«Звери на улице»

Марк Семенович Ефетов Звери на улице

Поиски

Ноль девять

В последний раз Слава — или, как его называли мальчики во дворе, Славик-очкарик — видел своего медвежонка Мишку у мельника, невдалеке от города Валдая. Потом Славик узнал, что мельник сдал медведя в Зооцентр — такой распределитель зверей, откуда их отправляют по разным городам и странам.

Ох и звонил же он потом в Москве по телефону 09!

— Справочная?

— Ну, справочная!

— Мне нужно узнать, куда увезли моего медвежонка…

— Мальчик, не безобразничай.

Ту-ту-ту-ту…

Слава снова набирал 09:

— Тетенька, не кладите трубку. Мне нужно узнать номер Зооцентра.

— Повторите.

Повторил. Выслушал. Записал.

Звонит и слышит в трубке:

— Телецентр слушает.

— Какой центр? — спрашивает Слава.

— Телевизионный. Что, не слышите?

— Слышу. Только мне нужен Зоологический центр.

— Вот туда и звоните.

И снова: ту-ту-ту…

Опять набирает 09:

— Пожалуйста, дайте мне Зоо-центр.

И справочная сразу, наизусть наверно, отбарабанила номер.

«Вот, — подумал Слава, — здорово: никуда даже не посмотрела. Так прямо и шпарит. Значит, многие спрашивают этот самый центр».

Было это в субботу. Слава позвонил по номеру, который дала справочная, и услышал короткие гудки. Занято. Снова звонил, и снова занято.

«Нет, — решил Слава, — меня не перешибешь. Я знаю, как волю проявить».

Снял очки, глубоко вдохнул воздух и снова принялся звонить. Столько раз звонил, что диск на телефоне стал теплым, а трубка возле уха будто вспотела.

И дозвонился.

— Алло! Это Зооцентр?

— Зоо — чего? — спрашивают.

— Центр!

— Чего-чего?! Это зоопарк:

— Как же так — парк! Мне Зооцентр нужен. А вы говорите — зоопарк. Послушайте!..

Но Славу уже никто не слушал. Трубку положили. Слава туда же перезвонить хотел, но снова было занято, и он понял, что в справочной ему дали номер так быстро потому, что все звонят в зоопарк, особенно накануне воскресенья. А в этот самый Зооцентр никто не звонит, и потому в справочной никак не могут сообразить, что ему нужно.

Да, по телефону у Славки в тот раз ничего не получилось, и тогда он пошел по другому пути. Слава давно заметил, что если задача одним способом не решается, надо попробовать другим способом.

Слава оставил телефон и пошел к будке справочного бюро.

— Скажите, пожалуйста, как проехать в Зооцентр?

— Тебе, мальчик, зоопарк?

— Нет, Зооцентр.

— Может быть, тебе нужен «Уголок Дурова»?

Слава промолчал, но подумал: «Интересно: справочное, а меня же спрашивает. Это же не я, а она должна все на свете знать».

— Мальчик, что ж ты молчишь? Ты хочешь посмотреть зверей?

— Нет.

— А что?

— Мне нужен адрес Зоо-цен-тра.

— Ну, теперь ясно: плати пять копеек и заполни этот вот бланочек.

«Ну вот, — подумал Слава, — наконец-то договорились».

Когда он заполнил бланк и протянул его вместе с пятаком, девушка в справочной будке захлопнула окошко и перед этим выкрикнула что-то вроде: «Ай!..» Сразу Слава подумал, что ее что-то там в будке укусило или чем-то прищемило. А потом сообразил: это она сказала «Погуляй!».

Адрес Зооцентра Слава все-таки получил. И — что главное — правильный. Слава думал, что Зооцентр где-нибудь на окраине или действительно в парке (звери же), а оказалось, что в самом-самом центре Москвы, там, где что ни дом, то контора или там управление — учреждения, одним словом. И лотом еще оказалось, что в этом Зооцентре ничего звериного не было.

Всю дорогу Слава думал, как он туда войдет, что скажет, о чем спросит. И еще он думал о том, что взрослым все двери открыты. Куда ни войдет взрослый, что ни спросит, ему всегда ответят. А таким, как Слава: «Мальчик, не мешай», «Иди, иди, мальчик, не до тебя». Взрослые даже специальные поговорки придумали: «Много будешь знать, скоро состаришься» — и еще что-то в таком духе.

Размышляя об этом, Слава так и не придумал, как он будет выведывать в этом самом Зооцентре о своем Мишке. А в размышлениях своих он уже подошел к воротам, сбоку которых черная стеклянная вывеска: «Зооцентр».

Зашел. Никаких зверей нет. Из всех дверей слышно, как пишущие машинки стучат. Гардеробщица отложила вязанье ж поднялась навстречу Славе:

— Мальчик, ты куда?

В первую минуту Слава растерялся, но быстро сообразил, что, если замешкается, выгонят, и сказал:

— А я насчет медведя. Валдайский, кличка Михаил.

И все это у него так гладко получилось, будто он каждый день ходил по всяким зооцентрам.

Гардеробщица посмотрела на мальчика так пронзительно, что можно было отступить, но Слава тоже смотрел, не испугался, хотя гардеробщица была высокая и грозная. И был на ней блестящий такой черный халат. Она посмотрела на мальчика в упор, увидела, что он не пугается, и сказала:

— Раз так — снимай пальто и шапку. У нас одевши нельзя. И топай наверх. Там отдел хищников.

Слава разделся, взял номерок, пригладил перед зеркалом волосы и пошел в отдел хищников.

Отдел хищников

Оказалось, что в отделе хищников — пишущие машинки, телефоны, секретари и никаких зверей. Только на стенах фотографии всякие развешаны. Там в рамках не люди, а львы, тигры и даже на одной огромная змея — удав. Славе интересно было посмотреть на эту фотопортретно-звериную галерею, но он боялся, «то на него обратят внимание и прогонят.

Вокруг торопливо проходили люди. У одних были бумажки, которые они читали на ходу. Эти шли как слепые. Другие размахивали папками или шли нахмурившись: глаза в пол. Нет, к ним Слава подойти не решался. Он выбрал толстячка и незаметно пристроился за ним. У человека были черные нарукавники и много ручек и карандашей в карманах, а лицо румяное и доброе, с отвислыми усами, какие раньше Слава видел только на картинках. Толстячок ходил от одного стола к другому и за всеми столами бумагами шуршал. Как-то раз он быстро так повернулся, и Слава от неожиданности ткнулся ему головой в живот.

— Тебе, мальчик, что? — Толстячок положил пухлую руку Славе на плечо, и Слава сразу же почувствовал тепло этой руки.

— Да я тут… насчет медведя…

Толстяк чуть отошел, посмотрел на Славу и при этом улыбнулся, отчего усы его разъехались по щекам.

— Невелик. Из пионерлагеря, что ли?… Что ж вожатого не прислали? Да, молодежь у нас пошла самостоятельная.

Говорил он это вроде бы и не Славе, а так просто — думал вслух. А потом крикнул куда-то в глубину комнаты:

— Мария Петровна, вот займитесь товарищем!

Слава обернулся и увидел Марию Петровну.

Она была помоложе Славиной мамы. А платье на ней было с кружевами, очень красивое. В другом месте Слава принял бы ее за артистку. А вот ведь: Зооцентр.

Мария Петровна подошла к Славе и сказала:

— Пройдемте, товарищ, — так, будто он и был пионервожатым или даже самим начальником пионерлагеря.

«Да, — подумал Слава, — со зверями дело имеют, а сами такие вежливые. Держись, Славка, не оскандалься».

А дальше разговор у него с ней получился, как у взрослого со взрослым. Мария Петровна не сюсюкала, как некоторые: «Тебе, деточка, этого не понять», «Вот так, значит, деточка», — а сразу по-деловому:

— У вас, товарищ, какой вопрос? Слушаю вас.

Ну, Слава сразу ей и выложил. Про то, как медвежонка из Валдая привезли, как он его у мельника видел и потом от валдайского жителя услышал, что медведя этого отправили в Зооцентр, а оттуда будто бы за границу — в ГДР.

Мария Петровна Славу ни разу не перебила, только так глазами, а иногда улыбкой вроде бы подтверждала, что понимает, и говорила ему: рассказывайте дальше.

«Вот бы все люди так слушали», — подумал Слава. Потому, наверно, он ни разу не сбился, ничего лишнего не оказал и гладко так все объяснил, как, наверно, только учитель может объяснить.

Когда Слава кончил говорить, Мария Петровна спросила:

— У вас все?

— Все.

— Ну что ж, товарищ, сейчас поищем вашего Мишку. Ведь его и зовут Мишка?

— Точно.

— Тогда пройдемте со мной сюда.

Она подошла к небольшой двери, но какой-то очень крепкой. Дверь эта производила впечатление такой, что и топором ее не проломишь. Пока Мария Петровна доставала ключ и ворочала им в замке, Слава подумал:

«Неужели сейчас, вот прямо тут, в самом центре Москвы, где вокруг стучат на пишущих машинках, я его увижу — Мишку? А почему говорили, что его отправили в ГДР?»

Таинственная комната

У тяжелой двери Слава прислушался. Нет, никакого рычания или возни он не услышал, а только почувствовал, как стучит его сердце.

Дверь открылась, и Слава увидел небольшую комнату, сплошь уставленную шкафами из ящиков. А посреди лесенка в виде буквы «Л», как в библиотеке.

Да, Мария Петровна все увидела на Славином лице и все поняла. И, наверное, решила: вот глупыш, вообразил, что в центре Москвы в учреждении держат всех медведей, которых отправили сюда за полгода или год. Взрослый бы, наверно, такое себе не представил. А этот мальчишка…

— Вы не удивляйтесь, — сказала Мария Петровна. — Многие удивляются, почему мы запираем эту комнату. Так тут ведь все паспорта хищников. Я ими ведаю. А если бы все сотрудники имели доступ к этим шкафам, могла бы получиться путаница. Садитесь. Сейчас я поищу…

Она говорила с ним и открывала ящик за ящиком, перебирая в них какие-то не то карточки, не то бумажки.

В тот день Слава узнал много неожиданного. Каждый зверь или даже птица, которая попала в Зооцентр, имеет свой паспорт. Есть там, конечно, графы — пол, год рождения и всякое такое, но есть там и особые приметы: перечень всех болезней, перенесенных владельцем паспорта, и даже справка о характере зверя.

Мария Петровна подошла к Славе с двумя небольшими тетрадками:

— Скажите, ваш Мишка был веселым?

Слава вскочил:

— Да, Мария Петровна, очень. Он знаете что вытворял…

— И ничем не болел?

— Ничем.

— Ну, пойдемте, товарищ.

Они вышли из паспортной комнаты, и теперь уже Слава смотрел на тетрадки. Мария Петровна зажала их под мышкой, пока запирала дверь. Он знал уже, что в одной из этих тетрадок все-все сказано про его веселого Мишку: как живет, что он делает и, главное, где живет — в тетрадке должен быть его точный адрес.

— Так вот, — сказала Мария Петровна, положив перед собой обе тетради, — медвежат из Валдая, по кличке «Миша», было у нас двое. Два, так сказать, валдайца…

— Машка! — воскликнул Слава. — Вторая — это Машка.

— Нет, мальчик, перебивать не надо. Машка — это она, и тут ошибки быть не может. Двое медвежат, и оба веселые. Приметы сходятся. Один из них тот, о котором вы спрашиваете. Оба медвежонка были отправлены на проверку в звериную больницу, а оттуда — один в цирк, а другой в ГДР.

— В Германскую Демократическую Республику? — переспросил Слава. — Да?

— Да, — подтвердила Мария Петровна, сложила обе тетрадки и протянула Славе руку: — Приходите завтра. Я все выясню и уже точно скажу вам. Вы не волнуйтесь: адрес вашего Миши мы обязательно установим. — Она улыбнулась. — До завтра.

Мишкины проказы

О том, что медвежонок попал в ГДР, Славик уже слышал. После Москвы Мишка, как известно, попал на мельницу возле Валдая. Вот мельник и говорил, что медвежонка, кажется, увезли в Берлин. Но сказал об этом мельник кому-то в Валдае, этот «кто-то» передал Славиным друзьям, те рассказали Славе.

Разве при таких пересказах друг другу узнаешь точный адрес? Все было приблизительно. А Славе хотелось узнать точно.

До чего же он любил своего медвежонка Мишку! Правда, медвежонок был не совсем его, а соседа из верхней квартиры. Но этого маленького зверя часто давали Славе поиграть. И Слава к Мишке в гости ходил, а потом даже ездил к нему в Валдай. Мишка этот такой ласковый был — жуть. Возьмет его Слава на руки, — пушистый, шерсткой мягонькой трется, а потом все лицо облизывает: целует, значит, по-медвежьему. И урчит при этом: «Урры, урры, урр!»

Это значит: нравится ему на руках сидеть и нежности разводить.

Забавный он был, Мишка, и игрун. И то, бывало, надоедал. Слава уроки делает, а медвежонок подкатывается, трется о ногу, все норовит носок ботинка зубами ухватить: зовет, значит, по-своему, по-медвежьи — «Давай поиграем!»

А Славе не до игры. Он говорит:

— Отстань! Отвяжись!

Хотя мальчик редко Мишку прогонял. Бывало, конечно. Но чаще он рад был ему и даже из-за него одно время по немецкому несколько двоек схватил. Было такое, что скрывать. Если вы упрекнете его за это, то потому только, что не имели дела с медвежонком. Мишка ведь был самым добрым существом на свете!

И еще тот медвежонок был страшно любопытным. Он совал свой нос всюду, куда только мог забраться. А забирался он и на шкаф; и на вешалку, и на стол, и под стол. Шкодил, конечно. Но Слава его все равно любил и прощал ему все приказы.

И вот теперь Слава думал о Берлине, даже во сне город этот видел и зоопарк. Раньше по немецкому у Славы случались двойки, а теперь: одни только четверки, а то и полные пятерки. С Мишкой-то там немцы по-немецки разговаривали. И Слава этот язык полюбил. Даже немка — до чего, кажется, сухая, слова лишнего не скажет — и то похвалила: «У нас Слава большие успехи делает. Я ему за это немецкий журнал, принесла».

Шустрик

Журнал этот из ГДР — Германской Демократической Республики, и в нем была такая викторина — вопросы разные, под названием «Города ГДР»:

В каком городе размещена знаменитая картинная галерея?

В каком городе ежегодно бывает Большая всемирная ярмарка?

В каком городе родился немецкий поэт Шиллер, композитор Лист и еще многие писатели и композиторы?

В журнале все эти вопросы были напечатаны на одной странице и после каждого вопроса тянулись две строчки точечек. А внизу было напечатано мелкими такими буквами, что, кто правильно ответит на все вопросы, тот сможет участвовать в лотерее; выпадет счастливый номер — получай поездку в ГДР.

Сказать по правде, Слава не очень-то надеялся выиграть эту поездку. Но ему хотелось хотя бы помечтать об этом. Разве вы не любите мечтать о чем-нибудь, даже о недоступном?

Ведь вот, скажем, купив за 30 копеек билет лотереи, можно же надеяться выиграть «Москвич».

И вот уже эта машина стоит за вашим окном. Получайте ключи от дверцы и от зажигания, садитесь и поезжайте.

Славина мама такие мечты называла нереальными. Она вообще любила это слово: не-ре-аль-но.

«Ты, Слава, сделал уроки?» — «Я, мама, и так все знаю. Если вызовут, отвечу». — «Нет, это нереально». Или: «Я, мамочка, раньше поиграю в футбол, а потом пойду в булочную». И опять: «Нереально — булочную закроют».

Так же мама спорила со Славой, когда он привел с улицы собачонку: «Это нереально, чтобы у нас в доме была собака. Кто будет за ней ухаживать?»

Но тогда Слава маму уговорил, и Шустрик у них чудесно прижился. Подумаешь, много работы — ухаживать за собакой. Одно только — гулять с ней. У Славы с мамой бывали даже споры: по вечерам, перед сном, мама хотела гулять с собакой и Слава хотел. Вот и получалось, что гуляли втроем.

Все вполне реально. Иногда, правда, когда никого не бывало дома, Шустрик любил отдыхать на Славиной подушке. Застукать его на месте преступления никогда не удавалось, но выдавала вмятина на подушке. А так с ним все получалось вполне реально.

Впервые Слава увидел Шустрика в солнечный весенний день. Песик резвился, попав на улицу, где ему казалось, что все создано для того, чтобы он мог играть. Вот только не пугались люди его лая, подшучивали над ним или говорили ему всякие ласковые слова. Ну и что ж, песик не обижался на шутки, вилял хвостом. Все доставляло ему радость. Он даже не очень понял, что произошло, когда хозяин вдруг натянул поводок.

Хозяин Шустрика, который был примерно одних лет со Славой, спросил:

— Очкарик, хочешь собаку?

Слава пропустил мимо ушей «очкарика» и спросил:

— А ты продаешь?

— Нет.

— А почему говоришь «хочешь»?

— Я ее за так отдаю.

— За так?

— Ага.

— Совсем отдаешь?

— Совсем отдаю. Бери!

— А она не заразная?

— Скажешь тоже. Он знаешь какой, знаешь…

— Знаю. Ну не надо. Давай. Эй ты, ну не надо. Слышишь? Я ее не обижу…

Веревка перешла из рук в руки. Собака почуяла новый запах, тявкнула, потом залаяла, но когда новый хозяин нагнулся к ней и погладил, радостно завизжала. Характер у нее был, вероятно, хороший: приласкали, и ладно.

— Пошли! — сказал Слава.

«Тяв!» — ответил песик, что, должно быть, и значило — «Пошли!»

Но пошли они не сразу. Собака хотя и была молодой, но знала уже, что значит собачья привязанность. Она уперлась, натянула поводок и завыла. Ведь сначала, должно быть, решила, что с ней играют, а тут поняла: отдают.

Нет, слушать этот собачий плач было выше сил. Оставив Славе поводок, мальчик убежал, а Слава нагнулся и гладил, ласкал песика.

— Глупенький. Тебе же хорошо будет. Ну не упрямься.

Они вошли в дом, Славик накормил пса из блюдца и вышел с ним во двор. Здесь Слава отвязал веревку, отшвырнул ее далеко и сказал:

— А ну побегай!

Почувствовав свободу, песик вдруг словно обалдел от радости. Он стал бегать по двору, прыгать, кружиться, визжать. Слава гонялся за ним, но куда ему: песик бегал и увертывался очень быстро. И тогда Слава крикнул:

— Ну хватит! Ах ты Шустрик!.. К ноге.

Что означают эти слова, пес не понял, но кличку свою запомнил сразу. И с тех пор он перестал быть безымянным псом и стал Шустриком.

Ничего не скажешь, Шустрику повезло — он попал в хорошие руки. Только беда: Слава в прошлом так любил медвежонка Мишку, что ни на собак, ни на кошек не желал смотреть. И казалось Славе, что никогда, проживи он хоть сто лет, не изменит своей любви к Мишке, никогда не заведет никакого живого существа — ни собаки, ни кошки, ни кролика, ни ежа.

И вот случилось же такое: встретился на пути Славы этот Шустрик.

Славе не так-то просто оказалось получить на него разрешение у мамы.

— Нет, нет и нет, — твердила Славина мама и при этом вспомнила Мишку. — Хватит. Вспомни медвежонка. Помнишь, сколько с ним было забот и огорчений, все помнишь. О собаке не смей и мечтать.

А Слава любил мечтать.

Больше всего Слава мечтал не о собаке, не о машине, а о том, как поедет к Мишке, как встретится с ним, будет играть и кувыркаться, как играл, когда тот был маленький и вырывал вилки из штепсельных розеток. Слава любил вспоминать и мечтать о том, как будет Мишку кормить и купать. А с тех пор как он начал искать во всяких энциклопедических словарях все, что помогало найти ответы на вопросы немецкого журнала, мечты о Мишке делались все реальнее и реальнее.

Глебка

Слава рылся во всяких толстых книгах, особенно в энциклопедических словарях. Библиотекарша в школе не очень-то охотно давала эти тома. А если давала, то, как говорится, «не отходя от кассы». Там же в библиотеке посмотри, что надо, и до свиданья: выносить энциклопедию нельзя. На дом не выдается. Но у Славы дома была своя энциклопедия, и притом живая. В ней искать, листать страницы и читать целый столбец непонятного, чтобы выудить две понятные фразы, не надо. Его живая энциклопедия была вся тут.

Спрашиваешь — отвечает. Быстро. Понятно. И без ошибки. А звали живую энциклопедию — Глебка. Он жил в одном доме со Славой, только в другом подъезде, и учился на один только класс старше Славы. Но знал Глебка все на свете. Может быть, потому, что Славе выписывали «Пионерку», а ему «Комсомолку». Хотя Глебке было еще до комсомола — ого-го. Этот Глебка все про все знал и подлавливал на этом Славу. Слава его часто выспрашивал про Германию, и в том, что затем со Славой произошло такое необычное, заслуга не столько его, сколько Глебки. Во всех спорах Славы и Глебки всегда побеждал последний.

Да, с Глебкой спорить было бесполезно. Особенно в игре, которую он придумал: «Полундра». Но об этом рассказ будет впереди. А в те дни, когда Слава заполнял анкету — вопросник немецкого журнала, он думал только о поездке в ГДР.

И Глебка заставал его обложенным со всех сторон томами энциклопедии, книгами и журналами. Друзья садились рядом, листали страницы, ища ответы на вопросы немецкого журнала.

Мечтать о поездке Слава мечтал, а верить не верил. Да, честно скажу — не верил. А Глебка говорил:

— Не дрейфь! Считай, что поедешь. Знаешь, никогда не надо ждать и бояться, что будет плохо, что проиграешь, промажешь, провалишься. Это же два раза переживать — один раз ожидая плохого, второй раз, когда это плохое случается. А так хоть помечтаешь о хорошем, и то хорошо. Правда?

Слава говорил:

— Правда!

Как-то, когда они с Глебкой сидели над картой Европы, Слава ему сказал:

— А знаешь, ребята в классе надо мной смеются: тоже выдумал — немцами заниматься. Они наши враги, мы их в войну били.

— Дурилы твои ребята. Так то ж были фашисты, гитлеровцы. Ты что ж, не мог объяснить там своим?

— Объяснял, Глебка. А они свое: не любим мы немецкую нацию.

— Нацию?! Глупости не болтай. Враги наши не немцы, а фашисты.

Слава хотел тоже понять все, что Глебка ему говорил, но тот не дал ему подумать: снова, как всегда, стал вдруг подлавливать своей «Полундрой»:

— В ГДР есть город Новгород?

— Ты что?! — удивился Слава. — Скажешь тоже!

— А где город Новгород, скажи?

— «Где, где»!.. Под Ленинградом.

— Правильно. А в ГДР?

— Там нет Новгорода.

— Есть.

— А я говорю — нет! Это же наш — русский Новгород.

— Русский, а в Германии есть немецкий. Не знаешь?

Слава помолчал. А потом сказал:

— Не знаю.

И при этом подумал: «Нет, тут Глебка что-то загнул. Новгород — это же самый-самый русский город».

— Так не знаешь? — переспросил Глебка.

— Не, не знаю.

— Давай карту. Смотри. — Он ткнул пальцем в маленький кружочек. — Читай.

— Нейштадт. Ну, при чем тут Новгород?

— А теперь переведи.

— Ней — нов…

— Стоп, — сказал Глебка. — Дальше…

— Штадт — город.

— Ну?

— Нов-город…

Нет ли лишнего билетика?

У Славы от Глебки не было никаких секретов. И перед тем как идти в Зооцентр, Слава советовался с Глебкой. А тот сказал:

— Как узнаешь, где твой Мишка, сразу туда топай.

— А если он далеко?

— Все равно топай. Только сало захвати, рис и компас.

— Для ориентировки? — спросил Слава.

— Ага.

— А рис и сало?

— Это же самые питательные продукты. Их всегда берут в экспедицию. Понял?

— Понял.

— Но главное, — сказал Глебка, — не теряй времени. А то новые хозяева Мишки узнают, что его старый знакомый нашелся и объявил розыск, и Мишку твоего — фьють! — запрячут или увезут.

— Не, — сказал Слава, — не дам. Сразу пойду по горячим следам. И компа́с у меня есть. И сало достанем.

— Правильно! — подтвердил Глебка. И непонятно было, к чему это относится: к тому ли, что Слава пойдет по горячим следам, или к тому, что он сказал по-моряцки точно — компа́с, а не ко́мпас.

Вот потому, выйдя от Марии Петровны из Зооцентра, Слава решил, что до завтра он ждать не будет. Ведь только что, казалось ему, вот он Мишка, — за той толстой дверью. Щелкнул бы только замок, и можно было броситься к нему. Мамы ведь не было рядом, чтобы удержать его за руку.

А тут еще как только Слава вышел из Зооцентра, афиши обступили его со всех сторон:

МЕДВЕЖИЙ ЦИРК.

Профессор дрессировки БУЛАТОВ.

Сегодня последнее представление

И Слава решил: сегодня он должен быть в цирке. Но сколько же было перед этой целью «но»! Знаете, как на состязаниях бегуна с препятствиями: он бежит, а перед ним на всем пути такие полосатые заборчики. Бежит и через препятствия перепрыгивает, бежит и перепрыгивает. При этом надо так прыгнуть, чтобы заборчик не упал, а сам бегун тем более.

Но Слава о первый же «заборчик» споткнулся.

Случилось это все вот как. Дома Слава сказал:

— Мамочка, пусти меня сегодня в цирк.

— Как это так — пусти? Ты еще маленький, чтобы самому по театрам и циркам ходить.

— Пусти.

— Вот еще новости! Ты что?

— Мамочка…

— Не капризничай, не маленький.

— А кто только что сказал: маленький?

— Вот пойдет весь ваш класс в ТЮЗ, и ты пойдешь. Где же это видано, чтобы дети одни ходили на вечернее представление?!

— Нигде не видано, — поддакнул Слава. — Пойдем, мамочка, вместе.

— Еще что выдумал! За целую неделю я устала, только и мечтала об этой субботе. И дома дел прорва. А ты — цирк. Нет, милый мой, пожалуйста, без капризов…

Слава помолчал и выпалил как из пушки:

— А там Миша.

Мама все поняла, Слава был в этом уверен, но сказала таким удивленным голосом:

— Какой еще Миша?

— Как — какой? Наш, мой — Миша, Мишенька, медвежонок валдайский.

Они разговаривали стоя, но тут мама села, а вернее, плюхнулась в кресло.

— Не болтай глупости. Его же отправили за границу.

— А вот и не отправили. Он выступает в Московском цирке в труппе знаменитого дрессировщика Булатова.

— Ты-то откуда знаешь? Ну, выкладывай все…

Тут Слава все маме рассказал — и про Зооцентр, и про симпатичную Марию Петровну из Зооцентра, и про афишу, что сегодня последний день выступлений… Думаете, Нина Васильевна Славу отругала и сказала: «Садись за уроки и не выдумывай глупости»?

Нет, если вы так подумали — значит, ошиблись. Мама долго-долго сидела в кресле, задумавшись. Слава молчал. Но все, о чем думала и вспоминала мама, Слава прочитал на ее лице, хотя она наклонила голову и на какое-то время даже закрыла глаза. А вы разве, если давно-давно кого-нибудь хорошо знаете, не читаете в его лице, даже когда он молчит? Слава же свою маму знал всю свою жизнь и знал, что тогда в кресле она все-все перевспоминала про Мишку: и то, как он первый раз появился у них в Москве — маленький пушистый шарик — и ноги его расползались на гладком полу; и то, как мама хотела его на прощанье сфотографировать, а он, ослепленный яркой лампой, цапнул маму за ногу; как Слава потом ждал письма из Валдая, уехал туда, потерялся в лесу, когда пошел на свидание с Мишей, и еще тот последний день его встречи с Мишей на мельнице — мама боялась, что Мишка Славу загрызет, а тот подсунул голову под Славину руку — мягкий, пушистый — и только поуркивал.

Да, конечно, Нина Васильевна обо всем этом передумала и потом спросила:

— В цирке тот самый Мишка?

— Тот самый.

— Ты уверен?

— Уверен!

— Тогда пойдем…

…Нет, они не были в тот вечер в цирке, а побывали только возле цирка. Когда Слава с мамой сошли с троллейбуса, до цирка еще оставалось два квартала, но их уже начали спрашивать: «Нет ли у вас лишнего билетика?» А у них вообще никакого билета не было. И в кассе билетов не было. И никто лишнего не продавал. Один только дядька успел произнести слово: «Кому…» — и его тут же окружила такая толпа, что этот билет достался какому-то, наверно, боксеру или борцу — здоровяку килограммов на полтораста, а остальные расходились после этой свалки кто без пуговиц на пальто, а кто просто помятый.

Да, на медведей охотников было много.

…В цирке представление уже началось, свет у входа притушили, последние зрители бежали, перепрыгивая через три ступеньки, а Слава все надеялся, что, может быть, им повезет — окажутся у кого-нибудь лишние билетики, на их счастье. Но известно: когда очень мечтаешь, чтобы тебе повезло, никак не везет.

Не оказалось билетика и для Славы и его мамы.

Когда у входа в цирк стало совсем-совсем пусто, мама сказала:

— Стой. Только никуда ни шагу. Я пойду к администратору.

Теперь уже на лестнице и на площадке перед входами в цирк Слава остался один. Со стен на него смотрели медведи. Только сейчас он смог внимательно разглядеть эти яркие плакаты: медведи-боксеры в кожаных, как мячи, перчатках; медведи на мотоциклах, на велосипедах, медведи-акробаты, пожарные, повара… Стоп! Этот в каске пожарного с двумя белыми пятнышками на плечах. Эти белые островки у него, как погончики. И глаза синие. И выражение глаз. Конечно же, это Славин Мишка, Мишенька! Пусть на плакате рисунок, но он, конечно же, с фотографии, а может быть, это даже цветное фото. Это он, он, он…

— Славик! — окликнула сына мама. В руках у нее был маленький серый билет.

Слава бросился к маме, но она выставила вперед руки с поднятыми ладонями:

— Стой. Билет на завтра.

Ее руки уперлись теперь Славе в грудь.

Он подумал и тут же это думанное произнес:

— Как же так? Сегодня самый последний вечер!

— А завтра, — сказала мама, — самый последний утренник. Вот на него-то мне и продали один билет. Только один. Не знаю, что и делать. Как отпустить тебя одного?

— Мамочка, мама…

Пока они дошли к остановке троллейбуса, мама сдалась:

— Хорошо, пойдешь один. Но учти: я буду волноваться.

На арене и за кулисами цирка

Мама хотела проводить Славу, но он уговорил ее и пошел один. Ходил же он один в школу и по городу, а если надо, и на троллейбусе один ездил.

Только пришел Слава в цирк очень рано. В ту ночь ему как-то не спалось: кровать вдруг стала неудобная, подушка жесткая, одеяло почему-то сползало, когда ворочался. И встал он рано — так рано, что мама еще спала…

От троллейбусной остановки к цирку Слава шел медленно, потому что на площади заметил: ровно десять. А на билете было написано, что начало в двенадцать.

Близость цирка чувствовалась еще на площади. Здесь стояли огромные щиты, с которых на Славу грозно смотрели желтые львы и улыбались красные укротители.

Подошел к цирку, посмотрел там на такие же часы на столбе: десять минут одиннадцатого.

Почему-то это всегда так: когда спешишь, время бежит быстро-быстро. Когда же хочешь, чтобы время скорее шло, оно тащится, как инвалидная коляска без мотора.

«Неужели я шел от площади только десять минут? — подумал Слава, когда был у самого цирка. — А может быть, часы по-разному показывают?»

Нет. К Славе подошел маленький парнишка в большой школьной фуражке и зло так сказал:

— А ну их — не пускают. Говорят, чтобы приходил через час. Им что — жалко, да?

Слава спросил:

— Ты был когда-нибудь в цирке?

— Не. Ни разу за всю свою жизнь. А ты?

Ну что было Славе перед малышом хвастаться, рассказывать ему, что он в своей жизни был уже в цирке два раза и вот пришел в третий.

Слава промолчал. И про своего Мишку ничего не сказал.

Но малыш был очень настырный:

— Скажи, а медведики будут? А они правда в мотоциклетке ездят? (Он так и сказал. Слова правильно выговаривать еще не мог, а уже в цирк пришел. И тоже без мамы.)

Слава спросил:

— Ты в каком?

— Во второй перейду. А клоуны будут? И зверики будут? Все будет, как здесь нарисовано? Да? Ну, скажи! Что — немой? Да? Жалко тебе?

Он останавливался только на время, чтобы перевести дыхание, и снова забрасывал вопросами:

— А почему здесь написано: «Дикие животные»? Это что, звери? И лошади бывают дикие?

— Бывают! — сказал Слава. Он хотел сказать ему о дикой лошади Пржевальского. Но потом решил: не буду перед клопом этим хвастать.

А тот не унимался:

— Скажи: какая разница между диким животным и просто таким, не диким?

— Дикие — едят, когда хотят, пьют, когда у них жажда, не ожидая, пока их напоят, и бегают, где хотят и как хотят. Понял?

— Понял. — Малыш вздохнул и добавил: — Счастливые.

Ох и замучил Славу этот мальчик! Но с ним время как-то быстрее пролетело. И Слава даже согрелся. Было ветрено, и стоять на месте без движения, без разговоров — дрожь пробирала. Вот тут Слава малышу этому про своего Мишку начал рассказывать: как тот молоко пригорелое не стал пить, и как корзинку с бумагами опрокидывал, а потом на нее рычал, и как кукле голову отрывал. Пока все это он ему пересказал, время и прошло; вокруг Славы и малыша еще ребята собрались, а там и двери распахнули…

Только не сразу они распахнулись. До этого по ступенькам быстро вбежал какой-то парень, ненамного старше Славы. У него в классе такие были, ну, может, чуть пониже. Вбежал, понимаете, и как затарабанил в дверь! А с той стороны как заорут:

— Кто стучит? Закрыто!

А паренек этот (подумать только!) в ответ:

— Из газеты. Откройте.

Дверь приоткрылась, и сердитый голос оттуда спросил:

— Какая еще газета?

А паренек:

— Пионерская. Вот! — и показал какую-то бумажку.

«Да, — подумал Слава, — сила!»

Дверь растворилась во всю ширину, и этот шпингалет прошел походкой космонавта. А Славе стало не то завидно, не то обидно — он даже не смог разобраться.

Про цирк рассказывать не стоит. Все в цирке бывали не раз и все знают: запах опилок, пестрый ковер, клоуны, собачки на задних лапках в передничках, акробаты — внизу и потом вверху… В тот раз, хотя музыка играла очень быстро, как всегда в цирке, программа шла медленно. Славе казалось, что никогда первое отделение не кончится. Потом, после антракта, все второе отделение должен был выступать этот самый профессор дрессировки, знаменитый Булатов. Только опять получилось, как скачки с препятствиями. Кончили дурачиться клоуны, ушли, помахивая своими широкими штанами, — вот бы объявить антракт, а потом медведей выпустить. Нет же, объявили велофигуристов. А для Славы это опять как заборчик у бегуна. И сколько этих заборчиков было до антракта! И все такое неинтересное.

Во время первого отделения Славе интересно было смотреть только на того малыша в школьной фуражке. Он напротив Славы сидел, то есть на противоположной стороне арены. И как же малыш этот смотрел на ярко освещенный круг арены! Кажется, разорвись справа или слева от него снаряд, он не повернул бы головы, не оторвал бы взгляда от арены…

Но вот выкатились за расшитый золотом занавес два последних велосипеда. Один был на двух колесах, — каждое величиной с чайное блюдце. И как только на нем сидел человек?! Другой велосипед был похож на перевернутый светофор. Внизу крутилось колесо, а наверху, на высоченной такой палке, сидел велосипедист. Голова его была выше пятого ряда. Этот жирафий велосипед был еще и без руля. Артист махал руками, качался, но не падал. Так и уехал, ни разу не упав. И после этого объявили:

— Ан-тракт!

Тут Слава бросился в конюшни. Он со страхом и удовольствием в одно и то же время слушал рыканье зверей и чувствовал запах цирка, который с особой силой доносился из конюшни. Но как же трудно было пробираться туда сквозь целый строй пап и мам, ведущих за руку и даже несущих на руках своих детей!

Слава еще раньше узнал, что все медведи живут в конюшне. Загородку, где были лошади, Слава прошел быстро и с трудом протиснулся в двери к медведям. Да, народищу тут набилось — жуть. Папы-мамы с малышами пришли, на руки их поднимали, а те визжали от удовольствия, смеялись и тянулись прямо к клеткам. Они бы и руки протянули сквозь прутья клеток, если бы у каждой клетки не стоял служитель в специальной форме, которая в цирке называется «униформа». Эти униформисты не подпускали ребят к самым прутьям клеток, но Слава протиснулся и всех шестерых медведей осмотрел. Не было среди них ни одного с белыми погончиками.

Уже зазвонил звонок, и в тесном проходе между клеток снова образовалась толчея — только теперь уже люди рвались к выходу. И Слава вдруг услышал, как какой-то малыш выкрикнул:

— Мисю!

Этот его крик как будто ударил Славу. До этого он хотел уйти: убедился же, что его Мишки-валдайца нет. Чего уж толкаться?! А тут из-за этого «Мисю» вспомнил вдруг своего медвежонка. Так же приходила на него смотреть маленькая девочка и упрямо повторяла одно это слово: «Мисю…»

Слава остановился среди клеток. Толпа обтекала его с двух сторон, и кто-то при этом ворчал, что мальчик стоит вот как столб, мешает смотреть, и всякое такое. А он стоял, и все. Нет, он не мог уйти, не узнав, есть ли тут среди артистов профессора Булатова его Мишка или нет.

Снова прозвонил звонок — теперь уже более протяжно, и полная женщина в униформе подошла к Славе:

— Мальчик, ты что — не слышишь звонок?

— Слышу.

— Иди в цирк.

Слава молчал. Молчал, потому что не знал, что сказать. Наверно, у него был какой-то ненормальный вид.

Женщина эта подошла к нему вплотную и взяла за руку:

— Что с тобой? Тебя кто-нибудь обидел? Ну, скажи. У тебя есть носовой платок? Вытри глаза. Вот так. Ну и хорошо. Ты же большой. Умник…

Она держала его руку в своих теплых ладонях.

— Ну, хочешь, — сказала она, — я провожу тебя в цирк? У тебя есть билет? Если нет, я тебя и так посажу.

В это время заиграла музыка.

— Ну, мальчик, пойдем.

— Миша, — сказал Слава, наверно, таким же жалобным голосом, как та малышка просила показать ей «Мисю».

— У тебя был медвежонок? — спросила женщина.

— Был…

Подумать только, она все-все поняла, она читала его мысли, она ни в чем не ошиблась. Она спросила:

— И ты его ищешь?

— Ищу…

Пока они Так разговаривали, клетки втаскивали на тележки и выкатывали в проход к арене. Теперь Слава с женщиной в униформе остались одни.

Музыка играла все громче и громче, а потом грохнули аплодисменты.

— Иди, мальчик, иди. — Женщина потащила Славу к маленькой двери. Она говорила шепотом: — Когда кончится представление, приходи сюда. Если тебя не будут пускать, скажи: «К тете Лизе». Понял?

— Понял!

Она чуть подтолкнула Славу, и он зажмурился от ослепительного света…

Слава стоял у бокового прохода возле самой арены. Мимо него на страшно трещащем мотоцикле проехали два медведя. Один был в седле, а другой сидел на багажнике и обнимал медведя-водителя лапами.

Пароль

Что говорить: программу профессора дрессировки Булатова смотреть было интересно и в то же время грустно. Когда у Славы дома был Мишка, все приходили в восторг от того, что он брал двумя передними лапами бутылку молока с соской и сам, запрокинув голову, пил; восторгались тем, что медвежонок просился на руки к тому из домашних, кто был огорчен или просто тосковал. Мишенька понимал это, угадывал, а вернее, чувствовал. Возьмешь его на руки, он тут же зацелует тебя, потрется своей пахучей мягонькой шерсткой — и сразу же забудутся все огорчения.

Слава и его мама восторгались даже тем, как Мишка выдергивал вилки электропровода из розетки, как он бегал вразвалочку, точно матрос, сошедший на берег после долгого рейса.

А здесь, на цирковой арене, медвежата выделывали такое, что Мишке-валдайцу не могло и присниться. Медвежата боксировали (и дрессировщик поднимал лапу победителя, как на взаправдашнем ринге), лазили по лестнице, тушили огонь, заливая его из шланга, катались по арене на мотоцикле (это вы уже знаете), варили кашу — в общем, делали все как люди, только что не говорили.

Но Слава не удивлялся, не приходил в восторг, а сидел какой-то грустный. Он даже не смотрел на первоклашку, сидевшего напротив. Просто забыл о нем.

Славе жалко было мишек. Они делали все ловко и правильно, но как-то так, без радости, и, честное слово, чувствовалось, что по принуждению, и не просто так, а за так — за кусок сахару, который совали им в пасть после каждого номера.

Да, «просто так» и «за так». Когда Слава вырос, он стал понимать огромную разницу, можно сказать даже — пропасть, которая лежит между этими «просто так» и «за так». Может быть, и живут хуже люди, которые помогают другим «просто так». Но как же их любят! А другие, у которых все только «за так», — они, может быть, и богаче, но друзей у них меньше, и любят их тоже куда меньше.

Так было и с этими цирковыми медвежатами. Они были и приодеты и приукрашены, но делали все только за сахар. И казались эти мишки какими-то жалкими.

У одного медвежонка Слава заметил свалявшуюся, клочковатую шерсть, которая виднелась из-под яркой курточки.

А Славин Мишка — даже сравнивать обидно — делал все от души, любя, играя, радуясь… Что говорить?!

Был-то он пушистым, как меховой шарик. А эти пестрые одежды на медвежатах только раздражали Славу. Он понимал, что и медведям от их курточек и шаровар только хуже.

Кончилось представление, захлопали откидные кресла, погасли прожекторы, и на арене запылили граблями униформисты.

Слава проскользнул в дверцу бокового прохода, произнес как военный пароль: «К тете Лизе» — и прошел в глубь конюшни, где жили медведи.

Тетя Лиза была уже не в форме, а в клеенчатом широком переднике. Она разливала по мисочкам какую-то кашу.

— Садись, — сказала она. — Как звали твоего медвежонка? Мишка?

— А вы откуда знаете? Откуда вы все-все знаете?

— Я так думаю. Он был очень смышленый, твой Мишка, да?

— Да. У него еще было два белых пятнышка, как погончики. Вот, вот, и у вас тут он на афише такой. — Слава подошел к стене, которая была оклеена афишами, как обоями, — Этот! Но он почему-то не участвовал в представлении. Скажите: этот?! Да?

— Ах, этот?

— Да, этот! Он есть? Он живой? Это фото? Да?…

Тетя Лиза наполнила все миски, уложила их на тележку, повернулась к Славе и сказала:

— Подожди!

И снова он решил, что скоро, очень скоро увидит своего Мишку.

Только почему-то так бывает, что о хорошем думаешь, мечтаешь очень часто, а случается такое хорошее очень редко.

Так оно получилось и тогда.

Тетя Лиза очень скоро вернулась и сказала:

— Да, медвежонок этот живой, только он не совсем здоров и сегодня находится в изоляторе. Зовут его Лесик…

Слава перебил тетю Лизу:

— Но может быть, это вы его так назвали? Он же сам не мог сказать вам свое имя.

— Не мог, конечно. Но имя это было бы в его паспорте. А у Лесика и паспорта не было, когда к нам его принесли. Вот если бы он мог рассказать тебе свою историю…

Да, история Лесика была такой, что и на миллион медведей подобное, наверно, не случается. Может быть, с ним одним такое произошло.

Лесная история

Один на миллион

Жизнь Лесика началась на самой мягкой из подстилок, — это был сухой мох, пушистый и пахучий.

Сам Лесик не был тогда еще пушистым. От роду ему было всего лишь две-три недели, шерстка его была короткая и жесткая, глаза ничего не видели. Да он и не знал еще, что это такое — видеть, но зато он отлично понимал, как приятно лежать и сосать теплое молоко матери, прижавшись к ее животу.

Лесик приловчился сосать, не просыпаясь, Он спал и сосал, и даже потом, спустя много времени, прозрев, научившись ползать, ходить, лазать, рычать, бегать, разбираться в запахах, он вспоминал счастливые дни своего раннего детства.

Вспоминая об этом, он как бы окутывался в нежное и теплое облако и даже ощущал, как струйка согретого и чуть липкого молока окутывала рот и текла в живот.

Да, можно сказать, что такой колыбели, какую получил в первые дни своего рождения Лесик, не имел, должно быть, ни один медвежонок.

Это было дупло огромного кедра.

Вот какая квартира была у новорожденного медвежонка. И подыскала ему эту удобную квартиру мама-медведица. Она тоже была высокая; такая высокая, что самый рослый человек был бы ей еле-еле по плечо. Эта огромная зверина была нежной и ласковой матерью.

Когда ее медвежата вырастали и мама-медведица отлучала их, она ходила за продуктами: выискивала в лесу грибы, ягоды и коренья. А уж если найдет пчелиное дупло — это кондитерская. Для медведей мед вкуснее шоколада и мороженого.

Она не только кормила, но и учила уму-разуму маленьких медвежат и оберегала их от волка-разбойника.

При этом мама-медведица была строгая: чуть нашалит медвежонок, давала затрещины. Но медвежата не помнили зла — на мать ведь не обижаются, и между собой медвежата не ссорились.

Беда пришла, как всегда, нежданно. Далеко-далеко забрела мама-медведица за едой и напоролась на охотников. Так и ушла с пулей под шкурой.

В том году медведица была с маленьким медвежонком-сосунком. К счастью, мама-медведица отличалась не только ростом. Нет, медведица была ивы-сока, и умна, и хитра. Она давно приглядела благоустроенную квартиру. Всякие там ямы, даже меж корней больших деревьев, она отвергла, как сырые подвальные этажи.

Дупло в большом дереве не редкость! Но где найти такое дупло, чтобы оно было вместительным, а дерево не трухлявым? Что толку в большом, но трухлявом дупле? Только влезешь в него, повернешься, уляжешься, а оно и развалится — одни щепки вокруг и труха. Нет, такое жилье медведица обходила стороной. Гниль и труху она носом чуяла. И в конце концов добилась-таки своего. Известное дело: кто ищет, тот всегда найдет.

Бывает же такая удача: квартира совсем-совсем по вкусу. Кедр стоял прямой, как мачта. И весь район такой — сухой, не заболоченный, солнечный, и деревья одно к одному.

Не все же горестям быть — набрела и на удачу.

Загодя медведица притащила мох, разложила его, как полагается, или, проще говоря, обставила свою новую квартиру. Подумать только — даже вид из дупла был на юго-восток. И это не шутка: весной солнышко здесь раньше гостит, раньше снег сгонит, землю подсушит — все приготовит к выходу в свет. А ведь за зиму медведиха изголодается. Длинная ее Шерсть к этому времени сваляется и станет клочковатой.

Да, медведь осенью и медведь весной так не похожи, будто это два совсем разных зверя. Осенний медведь, можно сказать, курортник. Словно он только что прибыл из Артека: пушистый, похожий на мохнатый шарик, лоснящийся. Под шкурой перекатываются, как бы играя, яблоки мышц. В это время он незлобив и добродушен.

Зато весной медведь страшен. Встреча с ним не сулит ничего хорошего. Изголодавшийся, взъерошенный, длиннорылый. А тут, как назло, и поживиться нечем: недавно сошел снег, и на земле еще ничего не выросло.

Нет, сильно заспаться медведю никак нельзя. Зверь может так отощать, что потом и ноги его не понесут. А ведь известно, что зверя (не только волка, а любого зверя) ноги кормят. Медведица знала это отлично — зимовала не первый год. И как хорошо было, что присмотренный ею кедр фасадом на юг! В этой квартире зима раньше кончится, весна сюда первой придет, и раньше можно просыпаться и выходить за добычей.

Вот в какой роскошной квартире родился Лесик. Вокруг тишина — тайга. Иногда только вместо сторожа с колотушкой дятел по дереву постукает. И то постукает, постукает — и смолкнет.

Бывает еще — деревья от мороза трещат.

Умная медведица все к зиме предусмотрела. Ей мороз не страшен — нажирела; как говорят о медведях — набрала жиру. От этого стало ей теплее и ее молоко слаще. Благодать. Что говорить: берлога — жилище уютнее не придумать. В такой квартире — теплой и мягкой — медведь обычно спит развалясь и видит при этом сны один лучше другого. А снятся ему, должно быть, лакомства, съеденные за лето и осень: ягоды и орехи, рожь и рыба с тухлинкой (это для мишки самая вкуснота) и, конечно же, мед.

Спит медведь крепко. Разбудить его может только весенняя капель. Только не звуком своим, а каплями, которые падают ему на нос. Капли холодные, почти что ледяные. Только что они сосульками были. Такими кого хочешь разбудить можно.

Мама и Лесик самого разгара весны не дождались. Был конец зимы, а весны только начало. Медведиха смотрела сны, а Лесик спал и сосал, спал и сосал.

Так прошел месяц.

И вдруг в полной тишине, когда даже дятлы спать улеглись и деревьям, должно быть, надоело кряхтеть от мороза, раздались странные звуки в тайге. Будто миллион шмелей зажужжали — да все сразу, хором: зизж…ж…

Жуть. Жужжание это все ближе и ближе подвигалось к могучему кедру — медвежьей квартире.

«Что это?» — подумала медведиха. И хотя ума ей было не занимать и опыт жизни был у нее не маленький, здесь она растерялась. Жужжание, звон и скрип разбудили медведиху, а надо вам знать, что медведи это страх как не любят. Нажирели, залегли, и не трогай их. Спят, блаженствуют — только ветки над ними серебрятся. Это от медвежьего дыхания иней все зеленые иголочки, не то что ветки, серебром кроет. Для охотников такой иней бывает верной приметой. Но какие там охотники в глубокой тайге?! Медведиха такой кедр выбрала, что считала — нехоженые это места, человеку здесь делать нечего. А все равно не сразу она залегла. Приняла, можно сказать, все меры предосторожности: перед тем как лечь, встала на задние лапы и обошла кругом могучий кедр. При этом медведиха крутила толовой во все стороны, внимательно осматривая и вынюхивая все вокруг. Потом она села против ветра и напоследок втянула носом воздух.

Ни звуков, ни запахов, которые говорят об опасности. Теперь медведице можно залечь на зиму.

Умна была, хитра, но ведь на всякого мудреца довольно простоты.

Не то что охотники — лесорубы дошли в те места, что медведиха считала недоступными для человека. И шли лесорубы не только с топорами, как в прежние времена, а вооруженные всей новой техникой. У каждого лесоруба была механическая Пила с бензиновым моторчиком. Пилу эту прилаживали к дереву, пускали в ход; и по всему лесу разносилось ее жужжанье. А опилки так и били по снегу веером, как пули из пулемета.

Следом за пильщиками, так сказать пехотой лесного воинства, шли, словно танки, большие трелевочные тракторы. Это такие машины, что где хочешь пройдут — им не страшны ни топь, ни кустарник, подцепят огромный спиленный ствол и тащат его на буксире по заснеженному лесу.

Топоры у тех лесорубов были только на то, чтобы сучья счищать и еще зарубки на стволе делать. Хозяйкой на валке леса была техника. И потому лесорубы шли быстро и сумели проникнуть в самую глубь тайги, где полновластной хозяйкой считала себя медведиха.

Разбуженная шумом, который теперь уже сотрясал и заставлял дрожать ее жилище, медведица выглянула сквозь отверстие дупла. В первое мгновение она зажмурилась от яркого света и от блестящей красной шапки человека, стоявшего на коленях у корней кедра. Ну конечно же, откуда было медведихе знать, что у лесоруба это никакая не шапка, а красный металлический шлем. Такие шлемы бывают у мотогонщиков. Носят их и вальщики леса, чтобы здоровый сучок или дерево, стукнув по железу, причинило голове меньше беды. А красный шлем — это потому, что так голова человека виднее в зелени, и рядом работающий будет осторожнее.

Да, пилить и валить деревья в тайге — большое искусство. Вот и сейчас пила переливчато пела, вгрызаясь в твердую древесину кедра, плюясь во все стороны опилками, а работа подвигалась медленно: крепкий попался ствол. Не один десяток лет простоял кедр и стал от этого только тверже. У других пильщиков то там, то тут с шумом и грохотом валились деревья, а этот кедр упрямо стоял на своем корневище, будто не хотел подводить своих жильцов! Как же так: сдать квартиру, да еще кормящей матери, а потом завалиться — Самому не жить и квартирантов задавить…

Не знаю точно, это ли удерживало кедр, но факт, как говорится, фактом: долгое время не мог повалить это дерево пильщик.

Что было в это время с мамой-медведицей? Ведь никакое землетрясение не может сравниться с тем, что пришлось ей испытать.

Жилище ее тряслось и раскачивалось, и, по всей видимости, вот-вот должно было рухнуть.

Очень страшно было: солнечный луч светил прямо на красный железный шлем человека, и от этого казалось, что на голове у этого шумящего и жужжащего существа — огонь, целый костер. Как же бежать? Дорога одна — прямо на это красное пламя. А принято считать, что огня медведи боятся.

И потом, детеныш. Он спал, причмокивая во сне и поуркивая. Что делать с ним? Как разбудить? Он-то еще совсем малыш — ходить не умеет. Сразу попадет в лапы к этим красноголовым.

Притаилась медведиха в дупле, стала ждать.

И дождалась — рухнул кедр.

Медведиха вздрогнула и прижалась к дереву так, чтобы детеныш удар меньше почувствовал, чтобы его совсем не придавило.

Свалили дерево, но самое страшное оказалось впереди. Ствол подцепили и медленно поволокли. Вот когда натерпелась страха медведиха. Швыряло и бросало ее в разные стороны. При этом медведиха изворачивалась, упиралась лапами в стены дупла — что только не делала, чтобы все удары пришлись на нее и ни разу не ударили детеныша! Мать всегда мать, даже если она медведиха. Надо сказать, что мох во многом помог уберечь от ударов сосунка. Не зря медведиха с осени натаскала столько мха.

Когда ствол кедра волоком тащили через лес, маленький медвежонок даже не ушибся. К счастью, не так далеко стоял огромный тупоносый грузовик-лесовоз. Если бы медведиха выглянула из дупла, она увидела бы на радиаторе… медведя. Да, у грузовика этого была такая эмблема. Раньше у «Волги» на радиаторе был быстроногий олень, а у этой тяжелой рычащей машины — медведь.

Теперь к поваленному кедру подошли сучкорубы. Ведь армия вальщиков леса имеет в своем составе специалистов многих профессий. Первый пильщик — моторист. Его дело — спилить дерево и свалить. Но сваленное дерево — это еще не ствол: оно все в ветках и сучках. Они-то никому не нужны. Вот вторым и принимается за дерево сучкоруб с топором. Он обрубает у дерева все ветки и сучки, и дерево это превращается в ствол.

За сучкорубом идет трелевщик-тракторист. Он-то и вытаскивает ствол из леса на дорогу. А здесь строповщики в больших жестких рукавицах опоясывают ствол железными тросами и кричат крановщику:

— Эй, там, вира помалу!

Эти строповщики и обнаружили медведицу с детенышем. В темном дупле сразу не разглядеть было: мох это или медвежий мех. Притаилась мать с детенышем.

Вот тут и пришла озорная мысль строповщикам и сучкорубам: «Давайте, братцы, пошлем подарочек на лесной склад. Вот напугаются!»

Думали недолго. Может быть, если бы подольше подумали, передумали. А тут раз — и заколотили дупло большой щепой с корой. Заколачивали быстро — пока сучья обрубали. А получилось лихо: издали и не видно, что кедр с заплаткой. Так жилище медведицы спилили, повалили, обрубили и заколотили.

Затем крановщик дернул рычаг, и связанный ствол медленно поднялся на воздух. Потом еще одно движение крановщика — и старый кедр стал спускаться на платформу грузовика-лесовоза.

К первому кедровику, который приютил у себя медведицу, привалили другие стволы, и, когда вся платформа была заполнена, бригадир лесовальщиков крикнул шоферу:

— Давай трогай!

А медведиха из дупла вылезть уже не могла. Так она, прижимая к себе детеныша, протащилась волоком по неровной лесной тропинке, была поднята краном ввысь, опустилась на платформу грузовика и теперь вот ехала в машине по тряской дороге, уложенной бревнами. Это была лесная лежневая дорога.

Думаю, что мало какому медвежонку-сосунку довелось так много и разнообразно путешествовать в первые недели после рождения. А наш медвежонок за долгое путешествие даже прозрел. Хотя в темном дупле ему ничего не было видно.

Тем временем медведь на радиаторе лесовоза уперся лбом в ворота лесосклада. Шофер грузовика при этом так загудел, что задремавшая было в дороге медведиха (может быть, ее укачало) проснулась и вздрогнула.

«Не плачь, маленький…»

— Открывай, что ли! — кричал шофер.

Раскрыли ворота, и медведиху оглушили выстрелы.

Тут она перепугалась не на шутку. Ведь медведиха-то была стреляная. Ей довелось однажды встретиться с охотниками, и где-то в боку она носила засевшую пулю. О, она отлично помнила об этом! Тогда звук выстрела и жгучую боль в боку она услышала и ощутила в одно время. А сейчас эти отвратительные хлопающие звуки следовали подряд один за другим. И, как назло, проснулся детеныш, перестал сосать, стал хныкать.

Вот беда так беда.

Медведиха притаилась — хотела выглянуть, но не смогла. А жаль! Она бы увидела просторный двор лесосклада, одинокую, брошенную людьми автомашину-лесовоз. Довольно далеко, где-то в углу огромного двора, — бревенчатый домик, куда пошли греться шофер и строповщики. Вокруг же не было ни души.

А выстрелы?

Никто и не стрелял.

Просто за забором склада была лесобиржа. Проще сказать, штабели свеженапиленных досок. Их перекладывали — сбрасывали — строповщики. И доски эти хлопали так, что издалека казалось — стреляют.

Да, самое время было бежать. А детеныша, который еще не умел ходить, надо было взять зубами за загривок. Совсем ему это не больно. Так все медведи делают.

Но медведиха упустила время. Теперь ей не то что бежать — повернуться негде было.

Упущенное время, как известно, не воротишь.

Прошло несколько минут, совсем тихо стало кругом. А тут как раз подошли к лесовозу рабочие, начали сгружать стволы. По сгруженным стволам люди забегали и затопали.

Кто-то кричал:

— Эй, Маша, давай рулетку!

Жжик… — зажужжала стальная лента и выскочила из футляра, который был похож на консервную банку. Топая валенками, человек пробежал по всему стволу кедра, измеряя его длину. Потом крикнул:

— Здоров вымахал! Записывай — тридцать два метра. Хорош!

— Хорош, хорош, — повторял как бы про себя браковщик и уже нагнулся, чтобы написать на гладком срезе: «Стройлес».

Это большой почет дереву: пойдет на жилье людям.

Но, видно, жилье медвежье помешало этому кедру стать жильем человеку. Другой голос, женский, крикнул:

— А вы бы, дядя Карп, лучше глядели. Большой кедр, да дурной. Дупло же в нем. Да еще заколоченное.

— Эх, собака тебя заешь, как же это я?! — сказал дядя Карп. — Хорош бы я был. Придется другую резолюцию наложить.

И он написал на срезе кедра большими такими буквами: «Дрова».

Снова покатили ствол. Теперь уже не было ему почета — на автомашинах разъезжать, на кранах, как на качелях, кататься. Грубые брезентовые рукавицы толкали ствол, как простое бревно, и бедная медведиха с детенышем так вертелась, что у нее закружилась голова.

А малыш визжал все громче и громче. Его, видно, тоже закружило.

«Да замолчи ты, — хотела сказать ему мать. — Ведь так, визгом этим, и выдать себя очень просто. Замолчи!»

К счастью, люди не услышали хныканья медвежонка. Сами они шумели, громко разговаривали, и где уж тут прорваться этому голоску, что только сегодня прорезался. Визг медвежьего детеныша утонул в шуме и гаме, который поднялся во дворе лесного склада. Ведь в общий хор шумов громко вступила циркулярная пила. А эта кого хочешь своим визгливым голосом перекроет.

Зиз… з… з… — раззвенелась, разжужжалась, распелась круглая и зубастая пила. К ней подкладывали одно бревно за другим, и не проходило и минуты, как даже самый толстый ствол был уже перепилен.

Вот уже подсунули и ствол старого кедра. Медведиха притаилась.

Вжикзз… — пела пила. От пули не погибла, кедром не придавило, волоком тащили — не ушиблась, краном поднимали — не разбили, а тут придет медведице конец.

Нет, рано оплакивать медведицу и ее сына. Как только вгрызлась в кедр острая пила и задрожал ствол дерева, медведица рванулась что было сил, выбила щепу и шасть из дупла на снег. Теперь она не потеряла ни секунды.

Вот когда ошалели все пильщики-рубщики. Никто такого не видал, чтобы из бревна, на котором написано «дрова», да вдруг медведь выскочил. Здоровущий. С детенышем в зубах.

Те, кто при пиле стоял, так и сели на снег. Кто во дворе работал, в стороны шарахнулись, закричали; кое-кто друг на дружку налетел от испуга.

Медведь во дворе!

Спасайся, кто может!

А медведихе не до людей. Ей бы шкуру свою спасти и детеныша не отдать.

Солнце и снег ослепили ее, разозлили, ополоумили. Мчалась она что было силы и с разбегу стукнулась лбом о деревянный забор. Затрясла головой, зарычала, пасть раскрыла, и медвежонок от этого упал в снег.

К этому времени люди опомнились и уже бежали к ней, кто с дрючком, вроде багра, — им бревна стаскивают и у него наконечник железный, — кто с топором, с ножом, с двустволкой.

Но медведиха не стала ждать людей: перемахнула через поваленный забор и дала ходу в сторону леса — только пятки ее засверкали. Медведи же всегда так бегают — поднимая кверху пятки.

Кое-кто из людей погнался за богатой добычей, но не догнал. Медведь только кажется увальнем, а бегать очень здоров — не догонишь.

А что же с медвежонком?

Он распластался на земле — лапы во все четыре стороны; мордочка по глаза зарылась в снег; хныкал, бедняга, дрожал, плакал по-своему, по-медвежьи. Шутка сказать — только и знал он в жизни, что спать и сосать теплое молоко да греться у маминой шубы. А тут бац — в холодный снег. С такой беды кто не заплачет…

Маша, учетчица лесосклада, подняла на руки медвежонка, отвернула полушубок и прикрыла его на груди теплым мехом.

— Да не плачь ты, маленький, душу не трави. Сейчас кормить тебя будем.

Это был первый день жизни медвежонка среди людей. Ему давали сосать хлеб, намоченный в подслащенном молоке, его согревали в теплом мехе, гладили. Постепенно медвежонок успокоился. Видно, и с людьми жить можно.

В тот же день ему придумали имя: Лесик — от слова лес, лесосклад, лесобиржа — кто знает. Вокруг всюду был лес и все было с лесом связано.

Новая квартира

Нет, не так-то просто оказалось забыть Лесику маму и первые счастливые недели его жизни. Конечно, сначала все новое, неиспытанное кажется интересным.

Лесик увидел свет, людей, соску, почувствовал вкус другого молока, новый для него запах хлеба. А как приятно ему было, когда его гладили! Он терся шерсткой о большие теплые руки и поуркивал.

Но очень скоро людям надоело возиться с медвежонком. У них были свои дела. И Лесика отнесли в избу. Здесь вытряхнули какой-то ящик, в котором был песок, а затем Маша уложила дно ящика стружками и сказала:

— Вот она, твоя новая квартира.

Медвежонка уложили на свежие стружки, и хотя были они жесткие и мало уютные (не мох же все-таки), но Лесик, набравшись впечатлений и, главное, наевшись до отвала, сразу уснул. Ему снилась мама, тепло ее шерсти, ласковость мохнатых лап — в общем, беззаботная жизнь в кедровнике.

А проснулся, и вот когда суровая жизнь обрушила на Лесика все свои невзгоды. Он почувствовал уколы шершавой подстилки, холод, голод и какой-то отвратительный запах, от которого першило в горле. Это был запах никотина в окурке: что может быть противнее?! Дело-то было в том, что медвежонка уложили в пепельницу лесосклада. Да, пепельницей здесь служил ящик с песком. Песок вытряхнули, а запах от папирос и самокруток остался.

Голодный, озябший и пропахший окурками, Лесик стал хныкать из всех своих медвежоночьих сил. Его никто не слушал и не слышал. За окном визгливым голосом пела циркулярка, хлопали, как из ружья, доски, рычали автомашины-лесовозы, громыхали бревна. И люди, стараясь перекрыть этот лесоскладный шум, говорили криком. Где уж тут услышать голос маленького медвежонка!

А потом его повезли в город. При этом двое спорили. Мужчина говорил:

— Подумаешь, не поевши. А мы, бывает, в лесу, как в занос попадешь или что другое стрясется, — сутки не евши. Приедем и отъедимся за все время. А он, медведь, — не человек.

Женский голос возражал:

— Не медведь он еще, а ребенок. Пусть медвежий, а все равно ребенок. Что вам можно, ему нельзя.

— Ну, не подвезли еще молока! — криком ответил мужчина. — А начальство приказало — вези медведя. Ты мне не указуй!

Голоса эти так пугали Лесика, что он и хныкать перестал — притаился. Ох и горько же ему было, не приученному еще к тому, что жизнь — это не только мамино тепло и молоко, но и нечто другое, иногда жесткое, колючее, холодное, горькое и злое.

Так его и увезли с лесосклада некормленого. Правда, Маша, которая просила подождать, пока привезут молоко, положила рядом с Лесиком белую булку. Она даже накрошила этот хлеб, поднесла к мордочке медвежонка и сказала: «Ешь, дурачок». Но что с того? Медвежонок не умел есть. Он и пить-то еще не научился — сосал только.

От голода Лесику стало еще холоднее, и всю дорогу в тряской автомашине он похныкивал, устав уже плакать во весь свой голос. Но в конце концов уснул.

Егор Исаевич

Надо думать, не мог быть на свете другой медвежонок, на долю которого выпало бы столько испытаний, сколько претерпел Лесик. Шофер привез его в город и оставил в машине посреди двора.

Лесик проснулся, когда шофер уходил, лязгая и хлопая железными дверцами.

Кабина стоящего грузовика остыла, окна задернуло узорами, а при этом шерстка Лесика покрылась инеем; из бурого он превратился в серебристого, вроде черно-бурой лисы. Только радости медвежонок не испытывал никакой. Наоборот — он все время дрожал, хныкал и, должно быть, по-своему, по-медвежьи звал маму. Где ей было услышать?!

Голод и холод не давали Лесику уснуть.

А потом пришел шофер и взял под мышку ящик с медвежонком. При этом рукав куртки шофера чуть не касался Лесика. Медвежонку очень хотелось прижаться, потереться о чью-нибудь лапу или руку, но от этой руки так страшно пахло! Потом в жизни ему всегда виделось то первое тяжкое путешествие, когда он попадал в автомашину, пропахшую бензином, или когда над ним склонялся человек, хлебнувший перед этим водки, или другой какой-нибудь жидкости, отвратительно пахнущей. Лесику запах этот был очень противен.

В первый же месяц своего рождения Лесик проехал по лесной дороге в бревне, а потом на тряском лесовозе, покачавшись в воздухе на крюке подъемного крана, побывал, можно сказать, в пасти зубастой циркулярной пилы, а затем в кабине грузовика. Теперь медвежонок-путешественник попал в товарный вагон. Там была небольшая такая загородка, где ехал проводник Дидусенко со зверями.

Это был большой бородатый человек, и борода его была такой длинной — свисала ниже пояса.

Однако не сразу Лесик попал к этому человеку. Люди звали проводника Егором Исаевичем, а звери — много сотен зверей, побывавших в обществе бородача, — любили его. У большинства зверей есть хорошая особенность, хороша она и для человека: на добро отвечать добром и лаской.

В вагоне стояли три небольшие клетки. В одной поблескивала круглыми зелеными глазами большая черно-желтая не то кошка, не то охотничья собака. Тонкая, гибкая, туловищем своим она напоминала гончую, а торчащими вверх ушами — кошку.

Когда Егор Исаевич кормил этого зверя, зверь мурлыкал, как кошка, но так громко, будто это мурлыканье усиливал радиорепродуктор.

— Ешь, Манька, ешь, — приговаривал звериный проводник, переворачивая на железном листе кусок сырого мяса. — Ешь, милая, чисто, ничего не оставляй. Так-то, Манька, так…

Он разговаривал с гепардом Манькой, будто это и впрямь был котенок. А гепард ведь опасный зверь — хитрый и коварный.

Совсем недавно Манька металась в своей клетке и так грозно мяукала, что это мяуканье можно было принять за рычанье. Она скалила клыки, грозно фыркала и брызгала слюной.

Когда Маньку грузили в вагон, служитель из Зооцентра сказал на прощанье Егору Исаевичу:

— Не завидую я вам. Замучаетесь. А то и не довезете.

Дидусенко промолчал. Согласиться? Нельзя. Спорить? Утверждать, что справится, — получится хвастовство.

Но про себя Егор Исаевич думал: «Подружимся с Манькой. Не может такого быть, чтобы не подружились. Не таких обламывал».

С Манькой получилось не так-то просто.

Но вот было в Егоре Исаевиче какое-то волшебство — умел он приручать зверей, даже самых диких. Спустя несколько дней и гепард терся мордой о рукав проводника, выгибал спину и помахивал длинным хвостом.

И это не было чудом. Просто Егор Исаевич знал, что не только человеку, но и зверю нужна забота и ласка. А в глазах Маньки он увидел теплоту и как бы просьбу о добре и снисходительности. Конечно, не сразу удалось приручить новую пассажирку. Но чем больше добра и ласки отдавал Дидусенко Маньке, тем больше исчезали у гепарда враждебность и недоверие. А потом возникла просто дружба.

В этом же вагоне ехала маленькая выдра. Егор Исаевич кормил ее рыбой, насыпая маленьких рыбешек в глиняную мисочку. Наевшись, выдра протягивала Егору Исаевичу одну или две оставшиеся рыбешки. И она была в числе его друзей.

Третью клетку занимала просто собака по имени Инга. Но собака эта была «гвоздем» цирковой программы. Она умела считать, читать и даже писать. Как Инга справлялась со всей этой программой начальной школы, знал ее дрессировщик. Зрители в цирке видели только конечный результат: учится на пятерку. Лохматая, среднего роста — ничем внешне не примечательная, — Инга сидела в своей клетке с таким видом, точно общество гепарда и выдры и даже самого Егора Исаевича было ей не по душе. О чем говорить! Со своим дрессировщиком Инге доводилось ездить в отдельных купе мягкого вагона и даже летать на реактивном «ТУ». Она была аристократкой. И характером своим никак не походила на Славиного Шустрика.

Егор Исаевич недолюбливал Ингу как вообще ведь всегда не любят тех, кто много воображает и высоко задирает нос. Но кормил он собаку так же заботливо, как других пассажиров этого звериного вагона, потому что был человеком честным и свои личные отношения не примешивал к служебным обязанностям. Привели знаменитую Ингу неизвестно почему в его вагон — значит, надо оказать ей гостеприимство и внимание. А это было первым правилом Егора Исаевича.

Вот в эту-то компанию и попал Лесик. И как?! — запертый в душном, темном, пропахшем бензином чемодане.

— Ах ты бедолага! — сказал Егор Исаевич, так низко наклонившись над Лесиком, что длинная борода проводника зверей коснулась мордочки медвежонка. А поскольку Егор Исаевич был непьющий и некурящий, борода эта пахла только мылом да еще молоком и хлебом.

Ну, как тут Лесику было не вспомнить маму! Ведь известное дело: у нас, людей, зрительная память — то есть мы видим и запоминаем, снова увидим и вспомним. А у зверей память иная. Запомнит зверь запах и по этому запаху вспомнит человека, еду, дом — все, что у людей запечатлевает зрение.

Когда к Лесику наклонился проводник, медвежонок заурчал, приподнялся и стал тереться об его бороду.

— Хороший, хороший, сиротка ты моя, — гладил его проводник большой, огрубевшей от работы ладонью.

Но для Лесика не могло быть ничего радостнее. Эта же рука дала ему бутылку с теплым подслащенным молоком, и сладкое тепло полилось в желудок.

Возможно, при этом Лесику снилась мама-медведица, а еще вернее, ему просто казалось, что мама рядом с ним.

Между тем гуднул электровоз, звякнули буфера, и, щелкая и покачиваясь на рельсах, поезд понесся на юг, увозя Лесика в новую, неизвестную жизнь.

Далекие времена

Егор Исаевич начал возить зверей в те далекие времена, о которых мы уже стали забывать. На заводах и фабриках работали тогда по десять — двенадцать часов, в рабочих казармах спали на двухэтажных нарах, в школах провинившихся учеников били линейкой по пальцам, а то и сажали в карцер на хлеб и на воду; офицеры давали солдатам зуботычины. Много было тогда людей, которые работали и голодали. А попадались и такие, что никогда не работали, принимали ванны из молока или из дорогого вина и страдали оттого, что объедались.

В такие вот времена, что были не когда-то там давным-давно, а в начале нашего же века, Егор Исаевич, или, по-тогдашнему, Егорка, оставшись без родителей, пристал к цыганскому табору. Ему было хорошо: вольготно спать под звездами, есть из котла кашу с дымком, купать лошадей — жить жизнью цыгана. Но так было, пока цыгане не взяли его с собой покупать медведей. Мишки — это же первые артисты цыган. Егорка знал уже, что медведей обучают кувыркаться, бороться, становиться вниз головой и еще многим штукам. Мишки привлекут зрителей, будут развлекать их и смешить, а потом пойдут на задних лапах, с медным тазиком в передних. И звонко посыплются в этот тазик монеты.

И вот на ярмарке, в передвижном цирке, цыгане купили двух медведей-подростков.

Это были первые медведи, которых Егор увидел в своей жизни. Шерсть на них свалялась, глаза были грустными, и ничто не говорило о том, что это звери, хищники, хозяева леса, тайги. Жаль было, ох как жаль этих пригорюнившихся, робких и забитых зверей.

Егорка хотел погладить медведя, но ему сказали: «Нельзя. Он только кажется смирным, а подойди к нему, сунься — загрызет».

Нет, не верилось Егорке, что этот усталый и сонный мишка может наброситься на человека…

Получив деньги, хозяин зверинца спросил цыгана.

— Как повезете без клеток?

— Повезем.

— Не боитесь?

— . Пусть они боятся.

— Дело хозяйское — медведи уже ваши…

Егорка видел, как новые хозяева дали медведям солонину, да еще вываляли ее в крупной рыжей соли. При этом Егор подумал: «Пить захотят мишки. А дорога длинная». Но им уже готовили питье. В большом ведре разбавляли теплой водой и сахаром вонючую белую жидкость, и на Егора пахнуло тем отвратительным запахом, который шел и из раскрытых дверей кабака.

Да, мишек спаивали. Объевшись соленым, медведи жадно набросились на подслащенную водку, перепились и заснули крепчайшим сном.

Теперь звери были не страшны.

Новые хозяева клещами выломали у них клыки и когти, а сквозь ноздри продели тяжелое железное кольцо. К этому кольцу была прикована цепь, и теперь закованные звери были совсем беззащитны. Попробуй не потянись за цепью — кольцо станет рвать ноздри.

Недолго ехали мишки в повозке. Проснувшись и еще не соображая, что к чему, они свалились на землю, но тут же побежали за повозкой — кольцо рвало нос, причиняло нестерпимую боль.

Как же они при этом жалобно ревели!

Егорка убежал от цыган. Много жестокого, несправедливого испытал он уже в те годы, но этого издевательства над беззащитными животными перенести не мог. Крадучись и прячась, Егорка пропутешествовал в товарных вагонах и на платформах в более теплые края. А попался ему эшелон со зверями, и он пристал к нему, стал помогать проводникам убирать клетки, кормить четвероногих пассажиров. Было ему тогда столько лет, сколько Славе: меньше тринадцати.

Так вот и пристрастился Егор Исаевич к своей профессии, можно сказать, сызмальства. И, может быть, именно потому, что в детстве, когда виденное запоминается на всю жизнь, он столкнулся с жестокостью, проводник Дидусенко был всегда ласков и добр со своими четвероногими пассажирами. Когда же ему говорили что-нибудь вроде того, что трудная, дескать, зверюга, намаешься с ней, надо быть построже и поосторожнее, он отвечал: «Зверь — он тоже ласку любит. А полюбит человека, станет послушным».

Поезд тронулся

Да, Лесику, можно сказать, повезло. Как только он попал к Егору Исаевичу, его окутало тепло ласки, которая так нужна всем малышам.

В тот раз, когда Дидусенко получил маленького Лесика, проводнику предстоял небольшой рейс: отвезти своих беспокойных пассажиров в звериную гостиницу, а проще сказать, в распределитель, где зверей сортируют — кого куда отправить.

Засвистел кондуктор, гуднул локомотив, звякнули связки, вздрогнул и покатился вагон. Лесик не обратил на это внимания. Что ему — не на таком транспорте путешествовал.

Зато аристократка Инга заскулила, а потом залилась протяжным лаем, будто хотела сказать, что товарный вагон не по ней, она протестует, потому что привыкла ездить в мягких вагонах с диванами и шелковыми занавесками на окнах.

Гепард Манька, как только поезд тронулся, громко замурлыкала, и это ее мурлыканье казалось песней под стук колес.

Взволновалась по-настоящему только выдра. Она металась из угла в угол своей клетки, кто знает почему.

Егор Исаевич пытался ее успокоить, протягивая ей симпатичную такую рыбешку. Какое! Выдра так вертелась и бегала, что казалось, вот-вот оцарапается или разобьется о прутья клетки. Может быть, она вспомнила свое водяное жилье, а сухопутное путешествие особенно сильно испугало ее? Дескать, уезжали от воды. А на суше выдре погибель.

Егор Исаевич, должно быть, понял это. В его вагоне была припасена бочка с водой. Он зачерпнул воды в низкую шайку и поставил ее в клетку. А выдре этого только и недоставало. Вода плескалась оттого, что вагон раскачивало, выдра мылась, гладила себя по мокрой шерстке и сразу присмирела.

А наутро звери-путешественники были уже в своей гостинице. Здесь-то и познакомился Лесик с медвежонком Мишкой.

Но об этом в следующей главе.

Звериная гостиница

Тут было все совсем как в настоящей гостинице. И, я бы даже сказал, в хорошей гостинице, где приезжающих каждый день встречают приветливо, моют, причесывают и кормят.

В то же время это был и санаторий или даже больница. Всех без исключения приезжих осматривал врач, у них измеряли температуру, выслушивали сердце и легкие. Только врачебные инструменты и приборы были раз в десять больше привычных. Я говорю — «были», потому что, скажем, обезьяне-мартышке ставили термометр такой же, к какому привыкли мы. Ну, а слону или жирафу, естественно, ставили большой термометр, величиной с зонтик. Конечно же, для слонов и жирафов здесь были специальные помещения с очень высокими потолками.

Егор Исаевич был здесь своим человеком.

Огромный орангутанг лез по прутьям клетки под самый потолок, раскачивался, выгибался, прыгал; он был здесь давно, лечился и хорошо знал Егора Исаевича, с которым приехал в эту гостиницу. И вот теперь, как бы желая его развлечь, демонстрировал проводнику свое искусство.

Маленький олененок Бемби подбежал к самой решетке своего загончика, прося у Егора Исаевича что-нибудь вкусненькое. А у проводника всегда был припасен в карманах сахар. Он протянул его на ладони олененку, а другую руку просунул сквозь решетку, погладив молодого красавца.

В гостинице уже была пристроена гепард Манька; проверили температуру и пустили в искусственный водоем водолюбивую выдру; а буяниху Ингу посадили на цепь в наказание за плохое поведение и зазнайство.

Теперь подошла очередь Лесика. Егор Исаевич взял его сонного из вагона и понес на руках. При этом Лесик поуркивал, что он делал всегда, когда ему было приятно.

— Вот так, — говорил Егор Исаевич дорогой, как бы ни к кому не обращаясь, — пойдешь к своему старшему товарищу. Этот шалун научит тебя, несмышленыша. А то ты совсем еще необученный.

Проводник внес Лесика в пустую, казалось, клетку, где в темном углу валялся на полу вывороченный полушубок. Так решил бы любой человек, зайдя в этот зарешеченный загон.

Егор Исаевич опустил Лесика на пол и поворошил мех, лежащий в углу.

— Ну, ну, вставай, соня! Дружка я тебе привел.

Шуба шелохнулась, развернулась, из нее выглянула острая медвежья мордочка и блеснули два глаза. Мишка зевнул, раскрыл розовую пасть. Чувствовалось, что он недавно поел, был охвачен сладкой истомой, и ох как не хотелось ему просыпаться! Но Егор Исаевич не давал медвежонку покоя. Он хотел, чтобы встреча Лесика с новым товарищем произошла здесь, сейчас. Только тогда проводник мог бы уехать со спокойным сердцем. Многолетний опыт Егора Исаевича говорил, что маленького медвежонка лучше всего воспитает только медведь. Так же, собственно, обстоит с любым зверенышем. Львенка должны воспитывать лев и львица, а тигренка — тигры, леопардика — леопарды.

«А как же, — спросите вы, — живут и воспитываются маленькие зверушки на площадках молодняка?»

Живут там малыши: медвежата и львята, тигрята и волчата — все вместе. В зоопарках площадка молодняка — это, конечно же, самый интересный уголок, где весело бегают взапуски, кувыркаются и небольно хватают друг дружку маленькими зубами звереныши, играющие, как комнатные котята. Да, смотреть на них очень занятно. Но вот, скажем, медвежонок подрос и его надо пустить, как говорят звероводы, в стадо. Иначе говоря, в вольер или загон, где живут одни только медведи. Тут с малышом этим беда. Старшие не сразу принимают новичка. Не любят они пришельцев с площадки молодняка. Пока не привыкнут, конечно. А вот детеныша, который приходил с матерью или даже без матери, но из-под ее, так сказать, крылышка, встречают куда более приветливо. Почему? Звероводы хорошо знают, что дурные примеры заразительны. Медвежата, скажем, перенимают шалости не только медвежьи, но и других зверей. Ведь малыши всегда рады пошалить и в этом очень уж подражают друг дружке. А взрослые медведи, если и терпят шалости свои, медвежьи, то никак не могут согласиться с тем, что детеныш их породы шалит как-то по-другому. Это они считают крайней невоспитанностью, или, как говорят у людей, признаком дурного тона.

Вот почему Егор Исаевич, который успел привязаться к маленькому Лесику, хотел определить его на воспитание в медвежью семью.

Знакомство Лесика с медвежонком-подростком произошло быстро. Старший ткнул младшего носом в живот, отчего Лесик свалился, но тут же поднялся и стал тереться о шерсть своего нового друга. При этом Лесик поуркивал от удовольствия, а старший Мишка небольно хватал его зубами и рычал, но тоже добродушно, как рычат обычно, играючи, собаки.

— Ну, познакомились, — сказал как бы про себя Егор Исаевич.

А его уже звали. Звериному проводнику всегда некогда. В дороге за беспокойными четвероногими пассажирами нужен глаз да глаз. А приехал, сдал зверей — готовься в новую дорогу.

Мишка валдайский

В этот раз Егора Исаевича торопили — ему предстояло проводить за границу большой эшелон зверей. Тут были маленькие лоси, верблюды, медведи, — все это не вызывало тревоги, к этим пассажирам Егор Исаевич привык. Но были в эшелоне два необычных путешественника: жираф и бегемот. Они вызывали тревогу и озабоченность. В самом деле, как быть с жирафьей шеей? Она ведь ни в один, даже самый высокий вагон не войдет. А бегемот — это же не выдра, которую можно побрызгать из бадейки. Этот зверь привык и в неволе купаться и плавать в большом бассейне. А оставь его без воды, и бегемот заболеет: его толстая кожа, с виду неуязвимая, как танковая броня, на самом деле нежна и капризна. Оставьте бегемота без воды, и его кожа сразу же взбунтуется против сухости. Все тело бегемота покроется трещинами, и это может привести к самому печальному концу.

Как же быть?

Как перевезти бегемота, да еще далеко — через две страны?

В Зооцентре Егору Исаевичу сказали:

— Может быть, не возьмете этот эшелон?

— Почему?

— Ну, так…

Проводник Дидусенко знал отлично, что «ну, так» не бывает. Когда люди употребляют это выражение, за ним кроется что-то, о чем не хочется говорить.

Егор Исаевич понимал, что его жалеют, хотят сделать ему скидку на возраст, и он сказал:

— Нет, эшелон этот я никому не отдам. Я же перевозил крокодилов…

Тут надо сказать несколько слов об этом людоеде, который, пожалуй, пострашнее, чем лев и тигр.

Крокодил имеет «перископ», как подводная лодка. На воле он тихонько лежит в теплой мутной и неглубокой воде, погрузив в нее все свое туловище, которое сливается с водной поверхностью. Сверху находятся только приподнятые глаза и ноздри. Но их и не увидишь. Пришел купаться маленький африканец или женщина спустилась к реке полоскать белье — крокодил выскакивает из воды, ударяет свою жертву хвостом, тут же хватает железными челюстями, утаскивая в более глубокое место. Да, челюсти действительно можно назвать железными. Если крокодил теряет зуб, вместо него вырастает другой. Этими «вечными» зубами он может хватать что угодно, а желудок крокодила справляется, в конце концов, даже с наконечниками от копий, которые, случается, попадают ему в пасть.

Конечно, Егор Исаевич перевозил не взрослых крокодилов, а крокодилят, и то в специальной ванне. Но и они были капризными и опасными пассажирами.

А как организовать путешествие длинношеего жирафа? Построить для него специальный вагон?

Да, нечто в этом роде пришлось сделать. В эшелоне, который сопровождал Егор Исаевич, проделали в крыше вагона отверстие и накрыли его стеклянным колпаком. Вот было зрелище для тех, кто видел этот поезд! Мчатся закрытые товарные вагоны, и над одним из них жирафья шея и голова с рожками.

Но эта придумка так просто не прошла. На границе железнодорожники покачали головой:

— Хитро придумали — жирафа под колпак. Только придется вагон этот отцепить. Не пройдет жирафья голова под первым же путепроводом. Самой малости не хватит — одного или полутора метров. Но и этого достаточно, чтоб снести с жирафа голову. И будет у вас жираф без головы.

Да, сложная получилась ситуация. И с бегемотом тоже хлопот полон рот. Но об этом потом. А пока что надо рассказать о валдайском медвежонке, поскольку эта глава называется «Мишка валдайский».

Когда Егор Исаевич принимал звериный эшелон, разговор вертелся все время вокруг бегемота и жирафа. Известное дело: язык всегда вертится вокруг больного зуба. А кончился этот разговор так.

— Хорошо, — сказал Егор Исаевич, — завтра будет готов стеклянный колпак для жирафа, и мы выедем. С бегемотом, я думаю, тоже все обойдется. Лосят повезем в кассетах. А вот медвежонка придется оставить до следующего раза. Медведь для берлинцев не редкость. И без него хлопот много.

С проводником не соглашались. В пересыльном зоопарке «постояльцы» ведь долго не задерживаются. Доктора их проверили: измерили температуру, прослушали легкие и сердце, просмотрели кожу и шерсть, и в путь. С медвежатами и того проще. Медведь — зверь простой: если от еды не отказывается — значит, здоров. Его тогда и проверять нечего.

Вот и уговаривали работники пересылки Егора Исаевича: «Возьмите медвежонка, возьмите. Он у нас необычный, смышленый, можно сказать дрессированный. Валдайские медведи всегда отличаются и красотой, и сообразительностью. А этот валдаец — синеглазый красавчик».

Нет, не взял проводник медвежонка. У него и правда хватало забот с жирафом и бегемотом. А может быть, хотел он, чтобы умный валдаец пока что поучил уму-разуму несмышленыша Лесика. Кто знает? Так и уехал проводник Дидусенко в необычном поезде со стеклянным колпаком, оставив на пересылке Мишку-валдайца.

А теперь посмотрим, что же случилось на границе с жирафом и как прошло сухопутное путешествие водолюбивого бегемота.

Дорожные заботы

В зверином эшелоне, если вы помните, кроме капризных и слишком больших для путешествия по железной дороге жирафа и бегемота, были еще верблюды и маленькие лоси. Их всех называли одним именем — «бемби». С этими бемби и верблюдами дело обстояло проще простого. Лосята покорно втиснулись в кассеты — узкие и высокие ящики, где ни сесть, ни лечь, ни повернуться. Так, зажатыми со всех сторон, они проехали больше тысячи километров и только глаза бемби, большие и очень грустные, говорили о том, как тяжело далось им это путешествие. Забегая чуть вперед, я скажу, что в Берлине, когда лосят вывели из кассет, все они опустились на землю: за долгое путешествие ноги у них затекли и сразу же подогнулись. Однако не огорчайтесь.

Прошло полчаса, час — и все бемби, один за другим, медленно поднялись, тут же на грузовом дворе товарной станции сделали разминку, с аппетитом поели и отправились в необычное для них путешествие по улицам Берлина.

Лосята, а еще в большей степени верблюды оказались совсем нетребовательными пассажирами. У верблюда ведь есть большой запас еды и воды в собственном горбу. Он, корабль пустыни, долго может не есть и не пить.

Но с бегемотом пришлось повозиться. Его в кассету не воткнешь. И вообще, какая там кассета, когда этот — еще подросток — бегемот весил две с половиной тонны. Для него была приготовлена специальная дорожная клетка, конечно, тоже тесная, как футляр. Пытались его туда заманить и так и эдак — не идет, и все тут. Попробуй сдвинь с места две с половиной тонны на коротких и толстых ногах. Недаром говорят:

О, нелегкая это работа — Из болота тащить бегемота!

Егор Исаевич решил использовать бегемотью слабость — прожорливость. Ничего не скажешь, больше всего любит эта зверюга поесть. Вот и положили в дорожную клетку кипу свежего пахучего сена, а поверху этот салат для бегемота украсили еще разноцветными овощами — морковкой, брюквой и свеклой. Заманчиво получилось и очень уж аппетитно. Можно предположить, что сердце бегемота дрогнуло, и он, медленно перебирая ногами-тумбами, втиснулся в клетку-футляр. Мгновение — и за ним захлопнулась подъемная решетка — шибер.

Можно ехать?

Ничуть не бывало.

Пронес по воздуху трехтонный подъемник дорожную клетку с бегемотом, втащили ее в вагон, а затем туда же стали вкатывать бочки. Четыре бочки огромные, а пятая поменьше. Бочки поставили на попа и откупорили. В четырех была вода, в пятой — вазелин.

Тронулся поезд, и Егор Исаевич зачерпнул ведром из бочки, обдал бегемота водой.

Как же тот отфыркивался и раскрывал пасть, выражая этим свой восторг!

Еще и еще ведро. Теперь бегемот морщил кожу, собирал ее в складки и отряхивался. Вода не задерживалась на бегемотовой коже — она стекала с нее как по маслу. И впрямь бегемот был покрыт жиром. Ведь и мы смазываем иногда кожу жиром, чтобы она не потрескалась от загара или от большой сухости. Так же поступил Егор Исаевич с бегемотом. Окатив его водой, он зачерпнул деревянной лопаточкой вазелин и принялся растирать черную блестящую спину. А бегемот при этом вертелся, будто и не было в нем этих тонн веса. Он подставлял то один бок, то другой, перебирал своими короткими ножками и, если бы мог выразить свои чувства словами, наверно, сказал бы: «Спасибо, Егор Исаевич. Эта процедура мне очень-очень по душе».

Да, у проводника дорогой со своими пассажирами много работы: накорми и убери, убери и накорми. И спят-то звери не обязательно ночью, а когда им вздумается. Проводнику же круглые сутки с ними забота. Но в тот раз пассажиры были особенно беспокойные: бегемота надо было то и дело мыть, а в жирафовом вагоне взбираться на лесенку-стремянку, чтобы кормить длинношеего путешественника.

Только лосята смирно стояли в своих узких ящиках, жевали корм и отфыркивались, когда наедались и хотели сказать проводнику, что хватит их кормить.

Половина трудного путешествия осталась уже позади, когда на границе ГДР железнодорожники вдруг отцепили вагон с жирафом. Почему это случилось, мы уже знаем: путепроводом снесло бы голову жирафу. Ведь стеклянный колпак был намного выше трубы паровоза, а над трубой этой путепровод нависал всего лишь в полуметре.

Ну что, отправлять жирафа от границы до Берлина пешком? Не дойдет. Вернуть обратно? Нет, это было не в характере Егора Исаевича.

А тут, как назло, бегемот начал нервничать. Души душами, а все ж таки это не бассейн. Еще два-три дня, и это толстокожее, но очень уязвимое животное погибнет.

Проводник это понимал и потому дорожил каждым часом. Немецким железнодорожникам он сказал:

— У меня одна только просьба: подцепите к вагону с жирафом открытую платформу.

— А путепровод? Его же выше не поднимешь.

— Знаю.

— Не было бы беды?

— Не будет. У меня нет ни минуты. Бегемот нервничает. Надо торопиться.

И немецкие железнодорожники сделали все быстро: состав расцепили, за жирафовым вагоном пошла открытая платформа. Когда же поезд остановился перед путепроводом, Егор Исаевич влез на крышу вагона, отвинтил прозрачный колпак, уложил его на платформу и вошел к жирафу.

— Ну, брат, придется тебе поклониться. Ничего не поделаешь. Для тебя это лучше, чем потерять голову.

На длинную жирафью шею накинули подушечку, на нее цепь и медленно стали пригибать маленькую его голову к полу вагона. А затем цепь эту приковали к полу.

Приятно ли это было жирафу? Конечно, нет. Он так и норовил лягнуть Егора Исаевича. К счастью, это ему не удалось. А Егор Исаевич работал в темпе пожарного в горящем доме. Он предупредил железнодорожников, что жирафу больно, что каждая минута дорога, как во время хирургической операции.

Как только приковали голову жирафа к полу, раздался свисток кондуктора, затем гуднул паровоз, звякнули буфера, и поезд пошел под путепровод.

Все это время Егор Исаевич стоял на коленях у склоненной головы жирафа.

— Потерпи, дружок, — говорил он и гладил жирафа между рожками, — в дороге что не бывает. Вот и путепровод над нами. Слышишь? Сейчас я тебя раскую.

Казалось, жираф понимал, что говорит ему Егор Исаевич. Он покорно смотрел в пол вагона, подушка на шее давила мягко — цепи жираф не чувствовал и теперь не брыкался, терпеливо ожидая, когда его раскрепостят. Как только прошли под путепроводом, проводник снял цепь, и жираф снова поднял свою гордую голову, просунув ее в отверстие вагона. Он увидел небо, далекие пути, светофоры и, наверно, подумал, что жить хорошо. А там его накрыли прозрачным колпаком, который везли следом за вагоном с жирафом на открытой платформе. Жираф покрутил своей маленькой головой в стеклянном колпаке, и его повезли дальше, в Берлин.

Это было одно из самых трудных путешествий Егора Исаевича. Когда поезд со зверями пришел в Берлин, ему хотелось только одного: спать. Но Егор Исаевич не изменил раз и навсегда заведенному порядку. Как только беспокойные пассажиры были приняты, он помылся, побрился и поехал в Трептов-парк. Здесь-то и произошла у него встреча со Славиком. Но, прежде чем рассказать об этой встрече, надо вернуться в Московский цирк к Славику, которого мы оставили с униформисткой тетей Лизой.

Медведь-водитель

Когда в цирке гаснут огни и в последний раз ударяет барабан, после чего совсем умолкает оркестр, сразу становится холодно, сумеречно, а проще сказать — буднично. Хотя только что тут же на арене был праздник разноцветных огней, веселой музыки, необычных трюков. И в несколько минут все это кончилось, погасло, умерло…

Слава особенно сильно ощутил эту резкую перемену. Пока акробаты крутили «солнце», делали кульбиты и сальто-мортале, а проще сказать, разные акробатические трюки, пока гимнасты и гимнастки посылали публике «комплимент», улыбаясь, раскланиваясь, изящно отставляя то одну, то другую ногу и приветственно поднимая руку, пока медведи проделывали свой самый сложный номер «лапы в лапы» (один лежал на спине, а другой на его лапах выжимал стойку), — пока все это великолепно-весело-красочное менялось на ярко освещенном круге арены, Слава думал о своем Мишке и считал, что вот-вот найдет его. Но вот произошел разговор с униформисткой тетей Лизой, и хотя она была очень добра и внимательна, встречи с Мишкой не произошло и медвежонок как бы ускользнул из-под самых, можно сказать, Славкиных рук. А что может быть обиднее?!

Слава был уже в дверях, где встретился прямо, как говорится, нос к носу с высоким худым стариком, у которого были седые брови и красные щеки, но не сплошь, а румяные от множества красных прожилочек. Зато губы старика были бледно-фиолетовые, и весь он казался каким-то серо-одноцветным.

— Мальчик, ты что здесь делаешь?

— Я?

— Ты, конечно.

— Мне нужно… Я… — Слава поначалу растерялся, но тут же сам себе приказал: «Ну-ка, не трусь. Смело давай!» — и сказал: — Я по делу — по поводу медвежонка.

При этом он сам очень удивился своему басовитому голосу начальника, или там управдома, и слову «по поводу». Чего, правда, не сделает человек с перепугу.

Тетя Лиза в это время вышла уже в другую дверь — туда, где были клетки со зверями, и Слава остался вдвоем с этим худым белогубым стариком. Нет, строгим таким и злым он показался Славе только в первое мгновение. А в следующее мгновение Слава поразился его вежливости и внимательности. Можно было подумать, что Слава какой-нибудь там ревизор-контролер. Это с ними, наверно, так разговаривают:

— Прошу вас — войдите. Присядьте. Минуточку, я прикрою форточку, а то вам надует. Вот так. Очень рад…

Старик говорил все это, а Слава между тем думал: «Откуда я знаю этого человека? Где, когда я его видел?» Бывает же такое: знаешь, что видел человека, где и когда — хоть убей не вспомнить.

Вспомнил! Вспомнил!! Это же и есть профессор Булатов. Только совсем недавно он был не таким одноцветно-серым, можно сказать, будничным. На арене дрессировщик Булатов был чернобровым красавцем: глаза его блестели, толстые красные губы раскрывались в улыбке, и Слава видел его сверкающе-белые зубы.

А теперь?! Но это, конечно же, был он! Он!! Он!!! Булатов!

Никак Слава не мог понять, чем это он так понравился профессору Булатову. Славе ни о чем не пришлось его спрашивать. Знаменитый дрессировщик, профессор сам говорил, говорил, говорил. Как первый ученик, вызубривший урок на пять с плюсом.

Булатов рассказывал:

— У нас был медвежонок Юркий. Отменный мотоциклист. Во время репетиции — это было за границей — он выскочил на своем мотоцикле в ворота и помчался по улице.

— Ну! — только успел воскликнуть Слава.

— Вот вам и «ну». Полицейские шарахались в стороны, но переключали на зеленый свет все светофоры. А мы гнались за мотоциклом, вскочив в такси. Мишка несется, мы за ним…

— Как в кино, — вставил Слава, но Булатов его не слушал.

Он говорил:

— Еле догнали озорника. И тут же подоспел полицейский в металлическом шлеме. Взял под козырек и вежливо так: «А права на вождение мотоцикла у медведя есть?» И знаете, потом полицейский комиссар пришел к нам на представление и вручил права на вождение мотоциклом на имя господина Юркого… Вы запишете?

— Это сказал полицейский? — спросил Слава.

— Нет, — сказал Булатов, — это я спрашиваю: вы запишете?

Слава кивнул головой: «Запомню и так».

Действительно, как такое не запомнить!

Потом Булатов рассказал, как за границей, в другом городе, ему заявили, что не может медведь так управлять мотоциклом. Тут какой-то фокус: либо это люди в медвежьих шкурах, либо мотоциклы управляются по радио. Этих маловеров убедили, что никаких фокусов нет — медведи как медведи и машины у них самые обычные. «Нет, — заявил хозяин фирмы мотоциклов, — не верю. Пусть медвежата поездят на моих мотоциклах — обычных, у которых нет никаких приспособлений. Я завтра же пришлю два таких мотоцикла». Этому фабриканту сказали: «Присылайте». Через два дня медведи выехали на манеж, восседая на мотоциклах этой заграничной фирмы.

Но хозяин-фабрикант не растерялся. Он тут же развесил по всему городу рекламу:

«Наши мотоциклы так удобны и легки в управлении, что не только люди, но даже медведи быстро научились кататься на них».

Невольный обман

Слава слушал профессора Булатова и все время хотел спросить о своем Мишке, но профессор был из тех людей, которые говорят сами, а другим говорить не дают. Правда, все, что Булатов рассказывал, было Славе очень интересно.

Оказывается, медвежий характер чаще всего портят люди.

Услышав об этом, Слава воскликнул:

— Не может быть!

— А вы слушайте и не перебивайте! — властно сказал, как приказал, Булатов.

И Слава почувствовал, что дрессировщик такой человек, воле которого подчиняются не только звери.

— Разве вы не знаете, как люди ради забавы дразнят зверей? — спросил Булатов. — Их слепят лампами, чтобы сфотографировать.

При этом Слава вспомнил случай со своим Мишкой, которого хотела сфотографировать мама. Но он промолчал. Слава уже побаивался Булатова и думал о том, что будь у них такой учитель в классе, никто, должно быть, не играл бы на уроке под партой в поддавки и вообще…

— Вы меня слушаете, — Булатов тронул Славу за рукав, — или думаете о чем-то своем?

— Слушаю, слушаю! — воскликнул Слава.

— Так вот, — продолжал Булатов. — У меня была медведица, по имени Машка…

— Машка?!

— Да, Машка! Не перебивайте. Ее привезли ко мне из зверинца. Так вот, более злобного зверя я не видел. А почему?…

Слава молчал и думал: «Неужели тихая, ласковая Машка могла превратиться в злобного зверя? Нет, это невозможно!»

Булатов между тем продолжал:

— Потому стала она такой, что в зверинце медведя этого дразнили, совали ему в клетку палки — мало ли что. Вот и стала Машка нервной, раздраженной, злой. И потом ненависть к людям укоренилась так сильно, что…

— Что? — спросил Слава.

— Не перебивайте… Что мне пришлось начинать дрессировку с того, что я запретил кому бы то ни было приближаться к клетке этого медведя. Подходил только я один. Я и кормил зверя, и убирал за ним. Да, повозился я тогда с этой Машкой. Хотя в нашем деле без долготерпения нельзя, никак нельзя. Вы хотели что-то спросить?

— Да, я хотел спросить, где теперь эта Машка и сколько ей лет?

— Сейчас скажу. — Булатов поднял глаза на потолок, будто там был Машкин паспорт, и сказал: — Она уже не работает. На пенсии, так сказать. А было это давно. И если Машка жива, ей должно быть теперь больше лет, чем вам, молодой человек. Но Машка эта успела за свою жизнь много и хорошо поработать. Она, знаете, была талантливой акробаткой.

«Не та Машка», — подумал Слава и продолжал слушать дрессировщика.

Все, о чем он говорил, было для Славы новым, и все это хотелось запомнить. Вот то, например, что трюк «лапы в лапы» длится перед зрителями несколько секунд, а медведи репетировали его больше полугода. И еще запомнился ему рассказ о японских детях.

Когда медведи Булатова выступали в Японии, было очень жарко. Так жарко, как в Москве никогда не бывает. Шумели вентиляторы, но это не помогало. Бедные мишки очень страдали в своих теплых пушистых шкурах. И вот однажды, когда медвежата после репетиции вернулись с манежа, они почувствовали у своих клеток прохладу. Оказалось, что маленькие японцы, видя, как медведики страдают от зноя, решили три дня не есть мороженое и на сэкономленные деньги купить грузовую автомашину льда.

Когда профессор Булатов рассказал Славе о случае в Японии, он добавил:

— Об этом-то вы обязательно напишете?

— Я?! — удивился Слава.

— Вы, конечно.

— А куда мне об этом написать? — спросил Слава.

— Как — куда? В газету.

Слава молчал.

— Вы разве не из газеты? Мне звонили еще вчера, что на сегодняшнем представлении будет корреспондент детской газеты. Юный корреспондент — юнкор, одним словом.

Слава помолчал еще с полминуты, а потом тихо так сказал:

— Это не я.

— Так кто же вы?

— Я — Слава.

— Слава?! Что значит — Слава? При чем тут Слава?

Снова было молчание — тягостное и неприятное. Потом Булатов вскочил, шумно отбросив стул.

— Значит, вы, молодой человек, обманули меня.

— Нет, я никого не обманывал.

— А почему вы здесь?

— Я ищу моего Мишку!

— Вашего?! Да, моего.

— Здесь ваших медведей нет! — строго сказал Булатов. — Понятно?

— Понятно. До свиданья. Я пошел…

Слава сказал это, когда был уже в дверях.

Как же он рвался попасть в цирк!.. И вот попал — и в цирк, и к самому профессору Булатову. А на душе ничего, кроме огорчения, не осталось.

В Берлине

Как в кино

Когда оказалось, что цирковой медвежонок не Славин Мишка, Слава отправился снова в Зооцентр к той самой Марии Петровне, которая водила его в звериный паспортный отдел и сказала, что медведей из Валдая было два: один — в цирке, другой пока на проверке в больнице, а потом поедет в ГДР.

Ведь Слава условился с Марией Петровной, что приедет к ней на следующий день; пришел и узнал: точно! Мишку-валдайца проверили — он ел и пил все с большим аппетитом, шалил и проказничал, как никто из медвежат, и потому врачи сказали в один голос: «Здоров. Можно отправлять в Берлин».

Вот туда-то Мишку и отправили. Теперь его адрес был точно известен и остановка была, казалось, за малым — сесть Славе в поезд и отправиться в Берлин.

Да, мечтать Слава мог теперь вовсю. Ведь он участвовал в игре-лотерее немецкого журнала.

Слава мечтал. И вдруг!..

Наверное, многое в жизни бывает так — вдруг. Раньше Слава думал, что так только в книжках бывает и в кино. Нет, оказывается, и писателям такое не выдумать, что случается в жизни.

Он сидел на уроке и решал задачу. Было это в декабре, но лил дождь. И все окно закрылось в противном таком тумане. Задача не решалась. В окне ничего нельзя было разглядеть, будто весь мир вокруг был наполнен чаем с молоком. Знаете, таким серо-белым. От всего этого настроение у него было — жуть.

И вдруг открылась дверь, и вошла директор школы. В своем знаменитом черном костюме, треугольником белая блузочка, и на ней маленький такой черный бантик. Этот костюм директор только в праздники надевала и еще на родительские собрания.

Ну, школьники, как положено, застучав партами, встали. И каждый из них, наверно, вспомнил, где, когда и чего нашкодил. Так ведь всегда бывает, когда директор приходит вдруг. Обычно это не к добру.

А тут она как раз вызвала Славу, назвав его по имени потому, что он был один Слава на весь класс:

— Слава, пойди-ка сюда. Дети, садитесь.

Они сели, а мальчик вышел из-за парты. Еще раз посмотрел в серо-белое окно, и не знаю, где было туманнее — там или у него на душе…

Слава вышел в коридор, и директор спросила его:

— Ты что, переписываешься с немецкими ребятами? У нас, кажется, только чехам писали письмо.

— Писали, Софья Петровна.

— А немецким ребятам?

— Немецким не писали…

Тут они вошли в ее кабинет, где, по правде говоря, Слава не любил бывать. С комнатой этой у него были связаны очень уж какие-то неприятные воспоминания…

— Садись, Славик.

— Ничего.

— Да садись же, садись. Значит, ребята в ГДР не писали?

— Наш класс не писал. Но я…

— Что — ты?

В это время ему стало как-то нехорошо. Язык во рту стал вдруг как напильник, а щеки и лоб — будто он наклонился к горячей плите. И мысли побежали одна за другой, одна за другой: «ГДР… викторина… лотерея… выигрыш… Миша, Мишенька…»

Слава сел в большое кресло и как бы утонул в нем. И ему показалось, что он слышит голос Софьи Петровны издалека:

— На твое имя пришло письмо из ГДР.

Слава молчал.

— Что же ты молчишь, Славик?

— Миша, — тихо произнес Слава. — Мишенька…

Ну конечно, все тут же и выяснилось.

Директор разорвала конверт и дала Славе прочитать письмо. Угадать не трудно — там был выигрыш по лотерее: его поездка в ГДР, Берлин, зоопарк, Мишка. То есть прямо в конверте медведь не сидел. Но все бумажки, которые были в конверте, говорили о том, что все, о чем Слава мечтал, — реально, реально, совсем реально! И с Мишкой он обязательно встретится.

Вот так все случилось — вдруг.

Слава, конечно, обрадовался, а через полчаса огорчился. Пришел домой и прямо с порога:

— Мама, я еду в ГДР.

— Куда?

— В Германию. В Германскую Демократическую Республику.

— Глупые шутки, Слава. Садись обедать.

— Мамочка, так правда же еду. Еду, еду, еду…

— А я говорю — садись обедать.

— Мамочка…

— Хватит.

— Ну хорошо — раз так, я расскажу тебе все по порядку…

И он все рассказал маме.

А она:

— Не реально.

— Как же, мамочка, не реально, когда совсем-совсем реально. Вот письмо, которое дала мне наша Софья Петровна. И еще она просила тебя к ней зайти, и просила не так, как всегда: «Пусть зайдет кто-нибудь из твоих родителей в шесть часов. Точно. Так и передай. У меня и другие дела есть». А тут она сказала: «Пусть зайдет в удобное для твоей мамы время». И была такая ласковая-ласковая, и в белой блузочке, как тогда, когда школе вручали знамя, помнишь?

Тут мама не села, а прямо-таки упала в кресло:

— Господи, что ж это такое? С каких пор дети стали по заграницам ездить? Нет, нет, никуда я тебя не пущу. И не выдумывай, пожалуйста. Слышишь?

И в это время зазвонил телефон. В тот день все было как в кино. А вы разве не заметили, что в кино всегда так: вот что-то должно случиться, и в это самое время звонит телефон или на экране кто-нибудь появляется, и все случается совсем не так, как все ждали. Ох и дразнит же вас такое кино! Слава это страшно любил: ждешь одно, а случается другое. Так было и тогда: жарко — холодно, холодно — жарко. У Софьи Петровны в кабинете Слава решил: еду! Поговорил с мамой — вышло, что не едет!

Зазвонил телефон…

Нет, тут надо рассказать по порядку. Ведь весь сыр-бор с поездкой загорелся из-за Мишки. А Мишку этого добыл Яков Павлович Федотов, знаменитый герой Великой Отечественной войны. Это целая история, как Яков Павлович был на охоте в Валдае, как он там убил опасного зверя — разозленную медведицу — и взял ее двух детенышей: мишку Мишку и мишку Машку, и как потом этот самый мишка Мишка, с которым Слава подружился, попал в Берлинский зоопарк.

И надо же было такому случиться, чтобы в ту самую минуту, когда Слава говорил с мамой о поездке в Берлин, к ним позвонил тот самый Яков Павлович. Конечно, позванивал он и раньше: каждый раз, когда бывал в Москве. Федотов ведь не только Мишку нашел, но и Славу, когда тот отправился к Мишке и заблудился в лесу. Тогда Федотов и со Славиной мамой познакомился и с тех пор бывал у них в Москве, а жена Федотова — Маргарита Павловна — даже лечила как-то Славу.

Но это все к Мишке и к Берлину не относится. А относится то, что Яков Павлович, узнав тогда по телефону от Славиной мамы, что Слава может поехать в Берлин к Мишке, сказал, что сегодня же к ним придет. И пришел.

А потом такие были две недели у Славы, что никому не пожелать. Каждый день по тысяче раз: едет — не едет, едет — не едет.

А дело-то было все в том, что Якову Павловичу тоже захотелось с Мишкой встретиться, может быть, не столько с Мишкой, сколько с Берлином, в котором он был в мае сорок пятого года. Но «хотеть», как сказал Федотов, «это еще не значит — мочь».

Мама заявила сыну: «Поедет Яков Павлович — поедешь и ты. А без него и думать не смей».

И тут Слава почувствовал — никаких поблажек ему не будет. А Яков Павлович — человек занятой. У него была опять же, как он говорил, «задача со многими неизвестными».

Вот так две недели Слава гадал: четный номер автомобиля — того, что первый встретится, — поеду; нечетный — не поеду. Или: зазвонит в течение часа телефон — поеду, не зазвонит — не поеду. Честно говоря, он иногда хитрил: знал, например, что Глебка должен ему позвонить, — значит, телефон зазвонит. И знаете, как получалось: как раз, когда хитрил, не выходило. Глебка должен был позвонить, но вот не звонил. И телефон молчал как мертвый не час, не два, а до самого позднего вечера, пока Слава не ложился и не засыпал. «Значит, — решал он, — не поеду, совсем не поеду».

Поехал! Поехал же! Яков Павлович позвонил из Валдая, когда Слава на поездку совсем уже надежду потерял и на телефон совсем не загадывал. Федотов вдруг позвонил и сказал:

— Передай маме, что я получил отпуск, оформляюсь, завтра буду в Москве. В общем, складывай чемодан.

Вот как оно получилось.

«Полундра»

Накануне отъезда пришел Глебка и сказал:

— Хочешь, я помогу тебе вещи укладывать?

Слава не успел ему ответить, а только успел подумать. С ним такое часто бывает. А подумал он: «Какие там вещи? Рюкзачок, как в пионерлагерь, и чемоданчик маленький такой». Он об этом только подумал, а Глебка, не дождавшись ответа, попрыгал вокруг Славы и запел:

Тру-ля-ля! Тру-ля-ля Едем за границу. Нам это не снится, Айн, цвай, драй, Айн, цвай, драй, Поскорее приезжай!..

Ну, чего складывать? — спросил он.

Глебка был из тех, что радуются счастью другого. И как же Слава его за это любил!

Только Глеб подлавливал очень сильно. Тут он пощады не давал. Пришел как-то с трещоткой, ну, штука не хитрая: шершавое такое колесико из дерева и дощечка к нему привязана. Он колесико покрутил, и сразу же зашумело, прямо как пулемет затакал. Даже в ушах у Славы стало нехорошо. Тут Глебка и спросил:

— Что это за шорох?

— Хорош шорох, — сказал Слава, — оглохнуть можно.

Глебка запрыгал на одной ноге и закричал, как индеец:

— Полундра! Один — ноль! Один — ноль!

Ох и подлавливал он Славу в тот день перед отъездом — жуть!

Вы уже разгадали, что это за игра у них была в слова-перевертыши: «Полундра»?

Если не разгадали, слушайте дальше, и вам все станет понятным.

Только они с Глебкой из дому вышли, он Славе и говорит:

— Почему за тобой такая длинная тень?

Слава повернулся:

— Где?! Тени нет!

И снова одно очко проиграл. Не верите — проверьте. Напишите: «тени нет» — и прочтите с конца. Ну как, теперь поняли? Сколько раз Глебка выигрывал по одному очку, этого и сосчитать нельзя. В тот раз, например, попросил Славу показать ему какой-нибудь вид Берлина. А Слава что? Показал такую рекламную картинку: «Посетите ГДР». Глебка прищурился, потом отошел и посмотрел на картинку сквозь кулак, как в подзорную трубу. Можно было подумать, что он рассматривает какое-то там особенное произведение искусства.

— Ты что, — сказал Слава, — цирк устраиваешь?

А Глебка сделал такое лицо, как будто он какой-то там миллиардер и вот пришел к знаменитому художнику покупать его картину:

— О, вид — диво!

Но в тот раз номер, как говорится, не удался. Уж очень это его восклицание показалось Славе странным. Особенно «о». Слава быстренько перевернул эти слова в уме и сказал:

— Полундра! Глебка горит. Перевертыш.

Но что хвастать?! Слава смог получить только одно очко, потому что вовремя разгадал один перевертыш. Но в тот же день Глебка снова подловил Славу. И как обидно подловил.

— Ну, давай адрес — куда тебе писать в ГДР?

— Как — куда? — сказал Слава. — Никуда. Нет у меня пока никакого адреса. Пиши: в зоопарк Мишке-валдайцу, как, знаешь, Ванька Жуков писал: «На деревню дедушке».

— «Ванька Жуков, Ванька Жуков»! Ты мне ваньку не валяй. Ты мне давай выкладывай, как писать: что по-русски, что по-немецки. — Глеб вынул блокнот и карандаш: — Ну, диктуй, что знаешь.

— А что я знаю? Пиши по-русски: «ГДР». А потом по-немецки: «Берлин».

Глебка стал тщательно выводить буквы и при этом шипеть: «Ш… ш… ш…» Слава спросил:

— Ты что шипишь?

А он:

— Я пишу, шипя.

— Вот еще глупости. На уроке, я думаю, ты не шипишь. Учительница тебе пошипела бы. Опять ты цирк устраиваешь!

— Цирк не цирк, а очко мое. Полундра.

Слава проверил это его «я пишу, шипя» и понял, что Глебка снова его подловил.

«Тре-пуш-шиш»

Наконец пришел день отъезда. В ночь перед этим Слава просыпался раз десять, а может быть, двадцать. И ночь казалась ему бесконечной.

Но все это неинтересно, как он там переживал, не спал, волновался и всякое такое. Про это рассказывать не стоит, а вот на вокзале произошло интересное.

Славина мама, как только попадала на вокзал, сразу же начинала суетиться. Может быть, оттого, что на вокзале много людей и все спешат.

Так было и в тот раз.

Мама сказала Славе:

— Запомни: поезд девятый, с третьего пути, вагон десять. Я обязательно перепутаю.

Но перепутал Слава. Он спросил у носильщика:

— Скажите, пожалуйста, где поезд десятый, вагон девять?

Носильщик погромыхал уже мимо железной тачкой с багажом и прокричал, не обернувшись:

— Десятый давно был.

— Как — был?! — крикнула мама. — Ушел, значит?!

Носильщика уже не было, и некому было объяснить Славе и его маме, что все поезда, которые уходят из Москвы, имеют только нечетные номера.

Нет, ни Слава, ни его мама этого правила не знали и потому страшно взволновались.

А Слава от неожиданности сел на чемодан и подумал: «Все! Вот тебе и поехал в Берлин…»

Они с мамой были теперь на самом, можно сказать, ходу: мама стояла, Слава сидел — как Минин и Пожарский, если вы видели этот памятник. Их обтекали с двух сторон спешащие люди с чемоданами.

Слава посмотрел на большие вокзальные часы и подумал: «Не может же такого быть, чтобы поезд ушел раньше времени». Пока он так думал, мимо них проходила девочка с живой собачкой на руках.

— Девочка, ты не знаешь, где третий путь? — спросил Слава.

В это самое время носильщик снова прогромыхал мимо них со своей гремучей тачкой, а девочка ответила как-то так, что Слава только расслышал:

— Тре-пуш-шиш!

Что-то в этом роде.

— Ну, чего вы ее спрашиваете? У нее же каша во рту. — Это сказала женщина в красивом плаще, который переливался всеми цветами радуги. А сама она была полная, щеки румяные, глаза такие большие и вроде бы смеющиеся. — Вы за границу? — спросила женщина.

— Угу, — сказал Слава.

— Туристы? В ГДР?

— Да, да! — радостно воскликнула мама, так, будто они со Славой заблудились в лесу и вот нашелся человек, который выведет их на дорогу. Но это известно, что на вокзале Славина мама всегда терялась.

Женщина эта понравилась Славе с первого взгляда. Такая она оказалась внимательная и приветливая. И главное — вот повезло! — из Славиной же туристической группы. Потом все втроем отправились на третий путь. При этом Славина мама несколько раз повторяла, как бы про себя: «А мой-то, можно сказать, один едет». В голосе мамы было что-то жалкое, что должно было вызывать сочувствие. Славу это раздражало, но он помалкивал.

«Огонь на меня!»

А потом произошло то, что бывает со многими и миллион раз уже было описано: последние минуты прощания. Вы и без моего рассказа знаете, что мама махала Славе одной рукой, а второй вытирала щеки, что Слава тоже…

Поезд промчался мимо дачных платформ, на которых Слава бывал сотни раз; поезд Москва — Берлин обгонял подмосковные электрички и товарные поезда, и Славе было как-то странно, что он едет за границу, а начинается это путешествие, будто он едет в пионерлагерь: за окном вагона те же заводы, те же станции, переезды, то же шоссе.

Смотреть на все это было совсем неинтересно, и потому Слава ни капельки не пожалел, когда эта румяная женщина, которую он и мама встретили на вокзале, сказала:

— А ну, молодой человек, заходи-ка в купе, знакомиться с попутчиками. Ты Слава? Я слышала — мама тебя так называла. Да?

— Да, — сказал Слава. — А вас как зовут?

Женщина протянула Славе руку ладонью кверху, потом быстро перевернула — здорово так! — и хлопнула по его руке.

— Ася Сергеевна! Будем знакомы.

— Будем, — сказал Слава и подумал: «Мировая тетка».

Тут Ася Сергеевна шепнула ему на ухо:

— С нами едет знаменитый Федотов. Герой Советского Союза. Берлин брал. Слышал?

— Слышал, — сказал Слава, как будто все это его ни капельки не касалось, как будто он сто раз, а может, тысячу раз не видел Якова Павловича.

А, что хвастать: Федотов ведь тоже держал себя так, как будто они почти незнакомы. И маме сказал: «Что мне за Славкой приглядывать? Он уже большой парень. Ему нянька ни к чему. Он едет сам по себе, а я сам по себе».

И на вокзале Яков Павлович быстренько так попрощался со Славиной мамой, и она поняла и ни о чем его больше не просила в смысле: «Присмотрите там за ним, а то я волноваться буду». «Да, Федотов, — подумал Слава, — это такой мужчина, что даже маме моей мужественность передал. Недаром в войну он гремел на весь мир и фашисты за него огромные деньги давали, только бы его убить или хотя бы изловить. Однако не вышло у них, не получилось».

Итак, с Федотовым Славе знакомиться было ни к чему, с Асей Сергеевной он уже познакомился. Четвертой была в их купе невысокая седая женщина. Ее звали Ольгой Игнатьевной, или, как она сама сказала, тетей Олей. Тетю Олю Слава заприметил еще в Москве, как только вошел в вагон. Она сидела у окна как-то так, что занимала очень мало места. Да, Слава уже давно стал замечать, что одни люди занимают мало места, а другие могут войти в самую большую комнату, и сразу станет тесно. А эта Ольга Игнатьевна была какой-то такой совсем незаметной, как будто и не было ее совсем. И все время сидела она в одном положении, не повернувшись даже, никому не сказав: «Подвиньтесь» или там: «Помогите положить чемодан».

И вот теперь Слава узнал, что она одна из всего вагона ехала не в туристическую поездку, а по специальному приглашению.

— Дочка у нее там… — сказала Ася Сергеевна.

Что делает дочка тети Оли за границей, Слава не узнал — он с Асей Сергеевной вошел в купе и говорить об этом уже было неудобно.

Яков Павлович и тетя Оля сидели по двум сторонам окна — друг против друга, и, как понял Слава, Федотов слушал рассказ Ольги Игнатьевны. Он только посмотрел на Славу, и Славе стало ясно, что приказывал глазами Федотов: «Садись, молчи, не мешай».

Слава так и сделал.

— Вы говорили про рацию, — сказал Федотов.

Ольга Игнатьевна смотрела в окно, за которым мелькали высокие сосны, но Славе казалось, что ей виделось что-то совсем другое. Она повернулась к Славе и к Федотову и сказала, показав глазами на Славу:

— Наташа моя была года на три-четыре старше Славы. Старше, конечно, — девятый класс, но девочки — они же помельче. Ты, Слава, в каком?

— В четвертом.

— Вот, значит, как — в четвертом! А ростом Наташа моя была чуть только повыше тебя. Ее-то и брать не хотели. Но она была настойчивая. Уговорила. За два года войны раз только домой приезжала. В армии выросла. Волосы остригла, похудела; в шинели и в сапогах, как парень все равно. Да что я рассказываю вам все в подробностях, а вы, чтобы не обидеть меня, слушаете… У вас дела небось…

Яков Павлович взял руки тети Оли в свои большие ладони, посмотрел на нее и ничего не сказал. И она ответила на это его молчанье, продолжая свой рассказ:

— Хорошо, хорошо, слушайте…

Дочка ее пошла на войну рядовым бойцом, а в армии уже выучилась и стала радисткой. И разведчицей. И в маленьком городке, в который завтра днем придет поезд, как только границу пересечет, она, Наташка эта, фашистов обнаружила — штаб ихний — и по рации передала: «Огонь на меня!»

А потом наши ворвались в город, а там паника — штаб главный фашистский разбит. И наши почти без потерь заняли город. А теперь — спустя много лет — все это открылось во всех подробностях: над братской могилой наших воинов написали имя и Наташи, а ее маму пригласили к себе жители того города…

Нет, Ольга Игнатьевна так и не рассказала подробностей: как это все произошло, что потом было, как ее пригласили… Сказала только:

— Вот давеча стряпала у себя на кухне, а сегодня за границу еду.

И все. Она не плакала, не жаловалась. Сидела в углу и в окно смотрела.

А Слава, как только забрался спать на верхнюю полку, стал себе представлять городок этот, фашистских офицеров в штабе; всюду телефоны, рации, вестовые, часовые, у входа автоматчики, танк, проволочные заграждения. И главный фашистский генерал всем этим командует, как будто дирижер оркестром дирижирует или диспетчер поезда отправляет. Слава представлял себе, как фашист этот должен был отдать приказы:

«Артиллерийский огонь по переднему краю русских!»

«Штурмовики — в небо!»

«Бомбардировщики — в бой!»

А потом пустили бы танки, самоходки, пехоту.

И все это против наших. И сколько же их полегло бы!

Но тут девушка в шинели — ростом чуть выше Славы:

«Огонь на меня!»

Наверно, Наташа эта пробралась в какой-нибудь подвал разрушенного дома или, может быть, на колокольню. Да, конечно же, она была не в шинели, а как-нибудь по-другому одета. И рация спрятана, замаскирована. И, наверно, ей хотелось жить, дождаться победы, вернуться домой, прижаться к маме.

Слава все это себе так представлял, что ему стало грустно-грустно — так грустно, что объяснить нельзя. Ему захотелось спуститься вниз, обнять Ольгу Игнатьевну и просто так побыть с ней.

Слава посмотрел вниз.

Ася Сергеевна спала, укрывшись с головой.

А Ольга Игнатьевна смотрела в окно, и лицо ее отражалось в нем, как в зеркале. Это потому, что за окном было темно, совсем темно, а она все смотрела и смотрела.

Специальная остановка

И еще в ту ночь Слава думал о том штабе и о том польском городке, из-за которого погибла Наташа.

На следующий день они проезжали Польшу. Первый раз в жизни Слава пересекал границу. Он знал границу извилистой красной линией на географической карте. Вот уж никогда раньше не думал, что это просто перепаханная плугом полоса земли. Вокруг деревья, кусты, домики, а здесь просто рыхлая земля чуть пошире загородного шоссе. Оказывается, ее-то и нельзя перейти нарушителю, не оставив следы на рыхлой земле.

На границе все очень вежливые. Сначала наш пограничник проверил у Якова Павловича (он был руководителем группы туристов) документы и лихо так подбросил ладонь к виску. А через несколько минут туристы были уже в Польше, в вагон вошли польские солдаты и офицер. Они отдавали честь как-то не по-нашему, не всей ладонью, а только двумя пальцами, но тоже очень вежливо. И говорили не по-польски, а по-русски: «Здравствуйте, товарищи», «Пожалуйста», «Спасибо», «Счастливый путь». Только о Славе офицер польский сказал по-польски:

— О, школяр!

Но Слава понял это слово. И вообще он понимал много польских слов, которые похожи на русские.

А потом была маленькая станция, на которой толпилось так много народу, что за людьми не видно было вокзала.

Ольга Игнатьевна стояла в тамбуре, и все ее попутчики были тут же, стараясь чем-нибудь ей помочь. Но единственный ее небольшой чемодан держал уже Яков Павлович.

Паровоз пыхтел и отфыркивался все медленнее и медленнее. Слава видел паровоз первый раз в жизни, потому что, когда был маленьким, дальше Подмосковья не уезжал, а там только электрички. Теперь же, наверно, по всей нашей стране электровозы, потому что до самой границы паровоза Слава так и не увидел. А переехали границу, и сразу паровоз — с дымом, с паром, с искрами из трубы, как в кино.

Так вот, паровоз подкатил к перрону, скрипнули тормоза, остановился поезд, и все люди, что были на вокзале, бросились к вагону, где были туристы.

Платок Ольги Игнатьевны сбился ей на плечи, и Слава видел ее седую голову, как лодку среди волн.

Где-то в хвосте пронзительно засвистел кондуктор, паровоз гуднул, должно быть, в ответ на этот свисток, и Яков Павлович сказал:

— Поехали. Заходи в вагон.

Слава спросил:

— А почему так мало стояли?

— Тут остановки не полагается. Поляки остановили поезд специально для Ольги Игнатьевны. Слышал, что сказала эта девочка с цветами, которая первая к ней подошла?

— Нет, — сказал Слава, — я не слышал и не видел. Меня оттеснили к кипятильнику. Там и окна не было.

— Жаль, что ты не видел. — Яков Павлович протянул руку в окно. — Видишь, сколько людей на площади? Все они вышли встречать Ольгу Игнатьевну. А та девушка сказала ей: «Мама».

— Наташа! — воскликнул Слава. — Наташа нашлась.

Они уже проехали городок, поезд мчался мимо полей и аккуратных домиков, крытых красной черепицей.

— Нет, — сказал Яков Павлович, — Наташа не нашлась и никогда не найдется. Но Ольга Игнатьевна нашла тут дочку, и не одну.

Ведь если бы не Наташа, кто знает, что было бы с этим городком? Может, остались бы одни только развалины. Ведь, уходя, немцы жгли и взрывали города.

Он сказал «немцы», и Слава снова подумал о том, о чем думал все эти дни: «Какие они, эти немцы? Завтра я их увижу».

Ася Сергеевна подначивает

Назавтра Слава был уже в Германии. Теперь Яков Павлович занял место тети Оли у окна. Он сидел молча, и чувствовалось, что думает о чем-то своем, а все, что происходит в вагоне, его как бы и не касается.

И вдруг, когда поезд замедлил ход у какой-то станции, он поманил Славу пальцем к окну:

— Смотри.

Слава подошел к окну.

Рядом с путями тянулась узкая асфальтовая дорожка. На ней стояла девочка лет пяти с очень светлыми волосами. Она стояла в луже молока и плакала. Тут же поблескивали осколки разбитой бутылки.

Поезд остановился.

— Пойдем, — сказал Федотов.

Они вышли на перрон как раз в тот момент, когда девочка шла мимо. Она вытирала щеки кулаком, плакала почти беззвучно, но слезы текли так обильно, что даже на ее платье были мокрые полоски.

Яков Павлович остановил девочку, поднял на руки, а она не противилась, даже руку положила ему на плечо, будто хорошо знала его, будто был он ее папа, или, может быть, дядя.

Они ничего не сказали друг другу. Это было минуту — не больше. Гуднул паровоз, Федотов поставил девочку на землю и сунул ей что-то в руку: должно быть, конфету.

Яков Павлович и Слава вскочили на подножку и подошли к окну. Поезд медленно двигался, а девочка махала им рукой, и лицо ее, мокрое от слез, улыбалось. Когда поезд набрал ход и девочка осталась позади, Яков Павлович сказал:

— Немка…

Поезд шел по Германии, но теперь уже никто не смотрел в окна. Вид за окном был таким же почти, как утром, когда только что пересекли границу. Чемоданы были сложены, и все туристы были готовы к выходу. Это был тот последний час перед концом путешествия, когда, должно быть, все путешественники не знают, как убить время. А тут еще Ася Сергеевна сказала Федотову:

— Яков Павлович, вы же были в Берлине. Рассказали бы нам о нем. А то едем в первый раз и не знаем, какой он, этот Берлин. Ну, расскажите, очень прошу вас…

В открытых дверях купе стояли пассажиры, и Ася Сергеевна, не дождавшись ответа Федотова на ее просьбу, сказала:

— Сейчас Яков Павлович расскажет нам про Берлин. Да?…

Теперь уже в купе было человек десять. И как только они все поместились! А еще люди стояли в дверях. И все хором просили Федотова рассказать про Берлин.

«Да, — подумал Слава, — уговорила его Ася Сергеевна».

Сколько раз Славе хотелось узнать, как это брали рейхстаг, как водружали на нем наше красное знамя, как наши ворвались в те самые комнаты, где совсем недавно сидел Гитлер.

У Славы даже была картина Кукрыниксов, вырезанная из журнала. Называется: «Конец». Там такое подземелье, но все в коврах и в скатертях. И сидят не то пьяные, не то совсем обессилевшие фашистские генералы, а Гитлер в дверях рвет на себе воротник: душно ему — конец, все… Он же потом, Гитлер этот, крысиный яд принял или что-то такое. А наши ползли на купол этого рейхстага со знаменем на груди. И потом, когда доползли, наше красное знамя там установили. Подумать только, Яков Павлович в этот же день был там, в Берлине. Но он никогда об этом не рассказывал. Расскажет ли в этот раз?

Последний день войны

Да, в этот раз Якову Павловичу, как говорится, некуда было деться. Пришлось рассказать об этом последнем дне войны — одна тысяча четыреста десятом.

Слава тоже мог бы о нем рассказать, хотя в Берлине еще не был, а когда Берлин брали наши войска, вообще еще не был на свете. Но пятерку за рассказ о взятии Берлина получил. А ведь бывали у него и совсем другие отметки. Но вот когда Славу вызвали по истории и учительница сказала: «Пятьдесят третья глава. Помнишь? Расскажи своими словами», — Слава начал рассказывать точно по книжке. И сейчас разбудите его ночью, он может все рассказать про то, как наши воины поставили последнюю точку на слове «война».

«За несколько дней до конца войны, ночью, в назначенный час, земля затряслась от мощного артиллерийского огня… Танки рвались вперед. «До Берлина 75 километров», — читали наши танкисты путевые указатели утром, а днем: «Осталось 50» — и потом замелькало: «20», «15».

И вдруг танки свернули к югу. «Неужели обойдем Берлин стороной?» — думали бойцы.

Но это была наша военная хитрость. Нужно было сделать вид, что наши танки движутся вовсе не на Берлин. А потом ночью они повернули и сразу ударили с той стороны, где враг их совсем не ждал. Ломая вражеские укрепления, танки с ходу ворвались в город. И вот неожиданно вспыхнули сотни мощных прожекторов. Свет бил в лица фашистских солдат, слепил им глаза; он указывал дорогу нашим бойцам…

Фашистская Германия была разбита. Великая Отечественная война окончилась победой советского народа…»

Да, когда Слава все это так вот и рассказал, учительница истории улыбнулась и тряхнула ручкой:

— Ставлю тебе пятерку. Выучил ты все хорошо. Так оно было, так оно записано. Но ты, что же, ничего больше про эти последние дни войны не читал и не знаешь?

Слава тогда молчал.

Спросила бы она его теперь, после рассказа Якова Павловича. Слава учил взятие Берлина по «Истории СССР». А Яков Павлович «делал» эту историю и вот сидел рядом с ним в вагоне и рассказывал, как все это было.

Оказывается, в то самое время, когда почти во всех странах мира ликовали, что вот — ура! — победили фашистов, Яков Павлович, задыхаясь от дыма, пробирался по подвалу рейхстага, и смерть караулила его за любым углом. Немцы ведь подожгли рейхстаг, и там был такой дым, что у кого сохранился за войну противогаз, те натягивали его. Только у Якова Павловича противогаза не было…

Яков Павлович рассказывал не по порядку — сбивчиво, как-то вразброд. И Слава мысленно вставлял куски его рассказа в уже ему известное.

Федотов рассказывал, как два разведчика взбирались на купол рейхстага и укрепляли там знамя. Там же на куполе был дан первый салют победы из двух винтовок, а в подвале рейхстага в это время еще дрались с последними недобитыми фашистами. Да, все это было в последний день, в последний час войны, которая длилась почти полторы тысячи дней. Но вот тогда, слушая Якова Павловича, Слава узнал и совсем для него неизвестное. Оказалось, что еще до того, как полезли на купол рейхстага эти два храбрых разведчика, имена которых вошли в историю, рядовой солдат выпрыгнул с нашим знаменем и побежал к рейхстагу. Он успел вбежать на ступеньки рейхстага и здесь упал. Солдата этого подняли наши бойцы и отнесли к высокой колонне. А его родные считали, что солдат этот «пропал без вести». И только военные журналисты узнали все и написали в газете об этом погибшем герое, который первый нес красное знамя Победы.

Когда Слава слушал об этом, ему подумалось: сколько есть еще таких неизвестных героев! Если бы пойти по их следам, шаг за шагом разузнавать их историю — и делать это хотя бы нам, школьникам…

Когда Яков Павлович кончал свой рассказ, в купе становилось слышно, как колеса стучат о стыки рельсов.

Все вокруг молчали. Это молчание несколько раз прерывала Ася Сергеевна. Она говорила:

— Яков Павлович, просим вас рассказать еще…

Или что-нибудь в этом роде, тоже такое просительное.

В тот последний час перед приездом в Берлин Яков Павлович рассказал, как в последние часы перед взятием Берлина наши получили ключи от рейхстага.

Когда наши солдаты ворвались в большой зал рейхстага, они увидели два коридора со множеством запертых дверей.

Рейхстаг обороняли отобранные Гитлером эсэсовцы, а проще говоря, бандиты из бандитов. Кое-кто из них поднимал руки вверх, другие тут же стрелялись. А были и такие, что, спрятавшись, стреляли из-за угла. Наши прорывались вперед по коридорам и вышибали тяжелые, массивные двери. Это было не так-то просто. Двери не поддавались. При этом можно было не заметить, как озверелый гитлеровец швырнет в спины бойцам гранату или полоснет автоматной очередью. И потом — за каждой дверью могла быть засада.

Да, тут нужен был, как говорится, глаз да глаз.

И вот, в то самое время, когда наши вышибали первые двери, немецкие офицеры внесли в зал тяжелораненого эсэсовского полковника. Чуть приподнявшись, он по всей форме отдал честь нашему командиру и передал ему тяжелый позолоченный футляр. Внутри на бархате блестели два ряда ключей.

Этот полковник, видимо, понимал, что он умирает, игра проиграна и нечего дальше сопротивляться.

Наш командир спросил полковника:

«А в комнатах засада есть?»

«Есть», — сказал полковник.

Все-таки с ключами дело пошло лучше. Теперь наши отпирали массивные двери, швыряли гранаты, прочесывали очередью из автомата и входили из комнаты в комнату.

В горячке боя никто не запомнил, куда потом делись эти ключи. Кое-кто из солдат видел потом самый большой ключ от входа в рейхстаг у сына полка, двенадцатилетнего Миши. Мальчик носился по залам рейхстага, и, когда его спрашивали, откуда этот большой ключ, он смеялся и говорил:

«Это я у Гитлера отобрал».

Так и пропали эти ключи. Только один ключ № 54 через семнадцать лет попал в музей…

Все молчали, захваченные рассказом Якова Павловича. И все, должно быть, думали об этом единственном ключе, который сохранился.

— А остальные? — спросила Ася Сергеевна.

Федотов развел руками:

— Лежат, должно быть, у кого-то как память, Хорошо бы их разыскать и сдать в музей. Но розыски — дело долгое, и не всегда бывает удача.

Он так сказал, а Слава подумал о своем Мишке. Найдет ли он его? Будет ли у него удача?

Красный флаг

Из рассказа Якова Павловича Славе еще запомнилось, что одним из первых флагов, которые водрузили на рейхстаге, была просто красная наволочка от подушки, что в День Победы в Берлине цвела сирень; что наши парламентеры шли по темному тоннелю метро, освещая белый флаг карманным фонариком. Вместе с этими парламентерами шел переводчик, который все время повторял по-немецки и по-русски:

«Русским и немецким солдатам не стрелять — идут парламентеры».

И все-таки в одном месте немцы дали очередь из автомата, но, к счастью, наши успели пригнуться и остались невредимыми. А потом, сдаваясь, немецкие солдаты спрашивали: «Нас не расстреляют?» Многих из немцев, обезоружив, просто отпустили по домам. А у наших походных кухонь уже толпились немецкие ребятишки, и наши бойцы, не жалея, накладывали им в консервные банки, в миски и в котелки жирную солдатскую кашу…

Поезд с туристами подходил к городу высоких домов и больших заводских корпусов.

— Пора выходить, — сказал Яков Павлович.

Когда туристы сходили на перрон, Слава взялся за руку Якова Павловича. Ему еще чудились залпы пушек и взрывы гранат, бои на улицах Берлина. Да, он крепко прижимался к рукаву Федотова.

В Берлине

Слава думал, что в тот же день он с Яковом Павловичем отправится искать Мишку. Может быть, только на минуту они заедут в гостиницу — оставят вещи, и в поход…

Не все получается, как думается.

Только ступили они на перрон, как к Федотову бросились какие-то люди, схватили обе его руки и стали их трясти и пожимать. И если было бы у него двадцать рук, их тоже разобрали бы все до одной.

И получилось так, что Слава сразу же выпустил руку Якова Павловича, а тот оказался как бы в окружении.

Да, все было совсем не так, как думал и предполагал Слава. Федотова встречали берлинцы — только потом Слава узнал, что это были за люди, — и его сразу же с вокзала увезли.

Славе запомнился один молодой немец, которого он как бы про себя назвал «Дядя Степа». Его желтые волосы непокрытой головы возвышались над толпой, в которой утонул Яков Павлович. Высоченный берлинец (Слава еще подумал, что, наверно, он баскетболист), нагнувшись, раздвигал руками плечи и головы своих товарищей, как видно для того, чтобы они совсем не сдавили Федотова. Из тесного кольца людей Яков Павлович смог только помахать букетом и крикнуть Славе:

— Сегодня сам справишься?

— Справлюсь!..

— Мы за ним присмотрим!.. — крикнула вслед Якову Павловичу одна из попутчиц, тетя Сима, тоже очень высокая. И вся седая-седая. Фронтовичка. Санинструктором в войну была. Но она о себе не рассказывала. О том, что тетя Сима воевала, Слава узнал от других туристов. А сама тетя Сима о себе ничего не говорила.

Слава не знал, была ли она раньше знакома с Федотовым. Ведь он фронтовик и она фронтовичка. Слава потом как-то даже спросил Якова Павловича об этом. А тот сказал: «Фронт, брат, большой был. Не все там друг с дружкой виделись».

В тот раз на вокзале Славе стало чуть страшновато оттого, что он остался без Якова Павловича, и в то же время радостно, что вот он за границей и вроде бы самостоятельно. Вот бы мама узнала об этом, а то все ахи да охи, будто сын у нее совсем маленький.

В автобусе по дороге в гостиницу туристы иногда спрашивали:

— Ну как, Слава?

— А что — как? — отвечал Слава. — Нормально.

Странные попадаются люди. Один дядька даже сказал: «Ну, Славка у нас молодцом, совсем самостоятельный». Как будто Слава был из детского садика.

Когда туристы проезжали по улице, которая, если перевести на русский, называется «Под липами», Слава увидел первые зеленые листочки. Всюду чувствовалась весна. Солнце не только светило, но и грело, хотя было ветрено. А по ветру, вертясь и порхая, летели семечки сосен, распрямив свои маленькие крылья.

Славе было так хорошо, так хорошо, что хотелось петь.

Автобус шел медленно, и Слава, не отрываясь от окна, смотрел и смотрел.

Теперь он снова вспоминал все, о чем рассказывал Яков Павлович. В последние дни войны гитлеровцы заявили: «Мы уйдем, но так хлопнем дверью, что содрогнется весь земной шар».

Да, Гитлер не жалел людей: ни русских, ни поляков, ни чехов — никого, и в том числе немцев. Он отравился сам и хотел, чтобы с ним вместе погибли все немцы. Этому помешали наши войска. Они искали и обезвреживали мины, выносили из берлинских подвалов ящики с толом — взрывчаткой, похожей на мыло, наши солдаты кормили немцев, обезумевших от страха и голода, выходивших на свет из погребов…

И тогда тоже была весна — незабываемая весна сорок пятого года…

По дороге в гостиницу перед большим красным зданием Слава увидел скульптуру — женщина в рабочей спецовке с киркой на плече. Это был памятник берлинке, которая разбирала развалины и начала строить новую жизнь…

Автобус остановился, и кто-то из туристов крикнул:

— Слезай. Приехали!

Двери открываются сами

Вот это была гостиница! Двери там открывались сами. Как в сказке: «Сезам, отворись…»

Славик первый выскочил из автобуса и побежал к этому стеклянному дому. Издали он был как огромная пачка сигарет. Только весь в клеточку. Это — окна квадратные, одно к одному. Весь дом из окон. Стекло, стекло, стекло… А подошел Славик к стеклянным дверям в стеклянной стене, они — раз! — и распахнулись. Обе половинки. Слава только успел набрать воздух и выдохнуть:

— Ух!

Прошел через двери, а они за ним — хлоп-хлоп — закрылись. Что за волшебство?! И он решил: «Ну-ка, пройду назад». Сунулся к двери — закрыто. Толкнул рукой — не поддаются. А сквозь стеклянные стены и двери все-все видно. Но Слава быстро сообразил, что это за чудеса.

Фотоэлемент!

Дверей там две: правая — вход, левая — выход. Когда он к правой с улицы подошел — пересек, значит, собой лучик фотоэлемента, который тут же сработал, — дверь раскрылась. А за дверью другой фотоэлемент. Слава его на секунду пересек, и опять он сработал: дверь закрылась.

Вы спросите, почему же элемент этот обратно не сработал? Очень просто — он «умный». Учил ходить по правой стороне. Ведь правая дверь с улицы, когда Слава хотел в нее из гостиницы выйти, получалась левой. И дверь эта ни в какую налево не работала.

Все двери там так были устроены: только подходишь к ним, они перед тобой распахиваются, как перед фокусником все равно. Ну, не все, конечно. Когда Слава на лифте поднялся и подошел к своему номеру, дверь не раскрылась, пока он ее ключом не открыл.

«Красота!» — подумал Слава. А потом вспомнил, что у нас в Москве, по правде говоря, таких фотоэлементов полно. Только дома это как-то так не замечается. Если вы москвич или побывали в Москве, спорю, что много раз эти фотоэлементы открывали вам дорогу. Угадали где? Конечно, в метро. Пятак опустишь, и, пожалуйста, проходи: фотоэлемент сработал. Только там это, как бы сказать, в привычку. А здесь самооткрывающиеся двери показались новостью.

Только Слава долго о дверях этих не думал и по сторонам особенно не глядел. А думал он совсем о другом: «Вот я здесь, в Берлине, где кончилась война. Ух и бои же тут были! На этих самых улицах, по которым я сейчас проехал, и на этом самом месте, где я сейчас стою, наверно, рвались снаряды и бомбы. И, наверно, на месте гладкого асфальта все было изрыто и покорежено».

Думая так, он на какое-то время забыл о том, что привело его в Берлин, почему ему так хотелось приехать в этот город… Кончились Славины мысли о войне, и на смену им пришли мысли о Мишке. Слава подумал о том, что, может быть, за два квартала или за квартал отсюда его Мишка спит, положив голову на лапу. Может быть, к нему всего три минуты ходу. Когда он об этом думал, ему казалось, что сердце билось быстрее. Так оно, наверно, и было на самом деле.

Слава сидел в комнате, куда снесли все чемоданы туристов, и смотрел по сторонам: на разноцветные стены и потолок, на кресла, такие, как будто это и не кресло совсем, а цветок — огромный цветок, на стол из пластмассы — весь какой-то блестящий и как бы игрушечный. Да, он смотрел на все это непривычное, а виделся ему Мишка — и в кресле, и на стенке, и у стола. Мишенька! Как же ему хотелось выбежать сейчас, сию минуту, на улицу и первого же прохожего спросить: «Во ист тиргартен?»

Слава знал эти слова по-немецки: «Где зоопарк?» Он их еще дорогой повторял. И теперь вот шептал про себя. И все-все себе дальше представил. Как, значит, прохожий берет его за руку, ведет через улицу и говорит: «Вот он здесь — зоопарк!»

Говорит он, конечно, по-немецки, но Слава все-все понимает. И он входит в этот самый зоопарк и сразу же находит Мишку. И кричит ему:

«Мишенька!»

А тот не слышит. И Слава опять кричит. И потом обнимает его — теплого, пушистого, пахучего. Такого, каким он был, когда его после ванны обтирали мохнатым полотенцем.

Но, как известно, во сне счастье бывает неполным. Слава только пригрелся, и ему почудилось, что он зарылся в Мишкину шубу, окунулся, можно сказать, в тепло, а в это время резкий такой голос:

— Слава, ты что это спать надумал? А ну, поднимайся!

Перед ним стояла Ася Сергеевна. Не дала она Славе досмотреть такой чудесный сон. Разбила все, расплескала, испортила. А потом еще с подковыркой такой спросила:

— Ты что, сон видел?

— Ну, видел.

— Москву?

— Нет, Берлин.

— Интересно.

— А что — интересно? В Берлине мой Мишка.

— Ах, Мишка, Мишенька!

— Да, Мишенька. И я его видел. И шерсть у него мягонькая и пахучая.

— А хочешь, пойдем к твоему Мишеньке?

— Вы?!

— Я!

— Сейчас?

— Скоро.

Слава вскочил с кресла и бросился к Асе Сергеевне так, что чуть было не сбил ее с ног. При этом он только сказал:

— Ах!

А про себя подумал: «Какой я плохой! Все время считал ее и такой, и сякой, будто она ко мне придирается. А она сейчас вот, как только мы разнесем по комнатам наши чемоданы и поедим, возьмет меня за руку, переведет через эту широкую улицу, что там за окном, и сразу же мы увидим большую такую неоновую вывеску:

"БЕРЛИНСКИЙ ЗООПАРК"

Слава был уверен, что зоопарк где-то совсем близко, что над ним обязательно неоновая вывеска и что Мишка будет страшно рад его приходу.

Обед

Обедали туристы в ресторане.

Столик, за которым сидела Ася Сергеевна, был близко от Славы. Сначала она ела медленно, и Слава решил, что, может быть, она уже передумала вести его в зоопарк. Но вот подали второе, и она стала так быстро орудовать вилкой и ножом, что у Славы замелькало в глазах, как в кино, когда сидишь в первом ряду на самых дешевых местах. Никто так быстро не ел, как Ася Сергеевна. При этом она как-то по-особенному складывала трубочкой губы и отставляла мизинчик на руке. Вот только что тарелка была полная, и вот она уже пустая. А другие туристы, которым подали одновременно с ней, только начинали есть.

Слава запихал котлету в рот и залпом выпил компот. По всей дороге из ресторана двери перед Славой только успевали открываться и захлопываться: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!

Подбежал к своему номеру и по привычке ткнулся в дверь — чуть голову не расшиб. А эта дверь сама не раскрывается. Ее ключом отпереть надо. А ключ где? Где? Вспомнил: внизу у портье, или, если не по-французски, а по-нашему, у дежурного администратора. Слава — вниз. Хотел через восемь ступенек, как в школе на большой переменке. Но перед ним официант важно так спускался с подносом в руках. Поднос на всю ширину лестницы. Слава, конечно, мог под подносом прошмыгнуть, но вспомнил: нельзя. Дома надо держать себя прилично, а за границей тем более.

Наконец добежал до портье. Официанта так-таки не перегнал — удержался.

— Мне бы ключ от триста третьего номера.

— Шпрехен зи дойч? — спросил дежурный.

— Шпрехе, шпрехе, — ответил Слава, что значит: «говорю».

А сам никак вспомнить не мог, как же это по-немецки «ключ»? Знал же, знал и забыл.

— Фергессен, — прошептал он как бы про себя, что значит: «забыл».

А дежурный улыбнулся так по-хорошему:

— Забыл, значит, что ключ есть «шлюссель». А я русски помню. Карашо помню. Не забыл. Получайте, мальшик, шлюссель, нумеро драй хундерт драй. Поньяли?

— Понял, понял: триста три. Спасибо. Данке. Я спешу очень медведя смотреть.

Думаю, что никакой солдат не одевается по тревоге так быстро, как оделся Слава.

А потом он стоял в коридоре и ждал Асю Сергеевну. Туристы в это время торопливо проходили мимо, и Слава только слышал:

— Славик, ты что?

— Ничего.

— Пошли с нами. Мы в музей. Там, знаешь, показывают целый город, которому тысяча лет. Раскопали, собрали и под стеклянную крышу поставили.

— Ну?

— Вот тебе и «ну». Что ж ты стоишь!

— Я к Мише еду.

— А…

Славе очень хотелось посмотреть город, которому тысяча лет и который теперь под стеклянной крышей. И еще ему хотелось посмотреть просто город, который он проехал на автобусе, а теперь можно было исходить пешком.

Да, не было человека из группы туристов, который бы не остановился возле него и не позвал пойти с собой.

Некоторые спрашивали:

— Кого же ты ждешь?

И он отвечал:

— Асю Сергеевну.

Тетя Сима

Одна из наших туристок, быстро проходя мимо Славы, ткнула пальцем в пол и бросила на ходу:

— Хорош!

«Что это она?» — подумал Слава, посмотрел на свои ботинки и сразу все понял. Последний раз он чистил их в Москве, но это когда было… После этого он шлепал в дождь по лужам перрона, когда проезжали Польшу; потом на мокрые ботинки осела пограничная пыль первой станции Германии; где-то Слава чиркнул носком по извести, В общем, ботинки его были, прямо скажем, не блестящи.

Что было делать?

Дома все просто и ясно: взял в тумбочке две щетки, бархатку и ваксу, вышел на лестницу и начистил ботинки так, что хоть смотрись в них. Но то дома. А как быть за границей? Вот оно — первое заграничное осложнение.

Думая так, Слава быстро расхаживал по коридорам взад и вперед, но так, чтобы при этом не пропустить Асю Сергеевну. И вот, дойдя до самого конца коридора и быстро там развернувшись, он стукнулся носом о большой ящик на полу. На необычном этом ящике была табличка, и Слава кое-как прочел на ней по-немецки. Этот ящик — величиной с большой радиоприемник — был автоматом для чистки ботинок. Надо же, чтобы человеку так повезло! Как говорится: на ловца и зверь бежит.

На той табличке была надпись; «Сюда опусти монеты».

Тут Слава быстро сунул руку в карман и проверил свои звякающие капиталы. Деньги его были у Якова Павловича, но несколько монет оставили Славе на карманные расходы. Ура! И тут повезло: на чистку ботинок хватало и еще оставалось три пфеннига. Слава опустил монетку в щель, и тут автомат зажужжал и зашуршал. Быстро вертелись щетки, оплаченные пфеннигами. Но их кручение кончилось как раз в тот момент, когда один ботинок блестел, как зеркало, а другой был грязно-грязнущий…

Аси Сергеевны все не было.

Авточистильщик молчал.

Вот беда.

Слава стоял теперь посреди коридора и с грустью смотрел на свои такие разные ботинки. С такими никак уж не выйдешь на улицу. А ведь Ася Сергеевна ждать не будет. Наши туристы, видимо опоздавшие, так пролетали мимо Славы, что даже не замечали его необычных ботинок.

Что было делать?

Последней прошла мимо Славы тетя Сима. Она спросила:

— Тебя что, наказали?

— Не.

— Почему же ты уткнул нос в стенку?

— Так.

— А почему не пошел в музей?

— Надо очень…

— А почему хитришь?

Слава молчал.

— Тебя обидели? — спросила тетя Сима.

И так это она как-то спросила — от всей, можно сказать, души, по-доброму, одним словом, — что Слава… Нет, только не подумайте, что он заплакал, как девочка. Он просто сказал:

— Никто меня не обидел, а мне просто самому на себя обидно.

И рассказал тете Симе все-все про медвежонка и про то, как Ася Сергеевна обещала его взять в зоопарк, потому, наверно, что она знает, как туда поехать и какие там входы-выходы.

— Ася Сергеевна? — воскликнула тетя Сима. — Так она же ушла!

— Как — ушла?! — Слава не мог в это поверить. — Она же обещала мне найти моего Мишку и сама называла его Мишенька…

— Успокойся, — сказала тетя Сима и взяла Славу за руку. — Пойдем!

— Куда?

— К Асе Сергеевне.

— Так она же ушла?

— Ну и что? Я знаю, куда она ушла, и мы ее там найдем. Она что, знает, как разыскать твоего Мишку?

— Знает, наверно.

— Ну вот и отлично. Поехали…

— Минуточку.

— Что? — спросила тетя Сима. — Тебе еще надо куда-то на минуточку? Ну иди, я подожду.

— Нет, — сказал Слава, — ботинки…

Тетя Сима посмотрела на Славины ноги и ахнула:

— Давай дочищай второй. Что же ты?

— Пфеннигов не хватило.

Тетя Сима потащила Славу к автомату и вмиг опустила туда монетку. Щетки завертелись, автомат зашумел.

— Чисть же, чисть! — сказала тетя Сима.

Потом потащила Славу к лифту, а он сказал:

— Тетя Сима, щетки же еще крутятся! Почистите свои ботинки. Ведь уплачено…

Она только махнула рукой. Так щетки эти и крутились зазря.

Ярмарка

— Куда мы едем? — спросил Слава тетю Симу, когда они вошли в трамвай.

— На ярмарку, — сказала тетя Сима. — Я слышала, как Ася Сергеевна в ресторане уговаривала свою соседку по столу побыстрее есть, чтобы успеть на маленькую ярмарку… Понял?

Он-то понял, но молчал.

Ох и обидно же ему от этого стало!

Тетя Сима тронула Славу за плечо и как бы разбудила:

— Нам выходить!.. Ой, смотри — там, кажется, Ася Сергеевна. Она?

— Она! Она!

Они соскочили с площадки вагона, но в это время перед ними — по ту сторону широкой улицы — загорелся красный глазок светофора и полицейский поднял руку в белом нарукавнике. У нас такие нарукавники, только темные, надевают иногда счетоводы и делопроизводители — те, кому надо много писать. Это для того, чтобы не протереть рукава. А здесь белые нарукавники у всех полицейских, которые регулируют движение. И правильно: белый нарукавник хорошо виден издали, даже в сумерки или при плохом освещении.

Так вот, нарукавник белел посреди мостовой, автомобили и трамваи мчались мимо Славы и тети Симы сплошным потоком, а в это время Ася Сергеевна уходила все глубже и глубже в толпу людей.

А потом… потом Слава с тетей Симой пережидали желтый огонь светофора, шли на зеленый, стояли в очереди в кассу, покупали билеты на ярмарку и, пройдя сквозь широкие ворота, попали в толпу, в которой, конечно же, никакую Асю Сергеевну найти было невозможно.

— Ну, что будем делать? — спросила тетя Сима так, будто Слава был учитель, а она ученик.

А что он мог ответить: только пожал плечами.

Тетя Сима сказала:

— Раз пришли на ярмарку, посмотрим, что здесь происходит. Не уходить же обратно в гостиницу.

— Конечно, — сказал Слава, — не уходить. И потом, может быть, мы все-таки встретим Асю Сергеевну.

Они пошли по ярмарке. Чего только там не было: карусели со скачущими лошадьми, тиры с вертящимися мишенями (выстрелил метко, и смотри, как завертелась ветряная мельница), лотереи, где можно было выиграть большущую коробку конфет и даже фотоаппарат, но, как сказала тетя Сима, в сто раз вероятнее выиграть бумажную розу, а продуть за нее все, что в кошельке.

Вот такая была эта маленькая ярмарка — шумная, пестрая от разноцветно светящихся реклам, и Славе показалось, что бесконечная: он не видел конца павильонам — стреляющим, играющим, зазывающим…

И вдруг в сплошном немецком говоре услышал русские слова:

— Славик, вот встреча! С кем ты? А, Сима Петровна! А мы тут еще видели наших!

Это были наши туристы.

— Кого видели? — спросила тетя Сима.

— Женщины наши из группы. Ася Сергеевна…

— Как в сказке! — воскликнула тетя Сима.

А Слава только успел сказать:

— Ох!

Один из наших туристов протянул руку куда-то вбок:

— По-моему, все они пошли туда, к тому вот балагану.

Тетя Сима схватила Славу за руку и решительно сказала:

— Пошли!

Пойти-то они пошли, но когда подошли, тетя Сима сказала:

— Это балаган не для нас.

— А почему? — спросил Слава и подумал: «Всегда так — что интересно, говорят: нельзя. Вот ведь какая очередь стоит. У других балаганов пусто — зазывалы одни надрываются: «Битте, коммен зи» — «Пожалуйста, заходите». А никто, между прочим, не заходит. А здесь, как у Кинотеатра повторного фильма, когда там идет старая смешная картина с Игорем Ильинским».

— Ну, что насупился? — тряхнула его за плечо тетя Сима. — Ты же учился читать по-немецки. Читай…

Чудеса

Над балаганом была светящаяся вывеска. И хотя буквы были яркие-яркие, прочитать их — вернее, сложить в слова — было Славе не так-то легко. «Циммер» — «комната», это он понял. А вот первое слово никак разобрать не мог.

Пока он читал, люди все подходили и подходили, и очередь в кассу уже загибалась за угол балагана. «Эх, — думал он, — не попасть нам сюда. А тут, конечно, интереснее, чем везде, и тут же, наверно, Ася Сергеевна. Она уж выберет себе местечко, где поинтереснее. Будь спок».

И только это он так подумал, как тетя Сима спросила:

— Прочитал?

— Прочитал.

— Что?

— Комната. А почему мне туда нельзя? Что я, комнат не видел?

— А ты первое слово прочитал?

— Нет. Хотя вот: шреклихе.

— А что это значит, знаешь?

Слава молчал. Что-то такое вертелось у него в голове. И будто не он, а кто-то сидящий в нем вдруг выпалил:

— Это — ужасное что-то. Хотя нет, нет — не ужасное. Это я придумал так просто.

А тетя Сима засмеялась:

— Ничего ты не придумал. Молодец, хорошо выучил немецкий язык. «Шреклихе» — это, конечно же, «ужасная» или «страшная». Это комната ужасов. Понял?

Сразу Слава не понял. Что это за комната, он не мог себе представить. Но само название как бы притягивало. Он с детства любил страшные сказки, а потом страшные кинофильмы: сидишь, смотришь на экран, а по спине как будто холодную воду льют. Так то в кино — на экране, видимость одна, а тут на самом деле…

— Тетя Сима, тетя Симочка…

— Не подлизывайся.

— Посмотрите, вот из этой комнаты люди выезжают на вагонетке и все смеются. Разве от страха смеются? Ну я прошу. Пожалуйста…

Тетя Сима взяла Славу за руку и сделала два больших шага, как будто прыгнула, и они стали в хвост очереди.

«Ура!» — как бы про себя крикнул Слава.

Потом тетю Симу и Славу посадили в открытую вагонетку, вроде дрезины, и они с грохотом понеслись по рельсам в темноту.

В этой темноте они мчались со страшной скоростью, а вокруг выли и рычали какие-то звери, и казалось еще, что кто-то громко хохочет и рыдает.

Слава сидел на мчащейся скамейке, прижавшись левым боком к тете Симе, а правой рукой сжимал железные перильца. И вдруг впереди блеснул яркий свет, точно молния сверкнула. Блеск этот был мгновенный, но Слава успел заметить, что впереди рельсы обрываются и там зияет пропасть. Вот тут-то и завыла сирена.

Славе стало холодно, и в то же время он почувствовал, что пот стекает по шее за воротник и противно так льется прохладной струйкой по позвоночнику. И еще язык его стал каким-то сухим-сухим и совсем шершавым. Он хотел крикнуть и не мог…

Но в пропасть они не провалились: вагонетка со скрежетом, под визг сирены круто повернулась в темноте, и вдруг Слава увидел перед собой светящийся скелет. Он протягивал к нему костлявые руки и завывал, как вьюга.

Слава отшатнулся и увидел огромного спрута — тоже светящегося, который протягивал свои щупальца.

Говоря по правде, на этом спруте Славины страхи кончились. Он разглядел, что спрут этот резиновый, надувной, и сразу как-то до него дошло: «Нет, меня не надуешь». И когда потом из-за поворотов выскакивали черепа и черти, бабы-яги и какие-то полутигры-полульвы, Слава только старался разгадать, из чего они сделаны и как устроены. А бояться уже не боялся ни капельки…

Путешествие подходило к концу. Тетя Сима шепнула Славе что-то вроде: «Ну как?» — точно он не расслышал из-за грохота, визга, воя сирены и всякого такого… Но Слава уже понял, что вся эта музыка была записана на пленку и теперь запись усиливали через рупор. И еще он сообразил, что многие чудовища и чудеса были сняты на кинопленку, а здесь их на какие-то секунды показывали на экранах и в спешке не разобрать было — кино это или взаправду.

Нет, ему не было ни страшно, ни весело.

Но почему же все-таки смеялись все, кто выезжал из этой комнаты ужасов?

Слава думал об этом и о том еще — встретятся ли они с Асей Сергеевной, поведет ли она его в зоопарк и увидится ли он там со своим Мишкой, Мишенькой?

И в это время перед мчащейся дрезиной загорелся желтоватый свет уличного фонаря. Да, это был обычный уличный фонарь — не на экране, не декорация, а самый настоящий. Его, наверно, притащили сюда с улицы.

Под фонарем стоял пьяница: помятый цилиндр на затылке, спина белая, под глазом синяк, а нос красный, как свекла.

Когда вагонетка проезжала мимо, Слава увидел, что это была не кукла, а живой человек, только разрисованный. Ну, в общем, как клоун.

Человек этот держал в руке большую такую метлу. И вот когда вагонетка быстро промчалась мимо фонарного столба, пьяница этот стукнул Славу этой метелкой по спине.

И Слава тоже засмеялся.

Получив этот тумак, он вместе с вагонеткой сквозь пролом в стене выскочил на улицу, вернее, на ярмарку, где люди стояли в очереди, ожидая, когда их прокатят мимо всех этих ужасов.

— Все? — спросил Слава тетю Симу.

— Все!

Они отстегнули ремни и вышли из вагонетки на асфальт. Тут Слава почувствовал, что его немного пошатывает, как, должно быть, покачивает, когда после шторма человек сходит с корабля. Думаю, что его так покачивало оттого, что очень уж бросало из стороны в сторону мчащуюся вагонетку.

Стрельба по медведям

Когда Слава и тетя Сима вышли из комнаты ужасов, в очереди опять оказались наши туристы. И они стали спрашивать наперебой:

— Что, правда страшно?

— А ужасы настоящие?

— А почему ты, Славик, смеялся, когда обратно выкатился?…

Ну и так далее, и тому подобное.

Слава с тетей Симой отвечали, что, в общем, поедете на вагонетке, увидите, а сами спрашивали про Асю Сергеевну, не видели ль они ее. И им сказали, что Ася Сергеевна пошла к каким-то там медведям.

— К медведям?!

Нет, никто, кажется, не понял, почему Слава так громко вскрикнул.

— Где эти медведи? — спросила тетя Сима.

Ей показали рукой:

— Там!

И Слава с тетей Симой чуть не бегом отправились к медведям.

Что говорить: медведи были, Ася Сергеевна тоже была.

Только дело в том, что медведи были игрушечные. Куклы такие — величиной с бутылку. Они вертелись на таком круге. Кто платил несколько пфеннигов, тому давали ружье, он стрелял в медленно проезжающего по кругу медведя, и, если попадал, медведь этот — кукла то есть — вставал на задние, лапы и рычал. Ах, и не рычал он совсем, а чем-то там скрежетал. Механический же он был — не живой.

И тут стояла Ася Сергеевна и стреляла в этих медведей и смеялась, просто хохотала как сумасшедшая, когда попадала в этого мишку.

Слава подошел к ней и спросил:

— А зоопарк?

— Господи, это ты, Славик? Вот встреча! На, постреляй — я заплатила.

— Вы же обещали повести меня в зоопарк, найти моего Мишку?!

Он хотел еще добавить: «Как вам не стыдно!» — но удержался.

— Я?! Славик, что ты говоришь?

Тут в разговор вмешалась тетя Сима:

— Ася Сергеевна, вы еще долго будете стрелять? Мы уже пойдем — поздно: Славику пора спать.

— Славик, а ты не постреляешь? — снова сладким голосом спросила Ася Сергеевна.

— Нет, — сказал Слава, — не постреляю. Спасибо.

Да, он хорошо запомнил, что сказал: «Спасибо». И с тетей Симой пошел в гостиницу.

Живое серебро

Потом какое-то время Слава был в номере один, и прежде всего Слава подумал об Асе Сергеевне. Какая она была всю дорогу миленькая — и не только с ним, а со всеми. Славе казалось, что она и вправду такая. А теперь до него, как говорится, дошло, что есть же такие люди: они лезут вон из кожи, чтобы всем-всем понравиться; они специально говорят всякие там приятные вещи, дают обещания — заманивают. А оказывается, что это потому, что в конце концов люди эти никому не нравятся. Они, наверно, всю жизнь гоняются за людьми, чтобы привадить их, придружить к себе. Ну, такие, как Слава, может быть, и клюют на их удочку. Но тоже ненадолго. Потом срываются с крючка и уплывают. Так эти миленькие людишки и живут: в вечной погоне за друзьями, которые в конце концов убегают от них.

Слава лег спать с мыслями о Мишке и, конечно же, видел его во сне. Как он, Слава, бежит, значит, со второго этажа на шестой, где Мишка жил. А его там нет. Только ящик пустой и кукла с оторванной головой — Мишина работа. И Слава спрашивает:

«Где Миша?»

А ему говорят:

«Выше».

А Слава:

«Нет же этажа выше. Где Миша?»

«Выше — на крыше».

И весь этот разговор в рифму, как стихотворение все равно.

И вот Слава уже на крыше. Вроде бы в Москве и вроде бы в Берлине. Под ним ярмарка — балаганы разные, карусели, комнаты ужаса. Он видит скелеты, черепа и всякое такое, что было в этой ужасной комнате. Потом мчится на тележке по рельсам, а Миша от него убегает и смешно так по-медвежьи задние лапы отбрасывает — голыми пятками сверкает. И хвостик его дрожит. А Слава его догоняет, а все догнать не может…

Противный был сон. Почему-то чаще всего в снах кого-то догоняешь и догнать не можешь, хочешь ухватить и не ухватишь, стараешься дверь раскрыть, а она не раскрывается.

Лучше, конечно, когда заснул с вечера — как провалился. А утром на том же боку и проснулся.

В тот раз Слава проснулся, как будто ночи и не было: весь вечер гонялся за Асей Сергеевной, чтобы с ней Мишу разыскать, и ночь в такой же погоне прошла. Проснулся, увидел солнце за окном и сразу же подумал: «Ну, сегодня я уж обязательно с Мишкой увижусь. Сегодня мне тетя Сима поможет, это ведь не Ася Сергеевна».

И вдруг он вспомнил, как еще на вокзале Ася Сергеевна сказала, что у той девочки каша во рту и как она в вагоне-ресторане взяла две порции солянки. Почему Слава тогда не понял, какая она? Почему верил ей?

И он тогда подумал: «Наверно, когда я буду старше, стану тогда лучше разбираться в людях. Наверно, это так же важно, как знать таблицу умножения и писать без ошибок. Но считать и писать нас учат, а разбираться в людях — этому надо научиться самому».

«А мы успеем?»

Когда на следующее утро Слава сидел за столиком с Яковом Павловичем и тетей Симой, а за соседним столиком сидела Ася Сергеевна, Слава старался на нее не смотреть.

Взрослые разговаривали между собой, может быть забыв о Славе. И, сказать по правде, он был этому рад, потому что нет ничего противнее, когда тебя нянчат, охают вокруг, ахают и сюсюкают.

А тут за столиком шел настоящий мужской разговор двух бывших фронтовиков. А так посмотреть на тетю Симу со стороны — обыкновенная домашняя хозяйка.

Они говорили о Трептов-парке, который Слава много раз видел на картинке и вот сегодня, через несколько минут, должен был увидеть в действительности. Взрослые говорили о том, как в первые дни взятия Берлина наш солдат спас немецкую девочку. И вот теперь Яков Павлович и тетя Сима спорили — эта ли девочка на руках у бронзового солдата, который стоит над могилой наших воинов в Берлине.

— Конечно, та девочка, та самая, — утверждала тетя Сима.

А Яков Павлович говорил:

— Нет, не думаю. Тысячи таких детей спасали наши воины.

— Я же говорю, — сказала тетя Сима, — эта девочка — одна из этих спасенных.

— Нет, нет, — возражал Яков Павлович. — Сколько детей спасли наши бойцы из фашистских лагерей смерти?! Эта девочка на памятнике как бы представляет собой миллионы людей, которых спасли ценой своей жизни советские воины…

— Давайте в автобус! — крикнул кто-то в дверях, и спор прекратился.

Туристы сели в ту же большую и длиннющую машину, которая привезла их вчера вечером с вокзала. Раньше Слава не ездил в таких автобусах. Спинки кресел туристического автобуса высокие — выше головы, не только Славиной, но любого взрослого. И спинки эти откидываются так, что кресло превращается как бы в кровать. В нем можно полулежать. А рядом с водителем специальное место и микрофон для гида, а проще сказать — экскурсовода. Вот в этот микрофон экскурсовод, старенький такой и седенький, пророкотал. То есть говорил он, наверно, нормально, а радио так разносило его слова по всему автобусу — с каким-то таким рокотом.

— Сейчас мы поедем осматривать город Берлин, — говорил гид. — Начнем осмотр, как это делают все советские туристы, с Трептов-парка, где похоронены солдаты и офицеры Советской Армии освободительницы.

Старик говорил потом о боях, о взятии Берлина, о последних часах Гитлера; но Слава знал уже об этом из рассказов Якова Павловича. А сейчас Яков Павлович подошел к гиду и что-то такое ему сказал, после чего старик подтянул к себе микрофон, и снова голос его пронесся по автобусу:

— Тут есть предложение на минутку остановиться и купить цветы на могилу советским воинам. Я думаю, нам надо остановиться.

Машина замедлила ход, большинство туристов встали с мест и направились к выходу. И в это время Слава услышал за собой голос Аси Сергеевны:

— А музей? Мы успеем?

Тетя Сима резко повернулась, и Слава с ней. Знаете, ему стало так стыдно, так стыдно, и даже потом, спустя много лет, когда он это вспоминал, ему было стыдно, и даже не верилось, что Ася Сергеевна так сказала. Но так же оно и было. А когда Слава с тетей Симой повернулись и посмотрели на Лею Сергеевну, она стала еще краснее, чем была, нагнула голову, спрятав глаза, и быстро так затараторила:

— Конечно, остановимся. Конечно же, цветы. Обязательно. А как же?

Как будто, кроме нее одной, еще кто-нибудь предлагал не останавливаться…

Солдат-освободитель

Что сказать о Трептов-парке? Это не кладбище, а роща наших берез и других русских деревьев. Они шелестят листьями, как бы разговаривая вполголоса, как говорят люди, когда вблизи кто-то спит.

На ступеньках памятника советскому воину, который держит на руках девчушку, а ногами попирает разбитую мечом свастику, Слава увидел наших ребят в красных пионерских галстуках и рядом с ними немецких ребят — пионеров. Может быть, они были из какой-нибудь одной берлинской школы, а может быть, тут случайно встретились две школьные экскурсии. Этого Слава не знал.

Он подошел к ступенькам памятника и услышал, как девочка, чуть постарше той, бронзовой, что держал на руках солдат-освободитель, читала стихи. Это стихотворение Слава не заучил, но запомнил, как, должно быть, запомнил навсегда все, что было в тот день в Трептов-парке. Если встретите Славу через год, два, десять лет, попросите его, и он прочитает вам наизусть все стихотворение от первой до последней строки…

Девочка стояла у букета, который туристы положили к подножию памятника. Ровным голосом, смотря прямо перед собой, она читала:

На тихих клумбах Трептов-парка Могил в торжественном покое Давно горят светло и ярко Пионы, астры и левкои. И за судьбу земли спокоен, Ее простор обозревая, Стоит под солнцем русский воин, Ребенка к сердцу прижимая. Он родом из Орла иль Вятки, А вся земля его тревожит. Его в России ждут солдатки, А он с поста сойти не может.[1]

Когда она кончила читать стихи, Славе послышалось за спиной эхо: «…не может».

Слава обернулся. За ним стоял человек с длинной бородой. Брюки были заправлены в огромные сапоги, и все у него было большое — руки, плечи, голова.

— Да, — повторил он как-то задумчиво, ни к кому не обращаясь, — он с поста сойти не может.

Встреча

Вот это была встреча! В Трептов-парке Слава стоял рядом с Федотовым, а тот разговорился с тем бородатым дядькой, который повторил последнюю строчку стихотворения.

— Сын, — сказал бородач и показал на бронзового солдата. — Очень он на моего сына похож. Игорем звали. Тут, под Берлином, погиб. А где похоронен, поди ж ты, неизвестно. Наши быстро продвигались, и могилы все общие, братские — одним слоном, могилы.

Бородач помолчал. Яков Павлович, тетя Сима и Слава тоже молчали, не решались произнести хотя бы слово.

— Вот и хожу сюда, — продолжал бородатый дядька. — Каждый раз, как бываю в Берлине, так сюда прихожу. Вроде бы на могилу сына…

А потом — подумать только, ведь бородач этот не слышал спор Федотова с тетей Симой! — сказал:

— В этом бронзовом солдате, что стоит там на посту, все наши сыновья, а в девочке той все миллионы людей, которых он, советский солдат, спас от фашизма. Так я говорю?

— Так, — сказал Яков Павлович. — Точно. А вы часто бываете в Берлине?

— В Берлине? — Он переспросил, хотя не расслышать вопроса не мог. А потом помолчал.

Молчали Федотов, тетя Сима и Слава. Слава почувствовал, что надо молчать, что с человеком этим что-то происходит — такое происходит, когда надо молчать.

— Да, — повторил бородач, — в Берлине. — И потом, обращаясь к Федотову, ответил вопросом на вопрос: — А вы были здесь весной сорок пятого?

— Был.

— У рейхстага?

— И у рейхстага.

— А я у рейхстага не был, — сказал бородач. — Не довелось. Чувствовал, что где-то здесь мой сын. Спрашивал. Искал. Помогали мне. Только трудно было… Что говорить: прошлое это. Решил потом, что не всем же, кто воевал, быть под Берлином и в Берлине. А потом оказалось: точно, где-то мы рядом были и не свиделись.

Он помолчал и снова подтвердил:

— А на парня этого бронзового мой сын здорово похожий.

Теперь спросила тетя Сима:

— И вы приезжаете сюда к сыну?

Вот тут-то бородач сказал такое, что ничегошеньки Слава тогда не понял. Конечно, такое могло быть только здесь, где на маленьком кусочке земли как бы спрессовались огромные армии. Ведь можно сказать, что война шла почти по всему земному шару и весной сорок пятого года сошлась в этой точке. Конечно, много тут произошло в это короткое время!.. Спрессовались не только армии, но и события.

Тете Симе в Трептов-парке бородач сказал:

— Я, конечно, и к сыну приезжаю. Он здесь, недалеко от Берлина, работает, и к памятнику этому прихожу. Только это, как бы сказать, попутно. А вообще-то работа у меня такая, что приезжать приходится. Не так чтобы очень часто, но приходится. — Он протянул руку Федотову. — Будем знакомы: Дидусенко.

— Федотов, — сказал Яков Павлович.

А потом уже с Егором Исаевичем Дидусенко познакомились Слава и тетя Сима и вместе с ним шли обратно из Трептов-парка. Дидусенко рассказывал про себя. Как он с детства, можно сказать, полюбил зверей и занялся проводниковской работой (он так и сказал «проводниковской»).

— Много, должно, зверей повидали? — спросил Яков Павлович.

— На большой зоопарк хватит. — Проводник помолчал и добавил: — Только перерыв у меня получился. А то бы еще больше перевез. Да, перерыв.

— Воевали? — спросил Федотов.

— Сын воевал. А я… Плохо у меня получилось. И говорить не стоит.

Больше ни Яков Павлович, ни тетя Сима не задавали вопросов Дидусенко. Слава же вообще помалкивал и при этом все время думал: как же так сын у него здесь погиб и похоронен в братской могиле и в то же время сын у него здесь, под Берлином, работает? И как же ему хотелось спросить этого товарища Дидусенко: как же так — погиб и работает? Слава даже сам о себе подумал: «Какой же я любопытный». Ему от этого стыдно стало, но думать об этой загадке он не перестал. Вот сидел в нем какой-то там любопытный до чертиков и как пилой пилил: «Как же ж так, как же ж так?» Слава на него — про себя, конечно, — прикрикивал: «Перестань». А тот свое. И тогда Слава тому, любопытному, как надоедливой собаке, кость бросил: «Ну, чего привязался: было у человека два сына — один тут погиб, а другой здесь работает».

Но тут сам Дидусенко запутал Славу совсем. Егор Исаевич сказал:

— Игорь мой — он же у меня единственный — сызмальства зверушек любил. Другие мальчишки больше игрушками увлекались: автомобили там, лошадки деревянные или ружье. А этот, можно сказать, в основном живностью интересовался. Только не я эту любовь ему привил. Он тогда совсем малышом был, не знал, чем отец занимается. А вот, поди ж ты, никаких ему игрушек не надо было. Подавай черепаху, кролика, собаку. Потом, ясное дело, стал я его со своими пассажирами знакомить. Он ведь ходил на станцию меня провожать-встречать…

Тетя Сима вплотную подошла к Славе и как-то по-особенному — Слава думал, что только мама так умеет, — обняла его. При этом она смотрела на Дидусенко, и Слава чувствовал, что хотя тетя Сима обняла его, но ей хотелось как-то согреть, сделать что-нибудь хорошее этому бородатому человеку — такому большому и такому несчастливому.

В Трептов-парке на деревьях набухали смолистые душистые почки и пахло весной. Куковала где-то в ветвях кукушка, а ветви, покрытые молодой листвой, будто шептались.

Федотов и Егор Исаевич говорили о том, как хорошо здесь в это время года, но потом Дидусенко вернулся к разговору о своей профессии. О сыне и о непонятном перерыве в работе он не говорил, и чувствовалось, что это что-то страшное в его жизни, тяжкое, о чем даже вспомнить — мука. Зато о своих зверях он рассказывал с охотой, и Слава узнал, что Егор Исаевич приехал в Берлин с большим эшелоном диких животных, и приезжает уже не в первый раз, привозя подарки от Советского Союза — пополнение Берлинскому зоопарку.

— А каких зверей вы перевозили? — спросил Слава.

Дидусенко наморщил лоб, как делают люди, стараясь что-то вспомнить, и сказал:

— Разных. Вез я как-то красавицу Маньку, и нужен был за ней глаз да глаз.

— Тигрица? — спросил Слава.

— Нет. Небольшой такой зверек — гепард. А коварный. И в том же эшелоне была собака.

— Собака? — удивился Слава, вспомнив при этом своего Шустрика. Значит, и Шустрик мог бы быть в зоопарке. Нет, это что-то не то…

А проводник сказал:

— Это была особенная собака — дрессированная. Звали ее Инга. Характер у нее был довольно противный, хотя она многое умела делать. У зверей ведь тоже характеры. И главное в нашем деле — сразу определить, какой это характер. Тогда и подход к зверю найдешь. Как все равно ключ к замку…

В разговор вмешался Яков Павлович:

— Да, да — характеры. Кажется одно, а оказывается совсем другое.

Слава не понял, о каких зверях он говорит. Какое-то время он молчал, слушая все это, молчал, чтобы не перебивать взрослых, но в конце концов не выдержал и спросил Егора Исаевича:

— А медведи у вас есть?

— Медведи? — Дидусенко посмотрел на Славу с удивлением. — А как же! Здесь, в Берлине, медведь, поди ж ты, самый почетный зверь. Ты что, не знал?

— Не знал.

— А как по-немецки «медведь»? — спросил Егор Исаевич.

Тетя Сима раскрыла было рот, но Слава поднял руку:

— Знаю. «Бер».

— А «маленький» как по-немецки?

Знал же Слава, но этого вспомнить не мог. Подсказала тетя Сима:

— «Маленький» по-немецки «клейн».

— Правильно, — подтвердил Дидусенко. — Вот и говорят, что в древности нашли в Шварцвальде, что значит Черный лес, маленького медвежонка, то есть «берклейн», и на этом месте вырос город. И город этот стал называться «Берлин». Понял?

— Понял. Значит, потому в Берлине, куда ни посмотришь, — медведь. Да?

— Конечно, — сказал Егор Исаевич. — Медведь — это же герб Берлина. Он на всем — на автобусах, на этикетках, медведю памятники в парках. Видел?

— Видел. А вы привезли медвежонка?

— А как же!

— Может быть, это мой медвежонок.

— Твой?

— Ну да. У меня, то есть не совсем у меня, а у нашего соседа, был медвежонок, Мишка, одним словом, и он попал сюда, в Берлин, и я его ищу…

Они шли к выходу из Трептов-парка, и все трое наперебой рассказывали Егору Исаевичу историю Славиного Мишки. А проводник спрашивал Славу, какой был Мишка не только внешне, но и по характеру, что любил, какую лапу подкладывал под голову, когда спал, умел ли кувыркаться, ходить на задних лапах, делать стойку.

Слава, кажется, ответил на все-все вопросы и, расставаясь с Егором Исаевичем, почувствовал: найдет он своего Мишку, теперь обязательно найдет. А Яков Павлович сказал:

— Есть поговорка: «На ловца и зверь бежит». А тут получилось, что на ловца пришел не зверь, а зверолов. Удача.

— Что вы, — махнул рукой Дидусенко, — какой я зверолов! Просто звериный проводник, как уборщик в зоопарке. Только у меня зоопарк передвижной — на колесах. Жаль, что вы не можете поехать со мной на товарную станцию посмотреть моих пассажиров. Там ведь и мишка есть, только это не ваш. Кличка у него другая и вообще биография не та. Нет, не та биография.

Это слово он повторил дважды. А вообще Егор Исаевич говорил о своих пассажирах, как о людях: биография, характер, привычки…

Да, не ему только, но всем, кто был в это время рядом с ним, жаль было, что они не могут поехать на станцию посмотреть звериный эшелон. Федотов, тетя Сима и Славик были туристами, а это значит — жили и ездили по расписанию. Автобус ждал их уже у ворот Трептов-парка. По дороге в гостиницу туристы должны были заехать в музей, после обеда — в зоопарк, а рано утром на автобусе же дальше по Германии. Товарная станция была в другом конце города, и если бы туристы туда поехали, они не успели бы в зоопарк и могли бы отстать от группы.

Когда прощались, Егор Исаевич сказал еще, что в демократическом Берлине один из самых новых и самых лучших зоопарков во всем мире и, может быть, Славик найдет там своего Мишку. А если не найдет, они встретятся на обратном пути, когда снова будут в Берлине. К этому времени как раз Дидусенко должен будет привезти новый эшелон со зверями, и он все-все разузнает о Славином Мишке.

— А может быть, — сказал Егор Исаевич, — когда мы снова встретимся тут, в Берлине, вам уже не надо будет искать вашего Мишку.

— Вы думаете, мы его к тому времени найдем? — спросил Слава.

— Не знаю. Может, и найдете. Все-все возможно.

— Так почему вы сказали, что не надо будет искать?

Дидусенко помолчал и при этом задумчиво погладил свою бороду.

— Что обнадеживать! Это же хуже. Привезу — не привезу.

— Славик! — закричали в это время в один голос Яков Павлович и тетя Сима.

Она подбежала к ним и взяла Славу за руку:

— Ты что, хочешь, чтобы из-за тебя вся группа не попала в музей? В автобусе уже все сердятся и ворчат. Пошли скорее.

Она потащила Славу, а он и не сопротивлялся. На ступеньке автобуса стоял Яков Павлович, и Слава заметил, что вид у него был сердитый. А с Федотовым шутки плохи.

Одним махом Слава вскочил в машину, и они сразу же поехали. Слава даже не успел как следует попрощаться с Егором Исаевичем. А бородатый проводник крикнул ему вдогонку:

— До скорой встречи! Желаю удачи!

Бегство

Автобус шел по улицам Берлина. Славе было интересно смотреть все, что мелькало в окне машины, как на экране кино. Но видел он, в основном, широкую спину Аси Сергеевны. Она заслоняла ему и переднее окно автобуса и боковое. Надо же так рассесться: боком, откинувшись, разметав руки, будто в кресле у себя дома.

Сначала Слава вытягивал шею, выгибался, стараясь увидеть что-нибудь в окне. Но потом перестал вертеться, полузакрыл глаза и стал вспоминать разговор с Дидусенко. Как это тот сказал: «Жаль, что вы не можете поехать на товарную станцию… Там ведь и мишка есть». А потом добавил: «Кличка у него другая и биография не та…»

…Та-та-та-та… Мысли Славы оборвались. Вот они, мысли эти, будто рвались вперед и должны были, как в атаке, захватить высоту, то есть решить непонятное в разговоре с Дидусенко. И, может быть, решить загадку: где же Мишка? Но та-та-та стучало, как пулемет врага, который подрубает атаку, прерывает бег, бьет насмерть…

Это без умолку трещала Ася Сергеевна. Она разговаривала так громко, что заглушала шум автобуса и голоса других людей в машине. Голос Аси Сергеевны перекрывал все шумы и голоса, обрывал Славины мысли, мешал ему додумать, довести до конца то, о чем размышлял.

Славе ясно было одно: на товарной станции стоит эшелон со зверями из Советского Союза. Там, в этом эшелоне, есть медвежонок. У него не та кличка, что была у Славиного валдайца, и другой характер. Ну и что ж? Разве не бывают недоразумения и ошибки? Медвежонка могли переименовать, а он что же — протестовал? И характер у него мог измениться.

Слава сам себя спрашивал и сам отвечал: «Мог?» — «Мог!»

Значит, надо попасть на товарную станцию. Но как? Как?

На этот вопрос Славы Слава ответить не мог. Он морщил лоб, закрывал ладонью глаза, думал, искал решение. Но та-та-та Аси Сергеевны не умолкало ни на секунду, и казалось, что это мешает найти выход из положения, решить, на первый взгляд, неразрешимую задачу.

И вдруг…

— Минуточку! На минутку остановите автобус!

Это крикнул Яков Павлович и при этом постучал в окно кому-то, кто махал ему рукой на тротуаре. Слава успел только заметить, что это был один из фронтовых друзей Федотова, из тех, кто встречал его на вокзале.

Автобус остановился и так круто, что Слава ткнулся головой в спину Аси Сергеевны. Федотов быстро пробирался к передней дверце. Секунда. Да, должно быть, не больше. Славик решил: сейчас или никогда. Он подождал, пока Яков Павлович соскочит с автобуса, и тут же стремглав бросился к выходу.

Хлоп! — двери закрылись перед ним, но только на мгновение. Водитель увидел Славу, и тут же двери раскрылись, будто и здесь был фотоэлемент.

Слава соскочил на тротуар. При этом он подумал: «Только бы не увидел меня Яков Павлович. Он же спросит: «Ты куда? А ты зачем?» Что я ему скажу?»

К счастью, Федотов уже уходил с высоким, худым человеком, который махал ему рукой.

Слава притаился на тротуаре: «Не обернется Яков Павлович?» Нет, не обернулся.

Автобус ушел.

Туристы, конечно, решили, что Слава сошел вместе с Федотовым. А Слава стоял посреди незнакомой ему берлинской улицы и думал: «Как найти теперь товарную станцию?»

Был даже момент, когда Слава с грустью посмотрел в конец улицы, где несколько секунд тому назад виднелся длинный автобус туристов. Теперь там стояла грузовая машина с двумя скамейками по бортам.

О туристическом автобусе Слава вспоминал, как можно вспоминать, заблудившись, изголодавшись, о родном доме.

Ах, зачем он так быстро, не подумав, ничего не взвесив, выскочил из автобуса? Ну, допустим, он узнает, где товарная станция (известно, что она не здесь, в центре, а где-то на окраине). Значит, ехать надо будет на метро или в автобусе. А деньги? Есть деньги? Пошарил в карманах, будто и без того не знал, что денег нет… И потом: пустят ли его на товарную станцию? Как найдет он там эшелон со зверями? Эшелон? Поезд? Звери? Все эти слова, кажется, раньше он отлично знал по-немецки, но сейчас они начисто выскочили из головы.

Мысли Славика прервал шум, который донесся с конца улицы — оттуда, где в последнее мгновение мелькнул автобус туристов.

Теперь там была какая-то свалка вокруг грузовой машины с двумя скамейками. Сначала Слава не мог разобрать, что происходит: мелькали стриженые головы, школьные портфели, пестрые клетчатые рубашки. В следующее мгновение сообразил: мальчишки-школьники, должно быть, его, Славиного, возраста, берут штурмом грузовик, лезут в него, рассаживаются по скамейкам.

И снова, как только что в автобусе, будто кто-то подтолкнул Славу, ему захотелось побежать и теперь не выскочить из машины, а вскочить в нее.

Да, Слава часто принимал решения быстро и не задумываясь. А тут еще вместе с мальчишками к машинам подбежали два пожарных в брезентовых костюмах и касках.

Пожарные всегда притягивали Славу. Если в городе проносилась красная пожарная машина, ему всегда хотелось стремглав броситься за ней. Если он попадал туда, где взлетала вверх механическая лестница, или стремительно разворачивалась катушка брезентовой кишки, или валил из окна дым, Слава прорывался сквозь любые цепи и заграждения. Он забывал тогда, куда и зачем шел, и останавливался как можно ближе к военным действиям, где враг — огонь — сталкивался с отвагой людей в касках.

И сейчас Слава, не размышляя, бросился к машине с двумя скамейками. Уже урчал заведенный мотор, машина подрагивала, сзади вился фиолетовый дымок, но несколько пареньков лезли еще через борта. Не успел Славка подбежать к грузовику, как ему протянули руки — сразу несколько рук. И он не мог потом вспомнить мгновение, как он буквально влетел в машину. В голове осталось только: «Комм! Комм!» Его звали со всех сторон: «Иди! Иди!»

И вот уже машина с кучей ребят и двумя пожарными мчалась по улицам Берлина. Слава сидел на скамейке, тесно сжатый немецкими мальчишками. Они толкались и шумели точно так, как это делали бы наши ребята, если бы они мчались куда-то на машине с пожарными. Но куда? Это Слава пытался понять из разговоров, которые были вокруг.

В кузове грузовика

Когда говорил парнишка, который сидел рядом со Славой, Слава все понимал. Это был симпатичный толстячок. У него были округлые щеки и совсем круглые очки.

С толстячком говорили все, кто ехал в машине, а тот отвечал медленно и как-то четко. Кто-то кричал ему со скамейки напротив:

— А ты его видел, Карл?

— Нет, — отвечал толстяк, — я его не видел. А Детер видел…

Слушая этот разговор, Слава думал: «Вот ловко, я же все-все понимаю. Интересно, почему они ни о чем меня не спрашивают?»

Между тем с другого конца машины кричали:

— Карл, а он большой?

— Вот такой. — Карл раздвинул руки во всю ширь, при этом задел Славу и спросил: — Ты из музыкальной школы?

Это было совсем неожиданно. Слава отрицательно покачал головой, потом, набравшись духа, произнес:

— Найн!

— Нет? — переспросил толстяк, — Так откуда же ты?

— Я из Советского Союза!

При этом Слава оглядел себя. Может быть, так он проверял себя впервые в жизни. Курточку Слава одернул, скользнул взглядом по своим брюкам и с удовлетворением отметил, что ботинки его блестят. И тут же Слава повторил четко, почти по-военному:

— Да, я из Советского Союза!

Карл на мгновение застыл. Глаза за круглыми очками, казалось, стали еще круглее, а щеки краснее…

«Что сейчас будет? — думал Слава. — Остановят машину и скажут: «А ну, вылезай. Ты не наш».

Карл повернулся, отчего чуть не соскользнул со скамейки вниз, и спросил:

— Русский?

— Русский! — сказал Слава.

— Не врешь?

— Не вру!

— Из Москвы?

— Из Москвы! — При этом Слава подумал: «Здорово же я шпарю по-немецки». Хотя в общем-то он просто повторял слова Карла. Только тот спрашивал, а Слава отвечал.

Теперь Карл соскочил со скамейки, проявив невероятную для него ловкость. Широко расставив ноги, немецкий мальчик стоял напротив Славы, протянув ему обе руки:

— Здорово, товарищ!

Слово «камарад» Слава знал отлично…

Машина мчалась по улице, чуть раскачиваясь и подпрыгивая. Мальчики знакомились со Славой, крепко, по-мужски пожимая его руку. И Славе в это мгновение захотелось, очень захотелось, чтобы все это, что происходило в кузове грузовика, увидели бы мама, и Глебка, и Яков Павлович, и тетя Сима…

Орел и медведь

Когда поехали дальше, Слава и Карл разговаривали без умолку на смешанном русско-немецком языке.

Карл знал немного по-русски и старался говорить на языке Славы, а Слава пытался говорить только по-немецки. Но получалось, как говорится, серединка на половинку! Во всяком случае, они чудесно понимали друг друга.

— Куда вы едете? — спросил Слава.

— Ловить беглеца из зверинца, — сказал Карл.

— Из зверинца?

— Ну да! Михеля. Он вырвался из клетки. И теперь его надо поймать.

«Михель — это значит Миша, — подумал Слава. — Нет, это уж слишком. Я убежал, чтобы разыскать медвежонка Мишу, и они едут искать медвежонка Мишу. Может быть, все это сон?»

Карл потряс Славу за коленку:

— Ты меня слышишь?

— Слышу!

— Он удрал во время кормежки и сначала уселся на верхушку дерева. Его пытались приманить обратно мясом, но из этого ничего не получилось. Потом он прочно уселся на крыше высокого дома.

Слава тряхнул головой, как встряхивают после нырянья, чтобы избавиться от воды. Здесь он хотел избавиться от чего-то совсем непонятного, неожиданного, почти таинственного.

Машина мчалась по аллее густых деревьев, и казалось, что она мчится широким зеленым коридором.

Навстречу бежали разноцветные маленькие автомобили, пролетали мимо мотоциклисты в красных металлических шлемах и велосипедисты в полосатых майках.

«Не ущипнуть ли себя за руку?» — подумал Слава и тут же спросил:

— Послушай, Карл, как это так: Мишка на крыше. Там же железо. И покато. Он не сможет удержаться, будет скользить. Он свалится, свалится.

— У него когти, — сказал Карл.

— Все равно будет скользить. Я знаю. Мишка был у меня.

— У тебя?

— У меня.

— Орел?

— Почему орел? Медведь.

— Какой медведь?

— Как — какой? Медвежонок Миша. Михель.

— Михель?! Михель — это орел. Я же сказал тебе, что он удрал из зверинца во время кормежки.

— Орел?

— Орел!

— И вы едете его ловить?

— Не мы, а эти пожарные. Они наши инструкторы в кружке юных пожарных. Их вызвали по телефону ловить орла. А мы с ними. Понял? Стоп! Ты не ушибся? Приехали.

Два беглеца

Да, в эти часы в Берлине искали двух беглецов: улетевшего из клетки зверинца орла по кличке Михель и убежавшего из автобуса туристов мальчика по имени Слава.

Но расскажем сначала об орле.

Вначале работники зверинца думали, что поймать птицу будет не так-то уж трудно: в неволе крылья ослабели, и летал орел кое-как — с дерева на крышу, и все. Так ходит годовалый ребенок, для которого пройти полкомнаты — целое путешествие.

Сначала работники зверинца ловили орла, как говорится, своими силами. Но птица, стуча цепкими когтями по крыше, бегала очень ловко, а потом — фьють — перелетела на соседнюю.

Измаялись работники зверинца. Кто-то даже предложил вызвать вертолет и сверху накинуть на орла сетку или осыпать его сонным порошком. Но в конце концов позвонили пожарным. К их помощи ведь прибегают всегда, когда надо залезть куда-то высоко: повесить, скажем, лозунг или флаг, снять мальчишку, который забрался на самое высоченное дерево, а слезть не может. Да, бывали и такие дела у пожарных. А тут совсем необычное задание: поймать орла-беглеца.

Вся эта операция прошла быстрее, чем Слава думал. Мальчишкам было приказано сидеть в грузовике. Они — и Слава с ними — ни в чем не участвовали, а только смотрели, как двое пожарных влезли на крышу. При этом один подобрался к орлу и спугнул его в сторону другого, который спрятался за трубой. Орел побежал к трубе и вмиг оказался накрытым сеткой.

Прошло, как показалось Славе, какое-то мгновение. Он только успел спросить Карла:

— Все?

И тот ответил:

— Да. Ты же видишь. Теперь они принесут его в сетке к нам в машину, и мы отвезем Михеля в зверинец.

— А там медведи есть? — спросил Слава.

— Нет, — сказал Карл. — Это совсем маленький зверинец при школе, которая готовит звероводов. Там в клетках нет никого больше орла.

К этому времени, пока пожарные взбирались на крышу, Слава уже успел рассказать Карлу о своем Мишке. Толстяк, обняв Славу за плечи, притянул к себе и сказал что-то вроде того, что, значит, не дрейфь — поможем.

Карл не обманул Славу. В то самое время, когда туристы уже были в гостинице, и туда же успел вернуться Федотов, и обнаружилось, что Слава пропал, он преспокойно ехал с Карлом в метро в сторону товарной станции.

Мало, но веско

Нет, недолго смог Славка побыть у звериного эшелона. С Карлом он проходил всюду быстро и легко. Если кто-нибудь спрашивал мальчиков, куда они и зачем, Карл произносил, как пароль:

— Провожаю товарища из Советского Союза.

Да это и действовало, как пароль: мальчиков пропускали без разговоров.

Довольно быстро они очутились на платформе, где с двух сторон стояли составы со зверями. На платформе слышался рык и рев, грозное мяуканье и скулеж. На тележках катили ведра, от которых шел аппетитный запах борща; тут же лежали огромные куски мяса, груды овощей, каких-то корней и буханки хлеба.

«Рычат звери, — сообразил Слава, — потому что пришло время обедать, а им не терпится».

Между тем Карл спрашивал всех встречных на перроне:

— Вы не знаете, в каком вагоне приехали медвежата?

И все показывали рукой в хвост состава.

Мальчики шли все дальше и дальше. И вдруг строгий оклик:

— Слава, ты что здесь делаешь?

Слава обернулся. Ну, так и есть — Егор Исаевич.

— А ну рассказывай: убежал?

— Убежал.

— Так там же волнуются, ищут!

Слава пожал плечами, что должно было означать: «Не знаю. Может быть».

— Безобразие! — возмущенно сказал Дидусенко. — А это кто?

— Мой товарищ, Карл.

— Значит, ты успел и переводчика себе найти или это твой гид? Ну хорошо: все ясно. Я пойду звонить в гостиницу, а тебе нужно посмотреть мишку. Вот этот вагон рядом. Иди смотри. Убедишься, что это не тот, которого ищешь. Там возле вагона и стой. Вернусь и отправлю тебя в гостиницу. А суд и наказание — это ты получишь там, в гостинице. Я тебе не судья.

Слава молчал. Он думал о том, что если сейчас найдет своего Мишку, все будет так чудесно, что Федотов простит его бегство. А если Мишка не тот, тогда… Что будет тогда, об этом не очень хотелось думать…

Карл между тем тянул Славу за руку:

— Идем, ну идем же — вот он, твой мишка.

Карл слышал весь разговор с Егором Исаевичем, должно быть, все понял и тоже хотел, чтобы нашелся тот мишка и чтобы под это списали все Славины грехи.

Но ведь не всегда бывает, как хочется. Мишка оказался не тем, совсем не тем. Он был и цвета другого, и белых погончиков не имел, и вообще, как показалось Славе, никакой в нем не было симпатичности — того, что в его Мишеньке было хоть отбавляй…

В гостиницу Славу отвез Егор Исаевич. Дорогой молчали. Карлу Слава написал свой московский адрес, а толстячок дал ему свой берлинский. Бумажку эту Слава не спрятал, держал перед собой в руке, будто была она, бумажка эта, оправдательным документом…

Нет, Федотов долго Славу не ругал и, конечно же, не пилил. К счастью, только-только успели обнаружить, что Слава исчез, как позвонил со станции Дидусенко. Но то, что сказал Славе Яков Павлович, пересказывать не стоит. Слова эти были очень горькие, и Слава понял, что быть самостоятельным — это значит быть дисциплинированным. А не наоборот. И еще он понял, что Федотов говорит мало, но веско: выкинь Слава еще раз такую штуку, придется ему возвращаться домой. И — немедля.

— Ну, а теперь, — сказал Федотов в заключение короткого, но крепкого внушения, — ты пойдешь после обеда с переводчицей в зоопарк. Может быть, там найдется твой мишка.

У входа в зоопарк

Весна чувствовалась в зоопарке больше, чем в городе. Здесь деревья были уже не в серо-зеленой дымке, а шелестели молодой листвой, и вокруг на полянах ярким ковром расстилалась светло-зеленая трава и птицы пели, присвистывали и щелкали на все голоса.

Слава пришел сюда во второй половине дня, когда вся группа закончила осмотр города и музеев.

Назавтра рано утром туристы выезжали дальше по городам ГДР. А сейчас, пока путешественники готовились в путь, складывали чемоданы и всякое такое, Слава с переводчицей Маргит отправился в зоопарк.

Эта Маргит говорила по-русски с чуть только заметным акцентом. Она учится в институте иностранных языков по русскому отделению. И вообще, когда она говорила по-русски (а с туристами она все время так разговаривала), не отличить ее было от русской девушки: круглолицая и светловолосая. У нас в Москве ее никто за немку и не принял бы.

Маргит эта была очень добрая, заботливая, все старалась объяснить, растолковать. Она все время что-то делала — совсем без отдыха: рассказывала туристам, что вокруг, для кого-то бегала в аптеку, кому-то доставала словарь, с кем-то писала письмо по-немецки…

— Эта Маргит никогда не устает? — спросил Слава как-то Якова Павловича.

А он сказал:

— Она всегда такая. Мне ее рекомендовали в нашу группу экскурсоводом-переводчиком. Это она подрабатывает в каникулы. А зимой учится в институте и там также все время в работе. Она у них отличница и комсомольский секретарь, и стенгазету рисует. На все руки мастер.

— Да, — сказал Слава, а потом у него вырвалось: — Немка.

— Что ты хочешь этим сказать? А? — Слава почувствовал, что Федотов был зол. — Немка? Ну и что?

А Слава все-все понял, и ему, по правде говоря, стало так стыдно, что он только прошептал:

— Ничего.

Бывает же такое, что люди недоговорят что-то, но поймут, все поймут, что хотели сказать. И Слава тогда понял, что Яков Павлович хотел сказать: «Да, немцы стреляли в меня, и я в них стрелял. То были наши враги, а это наши друзья».

Да, Федотов именно это хотел сказать Славе и Слава его понял без слов.

Вот так они тогда молча поговорили.

Слава и Маргит еще не вошли в зоопарк, но уже увидели медведей. Прямо на улицу выдавалась здесь искусственная горка с пещерой внутри. Перед горой этой был бассейн и ров, который отделял эту часть зоопарка от улицы. Да, такая гора с бассейном и рвом лучше всяких вывесок и реклам. Люди проходят по улице и видят зверей. А дети! Их, конечно, не оторвешь от барьера перед рвом. Там даже была сделана такая металлическая сетка, чтобы малыши, которые с увлечением смотрят медведей, не свалились в ров. Такую же сетку, только поменьше, Слава видел в театре под барьером балкона. Мама объяснила тогда ему, что это для биноклей, сумочек и всякого такого. Зазевается зритель, увлекшись спектаклем, и уронит вниз бинокль. А там внизу сплошь головы зрителей. Чтобы бинокль этот не свалился кому-нибудь на голову, и приспособлена эта сетка-уловитель. А здесь — Слава сразу понял — она должна ловить зазевавшихся малышей.

Так вот, за этим барьером с сеткой и рвом медведица вывела на прогулку двух своих медвежат.

Но здесь не было Славиного Мишки. Медведица была старая, а малыши не выросли еще из того возраста, в каком Мишка был в Москве. Ведь с тех пор он куда как должен был вырасти.

Маргит взяла билеты и со Славой прошла в ворота зоопарка. Попав в это лесное царство зверей, собранных со всего земного шара, Слава подумал о том, что весна, наверно, всегда хороша, но особенно хороша в зоопарке. Здесь во всем чувствовалось пробуждение: пробуждались, зеленея, деревья, наливались красками цветочные клумбы, просыпались после зимы и звери.

Весенний воздух привел в отличное настроение молодых антилоп, которые носились по зеленой лужайке, смешно выбрасывая тоненькие ножки. Они не бежали, не скакали, а, казалось, летели. Меньше минуты длилось это чудное видение, и антилопы так же быстро исчезли, как появились. При этом Слава вспомнил балет, который он смотрел по телевизору.

Промчались грациозные антилопы, и вдруг перед Славой выросла гора — слон.

— А знаешь, — сказала Маргит, — на слона весна повлияла совсем по-особенному. Это заслуженный военный слон, который сражался в Народно-революционной армии Вьетнама. Он шел в бой, вооруженный и оседланный бойцами, как танк… А стал стар, вышел на пенсию и приехал отдыхать в Берлинский зоопарк. Пенсионер-то он пенсионер, но воинственность слона не покинула. Хоботом почуял приход весны и решительно двинулся из огромной клетки. Не сдержи его струи воды из брандспойта, сломал бы толстые балки, из которых была сделана слоновья клетка, и вырвался бы на волю. Вчера его сдержали, а сегодня — смотри — вот он важно прогуливается перед нами в открытом загоне, куда его перевели. Тепло. Никому не сидится под крышей… Но нам пора заняться поисками Мишки.

Маргит это сказала, а Слава давно думал об этом же.

Они пошли к маленькому домику, где, как можно было понять по вывеске, находилась администрация зоопарка.

— Запасись терпением, — сказала Маргит, — наш собеседник самый неразговорчивый из всех людей, каких мне довелось встречать. Но дело свое он знает.

Возле домика на маленьком складном стульчике сидел большой человек. Славе показалось, что он смотрит на этого человека сквозь увеличительное стекло. По дороге Маргит успела сказать:

— Это Вольфганг — старейший контролер зоопарка. Он, правда, сам не очень стар, потому что зоопарк этот построили только после войны.

Она познакомила Славу с Вольфгангом и по-немецки спросила его о Мишке.

— Вы должны знать о нем, — сказала Маргит.

— Я?! — развел руками Вольфганг.

Он повернулся и, не вставая, подхватил где-то за собой два таких же стульчика, поставив их перед собой.

— Садитесь. Что я знаю? Я ничего не знаю.

Он говорил по-немецки, Маргит переводила, но Слава и без того уже почти все понимал. Когда она угадывала это по его лицу, переставала переводить.

«Я ничего не знаю»

Контролер снял фуражку и вытер ее изнутри носовым платком. Потом неторопливо надел, поправил, как будто примеривал эту фуражку в магазине, будто надевал ее впервые за всю свою жизнь. А фуражка-то была ношеная, и надевал он ее, должно быть, тысячу раз.

И Слава тогда подумал: «Время оттягивает».

Маргит сказала:

— А мы не торопимся. Вольфганг подумает, подумает и, может быть, что-нибудь вспомнит. Зачем спешить? Здесь так хорошо.

Да, Маргит была права. Солнце садилось, подсвечивая откуда-то сбоку. Тени становились длиннее, воздух прохладнее. Наступал тихий предвечерний час, когда все вокруг казалось волшебным: розовые облака над скалой открытого вольера, птицы фламинго, которые казались чудесными цветами, растущими прямо в пруду, и павлин, распустивший веером хвост; косые лучи солнца пронзили яркие пестрые перья павлина, и в веере этом зажглись как бы разноцветные огоньки.

Слава посмотрел на Вольфганга. Все в нем было большое: ладони раза в три больше Славиных, плечи широченные, а фуражка такая, что, надень ее Слава, она бы опустилась на его плечи.

На фуражке Вольфганга был медведь. Это как бывает «краб» у наших морских офицеров. Эмблема, одним словом. У солдат наших на пилотке звездочка. У транспортников на фуражке колесико с крылышками. А здесь был медведь. И на левом рукаве чуть повыше локтя — там, где у пионеров бывают красные нашивки, — тоже был медведь.

«Что за город Берлин! — подумал Слава. — Везде медведи». Эти медведи — на дверцах автобусов, на вывесках, на плакатах и вот даже на фуражках и на рукавах. Они как бы дразнятся: «Вот сколько нас здесь. Попробуй-ка найди среди них своего Мишку!..»

Теперь Вольфганг мял в руке сигарету, как мнут пластилин в кружке юных ваятелей. Но тут — Слава это понимал — Вольфганг опять оттягивал время. И Маргит всем своим видом — неторопливо-мечтательным — как бы снова говорила: «Подождем, подождем. Здесь так хорошо вокруг. Спешить нам совсем некуда».

Где-то сбоку вдруг вспыхнуло что-то красное. Бывает же так, будто не глазом увидел, а ухом: смотришь вперед, а увидел или, вернее сказать, почувствовал что-то сбоку.

Слава повернулся и как бы встретился взглядом с фламинго. Бело-розовая птица распрямила красное крыло, и крыло это и гордая голова птицы — вся она, стройная и величественная, отражалась в зеркале пруда среди отраженных же розовых облаков.

— Так вот, — сказал Вольфганг, — помнится, рассказывал проводник, что у той медведицы было два любимых медвежонка.

«Два!» — чуть было не воскликнул Слава, но увидел, что Маргит приложила указательный палец поперек своих губ.

Вольфганг затянулся сигаретой и выпустил дым.

— Да, два любимых детеныша, — повторил он.

И еще проводник говорил, что у охотников собака была на редкость сообразительная. Зверь хотел убежать от них, но собака все время хватала его за задние лапы… («Тарзан, — подумал Слава, — конечно же, это был Тарзан, который выследил Якову Павловичу медведицу — мать моего Мишки».)…И вот медведица повернулась и занесла лапу, чтобы ударить этой лапой собаку. Да, собаку…

При этом Слава вспомнил Шустрика, но вспомнил на одно только мгновение. Здесь, в зоопарке, все его мысли были заняты медвежонком. Ведь Славе казалось, что поиски подходят к концу, что вот-вот он найдет наконец своего Мишку…

После паузы Вольфганг продолжал:

— Да, медведица хотела ударить собаку, а та ухватила ее за «штаны». Ну, знаете, так охотники называют длинную шерсть медведя на задних лапах. И когда опытная собака-медвежатница так вцепится в эти штаны, худо медведю. Он туда, он сюда — собаку никак не сбросить.

Вольфганг снова затянулся, и дым повалил теперь у него изо рта и из обеих ноздрей.

«Совсем как рисуют в сказках Змея Горыныча», — подумал Слава.

Нет, Вольфганг никак не походил ни на Змея или там на какого-нибудь злого волшебника. Его широкое лицо, толстые губы, большие светлые глаза были очень добрыми. Только вот говорил он очень медленно. Скажет фразу, затянется сигаретой, выпустит дым и еще вроде бы подождет, пока дым этот рассеется, как будто серое облако мешает ему говорить.

— Да, да, — как бы про себя говорил Вольфганг. — Надо же все аккуратно вспомнить. Проводник рассказывал мне, что медведица была очень хитрая. Она нашла себе сухое место среди болота, о котором охотники могли подумать: «Ну, в такой сырости никакой медведь не заляжет». А она еще с осени выстлала свою берлогу еловыми ветками и мягким мхом. И залегла-то она до снега. Да и как залегла: кружила вокруг и прыжком кинулась в берлогу. А потом посыпался снег, и эти путаные следы совсем ее скрыли. Вот оно как.

Теперь, после такой большой речи, Вольфганг отдыхал. Он загасил сигарету, опустил ее в коробочку, которая была, видимо, пепельницей, достал носовой платок и вытер кончики пальцев для того, должно быть, чтобы они не пахли табаком и дымом.

Павлиний веер медленно разворачивался перед Славой, как парус яхты, когда яхте надо сделать поворот. Это было красиво, но в то время все отвлекающее, все, что не относилось к рассказу о медвежонке, раздражало его.

— Да, — продолжал Вольфганг, — берлога была засекречена и замаскирована лучше самого секретного аэродрома. А все-таки собака вынюхала берлогу. Вот за это ей теперь и доставалось. Вот оно как. Один удар медвежьей лапой, и от собаки полетели бы только клочья.

— А как звали собаку? — спросил Слава.

Маргит посмотрела на Славу с осуждением.

Вольфганг молчал.

Павлин за это время дважды повернулся вокруг своей оси. «Что это он, в самом деле, — подумал Слава, — расхвастался своими перьями! Только мелькает перед глазами».

Время шло так медленно, что Слава поднял левую руку к уху и послушал, тикают ли часы. Да, тикают. А то казалось, что время совсем остановилось.

— Так вот оно как, — продолжал Вольфганг, — про то, как звали собаку, помнится мне, проводник не говорил. Он рассказал только, что в тот самый момент, когда собаке грозила гибель от медвежьей лапы, грянул выстрел: зверь рявкнул и присел. Теперь мишень, можно сказать, из движущейся стала недвижимой. Полыхнуло пламя из двустволок, и медведице пришел конец…

Молчал Вольфганг.

Молчала Маргит.

Молчал Слава.

А на языке у него вертелось: «Как же взяли в берлоге медвежат?» Но он сдерживал себя и не произнес ни слова.

— Так вот оно как, — сказал Вольфганг. — Потом собака повела охотников в берлогу. И там оказались все медвежата — любимые и нелюбимые.

— Медвежата! — воскликнул Слава и сам удивился, услышав свой голос, будто это не он сказал, а кто-то сидящий в нем. — Сколько?

— Да, медвежата, — повторил Вольфганг.

Нет, тут Слава не мог молчать.

— Два? — спросил он. И не спросил, а выкрикнул.

Вольфганг посмотрел на него с удивлением и отрицательно покачал головой:

— Нет, три. Два малыша лежали на подстилке, а третий отдельно между корней. Ведь берлога та была…

— Вольфганг! — воскликнул Слава, но Маргит взглядом заставила его замолчать.

— …была, — продолжал Вольфганг, — под большим деревом. Я думаю, что когда к медведице подкатывался старший медвежонок, она била его лапой. Да, да, не удивляйтесь — это же обычно у медвежьих матерей. Только бьет она, конечно, не когтями, а подушечкой мягкой лапы — не больно, но так, что медвежонок откатывается прочь. Он же пушистый шарик. Вот оно как…

Теперь Вольфганг разговорился, а Слава и слушать его не хотел. С трудом он дождался, пока Вольфганг произнесет свое заключительное: «Вот оно как».

Маргит, которая все понимала и все знала, спросила:

— Медвежат было точно три?

— Точно, — подтвердил Вольфганг. — Завтра вы сможете прочитать об этом в паспорте Мишки. Там все сказано: и когда примерно родился, и сколько у него было братьев и сестер. У этого Мишки были брат и сестра. Это так же точно, как то, что я Вольфганг.

— Все, — сказала Маргит. — Пошли. Этот Мишка не твой медвежонок.

Доктор Рознер

До закрытия зоопарка осталось два часа, и энергичная Маргит решила использовать все это время до последней минуты, чтобы разыскать следы Славиного Мишки.

— Зря я начала с Вольфганга, — сказала она. — Он, конечно, старейший здесь работник, но все-таки он не знает всего, что произошло в зоопарке. Нам нужно найти доктора Рознера. Он знает все.

— Доктора? — переспросил Слава. — Он что, лечит зверей? Он ветеринар?

— Да нет, никого он не лечит и никакой он не ветеринар. Доктор Рознер — директор зоопарка.

— А почему — доктор?…

К этому времени жизни в Берлине Слава уже заметил, что вокруг очень много докторов. Только и слышалось: «Мы встретимся с доктором таким-то… В музее нас будет сопровождать доктор такой-то… О, об этом надо спросить доктора…» Так много было докторов вокруг, как все равно в больнице. В чем же дело?

— Доктор, — сказала Маргит, — это потому, что у него есть высшее образование. Понял?

Слава не совсем понял, но сказал: «Угу».

— Высшее — понимаешь? У нас так принято: окончил человек институт — значит, доктор.

— Каждый? — спросил Слава.

— Каждый.

— И не обязательно для этого окончить медицинский институт?

— Конечно, нет.

— А если человек окончил строительный институт или писательский — он тоже доктор?

— Да. Пошли. Вот, кажется, в ту дверь вошел доктор Рознер. Догоним?

— Догоним.

И они побежали…

Доктор Рознер понравился Славе с первого взгляда. Они столкнулись с ним в дверях конторы зоопарка, и он чуть было не сшиб с ног сразу Маргит и Славу. Но понравился он Славе не потому. Когда человек спешит и навстречу ему тоже бегут, никуда не глядя, — столкнуться не шутка. А Рознер бежал, как потом выяснилось, чтобы попасть к себе в кабинет только на мгновение и взять перчатки.

В дверях Слава столкнулся с чем-то черным и мягким. Это и был доктор Рознер, весь в плотной коже — пальто, перчатки, сапоги, шлем.

— Вы ко мне? — спросил он на ходу, когда Маргит и Слава, развернувшись, побежали за ним по дорожке, которая вела из конторы.

— К вам, — сказала Маргит.

— Тогда подождите, я скоро вернусь. В нашей больнице случилась беда с медведицей. Подождите меня здесь.

Он шел очень быстро, передвигая длинные ноги, как будто был на ходулях. Слава с Маргит так быстро идти не могли и потому бежали рядом. При этом Слава шепнул Маргит:

— Не будем ждать здесь, пойдем в больницу.

— Можно нам с вами? — спросила Маргит на бегу.

Доктор Рознер не ответил, и они продолжали бежать, считая, что молчание — знак согласия. Так решил Слава и, наверно, Маргит, которая тоже не остановила бег…

А вот и больница. Первое, что Слава увидел, была настоящая военно-походная кухня. На колесах большой бак с трубой. Слава сразу подумал о фронте, на котором он, конечно, не был, но все знал по кино и фотографиям.

Походная кухня дымила вовсю, и от нее шел приятный такой запах. Вокруг на кусках брезента, разостланных как ковры, высились разноцветные горы продуктов: мяса, овощей и фруктов.

Доктор Рознер подошел к большой стеклянной двери и сказал:

— Постойте тут.

— А с вами нельзя? — спросил Слава по-немецки. Ему так хотелось туда — за эту стеклянную дверь, откуда доносился знакомый рев медведей. Слава вспомнил все нужные слова и несколько раз повторил свою просьбу по-немецки.

— Нет, — сказал доктор. При этом он растопырил руки в перчатках и показал ими на плотное кожаное пальто.

Теперь Слава сообразил: директор зоопарка одевался весь в кожу, как рыцарь заковывался в железные латы. Рыцарь — от вражеских стрел и мечей, а доктор Рознер — от когтей и зубов своих питомцев.

Он уже скрылся за дверью, а Слава, поняв, почему ему нельзя в больницу, еще больше захотел попасть, туда. Но, к счастью, все удалось увидеть сквозь стекла двери.

Бидон на голове

Темно-бурый медведь метался и прыгал по коридору и при этом глухо, очень глухо рычал, гремел и звенел. Вы спросите, как может медведь греметь и, особенно, звенеть? Может, если у него на голове, по самую шею, надет большой бидон из-под молока.

Вокруг несчастного медведя суетились люди в белых халатах, а он мотал головой, царапал и бил когтями по бидону, выл и рычал.

— Что же будет? — Маргит схватилась руками за голову.

Слава, честно говоря, тоже испугался и страшно пожалел несчастного мишку, подумав, что если рвануть с силой бидон, можно оторвать ему уши. А что делать?

Все произошло скорее, чем можно это вам рассказать. Доктор Рознер взялся за бидон и, как показалось Славе, повернул его, как поворачивают тугую крышку бидона или банки, когда хотят ее снять. Директор зоопарка вместе с медведем укатился куда-то в глубь коридора, и Славе с Маргит ничего не стало видно. А в следующий момент дверь раскрылась, и они увидели доктора Рознера.

— Теперь я к вашим услугам. Слушаю вас!

— А мишка? — спросил Слава.

— Мишка пьет молоко.

— Из бидона?

— Почему из бидона? Из миски.

— А бидон сняли?

— Сняли. Так вы пришли ко мне из-за этого бидона? Как же вы об этом узнали? Медведица влезла в этот бидон десять минут тому назад.

Тут в разговор вмешалась Маргит. Она рассказала, зачем они пришли в зоопарк, как разговаривали с Вольфгангом, и всю историю с медвежонком и даже с лотереей журнала ГДР. Славе даже стало как-то совестно, что они морочат голову такому занятому и смелому человеку, как доктор Рознер. А тот снял перчатки и с улыбкой протянул Маргит и Славе руки:

— Так давайте знакомиться: Карл Рознер.

Теперь они шли по той же дорожке к конторе зоопарка, и Слава заметил, что дорожка эта не так мала — с полкилометра, должно быть. А ведь сюда они пробежали по ней мгновенно.

Дорогой директор зоопарка рассказал им, что произошло с медведицей. Ее взяли на проверку в больницу, заподозрив какое-то заболевание, которого потом, к счастью, не оказалось. А в вольере осталось у медведицы трое медвежат. Не так чтобы совсем крошки, а подростки, которые уже ели все подряд. И медведица так загрустила по детям, что отказалась в больнице есть.

— Понимаете, — рассказывал доктор Рознер, — такие случаи бывали с другими зверями. Я знаю, что у вас в Москве во время войны бомбой убило льва и после этого львица отказалась от пищи и умерла. У нас вот недавно пума объявила голодовку, когда ее разлучили с детенышами. Но медведи — они так прожорливы…

В этом месте Слава хотел сказать, что его Мишка хотя и любил поесть, но был такой ласковый и добрый, что если бы он вырос и у него оказались дети, он бы их ни за что не бросил и тоже объявил бы голодовку. Слава это хотел сказать, но не сказал, чтобы не перебивать доктора Рознера и не заставлять Маргит переводить его слова.

А директор зоопарка продолжал свой рассказ. Медведице, оказывается, привели ее трех детенышей и показали в окно. Она заурчала и затанцевала. Ведь медведи и слоны, когда радуются, всегда переступают с ноги на ногу, как будто танцуют.

Так вот, мама-медведица успокоилась, увидев своих ребят, заурчала, затанцевала и, видимо, сразу же вспомнила о голоде. Оглянулась, увидела бидон из-под молока и недолго думая всунула туда голову по самые плечи. А обратно ни-ни, не получалось. Но это Слава уже видел. Доктор Рознер снял бидон вращательными движениями.

Они уже подошли к конторе зоопарка. Павлин разгуливал здесь, как часовой. Он крикнул: «Ау», но как-то очень громко и резко.

Высоченный жираф и маленький жирафчик, вытянув вверх свои пятнистые шеи, смотрели на них свысока, и они показались Славе глупыми и задаваками. Хотя так оно чаще всего и бывает с теми, кто смотрит свысока. Как говорится: одно к одному.

— Теперь займемся вашим медвежонком, — сказал доктор Рознер.

Он сел за большой письменный стол и, разведя руками, предложил гостям сесть в два кресла:

— Да, да, я знаю, что в вашей стране очень любят диких животных. В России почти тысячу лет тому назад был один из первых в мире зоопарк. Вы знаете об этом?

Доктор Рознер посмотрел на Славу, а он, наверно, покраснел, потому что его щекам стало жарко, и сказал:

— Нет, не знаю.

— Ну что вы, что вы! В древнем Новгороде, на Софийской стороне, существовал зверино-надеинский монастырь. Там были не только дикие звери и птицы из новгородских лесов, но и привезенные купцами из дальних стран. Очень, очень это интересно. Ведь Валдай, кажется, где-то в тех краях. Правда?

— Да, — сказал Слава, — Валдай входит в Новгородскую область.

— О, отлично! — Доктор Рознер надавил кнопку звонка, который был вделан в стол. — Раз место рождения известно, найдем. Хотя у нас медведей из Советского Союза очень много.

Вошла девушка с блокнотом и карандашом в руках, и директор зоопарка сказал:

— О, записывать надо совсем мало. Пишите: медвежонок, по кличке Мишка, из Валдайского района, Новгородской области. Все. Узнайте, не живет ли он у нас?

Девушка почиркала карандашом, сделав в блокноте две-три закорючки, и вышла.

— А мы, — сказал доктор Рознер, — пока что пройдемся по зоопарку. Может быть, и встретимся с вашим Мишкой. Как вы на это смотрите?

Как могли Слава и Маргит смотреть на такое предложение? Слава только подумал о том, что недаром этот директор зоопарка понравился ему с первой же минуты.

Царство медведей

Маргит и Слава попали в царство медведей. А Слава и не знал, что их столько — самых разных.

Доктор Рознер как-то так водил их, срезая наискосок узкими тропками полянки, что его спутники все время попадали к вольерам, бассейнам, клеткам и загонам, где были медведи, медведи, медведи…

— Скажите, — спросил Слава, — а у вас в зоопарке очень много медведей?

— О, — доктор произносил это «о» почти перед каждой фразой, — о, очень много! Мы здесь очень-очень любим этих пушистых и добрых увальней. Не верьте, если вам скажут, что медведь грубый и глупый зверь.

— О! — Теперь уже Слава произнес это «о». — О, я знаю, что мишки, они такие хорошие, такие…

— Да, — сказал директор, — медведи рассудительные и — как бы это выразить — любознательные. Они очень-очень интересные, потому что противоречивые; грозные и миролюбивые, рассеянные и осторожные… Сами увидите этих наших любимцев.

— Неужели среди них не окажется моего валдайца? — произнес Слава, как бы думая вслух.

— О, все возможно. Только я хотел вас спросить… (Доктор Рознер говорил ему «вы», как, по правде говоря, до сих пор к Славе никто не обращался.) …я хотел вас спросить: если мы найдем вашего Мишку-валдайца, как вы мыслите себе эту встречу?

И снова Слава сказал «о».

— О, доктор, Мишу, Мишеньку — я обниму его, прижмусь к нему. Он такой…

— Минуточку. Вы обнимете его. А если он вас?

Тут в разговор вмешалась Маргит. До сих пор она только переводила, а тут сказала сама:

— Да, а если он тебя обнимет?

Слава молчал. Ему стало как-то не по себе. Он вспомнил, что даже во время последней встречи на валдайской мельнице его Мишка был не так уж мал и безобиден.

— О, мой юный друг, — сказал доктор Рознер, — дело в том, что медведь не чувствует, что человек слабее его. Он играет с человеком во всю свою медвежью силу. И если он обнимет вас или прижмет к своей груди…

— Понял? — добавила Маргит.

А доктор Рознер продолжал:

— Но, вероятнее всего, он, если вспомнит вас, любя, обязательно покатает…

— На спине? — спросил Слава.

— О, нет. По земле. Таким образом медведи выражают свою любовь. Они валят на землю и раскатывают человека, как хозяйка раскатывает тесто. Поняли?

— Понял.

— О, это очень хорошо, что вы поняли. После такой прокатки целых ребер у человека не остается. Ни одного… (Эти слова директора зоопарка Слава потом вспомнил. Но об этом будет разговор впереди.)

Они подошли к большому бассейну, за которым высились белые скалы. Здесь было много, наверно больше десятка, белых мишек. Ближе всего стоял огромный медведь, раскачивая из стороны в сторону свое огромное туловище. Он поворачивал голову, принюхивался, шумно втягивая воздух.

— Тут только белые медведи? — спросил Слава.

— О, да, — сказал доктор Рознер. — Это очень интересный зверь.

Доктор, видимо, не понял, что Славе хотелось поскорее отправиться к бурым, и стал подробно рассказывать о белых медведях:

— Он нюхает воздух. У него исключительное обоняние. За двадцать километров белый медведь может почуять запах добычи. Он ведь и рыбак отменный.

— Чем же мишка рыбу ловит? — спросил Слава. — У него ведь…

— Да, — сказал директор зоопарка, — удочек у него нет. Но он и без них чудесно обходится. Сидит на берегу и смотрит: вот тенью промелькнула рыба. Медведь сразу же в воду и лапой по этой рыбе. Оглушил и выбросил на берег, а теперь скорее за другой. И ее лапой…

— И не промахивается?

— О, нет. Это только говорят: неуклюжий. А медведь ловок, очень ловок.

В это время белый мишка бултыхнулся в бассейн и поплыл.

«Брассом чешет», — успел только подумать Слава.

А доктор сказал:

— Этот зверь отличный пловец и плавает всеми стилями на воде и под водой. Его широкие лапы имеют плавательные перепонки вроде ластов. Это же помогает ему ходить по рыхлому снегу и не проваливаться.

Медведь подплыл к берегу и быстро и ловко взобрался на скалу.

— А ему у нас не жарко? — спросила Маргит. Слава уже заметил, что она всех жалела и всегда интересовалась: хорошо ли зверей кормят, не скучают ли они, не мерзнут?

— О, — сказал доктор, — звери приспосабливаются к новым условиям. Смотрите — он уже почти совсем сухой. Его шерсть смазана жиром, и ему купанье — как с гуся вода. Он не обледеневает на морозе и выходит сухим из воды. Этот красавец родился у нас в зоопарке. Вообще все наши медведи либо здесь же родились, либо привезены маленькими. Взрослые медведи плохо привыкают к неволе.

— И бурые? — спросил Слава.

Теперь доктор Рознер понял его и сказал:

— О, да! И бурые. Им ведь тоже хорошо живется на воле. Они и рыбу ловят не хуже своих белых братьев. Идем, идем к ним. Сейчас поищем вашего валдайца. Конечно, белым стать он никак не мог. — Директор зоопарка любил шутить: — Еще минуточку терпения: по дороге я покажу вам медведя с салфеткой и медведя с пышной шевелюрой. У вас в Советском Союзе такие не водятся.

Сказать по правде, эта оттяжка времени Славу не радовала, но посмотреть каких-то необычных медведей ему все же хотелось.

Первым оказался малайский медведь. Он был такой темно-бурый, что казался черным. А на груди, как слюнявчик у младенца, белело треугольное пятно. Когда Маргит и Слава подходили, этот Мишка пригорюнившись сидел в клетке. Но стоило им приблизиться, как он начал выкамаривать что-то необычное: подтягивался на перекладине, кувыркался, выжимал стойку — совсем как обезьяна.

— Хочет понравиться, — сказал доктор Рознер. — Он у нас акробат. Как только увидит зрителей, так сразу же начинает работать.

Доктор Рознер подошел к соседней клетке. В ней сидел нахохлившись медведь, похожий на старого музыканта или художника в толстовке, с волосами, ниспадающими до плеч. Он был прямой противоположностью своему соседу: сидел, как будто был памятником, и только маленькие глазки бегали туда-сюда, злобно поблескивая.

— Этот из Индии, — сказал директор зоопарка. — Мрачный господин. О, я понимаю — вам не терпится попасть к его бурым родичам из России. Сейчас пойдем.

Белые погончики

Теперь доктор Рознер повел своих гостей мимо кричащих обезьян и ослов. Казалось, что здесь звери соревнуются: кто кого перекричит и у кого получается противнее. Во всяком случае, Славе захотелось заткнуть уши.

— Не нравится? — спросил доктор Рознер.

Из вежливости Слава ответил:

— Нет, ничего.

Директор зоопарка сказал:

— Это не обычные ослы — дикие.

— А в чем разница? — спросил Слава.

— Дикие животные едят, когда голодны, пьют, когда им этого хочется, бегают по траве, чтобы доставить себе удовольствие, спят, сколько хотят и когда хотят. А домашние…

Может быть, это было невежливо, но Слава прервал его и сказал:

— Понял, понял.

А сам в это время вспомнил того мальчишку у входа в Московский цирк и подумал, что если бы он, Слава, был животным, то, конечно же, хотел бы быть диким.

Бурые медведи оказались довольно далеко от своих малайских и индийских братьев. Доктор Рознер шел теперь мимо сутулящихся тигров (прогуливаясь, они выгибали спину и наклоняли голову к земле).

Закрыв глаза, спала в клетке гиена. Внешность у нее была такая же противная, как голос у обезьяны и у осла. У гиены большие оттопыренные уши, как у летучей мыши, а пасть совсем маленькая. Шкура этого зверя кажется грязной — она вся в серых и в желтых пятнах.

Красавицы антилопы, завидев людей, припрыгали к доктору Рознеру, и он угостил их какими-то лакомствами, вынутыми из больших карманов кожаного пальто.

Когда доктор Рознер проходил со своими гостями мимо бассейна, в котором, как остров, чернела спина бегемота, директор зоопарка негромко свистнул, и сразу же зашумело, заплескалось вокруг. Огромный бегемотище вышел из воды и раскрыл свою пасть, такую огромную, что, казалось, в нее мог бы въехать автомобиль, во всяком случае «Запорожец».

Директор зоопарка снова запустил руку в большой карман своего кожаного пальто и в бегемотью пасть тоже бросил какое-то лакомство. Опять раздался шум и плеск, и бегемот нырнул в свой бассейн.

Возле бассейна на бетонной скамье лежала большая жесткая метла, вроде тех, какими подметают улицы. Только рукоятка у этого веника была короткой.

— Что это? — спросил Слава.

И доктор Рознер сказал:

— О, это зубная щетка бегемота. Да, да — не делайте большие глаза! — этой метлой чистят ему зубы…

Слава и Маргит видели львят, которые играли большим мячом: они делали стойку, потом подкрадывались к своей резиновой «жертве» на брюхе, ползли по-пластунски, замирали и затем одним прыжком бросались на «добычу». Все эти звери — рычащие и ревущие, спящие и пританцовывающие, бегающие, прыгающие, ныряющие, плавающие — проходили мимо них, как кадры кино: Слава и Маргит торопились к бурым медведям.

— Ну вот, — сказал доктор Рознер, — здесь или нигде!

Теперь Слава увидел огороженный металлической сеткой круг размером вдвое больше цирковой арены. Посредине стоял столб, на котором висела автомобильная покрышка. Медведь-подросток бил по ней лапой, покрышка отлетала, возвращаясь, шлепала его иногда по голове. Мишка рычал, мотал головой и с еще большим остервенением набрасывался на покрышку. Нигде в зоопарке не было такого количества людей, как возле этой проволочной сетки. На самом верху этой загородки висела табличка, на которой было написано по-немецки:

МЕДВЕДЬ БУРЫЙ,

кличка — МИШКА.

Рожд. Валдай, Советский Союз.

Все все сходилось. И озорным был этот медведь, точно таким, как Славин Мишка. В первое мгновение Слава не заметил, что в загородке был не один медведь, а три. Два других смирно сидели, уткнувшись мордами друг в дружку. А этот дрался с покрышкой, а потом вдруг бросил ее и кинулся к своим товарищам. При этом он рычал, скалил клыки и даже чуть вздыбливал шерсть.

«Мой Мишка, точно мой», — подумал Слава. Он понимал, что медведь совсем не злой и ничуть не сердится, а просто хочет растормошить своих сонных товарищей и заставить их играть с ним.

Мишка добился этого. Медвежата лениво приподнялись и стали отбиваться от своего озорного друга. Делали это они вяло, как бы по обязанности. А Мишка отбивался с таким азартом, так увлеченно, что где-то за Славиной спиной зааплодировали, и вот уже все люди вокруг сетки зашумели и захлопали, восторгаясь Мишкой-валдайцем.

В это время в загородку вошла женщина в ватной куртке с длинными рукавами, которые могли ей вполне заменить и варежки. А было ведь лето. Но Слава понял, что ватник был у нее тоже чем-то вроде рыцарских доспехов, как кожаное пальто и перчатки у доктора Рознера.

Да, эта женщина была не из трусливых. Она схватила Мишку за шерсть, как берут котенка. К этому времени Слава уже не сомневался, что это тот самый Мишка, и потому, наверно, молчал, застыл, окаменел. Мишка пытался вывернуться и схватить женщину зубами, но не тут-то было. Она втолкнула его в клетку, а когда медведь хотел выскочить, не дав ей закрыть подъемную решетку, пустила в ход единственное орудие, которое оказалось у нее под рукой, — большую метлу.

Щелк — и Мишка был взаперти. Шибер — подъемная решетка — опустился. Теперь женщина принесла большую бадейку с едой, и двое мишек принялись спокойно лакать, каждый со своей стороны. Делали они это вежливо, не толкаясь и не мешая друг дружке и, как показалось Славе, даже уступая один другому место. Нет, ни один из этих медведей не мог быть его Мишкой, не только по окраске (оба они были светлые, так сказать, шатены), но и по характеру. А тот буян, которого убрали, как Слава теперь понял, для того чтобы дать возможность этим двум спокойно поесть? Тот был его Мишкой, мог быть его, но… Ах, это проклятое «но», которое так часто становится поперек дороги. Он был совсем как Славин Мишка, но у него не было на плечах белых пятнышек, или, как Слава их называл, погончиков.

Теперь, когда озорного валдайца убрали в клетку, вокруг сетки стало посвободнее. Мишка-озорник был главным зрелищем в зоопарке, это было ясно. На время кормления его водворили в клетку, и зрители стали расходиться, а доктор Рознер и Маргит стали теперь рядом со Славой.

— Ну как? — спросила Маргит.

— Ваш Мишка? — спросил доктор.

Слава ответил вопросом на вопрос:

— Скажите, доктор, белые пятнышки на плечах могут исчезнуть? У моего ведь было два белых пятнышка, точно как погончики. А у этого, хотя он так на него похож, пятнышек этих нет.

— Раз нет, — сказал доктор, — значит, и не было. А медведи чаще похожи друг на друга, чем люди. Может быть, они между собой разбираются, но мы, даже работающие с ними, часто их путаем. Так что, мой юный друг, в этот раз считайте, что вам не повезло. А вот, кстати, идет Марта.

Слава увидел девушку с блокнотом, которая заходила в кабинет к директору зоопарка. Директор Рознер пошел к ней навстречу, а Слава смотрел как бы немое кино. Он не слышал, о чем они говорили, но для него все стало ясно: в Берлинском зоопарке его Мишки-валдайца нет.

Тысяча детей

Поездка Славы в ГДР проходила как кинокартина: быстро-быстро мелькали люди, гостиницы, автобусы — все новое, никогда не виденное. Так много было всяких впечатлений, что не оставалось времени оглянуться назад, вспомнить то, что было в Славиной жизни до этой поездки. И все-таки в какие-то минуты он вспоминал маму, Глебку, Шустрика. Особенно запомнился Шустрик во время прощания.

Да, конечно, Шустрик почти всегда нервничал, суетился, визжал и вертелся волчком, когда Слава уходил. Казалось, что Шустрик при этом говорил: «А меня почему не берете? Я тоже хочу гулять».

Но в тот раз, когда Слава уходил с мамой на вокзал, Шустрик не просто визжал и суетился. Он скулил, плакал. Ну как, как мог он узнать, что Слава уезжает, и не куда-нибудь на дачу, а за границу? Шустрик жалобно скулил, ползал на животе, терся мордой о Славин ботинок.

Нет, вспоминать это не было сил.

Чем дольше длилось путешествие, тем чаще Слава вспоминал Москву, свой дом, маму и Шустрика. И Славе хотелось, чтобы мама видела его здесь, в поездке, видела, какой он самостоятельный.

Когда мама провожала Славу в Берлин, она, конечно, думала, что он все время будет с Яковом Павловичем, как какой-нибудь дошколенок со своей воспитательницей из детсада. А получилось так, что Федотов, попав в «окружение» на Берлинском вокзале, появился потом совсем ненадолго в Трептов-парке, снова исчез и, в общем-то, за ручку он Славу не водил.

Тетя Сима и другие из группы туристов часто вспоминали Якова Павловича. («Ах, как жаль, что его сейчас нет с нами… Ах, как понравился бы ему этот вид… Как хорошо, все хорошо, — жаль только, что нет с нами Федотова… Подумать только, какой у нас Слава самостоятельный».) Да, такие разговоры были без конца, и всегда эти ахи и охи кончались одной фразой: «Яков Павлович у друзей».

Как много друзей у Федотова, это Слава видел в первые минуты приезда в Берлин — на вокзале. Тогда еще он подумал, а потом думал об этом не раз: «Как же так? Федотов воевал с немцами, стрелял в них, и они стреляли в него — это были его смертельные враги, а теперь здесь же, в Берлине, у него столько друзей и они тоже немцы?»

Да, Слава многое сразу понять не мог. Так, например, за все эти дни в Берлине он не мог разгадать загадку с единственным сыном проводника Дидусенко, который был и убит и остался работать где-то тут за городом. Так же Слава не понимал, как и почему у Якова Павловича в городе Берлине оказалось столько друзей. Вообще-то мальчик, конечно, понимал, что война кончилась, и всякое такое, но почему именно здесь было так много друзей — это до него, как говорится, само собой не дошло. И когда Федотов снова появился среди туристов, Слава его спросил:

— Яков Павлович, эти люди, которые вас встречали на вокзале, они кто?

— Как — кто? Мои друзья.

— Немцы?

— Немцы, конечно. Ах вот оно что! Это тебя удивило?

— Не.

— А ты не хитри. Я так тебе скажу: о каждом человеке, что был тогда на вокзале, когда мы приехали, можно написать книгу. Одни из них сидели в гитлеровских тюрьмах и лагерях, другие, как это делал в свое время разведчик Рихард Зорге, старались не допустить войны. Среди встречавших там, на вокзале, был немец, который сражался в отряде наших партизан. А высокий такой парень — ты заметил?…

— Ага.

— Его спас наш советский солдат. Под Берлином. Первого мая сорок пятого года. Мать этого паренька выползла из бомбоубежища. Он был тогда маленький, плакал, хотел есть. Вот мать выползла, и фашисты ее тут же фаустпатроном. Было тогда у них такое оружие. И они не разбирали: убивали всех, кто появлялся на улицах. Эти фашистские вояки были хуже зверей: женщины, дети, старики — им было все равно. Появился на улице — смерть. А наш солдат бросился, можно сказать, под пули и спас мальчонку. Ему тогда не было и двух лет.

— Как ту девочку спасли во время Сталинградской битвы. Да? — спросил Слава.

— В этом роде. Завтра ты увидишь этого Отто.

— Высокого?

— Да, высокого. Он теперь комсомольский вожак в тех местах, куда мы завтра поедем.

— А в Берлин мы больше не вернемся? — спросил Слава.

— Вернемся перед возвращением в Москву. Только ненадолго…

Берлин Слава покидал с грустью: Мишка как-то ускользал от Славы. Вот-вот, казалось, он напал на его след, увидел его, нашел… и оказывалось — не тот. Об этом думалось Славе, когда автобус катил по гладкой-гладкой асфальтовой дороге к Бухенвальду. Это была очень хорошая дорога, но она имела одну особенность. По ней, по тем же местам, где проезжали сегодня туристы, двадцать лет тому назад ехали десятки тысяч людей — эшелон за эшелоном. Ехали в Бухенвальд, но обратно не возвращались. И никогда больше не вернутся.

В автобусе Слава сидел рядом с Яковом Павловичем. Обычно, когда в поездке они оказывались рядом, Федотов всегда что-нибудь Славе показывал и рассказывал. А как же: Федотов был тут в самые горячие дни, когда впервые за пять лет и восемь месяцев советские солдаты заставили замолчать пушки. Ведь Гитлер начал войну первого сентября 1939 года. А кончилась эта война только после того, как мы, освободив много стран, пришли сюда — в самое логово фашистов…

— Нам еще долго ехать? — спросил Слава Якова Павловича.

— Час.

— А это та самая дорога, по которой вы шли, освобождая людей из лагеря?

— Да.

— А дети в лагере были?

Яков Павлович ничего не ответил. Он достал из кармана сложенный листок пионерской газеты и протянул его Славе. А Слава к этому времени — к сожалению, немного поздно — понял, что Федотову сейчас не до него и не следует донимать его вопросами. Слава взял газету и тихо так сказал: «Спасибо». По лицу Якова Павловича он видел, что тот вспоминает все, что произошло в этих местах двадцать лет тому назад. Об этом Слава узнал чуть позже, когда они приехали в лагерь. А пока Слава молчал и несколько раз прочитал заметку в газете. Когда они снова вернулись в Берлин, Слава переписал эту заметку целиком в свою тетрадь путешествия по ГДР. Вот что там было написано:

Их было около тысячи человек в фашистском лагере смерти Бухенвалъде. Они попали сюда, в блок № 8, за то, что их отцы были партизанами, партийными и советскими работниками. Дети разных национальностей: русские, чехи, поляки…

Подпольный комитет лагеря решил: у них должно быть детство. Они должны учиться в школе, изучать историю своей родины, учиться читать, писать, решать задачи.

Ответственным за школу назначили Якова Семеновича Гофтмана… Дети звали его «дядя Яша». Он мог заставить играть обрезок пилы, телефонный провод. Даже деревянные башмаки в руках дяди Яши оживали — выстукивали веселую мелодию… До войны он был артистом советского цирка — музыкальным эксцентриком.

По ночам дядя Яша и «преподаватели» разглаживали собранные за день бумажные мешки из-под цемента, аккуратно разрезали их — делали тетрадки.

Когда все уходили на работы, лагерь пустел. Около барака № 8 выстраивалась надежная охрана. В школе начинались занятия.

Часто звенел звонок. Он означал тревогу. Ученики лихорадочно прятали свои карандаши и тетради в тайники, сделанные под досками пола.

Подошел Новый год, и было решено: у детей должна быть елка. Настоящая.

И вот поздно вечером она стоит в восьмом бараке, чудом пронесенная сюда, и на ней висят игрушки, их сделали тайком взрослые.

Около елки суетился дядя Яша. Вот он взмахнул палочкой — и вырос оркестр. Не беда, что все инструменты были самодельные.

Еще взмах палочкой — и оркестр негромко заиграл «Интернационал». Детские голоса на разных языках подхватили мелодию. А когда на вершине елки вспыхнула красная звезда (дядя Яша «достал» у эсэсовцев проводку), барак замер.

Потом явился Дед-Мороз. В шубе, шапке, с бородой и с подарками.

Дети держали в руках кульки, как великую драгоценность; в каждом из них лежало по две вареные картошки. Взрослые давно знали, что будет в кульках: лагерь целую неделю затягивал ремни на последнюю дырку.

В эту новогоднюю ночь здесь, перед елкой, ребят Бухенвальда принимали в пионеры.

Звери

Прочитав заметку, Слава спросил Якова Павловича:

— Значит, в лагере был подпольный комитет?

— Был.

— И они боролись с фашистами?

— Боролись. Все?

— Да, почти все.

— И немцы?

— Да. И немцы, которые были в заключении. Все…

— А были среди заключенных немецкие солдаты?

— Были, но очень недолго.

— Их отпустили?

— Нет, расстреляли.

— За что?

— За то, что жалели людей.

— Расскажите.

— Здесь была девочка из Минска. Ее взяли одну, без родителей. Взяли за то, что, когда немецкий офицер спросил ее, какое в Минске бывает лето, ответила: «А вам-то что? Летом вас здесь не будет. Наши придут».

— И ее забрали?

— Да. Ей было девять лет. И когда везли сюда, в Бухенвальд, какой-то немецкий солдат дал ей в Веймаре кусок хлеба. Его привезли сюда, в Бухенвальд, и здесь…

— А девочку?

— Она жила до самой весны сорок пятого года. Но весна самое трудное время, когда человек голодает. Она не дожила только одну неделю…

Федотов замолчал.

Но Слава уже стал понимать даже то, что Яков Павлович не досказывал. Так ведь бывает всегда, когда хорошо узнаешь человека и много общаешься с ним. Слава понял, почему Яков Павлович молчал по дороге в лагерь. Первый раз он был здесь весной сорок пятого года, когда заключенные лагеря сами освободили себя… Освободили землю, которая впитала в себя кровь пятидесяти шести тысяч заключенных.

В лагере Слава видел возвышение, где стояли козлы для порки. На этих козлах заключенных пороли до смерти, а других заключенных заставляли смотреть.

Видел он и большие, тяжелые повозки, в которые вместо пары лошадей-тяжеловозов запрягали заключенных, заставляя их перевозить камни по вязкому грунту. При этом они должны были петь. Мертвых освобождали от хомутов и тут же впрягали живых.

Слава видел комнату врача, куда заключенных приводили поодиночке, ставили к планке для измерения роста. В этом ростомере была щель для дула револьвера. Заключенный становился к планке. Он ждал, когда эта планка прикоснется к его голове, а в это время ему стреляли сзади в шею.

Слава видел волосы убитых, которые не успели еще переработать для матрацев, и кожу людей, обработанную для того, чтобы делать из нее дамские сумочки. В большой куче лежали сотни пар маленьких ботинок — таких, какие надевают дошколята и первоклашки. Их тоже не успели отправить в переработку.

…Когда туристы подъезжали к лагерю смерти, автобус остановился, и к ним вошел пожилой человек. У него была совсем седая голова, черные брови, из-под которых, как свет из темноты, смотрели светлые глаза. Человек этот притягивал Славу, как будто Слава был железный, а тот человек из магнита. Человек махнул рукой шоферу: «Поехали». И сказал по-русски, обращаясь к сидящим в автобусе:

— Здравствуйте, товарищи! Я ваш гид по Бухенвальду и, пока мы доедем, расскажу вам…

Человек этот слегка картавил и говорил с чуть заметным акцентом. На его пиджаке Слава увидел нашитый кусочек материи с цифрами.

— Что это? — шепотом спросил он Якова Павловича.

— Тише. Слушай. Это номер заключенного в лагере смерти.

— Значит, он был…

— Да. Помолчи. Слушай…

От этого гида Слава узнал, что Бухенвальд в переводе на русский язык — Буковый лес. Лес этот вырубили. На месте густой чащи выросли бараки и крематории, где убивали людей. Этих убитых было больше, чем некогда деревьев в Бухенвальде…

Все, что Слава услышал тогда от бывшего заключенного лагеря смерти, он запомнил слово в слово. Когда Слава слушал о Бухенвальде, казалось, что кто-то сидящий в нем властно приказывал: «Запомни! Не имеешь права не запомнить!»

И он запомнил так, словно сам видел, как по приказу подпольного центра из всех бараков заключенные бросились на колючую проволоку. Фашистов били лопатами, мотыгами, бутылками, самодельными гранатами.

Спустя несколько часов над Бухенвальдом взвился красный флаг свободы. А утром тысячи и тысячи заключенных построились на первую свободную поверку.

Товарищи выкликали товарищей. Но многие не отозвались.

В то утро заключенные, оставшиеся в живых, поклялись никогда не допустить черной чумы фашизма, до последней капли крови бороться за мир и счастье людей на всей земле.

С тех пор прошло много лет.

Когда туристы подъезжали к лагерю, Слава увидел черные столбы дыма, которые гигантскими восклицательными знаками клубились в голубом небе.

— Что это? — тихо так спросил он Федотова.

— Печи. В них сжигали заключенных.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Почему дым?

— А, дым… Сегодня день памяти погибших. И вот зажгли печи, чтобы дым этот напомнил, как было… Такое забывать нельзя…

Медвежий ящик

Когда автобус подошел к самым воротам лагеря, Слава увидел группу людей с большим венком красных и белых роз и еще каких-то цветов.

Яков Павлович сошел первым, и в это время Слава услышал, как где-то в вышине раздались удары колокола: бам-бам, бам-бам…

Колокол бил медленно, как бьют в набат, и от этого спине стало холодно, а щекам жарко.

Туристы сошли с автобуса и увидели, как Яков Павлович снова попал в окружение, совсем как на Берлинском вокзале. И снова над головами встречавших возвышалась голова высоченного Отто. Федотову пожимали руки, его обнимали, целовали. И при этом Слава слышал слова на разных языках. Но он-то мог понять русские слова и только немного немецкие.

Да, так оно и было: в этой группе людей с венком (они оказались бывшими узниками лагеря) больше всего было русских и много было немцев. Фашисты, которые делали сумки из человеческой кожи, подвешивали узников за руки, были хуже самых диких зверей, — они истязали и убивали людей многих национальностей, и в том числе немцев же!

Там, в Бухенвальде, Славе снова вспомнилось то, о чем он не мог забыть с тех самых пор, когда услышал в первый раз:

«Наши враги фашисты, а не немцы».

В лагере смерти Слава вдруг вспомнил комнату ужасов, в которой был с тетей Симой на ярмарке в Берлине. И он подумал о том, что ту ярмарочную комнату правильнее было бы назвать комнатой неожиданностей или даже комнатой шуток. Ведь ужасы были не там, совсем не там…

Бом-бом, бом-бом… — бил колокол на самой вершине башни-памятника жертвам фашизма. Звуки набата разносились далеко-далеко, напоминая о погибших; они не стали на колени перед палачами. А к подножию этого памятника, опустившись на колени, Федотов и светловолосый немец Отто положили теперь венок красно-белых роз.

Потом Слава и его спутники стояли молча, как в карауле стоят солдаты. В наступившей тишине особенно громкими казались удары набата:

Бом-бом, бом-бом…

А Славе слышались крики людей, которых забивали насмерть, лай собак, раздиравших заключенных, свист плеток-семихвосток со свинцовыми шариками на конце каждого из семи ремешков. Этих замученных и убитых были десятки тысяч, а вот оставшихся в живых только несколько десятков человек. Они шли теперь вместе с Яковом Павловичем, показывали ему места, где напали на охрану, где прятали оружие, где рвали колючую проволоку. Тогда, весной сорок пятого года, Федотов был в лагере недолго: вместе с нашими наступающими войсками он спешил в Берлин — туда, где еще жив был Гитлер, где еще надо было рассчитаться с убийцами до конца и водрузить наше знамя — знамя Победы…

И вот через много лет Слава шел по музею на месте бывшего лагеря и слышал, как Отто, подбирая русские слова, спросил Якова Павловича:

— Вы были в самом рейхстаге?

— Был, — сказал Федотов. — Только увидеть Гитлера мне не пришлось: когда я попал в Берлин, Гитлер был очень занят — как раз в это время он принимал крысиный яд…

На Отто Слава смотрел снизу вверх, и все время, пока Отто разговаривал с Яковом Павловичем, ему хотелось спросить, как наш солдат спас его в Берлине. Вопрос этот был у него, можно сказать, на кончике языка, но спросить никак не удавалось — пришлось бы перебивать разговор Федотова и Отто. Зато как только в разговоре этом наступила маленькая пауза, Слава сразу же вклинился своим вопросом:

— Скажите, пожалуйста, а как спас вас русский солдат в Берлине?

Отто улыбнулся:

— Конечно, я отчетливо не помню себя грудным младенцем. Это время человек запоминает плохо. Да?

— По-моему, так, — вставил Федотов.

— Но кое-что я все-таки знаю, — сказал Отто. — Об этом рассказывал мой спаситель. О, это очень интересный человек. В самом начале войны его тяжело ранили, и он пришел в сознание, только когда немецкий поезд вез его в Германию. Потом жизнь за колючей проволокой и в этом вот лагере. А затем восстание, освобождение и снова бои в строю. Он говорил мне, что воевал в первую и последнюю неделю войны. И вот в один из дней этой последней недели войны он вынес меня из-под пуль…

Слава вспомнил рассказ Якова Павловича о фаустпатроне, которым убили мать Отто, но подумал, что спрашивать сына о погибшей матери неудобно, и спросил только:

— А что было потом?

— Потом было самое интересное, — сказал Отто. — О том, как спасли маленького немецкого мальчика, написали в газете. Начались поиски героев этого события. И случилось так, что раньше нашли спасителя, а потом уже спасенного, и вот они встретились…

Бом-бом, бом-бом… — бил бухенвальдский набат, а ветер, который крутил и курчавил столбы дыма из печей крематория, то громко доносил удары колокола, то как бы растворял эти гулкие звуки в воздушном вихре.

— Пойдемте, — сказал нам Отто. — Вот идут товарищи моего спасителя…

Слава увидел колонну людей. Они несли венок роз. И у каждого на пиджаке был пришит лоскуток с номером заключенного. Это были очень старые люди. Но они шли тесными рядами-цепями, держась за руки, как идут иногда совсем маленькие дети.

Это были немцы-антифашисты. Гитлер запрятал их за решетку давным-давно и только после этого смог начать войну. А когда было поднято восстание против фашистов, эти немцы бились рядом с нами…

У Славы был какой-то очень большой и очень страшный день, день в лагере. Но самое для него неожиданное, да и не только для него, но и для Якова Павловича, произошло в последние минуты перед отъездом.

Туристам показывали деревья с вбитыми в них огромными гвоздями-костылями. К этим костылям подвешивали за руки узников, и они висели до тех пор, пока не умирали — смертью более медленной и мучительной, чем на обычной виселице. И там же, рядом с этими деревьями смерти, Славе и его спутникам показали ящик, утыканный гвоздями и колючей проволокой.

— Медвежий усмиритель, — сказал по-немецки Отто. — Обычно в такие клетки сажали непокорного медведя. Чуть только шелохнется — напарывается на гвозди и колючки проволоки. Острые клинья рвут его со всех сторон, куда ни повернись. Сначала медведь рычит и воет, бросается из стороны в сторону. От этого острое железо рвет его все сильнее и сильнее — и окровавленный, истерзанный мишка усмиряется. Здесь, в Бухенвальде, в такую медвежью клетку сажали людей. Это было одним из главных развлечений гитлеровцев — надсмотрщиков лагеря. После восстания медвежью клетку хотели отдать одному из бывших заключенных — он был в боевой группе восстания. А раньше, до войны, работал проводником диких животных. Но проводник этот отказался от клетки. Он сказал, что никогда не станет так мучить медведей, как гитлеровцы мучили людей.

— Он русский? — спросил Федотов.

— Нет, — сказал Отто. — Это такой человек, такой…

Федотов прервал Отто:

— Я спросил вас потому, что познакомился с одним проводником диких животных. Но это, должно быть, не тот, о котором вы говорите…

Бухенвальдский набат ударил в последний раз, и все туристы пошли на площадь. Туда стекались люди со всех сторон — от бараков, от печей крематория, от здания музея и от памятника.

Начинался митинг памяти жертвам фашизма. Слава слушал людей, говорящих по-русски, по-немецки, по-польски, по-чешски — на многих языках. И вдруг он почувствовал, что понимает их, на каком бы языке они ни говорили. Ведь все они говорили об одном: о том времени, когда дикие звери захватили людей, истязали и убивали их, хотели захватить весь мир, сделать его звериным. Но победили все-таки люди. И теперь люди клялись на могиле замученных: никогда больше не допустить власть фашистских зверей над людьми…

Конец путешествия

Один день

Странное дело: теперь, когда Слава думал о своем Мишке, мысли эти почти всегда перебивались воспоминаниями о Шустрике.

«Как он там без меня? Гуляет ли с ним мама? Не попал ли он под машину? Ведь спусти его только с поводка, и он мчится сломя голову. А мама сколько раз спускала его с поводка: «Собака порезвиться хочет. Пусть побегает. Никого ведь нет». А Шустрик убегал, не слушался. Пусть не слушается, пусть убегает», — думал Слава. Он готов был теперь все-все простить Шустрику. А плохое? Пусть! Пусть еще раз изгрызет ручку его сумки, пусть сорвется с поводка и убежит так, что придется час за ним бегать, пусть лает, когда надо, чтобы молчал. Пусть.

Особенно часто Слава вспоминал Шустрика утром, когда просыпался. Ведь пес знал это время и всегда бросался прямо под ноги, когда Слава вставал с кровати и начинал делать зарядку.

После Бухенвальда все в Славе как-то изменилось…

Это было, когда путешествие подошло к самому концу. Слава спал в гостинице, натянув одеяло на голову. Он делал это всегда, когда боялся страшных снов. А каких снов можно было ждать после лагеря смерти?

В эти предрассветные часы звериный эшелон пришел в Берлин. Красное солнце уже вылезало из-за домов, но белые фонари дневного света еще не были погашены.

Зверей, как всегда, встречали люди в форменной одежде с медвежонком в петлице. В это утро пришли на станцию те, кому поручили встретить зверей, и те, кто мог в эти часы нежиться в постели, спать самым крепким предутренним сном. Но так уж повелось в Берлинском зоопарке (и, думаю, что не только в одном Берлинском, а во всех зоопарках, где работают люди, у которых, как говорится, душа при деле). Это служба такая, как в детском саду все равно: воспитательницей работать без любви нельзя — и детям будет плохо и воспитательнице.

Чтобы работать с дикими животными или даже быть их укротителем, не обязательно обладать недюжинной силой или огромным ростом. Сильной должна быть воля. Кто не умеет управлять собой, не сможет подчинить себе зверя. Зверь, даже самый дикий, всегда благодарен за ласку и малейший обман раскусит тут же. А раскусив, может укусить.

Зверь презирает трусов и нападает на них. Смелых же, настойчивых и терпеливых боится, а случается — покоряется им.

Вспомните-ка своих друзей и знакомых. Смелые — они же добрые. Настойчивые и упорные в работе — они же верные друзья, хорошие товарищи, правдивые и честные. А трусы? Среди них больше всего лгунов и бездельников. Трус боится не только людей, но и дела: «Ах, не смогу; ох, не осилю — не выйдет, не получится, сорвется». И у него не получается и срывается, потому что он бросает на полпути, отступает.

Такого кое-как терпят люди. А звери — ни за что не потерпят: загрызут.

Так вот, в то утро, когда прибыл эшелон с дикими животными, в котором был и Мишка-валдаец, чуть не половина работников Берлинского зоопарка пришли на станцию, хотя, как известно, время суток было самое неподходящее. Мишка-валдаец в это время спал в своей клетке, и его не смогли разбудить ни гудки паровоза, ни шум и скрежет выдвигаемых дверей товарного вагона.

— Эй ты, проснись! — сказала женщина в белом халате и в больших кожаных перчатках с раструбами, наподобие тех, что надевают регулировщики уличного движения. Они носят белые раструбы для того, чтобы и в темноте видна была их рука, указывающая дорогу, а ветеринарша товарной станции надевала перчатки для защиты от когтей и зубов зверя.

Нет, Мишка-валдаец не выпустил когти и не оскалил клыки. Ветеринарша будила его, а он не просыпался.

Егор Исаевич сказал:

— Немецкого языка не понимает. Дайте-ка я попробую с ним по-своему.

И он не то почесал Мишку за ухом, не то подергал его за это ухо:

— Вставай, лежебока, приехали… Вот видите, сказал ему по-русски, и он проснулся. Ишь как пасть раскрыл!

А Мишка и впрямь раскрыл розовую пасть и вытянул лапы так, что клетка сразу же стала ему мала.

В то утро Дидусенко поразил всех, кто встречал зверей. Казалось чудом, как слушались дикие животные проводника. Но мы-то с вами знаем, что чудес не бывает. Иногда зверь становился покорным потому только, что проводник брал его за ремешок, к которому зверь этот привык, как мы привыкаем к разношенным ботинкам. Иногда Егору Исаевичу помогал кусок сахару. А чаще всего звери слушались проводника, потому что любили его.

Ведь так бывает и с людьми.

Телефонный звонок

Мишка проснулся, но Слава, как известно, в это время еще спал в гостинице. В сумеречные предутренние часы спят ведь почти все люди. Кроме тех, конечно, кто занят в ночную смену или дежурит. Но в то раннее утро даже дежурный в гостинице дремал у своей конторки. Он старался сидеть прямо, но сон клонил голову, и она падала на грудь. Он тут же, как на пружине, подскакивал и при этом произносил одну только букву:

— А!

Проходило несколько минут, и снова голова падала вперед, точно вдруг сломалась шея или какой-то держатель на затылке.

Когда зазвонил телефон, подбородок дежурного упирался в грудь, веки опустились. Но тут же он поднял голову, открыл глаза и сорвал трубку:

— Алло!

За много лет работы в гостинице дежурный привык к разным неожиданностям, но услышанное сейчас поразило его. Нет, он ничего не мог понять.

— У вас живет мальчик Слава, который приехал с группой туристов?

— Да, — сказал дежурный. — Они вернулись из поездки вчера вечером и сегодня уезжают домой.

— Разбудите его и скажите, что звери идут по улице от вокзала. Пусть он скорее оденется и выйдет навстречу зверям. Только побыстрее: минут через десять звери будут возле гостиницы…

— Звери?!

— Да, дикие звери.

— Что вы говорите? Какие дикие звери? Почему в гостинице? И потом — у нас заняты все номера.

— Ах, при чем тут номера и какое имеет значение, какие звери! Слон, верблюд, лоси и медведи. Вы понимаете: мед-ве-ди. Будите мальчика. У меня нет времени. Я говорю из автомата. Звери прошли вперед…

Да, звери в это время действительно вышагивали по улицам Берлина, а дежурный в гостинице щипал себя за руку: «Больно. Значит, не сплю. А почему мне кажется, что этот телефонный звонок из той детской книжки: «Откуда?» — «От верблюда!» А ну-ка, ущипну себя еще раз. Больно. Нет, нет, не сплю. Надо будить мальчика».

— Алло! Это триста третий?! Вы меня слышите? Что ж вы молчите?…

…Когда в номере зазвонил телефон, Слава не спал. Он не спал уже давно — еще было темно, когда он сбросил сон, заставил себя проснуться. Он лежал на спине, сцепив на затылке пальцы в замок, и смотрел в один угол белого потолка. Что можно увидеть на чисто выбеленном потолке? Казалось бы, ничего. А Слава видел детские ботиночки со сбитыми набойками и носками. Много ботинок. Пирамиды.

Высокие трубы печей и дым, клубясь и курчавясь, уходят в небо.

И медвежья клетка. Гвозди. Шипы. Колючки. Человек в клетке.

Вот в это время и зазвонил телефон. Слава вздрогнул, вскочил с постели, сорвал трубку.

Но видения не оставили его. В одной рубашке он стоял босиком на паркете; из трубки доносилось нечто похожее на карканье вороны; в кровати похрапывал Яков Павлович. А Слава молчал и несколько мгновений держал трубку в опущенной руке. Даже резкий звонок телефона не мог вывести его из оцепенения, и картины лагеря, которые преследовали его вот уж второй день, стояли перед ним, как страшный фильм. Скрыться от этого он не мог. В кино можно закрыть глаза, отвернуться, нагнуть голову. А здесь, и закрыв глаза, он продолжал видеть и слышать лагерь пыток и смерти.

Медленно, как бы во сне, Слава поднял трубку и прижал ее к уху. С ним говорили по-немецки, на том языке, который слышался ему в этом видении лагеря: «Хальт! Цурюк! Хенде хох!» Да, так кричали там люди-звери, когда хотели остановить узника, вернуть его, приказать поднять руки вверх и бросить потом в медвежью клетку, утыканную изнутри гвоздями.

Теперь Слава услышал в трубке, как по-немецки говорили:

— Звери идут к гостинице. Не могли бы вы одеться и выйти на улицу! Там идут слоны, верблюды и медведи.

— Медведи? — переспросил по-немецки Слава. — Медвежьи клетки?

— Нет, про клетки мне ничего не говорили. Должно быть, звери идут просто так — без клеток. Я думаю, что их ведут со станции в зоопарк. Сюда звонили специально, чтобы позвать вас. Вы меня поняли?

Звери на улице

Не так-то часто случалось, чтобы по улицам Берлина вышагивал слон. А тут привезли огромного Ямбо — веселого и умелого, но, как говорится, с норовом. Ямбо уже побывал в цирке, знал прелесть шумных аплодисментов, но был возвращен в зоопарк из-за непостоянства своего характера. У него, можно сказать, день на день не приходился. Когда слон был в хорошем настроении, о более послушном артисте нельзя было и мечтать. Ямбо танцевал легко и грациозно, несмотря на то что весил ровно столько, сколько все ученики большой школы-семилетки, да еще с несколькими параллельными классами. Слон был огромный, силой мог поспорить с танком; он поедал в день больше ста пятидесяти килограммов разнообразных блюд.

В дороге слон вел себя спокойно, а по приезде в Берлин проявил свой капризный характер: не захотел выходить из вагона, и все тут.

Да, на товарной станции в то утро только и слышалось:

— Егор Исаевич, на минуточку!

— Товарищ Дидусенко, можно вас?

— Егор Исаевич, скорее сюда!

На станции было много людей, которые не впервые имели дело с дикими зверями. Здесь были работники зоопарка со шрамами и зашитыми глубокими ранами. Были и такие, что выкармливали каких-то зверей соской и на всю жизнь сохранили к ним нежность и любовь. А иногда бывало, что это — шрамы на теле и любовь в сердце — сочеталось в одном человеке. Короче говоря, встречать зверей пришли не новички: в большинстве здесь были люди опытные и бесстрашные. И все же они несколько растерялись, когда доктор Рознер сказал:

— Отправим зверей своим ходом прямо по улице.

Кто знает, почему директор зоопарка принял такое решение. Может быть, он хотел, чтобы путешественники поразмялись после дороги. Может быть, он подумал о берлинских ребятах: как будет им интересно увидеть зоопарк прямо на мостовой, под окнами домов, в которых они живут, где так недавно мчались автомобили и мотоциклы, двухэтажные автоомнибусы и велосипеды. А тут вдруг затопает слон, пойдут, покачивая горбами, верблюды, и это шествие замкнут своей переваливающейся походкой мишки.

Да, так оно и было.

Егор Исаевич, отлично зная характер своих пассажиров, помог быстро выпроводить их из вагонов. Слона Ямбо соблазнили небольшим ведерком водки (этот пьянчуга любил противный водочный запах). Для большего соблазна в ведерко всыпали три кило сахара.

Ямбо шумно вобрал в себя эту смесь, потом радостно помахал хоботом, протрубил что-то, что, может быть, означало: «Ура, с приездом!» — и шагнул из вагона на перрон.

Верблюды упирались недолго. С ними все обошлось просто. Дидусенко не то похлопал, не то погладил и пощекотал главного верблюда, приговаривая: «Ну, дружок, не упрямься. Пошли, что ли!» И верблюд покорно ступил на трап, который вел с вагона на платформу.

Мишка-валдаец упрямился. Конечно же, он не выспался. А кто, скажите, когда хочется спать, бывает доволен? Для капризов это самое подходящее время, когда не выспался. Так оно, кажется, бывает с людьми, и так же, оказывается, случилось с медведем.

Валдаец рычал, мотал головой и упирался всеми четырьмя лапами, когда его пытались тащить из вагона. Но и здесь помог Егор Исаевич. Он уже успел узнать, что главная мишкина страсть — бороться. Несколько раз во время пути медведь подходил к проводнику, приподнимался на задних лапах и обхватывал его передними: «Поборемся». Если у Егора Исаевича было время, он не отказывал Мишке в этом удовольствии. Они катались по вагону, но при этом Дидусенко был всегда начеку: вдруг Мишка увлечется и забудет, что борется он не с медведем? Тогда надо выскальзывать из его объятий и для успокоения дать ему сладкую «куклу». Медведь набрасывался на старое одеяло, свернутое в трубку и политое сладкой водой. Он теребил эту «куклу», рвал зубами, рычал. В это время его загоняли за перегородку. А здесь на станции Егор Исаевич, играючи, борясь, вывел Мишку на перрон, откуда тот уже безропотно прошествовал на улицу.

Надо сказать, что перед прогулкой по городу зверей почистили, а слону устроили душ из пожарного шланга. Одно дело, если бы звери проследовали в зоопарк в автомашинах с высокими бортами, за которыми их и не видно совсем. Другое дело — прогулка по мостовой на виду у всех прохожих.

Слон раскланивается

Полицейские в белых перчатках указывали рукой: путь открыт!

Все светофоры загорались зеленым огоньком: путь свободен!

На поперечных улицах и в переулках терпеливо стояли автомобили и пешеходы. Их держал красный свет.

А в это время по прямой улице от вокзала в зоопарк важно шествовал слон. Ямбо помахивал хоботом, как бы раскланиваясь направо и налево. Когда звериная процессия останавливалась (а это было дважды на больших перекрестках), слон поднимал сначала одну переднюю ногу, потом вторую. Он как бы пританцовывал. Это было так неожиданно, что с двух сторон на тротуарах зааплодировали.

Ямбо застыл. Что это? Знакомые звуки, точно прокатился горный обвал или пролетела шумная стая птиц.

Наверно, он вспомнил при этом ярко освещенную арену цирка, рядом пестрые круги зрителей и такие же звуки аплодисментов. А вспомнив это, Ямбо подогнул обе ноги, опустился на колени и стал раскланиваться. При этом его уши взлетали и опускались, как два крыла.

Не так-то просто было поднять слона с колен и заставить его идти дальше. Снова работники зоопарка забегали вдоль всего квартала, занятого звериной процессией.

— Егор Исаевич!

— Дидусенко!

И Егор Исаевич выручил. Он поднял Ямбо с колен, конечно, не силой, а хитростью, и процессия двинулась дальше. Верблюды не капризничали. И Мишка безропотно шел вразвалочку, замыкая собой шествие зверей.

Что ни говори, а приятно прогуляться после тесного товарного вагона, который немногим больше клетки в зверинце.

А уж какую это доставило радость берлинским ребятишкам, и описать нельзя!

Народа на тротуарах все прибавлялось и прибавлялось. Весть о необычной процессии пронеслась по городу, словно о ней передали по радио. Мальчишки, а, по правде говоря, за ними и девчонки неслись, как на кроссе, со всех улиц туда, где вышагивал по мостовой слон, за ним напыщенные верблюды и в самом конце толстенький и низкорослый мишка.

Да, полиции в тот день работы хватало. Полицейские стояли цепочкой по краю тротуаров, сдерживая напор толпы. Вот-вот, казалось, где-нибудь прорвется эта цепь и какой-нибудь малыш бросится обнимать мишку. Ведь мог же такое учудить Слава.

Капризы медведя

Нет, Славы-то и не было среди сотен мальчиков и девочек, да и взрослых, конечно, которые любовались звериным парадом на улицах Берлина.

Звери уже подходили к гостинице, а Слава еще лежал в кровати и продолжал смотреть на один какой-то лепной завиток в углу потолка. Что это было: лень и желание понежиться в постели? А может быть, он не понял дежурного, не знал, что Мишка-валдаец, о котором так думалось и мечталось, вот здесь, в нескольких шагах от гостиницы?

Трудно сказать, что заставило Славу после телефонного разговора снова лечь в постель, вместо того чтобы быстро, по-военному, одеться и выбежать на улицу. Это было какое-то оцепенение. Еще вчера, едучи из лагеря смерти в Берлин, Слава молчал. Такого с ним не бывало за всю его жизнь: несколько часов в автобусе — часов, а не минут — и ни одного слова. Правда, молча ехали почти все туристы. Но все-таки то здесь, то там люди иногда негромко переговаривались. А Слава как бы онемел. И виденное в лагере не покидало его; он как бы увез с собой все эти «хитрые домики», страшные фотографии, пирамиды детских ботинок…

Вечером в Берлине он ужинал, но делал это скорее по привычке, чем потому, что ему хотелось есть. Когда Слава стелил постель, Яков Павлович спросил его:

— Соскучился по дому?

— А?

— Я говорю: по дому соскучился? Хочется тебе скорее в Москву, к маме?

— Хочется.

— А завтра должен приехать Дидусенко. Помнишь, как он говорил о Мишке? Чувствую я, что теперь он его привезет и вы наконец встретитесь — дружки-приятели.

— Да, встретимся.

— Ты уже ложишься? — спросил Яков Павлович. Казалось, что он хотел любой ценой разговорить Славу, заставить его произнести хотя бы одно слово, кроме односложных междометий.

Но Слава снова ответил односложно:

— Угу.

Да, он был в каком-то оцепенении, и это, я думаю, мешало ему встать, одеться и выйти на улицу.

И вот, когда звериная процессия поравнялась с гостиницей, Егор Исаевич, видя, что Славы нет, вбежал в вестибюль и позвонил ему по внутреннему телефону:

— Слава?

— Я.

— Мы с Мишкой проходим мимо. Что же ты! Идешь?

— Иду.

Он вышел на улицу, когда звериная процессия прошла вперед. Где-то в конце квартала виднелись только розовые пятки медведя. Известно же, что все на свете мишки, когда идут или бегут, выбрасывают эти пятки, похожие на ладошки.

На тротуаре перед гостиницей было пустынно. Все прохожие торопливо шли за зверями, и Слава стоял один. Может быть, он и остался бы так, если бы какой-то немецкий паренек, выскочивший из боковой улицы, не крикнул ему:

— Что же ты?! Беги за мной. Опоздаешь. Они уйдут.

И Слава побежал. Он запыхался — бежать пришлось довольно далеко.

Зверей догнал у самого зоопарка. Перед большими воротами слон остановился, снова опустился на колени и стал раскланиваться. И здесь-то раздались особенно громкие аплодисменты. Ведь перед зоопарком собралось много сотен людей. Здесь были мальчики, которые шли за процессией зверей от самой товарной станции. Это была как бы река: она начинается маленьким ручейком, а затем в нее вливаются сотни рек и речушек, и река становится широкой и многоводной. Так же разросся и этот людской поток.

Слон, ободренный аплодисментами; поднялся и вдруг завертелся, как в вальсе. Он, видимо, решил продемонстрировать зрителям все свое уменье, всю свою цирковую программу.

Вот когда надо бы Славе пробиться сквозь толпу, крикнуть Егора Исаевича и с его помощью пройти сквозь цепь полицейских к мишке. Но Слава этого не сделал. Он увидел, что медведь вдруг закапризничал. Процессия остановилась из-за слона, а мишка хотел идти дальше, и он с рычанием набросился на своего поводыря. Это был молодой немец — работник зоопарка. А мишка был почти взрослый медведь — злой и какой-то совсем несимпатичный. Впрочем, разве злой, даже человек, может быть симпатичным?!

Нет, не приглянулся Славе этот мишка.

Медведь был в наморднике, почти незаметном, просто пасть его была стянута кожаным манжетом. Укусить никого он не мог, но шума наделал много. Он рвал ремень, который держали два поводыря, глухо рычал, бросался из стороны в сторону.

Иногда Славе казалось, что у мишки на плечах виднеются два белых пятнышка, а иногда ему виделось только одно пятнышко. Медведь так стремительно вертелся, что одно пятно могло как бы двоиться в глазах.

А Слава был так растерян, что не стал пробираться сквозь толпу к этому медведю. Слава никак не мог ощутить его своим. Нет, нет, это был совсем другой, совсем чужой медведь — зверь.

Слон протанцевал свой вальс, раскланялся и прошествовал в ворота зоопарка.

За ним прошли гордые верблюды, и на ремне потащили медведя, который именно теперь, когда надо было идти, вдруг решил сесть и не захотел двигаться дальше.

На вокзале и дома

Бывает, что люди заботятся о человеке, вроде бы стараются ему помочь, а на самом деле только мешают, и человек этот думает: «Оставили бы они меня в покое».

Так было со Славой и его попутчиками. Все почти туристы спрашивали его: «Ну как, нашел своего Мишку? Разыскался в Берлине твой медвежонок?» — и так далее и тому подобное. А Славу все эти разговоры только раздражали.

Вдруг до Славы дошло, что того Мишки-Мишеньки — пушистого и такого милого, можно сказать, родного — нет и быть уже не может. А здоровенный медведь — капризный и злой, даже если он и вырос из того медвежонка, — был для Славы чужим. Он напоминал ему о медвежьем ящике, а ящик этот, утыканный изнутри гвоздями…

А, что говорить… Последний разговор о медвежонке был с Егором Исаевичем, который пришел в гостиницу за полчаса до отъезда и спросил Славу:

— Ты что ж, так и не был сегодня в зоопарке? Не догнал нас на улице?

— Догнал.

— Мишку видел?

— Видел. Медведя.

— Да, брат, это уже не медвежонок.

Больше Егор Исаевич на эту тему не говорил и к Славе не приставал, как приставали с вопросами туристы…

Поезд отходил вечером. Все туристы уже разместились в вагоне, а Яков Павлович и Слава стояли в толпе провожающих. Собственно, эти люди пришли провожать не Славу, а Федотова, но Слава был здесь вместе с ним.

Были те последние вокзальные минуты, когда вот-вот звякнут связки вагонов, поезд тронется и поплывет вдоль платформы, провожающие и отъезжающие в это время торопливо досказывают друг другу то, что не успели сказать, или молчат, потому что все уже сказано, а надо дотянуть еще какое-то время.

— Вы долго еще будете здесь? — спросил Федотов Егора Исаевича.

— Дня два-три — не больше, — сказал Дидусенко. — Сегодня должен приехать из Бухенвальда мой сын. Два дня мы пробудем с ним вместе, и я уеду.

Слава посмотрел на Якова Павловича так, как смотрят, когда хотят получить ответ на вопрос. Снова сын Егора Исаевича. Но ведь он сам говорил, что у него был только один сын и его убили немцы здесь, в Берлине, что он похоронен здесь же…

Эти мысли, должно быть, одновременно появились у Славы и у Федотова, но Слава промолчал, а Яков Павлович переспросил Егора Исаевича:

— Из Бухенвальда?

— Да, он живет и работает там в музее. Он — комсомольский секретарь…

— Его зовут Отто?! — спросил Федотов, но спросил как-то утвердительно.

— Да, — сказал Дидусенко. — Вы познакомились с ним, вы все знаете?…

Теперь Слава стал все понимать. Будто клубок распутался.

— Мы вчера говорили с ним, — сказал Яков Павлович, — Но он сказал, что его спаситель не русский. Я тогда не подумал, что вы…

— Украинец… Надо прощаться… Мы еще увидимся в Москве. Вот он бежит, Отто.

Федотов уже вскочил на подножку вагона и втащил за собой Славу. У двух окон стояли Ася Сергеевна и тетя Сима. Увидев их, Слава подумал о том, что в поездке с некоторых пор он никогда не видел их вместе.

Теперь Дидусенко и Отто шли торопливо рядом с вагоном. Они шли в обнимку, как маленькие.

— Приезжайте! — кричал Слава, стараясь перекрыть своим голосом шум движущегося поезда. — Приезжайте в Москву!

— Приедем! — кричал в ответ Дидусенко, показывая на Отто. — Ты, Слава, не огорчайся, я привезу тебе другого медвежонка — маленького.

Поезд быстро набирал ход, а Федотов и Слава все смотрели назад — туда, где стояли обнявшись высокий худой Отто и широкоплечий бородач Дидусенко…

А медвежонок? Выполнил ли свое обещание привезти медвежонка Егор Исаевич?

Хотел выполнить, но Слава помешал. Дидусенко пришел в первый раз к Славе как бы на разведку.

Ну что, правда, сразу притаскивать медвежонка? А вдруг мать Славы запротестует? Хотя Егор Исаевич знал, что Слава — один мужчина в доме. Но пятый и даже шестой класс — это еще не хозяин.

Однако дело оказалось не в Славиной маме. Дидусенко только позвонил у двери, как раздался заливистый лай Шустрика и громкий мальчишеский голос: «Полундра!» Это бежал со всех ног открывать дверь приятель Славы — Глебка. Он так стремительно мчался к двери, что споткнулся о Шустрика, сам чуть было не упал на собаку, чуть не ушиб. Но все обошлось. Шустрик, хотя ему и досталось слегка от Глебкиной ноги, только разок взвизгнул от боли, но тут же завизжал от радости. Да, он любил, когда приходили гости, и непонятно, как разгадывал, с добром ли появлялся человек или со злобой — сосед с претензией, что мальчики шумят, дворник ли с выговором за то, что снова на балконе беспорядок. Таких крикунов Шустрик всегда прогонял лаем. Он любил и желал одного: чтобы в доме была дружба и согласие. Когда Слава и Глебка играючи носились по комнатам, пес всегда бегал за ними. А не любил Шустрик, чтобы Слава, уходя, оставлял его дома одного. Завидев, что Слава куда-то собирается, Шустрик затаскивал его ботинки под кровать и к тому же рычал: «Не подпущу к ботинкам». Когда же Слава приходил домой огорченный и расстроенный (мало ли какие неприятности могут быть в школе), Шустрик особенно нежно к нему ласкался, визжал, прыгал, терся о Славины ботинки. Он повизгивал и, казалось, говорил все самое теплое и дружественное, не умолкая и не успокаиваясь до тех пор, пока Слава не успокаивался. Он даже понимал Славу, когда тот ему говорил: «Ну хорошо, Шустрик, все хорошо. Не скули. Я ничем не расстроен…»

Дверь открылась, и Шустрик тявкнул на Дидусенко, а потом замолчал и даже чуть-чуть помахал хвостиком.

Умные собаки всегда ведь чувствуют хорошего человека и тянутся к нему:

— Твой? — спросил Славу Дидусенко, нагнувшись и поглаживая пса. — Хорош… Сейчас мы с тобой побеседуем. Дай войти, друг.

— Мой, — сказал Слава. — Знаете, он настоящий друг. Он так встретил меня, так встретил… Шустренька, ну иди. Вот так. Видите, сразу признал. Он, знаете, не дает нам с Глебкой даже в шутку драться — такой лай поднимает, просто жуть. И вообще Шустрик такой, такой…

— Понимаю, — сказал Егор Исаевич, — такая собака хозяина в обиду не даст.

— Не даст, — как эхо, повторил Слава. Он еще хотел рассказать Егору Исаевичу, как Шустрик охраняет его от хулиганистых мальчишек. Когда Слава выходит в переулок с Шустриком, ни один из этих огольцов близко не подойдет: боятся. Но Слава не стал рассказывать о Шустрике, посчитав, что это будет хвастовством, и, кроме того, Дидусенко — гость, и нечего ему навязывать рассказы о своей собаке.

Пес стоял между Егором Исаевичем и Славой, хвост Шустрика вертелся с быстротой наивысшей радости. Но этого было мало. Пес, приседая, взвизгивал и всем своим поведением, казалось, говорил: «Я счастлив. Я очень счастлив».

А Слава при этом вспомнил берлинскую улицу, большого медведя и других диких животных, которые любили и слушались Дидусенко.

В воображении Славы возник гигантский слон, а тут был маленький Шустрик.

И странным показалось, что все — и большие, и маленькие — любят и слушаются этого бородача. А Егор Исаевич как бы ответил Славе на его невысказанный вопрос.

— Да, — сказал Дидусенко. — Этот песик — верный друг навсегда. Что маленький, что большой — все одно.

Он уже понял, Егор Исаевич, что Славе, кроме Шустрика, не надо никакого животного — ни дикого, ни домашнего. Верная любовь — всегда одна.

Примечания

1

Стихотворение М. Дудина

(обратно)

Оглавление

Поиски

  Ноль девять

  Отдел хищников

  Таинственная комната

  Мишкины проказы

  Шустрик

  Глебка

  Нет ли лишнего билетика?

  На арене и за кулисами цирка

  Пароль

Лесная история

  Один на миллион

  «Не плачь, маленький…»

  Новая квартира

  Егор Исаевич

  Далекие времена

  Поезд тронулся

  Звериная гостиница

  Мишка валдайский

  Дорожные заботы

  Медведь-водитель

  Невольный обман

В Берлине

  Как в кино

  «Полундра»

  «Тре-пуш-шиш»

  «Огонь на меня!»

  Специальная остановка

  Ася Сергеевна подначивает

  Последний день войны

  Красный флаг

  В Берлине

  Двери открываются сами

  Обед

  Тетя Сима

  Ярмарка

  Чудеса

  Стрельба по медведям

  Живое серебро

  «А мы успеем?»

  Солдат-освободитель

  Встреча

  Бегство

  В кузове грузовика

  Орел и медведь

  Два беглеца

  Мало, но веско

  У входа в зоопарк

  «Я ничего не знаю»

  Доктор Рознер

  Бидон на голове

  Царство медведей

  Белые погончики

  Тысяча детей

  Звери

  Медвежий ящик

Конец путешествия

  Один день

  Телефонный звонок

  Звери на улице

  Слон раскланивается

  Капризы медведя

  На вокзале и дома . .

Реклама на сайте