«Деде Коркут»

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ И ЕЕ ИСТОКАХ

В 1815 году немецкий востоковед Диц (1751 — 1817) опубликовал в переводе на немецкий язык одно из двенадцати сказаний огузского героического эпоса «Книга моего деда Коркута», рукопись которого была обнаружена в Национальной библиотеке города Дрездена. Перевод вызвал настоящую сенсацию. Огузский Тепегёз (Темя-глаз), главный персонаж памятника, являл родного брата циклопа Полифема из «Одиссеи» Гомера.

Возникает вопрос: какова связь между древнегреческим мифологическим образом и столь же мифологическим персонажем эпоса огузов, переселившихся из Центральной и Средней Азии на территорию Азербайджана и Малой Азии в XI веке? Для выяснения этого вопроса обратимся сначала к древнегреческому путешественнику и историку Геродоту (V в. до н. э.). После описания иссидонов — одного из многочисленных племен Центральной Азии — он сообщает: «… А выше его, по рассказам иссидонов, живут одноглазые люди и стерегущие золото грифоны. Со слов иссидонов повторяют это скифы, а от скифов знаем мы, почему и называем их по-скифски аримаспами. Словом „арима“ скифы называют „один“, а „спу“ на их языке — „глаз“.»

Территория аримаспов, судя по древним источникам, находилась где-то между Восточным Уралом и Алтаем.

Для нас особенно ценен тот факт, что миф этот бытовал в тех местах, где обитали «аримаспы» Геродота. В самом деле, в XIX веке казахский этнограф Ч. Ч. Валиханов (1835–1865), а вслед за ним русский востоковед П. В. Остроумов записали в киргизско-казахских степях миф об одноглазых великанах, сюжет которого в главных чертах совпадает с мифом о Полифеме в «Одиссее», в особенности со сказанием о Тепегезе «Книги моего деда Коркута».

А кто же были огузы? Так именовали себя объединенные тюркоязычные племена, жившие еще в VI–VIII веках на Алтае и в Центральной Азии, а до X века — в Средней Азии и Поволжье. С конца X века по XIII век они проникали в Закавказье, оседали там или вели кочевой образ жизни. С течением времени эти племена составили значительную часть этногенеза вновь образованного народа — азербайджанцев.

Огузы обладали богатым фольклором, в частности эпосом, который из поколения в поколение передавался изустно. На новой родине, в Азербайджане, очевидно в XIII веке, они синтезировали двенадцать народных сказаний о древних богатырях, мифических персонажах типа упомянутого Тепегеза, наслоили их многими событиями из собственной жизни уже на территории Закавказья и Малой Азии, создав таким образом великолепный по языку и стилю эпический памятник — «Книгу моего деда Коркута», дошедший до нас в рукописи XVI века.

Огузские сказания, включенные в упомянутый памятник, разнотипны и не связаны между собой ни темой, ни сюжетом. Общими для них являются лишь имена героев и персонажей, а главное — образ древнетюркского старца, певца подвигов огузских богатырей Деде[1] Коркута.

Являясь эпической историей народа, сказания памятника в первую очередь ярко выражают межплеменную сплоченность перед опасностью нападения врагов. Многие из них насыщены бытовыми и этническими деталями.

Красочно описаны в памятнике всевозможные приключения огузских богатырей, свадебные обряды, единоборство героев с силами зла.

В сказаниях отражены и социально-нравственные черты огузов, родоплеменные связи и узы дружбы в семье.

Только в одном, двенадцатом, сказании говорится о разногласиях и распре среди огузов. Весьма вероятно, что это сказание складывалось в период борьбы между огузскими беками за власть.

* * *

По мотивам «Книги моего деда Коркута» азербайджанский писатель Анар создал повесть, которая предлагается вниманию читателей. Свою повесть Анар назвал «Деде Коркут». Он построил ее так, что в ней освещены почти все сюжеты, сюжетные линии, эпизоды и даже отдельные мотивы памятника далекой старины. В то же время повесть — оригинальное произведение. В ней очень рельефно подчеркнуто все то положительное, чем жило огузское общество и что увековечено сказителями. Основной пафос повести Анара — это стремление огузов жить в мире и согласии как между собой, так и с соседями.

Анар проявил большое умение, создав композиционно целостное произведение из разносюжетных сказаний первоисточника. Фактически он синтезировал эпическую историю огузов, художественно переосмыслив все то, что происходило с ними, чем они жили, какими идеалами руководствовались.

События повести развиваются в совершенно ином плане, чем в «Книге моего деда Коркута». Автор начинает свое повествование с междоусобиц давно минувших дней, когда огузские беки уничтожали друг друга, а погибая, оборачивались грудой камней. Это очень удачный ракурс, напоминающий нам памятники — надгробные камни и каменные фигуры (балбалы), воздвигнутые над могилами древнетюркских, в том числе древнеогузских богатырей. Ими богаты просторы Сибири и Енисейской поймы.

Этот своего рода эпиграф, вмонтированный писателем в ткань эпических сказаний, во многом разъясняет, почему огузские племена покинули свою родину и пустились в бесконечные дали, пока не добрались до кавказских гор и малоазийских степей, принося с собой и передавая из уст в уста песни о подвигах и поражениях своих далеких предков.

Новаторством писателя является и то, что он ввел в повесть известную легенду о бегстве Деде Коркута от смерти. Этой легенды нет в огузском памятнике, но она очень популярна среди тюркоязычных народов. Мотив бегства проходит сквозь всю повесть, делая тем самым Деде Коркута свидетелем всех событий, которые и побудили его сложить и спеть свои сказания.

В повести значительно переосмыслен миф об одноглазом. Он превращен в увлекательный рассказ о грабителях караванов. В эпическом плане выдержано описание борьбы этого чудища с одним из самых обаятельных героев памятника — Бейракем, победившим одноглазого великана и освободившим купцов из плена.

Повесть Анара написана в стиле эпических произведений. То романтично-лирические, то сурово-эпические, то фантастические, увлекательные сюжетные линии, занимательные сцены и эпизоды делают ее привлекательной не только для юношества, которому она адресована, но и для любителей художественного слова вообще.

Доктор филологических наук X. Короглы

Деде Коркут

Зеленогрудые древние горы такой схватки не знали. Глубокие тесные ущелья такого побоища не ведали.

Был тот день тяжким для огузов. Друг сражался с другом, родич с родичем, брат с братом, отец с сыном. Откуда грянула на головы племени огузского кровавая беда?

Пусть придет праотец народа, мудрый прорицатель Деде Коркут, возьмет в руки кобзу, слово молвит, песнь затянет, поведает о том, что было, что миновало.

Но Деде Коркут песни не заводил, кобзы не трогал. Говорили шестоперы, гремели мечи, свистели стрелы, ржали кони. Кто уловил бы хоть слово, кто стал бы слушать кобзу? Деде Коркут с увещеванием подходил к огузским конникам, призывал прекратить братоубийство, но никто на него не взглянул, никто не вслушался. У воинов, никогда не вынуждавших Деде Коркута повторять что-либо дважды, сегодня пылали глаза, мутился разум.

Двое джигитов во весь опор гнали коней навстречу друг другу. Ошиблись. Кони взвились на дыбы. Один всадник, схватив другого за пояс, швырнул его наземь. Но смерть настигла и того, кто сбросил его с седла. Стрела со свистом вонзилась в грудь его. Он простер руку, обнял шею своего коня, соскользнул. на землю. Еще одна шальная стрела попала в коня. Конь вытянулся рядом с джигитами.

Ратники истребляли друг друга: рубили мечами, сокрушали дубинами; кто прицеливался стрелой, кто нападал с копьем, кто, раскрутив аркан, сбрасывал всадника с седла…

Погибая, джигиты и кони застывали, обращались в камень. Возгласы, стоны, ржание слышались все реже.

В конце концов никого не осталось и ничего не слышалось. Поле брани было заполнено каменными телами. Каждый застыл в том движении, в каком застигла его смерть. Среди этих каменных истуканов горестно брел седой старец — Деде Коркут, ведя в поводу жеребца с белой звездой во лбу.

Он взобрался на вершину утеса, посмотрел вокруг. Каменные изваяния утратили четкость линий. Теперь это были уже не люди, не лошади, а просто похожие на них причудливые скалы. Камни, камни, груды камней — только это я осталось от кровавой бойни! Только это и осталось от огузских племен!

Камни, скалы, утесы… И ни единого звука, ничего живого…

Вздохнул Деде Коркут, заплакал, дернул за узду своего жеребца с белой звездой во лбу, двинулся в путь, прошел горы и ущелья, вышел к лесу. Был этот буковый лес кладбищем. Казалось, буки, словно кроты, выбирались из могил. А на могилах стояли каменные бараны. Будто целое стадо превратилось в камень в этом лесу.

Деде Коркут посмотрел на каменных баранов, посмотрел на могилы и услыхал какой-то звук. Обернулся и увидел, что о молодой парень в черных штанах копает землю.

— Парень, — окликнул его Деде Коркут, — что это ты ешь?

Парень искоса взглянул на Деде Коркута. На лице его и в глазах мелькнуло что-то зловещее, но он спокойно сказал:

— Могилу рою, Деде.

— Кому?

— Тебе.

Вздрогнул Деде Коркут. Парень продолжал свое дело.

Отлетали в сторону комья, земли, рос холмик на краю ямы, углублялась могила. Деде Коркута охватил страх. Опешил он, остолбенел, но послышался новый звук. Он поднял голову. Щебетавшие на дереве птахи, как маленькие камушки, посыпались с веток на землю. Их никто не сбивал — они сами вдруг попадали. Попадали и застыли. И само дерево вдруг высохло, зеленые листья пожелтели, опали, и понес их ветер.

Ветки оголились.

Росистые луговые травы расти перестали.

Журчащие родниковые воды течь перестали.

Быстрокрылые птицы на лету остановились.

Быстроногие олени на бегу замерли.

Куда ни смотрел Деде Коркут, везде он видел смерть.

Из чащобы с шипением выползла пестрая змея, обвила ногу Деде Коркута и, подняв головку, хотела ужалить его.

Деде Коркут встрепенулся, метнулся в сторону, вскочил на своего жеребца с белой звездой во лбу. Конь фыркнул, сорвался с места, помчался в горы, унося Деде Коркута от могилы, от смерти.

Но и парень не оставил работы. Долго он смотрел вслед исчезающему всаднику, потом усмехнулся и вновь стал копать.

Деде Коркут перевалил гору Газылык, на которой и летом не тают снег и лед, пролетел по отвесным скалам через бурные реки, через долины и ущелья. Его белая одежда стала бурой. Он пришел в другие края.

Здесь был берег бескрайнего моря. Берег был пуст. Деде Коркут спешился. Набрал в горсти морской воды, ополоснул лицо, посмотрел на солнце, улыбнулся, лицо его посветлело. Вдруг, уловив неясный звук, он прислушался, осмотрелся, увидел вдали какую-то тень, направился к ней. Подошел поближе — мужчина в зеленых штанах землю роет. Деде Коркут поздоровался.

— Что это ты роешь, добрый человек? — спросил он.

— Тебе могилу рою, Деде, — сказал мужчина и, распрямившись, взглянул на него.

Облик мужчины, годы его и лицо были иными, но глаза все те же зловещие глаза давешнего парня.

Деде Коркут наклонился, заглянул в могилу. Могила была глубже, чем прежде, и бугор на краю ее повыше.

Деде Коркут вскочил на коня, стегнул его плетью. Конь унес его прочь.

Они неслись через камыши, через болота, по непроходимым топям, сквозь густые леса, пили быстротекущую голубую воду. Попадали под дождь, под град, под снег. Добрались до белого края, где на все четыре стороны только лед, снег да иней. Ни голоса человеческого, ни следа. И конь устал, и Деде Коркут устал.

Спешился Деде Коркут, посмотрел направо, посмотрел налево и вдруг услышал неясный звук. На белом поле виднелась тень. Человек преклонных лет, в синей шубе, топором рубил лед. Деде Коркут подошел к нему. Человек, распрямившись, посмотрел на Деде.

— Мало осталось, Деде, — сказал он. — Ты же знаешь, что мужчине могила должна быть по колено. А по колено — что тут осталось?…

Деде Коркут взглянул — глаза были те же, и могила во льду глубока: что там осталось, чтоб по колено?

Деде вскочил на жеребца с белой звездой во лбу, пришпорил его. И конь был утомлен, и всадник.

Поскакали, помчались — и из этого края ушли. Вновь перевалили гору Газылык, на которой и летом не тают снег и лед, — и вдруг увидели, что вернулись туда, откуда ушли. Тот самый буковый лес, те же каменные бараны. Тот же парень — нет, не парень, какой там парень! Согнувшийся дугой старец стоял по колено в яме. Увидел Деде Коркута, вылез. Был он очень стар, волосы у него поредели, но глаза были те же.

— А, Деде, — сказал он, — ты вернулся? Понял, что от смерти не убежишь? Могила готова. Ну, давай ложись!

Старец вошел в лес и исчез среди деревьев.

Деде Коркут слез с коня — у него не осталось сил бежать от смерти. Присел он на бугор на краю могилы. Из чащобы с шипением выползла пестрая змея; извиваясь, подползла к Деде. Деде увидел ее, но не двинулся с места. Безмолвно сидел и ждал.

Мертвые птицы рассыпались по земле. Трава, цветы пожухли. Ветки были голые. Словно и мир покорился смерти.

Деде Коркут горестно огляделся по сторонам, посмотрел на своего жеребца с белой звездой во лбу, понурившего голову, посмотрел на кобзу, привязанную к седлу. Встал, вытащил кобзу из мешка, прижал к груди, помолчал. Перед его мысленным взором прошли огузские джигиты, кровавая битва, каменные истуканы, а потом — обломки скал, безликие глыбы камней…

Змея доползла до Деде Коркута. Еще мгновение — и ужалит. Вдруг Деде Коркут провел пальцами по струнам, зазвенели струны, и под звуки кобзы он заговорил:

— Где те гордецы, что кричали, будто мир принадлежит им? Смерть взяла, земля скрыла, а бренный мир и без них стоит. Преходящий мир, смертный мир! Старый Коркут, ты уже мертв, знай это! Караван ушел, ты опоздал, знай это! Сколько ни живи, конец — смерть, исход — разлука…

Деде Коркут играл на кобзе. Пестрая змея хотела его ужалить — и вдруг остановилась. Под звуки кобзы свернулась она, поползла назад, исчезла.

Деде Коркут играл на кобзе. С земли взлетели птичьи стаи — сели на ветки, защебетали.

Деде Коркут играл на кобзе. Выпрямлялись деревья, ветви покрывались листьями, на склонах приподнимали головки цветы, оживали травы, в иссохших руслах зажурчала студеная вода.

Деде Коркут играл на кобзе — и жизнь пробуждалась вновь, а сам Деде позабыл и могилу, и смерть, и вечную разлуку. Вновь жил он в прекрасном мире, воскрешенном струнами кобзы, в мире отважных джигитов, великодушных воинов. Деде Коркут играл — и под звуки кобзы рассказывал о том, что приключилось с огузами. Послушаем, что он рассказывал.

— Однажды хан ханов Баяндур-хан проснулся рано поутру и повелел, чтобы на Высокой горе развели костер.

И вот на вершине Высокой горы пылает костер. И на других вершинах, далеких-далеких, друг за другом загораются костры.

Говорит Деде Коркут:

— У огузского племени был обычай. Когда сзывали огузских джигитов и дев на празднество, на вершине Высокой горы разжигали костер. Увидев огонь, на других горах тоже разводили костры, и так все люди узнавали, что надо одеться понарядней и пойти на пир. Если загорались два костра, все знали, что над племенем нависла опасность, грозит нашествие — и тогда джигиты вооружались, собирались все вместе.

Собираются огузы на праздник. Перед ними зеленая-зеленая равнина, а на ней яркие разноцветные палатки, шатры, навесы, пологи. На лугу расстелены пестрые шелковые ковры.

По гобустанскому валуну, именуемому Гавалдаш, четверо бьют круглыми гладкими камнями. В другой стороне гулко звучат большие барабаны, поют золотые трубы, звуки зурны устремляются в небо.

В небо летит дым костров, разведенных в семи местах. В семидесяти семи местах поставлены изукрашенные глиняные кувшины с холодной водой, с красным вином.

Сверкают под солнцем медные блюда и казаны. На крючьях висят мясные туши.

Говорит Деде Коркут:

— Баяндур-хан велел поставить свой сирийский полог, велел поднять до небес свой пестрый шатер, велел разложить тысячу шелковых ковров, велел зарезать гору баранов, велел налить озеро вина. Раз в году Баяндур-хан задавал пир и угощал огузских джигитов.

Джигиты по одному подъезжали, слезали с коней, подходили к большой островерхой палатке, приветствовали сидящего на возвышении Баяндур-хана. Рядом с Баяндур-ханом стоял его визирь Алп Аруз — Лошадиная морда. Как все огузские богатыри, Алп Аруз был громаден. Шуба из девяноста шкур не доходила до пят, папаха из девяноста шкур не налезала на уши. Алп Аруз провожал гостей в палатки. Палатки были трех цветов: белые, золотистые, черные.

Огузские джигиты Бейбура и Бейбеджан прибыли на пир вместе. Сошли с коней, поздоровались с Баяндур-ханом.

Аруз вышел им навстречу.

— Пройди, Бейбеджан, — сказал он, провожая Бейбеджана в белую палатку. Когда Бейбура тоже хотел войти в белую палатку, Аруз преградил ему путь.

— Бейбура, — сказал он, — твое место в черной палатке.

Бейбуру и тех, кто прибыл с ним, отвели в черную палатку. Пол в черной палатке был застлан черным войлоком, и все здесь было черным-черно: и скатерть, и посуда. И слуги были в черных одеждах. В белой палатке — все белое, а в золотистой — все золотое…

Бейбура нахмурился:

— Аруз, — молвил он, — почему ты привел меня сюда?

Аруз отвечал:

— Таково повеление Баяндур-хана! Бейбура еще пуще расстроился:

— А чем я Баяндур-хану не потрафил? — молвил он. — Моим ли мечом, моим ли столом? Людям ниже меня он белую палатку отвел, золотистую палатку! В чем моя вина, что меня он в черную палатку послал?

Аруз отвечал:

— Баяндур-хан повелел: у кого сын — разместить в белой палатке, у кого дочь — в золотистой. А у кого нет ни сына, ни дочери, того, сказал он, поместите в черной палатке, постелите ему черный войлок, поставьте перед ним мясо черного барана. Станет есть — пусть ест, не станет пусть идет куда хочет. У кого нет ни сына, ни дочери, того бог невзлюбил и мы любить не станем.

Бейбура вскочил с места, обратился к своим людям:

— Джигиты мои, уйдем отсюда! Этот стыд постиг меня либо по моей вине, либо по вине моей жены.

Бейбура и его люди пошли прочь из черной палатки. Из других палаток выглядывали, смотрели на них пирующие. А Бейбура ни на кого не глядел, ни с кем не заговаривал. Ни с кем не простившись, вскочил он на коня и бросил Арузу:

— Аруз, — молвил он, — я у тебя в долгу не останусь!

Бейбура разрезал воздух плетью, стегнул коня, конь взвился, сорвался с места. Вслед поскакали люди Бейбуры, удалились, исчезли в пыли.

Владения Бейбуры располагались в цветущей местности Баят. С одной стороны — отвесные горы, с другой — река, а еще — луг, а еще — лес. Шатры и хижины веселили взор. Дым от очагов таял в голубом небе. На берегу реки детвора играла в прятки, в ловитки, в горелки.

Перед одной из хижин стояла Фатьма Брюхатая. Около нее вертелась стайка малышей, и снова она была беременна. Уперев руки в бока, Фатьма кричала:

— Эй, Зулейха! Зибейда! Урида! Что я, помирать уходила? Что с вами стало б, если бы приглядели за моим домом? Воришка щенок забрел, всех вверх дном перевернул…

Из другой хижины вышла женщина, что-то ей отвечала.

Послышался топот копыт. Появились Бейбура и его люди. Перед своим шатром Бейбура спешился, вошел внутрь. Увидев его угрюмым, встревожилась жена его Айна Мелек.

Бейбура молвил:

— Жена моя, знаешь ли ты, что случилось? Визирь Баяндур-хана Алп Аруз — Лошадиная морда опозорил меня перед всеми. Говорит, нет у тебя ни сына, ни дочери — значит, невзлюбил тебя бог и мы не полюбим. Ты ли виновата? Я ли? Почему аллах не даст нам крепкого сынка? За что наказание?

Бейбура чуть не плакал.

— Не гневайся на меня, — отвечала Айна Мелек, — не говори мне столь горьких слов. В чем твоя вина? В чем моя? Значит, судьба наша такая…

Айна Мелек заплакала, заголосила. Бейбура не мог этого вынести и вышел вон. Тяжело шагая, дошел он до границы селения. Играющие дети испугались, что он такой, разбежались. Бейбура тоскливо и долго смотрел им вслед. Топот копыт отвлек его от грустных мыслей. Прискакавший Бейбеджан соскочил с коня, подошел к Бейбуре.

— Бейбура, — сказал он, — не убивайся! Увидишь голодного — накорми, увидишь раздетого — одень, увидишь обремененного долгами — выплати за него. Может быть, настанет еще такой день, когда ты на пиру у Баяндур-хана будешь сидеть в белой палатке как отец своего сына. А если мне бог пошлет дочь, клянусь, она еще в колыбели будет обручена с твоим сыном!

Бейбура и Бейбеджан обнялись.

Айна Мелек тайно вышла из своего шатра и пришла в хижину Фатьмы Брюхатой.

Фатьма Брюхатая ела. Раздавила в пятерне большую луковицу и захрустела крепкими зубами. Айна Мелек поведала ей свое горе. Фатьма слушала, не переставая жевать.

Иногда в хижину заглядывали ее дети, она им совала в руку луковицу и отсылала прочь.

— Что я могу? — сказала она. — В этой развалюхе ни муки, ни отрубей. Верблюд с мельницы не вернулся! Провались он, этот дом! С тех пор как вышла замуж, ни разу не ела досыта, губы мои не смеялись, ноги мои не видели обуви, а лицо — покрывала. Вот подох бы мой непутевый вышла бы за другого, может, больше бы повезло…

Айна Мелек опять принялась за свое:

— Муж истаял, как свечка, очень уж горюет. Не знаю, в чем наша вина, что господь не дает нам ребенка.

Фатьма сказала:

— Эх, пепел на голову и мужей, и детей! Вон у меня девять, — она показала на свой живот, — и десятый в пути! Ну и что? Хорошо мне живется, что ли?… Ладно, не убивайся так, — добавила она. — Я знаю, тебя заворожили. От колдовства я тебя избавлю, но надо, чтобы ты сделала все, что я скажу.

Среди ночи Фатьма и Айна Мелек пошли на кладбище. В лунном свете могильные камни отбрасывали причудливые тени. Фатьма оторвала от одежды Айны Мелек лоскут и закопала его подле могильного камня.

К утру Фатьма и Айна Мелек пришли к раскидистому дереву. У дерева стояла каменная статуя верблюда. Это было святое место. На ветвях висели лоскутья, тряпицы. Фатьма оторвала от платья Айны Мелек лоскут, намотала на палочки, сделала крохотную люльку, повесила ее на ветку. Три раза обвела Айну Мелек вокруг дерева. Потом, раскачивая люльку, пропела заклинание.

Под вечер Фатьма вышла из хижины, вынесла мужнины шаровары, взялась за штанины. Велела Айне Мелек пройти под одной штаниной, потом под другой…

Бейбура по совету Бейбеджана кормил голодных, наделял раздетых, резал баранов, раздавал их тушами. Люди приходили к дверям Бейбуры с пустыми руками, уходили нагруженные.

Но мечта мужа и жены не сбывалась. Грустно смотрели они друг на друга.

Деде Коркут играет на кобзе, приговаривает:

— О ком поведать вам? О Бекиле? Бекил был стражем огузского племени. Обосновался он на вершине Высокой горы. Охранял он весь край — от крепости Алынджи, от Гянджи и Барды до Железных ворот — Дербента. И радостную весть, и печальную сообщал он всем, зажигая костры.

На самом высоком пике Бекил собрал дрова, подготовил костер, но не зажег. Вооруженный, снаряженный, собрался он на охоту…

Бекил слыл непревзойденным охотником. Он не натягивал тетивы, не выпускал стрелы: догонял джейрана, накидывал аркан ему на шею, доставал нож, прокалывал ему ухо и отпускал. Джейран жил с меткой Бекила.

И вновь Бекил сделал так, улыбнулся довольно, стегнул коня и пустился за другим стадом джейранов. Заарканил еще одного, и ему проколол уши, и его отпустил.

В хижине Фатьмы Брюхатой тихо плакала Айна Мелек.

— Видно, и вправду невзлюбил нас бог, — говорила она.

Фатьма Брюхатая, по своему обыкновению жуя что-то, поставила на стол арбуз.

— Не грусти, сестрица, — молвила она, — поешь вот арбуза.

— Не хочется, — отвечала Айна Мелек. — Мне все кисленького да солененького хочется.

Фатьма сперва не обратила внимания на эти слова, а потом вдруг вскочила.

— Что? — крикнула она. — Солененького?

Подошла к Айне, они пошептались.

— Да, да, да, — повторяла Фатьма, радостно хлопая ладонью о ладонь.

Айна Мелек онемела от радости. Фатьма быстро срезала верхушку арбуза, разделила его на четыре части и кинула на землю — две упали на одну сторону, две — на другую.

— Мальчик! — сказала Фатьма.

Айна Мелек понесла. Она лежала в своем шатре, Фатьма была рядом с ней.

— Смотри не ешь зайчатины, а то ребенок будет с заячьей губой, говорила она. — И ежевику не ешь: беспокойный будет. В зеркало смотрись, на луну гляди, чтобы ребенок был как молодой месяц.

Бейбура и Бейбеджан вышли на охоту. Они гнали по равнине джейранье стадо. Бейбура натянул тетиву, прицелился, послал стрелу. Подскакали они к раненому джейрану. Стрела вонзилась ему в бок, но Бейбура увидел, что и ухо продырявлено, показал Бейбеджану.

— Видишь, Бейбеджан, — молвил он, — это из джейранов Бекила. Он продырявил ухо и отпустил самца.

— Надо отправить его Бекилу, — отвечал Бейбеджан. — Его добыча!

— Пусть будет так, — сказал Бейбура и дал джейрана одному из своих людей: — Отнесите Бекилу!

В это время подъехал к ним всадник.

— Магарыч, Бейбура! — крикнул он. — У тебя родился сын!

Лицо роженицы Айны Мелек было усталым и счастливым. Около нее стояли треножник и медный таз, полный, воды. По древнему поверью, с ними женщина рожает легко. Фатьма Брюхатая покрыла таз чистой тряпицей. В одеяло Айны Мелек, в ее одежду она воткнула иголки — защита от сглаза. Потом Фатьма положила в банку луковицу, отнесла ее к дверям. Под подушкой Айны Мелек спрятала кусок хлеба и мяса.

Бейбура и Бейбеджан скакали. И опять перед ними появился всадник. Окликнув Бейбеджана, он сказал:

— Магарыч, Бейбеджан! У тебя родилась дочь.

Бейбура обнял друга.

— Бейбеджан, уговор дороже золота, — сказал он. — Смотри, твоя дочь с колыбели нареченная моему сыну!

Перед Бейбурой стояли три купца.

— Купцы, — сказал Бейбура, — слушайте меня. Судьба подарила мне сына. Я щедро награжу вас. А вы соберитесь в дорогу. День ли, ночь — не глядите. Пройдите черные горы, красные воды, именитые города из края в край до конца земли — и доберитесь до страны греков. К возмужанию сына моего добудьте ему добрые гостинцы.

Потом Бейбура обратился к джигитам:

— А вы, мои джигиты, отправляйтесь к Бекилу. Пусть разожжет костер на Высокой горе, возвестит всему нашему краю: у Бейбуры из рода львов, у Бейбуры с повадкой барса родился сын. Пусть соберутся все воины с открытой душой. Будет большой пир в честь моего сына!

На Высокой горе пылал костер. И на вершинах далеких-далеких гор горели такие же костры.

Бейбура задал большой пир. Гремел Гавалдаш. Взрывались хлопушки. В сорока местах развели огонь, в сорока местах расстелили пестрые ковры. В восьмидесяти местах стояли узкогорлые золотые графины, широкогорлые золотые кувшины. В девяноста местах были сооружены разноцветные палатки — белые палатки, золотистые палатки, черные палатки.

Бейбура молвил жене:

— Хана ханов Баяндура я отведу в золотистую палатку: у него нет сына, только дочь. Алп Аруза пошлю в черную палатку: у него нет ни сына, ни дочери. Бог его невзлюбил, и мы не полюбим…

Джигиты прибывали по одному. Бейбура весело встречал их, провожал в палатки. Алп Арузу он показал черную палатку. Ни он не сказал ни слова, ни Аруз. Аруз вошел — это была такая же палатка, как на торжестве у Баяндур-хана: на полу черный войлок, и посуда черная, и слуги в черном. Аруз молча сел. Лицо его словно застыло. Но вдруг с усов его закапала кровь. За Алп Арузом это водилось: когда он злился, с усов его капала кровь.

На другом конце становища Айна Мелек встречала женщин. Среди женщин была юная красавица, высокая, с тонким станом, в богатом платье: это была дочь Баяндур-хана — Статная Бурла-хатун. Ей исполнилось пятнадцать лет.

Бурла-хатун украдкой, воровато поглядывала в ту сторону, где собрались молодые джигиты.

Молодые джигиты стояли, прислушивались к беседе своих отцов, дядьев, сидящих на коврах.

Невдалеке была огороженная площадка. Через некоторое время на эту площадку обратились все взоры. На нее выпустили быка и верблюда с налитыми кровью глазами. Они были выучены для боя. Трое мужчин справа, трое слева удерживали быка на железной цепи. Вывели быка на середину. С другой стороны шестеро мужчин привели верблюда.

Внезапно бык сорвался с цепи и кинулся не на верблюда, а к изгороди. Все со страху сгрудились в одном углу. Бык налетел на изгородь, разрушил ее и вышел вон.

Люди в смятении натыкались друг на друга, а бык сразу помчался на женскую половину, нацелился рогами на красное платье Бурлы-хатун, ринулся прямо на нее. Испуганная девушка прижалась к палатке. Бык совсем было добежал до нее. Все растерялись, стояли, не — шелохнувшись.

Вдруг один из молодых джигитов — парень лет семнадцати — в мгновение ока выскочил вперед, встал перед быком, преградил ему путь, громыхнул быка кулаком по лбу. Бык остановился как вкопанный. Потом отступил назад и изо всех сил кинулся на парня. На этот раз юноша уперся кулаком в бычий лоб. И так оба застыли. Бык не мог одолеть парня, парень — быка. У парня взбухли жилы. Бык был сильнее. Вдруг парень убрал кулак и отскочил в сторону. Бык не удержался на ногах, упал на рога. Не упустив минуты, парень выхватил нож и отсек быку голову.

Выпрямился молодой джигит, улыбнулся побледневшей Бурла-хатун в красном платье. А Бурла-хатун, понемногу приходя в себя, улыбнулась молодому джигиту.

Баяндур-хан сказал:

— Молодец! — И, обращаясь к воинам, добавил: — Дайте этому парню добрый меч: он силен. Дайте ему бедуинского коня: он смел. Дайте ему кафтан с вышитой на плече птицей: он быстр. Пусть придет Деде Коркут, даст парню имя.

И вот Деде Коркут стоит в логове льва, на вершине белой скалы, а молодой парень перед ним на коленях, с опущенной головой. Деде Коркут дает джигиту новое имя, приговаривает:

— Сын мой, ты славно сражался, показал себя, одержал победу. Пусть вся жизнь твоя будет победной. И имя пусть будет тебе Газан-победитель. Имя я дал, годы пусть судьба даст!

Гости захлопали в ладоши, имя всем понравилось. Бурла-хатун посмотрела на Газана, Газан — на Бурлу-хатун, в сердцах их запылал огонь любви.

Баяндур-хан обратился к Бейбуре:

— Бейбура, пусть наступит день, твой сынок вырастет, проявит себя храбрецом, мы так же порадуемся, а Деде Коркут и ему имя даст!

… Деде Коркут играет на кобзе, продолжает сказ:

— У коня ноги быстрые, у певца язык проворней. Прошли месяцы, утекли годы. И умирали в огузском племени, и рождались. Статная дочь Баяндур-хана Бурла-хатун вышла замуж за Газана, большую для них свадьбу сыграли, большая радость была. У Газана, у Бурлы-хатун родился сын по имени Турал. Бейбеджан покинул белый свет, его предали черной земле. Вырос сынок Бейбуры, стал бравым джигитом.

И вот сын Бейбуры, пятнадцатилетний Бейрек, выехал верхом на прогулку. Он направил коня далеко, к Высокой горе.

По склону горы пешком шел могучий богатырь, сын охотника Бекила, Гараджа Чабан — Черный Пастух.

Праща Гараджа Чабана — сына охотника Бекила — сшита из шкуры трехлетнего теленка. На шитье пошла шерсть трех козлов. Всякий раз он метал камень весом в двенадцать батманов. Брошенный им камень на землю не возвращался. А уж если падал, выбивал яму как для костра и рассыпался в пыль. А там, где падал камень, три года не росла трава. Когда Гараджа Чабан сердился, он хватал большой камень, сжимал его в руке, превращал в прах и пускал прах по ветру. Была у Гараджа Чабана большая пастушья палка. Когда Гараджа Чабан шел, волоча свою палку, по земле тянулась полоса, словно вспаханная сохой. Если смотреть на Чабана сзади, казалось, движется гигантское раскидистое дерево, потому что на голове он нес вязанку толстых сучьев, похожих на древесные стволы. Прыгая по камням, перешагивая расщелины, перескакивая через скалы, он взобрался на вершину Высокой горы. Выбрал место в стороне, стал разводить костер. Отец его, охотник Бекил, сказал:

— Сынок, Чабан, зачем тебе столько деревьев, зачем ты их сюда приволок?

Гараджа Чабан ответил:

— Сегодня у нас в гостях сын Бейбуры. Из этих деревьев я костер разведу, шашлык приготовлю, будем пить и есть, будем гостя угощать!

— Приятного вам угощения, — сказал Бекил. — Зажги огонь кремнем. Огонь от кремневого удара лучше горит.

Сын Бейбуры скакал к вершине Высокой горы, к Гараджа Чабану.

А в это время из далеких краев шел верблюжий караван. Караван тех самых купцов, которых много лет назад Бей-бура послал в страну греков. Прошел караван через древние города, крепости, руины. Тяжело нагруженные верблюды шагали раскачиваясь. И купцы были усталые, недоспавшие.

Сын Бейбуры и Гараджа Чабан сидели у костра, ели шашлык, приятно беседовали.

Караван спустился в узкое ущелье и с трудом продвигался вперед. Ущелье это называлось Кровавым. По дну Кровавого ущелья текла река.

Огромный человек сидел на склоне горы и, наклонившись, пил воду прямо из реки, текущей по дну ущелья. Лицо этого дикого великана было уродливое, жуткое: у него был всего один глаз — на темени. Теменной глаз — Тепегез был разбойник. Он останавливал и грабил караваны. С горы скатилась большая скала. Тепегез подставил плечо и отпихнул скалу.

Через реку, текущую по дну ущелья, вел неширокий мост. Караван направлялся к мосту.

Тепегез пил воду из реки, услышал перезвон бубенцов и, не поднимая головы, увидел караван. Своим единственным теменным глазом посмотрел он на тяжело нагруженных верблюдов. Караван почти достиг моста, как Тепегез испустил ужасающий рык. От рыка этого затряслись окрестные горы, покатились камни.

— Эй вы, людишки, — молвил Тепегез, — остановитесь, разгружайте верблюдов!

Старый купец отвечал:

— Как ты ужасен! Увидев тебя, глаза наши ослепли, руки опустились, губы похолодели, кости размякли. Чего ты хочешь от нас?

— Эй ты, глупец, — сказал Тепегез, — тебе лицо мое не нравится, а я отнял жизнь у многих красавиц — светлоликих, ясноглазых. Я отнял жизнь и богатство у многих мужчин — белобородых и чернокудрых. И ваше добро заберу, и вас убью. Мясо ваше кину на съедение птицам и червям, а кости — моим щенкам. Ну-ка побыстрее слезайте на землю да тащите груз в мою Азыхскую пещеру!

Тепегез сдвинул с места огромную скалу и покатил ее на верблюдов. Верблюды испугались. Купцы слезли с верблюдов, начали отвязывать тюки.

Склон горы весь был в рытвинах. Пещеры, норы, берлоги были как разинутые пасти хищных зверей. Азыхская пещера Тепегеза зияла необъятной пустотой. В ней стояла полутьма, пламя больших светильников, горевших по углам, отбрасывало чудовищные тени. Свисающие с потолка, вытягивающиеся из земли ледовые и известняковые столбы походили на невиданные существа. На стене висели полосатые тигровые шкуры. Повсюду белели кости — человечьи кости, звериные кости. То тут, то там лепились свечные огарки. На каменных выступах стояли человечьи черепа. В стенах были трещины. От писка летучих мышей, гнездившихся в щелях, закладывало уши.

Вошедшие в пещеру купцы тряслись от страха. Тепегез наклонился, откусил ухо у одного молодого купца, сжевал и проглотил. Купец закричал. Кровь зажурчала, как дудка.

— Быстрее, быстрее развязывайте тюки! — подгонял купцов Тепегез.

Купцы, дрожа, начали развязывать тюки.

Тепегез рассматривал дорогие товары — шелковые ткани, золото и серебро, каменья, драгоценности, оружие.

— Пах, пах, — говорил он, беря в руки изукрашенный меч, — если уж вы привезли такой прекрасный меч, придется этим мечом срубить ваши головенки.

Среди привезенных купцами даров был и Серый жеребец. Он стоял вместе с верблюдами у входа в пещеру. Молодой купец выбрал удачную минуту, вскочил на спину Серого жеребца и ускакал.

Сын Бейбуры простился с Гараджа Чабаном, сел на коня, спустился с горы на равнину.

Мало ли, много ли скакал молодой купец, а домчался до той же равнины, увидел сына Бейбуры, подскакал к нему, поздоровался. Лицо его было окровавлено.

Сын Бейбуры молвил:

— Эй, смельчак, кто ты, откуда и кто залил тебя кровью?

— Джигит, — отвечал молодой купец, — мы честные купцы. Много лет назад вместе со старшими братьями покинули мы этот край. Ходили в далекие страны, накупили дорогих товаров. Близ Железных ворот Дербента, в Кровавом ущелье, преградил нам путь разбойник. Туловище у него человечье, но на темени всего один глаз. Он отнял у нас товары. Говорит — и жизнь отниму. Откусил мне ухо и проглотил его, забрал моих братьев в плен. Я вырвался, прибежал к тебе. Помоги, джигит!

Юноша пришпорил коня.

— Поезжай вперед, указывай дорогу, — молвил он.

Молодой купец отвечал:

— Джигит, этот разбойник очень зол! Может, ты повернешь назад, не захочешь, чтобы слетела с плеч твоя чернокудрая голова, чтобы вытекла твоя алая кровь, не допустишь, чтобы твой белобородый отец, седовласая мать плакали и причитали «сынок, сынок…»?

Юноша молвил:

— Зачем же ты мне обо всем рассказал? Если уж рассказал, я должен пойти: чтобы позор не пал на мою голову, чтобы грязь не забрызгала мне лицо. Что делать? Умру земля полюбит, останусь жив — народ полюбит.

Они добрались до Кровавого ущелья.

— Эй, Тепегез! Выходи, сразимся, поборемся, подеремся! Я хочу вырвать добрых людей из лап твоих!

Из темного входа пещеры выглянул единственный глаз Тепегеза. Он посмотрел на юношу, стоящего на дне ущелья, и захохотал.

— Парень, парень, ах ты плутишка этакий, паренек! — молвил он. — На жеребчике рыжем худенький паренек! С коротким мечом паренек, с обломанной пикой паренек, с тонкими стрелами паренек, с запавшими глазами паренек! Предо мной джигит удалым не бывает, как полынь-трава твердой не бывает! Пропащий глупец, сын глупца! Пока я не дотронулся до тебя ни рукой, ни ногой, поди прочь отсюда!

Юноша отвечал:

— Не болтай попусту, паршивый Тепегез! Что тебе не нравится в моем рыжем скакуне? Увидев тебя, он запляшет. Что тебе не нравится в моем булатном мече? Он с маху разрубит твой щит. Чем тебе моя пика не нравится? Она выпустит дух твой в небо. Моя белая пыльная тетива застонет, мои девяносто стрел изрешетят твою кольчугу. Не запугивай честного воина выходи, сразимся!

Тепегез издал рык и вышел из пещеры. От его рыка содрогнулись горы, семь скал семь раз отозвались, камни на склоне горы сдвинулись и покатились. Тепегез взял в руки палицу и кинулся на юношу. Тот поднял щит, защищаясь от палицы. Тепегез ударил сверху. Щит раскололся; юноша был ранен, но не упал.

Тепегез выхватил свой меч, парень — свой, начали они биться, не могли одолеть друг друга. Пиками кололись; лбами сшибались; боролись, хватая друг друга за пояс. Пики ломались, земля разверзалась, а они не могли одолеть друг друга.

Тепегез зарядил лук, прицелился, выстрелил, ранил юношу в плечо, пролил его алую кровь, поднял свой меч, кинулся на юношу, хотел срубить ему голову, но юноша вывернулся, отскочил, зацепился арканом за ветку большого дерева, сам ухватился за другой конец, раскачался, перепрыгнул на ту сторону реки. Когда Тепегез повернул голову и хотел посмотреть на него своим единственным глазом, юноша снова перепрыгнул на веревке на этот берег. Так он мотался на веревке туда-сюда, а Тепегез своим единственным глазом не мог уследить за ним. Но вот юноша подпрыгнул очень высоко и, в воздухе прицелившись, послал стрелу прямо Тепегезу в глаз.

Тепегез прижал руку к глазу и завопил:

— О-о, мой глаз, о-о, мой глаз! Мой единственный глаз, о-о, мой глаз!

Ослепший Тепегез махал палицей-шестопером направо, налево. От ветра, вздымаемого этими взмахами, едва не валились с ног верблюды.

Юноша добежал до входа в пещеру, окликнул скорчившихся в углу купцов.

— Выходите, — сказал он. — Я ослепил Тепегеза.

Купцы вышли из пещеры. Старый купец, дрожа от стонов Тепегеза, молвил:

— Сынок, ведь там в пещере остались наши товары, наше добро!

— Сейчас я вытащу ваше добро из пещеры, — отвечал юноша и вошел в пещеру.

Тепегез это услыхал.

— Парень, — сказал он, — ты вошел в мою пещеру. Больше ты из нее не выйдешь. Теперь я тебя так запру, что ты, как баран курдюком, пол пещеры вымажешь.

Тепегез кинулся в пещеру. Юноша снял с каменного выступа человечий череп и сунул его в руку Тепегезу. Тепегез решил, что это голова парня, и крепко схватил ее. Парень выскользнул вон и вытащил за собой товары.

Тепегез молвил:

— Парень, ты вырвался?

Юноша ответил:

— Вырвался.

Тепегез едва не лопнул от злости. Он ухватился за известняковый столб и начал его трясти. Задрожали стены пещерные. Юноша, купцы, караван были уже на дне ущелья. Вдруг как будто землетрясение началось. Тепегез расшатал потолок, обрушил его себе на голову. Поднялся немыслимый грохот, рухнуло полгоры. Тепегез остался под камнями, под землей.

Караван прошел Кровавое ущелье, вышел на равнину. Старый купец молвил:

— Храбрец! Ты спас нас от смерти. Выбери себе, что пожелаешь.

Юноша уголком глаза взглянул на шелк, на кумач, на драгоценности и ответил:

— Купцы, добро ваше мне не нужно. А вот этот лук, эту палицу и этого серого жеребца я бы взял.

Купцы смутились. Юноша заметил это и усмехнулся:

— Что, много запросил?

Старый купец сказал:

— Нет, джигит, не много. Но у нас есть один покупатель. То, что ты пожелал, он задумал подарить своему сыну.

Юноша спросил:

— А кто же этот покупатель?

— Из Баятского края, Бейбура-бек, — отвечали ему. — Для его сына везем.

Юноша улыбнулся, ничего не сказал, стегнул своего коня и ускакал. Купцы, опешив, смотрели ему вслед.

— Ей-богу, добрый джигит, совестливый, благородный, — сказали они.

Бейбура сидел в своем шатре, и сын рядом с ним. Прошел слух, что прибыли купцы. Отец с сыном ждали их.

Купцы пришли к шатру. Наклонили головы, поздоровались, увидели, что их избавитель, джигит, сидит справа от Бейбуры, кинулись к нему, стали целовать ему руку. Бейбура нахмурился:

— Что это значит, невежи? — молвил он. — При отце прилично ли целовать руку сыну?

Старый купец спросил:

— Этот джигит — твой сын?

— Да, мой сын.

— Так не сердись, Бейбура, что мы сперва ему руку поцеловали. Если б не твой сын, и товары бы наши пропали, и жизни бы мы лишились. Твой сын храбрец, он сражался за нас.

Бейбура сказал:

— Достаточно ли этого, чтобы дать ему имя?

— Да, и даже больше, — отвечали они.

Пришел Деде Коркут.

— Слушай меня, Бейбура, — молвил он. — Пусть сын твой будет опорой племени. Если он будет переправляться через снежную гору, пусть бог даст ему перевал; если будет переходить через бурную реку, пусть даст переправу. Ты зовешь его ласкательно Бамсы. Пусть имя его будет Бамсы

Бейрек, владелец Серого жеребца! Имя я дал, годы пусть судьба даст…

Баяндур-хан умирал. Рядом с ним были Алл Аруз, Аман, Газан, Карабудаг, Дондар, Бейбура. Бейрек и другие джигиты. Баяндур-хан лежал на ложе своем и говорил через силу:

— Джигиты, послушайте меня, услышьте слово мое. Я должен покинуть сей мир. Не оттого я плачу, что не насладился жизнью, не натешился властью. Не оттого я плачу, что не на коне погиб, не в битве с врагами, а умираю дома, в постели. Я оттого плачу, джигиты, что нет у меня сына, нет брата. Видно, всевышний оставил меня, джигиты: кто мне наследует?

Алп Аруз, Газан и другие в волнении слушали Баяндур-хана.

Баяндур-хан говорил:

— Джигиты, выслушайте мое последнее слово, узнайте мой завет. Дабы после смерти моей не пропала страна, не распалась держава, а недруги, увидев наш народ без главы, не двинулись на нас, нужно, чтобы мой венец и мои земли унаследовал удалой джигит.

Алп Аруз весь напрягся. А Баяндур-хан закончил так:

— Завещаю мой венец и земли зятю моему Газану, сыну Салбра.

У Алп Аруза с усов закапала кровь.

Баяндур-хан смежил веки. Газан вложил ему в руку большой камень. Из последних сил Баяндур-хан сжал в ладони этот камень и умер. Его накрыли черным покрывалом и положили на грудь его зеркало.

Заговорил Гавалдаш. На вершине Высокой горы Бекил развел два костра. Скорбная весть полетела от горы к горе. На вершинах загорались двойные костры.

Тело Баяндура подняли, на его место положили камень. На могиле зажгли свечи, запалили огни.

В логове льва у Белой скалы собрались джигиты. Газан на буром коне стоял лицом к лицу с огузскими всадниками. Джигиты накинули на шею Газану шелковый аркан, скинули его с коня на землю. Газан забарахтался. Джигиты ухватились за концы аркана и стали тянуть. Газан чуть не задохся. Но таков обычай. Таков обряд избрания хана.

В глазах одного из тянувших веревку — Алп Аруза — была такая злоба, будто он и в самом деле готов задушить Газана. Напротив, Бейрек делал это нехотя. Наконец джигиты немного ослабили петлю и спросили Газана:

— Сколько лет сможешь быть нашим ханом?

Газан прохрипел:

— Сколько у меня на лбу написано.

Сняли с шеи Газана петлю, посадили его на войлок, подняли высоко над головами, трижды прокрутили под солнцем. Завершая каждый круг, кланялись ему. Звуки Гавалдаша сопровождали обряд.

Газана отнесли и посадили на трон Баяндура.

Газан сказал:

— Да будет Бейрек моим визирем!

В стороне злобно следил за всем этим Алп Аруз. Он торопливо вытирал усы. С усов его капала кровь.

…Когда стемнело, Алп Аруз шептался в развалинах с человеком под черным башлыком, что-то ему бормотал. Человек под черным башлыком покивал головой, соглашаясь, воровато подкрался к хлеву, содрал с копыт одной из лошадей подковы, перековал ее наоборот, потом сел на коня и тихо удалился. На земле остались следы. Любой, глядя на эти следы, подумал бы, что всадник не отсюда выехал, а сюда приехал.

Кыпчак Мелик был предводителем половцев. Его лагерь размещался на недосягаемой вершине и напоминал орлиное гнездо. У людей этого племени был грозный вид. На них были шубы из шкур диких зверей, на головах — косматые папахи, лица же безволосые. У Кыпчак Мелика тоже было безволосое лицо, а висящая ниже подбородка ленточка бороды делала его похожим на козла.

Трон Кыпчак Мелика помещался на высоком помосте. Помост был очень широкий. Здесь был и трон Кыпчак Мелика, и его ложе. На этом помосте, кроме самого Кыпчак Мелика, было еще девять черноглазых, светлолицых, длиннокосых красавиц. Руки их до запястий были выкрашены хной, пальцы тонкие, шеи длинные. Кыпчак Мелик веселился с ними. Девушки подавали ему вино в золотых кубках.

Кыпчак Мелик никогда не сходил с помоста. Когда надо было куда-то отлучиться, коня подводили к помосту, и он прямо с трона спрыгивал коню на спину. Сидящие внизу воины стелились под ноги коню Кыпчак Мелика и, пока вождь не проезжал по их спинам, они не поднимали лиц от земли.

Помост был богато изукрашен. Столбы были отделаны дорогими каменьями, края — павлиньими перьями. Всюду висели змеиные шкуры. Племя поклонялось змеям.

Возвращаясь после набегов, Кыпчак Мелик ел и пил с девятью наложницами, развлекался и наслаждался на глазах у всех воинов племени.

Всадник под черным башлыком прискакал сюда. Он не убрал с лица черной накидки, не снял одежды, но обувь снял — пред Кыпчак Меликом можно было предстать только разутым.

Всадник под черным башлыком поклонился Кыпчак Мелику и сказал:

— Эй, Кыпчак Мелик! Что ты праздно сидишь? Хан ханов Баяндур-хан приказал тебе долго жить…

Кыпчак Мелик, оторвавшись от губ черноглазой красавицы, обронил небрежно:

— Знаю! На венец и земли метил Алп Аруз — Лошадиная морда, но занял их сын Салора Газан. Аруз хочет отомстить Газану, поэтому послал тебя ко мне. Но ты скажи Арузу, что время еще не пришло. Если мой змей будет благосклонен ко мне. погублю я Газана, потушу его очаг, свяжу его белые руки за спиной, отрежу его чернокудрую голову, выпущу его алую кровь, разрушу и разграблю его дом и весь край, уведу табуны его коней, стада его верблюдов, отары его овец; красивых девушек приведу сюда, затащу к себе на, ложе! Пусть только время придет…

Когда задули прохладные рассветные ветры, запели сереброгорлые жаворонки, заржали бедуинские кони, когда было не темно и не светло, когда солнце едва коснулось прекрасных гор, Бейрек встал, сел на своего Серого жеребца, выехал на охоту.

Неожиданно перед Бейреком пробежало стадо джейранов. Бейрек кинулся вслед, долго за ними гнался и оказался на Фиалковой поляне — Гыз-Беновша. Смотрит — какое место! Цветы кругом. Лебеди, журавли, турами, куропатки… Студеные воды, рощи, луга…

Видит, в этом-то прекрасном месте, на зеленой траве стоит красный шатер.

— Господи, чей бы это мог быть шатер? — подивился Бейрек.

Он не знал, что этот шатер был пристанищем ясноокой девы. Не знал этого Бейрек, но подогнал свою добычу прямо к шатру. Пристрелил джейрана.

Банучичек увидела это из шатра и сказала няне своей, Гысырджа Енгя:

— Няня, не хочет ли джигит показать нам свое мужество? Пойдите потребуйте у него доли, посмотрите, что он скажет.

Гысырджа Енгя вышла из шатра, поздоровалась с Бейреком.

— Эй, джигит, — молвила она, — удели нам часть этого джейрана.

Бейрек отвечал:

— Я не охотник. Берите себе всего джейрана. Это ваша добыча. Но не в обиду будь спрошено, чей это шатер?

Гысырджа Енгя молвила:

— Джигит, это шатер дочери Бейбеджана — Банучичек. Кровь Бейрека закипела, жилы вздулись, но он учтиво повернул назад. Гысырджа Енгя положила джейрана перед Банучичек.

Банучичёк молвила:

— Няня, что это за джигит?

Гысырджа Енгя отвечала:

— Ей-богу, госпожа, этот воин на сером жеребце — добрый джигит.

Банучичёк молвила:

— Эх, няня! Мой покойный отец говаривал: я выдам тебя за Бейрека на Сером жеребце. А вдруг это он и есть? Позови его, я расспрошу, кто он таков.

Гысырджа Енгя позвала, Бейрек вошел. Банучичёк закрылась чадрой, стала спрашивать:

— Откуда ты родом, джигит?

— Из края Баят — страны огузов.

— В краю Баят кто ты таков? Кто твой отец?

— Я сын Бейбуры — Бамсы Бейрек.

— За каким делом ты пришел, джигит?

— У Бейбеджана есть дочь, пришел на нее поглядеть.

Банучичек молвила:

— Не такая она девушка, чтобы показаться тебе. Но я няня Банучичек. Давай выедем вместе на охоту. Если твой конь обгонит моего коня, он обгонит и ее коня. Вместе выпустим по стреле. Если твоя стрела мою обгонит, то и ее стрелу обгонит. А затем поборемся с тобой. Если ты меня одолеешь, то одолеешь и ее.

Сели на коней, выехали на простор, пустили коней вскачь. Конь девушки обошел коня Бейрека. Выпустили стрелы. Стрела девушки обогнала стрелу Бейрека.

Девушка молвила:

— Знай, джигит, никто еще не обошел моего коня, никто не опередил моей стрелы. Теперь давай поборемся.

Бейрек спешился. Схватились они. Обхватили друг друга подобно двум богатырям. То Бейрек поднимает девицу, хочет бросить ее на землю — девушка выворачивается. То девушка поднимает Бейрека, хочет бросить его на землю он высвобождается.

Бейрек подумал: «Если эта девица одолеет меня, то среди огузов уделом моим будут насмешки и обиды». Он крепко обнял девушку, прижал к груди. Она противилась, но Бейрек обхватил ее стан, достал кинжал, приблизил острие к ее горлу.

Девушка молвила:

— Джигит, я дочь Бейбеджана — Банучичек!

— Эх, госпожа! Когда среди наших девушек-невест зайдет разговор, ты небось встанешь и начнешь хвастать: мол, я обогнала коня Бейрека, моя стрела обогнала стрелу Бейрека — и опозоришь меня. Глаз мой от тебя отвернулся, сердце отошло. Убью тебя!

Банучичек молвила:

— Мой джигит! Хвастать муж должен, он — лев! Хвастать женщине не пристало. Похваставшись, женщина мужчиной не станет. Под одним кровом я с тобой не спала, под красным пологом не шепталась. Пусть знает земля, пусть знает небо: я — твоя нареченная, пожалей меня, джигит!

Бейрек рассмеялся:

— Красавица моя с тонким станом, да разве я смогу убить тебя? Себя убить позволю, тебя — нет. Я тебя испытывал!

Так он сказал, трижды поцеловал ее, снял с пальца золотое кольцо, надел его на палец девушке.

— Да будет это порукой между нами, ханум! — молвил он.

Девушка говорит:

— Раз уж так получилось, надо идти вперед, джигит.

Бейрек отвечает:

— Что ж, ханум, я готов.

Банучичек сорвала пучок травы и протянула Бейреку.

— Возьми, — сказала она, — это полынь-трава. Понюхав ее, вспомни обо мне.

Бейрек пришпорил коня, поскакал. Банучичек смотрела ему вслед.

Бейрек на коне летел как на крыльях, глаза его блистали. Он напевал:

— Счастье мое, красный угол моего дома! Когда выбегает из дому, не приминает земли. Черные волосы обвивают лодыжки, Съест миндалину — словно отяжелел тонкий стан, Сросшиеся брови напоминают лук, Рот не вмещает сразу двух гранатовых зерен, Алые губы — точно капли крови на снегу! Любимая, красавица, невеста…

Перед глазами его оживала Банучичек: то на коне скачет, то стрелу выпускает, то полынь срывает…

Бейрек стоял перед отцом своим Бейбурой.

— Сын мой, — сказал Бейбура, — что ты видел сегодня любопытного среди огузов?

— Что мне видеть, дорогой отец? У кого есть сын, тот его женит, а у кого есть дочь, тот выдает ее замуж.

— Может, и тебя женить, сын мой?

— Да, дорогой отец.

— Чью дочь взять за тебя?

— Отец, возьми за меня такую девицу, чтобы не успел я встать, а она уже на ногах; не успел сесть на коня, а она уже в седле.

— Сын мой, ты хочешь себе не девицу! Ты желаешь себе джигита, чтобы за его спиной есть, пить, веселиться.

— Да, родной отец, я так хочу. Неужто жениться мне на какой-нибудь неженке, чтобы она падала от ветерка?

— Сын мой, тогда девушку найди ты, а я устрою все остальное.

— Я уже нашел, отец.

— Кто она?

— Дочь Бейбеджана — Банучичек.

Бейбура задумался.

— Сынок, — сказал он, — мы еще в колыбели обручили тебя и Банучичек. Но Бейбеджан умер, власть над девушкой перешла к ее брату Кочару. А он какой-то шальной. Его так и зовут — Дели Кочар. Он поклялся: мол, не отдам сестру замуж. И всех убивает, кто хочет жениться на ней.

— Что же нам делать?

Бейбура снова погрузился в раздумье:

— Кто может пойти сватать ее? Только Деде Коркут, если возьмется. Может быть, Дели Кочар уважит кобзу Деде. Давай посоветуемся с Деде Коркутом.

Деде Коркут молвил:

— Пошлете меня — пойду. Но вы и сами знаете, что Дели Кочар не различает, кто молодой, кто старый. Приведите мне хотя бы двух быстрых коней. Будет бегство и погоня — на одного вскочу, другой в поводу пойдет. Так и спасусь.

Деде Коркута одобрили. Привели двух коней. Деде сел на одного, другой пошел в поводу.

— Да поможет нам бог! — сказал Деде и ускакал.

…Шатер Дели Кочара стоял подле русла высохшей реки. Кочар перебросил мост через безводную реку и принуждал путников по этому мосту проходить. С проходящих он брал тридцать монет, а с мимо идущих битьем выколачивал сорок.

Вот и сейчас он избивал какого-то купца. Купец, плача, приговаривал:

— Ай, джигит, зачем ты так поступаешь, зачем заставляешь с прямой дороги сворачивать на этот негодный мост?

Дели Кочар орал:

— Что ты сказал, сам негодный и сын негодного? Есть ли кто-нибудь яростнее меня, сильнее меня, чтобы мне перечить! Моя богатырская слава дошла до Греции, до Сирии! Десять тысяч врагов мне в забаву. Двадцать тысяч мне для разминки. Тридцать тысяч для меня трава. На сорок тысяч я прищурюсь. Пятьдесят тысяч — с места не тронусь. Шестьдесят тысяч — не вскинусь. Восемьдесят тысяч — не дрогну. Девяносто тысяч — не умолкну. Сто тысяч — не растеряюсь, возьму в руки свой непреклонный меч, взмахну мечом, снесу им головы, а уж тогда остановлюсь. Есть ли такие удалые джигиты, как я?

Кочар избивал купца и повторял:

— Не хотите проходить по мосту, черт с вами, но платите тогда сорок монет.

Купец спросил:

— Хорошо, а сколько ты возьмешь, если мы пройдем по мосту?

Дели Кочар молвил:

— Если пройдете по мосту — тридцать.

Купец высыпал деньги на ладонь Дели Кочара, погнал верблюдов по мосту.

Дели Кочар расхохотался, глядя им вслед, потом выпил огромный кувшин вина, — вино лилось ему на усы, на подбородок, на шею.

Он все пил и пил. В это время подъехал Деде Коркут, спешился, поздоровался.

Дели Кочар, все еще не отрываясь от кувшина, посмотрел на Деде Коркута, потом отвечал насмешливо:

— Ну, здравствуй!

Еще немного отпил и закричал:

— Эй, ты, чей ум расстроен, чьи поступки нелепы, на чьем лице всемогущий написал приговор! У кого есть ноги, тот сюда не идет. У кого есть губы, из моей реки не пьет. Что с тобой? Или настал твой смертный час? Что тебе здесь делать?

Деде Коркут молвил:

— Я пришел подняться на твою отвесную гору. Я пришел переправиться через твою многоводную реку. Я пришел быть сжатым твоей тесной пазухой, быть придавленным твоим широким сапогом. Ту, что светлее месяца, ту, что чище воды, сестру твою Банучичек пришел я сватать за Бамсы Бейрека.

Дели Кочар остолбенел. Некоторое время он дико смотрел на Деде Коркута, потом вскочил с места как ужаленный и завопил:

— Эй, кто там! Оружие мое несите, черного жеребца ведите!

Привели черного жеребца, принесли оружие, Дели Кочар вскочил на коня, выхватил меч. Деде Коркут тоже не медлил: он поскакал. Дели Кочар кинулся в погоню. Один жеребец под Деде Коркутом устал, он перескочил на другого. Дели Кочар настиг Деде Коркута, занес над его головой меч и хотел уже поразить его.

Деде Коркут молвил:

— Да засохнет нечестивая рука!

И рука Дели Кочара застыла в воздухе.

— Помоги! Помоги! — вскричал Дели Кочар. — Деде, исцели мне руку, я отдам сестру за Бамсы Бейрека!

Деде Коркут молвил:

— Хорошо, опусти руку!

И рука Дели Кочара стала здоровой. Он опустил ее и сказал:

— Дадите ли вы мне то, чего потребую за сестру?

— Дадим! Скажи, чего ты хочешь?

— Тысячу верблюдов, никогда не видавших самки. Тысячу жеребцов, никогда не покрывавших кобылы. Тысячу баранов, никогда не знавших овцы. Тысячу бесхвостых и безухих псов. Да еще тысячу блох.

— Чего? Блох?

— Да, блох! Тысячу! Если хоть на одну будет меньше, я тебя убью.

Деде Коркут вернулся в дом Бейбуры. Бейбура спросил:

— Деде, парень или девчонка?

Деде ответил:

— Парень.

— А как ты спасся из рук Дели Кочара?

— Да уж спасся! И девушку высватал.

Деде Коркут передал условия Дели Кочара. Они посмеялись, но Бейбура задумался.

— Хорошо, Деде, — сказал он. — Если я все устрою, блох ты добудешь?

— Добуду.

Табуны жеребцов, стада верблюдов, отары овец двигались к Дели Кочару.

Дели Кочар стоял подле моста, тянул вино из кувшина и пересчитывал их.

— Три по тридцать, пять по тридцать, десять по тридцать…

Наконец он пересчитал и собак:

— Тысяча! — сказал он и вдруг обернулся к Деде Коркуту: — Деде! А где мои блохи?

— Ах, Кочар, сынок, я собрал всех блох в одном месте. Пойдем отберем тех, которые пожирнее, а худых оставим. Ступай за мной.

Деде Коркут привел Кочара на скотный двор.

— Раздевайся, — сказал он.

— Зачем? — спросил Кочар.

— Ну как же! А то они спрячутся в складках одежды и многих недосчитаемся.

Дели Кочар разделся догола. Деде Коркут ввел его в загон, закрыл дверь. Загон был полон блох. Блохи впились в тело Дели Кочара. Кочар видит — сил нет выдержать, завопил в голос:

— На помощь, Деде, спасай! Ради бога, отвори, дай мне выйти!

Деде Коркут стоял снаружи и усмехался:

— Кочар, сынок, что ты шумишь? Ведь ты просил об этом. Пересчитай, их ровно тысяча! Может, не нравятся? Жирных возьми, тощих оставь.

Дели Кочар выл:

— Увы, Деде, взял бы господь и жирных, и тощих! Выведи меня отсюда, Деде! Да буду я твоей жертвой! Ой!…

Вопли Кочара поднимались до небес. Деде Коркут открыл дверь. Голый Кочар выскочил из загона, его облепили блохи, лица не было видно. Он упал к ногам Деде.

— Ради бога, помилуй меня, — твердил он, — всех баранов зарежу в твою честь!

Деде Коркут сказал:

— Беги, сынок, в воду окунись.

Дели Кочар помчался к реке, кинулся в воду.

Деде Коркут прискакал в край огузов. Издалека он начал кричать:

— Магарыч! Магарыч!

Бейбура вышел ему навстречу, разбил яйцо о лоб его коня.

В доме Бейбуры начались приготовления к свадьбе.

Из тканей, предназначенных для невесты, связывали узлы, составляли тюки. Чулки, обувь, уголь, дрова, луковицы, полотенца — все это отложили в сторону, ибо это знаки бедности, темноты, холода, голода, разлуки.

Бараньи рога обвивали красной лентой, морды и ноги красили хной. На шеи коням вешали кисточки. Украшали верблюдов бубенцами.

Банучичек в своем шатре шила Бейреку белый кафтан. Фатьма Брюхатая клала хну на головы, руки, ноги матери Бейрека — Айны Мелек и трех его сестер — Гюнай, Айсёль и Гюнёль.

Гысырджа Енгя клала хну на голову, руки и ноги Банучичек, подкрашивала щеки румянами, глаза и брови — сурьмой…

Утром Бейрек с товарищами вышел на равнину, примыкающую к земле огузской.

Джигит, когда женился, должен был пустить стрелу, Где падала стрела, там ставили свадебный шатер.

Бейрек тоже натянул лук, пустил стрелу. Где упала стрела, он поставил свой свадебный шатер. Джигиты начали скачки.

В группе молодых наездников Бейрека был Ялынджык. Хотя лицо его улыбалось, в сердце у него запеклась черная кровь.

Прискакали всадники от Банучичек, привезли тюки с подарками. Дали Бейреку сшитый Банучичек белый кафтан. Бейрек вошел в свой шатер, вышел оттуда в белом кафтане. Один из дружков молвил:

— Поздравляю, носи на здоровье!

Бейрек отвечал:

— Отчего вы такие грустные?

Другой дружок молвил:

— Как нам не грустить? Ты в новом кафтане, а мы — в старых.

Бейрек отвечал:

— Что из-за таких пустяков огорчаться? Сегодня я надел, завтра ты наденешь. Семь дней, семь ночей будет свадьба, каждый день пусть кто-либо из вас надевает, а потом отдадим бедному.

Семь дней, семь ночей длилась свадьба. Джигиты стреляли в быков, козлов, оленей, выбитых на скалах Гобустана, скакали на конях, бились на мечах, боролись, водили хороводы. И каждый день белый кафтан Бейрека красовался на одном из его молодых друзей.

А на Фиалковом эйлаге Гыз-Беновша тоже кипела праздничная суматоха. На Банучичек надевали свадебное платье. Гысырджа Енгя держала перед ней зеркало, мать повязывала ей красный тюрбан.

Джигиты постарше собрались в шатре Бейбуры. Здесь были и Газан, и Алп Аруз, и Аман, и Карабудаг. Деде Коркут играл на кобзе и пел:

— Ах, госпожа моя! Сколько б ни сыпал снег, к весне растает; Цветами-травами покрытый луг к осени пожелтеет; Из вешних вод моря не получится; Из пепла холма не насыпать; Из старого хлопка холста не соткать; Из старого врага друга не сделать; Если девушка у матери не научится, чести не сбережет; Если сын у отца не научится, стола не накроет; Сын создание отца. Один из двух его глаз.

И еще пел Деде Коркут. Послушаем, что он пел:

— Ах, госпожа моя! Чем булатный меч в нечистой руке, лучше безоружность; Чем высокий дом без добрых гостей, лучше бездомовье; Чем горькие травы, которых конь не берет, лучше пустыня; Чем горькие воды, которых человек не пьет, лучше безводье; Чем негодный сын, отцово имя уронивший, лучше бездетность; Чем дурное семя в материнской утробе, лучше бесплодье. Ах, госпожа моя!

Кончил петь Деде Коркут, джигиты разошлись по одному, по два, каждый двинулся к себе домой.

…На краю стойбища были развалины; ночью, в лунном свете они отбрасывали причудливые тени. Здесь выли бродячие собаки, ухали совы. К одной из стен прижались двое. Их можно было узнать по теням: один из них Алп Аруз, другой — человек под черным башлыком.

Говорил Алп Аруз:

— Кыпчак Мелик не торопится, ждет случая. Значит, надо найти другой путь. Договоримся с каганом крепости Бейбурд. Поскорее скачи, отнеси весть в крепость Бейбурд. Скажи кагану, что Дели Кочар обещал свою сестру его племяннику, а сам изменил слову: отдал девушку Бейреку на Сером жеребце. Завтра ночью они войдут в свадебный шатер. Скажи: если уберут Бейрека, Газан тоже пропал. Его опора — Бейрек.

Человек под черным башлыком вскочил на коня. Когда он скакал, не было слышно стука копыт. Всадник растаял в темноте, исчез с глаз долой.

Банучичек лежала в своем шатре, через открытую дверь смотрела в небо, на утреннюю звезду, нюхала брошенные у подушки вороха полыни. Сон не шел к ней.

Бейрек в своем шатре тоже нюхал полынь, смотрел на звезду, думал. Понемногу сон сморил его, он смежил веки, заснул.

Свадебный шатер Бейрека стоял посреди пустынной бескрайней степи. На расстоянии семи деревьев не видать искорки, не слыхать шороха. Только откуда-то доносится пение птицы Исаг-Мусаг. Серый жеребец Бейрека далеко, в табуне. У Серого жеребца была привычка: как почует запах врага, начинает бить копытом, пыль поднимает столбом. Вот и теперь он стоял и рыл копытом землю, фыркал, ржал, но никто его не слышал.

Под покровом ночи восемь всадников тихо сошли с коней и, оглядываясь, подошли к свадебному шатру. Семеро с толстым арканом вошли в шатер, а один стоял в засаде. Из шатра послышался глухой стон, и вскоре семеро вышли оттуда. Выволокли связанного Бейрека с заткнутым ртом, кинули его на спину коня и ускакали так же тихо, как появились. Семеро ускакали, один остался. Оставшийся был под черным башлыком. Только всадники скрылись, он выхватил меч и с безмерной злобой начал кромсать шатер. Злоба его не остывала, он вскочил на коня и стал топтать остатки шатра копытами. Сровнял его с землей и ускакал.

В доме Газана собрались джигиты. Был здесь и Деде Коркут.

Газан молвил:

— Деде, что посоветуешь?

Деде Коркут ответил:

— Что под землей делается — змея знает, что на земле — человек. Пошли джигитов на четыре стороны света, пусть принесут весть — жив Бейрек или мертв.

Газан молвил:

— Аман пусть отправится на восток, Дондар — на запад, Карабудаг пусть принесет весть с южной, солнечной стороны горы Аладаг; Ялынджык — с северной, теневой стороны горы Газылык. Тому, кто проведает, что Бейрек жив, дам богатство. Кто удостоверит, что он мертв, получит

Банучичек.

Джигиты сели на коней, поскакали на четыре стороны света.

Оставшиеся ждали. Ждал Газан. Банучичек не отрывала взора от дороги. Отец Бейрека, его мать и сестры стояли на перекрестке.

Аман вернулся, покачал головой.

— Не нашлось никого, кто сказал бы, что видел Бейрека, — молвил он.

Дондар вернулся, потупил взор:

— Нет никаких следов.

Карабудаг вернулся:

— Не нашел я следов Бейрека.

Ялынджык появился, спешился и зарыдал.

— О Бейрек, милый брат… — приговаривал он. — Мой друг, не достигший желанного…

Газан сказал:

— Ялынджык, что за весть ты принес?

М Какую весть я мог принести, хан Газан? Лучше б я ее вовсе не приносил. Презренный враг выкрал Бейрека, разрезал на части, разбросал по горам и долам на добычу воронам и ястребам…

Газан сказал:

— А как ты узнал об этом?

Ялынджык, плача, достал из сумки окровавленный белый кафтан Бейрека, тот самый, что шила ему Банучичек.

— Вот кафтан Бейрека, — молвил он, — невеста шила.

Газан сказал:

— Мы его не узнаём. Отнесите к невесте. Раз шила, узнает.

Кафтан принесли Банучичек. Увидев его в крови, Банучичек громко зарыдала:

— Увы, мой царь, мой джигит! Увы, мой сокол-джигит, властитель моих алых губ, отрада моих очей, опора моей головы! Не насмотрелась я досыта на твое лицо, хан мой, джигит! Куда же ты ушел, оставил меня одну, о Бейрек!

Стеная, она разорвала ворот, вонзила острые ногти в белое лицо, стала бить себя, стала раздирать алые щеки, подобные осеннему яблоку.

В край огузский пришло горе. Бейбура бросил наземь чалму, оделся в черное, разорвал ворот, зарыдал, приговаривая:

— Сын, сын мой!

Айна Мелек рвала на себе волосы. Сестры плакали и кричали, приговаривая:

— Увы, брат, милый брат! Наш единственный брат, не достигший желанного!

Сняли сестры белую одежду, надели черную. Газан-хан снял белую одежду, надел черную. Друзья Бейрека, все огузские джигиты сняли белое, надели черное. Они устали надеяться.

Мать Бейрека, сестры, Банучичек положили перед собой одежды его и стали плакать, причитая:

— О сын, о брат, о Бейрек! Как луна ты родился, как солнце ты закатился. Да буду я жертвой твоей равнины, твоей горы, где пасутся козы! О Бейрек, под ним Серый жеребец, в руке — черная плеть, спина — как утес, за плечами — девяносто стрел, кинжал серебряный, меч стальной, разрывающий грудь врага! О Бейрек, львиное сердце, бар-сова хитрость! О Бейрек, фиалковые усы, ростом с кипарис, торсом как стальные врата, грудь широкая, о Бейрек! Глаза — ловцы девушек, язык — услада девушек, куда ты ушел, Бейрек! Путь твой далек, не уходи, слезы наши льются, не уходи, о Бейрек! Исчезнувший брат, пропавший сын, вай!…

У Серого жеребца отрезали хвост, положили ему на круп одежду Бейрека, его окровавленный кафтан, поверх — черное покрывало. Отец Бейрека, его мать, сестры, Банучичек впереди коня обошли весь край, пришли к поверженному шатру.

Айна Мелек сказала:

— Дитя мое, свадебный шатер стал твоей могилой! Господь и могилой тебя обделил…

Вдруг Серый жеребец фыркнул, скинул одежду Бейрека и ускакал. За ним никто не погнался. Конь скакал, удалялся из глаз, исчез совсем…

Крепость Бейбурд стояла высоко в горах, выше облаков. По извилистым тропам взбирались семеро всадников. Впереди брел пеший — руки связаны за спиной, ноги в цепях. Это был Бейрек. Открываются железные ворота, отряд входит внутрь, железные ворота запираются…

… Деде Коркут играет на кобзе:

— История Бейрека очень длинна, есть у нее продолжение. А теперь о ком расскажу? О Бекиле…

Однажды Бекил снова вышел на охоту, и тут прискакал к нему гонец Газан-хана, пригласил Бекила в дом Газана.

Бекил продырявил уши пойманных джейранов, взял с собой добычу, преподнес джейранов Газану.

Газан же приказал дать Бекилу меч, дубину, резвого коня и добрый кафтан. В это время появился Дондар. Он тоже возвращался с охоты, джейранов поймал. Положил их перед Бекилом.

— Бекил, по праву добыча твоя, — сказал он, показывая на продырявленные уши.

Джигиты посмеялись. Алп Аруз сказал:

— Чья же это заслуга — Бекила или его коня?

Аман сказал:

— Конечно, Бекила!

Крепкое, семилетней выдержки красное вино ударило Газану в голову. Газан сказал:

— Если б конь не трудился, Бекил бы не гордился. Заслуга — коня!

Бекил встал и, обращаясь к Газану, сказал:

— Ты облил меня грязью перед лицом джигитов. Положил Бекил перед Газаном его подарки, вышел вон.

Подали ему коня, он сел и поскакал домой. Жена вышла ему навстречу:

— Мой джигит, — сказала она, — ты отправлялся в дом Газана веселый, а возвращаешься мрачный, в чем причина?

Бекил молвил:

— Взоры Газана от нас отвратились. Собирайтесь, уйдем в Грузию. Я в обиде на Газана.

Жена отвечала:

— Мой джигит, не говори так, не решай поспешно. Если в душу закралась обида, ее разгонит вино. Выпей вина! С тех пор как ты ушел, на Пестрых горах охоты не было. Выйди на охоту, развеешься!

Бекил увидел, что слова жены справедливы, сел на коня, поехал на охоту.

Поохотился, изловил птиц. Вдруг перед ним проскочил раненый джейран. Джейран прыгнул с высоты, Бекил не смог удержать коня и вслед за джейраном упал с обрыва. Его правое бедро наткнулось на скалу и сломалось. Бекил крепко стянул ногу под кафтаном. Конь довез его до дома.

Вышел навстречу сын его Гараджа Чабан. Видит, отец бледен, а чалма спустилась на шею.

Гараджа Чабан спросил:

— Что с тобой, отец?

Бекил ответил:

— Приболел немного. Сними-ка меня с коня, сынок, снеси на постель.

Гараджа Чабан снял отца с коня, снес на постель, укрыл шубой, затворил дверь.

Бекил никому не сказал, что ногу сломал, но стонал на постели, охал.

Жена не знала, что и думать.

— Мой джигит, — молвила она, — что с тобой приключилось? Телу твоему на коня не подняться, стопе твоей в стремя не вступить, глазам твоим не узнать и жену! Пять дней не выходишь из дому. Ты не отступал перед лицом врага, не склонялся, когда в бедро тебе впивалась стрела.

Что с тобой? Неужели нельзя открыть тайну лежащей на твоей груди супруге?

Бекил отвечал:

— Я упал с коня, сломал ногу.

Жена заахала, рассказала сестре, сестра рассказала привратнику. Что вышло из-за тридцати двух зубов, распространилось по всей орде.

Всадник под черным башлыком понес весть врагу.

…В крепости Бейбурд у кагана Кара Арслана собрались беки: беки правой руки справа от трона, беки левой руки — слева. И смотрели в руки кагану. Перед Кара Арсланом на медном подносе лежал целиком зажаренный ягненок. Кара Арслан длинным ножом делил мясо и давал каждому беку кусок зависимо от его места и положения. Кара Арслан и беки приступили к трапезе. Каган дал знак:

— Привести пленника.

Привели Бейрека. Глаза у него запали, лицо осунулось, волосы смешались с бородой. И одет Бейрек диковинно: штаны — до колен, рукава рубашки — по локоть. Такова одежда пленника. Руки у Бейрека связаны. Смотрел Бейрек на чавкающих беков. Он уже несколько дней не ел, но высоко держал голову перед врагами.

Кара Арслан сказал Бейреку:

— Это ты Бамсы Бейрек, который победил великана Тепегеза?

— Я.

— Знаешь ли ты, зачем мы тебя похитили? Желаем, чтобы ты жил с нами. Что ты видел в огузской стране? Жизнь в поле, в степи, с зимовья на эйлаг, с эйлага на зимовье, все время на коне. Что в этом хорошего, джигит? Да будет здесь твое пристанище. Оставайся, живи во дворце, спи на шелках-кумачах, ешь сладко, пей, развлекайся. Но есть у нас одно условие. Прежде ты должен с шеститысячным войском пойти на землю огузскую. Никто лучше тебя не знает путей-дорог по тем горам и долам. Разгроми племя огузов, возвращайся — сделаем тебя беком, дадим тебе земли, золото, девиц. Проводи жизнь в богатстве и наслаждениях. Согласен?

Бейрек помолчал, посмотрел на смачно жующих беков, потом тяжело, холодно вымолвил:

— Деде Коркут говорил: если черного осла взнуздать, он конем не станет. Достойный сын чужим для своей земли не станет. Не буду я бесчестить свой род, свой корень. Не отрекусь я от своего племени. Пока у меня есть дом, не постучусь в чужую дверь. Раз я попал тебе, злодею, в руки, убей меня. Обнажи меч, отруби мне голову. Не боюсь ни меча твоего, ни кинжала.

Кара Арслан гневно выкрикнул:

— Уведите его и бросьте в колодец! Пока не начнет просить-умолять, не выпускайте. Пусть там сгниет, пусть подохнет!

Бейрека увели, сбросили в глубокий мрачный колодец. Вход прикрыли мельничным жерновом. Через отверстие в каменном жернове давали ему кусок хлеба с ладонь величиной и глоток воды.

Однажды в дом Газана пришли Ялынджык и Дели Кочар, преклонили колена, склонили головы. Ялынджык сказал:

— Да продлится жизнь державного хана! С того дня как исчез Бейрек, минул год. Ты пообещал, что Банучичек достанется тому, кто принесет весть о Бейреке. Весть принес я. И брат ее согласен. Теперь слово за тобой.

Газан обернулся к Дели Кочару. Дели Кочар знаком подтвердил слова Ялынджыка. Газан спросил у Дели Кочара:

— А что говорит сама девушка?

Дели Кочар ответил:

— Девушка и верит в смерть Бейрека, и не верит. Просит отсрочки. Говорит: я буду ждать его год; не придет через год — два буду ждать; не придет через два — три буду ждать. Если через три года не придет, пойду, за кого велите.

Газан молвил:

— Да будет так. Год уже миновал. Еще год пройдет справите малую свадьбу. А еще год пройдет — и большую свадьбу справите.

У дороги, на земле, на камне, сидел сгорбленный, ослепший старик. Это был Бейбура. Послышался звон колокольчиков. Бейбура поднял голову. Устремил слепые очи неведомо куда.

— Приходящий или уходящий? Кто ты, откуда, куда идешь? — спросил он.

Старый купец ответил:

— Это мы, Бейбура, торговые люди. Уходим в далекое странствие. Ялынджык посылает нас за товарами. Он получил разрешение на свадьбу.

Бейбура молвил:

— Купцы, судьба играет нами! Если вы перейдете высокие горы, если пройдете мимо именитых городов, если дойдете до дальних и дальних стран, спросите о моем сыне единственном. Может быть, где-то в местах недоступных кто-либо знает, жив он или мертв. Принеси мне весть, купец. Да будет твоей жертвой моя побелевшая голова, купец.

Старый купец отвечал:

— Будь покоен, Бейбура, мы везде станем спрашивать о Бейреке. Найдем так найдем. Не найдем — бог дал, бог взял. Что поделаешь?

Купцы отправились в путь, звуки бубенцов удалялись. Бейбура, устремив слепые очи вослед каравану, шептал:

— Свет моих ослепших глаз, сынок! Опора моего белого дома, сынок! Где ты, сынок?

В глубоком колодце крепости Бейбурд глаза Бейрека привыкли к темноте. Но что здесь можно было увидеть, кроме сырых стен? Бейрек сжался в комок, сидел не шевелясь. Погладил он ладонью камень стены и вдруг почувствовал, что камень — мокрый. Откуда-то сочилась вода. Бейрек раскачал камень, камень выпал, и вода полилась. Бейрек вытащил еще несколько камней, и открылся ход. А ход этот вел к подземной реке. Бейрек протиснулся в лаз, попал в реку, поплескался в воде, и вода отнесла его к другому лазу. Бейрек проник в него — и попал в огромный подвал. Здесь был склеп. Здесь стояли такие же могильные камни, как на наземных могилах. Здесь были похоронены родичи кагана.

Осматривая могилы, Бейрек услышал звук шагов, спрятался в углу. Вдруг видит — спускается супруга кагана Кара Арслана, Деспине-хатун. Подошла она к одной из могил, поднесла мясо, молоко, вино и все это положила у могилы. Обращаясь к могиле, молвила Деспине-хатун:

— Дедушка, родной, сегодня я принесла тебе подрумяненный кусок жертвенного барашка. Ведь ночью, во сне, ты у меня мясо молочного барашка просил. Принесла и семилетнего вина. Что тебе захочется — во сне ночью мне скажешь, я принесу. Да не останется у тебя неисполненного желания!

Деспине-хатун наклонилась, поцеловала могилу и медленно удалилась. Бейрек вышел из укрытия. Вначале он удивленно огляделся, потом, поняв все, рассмеялся. Понял Бейрек, что здешние люди верят, будто мертвые едят, пьют вино. Долго смеялся Бейрек, устал, с аппетитом поел дедовы кушанья, выпил вина, лег, поспал, потом, заслышав шум, осторожно, через лаз, вернулся в свой колодец. Сверху ему спустили кусок хлеба и глоток воды.

Наутро, в то же время, тем же путем Бейрек пробрался в склеп, притаился. Вскоре Деспине-хатун принесла воду и вино. Видит, на могиле остались только кости и пустой кувшин, обрадовалась.

— Дедушка, родной, как хорошо поел! — молвила она. — Молодец! Как это ты умудрился? Кажется, тебе понравились блюда, которые я готовлю своими руками. Теперь я всегда сама буду готовить. Видно, не по вкусу тебе, как готовит служанка. Ешь, пей на здоровье!

И Деспине-хатун поднялась из-под земли наверх.

Бейрек с аппетитом ел.

Однажды Деспине-хатун принесла крепчайшего вина. Бейрек выпил, охмелел, улегся прямо близ могилы, а когда открыл глаза, увидел стоящую у него в головах Деспине-хатун. Женщина в ужасе не могла глаз отвести от его лица, Бейрек увидел, что сердце у нее сейчас разорвется от страха, и торопливо сказал:

— Не бойся, ханум, я не мертвец и не вурдалак-кровосос, я живой человек, пленник твоего мужа, кагана, Бамсы Бейрек.

Деспине-хатун увидела рассыпанные вокруг куриные косточки, пустой кувшин и все поняла.

— Это ты ешь долю моего деда? — спросила она. Бейрек ответил:

— Да, ханум, ем.

Деспине-хатун сказала с досадой:

— И давно?

— С тех пор, как ты сама начала готовить ему.

У женщины был такой несчастный вид, что Бейреку стало жаль ее.

— Ханум, — сказал он, — твой дед сам отдает мне свое угощение. Говорит: «Я стар, зубов нет у меня, и вина не пью». Но мед и каймак я ему оставляю.

Деспине-хатун немного приободрилась.

— Все-таки совесть у тебя есть, — сказала она. — Не лишаешь старика последних крох. Скажи по правде, где лучше — здесь или на земле?

Бейрек молвил:

— Ну что ж, здесь тоже неплохо! — и указал на могилы. — Мертвецы хорошо мне служат. Одни стирают мне, другие купают меня, третьи возят на себе.

Говорил Бейрек, а Деспине-хатун могилы оглядывала.

— Как! Моя тетя стирает тебе, а дядя купает тебя? — воскликнула она. А возит тебя, парень, на спине своей не моя ли старая бабушка?

Бейрек молвил:

— А как же? Из ваших мертвецов нет ее резвее. Я частенько на ней езжу.

Деспине-хатун стала бить себя по голове.

— Вай, лопни твои глаза! — запричитала она. — Нет от вас, огузов, покоя ни живым на земле, ни мертвым под землей!

И Деспине-хатун побежала к кагану.

— Помилуй, великий каган! — кричала она. — Вытащи этого огуза из колодца. Он сломает хребет моей бабушке! Оказывается, под землей он на ней ездит! И остальных наших мертвецов заставляет служить себе. Все, что я приносила деду, он отнимал и ел сам. С ним не сладит никто из наших — ни живой, ни мертвый. Ради бога, вытащи его!

Бейрек в своем колодце сидел. И вот тюремщик опустил лестницу и позвал Бейрека:

— От кагана пришло повеление, чтобы ты вышел на землю.

И Бейрека бросили в темницу на земле. Узенькое оконце было зарешечено железными прутьями.

По ночам Бейрек сквозь эту железную решетку смотрел на звездное небо.

И еще одна пара глаз глядела на звезды. Глаза, полные слез. Тоскующие глаза Банучичек. Далеко от Бейрека Банучичек! За высокими горами, за бурными реками лежала она в своем шатре на эйлаге Гыз-Беновша. Искала в небе звезду Бейрека.

На краю земли огузской и Бейбура устремлял слепые очи в звездное небо…

В лунном свете извилистыми путями шел караван. Купеческий караван. Понемногу светало, различалось темное и светлое…

Бейрек не смыкал ресниц. Едва рассвело, он из узкого своего оконца увидел страшное: далеко, на шпиле высокой башни, торчал человечий череп. Ухватившись за прутья, Бейрек подтянулся, глянул вниз и увидел большую площадь. С четырех сторон ее высились башни, усаженные человечьими черепами.

Бейрек окликнул тюремщика:

— Эй, послушай, чьи это головы? Каких несчастных? И почему они там торчат?

Тюремщик молвил:

— У кагана Кара Арслана есть красавица-дочь, называют ее Сельджан-хатун — желтое платье. Джигиты со всего света влюблены в нее, сваты толкутся у ворот. А у кагана есть лев, есть черный бык и черный верблюд есть, да какие! Каждый — настоящее чудище. И каган поставил условие: кто сватается к девушке, должен этих чудищ побороть. Если джигит их одолеет — возьмет в жены Сельджан, если его одолеют — голову с плеч. И вот пока еще ни одного из трех чудищ никто не осилил. И те тридцать два черепа, что торчат на башнях, были головами тридцати двух джигитов. Ни один льва и верблюда даже не увидел: в первой же схватке нашли смерть на бычьих рогах.

Бейрек отвечал:

— Да разве справедливо, чтобы молодые джигиты погибали на бычьих рогах? И из-за чего? Из-за девчонки! Пойди скажи кагану: пусть выпустит меня на площадь, я перебью чудовищ и избавлю добрых воинов от бесславной смерти.

Известили кагана. Забили барабаны, затрубили трубы. Беки правой руки, беки левой руки, вельможи, эмиры и все высокородные вышли на площадь. В отведенной ей беседке сидела дочь кагана Седьджан-хатун — желтое платье. Ее окружали семь миловидных девиц.

Привели на площадь Бейрека.

Каган сказал:

— Разденьте-ка этого храбреца, оставьте его, в чем мать родила!

Бейрек разделся, намотал на бедра тонкую холстину. Девушка смотрела из беседки. Как увидела она Бейрека, влюбилась в джигита и сказала своим девушкам:

— Вразумил бы господь моего отца, выдал бы он меня за этого джигита! Ну не жалко ли, чтобы такой парень погиб от этаких зверюг?

Вывели на цепях быка на площадь. Двигался он ползком, и рога его вспарывали мраморные плиты, словно сыр.

Поглядел направо Бейрек, поглядел налево и сказал:

— Сельджан-хатун — желтое платье из беседки взирает. На кого падает ее взор, того огонь любви пробирает. Во имя любви к Деве в желтом платье — а ну!

И, выкрикнув: «А ну!», Бейрек кинулся на быка. Быка спустили с цепи. Он наставил на Бейрека рога свои, словно алмазные копья, и ринулся в бой.

Бейрек так стукнул быка кулаком по лбу, что тот присел, потом упер кулак ему в лоб и, толкая, заставил пятиться до края площади. Долго они боролись. Ни бык не мог одолеть, ни Бейрек. У быка морда пеной покрылась. Бейрек быстро отскочил в сторону. Бык упал вперед, на свои рога. Бейрек схватил его за хвост, поднял, три раза крутнул и бросил наземь. У быка все кости переломались и в крошево превратились. Бейрек сдавил шею быка, задушил его, достал нож, отрезал голову, понес и бросил перед каганом.

Седьджан-хатун от радости вскочила с места.

— Глаза мои выбрали этого джигита, сердце мое пожелало его, — сказала она.

Каган молвил:

— Властелин зверей — лев. Поиграй-ка с ним!

Привели льва. Лев был такой страшный, что все кони, сколько их было на площади, помочились кровью. Сельджан-хатун сказала девушкам:

— Бедняга избавился от быка, но как он справится со львом?

Бейрек сказал:

— Неужто отступлю я перед каким-то львенком? Во имя любви к Деве в желтом платье — а ну!

Лев пошел прямо на него. Бейрек сорвал бурку с одного из охранников, обмотал ею руку, шлепнул льва по лапам, а потом так стукнул его кулаком по лбу, что тот заметался. Бейрек перебил ему хребет и кинул труп его перед каганом.

Сельджан-хатун сказала девушкам:

— Ей-богу, этого джигита выбрали глаза мои, пожелало сердце мое!

Каган молвил:

— Предводитель зверей — верблюд. Поиграй-ка с ним! Привели верблюда.

Бейрек покрутился, верблюд облапил его. Бейрек покрутился — вырвался. Но он уже дважды боролся, сильно устал и стал как пьяный. Шестеро палачей окружили Бейрека, подняв обнаженные мечи.

Верблюд снова схватил Бейрека, дотащил его до беседки Сельджан-хатун. Бейрек упал и, глядя снизу вверх, увидел, что Сельджан-хатун делает ему знаки.

Наклонилась Сельджан и шепнула Бейреку:

— Джигит, ты что, не знаешь, какой у верблюда нос чувствительный?

Бейрек собрал последние силы, схватил верблюда за нос. Верблюд замычал, не устоял на ногах, упал. Бейрек наступил на него, проколол ему горло в двух местах, вырезал из кожи его два пояса и кинул их перед каганом.

Каган молвил:

— Отдаю дочь за этого джигита!

Бейрек отвечал:

— Не нужна мне твоя дочь. Я хотел избавить добрых воинов от твоих страшилищ, а на родине у меня есть невеста, которую я полюбил с первого взгляда.

Очень озлился каган на дерзкие слова.

— Схватите неблагодарного, бросьте его обратно в застенок, — молвил он.

Ночью Бейрек лежал, уткнувшись в угол. Вдруг дверь темницы осторожно отворилась. Вошел человек в воинских доспехах. Повесил меч на стену, стал снимать одежды одну за другой. Это была Сельджан-хатун.

Разделась Сельджан и легла рядом с Бейреком. Вскочил Бейрек, схватил меч Сельджан, вынул его из ножен, положил меж собой и девушкой.

Сельджан молвила:

— Убери меч, джигит! Возьми меня, будь моим! Обнимемся!

Бейрек отвечал:

— Нет, дочь кагана. Тяжко мне. Два года я в плену. Тоскую по отцу, по матери, по милым друзьям, по ясноокой возлюбленной моей.

Сельджан молвила:

— Джигит, они далеко, я близко. Они давно забыли тебя, и невеста твоя давно замужем. Возьми меня, обнимемся, прижмемся друг к другу.

Бейрек отвечал:

— Пусть я разверзнусь, как земля, рассеюсь, как песок, буду разрублен своим же мечом, пронзен своей же стрелой! Пусть не будет у меня сына, а будет — пусть десяти дней не проживет, если я, не повидавшись с отцом, с матерью, с возлюбленной, возлягу с тобой на этом ложе.

Сельджан-хатун встала и начала одеваться.

— Хорошо, я уйду, — сказала она. — Но знай, что ты навеки пленник этой крепости. Никогда ты не увидишь ни отца, ни матери, ни возлюбленной. Они далеко, я близко! Каждую ночь я буду приходить к тебе.

— А я каждую ночь буду класть меч между нами.

— Ну что ж, посмотрим, кто кого переупрямит. В конце концов однажды ночью ты оставишь меч в ножнах.

Деде Коркут играет на кобзе, приговаривает:

— Купцы — в пути, взоры Банучичек — в дороге, Бейрек — в плену. О ком же нам рассказать? О сыне Газана — Турале…

По зеленому склону горы Газылык рассыпались ярко-красные маки. Шестнадцатилетний Турал рвал цветы на маковом поле. Был Турал ясноокий юноша, словно месяц на четырнадцатую ночь. Собрал Турал букет, спустился с горы на равнину, пошел к роднику, бьющему в ивняке.

У родника, среди ив, собирались девушки, невесты. Обвязывали девушки ниткой большой палец, перепрыгивали источник, обрезали нитку и кидали ее в воду. Так выражали они сокровенное желание — поскорее выйти замуж. Младшая сестра Бейрека, Гюнель, тоже была у родника. Но она грустно стояла в стороне, ждала очереди, чтобы наполнить кувшин. Подошла к ней Фатьма Брюхатая.

— Гюнель, — молвила она, — как матушка твоя?

Гюнель отвечала:

— Как ей быть? Плачет, стенает, совсем глаза выплакала.

Фатьма вздохнула:

— Значит, судьба. Видно, Бейреку на роду так написано, — сказала она. — А знаешь, нынче осенью кончается срок помолвки у Банучичек. Брат выдает ее за Ялынджыка.

Гюнель промолчала, глаза ее наполнились слезами. Отвернулась она и горько заплакала. Фатьма поняла, что растравила болящую рану, и заговорила о другом.

— Взгляни-ка, Гюнель, — сказала она. — Сюда идет сын Газан-хана Турал.

Гюнель вздрогнула, обернулась, посмотрела. Фатьма, хитро улыбаясь, молвила:

— В иной час его сюда и не заманишь. А как ты здесь, он непременно бродит вокруг. Э, девушка, ты что покраснела? Или причина есть? Скажи всю правду, я на таких вещах поседела. Что стесняешься? Каждой девушке нужен парень. Ну, а уж этот — такой молодец, такой красавчик, да еще ханский сын. Правда, не в отца пошел, не такой широкоплечий богатырь, и застенчив, как девушка, и слишком уж молод. Совсем еще мальчишка, что он понимает?

Гюнель, наполняя водой кувшин, то и дело поглядывала в ту сторону, где стоял Турал. А Фатьма Брюхатая так и сыпала:

— Пошла бы навстречу, не заставляй беднягу столько ждать!

Гюнель направилась к дому. Турал приблизился к ней.

— Здравствуй, Гюнель, — молвил он и протянул ей букет маков.

Гюнель отвечала:

— Какие красивые маки!

Турал молвил:

— На северном склоне горы Газылык их полным-полно. Гора нынче красная-красная, взгляни туда.

Гюнель обернулась, поглядела, но, обращаясь лицом к горе, так закрылась чадрой, что виднелись только глаза. Турал молвил:

— Гюнель, почему ты, глядя на гору, всегда закрываешь лицо чадрой?

Гюнель улыбнулась:

— Этому меня матушка научила, — отвечала она. — А ей это бабушка наказала. Говорят, пик Газылыкский для нас, огузянок, словно свекор. Перед ним мы должны закрывать лицо.

Турал тоже улыбнулся. Потом они немного помолчали. Лоб Турала покрылся каплями пота. В сердце у него было много слов, хотел он их высказать, но не умел. Они уже почти дошли до дома. Наконец Турал сказал;

— Гюнель, я хочу тебе слово молвить. Я хочу, чтобы эти высокие горы были для тебя эйлагом. Холодные родники были для тебя питьем. Мой белый шатер был для тебя тенью. Гюнель, я люблю тебя. Теперь говори ты.

Гюнель сказала:

— Ах, Турал! Чем назовут меня дурной сестрой, лучше пусть назовут старой девой; чем «бесстыжая», пусть лучше скажут «несчастная». Какое для меня замужество? Я и мои сестры поклялись: пока своими глазами не увидим Бейрека живым или мертвым, если полюбим джигита, выйдем замуж, пусть нас ужалит желтая змея. Если станем резвиться на высоких горах, пусть там могила наша будет. Если разоденемся в шелк и кумач, пусть они нам на саван пойдут. Если сядем под белым паланкином, пусть наши трупы осенит.

Они пришли. Гюнель вернула маки Туралу.

— Не гневайся, Турал, — сказала она. — Маки очень красивы, но как я войду с ними в наш скорбный дом, как посмотрю в глаза родителям…

Гюнель повернулась и ушла. Турал грустно смотрел ей вслед. Из дома слышался тихий плач.

В стороне, на камне, сидел Бейбура, его слепые очи не отрывались от дороги.

В доме Газан-хана рядами сидели джигиты, ели и пили. Газан с гордостью оглядывал их. Посмотрит направо — улыбнется, взглянет налево — порадуется.

— А где сын мой Турал? — спросил он.

Алп Ар уз сказал:

— Нынче видели его на склоне горы Газылык: цветочки рвал!

Газан нахмурился:

— Господь дал мне не сына, а дочь в облике мужа, — молвил он.

И тут вошел Турал с букетом маков. Увидев его, Газан еще пуще насупился. Это ни от кого не укрылось, и, заметив это, Турал растерялся. Он молвил:

— Отец мой, повелитель, ты сидел такой веселый, а увидел меня нахмурился. В чем причина, скажи мне, да будет моя голова твоей жертвой, отец!

Газан отвечал:

— Мой послушный сын! Посмотрел я направо — увидел брата моего Карабудага. Он сносил головы, проливал кровь, заслужил имя. Налево посмотрел — увидел дядю моего Алп Аруза. Он сносил головы, лил кровь, завоевал имя. Прямо посмотрел — тебя увидел. Ты уже шестнадцать лет отсчитал — ни голов не сносил, ни крови не пролил. Каждый из сидящих здесь завоевал право на свое место мечом, стрелою.

Ты же заходишь ко мне когда пожелаешь, расталкиваешь джигитов, садишься где захочешь, а какую доблесть ты выказал?

Турал молвил:

— Отец, я не понимаю тебя. Сносить головы, проливать кровь — доблесть ли это? Или жестокость?

— Да не о том речь, сын мой! Ты доселе не проявил себя как джигит. Не охотился, птиц не ловил, тетиву не натягивал, стрелу не пускал. Вот, полюбуйся, в руке у тебя не меч, а цветы. А что как я завтра умру? Ведь не отдадут тебе ханского венца. Чувствую это, думаю о конце — и горюю!

Турал молвил:

— Полно, сын ли учится доблести у отца или отец у сына? Ты хоть раз брал меня на охоту, учил натягивать тетиву, пускать стрелу, управляться с мечом?

Газан ударил ладонью о ладонь, расхохотался:

— Джигиты, а ведь парень верно подметил, в точку попал. Верно, что мы отлеживаем бока, встаем — спина не разгибается. Возьму этого парня на охоту. Птиц наловим, лосей, оленей постреляем. А вернемся — и вместе станем есть, пить и веселиться!

Карабудаг сказал:

— Мудрая мысль, господин мой Газан!

Аман сказал:

— Верное решение, хан Газан!

Алп Аруз сказал:

— Правильно, Газан, но в девяти туманах отсюда стоит войско Кыпчак Мелика. Ты уходишь, а кому поручаешь свою землю?

Газан отвечал:

— Хватит ли у Кыпчак Мелика смелости напасть на мою землю? В небе высоком стану черным облаком и прольюсь на врага, белой молнией стану и ударю в него, вспыхну огнем и сожгу его, как камыш, — девятерых по одиночке пересчитаю.

Алп Аруз молвил:

— Тебе лучше знать!

Газан отвечал:

— Я отведу этого парнишку туда, где сам сражался, преломлял копье, обнажал меч. Это ему еще понадобится!

…Газан и сын его Турал вооружились, сели на коней. Бурла-хатун вышла из своего шатра. «Первая охота моего мальчика!» — сказала она. Благословила его, выплеснула вслед коню ковш воды.

Вслед Газану и Туралу смотрела еще одна пара глаз — враждебно, злобно, с ненавистью: глаза Алп Аруза.

Газан с Туралом скрылись, и Алп Аруз сказал джигитам:

— Не подобает нам, джигиты, без Газана сидеть, есть и пить в его доме. Он уехал — давайте и мы разъедемся по своим землям. А когда Газан с сыном будут возвращаться с охоты, выедем им навстречу.

Джигиты это одобрили.

В развалинах Алп Аруз говорил всаднику под черным башлыком:

— Коню приделай птичьи крылья. Путь семидневный проскочи в семь мгновений ока. Отнеси весть Кыпчак Мелику. Газан с сыном сейчас на охоте в Сурмелй, в Дарашаме. Отправились вдвоем. Скажи, такого случая больше не будет.

Всадник под черным башлыком понесся как ветер.

Газан с Туралом славно поохотились. Разбили привал на опушке леса, у источника. Разожгли костер, приготовили шашлык.

Ели Газан с Туралом шашлык, пили семилетнее вино. Крепкое вино ударило Газану в голову, свалил его сон, малая смерть. Когда огузские джигиты засыпали, спали они по семь суток, и поэтому сон их называли малой смертью. И вот Газан сказал:

— Сын, глаза мои смыкаются. Я немного посплю, а ты меня постереги!

Заснул Газан, от храпа его сотрясались горы. Турал охранял отца. Вдруг ловчий сокол взлетел с его руки в небо, сел на дерево в чаще леса. А было так, что Кыпчак Мелик устроил в этом месте западню. Согнал сюда летящих гусей и куропаток, бегущих оленей и зайцев. Юнец, что он знает? «Пока отец встанет, наловлю птиц. Отец проснется — увидит, обрадуется», — сказал он себе, сел на коня и направился в лес. Только въехал, как с четырех сторон накинули на него сеть, шестьдесят вооруженных воинов связали ему руки-ноги, заткнули рот. На шею его, на лодыжки надели тяжелые цепи. Били его, пока из белого тела не хлынула красная кровь. Со связанными руками и опутанной шеей повели впереди себя. Турал стал пленником.

Враги в черной одежде, окованные голубым железом, набрели на спящего Газана. Крепко спал Газан, храп его поднимался до небес. Шестьдесят человек накинулись на Газана, крепко скрутили ему руки-ноги, положили Газана в арбу, привязали веревкой. Газан не только не проснулся, он и не пошевелился, храпеть не перестал. Арба двинулась в путь.

На земле Газана никто ничего не знал. Одна из девушек, увидев вдалеке клубы пыли, молвила Бурле-хатун:

— Стадо оленье проходит, смотри, какую пыль подняло!

Бурла-хатун взглянула в ту сторону и отвечала:

— Если б это были олени, клубилось бы одно-два облачка. Знайте, это враги!

Пыль засверкала, как солнце, заколыхалась, как море, потемнела, как лес. Шесть тысяч вражеских всадников с собачьими стременами, в войлочных шапках, с черными сердцами, с ястребиными ликами, с нечестивыми словами напали на землю Газана.

Они растоптали белые дома Газана, его шатры и пологи. Заставили кричать девушек, похожих на лебедей. Вскочили на его быстрых, как соколы, коней. Угнали ряды его красных верблюдов. Разграбили его богатую казну, его обильное добро. Статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев были уведены в плен.

Кыпчак Мелик сказал:

— Перебили мы Газану хребет.

Один из всадников Кыпчак Мелика сказал:

— Еще одно горе осталось причинить Газану.

— Какое?

— У огузов в Железных воротах, в Дербенте, есть десять тысяч баранов. Если бы мы увели и тех баранов, причинили б Газану последнее горе.

Кыпчак Мелик сказал:

— Пусть шестьсот всадников пойдут и уведут баранов.

Шестьсот всадников направились к Железным воротам, к Дербенту.

Турал со связанными руками шел впереди коней… Статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев шли в плен…

Газан храпел в арбе…

Гараджа Чабан сидел на скале, на одной из вершин Высокой горы. Вдруг увидел он вдалеке клубы пыли.

Туча пыли разрасталась, обволакивала все вокруг и час от часу приближалась. Словно веяли черные ветры самума и, крутясь, приближались к Высокой горе. Гараджа Чабан пришел к отцу своему Бекилу. Ветхий, днями Бекил лежал на постели.

Гараджа Чабан сказал:

— Отец, взгляни-ка, что это — черное, накатывающееся, как море, светящееся, как огонь, сверкающее, как звезда? Что это? Объясни мне, отец, да будет твоей жертвой моя чернокудрая голова.

Бекил приподнялся на локте, посмотрел вдаль, увидел, что идет враг.

— Подойди ко мне, лев, сын мой, — сказал он. — Как верно, что море вскипает у берега, так верно, что это враг, сын мой.

— А кто это — враг, отец?

— Ах, мой сын, ах, сынок! Враг — это Кыпчак Мелик. У него есть такие стрелы, что из трех ни одна не промажет. У него есть такие палачи, что, не охнув, срубают сто голов. У него есть такой повар, что готовит жаркое из человечьего мяса. В худую минуту подстерег нас враг. Мощь спины моей ослабела. Враг узнал, что я отделился от огузских джигитов, узнал, что я одряхлел, узнал, что ты еще не закален в битвах, и пошел на нас. Сын мой, встань, разожги на вершине два костра, извести обо всем огузских джигитов. А сам беги к Газан-хану, поцелуй ему руку, скажи — отец твой согнулся, захирел. Скажи, пусть Газан-хан соберет джигитов и поспешит нам на помощь. Не то враг растопчет нашу землю, уведет наши стада, оставит людям голод.

Гараджа Чабан отвечал:

— Что ты говоришь, отец? Надрываешь мое сердце и душу! Не буду я молить о помощи. Не стану целовать руку Газану. К чему это? Силу свою, мощь свою берег я для такого дня, и вот этот день настал. Мускулы на руках копил я для такого дня, и вот этот день пришел. Имя мое честное хранил я для такого дня, и вот этот день грянул.

Бекил прослезился.

— Да умру я за твои уста, сын мой, — молвил он, — да умру я за твой язык, сынок. Дай бог силы твоим рукам!

Гараджа Чабан закрыл ворота кошары, насыпал три холма из камней, взял в руку пращу с пестрой рукояткой.

И вдруг появились шестьсот вражеских всадников. Они сказали:

— Эй, пастух! Мы потоптали земли, мы сокрушили жилища Газан-хана. Его богатую сокровищницу мы увозим, она наша. Статную Бурлу-хатун и с ней сорок стройных дев мы уводим, они наши. Слушай, пастух, подойди сюда, опусти голову, прижми руку к груди, покорись нам. Собери всех баранов огузского племени и приведи их. Мы тебя не убьем: отведем тебя к Кыпчак Мелику, он даст тебе бекство, сделает тебя амирахуром — главой пастухов.

Гараджа Чабан закричал с вершины горы:

— Не говори пустых речей, собака! Я ни к кому на поклон не пойду! Раз уж ты здесь, увидишь! Что ты хвалишься своим пегим конем? Ему не сравниться с моей козой-пеструшкой. Что ты хвалишься своим копьем в шестьдесят тутамов? Ему не сравниться с моей кизиловой дубиной. Что ты хвалишься своим мечом? Ему не сравниться с моей кривоносой палкой. Подойди-ка сюда, узнай, каков мой удар, и ступай прочь!

Услыхав эти слова, враги хлестнули коней, выпустили стрелы.

Гараджа Чабан заложил большой камень в пращу и метнул его. Бросая один камень, он сокрушал двоих или троих. Два камня — троих или четверых. Неприятель затоптался на месте.

Кончились камни у пастуха, и он закладывал в пращу баранов, коз, сокрушая сразу четверых или пятерых. Мир земной стал для врага тесен. Еще и вечер наступил. Тьма — глаз выколи. За это время Гараджа Чабан настругал стрел, обмотал их концы тряпками, поджег — и во мраке ночи ливнем посыпал на головы врагов.

Враги стали совещаться:

— Этот пастух всех нас перебьет. Будь он проклят вместе со своими баранами! Бежим, пропади все пропадом!

И побежали.

Но Гараджа Чабан тоже был ранен. Ударил он по огниву, развел огонь, опалил на нем клок бурки, приложил к ране, явился к отцу. Видит — отец умирает. Оказывается, шальная стрела попала в Бекила. Собрав последние силы, Бекил заговорил:

— Сын мой, ты вершина моей Высокой горы! Да пойдут тебе впрок материнское молоко, отцовский хлеб! Ты выказал доблесть и мужество. Но услышь меня и никогда не забывай моего последнего наказа. Как бы ты ни был силен, знай, что из одной ладони хлопка не получится. Можно обидеться на Газана, но от народа отворачиваться нельзя. Сила народа — сила вешних вод. Я, поняв это, умираю. Ты пойми это — и живи. Завещаю тебе свои костры. И в хорошие дни, и в плохие дни разжигай костры, шли вести огузам, дели с ними радость и горе.

Последний вздох вылетел из груди Бекила. Гараджа Чабан закрыл ему глаза и зарыдал. Вопли его устремились в горы, отозвались эхом. Гараджа Чабан причитал:

— Газан, Газан, ай Газан! Где ты, ай Газан? Жив ли ты, мертв ли ты, знаешь ли ты обо всем об этом?

На подъеме, на извилистой тропе, у арбы отскочило колесо. Арба накренилась, колеса заскрипели, остановились. Газан встрепенулся, открыл глаза, хотел потянуться, видит — руки-ноги связаны. Он расхохотался.

Один из всадников спросил:

— Чего ты смеешься?

Газан еще громче рассмеялся и ответил:

— Ей-богу, только что я видел хороший сон. Вижу, что я грудной малыш и лежу в зыбке. Оказывается, эта арба показалась мне зыбкой. А вас я принял за румяных ласковых кормилиц.

Всадник молвил:

— Хорошую спальню ты себе нашел. По пути в могилу стоит ли спать, глупец?

Газан спросил:

— А вы кто такие?

— Мы воины Кыпчак Мелика.

— Вон оно что! Значит, вы меня спящим захватили?

— Да.

— Любая беда нападает на огузских джигитов во сне. Если б я не проснулся, проспал бы семь дней и семь ночей. Ну да ладно, а куда вы меня везете?

— Голову твою везем в дар Кыпчак Мелику.

Газан-хан задумался, потом огляделся:

— Хорошо, ведь со мной был сын, с ним-то что сталось?

Всадники не ответили, переглянулись с усмешкой. И тут шутливо настроенный Газан вдруг рассвирепел:

— Поганые, что вы сделали с моим сыном? — крикнул он. — Да я вас всех сейчас перебью!

Всадники посмотрели на связанные руки и ноги Газана и, увидев, что слова его расходятся с делом, рассмеялись. Газан еще грознее молвил:

— Если с головы моего сына упадет хоть волосок, я вас уничтожу!

Один из всадников отвечал:

— Ты о своей голове позаботься, Газан. Кыпчак Мелик повесит твою голову рядом с головой твоего сына.

— Что? — Газан издал устрашающий рык, во мгновение ока, напрягшись, разорвал путы, во мгновение ока скинул с коня одного из всадников, выхватил его меч, вскочил на его коня, накинулся на остальных.

Всадники растерялись.

Газан уложил двоих, выхватил палицу, подскочил к четвертому, схватил его за грудки:

— Где мой сын? — крикнул он. — Скажи, не то я оторву тебе голову, как птице.

Побледневший всадник дрожащими губами выговорил:

— О Газан, да буду я твоей жертвой, не убивай меня, твой сын жив-здоров.

— А где он? — И говоря это, Газан накинулся на другого всадника. Этот не растерялся и быстро соврал:

— О хан, у сына твоего — птичье сердце. Увидев нас, он испугался, удрал к своей матери.

И тут же остальные загомонили:

— Да, едва завидев нас, он так помчался, что и след простыл.

Газан поверил в это.

— Горе! — сказал он. — Господь дал мне дурного сына! Пойду оторву его от матери, разрублю на шесть кусков и раскидаю по шести дорогам. Чтобы никто никогда не бросал товарища в беде!

Газан-хан хлестнул плеткой коня и, удаляясь, прокричал всадникам:

— А с Кыпчак Меликом я еще посчитаюсь!

Пришпорил Газан коня, перемахнул через ущелья, через горы, доскакал до своей земли.

Видит, жилище его разрушено, шатры разодраны, очаги погашены, деревья обуглены, земля пошла комьями, луга истоптаны конскими копытами.

Черные прищуренные глаза Газана кровавыми слезами наполнились, грудь сжалась, сердце застучало, он сказал:

— Откуда к тебе явился враг, мое прекрасное жилище? Где сидела моя престарелая мать, осталась подстилка; где пасли коней мои джигиты, осталась пустошь; где стояла жаркая кухня, осталась зола. О моя поруганная земля, о мое прекрасное жилище!

В развалинах бродила черная собака. Увидев Газана, она подбежала к нему. Газан сказал:

— С наступлением темного вечера ты громко лаешь. Когда проливается вкусный айран, ты громко чавкаешь. Моя черная собака, может быть, ты знаешь, что сталось с моей землей?

Как могла собака подать ему весть? Она бросилась под ноги коню Газана, заюлила. Газан погладил ее, оттолкнул. Собака убежала прочь. Газан тоже поскакал по дороге, подъехал к подножию Высокой горы, позвал Гараджа Чабана:

— Эй, пастух! — крикнул он. — Видел ли ты, пастух, как пало мое жилище, скажи мне?

Пастух отвечал:

— Умер ли ты, сгинул ли ты, Газан? Где ты гулял? Не вчера — третьего дня пало твое жилище. Твоя престарелая мать, статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев прошли здесь плененными.

Услышав такие слова, Газан испустил тяжкий вздох, ум в его голове помутился, мир перед глазами его покрылся мраком.

Он молвил:

— Да иссохнут твои уста, пастух! Да сгниет твой язык, пастух!

Пастух отвечал:

— За что ты меня проклинаешь, Газан? На меня ринулись шесть сотен. Триста я убил, трижды меня ранили, белобородого моего отца убили! Я один остался, но не отдал врагам ни единого барана, в том ли моя вина? Дай мне своего каурого коня, дай мне свой пестрый щит, дай мне свой черный меч, я пойду на врага. Если умру — умру за отца, жив останусь — отомщу за него и твоих домашних освобожу.

Газан молвил:

— Не мели языком, пастух! Что со мной сталось, что ты будешь моих домашних выручать?

Газан хлестнул коня плетью и пустился вскачь.

Гараджа Чабан поглядел ему вслед — Газан удалялся по извилистой дороге, вздымая пыль. Пастух сам вскочил на коня, поскакал за Газаном. Газан его не видел.

Однако перевалив через хребет, Чабан вдруг остановился, вернулся, поднялся на вершину Высокой горы. Как завещал ему отец, собрал два костра, запалил огнивом. Костры разгорелись. Гараджа Чабан вновь поскакал за Газаном.

Кыпчак Мелик сидел под балдахином, ел-пил, развлекался с девицами. Внизу сидели его люди. Турала с вытянутыми руками, простертыми ногами положили у входа, накрыли епанчой. Каждый входивший и выходивший топтал его. Входящий топтал, выходящий топтал.

Турал, сжав зубы, терпел, ни стона не издавал, ни звука не испускал. Кыпчак Мелик, выпив вино до дна, бросил пиалой в Турала. Он совсем опьянел, глаза его стали красными, как чаши с кровью.

Кыпчак Мелик, обратившись к своим, сказал:

— Знаете, что надо сделать Газану? Приведите сюда ко мне жену его Бурлу-хатун!

Услышав эти слова, Турал зашевелился. Один из охранников стегнул его кнутом по лицу, по глазам.

Бурла-хатун вместе с сорока стройными девами сидела в темнице. В слезах была Бурла-хатун:

— Где ты, Газан, где ты, Турал? Неужто вы не знаете, что с нами сталось? Где вы?

Вошел стражник:

— Эй, кто из вас жена Газан-бека?

Наступила тишина. Бурла-хатун тревожно взглядывала то на стражника, то на девушек. Одна из девушек сказала:

— Я!

И в ту же минуту другая подхватила:

— Я!

Со всех сторон звенел хор сорока девичьих голосов:

— Я!

Стражник изумился. А девушки повторяли все звонче:

— Я! Я! Я!…

Их крики заполнили темницу. Стражник заткнул уши и выскочил вон.

Кыпчак Мелик, сидя под балдахином, выслушал стражника и нехорошо рассмеялся.

— Тогда мы вот что придумаем, — сказал он. — Подведите-ка сюда сына Газана.

Турала подняли с земли и поставили перед Кыпчак Меликом.

Кыпчак Мелик, устремив свои глаза без ресниц прямо в его ясные глаза, молвил:

— Сын Газана Турал, слушай и запоминай! Я вздерну тебя на крюк, а потом, отделив кусок за куском твое белое мясо, прикажу приготовить черное жаркое. Жаркое поставлю перед сорока девами. Кто поест — не родня тебе, кто не тронет — та твоя мать. Приведу ее сюда, своей наложницей сделаю.

Турал заерзал, державшие его с четырех сторон еще сильнее стянули веревки, парень весь облился алой кровью. Кыпчак Мелик продолжал:

— Но и оставить тебя в живых я могу. Брошу тебя в темницу, а ты уговори мать: пусть не скрывается, выйдет. Так и быть, не возьму ее в наложницы. Пусть разносит нам вино в наших золотых пиалах!

Турал сказал:

— Хорошо, сажай меня в темницу.

Турала подвели к темнице, втолкнули в застенок. Бурла-хатун, увидев своего залитого кровью сына, хотела закричать, но Турал быстро отвернулся и, глядя на другую, сказал:

— Смотри, мать, не выдай себя!

Бурла-хатун смешалась с девушками.

Турал начал говорить. Говоря, он обращался ко всем девушкам, и нельзя было разобрать, кому он говорит. Бурла-хатун и остальные сорок слушали его в слезах и смятении. Турал говорил:

— Мама, мама, знаешь ли ты, что готовится? Враги наши говорят нехорошее. Посадите, говорят, Турала на кол, из его белого мяса сготовьте черное жаркое, отнесите еду сорока женщинам. Кто не станет есть, знайте: это Бурлахатун, и ведите ее сюда!

Бурла-хатун в ужасе закричала, но тут же закричали и остальные. Закричали, заплакали.

Турал, по-прежнему обращаясь к ним, продолжал:

— Не плачь, мама! Я сказал тебе это, чтобы ты ненароком не выдала себя. Берегись, матушка! Не подходи ко мне, не плачь надо мной. Пусть режут меня. Если другие по куску съедят, ты два съешь, только б не уронила ты чести отца моего, Газана!

Бурла-хатун и сорок дев зарыдали, запричитали, стали царапать лица, разодрали щеки, изорвали свои черные волосы. Бурла-хатун заговорила:

— Сынок, сынок! — сказала она, и тут же девушки повторили, стеная: Сынок, сынок!

Все сорок причитали над Туралом, каждая повторяла свое, и всякий раз люди Кыпчак Мелика считали ту, что говорила, Бурлой-хатун. И Бурла-хатун смогла поплакать среди общего плача.

Сорок женщин рыдали по Туралу, словно было у него сорок матерей. Сорок подхватывали причитания единственной. И все они ласкали Турала, и среди них — Бурла-хатун:

— Сынок, сынок, мой сынок, Остов моего дома, опора моего жилища, сынок, Цветок дочери моей — невесты, сынок, Девять месяцев я тебя во чреве носила, Через девять месяцев на свет породила, С пеленок к груди своей прижимала, С колыбели к солнцу на руках своих поднимала…

Турал сказал, обращаясь ко всем сорока:

— Матушка моя! Что ты плачешь, что горюешь? Что терзаешь душу мою? Зачем напоминаешь мне минувшие дни? Ох, мама, мама! Разве от арабских коней не родится жеребенок? Разве от красных верблюдов не родится верблюжонок? Разве от белых баранов не родится ягненок? Будь здорова, мать моя, да будет здоров мой отец! И разве у вас не родится сын, подобный мне?

Женщины снова зарыдали.

Турал обратился к врагам:

— Я в последний раз увидел лик матери моей, и в сердце у меня не осталось тоски. Теперь ведите меня, вешайте на крюк.

Они ничего не поняли.

— А кто из них твоя мать? — спросили они.

Турал отвечал:

— Любая!

Газан скакал во весь опор.

Поодаль от него, в том же направлении скакал Гараджа Чабан.

На вершине Высокой горы пылали два костра. Где-то далеко-далеко, на вершине другой горы, тоже загорелись два костра: и туда достигла весть с Высокой горы.

Газан скакал…

Близ лагеря Кыпчак Мелика росло могучее ветвистое дерево. Палач перекинул веревку через толстый сук, стянул крепким узлом.

Другой палач подтащил связанного по рукам и ногам Турала к виселице.

Турал молвил:

— Пока не замер мой последний вздох, принесите мою кобзу, я сыграю.

Кыпчак Мелик позволил, и принесли кобзу. Турал взял кобзу, поцеловал, приложил к глазам, прижал к груди, заиграл, запел:

— Жаль мне коня, ржущего, что остался с пустым седлом! Жаль мне отца и мать, стонущих, приговаривая: «Сынок, сынок!» Жаль мне Гюнель, плачущую о брате и о возлюбленном! Жаль мне самого себя, от жизни не уставшего, молодечеством не утомленного!

Кыпчак Мелик на помосте своем расхохотался, люди его рассмеялись. Глядя из окна темницы, сорок женщин горько плакали.

Теперь уже на многих горах, далеко-далеко горели по два костра. Весть облетала народ.

Припадая к гриве каурого коня, мчался Газан — и вдруг натянул узду. Он достиг стойбища Кыпчак Мелика. Огляделся Газан, поправил снаряжение.

Оглядываясь вокруг, увидел Газан столб пыли на дороге. Пригляделся — и узнал догнавшего его всадника: это был Гараджа Чабан. Газан молвил:

— Зачем ты здесь, пастух?

Чабан отвечал:

— Я здесь, чтобы тебе опорой быть.

Газан молвил:

— Пустое говоришь, пастух! Кто ты, чтобы опорой быть мне, Газан-хану? Хочешь, чтобы джигиты на свадьбе или на поминках говорили, что Газан сам не в силах спасти свой дом, что ему на помощь пришел пастух? Слезай с коня!

Пастух огорчился, но не хотел гневить Газан-хана, спешился.

Газан молвил:

— Поди сюда, стань под дерево.

Метнул аркан и крепко привязал пастуха к толстому стволу.

Пастух сказал:

— Зачем ты так, Газан?

Газан ответил:

— Враг напал на мой дом, я и буду с ним биться. Сокрушу врага освобожу тебя. Погибну — оставайся и ты здесь, на корм птицам и червям! Может, поймешь, что, не испросив позволения, сражаться с чужим врагом постыдное дело у нас в народе.

Газан вскочил на коня и поскакал дальше.

… Палач надел петлю Туралу на шею. Турал вновь заиграл на кобзе:

— Дерево, дерево, большое дерево! От тебя мосты через бурные реки, дерево! От тебя корабли на синих морях, дерево! Погляжу вверх — не видно твоей верхушки, дерево! Погляжу вниз — не видно твоего корня, дерево! Повесят меня — ты ли выдержишь тело мое, дерево! Если выдержишь, поплатись за юность мою, дерево!

Кыпчак Мелик сделал знак, палач отнял у Турала кобзу, швырнул ее на землю, кобза разлетелась на куски. Палач дернул веревку — Турал повис в воздухе.

Глядящая из окна темницы Бурла-хатун закричала:

— Сын мой, Турал!

Кыпчак Мелик и его люди поняли, кто из дев Бурла-хатун, перекинулись жадными взглядами.

И тут ветвь обломилась. Турал упал на землю. Он остался жив.

Кыпчак Мелик завопил:

— Жена Газана Бурла-хатун — вон та высокая! Живо ко мне ее! — Потом указал палачу на Турала: — А ему руби голову мечом, не тяни дела!

Палач занес меч.

Вдруг в воздухе просвистела стрела и вонзилась в руку палача. Меч упал.

На вершине холма, сидя в седле, Газан второй раз натянул тетиву и уложил палача навеки.

Враги, обернувшись, увидели Газана, растерялись. Кто на коня садился, кто меч пристегивал, кто кольчугу натягивал.

Кыпчак Мелик засуетился на своем помосте. Подвели ему коня, он сел в седло.

Газан закричал:

— Эй, Кыпчак Мелик! Подлый сын подлеца! Теперь я покажу тебе, чем кончается вероломство! Если ты мужчина, выходи на площадь, узнаешь, как сладка жизнь, будешь рвать кровью. Я один против вас. Если ты не выйдешь мне навстречу, пусть вся твоя орда знает, что ты не мужчина, а баба с птичьим сердцем. Повяжи на голову платок, сводник!

Люди Кыпчак Мелика смотрели на него не отрываясь: ждали ответа.

Кыпчак Мелик не ударил в грязь лицом, вооружился, снарядился, поскакал прямо на Газана.

Газан пустил стрелу — Кыпчак Мелик уклонился, стрела пролетела мимо. Кыпчак Мелик пустил стрелу — Газан отстранился, стрела пролетела мимо.

Начали они драться на палицах — ни один не мог одолеть. Перетягивали друг друга — ни один не мог одолеть. Привязанный к дереву Гараджа Чабан смотрел на битву.

Люди Кыпчак Мелика тоже смотрели, как сражается их предводитель. Вооруженные, снаряженные, стояли они наготове.

Теперь уже на всех высотах земли огузской пылали двойные костры. Узнав о несчастье, джигиты мчались со всех сторон, но еще очень далеко были они от поединка Газана и Кыпчак Мелика.

Газан одним ударом сбросил Кыпчак Мелика с коня, выхватил меч, кинулся на него.

Зашатался Кыпчак Мелик, чуть не упал, но в этот миг посланная из его лагеря стрела задела веко Газана, полилась кровь, залила глаз, и Газан перестал что-либо видеть. Тут Кыпчак Мелик ударил его палицей по голове, белое лицо Газана коснулось черной земли, изо рта, из носа хлынула кровь. Меч выпал из руки Газана.

Лежал Газан на земле. Со всех сторон к Газану сбегались враги. Кыпчак Мелик обнажил меч.

…Гараджа Чабан видел беду Газана, но он был привязан к дереву. Что мог он сделать? Напрягал все силы Гараджа Чабан, но не мог разорвать путы, однако толстое дерево пошатывалось. Наконец, когда люди Кыпчак Мелика бросились к лежащему на земле Газану, когда Кыпчак Мелик обнажил меч, Гараджа Чабан дернулся и вырвал дерево с корнями.

Бегущие к Газану люди запнулись, остановились, попятились: на них двигалось дерево — огромное, раскидистое.

Ветви и листья скрывали привязанного к стволу Гараджа Чабана, и казалось, будто движется само дерево.

А Кыпчак Мелик еще не видел его. Согласно обычаю своего племени, он перепрыгивал через тело поверженного врага с обнаженным мечом в руке, выкрикивал какую-то дикую песню.

Наконец Кыпчак Мелик закончил обряд. Он нацелил острие меча прямо в лоб Газану, но вдруг был отброшен в сторону ветвью дерева. Гараджа Чабан раскачивал дерево из стороны в сторону и бил им Кыпчак Мелика. Удивителен был этот поединок дерева с человеком! Кыпчак Мелик кое-как вскочил на коня и удрал.

Гараджа Чабан вместе с деревом остановился подле раненого Газана. Лежащий на солнцепеке Газан теперь очутился в тени ветвей. Гараджа Чабан вместе с деревом стоял, охраняя Газана. Легкий ветерок шевелил листья.

Люди Кыпчак Мелика, привязав к наконечникам стрел горящую паклю, стали осыпать дерево стрелами. Загорелись ветви, пламя понемногу продвигалось по стволу к Гараджа Чабану.

Дерево пастуха и хана с четырех сторон окружили всадники с копьями, с обнаженными мечами; кольцо их сужалось, сжималось. Гараджа Чабан раскачивал дерево и ударами ветвей сбрасывал врагов наземь по пяти, по десяти разом. Но он и сам уже занялся огнем.

И тут послышались конское ржание, крики воинов. Огузские джигиты доскакали.

Справа в толпу врезался Карабудаг, слева — Дондар. Зазвенели мечи, засвистели стрелы, засверкали копыта, засновали палицы-шестоперы.

Огузские джигиты глядели грозно, рубили сплеча. Враг был разгромлен. Как будто на узкой тропе выпал град. В ущелье и на холмах на трупы слетались ястребы.

Развязанный Гараджа Чабан направил своего коня прямо на Кыпчак Мелика. Он отломил ветвь от своего дерева, и когда Кыпчак Мелик въезжал через ворота внутрь лагеря, так хватил его ветвью по голове, что голова Кыпчак Мелика шлепнулась на землю, как мяч.

Бегущих огузские джигиты не преследовали. Просивших пощады не убивали. Они вошли в лагерь, изрубили мечом знамя и жезл врага, освободили из плена Турала и Бурлу-хатун вместе с ее сорока стройными девами. И направились к себе домой.

Хоть и с обвязанной головой, Газан сидел на коне очень прямо. Рядом с ним — сын его Турал. Газан молвил:

— Сынок, Турал! Ты увидел, что в этом мире невозможяо не рубить головы, не проливать кровь. Теперь ты понял, как я был прав?

Турал ответил:

— Нет, дорогой отец, теперь я понял, что в этом мире нет ничего хуже рубки голов и пролития крови!

Газан нахмурился, ничего не сказал, повернулся налево, к брату Карабудагу.

— Карабудаг, — молвил он, — что-то не видать моего дяди Аруза.

Карабудаг ответил:

— Мы известили его, но он сказал, что упал на охоте, сломал ногу и не может прийти…

Добрались до подножия Высокой горы. Газан сказал Гараджа Чабану:

— Пастух, поднимись на вершину, погаси один костер, а другой пусть горит — костер веселья. Пусть джигиты соберутся на празднество, пусть придет Деде Коркут, споет нам, поведает о подвигах огузов.

Пастух повернул коня на вершину.

Один костер на вершине Высокой горы погас, второй остался. И на другой горе один из двух костров погас, второй остался, и на третьей, и на четвертой.

Теперь уже на каждой горе пылало по одному костру — праздничному костру.

Алп Аруз злобно глядел из своего жилища на эти костры. С усов его капала кровь.

У Газана был друг Гылбаш. Бывалый человек, он много видел на свете. Гылбаш прискакал к Алп Арузу.

— Аруз, — сказал он, — праздничный костер горит, разве ты не видишь? Отчего ж ты не идешь к Газану на пир?

Алп Аруз, с трудом подавив злость, ответил:

— Я как раз собирался.

Гылбаш сказал:

— Понимаешь, наш праздник трауром обернулся. Только уничтожили мы Кыпчак Мелика, как напал на нас Шеклю Мелик. Разрушил жилище Газана, увел в плен его дочь-невесту, ранил мечом ослабевшего Газана, сбросил его с коня на землю. Газан при смерти, послал меня к тебе, сказал: пусть придет мой дядя Аруз, поможет мне.

У Аруза радостно заблестели глаза:

— Так вот какие дела, Гылбаш! Когда в хорошие дни Газан выбирал себе приближенных, раздавал им богатство, не считал он Аруза дядей. Теперь же, в черный день, он просит о помощи? Пусть беда падет на его голову! Пусть попомнит дядю своего Аруза! Прежде был я Газану тайный враг, а с этого дня — открытый враг, и пусть он это знает! Алп Аруз простер руки к небу: Слава тебе господи, что воздал Газану за меня! От этой раны Газан не оправится!

И Аруз, довольный, забегал по своему шатру, потирая ладони. Гылбаш потихоньку вышел из шатра, вскочил на коня, поднял плеть и только тогда позвал Аруза.

— Эй, Аруз, — молвил он, — старый глупец! Газан-хан здоров, бодр, весел. Никто на него не нападал, никто его не ранил. Триста шестьдесят всадников — бравых джигитов собрались у него, едят, пьют, веселятся. Меж едой и питьем вспомнили джигиты о тебе. Я сказал: съезжу-ка, узнаю, в чем дело. Я проверял, друг ты или недруг, и убедился, что ты Газану враг. Прощай!

Он стегнул коня и ускакал.

Аруз остался стоять, глядя ему вслед. С усов его капала кровь.

В крепости Бейбурд Бейрек по-прежнему томился в темнице. Каждую ночь Сельджан приходила к нему в одежде воина, вешала меч на стену, раздевалась. Каждую ночь Бейрек снимал меч со стены, вынимал из ножен, клал между собой и девушкой. Сколько ночей так прошло, сколько дней, сколько месяцев?

Может быть, в эту ночь небо было чернее, звезды тусклее, ветер заунывнее. И в эту ночь Сельджан пришла в одежде воина, разделась, повесила на стену меч. Но в эту ночь рука Бейрека не поднялась, чтобы снять его со стены.

Наступило утро. Сельджан уже не было. Но двери темницы были распахнуты. Бейрек встал, подошел к двери — и стражника не было. Бейрек вышел и оказался внутри крепости. Прогуливаясь, он подошел к белобашенной ограде, увидел крепостные ворота, приблизился к ним. Ворота гоже были открыты. Стражники отставили свои копья. Бейрек сначала удивился, потом медленно прошел через ворота, очутился по ту сторону ограды. Здесь был простор, здесь было поле, здесь он был свободен. Бейрек не верил в свое освобождение; он огляделся вокруг, потом, почувствовав устремленный на него взгляд, поднял голову: со стены, из белой башни на него смотрела Сельджан. Она знала, что Бейрек никуда не уйдет. Бейрек повернулся и пошел обратно.

Мимо крепости Бейбурд проходили купцы. Бейрек бродил у башен и стен, здоровался, отвечал на поклоны. Он стал здесь своим. Он уже снял одежду с обрезанными рукавами и штанинами — знаком неволи — и носил обычную одежду. Но каждые три или пять дней Бейрек поднимался на самую высокую из башен и в тоске, в печали, в тайной надежде смотрел вдаль, в сторону своей утерянной отчизны.

Однажды Бейрек вышел погулять за крепостной стеной. У стены лежал камень, он сел на камень. Место это напоминало скалу близ Шуши, отсюда были видны извилистые дороги.

Тяжело поднимался в гору караван. Он достиг камня, на котором сидел Бейрек. Это был караван из огузских краев. Однако ни купцы не узнали Бейрека, ни Бейрек их: прошло три года!

Поздоровались. Бейрек спросил:

— Из каких вы земель, купцы?

Купцы отвечали:

— Из огузских земель.

Чтобы скрыть замешательство, Бейрек отвернулся, но взял себя в руки и молвил:

— Спрошу я вас про сына Салора, Газана, из огузских земель. Жив ли он? Спрошу я вас про Карабудага, Дондара, Амана, Гараджа Чабана. Живы ли они? Про Бейбуру спрошу, про жену его, про дочерей. Живы ли они? Дочь Бейбеджана Банучичек дома или в могиле?

Старый купец отвечал:

— Если спрашиваешь про сына Салора, Газана, про джигитов его, то они живы. Если спрашиваешь про Бейбуру, про жену его и дочерей, то живы и они: сняв белое, надели черное из-за пропавшего без вести Бейрека. Банучичек мы видели плачущей на развилье семи дорог, стонущей: «О мой Бейрек!…» А ты, джигит, случаем, не из огузов? Не слыхал ли чего о сыне Бейбуры, Бамсы Бейреке?

Бейрек молвил:

— Нет, купцы, я не из огузов. Я странник — бездомный, безродный. Но когда вы вернетесь обратно, в огузские земли, скажите белобородому отцу Бейрека, его седовласой матери, сестрам его, а еще дочери Бейбеджана Банучичек — пусть не ждут Бейрека: он не вернется. Пусть отец заколет его жеребца, приготовит из него плов, мать и сестры пусть снимут черное, наденут голубое, справят последний траур по Бейреку. Пусть найдут жениха его невесте: кто ей понравится, кого она полюбит, пусть за того выходит. А Бейрек, скажите, ушел туда, откуда не возвращаются.

Старый купец отвечал:

— Бедный Бейрек! Умер на чужбине!

Потом он достал из хурджина узелок и протянул его Бейреку.

— Странник, — молвил он, — может, путь твой пройдет мимо могилы Бейрека. Тогда положишь на нее вот это. Это наша земля. Жизнь торговых людей проходит в чужих краях, вот мы и возим нашу землю с собою: если придется умереть на чужбине, пусть на нашу могилу бросят хоть горстку родной земли. Возьми и будь здоров!

Караван удалился.

Бейрек долго смотрел ему вслед, потом развязал узелок. Уткнулся лицом в землю в своей горсти, задохнулся, прошептал:

— Запах полыни!

И вдруг понял он, что больше не может здесь оставаться. Сорвался с места и как безумный побежал. Перепрыгивал через откосы, обрывы…

Со стены из белой башни Сельджан-хатун увидела убегающего Бейрека, заметалась, как раненая птица. Она готова была взлететь с ограды. Хотела позвать стражников, чтобы они догнали Бейрека, поймали, вернули. Но поняла, что все напрасно: не вернуть Бейрека! И Сельджан-хатун с бесконечной тоской смотрела вослед исчезающему вдалеке.

Бейрек добежал до ущелья, огляделся вокруг. Увидел невдалеке табун лошадей. От табуна отделился конь, подбежал к нему. Бейрек посмотрел — и узнал своего Серого жеребца. Когда Бейрек попал в плен, Серый жеребец чутьем разыскал хозяина, прибился к табуну Кара Арслана, стал добровольным пленником.

Серый жеребец издалека учуял Бейрека, подскакал к нему и, встав на дыбы, заржал. Поднял он голову, поднял одно ухо и встал перед Бейреком. Бейрек обнял коня. Поцеловал его в оба глаза, вскочил ему на спину.

— Я не назову тебя конем — назову братом. Ближе брата: товарищем назову! Товарищ мой, отвези меня в родные края, — молвил он и помчался как ветер.

В крепости хватились Бейрека, узнали, что он сбежал, хотели догнать, но когда направились к воротам, Сельджан-хатун потянула за веревку, ворота закрылись, всадники остались внутри ограды.

А Бейрек на Сером жеребце скакал много дней, много ночей и добрался наконец до земли огузской. Первым ему встретился озан — певец.

Бейрек сказал озану:

— Озан, у кого что болит, тот о том и говорит. Скажу и я. С кобзой на груди из края в край, от племени к племени ходит озан. Кто мужествен, кто слаб — знает озан. Да будет место озану в нашем народе всегда!

Озан отвечал:

— Спасибо, джигит, да будет и твоя жизнь радостной, чело — ясным. Да обойдет тебя любая беда!

Бейрек спросил:

— Озан, куда ты идешь?

Озан отвечал:

— Джигит, на свадьбу иду.

— А чья свадьба?

— Сын Яртаджыка Ялынджык берет в жены невесту пропавшего Бамсы Бейрека Банучичек.

— Ялынджык?

— Да. — И озан рассказал Бейреку, что тут к чему.

Бейрек молвил:

— Озан, уступи мне кобзу. Я в залог оставлю тебе коня, сохрани его: я приду, заплачу тебе, а коня заберу.

Озан отвечал:

— Добро! Голоса я не лишился, горла не простудил, да еще и конем обзавелся.

Озан дал Бейреку кобзу, и Бейрек продолжал путь.

Дошел он до подножия Высокой горы и увидел, что Гараджа Чабан набрал у дороги груду камней и продолжает набирать их. Бейрек его узнал, а Гараджа Чабан Бейрека не узнал.

Бейрек молвил:

— Да будет светел твой лик, пастух, да будет благословен хлеб, который ты делил с Бейреком.

Оттуда Бейрек прибыл в свой удел — на окраину земли огузской. Пришел к роднику, под ивы. Видит, у родника его младшая сестра Гюнель: пришла по воду.

Гюнель плакала и причитала:

— Бейрек, брат мой, свадьба твоя омрачилась!…

Нашла тоска на Бейрека, слезы закапали из глаз. Заиграл он на кобзе, заговорил. Послушаем, что он говорил:

— Скажи, девица, о чем ты плачешь, о чем стонешь? Душа моя горит, нет мне покоя! Что же случилось? Или твой брат погиб и сердце охвачено болью? О чем ты так плачешь, причитаешь, кого оплакиваешь, девушка?

Гюнель отвечала:

— Не играй, озан, не пой, озан. К чему это мне, несчастной девице, озан? Видишь ли эту гору? Там росли яблони моего брата Бейрека. Видишь ли эти воды? Из них пил мой брат Бейрек. Видишь ли табун? На тех конях ездил мой брат Бейрек. Скажи, озан, когда переходил ты лежащую напротив гору, не встретил ли джигита, чье имя — Бейрек? Лишилась я единственного брата, озан, а ты не знаешь! Верное мое сердце ранено, высокие мои утесы обрушились, тенистое мое дерево срублено, озан, а ты не знаешь! Не играй, озан, не пой, озан! К чему это мне, несчастной девице, озан? Вон там, невдалеке, свадьбу справляют. Проходи, иди туда, озан!

Бейрек прошел мимо, подошел к дому. Видит, сестры его Айсель и Гюнай одеты в черное, плачут. Бейрек сказал:

— Девушки, нет ли у вас простокваши или каймака, лаваша или хлеба? Три дня я в дороге, накормите меня. Не пройдет и трех дней, как я вас обрадую.

Гюнай принесла еду. Накормила Бейрека досыта. Бейрек молвил:

— Во имя вашего брата дайте мне старый кафтан, если есть: я пойду на свадьбу. Если на свадьбе мне достанется кафтан, я верну ваш.

Айсель пошла, принесла кафтан Бейрека, дала ему. Бейрек взял, надел, кафтан пришелся ему впору, полы по росту, рукав по руке. Старшей сестре Айсель он напомнил Бейрека. Глаза ее, окруженные черной каймой, наполнились кровавыми слезами. Она молвила:

— Если б не запали твои глаза, окруженные черной каймой, назвала б я тебя Бейреком. Не закрыла бы лицо черная борода, не побелели бы руки, назвала б я тебя Бейреком. И походкой, и повадкой, и взором напоминаешь ты мне Бейрека. Оживил ты мои воспоминания, озан, обрадовал ты меня, озан! Гюнай молвила:

— О мой озан, откуда ты пришел? С тех пор, как исчез Бейрек, сюда ни один озан не приходил, кафтана не просил.

Бейрек подумал:

«Девушки едва не узнали меня в этом кафтане. Так и огузские джигиты узнают. Пусть до поры не узнают: посмотрю, кто мне друг, кто враг».

Он стянул с себя кафтан, бросил его девушке, сказал:

— Да ну вас с вашим Бейреком! Дали мне один драный кафтан — заморочили голову!

Нашел он старый мешок из верблюжьего вьюка, сделал в нем дыру, надел себе на шею, притворился безумным, пришел на свадьбу.

На свадебном пиру стучал Гавалдаш, гулко грохали нагара, пели золотые трубы, разносились звуки зурны. Одни джигиты водили хоровод, другие пускали стрелы.

Свадебное пиршество было в скалах Гобустана, и мишенью для стрелков были выбитые на скалах изображения быков, коз, оленей. Сейчас все целились в изображение быка на большой скале, вернее, в перстень, прилепленный клейким саккызом прямо посередке.

Притворяясь безумным, одетый в рубище, Бейрек подошел, встал в стороне, стал наблюдать за стрелками.

Как выпустит стрелу Карабудаг, Бейрек приговаривает:

— Да не ослабеет десница твоя!

Как выстрелит сын Газана Турал, Бейрек приговаривает:

— Да не ослабеет десница твоя!

Аман, Дондар стреляли — Бейрек приговаривал:

— Не ослабеют десницы ваши!

Дошла очередь до Ялынджыка. Выстрелил Ялынджык — Бейрек сказал:

— Да отсохнет десница твоя, да сгниют персты твои! Свинья, сын свиньи! Разве пристало свинье пускать стрелу в быка?

Услышав эти слова, джигиты рассмеялись, а Ялынджык вспыхнул и сердито молвил:

— Эй, безумный озан, откуда ты взялся? Кто ты таков, что смеешь говорить мне это?

Бейрек ответил:

— Да будешь ты жертвой джигитов! Стрелять не умеешь — чего ж лезешь вместе с другими? Разве лук так натягивают?

Ялынджык молвил:

— Ладно, безумный, поди натяни мой лук, посмотрим, как ты это сделаешь. А не натянешь — убью тебя.

Бейрек взял лук, натянул, лук разломился пополам. Бейрек бросил обломки перед Ялынджыком:

— На ровном месте стрелять в жаворонков он годится, — молвил Бейрек.

Ялынджык еще пуще разозлился, но виду не показал.

— Лежит без дела лук Бейрека, подите принесите безумному, — сказал он.

Принесли. Увидев свой лук, Бейрек опечалился, взял его в руки, поцеловал.

— Джигиты, — сказал он, — из любви к вам натяну я лук, пущу стрелу.

Одной стрелой попал он в перстень, расколол его. Увидев это, джигиты захлопали в ладоши, рассмеялись. Сидящий в сторонке на высоком месте Газан велел привести Бейрека. Бейрек подошел, наклонил голову, прижал руку к груди, приветствовал хана.

Газан молвил:

— Эй, безумный озан! Нам понравилось, как ты стреляешь. С тех пор как ушел Бейрек, никто не мог натянуть его лук. Раз ты выказал такую доблесть, проси чего хочешь. Одежду или шатер, золото или деньги, баранов, верблюдов, лошадей проси. Все дам!

Бейрек отвечал:

— Повелитель! Я прошу у тебя одного: позволь мне пойти туда, где готовят пищу, я голоден.

Газан рассмеялся:

— Безумный озан отверг богатство, — молвил он и обратился к джигитам: — На сегодня я уступаю ему свое главенство. Пусть идет куда хочет, делает что хочет.

Бейрек пошел, заглянул в котлы, позвал слуг:

— Отнесите, раздайте еду беднякам, сиротам, — сказал он. — Где женщины? Отведите меня к ним!

Один из слуг пришел к Газану:

— Повелитель, — молвил он, — безумный озан раздал еду беднякам и сиротам. А теперь хочет пойти к девицам.

Газан отвечал:

— Пусть делает что хочет. Хочет пойти к девицам пусть идет. Он не выглядит обидчиком.

Бейрек пришел к шатру, где сидели девушки, женщины, прогнал зурначей, барабанщиков.

— Я сам буду играть, — сказал он, достал из-под рубашки кобзу, сел у входа в шатер.

Статная Бурла-хатун гневно молвила:

— Эй, безумный! Пристойно ли без спроса идти туда, где сидят женщины и девицы?

Бейрек отвечал:

— Госпожа, мне позволил это сам Газан-хан. Никто не смеет мне перечить.

Бурла-хатун молвила, обращаясь к женщинам:

— Раз ему позволил Газан, пусть сидит. — Потом спросила у Бейрека: Будь по-твоему, безумный озан, но чего ты хочешь?

Бейрек отвечал:

— Госпожа, я хочу сыграть на кобзе и хочу, чтоб невеста сплясала.

Банучичек, закрывшая лицо красной вуалью, сидела за занавеской, ее не было видно. Женщины пошептались. Бурла-хатун шепнула Гысырдже Енге:

— Гысырджа Енгя, встань, спляши! Откуда ему знать, безумному, кто невеста?

Гысырджа Енгя встала, сказала:

— Играй, безумный озан! Играй, я буду плясать, я невеста.

Бейрек заиграл на кобзе. Гысырджа Енгя пошла в пляс. Играя на кобзе, Бейрек приговаривал:

— Из-за угла на тебя смотрят погонщики, следят, в какое ущелье ты пошла, смотрят, по какой дороге ты вернешься. Иди к ним, они исполнят твое желание. Я же поклялся, что не буду ездить на бесплодной кобыле.

Женщины тихо пересмеивались под своими чадрами. Бейрек продолжал:

— Гысырджа Енгя, к чему ты мне? Пусть встанет та, что выходит замуж, пусть хлопает в ладоши и пляшет, а я буду играть на кобзе.

Гысырджа Енгя сказала:

— О, каков безумец! Говорит так, будто все видит насквозь.

Одна женщина прошептала Фатьме Брюхатой:

— Встань, спляши!

На лицо Фатьмы Брюхатой накинули белую вуаль, скрыли лицо ее. Фатьма вышла на середину и сказала:

— Играй, безумный озан, я спляшу, я — невеста!

Бейрек, перебирая струны кобзы, заговорил:

— Да разве за домом твоим не ущелье? Да разве пса твоего зовут не Бераджук? Да разве тебя не зовут Брюхатой Фатьмой, у которой дюжина ребятишек? Ступай, садись на место! Я-то хорошо тебя знаю и поклялся, что не сяду на жеребую кобылу. Пусть встанет невеста, я буду играть на кобзе, а она пусть хлопает в ладоши и пляшет. От таких слов Фатьма вышла из себя:

— О, этот безумец всех нас опозорит! — воскликнула она и обратилась к Банучичек: — Встань, девица! Будешь плясать — пляши, не будешь — хоть в аду гори! Ты знала, что после Бейрека тебе добра не будет!

Бурла-хатун молвила:

— Встань, девушка, спляши.

Что тут делать? Банучичек встала, спрятала руки в рукава, чтобы чужой не увидел кольцо на пальце — кольцо Бейрека, вышла на середину и сказала:

— Играй, безумный озан, это я выхожу замуж. Играй, я спляшу.

Бейрек отвечал:

— Да, это ты. А зачем ты прячешь руки? Наверное, по воду ходила, был мороз, и пальцы у тебя обмерзли и отвалились. Руки у тебя безобразные, вот ты их и прячешь. Беспалая девица, тебе выходить замуж — позор!

Банучичек нахмурилась.

— Эй, безумный озан, — молвила она, — кем я опозорена, что ты уличаешь меня?

Она открыла свою белую, как серебро, кисть руки, блеснул перстень, надетый Бейреком.

Бейрек узнал свой перстень, сказал:

— С тех пор как ушел Бейрек, поднималась ли ты на вершины высоких холмов, девица? Смотрела ли ты на дальние дороги, девица? Рвала ли ты свои черные как ночь волосы, девица? Проливала ли ты горькие слезы из своих ясных очей, девица? Спрашивала ли ты у мимо идущих о Бейреке, девица?

Банучичек, плача, отвечала:

— Рыдала я, озан, причитала, озан, сколько лет ждала, озан, — не вернулся мой сокол! Не замуж я выхожу, озан, в могилу ухожу. Пощади, озан, не растравляй мою рану…

Бейрек молвил:

— Девица, кто подарил тебе золотое кольцо, что у тебя на пальце? Дай его мне. Я знаю его.

Девушка отвечала:

— Нет, золотое кольцо не твое. У золотого кольца много примет. Их знает тот, кто дарил. Ты не можешь их знать.

Бейрек снова заиграл на кобзе и заговорил:

— Светлым утром не сел ли я на Серого жеребца? Не пригнал ли я к твоему шатру джейрана? Не позвала ли ты меня к себе? Не скакали ли мы конь о конь, не пускали ли стрелы, не боролись ли с тобой? Не обнял ли я тебя крепко? Не поцеловал ли я тебя трижды? Не надел ли тебе на палец золотое кольцо? Не я ли Бамсы Бейрек, которого ты полюбила?

Банучичек подняла накидку, побледнела, губы ее задрожали, в смятении и страхе посмотрела она на постаревшее лицо Бейрека, на его запавшие глаза, поседевшие волосы. Как завороженная сделала к нему два шага. Бейрек протянул ей руку, раскрыл ладонь — на ладони была полынь, смешанная с землей. Запах полыни ударил в ноздри Банучичек. Она прошептала:

— Запах полыни!

Кинулась она к Бейреку, потом вдруг остановилась, выбежала из шатра, вскочила на коня.

Банучичек вскочила на коня, хлестнула его плетью, поскакала мимо гостей, собравшихся на свадьбу, мимо джигитов, собравшихся на стрельбище, мимо удивленно взиравших на нее Газана, Турала, Карабудага, пронеслась над лежащим поодаль пьяным Дели Кочаром, мимо растерянного, ошеломленного Ялынджыка, по полям и лугам доскакала до удела Баят.

Ослепший Бейбура и жена его Айна Мелек, как обычно, сидели на камне у границ удела. Банучичек проскочила мимо них, дернула коня за уздечку. Конь встал на дыбы. Банучичек крикнула:

— О мои свекор и свекровь! Ваша гора обрушилась — поднялась она наконец! Ваши воды пересохли — зажурчали они наконец! Ваш сын Бейрек пропал — вернулся он наконец! Свекор, свекровь, что вы дадите мне за радостную весть?

Бейбура вскочил с места:

— Да умру я ради твоего языка, невестушка! Если твои слова ложны, пусть станут правдой, невестушка!

Тут прискакали джигиты и сам Бейрек. Газан молвил:

— Магарыч, Бейбура, сын твой вернулся!

Бейбура отвечал:

— Как я узнаю, мой ли это сын? Пусть он порежет мизинец и смажет кровью мои глаза. Если они откроются, то это мой сын Бейрек.

Бейрек быстро резнул себя по мизинцу, помазал кровью глаза отца, и глаза Бейбуры открылись. Бейбура сказал:

— Сын, свет моих очей, сила моих рук, опора моего жилища, сын!

Айна Мелек сказала:

— Цветок моей дочери-невесты, сын!

Отец, мать, сестры обнимали Бейрека, плакали и смеялись, смеялись и плакали.

Газан, поглядев на Банучичек, на Бейрека, молвил:

— Ну что ж, достигайте цели своих стремлений!

Бейрек ответил:

— Нет, есть у меня еще одно дело. Пока его не свершу, не достигну цели. Где Ялынджык?

Бейрек повернул коня обратно. Джигиты поскакали за ним.

Ялынджык тоже вскочил на коня. Он бежал. Он скакал, оглядываясь назад. Бейрек настигал, Ялынджык убегал. Конь Ялынджыка скакал быстрее, и расстояние между ними увеличивалось. Вот уже Бейрек остался позади, исчез из виду. Но как раз в тот момент, когда Ялынджык достиг подножия Высокой горы, Гараджа Чабан стал забрасывать его камнями. Конь Ялынджыка споткнулся, упал. Ялынджык соскочил с коня, побежал, влетел в заросли камыша, укрылся там.

Бейрек доскакал сюда. Не нашел Ялынджыка. Гараджа Чабан сказал:

— Не тревожься. Он в камышах. Сейчас вытащим его оттуда.

Гараджа Чабан ударил по огниву, высек огонь, поджег камыши. Пламя охватило заросли. Оттуда послышались вопли. В обгоревшей, висящей лохмотьями одежде, покрытый хлопьями сажи, Ялынджык, хромая, выбрался из камышей. Подоспевшие джигиты, увидев его такого, расхохотались. Теперь Ялынджык не был страшен, он был жалок. Он упал в ноги Бейреку.

Бейрек обнажил меч. Ялынджык заплетающимся языком прошептал:

— Пощади, не убивай меня!

Бейрек сказал:

— Я не убиваю тебя, глупец, встань! Пройди под моим мечом!

Ялынджык прошел под мечом Бейрека. Бейрек сказал:

— Уходи. Я прощаю тебя.

Деде Коркут говорит:

— Бейрек вернулся из плена, сыграл свадьбу, привел Банучичек в свадебный шатер. Сестру Бейрека Гюнель обручили с сыном Газана Туралом. Гараджа Чабан тоже женился, у него родился сын. Мы отпраздновали это, мы играли и пели. Нам казалось, печальные дни огузского племени позади. Откуда нам было знать, что самая большая беда еще впереди? Откуда нам было знать, что на головы наши свалится еще столько бед, что наша земля увидит еще столько горя…

…В шатре Алп Аруза человек под черным башлыком сообщал ему новые вести, а у того с усов капала кровь. Аруз хлопнул в ладони, позвал слугу:

— Пошлите людей ко всем джигитам, которые в кровном родстве со мной. Пусть приедут. Пусть приедет Аман, Денё Билмез, Дюлек Вуран, Дели Кочар.

Джигиты приехали, вошли в шатер Алп Аруза. Вечно пьяный Дели Кочар, шатаясь, слез с коня, вошел шатаясь.

Алп Аруз приветствовал джигитов и молвил:

— Джигиты, вы знаете ли, для чего я вас созвал?

Отвечали:

— Не знаем.

Алп Аруз молвил:

— Из всех огузов я вызвал только вас, мою кровную родню. В такой час сердце мое доверяет только вам. Вы знаете, что мой племянник Газан никогда меня не любил, а теперь стал мне открытым врагом. Значит, он и ваш враг. Вот и Бейрек вернулся. Сила Газана возросла вдвое. Бейрек на свадьбу нас не позвал, прямо выказал неприязнь к нам. Что же вы скажете, джигиты? Что собираетесь делать?

Дели Кочар мутным взглядом посмотрел на Аруза, ответил:

— Что мы скажем? Раз ты Газану враг, значит, и мы враги!

Аруз молвил:

— Джигиты, поклянитесь!

Джигиты воздели руки:

— Твоему другу — друзья, врагу — враги! — сказали они.

Дели Кочар заснул.

Взглянув на него, Алп Аруз заметил:

— Бейрек взял у нас девушку, он — зять Дели Кочара. Но он — правая рука Газана. Давайте напишем ему письмо от имени Кочара: мол, приезжай, помири нас с Газаном. Завлечем его сюда. Захочет быть с нами — хорошо. Нет — я схвачу его за бороду, а вы рубите мечами! Так избавимся от Бейрека. А там и с Газаном справимся.

Написали Бейреку письмо. Полусонного, полупьяного Дели Кочара заставили поставить подпись.

Отправили письмо.

В край Баят от Аруза прибыл человек, вошел к Бейреку.

— Джигит, Аруз шлет тебе привет! Сказал: пусть Бейрек сделает милость, приедет, помирит нас с Газаном, — молвил он. — А вот письмо от Дели Кочара.

Бейрек отвечал:

— Ладно!

Сел на коня, приехал к Арузу, вошел в шатер, где сидели джигиты, поздоровался, сел рядом с Арузом. Аруз сказал Бейреку:

— Знаешь ли ты, Бейрек, зачем мы тебя позвали?

— Зачем?

Аруз продолжал:

— Все сидящие здесь джигиты восстали против Газана и поклялись в том. Поклянись и ты!

Бейрек огляделся, увидел настороженные, недобрые взгляды, воздел руки и сказал:

— Клянусь, что никогда не восстану против Газана. Много я питался милостями Газана. Если не признаю этого, пусть они встанут перед оком моим. Много я ездил на коне Газана. Если не признаю этого, пусть седло будет мне гробом. Много я надевал кафтанов Газана. Если не признаю этого, пусть будут мне саваном. Дом Газана я считал своим домом, его очаг — своим очагом. Когда он плакал, плакал и я, когда он смеялся, я смеялся с ним. Не отрекусь от Газана, так и знайте!

Аруз схватил Бейрека за бороду. Бейрек не шелохнулся, не двинулся с места. Аруз посмотрел на джигитов, сделал им знак. Джигиты обнажили мечи, но никто не поднял руки на Бейрека.

Бейрек молвил:

— Аруз, знал бы я, что ты сотворишь со мной такое, надел бы железную броню, препоясался булатным мечом, взял с собой яснооких джигитов. Знал бы я — разве так пришел бы к тебе? Обманом захватить мужа — дело женщины. От своей ли жены научился ты этому?

Аруз отвечал:

— Не мели попусту! Не проливай свою кровь, как воду. Поклянись, как тебе велят.

Бейрек молвил:

— Голову сложу за Газана. Сколько лет был я пленником — от друзей своих, от народа не отрекся. И теперь не отрекусь. Хоть на сто кусков меня разруби!

Аруз посмотрел на джигитов — видит, никто не трогается с места, сам обнажил свой черный меч, ударил Бейрека по правому плечу, облилось оно кровью. Голова Бейрека опустилась. Джигиты тихо разошлись. Каждый сел на своего коня. Бейрека тоже посадили на его коня, сзади него посадили человека, он поддерживал тело Бейрека, довез до его удела, положил на землю, укрыл буркой и ускакал.

Бейрек застонал, Банучичек прибежала на стон. Увидела залитого кровью Бейрека, обмерла. Бейрек тяжело дышал. Он спешил поведать о происшедшем.

— Любимая, — молвил он, — не медли. Скачи в дом Газана, скажи: Бейрек приказал тебе долго жить. Скажи, пусть не прощает мою кровь дяде своему предателю Арузу. Скажи: пока Аруз со своими мерзавцами не явился сюда, не разграбил и не разрушил все, пусть Газан сам к нему нагрянет. Я ухожу, оставлю Газану тебя, сестер моих, старого отца моего и мать, пусть он это знает.

Так сказал Бейрек и закрыл глаза. Банучичек, рыдая, упала на труп.

…И Газан рыдал, утирая глаза рукавом. И джигиты плакали рядом с ним.

На вершине Высокой горы плакал Гараджа Чабан, осыпая себя камнями.

У родника, под ивой, плакала Гюнель. Турал хотел утешить ее, но не мог.

Газан удалился к себе и велел никого не пускать.

Турал подошел к Гылбашу.

— Гылбаш, отец семь дней не выходит, — молвил он. — Может, ты бы к нему вошел?

Гылбаш отвечал:

— Ты сын, ты и войди!

Они вошли к Газану вдвоем. Турал молвил:

— Отец, мы лишились славного джигита. Он сложил свою голову за нас. Завещал тебе не прощать его крови, отомстить за нее. Что выйдет из плача? Пойдем посчитаемся со злодеями, отомстим за кровь Бейрека!

Газан поднял голову:

— Да, кровь за кровь, сын мой! — отвечал он. — Теперь и ты говоришь это. Значит, быть посему. Гылбаш, скачи, пусть вьючат на коней запасы оружия. Пусть джигиты будут готовы.

И джигиты вооружились, снарядились, сели на коней. Подвели каурого коня — Газан сел в седло. Запели трубы, ударили барабаны.

Не различая дня и ночи, шло войско.

Газан наклонился к сыну.

— Сын мой Турал, — молвил он, — эта битва будет роковой. Или они нас, или мы их. Нужно, чтобы в этой битве ты проявил доблесть, был мне опорой, заменил Бейрека.

Турал оглянулся. Плачущая Гюнель вышла за пределы края Баят и смотрела вослед Туралу.

До Аруза и его людей дошла весть. И они вооружились, снарядились, сели на коней, выехали навстречу Газану. Началась битва. Зеленогрудые древние горы такой схватки не знали. Глубокие тесные ущелья такого побоища не ведали.

Стоявший на вершине холма Деде Коркут умолял джигитов прекратить братоубийственную бойню. Никто не слушал его.

Алп Аруз погнал коня навстречу Газану, закричал:

— Эй, Газан, ты мой противник! Ступай сюда, я снесу тебе голову и брошу псам!

— Эй, Аруз, ты мой противник! — крикнул Газан. — Ступай сюда, я покажу тебе, как подлым коварством губить храбрых мужей!

Аруз ударил Газана мечом, но даже не ранил его — промахнулся. Дошла очередь до Газана. Острым копьем он пронзил грудь Аруза, сбросил его с коня на землю, обнажил меч, хотел отрубить ему голову, как вдруг взор его упал на Турала. Газан увидел полные ужаса глаза сына и в ту же минуту принял решение. Указав на Аруза, он произнес:

— Сын мой Турал, голову ему отрубишь ты!

Газан ускакал, врезался в гущу боя: будто в стаю черных гусей ворвался сокол.

Турал слез с коня, поднял меч, но опустить не смог. Он увидел глаза Аруза, молящие о пощаде, вложил меч в ножны, вскочил на коня, поскакал. Аруз медленно приподнялся на локте, из последних сил наложил стрелу на лук, прицелился в удаляющегося Турала. Выстрелил. Стрела задела спину Турала, полилась алая кровь. Он обнял коня за шею, приник к его гриве, ноги его не оставили стремян, он остался на весу… Конь вынес раненого хозяина с поля битвы, поскакал в сторону гор. Увидев, что стрела достигла цели, Аруз довольно улыбнулся, но от боли рот его искривился, голова склонилась набок, он испустил дух.

На поле гибли джигиты.

И конь Газана, и сам Газан были ранены.

Карабудаг погиб, Аман погиб, Дондар погиб.

И джигиты, и кони падали один за другим.

…Всадник под черным башлыком все еще вертелся на поле боя. Ему навстречу выехал джигит под белым башлыком, ударил его мечом, скинул с коня, хлынула кровь. Когда всадник под черным башлыком свалился на землю, башлык с его лица упал. Это был Ялынджык. Собрав последние силы, он вонзил копье в спину джигита под белым башлыком. Джигит упал с коня, растянулся на земле. Ялынджык умирал, но в смертный час он хотел узнать, кто убил его и кого убил он. Слабым движением руки он отвел с лица противника белую накидку. Это была Банучичек. Она умерла.

В тот же миг и Ялынджык испустил дух и, упав у ног Банучичек, стал недвижим.

Людские тела, конские туши каменели, превращались в статуи.

Однако и статуи теряли очертания, превращались в груды камня. Теперь на широком поле не осталось ничего, кроме причудливых каменных глыб.

Стоящий на вершине холма Деде Коркут плакал, закрыв лицо руками.

Конь Турала скакал, уносил хозяина далеко в горы.

Меж каменных груд на поле бродили плачущие девушки, женщины, старухи с распущенными волосами. Среди них была и статная Бурла-хатун, и Гюнель. Женщины выкрикивали имена джигитов и причитали:

— О Газан! О Аруз! О Аман! О Карабудаг! О Турал!…

Деде Коркут, сидя у своей могилы, играл на кобзе. Его повествование подошло к концу. Деде Коркут говорил:

— Где славные джигиты, о которых я поведал? Где те, кто твердил: весь мир — мой? Смерть взяла, а земля скрыла. За кем остался тленный мир? Земная жизнь, ты приходишь и уходишь. Твой конец — смерть, о земная жизнь! Старый Коркут, ты умираешь, знай это. Караван ушел, ты опоздал, знай это. Сколько ни живи, конец — смерть, исход — разлука.

Деде Коркут кончил говорить, отложил кобзу, спокойно посмотрел на свою могилу, медленно вошел в нее, лег. Из чащи лесной выползла пестрая змея и, шипя, поползла к могиле. Деде Коркут, закрыв глаза, ждал. Вдруг издалека послышались голоса, он поднял голову.

К нему шли старая женщина и юная девушка. У обеих волосы были растрепаны, обе плакали, причитали. Одна из них была статная Бурла-хатун, другая — Гюнель. Бурла-хатун заклинала:

— Текут воды твои, гора Газылык. Пусть остановятся! Растут травы твои, гора Газылык. Пусть остановятся! Бегут олени твои, гора Газылык. Пусть остановятся!

И природа покорялась материнскому заклятию: текущие воды пересыхали, травы желтели, цветы увядали, олени падали на бегу.

Бурла-хатун говорила.

— Где ты, мой сын, мой Турал? Среди мертвых я тебя не нашла, среди раненых не сыскала. Рухнул ли ты с отвесных скал? Стал ли добычей льва в камышовых зарослях? Сын мой, сын, о мой сын, где ты, знала бы я! Травы-чеснока я не вкушала, а утроба моя горит. Желтая змея меня не коснулась, а белое тело мое чахнет. Единственного сына моего не видать рвется моя печень! Мало ли мне было горя с Газаном! Дал мне господь горевать и о сыне. Стада красных верблюдов прошли. Прошли и их верблюжата с ревом. Моего верблюжонка я лишилась, реветь ли мне? Табуны кавказских коней прошли. Прошли и их жеребята с ржанием. Моего жеребенка я лишилась, ржать ли и мне? Отары белых овец прошли. Прошли и их ягнята, блея. Моего ягненка я лишилась, блеять ли и мне? Сын мой, господи, куда девался? Ответь хоть ты!

Они подошли к Деде Коркуту. Но Деде Коркут не смотрел на них. Деде смотрел — по ту сторону горы вороны и ястребы то взвивались в небо, то снова падали вниз. Деде Коркут сказал Бурле-хатун:

— Ханум, — сказал он, — пойдем на солнечную сторону горы.

Они поднялись на вершину, спустились в долину. Увидели, что Турал лежит в ущелье. И конь с ним рядом.

Вороны-стервятники, привлеченные запахом крови, пытаются сесть на парня, но конь, брыкаясь, отгоняет их.

Бурла-хатун бросилась на тело своего сына.

Деде-Коркут осмотрел рану Турала.

— Ханум, не бойся этой раны, — молвил он. — От такой раны парень не умрет. Материнское молоко и горный цветок — вот снадобье для его раны.

Потом он сказал Гюнель:

— Дочка, поднимись на гору, нарви цветов, принеси и приложи к ране жениха.

Гюнель, прикрываясь от взоров горного пика чадрой, вскарабкалась по склону. Грудь горы была совершенно голой — ни травинки, ни цветочка. Сколько ни ходила Гюнель, ничего не нашла.

Бурла-хатун сдавила грудь, давно не знавшую молока. Молока не было. Снова сдавила. Молока не было. В третий раз сдавила. Закапало молоко, смешанное с кровью.

Мать брызнула три капли на губы Турала.

Обращаясь к утесу, на котором не росло ни травинки, ни цветочка, Гюнель взмолилась:

— Мой высокий утес, мой прекрасный утес! Матушка моя говорила, что ты для всех нас, огузских девушек, — свекор. Не пожалей для раненого джигита травы и цветов, гора Газылык!

В тот же миг утес покрылся цветами и травами, зеленое смешалось с желтым, желтое — с красным. Гюнель стала рвать траву, собирать цветы, подбежала к Туралу, выжала из цветов сок, капнула две-три капли на рану Турала.

Турал медленно открыл глаза, в тумане увидел свою мать, увидел возлюбленную, увидел Деде Коркута, увидел своего верного коня, цветущие долы, чистое небо, увидел мир, улыбнулся.

Деде Коркут, Бурла-хатун, Гюнель и Турал спустились с горы. На поле битвы все изменилось.

Гараджа Чабан перекатывал безликие камни в сторону. На очищенной от камней пустоши на паре быков люди вспахивали землю, покрикивая: «Холавар!» Гараджа Чабан в тяжком поту очищал землю от каменных осколков. Ему помогал сын его, подросток.

Деде Коркут молвил:

— Чабан, друг мой, что ты такое делаешь?

Гараджа Чабан отвечал:

— Очищаю землю, Деде Коркут. Ты знаешь, что сказал мне мой сынок? Полно, говорит, отец, кочевать, воевать. И я подумал: а ведь он прав! Обоснуемся на этой земле раз и навсегда, будем пахать эту землю, сеять, жать, есть, пить. Как по-твоему, Деде?

Деде Коркут молвил:

— Чабан, ты прав! Земля наша вынесла много горя. Много погибло наших воинов, джигитов. Я было совсем помирать собрался — вижу, не все мы погибли! Мы еще живы и будем жить, останемся, умножимся. Сын у тебя как львенок, он тебе опора, защита!

Чабан спросил:

— Деде, этот мальчик заслужил ли имя?

Деде Коркут отвечал:

— Да, он достоин имени. На этом поле большая рать полегла, малая рать уцелела. И видишь, оставшиеся борются! Среди них твой сын. Я даю ему имя Азер — «малая рать». Пусть будет больше Азеров, пусть дадут они жизнь этой земле!

Деде Коркут взглянул на Азера и еще сказал. Послушаем, что он сказал.

— Сынок, Азер, знай: чтобы земля стала отчизной, стала отечеством, нужны два дела. Первое: в эту землю надо сеять, с этой земли собирать. И второе: надо ее защищать от врагов. Землю, которую ты не смог защитить, не стоит засевать, на ней не пожнешь урожая. А землю, которую ты не засевал, не стоит защищать.

Гараджа Чабан молвил:

— Сын мой, Азер, крепко запомни эти слова!

Деде Коркут продолжал:

— Чабан, ты затеял большое дело, хорошо за него взялся. Поднимись на гору, разведи на вершине три костра. Когда горит один костер, на пир народ собирается; когда два костра — защищаться от врага собирается. Пусть теперь, увидев три костра, все с сохой собираются. Пусть знают, что время идти работать!

Гараджа Чабан сел на коня, поскакал на вершину. Деде Коркут молвил работающим людям:

— Удачи вам! Да будет земля наша плодородна! Деревья наши тенистые да не иссохнут! Воды наши журчащие да не иссякнут! Чтобы не иссякала наша надежда! Чтобы не обламывались наши крылья! Пусть огонь наш горит вечно!

На вершине Высокой горы пылали три костра. Гараджа Чабан стоял у костров и радостно смотрел вокруг.

У подножия горы Деде Коркут, Бурла-хатун, Турал, Гюнель, Айсель, Азер и все, кто остался в живых, радостно смотрели на эти костры.

На вершине дальней горы тоже загорелись три костра.

И еще на одной горе.

На вершинах далеких-далеких гор пылало по три костра. Люди, горы огнями своими перекликались друг с другом.

Примечания

1

Деде — дед (тюркск.).

(обратно)

Оглавление

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ И ЕЕ ИСТОКАХ

Деде Коркут . .