«Дом в Цибикнуре»

Софья Абрамовна Могилевская Дом в Цибикнуре

Глава 1. Новенькие

— Приехали? — послышался голос из глубины дома.

— Приехали! — отозвался другой голос, со двора.

— Уже приехали?! — громко воскликнула Наташа и, забыв обо всём на свете — и о том, что она сегодня дежурная по воде, и о том, что эту воду нужно поскорее притащить в баню, и о том, что новое голубое ведро стоит на самом краешке колодца, — забыв обо всём решительно, бегом кинулась к воротам, в которые уже въезжала чёрная детдомовская лошадь Чайка.

Наташа неслась напрямик через лужайку, и, казалось, её босые пятки даже не касаются зелёных верхушек травы.

И всё-таки она не успела прибежать первой.

Обогнав Наташу, мимо, как вихрь, пронёсся Аркадий в зелёной майке. И как Наташа ни старалась, она подбежала, когда Аркадий уже схватил уздечку и, торжествующе задрав нос, подводил лошадь к крыльцу дома.

— Трое? — воскликнула Наташа, быстрым взглядом окидывая телегу. — Целых трое! А мы ждали двоих…

— Не трое, а четверо, — поправила краснощёкая девочка, приподнимаясь на телеге. Презрительно фыркнув, она повторила: — Четверо… Не видишь разве? — и кивнула головой на девочку, которую Наташа действительно ещё не успела заметить.

Наташа была в восторге: пусть не она первая встретила новых ребят, а этот проныра Аркашка (фу, как задаётся, смотреть противно!), пусть не она ведёт Чайку за уздечку, пусть… Зато она первая с ними познакомится и обо всём первая узнает.

Но хотя вопросов у Наташи был полон рот, она так и не успела задать ни одного.

Лошадь, мотнув головой, остановилась. Телега тоже стала.

— Помоги снять малышей, — сказала решительным голосом краснощёкая девочка. — Вот Дима. Этот — Паня… Близнецы. Им по четыре года. Оба на одно лицо. Ни за что не различишь…

Она подала Наташе малышей, потом спрыгнула с телеги сама и вразвалку, не спеша пошла прямо к крыльцу. Она не спросила у Наташи ничего, будто всю жизнь знала, что в их дом нужно входить именно через это крыльцо.

Наташа взяла близнецов за руки и пошла следом.

А про другую девочку все забыли. Она соскочила с телеги, сняла с платья сухие травинки и оглянулась.

Так вот, значит, дом, в котором она теперь будет жить! Кругом всё золотилось, пронизанное косыми лучами вечернего солнца: и круглая клумба оранжевых ноготков и жёлтых настурций перед домом; и спелое поле овса, тянувшееся далеко-далеко — казалось, до самого леса; и дорога, по которой они только что приехали из города; и бабочка лимонница, медленно взмахивающая крылышками. И дом, выкрашенный самой обыкновенной жёлтой охрой, тоже выглядел золотистым и тёплым. Только занавески на раскрытых окнах были очень белые и надувались ветром, словно маленькие белые паруса.

Здесь было хорошо. Очень хорошо!

Неужели на одной и той же земле могут быть и этот тихий, светлый дом и та страшная ночь?..

Куда же ей итти? Тоже в эту дверь?

Она нерешительно посмотрела на Аркадия, мальчика в зелёной майке.

— У нас так полагается, — сказал Аркаша: — сначала в канцелярию, зарегистрироваться — откуда ты, как тебя звать, как твоя фамилия, — потом к врачу на осмотр. Потом в баню. Потом в столовую. А уж потом можно устраиваться на своём месте.

— Хорошо, — сказала девочка. — Если так полагается, я пойду в канцелярию.

И следом за Аркашей она вошла в дом.

Глава 2. Наташа хлопочет

Проводив новеньких в канцелярию и сдав их туда, как говорится, с рук на руки для всяких необходимых, но скучных процедур, Наташа выскользнула за дверь. Нужно было скорее забежать в бельевую и предупредить о приезде детей кастеляншу Анну Ивановну.

Бельевая была тихая, чистая и просторная. У одного окна стояла швейная машина, у двух других — большие столы для работы. А все стены были сплошь заставлены шкафами с бельём. В шкафах были полки; каждая полка была разгорожена на три отделения, и в каждом отделении хранились чьи-нибудь вещи.

Наташа, например, знала, что в шкафу, третьем от двери, на самой верхней полке, висит записка: «Наташа Иванова», и там лежат все Наташины вещи: и те, что ей выдали в детдоме, и те, что она привезла с собою, когда эвакуировалась на самолёте из Ленинграда.

Были в бельевой ещё и другие шкафы — шкафы с запасным бельём и платьями для новеньких детей, шкафы с простынями, полотенцами и наволочками, — но самый главный был тот шкаф, в котором на нижней полке стоял большой-пребольшой ящик, дополна набитый всевозможными лоскутками. Этот ящик, будто магнитом, притягивал к бельевой всех девочек детдома.

Каких только лоскутков не было в этом ящике! И простых белых, и розовых в горошек, и голубых в клетку, и просто синих, и синих в полоску, и гладких, и рябеньких, и плотных, и тонких… Да разве возможно было их все пересмотреть, даже если бы и получить разрешение Анны Ивановны! Анна Ивановна берегла этот ящик, как зеницу ока. Имея такой ящик, она могла ничуть не беспокоиться ни о каких дырках: подходящая заплатка всегда находилась.

Иногда, правда не очень часто, можно было выпросить лоскуток не для заплатки, а просто так, кукле на платье. Но для этого у Анны Ивановны должно было быть очень хорошее расположение духа.

Наташа, скрипнув дверью бельевой, сунула в щель одну косичку, один глаз и кончик носа.

Анна Ивановна сидела у стола перед окном. Она штопала детские чулки, а перед нею в стакане стояли цветы с круглой клумбы — ноготки и бархатцы…

— Можно к вам? — вежливо спросила Наташа.

Анна Ивановна сдвинула очки на кончик носа и посмотрела на Наташу поверх стёкол: конечно, Наташа была достаточно большой, её не надо было разглядывать через очки, как дырку на чулке.

— Это кто? — спросила Анна Ивановна.

— Это я, Наташа, — ответила Наташа. — Можно?

И, посильнее скрипнув дверью, Наташа вошла в бельевую.

— Опять лоскуток? — немного ворчливо, хотя и не очень строгим голосом спросила Анна Ивановна.

— Нет, нет! — воскликнула Наташа, но поспешно поправилась: — Лоскуток тоже очень нужен. Тот зелёный в клеточку… Помните, я у вас уже один раз просила?

— Скоро совсем меня без заплат оставите! — проворчала Анна Ивановна. — Попрошайки вы!

— Но главное не лоскуток, Анна Ивановна! — воскликнула Наташа. — Главное — новенькие приехали!.. Два близнеца — Дима и Паня, по четыре года, и совсем на одно лицо. Не различите ни за что на свете! Вы им костюмчики разные подберёте, правда? А то всё время будем путать… Потом ещё девочка приехала, с меня ростом, только очень толстая. Дайте ей платье, с моим похожее. Я хочу с ней дружить.

— Значит, трое? — переспросила Анна Ивановна, поднимаясь со стула и откладывая в сторону чулок.

— Четверо! Четверо! — закричала Наташа. — Ещё одна девочка. Только она так себе, ничего особенного… Тоже с меня ростом, только стриженая.

— Значит, четверо? — повторила Анна Ивановна и подошла к шкафу с запасным бельём. — Спасибо, что предупредила.

— Уж я знаю! — воскликнула Наташа, зардевшись от похвалы. — Уж я знаю!

— Возьми тот лоскуток, который тебе нравится, — кивнула на заповедный ящик Анна Ивановна.

— Большое спасибо! — воскликнула Наташа и снова зарделась. — Большое спасибо!

Сунув лоскуток в карман, она вышла в коридор. Не предупредить ли доктора Зою Георгиевну? Наташа покосилась на белую дверь, за которой находился врачебный кабинет. Она, конечно, очень славная, эта Зоя Георгиевна, но стоит ли? И, может быть, она уже давно знает о приезде новеньких?

Что там говорить, до сих пор у Наташи сохранилось неприятное воспоминание о ложке касторки, которую, несмотря ни на какие слёзы и стоны (это вам не мама и не бабушка!), пришлось всё-таки проглотить в этом самом кабинете из рук Зои Георгиевны… Нет, туда она не ходок!

Вот в столовую ей нужно обязательно сбегать! И Наташа, выскочив на крыльцо, прыгнула сразу через три ступеньки и перебежала наискось двор.

Столовая и кухня помещались отдельно от того большого дома, где жили дети, где находились канцелярия, бельевая, кабинет врача и всё остальное.

Как всегда, в кухне жарко топилась огромная, на десять конфорок, плита. Оба повара — и невысокая плотная Елена Ульяновна и высокая румяная Тоня — стояли друг против друга по обе стороны этой большой плиты и на четырёх сковородах пекли к ужину оладьи.

— Ну? — Таким коротким вопросом встретила старший повар Елена Ульяновна Наташино появление в её царстве.

К сожалению (это было всем хорошо известно), пребывание на кухне без дела Елена Ульяновна просто не терпела.

Но как любили все ребята — и мальчики и девочки, — особенно зимой, эту большую, жарко натопленную кухню! Уж какая неприятная работа чистка десяти вёдер картошки — можно сказать, самая нудная из всех работ! — но так славно и уютно было в кухне, что нож сам собой скользил вокруг круглой картофелины, и кожура длинными завитками сама собой падала в корзину для очистков, а вычищенная картофелина сама собой летела в большой чугунный котёл.

— Ну? — снова повторила Елена Ульяновна, смерив Наташу вопросительным взглядом от макушки до пяток.

В то же самое время она прикоснулась ножом к оладье, отчего оладья, как волшебная, подскочила вверх, перекувырнулась в воздухе, а затем, шлёпнувшись обратно на сковородку сырой стороной на своё собственное место, моментально вздулась, будто во время полёта как следует наглоталась воздуха.

— Здравствуйте, Елена Ульяновна! Здравствуйте, Тоня! — быстрой и весёлой скороговоркой начала Наташа. — Значит, к ужину оладушки?

— Каша! — сердитым голосом буркнула в ответ Елена Ульяновна: она не любила праздных вопросов.

Но, отлично понимая, что Елена Ульяновна нарочно говорит с ней таким голосом, Наташа закричала громко и весело:

— Оладушки! Оладушки! Ведь вижу, что оладушки!

— А если видишь, зачем спрашивать? — нараспев проговорила Тоня. — Или попробовать захотелось?

— Вот вы ничего не знаете, а сейчас приехали новенькие! — обиженно воскликнула Наташа. — И сразу четверо… Поэтому я и прибежала на кухню предупредить…

— Нет, как вам это нравится! — возмутилась Елена Ульяновна. — Она меня пришла предупредить! Да я с утра знаю, что к ужину нужно ещё четыре порции… Это кто тебя послал? Директор? Или завхоз? Или ещё кто-нибудь? Нет, Тоня, вы подумайте, — обиженно продолжала Елена Ульяновна, — они решили, что я могу забыть про новеньких детей!

— Елена Ульяновна, — закричала Наташа, — это я сама, сама!.. Честное слово, меня никто не посылал!

— А, сама! — несколько спокойнее проговорила старший повар.

Схватив нож, она по очереди снова прикоснулась ко всем оладьям на всех сковородках, и, румяные на обе стороны, они все поскакали в большой эмалированный таз, который стоял на табурете возле плиты.

— Значит, сама прибежала… — И, взяв оладью двумя пальцами, Елена Ульяновна протянула Наташе: — Попробуй.

Наташа деликатно и тоже двумя пальцами взяла за краешек горячую оладушку и, откусив добрую половину, изо всех сил потрясла своими короткими торчащими косичками, что должно было одновременно означать: «Очень вкусно!», «Большое спасибо!» и «Всего хорошего!»

«Теперь нужно предупредить в бане», — подумала она и, запихнув в рот уже всю оладушку, выскочила из кухни.

И тут-то она вспомнила о воде, которую ей полагалось принести и которую она ещё не принесла в баню, и про новое ведро, которое осталось без присмотра одно-одинёшенько на краю колодца.

Нужно сказать, что для своего дежурства Наташа выпросила новое ведро у детдомовского завхоза Ольги Ивановны прямо из кладовой. Она получила это ведро лишь после клятвенного обещания не оставлять его ни на секунду без присмотра, а к вечеру вернуть обратно и обязательно в собственные руки Ольги Ивановны.

Наташа припустила к колодцу.

Но что такое? Ещё не добежав, она почувствовала, как сердце уже захолодело и упало в пятки… Ох!

Колодец-то был на месте. И верёвка с железной цепью была тоже на месте. И лужица воды была возле самого колодца тоже на своём собственном месте. Но ведра-то, нового ведра и след простыл!

Наташа охнула, косички её дрогнули и жалобно повисли вниз.

Что-то теперь скажет завхоз Ольга Ивановна?!

Глава 3. Голубое ведро

Бедная Наташа! Где только она не искала это злополучное ведро!

Она сбегала на помидорные грядки, на те, что были у южной стороны дома (может быть, кому-нибудь из ребят вздумалось вдруг полить помидоры), она побывала в умывальной (может быть, уборщица Аннушка отнесла в нём воду), она обежала все спальни и заглянула под каждую кровать…

В конце концов, ей ничего больше не оставалось, как заплакать навзрыд, что она и сделала, бросившись на постель и уткнувшись носом в подушку.

Как она теперь покажется на глаза Ольге Ивановне?

Она так плакала, что даже не заметила, что на соседней пустой кровати уже устраивалась та новая краснощёкая девочка, с которой она собиралась дружить.

Между тем эта новая девочка, натягивая на подушку наволочку и подстёгивая пододеяльник, всё время искоса посматривала на Наташу. Наконец она села, чтобы не смять чистого белья, на самый край своей кровати и, подёргав Наташу за плечо, спросила:

— Долго ещё будешь реветь?

— Всю жизнь! — всхлипнула Наташа.

— Всю жизнь?

— Пока не найду ведро…

— Где же ты его потеряла?

— Не знаю. Оно было на колодце… и пропало.

— Вот ещё! — пожала плечами девочка. — Нечего так убиваться! Не реви, я его найду.

— Найдёшь? — удивленно воскликнула Наташа и подняла от мокрой подушки мокрый нос. — Найдёшь? Где же ты его найдёшь, раз я не нашла?

И вдруг слёзы её высохли сами собой и она засмеялась:

— Ты стала красная, как свёкла! Хорошо вымылась в бане?

Правда, после бани эта новая девочка стала ещё толще и ещё краснее. Она будто вся взошла на дрожжах. Даже на её пухлых руках, на локтях и на щеках появились глубокие круглые ямочки. Точь-в-точь такие, как бывает, когда тесто слегка ткнёшь пальцем.

— Баня тут хорошая, как у нас в Курске, — проговорила девочка, — и вообще тут хорошо… Тебя зовут Наташей?

— Ты всё знаешь! — с уважением прошептала Наташа. — А тебя?

— Мила.

По вечерам перед ужином все ребята обыкновенно расходились кто куда: мальчики предпочитали футбольное поле или волейбольную площадку, малыши из дошкольной группы любили песочную горку под клёнами, а девочкам больше нравились скамейки среди цветочных клумб.

Летом, в сумерках, тут было очень хорошо. Белые цветы табака пряно благоухали. Похожие на мотыльков пёстрые цветы душистого горошка, атласные настурции и кудрявые бархатцы, лимонно-оранжевые ноготки и полосатые петуньи всеми своими листьями и цветами вздрагивали и покачивались после обильной вечерней поливки.

А на маковой грядке цветов уже не осталось. Торчали одни только прямые, высокие стебли с круглыми коробочками на верхушках. И когда эти сухие, твёрдые коробочки, похожие на детские погремушки, слегка покачивал ветер, в них звенели семена…

Но сегодня пустовали и футбольное поле и волейбольная площадка. Никого не было на скамейках возле цветочных клумб. Даже малыши не возились под клёнами со своими песочными куличами. Все ребята были на дворе около колодца, где новенькая, ещё никому не известная девочка опускала в глубину колодезного сруба длинный багор с железным крюком на конце. Все знали, что сегодня на дежурстве у Наташи пропало новое ведро.

Наташа склонилась над колодцем в таком волнении, что готова была скользнуть вслед за багром в сырую глубину, туда, где в блестящем четырёхугольном зеркальце отражались головы её и Милы и где ясно виднелись две Милины руки, медленно и осторожно опускающие багор.

— Ниже, ниже!.. — крикнула Наташа.

А может быть, и вовсе не крикнула, может быть сказала простым, тихим голосом, а это так гулко отдалось в колодезной глубине?

— Сама знаю! — крикнула в ответ Мила.

А может быть, тоже не крикнула, может быть тоже ответила самым обыкновенным голосом, но только казалось, будто весь колодец гудит басом, словно большая деревянная труба.

И вдруг на глазах у Наташи водяное зеркальце разбилось вдребезги на мелкие кусочки. Багор коснулся воды и ушёл глубоко вниз.

Наташа протяжно охнула, колодец сразу ответил ей громким вздохом, и она ещё ниже склонила голову.

Теперь вода так и ходила, так и плескалась вокруг багра. Это Мила шарила по дну колодца.

— Есть? — крикнула Наташа.

— Есть! — донеслось из колодца.

Но было трудно понять — это ответила Мила или просто летят обратно Наташины слова…

— Да или нет? — снова крикнула Наташа.

— Нет! — отдалось из колодца.

— Нет? — с огорчением воскликнула Наташа.

— Да! — сердито и отрывисто ответила Мила. — Да, да, да! Подцепила и тащу…

Быстро перебирая руками, она вытягивала из колодца багор. И Наташе уже было видно, как на крюке, полное воды, висит ведро.

— Скорей, скорей! — в нетерпении шептала Наташа, волнуясь, что ведро вдруг сорвётся и снова исчезнет под водой.

— Получай? — проговорила Мила. — Говорила найду, вот и нашла!

— Вёдрышко ты моё драгоценное! — воскликнула Наташа. — Сейчас снесу Ольге Ивановне, и дело с концом!

Она схватила ведро, но… но какое страшилище держала она в руках! Всё ржавое, всё скособоченное, всё в глубоких вмятинах! Даже следа не осталось от прежнего голубого великолепия. Да и была ли когда-нибудь голубая масляная краска на этом ведре? А ручка-то, ручка! Изогнутая в виде вопросительного знака, она вовсе и не походила на ведёрную ручку.

— Очень изменилось, — сокрушённо прошептала Наташа, — очень, очень, очень? Стало такое ржавое…

— А было? — удивлённо переспросила Мила.

— Небесно-голубое, — грустно ответила Наташа.

— Значит, это другое. Так быстро заржаветь оно не могло!

— Это ещё весной упало, — откликнулся чей-то голос.

— Генка? — раздались удивлённые голоса.

Все слегка расступились, и на виду оказался невысокий мальчик.

— Откуда ты знаешь? Нет, говори…

— Уж знаю! — уклончиво проговорил Генка и нырнул за спины мальчиков.

— Нет, ты сейчас же скажи! — крикнула Наташа. — Сейчас же скажи! — И она решительно затрясла страшным ржавым ведром.

— У него ещё ручка с выгибом, — проговорил Генка, опять появляясь впереди. — Это, это самое! — прибавил он, снова прячась за спины.

Но тут его снова с силой вытолкнули вперёд, и он выкрикнул:

— Не верите? Честное слово, я сам упустил его… Весной, на дежурстве. Ещё голубых вёдер не привозили. Ещё давно… Потому оно и ржавое… Я его по ручке узнал.

— А почему сразу не достал? — строго спросила Мила.

Но Генка ничего не ответил. Ему удалось скрыться за спины мальчиков.

— А моё? — огорчённо воскликнула Наташа. — А моё-то? Голубое?

— Твоё под водой! — с твёрдой уверенностью ответила Мила и снова взяла в руки багор.

Слишком долго рассказывать, как Мила доставала Наташино ведро, потому что ведро это появилось из колодца и не вторым и не третьим. Вместе с Наташиным Мила вытащила их ровным счётом пять штук!

Что касается другой новенькой девочки, которая тоже приехала в детдом, она ничем в этот вечер не отличилась. Она всё время стояла в спальне у окна и задумчиво разглядывала круглый деревенский пруд у дороги и весёлое утиное семейство на берегу.

Никто с ней не заговаривал, и она ни с кем не пыталась вступить в разговор.

Только после ужина, когда уже совсем стемнело, к ней вдруг подбежали две девочки в одинаковых платьях. Одна — пониже, другая — чуть выше. Одна стриженая, другая с длинными косами.

— Ты тоже новенькая? — спросила первая, та, что была пониже. — Приехала вместе с Милой?

— Да, — тихо ответила девочка. — Ты тоже, как и Мила, по дороге потеряла маму?

— Нет, — ответила девочка.

— А как тебя зовут? — спросила вторая, повыше, с длинными чёрными косами.

— Катя, — всё так же тихо ответила девочка и, помолчав, прибавила: — Фамилия моя Петрова.

— Нет, фамилии нам не надо, — сказала вторая, с косами.

А первая, поменьше, её звали Клавой, снова спросила:

— Наверно, в твоих местах проклятые фашисты, да?

— Да, — грустно ответила девочка.

— Ты не бойся, их обязательно прогонят. Обязательно!

— Я знаю, — ответила девочка.

— Значит, твоя мама не потерялась? — спросила теперь уже та, что повыше, с косами. — Где же она?

Новенькая девочка ничего не ответила. Может быть, она просто не расслышала вопроса? Как раз в это самое мгновение раздался голос пионервожатой Марины и во всю свою звонкую медную глотку затрубил горн, призывая ребят на вечернюю линейку. Голос горна, заглушая все остальные голоса, был слышен и на лужайке перед домом, и на волейбольной площадке, и в столовой, и на кухне, по всем комнатам и в коридоре. Он был слышен и около колодца, где теперь не было ни души и только в маленькой лужице неясно отражалась светлая высокая звезда…

Глава 4. Лунный свет

Слева, на первой кровати, спала Мила. Она спокойно дышала, чуть выпятив пухлые губы и аккуратно подложив под щёку вместе сложенные ладони.

Дальше была кровать Наташи, и тоже слышалось ровное и тихое дыхание.

Ещё дальше спала Анюта, девочка с длинными чёрными косами. Одна рука её вместе с тёмной косой свесилась почти до полу.

Но Катя не могла уснуть.

Глаза её, помимо воли, всё время открывались, и голова была полна неясными, сбивчивыми мыслями.

Прямо в глаза ей светила луна. Может быть, этот лунный свет и синий воздух за окном мешали ей спать?

Наверное, так. Дома окошки всегда изнутри закрывали ставнями, и если ночь бывала лунной, лишь тонкая голубая полоса, пробиваясь между створками, бежала по коврику мимо кровати и, мерцая, ложилась на большое зеркало.

Катя закрыла глаза, прикрыв их сверху ладонью.

Разве были когда-нибудь в её жизни и те белые ставни на окнах, и та полоска лунного света на коврике, и то зеркало, перед которым она, Катя, заплетала свои пушистые светлые косы?

Катя закинула руки за голову и открыла глаза. Луна светила ей прямо в лицо…

И та школа, весёлая и шумная, с широкими коридорами, большими светлыми классами, и те девочки, её подруги, со смеющимися лицами и звонкими голосами, и она сама, Катя Петрова, такая весёлая и голосистая, хохотушка, — разве всё это когда-нибудь было?

И мама…

Катя зажмурила глаза, чтобы лучше, яснее представить себе мамино лицо, такое милое и нежное, с маленькой пушистой прядкой на лбу.

Где она, мама?..

…Зимнее утро, ясное и морозное. Они с мамой идут рядышком. Им по дороге: Кате — в школу, маме — на работу, в больницу. Мама в серой меховой шубке. Катя в короткой курточке.

У ворот больницы они расстаются.

— До вечера, — говорит мама.

— До вечера, — отвечает Катя и бежит дальше.

Но когда нужно завернуть за угол, она обязательно обернётся и поглядит на маму. Мама всё ещё стоит у ворот больницы и всё ещё смотрит Кате вслед. Они обе смеются, и мама машет Кате рукой.

— Вечером постарайся пораньше! — кричит Катя.

— Постараюсь! — слышит она издали мамин голос и видит, как с маминых губ слетает лёгкое белое облачко дыхания.

Сколько операций придётся сделать сегодня её маме? Может быть, три. А может быть; и десять… Ведь их больница одна на целый район, а её мама — самый лучший хирург в этой больнице.

Вечером Катя с нетерпением ждёт свою маму. Очень тепло и тихо в их маленькой квартирке. С тех пор как умер папа, они живут вдвоём — Катя и мама.

Катя давно пришла из школы. Давно сделаны все уроки. Давно всё прибрано, и ужин стоит в глубине истопленной печки.

Катя сидит на диване, поджав под себя ноги, вся, с плеч до самых пяток, закутанная в большой мамин платок.

Она читает и не читает. Глаза смотрят в книгу, а сама она всё время прислушивается, ждёт маму. Каждую минуту, каждую секунду по стеклу окошка может прозвенеть торопливый знакомый стук.

Вот! Вот она!

Будто птица, пролетевшая мимо, задела своим крылышком стекло. Такие лёгкие, такие нежные пальцы у её мамы!

Катя срывается с дивана. Бежит к двери. Щёлкает ключом. Открывает.

— Мама!

Мама входит, вся холодная, вся морозная. Она топочет ботиками, стряхивая с них снег, и щурится от яркого электрического света: на улице давным-давно непроглядная тьма.

— Заждалась? — спрашивает она.

— Очень, — отвечает Катя. — Сегодня так долго, так долго!..

— Раньше не могла, — говорит мама: — было очень много больных.

— Давай ужинать, — говорит Катя. — У меня всё тёплое, всё в печке…

— Давай, — говорит мама, — я очень проголодалась…

А потом, если только мама не очень устала, она садится за рояль, который вместе с ними приехал в этот маленький, тихий городок.

Мама играет что-то очень грустное и нежное. Кажется, Чайковского. А Катя, снова забившись в уголок дивана, и слушает и не слушает, вся погружённая в чтение, вся захваченная удивительными приключениями благородного и смешного рыцаря Дон-Кихота…

Но больше всего она помнит ту ночь, ту страшную ночь в начале войны, когда они потеряли друг друга…

Вот оно, лицо её мамы, таким она его видела последний раз: бледное, как мел, расширенные глаза, и шепот, полный ужаса:

— Боже мой, Катя… Ты ещё дома?

Мама трясёт её за плечо. А Катя никак, ну никак не может проснуться. Такой сон напал на неё! Это потому, что последние ночи совсем не приходилось спать. Всё время тревоги, всё время налёты, всё время в бомбоубежище… И только сегодняшний вечер она наконец никуда не ушла. И так сладко уснула, сразу за все бессонные ночи.

Конечно, она дома. Где же ей быть ещё, если не дома?

— Ты всё не приходила… всё не приходила… не приходила, — тёплым, сонным голосом, еле внятно шепчет Катя, привалившись к маме.

Но мама всё сильнее трясёт её за плечо:

— Катя! Катя, проснись же!.. Что с тобой делается? Разве не прибегала Настасья Ивановна?

Настасья Ивановна — это санитарка из хирургического отделения.

Нет. Катя ничего не знает. Может, и прибегала. Может, и стучала. Но она так крепко спала!

Да, да, конечно стучала. Но во сне ей показалось, что это опять бомбёжка, опять где-то рвутся снаряды.

Но почему у мамы такое лицо?

— Боже мой, Катя, очнись же!.. Что мне с ней делать?

Но Катя уже не спит. Она вскочила с дивана. Она смотрит на маму, вся замирая от холодного ужаса.

Фашисты? Фашисты…

И вдруг мама говорит совершенно спокойным голосом:

— Был получен приказ эвакуировать город, и мы все уезжаем. Катя, слушай… Я могу быть с тобой одну минуту. Возьми этот чемоданчик. Тут всё: деньги, документы, твои вещи. С собой я тебя взять не могу: я везу тяжелобольных. Беги на школьный двор. Оттуда уходят наши последние машины. Я обо всём условилась, со всеми договорилась. Тебя ждёт Вера Петровна. Ты будешь с ней. Завтра я тебя разыщу… Катя, ты слышишь меня? Катя…

— Мама…

Как прижались бы они друг к другу, если бы знали, что видятся последний раз!..

И вот Катя одна, без мамы, бежит по улице прямо на школьный двор. В руке у неё чемоданчик.

Луна огромная и холодная. Сегодня полнолуние. Свет её, будто ледяной, красит всё в белое. Кате кажется, словно за одну сегодняшнюю ночь поседели и деревья и трава… И город весь притих, приникнув к земле, съёжился перед надвигающейся бедой…

Есть ли на улице люди или кругом пусто? Катя не видит и не знает. Она только бежит, бежит, бежит скорей на школьный двор.

Вот зелёный забор. Сейчас он не зелёный, а чёрный… Вот здесь они всегда с мамой переходили на другую сторону улицы… И Катя перебежала через дорогу.

Вот тут жила её самая лучшая подруга Леночка. Иногда Катя заходила за Леночкой, и они вместе бежали в школу.

Леночка со своими давно уехала. Заколочены двери и окна ее дома. Только одно почему-то открылось настежь, и несколько вазонов с увядшими цветами стоят на подоконнике…

Теперь недалеко.

Уже видны больничные ворота.

Вот тут, у этих больничных ворот, они с мамой расставались.

Ей туда, а маме сюда…

И вдруг Катя останавливается. Длинный, протяжный звук паровозного гудка. И второй, и третий…

Тревога. Опять тревога!

Нужно скорее укрыться в больнице. Переждать. А потом уже снова бежать.

Катя вбегает во двор, подымается по ступеням невысокой больничной лестницы… Двери открыты. Больница пуста. Никого.

Прямо в глаза ей из зеркала, которое висит напротив входных дверей, смотрит мерцающим светом очень странная, очень яркая зеркальная луна.

Катя забивается в угол, садится на корточки, готовая втиснуться в стену. Так ей страшно одной в этом большом покинутом здании!..

За окнами, за дверьми, на улице уже рвутся снаряды. Катя закрывает лицо руками. Она только чувствует и слышит, как вся больница от гула взрывов дрожит и стонет, будто живое существо. На голову ей сыплется белая штукатурка. Из окон со звоном летят стёкла…

Когда после тревоги Катя прибежала на школьный двор, там не было ни одного человека. Не было никого, чтобы спросить, куда, в какую сторону ушли машины. Только горящие искры летали в воздухе и густой дым расстилался над городом, над деревьями, домами и садами…

Тогда Катя побежала в ту сторону, по той дороге, по которой шли машины, повозки и люди, поспешно покидающие город.

Катя не знала, куда ей бежать. Но она знала, что не может остаться в том городе, куда должны войти фашисты… И она побежала вперёд по дороге.

Её ранило осколком снаряда, что разорвался у дороги. Она не видала тех людей, которые её подняли и привезли в больницу. Она не помнила ни той больницы, в которую попала в первый раз, ни той, в которую её перевезли потом. Она пришла в сознание спустя много времени. Долго она не могла вспомнить ни своего имени, ни своей фамилии, ни города, откуда бежала в ту страшную ночь…

…Катя тихо и жалобно всхлипывает.

Где мама? Неужели никогда, никогда они больше не встретятся? Неужели она не увидит свою маму?

Если бы только знать, что она жива!..

Жёлтый трепещущий огонёк появляется в дверях. Это Софья Николаевна, их воспитательница, делает вечерний обход спален. Высоко подняв коптилку, она рукой заслоняет огонёк от дуновения воздуха. Пальцы её, изнутри освещённые пламенем, кажутся совсем прозрачными и розовыми и словно сами светятся.

У неё белый гладкий лоб, немного суровые, внимательные глаза. Большой узел тёмных волос лежит низко, почти на самой шее.

Несколько раз Катя ловила на себе её долгие, пристальные взгляды. Но ни о чём особенном Софья Николаевна с ней не разговаривала. Только сегодня спросила: «У тебя удобное место в спальне?» — «Да, — ответила Катя, — я рядом с Милой». — «Вот и хорошо, — сказала Софья Николаевна. — И тумбочка у вас общая. Ты попроси в бельевой у Анны Ивановны салфеточку. У нас есть специальные для тумбочек, очень красивые…»

А сейчас на её плечи накинут платок. Такой был когда-то у мамы… Тёплый и мягкий!..

Софья Николаевна проходит между кроватями. Она идёт прямо к Кате. Наклоняется над ней, чуть отстранив огонёк от её лица.

Да, плачет она. Новенькая девочка. Катя…

Конечно, первые дни дети не всегда сразу, так просто и легко, как Мила, входят в жизнь их дома, привыкают к укладу и порядкам их большой семьи. Но эта чувствует себя пока особенно одинокой. Кажется, если бы не Мила, она не обмолвилась бы за целый день словечком. И на вопросы отвечает так скупо, неохотно. Глубоко затаила своё горе… И ребят сторонится. Сторонится их шумных игр. За столом еле-еле возит ложкой по тарелке, вылавливая из супа кусочки картофеля и моркови. Почти ничего не ест. Нужно посоветоваться с доктором Зоей Георгиевной…

Софья Николаевна ещё ниже склоняется над Катиным изголовьем:

— Катя…

Но Катя плотнее смыкает мокрые ресницы. Нет, она не хочет, чтобы знали, что она ночью плачет…

На своих волосах она чувствует лёгкую и мягкую руку Софьи Николаевны.

Глава 5. Завхоз Ольга Ивановна

Утром, лишь только закончился завтрак и пустые кружки были сдвинуты на середину столов, а все тарелки начисто выскоблены, в столовую вошла высокая загорелая женщина. Она молча прошла через всю комнату, прямо в тот угол, где была небольшая эстрада, и молча поднялась на две ступеньки, отчего сразу стала на полметра выше.

Мила вопросительно посмотрела на сидевшую рядом Наташу:

— Директор?

— Завхоз Ольга Ивановна, — почтительно пояснила Наташа, а затем с восторгом и довольно громко воскликнула: — Сейчас нагоняй будет! Ой-ой-ой!

— Кому? — тихо переспросила Мила.

— Всем! — прошептала Наташа.

— За что? — прогудела Мила.

— А за те вёдра, — ответила Наташа. — Подумать только: пять вёдер упустили в колодец! И никто не признавался!

— Да, уж в этом нет ничего хорошего…

— А тебя как хвалить будет!

— Вот ещё! Велика важность! И хвалить не за что.

Но, к удивлению Наташи, завхоз Ольга Ивановна повела речь совсем о другом. Без лишних предисловий она спросила ребят, плохо ли, если зимой к разварной картошке будут солёные огурцы.

На это ребята хором ответили, что это совсем не плохо, а напротив, очень даже хорошо!

Тогда Ольга Ивановна снова спросила, известно ли ребятам, что огурцы солёными на грядках не родятся.

И на это ребята ответили, что это отлично известно всем, даже малышам-дошкольникам.

Тогда Ольга Ивановна задала новый вопрос: знают ли ребята, что сами собой огурцы не засолятся?

И тогда ребята, перебивая друг друга, закричали, что они давно поняли, к чему клонит свою речь Ольга Ивановна, и что они готовы хоть сейчас, хоть сию же минуту приниматься за работу, только пусть Ольга Ивановна скажет, кому что делать.

Ольга Ивановна объявила, что действительно решено с сегодняшнего утра приниматься за соленье огурцов. Все ребята, кроме тех, у которых есть особые задания и дежурства, прежде всего отправятся на огород за огурцами. Затем нужен смородиновый лист, за которым придётся обратиться к председателю соседнего колхоза Ивану Ивановичу. Затем нужно побольше укропа и чеснока, которых, к счастью, сколько, угодно на их собственном огороде. Но, кроме всего прочего, необходим дубовый лист, потому что без дубового листа в огурцах не будет никакой крепости и никакого хруста. Значит, нужно где угодно достать побольше дубовых листьев, хотя бы за ними пришлось итти на край света, или, другими словами, в дальний лес, за пятый овраг.

Окончив свою речь, Ольга Ивановна передохнула, а затем сказала: ей решительно всё равно, кто куда будет назначен, это дело председателя трудовой комиссии Коли Бабурина, но в помощь себе и старшему повару Елене Ульяновне она просит четырёх старших девочек, самых хозяйственных и расторопных.

— Давайте мне Анюту… — сказала завхоз.

И Анюта поспешно перекинула свою длинную тёмную косу с груди на спину, будто эта коса уже сейчас могла помешать ей в работе.

— …Клаву и Веру… — продолжала завхоз.

Клава от удовольствия зарумянилась, а Вера обвела всех довольным взглядом.

— и… — Тут завхоз Ольга Ивановна на секунду задумалась, но, посмотрев на тот стол, где сидела Мила, решительно произнесла: — А четвёртой пусть будет новенькая, Мила. По всему видно — она неплохая хозяюшка.

А про Наташу Ольга Ивановна даже не вспомнила.

У Наташи чуть слёзы не брызнули из глаз: её не считают хорошей хозяюшкой!

— Ольга Ивановна! — закричала она дрожащим от обиды голосом. — А я? Меня вы забыли?

— Пойдёшь на огород снимать огурцы или в другое место, куда назначат…

Как Наташа ни просила, как ни молила, Ольга Ивановна осталась непреклонной: она решительно заявила, что четвёрки ей будет достаточно, и вконец расстроенной Наташе пришлось отправиться на огород.

Глава 6. Катя

А Катя была довольна, что её послали на огород. Наверное, там очень хорошо! И вообще здесь, в этом новом для неё месте, ей всё нравилось. Ей нравился и сам дом, со всеми его спальнями, коридором, бельевой, канцелярией. Нравилась ей и большая столовая с окошками, выходящими на три стороны. Нравились ей все девочки. А мальчиков она ещё не знала. К мальчикам она приглядывалась только издали.

А теперь ей очень нравилась дорога на огород.

Когда они проходили по узкому мосточку через ручей, Катя на секунду присела и поболтала худенькой рукой в прозрачной струйке. Почувствовав острый холодок и лёгкие мурашки, защекотавшие всю её руку, от кончиков пальцев до самого плеча, она тихонько засмеялась.

— Смотри не искупайся! — крикнул ей Аркаша, тот мальчик в зелёной майке, с которым она разговаривала в час приезда.

— Что ты! — сказала Катя и, отряхнув мокрые пальцы, перебежала на тот берег.

Проходя вдоль плетня, за которым взапуски носились совсем маленькие смешные телята, Катя сорвала пучок травы и, перегнувшись через плетень, поманила к себе ближнего, пятнистого и толстобокого. Телёнок доверчиво подошёл, ухватил губами из Катиных рук траву. От него тепло и по-детски пахло парным молоком.

— Глупыш! — прошептала Катя, проводя ладонью по нежной шёрстке упрямого лба. — Ничего ты ещё не знаешь, глупыш! — Она нащупала у него два крепких бугорка — будущие рожки.

А телёнок подошёл совсем близко к плетню, просунул между жердями голову и слегка пихнул Катю.

— Глупый, глупый! — засмеялась Катя и побежала догонять ребят.

Они поднялись на пригорок. Уже издали были видны высокие заросли укропа. Тонкие стебли слегка колыхались на ветру, и далеко разносился приятный укроповый запах.

А ведь весною никто и не думал, что получится такая красивая прозрачная золотисто-зелёная изгородь из укропа. Тогда всё получилось совершенно случайно. Просто среди многих пакетов с огородными семенами оказался и большой пакет укроповых семян. И тогда колхозный агроном посоветовал не занимать под укроп отдельную грядку, а лучше окаймить укропом весь огородный участок. Так и сделали.

Когда Анюта острой палкой проводила вокруг участка неглубокую борозду, а Клава, идя следом, высевала семена, которые Вера ладонью слегка засыпала землёй, всем трём городским девочкам думалось, что и работают они напрасно, и семена пропадут даром и вообще из этой затеи с укропом да и со всем огородом ровным счётом ничего не получится.

А теперь какой отличный стал огород!

Свёкле, казалось, было тесно в земле, и, готовая выскочить из грядки, она выставляла наружу свою крепкую гладкую и такую чёрную спинку, что только по яркой алости стеблей можно было представить себе её настоящий свекольный цвет.

А над морковью тихо шелестела кудрявая зелень.

Почти падали под бременем стручков фасоль, бобы и горох. Им давно не помогали ни крепкие палки, воткнутые в грядки, ни длинные зелёные усики, которые с таким усердием цеплялись за эти палки.

А салат, посеянный в это лето уже третий раз, своей нежной зеленью напоминал о первых днях весны.

Да, отличный был у них огород! И Катя, проходя между грядками, думала, что, наверное, колхоз нарочно дал их детдому такую замечательную, плодородную землю, чтобы у ребят было как можно больше овощей, чтобы ребятам как можно лучше жилось в детдоме.

Глава 7. Ссора на огороде

Перед огуречными грядками все остановились. Эти грядки были разбиты внизу, почти у самой речки, чтобы легче было носить воду для поливки.

— А ну-ка, девчата, — крикнула загорелая девушка с тёмными косами, уложенными вокруг головы — давайте разбивайтесь по-двое на грядку, будете обирать огурцы. А мальчики пусть сносят их на телегу. Им ловчее будет, правда?

Катя уже со вчерашнего дня знала, что это Марина, пионервожатая их отряда. Она Кате сразу понравилась, с первого взгляда. Только вчера она не поняла, что Марина — пионервожатая. А потом Мила её спросила:

— Катюша, нравится тебе наша пионервожатая?

Катя ей ответила:

— А знаю, какая она.

— Да вот же! Вот она, Марина… Мы уже все вопросы с ней обсудили: в какое нас звено и какую работу нам дадут… Она, знаешь, в этом году будет и работать в детдоме и кончать десятый класс. Она из-за войны не успела кончить школу…

Потом Мила рассказала Кате, что сама Марина из Белоруссии, а родные её не успели выехать и теперь находятся в оккупации.

— Она, по-моему, добрая, — сказала тогда Катя, разглядывая Марину.

— Девочки говорят — добрая, но строгая, — сказала Мила.

— Если добрая, это ничего, что строгая. Это даже, лучше…

Пока девочки делились на пары, Катя застенчиво стояла поодаль. С кем же она будет? Может быть, с той, беленькой? Её, кажется, Нюрочкой звать. Или с той, в красном платье?

Но не успела Катя и подумать, как беленькая девочка громко крикнула:

— Ольгушка, ты со мной? — и умчалась, схватив за руку свою пару.

А в красном платье запела на весь огород:

— Где моя пара? Где моя пара?

И тоже убежала.

Только Катя их всех и видела! Все они разлетелись в разные стороны.

Лишь двое их осталось — она да Наташа.

Катя вопросительно взглянула на Наташу. Значит, они будут вместе?

Но Наташа всё дулась, хмурилась. Катя нерешительно шагнула к ней и тронула за руку.

— Значит, мы с тобой вместе? — проговорила она.

Тут только Наташа увидела, что все уже убежали и, кроме этой новенькой, никого не осталось.

Она хмуро и пристально посмотрела на Катю.

Нет, эта девочка ей не нравилась. Тихоня и размазня. Сегодня утром никак не могла отыскать пояс от своего платья, а пояс преспокойно лежал в её же собственном, кармане. Целых десять минут ей, Наташе, пришлось ждать Милу: без этой тихони Мила ни за что не хотела итти на завтрак. А Наташе тоже ни за что не хотелось итти без Милы. Ещё хорошо, что не опоздали!

За завтраком эта размазня чуть было не опрокинула полную кружку кофе. Счастье, что успели подхватить! А то, нечего сказать, удовольствие, была бы кофейная лужа на их столе…

Нет, Наташа не будет вместе с ней собирать огурцы. Тут нужны быстрота, ловкость, сноровка. Охота ей быть на последнем месте! Лучше уж одной на грядке…

— Я с тобой не хочу! — проговорила Наташа и, посмотрев на Катю, вскинула вверх подбородок.

У Кати стали удивлённые и растерянные глаза.

— Почему?

— Не хочу, вот и всё! Ты мне не подходишь, — сказала Наташа и повернулась к Кате спиной: — тихоня, размазня и тощая какая-то…

От обиды у Кати дрогнули губы.

— Ты очень злая, — тихо сказала она.

— Злая? — Наташа резко повернулась и посмотрела Кате прямо в глаза. — Злая? Почему я злая?

Катя не отвечает и медленно идёт к незанятой грядке. На глазах у неё слёзы… Но этого никто не должен видеть, в особенности Наташа. Катя присаживается на грядку и быстро-быстро начинает шарить под листьями, нащупывая огурцы и отрывая их от крепких черенков.

Наташа провожает глазами Катю.

Какая она маленькая, худенькая, и одна на длинной грядке!..

Наташа по соседству выбирает себе другую незанятую грядку и тоже опускается на корточки. Но руки её почему-то очень медленно отворачивают листья. Она, не спуская рассеянного взгляда с Кати, начинает тоже, но очень медленно обрывать огурцы.

Нет, почему же она злая? Если она хочет дружить только с Милой, разве в этом злость? Если она не хочет быть в паре с Катей, разве в этом злость?

Когда Аркаша с ведром прибежал за Наташиными огурцами, он только свистнул.

— Всего? — спросил он, показывая на собранные огурцы.

— Ну и что же? — вызывающе проговорила Наташа. — На ведро, что ли, тебе не хватит?

— Ты собрала меньше всех, — строго сказал Аркаша.

— Неправда, — сердито вспыхнула Наташа, — враньё!

— Вот посмотрела бы на новенькую, Катю. Тоже одна на грядке, а я от неё уж три ведра унёс… Вот посмотри, посмотри!

— И смотреть не стану!..

И всё-таки посмотрела.

И удивилась.

Как же она так успела? Уже обобрала почти половину грядки. И почему-то сидит не сбоку, как все, а на самой серёдке. Глупо! Ничуть не глупо, а очень правильно: теперь ей не придётся обирать гряду со второго бока.

Может быть, и ей так же сделать? Ни за что на свете! Ещё подумает, что обезьянничает!

И вдруг Наташа заливается румянцем до самой шеи. Как, она собрала меньше всех? Нет, не будет этого!

И со всей быстротой, на которую только способны её руки, Наташа стремительно и ловко начинает обрывать огурцы, неожиданно для самой себя оказавшись, как и Катя, на самой середине длинной зелёной гряды.

Глава 8. Анюта рассказывает

А в это время четыре девочки — Анюта, Клава, Вера и Мила — успели натаскать из колодца к овощехранилищу воды и для приготовления рассола и для мытья огурцов. И если они управились с этой работой сравнительно быстро и легко, это было заслугой Милы: она предложила носить воду не каждой в отдельности по одному ведру, как это было заведено в детдоме, а вдвоём и притом баком с двумя ручками, куда сразу входило три ведра.

Овощехранилище, где они находились, очень походило на то бомбоубежище, в котором они все — Мила, мать и братишка — отсиживались от фашистских самолётов, пока оставались в Курске. Спускаться туда нужно было тоже по земляным ступенькам. Крыша, плотно прикрытая толстым слоем дёрна, своими нижними краями упиралась в землю.

Изнутри всё было, конечно, по-другому.

Внутри овощехранилище было разгорожено досками на отдельные клетки разной величины. И Мила, расхаживая взад и вперёд по узкому проходу, мысленно по-хозяйски прикидывала, куда и как будет распределён урожай.

Конечно, самые большие отделения пойдут под картофель. Клети поменьше можно под морковь, брюкву и свёклу.

Что касается лука, его нужно сначала просушить, а потом связать в длинные плети и развесить по стенам там, где тепло и сухо.

В передней части овощехранилища, у самых дверей, стояла высокая кирпичная печь, которую, Мила знала, зимою придётся топить каждый день, а в сильные морозы, чтобы овощи не подмёрзли, может быть, и по утрам и на ночь…

Ближе к выходу, где было светло от лучей солнца, падавших через дверь, стояли кадки и бочки. Здесь всё было приготовлено для соления огурцов.

— Сами строили или от колхоза получили? — спросила Мила у Анюты.

Вера и Клава ушли в кладовую получать соль, а они вдвоём остались поджидать с огорода огурцы.

— Сами. Недавно построили. Этим летом, — ответила Анюта.

— Наверное, когда сюда приехали, тут много чего не было? Или ты тоже недавно и не знаешь?

— Нет, я тут с первого дня. Я из Москвы вместе с Клавдией Михайловной и Софьей Николаевной ехала.

— Софью Николаевну я знаю: наша воспитательница.

— А Клавдия Михайловна — наш директор.

— Я ещё не видала её.

— Она в городе, хлопочет разные вещи к зиме.

— Значит, ты приехала сюда с самого начала? Ты сама-то из Москвы?

— Нет, я из Погорелого-Городища. Знаешь такой город?

— Нет, не знаю.

— Я в Москву приехала погостить, а тут война. Вернуться я не смогла, вот меня и определили в детдом к Клавдии Михайловне. Нас из Москвы немного ребят ехало… Этот детдом только во время войны организовался, знаешь?

— Знаю. Военный детский дом.

— Вот-вот… Здесь всё большею частью ребята, которые в эту войну потеряли родных… Когда мы уезжали из Москвы, нам сказали: «Едете в Марийскую республику, будете жить в городе Йошкар-Ола». Я всю дорогу думала: какая это Марийская республика? Какой это город Йошкар-Ола? Сначала не могла запомнить названия…

— Тут интересные тротуары, — проговорила Мила: — вроде мосточков деревянных. Осенью и весной тут, наверное, топко?

— Ещё как! А ты обратила внимание — когда ходишь по этим тротуарам, ноги сами собой постукивают. Ловко получается, правда?

— Ловко!

— Мы сначала думали, что в городе останемся. Потом нам сказали — будете жить за пятнадцать километров, в деревне Цибикнур. Наша Клавдия Михайловнам с Ольгой Ивановной сюда съездили, всё поглядели, наладили, а потом и мы двинулись. Знаешь, сколько за нами сельсовет прислал подвод? Двадцать! Честное слово! Длинный-предлинный растянулся обоз. Был август, самая уборка. Мы едем, а колхозники со всех сторон бегут на нас поглядеть. Хорошо нас встречали. Малиной угощали, лепёшками. Будто мы к ним в гости приехали… Поселились мы в этом доме. Тут раньше школа была. Теперь школа в новом доме, а этот нам отдали. Видала за полем: с большими окнами? Это школа.

Мила кивнула головой. Когда они ехали сюда из города, Катя ей показала тот дом и сказала: «Если это не школа, значит детдом… А если не детдом, значит школа!» Они ещё полюбовались, как хорошо стоит дом: на пригорке, окружённый тонкими яблоньками. Видно, и яблони были посажены совсем недавно.

— А кухни со столовой и вовсе не было, — продолжала Анюта. — Просто была большущая изба. Плиту уже при нас сложили и столовую сделали. Знаешь, первое время, когда приехали, у нас кухня в яме была…

— Ну-у? — удивилась Мила. — Как это в яме?

— Не веришь? Вырыли яму, вроде траншеи, сложили из кирпичей очаг, с боков эту траншею обложили дёрном, чтобы искры не разлетались по сторонам. На кирпичи положили железную плиту, а над ямой, на случай дождя, устроили навес. До самых холодов так жили. А как начались заморозки, тут подоспели и кухня и столовая.

— А баню тоже сами строили? — спросила Мила, вспомнив, как славно она попарилась после приезда. — Банька здесь хорошая!

— Да, это всё Клавдия Михайловна. Это она велела сделать большую печь с трубой и с двумя котлами. Пол перестлали, предбанник утеплили. А в предбаннике, над лавками, видела полки с отделениями? Это для белья.

— Мне хоть и не говорили, я так и догадалась, — сказала Мила.

— Слушай, Мила, — вдруг проговорила Анюта и сощурила свои выпуклые и немного близорукие глаза, — а где Катина мама? Говорила она тебе о своей маме?

— В том-то и дело, — грустно сказала Мила, — в том-то и дело, что Катиной мамы, наверное, нет больше в живых… Катя ничего о ней не знает.

— Почему ты так думаешь, что её нет в живых?

— Нашла бы она свою дочку, если была бы живая. Они растерялись в самом начале войны. В самые первые дни.

— Обязательно нашла бы…

— Вот и я так думаю. Конечно, Кате нельзя говорить, что у неё нет мамы… Ни-ни! — строго сказала Мила. — Ведь она всё надеется… всё надеется…

— Сама понимаю, — вздохнув, сказала Анюта. — У меня тоже ничего не известно про маму, бабушку и братишку. И про папу одно время тоже ничего не было известно. А потом Клавдия Михайловна помогла найти. Сейчас я ему пишу письма на полевую почту. Он у меня на фронте.

— А у меня папаша остался партизанить в лесах, — сказала Мила.

— Знаешь что? — внезапно предложила Анюта. — Всё равно нам вчетвером с огурцами не управиться, давай позовём сюда твою Катю. Пусть она с нами будет, а?

— Пусть. А что завхоз скажет?

— Ольга Ивановна говорила, что придётся пятую звать, думаю, пусть Катя. Ладно?

— Тогда я схожу за Катюшей на огород.

— Сходи…

— А если привезут огурцы?

— Ничего, я пока одна управлюсь.

Глава 9. Наташа

Наташа изо всех сил старалась на своей грядке. Она видела, как приближается к ней далёкий конец этой грядки, а за её спиной остаются зелёные горки огурцов.

Вот захотела и обогнала даже тех, кто работает по-двое на одной гряде! Захотела и не отстаёт!

Она ловко отворачивала шершавые лапчатые листья, и руки сами находили прохладные твёрдые огурцы. Даже не глядя, наощупь, она узнавала, какие они. Вот этот длинный, пупырчатый — самый хрустящий огурец, с крохотными зёрнышками. А у этого круглого, пузатого — белое брюшко. Такие никогда не бывают горькими. Всегда сладкие, как сахар. А этот огромный, жёлтый — наверное, перезрелый.

Отрывая правой рукой огурец, она левой придерживала черенок, чтобы с корнем не вырвать всю плеть. Много на каждой совсем крохотных огурчиков. Пусть их ещё немного подрастут!

Уже давно вся злость и огорчение с неё слетели. Зачем она так обидела новенькую? С добродушным и слегка покровительственным видом она покосилась на Катю. Работает. Старается. Такая бледная, худышка! Ничего. Тут, у них в доме, она живо поправится. Наверное, назначат дополнительное питание.

Спросить у неё о чём-нибудь? Заговорить?.. Только как же так просто, если они в ссоре?

Когда Аркаша прибежал за огурцами, он снова свистнул, однако на этот раз одобрительно.

— Постаралась! — сказал он, кивая на огурцы. Наташа подняла к нему своё разгорячённое работой, пунцовое лицо.

— Теперь ты, пожалуй, больше всех набрала.

— Правда?!

Глаза у Наташи блестят.

— Честное слово! Я и сам рад, что ты постаралась.

— И я рада!

Наташа снизу вверх смотрит на веснушчатое лицо Аркаши, на его облупившийся нос, почти белёсые волосы и брови. Весь выгорел на солнце! Почему она раньше не замечала, какой он славный, этот Аркаша!

— Хочешь огурец? — спрашивает Наташа. — Вот самый хрустящий!

Аркаша отрицательно мотает головой:

— Даже смотреть не могу.

— И я тоже, — говорит Наташа: — у меня полный живот огурцов…

— Про касторку не забывай! — говорит Аркаша.

И они вместе смеются. Уж эта касторка! Как её забыть?

Аркадий убегает, и Наташа снова берётся за огурцы. Но когда она смотрит на далёкий конец своей грядки, она вдруг чувствует, что у неё ужасно ноют коленки, очень ломит на руках пальцы и до невозможности горит лицо. И сразу ей всё так надоедает…

Она стремительно вскакивает и несётся по ложбинке меж грядок прямо вниз, к реке.

За спиной она слышит голос Марины:

— Наташа! Куда ты?

Но она не останавливается. Ветер свистит у неё в ушах, а весёлые короткие косички, подпрыгивая выше головы, колотят её по затылку и шее… Она бежит вдоль речушки, высоко вскидывая босые пятки. Всё дальше и дальше. В ту сторону, где за их огородом начинается зелёный скошенный луг.

Как тут хорошо!

Наташа плашмя кидается на траву у реки. Потом перевёртывается на спину. Прямо над её лицом, между глазами и небом, качается крупная белая ромашка.

Наташа закидывает руку и рвёт цветок.

Сколько их было тут, пока не скосили траву! Весь луг казался белым от ромашек. Словно это были сугробы из огромных снежинок, а в каждой снежинке — золотой кружок… Даже зелень травы скрывалась под цветами.

Теперь осталась только одна… Пожалуй, она отнесёт её Кате. «Вот посмотри, — скажет она Кате, — какие у нас были ромашки. А эта осталась случайно». Наверное, Катя очень удивится. Может быть, обрадуется?

И зачем только она сказала «тощая»? Какая Катя тощая? Просто худышка. Наверное, до войны была другая…

Мама расстроилась бы, узнав про такие Наташины слова. «Стыдно, стыдно, стыдно!» сказала бы она.

Наташа снова перекувырнулась со спины на живот и поползла к воде. Её лицо оказалось над самой Кокшангой. В этом месте река, завернув в ложбинку, образовала спокойную, гладкую заводь. Лицо Наташи отразилось на зеркальной поверхности.

Наташа внимательно на себя посмотрела. Вот она какая! Вздёрнутый нос, карие глаза, вокруг лица каштановые колечки и на подбородке глубокая ямочка. Похожа на маму? Говорят, точь-в-точь. Одно лицо. Глупости! Мама в тысячу раз лучше…

Как она скучает без мамы, как скучает!..

Наташа пристально глядится в воду, и ей кажется, что из воды смотрит не её, а мамино лицо… Вот бы обняла и расцеловала!..

Конечно, в те страшные дни, когда от папы перестали получаться письма, в те дни мама не могла поступить по-другому… «Наташа, девочка моя, пойми меня, — сказала она Наташе, — пойми, я не могу иначе… Как-нибудь поживи без меня, пока кончится война… Я должна быть там…»

Наташа ей тогда сказала, что и она пошла бы на войну, будь она такая взрослая, как мама. И мама не узнала, как Наташа проплакала всю ночь, перед тем как им расстаться. Даже подушка отсырела. Может быть, когда-нибудь, когда окончится война, она об этом и расскажет маме…

Наташа, глубоко вздохнув, снова перевернулась на спину и посмотрела на небо.

Высоко-высоко плывёт облако. Удивительное облако! Два белых крыла распластались по небу. Будто крылья серебристого самолёта.

Может быть, это и в самом деле вовсе не облако, а огромный белый самолёт?

А потом она привезла её сюда, в этот детдом, и с тех пишет ей письма. Каждую неделю по письму. Но что такое письма!

Наташа снова глубоко вздыхает и снова смотрит на небо. Только теперь облако уже ничуть не похоже на серебряные крылья самолёта. Скорее просто лёгкое, прозрачное перо из крыла какой-нибудь невероятно большой птицы. Недаром в школе их учили называть эти прозрачные высокие облака перистыми…

И вдруг издали доносятся голоса:

— Наташа, Наташа, где ты?

Нужно итти, а то ещё Марина рассердится. Марина не любит, когда работают спустя рукава.

Наташа поднимается с травы и нехотя, медленно бредёт в сторону огорода.

Вот лиловый колокольчик. Нужно его сорвать. Вместе с ромашкой будет хорошо. Ещё можно вон ту пунцовую гвоздику. И ещё два жёлтых цветка. И немного травинок. Теперь хватит. Красивый букет вышел из этих пёстрых полевых цветов! Катя будет рада.

Наташа бежит снова вдоль берега Кокшанги к огороду.

На той стороне, в белых льняных рубахах с разноцветными оборками и пёстрых передниках, колхозницы расстилают лён. Длинными светлыми дорожками на зелёной траве лежат разобранные снопики льна.

Эта работа Наташе знакома. Несколько дней тому назад их второе звено ходило в бригаду Марфы Симаковой расстилать лён. Очень простое дело: нужно взять снопик, развязать на нём жгут и весь его разложить по траве возле другого. И так все рядком-рядком, снопик к снопику, снопик к снопику, и получается длинная соломенная дорожка. Полежит лён на солнце, ночью на него упадёт роса, и так несколько дней. А уж после этого можно и собирать.

Наташа на секунду останавливается. Кто это с жёлтой оборкой на белой вышитой рубахе? Кажется, Марфуша?!

— Эге-ге-ге, Марфа! — кричит Наташа и машет пучком цветов.

— Наташа! — откликается Марфуша с того берега. — Куда побежала? Приходи помогать лён расстилать!..

— Не могу! — кричит Наташа. — Мы свои огурцы обираем!

Когда она вернулась на огород, Кати на грядке уже не было.

Наташа удивилась: неужели так быстро управилась? Или она, Наташа, так долго валялась у реки?

— А куда ушла новенькая, Катя? — удивлённо спросила Наташа у девочек.

— За ней прибежала другая новенькая, Мила, — ответила беленькая Нюрочка, с челкой на лбу.

У Наташи сразу хмурятся брови:

— Зачем это она прибегала за ней?

— Позвала в овощехранилище солить огурцы.

— Солить огурцы? Она меня искала, не её…

— Она её искала, не тебя. Она сказала, им нужна пятая. Вот они и позвали её, а вовсе не тебя! — с подковыркой проговорила Нюрочка.

Наташа вся вспыхивает:

— Не меня, а её!..

И вдруг она швыряет сорванные у реки цветы и, с трудом сдерживая слёзы, медленно идёт к своей грядке. Ей так хотелось в овощехранилище солить огурцы! Так хотелось!..

— Наташа, — кричит ей вслед Нюрочка, — ты потеряла свой букет!

— Букет? Интересно, для кого мне понадобилось собирать букеты? Это сорняк — что ли не видишь?

Глава 10. Дождливое утро

С самого раннего утра заладил дождь, проливной весёлый, тёплый дождь. Он то хлестал прямыми длинными струями, то вдруг внезапно затихал и сквозь узкую прорезь в тучах давал проглянуть небу и солнцу… То вдруг, спохватившись, снова начинал лить, и лил с удвоенной силой.

На дорожках и около крыльца сразу образовались большие, непроходимые лужи, на которых приплясывали крупные капли.

Конечно, в этот день никаких работ ни в колхозе, ни на огороде, ни в лесу не было. Все ребята сидели дома. Впрочем, никто не скучал. У каждого нашлись разные домашние дела.

Только одна Наташа никак и никуда не могла себя приткнуть и стояла в спальне у окошка, разглядывая, как в оконное стекло шумно бьётся дождь. Что и говорить, это был необыкновенно сильный ливень! Помидоровые кусты, которые росли на длинных грядках вдоль южной стороны дома, как раз под окнами, совсем пришибло к земле этим проливным дождём.

— Несчастные! — вздохнула Наташа, прижимая нос к стеклу.

— Кто? — спросила беленькая Нюрочка, отрываясь от разноцветных лоскутков, из которых она что-то мастерила кукле. — Кто несчастные? — повторила она, готовая, если понадобится, присоединиться к Наташиным вздохам.

— Помидоры, — сказала Наташа: — промокли до костей!

— У них не бывает костей, а только зёрнышки, — поправила Нюрочка и, вздохнув, сказала: — Они вкусные.

— Ты глупая и ничего не понимаешь! — сказала Наташа, не отрывая побелевшего носа от стекла. — Когда про человека говорят — промок до костей, он тоже до костей не промокает…

Помидоры, действительно, совсем полегли на землю. Даже толстые палки, и те пригнулись вниз, не в силах удержать намокшую зелень. Да, будет им работка после дождя! Снова придётся всё приводить в порядок.

Эти помидоры были Наташиными воспитанниками, можно сказать, от самой колыбели. Она пересаживала рассаду из ящиков в парники, когда они были совсем малышами, может быть не больше чем в два мизинца ростом. И каждое утро и каждый вечер она с другими девочками поливала их тёплой прудовой водой. И не ленилась притащить в гору лишние лейки, чтобы напоить кустики досыта. А когда они повзрослели, стали упираться темнозелёными головами в стёкла парниковых рам и проситься на волю, их пересадили на эти грядки перед домом.

…Но какой дождь! Сколько времени он может лить? Весь день или тысячу лет?

Главное, все ребята чем-то занялись, только она целое утро не знает, куда ей приткнуться.

А что делает Нюрочка? Интересно, чем это она так увлеклась?

Наташа отрывает от стекла свой побелевший нос и смотрит на Нюрочку.

Так и есть! Взяла её собственный, Наташин, лоскуток. Зелёный в клеточку. Сейчас она ей покажет!

— Нюра! — не очень громко, но очень внушительно говорит Наташа.

От неожиданности и, главное, от строгости Наташиного голоса Нюрочка вздрагивает.

— Что?

— Откуда у тебя этот лоскут? Да, да, этот, клетчатый.

У беленькой Нюрочки испуганно дрожат ресницы. Она смотрит на Наташу и, заикаясь, говорит:

— На… на тумбочке… на этой… Возьми, если он твой…

— Конечно, он мой! — говорит Наташа и хмурит брови. — Конечно, он мой, а то чей?

И вдруг ни с того ни с сего произносит равнодушным и скучным голосом:

— Ладно. Бери себе, если он тебе нравится…

— Насовсем? — шепчет Нюрочка, не веря своим ушам.

— Конечно, насовсем! Неужели наполовинку!

А дождь льёт, льёт…

Наташа снова прижимается носом к стеклу. И вдруг глаза её загораются. Прямо от почты, направляясь к их дому, идёт почтальон Алёша. Его почтарская сумка, толстая, набитая письмами, висит сбоку. Он широко и твёрдо шагает по мокрой и, наверное, очень грязной дороге. И Наташе кажется, будто она слышит, как постукивают деревяшки, которые Алёша, как и все марийские ребята, обязательно подвязывает к подошвам, чтобы дорожная грязь не прилипала к ногам.

Наташа распахивает обе створки окна.

Дождь, словно только и ждал этого целое утро, с силой врывается в комнату. В одно мгновение Наташино лицо, руки, косички покрываются крупными водяными каплями.

Но ей всё равно.

— Алёша, — кричит она, стараясь перекричать шум дождя, — мне есть?

Она высовывается из окна. Дождь хлещет за воротник платья, захлёстывает в комнату…

Алёша видит её, слегка похлопывает по толстой кожаной сумке и мотает головой. Но не понять, есть или нет! Он что-то кричит. Но дождь так громко стучит, что Алёшины слова совершенно невозможно разобрать.

— Наташа, — шипит Нюрочка, — зачем ты напускаешь дождик? Закрой окно! Вот скажу Софье Николаевне…

— Ябеда-лебеда, выросла у пруда! — ликующим голосом кричит Наташа и опрометью выскакивает из спальни.

Раскрытые створки хлопают от дождя и ветра. И Нюрочка, ворча и отфыркиваясь, закрывает окно.

А Наташин голос разносится по всему дому:

— Алёша! Алёша! Алёша идёт!..

Но кто-то ещё раньше увидел Алёшу. Топот детских ног уже раздаётся по всему коридору.

Но разве Наташу опередишь?

Она уже распахнула входную дверь.

Она уже на крыльце.

— Наташа, Наташа, не смей выбегать на дождь! — кричит Софья Николаевна. — Простудишься!

Куда там!

Один скачок — и Наташа с крыльца прыгает в большую лужу… Фонтаном взлетают брызги и обдают её всю, с ног до головы.

Не всё ли равно?

Алёша уже рядом.

— Алёша, — кричит Наташа, цепляясь руками за Алёшину почтарскую сумку, — ты только скажи, а мне?

Алёша кивает головой на сумку и лукаво говорит:

— Тут? Ничего нет…

— Нет?! — На глазах у Наташи готовы выступить слёзы. — Нет…

Но Алёша, продолжая лукаво посматривать на Наташу, отворачивает мокрыми пальцами край своего парусинового пиджачка. Голубой уголок конверта выглядывает из внутреннего кармана.

— Моё?! — На щеках у Наташи вспыхивает румянец. — Положил отдельно… Какой ты, Алёша!.. — У неё благодарно блестят глаза.

А дождь льёт, как нарочно, с необыкновенной силой… По лицам Наташи и Алёши скатываются быстрые дождевые струйки.

— Ах, Алёша, Алёша, значит ты тоже очень рад, когда мне от мамы письмо?..

— Ты такая нетерпеливая, — говорит Алёша и прибавляет: — Разве ты дождёшься, пока я тебе достану письмо из сумки?

— Дай скорей!

Они входят в дом, вот уж действительно промокшие до костей!

— Наташа, — очень строго встречает её Софья Николаевна, — что ж это такое?

Сейчас нужно бы пожурить девочку, сказать насчёт дисциплины и всего прочего, но Наташа смотрит на неё такими счастливыми глазами!..

— Софья Николаевна, — говорит она умоляющим голосом, — завтра ругайте хоть целый день, а сегодня, пожалуйста, не надо: мне письмо от мамы…

Да, разве можно кого-нибудь ругать, когда приходит Алёша с письмами? Для одних это минуты радости и счастья, для других — горькое разочарование… Но и с теми и с другими нужно быть как можно нежнее и мягче…

И Софья Николаевна только пробует рукой влажные Наташины косички, вымокшее платье и говорит:

— Ведь вся насквозь! Иди переоденься, простудишься.

— Ничего, ничего, не простужусь… Я так рада, так рада!..

Глава 11. Письмо от мамы

Теперь Наташе всё равно, идёт ли дождь, выглянуло солнце или наперекор всему наступила зима! В руках у неё письмо в голубом конверте. Обратный адрес — «Полевая почта 2852, Т. Иванова».

Ух, какое тяжёлое письмо! И, кажется, там что-то твёрдое?! Наташа нетерпеливо рвёт конверт.

Карточка! Карточка!

Наташа вскачь несётся по коридору обратно в спальню. Она садится на кровать и начинает жадно всматриваться в мамино лицо.

Всё-таки снялась! Сколько времени обещала, никак не могла собраться и наконец всё-таки снялась!

Наташа осторожно, одним пальцем, гладит смеющееся мамино лицо, которое всё поместилось на её раскрытой ладошке.

Глядите-ка! Глядите-ка! На погонах у неё прибавилась ещё одна звёздочка!

Значит — военный корреспондент лейтенант Иванова.

Ух ты, как важно! Нужно будет всем ребятам рассказать.

— Теперь полежи, пока я буду читать твоё письмо, — говорит Наташа и поудобнее укладывает мамину карточку на самой середине своей подушки.

«Дорогая моя девочка! Так вышло, что не писала тебе несколько дней. Прости, дружочек. Не обижайся. Никак не могла, хотя всё время думала о тебе и скучала. Сейчас мы вышли к большой реке. Помнишь, два года тому назад мы втроём — папа, ты и я — плыли на пароходе по этой реке? А город весь в огнях ты помнишь?»

Конечно, Наташа помнит. Это было позапрошлым летом. Тогда ещё не начиналась война. У папы и у мамы отпуск был в одно время, и они все вместе отправились на пароходе по Волге. Какое это было счастливое и весёлое путешествие!

Значит, мама теперь на Волге?

Наташа помнит, как они ночью плыли мимо большого города. Наташа спала в каюте, вдруг прибежала мама, растормошила её, велела накинуть халатик и потащила сонную на верхнюю палубу.

Город растянулся на много-много километров. Он весь переливался и блестел тысячами электрических огней. Из репродукторов звучала музыка и разносилась над водой. А тёмное небо, казалось, спустилось вниз и мягко укутало и город в огнях, и реку, в которой отражались эти огни, и пароход, который медленно плыл по Волге…

«…Теперь, Наташик, тут всё неузнаваемо. Столько разрушенных домов, столько развалин! И всё кругом перевито колючей проволокой. Всюду окопы, блиндажи, противотанковые рвы. Всюду зенитки и пулемёты. Сейчас я тебе пишу из глубокого-глубокого подвала. Здесь помещается редакция нашей газеты. Тут совсем безопасно, так что ты за меня не бойся, девочка моя. Главное, будь сама здорова. Кончится война, мы снова будем вместе и заживём с тобой ещё дружнее прежнего».

А в конце еще приписка:

«Кончаю письмо и целую тебя очень крепко. Сегодня у меня важное задание. Иду на передний край. Привет всем. Обязательно всем! Никого не забудь!

Твоя мама».

Теперь до самого вечера у Наташи нет ни одной свободной минуты. Ведь мама написала «привет всем», и Наташа щедро раздаёт мамины приветы решительно всем, кого встретит на своём пути.

— Николка, — кричит она ликующим голосом, хватая за руку скуластого восьмилетнего Николку из младшей группы, — тебе от мамы привет!

И Николка, о существовании которого Наташина мама, вероятно, и не подозревает, весело смеётся и кивает стриженой головой.

— Ей тоже от меня привет, — говорит он.

— Передам! — обещает Наташа и бежит дальше.

— Аркаша, — кричит она, с разбегу налетая на Аркадия, — тебе от мамы самый боевой привет! (Уж она-то знает, чем угодить Аркаше!) Вот её фотокарточка. Хорошая она у меня?

— Очень! — горячо говорит Аркаша. — Дай как следует посмотрю…

— После, после! — кричит Наташа и бежит дальше.

Кому бы ещё? Вале Сурковой? Жене Воробьёву? Нет, им можно не передавать. Они сегодня, кажется, получили по письму. Им и так хорошо.

Вдруг она видит Зину, редактора их стенной газеты.

— Гляди-ка, Зинушка, у моей мамы ещё одна звёздочка… Ты рада?

— Очень. Передай маме привет и поздравление. Почему она так давно нам ничего не посылает в стенгазету?

— Не знаю.

— Ты напиши, что мы очень любим её статьи. Напишешь?

— Обязательно напишу…

Потом Наташа долго и старательно пристраивает мамину карточку над своей кроватью. Она вырезает из белой папиросной бумаги кружевную салфеточку и прикалывает под карточкой, чтобы фотография не сливалась с серым фоном стены.

К вечернему чаю из города приезжает директор Клавдия Михайловна.

Телега ещё не успевает остановиться у крыльца дома, а у Клавдии Михайловны уже вырывается тот торопливый и тревожный вопрос, те первые и самые важные слова, которые обязательно задаёт каждая мать, когда после хотя бы самой краткой отлучки возвращается в свой дом:

— Как дети?

И она обводит быстрым и беспокойным взглядом всю свою огромную семью, стараясь сразу понять и почувствовать, все ли её дети — эти вихрастые и стриженые, белокурые и темноволосые, синеглазые и курносые ребята — веселы и здоровы.

— Здоровы! Здоровы! Все до одного! — хором отвечают встречающие — и воспитательницы Софья Николаевна, Галя и Ольга Филатовна, и доктор Зоя Георгиевна, и завхоз Ольга Ивановна, и пионервожатая Марина, и старичок-бухгалтер Николай Сергеевич, и сами ребята, которые тут же, немедленно, начинают выгружать из телеги мешки, ящики, свёртки и другие вещи, ради которых Клавдия Михайловна провела несколько дней в городе.

— Не могли до завтра в городе побыть — в такой ливень выехали! Не терпелось? — спрашивает Ольга Ивановна и тут же докладывает по своей части: — С огурцами мы управились, все бочки набили…

— Отлично, — говорит Клавдия Михайловна, слезая с телеги. — А председатель колхоза приходил?

— Как же, как же! — в свою очередь, докладывает бухгалтер Николай Сергеевич. — Однако же без вас в разговоры вступать не пожелал…

— А новенькие как? — спрашивает Клавдия Михайловна и сразу глазами находит Милу, которая, принимая деятельное участие в разгрузке телеги, с любопытством и некоторым изумлением разглядывает директора.

Вот она какая, «наш директор Клавдия Михайловна»! Вся утонула в огромном брезентовом пыльнике. Небольшая и на вид совсем слабенькая. Седая прядка волос выбилась из-под панамки. А глаза быстрые, острые, внимательные. От таких глаз ничего не утаится…

— Новенькие хорошо… — начинает Софья Николаевна.

Но вдруг откуда-то сбоку вылетает Наташа. Не переводя дыхания, она успевает рассказать о мамином письме и передать мамины приветы всем, всем, всем, самые горячие, а главное — сообщить о фотографической карточке.

— Показать вам? — спрашивает она Клавдию Михайловну, блестя своими тёмными глазами.

— Обязательно покажи! — говорит Клавдия Михайловна.

И Наташа бежит в спальню за карточкой.

Дождь давно прошёл. И теперь косой луч вечернего солнца, будто ножом из красной меди, разрезал на горизонте дождевые тучи и освещает всю спальню девочек.

В комнате никого нет. Только Катя. Она стоит лицом к окошку, ярко освещённая этими медными лучами солнца.

Наташа вбегает в спальню, и сразу у неё вырывается испуганный крик:

— Картонка!..

Фотографической карточки на стене нет. Осталась висеть только кружевная бумажка, которую Наташа для неё вырезала.

— Где мамина карточка?..

Катя быстро поворачивается к Наташе. У неё смущённое лицо.

— Я взяла, — тихо говорит она.

— Ты? Как ты смела? — вся вспыхивает Наташа.

— Я только хотела посмотреть твою маму, — виновато говорит Катя и протягивает Наташе карточку. — Я очень осторожно сняла… Ты не сердись.

Наташа исподлобья глядит на Катю и вдруг неожиданно произносит:

— Тебе… тебе от моей мамы очень горячий привет…

Глава 12. За опятами

Утром Алёша пришёл с письмами в детдом и сказал: в дальнем Куптурском лесу такая тьма-тьмущая опят, что можно набрать целый воз, а если постараться, то не один, а даже два или три.

Наташа, по своему обыкновению, тряхнула головой и, вскинув вверх подбородок, насмешливо сказала:

— Вот уж никогда раньше не слыхала, что грибы можно собирать целыми возами!

— А разве ты когда-нибудь раньше слыхала про такую деревню Цибикнур? — посмеиваясь и лукаво подмигивая мальчикам, спросил Алёша.

— Конечно, нет! — слегка смутившись, ответила Наташа. — Как же я могла слышать про такую деревню, если жила в Ленинграде?

— А теперь ты живёшь в деревне, про которую никогда не слыхала, — сказал Алёша и, перекинув свою почтарскую сумку за спину, усмехнулся.

— Это правда, теперь я живу в Цибикнуре, — сказала Наташа и, вдруг засмеявшись, прибавила: — Ну, значит нужно сказать нашей Ольге Ивановне, какая тьма-тьмущая опят в Куптурском лесу…

— Ну что ж, — сказала Ольга Ивановна, узнав про грибы. — Завтра утречком и отправляйтесь… Спросите у Клавдии Михайловны, у Софьи Николаевны — и отправляйтесь. Кадочки две солёных опят в нашем хозяйстве зимой будут совсем не лишними…

На следующее утро, получив разрешение у директора и Софьи Николаевны, грибная экспедиция во главе с пионервожатой Мариной отправилась в лес. Старшие мальчики запрягли в телегу Чайку. Корзины, вёдра, разные лукошки, туесочки из бересты — всё это сложили на телегу. Туда же посадили всё третье звено, самых младших пионеров отряда: всё-таки до Куптурского леса было пять километров с гаком.

Шуре Королькову, отрядному горнисту, Марина велела захватить в лес горн.

— Будешь горнить, — сказала она, — каждые десять-пятнадцать минут, чтобы ребята не теряли направления.

— Ладно, — сказал Шура и, приложив к губам мундштук горна, на весь двор прогорнил «Готовься к походу».

Когда все ребята собрались и построились линейкой, Марина ещё раз строго-настрого приказала по лесу не разбегаться, держаться друг друга и обязательно прислушиваться к голосу горна. Потому что в таком лесу, как Куптурский, очень просто заплутать и попасть в болото…

В грибной поход вместе с ребятами отправился и Алёша. Он решил провести ребят на самые опёнковые места. А потом, всё-таки люди приезжие, леса не знают, как бы и вправду не заблудились и не угодили в болото…

Для Кати это был первый поход, и сразу в такой далёкий лес! Но когда Марина предложила ей сесть на телегу вместе с третьим звеном, она решительно отказалась. Нет, зачем же… Она может итти вместе со всеми. И она ни от кого не отстанет.

— Если утомишься по дороге, — сказала Марина, внимательно посмотрев на Катю, на её худую, тоненькую шейку, бледные щёки, грустные глаза, — обязательно скажи, не стесняйся.

Но Катя знала, что даже если она так устанет, что у неё от усталости будут ноги подламываться, всё равно она не скажет ни слова и не попросится на телегу к третьему звену. Нет, ни за что…

Глава 13. Куптурский лес

Лес встретил их тенистой прохладой, распахнув перед ними свои широкие зелёные ворота. Жара, пыль и солнце — всё осталось позади.

Берёзки нежно зашелестели над их головами лёгкой листвой. Забормотала, залепетала какие-то хорошие слова беспокойная осина. А смирные маленькие ёлочки послушно выстроились рядком вдоль дороги и протянули им навстречу игольчатые смолистые ветки.

Они прошли вглубь по тенистому просёлку, потом Алёша взял в сторону, и перед ними запестрела цветами зелёная лесная полянка.

— Вот, — сказал Алёша останавливаясь, — здесь будут самые грибы… И туда, и сюда, во все стороны. Опёнковые места.

— Правда, — сказала Марина, — здесь хорошо. Пусть на этой полянке и будет наш стан. Здесь оставим Чайку с телегой, дежурного, тут пускай и Шура с горном…

— И для костра очень подходящее место, — сказала Мила, окидывая полянку опытным взглядом: — от деревьев далеко, сухостоя нет, трава вокруг свежая, сырая… Одним словом, противопожарная полянка!

— Разгружайтесь, ребята! — крикнул Аркадий.

В одно мгновение он очутился на телеге и начал вытаскивать оттуда всё грибное снаряжение, а заодно и младших ребят.

Катя огляделась.

Вот он, Куптурский лес. И ничего далёкого. И лес как лес. Самый обыкновенный смешанный лесок. Как такой называется? Кажется, берёзовое мелколесье.

А она-то думала…

Она-то думала, что это будет совсем особенный, удивительный лес. Издали он синел такой заманчивый, таинственный…

Нет, не поверит она, что в таком весёлом зелёном лесу есть какие-то топи, болота, страшные трясины.

Вот птиц тут много. Кажется, что каждое дерево поёт на свой птичий лад.

И ветра никакого…

Лёгкая пушинка, семечко чертополоха, медленно-медленно проплыла в воздухе перед Катиным лицом. Катя осторожно дунула на эту пушинку и посмотрела, как та закувыркалась и стремительно полетела куда-то ввысь…

Все ребята — кто с лукошком, кто с ведром, кто с самодельным берестяным туеском — побежали туда, где тысячами, как уверял Алёша, водились опята.

Катя тоже взяла какую-то плетёнку и побежала вслед за остальными. Не успела она войти в сырую прохладу леса, как сразу увидала тьму-тьмущую опят.

Сперва Катя даже подумала, что это не грибы, а желтовато-бурые листья, которые натрясла на землю большая старая берёза. И вдруг она разглядела, что все они, эти листья, — на тонких высоких ножках. И около неё, и вокруг широкого берёзового пня, и дальше — всюду, всюду были грибы. И поваленная на землю берёза тоже была со всех сторон в опятах. Словно огромный великан Гулливер, попавший в царство лилипутов, лежала она, прижатая к земле, вся оплетённая грибной порослью. И Кате показалось, что не от старости, и не от ветра, и не от рук человеческих погибла эта большая белая берёза: одолели её полчища лилипутов — опят. Залезли они по стволу до самой макушки, повалили на траву дерево, прижали к земле, а теперь топочут своими тонкими цепкими ножками…

И вдруг она услыхала возле себя Наташин голос:

— Девочки, девочки, ох, сколько их! Ко мне! На помощь!

Но никто ей не откликнулся, хотя все были тут, рядом, возле неё.

Мила, надув свои круглые щёки, уселась прямо на землю, торопливо подхватывала всей ладонью опята и горстями бросала их в ведро. Вид у неё был сосредоточенный. Кроме опят, она ничего, казалось, не замечала вокруг.

Анюта, поминутно откидывая на спину мешавшие ей длинные косы, не разгибаясь, ходила по полянке, аккуратно обрывая вокруг себя грибы.

И Клава, тоже ни на кого не глядя, поглощённая только грибами, сидела на корточках и с жадной поспешностью вырывала прямо с землёй пучками опёнковые семьи и кидала в своё лукошко.

Только Наташа перебегала с одного места на другое. Она топтала грибы ногами, визжа тонким, пронзительным голосом: «Ко мне! Ко мне! На помощь!», и никак не могла решить, где же ей лучше всего остановиться и начать собирать…

Солнце было уже высоко. Тени от деревьев почти не ложились на траву. Всем хотелось есть, и все косились на еду, сложенную под кустами. Было ясно — с минуты на минуту должен прозвучать горн на отдых.

И действительно, Марина сказала, что пусть все принесут ещё по одному разочку, а тем временем Мила с Аркашей разожгут костёр, подогреют кашу, и Шура прогорнит сигнал к привалу.

— Девочки, — воскликнула Наташа, — бегом на ту сторону: там никто не был, и мы наберём в пять секунд!

Все пёстрой гурьбой вслед за Наташей побежали в лес по другую сторону полянки.

И Катя побежала за девочками. Только они повернули правее, а Катя взяла левее и пересекла дорогу, по которой они входили в лес.

А лес-то по другую сторону, оказывается, совсем иной. Как будто дорога нарочно разделила два совершенно разных леса. Высокие ели упираются макушками в самые облака, и кажется — облака лежат на их острых зелёных верхушках. Лучи солнца, с трудом пробиваясь сквозь широкие, размашистые ветви, падают золотым светом на шуршащие под ногами иглы. И мухоморы стоят большие, ядовитые. Не красные, а такие пегие, грязножёлтые, с белыми бородавками на шляпках.

Вот это лес!

Катя побежала вперёд. Не терпелось ей поглубже зайти в этот заповедный Куптурский лес.

Уже дороги с глубокими влажными колеями не видать. И далеко осталась поляна с телегой и Чайкой. Уже чуть слышен их пионерский горн. Только по яркому свету солнца за коричневыми круглыми стволами елей можно понять, где полянка, куда нужно возвращаться обратно.

Катя поднимает лицо к зелёному хвойному своду и глядит на солнце. Сквозь игольчатый потолок оно кажется горячим, смолистым и просачивается золотыми крупными каплями Кате прямо в глаза. «Значит, — думает Катя, — когда я пойду обратно, оно будет светить мне в затылок».

И, стараясь всё время быть лицом к солнцу, она не торопясь идёт дальше, в глубь леса, поминутно нагибаясь, чтобы положить в свою плетёнку то золотистый скользкий маслёнок, то жёлтые, как яичный желток, лисички, то рыжий рыжик, в середке которого, будто живое стёклышко, дрожит, переливается росинка…

Глава 14. В чащу леса

Наташа сразу заметила, что Катя побежала налево, в ту сторону, где лиственный лес переходил в чистую хвою.

Сначала она хотела остановить её, крикнуть, чтобы Катя вернулась обратно, чтобы не ходила зря в тёмный еловый лес — там всё равно нет ни одного опёнка, — но потом раздумала: пусть делает, как хочет. А если она вернётся без опят, Наташа отдаст ей половину. У неё, у Наташи, корзинка будет полным-полна, с пребольшим верхом. Уж она-то постарается!

Наташа начинает подыскивать, где бы сразу, не сходя с места, набрать полное лукошко…

Вот она уже подхватывает горячей ладошкой под шляпки тонконогую прохладную семейку опят, но вдруг рука у неё сама собой опускается…

Погодите-ка, погодите… Что это им Алёша и Марина говорили насчёт каких-то болотных мест?

— Нюра, — зовёт она Нюрочку, которая копошится тут же рядом.

— Ой, Наташенька, погляди, какой у меня беленький! — подбегает Нюрочка. — Гляди-ка, совсем бутузик! И травинка к шляпке пристала…

— Нюра…

Наташа даже не глядит на беленький с травинкой на шляпке.

— Нюра, где трясина? В какой стороне?

У Нюрочки удивлённые глаза и высоко на лоб поднимаются две светлые ниточки бровей.

— Трясина? Какая трясина?

— Ну, те Куптурские болота, про которые нам говорили.

— Болота? — Нюрочка неопределённо машет рукой в сторону, противоположную хвойному лесу: — Они там, эти болота.

И вдруг она видит у самых Наташиных ног ещё один белый гриб. Грибок торчит торчком возле розовой Наташиной пятки и прямо просится в Нюрочкину корзинку. Именно в Нюрочкину, а не в Наташину.

Но Наташе не до грибов. Она смотрит в ту сторону, где только что скрылось белое в голубой горошек Катино платье, и переспрашивает Нюру:

— А может, Куптурские болота в той стороне, где ёлки?

— И там! — вдруг твёрдо заявляет Нюрочка. — И там они тоже, эти Куптурские болота…

— Там?

У Наташи бледнеют щёки. Ведь Катя Петрова в ту сторону пошла…

— Нюра, — строго говорит она, — прямо сейчас же беги к Марине и к Алёше и скажи им, что Катя Петрова одна ушла в лес в сторону Куптурских болот. Я побегу за ней. Может, успею вернуть. Корзинку мою захвати, смотри не оставляй в лесу… — И она стремительно бежит в том направлении, где скрылась Катя.

Вот она уже перебежала дорогу и идёт под высокими зелёными ёлками. Ух ты, как колко! Всё лето она бегает босиком, а всё равно без привычки тут колко. Столько сухих и острых шишек! Такие занозистые сучки и ветки! Наташа, поджимая под себя то правую, то левую ногу, топчется на месте. Очень колко. Очень, очень…

Но раздумывать нечего, раз нужно бежать за Катей.

Морщась и поохивая, Наташа бежит дальше.

Вот и мухоморы начались. Фу, какие противные! Серые, с пупырышками. Настоящие жабы. Нечего им мозолить глаза! Наташа на ходу наподдаёт ногами одну, за другой мухоморовые шляпки. Они вдребезги разлетаются на мелкие кусочки. Так им и надо — ядовитые грибы.

Она бежит дальше, стараясь не ступать на всю ногу, чтобы не было так колко.

А муравейник-то какой прилепился к ёлке! Прямо муравьиный небоскрёб.

Наташа на секунду присаживается на корточки. По незримой муравьиной тропке к муравейнику спешат, торопятся муравьи. Все они зажали в крепких челюстях разные хвоинки, травинки, крохотные обломки веточек. Неужели им мало такого небоскрёба? Хотят сделать ещё выше?

Вдруг Наташа спохватывается, вскакивает на ноги. Что это она расселась перед муравейником? Так можно совсем прозевать Катю. Не поаукать ли?

Громко, в полный голос, Наташа зовёт Катю. И слушает. Не отзовётся ли? Нет, тихо в лесу. Только с одной ёлки грохнулась на землю сухая шишка, подпрыгнула мячиком и откатилась в сторону.

Издали ещё слышен слабый голос их пионерского горна. Наверное, Шура сзывает опоздавших на завтрак.

И вдруг перед Наташей вырастает сплошной колючий ельник. Колючая преграда из ёлок всех поколений. Сухие и старые ели с седыми косматыми бородами на ветвях. И взрослые молодые ёлки, крепкие, темно-зелёные, с пышной хвоей. По коричневой коре у них скатывается смола, прозрачная, светлая, как липовый мёд. А совсем маленькие ёлочки, молодая поросль, столпились сплошняком. На кончиках веток у них мягкие, нежные кисточки.

На секунду Наташа задумывается. Что ей делать? Может, обойти стороной? Нет, это займёт слишком много времени. И, кинувшись на сухой хвойный ковёр, Наташа поползла под низко нависшими ветвями, царапаясь об острые сучья.

Глава 15. Где Наташа?

На полянке Мила и Аркадий принялись складывать костёр.

— Хватит, — сказала Мила и отпихнула ногой сухую ёлку, которую Аркаша собирался взгромоздить наверху. — Хватит и этого…

— Хватит и этого?!

Аркадий ушам своим не верит. Он кивает на аккуратно сложенную колодцем небольшую кучку валежника и переспрашивает Милу:

— И это, по-твоему, костёр?

— А что это, по-твоему?

— Лягушкам на смех такой костёр, вот что!

У Аркадия от возмущения начинают пылать кончики ушей. Нет, посудите сами: в кои веки они дождались в лесу костра, и что же — вместо костра Мила задумала разжечь какую-то фитюльку!

— Нет, — сердито говорит Аркадий, — на такой костёр я не согласен. Костёр должен пылать до небес. Вот тогда это настоящий пионерский костёр.

Мила насмешливо смотрит на Аркадия:

— Понимаю. Ты хочешь, чтобы костёр пылал до небес. И чтобы каша сплошь пригорела. Да?

— А мне нет дела до твоей каши!

— Ага, так?

Теперь уже Мила возмущена. Им поручили подогреть кашу, а ему нет дела до каши!

— Тогда отойди подальше от костра, — говорит она и слегка отталкивает Аркадия в сторону. — Отойди, отойди! Раз тебе нет дела до каши, отойди подальше, без тебя обойдусь. А мне вот очень большое дело, чтобы каша не подгорела и не пахла дымом!

Оскорблённый Аркадий молча уходит от костра и оттаскивает за собой сухую ёлку. Нет, извините, к такому костру он не желает иметь никакого отношения! Пусть Мила подогревает кашу на этой фитюльке, а он разложит большой костёр. Его костёр будет пылать до небес, и это будет настоящий костёр юных пионеров.

«Взвейтесь кострами, синие ночи…»

Это была любимая песня его старшего брата Павла. Павел рассказывал, что когда он был пионером, они в отряде всегда пели эту песню. Где он теперь, его старший хороший, весёлый брат? 22 июня, когда началась война, он был на самой границе, в Молдавии. В пограничных войсках…

Мила искоса наблюдает за Аркадием. Это он хорошо придумал: на маленьком костре она подогреет котелок каши, а большой пусть пылает до небес, как полагается настоящему пионерскому костру.

— Аркадий, — говорит Мила, — захвати и этот хворост. Этот, этот, который возле меня лежит… Пусть уж будет такой костёр, чтобы все ахнули! Только клади посерёдке поляны, подальше от деревьев.

Она подносит зажжённую спичку к сухим еловым хворостинкам. И мгновенно, будто спичка прикоснулась к множеству других крохотных спичек, мгновенно вспыхивают сухие рыжие хвоинки, и пламя, почти невидимое на солнце, стремительно растекается по всей куче валежника, оставляя за собой испепелённые огнём сероватые хрупкие, обугленные ветви…

Мила подвешивает над огнём котелок с кашей и сразу начинает помешивать гладко обструганной палочкой. Тут нужен хороший хозяйский глаз, чтобы каша не подгорела.

А ребята уже со всех сторон спешат, торопятся на поляну. Шура горнит, не жалея лёгких. Горн трубит своим самым громким голосом во все стороны — направо и налево, на север и на юг, и даже вверх, в небо, туда, где в глубокой синеве среди белых облаков плывёт, ныряет горячее августовское солнце.

На поляну выходит Марина с пионерами третьего звена. Она всё время собирала опята вместе с ними: большая бельевая корзина с двумя ручками полным-полна. Они тянут эту огромную корзину к телеге.

— Все тут? — спрашивает Марина и привычным взглядом окидывает всю свою пионерскую команду. — А где Николка? Не потерялся?

— Тут я! — откликается Николка и выныривает из-за спины Марины. — Тут я. Не терялся…

— Вот идёт Катя, — говорит Анюта, — только почему-то с другого края.

— Гляньте-ка, и Нюра летит… Диво дивное — с двумя корзинами! Нюра, ты сразу в обе сбирала?

— А Наташа где? — говорит Алёша, быстро оглядывая всех ребят.

— Правда, — испуганно говорит Анюта, — где же у нас Наташа?

— Ой! — вскрикивает Нюрочка. — Наташа мне велела сказать, что побежала в лес за Катей… Катя Петрова пошла одна в лес, а Наташа испугалась, что Катя заблудится, попадёт в болото, и побежала её догонять.

— Катя — вот она, — говорит Марина, — а Наташи нет. Катя, ты разве с Наташей была в лесу?

— Нет… — Катя отрицательно качает головой. — Нет, я Наташу в лесу нигде не встречала. Я была не так далеко, за овражком, и всё время была одна.

— А вообще, зачем было одной уходить в лес? Раз было сказано держаться вместе, зачем было одной уходить? Нюра, давно Наташа убежала за Катей?

— Ой, давно! Она мне велела сразу сказать, что побежала за Катей.

— А почему сразу не пришла и не сказала? — строго спрашивает Марина.

Нюрочка сконфуженно молчит. Как же ей было сразу сказать, если она напала на такое грибное место! Никак она не могла.

— Алёша, — Марина смотрит на Алёшу, — а что, разве Куптурские болота действительно в той стороне, куда убежала Наташа?

— Да, — говорит Алёша. — Как дойдёшь до обрыва, там и пойдут болотные места.

— Тогда нечего время терять. Мальчики, скорее в лес, за Наташей: как бы она не заблудилась. Мила, Клава, Анюта, на вас оставляю младших ребят. Мила, ты отвечаешь. С поляны — ни шагу….

— Я тоже с вами, — говорит Катя и поднимается с травы.

— Без тебя обойдёмся.

— Нет, — упрямо говорит Катя, — я обязательно пойду. Неужели я останусь, если Наташа ищет меня?..

— Правда, Марина, — говорит Мила, — это будет не по-товарищески. Как же Катя останется, если Наташа из-за неё по лесу плутает?

Марина внимательно смотрит на Катю и говорит:

— Ладно, пусть идёт. Только давайте быстрее!

Глава 16. Над обрывом

— Ух! — сказала Наташа, выползая из-под ёлок и поднимаясь с земли. — Устала!

Ладошки, локти и колени были в смоле и царапинах, в волосах запутались сухие иглы, паутинка, а про платье лучше и не говорить.

Она оглянулась: кругом был всё тот же нагретый солнцем смолистый еловый бор.

И попрежнему нужно было задрать голову, чтобы видеть, как острые макушки ёлок втыкаются в небо и облака.

Солнце словно играло с Наташей в пятнашки: то оно заглядывало Наташе в глаза и манило вперёд, за собой, то вдруг оказывалось сзади и словно подталкивало её в спину. То вдруг забегало с левой руки и заглядывало в глаза через левое плечо, то вдруг делало крутой поворот, и Наташа чувствовала, как солнечные лучи жарко пригревают её правую щёку.

Наташа ни разу не глянула на солнце, когда вошла в лес. До солнца ей просто-напросто не было никакого дела. Ей было всё равно, где оно находится: справа или слева, за спиной или перед глазами.

Аукая на все лады, высматривая между деревьями Катино белое в голубой горошек платье, Наташа кружила по лесу, как ей вздумается. Иногда она слышала далёкие звуки горна, но никак не могла понять, куда, в какую сторону ей лучше податься, чтобы вернуться обратно на поляну.

Вдруг лес обрывается прямо на скате крутого откоса. А под откосом — зелёная низина. Кочковатая, свежая, сочная. Даже удивительно, как это к концу жаркого лета сохранилась такая зелёная и свежая трава. То тут, то там видны кусты ракитника, кое-где узкими, острыми листьями шуршит осока. И со всех сторон, будто стеной, низина охвачена тёмными ёлками.

Теперь Наташа уже не сомневается, что заблудилась. Забрела в какие-то очень далёкие места.

— Что же делать? В какую сторону итти? — говорит она самой себе и садится на край обрыва, свесив ноги вниз. Она так устала, что не ступить ей, кажется, больше ни шагу…

Возле неё много розовых и белых бессмертников, похожих на мягкие кошачьи лапки. И вереска целая полянка.

Машинально сорвав ветку вереска, она начинает ощипывать крохотные лиловые цветы.

Правда, что же ей теперь делать? Куда итти? В какую сторону? Вдоль оврага? Или лесом?

И вдруг она видит далеко, за теми елями, что темнеют на противоположной стороне низины, высокий столб дыма. Дым поднимается прямо в небо. Кажется — до самых облаков. И тает в высокой синеве.

Наташа, забыв об усталости, вскакивает на ноги и начинает хлопать в ладоши.

Вот здорово! Наверное, это дым от их костра! Это дым от их пионерского костра. Может быть, Марина и ребята догадались, что она и Катя заблудились в лесу, и подают им сигнал…

Ну, теперь-то Наташа знает, что ей делать. Нужно напрямик перебежать низину, держась на дым костра. Она скажет ребятам, что не нашла Кати, пусть все собираются в лес, пока Катя не угодила в болото.

Придерживаясь руками за круглые еловые корни, словно толстые рыжие канаты выступающие по склону обрыва, Наташа медленно начинает спускаться вниз.

Ух ты, какая крутизна! Вот сюда одну ногу, сюда вторую. Как бы не скатиться…

И вдруг сверху её зовёт негромкий голос:

— Наташ, а Наташ…

От неожиданности Наташа и вправду чуть не скатывается вниз. Кто это?

Прямо над обрывом склонилась Алёшина голова.

— Это ты, Алёша? — удивляется Наташа.

— Да, — отвечает Алёша. — Руку давай…

— Вот хорошо, что ты тоже в лесу, Алёша! Я чуть не заблудилась, — говорит Наташа и, цепляясь своей, маленькой, липкой от смолы рукой за большую, крепкую руку Алёши, лезет наверх.

Алёша вытаскивает Наташу, ставит перед собой и спрашивает:

— Зачем в болото полезла?

У Наташи удивлённые круглые глаза. Вот так штука! Разве это болото? Ничуть не похоже. Такая ровная, красивая поляна! Неужели это и есть то болото, где может засосать с головой кого угодно?

— Ох, Алёша!..

— Что?

— А как же Катя? Она пошла в лес ещё раньше меня. Может, она тоже не догадалась, что это болото, и угодила в него?..

Но Алёша мотает головой:

— Катя давно вернулась. Катя по солнцу вышла из леса.

— Как это по солнцу?

Наташа с недоумением глядит на Алёшу. Как это по солнцу вышла из леса? Разве можно по солнцу выйти из леса?

— А сейчас она снова в лесу. Тебя ищет. Подожди, крикну Кате, ребятам и Марине, что ты нашлась.

Но крикнуть Алёша не успевает: из-за ёлок на них выскакивает Аркаша, взъерошенный, веснущатый, весь красный от жары и беготни.

— Наташка! — вопит он осипшим голосом. — Вот хорошо, что ты нашлась! Куда тебя занесло? Мы за тобой целый час гоняемся, орём на весь лес… И неужели ты горна не слыхала?

И сразу он повёртывается лицом к ельнику и кричит:

— Сюда, ребята-а-а! Марина-а-а! Вот она-а-а! Нашлась!

Все они тут, недалеко. Сразу следом за Аркашей, только с другой стороны, летит толстяк Генка. Он весь запыхался, но лезет напролом через ельник.

— Как, дышишь? — кричит он Наташе, а сам еле-еле переводит дыхание.

Все они тут — и белоголовый остроносенький Кузя, и губастый Петро с лохматыми тёмными бровями, и Женя Воробьёв в своих большущих роговых очках. Все они обступили её и смотрят на неё так, будто она и на самом деле чуть ли не навсегда потерялась в этом большом еловом лесу.

А вот и Марина. Её косы, всегда аккуратно уложенные вокруг головы, растрепались и повисли вдоль щёк.

— Честное слово, Марина, — с жаром восклицает Наташа и бросается к Марине, — честное пионерское, я совсем не хотела заблудиться…

Но Марина не слушает её.

— До чего испугала нас, противная ты девчонка! — шепчет она и целует Наташу куда-то в щёку.

Таких нежностей от Марины ещё никто не видал.

— Скажи спасибо, — говорит Женя Воробьёв, — что я очки не расколотил. В такой гонке всё что угодно можно расколоть. Ну и гонка была! Прямо вскачь неслись…

— Хорошо, что неслись, — говорит Алёша. — В самый раз принеслись: она уже полезла в болото…

— Я не знала, что это болото, — говорит Наташа, — совсем не знала. Я думала — простая поляна, и хотела на ту сторону перебежать, прямо на дым нашего костра…

Только Катя к ней не подходит. Остановилась поодаль и мнёт в руках брусничные ветки со спелыми, кровяными ягодками брусники. Почему же она не подходит? Или они не совсем помирились?

Всю обратную дорогу Наташа молчит, тихая и немного хмурая. Она изредка и незаметно взглядывает на Катю и быстро отводит в сторону глаза.

Подумать только: сама, без никого, выбралась из леса, и не как-нибудь, а по солнцу… Вот, значит, какая она, эта новенькая, тихоня Катя!

Глава 17. Девочки у малышей

В тот день когда Анюте и Наташе полагалось дежурить в дошкольной группе, у Анюты разболелись зубы. Она с утра повалилась на кровать и пролежала до самого обеда, прижавшись щекой к подушке. Ни о каком дежурстве, разумеется, нечего было и думать.

Наташа, увидав несчастное, заплаканное Анютино лицо, только руками всплеснула:

— Вот наказание! И зачем только у людей зубы?!

Торопливо накинув на Анюту свой тёплый платок, чьё-то полотенце и подушку с соседней кровати, она строго приказала:

— Смотри ничего не сбрасывай. От тёплого проходит! — И, на ходу крикнув: — Не беспокойся, я сама управлюсь! — умчалась к дошколятам.

Дежурства старших девочек у малышей начались с того самого времени, как одна из дошкольных нянь внезапно уехала в Москву.

Тогда Софья Николаевна предложила Ольге Филатовне, воспитательнице дошкольников, пока не поступила новая няня, взять себе в помощь старших девочек.

Девочки с восторгом согласились. Они немедленно разбились на пары и стали по очереди ходить в группу помогать Ольге Филатовне.

Ровно в двенадцать малыши обедали, затем утренняя няня укладывала их спать, прибиралась и уходила домой. И тогда на смену ей являлись девочки. Это было ровно в три — в этот час малыши просыпались после обеденного сна.

Наташа, подбегая к дверям дошкольных комнат, уже сразу, на слух, поняла, что вся малышовая команда проснулась и, наверное, Ольги Филатовны в спальне нет, куда-нибудь на секунду вышла, потому что шумят и пищат эти дошколята — прямо как воробьи на крыше.

И уж, конечно, успели перелезть через решётки кроваток, спуститься на пол и теперь носятся по всей комнате и топочут босыми ногами.

Ну, ничего, она им сейчас покажет!

Широко распахнув дверь и нахмурившись (точь-в-точь, как это сделала бы Ольга Филатовна), Наташа влетает в комнату и строго прикрикивает:

— А вот я сейчас узнаю, где тут главный баловник!

В один миг всех будто ветром сдунуло. Как мартышки, цепляясь за перекладины кроватных решёток, малыши карабкаются в постели, залезают под одеяла и притихают…

Приятно, когда так слушаются! Наташа с гордостью оглядывает ряды тихих кроваток.

— А теперь, — говорит она уже поласковее, — теперь вы все должны быть умниками, потому что у Анюты болят зубы и я буду с вами одна. Поняли?

— Поняли! — хором отвечают малыши и начинают один за другим вылезать из-под одеял.

Наташа быстро подходит к двум кроваткам, в которых сидят близнецы Дима и Паня — те самые, которые приехали в их дом с Катей и Милой.

Они сидят, позёвывая, и оба одинаково трут ладошками глаза. Они очень похожи. Все их путают. Когда к ним обращаются, сначала спрашивают:

— Ты кто, Паня или Дима?

Только Ольга Филатовна да Наташа без ошибки распознают мальчиков. И Наташа всегда удивляется, как это другие не могут понять, до чего они разные, эти два близнеца. Совсем разные и по характеру и по всему, только с лица похожи. У Пани весёлые и быстрые глаза, а Дима смотрит исподлобья. Паня хохотун и весельчак, а Дима больше любит тихие игры.

Разве можно смешать таких разных ребятишек, пусть даже одинаковых на лицо?

— Сегодня, мальчики, вы будете одеваться сами, — говорит Наташа. — Будете мне помогать, ладно? А то я одна не управлюсь.

— Ладно! — в один голос соглашаются мальчики и начинают потихоньку копошиться в своих майках, трусах и носочках.

А Наташа уже командует в другом конце спальни. Она очень гордится своим нововведением. Одеваться ребята будут самостоятельно. Она будет только руководить. Тогда она управится с подъёмом очень быстро и легко.

— Только смотрите наизнанку ничего не надевайте, — говорит она. — Ольга Филатовна не позволяет наизнанку!

Сама Наташа подходит к Алёнушке, младшей из всех малышей дошкольной группы. Ей ещё нет трёх лет. Она-то уж никак сама не оденется.

— Давай одеваться! — говорит Наташа.

Но Алёнушка скидывает с себя одеяло и начинает брыкаться. Никак Наташа не может поймать её пухлые босые ножки и натянуть носки.

— Вот баловница! — шепчет Наташа и делает строгие глаза. — Вот озорница!

— Наташа! — вдруг слышит Наташа за своей спиной.

Наташа так быстро оборачивается, что Алёнушкин носок вылетает из рук.

В комнате Катя.

Катя? Интересно, зачем она пришла в дошкольную группу? И сегодня, в Наташино дежурство.

— Ты что? — спрашивает Наташа.

— Меня Софья Николаевна прислала. Вместо Анюты…

Вот оно что! Значит, им придётся вместе провести дежурство.

— Я первый раз, — продолжает Катя, — ничего тут не знаю. Покажи, что нужно делать.

И хотя в душе Наташа просто счастлива, что наконец сможет показать Кате, как она ловко управляется с малышами, как хорошо понимает, что нужно делать, как малыши её слушаются и любят, она и виду не подаёт. Напротив, она говорит очень сдержанно и независимо:

— Напрасно Софья Николаевна беспокоилась. Я бы сама управилась. Но раз тебя назначили, помоги одеть самых маленьких… Старшие у нас умеют сами. За ними можно только приглядывать. А маленьких нужно одеть… Ты смотри на меня: как я делаю, так и ты делай.

— Хорошо, — говорит Катя и, посматривая на Наташу, начинает тоже одевать самых маленьких детей.

Наташе хотелось бы, чтобы Катя всё делала не совсем так, чтобы можно было на каждом шагу учить её, показывать. Может быть, даже сказать: «И не воображай, что работать у малышей лёгкое дело. Это надо уметь! Тут нужен опыт!» А потом успокоить Катю и сказать: «Ничего, ничего, это сначала трудно. А потом привыкнешь и будешь всё делать хорошо, как мы все».

Но Кате ничего этого говорить не приходится. И учить её тоже нет смысла. А такие слова произносить уж тем более…

Катя всё делает так, именно так, как полагается. Будто не первый, а тысячу первый раз дежурит в дошкольной группе. И Наташа, незаметно наблюдая, как ловко Катя накидывает на малышей майки, как быстро заправляет их в трусы, как аккуратно натягивает на босые ножки носки и тапочки, только старается не отставать.

И когда Ольга Филатовна, вернувшись в дошкольную комнату, спрашивает:

— Кажется, у меня сегодня появилась еще одна новая помощница?

Наташа с уважением говорит:

— Она первый раз, а делает всё очень правильно.

Затем девочки ведут всю стайку малышей умываться. Там Наташа показывает Кате, какой умывальник самый лучший и не брызгает, и как нужно мыть ребятам лицо, чтобы мыло не попало в глаза, и как вытирать насухо полотенцем руки и уши.

Потом девочки приводят всех в маленькую малышовую столовую, и пока Ольга Филатовна усаживает ребят по местам, они бегут на кухню за чаем и хлебом.

— Ты что понесёшь, — спрашивает Наташа: — чайник или эти тарелки с хлебом?

— А ты что хочешь? — спрашивает Катя.

— Я-то хотела бы нести хлеб, да ты чайник не дотащишь. Он знаешь какой тяжеленный!

— Тогда давай чайник вместе, а по тарелке с хлебом каждая возьмёт в другую руку…

Когда Ольга Филатовна уводит всю свою дошкольную команду на прогулку, девочки остаются прибирать.

— Да, — поучает Наташа, — работы нам хватит, до самого вечера. Сейчас мы перемоем чайную посуду, подметём, наведём порядок в столовой, а потом возьмёмся за спальню. Много, много у нас с тобой дел, не беспокойся… Тут только успевай поворачивайся!

А Катя и не беспокоится. Она всё рассматривает и всё разглядывает в этих комнатах, где она первый раз.

Какие забавные занавески на окнах! Разноцветные бабочки и ромашки на них нашиты из пёстрых ситцевых лоскутков. Всё это сделали, наверно, Ольга Филатовна и девочки.

Обои в столовой и в спальне тоже не покупные. Они тоже сделаны собственными руками. Несмотря на густой слой мела, Катя сразу догадалась, что на стены наклеены газеты: «Известия», «Труд», «Пионерская правда». Буквы всё-таки кое-где пробиваются. Но по белому меловому фону нарисованы такие пёстрые букеты цветов, такие румяные яблоки и такие спелые груши, что эти самодельные обои из газет показались Кате ничуть не хуже покупных. Даже лучше.

А у окна в ящике — влажная рыжевато-красная глина.

— Эту глину, — объясняет Наташа, — старшие мальчики отыскали далеко на реке Кокшанге и притащили малышам.

Катя с удивлением разглядывает разные забавные игрушки-самоделки, сделанные из этой обыкновенной речной глины. На большой полке, ярко и пестро раскрашенные, стоят петушки, гуси, грибы, самолёты, танки и целые поезда.

На подоконнике — домик из еловых чурок. Крыша на нем покрыта зеленым мхом, на оконцах — занавески и возле крыльца — настоящее деревцо. Прямо избушка из «Трёх медведей»…

Катя заглядывает через дверцу, а там и впрямь сидят три медвежонка из глины — большой, поменьше и совсем маленький.

— Кто хлебал из моей большой миски? — басом, за самого большого, говорит Катя, смеётся и смотрит на Наташу. — Знаешь, — говорит она, — я бы рада была дежурить у малышей ну прямо хоть каждый день. Честное слово! Мне тут так хорошо!

— Правда? — переспрашивает Наташа.

— Правда. Тут так хорошо, будто в своём собственном доме.

— Да, — говорит Наташа, — и мне всегда кажется, будто я в своём собственном доме. Только не хватает бабушки, мамы и папы… А так бы ни за что отсюда никуда не уехала…

Глава 18. Тайна старших мальчиков

Вечером, как обычно, старшие мальчики дружно и почти мгновенно улеглись по кроватям.

В спальне было темно, и только неясно светлели квадраты раскрытых настежь окон. Ночной влажный воздух вместе с запахом трав и цветов вливался в комнату.

— Сегодня кому итти? — вполголоса спросил толстый Генка, приподнимаясь на локте. Кровать под ним взвизгнула и закряхтела.

— Сегодня Аркадию, — тонким голоском сказал Кузя. — Аркаша, нынче твой черёд.

— Знаю, — шепотом подтвердил Аркаша. — Сегодня моя очередь.

— Беги пораньше, — сказал Женя Воробьёв неумного начальническим тоном. Он старший и слегка верховодит мальчиками. — Пораньше несись, а то проворонишь, как вчера Генка.

— Да-а, — обиженно сказал Генка, — а чем я виноват, если Софья Николаевна с ночным обходом явилась? Мне итти, а она, как нарочно, из комнаты ни на шаг…

— Виноват, не виноват, а прозевал, — проговорил Женя. — Самое начало прозевал. Скажешь, нет?

— Прозевал, — мрачно подтвердил Генка.

— Правда, Аркадий, — послышался с дальней кровати голос Коли Бабурина, — беги лучше сейчас, а то опять дежурная нагрянет!

— Нет, — быстро проговорил Кузя, — сегодня никто не нагрянет: сегодня ночная дежурная не Софья Николаевна, а Галя. Галя в эту пору не ходит по комнатам.

— Всё равно, пусть сейчас идёт, — проговорил Женя. — Знаешь, Аркадий, лучше возьми левее, огородами: значительно безопаснее.

— Ладно, — сказал Аркадий и выскользнул из-под одеяла.

Оказывается, он и не раздевался (ох, если бы об этом знала Софья Николаевна!), а улёгся в кровать прямо в штанах и рубашке.

— Обратно скоро не ждите, — сказал он.

И, перекинувшись через подоконник, спрыгнул вниз и пропал в тёмных зарослях бузины.

Мальчики сразу, словно сговорившись, замолчали.

Тихо. Только два осенних комарика тонко и печально выводят комариный дуэт на своих свистульках.

Аркаша вылез из бузины и огляделся.

Никого.

Путь открыт и безопасен.

И такая тишина, что, кажется, упади с берёзы сухой лист — услышишь его падение…

Никаких голосов. Только перекликаются молотилки на колхозных токах. Но и этот звук не мешает тишине.

Свой золотой путь прочертила на небе лёгкая падучая звезда. Куда-то скатилась в темноту и пропала… Звёзд падает в августе великое множество. Недавно они вместе с Наташей взялись подсчитать, сколько их скатится за один вечер. Досчитали до ста сорока трёх, и надоело. Ему-то не надоело, а Наташе надоело. «Ну их, эти падучие звёзды!» — воскликнула она и умчалась на поляну играть в пятнашки…

Аркаша слегка поёжился. Прохладно становится. Это вам не лето, когда всю ночь нельзя дышать от жары и духоты. И лягушки на пруду не ведут своих лягушачьих споров-разговоров. Наверное, озябли и сидят помалкивают. А летом что было! Трезвон стоял от этих лягушек. Как начнут, не могут остановиться до утра!

«Побегу!» — подумал Аркадий и, как приказал ему Женя Воробьёв, взял левее, огородами.

Он бежал задами, кое-где перескакивая через канавы, кое-где пролезая между жердями плетней. Один раз на него свирепо огрызнулась собака.

— Я тебя! — шепотом прикрикнул Аркаша и на всякий случай свернул слегка в сторону.

Пробежав с полкилометра огородами, Аркадий нырнул в узкий проулок между избами и выскочил на проезжую дорогу, проходившую деревней. Дорога была мягкая и ещё не остыла от дневного солнца. Аркаша потоптался босыми ногами в тёплой дорожной пыли. После влажной травы было приятно. «Придётся сбегать в умывалку ещё разок ополоснуть ноги», — подумал Аркаша и припустил дальше.

Но вместо того чтобы бежать вперёд по дороге, он помчался обратно, в сторону детдома, прячась в тени плетней. Когда он был напротив тёмных детдомовских окон, он остановился, перевёл дух и огляделся. По-прежнему кругом было тихо и пусто. Ни людей, ни света. Но в одном окне их дома горел светлый огонёк: в кабинете у Клавдии Михайловны. Это она допоздна работала у себя. Да ещё слабо-слабо переливался свет коптилки в комнате дошколят. Там дежурили воспитательница Галя и ночная няня малышей. Только они вдвоём не будут спать сегодня всю ночь, охраняя сон и покой детей.

Аркаша покосился на тёмный, вытянутый на пригорке силуэт их дома и, крадучись, подошёл к небольшому домику у дороги.

И у старших девочек в этот вечер тоже не спали.

— Есть! Опять побежал… — отскочив от окна, громким шепотом сказала Мила.

Она уже с час наблюдала за окнами мальчишек. Обе комнаты выходили в сторону дороги. Только окна девочек находились в центральной части дома, а мальчишеские окна были слева, ближе к воротам.

— Сегодня, кажется, Аркадий… Кажется, его хохол на затылке. Выпрыгнул из окошка — и в кусты. А куда дальше, не разглядела. Даже интересно, куда они носятся по ночам?

— Как хотите, девочки, — волнуясь, зашептала Наташа, — это невозможно. Неужели мы не разведаем, какие тайны завелись у наших мальчишек?

— Какие тайны? — сонным голосом протянула Нюрочка. — На колхозное поле за горохом бегают. Завтра обязательно выпрошу горошку…

— Нет! — решительно проговорила Мила. — Нет, это не горох. Не станут они за горохом бегать. Ни за что не станут. Тут другое.

— Конечно, другое! — воскликнула Наташа. — И очень стыдно тебе, Нюра, насчёт гороха подозревать. Тут обязательно другое. Может, очень, очень важное.

— У них все по очереди, — вставила Анюта. — Вчера толстый Генка. Ещё раньше Женька Воробьёв. А нынче Аркаша…

— Нет, — снова воскликнула Наташа, — нет, мы обязательно должны узнать! Обязательно должны узнать… Но каков Аркашка? Я ему сегодня говорю: «Аркадий, куда вы по ночам носитесь?» А он сделал круглые глаза: «Что ты? Что ты? Тебе померещилось!» Нет, я ему обязательно докажу, что мне ни капельки не померещилось!

— Только имей в виду, — наставительно сказала Мила, — мальчишки терпеть не могут, когда в их дела лезут. Они тебе могут такое показать! Не обрадуешься.

— Ой, Наташик, — жалобно прошептала Анюта, — зачем тебе нужно? Не лезь к ним.

— Очень я их боюсь! — гордо сказала Наташа. — Как же! Вот сегодня всё и узнаю.

Глава 19. «В последний час»

И вот Наташа на подоконнике, прислонившись к косяку окна, выжидает возвращения Аркадия. Она уже сама не рада, что взялась за такое хлопотливое дело. Так хочется спать!

Ночь тихая-претихая. Только и слышно, как перестукиваются молотилки в трёх колхозах: в их Цибикнурском, в соседнем — Куптурском и в том, что за рекой, в колхозе Уэмдеши.

«Тук-ту-ту, тук-ту-ту, — стучит молотилка в их колхозе. — Первые перемолотим, первые перемолотим…»

Из Куптурского откликается:

«Нет, нет, тук-ту, нет, нет, тук-ту! Не перегнать, тук-ту, не перегнать, тук-ту!»

А из-за реки чуть слышно, но явственно доносится голос третьей молотилки, колхоза Уэмдеши:

«Не отстанем, тук-ту-ту! Не отстанем, тук-ту-ту!»

Уж это всем известно, что все три колхоза соревнуются, кто раньше обмолотит хлеб и свезёт зерно государству.

Председатель их Цибикнурского колхоза, Пелагея Семёновна, сказала на общем собрании: «Товарищи женщины! В нас сейчас главная сила, мы должны как следует постараться, по-боевому управиться с работой и помочь нашему государству в трудные военные дни!»

И вот теперь день и ночь в колхозах идёт молотьба, чтобы пораньше сдать хлеб государству.

Они тоже ходили помогать. Всем отрядом ходили. Развязывали свясла у снопов. Оттаскивали от молотилки солому. Сгребали в кучи зерно. Председатель Пелагея Семёновна их похвалила…

…Но как хочется спать! Ресницы сами собой складываются и прилипают волосок к волоску, верхние к нижним…

Наташа трёт пальцами, кулаками и ладошками глаза. Только бы не уснуть, сидя на окошке!

«Тук-ту-тук-ту-тук-ту, — стучат молотилки. — Перегоним, перегоним, перегоним…»

Чуть слышный, влетел в окно ветерок. Поиграл прядью Наташиных волос, коснулся Наташиной щеки, пощекотал её закрытые глаза… Что с ней поделаешь? Уснула…

Вдруг тонкий, пронзительный свист раздаётся под окнами. Наташа вздрагивает и просыпается. Дремоты как не бывало.

Она осторожно выглядывает в окошко.

Из кустов вылезает тёмная фигура. По хохолку на затылке можно сразу признать Аркашу. Даже в темноте всё равно похож на самого себя…

Наташа торопливо закутывается с головой в одеяло, суёт ноги в тапочки.

— Уже? — тихо спрашивает Мила. — Вернулся?

— Уже! — отвечает Наташа и выскальзывает в коридор.

На столике у входных дверей горит дежурная коптилка, сделанная из керосиновой лампы.

Вот уж эта коптилка — действительно коптилка! Над жёлтым языком пламени — второй язычище, из чёрной густой копоти, чуть ли не до самого потолка.

Может быть, от этого чёрного языка, а может, от колеблющегося огонька коптилки по потолку ходят-бродят тени, похожие на крылья ночной птицы.

Другая половина коридора, где нет коптилки, погружена в полную темноту. От этой темноты коридор кажется необыкновенно длинным, и кажется, что он уходит прямо в лес, прямо под высокие сумрачные ели…

Закутавшись поплотнее в одеяло, Наташа бежит в тёмную часть коридора. Там комнаты мальчиков…

Аркадия с нетерпением поджидают.

Едва он свистнул, как в окне показалось толстощёкое Генкино лицо.

— Вали, вали, никого нет, всё спокойно, — шепчет Генка и спускает вниз Аркаше свёрнутое жгутом полотенце.

Ловок этот Аркашка! Настоящий бесёнок! Казалось, пальцы его рук только слегка, чуть-чуть прикоснулись к самому кончику полотенца, а он уж сидит на подоконнике, свесив ноги в комнату.

— Ну что? Какие дела? — налетают на него разом все мальчишки.

— Дела хорошие! — еле переводя дыхание, говорит Аркадий. — Сегодня был «Последний час»! Прорыв на Калининском и Западном фронтах! Фашистов погнали на пятьдесят километров… Вот какие дела!

Мальчишки мгновенно забывают, что ночь, что к ним может притти дежурная воспитательница, а то ещё, чего доброго, и сама Клавдия Михайловна.

— Вот это здорово! — в восторге кричит Шурка и выкатывается кубарем из кровати. — Вот это ты молодец! — Он хлопает Аркадия по плечу с такой силой, что тот чуть не скатывается с подоконника.

— Карту, карту доставай, Женька!

— Зажигайте коптилку, ребята!

— Такие трофеи, братцы мои, — продолжает Аркаша, — такие трофеи! Одних самолётов сбито двести девяносто штук. А сколько танков, орудий, миномётов! Мы с Алёшей прямо не успевали записывать. Особенно номера разгромленных фашистских дивизий…

У Наташи, прильнувшей к дверной щёлке, широко раскрываются глаза. Вот она, оказывается, тайна старших мальчиков! А Нюра Щёточкина ещё смела подумать про какой-то горох!..

Значит, каждую ночь они бегают к Алёше на почту слушать по радио сводку Информбюро.

Забыв про добрые советы, которые ей надавала Мила — громко не дышать, как-нибудь не кашлянуть, не скрипнуть дверью, а слушать только краем уха и носа в комнату вовсе не совать, — забыв про всё (и какие тут могут быть советы, когда главное — не пропустить ни одного слова), Наташа тянет на себя дверь.

Дверь скрипит, и Наташа прямо застывает от страха. Теперь-то ей мальчишки пропишут по первое число! Покажут, где раки зимуют! Будет она знать, как в их дела нос совать… Но мальчишки даже не обратили внимания на скрип двери. Они даже не обернулись. Они припали к столу, на котором лежала карта, и, кроме вечерней сводки Информбюро, казалось, для них ничего больше не существует.

Тогда Наташа осмелела (ведь должна она слышать, что творится на фронтах!), ещё немного потянула к себе дверь, на этот раз осторожно и без скрипа, и просунула в комнату не краешек уха, а оба уха со всей головой и двумя растрёпанными косичками. Нет, она не хочет пропустить ни одного слова, ни одного слова!

— Вот, смотрите, где произошёл прорыв, — быстро-быстро, захлёбываясь, говорит Аркадий, — в Ржевско-Гжатско-Вяземском направлении.

— Значит, вот тут, — говорит Женя Воробьёв и показывает пальцем на карту. — Вот Вязьма, вот Гжатск, а вот Ржев… Какая ширина прорыва?

— Сто пятнадцать километров по фронту, пятьдесят километров вглубь, — говорит Аркаша, заглядывая в бумажку с записью.

— Не путаешь?

— Нет. Всё точно.

Жене немного досадно: такую хорошую сводку пришлось слушать не ему, а другому мальчику. А вдруг этот другой мальчик, то-есть Аркаша, что-нибудь перепутал, недослышал?.. Плохо, что у них в доме нет собственного радио. Сколько времени хлопочет Клавдия Михайловна, а выхлопотать не может.

— Да, ребята, — торжественно повторяет Аркаша, — наши войска прорвали фронт на сто пятнадцать километров и отбросили фашистов на пятьдесят километров.

— Завтра узнаем, — говорит Коля Бабурин, — какие ребята у нас из освобождённых мест, нужно их оповестить.

Наташа навострилась. Может, и среди её девчат есть кто-нибудь из освобождённых мест? Тогда она должна оповестить, только не завтра, а сегодня.

— По двадцатое августа нашими войсками освобождено шестьсот десять населённых пунктов, — продолжает Аркаша.

— Шестьсот десять, шестьсот десять, шестьсот десять! — шепчут Наташины губы.

Только бы не забыть! Только бы запомнить! Она хочет всё-всё рассказать девочкам.

— Это точно? — опять строго и внушительно переспрашивает Женя Воробьёв.

— Конечно, точно! — слегка обижаясь, отвечает Аркаша. — Вот же запись. Я всё по записи говорю!

— Ну, ладно, — говорит Женя. — Не обижайся. Ведь знаешь, какая тут должна быть точность…

— Я и не обижаюсь. Только нельзя же так человеку не доверять! Что я, маленький, сам не понимаю, какая важная вещь сводка, особенно когда бывает «Последний час»! Ну, слушайте дальше. В числе населённых пунктов освобождены три города: Зубцов, Карманово и Погорелое-Городище.

Все мальчики наклоняются над картой. Где эти освобождённые от фашистов города? Их можно затушевать красным карандашом. Ведь эти города снова у нас. Снова советские! Снова наши!

— Одних танков мы захватили двести пятьдесят штук, — продолжает Аркадий.

Но дальше Наташа не слушает. Дальше Наташа уже не может слушать.

Погорелое-Городище… Погорелое-Городище… Кто у них из Погорелого-Городища?

Она отлично помнит, кто-то из Погорелого-Городища.

И тут в Наташиной памяти мгновенно возникает разговор с Анютой, когда она, Наташа, приехала сюда, в этот дом.

«Ты откуда?» — спросила Анюта. «Из Ленинграда, — ответила Наташа. — А ты откуда?» — «Из Погорелого-Городища, — отвечала Анюта. — У вас в Ленинграде тоже фашисты?», — спросила Анюта. «Нет, — сказала Наташа, — у нас в Ленинграде никаких фашистов нет и не будет. Мы никого не пустим в Ленинград». А потом Наташа спросила: «А почему твой город называется Погорелое-Городище? Разве там всё погорелое?» — «Нет, — сказала Анюта, — у нас там нет ничего погорелого. У нас там очень хорошо. И дома светлые, и сады зелёные. У меня там мама, бабушка и братик остались. А узнать про них ничего нельзя».

И вот, оказывается, Погорелое-Городище, Анютин город, наши войска освободили от фашистов. Значит, Анюта может получить весточку от мамы, бабушки и брата. И может послать им письмо про себя.

Нет, Наташа не может ждать ни одной минуты. Она должна сегодня же, сейчас же, сию же секунду сообщить Анюте про такую огромную радость.

И, забыв про тайну, про то, что от мальчишек может попасть, забыв про всё на свете, Наташа, путаясь в одеяле, летит по коридору обратно, к комнате своих девчат, и голос её звенит на весь дом:

— Девочки! Девочки! Девочки! Сегодня был «Последний час»! Анюта! Твоё Погорелое-Городище наши войска освободили от фашистов… Анюточка, поздравляю тебя!.. Поздравляю тебя, Анюточка!..

Глава 20. Сентябрь — картофельный месяц

Дни в сентябре установились погожие и тёплые. Золотое бабье лето. Точно на заказ для уборочных работ, держалась погода. Тепло было, как летом. Только деревья переменили летнюю зелень на шуршащее золото осени.

В жёлтое перекрасили клёны свои широкие лапчатые листья. Вся янтарной стала берёза.

Покраснела сквозная и трепетная осина.

Лёгкая паутинка висела на деревьях. Будто солнце, спустив до самой земли свои тонкие блестящие лучи, перекинуло их от дерева к дереву, от ветки к ветке, от листа к листу…

Было такое безветрие, что жёлтые листья медленно, по одному, слетали с деревьев и, прежде чем лечь на землю, долго плавали и ныряли в неподвижном воздухе.

Ребята торопились поскорее убрать с детдомовского участка свою картошку, чтобы итти работать в колхоз. Меньше чем за неделю вырыли и свезли в овощехранилище весь картофельный урожай. Да ещё разобрали по сортам: «лорда» к «лорду», розовую скороспелку к розовой скороспелке, лиловую крупную синюху к синюхе, а разную мелочь отдельно — корове и поросятам.

Только покончили с уборкой, и прямо на следующее же утро к директору Клавдии Михайловне явился Иван Иваныч, председатель соседнего колхоза.

— Ну, директор, — с порога сказал он Клавдии Михайловне, — раз со своей картошкой управились, пожалуйте к нам на подмогу! Завтра и мы с утра начинаем копку.

И на следующее утро все старшие девочки и все старшие мальчики отправились на работу в Куптурский колхоз.

До Куптурского колхоза недалеко — километра полтора. Сначала нужно пересечь чёрные распаханные пары. Потом пойти тропкой вдоль низкого кустарника, окаймляющего овраг. А за кустарником уже видны и длинные строения коровника, и конюшни, и светлый новый, выстроенный перед войной и не успевший потемнеть амбар, и крохотная закоптелая кузня, и все избы, полукругом карабкающиеся на пригорок, с палисадниками, перед окнами, с огородами на задах, и высокие деревья с оранжевыми кистями рябины.

Мальчики, чтобы ловчее было работать, — в старых лыжных штанах. Девочки по-бабьи повязаны тёплыми платками. Свежо. Утра уже с заморозками. Трава на затенённой стороне подёрнута инеем, будто густо посыпана мелкой белой солью. А там, куда падают солнечные лучи, там иней растаял, и влажные травинки кажутся яркозелёными, точно умыты летним дождём.

Мила шагает впереди, как командир в голове своего отряда. С сегодняшнего дня она — бригадир колхозной детдомовской бригады. В руках у неё свернутая трубкой ученическая тетрадь. В неё она будет заносить разные важные вещи: кто как работает, кто сколько сделал, у кого какая выработка и вообще всякие замечания и наблюдения.

Вот, оказывается, какой у них в этом году сентябрь. Не похожий на все остальные сентябри. Картофельный месяц!

Прежние сентябри они с самого первого числа усаживались за парты и прилежно учились. А в этом году вместо занятий идут в колхоз убирать картошку. Значит, стране очень понадобились их рабочие руки, если пришлось оторвать их всех, старших школьников Советского Союза, от учёбы на целых тридцать сентябрьских дней. И, значит, им нужно очень постараться в работе, чтобы не зря, чтобы с пользой прошли все дни, которые они проведут не за партой, а в поле, на уборке. Так им вчера на собрании говорили Клавдия Михайловна, Софья Николаевна и Марина.

— Это ничего, — вчера после собрания сказала Мила Кате, — что мы ещё месяц не будем учиться. Хорошенько приналяжем и нагоним пропущенное. Правда? А зато мы поможем колхозу поскорее убрать картошку. Знаешь, как это нужно, раз столько людей на войне…

Да, это хорошо и очень важно, что они будут работать в колхозе, думала Катя. Но всё-таки ей было жаль, что занятия отодвигаются ещё на тридцать дней. Долго не придётся бегать в школу по дорожке, что вьётся по луговине. Долго не придётся писать мелком на классной доске, отвечать уроки. Долго. Целых тридцать сентябрьских дней!

Перед избой правления Куптурского колхоза ребята останавливаются.

— Иди, — говорит Женя Миле. — Раз ты у нас бригадир, иди и договаривайся.

Мила поднимается по ступенькам высокого крылечка, входит в сени и дёргает на себя входную дверь.

Сизый махорочный дым плывёт ей в лицо. В правлении полным-полно народу. Наверное, тут всё одни бригадиры и пришли за нарядами на работу для своих бригад, как и она.

— А, подмога явилась! — встаёт ей навстречу Иван Иванович. — Видели, видели вас в окошко. Ну, как директор Клавдия Михайловна, здорова? Как ребята?

— Все здоровы, — говорит Мила. — Вот пришли к вам работать.

— Поля!

Это уже относится к счетоводу, которая сидит напротив и щёлкает на счётах.

— Пиши, Поля, им наряд на Кривой лог. Будут работать во второй бригаде, у Аксиньи Мироновой. Как, Аксинья, не против?

И Аксинья тут. Маленькая, проворная, крепкая, будто тугой вилок капусты.

— А я что ж? — говорит Аксинья, посматривая на Милу с весёлой, хорошей усмешкой. — Я что ж? Я не против. Если работать будут на совесть, я ничуть не против…

— А почему им работать плохо? Они народ сознательный, пионеры, понимают, как, люди должны работать в военное время.

— Это мы понимаем, — твёрдо говорит Мила. — Это мы очень хорошо понимаем…

Глава 21. В колхозе

Когда ребята вместе с Аксиньей подошли к картофельному полю у Кривого лога, солнце уже поднялось высоко и начало хорошо пригревать.

Девочки стянули с себя тёплые платки, мальчики скинули лыжные куртки.

— Так и знала, не нужно было кутаться! — сказала Клава. — Зачем платки? Разве теперь холодно?

Кривой лог — это пологий овраг, перепаханный под зябь[1]. От дороги в сторону оврага тянутся длинные картофельные борозды. Кое-где картофельные кусты ещё сохранили свою пышную и тёмную зелень, кое-где ботва почернела, опалённая утренними заморозками.

Если одному стоять на дороге, а другому уйти к оврагу и начать друг с другом переговариваться даже самыми громкими голосами, пожалуй не разберёшь ни слова — таким огромным было картофельное поле у Кривого лога, куда Аксинья Миронова привела детдомовскую бригаду.

— Этот участок весь твой? — спросила Мила, мысленно удивляясь величине поля.

— А то чей? — гордо проговорила Аксинья. — И, думается, не меньше чем по тридцать тони с гектара снимем. Такие обязательства взяли.

Сколько же миллионов картофелин придётся им выбрать из земли и перенести к дороге, туда, где горой наваленная картошка уже ждала, чтобы её увезли в овощехранилище.

— А нам сколько нынче убрать? Какие нормы?

Аксинья неуверенно поглядела на ребят.

— Городские вы, непривычные, и не знаю, как будете работать…

— Мы работать умеем. У себя картофель подчистую убрали. Нам не в новинку (конечно, Мила и виду не показала, как её смутило это огромное картофельное поле), нас восемнадцать человек.

— Вчера в третьей бригаде наши куптурские ребятишки убирали, — продолжала Аксинья, всё поглядывая на ребят, — так они без малого полгектара убрали. Их пятнадцать…

— А мы чем хуже? И мы уберём полгектара. Нас ведь восемнадцать.

— Ну-ну, в добрый час! — сказала Аксинья и вдруг совсем тихо, будто про себя, проговорила: — Только не очень желательно вас утруждать. Жалеем вас: сиротиночки.

— Вот ещё! — вспыхнула Мила. — Вот ещё! Никакие мы не сиротиночки, и жалеть нас нечего!

— Да ты не серчай. Ведь это я так сказала, от души. Ну, в добрый час, убирайте и вы полгектара! Вон Антон и Захарка с плугами. Как пройдут рядов десять, так и приступайте. К дороге будете сносить. Только не в ту кучу, что лежит — та картошка третьей бригады, а нашу складывайте подальше. Сейчас прикину вам полгектара.

Да, Мила понимала, что работать придётся им не так, как на детдомовском огороде. Там можно было и посидеть, и покалякать друг с дружкой, и на облака поглазеть, и на солнышке понежиться… В крайнем случае Марина крикнет: «Ребятки, ребятки, поторапливайтесь! До обеда недолго осталось!» Или Софья Николаевна козырьком приставит руку к глазам, прикинет убранную часть и скажет: «Молодцы! Сегодня хорошо постарались! Давайте и дальше не лениться».

Нет, тут они должны будут работать по-иному. Тут нужно работать по-колхозному. Зря время не упускать. Лицом в грязь не ударить. Показать, что хоть они городские, непривычные, а если нужно, если для пользы дела, они могут и такую работу работать!

— Вчера здешние ребята за день полгектара убрали, — сказала Мила и поглядела на свою бригаду. — А мы как? Я сказала — уберём.

— Конечно, уберём, — сказал Аркаша. — Ясное дело!

— Полгектара ведь это очень много, — сказал Женя Воробьёв, поглядывая на поле. — В гектаре сто соток. В каждой сотке — сто квадратных метров. Значит, в гектаре десять тысяч квадратных метров, а нам придётся убрать пять тысяч…

Наташа тихонько ойкнула:

— Целых пять тысяч квадратных метров!

— А ты думала? — строго сквозь очки посмотрел на неё Женя.

— Да нет, я, честное слово, ничего не думала! — воскликнула Наташа. — Только, наверное, это очень много!

— Всё равно, — сдвинув брови, твёрдо сказала Мила и ещё раз оглядела ребят, — всё равно, я обещала, что уберём. Куптурские убрали, а чем мы хуже?

Но уже после двух-трёх часов работы стало совершенно ясно, что ни о каком полгектаре не может быть и разговоров. Ребята убрали совсем немного, а уже еле ноги волочили. Солнце в этот день пекло по-летнему и до яркой синевы накалило небо. Такая глубина была над головами, что, казалось, можно в ней утонуть…

К полудню ребята совсем обессилели, а не убрали и четверти заданной нормы. Крупные капли пота скатывались вдоль щёк, а мелкие — бисеринками застыли на носу, на лбу, на подбородке. Все стали «цвет бордо», как выразился Генка. Коленки ныли, ломило руки и спину. А ведь они работали только первые полдня. Что же будет дальше?

Когда на их участок пришёл Иван Иваныч, Мила сразу поняла, по его виду поняла, как мало они сработали.

— Пожалуй, на обед собирайтесь, — сказал Иван Иваныч, внимательно оглядев всех ребят. — Подкрепиться, пожалуй, вам не помешает, а?

Как хотелось бы Миле сказать, что обедать им ещё рано, что до обеда они должны ещё порядочно поработать, что стыдно итти на обед после такой неважной работы, но когда она искоса, незаметно глянула на своих ребят, на свою гвардию, увы, такую разморённую, усталую, такую разомлевшую и обессиленную, она подумала, что, пожалуй, спорить с Иван Иванычем не стоит и лучше всего им как следует подкрепиться и отдохнуть.

— Да, — хмуро сказала она, — нужно итти обедать.

— Вот-вот, — подхватил председатель, — пообедаете, и дела пойдут. Верно говорю!

После обеда Мила куда-то пропала. За обедом она была с ребятами, а пока они отдыхали положенное для отдыха время, она исчезла. И бригада отправилась на участок без своего бригадира.

— Ничего, — сказал Аркадий, — никуда не денется наша Мила. С нами будет.

Действительно, она никуда не делась. Подходя к Кривому логу, они ещё издали увидали Милу. Она стояла на дороге и говорила с коренастым, небольшого роста парнишкой. И, видно, разговор был важный, деловой, потому что Мила не обернулась на возгласы и крики ребят и лишь отмахнулась рукой.

— Это Васятка, — сказал шепотком Кузя, — здешний, куптурский парень. Он бригадир ихней ребячьей бригады.

— А ты откуда знаешь? — удивился Генка.

— Уж знаю, — уклончиво сказал Кузя. — Я тут всех ребят знаю.

Оба бригадира — Васятка и Мила — разговаривали между собой о работе своих бригад.

— Понятное дело, устаёте, — говорил Васятка, — раз таскаете картоху с того конца на этот. А ты распорядись ссыпать в нескольких местах. Коню всё одно, куда за ней ехать, а вам легче будет таскать и не будете так уставать.

— Верно, — сказала Мила, — правильно. Так и сделаю.

— И ещё, — поучал Васятка дальше, — у нас бригада на звенья разбита. В каждом звене двое носильщиков и четверо убиральщиков. Только учти — нагнувшись, выбирать картошку полный день тяжело, и вёдра таскать всё время не легче.

— Понимаю, — сказала Мила. — У вас носильщики и убиральщики меняются работой.

— Правильно, знаешь, что к чему! — одобрительно сказал Васятка.

— А потом, — продолжала Мила, — нужно, по-моему, вёдра надевать на палку и вдвоём нести: легче будет и быстрее.

— Верно! — одобрительно кивнул Васятка. — И мы так будем делать.

— Ну вот, — сказала Мила. — Теперь, я думаю, у нас с работой легче пойдёт, а?

— Ничего, — сказал Васятка, — завтра будет привычка другая. И не заметите, как поле уберёте. А мы вас хотим на соревнование вызвать. Как?

— Вызывайте, — сказала Мила. — Мы вызов примем…

Да, только первый день прошёл у ребят тяжело. А потом так разработались, что когда всё было убрано и огромное картофельное поле легло перед глазами пустое и разрытое, ребята даже удивились, как незаметно это произошло.

Денёк за деньком, денёк за деньком, и сентябрь перевалил за вторую половину.

Уже и детдомовские и куптурские ребята стали поговаривать про школу, о том первом дне, когда пойдут учиться. Уже стали показывать друг другу разные пёрышки, карандаши, пеналы, тетрадки-самоделки — всю эту важную и нужную школьную мелочь, которую так трудно было достать в военную осень сорок второго года.

Однажды Катя и Мила работали рядышком на сортировке картошки.

Ребята отбирали самый крупный и хороший картофель для сдачи государству сверх плана, в фонд обороны страны.

— Не знаю, — вдруг сказала Катя, — ты про одну вещь заметила или нет…

— Про какую?

— Это касается Наташи… Нет, — замялась Катя, — не буду лучше пока говорить. Раньше спрошу у почтальона Алёши.

— Про эту вещь я тоже заметила, — тихо сказала Мила.

— Да? — испуганно прошептала Катя. — Значит, и ты заметила, как давно от Наташиной мамы не было писем?

— Да, — сказала Мила, — и я заметила, и Аркадий заметил. А вот Наташа, она, по-моему, не заметила…

— Нет, — сказала Катя, — и Наташа заметила. Только она виду не показывает, что заметила. И никому не говорит про это… Уж я Наташу знаю.

— Ты думаешь?

Мила незаметно поглядела в ту сторону, где Наташа с другими девочками тоже сортировала картофель. Она быстро-быстро перебирала картофель и о чём-то весело болтала с девочками.

— Не знаю, — сказала Мила и снова глянула в Наташину сторону. — Не знаю…

И вот подошёл последний день сентября. В этот день уже не ребята пошли в колхоз (в колхозе уборка картофеля была закончена), а сам колхоз приехал в детдом.

Под вечер к детдомовскому овощехранилищу одна за другой подкатили куптурские подводы.

— Эге-ге, работнички! — ещё издали крикнул Иван Иваныч, завидев Катю, Милу и других знакомых ребят.

Сам Иван Иваныч сидел боком на первой подводе, груженной мешками. На дуге ещё остались кумачёвые банты, которыми разукрашены были и кони и телеги, когда картофель возили в город сдавать государству.

— Эге-ге, работнички, принимайте картофель? С государством рассчитались! С МТС рассчитались! Теперь с вами сводим счёты-расчёты…

— Мила, — кинулась Катя к Миле, — разве мы в колхозе за картошку работали?

— Видишь… — Мила показала на мешки.

— И ты раньше знала?

— Знала.

— А не говорила. Почему?

— Разве мы стали бы лучше работать? Ведь и так работали на совесть…

— Почтение бригадиру! — крикнул Иван Иваныч, махая Миле рукой. — Может, желаешь, бригадир, проверить по своей тетрадочке, как колхоз за хорошую работу рассчитывается?

И, спрыгнув с телеги, он пошёл навстречу Миле.

Глава 22. Почтальон Алёша

И всё-таки не Аркаша, не Катя и не Мила первыми заметили, что от Наташиной мамы, которая так аккуратно, раз в неделю, писала своей девочке, вдруг совсем перестали приходить письма. Первый это заметил почтальон Алёша.

Всего лишь через дорогу, немного наискось, под старыми корявыми вётлами, находилась эта маленькая деревенская почта. Три оконца с голубыми наличниками на дорогу, низкое крыльцо с навесом справа и большая вывеска на самом виду: «Цибикнурское почтовое отделение».

И, может быть, потому, что почта была так близко и ребята без конца бегали опускать свои письма в зелёный почтовый ящик, а может, потому, что сам Алёша был ещё мальчик, но только между детдомовцами и Алёшей была нежная и крепкая дружба.

Сколько лет было Алёше? Лет четырнадцать, не больше. Отец и брат у него воевали. Мать умерла ещё раньше, до войны. И осталось в семье: двое братьев-малышей, старенькая бабушка, сестра Аннушка и сам Алёша — за старшего.

Когда Алёшу вызвали в сельсовет и предложили ему, сыну и брату фронтовиков, работать письмоносцем, Алёша с радостью согласился.

Но нельзя сказать чтобы на первых порах работа на почте ему очень пришлась по душе.

И что за интерес?

Утром, чуть свет, прибегай и убирай помещение. Потом вместе с заведующей Алёной Кирилловной, которая, кстати сказать, была заведующей над одним только Алёшей, нужно производить выемку писем из почтового ящика и штемпелёвку этих писем круглым почтовым штампом. Дело важное, срочное. Нужно успеть к утреннему приезду почтового возка, который заберёт их все и отвезёт в город. И вот сиди и штемпелюй! Хлопай почтовым штампом по каждому письму. И упаси бог, если хоть одно пропустишь и не пришлёпнешь штемпелем.

Часам к четырём почтовый возок приезжал второй раз. Тогда полагалось уже сдать те письма, которые вынимались из зелёного ящика после обеда. А когда возок уезжал, позванивая бубенчиками-колокольчиками, тогда полагалось начинать разборку и штемпелёвку писем, привезённых из города. Уж это была такая канитель, прости господи!

Сиди разглядывай адреса. Глаза проглядишь, пока разберёшься, какое письмо в какую деревню, в какой дом и кому… Такие иной раз попадались непонятные адреса!

Но всё это Алёше было не по душе только первое время. Не прошло и месяца, а он уже узнал и тех людей, которые с таким нетерпением ждали писем, и тех людей, которые писали письма.

Не прошло и месяца, а разбирая почту, при одном только беглом взгляде на свёрнутое треугольником письмецо Алёша знал, и от кого это письмецо, и кому, это письмецо, и кто с таким нетерпением ждёт не дождётся этой весточки с фронта… И уж он представлял себе, как будет подходить к избе, как выбегут к нему навстречу, как его обступят, как ему обрадуются, как все разом заговорят и как он вытащит и отдаст им письмо. Да и самому Алёше было интересно знать, как жив-здоров этот вихрастый Сергунька, от которого он только что принёс письмо. Ещё год назад гонял футбол по зелёному полю, а теперь, вишь ты, боец, фронтовик, и сражается на Западном.

Когда его почтарская сумка, битком набитая письмами, тяжело оттягивала плечо, когда моросил холодный дождик или палило жаркое солнце, Алёша ничего этого не замечал.

Подумаешь, велика важность — сумка тяжёлая! Зато сколько писем разнесёт он нынче по домам, во сколько окошек он постучит лёгким, быстрым стуком, скольким людям крикнет звонким голосом: «Граждане, товарищи, встречайте, почтальон пришёл!»

И Алёша со своей тяжёлой почтарской сумкой на боку шагал и под холодным дождём, и под жарким солнцем, и по осенним грязным дорогам, и по тропинкам между высокими золотыми колосьями из деревни в деревню, от дома к дому, от окошка к окошку…

Встречайте, товарищи граждане! Почтальон идёт!..

Но бывали и такие письма, которые Алёше было ох как тяжело разносить! Из сотен писем сразу узнавал эти письма Алёша. Как трудно бывало нести такое письмо! Отдавать из рук в руки. Глядеть в глаза… Когда в сумке у Алёши бывало такое письмо, Алёшины шаги невольно замедлялись, становились тяжелее. Он хмуро глядел в землю и чувствовал себя, словно он виноват, что приносит весть о человеке, которого уже больше нет в живых…

Но больше всех писем Алёша любил письма для ребят детдома. Он счастлив был, когда видел, как растёт стопка конвертов, треугольников, открыток для детдомовских ребят. Он прямо бегом бежал в детдом, когда писем бывало много.

И уж как радовался Алёша, когда на имя кого-нибудь из ребят, никогда не получавших прежде писем, вдруг неожиданно приходило письмо! Значит, отыскались родные! Значит, шлют ему весточку! В этот день Алёша был, пожалуй, самым счастливым почтальоном в мире.

Глава 23. «Полевая почта 2852»

Наташины письма Алёша всегда выбирал из общей пачки. Наташа так стремительно налетала на Алёшу, когда он появлялся со своей почтарской сумкой, так не могла дождаться, пока Алёша из всех других писем достанет её собственное, что Алёша не мог не положить Наташино письмецо отдельно от всех других писем.

Один раз, налетев на Алёшу, Наташа схватила его за руки и завертела вокруг себя:

— Угадай, что я тебе расскажу… Ни за что не угадаешь!

Действительно, Алёша ни за что не мог угадать.

— Моя мама пишет специально тебе… Вот честное слово!

Алёша не поверил:

— Разве твоя мать меня знает? Выдумываешь ты!

— А вот и не выдумываю! А вот и не выдумываю, — приплясывая вокруг Алёши, кричала Наташа. — На, читай…

И Алёша прочёл в Наташином письме слова, которые могли относиться только к нему и ни к какому иному Алёше в целом мире:

«Горячий привет вашему Алёше. Скажи ему, что мы, фронтовики, благодарны, что он так аккуратно и точно доставляет письма нашим ребятам. Крепко жму его руку».

— Ну, — посмеиваясь и заглядывая Алёше в глаза, спросила Наташа, — теперь поверил?

— Дай ещё почитаю, — сказал Алёша и прочёл ещё раз слова, которые относились к нему.

Подумать только — оттуда, с фронта, ему, письмоносцу Алёше, посылают привет и спасибо! Подумать только!..

Потому или по-другому, но только с того дня Алёша с особым вниманием стал следить за письмами в голубых конвертах «Обратный адрес — полевая почта 2852, Т. Иванова». И когда письма вдруг перестали приходить, Алёша сразу заметил.

Это было странно. Ведь Наташа получала письма от своей мамы очень аккуратно, раз в неделю, а то и чаще. И вдруг почему-то нет писем…

Но, с другой стороны, в этом не было и ничего удивительного. Наташина мама была военный корреспондент. А Наташа давно всем уши прожужжала, какие важные и ответственные люди военные корреспонденты. И Алёша прекрасно понимал, что действительно это очень деловые и занятые люди. Тут тебе и атака, тут тебе и контратака, тут тебе и наступление, тут тебе и разведка, тут тебе и воздушный бой, тут тебе и пленный фашист — всё нужно видеть собственными глазами, со всеми поговорить, всё разузнать. Потом уж толково и обстоятельно описать в газете, чтобы все знали, как идут дела на фронте. Конечно, на письма дочке времени оставалось маловато…

Но всё-таки это было удивительно и непонятно, почему вдруг перестали приходить письма в голубых конвертах «Обратный адрес — полевая почта 2852, Т. Иванова».

Прошла неделя, прошла другая, и теперь каждый день, разбирая письма, привезённые из города, Алёша прежде всего искал глазами письмо в голубом конверте.

Но дни летели за днями, а писем всё не было.

Тогда Алёша стал думать: хотя военные корреспонденты люди занятые, но раз они находятся на самом переднем крае, плохо, очень плохо, если от них больше нет вестей.

Как-то раз, когда он нёс письма в детдом, к нему навстречу выбежала Катя. Алёша удивился. Катя никогда его не встречала. Кате не от кого было ждать писем. Сама Катя тоже никогда никому не писала. Уж кому это было лучше знать, чем Алёше.

Всё-таки именно к нему навстречу бежала Катя. Она побежала к нему через весь двор, лишь только он появился в воротах, обежав до него, она остановилась, немного отдышалась и нерешительно посмотрела ему в лицо.

Алёша по-своему понял этот молчаливый вопрос.

— Нет, — сказал он, — нет тебе писем… Пока нет…

— Я не о том, — быстро сказала Катя. — Я хотела тебя спросить…

Она опять нерешительно на него взглянула, потом торопливо сказала:

— Алёша, это правда, что Наташа очень давно не получает писем от своей мамы?

Алёша приостановился. Неожиданным показался ему этот вопрос. А ей-то зачем знать? Но всё-таки он нехотя ответил:

— Правда. Давно не приходили письма. С месяц…

— Ой! — испуганно прошептала Катя.

— А Наташа и думать забыла, что нет писем, — хмуро сказал он. — Она своей матери написала только одно письмо. И то давно. Когда последнее получила…

— Нет, нет! — сердито и быстро заговорила Катя. — Нехорошо ты говоришь! Она совсем не забыла. Мила тоже так думала, но я ей всё объяснила. Наташа очень хорошо помнит, что нет писем, только она никому про это не говорит. Алёша, ты не должен плохо думать про Наташу…

Алёша внимательно посмотрел на Катю. Вот, оказывается, какая Катя! А он и не знал. Хороший человек!

В последние дни сентября на почту зашла директор Клавдия Михайловна.

Был послеобеденный час. Алёша разбирал и штемпелевал письма, полученные с вечерней почтой.

Клавдия Михайловна вошла, постояла, огляделась. Видно было, что никаких особенных дел у неё тут не было. Она не опустила в почтовый ящик ни одного письма. Она не купила у заведующей Алёны Кирилловны ни марок, ни открыток, ни конвертов, ни бланков для переводов. Она не попросила Алёшу соединить её по телефону с райкомом, или райисполкомом, или хотя бы с сельсоветом. И, наконец, она даже не поинтересовалась, почему вчера не была доставлена «Правда».

А «Правда» вчера действительно доставлена не была. Алёша уже приготовился сказать, что они тут ни при чём и что сегодня будут доставлены две «Правды».

Нет, ничего это Клавдию Михайловну, как видно, не интересовало.

Она вошла на почту, огляделась, потом подошла к барьеру, за которым Алёша возился с разборкой писем, постояла и спросила:

— Алёша, ты случайно не запомнил номера одной полевой почты? У нас есть девочка — Наташа Иванова. Мне нужен номер полевой почты её матери. У нас его нет в личном деле Наташи Ивановой. Кажется, две тысячи восемьсот пятьдесят два? Но я бы хотела уточнить.

Случайно не запомнил? Алёша знал этот номер совершенно точно.

Только зачем директору понадобилось? Если для того, чтобы написать в часть, командиру полка, так это лишнее: они уже всё сделали — Катя, Мила, Аркаша и он.

Они вчетвером написали, куда нужно, и попросили, чтобы им срочно «до востребования» дали ответ, почему от военного корреспондента Т. Ивановой совсем перестали получаться письма.

Но Алёша никогда не болтал лишнего. И потому он сказал директору только то, о чём его спрашивали.

Он сказал, что случайно запомнил этот номер и номер точь-в-точь такой, как его запомнил сам директор, так что можно не уточнять.

— И ещё… — продолжала Клавдия Михайловна, — если для Наташи придёт письмо, написанное не почерком её матери, или письмо из части или из военкомата… Ты понимаешь, о чём я говорю?.. Ты Наташе не отдавай, принесёшь мне.

Алёша кивнул головой. Он понял, что это и есть то самое главное, из-за чего на почту пришла Клавдия Михайловна.

— Я так и хотел… Так Катя мне велела, — сказал он нахмурясь.

— Катя? — удивилась Клавдия Михайловна. — Да, конечно, Катя…

Она не кончила, вздохнула, сказала: «Это всё», и вышла.

Глава 24. Наташа ждёт писем

Первое время после того, как перестали приходить письма, Наташа только удивлялась. Даже слегка обижалась на маму. Что ж это мамочка совсем замолчала? Даже не шлёт ответа на последнее письмо. А ведь пора.

Своим последним письмом Наташа очень гордилась. Оно получилось такое длинное, обстоятельное и, кажется, очень, очень интересное. По крайней мере, Наташа писала в нём про очень интересные вещи. Она писала целый вечер, без отдыха. Как села у окошка, примостилась на подоконнике, так и писала не передохнув. Уже темень спустилась, а она всё писала и писала. Уже совсем ночь стала, еле буквы различались, когда она подписалась: «Наташа». Но она ещё ухитрилась в самом конце приписать: «Пришли, мамулька, статью в стенгазету. Зина Солнцева очень, очень просит. Про самое важное напиши для наших ребят».

Когда она вложила в конверт своё письмо, конверт получился такой пухлый, будто в нём не одно, а три письма. Утром, перед тем как опустить в почтовый ящик, она даже показала письмо Алёше.

— Видишь, какое толстенное письмо! — сказала она. — Может, такое толстое без марок не дойдёт?.. Может, его нужно взвесить на ваших маленьких весах?

Но Алёша только взвесил письмо на своей ладони, а класть на весы не стал. Он сказал, что письма на фронт, пусть хоть какие угодно толстые и тяжёлые, всё равно идут без марок.

И вот на такое замечательное письмо мама всё не отвечала…

Сначала Наташа удивлялась: что это мамочка стала такой неаккуратной?

Потом стала чуточку обижаться: и статью Зине Солнцевой не шлёт и про неё забыла…

Дни проходили за днями, и Наташа уже стала тревожиться. Завтра, или послезавтра, или, в крайнем случае, в воскресенье нужно непременно написать маме — нужно спросить, почему она так долго не пишет. Хоть открыточку бы могла написать мама в ответ на её письмо!

И вдруг Наташа спохватилась. Погодите, погодите, а когда всё-таки было последнее письмо? Какого числа? Ох, кажется, больше месяца! Неужели то, с карточкой? Наташа вытащила из тумбочки мамино письмо, посмотрела на число и ужаснулась. Сколько же дней прошло?

Быстро, палец за пальцем, она принялась отсчитывать дни от того дождливого утра, когда пришло это последнее письмо. Тридцать семь дней…

Тридцать семь дней от мамы не было писем!

Тридцать семь дней?

У Наташи упало сердце.

Неужели тридцать семь дней? Да что же это такое значит?

С этого дня Наташа, взволнованная и обеспокоенная, стала по нескольку раз в день бегать на почту.

Она приставала то к Алёше, то к заведующей Алёне Кирилловне, упрашивала их, молила поискать её письма получше в ящиках столов, в шкафах…

В конце концов, волнуясь и негодуя, она расплакалась и сердито крикнула, что не может быть, не может быть, чтобы за столько дней ее мама не написала ни одного письма…

— Не может быть! — кричала она, задыхаясь от слёз. — Это просто у вас на почте теряются мои письма!..

Алёша даже побледнел от такого оскорбления.

У них на почте теряются письма?

У них на почте…

Значит, это из-за него Наташа перестала получать письма от своей мамы?

Он сказал голосом, полным обиды:

— Может, ты скажешь, что мы теряем и те письма, которые ты опускаешь в наш почтовый ящик? Может, ты и это скажешь?

Наташа вспыхнула: ведь за это время, кроме того ответа, она больше не написала маме ни одного, совсем ни одного письма. Хотя столько раз собиралась.

Собиралась, а не собралась ни разу…

Разве у неё не было времени? Или не было бумаги и чернил? Или, может, далеко было сбегать на почту и опустить письмо в зелёный ящик?

Почему же она больше не писала своей маме писем?

Нет, нет, она не забывала маму. Маму она помнила всё время. Каждый день. И каждый вечер. И ночью она видела её во сне. Но она всё поджидала от мамы письма и поэтому сама ей не писала.

Разве она не знала, как ждёт не дождётся мама её писем?

«Дочка моя дорогая, если бы ты знала, как бываю я счастлива в тот день и потом много дней, когда получаю от тебя письмецо! А ты так редко меня балуешь…»

Может, мама потому и перестала ей писать, что очень обиделась? Очень, очень обиделась… Так обиделась, что решила разлюбить свою дочку и не писать ей писем.

Ох!..

Наташа молча перевела глаза с Алёши на Алёну Кирилловну. Снова на Алёшу. Они не смотрят. Значит, тоже так думают…

— Пожалуйста, — тихо сказала Алёна Кирилловна, действительно не глядя на Наташу и что-то теребя пальцами, — просим тебя, не ходи сама на почту за письмами. Если что будет, Алёша принесёт в детдом. Не стоит тебе беспокоиться, а нам ты мешаешь работать.

Молча, не говоря ни слова, только ещё раз бросив быстрый взгляд на Алёшу, Наташа выскочила на улицу.

Теперь она не только перестала бегать на почту — она перестала подходить к Алёше, когда тот являлся с письмами в детдом.

Но часов с четырёх она уже неотрывно стояла возле окошка, прильнув лицом к стеклу.

Она не кидалась, как прежде, Алёше навстречу. Она не визжала на весь дом ликующим голосом: «Алёша, Алёша идёт!» Она не хватала обеими руками Алёшину почтарскую сумку, расталкивая других ребят.

Теперь она молча, не отрывая взгляда сухих блестящих глаз, издали, совсем издали, следила за Алёшей; смотрела, как он у коридорного окна, окружённый всеми ребятами, вынимает из сумки письма. У неё так громко колотилось сердце, когда он выкрикивал ребячьи фамилии, что ей казалось, будто от этого громкого стука она не может расслышать свою собственную фамилию.

«Наташа Иванова…» Кажется, назвал? Нет, нет, никто даже не глянул в её сторону…

Полная отчаяния, Наташа каждый вечер писала длинные письма своей маме.

Каждое утро, вынимая из зелёного почтового ящика эти письма, Алёша хмурился, сердито вздыхал и говорил Алёне Кирилловне:

— Ещё одно письмо на фронт — полевая почта две тысячи восемьсот пятьдесят два, Ивановой.

— Штемпелюй осторожно, не по номеру… Упаси бог, не дойдёт письмо до Наташиной мамы.

Алёша ещё больше хмурился и осторожно пришлёпывал круглым штампом сбоку, чтобы не попасть на номер 2852.

Глава 25. Вечер перед школой

Наступил последний вечер сентября. На следующее утро старшеклассники отправлялись в школу.

Неожиданно у всех оказалось великое множество дел, не выполнить которых было просто невозможно.

Выяснилось, что все пионерские галстуки нуждались в горячей воде, мыле и утюге. А утюг-то был один на весь дом. Да и тот пойди выпроси у прачки Зинаиды Прохоровны!

А угли нужно было брать из плиты. Не очень-то любило кухонное начальство, чтобы ребята бегали на кухню. И тёплой воды нужно было достать и мыло…

— Если каждый будет возиться со своим галстуком, — решительно сказала Мила, — канитель не кончится до будущего года. Кто-нибудь соберите галстуки у всех девчонок и мальчишек, а я пока договорюсь насчёт утюга, воды и мыла… Может, Зинаида Прохоровна позволит в прачечной постирать.

— Мила, — восторженно крикнула Анюта, — у тебя практический ум!

— Знаю, — хладнокровно сказала Мила. — Ты мне тысячу раз говорила! Собери галстуки. Только смотри у всех собери, чтобы не было потом у кого-нибудь нестиранного…

— Бегу! — воскликнула Анюта.

Затем нужно было получить в бельевой у Анны Ивановны новые бумазеевые платья и костюмы, сшитые специально для школы.

Хотя получать эти вещи можно было всё время между обедом и ужином, но и девочкам и мальчикам хотелось сделать это непременно самыми первыми, и непременно как можно скорее, и уж обязательно всем в одно и то же время!

В бельевую набилось столько ребят, что Анне Ивановне невозможно было и шагу ступить, не то что подойти к своим шкафам.

— Нет, — рассердилась она и сняла очки (признак крайнего раздражения), — я так работать не могу!.. Или вы все сейчас же уйдёте из бельевой и позовёте Софью Николаевну, или…

А Софья Николаевна тут как тут.

— Ну-ка все марш из бельевой! — грозно говорит она. — Все, все, все!.. Голубушка Анна Ивановна, не волнуйтесь. Пойдёт всё, как обычно. В алфавитном порядке. Андреева Люся, иди получи у Анны Ивановны школьное платье!

— Господи, — с отчаянием вскричала Нюрочка Щёточкина, — опять я последняя!

— Сама виновата, не начинайся со «ща»! — сказал Витя Волков и гордо стал между «бе» и «ге».

Затем каждому нужно было собрать свои учебники, ручки, карандаши — всё то необходимое школьное имущество, без которого невозможно переступить порог школы.

Книги… тетради… перья… карандаши… Какие, казалось, простые и обыкновенные предметы! Мало приходилось прежде задумываться над тем, чтобы заполнить всеми этими вещами школьные портфели. И как трудно было с этим теперь, в эту школьную осень сорок второго года!

Совсем не об учебниках, не об ученических тетрадях, не о маленьких стальных пёрышках, не о цветных карандашах приходилось думать стране в это грозное военное время.

И тем не менее и об учебниках, и о тетрадках в косую линейку и в клеточку, и о маленьких пёрышках «Пионер», и о разноцветных карандашах — решительно обо всём, что нужно было детям, чтобы жить и учиться, думала и заботилась вся страна. Думала и заботилась, не переставая ни на час, даже в эти напряжённые месяцы войны, когда на Волге, у Сталинграда, решалась судьба народа.

Клавдия Михайловна, правда с большими трудностями, достала для своих детей и тетради, и учебники, и чернила, и перья, и карандаши.

И только с ручками, с обыкновенными ручками, была беда.

Как ни старалась Клавдия Михайловна, как ни билась Ольга Ивановна, в целом доме имелись только две ручки. Одна — у Клавдии Михайловны вместе с бухгалтером Николаем Сергеевичем. Причём Николай Сергеевич прятал эту драгоценность во внутренний карман пиджака, никогда с ней не расставался и давал её по вечерам директору с бесконечными предупреждениями: «Очень прошу вас, Клавдия Михайловна, без присмотра её не оставлять. Крайне вас прошу!»

Другая ручка хранилась у доктора Зои Георгиевны. Хотя эта ручка лежала на самом видном месте, в кабинете на столике, но к ней строго запрещено было прикасаться. И к ней, кроме Зои Георгиевны и медицинской сестры, никто и не прикасался.

В середине августа Клавдия Михайловна вернулась из города очень расстроенная.

— Через две недели у младших ребят школьные занятия, — сказала она Ольге Ивановне, — а ручек ни одной! Не знаю, чем они будут писать. Вот такая мелочь, а безвыходное положение.

Мелочь, мелочь, а не будешь писать в тетрадке указательным пальцем!

В детдоме всё узнавалось быстро. На следующий день в дверь директорского кабинета деликатно постучали.

— Войдите! — сказала Клавдия Михайловна.

Дверь открылась, и в кабинет вошли восемь старших мальчиков. Вся мальчишеская команда. «Хозяйственная опора нашего дома» — так называла их Клавдия Михайловна.

Мальчики гуськом, один за другим, степенно, не толкаясь, вошли в кабинет, и Клавдия Михайловна поняла, что «хозяйственная опора», да ещё в полном составе, явилась неспроста.

— Присаживайтесь, мальчики.

— Ничего, мы постоим, — сказал Женя Воробьёв.

— Клавдия Михайловна, вы для нас ручек так и не достали? — Из-за Жениной спины вынырнул Аркаша.

— Уже известно?! — удивилась Клавдия Михайловна.

— Ещё вчера узнали, — сказал Коля. — Как вернулись вы из города, так мы и узнали.

— Хорошо, что не достали, — прибавил Шура.

— Лишнее было доставать, — проговорил Кузя.

В то же мгновение восемь мальчишеских рук нырнули в карманы и выложили на стол перед изумлённым директором восемь самых настоящих ручек. Все хорошо обточенные на токарном станке, хорошо зачищенные стеклом и наждаком, они были разнообразно покрашены: одни полосами, другие разводами, иные в клетку, а некоторые просто одним цветом.

— Вот, — сказал Аркаша, — хотите, можем для всех сделать одинаковые, только укажите, какая из всех самая подходящая.

— А хотите, — сказал Женя, — всем сделаем разные, чтобы не путали…

— И ещё, — прибавил Генка, — для первоклашек можно сделать пеналы. Вот такого образца.

Он положил рядом с ручками пенал, роскошно выкрашенный алой краской да ещё сверху покрытый лаком.

— Вот молодцы! — обрадовалась Клавдия Михайловна. — Когда же вы успели их сделать?

— Сегодня утром. Пошли в мастерскую, попросили у Андрея Ефимовича позволения… Раз-два — и готово. Это ведь пустячное дело — ручку сделать. Только, конечно, вставлять пёрышко придётся не в железную вставочку, а в ложбинку… А в остальном ручки, как настоящие.

— Вы меня очень выручили, мальчики! — сказала Клавдия Михайловна. — Значит, с ручками вопрос решён. И пеналы сделайте. Хороший будет подарок нашим первоклассникам.

Несколько дней мальчики под руководством Андрея Ефимовича, колхозного столяра, работали в колхозной мастерской. Ручек сделали столько, что хватило всем, да ещё остался запас на тот случай, если кто потеряет.

Одним словом, к началу школьных занятий у ребят было всё, что полагается иметь ученикам, когда они после каникул отправляются первый раз в школу.

Поздно вечером закончились все приготовления к завтрашнему дню.

Пионерские галстуки, будто новые, будто только что из магазина, висели на спинках кроватей.

Платья и костюмы, полученные у Анны Ивановны, лежали у каждого на стуле.

На тумбочках стопочкой были сложены учебники, тетради, карандаши, ручки и всё остальное.

Когда окончательно стемнело, ребята, утомлённые шумным днём и всеми приготовлениями, стали готовиться ко сну.

Старшие девочки, невпример мальчикам, на ночь устраивались долго, хлопотливо и каждая по-своему.

Мила, например, лежала под одеялом и, кажется, уже слегка похрапывала.

Между тем Анюта только ещё начала переплетать на ночь свои длинные косы.

А Клава сидела у стола и, близко придвинувшись к слабенькой коптилке, пришивала к новому школьному платью белый воротничок.

Катя ничего не делала. Она стояла у окна и задумчиво глядела на тёмные избы со светлыми огоньками в окошках. Наверное, в каждом доме, где есть ребята, сейчас идут приготовления к завтрашнему дню…

— Вот лето прошло и сентябрь прошёл, и мы накануне школы, — сказала Клава, перекусывая зубами нитку. — А какой этот вечер бывал у нас дома, раньше, до войны! Мамаша напечёт пирогов, пышек, кренделей. Весь стол уставит. Садимся вечером чай пить, как в праздник. У нас до войны много ребят было, и все, кроме братишки Павлика, школьники. У нас канун школы очень праздновался. Отец каждому наказ давал, чтобы не срамить его доброе шахтёрское имя… Весело у нас бывало, девочки, до войны!.. А теперь остались только мы с Павликом, — тихо сказала Клава и пригнулась к своему воротнику.

— А у нас… — начала Наташа и не договорила.

Голос у нее дрогнул, она спрятала голову под одеяло.

— Мы с мамой, — тихо сказала Катя, — мы этот вечер всегда проводили вдвоём. Мы уходили гулять, гуляли до самой темноты. И всё говорили, всё говорили… А потом мы приходили домой, я укладывала всё в портфель, гладила платье, ленты. У меня тогда были длинные-длинные волосы… А потом моя мамочка…

Катя снова стала смотреть на огоньки напротив. Только огоньки почему-то стали такими туманными и все расплылись…

— А у нас, — заговорила Мила (и вовсе она не спала и совсем не похрапывала), — у нас в этот вечер тоже было славно. И с папашей у нас всегда хороший разговор бывал. Похлопает меня папаша по плечу: «Ну, — скажет, — дочка, значит, завтра в школу?» — «В школу!», — скажу я. «Ну, — скажет он, — держись, не подкачай, чтобы двоек не было». — «Рассчитывай на пятёрки», — скажу я. Вот какой у нас бывал разговор!

— У каждого по-своему, а у всех этот вечер был хороший, — вздохнув, сказала Анюта.

— А тут? — раздался презрительный голос Нюрочки. — Тут что? Я думала, нам выдадут для школы какие-нибудь хорошие платья, а то просто бумазеевые! Мне мама всегда для школы шила из полушерсти. Честное слово, девочки, я не вру! А что нам дали для школы? По три тетрадки, по карандашу и какие-то ручки самоделешные. С такими в школу стыдно показаться…

Наташа подскочила.

— Ну, — крикнула она, скинув с головы одеяло, — ну, знаешь ли… Я никогда не думала, что ты такая неблагодарная дрянь! Я даже с тобой говорить не хочу, такая ты неблагодарная дрянь!

— Правильно, Наталья, — сердито буркнула Мила. — Так её…

— Ты… — задыхаясь от возмущения и не находя слов, снова выкрикнула Наташа, — ты…

— Да что вы взъелись, девочки? — зашмыгала носом Нюрочка. — Сами же начали. И то у нас было дома и сё у нас было дома. А как я…

Клава подняла голову от шитья. На её щеках блестели слёзы.

— Одно дело, — сурово сказала она, — вспоминать про свой прежний дом и про свою прежнюю жизнь, а другое дело ругать наш теперешний дом. Не хочу я тебе это объяснять. Сама должна понимать. И если мы завтра, в такое военное время, идём в школу только с тремя тетрадками и пусть с теми ручками, которые нам постарались сделать наши мальчики, так это очень даже много…

— Будет стыдно, девочки, — с жаром воскликнула Наташа, — если мы посмеем плохо учиться.

— Правильно, девчата! — сказала Мила. — Правильно! А для старших мальчиков нужно сделать носовые платки. Ужас, до чего у них страшные носовые платки!..

— Мила! — крикнула Анюта, с восторгом отбрасывая за спину ещё не заплетённую косу. — У тебя…

— …практический ум! — своим прежним, весёлым голосом взвизгнула Наташа и, нырнув под одеяло, залилась тонким смехом.

И все девочки тоже засмеялись.

Глава 26. Школа

И вот наступил тот день, который казался Кате таким далёким месяц тому назад.

Первое октября.

В этот день тысяча девятьсот сорок второго года начинались занятия во всех старших классах всех школ всего Советского Союза.

За это время Катя очень переменилась.

Софья Николаевна с удивлением и нежностью замечала, как полегоньку, сначала с робостью, а потом всё увереннее и веселее Катя привыкает к той хорошей, здоровой и трудовой деревенской жизни, которой жили все дети.

Сначала слабый, еле заметный румянец засветился на её бледном, бескровном лице. Это был такой чуть уловимый румянец, что только очень внимательные и заботливые глаза могли его заметить.

Но Софья Николаевна, которая с особой зоркостью наблюдала за Катей, сразу уловила этот и другие едва заметные признаки.

Теперь Катя не плелась сзади всех детей, когда те шумной проголодавшейся гурьбой спешили в столовую. Она вместе со всеми бежала по дорожке и торопилась занять своё место за столом. Она больше не возила ложкой по тарелке, нехотя вылавливая из супа отдельные кусочки моркови и ломтики картофеля. Она, как и другие, управившись с первой тарелкой, немедленно просила прибавки.

Однажды, проходя мимо спальни старших девочек, Софья Николаевна услыхала вдруг песенку, которую не очень громко, но уверенно и радостно напевал чей-то голос.

Заглянув в спальню, Софья Николаевна с удивлением увидела в комнате одну только Катю, подметавшую пол.

И Софья Николаевна с поспешностью отошла от двери, чтобы не смутить этого первого, робкого Катиного веселья.

Но особенно радовалась Софья Николаевна, замечая, с каким нетерпением готовится Катя к началу школьных занятий, как ждёт наступления первого школьного дня.

Да, больше всего на свете Кате хотелось учиться. Целый год она не ходила в школу. И как соскучилась она за этот год и по партам, и по чёрной доске, и по белому мелку, по тетрадям, по книгам и по высоким светлым классам! Но больше всего вспоминала она своих учителей. Где они теперь?

Милая прежняя школа! Что с ней стало? Может, на том месте, где она стояла, высокая, светлая, звонкая, — одни только обгорелые кирпичи?

Да, всё это время Кате очень хотелось учиться. Но когда она вспоминала о том, что придётся ей учиться не в прежней, знакомой и милой школе, а в новой, совсем чужой, она робела и пугалась. А вдруг после болезни, после пропущенного года она всё, всё перезабыла, что проходила прежде?

Чем ближе подходил день занятий, тем сильнее боялась Катя. Она уже давно достала себе все учебники младших классов. И всё повторяла, всё повторяла. Она повторила всё, что учила в школе до войны, начиная с первого класса.

Однажды — это было в конце августа, когда занятия ещё не начались — Катя вдруг решила сбегать в новую школу. До чего не похожей на прежнюю оказалась эта школа!

Та была высокая, трехэтажная. Та вся звенела и гудела от ребячьих голосов, когда в часы переменок все выбегали из классов и носились по светлым коридорам, по широким лестницам. В большом зале был такой гладкий и блестящий пол, что, разбежавшись, можно было несколько шагов скользить по нему, как по льду!

А эта была невысокая, небольшая и такая тихая! Тихая-претихая… Только старичок-сторож сидел на приступочке крыльца и грелся на солнце. Он молча кивнул головой, когда Катя попросилась зайти.

Коридор в этой школе был не очень длинный и совсем не широкий. И никакого зала не было. И никаких широких лестниц. Всего несколько ступенек, по которым она только что взбежала на крылечко. Вот и вся лестница.

Но окна в коридоре и в классах были такие же широкие, высокие и светлые, как и в её прежней школе. Только виднелись из них не улица, не дома, а картофельное поле, и поле скошенного овса, и далёкая-далёкая полоска леса.

Стены были из круглых новых брёвен и пахли лесом. Прозрачные, липкие сосульки смолы застыли на них. Катя, отковырнув одну такую сосульку, взяла в рот и пожевала. Потом до самого вечера всё ей представлялся дремучий лес, и до самого вечера она с неясной для себя нежностью думала о своей новой школе, такой необыкновенно тихой.

Сегодня, первого октября, её новая, тихая школа, да и не только школа — и вся лужайка кругом школы гудела и звенела от ребячьих голосов. И перед низким крыльцом, и под широкими окнами, и по всей лужайке — всюду стояли и ходили, бегали и носились ребята. Мальчики были в белых, голубых, синих, жёлтых рубахах. По вороту, на рукавах и по низу этих рубах цвели расшитые шелками васильки, маки и незабудки. А какие наряды были у девочек! Никогда Катя не знала, как красивы праздничные марийские платья! Цветная оборка с кружевами была пришита к подолу белой длинной рубахи. За оборкой шла вышивка. За вышивкой рядами были нашиты разноцветные шёлковые ленты. А передники были из цветастого, яркого ситца, с крылышками на плечах.

Катя остановилась в сторонке. Ох, сколько ребят! И никого-то она среди них не знает, кроме своих, детдомовских. А свои куда-то разбежались. Где они все?

Вон Аркаша, Шура, Генка. Они уже вместе с куптурскими мальчиками. Вот повытаскивали из карманов разные железки, гвозди, гайки, камешки. Показывают друг другу. Прищёлкивают языком. Между собой обмениваются. Спорят. И вдруг всей ватагой сорвались и убежали за школу.

Вот Клава спокойно, медленно, вразумительно что-то объясняет двум девочкам с пышными розовыми оборками на подолах. А те почтительно её слушают и обе разом кивают головами в розовых платочках.

Глядите-ка, глядите, уже беленькая Нюрочка вертится, охорашивается и хвастается своим новым — представьте себе! — бумазеевым платьем.

Директор школы, гладко, волосок к волоску, причёсанная, с озабоченным видом ходит по школьному двору, то скрываясь внутри школы, то снова появляясь на крыльце. Кажется, очень, очень строгая. Вот здоровается с ребятами. Смеётся. Нет, кажется, не строгая, а добрая…

Но вот уже к самой Кате подходят знакомиться три девочки в пёстрых передниках с такими смешными крылышками на плечах. Им нужно знать и как зовут Катю, и сколько лет Кате, и в котором классе она будет учиться, и откуда приехала она в их края.

И Катя обо всём обстоятельно рассказывает: и как её зовут, и откуда она прибыла, и почему ей придётся учиться не в шестом классе, а в пятом, хотя ей уже исполнилось тринадцать лет…

А вон уже со всех ног к ней летит Мила, красная, толстая, запыхавшаяся.

— Катеринка, — издали сердито кричит она, — ну что ты зеваешь? Бегом в класс! Сейчас распределяем парты — кому где сидеть… А я разве знаю, где тебе захочется?

И следом за Милой Катя подбежала к настежь открытой двери своего уже не будущего, а теперешнего класса. Золотое солнце вливалось через все окна и освещало класс, его стены из круглых, крепких брёвен, на которых играли прозрачные капельки смолы; и черную доску на стене, тоже блестевшую матовым глянцем; и парты, такие гладкие, лакированные и, должно быть, тёплые, нагретые солнцем; и столик учителя с отодвинутым стулом; и чернильницу на столе, от которой прыгал и дрожал быстрый лиловенький зайчик; и ребят, которые были в классе, которые шумели, смеялись, спорили, разговаривали… Всё это было знакомое, своё, такое милое и привычное!

— Мила! Мила! — крикнула Катя, останавливаясь на пороге класса. — Занимай вон ту, у окошка… Там солнце!

Все обернулись и посмотрели на Катю. Какой у неё был звонкий, не Катин голос!

— Чур-чур-чура! Только не эту! — крикнула Нюрочка, быстро усаживаясь на другую, соседнюю парту и шлёпая ладошками по откинутой крышке. — На этой я буду сидеть…

— А я как же? — выискивая глазами подходящую парту, бегала по классу Анюта. — Если я близорукая? Я ничего не увижу на доске с последних парт. Как же я?

— Тогда садись на мою, на первую, — сказал мальчик в жёлтой рубахе. — Садись, садись… Я-то хорошо всё увижу и с последней…

Когда Катя уселась на своё место у окна, рядом с Милой, она вдруг поняла, что никакой новой школы нет и не было. Она поняла, что эта школа совсем такая же, как и прежняя. И хотя между двумя школами, может быть, тысячи километров, но ведь эти обе школы, и та и эта, они обе находятся на одной и той же земле, на советской земле, так какая же между ними может быть разница?

Она уже твёрдо знала, что учителя в этой школе, даже самые строгие, не станут её бранить, если первое время она будет плохо отвечать уроки, если многое перезабыла, если после болезни ей будет трудно. Они поймут — не её в этом вина, и помогут ей во всём. И все ребята, даже самые насмешники, не будут над нею подтрунивать, если первые дни она будет истуканом стоять у доски, опустив руки, и ничего не сможет ответить ни про простые дроби, ни про десятичные. И они поймут — не виновата она в этом, и помогут ей во всём.

— Катеринка! — вдруг воскликнула Мила, рассматривая Катю удивлёнными глазами. — Ребята, гляньте-ка! У нашей Катюшки волосы закурчавились… Как это я прежде не замечала? И возле ушей колечки, и на макушке, и на лбу. Всюду колечки!

— Вот те раз! — тоже удивился Аркадий, рассматривая Катю сбоку. — Я только сейчас заметил. Ведь ты вроде меня, с рыжинкой…

— А мама меня всегда рыжуткой звала! — сказала Катя и засмеялась.

И вдруг зазвенел звонок. Строгий, требовательный школьный звонок, возвещающий начало первого урока в новом учебном году.

В классе стало тихо. Дверь открылась, вошла учительница, и все встали. Урок начался.

А где же Наташа?

Катя повернула голову и поискала глазами.

Где она? С кем? На какой парте?

Наташа сидела почему-то одна и на самой последней парте, у стены, хмурая и безразличная, ничего не замечая вокруг себя. Она медленно водила пальцем по чёрной покатой крышке…

«Почему же она одна? Нет, это плохо, что она одна. Или пусть она пересядет к Миле, или пусть я пересяду к ней, или по-другому…» подумала Катя, ещё раз оборачиваясь к Наташе.

Глава 27. Осень

Вдруг сразу наступила настоящая осень, холодная и дождливая. Ветром нагнало полное небо туч, и на землю, как из частого сита, заморосили быстрые и мелкие ледяные капли.

Ночью дождь хлынул проливным осенним ливнем, и кругом всё стало неузнаваемо.

Мокрый ветер носился из конца в конец деревни, свистел во все печные трубы, громко барабанил каплями в оконные стёкла, срывал с деревьев и золотые листья и солнечные паутинки, всё это хрупкое, недолговечное убранство осени.

Даже старые мохнатые ели на опушке леса (им-то уж было всё равно — хоть зима, хоть лето!), и те стали на себя не похожими. Они опустили до самой земли намокшие нижние ветви, нахохлились, будто старые вороны на потемневших от дождя бороздах.

От многодневного дождя та часть дороги, которая лежала в низинке, между почтой и детским домом, стала совсем непроходимой и превратилась в сплошную топь.

Колёса вязли тут по самую ось, и лошади выбивались из сил, пока им удавалось миновать это опасное, топкое место.

Теперь уже нельзя было, как летом, перебегать напрямик от дома к почте. Теперь приходилось делать большой крюк: сначала пробираться боком возле самых плетней, где была трава и не было грязи; потом переходить по жёрдочке через дорогу там, где было повыше и посуше; и потом снова итти бочком вдоль плетешков, теперь уже до самого почтового крылечка.

Один раз Анюта не захотела сделать, как все, и попыталась перейти дорогу к почте напрямик. У неё сразу засосало грязью одну калошу. По правде сказать, это уже была не калоша, а комок глины, когда она выудила её палкой из дорожной колеи. Она кое-как припрыгала на одной ноге, с калошей на палке, обратно домой. Эту калошу она долго отмывала и сушила, прежде чем калоша стала похожей на самоё себя.

Но последнее время никто из ребят и не бегал на почту. Все письма, которые нужно было опустить в почтовый ящик, забирал с собой Алёша.

Да, наступила настоящая холодная, дождливая деревенская осень.

Но всё равно — хоть непогода, хоть проливной дождь, хоть ветер до костей, хоть слякоть по щиколотки, — всё равно ничего не изменила эта трудная осенняя пора в распорядке жизни детского дома.

В положенное время Софья Николаевна, Ольга Филатовна, Марина, Галя и другие воспитательницы приходили на работу и, отряхнув мокрые платки и пальто, начинали свой день.

Как и летом, в тот час, когда полагалось ехать в город, директор Клавдия Михайловна надевала свой брезентовый пыльник (теперь он защищал её от дождя) и, поёживаясь от холода и сырого ветра, бочком усаживалась на телегу. Детдомовский кучер Ксения чмокала губами, щёлкала языком, встряхивала вожжами, и Чайка медленно, нехотя трогала с места.

У ворот к ним подсаживалась завхоз Ольга Ивановна. И они все — Клавдия Михайловна, Ксения, Ольга Ивановна и огромная чёрная Чайка — быстро, почти мгновенно исчезали за густой сеткой дождя.

Возвращались из города они в сумерках. Ближе к вечеру решительно все — и старшие и младшие, и большие и маленькие — поглядывали на окна, выходившие на дорогу. И когда кто-нибудь замечал вдали знакомую телегу, груженную мешками и ящиками, и три фигуры, идущие следом, сразу по всем комнатам раздавался клич:

— Наши едут! На помощь! Наши едут!

Тогда старшие мальчики немедленно бросали все свои дела, даже школьные уроки, и, нахлобучив шапки, накинув старые ватные куртки, спешили Чайке на помощь.

Всей гурьбой они налагали на телегу и, подталкивая изо всех сил, вместе с Чайкой вывозили телегу из опасной низинки на пригорок, к воротам дома.

Но вообще говоря, непогожие осенние дни особенно не беспокоили ребят. Было даже весело нестись по дорожке в столовую под проливным дождём. А дорожка что? Дорожка была вполне хорошая и сухая. Только одна небольшая лужа перед крыльцом. Но всякую лужу легко перепрыгнуть или обойти, если не хочешь замочить ноги.

Тропинка в школу тоже была не очень грязная. Она вилась между низко скошенными щетинками травы. По этой щетинке можно было хорошенько повозить подошвы калош. Тогда калоши становились чистыми и блестящими, и школьная сторожиха не ругалась, что на белом полу прихожей остаются грязные следы.

Что касается деревенских ребят, которые приходили в школу издалека, то они все подвязывали к подошвам высокие деревянные чурочки. Когда они подходили к школьному крыльцу, они отвязывали чурочки, будто коньки от ботинок, и входили в школу с чистыми ногами.

Глава 28. Катя и Наташа

Но особенно хорошо было сидеть вечерком возле жарко натопленной печки, после того как приготовлены все школьные уроки и переделаны все работы на кухне, в столовой и во дворе.

За окном хлещет холодный осенний дождь, ветер громко стучит и бьётся в стекло, а в печке жарко трещат дрова, и вместе с огненными языками пламени куда-то ввысь, куда-то в таинственную темноту трубы взлетают блестящие, лёгкие золотые искры.

Пять печей выходили в коридор. Все пять топились из коридора. И возле каждой, освещённые розовым отблеском огня, пристраивались по вечерам ребята.

Здесь можно было и пошуметь, и поболтать, и посмеяться, и набегаться вволю, и поговорить о разных важных и интересных вещах.

Здесь висела огромная географическая карта Советского Союза, на которой ребята флажками отмечали линию фронта. Здесь висели стенная газета и номера «Пионерской правды». На специальной доске были прибиты списки дежурных по разным ежедневным работам. Одним словом, в длинные и тёмные осенние вечера коридор, освещённый неяркой керосиновой лампой и пламенем горящих дров, был самым любимым местом ребят.

В этот вечер дрова в печи полыхали особенно жарко. Дежурила Мила. Была её очередь топить все пять печей. А уж она по этой части была великой мастерицей. Она как-то по-особенному, клеткой, вроде колодезного сруба, укладывала в печи дрова и разжигала их сухой берёзовой корой. Дрова у неё разгорались необычайно быстро, и вся печь начинала гудеть от весёлого, горячего пламени. Высокие рыжие языки со всех сторон принимались лизать поленья, и прямо на глазах эти поленья превращались в чистое, сверкающее золото.

В этот вечер возле одной из печей собралась особенно большая компания. Сегодня старшие девочки решили во что бы то ни стало закончить вышивку кисетов для посылки на фронт. А старшие мальчики решили их подогнать и поэтому перетащили свою скамейку и табуретки к их печке и пристроились рядышком.

— Если вы нынче не кончите, — сказал Женя Воробьёв, — и если мы завтра не отправим, посылка ни за что не поспеет к октябрьским праздникам.

— Хоть до полуночи будем сидеть, а кончим! — сказала Мила, втыкая иглу в пунцовый сатин, на котором вышивала золотую звезду. — Правда, Нюра?

— А то как же?! — сказала беленькая Нюрочка. — Неужели нет? Обязательно кончим. И завтра отправите.

Нужно прямо сказать, беленькая Нюрочка эти дни была в большом почёте. Это она, а не кто-нибудь другой, выучила девочек стебельчатому шву, которым вышивались надписи: «Дорогому бойцу — защитнику нашей Родины!», и разным другим вышивкам, украшавшим кисеты звёздами, цветами и всякими причудливыми узорами. К Нюрочке то и дело обращались то за помощью, то за советом, то просто так с вопросом, и Нюрочка была полна необыкновенной гордости.

— «Обязательно», «обязательно»!.. — передразнил толстый Генка. — Это «обязательно» мы слышим третий день, а посылка никак не двигается с места… И главное — одни кисеты вам нужно вышить, а вы так возитесь! Копухи! Брали бы с нас пример! Мы и мундштуки сделали, и сколько писем написали, и ящик для посылки сколотили, и табачок у Ольги Ивановны достали, и…

— Ой! — вскричала Анюта. — Ой, какие хвастуны эти мальчишки! Нет, вы только послушайте, какие они похвальбушки! Попробовали бы хоть один единственный кисетик вышить! Целый век бы провозились…

И Наташа была тут. Она сидела близко к печке, крепко поставив локти на колени и устремив немигающий взгляд на розовое пламя. Она-то давно закончила свои кисеты.

Как всё, за что она бралась, и за кисеты она взялась с жаром и увлечением. Ей не терпелось поглядеть, какая у неё получится вышивка, и она сидела не отрываясь всё свободное время и закончила раньше всех. «Как хвост жар птицы! — сказала Катя, любуясь Наташиной вышивкой. — Почему у тебя получилось так ярко? Нитки у всех одинаковые, а у тебя получилась самая яркая вышивка…»

А теперь Наташа сидела без работы и еле слушала, о чём шёл разговор. Так, краем уха ловила отдельные слова. Она, как обычно последнее время, думала о маме. Неужели, неужели мама так и не пришлёт ей ни одного письма? Ни одного? А может быть, завтра, или послезавтра, или через три дня случится чудо? Вдруг Алёша, как в былое время, распахнув дверь, на весь коридор крикнет громким голосом: «Где тут Наташа Иванова?» и вытащит ей откуда-нибудь отдельно положенное письмецо в голубом конверте?

Да, вначале Наташа совсем не вслушивалась в разговор ребят. Так, еле-еле. Краешком уха. А потом вдруг она забыла о своём, перестала, смотреть на огненное пламя в печке, а стала смотреть на Катю и слушать Катин голос.

— Больше всего на свете люблю Пушкина, — говорила Катя. — Когда в прошлом году фашисты подошли к Москве, на сердце было так страшно, так нехорошо! Тогда я всё время про себя повторяла пушкинские стихи:

Как часто в горестной разлуке, В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось!

Нет, это стихотворение Наташа не знала. Она знала многие другие пушкинские стихи, а это слыхала первый раз…

«…Как часто в горестной разлуке…» Так ведь можно сказать и о её Ленинграде… Как часто и много думает она о своём городе! Всё время думает. Всё время представляет его улицы, его дома, его дворцы, мосты и такую широкую и красивую Неву…

И Мила, вся насторожённая, слушала стихи.

И Аркаша не спускал с Кати глаз, сидел, весь выпрямившись, и одними губами, беззвучно, повторял за Катей строку за строкой. Наверное, он помнил эти стихи наизусть…

А Катя ни на кого не смотрела и всё говорила стихи.

Лицо у неё разгорелось — то ли от жара полыхающего пламени, то ли от стихов, то ли от радости, которая была у неё на сердце.

Сегодня наконец она решилась войти в кабинет Клавдии Михайловны и поговорить с ней.

Ещё раньше, давно, ей говорила Анюта, что в городе, в Йошкар-Ола, есть какое-то бюро, куда подают бумаги тех детей, у которых за время войны и эвакуации потерялись родные. «Ты попроси Клавдию Михайловну, — учила Анюта Катю, — чтобы она подала о тебе разные сведения — кто ты, откуда да кем работала твоя мама… ну, и твою фотокарточку и всякое такое… Ты её только попроси, уж всё, что нужно, она сама знает. И, может, вы с мамой найдёте друг дружку. Ведь мы с папой разыскались… Это Клавдия Михайловна постаралась…»

И вот сегодня наконец Катя решилась.

«Дружочек мой! — сказала Клавдия Михайловна, когда Катя, волнуясь и не очень понятно, стала просить относительно тех бумаг, которые нужно подать в то место, о котором говорила Анюта. — Дружочек мой, мы уже давно всё это сделали. Почти сразу, как только ты сюда приехала. Мы подали о тебе все сведения. А теперь нужно набраться терпения и ждать».

Наверное, Катино лицо горело таким румянцем и от этого хорошего разговора с Клавдией Михайловной, и от жара, который шёл из печки, и от стихов, которые она читала с таким волнением.

— Ещё! — сказала Мила, когда Катя умолкла.

И Катя начала:

Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя…

Вдруг Наташа почувствовала, как у неё по щеке покатилась слеза. И ещё одна. И ещё.

Она вспомнила свою бабушку, которая сейчас в холодном, тёмном Ленинграде, со всех сторон окружённом фашистами. Её старые, сморщенные руки, такие нежные и ласковые… Она подумала о своём папе, от которого так и не пришло никаких вестей. И о маме… О своей маме, от которой тоже перестали приходить письма.

Она хотела встать со скамейки, уйти, чтобы никто не видел, как она плачет. Но ребята сидели так тесно, что она не могла подняться. Она только заслонилась от них одной рукой и снова стала смотреть на огненное пламя в печке. А слёзы у неё сбегали вдоль щёк, по подбородку и капали на колени, на руку, которая лежала на коленях.

И вдруг Катя замолчала.

— Ну, Катя, — с нетерпением проговорила Анюта, — дальше читай!..

Но, посмотрев на Катю, она перехватила Катин взгляд, немного растерянный, испуганный, устремлённый на Наташу. Прикусив губу, Анюта тихо встала со скамейки. И Аркаша тоже поднялся и тоже отошёл от печки. Поднялась и ушла Клава. И Мила. И Генка. И Кузя…

Остались только вдвоём Наташа и Катя.

А дрова в печке почти догорели. Осталась только небольшая горка потемневшего угля. Расцветет на этой горке лиловато-жёлтый огненный цветок и снова спрячется под седым слоем пепла.

— Что ж ты? — дрожащим голосом проговорила Наташа и отняла от глаз руку. — Что ж ты замолчала, Катюша?

Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный. Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил…

шепотом начала Катя, но голос у неё дрогнул, и она перестала говорить.

— Я знаю это стихотворение, — всхлипывая, прошептала Наташа. — Пушкин написал его о Пущине, своём самом лучшем товарище. Мама очень любила это стихотворение… Катя, — она протянула Кате мокрую от слёз и горячую от огня ладошку, — ведь я получу к Октябрьской революции от мамы письмо? Разве может мне мама не прислать письма к такому дню? Правда, Катюша?

Она посмотрела на Катю заплаканными и умоляющими глазами.

И Катя, ещё минуту тому назад уверенная, что Наташа никогда уже не получит от своей мамы ни одного письма, вдруг сказала:

— Правда, Наташенька… Обязательно получишь! Вот увидишь, что получишь! — И она крепко сжала в своих руках мокрую от слёз Наташину руку.

Глава 29. Приготовления к празднику

Пятого ноября, после школы, Марина со всеми старшими ребятами решила отправиться в лес за хвоей для праздничных гирлянд.

— Что мы принесём — сосны или ёлок? — спросила Мила, собирая в кладовке мешки и верёвки. Она, как обычно в таких делах, была главным заправилой и распорядителем. — Или, может, всего пополам? Одни гирлянды у нас будут из ёлок, а другие сосновые?

— Так и сделаем, — согласилась Марина. — И ещё хорошо бы брусничных листьев. Мы поставим букеты в столовой на столы.

— Правильно! — сказала Мила. — Принесём мешок брусничных листьев. Они теперь красивые — зелёные и свежие. Не только в столовой — всюду наставим букеты.

Со вчерашнего вечера похолодало, и за ночь земля так высохла и затвердела, что дорога из города, глинистая и топкая, превратилась в окаменевшие рытвины, колдобины и бугры.

Когда ребята вышли из деревни в поле, ветер метнулся им прямо в лицо. Сразу щёки у всех стали холодными, румяными, и носы защипало морозцем.

Сверху падали лёгкие и нежные снежинки, похожие на самую мелкую летнюю мошкару. Они не тучами, а по одной летали в воздухе, то поднимаясь, то снова опускаясь, кружились над землёй, а когда садились кому-нибудь на рукав или на плечо, то оказывались пушистыми крупинками.

— А ну, ребятки, — крикнула Марина, — давайте бегом!

И она помчалась впереди всех, и за ней все наперегонки пустились к лесу. Возле леса снова стало тихо и безветрено. А когда подошли к опушке, вдруг все увидели, что деревья стоят обледеневшие, в прозрачной звонкой чешуе, а с широких еловых веток, почти с каждой иголочки, свешиваются стеклянные бусинки замёрзших дождевых капель.

— Это всегда так бывает, — сказал Аркаша (всю дорогу от самого дома они были рядом — он и Наташа), — это всегда так бывает, если после дождя схватит морозом. Видишь, все капли, которые не успели с иголок стряхнуться на землю, примёрзли к веткам…

— Если бы проглянуло солнце, они бы все заблестели. Стало бы красиво, да? — сказала Наташа, отщипнув от низкой ветки крохотную прозрачную бусинку.

Она положила бусинку на язык, и та мгновенно растаяла, оставив лёгкий привкус смолы.

— Попробуй, — сказала она и протянула Аркадию на своей ладошке другую такую же, прозрачную и круглую льдинку. — Вкусно-превкусно! На языке холодок, и похоже на леденец… Даже немножко сладко…

— А что пробовать-то? — сказал Аркаша и засмеялся. — Где твой леденец? Ну, где? Куда делся?

— Правда, — тоже засмеялась Наташа. — Осталась только мокрая капля.

Но и эту капельку Наташа слизнула языком.

— Всё равно вкусно. Как растопленное мороженое.

Аркаша сильно тряхнул ветку, чтобы бусинки посыпались вниз, прямо на Наташу. Но они крепко примерзли к еловым иглам и только, как показалось Аркаше, немножко зазвенели…

— Знаешь, — сказала Наташа, задирая голову вверх, — хорошо бы нам достать веток вот с такими большими коричневыми шишками, как те, наверху… Марина будет рада и нас похвалит.

Аркаша закинул голову и тоже посмотрел на шишки. Конечно, с шишками еловые ветки куда красивее! Но как их достанешь, если они так высоко, почти на верхушке?

Но раз Наташе хочется, он обязательно достанет. Сегодня Наташа снова такая, как прежде: шумит, смеётся. В школе получила подряд две пятёрки. И опять у неё блестят глаза.

Надо обязательно достать веток с большими коричневыми шишками.

— Немного подальше, — сказал он, — за первым овражком, лежит большая поваленная ель. Если хочешь, сбегаем в ту сторону. Наверное, на той ёлке много таких шишек, как тебе хочется.

— Бежим! — весело крикнула Наташа и, как всегда, когда радовалась, захлопала в ладоши и запрыгала на одной ножке. — Только давай потихоньку, чтобы никто не заметил… Нет, подумай только: мы с тобой принесём самые лучшие ветки, лучше, чем все ребята! Никому и в голову не придёт про шишки. Мы всех перещеголяем. Из наших веток сплетут самую красивую гирлянду и украсят портрет товарища Сталина!.. Бежим!

Они понеслись вперегонки за первый овражек, туда, где Аркаша видел старую срубленную ель с мохнатыми ветвями и красивыми длинными шишками…

Это правда, сегодня Наташа была такой, какой бывала прежде: весёлой, радостной, оживлённой. После разговора с Катей она решила, что обязательно получит от мамы письмо к октябрьскому празднику.

Просто мама ей не писала, потому что не могла писать. Может, она в таком месте, откуда никак, никак не доходят письма.

Но уж к празднику, такому большому празднику, мама найдёт возможность и пришлёт своей Наташе весточку. Хоть маленькую весточку. Хоть три словечка. Ну, хоть одно единственное словечко.

Сразу Наташе вспомнились праздничные дни в Ленинграде, когда ещё не было этой проклятой войны и когда они все — мама, папа, бабушка и Наташа — были вместе и всем им было так хорошо!

Она вспомнила канун праздника, как мама после работы, вся розовая, весёлая, влетала в дом, увешанная покупками. В одной руке — плетёная сумка, доверху полным-полна. В другой руке — целая связка свёртков. Тут и большие, и маленькие, и средние. В белых, коричневых, серых, голубоватых обёрточных бумажках. И обязательно на пуговице пальто болтается какой-нибудь совсем крохотулька-пакетик.

«Вот и я! — кричит мама, влетая в прихожую. — Скорее забирайте у меня покупки! Иначе упаду замертво… Ох, до чего устала!» Наташа с бабушкой со всех ног бросаются к маме и начинают её разгружать. А бабушка при этом всегда немного ворчит: «Раскутилась, непутёвая твоя головушка!.. Как теперь дотянем до получки?» — «Не знаю! — тряхнув волосами, отвечает мама. — Не знаю! Зато какой у нас будет праздник! Ой-ой-ой! Какие я всем подарки принесла!..»

Потом приходит папа, тоже весь в покупках.

А потом уже бабушка вытаскивает из буфета разные удивительные пироги, пирожки и печенье собственного изделия. «Купить-то недолго, — говорит она, — а вот у меня какие получились!»

Последний раз они вместе провели октябрьские дни осенью 1941 года. Тогда их было только трое — бабушка, мама и Наташа. Ленинград был совсем не такой, как в мирные годы. Фашисты были у самого города. И всё было уже по-другому.

Накануне праздника они сидели втроём в холодной комнате с занавешенными окнами и прислушивались, как совсем близко бабахают фашистские пушки. Уже тогда от папы перестали приходить письма. Мама сидела тихая-претихая, устремив глаза на свет настольной лампочки. А бабушка ей говорила: «Прошу тебя, Танюша, уезжай с Наташей из Ленинграда. Прошу тебя. А я останусь и буду ждать от Саши письма. Подумай, как же будет, если мы все уедем? Придёт письмо, а никого нет… Совсем разойдёмся… Но ты с Наташей уезжай. Прошу тебя…»

Через несколько дней Наташа и мама эвакуировались из Ленинграда. А бабушка так и осталась одна в пустой квартире ждать писем от папы. С тех пор прошёл ровно год. Ничего Наташа не знает ни о бабушке, ни о папе. А мамочка ушла на фронт, потому что иначе не могла.

Но в этот день пятого ноября, в этот день Наташа не вспоминала ничего печального. Ей представились только весёлые октябрьские праздники. И она сразу решила, что и этот праздник не будет и не может быть хуже, чем в прежние годы!

Да, теперь война, и неизвестно, где её папа. И от бабушки нет пока никаких известий. Какие могут быть известия, если Ленинград со всех сторон окружили фашисты? И её мамочка надолго замолчала.

Но ведь есть на земле такой замечательный праздник — Октябрьская революция! Ведь этот праздник есть на земле! А раз есть такой праздник, значит всё будет хорошо. Пройдут тяжёлые дни, окончится война, и всё, всё станет опять, как прежде. Даже ещё лучше будет…

Весь этот день и весь следующий день Наташа носилась по дому, смеялась, придумывала разные удивительные вещи и шумела столько, сколько все остальные ребята вместе взятые.

Она хотела поспеть всюду — и плести гирлянды из тех веток, которые принесли из лесу, и особенно из тех, с большими коричневыми шишками, которые они с Аркашей еле доволокли до дому. Ей хотелось делать букеты из холодной блестящей брусничной листвы. Ей хотелось вырезать разноцветные флажки вместе с малышами, а потом этими флажками украшать стены и гирлянды. Ей хотелось прибивать эти гирлянды у входа в дом, в столовой и в школьной комнате… Да мало ли чего ей хотелось в эти дни!

А когда она узнала, что у них в доме техник установит радиорепродуктор, который наконец-то выхлопотала в городе Клавдия Михайловна, она прямо не помнила себя от радости.

— Давайте не будем включать радио до того часа, пока наступит самая главная минута!.. Представьте себе: наступит самый главный праздничный час, мы включим радио и вдруг услышим голос товарища Сталина и он скажет нам, когда кончится война!

Наташино предложение понравилось всем. Радио решили установить в коридоре. Коридор украсить особенно нарядно. И праздничное собрание устроить не в столовой, как обычно, а возле репродуктора, в убранном зеленью и красными флажками коридоре.

Когда техник установил репродуктор, Женя и Генка заявили всем ребятам: тот, кто посмеет самовольно и раньше срока включить радио, будет отвечать по закону военного времени.

В самый канун праздника Наташе пришла в голову ещё одна мысль. Она рассказала про это на ухо Кате, потом Миле, потом Клаве, и все одобрительно кивнули в ответ. Тогда Наташа совсем разгорелась и помчалась к Софье Николаевне. И Софья Николаевна, которая вместе со всеми радовалась внезапному Наташиному оживлению, тоже кивнула головой и сказала:

— Хорошо. Разрешаю. Только не задерживайся. Помни, что сегодня дел много и собрание начнётся очень точно.

— Нет, нет! Что вы, я в одну минуту!

Наташа запрыгала козой вокруг Софьи Николаевны и в один миг исчезла из дому неизвестно куда. Вернее, известно куда: она стрелой понеслась по тропинке, что шла задами деревни, прямо к плетню, который огораживал сад и огород почтальона Алёши.

«Неужели, — думала Софья Николаевна, подходя к окошку и следя глазами за Наташей, которая стремительно летела по тропинке, пересекающей лужайку, — неужели и эта весёлость и это оживление — всё это результат того разговора, который произошёл между нами в тот вечер?»

«Можно к вам?» — спросила тогда Наташа, нерешительно открывая дверь школьной комнаты. Был поздний час. Дети давно легли, а Софья Николаевна задержалась в школьной комнате, просматривая их классные тетради с изложением. «Конечно, можно. Только почему ты не спишь? Давно пора…» — «Софья Николаевна, — сказала Наташа, подходя к столу, — вы давно не получаете писем от своего сына?» Да, от сына давно ничего не было. Дети должны были это заметить. Ведь почти все его фронтовые письма она прочитывала им вслух. Многие мальчики начали с ним переписываться. Но почему именно сегодня Наташа об этом спрашивает? «Да, — ответила ей тогда Софья Николаевна, — очень давно. Больше двух месяцев я не получала писем от Володи…» — «Больше двух месяцев!..» — повторила Наташа. Помолчав, она тихо сказала: «И я больше двух месяцев не получаю писем от своей мамы…» — «Я знаю, — сказала Софья Николаевна и взяла Наташину руку. — Но ты должна понять: твоя мама и мой Володя, ведь они на фронте… Значит, они не могут нам написать, если не пишут…» — «Вот и я так думаю, — заблестев глазами и зарумянившись, воскликнула Наташа. — Наверное, мама никак не может написать, если так долго не пишет. Но к Октябрьской революции ведь они нам напишут, моя мама и ваш Володя? Правда?» — «Если смогут, то обязательно напишут… Но только… ты это пойми, если смогут…» — «Но они обязательно смогут! — вскричала Наташа, весело тряхнув головой. — Вот увидите! Обязательно смогут. И Катюша так говорит…»

И сейчас, проводив глазами Наташу, пока та не скрылась за поворотом тропинки, Софья Николаевна медленно отошла от окошка.

Может быть, тогда, вечером, нужно было поговорить с Наташей по-иному? Сказать ей другие, более жестокие и правдивые слова? Но разве могла она это сделать?.. И разве сама она не верит всей душой, что если её мальчик сможет, он обязательно, обязательно напишет хотя бы несколько слов к такому большому дню — празднику Октябрьской революции…

Глава 30. Красная рябинка

Наташа ловко перекинула в лазейку одну ногу, потом просунула голову и плечо и вылезла по другую сторону плетня.

Вот он, Алёшин сад и Алёшин огород…

Всё здесь было не так, как летом. Всё стало непохожим, неузнаваемым. Если бы не знакомая лазейка (сколько раз летом приходилось сквозь неё пролезать!), можно было бы подумать, что это совсем посторонний, чужой сад.

Всё изменила тут осень.

Пустые и голые стояли деревья, и ничего, кроме вороха прелой, опалённой осенними морозами листвы, не было на земле.

Где высокий и пышный малинник, в которой даже Алёшину голову нельзя было разглядеть? Только по голосу можно было понять, в какой стороне Алёша, куда он кличет своих детдомовских друзей, чтобы показать им самые крупные и самые сладкие ягоды.

Неужели эти сухие и голые, эти безлистые прутики — это и есть те самые малиновые заросли?

И деревья рябины, растопырившие во все стороны обнажённые ветви, казались какими-то сухопарыми. Ничего на них не оставалось. Только скрюченные, шуршащие, похожие на бумажки листья шевелил ветер. Лишь на одном дереве, на самой макушке, случайно, чудом уцелело несколько багряных кистей. Видно, Алёша не смог залезть на такую высоту.

Эти красные кисти ветер качал, будто весёлые праздничные флажки.

Наташа пробежала между грядками, между кустами, мимо маленькой, низкой баньки и толкнула калитку, которая вела в большой двор.

Вот и сама изба. С высоким крыльцом. С белыми наличниками вокруг окон. С обширными сенями, коровником, сараем и кладовкой.

У Алёши, как и у них в доме, как и в других деревенских избах, как во всех городских домах, как всюду, по всей советской земле, в этот день шло приготовление к наступающему празднику.

Наташины ноги быстро застучали по ступенькам крыльца, потом в сенях. Она дёрнула на себя входную дверь и вместе с осенним ветром ворвалась в избу. Все — и Алёша, и бабушка, и Аннушка, и оба Алёшиных братика, — все были дома, и все занимались разными праздничными делами.

— Наташа?! — удивился Алёша и так быстро вскочил со скамьи навстречу Наташе, что все еловые ветки с его колен упали на пол.

Он тоже, по примеру детдомовских ребят, плёл зелёную гирлянду, чтобы к празднику украсить двери своей почты.

— Наташенька! — взвизгнула Аннушка и поскорее поставила горячий утюг на шесток.

Она подлетела к Наташе и принялась стаскивать с неё пальто.

И оба братика во все глаза уставились на Наташу.

Только бабушка продолжала месить тесто, хотя и глянула в сторону Наташи. Тесто под её руками урчало и квакало на разные голоса.

Наташа даже растерялась, так хорошо её все встретили. А она-то боялась Алёши! Сколько времени они совсем не говорили друг с другом!

— Я только на одну минуточку! Прямо на секундочку по очень важному делу, — быстро заговорила она, стаскивая с себя шубку и снимая калоши.

Прежде всего нужно было со всеми как следует перездороваться. Наташа, тряхнув несколько раз головой в сторону бабушки, в сторону Алёши, братиков и Аннушки, сказала:

— Здравствуйте, бабушка! С праздником вас! Здравствуй, Алёша! Здравствуйте, мальчики! А с тобой, Аннушка, мы виделись сегодня у нас дома тысячу раз. Но всё равно, здравствуй…

Алёша со сдержанным удивлением наблюдал Наташу. Что с ней? Почему она такая весёлая? Может, получила всё-таки письмо? Может, не почтой, а с какой-нибудь оказией? Только ведь ни один человек последние дни не приезжал в детдом. Уж кто-кто, а он-то об этом хорошо знает…

— А мы уже сплели и уже развесили наши гирлянды… Гляди, какие у меня исколотые руки. Такие колючки — эти ёлки! — оживлённо и весело продолжала Наташа.

— Нет, — сказал Алёша, показывая свои крепкие руки, — нет, мои руки таких колючек не боятся… Садись, Наташа, вот сюда, на это место… Гостьей будешь.

Какая жалость, что в этот день было столько разных дел в их собственном доме и нельзя было подольше задержаться в доме у Алёши! Никак нельзя было. Софья Николаевна велела вернуться поскорее. А так было хорошо, так славно было у Алёши!

Хотя Наташа уверяла, что сыта по самую макушку и ещё выше, что только что кончился обед и вечером будет необыкновенный, праздничный ужин, всё равно ничего не помогало.

Уже бабушка, бросив тесто, раздувала на шестке горячие угли и жарила на большой сковороде яичницу. Уже Аннушка нырнула куда-то вниз, в подпол, и не успела Наташа моргнуть, она вынырнула наверх с миской квашеной капусты и солёных огурцов.

— Ешь! — сказала она, поставив перед Наташей миску.

Тогда Наташа, вкусно похрустывая солёным огурцом, объяснила, что Софья Николаевна, все ребята и весь детдом просят у Алёши побольше красной рябинки, потому что это очень украсит их зелёные гирлянды и брусничные букеты на праздничном столе.

Алёша только головой кивнул — и оба братика куда-то исчезли. Через мгновение они вернулись с такими охапками рябиновых веток, что еле-еле тащили их.

Несколько веток рябины бабушка сейчас же сунула в тёплую печь, а остальные Алёша положил около Наташи на лавку.

— Возьми, — сказал он. — Они будут в самый раз с зелёными ёлками…

А ту рябинку, которую бабушка сунула в печь, Наташа вместе с Алёшиными братиками и Алёшей распробовала. Мягкие горьковато-кислые ягоды были тёплые и терпкие на вкус, и от них щемило язык и дёсны…

— А самое главное, знаешь, зачем я пришла? — спросила Наташа. — Угадай.

— Нет, — сказал Алёша, — мне не угадать.

— Вот ты какой! Самое главное — я пришла тебя звать к нам на праздник. Обязательно приходи сегодня на торжественное собрание. Сегодня мы первый раз пустим наше радио.

— Знаю, — сказал Алёша.

— Придёшь? Ты обязательно должен притти и братиков привести.

— Приду.

— И ты, Аннушка, смотри приходи… и бабушка.

Когда Наташа возвращалась домой и снова пролезала через дыру в плетне, она, немного замявшись, сказала:

— Алёша, можно спросить тебя про одну вещь?

— Спрашивай, — сказал Алёша, придерживая руками прутья плетня, чтобы Наташе с ворохом рябины было ловчее протиснуться.

— В эти дни у вас на почте писем не разносят?

— Нет, — сказал Алёша. — Седьмого из города совсем не приезжает почта. Только восьмого, после обеда. А разносить я буду девятого.

— А если будет какое-нибудь очень важное, очень, очень важное письмо, тогда ты его принесёшь?

— Да, — сказал Алёша, — если будет такое важное письмо, я его сразу принесу в детдом…

Обратно домой Наташа вернулась ещё более весёлой и оживлённой.

— Скорее, скорее беги в столовую! — встретила её у входа Клава. — Там ещё столько дел, что голова кругом идёт… А ведь собрание уже скоро… И, может быть, знаешь, вечером будет важное выступление по радио.

Наташа с красной рябинкой в руках, не заходя в дом, помчалась помогать в столовую.

Глава 31. Канун праздника

Удивительно, до чего преобразился весь дом! Он стоял такой торжественный, светлый и прибранный! Белоснежные выутюженные занавески даже топорщились на окнах. На всех кроватях лежали розовые и голубые пикейные покрывала, а на пышно взбитых подушках были белые накидки.

Вдоль всего коридора тянулась полосатая дорожка, и ребята обходили её бочком, чтобы как-нибудь не смять и не сбить в сторону.

А над входом висела такая густая зелёная гирлянда, что, право же, казалось, что настоящая большая ель ради праздника сама пришла из лесу и обвилась всей своей хвоей над входом в дом.

Но что творилось в столовой!

На всех столах были совершенно белые, без единого пятнышка, скатерти, и всюду стояли пышные букеты тёмной брусничной зелени с красными гроздьями рябины.

Над окнами, над дверью, возле портретов, просто на стенах висели сосновые и еловые ветки, и свежий запах леса, разливаясь по столовой, старался пересилить необыкновенные ароматы, которые лились из всех кухонных кастрюль и горшков.

Что это были за ароматы! Прямо невозможно было утерпеть, чтобы не сунуть коса в раздаточное оконце и как следует, пока хотя бы носом, не попробовать всех вкусностей, которые наготовили повара к сегодняшнему ужину.

Недаром старший повар Елена Ульяновна сидела еле живая на одном табурете, положив обе ноги на второй табурет.

И недаром второй повар Тоня то и дело подходила к огромной, двадцативёдерной бочке и всё пила да пила холодную воду. Кружку за кружкой, кружку за кружкой…

И, наконец, недаром накануне вечером, почти заполночь, в кухне шло бурное заседание всего кухонного начальства во главе с завхозом Ольгой Ивановной. Нужно было из всех тех продуктов, из которых готовили каждый день, составить такое праздничное меню, чтобы оно совсем не напоминало каждодневное. А это было не так-то просто!

Но когда с утра повара принялись за готовку, всё придуманное накануне неожиданно полетело насмарку.

Чуть свет из соседнего Куптурского колхоза на кухню явился паренёк с мешком за спиной. Он скинул на пол мешок, развязал его и перед восхищёнными взорами Елены Ульяновны и Тони стал выкладывать на стол одного за другим хорошо раскормленных гусаков.

Выложив на стол гусаков, паренёк аккуратно сложил мешок и сказал:

— Иван Иваныч, наш куптурский председатель, и все колхозники велели сказать: «Пусть ребятишкам будут весёлые праздники!»

Не успела кухонная дверь закрыться за куптурским пареньком, как кухня снова принимала гостей. На этот раз явилась тётка Дарья, самая главная заведующая молочной фермой их собственного Цибикнурского колхоза. С тёткой Дарьей пришла тётка Агафья. Обе они принесли по бидону молока и по жбану сметаны и творога. Да впридачу у каждой было в платочке по десятку яиц (это уже не от колхоза, а от самих себя ребятам к празднику).

Совершенно ясно, что тут же, буквально на лету, всё праздничное меню было составлено заново.

И совершенно ясно, какое это получилось меню, с прибавлением гусаков, молока, сметаны, творога и яиц!

Поэтому и неудивительно, что к вечеру Елена Ульяновна еле дышала, положив в изнеможении ноги на второй табурет, а Тоня готова была выпить все двадцать вёдер холодной воды из огромной бочки.

Только Ольга Ивановна казалась неутомимой. Большая и грузная, она продолжала порхать из кухни в столовую, из столовой в кладовую, и снова в столовую, и снова в кладовую…

Как это всегда бывало, старшие девочки с одеванием завозились дольше всех. Уже в нарядно убранный коридор в полном составе явились старшие мальчики. Все они были до того гладко прилизаны, что ясно — каждый подставлял свою голову под кран умывальника. Даже вихор на Аркашином затылке каким-то чудом, улёгся и пока смирно лежал, примокнув к остальным волосам. Уже пришли младшие девочки с воспитательницей Галей. Все розовенькие, чистые. Круглоголовые стрижки-кочерыжки!

Уже были налицо и младшие мальчики. Они даже ухитрились отмыть лиловые кляксы со своих рук.

Уже Ольга Филатовна, воспитательница дошкольников, три раза приходила узнавать, не пора ли привести всех малышей, которые ждут не дождутся начала праздничного заседания.

И Алёша уже пришёл с двумя братиками. Все трое — в белых вышитых рубахах, Алёша — в новых скрипучих сапогах.

И директор Клавдия Михайловна, нарядная и неузнаваемая в тёмном костюме, как-то особенно гладко причёсанная, сидела среди детей.

И Софья Николаевна расхаживала взад и вперёд, тоже не такая, как всегда, а необыкновенно нарядная и праздничная.

И Марина тут же прилаживала и охорашивала ещё раз зелёные гирлянды вокруг портрета товарища Сталина, красную скатерть на столе президиума и красивые букеты с алыми кистями рябины.

И Ольга Ивановна была тут. И Галя. И старичок-бухгалтер Николай Сергеевич. И доктор Зоя Георгиевна, на этот раз без белого халата и без белой косыночки. И оба повара. И няни, и уборщица Аннушка. Все обитатели дома, вся большая дружная детдомовская семья в этот час собралась у репродуктора. Только одних старших девочек пока ещё не было.

Они все до одной находились у себя в комнате. Все друг друга торопили, друг друга подгоняли. И всё валилось у них из рук от этой спешки.

— Вот наказанье! — с досадой вскричала Катя. — Ведь тысячу раз завязывала себе галстук… А сегодня, как нарочно, ничего не выходит… Мила!

— Давай, давай завяжу, — сказала Мила. — Это у тебя от переполнения чувств…

— Пусти, — вдруг решительно сказала Наташа, отстраняя Милу рукой. — Пусти, я сама завяжу.

— Валяй, — добродушно согласилась Мила. — Ты это сделаешь получше моего.

Наташа быстро и ловко начала завязывать Кате пионерский галстук, как полагается — не очень плотным красивым узлом. Близко-близко у своего лица она видела Катино лицо и чувствовала её дыхание.

— Ну, — сказала она, — хорошо получилось? — и вдруг смутилась, закраснелась и стремительно выскочила в коридор.

— Знаешь, Мила, — сказала Катя, — как я хочу, чтобы Наташа получила письмо от своей мамы!.. Я так хочу, что даже сильнее, чем для самой себя.

— Вот и мне, — сказала Мила, — мне тоже весь сегодняшний день хочется, чтобы Наташа получила от мамы письмо. Такой наступает праздник, что нельзя думать о горе.

Глава 32. «Говорит Москва… Говорит Москва…»

Остались самые последние мгновения, чтобы включить радио.

Женя и Генка залезли на столик и стояли под репродуктором, вырывая друг у друга плоскую деревяшку — какое-то их собственное приспособление, вроде маленького репродуктора, через которое им одним слышалось, что творится в эфире.

Они должны были включить радио в самый последний момент, именно в ту самую минуту, когда раздастся голос, который с таким напряжением ждали люди всей нашей страны.

— Есть! — вдруг торопливо прошептал Женя. — Сейчас будет… Сию минуту…

Генка рванул у него деревяшку, приложил к уху и каким-то сдавленным шепотом крикнул:

— Включай!

Сначала ничего не было слышно. Только лёгкое, острое потрескиванье.

Все затаились, не отрывая глаз от круглого чёрного рупора, который висел высоко, чуть ли не под самым потолком.

Наташа, не отрывая испуганных и счастливых глаз от репродуктора, вся напряглась, вся выпрямилась, вся превратилась в слух.

И Катя сидела; тоже вся подавшись вперёд, вытянув тоненькую шейку, крепко сцепив пальцы рук, кинутых на колени. А Клавдия Михайловна обхватила за плечи маленького Николку и, прижав его к себе, вместе с ним подошла поближе к радио и замерла, казалось забыв обо всём на свете…

Вдруг диск ожил.

Зазвучали нежные перезвоны знакомой мелодии, и совсем близко, совсем рядом, совсем тут, в этом коридоре (неужели это могло быть так далеко, неужели это могло быть за тысячу километров от них?), ясный, громкий голос диктора произнёс:

— Говорит Москва… Говорит Москва… Говорит Москва…

Марина хотела сказать мальчикам — Генке и Жене (они всё ещё стояли на столике, приникнув лицами к репродуктору): «Слезайте, сейчас же слезайте вниз!» — и неожиданно для самой себя тоже оказалась рядом с ними и тоже прильнула лицом к рупору.

Вдруг будто шум морского прибоя раздался из тёмного диска. Будто огромная морская раковина, полная шума и рокота набегающих волн, прижалась к уху. Буря рукоплесканий и восторженных возгласов… Это товарищ Сталин появился на трибуне. Это народ встречал своего вождя.

…Солнечным майским праздником, перед самой войной, Марина вместе с физкультурниками Белоруссии была в Москве. В этот день, проходя через Красную площадь, она первый раз увидела товарища Сталина на мраморной трибуне мавзолея.

Марина шла в правой колонне физкультурников, совсем близко к мавзолею. И она увидела товарища Сталина на трибуне, как ей казалось — совсем рядом. Он стоял, положив руку на темнокрасный мрамор, и смотрел на них улыбаясь.

Тогда Марина громко крикнула: «Дорогой товарищ Сталин!..» Она крикнула так громко, как только могла. Изо всех сил. Чтобы товарищ Сталин обязательно ее услыхал…

И пусть вся площадь была полным-полна народа, пусть все до одного кричали ему самые хорошие слова, которые только знали, всё равно он, наверное, услыхал её голос. Он не мог, как ей казалось, не услышать её голоса, самого звонкого и самого слышного из всех людских голосов, которые в этот день раздавались на Красной площади…

И теперь, когда его голос возник из тёмного диска радио, словно не тысячекилометровое пространство отделяло их от того места, где находился он. Да, он находился в Москве, обязательно в Москве, только из Москвы мог он говорить в такой важный, в такой решительный час со всем советским народом. Но, находясь в Москве, он всё равно был тут, вместе с ними.

И вдруг всё смолкло. Наступила полная тишина.

«Товарищи! — сказал он. Голос его прозвучал тихо, без напряжения, как будто разговаривал он тут, совсем рядом, в этой комнате. — Сегодня мы празднуем 25-летие победы Советской революции в нашей стране. Прошло 25 лет с того времени, как установился у нас Советский строй. Мы стоим на пороге следующего, 26-го года существования Советского строя…»

…А в это время на подступах к Сталинграду шло одно из страшных и кровопролитных сражений. Весь город грохотал огнём и взрывами. Земля и небо содрогались от гула снарядов и мин. Волновалась и пенилась Волга, израненная глубокими воронками.

Но под землёй, в подвалах домов, в глубоких блиндажах, радисты, склоняясь над ящиками походных раций, плотно прижимая наушники, слушали его голос. И сквозь грохот канонады от бойца к бойцу, из окопа в окоп, из дома в дом доносились его слова:

«…Я думаю, что никакая другая страна и никакая другая армия не могла бы выдержать подобный натиск озверелых банд немецко-фашистских разбойников и их союзников. Только наша Советская страна, и только наша Красная Армия способны выдержать такой натиск. И не только выдержать, но и преодолеть его».

…Со всех концов огромной и великой Советской страны туда, на поля Сталинграда, в это время стягивались силы невиданной мощи. Армады самолётов неслись по воздуху. Дивизии бронетанковые войск мчались по земле. Дивизионы тяжёлой артиллерии подходили из-за Волги. Со всех сторон собирались советские войска, чтобы на рассвете одного из морозных дней ноября начать гигантское наступление против ненавистного врага, вторгшегося в нашу страну…

И вот прозвучали заключительные слова: «Да здравствует свобода и независимость нашей славной советской родины!» Тогда раздались такие горячие рукоплескания, словно все находившиеся тут, в этом доме, хотели, чтобы преданность и любовь, которыми были полны сердца, перенеслись через поля и равнины, через леса и долы, над городами и сёлами туда, где в эти часы находился товарищ Сталин.

Глава 33. Алёша сдержал своё обещание

Утром восьмого ноября Наташа проснулась с твёрдым убеждением, что обязательно сегодня, с послеобеденной почтой она получит письмо от своей мамы.

Едва только она взглянула на голубое небо, на белые облака, которые медленно плыли, чуть задевая солнце, как эта уверенность стала для неё совершенно несомненной.

Подумать только, все дни стояла такая скучная, серая погода! Солнце даже не собиралось вылезать из-за туч. Тучи так затянули небо, что не было ни одной щёлочки, через которую мог бы проникнуть солнечный луч. И вот нате-ка вам! Сегодня, именно сегодня, когда обязательно ей должно притти письмо, вдруг такая перемена! Такое синее небо. Такие пышные, будто мыльная пена, облака. Такое прямо начищенное до блеска, огромное, сияющее солнце.

Ах, какой выдался денёк! Весёлый, праздничный денёк!

А девочки ещё спят? Вот сони-то! Спать, когда так хорошо? Нет, сейчас она их всех поднимет…

Соскочив на пол, Наташа, перебегая от одной к другой, начинает по очереди будить своих подружек.

Вот Анюта. Ух, как спит!.. Даже причмокивает во сне.

— Вставай, разинюшка! — шепчет Наташа и легонько ударяет по Анютиному носу кончиком Анютиной косы.

— Апчхи! — И Анюта просыпается. — Ты что, Наташенька? — шепчет она добрым, сонным голосом и смотрит туманными глазами. — Ты что?

Она перевёртывается на другой бок, и уже слышно, как она снова ровно дышит и снова во сне сладко причмокивает пухлыми губами.

Милу Наташа звонко целует в горячую, как пышка щёку:

— Скорей поднимайся, толстуха!

— Пора? — басовитым, чуть осипшим голосом спрашивает Мила. — Уже пора?

— Давно, давно пора! — кричит Наташа и перебегает к Клаве.

Клава спит, повернувшись лицом к стене. Одеяло она натянула на голову, только оставила себе круглое отверстие для лица. Днём Клава спокойная, солидная, рассудительная, а сейчас, спящая, она очень похожа на своего четырёхлетнего братишку Павлика. Рот у неё полуоткрыт, а волосы, всегда аккуратно забранные под гребёнку, пушистыми прядями падают на щёку.

Наташа находит Клавино ухо, легонько дёргает за розовую мочку и приговаривает, точь-в-точь как Клава, когда играет с Павликом:

Дилин-дон, дилин-дон, Отворяй, хозяйка, дом. Открывай скорей глаза, Идёт серая коза…

А Нюрочку она сначала хотела щёлкнуть по лбу, разбудить щелчком, но, устыдившись, лишь подоткнула ей под спину одеяло и шепнула:

— Спи!

Нюрочка, благодарно вздохнув, пробормотала разнеженным голоском:

— Спасибо, Наташик! А то мне так дуло под бочок…

И заснула.

Милая моя Наташа! В это утро она сама была, как тот солнечный луч, что, заглядывая в окна спальни и освещая лица спящих девочек, разгорался ярче и ярче, словно помогал Наташе разбудить поскорее подружек…

Только Катю не тронула Наташа. Она на цыпочках, осторожно подошла к ней, наклонилась, заглянула ей в лицо, посмотрела на сомкнутые ресницы и одним пальцем поправила светлый завиток волос, спадавший на лоб!

Первая половина дня мчалась для Наташи с невиданной быстротой.

Был утренник в школе.

Сначала они выступали с хоровыми песнями, плясками и небольшой постановкой. И Мила, всем на удивление, так сплясала украинского казачка, что её заставили повторить три раза. Она еле-еле отдышалась после третьего раза. А у ребят долго ныли руки от хлопков в ладоши.

Потом они вместе с другими школьниками до упаду кружились и танцевали. У их молоденькой воспитательницы Гали пальцы одеревенели, столько полек, вальсов, маршей и разных других вещей пришлось ей играть на маленьком школьном рояле. И рояль, старинный-старинный, светло-золотистый, даже немного потерял голос, даже слегка осип и чуть-чуть начал дребезжать, столько ему пришлось потрудиться в это праздничное утро.

Когда после утренника в школе и после обеда, который в этот день был немного позже, Наташа взглянула на часы, она прямо не поверила ни часам, ни глазам.

Как мало осталось до четырёх часов, до того времени, когда обычно из города прибывает почтовый возок с письмами!

Но с той минуты, когда Наташа глянула на часовой циферблат, с этой минуты её всю охватило такое нетерпение, что она просто не могла ничего делать.

Каждая минута стала, как десять минут…

Каждые десять минут стали длиннее часа…

А час показался ей больше, чем целый день, пролетевший одним духом.

Она попыталась чем-нибудь заняться. Попробовала поиграть в коридоре в колечко с младшими девочками. Забежала в дошкольные комнаты, посмотрела, как дежурят Катя и Зина. Посоветовала им сыграть в одну хороводную игру.

Но всё равно уже ничего не получалось. Всё было не по ней. Все ей казалось скучным. Её, как магнитом, тянуло к тем окошкам, которые выходили на дорогу и глядели на почту.

Не стоит ли уже у почтового крылечка городской возок с письмами? И, может, Алёша с чужим почтальоном разгружают из него тюки и вносят на почту? Почему-то она вбила себе в голову, что обязательно должна увидеть возок как раз в ту минуту, когда Алёша с почтальоном будут его разгружать.

Но всякий раз, как она смотрела в окошко, возле почты ничего не было. Только чёрный Алёшин щенок вертелся перед крыльцом.

Во всяком случае, это доказывало, что Алёша был на месте, в ожидании почты.

В конце концов эта беготня к окошку так истомила Наташу, что ей стало совсем невмоготу. Она была очень рада, когда Клава, топившая в этот день печи, взмолилась:

— Наташа, будь другом, достань растопок. Совсем я замучилась с этими печами… Мальчишки накололи такое сырьё! Ничего у меня не выходит… Горе одно!

— Что же ты раньше не сказала? Бедняжка! Погоди, сейчас мы в одну секунду разожжём. У Аркадия выклянчу сухих щепок…

У Аркаши, конечно, клянчить не пришлось. Аркаша с готовностью и без всяких дал Наташе пучок хороших, сухих лучинок.

Однако при этом он прибавил:

— Тебе завтра топить печки… Отдашь эти лучинки Клаве, тогда завтра разжигай, как хочешь. Новых я тебе колоть не стану. Имей в виду!

Наташа только рукой отмахнулась. Какой может быть разговор про завтрашнее «завтра», если именно сегодня у Клавы такое мученье с печами!

— Спасибо тебе, Аркашенька! — весело крикнула Наташа и, прижимая к себе лучинки, полетела к Клаве.

Но по дороге она решила, что одних лучинок недостаточно. Нужно достать ещё немного берёзовой коры. Лучинки вместе с берёзовой корой — вот это растопка! Можно с одной спички все печи разжечь.

Наташа завернула в свою спальню. У Милы, она знала, всегда водился запас берёзовой коры. Мила не откажет, если как следует попросить.

В эту самую минуту Алёша открыл входную дверь и вошёл в дом.

Оказывается, сегодня почта приехала не в обычные часы, а ещё до обеда, когда все дети были в школе на утреннике.

Всё это время Алёша провёл на почте, разбирая и штемпелюя письма. И теперь, дав обещание Наташе, он с одним единственным письмом явился в детдом.

— Алёша, Алёшенька пришёл! — тонко и пронзительно взвизгнула Нюрочка.

Наташа так вздрогнула, что лучинки у неё чуть не посыпались из рук.

Всё-таки принёс ей письмецо…

Милый Алёша!

Милый, милый Алёша! Сдержал своё обещание…

Ей бы нужно скорее побежать к нему, кинуться навстречу, самой выхватить у него из рук своё письмо, такое драгоценное, такое желанное…

Но Наташа чувствовала, что не может двинуться с места. Ноги её словно прилипли к полу. Она упадёт, свалится, если сделает хоть один, хоть маленький шаг.

Она так и осталась стоять на пороге комнаты, привалившись спиной к косяку двери и прижав к груди охапку сухих лучинок.

Между тем быстрый топот Нюрочкиных ног уже раздался рядом, возле их комнаты.

Её ликующий тонкий голос ворвался в дверь:

— Девчата, какое письмо Алёша принес! Какое письмо!

— Дай! — замирая от счастья, вся бледная и дрожащая, прошептала Наташа и протянула руку к письму. — Дай, дай…

Нюрочка приостановилась и растерянно посмотрела на Наташу. Её светлые глазки быстро и удивлённо заморгали.

— Зачем оно тебе? — тихо и с недоумением спросила она. — Зачем?

— Дай! — ещё раз прошептала Наташа, всё еще протягивая руку, всё ещё не понимая, всё ещё не веря, что это не ей, что это вовсе не ей это долгожданное, милое, но чужое, чужое письмо…

Наташа не видела, куда побежала Нюрочка. Она не слыхала, как, захлёбываясь, Нюрочка прокричала:

— Тебе письмо, Милочка! Тебе! Тебе! Поздравляю с первым посланием, поздравляю, поздравляю!..

Она не слыхала и не видала, как Мила снопом повалилась на кровать и крикнула:

— Мамочка, моя родная! Отыскала ты свою дочку потерянную!..

Ничего, ничего этого Наташа не видала и не слыхала.

Она прислонилась к двери, и сухие лучинки беззвучно, по одной, выпадали из её рук…

Глава 34. Наташа принимает решение

С этого дня Наташа очень переменилась. Стала скучная, молчаливая. Ничто её не занимало. Она подолгу смотрела в окошко и всё думала. О чём и о ком она думала, это все понимали. Но почему она так часто останавливается у большой географической карты в коридоре, зачем она на этой карте что-то вымеряет и прикидывает, что она так тщательно на ней разглядывает, этого никто понять не мог.

Один раз Аркадий заметил: она вела пальцем по чёрной извилистой линии Волги. Вела от самой Казани. А когда дошла до Сталинграда, остановилась и сказала: «Вот тут!», и нечаянно сковырнула один из тех красных флажков, которыми Женя Воробьёв каждое утро после сводки Информбюро отмечал линию фронта. Этот флажок Наташа подняла и воткнула обратно. Но кое-как и совсем не туда, куда полагалось.

Неужели её даже не интересовали дела на фронте, если она могла воткнуть флажок чуть ли не около Саратова?

Точно она не знала, что фашисты Саратова даже не нюхали и мы, как остановили их у Сталинграда, так и не пустили ни на один шаг дальше!

И, наконец, точно она не знала, что в эти дни под Сталинградом уже началось такое успешное наступление наших войск!

Каждый вечер и каждое утро все взрослые и все старшие ребята собирались у репродуктора, чтобы услышать последние военные сводки.

«Успешное наступление наших войск в районе города Сталинграда!» — передавало радио 22 ноября радостную весть.

А потом экстренное сообщение «В последний час» уже звучало на весь мир каждый, каждый вечер.

«Наступление наших войск продолжается», было передано вечером 23 ноября.

«Наступление наших войск продолжается», сообщило радио 24 ноября.

«Наступление наших войск продолжается», каждый вечер передавало радио сводки Информбюро.

Неужели даже и это всё не касалось Наташи? Неужели и это всё было ей безразлично?

И впервые в тот день, когда Наташа, неловко сковырнув красный флажок, потом так небрежно воткнула его около Саратова, впервые в тот день Аркадий подумал о ней с укором и даже с осуждением. Нехорошо было с Наташиной стороны забывать обо всём и ничем не интересоваться. Нехорошо. Раз они вместе живут, должна она думать и о своих товарищах, и о своём отряде, о детдоме, о школе, должна она знать, что происходит в её стране…

А если бы он и все остальные ребята переживали только своё собственное горе, что тогда у них получилось бы? А разве у каждого из них мало горя?

Как только Наташа в тот день отошла от карты, Аркадий сразу воткнул флажок на его собственное место, но теперь уже не у самого Сталинграда, где он стоял много месяцев подряд, а гораздо дальше. Потому что наши войска с каждым днём освобождали всё больше и больше километров советской земли от фашистских захватчиков.

Ещё сильнее удивился Аркадий, когда он заметил, что Наташа стала не только смотреть на карту и по Волге пальцем водить, но и высушивать в печке свою порцию хлеба после каждого ужина. Но не так, как они все, чтобы тут же, сидя у печки, все до одного сгрызть чёрные сухари. Нет, совсем не так…

Про это он даже рассказал Кате.

— Вот как? — произнесла Катя, и брови у неё удивлённо поднялись.

— Да, — продолжал Аркаша, — всё сушит и в мешочек складывает, сушит и в мешочек складывает…

— А потом?

— Потом мешочек куда-то унесёт и спрячет. А куда она мешочек прячет, про это я ещё не дознался.

— Нет, — тихо проговорила Катя, — это даже удивительно! Зачем же ей понадобились сухари?

— Не знаю, — хмуро ответил Аркадий.

Учиться последнее время Наташа стала гораздо хуже. С большой неохотой. Еле-еле готовила уроки. Кое-как отвечала в классе.

И один раз она даже получила двойку по истории. Ей было очень стыдно за эту двойку, хотя она и виду не показала. Ведь до сих пор у неё бывали только четвёрки и пятёрки. Даже тройки были большой редкостью. А теперь вдруг двойка!

— Как же так, Наташа? — спросила Софья Николаевна, узнав про двойку. — Значит, не выучила урока?

— Да, — призналась Наташа, стараясь не глядеть на Софью Николаевну, — не выучила.

— Так не годится, девочка. Возьми себя в руки. Это не должно повторяться. Обещаешь мне?

— Обещаю, — сказала Наташа, но, несмотря на обещание, продолжала готовить уроки кое-как.

Она прямо не могла себя заставить учиться. Хотела всеми силами, но не могла. Голова её была занята совсем, совсем другими мыслями. Она приняла твёрдое решение и теперь только ждала того дня, когда сможет его выполнить.

Глава 35. Контрольная работа

В последних числах ноября Евдокия Петровна, преподавательница арифметики, сказала:

— Завтра будет контрольная. Повторение всего пройденного. Хорошенько подзаймитесь.

Накануне по радио передавалась особенно радостная и победоносная сводка. «Последний час» сообщал, что наступление продолжается и что с 19 по 26 ноября наши войска заняли много населённых пунктов, железнодорожных станций и городов, захватили в плен уже шестьдесят три тысячи фашистских солдат и офицеров, около двух тысяч разных орудий, около четырёх тысяч пулемётов, множество винтовок и ещё разных других военных трофеев.

— Правда, — сказал Аркадий после урока, — хорошо бы нам всем классом написать эту контрольную на одни пятёрки и четвёрки! Даже чтобы троек ни у кого не было. А уж двоек ни в коем случае… Вот тогда бы контрольная работа у нас была в честь Сталинграда.

— Да-а, — протянула беленькая Нюрочка, — разве так бывает, чтобы всем классом на одни пятёрки да четвёрки?

— А почему не быть-то? — воскликнул Васятка, тот самый паренёк из Куптурского колхоза, который во время копки картофеля был бригадиром ребячьей колхозной бригады. — Постараемся и напишем! У нас в колхозе весь вчерашний день работали в честь Сталинграда. Знаете как старались!

— Ребята, — подхватила Катя, — давайте постараемся и напишем эту работу как следует, на пятёрки и четвёрки. Кто — за?

— Все — за! — сказала Мила. — И не может быть никого — против… Можно на совесть подготовиться и лицом в грязь не ударить. Только, ребята, уж если решили всем классом, так и давайте!

— Конечно, всем классом! — заговорили остальные.

— И предлагаю, — сказала Мила, — завтра всем притти не к девяти, а к восьми. До уроков всё повторим и, если у кого будет непонятное, друг другу объясним и поможем…

— Так и сделаем, — сказал Васятка из Куптура. — Сегодня занимаемся на совесть у себя дома, завтра приходим к восьми в школу и повторяем вместе.

— Решено! — воскликнул Аркадий. — И подписано!

Обыкновенно в школьной комнате детдома занимались в таком порядке: сначала первый и второй классы. С ними готовили уроки обычно Катя и Клава. На смену им приходили ребята третьего и четвёртого классов. Эти занимались самостоятельно, но под наблюдением Галины Степановны или Марины. И, наконец, на весь вечер, до последнего звонка, школьная комната предоставлялась старшим.

Тихо бывало здесь в эти вечерние часы. Только перья чуть-чуть поскрипывали, только страницы книг шуршали, и лишь изредка раздавался чей-нибудь приглушённый шепот: «До какого параграфа? До этого или до того?» Или: «Дай-ка мне книжку, если кончил…»

А большая лампа-молния ярко освещала ребят, их лица, склонённые над книгами и тетрадями.

Тут же вместе со своими ребятами и Софья Николаевна. Она объясняет непонятное, помогает, тихонько диктует тем, кто отстаёт по русскому языку и нуждается в дополнительном диктанте.

В этот вечер перед контрольной пятиклассники прямо не могли дождаться, когда наступят их часы. Как только младшие кончили заниматься, они всей гурьбой заняли левую сторону большого стола и уткнулись в задачники и тетради.

Наташа вместе со всеми была тоже в школьной комнате, и возле неё лежали и задачник и тетрадь, но, видно, голова её была занята не поездами, которые мчались навстречу друг другу, и не бассейнами, из которых выливалась и переливалась вода. Даже забыв обмакнуть перо в чернила, хмурым и рассеянным взглядом она смотрела куда-то в сторону, мимо задачника и тетрадки…

— Наташа, — тихонько шепнула Катя, — что ж ты?

— Сейчас, — поспешно сказала Наташа и придвинула к себе задачник.

— Помочь? — с другого бока шепнул Аркадий. — Давай…

— Не надо, я сама, — ответила Наташа и обмакнула перо.

Но когда Катя через некоторое время глянула в Наташину тетрадку, она не заметила ни одной цифры, но зато там сидела большая лиловая клякса, и от этой кляксы Наташа задумчиво вела во все стороны длинные лиловые лучи…

— Наташа, — снова и с укоризной прошептала Катя, — что ж ты не занимаешься? Неужели не можешь постараться?

Наташа вдруг сердито вспыхнула:

— Вот тоже!.. Что ли я сама не знаю, что нужно делать?! Оставьте меня в покое…

Аркадий и Катя обиженно переглянулись. Что ж, если человек не желает заниматься да ещё так отвечает, они его, конечно, оставят в покое. Только ведь не маленькая, должна понимать: от такой подготовки ничего хорошего получиться не может…

В этот вечер они больше не заговаривали с Наташей и нарочно перестали обращать на неё внимание.

Наташа оставалась в школьной комнате позже всех. Уже и пятиклассники, и шестиклассники, и самые старшие, семиклассники, все разошлись, все сделали уроки, и Софья Николаевна ушла проводить литературный кружок, а Наташа всё сидела да сидела над задачником и над пустой тетрадкой. Нельзя сказать, что у неё ничего не выходило. Она просто не пыталась ничего делать. Она не решила ни одной задачи и не сделала ни одного примера. Она была полна обиды на Катю, Аркадия и остальных ребят. Вот так товарищи! Видят, что она целый вечер не выходит из школьной комнаты, и хоть бы один забежал спросить: «Как твои дела, Наташа? Не помочь ли тебе?» Она забыла, что недавно Катя и Аркадий предлагали свою помощь; она забыла, что сама и очень грубо отказалась от этой помощи. Об этом она забыла. И теперь, прислушиваясь к весёлому, оживлённому говору в коридоре, с горечью и сердитой обидой шептала:

— Ну и ладно… Ну и пусть… Не хотят помочь, и не надо… Вот завтра будет двойка, тогда увидят!

Только одна единственная Анюта заглянула в школьную комнату.

— Ну, как? Хорошо подготовилась? — спросила она.

— А тебе какое дело? — холодно отрезала Наташа и вскинула, по своей привычке, вверх подбородок.

— Ты что, Наташик? — растерянно проговорила Анюта и удивлённо замигала ресницами.

— Ничего, — сумрачно ответила Наташа.

Обида попрежнему точила её сердце. Обида на весь мир и особенно на своих ребят, но, конечно, больше всего на Аркадия и Катю…

Утро наступило серое, слякотное. Липкие, мокрые хлопья снега вместе с дождём метались в воздухе. Заунывно свистел ветер. Осень доживала последние денёчки, перед тем как наступить зиме.

Урок начался, как обычно. Евдокия Петровна, войдя в класс, поздоровалась, попросила всех быть внимательными, достала листок с контрольной работой и стала писать на доске примеры и задачу.

И тут вдруг Наташа впервые поняла и ужаснулась тому, что совсем не подготовилась к работе. Как же так у неё вышло, что, просидев весь вчерашний вечер в школьной комнате, она ничего не сделала? Катя с Аркадием ведь предлагали помочь, но она отказалась и ответила им что-то плохое, а потом, ещё и обиделась на них…

А теперь ей, конечно, не решить ни одного примера. И задача, кажется, попалась невероятно трудная. Нет, нет, ей ничего не сделать… Она получит двойку.

Она обвела глазами весь класс, все парты, всех своих товарищей… Все, решительно все пишут. Всем всё понятно. Только она одна ничего не знает и ничего не сможет сделать…

Вот Катя, немного хмуря брови, внимательно перечитывает задачу, прежде чем решать.

Аркадий, тот уже быстро и легко пишет цифру за цифрой, строку за строкой, то и дело обмакивая в чернила перо.

И Мила перестала грызть ногти, сама себе кивнула головой, мол всё ясно и понятно, и стала медленно и аккуратно выводить цифры… Как старается! Конечно, как не стараться…

А как же она?

Как же она, Наташа?

Значит, напишет на двойку и подведёт весь класс?

И неужели никто ей не поможет? Никто?

Конечно, никто. Разве полагается помогать на контрольной? Ведь это подсказка. А за подсказку — вполне справедливая двойка. Ничего против этого не скажешь…

Как же ей быть? Как же ей быть?

И ещё, как назло, разболелась голова.

Вдруг Наташа решительно поднимается. Берёт листок с не начатой контрольной и подходит к учительскому столику.

— В чём дело? Что случилось? — тихо, вполголоса спрашивает Евдокия Петровна.

Наташа молча кладёт перед ней чистый листок.

Евдокия Петровна берёт листок, смотрит и уже совсем шепотом спрашивает:

— Почему ты не решаешь?

Стараясь не встретиться глазами с учительницей, Наташа хмуро отвечает:

— Не могу.

— Но ты и не пробовала! Иди на своё место, посиди, подумай и решишь. Ничего тут нет мудрёного.

Но тут вдруг на Наташу налетает. Она даже представить себе не могла, что ответит так, как ответила…

— Нет, — на весь класс говорит она громко и резко, — и пробовать не стану! Не буду, и всё тут…

В классе сразу наступает такая тишина, что слышно, как по стеклу дробно бьются и стучат дождевые капли.

Тогда Наташа кидается к двери, выскакивает в коридор, и дверь за ней громко, изо всех сил, захлопывается.

Все сидят оцепенев и смотрят на Евдокию Петровну.

— Продолжайте, ребята, — говорит она, подходит к окошку и начинает глядеть на слякотную, мокрую непогоду.

Глава 36. В дровяном сарае

Только прибежав сюда, в этот дровяной сарай (даже не заходя домой, прямо из школы), и забравшись в закуток между высокой поленницей дров и стеной, Наташа поняла, как плохо поступила она сегодня в школе.

Как она посмела так сказать Евдокии Петровне? Что на неё нашло? И как теперь смотреть в глаза и ей и всем школьным учителям? А Клавдии Михайловне? Софье Николаевне? А ребятам?

Подумать только — убежала из класса во время контрольной, да ещё хлопнула дверью, да ещё так сказала!

А ведь когда она поднялась с места и шла к Евдокии Петровне, она только хотела сказать, что у неё очень болит голова (и это была правда, у неё ещё с утра разболелась голова и теперь гудела, будто стянутая тугим горячим обручем) и поэтому она не может писать контрольную по арифметике. И потом, ей так не хотелось подвести ребят! Ведь это была не обыкновенная контрольная работа. Все так хорошо подготовились, и, наверное, все напишут на пятёрки, а у неё одной была бы двойка.

И вдруг вместо всех слов, которые она собиралась сказать, у неё вылетели такие грубые и нехорошие слова, да ещё она выскочила из класса и прихлопнула дверь…

Почему, почему у неё так получилось? Ведь она же не хотела сказать тех слов, которые сказала… И из класса не думала убегать…

Что бы сказала мамочка, если бы узнала? «Наташик, Наташик, — сказала бы она, — нет хуже, когда человек не умеет владеть собой и делает то, что не хотел бы сделать».

Просачиваясь сквозь крышу, медленно и тяжело, по одной, на земляной пол у самых её ног падают крупные холодные капли: тук-тук… тук-тук… тук-тук… тук…

И по крыше сарая тоже монотонно стучит дождь, и ветер свистит и бушует, пробиваясь во все щели.

Что ж, теперь она обязательно сделает то, что задумала уже давно. Она уйдёт из детдома. Она уйдёт в Сталинград, к маме. Она так решила, так оно и будет. И теперь, наверное о ней никто не пожалеет. Кому какое дело до такой недисциплинированной девчонки? Никому. Решительно никому.

Вот только с Катей ей будет очень жалко расставаться. И, наверное, Кате тоже…

Нет, всё равно она не может, она больше не может жить ни одного дня без мамы. Она не может тут жить и не знать, что случилось с мамой. Она должна узнать наконец, почему от мамы нет писем. Она должна увидеть свою маму, должна быть со своей мамой. Она должна быть там, где мама, в Сталинграде…

Она уже хорошо знает, как ей туда добраться. От детдома до Йошкар-Ола дойдёт пешком. Каких-то пятнадцать километров. Ничего страшного. Летом они ходили всем отрядом в краеведческий музей — отлично дошли в один день и туда и обратно.

Потом сядет на поезд и прямиком доедет до Казани. А из Казани до Сталинграда ходят пароходы. Она слыхала, что Волга ещё не стала и что пароходы пока ходят. На пароходе она будет помогать чистить картошку, мыть посуду, подметать пол — одним словом, будет делать всё, что ей скажут… И её довезут до самого Сталинграда.

По большой географической карте она отлично рассмотрела дорогу от Казани до Сталинграда. Ничего особенного. Всё время Волгой да Волгой. Сбиться с пути невозможно.

Там уже будет просто, раз она попадёт на Сталинградский фронт. Она знает, что мама — военный корреспондент в газете «Красный лётчик», она знает номер маминой полевой почты. Неужели этого недостаточно, чтобы найти маму?

Всё время в сводках передают, что под Сталинградом идут жестокие бои… Но около мамы ничуть ей не будет страшно… Ничуть… Вместе с мамой она будет жить в землянке. Вместе с мамой они будут обедать из одного котелка. Вместе с мамочкой будут спать на одной койке.

Но она обязательно будет работать. Обязательно. Бездельничать там она не собирается. Она будет ходить в госпиталь и ухаживать за ранеными. Будет читать им газеты. Если кто попросит, будет писать письма. Уж она постарается писать чисто, аккуратно, самым лучшим почерком и без ошибок. И если она будет хорошо всё делать, ей позволят остаться с мамой на фронте.

Всё будет хорошо и отлично, лишь бы добраться…

Мамочке она объяснит, почему она ушла из детдома и пришла к ней на Сталинградский фронт. Она расскажет, как ей было плохо и тревожно без её писем. Как она волновалась за неё, как боялась…

Потом она расскажет мамочке всё, что натворила сегодня в школе. Конечно, мама её как следует отругает. Ну и пусть. Пусть ругает, пусть бранит, лишь бы им быть вместе, лишь бы ей прижаться, обнять её.

Но Аркаше она обязательно напишет письмо. Лучше всего из Казани. Перед тем как ей сесть на пароход, она ему напишет. Она ему напишет, почему ушла из детдома, и объяснит, почему так нехорошо поступила сегодня в школе на контрольной.

И Евдокии Петровне она напишет прямо на адрес школы. Она попросит у неё прощения.

И Кате она напишет. Да, да, обязательно напишет и расскажет всё, всё. И как хочет с ней дружить всю жизнь. И сама не знает, почему она её иногда обижала.

И Клавдии Михайловне с Софьей Николаевной она обязательно напишет. Им в первую очередь. Она объяснит им, что ушла из детдома не потому, что ей было плохо. Она больше не могла жить без мамы, больше никак не могла…

Сквозь неплотно пригнанные доски сарая виднелся их дом. Он стоял немного понурый и мокрый от дождя, как будто слегка сгорбившись. С того угла крыши, где сломалась водосточная труба, водопадом лилась дождевая вода. Прямо в большую кадку. Из этой кадки они летом брали дождевую воду и поливали клумбы у дома.

Наташа приникла к щёлке в стене сарая, жадно вглядываясь в эти знакомые и такие милые её сердцу очертания дома. Нет, неужели она сможет отсюда уйти? Совсем уйти? Навсегда уйти? Неужели может, случиться, что через несколько дней, а может быть, уже завтра она не увидит этого дома? Не будет бегать по большому коридору? Сидеть вечерком у печки? Не пойдет в спальню и не ляжет на свою кровать у стены? Не побежит по дорожке в столовую? Не будет играть в дошкольной с малышами?

Даже такая нелюбимая и трудная работа — топка печей — показалась Наташе милой и приятной.

Сквозь слёзы она грустно улыбнулась, вспомнив Аркашу. Как он всегда старается ей помочь: приготовить побольше сухих лучинок, закрыть вовремя вьюшки, затушить головешки…

А ведь она ни разу не сказала ему спасибо. Как будто это так и должно быть. Как будто это не её дежурство, а их общее. Как будто после того, как он наколет и притащит дров для пяти печей, он ещё должен вместе с ней топить и печи.

С Катей очень жалко расставаться. Очень, очень жалко расставаться. И с Милой. И с Анютой. Со всеми девочками она за это время так сдружилась, так всех полюбила! Но они-то её, наверное, уже разлюбили за такой плохой поступок в школе… Наверное…

А как жаль Клавдию Михайловну и Софью Николаевну! Всегда, всегда они были к ней добры и внимательны.

А может, ей лучше не уходить отсюда? Может, пойти вот сейчас, прямо сейчас, в кабинет к Клавдии Михайловне, рассказать про школу и попросить её написать мамочке ещё одно письмо? Может, на письмо Клавдии Михайловны получится ответ?

Вдруг Наташа услыхала голоса. В щёлку меж досок она увидела, как к сараю, одна за другой, бегут три девочки. Только лица ей не удалось разобрать. «Меня ищут, — испуганно подумала Наташа. — Наверное, к Софье Николаевне звать…»

Значит, кто-нибудь заметил, что она побежала в этот сарай, и теперь за ней прислали.

А может быть, и вовсе не за ней они бегут? Может, сами по себе? Может, вовсе и не в сарай? Нет, сюда бегут…

Ох, как не хочется, чтобы видели её такую зарёванную! А убежать уже некуда, даже если удастся незаметно выскользнуть.

Нет, лучше остаться здесь, в этом уголке. Они могут и не заглянуть сюда. А когда они уйдут, она как следует вытрет глаза и сама пойдёт к Софье Николаевне, расскажет ей обо всём, и они посоветуются, как ей быть дальше.

Наташа забилась за поленницу и, прижавшись щекой к дровам, притаилась, боясь дохнуть…

Глава 37. Ответ

— Ух ты, вот это дождило! И со снегом! — вбегая в сарай, проговорил кто-то низким голосом. Наташа сразу узнала — это была Мила. — Скорей, девочки, скорей сюда! Здесь сухо, только продувает насквозь. Да, сквозняк здоровый!..

— Главное, чтобы дождик не хлестал, — сказал, кажется, Катин голос. Она немного запыхалась от быстрой ходьбы и тяжело дышала. — Он велел тут подождать, — продолжал Катин (да, теперь уж наверняка это был Катин) голос, — в этом сарае… Алёша ему велел поскорее приходить. Он только до почты и обратно.

— Ой, девочки, девочки…

Таким тоненьким, жалобным говорком могла воскликнуть только Анюта. Не видя их лиц, Наташа всё равно всех троих узнала по голосам.

— Ой, девочки, мои косы вымокли все до волосёнка! — простонала Анюта. — С них даже капает.

— Беда невелика, — сказала Мила. — Выжми, вот и всё!

Наташа облегчённо вздохнула. Нет, в этот закуток между дровами они, конечно, не заглянут. И вообще им до неё нет никакого дела. Просидят тут, кого-то дождутся и побегут обратно домой.

И она пойдёт домой. К тому времени глаза хорошенько просохнут. Никто не подумает, что она в сто ручьёв ревела тут в сарае.

Ветер с дождём и со снегом крупной барабанной дробью колотил по неплотному настилу крыши, слегка заглушая голоса девочек. Но разобрать можно было каждое слово.

— А куда Наташа пропала? — услыхала Наташа голос Анюты. — Я искала повсюду. В доме её нет… Куда она могла убежать?

У Наташи снова замерло сердце. Значит, её всё-таки искали. Неужели они догадаются и заглянут сюда?

Она вся съёжилась, сжалась, стараясь как можно теснее приникнуть к дровам. Она прикрыла ладонью рот. Она готова была лучше задохнуться, лучше превратиться в простое берёзовое полешко, только бы её не заметили…

— Вот она какая! — сказала Катя и вздохнула. — Натворила в школе, а теперь, наверное, мучается.

Потом она, помолчав, сказала:

— Бедная Наташа!..

— Ой, — сказала Анюта, — как её жалко! Ужасно жалко!

Бедная? Жалко? Почему она бедная? Почему её жалко? У Наташи удивлённо раскрылись глаза. Нет, почему же она бедная, если так поступила в школе? Если так нагрубила Евдокии Петровне? Почему Катя и Анюта её жалеют? Её ругать нужно, а не жалеть…

— Ты думаешь, это ответ на то самое наше письмо? — вдруг спросила Анюта. — На то самое, которое мы послали раньше?

— Да, — коротко сказала Катя. — Да, это ответ на наше письмо…

Тук-тук, тук-тук-тук! — выбивали дождевые капли по крыше скучную осеннюю песню. А ветер, налетая на сарай то с одного бока, то с другого, ухитрялся продувать сквозь все щели, сквозь сложенные до крыши дрова и уносился снова через открытую дверь под ливень и тучи…

Несколько минут Наташа ничего, кроме этого шума, не слыхала. Но она вся насторожилась, чтобы не пропустить ни слова.

О каком письме они толкуют? Почему она ничего об этом не знает? Почему девочки от неё скрыли про какое-то письмо, на которое они ждут ответа?

— Всё-таки это было нехорошо с Наташиной стороны так нагрубить сегодня в классе, — вдруг сказал Анютин голос. — Всё-таки это было очень нехорошо с её стороны. Евдокии Петровне, наверное, обидно было.

— Конечно, плохо, — сказала Мила. — Чего же тут хорошего — нагрубить учителю! Очень плохо. Катя верно говорит — она сейчас сидит где-нибудь и мучается… Думаешь, она сама не понимает, что плохо сделала?

— Да, — сказала Катя, — обязательно мучается. Увидите, она завтра попросит прощения у Евдокии Петровны.

— И правильно сделает, — сказала Мила.

Девочки снова замолчали, а Наташа попрежнему, вся насторожённая, прислушивалась, чтобы не пропустить ни слова.

— Я бы рада Наташе отдать всё, всё! — вдруг воскликнула Анюта, и голос у неё задрожал от слёз. — Всё, всё, что она захочет, и всё, что у меня есть, лишь бы ей стало веселее.

— Ты смешная! — хмуро проговорила Мила. — Когда у человека так, как у Наташи, ему ничего не нужно…

— …кроме дружбы, — тихо сказала Катя. — И Софья Николаевна так говорит.

— Да, — сказала Мила, — это верно.

— Тогда мы должны с ней дружить изо всех сил! — воскликнула Анюта. — Как можно лучше!

Голова у Наташи горела огнём, щёки пылали и рдели, но на сердце было удивительно радостно и легко.

Значит, девочки её не разлюбили? Значит, они поняли всё, хотя она ничего им не рассказывала. Вот, думала Наташа в своём уголке за дровами, может, и плохо, что она раньше не вышла, а сидит и потихоньку подслушивает чужие разговоры, но зато теперь она знает, как ей поступить. Во-первых, она сейчас же выйдет к девочкам и скажет им, что слыхала всё, до единого словечка. Потом она скажет, что хотела уйти к маме в Сталинград, потому что так скучает без мамы, что не может без неё жить ни одного денёчка. И как они ей посоветуют: уйти или набраться терпения и ещё немного подождать писем? Ещё она скажет, что завтра обязательно попросит прощения у Евдокии Петровны перед всем классом и перед всем классом даст клятву, учиться на одни сплошные пятёрки. Ну, в крайнем случае немного на четвёрки. И ничего нет стыдного, что они увидят, какие у неё заплаканные глаза. Что тут стыдного? Ведь она плакала не потому, что она плакса. Она не плакса… Ничуть…

— Заждались? — услыхала Наташа быстрый шепот. Кто-то вбежал в сарай, еле переводя дыханье. — И Алёша тут со мной…

Да ведь это Аркадий! Зачем он сюда прибежал? Аркадий, Алёша? Принесли ответ на какое-то письмо… Что тут у них за сговор? И почему они шепчутся?

— Алёша, заходи под крышу, — тихо сказал Аркаша. — Тут только Катя, Мила и Анюта.

— Есть письмо? — поспешно и тоже почему-то шепотом спросила Катя. — Есть или нет?

— Есть. С фронта…

Какое же это письмо? О каком письме они толкуют? С какого фронта они получили письмо?..

— От кого? — испуганно спросила Катя. — От её мамы или от кого?

— Нет, — глухо ответил голос Алёши, — оно от другого человека…

— От другого! — с отчаянием выкрикнула Катя. — От другого!.. А Наташина мама?

Наташа вся задрожала. Нет, нет, нет… Не может этого быть…

— А Наташина мама? — снова с отчаянием крикнула Катя. — А Наташина мама?..

— Наташина мама убита, — тихо проговорил Аркадий.

Глава 38. Зима

Была зима, когда Наташе первый раз после болезни позволили встать с постели. Похудевшая, бледная, кутаясь в халатик, она подошла к окошку изолятора и откинула занавеску.

Всё кругом было белым-бело. Только мох, зелёными бархатными пластами положенный между двойными рамами, напоминал про летний весёлый лес…

Снег, удивительно чистый и лёгкий, лежал на всём: на круглых высоких клумбах перед домом; на скамейках, которые, уйдя своими деревянными ножками в сугроб, были почти не видны под пушистыми снежными пуховиками; на кустах бузины и сирени под окнами. На каждой веточке, самой тоненькой, лежал высокий, но прозрачный слой снега. Вся зелёная полянка ушла под снег. Всюду, всюду лежал снег…

Но дорожка от крыльца к столовой была на обе стороны разметена широкой лопатой, посыпана песком и крепко утоптана ребячьей беготнёй.

Оттого, что на деревьях и кустах не было листьев, всё казалось гораздо ближе, чем летом. До самого края серого мягкого неба виднелась снежная равнина, а лес был — рукой подать. Школа, летом скрытая зеленью, теперь вся стояла на виду. От белизны снега она была ещё светлее. А стёкла на окнах, чуть-чуть запорошённые вчерашним снегопадом, были точно в снеговых кружевах.

Над кухонной трубой плавал нежный кудрявый дымок и таял, растворясь в зимнем небе.

Наташа прижала лоб к холодному стеклу.

Теперь этот дом был навсегда её родным домом, и она знала, что нигде, ни в одном месте на земле, ей не будет так хорошо и спокойно, как здесь, в этом доме.

Завтра она напишет письмо своей бабушке в Ленинград. Клавдия Михайловна говорит, что письма в Ленинград доходят, несмотря на блокаду. Она напишет, чтобы бабушка скорей собиралась и приезжала к ним в детдом. Ничего, что она старенькая. Ей будет у них хорошо. И, наверное, Клавдия Михайловна и все ребята будут рады, если у них дома будет жить Наташина бабушка, такая хорошая и ласковая бабушка…

Сегодня, как и в другие дни, Катя после школы прибежала в изолятор. Теперь Катя и Наташа так дружили, что готовы были, если бы могли, совсем не разлучаться, ни днём, ни утром, ни вечером.

— Встала уже? — воскликнула Катя, вбегая в изолятор. Вся розовая и морозная, она внесла с собой запах снега и зимы. — Какая худышка! Когда лежала, было не так заметно.

Она сбоку разглядывала Наташу.

— Только глаза и косички остались… Если я тебя немного пихну, ты не свалишься?

— Нет, не свалюсь… А помнишь, когда ты приехала сюда, к нам в дом, ты сама была такая худышка, вроде фасолевого стручка… Теперь у нас наоборот.

— Ничего, ты живо поправишься и снова станешь круглой репкой!

Они обе засмеялись.

— Гляди-ка, гляди-ка! — вдруг воскликнула Катя и прировняла своё плечо к Наташиному. — Ты переросла меня! А ведь до болезни была гораздо ниже. На линейке ты стояла от меня через пять человек.

— Верно! — удивилась Наташа. — Почему так всегда бывает — после болезни намного вырастаешь?

— Не знаю. Теперь на линейке нас поставят рядышком. Ты рада?

— Когда раньше, ещё в Ленинграде, — продолжала Наташа, не слушая Катю, — я болела скарлатиной, я после болезни вот на столько подросла. Когда мама меня смерила…

Голос у Наташи дрогнул, оборвался, она отвернулась и стала смотреть в окно.

— Наташа, — сказала Катя и повернула Наташу к себе, — прошу тебя, не надо…

— Не буду, не буду, — быстро проговорила Наташа и смахнула пальцем слёзы. — Правда же не буду…

После того дня, как Наташа узнала о смерти своей мамы, она долго и тяжело болела.

Была одна такая ночь, когда уже никто не думал, что Наташа останется жить. В эту ночь Зоя Георгиевна просидела у Наташиной постели до утра. И Клавдия Михайловна всю ночь не уходила из изолятора. И медицинская сестра Настя тоже не ушла домой. Ольга Ивановна ночью, в пургу и метель, погнала лошадь в город за важными лекарствами и вернулась на рассвете.

В эту ночь Катя тоже долго не уходила спать и всё стояла в коридоре. И когда Софья Николаевна увидела её у дверей изолятора, она ничего не сказала. Только быстро провела ладонью по Катиным волосам.

Потом очень медленно, день за днём, Наташа стала поправляться. Тогда она попросила Зою Георгиевну, чтобы к ней пришла Катя.

— Нет, — сказала Зоя Георгиевна, — ты ещё очень слаба. Будете много разговаривать, разволнуешься, устанешь…

Но Наташа стала её так просить!

— Хорошо, — поколебавшись, согласилась Зоя Георгиевна. — Катя посидит с тобой десять минут, и вы не скажете друг другу ни одного слова. Согласна?

— Ни одного слова? — с удивлением переспросила Наташа. — Совсем ни одного?

— Ни одного. Даёшь обещание?

— Даю, — тихо сказала Наташа. — Позовите, пожалуйста, Катю…

Катя пришла к ней после школы. В этот день они честно не сказали друг другу ни одного слова — обе дали обещание Зое Георгиевне. И Катя и Наташа.

Катя села около Наташиной кровати, они смотрели одна на другую и молчали. Потом Катя взяла тонкую, исхудавшую руку Наташи и подержала в своей руке…

Но зато через несколько дней, когда ни Катя, ни Наташа никакого честного слова не давали, когда медицинская сестра Настя вышла в коридор, а девочки остались одни, Катя рассказала Наташе всё, что было в том письме. Она очень не хотела рассказывать. Она очень просила Наташу подождать хотя бы ещё несколько дней. Но Наташа упрямо шептала:

— Сейчас, сейчас… Ты должна… Катя, ты должна… Ты должна мне рассказать всё…

И Катя рассказала всё, что было написано в том письме с фронта, которое пришло от самых близких боевых товарищей Наташиной мамы.

Они написали, как погибла Наташина мама. Она была тяжело ранена, когда ходила на передний край в разведку, и, несмотря ни на какие усилия, её не удалось спасти.

Только на короткое время к ней вернулось сознание. И тогда она стала молить, просить лишь об одном: чтобы Наташа подольше, как можно дольше не узнала о её смерти.

Всё это Катя успела рассказать, пока они оставались одни в изоляторе. Наташа лежала тихая, вся вытянувшись, и не смотрела на Катю. Она смотрела куда-то вдаль, точно видела перед собою всё, о чём ей говорила Катя…

Потом она повернула голову к Кате. И Катя испугалась, такие на неё смотрели непохожие Наташины глаза и такое у Наташи было бледное, без кровинки, лицо.

— Нет, — сказала Катя, — я не уйду от тебя, как хочешь. Я ни за что от тебя не уйду. Что я наделала!..

— Уйди, Катюша, — тихо сказала Наташа, — уйди, пожалуйста. Я буду думать о маме… Ты не бойся…

До самой ночи Наташа лежала, повернувшись к стене, и ни с кем не говорила. Зоя Георгиевна и Настя думали, что она уснула, и не трогали её.

Но Наташа не спала. Глаза у неё были закрыты, но она не спала. Она думала о своей маме.

Она не могла себе представить, что мамы больше нет. Нет, она не могла себе представить маму мёртвой. Мама была живая. И ей казалось, что мама тут, рядом с ней, сидит около её кровати, положив на её горячий лоб свою прохладную нежную руку…

Глава 39. Неожиданное предположение

С того дня, как Клавдия Михайловна побывала на почте и попросила Алёшу передать обязательно ей, а не кому-нибудь другому, письмо, адресованное на имя Наташи, прошло много времени. Но Алёша об этом не забыл. И поэтому, когда Наташе Ивановой пришло закрытое письмо, Алёша понёс это письмо директору, а не кому-нибудь другому. Впрочем, он понёс не одно, а два письма. Точно такое же письмо, в таком же конверте, с таким же обратным адресом, написанным тем же тонким, лёгким почерком, пришло и на имя Клавдии Михайловны.

— Спасибо, — сказала Клавдия Михайловна, мельком пробегая глазами обратный адрес. — Нам с Наташей по письму. И, кажется, от одного человека. Немного погодя я передам Наташе. Спасибо, Алёша.

Но после того как Алёша вышел, плотно притворив за собой дверь кабинета, и после того как Клавдия Михайловна внимательно, от слова до слова и не один раз, прочла письмо, принесённое Алёшей, она вдруг задумалась и решила Наташе пока письма не отдавать.

Письмо было от майора медицинской службы Петровой, хирурга военно-полевого госпиталя, как выяснила Клавдия Михайловна, прочитав письмо.

Петрова сообщала директору детдома о своём желании приехать к ним повидать девочку Наташу Иванову, дочь своего погибшего друга. Она писала, что последнее время была близка и дружна с Татьяной Леонидовной Ивановой, Наташиной матерью. Она писала, что после ранения Татьяна Леонидовна в тяжёлом и бессознательном состоянии была доставлена к ней в госпиталь. Операция была уже бесполезна, и Татьяна Леонидовна скончалась у неё на руках. Перед самым концом на короткое время сознание к ней вернулось. Её последние слова были о Наташе. Она просила не оставлять Наташу, позаботиться о ней, и она просила, чтобы девочке как можно дольше не сообщали о её смерти…

По рассказам своего друга Татьяны Леонидовны Ивановой, она узнала и полюбила Наташу и твёрдо решила девочку усыновить.

Дальше Петрова писала о том, что сама перенесла большую и тяжёлую утрату и думает, что сможет, как никто другой, понять Наташино горе и стать для Наташи хорошим, любящим другом и матерью. В письме, кроме того, было сказано, что её приезд так надолго задержался только потому, что она сама была тяжело ранена и провела в госпитале несколько месяцев. После ранения она уже не сможет быть тем полноценным хирургом, каким была прежде и как того требует работа во фронтовом госпитале. Её перебрасывают в глубокий тыл. Поэтому она может взять Наташу к себе и уже теперь создать ей хорошую и любящую семью…

Вот что было написано в письме, которое принёс Алёша. И, прочитав это письмо, Клавдия Михайловна призадумалась. Неожиданная мысль пришла ей в голову.

Петрова?

Хирург?

Клавдия Михайловна достала личное дело Кати Петровой. Да, у Катюши мать была хирургом. Об этом совершенно точно сказано в анкете, которая составлялась со слов Кати. Главный хирург больницы. Ошибиться Катя не могла.

«Я сама пережила большую и тяжёлую утрату», — было написано в письме.

Но ведь эта утрата могла быть утратой девочки, той Кати, которая у них в детдоме!

Но, с другой стороны, сколько у них в стране Петровых, и среди стольких Петровых могла же оказаться и хирург Петрова, которая не имеет никакого отношения к их Кате Петровой. А что касается утраты… Кому из них война не принесла великих и горестных утрат!..

Всем этим Клавдия Михайловна была чрезвычайно взволнована. Вечером, когда дети легли, она попросила зайти Софью Николаевну. Она показала ей письмо и поделилась всеми своими мыслями и сомнениями.

— Но как же так случилось, — проговорила Софья Николаевна, ещё и ещё раз перечитывая письмо, словно оно могло ей рассказать больше, чем было в нём написано, — как же так случилось, что Катюшина мать всё это время не пыталась найти свою девочку?

— Как не пыталась?! Обязательно разыскивала, долго, мучительно, настойчиво. Но в конце концов она, вероятно, потеряла надежду и оставила поиски. Ведь после того как они потеряли друг друга, Катя была контужена, без сознания и надолго лишилась памяти. Она не могла никому сообщить ни своего имени, ни фамилии, ни города, где жила до войны. Её невозможно было найти…

— Да, это так…

— Вот видите!

— И всё-таки, — задумчиво сказала Софья Николаевна, снова разглядывая тонкие, лёгкие строчки письма, — это совпадение так невероятно… Матери познакомились, подружились там, на фронте, и обе девочки, Катя и Наташа, оказались в одном и том же детском доме…

— Друг мой, — сказала Клавдия Михайловна, — время такое… Возможны и еще более удивительные и необычайные совпадения… Но теперь меня волнует другое: если Петрова всё-таки окажется Катюшиной матерью, как она отнесётся к Наташе?

Так они сидели вдвоём почти до полуночи и всё говорили о судьбе своих девочек, раздумывая, как им поступить, как лучше сделать, чтобы этот неожиданный приезд не принёс горя и разочарования ни той, ни другой. Ясно было одно: нужно выждать приезда Петровой и, разумеется, не говорить о письме ни Кате, ни Наташе и вообще ни одному человеку в детдоме. А когда приедет Петрова, ей сначала рассказать про Катю и только лишь после того, как выяснится, что Катя не имеет к ней никакого отношения, позвать Наташу.

Но всё произошло совсем не так, как они думали и предполагали.

Глава 40. Пурга

Уже несколько дней бушевала такая метель, какой не запомнят даже самые старые из старожилов этих мест.

Тучи снега носились над землёй, сбивая с ног, залепляя глаза, не давая дышать и двигаться. В воздухе металась густая, непроницаемая пелена из колючих и острых снежинок.

Эта снеговая пелена то завивалась в высокие белые воронки и уносилась ввысь, казалось обратно к невидимым в небе тучам, то, подгоняемая буйным ветром, с неслыханной стремительностью неслась вперёд, то летела над самой землёй, наметая высокие горы сугробов, похожие на застывшие морские волны.

Пурга была такая, словно буря пронесла через тысячи километров пространства отголоски той великой битвы, которая в эти дни завершалась на полях Сталинграда…

И днём и ночью бушевала пурга, нанося и наметая кругом глубокие, плотные сугробы. За эти дни с подветренной стороны детдом завалило по самые окна. Даже стёкла совсем залепило снегом. А входную дверь к утру с трудом открывали, да и то лишь после того, как отгребали лопатой от двери снежные сугробы.

Детдомовские ребята в эти вьюжные дни ходили в школу все вместе, одной гурьбой. Они брались за руки и шли цепочкой, один за другим. Впереди всегда Женя и Шура, самые высокие и сильные мальчики. Они протаптывали путь остальным.

А ребята соседних деревень, в особенности дальние, те совсем не приходили учиться. В классах многие парты пустовали, и в школе было непривычно свободно и тихо.

Даже сердитая школьная сторожиха в эти дни не бранила ребят, что они плохо сметают с валенок снег и следят на полу. Как ни старайся, как ни махай веником, разве возможно смести все до одной снежинки?

Что и говорить, пурга была сильная… Рассказывали про одного дальнего колхозника, которого чуть не занесло снегом вместе с санями и лошадью. Но, по счастью, этим путём вскорости прошел обоз, и беднягу отрыли чуть живого.

В эту непогоду даже Клавдия Михайловна и Ольга Ивановна ни разу не съездили в город, хотя дела накопилось множество и, самое главное, подходили к концу продукты. Мука была на исходе, и несколько дней подряд вместо хлеба пекли картофельные лепёшки, только с небольшой прибавкой муки. Ведь неизвестно было, сколько продолжится пурга.

От этих лепёшек не было никакой сытости, и ребята, в особенности младшие, жаловались и просили хлеба.

В конце концов Ольга Ивановна заявила, что пусть будет что будет, пусть пурга какая-никакая, но завтра рано утром она всё равно отправляется в город на склад за мукой. Потому что она не может видеть, какие у ребят лица, когда нет хлеба.

Тогда Клавдия Михайловна сказала, что ехать в город в такую вьюгу нет никакого смысла, потому что обратно с мукой Чайке всё равно не доехать. А лучше они с Ольгой Ивановной сразу после обеда сходят в правление колхоза и займут у председателя несколько мешков в долг.

После обеда Ольга Ивановна вся, с головой, укуталась в огромный клетчатый платок, а Клавдия Михайловна накинула на себя всё тот же непромокаемый, выцветший от солнца и дождей брезентовый пыльник, и они обе, сцепившись рука с рукой, вышли из дому.

Они не успели отойти от крыльца и нескольких шагов, как обе — и высокая, в клетчатом платке Ольга Ивановна и хрупкая, маленькая Клавдия Михайловна — мгновенно исчезли, словно потонули в крутящемся вихре снежинок.

И почти сразу следом за ними (только из-за такого снегопада они могли разминуться) к крыльцу детдома медленно и трудно подъехали сани.

На первый взгляд казалось, что вьюга накрутила, нанесла, намела огромный ворох снега, и вдруг из этого вороха прямо на глазах сами собой вылепились и белые снежные сани, и снежная лошадь, и возница, весь белый и весь засыпанный снегом, и человек, сидящий в санях, тоже весь целиком из одного снега.

Сани остановились у крыльца. Возница слез, отряхнулся. Вокруг него ещё сильнее заметался ураган снежинок, зато он стал похож на обыкновенного человека в длинном тёмном балахоне и поднятым выше головы воротником.

Он подошёл к саням и сказал:

— Вылезайте, товарищ майор! Вот он, Цибикнурский детский дом.

Тот, которого назвали майором, вылез из саней и тоже стряхнул с себя снег.

— А говорили, не доедем!.. — сказал этот майор и направился к дому, захватив из саней небольшой снежный чемоданчик.

По правде сказать, это был очень маленький, совсем маленький майор. И был ли он действительно майором? Поверх настоящих погон у него лежали вторые, снежные, а на них, уж конечно, не было никаких знаков различия. И голос у майора был совсем не военный. Тихий, совсем женский голос. А на щёку из-под ушанки выбивалась длинная светлая прядь волос.

Майор стряхнул с небольших сапог снег, поколотив одной ногой об другую, и вошёл в дом.

В этот день с малышами, как обычно, была Ольга Филатовна, а со всеми остальными детьми занимались молоденькая воспитательница Галина Степановна и Марина. У Софьи Николаевны в этот день был выходной, и её вовсе не было в доме.

Всё складывалось совсем не так, как этого хотела и предполагала Клавдия Михайловна.

В эти послеобеденные часы в доме всегда стояла необыкновенная и даже немного неестественная тишина. Младшие, самые шумные ребята находились в школьной комнате. Был их час приготовления уроков. И, конечно, им было не до беготни и не до возни, раз приходилось выводить буквы и цифры на косых и клетчатых линейках тетрадей, решать задачи и примеры, заучивать разные правила. Тут только гляди-поглядывай, чтобы не накляксить. Да, кроме того, рядом сидели Катя и Клава, помогая им делать домашние уроки.

Малыши, как им полагалось, спали после обеда. А старшие обычно в это время бывали заняты разными домашними дежурствами: чисткой картофеля, мытьём посуды на кухне, разными починками и штопками в бельевой, дровами и водой на дворе.

Маленький майор со светлой прядкой волос на щеке прошел прямо в канцелярию. Теперь уже снеговых погон у него на плечах не было, и ясно виднелись настоящие погоны с одной золотой звёздочкой и двумя просветами. Дорогу ему показала Аннушка. Перед тем как уйти домой после работы, она в последний раз обходила свои владения, смахивая тряпкой отовсюду, откуда возможно, разные невидимые пылинки и паутинки.

Она-то сразу смекнула, что к чему. И она сразу поняла, что майор-то, может быть, и настоящий майор, но, во всяком случае, не совсем обычный майор.

Проводив майора в канцелярию, она немедленно вызвала Галину Степановну, которая одна единственная в доме могла выяснить всё, что касалось этого маленького майора с чемоданчиком в руке, со светлой прядкой волос на щеке.

Товарищ Петрова (совершенно ясно, что приезжая была именно Петровой) вошла в канцелярию и поставила на пол свой чемоданчик, теперь уже не снеговой, а самый обыкновенный, коричневый, с металлическими уголками.

А в канцелярии находился только Николай Сергеевич, главный и единственный бухгалтер и счетовод детского дома. Он совсем не был в курсе дела и понятия не имел, что приезжей лучше всего подождать в канцелярии или в кабинете возвращения Клавдии Михайловны, прежде чем повидать Наташу Иванову.

Он помог майору снять шинель и повесить эту шинель на крючок рядышком со своей курткой; он помог ей стряхнуть с ушанки уже оттаявшие хлопья снега; он охотно сообщил ей, что Наташа уже здорова, хотя была очень, очень больна; и он весьма удивился, как это можно было решиться в такую непогоду, в такой буран ехать за пятнадцать километров в их детдом, когда совсем недавно одного колхозника чуть не занесло вместе с лошадью и санями как раз на той дороге, которая идёт из города до их Цибикнура…

В эту минуту в канцелярию влетела Галина Степановна, и за ней — Аннушка.

— Такая пурга! — воскликнула Галина Степановна. — Такой буран! Как вы решились приехать к нам за пятнадцать километров? Недавно одного колхозника…

Тут Николай Сергеевич вежливо прервал Галину Степановну, заметив, что про колхозника он успел рассказать всё, что возможно было рассказать, но что товарищ военный врач — так, по крайней мере, он понимает погоны, которые на гимнастёрке у товарища военного врача — очень, желает повидать Наташу Иванову. И ещё, пожалуй, после дороги товарища военного врача не мешает напоить чаем.

— Вы, значит, приехали к Наташе? — очень обрадовалась Галя, то-есть Галина Степановна. — Как это хорошо, что у Наташи есть близкие люди!.. Если бы вы знали, как это хорошо! Она у нас была больна. И теперь ещё не очень-то здорова… Хотите, пойдёмте к ней в столовую дошколят? Она сегодня дежурит в малышовой группе. Там теперь тихо, никого нет, вы с ней хорошо посидите…

И они вместе пошли в столовую дошколят, где в это время действительно находилась Наташа.

Глава 41. В столовой дошколят

Наташа первый раз после болезни снова дежурила у малышей. Анюта сидела в спальне и следила за тем, чтобы смирно лежали в кроватках те, кто ещё не уснул, а Наташа занималась уборкой.

Собственно говоря, убирать-то особенно было нечего. Утренняя няня подмыла после обеда пол. Они вдвоём с Анютой быстро управились с посудой и расставили тарелки и кружки в маленький малышовый буфетик. И клеёнки на столах были чисто протёрты после еды, а стулья чинно стояли, прижавшись спинками к столам. Убирать было нечего.

Но раз Наташе захотелось заняться уборкой, она, конечно, нашла себе работу. Она немедленно, прямо не теряя ни одной минуты, принялась стирать пыль с той большой полки, где стояли разные самоделки малышей: всякие штучки из глины, всякие петушки и уточки из еловых шишек, всевозможные игрушки из мха и бумаги. Может быть, игрушечная полка не так уж нуждалась в срочной уборке, но Наташе хотелось получше рассмотреть, какие такие игрушки успели понаделать малыши, пока она была больна. А когда стираешь пыль, лучше всего и можно всё разглядеть.

Ого! Целое семейство клоунов! Лица у всех из пустой яичной скорлупы, а на макушках разные пёстрые колпаки. Значит, когда к завтраку были яйца всмятку, все малыши очень старались, чтобы скорлупки уцелели…

Пока Наташины руки легко и осторожно смахивали тряпкой пыль, она сама потихоньку мурлыкала одну мамину песенку, которая последнее время всё звучала и звенела у неё в голове:

Нет, не забыть те годы боевые, Нет, не забыть, товарищ никогда…

Какая жалость, что запомнились только эти две строчки! Лишь эти единственные две строчки!.. А может, других и не было? Может, и были только эти строки, а других мама и не стала придумывать?

Мурлыкала Наташа да мурлыкала эти две строчки и вдруг заметила, что напевает уже совсем другие слова. Похожие, по совсем другие:

…Наш милый дом и дни в нем прожитые Запомним мы, товарищ, навсегда…

Как это у неё хорошо получилось! «Наш милый дом и дни в нём прожитые запомним мы, товарищ, навсегда…»

Конечно, они запомнят этот дом на всю жизнь. До самой старости будут помнить все дни, которые прожили в этом милом старом доме.

— Ой, Наташа, — жалобным голосом простонала Анюта, просунув голову из соседней спальни, — чего ты распелась? Еле-еле они угомонились, а ты распелась…

Наташа ладошкой прикрыла рот:

— Не буду, не буду!

Какая она недотёпа! Вот что значит отвыкнуть от работы у малышей — раскудахталась во весь голос!

Но всё-таки было чуточку досадно, что Анюта её оборвала. Такая хорошая получалась песня! Славные слова придумались. Может, и ещё что-нибудь дальше у неё бы получилось… А теперь ничего не выйдет.

Хоть эти слова не забыть. Может, сбегать за Катей в школьную комнату? Может, вызвать её на четверть секунды? Она пропела бы ей, пока ещё помнит. А может, Катя и сама прибежит? Она ведь обещала притти и посмотреть, как Наташа первый раз после болезни управляется с дежурством.

Дверь в малышовую столовую открылась.

Да вот же она!

Но вошла Галина Степановна, а с нею какая-то совсем неизвестная в военной форме. Наверное, приехала к кому-нибудь из малышей.

— Наташа, — сказала Галина Степановна, — это к тебе…

Глиняный петушок от неожиданности вывалился из Наташиных рук.

— Вдребезги! — прошептала Наташа, не спуская глаз с приезжей в военной форме. — Совсем вдребезги…

Она хотела нагнуться и подобрать с полу глиняные черепки, но та, которая была с Галиной Степановной, лёгкими, быстрыми шагами через всю комнату побежала к ней. Обняла её. Потом взяла в ладони её лицо и стала на неё смотреть. Стала смотреть, не говоря ни одного слова.

Наташа хотела сказать «здравствуйте» или ещё что-нибудь в этом роде, что-нибудь такое, что полагалось бы сказать, когда видишь человека первый раз, и не могла.

А та смотрела на неё такими глазами, от которых накипали слёзы, и шептала:

— Так похожа… так похожа… И глаза, и волосы, и лоб, и всё!..

Потом они остались одни. Галина Степановна незаметно, на цыпочках, вышла, а они остались вдвоём. Они сели друг против друга на самые низенькие стульчики малышей-трёхлеток.

И тогда приезжая стала рассказывать Наташе о маме. Она рассказала, какими они были с мамой хорошими боевыми друзьями, какими стали близкими и родными, особенно последнее время. Она рассказала Наташе, как они с мамой полюбили друг друга и как решили никогда не разлучаться и после войны поселиться вместе или в Ленинграде, или в Москве, или ещё в каком-нибудь другом городе.

Потом мамина подруга, самый лучший мамин боевой друг, рассказала Наташе всё, что знала о её маме. Какой отважной и смелой была её мама, сколько раз ходила на самый передний край на разведку, и за материалами для своей газеты, как много раз помогала санитарам вытаскивать из-под огня раненых бойцов и офицеров, какой была отзывчивой и доброй и как любили друзья её за лёгкий и весёлый характер…

И всё время, пока говорила, она держала в своих руках Наташины руки и крепко и нежно сжимала её пальцы.

А потом она спросила:

— Ты поедешь со мною, Наташик? Будешь со мной навсегда, на всю жизнь?

Что могла ей ответить Наташа? Она смотрела на неё со смятением и неожиданной странной нежностью.

Что же такое было в этом лице, в этих голубых милых глазах, в этой светлой прядке волос, лежащей на щеке, в этой тонкой шее, которая так трогательно выглядывала из военного воротника, что же было в ней такое близкое и такое знакомое?

Неужели бывают такие лица, которые с самого первого взгляда начинаешь любить всем сердцем?

Что ей могла ответить Наташа?

Конечно, она хочет быть с ней вместе. Но как же ей уехать из дома? Она так любит всех… Как ей расстаться со всеми? И как же Катя? Ведь они с Катей решили не разлучаться. Как же быть? Как же быть? Что ответить?..

— Не знаю… — шепотом проговорила Наташа. — Не знаю…

И вдруг дверь в столовую снова открылась. Вбежала Катя.

Она обещала на пять минут зайти к Наташе, чтобы посмотреть, как Наташа управляется с дежурством после болезни, и она зашла.

Только она совсем не знала, что Наташа не одна.

Она остановилась на пороге, удивлённо подняла брови и, прикусив губу, попятилась обратно из комнаты.

Нет, она совсем не знала, что к Наташе кто-то приехал. Она не станет мешать. Она уйдёт.

Но Наташа, которая сидела лицом к двери, сразу увидела Катю.

Как хорошо и как во-время Катюша прибежала!

Сейчас она расскажет маминому другу всё, решительно всё. Она расскажет, какие они с Катей друзья, как они дружат. Она расскажет маминому другу, что была бы очень рада поехать вместе с ней, но ведь не может она, чтобы Катя осталась одна. Как она может изменить дружбе? И как она может нарушить клятву? И как она может покинуть всех в этом доме? И как ей быть — ведь она написала своей бабушке письмо. Ведь бабушка может сюда ей ответить или даже просто приехать…

— Катя, не уходи! — крикнула Наташа, вскакивая со своего низенького стульчика. — Пожалуйста, не уходи! Вот, — сказала Наташа, — это моя Катя!

И тогда…

Нет, не забыть Наташе этого голоса и этих глаз…

— Катя!..

Мамина подруга тоже поднялась, тоже привстала и, не выпуская из своих рук Наташиной руки, повернула к двери своё лицо.

— Катя…

И тут они увидели друг друга.

— Катя, — задыхаясь, прошептала она: — Катя, это ты!..

— Да! — крикнула Катя, протягивая руки. — Да, да!.. — и через всю комнату она перенеслась к своей маме…

Глава 42. Второе февраля

Все эти дни Катина мама жила в детдоме, пережидая, когда кончится пурга и можно будет увезти девочек.

И вот утром второго февраля прояснилось, ветер угомонился, сначала робко, а потом всё смелее и ярче заблестело солнце, и можно было готовиться в путь-дорогу.

С самого утра девочки принялись собираться. Может, и собирать-то особенно было нечего, но всё равно день прошёл в хлопотах и суете, в какой-то шумной беготне. Ведь нужно было каждому оставить что-нибудь на память: кому лоскуток, кому ленточку, кому чистую тетрадку или картинку, а кому просто написать хорошие прощальные слова. И уж всем, решительно всем оставить адрес, куда можно посылать письма: «Новосибирск, Главный почтамт, до востребования. Петровой для Наташи и Кати».

Больше они пока ничего не знали. И Катина мама тоже ещё не имела представления, где они втроём будут жить.

— Ничего, устроимся, — сказала она. — Главное, будем все вместе, и всем нам будет хорошо…

Да, в этот день было очень много разных дел. Нужно было помочь на кухне приготовить картофельные котлеты и ещё всякую всячину, которую им давали в дорогу, — ведь ехать им приходилось далеко.

А потом пришлось посидеть в бельевой у Анны Ивановны и пришить пуговицы, тесёмки и тому подобные мелочи к платьям и белью, которое выдавали им с собою. Хотя Катя уверяла, что делать это совершенно излишне, потому что свои руки они увозят вместе с собой и смогут всё это сделать, когда приедут на место, но Анна Ивановна очень обиделась. Она сказала, что представить себе не может, чтобы у вещей, полученных в её бельевой, был какой-нибудь непорядок!

А Наташа весь этот день была какой-то странной и необычной. Видно, её что-то мучило и беспокоило.

Она то и дело подбегала к двери кабинета Клавдии Михайловны. Но в кабинет она не входила. Возьмётся за ручку двери, подумает, подумает и нерешительно отойдёт. Словно ей хотелось о чём-то очень важном посоветоваться с Клавдией Михайловной и она никак не могла решиться…

И Кате ей, видно, тоже хотелось что-то сказать, что-то очень, очень важное. Вот, кажется, готовы вырваться у неё слова, вот, кажется, скажет она всё, что у неё на сердце, но вдруг тряхнёт косичками, посмотрит на Катю, проговорит: «Нет, не буду!..» и отойдёт.

Один раз она побежала к Софье Николаевне, обняла её, прижалась к ней и прошептала:

— Софья Николаевна…

— Ты хочешь сказать мне что-нибудь, девочка? — спросила Софья Николаевна, гладя Наташины волосы. — Рада, что уезжаешь?

Наташа смешалась.

— Сама не знаю… Нет, не рада… Сама не знаю, — сказала Наташа и отошла от Софьи Николаевны в странном замешательстве и раздумье.

Нет, теперь она уже хорошо понимала, что совсем, совсем не рада, что уезжает из их дома. Как же она уедет? А все останутся… И Клавдия Михайловна, и Софья Николаевна, и Марина, и все девочки, и Аркадий… Как же? Она уедет, а все они останутся без неё? И кто же будет с малышами, когда она уедет? Кто будет играть с ними в разные весёлые игры и рассказывать им сказки? Ну, конечно, остаются и остальные девочки. Но маленькая Алёнушка к ней так привыкла… Она-то, наверное, будет очень плакать без неё. И вот у них будет сбор ко дню Красной Армии. Марина готовит с ней такое интересное выступление. Она будет под музыку читать стихотворение о Зое Космодемьянской… Как же? Значит, и сбор будет без неё? А кто же прочтёт это стихотворение? Как же ей быть? А вдруг бабушка не станет писать ей письмо, а просто возьмёт да сама приедет? Ведь наши войска прорвали блокаду Ленинграда, и бабушка сможет приехать…

Вечером были проводы. Это были хорошие и тёплые проводы. Собрались в столовой — ребята и взрослые. Ведь впервые детский дом покидали его воспитанницы, две девочки — Наташа и Катя, которые прожили здесь много месяцев и стали для всех родными.

Как всегда в торжественных случаях, отдельные столы были сдвинуты, поставлены в виде буквы «П», и за этот один большой стол уселась вся большая, шумная, многодетная семья в сто с лишним ребят.

Но когда Клавдия Михайловна поднялась — она сидела в центре, возле Ирины Сергеевны Петровой, майора медицинской службы, а рядом сидели обе девочки, Наташа и Катя, — когда она поднялась, чтобы сказать последние прощальные слова, вдруг из большого дома примчался Женя Воробьёв, без шапки и без шубы. По какому-то случаю он застрял в большом доме, и, как сразу выяснилось, было просто счастьем, что он задержался, прежде чем итти в столовую.

— Товарищи! Ребята! Скорей, скорей! Умоляю вас, скорее!.. — кричал он, ворвавшись в столовую. — Если вы хотите услыхать очень важное и великое сообщение, прошу вас, неситесь сломя голову к радио!

И с этими словами он умчался, оставив настежь дверь.

Это было второе февраля. И в этот день весь мир узнал о величайшей победе нашей Советской Армии на полях Сталинграда. В этот день закончилось сражение, которое стало закатом для всей фашистской армии.

Кое-как, наспех накинув на себя свои шубы (а может, и не свои), толкаясь и торопя друг друга, все выбежали из столовой и действительно сломя голову помчались к старому дому.

Стояла удивительная ночь. Тёмная, безветреная и морозная. Казалось, весь воздух мерцает от снежных звёздочек, которые летали, словно светляки, беззвучно опускаясь сверху.

Весь тихий и спокойный стоял большой дом. Во всех окнах было темно, только из тех, которые находились в коридоре, падали на снег тусклые золотые блики.

Все действительно бежали сломя голову, перегоняя друг друга, утопая по колени в снегу, потому что на узенькой дорожке было слишком тесно.

Когда все прибежали в большой дом и собрались у репродуктора, приказ Верховного Главнокомандующего, в котором товарищ Сталин объявлял благодарность и поздравлял нашу армию с победой, с разгромом фашистских войск на подступах к Сталинграду, уже звучал на весь мир:

«Сегодня, 2 февраля, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окружённых в районе Сталинграда. Наши войска сломили сопротивление противника, окружённого севернее Сталинграда, и вынудили его сложить оружие. Раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе Сталинграда. 2 февраля 1943 года историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск…

Таков исход одного из самых крупных сражений в истории войн».

Они запомнили на всю жизнь этот вечер второго февраля, когда все, сбившись вместе, стояли в полутёмном коридоре, еле освещённом слабой керосиновой лампочкой, и слушали торжественные и радостные слова приказа Верховного Главнокомандующего.

А совсем поздно, после окончания прощального вечера, в полумраке спальни, в одних рубашонках, но закутанные с головой в одеяла, Наташа и Катя, забравшись с ногами на Милину кровать, все втроём обсуждали свою будущую жизнь.

Остальные девочки давно спали. Только они втроём всё шептались, шептались и не могли нашептаться.

Вернее, шептались больше Катя с Милой, а Наташа сидела смирная и молчала. Было даже странно, что она такая тихая и неразговорчивая…

Будущая жизнь казалась девочкам необыкновенно ясной. Ясной и простой от начала до конца. Они решили никогда не расставаться. Это прежде всего. Дружить всю жизнь и всю жизнь быть вместе. Это было самое главное.

И хотя Мила уже списалась со своей матерью и весной должна была уехать к ней на Урал и хотя Катя и Наташа завтра поутру уезжали, какое это могло иметь значение, раз они решили на всю жизнь остаться самыми лучшими друзьями и жить вместе?

Уже Катя за себя и за Наташу решила, что они после школы пойдут: одна — на медицинский и будет хирургом, другая — на педагогический, чтобы стать учительницей.

Катя с необычайным жаром расписала, как они будут жить в одном большом доме и как она, Катя, станет самым искусным хирургом на всю местность, а Наташа будет необыкновенно уважаемой и любимой учительницей, как они по вечерам будут собираться и читать все вместе стихи Пушкина и слушать Наташину игру на рояле (потому что Наташа обязательно должна была продолжать свои музыкальные занятия, начатые ещё перед войной в Ленинграде).

— А я буду агрономом, — решительно проговорила Мила.

— Конечно! — воскликнула Катя, натягивая одеяло почти до самого носа и становясь ужасно похожей на ваньку-встаньку. — Конечно, агрономом лучше всего. Тебе подходит. Будешь выращивать замечательные мичуринские яблоки и груши. И весной это будет такая красота, когда все сады зацветут!..

— Уж это обязательно, — деловито сказала Мила. — Даже виноград и персики нужно развести в наших колхозных садах.

— А как же Аркадий? — вдруг воскликнула Наташа, испугавшись, что Аркадию не будет места в их будущей и такой славной жизни. — Ведь он обязательно хочет быть инженером по электричеству.

— Точно у нас там не будет электростанции! — воскликнула Катя. — Наш Аркадий и будет строить у нас электростанции. А ты говоришь!

— А Генка — тот обязательно хочет быть радистом, — сказала Мила.

— Что же, — подхватила Катя, — разве у нас там не будет своей радиостанции? И ему найдётся дело… А уж Женя Воробьёв будет самым главным библиотекарем: ему, кроме книг, ничего не нужно. Правда, девочки?

— Девочки, — вдруг раздался тоненький и очень жалобный голос Анюты, — а я кем буду? Я тоже хочу быть с вами!

— Ну, конечно же, директором детского сада! — вскричала Катя. — Это же ясно! Ведь у нас там будет замечательный детский сад. Согласна?

— Да! — сказала Анюта. — Согласна! — И она легко вздохнула.

— А Зинаида пусть будет редактором газеты, — сказала Мила. — Или какого-нибудь журнала.

— А я? — вдруг закричала беленькая Нюрочка. — Меня-то вы одну оставили?

— Нет, — воскликнула Катя, — и ты будешь с нами. Ну, кем ты хочешь быть? Кем?

— И вот, — засмеявшись, сказала Наташа, — и вот выходит, что мы, всем нашим домом переехали в будущую жизнь… И всем нашлось место.

— Что ж, — сказала Клава, — это хорошо!..

Потом Наташа и Катя перелезли в свои кровати, расправили одеяла и улеглись.

— Даже странно, — прошептала Катя, — даже странно и не верится, что это наш последний вечер здесь.

И вдруг Наташа порывисто поднялась и села.

— Катя, — сказала она, — знаешь, я лучше тебе сейчас скажу. Прямо сейчас. Только ты не обижайся.

— Нет, — с удивлением проговорила Катя, — я не обижусь.

— Знаешь, Катя… только прошу тебя, пожалуйста, не обижайся… Знаешь, Катя, я отсюда никуда не уеду…

— Наташа! — Катя вскочила и вся повернулась к Наташе. — Наташа… Почему?

— Нет, только ты ничего плохого не думай. Я просто не могу отсюда уехать… Нет, не могу я уехать из нашего дома! И потом, я ведь послала бабушке письмо, и может сюда притти ответ, и…

— Наталья! — вдруг строго прикрикнула Мила. — Наталья, не дури!

— И ничуть я не дурю! — воскликнула Наташа. — Чем же я дурю? Если я так решила.

— Наташик, — на всю спальню взвизгнула Анюта, — значит, ты остаёшься с нами! — И она, перепрыгивая через все кровати, кинулась к Наташе.

Глава 43. Солнечное утро

Чайка стояла у крыльца и, переступая с ноги на ногу, терпеливо ждала: скоро ли наконец замолкнут эти бесконечные прощальные возгласы и кучер Ксения прикажет трогать?

Катя, закутанная поверх шубы, шапки и платка ещё и одеялом, сидела в санях, около своей мамы.

Уже она в который раз поклялась писать всем и каждому не меньше чем по два письма в неделю. Уже Анюта, проливая горькие слёзы, твердила, что просто не переживёт этой минуты. Уже у Милы вдруг начался сильнейший насморк и она потребовала у Клавы носовой платок, но почему-то стала тереть не нос, а глаза. И Женя Воробьёв с насмешкой повторял, что в жизни не видал столько нежностей… Уже по крайней мере десятый раз младшие мальчики Борис и Николка пристраивались на сани, чтобы прокатиться до ворот, а Галина Степановна десятый раз сгоняла их с саней, уверяя, что они свалятся.

И Ольга Ивановна напоследок сунула ещё один свёрток с какими-то бутербродами: кто их знает, сколько они будут в дороге, и как у них будет с поездами, и как они достанут билеты.

Уже из кухни пришли прощаться оба повара, и было странно видеть их в белых фартуках тут, возле саней, а не у жаркой плиты с десятью конфорками.

И все малыши-дошколята были тут же и на разные голоса выкрикивали прощальные слова.

И Софья Николаевна последний раз деловито закутывала Катю в одеяло, подтыкая со всех сторон, чтобы нигде не поддувало.

Наконец Клавдия Михайловна сказала:

— Ну, трогай, Ксения! Хватит их морозить…

Тут Ксения зачмокала, защёлкала языком, затрясла вожжами, и Чайка, разок-другой дёрнув сани, с трудом тронула с места: пока шло прощанье, полозья успели основательно примёрзнуть.

— Счастливой дороги, Катюша! А вам желаю удачи и много-много счастья, Ирина Сергеевна! — сказала Клавдия Михайловна. — Не забывайте наш дом…

Сани тронулись.

— И я с ними кусочек поеду, можно? — закричала Наташа и кинулась на сено, прикрывавшее Катины ноги.

Ворота им открывал Аркадий. Он широко распахнул обе створки.

— И я тоже прокачусь, — сказал он, присев на сани.

Ксения прищёлкнула языком:

— Эй, милая!

И Чайка рысцой свезла сани с пригорка, на котором стоял дом.

Солнце светило им прямо в глаза, ярко и сильно, хотя утро было очень холодное и высокое февральское небо казалось звонким от мороза.

И всё-таки, несмотря на этот крепкий мороз и несмотря на сплошные снежные сугробы, укрывшие землю, в это солнечное утро впервые запахло весною. Это был неуловимый, чуть заметный и всё-таки ясный запах наступающей весны…

Наташа, поглядев на солнце, на небо, потёрла рукавицей защипавшие на морозе щёки и втянула в себя этот первый запах весны.

— Катюша… — Она посмотрела на Катю. — Знаешь, если закрыть глаза, честное слово, можно подумать, что сейчас запоют птицы! Так пахнет, будто скоро весна, правда? Аркаша, правда?

— Ну нет, — засмеялся Аркадий, — до весны ещё далеко! Ещё весь февраль, и весь март, и в апреле бывают ещё какие заморозки… Какая там весна!

— А всё-таки, — не унималась Наташа, щурясь на солнце, — неужели вы не слышите? Нет, ты, Катюша, понюхай, подыши носом… Вот так.

Аркадий засмеялся. Но Катя посмотрела на Наташу и так же, как она, сморщила складочками переносицу и стала изо всех сил тянуть в себя свежий зимний воздух, пропитанный чистотой снега.

Наташа весело и выжидательно на неё поглядывала, склонив голову набок.

— А ведь правда, — согласилась Катя. — Когда мы стояли на нашем крыльце, с одной сосульки мне прямо упала капля… Такая большая и мокрая капля.

— Вот видишь! Вот видишь! Я же говорю, пахнет весною. Раз с сосулек капает, весна недалеко.

На повороте дороги, там, где кончалась деревня и начиналась ослепительная, вся залитая солнцем, блестящая снежная равнина, они слезли с саней. Катя и Наташа поклялись писать как можно чаще и не забывать друг друга.

— Помни, Наташик, — сказала Катина мама, — если надумаешь приехать, наш дом — это твой дом!

Наташа весело тряхнула головой и сказала:

— Обязательно, обязательно. Я приеду к вам в гости вместе с Аркашей. На летние каникулы. Аркадий, да?

Потом Аркадий и Наташа долго-долго стояли на дороге и махали рукавицами, пока сани с Катюшей и Катиной мамой не скрылись за поворотом дороги.

— Ну? — спросила Наташа. — Побежали домой?

— Побежали! — сказал Аркадий и вдруг крикнул: — Наташа, Наташа, вон Алёша! Даю тебе слово, это он.

Правда, это был Алёша. Как видно, он возвращался из какой-нибудь дальней деревни и теперь мчался на лыжах напрямик, прямо по белой снежной равнине. Он был очень далеко, но всё-таки сбоку у него ясно виднелась большая почтарская сумка.

— Интересно, — сказала Наташа, — кому он нынче принесёт письма? Хорошо бы Анюте. Она давно от своего папы ничего не получала… Ну, побежали?

— Побежали!

И, перегоняя друг друга, они побежали по дороге к дому.

Дом стоял на пригорке, светлый и помолодевший на ярком февральском солнце. Он весь искрился и блестел. Блестел и чистый белый снег, толстым слоем навалившийся на крышу. Блестели все окна, оттаявшие на солнце. Блестели и переливались сосульки, свисавшие с крыши…

— Нет, — вдруг воскликнула Наташа и так внезапно остановилась, что Аркадий с бега налетел на неё, — нет, ты подумай только, ведь я чуть-чуть, ну совсем чуть-чуть не уехала от нас!

— Я рад, что ты осталась! — сказал Аркадий.

— И я рада.

Вдруг она всплеснула руками и, взглянув на Аркашу, воскликнула:

— Ой, ведь я чуть не забыла — ведь мне дежурить у малышей! Который час?

— Ну, тогда побежали изо всех сил!

И, уже не останавливаясь, они понеслись прямо к дому.

Примечания

1

Зябь - поле, вспаханное с осени для посева яровых.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Новенькие

Глава 2. Наташа хлопочет

Глава 3. Голубое ведро

Глава 4. Лунный свет

Глава 5. Завхоз Ольга Ивановна

Глава 6. Катя

Глава 7. Ссора на огороде

Глава 8. Анюта рассказывает

Глава 9. Наташа

Глава 10. Дождливое утро

Глава 11. Письмо от мамы

Глава 12. За опятами

Глава 13. Куптурский лес

Глава 14. В чащу леса

Глава 15. Где Наташа?

Глава 16. Над обрывом

Глава 17. Девочки у малышей

Глава 18. Тайна старших мальчиков

Глава 19. «В последний час»

Глава 20. Сентябрь — картофельный месяц

Глава 21. В колхозе

Глава 22. Почтальон Алёша

Глава 23. «Полевая почта 2852»

Глава 24. Наташа ждёт писем

Глава 25. Вечер перед школой

Глава 26. Школа

Глава 27. Осень

Глава 28. Катя и Наташа

Глава 29. Приготовления к празднику

Глава 30. Красная рябинка

Глава 31. Канун праздника

Глава 32. «Говорит Москва… Говорит Москва…»

Глава 33. Алёша сдержал своё обещание

Глава 34. Наташа принимает решение

Глава 35. Контрольная работа

Глава 36. В дровяном сарае

Глава 37. Ответ

Глава 38. Зима

Глава 39. Неожиданное предположение

Глава 40. Пурга

Глава 41. В столовой дошколят

Глава 42. Второе февраля

Глава 43. Солнечное утро

Реклама на сайте