«Один сезон в тайге»

Один сезон в тайге (fb2) - Один сезон в тайге 2971K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Константинович Рябицев

В.К. Рябицев Один сезон в тайге

Об авторе

Вадим Константинович Рябицев закончил кафедру зоологии Уральского государственного университета в 1970 году, и с того времени работает в Институте экологии растений и животных Уральского отделения Российской академии наук. Область его научных интересов ― экология, поведение и фауна птиц, а также функциональная организация природных сообществ. Со студенческих лет проводит исследования на Крайнем Севере, преимущественно в тундре Западной Сибири. В 1975 году защитил диссертацию кандидата, а в 1990 ― доктора биологических наук. Он автор более  120 научных публикаций и многих научно-популярных и публицистических статей, посвящённых птицам, природе и их сохранению. Совместно с коллегами Н.Н. Даниловым и В.Н. Рыжановским написал книгу «Птицы Ямала» (Москва, 1984). Организовав из коллег своего института авторский коллектив, В.К. Рябицев пишет с ними вместе популярную книгу «Природа Тюменского Севера» (Свердловск, 1991), книга обильно иллюстрирована цветными фотографиями. Его монография «Территориальные отношения и динамика сообществ птиц в Субарктике» (Екатеринбург, 1993) ― один из важнейших итогов его многолетних исследований на Севере.

Как и многие натуралисты, В.К.Рябицев с детства любит рисовать, особенно животных. Это умение пригодилось ему для создания иллюстрированного определителя «Птицы тундры» (Свердловск, 1986).

От автора

В наше время трудно найти человека, который не знаком со словом «экология». В выступлениях по радио, телевидению, в журнальных и газетных статьях то и дело встречаются такие выражения как «экологические проблемы», «экологический кризис», «экологические принципы». Широко известно «экологическое» «зелёное движение» со своими партиями, митингами, шествиями, международными организациями. И потому большинство тех, кто не связан прямо с наукой, понимает под экологией нечто связанное с охраной окружающей среды.

Постороннему человеку может показаться странным, если кто-то назовёт экологом человека, бегающего с сачком за насекомыми или считающего число травинок на одном квадратном метре луга. Хотя как раз это скорее  всего будет истинной правдой. Экология ― наука о взаимоотношениях организмов со средой их обитания и друг с другом, наука о природных сообществах. Разработка принципов охраны природы и среды существования человека ― это лишь одна из конечных, практических целей экологии. Пути, ведущие к этой цели, очень многообразны и далеко не всегда укладываются в рамки привычных представлений о том, какой должна быть серьёзная и практически важная наука, кто такие экологи и что они делают.

Работа экологов, как и большинства других научных работников ― это чаще всего кропотливый труд, лишённый внешней привлекательности. Может быть, поэтому популярных книг о том, как работают экологи, очень мало. Мне хотелось рассказать о работе экологов, которые познают законы живой природы, изучая птиц. А также и о самих птицах, особенно об их поведении и о том, зачем следует их изучать.

Работая с животными в их естественной среде обитания, сами исследователи тоже находятся в условиях более  или менее  близких к условиям обитания их объектов. Поэтому научная работа «в поле» ― это не только наблюдения и эксперименты, но ещё и экспедиционный быт самих исследователей, незапланированные события и неожиданные встречи. От каждого полевого сезона остаются свои, совершенно особенные впечатления, со своими неповторимыми оттенками и особым привкусом. Даже дым костра ― и тот каждый раз пахнет по-особому.

Эта книжка ― описание одной небольшой экспедиции. Хочется верить, что хотя бы в неполной мере мне удалось донести до читателя и вкус нашего поля, и содержание нашей работы, и даже смысл некоторых наших научных проблем. Это небольшой рассказ о жизни самых обычных лесных птиц, о мире, который их окружает, и о нас, кто изучает этих птиц.

1. Всё определяется целью

Сколько времени нужно на подготовку к экспедиции? Первые полярники и организаторы кругосветных плаваний тратили на это годы. Разрабатывали планы, маршруты. Исходя из них, подбирали состав экспедиции, продумывали и составляли списки необходимого оборудования и снаряжения ― от шхун или ездовых собак до пуговиц и гвоздей. А потом ― покупали, заказывали, изготовляли своими руками. И ставили крестики или галочки в своих списках. А временами вспоминали о чём-то и вносили новые записи.

Уверен, что общая схема подготовки к экспедиции, какого бы масштаба и какой бы трудности она ни была, не изменилась с далёких  доколумбовых времён.

Исходный пункт подготовки любого предприятия ― определение его цели. Цель диктует и маршрут, и место работы, и содержание списка того, что нужно с собой взять. Значит, я первым делом должен рассказать о целях нашей поездки.

Начну с отвлечённого  примера на экологическую тему.

Почему у нас, в средней полосе России, не растут пальмы, а берёзы  растут? Каждому школьнику ясно: берёзы  могут переносить зиму, а пальмы ― нет. Пальма ― растение вечнозелёное, и ей надо, чтобы всегда было тепло. Но ель ― тоже вечнозелёная, а у нас растёт. Ель и пальма похожи тем, что всегда зелены, а живут по-разному, в разных краях. Берёза и ель живут по соседству, но берёза  сбрасывает на зиму листву, а ель хвою ― нет. К одним и тем же условиям зимы берёза  и ель приспособились по-разному. Но ведь они совсем не родственны: одно лиственное, другое ― хвойное. Но вот другое дерево ― лиственница. Она ― дерево хвойное, а своею зимней наготой похожа на берёзу. Выходит, неродственные берёза  и лиственница имеют одинаковые приспособления к зиме, а родственные лиственница и ель в этом отношении различны.

Эти сходства и различия настолько очевидны, что изучать их не надо. Изучать в данном случае надо не «что?», а «почему?». Почему, например, хвоя ели может переживать зиму, а хвоя лиственницы ― нет. Чтобы ответить на этот вопрос, учёным пришлось досконально изучить строение хвоинок, их химический состав, форму и структуру растительных клеток и многое другое. И только при сравнении результатов такого изучения можно было говорить о том, что же позволяет одному дереву расти там, где не растёт другое, и почему два дерева, растущие рядом, так по-разному реагируют на одни и те же условия.

Итак, как я уже говорил, экология изучает взаимоотношения организмов между собой и со средой обитания. Но нельзя изучать организм как таковой, потому что его просто не существует. Есть деревья, кусты и травы, есть насекомые, рыбы и птицы. Ботаник изучает растения, энтомолог ― насекомых, ихтиолог ― рыб, орнитолог ― птиц. Если они изучают экологические проблемы на своих объектах, то все они ещё и экологи.

Так вот, мы ― орнитологи и экологи. Объекты нашей нынешней экспедиции ― пеночки, маленькие птицы. Внешне они очень похожи друг на друга ― пеночка-весничка и пеночка-таловка. А выбрали мы их вот почему.

Известно, что далёкие предки пеночек-весничек жили в Африке и южной Европе, потом они стали расселяться на север и на восток. В настоящее  время веснички гнездятся на огромном пространстве от запада Европы до Чукотки. Таловка ― уроженка южной Азии. Современная зона распространения (ареал) этого вида охватывает всю восточную и северную Сибирь, а также северную Европу вплоть до Скандинавии. Таким образом, по происхождению наши два вида пеночек совсем различны, а живут теперь вместе. Только на зиму улетают в разные стороны: весничка ― на юг Европы и в Африку, а таловка ― в юго-восточную Азию, то есть туда, где жили когда-то их предки.

Теперь весничка и таловка, обитая совместно, испытывают на себе одни и те же воздействия внешней среды. Как ― одинаково или по-разному приспособились эти два вида с такой разной и в то же время похожей судьбой к жизни в нашей тайге? Чтобы это узнать, надо изучить тех и других, а потом ― сравнить, как в нашем недавнем примере с хвоей лиственницы и ели.

Любой организм существует вовсе не в изоляции от себе подобных. Для каждой конкретной пеночки другие такие же пеночки ― это тоже среда обитания, как и деревья, насекомые, звери и все другие, кто живёт в том же лесу. Вот что нам предстоит изучать. Подробности ― дальше, по ходу дела.

Состав будущего отряда невелик, нас будет всего двое. Мой напарник по экспедиции ― Сергей. У нас уже есть опыт нескольких совместных экспедиций, так что можно считать, что мы сработались. Сергей всего на несколько лет моложе меня. Пеночки ― его первая самостоятельная тема. Именно ему предстоит разбираться в том, насколько таловка с весничкой различны или похожи, и почему. Этот подход называют сравнительной экологией. Мне же предстоит изучать в основном поведение этих же пеночек. Конечно, такое разделение довольно условно, мы будем делать общее  дело.

Когда цель ясна и определены объекты, выбираем место. Роемся в книгах, картах, расспрашиваем коллег, сопоставляем. Северные районы Урала находятся примерно посередине области совместного обитания наших пеночек. Лучшее  место ― Приполярный Урал, северная предгорная тайга: и веснички, и таловки там многочисленны. Объектов должно быть много.

Более  конкретный район выбираем из соображений удобства работы. Стационар должен располагаться в таком месте, куда можно сравнительно легко добраться в условиях весеннего бездорожья. К тому же близость посёлка гарантирует относительную доступность медицины, если, не дай бог, полевой аптечки и наших убогих медицинских знаний вдруг почему-то не хватит. До сих пор за годы наших экспедиций самой страшной болезнью была зубная боль. Но мало ли что может быть ещё. Если риск не является необходимым, лучше свести его до минимума. Если обнаружится просчёт с продуктами, посёлок с магазином тоже будет очень кстати.

Исходя из этих соображений, нас может устраивать сам посёлок у надёжной транспортной магистрали или его ближайшие окрестности. Но есть и другие требования к орнитологическому стационару, которые часто нас вынуждают забираться в неимоверную глушь. Стационар должен как можно меньше подвергаться пресловутому антропогенному воздействию, то есть быть подальше от тех мест, где грохочет техника, пасётся скот, бродят праздные или нехорошие люди, бегают собаки и кошки, которые нередко вспоминают, что они ― хищники, и соответственно себя ведут ― ловят наших птиц и разоряют гнёзда. Мы должны изучать жизнь наших объектов в естественной, ненарушенной среде. Иначе мы рискуем увидеть её  в искажённом виде.

И опять копаемся в книгах и картах, выспрашиваем коллег и знакомых. Наконец место выбрано: нам надо ехать на Кожим. Есть такая река, берущая начало из ледников и снежников Приполярного Урала и стекающая на запад, к Печоре. Там же станция Кожим и посёлок с таким же названием.

2. Поднимаем паруса

К экспедиции, если серьёзно, нужно готовиться долго. Мы долго и готовились ― всю зиму. И даже особый день себе отвели специально для подготовки к полю ― понедельник.

А такой работы было много. Из тонкого мелкоячеистого рыболовного полотна изготовляли паутинные сети для ловли птиц. Делали крохотные колечки из цветного пластика, чтобы надевать их на ноги пеночкам и потом узнавать каждую персонально по сочетанию этих цветных колец. Что-то надо было получить на институтском складе, что-то ― найти в магазинах или вообще неизвестно где. Список нужных вещей занимал семнадцать страниц записной книжки.

Но сколь бы тщательной ни была подготовка, перед отъездом всегда запарка. На последние дни приходятся обязательные дела ― разные бумаги, билеты, топографические карты, отправка груза и прочее .

Седьмого мая в ботаническом саду нашего института, прямо напротив нашего окна, запел соловей. В последние годы нам доводится слушать соловья только с пластинки, потому что весной, когда мы обычно уезжаем на север, соловьи ещё не прилетают с юга, а когда мы возвращаемся, они уже не поют. И вот надо же ― живой соловей.

Если спешить некуда, слушать соловья можно очень долго ― занятие приятное. Однако нам как-то не до этого. Соловей ещё добавил нам спешки. Ведь неспроста он прилетел так рано ― верная примета, что весна нынче очень торопится. Мы можем опоздать, пеночки окажутся на месте раньше нас, и тогда что-то важное в их жизни мы не увидим. Надо и нам торопиться.

И вот мы в пути. Наш поезд идёт от станции Свердловск на северо-запад, пересекая Урал. Спокойные невысокие горы, умиротворяющая красота. Но мы слегка взвинчены суетой последних дней. Да и дорога бодрит. Картины за окном сменяют одна другую, на станциях толкотня. Люди мелькают самые разные ― и по внешности, и по одежде, и по характеру, и по вещам, которыми они нагружены. В дороге с особой ясностью ощущаешь, как велик мир.

Даже если едешь в хорошо знакомые места, дорога даёт ожидание новизны. Мы же едем туда, где ни разу не были. Этот сезон необычен для нас тем, что мы впервые едем работать в лес, в тайгу. И хотя живём мы на Урале, в лесном краю, и исходили его, как говорится, вдоль и поперёк, наша работа, экспедиционные сезоны вот уже много лет проходили в тундре полуострова Ямал. Мы полюбили эту безлюдную, казавшуюся вначале неуютной, землю, привыкли к ней. Сейчас мы тоже едем на север, в северную тайгу. Но это совсем не тундра. Как-то будет там работаться?

Предчувствие чего-то совсем нового, совсем не пережитого, приятной тревогой покалывало в груди задолго до отъезда. Сейчас, в поезде, это ощущение становится главным. «Щемящее чувство дороги» ― сказано, видимо, именно об этом, и очень верно.

Сквозь стук колёс в открытое окно до нас долетают ночные голоса ― скрип коростелей, уйканье погонышей. И опять щёлкают и издевательски улюлюкают нам вдогонку соловьи. То томные, то дерзкие весенние запахи перебивают даже стойкий дух далеко не благовонного вагонного тамбура. Не спится. Днём обсуждаем подробности предстоящей работы, с беспокойством поглядывая на слишком уж буйную и жизнерадостную листву за окном. И здесь, к западу от Урала, весна ранняя.

Потом мы едем на другом поезде, что идет в Воркуту. За окном иногда видно птиц ― то чибиса на лугу, то овсянку на придорожных проводах. А чаще ― просто нераспознаваемых «птичек». В такие моменты хочется, чтобы поезд из-за какой-нибудь маленькой неисправности ненадолго остановился, а мы бы достали из рюкзаков бинокли и немножко поглазели, открыв окно, а лучше ― выйдя на насыпь у вагона.

Но совершенно неожиданно «орнитофауна» явилась к нам сама. По нашему плацкартному вагону степенно шёл невысокого роста мужчина с пышными белыми усами и бакенбардами, с несколько поредевшей седой шевелюрой над высоким лбом с залысинами. Раньше он был, видимо, очень черноволосым, возможно ― цыган. На плече у него сидел... ворон!

Мужчина медленно продвигался по проходу, спокойно и с достоинством оглядывая пассажиров. В соседнем с нашим купе он сел, поздоровался. На его приветствие сдержанно ответили. Там ехали трое, судя по разговорам ― шахтёры, возвращавшиеся из отпусков. Они беседовали, сидя за бутылкой. Некоторое время они ошарашенно, так же как и мы, смотрели на необычного человека и на его птицу, потом о чём-то заговорили. Вскоре стало очень оживлённо. В соседнее  купе пришёл ещё кто-то, все пили, закусывали, давали кусочки ворону. Тот деликатно принимал из рук угощение, ерошил перья и заинтересованно поглядывал умным чёрным глазом по сторонам, временами издавая короткие картавые выкрики.

Наш поезд шёл через Ухту, Печору, Инту по тем краям, где живёт много людей, оказавшихся на Севере не по своей воле ― люди с испорченными биографиями, с поломанными судьбами. Они были осуждены за плохие дела, за слова, за мысли, а то и вовсе ни за что. Многие после выхода из «зоны» остались на Севере. Со своими привычками, с пережитыми трагедиями, затаёнными обидами.

В этих северных поездах особая атмосфера. И странный человек с большой чёрной птицей, похожий на колдуна, был тут не так уж и странен.

Из соседнего купе неслись громкие разговоры «за жизнь», цыган уверенно врал про ворона, будто ему ровно двести сорок лет, и будто он умеет говорить, но при людях стесняется. Потом пели песни, некоторые из которых были нам знакомы: про поезд Воркута ― Ленинград и про то, как заметала пурга паровоз. Когда-то давно люди вынесли эти песни из тюрем и лагерей и пустили гулять по необъятной России.

На маленькой станции человек с вороном вышел. У него не было с собой никакого багажа, на спине белели противные потёки птичьего помёта. Когда он открыл дверь, ворон громко и очень отчётливо, голосом хозяина произнес: «Прропуск!»

А мы до нашей станции ехали ещё почти целую ночь.

В четыре часа утра выходим на станции Кожим. Поезд уходит за поворот. Тихо, солнечно, довольно холодно. На цветущих кустах ивы громко поёт пеночка-весничка. Они уже здесь.

На совершенно пустом перроне сиротливо стоят наши ящики со снаряжением, которые мы отправляли за день до выезда. Появляется дежурная по станции, выдаёт нам по квитанции груз и уходит. Вокруг ― полное безлюдье.

Хочется скорее  ехать дальше, идти, бежать, действовать. Посёлок рядом, но он спит. Ведь ещё ночь, хотя и совсем светло. Не будоражить же незнакомых людей среди ночи! Остаётся сидеть и ждать.

Ну и пусть. Есть повод повременить с суетой, осмотреться, послушать, вдохнуть запахи незнакомого леса. Вот он, лес, за железнодорожным полотном. Ещё по-зимнему тёмные ели и пихты, берёзы  среди них ослепительно белы. Словно в зеленовато-белесом дыму ивы ― они цветут. Вроде бы лес как лес. И всё же он особенный, северный. Даже здесь, рядом с посёлком, от него веет чем-то диким, необжитым.

Вот и первые записи в полевом дневнике: перечисление двух десятков названий птиц ― тех, что мы слышим. Такие записи ― непременный и вошедший в привычку элемент полевой работы. Он проводится везде, где бы ни находился орнитолог, и не зависит от главной цели поездки. Вытаскиваем бинокли ― самые главные наши приборы, которые никогда не сдаются в багаж.

Ожидание превращается в приятную сидячую экскурсию.

Снега почти нет, только кое-где в лесу да в придорожной канаве видны его грязные пятна. Неподалёку от нас болото с кочкарником и бекасами. Самцы яростно токуют, их вибрирующее «блеяние» то и дело доносится с разных сторон. По лужам у станционных домов гуляют разноцветные турухтаны ― кормятся. Откуда-то к ним подлетела ещё стайка. Самцы сразу забегали, запрыгали, распушили воротники, хорохорятся. Только самки безучастно продолжают ходить среди затопленной травы, клюют что-то, или стоят с равнодушным видом. Турухтаны токовали совсем немного. Почему-то они вдруг насторожились, вспорхнули и полетели на северо-восток, прямо над железной дорогой.

Утро ― самое лучшее  время для пения всех дневных птиц. Хор в лесу и в самом деле знатный. И самый главный голос (для нас, а не для хора) ― это пение весничек. Как нам сказала дежурная по станции, потеплело два дня назад. До этого было ветрено и холодно. И снег сошёл в основном за последние два дня. Значит, видимо, и веснички прилетели вчера-позавчера.

В посёлке нам надо найти Владимира Соломоновича Индюкова. Хочется думать, что человек с «птичьей» фамилией должен иметь какое-то благорасположение к нам, птичникам. А главное ― он знакомый моего знакомого, и к нему у нас рекомендательное письмо с просьбой о содействии. Как мне сказал мой знакомый, Индюкова в Кожиме «знает каждая собака». Посёлок небольшой, и каждая собака наверняка знает и всех других, кто тут задерживается хотя бы на несколько дней. Нас они, собаки, не должны успеть узнать, нам нельзя торчать тут долго, нам некогда ― пеночки прилетели!

Какая-то из собак подбежала к нам, начала с любопытством разглядывать нас и наши вещи. Сергей не преминул спросить у неё, где тут живёт Индюков. Собака приветливо замахала хвостом, потом то ли от смущения, то ли оттого, что у неё  зачесалось в ухе, тряхнула несколько раз головой. Это было так к месту, что мы расхохотались. Дворняга обиделась и убежала.

Вскоре в посёлке стали просыпаться люди, появились на улице, и нам сразу показали, где живёт Индюков.

Он оказывается кудрявым, невысокого роста молодым человеком, очень приветливым и очень энергичным. Знакомимся и вскоре переходим на «ты». Володя быстро заражается нашей горячкой, когда мы излагаем ему наши цели и делимся тревогой по поводу опоздания. Он подтверждает, что весна сумасшедшая и наступила раньше обычного чуть ли не на месяц. Лёд на реке прошёл двадцатого апреля.

― Старожилы такого не помнят! ― произносит Володя сакраментальную фразу, по поводу которой какой-то остряк когда-то съязвил, что, мол, старожилы на то и существуют, чтобы чего-нибудь не помнить. Упоминание о старожилах и сумасшедшей весне несколько оправдало наше опоздание, но положение дел от этого не изменилось.

Индюков советует нам ехать на Сывъю. Это маленькая речка, левый приток Кожима. На моторке туда ехать часа три-четыре против течения. Ну что же, Сывъю, так Сывъю. Необычное название для русского уха. И не удивительно, ведь здесь страна коми.

У Володи сегодня рабочий день, поэтому выезд планируем на ночь. Днём покупаем продукты, переупаковываем груз и переодеваемся по-полевому.

Когда солнце касается горизонта, мы уже возимся у моторной лодки на берегу Кожима, стараясь чем-нибудь помочь Володе: его мотор «Вихрь» после зимней консервации что-то не заводится. Тут же участливо заглядывает в лодку здоровенная, похожая на волка лайка ― индюковский кобель с совсем не собачьим и каким-то скользким французским именем ― Люсьен.

Отбиваемся от комаров. Вот она, первая неприятная особенность таёжной весны. В тундре мы привыкли весной блаженствовать в бескомарье, а тут беспардонное двукрылое племя уже заявляет о своём праве на нашу кровь. Со злостью мажемся «Дэтой» ― помогает.

Когда мы отчаливаем от берега, солнце уже всходит. Ночи не было: до Полярного круга всего какая-то сотня километров.

Величественные, нависающие над водой скалы проплывают мимо нас медленно-медленно, хотя относительно стремительно текущей воды мы очень даже быстро мчимся. Люсьен долго бежит по берегу, временами далеко опережая нас. После нескольких грозных окриков хозяина он нехотя останавливается, но не поворачивает домой, как приказано, а, оглядываясь через плечо, уходит в лес. Его блудливый взгляд из кустов ясно говорит о том, что домой он пойдёт не скоро.

Устраиваемся удобнее, прикрываемся палаткой от брызг и встречного ветра. Настроение превосходное. Можно было бы и поболтать, но от мотора, ветра и воды исходит такой шум, что мы лишь изредка перекидываемся короткими фразами.

На реке птиц мало ― сизые чайки, несколько видов куликов да редкие утки. Чаще всего встречаются мородунки, небольшие курносые кулики. Они по одному и парами бегают по каменистым отмелям, кормятся, кричат своё весеннее  «куррюууу-куррюу-уу...» И так громко, что слышно даже через весь этот шум. И в самом деле, хочется закурить. Когда лодка проходит близко к берегу, мородунки нервно и часто кланяются всем телом, потом срываются с резким выкриком и легко улетают вперёд.

Едем долго. Начинает крапать дождь. Володя вдруг сбавляет газ, сворачивает к слабо выраженной заводи и глушит мотор. Мы с Сергеем выскакиваем на берег и, придерживая лодку, вопросительно смотрим на нашего извозчика: вроде бы не приехали.

― Перегревается, ― кивает он на мотор, ― остыть ему надо.

Это не так уж плохо. Пусть мотор остывает, а нам надо как раз наоборот ― согреться. Сергей, смешно размахивая руками, убегает вдоль берега, Володя лезет в мотор. Я наматываю верёвочный трос на ближайший куст, с удовольствием дрыгаю занемевшими ногами, несколько раз приседаю. Из леса доносится птичье пение. На ближайших берёзах одну за другой выдаёт свои бодрые песенки зяблик... Стоп! Зяблик? Мы изучили всю литературу по этому району. Тут, в предгорьях Приполярного Урала, не должно быть зяблика! Видимо, это ранняя весна занесла его так далеко на север. Вот и первая орнитологическая находка! Лезу в карман за дневником.

― ... съела. ― Доносится до сознания конец Володиной фразы.

― Кто съел, кого съела? 

Я оглядываюсь и вижу на берегу, покрытом жёлтой со свежей прозеленью травой, огрызки осоки.

― Это, видимо, ондатра, ― высказываю я предположение.

― Да нет, ― не согласен Володя. ― Я говорю, наверно, крыльчатку съело водяного охлаждения. Сменить надо будет, когда вернусь. А ты что, мотор не знаешь? Причём тут ондатра?

― А, мотор... Знаю, есть в нём крыльчатка, такая резиновая. Извини, я просто прослушал, ― оправдываюсь я. ― Тут зяблик, понимаешь?

― Да, погодка портится, ― кивает Володя на небо. Потом, похлопывая себя по прорезиненным штанам, добавляет: ― Надо было пододеть что-нибудь потолще, у меня тут тоже зябнет...

Больше я уже не могу уточнять ― и про ондатру, и про крыльчатку, и про зяблика. Я хохочу. Володя смотрит на меня, лишь подозрительно усмехаясь. Он ничего не понял. Подходит Сергей и тоже смотрит на меня как-то странно ― почему это я смеюсь один, без Володи. От этого мне становится ещё смешнее. Наконец я успокаиваюсь, и мне приходится рассказать всё им обоим по порядку. Но для них это звучит уже как плохо пересказанный анекдот, и они смеются больше для приличия.

Однако мотор тем временем успевает достаточно остыть. Мы едем дальше.

Вот и Сывъю. Течение в ней ещё стремительнее, чем в Кожиме. В узких местах вода горбится, у скалы образуется угрожающе ревущий вал. Но мотор работает хорошо, Володя хорошо знает, как следует себя вести на этих реках и в это время, мы продвигаемся вперёд без приключений, хотя и медленно.

Внимательнее  вглядываемся в берега ― пора искать место для будущего стационара. Кажется, вот. С трудом находим кусочек берега, где течение позволяет причалить. Володя терпеливо ждёт, пока мы с Сергеем инспектируем окрестности.

Вот здесь мы и останемся. Несколько пеночек уже поёт на краю поляны, подтверждая правильность нашего выбора.

Разгрузка, костёр, недолгое чаепитие. И вот мы прощаемся с нашим благодетелем. Бодро заходится рёвом отдохнувший мотор. Отталкиваем облегчённое судно, и оно грациозно, «на пятке», сразу же уходит за поворот. Ещё некоторое время слышен стихающий гул ― то приглушённый, то усиленный эхом, отражённым от скал и увалов.

Дождь усиливается. Становится немного неуютно, но ставить палатку не хочется. Вместо этого мы только прикрываем ею вещи. Не терпится внимательнее  осмотреть теперь уже «наш» лес.

Выше по течению сразу же начинается неширокая пойма с приятным разнообразным лесом, куртинами ивняка, луговинами и кочкарными болотцами. К пойме примыкает склон увала, поросший смешанным высокоствольным лесом, с подростом, кустарниками и крохотными полянками. Ещё раз заключаем, что место мы нашли хорошее.

От посёлка и железной дороги мы отъехали всего восемнадцать километров, если мерить по прямой, и чуть-чуть поднялись в горы, а уже чувствуется разница в возрасте весны. Снег здесь сошёл только наполовину, листочков на деревьях нет и в помине.

Совершаем неторопливую экскурсию по лесу, намечаем будущий контрольный участок, на котором мы будем работать весь сезон. Придирчиво выбираем место для лагеря. Сергей остаётся ставить палатку, я же снова возвращаюсь на участок ― наблюдать за пеночками. Для начала нужно совсем немного ― увидеть, что у них сейчас происходит.

3. Что такое территориальность

Пора сказать более  обстоятельно о том, что именно в поведении пеночек нас интересует более  всего.

Ещё в прошлом веке в зоологической печати появились первые упоминания о том, что птицам свойственно поведение, направленное на защиту участка обитания. Позднее  родились термины «территория» и «территориальность». Территория ― это пространство, которым птица владеет, изгоняя из него других птиц своего вида.

Деревенский петух поёт вовсе не для того, чтобы предвещать рассвет или разгонять нечистую силу. Его раздольное «кукареку» ― это одновременно и табличка на двери, и невидимый забор, предназначенный для других петухов. Петушиный «забор» вовсе не обязательно совпадает с реальным забором, разделяющим соседние дворы. Песня петуха ― это сигнал всем соседям и потенциальным соперникам: «Я здесь хозяин». Со своего двора даже задрипанный сиплый петушишко выгонит любого гордохвостого горлопана-соседа, если тот попытается войти. Петух в своём дворе ― хозяин территории, резидент. Право, не знаю, в какой литературе впервые появилось слово «резидент» ― в зоологической или в детективной.

Ревностная охрана петухом своего двора, изгнания соседских петухов, драки, если они случаются, кукареканье как способ демонстрации территории ― всё это поведение, которое орнитологи и этологи (зоологи, которые изучают поведение животных) называют территориальным, или территориальностью. Это поведение больше свойственно самцам, чем самкам, но у разных видов бывает по-разному, в том числе и наоборот. Территориальность присуща не только птицам, но и крабам, насекомым, рыбам, зверям и многим другим. Но здесь мы говорим о птицах, и потому не будем отвлекаться.

Зачем же нужна территория? На этот счёт есть определённые мнения. Первое, что пришло в голову исследователям: территория есть вместилище запасов корма, и самец должен её  охранять, чтобы прокормить себя, самку и потомство. Гнездо самка строит на территории самца, значит, территориальность ― это и охрана места гнездования. Есть колониальные виды, например, грачи, береговые ласточки, кайры, пингвины..., у которых территория малюсенькая, включает только само гнездо и небольшое пространство вокруг него. На этой территории нет никакого корма, и птицы кормятся за её  пределами.

Бывают случаи, когда не всем самцам хватает места в подходящих местообитаниях. Те, кто не успел обзавестись территорией, пытаются втиснуться между владениями резидентов, отвоевать в драках право хоть на какую-то площадь, и иногда это им удаётся. А если не удаётся, то они либо поселяются в не очень подходящих местообитаниях, либо так и остаются безземельными бродягами. Такие неудачники чаще всего вообще не гнездятся. Впрочем, подобных случаев, когда у какого-то вида некоторые самцы оказываются лишними, обнаружено не так уж много ― у больших синиц, у зябликов и ещё у некоторых. И до сих пор не известно, насколько такое явление закономерно, распространено, или, напротив, редко.

У многих изученных видов в территориальном поведении есть какие-то особенности, интересные черты. И надо внимательно разбираться с поведением каждого вида, чтобы найти какие-то закономерности, чтобы понять, зачем та или иная черта в поведении или почему.

Насколько это известно по данным наших коллег и предшественников, изучавших пеночек, эти виды ― классические территориалы, у которых самец поёт на территории, откуда он изгоняет всех остальных самцов своего вида. Здесь самка строит гнездо, здесь пара кормится сама и собирает корм для птенцов.

Так оно, видимо, и есть. Но кое-что кажется не очень убедительным, слишком общим, неконкретным. Орнитологи мало работали с пеночками, помеченными индивидуально. А попробуй разберись, кто где поёт и собирает корм, когда все они на одно лицо. И даже самцы и самки у пеночек выглядят совершенно одинаково. Не известно, есть ли у размеров территорий верхние и нижние пределы. Может ли она быть очень большой? До каких пределов она может сокращаться при вселении на какой-то участок леса новых самцов, бывают ли у пеночек «лишние»?

Вопрос о лишних очень важен: если территориальное поведение приводит к негнездованию части особей, то её  уже можно считать механизмом, который контролирует численность населения (популяции), ограничивая размножение, чтобы не было перенаселённости. Выявление механизмов управления демографическими процессами ― важная экологическая проблема. Один из главных разделов науки экологии так и называется ― популяционная экология. Это наука не только теоретическая. Она даёт рекомендации для разумного ведения охотничьего и рыболовного промысла, для мероприятий по акклиматизации растений и животных, для борьбы с вредителями сельского хозяйства и инфекционными болезнями. Есть общие законы, определяющие жизнь популяций самых разных организмов. Изучая жизнь мышей, можно лучше понять, как живут лоси. Экспериментируя с насекомыми в стеклянной банке, получают результаты, важные для рационального ведения рыбного хозяйства.

Изучение территориального поведения разных животных, в том числе и птиц, даёт ключи к пониманию механизмов, управляющих пространственной структурой и численностью популяций. Это поведение определяет и расселение животных, освоение ими новых пространств. Или, напротив, их концентрацию на сравнительно небольших площадях, когда другие, вполне пригодные для вида пространства, остаются незаселёнными.

Итак, территориальность ― это поведение, направленное на защиту территории от особей своего вида. Петух не гоняется в своем дворе за гусаком и не убегает от него, зяблик защищает участок леса от других зябликов, но не обращает внимания на синиц, мухоловок, овсянок и всех других птиц, которые тоже живут в этом лесу. Но всё же бывает, что самец изгоняет птиц не только своего вида, но и ещё какого-то другого. Такое явление называют межвидовой территориальностью ― в противоположность внутривидовой, которую мы только что обсудили. Но о межвидовых территориальных отношениях мы поговорим особо, несколько позднее.

В нашем лесу, который уже надо называть контрольным участком, с десяток весничек оживлённо поют и то и дело гоняются друг за другом. Мы опоздали совсем немного. Судя по всему, они прилетели действительно недавно, ещё не успели толком определить границы. Именно об этом свидетельствуют неразбериха, частые погони, драки. В высокоствольном лесу весничек нет, есть только в пойме, где лес светлее, есть поляны, опушки. Это для весничек излюбленные места гнездования.

Костёр и палатка ― два символа экспедиционного благополучия. Уже уют. Сергей ещё тюкает топором. Пахнет дымом и ещё чем-то, булькающим в ещё не прокопчённой объёмистой кастрюле. Ой как хочется есть! А ещё сильнее  ― спать. Я усаживаюсь к костру и пытаюсь подсчитать, сколько же времени прошло с тех пор, как мы проснулись. Это было ещё в поезде. Ба! Мы не спим уже сорок второй час!

― Боже мой! ― трагично обхватывает голову Серёга. ― Самоистязание! Бедные мы! Несчастные жертвы безжалостной науки! Жестокий! ― обличительно восклицает он, указуя на меня как на официального начальника нашего полевого отряда. ― Ты не бережёшь здоровье народа! Тебя постигнет его справедливое возмездие!

Мы стоим в дыму костра, корчим глупые страдальческие мины. И счастливо смеёмся. Как всё-таки здорово, что мы уже здесь!

4. Новые птицы, новые песни

Просыпаемся после пятнадцати часов беспробудного сна. Настроение столь же безоблачно, как и небо над головой. А вокруг птицы, птицы ― поют, как одержимые.

Идём на участок навёрстывать упущенное. Сергей ставит сети. Я же, наскоро смастерив из трёх палок большую букву А с двухметровым шагом и приколов к планшету лист миллиметровки, начинаю картировать участок и размечать его красными бирками с номерами. Откровенно завидую Сергею: всё-таки ловить птиц куда интереснее, чем шагать по лесу с застревающей в кустах «саженью», засекать по компасу направление, считать метры. Правда, и ему не сидеть в ожидании, пока попадётся птичка. Он будет обходить сети раз в полчаса, а в промежутках ― дооборудовать лагерь.

Очередной азимут выводит меня прямо к сети. Сергей только что проходил мимо меня к лагерю, отрицательно мотал головой на моё «ну как?» А вот в сетевом кармане уже смиренно висит весничка. Вот он, первый улов сезона! Уже успела, однако, запутаться. Освобождаю, как принято, сперва крылья, потом голову, ноги. Сердце взволнованно колотится ― всё-таки первая. Нахожу у сетевой стойки мешочек с кольцами. Хочется пометить как-то по-особому, но порядок маркировки расписан заранее  в дневниках у нас обоих. Надеваю на одну ножку стандартное алюминиевое кольцо с номером, полученное из Москвы, из Центра Кольцевания, а на другую ― такое же, но уже наше, самодельное, без номера. По едва заметному, известному только орнитологам, признаку определяю пол, это самец. Выпущенная птаха быстро исчезает за ближайшими ёлками. Теперь его звать АА ― «алюминиево-алюминиевый». В мешочек с кольцами вкладываю записку для Сергея, чтобы не пометил так же другую птицу.

Подавляю в себе азарт (так бы и сидел у сети), беру свою сажень, возвращаюсь к ближайшей бирке, заново начинаю забытый отсчёт. Прошагивая снова мимо сети, ещё раз с надеждой осматриваю её, ловлю себя на том, что ищу повод снова отвлечься. Нет, пусто. Хладнокровно удерживаюсь от того, чтобы сбегать к другим сетям, которые должны быть где-то рядом: нужно скорее  картировать участок. И всё-таки снова оказываюсь у сетей, кольцую новых пленников и дарю им свободу. Среди них не только пеночки, но и варакушки, юрки, овсянки-крошки. Они тоже получают индивидуальный набор колец, хотя таких серьёзных намерений, как с пеночками, мы к ним не имеем. Но вот так, попутно, иногда узнаём что-нибудь интересненькое и о других видах.

Вообще-то, проверяя сети за Сергея, я браконьерничаю, присваивая себе удовольствие достать из сети пойманную добычу. Но у меня есть оправдание: птица должна находиться в сети как можно меньше времени, чтобы постороннее, то есть наше, воздействие на неё  было минимальным.

Наблюдать за только что окольцованной птицей интересно. Даже среди птиц одного вида реакция на кольцо может быть очень различной. Некоторые совершенно равнодушны к своим новым кандалам ― клюнут раз-другой, встряхнутся, почистятся, и тут же начинают петь.

Другие же бурно негодуют, теребят кольца клювом, дрыгают ногами, срываются с места прочь от блестящей побрякушки и тут же, перескочив на другую ветку, с удивлением обнаруживают её  снова на ноге. Но ведь не улетишь от собственных ног. И скоро к кольцам привыкают даже самые беспокойные их обладатели, и полная забот птичья жизнь идёт прежним руслом.

Вечером собираемся на обед. Лагерь уже имеет вполне жилой вид, палатки на своих местах. Из одной зенитным стволом, чуть наклонно, торчит в небо печная труба. Это наше главное помещение ― кухня и столовая на плохую погоду. Здесь рядом с печкой нехитрое, но очень важное сооружение из палок ― сушилка для обуви и одежды. Наши экспедиционные ящики расставлены так, что два из них служат стульями, а один ― самый большой ― столом. Таким образом, эта палатка ― ещё и наша полевая лаборатория или мастерская для всяких домашних дел, да и просто место для отдыха.

Для сна ― другая палатка, с просторными нарами и без печки. Если есть тёплые спальные мешки, то печка не нужна. Над нарами висят полога ― от комаров. В третьей, самой маленькой палатке, ― склад для продуктов и некоторых других вещей, которые не нужны настолько, чтобы постоянно быть под руками в рабочей палатке. Под елью в импровизированной метеобудке висит обычный оконный градусник и тихо тикает термограф ― прибор для автоматической записи температуры воздуха. Можно считать, что основная работа по благоустройству уже позади.

Ночь ясная, тихая, минус четыре. Дневные птицы замолкли, поют только дрозды. В средних широтах они активнее  всего поют на зорях, а здесь, где вечер постепенно и непрерывно переходит в утро, они больше поют в самые ночные часы. Прямо над нашими палатками громко и надоедливо «пилит» дрозд-белобровик. Ему отвечают с разных сторон другие белобровики, их тут довольно много. Издалека доносятся неторопливые, словно хорошо обдуманные, фразы певчего дрозда. Изредка разражаются визгливой трескотнёй дрозды-рябинники. Так же усердно участвуют в ночном концерте и более  мелкие родственники дроздов ― варакушки.

Иногда слышно хорканье вальдшнепа, и над деревьями пролетает в своём брачном весеннем полёте длинноклювая птица. У охотников это токование вальдшнепов называется тягой. Тяга происходит в основном в вечерние сумерки, да ещё немного рано утром, когда едва-едва светает. Здесь же вальдшнепы «тянут» всю ночь.

Когда-то и я ездил на вальдшнепиную охоту, на тягу. Но потом весеннюю охоту закрыли. Я тогда был ещё подростком, но охоту очень любил, и потому воспринял её  закрытие, как и многие другие охотники, почти как трагедию. Только потом пришло осознание того, что весенняя охота ― деяние не совсем благоразумное, а чаще всего ― просто бессовестное. А тогда, когда запретили, я от расстройства стал ездить в лес и вообще на природу просто так, посмотреть и послушать. Видимо, это и была одна из основных дорожек, которые привели меня в орнитологию.

Бывая на тяге вальдшнепов каждую весну, я иногда проделываю с ними простенькую шутку, которую хорошо знают охотники: если подбросить шапку, то пролетающий в отдалении вальдшнеп может подлететь поближе и даже сесть. Это он принимает шапку за самку. Вот и сейчас я отхожу подальше от костра, выбираю полянку попросторнее  и становлюсь на краю среди ёлочек. Ждать приходится долго. Похоже, что тут, возле нас, летают всего два-три вальдшнепа, а то и вовсе один. Правда, стоять не скучно, можно слушать дроздов, разбирать разные варианты их песен, сравнивать одного с другим. Недалеко в ельнике запел ещё один представитель семейства дроздовых ― горихвостка. Здесь это редкая птица, а южнее  она довольно обычна в лесах, в садах, и даже в городе, где есть хотя бы маленькие скверы. Там горихвостки начинают петь самыми первыми из дневных птиц, на самом-самом начале рассвета.

Вальдшнепы несколько раз пролетают в дальних пределах слышимости, их даже не видно. Но вот явно приближается «хор-ррхоррр-хр-хр, цик-цик», и когда птица оказывается шагах в тридцати от меня, выкидываю из-за ёлки на поляну шапку. Она пролетает по крутой дуге и падает недалеко в траву. Вальдшнеп делает резкий нырок и тут же опускается в каком-то метре от шапки. А я уже насторожился с биноклем, разглядываю его выразительные большие чёрные глаза, красивый рисунок на спине из сочетаний коричневых, рыжих и палевых пятен, которые очень гармонируют с окружающим фоном из блёклой травы и прошлогодних листьев. Отведи взгляд ― и не отыщешь потом птицу среди всей этой пестроты.

Сначала вальдшнеп сидит неподвижно, потом медленно осматривается, несколько раз делает очень смешное движение ― будто слегка приседает, но только одной головой. Шапка его совершенно не занимает. Он вроде пытается кормиться ― несколько раз наугад тыкает длинным клювом в землю прямо перед собой, потом взлетает почти вертикально и удаляется в том направлении, с которого я его сманил.

Возвращаюсь к догорающему костру, где сидит Сергей, греюсь, и скоро мы идём в палатку. Те же песни дроздов и редкие крики вальдшнепов звучат нам уже как приятная колыбельная.

На следующий день сразу бросается в глаза, а точнее  ― в уши, что весничек стало больше. Они поют не только в пойме, но и в высокоствольном лесу, где ещё вчера их не было. Из окольцованных вчера восемнадцати самцов нахожу на участке десятерых, причём всех в пойме. Остальные, видимо, были пролётными и на участке не остановились. В припойменном высокоствольнике поют только неокольцованные. Что ж, очень неплохо. Ясно, что пошла новая волна прилёта. Вновь прибывшие самцы уже не нашли себе места в желанной пойме и расположились там, где похуже.

И ещё интересная деталь. Сети стояли на пятачке в полгектара, где сейчас поют только двое, а окольцованы даже те, чьи территории находятся в полукилометре от сетей. Значит, за вчерашний день все они, видимо, много раз облетели наш участок в разных направлениях. Мир пеночки-самца не ограничен его собственной территорией, а простирается гораздо шире. Может быть, это их стремление обследовать окрестности собственных владений ― особенность поведения именно в этот, начальный период оседлой жизни? Это вполне объяснимо: надо с самого начала получше изучить обстановку в той местности, где предстоит жить всё лето. Очевидно, что именно этому стремлению самцов везде побывать мы обязаны успехом вчерашней ловли.

Меня опять охватывает досада: столько птиц уже помечено, вполне можно работать с ними как с отдельными персонами, можно посмотреть, как они ведут себя друг у друга в гостях, как встречают новичков, да мало ли! Надо бы посидеть и понаблюдать, но ещё участок не готов к серьёзной работе. Уже в который раз проклинаю раннюю весну и наше опоздание, хватаю сажень и мотаюсь полубегом по участку, лихорадочно нанося на план кусты и поляны, вешаю новые бирки с номерами. Хочется как можно скорее  закончить с этим землеустройством. Картирование продвигается гораздо медленнее, чем вчера, потому что краем глаза и краем уха приходится постоянно следить за пеночками и обращать внимание на всё сколько-нибудь необычное, чтобы чего-то важного не пропустить. Ведь повторения «на бис» не будет.

Временами слышно характерное «чажжж-чажжж...» Таким звуком самцы весничек сопровождают демонстрацию угрозы, адресованную сопернику. Поза угрозы тоже довольно характерна: голова, обращённая в сторону противника, втянута в плечи, крылья полураскрыты и приподняты, нервно подёргиваются, птичка постоянно поворачивается на ветке то чуть вправо, то чуть влево. Когда я слышу это самое «чажжж-чажжж», бросаю всё и, держа бинокль наготове, устремляюсь к источнику звука. Нужно рассмотреть, какие у птиц кольца (если есть), как разворачиваются события и чем они заканчиваются. Чаще всего кольца рассмотреть не удаётся ― либо конфликт быстро исчерпывается, либо угроза переходит в погоню, когда птички носятся среди растительности друг за другом, либо садятся на ветках неудобно, не видно ног. Да и кольца на их маленьких ножках очень уж малы, издалека не видно. Но не цеплять же им флаги на ноги или банты, как любимым кошечкам! Приходится соблюдать принцип минимального вмешательства и в то же время самим страдать от этого принципа.

Но всё-таки раз за разом накапливаются вполне информативные наблюдения, когда известны оба, или хотя бы одно из действующих лиц. Чаще всего повторяется одна и та же ситуация ― окольцованный самец прогоняет неокольцованного претендента на территорию.

Всё-таки пеночки ― приятные объекты. Они почти не боятся нас, особенно когда выясняют отношения между собой. Даже окольцованные птицы не держат на нас зла и не шарахаются прочь, хотя побывали у нас в руках, пережили наверняка не самые приятные минуты в жизни, когда мы их выпутывали и кольцевали.

Когда наступает новая светлая ночь, пеночки замолкают, всякие междоусобицы прекращаются, и моя работа по картированию участка идёт наиболее  спокойно и быстро.

Под утро у палаток появляется новая птица ― тёмнозобый дрозд. Мы слушаем его своеобразную песню. Не просто слушаем, а с удовольствием и не спеша укладываем её  в свою фонотеку памяти. Это для нас совсем новая песня, и похожая и непохожая на песни других дроздов, и для того чтобы она стала «своей», привычной для слуха и легко узнаваемой, нужно определённое время, вернее, определённое число повторений ― на заучивание. Другие звуки в эти часы для нас звучат как аккомпанемент к сольному пению тёмнозобого дрозда.

Вдруг раздается тонкий прерывистый свист рябчика ― тоже новая для нас песня в этих местах. Сергей откуда-то извлекает манок и отвечает рябчику похожей трелькой. Раздаётся тугое «пррр» небольших сильных крыльев. И вот рябчик уже расхаживает у палаток, заглядывает за кусты, валежины. Горло у него чёрное, значит, самец. Ясно, что ищет он другого рябчика, самку. Сергей его просто обманул ― очень грубо, цинично. Ведь нет тут самки, а Сергей пропищал так, как поёт самка, вот он и ищет. Нас для рябчика просто не существует ― так, что-то вроде пеньков. Сидим у костра, переговариваемся вполголоса. А он походит, походит, вспрыгнет на валежину, остановится как бы в задумчивости, нахохлится, запрокинет голову на спину, широко раскроет рот, будто собирается очень громко закричать, но произнесет опять свою тонюсенькую трельку ― и снова ходит.

У рябчиков пары формируются осенью или ранней весной, и живут они оседло. Видимо, наш рябчик остался холостым, потому и бродяжничает до сих пор. Мало тут рябчиков, найти невесту совсем не просто. Так он и ушёл пешком куда-то в гору, такой одинокий и разочарованный. Мы надеялись, что ещё встретим его, но больше не встретили. Это был единственный рябчик у нашего стационара за всё лето.

5. Нейтральная полоса ― чья она?

Наконец съёмка местности закончена, и я могу начать картирование территорий. Это очень важно в изучении территориальных отношений ― точно знать владения каждого самца.

Начинаю с Ажика, он поёт на краю участка. Его имя происходит от его персонального шифра ― АЖ ― «алюминиевожёлтый», а ещё точнее  ― «левоалюминиевый, правожёлтый». Принцип расшифровки набора колец ― слева направо и сверху вниз, как при чтении текста: если по одному кольцу на каждой ноге, то слева направо, если два кольца на одной ноге ― то сверху вниз. На первых порах мы обходимся небольшим числом колец, которые надеваем на ноги каждой отдельной пеночке. Если сочетаний из одного и из двух колец нам не хватит, придётся надевать по три кольца. Такие сочетания «читать» труднее, и шифры их более  громоздкие, состоят из пяти букв. Хорошо, если в этом сезоне обойдёмся одно- и двухкольцовыми комбинациями.

Процедура картирования территории в общем несложна: любую точку, где поёт АЖ, я должен точно нанести на схему, посмотрев, какой номер у ближайшей бирки, что висит на дереве или на кусте, на каком расстоянии и в какую сторону от бирки находится точка пения самца. А потом по самым крайним из этих точек я обведу на схеме всю территорию Ажика. За Ажиком ― его соседа, и так ― всех, кто поёт на участке.

Работать на территории Ажика трудно, большая часть её  занята густыми ивняками, так что бирки, хотя они и ярко-красные, видны плохо даже в бинокль. Нужно ходить следом за певцом буквально по пятам. Вскоре приходится признать и без того очевидную истину: он проворнее меня. Легко перепархивая с куста на куст, Ажик обозначает песнями большую купу ивняков за полминуты. Когда он удаляется на почтительное расстояние, я следую его путем, разглядывая бирки и постоянно запинаясь за кочки, скрытые водой и тающим снегом. Чавкая снежной кашей, продираюсь через затейливо сплетённые ивняки. Очень сомнительно, что всевышний, изобретая эти заросли, не шутил и не хулиганил. После штурма ивняков остаётся только садиться на кочку, что повыше да посуше, чтобы отдышаться, и только после этого искать улизнувшего Ажика. Когда я его нахожу, сначала убеждаюсь, он ли это ― разглядываю кольца.

После того как территория Ажика в общих чертах выяснена, перехожу к его соседу, Пыжику (ПЖ ― «правожёлтый»). Его владения гораздо более  проходимы, но сам Пыжик очень уж непоседлив, и поёт как-то неровно. Он то долго мямлит на одном дереве, то вдруг срывается и летит через всю территорию. Там он может пропеть всего одну-две песни и сразу улететь куда-то ещё. Пыжик любит совершать тайные рейды по соседским территориям, и я часто и подолгу не могу его найти. А Сергей то и дело выпутывает его из сетей в разных концах участка. Чтобы не терять напрасно время, пока Пыжик где-то гуляет, картирую территории его соседей. Временами возвращаюсь к Ажику, уточняю очертания его территории, снова иду к Пыжику, к соседям. Постепенно выучиваю наизусть номера бирок, где самцы поют наиболее  часто, то есть имеют излюбленные точки. Это позволяет меньше бегать от бирки к бирке, экономить силы.

Постепенно всё больше проясняется общая картина территориальной обстановки. Многоугольные фигуры на схеме нигде друг друга не касаются, между двумя соседними территориями всегда оказывается некоторое пространство, где никто из весничек не поёт. Это ― нейтральные полосы.

Раньше я как-то не задумывался над тем, что представляют собой эти ничейные земли. И вот происходит событие, дающее  ответ на вопрос, который я перед собой ещё не удосужился поставить.

Мое внимание привлекают знакомые звуки: «чажжж-чажжж...» Застаю Ажика и Пыжика как раз по краям нейтральной полосы. Оба сидят на ветвях берёз и старательно друг другу представляются.

По всей видимости, ни тот, ни другой не посягает на территорию соседа, но и не слишком ему доверяет. Вот и напоминают друг другу о своих правах таким способом ― что-то вроде размахивания кулаками. Вскоре демонстрации угроз прекращаются, соседи молча сидят на прежних местах, переглядываются. Жду, пока они разлетятся, чтобы продолжить слежку за Пыжиком.

Неожиданно недалеко от меня на нейтральной полосе раздаётся негромкая песня веснички. Первым реагирует Пыжик. Он стремительно бросается вниз, его решительного вида оказывается достаточно для того, чтобы новичок обратился в бегство. В погоню включается и Ажик. Над самой землёй молча мечутся три птички, их маленькие крылышки издают такой шум, будто кто-то розгами хлещет по кустам. Новичку трудно. Он, видно, рад бы куда-то улизнуть, но ему не дают опомниться и сориентироваться настырные преследователи. Оба они ещё не растратили пыл после взаимных угроз и словно рады, что нашли козла отпущения. Погоня то шумит на нейтральной полосе, то сдвигается к Ажику или к Пыжику.

Вторженец на миг присаживается на ветку, но на него бурей налетает Пыжик и сбивает на землю. Это происходит в нескольких шагах от меня, и мне хорошо видно, как Пыжик стоит на спине поверженного противника и с методичной размеренностью тюкает его, лежачего (!) клювом в затылок. В полуметре над ним в позе разгневанного орла, полураспустив крылья, заглядывая вниз то одним, то другим глазом, раскачивается на ветке Ажик. Поверженный нарушитель, которого я уже склонен считать конченной жертвой жестокого самосуда двух далёких  от рыцарства собственников, вдруг выпрыгивает из-под своего истязателя и снова пускается наутёк. Погоня опять вертится вокруг меня, и вдруг обрывается. На ивовом кусте молча скачут две пеночки ― Ажик и Пыжик. Они обескураженно оглядываются по сторонам, как-то смущённо смотрят друг на друга, после чего разлетаются по своим территориям.

Вскоре с вершин берёз доносятся их песни. Мне кажется, что они исполнены гордости и удовлетворения. Из густой жёлтой травы под кустом можжевельника доносится шорох, оттуда появляется пеночка. Перья её  плотно прижаты, отчего она кажется тоненькой и скромной. Она без колец. Воровато озираясь, потерпевший мелкими прыжками пробирается от куста к кусту и уходит пешком прочь от злосчастного места.

Эта птичья баталия наглядно продемонстрировала мне, что нейтральная полоса ― вовсе не ничейное пространство. Она охраняется двумя соседями, хотя на ней не поёт ни один из них, сохраняя признанное обоими «табу».

Видимо, в этом есть свой резон. Ведь если эту полосу не охранять, на ней может поселиться какой-нибудь проныра, будет петь. А потом непременно посягнет и на соседние земли. Лучше уж его сразу выгнать.

В таком случае почему бы вовсе не обойтись без нейтральных земель? Если самцы-соседи разделят их пополам и будут петь каждый на своей половине, никому из посторонних самцов не придёт в голову петь на самой границе, потому что сразу видно, что тут всё занято и охраняется. Но так не происходит. Видимо, нейтральная полоса нужна как буфер, смягчающий напряжённость отношений между соседями. В самом деле, лучше уж иногда совместно выгонять непонятливых чужаков, чем постоянно следить за соседом, как бы он не нарушил строгой границы. Или же надо издали на слух определять, где поёт сосед ― за границей или уже перешёл её. Естественно, это легче, когда граница ― широкая полоса, а не линия.

Интересно, что подобная нейтральная полоса есть не у всех птиц, которым свойственно территориальное поведение. Вот хотя бы несколько примеров из моей собственной тундровой практики. У варакушек, симпатичных птичек с большими глазами и голубой грудкой, которые обитают в тундровых кустарниках, не только вовсе нет самой нейтральной полосы. У них и запеть на территории соседа ― обычное дело, хотя такие поступки и считаются противозаконными. Главное ― чтобы не было поблизости хозяина. Как только он появляется, нарушитель тут же удирает восвояси. А в результате такого взаимного нарушения границ получается, что самцы демонстрируют занятость всей площади, на которой живёт несколько резидентов ― и надёжно, и посторонним понятно.

Или вот краснозобые коньки, жители открытых тундр. Они исполняют свои песни в воздухе, как и другие коньки. Краснозобые коньки ― очень дружные соседи. Мне не раз приходилось видеть мирно поющих рядом соседей по два, а то и по три. У них петь на территории соседа вовсе не считается зазорным. Если же поблизости, на территории любого из них, пытался запеть посторонний самец, его немедленно изгоняли прочь все вместе. Интересно было смотреть, как коньки, словно эстафетную палочку, передавали такого незваного гостя от соседа к соседу.

Какой вид птиц ни возьми, у каждого есть свои особенности, в том числе и в территориальном поведении, а не просто схема: «Живу на территории, сам её  демонстрирую, сам охраняю». Всё гораздо сложнее. Вот и нужно расшифровать эти сложности. Обычная ситуация в науке: от общего ― к частному, потом обобщения, то есть от частного ― к общему, потом ― опять к частному, но уже на качественно новом уровне. И так далее.

Спустя два дня после инцидента на границе Ажика и Пыжика происходит ещё одно подобное событие на нейтральной полосе. Его мы наблюдаем вдвоём с Сергеем у одной из сетей, где с удовольствием разглядываем только что пойманного впервые здесь, на Сывъю, франтоватого самца-горихвостку.

Начинается с того, что на лужайке с редкими ёлочками и куртинками ивняков запевает некто Икс ― весничка без колец. Здесь сходятся сразу четыре нейтральные полосы, так что получается большой кусок никем не опеваемой земли почти в шестую часть гектара. Это место, видимо, и привлекло самца своей кажущейся ничейностью. Хозяева соседних земель ― те же Ажик и Пыжик, а также Жужа (ЖЖ) и Кока (КК). Они появляются почти одновременно, словно специально сидели в кустах в засаде. Хотя, конечно, это было не так, каждый из них был занят своим делом, но ещё и постоянно прослушивал свою территорию и её  ближайшие окрестности. Приходится только удивляться, насколько точно они ориентируются на слух и как хорошо знают друг друга по голосу, а не только по внешности.

Сразу же начинается погоня. Пять стремительно летающих между кустами пеночек создают невообразимый шум, мы едва успеваем следить за ними глазами, хотя всё происходит перед нами, как на арене. Через несколько секунд такого мельтешения новичок исчезает. Это происходит незаметно не только для нас, но и для преследователей. Сразу становится тихо. Только маленькое пёрышко, крутясь, медленно опускается на середину поляны. Вояки молча покидают поле боя. Только Жужа не унимается. Видимо, у него очень воинственный характер и ему досадно, что бить больше некого. В поисках исчезнувшего нарушителя Жужик настолько усерден, что забывает, где он находится. Остальные соседи сидят по краям нейтральной зоны и смотрят на разошедшегося Жужу. Теперь он сам превратился в нарушителя неприкосновенности нейтральной полосы. Он им уже не союзник. Все трое демонстрируют угрозу ― и позами, и голосом. Но Жужа не понимает, что эти сигналы адресованы ему, а не их общему противнику, поисками которого он занят.

Но вот Жужа нарушает границу территории Ажика, и тот сразу переходит от словесных угроз к прямой атаке. Вспыхивает новая погоня. Нейтрального клочка гоняющимся птичкам не хватает, и они всей толпой залетают то к одному во владения, то к другому. И вот возникает общая свалка, где трудно разобрать, кто кого бьёт. Кажется, достаётся всем без разбора, бьют только ради того, чтобы бить, всё равно кого. Как в пьяной кабацкой драке.

И это понятно: нарушитель исчез слишком быстро, не дав самцам растратить гнев. Вот они его и тратят не по адресу, реализуя так не к месту своё предыдущее  мордобойное настроение. Наши пеночки демонстрируют нам классическое поведение, которое в этологии называют переадресованной реакцией. Эта реакция проявляется в тех случаях, когда животное не имеет возможности отомстить своему обидчику или дать по заслугам тому, кто этого заслуживает. Так, петух, от которого удрал соперник, может поколотить свою же курицу без всякого повода, или наброситься на автомобильное колесо.

Переадресованная реакция временами проявляется и у человека. Некто обиженный, если он недостаточно сдержан или благовоспитан, может сорвать зло на слабом, рассерженные друг на друга супруги бьют посуду или ломают стулья. А вот наши пеночки, когда от них сбежал предмет их гнева, стали бить друг друга. И если кто-то из них действительно нарушил чью-то границу, так это было лишь поводом для того, чтобы продолжить прерванную потасовку.

Но постепенно страсти у наших пеночек остывают. Прощальные угрозы на границах... И вот все четверо поют на своих излюбленных вершинках.

Замечаю, что до сих пор держу в руке уже окольцованную горихвостку ― забыл разжать кулак, увлечённый острым зрелищем. Выпускаю натерпевшуюся страха птицу.

Мы расходимся по своим делам. Едва я успеваю сделать несколько шагов, как меня окликает Сергей:

― Иди-ка, полюбуйся!

Подхожу и вижу в сети, что стояла почти за нашими спинами, попавшуюся весничку. Это ЖК, Жак. Оказывается, не только нам было интересно поглазеть на столь необычную драку. Жак, чья территория на другом краю участка, тоже прилетел на шум. Что он успел увидеть из разыгравшейся перед нами сценки, не известно. Может быть, только хотел посмотреть, да сразу и попался.

― Что, любопытная Варвара? ― ехидно обращаюсь я к Жаку, в то время как он сердито стучит своим маленьким клювиком по толстому Серёгиному пальцу. Вдруг меня осеняет совершенно дикое подозрение. Я непроизвольно охаю, и Сергей смотрит вопросительно то на меня, то на Жака.

Излагаю Сергею свою неожиданную версию. Может быть, дело вовсе не в том, что Жак любопытен. А что если он собирался помочь Коке, Жуже, Ажику и Пыжику прогонять постороннего самца? О, это очень смелое предположение. Ведь это означало бы, что веснички ― совсем социальные существа, что несколько живущих по соседству самцов представляют собой нечто единое целое, подобное единой стае с общей сверхтерриторией, которую защищают все вместе и каждый в отдельности. Что ни говори, Жак ― очень дальний сосед этих четверых.

Мы с Сергеем некоторое время обсуждаем новую гипотезу, потом дружно решаем: не может быть!

Вскоре мы снова расходимся. Но не даёт покоя вопрос: а что, если бы Жак не попал в сеть?

Дальше мне надо идти к реке, посмотреть, что происходит у пеночек на том краю участка. Всё ещё нахожусь под впечатлением от увиденной «массовой драки» весничек, думаю над загадкой Жака. У реки, где я сажусь покурить на поваленной берёзе, заметные изменения. Течение несколько успокоилось, вода упала. Недалеко от берега вылез из воды большой камень ― пока единственный на этом участке реки, где небольшая плоская пойма и пологий «земляной», а не каменный берег.

Здесь тоже поют веснички, а также варакушки, юрки и другие наши обычные птицы. Но есть и другие. Низко над рекой перелетают небольшие кулики-перевозчики, исполняя свою песенку, похожую на тоненькое нервное хихикание. Иногда можно увидеть над рекой красивых уток ― длинноносых крохалей. Или чирков-свистунков, наших самых маленьких и очень миловидных уточек. А вообще здешний околоводный мир очень беден. Видимо, виновато быстрое течение, голое каменистое дно и отсутствие богатых растительных дебрей. Но всё же здесь нечто иное, чем в глубине леса, где мы больше всего находимся. Здесь вода, движение, больше неба и далей, на которые приятно смотреть. И потому здесь очень приятно устраивать перекуры.

Вот и на этот раз было кое-что интересное. На камень, что недавно вылез тут из воды, прилетела оляпка, очень своеобразная птица из отряда воробьиных, которая живёт только на горных ручьях и речках. Она умеет, в отличие от всех остальных воробьиных, нырять и собирать на дне всякую мелкую живность. Раньше мне приходилось видеть оляпок всего несколько раз, да и то мельком. Сейчас я смотрел в бинокль на эту коренастую птицу и ждал, когда она начнет нырять. Оляпка побегала по камню, внимательно его обследуя, что-то склюнула несколько раз с его поверхности, потом принялась чиститься, то там, то сям взъерошивая перья и принимая самые неожиданные и смешные позы. Потом энергично встряхнулась всем телом, коротко крикнула что-то резкое и стремительно улетела низко над водой вверх по реке. Так ни разу и не нырнула.

Конечно, я был несколько разочарован, но всё же доволен тем, что понаблюдал за оляпкой. И ещё появилась надежда, что где-то на нашей речке мы наконец увидим собственными глазами оляпочье гнездо. Оно, как, помнится, написано в книгах, должно располагаться где-то под нависающей скалой, где бурлит вода и летят брызги. А то и вовсе где-нибудь под водопадом, куда птицы залетают, пробивая стену падающей воды. Водопадов на нашей реке вроде бы нет, но скал и брызг сколько угодно. Ближайшая скала примерно в километре вниз по реке, откуда прилетела оляпка. Есть и другая скала, вверху, куда оляпка улетела. Непременно надо будет сходить и поискать.

Опять над водой прохихикал перевозчик, уселся на ветку поваленной берёзы  ― той самой, на которой сидел и я. Куличок покачивал вверх-вниз всем телом, поглядывал чёрным глазом на меня, потом понял, что я ― это что-то большое и живое, испуганно пискнул и улетел. А сверху донеслась песня другого кулика. Взлетев над берёзами крутой «горкой», кулик-черныш замедлил полёт, неподвижно расставив крылья, и исполнил на высоких нотах своё изящное «тьююлли-тьююлли-тьююлли...»

6. Знакомства, свадьбы, первые гнёзда

25 мая на территории Жужи замечаю тихую пеночку, без колец. Она неторопливо перепрыгивает с ветки на ветку в поисках съестного и не обращает, кажется, никакого внимания на самого Жужу. Это самка. Жужа с подобострастным гнусавым писком скачет около и старательно представляется. Его движения очень напоминают те, что наблюдаются у самцов при конфликтах. Отличие, пожалуй, только в ритме взмахивания крыльями и в сопровождающих звуках.

Видимо, первая встреча Жужи с этой самкой произошла несколько раньше. Знакомство должно было начаться с угрозы самца и умиротворяющей позы (или звукового сигнала) самки. Вслед за этим, по известным этологическим теориям, следует дальнейший ритуал знакомства, когда птицы в определённом порядке предъявляют друг другу специфические, присущие только этому виду, опознавательные знаки. Как в действительности происходит знакомство у пеночек-весничек, в научной литературе не описано. Да и вообще подобных данных очень мало. Может быть, в эти дни что-то удастся увидеть?

Самым важным опознавательным сигналом является песня самца, это главное условие встречи. Жужу и его подругу я увидел в то время, когда полным ходом шло ухаживание. В этот период самка, оставаясь внешне равнодушной к ухажёру, запоминает его «в лицо», знакомится с его территорией и её  окрестностями. Ухаживания самца, по теории, очень важны для физиологической подготовки самки к гнездованию.

А может быть, и не было никакого ритуала встречи? Может быть, я и вижу то, что всегда происходит в первые моменты знакомства? Ведь пеночки не знают наших теорий.

Временами Жужа поёт ― тихо, «под сурдинку», персонально для самки. Неожиданно его поведение меняется, он становится серьёзным и беспокойным. Втянув голову в плечи, он уже не гарцует, а подолгу сидит на месте, перескакивая с ветки на ветку только тогда, когда самка оказывается далеко. Осторожно, чтобы не привлекать внимания пеночек, осматриваю ближайшие красные бирки, и вижу, что самка привела Жужу в чужую вотчину. Недалеко от них поёт хозяин этой территории ― Пыжик. Жужа явно трусит и старается казаться как можно незаметнее. Жду конфликта. Это очень интересно: удалится ли Жужа при первой угрозе хозяина, как это бывает обычно, или будет проявлять какое-то рыцарство рядом с самкой? А как поведёт себя самка ― улетит за Жужей или останется у Пыжика?

Однако Пыжик не замечает тихую парочку. Сидит себе, поёт. Но ведь должен Жужа как-нибудь показать самке, что это уже не его территория. Может быть, сутулый вид самца ― это уже сигнал? Самка неторопливо возвращается на территорию Жужи, а за ней и он сам. Очутившись дома, Жужа оживляется, взлетает на вершину берёзы  и, видимо, от облегчения, разражается полноценной громкой песней, после чего тут же возвращается к предмету своего внимания.

Тут я замечаю ещё одну пеночку, разглядываю кольца. Это ЖК, опять Жак! Нет, это в самом деле неуёмный зевака, просто маньяк какой-то. Оставаясь незамеченным на чужой территории, он имеет нескромность молча разглядывать снизу, из куста, увлечённого ухаживаниями Жужика и его невесту. Не знаю, выдал ли себя Жак неосторожным движением или Жужа почувствовал на себе его завистливый взгляд. В следующий момент Жак уже поспешно удирает от Жужика, но почему-то в сторону, прямо противоположную его территории. Теряю из виду самку.

С сегодняшнего дня жизнь наших весничек начинает приобретать новую эмоциональную и бытовую окраску. Наступил период знакомств и свадеб.

Через два дня на территории Ажика Сергей выслеживает самку с травинкой в клюве. Так было найдено первое гнездо веснички ― пока ещё рыхлый шалашик из травы на кочке у кромки ивняка. Сергей сразу начинает наблюдения за гнездом и устанавливает актограф ― прибор с датчиком на батарейках, отмечающий на движущейся ленте каждый прилёт самки со строительным материалом. В тот же день Сергей находит гнездо на самом краю территории Пыжика. Это, собственно, ещё не гнездо, а только ямка, выщипанная самкой во мху ― как котлован под фундамент дома.

Процедура поиска гнёзд приобретает для нас всё больший интерес. Мы и до сих пор отдавали этому много сил ― и в специально для этого отведённое время, и попутно. Были среди наших находок гнёзда юрков, уютно устроенные в развилках берёз или на ветвях елей, красиво облицованные лишайниками и тончайшими полосками берёсты. Нашли на деревьях несколько сплетённых из прошлогодней травы и промазанных для прочности грязью гнёзд дроздов ― рябинников и белобровиков.

А тёмнозобые дрозды построили своё гнездо, оплетённое дремучим лишайником-бородачом, почти над нашей палаткой. Мы забирались на дерево посмотреть на это гнездо хотя бы раз в день. Самое интересное было в том, что на стадии вымазывания его грязью в нём появилась маленькая еловая шишка. Она тоже вся была вымазана грязью, и было такое впечатление, что самка, когда производит свои хитрые гончарные работы, катает по гнезду эту самую шишку. Потом шишка исчезла, грязевая чаша несколько дней сохла, затем была выстлана мелкой сухой травкой. Вскоре в гнезде появились яйца серовато-голубой окраски с красноватыми крапинами. И дроздиха уселась насиживать, а самец продолжил свои сольные концерты, которые стали несколько реже, когда самка таскала траву и комочки грязи с реки, а самец только летал вслед за ней, и выглядел совершенным лодырем.

На каждое найденное гнездо, какой бы птице оно ни принадлежало, мы заводим карточку, где подробно его описываем, рисуем схему его устройства и расположения на земле или на дереве, проставляем размеры. После каждого последующего осмотра гнезда в карточку заносятся новые записи. С каждым днём стопка гнездовых карточек становится всё толще.

Находить гнездо всегда приятно. Каждый раз словно открываешь маленькую птичью тайну. Гнездо ― центр активности и святая святых птичьей семьи. Особенно мы рады, когда находим гнездо нового для нас вида, до сих пор известное только по скупым книжным описаниям. Перефразируя известную поговорку, можно сказать, что лучше один раз увидеть, чем сто раз прочитать.

Но мы приехали сюда ради пеночек, и потому именно их гнёзда у нас наиболее  популярны. С гнёздами работает в основном Сергей ― наблюдает, устанавливает приборы, терпеливо выслеживает «тихих» пеночек. Если удаётся заметить самку с травинкой или с пером в клюве, можно считать, что гнездо уже наполовину найдено, нужно только быть особенно деликатным, чтобы не спугнуть.

Даже осторожная слежка бывает чревата неприятными последствиями ― самка легко бросает начатое гнездо и ищет место для нового. Конечно, это очень полезная особенность поведения: если хищник обнаружил гнездо, то может потом вернуться и съесть яйца или птенцов. Лучше уж оставить гнездо, пока оно ещё пустое.

Большинство птиц относят нас, людей, к категории хищников. И это вполне понятно: все наши далёкие предки не упускали случая полакомиться яйцами или птенцами. И сейчас разорителей гнёзд среди людей не так уж мало. Видимо, силён инстинкт предков. У птиц же инстинкт ― это механизм защиты. Они не знают, с каким намерением осматривает человек гнездо, что им руководит ― любознательность, научные цели или желание насытиться.

А скорее  всего, они просто относятся к нам как к любому большому животному. Так или иначе, но нам приходится быть с гнёздами очень аккуратными. Хотя у всех характеры разные. Вот дрозды нам абсолютно доверяли. Да и веснички не так уж капризны, часто нам прощают не очень тактичные поступки.

Пеночка, строящая гнездо, ведёт себя очень своеобразно. Она, порхая лёгкой бабочкой над самой землёй, придирчиво выбирает строительный материал, который должен соответствовать её  инженерным замыслам. Казалось бы, уж травы-то всякой достаточно где угодно, в том числе и около строящегося гнезда. Но иной раз самка летает за сотню метров, копается, дергает какую-то одну травинку, потом бросает, перелетает на новое место, выбирает другую.

Часто во время таких поисков самку сопровождает самец. Не утруждая себя ни заготовкой материала, ни постройкой гнезда, он бестолково суетится рядом, да ещё временами настойчиво требует внимания к собственной персоне от супруги, занятой таким важным делом.

Занятые ухаживаниями и созерцанием гнездостроительства, самцы поют меньше прежнего. И всё же лес постоянно наполнен нежными песенками весничек. Только ночью перерыв часа на три. С началом гнездового периода характер песни у весничек меняется. Кроме обычных, «стандартных» песен, самцы временами переходят на исполнение, как мы их называем, «ломаных» песен. Они исполняются тише, отчего звучат ещё нежнее. После одной такой песни сразу же, без обычной в этом месте паузы, следует вторая песня, ещё тише, а может быть и третья ― ещё тише. Эти добавочные песни бывают неполными, отдельные их колена как-то странно растягиваются или, наоборот, оказываются «проглоченными». И вообще всё пение какое-то ленивое, меланхоличное. Наиболее  бодро, совсем по-весеннему, пеночки поют по утрам.

Часто приходится видеть конфликты ― хозяева выгоняют пронырливых соседей. Это чаще всего беззлобные погони: и уличённый вторженец, и преследователь знают свои права и выполняют свои обязанности как привычную работу ― один удирает, другой следит, сопровождая сзади.

Границы территорий, которые я нанёс на карту, строго соблюдаются. Только Кач (КЧ) и Жак до сих пор не могут поделить край ивнякового болота. Временами они подолгу корчат там друг другу грозные мины, соглашаются, что там у них нейтральная полоса, разлетаются. Но час спустя один из них, чаще всего Жак, нарушает соглашение и запевает в злополучных ивняках. Ни к какому реваншу это не приводит ― снова угрозы, уступки, недолгое перемирие... И так почти неделю. Вот уж дались им эти корявые ивняки!

Бывают и драки. В них участвуют, причём с непременным поражением, неокольцованные самцы. Это те, что до сих пор надеются отвоевать себе место под солнцем, то есть заиметь собственную территорию.

Всю ночь и утро 29 мая слышим из мрачного низкого неба свист крыльев и своеобразные тюкающие звуки. Это клин за клином летят на северо-восток синьги ― крупные иссиня-чёрные утки. Они напоминают нам о том, что где-то не так уж далеко, в тундре, тоже началась весна. Началась без нас.

В душе снова, уже в который раз, просыпается смутная тревога. Пожалуй, это ощущение незавершённости пути. Словно нас кто-то не пустил туда, куда мы, как перелётные птицы, стремились каждую весну из года в год. Я долго пытался понять, чего мне тут не хватает, кроме неба, открытого горизонта, облика тундры и тамошних, тундровых птиц. Пожалуй, не хватает открытой бесприютности, пронизывающего ветра, суровости. Вот именно, не хватает суровости, с которой неизменно было связано каждое наше поле в прошлые годы. Вот уж, нашёл о чём жалеть. Неужели лес слишком уютен для того, чтобы относиться к нему серьёзно? Но здесь ведь тоже не беспечный рай... Странная штука наша психика.

Весна сильно продвинулась в своих свершениях. Снега уже нет даже в распадках. Сивые, с тёмными пятнами ельников, увалы будто подёрнулись лёгкой серо-зелёной плесенью. Это молодая листва. На лугу появились пучки свежей травы. Уверенно пробивают землю круглые и твёрдые, похожие на белемниты, ростки чемерицы.

Прилетел азиатский бекас. Его токование мы будем слушать теперь постоянно до середины июля. Удивительные звуки издаёт азиатский бекас при токовании. Помню, когда услыхал его впервые, то даже присел от неожиданности ― как будто не птица, а маленький реактивный самолет низвергается прямо на голову, так и хочется прикрыть её  руками. Сама птица летает в воздухе ― то постепенно поднимаясь вверх, то круто пикируя ― как и обыкновенный бекас, которого за «блеющую» песню в народе зовут небесным барашком. У азиатского бекаса и подъёмы выше, и пикирование с большим размахом, и вот звуки ― совсем не птичьи, очень уж решительные, безжалостные. А птица ― скромная, симпатичная. В токе азиатского бекаса, кроме «реактивного» жужжания, есть и более  приятные звуки, похожие на ритмичный громкий шёпот. «Шептать» азиатский бекас может не только в воздухе, но и сидя на земле или на вершине дерева.

Почти постоянно слышно кукушек. Чаще всего это традиционное «ку-ку», исполняемое самцами. Иногда залихватской булькающей трелью закатываются самки. Временами кукушки устраивают дикие концерты, в которых кроме беспрестанных кукования и «бульканья» ещё слышатся то угрюмое ухание, то лешачиный, до неприличия утробный хохот. Монотонно и уныло дудукают самцы глухих кукушек.

Это птицы другого, близкого вида. Они и название свое получили за глухой голос.

Начало лета ― 1 июня ― встречаем под нудным дождём, который достался нам в наследство от весны, он идет с 29 мая почти без перерывов. Постоянно так темно, что даже вальдшнепы, сумеречные птицы, «тянут» весь день. На барабане термографа за трое суток вычертилась почти ровная линия между двумя и четырьмя градусами тепла.

Лес настолько насыщен водой, что никакие плащи не спасают. Как ни береги бинокль, он всё равно забрызгивается, окуляры от тёплой влаги глаз быстро запотевают, ходишь по лесу этаким полуслепым, как без бинокля.

Из-за сырости приходится часто возвращаться в палатку, сушиться. А заодно занимаемся карточками, кальками, пришиваем пуговицы, заклеиваем на сапогах дыры от сучков. Сделали у костра крепенький столик из еловых плах, соорудили для дров навес из полиэтилена. Потом ещё сделали козлы, чтобы было удобно пилить дрова. Запасы дров тоже постоянно требуется пополнять ― разыскать сухостоину, спилить, разрезать на куски, которые под силу двоим, не надрываясь, дотащить до лагеря. И уже там распилить на чурки, расколоть, сложить под навес.

Все эти дела мы стараемся делать в нерабочую погоду. А здесь её  предостаточно. Ведь мы почти в горах. Приплывет над ровной Европой тучка с далёкой Атлантики, зацепится за холодные горы ― вот тебе и дождь. Спится в такую погоду тоже хорошо. Благо, палатка не протекает, спальные мешки тёплые.

Все эти дни в конце мая ― начале июня мы ещё и ждём. Нет, не только хорошей погоды. Мы ждём таловок. Знаем, что прилетают они поздно, и всё-таки кажется, что уж слишком опаздывают. Уже прилетели все, кто должен прилететь. И даже те, кого мы не ожидали встретить, кого, видимо, занесло сюда слишком ранней весной ― зяблики, обыкновенные овсянки, чижи, садовые камышевки. А таловок ― нет.

В одну такую дождливую ночь в начале июня отправляемся погулять по окрестностям, поискать гнёзда. У нас это называется «вольная охота» ― побродить не по участку, а где вздумается ― что-то вроде выходного дня. Сырость ― не такая уж неприятность, когда знаешь, что есть палатка с жаркой печкой. У холода есть и своя прелесть ― нет комаров. Обязательный сегодня у нас только один пункт: Сергей покажет мне гнездо оляпки, которое он нашёл недавно. В том гнезде была какая-то загадка, а какая ― он не говорил, приберегая её  в качестве сюрприза.

Когда мы пришли к скале и Сергей сказал, что гнездо в десяти метрах от меня, я стал осматривать каменную стенку над водой. Это было нетрудно, потому что к реке здесь был вполне сносный спуск, из воды торчали камни, стоя на которых можно было видеть весь обрыв, похожий на небольшую городскую набережную. Он был метра три-четыре высотой и длиной метров двадцать, с одной стороны переходил в пологий берег, а с другой ― в ту самую скалу, которая большим утёсом возвышалась над рекой, и которую мы уже называли Оляпочьим камнем, как принято называть «камнями» подобные утёсы и скалы по берегам уральских рек.

Стенка передо мной была совсем голая, только местами её  покрывали лишайники и небольшие подушечки мхов, кое-где торчали травинки, а над самой водой и в воде ― водоросли, похожие на волосы русалки, как они представляются, наверное, не мне одному. Выше, на самом краю стенки, росли из щелей кусты, а дальше начинался сплошной лес из больших берёз и густого молодого ельника.

Поняв, что на стенке гнезду спрятаться просто негде, я стал осматривать скалу, нависавшую над чёрным омутом. В скале было много небольших ниш, где, по моим соображениям, вполне могло бы поместиться гнездо оляпки. Но его не видно ― пасмурно и темновато ― всё-таки ночь, хотя и белая. Точнее  всё-таки ― серая.

― Ну я же сказал, что не дальше, чем в десяти метрах, ― остановил мои поиски Сергей, с усмешкой взиравший на меня сверху, ― а ты смотришь вооон куда.

У Сергея неплохой глазомер, да и пунктуальность ― его характерная черта. Десять, так десять. Охотно поддерживаю игру, мысленно очерчиваю вокруг себя круг радиусом в десять или, возможно, для гарантии, в одиннадцать метров. Снова принимаюсь осматривать камни, начиная от самых ног. Даже оглядываюсь назад, вызывая смех у Сергея ― там только вода. А на стенке ― только те же водоросли, травинки, мох, лишайники, сверху ― кусты. Потом обращаю внимание уже не на стенку, а на то, что осталось. Это небольшой участок голого, поросшего только травой, берега. Поднимаюсь туда ― никаких кочек или дыр. Сергей опять смеётся. Но когда я подхожу к ёлкам, то по его глазам вижу, что «горячо». Тут из хитросплетения хвои и ветвей выныривает оляпка и, прошмыгнув почти у меня под мышкой, камнем падает к самой воде, потом быстро и молча улетает за скалу.

Гнездо не так уж и замаскировано. Оно помещается среди тонких веток стоящей у обрыва ёлочки и имеет вид шара размером с баскетбольный мяч. Сделано оно в основном из мха, леток ― небольшая дырка сбоку. Внутри белеют пять яиц.

― Я ведь тоже так искал, ― говорит Сергей, ― вылетела откуда-то, все камни чуть не обнюхал, потом отошёл, спрятался ― она в ёлки и залетела.

Вот так ломаются стереотипы. Почему-то отложилось в памяти, что гнездо оляпки непременно должно быть на скале, над самой водой, желательно чтобы рядом с водопадом или с брызгами. И только сейчас вспоминается читанное когда-то, что бывают гнёзда, устроенные иначе, в том числе и на деревьях, так же как и у многих других птиц. Но это забылось, а осталось в памяти только то, что наиболее  ярко. Впрочем, и кормятся оляпки не только под водой, но и просто бегая по берегу. Но это тоже вроде не интересно, а вот что она, такая непохожая на всех нырцов, ныряет, ― это запоминается.

Ещё и ещё осматриваем гнездо. Можно сказать, смакуем. Очень уж оно красивое, новое и редкое. Такие находки запоминаются навсегда. Собственно, запоминаются и многие другие гнёзда, чуть ли не все, что ты нашёл, даже если их сотни и тысячи. В нашей работе каждая находка гнезда вызывает эмоциональный всплеск. А вот такое гнездо ― и вовсе не рядовое событие.

Мы договариваемся, когда встретимся в лагере, и Сергей уходит в лес, в гору. А я не могу отказать себе в удовольствии ещё раз посмотреть на оляпку у гнезда, выбираю удобное место и прячусь. Оляпка один раз пролетает над рекой, как будто она тут вовсе ни при чем. Её резкий голос, хорошо слышный даже возле бурных водопадов, здесь, над негромко журчащей водой, кажется немного неприятным, грубоватым.

Через несколько минут она снова пролетела, вернулась и села на тот самый камень, где я недавно стоял, затем полетела к гнезду, присела на миг на ветку, и её  грудка ярким белым пятном вспыхнула на фоне тёмной зелени. Потом она нырнула в гнездо, а на камень прилетела другая оляпка ― видимо, самец. Она потопталась немного, задрав кверху короткий хвостик, несколько раз быстро наклонилась и выпрямилась ― и улетела.

Я пошёл бродить вниз по берегу, где ещё ни разу не был. Очень хотелось найти ещё какое-нибудь гнездо, причём какое-нибудь такое-разэдакое.

Вдоль реки всегда есть тропка, её  протаптывают люди или звери, или и те и другие. Эта тропинка была проделана, скорее  всего, звериными ногами. Попадались следы от лосиных копыт, россыпи лосиного помёта и клочки их шерсти. Тут же были небольшие заячьи шарики. Тропа местами раздваивалась. Одна, заячья, уходила в густые кусты или ныряла под низкие ветки, а другая, лосиная, такие места обходила. На лосиной тропе мне было, конечно, лучше, чем на заячьей, но всё равно не очень удобно. Приходилось то нагибаться, то перешагивать через здоровенные валежины и наклонённые деревья. Но это всё-таки лучше, чем ломиться напрямую через лес.

Охотники и другие лесные путники часто пользуются звериными тропами, так же как самые разные звери охотно используют наши лесные дороги и дорожки, если они не очень оживлённы.

Дальше на тропе я нашёл хорошо знакомые по тундре чёрные «орешки» северного оленя, а потом ― следы от могучих медвежьих когтей на стволе огромной ели у тропы. Так медведь метит свою территорию: встанет на задние лапы ― и давай царапать дерево, да притом старается достать повыше, чтобы другие медведи, когда придут на это место, увидели, какой он большой, и зауважали. Эти задиры для медведя приблизительно то же, что песни для птиц. Следы когтей на ели были старые, заплывшие смолой и потемневшие. Да и помёт лосей и оленей, что здесь попадался, тоже был, видимо, не очень свежим, эти шарики могут сохраняться много лет.

Из небольшой пихточки у самой тропы вылетел с испуганным цаканьем певчий дрозд, и я увидел гнездо. Оно располагалось невысоко и выглядело очень живописно, особенно изнутри: ярко-голубые яйца с чёрными пятнышками лежали в ярко-жёлтой чаше. Мне даже показалось, что выглянуло солнце и осветило внутренность гнезда. Я непроизвольно оглянулся на небо ― оно было по-прежнему непроглядно мутным. Певчие дрозды не выстилают гнездо травой, как другие дрозды. Они штукатурят его изнутри гнилой древесиной, скрепляя её  собственной слюной. Получается что-то похожее  на рыхлый картон или папье-маше. Гнездо, которое мне попалось, было вымазано какой-то очень уж жёлтой гнилушкой.

Когда я стоял у пихты, рисовал и описывал в дневнике гнездо, увидел зайца. Замер. Он тихо и беспечно приближался по тропе. Заяц, идущий «пешком», для нас непривычен, мы привыкли видеть зайцев убегающими. Зайцы не умеют ходить попеременным шагом или бежать легкой рысью, как, допустим, собаки, кошки или лошади. Они могут передвигаться только прыжками. И когда заяц идёт совсем медленно, он передние ноги ставит впереди себя поочередно, а потом обе задние лапы, большие, как лапти, почти одновременно заносит вперёд, как бы закидывая их через стороны. И кажется, что заяц хромает, шкандыбает, такой неуклюжий и смешной.

Зайцу что-то показалось подозрительным. Он остановился в нескольких шагах, сел, долго озирался, становился столбиком, дёргал носом, прядал ушами. Я смотрел на него сквозь ветви пихты и почти не дышал. Тут как раз прилетел хозяин гнезда дрозд, начал на меня кричать. Потом сел на ветку над зайцем и принялся кричать на него. Зайцу это не понравилось, он приподнялся на лапах, что-то прошлепал дрозду своими толстыми губами, мне даже показалось, что он раздражённо огрызнулся. Видимо, обстановка стала совсем уж нервной, заяц помотал лопоухой головой, оставил на тропе несколько свежих шариков и ускакал туда, откуда пришёл.

В лесу часто попадаются дуплистые деревья. Дупла бывают разные, и в них гнездятся многие птицы. Но в диком лесу, откуда не убирают старые деревья, большинство дупел пустует. В эту экскурсию мне тоже попадались дупла. Но те, до которых я мог добраться, были пустые, и как ни пытался я увидеть в них что-нибудь интересное с помощью специального маленького зеркальца на ручке, ничего не видел. И жалел, что среди нашего снаряжения не было специальных когтей. Ведь пеночки, ради которых мы сюда приехали, гнездятся на земле, нам не надо влезать за их гнёздами на деревья.

А один огромный берёзовый пень, во все стороны глядевший дырками дупел, был очень интересен. Возле него при моём приближении засуетились две сероголовых гаички. Это такие пухленькие маленькие синицы, жительницы северной тайги, родственники пухляков, или буроголовых гаичек, что любят посещать кормушки в наших пригородных лесопарках и безбоязненно садятся на руки людям, когда их кормят семечками. Наверняка одно из дупел в берёзовом остолопе принадлежало сероголовым гаичкам. Но в нижних дуплах было пусто, а выше я всё равно бы не полез, даже с когтями: пень был сильно трухлявым, он весь загудел и угрожающе зашатался, когда я стукнул по нему кулаком.

Вскоре я нашёл ещё гнездо. Как и дроздовое, оно тоже было на пихте, и тоже с ярко-голубыми яйцами, только маленькими и без пятнышек. Цвет лотка, на дне которого лежали яйца, был, пожалуй, ещё неожиданнее, он был медно-красного цвета. Это было гнездо сибирской завирушки, сделанное в виде глубокого толстостенного бокальчика из зелёного мха. На дне лежал слой каких-то растительных стебельков, в которых я, приглядевшись, узнал плодовые ножки того же зелёного мха ― кукушкина льна. Они обычно торчат над плотными моховыми подушками невысокой красноватой щёточкой, а на вершинке каждого стебелька ― маленькая коробочка со спорами ― спорангий. Сам стебелёк называется спорангионосцем. Так вот, завирушка нащипала этих спорангионосцев и выстлала ими дно гнезда, предварительно оборвав с них коробочки спорангиев.

Ну зачем, скажите на милость, маленькой птичке украшать дно гнезда? Или в этих премудростях есть какой-то другой смысл? Может быть, спорангионосцы обладают антисептическим действием, а их красный цвет ― случайное совпадение? А зачем яйца ярко-голубые? Ведь этот цвет совсем не маскирует.

Я брёл по тропинке и не мог отвязаться от мыслей, которые мне приходили уже не впервые. Откуда и зачем природе красота? Почему появились красивые цветы, бабочки? Зачем птицам такие красивые песни? Вот хотя бы у того же певчего дрозда, в жёлтом гнезде которого лежат голубые с чёрными крапинами яйца. Почему у оляпки такая ярко-белая грудка? А у варакушки ― голубая. А у тетеревов хвосты в виде лиры. Да мало ли ещё!.. Конечно, есть сигнальные функции у песен птиц и у их окраски ― для опознавания, для поисков брачного партнёра и так далее. Есть защитная окраска, предупреждающая, пугающая. И каждая из них по-своему красива. Известно много примеров, когда какая-то красивость на поверку оказывается лишь побочным эффектом какой-то целесообразности. Но всё же зачем им такие яркие краски, такие совершенные узоры? Зачем ярко-голубые яйца?

Нет, я никогда не поверю во всеобщий диктат полезности и целесообразности. Что-то наверняка появилось случайно, ни зачем. Вот появилось, и всё. Но ведь может и сама красота быть целью совершенствования и свидетельством совершенства. Глубоко убеждён, что эстетизм, чувство красоты и стремление к ней ― это достояние не только людей, человеческих цивилизаций. Это свойство если не всего живого, то очень и очень многого. Наверняка чувство прекрасного появилось в мире задолго до появления людей, обезьян, да и других высших животных.

Вдруг отчётливо послышался стук топора. Стучали впереди, у реки. Я пошёл медленнее  и вскоре увидел прогал, который уходил от реки вверх, в гору. Вспомнил, что когда мы здесь проезжали на лодке, Володя прокричал нам сквозь рёв мотора: «Зимник». Зимник ― это зимняя дорога, на которой нет мостов, и потому летом если и ездят, то редко и только на вездеходах, притом не всегда, а когда воды в реках немного. Ещё когда мы были в посёлке, Володя говорил, что этот зимник ведёт в горы, на карьеры, где добывают горный хрусталь. Он показывал нам кристаллы хрусталя ― и небольшие красивые друзы, и гигантскую глыбу метр на метр с правильными гранями, что просто валялась у крыльца геологической конторы, а может, и служила её  украшением, причём очень дорогим. Зимник идёт вдоль левого берега Кожима, и по нему ходят туристы. Тут проходит официально утверждённый туристскими властями маршрут какой-то там категории трудности. По маршруту ходят не просто так, а на время. Пройдёшь, не опоздаешь ― получишь значок и чувство удовлетворения.

Да, топором стучали действительно туристы. Вернее  ― один турист. Худой парень в трико и лёгкой красной курточке возился у кострища. Его товарищи, видимо, ещё спали ― в небольшой блестяще-белой палатке было совсем тихо. А он, как это часто бывает у туристов, продрог и вылез первым, чтобы развести костёр и согреться. Я стоял в ёлках на опушке и разглядывал в бинокль парня, палатку и большую резиновую лодку, что была рядом. Видимо, вчера они переправились через Сывъю и заночевали.

У борта палатки рядком лежали какие-то странные предметы, похожие на небольшие алюминиевые кастрюли с правильными рядками точек. Я чуть не вскрикнул, когда узнал в этих предметах обычные дуршлаги, какие мы видели в магазине в посёлке Кожим, когда покупали продукты. Зачем туристам столько дуршлагов? Может быть, они собираются мыть золото? На Урале есть золото, но старатели используют лоток, он совсем другой конструкции. У меня возникали ещё разные нелепые предположения, но все они были очень далеки от реальности. Уже потом, когда мы, возвращаясь домой, оказались в посёлке, Володя нам рассказал, что дуршлаги этим летом брали с собой многие туристы. Дело в том, что по инструкции каждый турист в горном маршруте должен иметь на голове каску. В Кожиме у туристов был контрольный пункт со своими, туристскими бюрократами, которые не выпускали в маршрут группу, не имеющую касок. А где взять столько касок в маленьком поселке? В качестве функционального аналога этого головного убора туристское начальство разрешало использовать что-нибудь похожее, и дуршлаги в кожимском магазине были как нельзя кстати, надо было только отломать у них ручки, поблагодарить бюрократов за снисходительность и доброту и радостно топать в горы.

Парень поджигал берёсту, она ярко, с чёрным дымом, сгорала, но берёзовые дрова не занимались. И не удивительно ― берёза  в лесу почти всегда сырая, особенно после таких дождей. Мне захотелось наломать сухих мелких веточек, какие всегда есть внизу на ёлках, и помочь не очень, видно, опытному туристу. Но я этого не сделал. Если они вчера под дождём развели костёр, то разведут его и сегодня. А то подойду я к нему со своей помощью, а он посмотрит на меня, вышедшего бог знает откуда, из лесной чащи, да и примет либо за беглого заключённого, либо вообще за снежного человека. Или просто испугается и начнёт защищаться топором... А ещё часто среди туристов бывают очень уверенные в себе и гордые люди, которые никогда не ошибаются, всегда правы и всякий совет воспринимают как личное оскорбление. Тогда он просто скажет мне: «Пошёл ты, дядя!» Да и не для того эти ребята пошли в тайгу, в горы, чтобы искать чьей-то заботы, участия, а скорее  совсем наоборот.

Парень продолжал крючиться над дровами, жечь спички, временами вытирал рукавом нос, вставал и прыгал, чтобы согреться. Я потихоньку повернулся и ушёл назад в лес. Всё очень просто: я не хотел ни с кем знакомиться, общаться. Мне было хорошо одному в этом мокром лесу.

Было уже довольно позднее  утро, до нашего ужина оставалось чуть больше трёх часов, мне пора было возвращаться. Дождь кончился, в воздухе висела мелкая морось, почти туман. «Бусинец» ― слыхал я где-то на Урале именно про такие вот осадки.

Из любопытства вышел посмотреть на зимник. Это была сильно разъезженная грунтовая дорога. Поверх старых, видимо, ещё прошлогодних, гусеничных следов была протоптана пешеходная тропа. Туристский сезон начался, группы шли в горы.

Я повернул к лагерю и решил идти новыми местами, подальше от реки. Выбирал поляны, потому что уже порядочно промок. Но полян было мало, да и на них тоже были кусты, густо усыпанные капельками. Как ни старайся уберечься, всё равно сколько-то их попадёт под плащ.

Нашёл два гнезда, оба на земле. Одно принадлежало овсянке-крошке, другое ― луговому коньку. Находки знакомые, особых восторгов не вызывали, но тоже неплохо. Ещё видел на берёзе гнездо юрка, но осматривать не полез ― высоко и голо, на дереве ухватиться не за что. Это было самое обычное гнездо, каких немало и на нашем участке.

Но вот недалеко от того места заметил подозрительное сгущение у вершины не очень высокой ели. Была видна какая-то трава. Может быть, чечётка? А может быть, клёст, свиристель, да мало ли... Бинокль уже сильно забрызган, и чем дольше смотришь вверх, тем больше мороси осаждается на больших стёклах объективов, а окуляры запотевают. Надо лезть.

Я сидел на валежине, курил и морально настраивался лезть к гнезду. Не люблю лазить на деревья. Да, в тундре в этом отношении лучше. Забираться по самой ёлке было невозможно ― у неё  были мелкие и густые веточки, она напоминала бутылочный ёршик, только большой. И вершинка, у которой находится гнездо, совсем тоненькая. Зато рядом стояла большая берёза  с удобными и надёжными сучьями. Вот по ней я и полез, временами останавливаясь и посматривая на гнездо. Когда оно оказалось на уровне моей головы, понял, что немного просчитался: ёлка была далековато, рука не доставала. Видно было по-прежнему одну траву, а само гнездо было закрыто маленькой густой веткой. Не оставалось ничего иного как раскачать берёзу, благо она была здесь уже достаточно тонкой.

У меня это неплохо получилось, и я, держась одной рукой за берёзу, смог другой ухватить тонкий стволик ёлки, подтянуть её и заглянуть в гнездо, отодвинув мешавшую колючую и сырую ветку лицом, потому что третьей руки у меня не было. В этот момент я увидел шарик из травы с боковой дыркой. Из дырки высунулась маленькая стройная птичка. Тоненько произнеся прямо мне в нос «фииить», она упорхнула. Ну, этого я никак не ожидал ― пеночка-теньковка!

От неожиданности я чуть не отпустил руку, которой держался за берёзу, но рефлекторно вовремя успел сжать пальцы. Чуть было не грохнулся вниз вместе с вершинкой ёлки и с гнездом. От испуга меня прошиб пот. Едва хватило сил, чтобы ещё раз подтянуться, опять отодвинуть носом ветку и одним глазом увидеть внутренность гнезда, заполненную большими белыми перьями, и три яйца ― розовато-белых, с мелкими чёрными крапинками.

Всё-таки жаль, что я не обезьяна и не гимнаст. Спускался я долго, осторожно переставляя начавшие вдруг дрожать ноги с сучка на сучок. Потом сидел на той же валежине, успокаивался, чтобы сделать в дневнике нужные записи и рисунок.

Но каков сюрприз! Теньковки строят гнёзда на земле или невысоко над землёй на кустах. На юге Ямала, где по поймам рек растёт лес, я находил гнёзда теньковок на ёлках, но не выше полутора метров. А здесь, ― я прикидываю высоту ели, ― метров одиннадцать-двенадцать. Это высота четвёртого, ну пусть третьего этажа. И как это я не свалился? Как это у Горького... «ломая крылья, теряя перья...» Ломая сучья... Ломая рёбра, теряя перья... ― перья из гнезда теньковки. Кстати, чьи это были перья? Конечно же, белых куропаток. В гнёздах юрков и весничек тоже в основном они. Куропатки прилетают сюда зимой, когда они откочёвывают на юг из тундры. Их ловят тут всякие хищники, а перья остаются и идут на утепление гнёзд. Кстати, сами куропатки перья для гнёзд никогда не используют.

Ещё раз смотрю на берёзу, на ель. Представляю, как неуклюже висел я там, наверху. Тарзан нашёлся. А бедная пеночка ― сидит себе в тёплом гнёздышке, и вдруг ― моё личико... Мне становится очень весело. И тут же представляю себе со стороны уже новую картинку: сидит среди леса мокрый человек, совершенно один, и хохочет. Это поинтереснее, чем тот парень у чёрного кострища. И я хохочу ещё громче. Мне радостно, очевидно, оттого, что я не свалился с дерева. И что там, наверху, у меня была такая короткая, но такая приятная (для меня), неожиданная, запоминающаяся встреча с теньковкой. Какая у неё  была милая мордочка! И гнездо осталось невредимо. В общем ― всё хорошо. Впрочем, на нашем участке не пела ни одна пеночка-теньковка. Их тут мало.

Скоро моя мокрая экскурсия заканчивается. Подходя к палаткам, вспоминаю о туристах. Что ни говори, а их целеустремленность ― это вовсе не плохо. Это лучше, чем если бы они слонялись по всему лесу, пугали наших птиц, натыкались на наши сети, заглядывали в палатки. Пусть себе ходят по тропе. Мы хотим быть одни. Пусть ходят на время и получают значки за свои тонно-километры. Пусть ходят мимо этого чудесного мира, сгибаясь под рюкзаком, пыхтя на подъёме и протирая глаза от пота, чтобы лучше видеть ноги и рюкзак идущего впереди товарища. Если это им нравится.

Ну а мы что ― лучше? Бродим вокруг палаток день за днём, ищем гнёзда, пялимся на птичек и считаем, что нам хорошо. Да, трудно сказать, кто из нас ― мы или они ― более  ненормален по сравнению со всем остальным миром людей. Так будем же рады ― каждый своему выбору.

Сергей уже пришёл, переоделся, развесил мокрую одежду у печки. На печи наша большая «многоразовая» кастрюля. Наедаемся традиционной рисовой кашей с тушёнкой, запиваем жидким (чтобы не бодриться перед сном) чаем и лезем в холодные спальники. Согреваясь, продолжаем делиться новостями. Из интересных находок Сергея ― гнездо горной трясогузки. Надо сходить, посмотреть.

― Таловок не слыхал? ― спрашивает Сергей, когда я уже почти сплю.

― Я бы сказал.

В самом деле, неужели я бы промолчал о таком событии? Да где же эти таловки? Ведь распустилась вся зелень, лето уже. Неспокойно как-то. А что, если они вообще не прилетят? Ну мало ли что бывает в этом «загадочном мире природы», как говорят журналисты и писатели.

По палатке едва слышно сыплет та же мелкая морось. Сон берет своё.

7. Подробнее  о межвидовой территориальности

Пока таловки ещё не прилетели, подробнее  расскажу читателю о том, почему мы их так ждём, и о том, что именно интересует нас в их межвидовых отношениях.

Мысль о том, что межвидовые территориальные отношения веснички и таловки следует внимательно изучить, возникла давно, когда я работал на юге полуострова Ямал. Веснички и таловки гнездятся там в окружённых тундрой пойменных лесах. Территории, которые обозначали своими песнями самцы, у весничек и таловок взаимоисключались: если на каком-то участке пел самец таловки, там не пел самец веснички, и наоборот.

То, что два близких вида, живущие в общих местообитаниях, территориально разобщены, хорошо укладывалось в схему устоявшихся представлений по поводу сосуществования близких видов вообще: разобщение должно избавлять от конкуренции за пищу.

Всё вроде бы совпадало с принятыми теориями. Но кое-что было не ясно. Картирование территорий я проводил в июле, не зная всей предыстории этого взаимоисключения, не зная, кто из этих двух видов был инициатором, виновником разобщения, да и все остальные подробности мне были не известны.

Для того, чтобы у двух видов существовали механизмы, обеспечивающие им территориальное разобщение, надо, чтобы эти виды долго, на протяжении многих поколений, «притирались» друг к другу. В результате этой притирки самцы одного вида должны были приобрести агрессивность к самцам другого вида. Ведь именно агрессивность обеспечивает успешную охрану территории от самцов своего вида нашим Ажику, Пыжику и другим.

Все пеночки внешне очень похожи ― маленькие, буровато- или зеленовато-серые. Может быть, внешнее  сходство ― итог такой совместной эволюции? Это должно быть очень удобно: «Он такой же, значит ― бей его!» Такое объяснение подразумевает общую эволюционную судьбу этих видов. Но вот у веснички и таловки с общностью судьбы не всё в порядке. Весничка по происхождению европейская, а таловка ― уроженка Азии. Значит, агрессивность к виду-конкуренту не могла приобретаться вместе с процессом формирования вида. Или она появилась позднее, когда виды встретились. Но тогда внешность их уже была, так сказать, готова.

Есть ещё одна теория. Согласно ей, агрессивность одного вида к другому ― всего лишь недоразумение. Это недоразумение называют ошибкой в опознавании. Случайно птицы двух видов оказались внешне очень похожими, и теперь бьют друг друга только за то, что похожи и не могут разобраться. Что ж, если так, то это очень полезная ошибка. Правда, при том условии, если есть за что бить, если эти виды действительно за что-то конкурируют. Наиболее  просто представить себе, что они конкурируют за пищу.

Вот так и всплыли вопросы: откуда у пеночек-весничек и пеночек-таловок могла взяться их межвидовая агрессивность, и есть ли у них в действительности конкуренция за пищу, или за что-то там ещё.

Судя по карте распространения наших пеночек, Приполярный Урал ― это район, где расселявшиеся на восток веснички и расселявшиеся на запад таловки встретились довольно давно. Место, где мы теперь находились, расположено в середине гигантской области совместного обитания этих видов. Как оно было в действительности, уже, видимо, навсегда останется тайной. Надеяться, что палеонтологи когда-либо раскопают сверхбренные остатки крохотных птичек и сделают из этого соответствующие выводы, не приходится. Иголку в стоге сена даже без магнита найти куда проще.

Может быть, мамонты были свидетелями этой встречи видов? А может быть, это было уже после мамонтов? Только никто об этом ничего не записал. Даже если кто-то из наших сутулых предков, эдакий невероятный пранатуралист-орнитолог, и проникся интересом к пеночкам, таким маленьким и неприметным, и изобразил их где-нибудь на ещё не раскопанной ныне скале, всё равно мы не поймём, весничка это или таловка. На зоологических иллюстрациях и то не всегда поймёшь. Вот и приходится о времени встречи расселявшихся пеночек судить весьма приблизительно по карте их распространения. Ведь если весничка заселила всю северную Сибирь, а таловка ― всю северную Европу, то Урал (тоже северный) давно покорён ими обеими. Может быть, им хватило времени, чтобы научиться жить вместе?

Вот мы и приехали сюда, чтобы попытаться узнать, чему же они научились за время совместного существования.

На следующий день опять была холодная морось. Сергей пошёл продолжать поиски гнёзд пеночек на участке. А я вытащил из баула резиновую лодку, накачал её  и отправился на ту сторону реки. Это было не просто желание погулять, продолжить «вольную охоту» в тех местах, где мы ещё не были. Ширина реки была немногим более  сотни метров ― много или мало это для пеночек? Надо было посмотреть, есть ли за рекой окольцованные птицы. Результаты должны говорить сами за себя. Тогда можно примерно ориентироваться и в том, каковы взаимоотношения наших весничек, что на участке, с теми, что за рекой, оценить реку как экологическую преграду. Ну и конечно интересно посмотреть, что там за места, на той стороне реки.

Из-за дождей воды в реке опять стало больше, она стала более  мутной и бурливой. Место для переправы пришлось выбирать с таким расчётом, что меня сильно снесёт течением. Заранее  я присмотрел в бинокль на том берегу что-то вроде крохотной заводи, где можно причалить, затащил лодку далеко против течения и без приключений переехал.

Проклиная сырость, которая опять везде лезла и мешала смотреть, я обследовал весь берег напротив участка. Поймы тут почти не было, от самой воды шёл не очень крутой подъём. И лес был другой ― мало елей, больше берёз, по берегу ― ольха и ивы. Были и полянки, но тоже не такие, как на нашем берегу, а с каменистыми проплешинами.

Мне удалось довольно быстро разглядеть всех весничек, которые пели в это утро в прибрежной полосе леса. С кольцами оказался только один ― КА. Значит, река представляет для весничек ощутимую преграду, и они летают на наш берег редко. А следовательно, и взаимоотношения этих заречных весничек с нашими весничками не играют существенной роли в жизни тех или других. В конце дневника у меня «досье» на всех окольцованных пеночек. КА был окольцован в первые же дни нашей работы, и с тех пор не попадался.

Здесь очень красиво пел дрозд. Его было слышно и на участке, но мешало расстояние и шум реки. Теперь у меня была возможность специально послушать этого солиста ― как на концерте, чтобы не между делом, не на ходу, и без помех. Как и чаще всего при перекурах, отыскал подходящую валежину. Местечко очень уютное ― можно удобно сидеть, привалившись спиной к стволу берёзы .

Валежины в лесу заросли мхом, они всегда влажны, а в дождь насквозь пропитаны водой. Но сидеть на них и не ощущать сырого дискомфорта нам позволяют куски оленьей шкуры, которые мы носим сзади на поясе. Такое своеобразное кресло я придумал давно, работая в тундре, коллеги мою находку по достоинству оценили. Вот и сюда каждый из нас не забыл взять такую шкурку, которая у нас называется совсем по-театральному ― задник.

Сначала я только сидел, курил и слушал. Дрозд пел чисто, размеренно, с выразительными паузами. В песне совсем не было неприятных шепелявых звуков, тресков, верещаний. И было приятное умиротворение от такого вот сидения, слушания, от созерцания пейзажа ― мрачноватого, но живописного.

Скоро мой лирический настрой сменился более  деловым. Дрозд пел на одной из немногих здесь высоких елей, и мне его не было видно. Кстати, дрозды, особенно певчие, довольно осторожны, далеко не каждый из них позволяет себя разглядывать. Будь они, а не пеночки, нашими объектами, нам пришлось бы очень трудно. Но мне и не требовалось на него смотреть. Зная, что дрозды любят устраивать гнёзда среди хвои, я принялся просматривать в бинокль стоявшие передо мной ели. И вскоре в самом деле увидел дроздовое гнездо. Но было довольно далеко, насиживающей дроздихи я не видел, и может быть, гнездо вообще было нежилым.

Пейзаж передо мной несколько изменился. Аморфная серость, разлитая в воздухе, стала прозрачнее. Совсем прекратилась морось, туман поднялся и становился облаками, которые пока ещё были низко, закрывали верхушки деревьев и увалы на том, нашем берегу. Это были радующие перемены.

Я хотел уже было встать, но увидел вверху двух летящих чернышей. Один из них протоковал свое изящное «тьююлли-тьююл-ли...», затем они, летя крыло к крылу, выполнили красивый разворот между елями и сели прямо к тому гнезду, которое я только что высмотрел из своей засидки.

Ага! Значит, это их гнездо! Нам ещё не приходилось находить здесь гнёзда чернышей, и потому увиденное волновало. Черныши обитают возле лесных речек и ручьев, а гнёзда свои они любят устраивать не на земле, как другие кулики, а на деревьях, выбирая для этого чаще всего старые гнёзда дроздов.

Наблюдая за чернышами, я ждал, когда один из них сядет на гнездо и начнет очень характерно покачивать телом, расправляя наседное пятно. Но черныши вели себя как-то неопределённо. Они стояли, озирались, топтались на месте, прохаживались туда-сюда по ветке, кланяясь, как это делают и все другие кулики, принадлежащие к группе улитов. Наконец один из них подошёл к гнезду, но только постоял на его краю, зашёл в него и снова вышел. А потом они оба улетели. Послышались одна за другой несколько токовых фраз ― всё тише и тише.

Внезапно у меня возникло неприятное ощущение, что на меня кто-то смотрит. Повинуясь внутреннему требованию, я осмотрелся, но никого не увидел. Под взглядами птиц у меня подобных ощущений не возникает. Кто бы это мог быть? Вообще такое бывает очень редко, и только раз в подобной ситуации я, обернувшись, увидел собаку ― то ли бродячую, то ли просто гулявшую по лесу. Сейчас всё было тихо, никаких подозрительных звуков, теней, движения. Только временами слышались лёгкие шорохи и вздрагивали листья от падающих капель ― как всегда в сырую погоду.

Замолк мой дрозд, недалеко начал беспокойно кричать юрок ― явно не на меня. К нему присоединились веснички, крики стали удаляться и вскоре прекратились. Я прошёл в том направлении и пытался найти чьи-нибудь следы. Но на редкой непримятой траве висели капли, никаких следов не было. Юрок прилетел и кричал уже в мой адрес, в остальном всё было спокойно. Некто неизвестный так и остался неразгаданным, как одно из свидетельств отчуждённости этого дикого таёжного мира.

Дроздовое гнездо, к которому прилетали черныши, оказалось пустым, старым, с побуревшей травой, но ещё крепкой чашей из серой грязи. Видимо, черныши только ещё присматривались, выбирали.

8. Гибель Кача

Пятое июня. Полоса сплошных дождей закончилась. Отлов мы проводим теперь не постоянно, а рейдами. Уже переловлены все веснички-самцы, поющие на нашем участке. Кольцуем самок. Они не так подвижны, как самцы, копошатся со своими гнёздами на крохотной площадке, в драках участия не принимают. Самцы, как и прежде, часто попадаются в сети по двое ― преследователь и преследуемый, увлекутся погоней ― и в сети. Самки же не спеша перепархивают от куста к кусту, от дерева к дереву. Поэтому сеть они часто своевременно замечают и облетают. Кольцевание самок из-за этой их неторопливости и рассудительности идёт медленно.

Впрочем, самцы до сих пор попадаются неокольцованные. Иногда приходится выпутывать из сетей и старых знакомых, которые, однако, не поют на площадке. Некоторые из них имеют свои законные территории в лесу за пределами участка, притом довольно далеко. А другие, видимо, продолжают странствовать в поисках незанятого места. Везде их бьют, превратились они в «штатных» изгоев, нарушителей спокойствия своих домовитых собратьев.

Обхожу сети теперь я один, потому что Сергей занят поисками гнёзд ― это сейчас очень важно.

Дождь налетает неожиданно, обильный и холодный. Бегу собирать сети в жгуты. Если пойманная птица висит в сети и мокнет, то может очень быстро замёрзнуть. Как назло, сети сегодня разбросаны по всему участку. В одной из них, которая на территории Пыжика, нахожу уже изрядно промокшего хозяина, а рядом с ним ― старого проказника Жака. Ясное дело: любопытного Жака опять занесло к дальнему соседу, тот его увидел и прогонял. Вот и висят сейчас рядышком, оба мокрые и некрасивые.

Вообще-то самец попадается на своей территории довольно редко. Он здесь знает каждую веточку, любое изменение его настораживает. Уже не раз приходилось видеть, как такие хозяева, уже знакомые с нашими коварными тенетами, попрыгав с ветки на ветку возле сети, спокойно, со знанием дела, её  облетали. Но Пыжик в азарте погони всё же попался.

Как нарочно, оба сильно запутались. Кладу в сетевой карман, прямо на Жака, свою шапку, чтобы его не хлестало дождём. Он виновник, вот и пусть пока ждёт. Мне тоже неприятно мокнуть, но я большой, а он ― маленький. Долго вожусь с Пыжиком, потом сую его себе за пазуху, где ещё относительно сухо и тепло. Когда задеревеневшими пальцами освобождаю Жака и тоже отправляю его под рубашку, к Пыжику, дождь кончается. Ветер продолжает зло мотать деревья, стряхивает с них воду.

Несколько сетей пробегаю без остановок. Они пусты, соберу на обратном пути. В сети на территории сидящего у меня за пазухой Жака висит тщедушное тельце со слипшимися перьями и скрюченными ножками. Это Кач, сосед Жака, с которым они так и не решили затянувшуюся земельную тяжбу. Я опоздал, Кач уже мёртв.

В палатке тепло и уютно. На печи что-то собирается кипеть, над ней исходят паром мокрые Серёжины одёжки. Сам он, как обычно в плохую погоду, возится с одним из своих приборов. Видимо, у меня достаточно траура на лице: мой живописно слипшийся вид не вызывает естественного в подобной ситуации приступа иронии. Сергей выжидательно смотрит на меня. Протягиваю на ладони мокрый трупик.

Пыжик и Жак перекочевывают под сухую рубашку Сергея. Пусть теперь они ему царапают живот. Приятно, конечно, чувствовать, что птички живые и бодрые. Только уж очень острые у них коготки. И ещё, признаться, я с детства боюсь щекотки.

К концу нашей трапезы на жёлтой крыше мокрой, и потому ещё более  светлой, палатки появляются скачущие солнечные зайчики. По небу плывут клочки уходящих туч, подгоняемые стихающим ветром. Как выражаются лирики, «освежённый лес вновь наполняется беззаботным пеним птиц».

Пора выпускать Пыжика и Жака. Удивительная штука птичье перо: достаточно птице обсохнуть ― и она опять гладенькая, стройненькая. Выпущенные пленники на миг присаживаются на ближайших деревьях, но лишь затем, чтобы хорошенько встряхнуться. Потом, не обращая внимания ни на нас, ни друг на друга, прямиком летят в сторону своих территорий.

Стараясь как можно меньше стряхивать на себя брызг с ветвей, следую туда же по уже хорошо набитой нами тропе. Пыжик на месте и очень занят. Он очень усердно поёт, облетая свою территорию. Мы хорошо знаем, что пение птиц ― это их работа на благо себя и потомства, а вовсе не беззаботное развлечение от безделья. А уж Пыжика назвать беззаботным и вовсе трудно. А ещё он, видимо, крепко проголодался, и теперь успевает в промежутках между песнями поймать и проглотить каких-то насекомых, и ещё то и дело чистится. Мне даже стало как-то неловко, и подумалось: а после чьей пазухи ― после моей или Серёгиной ему так грязно?

Направляюсь по тропе в дальний конец участка, к Жаку. Солнышко, здоровый вид Пыжика и сухая одежда, в которую я переоблачился, настраивают меня на благодушный и беспечный лад. Конечно, Кача жалко. Но в остальном всё хорошо ― и погода, и Пыжик ― ведь никто не успел занять его территорию... Стоп!..

С меня мигом слетает вся праздность, и я перехожу с прогулочного шага на лихую рысь. И как это раньше не пришла в голову такая простая мысль! Ведь на освободившейся территории Кача сейчас что-то должно происходить. Бегу и злюсь на себя: эмоции, «птичку жалко», а о деле не подумал.

На территории Кача кто-то поёт. Когда я бежал по кустам, с бинокля слетела нахлобучка и теперь бестолково болтается на ремешке. А стёкла обильно забрызганы. Старательно протираю бинокль сухой тряпочкой, но это не помогает, воздух густо пропитан влагой, стёкла не сохнут, видно только мутный силуэт птички. Приходится ходить следом за новичком и следить за ним невооружённым глазом. Он, похоже, чувствует себя в новых владениях не совсем уверенно. Поёт он более  активно, чем все остальные, и это для новичка вполне естественно. Обхожу за ним все основные точки Кача. Это полтора десятка самых высоких елей и берёз.

На периферии территории Кача новичок пока не поёт, ему надо сначала утвердиться в центре, а уж потом уточнять границы с соседями. Их хорошо слышно. Узнаю по голосу Коку, его песня отличается от остальных чуть вопросительной интонацией последнего колена. Другие соседи тоже на месте. И Жак поёт. Интересно, что было на его территории, когда он прилетел после мокрого плена? А вообще ― Жак ли это? Конечно, Жак ― у него ударение не на первом слоге, как у других весничек, а на втором. Значит, всё в порядке, Жак на месте.

С севера территория Кача примыкала к реке, где на противоположном берегу пел КА. Вот его что-то не слышно. Уж не КА ли это решил раскинуть свои владения на обоих берегах, включив заодно и стометровую полосу самой реки? Что-то многовато для веснички. Долго стою на берегу под берёзами, подставляю солнцу влажные стёкла бинокля. Песни КА я на слух не помню. Слушаю, не поёт ли он там, на своём берегу, но мешает журчание воды и разноголосая птичья какофония.

Наконец бинокль просыхает, и я вижу у новичка красное кольцо. Разглядеть второе мешает листва. Холодно, бинокль опять мутнеет. Всё это раздражает. Но вот мелькнуло белым блеском алюминиевое кольцо. Неужели это все-таки КА?

В голове уже формулируются объяснения. Скорее  всего, дело в качестве территории. Бывшая территория Кача, где мы сейчас играем в прятки с КА (?), светлая, с кустами и полянками ― очень «весничная» территория. А за рекой у КА много ольховых зарослей вдоль реки, полян вроде бы совсем нет. Здесь он, конечно, бывал, знает это место. И как услыхал, что Кача долго нет, быстренько переселился.

А может, это и не КА? Я ведь не разобрал, как расположены кольца. Тогда может быть только АК. Лезу в дневник. Но тут новенький подлетает совсем близко. Делаю осторожный шаг в сторону и теперь хорошо вижу, что алюминиевое кольцо на левой ноге, а на правой ― красное ― АК! «Кто такой? Почему не знаю?» ― почему-то приходят на ум слова из очень популярного в нашем детстве фильма про Чапаева. Опять листаю дневник.

Итак, информация к размышлению: АК окольцован 25 мая на территории Ажика, через три дня попадал в сеть на территории Жака. Вот и всё. Поющим его не видели ни на участке, ни в окрестностях. Судя по всему, он прилетел со «второй волной» весничек, когда свободных мест уже не было. Если так, то это типичный представитель когорты, которую по-научному принято называть «популяционным резервом». Ну что же, можно за него порадоваться, повезло. С нашей, правда, помощью, через убийство. Но ведь никакого заговора не было, и АК не виновен.

Замена Кача на АК произошла за какой-то час, возможно, немного меньше или чуть побольше: мы успели пообедать. Как это было, я не видел. Я в это время лопал кашу и потягивал кофе. В общем, прозевал. Может быть, тут были драки, погони, может быть, я бы увидел кого-то ещё из популяционного резерва. А может быть, всё это происходило совсем мирно ― прилетел АК, поозирался по сторонам, послушал ― и запел. Вот и всё ― спокойно, как в бухгалтерии, занял вакансию, приступил к новым обязанностям, с характером работы знаком...

Где же все-таки скитался АК, пока был бездомным? Есть только две отправные точки ― пункты отловов с интервалом в три дня, потом вот эта встреча ― через восемь дней. За эти дни АК мог слетать за сотни километров, а мог вести подпольную жизнь молчаливого бомжа на участке и около. Всё это пустые версии. А ещё интереснее  было бы подсчитать, сколько их, таких бомжей, каково соотношение самцов, имеющих территорию, и не имеющих её, то есть оценить количественно этот самый популяционный резерв. Нет, далековато ещё до такой арифметики. Но подтверждается прежний вывод: все пригодные для весничек площади распределены, есть лишние самцы.

Всё-таки чертовски интересно, что будет, когда прилетят таловки? Куда им деваться? Ведь они, судя по результатам, полученным на Ямале, должны занять пустые места. А пустых мест нет! Будет новая волна жестоких драк и кого-то из весничек таловки выгонят с их территорий? Ведь таловки, хотя они тоже маленькие, всё-таки крупнее  весничек. Или таловки, встретив упорное сопротивление вида-конкурента, займут густые леса, которые веснички не заняли, потому что там им не нравится? Всё те же загадки.

Впрочем, на исходе пятое июня, а таловок всё нет. Кажется уже в который раз, что они вообще не прилетят. Нелепо, но вот так кажется...

Вечереет. Замолкают дневные певцы, в том числе и веснички. Дольше всех поёт наш новенький АК. Это вполне понятно. Да, а ведь пора дать ему имя. АК ― Аксен? Аким? Акакий? Акакий Акакиевич ― мелкий служащий... вакансия... Есть какие-то ассоциации, но очень уж хилые, да и громоздко. Пожалуй, лучше всего ― Аким.

9. Ретроспектива: про балалайку

Ужинаем под аккомпанемент песен дроздов. Ночь ясная, тихая, холодная. Как это ни странно, громкие песни дроздов и редкие фразы других птиц не нарушают ощущения глубокой тишины. Лес гасит шум реки, едва доносящийся снизу. Нет привычного звона комаров. От реки ползёт по берегам жидкий туман. Капли дождя так и остались висеть на траве и ветвях круглыми льдинками. Слушаем шорох углей в догорающем костре, курим, беседуем о чём-то отвлечённом. В такую ночь не хочется быть суетливым. Спать пора, но не хочется.

Вот тут и запевает таловка. Всего одна песня продолжительностью в секунду или чуть больше, монотонное и не очень громкое: «дзер-дзер-дзер-дзер-дзер». Для меня она прозвучала как автоматная очередь ― короткая и резкая.

― Вот она! ― вскрикнул я прямо в лицо Сергею. От неожиданности он даже отшатнулся.

― Кто ― она?

― Да таловка же!

― Не слыхал.

― Да как это не слыхал?! Она где-то здесь... Пела, как лошадь!

Не знаю, почему я приплёл сюда лошадь. Я был очень возбуждён, и даже возмущён: как это можно не заметить песню, которую мы давно ждём, такую заметную и непохожую больше ни на чью другую? Видимо, какая-то связь с лошадью тут всё-таки была.

Мы встали с чурбаков и пошли туда, где пела таловка, долго всматривались в зелёный сумрак, слушали. Но были только дрозды, да шум реки внизу. Потом пролетел, прохоркал вальдшнеп, и опять ― одни дрозды.

Когда мы снова уселись к костру, Сергей как бы между прочим заметил:

― Всё-таки мне тоже надо было играть на балалайке...

Ирония по поводу балалайки касалась моего далёкого детства. В разных вариантах эта тема возникала между нами уже не первый раз. Да, было такое, играл я на балалайке.

Когда мне было лет одиннадцать, я пришёл в районный дом культуры, нашёл дверь с табличкой «Музыкальный класс», с немалой робостью открыл её  и увидел в большой комнате симпатичного черноволосого мужчину с мягким взглядом. «Здравствуйте, я хочу научиться играть на гитаре.» ― «Поздно, набор в группу гитаристов закончен. ― Он немного отстранился от стола с рукописными нотами. ― Вот на балалайке могу научить».

Мне вовсе не хотелось играть на балалайке, но мужчина смотрел благожелательно, торопиться мне было некуда, и я, наверное, с очень постной физиономией, слушал его не очень настойчивые советы не быть столь категоричным, не спешить с выбором, и вообще ― остаться на часок. На специальном стеллаже-раме у стены висели и лежали разных размеров балалайки. Особенно меня удивила огромная балалайка-контрабас, что стоял отдельно, как статуя. И ещё были струнные инструменты, только не треугольной, как балалайки, формы, а круглой ― домры. А кроме них, ещё гусли, литавры, тарелки... В комнате было много стульев, расставленных почти беспорядочно.

При мне стали приходить люди. Они были очень разные, но более  всего меня поразили пожилые мужчины интеллигентного вида, которые с совершенно серьёзным видом брали эти самые домры и балалайки, садились, сразу было видно, на совершенно определённые места, настраивали инструменты, проигрывали что-то каждый своё. И скоро я был среди неприятной какофонии, похожей на ту, что я слышал когда-то из оркестровой ямы, когда меня водили в оперный театр. Была здесь и молодёжь, и даже школьники чуть постарше меня.

Потом началась репетиция. И играли вовсе не плясовые с частушками, как я ожидал, а какие-то классические произведения, большинство из которых я раньше никогда не слышал. Но было хорошо. Весь вечер я оцепенело просидел в углу с ощущением нереальности происходящего и с незнакомым блаженным теплом внутри. Это был хороший любительский оркестр народных инструментов.

В общем, остался я в этом оркестре, сначала учился в подготовительной группе, а потом играл на обычной русской балалайке в этом оркестре, пока не закончил школу и не уехал учиться в университет. Много раз потом я жалел, что не смог уйти из оркестра и научиться играть на гитаре. Для экспедиционника гитара ― предмет совершенно особый. А потом как-то было не до этого. С тех пор ни на чём не играю. Но музыку люблю. С благодарностью и лёгкой ностальгией вспоминаю тот оркестр и балалайку.

От музыкальных занятий была для меня и несомненная профессиональная польза. Музыка развивает слух совершенно по-особому. Я довольно легко запоминаю птичьи голоса и песни. У Сергея с голосами дела идут труднее, он их дольше «учит», и слышит похуже. Вот с таловкой ― свежий пример. Как-то в аналогичной ситуации я рассказал ему о своём музыкальном прошлом. И теперь, если бывает, что я его переигрываю с птичьими голосами, он ехидничает про балалайку.

Таловка в эту ночь больше не пела, хотя мы долго сидели молча, потом ещё и ещё раз обсуждали расстановку сил и наши действия, если таловки завтра нагрянут к нам на участок.

А почему, собственно, таловка пропела среди ночи? Конечно, здешняя ночь явление условное ― так, лёгкие сумерки. И всё же ночью дневные птицы молчат, ночуют. Их сон очень короток ― часа два-четыре. Всю ночь поют только дрозды, горихвостки, варакушки, которые в умеренных широтах более  всего любят петь рано утром и поздно вечером. Здесь их вечер и утро смыкаются. А пеночки ― дневные птицы. Так почему же таловка нам пропела в самую глухую ночь? Мы посидели, порассуждали и решили, что поскольку таловка только прилетела с востока, то она по инерции живёт ещё по восточному времени, а там ночь уже прошла. Каждый из нас сам такое испытал, когда перелетал на самолёте с востока на запад.

10. Где поселились таловки

Спим плохо. Днём плюс двадцать восемь, будто и не было ночного заморозка. Под пологом буквально нечем дышать. В душном полусне прислушиваемся, не запоёт ли снова таловка. Не поёт. Только гул комаров и прежние голоса птиц.

Когда наступает такая же тихая и морозная ночь, мы на участке. Ищем гнёзда. Но это так, дежурное занятие, чтобы не слоняться без дела. Мы ждём таловок ― ведь вчера было предупреждение. Так в детективах шпики, карауля «объект», читают афиши, разглядывают витрины и хорошеньких женщин. А мы вот ищем гнёзда. Таловка запевает, когда солнце уже высоко и вовсю поют веснички.

Это происходит на территории Пыжика. Слышу их обоих. Если бы самец таловки пел голосом веснички, без конфликта не обошлось бы. Но песни совсем не похожи, поэтому Пыжик никак не реагирует. Друг друга они не видят среди листвы. Таловка исполняет песню за песней, перелетает ближе к Пыжику. Ждать приходится недолго, Пыжик видит на своей законной берёзе пеночку и без предупреждения атакует. Таловка послушно улетает на территорию Ажика и продолжает в прежнем темпе одну за другой строчить свои резкие песни.

Ажика не слышно. Видно, он занят чем-то другим или отправился в очередной вояж по соседским владениям. Таловка постепенно перемещается в высокоствольный лес, придерживаясь в основном верхушек деревьев. Следуя за ней, вскоре выхожу к лагерю. Слушаю, сидя за обеденным столом, попутно успеваю выпить кружку холодного чаю. Потом он снова двигается с песнями по лесу, нигде не задерживаясь больше чем на минуту-другую. И опять приводит меня на территорию Пыжика, потом к Жуже, и снова к лагерю. Холодного чаю больше нет, и я просто сижу за столом. Всё тихо и мирно, больше ни одной стычки. Новый солист, пользуясь непохожестью своей песни и прикрытием развернувшейся листвы, остаётся не замеченным весничками. Его территория огромна, больше четырёх гектаров, и накладывается на четыре территории весничек.

Какое же тут взаимоисключение? Видимо, так и будет: высокий и довольно густой лес позволит весничкам и таловкам не замечать друг друга. Стычками, которые будут возникать при случайных зрительных контактах, можно пренебречь. А на Ямале они видят друг друга чаще, потому что лес там пониже и пореже, там чаще происходят контакты, а значит ― и драки. Чтобы их избежать, нужно иметь разобщённые территории. Вроде бы всё логично. Так возникает гипотеза, объясняющая текущие события.

Таловка пока на участке одна, один самец. Но что им будет мешать так же мириться с весничками, когда их будет много? Самцы заселят весь лес, установят границы территорий между собой, смирятся с нечастыми столкновениями, к которым их будут вынуждать веснички. Вот и всё, и никакой межвидовой территориальности не будет. Остаётся только ждать прилёта новых самцов-таловок и протоколировать происходящее, чтобы новая гипотеза подтвердилась фактами.

Спустя полтора часа появляется ещё одна таловка, то есть тал, самец. Он поёт на территориях пяти весничек ― то над самой землей, в кустарнике, то в ёлках на самой разной высоте. Хожу за ним час ― и ни одной драки, ни одной встречи «тет-а-тет» с весничкой.

За третьей таловкой следить и вовсе не интересно. Этот облюбовал четыре берёзы , что растут вплотную к ивняку, принадлежащему Жаку. Здесь вроде как пустое место, нейтральная зона между территориями весничек.

Мы уже знаем, что такие участки тоже охраняются. Но таловка поёт на чужом языке... Интересно, а откуда этот самец знает, что надо петь именно здесь? Случайно? Или до того, как я сюда пришёл, он уже выяснил всё с весничками? Это мне уже не узнать.

Долго сижу на замшелой валежине. Даже скучно. Рядом дерутся овсянки-крошки. У них, наверно, как у весничек, пустых мест нет, с вселением новых напряжёнка. И хотя мне сейчас должно быть не до них, зарисовываю позы взаимных угроз самцов при конфликте. Этих поз несколько, и они, видимо, отличаются какими-то нюансами, так же как в очень различной форме может выражаться недоброжелательность у ссорящихся людей ― от деликатного намёка до сквернословия и драки. Таких тонкостей про овсянок-крошек я не знаю, так же как их не знает ещё никто. И вообще с расшифровкой языка птиц, так же как и других животных, дела у исследователей идут туговато ― надо долго работать с каждым видом, используя магнитофоны, сложные анализаторы акустических сигналов, производить киносъёмку и так далее. В нескольких научных книгах и статьях, помню, видел я некоторые позы, срисованные с разных видов овсянок, почти без расшифровки значения этих поз. Особенно запомнилась поза, которая несколько раз проскакивала и сейчас у крошек, когда самец поднимает раскрытое, словно флаг, крыло, причём непременно дальнее  от соперника.

Какое-то чуть заметное движение в траве привлекает внимание. Вижу блестящий чёрный глаз. Вот он мигнул. Такое же движение я и увидел. И тут, как на фотографии в проявителе, вслед за глазом появляется полное изображение зайчонка. Он совсем маленький, затаился среди редкой травки у куста. Поразительно, как это я столько времени просидел в трёх шагах от него и не видел. Не могу удержаться, подхожу ближе ― не убегает. Не может? Такое обаятельное создание! Хочется взять в руки, погладить. Больше зайчонок не стал испытывать моё благоразумие, резко вскочил, пропрыгал до соседнего куста и снова застыл в той же позе. Ну и пусть сидит себе, ждёт мамку. Почему-то мы её  ни разу не видели, хотя она, конечно, живёт где-то здесь, в нашем лесу.

Интересно, кто первый сказал, что зайчиха кормит любого встреченного зайчонка, а не только своих. Изучал ли кто-нибудь серьёзно семейную жизнь зайцев? Или все эти россказни про коммунальность родителей и детей у зайцев ― чей-то праздный вымысел, кочующий из книги в книгу? Так же, как красивая легенда про подсолнухи, которые поворачивают свои шляпки всегда к солнцу. Когда проверили, оказалось, что это полная выдумка. А ведь так легко было проверить ― подсолнухи ведь не убегают, не прячутся, не пугаются, как зайцы.

Сижу, слушаю таловку, поглядываю на зайчонка и прикидываю, как бы я огородил сеткой несколько гектаров леса и выпустил туда зайцев. Как бы я их метил, какие давал имена, как бы наблюдал, чтобы всё видеть и не тревожить. Заяц ― ночной зверёк, и изучать его поведение надо здесь, на севере, где белые ночи и всё можно видеть.

Зайчонок сидит на том же месте совершенно неподвижно, временами закрывает глаза, вроде спит. Вспоминаю ещё одну легенду о зайцах, будто они умеют спать только одним глазом ― то одним, то другим, чтобы не терять бдительности. Видимо, это тоже из серии несуществующих «чудес природы», о которых любят распространяться писатели.

Смотрю на зайчонка в бинокль и получаю от этого немалое удовольствие. Вот в этом маленьком существе есть толика той самой красоты, которая, если верить Достоевскому, должна спасти мир. Ёмкое понятие «красота» и неоднозначное. Вот ведь собака ― красивое животное. Но кто-то вывел породу боксёра, а кто-то ― пучеглазого, бестолкового и нервного той-терьера. Сомневаюсь, что у селекционеров, которые создали эти породы, с психикой всё в порядке. Но ведь кому-то нравится! Вообще есть какая-то неприятная тайна в этом восторженном умилении перед уродцами.

Таловка поёт на тех же берёзах. Оставляю её  ― надо поискать других. Да и зайчонок... Каково ему тут сидеть рядом со мной, таким большим и страшным?

Прохожу по участку, вижу приведённые в рабочее  состояние сети. Это Сергей с раннего утра начал ловлю. Слышу за спиной: «фи-фи-фи-фю». Так кукует индийская кукушка. Но это вовсе не она, это мне сигналит Сергей. Голос индийской кукушки мы слыхали на пластинке, она живёт в нашей стране только на юге Дальнего Востока. А мы выбрали эту песню, чтобы перекликаться между собой ― её  легко высвистывать, хорошо слышно, легко узнавать. Очень неприятно, когда в лесу кто-то по-человечески орёт, а птичьи свисты в лесу вполне естественны.

Обмениваемся новостями. Ловля у Сергея идёт вяло. Таловок ещё очень мало, попалось только три, все самцы. Кажется, один из них тот самый, что прилетел к нам первым и поёт от Жужи до лагеря. Переписываю в свой дневник данные по кольцеванию, расходимся. Снова слежки, высматривания, наблюдения с места и на ходу. Но день больше не приносит ничего принципиально нового.

11. Гипотеза не подтверждается

В течение двух дней веснички и таловки продолжают сосуществовать почти по моей «гипотезе уклонения-незамечания». Таловок становится всё больше. По мере возрастания их числа размеры территорий самцов уменьшаются. Только у того самца, что пел на четырёх берёзах, она увеличилась и стала примерно как у других. То и дело среди таловок вспыхивают драки, погони, рушатся старые границы и устанавливаются новые. При закреплении новых границ самцы демонстрируют позы, очень похожие на позы угрозы весничек. Но таловки стригут крыльями более  резко и часто. И звук угрозы ― жужжащее  «чк-чк-чк-чк-...» ― тоже более  резкий, жёсткий.

Оживление в стане таловок и их возросшая заметность весничек, похоже, ничуть не затрагивают. Они по-прежнему поют свои умиротворённые «ломаные» песни. Все таловки теперь поют в основном на вершинах деревьев, как и веснички. Поэтому, да и просто потому, что таловок стало больше, участились межвидовые стычки: то весничка атакует таловку, то таловка ― весничку. Но это совсем не те схватки, какие сопровождают конфликт самцов одного вида. Межвидовые конфликты какие-то беззлобные, короткие, словно незавершённые ― секунда-другая ― и разлетелись. Выходит, друг друга они распознают и по внешности. Мимолётные позы, манера перелетать с ветки на ветку, характер полёта и что-то ещё, не говоря уже о специальных демонстративных позах, позволяют им, пусть с некоторым опозданием, разбираться, кто есть кто. Да и позы у поющих самцов различны: весничка лишь слегка приподнимает голову, а таловка сильно запрокидывает её  назад.

Так или иначе, но моя гипотеза, постоянно расшатываясь, всё меньше мне нравилась, а вскоре и окончательно рухнула. Последний удар был ей нанесён вечером 9 июня.

Кока пел на вершине берёзы  в центре своей территории, когда всего в десяти метрах от него запел самец таловки по имени Лажик (ЛАЖ ― левоалюминиево-жёлтый). Самцы несколько минут пели, не замечая друг друга, разделённые вершинкой высокой берёзы, стоящей между ними. Когда Лажик перелетел на берёзу Коки, я ожидал обычной в таких случаях короткой погони. Но её  не последовало. Кока молча посмотрел на запевшего на соседней ветке Лажика, равнодушно почесал себе когтем затылок... и тоже запел. Это было так демонстративно, словно специально для меня.

Это было полным сюрпризом. Спасибо, милый Кока! И тебе, Лажик, большое спасибо! Сажусь на поваленную берёзу, закуриваю. Лажик и Кока продолжают петь на общей территории, то разлетаясь, то исполняя дуэт на одном дереве. Почти как в опере, когда каждый поёт не то, что другой, но вместе. Я не люблю такие дуэты, они мне действуют на нервы.

И вообще у меня прибавилось забот: надо сочинять новую гипотезу.

Итак, здесь, на Приполярном Урале, весничка и таловка территориально не взаимоисключаются. И, как оказалось, вовсе не потому, что, пользуясь многоярусностью и густотой леса, один уклоняется от стычек, другой его не замечает. Просто они умеют отличать своего, который соперник, от не своего, который не соперник. Демонстративно исполняемая песня этому помогает.

Тогда почему на Ямале они не отличают своих от не своих? Не умеют? Пожалуй, в этом что-то есть. Орнитологи, которые до сороковых годов нашего века работали на Ямале, ничего не писали о таловке ― видимо, потому что её  не встречали. В 1958 году её  там обнаружили, после чего и видали и слыхали все, кто там бывал.

Возможно, двадцать-тридцать лет сосуществования весничек и таловок на Ямале ― слишком мало для того, чтобы они научились отличать своих от чужих? Вот и проявляется агрессивность, вызванная ошибкой в опознавании. А здесь, на Приполярном Урале, где они живут совместно не меньше, чем несколько сотен лет, ― распознают. Правда, и тут ошибаются нередко, но вскоре исправляют ошибку ― погони-то всегда короткие. Если всё действительно так, то пройдёт сколько-то десятилетий, а может быть веков ― и на Ямале веснички и таловки тоже будут уживаться на общих территориях. И только иногда, по ошибке, будут ввязываться в ненужные драки.

Вот и гадай, что было, что будет... И всё-таки! Если здесь, на Урале, обе пеночки, два близких вида, живут в одном лесу, не изолируясь друг от друга, значит, им нечего делить? То есть они не конкурируют за ресурсы среды обитания? Ведь иначе они просто объедали бы друг друга. Разве мог Естественный Отбор не заметить такой беспорядок? Ведь конкуренция, как говорят теоретики, могучий фактор эволюции.

Но что касается конкуренции, то у нас это ещё впереди. Вот будут птенцы, там и посмотрим, чем их кормят родители, где собирают корм. Тогда должно кое-что проясниться с конкуренцией.

Строить гипотезы ― увлекательное занятие. Только часто гипотезы рушатся, как карточные домики. Вот только что собрались некий Кока с неким Лажиком, посидели, попели, ― и сломали гипотезу.

Однако Кока ― ещё не все веснички, а Лажик ― только одна из таловок. Надо поинтересоваться, что по поводу межвидовых территориальных отношений думают другие веснички и таловки. А вернее  ― что они делают.

Утром 14 июня число таловок в нашем лесу резко возросло. Это хлынула новая волна прилёта, которая, как и настоящие волны, состоящие из воды, возвестила о себе своим звуковым сопровождением. Кажется, весь лес наполнен торопливыми швейными машинками. То и дело самцы гоняются друг за другом, ругаются ― стрекочут. Территориальные границы, которые вроде бы стабилизировались после долгих «переговоров» соседей, снова задвигались под угрожающий стрёкот старых и новых владельцев территорий.

Картировать бесполезно, обстановка меняется стремительно, неокольцованные новые таловки все на одно лицо. После суетливого и бестолкового пробега по участку благоразумно останавливаюсь. Наш небольшой контрольный участок сегодня явно неподконтролен. Лучше уж сократить площадь, но толком разобраться, что к чему, начиная вот хотя бы отсюда, где я оказался, где поют Лажик и Кока, провокаторы моих раздумий, будители научной мысли.

Территория Лажика существенно уменьшилась, его потеснили два новых соседа. Лажик упорно воюет, прогоняет из своих прежних владений то одного, то другого. Временами он облетает и ещё не тронутый соседями участок с большими древовидными ивами на берегу реки и теми самыми берёзами, где они с Кокой недавно так наглядно продемонстрировали мне взаимную лояльность.

И вот они встречаются снова на тех же берёзах. Разгорячённый Лажик решительно налетает на Коку, тот увёртывается и, перелетев на соседнюю ветку, возмущённо глядит на взъерепенившегося вдруг старого знакомого. Лажик уже понял, что обознался, но извиняться у них не принято. Он летит на свою южную границу, где два новеньких и очень самоуверенных самца уже делят между собой его (его!) территорию.

Тут же завязывается драка, в которой каждый за себя. И вот на ёлке, где Лажик пел всего двадцать минут назад, он терпит поражение и отступает в глубину своих владений. Оттуда он угрожающе стрекочет победителю-соседу, но новых нападений не предпринимает. Продолжая стричь крыльями, он некоторое время ещё выражает своё недовольство, потом перелетает туда, где (тоже на бывшей его территории) поёт другой его новый и наглый сосед. Что там происходит, не видно. Но, судя по не прекращающимся песням новичка и ворчливой стрекотне Лажика, понятно, что и там Лажик напасть не осмеливается, а только так, «машет кулаками после драки». Следовательно, акт об аннексии им, по сути дела, уже подписан.

Пора метить новичков. Расправляю сети. И постоянно отвлекаюсь, чтобы подсмотреть ещё что-нибудь из бурной жизни пеночек.

12. Мустанг

Да, в самом деле таловка и весничка не так уж похожи, как это кажется на первый взгляд, они разные. И не тем, что у веснички первое маховое перо длиннее  кроющих перьев кисти, а у таловки ― короче, как написано в определителе. И даже не тем, что у таловки на крыле есть светлая полосочка, а у веснички её  нет, как в другом определителе нарисовано. После того как мы переловили и перекольцевали десятки пеночек и смотрели на них изо дня в день в бинокль и без бинокля, мы научились распознавать их с первого взгляда. Да, они разные. Хотя всего-то: таловки чуть глазастее, чуть носастее, чуть головастее  и чуть зеленоватее, чем веснички. И если уж умеем различать их мы, то почему бы им самим этого не уметь? Мы, бывает, ошибаемся. Но и они, бывает ― тоже.

И ещё. Весничка весничке, а таловка таловке рознь, каждая птичка ― индивидуальность. Вот, например, мой оппонент Кока доверчив. Жак ― проныра и склочник. Из наших новых знакомых таловок Пак (ПАК ― право-алюминиево-красный) знаменит тем, что в течение получаса умудрился трижды попасть в одну сеть, причём каждый раз запутывался языком, что доставляло массу мороки с его выпутыванием, потому что язык имеет стреловидную форму, с «заусеницами», которые не дают ниткам свободно соскользнуть с языка.

Но самая привередливая личность — тал, которого мы прозвали за неуловимость Мустангом. Он был, пожалуй, осторожнее  иного глухаря. Но глухарь потому и глухарь, что при пении на несколько секунд глохнет, Мустанг же всегда слышит великолепно и не терпит нашего присутствия. Довольно странное поведение для пеночки.

Очень неудобно, когда на участке поёт неокольцованный самец, это мешает понимать многие подробности в жизни таловок. Да и наше птицеловское самолюбие не то чтобы не позволяет с этим мириться, но как-то зудит, беспокоит.

И вот мы устраиваем массированную охоту персонально на Мустанга. В ночной тиши ставим все сети на территории Мустанга и вокруг неё. После этого Сергей уходит в традиционный рейд по гнёздам, а я усаживаюсь под берёзой и замираю в ожидании добычи. У меня есть повод отвлечься от целенаправленных наблюдений и полностью отдаться свободному созерцанию окружающего. В этом бесцельном занятии есть своя прелесть. Сидишь и просто смотришь. Но подсознательно с лёгким волнением ожидаешь чего-то, хотя чаще всего ничего особо примечательного в такие минуты и не происходит.

Вокруг тишина, начинается утро. Сижу в своём защитном одеянии совсем тихо и никому стараюсь не мешать.

Полёвка грызёт травинку у соседнего дерева, потом долго и тщательно умывается. И делает это торопливо, будто боится куда-то не успеть.

Хотя нет, никуда она не спешит, это вполне нормальное поведение маленького зверька, который просто быстро живёт, и весь его век ― всего несколько месяцев. Полёвка вдруг сразу, вроде даже не закончив туалет, без всякого перехода, засыпает, уткнувшись носом в землю перед собой. Это выглядит странным. Привычнее  представлять себе полёвку всегда чего-то боящейся и от чего-то прячущейся. А тут ― такая беспечность.

Юрок, видно, только что проснулся и припорхнул откуда-то, потягивается на ветке, позёвывает. И получается это у него совсем по-человечески ― та же утренняя неловкость в движениях, поёживание от холода. Даже угадывается какая-то неопределённость настроения, совсем как у праздного бездельника воскресным утром: ни конкретных желаний, ни планов, ни забот, оставшихся со вчерашнего дня.

Нарушая моё безмятежное состояние постороннего зеваки, запевает в вершинах своего ельника Мустанг. Неохотно вспоминаю о главной цели своего дежурства, разглядываю густые еловые лапы, но Мустанга не вижу. Если он спустится вниз, буду загонять его в сети.

Но он долго не покидает своего песенного поста, и это однообразие начинает надоедать. Краем уха слушая Мустанга, оглядываюсь по сторонам. Юрок куда-то улетел. Ищу глазами знакомую полёвку. Она уже выспалась и опять что-то грызёт, сидя на задних лапках, держа в передних это «что-то» и быстро-быстро двигая челюстями. Пробую двигать своими челюстями с такой же скоростью ― не получается. Усмехаюсь про себя эксцентричности собственного поведения по сравнению с вполне нормальным поведением полёвки.

Вдруг она резко шмыгает за кочку. С лёгким шорохом проскальзывает серая тень. На землю, где только что была полёвка, опускается ястребиная сова. Боюсь моргнуть. Сова, переступая вразвалку с ноги на ногу, обследует кочку, смешно вытягивает неожиданно длинную шею, заглядывая под куст. До чего же она красива! Ни разу не видел сов так близко. Сова недоуменно хлопает своими прелестными глазищами, вертит головой. Наши взгляды встречаются...

Какие-то доли секунды, но кажется, что очень долго мы смотрим друг на друга. Совиные глаза становятся ещё больше. Потом она сконфуженно моргает, двигает горизонтально головой, как индийская танцовщица, подпрыгивает и улетает на дальнюю ёлку, где, наверно, решает перевести дух после такого испуга.

Но не так-то просто ястребиной сове найти место, где можно спокойно перевести дух. У неё  подчеркнуто хищный облик: ярко-жёлтые глаза, поперечные полосы по груди и животу, даже хвост не по-совиному длинный. Да и полёт быстрый, вёрткий. Всем похожа сова на ястреба, за то и назвали её  ястребиной.

Около неё  тут же появляется юрок, выныривают из подлеска два дрозда-белобровика. И все кричат, налетают, а дрозды даже тюкают её  с разлёту по голове. Такого решительного напора сова не выдерживает и перелетает... опять ближе ко мне. Усаживается на сучок у ствола берёзы. Дрозды оставляют её  в покое, но юрок летит следом, да ещё слетаются другие мелкие птички. Среди них веснички Кока, Жужа и таловка Пак. Тут же включается в общий хай ещё одна таловка, без колец. Это, конечно, Мустанг.

Или сова не хочет терпеть нападок птичьей мелочи, или ей не нравится, что я двигаю биноклем, разглядывая у пеночек кольца, но она не желает больше находиться у моего наблюдательного пункта и улетает. Мустанг ― здесь! Я весь напрягся и готов действовать, но пока не решил, как именно.

За совой улетают все мелкие птички, остаются только две таловки. В следующий момент одна из них удирает от другой и попадает в сеть. Это происходит так быстро, что я не успеваю разглядеть, кто кого гнал. Впрочем, это и так ясно: Мустанг прогонял со своей территории Пака. Теперь Пак беспомощно висит в сети, а Мустанг продолжает угрожающе стрекотать на него с соседнего куста.

Вспоминаю, зачем я тут нахожусь, и использую испытанный много раз приём: подкравшись к Мустангу сзади, швыряю в него шапку. На этот раз приём не срабатывает. Видимо, у Мустанга очень крепкие нервы, он лишь перескакивает с ветки на ветку, пропуская мимо себя мой метательный снаряд, потом спускается пониже, чтобы рассмотреть, что это такое необычное летало, а теперь плавает в луже.

У меня возникает странное чувство, что это вовсе не маленькая пугливая птичка, а некто сильный, гордый и независимый, лишь на время перевоплотившийся в пеночку. А я, ничтожный человечишко, суечусь вокруг него со своими глупостями. Во взгляде Мустанга мне уже мерещится циничная ухмылка. Ах, так? Не на шутку озлобляюсь и снимаю телогрейку, чтобы применить снаряд большего калибра. Но Мустанг бросает на меня брезгливый взгляд и улетает петь на вершину ели.

Пак спокойно висит в сети. Он видел весь мой позор, но презрения не демонстрирует, просто висит и смотрит. Однако когда я к нему подхожу, он... высовывает язык!.. И тут же опять им запутывается. Достаю тоненький пинцетик и всё ещё дрожащими от негодования на Мустанга руками долго выпутываю Пака. Как будто в знак благодарности, он какает мне на грудь. Смахиваю капельку с одежды и констатирую ещё раз: пеночки ― прелестные создания. Кто кольцевал уток, наверняка надолго запомнил зловоние обильной струи, которой окатывает орнитолога пойманная утка при малейшем ослаблении бдительности. По сравнению с этой гадостью пеночкина капелька ― божья роса.

И вообще, какое счастье работать с маленькими неколониальными птичками ― всё чисто, никаких неприятных запахов, вокруг ― ароматы хвои, лесных цветов, травы, прошлогодних листьев. А может быть, кто-то из наших коллег сейчас кольцует птенцов в колонии цапель или бакланов ― среди густой атмосферы аммиака, тухлой рыбы, среди многолетних потёков гуано вокруг и совсем свежих ― на твоих плечах и голове. Злость на Мустанга проходит. Я проникаюсь ещё большей симпатией к Паку. Я его понимаю, у него на Мустанга тоже обида: он так по-доброму, по-соседски прогонял сову с территории соседа, а тот вместо благодарности загнал его в сеть. Выпускаю Пака и возвращаюсь на своё место под берёзой. Ворчу, выжимаю шапку.

Но здесь уже не сидится, лирическое настроение пропало, я распугал всех своими загонами, Мустанг поёт вверху. Отправляюсь осматривать сети, что широким кольцом опоясывают дальние подступы к территории Мустанга.

У одной из сетей вижу Сергея. Он держит в руках свою шапочку, из которой высовывается круглая голова, сверкающая знакомыми жёлтыми глазами, серый хвост и мохнатые лапы с чёрными кривыми когтями. Такая крупная добыча ― редкий случай. Обычно птицы величиной больше дрозда просто выпадают из сетевого кармана, как только начинают биться. Большие кольца мы с собой не носим, надо идти в лагерь. Придётся повозиться с этим неласковым существом. Во всякой работе желателен опыт. У нас нет опыта работы с совами, и Сергей уже получил травму: совушка успела хватануть его за палец ― схватила лапой и проколола в четырёх местах, как прокалывает мышку.

Мустанг попался только через два дня, когда я уже решил, что мы с ним не сработаемся. Я надел этой мрачной личности два чёрных кольца, но имя за ним осталось прежнее .

После этого Мустанга как подменили, он стал очень доверчив. Или, похоже, он просто перестал нас замечать. Правда, однажды он спустился со своих излюбленных елей и долго меня разглядывал. Может быть, хотел ещё раз посмотреть на странное большое существо, которое могло его съесть, но не съело.

В стане весничек произошли небольшие изменения. Нанося в очередной раз на карту территориальную обстановку, я не смог разглядеть на правой ноге у Пыжика жёлтого кольца. Это был не он. На территории Пыжика появился новичок, и я не видел, как происходило его вселение. Другой стороной территория новичка располагалась в бывших владениях Жужи. Никаких скандалов на было, все трое спокойно пели. Видимо, если бы я пришёл немного раньше, я бы видел, как утверждается Новичок, и как сдают свои позиции Пыжик и Жужа. Видимо, они были не очень упорны в защите территорий, и быстро смирились, отступили. Видимо, семейные заботы стали для них важнее, чем стычки с очень уж настырным самцом: а бог с ним, пусть живёт.

Выражаясь научным языком, территориальная доминанта в поведении Пыжика и Жужи ослабла, а у Новичка она была высока. Значит, всё-таки не напрасно бездомные самцы продолжают скитаться по чужим владениям и постоянно проверяют хозяев «на прочность», то и дело получая от них взбучки. Значит, цель оправдывает средства.

13. Полёвки

Мы старались жить в мире с существами, которые нас окружали. Такими существами были и жившие возле наших палаток красные полёвки ― этакие симпатичные рыженькие «мышки» с короткими хвостиками и маленькими ушами. Когда мы сидели у костра за крепким столиком из еловых плах, мы часто видели своих молчаливых скромных соседей. Их было не меньше четырёх. Жили они под большой, вычурной формы, моховой кочкой, которая образовалась на месте невесть когда стоявшего тут дерева. Дерево упало, став замшелой колодой, а пень, наполовину вывернутый из земли, стал кочкой, немного похожей на сделанного из мха спрута. Теперь у дальнего конца колоды мы регулярно сливали воду из кастрюли, в которой варили рис.

Мутный отвар, накопившийся белым киселём в небольшой ямке, пришёлся по вкусу полёвкам. То и дело они, сперва высунув из дыры в кочке усатую рожицу с маленькими выпуклыми чёрными глазками, покидали своё убежище и направлялись к отвару. Любимой дорогой для них была колода. По ней они напрямик следовали от пня-дома к ямке-столовой, где немедленно принимались за еду, отфыркиваясь и откровенно чавкая.

Полёвки все меньше и меньше нас боялись. Они отваживались показываться даже тогда, когда мы кололи дрова всего в двух-трёх шагах от колоды. Было забавно наблюдать, как эти пухленькие зверюшки, забравшись на колоду, сразу становились стройными и следовали по своей столбовой дороге непременно галопом. Вековечная боязнь открытых мест заставляла полёвок проходить по колоде ну если не как можно быстрее, то уж во всяком случае ― бегом. Ведь здесь вероятность попасться какому-нибудь хищнику была большей. Но колода была удобной дорогой потому, что не приходилось обходить препятствия в виде кустов, кочек, опавших ветвей и прочего. И вот они, идя на компромисс между желанием скорее  достичь вкусного отвара и природным страхом, лихо мчались кратчайшим, но открытым путём.

Вскоре во мху на колоде образовалась глубокая тропка. Потом мы обратили внимание на то, что по колоде полёвки всегда следуют в одном направлении. И нашли другую тропку. Она шла этажом ниже, пронизывая трухлявую древесину и мох под ней. Это была дорога сытых. Им уже не надо было спешить, осторожность выступала на первый план, и они выбирали более  безопасный путь.

Рис, который мы купили в Кожиме, был отнюдь не высшего сорта. Другого просто не было. Поэтому в каше попадались и неочищенные рисовые зёрна в жёлтой кожуре, и серая конопля, и оранжевое просо, и семена ещё каких-то южных сорняков самых разных форм, размеров и цветов. Сортировать рис нам было некогда. Мы, смирившись, безропотно поглощали вместе с кашей все эти включения, кроме, конечно, камней, которые мы, чертыхаясь, выплёвывали. К нашему счастью, камней попадалось не так уж много, и наши зубы не пострадали.

Раз за разом мы стали замечать, что в рисе процент чёрных зерен, даже при глазомерной оценке, неуклонно увеличивается. Не будучи знатоками семян сорняков рисовых чеков, мы и не стремились в них разбираться. Просто не придавали этому значения.

Однажды, когда я полез в мешок за очередной порцией риса, оттуда выскочила перепуганная красная полёвка и с паническим проворством юркнула под настил из хвороста, на котором покоился весь наш продуктовый запас в палатке-складе.

Вот тебе и семена! Вот вам и сорняки!.. Наши миловидные соседушки вели себя на манер самых обыденных домовых мышей. Оказывается, диетический рисовый отвар их вовсе не устраивал в качестве повседневного и единственного блюда. Всё верно, надо питаться разнообразно. И они тоже решили, что надо разнообразить меню ― и своё, и наше. Выбирая из мешка белые зерна, они оставляли взамен похожие по величине и по форме, только чёрные. Оставалось только утешаться, что не в эквивалентном количестве. Столь же беспардонно они вели себя и в мешках с пшеном, лапшой, горохом, сухарями. Естественно, что завязанные мешки они прогрызли. Как ни странно, сахар не пришёлся им по вкусу.

И ещё более  странно, что, поглощая вместе с пищей мышиное дерьмо, мы совсем не замечали каких-то вкусовых сдвигов. Ели себе, да и всё. Но теперь, когда раскрылась эта страшная тайна, отношение к «сорнякам» немного изменилось, хотя нельзя сказать, что аппетит у нас сильно испортился. Просто иногда замечали за собой и друг за другом, что достаём из каши что-то очень уж подозрительное.

Мы хорошо знали, что красные полёвки свободно лазят по деревьям, цепляясь коготками за неровности коры. Устраивать продуктовый лабаз на полированных столбах, какие сооружают таёжники для защиты припасов и добычи от росомах и медведей, было бы слишком щедрой мерой борьбы с этим мелким вредительством. Да и не было у нас времени на такое масштабное строительство.

С полёвками пришлось поступить как с неисправимыми преступниками. А заодно рассчитаться с этим племенем и за другие злодеяния: красные полёвки разорили несколько птичьих гнёзд ― из одних утащили яйца, в других погрызли птенцов. А ещё они почему-то упорно носили горох (только горох) в мой (только в мой) спальный мешок, устроили в нём гороховый склад. Я не всегда обнаруживал вовремя эти презенты и, бывало, только утром выяснял, что спал на горохе. Конечно, я не принцесса, но зачем же это столько раз проверять? Странно, но по поводу Сергея у них сомнений не было.

Из толстого обрезка ели мы соорудили могучую плаху со сторожком из тонкой щепки и кусочком сухаря с маслом в качестве приманки. Работала плаха автоматически. Когда она грохалась на жертву, то казалось, что вся кожимская земля печально гудит.

Исполнение приговора длилось несколько суток. Казнённых оказалось шесть. И после этого плаха долго простояла у продуктовой палатки в безмолвно ощеренном виде, похожая на голову кого-то среднего между крокодилом и бегемотом, но с тоненьким язычком и без зубов.

Трудно любить природу во всех её проявлениях.

14. Новые загадки

Чем больше я наблюдал за взаимоотношениями пеночек, тем больше набиралось свидетельств тому, что Кока и Лажик продемонстрировали мне стандартную картину. То и дело встречались таловки, мирно распевающие рядом с такими же мирными весничками. Иногда, правда, вспыхивали стычки и погони, но они быстро прекращались. Это были всё те же ошибки в опознавании.

Двадцатого июня я начал очередное картирование территорий. У весничек за последние дни изменений практически не было. Только появился тот новичок рядом с Жужей и Пыжиком.

С таловками было сложнее. Они всё ещё продолжали местами перекраивать границы. Иногда приходилось исправлять вчерашние очертания территорий, наносить изменения. Чтобы не погрязнуть в этих поправках и провести картирование быстрее, к картам, которые были вычерчены два дня назад, я в течение этого тура больше не возвращался.

Порой было очень нелегко найти в себе силы отказаться от возможности увидеть что-нибудь новое из таловочьей жизни. Но расслабляться было нельзя, нужна была общая карта территориальной обстановки. Идеально было бы провести картирование моментально: чик ― и снял, как фотоснимок. Увы, это так же невозможно, как искать по какой-то фантастической карте клады, грибы или затаившихся зайцев на осенней охоте. Надо скрупулёзно наносить на план точку за точкой, мотаясь по зарослям.

За шесть дней я нарисовал новую картосхему. На ней в кажущемся беспорядке разбросаны выпуклые многоугольники двух цветов: красные ― территории весничек, зелёные ― территории таловок. Красные от красных ― отдельно, зелёные ― от зелёных. Но красные линии сплошь и рядом пересекают зелёные, зелёные многоугольники накладываются на красные. Это значит, что территории весничек и таловок вовсе не взаимоисключаются. Нет никакой межвидовой территориальности. А кратковременные стычки, которые бывают между весничками и таловками, на размещение территорий не влияют.

Веснички уже давно имеют гнёзда. И таловки ― тоже с гнёздами, правда, некоторые из них ещё не достроены, или в них едва появились первые яйца. Но гнёзда есть у обоих видов. А так как территории весничек и таловок перекрываются, то и гнёзда таловок оказались не только на своих территориях, но и на территориях весничек. И наоборот. Нет, не помешали эти два вида друг другу обосноваться там, где каждому из них заблагорассудилось.

Вот я и увидел, где поселились таловки. А поселились они практически везде, весь наш участок разбит на таловочьи территории. Только большие поляны таловки не любят ― не заняли. У них, как и у весничек, нейтральные полосы охраняются соседями.

Сижу у края ивняка и разглядываю только что начерченную карту. Есть о чём подумать. Почему сейчас получилась совсем иная картина, чем тогда, на Ямале, где территории весничек и таловок взаимоисключались? Может быть, потому что и весничек, и таловок там меньше, чем здесь? И тех и других там действительно мало. Таловки, видимо, просто занимали пустые места, которые оставались от весничек. Ведь не очень приятно, когда тебя бьют, пусть даже недолго, и уж совсем без разницы, умышленно или по ошибке. А если есть пустые места, почему бы их не занять? Так спокойнее.

Вроде бы опять всё логично. А всё-таки, что если в процессе эволюции...

Ну, нет, стоп! Опять понастроишь воздушных замков, потом явятся Кока с Лажиком ― и конец всем твоим «эволюциям».

На ветку неподалёку от меня усаживается варакушка, точнее  варак (самец), и сразу заводит:

― Иии-ааа-иии-ааа-иии-ааа...

― Здравствуй, Иа, как дела? ― обращаюсь я к нему и ловлю себя на том, что подражаю Винни-Пуху из популярного не только у детей мультфильма. Иа ― наш новый знакомый, и песня у него прямо-таки ослиная. ― И где это ты подобрал себе репертуарчик, плагиатор?

В самом деле, где это Иа мог наслушаться ослов? Известно, что варакушки, гнездящиеся на большей части нашего огромного материка и включающие в свои песни самые разные звуки, зимуют в Южной Азии и в Африке. А вот куда летят на зимовку именно наши, уральские варакушки, никто не знает. Мы и наши коллеги на Урале и в его окрестностях ежегодно кольцуем сотни варакушек, но ни одного возврата колец или сообщения о находке наших птиц не получили. Видимо, всё-таки большинство их летит не через Европу, где много орнитологических станций, а куда-то туда, где орнитологов мало, и если кто-то ловит мелких птиц, то попадающиеся кольца просто выбрасывает или оставляет себе на память. А ослы есть везде в южных странах...

Я поручаю Иа найти на далёком юге какого-нибудь орнитолога и показать ему кольцо с надписью Moskwa и номером, которое он недавно получил от нас. Именно орнитологу, а не первому попавшемуся индусу или бушмену, мало ли что у них на уме...

Но Иа сейчас не до меня. Вот он перестаёт петь, задирает и по-павлиньи расправляет рыжий с чёрной окантовкой хвост, поднимает клюв и весь вытягивается вверх, даже, кажется, на цыпочки привстаёт на ветке. Его голубая манишка с красным пятном посередине так и отливает атласным блеском.

Ага, ясно, почему он так выпендривается. На земле в кустарнике кормится самка-варакушка. Иа слетает вниз и продолжает демонстрировать свои разноцветности перед самочкой, стараясь то там, то сям возникать на её  пути. Из его задранного вверх клюва временами вырываются неразборчивые хрипящие звуки ― такой вот интимный вариант песни. Кажется, весь Иа превратился в маленький голубой флажок ― так четко выделяется его грудка на окружающем фоне. Ну и франт, ну и пижон!

Но дама, перед которой выступает варак, всем своим видом показывает полное равнодушие. У неё  выражение полной занятости. Она ест. Тогда Иа тоже начинает есть. Так они и удаляются по ивняку короткими перебежками, все в прозаических заботах о своём куске хлеба.

Глядя на них и я хочу есть. Да и кончился наш рабочий день. Солнце, поднявшееся из-за гор, пригрело ненасытную комариную рать, которая опять наступает на горло нашему комфорту. И спать уже хочется.

15. Режим «24:12», или кое-что о биоритмах

В Заполярье мы привыкли работать по несколько странному для нормальных людей режиму. Наши «сутки» в полтора раза длиннее  обычных человеческих суток: спим 12 часов, не спим 24 часа. По соотношению длительности сна и не сна всё в порядке ― один к двум, поэтому на нашем самочувствии и работоспособности необычность режима не отражается отрицательно. Но зачем всё-таки нужен нам такой режим? Врач или физиолог может упрекнуть нас в том, что мы губим своё здоровье. Да и в самом деле, двадцатичетырёхчасовой ритм выработался у людей тысячелетиями! А мы ломаем этот ритм, навязываем организму какой-то аномальный. При возвращении в общество людей нам приходится снова перестраиваться ― и опять на организм нагрузки.

Что возразить?

Во-первых, следует сказать, что в природе много исключений из «правила 24 часов». Одно из них ― мелкие зверьки, особенно землеройки. Эти самые маленькие из млекопитающих если попытаются долго спать, то просто умрут от голода. Такова уж специфика организма маленького теплокровного животного, что приходится в течение суток ложиться спать и вставать много раз. Побегают, поедят ― и спать. Проголодаются ― и снова бежать на поиски пищи. Так днём и ночью, летом и зимой.

Жители морского берега, где царствуют приливы и отливы, тоже имеют особый ритм, приноравливаясь к регулярному затоплению берега (эту часть берега называют литоралью), или наоборот ― к его обсыханию. Например, чайки на полярных морях наиболее  активны в отлив, когда море уходит и что-то «забывает» на литорали. И не важно, день это или ночь. Периодичность приливов ― около 12 часов и 25 минут.

Да, многие животные имеют суточный ритм жизни, они спят ночью и бодрствуют днём. Или наоборот, если это животные ночные. Этот ритм ещё называется циркадным. Но всё же большинство животных живут по 24-часовому ритму не потому, что это самый лучший ритм для организма. Просто наша матушка Земля крутится вокруг оси с таким периодом, навязывая нам, жителям своей поверхности, именно такой ритм ― век за веком, поколение за поколением.

Наверняка многие замечали, что ложиться спать каждый день в одно и то же время ― не всегда получается. И вовсе не потому, что дела не дают или кто-то мешает. Просто спать не хочется ― читаешь, валяешься, перебирая что-то в голове... Когда есть какое-то интересное занятие вечером, то засидеться и забыть про сон ещё проще. А утром в нужное время с трудом встаёшь.

Мы, работая в тундре при круглосуточном освещении, много раз пытались соблюдать правильный режим, но что-то всегда мешало и сутки затягивались. И вот мы попробовали: давай работать, пока работается, а потом спать, пока спится. Понравилось. Вот так, легко и стихийно, возник режим, в котором было всё по потребности. Только потом мы заметили, что в наших «сутках» всегда около 36 часов ― немного больше или меньше.

И готов поклясться любыми святыми, что чувствуем мы себя и в начале, и в конце экспедиционного сезона вполне нормально. Мы не всегда работали только вдвоём, и могли посмотреть, как наш ритм воспринимают другие соратники по экспедиции. Большинство к нашему режиму легко привыкали и не пытались его изменить. Но некоторым это давалось труднее. Одного из наших коллег в четыре часа утра всегда неимоверно тянуло в сон, и это продолжалось около получаса. Стоило ему перетерпеть или вздремнуть всего несколько минут, и он становился снова вполне дееспособным. Другой наш спутник не спать мог долго, но вот проспать больше девяти часов ему никак не удавалось. Он вставал, что-то делал, и если не уходил куда-то от лагеря, то натурально изводил нас. Естественно, ему хотелось есть, и он разводил костер, трещал дровами, брякал котелками-ложками. В общем, не давал нам спать. И ещё уверял, что больше девяти ему и не надо, а не спать обещал вместе с нами ― все 24 и плюс ещё те, что он недоспал. И действительно, первые несколько дней он самоотверженно держался, но зато потом бухался на целые сутки и не вставал даже поесть. После этого он был уже совсем «свой», то есть переходил на 24:12.

Позднее  мы узнали, что такие длинные сутки выдумали первыми не мы. Дежурство ненца-оленевода в стаде длится 24 часа, после чего его сменяет другой пастух, а этот едет на упряжке в чум отсыпаться.

А однажды в одной газете Сергею попалась заметка. В ней шла речь об эксперименте, который поставили медики в пещере на Тернопольщине. Два добровольца-спелеолога, тоже медики, спустились под землю. Им дали приборы для контроля за состоянием здоровья, снабдили необходимыми предметами быта, питанием. Но лишили их часов и других ориентиров времени. Общение с внешним миром было односторонним, они докладывали в молчащую телефонную трубку результаты анализов и физиологических измерений ― перед сном и после сна.

Уже выйдя на поверхность, подземные участники эксперимента узнали, что через несколько дней после спуска они перешли на 36-часовые сутки. С физиологией у них было всё в порядке, всё время в пещере они продуктивно работали, на здоровье не жаловались. Под землёй был проведен месяц, но в дневниках спелеологов значилось всего 19 дней.

Мы читали эту заметку с большим интересом, даже с восторгом и гордостью. Ещё бы! Ведь мы даже при наличии часов и солнца угадали потребности организма и подчинились им.

Значит, несмотря на ритм 16:8, или более-менее  близкий к этому, навязанный нам астрономическим ритмом и многовековым грузом нашей истории, наш организм способен сам выбирать другой ритм, более подходящий.

Позднее  мы познакомились с другой литературой по биоритмам спелеологов, и узнали, что не у всех стихийный ритм был с периодом 36 часов, а были и другие ― от 24 до 48. Но меньше чем 24, кажется, ни у кого не было. Были и другие факты, которые мешали нам очень уж любить наши ненормальные «сутки». Это и наши «трудные» коллеги, и статьи по физиологии биоритмов. Но всё равно, в этих 36 часах что-то есть.

А для работы и экспедиционного быта от наших длинных суток было много практического прока.

Мы работаем с птицами. Большинство их хоть и спит по ночам, но гораздо меньше нас. Если бы мы спали столько же, то зачахли бы от недосыпания уже в первые дни полевого сезона. Приходится только досадовать на наш человеческий мозг, что природа повелела ему отдыхать так много.

Короткая птичья ночь ― это тот небольшой период суток, когда они особенно крепко сидят на гнёздах, насиживая кладки или оберегая птенцов от ночного холода. Большинство птиц ночью подпускают к гнезду вплотную, выпархивают из-под самых ног. Именно поэтому мы ищем гнёзда чаще всего ночью. В тундре, где все птицы гнездятся на земле, ночные поиски гнёзд самые продуктивные. А наши пеночки, нынешние объекты, тоже гнездятся на земле.

Изучая птиц, необходимо наблюдать за ними в самое разное время суток. Наш длинный рабочий день позволяет это делать. После суточных наблюдений мы делаем перерыв на полсуток, спим. Зато следующие сутки у нас опять полные.

Когда мы проводили обследование какого-либо тундрового района маршрутными экспедициями, и тут нам было удобно: за длинный день можно было пройти больший отрезок пути, а разбивать лагерь надо было в полтора раза реже. И соответственно число стоянок тоже сокращалось в полтора раза. Так мы экономили время, которое приходится тратить на то, чтобы найти и расчистить площадку, поставить палатку, устроить кострище, а потом снять палатку, упаковать снаряжение, прибрать за собой место.

Нельзя сказать, что, утвердив себе режим «24:12», мы неуклонно его придерживаемся. Напротив, мы его часто нарушаем, причём в сторону ещё большего растягивания дня. То время отбоя приходится на ночь, когда особенно нужно искать гнёзда, то на раннее  утро, когда птицы наиболее  активны и надо провести какие-то наблюдения.

Что бы мы ни сотворяли со своими рабочими сутками, и как бы мы ни издевались над своими биоритмами, мы нет-нет, да и благодарим судьбу за то, что круглосуточный свет позволяет нам обходиться со временем так вольно. Ночь не в состоянии диктовать нам своих условий. Мы не берём с собой ни фонариков, ни свеч, ни керосинок. Наступающие сумерки не заставляют нас спешить с обустройством временного жилища, чтобы нормально выспаться. Мы не боимся заблудиться в незнакомой местности, когда наступает вечер.

А как бедные люди живут в тропиках с их неумолимым чередованием 12-часового дня и такой же, жутко длинной ночи?

16. Экспериментатор ― стихия

В одну из ночей (на этот раз и в самом деле была ночь) нас разбудил гулкий грохот упавшего дерева. Лес неистово шумел. Сквозь общий гул прорезались надрывные скрипы, стоны, стук веток, падающих на палатку, нервное трепетание ближних берёз и свист ветра. Попытались снова заснуть ― не получилось. Непонятная тревога, казалось, заполнила все вокруг, в том числе и нас. Стало неуютно.

Когда невдалеке ещё дважды грохнуло, я подумал про деревья, стоящие рядом с палаткой. Почему-то вспомнились раздавленные нашей плахой полёвки, и мне стало их жалко. Оделся, выбрался из палатки.

Всё живое исчезло. Даже комары пропали, хотя было сравнительно тепло. Обычно под пологом леса тихо. Но сейчас сюда врывались беспорядочные порывы ветра. Через тропинку то в одну, то в другую сторону перебегали, словно испуганные мыши, прошлогодние бурые листья. Вершины берёз наклонились к западу, их тонкие ветви отчаянно полоскались. Угрюмо и как-то обречённо шатались и стонали ели.

Когда я убедился, что ни одна лесина на нашу палатку падать не собирается, то несколько успокоился и пошёл отыскивать дерево, которое нас разбудило. Оно оказалось огромной елью у тропинки, по которой мы ходили к реке. Ель вывернуло с корнем и положило с востока на запад. С обнажённых корней всё ещё осыпались комочки земли, камни. Натужно хрястнул державшийся до сих пор ещё один корень. Обломанные ветви далеко разлетелись вокруг. Густые, красивые. Сколько лет пройдёт, пока крепкий ствол этого дерева потеряет ветви, хвою и станет замшелой колодиной, лишь слегка выступающей из земли. А впрочем, что-то припоминаю, когда-то читал, что в северной тайге этот процесс занимает лет так шестьдесят или восемьдесят.

Когда я вернулся в палатку и забрался в спальник, Сергей уже, видимо, спал. На мою возню он не реагировал. Если бы не шум леса, я бы, наверно, слышал беззаботное сопение под его пологом и тоже уснул. Но в голове долго бродили то воспоминания о страшных, читанных ещё в детстве, сказках, то полуфилософские-полусентиментальные мысли о бренности всего живого.

Я проснулся к готовому завтраку. Серёжа, пытаясь подражать юному Робертино, протянул тоненьким голоском: «Как ярко светит после бури солнце!..» ― и закашлялся ― то ли от дыма, то ли от перенапряжения голосовых связок. Солнце и в самом деле светило ярко. Дым мирно поднимался кверху, в безоблачное небо. Над ухом ещё нестройно и несмело звенели опять воскресшие комары. Как ни в чём не бывало пели птицы. Типичная картинка умиротворённой природы.

На тропинке к реке валялись обломки ветвей, зелёная хвоя, листья, еловые шишки. Тут же прыгал деловитый дрозд. Скакнёт два-три раза, остановится, глядя одним глазом себе под ноги, клюнет листок, отбросит его, будто раздражённо, в сторону, ещё скакнёт, да притом задом наперёд, опять застынет на миг, потом вдруг вытащит из земли длинного дождевого червя ― и к гнезду, кормить птенцов. Дрозды не любят густой травы, поэтому охотно кормятся на нашей тропе. Когда дрозд прыгает по опавшим листьям, ползающие под ними потревоженные черви и другие жители лесной подстилки стремятся скрыться и этим выдают себя. Дрозд, который после прыжка неподвижно застывает, улавливает это движение зрением и слухом, расшвыривает листья и хватает жертву. Так кормятся разные дрозды и некоторые кулики. Лето шло своей дорогой. Что там буря ― мелочь, эпизод!

На участке мы в этот день несколько раз натыкались на сваленные деревья. В основном это были большие ели, которые выше других торчали над пологом леса и приняли на себя слишком большой напор ветра. Некоторые из них были сломаны ветром пополам: половина лежала вершиной на запад, половина нелепым остолопом торчала вверх. Упала высоченная ель ― одна из тех, на которых любил распевать Мустанг. Сам он пел тут же, на оставшихся елях, обшаривая попутно ветку за веткой и восполняя потерянную за беспокойную ночь энергию новыми калориями в виде мелкой ползающей и летающей живности.

Прилетела кукушка, уселась на ветке сгорбленным столбиком и принялась осматриваться ― видимо, искала гнездо. Сопровождавшая кукушку белая трясогузка пристроилась на вершине соседней ёлки, качала хвостом, перебирала ножками, вертела головой и беспрестанно вспискивала. Тут же появился юрок. Он перепархивал с ветки на ветку и тоже издавал сигналы беспокойства.

Не любит кукушку птичья мелочь. Да и есть за что: найдёт гнездо, улучит момент и подкинет яйцо. Вылупится из него уродливый хам с яркой оранжевой пастью, повыбрасывает из гнезда всех законных детей. Вот и корми этого ненасытного монстра. Кукушка внешне похожа на ястреба-перепелятника своей хищной длиннохвостой фигурой и поперечными полосами на нижней стороне тела. Видимо, поэтому мелкие птицы реагируют на неё, как на хищника. Правда, это ещё недостаточно изучено, да и реакция на кукушку даже у птиц одного вида бывает различной.

У кукушек есть своя специализация: каждая самка паразитирует на гнёздах каких-то определённых видов воробьиных птиц и, соответственно, несёт яйца похожей окраски. Но всё-таки это сходство никогда не бывает абсолютным, да и размерами яйца отличаются. И нередко хозяева гнезда их распознают, выкидывают, расклёвывают, либо бросают гнездо или хоронят яйцо-подкидыш вместе со своими яйцами под новым слоем гнездовой подстилки.

Интересно, чем руководствовалась природа, когда наделяла кукушку ястребиной внешностью? На этот счёт есть гипотеза, будто птицы, привлечённые кукушкой-самцом и собравшиеся на него покричать, оставляют без присмотра гнёзда, а самка тем временем одно их них «минирует». Но ведь самка-кукушка тоже похожа на ястреба... Нет, что-то в этой гипотезе не то.

Но сколько мороки доставляют кукушке докучливые птички! Есть за что сетовать на судьбу. Правда, так, пожалуй, справедливее: уж если избавились кукушки от необходимости воспитывать детей, то пусть хоть поиски приёмных родителей будут обставлены хлопотами ― чтобы жизнь мёдом не казалась.

На крики трясогузки и юрка прилетела весничка. Кажется, Кока, ― издалека плохо видно. Следом ― ещё весничка. Обе беспрестанно издают жужжащие писклявые звуки, каких раньше я от них не слышал. Видимо, это у них специальный сигнал: «кукушка!» Веснички рассаживаются рядом с кукушкой и, распустив крылья, продолжают надоедливо кричать. Время от времени то одна, то другая смело нападают на кукушку, стараясь клюнуть в голову, а может быть, только изображают, что хотят клюнуть. Кукушка только тяжело и медленно, как бульдозер, разворачивается из стороны в сторону, раскрыв клюв. Шум всё нарастает. Появляются два юрка, самец и самка. Прилетает ещё одна пеночка, с такими же гнусавыми жужжащими звуками. О, да это же таловка! Вот и обнаружилось первое сходство в звуковых сигналах этих видов.

Кукушка больше не выдерживает. Она будто ныряет вниз и, выровняв полёт, направляется в сторону реки. За ней следует вся её  шумная свита.

На дальнем краю участка встречаемся с Сергеем, усаживаемся на свежую валежину, делимся новостями. У меня их, собственно, нет. Все самцы ― и веснички, и таловки ― поют на своих местах. Благополучно пережив непогоду, все они словно одержимы одной целью ― заново укрепить границы своих владений. Будто ветром могло поломать невидимые заборы, известные только хозяевам и их соседям, и теперь надо латать прорехи.

― А Пыжик-то поёт, ― с каким-то особым значением говорит Сергей.

― Поёт. А почему бы ему не петь? ― недоумеваю я.

Сергей встаёт и приглашает следовать за ним.

Мы приходим на территорию Пыжика, где он поёт, как и час назад, когда я здесь проходил. Но я не осматривал гнезда. Оказывается, ночью Пыжика постигло несчастье. Случаю было угодно, чтобы одно из деревьев, высокая ель, упало рядом с гнездом. Боковая ветка стеганула по гнезду и, спружинив, провезла его по земле. Рядом с разбитыми, размазанными по перьям гнездовой подстилки яйцами Сергей нашел мёртвую самку. Подержав в руках, он положил её  обратно в разворошённое гнездо, вернее  ― на те клочки травы и перья, которые теперь валялись на месте уютного аккуратного шалашика.

Буря предложила нам эксперимент. Надо было только взять на себя труд понаблюдать за его ходом, потому что всю активную и самую мрачную его часть уже совершила стихия.

Остаётся ли самец на своей территории в случае гибели гнезда, это мы уже знали ― остаётся. Подобные эксперименты природа ставит часто, ведь хищники нередко разоряют гнёзда. Хозяева гнезда в подобных случаях всегда ведут себя одинаково, пара строит новое гнездо, если даже разорённое осталось совсем не повреждённым.

У Пыжика и его жены это гнездо уже было вторым. Первое гнездо кто-то разорил, по нашему подозрению ― ласка. Самка за несколько дней построила новый шалашик, предоставив Сергею возможность ещё раз понаблюдать за процессом гнездостроения почти с самого начала.

На этот раз судьба обрушила на Пыжика новое испытание. Она отняла у него и гнездо, и самку. Трудно не проникнуться сочувствием к маленькой птичке. Но в трагедии Пыжика новая модификация эксперимента ― пара разрушена, гнездо погибло. Что будет делать самец?

Сергей уходит в обход по гнёздам. Помимо того, что он их, как обычно, контролирует, он ещё ловит и кольцует самок ― тех, что ещё остались без колец. Для этого он пользуется не сетями, а гораздо более  миниатюрными приспособлениями ― лучками. Ставит лучок на гнездо, настораживает и уходит. Потом приходит, дергает за верёвочку, маленькая сетка накрывает гнездо, а вместе с ним ― и самку. Осечек почти не бывает.

Я остаюсь наблюдать за Пыжиком. Вот уж, глядя на него, не скажешь, что перед тобой несчастный муж, несостоявшийся отец, жертва несправедливой судьбы. Бодренькая птичка скачет по веткам, шустро ловит козявок, а заодно ещё и поёт. Умудряется петь даже с гусеницей в клюве. А впрочем, что тут странного? Для нас ведь не составляет особого труда вести за обедом оживлённую застольную беседу. Правда, петь с куском в зубах не очень удобно.

Временами Пыжик взлетает на вершины деревьев, чтобы несколько минут попеть более  демонстративно, не отвлекаясь на охоту за насекомыми. Словом, весничка как весничка. Вон поёт Кока ― так же скачет, ловит насекомых, поёт.

А чего я, собственно, должен ждать от Пыжика? Что ему, в тупом оцепенении сидеть над трупом? Рыдать, биться в истерике, рвать на себе волосы, то есть ― перья? Разумеется, не это. Одно из двух: либо Пыжик уйдёт с участка, либо не уйдёт. Вот в основном и всё, что нужно выяснить. Тогда зачем, спрашивается, торчать у растрёпанного гнезда? Достаточно временами сюда приходить, слушать, поёт ли Пыжик, вот и всё.

И все же я не ухожу. Я испытываю необъяснимое желание увидеть, как он спустится вниз, к гнезду, и хоть как-нибудь проявит своё отношение к произошедшему. Насколько всё-таки прочно сидит в нас желание видеть в животных человекоподобное существо, похожее  если не по внешности, то хотя бы по поведению. А если не по поведению, то по внутреннему миру, который мы подсознательно пытаемся найти в «братьях наших меньших» даже вопреки здравому смыслу, логике, вопреки собственным знаниям, наконец.

Но ничто не меняется. Пыжик продолжает вести себя вполне по-птичьи, не проявляя никаких траурных эмоций. Я уверен, что Пыжик останется. Он будет петь, как поют другие, и как он пел до сих пор. Ведь у пеночек самцы не насиживают яиц, не кормят насиживающих самок. В этот период они заняты только песнопениями, при случае выгоняют посторонних самцов, заботятся только о собственном пропитании, да и сами втихомолку гуляют по соседским владениям. Короче говоря, ведут лёгкую, не обременённую семейными заботами жизнь, пока не появятся птенцы.

Подождав немного, я ухожу.

Похожий случай с пеночкой-весничкой уже был в нашей практике. Горностай поймал самку прямо на гнезде. Но тогда и кладка, и гнездо остались целыми и невредимыми, только на краю летка осталось пёрышко и кровинка. То пёрышко я, помню, взял, рассмотрел и бросил. Самца, хозяина гнезда, мы слышали тогда до конца июля, пока не уехали, закончив работы. Он оставался бобылём, потому что новая самка к нему не прилетела. Интересно, прилетит ли новая самка к Пыжику?

Несколько раз я навещаю его и убеждаюсь, что ничего нового не происходит. Поёт. Или гнездо с самкой просто перестали для него существовать, или он до сих пор не удосужился на него взглянуть и остаётся в счастливом неведении о постигшем его несчастье.

И всё-таки Пыжик улетел. Исчез насовсем.

В чём же дело? Самцы не покидают своих территорий, когда разорено гнездо, но остаётся в живых самка. Остался и тот самец, у которого погибла самка, но осталось невредимым гнездо. Видимо, самцы в период насиживания регулярно наведываются к гнезду. Отсутствие самки в невредимом гнезде не должно смущать самца: она ведь покидает его временами, чтобы покормиться. Гнездо, когда оно цело, или самка, когда гнездо разорено, видимо, и держат самца на его территории. Пыжик потерял и то, и другое.

Но всё это пока предположения. В нашем распоряжении всего два отдельных случая. А для утверждений нужны закономерности. Две птицы, как и два человека, по характеру и по поступкам могут быть совершенно разными.

Остаётся ждать и надеяться, что эта загадка когда-то разрешится. Нередко бывает, что в процессе исследования возникает загадок больше, чем ответов на поставленные вопросы. Это даже почти закономерность. А иначе было бы просто скучновато.

17. Свидание с тундрой

С ранней весны тундра напоминала о себе. То синьги летели на север, то доносился откуда-то из неба похожий на радиосигналы голос хрустана. Несколько раз, тоже из неба, долетали обрывки мелодичного токования золотистой ржанки. Лёгкие силуэты длиннохвостых поморников проплывали ― тоже в небе. И нам хотелось подняться поближе к этому небу. Иногда, когда мы в поисках гнёзд переходили реку и с лысых увалов противоположного берега смотрели на юго-восток, нас не могла не очаровывать величественная картина заснеженных хребтов Приполярного Урала. В бинокль мы разглядывали обширные снежники, скалы и каменистые россыпи, перемежающиеся шершавыми плешинами тундр. За многокилометровым слоем безупречно прозрачного воздуха хорошо просматривались отдельные деревья и даже камни и кусты.

До тундры было, судя по карте, километров восемь. Для дальней экскурсии у нас был вполне серьёзный повод. Нам надо было, пройдя по лесам самых разных типов, посмотреть, как населяют наши пеночки разные местообитания. На маршруте можно было встретить относительно редких птиц, которых не было в окрестностях участка и лагеря.

И по правде говоря, мы соскучились по открытым просторам тундры, хотелось укротить эту ностальгию. Да и вообще засиделись на месте, обострилась потребность в новых впечатлениях.

И вот мы, выбрав для самого трудного отрезка пути ― подъёма ― прохладное раннее  утро, вышли из лагеря, взяв с собой маленькие экскурсионные рюкзачки с суточным запасом провизии и котелком.

На пути то и дело попадались гнёзда, которые надо было зарегистрировать и провести их описание. Это были гнёзда дроздов, овсянок-крошек, юрков и, конечно, пеночек.

В полутора километрах от лагеря начинался густой и угрюмый ельник. В нём царили полумрак и тишина. Иногда встречались тёмнозобые дрозды ― и взрослые птицы, и уже вылетевшие из гнёзд птенцы. Несколько раз слышали пеночку-теньковку ― там, где лес немного редел и под его пологом пробивалась молодая поросль ёлок и кустарников. И опять теньковок мы встречали только вот в таком высокоствольном, хотя и не слишком густом лесу. На нашем участке они так и не появились. Интересно, почему это здешние теньковки такие дремучие, ведь в средних широтах они живут и в более  светлых лесах, а севернее, в тундре, они весьма обычны в совсем открытых местностях, и их устраивают даже ивняки, если они высотой хотя бы около метра. Есть повод ещё раз убедиться в известной истине: представители одного вида в разных местностях ― это не совсем одно и то же.

Следуя дальше глухим ельником, услыхали незнакомую песню. В ней было что-то от песни зарянки. Скорее  всего, это была синехвостка ― маленькая, похожая на зарянку большеглазая птичка с неестественно синими спиной и хвостом. Очень хотелось её  увидеть. Но когда мы, обходя певца с двух сторон, пытались к нему приблизиться, увидели только неясную тень, мелькнувшую в еловых ветвях. Так наше визуальное знакомство с синехвосткой и осталось несостоявшимся.

Шли медленно ― то задерживались у гнёзд, то преодолевали завалы бурелома. Недавняя буря местами нагородила такие баррикады, что приходилось обходить их, сильно отклоняясь от нужного направления. В некоторых местах сотни метров шли по стволам деревьев. Было видно, что бури такой силы, как недавняя, случаются не так уж часто. Последний ветровал примерно такого масштаба, судя по ветхости валежника, был не позднее , чем лет сорок-шестьдесят назад.

Вскоре подъём стал круче. Участки густого ельника перемежались с полянами, чаще стали попадаться каменистые склоны ― курумники. Зализанные временем каменные глыбы выглядели очень живописно. В красивом беспорядке громоздились они одна на другую, некоторые жутковато покачивались под ногой и глухо стукали. Их покрывали мхи и лишайники, создавая вычурные узоры из пятен разного цвета и формы. С такого замшелого курумника, огороженного со всех сторон не менее  живописными елями, завешанными нечёсаными бородами лишайников, не хотелось уходить. Молча сидели мы на мягких камнях и созерцали эту несусветную красоту. Всё дико, девственно, никаких следов человека. Даже обгорелую спичку боишься обронить, чтобы, не дай бог, не осквернить эту первозданную чистоту.

Всё чаще мы шли по качающимся камням курумников, стараясь не угодить ногой в замаскированные мхом провалы между глыбами. Лес редел и становился светлее. Появились лиственницы ― сперва отдельные деревья, потом целые лиственничные рощи рядом с ивняками и ольховниками. Между ними ― кусочки тундры, чаще всего заросшие ерником ― карликовой берёзкой с маленькими блестящими листочками. Ерники, как старые знакомые, дружески цеплялись за сапоги корявыми стволиками. Сколько тундр исхожено по таким ерникам, сколько сил они когда-то из нас выматывали... А вот поди ж ты, приятно.

Но вот и граница леса. Мы вышли к горной тундре. Впереди ― огромные площади камней, целые «плантации» ерника, мокрые луговинки. Кое-где ещё стоят отдельные куртинки ольхи и торчат одиночные лиственницы с характерной для гор и лесотундрового криволесья сдвинутой набок кроной: здесь царство вечных ветров. И сейчас, выйдя из лесного безветрия, мы не без удовольствия заметили, что комаров стало ощутимо меньше, и ведут они себя скромнее ― не вьются роем у лица, не шагают по спинам, прощупывая хоботком каждый миллиметр одежды, а неподвижно сидят, уцепившись всеми шестью лапками за шероховатую ткань.

По едва слышному журчанию воды угадываем протекающий под камнями ручей, находим место, где он выходит на поверхность, кипятим кофе.

В сотне шагов от костра загадочно поблёскивает свежей бело-розовой древесиной небольшая лиственница. Подходим ближе, разглядываем лишённый коры ствол. На коре и древесине следы крошечных зубов. Это зимой полёвки лакомились лиственничным камбием ― той самой «деревянной кашей», которой в лихие годы приходилось питаться и людям. Камбий ― слой молодых клеток дерева, располагающийся между древесиной и корой, он обеспечивает рост дерева в толщину. Погрызы располагаются на уровне груди. Зимой до этого уровня всё было заметено снегом, и полёвки устроили здесь столовую. Теперь дерево погибало. Интересно, почему именно эту лиственницу погрызли полёвки, и не тронули ни одну в обозримой округе. А впрочем, могут разные лиственницы быть немножко разными на вкус? Как, например, морковки с одной грядки или яблоки с одной яблони.

Узкая полоса горной лесотундры ― сплошная опушка. И птиц здесь много, как на всякой опушке. Весничек и таловок не меньше, чем на нашем участке в долине Сывъю. Суетятся с негромким циканием овсянки-крошки, недоверчиво поглядывают с соседних кустов большеглазые варакушки. О близости большого леса, подступающего из-под горы длинными языками ельников, напоминают доносящиеся снизу голоса клестов, обрывки дроздовых песен. Мелодично свистят щуры, юрки издают короткое «жжив» или высокое «п-си». Из ельников прилетели в тундру поклевать прошлогодних ягод голубики и шикши хохлатые красавцы-свиристели. Тут же, на поляне, бегают, покачивая хвостами, луговые коньки, перелетают у россыпей с чеканьем каменки.

Когда мы, запыхавшиеся от крутого подъёма, выходим на гребень хребта, нас встречает пара золотистых ржанок. Голоса их с приятной слегка печальной ноткой, но надоедливое повторение однообразного заунывного писка, который ржанки издают при беспокойстве, скоро начинает раздражать. Недоверчивые птицы могут сопровождать человека километр, то перелетая вперёд, то перебегая от кочки к кочке, где они задерживаются на некоторое время и застывают в настороженной позе. И постоянно пищат. Летом в тундре эти зануды порядком надоедают. Сколько ни иди, постоянно чувствуешь себя непрошеным гостем, отравляющим своим присутствием жизнь и покой мирного птичьего населения. Одна пара сменяет другую ― и опять нескончаемые меланхоличные писки. Но на этот раз ржанки довольно скоро оставляют нас в покое. Видимо, их гнездо, а скорее  всего ― уже птенцы, далеко, и особого повода для беспокойства у них нет.

Гребень хребта, на который мы вышли, только формально можно назвать гребнем. Это почти плоская полоса тундры, вытянутая вдоль хребта на несколько километров. То здесь, то там громоздятся похожие на развалины доисторических жилищ груды камней и каменных плит. Кустарников совсем нет ― только низкие травы, мхи, лишайники. Недалеко от нас хребет завершается большим скальным возвышением, с его северной стороны грязными пятнами лежит снег.

Дальше на восток, за распадком с узкой полоской леса и тоненьким ручейком, начинается огромная страна гор ― страна камня и снега. Это тот самый настоящий Приполярный Урал, вожделенная цель «масштабных» туристов.

Решаем пару часов побродить по тундре поодиночке ― погулять, поискать гнёзда. Мне гнёзда что-то не попадаются. Специально выслеживать варакушек и луговых коньков не хочется ― они есть и у нас там, внизу. Хрустан, небольшой миловидный кулик, родственный ржанке и похожий на неё манерами и фигурой, как-то неопределённо реагирует на меня. Прячусь за бугорок и начинаю за ним следить. Но хрустан долго кормится, потом улетает.

Переходя через курумник, слышу незнакомый резкий свист, или, скорее, нечто среднее  между свистом и писком. Останавливаюсь и пытаюсь сообразить, что это был за звук и откуда он взялся. Странно, но он был как бы ниоткуда, без направления. Озадаченно опускаюсь на замшелый камень, озираюсь по сторонам, смотрю вверх ― там только чистое небо с лёгкими облачками.

Звук не повторяется. Продолжаю обескураженно озираться, перебирая в памяти всех птиц, чьи голоса я знаю и не знаю, но которые могли бы тут быть. И ничего не могу придумать. Тут вижу перед собой на курумнике небольшую кучку сухой травы, и меня осеняет: это же пищуха! Сеноставка! Наконец-то я встретил живую, настоящую пищуху, о существовании которой знал ещё из детских книжек о природе, потом читал в учебниках по зоологии и других серьёзных книгах. Это зверёк размером с крысу и родственный зайцам. Кучка травы ― это и есть пищухино сено ― так они заготовляют себе пищу впрок, и за эти стожки пищух называют сеноставками.

Осматриваюсь и вижу ещё несколько стожков. А вот и помёт ― кучка шариков, похожих на заячьи, только гораздо мельче. Известно, что мумиё, которое приносят с гор искатели этого легендарного снадобья, это и есть помёт пищух, только изменившийся от времени до неузнаваемости, а может быть ― до неполной узнаваемости. Пищухи живут главным образом в степях и в безлесных поясах разных горных систем. Один из видов ― северная пищуха ― обитает и у нас на Урале.

Искать мумиё я не собираюсь. То, что я вижу перед собой ― это ещё вовсе не лекарство. Сразу вспоминаю, что мы совсем недавно «лечились» таким же незрелым мумиём из мешка с рисом. А вот увидеть живую пищуху очень хочется. Присматриваю уютное местечко ― большие торчащие вверх плиты на курумнике ниже по склону, хочу пойти там устроиться. Но, подумав, решаю, что зверёк может закапризничать. Пищуха должна знать, что я ушёл, надо её  в этом убедить. Нарочно сильно топая по камням и стукая плитами, дохожу до края курумника, ещё немного удаляюсь в том же направлении по мягкой тундре, а потом, крадучись, делаю полукруг и оказываюсь у того укрытия, к которому хотел идти напрямую. Тихо-тихо устраиваюсь поудобнее, поднимаю к лицу бинокль и застываю. Сидеть у каменной стенки, за ветром, тепло и удобно.

Не знаю, действительно ли сработали мои примитивные хитрости, или это было вовсе излишним, но минут через пятнадцать вижу пищуху. Она вылезает на камень, осматривается и надолго застывает в гордой позе сфинкса, немного похожая, как и положено, на маленького короткоухого зайчика. Хотелось бы посмотреть на неё  в движении, но она только сидит. Мне пора идти. Очень медленно опускаю бинокль и хочу так же медленно встать ― просто ради интереса. Иногда такие замедленные движения животные не замечают. Но пищуха издает уже известный мне резкий писк и исчезает в курумнике.

С Сергеем встречаемся, как и договорились, у нагромождения камней на гребне хребта. Он рассказывает, что гнёзд тоже не нашёл, но зато видел северного оленя. Он пасся на ветерке, так же как и мы, видимо, радовался, что нет комаров.

Перед тем как спускаться, устраиваем перекур и ещё раз любуемся панорамой. Суровой красотой гор нельзя не восхищаться. С искренним уважением смотришь на это царство скал и вечного холода. Пожалуй, ни один музей с его окаменелостями не может заполнить душу человека ощущением древности мира настолько, насколько это могут горы. Они здесь были, есть и будут. Их возраст ― что-то неохватно огромное. Что человек по сравнению с ними? Что-то крошечное. И жизнь его ― не более  чем короткая вспышка. Наши знания о геологических процессах, о рождении и старении гор и всей Земли кажутся здесь, в горах, чем-то отвлечённым, абстрактным. Мысли, разум, народы, культуры... Всё отступает на второй план и заслоняется сильным и глубоким ощущением того, что самое незыблемое и вечное на Земле ― горы.

Я не альпинист и не поклонник горного туризма. И потому, возможно, ошибаюсь. Но мне кажется, что горы влекут к себе внутренней, скорее  всего ― неосознанной, потребностью человека вновь испытать уже пережитое когда-то сильное чувство прикосновения к вечности.

И ещё. Вряд ли где-то ещё можно найти такую реальную возможность ощутить счастье достижения трудной цели, которое испытывает альпинист, совершивший восхождение. Как это должно быть здорово: сначала почувствовать себя маленьким, ничтожным среди неприветливых громад, потом идти, преодолевать, пересиливать самого себя, ощущать близость опасности... И доказать, главное ― самому себе, что можешь идти к цели и достигать её. И там, наверху, видеть горы совсем по-новому, сознавая себя как сильное существо, соизмеримое с самими горами...

18. Новое крушение гипотез

И вот мы спустились на землю. Праздник кончился, мы вернулись к работе. Снова в течение пяти дней слежу за поющими пеночками, картирую. Казалось, на участке всё по-прежнему. Но картина, которая открылась мне на этот раз, оказалась в корне отличной от той, что была совсем недавно: территории весничек и таловок... не накладывались друг на друга ― взаимоисключение!

Зря я городил все свои гипотезы, всё оказалось так же, как и тогда на Ямале. «Всё возвращается на круги своя». Хотя, конечно, это вовсе не «круги». Теперь я знал всё, что происходило с территориями пеночек. И сам механизм взаимоисключения, и смысл его теперь прояснились довольно отчётливо.

Сразу было заметно, что размеры территорий сократились. Значит, всё-таки ошибки в опознавании не так уж птицам безразличны, и чтобы избежать нечаянных и ненужных конфликтов с самцами чужого вида, таловки и веснички разделились. Теперь стало ясно, что тогда, на Ямале, я застал территориальную структуру пеночек уже на стадии разделения территорий, а стадию наложения территорий ― проглядел. Здесь же их разобщение оказалось неожиданностью только потому, что вначале его не было. Пеночки продемонстрировали эффектную картинку. Но уже при несложном анализе хода событий в этом сезоне стало ясно, что сюрприз оказался старой конфеткой в новой обёртке: настоящей межвидовой территориальности у наших пеночек нет, так же как и у многих других близких видов, которые к настоящему времени в этом отношении изучены. Ведь ко времени разделения территорий гнёзда у обоих видов уже были построены. Они были построены раньше, при наложении территорий.

Вопреки одной из наших первых гипотез, веснички не мешали таловкам занимать местообитания, которые им нравились. Самцы пели, а самки строили гнёзда там, где им хотелось. После разобщения территорий некоторые гнёзда таловок оказались на территориях весничек, а гнёзда весничек ― на территориях таловок. Забавная ситуация.

Но гораздо важнее  другое: два близких вида живут в одном и том же лесу, на общей площади. С теориями о конкурентном исключении это не согласуется.

Впрочем, пока рано говорить о соответствии или несоответствии фактов существующим теориям. Мы ведь ещё не знаем, где наши пеночки собирают корм и что именно они едят. Если они питаются разной пищей или собирают её  в разных местах, то конкуренции просто нет.

Нам уже не терпится узнать, что и где добывают на корм наши птицы. Теперь у нас только и разговоров за столом, что о конкуренции. Но пока приступать к этой работе рано, надо ждать, когда у пеночек будут птенцы.

19. Как найти гнездо?

Сижу на валежине, бездельничаю. Мимо, сосредоточенно глядя перед собой и размахивая хлыстом, идёт Сергей. Не прямо идёт, а зигзагами, как охотничья собака. Замечает меня, подходит.

― Кого ждёшь?

― Галю.

― А я её  и ищу.

― Не ищи, она ушла... От меня.

― Давно?

― Нет, рано ещё. Садись, вместе пойдём.

Сергей садится. Предмет нашего странного диалога ― таловка, самка ГА. Дважды я проходил сегодня недалеко от её  гнезда. Но Галя покидала его незаметно и встречала своим беспокойным жёстким «цет, цет...», перепархивая уже высоко в кронах. Потом она исчезала. Было ясно, что гнездо где-то недалеко. Сергей сегодня слыхал её  тут же.

Подождав ещё немного, чтобы дать возможность Гале спокойно вернуться в гнездо, и объединив наши «засечки», направляемся параллельными курсами на поиски. Старательно прокашиваем перед собой хлыстиками подозрительные, а заодно ― и все остальные места. Глаза бегают туда-сюда. Мы должны видеть землю и прямо перед ногами, и вдалеке, чтобы не прозевать выпорхнувшую птичку.

«Цет, цет, цет...» ― доносится откуда-то сверху. Я готов вскипеть и испариться от гнева, досады и обиды. Опять мизерная пичужка, в которой и мозгов-то две капли, объегорила двух долговязых дядей, гомо сапиенсов! Ну куда это годится?!

― Вот оно! ― доносится торжествующий возглас Сергея. Он стоит на коленях перед кустом можжевельника, подняв, как знамя, свой хлыст. Подбегаю и плюхаюсь рядом. Продырявленная полёвочьими норами моховая кочка. В глубине одной из норок семь маленьких яиц, белых, с лёгкими рыжими крапинами. Они лежат на травяной подстилке. Таловки не таскают в гнездо перья.

Вся немудрёная хитрость Гали состояла в том, что при малейшем шуме она шмыгала из гнезда прямо в густой можжевельник, оттуда ― в соседнюю ёлку. И только перелетев по кронам, начинала подавать свои тревожные сигналы. На этот раз она зазевалась и выпорхнула прямо из-под Серёгиного хлыста. Он видел, откуда она вылетела, и всё же не сразу нашёл гнездо ― слишком много дыр было в кочке.

Сергей уже лежит носом к гнезду, колдует со штангенциркулем, рисует в дневнике схему, довольно шевеля усами. Галя не исчезает ― нет смысла. Появляется вторая таловка, и теперь они цекают вдвоём. Вторая таловка, видимо, Пак ― здесь его территория.

Разглядываю кольца: не Пак... Лажик! Вот это фокус! Ведь территория Лажика в двухстах метрах отсюда.

Вдруг мы слышим угрожающий стрёкот таловки. Вот это уже действительно Пак. Угроза адресована Лажику, который тут же беспрекословно подчиняется и улетает. Пак, видимо, для порядка, недолго гонится за ним, потом, равнодушно глянув на нас, взлетает на вершину берёзы  и начинает петь.

Сергей заканчивает описание гнезда, и мы отходим к той валежине, где встретились недавно. Галя успокаивается, а мы усаживаемся, решив, что это дело надо перекурить.

― Ну что, чьё гнездо? Чья жена Галя? ― произносит Сергей то, что у меня тоже на языке.

― Территория Пака, беспокоится с Галей Лажик... ― рассуждаю я вслух.

― Ты кольца хорошо разглядел? ― сомневается Сергей.

― Конечно. Да и просто нет других вариантов. Пак ― вон поёт, Лажик прямо над головой цекал. Это его гнездо, Лажика. Ведь на его территории мы гнезда не нашли.

― Нет, ни на территории, ни около. Но это ведь воооон где, аж за Кокой. А у Пака это гнездо единственное.

― Но Лажик-то цекал! Цеее-кааал! А Пак только стрекотал, да и то не на нас, а на Лажика. Вот увидишь, найдём мы здесь гнездо Пака. Вот, посмотри, ― я копаюсь в дневнике, ― у нас вон там была окольцована Жанна. А потом позавчера она попалась вот здесь. ― Я показываю на сеть, что в подобранном виде стоит недалеко от нас. ― Ты у Жанны гнездо знаешь? Нет!

― А где Жанна беспокоится? Нигде! Тут Галя цекает ― вон она.

Сергей взмахивает раскрытым дневником в сторону гнезда.

― С Галей всё ясно, она просто паникёрша. А Жанна, может быть, наоборот ― тихоня. Вот мы её  и не видим, и не слышим, ― выставляю я свои аргументы.

― А что, если и Пак ― тихоня, а твой Лажик ― паникёр, да ещё глобальный ― мотается по всему участку, ищет повода на нас поорать. Ты же ему надоел до изжоги ― торчишь вечно рядом, пялишься, шпионишь. Так кому угодно можно осточертеть. Я бы вообще летал за тобой всюду и вопил: «Вон он, вон он!» ― как на кукушку...

― Сам-то ты хорош, все гнёзда облапал, все яйца общупал. А Лажика ты не обижай, ― защищаю я своего любимца, ― он свой парень. Иди на его территорию и попробуй выбить из него «цек-цек» ― не выйдет: нет там гнезда.

― А что, если его разорили, разорили его, вот его и нет? И чего там цекать? Чего цекать? ― находит Сергей новую версию. Я уже вижу, что он, что называется, «завёлся». Сергей служил на флоте радистом. Прошло лет, наверно, десять, но привычки ― это надолго, вот и Сергей иногда без всякой необходимости, особенно когда нервничает, дважды повторяет фразы, слегка их видоизменяя ― обычная манера тех, кто много пользуется неустойчивой радиосвязью. Иногда в таких ситуациях я, тоже бывший армейский радист, удивляюсь, почему он не говорит в конце своей фразы слово «приём».

― А здесь зачем цекать, если это чужое гнездо?

― Услыхал Лажик, что сосед цекает, цекает сосед, ― и решил ему немного подцекать. Ведь бывает такое. Бывает?

― Бывает, ― соглашаюсь я, ― но редко. Но Лажик же свой в доску, он больше нигде не цекал...

― Вот погоди, найдём мы его гнездо, его баба в панику ударится, в панику, ― увидишь, какой он «свой». Кстати, на его территории тоже самка попадалась ― чья она?

Мне на этот раз ответить нечего. Да и обоим нам ясно, что в нашем споре, вопреки известному изречению, истина не родится. Надо искать гнездо на территории Лажика. И ещё одно ― где-то здесь, недалеко ― гнездо Жанны. И вообще у нас с гнёздами таловок дела идут туговато, что не может не беспокоить нас обоих.

Пока оставляем загадку с гнездом Гали. Всё прояснится, когда вылупятся птенцы. Кормить их будет отец, то есть муж Гали. Гнездо мы нашли, и это очень хорошо. Вот только бы его никто не разорил.

Мы ещё некоторое время сидим на колоде, перебираем варианты с гнёздами и территориями. В это время замечаю неподалеку на ели пеночку, поднимаю бинокль. Это Жанна. Говорю об этом Сергею, мы оба замираем и следим за ней. Может быть, сейчас найдём гнездо Жанны, и заодно загадка Гали разрешится. Жанна молча перескакивает с ветки на ветку, не обращая на нас внимания. Но вниз не спускается. Видно, что там, в еловой лапе, Жанну что-то интересует. Уж не там ли гнездо? Ещё этого не хватало: таловка ― и на дереве. Но среди веток мелькает какая-то другая маленькая птичка, которая и занимает Жанну. Нет, это совсем не птичка, а красная полёвка! Ох уж эти красные полёвки, и что это её  занесло туда, на высокую ель?

Полёвка уверенно, как по земле, пробегает по ветке, останавливается, что-то нюхает. Здесь к ней подлетает Жанна, садится на ветку совсем близко и внимательно разглядывает. Полёвка поднимает голову, становится на задние лапки и смотрит на пеночку. Несколько мгновений эта сценка на дереве нас забавляет. Потом полёвка спускается вниз головой по стволу и вскоре достигает земли. Таловка сопровождает её  до самого низа. Видимо, ей было просто любопытно, так же как и нам, видеть полёвку на дереве ― всё-таки это воспринимается как не совсем нормальное явление. После этого Жанна скрывается в густых берёзах, и на этом наши наблюдения заканчиваются.

Поиск гнезда ― занятие азартное. Как и на охоте, успех сильно зависит от благосклонности Фортуны. Но везение везением, а без умения, тоже как на охоте, на успех надежда слабая. Где гнездятся веснички и как искать их гнёзда, мы, можно сказать, знаем неплохо. А вот с таловками хуже, да это и понятно: там, где мы раньше работали, таловки малочисленны. И гнёзда у них «трудные». Вот пожалуйста ― в мышиной норе. Разве все норы осмотришь? Бывают и другие гнёзда ― шалашик из мха под опавшей веткой, дырка под кустом ивы. И всегда маскировка ― на пределе совершенства.

По-разному можно искать гнёзда. Если они крупные, да ещё на деревьях, как у хищников или у сороки, то их хорошо видно. Нетрудно разглядеть и гнёзда дроздов. Зяблики и юрки тоже гнездятся на деревьях, но их постройки небольшие, облицованы под цвет ствола дерева кусочками мха, берестинками, лишайниками ― не сразу увидишь. Кто не знает чижика ― обычная птица. А вот сказать, что видел гнездо чижа, может далеко не каждый орнитолог. Чижи устраивают гнёзда на густых высоких елях, причём старательно прячут их в самой гуще хвои ― попробуй, разыщи!

С наземными гнёздами работать легче ― на деревья лазить не надо. Но большинство наземных гнёзд хорошо замаскированы, поэтому поиск их ― задача нелёгкая.

Бывает, просто везёт. Идёшь куда-нибудь, выпорхнула птичка, посмотрел ― вот и гнездо. Но мимо иного пройдёшь вплотную не один раз, а самка сидит, как пришибленная. Или наоборот ― вылетает заранее, незаметно.

Когда вылупляются птенцы, процедура поиска облегчается, можно пользоваться простым шпионским методом ― слежкой. Кормящая птенцов птица рано или поздно выведет к гнезду, надо только не спускать с неё  глаз и стараться быть незаметным. Конечно, это занятие требует терпения и времени, но продуктивность этого метода выше, чем многих других.

Иногда находишь гнёзда просто по интуиции. Занятная штука эта интуиция. Бывает, влечёт какая-то неведомая сила, а внутренний голос говорит: «Осмотри-ка эту кочку, тут должно быть гнездо». Повинуешься, смотришь ― и в самом деле гнездо.

К сожалению, теперь, при поисках гнёзд таловок, внутренний голос либо вовсе молчит, либо неуверенно бормочет что-то бессвязное.

Не только профессиональный орнитологический азарт гоняет нас по участку и его окрестностям в поисках гнёзд. Гнездо ― это та самая печка, от которой нужно танцевать. И хотя я «танцую» больше от территорий, без гнёзд и в территориальности не очень разберёшься. Свежий пример ― Пак и Лажик, Галя и Жанна. У Сергея же все основные исследования базируются на изучении гнёзд: сроки размножения, число яиц в кладке, длительность и ритм насиживания, частота кормления птенцов, их рост и развитие, распределение родительских забот и многое другое. Сравнивая элементы биологии весничек и таловок, Сергей будет делать выводы о тех приспособлениях, которые позволяют каждому из этих видов существовать здесь, в северной тайге. Чем раньше найдено гнездо, тем больше сведений можно с него получить.

Когда вылупятся птенцы и взрослые птицы будут их кормить, Сергей будет брать у птенцов пробы корма для анализа, а я в то же время должен разобраться в том, где и как взрослые пеночки разыскивают и собирают корм.

Итак, нам нужно искать гнёзда.

Мы берём свои хлыстики-пугалки и расходимся по лесу. Глаза бегают, уши ловят шорохи и звуки птичьей тревоги. Весь настораживаешься. Когда вылетает потревоженный шмель, рефлекторно делаешь движение в его сторону и сдерживаешь себя от последующих шагов. А сердце уже взволнованно сжалось и не сразу отходит. Как на рыбалке, когда после долгих часов утомительного затишья вдруг вздрагивает и снова безжизненно замирает поплавок.

20. В поисках хлеба насущного

Третьего июля у таловок появились первые птенцы ― крохотные розовые тельца с синими веками ещё закрытых глаз. Они лежали на травяной подстилке гнездового лотка плотной кучкой и слабо копошились. При одном взгляде на них совершенно очевидно, что брать пробы корма у таких миниатюрных и нежных созданий ещё рано. Новорождённый птенец пеночки весит всего около одного грамма.

Уже много лет орнитологи при изучении питания птенцов используют так называемую «методику шейных перетяжек». Заключается она в том, что птенцу перевязывают шею, затягивая её  шерстяной ниткой настолько, чтобы птенец мог дышать, но не мог проглотить корм, который ему приносят родители. Порция корма остается в пищеводе до тех пор, пока сам исследователь не извлечет её  осторожно пинцетом. Чтобы птенцы не погибли с голоду, перетяжки регулярно снимают и позволяют птенцам глотать их законную пищу или подкармливают этих рабов науки специально собранными для них мухами, червями, мясом. Позднее  методику усовершенствовали ― стали вместо ниток использовать лёгкие кольцевые дужки из тонкой алюминиевой полоски. Отпала необходимость долго и осторожно вязать узлы на нежной шейке птичьего младенца. Дужки можно легко и быстро снимать и надевать снова.

Начать работу по взятию проб корма было намечено 9 июля у пятидневных птенцов таловки. В пару этому гнезду было подобрано гнездо веснички с птенцами примерно такого же возраста, которое располагалось неподалёку. Такая параллель была нужна для большей сравнимости будущих результатов. Ведь если сравнивать питание весничек на лугу с питанием таловок в глубине леса, то различия будут заведомо большими.

Сергей ещё до выезда заготовил разнокалиберные шейные кольца, но при их опробовании оказалось, что они грубоваты. К счастью, оказалось, что хорошие кольца получаются из алюминиевых крышек от банок с болгарским компотом «Ассорти». Теперь у нас появился веский повод досрочно распечатать последние две банки компота. Содержимое этих банок мы сразу же использовали по прямому назначению. Компот не был для нас продуктом первой необходимости, и потому был закуплен в ничтожном количестве как лакомство. Но наука требует жертв, и мы с удовольствием принесли ей очередную жертву.

Потом мы извлекли из ящика пробирки и принялись до половины заливать их спиртом 70-процентной концентрации. В пробирках со спиртом пробы корма должны сохраняться до разбора их в лаборатории. И тут выявился ещё один просчёт ― оказалось, что спирта у нас маловато, и придётся для этих технических целей использовать тот, что предназначен для других, так сказать, «медицинских» потребностей. Мы не относим себя к категории пьяниц, но иногда вовсе не против немного простудиться, чтобы потом, за ужином, была необходимость принять несложные, но экстренные меры. На этот раз пришлось смириться с тем, что число простуд придётся резко сократить. Эту жертву, которую потребовала от нас наука, мы принесли ей с гораздо меньшим энтузиазмом, чем болгарский компот.

Когда все приготовления были закончены, Сергей приступил к сбору проб «потребляемых блюд». На мне же лежала задача изучать «столовую». Я извлёк из непромокаемой упаковки портативный магнитофон, проверил на работоспособность. Когда наблюдаешь за птицей, не всегда есть время записать увиденное. Мне предстояла именно такая работа ― заносить в звуковой протокол сведения, касающиеся пеночки, которая собирает корм для птенцов: название дерева, местонахождение птицы в кроне по высоте и расстоянию от ствола, каким способом птицы передвигается по веткам и так далее. И всё это в зашифрованном виде ― для краткости. Над разработкой этого шифра я долго бился ещё дома, но всё равно он получился какой-то, как мне теперь казалось, неудобный. После его опробования на деле пришлось систему шифрования снова переделать.

Начинал я свою работу с магнитофоном с того, что приходил на участок и занимал удобную для наблюдений позицию недалеко от какого-нибудь гнезда. После того как прилетевшая к гнезду пеночка раздавала птенцам принесённый корм и вылетала с беленькой капсулой детского помёта, я включал микрофон и начинал протоколирование.

Я впервые пожалел, что не слишком болтлив от природы и не имею опыта футбольного, а ещё лучше ― хоккейного радиокомментатора. От непрерывного бубнения в микрофон уставал язык, губы, даже щёки. Из-за того, что приходилось постоянно то подносить бинокль к глазам, то убирать его и искать птицу невооружённым взглядом, глаза от постоянной перефокусировки тоже уставали. В общем, моё изначальное представление о протоколировании кормового поведения пеночек как о беззаботной болтовне на природе на деле оказалось очень далёким от действительности. И нередко я бывал рад, когда объект слежки вдруг исчезал в густых ветвях или улетал так далеко, что я за ним не поспевал. Приятно было закрыть глаза и рот и посидеть, или хотя бы постоять, и слегка расслабиться и отдохнуть.

Но отдыхать очень уж много тоже было нельзя, потому что времени, пригодного для работы с магнитофоном, оказывалось не так уж много. Всяческие причины для ограничений проявились очень быстро. В ясную погоду к 6-8 часам утра воскресали после ночного окоченения комары. Стоило поднять вверх лицо и при этом не прищуриться, непременно тут же в глаз попадал комар и погибал, стремясь нанести при этом максимальный урон врагу, то есть мне ― глаз выходил из строя. Извлекать комара из собственного глаза, пользуясь при этом металлическим зеркальцем компаса, ― занятие не из приятных: руки вымазаны едким репеллентом, а в глаза лезут новые комары. Пеночки же ― птицы древесные, и смотреть на них чаще всего приходится именно снизу вверх. Чтобы вьющиеся над головой насекомые не стукались в лицо, приходилось не опускать бинокль от глаз, а поднимать его и держать в виде козырька. И всё-таки сквозь густое мельтешение звенящего облака удавалось разглядеть не так уж много.

Днём становилось по-летнему жарко. Комаров в воздухе становилось значительно меньше. Но на смену им прилетали мошки и, что гораздо страшнее, слепни. Мы впервые узнали, как это плохо, когда слепней очень много. Казалось, что весь лес наполнен густым низким гулом. Достаточно было наугад взмахнуть рукой и сжать при этом пальцы ― и в кулаке непременно оказывалось одно-два, а то и пять, крупных, ощутимо тяжёлых насекомых. Когда кончалось действие «Дэты», слепни первыми сообщали об этом жгучим укусом. Это было сигналом к тому, что пора мазаться снова. Мы уже из прошлого опыта знали, а тут убедились ещё раз, что когда кровососы по-настоящему обильны, то наносить на лицо и руки новый слой мази поверх старого ― приём малоэффективный. Надо идти к реке и умываться с мылом, чтобы мазать чистую кожу. В некоторые дни приходилось умываться и мазаться по пять-шесть раз.

Как ни странно, мошки, эти самые неприятные таёжные кровососы доставляли относительно мало неудобства. Надо было только не позволять этим мелким пронырливым тварям забираться под одежду. Если учесть, что непрокусываемое плотное одеяние нам приходилось надевать в настоящую летнюю жару, то станет понятным, что условия для дневной работы были далеко не лучшими. Постоянно хотелось содрать душный скафандр, умыться, залезть под полог, где можно спокойно открыть глаза и вдохнуть воздух полной порцией, а не сквозь зубы. Хотелось забыть, что нельзя вытирать пот с лица рукавом, нельзя касаться одежды тыльной стороной ладони, чтобы не стереть спасительной жидкости.

Ясные ночи ― блаженное время. В ведре ― лёд. Двукрылые кусаки разных калибров окоченело висят под коньком палатки. В лесу их и вовсе не видно. Ходить бы и работать. Но птицы ночью не собирают корм, они отдыхают. Вот и оказывалось для моей работы с магнитофоном всего несколько утренних часов, когда птицы уже проснулись, а насекомые ещё не согрелись. Дождливая погода для работы не годилась ― не работал бинокль.

Мы давно обращали внимание на кормящихся пеночек, надеясь увидеть различия в способах кормодобывания весничек и таловок. Никакой заметной на глаз разницы не было. Даже теперь, когда я занимался этим специально и потратил на наблюдения десятки часов, я ничего определённого не мог сказать об отличиях.

А вот сходство было. И веснички, и таловки в основном ищут корм, прыгая по ветвям и перепархивая с ветки на ветку. При этом они осматривают листья и ветки вокруг себя. Иногда они зависают в воздухе, трепеща крыльями, как это делают колибри и бабочки-бражники у венчиков цветков. Между прочим, я только сейчас обратил внимание на смысл латинских названий наших объектов, и поразился, как они соответствуют нашим нынешним интересам. Название пеночки-веснички ― филлоскопус трохилюс в дословном переводе с латыни означает «листоглядка-колибри», а таловка ― филлоскопус бореалис ― «листоглядка северная». Француз Бойе, который дал роду пеночек название «листоглядки» ещё в 1826 году, был наверняка наблюдательным человеком. Действительно, главное занятие пеночек ― осматривать листья.

Правда, значение высшего пилотажа для веснички, как, впрочем, и для других пеночек, совсем не так уж велико. Ясно, что пеночки, хотя они и маленькие, далеко не колибри. Если их лишить возможности исполнять фокусы «а ля колибри», то голодными они не останутся. То же можно сказать и о других способах поиска корма. Они, эти способы, очень разные. Пеночки могут лазать по вертикальному стволу дерева, как синицы-гаички и даже как поползни ― хвостом вверх. А нижнюю поверхность ветвей умеют осматривать, подвесившись к ветке снизу, как это часто делают чечётки и чижи на берёзовых серёжках, клесты на еловых и сосновых шишках. И весничка, и таловка недурно лазят по вертикально свисающим ветвям берёз и по крупным стеблям трав, что очень характерно для обитающих в густых тростниках камышевок. Так же как и мухоловки, пеночки могут поймать летящее  насекомое, взлетев за ним в воздух. Видимо, им это в жизни когда-то нужно. Может быть, владение тем или иным охотничьим приёмом выручает их в определённых ситуациях, когда корм можно найти не сплошь и рядом. Но главный способ охоты, при котором добывается основная масса пищи, это незамысловатые прыжки по ветвям ― как для весничек, так и для таловок.

Строгие выводы о том, есть ли количественные различия, или совпадение совсем полное, делать ещё рано. Вот когда будет расшифровано всё, что записано на магнитофонной ленте, подсчитан и выражен в цифрах «удельный вес» каждого приёма кормодобывания, разных пород деревьев, разных высот и разных частей кроны, где кормились пеночки... Когда все эти данные пройдут математическую, статистическую обработку... Вот тогда, возможно, мы сможем сделать однозначные выводы.

Шастая с магнитофоном по участку, попутно разгадываю ребус с гнездом Гали. Её птенцов кормит вместе с ней Лажик. Выходка Гали осталась для нас не совсем понятной. Почему ей вздумалось построить гнездо не на территории Лажика, где есть много подходящих для этого укромных уголков с моховыми кочками, можжевельником и ёлками? Кочки с мышиными норами там тоже есть. Видимо, Галя настолько привередлива, что ей понравилась именно вот эта кочка на территории Пака, а остальное её  не волновало. Сам Лажик не нашёл способа воспрепятствовать недальновидной выходке жены, и теперь оказался в неприятном положении. Ему приходится у колыбели собственных детей скрываться от Пака. Петь Лажик летает на свою прежнюю территорию, которая ему теперь ни для чего другого вроде бы и вовсе не нужна: гнезда там нет, корм он, как и Галя, собирает недалеко от гнезда, на территории Пака и у весничек Ажика и Жужи.

Сергей выследил гнездо Жанны. Они с Паком оказались действительно мужем и женой ― очень милая и спокойная парочка. Нас они считают, очевидно, совсем безобидными, кем-то вроде лосей, которые гнёзд не разоряют, а едят себе траву и древесные ветки. Даже когда Сергей вытаскивает из гнезда птенцов, чтобы их взвесить или брать у них пробы корма, Пак и Жанна с пучками насекомых в клювах терпеливо ждут на соседних деревьях. И лишь иногда, как бы для формальности, они изображают тревогу ― цекают.

Наблюдая за кормовым поведением пеночек, снова сталкиваюсь с птичьей индивидуальностью. Что ни птица, то свои излюбленные охотничьи приёмы, свои любимые угодья. Ажик любит собирать зелёных личинок пилильщиков в своих непроходимых ивняках. Его сосед Жужа два дня подряд предпочитал кормиться на берёзах, причём на большой высоте, а потом зачастил в ельник, что на территории Пака. Пак этот ельник тоже любит. А вот его жена Жанна, как истинная женщина, любит цветы на поляне ― собирает с них мух. Она ещё часто кормится на травах и на земле. Туда же часто летает за кормом Кока. Однажды Ажик весь тихий вечер порхал, почти как ласточка, над рекой и ловил мошкару. И больше мы никогда ни его, ни других пеночек за этим занятием не видели. Весничка от ближайшего к лагерю гнезда повадилась ловить комаров и слепней на наших палатках. В общем, у них ― как у людей ― как у охотников, грибников или любителей рыбной ловли ― кто во что горазд.

Несмотря на то, что самцы во время своих охотничьих вылазок вовсе не ограничивались своей территорией, а часто шныряли по владениям соседей, сами они не любили, когда те же соседи наносили им ответный визит, и мы нередко становились свидетелями, как хозяин прогоняет со своей территории кого-то из соседей-самцов. Но самкам позволялось летать за кормом куда угодно. Соседи-самцы их не прогоняли, как и не пытались за ними ухаживать. Самки-соседки относились друг к другу совершенно безразлично.

21. Зачем же нужна территория?

В самом деле, к чему территория, если самка вовсе не всегда строит на ней гнездо? Если в поисках корма птицы то и дело нарушают границы? Зачем Лажик продолжает петь на своём пятачке, если он ему не нужен больше ни для чего, кроме как для пения?

Территориальность большинства видов птиц направлена на защиту какого-то пространства от вторжения особей своего вида. У большинства видов, как и у наших пеночек, этим (и охраной, и вторжениями) занимаются самцы. Одним из самых главных значений территориальности является то, что на определённой площади леса (луга, поля...) может поселиться не более  чем вполне определённое число самцов, а следовательно, ― и построено гнёзд. Таким образом, территориальность избавляет от перенаселённости. Мы были свидетелями тому, как безжалостно самцы-резиденты изгоняли с участка желавших поселиться новых самцов. И хотя территория самца вовсе не является местом сбора корма только для него самого и его семьи, а используется и соседями, наличие территории гарантирует наличие необходимого для взрослых птиц и их птенцов корма. Территориальное поведение, являясь регулятором плотности населения, регулирует и нагрузку на кормовой ресурс всего сообщества птиц одного вида.

Площадь, до которой может сокращаться территория каждого самца при вселении новых членов в сообщество, величина вполне конечная. Несомненно, минимальные размеры территорий, то есть максимальная плотность населения ― продукт длительного развития, эволюции вида. Преимущества в эволюции имели такие группировки птиц, где пищи хватало всем ― и родителям, и детям. В то же время виду выгодно иметь наибольшую плотность, чтобы как можно большее  число родителей произвело на свет соответственно наибольшее  потомство. Главное ― чтобы всем хватало еды, чтобы потомство не умирало и не чахло с голоду. Требовалось компромиссное решение. И в процессе эволюции такое решение было найдено в виде оптимальной плотности населения каждого вида.

Есть у территориальности ещё одна важная функция. Большинство птиц, как и наши пеночки, не в состоянии активно защитить гнездо от хищника. «Окрикивание» сов, ястребов, кошек, лисиц и других пернатых и четвероногих хищников чаще всего не помогает их изгнанию, а только служит всеобщим предупреждением о присутствии врага, о грозящей опасности. Бывает, правда, что хищник не выдерживает психологической атаки мелких птичек и удаляется. Или на переполох мелких птиц слетаются и более  крупные, которые гнездятся где-то неподалёку, и которые в состоянии прогнать врага. Но чаще всего никакие крики не помогают, и хищник спокойно съедает яйца или птенцов под дружный гнев родителей и их соседей. И территориальность, не позволяя птицам селиться вплотную друг к другу, служит как бы рассеивателем для гнёзд. Поиски гнёзд, рассредоточенных по большой площади и к тому же хорошо замаскированных, представляют для хищника уже значительную трудность. В этом мы сами имели много возможностей убедиться. Поселяться с большой плотностью, то есть колониально, могут себе позволить только птицы, способные защитить свои гнёзда, либо имеющие естественную защиту в виде неприступных скал, высоких деревьев, какой-то водной преграды. И располагаются колонии в таких местах, где неподалеку есть обильные источники корма, например ― богатое рыбой море.

Наша река сильно обмелела. На ней появились каменистые перекаты, по которым вода сбегала, как по неровной пологой лестнице. И голос у реки изменился, стал более  мирным, спокойным, кажется, выше тонами.

Однажды утром, когда я ходил с магнитофоном за пеночками, мне послышалось, что река вдруг стала шуметь громче. Я остановился и вскоре различил в этом шуме определённый ритм: кто-то переходил реку по перекату. Это встревожило: кто-то чужой идёт к нашему берегу, к нашей обители. Зверь? Человек? Это мог быть беглый заключённый, и даже не один. Всяких историй о таких людях мы были наслышаны, в том числе и совсем недавно ― от Володи Индюкова. Такая встреча для нас никак не была желанной. Лучше пусть будет зверь, пусть даже медведь. Плохой человек хуже любого зверя. А медведи летом смирные.

Шум приближался. Я вёл себя так, будто сам был зверем или беглым зэком ― скрылся в ивняке и стал наблюдать за луговиной, которая отделяла меня от реки. Сама река была не видна, потому что вдоль берега росла густая полоска ольховника с берёзами и ивами. Сердце противно стучало.

У самого берега шаги по воде стихли. Видимо, тот, кто шёл, остановился и осматривался. Голосов не было. Потом послышалось ещё несколько всплесков, хрустнула ветка, заросли зашевелились... и показалась носатая голова лося с большими молодыми рогами, покрытыми тёмно-коричневой, почти чёрной кожей с короткой шёрсткой.

Потом, когда я вспоминал этот момент, у меня возникало отчётливое впечатление, что я стоял в кустах и приветливо улыбался. Видимо, так оно и было. Да, это не были злые люди, и даже не смирный медведь, который в общем-то тоже себе на уме. Произошла приятная таёжная встреча.

Лось вышел на поляну, остановился, затем развернулся в сторону реки и некоторое время прислушивался, поворачивая голову в разные стороны и двигая ушами. Меня он не мог ни видеть, ни слышать ― я стоял тихо и укрыто. Ветра не было, и, видимо, мой запах не плавал по поляне. Похоже, лося вообще больше интересовало что-то там, откуда он пришёл.

Затем это большое и красивое животное широким шагом направилось по луговине вдоль реки, временами встряхивая головой из-за мошкары, и скрылось в лесу. Я сразу с удовлетворением вспомнил, что в той стороне у нас нет насторожённых сетей, в которые мог бы влипнуть здоровенный лось и развесить их клочками по кустам, деревьям и собственным рогам.

Подойдя к тому месту, где стоял и прислушивался лось, я поглядел на глубокие следы от его могучих копыт, вышел на берег. На реке было пусто, только пролетел перевозчик ― как обычно. Когда я сел на камень и стал прислушиваться, то отчётливо различил за рекой, за шумом воды, беспокойные крики весничек: «фюить, фюить...» Там кто-то был. В один момент мне показалось, что шелохнулись кусты, потом вроде возникла и тут же исчезла какая-то тень. Но как я ни разглядывал тот берег через бинокль, больше ничего такого не увидел. Только плотная стена зелени.

Тревожные голоса весничек сместились вниз по берегу и смолкли. От кого уходил лось, кто беспокоил весничек? Или лось и веснички вовсе не были связаны с кем-то ещё? Происшедшее  так и осталось одной из многих лесных тайн, которые нас окружали.

22. Ещё раз о моральном облике Жака

Казалось, с Жаком давно уже всё ясно. Прямо в центре его территории Сергей нашёл гнездо, когда в нём было только два яйца. Потом их стало семь.

Сейчас у Жака и Аги (АГ) семь больших птенцов. Я пришёл к ним, чтобы понаблюдать и продиктовать на магнитофон, где и как Жак и Ага собирают корм. Ага летает к гнезду часто. Протокол её  охотничьего поведения уже достаточно велик, чтобы прекратить за ней наблюдения. Жак кормит гораздо реже. Я отношу это на счёт его беспокойного характера. С самой весны он приобрел репутацию не очень домовитого мужа.

Откровенно говоря, не очень хочется ждать, когда Жак, нагулявшись по чужим дворам, вернётся к гнезду. С той поры, как у них с Агой вылупились птенцы, у Жака появилась ещё одна неприятная черта ― он стал недоверчив, разражается тревожными криками в наш адрес даже на значительном расстоянии от гнезда. Из-за этого следить за ним стало неприятно. Приходится, тщательно скрываясь, наблюдать издалека. И поэтому многие мелочи в охотничьем поведении Жака разглядеть не удаётся.

Но протокол есть протокол. Отхожу подальше от гнезда и затаиваюсь в ивняках, держа наготове бинокль. Между мной и гнездом большая поляна. Самого гнезда не видно, но хорошо просматриваются все стоящие рядом с ним кусты и деревья. Несколько раз прилетает с кормом Ага. Наконец появляется и Жак. Подождав, когда он покормит птенцов и снова приступит к поискам корма, перевожу кнопку микрофона.

Жак, следуя краем поляны, обшаривает сперва снизу доверху две ближние к гнезду ели, перелетает дальше на ивовый куст, исчезает в траве возле него, снова появляется на том же кусте. В его клюве уже довольно большой пучок насекомых. Ему пора лететь к гнезду. В движениях Жака появляются характерные манеры пеночки, скачущей по веткам уже не в поисках добычи, а как бы просто так. Во время этих, на первый взгляд ― бесцельных, ненужных прыжков птичка осматривается по сторонам, чтобы лететь к гнезду, что называется, без свидетелей.

Выключаю магнитофон, чтобы не тратить зря ленту. Но Жак летит не к гнезду, а в противоположную сторону и немного ближе ко мне.

Попрыгав по веткам большой берёзы, Жак снова скрывается в траве. Снова на берёзе он появляется уже без корма. «Съел, ― думаю. ― Ну что ж, бывает. И самому поесть надо. Только зачем было набирать полный клюв?» Снова передвигаю кнопку вперёд и продолжаю диктовать, довольный тем, что Жак меня не видит. Он опять набирает полный клюв корма, но к гнезду не летит, а ныряет в ту же траву.

Тут меня осеняет... Выскакиваю из своего укрытия и, не глядя под ноги, опрометью мчусь туда, где скрылся Жак. Он выпархивает впереди меня и тут же заходится истерическими криками. Но я на него не гляжу. У крохотного кустика жимолости возвышается едва заметная кочечка. Гнездо!

― Серё-гааа! ― ору я на весь лес. ― Сеее-рёооо-гааааа!

Из гнезда, испуганная моими воплями, выскакивает самка. Мелькает зелёное кольцо на её  лапке. В гнезде ― словно живой крохотный букетик из жёлтых цветочков, которые то распускаются, то поникают. Это малюсенькие птенцы то по одному, то все вместе поднимают бледные, с редкими пушинками на темечке, головёнки и раскрывают жёлтые рты. Покачав большими головами на тоненьких шейках, птенцы в изнеможении их роняют, чтобы через несколько секунд поднять снова.

Подходит Сергей, молча смотрит на гнездо, потом на меня, пожимает плечами, шарит глазами по дереву, находит кричащих пеночек, разглядывает их в бинокль.

― Тааак... ЗА. Оччень хорошо! Хм, а он кто?

Я сижу на земле и самодовольно ухмыляюсь.

― Жак... Жак! Двоежёнец! ― Сергей садится рядом, заглядывает в гнездо и протягивает руку для поздравления.

― Выключи машинку, ― показывает он на магнитофон. ― Ну, наконец-то! ― восклицает он снова по поводу Жака и гнезда.

Многожёнство (по-научному ― полигамия, а ещё точнее  ― полигиния) для некоторых птиц явление вполне естественное. Вот хотя бы взять домашних кур или их предков, до сих пор живущих в Индии. Большинство же птиц отряда воробьиных, к которому принадлежат и наши пеночки, моногамы ― самец, самка и гнездо.

Когда орнитологи стали метить птиц цветными кольцами и опознавать их индивидуально, то стали иногда обнаруживать «трио», подобные тому, что обнаружилось у нас только что: самец и две самки. И, соответственно, два гнезда. Первоначально такие случаи были восприняты как аномальные. Затем оказалось, что они не так уж редки. Во всяком случае, ненормальным такое явление не называют уже давно. Отмечены случаи двоежёнства и у пеночек. Возникли даже гипотезы, объясняющие целесообразность таких «незаконных» браков. Но гипотезы ― это догадки, которые надо доказывать. А фактов для доказательств большинства гипотез остаётся маловато. Каждый случай двоежёнства ― ещё один ценный факт. Есть чему радоваться. Ценны все подробности, касающиеся таких случаев.

Что касается Жака, то о нём мы уже кое-что знаем. Например, что его первая жена ― Ага. В её  гнезде сейчас восьмидневные птенцы. У ЗА птенцы только-только вылупились. Следовательно, Жак играл свою вторую свадьбу не одновременно с первой, а в то время, когда Ага завершила откладку яиц и начала насиживать. Оставленному без внимания Жаку подвернулась незамужняя ЗА (скорее  всего тогда ещё не ЗА, а просто пеночка-весничка без колец) ― и новый альянс состоялся.

― А как мы её  назовем? ― обращаюсь я к Сергею, занятому описанием гнезда.

― ЗА? Зазноба! ― недолго думая предлагает он. ― Нет, лучше Земфира. А?

― Вообще-то, ЗА по своему жизненному сюжету на ТУ Земфиру не очень походит, ― говорю я, имея в виду известную пушкинскую героиню. ― Ей больше подойдёт что-нибудь гаремное, мусульманское. Например, Зульфия. Или негритянское... ― Я силюсь вспомнить африканское имя на З или, лучше, на За...

― Не будь буквоедом, ― поднимает голову от гнезда Сергей. ― ЗЗемфирАА ― есть З, есть А ― Зем-фи-ра! ― Он делает рукой пышный жест, ― это ведь так романтично!

― А что, пожалуй... ― соглашаюсь я. ― Не знаешь, чем эта женщина в следующий раз тебя ошарашит... Пусть будет Земфира.

Перекручиваю назад ленту, ищу конец протокола. Из динамика слышатся шифрованные фразы, потом ровная шипящая пустота, потом треск, громкие шарканья, снова пустота. И вдруг на весь лес раздается хриплое и истошно громогласное: «Серё-гааа! Сеерёооо-гааааа!» Мы оба вздрагиваем, морщимся, я нажимаю красную кнопку, потом хочу перекрутить назад и стереть весь этот шум, но передумываю. Пусть остаётся этот протокол нашего маленького открытия.

23. Прелести приполярного лета

Кожимское лето было в разгаре. Это чувствовалось не только по массовому появлению слепней и мошки, не только по настоящей дневной жаре. Наш участок выглядел теперь совсем иначе, чем весной. Полянки, желтевшие когда-то блёклой прошлогодней травой, буйно зеленели. На фоне сочного разнотравья яркими пятнами выделялись цветы. Фиолетовыми свечками возвышались борец и живокость, среди серо-зелёных пойменных ив совсем не по-северному полыхали огромными красными цветками пионы, которые на Урале называют марьиным корнем. Чуть ли не в каждом таком цветке можно было найти небольших жёлтых, с чёрными загогулинами на надкрыльях, усачей. Они уплетали мягкую цветочную пыльцу. Эти красивые жуки, сибаритствовавшие на жёлтой пыльце в окружении ярко-красных лепестков, придавали пионам ещё более  экзотический вид. Глядя на них, нельзя было не вспомнить о том, что где-то далеко есть пышные и цветастые тропики.

Дягили, мощные всходы которых весной привлекали внимание своим сходством с пробивающим землю крепким кулаком, теперь развернули блёкло-белые зонтики на высоте полутора-двух метров. На зонтиках всегда собиралось множество всевозможных мух. Днём они роились вокруг соцветий, пили нектар, ползали, жужжали, а холодными ночами безжизненно висели тут же, на зонтиках, зацепившись за них закоченевшими лапками. По утрам, когда было ещё холодно, наши пеночки любили пастись на таких зонтиках, собирая беззащитных мух.

Дягили привлекали не только мух и пеночек. Однажды во время своего магнитофонного рейда я натолкнулся на слегка завядшие листья дягиля. Они были разбросаны по истоптанной траве. В центре этой площадки едва торчал из земли пенёк дягиля, рядом валялся его зонтик. Самого стебля не было. Первое, что пришло в голову ― срезал Сергей. Кому же ещё? А собственно, зачем ему этот стебель? Может быть, захотелось вспомнить детство, вообразить себя малайцем с духовым ружьём-сумпитаном? Почему бы и не впасть в детство на некоторое время да не поплеваться через трубу? Кто из нас не грешил этим в школе! Но у нас с Сергеем всегда при себе здоровенные ножи, необходимые при работе с сетями, а стебель обломан... нет, ― отгрызен! Господи, да это же медведь! Недаром же дягиль называют ещё медвежьей дудкой. В самом деле, и зонтик, и листья тоже откушены, а не обрезаны, кое-где видны следы зубов. След привёл к выворотню ели. На голой земле под выворотнем отчётливый отпечаток когтистых мишкиных лап. Маленького следа передней лапы не видно, он накрыт сверху большим следом задней, только следы от когтей двойные.

Нечего сказать, приятный сосед. Вот встретится сейчас ― что я буду делать? Кричать «уйди-уйди» и махать ножом? Несолидно. Наверное, скажу: «Миша, я тебя уважаю». А если это Маша, да ещё с Мишуткой? Видимо, не захочет она слушать мои признания. Хотя её-то, пожалуй, я уважаю больше, чем Мишу. Недаром таёжники не любят встречаться с медведицами: иногда они защищают своих детёнышей просто так, на всякий случай, особенно если вдруг, неожиданно, носом к носу.

Опять иду по следу. Ловлю себя на том, что озираюсь по сторонам и обращаю внимание на шорохи, которых раньше не замечал. Кажется, для беспокойства нет оснований: след один, притом зверь явно некрупный. Да и медведь сам по себе известный трус, особенно летом.

След выводит за участок, в гору, к ельнику, где среди редкой травы на жёсткой земле отпечатки становятся почти незаметными. Упражнения в следопытстве начинают надоедать, и я иду искать кормящихся пеночек, чтобы продолжать работу.

Откуда-то сверху доносится негромкая монотонная серебристая трель. Такой голос может быть только у свиристеля. А это объект, достойный внимания. Кто не знает свиристелей! Зимой они стаями прилетают в наши города, особенно в неурожайные на лесную рябину годы. Они кормятся у нас «культурными» ягодами и маленькими яблочками, что с осени висят на деревьях в скверах и на улицах. Когда стая красивых хохлатых птиц с неизменными серебристыми трелями проносится над городом или густо облепляет деревья, только самые постные, равнодушные или затюканные делами горожане не обращают на них внимания.

Но вот что примечательно: свиристели общеизвестные и вроде бы многочисленные птицы, а гнёзд их найдено совсем немного. Потому что они гнездятся в глухой северной тайге, гнездо скрывают в ветвях густых елей и ведут себя при нём очень скрытно. Понятно, что найти гнездо свиристелей ― дело чести для каждого орнитолога. Да и просто интересно посмотреть то, чего никогда не видел.

Вскоре я отыскиваю взглядом одного свиристеля, а потом и другого. Они не спеша перепрыгивают с ветки на ветку у вершины большой ели, временами скрываются среди хвои, и только лёгкое покачивание густых лап выдаёт их присутствие. Когда пара птиц долго крутится у одного места, скорее  всего, это неспроста.

Смотреть в бинокль снизу вверх, сильно запрокинув голову, очень неудобно. Быстро устают шея, руки, плечи и даже поясница. Но я заинтересован, а потому терплю. Птицы, ещё немного попрыгав по ветвям и несколько раз «просвиристев», улетают, а я взволнованно обхожу вокруг дерева, внимательно изучая в бинокль подозрительное место.

Вот оно! Среди тёмных сгущений хвои видно несколько травинок. Трава на дереве не растёт! Я уже почти торжествую. Иду к дереву, вешаю на сучок магнитофон и бинокль, натягиваю на голову капюшон энцефалитки, чтобы мусор не сыпался за шиворот, и лезу. Дерево удобное ― толстые и не частые сучки. Когда добираюсь до гнезда, сердце учащённо бьётся ― и от нагрузки, и от волнения. Вот сейчас удобнее  возьмусь за ствол, который тут уже совсем тонкий, понадёжнее  пристрою правую ногу, и загляну. И увижу, очень хочу увидеть голубовато-серые с бурыми или чёрными крапинами яйца. Это я где-то читал.

Но увы, в гнезде пусто. Находка не состоялась. Ну вот, очень обычная ситуация, специфичная для лесной орнитологии: лезешь, лезешь ― и всё зря. Устраиваюсь, насколько это можно, поудобнее  и начинаю изучать гнездо. Тонкие сухие веточки, лишайники, ленточки берёсты. То, что снизу выглядело травой, оказалось хвощом. И всё это старое, поблёкшее, обвисшее, слежавшееся. И всё-таки скорее  всего ― свиристелье. Ведь таких гнёзд больше ни у кого нет. Зачем эта пара так долго толклась тут, не понятно. А может быть и не нужно искать каких-то рациональных объяснений? Ведь если кто-то из нас, бродя по лесу в поисках ягод, грибов или дичи, наткнётся на заброшенную избу, шалаш, провалившуюся землянку, то ведь непременно их осмотрит. Это просто любопытно. Любопытство ― не только человеческая черта, оно свойственно и многим животным, особенно высшим, таким, как звери и птицы.

Однако сидеть на ёлке выше полога леса не очень уютно. Холодно. Ветер не только пронизывает, но и мотает вместе с верхушкой. Голова не кружится, но неприятно, для нас это непривычно, когда под ногами нет твёрдой опоры. Видимо, надо быть птицей, белкой или обезьяной, чтобы чувствовать себя уверенно на дереве. Но хочется получше рассмотреть гнездо, и я начинаю его препарировать ― вытаскиваю то веточку ели, то слежавшееся перо рябчика, то рассыпающийся лишайник. И вот нахожу в толще подстилки крохотный осколок скорлупы яйца. Он, видимо, слегка выцвел, но заметен лёгкий голубовато-фиолетовый оттенок. На скорлупке помещается всего одно крохотное пятнышко, но не бурое, не чёрное, а серое и чуть фиолетовое. Похоже на дроздовую скорлупу, но не совсем. А устройство гнезда совсем не дроздовое.

Видимо, здесь действительно в прошлом году жили свиристели, причём успешно вывели птенцов. Об этом благополучии говорит то, что гнездо растоптано подраставшими птенцами, в подстилке остались остатки помёта, а такую неаккуратность они позволяют себе только перед вылетом. На скорлупке нет остатков подскорлуповой оболочки. Если бы гнездо разорил хищник, оно было бы чистым, без помёта, с выраженным лотком, а подскорлуповая оболочка сохранилась бы на внутренней поверхности скорлупы в виде тонкой плёнки.

Когда я уже намереваюсь слезать и ощупываю задеревеневшей ногой сучок, что пониже, вижу, как внизу качаются небольшие ёлки, густо облепившие опушку поляны. Ветра внизу нет, я предполагаю, что это Сергей и собираюсь его окликнуть. И тут вижу среди ёлок рыжевато-бурую медвежью спину, какие видел до сих пор только в зоопарке и в цирке.

Я очень доволен, что вижу живого дикого медведя, и мне становится очень радостно. Не сразу понимаю, что радостно мне потому, что я тут, на дереве, а он там, внизу. И хотя медведь есть медведь, меня раздирает какое-то необъяснимое и неудержимое хулиганское желание. Набираю полные лёгкие воздуха и ору очень громко и страшно. Просто ору, без всяких слов ― зачем они медведю? Вижу, как он резко подпрыгивает, застывает на какое-то мгновение ― и пропадает. Сильно качаются одна за другой две ёлки, несколько раз слышно лёгкий хруст, что-то мелькает в прогале. И всё. Тихо. Никакого испуганного рёва, треска валежника, грохота падающих деревьев, уроненных убегающим большим зверем.

Мне смешно и немного страшно. От этого всего и оттого, что ноги мои затекли, а руки устали, спускаться трудно. Временами прижимаюсь к приятно пахнущему стволу ели, чтобы просмеяться и немного передохнуть. Очень к месту вспоминается частушка:

Сидит заяц на берёзе, подпоясавшись ломом. А кому какое дело ― может, он медведя ждёт...

Я сейчас чем-то похож на того зайца, хотя и без лома. И ещё помню, в каких-то старых книжках ярко описано такое загадочное и очень впечатляющее явление, как «медвежья болезнь». Якобы медведь, когда очень пугается, весь исходит ужасным поносом. И даже, бывает, с перепугу перестаёт жить. Вообще-то я в такие предания не верю. Однако даже неясная перспектива найти в ельнике сильно испачканного, но зато такого большого и съедобного зверя кажется не только смешной, но и заманчивой: столько свежего мяса после однообразного консервно-кашного стола ― это не так уж плохо. И никакого браконьерства. Вроде как он сам... Хм... Я приостанавливаюсь на очередном сучке и размышляю. Возникает новый вопрос: что это тогда ― дохлятина или дичь? Если дичь, то браконьерство. А если дохлятина, то как её  есть?

В некотором сомнении задерживаюсь на нижних ветвях дерева: а что, если он жив, да ещё и мстителен? Ещё раз осматриваюсь и смело спрыгиваю вниз. Отряхнувшись, вешаю на себя снаряжение и иду туда, где видел медведя. То и дело останавливаюсь, прислушиваюсь, приглядываюсь и даже принюхиваюсь ― никаких свидетельств присутствия медведя или следов его болезни. Ощупываю на боку нож. Это не абсолютно надёжное оружие против медведя, но всё-таки оружие.

Следы видны плохо. В том месте, где медведь высовывался из ёлок, сильно содрана лесная подстилка в нескольких местах ― видимо, он здорово рванул с места. Дальше, под пологом высокого ельника, сквозь который я сверху ничего не мог видеть, косолапый убегал в гору большими прыжками, сшибая кочки и сдирая когтями мох. Потом перешёл на шаг. Никаких следов медвежьей болезни не видно. Моя несостоявшаяся жертва спокойно и уверенно уходила подальше от места нашей встречи, от нашего участка и от лагеря. Повезло косолапому, что я с ним ничего не сделал, думалось мне. Но тут же отметил про себя, что это несколько самоуверенно. Может, это мне повезло, что я был на дереве, а потому вёл себя так дерзко? Ведь медвежья болезнь бывает, говорят, не только у медведей.

Моё возбуждение почти улеглось. Сажусь на валежину, достаю сигарету. Из спичечного коробка вываливается скорлупка свиристелиного яйца и безнадёжно теряется в нагромождении полусгнивших сучьев, кустистых лишайников и зелёного мха. Резко портится настроение. Не из-за скорлупки. Становится очень стыдно ― то ли перед собой, то ли перед медведем за столь непристойное поведение одного из вроде бы культурных представителей вроде бы цивилизованного человеческого племени. Становится очень противно. Очевидно, я был не прав.

Встретиться с «хозяином» нам больше не довелось. Видимо, наша встреча приятных воспоминаний у него не оставила. Но другой медведь, покрупнее, к нам приходил. Он съел яйца в одном из гнёзд таловок. Ну что такому зверине яйца таловки ― разворотил гнездо, лизнул, размазал всё по подстилке. И сам не наелся, и птичку обидел. Ещё он нашёл гнездо белобровика ― и тоже съел яйца, всё переворошил, измусолил. Гнездо было на земле. Когда поднялась густая высокая трава, многие белобровики стали строить гнёзда в этих наземных джунглях, а не на деревьях, как весной. Медведь этим воспользовался.

Констатировать разорение гнезда каким-то хищником всегда хоть немного, да досадно. Но, признаться, на этот раз было даже приятно старательно вывести в гнездовых карточках слова: «Разорено медведем». Это не какая-то там ворона.

Ещё несколько раз мы натыкались на участке на свидетельства визитов косолапого. То такие же извилистые следы по траве, то огрызки дягилей, ради которых он, видимо, и приходил в пойму нашей реки. В одном месте медведь выкопал почти метровую яму ― извлекал какой-то корень или раскопал полёвочью нору.

Лето чуточку скрасило наше однообразное меню. Ягод, правда, ещё не было, и грибная пора ещё не подоспела. Но мы в больших количествах поглощали копьевидные листочки щавеля, в обилии растущего у реки. Щавель заменил нам витаминный фонд иссякших запасов лука. Несколько раз пытались варить из щавеля щи ― не понравилось, в зелёном виде щавель лучше. Зато стали варить, точнее  ― заваривать, таволгу. Она заполонила целые поляны на участке своими белыми несимметричными соцветиями. Набираешь букетик, окунаешь в кипяток на секунду (не больше!) ― вот тебе и ароматнейший чай.

Надо сказать, дягиль нам не понравился. Мы знали, что его можно есть сырым, делать салаты, мешая с чем-нибудь ещё. Можно варить из него борщ. Но всё-таки у него какой-то резкий неприятный запах. И мы охотно оставили это кушанье медведям.

Баня ― одна из обычнейших проблем экспедиционного быта, и решать её приходится в зависимости от обстоятельств. Несколько раз мы уже устраивали себе омовения. Обычно для этого выбирали ночные часы, когда было холодно и никто не кусался. Когда кусаются, быть голым неприятно. Лучше уж когда холодно. По два ведра нагретой на костре воды нам хватало, чтобы ощутить, что мы получили что-то вроде душа, а значит, не совсем одичали. Но что это было за мытьё ― то дрожишь от холода, то орёшь от горячего. Идти в баню на станцию за двадцать километров при почти постоянном дефиците времени было непозволительной роскошью.

И вот однажды на берегу реки, где мы обычно умывались, запылал большой костер. Мы опять благодарили судьбу за то, что мы в тайге, где полно превосходного сушняка, где можно не экономить дрова. В костре калились собранные тут же, на берегу, камни. Над костром ― два ведра чистейшей горной воды. С вёдрами повезло совершенно неожиданно, мы их нашли у туристской тропы ― видно, туристы бросили их на последней стоянке перед посёлком. Собственно, именно эти вёдра и натолкнули нас на мысль о новом варианте бани.

Складскую палатку, уже порядочно опустевшую, на время освободили от остатков продуктов и переставили к реке. Заготовили, как это положено, берёзовые веники, вместо мочалки взяли кусок отслужившей свой век птицеловной сети. В палатке настелили палок вместо пола и поставили на них ведро с холодной, ведро с горячей водой и пустое ведро ― вместо тазика, «шайки».

По жребию, мыться первым выпало Сергею. Когда он залез в палатку, я принёс самое главное, четвёртое ведро ― с раскаленными камнями. Это был самый ответственный момент, гвоздь программы, испытание функционального центра нашей бани, проверка сути замысла.

В первые же секунды стало ясно, что наши расчёты оправдались полностью. Сперва я услыхал густой вздох пара и резкий треск лопающихся камней. Потом раздался восторженный рёв Сереги и другие звуки, в которых лишь изредка можно было узнать отдельные слова беспредельно довольного человека. Я был при исполнении обязанностей банщика ― подносил вёдра с холодной и горячей водой, нетерпеливо почёсываясь. И ещё с удовольствием слушал злорадные комментарии коллеги по поводу того, что все набившиеся в палатку слепни, комары и мошки сдохли от жара.

Потом роли сменились. Обряженный в накомарник (чтобы не мазаться) Сергей суетился с костром и с вёдрами, а из палатки неслись мои нечеловеческие вопли. Из реки выскакивали испуганные рыбёшки, на прибрежном лугу никла трава, а с безоблачного неба снисходительно улыбалось добродушное приполярное солнце.

24. Рыбалка

12 июля сильно похолодало. Термограф опять чертил почти ровную линию около плюс трёх-четырёх градусов. Час за часом почти беспрерывно из низких туч сыпался нудный холодный дождь. Работа, которую проводил Сергей, застопорилась: если вытащить птенца из уютного тёплого гнезда под дождь, да ещё холодными мокрыми руками, это будет ему не на пользу, может и погибнуть.

Летнее похолодание для птенцов очень опасно. Родителям трудно найти достаточное количество насекомых ― все они забрались в укрытия, окоченели, стали незаметными. Даже мухи с цветов исчезли. А детей надо кормить. Самке приходится часто согревать птенцов своим теплом, значит, времени для поисков корма остаётся гораздо меньше. В такой ситуации заниматься грабежом детских глоток по меньшей мере негуманно.

Мои походы с магнитофоном тоже были почти бесполезны ― дождь очень скоро заливал объективы бинокля, а окуляры от холода и влажности моментально запотевали, стоило их поднести к глазам.

К наступившему ненастью мы были морально готовы. И не только потому, что оно не было неожиданностью. Когда изо дня в день и с подъёма до отбоя всё работа и работа, а перерывы только для сна, еды и бытовых хлопот, накапливается усталость. И тогда тайком друг от друга мы, бывало, думали: уж задождило бы, что ли!

И вот задождило. На этот раз у нас на непогоду был особый расчёт ― мы намеревались ловить рыбу. Надо же было как-то разнообразить меню, очень хотелось рыбки. Ловля рыбы сетями в этих краях запрещена, и мы, будучи законопослушными гражданами, сетей для ловли рыбы с собой не взяли. Зато у нас были леска, крючки и прочее, что надо для удочек.

От Володи Индюкова мы знали, что в Сывъю осенью браконьеры ловят сёмгу. Летом в реке есть только хариусы, а может, их и нет, Володя точно не знал. Когда вода в реке становилась прозрачной, мы заглядывали ― где же эти самые хариусы? Хариусов не было, видели только гольянов ― маленьких рыбёшек с палец длиной, и ещё каких-то мальков. Но вот незадолго до последнего дождя Сергей увидел в заводи довольно крупных серебристых рыб, потом мы видели их ещё, и даже разглядели у них позади спинного плавника ещё один маленький жировой плавничок. Это были какие-то сиги, о которых Индюков почему-то не сказал.

И вот мы, хорошенько отоспавшись под монотонный крап дождя за все погожие деньки, проведённые в рабочей беготне, проснулись с волнующим предвкушением занятия, которое должно было, пусть ненадолго, внести принципиальное разнообразие в нашу жизнь. Мы сделали удочки, набрали червей, которые, как обычно в дождь, выползли на нашу тропинку, и отправились к реке. Сигов мы до этого видели у дальней границы участка, но там был неудобный берег с нависающими кустами, и потому мы прошли выше, потом ещё выше и оказались у широкого плёса возле скалы, которую называли Верхним камнем.

У берега было неглубоко, из воды высовывались большие каменные плиты, на которых было удобно стоять. От плит дно уходило круто вниз и к скале, где был совершенно чёрный омут, такой же, как под Оляпочьим камнем. Течения почти не было, прямо у берега толклись гольяны.

Гольяны ― не ахти какая рыба, но если их наловить много, то это очень даже ничего. И мы принялись их ловить. Поплавки оказались совсем лишними, было видно, как рыбки подходили к крючку, открывали рот... Но самый маленький крючок с самым маленьким кусочком червяка оказался по ротику только нескольким самым большим гольянам, которых мы сразу выловили, даже не ощутив на удочке веса добычи. Остальные гольяшки на крючок не цеплялись, и только смешили, а потом и они отстали. Походив по берегу, мы поймали ещё несколько штук, и на этом рыбалка, казалось, закончилась.

Но вот со стороны омута подошли те самые сиги. Они были все один к одному, ладони в две длиной. Было видно, что это только окраина стаи, которая вышла из плёса к нашему берегу. Мы судорожно нацепили на крючки самых весёлых червей. Сиги приближались, останавливались перед наживкой, иногда даже трогали её  носом... И проходили мимо. Мы опускали крючок на дно, поднимали почти к поверхности воды, подёргивали, поддразнивали, и какая-то из рыб даже вроде бросалась за убегающим червяком. Но не брала. Сиги с презрением отвергали и пойманную на мелководье личинку ручейника, и найденного с неимоверным трудом на берегу паука, и размоченную корочку хлеба. Сиги должны охотно есть личинок комаров-звонцов ― популярного у рыбаков мотыля. Но у нас его не было.

Уж лучше бы не видеть этих сигов! Постоять рядом с неподвижным поплавком, убедиться, что не клюет, смириться и уйти. Но когда видишь рыбу и все её  выходки, это возмущает. Вот бы взять острогу и... Но у нас даже вилки не было, чтобы соорудить что-то похожее. Можно сделать большой сачок из паутинных сетей, но что это потом будут за сети? Просто поставить птичью сеть в воду мы бы, наверно, себе позволили, если признаться честно, но у неё  ячея 14 миллиметров ― это слишком много, чтобы поймать самого толстого здешнего гольяна ― проскочит. В то же время этого совсем не достаточно для того, чтобы запутать самого мелкого из сигов.

Мы сидели на берегу, обсуждали возможные и невозможные способы ловли сигов и всё больше осознавали безнадёжность наших замыслов. Иногда уныло поглядывали на полиэтиленовый мешочек, в котором наша добыча скромно занимала самый уголок. Была бы у нас маленькая кошечка, её  можно было бы накормить, но на двух маленьких кошечек этого уже не хватило бы. Надо было признать поражение.

На дальний край плёса прилетел длинноносый крохаль, самка. Видимо, оставила на время гнездо, решила подкормиться. Крохалиха принялась нырять ― скорее  всего, ловила гольянов. И мы, глядя на неё, думали: крохаля гольянами накормить можно, нас ― нет.

И вдруг крохалиха вынырнула с большой серебристой рыбой в клюве. Рыба отчаянно билась, крохалиха хлопала крыльями, летели брызги. Через несколько секунд такой борьбы всё стихло. Птица сидела на воде и только одурело встряхивала головой. Упустила. По воде ещё долго шли круги.

И зачем было крохалихе хватать такую рыбу, которую она всё равно бы не смогла проглотить? Ведь раздирать добычу когтями и клювом, как это делают хищные птицы, крохали не умеют. Видимо, это была дань азарту ― бывает такое с охотниками.

Крохалиха улетела. Это короткое зрелище сначала прибавило нам решимости продолжать рыбалку, но потом, наоборот, расхотелось. Видимо, в противоположность крохалихе, с азартом у нас было похуже. Хотя, с другой стороны, как-то успокаивало, что если даже такой профессиональный рыбак, как крохаль ― и тот имеет право на неудачу, то нам и вовсе простительно. Займёмся-ка мы лучше своим профессиональным делом, орнитологией.

И мы решили сходить на небольшой остров, что находился как раз за плёсом, напротив нас. Мы давно на него поглядывали, но то вода была высокая, то со временем туго. На острове был в общем такой же лес, что и в пойме. Но многие птицы с особой охотой гнездятся на островах, потому что чувствуют себя там более  защищёнными. Вообще острова обладают необъяснимой притягательной силой. И для нас ― тоже.

Мы оставили удочки, прошли немного вверх по берегу и перебрели по перекату на остров. Затяжной, но слабый дождик после сухой погоды не успел наполнить реку. Ничего особенного на острове не было, только несколько старых дроздовых гнёзд. Правда, ещё поймали и разглядели птенца перевозчика. Ему было не больше двух дней от роду, и вылупился из яйца он точно где-то здесь, на острове.

Возвращались по другому перекату, что ниже по течению. Этот перекат был широким, совсем мелким. Слабые струи воды пробивались сквозь заросли похожего на лопухи белокопытника и водяного хвоща. В этих зарослях, через которые цедилась вода с нашего рыболовного плёса, нашли мертвого сига-пыжьяна. У него позади головы были глубокие рваные раны ― следы от клюва крохалихи.

Это было единственное за весь сезон наше рыбное блюдо. На большой сковороде сиротливо лежали несколько маленьких золотисто-коричневых крючочков ― всё, во что превратились после жарки гольяны. Посередине сковородки красовалось четыре аппетитно-румяных кусочка пыжьяна ― подарок птицы орнитологам. Конечно, этого нам было маловато. Но очень, очень вкусно.

25. Форсирование

Когда дождь утихал и можно было работать с биноклем, я брал магнитофон и шёл на слежку. Существенных изменений в тактике поисков корма в эту мерзкую погоду я ни у весничек, ни у таловок не нашёл: и те и другие, как и в тёплые дни, были заняты в основном тем, что перепрыгивали по ветвям, осматривали кроны. Время от времени порхали в воздухе у ветвей и цветов. Пожалуй, чаще обычного спускались на землю. Словно и не замечали ни дождя, ни холода. Как всегда, бойкие, проворные, выглядели беззаботными «божьими птичками».

Зато, глядя друг на друга, мы не могли не замечать, что лица у нас далеко не беззаботны. Было о чём тревожиться. Дети у наших подопечных росли, как на дрожжах. Из нескольких гнёзд весничек птенцы уже вылетели. Откочевала с выводком первая жена Жака ― Ага. Жак остался с Земфирой и своими более  юными отпрысками. Веером брызнули из-под ног Сергея подросшие потомки Ажика. Сам он и его супруга ещё сутки держались с детьми недалеко от гнезда, потом пропали.

На участке появились незнакомые веснички со своими выводками. Вели они себя не так, как наши меченые пеночки. Наши уже давно привыкли к тому, что какие-то большие двуногие животные постоянно шастают возле них, заглядывают в гнёзда, даже извлекают птенцов, но, как ни странно, возвращают обратно. Многие пеночки уже перестали беспокойно кричать при нашем приближении. Иногда даже казалось, что они с нами здороваются. Но пеночки-пришельцы встречали нас паническими криками. Словом, не выражали ни малейшего доверия. Конечно, это нас раздражало, тем более, что нередко они заражали паникой и старых обитателей нашего участка.

Правда, не все этой панике поддавались. Однажды у тридцать шестого гнезда на меня подняли крик пришлые веснички. Их было две ― очевидно, самец и самка. Их птенцы затаились где-то в дальнем ивняке, но птички были явными перестраховщиками, они прилетели ко мне и теперь надсадно меня освистывали. Появился с пучком насекомых в клюве хозяин гнезда Кока, затем прилетела и хозяйка, они по очереди спустились к гнезду, которое было в пяти шагах от меня, накормили птенцов, взяли от них взамен беленькие «санитарные пакеты» ― капсулы помёта ― и молча улетели. Только Кока через плечо, как бы осуждающе, глянул на бестолковых гостей. Я отметил, что эти посторонние птицы не вызвали у хозяина территории Коки каких бы то ни было проявлений агрессивности.

Доверие, проявленное ко мне хозяевами тридцать шестого гнезда, было столь демонстративным, что паникёры, «фюитькнув» в нерешительности ещё несколько раз, успокоились и улетели обратно в ивняк. Вскоре Кока снова появился с кормом, спустился в гнездо и вылетел с очередной капсулой. Я совсем забыл о том, что передо мной хотя и двуногое существо, но вовсе не человек, и сказал ему: «Спасибо, Кока!» Он недоумённо посмотрел на меня и чуть заметно дольше обычного задержал на мне взгляд. Мне показалось, что в этом взгляде мелькнула тень насмешки, и я бы, наверно, не удивился, если бы при этом он повертел у своего виска когтистым пальцем. Но Кока, как и прежде, молча скрылся в кустах.

Теперь в гнезде номер тридцать шесть были птенцы на вылете. Сергей уже получил от них хорошую серию проб корма, надел на всех номерные кольца. Мы их не беспокоили, чтобы дать птенцам возможность покинуть гнездо спокойно, без паники и суеты.

Да, наши друзья нас покидали. Терять друзей всегда нелегко. Но у нас были для печали и беспокойства менее сентиментальные причины: уже подрастали птенцы в тех гнёздах весничек и таловок, на которых мы делали основную ставку. Они росли и взрослели, потому что, несмотря на плохую погоду, с аппетитом ели и получали для этого достаточно корма. А мы не могли взять пробы этого корма.

Наконец, в ночь на 14 июля, когда наши рабочие сутки были уже на исходе, тучи ушли за Урал, многообещающе засветилось чистое небо, на землю упал настоящий мороз ― минус два. Покрылись инеем травы, деревья, оттяжки у палаток. Стало ясно, что день будет тёплым. Отбой отменялся.

Поднявшееся солнце не принесло тепла. Надо было вздремнуть часика полтора, но мы уже взбодрились хорошими порциями кофе и предвкушением активной работы. В три часа утра, сбивая с травы превратившиеся в лёд капли вчерашнего дождя, иду опять с магнитофоном. Сергей готовит перетяжки и пробирки из расчёта на двоих «горлохватов». Вторым должен стать я, переквалифицировавшись из шпиона-репортера.

В шесть утра становится теплее. Запив кашу очередной порцией кофе, идём на объекты. Мои гнёзда на отшибе. Их всего два ― одно принадлежит весничкам, другое ― таловкам, между ними каких-то полсотни метров. Сергей работает с четырьмя гнёздами на участке, они тоже расположены относительно компактно. Два подходящих по срокам гнезда за рекой приходится оставить без дела: далеко. Как кстати была бы ещё пара рук!

Птенцы сытые ― уже накормлены с утра родителями. Перетяжки, которые я надеваю на шейки птенцам, можно не снимать два часа. И завертелось... Подхожу к гнезду таловок, становлюсь на колени, извлекаю всех птенцов, складываю в шапку. У пяти из семи птенцов сквозь тонкую стенку пищевода и кожицу шеи с растущими перьями просвечивают тёмные пищевые комки. Двух «пустых» птенцов сразу отправляю обратно в гнездо. Перед этим возвращаю туда травинки, которые птенцы, судорожно цепляясь за гнездовую подстилку, вытащили лапами. После этого нужно извлечь корм из каждой птенцовой глотки. Это операция очень деликатная. В левой руке держу птенца, тремя пальцами осторожно продвигая пищевой комок вверх по пищеводу. Птенец сам открывает рот, остаётся аккуратно взять тоненьким пинцетом комок и положить его на разостланный лоскут брезента. Птенца возвращаю в гнездо. Там они некоторое время копошатся втроём, располагаясь головами к выходу, потом затихают, неотрывно наблюдая за мной. Взгляды их ничего не выражают, кроме разве что равнодушия. Лишь иногда можно уловить ещё и лёгкую тень заинтересованности. А ведь имеют полное право глядеть и с гневом, и с обидой, и с ненавистью. Хорошо, что этого они не умеют, так моей душе грабителя спокойнее.

Опустошив пищеводы остальных птенцов, сворачиваю брезентину с пробами, вытряхиваю из шапки «подарки» ― капсулы помёта, и под тревожное цеканье родителей ― взрослых таловок ― иду к удобной кочке под берёзой. Там торчат из мха две больших пробирки со спиртом. В одну из них укладываю пробы, чередуя их с прослойками ваты, и тороплюсь дальше, к гнезду весничек. Становлюсь на колени, расстилаю брезент, извлекаю птенцов... Потом опять к берёзе, снова к таловкам, к берёзе, к весничкам...

Через два часа работы снимаю перетяжки с заметно потощавших шеек, вталкиваю в рот каждому птенцу по разорванному пополам жирному слепню, пойманному тут же, из воздуха. Сеанс окончен. Ноет разгибавшаяся только во время перебежек спина, болят намятые колени, зудят искусанные комарами и слепнями руки.

Плетусь к реке, где лежат наши мыльницы, зубные щётки, висят полотенца. Умываюсь, снова намазываюсь и удобно усаживаюсь под деревом. Можно немного просто посидеть. До следующего сеанса час пятьдесят, пеночки кормят наших «рабочих» птенцов. Если бы не кровососы, можно было бы наслаждаться чудесной погодой. Но всё равно хорошо. Река негромко мурлычет, перекатываясь по камешкам и по зарослям белокопытника, играет бликами. Приятно пахнет сыростью, цветами и смолой от ели, к которой я прислонился спиной...

Просыпаюсь словно от толчка, как бывает, когда долго едешь в трамвае или сидишь на скучном заседании. Откуда такая вонь? Сижу в той же позе под деревом, только голова свесилась на грудь.

По энцефалитке перед самым моим носом медленно ползёт вонючий лесной клоп с задранным крылом. Видимо, я его покалечил, задев невзначай рукавом, и вот он теперь мстит, как может. Стряхиваю клопа и медленно прихожу в себя. Вздремнул всего десять-пятнадцать минут, а веки и губы, где не мазал, искусаны комарами. Ладно хоть слепней здесь, в холодке у реки, мало.

А это ещё что за звуки? Какой-то неровный, прерывающийся то ли писк, то ли скрип или скрежет. И тут вижу картину, которая стряхивает с меня остатки сна: у самой воды, под нависающими корнями, дёрном и травой, всего метрах в трёх от меня, бешено дерутся какие-то полёвки. Катается клубок, и видно только мелькание тёмного и тускло-белого.

Клубок распадается, и теперь отчетливо видно, как полёвка лежит на спине и конвульсивно дёргает задними лапками. Вокруг неё  нервно бегает туда-сюда вовсе не полёвка, а кутора, водяная землеройка. У неё  красивая бархатно-чёрная шубка, на брюшке ― белая. Землеройки ― страшные хищники, только очень маленькие. Они относятся к отряду насекомоядных, и действительно едят в основном насекомых, а также червей, моллюсков и прочую мелочь. Кутора живёт у воды, хорошо ныряет и умеет ловить маленьких рыбок. Но вот яркий пример кровожадности ― прикончила полёвку, которая размером не меньше её  самой. Кутора суетится около полёвки, бестолково хватает её  то за голову, то за лапу, то за хвост.

Представляю, какая у неё  радость ― сразу столько мяса. Вдруг она молниеносно убегает под берег, слышу сзади шаги и голос Сергея:

― Ты чего там?

― Ууу, тут такая коррида!

Мы разглядываем свежую жертву. У неё  ещё мелко дрожат пальчики на одной лапке ― остатки жизни. Полёвок довольно много видов, и многие друг на друга очень похожи, различать их не проще, чем наших пеночек. Специалист узнал бы, а нам надо для этого пользоваться специальным руководством, определителем. У нас его нет, и мы можем только сказать, что это зверёк из рода серых полёвок, молодой, почти мышонок.

― Может, зажарим? ― смеётся Сергей.

― Как того пыжьяна? Маловато будет. А вообще это симптоматично. Видишь, они все тут знают, что мы давно консервы экономим, подбрасывают нам то рыбку, то мышку. Наверно, по всему лесу слухи ходят, что мы тут совсем оголодали, у птенцов из глоток харчи выдираем.

― Ну уж если они такие сердобольные, ― осеняет Серегу, ― пусть скажут Топтыгину, чтобы лосятинки приволок. Кто у них тут за министра по жратве? Это разве мясо? ― кивает он на полёвку.

― Эээ! Мишу я крепко обидел, какая уж тут лосятинка. Зря это я, конечно, ― запоздало каюсь я. ― Теперь как бы самих-то не прищучил. Вот придёт, припомнит...

― Ага. И спросит: «Кто это там базлал на дереве?» А я скажу: «Миша, это оооон». ― Сергей показывает пальцем на меня, почтительно глядя в сторону, как будто там уже стоит медведь и требует сатисфакции. ― «Он ― плохой, а я ― хороооший. И ты, Миша, тоже хороший. Дай лосятинки!»

Сергей берёт мыльницу и спускается к воде, блаженно мылит лицо и шею. Я по-прежнему восседаю под елью, и мы неспешно продолжаем нести свой лёгкий вздор. Когда я снова оглядываюсь на полёвку, которую мы, не тронув, оставили на месте, её  там уже не оказывается. Не иначе как кутора подслушала наши голодные разговоры и, беспокоясь за свой обильный завтрак, поспешила неслышно утащить добычу. Наверняка эта кутора недавно проснулась, а теперь нажрётся горячей мышатины и завалится спать. И для неё это будет и завтрак, и ужин. Нам тоже нужно немножко перекусить. По времени суток это будет завтрак, а по нашему режиму ― ужин, третий ужин.

Быстро проходят за крепким чаем остатки нашего перерыва.

И ещё два часа работы. Прихожу к палаткам первый, совершенно измотанный и окружённый гудящим облаком слепней. Есть нечего. Беру ведро и иду к реке за водой. Обратно в гору идти тяжело. В тягучей полудрёме, медленно, по-альпинистски, переставляя ноги, иду домой не думая, как лошадь. Сознание временами как будто куда-то проваливается.

Прихожу в себя совсем не в лагере. Стою перед гнездом, от которого ушёл совсем недавно. Над головой привычно цекают таловки. В руке у меня... ведро с водой. Возвращаюсь в лагерь, и только тут до меня доходит вся нелепость моего маршрута. Это очень смешно, бодрит, сонное состояние проходит. Развожу костер, вешаю над ним кастрюлю с водой, сажусь на чурбак к столу.

Вокруг продолжают роем летать слепни. Интересно, сколько их тут? Есть такой метод учёта, зоологи называют его по-английски «кэпче-рикэпче». А заключается он в том, что на какой-то площади ловят сколько-то животных (полёвок, рыб, муравьев...), метят их и выпускают. А потом снова сколько-то ловят. И по соотношению меченых и не меченых в повторном отлове вычисляют, сколько их всего живёт на этой площади.

Вот я и нашёл интересное развлечение на время, пока готовится ужин. Сижу на чурбаке, наугад выхватываю из «окружающей среды» слепня, ножничками выстригаю у него в заднем крае правого крыла крохотный треугольничек и отпускаю. Потом ещё выхватываю, выстригаю, отпускаю... Когда закипает вода, у меня уже помечено сорок шесть слепней. Добавляю ещё четырёх для ровного счёта, засыпаю в воду рис, дожидаюсь, пока снова закипит, подправляю огонь. А попутно соображаю, что если из следующих десяти будет один меченый, то их вокруг меня, по формуле, пятьсот. Если будет два меченых, то двести пятьдесят. А если четыре, то сто двадцать пять. И так далее. Это если в идеале, чего никогда не бывает, нужна статистика. Прикидываю иначе: если я, поймав ещё полсотни, не увижу ни одного с моей вырезкой, то их тут больше двух с половиной тысяч. Нет, даже ещё больше, потому что число меченых будет постоянно расти. Точнее, с дифференциалами, вычислять не хочу, да и забыл я эти формулы.

И я продолжаю с увлечением ловить, резать и считать, временами вставая и подходя к костру. И тогда слепни немного отступают от дыма и жара, поджидая в сторонке, облако рассеивается среди деревьев. Обратно их зазывать не требуется, облако быстро восстанавливается ― превосходный объект для ловли.

Сварился рис. Сливаю воду, заправляю кашу солью и тушёнкой, ставлю недалеко от костра и возвращаюсь к своему занятию. Когда оказывается помеченной вторая полусотня насекомых и не получено ни одного повтора, прерываю своё исследование. А что, если они сразу улетают? Может быть потому, что им вырез на крыле не нравится, или у меня руки пахнут «Дэтой»? Но крыло по заднему краю и так у многих потрёпано, а мазал я последний раз только тыльные стороны ладоней, как всегда перед едой. Впрочем, им, конечно, и без «Дэты» мало радости оттого, что я их так бесцеремонно хватаю на лету, жамкаю в руке.

Попытки слежения за несколькими выпущенными слепнями ничего не дают ― они тут же теряются среди массы других. Над головой у меня насекомых мало ― видимо, им надо не просто летать, а именно кружить. Конечно, при их относительно большой массе и высокой скорости это должно быть удобнее. Выпускаю несколько штук над головой, но и их сразу теряю из виду, потому что они летят в сторону и исчезают в «толпе».

Неужели их так много? Или методика «кэпче-рикэпче» тут не подходит? Только зря выпустил сотню кусачих тварей, которых мог просто уничтожить. Я не согласен с тезисом некоторых натуралистов, что в природе всё рационально. В природе тоже есть зло, если не абсолютное, то несомненное. Я видел искусанных комарами до одурения зайцев, мне было жалко того лося, который так нервно моргал и обречённо мотал головой, пытаясь стряхнуть этих самых слепней. И ещё у меня явно накопилось желание отомстить за самого себя, за свои собственные страдания. Бог с ней, с методикой учёта. Сергея нет, мне всё равно его ждать. Я ещё успею принести маленькую пользу окружающему меня миру. И я снова сажусь на чурбак и ловлю слепней. Но теперь я мечу их иначе ― я отстригаю их оружие ― острый стилет, так безжалостно протыкающий и нашу, и толстую лосиную кожу. Они неумолимы, и я ― тоже.

Обезоруженных слепней выпускаю над головой и хорошо вижу, как они с возмущённым жужжанием направляются не куда-нибудь, а прямиком к солнцу. Почему именно к солнцу, не знаю. Но понятно, что моя операция им не очень нравится. Злобно торжествую. Трудно любить природу во всех её  проявлениях.

Отстригаю «кусала» двум сотням слепней и вижу, что гудящее  облако вокруг меня нисколько не поредело, я не поймал дважды ни одного насекомого. Моя работа ― капля в море, даже в масштабах нашего лагеря. К совсем остывшему рису приходит Сергей в сопровождении своего эскорта слепней, и гул у костра становится заметно гуще. Мы вешаем над костром чайную кастрюлю и садимся есть.

Оказывается, Сергей работал за рекой. Началось с того, что когда он пошёл на участок к гнёздам, увидел на приречном лугу бегущих навстречу по нашей тропке двух волков. До них было ещё далеко, и Сергей, тихо шагнув за куст жимолости и затаившись, смог разглядеть их в бинокль, хотя из высокой травы были видны только спины и головы зверей. Это были вовсе не волки, а собаки. Та, что бежала сзади, поменьше, была ублюдком с примесью крови фокстерьера, о чём говорила прямоугольная бородатая морда. Вторая, а вернее  ― первая, была лайкой, похожей на волка, и Сергей узнал в ней Люсьена, индюковского пса. Вот тебе и встреча! Сергей вышел из укрытия и окликнул нашего знакомого. Однако Люсьен либо не узнал его, либо не захотел узнавать. Он мгновенно развернулся, перемахнул через своего лохматого спутника (спутницу?) и дал дёру обратно по тропке. Собаки убегали молча и быстро, как чаще всего убегают от человека дикие звери. Ни разу не оглянувшись, они скрылись в лесу.

Оба гнезда весничек, к которым шёл Сергей, оказались разорёнными. И сделали это, несомненно, собаки. Они растрепали гнёзда и съели птенцов. Так делают ещё песцы и лисицы. Собаки же нередко даже не едят птенцов, а просто давят их и бросают там же, у гнезда. Найти гнёзда наших весничек собакам ничего не стоило по свежей хорошо натоптанной тропе. Почему собаки не тронули гнёзд таловок, которые были неподалёку, и к которым тоже вели тропинки, осталось неясным. Но «параллель» из рабочих гнёзд двух видов пеночек собаки в этом месте разрушили. Сергею пришлось идти вброд за реку, где были рядом гнездо таловки и гнездо веснички с птенцами примерно одного возраста.

А собаки? Собственно, с ними всё было ясно. Известно, что есть настоящие бродячие собаки, не имеющие хозяина. В охотничьих законах они справедливо объявлены вредителями, потому что разбойничают пуще волков. Но есть и «бродяги-любители», как вот этот Люсьен. Таких собак особенно много в маленьких посёлках. Это из-за них вокруг иных селений нет почти ничего живого. Уж не Люсьен ли со своим ублюдочным приятелем пригнали того лося, что пришёл тогда из-за реки?

Молча заканчиваем последний на сегодня ужин. Подсчитываем «урожай» ― два ряда пробирок стоят во мху у палатки. Славно поработали. А теперь славно отдохнём.

― Погляди-ка сюда, ― зовёт Сергей и показывает на ветку берёзы  у палатки. На ветке сидят несколько слепней, только все они какие-то странные, короткие. Разглядываю их поближе и вижу, что все они безголовые. Это Сергей, когда кипятил чай несколько часов назад, тоже развлекался слепнями. Но он действовал более  радикально, чем я ― обрывал им головы. А несколько штук посадил на веточку. Теперь они умиротворенно сидят на тех же местах и, как сытые комнатные мухи, все как один потирают лапками, старательно чистят крылышки. Чтобы заниматься туалетом, вовсе не обязательно иметь голову.

Вот и мы, ничего уже не соображая, мылимся и тщательно смываем опротивевший репеллент. А потом уже во сне забираемся под полога. Руки без участия головы подтыкают края полога под надувной матрац.

26. Неудачник Жужа

И вот наша работа завершена. Упакованы магнитофонные ленты с протоколами наблюдений. Рядками расставлены во мху у палатки пробирки. В них почти полторы тысячи проб корма. Каждая пробирка ― как красочный слоёный пирог: слои белых прокладок из ваты, и между ними ― разноцветная начинка из зелёных личинок пилильщиков и мелких цикадок, чёрных мух, коричневых жуков-долгоносиков, красных с жёлтым или белых с красным гусениц бабочек.

Утром Сергей в последний раз обходит немногие оставшиеся гнёзда. Я тоже совершаю прощальный обход участка.

Лес молчит. Нет того буйного разноголосья, что так радовало слух весной. Теперь птичьи песни звучат не часто. То тут, то там натыкаешься на бестолковую птичью молодёжь. Рядом суетятся и беспокойные родители ― дрозды, юрки, овсянки, кулики-перевозчики...

Из весничек на участке поют только Жужа и Аким. У Акима, который заменил погибшего Кача, птенцы на вылете, он весь в заботах ― подросшие дети беспрестанно просят есть. Поэтому Аким поёт мало.

Навещаю Жужика.

Когда мы ещё весной сидели на валежине, слушая песни Жужи прямо у нас над головой, юркий хищник на секунду вырос перед нами словно из земли и тут же снова исчез. Это была ласка.

Если бы не обилие полёвок, ласка опустошила бы много гнёзд. Но судьба была к птицам относительно благосклонна, и лишь немногие из пеночек пострадали. И в том числе ― Жужа. Из его гнезда сперва исчезло одно яйцо, потом ещё одно... Когда осталось три яйца из шести, самка бросила гнездо. Хищник наведался ещё дважды, но последнее  яйцо так и не тронул. Самка построила новое гнездо в тридцати метрах от первого. В нём вылупилось пять птенцов, которые благополучно росли, оперялись.

Ранним утром 16 июля, когда я ходил с магнитофоном недалеко от гнезда Жужи, моё внимание привлекли истерические крики пеночек. Подозревая неладное, я побежал к месту переполоха. В гнезде, забившись в его дальний угол, крупно дрожа, сидел один-единственный птенец. Рядом валялось несколько недоросших птенцовых перышек, на краю гнезда алели совершенно свежие капельки крови. Жужа и его супруга с беспокойными криками сновали около, рядом толклись ещё несколько молодых и взрослых весничек без колец ― пришельцы, оказавшиеся случайными свидетелями трагедии.

Походив у гнезда несколько минут и не найдя виновника переполоха, я удалился, хотя хорошо понимал, что оставляю последнего птенца на явную погибель. Конечно, тут была ласка. У неё  ведь тоже, наверное, были дети, которых надо было кормить. Но дети ласки мне были не знакомы, и я за них не переживал, как за детей старого знакомого Жужи, который был теперь уже вроде как и соратником по науке. И у этого последнего птенца мы тоже были в долгу, ведь у него мы тоже отбирали полупроглоченный корм.

Но и сторожить его было бесполезно. Если бы я не ушёл, самка, боясь меня, не подлетела бы к гнезду, и птенец просто окоченел бы от утреннего холода. Отойди я шагов на десять ― самка успокоится, но и гнезда не видно ― приходи, ласка, ешь... Да и время было очень уж напряжённое.

Спустя час Сергей нашёл здесь пустое гнездо.

Много прошло перед нами птичьих гнёзд и судеб. Но, пожалуй, ни одна из многочисленных птичьих трагедий не переживалась нами так болезненно и с чувством собственной вины, как вторая трагедия Жужи.

Мало осталось на участке наших знакомых. Ушли со своими семьями Ажик, Лажик и другие. Откочевал куда-то и наш любимец Кока. Ещё раздавались иногда последние прощальные песни Акима, Мустанга, Пака. Их тоже ожидали скорые странствия. А Жужик всё пел и пел на своём постоянном месте, словно и не было в его маленькой жизни стольких бед.

Пение веснички всегда звучит немного печально. Теперь сиротливые песни Жужи в примолкшем лесу навевали какую-то особенную тоску. Я молча кивнул ему на прощанье и направился к лагерю.

27. Домой

Выход намечаем на ночь. Бойко упаковываемся. Карточки, пробирки, приборы, палатки, спальные мешки, одежда, кастрюли, топоры ― всё постепенно перекочевывает в ящики, мешки, рюкзаки. Впервые за весь сезон магнитофон служит так, как ему суждено было служить людям изначально. Из него льётся музыка. Всё лето наши уши работали и не ощущали дефицита в звуках. Что может быть естественнее  в лесу, чем птичьи голоса? К тому же магнитофон надо было беречь от случайных поломок для работы.

Теперь мы с большим удовольствием нарушаем музыкальный карантин. В городе, где музыка окружает нас почти постоянно, относишься к ней как к привычной обыденности, притупляется острота восприятия. Теперь обнаруживается, что очень хочется слушать и слушать музыку ― пусть даже первую попавшуюся, которая оказалась на кассете случайно.

Под звуки популярной эстрадной песни зажигаем традиционный очистительный костёр. Всё, что отработало свой век, что инородно в этом диком мире и не подлежит возвращению в мир цивилизованный, поглощается пламенем. Обожжённые банки и другой негорючий мусор закапываем в яме под выворотнем.

Аккуратной кучкой сложены упакованные вещи. На месте лагеря остаются только стол со стульями-чурбаками и остовы палаток ― на будущее. Да ещё вытоптанная площадка с веером расходящихся от неё  троп бурой плешиной темнеет среди свежей лесной зелени.

Нагружена большая резиновая лодка. Прозрачная вода Сывъю плещет в корму мелкой волной. С благодарностью прощаемся с этим крохотным уголком земли, что был нашим домом и лабораторией больше двух месяцев.

После долгого топтания на нескольких гектарах приятно ощутить себя хоть чуть-чуть путешественником и смотреть на мир праздными глазами обыкновенного туриста. Наша лодка, несмотря на небольшую осадку, то и дело садится на округлые камни обмелевшей реки. Приходится вылезать, преодолевать перекаты. Но это не вызывает ни досады, ни раздражения. Вокруг разлита умиротворяющая тишина. Любуемся живописными, нависшими над водой скалами и туманом, поднимающимся в холодных сумерках над мирными перекатами.

Через полтора часа выходим на Кожим и видим на отлогом берегу несколько палаток. Они крикливыми цветными пятнами выделяются на фоне сине-зелёного леса. От костра свечкой идёт к небу лёгкий дымок. В бинокли различаем человеческие фигуры и вытащенные на берег байдарки.

Нас вскоре замечают. Причаливаем, здороваемся. Чувствую, что очень волнуюсь и безуспешно пытаюсь сдержать расплывающуюся по моему лицу глупую улыбку, которая должна выражать непосредственную радость мирного дикаря, встретившего людей! Сергею это, кажется, удаётся лучше. Туристы ― приветливая публика. Они из Москвы. Похоже, здесь две семьи ― родители и большие дети. Это их первая ночёвка после выхода вверх по Кожиму, а дойти они хотят до самых верховьев, походить по горам и потом сплавиться вниз.

Оживленно беседуем. Мы, совсем недавно бывшие завзятыми отшельниками, чуть ли не мизантропами, испытываем великую радость общения с людьми, готовы говорить сколько угодно и на любые темы. Даже свежий хлеб, о котором мы недавно мечтали, грызя заплесневелые сухари, теперь воспринимается прозаической мелочью по сравнению с удовольствием видеть новые лица, слышать новые (не птичьи ― человеческие) голоса.

Когда мы говорим, что возвращаемся из экспедиции, это воспринимается нашими новыми собеседниками как должное. Нас расспрашивают о здешних местах. Все они тут впервые, и их удивляет, что прошлой ночью был заморозок, что нечто белое, виднеющееся на дальних горах ― это настоящий снег. И что есть тут лоси, олени и медведи, и мы с ними даже встречались. Но самым удивительным для них оказалось то, что мы вовсе не геологи, как они дружно подумали. Для них орнитология ― нечто экзотическое, о чём иногда говорят по телевизору.

― Мамочка! Они живут в лесу и изучают птиц. Вот здорово! ― восторженно хлопает в ладоши длинноногая девушка-старшеклассница. ― Вы их фотографируете и кольцуете, да?

Мамочка умилённо улыбается, как если бы она узнала, что это именно мы рисуем мультики, которые знают все дети. Но её  интересует ещё что-то. Она нерешительно мнётся, потом всё-таки спрашивает:

― Извините, а жёны у вас есть? И они вам... разрешают?

Вот уж чисто женский вопрос. Как на него ответить просто, коротко и понятно?

― Но ведь есть жёны у моряков, полярников, которые уезжают не на два-три месяца в году, как мы, а часто или надолго, ― как бы оправдываемся мы. Мамашу эти аргументы не совсем устраивают, но она больше не задаёт вопросов на эту тему. У седого представительного папаши вопросы тоже практичные, но совсем другие.

― А сколько вам платят? Так мало? Это же всё равно что ничего! Я бы за такие деньги не поехал.

Это очень знакомая тема. Конечно, мы согласны, что платят нам мало. Более того, люди нашей профессии вообще почти всегда и везде получают мало, это их плата за возможность заниматься не денежным, но желанным делом. Обычно от детальных обсуждений денежной темы мы стараемся воздерживаться. Сейчас это не получается.

― Но ведь вы сюда вообще на свои деньги приехали, а мы всё-таки в командировке, на полевых работах.

― Мы приехали бездельничать, ― вполне резонно и самокритично отвечает папаша. ― Неделя отдыха и два месяца работы ― не одно и то же. Да ещё на каше, сухарях. А эти комары!..

― Скажите, а рябчики, глухари тут есть? ― спрашивает другой мужчина, что до сих пор молча сидел на корточках, время от времени подправляя костёр.

― Есть, но очень мало.

― А вы их тоже изучаете?

― Мы только можем сказать, что их здесь мало, а чтобы изучать, надо искать другое место.

― А почему вас заставили возиться с этими, ну как их там...

― Пеночками?

― Ну да, пеночками, сливочками... Сидят там, бюрократы, гоняют людей чёрт-те куда. Это вместо того чтобы изучать глухарей.

― Ну почему же «гоняют»? И почему именно глухарей?

Нам приходится согласиться, что бюрократов у нас, конечно, хватает. Но не они определяли, куда нам ехать, каких птиц изучать. Разговор превращается в маленькую лекцию. Не всегда просто объяснить постороннему человеку, что изучать надо не только больших и съедобных, но и других. Надо сказать про то, какие есть экологические проблемы и как выбирают модельные виды для изучения тех или иных проблем.

― А что, на глухарях нельзя изучать эти ваши проблемы? ― не унимается мужчина на корточках.

― Может быть, и хотелось бы, ― примирительно отвечаю я, пытаясь изобразить сожаление, ― но для этих проблем глухари не подходят.

Чтобы увести разговор от глухарей, спрашиваю что-то о байдарках, и беседа послушно переходит на темы туристского и экспедиционного снаряжения, что всегда остро интересует тех, кто ездит и бродит.

Нам пора двигаться дальше. Прощаемся. Течение подхватывает лодку. Палатки и фигурки людей быстро уменьшаются и вскоре скрываются за поворотом. Долго плывём молча.

― До чего же ты мне надоел, ― вдруг произносит тихо Серёга.

Я только согласно развожу руками. Ничего неожиданного. Мы ― люди, и нам надо общаться с разными людьми. От общения с узким кругом людей, а особенно ― с одним человеком, устаёшь. Вообще это очень серьёзно, это может быть темой большого разговора, и есть специальный раздел психологии ― о взаимоотношениях людей в узкой группе. Мы с Сергеем уже не первый год работаем вместе, и не всегда у нас всё было гладко, но сработались. А сейчас, в конце экспедиции, когда уже закончена работа, услышать такое откровение, как только что от Сергея, это вовсе не страшно, это всего лишь констатация факта.

А эти туристы ― ничего, симпатичные люди. Конечно, мы для них ― не только экзотика, но ещё и не совсем понятная аномалия, странные. Ну и пусть. Люди имеют право быть разными, делать и думать неодинаково. И в этом своя прелесть. Так рассуждаю я про себя, сидя в лодке. И ещё отмечаю, что теперь, под настроение, я отношусь к туристам не так, как тогда, когда я вышел из мокрой тайги к палатке у зимника. Подойди я тогда к тому парню, что дрожал у непослушных головёшек, я обнаружил бы в нём, скорее  всего, хорошего приветливого человека. А я... Видимо, всё-таки надо было подойти.

И ещё в одном надо сознаться: завидно. За какую-то неделю они испытают острое чувство преодоления опасных порогов, какими изобилуют верховья Кожима, получат удовлетворение от пройденного трудного пути, они близко увидят и настоящие красоты гор, и природу здешней тайги ― всего за неделю. Мы же были на Приполярном Урале два месяца и... не были на нём. Мы находились совсем рядом с Народной, Манарагой и другими знаменитыми вершинами, но не видели их. Обидно.

Зато у нас были Ажик, Жак, Кока... У нас было чертовски интересное лето! И вот уже завидуешь самому себе, потому что кончилось поле. А до следующего ― почти год.

Уже утро, хорошее  солнечное утро. Нас выносит на широкое плёсо. Течение медленное, безветрие полное. Слышно, как в посёлке лает собака. Конечно, эта собака знает Владимира Индюкова, которого мы скоро увидим.

Со стороны посёлка, над берегом, над деревьями летит ворона, что-то несёт в клюве ― видно, подобрала на помойке. Вот она усиленно машет крыльями, круто забирается вверх, роняет кусок, но тут же пикирует и догоняет его в воздухе. Потом снова круто взлетает, опять роняет ― и опять догоняет. И так несколько раз. Ворона просто играет. Утро, солнце, тишина, кусок с помойки ― у вороны хорошее  настроение, почему бы не поиграть?

Вороны вообще создания очень умные. Они, как и многие другие умные животные, любят играть. Этот вороний ум дорого обходится разным обитателям природы. И многим другим птицам от ворон здорово достается, это одни из самых злостных разорителей птичьих гнёзд. И потому мы вообще-то ворон не любим. Но сейчас мы смотрим на играющую ворону благодушно, даже с благодарностью. За то, что их у нас не было ― так, залетали пару раз мимоходом, совсем редкие птицы.

Да и вообще настроение у нас очень мирное ― солнце, небо и раздолье располагают. Внизу, под зелёным сумраком воды просматриваются поросшие косматыми водорослями подводные скалы, камни, камешки. На востоке, за несколькими рядами кулис живописных кожимских берегов, возвышаются один за другим заснеженные хребты Приполярного Урала. Бесподобно красиво.

Но после встречи с туристами в душе что-то слегка сдвинулось, колыхнулось. В памяти сами собой всплывают эпизоды совсем иной жизни. Телевизор, горячая ванна, тёплый асфальт, сутолока городского транспорта, уличный шум... Где-то там, уже совсем недалеко, любимые глаза, руки, ручонки. Обо всём этом вспоминалось и раньше, но чаще ― слегка, под лёгкую тёплую грусть, когда бывала какая-то передышка, окно в работе, просто перекур в лесной глуши, когда сидишь в тиши и полном уединении. Привычный сторожок держал тоску на расстоянии, не пуская её  слишком уж близко к горлу. А сейчас мы едем домой, уже бояться нечего. Особенно вот так, когда Сергей сидит сзади и не видит моего лица.

Мы едем домой.

28. Камералка

У всех есть свой жаргон, не только у жуликов и у Эллочки-людоедки из «Двенадцати стульев». Актёры, журналисты, художники, научные работники ― тоже имеют, казалось бы, необъяснимую потребность употреблять слова, которые с точки зрения литературной или просто человеческой либо ничего не значат, либо обозначают что-то совсем иное.

Кажется, геологи выдумали это слово ― «камералка», или, более  длинно, камеральная обработка материалов, собранных в поле. Так вроде бы понятнее. Но что такое «камеральная»? Обработка в камере? В какой ― в вакуумной? Или, может быть в автомобильной? В камере сгорания? Или вовсе в КПЗ? Когда по радио объявляют камерный концерт, так и мерещится концерт в камере ― в какой угодно камере, только не в радиостудии и не в маленькой комнате для музицирования.

Не знаю, от какой именно камеры произошло слово «камералка», но под ним надо понимать работу в лаборатории, в кабинете, в вычислительном центре... То есть уже не в поле. Ну вот, опять жаргон! Поле ― это участок земли, обрабатываемый с сельскохозяйственными целями. У нас «поле» ― это экспедиция, это работа с объектом в условиях его обитания.

А вообще говоря, и само слово «камералка» у нас, у биологов, популярностью не пользуется. У нас чаще говорят «обработать», или «обсчитать материал». Ну вот, опять... Подавляющее  большинство людей, говорящих по-русски, при слове «обсчитал» представляют себе не очень приглядную историю, когда не совсем честный продавец обманул какого-то раззяву покупателя.

Но это всё не так уж важно. Важно то, что мы, вернувшись из послеэкспедиционного отпуска, уселись за свои рабочие столы, чтобы обсчитать материал, и для нас наступил камеральный период работы. Наш материал ― это полевые дневники, изрисованные значками кальки, гнездовые карточки, магнитофонные ленты и прочее.

И самое впечатляющее  ― это батарея пробирок с заспиртованными насекомыми. Теперь всё это надо перевести на язык цифр, схем, графиков, диаграмм. Тогда это будет называться фактическим материалом, на основании которого следует, во-первых, окончательно уяснить для себя, что же в конце концов получено, и во-вторых ― что из этого следует. В-третьих ― надо написать статью и изложить в ней всё так, чтобы и другим были понятны результаты исследования.

За лето накопилось много «текучки». В первую очередь это новые журналы и книги, которые надо пролистать, просмотреть, а что-то ― прочитать очень внимательно. Если учесть, что большая часть литературы печатается на иностранных языках, которые мы изучали в школе и в университете слишком легкомысленно, то станет понятно, что такое чтение может быть очень утомительным занятием. Из каждой публикации на «свою» тему нужно выжать главное, занести этот «агломерат» на перфокарту и закодировать ― сделать прорези в перфокарте так, чтобы можно было потом, когда понадобится, извлечь нужную информацию с помощью простых вязальных спиц из стопы в несколько тысяч карточек. Невнимательно закодируешь, ошибёшься на одну только дырочку ― и «утонет» информация, пропадут часы и дни, проведённые за переводами.

Так же кодируются гнездовые карточки, заполненные летом. Наблюдения из дневников по каждому виду птиц тоже надо перенести на перфокарты. И тоже закодировать, сложить в картотеки, где уже лежат и ждут своего часа материалы за прошлые годы. Кто-то хранит информацию иначе, у каждого свой режим и стиль, порядок камеральной работы. У нас ― такой. Любая работа требует времени и напряжения. Чтобы не очень утомляться, можно делать разную работу попеременно, переключаясь с одной на другую.

Когда наш энтомолог Владимир Николаевич, а для нас ― Володя, увидел выставленный перед ним частокол пробирок с нашими пробами, его охватило смешанное чувство. Конечно, у него к заспиртованным насекомым был естественный профессиональный интерес. Но очень уж их было много, по предварительным прикидкам ― несколько недель работы за бинокулярным микроскопом.

А мы радовались: совсем рядом, в нашей лаборатории, есть человек, который может сказать, как все эти козявки называются, к какому роду, семейству, отряду относятся. И мы, помня данное нам ещё весной и, возможно, не очень обдуманно, обещание, были готовы делать всю предварительную и черновую работу по анализу проб, были готовы слушать и записывать.

Сказать честно, это была ужасно нудная работа. Но вот наконец последняя проба прошла весь положенный путь по лабораторным столам. Определено, взвешено и измерено почти четыре тысячи мелких живых (бывших живых) существ. Систематическая таблица, список видов беспозвоночных, которыми пеночки кормили птенцов, получился огромный ― на шести листах.

Конечно, интересы пеночек к миру беспозвоночных имеют чисто гастрономический характер. Если бы энтомолог с его научным подходом собирал эту коллекцию, он, конечно, увеличил бы длину списка насекомых таёжного Приполярного Урала. Он включил бы сюда представителей тех видов, которых пеночки не собрали просто потому, что они их не едят, они невкусные. Например, хорошо известно, что птицы не едят божьих коровок, у них едкий вкус, птица пробует такое насекомое только раз в жизни и приобретает к другим таким же стойкое отвращение на всю оставшуюся жизнь. Жужелицы тоже дурно пахнут, и ещё многие их них очень велики и жёстки. Многие насекомые (ногохвостки, тли, мокрецы...) настолько мелки, что птицам их ловить просто невыгодно. Другие живут где-то в укрытиях или летают слишком быстро, а потому не попадаются.

И всё же пеночек можно назвать хорошими коллекционерами. В пробах корма были очень редкие объекты. И хотя они были слегка помяты, пройдя птичьи клювы и глотки, наши пинцеты и пробирки, они удостоились места в коллекциях нашего и ещё нескольких зоологических музеев.

Да, коллекционеры работают не так, как собирающие корм птицы. Коллекционер более  всего хочет поймать такого представителя, какого в его коллекции нет. К многочисленным и обычным видам его интерес быстро падает. У птиц интересы совсем другие, и как раз это для нас особенно важно. Нас более  всего интересовало, сколько насекомых каждого вида было в пробах, полученных от птенцов весничек и сколько ― от таловок. Эти цифры отражали кормовое предпочтение каждого вида птиц. И вот при сопоставлении этих цифр оказалось, что веснички и таловки собирали насекомых одних и тех же видов и в очень сходных пропорциях. Вкусы птиц двух разных видов фантастическим образом совпадали. Это можно было объяснить только одним: птицы почти без разбора ловили и собирали тех насекомых, которые им попадались. А поскольку они обитали в одном и том же лесу, то и попадались им одинаковые трофеи.

Когда магнитофонные записи были расшифрованы и проведены подсчёты и расчёты, подтвердились догадки, которые возникли ещё на берегах Сывъю. Существенных различий в способах и местах сбора корма у весничек и таловок не было.

Опять надо думать, серьёзно думать. Что ни говори, наши легкомысленные пеночки не подчиняются очень важной биологической теории ― правилу конкурентного исключения. И мы думали, обсуждали теории и гипотезы ― и чужие, и свои собственные, рождённые и на Сывъю, и раньше, и позднее. Читали, перечитывали, снова думали, спорили...

По результатам исследований взаимоотношений весничек и таловок мы написали статью, в которой изложили факты, поделились с читателями-коллегами своими соображениями о значении конкуренции в природе при разных экологических ситуациях, об эволюции взаимоотношений близких видов.

Нет резона пускаться на этих страницах в нелёгкое путешествие по теоретическим дебрям. Но следует сказать, ради чего проводилась наша работа и для чего вообще проводятся подобные исследования.

29. Зачем изучать пичужек?

Ради чего работают зоологи, чем руководствуются, когда выбирают объект изучения?

Начнём с простейшего случая, когда сам объект является целью исследования. Изучать комаров или клещей ― переносчиков энцефалита, надо для того, чтобы от них защищаться, бороться с ними, не вредя остальной природе и здоровью людей. Глухарей, о которых так пёкся тот турист из Москвы, а также уток, куропаток, а ещё лосей, зайцев, соболей... изучают для того, чтобы уметь использовать эти природные ресурсы мяса и меха, но в то же время не подорвать численность животных и не лишиться этих ресурсов совсем. Вспомним зубра, белого медведя, гренландского кита, краснозобую казарку, белого журавля ― стерха. Это животные, на которых люди раньше охотились, а теперь занесли их в Красную книгу. Этих животных изучают ради их же спасения. Возможно, некоторые из них ещё смогут быть людям полезными. Для очень уж практичных людей такой аргумент, если речь идёт о спасении каких-то видов животных, очень важен, а бывает даже единственным. Но этот взгляд на животных очень несимпатичен своей убогой утилитарностью. Каждый вид животных и растений имеет право на существование ничуть не меньшее, чем наш вид ― Homo sapiens.

Есть реальная польза от изучения птиц, истребляющих насекомых, вредных для сельского хозяйства. По той же причине охраняют и изучают хищных птиц и сов, которые спасают посевы от грызунов и ещё играют роль санитаров в популяциях своих жертв. Если говорить честно, польза птиц для сельского хозяйства чаще всего весьма призрачна, и о ней больше просто по инерции пишут в школьных учебниках и популярных книжках. Так было принято во времена полувековой давности, когда люди не хотели «ждать милости от природы», когда всех-всех животных было положено с безжалостной и примитивной определённостью делить на полезных и вредных, и в соответствии с этим ― охранять или уничтожать. Очень хорошо, что это глупое время прошло, хотя и вовсе не бесследно.

Но зачем нужно исследовать образ жизни и поведение каких-то пеночек? Или других мелких птиц, которые из-за мизерных размеров не подходят под категорию дичи, и живут где-то в глухой тайге, где ожидать от них пользы по уничтожению вредителей бессмысленно? Зачем изучать птиц, если они ― не глухари? Если их нельзя съесть? Зачем изучать другие живые существа, от которых человеку и человечеству, как говорится, не тепло и не холодно?

Опять вспомним про маленькую мушку-дрозофилу. Кстати, вы с ней не знакомы? А она очень даже обыкновенна у нас в квартирах, где хотя бы нерегулярно бывают фрукты. Она не жужжит противно, как большие мухи, не кусается, не переносит инфекцию. Она вообще не очень заметна. Сколько издевательств, насмешек от коллег и даже преследования со стороны властей испытали те, кто изучал этих невзрачных, практически бесполезных и безвредных насекомых! И только спустя годы и десятилетия люди поняли, что дрозофила помогла понять принципы селекции культурных растений и животных, дала ключи к разгадке наследственных болезней человека. Дрозофила давно стала лучшим объектом для исследования генетических законов, и это важно для практики.

Но изучать надо все живые существа, существующие в нашем мире. Любое из них вдруг может оказаться практически важным. Научный багаж человечества можно сравнить с книгой, этаким невообразимо огромным справочником, в котором можно найти ответ на вопрос, который почему-то возник. Этот «справочник» пухнет всё больше и больше, что-то в нём исправляют, что-то добавляют, переносят из раздела в раздел... И это будет продолжаться бесконечно. Это надо не только из практических соображений, а и просто затем, чтобы понять, как устроен мир.

Растения и животные существуют не сами по себе, а в естественных сообществах, где всё взаимосвязано. Организм зависит от других организмов и сам в какой-то степени определяет условия существования других. Сообщества функционально взаимосвязанных организмов называют экосистемами, или биогеоценозами. Это теперь знает каждый старшеклассник. Живая клетка существует по одним законам, организм ― по другим. У экосистем ― свои законы жизни. Конкурентные взаимоотношения ― очень важная сторона жизни организмов в сообществах, в экосистемах. Итак, изучая пеночек, мы изучали законы конкуренции в экосистемах.

Всё, что я говорил о важности изучения видов, в не меньшей степени можно отнести и к экосистемам. Мы должны знать, как «работают» экосистемы, чтобы использовать эти знания для собственной пользы. Но и для того, чтобы экосистемы сохранить от разрушения, а уже разрушенные попытаться восстановить.

30. О зоологах и их объектах

Можно любоваться хрупкой красотой бабочки, с удивлением открыть для себя совершенство жука, похожего на маленького стального робота. Восхитительны пластичность движений кошки, сообразительность собаки, пение соловья. Живой мир безгранично красив и совершенен. Но всё ли красиво в этом мире? Всякое ли проявление жизни способно вызвать у нас восхищение, интерес, симпатию?

Для большинства людей этого вопроса не существует: хочу ― смотрю, не хочу ― отвернусь. Но зоологи ― это та категория людей, для которых отношение к тому или иному живому существу ― вовсе не праздный вопрос.

Когда-то, ещё в детстве, «заболели» мы страстной любовью к птицам. Это определило и нашу теперешнюю работу, и, наверное, смысл всей жизни. Каждый из нас хоть немного патриот своей специальности и своей профессии. И почти каждый ― обожатель своих объектов. Птиц любят многие. Среди натуралистов-непрофессионалов любителей птиц больше всего. Причём во всех странах ― по статистике. Это, видимо, потому что птицы и заметны, и подвижны, и вообще создания в большинстве своём очень милые. Если провести опрос населения, как это обычно делают, на улицах или по телефону, какие из диких живых существ людям наиболее  симпатичны, то, если не считать людей подчёркнуто равнодушных (а таких тоже немало), мне кажется, большинство назовут птиц. Во всяком случае, мне редко приходилось кому-то объяснять, почему я люблю и изучаю именно птиц, а не каких-то других животных.

Каждый натуралист в большей или меньшей степени любит всё живое. Мало найдётся таких орнитологов, которые скажут, что они любят только птиц, а ко всем остальным тварям абсолютно равнодушны. Любовь ко всему живому и к биологии вообще зачастую определяет такой поворот в привязанностях человека, когда у него появляется очень трогательная любовь к тем животным или растениям, которых он раньше совсем не выделял среди прочих.

Исследователь чаще всего приступает к изучению объекта из соображений пригодности его для раскрытия той или иной проблемы. Объект, если он раньше не пользовался особыми симпатиями научного работника, может и дальше остаться для него всего лишь объектом. Но чаще случается иначе. Бывают искренние привязанности к таким тварям, которые с точки зрения простой, человеческой, просто противны. Вот, к примеру, какие-нибудь паразитические черви...

А какая любовь, скажите на милость, может быть у нормального человека к комарам? Даже когда их немного, и то они неприятны ― раздражают, если «средне» ― мешают жить. Таёжные комары могут довести человека до нервного срыва, даже до сумасшествия и смерти. Бывало такое. «Общаясь» в лесу с комарами, многие из нас, независимо друг от друга, приходят к одному сермяжному выводу: невозможно любить природу во всех её  проявлениях. Вы, читатель, уже встречали эту фразу среди моих откровений.

Одна исследовательница, энтомолог, с детства питавшая глубокие симпатии к бабочкам, пришла в наш институт для решения вполне конкретной задачи ― разобраться в северных комарах: как они живут, что определяет их численность, и что можно сделать, чтобы их не то чтобы ликвидировать, а хотя бы кое-где уменьшить тот огромный психологический и экономический урон, который они наносят людям. Задача эта трудна не только в методическом и практическом отношениях. Этой проблемой занимаются многие исследователи во всём мире, даже целые институты.

Многие из нас тогда были уверены, что наша новая сотрудница ― молодая, хрупкая и обаятельная женщина, обречена как минимум на несколько лет подневольной и потому убийственно трудной работы. Изучать нашего злейшего врага, изучать без любви, по заказу, по необходимости! Уж мы-то хорошо знали, что это за зло такое ― северные комары. Можно признать, что ощущение важности, практического значения работы придаёт силы, уверенность и даже мужество. Но любовь?! Мы скорее  ожидали ненависти. Тем более,  что ещё по университету знали Наташу как натуру очень эмоциональную.

Кстати, ненависть вполне может быть двигателем исследовательской активности. Можно вспомнить, например, шпионов или судебных следователей. Разве они любят свои объекты? Следователи должны быть непоколебимо нейтральны, но разве это многим удаётся?

И всё же произошло то, чего мы не ожидали. Наташа прямо-таки воспылала к комарам нежной любовью, да так, что навсегда. И теперь, спустя много лет, Наталья Владимировна ― корифей-комарятник мирового масштаба.

Может быть, я слишком заостряю вопрос любви к объекту как движущую силу научного творчества. Тем более,  что «культ объекта» в науке нередко и мешает, когда ради успешного решения проблемы объект надо радикально менять. Не у всех хватит на такую смену сил и мужества.

Есть исследователи разных характеров и стилей работы. Есть сухие рационалисты, и для них вопроса любви-нелюбви не существует. Но, честно говоря, я бы не смог бросить птиц и заняться, к примеру, рыбами или летучими мышами.

А пока от меня такого вроде бы и не требуется. Спасибо судьбе!

Эпилог

Минула зима, подошло время новых экспедиций. Мы с Сергеем свою географию разделили ― я поехал в тундру, а он вернулся на Сывъю продолжать работу с пеночками.

― Привет там всем нашим, ― сказал я Сергею, когда мы прощались.

― Привет тундре!

Мы были уверены, что кто-то из наших старых знакомых непременно вернётся. Действительно, многие вернулись. Снова пели на старых местах Ажик и Кока. Жужа не вернулся ― наверно, проклял это несчастливое для него место, а может, просто погиб ― недолог век маленькой птички.

Лажик прилетел одним из первых среди таловок. На этот раз он, видимо, помня неустроенность своего прошлогоднего быта, сразу занял территорию там, где Галя год назад построила гнездо в полёвочьей норе. Вернулась и Галя. Но женский характер ― кладезь загадок. Галя пожелала найти своё новое счастье с Мустангом. Два опытных конспиратора ― Галя и Мустанг ― словно объединили свой опыт, чтобы скрыть от Сергея и его помощника-студента все подробности своей семейной жизни. Когда их видели с насекомыми в клюве, они демонстративно съедали корм сами, но на гнездо не выводили, с неизменным успехом «избавляясь от хвоста». Пел Мустанг на тех же высоких елях, что и в год нашего знакомства.

У Жака опять было две жены, обе новые. А Земфира «окрутила» доверчивого Коку и стала его второй (опять второй) женой. Пожалуй, Сергей был существенно прав, когда назвал её  Земфирой.

Эпи-эпилог

Эту книжку я написал давно. Но она, что называется, «не пошла» ― это не так, то не эдак, в общем, не получилась. Так и пролежал этот полуфабрикат в столе много лет. Была другая работа, другие интересы, другие книги. Накапливался опыт, я менял проблемы, работал с разными видами птиц. И сам, конечно, в чём-то менялся. Вот например, давно уже не курю. Когда я принимал это решение, заранее  гордясь своим мужеством, больше всего боялся, что трудно будет именно в поле. Но оказалось, что тихий отдых, созерцание дикого мира и размышления, когда сидишь на валежине или на кочке, беседы с товарищем у костра ничуть не хуже удаются и без сигарет.

Наша работа ― это и образ жизни. Долгая кабинетная зима с неизбежностью сменяется двумя-тремя месяцами экспедиции. Потом опять зима ― и опять экспедиция. Конечно, время вносит поправки в нашу жизнь и нашу работу. Стало свободнее  дышать, исчезли многие проблемы в общении с иностранными коллегами, привычным элементом кабинетного периода стал компьютер. Появились и новые трудности ― как без них? Но всё же все эти годы я работаю в тундре ― не могу без неё. Сергей же так и остался в северной тайге, и работал там же, на Сывъю, десять лет. Но однажды приехали экскаваторы, бульдозеры и устроили карьер рядом с контрольным участком. Какие уж тут птички! Однако Сергей узнал за эти годы о жизни пеночек, а попутно ― и всех остальных обитателей Сывъю, массу интересного.

Если вспоминать год за годом, сравнивать один сезон с другим, приходишь к заключению, что одинаковых сезонов, даже если они прошли на одном месте, не бывает. Даже весна с её  чередованием тепла и холода, солнца и снега, ветра и штиля ― каждый раз проходит по-особому, неповторимо. Для меня же то лето на Сывъю было и вовсе особенным, потому что это был мой единственный таёжный сезон. И потому воспоминания о нём особенно ярки и дороги.

И вот однажды я вытащил из стола рукопись, прочитал. И подумал: а всё-таки тут что-то есть. Что-то переписал, что-то очень уж скучное научное ― выбросил. А когда заново перелистал от корки до корки дневник того сезона, вспомнил некоторые эпизоды и подробности, которые раньше казались неинтересными, несущественными, а теперь захотелось о них написать.

Экспедиции можно по-разному систематизировать и делить на категории: короткие и длинные, трудные и лёгкие, таёжные и тундровые (а также степные, тропические и т. д.), маршрутные и «сидячие». И ещё как угодно. И ещё бывают они удачные и неудачные. Сейчас, сравнивая тот сезон с другими и глядя на него с расстояния длиной в довольно много лет, можно сказать, что тот сезон был вполне удачным. И даже весьма удачным. Во-первых, хорошо шла работа, без серьёзных помех. Получены новые и интересные результаты. Были интересные встречи с дикими обитателями тех мест, причём все эти встречи кончались хорошо, и это существенно. А неудачи и трудности были вполне терпимыми, преодолимыми ― так, мелочи.

Очень не хочется, чтобы у читателей этой книжки создалось впечатление, что вся наша работа ― это сплошные находки, интересные встречи, а наши научные поиски, хотя и бывают с ошибками, всегда продуктивны и занимательны.

Всё могло быть, и бывает, гораздо скучнее, хуже, неудачнее.

Мы могли с самого начала крепко просчитаться, если бы из-за неточной информации неверно спланировали объекты, место, время, снаряжение. Кто-то из нас мог простудиться, подвернуть ногу, могло пришибить падающим деревом тогда, в бурю. Да мало ли... Просто бывает, что не везёт, вот не везёт ― и всё, и ничего не помогает. Ведь неспроста, провожая друзей в экспедицию, мы желаем им удачи. А встречая, спешим убедиться, что всё прошло хорошо.

Или бывает, что долго и кропотливо, серо и монотонно собираешь материал, обрабатываешь, считаешь. А получаешь какие-то цифры, которые решительно ни о чём не говорят. Или говорят о том, что тебе надо было всё делать совсем не так.

Сейчас я специально говорю это для тех молодых людей, которые запоем читают книги о природе и всерьёз подумывают связать с наукой свою судьбу. Как когда-то мы. Не спешите. Не питайте очень уж радужных надежд. К сожалению, немало есть тех, кто раскаялся, кто потерял интерес, кто устал, кто нашёл нечто лучшее... А годы прошли и начинать сначала уже поздно.

Если вы всё-таки выбрали эту дорогу, то дай вам бог сказать так, как совершенно искренне говорю я, как могут сказать многие и многие мои коллеги: наша работа ― самая лучшая.

Оглавление

В.К. Рябицев Один сезон в тайге

  Об авторе

  От автора

  1. Всё определяется целью

  2. Поднимаем паруса

  3. Что такое территориальность

  4. Новые птицы, новые песни

  5. Нейтральная полоса ― чья она?

  6. Знакомства, свадьбы, первые гнёзда

  7. Подробнее  о межвидовой территориальности

  8. Гибель Кача

  9. Ретроспектива: про балалайку

  10. Где поселились таловки

  11. Гипотеза не подтверждается

  12. Мустанг

  13. Полёвки

  14. Новые загадки

  15. Режим «24:12», или кое-что о биоритмах

  16. Экспериментатор ― стихия

  17. Свидание с тундрой

  18. Новое крушение гипотез

  19. Как найти гнездо?

  20. В поисках хлеба насущного

  21. Зачем же нужна территория?

  22. Ещё раз о моральном облике Жака

  23. Прелести приполярного лета

  24. Рыбалка

  25. Форсирование

  26. Неудачник Жужа

  27. Домой

  28. Камералка

  29. Зачем изучать пичужек?

  30. О зоологах и их объектах

  Эпилог

  Эпи-эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg