«Серебряный лист»

Зоя ТУМАНОВА

СЕРЕБРЯНЫЙ ЛИСТ

Все наши не так смотрели вокруг, как в путеводитель: лишь бы чего не пропустить - всемирно известного. И ахали там, где полагалось: "Ах, секвойя гигантская! Ах, фисташка дикая в возрасте тысяча лет!" А вы мне сначала покажите того, кто эту тысячу лет отсчитал.

Надоело. Взял да и махнул в боковую аллейку, без особого шума. Не лес ведь, не заблужусь.

Иду, а кругом указатели: иди туда, иди сюда... Я взял и свернул по дорожке, на которой указатель забыли поставить. Густо тут заросло, тень глухая, без пятнышка. Кусты какие-то стоят, в белом цвету, как в снегу, пахнет ничего себе, вроде бы в магазине, где духи продают и разную там губную помаду. А между кустами цепляется проволока колючая. Ого! Чего это они там запроволочили? Все смотри, а тут нельзя! Интересно! И я пошел вдоль проволоки.

Шел, шел, слышу голос. Задумчивый такой. - Ну, и как же мне вас именовать, безродные вы мои?

Я совсем тихо пошел. По-индейски, с пятки на носок. И за кустами, за изгородью вижу: открытое место, участочек небольшой. И на нем растения разные, совсем не похожие на все в том саду. Ну, как вам сказать? Вот если б взять да к зеленому шелку пришить заплату из мешковины. Все вокруг - блестит, цветет, в глаза бросается. Не лист, а веер зеленый, не дерево, а целый букет. А тут листики мелкие, все больше серого, мышиного цвета. И колючек много.

Наверно, за то и земли хорошей пожалели этим травкам. Камней кругом насыпано, как на пляже. В одном месте - прямо горой. И возле этой горы каменной сидит человек, ни на чем сидит, просто на корточках.

Так на вид ничего себе, мускулатура в норме, вроде молодой, но не очень, парнем не назовешь, и на "дяденьку" еще не потянет.

А занимался он вот чем: травки в большую лупу разглядывал и сам с собой рассуждал:

- Эндемичные виды? Безусловно. Значит, никакие определители не помогут... Для удобства скажем так: ты будешь "мохнатус", - он пошевелил пальцами один кустик, с листьями толстыми, как собачье ухо. Тронул другую траву, - она щетинилась в ложбинке между камнями, как бурый ежик. Вскрикнул, видно, укололся. Сказал:

- Ты будешь "подушка для булавок".

И еще травку потеребил. Эта была вся белесая и блестела, как рыбья чешуя. И говорит:

- А ты - "серебряный лист".

Потом он вытащил из кармана спички. Я подумал: закурит. А он совсем уже непонятную штуку отчудил: зажег и к своему "мохнатусу" потянул огонек. И... я чуть не ахнул! Едва удержался.

Над растением заплясало бледно-голубое пламя. Как будто газовую горелку зажгли. А листья сами не горели.

Пламя точно вздохнуло на ветру и погасло. Человек сказал:

- Эфиронос. Очень приятно. Все вы тут, чем можете, оберегаетесь. И от солнца, и от холода. А вот как вы насчет алкалоидов? Или гликозидов?

Я уже совсем ничего не понимал и поэтому стало скучно. А странный дядька вдруг взглянул на часы и хлопнул себя по затылку:

- Ого! Пора идти за Гэлькой!

Он встал, сладко потянулся, сделал руками "Раз-два!" и зашагал в глубь участка.

Я ходил и ходил, а наши все не встречались. Оказывается, сад действительно большой. Недаром - всемирно известный.

А какие тут были местечки, чтобы прятаться! Или играть, например, во вьетнамских партизан - нападать из непроходимых зарослей! Я пожалел, что никого из ребят тут нет. Вообще, одному стало скучно. Хоть бы познакомиться с кем!

Я даже обрадовался, когда увидел девчонку. Она сидела возле бассейна. Очень интересный был бассейн - как большая лестница, а каждая ее ступенька - каменная яма с водой, и вода тихонечко переливается на следующую ступеньку. В воде росли кувшинки с темными кожаными листьями и еще какие-то водяные растения, а между их стеблей задумчиво плавали золотые рыбки.

Мне очень захотелось поговорить об этих рыбках, и я сел рядом с девчонкой на каменный барьер. Конечно, если бы тут был кто-нибудь еще, я и не подумал бы с ней заговаривать. Вообще-то я не против девчонок. С Майкой Самохваловой даже дружу. Но этой было всего лет семь или восемь. Она была худая, с тонкими ногами, и голову держала немножко набок. А главное - одета, как стиляга. Сарафан такой расписной, и очки от солнца - узенькие, без оправы. Из-за этих очков она была похожа на стрекозу.

Когда я сел рядом, девчонка совсем уже свесила голову па плечо и сверкнула на меня своими стрекозьими темно-зелеными стеклышками, как будто ожидала, чего я скажу. Я и сказал:

- Ты что, заблудилась?

Она говорит:

- Нет, я садовая.

Голос у нее был такой тоненький, но не визгливый, как у других девчонок.

Я спрашиваю:

- Что значит - садовая? Разве в саду живут?

И засмеялся. Она так рассудительно отвечает, будто взрослая:

- Конечно, живут. Научные работники - тут работают и живут.

Я еще пуще рассмеялся.

- Ух ты, какой научный работник!

А она сморщилась и подергала носом. Ну, в точности, будто кролик. И говорит с такой досадой:

- Фу, какой бестолковый мальчик. У научных работников тоже бывают дети.

Я живенько сделал поворот на сто восемьдесят градусов. Спрашиваю как ни в чем не бывало:

- А что это за деревья?

Она даже не запнулась. Посыпала, как трещетка:

- Это магнолия японская. А напротив - крупноцветная. У нее цветок - вот такой!

И показала руками - как будто большую тарелку. Важно так, вроде она сама такие цветы делает. Это просто удивительно, чем только девчонки не важничают. Я знал одну - она все гордилась, что коленки часто расшибает.

Я говорю:

- А по мне, хоть бы вовсе цветов не было. Что в них проку? Вот бамбук, еще куда ни шло, на удилища годится. Таких вот рыбок ловить, как здесь.

Девчонка вроде удивилась. Закачала своими стеклышками.

- Где - здесь?

- Ну где, в воде.

Она опустила руку в воду, поплескала пальцами.

- Тут растет кувшинка розовая. И тростник, и камыш. И еще папирус. А какие же рыбки?

Я рассердился. Еще бестолковым обозвала меня, а сама? И говорю:

- По-вашему, по-девчачьи, - золотые. А на самом деле - просто оранжевые. Караси, одним словом.

Она еще нашла, что спросить:

- А что такое - оранжевое?

Я говорю:

- Вот сейчас предъявлю тебе, и сама увидишь. Плещи-ка водой в мою сторону! Да не так, а как будто гребешь!

Она послушалась. И что вы думаете, подогнала рыбку, а я ее ухватил! Ладонь под бок корабликом подвел и вытащил с водой вместе.

- Держи, - говорю, - научная работница!

Руки у нее маленькие, в двух сразу только рыбку удержать. Выплеснул я карасика ей в ладони, он как затрепыхается, а девчонка как запищит:

- Ой, ой, она живая!

Вот смешнячка! Я говорю:

- А ты что думала - тебе в бассейн соленую запустят?

Но она так радостно смеялась, и головой мотала, и тряслась над этой рыбехой, - мне и то стало весело. И вдруг над самой головой прогудели басом:

- Что тут такое?

Кто, вы думаете? Тот самый непонятный гражданин, что возился с травой на огороженном участке. Нахмуренный. Ну, ясно. Сейчас начнет: "Если каждый будет вылавливать по рыбке..." Будь я один, только бы он меня и видел. А девчонка весело так на него очки выставила, словно и не боится. Я скорее у нее рыбку перехватил и бормочу:

- Погуляла и ладно, пора домой!

И булькнул ее в воду. Ругай теперь!

А человек на меня и не взглянул.

- Гэля! - говорит хмурым голосом. - Сколько раз тебе повторять: нельзя одной. Ты же знаешь: мама волнуется!

- Ну и зря, - заявляет девчонка преспокойно. - Я уже эту дорожку наизусть знаю: вот так, и так, и так... А вы все не пускаете!

Ну, он ее - за руку, и поволок за собой! Далеко уже отошли, вдруг она оборачивается.

- Мальчик! Спасибо за рыбку!

Вот чудачка! Как будто я ей подарил карасика.

...В этот день был прибой, и купаться меня не пустили. Мама с тетей Леной пошли по магазинам. А я катался на кольцевом троллейбусе. Сделал четыре круга - надоело, слез.

На остановке цветы продавали. Длинные такие, красные, желтые, всякие. Издали посмотришь - как будто костер в ведре. И как-то незаметно мысли мои с этих цветов перескочили на сад, где вчера был. Думаю: почему травки, самые незавидные, проволокой огорожены? Что за фокус - воздух спичкой поджигать? Девчонка тоже припомнилась. Разговаривает смешно, как большая, а саму по саду гулять не пускают.

Я и вскочил в автобус - одна остановка всего.

Вот так сад, ну и сад!.. Я думал: запросто вчерашнее место найду, где "мохнатусы" эти красуются. И вроде узнал дорожку, иду, иду... Кругом деревья, листья сверкают, колышутся... Нет, не то место!

Бродил, бродил, даже ноги загудели. И вдруг приметные кусты - в белом цвету, тяжелом и пышном. В кустах проволока прячется. Ага, вот оно!

Кончились кусты, а за ними... дом. Да, обыкновенный, одноэтажный. Крылечко с навесом. На крылечке рыжий котище спит. Очень ты мне нужен!

Крякнул я с досады, запустил в кота веточкой. Он глазами - сверк, и - мя-а-у! И тут же выбегает из дверей девчонка. Та самая. Гэля или как ее там. В руке - морковка обгрызанная. Кот ей в ноги - трется, выгибается. Она ему сейчас же - морковку. Тот понюхал для приличия, и снова кричать. А она уговаривает:

- Ешь, ешь, Базилик. Морковь - это лакомство гномов. Знаешь, таких лесных человечков. Отнесешь им вечером миску морковок - а утром в миске золото...

Ну, не видел я таких - котам сказки рассказывать! А она еще села на ступеньку и запела:

Обо мне все люди скажут

Сердцем чист и не сбесив...

Услыхал я это "не сбесив" и с хохотом из-за кустов вылез. Она голову ко мне поворачивает:

- Кто там?

Вот чудачка, не узнала. Я говорю:

- Забыла? Рыбу тебе вчера ловил. А вообще-то я - Сергей.

- Ну, заходи, Сережа.

Зашел я. Сел на крыльцо. Сидим, кота гладим, а он и рад. Я говорю:

- Это кто тебя вчера увел? Брат?

Усмехается.

- Такой большой разве может быть братом? Это дядя Костя. Мы с мамой к нему приехали хвойным воздухом дышать, чтобы я окрепла.

Посмотрел я на нее: пальцы - палочки, и уши маленькие, просвечивают, точно раковины. С воздуха окрепнешь! Опять молчим. Только и слышно: деревья шумят, как море. Птицы начали голоса пробовать:

- Ци-ци-ци!

- Тень-тень-ти-у!

Гэля спрашивает:

- А какие птицы певучие?

- Я не знаю! Их не видно.

- Тебе тоже не видно? - удивилась.

Вот как туго соображают некоторые люди! Я и не придумал, что отвечать. И вдруг она говорит:

- А мне совсем ничего не видно.

- Ты бы еще потемнее очки напялила! В тени бы хоть сняла!

Она послушалась сразу.

Я еще ничего сообразить не успел, а меня свело всего - не дохнуть.

Большие у нее были глаза. Темно-синие. И смотрели прямо на солнце - не жмурясь, не мигая.

Она вздохнула. И говорит прозрачным своим голоском:

- Без очков - все равно. Я ведь слепая.

Что-то рухнуло, обвалилось у меня в душе...

Я почти каждый день ходил в сад. Меня без билета пускали - дядя Костя попросил. Он и вправду оказался научный работник. На участке этом, огороженном, опыты проводил. У него там редкие, самые тропические растения.

И про Гэлю я все узнал. Она скарлатиной болела, маленькая, ну, осложнение... Мать ее - дяди Кости сестра, а живут они вообще в Минске. Оттуда в Одессу поехали, думали - можно операцию. Не знаю уж, почему, но оказалось - нельзя. Мать ее очень переживала. А Гэлька сама? Ну, что она понимает? Она ведь даже не знает, что значит видеть.

Я пробовал сидеть с полчаса, зажмурившись, но разве - то? Веки красным просвечивают, и свет, и тень чуешь... Конечно, Гэле я ничего такого не говорил, а просто старался играть с ней и ходить повсюду.

Она ведь не такая, чтобы плакать или там ныть. Везде лезет, все ей надо узнать. Идет, за руку мою держится и быстро-быстро бормочет:

- Ах, как автобус тарахтит! Ухо заболело. А люди как громко разговаривают! Второе ухо заболело. Значит, уже базар. Сережа, давай мороженое купим!

А в саду? Хозяйкой ходит. У цветов, у деревьев названия такие, что язык вывихнешь, - а у нее так и слетает: кельрейтерия, традесканция, филлокактус! И еще меня поправляет. Возьмет цветок в горсть, носом зароется.

- И не китайский чубушник, а амурский! Китайский не такой тебе!

Любимые ее цветы - душистые: лаванда, шалфей мускатный. Миртовые листики потрет между пальцев: ах! Сама - как заяц: брови наискосок и очки, будто глаза косые...

И когда это врачи научатся всем операции делать?

К дяде Косте на опытный участок мы нередко захаживали. Сначала он на меня вроде ругался, а потом ничего, привык. В оранжерею нас повел.

Очень это интересно - оранжерея! Вся из стекла. Вдоль стен трубы толстые проложены. Отопление! Такие тут растения - им и крымской жары мало.

Чувствуешь себя в этой оранжерее, как в бане, в парной. Зелень сочная, скользкая, жирно блестит. А дядя Костя рассказывает, куда какое дерево годится. Мне больше такие нравились, что плоды вкусные дают. Авокадо, например, или хурма, или фейхоа. А Гальке - из которых лекарства делают... И самый ее ненаглядный - саркоцефалюс. Дядя Костя говорил, что это дерево - аптека африканских саванн. Корни сушат делают присыпку для ран. Настой листьев - от лихорадки. Кору жуют, когда зубы болят. И листья, и кора, и само дерево - все в дело годится.

- А вот это, - говорит дядя Костя, - "волшебное яблоко". Знаете, как в сказке: упал богатырь чуть дыша, а яблоко съел - и опять мечом замахал. Это у нас растет в Приморье. Элеутерококк! Запомните! Замечательное средство из него получают - бодрит, освежает, снимает усталость. Заменитель "корня жизни" - женьшеня.

Я спросил:

- Дядя Костя! А вот у вас еще участок есть - там все такое маленькое... невзрачное... Колючки одни. От них-то какой толк?

Не знаю, почему, но он рассердился. Лицо такое стало - ну, прямо, как у директора школы, когда тебя в кабинет вызвали по причине разбитого стекла...

- Предупреждаю, - сказал он скрипучим голосом, - самим никуда не лазать! Ничего не трогать! И боже упаси - рвать!

Как будто я всю жизнь мечтал - колючки рвать! Ужасно странные люди - эти ученые.

А он встал - руки в карманы. Глаза куда-то далеко уставились. Засвистел. Получилось вроде песенки "Далеко, далеко, где кочуют туманы..."

Я тихонечко Гэльку за руку и - задний ход!

Уселись мы с ней в беседке. Я спрашиваю:

- Отчего это дядя Костя такой сердитый?

Она ладошкой машет.

- И вовсе не сердитый! Он волнуется. Его запланировали.

- Как это - запланировали?

- Поставили в план - лекцию читать. Для трудящихся. А он говорит: "Мой репертуар известен. Я не пластинка, чтоб сто раз прокручиваться. Перед слушателями стыдно". А мама говорит: "От тебя вовсе не требуется Америку открывать". Дядя Костя как закричит: "А почему мне зажимают рот?" А мама говорит: "Потому что ничего еще не ясно!" А он: "Все равно, все равно, главное - поставить про... проблему!" Потом я у мамы спросила: "Зачем дяде Косте рот зажимать?" Она объяснила, что никто ему не зажимает, а просто он не согласен. Он хочет об одном лекцию читать, а запланировано о другом. Вот он и разнервничался.

Я говорю:

- А он - настоящий ученый?

- Еще какой! - всплеснула ладошками Гэля. - Он почти что кандидат наук. Он даже духи умеет делать.

- Какие духи?

- А вот пойдем к нам - узнаешь! Как раз мама в город уехала, панамку для меня купить. В лабораторию зайдем. Вообще-то туда ходить не велят, но раз никого дома нету...

Лаборатория - маленький такой чуланчик, раньше это ванная была. Кругом книги - стопками, пачками. Над столом - полка с дырочками, а в каждую вставлена пробирка. И в пробирках - зеленое, желтое, синее налито. Как будто карандаши цветные.

Еще на столе - разные приборы, спиртовка, колбы, тоже неизвестно с чем. Так и потянуло какой-нибудь опыт сделать! Если б не с Гэлькой я был... А с ней боюсь.

Все я там потрогал, пересмотрел. На маленьких весах захотелось что-нибудь взвесить. Смотрю, из одной книги письмо торчит. Я его вытащил, на чашку бросил и разновесками тютелька в тютельку вывесил. А потом взглянул на конверт - какая там марка. Оказалось, обыкновенная, и конверт обыкновенный, с цветной картинкой. Только вот что удивительного: адрес как будто русскими буквами написан, а я ни слова не понимаю. Спрашиваю Гэлю:

- А дядя Костя из-за границы письма получает?

- Ой! - говорит. - И письма, и бандероли, и посылки! И сам посылает - семена, черешки. А как же!

Я опять посмотрел. Нет, конверт наш, советский. Из серии "Народности СССР".

- Вот, говорю, Гэлька, письмо какое-то странное.

Рассказал ей, в чем вопрос. Ну, разве она знает! Маленькая еще. И вот что ей в голову взбрело:

- Давай прочитаем!

Я посомневался немного. Нехорошо чужие письма читать. А потом подумал: прочитать я все равно не смогу. Посмотрю только, это не считается.

Вытянул письмо из конверта. Такой же почерк, и так же ничего не понять. Но к письму был приколот лист белой бумаги, на машинке напечатанный, по-русски. Я заглянул только. И уже не мог оторваться. А Гэлька теребит меня: "Читай, читай!"

И вот что я прочитал:

"Самому ученому профессору.

Дорогой, уважаемый товарищ!

Желаю вам благополучия и здоровья, вам и вашим детям, и внукам, и всем родственникам.

Пишет вам старый пастух Арсланкул, сын Бобокула.

С юных лет, когда еще первый пушок не темнел у меня над губой, и до той поры, когда старость согнула меня, точно куст арчи на ветру, живу я в горах. Орлы - наши соседи, и по утрам хозяйки выметают из домов клочья утреннего тумана...

В молодости был я ловок и силен, как говорят, у живой лисы хвост мог отрубить. Прославился как меткий стрелок, удачливый охотник. В поисках зверя забредал в такие места, где тишину никогда еще не вспугивал голос человека. Видел немало чудес, сотворенных из камня неведомой силой, видел удивительные цветы гор, - они были похожи на то, как если бы ночь посеяла звезды, а звезды бы расцвели, - но я проходил мимо, беспечно думая: "На что кошке жемчуг?"

Лишь с годами я стал прислушиваться к рассказам стариков, знающих то, чего другие не знают. Иным, зорким взглядом смотрел я на все, что меня окружало, и все сохранял в казне своей памяти.

Я услышал о траве бирмакара с плодами, похожими на пузыри, - из листьев ее делают примочку, помогающую при ушибах, о травах таг-ялпыз, сассык-маталь, сум-бул, мехригие, исирик и прочих, которым люди приписывают полезные, достопамятные и чудодейственные свойства. Семена этих трав я разыскал и сохранил.

Я увидел в горах необыкновенную дикую яблоню. Вся земля под ней была усыпана толстым слоем опавших и перезимовавших ее плодов. Они были сладки и сочны, с гладкой тугой кожицей, словно и не пронеслись над ними бури суровой горной зимы, словно снег не засыпал их... Я съел яблоко, а семечки сохранил.

Близ печального озера Кули-Вати-Калон, - расположенное высоко в горах, оно и летом не освобождается от ледяных пут, - видел я еще одно чудо. Среди осыпей и голых камней, где могут выжить лишь злые колючие травы мармарак и кампыр-муруш, глаз мой поразила свежая зелень. Под скалой, в небольшой пещере, бил теплый ключ, а рядом рос куст черной смородины, - о ягоде этой, сладкой и крупной, и не слыхивали жители таких высот. Я сохранил семена смородины.

Я увидел незнакомые растения - зерна их принесла в половодье река из скалистых мест, недоступных человеку. Не перечислить всего, что я видел...

Мне самому не довелось учиться, но я возлагал надежды на сына, быстрого умом и жадного к знаниям. Горе, огромное, как гора, обрушилось на мой дом, как на тысячи других, - сын мой погиб, защищая свободу и счастье Родины.

И вот, в преддверьи старости, я остался один, и все, что принесла мне долгая жизнь, лежит без пользы, как закопанное в землю сокровище. Цену золота знает ювелир. Я жду от тебя совета. Что делать?

Писал со слов Арсланкула Бобокулова секретарь правления колхоза Мирза Исмаилов".

Вот так письмо! Лучше иной книжки. Я читал, и у меня даже сердце заколотилось, как будто два квартала пробежал наперегонки. Кончил, и еще раз захотелось прочитать, но Гэлька заскучала. Она давно уже болтала ногами и вертелась на стуле.

- Подумаешь, - говорит, - черная смородина! У нас тут в саду лавровый лист на дереве растет. Лучше давай, Сережа, духи понюхаем! Их дядя Костя сделал!

Я никак не мог сообразить, что за духи. О высоких горах, о немерзнущих яблоках - вот о чем я думал. И даже зло взяло на дядю Костю - ему такие письма пишут, а он сидит тут, фокусами занимается. Духи какие-то... Но с Гэлькой спорить невозможно - как наклонит голову к плечу, так и вспомню: "И без очков - все равно..." Оказывается, духи эти в пробирках. А я-то думал - опыты... Гэлька говорит: "Это перегонкой. И на спирту". А толком рассказать не может. Она ведь только слышит, что говорят, а видеть - не видит...

И еще она сказала, что самые лучшие духи - на второй полке, в третьей с краю пробирке, и название им "Серебряный лист". Почему-то были они синие. Не как чернила для авторучки, а поголубее, и как будто светились, точно и не пробирка стоит, а лампа дневного света.

Я достал ее осторожненько, пробочку ототкнул. И как тут запахло!

Никакой цветок на свете так не пахнет - у меня защекотало в носу, и дышать стало необыкновенно приятно, как зимой на лыжах.

А уж Гэлька радовалась! Она прямо пила запах и носом, и ртом: "Ах-х, ах-х!". Потом говорит:

- Дай мне ее, Сережа, я чуточку подушусь!

Я разозлился. Ей ничего не будет, мне, в случае чего, отвечать. Может, он эти духи для подарка сделал!

- Нет, - говорю, - хватит!

И обратно в гнездышко пробирку втолкнул. Гэлька сползла со стула, присела на корточки.

- Котик! - зовет. - Базилик! Где ты, кис-кис-кисанька!

Кот - вот он, пожалуйста. Ласкается, хвост трубой. И Гэлька ему:

- Ах ты, оборванец!

Разговаривает, как с человеком, а у самой губы передергиваются. Ну, не могу я на это смотреть! Проявил малодушие. Снова достал пробирку.

- Бери, только каплю, не больше!

Она засияла. Быстренько на ладонь себе капнула. И правда, немного, по совести. А запах еще сильнее поплыл, волнами. Базилик тоже учуял. Кругами заходил, задравши голову. Орет. Я знал раньше, что кошки валерьянку любят. Может, и эти "духи" - вроде валерьянки?

А Гэлька говорит:

- Я еще капельку - волосы подушу. Мама всегда так... В волосах запах всю жизнь держится!

Не успел я опомниться, она уже на голову капает. И тут Базилик как ее всем туловищем под колено двинет! Рука дернулась, и чуть не полпробирки выплеснулось на лоб!

Она как закричит:

- Ой, ой, жжется!

Ну, не помню, как: я кота - ногой, пробирку - рукой, а другой рукой платок шарю, и как назло, нет его в кармане, конечно. Схватил полотенце, давай вытирать. А Гэля очки сбросила, глаза кулаками натирает и кричит, словно ей зубы рвут:

- Ой, жжет, больно!

Подвел я ее к раковине, тихонечко синее это смыл, полотенцем промакнул. Она затихла, только дышала еще со всхлипом. Коту, конечно, наподдал я как следует - он так и выстрелил с крыльца.

- Ой, ругать меня будут! - плачет Гэлька.

Конечно, по головке не погладят за такие номера. Надушилась! Я прикинул на глаз пробирку: и половины не осталось. А вот если все поумному... Я говорю:

- А при чем тут ты? Кот пролил, нашкодничал.

Она головой мотает.

- Ну, и побьют его. А он даже сказать не может, что не виноват... Я же духов захотела!

Полез я в затылок.

- Ну, чего там... Больше всех - моя вина. Постарше, кажется. Так и скажи дяде: Сергей натворил дел.

Опять не согласна:

- Нет, я все скажу, как было... Только... Одного не скажу - что больно было. Мама будет волноваться. А зачем - ведь все уже смыли.

На этом и порешили. Я скоро домой пошел: чего еще тут дожидаться!

На другой день мать заявляет:

- Избегался ты. На себя уже не похож, глаза ввалились. Одевайся поприличней, едешь с нами в Бахчисарай.

Я и так и сяк - ни в какую, едешь и все. Конечно, в другое время почему не поехать? А тут я все время думал: Гэлька там ждет и уж, ясное дело, решила, что я струсил, от ответа ушел.

И все мне было ни к чему. По дворцу какому-то ходим, а я и не смотрю. Вдруг все застыли. У стены - вроде умывальника, с чашечками мраморными. Из одной в другую вода перекапывает. Слышу, люди шепчутся:

- Вот он, фонтан Бахчисарайский!

Этот и есть? И Пушкин про него целую поэму написал? Да, неважно тогда обстояло дело с фонтанами. У нас, на Театральной площади, куда! В три яруса бьет, а вечером подсвечивается разными цветами.

Поздно уже к себе вернулись. А на другой день снова поездка назначена. До крику дошло. И все напрасно.

Так четыре дня промытарились. К вечеру в какой-то парк попали, уж и не помню, где. В кино билетов не достали, катер - через полтора часа. Сели перед открытой сценой. Там стол устанавливают, и ящик такой высокий, чтоб за ним человек говорил. Народ собирается, толкуют, что лекция будет. Лекция так лекция - мне уже все равно было, лишь бы ноги вытянуть да чтоб в глазах ничего не мельтешило. И чтоб можно было подумать.

Только маме это почему-то не нравится. Сейчас же начала:

- С ним разговаривают, а у него глаза в космосе... И какими это мировыми проблемами ты занят, хотелось бы знать?!

Я и вправду никогда столько не думал, как в последнее время. О разном. Больше - о людях. Каково тем, у кого ноги нет или руки? Или таким, что ничего не слышат? Ни моря, ни ветра? Или таким, как Гэля?.. Как им жить? Один раз она берет в руки лист кувшинки и говорит: "Оранжевый!" А он зеленый, конечно. "Почему это?" - думаю. И вспомнил: рыбки! Они гладкие, холодные, и лист такой же. Вот как она понимает... Или объясняла мне: "Улитка низкая, а лебедь высокий!" И все... А скажи ей: "Лебедь красивый!" Надо же объяснить. А как? И так будет жить человек всю жизнь, не зная, что такое красивый. Ну, читать ее учат, по выпуклым буквам. Но много ли таких книг? И вот, как подумаешь, на душе делается, будто ты в чем-то виноват. И ты, и все люди, у кого все целое, не больное...

Я вспомнил: ящерица. Схватишь ее - хвост в руке остается. А потом вырастает новый. Вот если бы у человека так!.. Изучить это надо. Добиться. Ведь узнали же люди, что надо оспу прививать. Или уколы - от брюшного тифа. Надо только как следует взяться - ну, зубы стиснув, не отступая...

Я так раздумался, что не заметил, как человек взобрался на сцену и встал за высоким ящиком. И вдруг подтолкнул меня знакомый голос.

- ...несколько отступлю от намеченной темы лекции...

Это был дядя Костя - вот дела! В костюме, с галстуком, солидный, будто директор школы. Я даже съежился, вспомнив про нашу с Гэлькой оплошку. Но он, конечно, не видел меня, а стоял себе и читал лекцию, как всякий ученый. Пока все это сообразилось, дядя Костя уже много кой-чего наговорил. Я начал слушать вот с каких слов:

- ...сотни неизвестных прежде алкалоидоносных, гликозидосодержащих, ароматических и других фармакологически активных растений... Из них получены вещества, понижающие кровяное давление, способствующие заживлению ран, успокаивающие нервную систему...

Слова все были такие длинные, сонные, - я зевнул и долго ничего не слушал, потом вдруг ухо опять поймало понятное:

- ...и даже в Японии. Японские матери присылают письма, в которых благодарят ученых нашей страны за чудодейственный препарат. Галантамин помог сотням детей избавиться от тяжелых последствий полиомиелита детского паралича...

Оказывается, если слушать только голос лектора и ни о чем постороннем не думать, можно все, в общем-то, понять. Дядя Костя рассказывал о горах и пустынях Средней Азии. Там очень много растений, каких нигде больше нет. Климат там очень плохой. В горах бывает так: ночью цветы водяного лютика вмерзают в лед озерков, на которых они растут. А пригрело солнце - лед растаял, цветы снова живые. Растения там приспосабливаются к суровому климату. Чтобы не мерзнуть, жмутся к земле, прячутся в трещинах, за камнями. Или растут плотными подушками, согревая друг друга. Листья у них опушенные, мохнатые. А в пустыне, где жарко, наоборот - узкие, чтобы испарять поменьше воды. А есть такие, что выделяют испарения эфирного масла. Этот пар можно зажечь, а само растение не сгорит. (Тут я сразу вспомнил, как дядя Костя поджигал "мохнатуса"! Вот тебе и чудеса!) И во многих растениях содержатся разные полезные вещества. Из одних делают лекарства. Из других добывают смолы, нужные для химической промышленности. Одним словом, наши горные растения такие же полезные, как те цветы и деревья, что растут в тропических лесах. Только они еще плохо изучены.

И тут я решил... Окончательно и бесповоротно решил: вырасту поеду в эти горы. Залезу туда, куда еще никто не забирался. Дорогу спрошу у того пастуха старого... И сделаю открытие. Это будет необыкновенный цветок. Ростом с кукурузу, а сам цветок - не меньше магнолии крупноцветной. И ягоды дает такие, что съел - и отрезанная нога выросла, съел - и новые глаза вместо старых...

Лекция кончилась. Я хотел подойти к дяде Косте. А ноги не идут, и сердце так противно съежилось. Ведь я до сих пор не знал, как оно там получилось, с духами. Разные ведь люди бывают. Иной из-за мелочи голову оторвет. У меня был приятель Валерка, ну, тень моя, нитка от иголки. А сломал я лезвие у его ножичка карманного - дружба врозь.

На другой день мне смешно было: чего испугался? Не такой же дядя Костя. Я прямо тете Лене с мамой заявил, что мотаться по берегу толку нет, что лучше пойду я в сад, там есть девочка знакомая. Они хотели меня на высмешку взять, одним словом, тили-тили-тесто, жених и невеста... И пусть себе. Я-то знаю, зачем хожу.

Добрался до сада. Сторож как раз знакомый - дядя Охрим. Увидел меня и руками замахал - как ветряная мельница:

- Ну, хлопчик, вот хлопчик! А тут за тобой только и скучают. Ну, не соврать - раз пять сегодня спрашивали!

Я и стал, как прибитый. Вот тебе и ученый! Никак успокоиться не может. Ладно бы, целый флакон духов пропал. А то - пол-пробирки, да самодельных.

Вот некоторым ничего, когда их ругают. Выслушал - встряхнулся, словно из-под душа. А я так не могу. Когда отругают как следует, я потом целый день не опомнюсь. И самому кажется: не выйдет из меня не то что там космонавт, а даже обыкновенный бухгалтер - из бессовестного такого.

- Ну, иди, чего стоишь, - подтолкнул меня дядька, - заждалась небось, соскучила за тобой дивчинка слипенька, бесталанна...

Я-то знал, кто по мне соскучился. Пошел все-таки. Думаю: сад большой, поброжу по закоулкам - и обратно. Очень надо - от чужого дяди выслушивать...

Ну, иду. Деревья все знакомые. Земляничник - Гэлька любит его ствол гладить. Весь он красный, лощеный, словно пластмассовый. Тисс это дерево совсем особое: много, много стволов подряд растет, и тень от него самая непробиваемая. Мы на скамеечке под ним сидели, когда чересчур жара одолевала. И еще один Гэлькин любимец - кедр атласский. Хвоя у него голубая и висит до земли. Гэля ее теребить любит. Русалкины, говорит, волосы! Это ей мать про русалок рассказывала, тетя Тина.

И сам не знаю, как свернул на дорожку, ведущую к тому домику... Иду - будто сам себя за волосы из болота вытягиваю, как барон Мюнхгаузен. Не легче. И вдруг чуть меня с ног не сбивает... сама тетя Тина! Дышит, задыхается:

- Сережа, ой, Сережа, где же Гэля?

Говорю:

- Я только что к ней иду.

Она вся белая сделалась и к дереву прислонилась.

- А мы... а я... Только и надеялись, что вместе вы ушли! С утра исчезла... Везде уже искали...

Я ее успокоить хотел. И брякнулось так:

- Найдется! Львы в саду не водятся!

Она еле губами шевелит:

- Тут море, мальчик... И обрыв к морю... А Гэля...

И уткнулась лицом в дерево - плачет. А я топчусь с ноги на ногу, не знаю уж, что и сказать. Поплакала она и говорит:

- Мы с Костей пойдем в милицию заявлять. Может быть, еще... Ты с нами?

А я вот что придумал:

- Идите, тетя Тина! А я еще раз все уголки парка обегаю. Я ведь все ее любимые местечки знаю. Может, в беседке где-нибудь солнышко ее разморило, спит...

Она рукой махнула:

- Как хочешь... Только напрасно это, весь сад пройден насквозь...

Ладно, я свое знаю. Гэле по саду одной не разрешали ходить, а пуще всего - в "зону отдыха". Это так называется "зона отдыха", а на самом деле - просто овраг пустой, дикий. Дорожки по склонам вьются, крутые и скользкие. Кругом ручьи журчат, а где они, и не увидишь: трава в человеческий рост. Ни асфальта, ни скамеек, ни цветов. А чего же мы туда зашли? Гэлька попросила. "Меня, - говорит, - так и тянет, куда не пускают!" Не понравилось нам. Трава какая-то растет, цветы - белыми блюдцами. Так над ней - мухи столбом, и пахнет неважно - голова болит. А все-таки, может, там она, упрямая? Если даже искали... Ведь такая глушь, что слона можно в зелени упрятать. И пошел я через весь сад к "зоне отдыха"...

Калиточка там легонькая. Несколько ступеней каменных. А дальше сплошная тебе природа. Под мостиком хвощи растут, огромные. Папоротник перья зеленые раскинул. Деревья косматые, мохом заросли, и все кругом плющ душит.

Я по дорожкам - вверх, вниз. Тихо. И людей никого нет. Сюда редко кто забредает. Только птицы - свое: "Тё-тё-тё! Тиу-тиу!"

Взмок я наконец, и дыхание сбилось. Сел на камень, глаза закрыл. Птиц слушаю. И думаю: куда же она убежала? И зачем? Не может быть, чтобы с обрыва... Там место людное, беседка с перильцами. Нет, не может быть!

Вдруг птицы замолкли. И сзади меня, в груде листьев перепрелых, в лопухах - легкое такое шевеленье. Я замер, словно деревянный. Не она ли бредет? Как бы не испугать! Меня-то она не видит, от неожиданности и споткнуться может...

Чуть дыша, оборачиваюсь назад. А в траве - как лента стальная переливается... Змея!

Ну, и скакнул же я! Жаль, без планки, а то бы Брумеля победил! Отбежал порядочно. И тут уж другие мысли потекли: вдруг змея ядовитая? А Гэля не видит... И вся картина уже представилась: потянулась девчушка на шорох, а змея как ужалит, и никого нет вокруг... Я еще больше стал себя ругать. Ведь это она от скуки одна убежала. Привыкла со мной бродить, а тут я пропал и пропал. И сиди вдвоем с Базиликом на крылечке... Сама с тоски замяучишь!

Я опять зашагал. А где и ползком, где карабкался, за деревья цеплялся. Ветки раздвигал. Нет! И опять поворот в мыслях: может, вышла она за ворота да и побрела себе по деревне... А сейчас, конечно, милиция ее уже разыскала, и теперь у них одно беспокойство осталось: куда же этого Сережку унесло?

Совсем я растерялся. Стою чурбан чурбаном. То ли дальше искать, то ли вернуться. И вдруг впереди, в бузиннике, словно цвет розоватый мелькнул. Смотрю и не соображу: бузина-то белым цветет...

Потом сообразил. Сарафан ее, розовый... Бросился.

Сидит. Комочком сидит, как обезьянка маленькая. Руками голову обхватила. Я ей - тихо, тихо:

- Гэля! Гэлечка!

Она вздрогнула и еще больше сжалась. Потом хрипло так отозвалась, головы не подымая:

- Се-ре-жа! Иди сюда, Сережа!

Сел я рядом с ней, прямо на траву. И чего-то так испугался, не знаю, чего. Затрясся весь, будто замерз.

- Ты зачем тут сидишь? Мама ищет, дядя Костя... Она шепчет:

- Не знаю... Что это... Не знаю! И как заревет!

Я ее даже по голове погладил. Уж так жалостно плачет. Уговариваю:

- Ты погоди, расскажи все по порядку... Случилось что? Обидели тебя?

Она головой замотала:

- Нет! Сама! Помнишь, духи мы пролили? "Серебряный лист"? Дядя не догадался. Думал - высохли. А у меня с тех пор глаза болели. Я их кулаками терла. И сердце так сильно билось, как будто температура. А я не говорила никому...

И замолчала - слезами захлебнулась. Я опять ее - по голове:

- Ну, ну, дурашка, чего?

- Сегодня... Убежала... Птица пищит, я за ней. И сюда забралась. Веткой... Веткой сбило очки. И все по-другому стало. Ушло - далеко, далеко. Я не знаю... Я идти не могу - земли как будто нету!

Страх меня заледенил всего. Зуб на зуб не попадает. И как сумел все-таки - руки ее осторожно приподнял, голову откинул. Она вся зажмуренная, и слезы, слезы по лицу...

- Посмотри! - кричу. - Не бойся! Глаза открой! Шире!

Она чуть разлепила ресницы. Я уж и сам - чуть не в слезы:

- Смотри, смотри, Гэля!

И глаза ее раскрылись. Синие. Мокрые. Живые.

И поворотились - медленно, трудно - прямо ко мне.

- Гэлька! - закричал я. - Ты же нечаянно вылечилась! "Серебряным листом"! Ты видишь!

А она все плакала, плакала, плакала...

Это все летом было. В курортном городе. А сейчас уже осень. Я уроки сделал и перечитываю письмо от дяди Кости. Он пишет, что все горные растения, семена которых прислал ему старый пастух, изучаются в Академии наук. И что Гэля ходит в первый класс. Писать она еще не научилась, но зато посылает мне...

И я беру в руки Гэлин подарок. Подношу к лицу, вдыхаю удивительный запах. Трудно даже поверить, что так может пахнуть узкий листочек, весь серебряный, словно крохотная рыбешка.