«То, чего ещё нет, уже есть»

Катерина Грачёва ТО, ЧЕГО ЕЩЁ НЕТ, УЖЕ ЕСТЬ

Ленкина мама — доктор наук. Поэтому меня вдвойне потрясло, что эта реплика, которой нарочно не придумаешь, исходила от неё.

— Нет, что ни говори, жить с творческим человеком — поэтом там или артистом — невозможно! — сказала Ленкина мама. — Ведь у него есть какой-то свой внутренний мир, и он живёт в этом внутреннем мире и никого туда не пускает. А о чём вообще разговаривать с человеком, который живет внутренним миром?

— Мама, — спокойно ответила Лена, оборачивая топор куском старых джинсов. — Я думаю, это кому как. Я вот представить не могу, как можно жить с человеком обыкновенным, который по ночам не подскакивает с криком «Эврика». Я думаю, что каждому своё.

— Ну конечно, ты сама такая, но ты не думай: два творческих человека — это ещё хуже! — ответила мама. — Ведь у них два внутренних мира, и оба разные! У них вообще точек соприкосновения нету! А чтоб был один на двоих — это уж настолько редко бывает, что почти и не бывает.

У неё на кухне что-то зашипело, и она убежала на кухню.

А Ленка села, спрятала лицо за рюкзак и загрустила.

— Какой бред, — сказал я, подсев к ней. — Какой бред! Ленка, это все неправда! У тебя с ним всё будет хорошо.

— Дурачок, — ласково сказала она, улыбнувшись и взъерошив мне волосы. — Я переживаю о том, что это моя мама. Моя мама!

Я вздохнул. Сложно мне вам сказать, что же именно Фёдор в нас с Ленкой изменил, после того как мы с ним подружились. Было это так помаленьку, так незаметно… Но когда я оглядываюсь на два-три года назад, я вижу, что тот, прежний Вадька, был даже не то что глупее, а как-то мельче. Теперь мои сверстники перестали меня понимать, а Ленкины — Ленку. И с родителями трудновато. Мы, конечно, общаемся с ними, и смеёмся, и гуляем, но мы уже не оттого смеёмся, что нам с ними весело, а для того, чтобы им не помешать. А в душе совсем другое живёт. Душе хочется стремиться к лучшему. Хочется делать что-то доброе, полезное. Учиться красоту постигать и с другими своими находками делиться.

Причем у тебя целые горы красоты, а делиться приходиться маленькими камушками, потому что людям пока что больше не надо. И вот когда ты богач, а поделиться не можешь, тогда рождается понемногу в сердце какая-то космическая тоска-радость, такая особая тоска по красоте, и я бы даже сказал, что это любовь…

— Ленка, я тебя люблю, — сказал я.

— Спасибо, — засмеялась она, ободрилась и стала пристраивать топор в стяжках рюкзака. Мы собирались на Шихан.

Вообще шихан — это такой особый вид гор, которые сформированы из выветрившихся округлых камней и слоев. И все эти камни составляют причудливые формы. Иногда они похожи на статуи острова Пасхи, иногда на что-то ещё. Например, на кыштымских шиханах, которые так и называются — Шихан, — есть вершинка под названием Черепаха, она очень похожа на морскую черепаху, выплывшую из глубин древности на своих каменных плавниках. А самая высокая вершина там называется Чемберлен — это каменный человек, который приподнимает ладонь, чтобы прикрыть ей глаза от восходящего солнца и посмотреть вдаль: за озеро Аракуль, подёрнутое взвихрениями утреннего тумана, за лесные массивы и дальше, дальше.

Вид с плеч Чемберлена какой-то особенный, мне всё никак не удаётся как следует заснять на плёнку неровные волны бескрайнего леса и дымчато-голубые небеса, светящиеся в любое время суток. Здесь всё как будто в мареве и свечении. Даже когда ночью этого не видно, мне кажется, что я всё-таки ощущаю это свечение. А прислушайся — и услышишь — за шумом сосновых шапок, за криками птиц, за стуком топора или даже за говором туристов — великую живую тишину. Все звуки тонут в ней, как все капли в океане, как все цвета в белом луче, и она над ними царит. Вот ещё что мне напоминают здешние места — буддийские скальные изваяния и пещеры, какие я в книгах видал. Что-то в них такое гулкое, округлое, неразгаданное…

Но это я вперед забегаю. Пока что мы были ещё в Ленкиной квартире, и Ленка паковала в рюкзак альбом с карандашами. В последнее время она невзначай училась рисовать. Я же собирался на Шихане отснять несколько серий снимков, может быть, для новой книжки или выставки, а также с особым усердием писать дневник. Ведь в горах может встретиться так много новых мыслей, что обдумать не успеешь и запомнить, а уж рядом с Фёдором тем более нельзя зевать.

Кстати, предупреждаю тех, кто ещё не понял: если вам, как Ленкиной маме, не интересен внутренний мир, дальше лучше не читайте. Вам будет очень скучно. У меня ведь он тоже есть, и представьте себе, я в нём живу, хотя, признаться, за свои пятнадцать лет среди ночи с криком «Эврика» ещё ни разу не вскакивал. Любопытно, а есть ли такая привычка у Фёдора?

Мы были в Ленкиной квартире, в дверь позвонили, и это был Фёдор.

— У меня хорошие новости! — с порога сообщил Фёдор, пытаясь пристроить свой огромный рюкзак так, чтобы тот не падал, но потом махнул рукой и оставил его лежать вдоль коридора. — Некий учёный придумал дешёвую механическую установку для измельчения пластика. Я ещё пока не знаю, серьёзное это изобретение или фантазия, но идея хороша, а? Если такие установки поставить на всех пляжах… здравствуйте, Анна Семёновна… и особенно на центральных точках туристских маршрутов…

— Сядь, сядь, — сказала Ленка, усаживая его за плечи на стул.

— Мне недавно один зелёный заявил, что я природу сберегаю неумно, — продолжал Фёдор. — Сжигать бутылки, говорит, это очень вредно, а потому, если не можешь унести чужой мусор, то лучше оставь валяться. Ведь по сути, говорит, мусор мешает только вашим эстетическим чувствам, а природе он не мешает. В каком-то смысле даже полезно, говорит, оставлять чужой мусор валяющимся на поляне, чтобы другие там не останавливались и мимо проходили. Вот тут-то я и понял, в чём я с этим товарищем не схожусь. Похоже, он просто не понимает, чем гармония от красивости отличается. Мусор нарушает тонкую гармонию леса гораздо сильнее, чем видимую физически… Это путь к свалке, пустырю — к пустыне, наконец!

— Смешной ты человек, Фёдор Сергеич, — сказала Ленкина мама, взбивая шёлковую подушку на кресле. — Смешон и сам того не замечаешь. Ну не стыдно ли тебе, батюшка, а! Мусор, мусор, один мусор у тебя в голове! Да и к кому ты с такими разговорами идешь — к девушке! Ты вообще замечаешь или нет, что перед тобой — молодая красивая девушка?

— Да, вообще замечаю, — согласился Фёдор. — Только я не совсем понял вашу мысль, уточните, пожалуйста, что именно должно быть у меня в голове, когда я это замечаю? — и настойчиво уставился на Ленкину маму в ожидании ответа.

— Это уж, сударь, сам догадайся, — ответила мама и вышла.

А Ленка покачала головой и сказала:

— Напомни своему зелёному, что говорил людям президент «Транснефти», когда чуть ли не через Байкал трубу тянуть собирался. Мол, тут и так уже всё железной дорогой испорчено, что можно было испортить, так что хуже не будет. И это на государственном уровне, воткрытую, не стесняясь! Сначала — «не беспокойтесь, мы тут аккуратно все испортим, не сильно», а потом — «да ладно вам митинговать, тут уже и так всё испорчено, так что будем портить дальше». Так что ужасно неправ этот твой товарищ, тот же сук и подпиливает, на котором сидит…

— Нет, он-то сам сам тоже на спине понемногу бутылки из лесу выносит и сдаёт куда следует, — пояснил Фёдор. — Он вообще у себя в городе раздельный мусоросбор организовал. Он молодец! Но у нас пока нет раздельного мусоросбора, а лично я не готов все бросить и этим заниматься. У меня не менее важные есть дела, которые за меня никто не сделает. А потому как умею, так прибираюсь…

Эти строки я пишу, сидя на камнях близ от вершины Чемберлен. Подо мной толщи камня, когда-то вышедшего из глубин нашей планеты, нарождавшейся в космосе. Надо мной за тонкой полоской атмосферы простираются галактики, миры, полные неведомых мне живых существ, да, обязательно живых, потому что я начинаю чувствовать, что ничего мёртвого в симфонии космоса нет. Все пронизано жизнью, и я ее частица! Зачем я на земле? Что я ей принесу? Каким светом наполню мой участочек космоса?

И вот знаете, почему я начал-то с вопроса о том, с кем жить возможно и с кем невозможно. Меня этот вопрос сейчас здорово занимает, возраст, что ли, подошел такой. Смешно, но раньше я злился на Фёдора, что он так охотно с Ленкой познакомился, а теперь я злюсь наоборот — что он какой-то совершенно неприступный. Ленка любит Федора, она даже всё делает так, как будто он где-то рядом находится и оценивает её. Мне кажется, что она понимает его больше всех. И уж кому угодно понятно, что пора бы им и пожениться — даже Ленкиной маме, которой Фёдор не по душе. А вот ему это, кажется, непонятно. Он, конечно, нас любит, и все мы друзья, и Ленку он любит больше всех. Но как это всё не похоже на то, что я раньше вокруг видал…

Раньше я думал, что любовь между женщиной и мужчиной — это когда они женятся, детей заводят, ну, всё чин чином. А теперь я гляну на целующиеся в парке парочки — и с изумлением чувствую, что нет, это совсем не любовь, а что-то совсем другое. Это похоже на то, как в боулинге шары покатать или толпой побродить без толку, ну, одним словом, всё это как сон какой-то ненастоящий. Было — и исчезло. Но как же тогда выглядит настоящая любовь, и что это такое? Ну ладно, вот Ленка после встречи с Фёдором воспитала себя так, чтобы стать ему хорошей парой. Это я ещё понимаю. Ну а дальше что? Что это значит — жить счастливо и умереть в один день? Чем наполнена такая жизнь?

* * *

Лена позвала меня обедать, так что я спустился с Чемберлена, и мои мысли тоже что-то как-то спустились вместе с едой в желудок. Солнце стояло в зените, была невероятная жара. Лена за это время надумала спуститься с хребта на озеро Аракуль, искупаться и поискать по дороге грибов, а Фёдор позвал меня идти искать сухостой. Мне на этот раз не очень хотелось за дровами, а хотелось писать в тетрадке, и Фёдор не настаивал.

Я же вспоминал, как бывал на берегу одного озера с Фёдором. Я тогда купался, а Фёдор сел на берег поразмышлять, спустил ноги в воду и смотрел, как глупые смешные рыбки хватают его за волоски, думая, что это к ним прибыла новая еда.

К чему я это — это я всё думаю про любовь и про её глубину. Вы уж извините меня за это смешное сравнение, но если бы я вздумал подплыть к Фёдору вместе с рыбками и стал бы хватать его за ноги, то он бы, конечно, меня прогнал. Интересно получается: рыбки имеют к его ногам самый прямой пропуск, но не имеют пропуска к его душе. А я или там Ленка можем сколько-то понимать Фёдора, но было бы довольно неприлично с нашей стороны претендовать на то, на что претендуют рыбки, и кошки, и все прочие. Не знаю, кому как, но я бы с рыбками не хотел ролями меняться.

Эту мысль я записал, а новых мне не надумалось, так что я решил прогуляться в другую от Чемберлена сторону — на скалодром и дальше. Скалодром — это довольно большая плоская площадка, на которой и под которой любят стоять лагерем альпинисты, хотя сейчас там никого не было. Альпинисты закрепляют наверху страховочные верёвки и начинают тренироваться на скальной стене. Там даже постоянная одна верёвка есть в самом удобном месте, чтобы снизу все могли наверх забираться, не только альпинисты. Дальше за скалодромом начинается хребет шириной в один большой камень. Фёдор мне говорил, что можно прыгать с камня на камень, пока не доберёшься до конечной большой плиты, с которой на дальнейшие зубцы уже не перебраться. Зато с неё хорошо все видно, можно снимать панораму, в особенности озёра, которые иной раз блестят под солнцем, как зеркала. Я, правда, сам там ещё не бывал.

* * *

Ну и дал же я маху на этот раз! Покарабкался по камням, дошёл до конца, потом стал возвращаться, пока не дошёл до одного такого места… Понимаете, в одну-то сторону я прыгнул сверху вниз. А вот как прыгнуть обратно, снизу вверх, я совершенно не представлял. Край того камня был выше, и между ними был порядочный провал, ничего хорошего мне не суливший. Вот в горах так нередко: путь только в одну сторону! Не заметишь вовремя — не вернёшься!

Мне казалось, я всё-таки видел на этих местах людей без альпснаряжения, да и Фёдор ни за что не отправил бы меня в опасное место. Но как эти люди отсюда выбирались? Может быть, по верёвке? Или они были вдвоём? Или у них ноги длиннее? Или они мастера прыгать в высоту?

Так или иначе, я прыгнуть обратно не мог. То есть мог, конечно, и даже вполне мог бы и допрыгнуть. Но мог бы и не допрыгнуть!

Трагедии, честно говоря, не было: если бы я сейчас громко заорал, то Фёдор бы меня, возможно, услышал и пришёл меня вытащить отсюда. Но мне было очень стыдно, и орать я не хотел, да и Фёдор был пока что где-то в лесу. Отчаявшись в своих попытках перебраться обратно, я лег на камень и записал всё это. Все равно когда-нибудь Фёдор сам хватится меня и сам сюда придёт. Ведь здесь не так уж далеко.

* * *

Фёдор меня не хватался и не приходил, я прилёг возле провала и немного задремал на солнце.

А потом услышал женский голос:

— Эй, малышок!

Ко мне на мой «остров» со «спасительного берега» прыгнула молодая женщина. Сначала я не понял, девушка это или юноша, так она была подстрижена и одета. На ней был старый-потертый сероватый костюм, в каких милиция ходит.

— Чего прямо на дороге лёг? — спросила она. — Мечтаешь или с тобой что-то случилось?

Я объяснил. Она перескочила обратно и раскрыла объятья:

— Прыгай, поймаю.

— Лучше бы вы мне руку дали.

— Нет, руку не дам. Прыгай сам. Не бойся, я ещё не таких ловила.

Я собрался с духом и прыгнул. Немного поскользнулся, но она меня правда поймала.

— Норма? — спросила она.

— Почти… Я… тетрадку оставил. Вы не могли бы…

— Нет, не могла бы. Давай сам.

Я понял, что она намерена меня воспитывать, и снова прыгнул на остров за тетрадкой. Сложил и засунул её в карман.

— Ловите, я готов.

— Нет, теперь сам прыгнешь, — ответила она и уселась неподалёку. Ей было весело. А мне не очень. Я был не против воспитания, но слишком хорошо помнил, как я поскользнулся.

— Лет семь назад на этом самом месте я встретила одного молодого человека, — сказала тем временем она. — Он был слегка постарше тебя, но он тоже не мог прыгнуть. У него была сломана нога. Вокруг шёл обложной ливень, и на этих горах не было ни души. Всех смыло домой. И дураки-товарищи его тоже оставили. У них там, видите ли, вышел конфликт, мальчик был гордый, сильный, всех дразнил, всех подгонял, только очень высоты боялся. Ну, можешь представить, как они развеселились, что над ним теперь тоже можно посмеяться. Они заставили его прыгнуть туда, где ты сейчас, он прыгнул, но он жутко боялся, поэтому упал и сломал ногу. Он этого сначала не понял, он думал, что просто ушибся. Обратно прыгнуть не смог, а дружки посмеялись и ушли. Посчитали, что раз он супермен, то и не пропадёт. Молодые были, безмозглые. А потом тут такой ливень хлынул, молнии, гром, полундра, — я тебе говорю, всех смыло отсюда.

— Он стеснялся кричать? — спросил я.

— Конечно, сначала стеснялся, он очень гордый был, да и потом, он думал, что ещё придёт кто-нибудь, и не бросят же они его совсем. А потом уже, когда всё это началось, там кричи, не кричи — там уже не слышно было. Да и видать, никто из тех ребят не рискнул по дождю на хребет полезть, они все не туристы были, а так, отдыхающие.

— А что вы делали на скалах в такую грозу?

— Экстремальничала, — усмехнулась она. — Люблю себя испытывать на прочность. И вот, представь себе, нахожу здесь несчастного человека, под дождём, с распухшей ногой, который уже отчаялся дождаться помощи и собрался помирать, да главное, помирать гордо и оскорблённо. Конечно, я его отсюда вытащила, а дальше его ведь надо срочно на электричку, а как ты его дотащишь на электричку, когда вместо троп грязные реки разливаются, а он ходить не может? Я спрятала свой рюкзак вместе с его поклажей, а его самого потащила на себе до самого Силача, а там уж ладно — и до дома довезла тоже.

— Я бы в вас тогда просто влюбился, наверное, — сказал я, представив такое спасение. — Льёт дождь, а девушка бросила рюкзак и несёт мужчину на руках…

— Так и он влюбился, — кивнула женщина. — Письма писал жутко трогательные про всякую вечную любовь. Романтик был, чем-то на тебя похож.

— А где он сейчас?

— Прыгай — расскажу.

— Вы экстремалка, а я нет, — не согласился я.

— Ну и сиди тут, — усмехнулась она. — У страха глаза велики. А где сейчас тот парнишка, я не знаю. Я же вообще-то сама не с Урала. Он мне пообещал, что в память о нашей встрече будет ждать меня здесь каждый год в последние выходные июля. Романтики — они всегда что-нибудь такое выдумывают. Ну вот, давненько не знаю, где он, а нынче что-то я взяла да и надумалась проверить, выполняет ли он свой обет. А тут ты вместо него сидишь и тоже прыгнуть не можешь. Забавно. Но ты-то, малышок, здоров как сто коров, поэтому прыгай сам.

И тут мне в душу закралось страшное подозрение. Понимаете, Фёдор непременно хотел ехать в последние выходные июля. И в прошлом году он тоже в июле был на Шихане, только без нас…

Правда, Фёдор на нарисованный этой женщиной портрет нисколько не походил, но при его упрямой любви к самосовершенствованию — кто знает, каким он был так много лет назад? Так что мне захотелось поскорей направить эту милиционерку куда подальше от здешних мест, а Фёдора спрятать в палатке и не выпускать под любым предлогом. Хотя, с другой стороны, за Фёдора я тоже переживал, а не только за Ленку, и если эта история про него и если у него в самом деле «вечная любовь», то он ведь тоже имеет на это право. Я прямо-таки не знал, что мне делать.

А девушка пошла по скалам в нашу сторону.

— Да стойте вы, стойте! — закричал я, прыгнул через этот злосчастный провал, упал на колени и ободрал их, но в общем очень даже ничего приземлился. — А вы попробуйте его поискать вон в той стороне! Туда какой-то парень шёл сегодня днем по нижней тропе. Вдруг это он?.. Хоть бы только это был он!

— Смешной малышок, — сказала она. — Парней тут ходит предостаточно и утром, и днём, и вечером. Во все стороны, — она похлопала меня по плечу.

И вот здесь-то, ни раньше и ни позже, Фёдору вздумалось меня пойти разыскивать. И он как ни в чём не бывало появился на горизонте.

— Вадька! — сердито крикнул он, подходя. — Ты куда запропастился, не сказался никому? Ты не смотри, что тут не Эверест, это только кажется, что здесь всё просто…

После чего катастрофа всё-таки произошла. Он остановился, развёл руками, хлопнул ими по ногам, как крыльями всплеснул, и засмеялся. Уж понятно, что не мне.

— Так это твой питомец? — спросила женщина. — То-то я гляжу, застрял в том же месте.

— Какими судьбами, Роза? — спросил он. — Вот уж кого не ждал увидать!

— Не ждал? — засмеялась она и пошла навстречу. — Исправно же ты меня не ждёшь!

— Ну, дела! Послушай, я очень рад тебя видеть. Когда ж это было-то, а? Лет десять, наверное? Или больше?

— Семь, — уточнила она. — Что-то у тебя время слишком быстро бежит.

— Да, у меня время бежит быстро, — согласился Фёдор. — Ну, здравствуй! — он протянул ей руки для рукопожатия, но она вместо этого довольно-таки экспрессивно заключила его в объятья и с поцелуями тоже. Я отвернулся.

— Право, ваш темперамент… — сказал Фёдор у меня за спиной, вежливо и мирно смеясь. — Я действительно рад тебя видеть…

И тут что хотите говорите, но я вспомнил рыбок, которые щипали его за ноги, а он слегка смеялся. Он тоже был тогда рад видеть этих рыбок!

Очень уж мне хотелось мечтать, что эта Роза ненастоящая и что она уплывёт вслед за рыбками.

Я пошёл в лагерь, а они следом за мной пошли и разговаривали.

— Пойдём к нам, я здесь стою совсем рядом, — позвал он.

— Малышок, а я ведь приехала к тебе, — ответила она.

— Я очень рад тебя видеть, — в не знаю какой раз повторил он. — Ты что, в ОВД работаешь?

— По делам несовершеннолетних. А ещё у меня клуб волчат-малышат, я их из подвалов тащу и в горы, в экстремалку, чтобы было чем жизнь заполнить… Ты-то что, как?

— Преподаю. МХК. Ну и ещё там для денег тоже кое-что, не суть важно… Ты голодная, нет? Есть чай, есть суп грибной.

— Малышок, я к тебе приехала, — повторила она.

Федор помолчал, потом сказал:

— Вот что. Бросай у нас рюкзак, пойдём прогуляемся. Вадим Яковлевич! Погулял — теперь давай потрудись. Я там сосну принёс. Надо чурбачков напилить. Пила складная знаешь где — у входа слева в зелёной коробочке. Справишься?

— Куда ты пошёл и когда ты вернешься? — немного хмуро спросил я.

— На Черепаху, — сказала несколько по-королевски Роза, щурясь на солнце и переворачивая на себе кепку задом наперёд.

— Нет, на Черепаху слишком далеко — я за своих отвечаю. В общем, где-нибудь в той стороне буду, — сказал Фёдор. — Вадим, если что, лезь на Чемберлен и зови. Услышу.

И они ушли, а я остался записывать события и пилить дрова. Пила была такая интересная, как велосипедная цепь: перекинул через дерево и таскаешь туда-сюда. Только пилить было труднее, чем обычной пилой: больше на живот нагрузка, чем на руки. Я отпилил три чурбака, потом устал, и вот исписал три листа. Ленки все не было. Ну кто её надоумил пойти купаться? Эх, Ленка, Ленка! Сейчас ты там на всю жизнь накупаешься. Была б ты здесь, так может, всё было бы не так!..

* * *

Фёдор с Розой вернулись в очень хорошем настроении. Фёдор тут же стал рьяно допиливать ствол, а Роза потянулась, как кошка, взяла Ленкин топор и принялась колоть дрова. Все-таки она не поймёшь, женщина или мужчина. Ленка — видно, что женщина, даже когда она тяжелой работой бодро занимается. А эта какая-то нарочитая была. Может, чтобы быть своим парнем среди беспризорников, я не знаю. Потом они сели есть.

Я вышел с тетрадкой и нарочно сел писать на глазах у Федора. Пускай знает, что я его жизнь в летопись записываю, и всё сегодняшнее тоже. Пускай думает, что делает, и знает, что это останется в истории. Как на него ещё повлиять, я не знаю. Мне это всё очень не нравится.

— Вадька, знаешь что я тебе скажу — нет у тебя никакого воображения, — внезапно сказал Фёдор.

— Здрасте! — изумился я. — Это у меня-то нет? Скажи это нашим фотографам и губернатору, который мне стипендию для одарённых детей в том году выписал.

— А ты кому больше веришь — губернатору или мне? — спросил Фёдор.

— Себе, — буркнул я. — Я сам свой высший суд.

Фёдору я верил больше, хотя наш губернатор мне нравится. И вообще при чем тут губернатор, когда стипендии комиссия присуждает. Впрочем, я верил Фёдору больше, чем комиссии, и даже чем себе. Такой вот уж я верующий. Но то, что он говорит, это довольно обидно.

— Вот сделаешь снимки лучше меня, тогда критикуй, — добавил я ещё.

— Снимки! — сказал Федор. — Что мне твои снимки? Уж понятно, что коли ты фотограф, так тебе грех не делать хорошие снимки! Это твоя профессия. А вот воображения у тебя кот наплакал. Называется — что вижу, то пою. Шел один верблюд, шел второй верблюд… Счастье, что ты замечаешь верблюдов, когда другие даже верблюда в двух шагах различить не в состоянии. Вадим, но ведь этого мало, чтоб стать творцом!

— Как это мало? — возмутился я. — Творец — это тот, который делает красивые вещи. Нужные людям.

— Нет уж, батенька, это ремесленник делает красивые вещи, нужные людям. А творец, милый мой, творит то, чего еще нет!

А для этого нужно сначала вообразить то, чего нет!

— Ты хочешь, чтоб я снимал то, чего нет? — развеселился я. — Призраков, что ли?

— Я хочу, чтобы ты не снимал, а творил, — сказал Федор. — Что ты там царапаешь без конца в своей тетрадке? — он протянул руку.

Я скорей отсел подальше. И сказал с вызовом:

— Я творю летопись. Без призраков. Что есть, то и записываю.

Он неодобрительно покачал головой:

— Ты ведь сейчас даже не видишь то, что есть, не говоря уж о воображении. Вот посмотри на неё внимательно. Ты даже не представляешь, кто рядом с тобой сидит на одном бревне.

— Кто? Главная милиционерка города Эн?

Роза стала смеяться. А так она вообще молчала и наблюдала за Фёдором. Нет, я понимал, что она, может, и распрекрасная, эта Роза, но это было совершенно несправедливо, что он любил её, а не Ленку! Это было абсолютно несправедливо.

Фёдор опять покачал головой, принялся оттирать соломой свою миску.

— Вот помнишь, Вадим, ты меня спросил: как же так, что бездомные дети-нюхачи наших с тобой книжек не прочтут, и не помогут им наши книжки? А я тебе ответил: делай, что можешь. Так вот, познакомься: Роза — это тот самый человек, который как раз-таки берёт этих нюхачей и вытаскивает их из подвалов. Ты это не можешь, я тоже не могу, а она может. Книжки они, правда, читать не очень-то начинают, потому что всё сразу не бывает.

— Да они обратно в подвалы убегают, — усмехнулся я.

— А вот это уже зависит от воображения, о котором я заговорил, — ответил Фёдор очень серьёзно. — Если Розе удастся вообразить, как побудить их тоже вообразить новую и более интересную жизнь — тогда они не убегут. А если они только задом наперёд воображать сумеют, как ты сейчас, конечно, они назад и скатятся.

— Легко говорится, да не легко делается, — усмехнулась Роза.

— Ясное дело, что не легко, — согласился Фёдор. — А что легко? Видишь ли что, вот вытаскиваешь ты их на природу, в экстремалку, ну ладно, появляются у них новые интересы. Кому-то этого за глаза хватит, для него это потолок. А вот Игорёшка, про которого ты рассказывала, что он потом с твоей экстремалкой верхние этажи грабил, — Роза, ему мало было экстремалки твоей, ему нужна была следующая ступенька, следующая, он жадный до жизни был человек, он чего-то настоящего хотел, а не игры. А ты ему толкового настоящего не предложила. Вот и мотай на ус.

— Хо-хо, легко говорится, вот ты приди и позови моих Игорешек, — слегка возмущённо усмехнулась Роза.

— Легко говорится, а у меня вон свой Игорёшка сидит и задом наперёд воображает, — Фёдор кивнул на меня. — Два года со мной, казалось бы! Одарённый ребёнок, казалось бы! А песенка всё та же!

— Нет, я не понял, ты давай говори, чего я тебе тут обязан воображать! — совсем рассердился я.

— Вадим, я тебе показал, как книжку сделать можно, ты её сделал. Я тебе показал, как природу охранять, ты её охраняешь. Я тебе показал, как на гору лезть, ты залез. Залез и сидишь там, как сурок. Конечно, что тебе дальше делать? Дальше я тебя лазить не учил. Посидел ты, посидел на горе и обратно вниз полез, от чего уходил, к тому и пришёл. Почему ты дальше стремиться не умеешь?

Я не знаю, чего ради он принялся отчитывать меня при этой милиционерше, неужели хотел показать ей, какой он мудрый? Мне это было совсем не по вкусу.

— А ты умеешь? — спросил я. — Что ты делаешь на горе?

— Воображаю, — ответил Федор. — Воображаю свою завтрашнюю жизнь. Жизнь, которая вчера была невообразима.

— Конкретно? — потребовал я.

— Сегодня, например, я думал, что сделать, чтобы народ больше костёр не разводил под этой рябинкой, у неё корни от этого сохнут. И придумал, что мы завтра принесем немного дёрна из леса и закроем всё то костровище, так что люди и не догадаются, что здесь что-то было. Но это всё тоже мелкое воображение. Потом я про тебя думал, одарённый ребёнок, что делать с тобою, что ты на месте застрял. Надо мне позвать тебя куда повыше. Но чтобы позвать тебя повыше, мне сначала самому надо залезть туда и тропы разведать. И думал я: куда надо будет устремлять людей, когда все они станут беречь природу и понимать красоту? Вот легко нам убирать банки, которые кем-то набросаны. А когда не будет банок и будет чистота и красота, что мы с тобой тогда для природы сделаем, чтобы она стала лучше?

— Придумал? — спросил я.

— Я-то придумал. А вот тебе не скажу. Посмотрим, на что ты сам способен.

— Делать тебе нечего, малышок, — пожала плечом Роза. — Одним жить негде, другие дискуссии разводят: что будем делать, когда построим рай на земле. Да никогда не будет на земле рая, что за блажь? Люди веками ждут твоего рая, хотят его построить за пятилетку, как БАМ, догнать и перегнать, а воз что-то и ныне там.

— Неправда, — выпрямился Фёдор и посмотрел на Розу сверкающими глазами. — Жизнь происходит по спирали, в которой каждый виток похож на предыдущий, но это не тот же самый виток. Наша планета вращается вокруг оси, вращается вокруг Солнца, а Солнце вращается вместе с Млечным путём, и вся Вселенная в движении и изменениях, а мы боимся высунуть нос за границы пятилетки и не чувствуем себя гражданами космоса. Вадим Яковлевич, чем ты займёшься, когда станешь губернатором Марса?

— Во! — сказал я. — Ничего себе! Ну ладно, я создам программу поддержки одарённых марсиан.

— А я думал, пойдёшь фотографировать марсианские ландшафты, — поддел меня Фёдор. — Нет, братец, губернатору Марса нужно думать о том, как организовать жизнь на всей планете и как скоординировать эту жизнь с курсом Солнца.

— Я реалист, — ответил я. — И в губернаторы Марса не рвусь. У меня своя работёнка на Земле есть.

— А когда Земли не станет? — спросил Федор.

— Ты хочешь сказать, что мы её угробим? — спросила Роза. — Так все-таки, рай или конец света?

— Конечно, рай, — ответил Федор. — Но у всякого процесса должно быть свое рождение, юность, зрелость, мудрость и, наконец, смерть. Конечно, дела у нашей планеты сейчас не ахти, болеем не на шутку, но я все же надеюсь на выздоровление, на рай, на зрелость, на мудрость, а затем и на смерть, конечно, тоже, на преображение и новое рождение. Уже в качестве звезды, например.

— Тебе сколько лет, малышок? — спросила Роза. — Или это ты для художника своего сказки рассказываешь? Это что, и есть новая ступенька, на которую ты зовёшь — превращать планету в звезду?

— Я не рассказываю сказок, я сею зёрна мысли, — сказал Фёдор. — Пойдём ещё пройдёмся.

— Со мной тоже будешь зёрна сеять? — усмехнулась она, потянулась и встала.

— Может, сеять. А может, урожай собирать, — сказал Фёдор. — Вадим, дай фонарик, пожалуйста. А Лена вон под хребтом уже, сейчас поднимется, не заскучаешь.

— Ночью по горам не ходят, — сказал я и с тяжёлым сердцем открепил с пояса фонарик. — Уж давайте где-нибудь поближе… собирайте свою жатву. Никто за вами шпионить не станет, — и отвернулся.

— Жатву собирают выше, чем сеяли, — ответил Фёдор. — Ибо она прорастает вверх к солнцу. Если прорастает.

Он дождался Ленки и сказал ей, что встретил старую знакомую и хочет поговорить с ней без спешки, а поэтому вернётся только ночью, а то и завтра. Ленка кивнула ему и Розе и пообещала уложить на угли сыроватое берёзовое бревнышко.

Кто из вас не понял, это для того, чтоб оно ещё долго тлело и прятало под собой угли, тогда можно будет быстро развести костёр для чая, когда они вернутся. А заодно оно просушилось бы и к утру уже было бы готово работать в полную силу.

Ленка забралась в палатку, а Роза похлопала меня по плечу с таким видом, будто она была прекрасная царица амазонок, а я её личный доверенный паж, и напутствовала:

— Ну, малышок Вадим Яковлевич, не скучай без нас, куда не надо не прыгай, хоть ты и орёл, а летать вниз головой тебе пока рановато.

Должно быть, она привыкла так обращаться со своими «волчатами», и им это нравилось. Я решил ничего на это не отвечать, а перетерпел. Они ушли, я сел дописывать в тетрадку то, что не успел записать, и поддерживать костёр. Потом отдал тетрадку Ленке.

* * *

Ленка почитала мою тетрадь и ничего не сказала. Она была какая-то неразговорчивая, я решил ей не надоедать и ушёл вместе с пенкой и спальником наружу, на скальный выступ. Солнце уже зашло, стало понемногу смеркаться, появились звёзды. Фёдор с Розой показались на Чемберлене, я перелёг в другую сторону, чтобы их не видеть и о них не думать, и стал смотреть на скалодром. Как-то нам повезло, что в этот раз никого на хребте не было, никто не пел и не вопил. Днём жарко было, и поэтому народ за леском на пляжах стоял: днём ещё ходили делегации по скалам, а ночью уже нет. Была одна большая стоянка на полянке внизу под Чемберленом, но у них, видать, певец уснул или ещё куда-то подевался.

Тишина стояла волшебная. Звёзды сыпались с неба — то есть метеориты, конечно… ме-те-о—ри — ты. Я представил, как они летят в космосе, как долетают до земной атмосферы — и сгорают в пути, нагреваясь от трения об воздух. Да-а, на больших скоростях и об воздух можно обтереться и оцарапаться! Вот как мы с Ленкой начали побыстрее других жить, так сразу поняли, что это такое, когда начинаешь обцарапываться об каждого, кто считает, что иметь внутренний мир — это блажь и недостаток.

А как летает свет, что он ни обо что не обцарапывается? Если это понять, то наверное, можно будет провести какую-нибудь потрясающую параллель с повседневной жизнью и понять, как жить самому.

Я давно заметил, что у природы есть много чему поучиться на таких параллелях… В учебнике написано: «свет обладает волновой и корпускулярной природой одновременно». То есть он как бы и вещество, и движение одновременно. Устремлённое такое вещество. Значит, если я научусь постоянно устремляться, то из меня тоже получится что-то вроде света?.. Эх, знать бы ещё, куда именно устремляться. Фёдор прав: это ведь ещё надо правильно себе вообразить!

Я думал, а ветерок бережно колыхал три берёзовых листочка, пробившихся в щели камня, касался моих волос и лба. Я думал: странно устроен мир, в нём переплетаются самые различные природы. Вот человек и вот каменные горы. Человек как будто двигается и думает. А горы стоят себе и стоят. Но почему у меня в душе рождается нешуточное почтение к горам, особенно когда я созерцаю их в тишине? Им много-много лет. Когда-то они вышли из кипящей земной магмы, отвердели, потом их обмывали дожди, сушили ветра. И вот они стоят, древние, молчаливые, тысячелетние, повидавшие множество поколений. Каждый год на них вырастают новые юные травы, наивные и несмышлёные, и это не мешает им быть вместе — юным и древним. А я, человек, мешаю горам или нет?

Когда я не кричу грубых песен, когда ничего не ломаю и не топчу, то наверное, я не сильно мешаю горам. Ведь живут же в природе животные, и тоже бегают и едят, и всё это не страшно. Меня тоже вот сейчас укусил один комар — я на него даже внимания не обратил, потому что он всего один. Если я буду хорошо вести себя, я, может быть, не помешаю. Но могу ли я сделать что-то полезное, нужное горам?

Ведь я всё-таки человек. Ведь я всё-таки зачем-то родился на этой земле, ведь я, человек, всё-таки сын Божий, а не ошибка и не мутант. Только я никак не догадаюсь, чем же я могу быть выше мудрых гор? Что такое я могу иметь, чтобы поделиться, чего нет у них?

…Пока я так лежал, из-под камней кто-то как выскочит у меня рядом с ухом! Сначала я очень испугался в темноте, подскочил и махнул рукой, и у меня очень быстро мелькнула со страху мысль, что если зверёк на меня набросится, например, на шею, которая не защищена, то как его можно будет сбросить и убить. Но зверёк на меня не набрасывался, а нырнул под камень. Возможно, это была местная мышка. Маленькая и беззащитная. Она убежала, но скреблась где-то поблизости.

И тут мне не шутя захотелось завыть на луну. Я чувствовал себя грубейшим чужаком, который забрался куда не позволено и воображает, что он тут хозяин. Чужаком, который не умеет не только вести себя, но даже мыслить по-человечески. А если я полечу на Марс и встречу марсианина, который идет ко мне с любовью, то я ведь тут же вскину от страха парабеллум! И с чем бы я ни сталкивался в темноте, там, где я не вижу всего и не знаю, я первым делом думаю: опасность! Опасность! Почему у меня такое наоборотное воображение?! Ведь я же не в тюрьме и не в притоне, я же в горах, под звёздами, почему я принес сюда свои тёмные мысли?

У меня на глаза навернулись слёзы, я встал на колени и долго просил у гор, чтобы они пришли в мое сердце и чтобы они научили меня воображать красоту и гармонию. И чтобы мне открылось, зачем нужен на земле человек! Чтобы я мог стать гражданином космоса, чтобы я не был чужим этим прекрасным звёздам, чтобы я стал им помощником, а не неуклюжим уродцем, которого с сожалением и состраданием кормят и держат в клетке.

Я злился на Розу — ну за что? Может, она правда детям каким-то там помогает, может, она тоже прекрасный человек, не хуже Ленки… И ничего я вообще не знаю. А может, Фёдор ни в кого не влюблен вообще, и пускай таким остаётся, каким хочет. Правильно он говорит, что я на месте топчусь. Почему я такой неумелый на земле? О чем я воображаю день и ночь? О том же самом, что крутится вокруг меня, вся эта суета сует! Когда же я начну думать о звёздах, когда захочу стать гражданином моей планеты, чтобы выстраивать её жизнь по часам Солнца? Ведь если я этого не воображу и не захочу, и если никто другой этого не захочет, то кто же будет наводить порядок в моём дворе, в моей стране, нашей Солнечной системе, в нашем Млечном пути?

Люди много веков мечтали о космосе и наконец сделали аппараты для полётов. Но ведь это еще первые шаги, только самые первые. Потому что самое главное — это научиться воображать и мыслить в правильную сторону. Не как отбросить и убить, а как сотворить и привести в гармонию!

* * *

Потом мы собрались ложиться спать, и я долго изгонял из палатки скопившихся там комаров — убивать их мне нынче совсем не хотелось. Справившись с ненужными гостями, я запаковался в спальник, а Ленка при свечке принялась читать перед сном какую-то маленькую книжицу стихов. Я глядел на неё, глядел, не выдержал и спросил:

— Ленка, а ты веришь в рай на земле?

— Трудно сказать… Я на это смотрю так: смысл не в том, чтобы забраться на конкретный Эверест. Если угодно — мне Эвереста мало и рая мало. Мне нужна жизнь, которая будет постоянным восхождением внутри себя самого. А поскольку я верю в бесконечность жизни, то сам понимаешь — границ нет, всё в моих руках…

— Ну да, в твоих! Не всегда и не всё. Вот сейчас что ты делать-то будешь, а?

— Ты про Фёдора? — спросила она. — Вадь, я знаю одно: я ему нужна. Я ему нужна потому, что мы делаем вместе одно дело. Потому что я его понимаю.

— Да она же даже не местная! — воскликнул я. — Она же увезёт его в какую-нибудь Караганду, и будут они там беспризорниками заниматься. Ты ему нужна, ну что же, что же, это может быть! А ей ты будешь нужна? В Караганде? Ленка, да ты же ведь просто ему всю жизнь свою отдала, это что же за такая несправедливость?

— Смешной ты, Вадька, — сказала Ленка. — Это он мне целую жизнь подарил. Такую, о какой я и не знала никогда, что такие бывают. Это большое счастье — встретить на пути чистого светлого человека. Живого. Он мне на многое глаза открыл и маршрут наметил. И теперь я уже не заблужусь в жизни.

— Мне он тоже много открыл. Ленка, но я же видел, как ты иногда ревёшь у себя… в окне! Мы один раз когда шли с ним от тебя, мы даже оба видели.

— Какой кошмар, отныне буду реветь только в ванной, — улыбнулась Ленка, отложив книжечку и затушив свечу. — Ну что тебе сказать? По-человечески трудно… испытывать привязанность к такому, как Фёдор. Но я бы не хотела, чтобы он был другим. Понимаешь? Я бы не хотела. Он всё время меня зовёт куда-то вперёд. За это он мне и нравится. А если бы жили мы вместе, вечером он приходил бы, приносил зарплату, целовал бы меня в щёчку и садился телевизор смотреть — Вадька, для меня это пошлость.

— Ты прекрасно понимаешь, что этот человек приходит с работы не так, — горячо возразил я. — Ты прекрасно знаешь, чем он занят после работы и до работы. И если бы вы женились, то вы бы делали это вместе! Ничего бы он не перестал звать тебя вперёд. Это не такой человек.

— Не знаю. Всё-таки он человек, а не ангел, — сказала она. — И у него есть свои недостатки, только ты почему-то его представляешь всё время этаким идеальным. А я тебе скажу, что когда человек один, ему есть куда стремиться. А когда ему тепло и хорошо с кем-то рядом, возникает соблазн сидеть, сидеть, сидеть, глядеть на звёзды…

— Чепуха, что-то я ни разу не видал, чтоб вы сидели-сидели просто так, — усмехнулся я.

— Да, потому что я бегу от этого, как от худшей заразы, — ответила она. — Вадь, я для себя вот что решила: если он будет со мной, то только для того, чтобы мы могли ещё больше отдавать себя миру. Я сама не согласна ни на что другое. Такой человек не имеет права быть мужем обычной тётки.

— Но им-то он и будет, — мрачно прогнозировал я. — Потому что у него есть недостатки и потому что он, кажется, способен в такую тётку влюбиться. А она его похоронит в Караганде и все его таланты закопает. Ленка, да ты словно сама его от себя отталкиваешь! Вот когда ты сегодня села на небо поглядеть, а он рядом сел, так что в первый момент твою ладонь своей рукой накрыл почти, а ты же ведь тут же возьми и сядь по-другому! Ты понимаешь вообще, что ты натворила? Тебе нельзя не замечать таких вещей! Да он, может быть… он, может быть, как раз тебе хотел что-то сказать!

Ленка рассмеялась, покачала головой, потом вздохнула и сказала:

— Захотел бы — так сказал бы. Он просто жалеет меня, а зачем мне это надо? Для меня это всё слишком не шутки. А если у него это как у всех — ну, знаешь, приятная девушка, приятный жест… То тем более не надо! Это, Вадька, всё мир внешний, изменчивый, обманчивый, мне такого не надо, да и Фёдору таким быть… пожалуй что, и недостойно. Быть ему закопанным или нет — это его выбор, но во всяком случае, закопаю его не я.

— Ленка, ты что-то слишком много хочешь от человека, — сказал я. — Так это что, выходит, это не он неприступный, а ты? То есть ты хочешь, чтобы он был твоим мужем, а ухаживать за собой не даёшь? Это вообще как понимать? Значит, это ты виновата, что мы его теперь лишимся, и эта милиционерка его увезёт! Доотталкивалась! Толкательница ядер! Меня твоя позиция просто возмущает!

— Вадим Яшин, спи, — велела она.

Я замолчал, но спать не мог. Фёдор ушёл. Ушёл вместе с Розой, ради которой сюда приехал. Это был факт. И с этим уже нечего было делать!

Значит, у меня никакого воображения, да? Это у меня-то, который с одного метеорита целую философию придумать способен? Значит, мне надо вообразить что-нибудь эдакое, да? Ну ладно, я воображу. Я воображу! Я воображу, что Фёдор ушёл с Розой затем, чтобы приучить её среди ночи собирать в горах мусор! Ха-ха-ха! Или нет: он ушёл, чтобы научиться экстремальному ночному скалолазанью! Ну-ну! И кто бы мне говорил, что я его идеализирую!

Некоторое время я саркастически смеялся и злился внутри себя, а потом вдруг как-то внезапно почувствовал, что всё это не так уж невероятно. А может, он ушёл, чтобы… чтобы провести проверку и воспитание моего воображения! А может, он хотел показать Розе ночной Шихан, потому что опасался, что без него она полезет в такое путешествие одна, ведь она экстремалка — а это опасно! А может, у них очень серьёзный разговор про методику воспитания беспризорников! А может… а может, у Розы стрясся какой-нибудь душевный кризис, поэтому она сюда и приехала, и он это понимает и воспитывает её! Ох сколько всяких предположений повалилось на меня градом, как только я захотел их вообразить! Не скажу, что меня всё это утешило, но во всяком случае исчезло чувство безнадёжности. Пожалуй, это уже кое-что.

Между прочим, может быть и так, что в нём сейчас происходит борьба разных мыслей и мотивов. А я тут сижу и воображаю про него всякую чушь! Как же я ему тогда мешаю своими глупыми мыслями! Мне рядом с ним всегда так хорошо думается, а ему тогда, наверное, наоборот!

Я рассердился на себя и твёрдо решил воображать, как бы это ни было абсурдно, что Фёдор решил прочитать Розе наизусть эпос «Рамаяна и Махабхарата» или на крайний случай пересказать ей подробную биографию Циолковского, а заодно научить ориентироваться в звёздном небе, и с этой преупрямейшей мыслью и заснул.

* * *

Проснулись мы едва на рассвете — оттого, что покрикивала странная переливистая птица. Нет, это была не птица, это был музыкальный инструмент.

— Ленка, кто-то на флейте играет, — сказал я, потянувшись, и рассмеялся:

— Давай вообразим, что это Роза?

— Ну что ж, почему бы и нет, — улыбнулась Ленка, вылезла наружу и стала разводить костёр.

— Лен, ты чего-о, ещё совсем ра-ано, — недовольно потянул я, потому что мне без неё спать было как-то неловко, будто я засоня. Придется вставать! Вообще это хорошо. Я люблю рассвет, но к нему так неохота вставать! В конце концов я придумал компромисс: вытащил спальник наружу, на свой любимый скальный выступ, где несколько веков назад вода проточила в камне маленький бассейн, и лёг досыпать там. Вокруг приветливо шелестели тоненькие и невысокие, крепенькие горные берёзки, выросшие из щелей между глыбами.

А флейта к тому времени перестала кричать по-птичьи и играла уже песенку.

— Какие красивые мелодии играет наша Роза, — пробормотал я.

Солнце понемногу вставало над туманным озером, окрашивало верхушки скальной гряды, начиная с Чемберлена. А флейта звала его к себе и радовалось, что оно приходит. Какое-то время она так радовалась, а потом вдруг загрустила, как будто поняла: до солнца ей слишком далеко, не достать. Я дремал, и в моем воображении мелькали разные картины. Если это правда Роза, я готов простить ей её манеры. Всё равно ведь, постоянно возиться с беспризорниками — это вам не фотоснимки делать…

Я довоображался до того, что флейты у меня стало две, как будто одна разбудила другую, и они переговариваются. И тогда первая снова повеселела и снова пела гимн восходящему солнцу.

Внезапно меня обеспокоила эта фантазия, я сел и посмотрел вокруг. На скалодроме стоял человек с флейтой, и это была Ленка! Я и знать не знал, что Ленка умеет играть на флейте, она никогда мне этого не говорила! Это могло быть только нарочно. Для сюрприза…

Флейты пели на два голоса одну песню. Я окончательно проснулся, стал чудесно счастлив и смотрел, как расцветает над озером солнечный бутон, как разворачиваются его оранжевые лепестки, открывая золотое и белое сияние. Далеко друг от друга две флейты пели одну песню, и от этого поднималось над миром солнце.

…Стыдно сказать, но потом я снова заснул.

* * *

Фёдор так и не появлялся до самого полудня. Видно, много ему там надо было обсудить. А потом они появились, кстати, с мешком пустых консервных банок — куда без этого! — и сели обедать, после чего Фёдор собирался проводить Розу на дневную электричку.

Мы уже успели поесть раньше, ещё утром, поэтому занялись банками: Ленка стала обжигать их в пламени, а я принялся потихоньку плющить топором те, что уже были обожжёнными. Роза, задумчиво лежавшая на плите на краю скалы, так что ботинки её были уже где-то на весу, посмотрела на это и дружелюбно сказала:

— Сейчас вам это нравится, а пройдёт несколько лет, и всё изменится. Я ведь тоже через всё это прошла — юность, мечты, бег за морковкой по имени заманчивая идея… Поверь мне, Лен, когда ты заведешь семью, детей, у тебя уже не останется времени на романтику, и даже не в романтике дело — просто отпадёт, как сухие листья, как лепестки с отцветшей ромашки. И будут уже совсем другие мысли и заботы. Нет, это вовсе не значит, что я отговариваю тебя дудеть на флейте или собирать банки. Играй, пока играется, вырастешь — потом уже этого не будет.

Ленка наклонилась, выудила из костра горящую хворостинку и ответила:

— Вы совершенно правы. Легко мечтать и гореть, когда рядом есть кто-то солнечный и устремлённый. Многие могут даже думать, что они творческие люди, а на самом деле у них просто период подростковой романтики и подходящее под боком солнышко или костерок. Но наступают будни и ставят вопрос ребром: кто ты? И приходится отвечать на него по-настоящему…

Тем временем веточка в её руке, какое-то время трепетавшая на ветру язычком пламени, задымила и потухла. Ленка с непонятной улыбкой показала эту веточку, пожала плечом и бросила наземь.

Тогда Фёдор чуть поднял бровь, отложил ложку, наклонился и вгляделся в кучку мелких веточек. Перебрал несколько, выудил маленькую смоляную щепку-веточку с сосновым запахом, окунул в пламя. Щепка тут же вспыхнула ярко и уверенно. Фёдор отдал её Ленке и сказал:

— Ну, иные довольно настойчиво тянутся к солнцу, это у них в крови…

Пока они этак наглядно философствовали, я убрал котелки подальше от костра и приготовился жечь бутылки. Фёдор меня остановил:

— Не надо… И потом не надо. Отложи.

Я посоображал, потом спросил:

— Неужели понесёшь в город? А куда сдавать будешь? В тот же бачок кидать, откуда потом на свалку?

— Посмотрим, — сказал он. — Надо же когда-нибудь начинать.

— Ты думаешь, твой подвиг спасёт человечество и Солнечную систему? — насмешливо поинтересовалась Роза. — Чужие бутылки со всякой пакостью… Уж хоть бы закопал.

— Одну бутылку теоретически можно закопать, но не сто, — сказал он. — Поэтому нельзя ни одной.

— Малышок. Я смеюсь над тобой, а ты мне всё отвечаешь и отвечаешь. Зачем? Зёрна твои, которые ты сеешь, упадут на камень…

— А вы ведь тут не одна, — сказал ей я. — Ещё Ленка, еще я. А еще нас слушают мыши, деревья, травы, и горы… Это зерно хлеба в камне не прорастёт, а зерно мысли камень помнит и хранит. Вот приложите руку к этому камню и к какой-нибудь городской бетонной глыбе. И послушайте. У вас будут разные ощущения, потому что разные зёрна на них сеяли. Разве не так?

— За обнаружение мышино-каменной аудитории хвалю, — засмеялся Фёдор. — Этого я тебе, кажется, не подсказывал!

Вернувшись с электрички, он тут же позвал нас пройтись по хребту в сторону Черепахи. Я отказался, спрятался в палатке от солнца и стал записывать и дописывать то, что ещё не успел.

* * *

Между тем, не помню, говорил ли я, что мы стояли на хребте неподалёку от того места, где из-под хребта идёт наверх страховка, которую наладили здесь альпинисты. Вот по этой страховке и поднялась снизу, от Аракуля, гомонящая группа пляжников. Они не могли меня видеть, остановились на том самом выступе, где я спал утром, и произошел между ними запоминающийся диалог.

— Смотрите, палатка! Ничего себе, где поставились! Ну, неплохо устроились мужчики! — воскликнул один, видимо, даже и не предполагая, что в горах могут быть женщины.

— Да, это не наши, это какие-то горные люди, — заключил женский голос. — А наши-то и от машины боятся отойти.

А третий мечтательно произнес, как о самом заветном:

— Какая красота — ах, вот где бы шашлыки жарить!

Некоторые хотели пройти по хребту дальше через нашу стоянку, но их предводитель твёрдо заявил:

— Вниз, вниз, все за мной! Нам тут не пройти — здесь нам дороги нет!

И тогда они спустились обратно вниз. А я скорей записывал их слова. И жалел, что это не заснять на снимок. Ведь вы наверняка подумаете, что я придумал такой эпизод сам, для символизма: вот, мол, делятся люди на равнинных и горных. Но в том-то и дело, что, честное слово, я слышал это собственными ушами и даже видел в щель спортивное трико их предводителя! Понимаете вы или нет, что меня так поразило? Вы только поймите: ведь дорога-то по хребту отличная! Ребёнок не споткнется! Но эти люди сами ограничили свой мир шашлыками и нижними тропами. И ушли вниз!

Я сорвался и побежал-полетел за Леной и Фёдором. По той самой тропе, по которой пляжникам пути почему-то не было.

Скоро я добрался по наклонным плитам до расщелины, по которой был путь наверх. Вода, стекая по этой расщелине, выточила в камне каскад круглых ступенек. Я не знаю, с чем их сравнить, чтобы вам объяснить. Вот если разрезать гофрированную трубу пополам и посмотреть изнутри, примерно так и получится. Только с той небольшой разницей, что труба — это инженерное произведение человека, а горы — это художественное произведение Бога…

Когда я добрался на четвереньках до верхних ступенек лестнице, то увидел рядом на вершинке Лену и Фёдора. Они мне улыбнулись, и я скорей перебрался к ним, сел и бурно пересказал то, что услышал.

Фёдор рассмеялся и покачал головой, а Лена негромко сказала:

— Кажется, Вадиму нравится, что люди из низины называют нас горными. А тебе, Фёдор? Ты сам о нас что думаешь и о себе?

Он ответил с некоторой грустью:

— Лен, я о себе в основном только то думаю, что тебя я недостоин.

— Интересно, — тут же сказал я. — А кто тогда её достоин? Ты гляди, если будешь долго думать, то дождёшься: я вырасту постарше и сам на ней женюсь.

— Давай-давай, расти, это мы не против, — опять засмеялся Фёдор и натянул мне кепку на нос. — Вырасти, Вадим Яковлевич — это не просто постарше стать…

От этих слов я вдруг загрустил и спросил:

— А как вы думаете, почему я до сих пор не встретил девушки, которую бы полюбил? Мне почему-то никак не встречается таких хороших.

— А ты готов её встретить? — спросил Фёдор, перестав смеяться. — Ты, Вадим Яшин, готов быть таким, чтобы тебя полюбила очень хорошая девушка?

Я призадумался над этим вопросом. Они молчали, потом Фёдор ещё добавил:

— Если ты хорошенько представишь, какая именно девушка тебе нужна, и будешь готов её встретить, она непременно тебе встретится. Но только смотри не ошибись. Видишь ли, какая штука, какой тут механизм, да-да, механизм… В нашей душе зарождаются желания, которые направляют свою энергию по каналам, проложенным нашим воображением. И тогда наши желания сбываются. Но сбываются они, Вадим, не там и не тогда, когда бы хотелось нам, а там и тогда, где это позволит наше воображение. Поэтому называться сбывшееся желание может по-разному. Иногда это называется — счастье, а иногда это называется — возмездие. И то и другое — внутри тебя самого.

— Я понял. Тебя посетило возмездие! — пошутил я.

— Счастье, что моё возмездие меня уже посетило, — без смеха сказал Фёдор, улёгшись на спину и закинув руки за голову. — Теперь это прошлое. А прошлое — это то, чего уже нет. И настоящего тоже, по сути, тоже уже нет. Есть только одно — будущее. А будущее подвластно нашей воле и нашему воображению, и в этом — оптимизм.

Ленка заулыбалась, подняла с камня сухую травинку, щёлкнула ей Фёдора по лбу и нараспев прочитала — это из стихов Марины Цветаевой:

«И не спасут ни стансы, ни созвездья.

А это называется — возмездье

За то, что каждый раз,

Стан изгибая над строкой упорной,

Искала я над лбом своим просторным

Звёзд только, а не глаз…»

Он всё смотрел вверх. Потом спросил виноватым голосом:

— Лен, ты случайно не мечтала когда-нибудь жить в общежитии блочного типа с постоянно не работающим лифтом и одним душем на две комнаты?

Я чуть не подпрыгнул. А Ленка подумала и ответила:

— Я мечтала, чтобы меня никогда не настигло успокоение комфорта. Пока что я к нему слишком привыкла. Можешь меня высмеивать, но жить в общежитии я действительно мечтала. Еще лет с десяти.

— Нда, ну разве что так… — раздумчиво сказал Фёдор. — А вон, смотрите, орлы.

Мы подняли головы, сидели и смотрели, как над нами в небе летают несколько больших птиц. То они опускались ниже, и можно было разглядеть их крылья и их лица, то взмывали наверх и исчезали в солнечном круге. Я даже не стал раскрывать свой готовый к труду «Зенит» и решил лучше поглубже запечатлеть их в собственном сердце. Так, чтобы там, в городе, я мог вспомнить этих птиц и взмыть вместе с ними вверх над всякой и всяческой суетой. В моей душе рождалось множество идей о новых выставках и других замыслах — и я хотел запомнить именно то состояние, в котором ко мне приходили эти идеи. Чтобы суметь их воплотить на должной высоте.

Ленка сказала, прерывая молчание:

— Я скажу, а вы не смейтесь. Однажды дома у меня хорошо пахло, я открыла форточку, а там курил сосед. Я закрыла форточку и подумала, что вот, настанет время, когда люди научатся благоухать, как цветы, и тогда они будут распахивать форточки и делиться с улицей благоуханием…

— А что тут смешного? — рассудил я. — Про святых же говорили, что после их смерти начиналось благоухание, и при жизни иногда. Почему бы и нет? Человек вообще очень много может. Вон Фёдор в одиночку за день целый хребет почистить способен. Не такое уж сверхъестественное усилие, а какой результат немаленький. А если будет больше людей, больше времени и выше цель?

Фёдор заметил:

— Когда люди научатся благоухать, как цветы, им могут и не понадобиться форточки и дома. И многое им не понадобится из того, что сейчас понастроено на Земле. Слишком многое, что даже и перечислять не станешь.

* * *

Вечером мы пошли за водой.

Я ещё никогда не ходил на ручей в сумерках. Несколько больших полян с цветами и травой в человеческий рост лежит по дороге к ручью. И когда мы шли, над травами прямо маревом стоял звон цикад и кузнечиков, и над полем плыли ароматы множества цветов. Мы шли молчаливо и слушали этот галактический звон.

Вода в ручье была ледяная, и когда я зачерпнул её, то подумал, что она не пахнет ни рыбой, ни тиной, что она очень чистая. Может быть, моя душа когда-нибудь тоже очистится, как эта вода, и моя жизнь будет ручьём сбегать с солнечной вершины и проливаться на тех, кому это нужно.

Потом мы шли обратно. Небо густо затянули облака, и оттого земля не спешила остыть, в воздухе было мягко и тепло. Стрёкот уже улёгся, и стояла тишина, колеблемая ветром. Фёдор остановился послушать эту луговую тишину, и Ленка тоже остановилась, а я ушёл дальше. Было необыкновенно хорошо вокруг. Многие цветы закрыли свои венчики, но запах их остался. Было даже как-то чудно, что я плыву в этой тишине, что так тихо и отчетливо шуршит под ногой тропинка и что в моей канистре рождаются вежливые всплески.

* * *

Один мой товарищ прочитал мои записи и сказал, что я очень наивный человек, что я верю каждому слову какого-то ходячего проповедника, что у меня глубоко несамостоятельные взгляды на жизнь и что я вообще маменькин сынок и жизни не знаю. Сначала я расстраивался по этому поводу, но потом оглянулся и понял одну вещь. У меня есть Фёдор, есть Ленка, есть те, кому нужны мои снимки и мои записки. Все это подарила мне жизнь, а я верю, что жизнь все-таки справедлива. А у моего товарища есть много самостоятельных взглядов, как он их называет, но я думаю, что это просто взгляды большинства, потому что он живёт как большинство. И я бы не сказал, что товарищ мой счастлив. А я счастлив, хотя, признаться, после встречи с Фёдором мне больше приходилось грустить, чем раньше.

Счастлив же я потому, что я знаю, зачем мне жить.

2005–2006