«Характеристика»

Людмила Николаевна Сабинина Характеристика

Урок математики подходил к концу, Аделаида Ивановна, математичка, собрала на своем столе тетради, классный журнал, засунула все в портфель, посмотрела на окно и сказала:

— Ребята! Торопитесь, побыстрее усваивайте учебный материал! Новый год у ворот!

Я оторопел прямо. Нечего сказать. Четырнадцатое сентября, на улице жарища, вон пацаны в одних майках мяч по улице гоняют, а она — про Новый год!

— Да, ребята, — продолжала маленькая, шустрая Аделаида Ивановна. Глазки ее забегали беспокойно по рядам, ребячья светлая челка запрыгала над сморщенным румяным личиком. Ни дать ни взять — пионерка, только пожилая. Недаром ребята прозвали ее «юный математик». — Да, ребята! Новый год на пороге. Неужели вы не чувствуете запах снега, запах елки?! Чувствуете, ребята? Елка! — вздохнула Аделаида Ивановна. — Я ее как будто вижу, нарядную, всю в лампочках!.. А материал у нас не пройден! Даже не начат, в сущности. Ужас, ужас! Ребята! Если так и дальше пойдет, это будет просто ужасно! Мы должны немедленно…

— Дает наш «юный математик», — шепнул я соседу по парте, Вадьке Белосельскому. — Шуточки, Новый год у ворот. А я купаться было собрался.

Вадька ничего не ответил, не шелохнулся даже. Только покосился на меня прищуренным карим глазом и слегка отвернул свою розовую скулу. Сидит прямо, руки на парте сложены. Слушает речь педагога внимательно, как и подобает прилежному ученику. И подумать только, я с ним раньше дружил… С третьего класса.

В сущности, Вадька просто чурка, а не человек. Особенно уши меня раздражают. Кругленькие, небольшие такие уши, к черепу аккуратно приставлены. Приличные, разумные уши. Бывает, отвернется Вадик, замолчит, вот как сейчас, что ли, а уши как будто за него говорят: «Это все меня не касается, делайте как хотите. Лично я уверен в себе и вообще попусту терять время не намерен…»

И все в таком роде. У меня иной раз руки так и зачешутся, вот бы влепить! Да нельзя. Не маленькие. Девятый класс, не до драк… Едва успеешь уроки выучить, а на другой день вдвое больше навалят… Ничего не поделаешь, двадцатый век, поток информации…

Я бы, между прочим, с удовольствием пожил бы где-нибудь в начале девятнадцатого: бредешь себе тихонько по улице, извозчик плетется, пара-другая прохожих, ну, там, Онегин какой-нибудь катит — «морозной пылью серебрится его бобровый воротник». У забора свинья разгуливает, куры с петухом… Красота! На досуге помечтаешь о том о сем. Что такое вообще человек, чем дышит личность, и всякая такая заумь, о чем сейчас и вспомнить некогда.

Конечно, надолго я бы там задерживаться не стал, но все-таки побывал бы основательно. Отдохнул бы душой, что ли, самоуглубился бы, полюбовался бы на всякие там закаты и восходы, на весну и осень, погрелся бы на солнышке.

А то все некогда. Утром — в школу, в два часа из-за парты выскочишь да дома за уроки засядешь. И вкалываешь чуть не до самой ночи. Уроки выучишь — спать пора. Скукота, словом. Только и живешь, что в каникулы.

Вот и сейчас: звонок уже был, а математичка вроде и не собирается нас отпускать: на доске график начерчен, вот она и принялась восхищаться им:

— Ребята, глядите, как плавно ниспадает эта линия! Я просто не понимаю инертности вашей, вашего равнодушия! Ведь это… Это красота! Глядите, какая в этом поэзия, какая музыка! Да, да, Горяев, не улыбайся, именно музыка!

От доски отступила, руки развела, издали любуется. Голову — то к одному плечу, то к другому. На класс поглядывает, глазки голубенькие блестят, на щеках — ямочки. Юный математик, да и только.

Еще бы не музыка. Мне бы, если один-единственный предмет изучать, тоже, наверное, музыка слышалась бы. У нее ведь одна математика, и все. И та уж давно знакомая. Чем не музыка!

В общем, продержала нас чуть не полперемены: В буфете — очередь, не протолкнешься. Наши постояли немного и — назад, в класс. Я через головы заглянул — недаром рост мой 192 см, — вижу, чего только нет: и пирожки, и мандарины, на бутерброды уж и смотреть не могу, съел бы все разом. И пить хочется.

Кричу:

— Это что за красная жидкость, вон в той колбе? Это, случайно, не В2О2?

— Нет, это вишневый напиток, — отвечают.

Пока очередь подошла, буфет совсем опустел. Съел два с колбасой, один с сыром, выпил вишневый напиток…

Выбегаю — в коридоре пусто. Опоздал. Из класса слышен голос физика:

— Нет, это просто полная умственная деградация. Слушай, я тебя про Ерему спрашиваю, почему ты мне все про Фому? Чему равен вектор?..

Заглянул в щелку — у доски торчит Сидоров. Спрашивать с него, все равно что с парты. Молчит да рыбьим глазом на класс поглядывает. У него манера такая, как-то сбоку поглядывать, и всегда одним глазом. Молчит, патлы рыжие за ухо заложил, сразу понятно — подсказки ждет.

— Ну? Из конца вектора проводи горизонтальную составляющую! — подгоняет физик.

А голос подрагивает. Я понимаю: лучше не входить. Нарвешься на неприятность. Подожду звонка. Заглянул еще раз, вижу: Сидоров получил шпаргалку. Физик-то не видит, за столом сидит, зато мне отлично видно, как Сидоров развернул бумажку и крутит над ней своей длинной шеей — изучает. Я отошел от двери. Пожалел, что нет учебника химии, подучил бы пока. Целый урок пропадает.

Впрочем, время прошло быстро, прозвенел звонок. Я отскочил за шкаф, подождал, пока из класса выйдет педагог, и тут отмочил такую штуку, которая ребятам надолго запомнилась. Мне-то шуточка эта вышла боком. С нее и начались мои мытарства.

Знаете, как изображают Фантомаса? Собственно, это я придумал. Надо всего-навсего натянуть горловину свитера на лицо, вроде маски, рукава тоже спустить, чтобы руки как в перчатках были, нос, щеки свитером обтянет — чем не Фантомас? Благо, свитер-то у меня под пиджаком темно-зеленый, с длинной горловиной, подходящий как раз… Потом надо медленно войти в помещение и передвигаться там плавным шагом, загребая то одной, то другой лапой, как аквалангист под водой. Главное, движения должны быть замедленные, как на рапидной съемке.

Когда неожиданно к вам входит детина ростом в 192 см, с зеленой рожей и начинает этак вкрадчиво, но вместе с тем и стремительно носиться по комнате, будьте уверены, впечатление получается умопомрачительное… Я уж проверял не раз. Девчонки прямо-таки визгом исходят, ребята с хохоту падают. Словом, выходит здорово. Только в нашем классе я еще не дебютировал. Как-то не до этого было.

Едва физик повернулся спиной и пошел по коридору, я натянул свитер до самой макушки и нырнул в класс. Прошелся скользящим шагом вокруг стола раз, другой… Что такое? Вместо визга и хохота — тишина, сдавленное фырканье.

Я еще больше стараюсь, чуть не летаю по классу. Указку схватил, «антенну» к столу пристраиваю… В чем дело? Все сидят на местах, тихонько посмеиваются.

Сдернул тогда свитер с лица, гляжу. И что же? На последней парте сидит завуч, Анна Леонтьевна, и этим спектаклем любуется… Тут все грохнули, и хохотали битых полчаса. Видно, лицо у меня такое было…

С Анной Леонтьевной шутки плохи, все это знают. Перед ней Сидоров стоял, как раз с него стружку снимали. Ясное дело, теперь все внимание перешло на меня. А Сидоров так смеялся, что все патлы с затылка свесились на лицо и прыгали, как бахрома на штанах ковбоя, когда тот чешет на мустанге по прерии.

Главное, на уроке-то я отсутствовал. Уважительных причин никаких не было, а хулиганская выходка налицо. Досталось мне основательно, я потом сто раз пожалел, зачем затеял всю эту кутерьму. В конце концов Анна Леонтьевна объявила, что школа ни в коем случае не сможет дать мне удовлетворительную характеристику. А без характеристики просто невозможно поступить в институт. Словом, куда бы я ни сунулся со своими документами, всюду мне теперь — от ворот поворот.

Нечего сказать, влип. Настроение у меня совсем испортилось. Уроки кончились, я и этому не рад. Сижу, в портфеле роюсь. А Вадик, сосед, и говорит:

— В архитектурный, конечно, тебе и соваться нечего. Попробуй в театральное училище. Покажи им Фантомаса, вполне возможно, что зачтут.

И лицо такое сделал, скромное и благородное. Тетрадочки в портфель положил, замок защелкнул, на пухлом подбородке складка обозначилась, коротенький нос и рот собрались в этакую мордочку. В крепенькую, квадратную и, в общем-то, весьма умненькую мордочку.

Ребята собирались домой, девчонки наскоро записывали уроки, договаривались о чем-то, все обо мне забыли. И я почувствовал себя заброшенным, одиноким, хоть вой, хоть вовсе домой не являйся. И дернуло же меня фантомасничать!

Дома я рассказал маме всю эту историю. Мама как раз на вечерние занятия собиралась, она у меня преподаватель. Немецкий язык в институте преподает.

— Ты с ума сошел! — удивилась мама. — Вот еще не было печали!

Мама припудривалась перед зеркалом, и теперь она то ругала меня, то снова пудрилась.

— Ты и не представляешь себе, как трудно поступить в вуз! Мне пришлось разыскать одну знакомую, которую я уже лет двадцать не видела. (Мах, мах пуховкой.) И только для того, чтобы она познакомила меня с репетиторами, знающими требования твоего института… Ты отдаешь себе отчет, во что обойдется твое поступление в вуз?

— К черту! — заорал я. — У меня по всем предметам четверки да пятерки! На что мне репетиторы? Что я, хуже других? Не хочу репетиторов!

— Глупости! — прикрикнула мама. — Может быть, ты и не хуже, да другие-то, вдруг — окажутся лучше! (Мах, мах! Коробка с пудрой выпала из рук, запорошило весь туалетный столик.) В общем, чтобы не было никаких историй! Понимаешь? Никаких историй больше! И характеристику чтобы хорошую получить! Не удовлетворительную, а хорошую! Вот!

Мама схватила сумочку, заглянула в нее и направилась к двери.

— Да-а, хорошую! — заныл я. — Напишут мне теперь хорошую, как же!..

— Старайся! Общественную работу выполняй, в кружки какие-нибудь запишись. И, главное, без фокусов! — Мама остановилась в коридоре, обернулась, взглянула на меня: — Никаких драк, никаких глупостей!

— А если хулиганы пристанут, что же я тогда…

— Беги. С твоими-то ногами длинными, да не удрать, — просто позор. Но в драку ввязываться не смей!

И мама ушла.

Я засел за математику. Ничего не клеилось. Из головы не выходила проклятая характеристика. К тому же задача попалась ломовая какая-то, все мозги себе сломал.

Нет, подумать только, что это будет за жизнь! В кружки какие-то записываться. В какие кружки? Плясать, что ли, начать? Или вязать кофточки вместе с девчонками? Может быть, в хоровой коллектив податься? Петь-то легче всего… Я представил себе наш общешкольный хор: в первом ряду девчонки — белые блузки, синие юбки. А во втором — Сидоров со своими рыжими патлами да двухметровая каланча — я. Так мне почему-то представилось… Цирк, смехота. Нет, уж лучше кофточки вязать.

Да где времени взять на разные там кружки? Общественную работу я и так выполняю: делаю рисунки для стенгазеты, карикатуры, рамочки всякие, одним словом, оформление. Да к этому привыкли давно, не замечают, вроде так и надо. И правда, кто же, кроме меня? Я — лучший художник в классе…

Да-а… Прибавить придется пару нагрузочек, не иначе…

Этой ночью я спал плохо. Снилась проклятая характеристика.

Утром меня подозвала к себе Нина Харитоновна, наш классный руководитель.

— Горяев, я слышала, ты вчера опозорил весь наш класс, — сухо сказала она, и на лице у нее сразу вспыхнули красные пятна.

— Да я, Нина Харитоновна, ей-богу…

— Поздно каяться. Об этом поговорим после, — остановила она. — Имей в виду, это отразится на твоей характеристике.

— Я… Я постараюсь загладить. Так вышло, понимаете, я и сам не ожидал!

— Не ожидал! Подумать только, не ожидал! Уж если ты и сам не ожидал, так чего же ожидать другим! Да! Чего ждать от тебя коллективу, педагогам, родителям? Ты подумал хоть об этом?

Я смотрел на лицо Нины Харитоновны, а красных пятен на нем становилось все больше, — и молчал. Да и что тут скажешь. Молчать — самое лучшее! Я молчал бы и дальше, если бы не выручил звонок.

— В общем, так. Встает вопрос о твоей характеристике. Обсуждать сейчас — недосуг. Ты должен доказать делом. Возьми этот адрес, вот заявка, и после школы поезжай на кинофабрику, договорись о просмотре учебного фильма…

Я обрадовался. Съезжу туда, и баста. Зачтут за общественное поручение, и весь инцидент забудется…

Ехать пришлось часа полтора, с двумя пересадками. Там была очередь, так что потратил часа полтора, чтобы оформить заявку. Обратно — снова полтора часа.

В общем, когда я вернулся домой, уже стемнело. Только сел за уроки, позвонил Вадька:

— У тебя задача четыреста первая получилась? Какой ответ?

— А почем я знаю? Я еще ни черта не успел. Поручение выполнял.

— А-а! Прискорбный случай, — посочувствовал Вадька. — Ну, привет. Не забудь, завтра сдавать сочинение.

И повесил трубку.

Конечно, я понял, что это он нарочно. Не удержался, чтобы не съехидничать. Ну, черт с ним. И я принялся за работу. Изложил своими словами статью Салтыкова-Щедрина, вставил кое-какие фразы из учебника, ничего, сойдет… Главное, сдать сочинение обязательно завтра. Иначе придется беседовать с Ниной Харитоновной, потому что она-то и ведет у нас литературу.

Закончил в одиннадцать. Потом принялся за остальные уроки. В общем, к двум часам ночи почти все было готово.

Мама давно уже десятый сон видела, когда я улегся наконец спать.

Время шло. Я старался как только мог. На разные поручения сам напрашивался, за два месяца пять стенгазет оформил, на все экскурсии ходил, отстающему Сидорову помогал.

Этого черта Сидорова приходилось ловить в толпе около кинотеатра, домой тащить да за уроки засаживать… Сам-то я уж позабыл даже, когда последний раз в кино ходил…

Однажды после уроков нас задержала Нина Харитоновна. Надо было обсудить вопрос о классном вечере. Обыкновенный вечер, с танцами, с постановкой… Решили показать несколько сцен из гоголевского «Ревизора». Распределили роли, мне дали Ляпкина-Тяпкина. Оформление сцены, декорации, конечно, тоже поручили мне… Вечера всегда оформлял я. Ничего не поделаешь — лучший художник…

А потом Нина Харитоновна заговорила о танцах.

— Смотреть обидно, — начала она, — как наши мальчики прямо-таки постыдно прячутся за спину друг друга, лишь бы девочек не приглашать. Однажды Сидоров даже под стол полез, когда Зоя Копыткова пригласила его на вальс. Стыдно! На прошлом вечере — все, как тараканы, забились по углам, одни девочки танцуют друг с другом.

— Мы же отдохнуть пришли, — бормотнул на последней парте Сидоров.

— Вот-вот. Инвалид первой группы нашелся. Ты и сейчас отдыхаешь, развалился на парте, как на диване.

Тут выскочила Тося Хохлова.

— Нина Харитоновна! Позвольте мне высказаться по этому вопросу!

Она маленькая, тоненькая, Тося эта, прямо кукла, и все время вертится, когда говорит. Получается вроде кукольного театра.

— Ребята! — запищала Тося. — Я считаю, что пора покончить с такими танцами. Танцы с однородным полом! Что это за танцы! Надо взяться как следует за наших мальчиков, заставить их вести себя нормально! У нас не мальчики, а психи какие-то!

Я терпеть не могу девчонок. Во всяком случае, наших. В нашем классе ни одной порядочной девчонки не найдешь. Ни поговорить с ними по-человечески, ни в кино пойти. Одно ломанье, писк и всякое издевательство.

Взять ту же Тосю. Попробовал пригласить ее на «Риголетто». Сначала она заломалась, дескать, не знает, сможет ли, и так далее. Потом вроде согласилась. А в самый вечер, как идти, позвонила, что не может… Я уже не знал, как быть с билетом, когда она снова позвонила, что идет. И со второго действия смылась. И хорошо, что смылась, а то духами от нее так несло, что я уж и музыку слушать не мог: в носу защипало.

В общем, после долгих обсуждений и споров мы все поклялись активнее танцевать, и, конечно, только с девочками.

Потом Нина Харитоновна рассказала, каково должно быть оформление сцены: но сторонам — гирлянды из флажков, а наверху — фигура школьника высотой в два метра. Такой фанеры у нас не было, и я предложил оформление попроще, без школьника. Но Нина Харитоновна стояла на своем. Дался ей этот школьник!

Где взять двухметровую фанеру, я не знал.

— Подумаешь, стащишь где-нибудь. Мало ли стройучастков разных, — сказал Вадька. Он ухмыльнулся от уха до уха. — Могу порекомендовать: строительство в Купавне. Сел на электричку, через час там. Что стоит?

— Вот и поедем вместе, — поддел я его. — Я воровать буду, а ты на стреме стоять.

Знал я, конечно, что Вадька никуда не поедет. Дорожит временем, готовится поступать в машиностроительный. Говорят, на курсы какие-то записался, три раза в неделю ходит.

— Мне зачем? — процедил, не оборачиваясь, Вадька, — Характеристику зарабатывать, что ли? Мне и так хорошая обеспечена.

Ух, так бы и врезал ему! Да нельзя: характеристика.

Все же совет Вадькин я учел. На другой же день съездил в Купавну, спер на строительстве подходящую фанеру. До Москвы доехал с ней на электричке, а дальше пришлось пешком тащить. В троллейбус не пустили. Куда с такой фанерищей.

Вспотел, топал от Курского вокзала через всю Москву. Дома еле отдышался.

Поел, взялся за уроки. Развернул дневник. Батюшки! За контрольную по математике — тройка. Математика — это же один из главных предметов для меня. Проходной балл, как говорит мама.

Скоро конец четверти, что делать, как исправить отметку?! Я задумался.

До сих пор отношения с «юным математиком» у меня были самые лучшие. Предметом я интересовался, а это главное. Аделаида Ивановна не терпит лени, равнодушия.

Сдается мне, что человека, который не интересуется математикой, Аделаида Ивановна каким-то неполноценным считает. Просто нуль для нее такой человек.

И вот, поди же, — тройка. Это у меня-то! Ясное дело, замотался в последнее время, на уроках не вникал, дома — все кое-как, лишь бы успеть…

Огорчаться было некогда, я быстро доделал алгебру, пробежал глазами физику, химию, литературу, биологию и занялся оформлением.

Нарисовал во всю фанеру школьника, отошел, полюбовался издали.

Люблю я это дело! Собственно, и в архитектурный-то стремлюсь из-за того, что связана архитектура с искусством, с декорациями… На художника учиться поздно, с детства надо было. Мне кажется, что в архитектуре соединяется техника с искусством. Как раз то, что мне надо. Расстреляй, Воронихин!.. От одних имен этих у меня мурашки по коже бегут. Архитектура мне кажется таким особым, прекрасным миром, куда пускают только избранных. Вот бы и мне!..

Я принялся усердно раскрашивать фигуру школьника, а уж выпиливание и окончательную отделку пришлось оставить на воскресенье.

На следующий день Вадька схватил двойку по химии. Вадька вообще учится хорошо только по профилирующим предметам, то есть тем, которые нужны ему для поступления в вуз.

А нужны ему — математика да физика, ну, и, конечно, русский с литературой… Сил даром не тратит. От физкультуры освобожден, а значит, и от всяких походов да экскурсий. Есть у него справка от врачей, что перегрузка вредна для Вадькиного организма, что-то не в порядке у него, сосуды, что ли. Впрочем, не верится мне, что Вадька такой уж хиляк.

Он только ростом не вышел, а вообще — ничего, крепенький. На вид, по крайней мере. Розовый, коренастый, этакий огурчик. Не верится, в общем, в сосуды эти самые…

Двойке Вадькиной я порадовался. Все-таки что-то вроде мести. Не все же мне одному страдать.

— Поздравляю с днем ангела, — говорю, — и желаю дальнейших успехов.

— Пропадешь с этими курсами, задают по самую макушку! — бормочет Вадим. — А ты иди знаешь куда… Характеристику свою зарабатывай… Вот тебя классный руководитель зовет.

Я и разозлиться не успел, как вижу, идет Нина Харитоновна.

— Горяев. Вот тебе общественная нагрузка! От моего имени обзвони всех но этому списку. Сообщи родителям, что вчера их дочери сбежали с уроков. Попроси родителей явиться ко мне. Завтра, в шесть.

Я обрадовался. Такая пустячная нагрузка, одно удовольствие! Заглянул в список — кто там сбежал? Та-ак. Ира Мишина, Зоя Копыткова, так… Вера, Маша… гм… А вот Тося Хохлова! Сударыня, как я рад! В кино небось устремились? Групповой побег! Понятно, понятно! А еще речи говорите всякие! Про танцы. Со второго действия «Риголетто» убежать изволили! Ну-с, теперь мы повеселимся, повеселимся на досуге!

Вечером я засел у телефона. Рядом стакан чаю поставил и два бутерброда с колбасой положил, чтобы не спеша покушать, соединить, так сказать, приятное с полезным. И началось!

— Я звоню по поручению Нины Харитоновны, — мрачным голосом заявил я.

— Да, да, пожалуйста! — робкие голоса родителей.

— Дело очень серьезное! — сообщил я.

— Ах, что такое? Что случилось?

— Вам, наверное, не известно, что ваша дочь Вера вчера сбежала с уроков?

— Ах! Как же так? Она нам ничего не сказала…

— Еще бы! У нее были основания не говорить…

Я прихлебывал чай и откусывал бутерброд, слушая, как родители клянутся «поговорить» с нерадивой дочерью.

— Да, это очень прискорбно, — грустно сочувствовал я, поспешно заглатывая кусок. — Вам придется завтра явиться в школу. К шести часам, для разговора с Ниной Харитоновной. До свидания!

— Да, да! В шесть часов, обязательно!..

Но я уже нажимал на рычаг и набирал следующий номер.

— Будьте добры, мне нужны родители Иры!

Молчание. А затем — рычащий бас:

— Чего-о?

— Э-э… Позовите, пожалуйста, родителей Иры.

— Ну! Я!

— Дело в том, что ваша дочь Ира вчера убежала с уроков.

— А-а?! Убегла, говоришь?

— Ага. Это очень серьезно. — Я отхлебнул глоток чаю.

— Без тебя знаю, что серьезно. Куда убегла-то?

— В кино. И теперь вас вызывает классрук, Нина Харитоновна. Завтра в шесть часов.

— Та-ак, Ирина! Поди сюда! — зыкнул папаша.

Я едва куском не подавился, трубка сама из рук вывалилась. Вот не знал, что у Ирки мрачный родитель…

Таким образом, я обзвонил всех, и, в общем-то, разговор везде получался одинаковый: «Ах, ах, убежала! Это очень плохо! Что же делать? Мы ее накажем. Придем, придем в шесть часов обязательно». И все в таком роде…

Тосю Хохлову я оставил напоследок. На закуску, так сказать. Сначала я сходил на кухню, налил себе еще стакан чаю, послаще, уселся поудобнее. Набираю.

— Позовите, пожалуйста, гражданку Хохлову.

— Да. Я. — Голос самоуверенный, как у дикторши.

— Я звоню по просьбе Нины Харитоновны. Случилось нечто ужасное. Понимаете, из ряда вон. Ваша дочь Тося нарушила дисциплину, убежала с уроков!

Сказал и жду. Прямо-таки не дышу, прислушиваюсь.

— Убежала?.. Вот и молодец. Правильно сделала. — В трубке звякнуло. Частые гудки.

Я оторопел. Вот это да! Вскочил. И про чай забыл сразу. Пришлось раза два обежать комнату, чтобы как-то в себя прийти.

Заглянул в зеркало — лицо красное. Хорош, нечего сказать! Дурак я, дурак! Тоськина-то мама сразу поняла, что разговор этот мне удовольствие доставляет. Отбрила на все сто! Получил? Так и надо!

Я разложил на столе учебники, развернул тетрадь. Но уроки не шли в голову, все время разговор с Тоськиной мамой вспоминался.

Чтобы отвлечься, начал зубрить роль судьи Ляпкина-Тяпкина. Послезавтра репетиция, а я еще и не принимался за роль.

— «Боже, боже!» — орал я как можно громче, чтобы заглушить неприятные воспоминания.

— «Боже! Вынеси благополучно, так вот коленки и ломает. Имею честь представиться: судья здешнего уездного суда, коллежский асессор Ляпкин-Тяпкин». Ну-ка, еще раз. «Боже, боже! Вынеси благополучно…» Забыл, как там?.. «Вынеси благополучно… Так вот коленки и ломает. Имею честь представиться. Коллежский…» Нет, не так.

В общем, коллежский дурак Горяев Андрей.

Надо сосредоточиться. Начну еще раз.

— «Боже, боже! Вынеси благополучно!» — Я наконец вошел в роль и взвыл так громко, что мама прибежала с кухни.

— Что случилось?

— Ничего. Роль учу… «Вынеси благополучно. Так вот коленки и ломает…»

— Ты потише, того и гляди, соседи прибегут!

Потом я готовил уроки. Делал это с особенным старанием. Как-то хотелось, чтобы все было в порядке, хотелось чувствовать себя поуверенней, что ли… Плохое дело, когда сидишь в классе и дрожишь — вот-вот спросят.

Впрочем, дело даже не в этом.

Честно говоря, захотелось снова зауважать себя. Что-то в последнее время расшаталось внутри, сам не пойму. Ни спокойствия, ни радости. Как заяц, прыгаю. А что со мной, и сам не понимаю.

Нет, все-таки я кошмарный тин…

Фигура школьника была совсем готова, осталось только выпилить. Я приготовился было заняться этим, но мама послала в гастроном за макаронами.

На улице падал снежок, было так чисто, бело. Меня обогнал дядька с раздутой авоськой. Из авоськи торчал рыбий хвост.

— Безобразие! — проворчал дядька. — Оставят и уйдут.

Тут я заметил, что у дверей гастронома привязан большой рыжий терьер. Пес покосился на дядьку и виновато отвернулся. Такой славный пес, морда почти прямоугольная, шерсть волнистая. Сидит смирно, ждет.

Нельзя не полюбоваться таким псом, и я остановился у витрины. Каждый, кто проходил мимо, обязательно отпускал какое-нибудь замечание.

— Привязали на самом ходу! Укусит, так будут знать!

— Развели собак, кому делать нечего!

Псу, видать, было неловко. Просто он не знал, куда и деться от стыда. И ногами-то он перебирал, и к самой стенке подвинулся. Поджался весь, чтобы поменьше быть, понезаметнее… А какая-то тетка еще и пожалела пса:

— Бедненький. Сидит, бедняжка.

Терьер покосился на нее голубыми выпуклыми белками и совсем к стенке отвернулся. По спине видно, что собаке стыдно и неловко и вообще лучше бы провалиться куда-нибудь…

А почему, собственно, пес «бедненький». Наоборот, сытый псина, ухоженный. Вон как шкура блестит, мытая да расчесанная. Ничего себе, бедненький!

Я прошел мимо, делал вид, что вовсе не гляжу на пса. Тут и хозяйка вышла, отвязала собаку. Надо было видеть, как терьер заспешил от магазина! Даже не обернулся ни разу…

В дверях я неожиданно столкнулся с Тосей. Она была в голубой короткой шубке и пушистой шапочке. Несла в сумке что-то съестное. Я отвернулся и хотел пройти незамеченным, но Тося дернула меня за рукав и потянула в магазин. Не очень-то удобно было стоять на посыпанном опилками полу и смотреть Тосе прямо в глаза.

— Знаешь, у Борисова ничего не получается, — сказала Тося.

— Что не получается? — я думал совсем о другом.

— Хлестаков. Мы сегодня с ним порепетировали немного. Прямо бегемот какой-то, а не Хлестаков. Решили роль передать тебе.

У меня отлегло от сердца. Я-то думал, она засмеет меня за тот звонок…

— Так я же Ляпкин-Тяпкин! — Это я только сказал так, а на самом деле готов был взять все роли, которые на меня навалят. Лишь бы все было хорошо.

— Ну и что же! А в другой картине, где нет Ляпкина-Тяпкина, ты сыграешь Хлестакова. Знаешь, сцена вранья! У тебя получится!

Я подозрительно покосился на нее, да нет, Тося говорила по-честному, без подвоха.

— Ну, что же. Я готов. Начну зубрить!

— Репетиция завтра! Не забудь! — Тося помахала рукой в пушистой варежке и ушла.

Домой я шел нарочно длинным путем, по тихому снежному переулку. Это чтобы петь без помех. Люблю петь, когда меня никто не слышит.

Оглянулся: никого нет. Набрал воздуху и заорал во все горло:

— «О дайте, дайте мне свободу! Я свой позор-р-р… сумею искупить!» — Получилось мощно.

А что, если у меня вдруг появится голос?! Вот здорово! Стать бы оперным певцом! И я размечтался: театр кипит, все ребята в партере.

— Сидоров, сядь на место, успокойся, не вертись, — волнуется Нина Харитоновна.

Нарядные девчонки шепчутся, программки листают. Дирижер взмахнул рукой, и… В общем, я выхожу на сцену. Поступь важная, борода, кольчуга. Конечно, с мечом в руке.

— «Ни сна-а, ни отдыха измученной душе…»

Тут кто-то хлопнул меня по плечу.

— Ты чего распелся? Вся лестница гудит!

Оказывается, я уже в нашем подъезде. А на площадке около своей двери стоит Игорь Савельев, наш сосед. Вернее, сын соседский, он из армии в отпуск приехал. Стоит и усмехается.

Каким-то другим стал Игорь. Не пойму, в чем тут дело, а все-таки Игоря не узнать… Еще в прошлом году вместе в кино бегали. Ни силой не отличался особенной, ни ростом. На три года старше меня, а разницы большой между нами как-то не чувствовалось. Бывало, вместе обсуждали, куда лучше поступить, книгами обменивались.

Стоит Игорь, кивает мне, усмехается. Полез в карман за ключом, дверь отпирает, все делает с какой-то особенной, мужской ухваткой. Сразу видно — хозяин.

— Ну, как дела в школе?

Спрашивает, конечно, просто так, для проформы, потому что он-то отлично знает, какие-такие дела в школе, сам в ней учился.

А вот мне ничего не известно об армии, и страшно хочется с ним поговорить. Только как подступиться, не знаю. На Игоре — шинель, нашивки какие-то, ремни… Что-то незнакомое и в лице и в повадке. Что-то, мне кажется, бесстрашное и уверенное.

— Так себе дела, — отвечаю. Нажимаю звонок, жду. В руке сетка с макаронами. Чувствую, Игорь наблюдает за мной. Неловко получается.

— Заходи, — бросает он.

— Обязательно! Можно завтра?

Я подпрыгиваю от радости и едва не сбиваю с ног маму.

— Отличник боевой подготовки макароны доставил! — рапортую я.

Все-таки очень хочется поскорее в армию попасть. Отслужить свое, вернуться таким, как Игорь. Невозмутимым и бывалым, не похожим на себя… Зато на человека я буду похож, и дышать станет легче. Скорее бы!

В тот день, когда был назначен вечер, меня подозвала Нина Харитоновна.

— Горяев, я на тебя надеюсь. Приедут представители из роно, гости из соседней школы. Оформление сцены сделай пораньше, чтобы все было готово к пяти. Роль крепко помнишь? Обе роли?..

Нина Харитоновна говорит, а сама оглядывается, ищет кого-то.

— Сидоров! Поди сюда! Надеюсь, на вечер ты придешь не в этой рубашке!

— А чем плохо?

— Ну, вот еще. Некогда мне с тобой разговаривать. Хохлова! Где программа вечера? Перепечатала? Дай сюда…

Видно было, что Нина Харитоновна волнуется. На лице красные пятна выступили, так что мне даже жалко ее стало. На меня-то, во всяком случае, Нина Харитоновна может положиться. Я твердо решил работать весь вечер не покладая рук.

И не только ради характеристики, нет… Настроение было такое. Слишком уж много вложил я в этот вечер. Рисовал, красил, пилил, роли разучивал, репетировал.

Даже костюм решил надеть новый. Еще ни разу не надевал. Костюм серый, из какого-то блестящего материала, где его мама раздобыла — не знаю. Не сразу решишься надеть этакий костюм. Но я решился.

Последним уроком в этот день была физкультура. Я задумал удрать пораньше, надо было еще довыпиливать «школьника».

После упражнений на турнике мальчишки разбились на две партии для игры в баскетбол. Одна группа сняла майки, чтобы как-то отличаться от другой.

Девчонки сначала занимались на брусьях, а потом собрались около баскетбольной площадки. Мы разошлись вовсю, игра шла в таком темпе, что девчонки только ахали.

— Эй, голенькие! — подзадоривали девчонки. — Давай, давай! Забросьте им!

— Вы, в майках! Пас!

— Мазилы! Черепахи!

Я скоро вышел из игры и уселся отдыхать.

Со стороны игра наша смотрелась совсем иначе. Когда сам участвуешь, то кажется, что вокруг все носятся словно угорелые, и сам скачешь, как черт, по площадке. А со стороны посмотришь, оказывается, игроки еле двигаются, просто зло берет. Вон Голиков, в защите, вообще шагом передвигается, а Михайлов у самой сетки стоит и ждет чего-то. Ребята не спеша, как на шахматной доске, переходят с места на место.

А девчонки расположились на отдых. Даже мат подтащили. Устроились на мате, кто лежа, кто в обнимку. Одна Зоя Копыткова в стороне сидит. У этой Зои позвоночник напоминает зубы крокодила. Ей-богу! Да еще какие крепкие! Выставит свой зубастый позвоночник и сидит, мечтает о чем-то.

— Эй, Копыткова! — не удержался я. — Проснись, ты не на пляже!

И внимания не обратила, даже не шевельнулась.

В общем, Я улучил момент, когда физрук отвернулся, и сбежал. В раздевалке было пусто, один только Вадька бродил вдоль вешалок, свое пальто разыскивал.

— На экскурсию в музей послезавтра поедешь или нет? — спросил я. Просто так спросил, надо же что-нибудь сказать.

— Нет. — Вадим аккуратно, крест-накрест заложил на груди шарф.

— Почему?

Вадим посадил шапку на голову. Торчком посадил, чтобы повыше казаться. В портфель заглянул, вытащил толстую тетрадь, проверил в ней что-то. Я заметил — формулы в ней незнакомые. На курсы, значит, идет. Или к репетитору. Подумаешь, студент.

— Почему? — Вадька защелкнул портфель. — Потому. Боюсь, что ты своими ушами троллейбус перевернешь. Катастрофу устроишь.

Он застегнулся на все пуговицы и вышел.

Интересно все же выходит. Оказывается, Вадьке не нравятся мои уши. А мне — Вадькины. Ну, я-то хоть критически смотрю на себя. Хвастаться нечем, уши у меня действительно большие. Ну и что же? По росту…

Я отправился домой и всю дорогу думал: как это получается, что дружишь с парнем несколько лет, и все хорошо, а потом вдруг, неизвестно почему, что-то в нем начинает раздражать, и — дружбе конец…

Шел второй час, и мне надо было поторапливаться.

Дома я наскоро поел, потом доделал «школьника». Прислонил фигуру к стене, отошел, чтобы полюбоваться издали.

Неважнецкое оформление поручилось. Толстенький «школьник» то ли бежит, то ли на месте приплясывает. В поднятой руке — дневник. Улыбается школьник глупо-радостно, как будто ему только что полный дневник пятерок насыпали. Н-да… Не шедевр. Что поделаешь, так уж получилось. И сама Нина Харитоновна требовала, чтобы школьник был обязательно ликующий.

Ну, ликующий так ликующий.

Я надел белую рубаху, костюм новый. Встал перед зеркалом, осмотрел себя со всех сторон.

Блеск. Не человек, а серая акула двухметровая, вставшая на хвост. Я казался длиннее и тоньше, чем на самом деле. Да еще эти разрезы но бокам и сзади. Повернешься, и полы пиджака разлетаются, как юбочка у балерины… Может, снять, пока не поздно?

Тут я поймал себя на трусости. Заходил я па днях к Игорю. Он рассказывал мне, как ловил себя на трусости. И на учениях, и ночью на посту. Все дело в том, что Игорь не ждет, когда наступит момент внутренней паники, а предупреждает его. Он заранее заставляет себя забыть об опасности, как бы выключает в себе чувство страха, и думает только о том, как получше выполнить задание. Причем заставляет себя делать все как можно тщательней. И это в любой, хоть бы и самой сложной боевой обстановке…

Вот это да! Это я понимаю! Это человек!

Я решил действовать методом Игоря: не смущаться, делать все как можно лучше. Надел пальто, захватил под мышку оформление и отправился в школу.

Надо было еще успеть укрепить «школьника» на верхней рамке сцены, прибить несколько лозунгов, перетащить декорации из кладовой…

И нелепый, должно быть, вид был у меня, когда я со «школьником» под мышкой маршировал по улице. Фанерная рука с дневником топорщилась над моей головой, прохожие с удивлением оборачивались.

Хотя я пришел за полтора часа до начала вечера, в переулке около школы уже толпились посторонние парни. Есть такие ребята, для которых первое удовольствие — побезобразничать на чужом школьном вечере. Побьют стекла, поломают стулья и — деру.

Среди ребят я узнал Кольку Рябухина, Витьку-Гуляя и Сережку Лямина. Все трое когда-то учились в нашей школе, и меня они, конечно, знали.

Я чуть было обратно не повернул, завидев их, но вспомнил про Игорев метод, и пошел напрямик.

Хулиганы стояли, большие и маленькие, и поджидали, когда я со своим «школьником» подойду поближе.

— Во! Горяй хиляет! — заорал Рябухин. — Горяй, достань ворону!

— Гляди! Икону прет! Где спер образ, Горяй?

Я шел уже между двумя рядами этой публики. Удовольствия мало, когда знаешь, что вот-вот получишь кулаком в спину или, чего доброго, клюшкой но башке.

Но я заставил себя идти, не убыстряя шага. Заметил даже, что у Рябухина — знатная шишка на лбу.

— Где фонарь заработал, Ряба? — миролюбиво спросил я.

Рябухин сплюнул.

— Ща и у тебя такой же будет, — заверил он.

Какой-то пацан потянул за ногу «школьника». Меня схватили за воротник. Я страшно разозлился. Захотелось развернуться и насовать им всем, как положено. Уже и «школьника» взял поудобнее, чтобы размахнуться и хлопнуть сверху по головам.

Но тут же вспомнил: а вечер? В драку ввязываться мне нельзя. Никаких драк. Да и оформлению тогда капут. Поломают наверняка. А синяки? Разукрасят синяками физиономию, хорош будет Ляпкин-Тяпкин…

И я побежал. Я бежал, зажав под мышкой «школьника», а за мной — вся честная компания во главе с Витькой-Гуляем. Еле успел в школу проскочить, дверь перед самым носом у них захлопнул. В школу-то уже им ходу нет, учителей боятся.

Все же попало мне по шее раза два-три, и синяк под глазом вывели. Ничего, умылся, синяк мелом запудрил…

Стал оформление прилаживать. Нина Харитоновна посмотрела, «школьник» ей понравился.

Ну, понравился, вот и хорошо.

Пока возился на сцене, плакаты в зале вешал, декорации перетаскивал, не заметил, как и время прошло.

Гляжу, девчонки прибывать начали.

Не понимаю, в чем тут секрет, только девчонок сейчас и узнать невозможно. Утром, на уроках, все были девчонки как девчонки. Всего несколько часов прошло, а их и не узнать.

И не в том дело, что платья нарядные, коротенькие, что туфли на каблуках, прически особенные какие-то… Нет, дело не в этом. Что-то необыкновенное в них было, таинственное, что ли… Словом, вот так, запросто, и не подойдешь к ним. А обязательно: позвольте пригласить вас…

Девчонки вообще мастерицы туман напускать. Но я-то не забыл, какие зануды наши девчонки. Меня не проведешь.

Вон Четверикова Натка появилась. Платье синее, кудри до плеч. Прямо героиня романа, кинозвезда… Да она у меня вчера тетрадь свистнула, чтобы задачу сдуть. А когда я попробовал тетрадь отобрать, то по голове портфелем угостила. Нет уж, пускай кто хочет с ней танцует!.. И я забрался на сцену, за занавес, чтобы подзубрить роль.

В зале шумели, видно, порядочно ребят набралось. Мы пригласили на свой вечер два других девятых класса. Были тут и десятиклассники.

Нина Харитоновна расставила актеров по местам, занавес раздвинулся.

В первых нескольких отрывках Хлестакова играл Борька Синицын. Роль он выучил еще в прошлом году, тогда тоже «Ревизора» ставили. Здорово тараторил, прямо без единой запинки. Я изображал Ляпкина-Тяпкина, тоже ничего получалось.

Странное чувство, когда на тебя глядит затемненный притихший зал. Пока не смотришь в публику, еще ничего, но стоит взглянуть только, все, конец. Как будто на краю ямы стоишь, вот-вот, одно слово неосторожное, и ты куда-то ухнешь.

— «Боже, боже! Вынеси благополучно!» — взвыл я, и голос так жутко задрожал, что зал прямо-таки покатился со смеху.

Слова эти надо было произносить тихо, как бы про себя, а у меня получилось — во все горло, с подвыванием. С этих пор смеялись на каждую мою реплику.

— «О господи боже! Не знаю, где сижу. Точно угли горячие под тобою». (Хохот, девчонки прямо заливаются.)

— «О боже! Вот уж я и под судом! И тележку подвезли схватить меня!» (Зал хохочет, даже реплика Хлестакова не слышна.)

— «Ну, все кончено — пропал! Пропал!» (Все валятся от хохота, видно, как учителя на первой скамейке смеются и утирают платочками глаза.)

А когда в другом отрывке я предстал в качестве Хлестакова, то веселью не было конца, стоило только на сцене появиться. Я чувствовал себя настоящим Хлестаковым: любезничал с Анной Андреевной и Марьей Антоновной, тараторил, хвастал напропалую и под конец так распрыгался, что поскользнулся, грохнулся на колени и Марью Антоновну — Тоську — едва не повалил. Да еще с криком: «Лабардан! Лабардан!» Это когда, отобедав у городничего, пьяный Хлестаков покидает столовую. Коленки отбил так, что целую неделю потом болели. Зал был в восторге.

На том и кончилось представление. Ребята долго хлопали. Учителя меня поздравляли. Нина Харитоновна, вся красная, утирала глаза платочком:

— Ох, уморил! Давно так не смеялась. Молодец, Горяев! Талант, талант!

Говорят, что три минуты смеха равны по калорийности стакану сметаны. Если так, то все, без сомнения, здорово поправились в тот вечер. Недаром сразу же танцевать бросились… Все, кроме Вадима. Он сидел у стенки, вытянув ноги, и, видно, злился. Когда я проходил мимо, он бросил вслед:

— Вот это франт! Светский лев! Костюм цвета молодого черта.

И все девчонки засмеялись.

Я был весел и тут же постарался забыть про Вадьку. Я даже его жалел. Уж очень хотелось, чтобы всем в тот вечер было хорошо.

Кого бы пригласить танцевать? Тося, как всегда, была нарасхват. Она вертелась там и здесь, в красном платье, как искорка, маленькая, быстрая. Перед моими глазами мелькали то ее платье, то пышный льняной хвост волос, стянутый на затылке красной лентой. До нее не добраться. Ну и пусть!

Тут я заметил Зою Копыткову. Ту самую, с позвонками как зубы крокодила. Она стояла в углу, никто не приглашал ее. Я подлетел, не хуже Хлестакова, пригласил, и мы пошли. Странно, Зоя Копыткова в этот вечер мне тоже другой показалась. Она не вертелась, не гримасничала, как остальные девчонки, а двигалась спокойно и просто. И музыку умела слышать, ничего не скажешь.

Я четыре раза подряд приглашал Зою. Мне нравилось танцевать с ней. Может быть, потому, что она была повыше ростом, чем другие девчонки, а может, и еще почему-то… Когда я пригласил Зою в пятый раз, она взглянула на меня как-то грустно и чуть-чуть улыбнулась.

И тут подлетела Тоська.

Странное дело, когда хочешь пригласить ее, так не дозовешься, скачет где-то в самой толкучке, только по волосам светлым и найдешь. А как не нужна, так вот она, тут как тут. Хохочет, обе руки протягивает.

Пришлось отказаться. Я ведь пригласил уже Зою… И мы снова пошли, и танцевали, пока пластинка не кончилась.

Потом всем классом вышли на улицу, долго не расходились, бросались снежками, скатывались целой гурьбой с ледяной горки… Я веселился, как никогда. Вадька был почему-то с портфелем. Я вспомнил, что он из школы ездил на курсы, а после курсов, значит, явился сразу на вечер. То-то он был на вечере в школьной форме.

— Все зубришь, зубрила? — засмеялся я.

— По крайней мере, не рассыпаюсь мелким бесом, как ты, — проворчал Вадька, — подумаешь, характеристика! Из-за характеристики — с Копытковой танцевать… Умора, да и только!

…В общем, я бросился на Вадьку. Но ребята схватили меня за руки с двух сторон. Тут из подъезда учителя вышли, и мы разошлись.

Шел одиннадцатый час, в переулке было тихо. С неба начал падать мягкий крупный снежок… И откуда только на свет появляются такие типы, как Вадька? Обязательно скажет какую-нибудь пакость. Рептилия, а не человек! А ведь дружили когда-то. Просто не верится!

Стоял морозный январь. Аделаида Ивановна закончила объяснять новую тему, записала что-то в журнал, посмотрела в окно и сказала:

— Ребята! На пороге — весна! Скоро луга зацветут. Птички прилетят. Я уже чувствую, понимаете, запах ландыша. Вы помните, ребята, как ландыши пахнут? Скоро летние каникулы, ребята…

Она вдруг опустила углы рта, сделала детское какое-то обиженное лицо и продолжала:

— А материал не усвоен! А тема не пройдена!

Я усмехнулся. Здорово получается! Мороз трещит, даже лыжный поход отменили, а она — про ландыши.

— Жаркое лето не за горами, ребята! — продолжала «юный математик». — Скоро будете купаться, загорать, за ягодами ходить. Как быстро мчится время! Боюсь, что мы не успеем программу пройти…

— Зубрилы-то успеют, — пробормотал я в сторону Вадьки. — Им и зимой жарко.

— Кому жарко, а кому так — в самый раз, — зашипел Вадька.

— А мне не жарко и не холодно, — отговорился я.

— Да что о тебе говорить! Все равно завалишься. Не наберешь баллы. Ты думаешь там — тру-ля-ля… Загремишь в армию, вот и все! Ничего, Копыткова подождет.

— Ну ты, потише…

— И характеристика не поможет. Зря старался!

— Что-о?!

Я и сам не заметил, как мы оба вылетели из-за нарты и оказались в проходе.

Ну и дрались же мы! Вадька оказался крепче, чем я думал. Он сразу сбил меня с ног и навтыкал кулаками под ребра. Зато уж я, когда вскочить удалось, отделал его, как надо… Мне было трудней, приходилось чуть не вдвое сгибаться, в то время как низенький Вадька все время таранил меня головой в живот. Мы таскали друг друга по проходу между партами, дрались кулаками, коленями, давали подножки…

Аделаида Ивановна, расставив руки, семенила вокруг нас, как судья на ринге.

— Ах, ах! Мальчики, мальчики! Что вы делаете? Ребята, ребята, разнимите их! Они же убьют друг друга! Что же вы сидите!

Мы сцепились и грохнулись на пол.

— Тосенька! Беги за директором. Врача, врача позови!

Мы катались по полу. Вадька схватил меня за шею. Я барабанил по нему коленками. Мы лягались, как разъяренные ослы.

Ребята умирали со смеху. Никто не собирался нас разнимать. Еще бы, лишиться такого зрелища! Девчонки визжали:

— Ай, ай, Андрюша, перестань, он же маленький…

Когда вбежали директор, завуч и докторша, этот «маленький» добивал меня точными ударами в живот и под ребра.

Я отскочил. Прыгнул на Вадьку. Тот увернулся… И я ткнулся носом в пол. Обхватил руками Вадькину ногу, дернул изо всей силы. Он грохнулся. И мы снова сцепились на полу. Мы рычали, визжали, царапались.

Нас растаскивали, но мы вырывались и снова лезли в драку. И только тогда, когда директор гаркнул: «Встать!» — мы расцепились и поднялись.

— Забирайте сумки и — вон! Без родителей не являйтесь!

Мы вышли из класса, вместе спустились по лестнице. Я просто обомлел, когда увидел себя в зеркале. Всклокоченная, вся в синяках и царапинах физиономия. Нос распух и занимал сейчас большую площадь лица. Рубаха разорвана, на пиджаке ни единой пуговицы.

Вадька выглядел не лучше. Один рукав был оторван напрочь, едва держался на ниточке. Волосы прилипли ко лбу. Нижняя губа вспухла и от этого весь рот перекосило.

Мы оделись. Молча вышли на улицу. Я захватил пригоршню снега и приложил к лицу. Вадька проделал то же самое. Не сговариваясь, нахлобучили шапки как можно ниже, чтобы прохожие не шарахались.

Медленно побрели по переулку. Я чувствовал какую-то легкость во всем теле. Как будто после бани. Словно от души отлегло.

— Ты чего это взъелся? — спросил вдруг Вадька. Спокойно так спросил, безо всякой злобы.

— А ты-то чего?..

Говорить не хотелось. Было такое ощущение, как будто и так все ясно, нечего тут и разговаривать.

— Да откровенно говоря, надоел ты мне со своей характеристикой. Носишься с ней… Из кожи вон лезешь! Смотреть тошно… Ей-ей… На человека не похож.

— Дурак. Я и забыл про нее.

— Да ну?

— Конечно! Я носился на вечере так просто, сдуру. Веселье разобрало. Хочешь — не верь. Твое дело.

— Да я верю, почему же…

Помолчали. Снег по-прежнему падал, холодил наши разукрашенные физиономии.

— Ну, а все-таки чего ты взъелся на меня? — спросил Вадим.

— Сам не знаю… В общем-то, какой-то зубрила ты стал. Спятил со страха, что на экзамене срежешься. Не человек прямо.

Вадька вздохнул:

— Спятишь тут. Задают — во!

— А чего ты понес — насчет Копытковой, то, се… Если бы не эти твои слова, я бы, может, и не психанул.

— Говорю, со злости. Характеристика твоя довела.

— Да… С характеристикой теперь покончено. Плакала характеристика!

— И моя тоже, — проговорил Вадька.

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись.

Мы дошли уже до моего подъезда и повернули обратно. Снег повалил гуще.

— Здорово ты меня отделал, Вадька. Вроде меньше ростом, а поди ж ты… Как это, а?

— Самбо, — пробормотал Вадим.

— Ты самбист? — удивился я. — А как же сосуды?

— Ну да, сосуды. Это после гриппа освобожден был. Временно…

— А я-то думал… — сказал я. — Самбо вещь хорошая.

— Еще бы, — сказал Вадим. — Это и в армии пригодится.

— Ну, Вадька, ты даешь!..

Мы снова переглянулись и расхохотались. На душе было хорошо.

Я смотрел на Вадьку. Совсем неплохой он парень. И лицо симпатичное, и уши — как уши. Как это вышло, что дружба — врозь, непонятно. До драки даже дошло. Чего только не случается с человеком!

Условились родителям пока ничего не говорить, проводили друг друга до дома еще по разу и никак не могли разойтись.

А снег все падал и падал, и каждый раз мы шли по свежей пороше.

Оглавление

Людмила Николаевна Сабинина . Характеристика

Реклама на сайте