«Вадимка»

Михаил Антонович АЛПАТОВ ВАДИМКА

К читателю

Автор повести «Вадимка» Михаил Антонович Алпатов (1903 — 1980) был человеком двух призваний — историком и писателем. С одинаковым пылом он неутомимо служил двум музам — строгой и вдумчивой Клио — музе истории — и мудрой прекрасноокой Каллиопе — музе эпической поэзии и знания.

В своих исторических трудах М. А. Алпатов был писателем с особой, присущей ему художественной манерой изображения исторических событий. В своих литературных произведениях — романе «Горели костры» о донских казаках в годы первой русской революции, в автобиографической повести о комсомольцах 20-х годов «Возвращение в юность», в публицистических статьях на литературные темы он всегда оставался историком.

Своё художническое кредо М. А. Алпатов изложил со всей определённостью в одной статье. Признавая за писателем право на художественный вымысел, он настаивал на тесной связи литературы с исторической действительностью. «Речь, разумеется, идёт, — писал он, — не о механическом заимствовании у действительности, а о художественном её осмыслении. А это обязательно предполагает элементарное, но непременное условие: художник должен — он обязан — знать ту подлинную действительность, ту подлинную историю, которую он взялся перевести на язык художественного изображения». В своём творчестве М. А. Алпатов строго следовал этим правилам.

Синтез истории и литературы проявился и в повести «Вадимка». Со страниц этой повести с читателем как бы говорят историк и писатель одновременно.

Историк не только изучил описанную в повести эпоху, знакомясь с документами, мемуарами, устными воспоминаниями современников, но и строго проверил все факты. Поэтому в повести присутствует правда истории.

Писатель многое взял из самой жизни, из личных наблюдений, воспоминаний. Ведь он сам был непосредственным свидетелем и участником событий той эпохи. Поэтому в повести есть правда жизни.

Михаил Антонович Алпатов родился на хуторе Сибилёв Митякинской станицы на Дону (ныне Каменский район Ростовской области). Он вырос в казачьей семье и провёл такое же детство, как и его герой Вадимка: бегал по берегам речки Глубочки, гонял с ребятами коней в ночное в родную привольную донскую степь. Все говорило за то, что его ждёт судьба многих его земляков-хлеборобов. Но жизнь рассудила по-иному. В 1914 году отец его ушёл на германскую войну, а дедушка Дмитрий Петрович, у которого стал жить Михаил, круто изменил судьбу своего старшего любимого внука.

Учитель приходской школы Степан Васильевич заметил у Михаила большие способности и тягу к знаниям. Он уговорил деда отдать парнишку учиться в Каменскую гимназию. Сколько тревог и волнений стоили для всей семьи экзамены в гимназию — ведь Михаил, живший на хуторе, не был так подготовлен, как городские дети. К великой радости деда и учителя Мишка сдал все экзамены с высшей отметкой 12 по двенадцатибалльной системе, тогда применявшейся. Четыре года дедушка в зимнюю стужу и буран, в весеннюю распутицу и под пронизывающими осенними ветрами каждую неделю возил в Каменскую «харчи» внуку — плату хозяйке, у которой жил Мишка. Парнишка оправдал надежды родных: он прекрасно учился, приобрёл абсолютную грамотность и каллиграфический почерк, с увлечением учил латинский язык, неплохо освоил французский и немецкий. А сколько и с каким захватывающим интересом он читал!

Михаил Антонович никогда не забывал добро, которое сделали ему дедушка и школьный учитель. С какой теплотой и глубоким уважением нарисовал позднее он образы этих чудесных людей в своём романе «Горели костры»!

Но вскоре наступил новый крутой поворот в жизни юноши. На Дон пришла гражданская война, революционные события захватили и Каменскую, где жил Михаил. После Октябрьской революции большая часть казачества перешла на сторону Советской власти. Фронтовые казачьи части приняли непосредственное участие в установлении Советской власти на Дону. В январе 1918 года на Дону образовались две власти: контрреволюционная в Новочеркасске и Донской казачий военно-революционный комитет во главе с Фёдором Подтелковым и Михаилом Кривошлыковым в Каменской. М. А. Алпатов, тогда гимназист 3-го класса, был свидетелем этих революционных событий, все симпатии его были на стороне красного казачества. Донской казачий военно-революционный комитет разгромил силы белогвардейцев. К февралю 1918 года на Дону была установлена власть Советов.

Но до окончательной победы было ещё далеко. Вскоре силам контрреволюции удалось временно захватить Дон. Шли суровые годы гражданской войны. В это время определилась жизненная позиция Михаила Алпатова, он навсегда связал свою жизнь с революцией. После окончательной победы Советской власти на Дону в 1920 году он, учительствуя в своём родном хуторе, стал комсомольцем, вступил в отряды самообороны.

В 1923 году по комсомольской путёвке он уехал учиться в Ростов. Писатель сам рассказал в повести «Возвращение в юность» об этих бурных и счастливых годах своей молодости. Время было трудное, но яркое, захватывающе интересное. Михаил стал комсомольским вожаком, с головой окунулся в перестройку жизни молодёжи, в бесконечные идейные споры, с максимализмом юности вёл борьбу против буржуазных пережитков, мещанства, потребительской психологии. В годы «поднятой целины» М. А. Алпатов был директором школы в станице Романовской, боролся за проведение политики Советской власти. В 1930 году М. А. Алпатов вступил в Коммунистическую партию, в рядах которой он состоял ровно полвека.

В душе молодого человека все время жила мечта стать учёным-историком. В 1932 году он едет учиться в Москву, блестяще оканчивает Московский институт философии, литературы, истории. Затем потекли годы упорного труда, научных поисков, постоянного самосовершенствования. Постепенно выкристаллизовалась главная тема его научных исследований — «Русская историческая мысль и Западная Европа», которой он посвятил два своих фундаментальных труда. Около 30 лет доктор исторических наук М. А. Алпатов проработал в Институте истории АН СССР. Он не забывал и донскую тему, изучал историю донского казачества, писал публицистические статьи. Не забывал он и своих земляков, постоянно бывал у них, участвовал в читательских конференциях по своему роману «Горели костры». М. А. Алпатов очень любил мать и сестёр, живших в посёлке Глубоком на Дону, регулярно навещал их в родных краях. Высокого роста, богатырского сложения, на вид немного суровый, он был в душе очень добрым человеком, всегда доброжелательным к людям.

М. А. Алпатов любил природу своего детства, чувствовал прелесть ночной степи, притягательную силу ночного костра, красоту ранней зорьки на тихой реке. Он, проведя детство и юность на казачьем хуторе, хорошо знал и любил животных. Став заправским горожанином, большую часть жизни прожив в Москве, он тосковал по деревенской жизни, мечтал завести большую собаку, но боялся, что в городе ей будет трудно жить. Случай все же послал ему четвероногого друга. Маленький, жалкий, приблудившийся котёнок был им отмыт, отпоен тёплым молоком, согрет лаской. Потом он превратился в огромного пушистого дымчатого кота необыкновенной красоты. Они всегда были неразлучны: когда Михаил Антонович работал за своим письменным столом, кот всегда лежал рядом и наблюдал за творчеством. Своего кота Ферапонта М. А. Алпатов даже вывел в одной из своих книг.

В повести «Вадимка» автор описывает последний этап гражданской войны на юге России. Зимой 1919 — 1920 годов оттесняемые Красной Армией белогвардейские войска Деникина отступали на юг, к Чёрному морю. Когда фронт проходил по Донской области, белогвардейцы часто угоняли с собой местное население. В водоворот отступления разбитой деникинской армии попал герой повести четырнадцатилетний Вадимка. В марте 1920 года деникинские войска упёрлись в берег Чёрного моря. Дальше пути не было. Вадимка невольно стал участником последнего акта драмы, разыгравшейся на пристанях Новороссийского порта. Брошенные и преданные белогвардейским командованием, бежавшим на английских и французских кораблях, солдаты хотели одного: поскорее добраться домой, покончить с опостылевшей войной, вернуться к труду, о котором так истосковались их руки и души.

Чудом спасшийся от гибели Вадимка с великим трудом пришёл домой, на свой родной хутор. И всюду на пути исстрадавшийся, но возмужавший парнишка видел столкновение добра и зла, на своём трудном опыте изучал алгебру классовой борьбы. И всюду добро, носителями которого были в первую очередь коммунисты, побеждало, и именно благодаря людской доброте Вадимка смог выдержать все выпавшие на его долю испытания.

Но дома Вадимку ждали испытания не менее суровые. В 1920 году гражданская война на Дону закончилась. Контрреволюция, однако, ещё пыталась изменить положение, не оставляла планов поднять казаков против Советской власти. Появился бандитизм, бороться с которым было не так просто. Контрреволюция однако просчиталась. Трудовое казачество помогло разгромить банды, создавало отряды самообороны. Во главе этой борьбы стояли коммунисты. Вадимка, глубоко потрясённый жестокостью белогвардейцев, всем сердцем потянулся к добру и правде коммунистов.

Основная идея повести — это идея доброты и в высоком философском смысле и в простом жизненном её проявлении. С большой силой личной убеждённости писателя-коммуниста М. А. Алпатов без громких фраз, деклараций и нажима, просто и искренне показывает на фактах, взятых из самой жизни, что носителями добра являются коммунисты. Ведь именно они желали добра не для себя лично, а для огромного большинства трудовых людей. В этом убеждается юный герой повести на своём нелёгком жизненном опыте.

Писатель с большой убедительностью показал возмужание Вадимки, глубокие перемены, происшедшие в его душевном мире, которые привели Вадимку в стан красных. Героизм шедших на смерть коммунистов, которых одним мановением руки погнал на расстрел жестокий и холодный в своём высокомерии белогвардеец Мальцев, мужество командира отряда самообороны Верчикова, переход честного фронтового казака дяди Василя на сторону Советской власти — все виденное и пережитое помогло простому хуторскому пареньку, плохо разбиравшемуся в политике, найти своё место в новой жизни.

Герой повести Вадимка наделён автором очень привлекательными чертами, писатель искренно любит Вадимку, живёт его жизнью, страдает его страданиями. Вадимка добр, доверчив, глубоко привязан к родным, особенно к матери. Он не герой, но сама жизнь закаляет его, делает более мужественным, помогает в решительные минуты проявить твёрдость и находчивость. Вадимка очень любит природу — неоглядную, постоянно меняющуюся, такую близкую и родную донскую степь. Вадимка любит животных, он крепко привязан к своим коням Гнедому и Резвому, нежно о них заботится, печалится об их судьбе.

Книга М. А. Алпатова — произведение светлое, проникнутое глубоким оптимизмом. Страшные, жестокие события гражданской войны даются автором сквозь призму восприятия юного и чистого душой Вадимки.

Читатель найдёт в повести М. А. Алпатова «Вадимка» глубину патриотического чувства, ясность философской идеи, народные характеры и правду жизни.

Член-корреспондент АН СССР

З. Удальцова

Глава 1 НА КРАЮ РУССКОЙ ЗЕМЛИ

Никогда ещё Новороссийский порт не видел столько народу, как в эту тёмную и сырую мартовскую ночь 1920 года. Всё, что из белой армии юга России дошло до моря, сгрудилось тут сейчас. На берегу пылали интендантские склады; эти гигантские факелы ярко освещали багровым полыхавшим светом всю гудевшую человеческую махину. Ещё вечером это была армия, теперь она распалась на отдельных людей, управляемых только страхом и неизвестностью. Сколько трудных дней, пробиваясь через невылазную кубанскую грязь, эти люди жили надеждой, что у черноморского берега их ждут «пароходы и крейсера». Они и теперь ещё ждали, что вот-вот, как в чудесной сказке, вдруг появятся эти волшебные корабли. Но слепящий свет огромного пожарища мешал видеть море. Из непроглядного мрака был слышен только плеск волн о берег. Море не шло им на помощь. Что же будет с ними дальше? Каждый искал своих земляков, с ними легче будет встретить роковое завтра. Ночью красные уже заняли город, утром они займут и порт.

Но жив живое гадает. Люди в обтрёпанных, мокрых шинелях, заношенных шапках выхватывали из огня огромные тюки английского обмундирования и тут же на холоде одевались во все новое от белья до шинели. Набрасывали на плечи резиновые плащи, спускавшиеся со спины клином. Тащили английские консервы, сколько могли унести. Стоял густой смрад — несло горелой шерстью, горелым жиром, душило ещё чем-то нестерпимо вонючим. Людские голоса сливались с треском и гулом пожара.

— Спасибо союзничкам, дай им бог здоровья!

— Всю гражданскую воевали в отрепьях, годами вшей кормили, а тут кто-то нам приберёг все это…

— Чего стараетесь? Один черт, утром красные сдерут это с нас, дай бог, если не со шкурой!

— Хоть ночь побудем в сухом да в чистом! Хватай! Мотай! Тащи! Глотай!

На пристани № 5 от пожара было видно как днём. Несколько человек притащили ящик с водкой и ящик английских консервов из разграбленного «чихауза» и стали устраиваться выпить. Новенькое английское обмундирование свалили на заляпанную грязью пристань и уселись вокруг разостланной шинели, служившей столом. Донцы в буро-зелёных галифе, френчах, шинелях, фуражках с длинным матерчатым козырьком сами себя не узнавали. Не так просто оказалось русскому человеку взять в толк, почему в этой заморской одёже столько несуразностей! Дело началось с английского белья. Рубахи оказались непомерно длинными. Зачем люди тратили зря столько материи? Ещё хуже обернулось дело с подштанниками — вместо них были какие-то недомерки с обрезанными штанинами. Кто-то сказал, что это называется трусики. Кому нужны подштанники, которые не греют! Но куда денешься! За гражданскую войну приходилось видать и не такое! Обнаружилось, что иностранная обувь была совсем несподручной. Вместо сапог англичане, оказывается, носят несуразные ботинки с халявками до самых колен, а халявки приходится зашнуровывать. Сколько времени и терпёжу надо! Видно, англичанам делать больше нечего! Но что поделаешь, если от русских сапог остались одни голенища!

Рядом с усевшейся компанией лежал на ворохе английских шинелей Вадимка — парнишка лет четырнадцати. Одетый во все английское, он был совсем незаметен на этой куче. Отблеск пожара по временам выхватывал из темноты его лицо с закрытыми глазами. Спутники сунули ему распечатанную банку консервов, он ел, но смертельно уставшему пареньку больше всего на свете хотелось спать. Он даже лёг на бок и поджал ноги, как это делал дома, собираясь уснуть. Вдруг ясно вспомнилось, как по вечерам, когда он засыпал, к нему подходила мать, гладила его по голове и шептала:

— Ну, спи, сынок… Ничего не болит?

Ему показалось, что и сейчас она здесь, рядом, он даже как будто почувствовал прикосновение материнской руки. Из-под сомкнутых ресниц у Вадимки выкатились слезы. Он вытер их рукавом, шморгнул носом и крепче зажмурил глаза. Авось удастся уснуть, чтобы не видеть того, что творится вокруг! Но сон не шёл. Из страшной неразберихи впечатлений перед Вадимкой стояло одно — его прощание с Гнедком и Резвым — конями, с которыми он коротал весь последний отступ, они были его лучшие друзья.

— Ничего! — утешал он себя. — Их теперь, наверно, уже напоили, накормили. Им будет хорошо!

Житель Новороссийска, которому он вместе с бричкой отдал своих коней, может быть, окажется добрым человеком!

Всю гражданскую войну Вадимка сидел дома. Но когда донская белая армия в последний раз отходила на юг, ему вдруг не повезло. На этот раз даже Алёша не выручил. Был на их хуторе Суходоле казак Алёша Кудинов. С германской войны вернулся он с четырьмя Георгиями и медалями во всю грудь. Но гражданская война пришлась Алёше не по нраву — какой же мне неприятель рязанский пехотинец, с каким мы вместе ходили в наступление на немцев в Карпатах? Какая может быть война между людьми одного отечества? Незаконная это война! И решил Алексей Спиридонович Кудинов в гражданскую войну держать нейтралитет, не служить ни белым, ни красным. Потому-то ему и довелось служить и тем и другим. Приходили красные — хутор выбирал Алёшу председателем сельсовета, приходили белые — хутор выбирал Алёшу хуторским атаманом. Главной своей обязанностью на этих должностях Алексей Кудинов считал одну — не давать разорять хутор. Труднее всего приходилось, когда через хутор перекатывался фронт. Тут власти Алёши не хватало, чтобы защитить хуторян. Обе воюющие стороны поедали скудные запасы продовольствия, а кавалерия, сверх того, растаскивала последнее сено. И белые и красные без конца требовали подводы.

— Нету у меня подвод! Все в разгоне! — твердил Алёша.

Он надевал в эти дни свой полный бант георгиевских крестов и все медали, верил, что у военного человека не поднимется рука, чтобы хлестать плетью полного георгиевского кавалера. Должен же солдат знать, как трудно достаются ордена! И это оправдывалось. Ни белые, ни красные Алёшу ни разу не пороли. Каждый раз его грозили расстрелять, но дело кончалось тем, что белые или красные, рассыпавшись по дворам, сами начинали выгонять подводы.

Так случилось и в последний раз, когда пришли белые. Вадимка видел, как казак въехал во двор, постучал о ставню плетью и прокричал:

— Хозяин, запрягай! Да живо!

Мать стала собираться сама ехать с подводой, но казак распорядился по-другому.

— Баба?.. Отставить!.. С бабами одна канитель. Куда тебя черт понесёт?.. Малый, собирайся!

Мать запричитала в голос, не хотела отпускать мальчонку, а больше в семье у них никого не было. Отец не вернулся с германской войны.

— Не отпущу ни за что! — кричала мать, загораживая собой Вадимку.

Ей на помощь пришёл Алёша.

— Ты, станичник, немножко горяч. Куда парня-то гонишь? Очухайся!

— Отступать будем не дальше Донца. Помните, как прошлый раз отступали. А Донец рядом. Вернётся парень. Ничего с ним не подеется!

— А откуда ты знаешь? Тоже мне генерал, — шумела мать и продолжала собираться в дорогу.

— Водный рубеж, станичница. Нехай красные попробуют его перескочить, — объяснял верховой.

— Водные рубежи разные бывают, — заметил Алёша. — Я их навидался в германскую… Чёрное море — тоже водный рубеж, между прочим.

— А ты что ж это, атаман, сам в дорогу не собираешься? Красных решил дожидаться?

— Не твоего ума дело, — огрызнулся Алёша. — Я подчиняюсь своему начальству — станичному атаману, а не твоей милости.

Вадимке очень жалко было мать. Завязалась борьба — мать не пускала Вадимку, вцепилась ему в рукав, а верховой оттаскивал плачущую женщину. Дело кончилось просто. Подъехали казаки, заперли мать в амбар, и Вадимка ударил по коням.

Попал Вадимка в обоз штаба бригады. На его бричку погрузили чемоданы и узлы одного офицера. Всякого багажа было очень много — видно, его благородие не надеялся вернуться. Это очень огорчило парнишку — ему хотелось, чтобы отступление скорее кончилось. Была надежда, что отступать придётся только до Донца. Но вот по наплавному мосту переехали Донец у станицы Каменской, переночевали там и двинулись дальше, словно никакого водного рубежа и не было. Каменская стала памятной Вадимке совсем другим событием. В их обозе было ещё две подводы с их хутора. Утром оказалось, что оба подводчика исчезли, бросив свои подводы. На их брички были назначены военные обозники. Вадимка решил — в Каменской у этих подводчиков были родичи, наверно у них и укрылись хуторцы. Значит, и они не верят, что отступление где-нибудь остановится. Но бросить свою подводу он не мог; кроме его двух коней — Гнедого и Резвого — у них дома тягла больше не было. Казачонок знал, что если лишиться последних коней, то им с матерью придётся идти по миру, а допустить, чтобы мать побиралась, он был не в силах. Да и коней ему было жалко. Кто же их накормит, напоит так, как он!

С каждым днём дом уходил все дальше, на душе становилось все тяжелее. Казаки-обозники были мрачны, неразговорчивы, на парнишку не обращали никакого внимания, а сам он боялся вступать с ними в разговоры. Наконец, он решился, спросил у одного обозника, которого считал подобрее, чем другие.

— Дядя, а долго ишшо отступать будем?

— Пока не упрёмся задом в Чёрное море, сынок! — со вздохом ответил тот и больше не сказал ни слова.

Но вот на Маныче отступление остановилось. Штаб бригады расположился в станице Хомутовской, плотно набитой воинскими частями. Таких трудных дней в жизни Вадимки ещё не случалось. Стоял январь. Зима этого, 1920 года выдалась на редкость суровой. Удалось раздобыть две изношенных одёжины, чтобы укрывать Гнедого и Резвого, стоявших под открытым небом у своей брички. Но корма коням не хватало. В станице скоро не осталось даже охапки соломы. Приходилось выпрашивать корм у казаков фронтовых частей — у них было с достатком спрессованного сена. Иногда Вадимка встречал только ругань, ему отвечали: кормить обозных кляч — это всё равно что козами сено травить! Даже боевые кони не каждый день видят сено! Но некоторым казакам Вадимка нравился.

— Молодец, парень. Хороший казак должен сначала коня накормить, а потом уж о себе думать… На, бери!

Случалось иногда, что полк выступал внезапно по тревоге, и тогда Вадимке доставался целый тюк спрессованного сена. Когда же сена не удавалось достать, ему стыдно было смотреть на Гнедого и Резвого — ему казалось, что кони глядят на него с укором, а он ничем им не может помочь.

Не лучше было ему самому. Все курени были набиты народом до отказа. Ночью, когда люди спали, негде было поставить ногу. Вадимка старался найти хотя бы местечко, где можно было бы сесть на пол и спать, прислонившись спиной к стене. Но и так спать редко удавалось — ночью люди входили и выходили, наступая в темноте на спящих. К утру парнишка был совсем измучен. Кормили его впроголодь.

Но главное было в том, что Вадимка чувствовал себя утонувшим в целом океане разбушевавшейся людской ненависти. Кругом царила лютая злоба. По Манычу шли бои. То днём, то ночью вспыхивали перестрелки, сливавшиеся в сплошной и казавшийся бесконечным треск; то днём, то среди глубокой ночи казачьи полки, расположившиеся в Хомутовской, поднимались по тревоге и на измученных конях скрывались в непроглядной пурге.

Время от времени в станицу привозили раненых. Самыми страшными Вадимке казались те, кто получил рану от удара шашкой. Почти каждый удар приходился по голове. Голова, а то и лицо у них были обмотаны бинтами, через которые просачивалась кровь. Вадимке чудилось, что эти неподвижно лежавшие фигуры не люди, а большие окровавленные куклы. Вадимка впервые своими глазами увидал, что такое война. Он решительно не мог понять, почему люди рубят друг друга? Даже животину и ту жалко. Ведь Вадимка готов сам голодать, но лишь бы его Гнедому и Резвому было хорошо. А как же можно решиться рубить живого человека!

Однажды к штабу пригнали толпу пленных. Из штаба вышли офицеры. Всем распоряжался высокий, уже немолодой, усатый военный, подтянутый, с повелительным голосом. Стоявшие поблизости казаки сказали, что это — полковник Мальцев.

— Коммунисты, выходи! — скомандовал он.

Больше десятка людей вышло вперёд.

— Смотрите на эту пургу в последний раз, завтра смотреть уже не придётся… — сказал Мальцев.

Потрясённый Вадимка не верил глазам. Зачем эти люди выходят вперёд? Неужели они не боятся смерти? Он переводил взгляд то на коммунистов, то на Мальцева. Коммунистов отвели в сторону. Перед остальными пленными Мальцев стал читать листовку «За что борется белая армия?».

— Кто разделяет эти идеалы, выходи вперёд! — скомандовал он, когда кончил читать.

Несколько человек вышло.

— А остальные?

Пленные молчали. Молчал и полковник. Слышно было только, как завывает пурга, смёрзшийся снег больно бил в глаза.

— Тогда вот что, — обратился офицер к перешедшим на белую сторону. — Снимайте с этих, — кивнул он на молчавших, — всё, что вам нужно. Другого обмундирования вам не обещаю… Поторапливайтесь!

Потом перешедших к белым повели куда-то по улице. Остальным было приказано раздеваться. Люди в одном бельё остались босыми на снегу.

— Обмундирование вам на том свете не понадобится! — объявил Мальцев, пряча в карман бумагу, которую он до сих пор держал в руках. — Всех в расход!

Даже офицеры, стоявшие с ним рядом, посмотрели на полковника с удивлением.

— А куда нам их прикажете девать? — ответил тот, поняв этот взгляд. — Обстановка не позволяет брать пленных… Всех! — И он размашисто начертил пальцем в воздухе крест.

— Господин полковник, — козырнул ему сотник Карташов. — Для штаба нужен ещё один повар. Может быть, тут найдётся? Да денщик у меня обморозился, — разрешите взять одного в денщики?

— А он из вашего же револьвера пулю вам не всадит?

— Это едва ли! — улыбнулся сотник.

— Дело ваше! — махнул рукой полковник в знак согласия.

Карташов подошёл ближе к пленным.

— Повара есть?

— Я был поваром у Филиппова! — крикнул один.

— А я готовил в «Яре», — отозвался другой.

Сколько надежды послышалось Вадимке в этих голосах!

— Выходи оба!.. Выходи и ты! — сказал сотник совсем молодому парню, посиневшему от холода. Видно, сотник его выбрал себе в денщики. — Одевайтесь! — указал он на валявшееся на снегу обмундирование, на которое уже успело намести снегу.

Сотника Карташова Вадимка знал — о нем в обозе говорили, что он без офицерского гонору и очень справедливый человек.

— Все! — отрубил полковник и пошёл в штабной курень.

Вадимка сорвался с места и побежал ко двору, где стояла его бричка. Ему хотелось спрятать куда-то голову, чтобы не видеть и не слышать. Неужели этих людей расстреляют? А дома на хуторе старики говорили, что пленных расстреливать не полагается. Но скоро за станицей захлопали частые выстрелы, глухо доносившиеся сквозь пургу. Вадимка в страхе закрыл уши озябшими ладонями и горько заплакал. Но никто не услышал его плач, никто не подошёл к его бричке. До Вадимки никому не было дела. Долго плакал потрясённый парнишка, но когда на душе немного полегчало, он сказал своим коням:

— Не горюйте… Когда-нибудь вернёмся домой… Не всегда же будет такое.

Но тут рыдания снова стали его душить — кони-то стоят голодные, они надеются, что он их накормит!.. Вадимка смахнул слезы и пошёл выпрашивать у фронтовиков хоть охапку сена.

События у штаба, однако, не шли с ума, перед глазами появлялся грозный усатый полковник и пленные, понуро стоявшие перед ним.

…На этот раз Вадимке никто не дал сена. На свой двор он пришёл совсем грустный, на Гнедого и Резвого старался не глядеть.

Один из обозников сказал:

— Что? Зажурился? Вот то-то и оно!.. На фронте вот дела, видать, совсем хреновые. Придётся опять пятки салом смазывать. А ежели догонят?.. Тебе, парень, совсем будет труба. Красные сочтут тебя за добровольца и обязательно башку тебе отвинтят. И коней твоих заберут… Поневоле зажуришься!

…А потом фронт покатился дальше на юг. Вадимка хорошо помнил, как это началось. В тот день было тихо и пасмурно, пурга унялась. Они стояли в станице Хомутовской. Внезапно до них донёсся грохот артиллерии красных. Такого грохота Вадимка ещё никогда не слыхал. Из всех куреней люди выбежали на улицу. Фугасные снаряды — так их называли казаки — рвались где-то за станицей, но Вадимка хорошо видел, как высоко над землёй, ослепительно сверкнув, лопались шрапнели. Все поняли, что выдержать такое уже нельзя. Поднялась суматоха, по тревоге штаб стал грузиться на подводы, Вадимкину бричку завалили офицерским багажом. О сопротивлении уже никто не думал. Последний отступ начался.

…А на Кубань пришла весна, чаще выглядывало солнышко, снег начал быстро таять. Кубанский чернозём превратился в непролазную жижу. Кони брели в ней по колено, еле волоча повозки, увязавшие в грязи. Когда в Екатеринодаре переправились по железнодорожному мосту через Кубань, стало ещё труднее. Вся отступавшая армия втиснулась в две узкие линии, железную дорогу и просёлок, тесно жавшиеся друг к другу. По полотну железной дороги шли пешие. Люди, выбившись из сил, — а среди них было много тифозных — валились в грязь на откос насыпи. Другие шли мимо, стараясь на них не смотреть. По просёлку двигались всадники и подводы. Ослабевшие кони падали на дороге, тонули в жидкой грязи. Их бросали или из жалости пристреливали, повозку тоже приходилось бросать. Чем дальше уходили, тем все больше оставалось позади брошенных лошадей и повозок, а на насыпи умерших или умиравших людей. Вадимке было страшно. Чтобы не упали его Гнедой и Резвый, он в станицах во время ночлега старался не только добыть для них корму, но и отдавал им почти весь свой хлеб, который ему иногда выдавали.

— Я уж как-нибудь и без хлеба просижу на бричке. Мне-то что!

Почти после каждого ночлега утром в их обозе не досчитывались нескольких человек — казаки убегали, чтобы сдаться красным. Людей в обозе становилось все меньше. Вадимка сдаваться красным боялся, ему хорошо запомнились слова обозника в Хомутовской, что его сочтут за добровольца, отвинтят ему голову и коней заберут. А если красные догонят и сами возьмут его в плен? Такого Вадимка не допускал — красные по непролазной грязи двигаются ничуть не быстрее, чем отступающие. А вот если доедем до моря, тогда что? Об этом парень старался не думать. Там видно будет!

Не один раз на станицы, где ночевал обоз, нападали банды зелёных. Начиналась несусветная стрельба, густо посвистывали пули, в станице поднималась паника, отступавшие превращались в бегущих. Обоз, где был Вадимка, с возможной быстротой, какую позволяла грязь, старался выскочить из станицы. К счастью, дело ограничивалось только этим, зелёных Вадимка так и не видал. Его по-прежнему заботили не зелёные, а красные, которые будут решать судьбу белых.

Но вот, наконец, добрались они до моря. На окраину Новороссийска втиснулись с трудом. Город оказался забитым людьми, лошадьми и повозками. Гул голосов и конское ржанье напомнили Вадимке Покровскую ярмарку на берегу Донца рядом со станицей Каменской, куда он однажды ездил с дедом. По шоссе из Новороссийска в порт шла сплошная вереница пеших людей. Совсем недавно большинство из них были кавалеристами, а теперь коней пришлось бросить в городе. Для большинства казаков это было настоящее горе: ведь конь не раз спасал их в беде, они были привязаны к нему, как к верному другу. А вот теперь приходилось расставаться. Многие плакали. Казаки не рассёдлывали коней. Ослабив подпруги и разнуздав коня, они снимали с седла суму со скудным продовольствием. Вот один из казаков, погладив коня по гриве, безнадёжно махнув рукой, пошёл сгорбившись прочь, натыкаясь на людей. Другой, припав к конской шее, долго стоял, поглаживая своего друга по спине. Вадимка отвернулся.

По их обозу передали приказ — бросать подводы, брать с собой только еду и отправляться на пристань № 5. Бросить Гнедого и Резвого на произвол судьбы? С этим Вадимка не мог примириться. Как же ему быть? Подошёл офицер штаба — его багаж лежал на бричке Вадимки. Офицер сказал обозникам:

— Тех, кто дошёл до моря, красные будут считать самыми лютыми врагами. Они нас не пощадят… Снимайте чемоданы, надо спешить на пристань. Да прихватите подводчика — он пусть тоже тащит что-нибудь.

«А как же всё-таки с конями? — напряжённо думал Вадимка. — Кони-то не поены со вчерашнего дня. Пропадут же кони!» — И тут неожиданно к нему пришло решение. Пока снимали чемоданы, Вадимка побежал в дом, около которого они стояли, и спросил:

— А кто у вас тут извозом занимается!

Хозяин нехотя сказал:

— Через два двора живёт извозчик.

Парнишка опрометью подбежал к бричке, на которой уже не было чемоданов.

— Я сейчас! — крикнул он и погнал коней ко двору извозчика. Но ему с трудом пришлось пробираться сквозь толпу, запрудившую улицу.

Хозяин этого дома лежал на кровати, укрывшись с головой, — то ли хворал, то ли в этот недобрый час притворился хворым.

— Дядя! — выкрикнул запыхавшийся Вадимка. — Я вам отдаю коней вместе с бричкой. Возьмите, ради Христа!

Удивлённый хозяин выглянул из-под одеяла и молча уставился на мальчишку.

— Они только со вчерашнего дня не поёные. Напоите их обязательно… Кони… очень… очень… хорошие! — и Вадимка расплакался.

Он выбежал во двор. Прижался щекой к носу Гнедого, потом Резвого и понял, что уйти от своих друзей он не может. «Останусь с ними, и все!» — решил он.

— Куда тебя черт занёс? Шалопутный какой-то! — услышал он над собой разъярённый окрик казака. — Хватай чемодан!

Последовал толчок сильной руки. Плохо соображая, Вадимка взвалил чемодан себе на плечо, почувствовал, что ноша для него была чересчур тяжела, пошатываясь пошёл следом за казаком. И тут вспомнил, что в бричке остался хлеб. Больше еды у него не было, но вернуться за хлебом он побоялся, старался только не отстать от офицера и казаков. Ему мешали обгонявшие его люди, а скоро в толчее Вадимка и совсем потерял своих спутников из виду.

— Хуторец, да это ты, что ли? — едва расслышал он сквозь стоявший кругом гомон.

Вадимка свалил чемодан на затоптанное грязью шоссе.

Перед ним стояли два его соседа — Василий Алёшин и Яков Чугреев. Он с трудом поверил глазам — в такой уйме народу и вдруг соседи! Чугреев был с винтовкой и шашкой, Алёшин — без оружия.

— Ты с кем? — спросил Алёшин.

— Да вот… Офицер пошёл… А я следом.

— Плюнь ты на своего офицера, приставай к нам… Теперь хуторцам надо держаться гуртом, — приказал ему Алёшин. — Служба наша кончилась!

— А это чей? — спросил Чугреев, кивнув на чемодан.

— А это офицеров…

— Где ты будешь теперь искать своего офицера? Нехай он идёт себе с богом, а его добро нам пригодится, — сказал Чугреев и взял чемодан.

— Держись, Вадим, за нас. Пропадать, так всем вместе, — твёрдо сказал Алёшин.

Так Вадимка попал на эту пристань, на самый край русской земли.

Глава 2 «ВОТ ТАК-ТО!»

Теперь, лёжа на ворохе английских шинелей, пахнувших нафталином и гарью, Вадимка старался уверить себя, что его друзьям — Гнедому и Резвому — будет хорошо. И это успокаивало. Происходящее в порту все больше и больше доходило до его сознания. Плотная громада людей, освещённых ослепительно мигавшим пожаром, напомнила Вадимке большую картину «Страшный суд», которую он видел в притворе их хуторской церкви. Богомаз изобразил на ней вот такое же множество людей. Кругом люди… люди… люди. Небольшая их кучка, во всем белом, шла в рай, остальные, в тёмных одеяниях, всем скопом шли в ад. А он — ад — находился тут же рядом. Из огромной расселины в земле вырывался огонь. Он ярко освещал шедших туда грешников, как освещают сейчас отблески пожара всю эту сгрудившуюся на пристани тёмную толпу. Правда, люди эти никуда не идут: им некуда идти — земля здесь кончалась, начиналась вода, а по воде пешком не пойдёшь. Набросав на грязные причалы груды английского добра, они расселись большими и малыми кучками и пьянствовали. Ящики с водкой стояли тут же…

Вдруг рядом громко загалдела загулявшая компания. Сначала ничего нельзя было разобрать, потом гвалт стих и Вадимка узнал голоса споривших между собой казаков. Это были знакомцы Вадимки — Василий Алёшин и Яков Чугреев.

…Дворы Алёшиных и Чугреевых стояли рядом с двором семьи Вадимки — один по одну сторону, другой по другую — но Василия и Якова мальчишке приходилось видеть очень редко. Сначала Вадимка был маленьким, а соседи ушли на действительную службу, потом на германскую и на гражданскую войну, и знал Вадимка их только по рассказам взрослых. Служить Василию и Якову всегда приходилось в одном полку, они даже дружили между собой, но все удивлялись, как могли эти казаки уживаться друг с другом.

Уж очень они были разные. На хуторе посмеивались, что Василий и Яков родились разными «и снаружи и изнутри». Василий — длиннолицый и белокурый, Яков — круглолицый и чернявый. Но тут удивляться было нечему, удивительным казалось другое — жизнь тёрла и мяла обоих одинаково, им доводилось попадать в одинаковые переплёты, но характеры у этих людей как были разные, так и остались. Казаки говорили, что у Василия Алёшина нрав — «не бей лежачего»! А насчёт Якова на хуторе повторяли слова одного деда: «Наверно, его когда-нибудь нечаянно напоили молочком бешеной коровки».

…Вадимка стал прислушиваться, о чём сейчас спорили его соседи.

— Ешьте, пейте, братцы, — говорил Василий Алёшин. — Не иначе, как начальство старые долги нам отдаёт. При царе нашему брату полагалось в день жалованья одна копейка и две трети. А мы с четырнадцатого года видели только шиш с маслом — приход с расходом верен и остатка нету. Посчитайте, сколько недоимок за начальством теперь накопилось!.. А приварок сами знаете какой у нас бывает на фронте. А на ужин скрутни — покрутишься, покрутишься, да и спать ляжешь. А одёжа? Яко наг, яко благ…

— Опоздало начальство нам долги платить. За одну ночь не успеем получить… Все пошло на распыл! — рыкнул Яков.

— Что верно, то верно, — согласился Алёшин. — На распыл… Вон сколько одёжи, обувки горит за здорово живёшь. А ить сколько народу голого и босого сейчас в России!..

— Сама Россия пошла на распыл — вот что чудо! — перебил его Яков. — Остались у нас одни шкуры, и те утром достанутся красным.

— А на кой черт красным наши шкуры, их дубить не будешь.

— Вот не придут пароходы, а придут красные, погляжу я, что они тебе скажут?

— А они мне скажут: вот что, Василь Алёшин, — отвоевался ты, браток. Знаем, что осточертело тебе это занятие. Вон видишь эту железную дорогу, шагай, Василь, по шпалам до самого своего хутора. Да поспешай, а то, сам видишь, на дворе весна, опоздать можешь, люди отсеются… А я помахаю им ручкой, доберусь до дому, высплюсь, побреюсь и начну налаживать плуг да бороны… А насчёт России я тоже подумываю. И что она, бедная, будет делать без Якова Чугреева! Погибнет небось!

— Довели Россию!.. А что будет дальше?

— Что верно, то верно — деньги считаем на тысячи, а ходим без порток! Но помяни моё слово, придёт время — рублёвая бумажка снова будет у нас цвета спелой пшеницы, трёшница — как трава зелёная, пятишница — как небо голубое, а десятка — как заря утренняя!

— Вот придёт заря утренняя, а с нею красные, отрубят тебе башку, и не увидишь ты, друг мой, ни голубого неба, ни зелёной травы! — проворчал Яков.

— Не меряй, Яков, на свой аршин. Отвязывать башку — это уж по твоей части. Сколько народу ты за войну перевёл! Эти люди тебе во сне не снятся?

— Война есть война! Или грудь в крестах, или голова в кустах… Уж такой военный закон!

— А я-то думаю, что место голове на плечах! Так что, война войной, да воители разные бывают!

— Вот уж из тебя воитель всегда был никудышный. Уж я-то знаю!..

Тут в разговор стали вмешиваться другие казаки, голоса Василия и Якова снова утонули в общем шуме, Вадимка уже ничего не мог разобрать. Он потерял интерес к этому разговору и стал снова смотреть, что делалось вокруг. Его внимание привлекла высокая фигура молодого офицера.

— Мы были у ворот Москвы, господа! — донёсся до Вадимки пьяный голос — У ворот Москвы, вы это понимаете?.. Но нам всадили нож в спину. Нас предали!..

— Сядь, Сергей, хватил лишнего. Оставь свой бред.

— Не-ет, это не бред!.. Я два года не выходил из огня, я без остатка отдавал себя делу России, я готов был отдать жизнь… А мне плюнули в душу. Мы за них умирали, а эта штабная сволочь кутила в тыловых ресторанах. А мы-то, идиоты, верили в какие-то и-де-а-лы!

Поднялись ещё двое и стали усаживать разбушевавшегося.

— Постыдись, кругом нижние чины!

Но шумевший вырывался.

— Нижние чины! Вот им-то я и хочу сказать… Братцы, наши хозяева нас бросили, а сами удрали… Я не хочу умирать за эту дрянь!

Пьяного схватили под руки и усадили на место.

В группе офицеров, сидевшей поодаль, было, кажется, весело. Кто-то рассказывал:

— Однажды ночью был я начальником караула. Пошёл проверять посты. Подхожу к одному посту… смотрю… часовой улёгся и спит. Растолкал я его: «Ты что же делаешь? А противник?..» А парень в ответ: «А противник разве спать не хочет?»

Компания рассмеялась… Офицеры смеются… В такую-то страшную ночь… Наверно, потому, что боятся заплакать.

…Вдруг по пристани пронёсся гул, послышались ликующие выкрики, поднялась суматоха, люди стали собирать пожитки. Вадимка вскочил на ноги, иначе затопчут. Он поспешил стать рядом с Василием Алёшиным. Со всех сторон их сжала толпа, стало трудно дышать. Все уставились в ту сторону, где из темноты выплывало белое судно; при свете пожара оно казалось совсем розовым. С палубы была слышна команда.

— Неужто на этот баркас думают погрузить все наше стадо? — вздохнул Яков Чугреев.

— Ждали несметный флот, а прислали какую-то лоханку, — прибавил кто-то.

— А можа следом да придут ишшо пароходы, — сказал казак, которого притиснуло совсем рядом. Он держался за два туго набитых мешка.

— Дожидайся, кума, мягких, — ответили ему.

Неожиданно Василий Алёшин взял Вадимку за руку и крепко сжал его ладонь. И это тронуло Вадимку до слез, он почувствовал себя под защитой взрослого человека, о котором с малых лет слышал много хорошего. С тех пор как Вадимка уехал из дому, никому до него не было дела.

— Не спеши, парень, на пароход… Нас с тобою за морем никто не ждёт, — услышал Вадимка шёпот у самого уха.

Слова Алёшина изумили и обрадовали его. Вадимка боялся попасть к красным, но уезжать куда-то за море ему очень не хотелось. А как же мать, как же дом, как же ребята? Как же без всего этого? И вот такой человек, как Василий Алёшин, говорит, что уезжать никуда не нужно. Уж он-то знает, как лучше! И Вадимка тоже сжал ладонь Алёшина.

Судно причалило. Со всей пристани к берегу бежали люди. Началась страшная давка. Дышать стало ещё труднее. Напряжение возрастало. С берега толпа криками торопила судовую команду. Почему так долго устанавливают трап? Все ждали, что сейчас начнётся посадка, но внезапно с парохода на берег сошли офицеры с винтовками и загородили вход.

— Штаб-офицеры есть? — послышалось с палубы.

Наступила тишина, а потом понеслось в ответ:

— Тут все генералы!

— Я тоже стал бы генералом, да в арифметике слаб!

— Плох тот солдат, кто не хочет быть генералом! Таких берете?

Некоторые офицеры протиснулись к трапу. Их пропустили на палубу. Но одного, пробившегося вперёд, вдруг оттолкнули обратно в толпу.

— Как вы смеете? Я — капитан!

— С чем вас и поздравляю, — ответил ему, видно, начальник тех, кто охранял трап. — Соблюдайте порядок, и с вами будут обращаться деликатно. Дойдёт очередь и до обер-офицеров.

Но в один миг все переменилось. Высокий человек с револьвером в руке — Вадимка сразу узнал его: это был тот самый офицер, который только что кричал на пристани, — налетел на охрану.

— Дорогу, крысы тыловые, а то пулю в морду!

Он пробился через заслон, взбежал на середину трапа, выстрелил вверх и во весь голос крикнул:

— Братцы! Слушай мою команду! К турецкому султану на блины! За мно-о-ой! — и влетел на палубу.

Человеческая махина стала неуправляема. Офицеров, охранявших трап, смело в один миг. Плотная толпа, наседавшая на пароход, хлынула с такой силой, что люди, оказавшиеся у края пристани, посыпались в воду. Вадимку и Алёшина неудержимо понесло к пароходу.

— Держи правей, держи правей, — слышал Вадимка тревожный голос Алёшина.

Их волокло все ближе к кромке причала. Пароход, казавшийся Вадимке огромным чудовищем, был уже совсем близко. Но внезапно чудовище двинулось куда-то в темноту — пароход медленно стал отчаливать, трап вместе с людьми рухнул вниз. Грянул оглушительный взрыв криков, визга, ругани. Но толпа продолжала напирать; вслед за трапом в воду полетели люди. Они страшно кричали.

Вадимка различал край пристани, от которого уже отошёл пароход. Вопли усилились. Ещё несколько мгновений — и их тоже столкнут в море.

Не помня себя, Вадимка закрыл глаза, он приготовился падать в бездну. Ему показалось, что они с дядей Василем, взявшись за руки, уже летят вниз. Он ждал удара, но удара все не было и не было. Вадимка открыл глаза — они стояли у самого края пристани, дядя Василий обхватил его за плечи и прижал к себе. Всё, что творилось рядом с ними, Вадимка понимал с трудом — кто-то стрелял, кто-то молился, кто-то до хрипоты кричал.

Напор толпы прекратился, Вадимка стал приходить в себя.

Пароход скрылся в темноте.

— Ну, парнишша, придётся ставить свечки всем угодникам, какие только есть. Ишшо бы чуть-чуть… — проговорил дядя Василий.

Рядом стоял Яков Чугреев, он плакал, не стесняясь никого. Вадимка чувствовал, что ему в ногу упёрлось что-то твёрдое и очень больно давило. Это был, наверно, тот самый офицерский чемодан, который Яков вчера взял из его рук. С ним Чугреев не расставался.

Кто-то осипшим голосом завопил в сторону ушедшего парохода:

— Стойте! Стойте, защитники Всевеликого войска Донского! Стойте, сволочи! — и выстрелил из винтовки в темноту.

Где-то близко тоже слышался крик:

— Да рази ж можно с людьми так поступать! Рази ж можно! Зверьё проклятое!

Казак в полушубке негромко, басовито выговаривал:

— Эх, подойтить бы к этому морскому капитану да раздвоить бы башку этой мерзотине… Винтовка — не то. Тут шашка нужна.

И только державшийся за свои мешки казак повторял, как и прежде:

— А можа это не последний пароход… Кто ж его знает… Можа не последний!

Вадимка почувствовал, как дядя Василий выпустил его из рук.

— Люди ведь тонут там, люди! — в отчаянии закричал Алёшин.

Нагнувшись над краем пристани, он стал командовать:

— Плывите к берегу, тут близко… Без паники, без паники!.. А вы чего без толку орёте? — набросился он на стоявших рядом. — Связывайте всё, что можно связать, бросайте концы утопающим. Быстро!

На пристани началась суета. Вадимка подивился находчивости солдат — они снимали с себя пояса, связывали их. Начали собирать английское обмундирование, валявшееся под ногами. Френчи и шинели связывали между собой рукавами, с ними связывали штанины брюк. Получались длинные, несуразные связки, которые тут же кто-то окрестил «спасательными канатами». Их быстро спускали с пристани. Вадимка изо всех сил помогал взрослым. В отблеске огня он различал, как большинство упавших в воду поплыло к берегу, откуда им что-то кричали, многие хватались за концы «спасательных канатов». На пристань стали поднимать спасённых, с них текла вода, от холода они дрожали, старались отдышаться.

— Ну, как Ердань? Дюже солёная? — спрашивал кто-то.

Но внимание Вадимки теперь было привлечено к другому.

— Казаки! — вдруг где-то недалеко раздался зычный командирский голос. — Кто со мной? Будем пробиваться в Крым сухим путём. Другой дороги у нас не осталось. В порту много брошенного оружия, подбирайте его — и с богом! Пулемётов побольше!.. Кто со мной?

Вадимка сразу узнал голос полковника Мальцева.

— А мы, сосед, что будем делать? — сказал Яков, утирая слезы. — Двинем в Крым?

— …Ну, ты как хочешь, а я как знаю, — помолчав, нехотя ответил Алёшин.

— Значит, не пойдёшь?.. Я давно догадывался.

— Значит, не пойду… С меня хватит!

— Уговаривать тебя некогда. Дело твоё… А жалко — три службы сломали вместе.

— Яков, куда тебя черт понесёт? На кой леший тебе Крым? В седле не удержались, на хвосте не удержишься!..

— Не в том дело! — перебил Чугреев. — Сам знаешь, уж больно много я красным задолжал. Как бы они не стали взыскивать все долги сполна. Так что приходится одной дорожки держаться… Ежели доберёшься до дому, скажи моим, что велел, мол, кланяться, а сам пошёл долю искать… Прощай, сосед!

Яков тряхнул головой, вскинул ремень винтовки на плечо и с офицерским чемоданом в руке пошёл, расталкивая галдевшую толпу.

…С Мальцевым ушло немало народу, на пристани стало просторнее. Скоро тут все утихомирилось. Люди снова стали рассаживаться кучками. Слышался ровный гомон. Было похоже, что пароходов уже не ждали. Пожар на берегу угасал, на пристани стало темнее, более густо потянуло смрадом. Вадимка и Василий Алёшин нашли то место, где они недавно располагались.

Английская амуниция была изрядно затоптана грязными сапогами, от ящика, в котором была водка, остались одни щепки, осколки от бутылок хрустели под ногами. По этому месту, видать, прошло много ног.

— Садись, парнишша… Теперь нам осталось только ждать готового… Отдыхай, — сказал Алёшин, подстилая ему валявшуюся шинель.

Долго сидели молча. Вадимка был потрясён всем, что увидел в эту ночь, но все заслонила коренастая фигура Якова. Перед глазами так и стояло — с винтовкой и чемоданом сосед уходит от них, исчезая в толпе, одетой в английские шинели.

Вадимка по привычке шморгнул носом и прошептал, поглядывая украдкой на Алёшина.

— Ушёл дядя Яков, ну и нехай себе… Ему, стало быть, не жалко ни дома, ни хутора… Не очень-то они ему нужны!

Дядя Василий долго молчал, а потом похлопал своего собеседника по спине и будто нехотя сказал:

— Рыба ишшет где глубже, а человек — где лучше.

— Ну, конечно, ты делаешь как лучше!

— Эх, парень, парень… И что ты ко мне пристал…

— Доберёмся до дому, эх и заживём! Правда, дядя Василь?

— Дай-то бог… А то ведь только тем и занимаемся, что стреляем друг в друга.

Дядя Василь снова замолчал. Вадимка был несказанно рад, что с ним разговаривают как со взрослым, и тоже молчал — он боялся каким-либо неосторожным словом рассердить соседа.

— А нынче вот, — снова заговорил дядя Василий, — я дошёл до края и конца — тут край земли нашей, тут и войне конец. С нынешней ночи я могу жить не по воинскому уставу, а сам по себе. Нынче я опять Василий Алёшин, каким меня мать родила. И думаю я — не пора ли тебе, Василий Алёшин, жить, как велит тебе твоя душа… А душа-то, она от войны совсем изнемогла… Вернусь вот домой и начну жить с того места, на каком меня застала война… Дело тут простое… Ежели мне кто сделал добро, так и я же буду платить ему тем же. Ежели каждый из нас да начнёт жить по этому человеческому закону, то и жизнь станет совсем другой. Свет-то, он стоит на добрых людях.

Вадимка был согласен с Алёшиным. После всего, что довелось видеть в Хомутовской, он хорошо знал, как страшно, когда люди убивают людей.

— Вот бы только коней выручить, — осторожно заговорил парнишка. — Я их в городе одному извозчику отдал… А что, ежели пойти к этому дядьке и сказать: «Отдай коней назад, мы домой на них поедем?» А? Дядя Василь?.. Коней-то жалко… Что мы с матерью без них будем делать?.. Быков у нас нету.

— Дорогой ты мой, несмышлёныш, — обнял Вадимку Алёшин. — Кто ж тебя пустит по городу разгуливать, коней своих искать? Мы с тобой, брат, пленные. У нас теперь одна забота — делай, что прикажут… Да ты не горюй. Твоим коням тут будет неплохо. Извозчик толк в лошадях понимает…

Вадимка вздохнул и ничего не ответил. Он был очень обижен, что соседу не жалко бросать его Гнедого и Резвого. Парнишка даже отвернулся от Алёшина. Только сейчас он смог оглядеться по сторонам. Пожар на берегу погас, от него остались лишь какие-то тлеющие груды. Но было удивительно — раньше, когда пожар только начал затухать, соседняя пристань все больше терялась в темноте; теперь пожар кончился, а соседнюю пристань стало хорошо видно. Вадимка догадался — уже светало. Он посмотрел на море. На горизонте в густой рассветной дымке маячили два судна.

— А это что за пароходы? — дёрнул он за рукав дядю Василия.

— А это, парнишша, союзнички. Англичанка, не иначе… Бросили союзнички нашу кобылку на берегу, а сами на своих крейсерах подальше удирают.

Вадимка впервые видел военные корабли, но смотреть на них не пришлось. С пристаней в воду полетели кобуры с револьверами, погоны, бинокли, винтовки, шашки, ручные гранаты, рваная бумага, пустые бумажники — да разве все разглядишь? Что сразу булькнуло в воду, а что плавало на неторопливой морской волне. Но больше всего Вадимку удивили сами люди. На всех пристанях они стали подниматься и густой толпой, медленно двинулись к берегу.

— Ну, вот и всё! — спокойно сказал Алёшин. — Как ни хворало наше Всевеселое войско Донское, а нынче померло!.. Мы с тобой, Вадимка, уже в плену.

Вадимке верилось с трудом. Он ждал, что придут на их пристань красные, наставят на них винтовки и крикнут: «Руки вверх! Сдавайтесь!» — и плен начнётся. А тут все не так. Красных не видно, а дядя Василь говорит, что плен уже начался.

На глаза попался все тот же казак с двумя мешками. Теперь этого человека трудно было узнать. Он совсем осатанел, ругался, кому-то грозил, кого-то проклинал. С трудом подтащил свои мешки к борту пристани.

— Нате, жрите! — заорал он с визгом и столкнул ногой один мешок.

— Подавитесь моим добром, проклятые! — и столкнул другой.

— А теперь за ними сам вниз головой, что ли? — усмехнулся Алёшин.

— Не-ет, они этого от меня не дождутся, — продолжал кричать владелец мешков. — Будет по-другому… совсем по-другому. Я с них получу за своё добро!.. Лесные чащи у нас, слава богу, не перевелись, а стрелять я умею!.. Вот там теперь моё место!.. Я с ними ещё посчитаюсь!

Казак долго смотрел на колыхавшуюся воду, где утонули его мешки.

— Вот так-то! — сказал Алёшин, снова обнял Вадимку, и вместе со всеми они молча пошли к берегу. В порту стояла тишина. Было слышно, как плескалась вода под устоями пристани.

Глава 3 «СВЕТ СТОИТ НА ДОБРЫХ ЛЮДЯХ»

Каждая пристань глубоко вдавалась в море, скопившаяся масса людей двигалась медленно, до земли пришлось идти долго. Вадимка всматривался в берег, видел, как со всех пристаней туда выливались людские потоки, они сходились в общий поток, который тянулся по шоссе в город. От огромного пожарища остались обуглившиеся кучи мусора, которые все ещё курились. «А где же красные? Как они будут встречать пленных? А не сочтут ли красные меня добровольцем?» — приходило снова на ум. Становилось страшно — хотелось поговорить с дядей Василием, но Вадимка молчал, и на это у него был свой резон: не хотелось показывать трусость. Не боится же дядя Василь сдаваться в плен, а уж он-то знает дело! Одно успокаивало — в Хомутовской перед белыми стояла небольшая кучка пленных, а тут вон гляди сколько — тысячи! Расстрелять такое множество народу невозможно.

Кругом слышался негромкий гомон.

— Вот мы частенько так, для красного словца, говорим: дальше ехать некуда! А вот нынче шкурой чувствуешь — каково человеку, когда ему на самом деле ехать некуда! — Шедший недалеко казак вздохнул.

Для своих четырнадцати лет Вадимка был высокого роста. Его складная фигура, открытое лицо с довольно крупными чертами, озаряемое милой, добродушной улыбкой, располагали к нему людей. В выражении его лица сохранялось ещё немало детского. Когда Вадимка видел что-нибудь интересное, у него слегка открывался рот, а серые с синевой, глубоко посаженные глаза смотрели на мир с постоянным любопытством, словно говоря: а на свете-то, оказывается, вон что творится, а я, чудак, и не знал. Мягкие, русые, немного вьющиеся волосы, часто выбивавшиеся из-под шапки, тоже мешали ему казаться взрослым. Алёшин шёл, обняв Вадимку, иногда похлопывая его по плечу. Парнишка понимал, что дядя Василий хочет его подбодрить, и с благодарностью посматривал на своего покровителя.

Они вышли на берег. У выхода из порта стояло несколько всадников в кубанских папахах. На одном — алые галифе. Конечно, это — красные. Всадники с любопытством смотрели на нескончаемую вереницу пленных.

— Далече вы забрались, станичники! А ведь придётся ж обратно отмеривать эти версты! — крикнул один из красных. Вид у него был залихватский: кубанка сдвинута на затылок.

— А ты, браток, нас подвези! Теперь тебе делать всё равно нечего — война-то кончилась! — в ответ бросил кто-то из пленных.

Дальше стоял кавалерист, который скороговоркой твердил:

— Может, бинокль у кого остался… Он вам больше не нужен… Нет ли у кого бинокля?

А потом произошло то, чего Вадимка никак не ожидал. Из гущи пленных выбрался казак и протянул кавалеристу свои часы.

— На, возьми!.. Один черт, обозники отберут. Так уж нехай они достанутся боевому коннику. Две войны вместе служили, под пулями много раз бывали.

Тот растерялся.

— …Может, у тебя жрать нечего?.. Хочешь, дам в обмен?

— Не надо! Это тебе мой подарок, а за подарок плату не берут… У меня пока что английских консервов полны карманы… Союзнички угостили… Вон они маячут. Видишь? — показал он на крейсеры, теперь хорошо видимые на морском горизонте.

— Ну, спасибо. Может, когда-нибудь придётся встретиться! — благодарил кавалерист, принимая часы.

— По нынешним временам и не такое бывает.

— Ну, желаю благополучно добраться до дому. Бывай здоров!

Такие разговоры победителей с побеждёнными совсем успокоили Вадимку. Подумаешь, плен!

— Дядя Василь! — тронул он за рукав Алёшина. — А ничего страшного!.. А?

— Солдатский разговор, — улыбнулся дядя Василий.

А солдатский разговор все продолжался.

— Иванов! Митрий! Вылезай из этой каши! — кричал ещё один красный, махая кому-то из шедших в колонне. И пока пленный вылезал, Вадимка внимательно вслушивался, что говорил всадник. — Вот уж никак не ждал, что тебя сюда черт занесёт! Ты же был в знаменитом 27-м Донском казачьем!.. Помнишь, как мы с тобой в Карпатах воевали? Мы же с тобою, чертяка, под Глубокой вместе Чернецова громили… Давай тряхнём стариной!.. — но его уже не было слышно.

А что случилось дальше, уж совсем изумило Вадимку.

— Александр! — услышал он сквозь шум, который теперь стоял над колонной.

— Андрюшка! — поднял руку в ответ шедший недалеко пленный. Этим пленным оказался сотник Карташов.

— Теперь уж нам, наверно, удастся окончить Новочеркасский политехнический!

— Дай-то бог! — и Карташов стал выбираться из колонны.

Вадимка, вытягивая шею и поднимаясь на цыпочки, старался разглядеть, что будет дальше. Он видел, что человек, окликнувший сотника, слез с коня, и друзья обнялись.

— Встречают нас прямо-таки с почётом, парень… Сплошная кавалерия, — говорил дядя Василий. — Какой части? — спросил он конного, мимо которого проходили.

— Жлобинцы! — последовал ответ.

…Колонна уже шла по булыжному шоссе, скользкому от обильной грязи.

— На крейсере сверкнуло! — неожиданно крикнул кто-то.

Так же неожиданно послышались резавшие слух звуки. Вадимка успел подумать — в Хомутовской он слышал, как летят снаряды, которые падали за станицей. Теперь он слышал те же звуки, только на этот раз они были куда громче, снаряды проносились, казалось, над самой его головой.

— Ложи-и-ись! — вразнобой скомандовало сразу несколько голосов.

Дядя Василий, падая, свалил своего спутника прямо в грязь. Но необстрелянный Вадимка не прятал голову, ему хотелось посмотреть, что тут будет дальше. Рядом с их дорогой, немного впереди, буруны огня и земли с оглушительным грохотом взлетали кверху. Сильно вздрогнула земля, Вадимка почувствовал, как его обдало грязью. Это повторялось дважды. У Вадимки зазвенело в ушах, он перестал видеть, впопыхах начал протирать глаза, догадался, что лицо ему залепило глиной. Когда он снова мог смотреть, уже не стреляли, но все продолжали лежать. Спереди доносились стоны, заржала лошадь. Потом люди стали подниматься.

— Кажется, перестали.

— Из дальнобойных, сволочи, ударили!

— Бывало и похуже! — слышал Вадимка.

Но его больше всего удивил дядя Василий. Тот тяжело встал, пошатываясь на скользком булыжнике, повернулся в сторону моря и смотрел туда такими глазами, что Вадимке стало страшно — таким он приветливого дядю Василия ещё никогда не видал. Помолчав, Алёшин заговорил совсем негромко, но с силой выдавливая каждое слово:

— По донцам из главного калибра?.. Союзнички… Да какое же право вы имеете стрелять по мне? Я же на своей земле, сука заморская! Белые, красные, зелёные! Да завтра можа объявятся какие-нибудь голубые! Вам-то какое дело?! Мы уж как-нибудь без вас разберёмся! К нам не суйся, сволочь! Привыкли в чужие земли соваться!.. С Россией у вас так не выйдет! Вашими холуями мы всё равно не будем. Так и знайте!

Алёшин замолчал, тяжело дыша.

— Утрись, что ли! — посмотрел он на Вадимку. — Ты же весь заляпан грязью, одни глаза остались… Ну, как? Не задело?

— Не-е-е! — улыбнувшись, громко ответил Вадимка. Ему было забавно — дядя Василий требовал утереться, а сам был весь в грязи. Со скользкого резинового плаща глина сползала целыми комьями. — А ты тоже утрись, дядя Василь!

Алёшин посмотрел на себя и Вадимку.

— Ничего, отскребемся как-нибудь!

Вадимка посторонился, чтобы пропустить казака, выбиравшегося на обочину шоссе. Это был тот самый, в полушубке, который ночью грозил раздвоить шашкой голову капитану парохода.

— Браток! — кричал он всаднику, у которого только что убило осколком коня. С помощью пленных конник снимал седло. — Браток, веди меня к твоему начальству!

— А в чём дело?

— Да дело-то, понимаешь, неотложное. Разговор у меня с их превосходительствами только теперь начинается. Берите меня с собою, иначе мой разговор с ними не состоится… Давай к командиру!

По колонне передали приказание стоять на месте. Поднявшиеся на ноги пленные, стирая с себя грязь, уставились вперёд — туда, где разорвались снаряды. Вскоре к ним дошла весть:

— Полегло там и нашего брата и красных!

К тому месту впереди поскакал какой-то начальник офицерского вида в лихо заломленной серой папахе. «Комиссар!» — подумал Вадимка.

Потом до Вадимки долетел его голос:

— Гони сюда санчасть. Со всеми колымагами!

Этот же конный, которого Вадимка считал комиссаром, показался вновь — он шагом проезжал обратно мимо колонны.

— Врачи есть?.. Среди пленных врачи есть? — спрашивал он.

— Есть! — раздалось в ответ, и несколько человек стали протискиваться к нему.

— А что может сделать врач, у которого ничего нет в руках? — сказал один из них.

— Была бы умная голова да умелые руки, остальное приложится… Спешите к раненым! Очень прошу!

— Викентий! Предводитель команчей! Вот ты какой стал! — вдруг выкрикнул подошедший к комиссару пожилой пленный. — По голосу я тебя сразу узнал, но сослепу-то сразу не разглядишь, — заволновался он, поправляя очки.

— Иван Петрович! Дорогой!.. Вот где довелось встретиться! — обрадовался комиссар. — Поторопитесь! Увезут раненых, поговорим.

И врачи вслед за всадником заспешили вперёд.

…Когда двинулись дальше, раненых и убитых уже увезли, валялись мёртвые лошади, рядом с дорогой Вадимка увидел развороченную землю; в воронки уже набежала вода, но над ними слегка поднимался пар.

— Шли люди домой… Вот тебе и дом… Деревянный с крышкой… И бою-то никакого не было, — вздохнул Алёшин. — Загадываешь одно, а выходит другое.

Рядом с проходившими на обочине дороги стояли и разговаривали комиссар и его знакомый Иван Петрович.

— Русская интеллигенция! — донеслось откуда-то сзади. — Все это изменники, продались большевикам. Решают одни и те же дурацкие вопросы — «Что делать?», «С чего начать?» и «Кто виноват?». И до сих пор так и не знают, что же делать? И по сей день никак не могут решить — кто же виноват в трагедии.

Вадимка был ошеломлён недавними взрывами снарядов, голос, доносившийся сзади, сначала не привлёк его внимания. Но злобный голос не умолкал, и вдруг он показался казачонку очень знакомым. «Никак, полковник Мальцев опять шумит! Ей-богу, это он!.. Значит, в Крым не пробился!.. Значит, тоже попал в плен!» — старался сообразить Вадимка.

Это заставило забыть обо всём остальном. Сразу вспомнился тот страшный день в станице Хомутовской, когда бушевала вьюга…

Парнишка оглянулся, разыскивая глазами полковника. Узнать Мальцева оказалось очень трудно. Вид этого подтянутого, щеголеватого, самоуверенного человека сегодня был самый жалкий. Полковник обрядился в заношенную шинель, которой, как говорят казаки, «в обед сто лет, а в ужин сто дюжин», на нём — сапоги, просившие каши, на глаза надвинута старая солдатская шапка, а из неё «лезли кишки», на плече висел мешок, в нём, наверно, харчи. Знакомые усы коротко подстрижены. Но, как и раньше, был тяжёл взгляд его больших зелёных глаз, и так же повелительно звучал голос.

— Но отставай!.. Отобьёшься… в этой каше тебе будет хана, парень, — строго посмотрел на Вадимку Алёшин.

Они уже входили в город. На тротуарах было полно народу, жители Новороссийска молча смотрели на сплошной поток пленных — кто с любопытством, кто со злорадством, кто с грустью.

— На нас, парнишша, теперь люди глядят, как на медведей на ярмарке, — вздохнул дядя Василий.

Людской поток сворачивал направо, на широкую улицу, по которой в город вступала пехотная часть красных. Впереди гремел оркестр, рядом с ним двигалась большая толпа ребятишек. Вадимке захотелось побежать туда — такую музыку ему ещё не приходилось слышать. Но нельзя — он же пленный!

— Дуют «Тоску по родине», как было и у нас… Не раз под этот марш шагать довелось… Теперь вот, слава богу, отшагался, — говорил Алёшин.

Вадимка не мог оторвать глаз от оркестра. Залюбовавшись поразившим его зрелищем, он замедлил шаг.

— Пятки оттопчу! — заворчал пожилой казак.

Парнишка снова пристроился к дяде Василию, глазея по сторонам. И тут заметил, что идут они по той самой улице, где он оставил Гнедого и Резвого. По этой улице они скоро выйдут за город.

Как же могло случиться, что он забыл про своих коней?! Их же выручать надо! Советоваться тут с дядей Василием нельзя, он его не отпустит; надо решать самому, решать быстро, пока не вышли за город. Убежать из колонны было нетрудно — никаких конвоиров не было. Но как быть? «Ежели я не убегу, мне будет лучше, — поспешно размышлял Вадимка. — Я буду с дядей Василием, мне же надо за него держаться! Но тогда надо бросить коней. Они с матерью останутся нищими, пойдут побираться. Что же он скажет матери, когда придёт домой? Шёл мимо двора, где бросил Гнедого и Резвого, и даже не попробовал их выручить!» Парнишка почувствовал, что так поступить ему никак нельзя. Надо убежать, сейчас же убежать! Но тогда он останется совсем один в этой людской пучине за тридевять земель от дому!.. «Ну и нехай!.. Всё равно убегу!» — твёрдо решил парнишка.

Алёшин был занят разговором с соседом. Вадимка отстал и, поглядывая на дядю Василия, поспешил выбраться из колонны. Он слышал, как кто-то сказал:

— Зря, сынок… Один ты тут пропадёшь, как муха.

— Бог не без милости, казак не без счастья, — сказал другой пленный.

Очутившись на тротуаре, парнишка кинулся разыскивать знакомый двор. На него никто не обращал внимания. Он заметил, что кое-кто из красных уже ходил в таком же новеньком английском обмундировании.

Во дворе, куда шмыгнул Вадимка, стояло несколько обозных подвод, видно брошенных белыми. Парнишка несмело вошёл в дом.

Хозяин, как и вчера, лежал в постели, хозяйка возилась у плиты.

— Здорово ночевали! — сказал им робко Вадимка и замолчал, переминаясь у порога. Он не знал, как начать разговор про коней.

— Чего тебе, молодец? — спросил сердито хозяин.

Вадимка оробел ещё больше.

— Да я вчера… отдал вам коней с бричкой… А вот нынче хочу их выпросить обратно… Я домой на них поеду… Вы на меня уж не обижайтесь, дяденька…

Хозяин и хозяйка переглянулись. Что-то недоброе почуял Вадимка в их взглядах.

Молчал Вадимка, молчали хозяева.

— А ну, пойдём! — сказала наконец хозяйка и распахнула перед Вадимкой дверь.

Когда вышли во двор, она подвела его к солдату, который сгружал что-то с повозки.

— Товарищ, это — белый. Вон из тех самых. — Она глянула на проходящую мимо двора колонну пленных. — Забери его, чего он тут шляется… Ещё требует чего-то, подлюга! — И хозяйка ушла в дом.

Вадимка оторопел от неожиданности. Солдат перестал заниматься своим делом, хмуро уставился на парнишку, меряя его взглядом с головы до ног.

— Антанта обрядила тебя как на свадьбу… Доброволец?

— Да не-е-е, — потупился Вадимка. — Подводчик.

— Знаем мы таких подводчиков… А ну, скидавай серую шкуру.

Владелец «шкуры» догадался, что речь идёт о его плаще.

— Да он весь в грязи, — с виноватым видом начал он, снимая плащ.

— Грязь — не сало, помял — и отстала! В погонах разгуливаешь?.. Никак не расстанешься? — удивился обозник.

Вадимка догадался, что до сих пор плащ закрывал плечи, и английских погон не было видно.

— А теперь гони тёплую шкуру… Шинель свою зелёную гони! — повысил голос солдат, заметив недоумение парнишки. — Гони френч и шкеры… И колеса тоже… Даёшь!

Скоро от английских «шкур» на Вадимке осталось только бельё — длинная рубаха да короткие подштанники с обрезанными штанинами. Взамен от солдата он получил рыжие солдатские ботинки, солдатские штаны-галифе и солдатскую фуражку. И штаны и фуражка в прошлом были защитного цвета, но теперь, заношенные годами, цвета не имели. Вадимка хорошо знал, что в Хомутовской пленных оставили босыми, в одном бельё, а потом расстреляли. А ему дали и ботинки, и штаны, и фуражку — значит, его расстреливать не собираются. Правда, у него не было верхней рубахи. Вадимка скоро озяб, моросил дождь, но это его не огорчало. Остаться бы живому, а там уж как-нибудь!

— Опять мародёрствуешь, шкура обозная?! — донеслось до Вадимки.

Это сказал заехавший во двор конный.

— А что делали они с нашим братом? — ответил обозник.

— Это он-то?

— А ты-то знаешь, кто он такой?.. Драпал до самого моря… Мне в лаптях воевать приходилось, а они и сейчас одеты с иголочки… Да ещё не смей тронуть!.. Да-е-ешь! — и обозник скрылся за домом.

— А ты берёшь… С тобой разговор ещё будет, — посмотрел ему вслед конный. — Тебе сколько лет? — спросил он у Вадимки.

— Четырнадцать.

— А как сюда попал?

— А в подводы взяли.

Конный отвязал от седла брезентовый дождевик и бросил его дрожавшему от холода Вадимке.

— На! Надевай!.. От солнца затишек, от ветра холодок, а всё-таки защита! А то загибнешь в этой слякоти!

— Спасибо тебе, дяденька! — обрадовался Вадимка.

— А ты почему не со всеми вашими? Ты чего тут делаешь?

— А я хочу выручить своих коней с бричкой. Я их вчера тут оставил.

— Уноси-ка лучше, парень, свои ноги… Кончится война — кони у нас будут!.. Шагай!

Вадимка пошёл со двора. Его охватила радость — отпустили! Могло быть куда хуже! Он же пленный! Но, очутившись на свободе, он почувствовал, что слезы мешают ему смотреть. Как же теперь с его конями? Хозяин и хозяйка решили не отдавать ему Гнедого и Резвого. Почему так безжалостны к нему люди, которым он не сделал ничего худого? Ну за что они его так обидели?! Что теперь будет с Гнедым и Резвым? Как же теперь они с матерью проживут без коней? А что будет с ним самим — он же остался один, без дяди Василия?

Глотая слезы, спотыкаясь, он снова пошёл с колонной пленных. Теперь рядом шли только чужие люди. Вадимка почувствовал себя совсем одиноким.

— Маманя моя, родненькая… Уж дюже мне тут плохо, маманя. Ой, как плохо! Когда же этому будет конец?!

Он не знал, говорил ли он это или только думал. Он только не хотел, чтобы это слышали другие…

Когда ему стало не так тяжко, он принялся себя утешать. Ведь правда же, что он делал все как лучше? Он делал так, как учил его дядя Василь. Он и сбежал от дяди Василя, чтобы помочь матери и коням. Не для себя же старался! «Да я-то что! Я уж как-нибудь! Дядя Василь говорит, что свет стоит на добрых людях, значит, и я не пропаду!»

Вадимка громко всхлипнул.

…Колонна вышла за город. Подул сильный ветер. Вадимка почувствовал, что в брезентовом, жёстком и сыром плаще, надетом на нижнюю рубашку, стало совсем холодно. Пленные шли по полотну железной дороги. Идти оказалось очень утомительно. Попадать ногой на каждую шпалу неудобно — шпалы лежали слишком близко друг к другу; шагать через одну — слишком широко, шага не хватало. Приходилось идти рядом с рельсами, но эта узкая тропинка была растоптана тысячами прошедших по ней ног.

Теперь Вадимку мучил голод. Вспомнилось, что ночью на пристани он ел английские консервы, а дядя Василь сунул ему в карманы несколько банок; они были тяжёлые и мешали ему идти. Но они остались в карманах шинели на том страшном дворе. Вместе с голодом пришла усталость. Вадимка не спал вторые сутки. Теперь ему хотелось скорее добраться до какого-нибудь дома, укрыться с головой, забыть про всё, что с ним было.

Люди стали разбредаться по посёлкам, которые виднелись недалеко от железной дороги. Вадимка вместе со многими свернул влево — там виднелась большая станица. Дойти до неё оказалось трудно — пришлось перебираться через горные ручьи, через овраги. Когда вошли в станицу, Вадимка сел на скамейку у калитки ближайшего двора. Пленные брели по улице дальше, а он все сидел — дальше он идти не мог. Ему казалось совсем необычным, что люди тут живут, как жили раньше — спят в куренях, где тепло и сухо, садятся за стол, когда приходит пора есть, думают о посеве, смотрят за скотиной. И даже, наверно, ходят друг к другу в гости. Будто среди этих гор никакой войны и не было!

— Ты кого ждёшь? — спросила пожилая женщина, подходя по улице к калитке.

— …Тебя, тётенька, — с отчаяния решился выговорить Вадимка. — Ноги дальше не идут… Хочу есть… хочу спать… Пусти меня в курень.

Женщина молчала.

«Ежели не пустит, лягу спать на этой скамейке», — решил гость, боясь глянуть на тётеньку.

— А ты тоже из этих… пленных? Такой молодой… Ну, заходи, заходи.

Давно Вадимка не ел настоящего борща, какой умела готовить его мать. А нынче перед ним поставили глубокую тарелку с таким борщом, дали расписную деревянную ложку и большой кусок белого хлеба.

Хозяйка продолжала что-то спрашивать, Вадимка что-то отвечал; видел, как ему постелили на полу полость из мягкой шерсти, положили подушку и бросили полушубок, чтобы укрыться. Как добрался от стола до постели, он уже не помнил.

Нынче Вадимка укладывался спать совсем по-домашнему, и сон ему приснился тоже «домашний». Будто пришёл к нему в гости друг Санька и будто сидят они с ним над миской пирожков, которую поставила перед ними на стол мать.

«Ешь, куманёк, поправляйся!»

«Покорнейше благодарим!» — отвечал гость.

Вадимка крякнул, провёл ладонью по губам, будто разглаживая усы, и важно произнёс:

«Не прогневайся, дорогой, ежели чем не угодил».

Гость надул щеки, изображая толстого казака, и пробасил:

«Жито нынче, слава богу, уродило…»

Ребята глянули друг на друга и фыркнули со смеху.

А потом все пошло, как в сказках, которые всегда любил слушать Вадимка. Снилось ему, что будто он уже не Вадимка, а царь «Салтан», и показывает свои «несметные богатства» заморскому гостю Саньке.

«Кота этого я купил в некотором царстве, в некотором государстве… за сто рублей», — удивлял хозяин гостя.

«У царя Додона?»

«Нет, у его дочери Алены… Это — кот Баюн. Умеет песни играть и басни баить… А этот самовар я купил у Кащея Бессмертного… тоже за сто рублей. Он тоже умеет песни играть… когда его затопят… Вот эти яблоки золотые растут в моем саду», — показывал хозяин на крупные головки лука, висевшие связками на гвозде.

«А жар-птица в твоём саду есть?» — любопытствовал гость.

«А как же, вон погляди», — и Вадимка показал в окно на золотого петуха, важно шагавшего по двору…

Отцовский дом превратился этой ночью в сказочное царство, а все в нём стало волшебным, полным неизъяснимого значения, чего раньше мальчишка не замечал. А потом наступило самое главное. Снилось Вадимке, будто они с Санькой сидят в бричке, а в неё запряжены Гнедой и Резвый. Поднялись кони вместе с бричкой «выше леса стоячего, ниже облака ходячего» и летят по воздуху над хуторами всей Митякинской станицы, знакомыми и незнакомыми. Захватывало дух, замирало сердце.

…Вадимка проспал остаток дня и всю ночь. Утром, когда он проснулся, ему не хотелось открывать глаза, расставаться со своим волшебным царством. Но понемногу волшебство исчезало, парнишка возвращался к действительности. И первое, что он осознал, была благодарность к хозяйке этого дома, которая его по-матерински приютила. Как хорошо, что на свете есть добрые люди! Это сотник Карташов — он спас троих красноармейцев, обречённых на расстрел. Это дядя Василь; парнишка снова почувствовал, как Василий Алёшин обхватил его за плечи, чтобы он, Вадимка, не упал с пристани в море. Это кавалерист, который бросил ему свой брезентовый дождевик. А вот тётенька накормила его и уложила спать! Не так уж мало на свете добрых людей! Они помогают жить другим людям, без них и он, Вадимка, пожалуй, уже пропал бы. Недаром же такой умный человек, как дядя Василь, считает, что свет держится на добрых людях. Не будь их, жить стало бы невозможно. Теперь Вадимка это хорошо знает.

Он открыл глаза. Против него на лавке сидела хозяйка дома, она плакала, утирая передником слезы.

— Тётенька, чего это вы? — спросил Вадимка.

Помолчав, хозяйка спросила:

— Мать есть?

— Ага.

— А отец?

— Убили на германской.

— Родимые вы мои деточки… Вам бы радоваться, глядя на белый свет, а вы… Сколько мук… Бедные вы мои! — и хозяйка опять заплакала.

Успокоилась она нескоро…

— Ну, садись завтракать, — сказала она, вздохнув.

Вадимка не утерпел — он подошёл к доброй женщине, обнял её, поцеловал в щеку. Так он привык благодарить свою мать.

Глава 4 «НЕ ТРОНЬ ПАРНЯ!»

Так хорошо на душе у Вадимки бывало только дома. Будто и впрямь он уже вернулся на хутор и теперь ему захотелось пожаловаться доброй хозяйке на свои беды, как, бывало, жаловался матери. Когда сели завтракать, гость без умолку говорил о том, что выпало ему на долю в порту и в городе. Чуть не расплакался, когда речь у него пошла о Гнедом и Резвом. Вот самое большое горе, которое причинили ему люди в тот страшный день. Хозяйка слушала молча, Вадимка все время ощущал на себе её пристальный, сочувствующий взгляд, и это прибавляло ему охоты рассказывать. Неожиданно хозяйка сказала:

— Поживи у меня хоть денёчек… Отдохнёшь… Отоспишься… Народ немного схлынет. А?

Вадимка умолк. Он привык видеть, как все устали от постоев чужих людей.

— А я ж вам мешать буду.

— Ты будешь не мешать, а утешать, — вздохнула она. — …У меня муж и сын на этой самой войне… Хоть на тебя порадуюсь в своей хате.

— А у кого они служат? У белых или у красных?

— Слава богу, у красных. Теперь, может быть, домой заскочат.

— А я ж, тётенька… белый, — сконфузился Вадимка.

Хозяйка улыбнулась.

— А ты, сынок, не белый и не красный. Ты ещё зелёнка… Ну так погостишь?

— Ага, — согласился гость.

— Ну, вот и ладно, милый… Война-то, слава богу, кончилась. Для всех людей радость, а для матерей особенно.

…Не привыкший дома сидеть без дела, Вадимка целый день провёл в хлопотах, помогал по хозяйству. Первый раз в своей жизни он понял, как неутолимо может изголодаться человек по работе, находил в ней большое душевное успокоение.

— Ты бы отдохнул, сынок, — пробовала советовать хозяйка, — в работники я тебя, кажись, не нанимала.

— А я нынче, тётенька, здорово отдыхаю!

Хозяйка улыбалась. Вадимка от души был благодарен этой женщине. Он чувствовал — в её улыбке жила радость матери: её сыну сегодня хорошо.

Незаметно пролетел день. Когда наступило новое утро, гость поднялся на рассвете. Хозяйка тоже уже встала.

— Что так рано? — спросила она.

— Дома-то мать ждёт, — признался Вадимка.

— Ну, добрый путь тебе, мальчик. Неси мой поклон твоей матушке… Дом-то далеко?

— Там… на Дону… Между Ростовом и Воронежем.

— Пешком ты, милый, туда не дойдёшь. Ног не хватит… Тут скоро будет станция, разузнай, не пойдут ли какие поезда?.. Ну-ка, примерь вот эту рубашку. Пинжачишко тоже примерь… А то простудишься.

Вадимке хотелось отказаться — она же отдаёт одёжку своего сына! Но парнишка промолчал — вспомнил, как холодно ему было в дороге.

Завтракали молча. Гость чувствовал себя в неоплатном долгу перед хозяйкой. Уж очень щедрым и неожиданным был подарок! Надо поблагодарить добрую женщину. Вадимка старался вспомнить, что говорили на его хуторе взрослые, когда благодарили друг друга. Ему хотелось найти слова, которые вместили бы то, что переполняло его сердце. Но уже встали из-за стола, а слова все не приходили.

— Вот в этой торбочке тебе харчи на дорогу, — сказала хозяйка, протягивая ему сумку, которую носят на спине, как школьный ранец. — Несколько дней продержишься. А там… бог не без милости… Сироте тоже бывает счастье… — Голос её оборвался.

Вадимка взял сумку. Настала минута благодарить хозяйку, а слов у него не было. И будто не он, а кто-то другой за него вдруг сказал:

— Спасибо тебе, родненькая! За все, за все спасибо!.. Я тебе в ножки поклонюсь.

Но сделать это ему не удалось — его крепко обняла хозяйка. Сам не зная почему, Вадимка вырвался и кинулся в дверь.

…По колее железной дороги уныло брели пленные, нынче их стало меньше. Вадимка, глядя на них, остановился и долго стоял, не двигаясь. Он только что был под мирным, домашним кровом. Как много такой кров значит для человека! Как ему, Вадимке, не хотелось снова становиться бездомным и гонимым, будто совершил он какое-то огромное преступление, но вины своей мальчик не понимал. Он крепился, чтобы не расплакаться, — жаловаться не на кого и некому. Эх, был бы дядя Василь! Хорошо, что не видит маманя, как ему нынче трудно на свете!

Вместе со всеми Вадимка пошёл по железнодорожному полотну. Станицы уже не было видно за горкой. Людской поток снова потащил его с собой. Двигались молча.

…Пришли на станцию. Она была забита брошенными пассажирскими и товарными составами, стояли остывшие паровозы. На перроне вокруг железнодорожника сгрудилась большая толпа пленных. Вадимка втиснулся в неё, стал слушать — будут ли ходить поезда? Железнодорожник говорил, что поезда по ходят, а что будет дальше, он не знает.

— Ну, не нынче, так, может быть, завтра али послезавтра?

— Не надо было мост взрывать у Екатеринодара… через Кубань… Теперь вот и сидим тут в ловушке… Ишь ты, подай им поезда!

— Да нам уж как-нибудь… на крыше, на буфере…

— Ни так и ни этак… С деревянным кондуктором да по шпалам! Вот как!

— А чего вы тут торчите тогда? Как репа в огороде! — наседала толпа.

— Телеграф и телефон работают, бросить нельзя.

Стоявший рядом с Вадимкой пожилой казак сказал:

— Дело дохлое! Пошли, братцы, на своих на двоих… Сделаем один шаг — всё-таки ближе к дому… Бедная пехота ногами промерила тыщи вёрст. И ничего — от этого не помирали… Давайте снова как бывало — ать-два левой!

Вадимка долго стоял на перроне, смотрел в ту сторону, где за невысокими горами осталась станица. Ему хотелось пожаловаться той старой женщине, которая была ему теперь как мать. Никаких поездов не будет! Пойду насколько хватит сил… А ты не горюй… я постараюсь… Прощай, родненькая!

Пожилой казак не сказал ничего нового. По шпалам продолжал непрерывно катиться поток пленных. Он снова понёс с собой и Вадимку.

…От Новороссийска до Екатеринодара Вадимка прошёл пешком. С этих пор парнишка накрепко уверовал, что если бы на свете не было чудес — не жить человеку. Многого из того, что с ним происходило, он не мог понять иначе. По узкой полосе, где между горами шла железная дорога, двигались тысячи бесприютных людей. На ночь они заполняли встретившуюся станицу. Казалось, в станичные хаты никак не могла втиснуться такая громада. Но приходило время ночлега, и никто не оставался на улице. Разве это не было чудом?

По этой же полосе земли недавно прошли две армии. Казалось, тут ничего не могло остаться, чем можно накормить человека. Теперь по этому же месту шли новые тысячи голодных людей. Чем они могли кормиться? Откуда же тут мог взяться кусок хлеба? И всё-таки никто из них не умер с голоду Разве это не чудо?

Люди шли целые дни. И так повторялось без конца. Силы уже кончались, а люди шли и шли. Казалось, ноги идут сами без твоего участия, ты давно перестал их чувствовать. А ноги несут человека. И это разве не чудо? Вспомнил Вадимка и другое чудо! Однажды, долго бредя по дороге в поисках ночлега под проливным дождём, Вадимка вконец продрог и почувствовал если ему не удастся согреться, он жестоко захворает, а хворать нельзя: его бросят — кто станет возиться с больным!

Невдалеке можно было различить дом — большой, кирпичный, наверно, принадлежащий железной дороге. К нему манил тусклый свет в окнах. На этот свет и побрёл Вадимка. Дом оказался нежилой — в нём были только стены да окна. Какая-то добрая душа поставила на подоконник керосиновую лампу Каждый вершок пола был занят спящими вповалку людьми. Надежды найти себе место не было никакой. Ставя ноги между спавшими, Вадимка вошёл в коридор — тут тебя хоть не поливает дождь! Правда, дышать было совсем нечем Неужели так придётся стоять до самого рассвета? Но и на этот раз на глазах Вадимки совершилось чудо. Один из спавших неподалёку вдруг замычал и повернулся на бок, он потревожил соседа, тот почесался и тоже повернулся на бок. Между ними образовалось узкое пространство, сюда-то и удалось втиснуться Вадимке. В такой трудный час он согрелся и заснул. И как знать — может быть, это чудо спасло ему жизнь!

Малолетка Вадимку было нетрудно обидеть, но как раз потому-то находились люди, которые брали его под защиту. Вадимка видел не раз, как над его головой сталкивались добро и зло. Ему запомнился случай на одной станции. В тот день у Вадимки оставался последний кусок хлеба из того запаса, который он бережно нёс в сумке, — его дала та добрая хозяйка. Жалко было доедать её хлеб. Вадимка уселся на краю перрона, рядом с другими пленными. Он достал из сумки свой последний ломоть хлеба и последний кусочек сала.

— А ну, дай сюда! — послышалось вдруг.

Это сказал сидевший рядом оборванец. Он был грязный, заросший, глаза смотрели дико. Озверевший от голода солдат попытался вырвать у парнишки хлеб.

— А как же я? — растерялся Вадимка.

— А черт с тобой!

Оставалось надеяться только на чудо, и оно явилось.

— Не тронь парня! — донеслось сзади.

Это сказал проходивший по перрону красноармеец — наверное, дежурный. Чтобы подтвердить своё приказание, он поправил на плече ремень винтовки.

И сосед отстал.

— Спасибо, дяденька! — обернулся Вадимка. — Давайте пополам? А? — протянул он еду своему защитнику.

Красноармеец улыбнулся.

— Не надо… Ешь сам, а то тебя, не ровен час, самого сожрут… вот такие, — кивнул он на соседа. — Мне, парень, каждый день каптёр выдаёт хлеб, а вот тебе какой каптёр даст — не знаю.

Дежурный зашагал дальше.

…Вадимка не считал дни, он считал станции — они запомнились ему ещё при отступлении. По станциям можно было судить, много ли осталось до Екатеринодара? Наконец, такой день настал — показалась река Кубань, а за ней Екатеринодар. Вадимка дошёл до разъезда Эйнем, неподалёку от берега реки. И разъезд и все вокруг него было заполнено народом — перед тем, как перебираться на городскую сторону, каждый старался отыскать тут место, чтобы отдохнуть. Вадимке вместе со многими удалось устроиться на куче старых шпал. День был весенний, солнечный, на душе у Вадимки повеселело — закончилась, наверно, самая тяжёлая часть его трудной дороги к дому!

Парнишка с большим любопытством смотрел на город. Наверно, плохо жить в таком месте. Все надо покупать на базаре. Когда у них на хуторе говорили, что такой-то человек кормится с базара, хотели сказать — дела у этого человека совсем незавидные. Как можно жить без своего хлеба, без степи, без коней! Ни восхода, ни захода солнышка в городе из-за домов как следует не увидишь. То ли дело зелёная травка да привольная донская степь! А в городе один булыжник! То ли дело душистый ветерок в поле! А в городе, наверно, всегда воняет гарью из труб. Ни за что не согласился бы здесь жить!

И, будто прочитав его мысли, один из сидевших рядом с ним пленных сказал:

— В станице нет-нет да и протянет кто-нибудь кусок хлеба нашему брату. А вот придём в город, тут известное дело. Живём не горюем, хлеба не купуем, с базара кормимся… А на базаре нынче только собаки гоняются за кошками… Поскорей бы выбраться из этого гиблого места.

Перед разъездом лежала мрачная равнина, слышался глухой шум реки, вселявший тревогу. Впереди была неизвестность, но Вадимка знал: он должен туда идти. Соседи Вадимки поднимались со шпал и брели к берегу Кубани. Вместе с ними медленно пошёл и Вадимка.

На берегу собралась уйма пленных — не каждый рисковал начинать переправу, не оглядевшись, не прикинув, как лучше. Вадимка испуганно смотрел на широкую, бурную реку. Грязная, рыжая вода кипела страшными бурунами, грозя поглотить в своей пучине все живое и мёртвое, и стремительно неслась неизвестно куда.

— Наш Дон — тихий, а Кубань — река бешеная… Как бы тут не переправиться на тот свет, — вздохнул кто-то.

— Дон-то наш тихий, а вот на Дону тихо не бывает, — ответил пожилой казак.

Вадимка старался не слушать разговоров — от них становилось ещё страшней. Он стал приглядываться, как переправлялись другие. Была взорвана лишь часть моста у берега, противоположного городу. Эту часть называли тут фермой. Один конец этой фермы лежал на «быке», другой упал в воду, недалеко от берега, а с берега до упавшего конца фермы положили доски. По ним смельчаки и начинали переправу, отчаянно балансируя руками. Вадимка решил пуститься в путь: долго размышлять — больше оробеешь! И он пошёл по доскам. Доски прогибались до самой воды и раскачивались, а внизу бурлила рыжая пучина. Вадимка старался смотреть на доски, чтобы не видеть мчавшуюся под ними реку. Боялся, что закружится голова. И она закружилась… Ему хотелось ухватиться за что-нибудь, он покачнулся, но тут кто-то схватил его самого сзади за воротник.

— Эге, так не годится, герой! А то нырнёшь и не вынырнешь! — услышал он чей-то простуженный голос.

И сильная рука, держа его за воротник, довела до железных переплётов фермы. Вадимка так испугался, что забыл сказать дяденьке спасибо. Да он и не знал, кому говорить. Но как только он почувствовал, что держится за холодное, надёжное железо, он сразу пришёл в себя, отдышался и стал пробираться дальше.

Оказалось, что лазить по железным переплётам куда легче, чем по деревьям, — тут есть и за что ухватиться, и куда ногу поставить. Взрослым казакам пробираться по остаткам моста было куда труднее.

— Отвык, пропади ты пропадом, по вербам за грачиными яйцами забираться, — ворчал кто-то, стараясь достать ногой до нужного ему переплёта. — Сколько лет пришлось провисеть в седле, разучился, понимаешь.

До «быка» Вадимка добрался быстро. Дальше шла сохранившаяся часть моста, по ней парнишке было идти уже просто.

«И всё-таки добрых людей на свете больше, чем злых! — не выходило у него из головы. — Ей-богу, больше!»

Глава 5 «ПОМОГАЙ ТЕБЕ БОГ, СИРОТИНКА!»

На екатеринодарском вокзале в тесноте трудно повернуться. Все забито пленными. Больше всего сгрудилось здесь донцов, кубанцы разошлись по своим станицам. Отсюда уже ходили поезда, люди надеялись уцепиться за какой-нибудь товарный состав. С тревогой говорили, что где-то впереди мост тоже взорван, придётся ехать куда-то в объезд, часто упоминали станции Кавказскую и Тихорецкую.

«Куда все, туда и я, — думалось Вадимке. — Доберусь как-нибудь до Ростова, а там дорога одна, не собьёшься».

После переправы Вадимка очень устал. На станциях он привык отдыхать, усевшись на край перрона. Но тут все было занято, пришлось сесть у самой стены вокзала, прислонившись к ней спиной. Подняться на ноги уже не хватало сил. Равнодушно смотрел казачонок на серую массу людей в обшарпанных, грязных шинелях — все они были заросшие, взгляд угрюмый, насторожённый, опасливый. «Наверно, и я гляжу не дюже весело», — подумал Вадимка. Он уже знал — пока эти люди не вошли под свой кров, пока они не стали равноправными, они будут чувствовать себя затравленными волками.

Взгляд Вадимки упал на соседа. Это был красноармеец с русой бородой, а всех, у кого росла борода, Вадимка считал стариками. Сразу бросалась в глаза красная звезда на его шлеме и три красных косых полосы на груди, пролегавших по шинели. Сидел он на вещевом мешке, был страшно худ и бледен, слегка пошатывался, то закрывая, то открывая глаза, тяжело дышал, в руках держал изрядный кусок хлебного каравая. Красноармеец вяло отщипывал от него хлеб и ел его медленно, с явной неохотой.

«Тифозный!» — решил Вадимка. Вспомнил — когда он в прошлом году заболел тифом, как ему противна была еда.

Парнишка не привык побираться, но нестерпимый голод мучил его. — Вадимка уже третий день ничего не ел.

— Отломите и мне кусочек! — робко попросил он бородача.

Тот остановил на нём свой взгляд.

— А заболеть сыпняком не боишься?

— Не-е! Я своё уже отдежурил. Теперь, говорят, я больше не захвораю.

Сосед протянул Вадимке весь свой хлеб.

— Да мне только кусочек. Вы весь не отдавайте. Начнёте выздоравливать, ох и есть захочется!

Бородач молча положил хлеб Вадимке на колени.

— Ну, спасибо… Дай вам бог здоровья! — поблагодарил Вадимка.

Ему хотелось сказать соседу что-то доброе, поделиться с ним чем-нибудь. Но нашлось лишь одно — его горький опыт тифозного больного:

— …А вы не робейте! Сначала, помню, казалось, что день ото дня мне становится лучше и лучше, а я помирал, а потом стало мерещиться, что мне все хуже и хуже, а я поправлялся… Ежели вам под конец болезни будет казаться, что становится все хуже, знайте, на самом деле вы выздоравливаете.

— А ты в эту кашу как попал? — неожиданно спросил красноармеец.

— Да в подводы забрали! — с неохотой ответил казачонок. — А теперь вот… коней потерял… На чём работать?..

Голос у Вадимки дрогнул.

— Да ты сам-то не робей, — подобрел сосед. — Жив остался, и ладно… Считай это за главную свою удачу.

— Конечно… жить на свете самое главное! — воспрянул духом Вадимка. Он был уверен, что его слова должны понравиться бородачу.

Но тот почему-то замолчал. Вадимка знал, как тяжело говорить при такой болезни. Вот человек и молчит. Вдруг бородач заговорил снова:

— Жить на свете, парень, не всегда самое главное… Есть вещи куда важнее нашей жизни…

— Мой дед говорил, что главное жить, остальное приложится… — пробовал возразить Вадимка.

— Чтобы это приложилось, приходится иногда жизнь отдавать, — говорил красноармеец, закрывая глаза. — В России победила революция, и сила, какая может нас одолеть, на всем свете не сыщется — вот что главное, парнишка… Сколько чудесных людей пало за эту победу… А разве им не хотелось жить?..

Сосед то замолкал, то распалялся все больше и больше. В его словах Вадимке послышалось что-то созвучное с тем, что он видел в станице Хомутовской. А видел он там, как умирали коммунисты. Они шли босыми ногами по снегу навстречу смерти, в суровом молчании, и никто из них тогда не дрогнул.

«Наверно, коммунист!» — подумал Вадимка, пристально глядя на соседа.

— …А вот мне повезло — я дожил до победы! — говорил тот, успокаиваясь. — Не знаю — удастся ли победить тиф… Было бы уж очень глупо умирать после победы…

— Да что вы! — вскочил на ноги Вадимка. — От тифа не обязательно умирают. Я вот и то выжил!.. А вы вон какой крепкий… И больше моего понимаете…

Пришли два красноармейца, сказали, что из госпиталя пригнали санитарную повозку. Помогли больному встать.

— Ну, парень, счастливой тебе дороги… Едешь ты из одного мира в другой… Жалко, что ехать придётся без плацкарты, да что поделаешь! А твои советы я запомнил… Вспоминай и ты про мои…

— Обязательно! — крикнул Вадимка. Стараясь помочь поднять больного, он подал бородачу его вещевой мешок, осторожно стряхнул с него грязь. Больной красноармеец со своими провожатыми вскоре затерялся в толпе, но Вадимка ещё долго смотрел ему вслед.

…Товарный поезд еле тащился; дряхлый паровоз, пыхтя и отдуваясь, старался отдышаться от своего непосильного труда. Под стать ему были вагоны. Многие из них изрешетили пули. На некоторых зияли большие дыры — где от старости, где от осколков снарядов. Теперь этих ветеранов снова выстроили в шеренгу и заставили работать из последних сил. Они скрипели и покачивались.

Когда поезд подошёл к вокзалу, он был переполнен: все теплушки были туго набиты пленными, вагонные крыши и буфера сплошь усеяны людьми. Железнодорожники говорили, что поезд пойдёт до самого Ростова.

Вадимке удалось устроиться на крыше. Тут можно лежать, не боясь, что тебя затопчут, тут можно и дышать, не боясь задохнуться. Днём уже припекало солнце, здания на станциях укрылись под прозрачной зеленью деревьев. Легче становилось на душе. Но стоило только закатиться солнцу, как начинал пронизывать холодный ветер, особенно свирепевший, когда поезд быстро шёл под горку. Свернувшийся калачиком Вадимка дрожал, дожидаясь утра. Спать приходилось днём. Вадимка очень экономил хлеб. От каравая, подаренного больным красноармейцем, он отламывал очередной кусочек с таким расчётом, чтобы хватило на неделю, а за эту неделю он надеялся на поездах добраться до дому. У кого кончался хлеб, те сходили на какой-нибудь станции и рассеивались по окрестным посёлкам христарадничать. Вадимка решил не задерживаться. Да и попрошайничать уж очень не хотелось.

Целыми днями его соседи вели бесконечные разговоры. Больше всего тужили, что весной, в золотое время, когда день кормит год, приходится болтаться на этой крыше. Вадимка не мог оторвать взгляда от ровной, как стол, зелёной кубанской степи. Хлеба зазеленели, они занимали почти сплошь всю равнину. Такое лихое время, а хлеб люди всё-таки ухитрились посеять! И только кое-где попадались зараставшие сорняками необработанные загоны. Наверно, они принадлежат семьям, где никого не осталось в живых.

«А как теперь моя мамка? Без коней-то небось не посеяла? — невесело размышлял Вадимка. Он чувствовал перед матерью свою незамолимую вину за потерю Гнедого и Резвого. — Что я ей скажу?» До сих пор он старался уверить себя, что главное — добраться до дому, а кони — дело наживное! Теперь же, когда он слышал со всех сторон разговоры о весне, ему стало казаться, что потеря коней для них с матерью — беда непоправимая. Если они не посеяли, то останутся нищими, а значит, им придётся идти побираться. Он с ужасом вспоминал, как к ним в курень приходили нищие. Были они из «расейских» губерний. Одни просили «на погорелое», другие «на неурожай», а третьи на вопрос: «Почему христарадничаете?» — отвечали: «А что нам, безлошадным, остаётся делать?» Вот теперь они с матерью стали безлошадными.

Но у Вадимки на вагонной крыше нашлось занятие, которое отвлекало его от невесёлых мыслей. Его интересовал один человек. Это был сотник Карташов. В Новороссийске Вадимка видел, как сотника окликнул его товарищ, служивший у красных. Потом он потерял Карташова из виду; но на екатеринодарском вокзале снова увидел его среди пленных, стал держаться ближе к нему; на крышу полез вслед за сотником. Теперь среди унылых жалоб казаков Вадимке хотелось услышать, что же скажет Карташов, этот умный и добрый человек. Тот ехал с приятелем, видать, тоже офицером. Но господа офицеры были задумчивы и помалкивали. И только однажды Вадимке очень повезло — они разговорились. Карташов лежал, уставившись в небо, его приятель, облокотившись о крышу, смотрел в степь.

— Встретил в Новороссийске своего лучшего друга, — вздохнул Карташов. — Учились мы с ним на одном курсе в Новочеркасском политехническом институте… Мечтали… Служение обществу, служение человечеству. Пути наши разошлись, друг мой оказался у красных, я — у белых… А теперь вот мы встретились… Он — победитель, я — побеждённый… Кто же из нас прав? Друг считает, что история решила дело в его пользу, предлагал даже вступить в сапёрную часть, которой он командует… Пробыли мы вместе два дня и все время спорили. Речь шла о будущем. Мой друг уверен, что в человеке в конечном счёте победит доброе начало, а я в это перестал что-то верить.

— И нашли о чём спорить! — усмехнулся приятель Карташова. — О человеке двадцать первого века! Какое нам дело до него? Сейчас речь идёт о нашей шкуре. Вступали бы в эту сапёрную часть — для инженера место вполне подходящее. Я теперь хочу только одного — забиться в какую-нибудь щель и сопеть в две дырочки. Не троньте меня, и я вас не трону… Я слишком устал… И все мы устали…

— Сопеть в две дырочки? Этого мало… Надо ещё знать — зачем ты сопишь? Кому от этого польза?..

— Полагаю, что решение вашего спора будет более простым, чем вы думаете. Запад не сможет примириться с потерей России.

— Ну, это уж дудки! Просчитаются! — уверенно сказал Карташов. — Россию победить нельзя… Если на нас поднимется какая-нибудь держава, я отложу мои споры с другом и сам вступлю в его сапёрную часть!

Поезд остановился на какой-то станции. Началась обычная суета. Люди слезали с вагонов. Одни — чтобы напиться и запастись водой, другие уходили за хлебом. Но народу в поезде не убавлялось — на место ушедших приходили те, кто дня два назад слезал тут с поезда, а нынче они вернулись.

Когда двинулись дальше, господа офицеры не возвращались к своему разговору. Да так оно и лучше. Вадимку огорчили и раздосадовали слова Карташова. Неужели у нас добро не победит? Как же так? Вадимка так верил в то, о чём говорил ему дядя Василь… А ведь сотник Карташов — офицер, учёный человек, он куда больше понимает, чем простой казак.

А Вадимке так не хотелось расставаться с мечтой о доброте, которую вселил в него Алёшин. Теперь они с матерью станут нищими, им так нужна будет людская помощь.

Мечта эта пришла к Вадимке в ту страшную ночь на новороссийской пристани, она помогла ему пережить трудную дорогу от моря до Кубани. А как же теперь? И только ночью — а она была опять холодной и бессонной — он придумал себе утешение. У них на хуторе в таких случаях говорили: «Поживём — увидим. Толкач муку покажет!»

…Уже неделю Вадимка был в дороге. За это время он надеялся добраться до дому, но не доехал даже до Ростова — поезд двигался медленно. Целыми днями простаивал на станциях и разъездах. Вадимка уже сутки пробыл без хлеба и очень ослабел. Ещё немного — и он сляжет! Ему очень не хотелось прерывать свою дорогу, но другого выхода мальчик не видел. Следующая станция Кущевка — последняя станция на Кубани. Вадимка знал, что за ней Батайск, а там Ростов. Ни в Батайске, ни в Ростове хлеба уже не достанешь. К тому же в Ростове надо будет искать другой поезд, а это может затянуться. Захворать в Ростове он очень боялся — этот город представлялся ему чем-то вроде бездонного водоворота, где неминуючи пропадёшь. Получалось, что сходить надо в Кущевке, рядом станица — тут можно раздобыть хлеба, а потом уже пробиваться домой через Ростов.

Хотелось попрощаться с сотником Карташовым, сказать, что насчёт доброты надо ещё посмотреть. Если сотник начнёт спорить, Вадимка приготовил ответ: «Ну, ладно. Поживём — увидим. Толкач муку покажет». Но вот поезд остановился в Кущевке, а Вадимка так и не решился заговорить с сотником. Он пошморгал носом и, насупленный, недовольный собою, слез с крыши.

…Был разгар солнечного дня, дул тёплый ветерок. В станице стояли лужи, по непролазной грязи пройти можно только около заборов и плетней. Вадимка пошёл вдоль дворов по первой же улице, он долго не решался войти в какой-нибудь дом и попросить хлеба. Стыдился смотреть в глаза встречным. Но тащить ноги по грязи было так трудно, кружилась голова, он боялся упасть. Идти дальше нет сил, пришлось завернуть в ближайшую калитку, она своим уютным домашним видом словно сама приглашала войти.

Хозяин дома с сыном поменьше Вадимки и двумя молодыми женщинами обедал за низким круглым столом.

«Этот стол у кубанцев называется сырно», — вспомнил Вадимка, а вслух сказал:

— Здорово дневали, добрые люди!

— Здорово, здорово, молодец! — ответил хозяин. — Раздевайся, гостем будешь!.. Гость на гость — хозяину радость.

Не ожидавший такого приглашения, Вадимка очень смутился.

— Да я-то… спасибо за хлеб за соль.

— Ты сначала-то руки помой, — хозяин кивнул на чугун с водой, стоявший рядом с дверью. — Ну, как? Много там ещё двигается пленного люда?

— Да до пасхи, наверно, хватит.

— Такой молодой… Ну, садись, садись.

Одна из женщин встала из-за стола, чтобы помочь гостю помыть руки. Вместо мыла была зола с песком.

Хозяева уже заканчивали обед, но из-за стола не вставали. Они с любопытством рассматривали гостя, хозяин не переставал расспрашивать его, как происходила сдача белой армии в Новороссийске, не чинят ли красные расправы над пленными, рассуждал о том, что же будет дальше. Долго говорил, что новая власть мужику не подходит, потому что мужик не любит, когда считают деньги в его кармане.

Перед гостем поставили глубокую глиняную миску с украинским борщом. Парнишка почувствовал страшный приступ голода, однако постарался не показать виду — он сам не любил смотреть на человека, который ест с жадностью. На вопросы Вадимка отвечал с большой неохотой, надеялся, что от него отстанут.

Но разговор продолжался. Хозяин стал надоедливо расспрашивать, а кто ждёт Вадимку дома. Потом вдруг сказал:

— Послушай-ка, молодец… А что ты будешь делать дома? Тягла у вас с матерью теперь нету, всё равно придётся наниматься к добрым людям в работники… Я тебе подыщу хорошую хозяйку. Вот погляди на неё, чем плоха?..

И он показал на одну из женщин.

Вадимка чуть не поперхнулся кашей. Мысль, что ему с матерью придётся идти побираться, постоянно мучила его. Теперь же его нанимают в батраки, а это ничуть не лучше. Вадимка готов был заплакать.

— …Напиши матери, нехай приезжает… Будете вместе, — откуда-то издалека доносился до него голос хозяина.

— Работа для тебя нетрудная, — говорила одна из женщин, — будешь пасти скот недалеко от усадьбы…

Вадимка молчал. Он ехал домой. Это должно быть понятно и другим людям… И нечего приставать к нему с пустыми разговорами! Парнишка украдкой глянул на приезжую тётку, как он понял, родственницу хозяев. Она была красивая, но глядела на него, будто покупала скотину. У Вадимки сжалось сердце. Он привык вспоминать добрые глаза старой женщины, приютившей его в первый день плена. А теперь на него уставились холодные, совсем не материнские глаза. «Зверюга, должно быть!» — подумал казачонок.

— А ты, молодец, не спеши… Подумай. Переночуешь у нас, а там видно будет…

И хозяева встали из-за стола.

…Вадимка проснулся среди ночи. Ныло все тело, как избитое, а главное, что мешало ему спать, был разговор за столом. Чужие люди хотят, чтобы они с матерью на них работали. Вадимка вздыхал и ворочался. Вчера он промолчал, вечером эта тётка с недобрыми глазами уехала домой. Теперь осталось только дождаться утра, собрать в кущевских дворах хоть немного хлеба и снова в путь.

Снова в путь! Но Вадимка подумал, что опять придётся ожидать товарный поезд, который ему никто не приготовил; на вагонной крыше встречать и провожать бессонные голодные ночи и дни; сутками ждать, когда поезд двинется с разъезда — он понял, что теперь у него на это уже не было сил. Ему надо отдохнуть — отоспаться, избавиться от изнуряющего чувства голода. Иначе он не доедет до дому. Как же тут быть?

Решение пришло к нему на рассвете. Он наймётся к этой бабе недели на две, отдохнёт, а тогда и домой можно ехать. В этом ничего зазорного для себя Вадимка не видел. Как он раньше не сообразил! В любое время могу взять расчёт и уйти. Кто меня держит?

Когда сели завтракать, он сказал хозяину:

— Ну, надумал я наняться к этой тётеньке… Недельки на две.

— Вот и хорошо… Недельки на две… а там, что бог даст, — остался доволен хозяин. — Выйдешь, молодец, из станицы, увидишь дорогу — она тут одна. Пройдёшь вёрст пять… ну, может быть, с маленьким гаком… Там в степи стоят четыре двора… в ряд. И во всех четырех живут Зинченки… Они родичи… Спросишь Полину Пантелевну. Она — вдова… Если считать от станицы — её двор предпоследний… Добрый тебе час!

Теперь Вадимка был в весёлом настроении. Приключение с наймом в работники ему казалось даже забавным. «Расскажу ребятам на хуторе. Вот будет потеха!» Только смущало то, что хозяйка все утро смотрела на него очень грустными глазами. Она пошла провожать его до калитки. А там вдруг расплакалась, сунула ему в руки горячую пышку, перекрестила и сказала, захлёбываясь слезами:

— Помогай тебе бог… сиротинка.

— Не надо плакать, — забормотал растерявшийся Вадимка.

— И когда же все это кончится… господи!

Он пошёл вдоль плетня, идти по грязи было очень скользко. У соседнего двора Вадимка оглянулся. Женщина все ещё стояла у калитки.

Глава 6 «НА-КАСЯ, ВЫКУСИ!»

Солнце стояло уже «в обед», когда усталый Вадимка подошёл к хуторку из четырех дворов. Все дворы были похожи один на другой. Все они не огорожены — кругом степь, от кого огораживаться! Все четыре дома тоже одинаковые. Не дома, а целые хоромы, куда больше донских куреней. Впритык к домам стояли длинные конюшни. Против домов приютились кухнянки, а рядом с ними амбары. Все это занимало ту часть усадьбы, которая ближе к дороге. Посредине каждого двора колодезь. В глубине виднелись загоны для скота и сараи. Было безлюдно. Вадимка видел всего одного человека, который подозрительно уставился на прохожего.

А вот и предпоследний двор. Тут тоже пусто, из кухнянки доносился глухой стук молотка, видно, кто-то чеботарил. Вадимка направился в кухнянку, но оттуда вдруг вышла хозяйка.

— Здорово дневали… Полина Пантелевна! — смущённо пробормотал казачонок.

— Здоров, здоров… А-а-а… Вчерашний знакомый… Чего тебе?

— Да я пришёл к вам наниматься… Недельки на две, — сконфузился Вадимка.

Хозяйка помолчала, оглядывая парнишку.

— Вот что. Ладиться с тобою мы будем потом… А сейчас погонишь скотину на попас… Дед-то уже… мышей не ловит… Пошли обедать, — повелительно сказала она.

Вадимка покорно пошёл за ней в кухнянку. Там старик лет шестидесяти прибивал к сапогу подмётку. Был он небольшого роста, с поседевшей рыженькой бородкой.

— Никифор, у нас теперь пастух есть. После обеда проводишь его на выгон.

Старик снял очки и с интересом стал рассматривать нового человека.

— Ну, вот и ладно, хозяюшка! — дед остался доволен.

— Да уж дюже я уморился. Мне бы хоть чуток отдохнуть, — посмотрел Вадимка на хозяйку.

— На выгоне отдохнёшь… Бегать тебе не придётся.

…Скоро новый пастух стоял около кухнянки, смотрел, как мимо него торопливо прошло небольшое стадо овец, потом, хрюкая, двинулось не спеша около десятка свиней, за ними тяжело зашагали быки и коровы, а обгоняя всех, промчались лошади.

— И вся эта живность… моя? — удивился Вадимка.

— Твоя, паря, твоя, — объяснил ему стоявший рядом Никифор. — А то мне, мать честная, уже не хватает мочей за этой компанией гоняться… Вот отдаю тебе и эту гадюку, — и дед бросил на плечо Вадимки тяжёлый арапник. — Я тебе так скажу. Хуже всего, когда жара. При жаре овцы — тварь стоячая — соберутся в кучку, опустят головы и думают думу. Свиньи — тварь лежачая, норовят от пекла в землю зарыться… и ни с места. А вот рогатый скот да лошади это — тварь бегучая. От слепней хвост винтом и дай бог ноги… Вот и попробуй собери тогда свою паству… А у нас, сам видишь, — едино стадо и един пастырь.

— А куда гнать-то?

— Наше пастбище, вот гляди, — начинается от двора и тянется во-о-он туда за бугор… Всё, что не засеяно… Десятин семьдесят… Вот тут и гуляй. Это у нас зелёный пар.

Подошла хозяйка.

— Да гляди, чтоб скот на посевы не зашёл. За потраву отвечать будешь — убытки-то отрабатывать придётся, — сказала она жёстко. — Ты, Никифор, это ему объяснил?

— А он и сам парень с понятием. Знает, что к чему.

…Хуторок скрылся за бугром, и Вадимка остался один со своим разношёрстным стадом. Первое, что он почувствовал теперь, была радость степняка. Он снова в тихой степи, где человек, оставшись наедине с этим солнышком, зелёным простором и ласковым, шумящим в ушах ветром, становится самим собой и радуется жизни. В душу исстрадавшегося парнишки пришло умиротворение, а затем проснулось мальчишеское озорство. Так захотелось хоть немного побаловаться, как он, бывало, баловался со своими друзьями на родном хуторе.

Перед ним паслась огромная свинья. А что, если на ней покататься? Дома он любил это делать. Если подойти к свинье незаметно и вскочить ей на спину, какое удовольствие, когда перепуганная хрюшка помчится галопом. Каждый раз приходилось падать, а иногда и больно ушибаться, но лихая езда этого вполне стоила!..

«А свинья-то хозяйская!» — подумал Вадимка. Теперь он — батрак, да ещё пастух. Это испортило ему всю радость. На его хуторе пастуха считали самым последним человеком из всех батраков. Люди говорили, что в пастухи идёт только тот, у кого нет ничего ни в голове, ни в кармане. О таких недоумках казаки сложили презрительные присказки: «Окончил курс науки, поступил в пастухи». Или: «Жив-здоров, пасу коров, отстерегусь, опять наймусь». Вот кем нынче стал Вадимка.

От Полины Пантелеевны, этой молодой, красивой женщины, у Вадимки осталось тяжкое впечатление. Другие хозяйки — и под Новороссийском, и в Кущевке — встречали его как родного сына, а эта совсем по-другому. Она постоянно хотела его унизить. Почему? Ответ пришёл сам собой — и под Новороссийском, и в Кущевке Вадимка был гость, а теперь он — батрак! Да и характер у этой бабы, наверно, поганый. Конечно, зверюга! Перед такой никак нельзя робеть. Живьём съест! И он решил не давать себя в обиду. Вечером, когда станут ладиться насчёт платы, он не уступит ей ни в чём. Нехай знает эта баба, что я постоять за себя умею!.. Так-то!

…Вечером все Вадимкино стадо привычно двинулось домой. Первыми пошли лошади, за ними зашагали быки и коровы, потом засеменило овечье стадо, а самыми тихоходами были свиньи. Вадимка торопил их как мог, но они никак не желали прибавлять шагу. Когда пастух пригнал свиней на усадьбу, рогатый скот и лошади теснились, отгоняя друг друга у водопойного корыта. Кругом не видно никакой речки, и поить скот приходилось из колодезя, а воду из него надо было подавать ручным насосом.

— Можно и побыстрее. Не видишь, что ли… Скотина душится без воды! — проворчала хозяйка.

Она стала возиться со свиньями, а Вадимка принялся качать воду. Он быстро устал, работал из последних сил, а скотина все пила и пила; стоило только остановиться и перевести дух, как обнажалось дно корыта.

«Ну и прорва!» — думал Вадимка, то и дело утирая рукавом пот с лица.

Когда от корыта отошла последняя животина, Вадимка едва держался на ногах.

«Если бы эта ведьма дала отдохнуть, когда я пришёл из Кущевки, мне было бы нипочём», — старался утешить себя пастушонок.

Потом хозяйка затеяла готовить вареники на ужин.

— А ты вычисти конюшню! — приказала она.

«Ну и тётка! — вздохнул Вадимка, принимаясь за новую работу. — Но я за себя всё равно постою! Вот увидишь, чёртова баба!»

Когда Вадимка вышел из конюшни, уже темнело. Вечерняя заря ещё не погасла, во дворе горел костёр, освещая сидевших вокруг него хозяйку с дочкой и Никифора. Усталый парнишка долго смотрел и на костёр и на вечернюю зарю в степи. Это напомнило ему вечера, когда хуторские ребята водили коней в ночное. Он сел у костра, на котором в полевом котелке закипали вареники. Дед без устали болтал:

— И что у вас за край!.. Лесу нету, грибов нету, ягоды нету… Одна жара… У нас в Расее совсем другое дело!.. Сколько тут живу и все никак не могу привыкнуть…

Вадимка не слушал старика, у него была своя забота — надо ладиться с хозяйкой насчёт платы. Ему не хотелось нарушать душевного мира, навеянного чудесным вечером, но деваться некуда — сама хозяйка начинать этот разговор, видать, не собиралась. Когда ужин поспел и все стали усаживаться за стоявшее рядом сырно, старик умолк, и Вадимка решил этим воспользоваться.

— Какое же жалованье вы мне положите, хозяюшка? — заговорил он, стараясь походить на взрослого.

— А тебе какими ж прикажешь платить — николаевскими, керенками… кубанскими… или «ермаками»? — услышал он в ответ.

— Они теперь не ходят, — опустив глаза, буркнул Вадимка.

— Ну, а советские до нас ещё не дошли… Как же теперь мне быть? А?

Вадимка молчал.

— Так вот что, — строго сказала хозяйка. — Зачем тебе бумажки… за них ничего не купишь.

— Значит, работать за здорово живёшь?

— Почему за здорово живёшь? Будешь работать, буду кормить… Время сейчас такое — люди рады работать за кусок хлеба. Кому же охота с голоду подыхать… Чего же ты хочешь?

Вадимка не знал, что сказать.

— А спать мне на чём? — спросил он.

— Дам мешок, набьёшь его соломой, вот тебе и пуховик.

— А что в головашки?

— Возьмёшь в кухнянке старое одеяло.

Вадимка видел — в кухнянке под лавкой на земляном полу валялся лохмот от старого одеяла, какие-то обрывки грязной ваты. Наверно, об этом одеяле шла речь.

— А подушка? — продолжал он наступать.

— Хватит тебе и этих головашек, — еле сдерживаясь, выговорила хозяйка.

— А одеваться чем?

— Своим дождевиком оденешься. Не замёрзнешь!

Руки хозяйки заметно дрожали.

— А кровать будет?

— Нанимаешься на две недели, а требуешь себе пуховиков! И то ему подай, и другое вынь да положь! Что ты ко мне привязался? Обойдёшься и без кровати!

— Так я же не скотиняка… валяться на соломе да на земле… Я всё-таки человек, тётенька! — выпалил вгорячах пастушонок и разом осёкся.

Его слова задели хозяйку за живое. Она вдруг уставилась на него неподвижными, сумасшедшими глазами и перестала есть. Её красивое лицо стало безобразным.

— Да какие ж вы люди?.. Какие ж вы люди? — прошептала она еле слышно и вдруг крикнула во всю мочь: — Вы — звери!.. Звери!.. За что моего мужа убили?.. За что-о-о?

— Я, тётенька, никого не убивал, — растерялся Вадимка.

— Все вы гады, гады, гады! — завизжала хозяйка диким голосом, сорвалась с места и, истерически что-то выкрикивая, побежала в дом. Девочка с плачем кинулась следом.

За столом наступила тишина.

— Не туда ты, паря, разговор повёл, — вздохнул Никифор. — Давай кончать свою вечерю.

— Да кто ж это знал.

Батракам было слышно, как билась в рыданиях их хозяйка.

— Теперь к ней подходить нельзя… Это я уж хорошо знаю… Сама угомонится, — сказал дед, вставая.

…Никифор жил в кухнянке, он приютил и Вадимку. Кроватью старику служил скрипучий топчан. Вадимка устроился на земляном полу. Мешок, который дал ему дед, был слишком короток, да и соломы Вадимка набил в него слишком много, мешок стал как бревно, парнишка с него то и дело скатывался. Вместо подушки старик дал ему свой зипун. Несмотря на смертельную усталость, Вадимка никак не мог заснуть. Не спал и Никифор.

— Дедушка, а за что хозяина-то убили?

— Да видишь ли… — слышалось из темноты. — Ежели сказать правду, то нашему хуторишке в гражданскую войну прямо-таки везло. Там по железной дороге то отступают, то наступают, то белые, то красные… А мы затерялись в этих степях, сидим себе из норки выглядываем… Ты же видишь, сколько у нас худобы всякой. Кругом люди обнищали начисто, и голы, и босы, а нам хоть бы хны… Но случалось, что заглядывали и к нам.

И вот однажды заскочили и в наш двор… Это когда белые отступали в последний раз… Двое, из добровольческой армии, видать, офицеры. Загнанных своих лошадей бросили, а двух наших начали седлать. Вот тут-то и осатанел хозяин, муж Полины.

«Не дам! — кричит. — Не да-ам!»

Те седлают, а этот не даёт, стаскивает их. Схватил за уздцы обеих лошадей, повис и ни в какую! Те его плетьми, а он хоть бы что!

«Только через мой труп!» — кричит. Уже совсем осип, голосу лишился.

А один из офицеров с усмешкой и говорит:

— Ежели вы так на этом настаиваете, то пожалуйста!

Выхватил револьвер и застрелил хозяина. И поскакали себе дальше, туда, на Кущевку… Я все видел своими глазами. Что тут было с хозяйкой, и рассказывать не хочу. Уж очень это страшно, паря… А тут тебя нелёгкая дёрнула…

— А чего она на меня-то налетела. Я-то тут при чем?

— Видишь ли, — продолжал дед, — ты ведь тоже из белых. Да начал с неё требовать. Вот она и не вытерпела… Человек она богатый, значит душа у неё наскрозь белая. А как ей любить белых, коли они мужа её убили. Теперь вот пришли красные; сказывают, они богатеньких вот-вот прижимать начнут. За что же ей любить красных? А ты её взял и растревожил. Вот и оказался в ответе и за белых и за красных!

— Она всё-таки злая баба! — твердил своё Вадимка.

— Я на своём веку повидал немало хозяев и скажу тебе так: хозяин, чтобы свой интерес соблюсти, всегда норовит гнуть дело не в твою, а в свою сторону.

— Но человек бедный тоже должен соблюдать свой интерес? — перебил старика Вадимка.

— …Оно конечно, да только хрен цена этому. Богатый всё равно осилит нашего брата. Это уж я на своей шкуре испытал. Всю жизнь работаю, как вол, ничего не приобрёл! Что вот на мне, только и моего… Небом покрыт, полем огорожен.

— А чего же вы стали заступаться за хозяйку, когда я с ней заспорил?

— Эх, паря!.. А куда мне на старости лет податься? А тут мне дают кусок хлеба с хорошим приварком и крышу над головой. Лучшей жизни мне уж и не найти… да ещё в такое страшное время…

И старик стал рассказывать. Пришёл он на юг из своей Пензенской губернии ещё в мирное время. В германскую войну нанялся вот в этот двор да так и прижился. Каждый из Зинченок в сезон нанимает около десятка работников, а после сезона их рассчитывает. Оставляют только пастухов. Никифор очень дорожил, что на эту должность всегда оставляли только его. Уж сколько лет ему не надо искать работу — работай себе круглый год! И особенно он был доволен теперь: когда ему стало трудно бегать за стадом, хозяйка наняла другого пастуха — его, Вадимку.

— …Насиженным местом дорожить надо, — доказывал дед.

Вадимка слушал, и его все больше одолевала мысль: «А мне-то зачем держаться за это место? Зачем оно мне?» Он долго думал, что же ему делать. Наконец, твёрдо решил: «Уйду, вот и всё!.. Я же не собирался ходить в батраках! Отосплюсь, наемся как следует и давай бог ноги!.. Обещал работать две недели, а уйду раньше от чёртовой бабы!»

И Вадимка заснул.

…На другой день он покорно погнал своё стадо на выгон. Неприязнь хозяйки его уже не тревожила. «А мне что? Вот поброжу со скотинкой денька три и опять в Кущевку. И домой!» Но когда ему представилась крыша товарного вагона, парнишка почувствовал, что теперь его туда и силком не загонишь. Опять голод, опять бессонные, холодные ночи?! Опять сутками стоять на полустанках, экономя последний кусочек хлеба?! Второй раз переживать все это Вадимка ни за что не хотел… Но как же тогда быть?

Перед ним щипал траву рыжий конь-трехлеток, который ему очень нравился. А что, ежели по-казачьи? Сесть на коня — и прощай, родимая! И Вадимка стал обдумывать план бегства: «Я оставлю конюшню незапертой, выведу ночью рыжего из конюшни и…» Но что делать с конём дальше? Сначала решил так: «Проскачу вёрст сто, потом слезу с коня, пугну его в обратную дорогу, а дальше пойду пешком. Я же не конокрад!» Потом стал одолевать соблазн: а что ежели дерануть на рыжем до самого дому? Трава теперь выросла, коня можно пасти, а себе хлеба побольше украду у хозяйки. Загубил своих двух коней, так теперь хоть одного приведу домой. Нехай эта ведьма от злости себе локти кусает! И Вадимка решил совсем увести рыжего.

Но пастушонка ещё долго мучили сомнения. Украсть коня! В любой деревне конокрадство считалось самым страшным преступлением. Пойманного конокрада убивали на месте. Что сказала бы маманя? Да и с дядей Василем он уговорился делать людям только добро.

— Делать добро надо только добрым людям! — утешал себя парнишка. — Ты, дядя Василь, не обижайся, а добра эта баба от меня не дождётся! — вздохнул Вадимка.

Направляясь со стадом в обед на усадьбу, он уже был твёрдо уверен в своей правоте. «Всё равно убегу!.. Сяду на рыжего и айда вон через тот бугор… На-кася, выкуси!» — чуть не сказал он вслух, глядя, как хозяйка поила своих чушек.

…Дни шли за днями. С харчами на дорогу у беглеца дело решалось просто — в кухнянке хранился печёный хлеб, его можно прихватить сколько угодно. Но как быть с одеждой? В дороге надо иметь штатский вид, чтобы всадника принимали за местного парня. Для этого надо оставить хозяйке «на память» свои солдатские ботинки и бросить свой брезентовый грязный и рваный дождевик. Но чем это заменить?

На конюшне, в пустых яслях, он нашёл старые, ещё не развалившиеся ботинки, они оказались ему слишком велики, но он решил их взять. Там же лежали поношенные чёрные валенки; в такую теплынь в валенки не обрядишься, но в дороге и они могут пригодиться — ночью в них можно спать. Рядом с валенками оказался овчинный женский полушубок длиною Вадимке до колен. Вадимка обрадовался: днём, когда придётся скакать, он заменит седло, ночью — спасёт от холода. Приготовил Вадимка и ремённое путо — по ночам он будет связывать передние ноги коню, чтобы тот не убежал.

Оставалось одно препятствие — старик. Бежать можно только ночью, а дед спал рядом. Хозяйка давно собиралась услать его в Кущевку по какому-то делу, но шли дни, а Никифор по вечерам все лежал на своём топчане, рассуждал, что же будет при новой власти с Зинченками, а значит, и с ним самим? Он был рад, что у него теперь завёлся слушатель. Рассуждения деда подолгу не давали пастушонку спать. Он стал уже снова подумывать — а не уйти ли по-хорошему? Взять расчёт, пойти на станцию… Но перед глазами снова вставала ржавая вагонная крыша и все беды, которые могут поджидать его там… А тут ещё стали поговаривать, что волна пленных уже схлынула, теперь не разрешается ездить на крыше… Его, наверно, стащат с крыши и арестуют. А этого парнишка боялся пуще всего.

И вдруг, будто Вадимке на радость, хозяйка послала деда на станцию с ночёвкой. Настало время побега. Весь день Вадимка очень волновался. А вдруг догонят? Верняком убьют!.. Но нет! Как уж задумал, так и будет!.. «Не надо быть размазнёй! — в который раз твердил он себе. — На-кася, выкуси, чёртова баба!»

Управляя на ночь лошадей, Вадимка поставил рыжего крайним к дверям конюшни. Полушубок, ботинки и валенки положил так, чтобы в темноте их сразу найти. Но главной заботой была для него дверь — через неё он ночью должен войти в конюшню. Летом конюшня на ночь закрывалась решётчатой дверью, а дверь изнутри запиралась перемётом — толстой железной палкой с болтом, который завинчивался особым ключом. Вадимка вставил болт в дверной косяк, но завинчивать его не стал; он постучал ключом по перемету, чтобы хозяйка слышала лязг железа, как всегда, прошёл через внутреннюю дверь из конюшни в дом и положил ключ на подоконник у кровати хозяйки.

Ужин прошёл в полном молчании — после памятного бурного столкновения пастушонок и хозяйка старались не разговаривать друг с другом. После ужина Вадимка остался в кухнянке один. В сумерках он видел, как хозяйка прошла через двор, поднялась на крыльцо дома и исчезла в дверях, щёлкнув железной задвижкой. Оставалось только дождаться, когда хозяйка с девочкой заснут.

Никогда Вадимка не замечал, что кухнянка такая маленькая, душная. Он открыл настежь дверь, но это не помогло, и пастушонок вышел наружу. Ночь стояла безлунная, небо было густо усеяно яркими звёздами. В такую ночь на душе Вадимки всегда бывало легко и радостно, а сейчас словно тяжёлый камень навалился на душу. Ему казалось, что звезды, всегда такие добрые и ласковые, сегодня смотрят на него с укором: ведь скоро они увидят, как он станет конокрадом и тогда ему будет стыдно посмотреть на звезды. Вадимка закрыл глаза.

Громко стрекотали цикады. Их монотонный разговор у степняка был неотделим от ночной тишины, ночного неба, раздумий человека, оставшегося наедине с привольной, немного таинственной степью. Завтра цикады вновь заведут свой неумолчный разговор, а он, Вадимка, уже будет вором.

А люди? Разве сможет он сказать людям, что он — вор? Разве может он тогда ждать от них добра? Как это будет страшно!

Рядом в темноте маячил дом хозяйки, он закрывал Вадимке чуть ли не половину неба. И тут эта яга мешает ему любоваться даже звёздами! Парнишке вспомнилось, как его дед рассказывал сказку про бабу-ягу. Дом хозяйки казался ему сейчас мрачным логовом бабы-яги. Только живую бабу-ягу он сейчас не боится, он её ненавидит!

Вадимка осторожно вошёл в кухнянку и стал быстро собираться в дорогу, в холстинный мешок он сложил хлеб, варёную курицу и ещё кое-какую снедь. Затем он через двор быстро прошмыгнул к дверям конюшни. Просунув руку сквозь решётку двери, Вадимка стал тихонько нажимать на край перемёта, чтобы выдернуть болт из косяка. Перемёт подавался, но стала открываться дверь и громко скрипнула. Вадимка обмер. Пять раз пришлось нажимать на край перемёта, пять раз скрипела дверь, а Вадимка со страху готов был бросить все и бежать куда глаза глядят.

Наконец он, полуживой, вошёл в конюшню. Тут было душно, пахло лошадьми. Вадимка тихонько снял с гвоздя уздечку и осторожно подошёл к рыжему. Конь повернул к нему голову и толкнул носом в плечо. Он делал это не раз, когда Вадимка, приучая к себе коня, гладил его и разговаривал с ним; обычно это бывало по вечерам, когда рыжего он ставил в конюшню на ночь. Теперь конь толкнул его ещё раз и, попав своему табунщику мордой под мышку, остался стоять неподвижно. Эта ласка доброго и привязчивого животного многое сказала Вадимке — рыжий считает его своим другом, ждёт от человека добра.

Невольно вспомнились Гнедой и Резвый: как они выбивались из сил в непролазной грязи во время отступа и как они радовались его ласке. Кто же пожалеет коня, кроме человека? Теперь же вот он сам, Вадимка, собрался гнать рыжего изо всех сил на целые сотни вёрст, гнать без жалости. А этот несмышлёныш так ждёт от него защиты!.. И сердце Вадимки дрогнуло. Почему это добродушное существо должно отвечать за свою злую хозяйку?

Вадимка прислонился щекой к шее коня. И эти секунды решили все. Парнишка понял, что он не погонит рыжего в такую даль, тот может по дороге погибнуть. Вадимка пойдёт домой пешком. Он со вздохом погладил коня по шее и по спине, повесил уздечку на гвоздь, взял в яслях полушубок, ботинки и валенки — от этого ведьма не обеднеет! — и вышел из конюшни, бросив дверь открытой. В кухнянке беглец оделся, вложил ботинки и валенки в мешок, повесил его через плечо, взял в руки полушубок и без шапки, босиком, быстро и бесшумно вышел со двора на дорогу. Дом по-прежнему безмолвствовал.

Хутор быстро скрылся в темноте. В степной тишине, под звёздным небом, Вадимка стал успокаиваться. «А хорошо, что я ушёл пешком… За мною теперь никто не погонится. На кой я им нужен?.. Теперь можно и выспаться, а то скоро будет рассвет, ведь завтра шагать целый день… Да плевать мне на этих Зинченок! Не боюсь я их теперь!..»

Он свернул подальше от дороги в высокие уже хлеба, ещё пахнувшие травой, набросил на плечи полушубок и улёгся, надев валенки и положив под голову мешок. «Жалко, много пшеницы помял… За это и по башке накостылять не грех», — подумал он, засыпая.

…Проснулся он оттого, что совсем рядом громко и надоедливо повторяла свои навсегда заученные и единственные слова перепёлка: «Пуд-пу-дук!.. Пуд-пу-дук!» — «И до чего же настырная!» — подумал беглец и открыл глаза. Всходило солнце. Приподнявшись в пшенице, Вадимка стал осматриваться. Оказалось, что он вышел всего лишь на бугор за хутором, всего с версту! Был хорошо виден двор его хозяйки. Перед дверью конюшни стояла целая толпа — наверно, собрались все Зинченки. Пастушонок сбежал! Вот удивляются — конюшня настежь, а все кони на месте!

Вглядевшись в толпу споривших хуторян, Вадимка понял, что погони за ним не будет. Осторожно выбравшись из хлебов, скрытый от хутора бугром, парнишка быстро побежал прочь, шлёпая по дороге босыми ногами. Скоро негостеприимный хутор остался позади.

Глава 7 «ЛАДНО… ВЫРУЧУ!»

Стояли жаркие дни, наступила та благодатная пора, когда посев был уже позади, а косовица ещё впереди. Работа переместилась с поля на усадьбы. В степи было пусто, лишь кое-где пололи подсолнухи да иногда на дорогах виднелись подводы. Время для бегства — лучше не придумаешь. Но Вадимка знал, что без встречи с людьми дело не обойдётся. Шёл он босой, без шапки, в руках нёс полушубок. Если присмотреться, то, пожалуй, догадаешься, что в мешке у него лежат валенки. Полушубок и валенки в такую-то жару! Поклажа ясно говорила, что путник собрался в дальнюю дорогу. А его штаны! Они были заношены до невозможности. Наверно первый же встречный спросит: «Что ты за человек? Куда идёшь?» Вадимка решил обходить любое жильё. Так оно надёжнее! Еда ведь у него есть. Он был доволен, что среди рослых хлебов его не сразу заметит людской глаз.

Но вдруг перед ним, на перекрёстке, плохо видном среди колыхавшейся на ветру пшеницы, вынырнули две повозки. На передней сидело двое мужиков. Пешеход оказался у них на виду. Вадимка хотел отстать, но один из ехавших махнул ему рукой:

— Сидай, хлопче!.. В ногах правды немае!

Деваться было некуда, путник догнал переднюю повозку, побросал в неё свою поклажу и вскочил сам.

— Вы откудова ж будете? — поспешил он спросить.

Оказалось — это два брата из Харьковской губернии, ездили на Кубань «за счастьем» — добывать худобу. Прошёл слух, что белые при отступлении побросали много скотины — и волов и лошадей. Скот на Кубани стал нипочём. И, слава богу, братья съездили не зря — отправились туда «с одними кнутами», а теперь вот гонят домой две пары волов «со снастью». Один из братьев — высокий, сутулый, видать младший, — угрюмо молчал, зато другой — коренастый, небольшого роста — говорил охотно.

— После гражданской войны надо как-то хозяйнуваты, — рассуждал он. — Бог даст, как-нибудь перебьёмся и… заживём… Война кончилась… Нынче люди обратно в свои хаты полезли. Пахать, сеять начнут… Гляди, який урожай на Кубани нынче!.. А все мужик! Без мужика ни белые, ни красные, ни зелёные житы не можуть…

Вадимка слушал, но из головы не выходило — почему его не расспрашивают? Может быть, приняли за здешнего?.. Дай-то бог!.. Но вопрос не заставил себя ждать.

— Ну, что, хлопче?.. Домой драпаешь?

Вадимка опешил.

— Ага, — вырвалось у него само собой. — А почему вы знаете?

— Да тут и знать нечего. За версту видать, что ты за птица… Вашего брата кругом полно, расползлись, як тараканы… Домой командируются… Из дому выезжал зимою, что ли? — глянул он на полушубок.

Вадимка молчал.

— Какой станицы-то?

— Митякинской.

— Знаю, знаю… бывал… Я по твоему выговору догадался, что ты не луганский и не вешенский… Значит, и ты до дому!.. Хорошо делаешь. Коли дома не пекуть, так и в людях не дадуть… А где думаешь через Дон переправляться?.. Сейчас можно переехать только по железнодорожному полотну… по дамбе… от самого Батайска до самого Ростова… На семь вёрст тут разлился Дон!

Вадимка обомлел. Как в это время переправляться через Дон, ему и в голову не приходило. На их степном хуторе их речка Глубочка разливалась бурно, но скоро входила в берега. Говорили, что на Дону полая вода держится долго, но что Дон под Ростовом разливается на целых семь вёрст, Вадимка услышал впервые… А ещё собирался скакать домой на коне! Самому-то через Дон не перебраться. Когда отступали, Вадимка видел, что между Батайском и Ростовом несколько мостов. И на каждом мосту, наверно же, стоит охрана… А он в такую жару с полушубком да с валенками… Обязательно арестуют да в тюряху посадят!..

Вадимка готов был заплакать.

— Что же мне делать, дяденька?

— Тебе, хлопчик, треба переправляться на какой-нибудь подводе. Ты вполне сойдёшь за подводчикова сына… Чего тебе горевать?

Вадимка заметил, что глаза возницы скользнули по его мешку, парнишка догадался, чего от него ждут.

— Дяденька! — тихо сказал он. — Я отдам вам ботинки, а вы меня через Дон перевезите… Ладно? Ботинки хорошие, солдатские, им сносу не будет… Вот поглядите! У меня есть ишшо валенки, да в них я обуваюсь на ночь… а то ноги мёрзнут… Другого у меня ничего нету.

— Да где ж тебе взять это самое другое, — согласился мужик, осматривая ботинки. Он ударил их один о другой подошвами, сунул под какую-то одёжину и сказал с равнодушным видом: — Ладно… Выручу… А то ще загынешь тут.

Счастливый Вадимка только хмыкнул носом.

…Батайск был забит красными войсками, возвращавшимися с Кубани. Стоял гомон, как на ярмарке. Пехота, конница и обозы вытягивались узкой лентой по полотну железной дороги в сторону Ростова. Все пространство между Батайском и Ростовом было залито водой, поблёскивавшей на солнце.

— Ложись вот сюда, укрывайся своей овчиной, будешь нынче хворый… Спросят, кажи — ты мой сын, ездил с нами на Кубань за худобою да занедужав…

Вадимка улёгся на оклунок с пшеницей, укрылся полушубком. Он хорошо видел, что творилось вокруг. Украинцы втёрлись своими бричками в военный обоз, старший брат попросил красноармейцев говорить, что его повозки принадлежат к их обозу.

— Даёшь, даёшь! — отвечали ему.

Разбитной харьковчанин пустился в разговоры с шедшими пешком красноармейцами. Несколько человек сели на повозку рядом с Вадимкой. Харьковчанин увлекательно и с подробностями стал рассказывать, как его не раз обижал гетман Скоропадский, грабил Деникин, разорял Петлюра, трясли гайдамаки, дважды ставил к стенке батька Махно. И только красные не тронули у него ни полена.

— А теперь вот взял сына с собою — дома всё равно есть нечего — а вин свалился в дороге. Чи довезу живого, чи нет? Сыпняк не любит шутковаты!

— Сыпняк? — переспросил кто-то, и все, сидевшие на повозке, мигом соскочили.

— Вот это пройда! — Вадимка засмеялся под полушубком.

Но когда повозка осталась пустой, обнаружилась новая невыгода — её стали останавливать на каждом шагу.

— Что за подвода?

— Не задерживай! — кричали красноармейцы, ехавшие впереди.

— Чего надо? Из нашего обоза! — кричали сзади.

И часовые отходили.

Вадимка с тревогой ждал — вот-вот случится что-нибудь худое! Но все шло благополучно. Однако ехать Вадимке было ужасно неудобно. Повозка тряслась по шпалам, то бешено подскакивая кверху, то срываясь куда-то вниз. Оклунок был твёрдый, как камень, об него пребольно билась голова. Все, на что смотрел Вадимка, казалось, тряслось, как в страшной лихорадке. Наконец мальчик не выдержал.

— Ой, уж дюже больно!.. Я сяду! — заныл он, приподнимаясь. — Невмоготу! — и сел.

Около него сразу же появился старший возница.

— Что, сынок? Переворот мозгов получился? Это не беда. Ложись, ложись! — И чуть слышно прибавил: — Я всем толкую, что ты помираешь, а то насядут на повозку… Волы и так еле тянут… Ложись, да живо!

Пришлось повиноваться.

— Ну и духотища!.. Раздягнуться, чи що? — вздохнул младший брат. Это были единственные слова, которые от него слышал Вадимка.

— С глузду зъихав! — ужаснулся старший. — Скинуть одяг — дурная примета — тоди жди беды. Пока не переправились — терпи… Я сам давно зажарился!

Вадимка понял, что пощады ему не будет. Оставалось терпеливо ждать, когда же кончатся эти проклятые семь вёрст.

И вдруг до него донеслось, как засуетился и громко заговорил старший из братьев, стал благодарить красноармейцев, усердно начал хлестать по волам кнутом, повозка покатилась по ровному месту, мимо поплыли какие-то здания.

Вадимка понял, что переправа кончилась, они выбрались из обоза.

— Ну, ты ще дышишь? — услышал он.

Парнишка сел, огляделся. Они ехали по немощёной улице, дорога круто шла вверх, дома были совсем не городские.

— Станица Гниловская, — объяснил ему старший харьковчанин. — Слава богу, перебрались через полую воду! Господи, защити и помилуй! — он размашисто перекрестился. — Слезай, хлопче, разомни ноги… на гору волам тяжко.

Вадимка с трудом сполз с повозки, все тело невыносимо болело, трещала голова, ноги не хотели ему подчиняться.

— Ничего, ничего… я изловчусь, — прошептал он, пытаясь шагать, держась за повозку.

Но вот выбрались на гору. Отсюда Ростов был виден как на ладони. Все пространство от Ростова до Батайска, маячившего на горизонте, казалось совсем сказочным — вода от солнечного заката стала багровой. Вадимка остановился, залюбовавшись этой ослепительной водной, равниной. Вот и Дон, о нем он много слышал с детства, про него пели казаки в своих песнях. Это был его Дон. И пусть он, Вадимка, ещё не дошёл до дому, но он стоял на своей родной земле. Как хорошо, что в Новороссийске не попал на пароход. Стал бы он тогда чужим человеком на чужой земле. Спасибо дяде Василю!

— А теперь команда «Сидай!» — услышал он голос старшего подводчика.

Некоторое время ехали молча, потом старший снова заговорил:

— Ну, парень… Ежели б мы ехали прямо до дому, так мы бы, ей-богу, к тебе домой в гости завернули… А то мы заедем к родичам. Это много левее Донца… Тебе с нами уже не по пути… Так что забирай своё барахлишко…

Вадимка понял: через Дон тебя перевезли, значит, плату за ботинки ты уже получил. А теперь геть с повозки… Уговор дороже денег!

— Вон бачишь — от нашего шляха идёт свёрток вправо, — по этому свёртку ты и шагай.

Вадимка на ходу соскочил с повозки, взял своё дорожное снаряжение.

— Ну, спасибо, добрые люди! Дай вам бог здоровья!

— Мой тебе совет, хлопче, — напутствовал его старший брат, — ты днём спи, а ночью иди. Ночью люди тебе мешать не будут!

— Ладно.

И снова парнишка остался один в зелёной степи. Уже темнело. Вадимке смертельно хотелось спать, и бороться со сном он уже не мог. Свернул на житное поле — жито выше, чем пшеница, в жите можно лучше спрятаться! Зашёл подальше от дороги, огляделся — кругом не было ни души — расстелил полушубок, поужинал на нём, обулся в валенки и улёгся, накинув шубец на плечи. Местечко он выбрал рядом с межою — на межу положил мешок, изголовье вышло на славу!

«Нет, дяденька! Шагать я буду днём, а ночью… люблю поспать», — подумал Вадимка уже сквозь сон.

…Всходившее солнце встретило Вадимку уже в пути. Он решил каждый день проходить как можно больше, иначе у него не хватит на дорогу харчей. Но неожиданное препятствие преградило ему дорогу уже на первых верстах. Вадимка остановился на невысокой горе, под горой текла речка, поросшая камышом, и раскинулось село. По берегам речки сидели парни и девчата, слышались песни. Путник догадался, что нынче — воскресенье. Как быть? Идти через мост — пропадёшь, напорешься на людей. Переплыть бы речку где-нибудь подальше от села? Дождаться ночи? Уж очень не хотелось терять целый день. Вадимка решил идти прямо через село. Эх, будь что будет! И он быстро пошёл под гору.

Улицы были пусты.

«Молодые на речке, а старые сидят по домам, — подумал путник, прибавляя шагу. — Пронеси, господи!» Но завернув за первый угол, он остолбенел — около большой хаты на брёвнах сидела добрая сотня мужиков. «Сельский сбор… сходка», — промелькнуло в голове. Отступать было некуда. Гудевшая сходка сразу замолкла, все повернули головы в сторону прохожего. Под взглядами такой громады людей Вадимка совсем растерялся. «Пронеси, господи!» — прошептал парнишка, боясь глянуть в сторону людей. Наступившая тишина, казалось, давила его к земле. Пройти бы площадь, и сходка останется позади.

— Эй!.. А ну, подойди! — как кнутом хлестнуло Вадимку.

Он подошёл, не поднимая головы.

— Куда идёшь? — спросил сидевший к нему ближе других.

— Домой иду, — буркнул Вадимка.

— А где был?

— Далеко был…

И снова стало тихо. Вадимка стоял, упёршись взглядом в свои босые ноги и не зная, куда девать висевший на руке полушубок. Он ждал чего-то страшного. Его сейчас поймают, а потом… Вадимка боялся думать, что с ним будет потом, но домой теперь он уже не попадёт…

— Вот что, друг, — сказал ближний мужик. — Если ты так будешь ходить… до дому не дойдёшь, дурак… Пока не пришёл милиционер, а он вот-вот придёт, ты заворачивай-ка вон за ту хату и дуй без оглядки!.. А ну, живо!

Вадимка сорвался с места и бегом помчался к заветной хате. Слышал, как сзади снова загудела сходка. Опомнился он и отдышался, когда села уже не было видно. «Нет, жильё надо обходить!.. Попёрся, дурило, через село… и вот, видишь, что получилось?»

Но и в чистом поле в этот день парнишку поджидала беда. Шлях пересекала дорога, а по ней ехала подвода. Доносилось знакомое цокотанье брички. Вадимка замедлил шаг, чтобы подвода успела проехать. Но подвода остановилась на перекрёстке и стала его дожидаться. Двое ехавших на бричке были в военной форме. Вадимка нехотя, нога за ногу, пошёл к ним.

— Шагай, шагай! Чего ты ползёшь, как три дня не ел… Далече ли ходил?

— Да посылали вот по одному делу…

— А кто посылал?

— Да отец с матерью.

— И куда посылали?

— Да тут, в одну слободу…

Вадимка поднял глаза. Сидевшие на бричке смотрели недоверчиво.

— А сам-то ты из каких краёв?.. Гундоровский?.. Каменский?.. Луганский?.. Или митякинский?

— Митякинский. Из Суходола, — признался парнишка, совсем смутившись.

— Из отступа, что ли?.. Думаешь, ты тут первый бредёшь?

Вадимка молчал.

— А что, если мы тебя сейчас заберём? Что ты на это скажешь?.. Мы — милиция из этих мест.

Вадимка опустил голову.

— Благодари, брат, господа бога, что нам некогда назад возвращаться… А ты как же идёшь?.. По карте, по компасу?

— По солнышку! — повеселел их собеседник. — Вот там восток, вот там запад, а мне туда, на сивер.

— Ну, ладно, валяй на свой «сивер». Только вот что… за тем бугром, — показал кнутом правивший лошадьми милиционер, — дорога будет расходиться на две. Так ты иди по левой отрожке, а то по правой в аккурат попадёшь на станцию… Лет-то тебе сколько?

— Уже четырнадцать.

— Ну, вот видишь. Тебе уже пора в поле работать, а ты все домой никак не попадёшь… Валяй!

И бричка поехала своей дорогой. Благодарными глазами парнишка посмотрел ей вслед.

…Прошло уже пять дней, как Вадимка перебрался через Дон. Дни эти были очень трудными. Каждый день — и по нескольку раз — его подстерегали неожиданности, он то и дело натыкался на людей. Каждая встреча начиналась с недоверчивых взглядов и строгих вопросов. Вадимка робел: «Ну, сейчас заберут!» Но после строгих вопросов люди начинали улыбаться, подшучивать над ним; особенно смешил его полушубок. Один дядька даже сказал, что в такую жару к шубе не хватает только валенок. Кончались эти встречи всегда одинаково. «Ну, иди!» — говорили ему. А некоторые и дорогу показывали, и харчами делились.

Вадимка перестал бояться этих встреч. Он уже ждал улыбок и сочувствия, вера в доброту, начавшая было угасать в его душе, снова стала возвращаться к мальчишке. «Да и брехать людям не надо, — решил он, — всё равно они правду видят, только над тобой смеются!»

Одного Вадимка не мог понять. До сих пор получалось так, что люди, которые ему попадались, были не казаки. Недалеко от Ростова встречались армянские села, а потом пошли села, где живут хохлы, не раз он набредал на городских людей, проезжавших по степи. Будь это казаки — удивляться было бы нечему: многие из них сами побывали в отступе. А то ведь не казаки! И его жалели. Никто не тронул, никто не загородил дорогу! Удивительное дело!

Потом сплошь пошли донские, казачьи хутора. Тут уже ничего не спрашивали. Вадимка совсем осмелел. На шестой день он подходил к Донцу, на берегу стоял большой казачий хутор. Без всякой опаски зашёл в крайний двор. Пожилая женщина — видать, хозяйка, — возилась под навесом у печки.

— Здорово дневали! — звонко поздоровался Вадимка.

— Слава богу! — казачка внимательно посмотрела на него. — Да ты, родимый, тоже оттудова?

— Ага! Оттудова, тётенька!

— Заходи, заходи, гостем будешь… Да овчину-то свою брось под плетень. В ней вшей-то небось видимо-невидимо.

— Не одна меня кусает, их тут много развелось! — весело ответил Вадимка. Это он не раз слышал от казаков.

— Снимай свой мешок да валяй на реку. На тебе грязи на целый вершок! Глянь на свои ноги — то ли ноги, то ли сапоги!.. Ты их как следует песочком протри… Быть на Донце и не искупаться! Наш Донец — река знаменитая! Ты-то каковский?

— Митякинский.

— Ну, вот. Значит, по Донцу нам родня… Ступай… После купанья приходи, обедать будем… Потом мой старик тебя на тот берег переправит.

Вадимка побежал на реку. На улице стояла пароконная бричка, вожжи держал мальчишка лет восьми. Бричка, видать, с другого хутора, потому что кучер и два его сверстника, стоявшие неподалёку, вели спор — чей хутор лучше?

Вадимка позавидовал ребятишкам. Они в отступ не ходили, как жили дома, так и живут, никакого горя не знают, когда захотят, ходят в Донец купаться… Правда, ему пришлось повидать и Донец, и Дон, и Кубань, он видал даже море, но сейчас Вадимка готов был отдать все это, лишь бы всегда жить дома.

Эта вновь ожившая тоска по дому не давала ему покоя. Когда он бросился в Донец, ему показалось, что он купается в своей Глубочке. Говорят — дома и стены помогают. Что там стены! Дома помогает все: помогают люди — они ждут его обедать, помогает вода — она так освежила его измученное тело. Помогает даже… песок — Вадимка принялся очищать им свои загрубелые ступни. Он с ненасытной жадностью плавал, нырял, барахтался в воде, пока не озяб так, что у него зуб на зуб не попадал.

Когда возвращался с Донца, спор между ребятишками — чей хутор лучше? — ещё продолжался. Вадимке очень хотелось ввязаться в спор, доказать, что эти ребята не знают самого главного — разве какой-нибудь хутор может быть лучше Суходола? И нет на свете человека лучше его матери.

Глава 8 «ЭХ, МИРУ БЫ НАМ ТЕПЕРЬ!»

За обедом хозяйка с улыбкой смотрела, с какой жадностью мальчик набросился на еду.

— Ешь, милый, поправляйся! — приговаривала она.

Хозяин — казак с поседевшим чубом и с рыжеватыми усами — сразу «пустился в политику».

— Ну что, казак-малолеток, отвоевались? Ну, и слава богу!

Заговорил он спокойно, но стал горячиться все больше и больше, — видно, не зря он сказал, что у него «уж дюже накипело на душе»; он пустился рассказывать, что было с ним в гражданскую войну «от самого начала до самого конца». Хозяйка, слышавшая уже, наверно, не раз его рассказы, ушла по своим делам. Яркий солнечный свет, бивший в окно и падавший на дверь, переместился на порог, потом на пол, потом достиг уже середины комнаты, а казак все говорил и говорил.

— Ну, а ты как в отступе оказался? — спросил он наконец.

Вадимке не хотелось ударить в грязь лицом, и он тоже «от начала и до конца» стал рассказывать о том, чему свидетелем ему довелось быть. А солнечное пятно с пола переместилось на стол, а потом и на самого рассказчика. Заметил он, как хозяйка вошла в курень и долго смотрела на беседовавших за столом.

— Один старый, другой малый… А погутарить у них нашлось о чём… Война-то никого не минула… ни старого, ни малого… Родные вы мои! И сколько ж вам пришлось хлебнуть горя! Господи, и за что ты на нас уж так разгневался?!

И хозяйка заплакала.

— Вот и всё! — поспешил закончить Вадимка.

— Эх, парнишша! — вздохнул старый казак. — Миру бы нам теперь! Хоть кричи!

— Возьми-ка, милый, на дорогу харчишек… чего бог послал, — подошла хозяйка, вытирая слезы.

— Растолковывал тут мальчишке, что к чему, — вздохнул казак. — Нехай наши сыны да внуки знают, на чём мы обожглись. У них шкура целее будет!

— Ну, спаси вас Христос за хлеб, за соль, за ласку, — поклонился хозяевам Вадимка.

…Во время переправы через Донец хозяин, сидевший на вёслах, не умолкал.

— Власть есть власть, без власти нельзя… Теперь, парнишша, и на Дону и во всей России утвердилась власть советская… другой не будет. Это надо понимать… А у нас что же получается? Вернулись некоторые из отступа и хотят переиграть всю гражданскую войну сначала. Опять похватали винтовки и засели в лесах, во-он там вдоль по Дону. И давай делать набеги на советскую власть. Война, мол, ишшо не кончилась! Мало им, обормотам, крови пролито… Ну, вот и приехали.

Вылезли из лодки.

— А пойдёшь ты вот так, — показал казак на далёкий степной горизонт. — Прямо вон на тот лесок. За ним хуторишко будет… А от хуторишки опять прямо… выйдешь на обрезной шлях… И дуй себе по шляху… Он у Красивого кургана в аккурат мимо вашего хутора пролегает. Ну, счастливой тебе дорожки, милок! — И старый казак похлопал Вадимку по плечу.

И снова в путь. Вадимке хотелось наверстать упущенное время. Скоро он подошёл к небольшому лесу. Перед лесом было картофельное поле, на нём работала женщина, окучивала картошку. Вадимка не сомневался, что женщина его увидела. За время дороги он твёрдо усвоил — в открытом, безлюдном поле человек всегда замечает даже далеко от горизонта другого человека. А вблизи на Вадимку с его полушубком в такую жару всегда глядели во все глаза. Теперь никого, кроме него и этой женщины, не было видно, но она, не разгибая спины, продолжала работать, не обращая на него внимания, даже когда он подошёл к ней вплотную.

— Здорово дневали, тётенька! — нарочно громко сказал Вадимка.

Она быстро выпрямилась, внимательно посмотрела на парнишку и закрыла глаза. Вадимка заметил, что женщина сильно побледнела.

— Я вас напужал, тётенька? — растерялся парнишка.

— Опять чужой! — расплакалась женщина.

— Да вы на меня не обижайтесь… Я не хотел вас пужать!

— Гляжу, кого-то перевезли на лодке. Уж не из моих ли кто домой идёт? А у меня их двое там. Не буду, думаю, глядеть, пока он ко мне не подойдёт. Жду, а сердце готово выскочить… И вот опять чужой!.. Господи, и когда все это утихомирится?!

— Они в отступ ушли?

Тётенька усмехнулась.

— Да один отступал, а другой наступал — один у белых, а другой у красных. Сначала ждала того, что у красных, а теперь прошёл слух — с панами война начинается… Опять война!.. Видно, не скоро дождусь… А другой к морю ушёл. Что теперь с ним?.. Живы ли мои сыночки? — И её голос снова дрогнул. — А ты сам-то от моря, что ли?

— Ага.

— Ну, пойдём ко мне домой, я тебя покормлю.

— Да нет, я за Донцом только что ел… Мне на обрезной шлях надо!

— Пойдём, пойдём… Может, Николку моего видал… Пирожков на дорогу возьми… Страдальцы вы наши, бедные, несчастные.

И Вадимка пошёл за казачкой.

…На обрезной шлях он вышел на закате солнца. Густо запахло полынью вечной целины. Никто не знал, когда провели этот шлях в тридцать саженей ширины; говорили только, что в старину по этой целинной полосе казённые гурты гоняли. А один проезжавший учёный доказывал, говорят, что тут когда-то пролегала дорога кочевников. Потому, дескать, тут так много курганов. Вадимка дошёл до высокого кургана, стоявшего у самого шляха, и стал располагаться на ночлег. На последний ночлег в этом пути! Завтра он будет уже дома! Ужинать он не собирался, сегодня его накормили досыта.

Невдалеке из буерака вышел человек и тоже направился к кургану. Солнце только село, и Вадимка хорошо видел, что человек был в красноармейской форме, на руке шинель, за спиной мешок-горбовик — видать, пустой — на плече винтовка. «А вдруг это — милиция? — встревожился Вадимка. — До чего же будет обидно, ежели загребут перед самым домом! И принесло же этого дядьку как раз теперь!..»

Человек взошёл на курган. Парнишка не сводил с него глаз. Пришедший, сильно рябой верзила, зарос рыжей, давно небритой щетиной. На Суходоле рябого казака звали «рашпилем». Незнакомец расстелил на траве шинель, положил на неё винтовку и уселся сам. Не здороваясь, он сказал недовольным голосом:

— Чего уставился? Морда моя окопами изрыта? За что на меня окрысился бог — не знаю. Одни пакости мне творит… Откудова, герой?

— С Суходола… Вёрст пятнадцать отсюдова… Знаете?

— Как же, знаю… Зачем забрался в такую даль?.. А чего снасть у тебя зимняя?

— Да повёл коней на попас в Осиноватую балку, а сам задумал ночью выспаться, взял с собою вот этот шубец да валенки, а то дома никогда выспаться не дадут… Ну, и заснул на свою голову, а кони ушли. Пробегал целый день — как скрозь землю провалились! Переночую, да и домой двину… Можа, они уже дома?

— Значит, дома будешь докладывать, что ты не спал. Сидел, сидел, глядел, глядел… Проснулся, а коней нету!

Вадимка улыбнулся — в первый раз за всю дорогу ему насчёт полушубка и валенок, кажется, поверили…

— Ну, что ж… Давай вечерять, что ли? А ну, покажи, что у тебя там в сумке? Зачем тебе харчи обратно домой ташшить?

Парнишка, с недоумением глядя на нового знакомого, развязал мешок. После того, как две казачки положили туда свои гостинцы, еды в мешке оказалось много.

— Ну, вот. У тебя, оказывается, и жареного, и вареного, и печёного полно… Что значит, человек из дому… Пышки да сальце давай съедим сейчас, а пирожки да яички оставим на завтрак.

«Нехай лопает… лишь бы меня не забрал… Заберёт чи не заберёт?» — мельтешилось в голове Вадимки.

Новый знакомый набросился на еду с большой жадностью. Вадимка еле успевал подавать куски незваному гостю.

Когда повечеряли, уже темнело. Рябой набросил шинель на плечи, стал укладываться на ночь, положив с собой рядом винтовку.

— Гусь одно крыло подстелет, другим оденется, казак шинель подстелет, шинелью и оденется. Под голову — кулак, но когда спишь на кулаке, все больше черти снятся, — говорил он, подкладывая под голову свой горбовик. Спать на нём было слишком низко. — Ну-ка, дай свои валенки, я их под голову подложу.

— Да я, дяденька, хочу обуться в валенки. А то босые ноги ночью мёрзнут.

— Человек ты молодой, тебя кровь греет… Давай, давай!

Вадимка отдал валенки. Его поражала наглость нового знакомого. Кто же он такой? Парнишка тоже стал устраиваться на ночлег. Как всегда, накинул на плечи полушубок, положил под голову сильно похудевший мешок, но как ни старался поджать под себя ноги, чтобы спрятать их под полушубок, это ему не удавалось — полушубок был короток. Спать ему едва ли нынче придётся, но ещё больше его занимал все тот же вопрос «Что за человек этот ночной гость? Милиционер? Так он давно бы меня забрал. Зачем ему со мною рассусоливать? Красноармеец? Так почему он такой одичалый и голодный? Горбовик у него совсем пустой. И уж очень он давно небритый. Кто же он такой? И что он все отмалчивается? А что, ежели он из тех, о которых говорил казак, что меня через Донец перевозил? С советской властью воюет?.. Наверно, убил какого-нибудь красноармейца, а в его одёжу обрядился. Эх, узнать бы!»

— Дяденька, а куда вы идёте? — не утерпел Вадимка.

— Отсюдова, брат, не видно.

Рябой долго молчал, а потом спросил:

— А что гутарят казаки на вашем хуторе?

— Да кто пришёл из отступа, а кто ишшо не пришёл. Те, кто пришли, про отступ больше всего рассказывают.

И снова наступило молчание.

— А ишшо наши казаки гутарят, что без власти, мол, жить нельзя, что по всей России и на Дону установилась советская власть, а другой уже не будет, — заговорил Вадимка.

— Без власти, конечно, нельзя, — буркнул рябой. — Только власть-то… она разная бывает.

— А ишшо гутарят, что воевать с советской властью теперь — гиблое дело. А кто этого не хочет признавать…

— Ну, хватит тебе! Не мешай спать!

Вадимка больше не спрашивал.

…На зорьке Вадимку стал сильно донимать холод, ноги у него озябли, а скоро послышался и голос соседа.

— Так и царствие небесное можно проспать! Доставай-ка свои харчишки. Бог дал день, бог даст и пищу!

За завтраком съели всё, что было в Вадимкином мешке. Потом рябой поспешно засобирался в дорогу. Одним движением он запихнул Вадимкины валенки в свой мешок-горбовик.

— Тебе, парень, валенки к зиме новые сваляют… Ну-ка, давай сюда овчину. — Он снял с плеч парнишки полушубок и вместе со своей шинелью бросил на руку. — Шубу тебе тоже сошьют… Ну, брат, не поминай лихом. Дома скажешь, что конфисковал, мол, Роман Попов. Именем Всевеликого войска Донского! Те, кто сложил лапки перед новой властью, сидят дома, зады греют, нехай хоть дань платят нашему брату. Так и скажи!

Ночной знакомый вскинул ремень винтовки на плечо, осмотрелся вокруг и пошёл с кургана.

Вадимка остолбенел. За эту неделю он встречал много самых разных людей, но все они были к нему добрыми… А вот этот, черт рябой, оказался зверь зверем.

Но парнишка старался себя утешить.

«Всё равно ворованное… И шубец, и валенки, да и мешок вот этот!.. Я ведь такой же беглый, как и он, Роман Попов… Нехай все забирает, уносит… А мне лишь бы ноги от него унести!»

Он взял в руки пустой мешок и зашагал своей дорогой.

…Без ноши идти было куда легче, близость дома прибавляла сил. Едва солнце поднялось «в завтрак», Вадимка уже свернул с обрезного шляха на просёлок, который вёл к Суходолу. Дорога лежала мимо Осиноватой балки, куда суходольские ребятишки водят коней в ночное. Наверно, они ещё не успели уехать домой. Так оно и было — в балке паслись кони, а у кустов кучкой сидели конопасы. Ветерок доносил вонючий запах самосада. Путник заспешил к старым знакомым, те его тоже увидели.

— Ребята, да это ж Вадимка идёт! Ей-богу, он! — донеслось оттуда.

И вся ребячья ватага ринулась ему навстречу. Земляка едва не сбили с ног, его обнимали, пинали, хлопали по спине. Поднялся такой галдёж, что ничего нельзя было разобрать. Все говорили, кричали, и никто не слушал. Только один парнишка, что постарше, вёл себя более солидно. Это был ребячий атаман с того кутка, где жил Вадимка.

— Закури-ка моего самосаду. Ох, и крепкий! — протянул он Вадимке свой кисет.

— Да я, ребята, не курю, — сконфузился Вадимка.

— Эх ты, какой же ты казак. А ишшо на позиции был!

— А я не был.

Это сразу разочаровало мальчишек. Интерес к «служивому» упал. Когда пришли к кустам, где лежали ребячьи зипуны, восторги улеглись, встречавшие уже не считали своего гостя человеком, побывавшим «в переплётах». Но всё-таки они расположились вокруг Вадимки, перед гостем уселся сам атаман. Он пустил через нос длинную сизую струю и спросил:

— Ну, а в плен как попал?

— Все попали, и я попал. Вы лучше расскажите, что на хуторе нового… Моя мамка жива? — с опаской спросил Вадимка.

— Жива-а-а! А что ей? Живёт, никого не трогает!

У Вадимки повеселело на душе.

— А дядя Василь Алёшин домой пришёл?

— Прише-ел.

— А Чугреев Яков?

И снова поднялся гвалт. Каждому, видать, хотелось рассказать про Якова Чугреева, но верх снова взял ребячий атаман.

— Да ты их не слухай, я тебе сам расскажу…

Многие из ребят остались недовольными, они с завистью поглядывали на рассказчика.

— Было это с неделю назад… — начал было тот.

— Не с неделю, а целых десять дней прошло, — сказал один из недовольных.

— Да ты с самого начала давай, — сказал другой.

— Значит, так, — поправился рассказчик, строго глянув на подчинённых. — Сначала домой вернулся дядя Василь… Рассказывал, что Яков из Новороссийска пошёл пробиваться в Крым. Ну, в Крым так в Крым…

— А домой возвернуться он побаивался, — перебил третий. — Когда служил в Лугано-Митякинском полку, то уж дюже свирепый был. Гутарят, он даже пленных перестрелял видимо-невидимо…

— Не вязни не в своё дело! — не выдержал, наконец, атаман. — Об этом я хотел сказать опосля… Ну так вот… Пошёл это Яков пробиваться в Крым, а потом глядим, он вскорости домой пришёл… В Крым он, значит, не попал. Домой-то он пришёл, а сам глядит — что из этого отродится? Взыщут чи не взыщут с него?

— Можно подумать, что ты самого Якова спрашивал! — не унимался ещё кто-то.

— Казаки так гутарили… Они лучше тебя знают! — отбивался атаман. — Живёт, значит, Яков дома, озирается, а сам коня наготове держит… И вот видит, значит, приехали как-то к вечеру двое верховых в сельсовет, к Кудинову…

— А Алёша опять председатель? — спросил Вадимка.

— Ну а кто же? Был атаманом, а теперь выбрали председателем… И послал Алёша за Яковом Чугреем сидельца. А люди ишшо раньше сказали Якову про верховых. Верховые знали, что у Якова револьвер, и хотели взять Яшку хитростью… Чтобы Алёша его позвал совсем по другому делу…

— А сидельцем в совете в тот день был дед Ивашка — отец Василя Алёшина, — продолжал рассказчик. — И вот, значит, дед к Якову во двор, а Якову как раз жена открыла ворота, а сам Яков уже коня оседлал… Дед Ивашка от Василя знал обо всех делах Якова. Он сразу все смекнул. Видит дед, что Яшка ускакать собирается, и кричит ему: «Стой, Чугрей! Сколько раз я тебе гутарил — волк ташшит, ташшит, а придёт время, и самого волка поташшут. Иди к власти с повинной. Послухай старика». И закрыл ворота. А Яков ему в ответ: «С дороги, Ивашка! Когда, мол, дело пошло о моей жизни, тут уж отца родного не пожалею!» Дед схватил коня за уздцы. «Стой! — кричит. — Я ж тебе, дураку, добра желаю!» А Чугрей как бахнет из револьвера прямо в деда! А сам с разгона ка-ак маханет верхом через плетень, да в степь!.. Пока к деду подбегали люди, а он уже не дышит…

Ребята, перебивая друг друга, вдруг снова заговорили. Но до Вадимки их слова уже не доходили. У дяди Василя большое горе! Больше, наверно, не бывает! Вадимка ясно помнил, что значило для него самого потерять отца. Он хорошо знал доброго деда Ивашку. Убили деда Ивашку! И кто убил! Яков Чугреев, с которым дядя Василь прослужил две войны. В Новороссийске Вадимка их видел рядом!

Ребячьи голоса он стал слышать, только когда снова стало тихо и кто-то из ребят сказал:

— Пора домой. Чего коней на жаре держать? Они уже не пасутся, а только головами машут, считают мух.

А атаман прибавил:

— Первым нынче поскачет Вадимка. Он давно дома не был.

Вадимку вдруг охватила неуёмная радость. Сейчас он будет дома! Опять дома! Ему ребята дали коня. Добрый десяток всадников, поднимая пыль, поскакал по дороге к хутору. Он, Вадимка, снова скачет по родному полю. Как в детстве! Прежде чем привести коней домой, их положено было выкупать в речке, и ребячья конница поскакала к берегу Глубочки. Вадимка с упоением купал коня и купался сам. Как в детстве! Потом все поскакали ко двору Вадимки. Но когда подскакали к воротам, на дворе было пусто. Подождали немного, атаман сказал:

— Ну, ладно, иди домой сам. Остальные айда!

Вадимка отдал коня и робко вошёл во двор. По-прежнему было пусто и тихо. Ему вдруг стало страшно. А вдруг матери тоже нету в живых? Может быть, ребята побоялись сказать ему об этом?

Ноги парнишки словно приросли к земле. Он с трудом подошёл к крыльцу и вдруг услышал голос матери. Та бежала с огорода.

— Жив!.. Жив, родненький мой сыночек!

Вадимка, сам не понимая почему, сел на ступеньки крыльца и… заплакал. Заплакал откровенно, во всю мочь. Так он плакал только в детстве!

Глава 9 «ПОЙДЁМ!»

Никогда до отступа Вадимка не задумывался, что значит для человека родной дом. А оказывается… до чего же хорошо, когда своя крыша над головой! Не надо думать, где тебе укрыться на ночь, будет ли у тебя нынче хоть кусок хлеба, найдутся ли люди, которые тебя пожалеют. Хорошо, когда рядом родная мать, которая, как говорится в сказке, не чает, где тебя посадить, чем накормить, как спать уложить. Вадимке казалось, что никогда он так не любил свою мать, как теперь. Ему не хотелось огорчать её рассказом о Гнедом и Резвом! И Вадимка радовался, когда она в ответ погладила его по голове и сказала:

— Пришёл Василь Алёшин. «Скрылся твой Вадимка от меня в Новороссийске, — говорит. — Не иначе, как мотанул коней своих выручать!» Сколько я проплакала… Ну, рази можно было отбиваться от дяди Василя! Бог с ними, с конями! Сам бы остался жив в такое время!.. Эх, голова твоя несмышлёная!

А как Вадимка радовался, что мать посеяла! Пусть немного, всего три десятины! Добрые люди помогли! Вадимке с матерью не придётся побираться. Да и куда пойдёшь? Кругом одна нужда! Вадимке хотелось накрепко забыть все худое. Теперь у людей должно быть все только хорошее!

Но жизнь врывалась к людям такой, какой она была. По ночам пережитые страхи возвращались к нему во сне, а причуды сна делали их ещё страшнее. Днём сонная одурь выветривалась из головы не сразу, пережитое упрямо шло рядом, оно не хотело уходить. Люди тоже не давали забывать о нем. Хуторцы то и дело расспрашивали Вадимку, как проходила его дорога туда и обратно. Его рассказы были похожи на жалобу. Сочувствие взрослых ему было особенно нужно, когда он рассказывал о полковнике Мальцеве. Становилось так же страшно, как и тогда, зимой, в Хомутовской. Слушатели это видели. Не раз он слышал от казаков:

— Ну, ладно… Хватит… Полковника Мальцева мы знаем. Он себя-то не жалел… а уж людей и подавно, злыдень!

Казаки рассказали, что Мальцев командовал Лугано-Митякинским полком, а потом стал начальником оперативной части штаба восьмой бригады, куда входил полк. Суходольцы, служившие в этом полку, его запомнили.

Но пережитое было не только прошлым. Оно грозило вернуться. Говорили, что гражданская война вовсе не кончилась — на Россию идут польские паны, а генерал Врангель окопался в Крыму и думает все начинать сначала. А ведь у Врангеля есть и казачьи части, они рвутся на Дон, так что жди новой заварухи. По Суходолу шли разговоры.

— Подумаешь, сила — Врангель. Забился в Крым, как чурюкан под загнетку, и думает оттуда Россию завоевать. Фон, в чёрной бурке барон. Наступи только на чурюкана сапогом, и делу конец! Был фон да барон, и нет ни фона, ни барона!

Но кое-кто, особенно из стариков, опять начали шуметь.

— Не рано ли, ребята, вы домой прибегли? Сидите, за бабьи юбки держитесь. Ждёте, что красные вам простят грехи вольные и невольные! Черта с два! Не пришло ли опять время гаркнуть «Всколыхнулся, взволновался». Аль забыли казачий гимн? Так найдутся люди, они вам его напомнят!

Найдутся люди, они вам напомнят! Все знали, о ком идёт речь. По хуторам Митякинской станицы рыскал бандитский отряд, которым командовал Роман Попов.

Вадимка вспомнил своего знакомца, с которым провёл последнюю ночь на кургане. Куда как не к рябому Роману убежал и Яков Чугреев.

Ко всем тревогам скоро прибавилась ещё одна. Хлеба в этом году хоть и выросли высокие, но когда пришла пора зерну наливаться, наступила сильная жара, и теперь зрела одна солома, зерна в колосе почти нет. Будет недород, надвигался голод, а это очень страшно. Вадимка от старших слышал, что голод когда-то случался где-то там, на севере, а вот теперь голод пришёл и на донскую землю. Что же нас ждёт?

…На другой день после возвращения Вадимки к ним в курень пришёл Василий Алёшин. Сосед страшно осунулся: лицо было совсем землистое, окаменевшее; глаза его словно застыли, двигался он медленно, говорил совсем тихо.

— Да на тебе лица нету! — ужаснулась мать.

— Моли бога, Андревна, чтобы хоть нос-то остался, — усмехнулся вошедший. — Ну, здорово, путешественник, — обнял он Вадимку.

Алёшин пробовал отшучиваться, стал журить парнишку за «недисциплинированность» в Новороссийске, потом спросил — ну, как живёте-можете? Но было заметно, что не об этом ему хочется говорить.

На его вопрос Марья Андреевна не ответила. Она посмотрела на соседа пристальным, долгим взглядом, в котором Вадимка ясно прочитал: «Чего ты у нас спрашиваешь? Да ты сам-то расскажи, как живёшь-можешь? Облегчи душу-то!» Понял это и Василий. Он вздохнул и умолк. Заговорил не сразу.

— Вот уж не думал, не гадал… Полчанин, с каким сломал три службы!.. Всегда он был такой. Когда все спокойно, то и он человек как человек. Как только начался бой — он сразу сатанеет. Как гончая собака, какая увидала добычу. Скажешь ему, бывало, — и в кого ты такой зверюгой уродился? У него ответ всегда один — не люблю ничего делать наполовину! А теперь вот и мой старик на грех подвернулся ему под руку. Да он и родного отца не пожалел бы, стань он у него на дороге… Места себе теперь не найду… А ведь я ж этому выродку всю жизть делал только добро… Бедный ты мой батюшка! — Алёшин вздохнул.

— Да ты ж, дядя Василь, и домой-то шёл, чтобы людям добро делать! — кинулся успокаивать его Вадимка. — Я же знаю!

— А ведь запомнил! — посмотрел Василий на Марью Андреевну. — Да-а-а. Было дело!.. Сидел это я на пристани, глядел на море, и так мне горько стало. Воевал, воевал и вот довоевался. Гонит меня мой же народ с моей же земли… И потянуло меня, грешника, домой, к моему плугу. Паши, Василий, землю, делай людям добро. Им некуда будет податься, и они будут платить тебе добром… Теперь сама видишь… Заплатили!

— А ты, дядя, правду говорил. Я вот пока от моря добрался до хутора, видал много людей. Добрых было вот сколько, — Вадимка широко развёл руками, — а зловредных было всего двое — моя хозяйка, у которой я пас скотину, да Роман Попов. Ей-богу!

— Не будь, парнишша, добрых людей, ты бы и до дому не дошёл. Не будь их, твоя мать ничего бы не посеяла. Но дело, понимаешь, в другом. Хорошим людям дорогу загораживают эти самые зловредные. Их с дороги убирать надо, они жить мешают.

— Не надо уж так ожесточаться, Василь. Мёртвых не воскресишь, зачем же начинать новую войну?

— Да разве я шёл домой, чтобы воевать?.. А теперь вижу — пока эта сволочь стреляет, никакой мирной жизни у меня не получится, мне её не дадут. Тут уж, хочешь не хочешь, а приходится к этой мирной жизни силком пробиваться… Яков всегда говорил, что из меня плохой вояка. Нынче, видно, надо стать хорошим. Что делать?

Неожиданно в курень вошёл Алексей Кудинов — председатель сельсовета. Давно не видал Вадимка Алексея Кудинова. Тот был приземистый, коренастый, с большими кошачьими глазами, ходил вразвалку, по-утиному, говорил не спеша, никогда не повышая голоса. В германскую войну казаки, приходившие с фронта, много рассказывали о геройстве полного георгиевского кавалера Алёши Кудинова, удивлялись, что даже в бою он не терял спокойствия. Потом вместе со всеми Алёша вернулся с фронта. Суходольские мальчишки знали о всех подвигах Алёши, но хотелось услышать о них от него самого. Вадимка хорошо помнил, как уселись они на майдане вокруг прославленного вояки, стали к нему приставать, чтобы он рассказал, за что он получил столько крестов да медалей.

— А я, ребятки, умею только воевать, а совсем не умею докладывать, — стал отбиваться он. — Да и воевать, сказать по правде, не люблю!

Так ребята ничего от Алёши и не услыхали. Дружно решили — какой же это герой! Зря ему крестов столько нацепили! Зря так уж расхвалили его казаки!

Теперь, когда Вадимка вернулся из отступа, суходольцы наперебой хвалили своего председателя сельсовета. Они его величали уже Алексеем Спиридоновичем. «Что ни говори, а Кудин у нас на хуторе один! Другого нету!» — то и дело слышал Вадимка. Много хорошего они рассказывали об этом человеке, но больше всего Вадимке понравился рассказ об одной поездке суходольского председателя в станицу.

Поехал он в ревком с секретарём сельсовета — их суходольским учителем. Сын учителя служил у красных, а самого учителя все считали коммунистом. Когда проезжали они через один хутор, попали в руки бандитов. Привели их в курень. Видит Алексей Спиридонович, что среди бандитов есть его полчане — вместе воевали с германцем. Бандиты им ничего не говорят, а между собою что-то шушукаются. Смекнул тут Кудинов, — не иначе как его хотят отпустить, а учителя расстрелять. И говорит бандитам:

— Вот что, ребята! Я вижу, чего вы задумали. Но по-вашему не будет. Вы сначала стреляйте меня, а потом уж делайте что хотите. Вернуться на хутор без учителя я не могу. Граждане у меня спросят: «Куда дел учителя?» Я им отвечу: «Бандиты убили». А мне скажут: «Его убили, а тебя помиловали? Значит, ты в ихней компании?» Ну, а ревком меня сразу же за шкирку. Так что теперь мне всё равно конец. Уж стреляйте меня нынче, чтоб потом не пришлось мне моргать глазами перед людьми!

Так и отстоял он учителя. Бандиты уговаривали, уговаривали его да и плюнули: «Уметывайтесь живо!»

Теперь Вадимка поверил, что Алексей Спиридонович, видно, не робкого десятка человек. Он не сводил с него глаз, когда председатель вошёл к ним в курень.

— Гость на гость! — поднялась ему навстречу Вадимкина мать.

— Милости просим, — поднялся и Алёшин.

— Здорово дневали, граждане, — как всегда не спеша ответил председатель. — Да я, Василь, заходил к тебе, сказали, что ты пошёл сюда.

— Зачем это я понадобился советской власти?

Все уселись.

— Да видишь ли… советская власть хочет, чтобы ты жив остался.

— Что такое?

— Да как тебе сказать… Стал я прикидывать, что же будет дальше после твоей беды? И вот что у меня получается. Как теперь должен рассуждать твой дорогой дружок Яков?

— Был дорог, стал ворог!

— Знаю, потому-то и пришёл… Рассуждать он должен так: ежели он убил у тебя отца, значит, ты без последствий этого оставить не можешь. А раз не можешь, значит, ему теперь домой наведываться уже нельзя — ты же живёшь почти рядом! У него теперь выход один — убить тебя. Ты же его знаешь! Начинаю прикидывать насчёт тебя. Каждую ночь жди — вот-вот нагрянут. Да не один Яков, а целая банда. А ты безоружный! Моя тебе команда: пока косовица не накрыла, езжай-ка ты в станицу да приставай к отряду по борьбе с бандитизмом. Гоняться в одиночку да за каждым бандитом в отдельности — дело гиблое. Надо это делать как подобает… А поспеет хлеб, приедешь домой. Так тогда ж ты явишься с винтовкой как боец отряда… Будет нас тогда двое вооружённых на хуторе. Раз пришло время самоопределяться, значит, придётся вместе самообороняться, казак Алёшин.

— Да-а-а, пришёл домой, а тут вон какие дела… А ты же держал нейтралитет?.. А теперь рассуждаешь, как заправский председатель советской власти. С чего бы это, Алексей Спиридонович?

— На это я тебе, Василь, вот что скажу — пришло, брат, время самоопределяться. Жизнь того требует. Теперь нам остаётся выбирать — или ты друг советской власти, или ты недруг. Гражданская война показала, что нашему брату надо устанавливать с красными мир. Казаки теперь так и сделали. Сделали, да не все. Кое-кто в лес ушёл. Недавно в лесу у них появился полковник Мальцев… К своим лугано-митякинцам добрался. Теперь дело пошло по-другому. Раньше, когда бандитским отрядом командовал Роман Попов, они стреляли только коммунистов. Своего брата казака они не трогали… А с приходом Мальцева стали стрелять всех, кто в дружбе с советской властью. Никому пощады не дают!.. А что нам с тобою теперь прикажешь делать? Насколько я понимаю, жизнь нам прямо указует — вам, гражданин Кудинов да гражданин Алёшин, надо не в лес уходить, а воевать с лесом придётся… А ты как думаешь?

— В этом вся и штука, — вздохнул Василь. — Что ж тут думать? Подаваться-то и впрямь больше некуда… А в отряд-то меня возьмут? Я ведь только что из отступа!

— Таких, как ты, в отряде уже много. Думаешь, тебе одному податься больше некуда? Идёт, брат, перестроение казачьих рядов. Прямо, что называется, жарь рысью, арш, арш! Вот и всё доказательство, гражданин Алёшин, — развёл руками председатель.

— Слухаю, слухаю вас, казаки, который год слухаю, а вы все одно и то же, — сказала Мария Андреевна. — Ждём: вот-вот кончится, вот-вот кончится это смертоубийство… А ему ни конца, ни краю. Господи! И когда же этому конец!

Такие слова Вадимка слышал не впервые, они звучали не раз, когда он шёл от Новороссийска до дому. Говорили чаще всего женщины. Это был единый женский вздох по всей земле, по которой пришлось пройти Вадимке. Сколько он себя помнит, и его мать все ждёт мира. Сегодня Вадимка внимательно вслушивался в разговор двух бывалых казаков. Ему было очень жалко дядю Василя. Все, о чём тут говорилось — совсем не то, чего ждал теперь от жизни дядя Василь. Вадимка хорошо знал, как истосковался этот человек по работе, а ему приходится опять брать винтовку. Значит, и ему, Вадимке, придётся расставаться с мечтой о людской доброте. Какая уж тут доброта, когда люди стреляют друг в друга!

— Что поделаешь, Андревна, — отвечал председатель. — Хочешь одного, а глядишь, жизнь рассудила по-другому… Вам, бабам, надоело, а нам? Обрыдло хуже горькой редьки… Ну так вот, Василь, за этим я к тебе и приходил. Дуй в станицу, а то можно опоздать… И добрый тебе час!

— А как же ты? Один на хуторе. Гости ведь и к тебе могут нагрянуть.

— А что я? Я — власть на местах. Мой окоп не где-нибудь, а тут. Трудновато мне, конечно, будет, но что делать? Видно, придётся тряхнуть стариной… Ты думаешь, мне четыре Георгия повесили за то, что я умел лезть на рожон? Не-ет! На войне нужно стратегию и тактику иметь. А они гласят: выиграть бой — не самое главное, куда важнее выиграть войну… Ежели налетит весь ихний отряд, бой мне принимать нельзя, уйду в укрытие. Но я, брат, не сдамся, победа на хуторе всё равно будет моя… Словом, был нейтрал, да черт украл. И помаленьку буду собирать и у нас отряд против банды, — сказал он, вставая.

Василий Алёшин ночью уехал в станицу, а перед уходом объявил «приказ по гарнизону» — его двор и двор Марьи Андреевны косовицу должны проводить в супряге. Один двор, рассуждал он, — это сила «кот наплакал», два двора — сила «кобель начихал», а значит, уже побольше будет. Тягло было только у Алёшиных — пара быков да конь, не густо и с рабочей силой: у Марьи Андреевны — она сама да Вадимка, а у Анны Ивановны — жены Василия — она сама да дочь Настя, Вадимкина ровесница. В приказе были пункты, касавшиеся специально Вадимки.

— Остаёшься ты один казак на два двора, остальные все бабы. Тебе, как старшему по команде, придётся за все отвечать… Я проверил — все в исправности, косилки тоже на ходу, только и у вашей и у нашей нет запасных косогонов — есть только сломанные. Сходи в кузню к Лаврену Михайловичу, он их починит… Понял? А ну, повтори! — улыбнулся дядя Василий, видя, с каким старанием Вадимка слушал его «приказ по гарнизону». Подчинённый был несказанно горд — он остаётся за старшего, он за все отвечает.

Едва дядя Василий уехал, Вадимка начал готовиться к покосу. На такого «старшего по команде» можно положиться: когда дядя Василь вернётся, он увидит, что сделано куда больше, чем было приказано. А начинать хлопоты придётся, конечно, с косогонов. И Вадимка отправился к Алёшиным. Во дворе встретил беленькую, голубоглазую Настю. Она всегда была большая насмешница, но теперь разве она посмеет? Теперь он старший над Настей!

— Ну-ка, покажи, где у вас старые косогоны… В кузню пойду, — распорядился Вадимка.

— А чего это ты такой важный нынче? — удивлённо посмотрела на него Настя. — С чего бы?

Вадимка смутился.

— Сказано тебе… значит, неси косогоны.

— Там, за закромом, — кивнула Настя на амбар.

Старшему пришлось самому идти в амбар, оттуда он вышел, держа в руках сломанные железки; нахохлившись, не глядя на Настю, пошёл со двора. Но самое обидное оказалось впереди: когда он выходил из калитки, услышал, как девчонка засмеялась ему вслед.

…В кузнице было полно густого, на редкость едкого дыма от курного угля; в дыму тенями маячили Лаврен Михайлович и его сын, постарше Вадимки, дувший в мех. Горн гудел, освещая склонившегося над ним Лаврена.

— Здорово ночевали… — начал было Вадимка, но закашлялся и стал чихать.

— Ничего, брат, даже в пороховом дыму люди живы остаются, а это пахучий дымок мирного времени. Чихай себе! Здорово, здорово, герой… Ты пока что выйди-ка из кузни, у нас самая горячая минута… А ну, поддай жару! — бросил он своему помощнику. — Вот-вот.

Лаврен выхватил из огня две железки с раскалёнными добела концами, наложил на наковальне один конец на другой.

— А ну слегка стукни молоточком… Да не бойся искры, нехай она тебя боится.

Сын всего несколько раз прикоснулся молотком к мягкому, как тесто, железу, и Вадимка с удивлением увидел, как концы приваривались друг к другу, получился цельный, настоящий косогон. Кузнец выхватил из рук помощника молоток и ударил по железу. Искры огненным дождём брызнули во все стороны. Вадимка со страху выскочил из кузницы.

Стоя у плетня перед открытой дверью, он залюбовался, как умелые руки — закопчённые и жилистые — делали своё дело. Парнишка с восхищением поглядывал на вдохновенное лицо кузнеца, слегка озарённое светом раскалённого, теперь уже остывавшего железа. И это лицо, и мерный задорный стук молотка, и весёлый звон наковальни, и терпкий запах курного угля — все говорило о приходе мирного времени, все тут радовало малолетка, видавшего жестокую войну. Поднимавшееся из-за сада солнце решительно подтверждало, что теперь на Суходоле все будет хорошо — и люди перестанут гибнуть, и зерна в колосьях будет, конечно, больше, чем думают люди, хлеба хватит на целый год, а значит, и голода не будет…

— Ну, давай… что там у тебя? — спросил Лаврен Михайлович, все ещё постукивая молотком. — Ты ж теперь остался на два двора и за косаря и за пахаря.

…Когда Вадимка возвращался домой с готовыми косогонами, он заметил, что в хуторе происходит что-то неладное. Люди, и на улице и во дворах, всматривались в поле — оно начиналось недалеко от хутора — показывали в ту сторону, были явно встревожены. Вадимка остановился и тоже стал смотреть. По дороге во весь опор скакали всадники. Сколько их — в пыли не разберёшь. Вот они уже у Ветряков, вот они влетели на улицу, ведущую на майдан. Суходольцы хлынули туда же. Вадимка, забросив косогоны через плетень Алёшиных, во всю прыть помчался вместе со всеми. На хуторской майдан к сельсовету стали сбегаться люди.

— Бандиты, — крикнул кто-то.

У ворот сельсовета стояло десятка два осёдланных, потных, запылённых, сильно загнанных коней, их стерегли коноводы. Бандиты с остервенением винтовочными прикладами вышибали окна в курене сельсовета; во дворе жгли сельсоветовскую «канцелярию». Слышался звон разбиваемого стекла, треск оконных переплётов, густая ругань разносилась по майдану.

— Хватай, бей, жги! — кричал рябой бандит, выбрасывая из выбитого окна папки.

Клочки серой «сахарной» бумаги разлетались по ветру. В рябом Вадимка сразу узнал своего знакомца. Роман Попов!

— Гуляй, Всевеселое войско Донское!

— Наводи полный порядок!

— Делай, ребята, на совесть, ничего не оставляй для другого разу!

Из ворот сельсовета вышел Яков Чугреев, вскинув ремень винтовки на плечо.

— Гости во двор, а хозяин со двора! Смылся, подлец! Кто видал Алёшку Кудина? — спросил он у хуторян.

— Да ты его лучше, лучше поишши! — ответил ему насмешливый голос.

— Мы его найде-ем! Он у нас долго не пробегает! Я спрашиваю — где председатель? Ну?

Толпа молчала.

— Как в рот воды набрали, сволочи!

Яков сел на коня и поскакал к своему двору.

— Черта с два они будут Спиридоныча искать. Они же знают, что у него винтовка. Пока они его возьмут, так из ихнего брата ляжет не один… А их и так не очень густо, — тихонько говорил все тот же насмешливый голос.

— Председатель нам ишшо пригодится! — послышалось где-то рядом.

Подождав, пока догорал небольшой костёр из папок и бумаг, бандиты ногами стали разбрасывать пепел.

Потом они всей гурьбой вышли на улицу. Распоряжался высокий человек, выделявшийся своей выправкой и повелительным голосом. Вадимка обомлел. Он узнал полковника Мальцева. Тот снова был, как и раньше, в военной форме защитного цвета, только теперь без погон, в начищенных сапогах, в его лице тоже ничего не изменилось, у него вновь отросли пушистые и длинные усы. Полковник вёл себя так, будто и не было новороссийского разгрома белых. Вадимке вспомнилось, как, уже идя в толпе пленных, переряженный в дырявую шинель, этот злыдень вовсе не считал себя побеждённым. А теперь он снова воевал с советской властью. Только зачем ему такие усы? По ним можно сразу его узнать, а теперь это ему совсем ни к чему.

Вадимка не мог отвести глаз от полковника, он видел только его. Вот Мальцев, окружённый своей «свитой», подошёл к толпе суходольцев, которая все время росла. Он, кажется, будет говорить речь.

— Казаки! — начал он своим командирским голосом. — Перед вами один из сражающихся отрядов. Таких отрядов в Донецком округе много. Они борются под единым командованием, они входят в состав Донской повстанческой армии. Наша боевая задача — расчистить дорогу доблестной и многострадальной армии генерала Врангеля. Мы объявили всеобщий сполох на Дону. Мы прибыли к вам, чтобы покарать изменников и призвать вас в свои ряды. Уверен, что наш голос не останется без ответа. Кто с нами? Отзовитесь, казаки!

Полковник Мальцев умолк и выжидающе водил глазами по толпе.

— Ну! Кто первый?

Суходольцы угрюмо молчали.

— Кто служил в Лугано-Митякинском полку, тот должен хорошо меня знать!

— Хорошо знаем, — ответило несколько голосов.

— Так в чём же дело, казаки?

Суходольцы молчали.

Полковник помрачнел.

— Учтите! Кто сегодня не с нами, тот против нас… А за это придётся ответ держать перед батюшкой Доном.

Суходольцы молчали.

— Э-э-э, да это ты, приятель! — раздалось из «свиты». Вадимка повернул голову на знакомый голос и увидел рябого, который на него смотрел. — Плохо ж ты, братец, несёшь службу… Я ж тебе приказал передать вашим казакам…

— По ко-о-ня-ям! — скомандовал полковник.

Отряд быстро вскочил на коней и вслед за Мальцевым поскакал по улице. Вадимка слышал, как, пуская коня вскачь, Роман Попов крикнул хуторянам:

— Теперь с вами разговор другой будет! Не прогневайтесь!

Суходольцы смотрели вслед поскакавшим. Каждому захотелось многое сказать. И они заговорили. Все сразу.

— Все сначала? Не-ет… Пора к берегу прибиваться…

— Подумаешь, военно-полевой суд — карать приехали…

— Видали мы твои дела! Господин полковник Мальцев!

— Катись с богом!

— Не-ет, дураки перевелись. Мальцев нынче тут, а завтра его нету. До лесу далеко, а до советской власти близко.

На улице было видно, как бандиты остановились около кузницы. Несколько человек, спешившись, вытолкали Лаврена Михайловича на дорогу, поставили перед Мальцевым.

— Выручать Лаврена! — и суходольцы всей толпой рванулись с места. Когда они уже подбегали к кузнице, увидели, как Мальцев махнул рукой, один из бандитов выстрелил, и Лаврен Михайлович упал на дорогу. Толпа ахнула, раздался пронзительный женский крик. Казаки плотным кольцом окружили убитого, начался невообразимый шум, вопли, ругань. Вадимку притиснули совсем близко к Мальцеву, сидевшему на коне. Хуторяне кричали:

— Что вы делаете?

— За что человека убили?

— Сволочи!

— Благодетелями называются!

— Казаки, да что ж это такое?

Полковник спокойно достал из кобуры револьвер. Крики оборвались.

— Молчать! — скомандовал он. — Так будет с каждым, кто помогает красным. Запомните, изменникам убирать хлеб мы не дадим… Да и убирать вам, кажется, нечего! Сам бог против красных! За мно-ой!

И отряд поскакал с хутора, снова оставляя за собой длинный хвост знойной пыли. Последним скакал Яков Чугреев.

Но все заглушили женские причитания.

— Да к кому ж мы теперь пойдём в нужде, в го-о-орюшке…

— Да на кого ж ты нас поки-и-инул…

— Хватит, бабы! Его ж домой надо! Казаки, взяли! — скомандовал кто-то.

Протиснувшись между женщинами, казаки подняли убитого и понесли по улице. За ними двинулась вся толпа. Плач, разносившийся по хутору, медленно двигался к куреню Лаврена Михайловича.

Вадимка был совершенно ошеломлён происходящим. Он хотел пойти вместе со всеми, но вдруг увидел Настю. Она стояла у плетня возле кузницы и словно окаменела. Вадимка бросился к ней.

— Пойдём домой!

Но она его не услышала, продолжала молча смотреть вслед уходящим.

— Ну, пойдём, что ли? — взял он её за руку.

Настя вздрогнула, посмотрела на него с удивлением, словно не узнала, потом вдруг опомнилась и беззвучно заплакала, уткнув лицо в Вадимкино плечо. Её било, как в лихорадке.

Парнишка растерялся.

— Настюшка, не надо… Понимаешь, не надо, — повторял он, сам еле сдерживая слезы. Ему хотелось погладить её по плечу, но он не решился. — За что убили человека? — дрогнувшим голосом сказал он. — Не надо плакать… За что убили?

Настя понемному стала утихать. Всхлипывая и утирая ладонями слезы, она подняла голову, отстранилась от Вадимки. Он еле расслышал:

— Они сказали, что дядя Лаврен починял косилки… значит… помогал изменникам.

— А ты как сюда попала?

Настя не ответила.

— Зачем прибегла сюда?

— В хуторе бандиты, бати нет, а ты в кузню пошёл… Мне стало страшно, и я побегла тебя искать… Только я к кузне, а тут верховые налетели… Ой, как страшно!.. А недавно… дедушку убили! — и Настя заплакала навзрыд.

Вадимке хотелось утешить девчонку, но как-то не получалось.

— Нужно проводить дядю Лаврена до куреня… Пойдём! — сказал он.

— Пойдём, — всхлипнула Настя.

Вадимка и Настя пошли вслед за хуторянами. Они и не заметили, что шли, крепко взявшись за руки.

Глава 10 «НЕ Я БЫ ЕГО, ТАК ОН БЫ МЕНЯ!»

Хоронить Лаврена Михайловича вышел весь хутор. Безутешно было горе семьи убитого. Для домочадцев в эти страшные часы все отступило назад, осталось одно неисчерпаемое горе. Сила этого горя воплотилась в потрясающих душу криках женщин осиротевшей семьи. К ним присоединился более многочисленный, разноголосый хор причитающих голосов, принадлежавших женщинам более отдалённого родства. Для них это было не только горе, но ещё и обряд, заведённый предками, и состязание плакальщиц: в трудном искусстве причитаний каждая старалась превзойти других.

Но у большинства хуторян, в особенности у самих казаков, это событие на Суходоле вызвало тяжёлые раздумья. Трудно было удивить фронтовиков смертью. Они видели много смертей. Но это было там, на войне.

А теперь все переменилось. Смерть в тот злосчастный день вовсе не была положена Лаврену Михайловичу. Это — чудовищная несправедливость. Наступает мирное время, которого все давно ждали. Теперь вступили в свои права совсем другие законы, и рушить их никому не дозволено. За беззаконие нужно отвечать. Убили человека, который делал людям только добро. Такого простить никак нельзя. Многие хуторцы сразу после похорон ушли в ревкомовский отряд.

Вадимка на похоронах старался не глядеть на покойника. Перед парнишкой неотступно стояло вдохновенное лицо кузнеца, озарённое огнём горна. Он не хотел видеть это лицо другим. Рядом стояла горько плакавшая Настя. Сердце Вадимки сильно сжалось от жалости и внезапно вспыхнувшей в его душе нежности к Настеньке.

— Не реви, — шепнул он ей на ухо. — Мне приходилось ишшо не то видеть, а я же не реву!

С этого дня что-то переменилось в отношениях Вадимки и Насти. Оба они неожиданно заметили, как они повзрослели за этот тяжёлый год. Вадимка ещё больше вытянулся, ростом он догонял взрослых казаков. Лицо его, обветренное и загорелое, сильно возмужало. Той детской наивности, которая так поражала раньше в Вадимке, не осталось и следа. Его нельзя было назвать красивым, но ладно сложенный, раздавшийся в плечах, статный парнишка невольно привлекал взгляд. Копна густых русых, сильно выгоревших на солнце волос красиво оттеняла его глубоко посаженные серо-голубые глаза. Даже веснушки, рассыпанные по груди и плечам, но сравнительно редкие на лице, не портили Вадимку.

Неожиданно для себя Настя заметила, какие у Вадимки красивые руки: тонкие в запястьях, с длинными точёными пальцами и прекрасной формы ногтями. Правда, она и раньше слыхала, как взрослые между собой говорили: откуда это у простого казачонка такие красивые руки? Но тогда она этому не придавала значения.

Вадимка так сильно изменился, что даже стал ходить по-другому — неторопливо, прямцом, чуть враскачку, как ходили взрослые казаки. Говорил он теперь медленно, негромко, срывающимся иногда баском.

Совсем иной увидел теперь Вадимка и Настю. За месяцы их разлуки Настя выросла, похорошела. Главное очарование Насти таилось в её светлых, пушистых волосах и ярких, голубых глазах, опушённых тёмными, хотя и не длинными ресницами. Тонкие тёмные брови вразлёт и милая улыбчивость довершали общее впечатление чего-то светлого и солнечного. Недаром родные последнее время стали ласково называть её Солнышко. Это прозвище так и пристало к Насте. Вадимка, конечно, хорошо его знал, но никогда не решался произносить вслух.

Вадимка и Настя виделись каждый день. Их неудержимо тянуло друг к другу. Вадимка даже стал реже ходить к своим хуторским друзьям, стараясь улучить минутку и поболтать с Настей. Но они редко оставались одни, без взрослых.

Однажды, неожиданно для самого себя, Вадимка, встретив Настю на берегу Глубочки, смущённо сказал ей:

— Знаешь что?.. Приходи нынче ночью в сад… Где слива растёт… Ладно?

Настя сильно покраснела, молчала, опустив голову.

— Придёшь али как?.. А?.. Придёшь?

— Ага, — тихонько ответила девчонка.

…Когда мать после вечери убирала со стола, Вадимка тихонько вышмыгнул из куреня и спрятался в саду Алёшиных. Ему долго пришлось дожидаться Насти. «То ли сама не пошла, то ли мать догадалась», — размышлял он, вглядываясь в темноту.

Сердце его сильно колотилось, ему было страшно. Наконец, между ветками замелькала светлая тень, перед ним стояла запыхавшаяся Настя. Парнишка совсем сконфузился. Ребята уселись на поваленное дерево и долго молчали. Постепенно очарование южной летней ночи, полной ароматов и таинственных шорохов, задумчивый и нежный свет луны околдовали ребят, и они почувствовали, что их души раскрылись навстречу ещё неизведанному, волнующему чувству. Ни Вадимка, ни Настя, конечно, не понимали ещё, что с ними происходит. Но они были счастливы. Минуты летели быстро. Ребята не заметили, сколько времени просидели они в саду, тихо перешёптываясь и поверяя друг другу свои сокровенные мысли. Настя беспокоилась о Вадимке.

— Ты в другой раз… ежели налетят бандиты… на майдан не бегай… А вдруг там начнут стрелять.

— А что я там не видал? — последовал ответ.

И снова тишина.

— Настя, ты где?.. Беги домой сейчас же! — донёсся в этой тишине голос Настиной матери.

Девочка встрепенулась.

— Так ты же гляди не проговорись, где был…

Всю эту волшебную ночь, проведённую в саду, Вадимке очень хотелось поцеловать Настю. Но он так и не решился это сделать. Когда же они прощались, Настя сама поцеловала Вадимку, вырвалась из его рук и исчезла в темноте, прошелестев ветками. Вадимка стоял ошеломлённый.

…Теперь у Вадимки и Насти была своя, только им принадлежавшая тайна. И они старались не проболтаться. Но взрослые быстро разгадали их тайну. Ведь оба они в одно и то же время пропадали этой ночью. Пропадали не так уж и долго, но сердца обеих матерей все почуяли. Анна Ивановна утром подошла к дочери, положила руки на её плечи, посмотрела на неё долгим пристальным взглядом.

— Не рано ли тебе, Солнышко, по ночам сидеть с парнем?.. Вадимка, что ли?

Настя сначала крепилась, потом утвердительно кивнула головой. Мать почему-то заплакала.

— Маманя, он такой хороший, такой хороший! — и Настя стала целовать мать. — Что ты?

— Ну, дай тебе бог счастья, дочка… Парень-то он хороший, но вы-то ещё дети, — вздохнула мать, вытирая слезы. — Да в такое страшное время разве можно об этом думать.

Марья Андреевна не плакала. Она подозвала сына, спросила:

— Ты где ж вечером-то был?

— Да, понимаешь… — начал было Вадимка, но, увидав глаза матери, замолчал.

— И куда-то вы спешите… Ишшо успеется…

Она провела рукой по щеке сына и, словно убеждая себя, сказала:

— Ну, что ж… Когда-нибудь этому нужно быть… Ты ей нравишься, я знаю… А девчонка она разумная. Такая ласковая…

— И красивая, — добавил Вадимка, краснея.

Мать грустно улыбнулась.

— И тебе красоту подавай… Уж такая наша доля женская, — красоту вынь да положь. С вашего брата спросу куда меньше — длинные ноги да умная голова — и казак хоть куда!

…Весь следующий день Вадимка жил ожиданием новой встречи с Настей и именно на том же месте, в саду, под сливой. Но Настя не пришла. Видно, на неё сильно подействовал разговор с матерью. Каждую ночь Вадимка напрасно ждал Настю в саду. Но Настя все не шла: мать строго запретила ей выходить из дому по вечерам. Потом встречи возобновились, но всегда были очень короткими, Настя постоянно спешила… Во время этих мимолётных свиданий заветных слов так и не было сказано.

Как-то вечером Вадимка с Настей опять сидели на поваленном дереве в саду Алёшиных и тихо разговаривали. Надвигалась тёплая летняя ночь, знакомые Вадимке звезды смотрели на них ласково, понимающе. На душе у ребят стало спокойнее, мир казался таким прекрасным. Настя не спешила, и Вадимка был счастлив. Как вдруг где-то на другом конце хутора послышался дробный топот лошадиных копыт.

— Ой, чай, опять бандиты! — насторожилась Настя, схватившись за плечо Вадимки.

— Знаешь что, — Вадимка вскочил на ноги. — Беги-ка домой, сиди и носа не высовывай и мать не пускай. А ну, живо!

Натыкаясь в темноте на ветки, они выбежали из сада и кинулись к куреню Насти.

— А где батя?! Побожись, что хоть ты никуда не побежишь! Ну, побожись! — требовала перепуганная Настя, тормоша Вадимку за рукав.

— А чего мне божиться? Меня мать и так никуда не пустит.

— Ну, гляди ж!

Настя скрылась за дверью, Вадимка перемахнул через плетень в свой двор, забежал за сарай, чтобы его не было видно из обоих куреней. Прислушался. Топота уже не было слышно, но подняли гвалт потревоженные собаки. Лай, поднятый на дальнем кутке, быстро распространился по всему хутору. «Дерануть, пока мать не видала?.. Чи не надо?» Но на улице уже поднимался гомон, бежали люди. В этот раз они бежали не на майдан, а к куреню их председателя Алексея Кудинова. Вадимка через двор Чугреевых тоже выскочил на улицу, побежал, обгоняя взрослых.

Всё, что он увидел, было очень страшно. Бандиты поджигали курень председателя. Крыша была черепичная — её не подожжёшь, и они старались поджечь крыльцо и ставни. Стояли жаркие дни, и сухое дерево быстро разгоралось. В тёмную ночь и сам огонь и бегавшие с пучками горящей соломы в руках поджигатели казались чем-то зловещим и бесовским. В мерцавших отблесках огня можно было разглядеть, что часть бандитов стояла, окружив курень. Был слышен голос, отдававший команду, но все тонуло в отчаянных криках людей, запертых в курене. Может быть, там был и сам председатель.

Толпа сбегавшихся сюда суходольцев быстро росла. На этот раз она не безмолвствовала; безоружная, она неистовствовала, она надвигалась все ближе к куреню.

— Ни стара, ни мала не щадят, звери!

— Казакам войну объявили, сволочи!

— Хватит творить беззаконие!

— Эх, винтовок бы нам сейчас!

— Мы бы показали, с кем нужно воевать!

И снова, как и в прошлый раз, перед суходольцами вырос полковник Мальцев. Снова зазвучал его непреклонный голос:

— Тихо, казаки!

Толпа стихла, но по-прежнему неслись из куреня вопли обречённых людей.

— …Сегодня мы приводим в исполнение приговор над изменником Тихому Дону… вашим председателем Кудиновым… Пусть вы и ваше потомство до седьмого колена с содроганием вспоминает, что ждёт изменников. Вашего Кудинова мы уничтожим, как гнилое дерево со всеми его ветвями и корнями. Глядите и крепко запоминайте! Уповаю, что этот урок послужит вам грозным предупреждением, заставит вас образум…

Громыхнул близкий выстрел, полковник, нелепо взмахнув руками, повалился на землю. На несколько мгновений наступила тишина, оборвались даже крики в курене. Потрескивали только начавшие загораться крыльцо и ставни.

— Ложи-и-сь! — скомандовал кто-то бандитам.

— Ложи-и-сь! — скомандовал кто-то среди суходольцев.

Добрая половина толпы — в большинстве женщины и ребятишки — с визгом бросилась бежать, остальные — большей частью бывалые казаки — попадали на землю. Вадимка остался с теми, кто залёг. Защёлкали винтовочными затворами сгрудившиеся вокруг куреня бандиты. Прошло ещё несколько мгновений, и вновь прогремел выстрел, за ним ещё и ещё. Выстрелы сверкали из-под амбара, стоявшего недалеко от куреня.

Стрелявший, наверно, залёг за одним из больших камней, на которых держался амбар. Бандиты забеспокоились. Завязалась перестрелка. Все поняли, что стрелявший из-под амбара был Алексей Спиридонович Кудинов. Лежавший неподвижно полковник вдруг зашевелился, приподнялся, нащупал обронённый при падении револьвер, повернулся лицом к амбару, собираясь выстрелить, но громко застонал и снова упал на землю. Двое бандитов поползли к Мальцеву…

Но тут сквозь стрельбу глухо донеслось:

— Слеза-а-ай!.. Окружить дом!.. Быстрей, быстрей… Вам бы на ярмарке свистунами торговать, а не за бандитами гоняться!..

Шутка, неожиданно прозвучавшая, когда люди стреляли друг в друга, а может быть, и умирали, словно разбудила Вадимку. До сих пор он, скованный страхом, лежал, прижавшись к земле.

— Ну и попали же мы, братцы, в переплёт, — прошептал кто-то из лежавших рядом с Вадимкой. — Прискакал ревкомовский отряд. Начнётся тут такая катавасия!.. И сейчас-то головы не поднимешь!

Но Вадимке уж очень хотелось видеть, что теперь будет происходить. Приподнявшись, он увидел, как бойцы ревкомовского отряда стали окружать загоревшийся кудиновский курень. Бойцов было куда больше, чем бандитов. Несколько человек ворвалось во двор, где залегли суходольцы.

— Эй, эй, вояки, не наступите на башку мирным людям! — послышался встревоженный голос.

— Осторожней, ребята, тут безоружные граждане…

Припадая к земле, один из бойцов подбежал к суходольцам и лёг между ними.

— Дядя Василь! — обрадовался Вадимка.

— А ты что тут делаешь?

— Да прибег вот…

Бойцы не стреляли, бандиты, поднявшие было суетливую, беспорядочную стрельбу, тоже её прекратили, как только бойцы залегли, перестал стрелять и Алексей Кудинов, воцарилась выжидающая тишина.

— Поимей в виду, Василь, — сказал кто-то из суходольцев, — председатель залёг под амбаром. Мальцева он уже свалил.

— Алексей Спиридонович! — крикнул Алёшин. — Держись, милый!.. Выручим.

— На том стоим! — глухо донеслось из-под амбара. — Только, ради бога, скорей. Мои в курене задохнутся.

— Огрызаться бандиты будут до последнего. Постараются вырваться! — сказал ещё один суходолец. — Так что, Василь, гляди!

— А вы подмогните, — вздохнул Алёшин. — Пройтить через две войны и погибнуть на своём же хуторе и от своих же казаков… Было бы уж совсем ни к чему!

— Сдавайтесь! — прокричал басовитый голос — Зачем лишние жертвы?.. Ждать не можем!..

— Не-е-ет, — прохрипел Мальцев.

Этот хрип еле расслышали, но в эту минуту он решал вопрос о жизни и смерти.

— Кончай гадов! — раздалась команда.

Раньше, чем бойцы успели броситься в атаку, глухо хлопнул одинокий револьверный выстрел. Люди не поняли, что произошло, но командир отряда все видел. Конечно, это он крикнул:

— Мальцев застрелился!

А дальше Вадимка с трудом понимал происходящее вокруг куреня. Когда он потом старался припомнить, как все было, ему отчётливо представлялась только фигура Василия Алёшина, с которой он не спускал глаз. Все остальное виделось где-то там, сбоку, казалось не очень важным и терялось среди всего остального. Сначала дядя Василь замаячил тенью перед разгоравшимся куренем, потом он очутился у самого куреня. Там замелькало уже много фигур. Бойцы вскочили на крыльцо, распахнули дверь в курень, из открытых дверей вырвались крики, выбежали люди. А ещё Вадимка помнил, что к этим людям подбежал председатель и стал помогать стаскивать их с крыльца, уже охваченного пламенем.

Заметались притиснутые к пожарищу бандиты. Кто-то поднял руки, кто-то пытался бежать, а кто-то стал обороняться. Такого Вадимка ещё не видал в своей жизни. Люди били друг друга прикладами, стреляли в упор. Кто-то падал, через них шагали, и снова начиналась рукопашная. Никаких голосов Вадимка не помнил, он помнил только выстрелы. Но самым главным для парнишки был, конечно, сам дядя Василий. Подбежав к этой свалке, он затерялся в ней. Вадимка вскочил, чтобы рассмотреть, куда же девался Алёшин.

— Лежи! Без ребятишек обойдётся! — дёрнули его за рубаху.

Стрельба постепенно прекратилась, суходольцы вскочили на ноги, бросились к пожарищу, стали выносить во двор всё, что было в курене, спасать добро председателя. Вадимка стремглав бросился разыскивать дядю Василя. Он увидел его на противоположной стороне пожарища.

Какой-то бандит внезапно вырвался из рук схвативших его людей и в упор выстрелил в подбегавшего к нему бойца. Тот упал. Стрелявший бросился бежать — недалеко был забор, за ним улица.

— Стой, гад! Уйдёт мерзавец! — крикнул дядя Василий и кинулся следом за бандитом.

У забора убегавший вдруг обернулся. Оба противника оказались во весь рост друг перед другом. Защёлкали затворы, одновременно прогремело два выстрела.

— Дядя Василь! Родненький! — закричал Вадимка, закрыв глаза.

Кругом суетились люди. Кто-то чуть не сбил с ног Вадимку. Он открыл глаза, вместе с другими подбежал к забору.

Дядя Василий стоял как вкопанный перед человеком; лежавшим на земле. Лицо лежавшего, освещённое мятущимся огнём пожара, показалось Вадимке совсем незнакомым. Человек слабо пошевелился, поманил рукой Василия, жестом прося нагнуться. Тот опустился на колено. Теперь Вадимка увидел, над кем склонился Алёшин. На земле лежал Яков Чугреев.

— Василь… деткам моим подмогни… Они без отца остались, — ещё расслышал Вадимка.

Яков замолк.

Вадимка не мог отвести глаз от его лица, которое то появлялось в свете пожара, то снова исчезало в темноте. Ему вдруг стало очень жалко убитого. Растерянно посмотрел на дядю Василия. Тот будто застыл, стоя на одном колене и опершись на винтовку. Вадимка, сам не зная почему, подошёл и обнял его за плечи. Василий Алёшин плакал.

Потом почему-то кругом появилось много казачек. Лежавших на земле стали поднимать, их куда-то уносили. Прибежали родные Якова Чугреева. Все утонуло в громких причитаниях. Подбежала жена Алёшина — Анна Ивановна.

— Пойдём, Василь, скорей от греха, — сказала она. — Все воюешь да воюешь… пора домой… Без хозяина и дом сирота.

— А где Настюшка? — схватил Вадимка её за рукав.

— Только её тут и не хватало! — услышал он ответ.

Но Настя словно выросла из-под земли.

— Батюнюшка, батюнюшка! — Она кинулась к отцу и стала гладить его руку. — Жив!

Вадимка подошёл к Насте, но та на него и не глянула.

Парнишка почувствовал, что кто-то крепко его обнял — это была мать. Она то и дело повторяла: «Домой, домой… ради Христа, домой…»

И они пошли вместе с Алёшиным. Во дворе председателя бойцы окружили кучку пленных. Всматривались в их лица.

— А где же Роман Попов? — спрашивал басовитым голосом высокий человек в военной форме — командир отряда.

— О Романе вы ишшо услышите, — злобно выкрикнул кто-то из бандитов.

На траве рядом со спасённым домашним скарбом сидели еле живые домочадцы председателя и, всхлипывая, смотрели на пожар. Сам Алексей Спиридонович, окружённый суходольцами, стоял тут же и глядел на огонь. Вадимка понял, что спасти курень уже нельзя. Стала рушиться крыша, зазвенела посыпавшаяся черепица.

— Не горюй, Алексей Спиридонович, мы тебе всем хутором на загляденье курень отгрохаем! Будет лучше этого!

— Кудин у нас на хуторе один! Уж как-нибудь постараемся!

— Да бог с ним, с куренем… Было б кому в нём жить, а курень — дело наживное… Хорошо, что подоспели… Ишшо бы чуть-чуть… А бой на этот раз мне всё равно пришлось принимать… — как всегда, не спеша, врастяжку рассуждал Алексей Спиридонович. Вслед за этим он громко сказал стоявшим с ним суходольцам: — Казаки! А чего же вы бросили полковника Мальцева? Это же ваш командир полка, казаки!.. Чего ж никто из вас к нему не подойдёт? Похоронить ведь надо!

— Был командир, а стал лютый враг, в банду пошёл. Ну его… — раздались голоса.

Всё-таки несколько хуторян, хотя и неохотно, подняли полковника, понесли его к амбару.

Вадимка с Алёшиными и матерью вышел на улицу. Следом за ними понесли домой мёртвого Якова. Вадимка пошёл рядом с Настей, но та ни за что не хотела идти с ним, она спряталась за отца.

— Не я бы его, так он бы меня… Ничего он не делал наполовину… Одному из нас всё равно не осталось места на нашей земле, — вздохнул Василь и тряхнул головой, силясь не заплакать опять.

Его спутники молчали. Вадимка чувствовал, как вздрагивают руки матери, державшей его за плечи.

До самого двора их сопровождал надрывный плач и крики Чугреевых. Словно и теперь Яков Чугреев шёл рядом с Василием Алёшиным.

Глава 11 «ДРУГОЙ ДОРОГИ В БУДУЩЕЕ ЖИЗНЬ НЕ ОБЕЩАЕТ!»

Когда Вадимка с матерью пришли домой, уже рассвело. Провинившийся ждал, что мать вот-вот начнёт его ругать — он бегал туда, где стреляли, а это для неё было самое страшное. Но мать молчала. Она была очень бледна, сразу же рухнула на постель. Лежала с закрытыми глазами.

— Мамка, может тебе водички дать?

— Господи, до каких же пор! — почти крикнула она и заметалась на кровати.

— Может, ты есть хочешь?

— Ничего мне, сынок, не надо, — сдерживаясь, сказала она. — Ты бы тоже прилёг да отдохнул.

Вадимке было очень жалко мамку. Он решил никуда нынче не бегать, провести день дома. Ночью из-за него она небось хлебнула горя! Вадимка боялся себе признаться, что ему очень хотелось сейчас помчаться к двору председателя, посмотреть, как уходит отряд. Теперь там уже не стреляют. Теперь там совсем не страшно!

Спать ему не хотелось — разве можно спать, когда на хуторе творится такое. Он стоял у раскрытого окна и глядел на двор Алёшиных. Там из куреня вышел дядя Василь. На плече висела винтовка. Только пришёл домой — и снова уходит! Наверно, ему нужно в отряд, на двор председателя. Анна Ивановна и Настя вышли его провожать.

— Вот бы и мне с ним! — вздохнул Вадимка.

И не утерпел — замахал рукой, приглашая Алёшина зайти к ним в курень. Он решил позвать дядю Василия себе на помощь. Хорошо, что мамка не видит.

— Василь, скажи этому обормоту, чтоб он хоть нынче-то сидел дома, — попросила мать, когда вошёл сосед.

Вошедший и Вадимка переглянулись. Взгляд Вадимки был умоляющим.

— А нынче там, Андревна, стрелять уже не будут. И я буду с ним… Мне нужно отряд провожать… Да-а… А вот домой мне нынче хоть не являйся… Ты же сама слышишь?!

В курене Чугреевых то умолкал, то снова слышался плач. Вадимка прислушался, можно было разобрать, как женский голос голосил:

— Да, голубчик ты наш роди-и-имый. Десять лет скитался на чужби-и-ине. Теперь возвернулся, чтобы умереть на пороге родного куреня. Боже ты наш милосердный…

— С ним мне будет легче, Андревна… пойми ты… А в обиду я его не дам… Пошли, герой!

Марья Андреевна промолчала. По её щекам текли слезы.

Алёшин подошёл к ней, положил ладонь на её лоб.

— Не надо, голубушка… Меня тоже пожалеть надо.

— Идите с богом, — сказала она шёпотом.

— Да я, мамка, скоро. Я сейчас! — погладил её Вадимка по щеке.

Вышли на улицу.

У калитки Алёшиных стояли Анна Ивановна и Настя. Все четверо молчали. Но между ними произошёл безмолвный разговор, понятный только им. Анна Ивановна посмотрела на мужа долгим горестным взглядом, в котором муж прочёл:

«Ради бога, скорей приходи домой… Храни тебя господь, Василь!»

В устремлённых на неё глазах мужа она увидела:

«Что ж теперь поделаешь… Уж так получилось… Не я в этом виноват… Хватит плакать, будь молодцом!»

Между Настей и Вадимкой шёл свой разговор взглядами.

«Как тебе не стыдно! Обещал никуда не бегать, а сам?..» — было ясно написано на личике Насти, хотя девчонка смотрела совсем в другую сторону.

«Ну и что?.. Подумаешь, беда!»

Вадимка посмотрел на Настю. Никогда он не испытывал к этой девчонке такой нежности, как теперь. Впервые не хотелось называть её Настей. На язык просилось другое слово — Солнышко! Ему все больше нравилась эта упрямая насмешница. Он был уверен, что этой ночью мать заперла Настюшку в курене, но та, конечно, вылезла в окошко и прибежала туда, где стреляли. «Молодец! Не побоялась!» Вадимке хотелось улыбнуться, но он сдержался.

Чем дальше шли они по улице, тем глуше становились причитания, доносившиеся из куреня Чугреевых. У Вадимки не шёл с ума ночной поединок дяди Василия с Яковом. Парнишка был уверен, что дядя Василий думает о том же.

— А чегой-то Яков не перескочил через забор?.. Наверно, убег бы тогда, — само собою вырвалось у Вадимки.

— Скакать через забор — значит дать мне выстрелить первому… Он был опытный солдат! — ответил дядя Василий.

— Хорошо, что он не попал!

— А тут, парень, мне повезло. Пожар светил ему прямо в глаза. Якову было плохо видно. И хотя он выстрелил чуток раньше меня — промазал! Ну, хватит тебе!

Когда подходили к двору председателя, дядя Василий сказал:

— Сейчас увидишь командира отряда Верчикова. Когда красные проходили через нашу станицу, его оставили там председателем ревкома. Сам он из Москвы. Недавно ранило начальника милиции, теперь Верчиков сам принял командование отрядом… Замечательный человек!.. Ребята про него говорят — глубоко пашет! О чём его ни спроси, у него всегда найдётся дельное слово… Я вот тоже хочу у него кое-что спросить, да все не соберусь. А надо! Ой как надо!

Вадимка посмотрел на дядю Василя весёлыми глазами — он был рад, что тот разговорился.

Двор председателя — теперь, когда сгорел курень, — стал неузнаваем. Пленных уже угнали в станицу, увезли раненых, только что уехали брички с убитыми. Сопровождать подводы ушла большая часть отряда. Двор был забит народом, но гомону не было, люди говорили тихо, как это бывает, когда в доме покойник. Толковали об одном. Неужто новая гражданская война! Не дай бог! Войной мы сыты по горло!

Всем тут распоряжался статный военный высокого роста. На хуторах Митякинской станицы все знали председателя станичного ревкома Верчикова.

Пробираясь между людьми, дядя Василий направился прямо к нему. Вадимка старался не отстать, ему хотелось посмотреть на человека, которого так расхвалил Алёшин.

— Здравия желаю, товарищ командир! — стукнул каблуками дядя Василий, вытягиваясь по команде «Смирно». — Пришёл попрощаться… Не поминайте лихом!

— Здравия желаю, товарищ Алёшин! — остановился спешивший куда-то Верчиков и протянул ему руку.

Вадимка узнал знакомый басовитый голос, который ночью командовал боем.

— Здравствуйте, дяденька! — выкрикнул Вадимка, вслед за Алёшиным опуская руки по швам.

Верчиков перевёл глаза на парнишку, смерил его взглядом, улыбнулся. Теперь Вадимка рассмотрел Верчикова совсем близко. У того было продолговатое лицо с крупными чертами, серые глаза смотрели зорко, но немного устало.

— Сын, что ли?

— Да почти что сын… Сосед полчанином был, да вот убили — остались вдова да сирота. А подрастёт, может и породнимся, — дядя Василий засмеялся.

Вадимка сконфузился. Такого он не ожидал.

— …Значит, службе крышка? — перевёл Верчиков взгляд на Алёшина. — А опытные бойцы вот как нужны! Банду Мальцева мы разбили, но кое-кто сидит в лесах. Роман Попов ушёл…

— Как уговорились, товарищ командир. До косовицы… Дома-то одни бабы, да и тех раз два и обчёлся… Уговор — дело святое! Винтовку-то разрешите оставить при себе?

— Как уговорились. Уговор — святое дело… Ночью видел, как ты воевал. Молодец!.. Только смотри теперь в оба. Как бы сегодняшнюю ночь тебе тут не припомнили.

— Не я это дело начинал… А винтовка мне будет всё-таки не лишней. Мы свой отряд тут на хуторе соберём, теперь казаки в него пойдут! Не сомневайтесь!.. Товарищ командир, — вдруг застеснялся Алёшин. — У меня к вам есть и другая просьба… Скорее, вопрос… Как бы это лучше сказать…

— Пожалуйста, пожалуйста!

Дядя Василий кивнул головой в сторону пожарища.

— Вон видите, что оно получается?.. Наступит ли когда-нибудь такое время, когда люди перестанут один другого убивать, не будут жечь всё, что нажито человечьим горбом? Чи так оно и будет отныне и до века?.. Глядел, глядел я на все это, да и тужить стал — неужто не придёт к человеку такой день, когда он будет делать ближнему своему добро и ему будут платить тем же. Учёные люди наверно же знают… Товарищ командир! Товарищ Верчиков! Есть ли на свете правда об этом? Чи нету такой правды?.. А?

Верчиков с удивлением посмотрел на собеседника.

— Это интересно… Очень интересно…

— Да интерес тут один, товарищ командир. Жизнь жмёт со всех сторон, она у меня спрашивает про это, а я не знаю, что ответить.

— Да-а-а… Такая правда есть, товарищ Алёшин… Об этом стоит поговорить… Знаешь что… Тут вот собрались суходольцы, я хочу с ними потолковать. Вспомним и о твоей правде. Договорились?

— Слушаюсь, товарищ командир!

…Из-под сарая выкатили бричку и поставили её на краю двора. На бричку влезли Кудинов и Верчиков — один приземистый, другой высокий. Посыпались шутки.

— Один будто на коне, другой — пеший!

— Кавалерия из ружей бьёт, а пехота на штыки валяет!

— Глядите, пехота уже руки вверх… Сдаётся!

Это Алексей Спиридонович поднял руки, требуя тишины, и громко объявил:

— Нынче у нас собрания не полагалось, но раз вы уж собрались, давайте проведём вроде митинга. Товарищ Верчиков хочет обратиться к вам со словом… Давайте послухаем… Тихо!.. Только дайте мне сначала сесть… — прибавил председательствующий.

Он тяжело опустился в бричке на сиденье и виновато улыбнулся:

— Сижу вот перед вами, значит я и есть ваш председатель… А по правде сказать, нынче ноги уже не держат.

Верчиков похлопал его по плечу, окинул взглядом людей, заполнивших двор, и заговорил негромким, усталым голосом совсем запросто, будто заводил разговор с соседом:

— Все большие крестьянские восстания начинались у вас на Дону. Вы должны гордиться, что Иван Болотников, Степан Разин, Кондрат Булавин, Емельян Пугачёв были донские казаки…

Во дворе сразу воцарилась тишина, люди стали продвигаться ближе к бричке, все уставились на оратора. После бессонной, страшной ночи лица были осунувшиеся, бледные. Вадимку с дядей Василем притиснуло к амбару. Вадимка видел оратора сбоку, зато сам стоял лицом к суходольцам.

— Ваш хуторянин товарищ Алёшин только что спрашивал меня: «Когда же люди перестанут стрелять друг в друга? Когда же на земле будет царить добро?» А я у вас спрошу — царство добра? Для кого? Мы, коммунисты, отвечаем — для вас, для народа! Ведь дело-то в том, что если один человек сделал другому человеку добро, то это ещё ничего не решает. Нужен ещё общественный строй, который был бы способен творить добро для людского большинства. Отныне на земле будет существовать два мира — капитализм и советская власть. Каждому человеку придётся теперь — хочет он этого или нет — выбирать между ними. Давайте выбирать и мы с вами…

— Да так ли у нас? Мы вот за одну ночь на этом дворе навидались столько доброты, что дай бог хотя бы за неделю опомниться! — крикнули из толпы.

— Вы спрашиваете, почему мы так беспощадны ко всякой контрреволюции? — поднял голос Верчиков. — Я отвечу. У нас нет другого выхода. Враги будут делать все, чтобы уничтожить нас, почему же мы должны быть к ним добренькими? Почему?.. Может быть, нашей стране придётся ещё не раз браться за оружие, чтобы отстоять себя.

Когда началась речь Верчикова, она показалась Вадимке сперва непонятной. Гораздо больше его занимали лица суходольцев. А лица эти были совсем разные: внимательные, равнодушные, хмурые и даже злые. Но постепенно слова Верчикова захватили Вадимку. Ведь он говорил о доброте, а вопрос этот так мучил парнишку. Не зря же дядя Василь сказал, что, не будь добрых людей, он, Вадимка, не дошёл бы до дому. Верчиков рассказывал, что при капитализме всем командуют люди, от которых трудовой народ добра не дождётся. Вадимке не очень было понятно, что такое этот капитализм. Но невольно ему вспоминалось красивое и такое злое лицо хозяйки, у которой он пас скотину — уж от этой зверюги добра не жди!.. Верчиков утверждал, что народу, может быть, ещё долго придётся не выпускать из рук пулемёта. И Вадимка увидел перед собой багряный от заката Дон, а через него от Батайска до Ростова по железнодорожному полотну двигались войска, теперь он знает куда — воевать с панами. Значит, война не кончается. Нынче ночью эта война пришла и на Суходол. Всё, что говорил Верчиков, была правда. Все это Вадимка видал и сам. Ему только не нравилось, что нужно ещё ждать какого-то нового общественного строя.

Когда же это будет? Выходит, надо долго ждать, а ждать Вадимке не хотелось.

Он растерянно посмотрел на дядю Василия… Почему дядя Василий с такой жадностью слушает председателя ревкома? Неужели теперь он согласен ждать?..

— Коммунисты перед всем миром взяли на себя историческую ответственность за победу людской доброты на земле! — говорил в это время Верчиков.

Коммунисты! За всю свою жизнь Вадимка видел коммунистов всего несколько раз, но эти встречи крепко сидели в его памяти. Разве мог он забыть, как умирали коммунисты в Хомутовской, приговорённые к смерти одним движением руки полковника Мальцева! Разве мог забыть Вадимка встречу с коммунистом на екатеринодарском вокзале! Как этот бородач верил в победу революции! Сам еле живой, он отдал свой хлеб ему, незнакомому голодному мальчишке! А теперь вот Верчиков. Он же спас Алёшу Кудинова и всю его семью! Он, конечно же, коммунист. «Можно ли верить этим людям? — думал Вадимка, глядя на высокую фигуру Верчикова, стоявшего на бричке. — Ей-богу, можно!»

Теперь Вадимка готов был слушать оратора, но тот уже заканчивал речь.

— …Мы призываем к борьбе — к неимоверно трудной борьбе — за новый общественный строй, который идёт на смену капитализму! Другой дороги в будущее жизнь человечеству не обещает! — закончил он в глубокой тишине.

— …Ну что ж, граждане, — поднялся со своего места Алексей Спиридонович. — Низкий поклон председателю ревкома за доброе слово о добрых делах. На этом затвердим?

— Подожди-ка! — раздалось из толпы. — Не по форме получается. Надо бы резолюцию какую-нибудь зачитать. Дело-то уж дюже важное.

— Это тебе не продразвёрстка и не самообложение! — возразил кто-то.

Председательствующий развёл руками.

— А что тут можно сделать?.. Поверить в советскую власть никакая резолюция никого не заставит… Срок выполнения тут тоже не обозначишь… Я думаю так: нехай каждый прислухается к своей совести и сам себе вынесет резолюцию. Вот так… Ладно?

Все согласились.

Толпа пришла в движение, двор наполнился гомоном. Верчиков и Кудинов слезли с брички, их окружили люди, председателя ревкома засыпали вопросами. Многие суходольцы записывались в отряд самообороны, получали оружие, отнятое у бандитов, Верчиков был доволен. Среди суходольцев стояли бойцы, оставшиеся тут со своим командиром. Туда же стали протискиваться и Алёшин с Вадимкой. Но коноводы уже подвели к воротам коней, и Верчиков, окружённый суходольцами, двинулся со двора.

— Ну, счастливо оставаться, вооружённые силы хутора Суходола, — говорил председатель ревкома, обращаясь к Кудинову и Алёшину. — Держитесь, братцы, — обратился он ко всем. — У нас хоть солома выросла, а в других местах лежит чёрная земля, война не дала посеять, а трава вся выгорела.

— Господи! Шесть лет отвоевали, смерть видали, тифом хворали, вшей кормили… а теперь вон впереди голод! Что же там ишшо на очереди? Куда ж дальше?

— Товарищ Верчиков, уж заодно ответьте нам и на этот самый вопрос. Вы же все до капельки знаете!

Верчиков остановился, повернулся к суходольцам.

— Что на очереди? Могу сказать только одно. Настигнет голод — пройдём через голод. Перегородят дорогу другие испытания — пройдём и через них… Не может того быть, чтобы русский человек не пробился… через любые завалы… Ну, желаю вам мира и тишины!.. И всё-таки держитесь! Нам с вами надеяться не на кого!

И пошёл в ворота.

— По ко-о-ня-ям! — раздалось на улице.

И остановившаяся на Суходоле часть отряда двинулась с хутора. Люди молча смотрели вслед. Сегодня Вадимке казалось, что с ушедшей ночью ушли такие его годы, когда он только приглядывался к жизни. Она, жизнь, была к нему очень неласкова. Он вдоволь навидался людской жестокости. Но не это хотелось помнить сегодня суходольскому парнишке. В своих ушедших годах он видел немало доброго. Ещё больше хотелось, чтобы так было и в будущем… А может быть, так и будет?.. Замечательный человек этот Верчиков. Недаром его так почитает дядя Василий!.. Удивительно!.. Когда гремят выстрелы, когда надвигается голод, этот человек мечтает о доброте для всех людей!..

— Вот она, жизть наша! — вздохнул кто-то в толпе. — Был полковник Мальцев, и нету полковника Мальцева… Видать, время его прошло-о-о.

— А свалил-то его кто? Наш Алексей Кудинов… который всю гражданскую нейтралитет держал.

— Злодей был этот Мальцев… Народу загуби-и-ил! Уж мы-то знаем.

— Ну, не все же офицеры были такими!..

В памяти Вадимки встал сотник Карташов. Ведь это он спас тогда трех пленных красноармейцев, посланных на расстрел полковником Мальцевым. А что теперь с сотником Карташовым?.. Вадимке очень хотелось это знать!

— До Кущевки я ехал на крыше с одним офицером, — посмотрел он на дядю Василя. — Сотник Карташов!..

— А он тоже в плен попал? — заинтересовался тот. — Ну, слава богу!.. Начальник связи нашей бригады… Хороший человек!

— Да он говорил, что с красными не согласен…

— Сейчас не согласен, так потом будет согласен. Быть того не может, чтобы такой человек… да не прибился к правильному берегу…

— Пошли! Попадёт нам с тобою! — толкнул Вадимку дядя Василий.

Народ уже расходился. Между людьми замелькала светлая фигурка бежавшей им навстречу Насти.

— А я за тобой, батюня! — сказала она.

— А за мною тоже? — отважился спросить Вадимка.

Настя вспыхнула и отвернулась. Алёшин улыбнулся:

— Ты чего это отворачиваешься, стрекоза! Не ссорьтесь, ребята, вам дружить крепко надо! Работать вместе будем, без этого не прожить!

Но слова Алёшина были излишними. И Вадимка и Настя сами уже твёрдо знали — дружить им надо всю жизнь!

Дядя Василий обнял одной рукою Настю, другой Вадимку, и они пошли.

…Кругом стоял несмолкаемый гомон. Между суходольцами шли жаркие споры. Было о чём спорить. Из одной эпохи жизнь выносила людей совсем в другую, которой ещё не было на целой планете. Все знали, что дорога к новой жизни будет трудной, нечеловечески трудной! Но никто не сомневался — настанет время, и к ним придёт высшее благо всего живого — людская доброта. О ней мечтает каждый человек на этой земле.

Оглавление

Михаил Антонович АЛПАТОВ . ВАДИМКА

К читателю

Глава 1 . НА КРАЮ РУССКОЙ ЗЕМЛИ

Глава 2 . «ВОТ ТАК-ТО!»

Глава 3 . «СВЕТ СТОИТ НА ДОБРЫХ ЛЮДЯХ»

Глава 4 . «НЕ ТРОНЬ ПАРНЯ!»

Глава 5 . «ПОМОГАЙ ТЕБЕ БОГ, СИРОТИНКА!»

Глава 6 . «НА-КАСЯ, ВЫКУСИ!»

Глава 7 . «ЛАДНО… ВЫРУЧУ!»

Глава 8 . «ЭХ, МИРУ БЫ НАМ ТЕПЕРЬ!»

Глава 9 . «ПОЙДЁМ!»

Глава 10 . «НЕ Я БЫ ЕГО, ТАК ОН БЫ МЕНЯ!»

Глава 11 . «ДРУГОЙ ДОРОГИ В БУДУЩЕЕ ЖИЗНЬ НЕ ОБЕЩАЕТ!»

Реклама на сайте