«Корабли Санди»

Валентина Михайловна МУХИНА — ПЕТРИНСКАЯ КОРАБЛИ САНДИ

НАШ АДРЕС: АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН

Должно быть, я странный парень… Чуть ли не все на корабле строчат путевые записки. Кто в надежде, что их обнародуют, кто просто для себя, на память о путешествии. Ведь наш «Дельфин»—океанологическое судно, работающее по международному плану исследований Мирового океана. И это первый рейс «Дельфина», сошедшего со стапеля кораблестроительного завода всего четыре месяца назад. Кстати, я на «Дельфине» своего рода достопримечательность, так как работал на его, постройке от начала до конца.

Когда меня хотели премировать, я заявил, что лучшей премией для меня будет самому испытать мореходные качества корабля. Так я попал в личный состав экспедиции, в гидрологический отряд. Не так уж трудно было этого добиться, поскольку я заочник Высшего инженерного морского училища.

То, что начальником морской части экспедиции является академик Дружников — мой собственный дед, никакой роли не играло. Я и сам по себе кое-что значу. Если хотите знать, когда дед знакомился со списком состава экспедиции, он, говорят, спросил: «Это какой же Дружников, мой внук или однофамилец?» Дед принял руководство экспедицией в последний момент, когда с его предшественником неожиданно случился инфаркт. Хорошо еще, что на берегу, а не в море. Эти старые ученые работают до последнего вздоха. Крепкая гвардия!

«Дельфин» будет заходить во многие порты Европы, Америки, Африки, Австралии. И на всякие обитаемые и необитаемые острова…

Ночами на долгих вахтах нам будут сиять то Большая Медведица и Полярная звезда, то созвездие Южного Креста.

Южный крест Там сияет вдали. С первым ветром Проснется компас…

Наверно, будет много любопытного — приключения, опасности, встречи с людьми всех рас и- цвета кожи.

А меня потянуло написать книгу о родном доме. О родных и друзьях. О далеком уже детстве и юности, которая окончилась так сокрушительно и внезапно — вчера. О завоевании друга, потому что мне беспрестанно приходилось завоевывать Ермака.

И конечно, вспомнить все об Ате, которая так непонятно смотрит на меня с фотографии, запрятанной достаточно далеко — на дно чемодана.

Я вполне понимаю Диккенса, написавшего свои «Рождественские рассказы», полные туманов и мрачности, в лазурной Италии. Заморские страны, с их причудливым и необычайным, весьма интересны, но как же скоро начинаешь тосковать о доме и вдруг понимаешь, что родной город самый прекрасный в мире. Наверно, у меня будет так всегда: дома — думать о неизведанном, всматриваться в горизонт, а когда заедешь далеко — грустить о доме и близких. И оттого мне так дорог «Дельфин» и люди на нем, что это кусочек Родины. И даже профсоюзные собрания, которые я терпеть не могу (самые скучные!), здесь, у тропиков, просто умиляют. И пожалуй, никто на корабле мне так не мил, как добрейшим боцман Василий Матвеевич, такой простой, хозяйственный и какой-то домашний. Весь день он хлопочет. Если он нужен, его найдешь, там, где моют, драят, чистят, красят, полируют. Никто так не поможет, как боцман, если вам нужно что-то достать, наладить, организовать.

Славный старик! Впрочем, он, наверно, еще не стар — крепкий, веселый, добродушный, с красным обветренным лицом. Просто волосы рано поседели. Мало ли отчего…

Меня поместили в одной каюте с начальником гидрологического отряда, океанологом Филиппом Михайловичем Мальшетом. Это большой ученый (дедушка о нем очень высокого мнения") и добрый товарищ и путешествии. Высокий, живой, всегда уверен в себе, настойчив. Некоторые считают его самоуверенным и недолюбливают за резкость и прямоту. Но мне он очень нравится. Совсем он не самоуверен, даже наоборот — подвержен сомнениям и легко раним. В его ярко-зеленых глазах, резко обведенных черными ресницами, затаилось какое-то горе или разочарование. Над его койкой висит в деревянной рамочке фотография его жены и двухлетней дочки Лизоньки. Мальшет всегда смотрит на них с каким-то удивлением, но доброжелательно. Можно подумать, он видит их впервые, но они ему, в общем-то, нравятся.

Мальшет обычно занят работой, а в редкие свободные минуты любуется океаном. К нему подходят его друзья, садятся рядом и говорят с ним осторожно, словно он только что вернулся с похорон. Не пойму отчего. Его ото, кажется, бесит. Однажды он ни с того ни с сего ругался минут пять подряд. Очень было смешно.

На борту «Дельфина» чуть ли не треть научных работников его друзья. Второй помощник капитана. Фома Иванович Шалый, тоже его друг. Он здесь с женой Лизой — океанологом. Она в нашем отряде. Всем она на корабле нравится: ясная и светлая, как утро. Это все бывшие коллеги Мальшета. Они много лет работали вместе на Каспийском море в обсерватории на восточном берегу. Много пережили вместе. А в прошлом году работы там свернулись — то ли были закончены, — и сотрудников растасовали по разным научно-исследовательским институтам.

И вдруг они встретились на «Дельфине», чтобы работать бок о бок целых два года, а может, и больше, так как «Дельфин» — специальное исследовательское судно вроде «Витязя», только поменьше.

Друзья так бурно радовались встрече, так обнимались, гоготали, трясли, чуть не плача от волнения, друг другу руки, что все «посторонние» вроде меня невольно испытывали зависть. Хотел бы я, чтоб меня так любили мои друзья. Любят ли?

Я думал, что Мальшет будет против, что к нему в каюту вселили не кого-либо из старых друзей, а меня, чужого ему лаборанта. Тем более что я выгляжу гораздо моложе своих лет — мальчишкой. (Может, отпустить бороду? Она уже растет)

Ко Мальшет даже был доволен. Мне кажется, я понял почему: он никого не пускает к себе в душу, а с незнакомым эго легче

Когда Филипп Михайлович узнал, что меня зовут Санди, он поинтересовался, как и все:

— Почему Санди? Что за имя? Я привычно объяснил:

— Имя — Александр. Саня Дружников. Ко мама называет Санди в память Александра Грина. Помните, у него Санди Прюэль, «который все знает»? Роман «Золотая цепь».

— Твоя мама тоже любит Грина? — оживился было Мальшет, но тут же потускнел. — А кто твоя мама?

Все-таки я его плохо понимаю. Я видел его лицо, когда он любовался океаном. Как будто он снял с себя что-то надоевшее, что приходится носить постоянно: очки, шляпу или парадный пиджак.

Океан прекрасен Пока что не было на пути следования «Дельфина» ни одного шторма Я все жду. Без шторма ведь не бывает. А пока прозрачные зеленоваты.; волны с белоснежными гребешками, зеленовато-голубое небо чистоты удивительной, кучевые, как пушистые снежные сугробы, облака. Выше облаков небо уже фиолетовое. И дуют пассаты!

Разве можно описать, что такое пассаты? Их надо ощутить на своем лице, груди. Каждый человек должен сам узнать, что такое пассаты, — сам, а не ил книг, не из рассказов другого человека, бывалого, иначе жизнь будет обеднена. Наверно, и шторм должен испытать каждый.

Часто бывает радуга — через весь небосвод, ослепительная, многоцветная, щедрая. Концы ее опущены в океан. Может, это океан дает ей такие яркие краски?

Четыре месяца, как я из дома. Нам пишут письма по адресу: «Атлантический океан. «Дельфин». Проходящие мимо китобойцы их передают.

Я получаю много писем. Из дома и от друзей. И от Ермака. Даже от Аты — маленькие письма, «с гулькин нос». Как они вое там живут, узнаю от Ляли Рождественской. Она пишет обстоятельно и подробно, стараясь угадать, что меня больше в его интересует.

Я родился и вырос в большом приморском городе — не буду его называть. Нашу семью там все знают.

Черное море. Мы жили на самом берегу бухты — высоком и обрывистом. В бухте всегда толпились корабли Это было моим первым впечатлением детства — корабли! Внизу вдоль темно-синей воды бежали игрушечные трамваи. Там склады, доки, верфи, судостроительный завод имени… В городе в: е его называли просто: морзавод. Оттуда несся оглушительный шум, грохот, лязг, свистки, гудки и угольная пыль. Но мы сначала жили наверху, и пыль до нас не доставала.

Кажется, я уже начал книгу. Не слишком просто, как письмо?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЗАВОЕВАНИЕ ДРУГА

Глава первая «АЛЫХ ПАРУСОВ НЕ БЫВАЕТ…»

«Почему он не хочет со мной дружить? Почему?» Вопрос этот Санди задавал сотни раз, на разные лады. Сначала самому, себе, а потом, когда горячее желание дружбы пересилило самолюбие, и другим. Никто не знал. Ермак скрытный, его нелегко понять. С матерью Санди поделился только на третий год. Виктория Александровна внимательно посмотрела в лицо сына, раскрасневшееся и огорченное, и сама огорчилась.

Вот и вырос сын. Уже в седьмом классе. Когда был маленький, только от нее одной зависело, будет ли счастлив ее ребенок. Теперь ему мало ее любви. Нужен друг. Какой-то Ермак Зайцев. Придет время, и дружбы ему покажется мало. Многое другое будет нужно ему тогда. А теперь — друг. Но почему именно этот мальчик?

— У тебя много друзей, Санди… — начала она осторожно. Но Санди решительно прервал ее:

— Ну что ты, мама! Когда слишком много, это все равно что никого. Мне нужен настоящий друг, такой, как Ермак. Он один такой, понимаешь? Если бы ты только его увидела, сразу поняла!

— Так позови его к нам!

— Звал. Много раз звал. Еще в пятом классе. Он ведь мне сразу понравился. Но он не идет. Не хочет, и все. И дружить со мной не хочет.

— Но за что он тебя невзлюбил? Санди добросовестно подумал.

— Нет, мама, нельзя сказать, чтобы он меня невзлюбил. Ко мне в школе вообще хорошо относятся, а Ермак даже лучше других. Я это знаю. Он всегда прислушивается, когда я что-нибудь рассказываю ребятам. Всегда поддерживает во всем. И он был рад сидеть со мной за одной партой. А уж я как обрадовался, когда в этом году удалось сесть с ним! Но это ничего не дало. Сидим рядом, а он далеко.

— А с кем он дружит?

— В классе почти со всеми. Некоторых девчонок только не любит — воображал и модниц. А вне класса ни с кем. Лялька Рождественская говорит, что он дружит с какой-то слепой девочкой. Так это просто он ее жалеет. Ермак очень добрый. Он и животных всех жалеет. Бросился на здоровенного парня, когда тот издевался над собакой. А девочка сейчас в интернате для слепых. Ермак ее часто навещает.

— Слепая? — заинтересовалась Виктория Александровна. Она работала в офтальмологическом отделении городской больницы медсестрой. — И давно она ослепла? Или от рождения?

— Не знаю, — ответил Санди.

Оба помолчали, глядя друг на друга с обычным удовольствием и пониманием. Санди гордился матерью, Виктория Александровна — сыном.

Не у каждого была такая мать: умница, добрая, все понимает, живая, как мальчишка, веселая и красивая. Не высока ростом — Санди уже почти догнал ее, — тоненькая, но крепкая. Карие глаза полны юмора и скрытой снисходительности к людям. Русые блестящие волосы она стригла по моде, но никогда не завивала и не красила, разве что вымоет в настое ромашки. Цвет лица у нее свежий, с нежным румянцем на щеках. И ни единой морщинки на ясном лице. Правда, она еще молода. На улице ее принимали за старшую сестру Санди. Это его очень, смешило: вот чудаки!

Санди был крепкий, живой, приветливый мальчик. Он очень гордился своим отцом (какой бы мальчишка не гордился?) и радовался, что он «вылитый отец», такой же сероглазый, рослый, с густыми каштановыми волосами. Портрет отца, где он изображен в форме летчика, висел здесь же, над тахтой, на которой они сейчас сидели в комнате родителей. Приветливость и ясность характера у Санди от матери. Дружниковы отличались скрытностью, резкостью и некоторой угрюмостью. Только одна Виктория Александровна знала, чего ей стоили пятнадцать лет, проведенные в этой семье. Муж даже не догадывался. Никто тогда не догадывался. Санди считал, что и в семье и в мире все обстоит благополучно.

Жизнь чудесна, столько интересного! Особенно море и корабли. Санди с младенчества любил корабли. Когда он был совсем еще маленький, его любимыми игрушками были корабли. Чтобы доставить мальчику радость, ему надо было дарить корабли. Другими игрушками он мало играл. Когда Санди подрос, он сам стал делать модели кораблей и, в свою очередь, дарил их родным и приятелям. В витрине Дворца пионеров стоял огромный, на два метра, бриг — подарок Санди пионерам. Возле витрины всегда толпился народ, удивляясь красоте и изяществу брига. Такой бриг не сделал бы и сам руководитель технического кружка. Уязвленный руководитель предположил, что модель делал но столько Санди, сколько его дедушка, известный в городе мастер судостроительного завода. Санди нисколько не обиделся и следующий, такой же точно бриг сделал от начала до конца в мастерской Дворца пионеров, чем привел в восторг и ребят, и самого руководителя. А как восхищался этим бригом Ермак! И все же… Почему он избегал Санди? Почему он не хотел к нему прийти?

Ребята любили бывать у Дружниковых. Там было столько интересного — игрушки для маленьких и для взрослых, вроде киноаппарата, магнитофона, подзорной трубы, всяких коллекций. Правда, вечерами у них нельзя шуметь и громко разговаривать, так как дедушка Санди почти всегда работал у себя в кабинете. Не тот дедушка, что был мастером на судостроительном заводе, а другой, со стороны отца, — академик Николай Иванович Дружников. Он был маленький, щупленький, морщинистый и такой сухой, словно его подсушили в печке, и кожа у него была сухая, и волосы сухие. Этот дедушка, в отличие от другого — веселого, доброго, горластого, — был строг, молчалив и чем-то всегда недоволен. Он был известен во всем мире, профессор, доктор наук и директор филиала научно-исследовательского института Академии наук. Он гидрограф. Стены его кабинета с пола до потолка уставлены книгами, а карты висят, как платья в гардеробе на вешалке, вплотную одна к другой.

Самые шумливые из ребят, заходя к Дружниковым, невольно понижали голос и шли до комнаты Санди на цыпочках. Может, это бабушка нагоняла на них такого страха. Она вечно ходила на цыпочках по коврам и дорожкам и переживала, что дедушке мешают работать. Она берегла покой ученого. Больше всего на свете она боялась, что ему помешают работать.

Не знаю, понравилось бы Ермаку у них? Может, он нашел бы дедушку и бабушку Санди чопорными или неприветливыми? Но мама бы ему непременно понравилась. И папа тоже. Герой, летчик, высокий, красивый и сильный. Он вызывал восхищение. Санди тоже всем нравился. Любой в школе был бы рад с ним дружить. Только не Ермак…

— Слушай, Санди… — задумчиво начала Виктория Александровна, — скажи Ермаку, что я хочу его видеть по поводу этой слепой девочки… Расскажи ему, что я работаю медсестрой у Реттер. Что она известный специалист по глазным болезням, прекрасный хирург, многим возвратившая зрение. К ней приезжают со всего Союза. Пусть она посмотрит эту девочку.

Просиявший Санди бросился целовать мать.

— Конечно, ее уже, наверное, показывали врачам… — продолжала Виктория Александровна, — но Реттер берется оперировать в таких случаях, когда другие отказываются. Кто знает…

Вернувшись из школы, Санди сказал маме, что завтра, в субботу, к ним придет Ермак — прямо из школы. Санди так радовался, что даже казался грустным. Его мучили всякие предчувствия. А вдруг Ермак раздумает? А вдруг что-нибудь случится и ой не сможет прийти? Или придет, а бабушка что-нибудь скажет такое нетактичное?

— Мама, ты попроси бабушку… Знаешь, она какая? Еще сделает замечание Ермаку, и он больше не придет.

Виктория Александровна посмотрела на сына.

«Как он любит этого мальчика! — ревниво подумала она. — Никогда никого он так не ждал. Интересно, какой он, этот Ермак? А с Верой Григорьевной надо действительно переговорить».

Свекровь выслушала ее, как всегда, холодно.

— Вы хоть видели этого Зайцева? — опасливо осведомилась она.

— Нет еще.

— Как же вы разрешаете ребенку дружить бог знает с кем?

— Они одноклассники, сидят на одной парте.

— И вы даже не знаете, с кем сидит Сашенька? А кто его родители?

— Право, не знаю.

— Какое легкомыслие! Извините. Но я, право, удивляюсь вам, Виктория. Зайцев… Зайцев… Где-то я слышала эту фамилию…

— Очень распространенная фамилия.

— …или в газете читала? Но не помню, в связи с чем… Надеюсь, не в уголовной хронике?

Виктория Александровна на мгновение даже зажмурилась. Тихо ушла к себе, подавляя раздражение.

«А мне начинает изменять чувство юмора!» — грустно подумала она.

Виктория Александровна с нетерпением ждала субботы. Она была как раз свободна от дежурства в больнице. Особенно тщательно убрала в квартире, а потом нарочно сделала в комнате Санди беспорядок: чрезмерная чистота только смущает мальчишек. Она порадовалась, что свекор в Англии и ребята будут чувствовать себя свободнее.

Вера Григорьевна с явным неодобрением наблюдала эти приготовления и, кажется, заранее не одобряла нового друга Саши.

Когда раздался звонок, Виктория Александровна почему-то помедлила и со вздохом отперла дверь.

Позади Санди смущенно жался маленький, тщедушный мальчуган в прошлогодней школьной форме, из которой он вырос. Санди был выше его чуть не на голову.

— Мамочка, познакомься, это Ермак! — с гордостью представил товарища Санди.

Опомнившись от удивления, Виктория Александровна приветливо поздоровалась и показала, где повесить фуражку. Мальчики прошли к Санди. Виктория Александровна накрыла на стол и пошла звать ребят пить чай. Она казалась озадаченной. Оба мальчика стояли перед высоким — от пола до потолка — стеллажом. На одних полках книги, на других — модели кораблей. Здесь была тщательно подобранная пятью взрослыми библиотека для мальчика — жемчужины мировой литературы. Около окна на низкой и длинной тумбочке стоял аквариум, в котором среди водорослей скользили красные, голубые и золотые рыбки. Обстановка комнаты, в сущности, скромная: узкая металлическая кровать, покрытая клетчатым пледом, современный письменный столик с боковыми полками для учебников. На одной стене огромная карта мира, на другой — два морских пейзажа. Но обилие света делало эту просторную комнату почти роскошной — во всяком случае, она такой показалась Ермаку. Огромное окно выходило на бухту, где стояли на рейде корабли, такие же маленькие отсюда, с четвертого этажа, как и коллекция кораблей на полках.

— Ты это сам все сделал? — с удивлением спросил маленький гость.

— Нет, не всё. Вот это просто из игрушечного магазина. Эти делал я. А бригантину делал дедушка в свой отпуск. Мамин отец. Он живет на Корабельной стороне. С тетей Ксенией. Хочешь, я сделаю тебе такую самую бригантину?

— Не надо… — с сожалением отказался Ермак, — мне ее все равно негде держать.

— Мальчики, пошли завтракать, — улыбаясь, пригласила Виктория Александровна.

— Пошли, выпьем чаю… Ты ведь далеко живешь, — сказал Санди. Он и радовался, и смущался, даже как-то робел, что было совсем непохоже на него.

Ермак спокойно пошел за Санди в столовую.

«Какой он… истощенный, — подумала Виктория Александровна. — И мне кажется, ужасно голоден».

Ока приготовила для мальчиков много вкусного: яблочный пирог, миндальное печенье, пудинг с вареньем, а теперь неожиданно решила начать с борща и котлет с гречневой кашей, благо обед был готов.

Санди, приходя из школы, только завтракал, обедал он поздно, вместе с отцом, и вообще первого не любил. Но теперь стал торопливо есть борщ. Ермак съел все, что ему положили. Ел он спокойно и красиво. Но во взгляде его была какая-то недетская настороженность. А когда в столовую вошла Вера Григорьевна и холодно разрешила налить себе чашку чаю, глаза его приняли совсем напряженное выражение.

«Он нам не доверяет, — подумала Виктория Александровна. — Ко почему? Что он, на всех взрослых так смотрит?»

Когда Ермак переводил взгляд на Санди, темные глаза его сразу теплели, смягчались. На бледном, с резкими чертами лице проступало что-то похожее на умиление. Так взрослые смотрят на милого ребенка. Любуясь. Как будто этот мальчик отдыхал с Санди от чего-то неприятного и тягостного. «Он любит Санди», — поняла Виктория Александровна.

Санди уписывал свои любимые печенья, подкладывал Ермаку и оживленно рассказывал про смешные похождения собаки, которая была у него в детстве. Ермак смеялся, но глаза его не смеялись. В них застыло терпение, ставшее привычкой. Глаза у него серо-зеленые, которые в просторечье почему-то именуют кошачьими, но лучистые и глубокие. Может, это от густых черных ресниц и бровей? А около рта две тонкие морщинки… В четырнадцать-то лет! Что он пережил, этот мальчик? Зайчик, как, по словам Санди, его называли в школе. Под стареньким школьным костюмом была линючая ситцевая рубашка, застиранная и неумело выглаженная.

«А ведь это он сам стирал и гладил себе рубашку к сегодняшнему дню! — вдруг поняла Виктория Александровна. Сердце ее сжалось. — Санди говорил, что у него есть и отец и мать. Спросить, кто они такие? Как бы это потоньше сделать… И конечно не при Вере Григорьевне. От нее веет холодом, как от айсберга. Она не одобрила Ермака. Не смогла принять застиранной его сорочки, стоптанных ботинок с порванными шнурками, мальчишеской застенчивости, угловатости, недоверчивого взгляда исподлобья. Больше она в нем ничего не заметила. Вечером за семейным чаем она скажет, что Ермак, без сомнения, из плохой семьи и ни в коем случае нельзя позволить Санди с ним дружить». Виктория Александровна стиснула зубы. За этого мальчика она будет бороться. Она поварила ему сразу и безоговорочно.

После обеда Санди опять хотел увести Ермака к себе, но тот уперся и что-то шепнул ему.

— Мама, Ермак хочет поговорить с тобой насчет той девочки… — сказал Санди.

— Сейчас, только вымою посуду.

— Я помогу вам, ладно? — неожиданно предложил гость. И так же неожиданно Виктория Александровна согласилась.

Мальчики живо перетаскали посуду в кухню, причем Санди разбил тарелку.

— Ты… не надо, я сам! — сказал Ермак.

Он ловко, как жонглер, стал мыть и перебрасывать тарелки.

— Дома я всегда мою, — пояснил он.

— У тебя есть сестренки и братишки? — спросила Виктория Александровна.

— Нет. Один я. Была сестра — умерла. Не уберег я ее… простудил. Теперь бы ей десять лет было.

— Она давно умерла?

— Давно. Ей было четыре годика.

«Не уберег!.. Уму непостижимо. Взял ответственность на себя».

— А где работают твои папа и мама? — спросила Виктория Александровна и поняла: вот его больное место — родители.

Ермак весь сжался, будто она замахнулась ударить. Было ясно: мальчик стыдился за родителей и любил их, какие бы они ни были. Может, отец пьяница? Такое, к сожалению, бывает.

— Мама работает в гостинице, — пояснил мальчик — а папа… Он сейчас ищет подходящую работу. — Ермак мог бы добавить, что, сколько он помнит отца, тот всегда занят тем, что ищет подходящую работу, но, видимо, ему никакая работа на подходила. Но Ермак этого на сказал.

— Какая у него профессия? — не удержавшись, спросила Виктория Александровна.

— У папы незаконченное высшее образование… Он учился в трех институтах, а потом дедушка с бабушкой умерли, и папа не закончил института по семейным обстоятельствам.

«Как часто он это повторял, что сын запомнил наизусть!» — Ну вот, все убрали. Спасибо. Пошли, ребята, ко мне, — сказала Виктория Александровна вслух.

Ребята сели рядышком на тахту, мама — в кресло. Рядом на низком столике красовалась ее гордость — подарок Санди: белый корабль с алыми парусами.

Ермак смотрел на него не отрываясь.

— Санди! И это ты сделал?

— Да. К маминому рождению. Хочешь, тебя научу? И ты будешь делать такие же корабли. Не так уж трудно. А как интересно! Меня дедушка научил. А я тебя научу.

— А настоящую лодку ты сумел бы сделать?

— Конечно, только надо правильные чертежи. Можно попросить дедушку…

— А вы работаете в глазной больнице? — обратился Ермак к Викторин Александровне.

Вот он из-за чего пришел!

И все же он любил Санди. Это было заметно. Любил за его жизнерадостность, наивность, доверчивость, ребячливость — за все то, чего не было у него самого. Но кто же у него это отнял?

Виктория Александровна рассказала о враче, окулисте Екатерине Давыдовне Реттер, и обещала, что попросит осмотреть девочку.

— Откуда ты знаешь эту девочку? Расскажи о ней, — попросила Виктория Александровна.

Ермак нерешительно взглянул на нее. Опять та нее настороженность. Как трудно ему поверить в доброе отношение!

— Я ее всегда знал, — уклончиво ответил Ермак. — Ее звать Ата. Ата Гагина. Она хорошая. Мальчишки дразнили ее… Им было смешно, что Ата такая вспыльчивая. Она поэтому дралась с ними.

— Дралась… слепая?

— Она отчаянная. Бежит напролом, хоть и не видит.

— Неужели не ушибается? — ахнул Санди.

— Она чувствует, где столб или другой какой предмет, и на бегу уклоняется. Иногда, конечно, ушибается. Но она не боится ушибов. А в интернате ее не понимают. Взяли в тиски. И она взбунтовалась. Все делает назло, по-своему. Это оттого, что она слепая. Если бы ей вернуть зрение, она стала бы совсем другой. Ее смотрела докторша. Говорит, что еще рано оперировать. Правда, давно уже смотрела. В прошлом году.

— Ата сирота?

— Д-да… Мать ее пропала без вести. Была бабушка, но Ата ее не любила. И мать не любит. Ата говорит: «Мне все равно, жива она или нет. Я ей все равно никогда не прощу, что бросила меня одну». А бабушка умерла. Летом я пришел к ним рано утром. Ата сидит на крыльце и плачет. Потом вытерла слезы и говорит: «Ночью бабушка умерла. Мне ее не жаль. Пусть скорее похоронят. Она была плохой человек и родила плохого сына». Это она об отце. А все-таки плакала. Ата ведь добрая. Когда я болел воспалением легких, она так ухаживала за мной! Пока мама не выгнала ее за то, что Ата ее оскорбила. Но Ата очень хороший человек. Просто она не умеет прощать!

«А ты умеешь…» — мысленно сказала Виктория Александровна. А вслух:

— Кто же устроил девочку в интернат?

— Горсовет и устроил. А комнату, где жила Ата с бабушкой, отдали одной семье. У них мальчишка очень больно дерется. Хоть бы ее не исключили из интерната. Со всеми воюет — и с учителями, и с ребятами. Пока ей прощают. Слепая. Там хорошие люди. Просто они не понимают, что Ата такая… свободолюбивая.

— Я договорюсь с доктором. И ты ее приведешь. Санди тебе скажет когда.

— Спасибо! Большое спасибо.

— Не за что. А теперь идите к Санди, ему не терпится показать свои коллекции. И прошу тебя, Ермак, приходи к нам. Это я тебя приглашаю. Не только Санди, но и я.

— Вы… приглашаете?

— Ну да, я.

Ермак переминался с ноги на ногу. Башмаки совсем развалились. Хорошо, что пока стоит золотая осень. Он что-то хотел сказать, но только благодарно посмотрел на нее. Внезапно Ермак подошел к кораблю с алыми парусами.

— Это очень красиво, — проговорил он грустно, — но алых парусов не бывает.

— Это у Грина… — начал было Санди. Ермак его перебил:

— Знаю, Санди, я читал. Но это только в книжке. А на самом деле у Грея не было бы возможности так сделать. Разве что такую вот игрушку.

— Это символ! — возразила Виктория Александровна. — Грин хотел сказать, что каждый может сотворить для другого чудо. Помнишь это место? — И Виктория Александровна процитировала наизусть: — «…благодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное — получить дражайший пятак, легко дать этот пятак, но когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя».

— А почему же так редко это делают? — спросил; Ермак.

Виктория Александровна не сразу нашлась, что ответить.

Поздно вечером, когда Санди уже спал, Виктория рассказала мужу про Ермака.

Они стояли на балконе — была на редкость теплая октябрьская ночь — и смотрели на ночную бухту. Звезды наверху, звезды внизу.

— Как звать его отца, не Стасик ли? То есть Станислав, — спросил Андрей Николаевич. — Я знал одного Станислава Зайцева. Он как раз ходил из института в институт. Года два мы учились вместе на одном курсе судостроительного. Потом он отсеялся… Я, впрочем, тоже: увлекся авиацией. Что? Ах, этот Стасик? Это был типичный стиляга. И женился он на какой-то вывихнутой девице. Помнится, ее звали… не то Изабелла, не то Гертруда… Но это было давно. До рождения Санди. Интересно, что с ними сталось теперь?

Глава вторая АТА

Виктория Александровна на другой же день переговорила с Екатериной Давыдовной; та охотно согласилась посмотреть слепую. Назначила день, и после занятий мальчики отправились в интернат.

День был чудесный — голубой, солнечный. Над бухтой летали чайки.

— Если Ату отпустят с нами, пойдем погуляем! — сказал Ермак.

Он волновался, так как не был в интернате целых четыре дня, а это всегда плохо действовало на Ату.

— Ведь я у нее единственный близкий человек! — пояснил Ермак.

— Отчего же ты не ходил к ней? — спросил Санди. — И в школе вчера не был. Ты не болел?

— Нет, — коротко ответил Ермак, не глядя на товарища.

Санди не стал настаивать. Если Ермак захочет сказать, то сам скажет. Санди не отличался тогда особой наблюдательностью, но даже он заметил, что Ермак бледен, а глаза красны. Не мог же он плакать, как девчонка? Ермак не таков. Может, не спал ночь? Может, его маме или отцу было плохо и вызывали «скорую помощь»? Никто не знал, как Ермак живет. Он жил где-то за Карантином. У него никто из ребят никогда не бывал. Вряд ли у него дома хорошие условия. Может, сырость? После прихода Ермака бабушка уверяла, что в квартире долго пахло чем-то скверным, не то плесенью, не то грязными тряпками. Санди обиделся за Ермака и лег спать, не пожелав бабушке спокойной ночи, что ее всегда очень расстраивало.

Правда, утром он уже начал с ней разговаривать — все-таки она старая и у нее грудная жаба, — но не мог преодолеть некоторого холодка.

Бабушка часто вызывала у него возмущение. Иногда ему приходилось слышать такое, что и маме не передашь, приходилось страдать молча, про себя, что при общительном характере Санди было особенно тяжело. Слышать собственными ушами, как бабушка говорит своим знакомым (разумеется, в отсутствие мамы):

— Я не понимаю, что Андрюша в ней нашел? Даже хорошенькой не назовешь. Никогда не умела одеться по моде, а ведь средства есть. Тридцать три года — и медсестра. Полное ничтожество. Почему не врач? Лень было учиться? Нет способностей?

— Хорошо, хоть не санитарка, — утешала приятельница. — Сын Марии Алексеевны женился на простой официантке.

А в другой раз Санди слышал, как бабушка «перемывала косточки Реттер.

— Как хотите, но я не верю, что она такая замечательный хирург! Уже седина в волосах — и до сих пор простой врач. Почему не кандидат наук? Нет способностей?

Сама бабушка была кандидат наук, но, как только ей исполнилось пятьдесят пять лет, вышла сразу на пенсию — без сожаления.

А мама хорошая, просто замечательная медицинская сестра. Так говорила Реттер, которая без нее даже не может работать. Кому она доверит оперированного, если он в тяжелом состоянии? Только Виктории Александровне. Лучше быть отличной медсестрой, чем посредственным профессором. В этом Санди убежден. Интересно, что скажет об этом Ермак? Ермак нахмурился.

— Не все равно разве, какая должность, — буркнул он, — важно, какой человек и какой он в этой самой должности.

— Вот именно! — обрадовался Санди поддержке.

— Наверно, твоей маме тяжело у них? — сказал Ермак немного погодя.

Санди озадаченно взглянул на него. Он об этом ни разу не думал.

— Вот интернат, — показал Ермак на старинный двухэтажный особняк в глубине сада.

От улицы особняк был отгорожен высокой чугунной оградой. Во дворе несколько слепых ребят в комбинезонах граблями сгребали сухие листья в большие кучи. Санди показалось, что эти мальчики похожи друг на друга, как братья. У него сжалось сердце: вот бедняги! Неужели им нельзя вернуть зрение?

В просторном холле их остановила молоденькая воспитательница.

— Зайцев, тебе придется зайти к заведующёй учебной частью. Анна Гордеевна у себя…

— Ата не хворает? — испугался Ермак.

— Нет. Но ведет себя очень плохо. Отказалась наотрез от домоводства.

Ермак и Санди вошли в длинный узкий кабинет. За письменным столом сидела полная пожилая женщина в коричневом костюме и с кудряшками перманента на голове и что-то монотонно рассказывала рыжему мужчине с веселыми карими глазами.

— Вы хотели… Может, мне потом зайти, Анна Гордеевна? — забормотал смущенно Ермак.

— Заходите, Зайцев! Вот как раз к Гагиной. Это тот мальчик, что ее навещает. Единственный, кого она слушается. А кто с тобой, Зайцев?

— Мой товарищ Санди Дружников. — Ермак сознательно подчеркнул фамилию, и Санди понял, что он это сделал специально для завуча, ради Аты.

У Анны Гордеевны даже глаза округлились.

— Тех самых Дружниковых? Внук Николая Ивановича? Дружниковы в городе были известны. Но оказывается, знали уже и Санди.

— Это ты делал бриг, что выставлен во Дворце пионеров? — живо спросил рыжий посетитель.

Санди улыбнулся и подтвердил, что делал он.

— Да вы садитесь! — радушно пригласила завуч, и, когда мальчики присели на стулья, выставленные в ряд у стены, она стала рассказывать об Ате Гагиной: — Совершенно недисциплинированна, дика, взбалмошна, упряма. Индивидуалистка! Не умеет вести себя в коллективе. Никакого подхода к ней не найдешь. Отказалась наотрез от домоводства, не хочет дежурить по интернату. Конечно, мы понимаем, что слепота накладывает на психику детей отпечаток. Но… все же.

Завуч была, видимо, оскорблена в лучших своих чувствах.

— Я всю душу отдаю детям, а они так мало это ценят. Особенно эта Гагина. Дает педагогам оскорбительные клички.

— Ай-ай-ай! — посочувствовал незнакомец. — И как же она вас назвала?

Анна Гордеевна чуть покраснела.

— Ото неважно, в конце концов. Но с ней надо принимать какие-то меры. Я, как заместитель директора по учебной части, разработала «Правила поведения слепых детей в школе, на улице и в общественных местах». Вот посмотрите, товарищ Бурлаков!

Завуч вытащила из ящика стола отпечатанные листах на пятнадцати «Правила поведения». Она заметно гордилась своим произведением. Как и каждый автор.

— Вот. «Поведение учащихся во время перемены: а) Ходить по коридору парами, под руку, держась правой стороны. Во избежание столкновения нельзя бегать и быстро ходить. Так же по лестнице.

Поведение на улице: а) По улице идти парами. Никто не должен забегать вперед. Идти ровным шагом». Так. «Поведение в мастерских…» Это не надо. Вот. «Поведение в столовой: а) Не спеша занять свои места за столом, осторожно определить руками, где находится тарелка, прибор, хлеб и другие предметы. Правильно принимать пищу…» Ну, и так далее. А Гагина не соблюдает правила. Бегает, прыгает, хохочет, кричит. Нес желает носить форму, требует свое желтое платье.

— Разве она различает цвета? — полюбопытствовал товарищ Бурлаков.

— Кет, она совершенно слепая! Но каким-то образом чувствует темное и не любит его. Боится. Из-за нее не раз срывалась идейно-воспитательная работа. Как хотите, но яблочко от яблони… гм, да… Никогда не видела такой строптивой девочки. Просто ужас! И что самое плохое: она действует на ребят. Всеми командует. И учтите, вся ответственность на мне. Ведь наш директор — вы, наверно, знаете — слепой…

— Слепой?! — ахнул Бурлаков. На его живом, веснушчатом лице промелькнуло выражение жалости и уважения.

— Я ее вчера спрашиваю, Гагину, — продолжала завуч, — как ты понимаешь принцип «кто не работает, тот не ест»?

— Простите, — перебил ее посетитель, — может, вы пошлете за девочкой? Если можно, разрешите нам с ней погулять. Ребята не возражают, если мы вчетвером отправимся на приморский бульвар?

Ребята не возражали. Пока пришла Ата, завуч рассказывала, как поставлена в интернате идейно воспитательная работа, и намекнула, что фактическим директором является она, «потому что, сами понимаете, — слепой…».

— А где директор?

Оказалось, что директор уехал в командировку в Москву.

— А какой предмет он преподает?

— Географию.

В кабинете на шкафах стояло несколько огромных глобусов, на которых все было обозначено выпукло.

Санди внимательно разглядывал глобусы, когда с треском распахнулась дверь и в кабинет стремительно вбежала сердитая девочка лет тринадцати.

— Вы меня опять звали, вам еще не надоело говорить об одном и том же? — язвительно начала девочка, останавливаясь- посреди кабинета.

— Как ты со мной разговариваешь? И… ты опять бежала? В правилах…

— Ведь это вы составили правила! Только вы одна можете требовать, чтобы дети ходили, как старики…

Девочка вдруг замолкла и прислушалась.

— Кто еще здесь? — спросила она вдруг неуверенно. Ермак кашлянул и встал. Ата бросилась к нему:

— Ермак, это ты? Почему тебя так долго не было? Ты болел? Или твоя мама опять…

— Я потом расскажу, — перебил ее Ермак. Товарищ Бурлаков поднялся:

— Разрешите откланяться, Анна Гордеевна. Значит, мы пойдем прогуляемся. У Аты есть пальто?

— Кто вы? — спросила девочка, нахмурившись.

— Инспектор. Меня зовут Ефим Иванович. Ата сбегала за пальто и косынкой.

— Ата, это Санди! — сказал Ермак, когда вышли на улицу. Девочка протянула руку:

— Здравствуйте, Санди. Ермак часто рассказывал о вас. Вы мне покажете ваши корабли?

Санди пожал маленькую горячую руку, но при этом так растерялся, что не сразу ответил.

— Вы меня не бойтесь, — засмеялась Ата, — я не злая. Спросите у Ермака. Просто я ее ненавижу, эту Анну Гордеевну! Ох как я ее ненавижу! Я всем ребятам объяснила, что она плохая. Как они раньше не понимали? Ребята меня слушают. Мы будем ее изводить, пока она не уйдет из интерната!

— Об этом мы еще поговорим, — пробурчал Ермак недовольно.

Ата шла уверенно, как будто видела. И хотя она крепко держала Ермака за руку, но всякий бы понял — просто она очень соскучилась.

Санди подумал, что Ата была бы, пожалуй, красивой, если бы ее не портило что-то свойственное многим слепым: какая-то угловатость, дикость, некрасивое выражение угрюмости.

На приморском бульваре было мало народу. Курортники уже разъехались. Ата сама выбрала скамейку и села с краю, возле Ермака. Потом она повернула лицо к инспектору.

— ото я вам нужна? Наверно, Анна Гордеевна на меня нажаловалась… Конечно, я мешаю ей работать. Наверно, меня надо изгнать из интерната. Я не могу не мешать ей. Просто не удержусь. Я ее ненавижу.

— За что? — спокойно спросил инспектор.

— За то, что она принижает нас. Она хочет, чтобы мы все время помнили, кто мы: слепенькие! А я внушаю ребятам: пусть живут, как зрячие. Мы нисколько не хуже! Ох, пожалуйста, найдите мне работу. Только не шить — я терпеть не могу шить. Я бы хотела работать на заводе. Вы знаете, я хорошо освоила токарное дело. В мастерской мной довольны… Хотите, спросите у нашего техрука!

— Тебе надо учиться, — возразил Ефим Иванович. — Разве ты не любишь учиться?

— Конечно, люблю. Особенно математику. Но я бы хотела… — Она грустно умолкла.

— Что бы ты хотела, Ата?

— После уроков приходить домой… Вы не знаете, как тяжело находиться в школе день, и ночь! И всегда над тобой воспитатель, даже когда ты спишь. Кроме того, девчонки очень болтливы, и меня это утомляет. Почему они не хотят немного помолчать и подумать? Зачем меня отдали в интернат, а комнату забрали… У нас была хорошая комната, светлая, очень светлая, да и большая. Где же я буду жить после интерната? В общежитии? С какой стати! Если бы… инспектор, то не могли бы попросить кого нужно, чтобы мне вернули мою комнату?

— Но как же ты одна… — начал было Ефим Иванович и запнулся.

— О, я в с е умею делать! Правда, Ермак? И готовить, и убирать, и ходить на базар. Ведь бабушка долго болела, и я сама все делала. Да еще ухаживала за ней. Зачем мне их домоводство! Я все умею делать. Пусть лучше чаще пускают в мастерскую. Я стану хорошим токарем и поступлю на завод.

— Но тебе надо учиться!

— Я буду работать и учиться. Я ведь очень здоровая и сильная. Я вое успею. И… я хочу жить одна!

Инспектор долго смотрел на нее. Странное выражение и гнева, и растроганности прошло по его гладко выбритому лицу. Он неистово потер подбородок.

— Ладно, Ата, я подумаю, что можно для тебя сделать. А у тебя нет никаких родных? Нет? А где твои родители?

Лицо девочки искривилось от злобы.

— У меня нет родителей! Разве я знаю, где они… Бросить меня и удрать неизвестно куда… Бабушка говорила, что я такая же шальная, как моя мать. И… — Голос ее, звучавший пронзительно и резко, вдруг дрогнул, в нем зазвенели слезы давней обиды. — Бог шельму метит. Это она про то, что я… незрячая. Но отец-то — ее ненаглядный сынок — хорошо видит. Только ч т о он видит?

— Но он приезжал тебя повидать?

— Нет! Я даже не знаю, где он, где мама… Может, они давно умерли? Или у них другие дети? Что им до меня. А папа даже не посмел приехать сам. Прислал вместо себя приятеля. Бабушке было стыдно, что он бросил нас. Она не велела никому говорить. Я бы и сама не сказала. Что за отец, что не приходит десять лет. А приятель пришел ночью и ночью же ушел. Он оставил бабушке облигацию, которая выиграла много денег. Мы тогда оделись во все новое и стали хорошо питаться.

— Он присылал еще денег?

— Нет…

— На какие же средства вы жили?

— У бабушки была маленькая пенсия за мужа. Нам помогал Станислав Львович, отец Ермака. Раз в три месяца он приносил бабушке денег.

— Он добрый человек?

— Я его ненавижу! — был безапелляционный ответ. «Похоже, что эта девочка ненавидит полсвета!»—подумал Санди.

Ермак сидел потупившись, ни на кого не глядя.

Видимо, Ефиму Ивановичу хотелось еще о многом расспросить Ату, но он взглянул на Ермака и переменил разговор:

— Гм! Значит, ты любишь математику… Ата не ответила.

— Слушай, Ата, — сказал Ермак, — тебя посмотрит одна хорошая докторша. Она делает операции на глазах и многим возвратила зрение. Сандина мама работает вместе с ней, и она тебя к ней отведет.

— Пусть посмотрит, — равнодушно отозвалась Ата, — наша докторша говорит: если оперировать, мало шансов на удачу. Один шанс на тысячу.

— Пусть хоть на миллион, а вдруг… — горячо возразил Ермак.

Все помолчали. Инспектор как-то озадаченно смотрел на слепую, на ее зеленое пальто, ободранные башмаки, будто недовольный собой. Потом он бережно взял ее руку в свои большие ладони.

— Давайте, ребята, знакомиться как следует. Меня зовут Ефим Иванович Бурлаков. Что? Говорил? Почему же вы не называете меня по имени? Кстати, Санди, я хорошо знаком с твоей родственницей Ксенией Гавриловной!

— Тетя Ксеня! — воскликнул Санди.

— Да. Мы с ней были в одном партизанском отряде…

— Дедушка тоже партизан! — сказал Санди.

— Да. И Александра Кирилловича знаю близко. Он был нашим командиром. А я… мне тогда было всего пятнадцать лет. Мы с тетей Ксеней часто ходили в разведку. Удачно. Тетка и деревенский парнишка ни в одном полицае не вызывали сомнений. Мы побирались. В худшем случае нам давали по затылку, чтоб катились прочь. Передавай тете Ксене привет от Ефимки. Скажи, что я скоро ее навещу. А сейчас… подождите-ка меня здесь.

Ефим Иванович пошел к киоску неподалеку, купил три самые большие шоколадки, вручил их ребятам и, коротко попрощавшись, ушел, все так же чем-то недовольный.

Ребятам он понравился.

— Я сразу понял, что он военный, хоть и одет в штатское, — заметил Ермак и добавил с уважением — Бывший партизан!

Шоколадку он спрятал в карман. Санди понял для кого и, в свою очередь, сунул ему в руку гостинец. Ермак спокойно взял.

Все трое молчали. Санди смотрел на лиловатый морской горизонт, над которым медленно таял дымок парохода, на чистое глубокое небо, на проходивших мимо матросов и думал: «Какое это несчастье, страшное и непоправимое, неутешное, — не видеть». Он взглянул на Ату. Девочка успокоилась. На смуглом лице проступила умиротворенность. Она отдыхала душевно. Похоже, что все дни она пребывала в беспрестанном раздражении. А глаза у нее были красивые, хоть и незрячие: большие, зеленовато-голубые, как морская вода на глуби. Ресницы длинные и густые, а брови тонкие, темные. Она сдернула с головы косынку — солнце пригревало, — и слабый ветерок, дувший с моря, чуть-чуть шевелил на висках светло-каштановые волосы, блестящие и прямые, заплетенные сзади в две тугие косы.

Каждый чувствовал себя очень хорошо. Потом мальчики проводили слепую до интерната, уговорившись, что зайдут за ней в воскресенье с утра. Ермак просил Ату «не бунтовать» и не связываться с Анной Гордеевной. Ата обещала: «Если выдержу…» Прощаясь, она подставила Ермаку щеку для поцелуя. Ермак покраснел, сморщился — он стеснялся Санди, — но поцеловал ее тотчас, без задержки.

«Нет, это не из жалости, — подумал Санди. — Ермак действительно ее самый близкий друг. Он всегда будет ей самым большим другом, и никому другому».

Санди не завидовал. С непривычным смирением он был благодарен Ермаку за те крохи дружбы, которые тот мог ему уделить.

Санди впервые понял, как у него самого много было в жизни, как щедро его одарила судьба, и ему даже стало неловко. Санди не знал, как живет его друг. И почему-то стало страшно узнавать. А вдруг что-нибудь очень плохое? Санди даже фильмов не любил тяжелых. Не мог читать Достоевского. А его «Неточку Незванову» хоть и дочитал, но так расстроился, что от тоски не знал, куда деться. «Оливер Твист» наводил на него ужас, и спасал только хороший конец. Почему Ермак никогда не рассказывает о своих родителях? Одно было ясно: плохо они заботились о своем сыне.

Глава третья БАБУШКА РАЗОБЛАЧАЕТ НЕОЖИДАННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

После того как Санди еще раза два приводил Ермака к себе, Вера Григорьевна решила, что ей пора вмешаться. Если отцу некогда, а мать доверчива до легкомыслия, значит, приходится действовать бабушке. Необходимо было проверить, из какой семьи новый товарищ Сашеньки.

Начала бабушка с телефонного звонка директору школы Рождественскому. Объяснив ему не без труда, в чем дело, она спросила:

— Что из себя представляют родители Зайцева? Директор чуть замялся:

— Гм. Как я понимаю, вас беспокоит, не навредит ли вашему внуку эта дружба? Могу вас заверить: Зайцев очень хороший мальчик. Учится на четверки и пятерки. Дисциплинирован, выдержан, отзывчив, добр. Дружба с ним может только облагородить!

— Меня интересуют его родители, — ледяным тоном напомнила бабушка.

— Родители? Гм. У него не очень удачные родители.

— Как это понять?

— Они плохо заботятся о мальчике. Не помогают ему в учебе. Забывают о нем… Подозреваю, что забывают его покормить. Однажды на уроке у мальчика потемнело в глазах. Да.

— Могу я попросить их адрес?

Директор пробормотал что-то нечленораздельное и повесил трубку. Но не так-то легко было отделаться от Веры Григорьевны Дружниковой. Адрес она получила от заведующей учебной частью. Далековато. Пушечная улица, дом номер один. За Карантинной слободой. Теперь этот район, кажется, называется Фрунзенским. Почему Ермак не посещал ближайшую школу? Странно. Может, его там исключили за плохое поведение? В школе номер тринадцать, где учился Санди, Зайцев появился с пятого класса…

Вера Григорьевна, никому не говоря, с утра отправилась выполнять долг. Сначала она хотела взять такси, но, будучи скуповатой и рассудив, что туда, пожалуй, «сдерут рубля два», она поехала на троллейбусе. Сойдя на Пушечной, она перешла улицу и стала искать дом номер один. Ну и дома! Начало девятнадцатого века. Как это они уцелели в последнюю войну! Она остановилась перед угрюмым, облупленным двухэтажным домом, наклонившимся над самым обрывом. Пахло водорослями, морем, но из подворотни несло гниющими отбросами. В туннеле под домом лежали кучи мусора, приготовленные к вывозу. Чего смотрит санитарная инспекция? Какие грязнули здесь живут! В длинном, узком каменном дворе какая-то очень толстая женщина в байковом халате и пуховом платке развешивала на веревке белье. Она с готовностью устремилась к Вере Григорьевне.

— Будьте любезны… Зайцевы здесь живут?

Толстуха скорчила гримасу и подозрительно оглядела Веру Григорьевну, но осмотр ее, видимо, успокоил (бабушка одевалась добротно и современно).

— Вы из школы? — вдруг решила она.

— Да, да!

— Тогда, пожалуйста, пройдите ко мне. Я вам расскажу все. Я сама хотела сходить в школу, да все никак не соберусь. Это же безобразие! Бедный мальчуган! Я сейчас, сию минуту…

Быстро развесив оставшееся белье, женщина подхватила таз и провела Веру Григорьевну в свою квартиру на втором этаже — ход со двора, узенькая деревянная лестница. В маленькой квартирке оказалось уютно и чисто. Усадив Веру Григорьевну на старомодный диван с полкой, под которой была приколота вязаная кружевная салфетка, женщина, не теряя времени, приступила к рассказу:

— Вы не представляете, что это за люди. Сам-то вечно без работы, она служит где-то в гостинице. Водят к себе ночевать — в гостинице часто нет номеров. И чего только милиция смотрит? Каждый день пьянки-гулянки. К ним ходят какие-то подозрительные люди. Сам-то Станислав Львович сидел в тюрьме за продажу краденого. Ужасно! О ребенке совсем не заботятся. Нисколько. Он был такой вот крошка… Гертруда сунет ему кусок колбасы или сыра и выкинет на лестницу… зимой. Конечно, соседи брали его к себе. У меня он частенько ночует, вот на этом самом диване. А уроки учит вот за этим столом, когда холодно и дождь… В хорошую погоду он уходит с учебниками к морю. К сожалению, я могу ему помогать, только когда муж в рейсе: он буфетчик на пароходе. И ему не нравится, когда здесь крутится чужой мальчик. Детей у нас нет. так он, знаете, не привык.

Несчастный мальчик! И такой славный, милый, ласковый. Скажет: «Тетя Глаша, вы устали, полежите, а я вымою пол». Он все умеет делать — и мужскую и женскую работу. Ведь дома только он один и убирает. Гертруда боится руки испортить. Просто лентяйка. Мать ее была труженица, баловала дочку, и вот результат. Назвала ее Гертруда, что значит «герой труда». А выросла бездельница, паразит. Бабушка умерла от горя, когда внучонку было всего два годика.

Мы вот во дворе все удивляемся: откуда Ермак такой хороший? Ведь никто его не воспитывал. Если бы другому такие условия, давно бы стал воришкой. А этот копейки не возьмет. У меня мелочь всегда на трюмо лежит. Грешным делом пересчитывала — нет, никогда не возьмет. Честный! А их как жалеет! Если бы не Ермак, они бы отродясь супа не съели, так, на сухомятке, бы и жили: колбаса и чай. Ермак соберет пустые бутылки, сдаст их, купит граммов двести мяса, картошки; я ему дам горстку крупы, луковку, так он сварит суп и накормит их.

А когда они с похмелья, злые ужасно, как цепные собаки, и бьют его чем попало. Но следов не оставляют, а это не считается. Да Ермак никогда и не станет жаловаться. Ни за что! Про себя переживет, и все. А когда Станислав Львович сидел, еще хуже было. Эта женщина каждый день наводила к себе гостей, и они здесь пьянствовали. Он и вернулся как раз в такую гулянку. Другой бы возмутился, а этот обрадовался — есть что выпить…

Соседка — ее звали Глафира Егоровна — долго рассказывала «учительнице» про Зайцевых. Вера Григорьевна внимательно слушала. Лицо ее словно окаменело. Глаза стали злые. Какой ужас! Бедный Сашенька! Она как чувствовала. Вот что значит не поинтересоваться, из какой семьи.

Когда Глафира Егоровна провожала гостью, она вдруг усомнилась:

— Да учительница ли вы?

— Я — кандидат наук. Жена академика Дружникова. Наверное, слышали? Нет? Ну уж знаете…

Вечером, после чая, Вера Григорьевна попросила всех задержаться в столовой. Сашеньке тоже не мешает послушать. Пусть знает.

Без всяких прикрас — действительность была достаточно «ярка» — Вера Григорьевна изложила все, что узнала утром.

Наступило долгое, тягостное молчание. Санди похолодел: теперь не разрешат дружить с Ермаком.

Дедушка, только вчера возвратившийся из Англии, выглядел утомленным. Он сидел в кресле, полузакрыв глаза, и совершенно «не реагировал». Может, ждал, что скажет молодежь. Отец нахмурился и сразу потянулся за папиросой. Мама даже побледнела.

— Бедный Ермак! — воскликнула она. — Знаешь, Андрей, я с самого начала чувствовала что-то именно такое. Как же ему помочь?

Санди вздохнул облегченно. Как он мог усомниться в матери? Иначе она и не могла сказать.

— Вы разрешили Сашеньке дружить бог знает с кем… — начала Вера Григорьевна, — не разузнав, из какой он семьи, не проверив. Надеюсь, теперь…

Виктория Александровна решительно приняла бой.

— Что — теперь? — Она говорила мягко, как на работе с тяжело больными.

— Вы не разрешите Сашеньке дружить с ним.

— С Ермаком? При чем здесь Ермак? Разве вы узнали плохое о нем? Думаю, что эта дружба, кроме добра, ничего Санди не принесет. Таким другом можно только гордиться!

— Гордиться?! Вот как… Я отказываюсь вас понимать. Я категорически возражаю.

Виктория Александровна спокойно поднялась и положила руку на плечо Санди:

— Разрешите мне самой разбираться в друзьях моего сына, — и вышла вместе с Санди.

Отец и сын переглянулись.

— Мне надо работать, — сказал академик, спасаясь в свой кабинет. В дверях он лукаво подмигнул своему сыну.

— Не расстраивайся, мама! — сказал Андрей Николаевич. — И предоставь этим заниматься Вике. Она лучше знает. Не сердись.

— Как тебя подчинила эта женщина! — горько сказала Вера Григорьевна. — И что ты в ней только нашел! Ни ума, ни красоты. Бездарность. На всю жизнь осталась медсестрой.

— Мама!

— Хорошо, хорошо! Иди к ней.

— Мама, я понимаю, ты недолюбливаешь Вику, но все же… Хотя бы с моими чувствами считалась! Трудно так жить.

Вера Григорьевна прижала к глазам свежевыглаженный платочек. Ей тоже было тяжело. Материнская ревность терзала ее. Может, особенно горькая потому, что, кроме сына, не было у Веры Григорьевны в жизни никакой радости.

Когда-то с помощью мужа Вера Григорьевна защитила диссертацию и получила степень кандидата наук. Дальше она не пошла: не было своих мыслей, без чего, как известно, в науке далеко не уйдешь, а муж никогда ей больше не помогал.

Поняв, что сама по себе в гидрографии она ничего не значит, Вера Григорьева решила, что ее назначение в жизни быть помощницей и другом великого ученого. Но и это не вышло…

Как помощница она раздражала Николая Ивановича некоторой бестолковостью, неоправданным самомнением и тем, что настойчиво и неуклонно отдаляла от него всех сотрудников, особенно женщин.

Потерпев года полтора, профессор взбунтовался и, переговорив по душам с тогдашним директором института, добился перевода жены в другое отделение. Став в свое время директором этого самого института, он до ее пенсии держал гидрографа Дружникову на достаточном отдалении, так что их работы почти не соприкасались. В стычках Веры Григорьевны с коллегами он неизменно принимал сторону последних. Пришлось с этим смириться.

Тогда жизненной целью Веры Григорьевны стало охранять покой ученого и, конечно, воспитывать сына. Охранять покой было долгом, любовь к своему ребенку — радостью, быть может, единственной.

Была у Веры Григорьевны и своя женская тайна, о которой, впрочем, самые близкие знали. Вера Григорьевна вышла, замуж за профессора Дружникова не по любви. Она была влюблена в простодушного веселого шалопая, ответившего ей самой искренней привязанностью. Он даже стал более серьезным. Камнем преткновения явилась профессия шалопая. Он был музыкант. Если бы хоть пианист, или скрипач, или, на худой конец, флейтист, но он был… балалаечник! Для самолюбивой, рассудочной, знающей себе цену и вместе с тем ограниченной девушки-аспирантки это было чересчур, Вера предпочла принять предложение молодого обещающего ученого, доцента. Так качалась супружеская жизнь, в которой для обоих сторон было мало радости.

Все в доме привыкли ходить на цыпочках и говорить шепотом. Только Вика рисковала время от времени нарушать этот покой, это ледяное молчание.

Впервые это произошло вскоре после замужества, когда ока уже ожидала ребенка. Виктория и Андрей сидели в столовой и тихенько разговаривали. Вера Григорьевна не любила, когда они рано уходили к себе. Свекровь сидела здесь же и читала на английском языке Хемингуэя. Маятник дорогих часов веско отсчитывал томительные минуты. Было десять часов вечера, еще рано было ложиться спать. Внезапно Вика поднялась и, свободно ступая, прошла к кабинету профессора. Приоткрыв дверь, она сказала:

— Папа, вам не скучно здесь одному? Вы, наверно, устали. Идемте посидим с нами. Может, послушаете новую пластинку? Я как раз купила…

Вера Григорьевна от такого святотатства обмерла. Андрей испугался за жену: вдруг ей ответят уничтожающе. Однако профессор нисколько не рассердился. Он вышел в общую комнату и сел на диван возле невестки. Он сидел очень пря-:мо, будто у него вместо позвоночника был железный стержень.

Вика стала рассказывать о последней операции на глазах, которую делала Екатерина Давыдовна. О разных больных, как они боятся операции, даже военные, даже моряки, и о всяких комичных случаях на ее дежурстве. Все молча слушали. Потом Вика сбегала за пластинкой и заставила ученого прослушать песенку Шульженко.

Смущенный Андрей сказал жене:

— Ты хоть бы Бетховена выбрала или Шостаковича! Но Николай Иванович вежливо сказал, что ему нравится. Неожиданно он спросил, нет ли у Вики «Каховки».

Вика сказала, что, к сожалению, нет, но если никто не возражает, то она может спеть…

— Разве вы поете? — как будто удивился Николай Иванович.

— Все люди поют, — ответила Вика, — одни лучше, другие хуже. Когда я училась в медицинском техникуме, то выступала на концертах самодеятельности — у меня сопрано. На таком концерте в Доме культуры мы и с Андреем познакомились. Разве он не говорил?

Все как-то странно посмотрели на нее и попросили спеть.

Вика спела «Каховку», потом «По долинам и по взгорьям» и, наконец, «Комсомольцы двадцатого года». Возможно, последнее она спела значительно позже, когда уже был Санди. Потому что он это хорошо помнит. Голос у нее несильный, но свежий, сочный, словно прохладный, и удивительно приятный. (Это не потому что пишет сын, другие, посторонние, так говорили!) Только ей было тяжело петь без аккомпанемента.

— Николай Иванович, может, вы будете мне аккомпанировать на гребенке? — спросила она, обводя всех простодушным взглядом серых глаз. — Вы когда-нибудь жужжали на гребенке?

Профессор озадаченно посмотрел на нее.

— Да. Кажется, да… Когда еще учился на рабфаке. Но я забыл… — Он вдруг запечалился.

— Мне кажется, мы мешаем Николаю Ивановичу работать! — твердо напомнила бабушка.

— О черт побери! — вдруг взорвался ученый. — Могу я раз в жизни, гм, пожужжать на гребенке? Но я… забыл.

Он был явно растерян. Андрею почему-то стало очень жаль отца.

— Папа, это совсем просто. Я тебе покажу, — сказал он. Но профессор замычал, словно от зубной боли, и ушел к себе в кабинет.

— Так расстроить Николая Ивановича! — прошипела Вера Григорьевна и ушла в спальню в сильном негодовании.

Не скоро после этого позвала Вика свекра «посидеть с нами», но позвала. Постепенно Николай Иванович сам стал заходить к невестке. У них развилось что-то вроде дружбы.

Для Санди всегда было очевидным, что если строгий дедушка кого любит, так это маму. Между отцом и дедушкой не было духовной близости. Пожалуй, между ними стояла Вера Григорьевна.

Вскоре после неприятностей из-за Ермака, когда в доме свирепствовал «антарктический холод», Николай Иванович, в свою очередь, задержал всех домочадцев в столовой после ужина.

— Нам надо поменять квартиру, — сказал он без всякой подготовки, — на две.

Все уставились на него.

— Не понимаю тебя, — заявила высокомерно Бэра Григорьевна.

У Николая Ивановича дернулось веко. Он попридержал его пальцем.

— Что же тут понимать, — спокойно возразил он. — Поменяем нашу квартиру на две… в разных частях города. Я уже переговорил с председателем горсовета. Он охотно пошел мне навстречу. Да… в разных частях города!

— Почему, отец? — нарушил долгое молчание Андрей Николаевич.

Дедушка твердо посмотрел на него.

— Я сделал ошибку, что сразу не отделил вас. Знаешь, как в крестьянских семьях. Пора Вике пожить свободно и радостно. А то она… А то изменится у нее характер. Она накануне срыва. Всегда натянута. Всегда под гнетом. Я не могу себе простить, что не задумался об этом раньше. Она может… ожесточиться против тебя.

— О нет! — вырвалось у Виктории Александровны. Андрей Николаевич взглянул на мать. Лицо ее застыло,

словно она умерла.

— Не надо ничего менять! — почти закричал Андрей Николаевич. — Я не согласен. Вика, разве ты жаловалась отцу?

— Как ты смеешь! — оборвал его профессор. Он поднялся из-за стола. Сейчас он казался выше ростом. — Уже все решено. Завтра можете сходить посмотреть квартиру. Через неделю переедете. — И Николай Иванович ушел к себе в кабинет.

Санди взглянул на расстроенного отца, смущенную мать, убитую, разобиженную бабушку и на цыпочках вышел из комнаты.

«Пойду-ка я к Вовке Лисневскому!» — решил он. Вова был его одноклассник и жил в этом же доме, этажом выше.

Санди не любил семейных неприятностей.

Виктория Александровна прокралась перед сном к профессору. Он все еще работал Лицо его казалось грустным и усталым. Она обняла свекра и бережно поцеловала его в морщинистую щеку.

— Вам не будет одиноко, папа? — спросила она. Николай Иванович лукаво покачал головой.

— Я буду приходить к вам, — сказал он вполголоса. — Помнишь, как мистер Р. Уилфер у Диккенса. И наверно, так же протру головой стену над своим постоянным местом. У меня будет постоянное место, Вика?

— Будет, папа! Спасибо тебе за все, за все!

Глава четвертая «ТЫ ЖЕ НЕ ЭГОИСТ?»

В середине ноября Дружниковы поменяли квартиру. Бабушка и дедушка переехали в просторную, двухкомнатную, возле самого института, директором которого был дедушка.

Вера Григорьевна отвела под кабинет мужу лучшую комнату, но профессор посоветовал оборудовать ее под столовую.

— У меня же есть кабинет на работе, — сказал он, — зачем мне два?

Теперь он задерживался в институте до глубокой ночи. Как не хватало Николаю Ивановичу голосов Санди, сына, Виктории, их шагов, приглушенного смеха! Конечно, он всегда мог к ним пойти, но застенчивому, несмотря на всю его известность, человеку не так легко это было сделать: «Они еще, наверно, от нас не отдохнули. Пусть побудут одни. Вместе». Нельзя забывать и о том, что профессор был далек от сына. Его давние неловкие и робкие попытки сблизиться с Андрюшей разбивались о холодную замкнутость сына. Только однажды Николай Иванович бросил жене упрек, что она восстановила против него их сына, но думал он об этом часто и никогда не смог простить этого жене.

Санди теперь жил у самых верфей. Из окон прежней квартиры бухта виднелась с птичьего полета, а теперь приблизилась, обрела запахи и звуки. Совсем рядом плескалась вода, зеленоватая, с радужными кругами от нефти, и уже не игрушечными казались корабли, а огромными, больше домов. Утром Санди будили гудки, и, когда он шел с учебниками к остановке троллейбуса, его догоняли и перегоняли рабочие в комбинезонах, куртках, ватниках. От их одежды исходил запах машинного масла, моря, табака. Вместе с ними каждое утро проходил и другой дед Санди — мастер кораблестроительного завода Александр Кириллович Рыбаков. Вот он стал бывать у них чаще, иногда прямо с работы — усталый, закопченный, вымазанный в мазуте, но неизменно веселый и горластый.

Виктория Александровна была очень счастлива, если, конечно, исключить ее мучительные тревоги в часы полета мужа. Она так и не привыкла, как другие жены летчиков, относиться к этому спокойно и всегда боялась аварии, беды.

Она купила недорогую мебель, веселые занавески, заказала стеллажи для книг, цветов, керамики и теперь с наслаждением все расставляла и развешивала. Ей помогали Санди, Ермак и Ата, ходившая к Дружниковым теперь почти каждый день.

Ату уже смотрела доктор Реттер и взялась делать ей операцию. В январе Ата должна была лечь в больницу. Девочка оказалась несколько ослабевшей, малокровной, и необходимо было подлечить и подкрепить. Виктория Александровна договорилась с врачом интерната, и Ату пока освободили от дежурств и от домоводства, так раздражавших ее.

— Только не разбейте что-нибудь! — сказала, улыбаясь, Виктория. (Попробую иногда опускать отчество. Мама выглядела так молодо, что ее почти Все звали просто Виктория или даже Вика.)

Ребята озоровали, как маленькие, и вырывали друг у друга молоток и гвозди.

— Я буду вешать картину, я! — настаивала Ата. Опомнившись, мальчики уступили. Ата торжествующе схватила картину и полезла с ней на стул.

— Здесь или выше прибить? — оживленно спрашивала девочка.

— Пожалуй, здесь, — решила Виктория. Ата ловко вбила гвоздь.

— Только посмотрите, теперь не криво?

— Очень хорошо, Ата!

«Как она всегда тщательно одета, а ведь могла бы где-нибудь не застегнуть, не заметить, слепая все-таки!» — с невольным уважением подумала Виктория.

На Ате было яркое клетчатое платье — красное, коричневое и желтое, уже поношенное, но выстиранное и отутюженное. Каштановые, с медным отливом, волосы, тщательно причесанные, заплетены в две косы и завязаны сзади желтой лентой. Было поразительно, как эта слепая тянется к свету, как она ненавидит все темное и мрачное.

Однажды, когда она пришла к Дружниковым, на Виктории было черное платье. Ата поцеловала Сандину маму, к которой сразу так страстно привязалась, что Санди справедливо полагал: «Ата ходит не ко мне, а к маме!» Но вдруг лицо девочки омрачилось.

— Зачем вы надели это? — показала она на платье.

— Но почему? — хотела допытаться Виктория. — Это хорошее платье, шелковое. Погладь рукой. Не правда ли, приятно на ощупь?

Ата резко покачала головой:

— Нет, очень неприятно. Зачем вы…

— Разве ты видишь его?

— Я ничего не вижу. Я незрячая. (Ата не выносила слово слепая.) Но я же чувствую… Что-то неприятное, словно пауки…

Ата панически боялась пауков. Кажется, единственное, чего она боялась, была тьма, наполненная пауками.

Чтобы сделать Ате приятное, Виктория Александровна переоделась, и с тех пор Ата больше не заставала ее в темном.

— Может, она потому так ненавидит завуча, что та всегда ходит, как ты говорил, в темном? — предположила в разговоре с сыном Виктория Александровна.

— Отчасти потому, — согласился Санди. — Но эта завуч такая зануда, мама. Она просто бесит Ату. Как бы тебе объяснить… Я понимаю, в чем тут дело… Ата ненавидит свою слепоту и все, что с ней связано: мрак, медлительность, осторожность, страх, крадущуюся походку. А эта Анна Гордеевна требует как раз всего того, что связано со слепотой.

— Но ведь Ата рано ослепла. Вряд ли помнит свет.

— Говорит, что помнит. У Аты еще одна странность…

— Какая?

— Она не любит слепых. Вот почему еще ей так тяжело в интернате. Ермак говорит, что другие слепые, наоборот, избегают зрячих. Держатся друг друга. Вот у них половина учителей слепые, так дисциплина и успеваемость выше у слепых учителей. Значит, ребята больше стараются для таких же, как они сами. Ата — наоборот. Знаешь, мама, по-моему, она в интернате боится.

— Чего?

— Она говорит, что, когда представит, сколько собралось вокруг незрячих, ей кажется… ну, словно сгущается тьма. И она просто дрожит, задыхается. А со зрячими она чувствует себя легко и радостно.

— У нее очень развито воображение, — заметила как-то грустно Виктория.

— Да. Она такая фантазерка. Она выдумывает разные истории. Иногда, когда в хорошем настроении, рассказывает их подругам в интернате… при условии, чтобы не садились слишком близко. За эти истории ей все прощают. Это Ермак мне сказал. Ермака она больше всех на свете любит…

— Это понятно, Санди.

— Да, мама, понятно.

Виктория Александровна наблюдала за Атой. Сколько в этой девочке живости, смелости, уверенности в себе! Славная девчурка! Вообще, все трое — и ее Санди — славные ребята. Пожалуй, эта дружба — счастье для Санди. Может, будет серьезнее, не так ребячлив.

— Где у вас тряпка и ведро? Я буду мыть пол! — заявила как-то Ата.

Виктория усмехнулась:

__ Атанька, прибереги энергию для интерната. Там обижаются, что ты не хочешь дежурить. Ата скорчила забавную гримаску.

— Пусть меня исключат, я не хочу там жить!

— Где же ты будешь жить? — серьезно спросил Ермак.

— Пусть отдают назад комнату. Я поступлю на работу.

— Куда?

— Куда-нибудь на завод.

— Ты сейчас должна набраться сил, чтобы выдержать операцию, — сказала Виктория.

Ата вымыла-таки пол. Одну комнату. Остальное домыла Виктория Александровна. Потом все пили чай в уютной, просторной кухне.

— Так хорошо! — прерывисто вздохнув, сказала Ата. — Счастливчик Санди! Я бы хотела всех вас видеть, какие вы? Как по-вашему, Виктория Александровна, операция… вернет мне зрение?

— Хоть немножко будешь видеть, — ласково проговорила Виктория.

— Да. Хоть бы самую капельку… Увидеть день, солнце, Ермака, вас… море! Знаете, у нас в интернате каждый говорит: «Хоть бы немного видеть! Хоть бы только свет!»

— Съешь этого пирога, — сказала Виктория, подкладывая Ате на тарелку пирог.

Но Ата продолжала:

— У нас есть девочка Наташа, она только в прошлом году ослепла. До тринадцати лет видела. Ей еще тяжелее, чем даже мне… Когда мы отдыхаем, кто с книгой, а кто просто так, разговаривает, она все ходит и ходит по коридору одна протянув перед собой руки, чтобы на нее не наткнулись. Только она одна так ходит, протянув руки. Никак не привыкнет. Забывает, где какая лестница. Ушибается. А вы действительно думаете, что я буду видеть?

— Хоть немножко, но будешь.

Чем ближе подходил день операции, тем чаще задавала Ата этот вопрос. Как-то вечером — Санди слышал это из соседней комнаты, где учил уроки, — Виктория Александровна спросила мужа:

— Андрей, ты не возражаешь, если мы хоть на время, до операции… возьмем к себе Ату… погостить.

Санди застыл над раскрытой тетрадью по геометрии. Он сразу представил, как отец нахмурился при этом внезапном предложении.

Отец был нелюдим. Может, недостаточно добр. Он любил свою работу, любил жену и сына. На других его любви не хватало. С летчиками он был в добрых, приятельских отношениях, но никогда не звал их к себе в дом и сам ни к кому не ходил.

— Эту слепую девочку? — удивился Андрей Николаевич. — Но когда же тебе с ней возиться? Ты и так занята по горло. И… не думаю, чтоб это было полезно для Санди и доставило ему большое удовольствие.

Санди бросило в жар. Кажется, он густо покраснел.

— Нельзя всегда думать только о Санди! — возразила Вика. — Так можно воспитать эгоиста, который всегда будет считаться только со своими удобствами. Ата не прижилась в интернате… Я хотела это сделать ради нее, а не ради Санди.

Андрей задумался. Думал он долго. Санди прислушивался не дыша. Он еще сам не знал, что именно его так взволновало. Потом отец сказал:

— Может, это намек на меня? Это я всегда считаюсь только со своими удобствами?

— Ты же не эгоист? — спросила мама.

— Не знаю, — честно ответил отец. — И уж совсем не знаю, каков я в твоих глазах, Вика. Мою мать ты определенно не уважаешь. Не понимаю: за что? Ты так радуешься, что мы отделились от моих родных. Мне это несколько обидно.

— Ты против, чтоб мы пригласили Ату?

— Я бы этого не хотел! Последнее время я почему-то стал сильно уставать, и я просто не смогу отдохнуть, когда в доме будет чужой человек. Да еще слепая. Неприятно как-то. Не выношу калек. И что ты выдумала, Вика?

— Ладно. Не будем больше об этом говорить, Андрей.

— Ты на меня рассердилась?

— Нет. Ты таков, какой есть. Иным не можешь быть. Разве что случилось бы такое, перевернувшее всю твою жизнь. Тогда, может быть, ты стал бы ближе к людям.

— Вика! Ты желаешь мне… беды?

— Что ты! — испугалась Виктория.

Они долго молчали. Потом мама вспомнила, что пора пить чай.

К чаю неожиданно пришел Николай Иванович. Виктория от восторга завизжала, как девчонка. Просиял и Андрей Николаевич. Санди забросил учебники и вылетел навстречу деду. Профессор был заметно растроган. Его усадили в кресло современного фасона, так что он не казался в нем особенно маленьким.

— Почему не пришел с мамой? — спросил Андрей Николаевич.

Профессор съежился, виновато посмотрел на сына и ничего не ответил.

«Потому что ему хочется от нее отдохнуть, — мысленно ответила за него мужу Виктория. — Потому что он жаждет душевного тепла и уюта, чего у него, бедняги, никогда не было в жизни. Почему ты этого не понимаешь?»

Она молча поцеловала свекра в щеку.

Потом пили чай, и успокоившийся, повеселевший Николай Иванович рассказывал про институтские дела, про какого-то Мальшета, «чертовски способного океанолога», который, будучи совсем еще молодым, написал «талантливейшую научную книгу», где полно «своих мыслей», и «если бы только можно было переманить его в наш институт», но «разве уйдет он со своего Каспия?».

Так Санди впервые услышал имя — Филипп Мальшет, и оно ему запомнилось.

Всем так хорошо было в этот вечер! Андрей Николаевич курил и улыбался. Улыбка очень его красила. Может, потому, что улыбался он так редко. После чая Николай Иванович тщательно осмотрел, как устроились молодые Дружниковы, — ему очень понравилось.

Он долго сидел у них. На него напал «говорун», и он подробно рассказал о своей поездке в Англию. Оказывается, Лондон совсем не похож уже на тот город, что описывал Диккенс, и не только потому, что вместо кэбов — автобусы и электрички, нет, сам характер англичан давно изменился. Впрочем, дедушка и сам не разобрался еще в англичанах, он больше говорил о том, как ученые Англии восторгались достижениями советской океанологии. Достижения наших океанографов стоят наравне с достижениями в области освоения космоса.

В тот вечер Санди впервые узнал, что океанология такая обширная наука: в нее входят биология и геология моря, физика и химия моря, морская метеорология и многие другие науки. А уж без математики и географии вообще шага не сделаешь.

Николай Иванович засиделся допоздна, а когда он ушел, Санди долго не мог уснуть. Он вертелся на своей кровати и, кажется, первый раз в жизни думал о своих родных. Он вдруг понял, какие разные люди его отец, мать, бабушка, дедушка. А если взять еще другого дедушку и тетю Ксению, мамину мачеху, то разница еще глубже. Почему люди бывают такие непохожие? Ведь одна семья. А потом он подумал: счастлива ли его мама с его отцом? Но почему-то от этих мыслей стало так тоскливо, неуютно и тревожно, что Санди предпочел думать о чем-нибудь ином, например о Ермаке или Ате. Но темнота ночи, что ли, так действовала, только и о друзьях было что-то грустно думать…

Как жил Ермак? Отчего Санди не настоял на том, чтобы самому узнать его жизнь? Бабушка тогда рассказывала что то страшное. Мама на другой день ходила в школу и разговаривала с директором Петром Константиновичем. Тот сказал ей, что ничего сделать нельзя. Школа здесь бессильна. Лишить отца и мать Ермака родительских прав — значит нанести мальчику сильную травму, так как Ермак очень любит родителей. Пока надо ждать.

А Санди так и не побывал у Ермака. А надо было бы сходить к нему, хоть он этого и не хотел. Они ведь друзья теперь. Санди делал вид, что он не заходит к Ермаку потому, что тот этого не желает. Но на самом деле Санди этого и не хотелось. Боялся расстроиться, что ли?

Что касается Аты… Ее было очень жаль, но… Санди покраснел в темноте. В чем-то он был не на высоте. Пионер… Если бы только мама знала, что Санди тоже не хочется, чтобы строптивая слепая девочка поселилась с ними… Мама бы сочла его эгоистом. Наверно, так оно и есть. Красней не красней. Санди совсем не хочется, чтоб Ата жила с ними. Чтоб мама любила ее, как она любит Санди. Без Аты лучше и… спокойнее.

«Зачем она нам? Вот если бы Ермак с нами поселился, тогда другое дело. С Ермаком хорошо». Санди очень его любит, сам не зная за что. Ермак ни о ком не говорит плохо. Как он добро ко всем относится! Никогда не рассказывает про тяжелое, оставляет при себе.

Ата слишком требовательна к людям: того презираю, этого ненавижу! Сама разве лучше всех? Из всей их семьи любит только маму. Санди она и в грош не ставит. Относится к нему словно к маленькому, а он в будущем году перейдет уже в восьмой класс!.. Ермака она уважает, а его, Санди, нисколько. Разве он плохой? Никто в школе не считает его плохим — ни учителя, ни ребята. Он никогда не задирал нос, что у него папа — летчик, а дедушка — член-корреспондент Академии наук, мировой ученый. Держал себя совсем просто. Ата никогда не поставит ему это в заслугу, как ставят учителя, — он это не раз слышал.

Но… разве это заслуга?

Санди опять покраснел. Ему стало жарко. Он сбросил одеяло.

И пусть! Пусть не уважает. Он рад, что папа не разрешил взять Ату к ним в дом. Нужна она здесь, как же! И вдруг Санди понял грустную истину: если он хочет, чтоб его уважала мама, то обо всем этом, что он сейчас думал, и заикнуться нельзя. И значит, он обманывает родную мать, притворяясь лучшим, чем есть на самом деле. Только тринадцать лет — и уже такой лицемер! Все это было в достаточной мере неприятно сознавать.

Санди в ту ночь уснул поздно: первая в жизни бессонница.

А в воскресенье была неожиданная радость: Андрей Николаевич взял Санди и Ермака в полет. На это он получил специальное разрешение у начальства. Они рано приехали на аэродром. Санди уже там бывал, Ермак — никогда и теперь с волнением осматривался вокруг. Все его интересовало: люди, машины, здания.

Они сели в небольшой учебный самолет.

Молодой смешливый бортмеханик подмигнул ребятам и крепко-накрепко прикрутил их ремнями к сиденью — чтобы не вывалились! На голову ребятам надели кожаные шлемы, настоящие пилотские. Правда, они были великоваты и налезали на глаза. Санди смеялся громче всех.

Андрей Николаевич, тоже веселый и довольный, в летном костюме и шлеме, сел впереди и, махнув рукой бортмеханику, отжал ручку управления от себя. Самолет вздрогнул, проворно побежал по аэродрому и, незаметно оторвавшись, взвился вверх.

Все трое были очень счастливы.

Андрей Николаевич был рад показать сыну «воздух». Его сильно задевало равнодушие Санди к профессии летчика и его увлечение кораблями, явно пришедшее от деда со стороны матери. К тому же Андрей Николаевич так любил самолеты, любил самый процесс управления машиной, близость облаков, что не пресытился до сих пор. Он любил небо, как землепашец любит землю. Он был рад летать на чем угодно, лишь бы летать. Это было его жизненное призвание, страсть. Пожалуй, как это ни странно, Андрей Николаевич больше любил добрые самолеты старых марок, чем современные, реактивные, на которых работал сейчас, но ни за что не признался бы в этом никому.

Санди испытывал чисто физическое удовольствие здорового, веселого мальчика, которого в праздник отец взял покатать на самолете. Если бы отец повез его на лошади, на автомобиле, мотоцикле, лодке, на чем угодно, он бы испытал не меньшее удовольствие. Но больше всего он радовался тому, что с ним Ермак и что он мог доставить своему другу эту огромную радость.

А Ермак очень радовался. Лицо его, с резкими, угловатыми чертами, даже побледнело. Расширенные зрачки блестели, он немного задыхался.

«Как он все принимает близко к сердцу — и горе, и радость!» — подумал Санди.

Мальчики смотрели то вверх — огромные, как заснеженные горы, облака, то вниз — город, похожий на выпуклую карту для слепых. Как интересно и красиво! Сдвинут привычный угол зрения, и море, город, леса, горы предстали как-то иначе, чем в жизни, как на картине большого художника, видящего по-своему. Пожалуй, хорошо все же быть летчиком! Санди взглянул на Ермака. Ох, Зайчика таки укачало. Ермак сильно побледнел. На лице выступили крупные капли пота. Хоть бы он не потерял сознание! Когда самолет плавно приземлился, Андрею Николаевичу пришлось вынести Ермака на руках. Он осторожно положил его на землю. Ермак что-то пробормотал, извиняясь.

— Ну, братец, из тебя летчика не выйдет! — добродушно усмехнулся Андрей Николаевич.

Когда Ермаку стало легче, пошли звонить Виктории Александровне в больницу — она была сегодня на дежурстве. Так повелось с первого года супружества. Андрей Николаевич звонил жене, чтобы она успокоилась. Жив и невредим!

Потом Андрей Николаевич повел мальчиков в ресторан, и они там плотно пообедали. Ермаку сразу стало лучше. Он даже разрумянился.

Летчик с гордостью посматривал на сына: этого не укачает. Здоровые нервы, прекрасный вестибулярный аппарат. В воздухе чувствует себя как дома, никаких особых эмоций. Из него бы вышел первоклассный пилот! И что ему дались эти корабли? Все тесть — заморочил мальчишке голову своим морзаводом! Надо чаще брать Санди в полеты. Андрею Николаевичу было четырнадцать лет, когда он твердо решил, что будет только летчиком, больше никем. Мечта его сбылась.

Глава пятая СПИСАЛИ НА ЗЕМЛЮ

Полные впечатлений света, синевы, просторов моря и неба, вернулись домой отец и сын.

Вечером пришел дедушка Рыбаков. Андрей Николаевич весело приветствовал тестя.

— Вика будет огорчена. Она на дежурстве, — сказал он. — Вина, чая или, быть может, водочки?

— Можно и водочки по случаю воскресенья, — решил Александр Кириллович. — А Санди приготовит нам чайку. Или не умеешь?

— Чего тут уметь? — сконфузился Санди. Он прекрасно понял, что хотел сказать этим дед: Санди забалован родителями настолько, что даже чайник не сумеет вскипятить.

Санди поспешил на кухню и кроме чая приготовил яичницу на сале. Потом накрыл стол, расставил посуду и подал всю закуску, которая нашлась в холодильнике и буфете.

Получалось у Санди неловко, потому что действительно не приходилось это делать: на стол подавали мама или бабушка.

Андрей Николаевич налил водки себе и тестю.

Санди пил чай с лимоном, уплетал пирог и с интересом прислушивался к разговору. Очень он любил этого деда, научившего его так искусно строить макеты кораблей.

— Ну, как у вас на морзаводе? — вежливо спросил летчик.

— Да ведь тебя, Андрей, это не очень интересует, — добродушно заметил Александр Кириллович. — Изменил нашему делу! Какой бы теперь судостроитель был! С какого курса сбежал-то?

— С третьего, — засмеялся Андрей Николаевич.

— Любишь свои самолеты?

— Люблю! Без них, по правде сказать, жизни не мыслю. А знаете… Вика не любит моего призвания.

— Женщина! Поди, беспокоится, когда ты в полете. Нанервничается, пока ждет. Вот тебе и кажется, что с холодком принимает твое призвание. Сам знаешь, что ты для нее!.. Да… Дочь — медицинская сестра, зять — летчик. Вся надежда на внука.

— Хочется династию Рыбаковых продолжить? — усмехнулся Андрей Николаевич.

— Конечно. У меня и отец был судостроитель, и дед, и прадед. Как, Санди, пойдешь по кораблестроению? Можешь инженером быть, если не захочешь рабочим.

Дедушка сказал это, заранее уверенный в ответе. Но Санди, помолчав, сказал честно:

— Сам не знаю, дедушка!

— Вот так раз! Ты же вот таким клопом был и уже мастерил корабли. Неужто наскучило?

Александр Кириллович насупился.

Был он богатырского сложения, густоволос, глубоко посаженные карие глаза смотрели повелительно и смело. (Санди знал, что рабочие прозвали его деда Петр Первый. Конечно, за глаза.) Мастера любили и побаивались. Сейчас он требовательно и огорченно смотрел на внука.

— К кораблям я буду стремиться всю жизнь, — сказал Санди серьезно, — но… я иногда думаю над этим, дедушка. Неужели, строя корабли, тебе никогда не хотелось… потом, когда корабль сошел со стапеля, уйти вместе с ним? Я бы не выдержал! Строить корабль, и чтобы другие, не ты, увидели о этой палубы далекие страны, океан… Разве не манили тебя корабли с собой?

— Браво, Санди! — воскликнул отец. — Недаром ты приносишь пятерки за сочинения. Складно умеешь говорить!

— Складно-то складно, — проворчал Рыбаков, — а что толку? Он даже не понимает, что можно любить свой завод больше всего на свете. Пойми, внук, я потомственный рабочий, и мой отец, работавший на этом самом морзаводе, когда он еще принадлежал хозяину, французу, привел меня в цех посла гражданской войны. Я был на год-два постарше тебя. Правда, я уже был партизаном, мужчиной, который дрался рядом со своим отцом и старшим братом. Брат погиб в тюрьме… Белогвардейцы забили шомполами за то, что не хотел он сказать, где партизанский штаб. Мы с отцом остались живы и вернулись на заброшенный завод, чтобы восстановить его. Советской власти нужны были срочно корабли. Сорок лет я на нашем заводе. Директор, мой бывший ученик, учил его медным работам. Тогда еще не было всяких пластмасс, в дело шла медь. Я на заводе чуть не каждого знаю по имени-отчеству. Е Отечественную войну я опять ушел партизанить. После войны хотели меня выдвинуть на руководящую работу. Да разве я брошу свой завод? Как это без меня будут строить корабли? Признаться, мечтал, как приведу в цех внука. Хлопец ты хороший, совестливый, работящий, золотые руки у тебя, Санди, даром что всё делали, чтоб тебя испортить, особенно профессорша бабушка. Они дарили тебе игрушки — кораблики, я учил тебя делать их самому! Ведь научил! Твоим бригом в Доме пионеров любуется весь город. Но разве не хотелось бы тебе построить настоящий современный корабль, который не боится ни штормов, ни штилей! Гордость советского флота!

— Ага. Хотелось бы! — кивнул Санди. — Но когда мой корабль скрылся бы за горизонт, я бы, наверно, заплакал.

— Начитался! — добродушно фыркнул старый мастер. — Это мать все набивает тебе голову всякой дребеденью… Стивенсон, Жюль Верн, Грин. В жизни-то этого не бывает!

— А тебе никогда не хотелось, сын, стать летчиком? Никогда-никогда? — чем-то задетый, спросил Дружников-старший.

— Я ведь еще не выбрал профессию. Успею! — возразил Санди и чуть надулся. Пятеро взрослых — а он один на всех, — и каждый хочет, чтобы Санди шел непременно по его стопам. Не все равно, что ли, кем он будет, кем-нибудь да будет. Но, во всяком случае, выберет сам, и нечего оказывать на него давление.

В знак протеста Санди ушел к себе в нишу. Когда они жили с бабушкой и дедушкой, у Санди была отдельная комната; теперь ему сделали постель в большой нише, отделив ее занавеской. Санди взял роман Уэллса и стал читать лежа. Теперь никто не обращает внимания, лежа или сидя он читает, а так, конечно, гораздо удобнее. «Войну миров» он читал, наверно, сотый раз, но с таким же интересом, как первый.

Взрослые курили и разговаривали. Потом начали спорить, причем кричали оба, как на площади. Что-то о роли личности. Санди терпеть не мог споров. Пришлось перейти в спальню родителей и закрыть плотнее дверь. Какой интерес спорить? Все очень просто. У них в седьмом «Б» каждый год переизбирают старосту, он и зазнаться не успеет. А в девятом «А» один староста сидел с пятого класса, так настолько зазнался, что пришлось ребятам его поколотить и переизбрать. Санди ни разу еще никуда не выбирали. Он не обижается, Командовать он и не умеет и не любит. Наверно, потому и из умеет, что не любит. В классе почему-то командные должности занимают девчонки. Пусть их, если нравится! Этот год избрали старостой Ляльку Рождественскую, дочь директора. Она неплохая девчонка. Простая. Пожалуй, слишком серьезная.

Александр Кириллович засиделся допоздна — все спорили. Заперев за ним дверь, Санди вернулся в столовую.

Андрей Николаевич стоял посреди комнаты и с растерянным видом тер себе грудь. Санди обратил внимание, что еще за чаем отец расстегнул пуговицы сорочки и поколачивал пальцами по груди. Теперь он как-то странно поводил головой.

— Что с тобой, папа? — удивился Санди. Он еще никогда не видел отца больным и не мог даже представить его заболевшим.

— Черт знает что такое… — удивленно проговорил Дружников. — Неловко повернулся, что ли? Словно кол посреди груди…

— Выпей минеральной воды, — неуверенно предложил Санди.

Он быстро откупорил бутылку, нарзана. Но с отцом началось что то странное: его бил озноб, он задыхался и скоро начал стонать, хватаясь за грудь.

Уложив отца в постель и дав ему не нарзана, а стакан горячего чая, который тот с жадностью выпил, причем зубы лязгали о стакан, Санди растерянно выбежал на площадку лестницы.

Он не знал, что делать. Позвонить маме? Еще испугается и сама заболеет. Может, ей нельзя оставить дежурство и будет только волноваться? Позвонить бабушке? Наверно, уже спят. Все-таки старые, тревожить-то их…

Пока Санди соображал, что предпринять, на площадку поднялись соседи.

— Что-нибудь случилось? — спросила соседка Зинаида Владимировна.

Узнав, что плохо с отцом, она не растерялась:

— Иди домой и сиди возле отца, а я вызову по телефону «скорую помощь».

Дальше события развернулись стремительно. Пока прибыла «скорая помощь», Андрею Николаевичу стало совсем плохо. Его сводила крупная дрожь, боль раздирала грудь, отдавая и в плечо и в лопатку. Санди, сам чуть не плача, укрыл отца всеми одеялами, которые у них были. Зинаида Владимировна дала Андрею Николаевичу валерьянки.

— Ничего, — успокоила она, — сейчас прибудет «скорая помощь»…

Дружников сразу сел на постели:

— Кто вас просил? Сейчас же отмените вызов. Не нужно никаких врачей!

— Теперь они уже выехали…

«Скорая помощь» в лице пожилой утомленной женщины-врача, молоденькой кудрявой медсестры и веселого санитара уже входила в оставленную приоткрытой дверь.

Быстрый осмотр, измерение давления, укол, какое-то лекарство выпить, и врач, вытащив из сумки книжку, села возле настольной лампы читать.

Зинаида Владимировна ушла от Дружниковых несколько обиженная.

Санди стоял в ногах кровати и не отрываясь смотрел в бледнее, лицо отца с закрытыми глазами. Медсестра и веселый санитар о чем-то тихонько шептались и даже хихикнули, после чего врач оторвалась от книги и очень строго посмотрела на них. Через полчаса они сделали второй укол и уехали, строго настрого приказав Санди сидеть около отца и в случае повторения приступа вызвать опять «скорую».

Когда они уехали, Андрей Николаевич выругался и приказал Санди ложиться спать. Пришлось повиноваться. Но на Санди напал страх: вдруг отец умрет? Он всю ночь вскакивал с постели и подходил к отцу. Отец то дремал, то смотрел перед собой широко раскрытыми глазами и несколько раз даже выругался вполголоса.

Утром Санди решил, что болезнь отца и бессонная ночь достаточно уважительная причина, чтобы не идти в школу. А раз уж остался дома, надо везде прибрать к приходу матери и вскипятить чай.

— Что мы будем делать? — уныло спросил Андрей Николаевич.

Он только что попытался одеться и идти на аэродром, но почувствовал непривычную слабость, «неловкость» в груди и снова лег, чертыхаясь. Потом он качал ругать «вчерашнюю врачиху». Что они понимают, эти врачи? Человек просто съел что-нибудь не то, а она разу: «Сердце! Стенокардия!» При чем здесь сердце? Отродясь не болело. И вообще это, наверное, была сильная изжога.

Вернувшаяся с дежурства Виктория Александровна нашла мужа и сына дома, чему сначала удивилась, потом испугалась. Версию об изжоге она выслушала довольно мрачно и, несмотря на протесты мужа, немедленно вызвала участкового врача.

На этот раз врач оказался пожилым мужчиной, на редкость флегматичного вида. Он молча выслушал больного, посопел, написал рецепты и бюллетень, велел лежать. Обещал зайти через день.

Уходя, он апатично спросил провожавшую его до лестницы расстроенную Викторию:

— Летчик?

— Да, летчик.

— Придется подыскивать другую работу. Больше ему летать нельзя.

Санди торопился из школы домой: сегодня утром у папы медицинская комиссия. Вдруг его спишут на землю? Он же не перенесет…

Но дома была одна мама. Отец еще не приходил.

— Давай обедать. Может, он задержится… — неуверенно предложила Вика.

Пообедали. Санди проголодался в школе и поел с аппетитом. Виктория Александровна почти ничего не ела. Затем Санди готовил уроки. Виктория что-то шила. Вдруг вставала и разогревала обед. Но мужа все не было.

Вечером Санди и мама сели играть в шахматы, но мама никак не могла сосредоточиться, — пришлось бросить. Несколько раз звонили на базу. Андрея Николаевича там не было. Искать по знакомым? Кажется, у него и среди летчиков не было друга. В десять часов вечера Вика позвонила свекру в институт. Он встревожился и сказал, что сейчас же придет. Через четверть часа он уже был у них.

— Может, ему стало плохо? — сказала Вика, едва профессор вошел.

— Вы не звонили в «скорую помощь»?

— Пет.

Стали звонить в «скорую», но Дружникову медицинская помощь не оказывалась. Нет, ничего похожего.

Все трое сели у стола и посмотрели друг на друга.

— Наверное, комиссия списала его на землю, и теперь он ходит один по городу, — устало сказала Вика.

— Но ведь он же знает, что ты будешь тревожиться.

— Сейчас ему не до меня, — тихо пояснила Вика.

— Но, кажется, естественно со своим горем сначала прийти к жене?

— Андрей не делится со мной ни горем, ни радостью. Когда-нибудь потом скажет при случае. — Виктория сказала это просто, без обиды.

Она казалась задумчивой и грустной. И удивительно юной. Как будто она не была матерью Санди, а девочкой из десятого класса. На ней было светлое платье с рукавами по локоть. Руки она положила на стол. И Санди невольно заметил, какие хрупкие и тонкие у нее руки. Эти руки поднимали, больных, водили недавно ослепших, не привыкших двигаться в темноте. Эти руки носили Санди, пока он не вырос. Эти слабые плечи готовы были всегда принять тяжелый груз чужого горя. Впрочем, для Виктории не существовало слова «чужой».

— Видите ли, он уж такой… Наверно, не может быть иным? — продолжала Виктория Александровна. — А вы… простите, отец, вы делились с семьей своими чувствами и мыслями?

Профессор смутился:

— Я? Нет. Пожалуй, нет… Но это совсем другое.

— Отчего же другое?

Николай Иванович посмотрел на Санди, но как-то рассеянно.

— Сначала… в первые годы брака я рассказывал жене обо всем. Но она никогда не понимала меня. На все, что я ей говорил, была реакция как раз обратная той, которую бы я хотел вызвать. Когда я был возмущен, огорчен или унижен, она только пожимала плечами: «А как же иначе? Ничего здесь нет унизительного для ученого». Когда я жаждал сочувствия, она радовалась. Если я радовался, она беспокоилась и огорчалась. Разговоры по душам кончались ссорой. А потом отчуждение и взаимная неприязнь. Когда я стал академиком, гм, да… она прекратила всякие споры. Берегла мой покой. Но я по глазам ее видел, что она думает, и все равно раздражался. И я стал молчать. Собственно, мы молчали годами. Да.

— И в этом молчании Андрюша вырос, — просто, без укора заметила Виктория Александровна.

— Вы думаете поэтому? Он родился таким. Мальчиком был угрюм, флегматичен, замкнут. Я поражаюсь, как он выбрал профессию летчика. Это меня очень, помню, изумило.

— На работе он не флегматичен, — возразила Виктория. — И когда он влюбился в меня, тоже не был флегматичен. Ведь он буквально завоевал меня. Заставил себя полюбить. Сначала он мне даже не понравился. Подружки говорили о нем:»Бурбон какой-то!» Потом я увидела в нем настоящее, запрятанное очень глубоко. Сначала он раскрылся насколько мог. Но потом… к концу первого года супружества, он стал снова таким, каким был в детстве. Как вы говорите, замкнутым и угрюмым.

— Вам, наверно, очень тяжело с моим сыном? — горько сказал Николай Иванович.

Они обращались друг к другу то на «вы», то на «ты». А Виктория называла его то отец, то Николай Иванович, как когда. Виктория ничего не ответила на его вопрос и стала поить его чаем.

Скоро Санди лег спать, у него глаза слипались, потому что привык ложиться ровно в одиннадцать часов. Виктория Александровна задернула за ним занавеску, и Санди тотчас уснул.

Но потом он проснулся неизвестно через сколько времени и в полудреме стал слушать разговор мамы и дедушки.

— Он все время дуется, словно я в чем-то перед ним виновата, — тихо говорила мать. — Я с детства не переношу, когда на меня сердятся… На меня нападает тоска. Я спрашиваю: «Андрей, ты на меня сердишься?» Он удивляется: «За что?» Действительно, за что… Я никогда никому об этом не рассказывала. Не вынесла бы, чтобы о моем муже сказали с осуждением. Даже дома не говорила. Отец горяч, мачеха тоже. И они слишком любят меня.

— Вы думаете, я не люблю маленькую Вику? — грустно спросил дедушка

— Спасибо. Вы всегда относились ко мне очень хорошо. Но все же Андрей ваш сын. Я хотела посоветоваться. Меня беспокоит…

— Что вас тревожит, Вика?

— Неделю или полторы он ясен, ласков, добр ко мне и к Санди… Потом настроение его портится. Он делается зол, угрюм, раздражителен, замкнут. Из него слова не вытянешь. Это длится три, четыре или пять недель. Потом снова просвет — мы счастливы, — и опять недели мрачности. Вот так длится пятнадцать лет. Иногда мне приходит в голову… Может, это болезнь?

— Не думаю, Вика.

— Но почему? Я спрашивала его не раз: «Может, ты разлюбил меня? Тогда давай разойдемся». Когда он в хорошем настроении, то утеряет, что любит меня больше жизни. Когда в плохом, то просто звереет от этих вопросов: «Это ты меня не любишь! Потому и хочешь развода». И вот… если его демобилизуют… Это будет крушением всей его жизни. Я боюсь. Где он сейчас? Уже два часа ночи. Где-то бродит по ночному городу и переживает. Сам. Один.

Профессор подавленно молчал.

— Вам пора отдыхать, — сказала Виктория Александровна. — Я вызову такси, отец.

Санди уснул, не дождавшись ухода дедушки. Слышал он этот разговор спросонок, но потом он вспомнился ему явственно.

Андрей Николаевич пришел на рассвете и сразу лег спать. Утром, уходя в школу, Санди узнал, что отца списали на землю.

Глава шестая «ЕРМАК ЗАЩИЩАЕТСЯ САМ!»

Опять Ермака не было в школе, и Санди решил навестить его, пусть даже вызвав неудовольствие. Санди запомнил из рассказа бабушки: улица Пушечная, дом номер один.

Наскоро пообедав у бабушки (дома был только отец, страшно раздраженный и злой, мама — на дежурстве в больнице), Санди, никому не говоря, отправился на Пушечную.

Дом он нашел скоро — старый, облупленный. Улица обрывалась внезапно, будто ее переломили пополам, как хлебный батон. За обрывом сверкало на солнце лилово-зеленое море — нее в солнечных зайчиках. Сквозь булыжную мостовую — наверное, еще в прошлом веке мостили — всюду пробивалась трава. Несмотря на декабрь, иные деревья не сбросили листья, другие уже приготовились к зиме. Но она никак не наступала. Миндаль стоял в недоумении: может, уже пора цвести?

Во дворе о чем-то совещались два испуганных мальчугана. Санди хотел их спросить, где живет Ермак, но они сами бросились к нему и, шепелявя, сообщили, что какого-то Кольку взяли в плен мальчишки «с того двора», заперли в сарай и будут его сейчас пытать!

— Не по правде же будут? — успокоил Санди ребятишек. Но они не успокоились, лучше зная противника.

— По правде, как вчера в телевизоре!

Пришлось идти освобождать пленного. У дверей сарая стояли на страже два «фашиста», лет по десяти. Не вступая с мелкотой в разговоры, Санди открыл щеколду и освободил толстогубого черноглазого мальчишку, который в тоске стоял посреди сарая, заваленного дровами и хламом. Воспоминания о вчерашнем телевизионном представлении не прибавляли ему мужества. Под охраной Санди ребята вернулись в свой двор. Санди попросил Кольку показать, где живет Ермак. Ребята охотно проводили освободителя в длинный захламленный коридор.

— Вон номер семнадцать! — И ребята убежали. Санди несмело постучал в дверь.

— Войдите! — отозвался на удивление приятный мужской голос, бархатистый баритон.

Санди вошел. Сердце у него сильно билось. Он сам не знал, что ожидал там увидеть. Страшные преступные рожи? Воровской притон? Жилище Феджина?

Представляю испуганнее, растерянное лицо Санди, когда он в новом, с иголочки, пальто, чистеньком школьном костюмчике с белоснежным воротничком стоял на пороге в тоске, как тот Колька, ища глазами Ермака. Но Ермака не было.

На смятой, грязной кровати — подушки в перьях — тяжело спала пьяная женщина. Обесцвеченные химикатами, сухие тусклые волосы закрыли ей лицо. Санди отвел глаза.

У квадратного, накрытого ободранной клеенкой стола, заставленного чем попало, вплоть до сапожной щетки и пустой баночки из-под ваксы, рядом — полбуханки черствого хлеба, сидел высокий, дородный мужчина в застиранной полосатой пижаме. Мужчина, несмотря на мешочки под глазами и не-

которую одутловатость, был очень красив. (В двадцать лет он наверно, сводил с ума всех девчонок. Но и теперь на него оборачивались на улице!)

Самое красивое в его лице был нос, словно точеный, с нервными, подвижными ноздрями. Глаза тоже красивые — большие, зеленовато-голубые, ясные, как у ребенка. Высокий, «мыслительный» лоб, тонкие густые брови, выразительный рот (лучше всего он выражал иронию), бледное надменное лицо — его кожа не поддавалась загару. И руки у Ермакова отца были красивые, с длинными, тонкими пальцами музыканта. Обильные поповские волосы, светло-каштановые, уже начавшие редеть, но еще волнистые и блестящие, с застрявшим среди них куриным пухом от подушек.

Санди смущенно поклонился Станиславу Львовичу и пробормотал, что он товарищ Ермака и зашел узнать, не заболел ли…

— А-а! Садитесь, подождите. Ермак скоро придет. Он пошел на рынок. Мы еще не обедали.

Санди неловко сел на табуретку, предварительно убрав с нее огромную кастрюлю с остатками вчерашней каши.

Отец Ермака добродушно рассматривал Санди, а Санди — его. Кажется, они друг другу понравились. Взглянув на спящую жену, Зайцев-старший встал и заботливо прикрыл ее ноги одеялом. Потом сел на прежнее место.

— Простите, ваша фамилия? — полюбопытствовал он, обращаясь к Санди, как к взрослому.

Санди, почему-то покраснев, отрекомендовался. Зайцев удивился и переспросил. Затем стал расспрашивать Санди о его отце. Санди сказал, что отец — летчик, не упомянув насчет болезни и списания на землю: больно было об этом говорить.

— Ермак ни словом не обмолвился, что дружит с вами! — удивился Станислав Львович. — Какой, однако, скрытный. И в кого он только уродился? У меня и у матери душа нараспашку.

Кстати, у него не только душа была нараспашку. В тот день, несмотря на то что в комнате было не топлено, пижама, надетая на голое тело, была тоже распахнута; сквозь нее виднелось белое, заросшее черными волосами тело.

— Когда-то мы с Андреем были друзья, — медленно и как-то неразборчиво, словно у него была каша во рту, произнес Зайцев. — Как странно, теперь дружат наши сыновья… Может, и вы когда-нибудь отречетесь от Ермака…

— Я очень уважаю Ермака, — просто сказал Санди.

— Да? Гм. Все его уважают… Даже «милые» соседи и то уважают. Любопытная проблема: стоит ли чего уважение обывателя?

Он задумался. Перед ним на свободном краешке стола — видно было, что он сдвинул все предметы, — лежала стопка бумаги. Несомненно, он писал стихи. И Санди ему помешал.

— Это поэма об одиночестве. Не знаю, закончу ли… Все начинаю и не заканчиваю. Поэма называется «Человек без рук».

— Он потерял руки в войну? — сочувственно спросил Санди.

— Нет, что вы! Это образ.

Слоено руки отрезали человеку… Куда деться без рук? Что ухватишь култышками?

Хотите, я вам прочту то, что уже написал? Черновик, разумеется. Надо еще много поработать. А мне совсем некогда!

Санди попросил прочесть.

Читал Станислав Львович хорошо. Когда-то он на конкурсе чтецов занял первое место. В поэме человек с култышками жаловался на одиночество, на то, что он заблудился в мире… По улицам огромных городов проходили толпы одиноких. По искаженным лицам скользили блики от неоновых реклам.

«Капиталистический город», — сообразил Санди, рассматривая Ермакова отца, Что-то трагическое было в его глазах и около носа. Наверно, потому, что Стасик и мир разошлись во мнениях.

В ящиках стола валялось множество начатых поэм, повестей, сатирических басен. А также этюдов к картинам — монументальным полоткам, на которых нельзя было ничего понять. Одна такая картина на огромном фанерном листе сохла на скамье возле входной двери. Под скамьей стояло корыто с намоченным серым бельем.

Как Санди потом узнал, Станислав Львович увлекался поэзией, живописью, ваянием, цветной фотографией, кибернетикой, судостроением, археологией и палеонтологией. Подобно гениям эпохи Возрождения, интересы его были всеобъемлющими. Единственное, что ему мешало, — неумение сосредоточиться. И еще эпоха. Современники. По его словам, они были слишком утилитарны и ограниченны. Недопонимая всей глубины его интересов, они требовали от него самого примитивного — умения трудиться. Сосредоточиться на какой-нибудь одной специальности.

Во всем этом Санди разобрался потом, а в тот день слушал стихи, и они понравились. Может, польстило, что автор сам прочел их да еще поинтересовался его мнением.

— Хотите, я их перепишу вам? — предложил он и тут же переписал каллиграфическим почерком на странице, вырванной из Ермаковой тетради по русскому языку, лучшие места.

Когда Санди уложил листок с поэмой в карман, Станислав Львович стал рассказывать, как он выступал в оперетте и какой имел успех.

— Да, кабы я не ушел из оперетты, теперь меня знала бы вся страна, — сказал он без сожаления, просто констатируя факт. Он никогда ни о чем не сожалел, принимая жизнь философски.

— Почему же вы ушли из оперетты? — спросил Санди.

— Меня посадили в тюрьму, — пояснил Станислав Львович. — Запутанная история. Просто так как-то получилось. Хотелось удружить приятелю. Он мне всегда помогал безвозмездно. И вот попался вместе с ним… Не отнеслись ко мне объективно… В колонии мне было не так уж скучно, — продолжал он. — Все пять лет я был при клубе: писал декорации, пьесы, оформлял стенгазеты, руководил драматическим кружком. Начальник души во мне не чаял. Я подготовил его сынка по математике, так он сдал в политехнический институт на пятерки. Кажется, никогда в жизни я столько не работал, как в колонии. Меня там ценили, начиная от начальника и кончая последним воришкой.

— А теперь где вы работаете? — стесняясь спросил Санди.

— Теперь? По оформительской части. Нерегулярный, конечно, заработок, но дает некоторую возможность заниматься искусством. Друзья помогают при случае. Но придется, наверно, куда-нибудь поступить… Косо смотрят, знаете. Эх, какую я интересную инсценировку на днях сделал! Жаль, нет сейчас магнитофона… Пришлось загнать. Лапутяне! Наш советский гражданин, представляете, попадает в лилипутию. Лапутяне тоже за это время прогрессировали… У них уже…

Ермак застал своего друга хохочущим во все горло: Станислав Львович рассказывал о лапутянах двадцатого, века. Оба почему-то смутились и замолкли, неуверенно глядя на Ермака.

Ермак стоял в дверях, маленький, тщедушный, в драной курточке, из которой вылезла вата, и держал в руках тяжелую кошелку с продуктами. Увидев Санди, он от неожиданности уронил кошелку. Картошка и свекла рассыпались по полу. Лицо Ермака болезненно сморщилось. Едва наметившиеся морщинки на переносице и у рта углубились. Зато у его отца не было и намека на морщины: он отнюдь не собирался стареть.

Санди вскочил со стула и бросился к Ермаку:

— Тебя не было в школе целых два дня… Я беспокоился… может, ты заболел.

— Он никогда не болеет, — снисходительно заметил Станислав Львович. — Завидное здоровье!.. Просто я не пустил его в школу: у Гертруды запой. Соседка, которая нам обычно помогает, заболела вирусным гриппом. Ермак, не заходи к ней, а то перенесешь заразу! Надо же было кому-то идти на базар.

Ермак позвал Санди с собой на кухню, и они стали готовить борщ. Больной соседке — тете Нюсе — Ермак сварил манную кашу и отнес ей, а когда борщ был готов, налил ей миску борща. Тетя Нюся была одинока. Работала на швейной фабрике. Она обстирывала семью Зайцевых, и, хотя ей не только не платили за это денег, но даже спасибо ни разу не сказали, она продолжала это делать. Когда другие соседи убеждали ее не стирать на них (с какой стати?), тетя Нюся говорила: «Если я не постираю, другой не постирает, то ведь так и будет грязное лежать в углу!»

Когда обед был готов, Ермак накрыл на стол и сделал попытку разбудить мать. Но Гертруда валилась на постель, как большая кукла, которая открывает и закрывает глаза.

— Дай ей понюхать нашатырного спирта, — посоветовал Станислав Львович.

За неимением нашатыря Ермак дал ей понюхать денатурата. Она сразу пришла в себя и уцепилась было за пузырек, но Ермак быстро его спрятал. Она, зевнув, стала слезать с постели.

Мать Ермака оказалась высокой, статной, еще красивой женщиной. Она была даже выше мужа. Поразительно, как у таких дородных родителей рос маленький, худенький сын?

Станислав Львович радушно пригласил Санди отобедать. Санди было стал отказываться, так как уже пообедал у бабушки, но Зайцевы не могли представить, чтобы он был сыт, и налили ему полную тарелку борща. Пришлось съесть, тем более что все вокруг жевали с заразительным аппетитом. На второе Ермак подал полкило изюма, который компания сразу уничтожила.

— Сколько у тебя осталось денег? — спросила Гертруда и, узнав, что ничего не осталось, сердито заметила, что можно было бы обойтись и без мяса — вегетарианский борщ даже полезнее. Она пришла в очень плохое настроение. Может, не выспалась?

Ермак поспешно убрал со стола и, засунув немытую посуду под лавку, на которой стояла неоконченная картина, позвал Санди.

Уходя, Санди бросил взгляд на комнату и ее обитателей. Гертруда опять легла, а Станислав Львович занялся выпиливанием по дереву. Гений его был поистине неистощим. Половину мебели он сделал сам, своими руками: сборные и разборные конструкции.

У Зайцевых была вполне современная комната, только слишком захламленная и неубранная. Мебель недоделана и потому стояла боком. На стенах висели засиженные мухами, картины — какие-то многоугольники, паутины и спирали. Это были подарки друзей-художников, часто забегавших к Зайцевым «на огонек». Поражало полное отсутствие книг. После Санди узнал, что у Зайцевых книги сдавались, как. бутылки, сразу после употребления.

Мальчики вышли в темный коридор, где пахло мышами и гнилой картошкой: под полом был погреб для хранения овощей.

— Идем ко мне! — шепнул Ермак.

К нему надо было не идти, а лезть вверх по чердачной лестнице.

На чердаке возле теплого дымохода (дом был старый, и печи были старые: их топили углем) у Ермака было подобие комнатки. Стены из фанеры и ящиков, оклеенные разноцветной обойной бумагой. Из ящиков же постель, накрытая заплатанным одеяльцем, и соломенная подушка. На колченогом столе — учебники и тетради. Прочно сбитый табурет.

Из чердачного застекленного окна вид на море. Стекло было хорошо промыто. Вид поистине роскошный. Не у всякого министра в квартире имелся такой вид. Санди сказал об этой Ермаку; тот просиял, польщенный.

— У меня тут и электричество. Смотри!

— Сам провел?

— Помогал один пенсионер.

— Ты здесь и ночуешь?

— Иногда… Часто. Надо же мне где-нибудь спокойно отоспаться. Здесь и уроки хорошо учить — никто не мешает. Наши сдают угол… кому не досталось номера в гостинице. Больше почему-то алкоголики. Сразу посылают за водкой. А я тут спрячусь…

— Отец с матерью не знают?

— Про это место? Нет. Ты смотри не проговорись. Соседи знают, но молчат. Ты садись вот сюда!

Мальчики сели на постель. На чердаке было сыро и холодно, но от «борова» тянуло теплом.

— Тебе не страшно здесь ночью? — спросил Санди каким-то не своим голосом; у него вдруг сдавило горло.

— Не страшно. Привык. Прежде боялся… крыс. А тег-ерь я их потравил. Ко мне ночью коты приходят. Иногда по три-четыре кота, спят в ногах. Веселее! Я прижмусь спиной к дымоходу, знаешь как тепло! Хорошо! Лежишь один. Никто не мешает думать. А весной совсем хорошо будет. Открою окно… Только коты очень орут. Как тигры в джунглях. Ты не думай, меня часто приглашают ночевать то одни соседи, то другие. Мне просто здесь больше нравится. Правда, здесь хорошо?

— Д-да… — неуверенно согласился Санди.

Ему совсем не казалось, что на чердаке хорошо. На месте Ермака он бы умер со страха. А Ермак ничего не боялся. Молодец!

— О чем же ты думаешь, когда тебе не мешают думать? — спросил Санди.

Ермак усмехнулся:

— Так. О самых разных вещах.

— Ну, хоть например?

— О многом. О марсианах думал…

— Разве они есть, по-твоему?

— Обязательно есть! А кто же каналы рыл? И у них нет Луны, как у нас, а Два искусственных спутника. Я сам читал в журнале.

— Я тоже читал. А что ты думаешь про марсиан?

— Ну, раз совсем другая планета, они, наверно, не похожи на людей. Не только по наружности не похожи, но и души человеческой у них нет…

— Как это понять — нет души? — перебил Санди. — А разве у нас есть душа?

— А как же! Может, это по-другому как называется… Мы еще не проходили в школе. Скажем, математика — для дела, чтоб строить, возводить — техника! А песни, музыка, сказки, интересная книга, фантастика — это для души. А у марсиан, может, совсем ничего нет для души, а только для техники. И они не рассказывают маленьким марсиатам сказки. Не делают для них игрушек, даже не понимают, что можно играть… И знаешь, Санди, может, у них совсем нет злых и добрых?!

Последнее, кажется, только что пришло Ермаку в голову. Он далее побледнел.

— Ни злых, ни добрых, просто как у пчел: каждый делает свое дело, и все. Как мне их жалко!

На Санди размышления Ермака произвели большое впечатление.

— А почему они к нам не прилетят, если у них такая высокая техника? — спросил он.

Ермак оживился.

— Обязательно уже прилетали — невидимкой! Читал «Человек невидимка»? Уэллса. А у них невидимый космический корабль. Бывают необъяснимые крушения самолетов. Ты же сам мне рассказывал! Это самолет столкнулся с марсианским невидимым. Да, невидимо они у нас были. Только ничего не поняли. В технике-то разобрались — это для них доступно, — а больше ни-че-го не поняли. Для чего скрипка, песня, картина. Картины они, наверное, приняли за чертеж. Для чего выдуманное в книгах — не поняли. И что такое человек, ничего не поняли. Ведь они, если это всё так, гораздо ниже человека.

— Есть и люди… как эти твои марсиане, — неожиданно решил Санди.

— Есть, — неохотно согласился Ермак.

Странно — он любил людей… Санди всегда этому удивлялся, потому что Ермака больше окружали плохие люди. Все же Ермак их любил. За человеческое в них.

Вдоволь нафилософствовавшись, мальчики поднялись.

— Когда придешь в другой раз, — сказал таинственно Ермак, — сначала подойди к окну и свистни два раза. Если я у себя, то сразу отзовусь. Смотри нашим не проговорись про убежище.

— Нет, что ты!

— У меня и книги есть. Хочешь, покажу?

— Хочу.

Ермак полез в ящик под постелью и достал оттуда узелок. Несколько книг, — завязанных в старый платок.

Ермак прятал книги от матери — она могла их пропить. А может, от отца — он мог их проесть, когда не было, например, денег на завтра.

Ермак с гордостью разложил на постели книги. У Санди опять сжало горло. Он вспомнил свою библиотеку, так заботливо и щедро подобранную родными.

Вот книги Ермака — его друг запомнил их на всю жизнь.

Странный подбор! Там были две старые-престарые книги, напечатанные сто лет назад: роман Брет-Гарта «Заваленные в Игльсе снеговым завалом» и Фламмариона «Многочисленность обитаемых миров». Сказки Андерсена. Томик стихов Багрицкого, «Школа» Гайдара и какая-то потрепанная книга без начала и конца, очень интересная, — Санди потом ее прочел.

Разным путем попали эти книги к Ермаку, но он их любил и хранил. Снова спрятав книги, Ермак предложил спуститься через чердачное окно, «чтобы не застукали». Санди согласился. Без особого удовольствия. Вылезли на крышу, закрыли за собой окно, перелезли на сарай, потом на уборную и спрыгнули на землю. Ермака уже звали. Кто-то пришел в гости, и, наверно, хотели послать его за водкой, но приятели проскользнули успешно мимо дверей.

Они пошли пешком через весь город. На сердце у Санди было тревожно. Он переживал за Ермака. Ему хотелось пригласить его к себе погостить или хоть переночевать. Но даже этого он не мог сделать. Дома был отец — раздраженный, больной. Он терпеть не мог, когда у них кто-нибудь ночевал. Когда у Дружниковых останавливалась на день-два мамина подруга из района, отец потом дулся недели две. И почему он был такой нелюдим? Ведь веселее, когда кто нибудь ночует!

А Ермак стал для Санди еще дороже. До чего хороший парень! А какой умный! Во всей школе не было такого, даже в старших классах.

Вечером, перед сном, Санди рассказал все про Ермака Виктории Александровне. Лицо ее омрачилось.

— Бедняга! — прошептала она, беспомощно глядя на сына и прислушиваясь к нервным шагам мужа.

Опять Андрей курит, хотя запрещено строго-настрого врачом, и ходит из угла в угол.

— Знаешь, какая у него мать? А отец ничего… Он мне даже понравился! — заключил Санди.

— Он хуже ее, — возразила Виктория. Она сидела на кровати Санди, в ногах. — Какая бы она ни была, но она работала все эти годы. Она — глава семьи. Но почему эта женщина стала пить? Кто довел ее до этого?

— Во всяком случае, не муж! — сказал незаметно подошедший Андрей Николаевич. Он слышал этот разговор. — Я ее знал, когда нам всем не было и двадцати. Она уже тогда напивалась во всяких подходящих и неподходящих компаниях. Она уже в шестнадцать лет была противная кривляка, накрашенная и неестественная. Типичная стиляга. И за такого же вышла замуж. Я бы на твоем месте не разрешал Санди наведываться туда.

Андрей Николаевич не вмешивался в воспитание сына. Единственное, что он иногда себе позволял сказать, было: «Я бы на твоем месте не разрешал…»

— Не может же он бросить Ермака? Когда-то товарищи Гертруды и Стасика предоставили им идти своим путем…

— Гм! Вот как… Кстати, насчет Санди: не думаю, чтоб он мог влиять на кого-либо, тем более на этого Ермака. Санди сам целиком подпал под его влияние.

— Я верю Ермаку, — серьезно и настойчиво сказала Виктория. — Но как его защитить?

— Ермак защищается сам! — воскликнул Санди.

Глава седьмая ПЕРВАЯ БИТВА — ПЕРВАЯ ПОБЕДА

…Лягушка еще жила. Бока ее тяжело вздымались. Она была распята на дощечке, у нее был удален головной мозг, но она все жила и жила и никак не могла умереть. Мария Федоровна носила ее из класса в класс, чтобы показать ученикам значение головного и спинного мозга.

В перемену Санди заходил на минуту в учительскую спросить мел — он был сегодня дежурный — и слышал, как математик Виктор Николаевич сказал: «Не пора ли животное умертвить? Черт знает что такое!» Мария Федоровна пожала плечами и сказала: «Это на дохлой-то лягушке опыты делать? Молчите уж! Я ведь не лезу в вашу математику!»

В зоологии Шалаева и Рыкова было написано: «Если у лягушки удалить или разрушить головкой мозг, она сразу не умирает… Чувствительность у такой лягушки не потеряна. Если ее ущипнуть за лапку, ока ее отдергивает. После разрушения и головного, и спинного мозга лягушка не отвечает ни на какие раздражения: можно щипать лапку, облить ее кислотой — животное остается неподвижным».

И Мария Федоровна щипала умирающую лягушку за лапку, и та ее отдергивала. У лягушки еще не был удален спинной мозг.

В классе стояла гробовая тишина. Девчонки старались не смотреть. Мальчики смущенно ежились. Один только Гришка Кочетов разглядывал с интересом. Он ловил кошек и собак и сдавал их куда-то за деньги.

Санди взглянул на Ермака. Он сидел потупившись, захлопнув учебник. Лицо его как-то сразу осунулось, на лбу выступили крупные капли пота, как тогда в самолете, когда его укачало.

— Дружников!

Санди вздрогнул и, чего-то стыдясь, вышел к доске. Удивительно, как меняется класс, когда смотришь не с парты, а стоя у доски. Ты уже не вместе со всеми смотришь и слушаешь, а на тебя смотрят, тебя слушают и порой, как сейчас, словно ждут чего-то от тебя и будут огорчены и разочарованы, если не дождутся.

Ребята определенно чего-то ждали — тридцать пар широко открытых глаз, устремленных на Санди с ожиданием. Ляльке Рождественской хотелось плакать, но она крепилась. Неосознанное ожидание класса передалось и ей. Староста седьмого «Б», затаив дыхание, тоже чего-то ждала от Санди. Если бы учительница вызвала вместо Санди Гришку Кочетова, никто ничего бы от него не ждал. Но Санди верили… Все ждали, как он поведет себя в этом случае. Ведь именно Санди был организатором, когда однажды отлупили Гришку за избитого щенка (за что Санди в свое время и был наказан четверкой за поведение).

Мария Федоровна сидела невозмутимо, рука ее лежала на столе, рядом с лягушкой. На учительнице был шерстяной коричневый костюм, белоснежная блузка, черные волосы уложены в модную прическу. Черты лица правильные, взгляд твердый, деловой и строгий.

«Как она не понимает?» — волнуясь, подумал Санди.

— Дружников! Какими опытами можно выяснить значение у лягушки головного мозга?

Санди взглянул на лягушку. Она может промучиться еще два или три дня… Взглянул на Ермака — тот все сидел потупившись, в той же позе… Еще заболеет…

У Санди бешено заколотилось сердце… Не раздумывая о последствиях, он схватил дощечку с лягушкой и выскочил из класса. Он бежал по коридору, по лестнице вверх, бежал изо всех сил, будто Мария Федоровна гналась за ним, чтобы отнять лягушку. Запыхавшись, он остановился возле кабинета директора. А что, если Петр Константинович прикажет вернуть лягушку в класс? Санди повернулся, слетел по лестница вниз, к раздевалке. Надо ее убить, чтобы не мучилась… Санди весь дрожал от ужаса. Послышались чьи-то шаги. Санди метнулся в сторону и больно ударился о стену. Затем он выбежал во двор и там, за школьной мастерской, похоронил лягушку.

Раздался звонок на перемену. Санди стал медленно подниматься по лестнице. Минуту спустя мимо него пронеслась половина ребят, спешащих на улицу. В классе его окружили разволновавшиеся ребята.

— Что тебе теперь будет? — спросил Вовка, который жил с ним в одном доме.

— Не знаю. Если она еще раз принесет лягушку, я снова сделаю то же!

Все заговорили разом, так что Санди ничего не смог понять.

Ляля Рождественская кое-как водворила порядок. Ее голубые глаза, что называется, метали молнии. Санди даже удивился: Лялька была очень спокойная девочка.

— Ребята, надо всем нам договориться и потребовать, чтобы она не мучила животных!

— Санди молодец! — загалдели опять ребята. Мальчишка из шестого класса заглянул в дверь:

— Дружников! Иди в учительскую, директор зовет.

— Санди, я пойду с тобой! — сказал Ермак.

— Я тоже иду как староста! — заявила Ляля. Она была дочь директора, но это ей только мешало: с отцом труднее договориться, чем с директором.

С Санди пошли все, даже Гришка Кочетов, хотя он и считал, что подняли шум из-за пустяков. Так всем классом и ввалились в учительскую.

— Что это, почему вас так много? Марш в коридор! Вызвали только Дружникова! — резко сказала Мария Федоровна.

На ее щеках рдели пятна. Учителя тоже были взвинчены. Видно, успели поспорить между собой.

Ребята неохотно вышли в коридор, оставив дверь полуоткрытой. Мария Федоровна встала и плотно захлопнула ее. Санди остался один с учителями.

Он знал их всех, даже у кого еще не учился, потому что в эту школу он ходил целых семь лет.

Сначала, первые четыре года, Санди не любил школу. Потому ли, что невыразимо скучны и томительны были уроки Татьяны Макаровны. Он был слишком мал, чтобы выдержать четыре урока навытяжку. Учительница была строгая. Малейшее движение в сторону соседа по парте вызывало оклик. Как часто потом думал Санди, подросши: «Почему она ни разу не попыталась заинтересовать, развеселить, сделать из урока подобие игры?» Рано Санди призвали к соблюдению долга. Дома было радостно, интересно, в школе тяжело.

Только в пятом классе Санди сделал удивительное открытие: оказывается, уроки могут быть интересными, а учителей можно любить!

Класс был разболтанный, ребята озоровали. Один Ермак не баловался. Не то что он был уж таким тихоней, просто у него не было потребности пускать бумажных галок или мычать с закрытым ртом, чтобы немножко позлить добрую Людмилу Владимировну, которую все очень любили. Татьяну Макаровну Вьюгину не любили, но не посмели бы пускать на ее уроке галок.

По-настоящему Санди полюбил школу с шестого класса. Главной приманкой был Ермак, но и учителей он любил, кроме Марии Федоровны, которую все недолюбливали — и ученики, и учителя. Через Лялю Рождественскую, изрядную «болтуху», ребята были хорошо осведомлены о делах учительских. Знал бы Петр Константинович, что его конфиденциальные беседы с коллегами за чашкой чая или бутылкой виноградного потом комментировались сначала в седьмом «Б», потом и в остальных классах, конечно, под строгим секретом.

Санди стоял посреди учительской, призванный к ответу за дикий, недисциплинированный поступок, и — странно — все учителя, кроме двух-трех, со скрытым одобрением смотрели на него. Наверно, им тоже было жалко лягушку!

Математик Виктор Николаевич, высокий, энергичный, добродушный, но вспыльчивый, стоял у открытой форточки, курил и хмурился. Время от времени он грустно и одобрительно поглядывал на Санди и возмущенно на Марию Федоровну. Добрая Людмила Владимировна, близорукая, седая, только вздыхала. Санди стало немного легче.

— Подойди ко мне, Дружников! — сказал директор.

Петр Константинович Рождественский был директором этой школы сорок лет. Сейчас ему было под семьдесят, но выглядел он молодо: сухощавый, стройный, волосы густые, зубы все целы, лицо почти без морщин. Он с юности увлекался альпинизмом и теперь еще ежегодно летом отправлялся с учениками на Кавказ, хотя уже лично не штурмовал высокие вершины. И все же годы сказывались. Он преподавал географию, и на уроках его стало что-то очень шумно. Учителя тоже не слишком слушались его.

Санди вдруг подумал, что в эту самую школу ходил его отец и отец Ермака и Петр Константинович учил их. Тогда он был строг и на уроках его сидели тихо. А до революции эта школа называлась «реальное училище», и в ней тогда учились дедушка Санди, Николай Иванович, и сам Петр Константинович, тогда просто Петька Рождественский. Трудно было представить его маленьким.

— Расскажи, Санди, что произошло, — тихо сказал директор.

— Распустились донельзя! — раздраженно бросила Мария Федоровна.

— Я попрошу вас не перебивать, — спокойно приказал директор и снова обратился к Санди: — Что произошло?

Санди густо покраснел: все на него смотрели, весь педколлектив.

— Лягушка… — сказал Санди с усилием. — Она же еще жила. Мучилась. Я решил ее умертвить… сразу.

Санди взглянул на приоткрывшуюся дверь — там его слушали одноклассники. Это придало ему храбрости.

— Мы и так верим, раз написано в учебнике. Мы просим, весь класс, спросите ребят: не надо больше таких опытов.

Петр Константинович покачал головой.

— Почему ты не пришел ко мне и не сказал, что не можешь смотреть… Надо соблюдать дисциплину. Кто же так поступает?

— Я думал о лягушке. Она бы мучилась до сих пор.

— Подвергать такому зрелищу детей! Безобразие! — пробормотал математик и сморщился.

— Разрешите мне, Петр Константинович, — решительно вмешалась Вьюгина. — Дружников мой бывший ученик. Четыре года!.. Знаешь ли ты, Дружников, что в научных институтах физиологии медицины производят опыты над кроликами, собаками, морскими свинками ради науки, ради человека! Во имя высоких целей! Павлов даже поставил памятник за это собаке. А его ученики изучали на собаке боль. Болевые ощущения. Понимаешь?

— Мы же не научные работники, только ученики… — дрожащим голосом возразил Санди.

— Все понятно! — прервал его директор. — Мы обсудим эту историю на педсовете. А теперь попроси у Марии Федоровны извинения. Что же ты молчишь?

Санди размышлял: просить или не просить? Он не чувствовал себя виноватым. Но, наверное, лучше попросить. Может, на этом все и кончится.

Санди повернулся к преподавательнице биологии, смотрящей на него злыми глазами.

— Мария Федоровна, я прошу извинения! — сказал он вежливо и холодно.

Мария Федоровна от возмущения даже вскочила со стула.

— Дружников ничего не понял и ни в чем не раскаялся! — вскрикнула она пронзительно.

— Дружников! — опять вмешалась Вьюгина. — Скажи: «Я поступил нехорошо и никогда больше этого не сделаю».

Математик сделал резкое движение и, захлопнув форточку, уставился на директора. Однако сам ничего не сказал.

Подошел и сел на диван, ожидая, что скажет ученик Дружников.

— Для Марии Федоровны я, конечно, сделал плохо, но для лягушки — хорошо, — философски признал Санди.

Молоденькая преподавательница. английского языка неожиданно для самой себя хихикнула. Санди покраснел.

— Мама мне сказала, еще когда я был маленький, что, если я позволю, чтоб при мне мучили животное, она не будет меня уважать. Как же быть?

— Ладно, Санди, иди… — утомленно сказал директор. — Вы еще малы для таких опытов.

В коридоре Санди окружили разволновавшиеся ребята.

— Это ты из-за меня сделал… — виновато сказал Ермак.

— Почему это из-за тебя? Для нас всех! — возразила староста. — Молодец, Санди! Я еще поговорю с папой дома. — Судя по Лялькиному тону, разговор этот не сулил директору ничего хорошего.

Больше Мария Федоровна не приносила на урок разрезанных лягушек.

Лялька Рождественская рассказала по секрету, что Мария Федоровна ходила в гороно жаловаться на директора, что гороно встало на ее сторону, но Петр Константинович не послушал гороно. Он был старый, заслуженный учитель и мог себе это позволить. Все же ему пришлось бороться, и он даже писал письмо в «Литературную газету», которое было напечатано. На этом пока все кончилось.

Санди торжествовал. Это была первая его битва, первая победа. Он даже подумал, что каждая борьба кончается победой, если, конечно, это борьба за справедливость, по правому делу. Ребята и девчонки смотрели на него как на героя, и главное — Ермак. Завоевание друга подвинулось вперед. Потому что все, чего бы Санди ни делал за эти годы, в конечном счете делалось для Ермака. Санди и сам не знал, почему он так любил своего друга. Он радовался вместе с ним и огорчался вместе с ним. Если было больно Ермаку, было больно и Санди.

Теперь мальчики часто ходили друг к другу. Вместе готовили уроки, играли в футбол, бродили по городу и у берега моря. Вместе часто навещали Ату.

В декабре Ату положили в больницу.

ОСТРОВ МОРЛОУ

Все выше созвездие Южного Креста. Уже иное небо.

Еще на достигли Сороковых ревущих, как начались штормы. Волны не походили на волны — это были огромные водяные горы и глубокие пропасти между ними. «Дельфин» швыряло с горы на гору, затягивало в пропасти (крен на сорок пять градусов); казалось, что еще миг — и судно перевернется вверх килем, мачты почти касались воды. Но каждый раз «Дельфин» находил в себе силы подняться. Славно мы его построили! Никогда я столько не думал о своем заводе и так не любил его, как в эти дни, когда построенное нами судно так мужественно и величаво боролось с океаном.

И все же были мгновения, когда я, признаться, ждал кораблекрушения. Бывалые моряки и то смутились. Штурман Фома Иванович сказал, заглянув на минутку в кают-компанию: «Такой шторм, что хоть и самому Каспию впору». До этого он был совершенно убежден, что никакому океану не тягаться с Каспием, когда тот не в духе.

Мощные удары все чаще сотрясали «Дельфин». Тяжелые водяные горы заливали штурманскую рубку, расшатывали и ломали борта. Вахтенного у штурвала беспрерывно обливало водой. Ученые бездействовали. Ни о каких «станциях» не могло быть и речи. Даже писать не было никакой возможности. Наглухо задраили иллюминаторы. У многих началась морская болезнь. Я, по счастью, не подвержен. Мальшет тоже. (Вот Ермак бы теперь страдал, будь он здесь!) Филипп Михайлович надел дождевик, рыбацкую клеенчатую шляпу и весь день сидит на верхней палубе и смотрит в океан, нисколько не боясь, что его снесет. Дедушка тоже молодец, даром что стар, лазает по всему кораблю, ищет беспорядок и мешает спать то одним, то другим.

…Ночью разбило шлюпку и продуктовые ящики на ботдеке. К утру — сам «Дельфин» получил кое-какие пробоины. Капитан решил спрятаться от шторма за каменистым островком Морлоу, лежавшим почти по курсу, а если там найдется что-то вроде гавани, то и починиться. Действительно, как только мы зашли за его прикрытие, сразу же прекратилась качка, стих ветер, хотя по обе стороны острова по-прежнему ревел ураган и океан катил свои гороподобные волны.

Пока «Дельфин» зализывал свои раны, кое-кто из ученых, кого не совсем обессилила качка, решил осмотреть остров. Для нас спустили на воду моторный катер, и восемь человек отправились обследовать остров.

Суровым и мрачным показался мне этот остров, потерявшийся в океане. Мрачностью веяло от его высоких и обрывистых берегов, лишь кое-где прорывавшихся небольшими распадками, по которым сбегали с уступа на уступ в пене и брызгах холодные ручьи. Остров Морлоу вулканического происхождения. В центре его вздымался исчерна-красный конус из остывшей лавы и пепла. Потухший кратер наполнен водой; глубину его никто из жителей, как потом оказалось, не знал. Застывшие потоки сорной лавы спускались к самому океану. Вулкан был давно мертв, но вокруг жадно пробивалась жизнь: кустарники и травы, папоротник, низкорослые, уродливо изогнутые деревья, согнутые от постоянных ветров. И бесконечные крики птиц, заглушающие даже рев океана. Мы проехали мимо пестрого птичьего базара — оттуда несло смрадом. Над самым кратером парили огромные злые альбатросы. Из-за бурунов — признак опасных подводных камней — мы сначала никак не могли пристать. Но внезапно за крутым поворотом открылась нам глубокая бухта с пологим песчаным берегом. В бухте качались рыбачьи баркасы, а на каменном причале толпились колонисты, с нетерпением ожидавшие нас. Должно быть, уже видели наш «Дельфин».

Несколько колонистов бросились в воду и помогли нам пристать и укрепиться. Рады они нам были отчаянно: видно, редко к ним заглядывали корабли. Загорелые, обветренные лица светились радушием. Со всех сторон сбегались улыбающиеся женщины и дети. Нас окружили плотным кольцом. В большинстве это были рыбаки и крестьяне, но среди них было несколько несомненно интеллигентных людей. Один из них сразу подошел к нам и, пожав всем руки, отрекомендовался магистром острова Морлоу. Он выглядел типичным англичанином, как мы их себе представляем, — сухопарый, высокий, несколько чопорный. Но он был очень гостеприимен. Сначала пригласил нас к себе пообедать, затем осведомился, какой мы нации. Оказалось, что и другие тоже хотят пригласить нас обедать. Гостей расхватали чуть не по жребию — так всем хотелось побеседовать со свежим человеком. Не знаю, как они «беседовали» с теми, кто не знал по-английски» но захватившие их к себе на обед сияли, как в большой праздник.

Невысокий, кроткого вида человек, в черном костюме и черней шляпе — я его сначала принял за капеллана, — оказался врачом. Он волновался больше всех и что-то горячо всем доказывал. Благодаря бабушки я свободно разговариваю и читаю по-английски и то не сразу понял, почему она так нервничает. Потом понял: у него жена русская, и он обязательно должен доставить ей удовольствие — привести земляка на обед. Но всех уже расхватали, и он так огорчился, что чуть не заплакал. Тогда я извинился перед хозяевами, пригласившими меня, — они согласились, что «док» имеет больше прав, и добродушно расстались со мной.

Очень довольный, «док» ухватил меня за руку и, широко шагая, потащил за собой.

Дорогой он рассказал об острове, колонистах и о себе — очень кратко. Колония Морлоу (по имени ее основателя, боцмана Морлоу) существует немногим больше ста лет. Сначала тут поселились, как робинзоны, этот Морлоу и два матроса.

На берегу небольшой лагуны «док» показал мне остатки разбитого корабля. На гранитной скале полустертое название корабля и дата: «1857 год». Рядом пещера, где жили потерпевшие кораблекрушение. На песке до сих пор лежат истлевшие доски, ржавое железо. Никто из колонистов не притронулся рукой к останкам, дабы не нарушить покоя погибших. А на прибрежных утесах гнездятся тысячи птиц Их резкие, унылые крики разносятся над островом, словно крики плакальщиц.

Постепенно островок стал заселяться Сейчас на нем около трехсот жителей. А во время войны стоял даже гарнизон. Остров принадлежит Великобритании, так как боцман Морлоу был английский подданный.

Застроен поселок довольно беспорядочно. Никакой улицы нет. Дома из больших каменных плит, сверху крыты соломой, а на некоторых и каменные, крыши. Мы прошли мимо небольшой церкви, мимо дома магистра — лучшей постройки в колонии, — похожего на коттедж небольшого провинциального английского городка. Магистр мистер Крари был одновременно и судьей, и метеорологом. Все его очень слушались и любили, так как он был человек справедливый. Интеллигенции на острове мало, и все совмещали по три-четыре профессии. Доктор Слегл был и врачом, и повитухой, и аптекарем и даже заведовал библиотекой. Его жена работала медицинской сестрой и помогала ему во всех его начинаниях. Капеллан был… радистом. Этому капеллану было двадцать три года, и он очень увлекался спортом и техникой.

Колонисты занимались земледелием и рыболовством. Мы проходили лило огородов. Здесь возделывали ячмень, картофель, овощи, фрукты. Оторванные от мира колонисты жили довольно скудно, но дружно. Преступлений никаких не было. Судья больше регистрировал браки и рождения. Единственными врагами острова были судовые крысы, размножавшиеся необычайно и уничтожавшие посевы. Полвека назад привезли сюда кошек, но и кошки быстро размножились, одичали и теперь таскали цыплят. Животноводство было несложным: козы, кролики, овцы и домашние птицы.

Птиц здесь хватало. С наступлением вечера со всех сторон из океана слетались тысячи морских пернатых. Гвалт стоял ужасный.

Доктор Слегл имел две ученые степени, присужденные ему в Кембридже. Одну по теологии, другую по медицине. Человек он был, видимо, очень скромный, добрый и нечестолюбивый. Из таких чаще всего получаются неудачники, с точки зрения обывателя, для которого положение в обществе является самым главным.

Подходя к своему дому, он замедлил шаг и как-то смутился.

— Я вас очень прошу… — начал он, чуть отвернувшись, — будьте, пожалуйста, с моей женой добры. Она болезненно тоскует по родине… Она русская. Понимаете, ностальгия… и будет вам рада до слез. — Мистер Слегл дотронулся до моей руки. — Мери — дочь белоэмигранта. Она очень много перестрадала… Чудо, что она осталась жива. Я ее встретил в Южной Африке, когда она была близка к гибели. Я спас ей жизнь. Так вы зайдете к нам? Вы обещали!

Я молча последовал за ним. Они жили в просторном каменном доме с черепичной, как у магистра, крышей. Дом был стар, в расселины набилась земля, росла трава и мох. Возле дома был небольшой огород, окруженный канавой, по которой текла холодная, прозрачная вода с гор. В доме оказалось много книг и географических карт, суровая чистота, но не было уюта, того уюта, что создает только женщина. Словно доктор жил один, холостяком.

— Мери! — позвал он, слегка запыхавшись. — Мария Ипполитовна, у нас гость! С советского корабля!

В дверях стояла худощавая, высокая, на полголовы вышла доктора, смуглая красивая женщина. Потом я никак не мог припомнить, как она одета, какая у нее прическа. И черт лица не помню. Запомнились только ее глаза на смуглом, без морщин лице — большие, серые, какие-то пустые и холодные, большой рот, сжатый горько. Она была несколько похожа на французскую артистку Симону Снньоре, но как-то помельче. А русского в ней уже ничего не осталось.

Мария Ипполитовна молча смотрела на меня, тяжело дыша, лицо ее словно оттаивало.

— Неужели с советского корабля?! — воскликнула она по-русски. Она стремительно подошла ко мне и протянула обе руки.

— Как же называется судно? Неужели действительно советское? Как вы сюда попали? Наверно, от бури отстаиваетесь? Как вы молоды! Садитесь же! Расскажите, как у нас там? Бы из какого города?

— Мери! Сначала мы пообедаем, не правда ли? — добродушно заметил доктор на английском языке.

— Да, да! Конечно же! Обед уже готов. Христиана!

Вошла пожилая черноглазая женщина, в очень чистом, безукоризненно отглаженном платье с белоснежным воротничком и манжетами, и стала накрывать на стол, с интересом поглядывая на меня. Христиана мне понравилась.

На обед подали черепаховый суп, жареного кролика, пудинг и черный кофе баз сахара и без молока. Говорили по-английски, но Мария Ипполитовна вставляла русские слова, иногда совсем переходя на русский язык. Мистер Слегл учил русский язык и уже хорошо понимал его, но говорил плохо — произношение не давалось — и сам смеялся над собой.

Я думал, что Мария Ипполитовна засыплет меня вопросами, но она уже впала в обычное, должно быть, угрюмое молчание. Я рассказывал о жизни на «Дельфине». Может, потому, что доктор Слегл очень интересовался научными наблюдениями на борту «Дельфина». Разговор велся далеко не оживленно.

Мистер Слегл стал рассказывать про Христиану. Ей было за шестьдесят лет (никогда бы не дал даже сорока!). Ее отец, моряк, потерпел крушение возле острова Морлоу да так и остался здесь навсегда. Женился. Христиана нигде никогда не была и о жизни внешнего мира знает только из газет, радио и кино. Окончила здешнюю школу, вышла замуж за такого же колониста, всю жизнь билась на своем клочке земли. Теперь овдовела и пошла в услужение к доктору. Вечером она ходит к себе домой по соседству. У нее было два сына-рыбака, но оба погибли в море. Христиана помогала внучатам…

Неожиданно миссис Слегл поднялась, хотела что-то сказать, но вдруг схватилась за горло, за грудь… Как мне был знаком этот жест! Так у моего отца всегда начинался приступ стенокардии.

Мистер Слегл и Христиана бросились к больной и увели ее в спальню.

Запахло лекарством. Растеряно я стоял у окна. Перед окнами серело скалистое плато, обрывавшееся к океану. Над самым обрывом бродила коза. Где-то близко закричал петух. Совсем как дома… Нет, это не было похоже на дом. Все чужое. Чужой угрюмый каменистый островок, и вокруг только океан — бесконечные седые волны, рев бурунов, крики птиц. Как она попала сюда, русская женщина, жена англичанина-колониста? Я вдруг подумал, что и у мистера Слегла странная судьба. Родился, по его словам, в Лондоне, в семье священника, сам собирался стать священником, но почему-то стал врачом. В Лондоне не нашел себе места, работал в Австралии, в Африке, женился там на русской и теперь работает на этом безвестном островке. И вряд- ли эта женщина принесла ему счастье в семейной жизни…

Долго-долго я стоял перед окном, думая о разном. Вдруг я испугался, не уедут ли наши без меня. Я прошелся по комнате… Мистер Слегл вышел из спальни. По его лицу я понял, что все в порядке.

— Мне пора идти, — сказал я и осведомился о здоровье миссис Слегл.

— Приступ стенокардии, — пояснил он, — но ей уже лучше. У нее быстро проходит. Она просила передать вам, что ей хотелось бы еще поговорить с вами. Вы сию минуту уходите? Не могли бы вы остаться у нас ночевать? Судно ведь будет чиниться несколько дней…

Я обещал. Случилось так, что мы все провели эту ночь на острове. Сильное волнение не позволило нам добраться до корабля. Колонисты помогли оттащить катер подальше. Все мы вымокли и устали. Потом мы по радио снеслись с капитаном и, узнав, что «Дельфин» задержится на острове дня четыре, спокойно разошлись ночевать к колонистам.

Я пошел к мистеру Слеглу. Жене его уже было лучше, она с нетерпением ждала меня…

— Расскажите мне о России… — отрывисто сказала она. Супруги сели рядом, не сводя с меня глаз.

Я рассказывал долго. Как эта женщина слушала! Я не выдержал:

— Разве можно любить родину, если ее никогда не видел?!

— Стало быть, можно, — задумчиво ответила Мария Ипполитовна. — Я родилась в Константинополе, но была еще грудным ребенком, когда родители переехали в Грецию, потом во Францию. Они были русские… Из Орла. Отец — офицер. Мать из семьи обедневших помещиков. Зачем они эмигрировали? Они и сами толком никогда этого не понимали. Испугались революции. Носило их ветром по всему свету. Тосковали они по России ужасно. На этом я и выросла. С молоком матери всосала эту тоску по русскому. Бывали лучшие дни, бывали худшие… Нигде мы не пустили корней. К нам всегда приходили русские… такие же горемыки. Перекати-поле. Вспоминали Россию… Находили общих знакомых. Помню, мать часто вспоминала какую-то детскую поэмку «Шарики-сударики», Она кончалась так:

И разнес их ветер

По чужим краям…

Если кто их встретит,

Пусть расскажет нам…

Умерли мои родители в один год. Вы не представляете, что мне пришлось пережить… Пока я не встретила мистера Слегла…

Долго мы все трое молчали, невольно прислушиваясь к грохоту и реву океана. Такие толстые стены из дикого камня, но океан проходил сквозь них, сотрясая и стены и вещи: с потолка сыпалась какая-то труха. К ночи опять расходились чудовищные волны. Они с такой страшной силой били об остров, что обрушивали целые скалы. Утром их обломки я нашел на мокром просоленном берегу и много мертвых птиц.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СВЕТ

Глава восьмая «ЖЕРТВА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ»

В тот день Ермак и Санди навестили Ату и теперь медленно шли к Дружниковым.

— Ата боится операции? — предположил Санди.

Слепая показалась ему необычно смирной, как бы удрученной. Санди ее определенно раздражал, и его выслали в вестибюль. Ата о чем-то совещалась с Ермаком.

— Не боится. В другом тут дело, — неохотно возразил Ермак.

— А в чем же?»

— Пусть она сама скажет твоей маме. Я ей велел все сказать.

— И она тебя слушается, когда ты ей велишь?

— Слушает, — кивнул Ермак

— Почему?

— Не знаю.

Некоторое время друзья шли молча. Ермак свернул в узкий переулок, из которого каменная обомшелая лестница спускалась к бухте. Спустившись до половины лестницы, ребята перелезли на крутой склон, поросший кустарником, и присели на обломок скалы. Выше их шумел город, внизу толпились корабли, неподвижные отсюда. В ложбинках, в тени, лежал ноздреватый снег, на солнце зеленела короткая трава.

— Ата ведь моя сестра! — вдруг сказал Ермак, глядя на товарища широко раскрытыми, грустными, как у обезьянки в клетке, глазами, и скорчил по привычке комичную гримасу.

От удивления Санди поперхнулся и стал кашлять.

— Но как же…

— Папа ведь уходил от нас. Ну, разводился. Три года был женат на другой женщине. Но когда его забрали в колонию, она его бросила. За другого вышла. А маленькую Ату — она уже ослепла — сразу отдала новой свекрови. Понимаешь? А мама и я носили отцу передачи. Он потом к нам и вернулся. Куда же еще ему было идти?

— Значит, Атина бабушка…

— Не родная она ей была. Мать отчима, понимаешь? Эта старуха вовсе не такая плохая. Я ведь ее знал. Озлобленная очень. На невестку озлобилась. Считала, что она погубила ее сына. Может, так оно и есть… А на Ату она ругалась с горя.

Санди не спросил, почему Зайцевы не взяли Ату к себе. Было очевидно почему: Гертруда ее терпеть не могла.

— Твой отец плохой человек? — вдруг спросил Санди неожиданно для себя.

— Стало быть, плохой. Но куда же его денешь? — философски ответил Ермак.

Санди поднялся:

— Пойдем к нам!

Ему хотелось покормить Ермака. Он, наверно, и не завтракал сегодня. Разве что кусок хлеба или остатки вчерашней каши.

Дома никого не было. Мальчики разделись в передней, повесили пальто в «детский» шкафчик и прошли прямо на кухню. Санди подал на стол все, что нашел съестного. Сделал вид, что очень проголодался, чтоб и Ермак поел без стеснения.

Они допивали молоко, когда открылась наружная дверь. Вернулся старший Дружников. С ним кто-то был. Каково было удивление ребят, когда они услышали бархатистый голос Станислава Львовича:

— Ты хорошо устроился. Прелестная квартира. Милая, скромная жена. Сын! Видел, видел твоего Санди. Умный мальчик! Дружит с моим. Как мы с тобой когда-то. История повторяется…

— Куда спрятаться? — шепнул Ермак. Он почему-то смутился ужасно. Ему явно не хотелось встречаться с отцом.

Санди сделал ему знак, и, когда отцы прошли в столовую, мальчики проскользнули в ванную комнату. Прятаться так прятаться…

Так они слышали этот разговор. А жаль! Пусть бы лучше один Санди его слышал. Уж очень расстроился тогда Ермак. Стыдно ему было за отца и больно.

— Садись! — сдержанно пригласил Андрей Николаевич. Оба сели у круглого лакированного стола, на котором чугунно темнела треугольная пепельница. Закурили.

— Если разрешишь, я твоих… мои самые дешевые, — сказал Станислав Львович, беря папиросу из портсигара Дружникова. — Да… Давненько мы не виделись. Лет десять? Или больше? Я следил за твоими успехами. Высоко ты поднялся, Андрей, и в прямом и в переносном смысле. Добился своего. С детства ведь мечтал стать летчиком. Помню, помню! Если не возражаешь, я пересяду в кресло.

Зайцев не знал, что Андрея списали на землю. Видимо, Ермак ничего не говорил отцу.

— У тебя какое-нибудь дело? — нетерпеливо пере бил Дружников.

— Да. Дело… Конечно. Тебе хочется, чтоб я скорее ушел? Ты всегда был сухарь, Андрей. Но сейчас мне невыгодно раздражать тебя правдой. У меня к тебе просьба.

— Слушаю, — коротко ответил Дружников. Удивительно были не похожи друг на друга эти бывшие друзья. (Они действительно были когда-то друзья со школьной скамьи, пока не разошлись в разные стороны!)

Дружников — строгий, волевой, подобранный, подтянутый даже теперь, пережив такое крушение в своей жизни. Он сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула, и холодно смотрел на друга юности. Стасик Зайцев, располневший, преждевременно обрюзгший, со «следами красоты» на лице, развалился в кресле, заложив нога на ногу, и с насмешливой веселостью наблюдал «преуспевшего» товарища. На нем был модный костюм, но уже покрытый пятнами, застиранная белая сорочка, выцветший галстук с непонятным рисунком, остроносые потрескавшиеся туфли. Стасик, как говорится, держал фасон, но в зеленоватых кошачьих глазах запряталась тоска, неуверенность в завтрашнем дне, предчувствие, что опять кончится бедой, и потому раздражение на всё и на всех и злоба.

— Видишь ли, Андрюша, — начал он доверительно, — я сейчас на мели. Обещали хорошую работу, но… надо подождать. А знаешь — семья! Дети. Ермак только в седьмом классе. Дочь — слепая… от другой жены. Надо помогать. Не мог бы ты мне одолжить денег?

— Не дам ни копейки! — отрезал Дружников.

— Зачем же так Категорично? С такой раздражительностью! Я же взаймы прошу — отдам. Не обратился, если бы не крайность. Попросту есть нечего. Пособий безработному у нас, к сожалению, не дают!

— Тунеядцу — хочешь ты сказать! — взорвался Андрей Николаевич. — О каких безработных может у нас быть речь, когда всюду не хватает рабочих? Почему ты не хочешь трудиться, как все люди?

— Где? Найди мне подходящую работу. Я бы с радостью.

— Иди на завод.

— Физическая работа мне противопоказана — печень.

— Ты когда-то отлично чертил, хотя и ленился. Работай чертежником. Завтра же можно устроиться.

— Чертежником!! У меня же плохо со зрением. Ты что, хочешь, чтоб я ослеп? Заведующим клубом я бы пошел — это мне подходит, но не возьмут.

— Какую хорошую работу тебе обещали? Станислав Львович замялся:

— Мне бы не хотелось говорить об этом… Я суеверен. Еще сорвется.

— Нигде ты не будешь работать!

…Тем временем Ермак, смущенный и несчастный, шепнул Санди на ухо:

— Войди к ним. Будто ты пришел. Напрасно ты спрятался. — Бедняга надеялся, что его отец постесняется Санди и уйдет. Ермак не подозревал, что его друг переживал в тот час не менее остро (темная комната скрывала жгучий румянец на щеках Санди).

«Ведь у нас есть деньги, — с горечью и стыдом думал Санди, — почему он ему не даст? Им правда нечего есть. Ермак всегда голодный». «Устыдить» своего отца Санди отнюдь не надеялся.

С тяжелым чувством вышел он из ванной, на цыпочках прошел к входной двери, хлопнул ею погромче и появился в дверях столовой красный и взбудораженный. На него не обратили внимания. Отец только сердито махнул рукой, чтоб он ушел и не мешал. Пришлось уйти. Санди сел было в спальне родителей. Но через минуту услышал шаги Ермака — он уходил. Санди выскочил за ним на площадку. Оба отца уже кричали на всю квартиру.

— Я пойду с тобой, Ермак! — попросился Санди.

— Не надо, Санди. Я один. А ты вернись к ним. Может, папа тебя не видел?

— Ермак, я считаю, что мой отец должен был дать денег. Он откладывал на покупку машины. А теперь решил не покупать… Я не знал, что он жадный.

— Он не жадный, — возразил Ермак, — он принципиально не хочет дать, потому что мой отец не работает. Он всю жизнь ищет «хорошее» место… Разве я не знаю? Он просто не хочет работать. Как только мне исполнится пятнадцать лет, я пойду работать на завод! Я так решил. И я так сделаю.

— Бросишь школу?

— Учиться можно и вечером. Иди, Санди. Спасибо тебе за все!

Ермак вдруг всхлипнул, и это было так неожиданно, так не похоже на него, что у Санди перехватило горло. Ермак бросился вниз по лестнице. Санди постоял, постоял и вернулся на кухню.

Ему не то что подслушивать — слушать не хотелось, но оба отца так кричали, что не слышать было невозможно.

— Что мне дало общество? — кричал Станислав Львович. — Помогли мне, когда я тонул в болоте? Ты первый отвернулся. А когда я нуждался, мне помог жулик. Так называемые честные люди боялись испачкать о меня ручки. «Мы беленькие!» В школе я был самый способный, если хочешь знать. Почему мне не дали развернуться? Почему от меня требовали, чтобы я работал под началом какого-нибудь дурака, который ив подметки мне не годится ни по уму, ни по развитию?! Ты думаешь, я ленив. Как просто все объясняется. «Лень работать!» А мне противно! Лицемерие, ханжество, догматизм. Готовы глотку друг другу перегрызть, а туда же — человек человеку друг, брат. Всех людей ненавижу. Обезьянье племя! Кто мне был в жизни ближе тебя? А ты… Хоть бы соврал, что денег нет. Как же, отказываешь по принципиальным соображениям! Толкаешь меня вторично в пропасть. А еще коммунист! Все вы такие…

— Вот что, Станислав! — сразу как бы успокоившись, холодно перебил Дружников, голос его приобрел металлический оттенок. — Ты не распоясывайся. Истерик не устраивай, ты не в шалмане. Теперь ты выслушаешь меня. В твоей судьбе никто, кроме тебя, не виноват. Согласен, что дело не в лени. Когда ты хотел, то умел и мог работать. Дело в твоем эгоцентризме. Ты — пуп земли! Как же посмели не оценить, не признать! Твоя трагедия, Станислав, в переоценке собственной личности. Отсюда разочарование в жизни, злость, нигилизм и прочее.

И это же ложь, что тебе не помогли. Тебя вытаскивали все: твои несчастные родители, школа, комсомол, а позже — институт. И студенты, и педагоги только и делали, что возились с тобой. Ты забыл ту ночь, когда мы до утра ходили с тобой по улицам и спорили, спорили… Тебе не понравилось то, что я высказал тебе всё в глаза. Кстати, это ты порвал веревочку, связывающую нас, а не я. Ты променял меня на каких-то стиляг. Вот куда тебя влекло. Желторотые юнцы, не имеющие ни идеалов, ни совести. А сколько гонора, самомнения! И чем кончилось, когда пришла зрелость? Духовной нищетой. Тебе все люди плохие. А что ты сам сделал людям хорошего? Одно зло. Преждевременно свел в могилу отца и мать. Жену довел до алкоголизма…

— Ты прав… — упавшим голосом подтвердил Станислав Львович. — Я подлец! Я мерзавец! Но не все люди сильны в темный час. Было плохое влияние. Среда. Ты не знаешь, среди кого только мне не приходилось вращаться! Я жертва обстоятельств! Я был наивен. Ни семья, ни школа, ни комсомол, ни книги-, наконец, не подготовили меня к встрече со злом. Не научили сопротивлению злу. Ни житейского опыта не было у меня, ни моральной сопротивляемости.

— Ты был сильный, рослый парень, уже мужчина. О, ты прекрасно знал, что хорошо и что плохо! Небось милиции боялся. Почему же ты не мог противиться злу? Почему перед ним сник? Почему ребенок не поддался злу, а уж его оно окружало плотно, как панцирь, неотвратимо, в родной семье. Я говорю о твоем Ермаке! Твои соседи рассказывали директору школы — это было при мне, — как ты посылал Ермака… вместе с отъявленным хулиганом «позаимствовать» на станции — где-то там плохо лежало, — кажется, ящики с консервами? Ты помнишь, что сказал тебе твой сын?

— Не помню… — пробормотал Станислав Львович. Вся спесь с него слетела. Он был жалок.

— Ермак сказал: «Это нехорошо, папа!» И не пошел… Хотя ты закатил ему пощечину. Ты знаешь, зачем приходили твои соседи в школу? Они советовались с директором, как лишить тебя и твою жену родительских прав.

— Мерзавцы! Обыватели! Будь они прокляты! — вскричал Станислав Львович.

Санди поежился — столько тоскливой злобы было в этом выкрике!

— Обыкновенные советские люди, — ледяным тоном возразил Дружников. — Их беспокоит судьба мальчика.

— Я не отдам Ермака! — фальцетом (у него горло перехватило) произнес Зайцев.

— Это решит суд. Так вот: денег я тебе не дам. Но если желаешь, помогу устроиться на работу. Куда бы ты хотел? Давай решим этот вопрос. Кстати, для суда будет небезразличен тот факт, работает ли отец Ермака или ведет жизнь тунеядца. Понятно?

— Да… Спасибо. Я бы согласился работать суфлером в театре.

— Боюсь, что такой вакансии может не быть.

— Ну хоть администратором в кино. Черт с ним! Зарплата, конечно, небольшая, но…

— Хорошо, я попытаюсь. Завтра утром схожу в горком. Надеюсь, что-нибудь выйдет.

— С тобой считаются… Известный летчик!

— Кстати, я уже больше не летчик.

— Как?

— Стенокардия. Врачебная комиссия не допускает к полетам. Сегодня оформился на морзавод. Маляром.

— Что ты говоришь?!

— Для начала неплохо и маляром. Буду заканчивать судостроительный институт. При заводе есть вечерний филиал.

Уходил Станислав Львович странно притихший, сгорбившись, что-то мрачно шепча про себя. Санди, стоя в дверях кухни, видел его последний взгляд, брошенный на бывшего друга. Это был взгляд врага.

Глава девятая «БУДУ ЛИ Я ВИДЕТЬ?»

Ата смирно лежала на больничной койке. Она была здорова, но подавлена. Завтра в десять часов утра операция. Что ее ждет? Оперировать будет сама Реттер. Она была строгая и добрая. У нее был такой приятный и негромкий голос, ловкие и ласковые руки! От нее так хорошо пахло! Конечно, это были духи, но так славно! И вообще эта докторша была светлая, почти как Виктория Александровна. А тетя Вика была вся — Радость, вся — Добро! Счастьем было находиться возле нее. Сразу утихало раздражение, ненависть, горечь, всякая боль.

Как славно, что тетя Вика как раз сегодня дежурит, когда так неуверенно и тяжело! Тетя Вика будет эту ночь возле Аты. Как это удачно! Она скоро придет, и Ата с ней поговорит.

Девочки — их в палате было кроме Аты трое — уже уснули.

Они все были зрячие. Просто болели глаза. Им делали операцию, чтоб они не ослепли, как Ата.

У Аты была мудреная болезнь, по-русски и не скажешь, что-то очень запутанное. Не просто катаракта. Если бы ей на втором году жизни давали достаточно витаминов и свели бы ее к хорошему врачу, она бы не ослепла. Но малограмотная упрямая бабушка разве понимала, что надо делать? Она и сама никогда к врачам не обращалась. А родители? Ата их ненавидела.

Санди ничего не знает. Ермак ему ничего не рассказал. Санди никогда не рассказывают плохого, грязного, отвратительного. Его оберегают. Другие дети могут переживать это, а Санди даже знать не должен. Розовый, упитанный мальчик с голубыми, ничего не знающими глазами. Санди счастливчик! У него лучшая мать — добрая, красивая, справедливая. У него отец, которым можно гордиться. Два заслуженных дедушки. У него друг, который его оберегает, чтоб не расстраивался, не задумывался, даже не знал, что существует плохое. Это ведь не для него. Он-то никогда не испытает плохого. А если столкнется со злом, пройдет мимо, не заметив. Розовый и голубой мальчик! Поставить бы его на место Ермака — запел бы! Никогда не выстоял! Почему Ермак его так любит? За что его любить, такого? Санди! Санди! Все только и носятся с ним. Подумаешь, делает корабли… игрушки! Пусть сделает настоящий корабль. Хоть бы лодку. Чтоб от нее была польза людям. А может, она просто завидует Санди? Такая скверная — завистливая, злая, не умеющая прощать.

Скорее бы все утихло и пришла Виктория Александровна… Милая, добрая тетя Вика! Если бы она любила Ату хоть на одну сотую того, как она любит своего ненаглядного сыночка Санди. Как она долго не идет!

Ата настороженно прислушалась к приглушенным голосам. в коридоре. Звякнул стакан о графин — кто-то пьет воду. Хихикнула нянюшка — что-то ей рассказали смешное. Прошла дежурный врач — каблучки стук, стук, стук. Запахло лекарством,

В палате душно, хотя форточка открыта. Никакого движения воздуха.

Что будет завтра? Эта операция… Будет ли она видеть?

Ата помнила свет. Больше она ничего не помнила — была слишком мала, когда ослепла. Не помнила человеческих лиц. Не помнила неба, моря, улиц, травы и цветов. Свое лицо в зеркале. Какая она? Красивая, некрасивая, безобразная?

Если бы только видеть свет! Пусть ничего другого, но свет. Есть же такие счастливые люди, что видят. И даже не ценят этого. И скулят, жалуются на какие-то там нехватки, когда им так много дано в жизни: столько всего видеть! Если операция будет удачной и Ата обретет свет, она будет всю жизнь только радоваться. Ах, скорее бы пришла тетя Вика! Нет, она не может больше лежать! Надо ее найти.

Ата стремительно поднялась с кровати, нащупала ногами шлепанцы. Набросила на себя халат — он был ей велик, поземь, но самый светлый, какой нашелся в больнице, — и быстро вышла в коридор.

— Что ты так схватилась? — спросила нянюшка.

— Где Виктория Александровна?

— В дежурной. Позвать? Или проводить тебя?

— Не надо, я сама!

Виктория Александровна сидела одна в узенькой дежурке и что-то записывала в журнал.

— А я только хотела идти к тебе, — сказала она, захлопывая журнал.

— Тетя Вика, здесь никого нет? — спросила Ата. — Только вы? Мне надо поговорить с вами. Очень-очень важно.

Виктория Александровна обняла Ату за плечи, поцеловала ее в горячую щеку.

— Тебе надо быть уже в постели. Выспаться, отдохнуть. А то операцию отложат.

— Я знаю, но я не могу спать. Тетя Вика, я хочу вам дать клятву. Пожалуйста!..

— Хорошо. Я слушаю.

— Вот, тетя Вика, если операция будет удачной… Я клянусь, употреблю все свои силы на одно доброе! Клянусь, буду делать только добро, а со. злом буду бороться. Всю жизнь! Вы мне верите?

— Верю, моя девочка!

— Тетя Вика, можно вас обнять? И только один раз, один разик назвать вас мамой. Можно?

Виктория Александровна, сморщившись от совершенно нестерпимой жалости, крепко прижала к себе слепую.

— Доченька моя! Ата всхлипнула.

— Я так люблю вас… мама. Мама!! Я так завидую Санди! Но это нехорошо. И я больше не буду. Вы мне верите?

— Верю, Ата.

— А если, когда я вырасту и у меня будут дети, я их никогда не брошу на бабушку. Ведь это нехорошо. Я буду сама их растить, как вы растите Санди, и сделаю их такими же счастливыми. Санди очень счастливый! Но я не буду ему завидовать!

— И ты будешь счастливой, Ата. Идем, я тебя уложу. Виктория Александровна отвела девочку в палату, уложила в постель, подоткнула под нее одеяло и села рядом, держа ее руку. Она хотела посидеть возле нее, пока Ата не уснет, но Ата была так возбуждена, что Виктория Александровна поняла: ей не уснуть.

Она принесла ей полтаблетки снотворного и сидела возле, пока Ата не заснула.

«Сколько горя с самого рождения! — с грустью думала Виктория. — Как бы я хотела заменить ей мать, чтоб она не завидовала так мучительно Санди. Но разве Андрей согласится принять ее в дом? Никогда. А что, если…»

Виктория просияла. Мысль была удачной. Попросить отца удочерить Ату. Тогда Виктория могла бы ежедневно навещать ее, помогать воспитывать. Сколько еще ждет эту бедняжку! Такая пылкая, нетерпимая, ранимая, чуткая ко всякой неправде и несправедливости. У нее будет нелегкая жизнь. Если бы ей хоть вернули зрение!

В эту ночь, накануне операции, сидя у постели спящей девочки, Виктория тоже дала себе клятву: никогда, ни при каких обстоятельствах не оставлять Ату.

Ата стояла посреди просторной — много света и воздуха — комнаты. Лимонные деревца, выращенные в кадках, уже упирались в потолок. За огромным, во всю стену, распахнутым настежь окном спокойно вздыхало море. День был пасмурным, накрапывал дождь, пахло влажной землей, морем, прошлогодними листьями. В кабинете благодаря открытому окну было очень холодно, но холода никто не чувствовал. Врачи и сестры смотрели на тоненькую, высокую девочку в длинном больничном халате. Глаза закрывал бинт.

Ата молчала. Только при входе она повернула голову на длинной шее в ту сторону, где стояла Виктория Александровна, чувствуя ее присутствие. Услышав ее голос, Ата успокоилась. Она догадалась, зачем ее вызвали, но собрала все свое мужество и приготовилась узнать, что бы это ни было: свет или тьма на всю жизнь.

— Как ты себя чувствуешь, Ата? — спросила Екатерина Давыдовна, подходя к ней.

— Хорошо! Вы мне развяжете сегодня глаза?

— Если ты будешь спокойна.

— Я совсем спокойна.

— Отлично. Мы посмотрим твои глаза… Но потом снова завяжем их дня на три-четыре. Чтоб они хорошо зажили. Договорились?

— Да, да! О скорее же!..

— Не дрожи, Ата. Я только хочу предупредить тебя… Вряд ли мы смогли вернуть тебе стопроцентное зрение.

— Я же понимаю! Лишь бы я видела свет!

— Не волнуйся. Повернись вот так. Я сама тебе развяжу глаза.

Екатерина Давыдовна внешне спокойно стала разбинтовывать повязку. Ее товарищи по работе смотрели на нее. Если эта операция удалась, она станет апофеозом доктора Реттер, ученицы Филатова.

— Второй случай в моей практике, — медленно произнесла Екатерина Давыдовна. — Первый оперировала в Казахстане во время войны; казалось, все сроки были пропущены. Взрослая девушка. Казашка. Нужно ли зря травмировать, когда один шанс на тысячу… Пишет мне до сих пор. Спокойнее, Ата. Вот сейчас все…

Ликующий крик вырвался у Аты. Бледная, с искаженным волнением лицом, на щеках налипли желтоватые нитки от марлевого бинта. Тусклые зеленоватые глаза смотрели неестественно и дико.

Девочка оглядела всех вокруг, поняла, кто врач, узнала Викторию Александровну, потому что та со слезами шагнула ей навстречу. Ата бросилась, чтоб ее обнять, протянув вперед руки, как она никогда не ходила слепой, и пошатнулась, словно споткнувшись о невидимое препятствие. Обе — Врач и сестра — одновременно поддержали девочку.

— Мы еще будем учиться ходить! — успокаивающе сказала Екатерина Давыдовна, сама близкая к слезам. — А теперь надо завязать глаза!

Ата, все сильнее дрожа, послушно обернулась к ней.

— Можно, я только подойду к окну и взгляну?.. Один раз. Там море?

Екатерина Давыдовна сама подвела Ату к окну. Дождь усилился. Море скрыл туман.

— Я не вижу моря, — без грусти, примиренно сказала Ата. — Но я достаточно много вижу. Спасибо!

— Море сейчас не видно, потому что туман, — пояснила Екатерина Давыдовна. — Слышишь, ревет сирена? Туманный сигнал. А теперь тетя Вика завяжет тебе глаза. Виктория Александровна, закапайте ей атропин и раствор альбуцид-натрия. Пращевидная повязка!

Когда сестра Дружникова увела девочку в перевязочную, Екатерина Давыдовна в изнеможении опустилась на стул. Ее окружили сотрудники. Начались восторженные поздравления.

Ата лежала на спине. Глаза были закрыты и завязаны. Им надо было еще отдыхать, крепнуть, набираться сил. Теперь они будут смотреть на мир.

Ата была настолько счастлива, что даже ослабела от счастья.

Теперь и она зрячая. Даже не слабовидящая, а зрячая. Ока уже видела так много! Доктора, которая вернула ей жизнь. Тетю Вику — так вот она какая на самом деле. Видела людей… Все-таки не такими она их представляла! Видела дерево в кадке, упершееся в потолок. (А ему тесно… Почему не выпустят его на волю?) И видела дождь!

В следующий раз она увидит Ермака! И солнце. И небе. И море. Как все хорошо! Как хорошо!..

Счастье убаюкало ее, и Ата уснула.

Тем временем врач беседовала с медицинской сестрой. Кабинет опустел. Их было только две женщины в белых халатах, чем-то похожих друг на друга, несмотря на видимое внешнее различие. Дождь за окном все шел. Мычала сирена тоскливо и угрожающе. Корабли в море слушали туманный сигнал.

— Операция удалась, а у меня болит сердце… — вздохнула Екатерина Давыдовна. — Столько еще опасностей ждет нас! Заживление проходит вяло. Общее состояние организма ослабленное. Могут быть и поздние осложнения: помутнение стекловидного тела, отслойка сетчатки, вплоть до обильного кровоизлияния из глаза. Даже после удачно проведенной операции и при гладком послеоперационном течении зрение в некоторых случаях… спустя значительное время вдруг начинает ухудшаться. При исследовании на зрачке вдруг обнаруживаешь тонкую серую сетку… Потом она превращается в плотную перепонку. Возникает вторичная катаракта. Никогда к этому не привыкну!! Никогда! Тогда снова операция, но уже с меньшими шансами на успех… При врожденной катаракте операцию надо делать как можно раньше. У Гагиной пропущены все сроки. Очень трудно будет научить ее пользоваться зрением. Да. Надо будет постоянно наблюдать за внутриглазным давлением. Может развиться глаукома. В таких случаях, как у нее, всегда есть предрасположение к глаукоме. Всякие волнения ей абсолютно противопоказаны! А девочка очень нервная, впечатлительная. Умненькая, развита не по летам, но комок нервов. Что делать?

— Я вам рассказывала, — тихо напомнила Виктория Александровна. — Ату бросила мать… травма на всю жизнь. Скажите, ей всегда будет грозить слепота?

— Боюсь, что да! Но, во всяком случае, если она не ослепнет лет до двадцати пяти, зрение укрепится. И тогда уже можно не так бояться. У нее совсем нет родных?

— Есть брат. Ему пятнадцать лет. Собственно, есть и отец, но… Ата категорически отказывается его признавать. В больнице даже передачи от него не принимала. Такой отец и не поможет.

— У нее страстная тяга к семье… Жажда иметь мать, — раздумчиво заметила Реттер.

Виктория Александровна жгуче покраснела, так что слезы выступили на глазах.

— Не любую мать… Ей хочется иметь матерью меня.

. — Да, я заметила это. Я вернула ей зрение, но первою, кого она захотела увидеть, были вы. Она очень вас любит!

— Муж против… Но сегодня я еще раз поговорю с ним.

Вечером Санди был свидетелем бурного разговора родителей.

— Я не могу иначе, пойми, — сказала Виктория Александровна в заключение. — Я просила отца принять ее к себе. Он согласен. Тетя Ксеня тоже. Но я не могу доверить ее даже отцу.

— Ты ее так любишь?

— Да. Но это сложнее. Я потеряю к себе всякое уважение, если не откликнусь на ее призыв.

— Не понимаю одного, — с досадой заметил Андрей Николаевич, — почему мы должны воспитывать ребенка Стасика? Его же дочь?.. И он жив-здоров. Кстати, он поступил на работу библиотекарем. Почему бы ему не взять дочь к себе?

— Я никогда бы это не допустила, вплоть до суда!

— Почему?

— Потому что Ате противопоказано жить в такой обстановке. Ох, Андрей, Андрей. Как ты мог это сказать?

— Но Ермак живет, и парень хоть куда. Ты считаешь ее неустойчивой?

— Она устойчивее нашего Санди. Это на редкость волевая натура. Но ей нельзя волноваться! Катерина объявила это категорически. Ах, сколько можно это повторять! Отвезу ее к отцу, но… мне придется наполовину жить у отца. Ате нужна я!

Андрей Николаевич долго молчал, с досады не глядя на жену. Закуривал. Уходил в кухню. Потом сказал сухо:

— Поступай как хочешь.

— Андрей! Ты согласен?

На радостях Виктория стала целовать мужа, он отбивался. Вошел Санди, ему объявили новость. Так у Санди появилась сестра.

Глава десятая «ВЫ МНЕ НЕ ОТЕЦ!»

В середине марта Ату выписали из больницы. Ее должна была привести Виктория, возвращаясь с дежурства. Андрей Николаевич, работавший эту неделю во вторую смену, и Санди взяли такси и поехали за ними. По пути остановились у цветочного магазина и купили для Аты цветы.

Виктория Александровна была приятно удивлена. Андрей Николаевич поцеловал благоприобретенную дочку в лоб, Санди— в щеку, и вручили ей цветы. Ата густо покраснела: первый раз в жизни ей подарили цветы. К тому же ее смущало, что она то и дело, не рассчитав, стукалась о всякие предметы. В машине по дороге домой она жаловалась, что слепой она была куда ловчее, а теперь вся в синяках.

— Не кидайся так порывисто, — напомнила ей, наверное в сотый раз, Виктория, — глазами надо научиться пользоваться. Чем старше, тем труднее. Но ничего, научишься.

Санди чувствовал себя как-то неловко. В глубине души он был огорчен и недоволен, может, и ревность его брала — опасение, что мама отнимает часть любви, которую до этого всю отдавала ему. Если бы это был Ермак, другое дело! Но Санди ни за что бы не признался никому в этих смутных чувствах, не делающих ему чести.

Андрей Николаевич был вежлив, предупредителен и чуточку насмешлив. Он сел рядом с шофером, а мама с детьми на заднем сиденье. Виктория почему-то очень волновалась, хотя старалась этого не показать.

Когда подъехали к дому и увидели у подъезда знакомую крошечную фигуру Ермака, все почему-то вздохнули с облегчением.

Ермак был серьезен и чуточку грустен. Он поцеловал сестру, вручил ей несколько штук бананов. Поднялись домой. Там было светло, свежо, чисто. Форточки открыты, дверь на балкон распахнута настежь.

— Раздевайся, дочка! — сказала Виктория и помогла Ате снять пальто и шапочку.

Ата, зажмурившись, вошла в столовую и только потом открыла глаза. Лицо ее сияло радостью.

— Вот здесь я была много раз, и так хотелось это видеть! — с коротким вздохом от полноты счастья сказала она. — За что мне такое счастье? А еще большее счастье… — Ата не договорила.

Об этом нельзя поминать легко, слишком наболело, чтоб вот так просто сказать: я нашла мать! Ермак не раз говорил, что родителей не выбирают, они есть уж какие кому достались…

Но Ата как бы выбрала. Когда она попала в этот дом и узнала тетю Вику, ей мучительно захотелось остаться здесь навсегда. Про себя Ата беспрерывно повторяла: «Мама, мама!» Однако называла ее тетя Вика.

Когда Виктория Александровна, приласкав девочку, спросила, почему она не называет ее мамой, Ата решительно затрясла головой.

— Нет, нет, я буду называть вас тетя Вика, дядя Андрей. Здесь только Санди имеет право… Ведь это будет понарошному? Все равно только Санди настоящий… Спасибо, тетя Вика.

Виктория не стала спорить. Жизнь покажет, всему свое время.

Быстро накрыли на стол и сели большой веселой семьей. Андрей Николаевич вынул из холодильника бутылку сладкого шампанского. Он же провозгласил тост: «За здоровье дочки!» Скорее выпили, пока не совсем осело вино. Ребята повеселели. Стали болтать кто во что горазд. Но больше про глаза Аты. Хотя ее учили в больнице, как пользоваться глазами, она многое путала.

Даже Андрей Николаевич заинтересовался этим:

— Ну, ты знаешь, например, чем отличается круглый предмет от квадратного?

— Конечно, знаю!

Андрей Николаевич сделал знак Санди, и тот нашел два подходящих предмета: пластмассовые шкатулки для рукоделия, в которых у мамы лежала всякая мелочь.

— Какая круглая? — спросил Андрей Николаевич.

Ата сильно покраснела и после некоторого колебания указала на квадратную… Все промолчали.

— Дайте мне! — закричала Ата и, выхватив у Санди шкатулки, зажмурилась. — Вот круглая, — на этот раз правильно указала она.

— Как странно! — удивился Андрей Николаевич.

— Ничего странного нет, — возразила Виктория. — Ате еще долго придется закрывать глаза, чтобы определить, с чем она имеет дело.

— Подумать только, я спутала кошку с собакой! — удивленно сказала Ата. — Слепой я бы никогда не спутала.

— И расстояние нам никак не дается, — заметила Виктория.

— Да! Мне кажется, это совсем рядом, а я никак не дойду. Иду, иду, и все еще далеко. Или мне кажется, что человек, стоит гораздо дальше, и я изо всей силы на него натыкаюсь. В больнице нянюшку с ног сбила.

— Ты теперь вместе с нами будешь учиться? — спросил Ермак сестру.

У Аты сразу омрачилось лицо. Она насупилась.

— Пока нет, — торопливо вмешалась Виктория. — Ей еще нельзя утомлять глаза. Будет ходить в прежнюю школу при интернате. А когда зрение окрепнет, через год-два перейдет к вам. Кстати, могу тебе сообщить, Ата, что Анна Гордеевна уже не работает у вас. Вообще, кажется, ушла с педагогической работы.

— Не дай бог с ней встретиться, — глубокомысленно заметил Санди.

Все расхохотались. На них напал смех. Стали смеяться по каждому поводу. Ермак рассказал, как Санди выбежал из класса с лягушкой. Тоже смеялись. Мама на всякий случай, из педагогических соображений, покачала головой. Андрей Николаевич пожал плечами:

— Нашла студентов! Биологический факультет. Могло кончиться для Санди плохо…

Ата рассказала, как мальчишки в интернате, рассердившись на Анну Гордеевну, а заодно и на всех зрячих, на три дня вывели из строя систему освещения. Как раз проходили по физике электричество. Монтер не мог понять, в чем дело. Только на четвертый день нашли причину аварии,

В разгар веселья резко прозвучал звонок. Санди побежал отпирать: может, дедушка?

За дверью стоял Станислав Львович с большим свертком в руках. Сумрачно взглянув на Санди, он, не спрашивая разрешения, прошел прямо в столовую. Окинул взглядом смеющиеся лица, вытянувшиеся при его появлении, полуопустошенный стол, смутившегося Ермака, разрумянившуюся, счастливую Ату, смотревшую на него с недоумением. По лицу его пробежала тень ревности и боли. Чувства его были, как никогда, глубоки и бескорыстны — он был отец, у которого отнимали детей, — но он уже не мог не фиглярничать, так привык.

— Привет, друзья, привет! Пиршество… Семейное торжество? Извиняюсь за вторжение… Не — раздеваюсь, так как на минуту. Да меня и не приглашали… Незваный гость, и так далее. Но я отец. Этого никуда не денешь. Такой день, сами понимаете. Дочь прозрела! Был в больнице, но опоздал. Могу я видеть Аточку? Поцеловать… хоть в такой день. Наивысшая радость!.. Разрешите, вот подарок. Я купил тебе, Аточка, новое пальто.

Станислав Львович стал смущенно, дрожащими пальцами развязывать сверток и никак не мог развязать. Санди подал ему ножницы, но и тогда он не сразу развернул подарок. Все молча на него смотрели.

— Вот пальто! — Он выпрямился, задохнувшись и покраснев. — Правда, хорошенькое? Импортное. Недорого и модно. Аточка, поздравляю тебя. Почему же ты уходишь? В такой даже день. Куда ты?

Ата порывисто выскочила из-за стола и, опрокинув по дороге стул, отбежала к дверям в спальню.

— Что вам от меня нужно? — задохнувшись от гнева, спросила она. — Никакой вы мне не отец! Мои родители погибли! Они умерли!

— Какая странная девочка! Вот всегда так… — пробормотал Станислав Львович. У него был самый несчастный вид. — Ведь я же твой отец, — только и сказал он.

— А я не верю, — выкрикнула Ата. — Разве бывают такие отцы? Никакой вы мне не отец!

— Но я всегда помогал тебе… по мере сил. Никто не вынуждал. Сам. Разве не так?

— Это бабушка брала у вас деньги. Я бы не взяла и гнилого яблока! Я вам не дочь.

— Но Ермака ты считаешь своим братом?

— Вы и Ермаку не отец. Хуже даже отчима не бывает. Я бы на месте Ермака давно от вас ушла.

— Ата! Не надо его обижать… — тихо попросил Ермак. Санди взглянул на друга. Ермак сильно побледнел, на носу выступили капельки пота. Лицо его болезненно кривилось.

— Уходите отсюда и никогда больше не приходите! — жестко бросила девочка.

— Ата!! — вырвалось у Виктории Александровны. Но в этот момент поднялся Андрей Николаевич:

— Ата права. Тебе здесь нечего делать. Убедительно прошу больше к нам не приходить. На Ату у тебя нет никаких родительских прав — ни юридических, ни моральных! Даже имя она носит не твое. Скажи спасибо, что…

— Андрей! — остановила мужа Виктория. Она была очень расстроена.

— Я только прошу, Вика, чтоб он ушел. Я не желаю его видеть у себя.

— Хорошо, я уйду… Конечно, спасибо за Ату… За Ермака… что привечаете их. Я же понимаю. Показательная советская семья. Не то что я. А пальто я… оставлю.

— Не нужно мне это пальто! — отрезала Ата.

У Станислава Львовича набухли на висках жилки. Он непроизвольно взялся за горло: видно, сдавило. Махнув рукой и натыкаясь на предметы, Станислав Львович выскочил от Дружниковых. Пальто он все же оставил.

— Папа, провожу тебя, подожди! — отчаянно крикнул ему вдогонку Ермак. Он быстро чмокнул сестру в щеку. — Тебе будет здесь хорошо, Ата! — И, смущенно поклонившись всем, он убежал за отцом.

Таков был Ермак. Он не мог не видеть, каков его отец, огорчался, печалился, но никогда не стыдился его, и главным для него было, что этот человек — его отец. А отца любят и жалеют, даже не уважая.

После ухода Ермака всем стало как-то не по себе. Не то совестно, не то грустно… В молчании вышли из-за стола.

Андрей Николаевич, видимо недовольный собой, стал собираться на завод, на час раньше — решил пройтись перед работой. Теперь он был рабочий судостроительного завода и явно избегал своих товарищей-летчиков. Они не обижались. Его не забыли, хотя он и был нелюдим и ни с кем не сближался. Видимо, летчики ему это прощали за какие-то другие качества. Они звонили маме, спрашивали о здоровье Андрюшки. Очень ему сочувствовали, зная, как он страстно любил свою профессию. Наверное, этот первый год на заводе был самым трудным в жизни Андрея Николаевича. Осваивал новую работу (через полгода его уже поставили мастером), учился заочно — его приняли сразу на третий курс судостроительного института, так как он когда-то учился там. Он очень уставал. Тем более, что со здоровьем все еще было плохо… Нет-нет, сдавало сердце, а главное — тоска его грызла… И ночами снились самолеты, облака внизу, милые и родные привычки профессии, отнятой навсегда. Списанный на землю, он продолжал рваться в небо. Он сам однажды признался, что не верит, будто навсегда. Просто он болен, а потом все это пройдет, и он снова очутится за штурвалом самолета. «Пусть не реактивный… Хотя бы почту возить!» Санди это напоминало слова Аты: «Хотя бы только свет видеть!»

Проводив мужа на завод, Виктория убрала со стола и села на диван, посадив возле себя сына и дочь. Некоторое время все трое молчали. Виктория о чем-то напряженно размышляла. Но сказала только одну фразу — это был вопрос Ате:

— Тебе не кажется, что ты поступила с отцом жестоко? Ата покраснела.

— Мне его ни капельки не жалко. Разве он когда-нибудь жалел Ермака? Я его ненавижу! Он плохой человек.

— А он тебя любит! — с каким-то ожесточением сказал Санди. — Это всем видно, что он тебя любит. И Ермак говорил.

Ата неприязненно взглянула на Санди.

— Какая это любовь! Что он сделал мне хорошего? Или Ермаку? А пальто мне его не нужно. Я и в старом похожу. Пусть Ермаку купит, пока он не простудился.

— Мы это пальто обменяем для Ермака! — решила мама. — Завтра же утром схожу и обменяю… Что-нибудь сделаем.

Вечер прошел не очень-то весело, но тихо и мирно. Слушали музыку. У Дружниковых было много хороших пластинок. Потом начались хлопоты — куда укладывать Ату спать.

— Санди, ты уступишь ей кровать в нише? — спросила мама. — Ведь она девочка, ей там удобнее, за занавеской.

— Пожалуйста! — сказал Санди. — Я могу и на балконе спать или на кухне…

Мама усмехнулась и чмокнула Санди в щеку.

— Мы тебе постелем на диване. Ладно?

— Пожалуйста!

— Я стеснила вас! — расстроенно заметила Ата.

— Ничего. Комната просторная. Всем хватит места. …Санди лежал с бьющимся сердцем и ждал, к кому мама подойдет первому? Все-таки он был совсем ребенком в свои четырнадцать лет.

Мама, как всегда, подошла к Санди, подоткнула одеяло, поцеловала, погладила по волосам. Санди порывисто обнял мать. Она прижала его к себе. Немного посидели так, понимая, как всегда, друг друга.

— Ну, а как Ата себя чувствует? Удобно лежать? — спросила затем Виктория и подошла к Ате. Посидела немного на кровати, поцеловала и ушла на кухню готовить ужин к приходу Андрея со второй смены.

«Это хорошо, что мама не отреклась от меня в угоду ей, — подумал с удовлетворением Санди. — И вообще нечего мне расстраиваться. Она все же только девчонка, и ей действительно некуда идти, раз она в интернате не хочет и к отцу не хочет. Она, пожалуй, злая. Ермак гораздо добрее. Он добрый и благородный. Он просто не может обидеть человека». Санди тоже не будет никого обижать. И эту сумасбродную Ату никогда не обидит. Ну пусть мама приласкает ее: у Аты ведь нет матери…

Ночью Санди проснулся, не сразу поняв, что его разбудило. Он приподнялся на локте и прислушался: плакала Ата. Она просто задыхалась, стараясь сдержать всхлипывания. Санди некоторое время сидел в растерянности. Потом встал и босиком подошел к нише.

— Ата, не плачь… — прошептал он несмело. — Тебе же нельзя расстраиваться.

— Я тебя разбудила, — виновато ответила Ата.

— Ничего, только папу не разбуди. Ата опять начала плакать.

— Тебе жалко твоего отца? — догадался Санди. Ата промолчала.

— Так возьми и сходи к нему завтра. Хочешь, вместе сходим?

— Не могу. Я должно быть злая. Санди, ты иди спать. Не говори маме, что я плакала. Ладно? Спасибо тебе, Санди.

— За что же?

— Спасибо!

Глава одиннадцатая ЕРМАК ОСТАЕТСЯ ОДИН

Санди всегда поражало, как одно обстоятельство, порождая другое, образует неразрывную цепь происшествий. Ни один поступок не остается без последствий, совсем неожиданных, зачастую нежелательных, а иногда горьких или страшных.

Если бы бабушка не вздумала тогда разоблачать Ермака и его родителей, Дружниковы, наверно, так и остались бы жить вместе, одной семьей, и тогда многое пошло бы не так. Виктория не смогла бы принять к себе Ату. Ата не оскорбила бы отца…

А Станислав Львович был глубоко уязвлен в своих родительских чувствах (они у него, оказывается, были!), озлоблен против Дружниковых, «отнявших» у него детей. А тут еще соседи… Обсудив на собрании жильцов дома номер один условия жизни Ермака, соседи решили подать коллективное заявление в суд, требуя лишить супругов Зайцевых родительских прав, а Ермака поместить в интернат, где он мог бы спокойно учиться.

Ермак успокаивал отца как мог: «Ты не расстраивайся, папа, я ведь не маленький, я никогда вас не брошу. Если меня даже отдадут в интернат, я все равно буду к вам ходить и все делать, как сейчас».

Неизвестно, что пережил и передумал злополучный Станислав Львович и как он пришел к своему решению, только он в один весенний день (первого апреля, когда нельзя никому верить) исчез в неизвестном направлении. Накануне он получил расчет в библиотеке и, как оказалось, выписался «по случаю отъезда». Жене Стасик оставил короткую записку:

Я был плохим мужем и плохим отцом. Ата права, что не признает за отца. Вам без меня будет лучше. На работе тебя жалеют. В случае чего помогут. Прощайте.

Станислав

Р.S. За Ермака не боюсь. Он стойкий. Не знаю, в кого он пошел. Он найдет себе дорогу в жизни сам.

Письмо это читали поочередно смущенные соседи. Надо же такому случиться?! Человек ведь было начал работать…

Дальше события нарастали молниеносно. Оглушенная горем, Гертруда запила. На десятый день с нею началась белая горячка. Ночью ей стало совсем плохо. Испуганный Ермак разбудил соседей. Они напоили Гертруду капустным рассолом— не помогло. Тогда вызвали «скорую помощь». Отправили в больницу.

К вечеру следующего дня Ермак и Санди купили яблок, конфет, печенья и отправились за город, где была эта больница.

Дежурная сестра спросила фамилию, зевнула, взяла передачу и, приказав подождать, понесла ее наверх.

Ребята ждали долго. Наконец сестра вернулась, отдала назад продукты и сказала, что Зайцева выбыла в морг. Ермак не понял и вопросительно посмотрел на женщину.

— Ты ей кем приходишься-то? — спросила сестра.

— Это моя мама. Как она себя чувствует?

— Я же говорю, умерла. Ее уже вынесли. Идите в морг. В конце сада, на горе.

Мальчики вышли из больничного корпуса и остановились. Ермак не плакал, но у него вдруг ослабли ноги, и он сел прямо на ступеньку. Санди стоял перед ним, испуганно смотря на друга и держа в руках передачу. Ермак сидел минут пятнадцать. Санди заметил, что он очень осунулся за эти минуты. Потом Ермак встал.

— Пойдем в гору, — сказал он.

Они пошли. В морге их встретил пожилой санитар. Узнав, в чем дело, он сам нашел Гертруду, накрыл ее до шеи простыней и подвел ребят. Санди боялся, что она будет страшная, но она словно спала. Спала спокойнее, чем обычно. Никакие кошмары не мучили ее. Лицо только начинало изменяться.

Ермак дотронулся рукой до ее щеки. Губы его жалобно дрогнули.

— Мама! — позвал он удивленно. По его щеке поползла слеза.

Санди не выдержал и заплакал. Очень жалко было Ермака. За что на него столько напастей?

— Пусть отец придет, — сказал санитар.

— Папы нет, — пояснил Ермак.

— А родные какие есть?

— Нет.

— Вон оно какое дело! Соседям хоть скажи. Или по работе… Пусть в горсовет сходят. Похоронят за государственный счет.

Попрощавшись с матерью, Ермак медленно вышел из морга. Санди, всегда стесняющийся показать свои чувства, на этот раз крепко обнял друга за плечи.

— Пойдем сегодня к нам ночевать.

— Нет, сегодня я должен быть дома.

— Тогда я к тебе пойду. Ладно?

— А мама тебя пустит?

— Конечно, мы ей позвоним. Она на дежурстве. Мальчики вернулись автобусом в город, и Санди позвонил из автомата Виктории Александровне.

— Конечно, не оставляй его! — сказала Виктория. — Отца я сама предупрежу, чтоб он тебя не ждал и не беспокоился.

Так Санди впервые пошел ночевать к товарищу. В коридоре их встретила соседка, работница со швейной фабрики. Узнав, что Гертруда Ивановна умерла, она заплакала. Было ли ей жаль Ермака, оставшегося теперь сиротой, или взволновало само напоминание о смерти? А может, ей было просто по-человечески жаль Гертруду, ее испорченную жизнь. Только и сделала она хорошего, что дала жизнь Ермаку.

Санди вдруг подумал, что Ермак воздаст родине сторицею — за себя и за родителей. Санди беспредельно верил в друга. Если бы Ермак захотел стать космонавтом, он бы обязательно стал им!

Ермак отпер дверь, щелкнул выключателем, и они вошли в пустую отныне комнату. «Как же он будет жить один?» — подумал Санди, и у него защемило сердце. В комнате было все разбросано, словно здесь дрались.

— Ты садись и отдыхай, — сказал Ермак, — а я приберу. Нет, не надо мне помогать, я сам. — И он стал прибирать, а Санди сел на тахту и смотрел на своего друга.

Санди очень любил театр, но никогда на самой интересной пьесе не было ему так интересно, как с Ермаком, даже если Ермак молчал или прибирал комнату, как сейчас. Во всей школе, во всем городе, а может, и во всем мире не было такого, как Ермак. Не все это понимали, но Санди знал это всегда. Авторитет Ермака, хотя он был старше Санди всего на год, был для него наивысшим. Обстоятельство, о котором родные Санди не догадывались.

Ермак убирал долго и тщательно, все время кривясь, словно у него болели зубы.

— Ты поплачь, — сказал Санди. — Самый силач и то бы плакал. Ничего удивительного. Я бы просто не перенес.

— У тебя другое дело, — сказал Ермак, оборачиваясь, — а моей маме лучше было умереть… Раз не может не пить, лучше умереть. Только мне все равно ее жалко.

— Еще бы!!

— Я не стесняюсь плакать. Но вот почему-то нет слез. Как, по-твоему, где сейчас отец?

Санди долго думал.

— Может, он уехал на Север? — сказал он.

— Почему именно на Север? Он не любит холода…

— Ну, там люди больше нужны и дороже платят. Он, наверно, хочет вам помогать.

— Хоть бы написал. Ведь он даже не знает…

Ермак налил в ведро воды и вымыл пол. Потом вспомнил, что завтра их дежурство по квартире, и стал мыть пол в коридоре, но женщины отобрали у него тряпку и вымыли сами.

Все ему сочувствовали. То и дело отворялась дверь, и кто-нибудь приносил кусок пирога, или апельсин, или тарелку щей. Приходил председатель домкома и заверил Ермака, что домовый комитет берет на себя все хлопоты по похоронам. Но никто не жалел Гертруду Ивановну, а только Ермака.

В десять часов вечера Ермак вскипятил чай и накрыл на стол.

— Ты, наверно, проголодался, Санди.

У Санди совсем пропал аппетит, но он тотчас сел за стол: может, с ним и Ермак поест. Ему теперь нужны силы.

В дверь постучали. Ребята думали, что это кто-либо из соседей, но вошел незнакомый парень угрюмого вида, атлетического сложения, в новом, только что из магазина, плаще, новой кепке и с новым портфелем в руках. Потом оказалось, что в портфеле лежал номер «Огонька».

— Здесь живет Станислав Львович Зайцев? — спросил незнакомец.

— Он уехал, — сказал Ермак.

— Как же, куда? — Парень ужасно огорчился.

— Не знаю куда, — пояснил Ермак.

— Ты не сын ли его?

— Сын.

— А-а… А мать дома?

— Мать сегодня умерла.

Парень даже несколько растерялся. Он долго думал, стоя у дверей. Чем-то он был непохож на людей, каких Санди до сих пор видел. Что-то в нем внушало страх, отталкивало.

— Я почти четверо суток не спал, — с усилием проговорил парень. — Так, сидя дремал. Пожалуй, я у вас переночую. Идти-то мне некуда.

— Ночуйте, — сказал Ермак. — Раздевайтесь и проходите. Но парень не стал снимать плащ. После Санди понял почему: у него не было пиджака, только грязная рубаха.

— Хотите чаю? — предложил Ермак.

— Налей пацан. Тебя звать Ермак?

— Да.

— Стасик всем рассказывал про тебя. Показывал фото. Ты еще тогда совсем был мал. Какая неудача, что его нет. А я так торопился! Он бы мне обязательно помог. Такой умный, культурный. Где бы здесь купить хлеба и колбасы? У меня есть деньги.

— Еды хватит. — Ермак кивнул на стол. — Ешьте. Парень не заставил себя просить и так накинулся на еду,

что минут через десять стол опустел. Тогда он вынул из кармана папиросы и закурил. Но угрюмость его не прошла.

Это было больше, чем угрюмость. Санди случайно встретился с ним глазами и похолодел. У парня были глаза, как у того самого пса…

В семье Дружниковых знали, какого пса. В позапрошлом году Санди с родителями жил месяц в Алупке. По соседству проживал полковник в отставке. У него был большой сад. Сад охранял огромный пес, породы овчарка, похожий на собаку Баскервилей. Пес всю свою собачью жизнь был прикован к цепи. Он был мрачен, жесток и озлоблен.

Однажды Санди, которого полковник пригласил к себе угостить грушами, видел этого пса близко. Он не лаял, потому что мальчика держал за руку хозяин, а пес был умен. Он только посмотрел на Санди… И Санди никогда не забудет этого взгляда. Угрюмые голубые глаза, полные затаенной угрозы, злобной тоски и ненависти. Даже в зоологическом саду у тигра в клетке не видел Санди такого взгляда. А вот теперь увидел у человека — этого парня.

«Он — убийца, — холодея, подумал Санди. — Конечно же, он бандит и убийца. А Станислава Львовича он знает по колонии… Вот ужас! Как же быть? Он убьет нас ночью и скроется. Но не надо показывать вида, что я боюсь».

— Я когда-то отбывал с твоим отцом в колонии, — сказал парень Ермаку. На Санди он не обращал никакого внимания, будто его и не было в комнате, — Влип в одну историю. Вообще я был хулиган, а пороть некому. В детдоме рос, хотя есть у меня родной дядя. Культурный дядя. Инженер. Только сволочь. Ведь я осиротел-то совсем мальцом. Никогда ничем не помог. Обращался я к нему. И воспитательница обращалась. Только и был свет в окне, что в колонии встретил Стасика Зайцева. Такой хороший человек. Простой… Образованный, умный, а нисколько не важничал. Добрый он. Стихи мне свои читал. В колонии его пьесу ставили. Комедия — животы все надорвали, смеялись. Его все в колонии любили. И начальство, и наш брат зека. Когда он вышел, несколько раз писал мне. Даже, раз денег перевел. Писал, чтоб я у него и остановился, когда освобожусь. Только это давно было. Может, он и забыл про меня. Каждый раз, когда освобождался, я ехал к нему. Да ни разу не доехал… Снова попадал в тюрьму. А теперь наконец доехал. Завязал навсегда, накрепко. Ненавижу преступный мир, как… клопов! Подавил бы их собственными руками. Я такой же паразит, как и они. Еще хуже, может. Но больше не могу их выносить. Душа не терпит. Баста!.. Я почти четверо суток не спал.

— Сейчас я вам постелю, — сказал Ермак.

Он быстро и ловко, как все, что делал, постелил на диване. И молча смотрел, как парень снимал плащ. Под плащом оказалась грязная рубаха и штаны из чертовой кожи. Ермак полез в гардероб, достал оттуда чистые брюки, кальсоны, сорочку, носки.

— Это папино, — сказал он, — не новые, конечно, но чистые. Соседка постирала, так и лежит. Пожалуйста, возьмите. Мне оно велико, а папа его бросил…

Парень молча переоделся. У него было тело борца или боксера — мощные бицепсы так и ходили под бледной кожей. Лицо его было тоже очень бледное. Тюремная бледность! Хотя он в колонии работал, по его словам, на строительстве.

— Как вас звать? — спросил Ермак, когда вор переоделся.

— Иван Баблак. Непривычен я к фамилии-то. А кличка у меня была Волк. Надо забывать об этом. Буду жить, как все люди.

— Ложитесь, я вам постелил, — напомнил Ермак. Парень прилег поверх одеяла и закурил. Но ему не лежалось, хоть не спал четверо суток. Он опять сел и стал рассматривать комнату. Бедно здесь было, но чисто: недаром Ермак только что произвел генеральную уборку. Может, Баблаку после колонии показалось уютно. На всем еще лежал отпечаток духа Стасика. Несколько космических пейзажей по стенам, неоконченная картина на шкафу — что-то непонятное. Низкий стеллаж в современном стиле, который делал сам Станислав Львович. На стеллаже в причудливом сочетании стояло несколько книг, кувшин с отбитой ручкой, две глиняные кружки, бутылки из-под болгарского вина, горшочек с традесканцией, выдолбленная и высушенная тыква… На обеденном столе стоял самодельный приемник. Золотые руки были у этого странного человека. Ни в одном учреждении он не удерживался дольше двух-трех месяцев за отлынивание от работы, а дома готов был не спать всю ночь напролет, собирая какую-нибудь «игрушку». И он действительно не чинился, мог читать свою новую поэму какому-нибудь поклоннику его таланта десяти лет от роду, который и понять-то в ней ничего не мог, но был польщен вниманием. Призывал малограмотную соседку показать ей только что законченный ландшафт, изображающий «Мир двойной звезды». Соседка хвалила, вздыхала и робко советовала: «А если бы лебедей иль оленей нарисовать, все бы на базаре можно было продать». — «Меня окружают обыватели, — вздыхал Станислав Львович, — о, как я безмерно одинок!»

Как ни странно, ничего в этой комнате не было от матери Ермака, будто и не жила здесь никогда. Разве что пара платьев в ветхом шкафу да туфлишки со сношенными каблуками. А ведь она тоже, как и всякий человек, была целый мир!

Есть в мире этом самый лучший миг, Есть в мире этом самый страшный час, Но это все неведомо для нас.

Не об одной же водке она думала? Были наверняка какие-то мысли, чувства, мечты, надежды, которые не сбылись. И ничего не осталось, ни следа, даже в той комнате, где жила.

— Приемник-то действует? — спросил Баблак. — Иль тебе сейчас не до музыки? —

— Можно… — неохотно сказал Ермак. — Только тихонько: соседи уже легли.

Ермак включил приемник. Исполнялась любимая песенка Санди «Бригантина».

И с тех пор и в радости, и в горе, Стоит лишь слегка прикрыть глаза, В флибустьерском дальнем синем море Бригантина подымает паруса.

— Хорошенькая песенка, только душу бередит, — сказал Иван. — А где это флибустьерское море?

Ермак хотел объяснить, но раздумал.

— Его уже нет, — сказал он только, — пересохло.

А Санди вдруг подумал впервые, что люди Флинта тоже, наверно, были вот такие: угрюмые, озлобленные, отупевшие от крови, с глазами, как у цепного пса.

Легли спать. Ермак потушил свет и лег с краю; Санди — у стенки. Лежали молча. Первым уснул Баблак.

Когда глаза привыкли, стало светло. Над морем взошла луна и светила в окна. Ермак плакал. Санди притворился, что спит, дыхание даже затаил. Пусть его выплачется. Горе такое, что больше не бывает.

Ермак плакал долго, потом вытер глаза рукавом сорочки и тихонько приподнялся: «Санди, ты спишь?» Санди только крепче зажмурился. Тогда Ермак еще поплакал, прерывисто вздохнул и уснул.

И тогда на Санди напал страх. Вдруг Иван проснется и убьет их? Разум подсказывал, что ему нет никакого резона их убивать, но страх не проходил, а, наоборот, нарастал. А может, он сумасшедший? Какой нормальный человек будет без конца садиться в тюрьму, когда можно работать на воле? Все равно он там работал, на строительстве или где.

Санди не был трусом, но Иван внушал ему ужас и невольное отвращение. Он не мог забыть его глаз.

Санди был благополучным мальчиком из благополучной семьи. Первый раз в жизни он ночевал у товарища, без мамы, и надо же такому случиться — откуда-то появился этот преступник! Знала бы бабушка! «Лучше бы я теперь спал дома», невольно подумал Санди, но тут же ему стало стыдно. Он решил не спать и караулить Ермака и себя.

Ночь тянулась бесконечно. Ермак лежал тихо, изредка всхлипывая во сне. Баблак спал нехорошо. Он метался, стонал, бормотал что-то неразборчивое, иногда явственно ругался нехорошими словами. Тяжелые сны терзали его. Вдруг он проговорил очень четко, с бесконечной тоской и ужасом: «Господи, пронеси!» Какой ад ему снился? Санди невольно приподнялся на локте: может, его разбудить? Но не осмеливался. А Иван никак не мог проснуться сам от своего кошмара. Он вдруг стал скулить, как щенок, тоненько, жалобно в невыразимом ужасе.

Санди не выдержал.

— Иван! — позвал он. — Иван, проснитесь!

— Подъем?! А? Ох, как хорошо, что ты меня разбудил! — благодарно сказал Баблак и сел на постели. — Фу! Ох! Где мои папиросы? — Он встал, нашел папиросы и в одном белье сел у окна и закурил. — Это ты меня разбудил? — спросил он Санди, первый раз обращаясь к нему.

— Я. Вы очень стонали.

— Хорошо сделал.

— Вам снился страшный сон?

— Мне снилась моя жизнь. Вы что, дружите?

— Ермак мой самый лучший друг.

— Хороший пацан! А ты чей же будешь?

Санди было начал объяснять, запинаясь от страха, когда проснулся Ермак. Он захотел пить. Встал, зажег свет (как хорошо при свете!). Ермак был бледен, глаза опухли от слез.

— Может, хотите чаю? — предложил он.

— Я бы выпил! — торопливо подтвердил Санди, боясь, что Ермак потушит свет.

Ермак поставил чайник на электроплитку и сел с ногами на постели.

— Ты в каком же классе? — спросил Иван Ермака.

— В седьмом.

— А у меня десятилетнее образование. В колонии уже закончил. И специальность там же приобрел — маляр. Это все в последний срок, когда решил покончить с этим. Кому сказать — удивятся. Не поверят. Был я один человек… Не человек вовсе, звереныш… Волк и есть волк. Недаром кличку дали такую. Посмотрел кино… Сто раз до этого смотрел — так, буза. А это… Все вдруг изменилось во мне, и мир стал другим вокруг.

— Какая же картина? — осмелился спросить Санди.

— «Баллада о солдате». Душу мне перевернуло. А я думал, что души у меня давно нет. Одна труха осталась. Как есть всю ночь проплакал. Какой он, Алеша-то, а? Зяблик! Как его танк хотел переехать! Как он всех-то жалел! Настоящий человек. А во мне ничего человеческого не осталось. Ничего не стоит избить, украсть, обидеть, толкнуть, отнять… Ох! Такому-то Алеше только бы жить. Мой отец ведь такой самый был. Геройской смертью погиб ради товарищей своих! Как Александр-Матросов. Я читал в газете. Честное слово! Только никому там не сказал, что это мой отец. Стыдно было. Да могли и не поверить! Тоже сын героя! Газету ту хранил долго. Пока не выкрали и не скурили. Я чуть не убил тогда за нее… Еле разняли. Наказали, конечно. За такой пустяк, газетенку, на людей кидаюсь. Волк!

Вот я после этой картины решил: буду жить, как Алеша бы жил. Тоска на меня напала по добру. Удивительное дело. Все думают: это Волк, знаем его как облупленного. А я уже не он. Снаружи тот, а внутри другой. Не сразу разобрались, ко поняли… Понимаешь, не по воле, а по добру затосковал. Страшное дело! Вроде я проспал сто лет и проснулся. Еще четыре года сидеть. «Неважно, думаю, буду готовиться к настоящей жизни». Перво-наперво пошел учиться. Хорошо это додумались — в колонии школу устроить. Очень хорошо! Десятилетка у нас там была. Днем работал, вечером учился. Да как! Вгрызался в учебники по-волчьи. На одни пятерки пошел! Не то чтоб я способный, нелегко мне давалось, но взялся я железно. Начальство, конечно, довольно: молодец, говорят, что за ум взялся. Блатные посмеиваются: на сколько Волка хватит? Волк, он и есть волк. Выпустили меня час в час… Начальник было хлопотал, чтобы досрочно. Но куда там — рецидивист. А о том, что уже другой, в деле не сказано. Иные ведь и прикидываются, чтоб на волю скорее выйти… Двадцать пять лет мне. Буду новую жизнь начинать. Что будет, то будет! К старому возврата нет. И понять не могу, как только я мог… Чай готов.

Ермак вскочил и налил всем по чашке. Выпили чай и легли спать. На этот раз Санди уснул.

Глава двенадцатая ТВОЙ ОТЕЦ БЫЛ ГЕРОЙ

Похоронили бедную Гертруду Ивановну. Ермак все ждал, не явится ли отец, но Станислав Львович не явился. Неожиданно похороны оказались такими многолюдными, словно хоронили заслуженного деятеля. И Ермак никогда не узнал, что пришли почтить его.

Пришла чуть не вся школа — и учителя и ребята, пришли сотрудники гостиницы, где работала Гертруда Ивановна, жители Пушечной улицы и соседних кварталов и, конечно, все соседи.

Тело Гертруды Ивановны сначала привезли на грузовике во двор дома, где она родилась и прожила свою незадачливую жизнь. Бегала остриженная наголо по двору, ходила в школу, познакомилась со Стасиком, вышла замуж, родила сына, похоронила труженицу мать… Пережила огромное горе, когда бросил муж (соседки помнят, что она тогда месяц не причесывалась; как завязала голову какой-то тряпкой, так и ходила), пережила радость его возвращения, но она уже пила.

И вот теперь привезли то, что от нее осталось, — проститься. Соседки подняли плач — больше те, кто ее осуждал, требовал отобрать Ермака. Русский человек отходчив. О мертвых не говорят плохо.

Шофер торопил. Грузовик разрешили взять всего на час: ему ехать в дальний рейс. Посадили возле гроба заплаканного, казавшегося еще тщедушней Ермака и тронулись в последний путь гораздо быстрее, чем положено в подобных обстоятельствах. Все запыхались и ругали шофера.

Санди шел с мамой и Атой. Рядом шагал сумрачный Баблак, не сводивший взгляда с Ермака. Что-то его в нем поражало. Позади шли соседи и рассуждали о том, как мог в такой семье: мать — алкоголик, отец — тунеядец, слизняк, — у таких родителей вырасти мальчик, добрый и ясный, стойкий ко злу. Удивлялись, почему иногда в хороших трудовых семьях вырастает хулиган, бездельник, а то и хуже. Приводили примеры. Потом окончательно запыхались и замолчали.

На кладбище подвыпивший швейцар гостиницы порывался сказать речь, но его оттаскивали назад. И он, обиженный, ушел.

Зарыли гроб в землю, забросали землей и пошли назад. Глафира Егоровна от имени соседей пригласила Викторию Александровну на поминки, «все, как полагается, честь по чести, в складчину».

Виктория Александровна не смогла отказаться. Помянула покойную рюмкой кагора, кутьей, блином и простилась. Ермак вышел их проводить. Виктория крепко его поцеловала. Договорились, что завтра он придет.

Ата была молчалива и подавленна. На ней было новое платье, сшитое Викторией Александровной, светло-синий в крапинку плащ и кожаная панамка. Всякий, взглянув на нее, невольно думал: «Какая славная девушка!»—но, приглядевшись, отмечал: «Только какая-то странная». И долго не мог понять, в чем странность. Странность была в том, что Ата все еще не научилась смотреть.

Прощаясь с братом, она вдруг сказала:

— Ермак, я останусь с тобой! Можно? — И бросилась к Виктории Александровне: — Тетя Вика, мне у вас очень хорошо! Не сочтите меня неблагодарной. Но ведь он теперь один?! Почему нам не жить вместе, когда их нет больше?

Ермак грустно и-твердо взглянул на сестру:

— На что же мы будем жить? Тебе нужно хорошее питание… С осени я иду в техническое училище. Летом… сам не знаю, как проживу. Вот когда буду работать на заводе, тогда, если хочешь, будем жить вместе.

— Ты уже все обдумал! — печально удивилась Виктория. О судьбе Ермака задумались многие: соседи, знакомые,

сослуживцы матери, педагоги. Приходил депутат из городского Совета. Ермаку предложили закончить среднюю школу. Его бы поместили в интернат. Но Ермак отказался наотрез.

— Я должен сохранить комнату. Папа поездит и вернется. Где он будет жить? И вообще я хочу работать на судостроительном заводе.

Так и было решено. Он закончит семилетку (осталось два месяца!) и пойдет учиться в техническое училище при судостроительном заводе.

На каникулы Дружниковы пригласили Ермака к себе. У мальчиков были грандиозные планы на лето — туристский поход.

Несколько дней ходил Иван Баблак по городу в поисках работы. И хотя всюду висели огромные плакаты, призывающие сварщиков, арматурщиков, токарей, слесарей, механиков, каменщиков и, конечно же, маляров, Ивану, ознакомившись с его документами, отказывали. Под разными предлогами. Собственно, даже не отказывали, а посылали один к другому, назначали прийти через неделю-две. По выражению Баблака, «тянули резину».

Иван уже десять дней жил у Ермака без прописки, и соседи грозились сообщить «куда следует».

Ермак рассказал об этом Санди.

— Надо пойти к дедушке Саше, он поможет! — воскликнул Санди. — Дедушка теперь секретарь парторганизации. Давайте пойдем завтра утром все трое!

Так и сделали. Ставший еще более угрюмым, Иван не возражал. К дедушке так к дедушке. Чем черт не шутит. Вдруг поможет?

Было утро, воскресенье. Ночью шел дождь, а теперь парило и земля дымилась.

Александр Кириллович Рыбаков жил на Корабельной стороне за морзаводом, в небольшом — три окна на улицу, четыре во двор — доме из желтого ноздреватого камня. При доме был чистенький, усыпанный гравием дворик и сад, в котором росли акации, миндаль, шелковицы, вишни и виноград. Нелегко было вырастить эти деревья. Сначала надо было выдолбить в скалистой земле яму, насыпать в нее землю, привезенную издалека, а уж потом посадить дерево. Александру Кирилловичу не раз предлагали квартиру в новом доме, но он категорически отказывался, опасаясь, что он там «задохнется».

Во дворе сохла вверх дном свежеокрашенная большая лодка с застекленной каюткой, на случай непогоды. На веревке проветривались капроновые сети, которые вязал зимними вечерами сам Рыбаков. Недаром и фамилия такая подходящая — был он заядлый рыбак. -

Ребята застали его во дворе; он красил крыльцо в зеленый цвет. Старый судостроитель весело удивился ребятам, настороженно оглядел Баблака, не внушающего своим видом особого доверия (наложила жизнь свое клеймо). Пригласил в дом.

— Посидим и здесь, на солнышке! — буркнул Иван и сел на скамейке, благо ее не успели покрасить.

— Дедушка, мне нужно с тобой поговорить! — решительно объявил Санди и потянул деда за рукав чиненого-перечиненого кителя, в котором он всегда работал во дворе и в саду.

Пока те двое ожидали во дворе, понимая, для чего Санди надо говорить наедине, он рассказал дедушке всю историю Баблака. В особенности то, что на него произвело впечатление, — про фильм «Баллада о солдате».

— Понимаешь, дедушка, он решил навсегда порвать с преступным миром, а его не принимают на работу. Один посылает к другому. И не отказывают, и не берут. Что же человеку делать? Это его родной город. Иван — сын Героя Советского Союза.

— Какого еще героя?

— Черноморского флота. Может, я плохо понял… Иван никому об этом не расскажет. Стесняется. Не хочет память отца позорить. Ты, наверно, слышал про его отца — Иван Баблак?

— Что ты плетешь, Санька? Ты знаешь, кто такой Иван Баблак? Про него легенды слагали. Памятник ему и его товарищам стоит. Знаю я человека, который его именем карьеру себе сделал. Доберусь я до него. Впрочем, тебе этого не понять — мал еще! Баблака у нас все знают. Так этот сучий сын брешет, что он его родной сын? Может, он сын лейтенанта Шмидта?

— Он не брешет, дедушка. Наоборот, скрывает от всех. Только Ермаку сказал. Ночью. Не велел никому говорить. Ему стыдно, понимаешь?

— Тьфу ты, какая оказия! Но ведь он тогда племянник нашего… Не мог же он пойти на такое: сказать, что мальчишка умер? Все думали, что мальчик умер в детдоме.

— Не умер. Он писал своему дяде из детдома. И воспитательница писала. Но тот не откликнулся.

— Это на него похоже.

— Иван убегал из детдома к этому дяде. Но тот на. третий день отправил его обратно. Это ведь все можно проверить.

— Да, можно. Тащи их сюда!

Александр Кириллович рысцой выбежал во двор и властно позвал нежданных гостей в дом. Он провел их в «зал» — лучшую комнату в доме, где стоял телевизор. Два окна были распахнуты настежь. В палисаднике перед окнами цвел миндаль, омытый ночью дождем.

Иван сел на стул возле двери, нагнув голову и облокотившись на колени. Он был в своем новом плаще. Кепку держал в руках. Русые густые волосы вились надо лбом. Весь вид его говорил красноречиво, что не ждал он особого добра и от Сандиного дедушки.

Ермак и Санди сели на подоконник и затаили дыхание, боясь проронить хоть слово.

— Слышал твою историю, — начал без подходов Александр Кириллович, присаживаясь возле парня. — Одного не понял: чей ты, говоришь, сын?

Баблак густо покраснел. Он растерялся и не знал что сказать. Стыдно ему было… Санди правильно понял, почему он скрывал это от всех. Только и сказал, что малым ребятам. Он никак не ожидал, что Санди запомнит и скажет парторгу именно об этом.

— Не все равно, чей я сын! — пробормотал он.

— Я ведь знал Ивана Баблака. Неужто твой отец?

— Вы знали отца?! — ахнул Иван.

Захолодевшие его глаза потеплели. Разволновался он отчаянно. Смешно и трогательно было смотреть на этого несуразного, грубого парня, испытывающего чувства, к которым он явно не привык.

— Расскажи, что ты помнишь об отце. Кто из родственников жив сейчас?

Иван с напряжением пошевелил пальцами.

— Я подумал, что вы мне расскажете об отце! — сказал он с разочарованием и горечью. — Вы, правда, знали отца?

— Знал. И потому, что знал, не хочу ошибаться и сыграть дурака. — Александр Кириллович посмотрел на Ивана и вдруг изменил тон: — Сходим сегодня на его могилу. Сведу тебя к человеку, который был с ним в час его подвига и в час его гибели.

Иван неожиданно покраснел, даже его бычья шея. Его всего бросило в жар. Машинально расстегнул он ворот рубахи. В следующий момент крепко взял себя в руки, став почти спокойным.

— Биографию рассказывать?

— Рассказывай биографию.

— Отец был матрос. Брат его — они погодки были — инженер, кораблестроитель, а мой отец матрос… Мечтал тоже учиться, да не пришлось. В войну на сторожевом катере служил. Война началась, я совсем малый был, однако помню все. Как бомбили. Как днем при солнце темно было. Мать работала в порту. Крановщицей. Не успели мы с ней вовремя эвакуироваться. Погибла она… На рытье укреплений. Меня потом сумели переслать ночью самолетом. Определили в детдом на Волге. После войны я убежал из детдома. Хотелось дядю найти, Родиона Евграфовича. Он тогда уже вернулся с Урала, где был во время войны. Нашел. Не очень он мне обрадовался. Жена его и то лучше отнеслась. Через три дня он отправил меня обратно в детдом, пригрозив на случай, если еще сбегу, милицией. Вы что, волнуетесь будто?

— Продолжай! — коротко приказал Рыбаков.

Жилы на его висках вздулись. Невольно он сжимал кулаки. Сангвиник он был чистейший — вспыльчив, порывист, горяч. Но давно научился себя сдерживать. И сейчас сдержал. Знал он больше всех о Родионе Баблаке, но даже он не предполагал, что тот способен на такую подлость: сказать, что мальчик умер. Боялся общественного мнения! И предоставил мальчишке жить как хочет.

— Вернулся я в детдом не солоно хлебавши, — продолжал ровным голосом Иван.

— А что, там плохо было?

— Нет, не плохо. Кормили досыта, одевали, учили, наставляли уму-разуму. Но все же казенщина. Скучно. Каждый мечтал о доме. О родных. У кого нет, не так обидно. А у меня был родной дядя. Добро бы нуждался. А то ведь инженер, корабли строит. И своих детей нет. Страсть! Озлобился я тогда. Сначала на него, потом на весь свет. Все они, думаю, такие! Воспитательницы ему писали. Просили хоть когда навестить или письмишко прислать. Не прислал, не навестил.

Меня называли трудным. Что правда, то правда: трудно им со мной приходилось. Поди, не чаяли, когда от меня избавятся. Учиться я не хотел. Хулиганил. Исключили из школы… Тогда детдом передал меня в техническое училище. Бесь какая-то на меня нашла. Начались приводы в милицию. Убеждали. Уговаривали. Плевать я на все хотел. Стали мы вечерами пошаливать. Деньги отнимали, часы. Ну, известное дело, попал в колонию. Там свое совершеннолетие отпраздновал. Так и пошло. Там я совсем остервенился. Чудное дело! Сам же во всем виноват, а людей винил. Хоть того же дядю. Не обязан ведь он был усыновлять меня. Мало ли что…

— Обязан! — отрезал Рыбаков. Иван посмотрел на него с интересом.

— Я вижу, вы мне верите?

— Верю, парень. О твоей дальнейшей биографии догадываюсь. Вот что… — Александр Кириллович поднялся со стула и пошел переодеваться.

Вернулся он из спальни в парадном костюме, с орденской планкой на груди.

— Скоро придет тетя Ксения, дожидайтесь ее, — приказал он Санди. — А ты, Иван, идем со мной. Не спрашивай, иди, когда тебе говорят.

А Иван и не спрашивал. Начиная с этой минуты он всем сердцем поверил Александру Кирилловичу, уже понимая, что этот человек не Стасику чета, что такого не довелось ему еще встретить на темной дороге, которой шел он долго-долго.

Как ни странно, но в этом парне, прошедшем огонь и воду, осталось еще много детски доверчивого. И Рыбаков это понял. Как понял всю ответственность этого момента в жизни Ивана… Обмани его теперь, и он снова бы покатился под откос. Счастье Баблака, что Александр Кириллович не был способен на обман.

Они шли пестрой, шумной улицей южного города в последнее воскресенье апреля. Подходил праздник. Оттого много народа на улицах, толпы у магазинов, оттого все спешат с покупками в руках. Группами шли улыбающиеся матросы, отпущенные на берег. Возле кино очереди на дневной сеанс. В небе весело рокотали учебные самолеты.

Рыбаков шел быстро и деловито, чуть припадая на левую ногу. «Был ранен!» — догадался Иван.

— Вот здесь, — сказал мастер.

Они вошли в квадратный каменный двор большого дома. Поднялись на третий этаж. Им сразу отпер седой худощавый мужчина, лет под пятьдесят. Звонок застал его, когда он надевал пальто. Он обрадовался гостям, засуетился.

— Куда собирался-то?

— Просто хотел пройтись. Успею. Раздевайтесь и проходите.

— Нет, мы идем… И ты пойдешь с нами, Дмитрий Сергеевич. Расскажешь этому парню все, что знаешь про Ивана Баблака. Это его сын, тоже Иван.

— Сын?! Но ведь он умер?

…Они стояли перед братской могилой. Кто-то положил у могилы букетик подснежников, кто-то веточку цветущего миндаля. Героев не забыли. Их имена были вырезаны в надгробии. Среди них Иван прочел имя отца. В глазах потемнело. «Простишь ли ты меня, отец?»

Смутно его помнил Иван. Уж очень коротко было детство, Уж очень мало с ним побыл отец. Отец! Он был очень молод, моложе Ивана. Веселый, простодушный парнишка в матросской форме, бескозырке, с открытыми — вот я весь — синими глазами. Он играл на гавайской гитаре, пел «Матрос-партизан Железняк» и «Каховку». Носил маленького сына на спине, играл с ним в Чапаева. Когда пришел грозный час для Родины, он сражался, как все, а умер как герой. Вот и все. Жил он на белом свете двадцать два года.

Гитлеровцы напирали, теснили к морю, расстреливали. Слепящие прожектора, треск, грохот, вспышки мертвящего огня, едкий дым. Люди спотыкались о трупы товарищей, обливаясь потом и кровью — своей, чужой, не разберешь! Еще четверть часа — и от батальона морской пехоты не останется ни одного человека. Упал мертвым командир. Истекающие кровью люди — уже ни одного, кто бы не был ранен, — дрогнули. Конец… И тогда, не принимая конца, выбежал вперед Иван Баблак. Правая рука его повисла, он уже не мог стрелять, но еще мог командовать.

— Вперед! За Родину! — крикнул он несколько раз и, оглянувшись, увидел с волнением, что его услышали, что люди бегут за ним. Даже лежавшие на земле собрали последние силы, поднялись и бросились вперед. За Родину!

Снесли на пути проволочное заграждение, пробежали минное поле, не оглядываясь, чтоб не ослабеть. Фашисты встретили их гранатами. Советские люди ответили гранатами, штыками, автоматами, камнями, досками, просто кулаками… Так силен был этот неожиданный натиск, что немцы побежали. А раненые преследовали их, били и умирали. Так была отбита атака. Но рано было ликовать. Немцы получили подкрепление.

Снова началось сражение… Оставшиеся в живых шесть человек укрылись в доте. Гитлеровцы окружали медленно, но неотвратимо. Вокруг дота десятки трупов фашистских солдат, подбитый танк, обугленная машина.

Так прошли еще сутки. В живых оставалось уже четверо. Двоих отнесли к стене, закрыли им глаза. Вот кто эти четверо: парторг Дмитрий Сергеевич Куприянов, коммунисты Бурлака и Петров, беспартийный Иван Баблак. На четырех обреченных в осажденном доте смотрела смерть.

Не было воды (о, только бы глоток!). На исходе боеприпасы. А враг наседает.

— Рус, сдавайся!

— Простимся, друзья, — торжественно сказал парторг. Начали прощаться. Баблак словно не слышал. Он повернулся к парторгу и сказал:

— Дмитрий Сергеевич, я один здесь беспартийный. Хочу тоже быть коммунистом.

— Что ж, вступай…

Бумаги не оказалось. Петров вывернул карманы, нашел какую-то квитанцию.

— Вот пиши на обороте заявление. После боя дам тебе рекомендацию.

— Я тоже рекомендую! — крикнул, не оборачиваясь, Бур лака и выпустил по врагу очередь из автомата.

— Товарищи! — сказал парторг. — Собрание объявляю открытым. На повестке дня один вопрос: прием кандидатом я члены партии товарища Баблака. Какие будут предложения?

— Принять!

— Принять!

Через два дня советские войска, перейдя в наступление, отбросили гитлеровцев. Только тогда открылась дверь дота и вышел, рыдая, Куприянов: только что умер на его руках Иван Баблак; Петров и Бурлака погибли раньше…

— Вот они здесь лежат, мои друзья… — тихо сказал Дмитрий Сергеевич, держа кепку в руках. — Но как же мне сказали, что сынок Ивана умер? Зачем?

— Тсс! — Рыбаков оттащил приятеля от братской могилы. Иван плакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Когда он немного успокоился, Рыбаков повел его в музей.

Там под стеклом лежало заявление Ивана Баблака, окрашенное кровью героя.

На другой день Иван Баблак был зачислен на судостроительный завод. Маляром. В цех коммунистического труда, мастером которого столько лет был старый судостроитель коммунист Рыбаков. Родион Евграфович Баблак работал на Этом же заводе заместителем главного инженера.

ФИЛИПП МАЛЬШЕТ

Воздух сух и зноен, небо помутнело—чувствуется близость пустыни Сахары. Мы где-то в районе Зеленого мыса. Устойчиво дует северо-восточный пассат, освежая не то что тело — самую душу. На па тубе толкотня, как на проспекте Ленина в нашем городе: смех, говор, песни. Каждый занят своим делом, но успевает обмолвиться с товарищем парой веселых словечек. Одни до этого рейса работали на рыболовных или китобойных судах — это старые морские волки, другие — вчерашние школьники и ног под собой не чувствуют от радости, что попали на океанское судно.

В штурманской рубке пыхтит над картами Фома Иванович Шалый — первый его рейс в океане. Я не раз заглядывал к нему в рубку. Иногда он улыбнется радушно и даст покурить из своей морской трубки. Рассказа от него не жди, молчалив феноменально, но слушает с удовольствием. Хорошо слушает. А другой раз хмуро глянет из-за своих карт, планшетов, журналов, в которых записаны пеленги, изобаты, время научных станций, и скажет:

— Ты, Санди, того… иди. Некогда!

Обычный рабочий день в океане. Ученые заняты своей работой. Все они разбиты по отрядам, по шесть-восемь человек. Начальник нашего гидрологического отряда — Мальшет, старший научный сотрудник — Елизавета Николаевна Ефремова (жена Фомы Ивановича). Некоторые ее зовут просто Лизонька; она не возражает. Старший инженер по приборам — Анатолий Бабушкин, грубоватый, но прямой, искренний человек. Три младших сотрудника, только в прошлом году закончившие институт. Они славные ребята, но уж слишком скалозубы, насмешливы. Самые молодые из ученых, а поотпустили себе бороды под Фиделя Кастро. И практикант студент-заочник Александр Дружников — это я. Всего семеро!

Работы у нас больше всех. Встаем в несусветную рань, когда больше всего хочется спать, и уже в шесть часов приступаем к наблюдениям. Океан хмур и заспан, небо еще заволочено облаками, утренний ветер срывает верхушки волн и обдает брызгами лицо, холодные капли попадают за воротник. Мы собираемся у наших лебедок, установленных по правому борту в носовой части судна, вблизи гидрологической лаборатории. Обмениваемся приветствиями, шутками. Елизавета Николаевна всегда ясна и светла. Никогда я не видел ее заспанной или с головной болью, не в духе, раздраженной. По-моему, она очень сильный душевно человек. Мужественный. Она, видимо, счастлива. Но все-таки какая-то тень скользнет порою по ее смуглому лицу, потушит на минуту блеск светло-серых глаз и спрячется в уголках рта. Следы пережитого. У кого их нет — на лице или в сердце!

Грохочет лебедка, змеится стальной трос. Мальшет не дает нам времени для раскачки — с места в карьер включаемся в работу. Скоро от лебедки начинает валить пар. Тралим на глубину до пяти тысяч метров. Определяем течения на… 84 горизонтах! Пускаем в ход и вторую лебедку. В океанскую пучину опускаются на тросах барографы, вертушки, термографы. Пробы воды барографами, измерение температуры, определение ветрового дрейфа с помощью вертушек. Наблюдения за цветом и прозрачностью морской воды при помощи белого диска и шкалы цветности. (Доверен целиком мне.) Измерение высоты штормовых волн. (Думаете, это легко? Весь вымокнешь, как собака на дожде!) Наблюдения над солнечной радиацией и т. д. и т. п. Всего не перечислишь. Вытравив трос с кабелем за борт, включаем электронный мост, следим за работой самописцев. Одна станция занимает два, а то и три часа, смотря по погоде. Если же случится перехлестывание тросов, то на распутывание их уйдет еще добрый час. Только потом завтрак в кают-компании. После завтрака небольшой отдых, обработка материалов, и снова очередная станция. Так все сутки. Мы дежурили в две вахты — дневную и ночную. Конечно, устаешь, но работа интересная. При каждом тралении на палубе собирается толпа любопытных. Мы каждый раз извлекаем из океана что-нибудь интересное: багряные ветви с кораллового рифа, живые оранжевые звезды, седые водоросли, словно вырванные из бороды морского царя, странных, будто инопланетных рыб.

Как-то во время ночной вахты, когда мы отдыхали на палубе после очередной станции, зашел разговор о Мальшете. (Филипп Михайлович, который работает в обе смены, ушел к себе немного соснуть.) И вот Анатолий Бабушкин говорит:

— Все-таки при всей известности, при том положении, которое Мальшет занимает в научном мире, он неудачник!

«Не похож он на неудачника», — подумал я, а Лиза даже руками всплеснула:

— Какую чушь вы говорите! Анатолий разозлился:

— Почему «чушь»? Мальшет несколько лет отдал борьбе за Каспий… Это его нашумевший проект дамбы через Каспий? Проект отклонен. Неудача, которая может…

— Разные бывают неудачи, — перебила его Лиза, — как вы не понимаете… Просто его проект опередил свое время. Он несомненно будет осуществлен в двухтысячном году или позже. Мечта Филиппа Мальшета сбудется: человек будет сам управлять уровнем Каспия!

Даже в полумраке — мы сидели на слабо освещенной палубе — я заметил, как раскраснелась Лиза, как сияли ее глаза.

— Разве вы еще не поняли, — с презрением, пылко добавила она, — что Мальшет — человек из будущего? Разве вы столь слепы? Он всегда будет идти немного впереди, хоть на день, но впереди. Его поймут завтра, а он уже опять уйдет далеко, вынашивая необычные идеи…

Лиза внезапно умолкла, словно задохнулась, и больше не сказала ни слова.

На меня ее слова произвели огромное впечатление. Я раздобыл в корабельной библиотека несколько книг Мальшета о Каспии, о его проекте. Каспийское море катастрофически мелеет (в иные эпохи катастрофически подымается, заливая города и гавани), и молодой ученый хотел (всего-навсего!) управлять уровнем моря,

С этого дня я стал внимательно присматриваться к Мальшету. Вслушиваться в его речи. Спорщик он был, между прочим, ужасный. Он даже с дедушкой несколько раз схватывался. И резок он был! Хорошо, что дед выше этого — мелкой обидчивости — и слишком ценит в Филиппе способного океанолога (гением он его не считает).

Вот об океане они и спорили. Мой дед — крупнейший теоретик в вопросах океанологии и океанографии и все же считает, что теория еще непростительно отстает. А у Мальшета крен в сторону практических начинаний… Великие технические идеи его увлекают. Но как он говорит! Нельзя не заслушаться им, не верить ему. Мы часто беседовали с ним, захватывая время у сна, уже лежа в каюте на своих койках. Вернее, он говорил, а я слушал с бьющимся сердцем. Я вдруг понял, что как-то на ощупь, инстинктивно пришел в океанологию, но теперь я знал, за что полюбил эту науку и ч т о должен в ней сделать, когда кончу институт. Ни дед, ни педагоги, ни даже книги, а именно Мальшет раскрыл мне глаза. Океанология была наукой будущего.

— Знания о Мировом океане скоро продвинутся настолько, — уверенно говорил Мальшет, раскуривая свою «папиросу на ночь», — что на их основании техника начнет приносить человечеству такое, что нам сейчас и не снится. На очереди дня, друг Санди, регулирование климата человеком. Управление переносом влаги при помощи воздушных течений, воздействие на глубинные течения, на ледовую поверхность полярных океанов.

Однажды Филипп сказал что-то в этом роде деду и стал развивать то, что он «нащупал». Новый грандиозный проект не давал ему спать по ночам…

— Мы еще слишком мало знаем, — категорически возразил дед. — Даже слабое воздействие на атмосферные явления может породить очень мощный процесс, чреватый далеко идущими последствиями.

Мальшет пожал плечами. На нем была зеленая полосатая куртка, которая очень его молодила. Он казался чуть старше меня.

— Мы должны открыть теперь же, в этот рейс, — настойчиво заявил Мальшет, — точки давления в атмосфере, чтобы контролировать тепловой двигатель моря и воздуха.

Зеленые глаза его разгорались, он буйно ерошил свои рыжевато-каштановые волосы. Лиза смотрела на него затаив дыхание, как и я. Дед добродушно усмехался в усы.

— Эх, Филипп Михайлович, работы впереди непочатый край. Завидую вашей молодости… У меня мало осталось времени. Сейчас нам необходимо одновременное исследование Мирового океана. Только международное сотрудничество…

— Да, теперь научные исследования приняли глобальный характер, — соглашался Мальшет. — Человечество наконец поняло, что даст такое сотрудничество. Пора переходить к рациональному рыбному хозяйству. Не охотиться на рыб, а разводить и пасти их в океане, как стада скота в необозримых степях. А сколько полезных ископаемых извлечет человечество со дна океана! — воскликнул в упоении Мальшет.

— Вторая половина двадцатого века, — говорил в другой раз Филипп (его слушателями были я и трое бородачей выпускников), — будет эпохой интенсивного наступления на океан. Наша страна наконец вырвалась на простор Мирового океана. Если люди хотят разумно использовать свою планету, то надо начать с умного и дальновидного управления океаном… Океан — это не только водные пути, источники пищи, минерального сырья, еще не использованные источники энергии (об этом надо подумать!), океан — это будущий плацдарм жизни для будущих поколений, когда наступит перенаселение.

— Фью! Да когда это будет? И будет ли? — даже свистнул один из бородачей, и опять разгорелся спор.

Я спорить не любил с детства.

Каждый из научных работников экспедиции, собираясь в далекое плавание через весь Атлантический океан к берегам неведомой Антарктиды, имел свою тему исследований, свою заветную мечту ученого, Мальшета больше всего интересовало изучение движения воздуха, вызванного тепловым взаимодействием между морем, атмосферой и сушей.

Движение воздуха, зарождающееся над ледяными пространствами Антарктиды и океаном, — одно из самых мощных движений воздуха на земном шаре. Скоро я понял, что Мальшет из тех ученых, которые должны каждое явление природы увидеть собственными глазами, «пощупать» его на цвет и вкус. Вот почему он так радовался каждой экспедиции. Он был уже полон планов, гипотез, замыслов. Он был весел, работоспособен и энергичен. Если у него и были какие заботы и огорчения, он оставил их дома.

Я считаю, что мне необыкновенно повезло, когда меня поместили в одну каюту с Мальшетом. Даже когда нам пришлось поменяться каютами с пожилыми геофизиками и перебраться в каюту, где качало безбожно.

Это оказалось самое высокое место корабля. Каюта находилась на одной палубе с рулевой рубкой, как раз напротив штурманской, где корпел над картами Фома Иванович. Выше только капитанский мостик. Мальшет был весьма доволен. Он говорит, что наша новая каюта самое удобное место для научного работника: отсюда всего лучше наблюдать за дрейфом льдов, за полярными сияниями — скоро мы их увидим.

В каюте койка, мягкий длинный диван, который занял Филипп, письменный стол, умывальник, платяной шкаф, стеллаж для книг и два иллюминатора. Все такое аккуратное, прочное, красивое, чистое, какое бывает только у моряков. Когда я старательно разложил свои вещи, Мальшет подарил мне рамку для фотографии… Я удивленно посмотрел на него.

— Повесь ее фотографию над койкой, — добродушно заметил он. — Зачем же каждый раз, когда хочется на нее взглянуть, лазить в чемодан? Как ее зовут?

— Ата, — багрово покраснев, буркнул я, но принял рамочку, от смущения даже не поблагодарив.

Теперь фотография Аты висит у меня в изголовье. Впереди Антарктида!!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГОРИЗОНТЫ, ОТКРЫТЫЕ ВЕТРАМ

Глава тринадцатая ЗВЕЗДНАЯ ПЫЛЬ

Ветер с моря шумит нам навстречу, С неба сыплется звездная пыль. Мы идем по дороге безвестной, Не считая сверкающих миль…

На ходу так легко слагаются стихи. Мотив откуда-то берется сам. Правда, миля — это морская мера, и не ею измеряются туристские тропы, но более подходящей рифмы к слову пыль Санди, признаться, не нашел. Ничего, он ведь не поэт — всего-навсего школьник, впервые задумавшийся о жизни. А думать есть о чем, и Санди думает, шагая по каменистой тропе, вьющейся по-над морем.

Море грохочет день и ночь, тяжело перекатывая тонны гальки. Огромные, длинные, извивающиеся волны одна за другой набегают на берег, с грохотом разбиваются о камни — накат словно удар из пушки. Верхушки волн такой ослепительной белизны, что глазам больно смотреть на эту блистающую на солнце пену. Горячее, полыхающее солнце подернуто дрожащей дымкой, словно кисея между иссохшей землей и смертельным излучением светила. Но в тени деревьев прохладно, и все невольно замедляют шаг. Пустынный берег, заливаемый волнами, то придвигается ближе, то отодвигается, скрывается совсем за скалами, за вековыми соснами.

Идут гуськом по слабо протоптанной тропе. Впереди Петр Константинович Рождественский, бывший школьный директор, за ним Ата, Вовка Лисневский, Ермак, Гришка Кочетов, Лялька Рождественская, Санди и Баблак Иван. Каждый с рюкзаком за плечами, в белой войлочной шляпе, сандалиях, рубашки нараспашку, чтоб продувал ветер. Ветер треплет так, словно хочет порвать в клочья рубашки, платья девчонок, сорвать рюкзак и бросить его вниз под скалы.

Странная туристская группа, какая-то случайная (с бору по сосенке), будто собрали из тысячи людей по жребию, но удивительно дружная.

Собрала всех Лялька Рождественская, чтобы хоть немного утешить отца. Он хотел сначала идти один.

Весной Петру Константиновичу вдруг предложили выйти на пенсию. Что оставалось делать? Если бы он был молод! Но ведь ему шестьдесят восемь лет — неловко бороться за место. Может, он занимает чужое? Пусть придет молодой, энергичный, который будет работать лучше. И старик ушел из школы, без которой не представлял жизни. Когда-то в ней учился (это было еще реальное училище), потом преподавал географию, более тридцати лет был директором. Сотни писем приходили ему со всех концов России от бывших учеников. Его любили, не забывали. Он был хорошим директором. Если говорить по-честному, таких не очень много. Он любил ребят, помнил их по именам, знал их семьи, делал все, что мог, чтобы из ученика вышел добрый и порядочный человек — принципиальный, непримиримый ни к равнодушию, ни к подлости, самостоятельно мыслящий, настоящий патриот своей Родины! Он дважды партизанил — в гражданскую и Отечественную войну, был членом Всесоюзного географического общества, у него есть книги по краеведению, он организовал краеведческий музей. Его знали и уважали в Академии наук. А за одну книгу (история, география и археология края) Петру Константиновичу сразу, без заявления с его стороны, дали степень кандидата географических наук.

Начальству из облоно больше всего не нравилось, что Рождественский на каждой учительской конференции критиковал «процентоманию» и «писанину». Он боролся против показухи, бюрократизма, а про него говорили: «Партизанщина!» А то, что Петр Константинович приучал ребят мыслить самостоятельно, не боясь, что в поисках истины они «наломают дров», расценивалось иными (вроде Марии Федоровны, которая только и бегала в облоно) чуть ли не как крамола.

И вот ему предложили уйти на пенсию и указали причину: возраст. А директором вместо него назначили Марию Федоровну. Почему не математика? Разве Виктор Николаевич был бы плохим директором? Почему не Людмилу Владимировну, такую умную, добрую? А Вьюгиной, которую Санди тоже не любил, дали часы в старших классах и назначили завучем. Два сапога — пара!

Ну вот… И так Санди без Ермака было в школе грустно, а после этих пертурбаций стало просто невмоготу.

Ермак как раз закончил ремесленное училище — ему уже было семнадцать лет — и должен был с осени, после каникул, поступить на судостроительный завод.

А Санди еще год надо было учиться в школе, где директором Мария Федоровна. И он объявил дома категорически, что бросает школу и тоже поступает осенью на завод, а десятый класс будет заканчивать вечером вместе с Ермаком. Что тут было! Виктория Александровна огорчилась ужасно, бабушка плакала и твердила, что это влияние Ермака: «Я же вам говорила…» Андрей Николаевич деспотически заявил, чтобы Санди и думать не смел бросать школу. Николай Иванович посоветовал перевести его в другую школу, раз он не уважает нового директора. Но Андрей и на это не соглашался: «Как он. смеет не уважать директора, еще молоко на губах не обсохло!»

И только корабельный мастер очень обрадовался и сказал, что Санди молодец, и он сам поможет ему получить квалификацию на морзаводе, и что это будет нетрудно, так как у Санди золотые руки.

Не знаю, сумел ли бы Александр Кириллович побороть всех, но… Санди получил паспорт. Как только он стал гражданином Советского Союза («читайте, завидуйте»), он объявил, что все равно поступит на завод, так как уже совершеннолетний, имеет паспорт и сам должен решать свою судьбу.

Виктория усмехнулась и погладила его по голове, а Андрей. Николаевич сказал, что «по Санди затрещина плачет». Ата убежала смеяться на кухню (она бегает туда и смеяться, и плакать). Вера Григорьевна твердила, что «это все из-за Ермака»; она ужасно боялась, что Санди станет простым рабочим, как его дед Александр Кириллович.

…Итак, я уже взрослый. Трудно описать, как мне было скучно без Ермака в школе эти два года! Ата училась в интернате, чтобы не утомлять глаза. Ей разрешали читать обычные книги не больше часа в день. Из-за нее папа не покупал телевизор. (Я незаметно перешел в своем повествовании на первое лицо. Ведь Санди-то — это я. Так и буду продолжать.)

В школе я дружил с Вовкой Лисневским и Лялькой, но только в школе. А после звонка я мчался стремглав к Ермаку. В ремесленном училище меня знали как своего и ребята, и педагоги. Мы с Ермаком часто ходили вечером в общежитие училища, и я там рассказывал ребятам какие-нибудь интересные романы. С продолжениями — вечеров на пять. «Давида Копперфильда» я рассказывал ровно неделю. Всего Диккенса им. пересказал, но чаще это были фантастические романы, которые я читал на английском языке (дедушка привозил из Лондона). Признаться, часто просто выдумывал, а им говорил, будто читал. Они очень любили слушать. В одной комнате начнешь рассказывать, а в других всё бросают и идут слушать — полна комната набьется. Воспитатель не без досады говорил, что, сколько он ни боролся с карточной игрой, карты «процветали», а стал Санди ходить со своими «байками», и все про карты забыли даже. Только и спрашивают друг друга: «А Санди будет сегодня рассказывать?»

Гришка Кочетов тоже учился вместе с Ермаком. Учиться он вообще не любил, больше любил хулиганить. Отца у него нет, а мама работает на морзаводе крановщицей и решила, что, раз он не хочет учиться в десятилетке, пусть идет в ремесленное, а потом на завод.

Этот Гришка меня терпеть не мог, обзывал «красавчиком» и «маменькиным сынком», за что я его не раз лупил, отнюдь не как маменькин сынок. Правда, и мне изрядно доставалось. Он подлый и норовил обязательно в лицо, чтоб остались следы и все видели.

— Пусть твоя мамочка полюбуется! — кричал он мне вслед, оставив под обоими глазами синяки.

Гришку за хулиганство не раз водили в детскую комнату при милиции, но, сделав внушение, выпускали. И Петр Константинович говорил по душам, только на Гришку никакие внушения не действовали. Озорство — его призвание! И вдруг оказалось, что он ужасно любит слушать. Сначала он не подходил близко, прислушивался издалека, но потом не выдержал и стал садиться все ближе и ближе и смотрел мне прямо в рот. С тех пор он уже не изощрялся на мой счет, а как увидит, спрашивает кротко: «Эй, Санди, будешь сегодня рассказывать?» И если я скажу, что нет, у него аж лицо вытянется.

Воспитатель тоже было стал им вечерами рассказывать, но они послушали разок-другой и улизнули. Тогда он запретил мне туда ходить. Я целую неделю не ходил, и они всю неделю дулись в карты. И воспитатель сдался. За мной послали целую делегацию с Гришкой во главе.

Постепенно и я перестал злиться на Кочетова — уж очень он хорошо слушал. Если бы он на уроке так слушал, вот бы учителя были им довольны!

А когда я рассказывал «Таинственный остров» Жюля Верна, ребята сделали большую карту Таинственного острова. Там и гранитный дворец, и мыс. Учителя приходили смотреть эту карту, и географ вздыхал, потому что на уроках ему ни разу так не сделали. И сами. Никто ведь их не заставлял. Это был сюрприз мне.

«Таинственный остров» многие читали, но тоже слушали и даже уверяли, будто у «Санди как-то интереснее».

Вообще эти два года прошли тихо. Дома у нас все работали, где и прежде. Папа уже был начальником цеха. В этом году он заканчивал судостроительный институт и ночами писал дипломную работу. Время от времени приходилось вызывать «скорую помощь»…

Иван Баблак стал отличным монтажником. Дедушка Саша очень им доволен. Баблак жил в общежитии. Ему сказали: как только женится, сразу дадут комнату. Но он пока не хочет жениться. Он вбил себе в голову, что хорошая девушка не пойдет за бывшего вора-рецидивиста, а на плохой он сам не хочет жениться. Иван часто бывает у Ермака и у дедушки. Когда Баблак поступил на вечернее отделение судостроительного института, дедушка предложил переехать к нему: мол, они с тетей Ксенией все равно решили сдавать одну комнату. Иван охотно перебрался. Ему надоело мотаться по общежитиям. Иван говорит, что инженеру скорей поверят, что он больше не будет воровать. И не посмеют «тыкать в глаза» прошлым. Такие, как бабушка, несомненно. Мама, например, смотрит глубже. Какая душа у человека. И это, по-моему, правильно.

Когда Рождественскому пришлось уйти на пенсию, он сначала сильно загрустил. Жена у него давно умерла, только и есть что Лялька. Но потом он взял себя в руки и решил для окончательного успокоения пройти пешком через горы одному ему известной тропой и спуститься к Священной роще. Что это за роща, Лялька не знала. Знала только, что в молодости Петр Константинович каждый год ездил туда с женой, Лялькиной матерью. У них двадцать лет не было детей. Потом родилась Лялька, а мать ее умерла, — так она ее никогда и не видела, только что на портрете. Я много раз смотрел на этот портрет. Просто необыкновенное какое-то лицо — хочется смотреть и смотреть. Я все старался понять, в чем его прелесть, и наконец разобрал: в выражении рта — нежном и грустном, а глаза правдивые и пылкие. Может, это только на портрете? А Лялька похожа на отца и скорее дурнушка, чем красивая. Разве что глаза материны.

Когда жена умерла, Петр Константинович больше не ездил в Священную рощу. Он так и не забыл свою жену и больше не женился, — сам воспитывал Ляльку. И вдруг собрался в эту самую рощу. Лялька просто в ужас пришла. Значит, ему настолько тяжело, что тяжелее все равно уже некуда…

Они собрались тогда вдвоем. Каждое лето старый географ ходил с учениками по туристским маршрутам. Иногда пешком с рюкзаком за плечами, чаще на боте «Орленок», который он сам с ребятами и смастерил. В нынешнем году другой учитель поехал с учениками на «Орленке».

И вот Лялька надумала собрать туристскую группу, чтобы отцу было не так одиноко, и пригласила меня, Ермака и Вовку.

— Ату можно взять? — спросил я Ляльку.

— Ату никак нельзя! — не задумываясь, отрезала Ляля. Но Петр Константинович разрешил. Гришка, узнав, что мы собираемся в маршрут, сам напросился (его-то мама очень довольна!), а Ивана Баблака предложил пригласить Ермак, так как у Ивана как раз отпуск и он не знает, где его провести.

Так мы отправились, восемь таких разных, в путь, к неведомой Священной роще, где был когда-то счастлив наш Петр Константинович. Продуктами ведал Иван Баблак, он же и нес на себе втрое больше, чем каждый из нас. Деньги на питание мы собрали в складчину, кто сколько мог. Вечером разбивали палатку, готовили ужин — здесь хозяйничала Лялька, а мы только все бегали по ее поручениям да собирали топливо.

Никогда я не думал, что так вкусна полевая каша, так крепко спится на берегу под плеск волн, так славно разговаривать после чая у костра, когда уже слипаются глаза, но жаль прервать интересную беседу. Вовка взял с собой транзистор, и мы прослушивали последние известия и какой-нибудь хороший концерт. Вовка хотел, чтобы радио все время «горланило», но Петр Константинович категорически запретил, и Вовка злился: выходит, он напрасно таскал транзистор. Вовка не раз спорил из-за этого с Петром Константиновичем.

— Почему нельзя? — хмуро осведомлялся Вовка и даже начинал косить.

Когда он разозлится, у него один глаз — на запад, другой — на восток. А вообще мальчишка как мальчишка. Веснушек, пожалуй, слишком много, не только на носу и щеках, но даже на руках.

— Не мешай слушать шум моря, — спокойно пояснял Рождественский.

— А чего его слушать? Ну, море, ну, шумит? А тут как раз концерт передают… эстрадный!

— Современный человек все дальше отходит от природы, — огорченно говорил Петр Константинович. — У многих даже потребности нет в общении с природой. Отдыхать едут туда, где огромные скопления людей, шум, пыль, теснота, дикая музыка…

— Вы старый и не любите музыку, — брякнул Вовка, — а молодежь даже не может без радио.

— Я люблю музыку, особенно Чайковского и Грига. Люблю и современных композиторов: Прокофьева, позднего Шостаковича, Соловьева-Седого. Зимой с удовольствием посещаю концерты и оперу. То, что слушает современная молодежь, трудно назвать музыкой — какофония какая-то. Да они ее и не слушают. Просто нужен шум — беспрерывный, въедливый. Как-то я был проездом в Сочи и наблюдал, как некоторые молодые люди проводят на берегу моря свой отпуск. На пляже ступить негде от распаренных, обожженных солнцем тел. Кто играет в карты, кто загорает, и радио, радио на полную громкость… Неужели им не хочется послушать голоса леса, моря? Голоса земли? Ведь они забыли, как поют птицы (или даже не знают — нынешнее поколение), как шелестят листья на ветру, как поскрипывают ветви деревьев, когда ветер усиливается. Как по-разному шумят волны — днем или ночью, в пасмурную или солнечную погоду. Как совсем особенно звучит в горах эхо… Да они не отличат скворца от жаворонка. Они соловья-то никогда не слышали! Потому что и в соловьиную рощу явились бы со своим радио. Им джаз-банд приятнее. Вот почему я старался всю жизнь, чтоб мои ученики знали и любили природу. Я вел их по нехоженым тропам.

Петр Константинович крякнул и замолк. Лицо его омрачилось. Должно быть, вспомнил, что нет у него больше учеников. Мы с Ермаком переглянулись, как всегда понимая друг друга и переживая одно: здорово мы сочувствовали нашему директору!

— Интересно, где сейчас отец? — вспомнил по какой-то ассоциации Ермак. Может, посмотрел на задумавшуюся Ляльку и подумал: вот какой у нее отец!

Он часто вспоминал отца. Станислав Львович так и не написал письмо. Наверно, и не знал, что жена его умерла.

Костер уж гаснул. Сухие ветки, набранные засветло, кончались. Серебряная дорожка от луны, через все море, вела прямо к нам. «Бегущая по волнам», наверно, любила гулять по такой дорожке. Я посмотрел на Ату. Странная она была девочка… Она всегда говорила что-нибудь неожиданное. Поступала не похоже на себя, не так совсем, как от нее ожидали.

И теперь, не сказав никому ни слова, она медленно прошла к берегу, сбросила платье и поплыла прямо по серебряной дорожке.

— Не заплывай далеко! — крикнул озабоченно Петр Константинович.

Ата не ответила. Она всегда заплывала далеко. Не боясь утонуть. Держалась на воде легко, как дельфинчик.

— Кривляка! — прошептала Лялька. Отец услышал и строго ее одернул.

Почему Лялька так невзлюбила Ату? Как можно ее не любить?

Глубокая ночь на пустынном прибрежье. Все уснули, только мне что-то не спится. Петр Константинович, девочки и Вовка, у которого стреляло в ухе, спят в палатке. Остальные прямо на берегу. Отгребли искрящуюся золу от костра, застелили горячий песок старым одеялом, под головой рюкзак и спим вповалку. Два одеяла на четверых хватает. До утра лежишь, как на печке. «Пригревает добре», как говорит Иван.

Ночью море шумит сильнее. Многотонной тяжестью обрушиваются волны на берег, скрежещет галька — волны то волокут ее на берег, то оттесняют обратно. Сизифов труд. Пахнет морем и еще чем-то чистым, тонким — ночью ветер с гор. Горы заросли лесом.

До чего хорошо! Только уж очень ярко светит луна — не могу спать при свете. Утром еле добудятся. Я такой сонный, что не могу разомкнуть глаз. Ребята смеются, они уже полчаса как встали.

— Ты окунись! — советует Петр Константинович.

С разбегу бросаюсь в море. Ох, какая холодная вода! Но сна как не бывало. Короткий завтрак — и снова в путь. Сегодня перевал через горный хребет.

Ветер с моря шумит нам навстречу, С неба сыплется звездная пыль…

Глава четырнадцатая СВЯЩЕННАЯ РОЩА

В заповедную рощу мы пришли затемно, очень усталые, и, наскоро поужинав кое-чем, сразу улеглись спать. Утром, когда еще все спали, меня разбудила Ата:

— Санди, проснись! Смотри, какая роща! Она и вправду священная. А там — море. Тише. Не разбуди их…

Я быстро оделся, и мы с Атой пошли среди сосен. Я был тронут, что она разбудила именно меня, чтобы первыми увидеть рощу. Ата ведь не очень отличала меня своим вниманием.

Мы знали, что это древняя роща реликтовой длиннохвойной сосны, сохранившаяся почти в первозданном виде с третичного периода, когда и человека еще не было на Земле. Когда-то абхазы охраняли эту рощу как священную. Но лесопромышленники царской России при попустительстве местных властей безжалостно вырубали на продажу третичную сосну и самшит. Роща катастрофически уменьшалась. После революции Священная роща — уж так я буду ее называть — по ходатайству краеведов (они обращались лично к Ленину) была объявлена заповедной. С тех пор ее не смели трогать, перестали пасти в ней скот. Мы знали, что там были сосны-долгожители. Например, сосна-«патриарх», высотой пятьдесят метров, а в обхвате — семь с половиной. Она росла еще при Петре Великом. Все это мы знали от нашего директора. Знали и то, что на рощу сделано покушение: превратить неповторимый, уникальный заповедник в курорт со всякими ресторанами, павильонами, кинозалами и танцевальными площадками.

Мы это все знали, но сразу обо всем забыли, едва очутились среди спокойных, торжественных сосен, протягивающих к синему утреннему небу светлые ветви. Необычно длинные, тонкие иглы и легкие круглые шишки придавали какую-то воздушность, как бы невесомость ветвям. Светолюбивые сосны росли редко, не сливаясь, каждое дерево давало любоваться собой. Раскидистые кроны покачивались от ветра на головокружительной высоте; сквозь них просвечивали алые на заре облака. Стройный, светлый лес на темном фоне моря потрясал не только красотой… Поистине в нем было что-то «не от мира сего». Как будто он с другой планеты. И было тихо-тихо. Только еще просыпались птицы. Мы шагали неслышно по толстой, мягкой подстилке из хвои, веток, шишек и листьев. Среди сосен рос густой подлесок — можжевельник, кизил, боярышник, бересклет. Ата остановилась перед старой сосной и, обняв руками ее медно-красноватый ствол, прижалась к коре щекой.

— Я их люблю! — воскликнула она пылко.

Глаза ее сияли, щеки горели. Она вдруг спросила:

— Санди, ты любишь меня?

— Конечно, люблю!

— А кого больше — Ермака или меня?

— Ну… Ермака чуть больше.

Ата лукаво улыбнулась. Потом не выдержала и начала хохотать от всей души, давясь от смеха, так как не смела в такой роще смеяться громко. Я тоже немного посмеялся, и мы Пошли дальше, держась за руки, как маленькие дети. Была так хорошо на душе — там притаилось счастье или, быть может, предчувствие счастья. От сосен исходила радость. И я подумал: значит, священная — это когда дает радость! Древние абхазы приходили сюда за радостью.

— Санди, Санди, почему ты перестал строить свои корабли? — спросила Ата. — Два года я живу у вас, и ты не построил ни одного кораблика…

— Игрушки? Я хочу строить настоящие корабли! Как вернусь из похода, поступлю на завод.

— Тетя Вика будет огорчена.

— Она поймет.

— Ты хочешь стать строителем кораблей?

Я смутился. Как ни странно, я не мечтал об этом. Скорее, меня интересовала наука. Книги по океанологии, географии, биологии я читал запоем, как интересные романы. Описания морского дна, диковинных рыб. Это даже более захватывало, чем история морского флота и книги по кораблестроению, которые мне приносил дедушка Саня. Ответил я правдиво:

— Не знаю, Ата, просто мне хотелось бы построить хоть один настоящий корабль.

— Хоть один? А потом?

— Отправиться на этом корабле в далекое плавание…

— А что ты хочешь делать всю жизнь?

— Наверное, я буду океанологом, как мой дедушка Николай Иванович.

— Да, интересная работа… Вроде как праздник.

— У них, Ата, свои будни, как и у всех.

— Их будни как праздник, потому что — море, корабли, ветер… Так ярко, светло и радостно. Тебе хочется, Санди, чтоб вся жизнь была как праздник. Я давно это поняла.

Я даже остановился возмущенный.

— Смотря что понимать под праздником! Если безделье, то просто нечестно приписывать это мне. А если для человека праздник — любимый труд, что тут плохого? Разве я должен выбирать самую неприятную работу и тянуть ее, как тягостный долг? Зачем? Только не говори, как Мария Федоровна: «А что будет, если все захотят быть океанологами?»

Ата тихонечко рассмеялась и снова взяла меня за руку, но а в сердцах отдернул руку.

— Санди, почему мы с тобой всегда ссоримся… даже в Священной роще!

— Давай лучше помолчим. Смотри, как хорошо…

Я надолго замолчал. Деревья чуть расступились, и мы вышли к морю. Ни одного человека не было на прибрежье, как в третичный период, когда сосны росли одни. Море то поднималось, то опадало, дышало покойно и счастливо. И чуть-чуть шуршала галька. Было свежо, и Ата замерзла в своем сарафанчике. Я снял куртку и набросил на ее плечи. Ата благодарно посмотрела на меня.

— Ты, Санди, очень хороший. Не знаю, почему я всегда тебя злю? Знаешь, о чем я сейчас думала?

— О чем?

— Такие люди, как ты… как твоя мама, попадаются не так уж часто. Большое счастье для меня, что я встретила вашу семью. Может, я больше таких и не увижу? И буду тосковать всю жизнь и бесконечно искать… Ты слишком мне рано встретился, Санди.

— Рано ведь лучше, чем поздно, а поздно лучше, чем никогда! — сказал я глубокомысленно и покраснел. — Только не хвали меня. Ермак ведь лучше, сама знаешь.

— То Ермак!

— И зачем меня искать? Ведь я здесь. Можно никогда не расставаться.

— Жизнь может разбросать в разные стороны.

— Мы же не щенята, чтоб нас кто-то разбрасывал. Если не захотим, то и не расстанемся. Можно даже пожениться, чтобы не расставаться!

— Санди! Ты мне делаешь предложение?

— Нет. Просто к слову…

Ата опять начала хохотать как сумасшедшая, я тоже.

— Вот они где! — закричали ребята; из-за деревьев показались все наши, кроме Рождественского.

— Давайте купаться, а потом пойдем искать Петра Константиновича! — крикнул Вовка.

— Дайте человеку побыть одному, — буркнул Иван и позвал Гришку искать топливо. Они были дежурные.

По счастью, мы не успели разжечь костра. Пришел Петр Константинович, грустный, но успокоенный, и сказал, что в роще не жгут костров. Мы взвалили на спины вещи и пошли искать место для стоянки на берегу.

Роща тянулась вдоль моря на семь километров. Мы прошли с полкилометра и остановились как вкопанные…

Сразу за поворотом, среди реликтовых сосен, боком к морю, стоял тринадцатиэтажный дом — как спичечная коробка, поставленная на ребро. За ним виднелся другой такой же в точности корпус, третий и четвертый.

Мы побросали на песок вещи и подошли ближе. Там и сям лежали на земле спиленные сосны… Может, расчищали место для ресторана? А может, понадобились деревья для нужд строительства?

Петр Константинович с потемневшим лицом осмотрел дерево: не трухлявое, не больное, в самой силе было дерево. Оно было ровесником нашему Петру Константиновичу, но для дереза это была молодость.

— Мы подошли к самому дому. Все четыре корпуса были уже достроены, остались только отделочные работы. Но ни одного рабочего не виднелось поблизости. Странное ощущение какого-то даже страха: высотные дома — и ни одного человека! Некоторые окна были застеклены, другие — нет! Ветер свободно гулял по всем этажам.

— Может, запретили здесь строить? — оживился Рождественский.

Он рассказал, что в газете была негодующая статья по этому поводу, подписанная видными писателями и учеными. Они доказывали, что роща неминуемо погибнет, как только строительство войдет в строй. Слишком велика будет «человеко-нагрузка» на единицу площади. Попросту говоря, люди так утопчут землю, что прекратится доступ кислорода к корням сосны, что резко ослабит жизнестойкость деревьев. В первую очередь погибнут сосны на опушке возле моря, где купальщики будут искать тени, затем иссохнет остальная роща. Как сказал Петр Константинович: «Надо же додуматься до того, чтобы превратить прекрасный, естественный заповедник в курортный парк интенсивного пользования!»

В подавленном настроении все пошли завтракать. Но потом купались, плавали, и настроение несколько поднялось. Мы решили здесь отдохнуть с неделю. Разбили прямо на берегу палатку, сделали углубление для костра. Оказалось, что продукты на исходе. День только начался, и Баблак предложил сходить в поселок и что-нибудь подкупить. Мы с Ермаком вызвались помочь ему донести. Ата решила идти с нами. Я позвал и Ляльку, но она была какая-то надутая, мне показалось, даже заплаканная, и ничего не ответила мне. Так мы отправились вчетвером.

В поселке было шумно, пыльно и жарко. Мы зашли в магазин и купили крупы, макарон, масла.

— Теперь бы найти мяса, и порядок! — сказал Иван. Мы пошли вдоль улицы, по теневой стороне — солнце уже крепко припекало. Шли, весело разговаривая и не предвидя, что на нашего Ивана надвигается беда.

Первым их увидел я. Они шли, заняв весь тротуар. Прохожие, завидев их, торопливо переходили на другую сторону, на солнцепек. На их лицах я уловил отвращение и страх. Надо бы и нам перейти на другую сторону.

Первым, чуть впереди, хотя казалось, он двигался всех ленивее и медленнее, вышагивал долговязый белобрысый парень со смазливым и наглым лицом. На нем была белая шелковая сорочка с засученными рукавами и шорты с тщательно отутюженной складочкой. Ноги у него были волосатые, худые и жилистые. Я бы не стал такие ноги выставлять на общее обозрение.

Второй парень, наоборот, был низок, коренаст и смугл. Над красными толстыми губами чернели подстриженные усики. Волосы его вились, как у барана (по-моему, это был явный перманент). Этот был в распашонке с «классическим» рисунком пальм и обезьян и в таких узких брючках, что ему, наверно, приходилось намыливать ноги, чтобы их надеть. Он нес в руках транзистор с высунутой метра на полтора антенной.

Третий парень, постарше, был очень неказист. Мало того, что он был безобразен, все черты его лица как бы сдвинулись с места: где неестественно удлинились, где ненормально укоротились, — лицо было совершенно асимметрично. Если сфотографировать одну половину лица и отдельно другую, получилось бы два разных лица! Самым страшным у него был нос: прогнутый на переносице (седловидный), с большими круглыми ноздрями, не опущенными вниз, как у всех людей, а поднятыми кверху. Он плелся позади. Баблак потом сказал, что его кличка в преступном мире была Клоун. Малого с приемником звали Князь, а долговязого в шортах Жора Великолепный.

Я только хотел сказать: «Поглядите, ну и компания!» — как, повернувшись к Баблаку, заметил его бледность. Лицо его аж вытянулось. Он был бы рад свернуть в сторону, но компания его уже узнала.

— Волк! — изумленно вскричал Жора Великолепный. — Откуда, старик, где подвизаешься?

Иван хмуро передал нам авоську с продуктами и сделал знак отойти.

Мы отошли шага на два, не больше. Ивана засыпали вопросами, половину из которых я не понял, так как они были на воровском жаргоне. Ермак понял все — с детства он знал этот «язык».

— А это что за пацаны? — поинтересовался Жора, окинув нас цепким, колючим взглядом, и вгляделся в Ермака. — Это же сын Стасика! Курочкин наследник! Как ты сюда попал, Ермачок?

Теперь я увидел, что «парню» было лет под сорок. Лицо его покрывала сеть мелких-мелких морщинок, вроде налепили паутину. И я вдруг интуитивно понял, что самый опасный из всех троих этот Жора Великолепный.

— А знаешь, Волк, твое счастье, что нас встретил. Наклевывается кое-что. Присмотрели такую хату… Можно хороший «кусок» получить,

— С этим у меня покончено. Завязал навсегда! — тихо, но с металлической твердостью заявил Иван.

Долговязый присвистнул:

— Раскололся, друг?

— Просто отсидел и решил к этому больше не возвращаться.

— Так… Где же ты обретаешься?

— Мы проездом.

— Все же… адресок!

— Зачем? Другой дорогой я теперь шагаю. И вам от души советую закруглять.

— Агитируешь? Не в угрозыске работаешь?

— Нет. На заводе. Я теперь рабочий.

— Святым стал? Падло!

— Прощайте! — Баблак кивнул головой и быстро пошел прочь от них.

Мы с Атой заторопились за ним, но Ермак вернулся, и мы нерешительно остановились.

— Кто-нибудь из вас не встречал моего отца? — спросил с надеждой Ермак.

Широко открытыми, доверчивыми светлыми глазами смотрел он на них, и Великолепный первым отвел взгляд. Что-то виноватое промелькнуло в его бегающих глазах.

— Откуда мне знать, где Курочка, — сказал он неохотно. — А он разве тебе не пишет?

— В том-то и дело, что нет. Он даже не знает, что мама умерла.

— А-а… гм! Ну, я не знаю.

— А почему не сказать малышу? — спросил Князь.

— Мне-то что, говори! — Жора ушел вперед, пожав плечами. Князь остановился в нерешительности. Ермак бросился к нему:

— Вы знаете, где папа?

— Знаю. Только ты, пацан, не расстраивайся. Он в колонии усиленного режима. Возле Саратова. Ты напиши начальнику, тебе пришлют точный адрес. — Сделав ручкой приветственный жест и поставив транзистор на полную громкость, Князь заторопился за своим товарищем.

— Я тебе достану адрес, — пообещал Клоун. Лицо его исказилось еще больше. Спотыкаясь, он заковылял за своими.

Ермак растерянно смотрел вслед. Потом медленно обернулся, избегая глядеть на сестру. Меня он взял за руку.

— Санди! Значит, папа опять…

Он вдруг всхлипнул, как в детстве. Крупные слезы разочарования и жалости, потому что он всегда жалел отца, потекли по его обветренным щекам. Ему было семнадцать лет, но никто не дал бы ему больше пятнадцати. Ата казалась старше его.

Иван остановился невдалеке, поджидая нас.

— Что случилось? — спросил он с тревогой Ермака. Тот подавленно молчал.

— Станислав Львович опять в заключении, — объяснил я. Баблак испуганно взглянул на Ермака, на замкнувшуюся сразу Ату.

— Вот око какое дело! Это все Великолепный… Он его злой гений. Сначала помогает ему как друг, а потом вовлекает.

— Как же он сам на свободе? — удивился я.

— Ненадолго. Он матерый рецидивист. Ему тюрьма — дом родной. И надо же было встретиться! Ах, черт, беда какая!

— Я бы не знал папиного адреса, — подавленно возразил Ермак. — Дядя Вася обещал дать адрес.

Это он Клоуна так называл — дядя Вася!

Замечу здесь об одной Ермаковой особенности. Он ко всем людям без исключения относился благожелательно и с уважением, даже когда совершенно не за что было уважать. Будь то Петр Константинович, человек кристальной чистоты, или мой дед Николай Иванович, заслуженный академик, или этот Клоун, — для него тот и другой одинаково человек, и в каждом есть достоинство человека, которое никому не позволено унизить. Только один как бы радовал его своим поведением в жизни, а другой огорчал. И к тем, кто его огорчал, он относился даже теплее, сердечнее как-то, как к заблудившимся детям. Даже когда «заблудившиеся» были взрослые дяди!

Как я понял (не сразу), Ермак с самого детства знал приятелей отца — наверное, они к Стасику заходили «на огонек». Знал он, оказывается, и Князя, и Клоуна, и Жору Великолепного.

И еще интересно одно. Если Стасик по легкомыслию и бедственному положению не раз пытался заставить Ермака воровать (почему «не позаимствовать» арбуз, если плохо охраняется?), то ни один из этих настоящих воров даже не пытался завербовать Ермака. Они почему-то знали, что это им не удастся. И оттого они все без исключения уважали Ермака. Они приходили в ярость, когда чувствовали в парне «слабинку», а тот колебался. В этом же случае они знали с самого начала: Ермак воровать не будет! Это все, наверно, трудно понять. Но это было именно так. Стасик был человек слабовольный и потому не мог противостоять искушению. Ермак тоже не отличался, по-моему, сильной волей (он всегда уступал и Ате и мне), но у него просто никогда не было искушения украсть. Соседи говорили о Ермаке: «Просто зародился такой хороший». Не знаю, можно ли «зародиться» хорошим? Но если меня тщательно воспитывали, развивая добрые свойства и подавляя плохие, то Ермака никто не воспитывал, самым плохим было его окружение, а он был гораздо лучше меня. Это факт.

Вечером мы все невеселые сидели у костра. Нам было жалко Ермака. Он очень переживал за отца. Несколько раз сказал сокрушенно: «Если бы папа был со мной, ничего бы не случилось. Он бы сейчас где-нибудь работал или искал работу, но не сидел бы в тюрьме!»

Ата сидела бледная и подавленно молчала. Вдруг я увидел, как по ее щеке сползает слеза, другая.

— Ата, не плачь! — испугался я. — Тебе же нельзя расстраиваться!

Но Ата окончательно расплакалась.

— Это я во всем виновата, — всхлипывала она, — это из-за меня уехал тогда… Станислав Львович. (Отцом она его так никогда и не называла.)

— Теперь не поправишь дела, что плакать… — сказал Ермак сестре. Он сам чуть не плакал. — Завтра я возвращаюсь домой и поступаю на завод. Надо отцу послать денег, посылку. Напишу ему письмо.

Ата уже рыдала громко:

— Ермак, прости меня! Я раскаиваюсь. Я так раскаиваюсь, что тогда прогнала его. Ты веришь мне?

— Верю, — утомленно ответил Ермак. — Если ты… действительно раскаиваешься, то напиши ему. У него станет легче на душе. И он будет лучше там работать — его раньше выпустят. Зачеты ведь. А он уже немолодой. Ему там тяжело (Станиславу Львовичу было лет тридцать семь, не больше, но, конечно, можно было преждевременно состариться, если так жить).

Мы долго сидели в молчании. Мощные береговые прожектора с двух сторон просматривали темное море, — два гигантских луча, они скользили по застывшим волнам, перекрещивались, взметывались к небу и опять шарили по воде. Бодрствующие пограничники охраняли нас с моря от злого человека, злого умысла. От этих прожекторов было тревожно на душе. А позади нас ясно и разборчиво шептались сосны в третичной роще — чистые, прекрасные, спокойные.

Ночью, когда мы спали, пришли те трое и разбудили Ивана. Я сразу проснулся и толкнул Ермака.

— Они не убьют его? — шепнул я в ужасе.

Ермак вскочил и, натянув штаны и куртку, пошел за Баблаком на отдалении. Что мне оставалось делать? Я умирал со страху, ноги у меня стали ватными, но не мог же я, разбудив Ермака, послать его одного. А Ермак принял как должное, что я пошел с ним. Мы спрятались за дерево — корни его подмывало море — и стали слушать.

Великолепный просил Баблака помочь им только раз:

— Понимаешь, друг, мало нас. Хоть на стреме постой. Собираемся брать хату. Ну, последний раз, дружище.

— Об этом не может быть речи! — наотрез отказался Иван. — Поймите, ребята, что я уже не тот Баблак, что был.

— Святой стал? Да? Святой? Падло!

— Ни к чему мне это все, и вам не советую.

— Нас не агитируй! Пойдешь доносить?

— Нет, не пойду. На это неспособен. Наверно, ложные соображения, но не могу… Потому что сам был прежде с вами. Но теперь я уже не с вами — больше не зовите меня. Бесполезно.

— У-у! Перо в бок захотел? — Последовала злобная, гнусная брань.

Ермак бросился к ним:

— Дядя Жора, не троньте его! Он мне вместо отца теперь. Я ведь совсем один!

— Откуда ты взялся? Слушал? Другой мальчишка тоже здесь?

Я так прижался к дереву, что почти врос в него. Я не был способен ни бежать, ни сопротивляться — так я испугался. Заговорил Клоун:

— Ермак, я принес тебе адресок отца. На, возьми. Злобно поворчав, Великолепный повернул назад.

На другой день мы уехали домой. Какая уж тут Священная роща, если по ней ходят мерзавцы, на которых, по выражению Баблака, пробу негде ставить…

Глава пятнадцатая КОРАБЛИ В БУХТЕ

…Завтра рано утром меня разбудит мама, и я вместе с отцом пойду на завод. Надо спать, хорошо выспаться — первый день, наверно, будет трудным. Но от волнения, радости, всяких мыслей сон не приходил. Давно все в доме спали, даже Ата заснула в своей нише (последнее время она что-то не могла спать, о чем-то упорно думала и тихонько вздыхала). Очень мне хотелось не подвести дедушку — не осрамить его: он немножко похвастал своим внуком, как я еще маленьким строил корабли… Дедушка волновался и радовался больше всех. Потому что все в нашей семье только огорчались, что я бросил школу и поступил на завод.

— Тебе не жаль школу, учителей, товарищей? — спросила меня мама и очень огорчилась, когда я сказал, что, пожалуй, не очень жаль.

Я и сам себе удивлялся: отчего же не жаль? Бесчувственный я, что ли? Во всех книгах и фильмах, да и в жизни тоже грустят, расставаясь со школой, а я нет. А ведь проучился в ней целых девять лет! Учился я хорошо, никаких особых хлопот учителям не доставлял (за исключением случая с лягушкой), ребята меня любили, я их тоже любил и все же радовался, если можно было не идти в школу — так славно было дома!

Да, наверное, причина именно в этом: нигде мне не было так хорошо, как дома. Нигде не был я так счастлив! И это благодаря маме. С ней было так хорошо, легко, весело! Никогда не обидит, всегда добрая, всегда светлая, радостная. Не помню ее в плохом настроении, раздраженной или сварливой, как бабушка. А к обиде я был чуток… Не знаю, эта ранимость была у меня от рождения или просто не закалился? Но я всегда невыразимо страдал от неосторожного или грубого слова и ничего не мог с собой поделать.

И теперь, когда у меня дух захватывало от одной мысли, что с завтрашнего дня я настоящий рабочий, кораблестроитель, я в то же время робел, чего-то опасался. Вдруг не сумею, вдруг будут насмешки или, чего доброго, обругают? Надо морально закаляться! Зато уж не игрушечные буду я строить корабли, а настоящие, которым плыть в далекие страны. Чего, собственно, так волноваться? Работать я умел, руки у меня ловкие, я понятлив. Не хуже других буду! Уж во всяком случае, лучше лентяя Гришки, хоть он и окончил с грехом пополам ремесленное училище. И уж совсем вздорные лезли в голову мысли: «Жаль, что еще борода не растет! Если бы росла и если бриться пореже, то вид будет достаточно мужественный». Розовые щеки и нежная, «как у девушки», кожа приводили меня просто в отчаяние. К тому же «точеный», по словам девчонок, нос и «глаза, как у…» — меня в жар бросало, когда я смотрелся в зеркало.

Многим девчонкам я нравился, и это меня серьезно обижало, потому что нравился я отчего-то больше дурам, которые писали мне дурацкие записки. Ни одной умной девушке, вроде Аты, я пока еще не нравился. Иногда мне просто было жаль, почему не заболел в детстве оспой.

Кроме «смазливой» наружности мне в жизни мешало еще одно обстоятельство, в котором уже была виновата бабушка: я был очень воспитанным мальчиком. А теперь, когда стал взрослым парнем (и паспорт уже получил!), никак не мог от этой самой воспитанности избавиться. И вот я боялся, что на заводе это все — девичье лицо, воспитанность, чрезмерная вежливость в обращении — еще больше бросится в глаза, чем даже в школе. Вся надежда была на заводскую копоть и рабочую спецовку. Мне сшили новую спецовку, синюю и блестящую; я немного повалялся в ней на пыльном чердаке, чтобы она не была такой явно новой, совсем нерабочей.

Когда я теперь вспоминаю себя в шестнадцать лет, то удивляюсь, каким я был ужасным дураком. И это несмотря на всю мою начитанность и знание трех языков (английского, французского и немецкого). Такие мне глупые мысли лезли в голову в эту бессонную ночь, что просто совестно. Знал бы Ермак! При нем я всегда казался умнее, чем был на самом деле, — тянулся до него. А Ермак был сама простота и естественность. Не в этом ли таилась причина его влияния на людей? При нем каждый почему-то хотел казаться лучше, чем был на самом деле. А Ермак был самим собою. Ермак бросил школу и пошел в ремесленное училище, потому что ему надо было зарабатывать хлеб насущный и он торопился приобрести профессию. А я бросил школу не по необходимости, а из-за всяких соображений, из которых главные, что директором назначили Марию Федоровну, и с Ермаком вместе хотелось работать, и еще — нетерпенье строить настоящие корабли.

Может, напрасно я школу бросил? Но теперь уже поздно. Буду учиться вечером (когда только уроки готовить?). Ну что ж, сам виноват. В футбол гонять теперь будет некогда. Сам оборвал свое детство. Теперь иду в жизнь… Какова она будет, эта жизнь? Назад хода нет: осмеют! Да и сам себя уважать перестанешь.

Мама говорит: «Главное для человека — его поведение в жизни. Никогда не мирись с подлостью! Будь принципиален, честен и неуступчив в своей честности. А повстречается на дороге зло — борись с ним, какое бы обличье ни принимало это зло». Теоретически я это усвоил хорошо и целиком согласен. А вот как будет на практике? На заводе тысячный коллектив, партийная организация, много пожилых рабочих, которые мне в отцы и деды годятся… Что ли, их я буду учить? Мне, например, точно известно, что Родион Баблак — подлец! Дедушка-то знает, что он подлец, не терпит его. А папу, например, совершенно не интересовало, подлец заместитель главного инженера или порядочный: он с ним лишь о деле разговаривал.

Ну, мне не придется пожимать ему руку, вряд ли даже разговаривать о деле — велика дистанция. И я очень рад этому. Ужасно пожать подлецу руку, как справедливо говорил Петр Константинович, но и при всех отказаться пожать тоже как-то неловко. Это все моя воспитанность виновата. Ата этих сомнений не понимает: уж она-то не пожмет подлецу руку. Не сможет просто. А Ермак даже последнему бандиту и убийце пожмет. Не потому, что он неразборчив, а потому, что смотрит на них как врач на заразного больного. Не о заразе думает, а о том, как вылечить. И я подумал: какие мы все разные!

Уже засыпая, я вспомнил с неприятным чувством инспектора отдела кадров, которая оформляла нас на работу. Это оказалась старая знакомая Аты — бывшая завуч интерната для слепых Анна Гордеевна Брыль. Меня она же узнала, а Ермака узнала сразу и долго внушала ему, что надо вести себя хорошо. Уже когда мы уходили, она сделала над собой усилие и спросила об Ате. Ермак сказал, что Ата теперь зрячая и чувствует себя хорошо.

— Надеюсь, что она исправилась! — с сомнением сказала Анна Гордеевна и посмотрела на ручные часики.

Мы ушли. И зачем ее взяли на такой завод — кораблестроительный?! Да еще в отдел кадров…

…Только я уснул, мама разбудила меня поцелуем:

— Санди, милый, пора вставать! — и вздохнула.

Я быстро оделся и умылся. Сна как не бывало. Ата тоже вскочила проводить меня в первый мой трудовой день.

Две самые дорогие мне женщины хлопотали в то утро у стола, пока мы с папой завтракали.

— Ни пуха ни пера, Санди! — крикнула мне вслед Ата, когда мы спускались по лестнице.

— Словно ты на охоту идешь! — засмеялся отец. Он стал теперь гораздо проще и общительнее.

Ермак и Гришка Кочетов уже ждали меня у проходной. Мы важно предъявили новенькие, незапятнанные пропуска и прошли вместе с другими судостроителями через проходную. И сразу попали в чудесную романтическую страну.

Сколько здесь было собрано кораблей! Серые каботажные суда, горделивые флагманы, ледоколы, мощные пассажирские электроходы, танкеры, лайнеры, китобойцы, старые парусники, баржи, катера, даже подводные лодки. Мы прошли мимо одной подводной лодки — она была скользкая, блестящая, длинная и узкая, как стрела. Молчаливый часовой стоял у ее люка. Мы шли и шли вдоль длинной узкой бухты — там были еще каналы, параллельные бухте, и какие-то разветвления, и во всех каналах плескалась и сверкала на солнце ярко-зеленая вода, а корабли покачивались у причалов.

Корабли пришли на ремонт — потемневшие, с облупившейся краской, вмятинами на боках, обросшие ракушкой и седыми водорослями. Береговой ветер толкал их о пирсы, и они кряхтели, вздыхали, стонали. Качались разбухшие, отяжелевшие канаты, скрипели заржавевшие цепи, повизгивали тросы, дымили какие-то трубы. Целый лес мачт, подъемных кранов, прожекторных башен. Железные фермы кранов — их переплетения — на фоне синего утреннего неба висели, как кружева.

Потом цементная дорога с проложенными на ней рельсами — нас перегоняли электровозы, машины, мотороллеры — увела в сторону от бухты, и потянулись один за одним застекленные островерхие цехи.

Отец довел нас до стапеля, куда нас назначили на работу, и, передав с рук на руки жилистому горбоносому дяде, моментально скрылся, словно он не имел к нам никакого отношения.

Я понял, что отец стесняется, чтобы не подумали: вот устраивает сынка получше. Он, конечно, и не заикнулся, что я его сын. А еще начальник цеха!

Мы стояли под днищем огромного корабля. Он был весь в лесах, как строящийся многоэтажный дом, — переплетения брусьев, бревен, досок, от которых свежо пахло сосной. Сверху несся оглушительный шум: пулеметная стрельба пневматических молотков, гудение моторов, грохот портального крана, удары бабы копра, — пыль, вспышки электрических дуг, искры электросварки.

Не успел я разглядеть среди лесов и кильблоков очертания самого корабля, как дядя вернул меня к действительности. Он оказался бригадиром и был ужасно зол, что к нему в бригаду назначили «малолеток», а потому смотрел на нас свирепо. Его все звали Ерофеичем, хотя, как я потом узнал, его настоящее имя было Василий Федорович Титов.

— У меня не баловать, понятно? — прорычал он. — Нигде без толку не лазить. Поди, уж курите?

Мы замотали, как болванчики, головами, так как и не думали курить.

— Врете! По глазам вижу, что курите (увидел!). Так вот, чтоб без моего разрешения ни единой папироски! Понятно? Здесь не подворотня, а морзавод. И вообще…

Он покрутил перед нашими носами кулаком. Жест, видимо означающий: не баловать, слушаться и работать!

Мы поморгали и переглянулись, озадаченные. За что он нам грозил кулаком?

Он, видимо, почувствовал, что не так начал, и окончательно разозлился.

— Нечего прикидываться паиньками, знаю я вас всех как облупленных. Если у кого есть финка, лучше сразу выкладывайте.

Я не выдержал и улыбнулся. Он окончательно взбеленился:

— И вообще… вам на стапеле еще рано!

— Товарищ бригадир, честное слово, мы не курим и финок у нас нет! — заверил его Ермак.

— Нас назначили на стапеля, — неудачно напомнил я. Он посмотрел на меня зверем.

— Знаю. Мне вчера относительно вас звонили из отдела кадров… А сегодня главный инженер приказал отрядить человек десять на срочный ремонт «Морского кота». Понятно? Вот и пойдете на ремонт.

Так мы, и не поднявшись на стапеля, попали в ремонтную бригаду, в которой оказались еще четыре «малолетка» из ремесленного (эти действительно курили, но финок у них я не заметил) и, к нашему великому удивлению… Клоун.

Увидев нас, он смутился ужасно. Даже весь как-то съежился и вспотел. На нем была куртка нараспашку, под ней полосатая тельняшка, старые матросские штаны и кепка с поломанным козырьком. Но на моряка он никак не походил. Почему-то я вспомнил Чарли Чаплина, хотя и на Чаплина он не был похож — просто мелкий воришка.

— Дядя Вася, как ты сюда попал? — удивился Ермак.

— Люди посоветовали, — недовольно буркнул Клоун. — Я сейчас один ведь остался. Они скрылись в неизвестном направлении. Надо переждать.

— Это хорошо, что ты поступил на работу, да еще на такой завод, — задумчиво сказал Ермак.

Этот первый день работы на морзаводе, несмотря на плохой прием вначале (впрочем, мы не обиделись на Ерофеича) и усталость, оставил у нас самое доброе воспоминание.

«Морской кот» был старое-престарое судно дальнего плавания, ремонтировавшееся уже, наверно, сотый раз, но на этот раз оно пережило кораблекрушение. В док его доставили в самом жалком виде: гребной винт покорежен, гребной вал сильно погнут; на наружной обшивке ряд пробоин и глубоких вмятин; днище и борта покрыты сплошным толстым слоем ракушек и водорослей, а оголенные места — рыхлой ржавчиной.

Вот нас, новичков, и поставили на снятие этого обрастания с помощью скребков и струй воды из брандспойтов. Нам помогала команда «Морского кота» (или мы им помогали?), среди них веселый круглолицый матросик Гарри Боцманов. У него плутоватые синие глаза, а вихры торчали, как проволока. Вертлявый он был ужасно и, кажется, порядочный врун. Говорил беспрерывно. Больше говорил, чем работал. Пока мы старательно отскребали ракушки, он махал руками и разглагольствовал:

— Из вас никто не был в Африке? Это, доложу я вам, страна! Жарища! А говорящих дельфинов видели? Заплыл я раз далеко в море впереди парохода. Пока, думаю, «Морской кот» догонит, я накупаюсь досыта. Вдруг выворачивается возле меня дельфин, огромный, как перевернутая вверх дном лодка на двадцать персон, и ласково так говорит: «Гарри славный парень!» Я от страха чуть не потонул. Думал, что сошел с ума. А потом прочел в журнале «Знание — сила», что дельфины, оказывается, имеют разум и могут разговаривать на любом языке. Есть дельфины, что по десять языков знают. Вы что смеетесь, не верите? Темнота! Если бы вы попутешествовали с мое…

Так он развлекал нас до вечера.

Мы много сделали, и боцман нас похвалил, а потом даже вынес всем по шоколадной конфете «Мишка на севере». Бригадир тоже нас похвалил. Клоун работал не хуже других, но уставал гораздо больше. В общежитие его еще не устроили, и Ермак повел его ночевать к себе. Очень ему хотелось, чтобы дядя Вася порвал с преступным миром.

Познакомился я в этот первый день еще с одним интересным человеком — водолазом Фомой Колесниковым. Он прежде работал в цирке — французская борьба, — но увлекся водолазным делом. Он и похож на борца: мускулы с арбуз (ох, кажется, начинаю врать, как Гарри!) — небольшой арбуз. Глаза добрые, голубые, чуть выпуклые, а волосы словно цветущая рожь. Он и еще два водолаза снимали под водой винт.

«Морской кот» мы ремонтировали две недели и очень свыклись за это время и с командой судна, особенно с добряком боцманом, и друг с другом.

Неожиданно нам с Ермаком очень понравилось работать на ремонте судов, и мы не напоминали, что нас назначили на стапеля — верх мечты всякого настоящего корабела.

А потом нашу новую бригаду направили на ремонт парусника «Заря». Это была очень редкая удача, просто нагл повезло. Ведь парусные корабли, в общем-то, отжили свой век. Изредка попадаются в Тихом океане, в водах Вест-Индии и по побережью Средиземного моря. Мы могли работать лет пять, пока нам попался бы парусник.

Ремонт там требовался тоже сложный: очистка и окраска подводной части, заплавка глубоких раковин наружной обшивки и второго дна, наплавка изношенных сварных швов и заклепочных головок, ремонт гребных валов, дейдвудов, рулей, якорных цепей, сильно заржавевших. Понадобились сварщики, и, по просьбе Ермака, ему дали сварочный аппарат. Он умел с ним хорошо обращаться. Гришка тоже умел, но промолчал. Он отнюдь не рвался показать себя в работе. Мы с ним отскребали раковины с бортов, а потом промывали водой из брандспойтов.

Дедушка, узнав, что я работаю не на стапеле, а в ремонтной бригаде, сказал, что, «пожалуй, так оно и лучше для начала». Он посоветовал мне присмотреться, какая специальность больше нравится, и тогда можно будет специализироваться. Но я уже решил учиться понемногу сварке. Ермак был очень этим доволен и обещал показать мне все, что он знает сам (он-то два года в ремесленном учился!). А пока мы с Гришкой помогали снимать забортную аппаратуру, очищали трюмы, а то и за грузчиков действовали, когда требовалось доставить в цех на ремонт всякую арматуру.

Я поставил себе за правило ни от чего не отказываться — делал все, что ни заставят. Гришка тоже, хотя и с кислой миной. А Ермаку даже слова сказать с нами было некогда: он без устали сваривал наружную обшивку корпуса. У него очень ловко получалось. Как только у меня выпадала свободная минута, я бежал к нему и присматривался, как он это делает. Раза два он давал мне аппарат, но я «запорол шов». Ермак говорит, что нечего огорчаться: у всех вначале не ладится. У меня дело пойдет — он видит.

Гришку очень удивляло, что я все время пребывал в благодушном настроении и с удовольствием работал. Он никак не мог дождаться конца рабочего дня и то и дело спрашивал кого-нибудь, сколько времени, и начинал высчитывать, сколько еще осталось до гудка. Гришкина беда была в том, что ему и учиться не хотелось, и работать не хотелось.

— А что бы ты хотел делать в жизни? — полюбопытствовал я однажды.

Гришка долго думал. Никак не мог себе найти работу по вкусу. Наконец говорит:

— Мама рассказывала, что мой прадед ездил на волах из Полтавщины в Крым за солью. Он лежал себе на возу, а волы себе шли потихонечку да шли. Вот я весь в того прадеда уродился: мне бы такую работу. Я бы лежал, на возу, а волы шли бы себе да шли! Хорошо!

Я ему говорю:

— Волы — область предания. Теперь век скорости! Скорые поезда, гоночные машины, мотоциклы, быстроходные корабли, реактивные самолеты…

— Куда торопиться? — пробормотал Гришка и даже помотал наголо остриженной загорелой головой.

— Неужели тебе ни одна работа не нравится? — удивился я.

Гришке вроде стало неловко.

— Нет, отчего же, нравится… Шофером на грузовике тоже неплохо, пожалуй. Можно в дальние рейсы ездить. Едешь себе и едешь… долго!

— Так тебе надо было на шофера учиться!

— Надо бы! — вздохнул Гришка.

В детстве он походя таскал где что попадется под руку: книги, трусы, авторучки, варежки… Мать его, крановщица морзавода, очень, боялась, что он станет вором, и нещадно его била. Но он все равно воровал. Перестал он воровать, только когда попал в нашу компанию, — стеснялся. Как я уже упоминал, он меня недолюбливал, но потом просто жить без меня не мог — вернее, без моих рассказов. Он и теперь часто просил меня что-нибудь рассказать. Как маленький! Когда я приходил в ремесленное, меня все любили слушать. Но я никак не ожидал, что и на заводе взрослым людям понравится, как я рассказываю.

Был обеденный перерыв, и кто не пошел обедать в столовую, присел закусить в тени палубной надстройки. Позавтракали кто чем: хлебом, яйцами, малосольными огурцами, свежими помидорами. Я только доел пирог с мясом, который мама мне с собой дала, как Гришка тут как тут и просит меня что-нибудь рассказать. Я стал рассказывать не роман — перерыв-то всего час, — а про разные парусники: я про них много читал. Рассказал историю «Катти Сарк». Кое-кто слышал об этом замечательном корабле, но забыл. Потом, так как меня слушали с интересом, я рассказал о знаменитом американском клипере «Флайинг Клоуд», что по-русски значит «Летящее облако», и о его судьбе. Потом я уже увлекся и рассказал о трагической гибели фрегата «Минерва», о гибели фрегата «Диана» у берегов Японии после тридцати суток борьбы с бурями и землетрясением, о загадочной гибели тендера «Камчадал» — одним словом, все, что я вычитал в разное время в книгах. Давно пришел бригадир и тоже присел послушать, собралась команда «Зари», подошел прораб Досвитный.

Я замолчал, только услышав гудок на работу. Все были довольны, хвалили меня и уверяли, что я рассказываю гораздо интереснее, чем в заводском Доме культуры.

Прораб посмотрел на меня с интересом и спросил, на какой я работе. Очень удивился, что подсобник. Бригадир даже смутился.

— Я хотел его сделать маляром, так он же не хочет. Говорит, буду сварке учиться. Он только что из десятилетки.

— Пусть учиться сварке. Нечего ему терять время на подсобных работах. Парень, вижу, толковый. Из него бригадир выйдет хороший, когда освоится с ремонтом…

И меня поставили работать в пару с Ермаком. Так получилось, что я еще не успел научиться ни одной специальности как стал среди ремонтников заметным человеком. Как перерыв или простой, ищут меня: «А где наш Санди?» Я уже всю историю парусного флота рассказал, с древнейших времен я до нашего времени, про чудеса кибернетики, гипноз, телепатию, говорящих дельфинов (ну, чем не Гарри?) и перешел на детективные новеллы, что имело еще больший успех.

Спецовка моя давно запачкалась и застиралась, ногти обломались, в пальцы въелось машинное масло, я загорел и обветрел, волосы выгорели, и, хотя борода еще не выросла, я стал более мужественным.

И самое главное, меня уже любили в бригаде, а другие бригады даже пробовали переманить. Правда, переманивали меня пока за язык, а не как хорошего работника. Это было немножко обидно. И я побаивался, чтобы дед не узнал о моей такой популярности.

Счастьем было видеть каждый день настоящие корабли, возвратившиеся из стран далеких, и любоваться ими, и помогать их чинить.

Это было самым большим счастьем, и еще — дружба! Я был теперь вместе с Ермаком каждый день, и он учил меня всему, что знал сам.

Ах, какое хорошее было время!

Глава шестнадцатая АТА УХОДИТ

И дома, как никогда, было хорошо, дружно и весело. Все любили друг друга и старались чем только можно угодить один другому, чем-нибудь обрадовать. У папы давно не было дурного настроения, он был прост и непривычно доступен. К нам часто заходили родные: даже бабушка перестала сердиться и бывала чаще. Заходили изредка и бывшие папины товарищи — летчики. Отец интересовался их жизнью, полетами, слушал их уже без боли — корабли захватили его. Он и летчикам не раз повторял, что никогда не предполагал даже, какое огромное душевное удовлетворение дает процесс создания вещи. Часто заходил дедушка Николай Иванович. У него было свое определенное место, где он любил сидеть. Он рассказывал нам последние научные новости или молча слушал, как мама рассказывает о своих больных, о все более сложных операциях Екатерины Давыдовны. А я рассказывал, как мы работаем на заводе, и все смеялись, потому что я выбирал самое смешное. Ата была простая и веселая, может, чуть грустная, и больше не злила и не дразнила меня. И Ермак часто приходил.

Ох, до чего нам всем было хорошо вместе!

Но видно, если уж очень все хорошо, жди плохого. Недаром древние греки говорили: «Боги завистливы!» Мы все были связаны, как веревочкой, дружбой и любовью. Вот эту веревочку и порвала Ата.

Она хотела сказать еще в субботу, но не решилась испортить нам лучший вечер недели. Потом хотела сказать в воскресенье утром, но мы собирались ехать за город, и опять Ата не решилась испортить прогулку. И вот мы, ничего не подозревая, лазали по горам, спускались к морю, бродили по берегу, купались, потом, закусив, лежали загорали, и Ата не сказала ни слова. Только показалась всем какой-то чересчур задумчивой и молчаливой. Мама даже спросила, здорова ли она, и пощупала лоб.

Вечером, после чая, когда мы еще сидели за столом, Ата вдруг сказала:

— Как мне не хочется уходить от вас! — На глазах ее показались слезы, но она сделала над собой усилие и не заплакала.

Все мы уставились на нее.

— Как мне было хорошо у вас! — воскликнула Ата. Лицо ее искривилось, и она вдруг сделалась до удивления похожей на Ермака.

«Было!» Мысленно она уже ушла. Она грустно переводила глаза с одного на другого.

Ата очень выросла за это лето и похорошела. Никто не давал ей ее пятнадцати лет — думали, ей семнадцать. Косы свои она подстригла, волосы свободно падали на плечи. Ей не придется завиваться на всякие там бигуди. Они и так были хороши: густые, блестящие, волнистые. Они были светло-каштанового цвета, удивительного оттенка темного гречишного меда и пахли медом. А голубовато-зеленые глаза стали темнее и ярче. Никто бы не подумал, что она была слепая, выдержала опасную операцию на глазах и что ей и теперь еще угрожала слепота (всегда будет грозить). Мама одевала ее в яркое, как любила Ата, сохранившая на всю жизнь неприязнь к темному. И в тот вечер Ата была в ярко-зеленом платье с белым кожаным пояском. Словно кузнечик!

— Куда ты хочешь идти? — испугалась мама; она сразу поняла, что это серьезно.

Отец бросил газету, которую читал, и тоже уставился на приемную дочь.

— Только не огорчайтесь, не сердитесь, я знаю, что вы все меня любите… Я… перехожу к Ермаку.

— Зачем это? — нахмурился отец. — Разве тебе у нас плохо?

Мама все так же испуганно смотрела на нее.

— Мне очень у вас было хорошо! Я всю жизнь буду помнить, как счастье! Но Ермака нельзя больше оставлять одного. Вы только поймите, пожалуйста! Я должна быть с ним. Не того я боюсь, что моего брата засосет плохая компания. Он не Стасик! Но я боюсь, что эти подонки как-нибудь подведут его. Понимаете? Они ведь подлые! Они могут запутать Ермака. Разве я знаю как? Но непременно запутают. Если его родной, отец… Родного его отца, этого Стасика, уязвляло, что Ермак так устойчив против всего низкого, а у него, взрослого, образованного человека, нет ни чести, ни стойкости. А думаете, их, этих жор, князей и клоунов, не раздражает, что Ермак никогда не поддается злу? Я думала об этом много. Они обязательно захотят его запачкать. Вот почему я должна быть с моим братом: чтоб охранять его!

Помню, меня поразила глубина ее наблюдения. Ведь я тоже что-то такое подозревал насчет Станислава Львовича. Укором ему был Ермак, даже когда еще был ребенком. Только этим можно объяснить неоднократные попытки Стасика совратить сына.

— Ты права, — упавшим голосом произнесла мама. — Но твое зрение еще не укрепилось окончательно. Тебе нужны условия, а там их нет.

— Я должна его охранять, — повторила Ата, — ничего тут не поделаешь, мама.

Редко она называла ее так, обычно — тетя Вика.

— А если так, следует поговорить с Ермаком, вызвать его на бюро комсомольской организации… — начал было отец. Он тоже расстроился. Но Ата перебила его:

— Ермак не может быть иным. Бесполезно с ним говорить. Я ведь просила его не раз, и Санди говорил по моей просьбе. Но он уж такой. Он не оттолкнет человека, обратившегося к нему, даже если это вор. А они привыкли ходить в эту квартиру еще при Стасике. Пожалуйста, не отговаривайте меня. Вы знаете… Никогда в жизни о нем никто не заботился. О, вы много сделали для него, очень много! Большего не могли. Я так благодарна! Вы только поймите… Когда тетя Вика на работе, и я гладила Санди свежую рубашку в школу… Меня никто не заставлял, мне самой приятно хоть чем-то отплатить, и Санди мне как брат… Но я не могла не подумать: вот Ермаку некому погладить. Он сам гладит как умеет. И никто не нальет ему чаю, не подоткнет одеяло, как тетя Вика… Только не считайте меня неблагодарной. Просто Ермак еще слишком молод, чтобы всегда быть одному!

Ата упала головой на стол и безудержно расплакалась. Мама со слезами обняла ее, прижала ее голову к себе. Отец пошел и накапал ей валерьянки. Я сам чуть не плакал.

Ата долго плакала, но потом успокоилась и, смотря на нас заплаканными и покрасневшими глазами, снова стала объяснять:

— Тетя Вика, родная моя! Дядя Андрей! Вы не огорчайтесь, я буду часто бывать у вас. Каждый день! Не спорьте, но… хоть капельку, хоть капелюшеньку я вам мешала. Поживите немного втроем, отдохните, пока… пока Санди не приведет в дом жену… навсегда. Может, она у него будет… ведьма или дура. Так отдохните хоть пока!

Папа не выдержал и фыркнул, но лицо у него было пристыженное.

— Слышишь, Санди?

Я пожал плечами. Что еще мог я сказать? Что я уже знаю, кого бы я хотел привести в дом, когда придет время жениться. Еще рано об этом говорить.

И опять меня поразила глубина ее прозорливости. Как мы ни любили Ату, но иногда чуть-чуть она тяготила, особенно отца, тем более что не умела быть незаметной. Мы тщательно скрывали это не только от нее, но и друг от друга. А она все понимала.

Мама ушла в кухню и там, стоя перед темным окном, утирала слезы. Ата прошла к ней. Отец о чем-то задумался. Когда они вернулись, он сказал:

— Пусть будет так: иди к брату. Но мы уже привыкли к тебе, как к дочери, и ты не можешь не считаться с нами. Не перебивай. Ты не должна поступать на завод. Для тебя там слишком тяжело. Тебе же противопоказана физическая работа. Кончай школу. Мы будем тебе помогать. Молчи. Я неплохо зарабатываю, жена тоже, теперь и Санди работает. Ты с чистой совестью можешь принять от нас эту помощь. Откажешься — я сочту тебя неблагодарной и отвернусь от тебя. Знай!

— О дядя Андрей! Хорошо. Спасибо. Когда-нибудь я все вам верну.

— Вот именно, когда мы с Викой состаримся и нам не будет хватать пенсии. Вот кстати придется возвращенный долг. — Отец сухо рассмеялся и ушел в спальню.

Мы втроем еще долго обсуждали, как лучше устроить Ату. Она заверила меня, что не бросит школу. Ей еще оставалось учиться два года.

Утром мама отвезла Ату к Ермаку, и они вдвоем навели там порядок.

Ермак аж ахнул, когда пришел с завода. Но еще много дней спустя мама покупала то одну вещь, то другую и украшала и прибирала их комнату. И водила Ату на осмотр к Екатерине Давыдовне. Та сказала, что с глазами пока неплохо.

Пусто, очень пусто стало у нас без Аты. Только теперь мы поняли, чем стала для нас эта шумливая, неспокойная девочка.

Зато Ермак радовался. Видно, очень он был дома одинок. А теперь у него был самый близкий человек — сестра! И какая сестра! Умница, великодушная, добрая!

А недели две спустя я убедился, как была права Ата. Я сидел у них, хотя давно было пора идти домой. «Когда рано вставать, то в десять вечера надо быть дома», — это говорил мой отец. А было уже одиннадцать, и я все не мог заставить себя встать и уйти.

О чем только мы не говорили в тот вечер! А потом разговор зашел о будущем.

— Странно, ты мне брат, а я до сих пор не знаю, кем ты решил быть? — сказала Ата Ермаку. — Вот у Санди все ясно!

— Что — ясно? — почему-то обиделся я.

— Твоя жизнь навсегда связана с кораблями: будешь ли ты строить их или плавать на них. Либо инженер-кораблестроитель, либо ученый-океанолог. Может, даже моряк. Но от кораблей ты не уйдешь, ведь так?

— Ну, так! — буркнул я сердито.

— Я же знаю. А кем будет мой единственный брат, я не знаю. Кем же ты будешь, Ермак?

— А ты? Ты ведь тоже ни разу не говорила мне, кем будешь? — извернулся Ермак. — Сначала скажи ты.

— Я? Ладно… — Ата задумалась и погрустнела. — У меня ведь другое дело.

— Почему — другое? — разом спросили мы, не поняв.

Ата долго смотрела на нас широко раскрытыми близорукими глазами.

— Потому что я хотела бы стать, как Екатерина Давыдовна, — врачом по глазным болезням. Хирургом. Возвращать людям зрение. Понимаете? Но мне это недоступно. Я… недостаточно хорошо вижу, чтобы делать операции. Может, я еще… снова…

Она подавленно замолчала. Вот чего она боялась!

— Ты не ослепнешь, Ата! — произнес я растерянно. — Екатерина Давыдовна говорила маме, что у тебя все пока в порядке. (И зачем я ввернул это проклятое «пока»?!)

Ата чуть отвернулась. Потом встала со стула и пересела на подоконник. Там она сидела в тени.

— Может, пока и не ослепну. А после могу ослепнуть. Мне надо всего бояться… Вечно оберегаться от всего — от ветра, простуды, физического напряжения, усталости, даже жары. Не вступать ни в какие конфликты. Значит, если я встречу гнусную ложь — промолчать? А я не вытерплю. Не захочу я жить полтораста лет такой ценой. Я не понимаю, как все на вашем заводе — несколько тысяч человек — терпят, что у них заместителем главного инженера работает подлец. Ведь все знают, что он подлец? Почему они все его терпят? Я бы на каждом собрании твердила и твердила, пока бы стало неловко его держать на этом посту. Почему его не исключат из партии? Он же эгоист!.

— За эгоизм не исключают, — возразил Ермак смущенно.

— Его уважают рабочие, этого Родиона Баблака?

— Нет, не любят и не уважают, — сказал я твердо.

— Почему же они не потребуют, чтобы им поставили такого инженера, которого они могли бы уважать?

— Еще снимут, подожди, — неохотно сказал Ермак.

— А я бы не могла так долго ждать. Я бы вступила в борьбу, даже зная, что я могу из-за этого ослепнуть.

— Не один Родион такой, есть и еще. Ты бы со всеми и боролась? — недоверчиво возразил я.

Ата фыркнула, как рассерженная кошка.

— Тебе можно стать учительницей, — миролюбиво подсказал Ермак.

— Мне совсем не нравится эта профессия.

— Но почему?

— Нет склонности, призвания. А разве можно делать дело, которое не любишь?

— Куда же ты думаешь идти после десятилетки?

И тогда Ата нас удивила. Так удивила, что больше некуда. Она насмешливо посмотрела на Ермака и сказала с каким-то даже вызывом, торжеством:

— Я иду на юридический. Мы уставились на нее.

— Я буду прокурором! — не без злорадства заявила Ата. Щеки ее разгорелись, глаза блестели, она даже встала,

подняв руки, будто уже обличала всякую дрянь в нашем обществе.

— Если Родиона Баблака до тех пор еще не осудят, то я потребую суда над ним! Подожди, не спорь, Ермак. Ты скажешь: это неподсудно. А я добьюсь, чтобы стало подсудно. Чтобы отвечал не только преступник, но и тот, кто морально довел его до преступления. И кроме того, если Родион сделал эту подлость, он наверняка делал и другие. Просто еще никто не знает. А я узнаю и потребую, чтобы его осудили. Вот. И знай, Ермак — можешь на меня сердиться сколько хочешь, — если мне попадется твой отец, я и его буду судить без жалости и потребую самого сурового наказания.

Ермак промолчал. Он только вздохнул и поморгал глазами, взглянув на меня почти умоляюще. Удивительное дело! Только женщина может быть такой нелогичной. Считала же Ата Ермака родным братом, хотя он был ей брат лишь по отцу. Но именно отца-то она упорно не признавала отцом. И не то что не хотела его знать, а искренне уверяла, что он ей не отец. Конечно, Ата не стала бы судить отца, какой бы он ни был. Мало ли чего наговоришь в запальчивости! Она была очень гневной, вспыльчивой. Кстати, ни о каком прокурорстве она больше и не упоминала и учиться пошла отнюдь не на юридический… Но об этом в свое время. В тот же вечер она просто, что называется, разошлась,

— А эту компанию — Жору, Князя, дядю Васю — я засудила бы на двадцать лет, а потом сослала бы на остров к тюленям, чтобы не портили людям жизнь! Вот! О, как я их ненавижу!

И до чего же легок на помине был один из этой компании! В дверь негромко постучали, и вот на пороге стоял сам Жора Великолепный. Он как будто немного полинял, исхудал, но еще бодрился. Одет он был, как всегда, модно, но костюм сильно помят, а сорочка несвежая. В руках он держал небольшой серый кожаный чемодан, явно заграничного изготовления.

— Алло, малыш! — приветствовал он Ермака. Нас с Атой Жора оглядел подозрительно и недовольно. — У тебя гости?

Ермак смущенно подошел к нему.

— Это моя сестра, она теперь живет здесь, — пояснил он с неловкостью, так как уже понял, что Жора явился переночевать.

Великолепный уставился на Ату.

— Я, собственно, с поезда… Мне бы только до утра… Ермак скривился.

Великолепный понял. Лицо его вытянулось.

— Теперь ты уж здесь не хозяин? — подколол он.

Но Ермак был слишком простодушен, чтобы почувствовать укол.

— Теперь нельзя, — прошептал он, багрово покраснев, — здесь сестра… Сам понимаешь.

После неловкого молчания Ермак предложил ему адрес дяди Васи.

— Он еще работает? — снисходительно поинтересовался Жора. Он что-то соображал.

— Работает.

— На морзаводе? Ладно. Если нигде не устроюсь, придется идти к нему.

Жора внимательно оглядел Ату. Оглянулся на нее еще раз, перед тем как прикрыть за собой дверь. И, щелкнув пальцами, с циничной ухмылкой исчез, «как тать в ночи».

— Попадешься ты мне в руки! — гневно пробормотала Ата. Я поднялся и стал прощаться.

— Ермак, давай проводим Санди до остановки, — предложила Ата.

Я было стал возражать, но она уже накинула плащ, и мы вышли втроем.

Звездная, прохладная, чистая была ночь. Улица кончалась обрывом в темное море; на море медленно двигались огоньки кораблей. Куда-то приведут нас корабли нашей жизни. Их еще надо построить…

— Ермак, ты так и не сказал, что же ты выбрал, какую профессию? — вернулся я к нашему разговору.

Ермак замедлил шаг.

— Я бы хотел, как твой дедушка, строить корабли. Что может быть прекраснее? Строить мосты тоже, наверное, замечательно. Но корабли лучше. Это ты, Санди, заставил меня на всю жизнь полюбить корабли! — мечтательно признался Ермак.

Я обрадовался:

— Это правда, Ермак? Мы вместе будем учиться в морском училище?

Но Ермак покачал головой.

— Еще вчера я сам мечтал об этом, Санди. Но сегодня вдруг понял… Ата навела меня на эту мысль… Мое место не здесь. Как подготовлюсь, буду сдавать в юридический.

— Что ты говоришь? — заорал я вне себя.

— Не расстраивайся, Санди. Я временно должен там поработать… Конечно, не прокурором. Обвинителей найдется много. Я еще не знаю, кем именно я должен там работать. Но я должен. А когда мы полностью ликвидируем преступность, я вернусь к тебе, и мы вместе махнем в Атлантику… Или, как ее, Антарктиду.

— Ермак, ты же сказал… ты же мечтал… — забормотал я подавленно.

Ермак весело рассмеялся и обнял меня за плечи. Я был потрясен.

— Ермак, ты не думал ни о каком юридическом, пока Ата не сказала, что будет прокурором?

— Я уже раздумала! — с раскаянием сказала Ата.

— Не думал, — подтвердил Ермак. — Как-то в голову не приходило. Спасибо сестре. Я вдруг сразу понял: кому же и идти туда работать, как не мне? Это ведь страшно, если там будут их только ненавидеть. Разве дело в том, чтобы вылавливать преступников? Их надо сделать хорошими людьми. И…

— А если они не хотят быть хорошими людьми? — перебила Ата.

— Надо добиться, чтоб захотели.

— Как же, от такого вот Жоры добьешься? Пока их убеждают — в газетах, книгах, по радио, в кино, — они делают свое черное дело. Там ограбили, там убили…

— Надо, чтоб преступников не было! — отрезал Ермак и больше не спорил.

Дома я передал этот разговор родителям. Они переглянулись, удивленные.

— Какие странные ребята! — с досадой сказал отец. — Преждевременно они развились. Им бы еще в футбол гонять, а они мировые вопросы решают.

— Понятно, откуда это у них, — заметила мама и стала стелить мне постель (я снова перебрался в свою нишу). — Как они жили! — воскликнула мама минуту спустя. — Их могли изуродовать морально. А они… Как я их уважаю обоих, и брата и сестру! Как боюсь за них! Хоть бы все было хорошо!

Когда все улеглись спать и выключили свет, я еще долго ворочался без сна.

На этой самой постели два года спала Ата, и мне казалось, что еще сохранился слабый запах ее волос и тела. От нее всегда хорошо пахло — не то медом, не то полевым цветком. Она с детства любила духи. Она как-то сказала, что самый унылый, самый безотрадный запах на свете — это запах дезинфекции. У них в интернате всегда пахло дезинфекцией — уничтожали микробов.

Милая Ата! Милый Ермак. Как я их обоих люблю! Как бы я хотел, чтобы они были счастливы в жизни! Как жаль, что Ермак должен идти на юридический!

Поразмыслив, я даже не мог его отговаривать, потому что сам понял: он действительно может там принести пользу. А раз может, то и должен.

Я вдруг подумал, что Ермак чем-то похож на Миньку из «Жестокости» Павла Нилина. Он тоже будет убеждать вора и помогать ему стать человеком. Его-то послушают! Каким же обыкновенным середнячком был я по сравнению с Ермаком! И как я гордился своим другом!

Глава семнадцатая НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ

Прошла осень, наступила зима с ее ветрами, дождями, мокрым снегом, залепляющим глаза. После ноябрьских праздников нас — Гришу, Ермака и меня — перевели на стапеля. Бригадиром стал Иван Баблак — студент второго курса вечернего кораблестроительного института. И он сразу забрал нас к себе.

Пожалуй, на стапеле было труднее, чем на ремонте. С нас больше требовали, как с настоящих сварщиков; очень уплотненным оказался день — это была бригада коммунистического труда, с честью проводившая своего старого бригадира на пенсию. Порядки здесь строгие. К тому же мы с Ермаком учились в десятом классе вечерней заводской школы. Гришка отказался наотрез, заявив, что всякая учеба ему надоела «до чертиков». Его даже хотели изгнать из бригады, но Баблак его отстоял. К тому же мать Гришкина за него просила.

Учиться и работать одновременно оказалось очень трудно. Я-то хоть крепкого здоровья, но как выдерживал Ермак? Если бы не Ата, взявшая на себя все домашние заботы, он бы, наверное, захворал.

Врачи наконец разрешили Ате перейти на «зрячий» метод обучения. И она, к великой своей радости, поступила в нашу бывшую школу в девятый класс. Я ей советовал идти в другую. Но разве Ата когда-нибудь слушала меня? В нашей школе были Вовка, Лялька и многие другие ребята, которых она знала. Прямо с занятий она заходила на рынок, покупала все, что надо, и до прихода Ермака успевала приготовить обед, выучить уроки и прибрать в комнате.

В эти часы к ней часто забегала мама и приготовляла им что-нибудь вкусненькое, приносила домашнего пирога или кусок холодца. А вечером, когда мы с Ермаком были на занятиях, Ата обычно сидела у нас, ожидая, когда Ермак зайдет за ней из вечерней школы.

Мне нравилось вставать затемно, быстро умываться, одеваться, завтракать и спешить на морзавод. В синеватом утреннем рассвете шли к порту толпы рабочих — докеры, портовики, корабелы. От их спецовок пахло окалиной, машинным маслом, морем. Теперь мне были знакомы все цехи, все закоулки огромного морского завода, вплоть до старого, заброшенного пирса с подгнившими, обомшелыми сваями» на котором были свалены в беспорядке чугунные болванки, стальные заготовки, бочки с окаменевшим цементом.

Я знал названия судов, толпившихся у пирсов, и какие на них ведутся работы: на «Антарктике» уже швартовые испытания, а «Константин Паустовский» еще в креплениях спусковых приспособлений, — и, конечно, знал все корабли на стапеле. «Николай Вавилов» будет пассажирское судно; оно еще только закладывается. На рыбачьем судне «Утро» приступили к отделочным работам. «Альбатрос» скоро спустят на воду. А тесные, сумрачные отсеки в недрах корабля, полные таинственного очарования… А кабельные коридоры, по которым надо идти, согнувшись чуть ли не вдвое… Сколько раз мы, как маленькие, прыгали с одной палубы на другую, пролезали сквозь узкие люки. Знал нашего брата старший мастер, когда грозил кулаком: не лазить!

Наша бригада работала на постройке китобойного судна «Спутник». Работа близилась к завершению. Осенью судно уже перейдет к китобоям. На кормовой мачте «Спутника» поднимется алый флаг. Это будет большой праздник. А пока на стапелях столпотворение вавилонское — свежий человек ничего не поймет, у него просто голова закружится от тесноты, шума и грохота.

За эти полгода я многому научился и уже давно имел четвертый производственный разряд. Я стал неплохим сварщиком, осваивал и слесарно-сборочные работы. Теперь-то я умел правильно держать перфоратор, знал, как водить зубилом, когда снять зубило, чтоб оно не перегрелось. И многое другое, что для непосвященного — китайская грамота. И главное, научился читать любые чертежи. Не скрою — помог дед! Баблак всегда подзывал меня разобраться, когда мы получали новое задание.

Бригада подобралась дружная. Нас было десять, одиннадцатый — бригадир. Четверых вы знаете. Представлю остальных. Самый старший по годам был Боцман — Платон Кириллович Трофимов, невозмутимый флегматик. Боцманом его все называли, наверно, потому, что он был старый моряк. Но на кораблях он работал механиком. Изъяснялся с людьми он необыкновенно кратко. Когда дедушка при случае спросил его, почему он оставил море, Боцман долго думал, потом объяснил одним словом: «Жена!» Понимай как хочешь. Он с удивлением взирал на говорливого веселого Вакулу Максимовича Корниенко, человека бывалого и умевшего рассказать о своих приключениях. Корниенко, уроженец Херсона, где только не побывал за свою жизнь! Мастер он был на все руки. Он мог работать по любой кораблестроительной специальности.

Большим умельцем был и дядя Гриша, усатый казак из-под Ростова-на-Дону. Он прежде работал в шахте. Оставалось пять лет до пенсии (шахтерам дают пенсию с пятидесяти лет), когда он вдруг уволился и переехал на юг, к морю. Работа на стапеле ему очень нравилась, и работник он был хороший, но иногда запивал — тяжело, мрачно. Потом работал неистово, не жалея себя, нагоняя пропущенные дни.

Остальные члены бригады — молодежь.

Шурка Герасимов — живой, смуглый, сероглазый парень со множеством темных родинок на щеках (вроде «мушек», которые нарочно ставили в старину) — три года был секретарем заводского комитета комсомола. Очень хороший судосборщик.

Следующий член нашей бригады Боря Егоров, добродушный, спокойный парень. Больше всего на свете он любит читать, причем фантастику! Любимый его писатель Станислав Лем. Чтобы читать его в подлиннике, Борис даже стал изучать по самоучителю польский язык и уже два раза ездил по туристической путевке в Польшу, но увидеть Станислава Лема ему не довелось. Теперь он копит деньги на третью путевку. Может, повезет?

И наконец, две девушки: Римма Минаева, двадцати шести лет, и Майка Воробьева, которой не исполнилось и восемнадцати. Майка кончила ремесленное вместе с Ермаком и Гришкой. Что о ней сказать? Озорница, хохотунья, курносая, веснушчатая, длинноногая. Больше всего любит танцы. Мечтает о нарядах, но одевается бедно: у нее на иждивении трое братишек мал мала меньше. Мать умерла недавно от рака, отец был шофер, погиб при аварии пять лет назад.

Трудно представить Майку в роли главы семьи и воспитательницы детей, но это так. Она наотрез отказалась отдать ребят в детдом и даже в интернат. И вот она их растит, кормит, одевает, проверяет, как они готовят уроки, ходит в школу на родительское собрание. «Мои Мальчишки!»—говорит она со смехом и рассказывает, какие они приносят отметки. Учатся они хорошо. Колька — в пятом классе, Андрюшка — в третьем, Иванчик — во втором. Славные ребята! Наша бригада уже взяла над ними шефство — без гостинцев не заходим.

Римма прежде работала на строительстве мостов и даже специальный техникум закончила, но почему-то потянуло ее строить корабли, и она приехала на юг. Очень умная и серьезная девушка, чуть сухая, но замечательная сварщица и монтажница. Насколько нам известно, она совсем одинока. Родители погибли в войну, и ее воспитал детдом. Она была бы очень красива, но лицо ее загрубело от ветра и солнца. Возле глаз и у рта появились преждевременные морщинки. Она уже член партии. По-моему, она настоящий коммунист! Она — совесть нашей бригады. Но иногда щемит сердце, когда смотришь на нее, и хочется подойти и сказать ей что-нибудь хорошее, чтобы она улыбнулась. Очень обаятельная у нее улыбка. Может, потому, что улыбается она редко. Шурка зовет ее «царевна-несмеяна». По-моему, она пережила несчастную любовь.

Римма очень принципиальна. Вот как мы это узнали…

Наша бригада должна была устанавливать очередную секцию. Ее привезли на стапель с выгнутой обшивкой — повредили при транспортировке. Прежде бы такую секцию просто не приняли — имели право, так как на рихтовгсу в нашем техпроцессе не отводится по нормам ни одного часа, следовательно, и не заплатят. Но в бригадах коммунистического труда так не рассуждают — исходя из кармана. Надо скорее строить корабль — вот что главное, и Баблак принял поврежденную секцию. Мы только не ожидали, что на исправление ее потребуется все утро. Возились с ней всей бригадой. Понадобилась кузнечная оправка, и бригадир послал меня за ней в кузницу.

Сбегая по сходням, я чуть не сбил Родиона Баблака, поднимавшегося на стапель. Я машинально извинился, и у меня сразу заныло сердце: первое столкновение — увы, буквальное! — и я прошу извинения у явного негодяя.

О, эта моя воспитанность! На кой черт она мне! Интересно, если бы я нечаянно толкнул фашиста (неофашиста), я тоже стал бы извиняться?

Невольно я еще раз оглянулся. Родион Евграфович направлялся к нашему рабочему месту. Высокий он был, статный, плечистый, с великолепной шевелюрой. В кино обычно показывают негодяев лысыми, но у этого были роскошные волосы. Пожалуй, он был даже красив — особенно глаза, карие, с длинными ресницами.

Родион Баблак занимал на заводе должность заместителя главного инженера. Главный инженер был стар, постоянно бюллетенил. На морзаводе он проработал около сорока лет. Ждали, что он скоро уйдет на пенсию, и никто не сомневался, что главным инженером будет назначен Баблак.

Особыми способностями Родион Евграфович не отличался. Поговаривали, что он попросту неумен. Как энтропия, разъедали его душу равнодушие и ложь; к одному он только был неравнодушен — к власти, к положению в обществе. Попросту карьерист. Но что он действительно умел — это подать себя. «Вот он — я! Посмотрите! Ведь, правда, я гожусь?» У него хватало ума прятать свою бездарность. Когда он не знал, что сказать, он говорил: «Надо подумать». Пока он «думал», другие инженеры находили выход и шли к старику главинжу. Но самым главным его козырем было: он брат героя, которому памятник поставлен. В его уменье подать себя это играло отнюдь не последнюю роль.

О том, что на заводе работает его племянник, сын героя, он долго понятия не имел. На заводе было несколько тысяч рабочих. А Иван не кичился своим отцом, даже обычно скрывал это. Рыбаков и Куприянов тоже помалкивали: пусть парень сначала себя покажет.

Настало время, когда уже нечего было стыдиться Ивану: он действительно стал другим человеком (сам захотел и стал!). Тогда парторг Рыбаков рассказал в горкоме его историю.

Нет ничего тайного, что не стало бы явным. И вот выплыло. Дедушка был уверен, что Родиона за такое исключат из партии. Но это наказание нашли чрезмерным: «Неловко, все-таки брат героя!» И вот его не сняли с работы и не исключили из партии. Вызвали в горком, намылили голову, выговор получил строгий с занесением в личное дело. Но выговор по партийной линии страшен честному человеку, а такому, как Родион, — что ему выговор!

В горкоме посоветовали примириться с племянником.

Родион Евграфович вызвал Ивана к себе в кабинет, разыграл трогательную встречу: «Что же ты, чудак, молчишь? Я и не знал, что ты у нас работаешь. Сегодня же приходи — тетка-то рада будет! Посидим за бутылочкой, закусим. Все ж таки родной!» — «Вы мне совершенно чужой человек!» — оборвал его Иван и, повернувшись, ушел. Прощать он не умел.

Ивана назначили бригадиром, обойдя заместителя главинжа. Тем более он был уязвлен и, пожалуй, испуган, особенно когда узнал, что еще два года — и Иван будет инженером.

Когда я скорехонько вернулся с оправкой на длинном держаке, то сразу понял: конфликт!

— Какое вы имели право принимать на стапель дефектную секцию! — надменно вопрошал Родион Евграфович. — Теперь вы срываете суточный план. Ответите за нарушение! Я вам говорю или нет?

— Простите, я занят, — ответил сквозь зубы Иван. Он взял из рук Ермака резак и, насупившись, водил им по плоскости днища, пока не заалелся металл. — Все, рихтуйте! — Иван поднялся на ноги и, приняв у меня из рук оправку, передал дяде Грише.

Боцман и Корниенко стали бить молотами оправку. Звон пошел такой, что хоть зажимай уши. Дядя Гриша аккуратно передвигал оправку, косясь на покрасневшего инженера.

Нахмурившись, Родион Евграфович огляделся вокруг. Взгляд его упал на Римму. Инженер подошел к ней и что-то спросил. Но вокруг все так гудело, что Римма его не расслышала. Тогда он повелительно поманил ее пальцем (его манера обращения с рабочими) и повел вниз, где было не так шумно.

Римма вернулась раскрасневшаяся, возмущенная до крайности. Она даже не могла сразу начать работать, а стояла, прикусив нижнюю губу, и о чем-то думала. Иван бросил на нее вопросительный взгляд. Вот не думал, что его глаза могут быть такими теплыми! Кажется, душа его окончательно отогрелась.

В перерыв, когда мы закончили с секцией и бригадир ушел обедать, Римма с негодованием передала нам свой разговор с заместителем главного инженера.

Он сказал ей, что возмущен безответственностью тех, кто назначил бригадиром — и какой бригады — коммунистического труда! — бывшего преступника, рецидивиста, когда в бригаде имеется член партии с техническим образованием. Что он потребует от директора немедленно заменить бригадира, хотя ему бригадир этот и приходится племянником, но дело, самый принцип дороже родственных связей…

— Родственные связи — вот негодяй! — вскричал Шурка Герасимов.

Здесь оговорюсь, что не только в бригаде, но и все на стапеле знали теперь историю Ивана.

Вообще-то, я отнюдь не из болтливых, но прикинулся болтунишкой и рассказывал эту историю как можно большему количеству людей. Об Иване они все равно знали, что он из преступного мира, видели его перековку в настоящего человека; так пусть знают правду о Родионе Евграфовиче. Тем меньше шансов, что он будет главным инженером.

— Что же вы ему ответили? — спросил Ермак. Римма пожала плечами:

— Конечно, отказалась наотрез. Сказала, что товарищ Баблак замечательный бригадир и не мне его заменять.

— Он на этом не остановится… — серьезно сказал Корниенко.

В конце рабочего дня я зашел в партком и передал деду этот инцидент.

— Родион уже побывал у директора, тот мне звонил, — сказал дедушка. — Экое злобное животное! Хотелось бы ему добить племянника. Кабы мог, отправил бы его в тюрьму. Не волнуйтесь! Иван останется бригадиром пока… Как только перейдет на третий курс института, поставим мастером. Из него ладный выйдет мастер.

Этот случай еще больше сплотил нашу бригаду. Мы работали так слаженно, так дружно, что каждый день перевыполняли норму. Даже Гришка как-то втянулся в работу и не вспоминал больше прадеда, возившего на волах соль.

Прошла зима, особенно теплая в этом году, сиротская. Наступил апрель, май, июнь… Мы были заняты по горло. А Шурка, Ермак, Гришка и даже любитель фантастики Борис к тому же еще были дружинниками. Шурка Герасимов их вовлек. Он и меня убеждал стать дружинником, даже взывал к моей комсомольской совести, но я отказался, сославшись на выпускные экзамены.

Я просто слышать не мог о всяких преступниках, начиная с преподобного Станислава Львовича, которому Ермак регулярно слал посылки. Ата тоже о них слышать не могла. Ей дали комсомольскую нагрузку (в комсомол она вступила еще в интернате. Я об этом не упоминал?), которой она ужасно гордилась, — пионервожатой.

Однажды Майка приходит на работу веселая и спрашивает Ермака: «У твоей сестры Аты другая фамилия? Не Зайцева?» — «Другая». — «Гагина?» — «Да! А что?» — «Мои мальчишки не нахвалятся ей. Говорят, что такой пионервожатой у них еще не было. С ней не соскучишься!» — «Что правда, то правда!» — усмехнулся тогда Ермак.

Весной мы закончили десятилетку. На время выпускных экзаменов нам предоставили отпуск, и мы с Ермаком занимались допоздна. Конечно, поволновались! Но все сошло благополучно. Но не об этом речь. Итак, мы окончили среднюю школу! Совсем взрослые — уже не мальчишки. Даже вечеринка была по этому поводу, где все изрядно подвыпили — и педагоги, и рабочие. Некоторые в нашем классе получали аттестат зрелости в сорок лет! Я был младше всех.

Пора окончательно выбрать призвание. В июне подавать заявление в институт. Какой дорогой пойти? Много дорог, надо выбрать настоящую, чтобы не ошибиться.

Ермак подал заявление на юридический. Он собирался учиться заочно. Я тоже решил учиться заочно. Но послал документы в Ленинград, на Васильевский остров… Высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова. На арктический факультет. Там было две специальности: океанологическая и гидрография…

Так я в решающий момент избрал путь ученого. Как бы пошел по стопам деда-академика. А не деда-рабочего, кораблестроителя. Бабушка радовалась. А я злился на нее за эту радость! Честное слово, я не думал ни о каких ученых степенях. Мне просто казалось, что нет на свете ничего интереснее океанологии. А может, доведется поплавать в океане!

Мне было как-то неловко перед дедушкой Сашей, но он ничего не сказал. Дома на этот раз не оказывали на меня никакого давления. Может, были даже довольны моим выбором. Потом я ездил в Ленинград сдавать экзамены. Сдал на одни пятерки. И прошел по конкурсу. Я был так счастлив! Дал телеграмму домой. Все же одно обстоятельство омрачало мою радость… Стыд! Никому я не рассказал об этом, даже Ермаку и маме. Совестно было, неприятно.

Когда я сдавал экзамены по физике, председатель экзаменационной комиссии спросил меня, не родственник ли я известного ученого-гидрографа Николая Ивановича Дружникова. Я с готовностью сообщил, что я его единственный внук. (О, как глупо! Как нехорошо!)

— Значит, хотите идти по стопам деда? — с удовлетворением отметил профессор и что-то черкнул в записной книжке. — Узнаю Николая Ивановича… Ни словечком не обмолвился… Мог бы звякнуть по телефону. Да, похвально, похвально! Не забуду! Не изгладится никогда из памяти. Не было ли это подлостью? Вот они, начатки негодяйства. «Единственный внук!» Какая пошлость! Как я мог?! Но потом текущие заботы дня погасили это тягостное ощущение. Только ночью, когда не спалось, оно оживало.

НЕВЕДОМЫЕ БЕРЕГА

…Идем вдоль загадочных берегов Антарктиды. Темные, свинцово-фиолетовые обрывы, угрюмые, подавляющие своей величественностью скалы, бесконечные ледники, испещренные синими бездонными трещинами. Глубочайшие ущелья, словно озаренные изнутри синим светом. А дальше, в глубь неведомого материка, — таинственные- горные хребты, где еще никогда не ступала нога человека. Материк, менее изученный, чем Луна…

Корабль продвигается малым и средним ходом, осторожно лавируя среди льдов. Неподвижные, призрачные, зеленоватые и бледно-лиловые айсберги, изъеденные тяжелыми, словно чугунными, волнами, холодно сияют под луной. Ослепительно горит Южный Крест, Сириус, Юпитер, Конопус. Странные, непривычные, чужие созвездия, будто мы на иной планете. И каждый день полыхает полярное сияние, разгораясь все сильнее, поминутно меняя форму. Его лучи, то зеленые, то оранжевые, то голубые, как будто исходят из готических башен айсбергов. То это бледно-зеленые полосы, параллельные линии, которые, постепенно искривляясь, переходят в дуги. То серебряные облака, прозрачные и светящиеся. Иногда слабое, рассеянное по всему небу свечение сгущается, как первозданная туманность, начинает дрожать, пульсировать, и вдруг бьет ослепительный, призрачный фонтан света. Отвлекся на несколько минут — в лиловатом небе уже переливается всеми цветами спектра сверкающая корона.

По международному соглашению на долю советской экспедиции пришлась наименее изученная, наиболее суровая часть западного материка.

Австралийский ученый Дуглас Моусон писал в своем дневнике: «Страшный мир пустоты, ярости и ужаса. Мы спотыкаемся и боремся с мраком Стикса. Беспощадный порыв ветра, какой-то мстительный кошмар, бьет, колет, замораживает; колющий снег слепит и душит».

В другом месте дневника он добавляет: «Мы поселились на краю неизмеримого материка… Мы открыли проклятую страну. Мы нашли царство пурги и ветров».

Берега, к которым надо пробиваться через океан. Еще не открытые острова, подводные скалы, ледяные плато, айсберги, опасности, подстерегающие корабль днем и ночью. Мы прошли проливом Лена против мыса Ивана Хмары, героя-комсомольца… Салютуем в память о нем долгим гудком и приспуском флага.

В тот день все были молчаливы. А на другой день чуть не погиб я. Может, я тоже совершил геройский поступок, но явно по дури и, кроме выговора, ничего не заработал. Дело в том, что я рисковал жизнью ради кота. Его зовут Алхимик. Он собственность кока, взявшего его в плавание из-за корабельных крыс. Кота сначала звали просто Муркой, но, когда обнаружилось, что с именем явно ошиблись, пришлось найти ему другое.

Назвали Алхимиком — как припечатали. У него столь глубокомысленный вид, он так явно мечтает открыть «философский камень», к тому же это кот с «фокусами», странный кот. Он сразу стал откликаться на эту кличку.

Алхимик меня полюбил, не знаю за что. Он постоянно сидел возле меня и приходил ко мне спать, когда я отдыхал. Повар даже ревновал и ворчал, что есть же люди, которые приманивают чужих животных.

И вот этот Алхимик свалился во время снегопада с мачты прямо на льдину. Это высота пятого этажа, не меньше. Ребята сразу решили, что ему конец. Но снег моментами редел, и я ухитрился разглядеть его… Он лежал. на льдине — крохотный пушистый комочек.

Не спросив разрешения у начальства, только крикнув бородачам, что «попробую достать», я, не думая, ринулся по лестницам к самым нижним иллюминаторам. Я ли не акал корабля! Но иллюминатор обледенел, и я не смог его открыть. Тогда я кинулся на нижнюю палубу и, сбросив с себя кожаную куртку, спрыгнул в воду.

…Мне показалось, что я попал в огонь. Кажется, я заорал во все горло. Но льдину я видел хорошо и поплыл к ней. Я тотчас обледенел, отяжелел, ноги в ботинках потянули на дно, стало трудно двигать руками. Страх прибавил мне силы. Скоро я вскарабкался на льдину. Алхимик мяукнул не своим голосом и пополз ко мне. На том месте, где он лежал, осталась лужица крови. Я осторожно взял его на руки; он опять закричал. За несколько секунд я превратился в ледяную статую. Корабля нигде не было — только темная вода, лед да крутящийся темный снег. Тогда я закричал не своим голосом. Вспугнул какую-то птицу, отдыхавшую на льдине.

Но куда так быстро мог исчезнуть «Дельфин»? Словно растворился в этой серой мгле. И вот тогда я подумал: «Неужели все?» Но в смерть не поверил. Должны же меня искать! Я стал как сумасшедший бегать по льдине, делать гимнастические упражнения. Льдина была плоская, и ее то и дело заливало водой. Меня могло смыть вместе с котом запросто.

Меня нашли, когда я уже почти потерял надежду, — а всего-то прошла три минуты. Матросы в ужасе смотрели на мою обледенелую фигуру. Первым, кого я увидел на палубе, был дед. Он погрозил мне кулаком (совсем не академический жест!). Кота передали повару, а мною завладел врач.

— Ты, Санди, просто ненормальный! — сказал мне потом Мальшет. — Ведь погибни ты, даже звания Героя не дали бы тебе посмертно. Погиб при спасении кота. Черт те что!

Дня три меня отпаивали липовым чаем. Авторитет мой у команды возрос чрезвычайно. Некоторые даже автограф у меня просили. Алхимик поправлялся дольше.

Вчера нам повстречался китобоец «Космонавт Титов», по какой-то причине отбившийся от своей флотилии, и мы получили почту. Я забрал свою корреспонденцию и ушел читать в каюту. Кроме родных и друзей мне писали все из нашего бывшего «Б» и многие с морзавода.

Сидя на койке, я рассортировал письма, быстро пробежал глазами Ермаково и мамино и, отложив их в сторону, — потом прочту еще и еще! — взялся за письмо Аты.

Там была ее последняя фотография. Прекрасное лицо со странными светлыми глазами. Она смотрела прямо в объектив, чуть нахмурив разлетающиеся темные брови, — вызывающе и дерзко. Жаль, что она не улыбалась: у нее такая улыбка! Но на фотографии она плотно сжала губы, как будто чем-то была недовольна. Налюбовавшись, я взялся за письмо. Почерк у нее стал значительно хуже. Наверное, испортила, записывая лекции.

Дорогой Санди!

Пишу наскоро, у вас дома. Тетя Вика сказала, что можно передать с оказией письмо. Мы все очень по тебе скучаем. Третий год ты в плавании. Но я рада, что ты счастлив. Я всегда была уверена, что ты будешь счастлив в жизни. Иных жизнь балует со дня рождения и до самой смерти. Ты — счастливчик! Хотелось бы увидеть тех, кем ты так восхищаешься: Мальшета. штурмана Шалого, океанолога Лизу… Наверно, интересные люди, яркие. Меня больше окружают заурядные. На нашем курсе большинство девчонки. По-моему, они не так увлекаются медициной, как мальчишками. Мне пока ни один не нравился.

Всего доброго.

Твоя Ата

Р.S. Я часто думаю о тебе.

Меня позвали на вахту, и я пошел делать наблюдения. Дул ледяной ветер, нес мокрый, колючий снег; окоченевшие руки едва удерживали инструменты, а я ликовал: «Я часто думаю о тебе… Я часто думаю о тебе… Я часто думаю о тебе…» Я повторял это раз сто кряду.

Я беру фотографию и снова любуюсь прекрасным лицом. Хорошая моя, строптивая, упрямая. Я люблю тебя, Ата!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ШКВАЛ

Глава восемнадцатая КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?

Беда пришла неожиданно, как всякая беда. И все же теперь, передумав обо всем, я пришел к убеждению, что иначе и не могло быть. Рано или поздно Добро непременно столкнется со Злом. Ничего уж тут не поделаешь! Только равнодушие умеет избегать всяких столкновений, борьбы.

И как всегда, сначала стронулся с места маленький винтик — отвинтился — и потянул за собой какие-то колесики, шестеренки, и вот уже перевернулся со скрипом огромный маховик, и вся гигантская машина пришла в движение, все мелькает в глазах, вертится, кружится — осторожно, оторвет руки! Л как же трудно ее остановить!

Началось с Гришки… Почему с Гришки? В бригаде переусердствовали, и он не выдержал. Мы увлеклись работой и забыли, что не каждого это может захватить. Все дело в том, что постройка корабля подходила к концу. Осенью спустят на воду. Вы скажете: ну и что? Но причина именно в этом. Когда я еще в детстве делал свои кораблики-игрушки, то вначале возился с ними понемножку — отвлекали игры, уроки, интересная книга. Но когда игрушка принимала форму корабля, мною овладевал какой-то азарт, что ли, и я резал, клеил, скреплял, вытягивал до обалдения, просто не мог остановиться — ничем заниматься не мог, пока не закончу свой корабль. Вот такой самый азарт овладевает людьми на стапеле. Тогда семичасовой рабочий день промелькнет, как два-три часа, не насытив ни рук, ни сердца. Люди норовят остаться на вторую смену, не договариваясь об оплате сверхурочной работы, далее не ставя в известность начальство. Человек, построивший хоть один корабль, целиком захвачен навсегда: он уже никогда но уйдет со стапеля. Так называемая текучесть кадров совсем незнакома на кораблестроительном. Даже мой отец, летчик по призванию, попав на морзавод неохотно, был захвачен навсегда. И здесь, по-моему, не только радость созидания вещи. Эту радость созидания знают, к примеру, и на шарикоподшипниковом заводе, тем более — создающие автомобиль, комбайн или самолет. Но создавшие самолет не узнают его потом среди тысяч самолетов этой марки, а создавшие корабль будут встречать его всю жизнь во всех гаванях мира и радоваться встрече, как будто они встретили родное детище, — ты дал ему жизнь, единственному, неповторимому, и он живет славно! Это — счастье!

Все, что я сказал, по-человечески понятно. Но если начальник цеха педант или перестраховщик, боящийся ответственности за нарушение режима дня, то он приходит сам и выгоняет рабочих домой, угрожая «составить акт».

Начальником стапеля был мой отец Андрей Дружников, сам человек увлекающийся. Теперь, когда проходили завершающие этапы работы, он, что называется, дневал и ночевал на стапеле. С ним бригадиру было легко и договориться:

— Андрей Николаевич, разрешите остаться часика на два-три: надо закончить установку комингсов.

— Если дело требует…

Довольный Иван спешил обратно, а через полчасика к нам, заглядывал старший Дружников: — Что тут у вас?

— Да вот комингсы деформировались. Ведет при сварке, и болты не помогают.

Начальник цеха сбрасывал пиджак и со всеми вместе начинал изыскивать новый способ прихватки комингсов. Комингсы — это стальные прямоугольники длиною в двадцать метров, которые устанавливаются при помощи натяжных болтов. Но если эти громадины деформировались, еще когда их сгибали на гидропрессе… Как уйдешь домой? Сменная бригада, что ли, должна за тебя устанавливать?

Для Гришки любая сверхурочная работа была наказанием за грехи. Он хотя и научился работать, но находил семичасовой рабочий день чрезмерно длинным и даже не скрывал своей радости, заслышав гудок. Он приобрел себе часы «Победа», постоянно поглядывал на них и первый всегда кричал:

— Ну, можно и пошабашить!

Кажется, и наше общество ему тоже осточертело. Рассказывать мне теперь было некогда. Да вроде и выросли мы. Прошли те времена, когда я приходил в общежитие ремесленного училища и рассказывал им интересные романы. А потом, я готовился к экзаменам в морской институт, а Ермак — в юридический. Гришка же… он ведь не хотел учиться.

Ермак в юридический не прошел, но не очень огорчился.

— Ничего, — сказал он, глядя по своей привычке прямо мне в глаза. — Ничего, Санди, ты не расстраивайся. На следующий год примут. Я еще лучше подготовлюсь.

А пока Ермак все свободное время уделял своим трудновоспитуемым…

Право, не знаю, детская комната милиции нашла Ермака или Ермак нашел детскую комнату милиции, только там были очень им довольны.

Однажды Ермак приходит ко мне чуть смущенный:

— Санди, у меня к тебе большая просьба!

— А что?

— Хочу просить тебя выступить… Расскажешь что-нибудь. Ну, хоть из истории кораблей… Про всякие аварии. О парусном флоте можно. У тебя это здорово получается!

Я был польщен.

— Ладно. Где же выступать?

— В спортивном оздоровительном лагере морзавода.

— А-а… Перед рабочими? Не лучше ли попросить кого-нибудь из инженеров?

— Перед ребятами… От двенадцати до четырнадцати лет. Они… Их называют трудновоспитуемыми. Обыкновенные ребята.

Оказывается, при детской комнате милиции собрался «актив», около сорока ребят, имеющих приводы в милицию. Кто воровал, кто хулиганил — кандидаты в колонию…

Так вот, Ермак отвлекал их от улицы, в частности от Жоры Великолепного, которого тоже интересовала «проблема воспитания». Вот у Ермака это здорово получалось! Ребята ходили за ним по пятам, как влюбленные. Ермак ездил с ними за город купаться, ходили вместе в кино, помогали вдове какого-то погибшего моряка починить дом. Он их и на маяк возил, и в аквариум, и в Дом офицеров, где перед ними выступали ветераны войны. Ребята и домой к нему приходили, но ужасно боялись Аты, которая их не жаловала. Потом об этих Ермаковых делах случайно узнали в заводском комитете комсомола. Секретарь Женя Терехов глубоко обиделся на Ермака:

— Как же так, Зайцев? Развернул такую работу, милиция просто тобой не нахвалится, и ни слова нам?! Никто даже не знал. Разве так можно? А нас ругают, что комсомольцы мало выполняют общественную работу. Вот недавно отчитывался в райкоме. Знаешь, как вздрючили?

С тех пор Женя Терехов всюду «фигурял» Ермаковой работой с подростками. А завод даже выделил этим ребятам средства на спортивно-оздоровительный лагерь. На три дня. А Ермака командировали туда воспитателем.

Я, конечно, согласился выступить, и Ермак возил меня в этот самый лагерь на берегу моря. Там ущелье, заросшее лесом. Вообще красиво. Ребята с интересом слушали мое выступление о кораблях. И я по их просьбе остался ночевать — на воскресенье. И вечером у костра рассказывал уже не про корабли, а «Таинственный остров». Им очень понравилось. Приходилось считаться и с их вкусами. Накануне приезжал Женя Терехов и читал им вслух. Они все улизнули кто куда, и Женя сильно обиделся. Он сказал: «Безобразие! Хороших ребят небось не привезли бесплатно на три дня, а этих хулиганов — пожалуйста. За что их премировали — за приводы в милицию?» И тотчас уехал. Меня же слушали не дыша и умоляли рассказать еще. Я им потом рассказал роман Стивенсона «Катриона».

Ермак вернулся через три дня, очень довольный своими питомцами. Кого уговорил идти в ремесленное училище, кого учиться в школе. Но вскоре Ермак заподозрил: что-то неладно с Гришкой!

В перерыве он позвал меня и Гришку.

— Надо нам поговорить!

— О чем еще говорить? — загнусавил Гришка. Он иногда гнусавил, когда чувствовал себя виноватым.

— Пошли!

Мы привыкли слушаться Ермака и последовали за ним. Он провел нас тесными коридорами гребных валов и спустился в еще пустующий трюм. Там было тихо и сумрачно. Мы сели прямо на железный пол.

— Гриша! — озабоченно начал Ермак. — Мои ребята говорили… Тебя несколько раз видели в компании Князя и его дружков. Что у тебя может быть общего с ними?

Я невольно ахнул. Гришка багрово покраснел и отвел глаза.

— Врут твои ребята!

— Ты знаешь, что не врут. Гриша! Тебе надо бежать от них, как от заразы. Это из-за них… из-за Жоры мой отец второй раз сидит в тюрьме. Слушай меня, Гриша: они погубят тебя, как погубили моего отца. Скажи мне: они предлагали тебе деньги? Ты брал у них?

Гришка теперь побледнел. Нижняя губа отвисла. Глаза по-прежнему бегали, избегая встретиться взглядом.

— Брал?

— Ну… взял. Он же сам предложил, говорит, отдашь когда-нибудь потом, когда будут.

— Ты, Гришка, дурень! — вздохнул Ермак (каким усталым выглядел сейчас мой друг!).

Из нас троих он был меньше всех ростом, самый слабый физически, и какой же он был сильный духовно! Всем он уступал в пустяках, но в серьезные моменты воля его делалась несокрушимой, как камень, и все ему подчинялись.

— Сколько ты взял у них? — тихо спросил Ермак. Гришка опустил голову.

— Ну?

— Рублей восемьдесят набрал… — шепотом проронил Гришка.

Опять я ахнул:

— Да чем же ты будешь отдавать?

— Великолепному? — уточнил Ермак.

— Ему…

— Имел с ним какие-нибудь дела? Нам ты можешь сказать, Гриша. Мы — твои друзья.

Гришка встрепенулся и впервые за этот разговор взглянул в глаза Ермаку, потом посмотрел на меня.

— Ей-богу! Ничего особенного. Ну, зашли в ресторан… Ну, выпили. Одну бутылку на четверых. Две бутылки.

— И снова давал денег?

— Предлагал… — неохотно признал Гришка,

— А ты?

— Не взял!

— Почему же на этот раз не взял? Гришка помолчал, он уже опять отвел глаза.

— Чего-то боязно стало. Скоро ведь не отдам…

— Отдашь, завтра же.

Гришка испуганно посмотрел на Ермака:

— Так у меня же нет… Ермак задумался.

— Надо достать…

— Где же я достану? Матери только заикнись попробуй… Обдерет.

Гришкину мать мы знали. Лучшая крановщица завода, но характер…

— Что-нибудь придумаем, — успокоил Ермак, поднимаясь. Но Гришка не успокоился. Кажется, его страшило даже возвращать деньги. Он боялся и Великолепного, и Князя, и всей их компании. Не понимаю: если боялся, зачем же с ними шел? Я его потом спросил, зачем он брал у них деньги. Гришка сказал, что не посмел отказаться.

— Что же вы там, в ресторане, делали? — поинтересовался я.

Гришка усмехнулся.

— Ну, музыка… закусили… Жора так интересно рассказывает. Всякие случаи из жизни.

— Понятно, какие такие случаи! — возмутился я. — Ты что, Гришка, обалдел? Мы же бригада коммунистического труда. Если об этом факте узнает Родион Евграфович, он такое дело раздует… А Иван будет виноватый. Ты бы подумал, кого подводишь.

— Ну, я больше не пойду с ними, вот ей-богу! — горячо поклялся Гришка. — Я и сам не рад. Да не знаю, как с ними разделаться. Они чуть не насильно всучили эти проклятые деньги.

После этого разговора я все раздумывал о Гришке. Неустойчивый он какой-то. В чем дело? Мать его работала на самом мощном портальном кране, и мы иногда в перерыв залезали к ней полюбоваться видом на бухту и на море с высоты птичьего полета. Мать у него была еще нестарая, бойкая, языкатая, красивая баба. (Хочется написать именно баба, а не женщина.) Характера Полина Гордеевна была крутого, деспотичного. Даже непонятно, как у нее вырос такой разболтанный сын. А уж лупила она его нещадно за каждую провинность. Но Гришка был терпеливый. Привык.

Вот уж у кого не было никаких авторитетов — у Гришиной матери. Мужчин она в грош не ставила, все до одного у нее либо подлецы, либо дураки. Инженеры «работать не хотят. Ходят, руки в брюки!» Директор завода — «хитрюга», главный инженер — «тряпка», заместитель, Родион Евграфович, «знает, что делает», парторгу «давно на пенсию пора», бригадир — «собака», и так далее и тому подобное. Женщин тоже не очень-то уважала. Врач, которая ее лечит, «ни черта не понимает!». Учителя «норовят даром деньги получать». И все это с колыбели слушал Гришка. Неудивительно, что ему «на всех наплевать» и «все осточертело». С такой матерью осточертеет.

Никого не уважает, никого не любит, не сумела построить семью.

Но работница она была отличная. Всегда ее имя на доске Почета. Сына она презирала: «Этот и денег не заработает, и в люди не выйдет».

Мое мнение: это страшная женщина, и напрасно ее уважали на заводе. Мало что хорошо работает. А человек плохой!

Как-то я высказал это дедушке Саше. Он же парторг, которому «на пенсию давно пора».

Дедушка сказал так:

— Все это, Санди, гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я согласен с тобой, что она же сама и виновата, что ее сын воровал, хулиганил, не хотел учиться. И не она сумела вернуть парня на добрую дорогу, а Ермак да ты. Не попади он в вашу компанию, давно бы в колонии отсиживал. Но и обвинять Полину Гордеевну я не могу. Нелегко сложилась у нее жизнь, плохие люди попались на ее пути, вот она и озлобилась. А она, представь себе, отзывчивая при всей ее грубости. С кем случится беда, заболеет ли кто, Полина Гордеевна первая отзовется: придет, постирает, пол помоет, за ребятами присмотрит. Поможет делом, а не словом. Трудно, Саша, в людях разбираться. Тут с кондачка нельзя. Недаром пословица говорит: человека узнать — пуд соли с ним съесть!

Может, дедушка был и прав, но на кран я больше к ней не лазил и к Грише не ходил. Если она добрая, зачем так избивала Гришку, когда он был маленьким? Она и теперь порой такую затрещину ему влепит… Не представляю, чтобы моя мама меня ударила! Да и я бы, наверное, не перенес этого.

Теперь, после разговора с Ермаком, Гришка старался изо всех сил, просто из кожи лез.

Наша бригада в тот день работала в машинном отделении. Накануне вечером Иван Баблак, как всегда, ознакомил нас с чертежами. Распорядился, чтобы талрепы, рымы и клинья были под рукой с утра, когда подадут фундаменты. Сам же составил план погрузки фундаментов. Все у него рассчитано, чтобы не ждать ни минуты. Простоев он не терпел.

Одну за другой спускают такелажники в шахту машинного отделения секции фундаментов. Некогда не то что присесть и закурить (Гришка курил с тринадцати лет; вообще все в бригаде курили, кроме меня и Ермака), но и перекинуться шуткой. Все вспотели, запыхались. Душно. Жарко. Пахнет остывающим металлом, окалиной.

Но вот установлены на настиле второго дна фундаменты под главные механизмы, котлы и всякие устройства. Завтра начнется погрузка самих механизмов.

Сели покурить. До гудка еще четверть часа.

— Нам надо поговорить, товарищи! — сказал Ермак.

Он просто и кратко рассказал, как Гришка задолжал Великолепному.

Баблак нахмурился.

— Эк тебя угораздило, нашел, с кем связываться… — заметил он с досадой.

Все молчали, стараясь из жалости не смотреть на побагровевшего Гришку. Первым заговорил Боцман:

— Надо выручить парнишку. Сложимся или как?

На следующий день мы собрали Гришке восемьдесят рублей. Но на него напал страх перед Великолепным.

— Пырнут меня, и все! — твердил он, чуть не плача. Пришлось нам с Ермаком идти его провожать. Гришка всю дорогу клялся и божился, что если на этот раз «пронесет», то никогда в жизни даже не заговорит ни с одним блатным.

Мы застали всю компанию в ресторане «Европа». Только Клоуна не было (мы его давно уже не видели: с завода он «отсеялся»). Зато были какие-то две девчонки, лет по шестнадцати, в платьях-рубашечках без рукавов, с обесцвеченными, взбитыми волосами. Все было вполне прилично. На столе бутылка шампанского в салфетке, остывший бифштекс, салат, пирожное, на которое наседали, хихикая, девчонки. Обе сразу уставились на меня… Ох! Кажется, я им понравился…

Жора, увидев Ермака (меня он опять забыл) и растерянного Гришку, сразу все понял. В наглых, настороженных глазах мелькнула откровенная злоба. Мальчишкой еще мешал ему Ермак.

— Кого я вижу?! Присаживайтесь, — фальшиво удивился он.

Князь улыбнулся саркастически. Друзья, несмотря на жару, были в вечерних костюмах и галстуках. Мы присели к их столу. Лениво подошла официантка. Почему-то мне запомнилось ее начавшее стареть лицо с мешочками под тусклыми голубыми глазами, такие умудренные опытом, равнодушные глаза…

— Что закажете?

— Пожалуйста, минеральной воды, — простодушно сказал Ермак.

Народу еще было мало. Только сходились. На низенькой эстраде трое молодых людей исполняли на контрабасе, скрипке и аккордеоне танго. Играли они плохо, но с чувством и подпевали себе. Кое-кто, подвыпив, уже пустил слезу.

Мне стало смешно. Князь покосился на меня. Девчонки, посоветовавшись взглядом, взяли еще по пирожному.

— Гриша, отдай свой долг, — спокойно напомнил Ермак. Гриша дрожащими руками вытащил бумажник и передал Жоре деньги.

— Что за спешка? Я же с тебя не требовал… — буркнул Великолепный. Желваки у него заходили под кожей.

Девчонки жадно проследили, как он небрежно положил деньги в карман. Как он им импонировал, этот модный Жорж, у которого столько денег! Интересно, знали они, кто он такой? Или хоть начали догадываться? А может, принимали его сдуру за лауреата? Наверное, все-таки знали.

Великолепный не выдержал:

— Не в свое дело суешь нос, Ермачок… Как бы не прищемили!

— Гриша мой товарищ, — просто и почему-то грустно объяснил Ермак. — Я не отдам его вам…

— В дружинниках, слышал, ходишь? В милиции тебя частенько видят. Шефство взял над пацанами. Не собираешься ли поступить в угрозыск?

— Собираюсь.

— Вот оно что… — протянул Жора. — Папаша, значит, в колонии гниет, а сынок продался угрозыску? Ты с детства был идейный. И в кого только удался такой? Значит, подрос…

Ермак промолчал. Девчонки доканчивали пирожное. Гришка сидел ни жив ни мертв.

— Прощайте, — сказал Ермак, поднимаясь. — В угрозыске я буду работать временно… А как только последний вор поступит на работу, я уйду обратно на наш морзавод. Мне там нравится. Вот так, дядя Жора.

Принесли минеральную воду. Ермак расплатился, но пить никто не стал.

— Еще свидимся… рано прощаться, — прошипел Великолепный. — Мы таких идейных видели. Пока не споткнутся. А потом самые заядлые из них получаются. Почище нас.

Он еще что-то добавил, но я не понял. Должно быть, на своем жаргоне.

— Что он хотел сказать? — полюбопытствовал я, когда мы вышли на улицу.

— Я и сам не понял, — устало ответил Ермак. Гришка облегченно вздохнул всей грудью.

— Спасибо, Ермак! Спасибо, Санди! — сказал он благодарно.

До чего же свежий воздух был на улице, как радостно пахло морем! В бухте зажигались мачтовые огни на кораблях.

Глава девятнадцатая ТРУДНЫЕ ДНИ

Этот проклятый сон снился мне всю ночь. Я просыпался, пил воду, засыпал и снова видел во сне Ермака. Ему грозила какая-то беда, а я никак не мог его найти. Я стоял на горе и смотрел вниз на город. Где-то там был Ермак. Вдруг все рушилось — пыль, туман, грохот. Туман рассеивался. Над развалинами ярко светило солнце. Я бежал вниз, задыхаясь, спеша. Надо откопать Ермака, пока еще не поздно.

Кто-то стучал в дверь настойчиво, испуганно. Это Ермак, за ним гонятся. Надо скорее отпереть, а я никак не могу проснуться.

…В дверь действительно стучали. Я вскочил с постели весь в поту, с сильно бьющимся сердцем. Как был, в трусах, бросился отпирать. Но мама уже отперла. И свет включила. Это был не Ермак, а его сестра. Захлебываясь от слез, Ата бросилась к маме:

— Тетя Вика! Ермак… Ермака…

— Его убили? — закричал я.

Ата дико посмотрела на нас. Мама тихонько вскрикнула и прижала ее голову к себе. Потом мама рассказывала, что такое лицо она видела у Аты после операции, когда она еще не научилась пользоваться зрением. Вышел отец, наскоро одевшись. Спросил, что случилось. Ата не то что успокоилась, но взяла себя в руки: при моем отце она всегда как-то подтягивалась (я тоже).

— Ермака забрали! — сказала она в отчаянии. — Пришли из милиции и забрали.

— Что за ерунда! — воскликнул отец.

Всю мою жизнь я буду ему благодарен за это невольное восклицание. То же, наверное, почувствовала и Ата.

— Был обыск… — добавила она растерянно.

— Час от часу не легче, — буркнул отец.

— Ермак ни в чем не виноват, ведь я его знаю! — воскликнула Ата.

— Разумеется! Мы тоже его знаем, — расстроенно подтвердила мама.

— Тетя Вика! Андрей Николаевич… На чердаке нашли какие-то вещи… и нож!

— Мало ли кто мог их туда подложить, — успокоил ее отец. — Не волнуйся. Разберутся и выпустят.

Отец пошел на кухню и поставил на плиту чайник. Было четыре часа утра. Спать мы, конечно, не могли. Сидели за столом, пили крепкий чай и советовались, что предпринять.

Я еще раз подробно рассказал, как мы ходили возвращать Гришкин долг и об угрозе Великолепного.

— Тебе нужно все это рассказать прокурору, — решил отец. — Черт знает что! Дает санкцию на арест, не разобравшись, в чем дело!

Ата несколько успокоилась, и мама даже уговорила ее поспать. Она легла на моей постели. А мы с отцом отправились на работу.

— Ты немного поработай, — сказал мне отец. — Как только я дозвонюсь в милицию и узнаю, в чем дело, я сам зайду к вам. Ты непременно должен рассказать где следует об этой угрозе. Пойдете вместе с Кочетовым.

Но Гришки на месте не оказалось. Я рассказал остальным членам бригады о случившемся. Все так и ахнули. Они окружили меня и вне себя стали доказывать, что Ермак не мог совершить преступления. Как будто надо было это доказывать мне! Иван был просто убит.

— Если разобраться… — начал он и умолк. Он-то не сомневался, кто это подстроил.

Надо было начинать работу. Мы и так уже запоздали минут на десять.

— Где же Гришка? — удивился бригадир. — Заболел, что ли?

В это время подошел Ерофеич.

— Гришку-то вашего забрали, — сказал он не без ехидства. — Я сразу тогда понял, что шпана… Мать убивается сильно. Говорит, дружки довели!

Ерофеич закончил свои разглагольствования и ушел, а мы скрепя сердце приступили к работе.

— Не расстраивайся, Санди, — шепнула мне Римма. — Будем бороться за Ермака и… Гришку.

Насчет Гришки она сказала как-то неуверенно.

— Как выручить Ермака? — то и дело восклицал Шура Герасимов.

Время тянулось бесконечно. Не до работы мне было. До обеда сделали совсем мало.

— Иди узнавай насчет Ермака, — сказал Иван. — Обойдемся сегодня без тебя. — Он был особенно удручен — больше всех, если не считать меня.

Я пошел в кабинет начальника цеха. Отец как раз говорил по телефону насчет Ермака. Лицо его посерело и как-то даже осунулось. Похоже, у него начинался приступ. Он ведь тоже за эти годы привык к Ермаку и полюбил его.

— Плохо дело, Санди, — сказал он, повесив трубку. — Кочетова ведь тоже забрали… Их обвиняют в ограблении квартиры…

— Черт знает что такое! — возмутился я.

С досады и от жалости к Ермаку мне хотелось плакать. Был бы года на два моложе — заревел бы.

— Найдены отпечатки их пальцев. Кроме того, оба опознаны потерпевшей. Подробности мне не сообщили. Что же будем делать?

— Папа, я должен рассказать все, что знаю о Великолепном. Я пойду, ладно? А насчет всяких опознаний и отпечатков… Если бы весь город свидетельствовал против Ермака, и то бы я не поверил! Ведь я его знаю!

Сколько раз в последующие дни повторял я эту фразу: «Я его знаю!» По совету отца я пошел к прокурору Недолуге — тому самому, что дал санкцию на арест. Вряд ли я бы попал к нему в тот день, но отец уже договорился по телефону, что меня примут. Все же я ждал больше часа.

Прокурор был совсем лысый, худощавый, с недоверчивыми колючими глазами, очень занятый, но главное, что меня поразило, он совсем не умел слушать. К тому же он был сильно не в духе и жаловался кому-то по телефону, что «Кузнецов — жулик такой, что пробы негде ставить, а туда же, пишет жалобы на прокурора. Обидели «честного человека»!

Я сидел на краешке стула, ужасно волнуясь, и мысленно убеждал его. По-моему, дело было ясное, и, как только прокурор меня выслушает, сразу прикажет выпустить Ермака. До сих пор я убежден, что так оно и было бы… если бы он меня выслушал. Но все горе было в том, что этот человек, без сомнения образованный и опытный, совсем не умел слушать!

— Я вас слушаю, — сказал он сухо, с треском положив телефонную трубку. Но тут же нажатием кнопки вызвал секретаря и отдал какое-то распоряжение.

Я решил быть предельно кратким, но главное надо было растолковать ему. Главное — что Ермак не способен на плохое. И как ему угрожал Великолепный. Товарищ Недолуга сразу меня перебил. Задал несколько вопросов обо мне. Я представился и опять начал про Ермака.

— Дружок, значит? — опять перебил он и покачал лысой головой.

— Мы с пятого класса дружим. Я его знаю, как…

— Дружников… Дружников… Это что, тех самых Дружниковых? Дед — академик, отец — летчик?

— Папа теперь работает на морзаводе, — пояснил я и начал снова: — Дело было так…

— Отец Зайцева — рецидивист… — задумчиво перебил он. — Станислав Львович! Да. Он теперь в колонии. Вы не знаете, какой Ермак! Он комсомолец, это кристально чистый…

— Комсомолец, который грабит квартиру! Что же вы смотрели — общественность, комсомол?

— Дайте я расскажу по порядку! — взмолился я.

Опять зазвонил телефон. Я подождал, пока Недолуга положит трубку.

— Это все подстроили Великолепный и Князь. Они воры. Понимаете?

— Так-так, очень интересно! Зайцев встречался с ними? На две минуты он набрался терпения и выслушал, как мы встретили «шатию» в Священной роще. Но о том, как мы возвращали долг, он уже слушать не мог.

— Все понятно, — сказал он грустно. — Вас вызовут…

Я все еще порывался растолковать ему, но он уже нажал кнопку и велел секретарю принести папку с делом Кузнецова. Видимо, он все время о нем думал. Мне пришлось уйти.

Удивительное дело! Теперь я знаю, что неумение слушать — распространенная болезнь нашего нервного века. И особенно плохо, если ею страдают те, кто поставлен специально для того, чтобы выслушать человека.

Выйдя от прокурора, я был настолько измучен, что еще момент — и разразился бы слезами. Но взял себя в руки: ведь все еще только начиналось.

На улице я долго соображал, что же мне делать. Потом решил найти Ермакова следователя. Ведь был же у него свой следователь, раз ему пришивали какое-то дело. Я вернулся в прокуратуру, столкнувшись на лестнице с прокурором. Он, кажется, не узнал меня. Захлопотанный какой-то человек! Я зашел опять в приемную и все, что хотел рассказать ему, рассказал секретарше.

Это была молоденькая, но очень деловитая и решительная девушка, подстриженная под мальчика, в узкой юбке и туфельках на тонюсеньких каблучках. Ее звали Рина, и она умела слушать не перебивая, с большим интересом.

— Судебная ошибка… Бывает, — сказала она.

— Еще не судебная, — напомнил я. — Требуется не допустить до суда. Где мне найти следователя?

Рина стала звонить по трем телефонам и все узнала. Прощаясь, я горячо поблагодарил ее за то, что выслушала и помогла. Не удержался, чтобы не выразить свое удивление насчет товарища Недолуги.

— Он прекрасный юрист, — пояснила она, — слушать, правда, не умеет. Он схватывает суть, лишь когда перед ним лежит «дело». Вот когда ему принесут папку с «делом» вашего друга, он сразу во всем разберется. Все уязвимые места перед ним как на ладони.

Следователь Ермака, Анатолий Романович Семенов, оказался совсем еще молодым человеком, на вид года на два старше меня. Как я потом узнал, он только этой весной окончил юридический институт. Но гонора у него было хоть отбавляй! Когда я зашел к нему, он был занят какой-то писаниной, вид у него был очень сонный. Этот тоже не стал меня слушать, но по другой причине: «Следствию все ясно. Весьма ординарная кража. Если ваши показания понадобятся — вызовем».

Чем настойчивее я хотел доказать ему, что он ошибается, тем упорнее он стоял на своем. Единственно, чего я от него добился, — это что меня вызовут, когда он найдет нужным. Чтобы меня выпроводить, он сделал вид, что уходит, и запер комнату на ключ. Я вышел на улицу и долго стоял как столб. Потом я вернулся и попытался узнать, где он живет. Мне отказались сообщить. Тогда я пошел в адресный стол и получил точный адрес.

Вечером я отправился к Семенову, твердо решив заставить его меня выслушать. Отперла мне полная седая женщина, видимо добродушная и веселая. Как я потом узнал, родители Семенова погибли в Отечественную войну и его воспитала бабушка-художница. Она мне сразу очень понравилась. Такая симпатичная, ласковая, с добрыми серыми глазами.

— Толечка дома, проходите.

Толечка сидел в одних трусах за столом и уплетал манную кашу с вареньем, причем варенья он явно не жалел. Узнав меня, он багрово покраснел и свирепо взглянул на бабушку.

— Это по работе! — сказал он с досадой.

— Я могу пока посидеть на кухне, — добродушно заявила? она и направилась к двери, захватив тарелку из-под манной каши.

И тут меня осенило. Я решил привлечь эту бабушку в союзники.

— Пожалуйста, не уходите! — взмолился я. — Вы можете помочь мне советом. Не как юрист, а просто как советский человек. Садитесь, пожалуйста! Вот сюда, в кресло.

Забывшись, я настойчиво приглашал садиться хозяйку и даже передвинул не без труда громоздкое кресло, поцарапав паркетный пол.

— Псих! — прошептал Толя.

Не обращая на него никакого внимания, я присел на тахту и с места в карьер начал рассказывать про Ермака. Примерно то, о чем написано здесь, только короче. Вот кто действительно умел слушать — бабушка! К ней я поначалу и обращался. Но постепенно, видя, что я захватил и Толю, я стал обращаться уже к нему. В начале моего рассказа он оделся за дверцей шкафа и сел у раскрытого окна, отвернувшись от меня. А когда я доканчивал, он уже слушал раскрыв рот, почти так, как слушал Гришка.

— Черт побери! — воскликнул он, когда я наконец умолк. — А я-то думал — заурядное дело! Ты молодец, что пришел сюда. Какой я был олух, что не выслушал тебя сразу! Но почему же все-таки отпечатки пальцев? Почему их опознала потерпевшая? Крепкий орешек! А этот — как его? Великолепный… Я слышал о нем. Это же идеолог преступного мира. Теоретик.

— Как можно допускать, что такой зверь ходит на свободе? — негодующе заметил я.

— Пока не дает на себя улик. А за старое он уже ответил. К тому же хитер, как лиса. И кажется, сам лично никогда не участвует в деле. У нас есть сведения… — Поняв, что чуть не сболтнул лишнее, он сразу замолчал.

— Давайте выпьем чайку, — предложила бабушка. Глаза ее были красны: всплакнула над судьбой Ермака и Аты.

— Ладно, выпьем чаю, — согласился Толя. — А потом, если не возражаешь, пойдем к… Баблаку.

Этот следователь оказался славным парнем. Как только он уяснил себе, что дело отнюдь не такое заурядное, как ему показалось вначале, он развил самую энергичную деятельность. Он беседовал с Иваном, с каждым поочередно из нашей бригады, со всеми Дружниковыми и Рыбаковыми, бродил по заводу и со всеми говорил о Ермаке. Познакомился с Ермаковыми трудновоспитуемыми, и ребята много порассказали ему о. Ермаке, а также кое-что о Жоре и о Князе. У него создалось впечатление, что ребята знают о них больше, чем говорят. Видимо, они были запуганы и боялись сказать лишнее. Толя облазил чердак, где нашли краденые вещи, опросил всех соседей, которые, надо отдать им справедливость, не верили в виновность Ермака.

— Это его преступники подвели, — твердили они дружно. — Недаром шлялись сюда всякие подозрительные элементы. А Ермак в жизни не украдет!

Толя каждый день говорил с Атой, что, по-моему, было явно лишним. Но он умел ее успокоить, обнадежить, поэтому я терпел.

Короче говоря, через неделю Толя Семенов так же верил Ермаку, как я сам или Ата. Но выпустить на волю он его не мог, потому что факты говорили: в ограбленной квартире есть отпечатки пальцев Гришки и Ермака и есть уверенные показания потерпевшей.

— Как там Ермак? — Этот вопрос Семенову задавали со всех сторон.

— Ничего, крепится. Славный парнишка. Помогает мне добраться до корня.

Мне как-то неловко было, что все переживают лишь за Ермака, а бедному Гришке даже родная мать не верила.

И я носил передачи им обоим поровну. Гришка просил романов «позабористее» и папирос «покрепче».

Так длилось недели две, но потом атмосфера сразу сгустилась.

Началось со статьи в областной газете. Ее написал местный поэт и журналист с бездарным, но бойким пером. Даже если бы не знали на заводе, что Кир Трудовой — приятель Родиона Баблака, все равно бы узнали в статье след его подлой руки.

Мы работали на палубе. Заканчивали стыкование надстройки. Закрывшись щитком, я прихватывал стык электросваркой. Работа давно стала для меня привычной, почти автоматической, и за исключением случаев, когда требовалось поломать голову или посоветоваться с бригадиром, почти не мешала думать. А эти дни я не мог думать ни о чем другом, как о моем друге, попавшем в такую беду.

Я никак не мог понять, почему потерпевшая так уверенно показывала на Ермака и Гришку. Можно спутать одного, но не сразу же двух? В чем тут дело? А что, если сходить к ней и поговорить лично? Как она могла их видеть, раз они не были в квартире.

Так я размышлял, как вдруг что-то меня заставило обернуться. К нам подходил Ерофеич, размахивая возбужденно газетой. Уже по тому, как противный старикан хихикал, обнажая десны (давно ему следовало бы вставить зубы), я понял сразу: новая неприятность.

Смолкли перфораторы. Люди бросили работу и подходили к нам выразить сочувствие. А мы еще ничего не понимали…

— Пропесочили вашу бригаду с наждачком! — вздохнул Ерофеич, протягивая Ивану свежую газету.

Да, это было о нашей бригаде: «Беречь высокое звание» — так называлась статья. Автор писал о значении бригад коммунистического труда — моральном, политическом, о том, что это первые трогательные ячейки — прообразы будущего коммунистического мира. Как важно не скомпрометировать это высокое звание! Все это было, конечно, правдой, но дальше начиналась ложь, которая, разматываясь, как якорная цепь, тащила за собой на дно и Баблака, и всю бригаду, и начальника цеха Андрея Дружникова, и парторга завода товарища Рыбакова, и директора морзавода Павла Федоровича Липендина. Что, мол, на судостроительном заводе безответственно отнеслись к великому начинанию. В лучшую на заводе бригаду коммунистического труда, зарекомендовавшую себя при покойном (?!) бригадире Куприянове Д. С, был неизвестно почему назначен бывший вор, рецидивист, человек, морально неустойчивый, больше того — плохо влиявший на молодежь. И вот результат: двое из бригады пойманы и привлекаются к суду за ограбление квартиры. Есть в этой бригаде и алкоголики.

Ни директор, ни парторг, ни начальник цеха не только не сделали нужного вывода, но, наоборот, развили бурную деятельность, требуя освобождения задержанных преступников. Далее приводились отрывки из характеристики Ермака, данной начальником цеха при открытом содействии секретаря парткома, кстати его родственника. Что, мол, «чиновники» испугались за честь мундира и, вместо того чтобы требовать осуждения преступников, хлопочут за них. Между тем честные люди завода возмущены этой безответственностью. Заместитель главного инженера был категорически против, когда назначали этого бригадира; его не послушали — и вот результат.

— Какая подлость! — вскричала Римма.

Она сильно побледнела и невольно подошла к Ивану, как бы желая защитить его. Да, основной удар пришелся по Ивану. Сам возмущенный до крайности, просто оглушенный подлыми намеками, я взглянул на Баблака и испугался: тот же взгляд, который напугал меня когда-то мальчишкой, — ледяной, безотрадный, полный горечи и разочарования.

— Подвел только добрых людей… — вымолвил он с усилием и мрачно отвернулся. Лицо его словно окаменело.

Я поразился, как тихо вокруг. Мы и не заметили, как наступил обеденный перерыв и все ушли со стапеля. Только мы оставались, как потерпевшие кораблекрушение. Майка сидела на фундаменте надстройки и горько плакала, размазывая слезы по чумазому лицу.

— Что же делать, ребята? — растерянно спросил Платон Кириллович. Он был тугодум.

— Потребуем опровержения! — негодующе сказала Римма. Она была близка к слезам.

— Если не напечатают опровержения, обратимся в «Известия», — добавил я.

— Надо привлечь корреспондента за клевету, — заявил горячо Борис.

Дядя Гриша потупился с побагровевшим лицом. «Алкоголика» он принял целиком на себя.

Мы стояли на пустынном, в этот час примолкшем стапеле, тесно окружив своего несправедливо обиженного бригадира. Никто не шел обедать. Из попытки Ивана отвернуться ничего не вышло. Куда бы он ни поворачивал лицо, он сталкивался со взволнованным, полным сочувствия взглядом товарища. И Баблак понял, что он не один, с ним верные друзья, которые не ставят ему в упрек побежденное прошлое, а будущее мы будем строить вместе. Лицо его из окаменевшего стало живым, глаза потеплели, залучились, наполнились влагой. Он был тронут до глубины души.

— Спасибо! — сказал он хрипло. — Спасибо вам, братцы!

— Пошли обедать все вместе… — сказал Борис. Оставалось двадцать пять минут до гудка. Мы немного оживились — то ли надежда пришла, что все устроится, то ли просто потеплело на сердце — и стали шумно спускаться со стапеля.

Я вдруг понял, что я люблю их всех. Что это мои настоящие друзья, ради чести которых я готов на все. Словно мы были одна семья.

По дороге в столовую решили спокойно написать опровержение в редакцию. Копию направим в горком.

Кое-как пообедали в уже опустевшей столовой. Аппетит у всех отбило. Но этот серый пасмурный день — слоистые облака затянули все небо — еще не кончился. Когда мы выходили, нас встретил расстроенный комсорг и подозвал Бориса, Шурку и меня.

— Слышите, ребята, — сообщил он, — звонили из райкома… Будем проводить собрание о Ермаке.

Глава двадцатая ТРУДНЫЕ ДНИ (продолжение)

Никогда не забуду этого комсомольского собрания! Я даже не предполагал, что Ермака так хорошо знали на морзаводе, что он пользовался таким авторитетом. В его защиту выступили не только те, кто с ним работал на стапеле, ремонтировал суда, учился вместе в ремесленном или в школе, — слова просили совсем из других цехов, которых я даже не знал.

Больше того, на комсомольское собрание пришли пожилые работницы и тоже высказывались в защиту Ермака.

Получалось неожиданное и непривычное: комитет по настоянию инструктора райкома Веры Малининой решил поставить вопрос об исключении Ермака из рядов комсомола, а комсомольцы категорически отказывались это сделать.

Мы всей бригадой пришли за десять минут до начала собрания, а зал был уже набит битком. Для нас заняли второй ряд.

Пришел дедушка. Я внимательно посмотрел на него, боясь найти в его глазах следы уныния или обиды. Но не тут-то было! Рыбаковы не так скоро сдаются, и не мелкому писаке было сбить его с ног. Дедушка выглядел, как всегда, — сильный, широкоплечий, высокий, вышитая украинская сорочка открывала мощную загорелую шею совсем без морщин. Глубоко посаженные карие глаза смотрели открыто и прямо, в них был юмор (то, что я больше всего ценю в людях), густые темные волосы и не начинали седеть. С удивлением я вдруг понял, что дед еще молод. Ему уже исполнилось шестьдесят два, но выглядел он на добрых пятнадцать лет моложе. У них все в роду были моложавы. Разве маме кто давал ее тридцать семь лет? Дружниковы почему-то выглядели старше своих лет. В кого пойду я? Именно об этом я и подумал в такой час, сам себе удивляясь, как такая чепуха может лезть в голову, перебивая серьезные или горькие мысли. Дед обернулся ко мне и успокаивающе покивал головой.

На долгопамятное это собрание пришла инструктор райкома комсомола Вера Малинина. Рядом с дедушкой сел незнакомый худощавый блондин в роговых очках. Я его никогда не видел.

— Корреспондент «Известий», — шепнул мне взволнованный Иван.

Мы переглянулись. Быстро там отозвались на наше письмо.

— Эх, не успели с ним переговорить до собрания! — пожалел Баблак.

Оказалось, что корреспондент прямо с вокзала приехал на завод и зашел в партком. Дедушка предложил ему присутствовать на комсомольском собрании, до которого оставалось всего полчаса. Пока дедушка спорил по телефону с администраторами гостиниц, добывая для москвича номер, корреспондентом завладел Родион Евграфович и, конечно, всучил ему ту газету…

Корреспондент сидел нахохлившись (может, он сегодня не обедал?) и хмуро обмахивался той самой газетой. Наверно, никак не мог разобраться, кто говорит правду и кто врет.

Несмотря на то что все окна были распахнуты настежь, духота стояла нестерпимая — горячая духота. Обмахивались все без исключения — платками, газетами, веерами, даже просто рукой, — ветер шел по комнате, но не освежал. А вечер был прохладный и свежий, пахло дождем, хотя дождь еще не выпал.

Перед началом собрания Женя Терехов, пробегая мимо меня— я сидел с краю, у прохода, — шепнул, чтобы я первый просил слова: «Важно задать тон», — бросил он многозначительно. Я понял, что он не хочет исключения Ермака. Последние недели я плохо спал, плохо ел, нервы у меня были как оголенные провода, и, когда мне дали слово первому, я пошел к трибуне словно в тумане. Выступать на собраниях я вообще не мастер — язык у меня привешен как надо, но вот говорю я совсем не то, что обычно требуется от выступающих, и все смеются, а потом благодарно хлопают в ладоши за то, что развеселил. Теперь было не до смеха. Майка потом рассказывала, что я был настолько бледен, что она испугалась: не сумею ничего сказать!

Я начал так:

— Товарищи, сегодня вас собрали здесь, чтобы поставить вопрос об исключении из комсомола моего лучшего друга — Ермака Зайцева. Тогда, наверно, надо исключить и меня, потому что Ермак был мне примером всегда и во всем, начиная с пятого класса. Ермак для меня наивысший авторитет, так я его уважаю! Как это могло случиться, что стал вопрос об исключении лучшего комсомольца, которого я когда-либо знал? Как могли обвинить Зайцева и Кочетова в ограблении квартиры? Следователь еще не разобрался в этом деле. Я знаю одно: это инсценировано, чтобы погубить хороших парней. Знаю режиссера этой чудовищной инсценировки — вор и преступник, по кличке Жора Великолепный. Это он все организовал! Вы все знаете эту историю, как мы втроем — Ермак, Гриша и я — ходили возвращать долг и как угрожал Великолепный. Вот он и выполнил свою угрозу. Рассказывать ли об этом?

Такой шум пошел… Выступление мое понравилось.

В следующую минуту зал как бы взорвался криками:

— Рассказывай подробно!

— Расскажи еще раз!

— Пусть корреспондент послушает!

— Валяй, Санди!

— Молодец, Санди!

Подбодренный этими выкриками, я действительно повернулся к корреспонденту, слушавшему доброжелательно, и коротко и ясно рассказал все, что хотел рассказать прокурору Недолуге. Туман в глазах рассеялся, и я отчетливо видел каждое лицо. Большинство кивало мне одобрительно. О корреспонденте я уже забыл и рассказывал ребятам. В заключение я сказал:

— Следователь Анатолий Романович Семенов тоже не сомневается, что Ермак и Гриша не воры и не грабители. Он уже напал на настоящий след, скоро невиновность наших друзей будет доказана. О каком же исключении может идти речь? Я думаю, что. на Веру Малинину подействовала эта гнусная статья в газете, оболгавшая нашего бригадира и всю бригаду. Но мы-то знаем ей цену, этой статье, и кто стоит за ней. II как потом будет стыдно всем, кто ей поверил! Товарищи! Я знаю, что вы не будете голосовать за исключение Зайцева просто потому, что знаете Ермака.

К своему месту я пробирался красный, как помидор, потому что мне неистово аплодировали. Но все-таки опять некоторые почему-то смеялись — беззлобно и лукаво. Даже корреспондент не выдержал и ухмыльнулся.

Слово взяла Римма. Как я и подумал, она говорила главным образом об Иване Баблаке. Какой он хороший бригадир и прекрасный человек. А его прошлое… оно невозвратно, и стыдно упрекать за него человека, ставшего на честный путь. И не было бы этого страшного прошлого, если бы Родион Евграфович Баблак не оттолкнул маленького племянника. Хуже того — заверил друзей покойного брата, что ребенок умер. Кто мог предполагать такую чудовищную ложь?

Римма выступила молодцом. Щеки ее, обычно бледные, разгорелись, глаза блестели, она даже похорошела. Иван глаз от нее не отрывал. «Может, они влюблены друг в друга?» — подумал я.

— Не понимаю, как мы, тысячный коллектив, терпим в своей среде человека, совершившего такую подлость?

— Говорите о Зайцеве! — перебила ее Вера Малинина.

— Это неразрывно связано, — отпарировала Римма. — Ведь в газете написано черным по белому, что именно благодаря плохому влиянию бригадира совершили преступление Зайцев и Кочетов. А на деле получается — и плохого влияния не было, и преступления никакого не было. Просто так получилось, что некий вор и негодяй сыграл на руку заместителю главного инженера и он не преминул воспользоваться этим в своих недостойных целях…

Ну, если мне хлопали, то Римме устроили настоящую овацию. Корреспондент что-то записывал, торопясь, в свой блокнот.

На трибуне незнакомая мне пожилая работница из кузнечного цеха, в синей сатиновой блузе и черной юбке — прямо с работы.

— Это ведь… комсомольское собрание, — нерешительно промямлил Женя, взглянув на Веру Малинину.

Она хмурилась, нервно кусала губы и все закладывала за ухо льняную прядку волос. Веру Малинину я знал. Неплохая, вообще-то, девушка, старательная, активная, но она привыкла уважать Родиона Баблака. А главное — привыкла к штампу, считала, что только так, по штампу, и должны все действовать. Вот почему она насторожилась, когда увидела эту пожилую женщину.

Работница обратилась к ребятам:

— Прошу меня выслушать. Специально пришла!

В зале поднялся такой крик, что Женя торопливо махнул рукой. Женщина живо взобралась на эстраду, стала рядом с кафедрой и пригладила без того гладкие волосы. В руках она держала цветастую капроновую косынку.

Приведу ее выступление целиком, как привел его целиком московский корреспондент в своем очерке.

— Товарищи комсомольцы, я тоже была комсомолкой здесь же, на этом самом заводе, пока не выбыла по возрасту. На морзаводе я работаю прессовщицей более двадцати лет. Здесь и мужа нашла, только развелась с ним скоро — характерами не сошлись. Осталась с двумя детьми. Сами понимаете, нелегко одной-то… Бабка слепая помогала мне, да много ли помощи от слепой? Придешь с работы — хоть за что хватайся: на базар беги, по магазинам. Здесь постоишь, там постоишь — обед надо готовить, в комнате прибрать, постирать, выгладить, зашить что — на мальчишках так все и горит. Все давно уснут, а я все вожусь. Часа свободного не было детям уделить…

И просмотрела я своего старшенького… Теперь в колонии отбывает. А за ним и младший — погодки они у меня — по той же дорожке было пошел… Все, как у того вначале. И просила я его, и порола — ничего не помогает. Работаешь и слезами заливаешься: пропал и второй сын! Засосут его ворюги эти проклятые. Я бы их всех постреляла, чтобы зараза от них не шла. И вдруг смотрю: другой какой-то стал парнишка. Повеселел, подобрел, совесть в нем проснулась. Приду с работы — он мне уже все прибрал, за хлебом сбегал. Бабка не нахвалится внучком — правнук уж он ей. Ласковый, говорит, такой стал! И только разговоров у него про какого-то Ермака. После уж узнала, что это наш, морзаводской, на стапеле работает, в бригаде коммунистического труда.

То этот Ермак везет их в лес на какой-то кордон, то на маяк, то им рассказывает про своего друга, какие тот умел делать корабли, когда был совеем маленьким, то книжки им… Сам чуть постарше этих пацанов, ростом то он и совсем не вышел, а сумел заставить их уважать его, а потом и самих себя… А уж кто понял, что и он человек, ни в жизнь не пойдет воровать. Только одни ребята знают, что для них сделал Ермак Зайцев. А мне вернул сына. По гроб жизни буду ему благодарна! И ведь не для показухи возился с ребятами, на заводе-то долго не знали даже об этом. Благородно, без лишних слов делал свое дело. Никто не заставлял, не поручал. Что его заставило, ума не приложу! Видит, ребята погибают, не прошел мимо, стал бороться за них.

Да вы спросите у инспектора детской комнаты милиции — она мне сама говорила… Ведь они уж и руками развели, ума не могли приложить, что с этими сорванцами делать. Всё в колонию хотели отправить. А им говорят: подождите в колонию, отвлекайте от улицы, от тех, кто развращает, ребят. «Отвлекайте»! Не каждый это умеет, хоть и деньги за это получает. А Ермак пришел и повернул их, сорванцов этих, к свету. Не каждому это дано…

Вот теперь я и задам вам вопрос: могу ли я поверить, что Зайцев сам совершил кражу? Да никогда не поверю! Почему ж тогда Олежка мой больше не ворует? Табаком бросил баловать. Сам пошел в школу определяться. Говорит, Ермаку будет приятно, когда узнает. Малые дети и то не верят, что Ермак мог ограбить. Как же вы будете такого комсомольца исключать? Потом ведь в глаза ему будет стыдно взглянуть…

Женщина низко поклонилась и также быстро и живо — только косынка, которую она комкала все время в руке, мелькнула — сошла с трибуны и скрылась в переполненном зале.

В таком духе выступали и все остальные, кроме, конечно, Веры Малининой. Когда она стала доказывать, что раз арестован — значит, преступник, значит, надо исключать, все возмутились.

— Никакой он не грабитель!

— Разберутся и выпустят.

— Рано исключать!

— Зайцев — отличный парень!

Так ей и не дали говорить. Махнув растерянно рукой, она села по привычке за стол президиума, хотя сидела до того в первом ряду. Забыла, наверно, от расстройства.

Последним взял слово дедушка, и сразу стало тихо-тихо. Всем хотелось услышать, что скажет секретарь заводского комитета партии, всю жизнь проработавший на морзаводе.

Дедушка был предельно краток. Строго посмотрел на притихший зал, вздохнул, вытер платком пот со лба.

— На заводе у нас Зайцев работает с год. Работает хорошо. В бригаде коммунистического труда. Но я его знаю уже лет пять. Он дружит с моим внуком. Я всегда радовался этой дружбе, радуюсь и сейчас. Считаю, что Ермак много дал моему внуку. Зайцев отличается высокими моральными качествами. Меня всегда поражали в нем не только честность, добросовестность, самоотверженность, какая-то недетская доброта к людям, но и редкая в таком юном возрасте сила духа, умение влиять на окружающих, делать их лучше. Про себя я называю его «мальчик из будущего». Преступления он, товарищи, совершить не мог. Пусть юристы пораскинут мозгами, как это доказать.

Насчет исключения из комсомола… решайте сами, не маленькие. Ваши деды в таком возрасте революцию делали. Отцы в семнадцать лет шли на фронт и показывали чудеса героизма. Героизм честности, пожалуй, трудное будет. — Дедушка пристально посмотрел на вспыхнувшего под его взглядом Женю Терехова. — Но без правды и честности коммунизм не построишь!

Приступили к голосованию.

— Кто за то, чтобы исключить Зайцева из рядов комсомола? Никого… Кто за то, чтобы оставить Зайцева в организации? Единогласно!

Терехов поднял свою руку вместе со всеми.

Пришел я домой веселый, хотя устал и проголодался.

— Ермака не исключили! — закричал я еще с порога. — Единогласно! Все за него!

— Это хорошо! — сказала мама, но как-то странно, будто у нее не было сил радоваться. Она стояла у окна и смотрела на улицу.

— Мама! Что-нибудь случилось? — Невольно я повернулся, ища Ату, торопясь ее обрадовать, и даже испугался…

Она лежала на спине, глаза ее были завязаны куском белой материи.

— У тебя заболели глаза? — бросился я к ней.

Она села, придерживая повязку. Мама подошла к нам.

— Не пугайся, Санди. Из-за всей этой истории у нее воспалились глаза, и я приложила примочку. Только и всего. Пусть она полежит спокойно. Идем, Санди, я тебя покормлю. Мы уже ели.

— Но я хотел рассказать…

— Поешь и расскажешь.

Пришлось идти сначала на кухню ужинать. Наскоро все съел, выпил стакан крепкого чаю и поспешно вернулся к Ате. Она сидела на постели с завязанными глазами и смеялась. Но по ее щеке стекала слезинка.

— Садись, Санди, возле меня. Значит, Ермака не исключили? Расскажи подробно.

— Сейчас расскажу. А где папа?

— Он спит, — сказала мама.

— Я не сплю, — отозвался отец из своей комнаты и вышел заспанный, застегивая на ходу домашнюю куртку.

Он выглядел очень молодо. У него уже давно не было приступов. Он сел в кресло, а я возле него на низкой скамейке и с жаром рассказал о собрании.

— Какие у вас на заводе хорошие люди! — растроганно заметила Ата.

Утром Ата еще спала, и мы завтракали втроем на кухне. Мама сообщила мне тихонько, что звонил Анатолий Романович и сказал, что его отстранили от следствия. Дело Зайцева поручено старшему следователю прокуратуры. Мама спросила, не знает ли он, что это за человек. Толя сказал, ч: о совсем его не знает, так как перед этим товарищ работал в органах госбезопасности. А перевели его для усиления борьбы с преступностью…

В этом было все дело. Усиление борьбы с преступностью. Конечно, давно надо было усилить эту борьбу, укрепить милицию и так далее. Но Ермак попал как нельзя некстати. Каждому, кто стал бы сейчас бороться за него, пришлось бы идти против течения.

Вот в чем была суть. Уяснив это себе, я немедля написал заявление о предоставлении мне отпуска за свой счет и, ни с кем не посоветовавшись, пошел к директору завода.

Павел Федорович Липендин был как раз у себя в кабинете и беседовал с инженерами. Там сидел, развалясь в кресле и вытянув длинные ноги в полосатых носках, Родион Евграфович. На сукне стола матово белели листы кальки.

Директор узнал меня.

— В чем дело, Дружников? Заходи. Извините, товарищи. В кабинете было накурено, но светло. Перламутровый дым переливался в солнечных лучах. Воздушное течение влекло его к раскрытому окну. Липендин — типичный «русак»: нос картошкой, карие глаза, русые волосы, мягкий подбородок, румянец на щеках, широкие плечи, высокий рост. Он производил впечатление очень мягкого человека, но на самом деле был «кремень».

В кабинете всюду модели кораблей. На полках, шкафах, письменном столе сияли металлом и лаком модели лайнеров, ледоколов, паровых машин, котлов, якорей.

Я протянул директору заявление. Как я и ожидал, он удивился.

— Ты же недавно отдыхал?

— Не отдыхал, а ездил в Ленинград сдавать экзамены. Но, я Павел Федорович, не для отдыха. Надо спасать Зайцева!

— Но это дело юристов. Что ты можешь сделать?

Я объяснил насчет ситуации. Как сейчас юристам может помешать обратное течение. Помянул «Голого короля» из сказки Андерсена.

Липендин поднял брови.

— При чем здесь «Голый король»?

— Ну, юристы не доверяли своим глазам: раз король, должен быть в мантии. А мальчишка взглянул непредубежденным взором и увидел другое. Ермакова история — тонкое дело… То, что иные-некоторые скажут мне, юристу могут не сказать. Но мне нужно время — утро, день, вечер, может, и ночь. В случае чего, я должен знать, что сделал все, что мог.

— Ты советовался с дедом?

— Он одобрит. Павел Федорович, я все равно не могу сейчас работать. Тогда мне придется уволиться…

— А ты хороший друг, Санди!

— Ермак давно сделал бы это для меня. Пожалуйста, подпишите, товарищ Липендин!

И он подписал — дал отпуск на неделю.

Я пошел проститься с кораблем. Без меня его могут спустить со стапеля. Нашу бригаду обещали включить в спусковую команду.

Долго я бродил по кораблю. Спускался в тесные машинные отсеки, гулкие трюмы, ждущие своих грузов. Облазил душные, темные коридоры гребных валов. Сколько таинственных, любопытных уголков! Моряки, плавающие на корабле, не всегда о нем так знают. А мы строили сами, потому и знали.

Потом зашел к своим и предупредил бригадира об отпуске.

— Думаешь чего-нибудь добиться? — с сомнением спросил Иван. — И вспомнил свое давнишнее: —Туда ворота широкие, обратно — узкие.

— Как для кого, — уклончиво заметил я.

Майка смотрела на меня с восторгом. Должно быть, видела во мне второго Шерлока Холмса.

Никто не понимал, чего я надеялся добиться и для чего мне нужен был отпуск. Ни одной минуты я не воображал, что сумею лучше квалифицированного юриста идти по следам. И не собирался разбираться в этих «следах».

Просто я хотел, когда настанет час, воззвать к с о в е-с т и. Этому учил Ермак. Он был убежден, что у самого пропащего, самого подлейшего человека все разно есть совесть. Только надо суметь ее пробудить.

Глава двадцать первая ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СОВЕСТЬ?

С чего начать? Уходя с завода, я на всякий случай взял адрес работницы из кузнечного цеха. Не она была мне нужна — ее Олежка.

Я вернулся домой, надеясь застать Ату одну. Так и было. Грустно напевая, она вытирала пыль.

— Почему ты не на работе? — удивилась Ата.

Я объяснил. Она подошла и села рядом со мной на диване. Мне понравилось, как она на меня смотрела. Но ее лучистые зеленоватые глаза словно потускнели.

— Ты сходи к доктору! — вырвалось у меня.

— А мне как раз завтра идти к Екатерине Давыдовне.

— Слушай, Ата, — начал я серьезный разговор, — постарайся вспомнить, у кого Ермак бывал последние дни перед… Это очень важно.

Ата подперла смуглым кулачком подбородок.

— Всех перечислять?

— Всех. Ну, у нас был. Еще у кого?

— У Ляльки Рождественской. Он к ним часто ходит. Они говорят о тебе…

— Обо мне?

— Единственная тема их разговоров — Санди Дружников. Это их и объединяет.

— Хм, а я давно у них не был. Надо навестить Петра Константиновича и Ляльку.

— Я вчера была у них. Теперь я часто к ним хожу.

— Как Петр Константинович?

— Очень расстраивается из-за Ермака. Он ведь несколько раз ходил и к Недолуге, и везде… Только это… хуже.

— Почему хуже?

— Ты же сам видишь… Все встали на защиту Ермака: завод, комсомол, ремесленное училище, бывший директор школы, товарищи, даже детская комната милиции. А получается хуже. Разве ты не видишь, что вмешательство общественности их только раздражает.

— Да кого раздражает? Одного Недолугу?

— Не только. Петр Константинович рассказывал, что, когда он показал председателю областного суда депутатское удостоверение, тот воскликнул: «Ох уж эта общественность!»

— Ну и понятно. Брали на поруки всякую дрянь, теперь и не верят, когда вступаются за порядочного человека. Так у кого еще Ермак бывал?

— У Гришки. В библиотеке. К этим своим трудновоспитуемым заходил. Он мне никогда не говорил, куда идет.

— Ладно, Ата, я пошел…

— Куда?

— Не надо спрашивать.

Мы оба улыбнулись. До сих пор я не отличался суеверием.

— Ата! Только не падай духом. Вот увидишь, все будет хорошо. Мы не отдадим Ермака. Недолуга поймет, что он не виновен. Перед ним положат «дело», и он сразу разберется. Ну, я пошел.

Закрывая за мной дверь, Ата вдруг чмокнула меня в щеку.

— Спасибо, Санди! Я узнала тебя в трудные дни. Смущенный, я дернул ее шутя за волосы, как в детстве, и убежал. Восторг, бродивший во мне, как виноградное вино в бочке, искал выхода. Я скатился по перилам вниз. Соседка Зинаида Владимировна поднималась навстречу с полной авоськой (будет удача!). Она изумленно уставилась на меня.

— Добрый день! — крикнул я, жгуче покраснев, и хлопнул входной дверью.

Когда я опомнился окончательно и стал осматриваться по сторонам, чтобы узнать хоть, куда я иду, оказалось, что я на Большой Морской. Где-то неподалеку жила потерпевшая. У меня был ее адрес. Ну что же, начнем с нее…

Потерпевшая Ольга Константиновна Андронова, бухгалтер Госбанка, готовила обед. Обычно она в эти часы была на работе, но после ограбления заболела гипертонией.

— Я по поводу ограбления, — пояснил я, опасаясь, что она сейчас потребует документы, но она не потребовала и пригласила садиться.

— Один моложе другого приходит! — вздохнула она, садясь в кресло. — Неудивительно, что до сих пор не найдут вещей. Вернули совсем малую часть, и наименее ценное.

— У вас, наверное, был Анатолий Романович?

— И он был. Какие еще данные вам нужны, я все рассказала, что знаю.

Я сначала огляделся. Обычная квартира: сервант, телевизор на тумбочке, два кресла, диван, шесть стульев, шкаф с книгами.

— Я очень вас прошу внимательно меня выслушать! — попросил я.

Она сонно кивнула головой. Тогда я все рассказал ей про Ермака, как возвращали Гришкин долг, про угрозы Великолепного. Она удивленно посмотрела на меня:

— Вы хотите сказать, что грабитель — не грабитель?

— В том-то и дело. Это все инсценировано, чтобы запрятать его в тюрьму, озлобить, сделать из него преступника. Это дело рук Великолепного. Нам неясно только одно: как вы могли видеть их у себя на квартире. Вы действительно их видели?

— Ничего я не видела! Я же была тогда в командировке. Понадобилась срочная ревизия в детдоме, и я выехала на два дня. Приезжаю — и такое несчастье. Обокрали! Их видела моя племянница.

— Вот как?

— Они втолкнули ее в спальню и заперли. Там и сидела, пока я не вернулась. Как ее еще не убили! Бывает и такое.

— Конечно, бывает. Я должен видеть вашу племянницу…

— Леночка скоро придет. К обеду. Сейчас она потеряла работу — не ужилась. Теперь ищет новую. Она фотограф. Извините, я выключу газ.

В ожидании Леночки мы мирно беседовали. Я напряженно размышлял, как эта Леночка могла видеть Ермака и Гришу, если они здесь не были и не могли быть. А Ольга Константиновна рассказывала, как Леночка осиротела и ей пришлось взять ее к себе. Больше родни нет. Хорошо, хоть покойный брат дал дочери в руки профессию. Сам был фотограф и Леночку с детства научил.

— У вас своих детей нет? — полюбопытствовал я.

— Нет. Мужа похоронила давно.

— Тогда вы должны радоваться племяннице? Ольга Константиновна замялась.

— Племянница не доставляет вам радости? — догадался я.

Ольга Константиновна горько махнула рукой. Я внимательно посмотрел на нее, она на меня. Женщина глубоко задумалась. Я видел, как подозрение нарастало в ней с каждой минутой. Уж она-то знала свою племянницу!

Леночка влетела с разбегу.

— Ой как я хочу есть! — закричала она еще из передней и осеклась, увидев меня.

Она нисколько не изменилась с того вечера, как я видел ее в ресторане. Та же взбитая прическа, платье рубашечкой, туфельки на каблучках-шпильках.

— Лена, это из угрозыска! — угрюмо сказала Ольга Константиновна.

Я шагнул к растерявшейся девушке. Надо было не дать ей опомниться.

— Как вам не стыдно! — накинулся я на нее. — Оболгать честных людей! Почему вы не признались во всем Ольге Константиновне, если уж так боялись Жоры Великолепного? Тетя вас воспитала, а вы отплатили ей злом. Не смейте отпираться, милиции все известно. Нашли себе компанию: воры, тунеядцы, преступники! Где остальные вещи, ну? Вот получите десять лет тюрьмы!

Леночка схватилась за голову, рот ее некрасиво перекосился, она заплакала.

— Я не виновата! Неужели меня посадят в тюрьму? Меня заставили"! Что я могла сделать?

— Где вещи? — басом спросила тетка.

— Они все себе взяли. Не знаю. Ой! Ой! Мне дали сто рублей, и все, тетечка! Я же, правда, ничего больше не знаю.

Тетя начала с того, что закатила ей оглушительную пощечину. Я поспешно смылся. Отнюдь не собирался заступаться за эту девицу. Хорошая порка ей безусловно необходима.

Из первой телефонной будки я позвонил Анатолию Романовичу, рассказал последние новости и посоветовал нагрянуть немедля, пока Леночка в растерзанных чувствах. Он очень обрадовался. Сказал, что сделает это немедля.

Чтобы больше не упоминать об этой самой Леночке, скажу здесь. Конечно, она дала все показания, которые потребовались. Когда ее спросили (мне рассказывал потом Семенов): «А вам не жаль было этих двух ни в чем не повинных парней?», Леночка ответила: *Ни капельки. Я же их не знаю!»

Откуда этот цинизм у девятнадцатилетней девушки? Вы скажете: влияние Великолепного. Но что заставило ее общаться с подобными грязными типами? Ведь для ребенка было ясно, что это растленный негодяй. Неужели ей так был нужен- ресторан, куда он ее водил? Не понимаю.

Но продолжаю дальше. Окрыленный первым успехом, я решил идти до конца. Сделаю, что смогу. Для того и отпуск дали. На другой день я отправился к Олежке.

Он мне понравился. Живой вихрастый мальчишка с черными озорными глазами и плутовской улыбкой. Он был в форме — собирался идти в школу, хотя для второй смены было немножко рано, а для первой поздно.

Объяснив ему без обиняков, кто я такой и для чего пришел, я без ложного самолюбия стал советоваться с этим пацаном.

Олежка так любил Ермака, что даже не был польщен доверием. Принял как должное.

— Они с Гришей ходили к дяде Васе… — сказал он, подумав.

Что-то во мне дрогнуло: это было то, чего я ждал.

— Откуда ты знаешь?

— Костик ходил к Ермаку позвать его. Дядя Вася болеет. Вот он его и позвал, Ермака. Мы с Костиком сидим на одной парте. Костик рассказывал, что они по дороге встретили Гришу и тот пошел с ними.

Вот оно что! Я все время предполагал что-то такое… Но почему Ермак не рассказал об этом Анатолию Романовичу? Но, не успев задать себе этот вопрос, я уже знал почему. Потому что Ермак никогда бы не поверил, что дядя Вася способен на вероломство. Ермак судил по себе. А Гришка? А может, он говорил, но следователь не сумел использовать это его показание?

— Олег, ты знаешь, где живет этот дядя Вася?

— Знаю. Во дворе у Костика.

— Веди меня туда.

Олежка торопливо запер квартиру, сунул ключ в щель, и мы отправились «пробуждать совесть». Сказать по правде, я не очень надеялся. Вряд ли у Клоуна была совесть. Может, лучше отправиться немедля к новому следователю и попросить, чтоб он вызвал Клоуна на допрос? Но мало шансов, что тот сразу «расколется» (чтоб их черт побрал, я уже на их жаргоне стал говорить!) и выложит следователю, как было дело. Они же все панически боятся Великолепного. Но почему же я надеюсь, что мне удастся то, что может не удаться старшему следователю? Я и сам не знал почему. Но шел. По дороге купил папирос и винограда.

Мы прошли кварталов восемь и остановились перед ветхими домишками, из тех, что обречены на снос. Двор был, как улица, длинный и узкий. Долго мы по нему шли, а по обе стороны лепились друг к другу, как соты, подслеповатые домишки, палисадники, сараи, курятники.

— В самом конце, вон сороковой номер, — показал Олежка. — А вот и Костик!

Отличительной особенностью Костика были огромные разлапистые уши (поистине, бог шельму метит!) и хитрый, настороженный взгляд. Как внимательно оглядел он меня с ног до головы! Олежка думал с ним поговорить, но Костик пустился наутек. Куда? Я поблагодарил Олежку, сунул ему кисть винограда и постучал.

Дядя Вася лежал на кровати, укрытый по пояс лоскутным одеялом. Голова его была в пуху, должно быть, наволочка порвалась. Линючая заплатанная пижама была когда-то великолепна, и я понял, после кого он ее донашивает. И сам он точно облинял. Он сильно исхудал.

— Санди! — узнал меня больной. — Вот ты и пришел… Я так и думал, что придешь. Ермак прислал? Да ты садись…

Он решил встать с постели. Спустил голые ноги — до чего худые! — и стал шарить ногами шлепанцы. Я подскочил и подал этому ворюге шлепанцы — все же он больной.

— Как он там… Ермак? — мрачно спросил дядя Вася.

С момента ареста Ермака я его ни разу не видел, но, видимо, надо было сказать, что видел. Дальше я лгал вдохновенно. Когда я вспоминаю эту сцену… Психологически в ней было все наоборот: вор и подонок был предельно искренен и правдив, а Санди Дружников, отличавшийся правдивостью, лгал, как последний сукин сын. Даже сейчас краснею, когда вспоминаю этот странный день.

— Ермак меня просил сходить… — соврал я, нащупывая ход к его сердцу. — Вы болеете? Там Ермаку причиталось немного денег, завод выплатил его сестре. Ермак просил снести вам виноград и папирос.

Дядю Васю словно дернули за веревочку. Он даже покачнулся, сидя на кровати. Лицо его исказилось безобразной гримасой.

— Как там Ермак? — хрипло спросил он и весь сжался, словно его прибили.

— Плохо Ермакове дело, — сказал я. — Сами понимаете — отпечатки пальцев…

— Вышли отпечатки?

— Вышли, дядя Вася… Гришкины и Ермаковы.

— Жорка, сволочь, колдовал над этой бутылкой и графином. Кроме них, никто до нее не касался. Потом… Они не хотели пить… Я попросил Ермака налить мне, просушить глотку. А потом Гришка себе налил.

— Вы знали для чего? — тихо спросил я, невольно отведя глаза.

— Знал.

— Как же вы? Ермак так хорошо к вам относился! Все мечтал, что вы будете с ним работать на морзаводе.

— Хорошо откосился… Я ж… не человек! А он — как к человеку.

А он действительно был болен, тяжело. Он встал, чтобы подложить под хлопавшую дверь чурку, и пошатнулся. Чуть не упал.

— Он… знает, Ермак-то? — вдруг спросил дядя Вася.

— Да, он догадался, кто его посадил. А следователю не говорит. Ждет, когда вы сами…

— Ждет?

Мы долго молчали. Странное ощущение, будто я во сне, что сейчас начнется страшное, пронизало меня. Вдруг я понял, куда ушел Костик. Он же приведет Великолепного или кого-нибудь из их компании. Они могли не доверять Клоуну, зная его слабость к Ермаку.

— Я уже не гожусь никуда, — проговорил дядя Вася. — Ни в дело, ни работать. Если бы не Жора, умерли бы мы с матерью с голода. Пенсии ведь мне не дадут. Не заработал. На трудный день ничего у меня не отложено. Не из чего было и откладывать. На мою долю много не приходилось. Больше на стреме стоял.

Я задумался. Почему мне, неопытному юнцу, с самого начала было очевидно, как все произошло. Я только не предполагал, что произошло это через Клоуна.

— Ермак никогда не оставит вас! — убежденно сказал я. — И я буду помогать по мере возможности… Может, сумеем выхлопотать вам пенсию? Но вы должны рассказать все как было.

— Там?

— Ну да… Мне же не поверят без вас.

— Жорка меня порешит… Предупреждение от него было. Сильно он зол на Ермака. Поперек дороги ему стал.

— Да. Поперек дороги. Дядя Вася, что же делать? Как спасти Ермака? Помогите его спасти.

Дядя Вася задумался. Я смотрел в окно. Хоть бы не нагрянул кто-нибудь, не помешал… Я чувствовал: близится решающая минута. Но только ребятишки одни играли во дворе, да женщина стирала в корыте у своих дверей.

Дядя Вася поднял голову и как-то отрешенно посмотрел на меня. Лицо его изменилось. Так меняется лицо после смерти — стало строже и красивее.

— Ладно, — сказал он. — Поможете матери… в случае чего. У нее есть пенсия. Сорок рублей.

Он тяжело поднялся с кровати и мелкими шажками прошел в темный угол к ветхому шкафу со стеклами — горке. Долго возился там. Когда он повернулся, в его руках был запечатанный конверт. Он. поманил меня пальцем. Я подошел.

— На, Санди, спрячь подальше, чтобы не отняли.

Красными, как у кролика, глазами он наблюдал, как я прятал конверт.

— На конверте написано: «Начальнику угрозыска Бурлакову Ефиму Ивановичу». Ему и передай. Он был добр ко мне. Это он устроил меня тогда на морзавод. Передавай привет от Василия Ивановича Скоморохова. Он знает. Такое мое настоящее фамилие. Да, на конверте написано: «После моей смерти». Ты это зачеркни. Я бы мог прожить еще лет десять… Ермак бы полностью отсидел. Негоже это. Ермаку скажи, что я с а м… написал. Только не мог сразу решиться отдать. Может, так и не решился бы, кабы он тебя не прислал. Значит, ждет…

— Спасибо. До свидания, Василий Иванович!

— Прощай, Санди. Иди!

Я крепко пожал ему руку и ушел какой-то смущенный. Почему-то я даже радости не мог испытывать в этот час. На улице меня ждал встревоженный Олежка.

— Скорее, Санди, бежим за угол! — Он схватил меня за руку и потянул за собой.

Я понял, что дорога каждая минута, и не брыкался. Он затащил меняв какой-то переулок. И вовремя: в конце улицы показались хулиганы из шайки Великолепного.

— Скорее, скорее! — торопил Олежка.

Мы прошли через овраг, застроенный серенькими домишками. Там проходил трамвай. Мы вскочили в первый попавшийся вагон.

— Как мне увидеть товарища Бурлакова? — спросил я пожилую секретаршу в роговых очках.

— Проходите. Он у себя.

Товарищ Бурлаков сосредоточенно рассматривал какие-то снимки на пленке и курил. В пепельнице горкой вздымалась груда окурков. Он не сразу поднял голову. Но, когда поднял, я сразу узнал инспектора. Он нисколько не изменился с того дня, когда приходил в интернат для слепых, — такой же рыжий, кареглазый, веселый и доступный.

— Это вы? — изумился я.

— Наверно, я! А ты, собственно, кто? Лицо знакомое.

— Санди Дружников. Помните, вы угощали троих ребят шоколадом? Ату, Ермака и меня. На Приморском бульваре.

— А-а! Санди, который делает корабли! Прекрасные корабли. Сколько раз я любовался ими в витрине Дворца пионеров.

— Я уже давно настоящие делаю. Вот скоро сойдет со стапеля. Как я рад, что это вы! Вот удача Ефим Иванович…

И вдруг неожиданно для самого себя я всхлипнул. Это было отвратное зрелище: высокий, широкоплечий парень восемнадцати лет плакал, как девчонка.

— Ну-ну, Санди! — Бурлаков даже сконфузился. Стыдно стало за меня.

Он сунул мне в рот папиросу и дал закурить. Я вытер слезы надушенным платочком, так как у мамы ужасная привычка отдушивать все белье (вот бы меня сейчас видел дедушка Рыбаков!), неловко закурил, не затягиваясь, и кое-как овладел собой.

— Попал в беду? — сочувственно полюбопытствовал Бурлаков, отодвигая снимки.

Черт побери, кажется, он принял меня за стилягу, попавшего в дурную компанию. Невольно я ухмыльнулся.

— Нет? Тогда чем обязан визитом?

Волнуясь, торопясь, перескакивая с пятого на десятое я рассказал все, что надо было ему знать. Под конец рассказа я совсем успокоился: доброжелательно и честно меня слушали. Я еще не закончил рассказа — не успел про письмо, — как он вызвал по телефону троих сотрудников. Одним из них оказался Анатолий Романович. Он довольно сухо кивнул мне головой. Двое других сначала показались мне похожими друг на друга. Оба в форме, подтянутые, мужественные, подчеркнуто серьезные. Но потом понял — не похожи. К тому же майор Зимин постарше и попроще. Цельный — весь тут. Лейтенант Сенчик был чем-то уязвлен. Гонорист и любил, кажется, подкалывать. В общем, все трое славные парни!

— Они занимаются делом Великолепного… — пояснил мне Бурлаков и, чем-то весьма довольный, велел мне снова все рассказать по порядку.

— И не торопись, не упускай ни одной детали, — добавил он.

Я снова рассказал все, уже увереннее, напирая на те места, которые, как я заметил, особенно заинтересовали Бурлакова. Вчерашняя история с Леночкой вызвала бурные одобрения. Все оживились. А потом я передал сегодняшнюю встречу с Василием Ивановичем.

— Показание?! — недоверчиво воскликнул Ефим Иванович. — Ты мне ничего про него не сказал.

— Я еще не дошел до него…

— Где же это показание?

— Вот.

Я вытащил письмо из внутреннего кармана пиджака и передал по назначению.

Бурлаков мельком взглянул на адрес и аккуратно вскрыл конверт. Он читал, а мы все трое смотрели на него. У Ефима Ивановича было выразительное лицо. Чувства и ощущения проходили по этому лицу, как волны: деловая заинтересованность, удивление, гнев, отвращение, сочувствие, удовлетворение, радость, торжество, перешедшее сразу в озабоченность и тревогу.

— Это должны были узнать мы сами, — не без досады буркнул он и передал письмо майору.

Тот стал читать и удовлетворенно хмыкнул. Сенчик прочел молча, без выявления чувств. Анатолий Романович даже просиял. Мне не предложили прочитать.

Только они было, увлекшись, начали профессиональный разговор, вставляя словечки на жаргоне Великолепного, вроде: «раскололся», «перо» и тому подобнее, как я прервал их:

— Ефим Иванович, я-то не читал письма. Теперь Ермака выпустят или надо еще что-нибудь добывать?

Бурлаков усмехнулся, вышел из-за стола и обнял меня за плечи:

— Спасибо, друг Санди! Ты добре поработал. Молодец! Насчет Ермака больше не беспокойся. Сейчас мы займемся его освобождением. А из тебя вышел бы хороший сыщик! Может, надумаешь идти к нам работать? В угрозыске нужны такие…

Он уточнил какие. Из скромности- не повторяю, как-то неловко. Я был польщен и удивлен.

— Какой из меня сыщик? Вот Ермака возьмите к себе. Он как раз мечтал о работе в угрозыске. Сдавал на юридический, не прошел по конкурсу. Возьмете?

Все четверо рассмеялись от души, особенно раскатисто майор Зимин.

— Нет, вы только полюбуйтесь на этого парня, — сквозь смех проговорил он, — его друг еще сидит в тюрьме за ограбление, а он уже подыскивает ему работу, и где — в угрозыске!

Они опять расхохотались, но я не улыбнулся.

— Что тебя еще тревожит? — осведомился Ефим Иванович.

— Скоморохов! — ответил я растерянно"! — Боюсь за него. Ведь эта письмо, или там показание, было написано как завещание, на случай, если дядя Вася умрет от болезни. Но, прежде чем он решился отдать этот конверт теперь, он мысленно примирился со смертью от ножа. Ради Ермака. Теперь он лежит там один и ждет расплаты. Разве вы не поняли?

— Поняли, Санди, еще раз тебе спасибо, и не только за Ермака. Это письмо — последнее недостающее звено. В нем ценные факты, и не только об инсценировке ограбления. Как мы и предполагали, Великолепный — идейный вожак и идейный руководитель огромной воровской шайки, филиалы которой во многих городах. Сам он «в дело» уже не ходит. Осуществляет верховное руководство. Мерзавец! Теоретик преступного мира. А теперь, Санди, иди домой и отдыхай. Ты хорошо поработал. Не вздумай больше вмешиваться в эту заваруху. Теперь каждый шаг должен быть согласован, а то вспугнем…

— Как бы эта Леночка не предупредила…

— Сидит под домашним арестом. Там милиционеры. Вот так. О Скоморохове не беспокойся. Для начала мы переведем его в клинику. Ему надо полечиться. До свидания, друг Санди! Иди.

Товарищ Бурлаков крепко пожал мне руку.

И вот мы сидим с Ермаком в лодке, мотор выключили, море тихое-тихое. Город амфитеатром спускается к воде. Над широкими улицами, залитыми солнцем, летают тонкие, как платиновая проволока, паутинки. Ветер заносит их даже сюда, в море. Чудесная осень!

Мой друг исхудал, опять появились морщинки у рта и на переносице. На лице его «тюремная» бледность, и он нарочно поворачивается, как подсолнух, к солнцу, чтобы скорее загореть.

По-прежнему открыто и доверчиво смотрят на мир его серо-зеленые глаза, резко обведенные черными ресницами, но в глазах моего друга появилось и что-то новое. След перенесенного? Преждевременное знание теневых сторон жизни? Обида? Будет ли еще меняться Ермак? Изменюсь ли я сам? Когда стану взрослее, мужественнее?

Бурлаков сдержал свое обещание и предложил Ермаку поступить в угрозыск. Ермак согласился. На семейном совете было решено, что Ермак отдохнет с месяц и тогда уже пойдет работать.

Ему выплатили зарплату за вынужденный прогул — местком достал было ему путевку в санаторий, но Ермак категорически отказался. Решил отдыхать дома. Слишком он соскучился по дому, чтобы уезжать. Вот мы с ним и «шалберничаем» — чаще всего катаемся на дедовой лодке. Когда море тихое, заезжаем далеко от берега. Мы соскучились друг по другу и болтаем наперегонки.

Сегодня с нами вздумали поиграть дельфины. Они несколько раз обернулись вокруг лодки, потом начали под нее нырять, показывая огромные блестящие спины. Наверно, им было очень весело! Я испугался, что они опрокинут нас, но дельфины были осторожны. Просто им стало скучно и захотелось пошутить. А может, они хотели войти с нами в общение, а мы не поняли их «неземного» языка.

Когда они уплыли, мы обсудили последние новости. Шайка Великолепного наконец обезврежена. Теперь станет немного чище на земле. Такие, как Родион Баблак, тоже оскверняют землю. Но его час еще не пробил. Ничего, пробьет!

Поговорили о дяде Васе. Он умирал в больнице: у него оказался рак. По-человечески было его жаль, но рассудок говорил: для него лучше умереть. Не умел он жить на земле.

Открылось во время следствия, что готовилась расплата с Иваном Баблаком. Теперь он может работать спокойно.

Ермак с улыбкой передал, что Бурлаков в восторге от моих сыскных способностей и еще не потерял надежды заманить меня в угрозыск. «Какие способности пропадают!» — сожалел он. Немного посмеялись. Для меня было очевидно, что никаких способностей у меня не было, просто я из-за любви к своему другу сделал, что мог. Не так уж много!

— Знаешь, Санди, о чем я все время думал там? — сказал Ермак.

— О чем? — Я сразу очень заинтересовался.

— Нет, Санди, ты думаешь, что-нибудь очень мудрое? Нет. Просто я почему-то и днем, и ночью представлял себе ту тропу, по которой, помнишь, мы прошлый год шли. Серая тропа вилась и вилась, то вверх по-над морем, то спускалась вниз, в долину, заросшую кустарником и травой. Все-таки самая большая радость в общении с природой. Это радость особенная! А еще я вспоминал детство…

— Не так-то давно оно было.

— Недавно, Санди. Только вчера. И я видел тебя, себя, Ату, соседских ребят, помнишь, они всегда увязывались с нами, когда мы отправлялись на старый бастион. Рвы осыпались и заросли травой. Там много камней. Помнишь, они всегда так нагревались на солнце, что обжигали?.. Среди камней росли красные маки. Много-много маков. Одни облетали, другие только распускались. Мы играли среди камней и ужасно кричали и смеялись. Правда, мы были тогда очень счастливы? И даже не догадывались об этом. Разве в детстве понимают, когда счастливы? В детстве могут понять только горе, и то быстро осваиваются и снова играют… Если, конечно, горе посильное.

Я долго растерянно смотрел на моего друга.

— Ермак! Разве ты сейчас… не счастлив?

— Не знаю, Санди, — честно признался он. — Понимаешь, я как-то словно разучился радоваться. Странно, да?

— Нет, нисколько не странно. Еще бы! Но ты научишься снова. Иван и то научился. Без радости жизни не бывает.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПЛАВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

РАДОСТИ САНДИ ДРУЖНИКОВА

Шел третий год плавания в Атлантике. Мы возвращались домой.

Позади ледяные обрывистые берега Антарктиды, полярное сияние над причудливыми темными скалами и фиолетовыми, как бы фосфоресцирующими айсбергами. Позади мыс Доброй Надежды, неистовые Пятидесятые и ревущие Сороковые, Великий экватор, тропик Рака, или Северный… Работы почти окончены — еще одна суточная станция, несколько дрейфовых — и домой, домой! Каждый день ближе к Гибралтару, к земле. Все пишут отчеты об экспедиции, все за работой, все веселы — насвистывают, поют…

Давно скрылось созвездие Южного Креста, уже наши звезды! Прошли над затопленной Атлантидой…

Сколько мы повидали за эти два с половиной года! Видели Саргассово море — единственное море без берегов. Видели исполинских китов, добродушных пингвинов во фраках и белых манишках, стремительных и голодных акул, неведомые острова (мечта всех мальчишек мира!), красочные гавани, о которых большинству людей суждено только прочесть в книгах. И много, много кораблей под флагами всех стран. Проходя мимо, корабли салютуют гудками и флагами, ночью приветствуют огнями.

Корабли, проходящие ночью, Говорят друг с другом огнями…

Столько перевидали, но больше всего радовались, когда пролетал над нами наш советский спутник — словно привет далекой, щемяще любимой родины. Все так соскучились по дому, по родным краям, что у многих при виде бегущей звездочки-спутника выступили слезы.

Прошли мимо острова Морлоу. Он в стороне от океанских дорог. Только шторм может загнать корабли под укрытие его скалистых берегов. Как-то там живут мистер и миссис Слегл — две нахохленные птицы, подхваченные ветром и заброшенные далеко от гнездовий? Их счастье, что, когда тонули, приютил их этот угрюмый каменистый остров с его простодушными колонистами, так радующимися каждому новому человеку.

Все ближе дом. «Дельфин», как старый ветеран, весь в шрамах, подсчитывает да зализывает свои раны. Плавание было трудным. Дожди, снега, штормы, изматывающие качки, глубоководные траления, длительные якорные буйковые станции, сложные заходы на ощетинившиеся острыми скалами острова, когда вокруг бушуют белые от ярости, свирепые буруны. Неудачи с приборами. То лопается трос у дночерпателя, то пропускает воду кожух подводного радиометра, и надо срочно заменять прокладки, то неполадки с лебедкой…

Без излишней скромности отмечу, что в таких случаях вместе с механиком непременно покличут и Санди Дружникова, покладистого малого.

«У Санди чертовски ловкие руки!»— не раз слышал я о себе. Поработали бы они на морзаводе да еще в бригаде Баблака, стали бы у них «золотые» руки. Вот когда мне пригодилась моя рабочая сноровка!

Обо мне на корабле говорят так: «Санди — славный парень, не боится никакого труда, никогда не хандрит, не ноет. С ним весело!» Отзыв этот мне приятен, и сообщаю о нем с гордостью. Потому что — знаю по себе — некоторые в дальнем плавании тяжелы…

Но есть налицо и другой отзыв — человека, которого я безмерно уважаю, — Филиппа Михайловича Мальшета… Он усомнился во мне как в будущем ученом, исследователе. Это обидно! Но требуется разобраться толково: прав ли Мальшет?

Вот мы были на Кубе. Простояли там неделю. Чинились, запасались водой. Были встречи с учеными океанологами, и, самое главное, посетили дом, где жил и умер Эрнест Хемингуэй. Его «Старика и море» я всюду вожу с собой.

Я без пяти минут океанолог. По возвращении на родину тут же отправляюсь в Ленинград сдавать экзамены экстерном. Мальшету или моему деду Николаю Ивановичу и в голову не придет, что самое любопытное на Кубе — это дом Хемингуэя. Для них главное — работа океанологов. Сравнить, узнать, что нового; если надо, поделиться достижениями океанологии и океанографии. Ничего другого для них не существует.

Ученый ли я по при зван и го? Я очень увлекаюсь океанологией, радостно работать на станциях и по обработке наблюдений. Для меня это как праздник. Но никак нельзя сказать, что океанология для меня — всё! Далеко не всё!

До сих пор я, как и в детстве, больше всего все-таки люблю… корабли. Во всех портах, на всех стоянках я первым делом интересовался кораблями. Как они построены, их оснасткой, водоизмещением. Какие сплавы используются для надстроек, рубок, кожухов, спасательных шлюпок. Особенно меня интересует применение в кораблестроении пластмасс и синтетических материалов, потому что тогда судно легче. Потихоньку от друзей-океанологов я люблю в свободный часок чертить на ватмане — просто так, для собственного удовольствия, — карандашом, тушью или акварельными красками чертежи разных кораблей, будь это барк, или шхуна, или старинная бригантина. Мысленно я всегда видел свои корабли. Особенно меня преследовал один — на подводных крыльях.

Прекрасный, мощный, стройный корабль, он несся легко, как призрак, чуть касаясь верхушек волн, — над водой! День ото дня я видел его все яснее… Удивительный корабль! Он совсем не зависел от бури, на нем никто не страдал от качки. Он не мог потонуть, Это не было среднее между кораблем и воздушным лайнером, это было качественно иное. До чего он был прекрасен!

Однажды я не успел спрятать чертежи, и Мальшет, вошедший внезапно, долго рассматривал чертеж.

— Странно, — процедил он недовольно, подозрительно глядя на меня, — никогда не видел, чтобы ты в свободное время занимался океанологией. Ну, хотя бы вычертил разок схему течений или сконструировал самопишущий прибор… Кстати, мне необходим такой, и я никак не справлюсь.

— У всякого свое хобби, — уклончиво ответил я. — Когда я работал на кораблестроительном заводе, я зачитывался книгами по океанологии, как романами. Я с удовольствием помогу вам. Если сумею, конечно. А вы недовольны мною, Филипп Михайлович?

— Нет, я бы этого не сказал, — подумав, ответил Мальшет. — Ты добросовестный работник. И руки у тебя золотые. Но голова занята чем угодно, только не наукой. Да ты не огорчайся, Санди. Просто ты еще слишком молод!

Но я огорчился, и даже очень. Мне двадцать третий год… Мальшет в моем возрасте создал проект дамбы через Каспий, о котором велись дебаты по всей стране. Вот кто целеустремлен! Со своим Каспием Мальшет потерпел поражение, но он не забыл и не сдался. Копит силы и знания для нового натиска.

А я… работаю океанологом, пишу о своей жизни, мечтаю о новой книге — приключения в Атлантике, вынашиваю облик невиданного корабля, стремлюсь к путешествиям, но, едва скрылся родной берег, начинаю тосковать о доме, о близких — оттого и родилась эта книга. Не разбрасываюсь ли я?

И еще тайна, от всех запрятанная в душе. Люблю девушку неповторимую, не похожую ни на кого, гордую, строптивую. И ни слова ей о своей любви. Бывал у Южного полюса, а разве не могла она за эти два с половиной года полюбить другого парня? Очень просто! А что, если я потеряю ее? Ведь я же не смогу, никогда не смогу полюбить другую женщину! Потому что второй такой нет, а другой, обыкновенной, мне не надо. Заурядной, как Лялька Рождественская. Дольше часа-двух я и выдерживать не мог ее общество.

Но ответит ли мне взаимностью моя единственная? Что я для нее? Никто меня так не игнорировал, как она. Письма ее так коротки — несколько строк. Лялька исписывает для меня целые тетради. Это от Ляльки я знаю все дорогие новости: что Ермак получил повышение — его очень ценят в угрозыске, что Иван Баблак женился на Римме, а морзавод преподнес им свадебный подарок — однокомнатную "квартиру в новом доме. Новоселье праздновала вся бригада. Ермак тоже был — с Лялькой. Что Майка дружит с Гришей Кочетовым. Взяла над ним шефство, а теперь как бы не кончилось это шефство свадьбой. Что Шурка Герасимов неожиданно для всех поступил на китобойное судно, для начала матросом, и ушел в дальнее плавание. «Может, встретишь его, Санди, в Атлантическом океане?»

Жизнь мою, такую радостную и беззаботную, перевернуло именно письмо Ляльки Рождественской…

Дизель-электроход «Иртыш» едва успел передать нам почту — начинался опасный густой туман. Там были письма Аты, как всегда «с гулькин нос», от Ермака, от мамы, отца, бабушки, от ребят с морзавода и Лялькино, которое я прочел последним…

«Дорогой Санди! Получила твое письмо. Большое спасибо! Очень рада, что ты так счастлив. Ты, наверно, всю жизнь будешь счастливым. Наверняка на этом корабле есть люди, которые делают ту же работу, находятся в тех же условиях, что и ты, и не чувствуют себя такими счастливыми. Страдают от качки, ветра, холода, устают, раздражаются, ссорятся, обижаются друг на друга.

Просто ты обладаешь редкой способностью к Радости с большой буквы. Ты можешь быть счастлив, несмотря ни на что. Плохое ты не замечаешь — оно не имеет для тебя никакого значения. Это я поняла, когда ты еще поступил на морзавод. Гришка чуть не плакал, а ты приходил бледный от усталости и возмутительно счастливый.

Тем более мне тяжело омрачать твою радость. Я две ночи не спала, прежде чем решила написать тебе все. Советовалась с папой. Он сказал: «Каждый человек имеет право на правду». А тебя щадят, как маленького или словно калеку. Боятся попортить тебе твои радости. Уж очень восторженные всегда твои письма…

Милый Санди, твои родители разводятся… Знаю, что это для тебя большой удар, — ты любишь их обоих. Мне кажется, что это дело рук Веры Григорьевны. Она всегда почему-то ненавидела Викторию Александровну. Ты сам это знаешь. Твоя бабушка, наверное, считает, что Виктория Александровна отняла у нее и сына, и внука. Ведь ты последнее время совсем редко к ней заходил. А вот Андрей Николаевич бывал постоянно. Он любит свою мать и очень считается с ее мнением. Правда, что говорят: наши недостатки — продолжение наших достоинств.

Почему я тебе написала? Виктория Александровна сейчас очень одинока и несчастна. Она одна. Андрей Николаевич ушел к матери.

Твоя мама нуждается в тебе, в твоей ласке. И еще одно не хочу я от тебя скрывать… прежде я не любила Ату. Может, завидовала ей, ревновала. Но теперь это прошло. Слишком мне ее жаль. Ата слепнет. Она учится на третьем курсе медицинского — это правда, и что выделяется из всех — тоже правда, но это благодаря своим блестящим способностям, а также потому, что однокурсники помогают ей — читают вслух записи лекций, учебники.

Офтальмологом она никогда не будет. Но терапевтом, может быть, и будет. Не представляю, кто пойдет лечиться к слепому врачу? Но, может, она будет профессором? При ее способностях…

У Ермака все благополучно. Он очень хороший! Он гораздо лучше тебя, Санди. Тебя слишком баловала жизнь. Ты не будешь на меня сердиться за правду?

Всего доброго.

Лялька Рождественская».

Прочитав письмо, я, что называется, ошалел. Боль была нестерпимой. Все слилось в одно — слепнущая Ата, страдающая, одинокая мать, отец, ушедший из дома… Как отец мог? Он же старый! Ему уже под пятьдесят. Что он, другую, что ли, полюбил? Бедная мама! Ата! Какой ужас! Вот почему так коротки ее письма. Она боялась, что я пойму по почерку…

Ата, Ата, Ата!!!

Хорошо, что я уже отбыл вахту: я бы не смог сейчас работать.

Не знаю, сколько я сидел так, в темной каюте. Час? Два? Словно на дне бездонного колодца. Наконец я поднялся и, сунув письмо в карман, вышел из каюты.

Туман сгустился. «Дельфин» беспрерывно гудел. Как только стемнело, зажгли прожектора. Мимо нас прошел такой же гудящий исландский корабль. Туманные сигналы… Горе кораблю, который не услышит их вовремя.

Когда я поднимался по трапу, меня перегнал Фома Иванович, Он был озабочен и торопился.

— Какой туман! Как на Каспии, — бросил он мне. — Идем при помощи радара. Давление падает.

Когда я, послонявшись по палубе, заглянул на капитанский мостик, капитан нервно жевал папиросу, а Шалый застыл у радара. Светящаяся стрелка стремительно двигалась по циферблату. На палубе все встречные казались привидениями, едва темнея сквозь туман. Но видимо, это многих веселило: толкотня, смех, говор, морские песни. На палубе собрались все свободные от вахты. Кто-то играл на аккордеоне. Какая-то пара танцевала в тумане.

— Санди, иди к нам! — позвали меня, каким-то образом узнав в этой чертовой мгле.

Я помахал рукой, сделав вид, что тороплюсь по делу.

Снова дали гудок. Каждые десять минут непрестанно били в рынду. И от ударов в судовой колокол на сердце становилось еще тревожнее.

Я пошел искать дедушку и нашел его весело беседующим в кают-компании. Там собралось несколько ученых, среди них Мальшет и Лиза.

Я подсел к ним поближе. В кают-компании было светло и уютно; все мне приветливо улыбались; Мальшет подвинулся, чтоб мне было удобнее сесть. У меня как-то потеплело на сердце, и тоска стала не такой мучительной. Я подумал о том, как я привык ко всем этим людям, полюбил их. Какое великое дело — товарищество, друзья. И что нигде оно так не проявляется, как на кораблях, в дальнем плавании или на зимовке, когда люди оторваны от отчизны, от родных. Как будет жаль расставаться: ними, быть может, навсегда! А расставаться придется… Во мне нуждались.

Я посмотрел на деда. Никогда я не видел его дома таким оживленным, помолодевшим, добрым. Экспедиция показала мне совсем другого человека. А я то думал, что знал его.

Так мне не хотелось расстраивать дедушку… Он очень любил невестку — больше сына, и письмо нанесет ему такой же удар, как и мне. Может, больше. Он был стар. Мог бы идти о отставку, но третий год плавал в Атлантике, не боялся никаких штормов и работал наравне с молодыми, Очень я его уважал и любил. Редко мы с ним бывали вместе, даже здесь, на одном корабле. Он всегда занят. И может, чуточку суховат. А может, просто бабушка приучила меня с детства бояться заходить к нему в кабинет.

— Ты чем-то расстроен, Санди? — ласково спросила Лиза. Она очень ко мне хорошо относится. Говорит, что я ей напоминаю ее младшего брата. И на этот раз сказала:

— Вы знаете, Николай Иванович, Санди чем то очень похож на моего брата Яшу. Янька уже член Союза писателей, женат, много пережил, а все такой же. Не меняется.

— Нисколько не похож, — даже с досадой возразил Мальшет. — То, что ты принимаешь за сходство, — просто общая для современной молодежи инфантильность. Их до седых волос воспитывают, учат, вдалбливают, как думать, что думать, водят на помочах, вот они и похожи друг на друга.

— Не понимаю, Филипп! — рассердилась Лиза. Светло-серые (очень светлые!) глаза ее потемнели с досады. Они часто спорили.

Мальшет стал подробно развивать свою мысль. Молодежь надо ставить на руководящие посты. Она не склонна к бюрократизму, догматике, схоластике, она смела и отважна…

— Если она смела, то пусть смело борется со злом во всех его видах и проявлениях, — усмехнулся дед, — а не предоставляет это делать отцам и дедам. С грустью я не раз наблюдал, как молодой человек брюзжит исподтишка, а открыто чуть ли не заискивает перед теми самыми бюрократами и догматиками, которых должен был бы обличать. Вы не находите, Филипп Михайлович?

— Нет! — отрезал Мальшет.

Затеялся спор, вмешались остальные. Дед замолчал, посмеиваясь. Я тихонько позвал его.

В своей каюте он снял пиджак, аккуратно повесил его в шкаф и сел в пуловере у письменного стола, как всегда прямо, будто позвоночник у него не сгибался.

— Что-нибудь случилось у тебя, Санди? — добродушно осведомился он.

Я молча протянул ему Лялькино письмо. Сначала он удивился, но начал читать и прочел до конца. Лицо его вытянулось и посерело.

— Сукин сын! — вырвалось у него. — Этого я давно боялся…

— Разве они жили так плохо? — грустно спросил я. — Какой же я ненаблюдательный. Ничего не замечал.

— Ну… не изменяли, не бранились на весь дом, не жаловались друг на друга каждому встречному и поперечному. Соседи осудят ее. Ведь он не пьет, не гуляет, не дерется. Даже не курит теперь.

— Я не зал, что так плохи дела, — тихо уронил я.

Мы долго подавленно молчали. За раскрытым иллюминатором шумели в тумане невидимые волны. И все бил судовой колокол.

— Сколько сразу несчастий… — проговорил я. — И Ата вот слепнет. У тебя нет папирос?

— Есть.

Дедушка достал из стола гаванские, и мы закурили.

— Я все забываю, Санди, что ты уже взрослый мужчина, — сказал дед растерянно. — Ты любишь эту девушку? Ату?

— Да.

— Может, тебе просто кажется, Санди?

— Нет. Я ее действительно люблю. Уже несколько лет… Еще мальчишкой… Но я не знал, насколько она мне дорога. Думал, ну, люблю, и все. А я ее по-настоящему, на всю жизнь люблю.

— Слепая жена… Это очень тяжело. Впрочем, бывает хуже — когда чужие друг другу.

— Только она мне нужна, только она. Вот нужен ли я ей… не знаю.

— Гм, Санди. Ты нужен сейчас матери. Ей одиноко и тяжело.

— Да, я знаю.

— За чем же дело стало?

— А можно мне раньше уехать?

— Можно. Поговорю с капитаном. На первой стоянке пересядешь на самолет.

— Спасибо, дедушка?

— Не за что, Санди. Ты им… обеим облегчи жизнь.

— Я сделаю, что могу.

— Вот и кончается наше плавание через семь морей и Атлантический океан. Я тобой доволен.

— Спасибо!

— А теперь иди. Я буду писать твоей матери.

— Она будет рада письму.

— Не огорчайся так, Санди. В жизни всегда получаешь удары. Надо уметь их переносить.

— Я научусь.

— Санди!

Я уже взялся за ручку двери. Дедушка подошел ко мне:

— Хоть ты и взрослый, но поцелуй меня, как прежде, когда был маленький…

Все-таки дед был очень одинок. Кроме товарищей по работе, никого у него не было. Разве у него жена? Разве у него сын? Холодные и далекие.

Я крепко обнял деда и несколько раз чмокнул его в обе щеки. Он бледно улыбнулся. У него задергалось веко.

Я не спал всю эту ночь. Сидел на опустевшей палубе, смотрел во влажную, насыщенную всеми запахами океана тьму и слушал туманный сигнал. Но, как это ни странно, я не чувствовал себя несчастливым.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Меня никто не встретил на аэродроме, потому что я не известил о своем возвращении. И хорошо сделал: самолет пришел в четыре утра вместо девяти вечера (задержала нелетная погода), и мама, по крайней мере, не нервничала. Такси доставило меня до дома за десять минут.

Я стоял у подъезда нашего дома и смотрел на пустынную в этот ранний час улицу. Город крепко спал. Солнце всходило где-то за горой. Ночью прошел дождь, и тротуары еще блестели, отражая в лужицах дома и небо. Был конец лета, и, наверное, стояла жара, а ночи были душные, так как даже дождь не освежил воздуха. От радости у меня так билось сердце, что я его даже чувствовал.

Где бы человек ни ездил, какие бы радости ни получал от путешествий, но самая большая радость — вернуться домой! Наверное, Лялька осудила бы меня за то, что я продолжаю радоваться, когда столько у меня горя, но, сказать по-честному, я радовался как сумасшедший.

Подхватив свои два чемодана (один с подарками из далеких стран), я быстро поднялся на третий этаж. Мне не надо было звонить: у меня был свой ключ, который я берег как реликвию.

Тихонько открыв дверь, я вошел на цыпочках в переднюю, оставил там чемоданы и, невольно улыбаясь до ушей, открыл дверь в столовую.

Все было как прежде, чисто, уютно. Всюду мои яхты и бригантины. Запах нашей семьи. В нише на моей тахте спала кошка. Я ее не знал. Она раскрыла зеленые глаза и подозрительно посмотрела на меня. Я пересек столовую и вошел в комнату родителей. Мама спала на широкой низкой кровати, зарывшись лицом в подушку. Она была одна во всей квартире… Значит, это правда: папа ушел от нас.

Я присел у мамы в ногах и долго сидел так не шевелясь. Окна раскрыты настежь. Мама никогда не боялась сквозняков. На ковре, возле постели, лежала книга. Мама читала перед сном. Интересно, что она читала. Я осторожно нагнулся и поднял книгу. Тендряков, «Свидание с Нефертити».

Мама приподняла голову и сонно посмотрела на меня, еще не проснувшись окончательно. Она была коротко подстрижена, и это молодило ее, но как она осунулась, похудела… Сиротиночка моя! Мама обнимала меня и плакала. Я неловко гладил ее по волосам.

— Не плачь!

— Санди, как ты здесь очутился? Может, это сон и я сейчас проснусь? Ох, Санди! Какая радость!

И вот я опять бессовестно счастлив! Мама хлопочет вокруг меня. В пестреньком платьице — мама не любит халатов — она спешит на кухню. Поставлен чайник. Вынута белоснежная скатерть.

— Эх, к чаю почти ничего нет! — восклицает мама и тут же ставит тесто. — Санди, почему ты не телеграфировал?

У мамы всегда был полон буфет, полон холодильник всякой вкусноты. Видно, когда женщина остается одна, ей не хочется наготавливать для себя одной.

— Мама, давай пить чай в кухне. Я всегда вспоминал нашу кухоньку. Ну, мне так хочется, здесь уютнее…

Пьем чай на кухне. Маме как-то неловко: она не знает, известно ли мне… И я помогаю ей:

— Мне написала обо всем Лялька. Потому я и приехал. Мама! Ты не очень убивайся.

— Все это тяжело, сынок. Я креплюсь. Ему, наверно, хуже…

— Папе? Ты только скажи… Я же должен знать… У него… новая семья?

Мама чуть улыбается:

— Как будто не предвидится. Андрей живет у матери.

— Значит, третьего нет? Вы не развелись?

— Кет, Санди, конечно.

— Тогда почему папа ушел?

— Это не так легко объяснить, Санди, сын. Я потом… Ладно?

— Ладно, конечно. Только скажи, это он тебя бросил?

— Никто никого не бросал. Я больше не могла. Взаимные обиды зашли слишком далеко. Мне хотелось побыть одной, подумать. Я и попросила его пожить у бабушки.

— У папы тяжелый характер, я знаю. Но если…

— Ты ешь, Санди! Ты же любишь яичницу с салом. А к вечеру я испеку пироги. Твои любимые.

— С вишней?

— Вишня уже прошла. Хочешь с яблоками? Можно еще с капустой и яйцами. Почему не спросишь про Ермака… Ату?

— Мама, я боюсь спрашивать. Ата… ослепла?

— Нет, Санди. Еще сколько-то процентов зрения осталось. Катерина говорит, что дальше процесс не пойдет.

— Она… видит свет?

— Не только свет. Различает лица, предметы. Но читать уже не сможет. Опять перешла на слепой метод.

— Но почему, мама? Это началось после того, как произошла вся эта ужасная история с Ермаком?

— Да. Начался процесс. Помутнение хрусталика. И потом… Это же Ата! Она никогда не делала себе скидку на инвалидность. Жила полной жизнью! Не щадила себя. Работала, училась… А ей нельзя переутомляться. Теперь вот еще появление отца. Скоро приедет Станислав Львович.

— Мама! Я должен сходить к Ермаку.

— Успел бы… Мы еще не поговорили даже… — Она, кажется, обиделась.

Я чмокнул маму в щеку и выскочил на улицу. Троллейбусы только вышли из депо. Я ехал в пустом вагоне.

Конечно, брат и сестра еще спали. Конечно, я перебудил всех соседей, пока они проснулись. Минут пять ушло на то, чтобы втолковать им, что я действительно Санди и что это не сон. Ата повисла у меня на шее, а Ермак от восторга дал мне тумака под ребро. Наверно, их учат этому в угрозыске. Довольно ощутительно. Ермак заметно подрос и возмужал. Требовалось бритье. Все же он был ниже среднего роста, но так пропорционально сложен и строен, что казался выше своего действительного роста. По-моему, он стал красивым парнем. Он сел, в одних трусах, с всклокоченными волосами, на неубранную постель и с умилением разглядывал меня. Ата смотрела на нас с улыбкой. Девочкой она, пожалуй, была красивее. Переросла, как говорят в таких случаях. Но ее обаяние заключалось не в красоте лица, а в чем-то другом, что вдруг проявлялось, как блеск молнии, и преображало ее совершенно. Потом я понял — улыбка. Удивительно хорошая была у нее улыбка — нежная и насмешливая в одно и то же время. Нет, улыбка тоже была разной — то дерзкой, то детски доверчивой, мягкой или злой, а порой неудержимо широкой — от всей души. Я запомнил одну ее такую улыбку — русской души; очень мне хотелось ее увидеть снова, но она никогда больше не повторилась именно такою. А когда она не улыбается, это задумчивая, смуглая зеленоглазая девушка очень современного вида. У нее появилась новая привычка щурить глаза, а потом вдруг открывать их широко, будто она удивилась чему-то своему. Может, оттого, что она стала хуже видеть. Да, на пушкинскую Татьяну она никак не походила — эпоха не та. Уж очень она самостоятельна и независима. Может, больше напускает на себя. По-моему, она слабее, чем кажется, и, безусловно, очень ранима и впечатлительна.

— Будем чай пить? — сказала Ата, почему-то покраснев. И стала накрывать на стол и заодно прибирать в комнате.

На ней был ярко-зеленый халатик. Наверное, потому и глаза казались такими зелеными. Значит, по-прежнему любит яркие и светлые цвета.

— Подумать только, вернулся Санди! Морской волк! Дружище! — радовался Ермак. — Молодец, что прибежал так рано! Вместо чая следовало бы чего-нибудь покрепче, но магазины-то еще закрыты!

— Бурлаков даст тебе покрепче! — засмеялась Ата. — Тебе же на работу.

— Я могу взять отгул.

Ата убежала на кухню. Ермак оделся и еще раз обнял меня.

— Ой, даже не верится, что ты вернулся.

Ата внесла чайник. Она налила нам чая и потребовала, чтобы я рассказывал по порядку.

— У нас буду рассказывать. Приезжайте! А пока расскажите лучше о себе.

Ата пожала плечами.

— У нас ничего нового. Учимся, работаем… А я еще и лечусь.

— Как у тебя с глазами?

— Хорошо! Вижу свет, вижу тебя. И за это спасибо. Мы помолчали. Столько не виделись, но разговор почему-то не вязался. И мы отправились к нам. Пахло пирогами и жареным мясом. Ата сразу стала помогать маме. А нас тут же послали за шампанским.

— Как живет Баблак? — спросил я дорогой.

— Хорошо. Ты знаешь, что он женился на Римме? Живут дружно. Он уже инженер. Мы к ним сходим. Ладно?

— Конечно. Слушай, Ермак…

— Да?

— Скоро приезжает Станислав Львович?

— Да, он в октябре освобождается. Приедет сюда. Мы уже списались. Ефим Иванович поможет ему устроиться на работу. Уж говорил с ним. У отца был свой злой гений…

— Жора Великолепный?

— Да. Но теперь его нет. Сколько он зла принес людям! Ты не представляешь. Дядя Вася перед смертью разоблачил его до конца.

— Тяжело он умирал?

— Очень! Самый лютый фашист не придумал бы таких мук. Когда человечество победит рак, это будет самая великая его победа. Больше чем полет на Луну. Ты знаешь, что Родиона уже на заводе нет?

— Лялька писала. Где он сейчас?

— Он теперь в Николаеве. Рядовым инженером. Он так рвался быть главным. Непременно главным! Старик главинж ведь собирался на пенсию. Когда главным инженером назначили твоего отца, Родион сразу и уехал. Ему давно следовало уехать. Разве можно работать с людьми, если они тебя не усажают!

Весь этот день мы провели вместе. Они жаждали рассказов о путешествии, и я им рассказывал: о «Дельфине», о научной работе, о Мальшете, Лизе, Фоме Ивановиче, обо всех, с кем сталкивался эти два с половиной года. Рассказал об острове Морлоу, о супругах Слегл.

— Сейчас достану подарки, — вспомнил я.

Раскрыли чемодан. Фотографий, иллюстрирующих наш быт на «Дельфине» и все достопримечательности путешествия, было, наверное, около тысячи — Мальшет давал мне оттиск с каждого снимка. Вручил подарки. Маме божка из слоновой кости; купил на базарчике в столице Гвинеи Конакри. Это— для души. А для тела дюжину разноцветного белья в красивой коробке. Женщины это любят. Ате я достал платье, которое даже коренная африканка сочла бы слишком ярким для себя… Ата пришла в восторг. Ермак получил трубку из настоящего сандала и галстук, приведший его в явное смущение. Вряд ли он его когда наденет, разве что захочет позлить какого-нибудь стилягу. Больше ради шутки купил я его.

Пересмотрели остальные подарки для друзей и родных.

— Который же здесь Ляльке? — спросила Ата, покраснев.

— Он в другом чемодане, — соврал я неизвестно для чего и переменил разговор.

По старой привычке Ермак помог маме убрать со стола — Ата устала и немного скисла, а потом они ушли домой. Ата не велела их провожать.

— Кстати, какая стала Лялька? — спросил я маму, когда друзья ушли.

— Лялька — хорошая девушка. Преданная дочь, не глупа, довольно хорошенькая. Учится отлично, хотя с неба звезд не хватает. Думаю, неплохой выйдет из нее врач, хотя пошла она на медицинский не по призванию, а вслед за Атой.

— Они что, дружат? Прежде они недолюбливали друг друга…

— Я бы не назвала это дружбой. Сидят рядом на лекциях, вместе готовятся к зачетам. Ляля очень много помогает Ате — записывает для нее лекции, читает ей вслух. Ведет себя как друг, но она ей не друг. Они слишком чужды духовно. Санди, я весь день не выходила на воздух. Идем пройдемся немного. Мы прошли на Приморский бульвар. Народу было совсем мало. В парке культуры и отдыха было массовое гулянье, и все схлынули туда. Там пускали фейерверки, звучала музыка, а здесь тихо. Мы спустились к самому морю и сели на скамейку.

— Мама, а как живет Петр Константинович?

— Ты же навестишь их, надеюсь? Он молодец! Не изменился ни чуточки. Такой же подвижной, энергичный, активно-добрый. Летом он работает начальником турбазы для школьников в горах, сам лазит вместе с ребятами на ледники. Зимой читает лекции на моральные темы, переписывается с многочисленными корреспондентами…

Мама усмехнулась:

— Я как-то читала эти письма. Есть очень глубокие — крик души, — когда подросток одинок и ему нужен добрый совет. А есть такие, что хочется всыпать как следует по одному месту. Так, девчонки часто спрашивают его, можно ли целоваться с молодым человеком, если его не любишь, но целоваться так приятно…

— Мама! Разве могут доставить удовольствие поцелуи без любви?

— Конечно. Разве тебе не приходилось целовать девчонок? Разве ты каждую любил?

— Д-да…

Не мог же я признаться родной матери, что я еще не целовал ни одну девчонку! Она бы сочла меня шляпой. И во всем виновата лишь одна Ата! Это из-за нее я не целовал ни одну девушку, даже когда им этого явно хотелось. А поцеловать Ату… у меня не хватало храбрости. Теперь хватит. Посмотрим!

— Когда ты пойдешь к отцу? — спросила мама, помолчав.

— Завтра утром. А потом мы с тобой пойдем к дедушке. Завтра ведь воскресенье?

На этот раз мы молчали чуть ли не полчаса, пока я не задал тяжелый вопрос:

— Что же случилось?

— Он годами дулся на меня… — начала мама с усилием. — Холодность. Враждебность. Тягостное молчание. Я не выношу, когда на меня сердятся, молчат. На меня нападает дикая тоска. Я иду на работу и уношу с собой эту тоску. Все время какое-то подавленное состояние. Оно мешает мне работать, радоваться жизни, людям. С детства у меня хорошее настроение поутру…

— У меня тоже!

— Вот. Я просыпаюсь с таким ощущением, будто сегодня праздник и меня ждет масса удовольствий. Ощущение радости. Андрей же с утра всего злее. Моя радость его раздражает. Возбуждает в нем какую-то ревность. А он знает мои уязвимые точки, что мне всего больнее. И он непременно добьется того, что вспугнет мою радость. Ты не представляешь, Санди, как я устала от этого! Просто больше не могла. Не могу, и все тут!

Это началось с первого года брака, но тогда мы быстро мирились. Андрей может быть таким славным, таким милым и обаятельным. Вот такого я его очень любила. И люблю до сих пор. Но с годами он все реже радовался вместе со мной. Ты знаешь, что произошло? Он слишком часто на меня дулся, и это приобрело характер условного рефлекса. Понимаешь? Это страшно! Рефлекс — гасить радость!

— Ко почему, почему? — воскликнул я огорченно. — Мама, за что он на тебя дулся? Я тоже это замечал. Ведь часть его плохого настроения распространялась и на меня. Ко мне казалось, что на заводе он стал проще, ласковее.

— Это он с тобой и Атой был проще и ласковее. Ата умеет с ним ладить. Да. Так вот… Знаешь, что вызвало у меня взрыв? Пустячный эпизод. Мы пошли пройтись. Молча ходили по городу. Он вел меня под руку, но лицо было холодное, отчужденное. И я страдала ужасно. Я подумала: как давно я не видела его прежней улыбки! Ты знаешь, какая у него бывает милая улыбка! Мы захотели пить. Подошли к первому попавшемуся киоску с газированной водой. Продавщица разменяла ему крупную бумажку рублями. Деньги были совсем мокрые. Продавщица пошутила, и… отец ответил ей своей улыбкой — сразу стало совсем другое лицо. Прежнее. Почти забытое. Незнакомая женщина получила то, о чем я, жена его, так тосковала, — прежнюю улыбку. Не разучился он улыбаться. Он только мне не улыбался. И я вдруг подумала, холодея: «А ведь я, наверно, уйду от него».

— Но, мама… — Я чуть не плакал от жалости. — За что он на тебя сердился?

— Я и сама не знаю… Я часто думала об этом. — Но ты его спрашивала?

— Конечно.

— А он что?

— Он никогда не признавал, что он сердится. Самого факта не признавал. Он говорил: «Не выдумывай. За что мне на тебя сердиться?»

— Вот именно — за что? А если я его спрошу?

— Он скажет то же самое. Ну и вот. Я терпела сколько могла. В молодости больше сил. А теперь больше не могу. Я ожесточилась против него. Я не дам больше гасить мою радость! Я хочу радоваться жизни и людям. Так я и сказала твоему отцу… Хватит об этом. Хорошо? Расскажи лучше о Мальшете, о Лизе. Ты мне много о них писал.

Мы еще долго обо всем говорили с мамой… К той теме больше не возвращались.

…В воскресенье утром я пошел к отцу. Мне отперла бабушка, как всегда приодетая, будто собралась в театр, с уложенными у лучшего парикмахера города волосами.

Она вскрикнула, узнав меня, и заплакала, обрадовавшись, или от другого какого чувства.

— Сашенька! Саша приехал! Как вырос, возмужал! Анд-рюша!

С отцом я поздоровался не очень сердечно. Не мог. Ему, кажется, было неловко. Но он напустил на себя веселость.

Он постарел, стал суше и по-военному подтянулся, будто не на заводе работал, а служил в армии. Я вручил им подарки.

Пока бабушка с пятнами на лице (она чего-то волновалась) подавала на стол, мы с отцом разговаривали о том о сем. И за чаем он рассказывал о заводе. Бабушка с гордостью слушала. Она гордилась своим сыном: дважды в жизни достиг положения.

— Ведь заново начинал все в тридцать-то восемь лет, — и: вот уже главный инженер! — сказала она восторженно.

Папа улыбнулся ей своей милой улыбкой, за которую полюбила его когда-то Виктория Рыбакова. Я отвел глаза.

— Когда придет «Дельфин»? — спросила бабушка, что-то соображая.

— Недели через три.

— Николай Иванович не приедет раньше?

— Нет. Он же начальник морской части экспедиции. Меня он послал вперед лишь потому, что мама осталась одна. Мне написала Лялька Рождественская.

Наступило неловкое молчание. И только от сгущающегося ощущения неловкости могла бабушка задать мне такой вопиющий по своей бестактности вопрос:

— Что сказал дедушка, когда узнал?

Отец сделал невольное движение ко мне, как бы желая удержать от ответа. Я вроде не видел. Я был простодушен, как телок.

— Дедушка сказал: сукин сын!

— Санди! — ахнула бабушка.

— Ты же сама спросила, что сказал дедушка. Дедушка сказал…

— Ладно, ладно, мы уже слышали! — остановил меня отец. — Ты и рад стараться. Не все можно передавать.

После этого разговор что то не клеился. Отец встал и надел китель.

— Душно. Идем, Санди, пройдемся.

Я привел его на ту самую скамеечку, где вчера сидели мы с мамой.

— Ты слишком молод, чтоб судить… — начал отец.

— Не берусь судить!

— Но ты на стороне матери… Она тебе жаловалась на меня.

— Ничего она не жаловалась. Папа, ответь мне только на один вопрос. Ладно?

— Спрашивай. Подожди минутку.

Отец встал и подошел к ларьку неподалеку. Купил папиросы. Он давно бросил курить — ко за сердца. Врачи категорически запретили. Но видно, начал снова.

Он вернулся, закурил, жадно затягиваясь, и, не глядя на» меня, кивнул головой.

— Отец, за что ты казнил мою маму столько лет?

— Не понимаю.

— За что ты постоянно на нее дулся?

— Чушь! Это все ее фантазии. Я вздохнул.

— Ладно, папа, оставим. Тогда скажи: был ли ты ею доволен как женой? Или тебя что-то оскорбляло. Мне бы очень хотелось услышать ответ на этот вопрос. Но, если это не мое дело, не отвечай…

Трудно было вытянуть из него правду. Все-таки, в конце концов, он заговорил:

— Да, Саша, обида грызла меня… Я постоянно чувствовал критическое отношение с ее стороны. Не то чтобы я требовал восхищения, преклонения, но… чем я, черт побери, плох? Другие женщины ставили меня в пример своим мужьям… Мне известно, что ей завидовали… Она же как будто порой стыдилась за меня. Она все время хотела от меня большего, чем я мог дать… Не то… не то!!! Она сама не знала, чего от меня хочет! Но почему-то в ее присутствии я чувствовал себя не на высоте. И это оскорбляло меня, черт побери! Вот женишься, тогда узнаешь. Никакого значения не придала она тому, что я действительно, начав с самого начала, за короткое время стал начальником цеха, а потом и главным инженером! Почему это не радовало ее? Я чувствовал, что, если бы я остался маляром, ей это было бы все равно. И — я не бюрократ какой-нибудь, не карьерист, не сукин сын — как я работал все эти годы! Никто не скажет, что я делал это ради карьеры! В конце концов Вика только медсестра — ею начала и ею кончит, — почему же она относится ко мне так критически?

— Папа! Ведь для нее не имеет значения, какое положение занимает человек в обществе — главный ли он инженер или маляр: для нее важны его моральные качества, внутреннее содержание.

— Разве я так уж низок в моральном отношении? Что а, пил? Брал взятки? Изменял ей? Ты уже не ребенок, Санди. И я тебе скажу. За двадцать три года нашей совместной жизни я ни разу ей не изменил. Никогда! Хотя женщины сами навязывались мне. И красивые женщины. Почему же твоя мать ставит меня так низко?

— Ничего она тебя не ставит низко! — буркнул я сердито, почему-то покраснев. — Мама ведь тоже тебе никогда не изменяла. Она любит тебя. Я же вижу. Потому ей так нестерпимо больно от твоей холодности.

— Она сама призналась однажды, что хотела бы не такого мужа.

— Возможно! Конечно, ей хотелось бы мужа попроще, поласковее, веселого и верного попутчика на трудной дороге. Но любит она тебя. Всю жизнь. Как же можно было ее так терзать? Ведь она вся преображалась от счастья, когда ты с ней был ласков. Но это было так редко. Все реже и реже. Знаешь, что мне вчера сказала мама на этой самой скамейке?

Отец быстро взглянул на меня и что-то прошептал.

— Мама сказала, что у тебя уже образовался устойчивый рефлекс гасить ее радость.

Я был так недоволен этим разговором, так устал, что понурил голову и больше уже ничего не сказал. Отец тоже долго молчал и курил. Я заметил, как поразили его мамины слова насчет рефлекса.

— Я понимаю, что тебе нелегко, — снова начал отец. — Дети всегда страдают, когда в семье разлад. Даже взрослые. Но поверь, мне еще тяжелее. По натуре я однолюб, семьянин. Не знаю, почему именно у меня так получилось. Все годы нашей совместной жизни я находился в раздраженном состоянии, Я очень чуток. Я чувствовал малейший оттенок критического отношения с ее стороны. И меня это бесило. Я отлично понимал, что Вика не считает меня настоящим человеком…

— Папа!

— Мне пришлось согласиться взять в дом — это в двухкомнатную то квартиру! — дочь Стасика. Почему я должен воспитывать его детей? Только мы с ними и возились! А как Виктория относится к моей матери? Она свою малограмотную мачеху больше уважает, чем мою мать. Хотя мама — кандидат наук! Для нее эта Катерина Давыдовна больший авторитет, чем муж. Я никогда не был для нее авторитетом — ни в чем!

Знаешь, что она сказала, когда я пришел ликующий домой и сообщил, что назначен главным инженером морзавода? Она — удивительное дело! — заметно погрустнела и сказала: «Как скоро ты этого добился!» Я совсем этого не добивался, но, когда получаешь повышение на работе, почему не порадоваться этому? Любая жена на ее месте гордилась бы мужем, а она огорчилась, видите ли. Никогда не видел такой нечестолюбивой женщины! Это у Рыбаковых в крови. Ее отец выше мастера не поднялся.

— Он секретарь партийного комитета завода. По-моему, это почетно.

— Конечно. Я ничего не говорю против него. Славный старик! — Отец посмотрел на часы и поднялся. — Пойду на завод…

— Сегодня ведь выходной?

— Работа помогает мне забыться. Мне очень тяжело, Александр! Сынок! Мне же хватает семьи. Моей семьи!

— Папа! Неужели вы не можете договориться?

— Не знаю, не знаю. Мы уже пробовали договариваться… А потом я увижу этот неодобряющий, критический взгляд, и мною овладевает холодное бешенство. Я никогда не оскорбил свою жену ни одним словом. Я сдерживался…

— Может, лучше, если бы ты не сдерживался, папа? Хорошенько бы поссорились, разбили пару тарелок, — а потом помирились!

— Разбили… тарелки? Какой вздор! Хм! Бить тарелки! — Отец пожал плечами.

Я проводил его до завода.

Когда я потом передал маме этот разговор, сна сначала загрустила, потом рассмеялась:

— Ты умница, сын! Я рада, что говорила с тобой, как со взрослым. Ты все понял. О, лучше бы он бил тарелки, даже стукнул меня разок, но только не это ледяное молчание.

Потом мама глубоко задумалась. Я не мешал ей. Я смотрел на бригантину с алыми парусами (они уже порядком выцвели, надо сделать новые паруса) и вспоминал Ермака еще маленьким. Как он пришел к нам впервые — мы еще жили тогда у бабушки — и недоверчиво сказал: «Алых парусов не бывает».

Надо его спросить, думает ли он так сейчас?

«СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!»

Старинные романы, до которых я, признаться, большой охотник, кончались обычно свадьбой героев. Предполагалось, что дальше уже все ясно и определенно: корабль героя благополучно прибыл в тихую гавань. У наших поколений — и отцов, и детей — женитьба есть начало короткого или длинного, на всю жизнь, путешествия, бурного или тихого, как сложится, но только не мирная гавань.

Ты счастлив, ты в упоении, но почему так тревожно и смутно на сердце? Что-то ждет впереди?

Ата согласилась быть моей женой. Это было неожиданностью для меня. Почему-то я был уверен, что она мне откажет… Еще высмеет, как мальчишку. Объяснился, словно бросился в холодную воду. Но она согласилась.

Мы в ту ночь ходили по улицам нашего города до рассвета. Я должен был рассказывать ей о далеких городах Африки, океанских волнах, пассатах, об исследовательской работе на «Дельфине», о бурях, штормах, о китах и акулах.

— А белого кита ты не видел? — спросила Ата.

— Белого не видел.

— Что такое романтика? — спросила Ата. — Почему она так влечет? Почему влечет недоступное?

Я процитировал ей слова Нансена. Они записаны у меня в дневнике, и я помнил их наизусть:

— «Романтика… Она вдохновляет людей к познанию, ведет их вперед. Романтика рождает в людях дух отваги и извечное стремление преодолевать трудности на непроторенных путях исканий. Романтика придает человеку силы для путешествия по ту сторону обыденности. Это могучая пружина в человеческой душе, толкающая на великие свершения…»

— Как хорошо сказано! — прерывисто вздохнула Ата. — А знаешь, Санди, и ты и твоя мама всегда стояли по ту сторону обыденности. Вот почему меня так влекло к вам. Если я что ненавижу, так это обыденность… Твоя мама умеет делать из будней праздник. Ты весь в нее. Только ей всю жизнь ме-1няли делать праздник. Знаешь, какую жену нужно было твоему отцу? Чеховскую Душечку! Ты не такой!

— А ты знаешь, какую жену нужно мне? — бросился я словно с обрыва.

Я крепко схватил ее за плечи и, зажмурившись, стал осыпать поцелуями щеки, лоб, нос, что попадется. Инстинктивно нашел ее крепко сжатые губы.

Долго мы ходили вдоль моря и целовались в каждом пустынном месте.

Потом я вспомнил о матери и предложил Ате тут же пойти и сказать ей обо всем. Ата согласилась. Мама была в ту ночь на дежурстве, и мы отправились прямо в клинику, предварительно позвонив ей. Мама вышла к нам в вестибюль, где на диване спала дежурная санитарка. Было около трех часов ночи. Мама была в белом халате и косынке. Лицо казалось утомленным, но глаза сияли. У мамы очень лучистые глаза. Товарищи всегда это замечали: «Санди, какие у твоей мамы красивые глаза!» Наверное, это потому, что у нее отличное зрение и глаза никогда не болели.

— Санди, скажи сам! — вдруг испугалась чего-то Ата.

К ней так не подходила робость… Но она именно заробела. Мама, улыбаясь, смотрела на нас. Я обнял маму и горячо поцёловал, сбив белую косынку.

— Мама! Ата сейчас согласилась быть моей женой.

Я смотрел то на маму, то на Ату. Ата стояла пунцовая от смущения, не решаясь поднять глаза.

— Ну что ж, я ведь ждала этого, — сказала мама, как мне показалось, грустно, но сна просто устала. — Я рада, Ата, что ты полюбила моего сына!

Мы помолчали, испытывая почему-то неловкость.

— Пойдемте в сад, — предложила мама. — Я могу побыть с вами четверть часика.

Мы вышли в сад под знакомые созвездия. Ночь была безлунная, зато звезды сверкали очень ярко. В темноте шумели тополя. Пахло морем, травами и какими-то лекарствами, наверное из больницы.

— Тетя Вика, вы правда ничего не имеете против? — е той же так непохожей на нее робостью спросила Ата.

— Нет, Ата, я ничего не имею против. Я очень хочу, чтобы Санди был счастлив. И тебе хочу счастья! Вы очень разные… Никогда не требуйте друг от друга больше, чем другой может дать. Старайтесь дать другому радость.

Мы дошли до конца сада, а потом вернулись назад.

— Когда-то я очень хотела иметь еще и дочку, — сказала мама с нервным смешком. — Вот теперь у меня есть дочь!

— Я буду называть тебя мамой! — сильно волнуясь, воскликнула Ата. — Теперь у меня есть наконец мать!

Ата расплакалась и бросилась маме на шею.

Мама успокоила ее, горячо расцеловала нас обоих и ушла к своим больным.

Я пошел провожать Ату. Мы шли молча, взявшись за руки, подавленные обилием чувств, а рассвет словно шел нам навстречу. Небо все светлело, все изменялся его цвет, пока не стало розовым, как мои мальчишечьи мечты…

Вот на этом бы и закончить книгу о детстве и юности Санди, о его кораблях — настоящих и игрушечных. Но когда сказана не вся правда — это есть та же ложь…

Пришел ко мне Ермак, мой верный товарищ. Как всегда, я очень обрадовался ему. Спросил, как себя чувствует Ата, которую я не видел со вчерашнего дня.

— В институте, — коротко ответил Ермак и спросил, где тетя Вика.

Узнав, что мама пошла по магазинам, кивнул довольно головой и сел возле бригантины с алыми парусами. Я стал шарить по шкафам, ища, чем бы его угостить.

— Представь, что я теперь всегда сыт, — засмеялся но очень весело Ермак. — Сядь, Санди, мне надо с тобой поговорить.

У меня заныло сердце, потому что мы привыкли с Ермаком понимать друг друга без лишних слов. Но на этот раз он был подробен.

— Слушай, Санди, дружище, — начал он, — я никогда тебе этого не говорил. Помнишь, еще в пятом классе, когда я впервые увидел тебя… Я тогда подумал, что дружить с тобой — это самое большое счастье на свете. Два года, пока я не подружился с тобой, не было у меня другой мечты. Мы с Атой были двое одиноких ребят, полусирот, но она всегда мечтала о матери, а я — о друге. И мне уж так хотелось, чтоб этим другом был ты.

Вот уж действительно удивил он меня.

— Ермак! Вот балда! Но именно ты избегал меня, как черт ладана. Я тебя еле заполучил в друзья, и то с маминой помощью. Отчего же ты меня избегал?

— В третьем классе мне тоже нравился один мальчишка. Хороший он был… Теперь умер. Мы подружились. Он пригласил меня к себе. А потом… его родители запретили со мной дружить. Узнали, что мой отец сидел в тюрьме. Мне не было тогда и десяти лет. Но что я тогда перенес!.. Вряд ли забуду.

— Ты боялся, что и на этот раз…

— Ну да… Ведь я не мог знать, что у тебя такая мать. Твоя мама — лучший человек из всех, кого я знал. И ты, Санди, такой!

— Брось… что ты!

— Ты показал себя настоящим другом и в той истории, и всегда. Я очень тебя люблю, Санди!

— Да что ты выдумал объясняться в любви? Работа в угрозыске делает тебя сентиментальным.

Ермак растерянно усмехнулся. На лбу его выступил пот. Он вдруг сильно побледнел. У меня упало сердце.

— Что случилось? — спросил я серьезно.

— Ата тебя не любит, — бухнул Ермак.

Чего-то в этом роде, касающегося именно Аты, я ждал с начала его прихода.

— Она просила тебя это передать?

— В том-то и дело, что нет! Мы с ней проговорили всю ночь. Я требовал, чтобы она сказала это тебе. Что обманывать такого доверчивого парня, как ты, — это подлость! Она раскраснелась, рассердилась, заплакала. Заявила, что, если только я посмею тебе сказать, она не простит мне этого до конца жизни. Ты ее знаешь…

— Ермак, почему же она выходит за меня замуж, если я ей противен?

Ермак затряс головой.

— Ты ей как раз не противен. Наоборот. Но ведь этого мало, чтоб выходить замуж.

— Да, мало… Что же ее заставляет выходить за меня? Отказала же она Анатолию Романовичу и еще какому-то студенту… Мама мне рассказывала. Подожди… подожди… Мама?

— Да, Санди. Ата сказала, что всю жизнь мечтала иметь такую мать. Видишь ли. Хоть она и медичка, но еще совсем ребенок. Удивительно наивная и чистая. Все свое слепое, безрадостное детство она мечтала о матери. В ответ на мои упреки Ата сказала: «Я же не виновата, что — я его не люблю! Но он мне нравится. Я буду ему верной и доброй женой». Ты только не расстраивайся. Девчонки, они такие… Ата заявила, что не перенесет, если ты жениться на другой и «какая нибудь Лялька» будет называть тетю Вику мамой. Никогда не ожидал от нее. Отродясь не слыхал, чтобы выходили замуж из-за любви к свекрови. Но у нее все не как у людей. Я должен был тебе это сказать… Я просто на мог иначе. По-моему, ты на пей не женись. Вряд ли она даст тебе счастье.

— Спасибо.

Мы долго молчали, с час, пока пришла мама. Она обрадовалась Ермаку, упрекнула меня, что еще не поставил чайник, и убежала на кухню.

За чаем она расспрашивала Ермака о работе, нет-нет поглядывая на меня. Лицо ее вытянулось. Должно быть, почувствовала, что у меня неладно.

Когда Ермак поднялся уходить, я пошел с ним. Мы долго беспорядочно сновали по городу.

— Идем в кино, — неожиданно предложил я.

Ермак сразу согласился, и мы купили билеты на какую-то английскую комедию.

Весь зал хохотал, даже Ермак не выдерживал и фыркал, а я ничего и не понял. Но мне было приятно, что я сейчас не один, рядом мой друг Ермак и еще много людей — веселых, хохочущих во все горло. Я бы с удовольствием просидел еще сеанс, но было неловко перед Ермаком.

После кино мы опять долго блуждали по городу. И во мне постепенно все прояснилось. И я вдруг понял, как мне поступить.

— Слушай, Ермак, — сказал я, — дай мне слово, что никогда, никогда не скажешь сестре, что я знаю… Может, она еще полюбит меня. Так бывает иногда. А если нет… Что ж, у нее будет мать. То, чего ей больше всего хотелось. Пусть все будет, как ей хочется. Довольно она настрадалась. А за сестру не беспокойся. Я ее никогда не обижу.

— Но о ней я беспокоился! — буркнул Ермак.

Я съездил в Ленинград. Сдал экзамены экстерном — сразу за три последних курса. Вернулся с дипломом океанолога. «Дельфин» давно уже стоял на рейде. Научные работники и команда, отдохнувшие, погостившие дома, уже съезжались на корабль. «Дельфин» в прежнем составе, чуть расширенном, готовился к отплытию в Индийский океан.

Как это ни странно, Индийский океан является фактически «белым пятном» на нашей планете. Его решено исследовать силами пятнадцати государств. Четыре года будут бороздить суда международной экспедиции волны океана, который таит в себе много загадок. Ученых ждет трудоемкая и кропотливая работа. Рейс будет тяжелый.

За полмесяца до отплытия «Дельфина» мы с Атой зарегистрировали в загсе наш брак. Свадьба была шумная. Собрались все друзья и родные. Веселились до утра. Были, конечно, и мои дед с бабушкой. Ата в воздушном капроновом платье, разрумянившаяся и счастливая, была очень красива и, кажется, импонировала бабушке. Отец, вернувшись домой, заметно для всех ухаживал за своей женой. Ревновал, когда ее приглашали танцевать. Может, отец сделает вывод из полученного тяжелого урока и они опять будут счастливы? Почему бы нет, раз они любят друг друга. Я на это очень надеюсь. Я верю.

Как сложится мой собственный брак, трудно сказать. Не от меня это зависит. Ата ведет себя как влюбленная жена, и, если бы я не знал от Ермака, что она меня не любит, возможно бы, и не понял. Может, она все таки влюблена в меня немножко?

Кто тяжело пережил наш брак, так это Ляля Рождественская. Она даже не смогла прийти. И после я узнал от девчат, что она целый вечер проплакала.

Бедная Лялька! Никогда я не ценил ее, как она того заслуживала. Непосредственная и простодушная, очень добрая, вспыльчивая и отходчивая. От всей души надеюсь, что ее чувство ко мне неглубоко и скоро пройдет. Тем более я этого хочу, что она, кажется, задела сердце моего друга. Ничего, я уезжаю, они остаются. Лялька непременно полюбит Ермака! С такой женой он будет очень счастлив.

…Судно отчаливает. Стучит дизель, стучит сердце, вьется флаг на гафеле. На пирсе колышется огромная толпа провожающих. Все машут платками, шляпами — словно выпустили птиц. Все шире вода между пирсом и кораблем. Еще различаю родные взволнованные лица. Жалкое, растерянное лицо Аты — она меня уже не видит, все видят, а она нет. Прекрасное, грустное лицо мамы — что-то кричит мне; уже не слышно. Плачущая бабушка. Отец… Он поддерживает маму под руку. Дедушка Саня такой же моложавый и сильный, как был. «Петр Первый»! Мой друг Ермак. Дружище ты мой дорогой! Старый директор Петр Константинович. Лялька рыдает не скрываясь. Ох Лялька! Как мало мы ценим подлинное чувство! Баблак Иван… Солидный инженер… Рядом с ним изо всей силы машет платком Римма. Гриша, Майка… Пирс с провожающими уехал далеко вправо… Лица затуманились… Ничего не видно. Смешно, когда плачет взрослый, женатый мужчина.

Дизель стучит ровно, как спокойное сердце. На берегу зажглись огни. Берег все дальше. Карантинная слободка: вон на том берегу искали мы, ребята, «лягушки», «куриный глаз», «слезки» и всякие другие камушки. На крыльях рубки вспыхнули отличительные огни. Красные, зеленые/ Берег скрылся. Надолго!

Ата, Ата! Это неправда, что я не понял бы, не скажи мне Ермак. Я понимал с самого начала. Оттого так тревожно было на сердце. Оттого не было ощущения настоящего счастья. Темперамент и пылкость — это еще не любовь.

Перед отъездом я заходил проститься к Рождественским. Вот тогда я понял, как смотрит женщина, когда она любит.

Ветер крепчает, волна крутая, горизонт растворяется во тьме. Ночь и сердитое зимнее море. Может, не надо мне было уезжать так надолго — на четыре года.

Учитывая, что я только женился, мне предлагали место в океанологическом институте, в том самом, который столько лет возглавлял мой дед. Он-то, не задумываясь, оставил директорский кабинет, как только явилась возможность настоящей работы. И считает годы, когда он, океанограф, сидел в институте, затраченными впустую. А может, его на старости лет неудержимо и властно позвала романтика? Как же я, молодой и сильный, только что окончивший высшее морское училище, мог остаться у юбки жены, даже если бы она меня любила?

Если бы я действительно был нужен Ате, если бы она была одинока и беспомощна, я бы остался возле нее, хотя сердцем был бы на «Дельфине», рядом с друзьями, в далеком плавании. Но моя жертва была никому не нужна. Мама уговорила меня принять участие в этой замечательной экспедиции. Мама против всяких жертв!

Палуба опустела. Было темно, дул резкий ветер. Море белело в темноте, начиналась качка. Я спустился в каюту — нас опять поместили вместе с Мальшетом, в нашей прежней каюте. На полу лежали наши чемоданы — они уже не лежали, а ползали то в одну сторону, то в другую. Надо было разбирать вещи, устраиваясь надолго. Но меня охватило отвращение к одиночеству, и, махнув рукой на чемодан, я пошел в кают-компанию.

Там было, как всегда, уютно, светло и полно народу. Оживленный, счастливый дед спорил с известным географом, длинную белую бороду которого знал весь ученый мир. В углу я увидел веселого Мальшета и стал пробираться к нему. Там же сидела задумчиво улыбающаяся Лиза. Тоненькая, в белом шерстяном платье с кожаным ремешком, с девичьи ясным лицом, Лиза никак не походила на замужнюю женщину. Я внимательно посмотрел на нее. От Мальшета я знал, что она вышла за Фому Ивановича Шалого, еще не любя, но потом полюбила мужа. По-моему, она счастлива. Всегда такая ясная, бодрая, как солнечное утро. Рядом с Лизой я увидел дородного человека в полосатом пуховом пуловере и роговых очках. Нас познакомили. Я уже слышал, что он режиссер, прикомандирован к нам. И еще двое — писатель и кинооператор.

Подошел дедушка. Я хотел уступить ему кресло, но он остался стоять, положив руку мне на плечо.

— Филипп Михайлович, — обратился он к Мальшету, — пожалуйста, зайдите ко мне утром пораньше. Хочу обсудить с вами до совета экспедиции план работы. Надо уточнить маршруты первых разрезов и составить рабочий план станций.

Мальшет кивнул головой. Зеленые глаза его загорелись: начиналась работа, океанские будни.

— Откуда начнутся исследования? — спросил у деда режиссер.

— От восточных берегов Африки до Австралии.

— Это правда, что мы знаем дно Индийского океана хуже, чем поверхность Луны? — наивно продолжал режиссер.

— Безусловно.

— Простите, я слышал, в план ваших исследований входит также изучение радиоактивности океана. В наш атомный век…

— Вот именно. В природе радиоактивного стронция нет. А теперь, после ядерных взрывов, везде в природе находят радиоактивный изотоп стронция — в воде, в животных организмах, в морских отложениях… Мы еще потолкуем об этом… Плавание только начинается.

Дед ушел к себе. Качка усиливалась. Режиссер немного побледнел. Кают-компания стала пустеть.

— Мне очень понравился ваш город, — обратился ко мне режиссер. — Он напоминает мне города Грина. И куда бы ни пошел, повсюду сквозит море. Но как он ни хорош, в нем, по-моему, трудно усидеть долго. Потянет к путешествиям. Везде разговоры о дальних плаваниях, как о самом обычном. В трамвае, парикмахерской, столовой, в фойе кино только и слышишь: «Сбегали транспортным на Кубу», «Оформляюсь с китобоем в Антарктику», «Иду с краболовом в Индийский океан»» «Иду к экватору на тунца». Либо моряки, либо кораблестроители. Тоже интересные люди. Даже девушки… Сижу на Приморском бульваре, — они обсуждают, куда интереснее попасть на производственную практику: на Фарерские острова или банку Джорджес. У журналистов то же — берут командировки за Полярный круг, к берегам Гренландии, а то за тропик Козерога. Пишут о перспективах ловли рыбы в самых дальних водах. Хорошо! Да, — самодовольно продолжал режиссер, — мы вышли из внутренних своих водоемов на простор Мирового океана. Кстати, это кое-кому ох как не по нутру. Однако как качает…

— Идем на палубу, Санди! — позвал меня Мальшет. — Подышим перед сном.

На палубе было слишком много воздуха. Мы захлебнулись, едва высунули нос. Начинался настоящий зимний черноморский шторм.

— Держись, Санди! — весело крикнул Мальшет. — Дай руку. Заглянем к Фоме?

Мы пробрались в штурманскую рубку. Там по-старому священнодействовал над картами Фома Иванович. Его грубоватое бронзовое лицо при виде нас озарилось широкой улыбкой. Он сделал знак садиться. Мальшет сел возле него на стул; я присел на ступеньку в дверях. — Зюйд-вест, десять баллов! — сказал Фома Иванович.

Теперь оживут на корабле вещи. Сами по себе. Начнут открываться двери, срываться с места стулья. Со стола вдруг спрыгнет, как живая, книга или пепельница.

Ветер завывал вокруг «Дельфина», заунывно свистел в снастях. Дождь сек резко, как кнутом…

— Санди, закрой дверь! — сказал Фома Иванович. Ничего не видно из рубки. Кораблем управляют приборы — им верят. Полна рубка навигационных приборов — радиолокатор, эхолот… На «Дельфине» электронное оборудование. Чудесный корабль! А ведь я его строил, черт возьми! Неужели огромный океанский — на последних достижениях техники — корабль легче построить, чем счастье?

Там, дома, Ата, нашедшая наконец себе мать. Этот вечер Ермак проведет с ними. Он обещал мне. Наверно, придет и дедушка. Может, и Лялька, и Петр Константинович… Сегодня будут говорить обо мне. И прислушиваться к ветру.

«В море шторм! — с тревогой скажет мама. — Как-то наш Санди?» — и посмотрит на Ату.

Мама все поняла, хотя и ни слова не сказала мне. На то она и мама, чтоб понимать сына без. слов.

Мне очень горько, но я не дам обиде укрепиться. Знаете, что делает обида? Ненадолго мир вдруг показался мне не таким уж ярким, зовущим и таинственным… Как будто романтика стала просто вымыслом, не самой жизнью. Я даже подумал растерянно: может, это зрелость? Это невыносимо тягостное состояние длилось несколько минут или часов — не помню, — но я ужаснулся…

Бедные люди, которые вот так воспринимают мир всегда! Какое это несчастье! Как они обездолены!

Но прошел этот страшный, убогий, обыденный час, и мир снова засверкал всеми красками земли и неба,

Положа руку на сердце, разве можно утверждать, что я несчастлив? Я, который умеет радоваться всему. И больше всего миру, в котором живу.

Вдруг я расслышал с запозданием, что кричала мама вслед уходящему кораблю:

«Счастливого плавания!»

И. Винникова ЖИЗНЬ РАДИ ЧЕЛОВЕКА

Романы, повести и рассказы В. М. Мухиной-Петринской давно уже завоевали признание юношеской аудитории, вошли в круг чтения нашей молодежи. Да это и неудивительно. Ведь книги писательницы адресованы всем тем, кто стоит на пороге большой жизни, впервые открывая для себя огромный мир, полный неизведанного, кто выбирает свой жизненный путь, свое призвание.

Сами названия книг—«Побежденное прошлое» (1935), «Тринадцать дней» (1936), «Под багровым небом» (1936), «Если есть верный друг» (1958), «Гавриш из Катарей» (1960), «Смотрящие вперед» (1961), «Обсерватория в дюнах» (1963,) «Плато доктора Черкасова» (1964), «На вечном пороге» (1965), «Корабли Санди» (1966), «Путешествие вокруг вулкана» (1969), «Встреча с неведомым» (1969), «Океан и кораблик» (1976), «Утро. Ветер. Дороги» (1978) — обещают читателю знакомство с миром путешествий, научного поиска, познания тайн мира и собственной личности.

Прежде чем стать профессиональной писательницей, В. М. Мухиной-Петринской пришлось пройти трудный жизненный путь, сменить множество профессий, поработать и на заводе, и на стройках, и в сельском хозяйстве, и в школе, и в научно-исследовательских учреждениях. Писательница досконально, «изнутри» знает труд слесаря и прессовщицы, метеоролога и лаборанта, маляра и грузчика, учителя средней школы и ученого-исследователя. Обширна и география ее жизненных дорог — Поволжье, Каспий, Средняя Азия, Дагестан, Крым и Дальний Восток…

Все это придает ее книгам жизненную достоверность и правдивость, точность описаний природы, добротную фактичность.

Через все творчество писательницы проходят три сквозные темы — открытие мира, научный поиск, самоопределение героя. Темы эти внутренне взаимосвязаны, они своеобразно переплетаются и взаимопроникают друг в друга.

В произведениях В. М. Мухиной-Петринской жизнь развивается по законам добра и справедливости. Ее герои — ученые, путешественники, рабочие, инженеры — живут широкими духовными интересами, творчески осваивают мир, стремятся наши и осуществить свое призвание. Особенно ярко это проявляется в образах юношей и девушек, только начинающих свой жизненный путь. Таковы Яша и Лиза Ефремовы, Ермак Зайцев и его друг Санди Дружников, Марфа Петрова, Владя Гусева и другие. Юность с ее дерзанием и порывами, высоким настроем души, благородными стремлениями и большими, сильными чувствами — вот идейно-художественный центр произведений писательницы. Ее интересует самый процесс формирования личности. Какие факторы — общество, среда, воспитание, семья — влияют на складывающийся характер? В каких случаях и почему формируется человек активный и общественно полезный или пассивный потребитель материальных благ, а порой и преступник? На все эти вопросы нет простого, однозначного ответа. В каждом конкретном случае авто] исследует, анализирует, ставит своего героя в различные жизненные ситуации, почти всегда оставляя для человека споткнувшегося, даже преступника, путь к нравственному исправлению и возрождению.

У писательницы есть свои любимые герои. Они переходят из одного произведения в другое, встречаются на жизненных дорогах, вступают в различные отношения — знакомятся, дружат, сотрудничают, спорят. Это обычно личности становящиеся, растущие, ищущие. Основное внимание автора привлечено к детству и юности героев. Когда они вырастают и взрослеют, то уходят как бы на второй план, уступая место новому поколению юных персонажей. Так создается эффект постоянного движения и развития жизни, смены поколений в созданном писательницей воображаемом мире. Иллюзия достоверности, «всамделишности» происходящего в книгах В. М. Мухиной-Петринской создается также переходящими из одной книги в другую второстепенными персонажами.

Интерес писательницы к становящемуся, растущему герою постоянен. Один из них — Ермак Зайцев, который впервые появляется мальчиком-подростком в романе «Корабли Санди» (1966), а потом — уже в качестве сотрудника милиции, занятого работой среди малолетних правонарушителей, — в романе «Утро. Ветер. Дороги» (1978).

Ермак — носитель глубоко гуманного чувства. Образ это-го невзрачного, тщедушного мальчика из неблагополучной семьи, с ранних лет столкнувшегося с изнанкой жизни, оказался своеобразным художественным открытием автора.

Как могло получиться, что у талантливого, но ленивого и эгоистичного, самовлюбленного Станислава Львовича и его жены-пьяницы вырос такой заботливый, любящий сын, мальчик с высокими моральными требованиями, принципиальный и самоотверженный? Это кажется странным окружающим, соседям по дому, школьным учителям.

Писательница дает вполне определенный ответ на этот вопрос. Несомненно, что характер Ермака складывался как бы в противовес дурным семейным влияниям и в то же время в полном соответствии с теми принципами гуманизма, которые лежат в основе советского общества.

Ермак учился в школе, читал хорошие книги, ему помогали простые люди, он видел проявление добра в окружающей его среде, и все это сформировало в нем своеобразную жизненную философию — видеть во всех людях человеческое и бороться во имя любви к ним.

И Ермак борется. Он оказывает большое влияние на своего друга Санди, который от бездумно-радостного восприятия жизни только в ее светлых, положительных проявлениях переходит к более глубокому пониманию людей, становится требовательным к себе и внимательным к близким и товарищам.

Ермак помогает своей сестре Ате мужественно переносить слепоту, поддерживает ее в трудные дни. С большой сердечной заботой относится он к детям и подросткам, попавшим под дурное влияние улицы, помогает им найти правильную дорогу. Под несомненным воздействием Ермака внутренне возрождается один из членов воровской шайки дядя Вася. Чтобы помочь Ермаку, он идет на открытый разрыв с преступниками.

Свой жизненный путь Ермак определяет именно там, где он всего нужнее, — работать по перевоспитанию правонарушителей, освобождать нашу жизнь от зла в его самых грубых и антиобщественных формах.

Следует отметить активность героев В. М. Мухиной-Петринской в их борьбе за свои идеалы, за осуществление высоких творческих и человеческих принципов. С этими качествами сочетается и нравственный максимализм.

Сюжетная напряженность и внутренний драматизм произведений писательницы во многом определяются столкновением персонажей контрастных, взгляды и жизненные позиции которых оказываются полярно противоположными. Примирение здесь невозможно, а возможна лишь борьба — решительная, смелая, до конца. Именно в такой борьбе сталкиваются любимые герои писательницы — Ермак Зайцев, Коля Черкасов, Владя Гусева — с выходцами из темного мира воров и преступников. В. М. Мухина-Петринская различает здесь жестоких главарей (Гусь, Морлок), с которыми не может быть иного обращения, кроме их изоляции от общества, и людей слабых, несчастных, временно и в силу неблагоприятных обстоятельств попавших под влияние преступников (дядя Вася, Сурок, Зомби). Для таких есть возможность вернуться к честному труду, к людям. Их спасение и является жизненной целью Ермака.

Такой же активной защитницей добра является и Владя Гусева («Утро. Ветер. Дороги»). Она вступается за свою подругу Геленку, которую преследует банда хулиганов. Владю волнует и драматическая судьба другой ее подруги — Зины Рябининой. После смерти матери и новой женитьбы отца Зина ожесточилась, замкнулась в себе и, оказавшись втянутой в преступную шайку, погибает от ножа одного из бандитов. Борьба за, торжество добра и справедливости, за жизнь и счастье окружающих помогает Владе определить свое место в жизни, найти себя.

Мотив жизненного призвания является основным в этом романе В. М, Мухиной-Петринской. Призвание — это цель и смысл жизни, но порою люди представляют его однобоко и извращенно. Так, например, мать Влади Зинаида Кондакова, в прошлом работница завода, понимает свою жизненную задачу весьма прямолинейно — как служебное продвижение, карьеру, путь наверх, к вершинам успеха и всяческого благополучия. Красивая, хорошо причесанная и элегантно одетая, Кондакова духовно бедна и примитивна, а в своих стремлениях грубо эгоистична и расчетлива.

Однако жизнь жестоко наказывает Зинаиду. Она тяжело заболевает и вынуждена уехать в другой город, так как в Москве и семейные и служебные ее дела серьезно подорваны.

Эгоисты и приспособленцы терпят крах и в других произведениях писательницы.

Следует, однако, отметить, что в подобных ситуациях «наказания дурных людей» автор порой выступает в роли всесильного и мудрого демиурга. Понятно, конечно, что, наказывая подлеца, В. М. Мухина-Петринская отстаивает высокое — звание человека, борется за торжество справедливости. Хотелось бы все же, чтобы разрешение жизненных противоречий больше вытекало из естественного хода и развития жизненных обстоятельств и человеческих характеров, нежели из добрых намерений автора.

В критике уже отмечалась романтическая настроенность творчества В. М. Мухиной-Петринской, его несомненные связи с традициями А. Грина. (См.: Приходько Владимир. Адресовано первопроходцам. — В кн.: В. М. Мухина-Петринская. Океан и кораблик. Детская литература, 1976, с. 5–6.)

Конечно, традиции романтизма проявляются не только и не столько в отдельных гриновских именах и названиях (корабль «Ассоль», имя мальчика Санди, названного так в честь Санди Прюэля), сколько в самом видении мира, приподнятом, ярком, романтизированном.

Писательница любит контрастные образы, сталкивает полярно противоположные характеры, рисует экзотические картины природы, переданные через обостренное юношеское восприятие.

Следует назвать и другого литературного учителя В. М. Мухиной-Петринской — Константина Паустовского. В свое время, познакомившись с книгой «Если есть верный друг», К. Паустовский увидел в ней несомненное дарование автора, отметил высокий идейно-воспитательный пафос произведения. Паустовский прочел повесть «Смотрящие вперед» еще в рукописи и рекомендовал ее к изданию.

Порою при чтении произведений В. М. Мухиной-Петринской мелькает и мужественный профиль Жюля Верна — признанного отца приключенческой литературы и научной фантастики. Во всяком случае, серьезный интерес к науке и раскрытию тайн и загадок нашей планеты идет от традиций Ж. Верна.

В романтической литературе особое место занимает мечта. В. И. Ленин в своей знаменитой работе «Что делать?» сочувственно цитирует слова Д. И. Писарева о роли мечты в жизни человека: «Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения со своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно»

По мнению В. И. Ленина, мечта открывает перед человеком новые горизонты, помогает преодолевать трудности, неизбежно возникающие при выполнении того или иного большого дела, благодаря мечте жизнь становится окрыленной и целенаправленной.

Именно такая мечта освещает мир любимых героев В. М. Мухиной-Петринской. Мечта вдохновляет, дает цель жизни, делает ее интересной, наполненной, яркой. Отказ от мечты равносилен отказу от жизни творческой и означает серое, бессмысленное существование обывателя.

…В финале романа «Утро. Ветер. Дороги» Ермак Зайцев и его юная жена Владя полны веры в будущее, мечтают о счастье всего человечества. Сделать каждого человека счастливым — вот великая задача нашего времени — считают герои.

«Каждый Человек — единственный от природы на все времена, ведь даже узор на пальцах не повторяется, а не то что склад души! Пойми, Владя, он верит во что-то, он надеется, мечтает, ему больно — он плачет. А вот у Человека радость — и он смеется, как ребенок. Так надо чаще доставлять ему эту радость!» — говорит Ермак. И Владя отвечает: «Знаешь что, мы будем с тобой работать ради Человека. Ладно? Всю жизнь ради Человека».

И. Винникова

(Ленин В. И. Полное собрание сочинений, т. 6, с. 172)

Оглавление

НАШ АДРЕС: АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . ЗАВОЕВАНИЕ ДРУГА

  Глава первая . «АЛЫХ ПАРУСОВ НЕ БЫВАЕТ…»

  Глава вторая . АТА

  Глава третья . БАБУШКА РАЗОБЛАЧАЕТ . НЕОЖИДАННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

  Глава четвертая . «ТЫ ЖЕ НЕ ЭГОИСТ?»

  Глава пятая . СПИСАЛИ НА ЗЕМЛЮ

  Глава шестая . «ЕРМАК ЗАЩИЩАЕТСЯ САМ!»

  Глава седьмая . ПЕРВАЯ БИТВА — ПЕРВАЯ ПОБЕДА

  ОСТРОВ МОРЛОУ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . СВЕТ

  Глава восьмая . «ЖЕРТВА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ»

  Глава девятая . «БУДУ ЛИ Я ВИДЕТЬ?»

  Глава десятая . «ВЫ МНЕ НЕ ОТЕЦ!»

  Глава одиннадцатая . ЕРМАК ОСТАЕТСЯ ОДИН

  Глава двенадцатая . ТВОЙ ОТЕЦ БЫЛ ГЕРОЙ

  ФИЛИПП МАЛЬШЕТ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . ГОРИЗОНТЫ, ОТКРЫТЫЕ ВЕТРАМ

  Глава тринадцатая . ЗВЕЗДНАЯ ПЫЛЬ

  Глава четырнадцатая . СВЯЩЕННАЯ РОЩА

  Глава пятнадцатая . КОРАБЛИ В БУХТЕ

  Глава шестнадцатая . АТА УХОДИТ

  Глава семнадцатая . НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ

  НЕВЕДОМЫЕ БЕРЕГА

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ . ШКВАЛ

  Глава восемнадцатая . КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?

  Глава девятнадцатая . ТРУДНЫЕ ДНИ

  Глава двадцатая . ТРУДНЫЕ ДНИ . (продолжение)

  Глава двадцать первая . ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СОВЕСТЬ?

ЧАСТЬ ПЯТАЯ . ПЛАВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

  РАДОСТИ САНДИ ДРУЖНИКОВА

  ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

  «СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!»

И. Винникова . ЖИЗНЬ РАДИ ЧЕЛОВЕКА

Реклама на сайте