«Всадники»

Глава I ПОДКОВА СЧАСТЬЯ

Бежал Севка через улицу и споткнулся в дорожной пыли о что-то железное.

«Подкова! — удивился он. Постоял на босой ноге, тряся другую, зашибленную, и рассудил: — Подкова — это к счастью! Может, батька вернется или хоть письмо напишет с фронта».

Минула неделя, другая — нету счастья! Бабка знай причитает: «То белые, то красные… Разор и стынь. Придет зима — во что я тебя одену-обую, чем накормлю? Молчишь, Савостьян?»

Надоели Севке крапивные щи без хлеба, еще горше надоели бабкины причитания. Как ни прикидывал, как ни вертел, оставалась одна надежда — на подкову. Может, и есть в ней такая чудесная сила, чтобы враз переменить пустые щи на калачи…

Однажды появились на Севкиной улице двое верхоконных. Один придержал коня, свесился с седла:

— Парнишка, ты здешний?

— А то какой же? — задрал голову Севка. — С самого рождения на этой улице проживаю.

— Аж с самого рождения? Выходит, старожил, — усмехнулся всадник. — Тогда посоветуй, где разместить эскадрон. Квартирьерами нас послали.

— Какой еще экс… — запнулся Севка.

— Эскадрон — это, брат, кавалерия. Сотни полторы бойцов да столько же коней. Место ищем передохнуть. Не все ж воевать, надо и в баньке попариться. Опять же и коням отдых необходим. Забыли, когда расседлывали.

Севка сосредоточенно выслушал, сказал:

— Счастье твое, что на меня напал! Веди свой эскадрон прямиком сюда. Вон кирпичный завод пустует, — указал он рукой. — Видишь крыша на отлете? Это навес для сырца. Коням — в самый раз. А людей по домам поставим.

У Севкиной бабки разместился полувзвод. Трое на кровати, двое на лавках, остальные на полу. На ночь постелют свои палатки и — вповалку.

Двери не запираются, горит керосиновый фонарь. Случается, среди ночи заглянет дневальный, растолкает спящего, прикажет:

— К взводному командиру, быстро!

И в минуту боец одет. При шашке и карабине неслышно выскальзывает за порог.

А когда полувзвод в наряде, совсем пустеет дом. Кому выпадет дежурить по кухне — помогать кашевару дяде Андрею, кому в караул — охранять имущество эскадрона, а кому-то седлать лошадей и выезжать патрульными на дороги — время военное.

Бабка отворит окна и двери, ворчит:

— Табакуры! Не продыхнуть!

Парусом надувает цветастую занавеску у печи ветер-сквозняк, гонит вон махорочный дым и устоявшийся запах кожаной амуниции, солдатского и конского пота.

Знает Севка, что бабка ворчит не со зла, а лишь по привычке. Ведь в каждом из бойцов видится ей сын, Никифор Снетков, Севкин отец. Вот так же и он где-то по чужим людям, если живой. Тоже небось поделится с голодным хозяйским мальчонкой кашей ли, принесенной в котелке из походной кухни, рыбиной-таранкой, а то и побалует замусоленным кусочком сахару, как побаловал однажды Севку пожилой бабкин постоялец Кузьма Тетеркин.

Поселковая ребятня так и прилипла к эскадрону. Не сидит дома и Севка. То он у коновязей, где кавалеристы чистят лошадей, то крутится возле пушки, которая тоже оказалась в эскадроне, но чаще всего — в кузнице.

Поначалу эскадронный кузнец, дядя Архип, прогнал было Севку:

— Тут не кинематограф, чтоб глазеть. Конь поддаст копытом — и нет тебя, белобрысого…

Севка пулей домой. А обратно — с подковой.

— Может, сгодится?

— Добрая вещь всегда сгодится, — ответил Архип. — А знаешь ли ты, белобрысый, что подковы не дарят? В старину говорили, будто отдать подкову значит потерять свое счастье.

— Мое не потеряется, — нахмурился Севка. — Мать померла от тифа. От батьки с фронта скоро год ни слуху ни духу.

Так и познакомились. Севка особенно на глаза не лез, но умел в нужную минуту оказаться под руками у кузнеца: то клещи подаст, то побежит с топором толстой березовой коры запасти, которая в горне горит не хуже угля.

Часто случалось им ковать эскадронных лошадей. Дядя Архип, нагнувшись, чистит резаком копыта или примеряет подковы. Севка держит коня под уздцы. То погладит его, то прижмется щекой к теплой конской морде.

Привел однажды ординарец Сергей Гаврилов командирова Бурьяна. Не жеребец — сущий зверь.

— На левую заднюю расковался. Четверть часа сроку! — заторопил Сергей кузнеца.

— Четверть? — усмехнулся Архип. — Ой, врешь, бедовая голова! Такой глупости командир сроду не приказывал. Как, Савостьян, подкуем Бурьяна на твою дареную?

— Подкуем! — согласился Севка, любуясь гнедым.

Дядя Архип наклонился с клещами, чтобы старые подковные гвозди из копыта повыдергивать, а Бурьян выгнул шею да как хватит кузнеца зубами пониже затылка. Ременную лямку кожаного фартука — пополам!

— Балуй мне! — пригрозил, распрямляясь, кузнец. — У-у, зверюга! А ты, Сергей, если держишь, пошто разеваешь рот?

Откуда ни возьмись — Севка. Подкатился под коня, схватил ногу, крикнул: «Стоять!» Жеребец грозно покосился на мальчишку, но покорился, дал ногу.

— Ты, брат, отчаянный, — похвалил кузнец, приладив гнедому Севкину подкову. — Хочешь в кавалерии служить?

Севка промолчал. Понимал, что это пустой разговор: не примут, ростом не вышел!

Недолго кавалеристы стояли на отдыхе. Для Севки эти деньки мелькнули, как короткий миг. Однажды на рассвете горнист сыграл побудку.

— Сед-лай! — раздалась команда.

Выстроившись в колонну повзводно, эскадрон снялся на рысях.

«Цок-цок-цок! Цок-цок-цок!» — вызванивали по булыжнику главной улицы строевые кони под всадниками. «Та-та-та-тах! Та-та-та-тах!» — стучали колеса пулеметной тачанки. «Бум-бум-бум!» — басом громыхала запряженная восьмеркой эскадронная пушка. А позади, тоже на рысях, шел обоз: пароконные фуры с продовольствием и фуражом, походная кухня, телеги, нагруженные свежим сеном.

Поселковые мальчишки кинулись провожать, но скоро отстали. Ежась от утреннего холодка, они долго стояли на дороге, махали картузами. И каждый в эту минуту душой был там, в походной колонне.

Вечером бабка хватилась: где Севка? Кинулась к соседям, допросила Севкиных товарищей. Нет, никто не знал. Утром, когда провожали эскадрон, Севки среди мальчишек не было.

— Сбежал, окаянный! — заголосила старуха. — Где его теперь искать?

На следующее утро она полезла в свой сундук и нашла записку.

«Бабуся, не ругай меня и не плачь, — писал Севка крупными печатными буквами, хоть и знал, что бабка неграмотная. — Двоим нам никак не прокормиться. Если объявится батька, дай ему знать, что ушел я с эскадроном Красной Армии. Авось не пропаду и вернусь с победой».

…День и другой шел эскадрон. Останавливались, пасли на лужайках коней, поили в ручьях. Кавалеристы приносили в котелках пшенную кашу, курили едкий самосад, иногда пели. А Севка лежал, закопавшись в сено, ничего не видел, но все слышал. Судороги сводили его голодный живот.

Наконец не выдержал — вылез. Был вечер. В небе светились звезды. Невдалеке паслись стреноженные кони. У костров сидели кавалеристы, ели дымящуюся кашу.

— Хлеб да соль! — подошел Севка к одному из костров.

— Едим, да свой! — ответил пожилой обозный, приглядываясь. — Постой-ка, ты почему в расположении эскадрона находишься? Айда к командиру, товарищу Реброву.

Командир сидел на своей черной бурке, опершись спиной о седло, переобувался. У ног — широкий кавалерийский ремень, шашка в ножнах и маузер в деревянной кобуре.

— Парнишка приблудный! — доложил ездовой. — Тайком с обозом следует.

Командир посмотрел сурово:

— В эскадроне, да еще тайком. Выходит, ты, приятель, не иначе как военный шпион.

— Что вы, товарищ командир! — взмолился Севка. — Не сойти мне с этого места… Спросите у кузнеца дяди Архипа…

— У дяди Архипа? А не тот ли ты хлопчик, который моему Бурьяну на левую заднюю подкову подарил?

— Тот самый! Севастьяном звать. А фамилия — Снетков.

— Садись! — приказал командир. — Каши Снеткову!

Подали котелок, деревянную ложку. Севка уселся на край командирской бурки, чуть отодвинув шашку, глянул на конвойного, который его привел. Тот, потоптавшись, вернулся к своему костру.

Насытившись, Севка аккуратно облизал ложку, поблагодарил:

— Спасибо, дядя!

— На здоровье! А теперь расскажи, как думаешь домой добираться. Ведь отмахали мы за эти дни верст полтораста.

— Домой? — вздохнул Севка. — К бабке? Она и сама-то голодная-преголодная. А тут еще я. Домой мне никак нельзя, дядя. Вот если б вы в эскадрон взяли. Не глядите, что мал, мне уже четырнадцатый, — прибавил он себе целый год. — Могу при санчасти состоять или при кузнице с дядей Архипом. А если что — из пулемета тоже…

— Можешь из пулемета?

— Смогу! Пулеметчик Дроздов сколько раз при мне разбирал своего «максимку» до винтика. И ничего в нем хитрого, в пулемете.

Подумал, помолчал эскадронный.

— Писаря ко мне! — приказал.

Явился писарь, козырнул, звякнул шпорами.

— Зачислить товарища Снеткова на котловое довольствие! Пока будет при кухне, а там увидим.

Вот как повернулась Севкина жизнь. Хоть без коня, без шашки, да все равно он теперь боец! А со временем добудет и коня.

Быстрый, неутомимый парнишка приглянулся всем. Кашевар, дядя Андрей, не скупился на похвалы:

— Огонь, не парень! Вихрь! Одно плохо — разут. Надо ему каку-никаку обувку справить, а то виду нет — шпоры не к чему прицепить.

И справил: где-то в деревне выменял у старика на алюминиевую собственного литья ложку пару новеньких пеньковых лаптей.

— Обувайся! — приказал. — Для лета — легки, для зимы теплы. Не у каждого взводного такая шикарная обувка имеется. Видел, в чем воюют?

— Как не видеть, — ответил Севка. — У кого опорки, у кого калоши.

Кавалерия может воевать и в конном, и в пешем строю. Но в пешем она теряет главное свое преимущество — подвижность. Потому-то эскадрон, в котором служил Севка, часто перебрасывали, придавая его пехотным полкам — для прорыва, для выхода на фланги, а то и в тыл противника. И хоть Севка в боях пока не участвовал, все же многое успел повидать и понять.

Дядя Андрей поучал:

— Главное — тыл, это уж завсегда. Фронт на нем, как дом на фундаменте. Наш эскадрон, к примеру, ходит сейчас по тылам противника. Через то у беляков дрожь в коленках и несварение желудка — не знают, где мы их лишь куснем для виду, а где под корень вдарим.

Засыпав две горсти соли и размешав в котле, кашевар продолжал, снизив голос:

— Беспременно вдарим! По всем приметам, не сегодня-завтра.

Предчувствие не обмануло старого бойца. В ночь Ребров перебросил эскадрон к небольшому селу, укрыл в роще и послал разведку.

— В гарнизоне от силы рота! — доложил старший разведки. — И, видать, нас не ждут. Вооружение не так чтобы шибкое: артиллерии — ноль, а пулеметов, по видимости, один — на колокольне. Если с наскоку…

— С наскоку петухи дерутся, — осадил разведчика эскадронный. — Сколько же пулеметов, если не «по видимости»?

— Один, должно быть, — развел руками разведчик. — Они тоже не дураки показывать.

К рассвету второй и третий взводы перешли подмерзшее болотце и затаились в овраге. Первому взводу приказано спешиться и идти на село в лоб — для маскировки.

Севка видел, как из рощи выскользнула цепь первого взвода, припала к земле. За ней — вторая цепь, тоже ползком. Неужели противник не видит? Или подпускает на выстрел?

Рядом с кухней стояла в резерве запряженная парой пулеметная тачанка. Ее редко применяли в атаках, чаще при отходе — для заслона.

Пулеметчик Дроздов молча курил одну цигарку за другой, хмурился. Ездовой Охрименко лежал под кустом на попоне, укрывшись с головой шинелью, — маялся животом.

Вот и первый выстрел с той стороны! Над плетнем заголубел дымок. С нашей стороны — залп. С колокольни — пулеметная строчка. Завязалось!

— Эс-кадрон, ш-шашки к бою! Марш — ма-арш! — врастяжку скомандовал Ребров, вскидывая клинок и выпуская Бурьяна во весь мах.

Ухнула, застонала под копытами схваченная морозом земля, екнули конские селезенки. Развернувшись в лаву, всадники начали заходить на село с фланга.

И, откуда ни возьмись, с чердака крайней хаты полоснул по коннице станковый пулемет.

— Клади коней! — крикнул Ребров, сдерживая Бурьяна, и скатился на землю.

На Севкиных глазах послушно легли под огнем старые эскадронные кони, заслонив спешенных кавалеристов. А молодые, необученные — ни в какую! Обезумев от страха, метались туда-сюда, волоча на поводьях бойцов, ошалело храпя.

— Р-разворачивай! — отшвырнул цигарку Дроздов, кинулся к тачанке.

Ездовой выпростал из-под шинели усатое лицо, тупо посмотрел на пулеметчика.

— Разворачивай, старый сыч, зарублю!

Севку подхватили невидимые крылья. Вскочил на тачанку:

— Садись, дядя Федор!

Гикнул, ожег вороных кнутом, и тачанка молнией вылетела под пули. В передке во весь рост — Севка. Натянутые вожжи в руках, как струны. Вот он развернул тачанку для боя, Дроздов припал к пулемету:

«Та-та-та-та! Та-та-та-та!» По слуховому окну чердака, да по плетням, да опять по слуховому: «Та-та-та-та!»

— Федя, золотой! — повеселели бойцы. — Федя-а!..

Захлебнулся вражеский пулемет на чердаке. Кинулись беляки прочь от плетней, запаниковали.

Тут и подняли бойцы коней.

— Шашки вон! — пропел на высокой ноте юношески звонкий голос. — Вдогон марш-ма-арш!

Это товарищ Касаткин, комиссар. На плечах выбитого из села противника ведет эскадрон к станции. Гореть пакгаузам железной дороги, рваться на складах патронам и снарядам, истекать керосином простреленным цистернам и валиться с высоты на землю взорванной водокачке.

Раненого командира санитары бережно подняли на повозку, фельдшер сделал укол.

На ту же повозку положил пулеметчик Дроздов и Севку. Положил, взял из тачанки полушубок, укрыл.

— Крепись, Савостьян! Поболит — перестанет. Земной тебе поклон от эскадрона.

Севка хотел улыбнуться в ответ, но губы его не послушались. Улыбнулись одни глаза.

Под вечер санитары доставили раненых на железную дорогу, погрузили в товарный вагон. Севка лежал на соломе, укрытый полушубком. Рана в плече почти не болела. Думалось про эскадрон: как он там без командира?

Дорога оказалась длинной. Вагон прицепляли то к одному поезду, то к другому. Поезда часто останавливались, долго стояли на разъездах, полустанках, а то и просто в поле.

Из шести раненых больше всех ослаб командир. Он то приходил в сознание, то снова впадал в забытье. И Севке становилось страшно, особенно по ночам: вдруг умрет!

Но приходило утро, и Степан Викторович открывал ввалившиеся глаза, требовал пить.

Потом ему стало полегче, и однажды он заговорил, тихо, почти шепотом:

— Сева, а ведь меня всего на полпальца выше сердца ударило. Чуть бы пониже — и конец… Счастье! Не иначе как твоя дареная подкова выручила.

— Вы это всерьез, дядя Степан, про подкову?

— Шучу! — улыбнулся командир. — Не в подкове суть. Тут дело случая. А счастье, Сева, оно куда сложнее. Я за ним с эскадроном уже давненько скачу. Сколько товарищей потерял, сколько полей ископытил. А счастье все еще впереди.

— Может, его и нет на свете, а люди только зря говорят, — задумался Севка.

— Как это нет! — рассердился эскадронный. — Зря, что ли, воюем, жизни кладем? Ты эти слюнявые мысли брось.

Утомленный разговором, задремал командир.

Полежал с закрытыми глазами и Севка, но спать не хотелось. Повернулся на правый бок, на левый — не уснуть. Подтянул колени, сел. Полушубок сполз, вывернулся шерстью наружу.

Севкино внимание привлекла странная заплатка, пришитая изнутри. Карман! Пальцы нашарили в уголке что-то твердое. Уцепился покрепче, оторвал сложенный вчетверо кусочек овчины, исписанный химическим карандашом. Прочел и тут же повернулся к командиру. Но тот спал.

Севка кашлянул раз, другой. Повозился на соломе, покряхтел.

— Не спишь? — открыл глаза Ребров.

— Прочитайте вот!

На квадратике оголенной от ворса овчины четко выстроились слова:

«Дорогому товарищу Ленину в подарок от крестьян села Заозерье. Полушубок сей сшил по поручению сельского схода Серафим Лыков. Носи его, Ильич, на доброе здоровье и на страх врагам».

Ребров даже чуть приподнялся на локте. Заметно волнуясь, сказал:

— Ну, брат, тебе и привалило! Смекнул, чья это вещь?

— Н-не может быть! — усомнился Севка. — Тогда как же этот полушубок к Дроздову попал?

— К Дроздову-то просто. По всей стране собирают теплые вещи для фронта. Женщины варежки, носки вяжут. А Ильич, выходит, отдал подаренный ему полушубок. Другое удивительно. Воинских частей у нас сотни, если не тысячи, а этот разъединственный полушубок попал именно в наш эскадрон!

Севка примолк. Поскреб ногтем пятнышко ружейного масла на рукаве полушубка, снял с воротника прицепившийся пустой колосок.

— Не могу поверить! Чтобы сам товарищ Ленин носил, а теперь я… Каждый скажет: «Врешь!»

— А ты, брат, помалкивай, — предупредил командир. — На эту вещь знаешь сколько охотников найдется!

Покачивало. Севка лежал с открытыми глазами и думал: «А все-таки не зря говорят про подкову, что она счастье приносит. Ведь все началось с нее. Не найди я тогда в пыли подкову, может, и в эскадрон не попал бы и не ехал бы сейчас в тыл под полушубком самого товарища Ленина…

Глава II НА ОСОБОМ ПОЛОЖЕНИИ

Нескончаемо тянется время. Днем еще так-сяк, а вот ночами… Крутится Севка на тощем соломенном тюфяке: нет сна. То погладит под одеялом раненое плечо, то пощупает сквозь бинты. Болит, окаянное! Сколько ж ему болеть? Командир, дядя Степан, и месяца не лежал — выздоровел, хоть и рану имел навылет в грудь. Остальные эскадронные тоже повыписывались. А Севкина рана, с виду легкая, загноилась, приковала его к койке. Четвертый месяц пошел.

Ждет Севка и никак не может дождаться письма. Обещал же дядя Степан. Может, раздумал? Эскадрону-то воевать без Севки — пустяк. А вот ему без эскадрона… Нет, Севка вернется! Докажет, что боец Снетков не хуже других. Спасибо, Трофим Крупеня выучил ездить в седле, показал, как владеть на скаку шашкой.

Опять же и полушубок… Нипочем не стал бы дарить дядя Федор, если бы знал, чей он. Да и Севка не взял бы, кабы знал. Но он вернет. Это уж беспременно.

Отворяется по утрам дверь, входит Клава Лебяжина, медицинская сестра. Поздоровается — и прямиком к печке-буржуйке: за ночь-то выдуло из палаты тепло.

На Клаве большие растоптанные валенки, а под халатом — крест-накрест пуховый платок. Из нагрудного кармана торчит сложенная пополам тетрадка.

Растопит печку, начинает разносить градусники.

— Смотри не разбей, кавалерия! — каждое утро предупреждает она Севку. — Как спал-почивал? Опять эскадрон снился? Не замерз? — Дунет, округлив рот, — и в воздухе парок. Нахмурит брови, неодобрительно покачает головой, скажет:

— Не палата — цыганский табор.

Койки и впрямь все разномастные. На одном раненом поверх легкого одеяла шинель, на другом — стеганая телогрейка, а на Севке — полушубок. Доктор приказал выдать, когда ударили холода. Рота выздоравливающих расстелила эту одежу на снегу, опрыскала чем-то пахучим и ветрила два дня на морозе, чтоб было чисто.

Зато теперь Севке куда как спокойнее. Полушубок-то — вот он. Не надо вертеться возле каптерки, где хранится обмундирование, заглядывать в дверь и беспокоиться: вдруг стянули?

Севка в госпитале на особом положении, и опекает его не одна Клава. Каждый раненый ему если не в отцы годится, то уж в дяди непременно. Одним словом, не взрослый человек. Во-вторых, Севка не курит и причитающуюся ему в счет пайка махорку меняет на сахар, а такой человек в любом госпитале на вес золота. Раненые перессорились было, пока не установили очередь, кому когда менять.

И, самое главное, он грамотный. По просьбе бойцов пишет письма на родину. Может под диктовку, а может и сам сочинить.

Поначалу все старались диктовать. Севка, прикусив губу, старательно излагал бессчетные поклоны семье, родственникам и знакомым, различные вопросы про скотину, про хомуты и шкворни, советы, как сеять яровые и озимые. И заканчивал письмо примерно так: «Про меня заботы не имейте, нахожусь на излечении опосля ранения. Харчи здесь справные, дают курево, хоть и маловато. Даст бог, вскорости ворочусь — и заживем. Землица-то теперь наша, крестьянская. Остаюсь ваш муж и отец…»

Но писать под диктовку Севка не любил.

— Ты мне наговори, дядя Семен, — предложил он однажды. — Я сам сложу, а ты пока покури. Потом припишем, если что.

— А не переврешь? — усомнился Семен Стропилин.

Роясь в памяти и загибая один за другим пальцы, Стропилин добрых полчаса наказывал Севке, о чем следует написать.

— Поимей совесть, Семен! — не вытерпел бородатый артиллерист Мирон Горшков. — Ты уж все свои клешнятые пальцы позагибал, а конца не видно. Разуваться, что ли, будешь?

Семен смутился, махнул рукой:

— Правда твоя, всего не напишешь!

Подумав, Севка решительно обмакнул перо и начал писать, то надувая щеки, то втягивая. Раненые расселись на койках поодаль и с уважением поглядывали на Севку, шепотом переговариваясь.

Писал он долго, а когда закончил и прочитал, восторгу не было конца.

— Все в точности! — дивились бойцы. — Еще и от себя добавил. А до чего ж кругло сложил, шельмец!

Севка действительно немножко добавил. В письме оказались такие слова: «Домой меня, детки, пока не ждите. Надо сперва завоевать счастье. Товарищ Ленин сказал, что теперь уж скоро. Он-то знает, как чему быть».

— Правильные слова! — похвалил Горшков. — Не иначе, будешь ты, Савостьян, комиссаром. В политике сильно разбираешься.

По утрам доктор обходил госпитальные палаты. Клава Лебяжина шла рядом и записывала в тетрадку его назначения для раненых. Она докладывала, у кого какая температура, какой сон, какое настроение.

Суровый, неразговорчивый доктор обычно задавал раненым один и тот же вопрос: «На что жалуетесь?»

Но жалоб не было. Каждый знал, что если дымили сырые дрова в печке, если давали жидкие, ненаваристые щи, то это не зависело ни от доктора, ни от повара.

— Нету наших жалоб, благодарствую. А вот просьбочка имеется, — сказал как-то полушепотом Мирон Горшков и поманил доктора пальцем, чтобы тот приблизился.

Доктор присел на койку Горшкова:

— Что за просьбочка?

Мирон вздохнул, соображая, как бы поделикатнее приступить к делу. Начал вкрадчиво:

— Про мальчонку разговор, про Севку. Заметил я, что на перевязку он идет, как на смерть, аж в лице меняется. Правда, бодрится, потому что гордый. А наши глаза не глядят, как дите муки принимает. Ему бы сейчас в бабки играть, а не боевое ранение залечивать… Пустая вещь — градусник, мы к нему без внимания. А Севке это первейшая радость. Когда Клавдия отойдет от койки, он эту штучку потихоньку достанет и ну любоваться: и так его повернет, и этак — играет, значит, как в игрушку. А просьба такая: прикажите, чтоб на перевязках фершал присохший бинт от Севкиной раны всухую с мясом не рвал, а наперед размачивал! Если уж ему так завлекательно, пусть с меня дерет или вон хоть с Миколы Гужа. А к мальчонке надо поиметь сердце.

Доктор усмехнулся:

— Завлекательно, говоришь, с мясом рвать? Поди, ругаете медицину почем зря?

— Случается, — засмущался Мирон. — Ведь рана, она болит. Наш брат за раной, почитай, как за невестой ухаживает, во всем ей потакает. А фершалу она — все равно что теща. Одним словом, чужая рана.

— Не чужая! — возразил доктор. — Бинты рвем для заживления. Такой способ как бы молодит рану, она скорее струпом затягивается. А насчет Снеткова скажу фельдшеру, надо все-таки считаться.

— Вот и благодарствую! — повеселел Мирон. — Только Снеткову не проговоритесь, что я просил. Беспременно обидится.

Понимал Севка, что он неровня всем остальным бойцам, и старался помалкивать, не встревать в разговоры старших. Но раненые часто сами заговаривали с ним, случалось, даже советовались. И Севка стал посмелее.

— Написал бы ты, дядя, на родину, а то, замечаю, по ночам все с открытыми глазами лежишь, — подсел он как-то на койку к Афанасу Кислову. — Напишешь — и полегчает. Вон дядя Кондрат Уваров уж как тосковал, а получил весточку — и будто не тот человек стал. Сам давно на память письмо выучил, а все велит мне: «Почитай!»

Вздохнул Кислов:

— Я, браток, с самого Крымского полуострова. А там их благородия. Про барона Аврангеля слыхал? Это их верховный генерал. Черт его принес, того барона. Слышно, окопался в Крыму и сидит. Нет, видно, не скоро я дождусь весточки от супруги нашей Прасковьи Васильевны и от детишек Демидки да Наденьки.

Севка примолк. Вспомнились ему слова эскадронного командира о человеческом счастье. Сколько народу под ружьем, сколько таких вот дядей Афанасов мается по фронтам да госпиталям! Каждый об одном только и думает — как бы до дома добраться, до плуга…

Где-то сейчас отец? Живой ли? Уж сколько месяцев прошло — не написал.

«Папка, папка! Наверно, думаешь, что сын все еще балует в поселке, как малое дитя. А он теперь боец Красной Армии и ему не до ребячьих забав. Самого товарища Ленина полушубок сейчас на твоем Севке. От тебя первого узнал я про товарища Ленина, только мало. Эскадронный командир дядя Степан разъяснил куда подробнее, что он за человек есть и какой нам путь указывает. Путь этот через войну лежит, и потому служить мне в эскадроне до последнего».

Подумал так Севка, и краска поползла по его щекам. Какой же эскадрон, если лежит на коечке в глубоком тылу, а Клава, как бы невзначай, его по макушке гладит, словно маленького! Тут и закралось в Севкину голову подозрение.

На следующее утро он даже не улыбнулся Клаве. Лишь глянул исподлобья и молча взял градусник. А когда встревоженный доктор присел к Севке на койку, спросил в упор:

— Скоро меня на выписку?

Доктора трудно удивить.

— Это, брат, от тебя зависит, — ответил ровным голосом. — Как только заживет плечо — сразу и выпишем.

Нет, Севку такой ответ не устраивает. Ему вынь да положь!

— Может, не так лечите? Это почему же я тут дольше всех?

Доктор начал догадываться. Приподнявшись с койки, сказал:

— Лечим как надо и как умеем. Доживешь до моих лет — может, будешь лечить лучше. — И повернулся спиной.

— Дядя Викентий Федорович! — спохватился Севка. — Я ведь не к тому, чтоб вас учить. Думал — жалеете, раз я тут младше всех. Может, резать надо или что… Так вы режьте. Вытерплю! Мне бы только скорей в эскадрон.

Повернулся доктор, потрепал Севку по здоровому плечу:

— Надо будет — отрежем. Такая у нас служба.

Глава III ПЛОХИЕ ВЕСТИ

В заплечном армейском мешке, который почему-то прозвали «сидором», хранится имущество бойца: смена белья, свежие портянки, котелок, принадлежности для чистки оружия. Но трудно представить такой сидор, где сверх положенного не притаилась бы какая-то вещица, бережно хранимая и часто совсем не нужная на войне. Ведь каждый верит, что будет жив и после войны ему это добро пригодится.

Вещмешок всегда при себе. С ним и в наступлении, и в обороне, и при отходе. А на ночевках он под головой — отличная подушка!

Но в госпитале сидор не положен — запрещено. Вот и исхитряются раненые. Правдами и неправдами изымают свое солдатское добро, несут в палаты.

У Миколы Гужа в тумбочке под полотенцем — зажигалка. Стоит нажать скобочку, как сама отворяется крышка и крошечный кузнец в фартуке бьет кувалдой по наковальне. Зажигается фитилек — и пожалуйста, прикуривай. А Микола и не курит вовсе.

Мирон Горшков хранит под тюфяком завернутый в тряпицу бумажник. Новенький, желтой кожи и весь скрипучий. Внутри — разные отсеки, кармашки для денег и документов. Все на коричневых кнопках!

Добрую вещь носит с собой по фронтам и дядя Афанас Кислов — шуршащий, весь в цветах женский платок с кистями. Бережет в подарок жене. Надеется человек!

Те, кто помоложе, любят похвастать своими безделками и расхаять в шутку чужие. А то затеют меняться. Шумят, торгуются — все скорей время идет.

Ввалился однажды из чужой палаты окривевший на один глаз Герасим Трефнов, командир артиллерийского взвода. Через плечо — хромовые сапоги.

— С кем меняться? Не к лицу мне теперь, кривому.

Подошел к Севкиной кровати, грохнул сапоги об пол:

— Махнемся на полушубок!

Горшков тут как тут:

— Отвяжись, сатана, не крути парню голову!

Севке смешно. Сапоги! Да будь они хоть золотые… Покачал головой, усмехнулся:

— Нельзя мне, дядя Герасим, полушубок менять. Дареный он.

— Выкусил! — съязвил Горшков. — Подбирай свои хромовые и катись.

В шуме и не заметили, как вошла Клава.

— Тихо! — скомандовала она. — Пляши, кавалерия!

— Письмо! — просиял Горшков. — Из эскадрона?

— Вовсе и нет, — глянул Севка на самодельный конверт. — Венькина рука.

Писал действительно Венька Парамонов, поселковый Севкин дружок. Тетрадный листок в клетку занял с обеих сторон. А вести — хуже некуда.

«Умерла твоя бабушка Федосья, — читал вполголоса Севка. — Через белых. Вломились в поселок, обобрали подчистую. У нас поросенка закололи, Тришку, у Бываловых корову свели, а хромого стекольщика Самуила облили на морозе водой…»

Скрипнула и тихонько притворилась дверь. Ушел Герасим Трефнов, догадавшись, что он тут с сапогами не к месту. Остальных и не слышно: ждут, что дальше.

Но Севка дочитал про себя. Не хватило голоса. Подал Клаве письмо, а сам отвернулся к стене и накрылся с головой полушубком.

Вся палата на цыпочках вслед за Клавой — к печке:

— Читай!

— «…Ввалились трое и в вашу хату, — шепотом прочитала Клава. — Один с завязанным глазом углядел за иконой твое письмо из госпиталя. И накинулся: «Спалю! Изничтожу красное гнездо!» А бабка ему: «Сопля ты зеленая! Если шашку нацепил, думаешь, грозен? Тьфу!» Плюнула и растерла, а сама — к иконе. Крест на себя наложила, командует: «Стреляйте, ироды!»

— Молодчина! — не стерпел Горшков. — Это женщина!

— «…Так и выкатились ни с чем, а бабка с того дня слегла. Все заботилась посылку тебе собрать. Шарфик да рукавички еще загодя связала, кисет праздничный твоего батьки из комода достала. Про кисет все сомневалась: «Не ведаю, посылать ли. Годами-то больно мал. Но, с другой стороны, конный армеец. Может, и выучился табак курить в своей кавалерии». Я сказал: «Не надо кисет. Тыквенных семечек сушеных хорошо бы в рукавички насыпать. Товарищей угостит и сам погрызет от скуки». А ночью она умерла».

Вечером Клава истопила печь-буржуйку, накормила раненых просяной похлебкой, сваренной с сушеной воблой, каждому измерила температуру.

— Отбой! Марш по койкам! — распорядилась она.

Прибавив в фонаре огня, записала, что положено, в тетрадку, позвенела в своем шкафике склянками и принялась мыть шваброй затоптанный пол. Закончив работу, прошлась по палате, поправила на койке Миколы Гужа свисшую шинель, огляделась. Мирон Горшков показал ей глазами на Севкину койку.

Клава наклонила голову: знаю, мол, не забыла!

— Не спишь? — подошла к Севке.

— Не сплю, — чуть подвинулся он к стене. — Посиди. Может, чего посоветуешь. Не сегодня-завтра мне на выписку, а куда? Эскадрон-то неизвестно где. И бабки теперь нет. Командир сказал: в крайнем случае — в детский приют.

— Разве что в самом крайнем, — неодобрительно заметила Клава. — Жили мы с сестрой в приюте…

— У тебя есть сестра?

— Есть. Только она потерялась… Когда у нас была мама, мы все трое жили в Москве на Якиманке, улица так называется…

— Аж в самой Москве?

— Ну да. Мама меняла вещи на еду, тем и кормились. Променяла шубу покойного отца, меховую шапку, несколько картин. Хлеб дорого стоил, а вещи совсем не ценились. Зашел однажды к нам спекулянт в золотых очках. Увидел отцовский концертный рояль и не отходит от него. Открыл клавиатуру, взял несколько аккордов и предложил полпуда муки. Мама не отдала. Ушел, но два раза возвращался торговаться.

— Рояль — это для музыки? — спросил Севка.

Клава улыбнулась:

— Это такой музыкальный инструмент. Большой, звучный и очень дорогой. Мой папа был концертмейстером оперного театра.

— Выходит, из буржуев?

— Сказал! — возразила Клава. — Буржуи — это у которых фабрики да магазины. А наш отец всю жизнь работал.

Из рассказа Клавы пахнуло на Севку какой-то чужой и незнакомой жизнью. И слов-то многих он не понял: «концертмейстер», «клавиатура», «аккорд». Но расспрашивать постеснялся.

— Как сестра-то потерялась?

— Сестра — это уже потом. Сперва потерялась наша мама. Прогнала она того спекулянта, а сама плачет. Позвала нас и говорит: «Вот что дочки: решила я поехать ближе к хлебу, туда, где он подешевле. Променяю кое-какие вещи и вернусь. Ведь ездят же люди». Уехала и не вернулась. Я как сейчас вижу ее: стоит на площадке вагона, стиснутая людьми, какими-то котомками, и кричит мне сквозь шум: «Клавдия, береги Зину, она еще глупая!» А я и не сберегла.

— Куда ж она делась, твоя Зина?

— Если б я знала! Ждали мы, ждали — не едет мама. Все променяли на хлеб: и самовар, и родительские обручальные кольца.

— А рояль?

— Рояль я все берегла. Мы любили с Зиной играть на нем по вечерам в четыре руки. Когда играешь, и горе забывается, и есть словно не так хочется. Но вот нечего уже стало менять. Тут и вспомнили про тетю Симу, которая раньше стирала у нас белье, квартиру убирала к праздникам. Прибежали — тетя Сима жива-здорова. Она-то и определила нас в приют. «Это пока, — сказала тетя Сима, — потом я тебя, Клавдия, на работу пристрою». В приюте оказалось и холодно, и голодно. Мальчишки озорничают — никакой закон им не писан. Пропадают где-то целыми неделями, меняют казенную одежду на табак, а то и воруют на рынках да в поездах. С такими мальчишками Зина и убежала. Она у нас озорная была, настоящая сорвиголова. Подхватила где-то скороговорку: «Шит колпак, перешит колпак, да не по-колпаковски». К делу и не к делу: «Шит колпак…» А я ей в ответ пословицу: «Слово — серебро, молчание — золото». Дескать, если нечего сказать, лучше помолчи. Но так и не отучила.

Вот оно как на деле! У всех свое горе. А Севка и не догадывался. Совсем другими глазами глянул он теперь на Клаву. Худенькая, печальная и вовсе еще девчонка. Без матери, без сестры осталась — одна во всем свете, как и он. И Севкино горе будто отступило, стало глуше. Захотелось чем-то утешить Клаву, сделать для нее что-то хорошее.

— Найдется твоя Зина, не бедуй! — сказал уверенно. — Хочешь, я тебе секретнейшую вещь покажу?

— Какую?

Севка — руку под подушку, развернул маленький сверточек, подал овчинный лоскуток.

— Читай! Тебе первой показал. Никому больше.

Глава IV …КРАСИВА АМУРА ВОЛНА!

Степан Викторович Ребров, как и обещал, написал Севке сразу по возвращении в часть. Но ответа не получил ни через неделю, ни через месяц. Решил, что письмо не застало уже Севку в госпитале. «Надо бы навести справки», — подумал.

Но помешали неотложные дела. В эскадроне не хватало оружия и боеприпасов, от бескормицы гибли кони.

И все-таки Степан Викторович вспоминал Севку. Увидит ли деревенского мальчишку — вспомнит. Начнет осматривать на Бурьяне подковы — снова вспомнит. И словно что-то кольнет его совесть: «Надо поискать!..»

Заночевали однажды в незнакомой степной деревеньке. Старик, хозяин избы, похвастал, что и его сын служит в Красной Армии.

— Вот почитай-ка. Это от нашего Матвея. Раненый он. — И подал командиру эскадрона письмо. — Мы со старухой тоже лишний раз послушаем. Сами-то грамоте не обучены.

Глянул Степан Викторович на листок — вроде знакомый почерк! Побежал глазами по строчкам — обыкновенное письмо с поклонами, с описанием ранения, с надеждой на близкое окончание войны. А в самом конце приписка: «Писал по просьбе вашего сына боец кавалерии Севастьян Снетков. И от меня поклон всему вашему семейству».

— Снетков? Севка!

— Знакомый, что ли? — полюбопытствовал старик.

— Нашего эскадрона молодой боец. Вместе воевали, вместе раны лечили. Меня выписали, а он еще остался в госпитале. Но на письмо почему-то не ответил.

— Так, может, не получил твоего письма, — заметил хозяин. — Мало ли теперь пропадает писем.

— А и верно! Мог не получить. Ждет, поди, не дождется. Надо снова написать. Парнишке-то всего годков двенадцать…

В сенях загремели чьи-то шаги, отворилась дверь.

— Связной с пакетом! — доложил прибывший и, звякнув шпорами, взял под козырек.

Степан Викторович сломал сургучные печати, вытащил небольшую бумажку, прочитал и, передав ее комиссару, наклонился к лавке, где под шинелью спал ординарец:

— Сергей, поднимай эскадрон!

В морозной ночи тревожно запела труба, и от двора к двору понеслось басовитое: «Сед-лай!.. Сед-лай!..»

Заскрипели ворота и калитки, загомонили всадники, выезжая на деревенскую улицу и привычно занимая свое место в строю. Фыркали кони, позванивали, сталкиваясь, стремена, поскрипывали под бойцами седла.

Лихой ординарец Сергей Гаврилов, путаясь в длинной кавалерийской шинели, вел в поводу к крылечку пару заседланных коней — Бурьяна и Комиссарову Юнону. Бурьян, выгнув шею и сердито скосив глаз, норовил укусить ординарца, а тот резко поворачивал голову в серой кубанке со звездой, отмахивался:

— Дурной! Нашел тоже сахар. Я и в бане-то забыл когда мылся.

Всадники косились на ординарца. Ему-то, мол, досконально известно, для чего подняли эскадрон среди ночи и приказали седлать. Да не скажет, поди.

— Слышь, Серега! Хоть намекни, — не вытерпел правофланговый первого взвода Трофим Крупеня, долговязый и нескладный, втиснутый в маленькую, не по росту, шинель.

— А не проговоришься?

— Могила! — заверил Трофим.

Гаврилов придержал коней, понизив голос, доверительно сообщил:

— На смотр идем! До самого Буденного будто бы дошел слух, что в нашем эскадроне правофланговый первого взвода — боец редкой аккуратности и боевой выправки. Вот командующий и затребовал эскадрон в полном составе, чтобы, значит, показать всей Конной армии этого щегольского парня. Для примера.

Крупеня, размахнувшись, вытянул насмешника нагайкой через плечо. А тому, в шинели, хоть бы что: ржет, как жеребец! И кругом все ржут.

Но разом стихли голоса, когда на крылечко вышел командир в своей черной кавказской бурке, при шашке и маузере, а за ним — подтянутый, молодой, розовощекий, как гимназист, комиссар товарищ Касаткин. Ординарец мигом подал коней.

— Смир-р-на-а! — скомандовал старшина и, дав шпоры коню, подлетел к крылечку:

— Товарищ командир, по вашему приказанию эскадрон выстроен!

Поздоровавшись, Степан Викторович тронул Бурьяна, выехал на правый фланг и поднял над головой руку.

Кони навострили уши, готовясь слушать команду, насторожились в седлах всадники.

— Эскадрон, спр-рава по тр-ри… Ры-сью… Ма-арш!

Качнулось в голове колонны зачехленное знамя. Над каждым взводом, поднятый на пике, как маленький парус, развернулся косой флажок. В такт аллюру часто задышали кони, заходили вдоль левого бедра всадников шашки.

Командир смотрит с обочины, а Трофиму Крупене хоть провались. Ему, правофланговому, ни чужим конем закрыть свою кобылку, ни самому за всадника спрятаться — весь на виду!

Сгорая от зависти, Трофим косит глазом на соседа, Ефрема Клешнева, который едет на гладком коне, в полушубке и барашковой папахе, в красных галифе с хромовыми леями.

«Гарна справа! — восхищается Трофим. — И сам разодет, як на ту свадьбу, и конь под им — залюбуешься. А тут… не кобыла — наказание: хоть корми, хоть не корми вислоухую, вона усе як та рыба-тарань. Под стать кобыле и обмундировка — одно до другого!»

Степан Викторович догадывается о Крупениных мыслях. Видит он, конечно, все до мелочей: и кобылу, и шинель не по росту, и портупею из пеньковой веревки, на которой подвешена Трофимова шашка. Но не смеется командир. Разве виноват Крупеня, что не досталось ему доброго коня, что не подобрать шинели на богатырский рост? Нет, не по одежке судит о бойце эскадронный, он знает ему настоящую цену. Добродушный, медлительный, с виду нескладный Трофим Крупеня так преображается в бою, что самые отчаянные рубаки только диву даются. Ведь это он, Трофим, обезоружил белогвардейского полковника и, кинув его поперек седла, примчал к штабу. «Кусается, бисов сын! — доложил Крупеня, мешая русскую речь с украинской. — Пришлося постегать самую малость».

Крупеня в эскадроне один из ветеранов. Многих его товарищей уже нет в строю. Лишь холмики, насыпанные саперными лопатками по обочинам дорог, напоминают, что жили когда-то на свете Михаил Обдоньев, Максим Дерюгин, Андрей Святуха, Борис Восьмернев, Федор Дроздов…

Федор… До сих пор бойцы оглядываются на тачанку и опускают глаза, словно стыдясь, словно может их в чем-то упрекнуть покойный пулеметчик.

На войне бывают минуты, в которые решается судьба многих людей. Вот в такую минуту и соскочил с саней на снег Федор Дроздов с пулеметом в руках. Рывками отполз к бугорку, таща тяжелый «максим», изготовился и длинными очередями заставил спешиться атакующие казачьи сотни.

Зажатый с флангов, увязнувший в глубоком снегу эскадрон вырвался из лощины.

А Дроздов остался. Дерзко подпуская врага на близкое расстояние, он тщательно целился и бил без промаха, торжествуя и отчаянно ругаясь:

— Вперед, станичники! Хватайте красного пулеметчика, режьте его шкуру на подпруги… Эй, борода, подними голову! Не по заду ж мне бить из пулемета. Штанов твоих с лампасами жалко.

Рвали воздух, зловеще свистели пули. Одни рикошетили, взбивая снежные фонтанчики, другие плющились на бронированном щитке «максима» и, раскаленные, соскальзывали в снег, шипя. А Дроздов, опьяненный своей удалью, не страшился уже ни пули, ни клинка, ни самого дьявола!

Израсходовав последний в ленте патрон, он увидел, что вражеская цепь, охватившая его полукольцом, поднялась для атаки.

«Конец!» — подумал Федор и глянул в ту сторону, где скрылся за бугром эскадрон. Выждал, снял с пояса гранату, поставил на боевой взвод.

— Выкуси! — крикнул подбегавшим казакам, валясь грудью на горячий кожух «максима».

Взрыв — и нет ни Дроздова, ни пулемета.

…Пропустив эскадрон, Степан Викторович пристроился в хвосте колонны и задумался, придерживая в поводьях Бурьяна. По всем приметам война шла к концу. Каждый боец втайне лелеял мечту, что к весне вернется домой, навалится на привычную с детства мирную и нужную работу.

Нет-нет да и заводили в эскадроне между делом разговоры о том, как вкусно пахнет поднятая лемехами земля, как любо в весенний день послушать невидимого в небе жаворонка и как это приятно — вернувшись домой насовсем, истопить баньку. Про баню говорили вдохновенно, причмокивая и жмурясь. Затевали даже споры о том, какой пар предпочтительнее. Один нахваливал водяной, если, конечно, плескать на каменку не простую воду, а ключевую. Другой советовал смоляной настой из сосновой хвои. А Крупеня утверждал, что нет нежнее квасного пара, который в большом ходу среди деревенских богатеев у них на Полтавщине.

…Притомились уже и кони на рыси. И место теперь позволяло объявить эскадрону приказ, не рискуя быть подслушанным: кругом ни жилья, ни куста — одна чистая, укрытая снегом степь. Но Степан Викторович медлил, потому что не просто это и не легко — одним махом отрубить перед людьми желанную дорогу домой.

Наконец он решился. Дав шпоры Бурьяну, обогнал эскадрон, занял свое место в голове колонны и, вскинув руку, скомандовал:

— Ша-агом!

Когда поостыли кони, командир остановил эскадрон, объяснил наконец людям, зачем их подняли среди ночи.

— Друзья! Получен приказ следовать на погрузку. Слыхали про атамана Семенова?

— Это про какого?..

— Новый, что ли, объявился? В каких же краях? — заинтересовались бойцы.

— Не близко, — глянул исподлобья командир. — На китайской границе…

— Во-он где! — удивился Ефрем Клешнев. — Аж на самой Амур-реке. А что у него за воинство, у того атамана?

— Воинство нам привычное: недобитые золотопогонники да казаки из тех, что побогаче. Словом, старые знакомые.

Посерьезнели лица бойцов.

— Да-а-а! — вздохнул Клешнев. — Далеконько. Там и письма с родины не вдруг дождешься.

Ребров попятил Бурьяна. И тут же привстал на стременах комиссар.

Что сказать бойцам? Какими словами объяснить горькую нужду воевать на чужбине?

Молча стоит он в стременах перед строем, выискивает подходящую вещь, чтобы взять в пример. Эскадрон ждет.

Есть! Зацепился глазами за пеньковую Крупенину портупею, перевел взгляд пониже — на шашку, свисшую до колен малорослой кобылки.

И, неожиданно рванув из ножен свою шашку, комиссар вскинул ее над головой. Юнона под ним беспокойно переступила копытами.

— Клинок — вот кто такой атаман Семенов! — прозвенел в тишине голос Касаткина. — Этим клинком замахнулась на нас мировая буржуазия, чтоб рассечь страну, а там уж добивать частями. Понятно?

— Куда уж понятнее! — за всех ответил Клешнев. — А только и у нас в ножнах не деревяшки против того клинка. Верно, Трофим? Хотелось отведать хваленого твоего квасного парку, да атаман порастворял в банях двери, и дует в них ветер-сквозняк.

— Затворимо! — прогудел Крупеня. — Пару поддадим тому бисову атаману — чертям буде жарко. Так я кажу, хлопцы?

— Так, Трофим!

— Истинная правда!

К разъезду подошли уже засветло. У пустынной платформы стоял поданный эшелон — десятка четыре промороженных, густо исписанных мелом товарных вагонов. Некоторые были пробиты пулями, на других сорваны люки или не хватало дверей. Степан Викторович в сопровождении Гаврилова проехал на Бурьяне по гулкой деревянной платформе, осмотрел вагоны.

— Рисуй! — приказал ординарцу.

Тот соскочил с коня, начал расписывать вагоны мелом по указанию командира: под кухню, под санчасть, под людской состав, под конский.

Спешенные кавалеристы забегали вдоль эшелона. Откатывали двери, выкидывали из теплушек снег и всякий хлам.

Пока прибирались, пока заводили в вагоны коней и грузили фураж, у кашевара поспел в полевой кухне обед. Щурясь от пара, он сосредоточенно вымешивал в котле просяную кашу и лениво отругивался через плечо от наседавшего из-за спины Сергея Гаврилова:

— Отвяжись! Сказано — не дам… Тебе бы, жеребцу, не просяной каши, а березовой.

— Кинь хоть на понюшку, — ныл Гаврилов, выставив котелок.

— Кукиш понюхай! И хватило у тебя совести первым к артельной каше лезть?

— По должности положено первым…

Кашевар повернулся на голос и выкатил глаза: перед ним стоял командир эскадрона, а Гаврилова и след простыл.

— Извиняй, брат, товарищ эскадронный, — вытянулся у котла кашевар. — Это я ординарцу твоему Сережке Гаврилову. Только что был тут с котелком.

— Ладно, старина! — усмехнулся Ребров. — Каша-то упрела?

— В самый аккурат! — прижмурил глаз дядя Андрей и достал из-за голенища алюминиевую ложку. — Вот, сыми-ка пробу.

Командир присел на патронный ящик, одобрительно оглядел чисто прибранный вагон и, приняв от дяди Андрея котелок, отведал каши.

— Хороша-а! — похвалил он, шумно выдохнув облако пара. — Райская пища! С такой пищи наши бойцы огрузнеют — как их кони понесут?

— Не огрузнеют! — уловил шутку повар. — Продовольствие, считай, на исходе. Это уж сегодня ради такого дня решил заварить покруче. Чтобы, значит, не на голодное брюхо людям с родиной проститься. А там опять пойдет похлебка — и начнут меня бойцы из души в душу костить.

Степан Викторович оторвал косую ленточку газетной бумаги, свернул «козью ножку» и, прикурив от зажигалки, глубоко затянулся.

— Насчет каши это ты мудро рассудил, старина. Настроение в такую минуту вещь немалая. Признайся, а у тебя, Петрович, не сосет под ложечкой? Ведь как-никак впереди чужбина…

— Сосет! Только не через это. Меня, товарищ эскадронный, совесть гложет, как вспомню, что потеряли своего приемыша. Ведь он мне, считай, заместо сына был. Пока тут мотались, я все надеялся, что отыщется. Но теперь уж… Прощай, Сева, не поминай лихом, сынок!

— И мне вместо сына! — вздохнул Ребров.

Эшелон тронулся ночью. Качнуло на стрелке, на другой. Кони беспокойно переступили коваными копытами и, подняв от сена морды, насторожили уши. Тотчас послышались голоса дневальных:

— Стоять-стоять!

— Не коси глазом!..

Опоздавшие всегда найдутся. Придерживая шашки, чертыхаясь, бежали они рядом с вагонами, хватались за протянутые руки и въезжали в теплушки на животе под смех товарищей.

Откуда ни возьмись, из-за угла вывернулся Крупеня с обгорелым бревном на плече.

— Трофим! Вот каналья! — закричали из подходившей теплушки. — Валяй к нам со своей гаубицей, а то останешься.

Но хозяйственный Крупеня только отмахнулся. Много, мол, вас теперь найдется на готовенькое. Не для того он добывал из-под снега это бревно, чтобы сжечь его в чужом взводе.

Трофим выждал. И как только подошла теплушка первого взвода, закинул в нее свой трофей, а за ним ввалился и сам.

— Путь не близкий, — как бы извиняясь за опоздание, сказал Крупеня. — Нехай будуть дровы.

Мелькнул мутный фонарь на выходной стрелке, мигнул зеленый глазок семафора, и степной разъезд побежал назад, теряясь в снегу.

Кони скоро привыкли к шаткому полу и опять потянулись к сену.

А люди за войну привыкли ко всему. И если уж говорить откровенно, то здесь, б вагонах, по сравнению с фронтом, сущая благодать: от ветра затишно, от клинка и пули, и можно в охотку отоспаться.

По рукам пошли кисеты, в теплушках волнами заходил самосадный дым.

— Чего заскучал, Трофим? — подсел к Крупене Клешнев, крутя ус. — Ты, брат, что-то сник.

— Видчипись! — отмахнулся Крупеня. — Дай трошки подумать.

Бойцы повеселели, настроились на шутейный лад. Трофим всегда думает медленно, и ему «помогают» всем миром. Посыпались подковырки.

— Должно, подсчитывает, сколько надо подков, если сменить кобылу на вола. Всего восемь, Трофим! По числу копытьев. Прямой расчет менять…

— Да нет же, не про кобылу. Человек обещал попарить атамана Семенова, а где веники? Зима.

Обычно Трофим не обижался на шутки. Смеялся вместе со всеми. А тут не смеется.

— Балабоны! — с укоризной глянул он на товарищей. — Того не ведаете, шо задолжав я доброму чоловику.

— Кому?

— Та Севке ж Снеткову. Полный курс наук превзошел при том наставнике. Бачите? — Сдернул с головы шлем, показал надпись на заношенной подкладке: «Крупеня».

— Ужели сам написал? — не поверил Клешнев.

— Сам! Ось этой рукой, — выставил Трофим ладонь величиной с добрую лопату. — И на шинели — хвамилия, и на подпрузи. Переметив, шоб каждый знав, чия це вещь.

— А как же Севке-то задолжал? — спросил Кузьма Тетеркин.

Помолчал Крупеня, собираясь с мыслями, свернул цигарку.

— Так задолжав, шо не отблагодарив. Не обучив кавалерийской грамоти. Азбуку только и пройшли. Хотелось з хлопца доброго рубаку зробить, шоб замест Крупени в эскадрони быв на случай… — Он не стал договаривать, но и так всем понятно, какой случай имел в виду Трофим.

Разговоры — как отрезало. Ведь не кататься едут! У каждого в голове одно: если уж «случай», так пускай бы на своей земле, а не в далекой чужбине.

Неладно как-то у Крупени сказалось. Не ко времени. «Нехай бы смеялись. Дернув же мени бис!» — думает он и с надеждой глядит на Клешнева.

— Як считаешь, Яхрем, к духову дню прибудемо на мисто?

— Может, к духову, а может, и к петрову, — ответил Клешнев. — Это как повезут. Дорога-то неблизкая, через всю Россию.

— А что там за земля, Яхрем? И якой веры тамошние люди?

Бойцы подсели поближе: каждому сейчас любопытно послушать Клешнева, который в молодые годы понюхал японского пороха на сопках Маньчжурии.

— Что за земля? — переспросил Клешнев и задумался, отдаваясь воспоминаниям.

Он отшвырнул цигарку и, отвалясь к стенке вагона, взял гармонь. Тоненько подыгрывая себе на одних голосах, запел высоким и сильным тенором:

Плавно Амур свои волны несет, Ветер сибирский им песни поет. Тихо шумит над Амуром тайга, Ходит пенная волна…

Этот старый задушевный вальс знали многие. Клешневу начали подпевать, сперва тихо, потом погромче. И вот уже стройно, в полный голос зазвучали слова:

Кр-расива Амур-ра волна И вольностью ды-ышит она…

Паровоз наддал. Слышнее застучало на стыках железо по железу. А над эшелоном, от головы к хвосту, огненным пунктиром понеслись в темноте искры.

Глава V СЧАСТЛИВО ВЫЗДОРАВЛИВАТЬ!

В субботу доктор долго осматривал Севку в своем кабинете.

— Подыми правую руку! — командовал. — А теперь опусти… Так… Еще подыми… Пошевели пальцами… Согни в локте… Отлично! Десять раз согни и разогни…

Севка старательно выполнял все команды, надувая щеки и кряхтя, стесняясь, что стоит он перед доктором маленький, ребрастый и необмундированный — в кальсонах да лаптях на босу ногу.

— Добре! — кивнул доктор. — А теперь прощупаем плечо.

От прикосновения холодных пальцев кожа на Севке враз покрылась пупырышками, по спине заходили мурашки. Это бы еще не беда, но докторские пальцы оказались такими твердыми, стали так мять плечо, забираясь во все ямочки, что Севка съежился и засопел.

— Больно?

— Ще-котно! — выдохнул Севка.

— Ну, если щекотно, то будем считать, что пора тебе, кавалерист, на выписку, — заключил доктор и пошутил: — С таким богатырским телосложением грешно не воевать.

В понедельник с утра Клава не дала Севке градусник, а лишь подмигнула, пробегая мимо:

— Хватит, наигрался!

Севка проводил ее глазами, потом оглянулся на койки. Раненые лежали молча, хмурые, поскучневшие. Мирон Горшков отвернулся к стене, и не понять — дремлет или просто так молчит. Микола Гуж вприщур поглядывает на Севку, но как-то вскользь. Афанас Кислов, наклонясь с койки, сосредоточенно роется в тумбочке, что-то ищет.

Севке неловко: ведь это из-за него привычная жизнь палаты как бы вышла из берегов.

В госпитале всегда так: выписывается человек, а остальным совестно. Тут, мол, на всем готовеньком, лежи себе на коечке! А человеку на фронт. Там и ветрено, и холодно, а главное, не знаешь, будешь ты завтра живой или повалит тебя вражеская пуля.

Позавтракали молча. А после завтрака Севка засобирался в дорогу. Тщательно обулся в лапти, надел гимнастерку, уложил в вещевой мешок пару нательного белья и полученный на трое суток паек — полбуханки ржаного хлеба, пяток рыбин-таранок да кусок сахару. Достал было шпоры, но, поразмыслив, не стал прицеплять — постеснялся.

Тем временем Клава принесла из канцелярии документ, из которого явствовало, что раненый кавалерист Севастьян Никифорович Снетков находился на излечении в госпитале и выписан в часть для дальнейшей службы.

Прочитал Севка бумажку, аккуратно сложил вчетверо и задумался, куда бы ее спрятать: в кармане потрется, а в вещмешке вроде бы документы хранить не положено.

— Вот возьми-ка, — поднялся с койки Мирон Горшков и развернул из тряпицы бумажник. — Мне он ни к чему, а тебе будет в самый аккурат… Бумажник-то добрый, офицерский.

О такой вещи Севка и не мечтал. У батьки Веньки Парамонова, хоть он и бухгалтер, и то бумажник клеенчатый, черный. Этот же весь скрипит и кожей пахнет. Желтенький, как солнце!

— Не возьму, дядя Мирон! — попятился Севка. — Он тебе и самому сгодится, а то сменяешь на что.

— Как это не возьмешь, раз я тебе дарю? Или хочешь напоследок дружбу порушить?

Заколебался Севка. Взять или не брать?

— Возьми, — посоветовал Кислов. — Вещь дорогая, спору нет. А дружба дороже.

— Бери, бери, кавалерия! — подала голос и Клава. — От подарка отказываться невежливо.

Совсем сбили парня с толку.

— Я бы взял, так нечем отдарить дяде Мирону…

— На нет и суда нет! — в один голос ответили раненые.

Заглянул в своем халате доктор, подошел:

— Уже в полной боевой форме? Вот видишь, и резать не понадобилось. Седлай коня и воюй! А от меня на прощанье прими вот эту штучку. Слыхал я, что ты любитель.

В Севкиной руке оказался тонкий, как карандаш, металлический футляр, а в нем — градусник.

Горшков на всякий случай спрятался за спину Миколы Гужа, Клава заулыбалась во все лицо, а Севка покраснел от смущения.

— Дядя Викентий Федорович! Ему же в госпитале цены нет, градуснику. — И протянул руку с футляром.

— Не беспокойся, это мой собственный, — отстранил Севкину руку доктор и вышел из палаты.

На прощанье присели. Потом Севка, уже в полушубке, подпоясанном ремнем, обошел всех раненых, попрощался за руку и надел шлем со звездой:

— Счастливо выздоравливать!

— Счастливо воевать, сынок! — ответил Мирон Горшков. — Опосля войны милости просим к нам на Смоленщину. Адрес-то не забудешь?

— Не забуду. Прощай, дядя Мирон. Прощайте все…

Подхватила Клава тощий Севкин мешок и первая вышла за дверь:

— Провожу тебя маленько.

На дворе голубел март. Блестел на солнце еще по-зимнему чистый снег. Покачивались под ветром, скрипя, высоченные заиндевелые березы. Было морозно, но что-то уже напоминало о весне: то ли высокое небо, то ли прошлогодние гнезда на березах, ждавшие прилета грачей.

На взгорке остановились. Щурясь от солнца, Севка глянул назад, помахал на прощанье рукой своему госпиталю. Тотчас отворилась форточка, высунулось бородатое лицо Мирона Горшкова. Издалека донеслось:

— Пи-ши письма-а… сыно-о-ок!

Махнул Севка шлемом и отвернулся.

— Счастливая ты, — сказал Клаве. — С такими людьми остаешься…

— Нашел счастливую! Думаешь, легко провожать? Сегодня тебя, завтра другого. И не знаешь, свидишься ли еще когда. Война! Вот, записала тебе свой московский адрес. На всякий случай. Держи! Верю, что мы еще встретимся, Сева.

— В Москве? — недоверчиво глянул Севка.

— А что? Не всегда же будет война. Ты разве не хотел бы приехать?

— Ха! Еще как! — улыбнулся Севка. Вынул бумажник, вложил адрес, спрятал за пазуху. — Выходит, я теперь не один на свете.

Клава помогла Севке продеть руки в лямки мешка, отступила на шаг, оглядела то с головы до ног. Маленький, тощий, бледный после болезни. Звездастый шлем наехал на самые брови. Тонкой шее зябко в широком вороте полушубка. Мальчишка! Самый что ни на есть зеленый мальчишка! Много ли места надо этому маленькому человечку? Совсем пустяк. А попробуй найди его, это место, в огромной, опаленной войной, голодной России! Попробуй не пропади, если тебе всего неполных тринадцать, а ты уже сам должен позаботиться и о крыше над головой, и о куске хлеба!

Обхватила Клава Севку за худенькие плечи, расцеловала. И, сорвав с головы платок, укутала его шею.

— Что ты, Клаша? Как же без платка — мороз!

— Наплевать! У меня другой есть. А ты иди теперь. Иди…

Глава VI ВОЕННОЕ ЛИЦО

Высокий в кожаной тужурке комендант прочитал документ и, передав его помощнику, глянул на Севку.

— Сколько тебе годков, мальчик?

— Тринадцать.

— Родные есть?

— От отца с фронта давно никаких вестей, а кроме него, нету.

— Грамоте знаешь?

— Могу читать, писать… Ну, и задачки по арифметике…

Коменданту понравились простые и толковые ответы, да и весь мальчишка понравился. Шустрый!

— Оставайся-ка у нас писарем, — неожиданно предложил комендант. — Будешь моим вторым помощником.

Писарем? А Севка-то думал, что во всем свете нет для него работы. Уж он прикидывал и так и этак на случай, если не найдет эскадрон. Вспомнил было, что, пока состоял при кухне, перенял от кашевара секреты приготовления борща, чечевичной похлебки да ячневой каши, называемой «шрапнелью». Но только рукой махнул: кому не известны эти секреты? А тут военный человек предлагает службу. Значит, нужен и Севка! И наверняка он сумел бы писарем. Вот только согласиться нельзя. Да-а… Откажись, так еще неизвестно, как на это комендант посмотрит. Возьмет да прикажет!

— Мне, дядя, беспременно в свой эскадрон, — пустился Севка на хитрость. — Командир приказал, чтоб никуда больше.

Поднял глаза на коменданта, а тот и не сердится вовсе. Глядит на Севку, улыбается:

— Ты, брат, стреляный воробей! Командир-то, может, и не приказал, а вот тебе в эскадрон охота. Так?

— Охота! — признался Севка.

— И ничего в том плохого, — посерьезнел комендант. — Беда, брат, в другом — как найти твой эскадрон? Это, же иголка в стоге сена.

Он полистал толстую, прошитую шнуром книгу, захлопнул, спросил помощника:

— Что ты посоветуешь, Акимыч? Ведь конница…

— То-то и оно! — наклонил бритую голову пожилой Акимыч. — Разве что на узловой след отыщется…

«След! А и верно, — подумал Севка. — Кони же на подковах».

Но не такой след имели в виду комендант с помощником. Знали они, что по главной магистрали день и ночь идут эшелоны на Дальний Восток — перебрасывается конница. Возможно, Севкин эскадрон тоже на рельсах. Если так, не миновать ему ближайшей узловой станции. Там-то, в комендантской книге, и останется «след» — номер части и направление движения.

— Так решил искать? — снова повернулся комендант к Севке.

— Решил!

— А если эскадрон далеко?

— Хоть на краю света!

«Настырный! — с уважением подумал комендант. — Вынь да положь ему! Видать, не налюбовался еще на шашки да шпоры… А может, и не в шпорах дело. Сирота ведь. Разве удивительно, что эскадрон ему и за мать, и за отца, и за бабушку. Пригрели мальчонку кавалеристы — вот и тянется к ним, как домой. Живая душа!»

— Садись-ка, разговор будет длинный. Боюсь, брат, что ты угадал, когда сказал — на край света. Смотри, — встал комендант к карте и, перемахнув чуть не всю Россию, ткнул карандашом правее города Читы. — Здесь где-то. Прет на нас из-за кордона конница белогвардейского атамана Семенова. А чтоб неповадно ей было угрожать нашей главной железной дороге, тоже надо выставить не маленькую конницу. Потому и перебрасывают из Центральной России некоторые кавалерийские части. Может, и твой эскадрон… Я это тебе по секрету сказал. Чтоб никому! Понял?

— Никому! — заверил Севка.

— А дальше так, — продолжал комендант. — В двадцать два ноль-ноль отправим тебя на порожняке до узловой станции Орша. Обязательно узнай там у коменданта про свой эскадрон. Если проследовал — остается догонять на попутных поездах. Лучше на воинских: и быстрей идут, и в каждом кухня. Нет-нет да и перепадет горяченького.

— А если не проследовал? — с надеждой спросил Севка.

Комендант развел руками:

— Тогда потолкайся в комендатуре да поспрошай интендантов. Кому, как не им, знать расположение частей. Ведь снабжают продовольствием и фуражом.

Повеселел Севка. Теперь перед ним всего лишь две дороги к эскадрону. А приедет в Оршу — останется одна. Пусть даже и на восток. Если по карте, вроде не так и далеко. Сядет в воинский эшелон — и через каких-нибудь…

— А сколько туда верст… до этого атамана? — решил выяснить поточнее.

— Верст, примерно, тысяч шесть, — сказал комендант. — Может, месяц пути, а может, и все три. Поезда-то теперь больше стоят, чем идут. Топлива нет.

Весь день Севка топил в комендатуре печку-буржуйку — запасался на дорогу теплом. Детально рассмотрел карту, вздремнул немножко, выпил кипятку из жестяного чайника, а паек решил не трогать.

Комендант и помощник бывали в своей канцелярии только наскоками. Забегали, яростно крутили ручку телефона и, не дозвонившись, выскакивали вон, чертыхаясь. На Севку они не обращали внимания.

Сидя у распахнутой дверцы буржуйки, Севка размышлял о том, что непременно отыщет свой эскадрон, сто шестой отдельный кавалерийский. Доберется как-нибудь. Ну, трудно, так разве он не может потерпеть? Зато сколько будет удивления, когда нагрянет нежданно-негаданно и доложит, вытянувшись в струну: «Боец Севастьян Снетков прибыл для дальнейшей службы!» Дроздову скажет: «Спасибо за подарок, дядя Федор. Послужил он мне, а теперь принимай обратно, потому что не дорос еще Севка Снетков, чтобы щеголять в полушубке самого товарища Ленина». И на глазах всего эскадрона вытянет из-за пазухи скрипучий кожаный бумажник, достанет лоскут овчины с дарственной надписью Серафима Лыкова… Может, и коня получит. И шашку. Хотелось бы в первый взвод: справа Трофим Крупеня, слева Ефрем Клешнев в красных галифе…

Была уже ночь, когда Севка влез в пустой товарный вагон. Хорошо еще, что Акимыч раздобыл где-то охапку свежей соломы. Без нее бы совсем пропасть от холода.

— Не забоишься один в темноте? — спросил Акимыч.

— Не забоюсь…

— Ну, счасливого пути!

И помощник коменданта, кряхтя, покатил скрежещущую на роликах вагонную дверь. Стало совсем темно.

Прилег Севка на солому и скоро заснул. А когда проснулся, поезд шел. Покачивало, стучали на стыках рельсов колеса, откуда-то нестерпимо дуло. Севка встал, побегал по вагону, снова прилег. Достал из кармана полушубка сухарь, который Акимыч дал на прощание, начал грызть.

Ночи, казалось, не будет конца. То ложился Севка, то снова вставал и бегал по вагону. Холодом несло из всех щелей. Наконец он догадался по-женски повязать на голову дареный Клавин платок, а полушубок надеть внапашку. Стало теплее, задремалось.

И тут остановился поезд. Вскочил Севка, упираясь ногами, откатил тяжелую дверь. В образовавшуюся щель на него глянули высокие, холодные звезды. Поезд стоял в чистом поле — кругом ни жилья, ни огонька.

— Что там приключилось, Дорофеич? — спросил кто-то невидимый простуженным, хриплым голосом.

— Приключилось! Паровоз не может взять подъема, котел пару не держит.

Поезд расцепили. Под колеса подложили железные башмаки, чтоб не катились под уклон отцепленные вагоны, и стали ждать, пока машинист свезет на станцию головную часть и вернется за хвостовой.

Вернулся он уже засветло. К тому времени Севка совсем закоченел. Он теперь не ложился на солому, а только слонялся по заиндевелому вагону, стуча лаптями да растирая озябшие руки.

На станции ему удалось разжиться кипятком. Согрелся и повеселел. «Это с непривычки, — решил Севка. — Как же другие ездят… Небось привыкну».

Двое суток он маялся в промороженном вагоне, почти не спал. Очень хотелось есть, но Севка, как мог, экономил паек: где еще удастся пополнить запасы?

Наконец приехали в Оршу. Станционные пути были густо забиты поездами. По междупутьям метались толпы людей, приступом брали переполненные товарные вагоны. Ругались озверевшие мужики, истошно кричали женщины, плакали закутанные в разное тряпье ребятишки. Люди гроздьями висли на буферах, забирались с узлами на крыши вагонов.

— Игна-атка! Игна-ат!.. — вопила женщина в цветастом платке. — Люди добрые, мальчонка потерялся…

Но люди не слышали один другого. Они думали лишь о том, как бы вдавиться, втиснуться в какой-нибудь вагон и ехать. Как угодно, но только бы ехать, а не околевать здесь.

Выбрался Севка на широкую платформу, зашагал к вокзалу. Мимо горланивших мальчишек-газетчиков, мимо будки с облупленной вывеской «ипяток готовъ», под которой тоненькой струйкой бежала из крана горячая вода, стекая с заледенелой платформы по глубоко промытому извилистому руслу. На стенах пустых вокзальных ларьков, на специальных щитах синей краской нарисована была сложенная в кулак рука с оттопыренным указательным пальцем и надписью под ним. Иди по направлению пальца — найдешь все, что надо: дежурного по станции, багажное отделение, билетную кассу. Удобство! В пять минут Севка отыскал комендатуру.

В огромной комнате плавал табачный дым. Густая толпа осаждала дубовый письменный стол, за которым сидел молодой комендант. Светловолосый, выбритый, затянутый в ремни. Перед ним лежал раскрытый кожаный портсигар, полный толстых папирос, из которого кто хотел, тот и закуривал.

— Папиросками не отделаешься, — напирал пожилой командир с розовым шрамом через висок. — У меня бойцы без продовольствия, кони без фуража…

Комендант молчал.

— Ты что, товарищ, окаменел? Известно тебе, что мой батальон по приказу еще вчера должен занять участок фронта?..

— Известно.

— Так почему держишь?

— Безделицы нет — паровоза, — усмехнулся комендант. — Ночью депо обещает выдать внеочередной. Тогда и отправим.

— Ночью? А ты не врешь, товарищ?

Не успел отвалить один, как налетели сразу двое:

— У меня артиллерийский полк полного состава…

— Здоровые потерпят! — перебила женщина в барашковой папахе. — Тут тяжелораненых не пропускают…

— А у меня фураж, — протиснулся вперед маленький и шустрый интендант. — Кони без овса и сена в атаку не идут. Голодному коню не прикажешь…

Понял Севка, что к коменданту ему не пробиться, и протиснулся в уголок, где за маленьким столиком, согнувшись в три погибели, сидел длинный и тощий, как селедка, писарь в стеганой телогрейке.

— Вижу, писанины у вас, дядя, просто невпроворот, — дипломатично заметил Севка.

— Что верно, то верно! — кивнул писарь. — Ее бы на троих хватило, а мне, брат, одному приходится.

— Хотите, помогу?

— Не положено. Ты лицо гражданское.

— Нет, я военное лицо, — возразил Севка и достал из-за пазухи бумажник. — Вот прочитайте.

Писарь пробежал глазами документ и с удивлением поглядел на Севку:

— Верно, военное! Выходит, из госпиталя. А сейчас куда?

— Ищу эскадрон. Мне посоветовали: узнай, мол, в Орше у коменданта. А к нему и не подступиться.

Писарь протиснулся к комендантскому столу, выдвинул ящик и долго листал какую-то книгу. Потом вернулся на место, шепнул:

— Есть такой! Неделю назад проследовал.

— Всего неделю? — удивился Севка. — А куда проследовал?

— Ишь чего захотел. Этого, брат, и я сам не знаю. Поезжай до Вязьмы, а там выяснишь дальнейшее направление.

Смекнул Севка, что писарь не договаривает. «Ну и не надо! Если на Вязьму — это не иначе как против того атамана. Спасибо, комендант показал карту».

Вот и осталась всего одна дорога! Теперь только сесть в воинский эшелон и катить.

Выбрался Севка на железнодорожные пути, начал с опаской подлезать под нескончаемо длинные составы. Низко нагибается, чтоб не зацепиться сидором на случай, если поезд тронется.

На седьмом, а может, на восьмом пути увидел наконец то, что искал — дымок над вагоном. Кухня!

Остановился, поразмыслил. К кухне решил сразу не подходить. Еще подумают, что зарится на чужую кашу. Повел глазами вдоль состава, заметил отворенную дверь вагона, услышал негромкие переборы гармони.

— Этот эшелон куда, дядя? — приблизился Севка.

Пожилой боец сидел, свесив из вагона ноги, пришивал к шинели заплатку. Вздрогнув от неожиданного голоса, он ткнул себе иголку под ноготь.

— Ч-черт тебя вынес! — ругнулся. — Любопытно ему, куда эшелон…

— Хотел попроситься подъехать, — примирительно сказал Севка.

Из глубины вагона выглянули другие бойцы, гармонь замолкла.

— А в чека ты не хотел попроситься? — басом прогудел здоровенный детина с намыленной щекой. — Чеши-ка отсюда, а то и недобритый сведу. Шляются тут всякие… Увижу еще — пеняй на себя.

«Вот тебе и горяченькое! — вспомнил Севка совет коменданта. — По росту судят. Нет бы документы спросить!»

На путях полно набитых битком поездов, а который из них на Вязьму? Попробовал Севка разузнать, но никто его не стал слушать. Побрел снова на вокзал.

У будки с кипятком остановился, вынул из мешка Котелок, сунул под кран.

— Не готов, брат, дрова сырые! — выглянул в фортку седенький старичок в форменном картузе. — Валяй, милок, ко мне греться. Побеседуем, а там и кипяток сготовится.

Вошел Севка в будку — теплынь! Присел на лавку, огляделся, спросил:

— На восток — это в какой поезд садиться?

— На восток? На Дальний, что ли, Восток?

— Ага, на Дальний, — кивнул Севка.

— Эк куда хватил! По нынешним временам туда год езды. Это, милок, через Москву. Но через Москву нет резона — завязнешь в ней. Лучше кружным путем: через Вязьму — Лихославль…

— А который поезд на Вязьму?

— Больно ты, хлопец, востер! Того не ведаешь, что поезд тот, может, через неделю пойдет. Не мирное время… Послушай, — спохватился кипятильщик. — А что у тебя за нужда ехать?

— К родственникам, — мгновенно придумал Севка. — Остался без родителей, а тетя аж в самой Чите.

С недоверием глянул старичок, с подозрением. Навидался он разных оборвышей вдосталь. Прут по железной дороге неведомо куда и зачем. Но Севке вроде поверил — не похож на тех огольцов.

— Прямой резон тебе в воинский садиться, — посоветовал кипятильщик. — В аккурат теперь кавалерию везут сквозь до самой Читы. Только навряд ли возьмут. Потому что передвижение частей есть военная тайна.

— А как же вы узнали? — удивился Севка.

— Так ведь не слепой. А чего сам не доглядишь, сродственник али знакомый скажет. Я, брат, из кондукторов. Это теперь, на старости, готовлю людям горяченькое. Сам товарищ Ленин приказал, чтоб на станциях для народа был кипяток.

— Неужели Ленин?

— А ты думал! Сырая вода — сущая зараза. В ней и тиф-брюшняк, и дизентерия, и черт, и дьявол! А кипяток — то же лекарство. Да вот он и поспел! Где котелок?

Севке уж не до кипятка. Чует, что познакомился с нужным человеком.

— Как же на Вязьму-то? — напомнил он.

— На Вязьму — плевое дело! Будешь наведываться ко мне, так уедешь.

На следующую ночь старик кипятильщик провел Севку к пакгаузу, указал на вагон:

— Влазь! В аккурат прессованное сено. Не так зябко.

Утром вагон прицепили к товарному поезду, и он скоро отошел из Орши. В открытый люк Севка увидел на стене синюю руку с оттопыренным пальцем, кипятильную будку на платформе и открытый семафор на выходе со станции.

Железная дорога — что большая река в половодье. Только не льдины она несет на себе, а людей. Но так же швыряет, трет их в заторах, садит на мели, выбрасывает на берег, ломает и крошит.

А человек ведь не льдина. Ему бывает и холодно, и голодно, и больно, и страшно. Но делать нечего, пустился в плаванье — терпи!

Могучий водоворот подхватил Севку, закрутил, начал швырять. Среди тысяч измученных бессонницей, усталых и голодных людей плывет в общем потоке и Севка.

У каждого свой резон, своя цель. Едут домой отвоевавшие, искалеченные войной бойцы, едут куда-то от голода целые семьи, едут, спасая шкуру, бывшие благородия с фальшивыми документами, едут спекулянты, везут разный товар, едут беспризорные мальчишки. Каждый клянет на все лады железную дорогу, а все-таки едет.

Едет и Севка Снетков. В эскадрон! И сквозь даль видит себя на коне, в строю: справа Трофим Крупеня, слева Ефрем Клешнев.

Севка уже не тот. Притерпелся, пообвык. Он может, как все едущие, сутками не есть и не спать. В Ярославле его обокрали — забрали мешок с последним сухарем, парой нательного белья и шпорами.

На платформе, нагруженной досками, добрался до Вятки. Промерзший, весь в снегу, ввалился в комендатуру, предъявил документ:

— Может, найдется чего в счет пайка. Хоть бы сухарь погрызть…

Комендант красными от бессонницы глазами скользнул по документу, по заиндевелому Севкиному шлему и крутнул ручку телефона.

— Еще один! — сказал в трубку. — Совсем одолели…

Заглянула пожилая женщина в очках, в сером пуховом платке.

— Вот он, голубчик! Забирай, Даниловна, — указал комендант на Севку.

— Куда забирай? — взвился Севка, почуяв недоброе. — Мне в эскадрон… В документе сказано!

— Для меня один документ действителен, вот этот, — нацелил комендант обкуренный палец Севке в грудь, — а все остальные — липа!

Тем временем Даниловна прочитала удостоверение из госпиталя, пригляделась сквозь очки к Севке.

— Погоди-ка, Синяков, — повернулась она к коменданту. — Документ подлинный!

— Может, и подлинный! Да чей он?

Севка догадался, что тут к чему. Распахнул полушубок, гимнастерку, выставил раненое, в рубцах, плечо.

— Подлинный или не подлинный? — закричал, срываясь на плач.

Даниловна притянула Севку к себе, сама застегнула на нем гимнастерку.

— Извини, брат! — сказал комендант. — Кто же знал? Беспризорные мальчишки нас тут совсем извели. Даниловна вот специально дежурит, чтоб в детский дом забирать, а они — ни в какую.

Из Вятки Севка выехал, как ему казалось, настоящим буржуем: буханка хлеба, четыре селедки, завернутые в плотные пожелтевшие страницы «Закона божьего», небольшой пузырек льняного масла и две облатки сахарина: с утра лизнешь — до вечера во рту сладко!

Впервые выехал не на товарном. Комендант посадил в пассажирский поезд, везший раненых бойцов. Тут тоже не жарко — ни угля, ни дров, но по сравнению с товарняками — истинный рай! Жаль только, ехать довелось всего сутки, дальше поезд не шел. А дальше опять где придется. На буфере так на буфере…

На одном из перегонов, уже за Камышловом, захворала в вагоне старушка. Сидела она на своем узле у двери, откуда и куда ехала, никто не знал. Только вздыхала да порой крестилась. Никто от нее и слова не слыхал.

Севка все посматривал на старушку и заметил неладное: прислонилась она к стенке вагона, закрыла глаза. Лицо белое-белое…

На какой-то станции он соскочил, принес в бутылке холодной воды. Но старушка и воду не стала пить.

Люди зашептались, начали поглядывать косо. Севка и сам невольно стал остерегаться этой странной пассажирки.

А среди ночи он услышал шепот:

— Не иначе, тиф у нее. Пока помрет, перезаразит весь вагон… Чтоб я погибал из-за какой-то старухи!.. Знаешь что?

— Ну?

— Этой старухе все равно не жить. Выкинем — и концы в воду!

Затрясло Севку. Он и тифа боится, и еще больше боится, что сейчас человека убьют. Закричать? Разбудить спящих? Не успеть! Выкинут вслед за старухой… Те, что шепчутся, не иначе, спекулянты. Кажется, соль везут в мешках.

Скрипнула на роликах дверь, потянуло холодом.

— Закройте! — не вытерпел Севка.

Стало тихо, но дверь не закрылась. Севка напрягся, вгляделся в темноту. Видит: словно тень тянется к нему от двери.

— Стой, сволочь, контра! — не своим голосом закричал Севка. — Сейчас взорву гранату, всех разнесу в клочья!

Дверь затворилась. Кто-то чиркнул в углу зажигалкой. От чахлого огонька заколебались тени.

— Сдурел? — послышался сердитый голос. — Кому это неймется?

— Должно, кто-то со сна, — ответил другой голос.

И снова монотонный стук колес да тяжелый храп спящих людей.

Но Севка не спит. Его трясет, у него раскалывается голова, разболелось горло. Пощупал голову — горячая! Неужели заразился?

В Тюмени он сошел с поезда, побрел на вокзал, поглядывая, как бы не нарваться на санитаров. Им недосуг разбираться: сгребут да в тифозный барак! А там известно… Оттуда редко кто выходит живой.

В битком набитом вокзале Севка заполз на четвереньках под широкую скамью, на которой поверх какой-то рухляди спали взлохмаченные, грязные мужики, бабы и ребятишки. Тут его не скоро найдут.

Первым делом достал из бумажника дареный градусник, сунул под мышку. Слыхал Севка, что у тифозных бывает очень сильный жар, и со страхом начал ждать, что скажет блестящий фитилек градусника.

Жар оказался не очень велик, и Севка повеселел: может, это и не тиф совсем, а испанка или просто застудился!

Повязав на голову платок, нахлобучив поверх шлем, он выполз под скамьей из рукавов своего полушубка и свернулся в клубок на одной поле, а другой накрылся, подтянув колени к самому подбородку.

Согревшись, Севка заснул. Отлетели куда-то промороженные станции с орущими людскими толпами, пропали грохочущие, насквозь продуваемые поезда, исчезла боязнь потеряться и погибнуть неведомо где, среди чужих, обозленных людей. Севка в новенькой розовой рубахе, держась за руку отца, идет праздничной улицей своего поселка и ест сладкий пряник. Ярмарка. К самому небу взлетают качели, играет гармонь, гудят церковные колокола, со всех сторон на разные голоса кричат торговки, зазывают людей к своему товару. Отец тоже весь разнаряженный. На нем синяя сатиновая косоворотка, шелковый пояс с кистями… Нет, это не отец. Кто же этот незнакомый? Да это же товарищ Ленин! Он крепко держит Севкину руку, щурится от солнца и говорит:

— Всего у нас будет вдоволь. Люди отдохнут от войны, подобреют. Все детишки пойдут в школу, потому что Советской стране нужны грамотные люди…

Открыл Севка глаза. Сквозь закоптелые окна вокзала било солнце. Оно доставало Севку даже под скамьей. Попробовал было снова прикрыть глаза, чтобы досмотреть сон, дослушать, что еще скажет товарищ Ленин. Но пассажиры загудели, зашевелились, засобирались. Ходуном заходила над Севкой дубовая скамья, крякнули и распахнулись вокзальные двери. Толпа хлынула на посадку.

Вылез и Севка из своего убежища. Но на поезд не торопится: если маленько отлегло, так надо поберечься. А в поезде разве побережешься? Хорошо еще, если попадешь в вагон, а если на крышу…

Напомнил о себе и голод. За весь день вчера Севка сжевал небольшую корочку хлеба да запил ее водой. Надо подаваться в город. Может, там найдется какая работа — дров ли наколоть, воды принести или с малыми ребятами посидеть. Хозяйки случаются сердобольные: наработаешь им на копейку, а накормят тебя на весь рубль. Как, например, в Бежецке. Севка всего только и сделал, что поскидал с крыши снег. А хозяйка ему за это — полную миску щей, потом тушеной картошки со шкварками, потом кружку молока. Может, и в Тюмени найдется добрая душа. А хорошо бы поесть горяченького! Давно Севка ничего вареного во рту не держал.

Солнце плавило осенние, ноздреватые сугробы, над головой горланили грачи. Севка шел незнакомой Тюменью, выбирая дорогу, чтоб не ступить в лужу и не промочить ног, обутых в пеньковые лапти. Звездастый свой шлем он сдвинул на затылок, ворот полушубка распахнул и дареный Клавин платок на шее тоже раздвинул в стороны. Весна! Кабы не голод да не война, хорошо бы жилось на свете.

Глава VII БАРЫШНЯ С РИДИКЮЛЕМ

Богатый базар в Тюмени. Чего тут только не продают! И молоко, и творог, и сметану, и колбасы, и даже мед в долбленных из липового ствола бочонках. Продают на деньги, а еще охотнее меняют на материю, на белье, на гвозди, на кожевенный товар, на красноармейское обмундирование.

У Севки ни денег, ни вещей. Стоит, смотрит издали на эти горы еды, глотает слюнки.

— Эй, паря, не разевай рот, оглоблей въеду!

Оглянулся: прет на него огромный грудастый конь ломового извозчика.

Как прыгнет Севка! И угодил в лужу. Фонтаном разлетелись брызги.

Выбрался на сухое, озирается. Видит перед собой барышню в шляпке, коротеньком сером пальтишке и ботинках на тоненьких каблучках. Лет ей не больше, чем Севке, а у самой в ушах серьги, в руках маленький кожаный ридикюль.

Смерила барышня Севку презрительным взглядом, расхохоталась:

— Это что еще за чучело?

— Почему чучело? — обиделся Севка. — Не всем же цеплять на уши поповские кадила.

— Что-о?

— То-о! Вырядилась, как елка на рождество.

От возмущения у нее не нашлось слов, чтобы ответить на эту дерзость. Хотела испепелить Севку, а он стоит себе, посмеивается. Ноль внимания на барышнин гнев. И ничего ей не осталось, как проглотить обиду.

— Из России, что ли, приехал?

— А здесь что, Германия? — спросил Севка.

— Здесь Сибирь! — повысила голос девчонка. — Что ты все поперек да поперек? Или давно не бит?

— Давно. Тебя как зовут?

— Жара, — с вызовом ответила барышня.

— Врешь. Девчонок так не зовут.

— Вот деревенщина! Жара — это ласкательно, а полное имя — Жар-птица. Выкусил?

Она картинно повернулась и пошла прочь на своих каблучках, смешно отставив руку с ридикюлем.

Севка начал припоминать, где он видел раньше эту девчонку? Вроде бы лицо знакомое, особенно глаза. Вот если бы пудру с нее счистить, сразу бы вспомнил. А может, она просто похожа на кого. «Жар-птица! Придумает же…»

В этот день он никакой работы не нашел. Так и лег голодный под своей скамьей на вокзале. Зато на следующее утро Севке повезло. Какая-то тетка, увидев его у своей калитки, спросила:

— Приезжий, что ли? Одет вроде не по-нашему.

— Из России, мамаша. Не посоветуете какой работы? Есть больно хочется.

— Иди, паря, я тебя накормлю.

— Спасибо! Только что ж вы будете так кормить? Поделать бы чего.

— Иди, иди, сынок!

Первый раз в жизни ел Севка сибирские пельмени. Вкусные, аж попискивают! Потом пил чай с горячими ржаными лепешками. Лизнет сахаринную облатку — да скорей запивать из блюдца.

— Мать-то есть? — спросила хозяйка, когда распаренный Севка аккуратно поставил чашку на блюдце и отодвинул от себя.

— От тифа померла. Еду к тетке аж в самую Читу. Спасибо вам, мамаша, за хлеб-соль.

Рывком завернув скатерть на выскобленном столе, хозяйка схватила несколько лепешек, затолкала в карманы Севкиного полушубка:

— На дорогу тебе. Счастливого пути, сынок! Дай-то бог благополучно добраться до тети.

Покраснел Севка. Такую добрую женщину пришлось обмануть. Но ведь не скажешь ей про эскадрон. Военная тайна!

Поезд в этот день не шел, и на следующий тоже не обещали. Вокзал так и ломился от людей. Севкино место под лавкой оказалось заваленным какими-то мешками. Пришлось ему коротать ночь вприсядку. Сквозь дрему почему-то вспоминалась та девчонка, Жар-птица. Где он ее видел? Или другую, похожую на нее?

Утром Севка побрел на толкучку. Разных разностей тут было полно. Сахарин из-под полы, часы, бритвы, красноармейские ботинки, шинели, самовары, зеркала, трубастые граммофоны, мясорубки, иголки, зажигалки, пуговицы, серпы, косы, ухваты, обручальные кольца, дамские корсеты, муфты, гребенки, перины…

В дальнем углу стоял с торбой мальчишка постарше Севки, бойко торговал солью. Был мальчишка без шапки, в женских башмаках на пуговках и почему-то в парчовой поповской ризе, надетой поверх полосатой флотской тельняшки. Широкогрудый, коренастый, он скалил редкие желтые зубы, выкрикивая разные прибаутки.

Поблизости крутились еще двое. Один в бабьей с кружевами нижней юбке вместо штанов, другой в жандармском мундире сине-зеленого сукна.

Толкучка мерно гудела, по ней словно волны гуляли, как по морю. И вдруг пронзительный крик:

— Держи-и! Сапоги унес!..

Сильней заходили волны, то нахлынут, то с ревом откатятся. На какую-то минуту вокруг Севки стало пусто.

И в ту же минуту из толпы вынырнул мальчишка в мундире. За ним — рыжий мужик в картузе.

— Лови! — крикнул мальчишка Севке, а сам — бах рыжему в ноги! Тот — кверху тормашками, а на него уже другие падают. Ругань, крик, свалка!

Севка поймал сапоги и стоит. Его окружили.

— Попался, ворюга? Что, не удалось?..

— Чего разговаривать? Бей шельму!

— Не бей! — закричала женщина. — Или у вас гляделки повылазили? Он же только подобрал, а того, который крал, и след простыл.

— Разве так? А я думал — этот, — осекся долговязый детина в заячьем треухе. — Счастье твое, паря, — показал он Севке кулак величиной с добрую тыкву.

Сапоги забрали, унесли. На Севку даже не оглянулись. Он постоял с минуту и побрел прочь. Все равно куда, лишь бы здесь не быть.

Идет незнакомой улицей, слышит — кто-то догоняет.

— Эй, ты, желторотый!

Севка оглянулся: тот самый в ризе, коренастый. А за ним еще двое — в мундире и в женской юбке.

Один забежал наперед, другой чуть приотстал, а коренастый подошел вплотную.

— Проворонил сапоги — скидывай полушубок! — уперся он в Севку острыми, широко посаженными глазами и сгреб за рукав.

Понял Севка, что дал себя окружить и отступать ему некуда. В капкане!

Чуть пригнулся, выпрямился и молниеносно боднул коренастого головой в подбородок. А сам — верть, и пулей назад к барахолке! Обогнул сдрейфившего мальчишку в бабьей юбке, несется, не чуя ног, к воротам под защиту толпы.

А из ворот — та девчонка, Жара.

— Ты куда это, шит колпак? — улыбается, как знакомому.

Будто на стену налетел, остановился Севка. Хлопнул себя ладонью по лбу, постоял секунду, припоминая.

— Слово — серебро! — выпалил. И — мимо. Лишь на другой стороне улицы оглянулся. За ним никакой погони, а девчонка все еще там. Стоит, как очумелая, смотрит вслед.

«Вон ты какая, Зина Лебяжина, — подумал Севка. — Барышня… Жар-птица! Походишь теперь за мной…»

Озадаченная девчонка, и верно, двинулась к нему. Но Севка сделал вид, что не заметил. Идет себе по направлению к вокзалу и чувствует, что она — за ним. Чуть прибавил шагу — но и та не отстает на своих каблучках.

Оглянулся Севка, подождал.

— Говорила — чучело, а сама за мной, как на веревке, — усмехнулся он.

— Какой злопамятный… Слушай, откуда ты знаешь те слова?

— Какие?

— Про серебро…

— Просто так сказал.

— Нет, не просто! Один только человек знает, когда их говорить.

— Клава? — спросил Севка.

— Клава!

— Так она же их Зине говорила, а ты ведь Жара.

— Вот беспонятливый! Не знаешь, что есть клички?

И не подозревал Севка, каким неожиданным выстрелом прогремел над Зиной этот Клавин пароль. Всего лишь половина пословицы, а в ней целый мир. Тут и отцовский дом, и рояль в четыре руки, и родной человек — сестра.

Быстро наигралась Зина в атаманшу над странствующими мальчишками, а когда опомнилась, поняла, что катится неведомо куда, как пущенное под гору колесо. Дом пустой, сестра неизвестно где, приходится жить как живется.

— Тебя как зовут? — спросила Зина.

— Севастьяном, а попросту Севкой. Кличку не догадался придумать.

— Расскажи мне про Клаву. Какая она теперь? — попросила Зина, словно и не заметив подковырки.

И Севка сменил гнев на милость. Из его рассказа явствовало, что бойцу в госпитале — чистый рай, если попадет в Клавину палату.

— Одно только тяжело — расставаться, — вспомнил он морозный март. — Платок с себя да мне на шею… Другой, говорит, есть. Неправда, поди.

— Неправда! — подтвердила Зина. — А трудно ей там Сева?

«Трудно ли?» задумался Севка и долго молчал.

— Да нет. Не трудно! Чего не вытерпишь, если бойца в госпиталь плашмя несут, а в часть он идет на своих ногах? Например, дядя Мирон или дядя Микола. Встанут и опять будут биться за счастье, как велит товарищ Ленин.

Слушает Зина и удивляется. Она все надеялась, что придет кто-то большой и сильный — остановит несущееся под гору колесо. А пришел мальчишка. В лаптях, в полушубке с чужого плеча и шлеме с красной звездой. Малограмотный, а знает что-то очень важное, о чем она и не слыхала в своей гимназии. Может, он и есть тот рыцарь без страха и упрека, который виделся ей в мечтах?

— Ты теперь куда? — спросила Зина.

— На вокзал. Мне свой эскадрон догонять. Айда вместе!

— А примут?

«Верно! — спохватился Севка. — Девчонка… Но не бросать же ее».

— Примут, должно, — неуверенно сказал он. — Меня же принял командир, дядя Степан. И учился-то я всего три зимы, а ты ведь грамотная, Зина… Сам товарищ Ленин сказал, что после войны все ребятишки беспременно будут учиться, потому что грамотные нужны позарез.

— Так и сказал «позарез»? Это он кому сказал?

— Мне, — помолчав, ответил Севка. — Может, не этими словами, но смысл этот самый.

— Ты разве видел товарища Ленина?

— Не видел, — вздохнул Севка. — Но все равно он мне сказал. Вроде это было во сне, а как подумаешь — вроде и на самом деле.

— Поехали! — загорелась Зина. — Если и не примут, что я теряю, правда? Поезд когда?

— Ночью вроде, но, может, врут.

— Так я мигом за вещами — и на вокзал. Ой, что-то голова! — дотронулась она до лба.

— Далеко это? Ты где живешь? — спросил Севка.

— Где живу? — запнулась Зина. — В бане, брат, на чердаке. С мальчишками. Может, видел: один в поповской ризе, а еще двое…

— Которые сапоги украли?

— Ага.

— Плюнь! — отрезал Севка. — Вещей там у тебя небось кот наплакал. Пошли на вокзал.

— Вещей-то и правда нет. Да вот карточку фотографическую мамину я под солому спрятала.

Поморщился Севка, пожал плечами: такую вещь и верно не бросишь.

Всю ночь прождал, не сомкнул глаз. Смотрел на вокзальные часы и недоумевал, где Зина. Может, раздумала? А может, та шпана не отпустила?

Утром решил искать. Найти, положим, и не хитро: городскую баню всякий укажет. А вот как повидать Зину? Те небось только и ждут случая содрать с него полушубок. Эх, нет оружия!

Подобрал на дороге камень с кулак, сунул в карман и, пока шел, все храбрился, подбадривал себя: «Трое против двоих. Подумаешь! Зина, хоть и девчонка, а все прикроет с тылу, как говорил в эскадроне дядя Андрей».

Как ни храбрился, а увидел баню без всякого удовольствия. Поглядел на дымившую трубу, почему-то вспомнилось занятое белыми село, где он тогда на тачанке с дядей Федором…

У калитки торчал одноглазый, заросший щетиной дворник. Выждал Севка, пока он куда-нибудь уйдет, прикинул, где может быть ход на чердак. Улучив момент, нырнул в калитку.

Взошел по скрипучей лестнице, отдышался, прислушался. Ни звука… Эх, была не была! Толкнул дверь.

Просторный, светлый чердак был пуст. Лишь у выбеленной известкой трубы лежала куча соломы. А на соломе вплотную к теплым кирпичам — Зина, накрытая до подбородка пальтишком. Осунулась и не узнать.

— Ты что? — наклонился Севка. — Почему не пришла?

— Захворала! Голова раскалывается.

— Простыла, наверно. Сейчас мы тебе температуру смеряем. Вот. На-ка градусник… Есть хочешь? У меня в кармане лепешки. Вкусные!

Зина только поморщилась.

— А где ж «квартиранты»? — огляделся Севка. — Ты вроде одна.

— Хо! Их и след простыл. Боятся заразиться.

Выждав, Севка взял у Зины термометр и тут же стряхнул.

— Ну? Сколько?

— Есть небольшой жар, — соврал Севка. — Где-то тебя сильно продуло…

— Может, и продуло, — согласилась Зина, зевая. — Извини, Сева, спать очень хочется…

Он посидел минут десять возле уснувшей Зины. Встал, накрыл ее поверх пальто охапкой соломы. Не проснулась!

— Спи! — сказал Севка и вышел.

Страх погнал его неведомо куда. Словно влез кто-то в Севку и кричит: «Беги, дурной, это не простуда, это тиф! Прочь от этого места, тут погибель!..»

Севка шагает, не разбирая дороги, едва сдерживает ноги, чтобы не побежать. Горько ему и нестерпимо стыдно, а ног не унять.

Остановился. Незнакомая окраинная улочка. Домишки, пустые палисадники. В оконных стеклах горит солнце. Весна! «А Зина одна на чердаке. Сбежал от нее, как последний трус. Как те шкеты. Назад, скорее назад!»

Севкино внимание привлекли какие-то звуки. Музыка! Но на чем это играют? Не гармонь, не балалайка, не скрипка. Повернулся к приотворенному окну, задернутому занавеской, и заслушался.

Удивительная штука — музыка! Севка знает, что стоит на окраинной улице Тюмени, а кажется, что не здесь. Чудится, будто эскадрон атакует лавой. Вот вылетели с лесной опушки кони, стелются по земле, прижав уши, а всадники привстали на стременах, вскинули клинки… Над плетнями заголубели дымки выстрелов — это пехота белых… И вдруг — пулеметная строчка. Словно дерюгу рвут…

Музыка смолкла, но она еще звучит в Севке. Храпят ошалелые кони, свистит в Севкиной руке кнут, пулеметчик Федор Дроздов припал к «максиму»: та-та-та-та!

— Что ты стоишь тут, мальчик?

Очнулся Севка. Из отворенной калитки на него смотрит высокая седая женщина.

— Это вы играли? — спросил.

— Я.

— А на чем?

— На рояле, мальчик. Я рада, если тебе понравилось. Хочешь еще послушать?

— Ага!

— Так заходи, пожалуйста!

Сняв у порога шлем, Севка вошел в маленький домик, опасаясь, как бы не затоптать лаптями крашеный пол.

— Вот он, волшебник! — указала старушка на рояль. — Ты разве никогда не видел?

— Нет.

Пальцы ударили по клавишам, взлетели вверх, снова упали. И Севка позабыл все на свете. Теперь ему почудилось, что оказался он в своем поселке. Вернее, на лугу, возле речки, которая протекает через поселок. Кузнечики в траве стрекочут, журчит на перекате вода, порхают бабочки, пчелы, звеня, садятся на цветы, а стремительные ласточки так и режут небо… И нет ни войны, ни забитых вокзалов, ни голода, ни болезней. Есть только радость.

— Это Чайковский, — будто сквозь сон слышит Севка. — Еще играть?

— Нет! — спохватился он. — Спасибо… Вот если б вы позволили в другой раз прийти…

Шел Севка обратной дорогой к бане — словно нес на себе тяжелый груз. Музыка музыкой, а Зина-то одна. Что подумает, когда проснется? Клава небось нянчилась с Севкой, как с маленьким. А он? Может, ей уже получше? Хоть бы выздоровела!

Нет, не лучше. Солому как положил поверх пальто — так и лежит.

— Болит? — подошел он на цыпочках к Зине. — Да ты никак плакала?

— Ну и плакала! Где ты был?

— Ходил другую квартиру присматривать, — соврал Севка.

— Зачем?

— Тут тебе нельзя. Грязно… Вот если б согласилась одна старушка. Она мне на рояле играла. Еленой Ивановной зовут.

— На рояле? — удивилась Зина. — Какой ты счастливый! Эх, мне бы послушать.

— Зачем же слушать, раз ты сама умеешь? Выздоровеешь и сыграешь… Этого… Чайловского.

— Чайковского! — поправила Зина. — Думаешь, сыграю? А если это тиф?

— Вот выдумала! — прикрикнул Севка. — Так уж и тиф. Есть еще испанка… да мало ли всякой хворобы!

— Правда? А ты меня не бросишь одну?

«Догадалась!» — подумал Севка. Уши как огнем охватило и некуда деть глаза. Но пересилил себя.

— Да ты что? Как же я тебя брошу? Это ж надо быть… как те шкеты… На-ка вот, пожуй лепешку.

Зине совсем не хотелось есть. Но, чтоб не обидеть Севку, взяла лепешку, откусила, долго-долго жевала и с усилием проглотила.

— Вкусная! — прошептала Зина. — Только сейчас не хочу. Когда захочу — съем. Ладно? Я лучше подремлю…

Задумался Севка. Никогда еще на него не сваливалось такой беды. Ну, было в дороге трудно, так он же один. А теперь приходится думать за двоих. Самому жить негде, и есть нечего, и надо ехать, а как быть с Зиной? Ей ведь особенная пища нужна. И квартира. Чтобы чисто, тепло. Вот если бы у Севки были деньги… Ну, положим, можно продать бумажник, дядя Мирон простит. А больше что продать? Платок, так он теперь Зине нужен, градусник — тоже. Полушубок-то не продашь… Пойти разве к той бабушке? Не поможет, так хоть посоветует.

Снова Севка у знакомого домика на окраинной улице Тюмени. Вышла к нему Елена Ивановна, удивилась:

— Так быстро по музыке соскучился?

— Нет, бабушка, я не за музыкой…

Рядом с этой старой женщиной он почувствовал себя таким маленьким, таким беспомощным, глупым и жалким, как когда-то рядом с матерью. Слезы выкатились сами собой и поползли по щекам, как ни сдерживал их Севка.

— П-посоветуйте, б-бабушка!

— Успокойся, детка! Может, твоей беде помочь можно… Ты расскажи. Пойдем в дом.

Кое-как успокоился Севка и рассказал все начистоту. Умолчал лишь, куда следовал эскадрон, потому что военная тайна. И про полушубок — это к делу не относилось.

— Мне что! — закончил он. — Найду эскадрон — и при деле. А вот с Зиной как быть? Пусть не родная она мне, но ведь не бросить.

— Не бросить! — кивнула старушка. — Как же нам быть? Больницы теперь переполнены, да и уход там плохой, и питание. Если ко мне? Мы, правда, еще не знаем, что у нее за болезнь. Но если и тиф, я не боюсь, сама перенесла. Ну, и присмотрела бы за Зиной не так, конечно, как в бараках. А вот с питанием? Я ведь бывшая учительница гимназии. Продаю вещи — тем и живу. Первое время еще ладно. Пока человек болен, ему не много нужно. А начнет поправляться, тут уж подавай. Надо все легкое, свежее — все самое лучшее.

— Дальше-то я что-нибудь придумаю, — пообещал Севка. — А вот на первое бы время? Чтоб ей там не быть, на чердаке.

Елена Ивановна всей душой хотела помочь этим попавшим в беду ребятишкам. Охотно поверила она в искренность Севкиного обещания. Но твердо знала и другое: еда не сказка, ее не придумаешь!

— Хорошо, Сева, — наконец согласилась старая женщина. — А как же мы доставим сюда Зину? Я знаю, где баня. Это не близко.

— То уж моя забота! — вскочил с табуретки счастливый Севка. — Я мигом! — Нахлобучил шлем и выскочил за дверь.

Уже смеркалось, когда запыхавшийся Севка ввалился на чердак.

— Идем, Зина, я тебе такую квартиру нашел!

— Мне ведь не дойти, — смутилась Зина.

— И не надо. Донесу!

— Подожди, дай чуть-чуть отдохнуть. Слушай, вот я лежала и думала: сама виновата! Убежала, а теперь не увижу ни Клаву, ни маму.

— Да брось ты! Теперь-то беспременно поправишься. Там знаешь какая старушка? Учительница гимназии. Это тебе не чердак.

Севка повязал Зине Клавин платок, надел на нее пальто и встал рядом на четвереньки.

— Берись за шею, полезай на спину! Вот так… А теперь пошли.

Встал и понес Зину по скрипучей лестнице вниз, радуясь, что навсегда покидает это постылое место.

Глава VIII ХОЗЯИН НЕ ПРОГАДАЛ

Свалилась с Севки одна забота, навалилась другая. Пообещал он сгоряча Елене Ивановне что-то придумать. Но вот уже неделя на исходе, а он еще ничего не придумал. Зине-то теперь хорошо: лежит в отдельной комнате, в мягкой и чистой постели. Елена Ивановна вымыла и остригла Зину. Она же поит ее с ложечки сладким чаем с сухарями — ничего другого больная есть не может. Временами Зине становится чуть полегче, и тогда она просит поиграть для нее на рояле. Старушка отворит дверь и играет.

Но каково Севке? Он-то ведь обещал!

С утра натаскает из колодца воды, принесет из сарая дров для плиты, наколет лучины для растопки, заглянет к Зине сквозь узенькую щелочку двери — и вон из дому. Целый день его нет.

Ходит Севка по городу из конца в конец в поисках какого-нибудь заработка. Где только не побывал! Но никто не нуждается в его услугах. Разве что перепадет ему мелкая работенка за тарелку щей.

Однажды набрел на толпу женщин, стоявших, задрав головы, подле высоченной липы. На самой макушке сидел здоровенный серый кот. Спасаясь от собак, он вскочил на дерево, а когда глянул вниз, как видно, струхнул: сидит и орет! И смешно, и жалко.

— Второй день сидит! — сокрушается хозяйка. — И никак его оттуда…

Рядом крутятся ребятишки, подают бестолковые советы.

— Я вам его, тетя, сниму! — сказал Севка.

Скинул полушубок, обнял ствол дерева. Подтянувшись, обхватил липу ногами, перекинул руки повыше. Снова подтянулся, снова перехватил руками. А там и сучья. По сучьям-то всякий влезет.

Одичавший кот замолк было на минутку, потом заорал еще страшнее. А Севка приближается, обдумывая, как бы половчее его захватить, чтоб не оцарапал.

Но кот не стал дожидаться. Сам кинулся на спасительную Севкину спину и намертво повис, уцепившись за гимнастерку. Не только, правда, за гимнастерку: кое-где он достал когтями и тело.

Севка терпит, осторожно лезет вниз со своей ошалевшей от страха, орущей ношей.

Хозяйка на радостях накормила Севку да еще и денег ему:

— Вот, купишь себе чего вкусненького.

Севке не до вкусненького, ему надо что-то принести в дом.

На следующее утро он захватил из посудного шкафчика порожний стакан и отправился на базар покупать для Зины мед.

Идет не спеша, разглядывает, кто каким товаром торгует. Наконец набрел и на мед. В передке рессорной повозки стоял высокий липовый бочонок. Распряженная пара коней у задка жевала сено, похрустывая. Хозяин зачерпывал ложкой из бочонка густой, засахаренный мед, накладывая кому в горшочек, кому в миску, ставил на весы.

Протянул и Севка свой стакан.

— Что такую пустяковую посудину захватил? — удивился хозяин. — У нас товар — первый сорт. Пальчики оближешь.

— Я, дядя, не для себя. Для больного человека.

— Понятно. А что так мало берешь?

— Денег нет, — вздохнул Севка. — Заработать-то негде.

Хозяин смерил Севку быстрым взглядом, спросил:

— Ты вроде нездешний?

— Нет, мы из России, — ответил Севка. — Ехали с сестрой в Читу к тетке, да сестра в дороге заболела. Тут и застряли. Спасибо, добрая старушка приютила, а то хоть пропадай.

— Сестра-то постарше тебя? — полюбопытствовал хозяин.

— Моложе, — соврал Севка. — Мне четырнадцатый пошел, а ей и двенадцать не сравнялось. Остались без родителей, вот и едем.

— Грамоте знаешь?

— Знаю. Три зимы в школу отходил. Ходил бы и дальше, кабы не война.

Хозяин пожевал соломинку, предложил:

— Айда со мной, паря! Жидковат ты, ну да уж как-нибудь… Мне работник нужен. Мельницу небольшую держу, и хозяйство кое-какое ведется. А тут еще недавно овдовел. Остался мальчонка-малолеток. Придется, как видно, новую хозяйку в дом выводить. Ну, да это дело сурьезное и неблизкое… Так согласен в работники? Будешь сыт, одет, обут.

И обрадовался Севка, и растерялся. То было не найти хоть какую, а тут и работа настоящая, да не подходит.

— Как видно, не судьба, — сказал он хозяину. — Сестра-то у меня в тифу лежит. Старушке этой ее не прокормить. Пока слабая, еще так-сяк, а дальше-то… Когда еще я что-то заработаю?

— Ну, это дело поправимое. Если сговоримся, могу тебе кое-что вперед заплатить, под будущую, значит, работу. Она тут на эти деньги и подкормится. А поправится — можно и ее забрать, что ж с вами, сиротами, поделаешь?

Севка не поверил ушам: такая выгодная работа ему и не снилась. А все равно не подходит. Ехать ведь не на какую-нибудь неделю или две… Уж было хотел отказаться, да сообразил, что в таком деле не ему решать: старушка-то с Зиной давно последним куском делится.

— Мне, дядя, надо посоветоваться, — сказал Севка.

— Так беги советуйся. А я тут справлю свои дела и заверну. Тебя как найти-то?

Прибежал Севка, поставил мед, рассказал Елене Ивановне, какого встретил человека.

— Только я ему маленько поднаврал. Сказал, что Зина мне сестра. Так она и вправду как сестра…

— Правильно, Сева. Как сестра! — согласилась Елена Ивановна. — Ну что ж тебе посоветовать? Конечно, в работники ты еще маловат. Но зато в деревне теперь посытнее.

— А эскадрон? — напомнил Севка.

— Повоюет и без тебя! Успеешь еще, разыщешь… Наверно, надо тебе ехать с этим хозяином. Он где?

— Заедет, я ему сказал, как найти.

— Так и решим, Сева. А за Зину не беспокойся. Подниму девочку! — пообещала Елена Ивановна.

Согласился Севка — переломил себя. Обещал ведь Елене Ивановне что-то придумать. А оно придумалось без него. Ну, да не навек же едет…

Выехали на следующий день с рассветом. Отдохнувшие кони резво взяли с места, звякнул под дугой колокольчик, раскатился по всей улице.

Оглянулся Севка. Стриженая головенка Зины торчит в окошке. Зина что-то кричит, машет рукой. А Елена Ивановна стоит у калитки, простоволосая, седая. Скомканным платочком сушит на щеках слезы.

Кони свернули за угол, присела на ухабе дорогая рессорная повозка, хозяин махнул кнутом. И нету милого Севкиному сердцу домика! Только конские крупы перед глазами, только комья земли с непросохшей дороги бьют из-под копыт в передок повозки да соловьем разливается колокольчик.

Куда ты, Сева? Надолго ли? Что ждет тебя в этой лесной, неведомой стороне? Хватит ли силенок? И найдешь ли ты среди новых людей хоть каплю ласки?

А кони несут. Уже и Тюмени нет. Лишь маячат вдалеке колокольни церквей да стремительно летит под копыта дорога…

— На-ка вожжи, а я подремлю чуток, — распорядился хозяин. — Что-то разморило. Да придерживай, не томи коней. Дорога-то велика.

Принял Севка вожжи и кнут. Вот он уже и работник! Хозяин может подремать, а работник не может. Ну, да если взялся за гуж, не говори, что не дюж!

Петляет лесная дорога. По обе стороны стеной выстроились кедры, лиственницы, пихты. Вершины освещены солнцем, а здесь, внизу, густая тень. Красиво! Но какая-то эта красота непривычная, словно пугает. Даже не верится, что где-то есть человеческое жилье, что эта глухомань когда-нибудь кончится. Кони похрапывают, ставят уши, косятся по сторонам, выгибая шеи. Может, зверя чуют. А внизу, под копытами, переплетенные корневища, как змеи. Тряская дорога! Но хозяин, видно, привычный. Привалился к задку, вытянул ноги в больших, напитанных дегтем сапогах, спит. Севка поглядывает на него украдкой: что за человек? Высокий, худощавый, черные с проседью усы и борода.

Дорога круто пошла в гору. Кони припотели, тяжело задышали, с натугой. Севка соскочил, ослабил на коренном чересседельник.

Хозяин приоткрыл глаза, вприщур глянул на Севку, подумал одобрительно: «Знает, шельмец! Кажется, не прогадал я с работником…» Хозяину ведь и невдомек, что Севка — из кавалерии.

Глава IX НЕ В ГОСТЯХ

В Сибири все непомерно огромное. И леса без конца и края. И реки — не окинешь глазом. И села — хоть редки, зато велики. На две, на три версты тянутся они по берегам рек, дымят в синее небо трубами, скрипят журавлями колодцев, пугают прохожих и проезжих оглушительным лаем псов.

Под стать тем немногим, которые уже повидал Севка в дороге, оказалось и село Гусаки, где живет Егор Лукич Ржаных, Севкин хозяин. Срубленные из толстых лиственниц дома в один, а то и в два этажа поставлены на века. Просторные, украшенные резными наличниками, они говорят о достатке и внушают уважение.

Двухэтажный, под железной крышей дом Севкиного хозяина стоял суровый, нахмуренный. Это был старый дом, рубленный еще дедом Егора Лукича. Давно не мытые окна в зеленых наличниках смотрели на улицу устало, словно в мрачном раздумье. Никто не вышел встретить хозяина, не распахнул тяжелых ворот. Только черный лохматый Турбай молча вылез в подворотную щель и, подойдя к повозке, поглядел на хозяина единственным глазом, вильнул хвостом.

Года четыре назад за какую-то провинность Егор Лукич хлестнул в сердцах Турбая сыромятным кнутом — высек глаз. Но пес оказался не злопамятным — давно простил.

Крякнув, хозяин слез с повозки, стуча тяжелыми сапогами, поднялся по ступенькам крыльца, пнул скрипучую дверь в сени. Сойдя во двор, распахнул ворота, приказал:

— Заезжай!

Севка тронул коней, въехал во двор, как в крепость.

Распрягли, вкатили под поветь забрызганную дорожной грязью рессорную повозку. Севка подхватил хомуты, повесил на вбитые в стену колышки, оглянулся.

— Так! — одобрительно кивнул Егор Лукич. — Погодя напоишь коней, а сейчас пойдем в дом.

В сенях на затоптанном крашеном полу играл с котятами мальчик лет трех в нахлобученном косматом треухе. Гладил котят, подзадоривал и хохотал над их проделками. Но когда отворилась дверь, мальчик испуганно оглянулся, примолк.

— Опять ты под ногами, Назар, — с досадой проговорил Егор Лукич и махнул рукой. — Горе луковое…

Мальчик не ответил. Зябко поежился и потупил грустные карие глаза.

— Хворый, — объяснил хозяин. — Четвертый год пошел, а еще не ходит и не говорит. Уж лучше бы господь прибрал, все равно не жилец.

В кухне, возле большой закоптелой печи, ссутулившись над лоханью, стирала белье высокая худая женщина. Пахло щелоком, над лоханью клубился пар.

— Собери-ка поесть, Степанида, — приказал Егор Лукич. — Да поживей! Напустила туману на весь дом.

Женщина выпрямилась, молча поглядела на Егора Лукича, перевела взгляд на Севку.

— Это еще кого привез? — спросила баском. — Комиссара, что ли? Вон какая звездища на шапке.

— Работника привез. Тебе в помощь. А то ведь ты меня, считай, перепилила.

— Работника? — с издевкой переспросила Степанида. — От такого сопливого работника толку, как от полыни сладости.

Севка смолчал.

— Насчет толку — это не бабьего ума дело, — повысил голос хозяин. — Тащи-ка на стол. Или не слыхала?

Вытерла Степанида фартуком большие, покрасневшие от горячего щелока руки, взялась за ухват. Хозяин повел Севку в чистую горницу.

— Пулемет, а не баба! — кивнул он в сторону кухни. — Ей слово, а она — ла-ла-ла! Братняя жена. Меньшого брата, Макара. Помогает мне по хозяйству. На работу, правда, люта, но и на язык тоже… Чистый пулемет.

Егор Лукич сходил в чулан и вернулся с бутылкой водки. Усевшись за стол, встряхнул бутылку, поднес к глазам:

— Слеза! Это еще николаевская. Но ты, Савостьян, как говорится, на чужой каравай рот не разевай — на выпивку не рассчитывай. Потому как не в гостях у меня. Это крепко запомни.

— Что вы, Егор Лукич! Я и не пью вовсе, — покраснел Севка.

Вошла Степанида с большим закоптелым чугуном щей. Налила полную миску хозяину, а Севке — миску поменьше, тоже полную. Жарких, обжигающих щей, в которых плавали хлопья растолченного свиного сала!

Егор Лукич выпил полный стакан водки, поморщился, утер усы и, крякнув, начал хлебать щи.

Взял и Севка деревянную ложку, зачерпнул, остудил, вытянув губы в трубочку, отведал. Эх, и хороши!

Скрипнула филенчатая створка двери, показалась большая круглая голова Назарки. На четвереньках он преодолел порог, подполз к Севке, ухватился за штанину и встал на кривые ноги. Севка поднял его к себе на колени:

— Хочешь есть, Назарка?

Повернул голову, глянул на Севку большими грустными глазами, кивнул.

— А ты скажи: «Ха-чу!»

Назарка снова поглядел на Севку, помедлил и повторил:

— Ха-цу!

Переглянулись Егор Лукич со Степанидой: Назар заговорил!

Севка зачерпнул щей, остудил, пригубил сперва сам, не горячо ли, и поднес Назарке. Тот хлебнул.

— Вкусно? — наклонился к нему Севка.

Кивком ответил мальчик: мол, вкусно!

— Нет, ты скажи: «Да!»

Помедлил Назарка, опять поглядел на Севку, хлопая густыми ресницами, и произнес:

— Ва!

— Не «ва», а «да»! — поправил Севка и, погладив неровно остриженную ножницами большую Назаркину голову, начал кормить его с ложки. Назарка ел, причмокивая.

— Скажи на милость! — удивился отец. — То было хоть силком в него вливай, в заморыша, а сейчас вон как трескает.

— А он и не заморыш! — возразил Севка. — Он хороший. Правда, Назарка?

— Пвав… Пвав… — Мальчик застеснялся и спрятал свою круглую голову у Севки под мышкой.

Что-то словно дрогнуло, затеплилось в суровом лице хозяина. Иначе как-то посмотрел он на сына, на Севку. Хотел уж было пододвинуть стакан, налить Севке ради первого знакомства «николаевской». Но раздумал. Налил себе и залпом выпил, запрокинув голову.

— Живем не как хочется, а как бог велит, — повел разговор захмелевший Егор Лукич. — Побудешь в Гусаках — всяких былей и небылиц наслушаешься. К примеру, про меня. Да и про все наше семейство… Больше небылиц, потому как люди завидуют. А чему тут особенно завидовать? Если не лодырь да с головой, то в нашей стороне любой может прожить безбедно. Скажу тебе без утайки: тут куда ни плюнь — повсюду серебряные рубли, а то и золотые червонцы рассыпаны. Только не будь слеп да умей подбирать… Земля хлебородная, реки полны рыбы, а про тайгу и говорить нечего. Правда, надо с умом. Ты спервоначала выжги тайгу, потом раскорчуй, распаши и будешь с пирогами. Но если ты дурак — не видать тебе пирогов. Пока пирогов дождешься — у тебя от натуги пуп развяжется, наживешь грыжу, будешь кровью харкать. Тайга, она тоже не родная мать…

Из рассказа хозяина явствовало, что дед его, Демьян Ржаных, не был дураком и потому стал первым в Гусаках хозяином.

Вышел как-то Демьян Ржаных среди ночи с фонарем коней проведать. Видит: над головой сквозь сено, наметанное на жерди, чья-то нога торчит, обутая в растоптанный лапоть. Он — в горницу, двустволку со стены, взвел курки и снова в хлев: «А ну слезай, варнак, сейчас стрелю!»

Думал, там один прячется, а их оказалось четверо. Слезли, пали перед Демьяном на колени: «Не выдавай ради Христа, озолотим!»

Другой бы выдал: за беглых каторжников — тюрьма! Но Демьян рисковый был. «Так и быть, укрою вас, но и вы мою доброту помните…»

— Теперь люди разное болтают про деда, — продолжал хозяин. — Мол, Демьян Ржаных паук, шкура, чужими руками тайгу распахал. А если разобраться, так он же их от петли укрыл. Ну, поработали, спору нет, зато ведь и деду немалый риск. Нагрянул однажды урядник: донес кто-то все-таки! Так, мол, и так, Демьян, выдавай своих беглых да и сам собирайся в острог. Многие деревенские тогда возрадовались — недолюбливали деда. Только вышло не по-ихнему. За ночь урядник выпил с дедом четверть водки, сожрал полведра пельменей, а утром, шатаясь, вышел к своей повозке, грузно уселся, пробасил: «Счастливо оставаться, Демьян Артамонович!» — «Счастливого пути, господин урядник, — ответил с ухмылкой дед. — Если случится бывать поблизости, заворачивай на пельмени».

Егор Лукич вылил остатки водки, одним духом опорожнил стакан и молча начал закусывать. А Севке хоть и неловко сидеть с уснувшим на коленях тяжелым Назаркой, но терпит.

— Как же те, которые с каторги? — спросил он. — Удалось им на родину пробраться?

— Какая там, к черту, родина! — усмехнулся хозяин. — Дал им дед харчей, счастливого пути пожелал. А урядник в тайге и захватил всех четверых. Как все равно сторожил, шельмец! Уряднику за усердие — медаль, а дед огрузился зерном с той распаханной земли. Всю зиму возил по санному пути на двух пароконных подводах то в Тобольск, то в Тюмень. Туда везет с сыном Лукой, с моим, значит, отцом, мешки пшеницы в розвальнях, а обратно — золотые за пазухой.

Весь в деда вышел и отец Егора Лукича. Когда остался хозяином, решил строить мельницу. Деньги, какие были накоплены, все вбил в эту стройку да и занял еще немало. Соседи посмеивались: «Не зарывайся, Лука, прогоришь!» Он помалкивал, свое разумел. А когда застучало мельничное колесо, те же соседи к Луке с поклоном: «Не откажи, Демьяныч, смели».

Закрутились жернова, горячей струей потекла мука, а в кованый ларец Луки Ржаных со звоном посыпались те самые серебряные рубли и золотые с орлами червонцы, которые по сибирской стороне рассыпаны.

— Думалось, так оно и будет во веки веков: от отцов к сыновьям, от отцов к сыновьям, — вздохнул Севкин хозяин. — А вышло не так: младший мой от первой жены, Митькой звать, вдруг заноровился, как необъезженный жеребец. Я его в Тобольске содержал, в гимназии. Достаток позволял — пускай, думаю, будет пограмотнее. А он, шельмец, начитавшись разных там книг, возьми и скажи мне: «Неправильно живешь. Стыдно так жить!» Это мальчишка-то, недоросток, мне, родному отцу! Ну, я в сердцах и высек его ремнем, умника. И что ж ты думаешь? Сбежал!.. Спустя годы, уже после революции, видели его будто бы аж под Москвой. Формировался там полк Красной гвардии, так Митька в том полку комиссаром!.. А старшой, Павлушка, тот где-то на германском фронте потерялся. Не ведаю, живой ли. Остался в наследниках вот этот Назар. Пустое место, а не наследник.

Хоть и захмелел Егор Лукич, но ума не пропил. Про старшего сына сказал не все. Действительно, Павел Ржаных воевал на германском фронте, даже был ранен, но не потерялся. Недавно верный человек из далекой Читы привез Егору Лукичу секретный поклон от сына. Верой и правдой служил Павел белогвардейскому атаману Семенову.

Глава X ТРЕВОЖНАЯ СЫТОСТЬ

Верстах в двух от Гусаков, при впадении невзрачной таежной Крапивни в неоглядный разлив Тавды, стояла мельница братьев Ржаных. Двухэтажная, под железной крышей, с маленькими и редкими оконцами. Севка ее издалека услышал, а потом уж и увидел.

Вслед за хозяином он ступил на мост и даже заробел с непривычки. Показалось, что перегороженная щитами плотины, поднятая на добрых полторы сажени Крапивня чуточку еще поднажмет и разметет все на своем пути: полетит кверху тормашками этот мост, который мелко дрожит от напора, а вместе с ним и Севка, и Егор Лукич.

В узкую щель, образованную чуть приподнятым щитом, с шипением устремлялась вода и неслась по наклонному позеленевшему от тины желобу. Обрушиваясь на лопасти огромного колеса, она закипала и с шумом низвергалась в черную тень. Мерно крутилось грузное колесо, надетое на вытесанный из неохватного бревна восьмигранный вал, уходивший сквозь прорезанное в срубе отверстие внутрь, где твердые, янтарно-золотистые зерна превращались в пахучую муку.

Скрипел на опорах вал, шумела вода, мельничный сруб, сотрясаясь, стонал.

Чуть поодаль, на обширном, выбитом конскими копытами лугу, было полно подвод. Одни подъезжали к мельнице, нагруженные мешками с зерном, другие отъезжали порожнем, третьи стояли в стороне распряженные, с поставленными торчмя оглоблями. Сидя на телегах, мужики курили самосад, степенно беседовали, коротая время, пока еще не подошла их очередь молоть.

— Завозно нынче! — одобрительно произнес Егор Лукич. — Любо глядеть, когда завозно, и любо работать.

Вслед за хозяином прямо с высокой насыпи Севка вошел в верхний этаж мельницы. Тут было тесно от людей и наваленных кучами мешков. У окна стояли большие весы. Возле них похаживал в побеленной мукой поддевке брат Севкиного хозяина Макар, моложавый, невысокого роста, но в плечах — косая сажень.

— Приглядывайся, вникай! — негромко наставлял Севку Егор Лукич. — Вот, к примеру, весы. Это такая штука… Они могут озолотить, но могут и по миру пустить.

Макар, наклонясь, уравновесил гирями наваленные на весы мешки, взял из-за уха карандаш и что-то записал в пухлую, замусоленную книжицу.

— Ты уж, Лукич, пожалуйста, по совести, — просительно прогудел бородатый хозяин зерна. — А то ведь мы цифири не обучены.

— Будь спокоен, Кузьма Терентьевич, у нас без обмана, — степенно ответил Макар, кладя за ухо карандаш. — Да и наука тут простая, смотри — вот пудовая гиря, а вот эта полупудовая. Всего гирь на полтора пуда. Значит, на весах пятнадцать пудов. Понятно? На десять надо умножить.

— Оно-то так, на десять, но ты уж, Макар Лукич, не ошибись случаем, умножай по совести. Пшеничка-то у нас не дареная, горбом да мозолью нажитая.

Севка подумал: что ж тут хитрого? Умножай на десять — и будет точно! Как же весы могут озолотить?

Это он по наивности так подумал. А старик завозчик, оказывается, знал, что говорил. Неспроста он просил Макара умножать по совести.

В нижнем этаже царил полумрак. Спустившись по ступеням, Севка поначалу ничего не увидел. В уши ему ударил гул, скрип, где-то что-то жужжало и выло. В воздухе тучей висела мучная пыль. Но, приглядевшись, Севка заметил густо выбеленного мельника, стоявшего у бешено крутившегося камня. Этот маленький сморщенный старичок порой нагибался, зачерпывал где-то внизу горсть муки, растирал ее между пальцами, пробуя.

Подошел Егор Лукич, тоже зачерпнул муки, потер, дунул на нее, потом ссыпал, вытер ладони о штаны. Спросил:

— Не слишком ли тонко мелешь, Порфирий? Бабы такого помола не уважают. Тесто будто бы не растет.

Мельник выпрямился, поднял на хозяина отяжелевшие от мучной пыли ресницы и, помолчав, ответил густейшим басом:

— Сроду ты, Егор, говоришь не то, что думаешь. Тебе же начхать и на баб, и на тесто. Главное, чтоб скорей прокрутить, а там хоть трава не расти.

Хозяин вскипел:

— А хоть бы и так! Твое дело помалкивать да слушать, что велят.

— Мое дело молоть! — отрезал Порфирий. — А слушать поищи себе другого мельника. Или сам становись к камню.

— И стану! Чем тебе, пьянице, потакать, так уж лучше самому.

Мельник понимал, что это не пустые слова: Егор Лукич станет! И смелет не хуже его, Порфирия. Умелый, черт!

Но и Егор Лукич тоже понимал, что угроза мельника не пустяк. Хоть он и запивает порой, а работник золотой. На какой мельнице Порфирий, там и завозно. Окрестные хозяева мельниц спят и видят, как бы переманить Порфирия к себе. Вот и приходится платить хорошее жалованье и потакать.

— Репей! — примирительно сказал Егор Лукич. — Как думаешь, хватит воды на сегодняшний завоз?

— Должно хватить, — шевельнул Порфирий напудренными, торчащими, как у моржа, усами. — К вечеру раскатаем…

Несколько дней Севка приглядывался, постигал секреты своей службы. Он облазил все мельничные закоулки, перемазал выданную хозяином немудрую одежонку, но зато многое уяснил. Конечно, не все. Например, ковать камень — высекать в нем остро заточенным молотком неглубокие кривые бороздки — Севка не умел. Эту тонкую работу выполнял мельник. Но приемку зерна на весах, ведение записей и расчетов с завозчиками Севка усвоил твердо.

— В оба гляди! — напутствовал Егор Лукич. — У весов чтоб никого не было близко, когда вешаешь. А то ведь народ — жулик: один пальцем норовит убавить вес, а другой как бы невзначай тянет ногу к весовой платформе. Фунты-то нам идут с веса. Понял? А еще заруби себе — больше двадцати пудов за один раз не вешать. Невыгодно это: весы начинают подвирать в пользу завозчика.

Пока стояла весна, пока Крапивня исправно наполняла пруд приносимой откуда-то из лесной чащобы водой, мельница работала почти не затихая. Севка тут и поселился в тесной каморке, уложив на лавку набитый сеном мешок. Мельничную книгу, которую предстояло ему вести, а также свой бумажник с документами хранил под головой. Здесь же, в уголке, вбив гвоздь, повесил и полушубок. Чтоб не пылился, надел на него гимнастерку. Дверь каморки запирал на тяжелый хозяйский замок.

Бойким местом была мельница. Каких только людей не заносило сюда! Окрестных богатеев Севка угадывал по сытым коням, по телегам на железном ходу, по походке, неторопливой и твердой. Но если из-за взгорка выползала подвода с вихляющими на деревянных осях колесами, Севка догадывался, что это едет на кляче бедняк, везет один-единственный, весь в заплатах мешок зерна.

А если не подвода, если, согнувшись под тяжестью котомки, поднималась по взгорку пешая женщина и рядом семенил мальчонка с котомкой поменьше, то это кто? Это вдова, солдатская жена. Сибирь-то лишь на первый взгляд вся одинаковая, богатая. Но добротные дома, оказывается, еще не весь резон. А за окнами домов — скрытая от людского глаза, везде своя жизнь.

И если случалось, что не было на мельнице ни Егора Лукича, ни Макара, Порфирий манил к себе Севку, шептал в ухо, указывая глазами:

— Слышь, возьми вон у той тетки котомку, смелем без очереди. И в книжку не пиши. Совестно брать с нее фунты… А хозяева через это не победнеют.

Севка брал котомку и, улучив минуту, с легким сердцем засыпал вдовье зерно, не взвешивая и не вычитая фунтов за помол.

С Порфирием они быстро поладили. По вечерам, когда над лотком опускался щит и останавливалось мельничное колесо, Порфирий брал свою рыболовную снасть. Снабдил он и Севку парой крючков, помог сплести лески из хвостового конского волоса.

Садились над выбитым в бучиле омутом, закидывали и, следя за пробковыми поплавками, неторопливо беседовали. Севка рассказывал, как ехал на восток вслед за эскадроном, как повстречал Зину и как бы ему хотелось теперь заглянуть туда, в домик старушки, хоть на минутку.

Поведал и Порфирий про свою жизнь. Родом он из Могилевской губернии. Сыновей у отца было шестеро, а земли всего один надел. И прибило его еще мальчишкой к мельнице. Сперва мельник подкармливал из жалости, потом начал делиться секретами ремесла. Так и стал Порфишка мастеровым человеком. На военную службу не попал — ростом не вышел. И понесло его по белому свету от одной мельницы к другой.

— Через характер, — делился Порфирий. — Хозяева, они требуют к себе почтения и уважения. А во мне словно черт засел: так и точит огрызнуться! Вот меня и мело, будто ветром, пока не замело в Сибирь. Поверишь, и не заметил, как жизнь прошла. Оглянулся, а тут уже и старость. Правда, пришлось повидать на веку. Повидал и взял себе в толк, что везде один черт: кто побогаче, тот и в России, и в Сибири норовит жар грести чужими руками. При старом режиме было так и теперь то же самое. Воевали, воевали, а толку? Вот ты, к примеру. Настрадался, кровью землю полил, а все равно в работниках. Егор же как был хозяином, так и остался.

Севка в ответ только сопел. Будь на его месте командир, Степан Викторович, или комиссар, товарищ Касаткин, — те бы знали, что ответить Порфирию. А Севка не знал. Не было у него настоящих слов.

Работа на мельнице казалась Севке не в тягость. Если б не обида, что не догнал эскадрон, да не беспокойство о судьбе Зины, жилось бы ему — не надо лучше. В субботу вечером он шел в Гусаки, к хозяину. Там и ночевал. Перед сном любил погулять с Назаркой. Посадит его себе на закорки — и на улицу. Назарка доволен. Старательно выговаривает слова, смеется от радости. А то запросится на землю — веди, мол, за руку, хочу ходить!

На следующий день еще затемно Севка бежал на мельницу с торбой за плечами, в которой нес продукты на неделю: большую круглую буханку испеченного Степанидой хлеба, увесистый кусок сала в тряпице, крупный, как яблоки, картофель.

Назарка в эту утреннюю рань еще спал. А когда просыпался, то плакал, что не повидал Севку. Егор Лукич, осердясь, кричал на него, пробовал даже стегать ремнем, но ничего не помогало.

— Хацу-у! — тянул Назарка. — Хацу-у-у!

— Чего ты хочешь? Чего? — грозно вопрошал отец. — На мельницу, что ли? Вот наказание!

Но Назарка не слушал. Мычал сквозь слезы, катался по земле, твердил: «Ха-цу!»

Плюнул однажды Егор Лукич со зла, топнул ногой, как из пушки выстрелил:

— Черт с тобой! Отвезу на мельницу. Надоел ты мне хуже коросты.

И привез Назарку на попутной подводе.

Севка, как увидел его, сразу подхватил на руки, потащил показывать мельницу. На мосту Назарка струхнул. Прильнул к Севке, молчит. Только сердце стучит часто-часто. И ресницы, как ножницы, стригут воздух. А кругом грохот, брызги, мельничное колесо катится в белой пене и никак не может укатиться. Для Назарки это дивное диво.

Ехать домой он наотрез отказался. Прилип к Севке, не оторвать. А когда Егор Лукич все-таки попробовал оторвать, Назарка поднял такой рев, что даже Порфирий, отойдя от камня, выглянул в люк, весь в муке, белый, как привидение.

— Оставь, Егор! — басом прогрохотал он. — Связался с дитем, чисто сам маленький. Пускай остается тут. Небось скоро ему надоест. Тогда и доставим тебе наследника.

Подумал Егор Лукич и махнул рукой: мол, пусть остается!

Севка весь день не спускал Назарку с глаз: как бы не заполз куда не следует, не свалился. А вечером, улучив минуту, приспособил к лавке доску, постелил пошире: для себя и Назарки. Но все-таки этой ночью спал он неважно: Назарка свернулся клубком, сладко, с присвистом посапывал, порой лепетал что-то во сне. Теплый, так от него и пышет! А Севка дремал вполглаза и думал про себя «Чудак ты, Назарка. Вот чудак!» И шарил в темноте рукой, проверяя, не раскрылся ли парнишка, не дует ли ему от стены.

Назарка оказался покладистым. Он умел найти себе забаву и не скучать. Утром, как только солнце осушало росу на траве и кустах, Севка выносил Назарку к реке, умывал ему лицо, сажал на теплый песок отлогого берега под ракитовый куст, вычерчивал палкой большой круг на песке и приказывал:

— За этот круг не заползать! Если выползешь, сразу отнесу домой.

И ему здесь было неплохо, в этом кругу. Сперва ложился на живот и долго смотрел на речной перекат, слушал шелест воды, любовался мокрыми камешками-голышами, которые сверкали и запускали во все стороны солнечных зайчиков. Потом переворачивался на спину. Над головой, в густой листве ракитового куста, тоже было много интересного: паук ловил в расставленные сети мух, гудел мохнатый шмель, откуда-то прилетала стрекоза большущая! Синяя-синяя! Сядет на ветку совсем близко от Назарки и сидит. Таращит выпуклые глаза, думает о чем-то своем, стрекозином. Назарке хотелось бы подержать ее в руках, да не схватить — больно шустрая.

Когда надоедало лежать, он ловил руками нависшие ракитовые ветки и вставал на ноги. Плохо держали его ноги, да еще здесь, на песке. Но уж очень нравилось ему ходить. Пыхтит от натуги, надувает щеки, но ходит, держась за гибкую ветку: вперед-назад, как привязанный.

Прибегал Севка, хвалил Назарку, что не скучает, и особенно за то, что учится ходить.

— Скоро ты у меня побежишь! — обещал Севка. — Песок — он полезный.

Обедали тут же, на берегу. В черном закоптелом котелке варили на костре густой картофельный суп, заправляли его салом и с наслаждением хлебали деревянными ложками. С дымком был тот суп, случалось, задувало в него и пепел, но от этого было только вкуснее.

А когда удавалось наловить рыбы, Порфирий собственноручно варил уху. Засыпав в котел соли, крошеного луку да каких-то пахучих кореньев и листьев, мельник тщательно вымешивал варево деревянной ложкой, подмигивая Севке и Назарке, которые с нетерпением вдыхали аромат и глотали слюнки. Любил он в такую минуту пошутить.

— Слыхал я, что ты, Назар, говорить выучился. Правда ли? — спрашивал Порфирий.

— Правда! — отвечал польщенный Назарка.

— А если правда, то не придется тебе уху хлебать.

— Это почему же, дядя Порфирий? — с обидой спрашивал Севка.

— Потому что уха — штука непомерно вкусная. Если у кого неокрепший язык — враз проглотит! Даже и не заметит.

Севка смеялся. А Назарка и впрямь беспокоился, как бы ему не остаться без языка. Чем же тогда разговаривать?

Давно ли Севка мечтал быть сытым? И вот сбылось, как мечталось. Живи и радуйся!

Но радости почему-то не было. Словно добыл он себе эту сытую жизнь какими-то неверными путями, словно он перед кем-то виноват.

Неужели из-за того, что прихвастнул ранением перед комендантом в Вятке? Так не по своей же охоте прихвастнул!

И вспомнил Севка, как выписывался из госпиталя. Дяде Мирону и другим было тогда вроде неловко, что остаются…

А он и не на фронт вовсе, он в Гусаки!

Глава XI ЗИНА

Была уже середина лета. Однажды под вечер Севка стоял на мосту и, свесившись через перила, рассматривал свое отражение в воде. Неужели это он, тот самый мальчишка, который любил запустить в небо змея, забраться в чужой сад, насолить своей бабке? Нет, это уже не тот мальчишка! Эскадрон, госпиталь, железная дорога, служба на мельнице переметили его своими метками, и от прежнего Севки немного осталось. Повстречай его сейчас Венька Парамонов — нипочем не узнал бы!

По взгорку поднимался кто-то незнакомый… и словно бы знакомый! Севка пулей полетел навстречу, хоть и не узнал еще до конца.

— Зина!

Да, это была Зина, но какая-то новая, не такая, как прежде. Отросшие светло-русые волосы свернулись в крупные кольца, на лицо лег ровный загар. Только глаза были прежние — большие и лучистые. Да еще походка. По походке Севка ее и узнал.

— Здравствуй! Как же ты нашла?

— Вот еще! — засмеялась Зина. — В Сибири каждый мужик на триста верст в округе всех по именам знает. Нашла на базаре попутную подводу и приехала в твои Гусаки. Елена Ивановна тебе кланяется. Твое письмо очень хвалила. Умное, говорит, и обстоятельное.

— Правда? Неужели так и сказала?

— Так и сказала.

— Я рад, если так, — признался Севка. — Елену Ивановну я очень уважаю. Справедливая и образованная, не нам чета.

С приездом Зины Севка стал чаще наведываться к хозяину: беспокоился, что ей на первых порах будет трудно, ведь не знает человек крестьянской работы.

Пришел однажды под вечер проведать и не узнал старого хозяйского дома: окна вымыты, крашеные полы такие чистые, что на них боязно ступить. В кухне, над загнеткой печи, недавно еще гудели рои ленивых, сытых мух, а теперь их и в помине нет. Старый Турбай и тот словно помолодел, стал веселее.

— Как ты тут? — спросил Севка, выйдя вслед за Зиной во двор. — Не обижает Степанида?

— Ой, Сева, и смех и грех! Я же тебе говорила, что ничегошеньки не умею…

— Вот так не умеешь! — возразил Севка. — Чистоту навела — любо-дорого!

— Что там чистоту! Видел бы ты, как я коров доила. Оказывается, корову надо доить всегда с одной стороны, с правого бока. А я не знала. Половину выдоила, а дальше не с руки. Перешла на другую сторону. Корова пыхтит, смотрит на меня, как на дуру. Потом трах ногой — и все молоко в навоз! На беду и Степанида куда-то подевалась. То все присматривала за мной, а тут нет ее. Наконец приходит. Я стою с пустым подойником и реву. «Что стряслось?» — спрашивает. «Лягается! — отвечаю. — Я на ту сторону зашла, а она как поддаст!..» Степанида расхохоталась, дразнит: «На ту сторону! Чучело гороховое, ты что, коровы не видела?»

— Это пустяки, — сказал Севка. — Подумаешь, один-то раз… А хозяин узнал?

— Не узнал. Степанида приказала: «Молчок про молоко! А то влетит нам с тобой от старого коршуна». Так и сошло.

Первое время у Зины все получалось шиворот-навыворот. Степанида то смеялась над ней, то сердилась. Начнет Зина печь растапливать — забудет трубу открыть. Примется картошку чистить — всю изведет на шелуху.

— И откуда ты такая неумелая? — разводит руками Степанида. — Как же это мать не научила?

— Меня другому учили.

— Чему же?

— На рояле играть, вышивать по канве, по-французски разговаривать…

— Чудеса! — дивилась Степанида. — Ну вышивать — это еще так-сяк. А на этом… как его… на лояре для чего? Или по-французскому?.. Нешто по-русски нельзя?

— Не знаю, тетя Степанида. Отец с матерью велели, я и слушалась. Выходит, не тому учили.

Степанида щурила глаза и недоверчиво качала головой:

— Сына учили тому, Севку, то есть, а дочку не тому. Это как понимать?

— Так Севка же мальчик! Да и постарше он, — оправдывалась Зина, поняв, что проболталась. — Скажите лучше: что надо делать? Я быстро научусь, вот увидите.

Действительно, Зина все схватывала на лету. Научилась она и гряды полоть, и лапшу раскатывать, и стирать в щелоке. Правда, Степанида еще нет-нет да и посмеивалась над ней.

Однажды велела она Зине задать свиньям травы. Зина нарвала возле плетня полный мешок жгучей крапивы, мелко порубила на доске топором. Собрав в большую корзину, понесла свиньям. Пошла и пропала.

Ждала-ждала Степанида — нет Зины! Наконец не вытерпела, заглянула в хлев. И видит: свиньи сгрудились над корытом, толкаются, жадно хватают крапиву, чавкая и роняя. Лишь одна старая Фенька преспокойно лежит в углу, прижмурив хитрые глазки. Возле нее вьюнами крутятся розовые поросята, отталкивают друг дружку, тыкаются мордочками в Фенькино брюхо и, припав к соскам, пьют молоко, беспокойно суча ножками, причмокивая и крутя хвостами. Вот одного вытолкнули. Он туда-сюда… Наконец вскочил на Фенькин живот, пробежался, утопая копытцами, притих, выглядывая с высоты щелочку между братьями и сестрами, чтобы нырнуть в нее и пробиться к молоку. Тут его и подхватила Зина, которая молча стояла над поросятами, глядя на них, как на чудо.

— Что, обидели? — поднесла она поросенка вплотную к лицу. — Ах ты, глупыш! Молочка хочется? — И поцеловала лопоухого в мокрый, холодный пятачок.

«Скажи на милость! — удивилась Степанида, тихонько прикрывая дверцу хлева. — Большая девчонка, а разум еще ребячий! Чтоб поросенка целовать!.. Все они, городские, с чудинкой».

Посмеивалась Степанида, а порой было ей и не до смеха, хоть прощала почему-то Зине ее промашки. Пролитое молоко — мелочь. Но никто не знал, что есть за Зиной провинности и покрупнее.

Как утро — скандал! Степанида ее будить, а Зина — ногами дрыгать, отбиваться. Насилу растолкает!

Надоела Степаниде эта морока. Возьми она да и плесни однажды на Зину холодной водой из кружки.

Та как вскочит! Хвать за голенище сапог с пола и, не помня себя, — к Степаниде… Опомнилась лишь снова на кровати. Степанида в одну руку сгребла обе Зинины руки, держит, как в клещах, а другой ее — по щекам да по щекам!

— Взбесилась? — спрашивает. — Тут тебе не город. Не встанешь разом с солнцем, так что ж будешь жрать?

Молчит Зина. Ровным счетом нечего ей возразить.

На другое утро — откуда что взялось? Сама встала, без побудки! Подойник в руки — и за дверь. Подоила коров, процедила молоко. На Степаниду поглядывает мирно и приветливо. У той и отлегло. Тоже оказалась не злопамятная! А хозяин с Севкой так ничего и не узнали.

С неделю, а то и больше Зина была шелковая, пока не приключилось с ней новой неприятности.

Жил в Гусаках Дениска Кучеров. Ровесник, примерно, Зине, а может, чуть постарше. Вреднее этого мальчишки не было человека во всем селе. Что ни день влетало ему, но не бросал, вредничал. Любил разные клички придумывать а еще — дразнить ребятишек поменьше себя. Назарка и рад бы его стороной обойти, так разве обойдешь? Высунется из-за дерева, из-за плетня, из-за колодезного сруба и, слова не говоря, тычет Назарке под нос пальцы, сложенные в букву «О».

Как поняла Зина, что это намек на кривые ноги, — сразу к нему:

— Отстань!

Не отстает. Небрежно сплюнул, процедил сквозь зубы:

— Кат-тись ты, супонь сыромятная!

Подалась она чуть вперед, сделала обманное движение левой. Денис вскинул, заслоняясь, обе руки. Тут и врезала ему Зина с правой. Тычком! Вроде не очень и хлестко, а мальчишка в рев — и ходу.

Тем бы, может, и кончилось, если б не Денискина мать. Допросила она сынка, сгребла за воротник да — к Степаниде:

— Полюбуйся!

Любоваться тут было нечем. У мальчишки начисто заплыл глаз. И, не иначе, провалился бы разнесчастный Денис от стыда, если б мать не держала за руку.

Обмакнула Степанида край полотенца в сметану и, приложив к поврежденному месту, замотала Денискину голову.

— Что ж теперь делать? — спросила примирительно. — Не судиться же из-за этого, соседка. Свою девку не оправдываю, но и твой малец не последний в Гусаках шкода. Будем считать — квиты.

Денис, понятно, никому ни полслова про поражение, да и Зина никому. Но шила в мешке не утаишь. К радости своей, узнала сперва деревенская малышня — от Назарки, а за ней — все Гусаки.

Дениска отсиживается, на улицу глаз на кажет. А если выйдет с ведрами до колодца — мальчишки тут как тут. Издали целятся пальцами в «фонарь» под глазом, кричат: «Посвети!»

Егор Лукич часто отлучался из дому по делам. Случалось, его не было неделями. А когда возвращался, то придирчиво во все вникал, доходил до мелочей. И хоть скуп он был на похвалу, но однажды напомнил все-таки Степаниде:

— Тарахтела ты тогда — мол, сопливого работника привез. А что получилось на деле? Выходит, не ошибся я в нем — мальчишка золотой! И сестренка ему под стать. Смотри, как дом засверкал! Видно, не плохих родителей дети.

Глава XII ЗНАКОМЫЙ

Лето в Сибири хоть и жаркое, но короткое. Уже с середины августа по ночам Тавда начинала дышать холодком. А в сентябре береговую осоку припудривали утренние заморозки, напоминая, что настает пора, когда неуютно становится в тайге без костра, а дома — без натопленной печи.

Проснулся как-то среди ночи Севка в своей каморке. Поворочался, пожмурил глаза — нет, не уснуть! Снял с гвоздя полушубок да — на себя. Тепло стало и хорошо. Запах овчины растревожил память. Вроде не здесь Севка, а в эскадроне оказался. Люди, кони — все ему знакомо и дорого. Даже скрип седел, даже молчание, когда эскадрон замрет по команде «смирно».

Приятно побывать среди своих, повидаться. Все такие же точно, как и были. Командир Степан Викторович… комиссар товарищ Касаткин… дядя Андрей, кашевар… правофланговый Трофим Крупеня… Федор Дроздов, пулеметчик…

У него-то и доброе слово нашлось на прощанье, у дяди Федора, и полушубка не пожалел с себя. А вот Севка так и не разыскал его, хоть и зарок себе дал, не вернул долг. Завяз в каких-то Гусаках и сидит. Там люди жизнью рискуют, а он тут мелет зерно.

Не поскупился тогда Егор Лукич в Тюмени — заплатил вперед. А Севка взял: не было у него другого выхода. И хоть отработал на мельнице лето, а так и не рассчитался с хозяином.

Все вроде правильно. Если учесть, почем на базаре хлеб, выходило, что Севка зарабатывает только-только себе на пропитание. Сколько ж ему сидеть в Гусаках?

Заводить разговор с хозяином Севка постеснялся. Намекнул как-то Порфирию, а тот лишь хмыкнул в ответ:

— Егор хитрее сатаны. Думаешь, пожалел тебя, когда заплатил вперед? Этот жалельщик знай кругом себя силки расставляет.

Но все же решил Порфирий прощупать хозяина и спросил при случае напрямик:

— Сколько тебе Савостьян задолжал?

Тот глянул косо, помолчал.

— Это не твоя печаль, — ответил. — Пропадут денежки, так мои.

— Твои не пропадут! Не такой ты, чтоб щвыряться… А хлопец должон знать свой срок. Сам не назначишь, гляди, как бы волостной комиссар заместо тебя не постарался.

«Во-он какой разговор! — подумал Егор Лукич, закипая. — Да я б эту комиссарскую власть…» Но сдержался, не показал мельнику своей бессильной ярости. Лишь недобро усмехнулся, пообещал:

— Назначу срок, как же без этого? Только уж не тебе, старый мухомор, об том стану докладывать.

И назначил. Утречком, когда Севке осталось вскинуть на спину торбу с продуктами и бежать на мельницу, Егор Лукич неожиданно зазвал его в свою светелку.

— Развяжи-ка, — приказал. — Хочу полюбопытствовать, справно ли кормятся у меня работники.

Достал буханку хлеба, примял пальцем — не черствая ли? Выкатил себе на колени тугой кочан капусты. Развернул из тряпицы кусок сала, понюхал, подкинул на ладони, как бы взвешивая.

— Не обижает харчами Степанида? Не жмотничает?

— Что вы! — удивился Севка. — Во как сыты! — провел он ребром ладони на уровне рта.

Довольный Егор Лукич собственноручно уложил в торбу продукты, завязал, приступил к разговору.

— Скажи мне, Савостьян, какая по нынешним временам в нашем обиходе самая дорогая вещь?

— Н-не знаю, — запнулся Севка. — Может, мельница…

— Мельница? Не угадал. Та хоть зерном кормится, зато отдает мукой. Есть, брат, особая мельница: сколько в нее добра ни пихай — никакой отдачи! Не догадался?

— Нет.

— Брюхо — вот какая вещь! Ты прикинь-ка. Если по базарным ценам, так оно, считай, и не золотое даже, а брильянтовое.

Смекнул Севка, что поторопился расхваливать хозяйские харчи. Но не хаять же их теперь.

— Это я к тому, — продолжал хозяин, — чтоб без обиды назначить тебе срок службы. По-твоему, когда мы должны стать квиты?

— Не знаю! — пожал плечами Севка.

— А я знаю, подсчитал. Если взять в расчет, что сестренка твоя покамест еще своих харчей не оправдывает, — будем квиты не раньше петрова дня. Останется за тобой какая-то безделица, да уж ладно — для ровного счету петров день!

«Петров! — подумал Севка. — Вся зима пройдет и половина будущего лета».

Закинул за плечи котомку, молча вышел за дверь. Что ж поделать, когда у хозяина брильянтовые харчи!

С наступлением зимы воды в Крапивне поубавилось. Случалось, завозчики, особенно дальние, жили на мельнице по три, по четыре дня — дожидались очереди.

В завозчицкой избе было не продохнуть от духоты и самосадного дыма. Долгими вечерами велись нескончаемые разговоры обо всем. О видах на урожай будущего года, о ценах на зерно, на мочалу, об охоте на зайца, на белку, на сохатого. Но чаще всего говорилось про войну. Носились разные слухи, а толком никто ничего не знал: газеты до Гусаков не доходили.

Один завозчик уверял, что слыхал в Тобольске от верного человека, будто семеновцев выбили из Читы и Советская власть утвердилась сквозь по всему Забайкалью.

Другой божился, что это сущая брехня, что атаман Семенов, слава богу, жив-здоров и к весне обещался быть со своим войском в Иркутске.

Севка в разговоры не встревал, но, как говорится, мотал на ус, понимал, почему одни лютуют на Советскую власть и нахваливают Семенова, а другие ждут не дождутся, когда этому атаману придет конец. Сам он твердо знал, какую сторону держать.

Вместе с продуктами принес как-то Севка в торбе книжку. Толстая, в зеленом коленкоровом переплете, а корешок и уголки кожаные. Зина раскопала на чердаке сундучок с книгами хозяйского сына-гимназиста, и Севке приглянулась эта, с непонятным словом «Гоголь», вдавленным в корешок.

Вечером Севка примостился в углу под лампой и, шевеля губами, начал читать.

Среди завозчиков шел спор. Старый мужик Данила Свинарев стоял возле стола спиной к Севке и, осердясь, кричал:

— Ты, Кузьма, не сепети, а послушай-ка. У них это называется разверстка, а по-нашему — разбой. Ввалились ко мне двое с винтовками. А с ними за понятого наш деревенский Тришка. Есть у нас такой хозяин — одна заплата на другой. Хороший-то мужик разве на грабеж пойдет? И вот кричат мне: «Даешь хлеб!» А какой у меня хлеб? «Нате, — говорю, — ключи от амбара». Думал, посовестятся, да, видно, не таковские. Сгребли ключи — и в амбар. А там ни зерна! Тришка стоит, зенками ворочает. А те ему: «Олух ты царя небесного!»

— Выходит, припрятал хлебушко, — кольнул Данилу глазами тощий, побитый оспой Кузьма.

— Что ты, какой хлеб?

— Врешь, борода! А что ж ты привез молоть на пароконной подводе? Или соседи дали на бедность?

Данила не ожидал такого оборота. Скользнул глазами по завозчикам, выискивая, не поддакнет ли ему кто. И в эту минуту у него за спиной захохотал Севка.

Вздрогнул Данила, крутнулся волчком. Разинул рот и не знает, что сказать. Онемел!

А Севка припал к книжке и знай заливается.

— Негоже так, — пробасил Порфирий. — Данила в прадеды тебе годится.

— А я вовсе и не над дедом Данилой, — поднял глаза Севка. — Это в книжке такое напечатано! Тетка Солоха своих кавалеров — в мешок. Дьяка под низ, сверху Чуба. А тут еще и третий стучится в сенях.

— Что за тетка Солоха? Какой Чуб? — спросил Порфирий.

— Да здесь же! — ткнул Севка в страницу. — Почитать? Обхохочетесь.

Порфирий оглянулся:

— Как, мужики? Чем зря языками молоть, может, послушаем, про что умные люди в книгах пишут.

— Валяй, паря! В книжках оно и дельное случается.

Выждал Севка тишины, начал читать. Время от времени поднимает глаза, удивляется, глядя на завозчиков. Примолкли, даже цигарки погасили, позабыв, где сидят. Для них тут сейчас не завозчицкая изба, а морозная, вся в сугробах улица украинского села. Разгуливают озорные парубки и дивчины, бредут в шинок охочие до выпивки пожилые усатые козаки, в звездное небо взвивается верхом на черте деревенский кузнец, силач и красавец Вакула. От души хочется всем, чтоб удалось кузнецу добыть для своей возлюбленной черевички с царицыной ноги. Что ж поделать, если без этих черевичек капризная Оксана не соглашается любить Вакулу!

Никогда еще Севка так долго не читал. У него уж и в горле пересохло, и строчки начали двоиться. Но не оторваться.

— Хватит! — скомандовал наконец Порфирий. — Слов нет, книжка завлекательная. Но время-то уж за полночь. Будем живы — завтра почитаем.

Завозчики неохотно начали укладываться, толкуя о прочитанном.

— Вот жили люди! — дивился старый Данила. — Были сыты и пьяны и не знали этой, как ее… продразверстки. А черти и ведьмы все-таки, значит, есть на свете, раз про них в книге прописано.

Наутро пришел на мельницу Егор Лукич. Узнав, что до поздней ночи Севка читал завозчикам книжку, он было вознамерился отругать его: нечего, мол, впустую керосин изводить! Но послушал мужиков и раздумал.

— Работник у тебя, Егор, справный парень! — нахваливал Севку старый Данила. — По печатному читает, чисто кружево плетет, шельмец! Книжка, она вроде бы и не сурьезная, а скажи как захватила. Я уж и очередь свою перепустил, решил остаться еще на ночь. Беспременно хочется узнать, добудет ли тот кузнец с чертом царицыны черевички.

Тут и сообразил хозяин, что Севку ему ругать нет никакого резона. Если раньше у него приманкой для завозчиков служил один Порфирий, то теперь будет еще и Севка. Как узнают мужики, что на мельнице в Гусаках завозчики не томятся от скуки, а слушают чтение, к нему попрет молоть вся округа. Пусть тогда потягаются с ним окрестные хозяева мельниц!

Вечером Егор Лукич, как бы невзначай, заглянул в завозчицкую, присел на краешек нар у порога. Ему были видны лишь затылки и спины мужиков, сгрудившихся вокруг стола, да слышался Севкин голос: «Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать. Из чего, не во гнев будь сказано вашей милости, сделаны черевички, что на ваших ногах?..»

К удивлению своему, Егор Лукич увидел не только приезжих, но и своих односельчан. Среди лохматых, припудренных мукой треухов на глаза ему попался даже бабий платок.

Вечер к вечеру, страница к странице. В толстой книге уже много прочитано. Но, к радости Севки и Порфирия, много еще и не читано. Это завозчики меняются: приедут-уедут. А Севка с Порфирием каждый вечер здесь. Зачастила и гусаковская молодежь — парни и девчата. Наскоро справят немудрые зимние дела по хозяйству, чтоб старики не ворчали, и — на мельницу. Сядут на лавку, выпростают уши из-под шапок да платков и готовы слушать хоть до петухов.

Особенно всем полюбилась повесть «Тарас Бульба».

Крут характером был старый Тарас и страшен в гневе. Родного сына не пощадил, когда тот переметнулся в стан врага.

Вот его схватили, молодого красавца Андрия, привели перед грозные очи отца.

«Стой и не шевелись!» — звонко прочитал Севка. — «Я тебя породил, я тебя и убью, — сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье…»

Вся завозчицкая затаилась: неужели Андрий уже отходил свое по земле, неужели в старом сердце Тараса не найдется хоть капли жалости к сыну?

В эту минуту шумно распахнулась дверь. С надворья хлынуло облако морозного пара, а вслед за ним на пороге встал человек в шинели, в заиндевелом башлыке.

— Здорово, мужики! Можно погреться?

— Грейся. Куда ж тебя деть? — пробасил Порфирий. — Откуда путь держишь?

Путник откинул башлык, оборвал с усов намерзшие сосульки и, подув на ладони, достал из кармана кисет.

— Отвоевался! Домой направляюсь. Слыхали такое село Табары?

— Табары? Как не слыхать? — отозвался с нар пожилой завозчик. — Далеконько ж тебе, служивый. Ночуй-ка здесь, а завтра поедем. Как раз верст сорок подвезу. Ты чей же будешь из Табаров?

— Гавриловых.

— Уж не покойного ли Аверьяна сын?

— Его. Сергеем звать. А ты знал Аверьяна?

— Как не знать? По мочальному делу первый был на всю округу.

Хоть любопытна история про Тараса, а все-таки сперва хочется разузнать про войну. Тем более, что человек недавно оттуда. Завозчики выждали, пока Гаврилов малость отогреется с мороза, и завели разговор.

— Слухами вся Сибирь полна, а толком никто не знает, как оно там на фронте, — свесил голову с нар все тот же пожилой завозчик, вызвавшийся подвезти Гаврилова. — Одни говорят — атаман Семенов вот-вот Иркутск заберет…

— А этого не хотел? — выставил Гаврилов крупный кукиш, сложенный из обкуренных пальцев. — Семенов твой из Читы в одних подштанниках за кордон сбежал.

— Правда?

— А ты думал! В том бою меня и клюнула пуля.

Севка все поглядывал на фронтовика. Порой ему казалось, что он уж где-то видел этого человека. Но где? В эскадроне? Нет, всех эскадронных он знает наперечет. Может, в дороге, пока ехал в Сибирь? Может быть. Но никак не вспомнить.

Спрашивать при всех он постеснялся. Решил выждать и, если удастся, потолковать отдельно. Как-никак человек с фронта. Может, слыхал что-нибудь про эскадрон.

Случай представился утром. Гаврилов как раз обувался. Одна нога в сапоге, на другой лишь портянка навернута. Сидит на лавке, о чем-то задумался.

— Где я вас видел, дядя? — подошел Севка. — Вы в каких частях воевали?

Гаврилов пригляделся к Севке.

— Вот леший! — удивился он. — А ведь и мне твоя карточка знакома. Тебе не доводилось в кавалерии служить?

— Точно, служил! В сто шестом отдельном…

Гаврилов как был в одном сапоге, так и шагнул к Севке:

— Как же ты меня не узнал? Сережку Гаврилова! Вестового! Неужели забыл?

Нахмурился Севка. Вестовым командира был молодой парень, а этот…

— Так я ж тогда безусый ходил! — объяснил Гаврилов. — Ну и, опять же, время прошло. Выходит, постарел.

И ничуть он не постарел, это все из-за усов. Тот самый Гаврилов!

— Как там в эскадроне, дядя Сергей? — весь засветился от радости Севка.

— В эскадроне-то не надо лучше, да меня вот списали по чистой, — грустно улыбнулся Гаврилов. — И ранка-то пустяковая — в мякоть. Но, видно, нужную жилу повредило, раз правая рука не гнется.

— А где сейчас эскадрон? Не удалось мне его догнать. Зато будущим летом, как получу расчет…

— Не торопись! — перебил Гаврилов. — Знаешь, что мне на прощанье командир сказал? Что эскадрону, мол, на фронте скоро и делать станет нечего. Иди, говорит, домой, Серега, там тоже дело найдется. Советской власти верные люди всюду нужны.

— Живой, значит, командир! А комиссар?

— Живой! — кивнул Гаврилов. — Этот Касаткин как заговоренный: в самое пекло лезет — и хоть бы царапина. Командира за это время уже два раза пули дырявили да шашкой в конной атаке какой-то офицерик маленько достал. Но, слава богу, обошлось. Опять Ребров в строю на своем Бурьяне.

— А дядя Федор?

— Это какой?

— Дроздов. Пулеметчик…

— Дроздов? Нету Федора Дроздова! Давно нет! Еще в России сложил голову… Кабы не Федор, то и нам бы с тобой сейчас не разговаривать. На верную смерть пошел, а эскадрон выручил.

Замолк Севка. Как это нет Дроздова? Вот он стоит перед глазами живой. В застиранной гимнастерке, с портупеей шашки через плечо!.. «Крепись, Савостьян… поклон от эскадрона…» А полушубок? Ведь Севка его дяде Федору вез…

В середине дня Гаврилов уехал с завозчиком. Обнял на прощанье Севку, приказал безотлагательно написать командиру и без его ответа никуда с места не трогаться.

— Может статься, не в ту сторону кинешься догонять, — предупредил Сергей.

Час спустя на мельницу ввалилась запыхавшаяся Зина. Голова по самые брови закутана в платок, на ногах растоптанные Степанидины валенки. Но лицо сияет, как ясное солнышко.

— Случилось что? — удивился Севка ее неожиданному приходу.

— Случилось! — загадочно ответила Зина…

— Говори скорей, не тяни!

— Ух, раскричался! Вот теперь и не скажу, — с деланной обидой упрекнула Зина. — Я ему привет принесла, кучу новостей, а он…

— Письмо от Клавы? — не утерпел Севка.

— От мамы!

— Что-о?

— То-о! От самой Веры Константиновны, моей мамочки. Вот! — Зина выхватила из-за пазухи письмо, поцеловала его и отдала Севке. — Читай, оно и тебе тоже.

Зинина мать за время странствий натерпелась лиха. Ее начисто обокрали в поезде, забрали предназначенные для обмена вещи. Скиталась по деревням Поволжья в надежде заработать на обратную дорогу. Одежонка плохая, а обувь и того хуже — подвязанные веревками туфли. Поморозила ноги, свалилась в какой-то деревне. Спасибо, тамошняя учительница не дала пропасть — приютила. Лечиться негде и нечем, есть нечего. На письма, которые посылала дочкам, не было ответа.

Кое-как встала на ноги, пошла. От деревни к деревне. Кому из шинели пальто скроит или тужурку, кому перелицует старый пиджак. Ребятишкам шила френчики и штаны из военных палаток. Тем и спаслась.

«…В Москве, на Якиманке, — писала Вера Константиновна, — застала лишь пыль, запустение да свои нераспечатанные письма. Как просунул их почтальон в прорезь двери, так и валялись на полу в передней.

Я — к знакомым, к дворникам, в милицию — только руками разводят. Надоумили поискать в детских приютах. Вот тут и напала на Клавин след. А спустя полмесяца уже читала ее письмо! Из него-то и узнала про тебя, Зина, и про Севу.

Вот что, дети, — продолжал читать Севка, — настало время собраться нам всем вместе. Клава уже здесь, в Москве, шлет вам привет. Комсомол послал ее на борьбу с детской беспризорностью. Хвасталась, что на каком-то совещании удалось повидать товарищей Крупскую и Дзержинского.

Теперь очередь за вами. Поскитались — и хватит. Сева будет жить у нас. Здесь, правда, пока еще голодновато, но зато все под одной крышей. Мы с Клавой приготовили денег вам на дорогу и сегодня же вышлем.

Обнимаю и целую вас.

Мама».

Прочитал Севка письмо, вспомнил Клаву. «Вот счастливая! — порадовался. — И мать, и сестра нашлись».

— Ты что, глухонемой? — торопит Зина. — Скажи что-нибудь.

А что сказать, если Севка не отработал еще свой долг хозяину и из Гусаков ему до будущего лета — никуда. Аж до самого петрова дня.

— Не горит, — промямлил он. — Надо же обдумать…

— Ха! Значит, мама не обдумала?

— А эскадрон? — напомнил Севка.

— Так он же неизвестно где.

— Известно!

И Севка рассказал про свою встречу с Сергеем Гавриловым, который велел сидеть здесь, ждать приказа.

Зина капризно надула губы, отвернулась. Она-то надеялась обрадовать…

— Поедешь одна, — сочувственно сказал Севка, — объяснишь матери и Клаве: мол, и рад бы, да не могу пока.

— Не поеду!

— Почему?

— Он еще спрашивает! — удивилась Зина. — Скажи, ты почему сейчас не в эскадроне, а в Гусаках?

— Что ж, мне было бросить тебя в Тюмени?

— Во! И мне не бросить. Понял теперь?

— Сравнила! — не сдался Севка. — Так я ж здоровый. Небось раненого никто не бросил. У Клавы спроси, если сама не знаешь.

Не привыкла Зина уступать в споре, но и возразить ей больше нечего. Выхватила у Севки письмо, нахлобучила ему шапку на самые глаза, сказала примирительно:

— Тебя не переспоришь, шит колпак!

Глава XIII ТРУДНЫЕ СЛОВА

Бредет Зина с мельницы, новыми глазами разглядывает Гусаки. Это уже не ее село! Чужие стынут на морозе плетни да колодезные журавли, чужие глядят на улицу заиндевелыми, словно бельмастыми, окнами дома. За каждым окном своя жизнь, но она не касается Зины, которой предстоит теперь и не здесь, и не так жить.

Все переменилось, поскучнело. Даже дымы над крышами, подпирающие морозное небо, даже деревенские псы, лающие простуженными, сиплыми голосами.

Но так ли уж ей тут все безразлично?

Вон вдалеке большим черным пятном на снегу видится Турбай. Вовсе и не чужой он Зине и не скучный. Как и раньше, охота его погладить, чтоб вильнул хвостом, потерся о колени. Невольно прибавляет она шагу.

На Турбае какое-то подобие хомута. Назарка учит пса ходить в упряжке, правда, пока безуспешно. Турбай бестолков: пустые санки везет, а чуть сядет в них «кучер», сразу выдернет голову из хомута и — драла.

— Нос! — кричит Зина. — Нос отморозил!

Силком она затаскивает Назарку в кухню, сажает к себе на колени, начинает оттирать нос.

Больно Назарке. По щекам в два ручья — слезы. Орет, молотит изо всех сил руками и ногами, бодается. Но Зина не обращает внимания.

Наконец Назарка на свободе. Бьет наотмашь свою обидчицу по спине и с ревом вылетает вон.

Зина опускает в корыто со щелоком принесенную с мельницы Севкину гимнастерку, вталкивает ладонями на дно и придерживает, не дает всплывать.

Скрипнула и приоткрылась дверь. Это Назарка. Войти стесняется, а хочется узнать, что делает Зина и крепко ли на него сердится. Понимает, что нашкодил!

Не видит Назарку Зина, но знает, что он по ту сторону двери. Нет, не чужой ей этот коренастенький мужичок! Наверняка будет вспоминать его там, в Москве.

«Надо сказать ему об отъезде, — думает Зина. — Пусть узнает от меня».

— Входи, Назарчик! — кричит она. — А то еще прищемишь в двери свой отмороженный нос.

Переступил Назарка порог, смотрит в землю.

— И не стыдно кулачищами? — упрекает Зина. — Вот уеду, так небось пожалеешь, что дрался.

— Уедешь? Врешь!

— Не вру, Назарчик, в самом деле уезжаю.

— А я?

— А ты останешься, ведь твой дом здесь. Меня мама в Москву зовет. Она у нас потерялась было, а теперь нашлась.

— Правда? — удивился Назарка. — Может, и моя найдется?

Замолкла Зина, словно язык отнялся. Гладит Назаркину голову и не знает, что сказать. А он ей — новый вопрос:

— Можно, я с тобой тоже?

— Со мной? А на кого же мы Севу оставим? Кто тут за ним приглядит?

Покраснел Назарка. Сообразил, что чуть было не бросил своего друга.

— Пригляжу! — пообещал он. — Езжай.

Трет в щелоке Зина Севкину гимнастерку, вспоминает весенний солнечный день, когда впервые его увидела. Вот эта же была на нем гимнастерка с двумя неумело зашитыми дырками на плече у самого ворота. Где вошла и вышла пуля.

А ведь могли и не встретиться. И не знала бы Зина, что есть на свете такой Севка. Кто бы снял ее с чердака? Кто пронес бы на спине через весь город? Кто поехал бы в какие-то неизвестные Гусаки, чтобы не дать пропасть с голоду глупой девчонке?

Давно собирается Зина сказать Севке, какой он необыкновенный человек, как это хорошо, что они встретились тогда в Тюмени. Но почему-то никак не сказать. Слова сопротивляются, не идут с языка. Она ведь не знает, что и у Севки приготовлены для нее такие же точно, «сопротивляющиеся», слова, которые он когда-нибудь скажет.

В день Зининого отъезда ранней ранью затопила Степанида печь, стала готовить завтрак. Севка тем временем засветил фонарь, пошел к лошадям. Задал овса, выждал, пока опорожнили торбы, напоил у колодца, но запрягать не стал, заглянул в дом.

Зина сидела за столом напротив хозяина, ела дымящийся кулеш с домашней колбасой. Все еще не верилось ей, что это последний завтрак в Гусаках и никогда она не увидит больше ни Степаниду, с которой успела подружиться, ни Назарку, специально разбуженного, чтобы с ней проститься.

До поры до времени Назарка крепился, помнил уговор. Но когда встал Егор Лукич из-за стола и, перекрестившись на икону, надел полушубок и шапку, не выдержал Назарка, заревел.

Кинулась к Зине и Степанида, запричитала в голос:

— Головушка твоя бедовая! С кем же я теперь слово скажу…

— Хватит! — оборвал Егор Лукич. — Пошли сырость разводить. Айда садиться, Зинаида!

Еще раз обняла, расцеловала Зина Назарку.

— Так приглядишь? — шепнула. — Буду надеяться.

— При-игляжу! — пообещал Назарка, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не реветь.

В Степанидиных валенках, в двухпудовом тулупе уселась Зина на охапку сена, привалилась к решетчатой спинке саней.

— Пускай! — приказал хозяин Севке, державшему под уздцы пританцовывавшего на морозе коренника.

Севка сделал шаг в сторону и как раз успел повалиться в передок саней, когда рванули кони.

Грохнул в тишине колокольчик, застонали на утрамбованном, заледенелом снегу полозья, и пара вынесла в распахнутые ворота сани. А за санями увязался, легко понес свое большое тело старый Турбай.

Севка проводил Зину до околицы. У крайней избы остановил коней, передал хозяину вожжи и кнут.

— Ну, прощай, Зинуха! Матери и Клавдии не забудь сказать, что я просил. Не забудешь?

— Распахни на мне воротник тулупа и послушай, что скажу, — вместо ответа приказала Зина.

Распахнул, приблизил ухо. А Зина возьми и поцелуй Севку!

Распрощались. Так и не сказали друг другу приготовленных слов. Но они еще скажут. Должны же встретиться!

И когда Севка заскрипел по укатанному снегу уже прочь от саней, Зина крикнула:

— Ко мне, Турбай!

Этого и ждал Турбай. В два прыжка он у саней. Встал на задние лапы, просунул голову к Зине в воротник и горячим языком облизал ей все лицо.

— Будь ему верным другом, старый! — шепнула Зина, сталкивая Турбая на снег.

Глава XIV НАБАТ

Веснами, когда на Тавде спадал паводок, а на полянах среди тайги поднимались травы, село Гусаки выводило на берег свой конский молодняк. Дрожащих от страха жеребят-перезимков, а то и двухлеток силком затаскивали в лодки, накрепко привязывали пеньковыми поводьями. Потом флотилия трогалась и, сносимая течением, устремлялась вкось через Тавду.

Жеребята ржали и бились на привязи, грозя опрокинуть шаткие лодки. Мужики успокаивали их окриками, а когда это не помогало, клали на храп свои тяжелые ладони.

На правом берегу срывали уздечки и звонкими шлепками гнали жеребят прочь: кормитесь, мол, сами, как знаете!

Молодняк сбивался в табун, и эта дикая вольница до глубокой осени кочевала по тайге, пугая зверя и птицу, сама пугаясь каждого шороха.

Поначалу неопытный вожак заведет табун то в лесную чащобу, то в болото. Тучи голодного комарья накинутся на жеребят, дырявят нежную, облинявшую кожу, жадно пьют горячую кровь, распухая, даже лопаясь от собственной жадности. Табун бросается прочь от этой напасти. Мечется по тайге, пока не находит спасения на открытых, продуваемых ветром полянах.

Случалось, волки выслеживали какого-нибудь лопоухого жеребчика, по дурости отбивавшегося от табуна, и ему уже не суждено было стать добрым конем.

Другой находил свою гибель в болотной трясине, третьего жалила змея, и он слабеньким ржанием взывал к уходящему табуну до тех пор, пока не падал где-нибудь обессиленный.

Раза три — четыре за лето навещали табун деревенские парни. Выслушивая отцовский наказ, они притворно хмурились, делали вид, будто им в тягость плутать по тайге, искать неизвестно где жеребят. А в душе каждый был рад случаю вырваться на два — три дня из дому, уйти от сурового родительского глаза, побалагурить, поскалить зубы среди товарищей.

В канун троицы Егор Лукич подозвал Севку:

— Парни собираются наведаться к жеребятам. Придется, как видно, и тебя спосылать. Все равно мельница в праздники будет стоять.

— Надо, так пошлите, я согласен.

Егор Лукич усмехнулся:

— У меня не та забота, согласен ли ты. А вот узнаешь ли теперь среди других жеребят Колобка да Лешего? Они, должно, шибко подросли.

— Узнаю! — заверил Севка. — У Колобка левая задняя чуть не по колено в белом чулке, а Лешему в драке жеребец Аникиевых отхватил кончик правого уха. Да и породой ваши жеребята куда завиднее деревенских.

Польщенный Егор Лукич кивнул:

— Насчет породы это ты резонно: сроду не держал пузатых недомерков. Ну да ладно. Словом, бери харчей — и с богом. Заседлаешь старую Кушевку. Ей в самый раз будет промяться. Только заруби себе: кобылу не гнать! Она жеребая. Даст бог, к петрову дню будем с жеребеночком.

Выехали еще затемно. Тронулись степенно, шажком. А за деревней перешли на рысь.

— Эй, догоняй! — крикнул Семен Аникеев и со всего маху вытянул плетью гнедого четырехлетка под Володькой Кучеровым.

Всхрапнул жеребец, ошалело рванул галопом. Остальные кони — за ним. В бешеной скачке то один всадник вырвется вперед, то его обгонит другой.

Лишь Севка отстал. Потихоньку трусил он на Кушевке — помнил хозяйский наказ. Да и куда торопиться? Все равно на переправе ждать парома, который поднимает за раз не больше десятка коней.

Уже рассвело, когда Севка подъехал к переправе. Как раз паром шел с того берега порожним. Парни, посвистывая, поили в Тавде запотевших коней.

— Что, мельник, плетешься? Или боишься шибко ездить? — с усмешкой осведомился Володька Кучеров, явно хвастаясь конем и новеньким кавалерийским седлом.

— Седлишко неважное. Будь у меня твое кавалерийское… Э! Да куда ж ты шенкеля подевал?

— Шенкеля? — не понял Володька. — Это какие же? — Он потрогал луку, оглядел стремена. — Кажется, все при месте.

— Кажется! — передразнил Севка. — Перекрестись, если кажется.

Парни в голос захохотали. Они недолюбливали Володьку и рады были случаю сбить с него спесь.

— Гля, ребята! — оскалился Семен Аникеев. — И верно, порастерял эти… как их… шенкеля. А хвастался: мол, я да я…

Окончательно сбитый с толку Володька нахмурился и засопел:

— Подумаешь! Порастерял, так свои. Не ваши!

Семен выравнял вороного с Севкиной кобылой, тихонько спросил:

— Слушай, что за шенкеля? А то я поддакнул тебе против этого балабона, а сам, признаться, тоже…

— Нарочно я, чтоб не задирал нос! — улыбнулся Севка. — Шенкель — это нога всадника от колена до щиколотки. В кавалерии так называется.

Не успели переправиться, из-за леса выкатило солнце. Поникшая под тяжестью крупной росы придорожная трава начала распрямляться, дымясь. В кустах стали пробовать голоса птицы. С басовитым жужжанием прилетел толстый, откормленный овод, уселся на лоснящийся круп Семенова жеребца, но тут же снялся.

Проехав версты четыре по-над рекой, Семен скомандовал:

— Айда, ребята, в лес. Рассыпайся! Кучей ездить — только коней зря томить. В случае кто заблудится — выбираться к Тавде по солнцу, к Маланьиной балке.

Вскоре Севка набрел на лесной ручей. Кушевка потянулась к воде, напилась, шумно вздохнула и, повернув голову, глянула на седока умным глазом: куда, мол, путь держать?

Подумал Севка, подумал да и направил кобылу вдоль ручья: ведь не без водопоя ходит по тайге табун. Может, он пьет как раз из этого ручья.

Бросив на луку поводья, Севка доверился старой Кушевке и вспомнил с обидой, что больше года прожил в таежном краю, а в лесу и не бывал. Ни с ружьем, ни с корзинкой! Да уж и не приведется. До петрова дня всего шесть недель, и думать ему теперь не про тайгу, а про Москву, как сказано в письме командира товарища Реброва.

Давно уж Севка получил это письмо, наизусть запомнил. Приказано ему ехать в Москву, жить в семье Лебяжиных, раз приглашают, и учиться, потому что мало завоевать счастье, его еще построить надо, как строят дом — от фундамента и до конька крыши. Не простой дом — огромный сказочный дворец, каких никогда и нигде не бывало. Вот для чего эскадрон командирует его на ученье. «Не считай себя демобилизованным, товарищ Снетков, — написал Степан Викторович в письме. — Как был, так и остаешься бойцом-кавалеристом, всадником…»

Старая Кушевка помешала Севкиным раздумьям. Насторожила уши, прибавила шагу, раскатисто заржала.

Откуда-то издалека донеслось ответное ржанье. Севка повеселел: значит, кто-то из парней едет поблизости!

Кушевка быстро шла вперед, ныряя под нависшие еловые лапы, заставляя Севку кланяться — пригибать голову.

Наконец лесная тень поредела, сквозь чащу зазеленела поляна, а на поляне — вот он, табун! Жеребята пощипывают траву, обмахиваясь отросшими хвостами. Лишь вожак поднял голову, сделал несколько осторожных пружинистых шагов и остановился. Рослый, горбоносый, с виду сердитый и нервный. Насторожился, поглядывает на Севку, словно соображая, какую подать команду табуну.

— Леший! — окликнул его Севка. — Вон ты какой вымахал! А Колобок где?

Вожак переступил ногами, жеребята подняли головы.

Удивительно Севке, что не другому парню, а ему выпала удача найти табун.

Спешился, расседлал кобылу. Как бы ему известить парней? Эх, нет ружья!

Сложив ладони в трубку, закричал, что было сил:

— Сюда-а! Наше-оо-ол! Эге-ге-ге!..

А в ответ — спокойный насмешливый голос:

— Ух, паря, здоров же ты голосить! Пуп-то не развязался с натуги?

С этими словами показался из-за куста Семен Аникеев. Вел в поводу вороного, озорно скалил зубы.

— Ты? — обрадовался Севка. — Как же ты нашел?

— Я-то обыкновенно: по следам, по свежему помету, а вот ты как?

— А я никак, — простодушно ответил Севка. — Екал, ехал и наехал. Кобыла привезла.

— То-то — кобыла! — подмигнул Семен. — Эта животная только что не говорит, а по разуму не уступит и хозяину.

Семен отцепил с седла двустволку, отошел за куст и дал дуплетом два выстрела. Выждал, перезарядил — и еще два дуплетом. Для верности.

Жеребята качнулись. Леший вздыбился, сделал «свечу» и хотел было дать стрекача. Но, глянув на Кушевку, решил не ронять своего достоинства: кобыла преспокойно щипала траву.

По сигналу начали стягиваться к поляне всадники, расседлывать коней, свертывать цигарки.

— Жеребят, считай, сразу проведали, — сказал Семен. — Что ж, выходит, теперь к дому повертывать? Черта с два! Мы тут и сегодня, и завтра попируем, отоспимся, а дома скажем, что, мол, всю тайгу ископытили, пока искали табун. Верно я говорю, хлопцы?

— Верно!

— Правильно!

— Дураков нет!..

— А если верно, то надо загодя и место выбрать, чтоб ветерок и вообще… Тут к вечеру от комаров не отобьешься.

Решили гнать табун поближе к Тавде. Там не так глухо и места повыше, поветренее. Да и к дому поближе.

Пока курили да седлали коней, поляна оказалась в тени. Глянули парни на небо — поежились: с востока наползала черная туча. Наверху, как видно, дул ветер, а здесь, в тайге, было душно, как в бане.

— Как бы не заненастило! — повел плечом Артем Головатый, по прозвищу Таймень.

— Какое в эту пору ненастье? — возразил Семен. — Разве что дождичек прольется. Так мы же не сахарные, пересидим под елкой.

Табун остановили на широкой поляне верстах в пяти от Тавды. Туча теперь закрывала уже большую половину неба. Угрожающе гудел гром, одна за другой полыхали молнии. А тайга стихла, как вымерла: ни зверя не слыхать, ни птицы, ни один лист не дрогнет.

— Торопись, расседлывай, пока сухие! — скомандовал Семен. — Сейчас польет.

Расседлали коней, затащили седла под низко нависшие лапы тесно сросшихся елей.

На многолетней толще опавших хвоинок лежать было мягко, как на песке. Пахло смолой, возле уха позванивали вялые от духоты комары.

— Благодать! — прижмурил глаза Семен. — Я б тут век вековал, в тайге. И домой бы не вертался.

— А что б ты ел? — спросил Володька Кучеров.

— Хо! А что медведь ест? Или, к примеру, белка? Грибы, да ягоды, да орехи у них не с базара. Еще и мед! В тайге, брат, без обмана — каждый себе пропитание горбом достает. Возьми сохатого, того же медведя или хоть вот этого муравья. У них один закон: потрудился — сыт, поленился — пеняй на себя…

— А у волка? — вставил Севка.

— У волка, браток, и закон волчий. Он, проклятый, метит на готовенькое… как, к примеру, твой хозяин Егор.

Парни усмехнулись. Усмехнулся и Севка. Такие речи он уже не раз слышал и от мельника Порфирия, и от завозчиков — недолюбливали Егора Лукича.

Дождя еще не было, но гром приблизился и непрерывно раскатывался над тайгой. Молнии поминутно перечеркивали небо, ломались и с грохотом сваливались за горизонт. Кони и жеребята стояли настороженные, словно чего-то ждали.

И дождались. Нестерпимо яркая вспышка обожгла глаза. Качнуло воздух. Сухой, оглушительный треск ударил в уши, покатился по лесу, повторяемый эхом.

Перепуганные кони завертелись вьюнами. Вздрогнула старая Кушевка, в страхе шагнула к парням. Но те и сами еще не опомнились. Под ногами дымилась оброненная Семеном цигарка, побелевший Володька Кучеров, зажмурясь, крестился, а Севка прочищал пальцами уши.

— Живы? — хрипло спросил Семен.

— Живы, только в ушах звон, — ответил Севка.

— Пройдет.

Но звон не проходил. Скоро его услышали все.

— Набат! — крикнул Таймень. — Не иначе, Гусаки горят.

Повернувшись к стволу, он нырнул под колючие лапы ели и полез вверх, продираясь сквозь чащобу сучьев, поминутно останавливаясь, чтоб не порвать праздничную рубаху.

— Скорей, не копайся! — торопили снизу. — Говори: что видишь?

Таймень долго молчал, вглядываясь. Потом крикнул:

— Не видать ни черта! Липы заслоняют… Только это в стороне от Гусаков. Должно, Егорова мельница. Ну да! Больше там нечему. Огня не видать, зато дыму!..

Севка схватил уздечку, кинулся к лошадям.

— Стой! Куда?..

Но он вскочил на неоседланную Кушевку, хлестнул наотмашь ременным поводом.

Кобыла с места пошла галопом.

— Дурно-ой! — неслось вслед. — Кобылу-у загуби-ишь!

За каких-нибудь десять минут рыжая Кушевка сделалась вороной от пота. Роняя пену, она шла из последних сил.

Вот и Тавда! Широкая, быстрая. Утром была светло-голубая, а сейчас текла черная, как деготь.

Пока скакал, Севка не знал, на что решится. Но, выскочив на берег, сообразил: до переправы не хватит Кушевкиных сил. А если и хватит, он застанет на мельнице одни головешки.

И Севка направил кобылу к реке.

У самой воды Кушевка остановилась, словно надеясь, что этот сумасшедший ездок одумается. Животным инстинктом она понимала, что нельзя ей в ледяную воду жеребой, измученной и горячей. Но всю жизнь она делала то, что велели люди.

Чуть помедлив, кобыла ступила в воду. По колено… По брюхо… Вот и нет дна.

Течение подхватило Кушевку, начало сносить. Быстро-быстро загребает она ногами, плывет. Одна голова торчит. Вернее, не голова, а лишь уши, глаза и ноздри.

Севку обожгло холодом. Стыд гонит его долой с лошадиной спины, а страх не пускает, услужливо подсовывает в руки намокшую Кушевкину гриву.

Кобыла начала оседать, зачерпывая воду ноздрями и фыркая. Фыркнула раз, другой.

Севка скатился в черную воду. Загребая правой рукой, левой стал поднимать Кушевкину морду.

Помогло! Освободившись от седока и продолжая работать ногами, быстро плыла кобыла вкось через Тавду, таща за собой Севку, который не слышал теперь грома, не замечал полыхавших молний, даже не ощущал больше холода. Держась за Кушевкину морду, загребая онемевшей рукой, Севка понимал, что кобыла снова теряет силы, что и сам он уже не столько помогает, сколько виснет на уздечке.

Кушевка наконец нащупала копытом дно и стремительно понесла к берегу впившегося в уздечку Севку. Он сперва волочился по воде, но пересилил себя, встал на ноги. Кружилась голова, трясло, стучали зубы.

Держась за повод, Севка кое-как выбрался на сухое и, бросив кобылу, полез на крутой, поросший ивняком берег.

…Несколько мужиков суетились в панике на мосту. Пьяный Егор Лукич, без картуза, в разорванной на груди белой рубахе, бился в руках брата, хрипя, силясь вырваться:

— Пусти, Макар, сволочь! Убью-у!

— Держи, не пускай, сгорит! — голосила Степанида. — Господи, что ж это деется? Господи!

Мимо них скользнул Севка. Как был во всем мокром, так и приложился на бегу к занявшейся огнем двери, распахнул. Зашипело, изнутри ударило едким дымом, и Севка, не дыша, кинулся в угол, к весам, где не раз оглушительно храпел на порожних мешках Порфирий, когда напивался.

Но во всем верхнем этаже было пусто, хоть шаром покати! Нигде ни мешков, ни мельника.

— Дя-дя Пор-фи-рий! — заорал Севка, оглядываясь в дыму.

Никакого ответа! Лишь трещало языкастое пламя, жадно слизывая вспухающую краску с незатворенной двери да выстреливая из себя искры.

«Может, на счастье, в завозчицкой! Праздник ведь, — шевельнулась в Севке надежда и погасла. — А если внизу?..»

Он — к люку. Но попалась на глаза низенькая дверца каморки с висячим замком. «Полушубок!»

Зажмурившись и роняя слезы, Севка отпер замок, пожитки в охапку и — ногами в люк. Споткнулся, кубарем покатился по лестнице…

Под ним оказалось что-то мягкое, словно живое. Человек! Севка открыл глаза. И хоть тут, внизу, было не так дымно, зато темно. Он не столько разглядел, сколько догадался на ощупь: Порфирий!

— Горим! — крикнул Севка. — Одурел ты…

Порфирий продолжал храпеть.

«Чуяло сердце! Сгорит же…» — холодея от ужаса, подумал Севка. Рванул ворот, сунул за пазуху бумажник, надел полушубок в рукава.

Как тащил Порфирия к воротам, как откинул крюк, Севка уже не помнил. Ему запомнился лишь первый глоток чистого воздуха да морщинистое лицо склонившейся над ним женщины с закоптелой иконой в руках.

Что-то холодное хлестнуло Севку по лицу. «Вода! Откуда она взялась?»

Пересилив себя, он открыл слезящиеся глаза. Шел дождь. Орали, суетясь, мужики, в отдалении скорбно крестились бабы, ревел набат.

«Пожар!» — вспомнил Севка и сел. Рядом на траве лежал Порфирий.

Глава XV ОДНИМ УДАРОМ

Егор Лукич проспался еще затемно. Перед рассветом неясная тревога заставила его встать, выйти во двор.

Сходя по ступенькам, увидел Турбая.

— Что, старый, и тебе не спится?

Пес потерся о колени хозяина, лизнул руку.

— Так то, — вздохнул Егор Лукич. — Суетимся, ночей не спим, а толку? Молния вот меня… Не пошли бог дождя, был бы я сейчас беднее тебя, Турбай. А люди — они чужой беде рады.

Засветив под поветью фонарь, Егор Лукич пошел к лошадям. Кушевка стояла в углу скучная, опустив голову. Даже не оглянулась на свет.

Предчувствуя недоброе, Егор Лукич посветил в ногах, увидел на соломе жеребенка. Нагнулся, пощупал. Так и есть — холодный!

Ссутулившись, вышел со двора, побрел к мельнице. С каждым шагом копилось в нем раздражение, искало выхода, торопило.

— Дрыхнешь, погубитель! — дал волю злости Егор Лукич, вбегая в завозчицкую. — По миру пустил, щенок…

Вскочил Севка, отпрянул в дальний угол нар. А Порфирий шагнул навстречу хозяину, маленький, колючий, загрохотал басом:

— Егор, остановись!

— Замри, гнида! Перешибу! — замахнулся Егор Лукич. — Кому было сказано — кобылу не гнать?

— Так ведь на пожар, — промямлил Севка, глядя себе в ноги.

— Врешь, шельма! Люди видели, как свое добро спасал. Через то и ожеребила мертвого.

— Добро-о! — взвился Порфирий. — Так он за добром в огонь шел?

— А за чем же? — опешил Егор Лукич.

— Не догадываешься? Заслонило тебе? Возьми в толк, что не для всех Порфишка — сморчок и пустоцвет. Для Савостьяна он — живая душа. Человек — вот кто!

— А хоть бы и так. Мне от того какая корысть? — сощурился хозяин.

Не скрывая презрения, Порфирий покачал головой, глянул на Егора Лукича, как на безнадежного.

— Ну что тут поделаешь, если жадность тебе глаза застит? Мельницу, считай, как в карты выиграл. От нее могли одни головешки остаться, а она стоит целехонька. Чуть подлатаем — и зашумит. Не обеднеешь ты через жеребенка.

— Выходит, мне Савостьяну еще и спасибо говорить? — удивился Егор Лукич.

— Зачем спасибо? Отработает. Он работы не чурается.

— Сколько ж ему работать? Соображаешь? Жеребенок — уж бог с ним. Да кобыла после этого случая, должно, не сможет стать маткой.

— Сколько надо, столько и отработаю! — сказал Севка. — Думаете, мне Кушевку не жалко?

Вот тебе и петров день! Одним ударом молнии перечеркнуло назначенный срок, разметало Севкины мечты. Москва и раньше была не близко, а тут стала так далеко, что неизвестно, как и добраться.

Пожар не причинил мельнице большого вреда. Стоило поправить обгоревшую крышу, застеклить окна, навесить на втором этаже новую дверь — и можно было молоть. Но Егор Лукич затеял ремонт с размахом. Он расщедрился, нанял людей. И уже через пару дней в Гусаки въехал длинный обоз с лесом. Хмурые возчики помахивали кнутами, покрикивали на лошаденок.

— Продешевили, хозяин! — пожаловался Ефим Чалых, натягивая вожжи. — Дерева ты выбрал чисто железные: топор не берет, пила садится. Гляди, как кони гнутся от тяжести. Разве ж это лес? Нет, Лукич, ты уж не поскупись, накинь маленечко. Нам не веришь, спроси брата Макара. Он ведь приглядывал за валкой, небось знает, сколько мы сил поклали.

— Не поскуплюсь! — пообещал довольный Егор Лукич. — Только больно ты скор, Ефим. Надо сперва лес на место представить, свалить, а там уж и рядиться.

Ефим резанул кнутом мерина, оглянулся:

— Это мы враз, за этим не станет.

Мельница теперь молчала. Высохло под солнцем и недвижно застыло огромное колесо, не толпились, не галдели у весов завозчики. Лишь звонко стучали плотницкие топоры, глухо шумели, купаясь в смоле, пилы.

Нашлось и для Севки дело — ошкуривать лес. Работа не тяжелая. Рассечет топором кору во всю длину бревна, возьмет клин и ну подковыривать в стороны от надруба. Иногда удается снять кору целиком. И тогда старый плотник дедушка Илья пошутит:

— Подзорную трубу сготовил! Не иначе, быть тебе, паря, звездочетом…

Севкины руки покрылись смолой, стали черные. Липнут к топорищу, к штанам, липнут к телу, когда надо пришибить впившегося в потную шею комара. Нещадно печет солнце, хочется пить.

Дедушка Илья жалеет Севку. То он пошлет его в завозчицкую за разводкой для пилы, то велит вычернить головней плотницкий шнур. Это чтобы Севке разогнуться, чтоб его поясница маленько отдохнула. А то возьмет да и скажет:

— Сходил бы ты товарища своего проведал, Порфирия. Что-то не слыхать его молотка.

Спустится Севка по лестнице в нижний этаж, в холодок, поглядит, как Порфирий кует камень. Вроде и не сильно бьет, а с каждым ударом вылетают из-под молотка синие огоньки да по лицу сечет невидимая каменная крошка.

— Что, милок, притомился? — спросит мельник басом. — Ну, посиди, поостынь. Только жмурься, а то еще крошка ненароком по глазам жиганет.

О пожаре они помалкивают. Зачем говорить, если и так все ясно. Не ковать бы Порфирию мельничный камень, кабы не Севка! И не останови тогда Порфирий озверевшего хозяина, пожалуй, Севке тоже не сидеть бы сейчас в тенечке.

Быстро поладил Севка с плотниками и с пильщиками, которые установили высокие козлы и с утра до вечера пилят лес на доски. А вот к хозяину он после той ночи переменился. Раньше Севка побаивался его, даже уважал иногда. А теперь ни страха, ни уважения. Если случалось разговаривать, Севка не смотрел на Егора Лукича, а все мимо. И вообще старался не попадаться на глаза. Особенно после новой беды, которая нагрянула нежданно-негаданно.

Дедушка Илья, как обычно, прихватил железной скобой свежее, неотесанное бревно, чтобы не крутилось, и кликнул Севку:

— Помоги-ка, паря, разметить!

Вычернил Севка головешкой шнур, защемил один конец в приготовленную на торце бревна зарубку, а второй подал плотнику. Тот, прищурив глаз, туго натянул шнур, скомандовал:

— Бей!

Ущипнул Севка шнур на середине, оттянул, резко отпустил. По всему бревну пропечаталась ровная черная линия.

— Добре! — похвалил дедушка Илья и, переступив бревно, поплевал на ладони, взял топор.

Залюбовался Севка. Захотелось ему вот так же, по шнуру, тесать бревно, с придыхом кидать тяжелый топор точно на линию.

— Можно, я с другого конца? — спросил плотника.

Дедушка Илья оглянулся:

— Руки чешутся?

— Ага…

— Ну, спробуй. Только гляди не перекоси. И на линию не залезай. Я сам вчистую пройду.

Плотник тесал с комля, Севка зашел с макушки. Он так же переступил бревно, пропустив его между широко расставленными ногами, так же сделал косые надрубы и начал тесать, стараясь не залезать на отпечаток шнура, а снимать чуть поменьше, как было велено.

С макушки работать легче, тут горбыль тоньше, чем в комле. И Севка стал довольно быстро пятиться навстречу дедушке Илье, в охотку махая топором, выстилая вдоль бревна тяжелые смолистые щепки.

Руки в кистях занемели с непривычки, топорище начало жечь ладони. Но Севка не обращает внимания. Целится и с маху вонзает в древесину отточенное жало топора. Рубаха прилипла к телу, из-под картуза струится за ушами пот.

На беду, попался сучок. Топор срикошетил, и усталые Севкины руки не сдержали его.

Вскрикнул Севка, сел на бревно. Отшвырнул топор, обеими руками начал подымать раненую ногу, отваливаясь назад.

— Бож-же ж мой! — прошептал старый плотник, обернувшись. — Наработали!

Подбежал к Севке, обхватил его, крикнул напарнику:

— Сюда, Терентий!

Они стащили с Севкиной ноги сапог, скинули намокшую портянку.

Кровь зашлепала по свежим щепкам. Терентий отвернулся.

— Сымай ремень, живо! — крикнул дед Илья. — Перехватывай выше колена.

Трясущимися руками Терентий наложил ремень, но никак ему не попасть концом в пряжку.

— Не копайся, закручивай как есть!

Прибежали пильщики. Прибежал Порфирий. Кое-как остановили кровь, подняли Севку, перенесли в завозчицкую.

Порфирий поставил возле нар разрубленный Севкин сапог, тронул за локоть старого Илью:

— Ремень-то надо сымать, ты как считаешь? А к ране хорошо бы приложить чистой землицы.

— Не надо земли! Не дам! — крикнул Севка.

— Это почему же? Земля — она завсегда полезная.

— А я не дам! От земли может столбняк приключиться, — вспомнил Севка неизлечимую болезнь, про которую рассказывала в госпитале Клава.

Рану перевязали чистым холщовым полотенцем, найденным в сумке запасливого деда Ильи. Сняли ремень. Сквозь полотенце проступило темное пятно.

Мужчины присели на лавку, закурили. И хоть всех ждала оставленная работа, никто не торопился уходить. Ведь не бросишь человека одного, если с ним приключилась такая беда.

— Что за сход? Может, и меня примете в компанию? — вошел в завозчицкую Егор Лукич.

Дед Илья встал, снял с лысой головы картуз.

— Дела, брат, невеселые, Лукич. Парень твой гляди-ка…

— А что с ним? — посуровел хозяин.

— То, что я, старый дурак, недоглядел! Ногу он развалил топором. На самой щиколотке.

Егор Лукич шагнул к нарам, постоял над Севкой. Поднял с пола сапог, заложил в прорубленную дыру два пальца, покачал головой, вроде бы сожалея, как сильно повреждена нога. На самом же деле он сожалел о другом, и это всем бросилось в глаза, даже Севке.

«До чего человек жаден! — удивился старый Илья. — Ногу ему не жалко — чужая. А сапоги-то — своя вещь, они денег стоят».

— До свадьбы заживет, — кивнул хозяин на укутанную полотенцем Севкину ногу и бросил под нары сапог. — Отлежится, и вся недолга. А нам сидеть не с руки, каждая минута на учете.

Мужчины молчком затоптали свои цигарки, встали с лавки. А Севка отвернулся к стене.

Глава XVI НЕВИДИМАЯ ДВЕРЬ

Глухой, неведомой тайгою, Сибирской дальней стороной Бежал бродяга с Сахалина Звериной узкою тропой

Порфирий пел редко. Но уж если запоет — заслушаешься! Он выбирал грустные песни и вкладывал в них не только свой могучий голос, но и душу. Казалось, это Порфирий поет про себя, тоскует о своей неудавшейся жизни.

«Может, и те четверо тоже с Сахалина, — думает Севка. — Поверили на слово оборотистому Демьяну Ржаных, деду хозяина. Нашли кому верить! Ясно, что это он, Демьян, и направил урядника по следу. Люди зря не скажут».

Далек-далек бродяги путь Укрой, тайга его глухая, Бродяга хочет отдохнуть.

Красиво сказано в песне: «Укрой, тайга!» Не укрыла вот. А люди рисковые были. Пешком через всю Сибирь! Пешком? Ну да, это еще когда железную дорогу не провели… Так чего же Севка сидит? Зажирел, что ли, в Гусаках? Он ведь не Турбай, который не смеет отойти от будки. Он — человек. Всадник! В Сибирь-то ведь приехал. Ни билета в кармане, ни денег, война по всей России, а приехал. С каторги и то люди бежали, а ему всего лишь от хозяина.

Мысленно он уже в пути. Прежний Севка — жилистый, быстрый и ловкий. Летят навстречу знакомые станции, подводит с голодухи живот, ветер бьет в лицо, силится скинуть с крыши. Шалишь, Севка на поезде не новичок! А впереди Москва. «Здравствуйте! Не ждали?»

Ух, хозяин вскипит! Ну и плевать! Пусть хоть лопнет от злости. Паук! Сапоги пожалел, а Севкину ногу не жалко.

И тут услужливая память издалека принесла не раз слышанные от покойной бабки слова: «Снетковы сроду на чужое не зарились…»

Когда пустили мельницу после ремонта, встал и Севка с нар. Одну ногу обул в сапог, другую, раненую, — в опорок. Хромает возле весов, записывает в книжку пуды и фунты, разводит завозчиков, если те сцепятся из-за очереди. Только все это теперь словно бы его и не касается. Ему безразлично. Будто захлопнулась какая-то дверь, а за ней остались и мельница, и хозяин, и все Гусаки.

И вдруг эта дверь отворилась!

В субботу Севка засобирался было за продуктами. Померил на раненую ногу разрубленный сапог — нет, не надеть. Задача! На мельнице — и так ладно. Но не хромать же по деревне в такой разномастной обувке: одна нога в сапоге, другая — в опорке.

Вышел из завозчицкой, сел на ступеньку крыльца и ничего не может придумать. Разве подождать, пока стемнеет?

В это время что-то запылило на дороге. Севка сощурился от закатного солнца, бившего в глаза, пригляделся. Да это же Назарка! То шажком пройдется на своих кривых, то рысцой пробежится. Заметив Севку, наддал еще пуще.

Прибежал, и никак не отдышаться. Густые ресницы запылились, козырек картуза съехал на сторону, а за спиной — торба с продуктами. Маленький, коренастый, круглый, как колобок.

— Здравствуй, Назарка! Что это ты прибежал? Еды принес?

— Ага, еды, — кивнул Назарка, развязывая торбу. — Хлеб… сало… а это нельма! — вытащил он копченую рыбину, завернутую в тряпицу.

— Ого! Тетка Степанида положила?

— Не-е, — помотал головой Назарка. — Взял в кладовке.

— Сам? Разве ж можно?

— Там этой нельмы — завались.

— Большой ты вырос, Назар, и когда только успел? — спросил Севка, вспоминая свою первую встречу с Назаркой. — Небось скоро на мельницу заступишь… на мое место.

— Не-е! Я лучше на своем, — захлопал ресницами и насторожился Назарка, силясь понять, зачем этот разговор.

— Что это ты сегодня зеваешь? Не выспался?

— Чего-то вот тут болит.

Сдернул Севка картуз, пощупал Назаркину голову — горячая!

— Купался в Тавде?

— Не-е, не купался.

— А по воде ходил? Небось рыбу ловил?

— Ловил… Только не клюет.

— Значит, простыл, — заключил Севка. — Домой побежишь или на мельнице переночуешь?

— На мельнице…

— Ну, тогда марш на мою постель! А то стоишь босиком, а тут сыро от реки.

Среди ночи Севка проснулся. Рядом сопел Назарка, от него веяло жаром, как от печки.

— Дядя Порфирий! — тихонько позвал Севка. — Что это с ним?

— А что? — отозвался мельник, словно и не спал.

Порфирий слез, прошлепал босыми ногами к лампе, прибавил огня и вернулся к нарам.

— Да-а, брат! — дотронулся до Назаркиного лба. — Так и горит. Липовым бы отваром напоить.

Проснулись завозчики. Начали советовать каждый свое.

— Что твой отвар! — возразил один. — Влить бы ему с полстакана самогона-первача. Враз бы как рукой…

— Оно бы неплохо, — перебил второй. — Но ведь малое дитя. Его нутро, поди, не примет этой гадости.

— И то верно, — согласился первый. — Нипочем не примет.

Утром Порфирий смотался в Гусаки, привел Егора Лукича.

Назарка проснулся и сразу захныкал. За ночь он осунулся, глаза ввалились.

— Что болит? — спросил отец. — Голова?

Отвернулся Назарка, ничего не сказал.

Над ним склонился Севка, зашептал:

— Так нельзя! Ты скажи. Может, у тебя и еще что болит, не одна голова?

Назарка с усилием проглотил слюну, указал пальцем на горло.

Ему силком разжали челюсти, заглянули в рот.

— Должно, горловая, — неуверенно проговорил Порфирий. — Если так — дело сурьезное. Называется скарлатина.

Порешили отвезти Назарку домой, в Гусаки. Но он уцепился за Севку и — ни в какую!

Так и остался.

Порфирий вскипятил чайник, заварил какой-то травы, остудил, насильно влил в Назаркин рот ложки четыре отвара.

И помогло. В обед Назарка с охотой похлебал свежей ухи, съел вареное яйцо. На глазах повеселел, даже на мельницу запросился.

Севка на мельницу его не пустил, оставил лежать в завозчицкой. А сам нет-нет да и наведается к нему. Погладит неровно остриженную ножницами Назаркину голову, невзначай пощупает лоб, пошутит и снова захромает к своим весам. Если Порфирий высунется из люка, покажет ему издали: мол, все в порядке!

Но к вечеру снова заскучал Назарка. Ночью метался в жару, стонал, лепетал невнятное.

И так всю неделю: к вечеру — хуже, к утру — получше. Назарка похудел, ослаб, стал желтый, никого к себе не подпускал, кроме Севки.

В седьмую ночь Порфирий разбудил Севку.

— Беда! — указал глазами на метавшегося в бреду Назарку. — Веди хозяина!

Запыхавшийся Севка приковылял в деревню, стукнул в окно. Чуть выждал — и кулаком в раму!

Переполошился хозяин, выскочил босой, в исподнем белье.

— Оглушил! Или случилось что? — уставился на Севку.

— Назарка помирает. Запрягайте скорей!

— Как? — потерял голос Егор Лукич. — Куда ж ты его? — спросил шепотом.

— В Горяны. Давно бы к фельдшеру…

— Вона! Это же с гаком шестьдесят верст. Да и в Тобольск мне. А-а, черт!..

— Я повезу, раз некому, — решился Севка.

— Куда ж ты, хромой? Да и дороги, поди, не знаешь.

— Найду, запрягайте!

Заложили старую Кушевку. Севка постелил в телегу охапку сена. Егор Лукич вынес тулуп, перекрестился, отворил ворота:

— Ну, паря, с богом!

Севка гнал на мельницу в галоп. Бросил вожжи, схватил тулуп и — в завозчицкую.

— А где ж хозяин? — скосился Порфирий на дверь.

— Нет хозяина. Ему в Тобольск, — нахмурился Севка. — Мне ехать.

— Тебе? А как же ты в одном сапоге?

Севка подошел к нарам, поднял с пола сапог и, стиснув зубы, впихнул в него раненую ногу. Встал, поморщился, через силу улыбнулся:

— Сойдет! Собирай Назарку, дядя Порфирий.

Порфирий закутал Назарку в тулуп, вынес, бережно посадил на сено. Негодуя на свой раскатистый бас, проговорил как можно мягче:

— Выходит, не поднял я тебя зверобоем-травой. Ничего, брат, не поделаешь! Потерпи, хлопец, до фершала, он человек ученый, не нам чета. Потерпи… Мы еще с тобой во каких окуней наловим! И щук наловим на живца. Ну, счастливого пути!

Севка тронул вожжи. Кушевка осторожно взяла с места, пошла, прибавляя шагу. На мягкой от пыли дороге совсем не трясло.

— Так не забудешь, где свертывать? — крикнул вслед Порфирий. — На выезде из Бородулина — развилка: правая пойдет на Голынку, а тебе по левой держать.

— Не забуду! — обернулся Севка. — Счастливо оставаться!

Шестьдесят верст — путь не близкий. Хороший хозяин за такую дорогу раза два покормит лошадь, не меньше.

Севке кормить некогда: все дергает и дергает вожжи — поторапливает кобылу. А она и так не ленится, бежит резво, благо ночной холодок, мухи не докучают.

В лесу пошла тряская дорога — по корням. Кушевка уж на что привычная, но и она спотыкается, сердито фыркает. Подпрыгивает в передке телеги Севка, подпрыгивает Назарка, закутанный в тулуп.

Страшно Севке. Не темноты боится, не волков. Из головы не выходит одна-единственная мысль: вдруг Назарка умрет в дороге!

Время от времени Севка наклоняется, распахивает лохматый воротник тулупа, настороженно слушает: дышит ли?

Запахнет тулуп, подергает вожжи, глянет на темное небо. Скорей бы уж утро! Утром Назарке становится легче.

Наконец рассвело. Сперва попрятались в небе звезды, потом серо стало вокруг, и вот словно огненная игла проколола тайгу. Отчетливо стали видны каждый листок на березе, каждая хвоинка на ели.

Осторожно раздвинув воротник тулупа, Севка глянул Назарке в лицо. «Спит, — подумал он. — До чего умаялся… А вдруг не спит? Вроде не дышит…»

— Назарка-а! — закричал Севка, холодея от страха. — Открой глаза. Слышишь!

Не открыл. Лишь ресницами шевельнул. Но Севке и этого достаточно.

Дорога начала падать вниз. Кушевка перешла на шаг и, приседая, стала сдерживать напирающую телегу. Дойдя до ручья, остановилась, потянулась к воде.

Севка вспомнил, что за всю дорогу ни разу не поил кобылу. Соскочил, отпустил чересседельник, а сам не сводит глаз с телеги, держит под прицелом тулуп.

И вдруг тулуп шевельнулся! Назарка силится выплюнуть что-то и только пускает пузыри.

— Ляг на бочок, ляг! — кинулся на помощь Севка. — Вот так, — повернул он Назарку. — А теперь плюй.

Назарка долго выплевывал густую слюну, свесившись с телеги. Наконец повернул голову, посмотрел на Севку.

— Ну, как ты? Не лучше тебе? На-ка вот пополощи рот, — достал Севка из-под сена бутылку с кипяченой водой.

Схватил Назарка бутылку, начал пить, проливая себе на грудь, на тулуп. Чуть передохнул — и еще. Севка потянулся было к бутылке, хотел взять. Нет, не отдает, сердито трясет головой!

— Что это ты воду? Может, перекусим? — предложил Севка.

— Давай!

— Чуть погодя. Ладно? Мы ведь горячую Кушевку напоили.

— Ладно! — наклонил голову Назарка. Он тоже понимает: раз горячая кобыла напилась — нельзя ей стоять.

Проехали с версту шагом, свернули на поляну. Севка выпряг Кушевку, стреножил. Хотел снять Назарку, а тот уже и сам слез.

— Одурел ты! — прикрикнул Севка, хватая с телеги тулуп. — Босыми ногами на землю!

Усевшись на тулуп и послушно накрыв ноги, Назарка с охотой съел два отваренных всмятку яйца и потребовал сала.

— Сала? — удивился Севка. — Больному нельзя!

— А я и не больной!

— Как же не больной? Голова-то болит?

— Не-е, не болит.

— А горло?

— Горло маленько болит.

Хочется Севке верить, что и правда Назарка выздоравливает на глазах. Но не очень верится. Прилег под куст, грызет травинку, а сам все поглядывает на солнце. Надо поторапливаться! Дорога-то велика. Ну как Назарку опять к вечеру скрутит! Хватит с Севки и того страху, которого он натерпелся за минувшую ночь.

Встал, пошел за Кушевкой. А когда вернулся, не застал Назарки на тулупе.

— Босой! — всполошился Севка. — Эй, где ты там, неслух? Айда ко мне!

Совсем близко зашуршали кусты, показался Назарка с картузом в руке. Шустрый, словно и не больной.

— Тебе набрал. Спелая! — протянул он в картузе горсти две земляники.

Подхватил его Севка, усадил на повозку, начал запрягать.

На закате въехали в Горяны. Севка достал на всякий случай кнут — от собак. Придержал Кушевку возле колодца, выждал, пока старуха в низко повязанном черном платке вытянет бадью, спросил:

— Где тут у вас фельдшер, бабушка?

— Фершал-то? — навострила глаза старуха. — А для чего он тебе понадобился?

— Вот привез парнишку. Горло у него.

— Так это не к фершалу. Вези прямиком к бабке Архипихе. Она лечит от рожи, от грудницы, от кашлю, от дурного глазу — от любой хворости. Горло ей — раз плюнуть! Пошепчет, даст святой водицы — и как не хворал человек.

— Нет уж, бабушка, нам к фельдшеру, — возразил Севка.

— Ну, если к фершалу, так и ищи сам! Я тебе не указчица! — Подхватив ведра, старуха зашагала через улицу.

Фельдшер работал в саду. Заметив остановившуюся подводу, он как был — в сите, с дымокуром в руках, — так и подошел к частоколу.

— Не ко мне ли нужда привела? — спросил.

Севка не вдруг нашелся, что ответить. Попробуй поговори, если у человека вместо лица — черное сито!

— Нам бы фельдшера, дядя.

— Я и есть!

— Вы? Вот привез парнишку. Горло у него. Скарлатина…

— А ну, тащи в избу! — сердито приказал фельдшер.

Без сита он оказался обыкновенным старичком с аккуратно подстриженной седой бородой. Вошел со двора, вытер холщовым полотенцем большие руки.

— Сюда садись, к свету, — указал Назарке. — Так. Разевай рот!

Севка стоял поодаль, с интересом поглядывая, как фельдшер осматривает Назарку, велит ему тянуть: «а-а-а-а!», «о-о-о-о». Теперь-то Назаркино дело в шляпе! Главное было — довезти.

Фельдшер и минуты не глядел в Назаркин рот. Нацелился в Севку сердитыми глазами, с наигранной строгостью спросил:

— Что ж ты мне здорового привез? Смеешься над стариком! Это ж Илья Муромец!

— Как здорового? — опешил Севка. — Сегодня ночью…

— Мало ли что было ночью, а сейчас он — богатырь. Разве не видно?

Севке ничего не видно. Стоит смущенный и не знает, что сказать.

— Напугал ты меня, парень, — уже не шутя заговорил фельдшер. — Я думал, и правда… А была у него всего лишь ангина. Была — и нету! Лопнул нарыв, одна краснота осталась. На глазах небось повеселел? Вы чьи же будете, откуда?

— Из Гусаков. Он — Назарка, Егора Лукича сын, а я — работник на мельнице. Севкой звать.

— Понятно, — кивнул фельдшер. — А теперь, молодцы, давайте-ка отведаем свеженького медку. Как раз перед вашим приездом из улья достал. Полезнейшая вещь!

Вот как бывает в жизни. Давно ли Севка был самым разнесчастным человеком, давно ли замирал от страха, что не довезет Назарку? А сейчас он сидит за столом, перед ним полная тарелка душистого меду, рядом здоровый и веселый Назарка, а напротив — этот душевный старичок, фельдшер. И нет сейчас во всем свете человека счастливее Севки.

— Говоришь, в работниках на мельнице? — вернулся фельдшер к прерванному разговору. — А сам-то откуда будешь?

— Из России. Меня, дедушка, в Москве ждут. Кабы ногу не повредил, мой бы уж и след простыл.

Назарка не принимал участия в разговоре. Широко разевал рот, откусывал от янтарно-золотистой плитки сотовый мед и, блаженно жмурясь, прожевывал, облизывая липкие пальцы да поглядывая большими, внимательными глазами то на фельдшера, то на Севку. Про болезнь уж и думать забыл.

Дело сделано. Теперь с чистой совестью можно было пускаться в обратный путь. Но фельдшер рассоветовал:

— На ночь-то глядя? Ни к чему. Переночуете, а с рассветом — пожалуйста.

Улеглись они под поветью в свой телеге, накрылись тулупом. На дворе холодок, а Севке с Назаркой тепло и уютно. Лежат, молчат. Думают.

Теперь, когда беду пронесло, Севкины мысли повернули в прежнее русло. Как раз и нога поджила. Вроде ничто не задерживает его в Гусаках.

Не до сна и Назарке. Он ведь не глухой — слышал, как Севка сказал: «Кабы ногу не повредил…»

«Вот-он как! — думает Назарка. — Уедет, а я?»

Терпел, терпел — да в слезы. Обхватил Севку за шею, прижался, аж дрожит. Ревет и уговаривает:

— Савостьянка, миленький, не надо! Не хочу-у без тебя… Тут будь… Пускай Зина в своей Москве…

Понял Севка, что проболтался. Не только фельдшер — Назарка и тот узнал его тайное намерение! Так и до Степаниды, до Егора Лукича дойдет.

— Легко тебе говорить «тут будь», если в Гусаках твой дом, — сказал он Назарке. — Малость подрастешь — на мое место заступишь. Придет время — и вовсе хозяином мельницы заделаешься. А мне, выходит, весь век в работниках?

— Не хочу хозяином! — крикнул Назарка. — На черта мне сдалась та мельница!

— Мало ли что не хочешь. Она так и так твоя.

— Тогда и меня в Москву! Поедем, Савостьянка, чихать нам на Гусаки!

Замолк Севка, а сам подумал: «Послушал бы Егор Лукич! Тот надеется вырастить из сына второго Демьяна, чтоб тоже с двустволкой… А Назарка плевать хотел на все богатства».

Проще простого казалось Севке сбежать от хозяина. А на самом деле совсем не просто. Ведь это же и от Назарки сбежать! Бросить! Живи, мол, как сам знаешь, моя хата с краю. Однажды он бросил было человека на произвол судьбы, да, к счастью, скоренько одумался. Не дал пропасть.

Если б Севкина воля, забрал бы он парнишку в Москву. Так ведь это лишь подумать легко, а сделать и вовсе невозможно. Но и бросить нельзя!

Второй раз в жизни он как бы на распутье. В Тюмени тогда и вот сейчас: никак ему не решиться.

А тут еще память подсказывает: «Снетковы сроду…»

— Не спишь?

— Не-е! — шевельнулся Назарка.

— Спи! Я им тебя не отдам.

— Кому?

— Никому! Ни отцу, ни Демьяну, ни самому атаману Семенову.

Не очень-то понял Назарка, но переспрашивать не стал. Эти слова показались ему настоящими.

Глава XVII КАЛАШНЫЙ РЯД

Сгорело под солнцем короткое сибирское лето, минула осень. Второй раз за Севкину бытность в Гусаках стала под свист метелей Тавда. Берега в снегу по колено, а лед чистый, подметенный сибирскими ветрами. Стужа лютая. Тишина. Только деревенские псы нет-нет и всполошатся, поднимут лай, когда гулко выстрелит на Тавде синий лед.

Чутко прислушивается к лаю Севка. Ждет, что войдет в Гусаки какая-то хорошая весть, которая коснется и его жизни. Остался он в Гусаках, но верит, что не навсегда. Настоящая его жизнь не здесь. Надо лишь перетерпеть какое-то время.

Подрос Севка, раздался в плечах. Пожалуй, не вдруг и узнала бы сейчас Клава Лебяжина того белобрысого «кавалерию», которому повязала на шею пуховый платок. Особенно в ту минуту, когда Севка, ухватившись за хохол и боднув коленями, кидает с весов пятипудовый мешок.

Подрос и Назарка. Плечист, как и раньше, коренаст, а вот ноги не прежние. Ноги почти что выпрямились!

Назарка теперь на мельнице частый гость. Он и еду приносит в заплечной торбе, и просто так прибегает, когда вздумается.

Однажды припожаловал не один. Короткий зимний день уже был на исходе, как вдруг отворилась дверь — и вслед за Назаркой вошел кто-то высокий в шинели. Глянул Севка и остолбенел: перед ним стоял Егор Лукич, только без бороды и очень молодой.

— Это и есть твой знаменитый Севка? — обратился вошедший к Назарке.

— Ага, Севка!

— Рад познакомиться! — протянул руку Назаркин спутник. — Дмитрий Ржаных, брат вот этого человечка.

Севка пожал сухую ладонь и тут же услышал раскатистый Порфириев бас:

— Дмитрий Егорович! Вот не ждал! Какими тебя ветрами принесло?

Они троекратно расцеловались.

— Вымахал ты, парень! — дивился Порфирий. — И скажи на милость, ну, весь в папашу! Вылитый!

— Так уж и в папашу! — отшутился Дмитрий. — А ты, старина, нисколько не изменился, словно и годы эти не прошли. Я всегда подозревал, что знаешь ты петушиное слово.

— Какое там слово! Вот бы тебя послушать… Навидался, поди, за эти годы. Ты, Митя, насовсем сюда или только на побывку?

— Вообще-то на побывку, — сказал Дмитрий. — Но, как видно, придется пожить в Гусаках, приглядеться к теперешним порядкам. Вот и с Севой хочу ближе познакомиться. Назарка мне его расхвалил — дальше некуда, а отец аттестует сдержанно, про какой-то полушубок поминал.

— Что ж мы стоим? Айда в завозчицкую! — пригласил Порфирий. — Там как раз никого теперь. Мужики-то не охотники пускаться в дорогу в канун рождества. Небось сейчас бани топят.

У Порфирия нашлась бутылка самогона. Он выставил ее на стол, нарезал сала, хлеба, начал потчевать гостя.

Беседа затянулась. Назарка давно спал на нарах, а Севка слушал, не пропуская ни слова.

— Спрашиваешь, как живем? — гудел Порфирий. — Как жили, так и живем. Один черт: что при царе, что без царя. Это в городе, там, может, и есть какая разница, а здесь нет. Правда, деревенская голь, беднота то есть, теперь побойчее стала, погорластее. Раньше-то она молчком голодала. Ну, а что толку? Хоть кричи, хоть не кричи — этим брюхо не наполнишь. Я тебе, Митя, одно скажу: от веку были сытые и голодные да так, наверное, до веку и останется. Кто пристроится на чужом горбу, тот и сыт. К примеру, твой папаша: помалкивает, а сам гребет фунты за помол. Пристроился.

— От веку, говоришь? — спросил Дмитрий. — А ведь было время, когда все одинаково жили. Давно, правда, но было.

— Ну и что, они здорово сыты были, те люди? — с недоверием спросил Порфирий.

— Пожалуй, не очень. Скорее впроголодь. Но зато все…

— Хо! Сказанул! Когда все голодные — какая же в том заслуга? А ты сделай, чтоб все до одного сыты. Небось кишка тонка. Ты, может, и рад бы, да не знаешь как. Вот и я не знаю.

— Почему же не знаю? — возразил Дмитрий. — Это известно. Ты небось Ленина не читал, а мне приходилось. Владимир Ильич Ленин доказывает, как дважды два…

— Мало ли что доказывает, да я что-то не вижу на деле, — упорствовал Порфирий.

— Увидишь! Ну, когда ж было? Ты сам посуди — ведь война!

— Насчет войны — это ты верно, — согласился Порфирий. — Война — она… одним словом, не родная мать. А что касается остального — поглядим. Может, оно и верно. Так Ленин, говоришь, книжки пишет? Вон как! А мы, темные, и не читаем.

Порфирий по ночам частенько наведывался на мельницу. Пройдет с фонарем по всем закоулкам, посмотрит, принюхается, не дымит ли где, не пахнет ли паленым. Завозчики ведь смолят табак, им не запретишь. Ну как бросил кто не к месту окурок! Сразу-то его не увидишь.

— Посиди, Митя, если не торопишься, побеседуй вот с Севкой, он парень умственный, — кивнул Порфирий, надевая треух. — А я там не задержусь. Служба есть служба.

Дмитрий, как видно, не торопился домой. Оглядел пустую завозчицкую, повернулся к Севке:

— Как же тебя в Гусаки занесло? Я так, признаться, из них сбежал.

— А и я чуть не сбежал! — выпалил Севка.

— Чуть не считается. Что ж тебе помешало?

Пойманным воробьем затрепыхался Севка. Торопится растолковать, да все не те слова приходят в голову.

— Я, Дмитрий Егорович, будто стреноженный конь. Путы на ногах! Не слыхали небось, как я на Кушевке через Тавду?..

— Слыхал, брат. Родитель успел доложить.

— Ну вот. Знал ведь, что кобыла жеребая, да с перепугу погнал ее в воду. Как все равно чуяло сердце, что в занявшейся огнем мельнице дядя Порфирий спит…

— А не за полушубком?

— Что вы! Он у меня в ту минуту из головы вон. Вспомнил лишь, когда замок на своей каморке увидел. Тут уж я из последних сил, потому что полушубок и не мой вовсе.

— А чей?

Севка — руку под подушку, выхватил бумажник, развернул исписанный лоскут овчины:

— Вот чей! Самому товарищу Ленину дареный… Товарищ Ленин подарил для Красной Армии. А мне от пулеметчика Дроздова достался. Раненого укрыл меня дядя Федор в эскадроне. Не верите?

— Как тут не поверишь, если документы в руках! — Уставился Дмитрий на Севку. Орел перед ним, а никакой не стреноженный конь!

— Что ж ты прибедняешься, чудак? На крыльях должен парить, какие же путы?

— Дуты! — упрямо повторил Севка. — Меня давно в Москве ждут, а мне не сдвинуться.

— Почему?

— Потому! Убеги от хозяина, так ты сразу вор. Жеребенок-то на моей совести! А тут еще Назарка повис на мне: или будь в Гусаках, или бери его в Москву! Зина мне письмо за письмом. И в каждом: «Лежачий ты камень!..»

Встал Дмитрий, положил Севке на плечи большие руки.

— Можешь написать своей Зине, что ты не камень вовсе, а человек. Хороший человек! Вот терпение у тебя и вправду каменное. Ну, да и каменному приходит конец.

На крылечке заскрипели половицы. Возвратился Порфирий, погасил фонарь.

— Вызвездило! Ночь — ни дать ни взять — та самая, про которую Севка в книжке читал. Одного Вакулы с чертом не хватает да царицыных черевичек… Гоголя Николая Васильевича сочинение, — пояснил он Дмитрию. — Может, доводилось читать?

— Доводилось! — улыбнулся Дмитрий и стал собираться домой.

Назарку он будить пожалел. На прощанье сказал:

— Завтра приведете. Я ведь не просто вас навестил, а еще и в гости приглашаю. Чтоб оба были! Будете?

— Будем! — ответил польщенный Порфирий. За все годы службы у Егора Лукича он впервые удостоился чести быть приглашенным в хозяйский дом.

На следующее утро не торопились вставать. Кривоглазый Спирька, церковный звонарь, как ни старался, а не поднял к обедне ни Порфирия, ни Севку.

— Пускай хозяин за нас отмолится, усмехнулся Порфирий, равнодушно слушая звон. — У него грехов-то поболе нашего. Небось надевает сейчас свою праздничную жилетку, золотую цепь от часов поперек пуза вешает. Всю обедню будет красоваться на почетном месте у самого клироса, а в голове божественного кот наплакал.

Порфирий не ошибся. Егор Лукич стоял в церкви, но от божественных мыслей был весьма далек. По непростительному легкомыслию обулся он в новые сапоги. Сперва, казалось, все ничего. Но обедня длинная; пока стоял, заныли, загорелись ноги.

«Удружил-таки Алешка Семицветов, сукин сын! — кипел Егор Лукич. — Говорил дьяволу — шей посвободнее, мне не перед девками форсить. Так нет же, сделал какие-то шилья… Может, с умыслом? Неужели еще тот зуб помнит, шельма?

Лет тридцать назад молодыми парнями встретились Егор с Алешкой-сапожником в кулачном бою. Егор был половчее. Он успел присесть, и Алешкин удар пришелся по воздуху. Зато сам Егор, не замахиваясь, двинул тычком. Алешка пошатнулся и вместе с кровью выплюнул на снег передний зуб. Может, теперь он и припомнил Егору ту давнюю обиду? Почем знать.

Обедня затянулась. Егору Лукичу все не в жилу: и дьяк гнусавит, раздражает, и поп бормочет свое, как сонный, и звонарь Спирька службы не знает, одноглазый мерин! Бухнул бы в колокола, хор запел бы «Верую», — глядишь, поп и сообразил бы, что пора кончать. Будто господу-богу не все равно, длинно ли молятся, коротко ли. Может, короткая молитва ему еще и приятнее.

Наконец служба кончилась. Загудели над Гусаками редкие удары колокола. Егор Лукич вздохнул с облегчением и двинулся к попу, который уже приготовил крест для целования.

Но и тут ему не было удачи: откуда-то вывернулся плешивый старик Роман Гнедых, главнейший в Гусаках пьяница, и успел-таки первым приложиться к холодному серебру.

«Черт тебя вынес!» — чуть не вырвалось у Егора Лукича. Но вспомнил, где находится, и только негромко досадливо крякнул.

— Прошу ко мне после обедни, отец Селиверст, — шепнул Егор Лукич, тронув губами крест. — Посидим, побеседуем.

Услышал и Порфирий колокол, возвещавший об окончании обедни. Но не заторопился в гости. Он хоть всего только мельник, а цену себе знает, не побежит! Пусть богатеи подождут, потомятся.

Выждав добрый час времени, он надел треух, позвал Севку да Назарку:

— Пошли!

Но Порфирий просчитался. Оказалось, его и не думали ждать.

Войдя в горницу, он застал уже изрядно подвыпившую компанию. В углу, под образами, важно восседал поп, отец Селиверст. Справа от него — церковный староста Никита Провалинский, а слева — сам Егор Лукич, успевший скинуть опостылевшие сапоги и обуть старые.

Захмелевший Макар, брат хозяина, сидел рядом с Дмитрием и все порывался наполнить из стоявшей перед ним четверти с самогоном-первачом стакан племянника. Но Дмитрий отодвигал стакан.

Принаряженная Степанида, повязанная вишнево-золотистым шелковым платком, крутилась возле стола, следя за тем, чтобы гости отведали разных кушаний: и студня, и окорока, и копченого осетра, и колбасы домашнего приготовления.

Заметив вошедших, Егор Лукич вопросительно переломил бровь, глянул на Степаниду. Но тут Дмитрий вскочил из-за стола, усадил Порфирия, Севку и Назарку.

— Тебе, Порфирь Кириллыч, придется теперь одному, — наполнил он стакан мельника. — Штрафуем за опоздание!

Порфирий не заставил себя упрашивать. Поднял стакан, оглядел застолицу:

— С праздником вас! С рождеством Христовым!

Поп брезгливо поморщился, сделал вид, что выбирает себе закуску. Это обозлило Порфирия. Он повел усами и продолжал:

— Господь хоть сам не употреблял, а нам велел. Верно я говорю, отец Селиверст? Как там в священном писании насчет выпивки?

— Пей ты уж, меньше говори! — досадливо повел плечом Егор Лукич. — Гудишь, а слушать нечего.

Порфирий запрокинул голову, опорожнил стакан. Чуть закусив, украдкой глянул на Дмитрия, а у того в глазах веселинки, как искорки разгорелись.

Смекнув, что праздничное настроение рушится, Степанида выбежала на кухню и вернулась с большим блюдом, которое внесла на вытянутых руках. На блюде покоился зажаренный гусак, огромный, жирный, аппетитно подрумяненный.

— Кушайте, гости. Отец Селиверст, отведайте. Никита Евстигнеевич, а вы?

Поп вежливо наклонил голову, но к гусаку не притронулся.

— Премного благодарен! — с достоинством ответил он, вставая. — Засиделся у вас, пора и честь знать.

Староста проглотил полный рот слюны, тоже встал. «Черт длинногривый! — подумал про попа. — Приспичило тебе от такого диковинного гусака! Но не оставаться ж тут. Куда поп, туда должен и староста…»

Как только затворилась дверь, Егор Лукич уперся тяжелым взглядом в сына.

— Ты что ж, Дмитрий, за тем только и приехал, чтоб родному отцу палки в колеса пихать? Тебе-то плевать на попа да на старосту, а мне с ними жить. Понял? И ты, бесстыжие глаза, — повернулся он к Порфирию, — раз уж попал с кувшинным рылом в калашный ряд, ну, и сидел бы, помалкивал. А то распустил свое дурное помело.

— Нашел о чем печалиться, — усмехнулся Дмитрий. — Или боишься, что поп грехи не отпустит?

— Какие еще грехи? — уставился Егор Лукич на сына.

— Обыкновенные. Про главное уж не говорю, небось успел в них покаяться попу. Скажи, батя, сколько на тебя вот этот Севка работает за здорово живешь?

— Как это за здорово живешь? Сперва у меня в долг брал — отработал. Потом отработал за жеребенка. А теперь в счет кобылы. Кажется, все ясно.

— Не очень ясно, — возразил Дмитрий. — Так можно заставить человека работать в счет прошлогоднего снега. Кобыла-то твоя жива-здорова. Небось помахивает хвостом и не догадывается, что хозяин с каждого маха загребает деньгу.

— Что ты плетешь? Мало ли что кобыла жива, а где от нее приплод?

— Ой, папаша, не хитри! — в упор глянул Дмитрий на отца. — Та кобыла без малого мне ровесница. Сколько ж ей давать приплод? Уж кто-кто, а ты-то об этом преотлично знаешь. Вот и выходит — не по совести живешь. Но совесть — это такое дело, она у каждого своя. А по закону придется выплатить заработанное. Уж я об этом позабочусь. Закон-то для всех один.

Егор Лукич вскипел, грохнул кулаком по столу.

— По закону? А знаешь ли ты, щенок, что теперь уже нет закона грабить. Пока тебя где-то черти носили, кончился комиссарский закон: твое — мое и мое — мое. Теперь, слава богу, НЭП — новая экономическая политика называется. Не слыхал? А надо б тебе знать, что сам Ленин дает свободу тем, которые деловые и не лодыри. Жрать-то каждому подай, а где он, хлеб? Такая голь, как Спирька Кривой да пьяница Роман Гнедых, Россию небось не прокормят. Вот Ленин и не велел трогать мужика, который справный хозяин. Тебе, видать, не нравится, как Ленин велит.

— Это тебе не нравится! — рассердился Дмитрий. — Если хочешь знать, НЭП — такая политика, при которой твои «справные хозяева» посажены на цепь. На то и существует революционный закон, чтобы их за ошейники дергать. А зарвутся, начнут угрожать Советской власти — так дернем, что захрипят.

Вскочил Егор Лукич, рванул на себе ворот рубахи. Пуговицы брызнули на стол.

— Вон! — загрохотал он. — Родного отца за ошейник? Чтоб духу твоего не было. Вон! Нет у меня сына.

— Есть! — осадил Дмитрий отца. — Небось спишь и видишь, как недобитый атаман Семенов ведет из-за кордона свое воинство, в котором твой сын успел в офицеры выслужиться. Пленные белогвардейцы на допросе показали, что Павел Ржаных у Семенова — не последняя скрипка. Но запомни: как бы ни пришел — хоть явно, хоть тайно, — все равно свернем шею.

С грохотом повалился опрокинутый стол, зазвенела посуда, покатился по полу нетронутый гусак. Жилистая рука Егора Лукича сгребла гимнастерку на груди Дмитрия, а другая отлетела назад, сжатая в кулак. Но на этой руке успели повиснуть сразу трое: Макар, Порфирий и Севка.

О чем думал бессонной ночью Егор Лукич, неизвестно. Но, как видно, думал. Утром, чуть свет, он появился в завозчицкой.

— Вот что, Дмитрий, — заговорил потупясь. — Выпили мы вчера лишнего, невесть чего наговорили… Ты, это самое… Иди-ка домой, а то перед соседями срам. Что же касается Савостьяна, так я разве стою на своем? Может, и верно, что Кушевка осталась без приплода по старости. Ну, выплатим человеку заработанное, а дальше как сам знает: может в Россию ехать, а может и оставаться, не гоню. Парень он дельный, и не баловной, худого не скажу. Ты как, Савостьян?

— Поеду.

— Ну, поедешь, так езжай, это дело твое.

Глава XVIII ПОДКОВЫ ВЫСЕКАЮТ ОГОНЬ

И опять те же кони. Но запряженные на этот раз уже не в повозку, а в розвальни. Заиндевели на морозе, фыркают, бегут резво. Тот же звенит под дугой колокольчик, та же несется навстречу тайга, только зимняя — вся седая.

Все то же и все не то, потому что не тот уж Севка. Не висит теперь на нем, как на колу, полушубок, а на ногах не лапти — сапоги. И не какие-нибудь — всего только раз и обутые, те самые, в которых Егор Лукич к обедне ходил.

И хоть правит конями хозяйский сын, Севка с ним как равный.

Одно не выходит из головы — Назарка. Все порывался ехать. Кинулся было вслед за санями, но где ему против коней…

— Удивительное дело! — в раздумье говорит Севка. — Вот вы, Дмитрий Егорович, такого богатого хозяина сын, а держите совсем другую сторону: за меня заступились, за Порфирия, против родного отца.

— Не другую сторону, а как раз ту! — поправил Дмитрий. — На этой стороне, брат, не только ты с Порфирием, а и еще народу миллионов больше ста. На той же, где отец, — всего ничего. Мне так другое удивительно: как случилось, что ты за Назарку горой? Ведь он же хозяйский сын?

Подумал Севка, помолчал и говорит:

— Так ведь и вы хозяйский, а вон какой! Из Назарки, может, не хуже нас человек вырастет. Он же еще маленький.

— Не хуже, говоришь? Мало этого. Надо, чтобы лучше нас. Я его заберу, в Гусаках не оставлю. Оставить, так копотью обрастет…

— Какой копотью?

Долго молчал Дмитрий, задумчиво глядя на заиндевелые хвойные стены по обе стороны убегающей вперед дороги. Наконец повернулся к Севке:

— Какой, спрашиваешь? Той же, которую и мы с тобой, как ни трясем с себя, а она все тут. Въелась! Тебе вот было не сдвинуться из-за жеребенка. Чужое добро! Правда?

— Чужое! — кивнул Севка. — Хозяйское.

— Правильно! Так тебе кругом внушали. И отец с матерью, и дед с бабкой, потому что им тоже внушили. А в школе — учитель. А в церкви — батюшка с крестом да кадилом: «Грех! Анафема!» Но кому это было надо, чтоб ты трепетал перед хозяйским добром? Да все тому же хозяину! Мой отец — мелкая сошка, но и ему тоже. А были ведь и покрупнее: миллионеры-фабриканты, помещики, прибравшие к рукам тысячи десятин земли. А над ними — сам царь, объявивший себя помазанником божьим. У него в руках уже не только поп да учитель, а и суд, и верные жандармы, и армия, вооруженная пулеметами и пушками. Сила! — Подумал Дмитрий, прибавил: — А только нашлась сила и против царя да помещика. Где они? Одно воспоминание! Но вот в сознании нашем осталась от того режима вбитая веками копоть: со страхом оглядываемся на церковь, верим порой в нечистую силу и по привычке все еще готовы стеречь чужое добро хоть оно и не хозяйское вовсе, а нам принадлежит. Это счастье, что меня, желторотого гимназиста, еще до революции судьба свела с одним ссыльным в Тобольске. С Валентином Бекасовым. Два года корчевал он в моей закоптелой голове пни да коренья. Малость расчистил. Приоткрыл глаза на людскую кривду, которую мы с отцом считали истинной правдой. Но мне еще предстоит до многого доходить. Надо, брат, учиться. Тебе тоже.

— Обязательно! — подтвердил Севка. — Еду ведь не только по своей охоте, а и по приказу командира эскадрона. Велит и дальше быть всадником. Пеший, мол, конному не товарищ. Раз конный — будь впереди!

Севке показалось, что он плохо разъяснил про пеших и конных. Но Дмитрий понял. И еще от себя добавил:

— Путь нам предстоит длинный, а времени в обрез. Потому-то и надо быть в седле. И тебе, и мне с Назаркой, и тем миллионам людей, которые на нашей стороне. Всадники идут быстрее.

В Тюмени Севка не задержался. Переночевали с Дмитрием у Елены Ивановны, купили на толкучке для Назарки подержанный букварь и распрощались.

Второй раз в жизни едет Севка в пассажирском вагоне. Но тогда было холодно, кругом раненые. Сейчас же теплынь, чистота! Даже не верится, что есть на свете такая благодать.

Мелькают станции, все те же. Но куда девались толпы людей? Откуда взялся порядок? Окна вокзалов аккуратно заделаны досками, а то и застеклены. На одном — крыша тесовая, а на другом, глядишь, и железная. Поезда не стоят часами у семафоров, как раньше.

Севка разглядывает пассажиров. Сидят, пьют кипяток, беседуют. Какая-то женщина в большом ворсистом платке, какой-то старичок в поношенной овчинной шубейке. С верхней полки торчат ноги в растоптанных валенках, из которых высунулись две метлы прелой соломы. По одежде-то Севка просто буржуй против остальных…

— Ваши билеты!

Нет, Севка теперь не пугается этого грозного окрика. Он достает из бумажника билет, протягивает ревизору: разглядывай хоть сквозь очки, хоть так — билет правильный!

Завечерело. Пассажиры устроились на ночлег. Кто полез на верхнюю полку, кто прикорнул в уголке, по привычке обнимая во сне свои пожитки.

А Севка у окна. Ему охота наглядеться на ту дорогу, по которой приехал в Сибирь, сравнить, что было и что стало.

А еще надо подумать. Перед ним ведь хоть и радостная, но незнакомая новь. Пробует, по рассказу Клавы, представить себе Москву, квартиру с роялем на Якиманке. Пригодился все-таки адрес!

Думает про Москву, а перед глазами — окраина Гусаков. Раннее утро, мороз, скрип полозьев. Двухпудовый тулуп на Зине, из которого совсем не видать лица. Лишь глаза светятся. И глаза говорят ему те слова, которые приготовила Зина, да не посмела сказать.

Вспомнил, как нашел ее в Тюмени на чердаке и как ноги понесли было его прочь, неведомо куда…

Пуржит за окном. Тарахтят колеса, паровоз выстреливает в темноту искры. Та-та-та!

Нет, это не колеса… Какой-то другой, очень знакомый звук… Конница? Эскадрон скачет? Так и есть! Летят по ветру грива и хвост Бурьяна, летит черная бурка. Неужели командир? Он, Степан Викторович! С лету Бурьян грохает копытами в мерзлую землю, высекает подковами огонь. А ведь под Бурьяном Севкина дареная… Тр-рах! Тр-рах! И пламя… И пламя из-под копыт. И конский храп, и гул. Эскадрон скачет, всадники! И Севка в строю, шпорит коня. Рядом летят комиссар на Юноне, Сергей Гаврилов, Крупеня, Клешнев в красных галифе. А это кто же с бородой? Дядя Мирон! Он же не из нашего эскадрона?.. И дядя Афанас! И Микола Гуж! Оглянулся Севка. Мать честная! От горизонта до горизонта — всадники. Летят и шпорят коней. Тут и Клава, и Зина. И Назарка! Закусил губу, слился с конем, летит, как и вся конница. На нашей стороне!

Сам равняется по старшему брату Дмитрию и коня своего равняет по его коню.

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 26.07.2004

О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@pochta.ru

Новые редакции текста можно получить на: /

Оглавление

Глава I ПОДКОВА СЧАСТЬЯ

Глава II НА ОСОБОМ ПОЛОЖЕНИИ

Глава III ПЛОХИЕ ВЕСТИ

Глава IV …КРАСИВА АМУРА ВОЛНА!

Глава V СЧАСТЛИВО ВЫЗДОРАВЛИВАТЬ!

Глава VI ВОЕННОЕ ЛИЦО

Глава VII БАРЫШНЯ С РИДИКЮЛЕМ

Глава VIII ХОЗЯИН НЕ ПРОГАДАЛ

Глава IX НЕ В ГОСТЯХ

Глава X ТРЕВОЖНАЯ СЫТОСТЬ

Глава XI ЗИНА

Глава XII ЗНАКОМЫЙ

Глава XIII ТРУДНЫЕ СЛОВА

Глава XIV НАБАТ

Глава XV ОДНИМ УДАРОМ

Глава XVI НЕВИДИМАЯ ДВЕРЬ

Глава XVII КАЛАШНЫЙ РЯД

Глава XVIII ПОДКОВЫ ВЫСЕКАЮТ ОГОНЬ

Реклама на сайте