«Камышовые странники»

Анатолий Егорович СТЕРЛИКОВ

Камышовые странники

Повесть

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

Заячья нога

Камышовые странники

Елка в Кукуе

На переезде

На том краю песков сыпучих

Гусиные перья

Бычья шкура

Словарь незнакомых слов

________________________________________________________________

ЗАЯЧЬЯ НОГА

Третьи сутки сидит Егор в землянке один-одинешенек. А землянка та затеряна среди гряд песчаных Муюнкума. Он сидит на утрамбованном полу, на пропыленной кошме*. Егор уже не плачет - он плакал долго и не может больше плакать. У него есть родители и братья, но нынче они далеко.

_______________

* Здесь и далее все слова, отмеченные звездочками, поясняются в конце книги в алфавитном порядке: смотри "Словарь незнакомых слов".

Охотник Харитон, Егоров отец, с войны пришел недавно. Он был чуть живой и на улицу не мог выйти без посторонней помощи - ему помогал братка* Володя.

- Плохо, оказывается, на войне вас кормили, - слышал Егор слова матери. - А мы ведь всю рыбу на войну сдавали, себе почти ничего не оставляли...

- На передовой добрый харч был, - возражал отец. - Кроме своей порции ели еще и за побитых. Это в госпитале зубами щелкали. Но я в основном за дорогу отощал... Свой паек поделил с беспризорной детворой. Еду и думаю: как-нибудь выдюжу. Вернусь в Муюнкум, а там - мясо под окнами бегает.

Но Харитон первое время не то что ружье - ложку не мог держать в руках. Она у него дрожала, и уха зря расплескивалась. И семья жила как прежде: мать Егора с братьями старшими ходила на узеки* поймы Чу-реки, что за барханами, долбили там тяжелой пешней* лед и ставили гнилые сетки.

Отец же все время думал про зверя, рыскающего по тугаю и саксаульникам пустыни Муюнкум. И он мало-помалу готовился к предстоящей охоте. Сидя на кошме, набивал зарядами патроны, запечатывал их пыжами.

Егор теперь вспоминает эти прекрасные часы. Как он сидел рядом с отцом, играл холодными тяжелыми гильзами, покрытыми прозеленью окисла. Ему, конечно, хотелось большего: помогать отцу. Например, наполнять мерки маслянисто блестевшей дробью и вставлять в гильзы капсюли, снаружи блестящие, пурпурные, как ягоды нитрарии*, пустынного растения. Но отец всякий раз грозил Егору шомполом, когда тот пытался добраться поближе к разложенным на кошме боевым припасам.

Харитон был промысловиком и животных убивал не потому, что это доставляло ему большое удовольствие (как, скажем, охотникам-любителям, которые почему-то иногда называют себя спортсменами), а потому, что должен был кормить свою семью и выполнять договор - привозить на склад фактории* мясо. Такая, значит, у него была работа. Впрочем, охотился он только осенью и зимой, не больше трех месяцев в году. Остальное же время - мирно рыбачил. По этой причине Харитон с семьей все время кочевал - как до войны, так и после. Весной люди покидали охотничье зимовье, перебирались на берег какого-нибудь чуйского узека. А осенью снова возвращались в свою землянку.

Но возможно, тут нужно сказать несколько слов о том, как русские оказались в казахстанских пустынях.

Сто с лишним лет назад отважные и смелые люди из центральных и южных губерний России пустились в далекие странствия. Эти люди не были путешественниками - нужда заставила их странствовать. На своих телегах, запряженных быками, они тащились по беспредельным и безлюдным степям, в надежде найти свободную, никем не занятую пахотную землю, и луга и пастбища, где, по слухам, скот можно пасти круглый год потому, что "клин зеленый" не желтеет, не иссыхает и не вытаптывается.

Некоторые переселенцы погибали в пути. Не хватало еды, порой нечем было кормить-поить скот, и людей мучила жажда. Но большая часть переселенцев добиралась до берегов Сырдарьи, Чу, Или, Каратала, Лепсы, Карабалты - этих и других больших и малых рек Семиречья и Средней Азии.

Еще тележные следы не замел песок, еще не заросли они травами, а переселенцы уже пахали землю и сеяли хлеб, строили мельницы и кузницы. И казахи-кочевники видели, как у них на глазах бесплодная земля превращается в зеленые оазисы. Переселенцев можно было обнаружить в Муюнкумских и даже Кызылкумских песках. Здесь они промышляли зверя, ловили рыбу в узеках, петляющих среди барханов.

Пришельцы не мешали степнякам, мирная жизнь кочевий не нарушалась. Поэтому казахи, давно принявшие подданство России, не препятствовали стихийному проникновению русских в свои беспредельные степи, в дебри камышовые и тугайные. Они даже видели выгоду в том, что на их просторной земле появились поселения, где прямо-таки на глазах какой-нибудь круглоглазый бородач из куска ржавого железа может выковать подкову, отбить кетмень*, без лишних слов починить колесо арбы. Эту способность русского человека ко всякому ремеслу высоко ценили кочевники.

Родители Егора как раз и были потомками семиреченца-первопоселенца, обосновавшегося когда-то в чуйских камышах*.

В январе отец и самый старший брат, Николай, перепоясались патронташами и на лошадях охотничьей фактории поскакали в глубь Муюнкума. Еще раньше на телеге уехала мать. Ее увезли в Гуляевку - вырезать аппендицит. И теперь Егор не знал, что с ней. Умерла ли она, или ей просто не на чем домой вернуться в урочище* Кукуй и она у гуляевской бабушки ждет возвращения охотничьего каравана?

А братка Володя, с которым Егор остался на зимовье, ушел к дедушке Кожемурату, к соседу-чабану, чтобы попросить у него пшеницы. Он хочет перемолоть зерно на ручной мельнице - диирмене, сварить из муки баланду да испечь пышек. Кожемурат добрый человек. Так отец считает.

- А почему он добрый? - спросил однажды Егор у отца.

- Потому что он умный, свет видел. В Мекку ходил, - ответил отец, дымя вонючей махоркой и морщась от боли в плече, изуродованном на войне немецкой пулей. Харитон больше уважал тех, кто много странствовал "видел свет". Хотя сам он, если б не война, пожалуй, дальше Гуляевки нигде бы и не был. Многие русские казахстанцы даже в России не были за всю свою жизнь. Особенно первопоселенцы и потомки семиреченских казаков.

- Что такое Мекка? - допытывался Егор.

- Место, где никогда не бывает зима. Фрукты там растут прямо на улицах. Хошь рви и ешь, хошь любуйся.

Мальчик ничего не понял. Потому что фруктов он и в глаза не видел. А в разговорах они даже не упоминались. Взрослые обычно толковали про войну, про охоту и рыбалку. О хлебе еще много говорили. Чем меньше хлеба, тем больше о нем говорят. А вот фрукты он даже и представить себе не мог. Ведь пустыня кругом песчаная. Сколько ни смотришь с гребня бархана - не увидишь ни людей, ни деревьев. Иногда вдали, где гряды сливаются в одну сплошную линию, замаячит всадник или путник. А приглядишься - куст жузгуна* или одинокая, скрюченная в три погибели саксаулина.

Пустыня, пустыня, пустыня...

Однако Егор из слов отца догадался, что фрукты - какая-то еда. И тогда сказал ему:

- Дедушке Кожемурату хорошо-о-о... Раз он в Мекку ходил...

- Нет, ему плохо, - возразил отец, затягиваясь цигаркой, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, которая объявлялась перед бураном. - У него сынка Естена убили. Шальной пулей. Из пэтээра стрелял не хуже нас, охотников.

Чабан был мирный с рождения, а перед немецкими танками у него страха не было, жег их, если попадались они ему на мушку.

Многое из того, о чем рассказывал отец, непонятно. Что такое "шальная пуля" или "пэтээр"? Егор видел только обыкновенные, охотничьи пули. Те, что братья рубили из кусков свинца и обкатывали на диирмене. Свинцовые окатыши запечатывали войлочными пулями или бумажными пыжами. В каждую гильзу - по одному окатышу.

Харитон и Естен до войны немного дружили. И так уж случилось, что и воевали они в одном батальоне. Теперь бы Естен был джигджятом отца Егорова - другом то есть задушевным, для которого не жалко зарезать и последнюю овцу.

Дедушка Кожемурат всегда заворачивает к промысловику, когда бывает рядом с колхозной отарой, которую он пасет. Привяжет лошадь за корневище жузгуна, сядет на кошму, подобрав под себя ноги, молча слушает охотника. Лишь только теребит реденькую серебристую бородку. И по его морщинистому лицу катятся слезы. Егор догадывается: о войне речь, хотя отец с дедушкой Кожемуратом говорят по-казахски.

...Если бы дедушка Кожемурат пришел! Но не идет... Ни родителей нет, ни братки Володи. Никого. Егору скучно и тоскливо так, что даже и есть ничего не хочется. Хотя второй день во рту не было и макового зернышка. Это очень плохо, когда человек один-одинешенек. И когда совсем нечего делать...

Были бы овчарки - Егор катался бы верхом. А будь на дворе лето запрягал бы в арбу черепах. У него хорошая арба, прямо как настоящая. Оси железные, колеса - кругляши тополевые, кузовок - решетчатый. Все честь по чести. Запрягай и поезжай. Дедушка Кожемурат подарил.

Но возле зимовья не видно овчарок: где-то в песках гоняются за дикими кабанами. И черепах тоже нет. Как зарылись в июльскую жару в песок, так и не просыпались еще. Дрыхнут, сони.

Егор чувствовал, как у него на глаза наворачивались слезы. Но он знал: бесполезно плакать, когда один. Вытерев рукавом выкатившуюся слезу, мальчик принимается рассматривать газеты, приколотые деревянными клинышками к земляным стенам жилища.

Сквозь осколок стекла, вмазанного в скат крыши, на некоторое время проникал луч солнца. И тогда можно было хорошенько рассмотреть, что изображено на газетных листах. Под самой кровлей шагает аксакал* с большой торбой за спиной. Борода у него точь-в-точь как у Кожемурата: острая, загнутая к горлу. Егору штаны нравятся: много звезд и полос. Таких штанов он никогда не видел.

Отец объяснял Егору, что это никакой не аксакал, а жулик и разбойник. Он награбил много золота и сделал страшную атомную бомбу, от взрыва которой не только свинец, но и песок может расплавиться и как вода потечь. Поэтому-то люди до сих пор (хотя война кончилась) живут бедно: почти все золото истрачено на дорогую бомбу. А зовут разбойника янки.

Еще Егору нравилась буква "К", повторяющаяся в одном из слов. Как-то он спросил у матери: "Что это такое?"

Занятая латанием одежды, она взглянула на буквы, по которым мальчик водил пальцем, и сказала: "Кавкас". Так Егору послышалось. Хотя, конечно, было напечатано "Кавказ".

"Кавкас" теперь закрыт стеблями трав, свисающими по земляным стенам. Они попротыкали газеты и растут не вверх, а вниз, повинуясь закону тяготения. Лишь концы их загибаются кверху.

В жилище мало света, поэтому стебли почти без листьев. Одно название что трава. Длинные стебли, напоминающие червей, с каждым днем становятся все длиннее. Бледно-зеленые пучки совершенно закрыли "Кавкас". А сами газетные полосы пожелтели, высохли, вздулись и стали похожи на коржи, из которых мать готовила вкусную лапшу. Но это было так давно!

Егор взял деревянную ложку с обкусанными краями и почернелым изображением цветка, когда-то яркого, как подсолнух. Направился за печку, где стоял казан* с баландой. Став на колени, принялся черпать ложкой.

Нынче баландой с пренебрежением называют плохо приготовленное первое. А в трудные времена баланда - мука, замешанная на воде, - спасала людей от голодной смерти.

Но Егору не удалось как следует поесть. Притащились кутята. Повизгивая от радости, они взбираются передними лапами на край казана, лижут Егору лицо, вышибают из рук ложку. "Они совсем не голодны, у них ведь тоже есть хлебово, целое корыто, - думает Егор. - Еще братка Володя наливал. Им просто хочется резвиться и шалить". Рассердившись, Егор бьет их ложкой в бугристые лбы. Но слабые удары лишь раззадоривают шалунов.

Вдруг Егору показалось, что кто-то в оконце заглянул. Бросив ложку, он быстро карабкается по глинобитным ступеням. Верно, мать с отцом. Или братка Володя... Сердце мальчика замирает от радости. Но на дворе никого нет, пустые барханы кругом. Егор, однако, не пожалел, что вышел на улицу. Вчера выл ветер, с неба валились комья снега. Но теперь солнце, теплынь. Ручейки талой воды на склоне бархана тут и там вымывают петлистые излучины с бочажками и перекатами - что тебе узеки.

Неделю назад на одном из таких ручейков братка Володя поставил деревянное колесико и сказал, что это водяная мельница. Колесико крутилось то быстро, то медленно, и мокрые лопаточки его запускали в глаза крошечных зайчиков.

Теперь нет братки Володи. Может, на него волки напали, коль так давно нет. Егор захныкал было, но потом передумал плакать и направился в низину, в межбарханье, где рос камыш. Теплый ветер раскачивал тростинки, и обледенелые метелки ударялись и чуть слышно тренькали. Егор еще не знал, что это метелки, и называл их "талаки". Он любил придумывать названия. Мальчик жил в пустыне, играл в одиночестве и слов ему не хватало. Вот и придумывал. Надо же назвать словом то, что видишь каждый день.

Нагнув тростинки, он попытался отломить "талаки". Но почему-то ничего не получилось. И тогда он стал бегать по проталинам. И до чего же было приятно ощущать под ногами упругий мокрый и холодный песок, от которого немели подошвы! Набегавшись вволю, мальчик стал рассматривать отпечатки собственных ног.

Следы рассматривал также, принюхиваясь, хищный зверь. Это был волк тот самый, что заглядывал в землянку.

Стоял конец февраля, и песчанки, к великому горю волка, спали в своих тщательно заделанных норах. А зайцы-толаи ему теперь не под силу: он уже слишком стар, чтобы гоняться за долгоухими.

Неподалеку от его логова - овечья отара. Но - видит око, да зуб неймет! - овец очень бдительно охраняют чабан и собаки. Стоит овчарке в своем "секрете" зарычать, как тут же выходит старик с ружьем. Это, конечно, Кожемурат. Поэтому терзаемый голодом зверь был вынужден рыскать вокруг зимовья. Охотника-кабанятника ведь хищники не интересуют. Правда, тут тоже следует быть начеку. Охотничьи псы люты. Свернувшись клубками у трубы, они спят чутко, готовые в любой момент сорваться в погоню. Псы покорны человеку, они равнодушно смотрят на коз и овец. Но как они ненавидят своего дикого сородича!

Волку иногда снилось, будто собаки учуяли его и продираются к нему сквозь упругие и жесткие прутья жузгуна. Или как овчарки гонятся за ним по бархану. Волку всегда снилось что-нибудь такое, и при этом у него вставала дыбом шерсть на загривке. Он вскакивал и водил носом: не изменилось ли направление ветра? Хуже всего, если ветер подует с бархана на зимовье...

Но вот уже много дней вокруг землянки безлюдно, как и в глубине Муюнкума. Собак нигде не видно. Хищник осмелел, спустился в межбарханье и стал метить кустики. Затем и углы человеческого жилья. Меж тем он высматривал, где какие мослы лежат. Волк отощал и теперь не прочь поглодать и мослы.

Измученный голодом, зверь боязливо, но нагло преследовал маленького человечка, в руках которого не было черной блестящей палки, рыгающей огнем и причинившей ему однажды страшную боль...

Заметив волка, Егор остановился и принялся подзывать:

- Султан! Султан!

Он хныкал, вообразив, что волки напали на братку Володю. Его часто стращали волками - для того, чтобы он играл в межгрядье и не уходил далеко за бархан. В пустыне ведь даже взрослому человеку легко заблудиться.

Словом, волков Егор представлял чудищами вроде верблюдов и быков. Он не знал, что настоящие волки с виду не страшнее овчарок.

И нет ничего удивительного в том, что увидев настоящего хищника, голодного, значит, и самого опасного, он принял его за обычного пса охотничьей своры, удравшего домой. Бывали такие случаи, когда некоторые трусоватые собаки убегали с охотничьего стана.

Этот Лжесултан тощ и худ, как бродячая дворняжка, и шерсть на нем висит, свалялась клочьями. Он, как сказала бы Егорова мать, совсем захлял. И нет в том ничего удивительного, что Егор жалел хищного зверя.

Мальчик сделал шаг по направлению к волку, но тот отпрыгнул в сторону, забежал за куст жузгуна. Егор шагнул еще, но Лжесултан злобно оскалился, показав свои желтые клыки.

Зверя пугали запахи, которые сопровождали каждое движение мальчика. Ветер доносил запахи псины и пороховой гари, ведь мальчик водился с кутятами, а игрушками его были гильзы. Да и человек он ведь, только ростом мал. А зверь был, надо сказать, стреляный и пуганый, горький опыт подсказывал ему: "Беги прочь в безлюдные саксаульники, в тугай* непролазный!"

Но страшный голод - страшнее смерти...

Братка Володя вынужден был переждать у Кожемурата. Внезапный сильный буран задержал его на целых три дня. И теперь он спешил к зимовью.

В дырявые сапоги набивался мокрый снег. Приходилось то и дело разуваться и выколачивать обувь о саксауловый посох. Он готов был сбросить сапоги и бежать босиком - все равно ведь дырявые! А в голове стучало только одно: как там Егор в нетопленой землянке? И стыд томил его: он сыт, а малый братишка на зимовье голодает. У Кожемурата Володя хорошо подкрепился - ел мясо и пил чай с толстыми казахскими лепешками. С баландой разве сравнишь? Ему было стыдно, что он, старший брат, сыт, и он спешил как мог. Последние километры где шел, а где и бежал.

Опустившись с бархана, он замер. У входа в землянку чернели следы: большие волчьи и маленькие - человечьи.

Вытащив из-за голенища нож, братка Володя бросился к двери.

Услышав, что кто-то вошел, Егор поднял голову и вылез из-под стеганого одеяла. А старший брат погладил его дрожащей рукой и достал из мешка вареную заячью ногу, облепленную пшеницей. Но прежде чем дать ее Егору, он аккуратно обобрал все пшеничные зернышки и высыпал себе в рот.

Он крепко проголодался, пока шел. Брести по заснеженному бездорожью с грузом за плечами - тяжелая работа. Велико было желание отщипнуть от заячьей ноги хотя бы малую толику. Но братка Володя сглотнул слюну, одолел самого себя.

Егор съел заячью ногу и пожалел, что она такая маленькая, и обглодал косточку. На самом деле эта нога была большого, хорошо упитанного зайца.

Егор хотел рассказать о том, как его чуть не укусил Султан, сбежавший с охоты, и как он его прогнал, швырнув гильзу, которая угодила ему прямо в лоб. Султан смешно подпрыгнул и убежал за барханы, а он, Егор, вернулся в землянку.

Все это он хотел рассказать, но его вдруг сморил сон. Он крепко уснул, не выпуская руки старшего брата и бормоча уже во сне какие-то слова. Володя наклонился и услышал: "Кавкас"...

Пройдет много лет, и Егор поймет, что в дикой природе, даже в пустыне, где рыскают голодные волки, нет ничего враждебного человеку. При условии, конечно, что он сознаёт свое человеческое достоинство и заботится о ближнем: брат это, друг или случайный спутник.

КАМЫШОВЫЕ СТРАННИКИ

Куда ни посмотришь - камыш да вода, вода да камыш... В самом сердце поймы Чу, по Коянды-узеку плывет "душегубка" - верткая и узкая, как щука, лодка-плоскодонка. Почти бесшумно скользит под нависающими лохмами камыша. Заросли вдоль протоки непролазные, сумрачные, что-то наподобие джунглей. Как и в настоящих джунглях, слышны голоса птиц, доносится скрежетанье, плеск, шорохи.

В "душегубке" охотник Харитон и его малолетний сын Егор, повзрослевший за два послевоенных года. Короткую, но показавшуюся долгой зиму Егор, как обычно, просидел в четырех стенах на Кукуе, теперь здесь промысловики живут не в землянке, а в хате. Настоящая хата, из самана*. Все вместе строили. Родители и братья кирпичи делали, а Егор помогал: глину месил, навоз и солому разбрасывал. Славная получилась хата. Говорят, не хуже, чем у бабушки в Гуляевке.

Но в хате тоже скучно, как и в землянке. Особенно если сидеть целыми днями и смотреть в окошко. Правда, этой весной, когда снег стаял и прилетели удоды, мальчик не скучал - собирал на барханах пахучие желтые тюльпаны и жестяной косой косил сено для черепах. А на Коянды-узек рыбацкое становище - он с братьями приехал три дня назад.

...Сегодня утром встали рано, когда лиловые тени камышей еще лежали по всему аралу*. Харитон принялся собирать просохшие сетки, а полусонного Егора, размазывающего по лицу злых "утрешних" комаров, он послал вычерпывать из лодки застоявшуюся вонючую воду. И вот уже солнце высоко поднялось над зарослями, и уже путников начинала морить полуденная духота. А вокруг все то же: камыш да вода... Воды текут тут, текут не только по руслу узека, но и по всему окружающему пространству. Сотрясаются камышовые леса!

Егор, поудобнее устроившись на сетях, смотрел вперед. Туда, где сходятся желтовато-зеленые стены зарослей. Кажется, там тупик. Но лодка все плыла и плыла, а протока не кончалась. Вдруг Егор увидел странную птицу. Близко, на расстоянии длины шеста. Вытянув вертикально вверх длинную шею и острый, похожий на шило клюв, она маскировалась среди толстых стеблей камыша.

Отец хлопнул шестом по воде, и птица, взмахивая большими крыльями, тяжело летит над протокой. Ноги ее, свисающие вниз, болтаются как бесполезные предметы. Странно, что у большой птицы такая тонкая шея.

За очередным поворотом, на уширении протоки, они увидели селезня. Отец сильно оттолкнулся и замер, поваживая, поруливая шестом. А селезень даже не обратил внимания на плывшую лодку. Смотрит себе в зеркало воды. Вроде как любуется собственным отражением. Не замечает опасности.

- Эх, нет ружья... - шепнул отец - наполовину рыбак, наполовину охотник.

"Хорошо, что нет ружья", - подумал Егор. От выстрелов у него закладывало уши. Мальчик еще не знал, что отец никогда не стал бы стрелять утку летом: чтил неписаные чуйские законы. Харитон лишь страсть охотничью выдал, обнаружил ее через слова.

И снова бульканье воды, шуршание и шелест камыша. Иногда доносятся скрипучие звуки: "кр-ррр-ра! Кр-ррр-ра! Кр-ра-ка-ка!"

Возможно, кто-то кого-то предупреждал об опасности. И как бы в ответ на это скрипенье донеслось утробное мычание.

- Пап, откуда взялись коровы?

- Не коровы, сынок. Бугай, птица такая. Мы ее только что видели, с длинной шеей. У нее есть еще и другое название - выпь.

Лишь на некоторое время воцаряется тишина. Затем доносится усиливающееся овечье блеянье.

- Ой, пап, может, наша Зорька по камышовой тропе сюда пробралась и тонет?! - Егор всполошился, вспомнив белую овцу, которую он украдкой кормил пышками.

- Нет, не Зорька. Тоже птица. Птаха невзрачная.

Опять молчание. На этот раз продолжительное. А лодка, приводимая в движение ритмичными толчками шеста, шла с прежней скоростью.

Вдруг раздался протяжный тоскливый плач. Будто в камышовых дебрях бродил жалобно плачущий, кем-то потерянный ребенок. У Егора внутри все захолонуло, и он оторопело посмотрел на отца. Но ничего не спросил. Сам понял, что кричит птица-погиб. Увидеть ее невозможно, а своими криками она промысловику несчастье кличет. Об этом гуляевская бабушка говорила, когда приезжала погостить в Кукуй.

Отец, однако, как ни в чем не бывало поставил пяту шеста в берег протоки, всем телом навалился на шест.

Внимательно посмотрев на побледневшего сына, сказал:

- Она в этих местах обретается, на Песчаном арале, что за камышами. Вот люди говорят: "Птица-погиб беду вещает". А рыбы как раз много дают ямы Коянды-узека. Голос у птахи такой жалостливый, вот люди и возвели на нее напраслину...

Пойма живет своей, скрытой от людей жизнью. И тут, среди хлябей и камышей, совсем не так, как в песках Муюнкума, где зимовище.

"Что теперь в Кукуе?" - задумался Егор, которого немного успокоили слова отца. И он представил иссохшие цветы, гремучие коробочки чингиля*. Злаковые травы представил скрутившиеся в спирали. Горячий ветер теперь обмолотил дикие злаки, а жадные муравьи растащили зерно. Черепахи, для которых он косил траву и которых он порой запрягал в свою маленькую арбу, зарылись в песок, замуровали себя до следующей весны. Они ведь не переносят жару, как люди или овцы. Даже ящерки-агамы нынче уж не сидят на ветвях жузгуна, не кивают путникам головками. Тоже попрятались кто куда. Летом нет жизни на Кукуе. То есть она, конечно, есть, да только заметить ее не просто. Кукуй - урочище в пустыне, а здесь - пойма реки, похожая на Амазонку.

...Отец сильно толкает лодку шестом, и она легко скользит по протоке. Все хорошо, да вода с шеста капает прямо на спину. А на мокрую рубашку тут же садится всякий гнус и жалит. Но Егор ни слова. Только шлепает себя по спине. На рыбалке нельзя ныть и жаловаться. Ни в коем случае. На рыбалке полагается терпеть трудности. А то никогда удачи не будет.

Егор давит оводов и комаров, а сам прислушивается к плеску и треску в камышах. Глаза и уши насторожены, хотят все вокруг распознать.

Вот шумит камыш. Как чуден, как таинствен его шелест. То усиливается, то ослабевает до едва различимого шороха. Доносится трепетание тростинок, колеблемых струями, да комариное разноголосье.

"Он всегда шумит, этот камыш. О чем шумит?" Если б Егор понял древний язык камыша, то узнал бы много печального и даже ужасного. Узнал бы о схватке диких кабанов-секачей с тиграми. О гибели чуйских тигров в недавние времена.

О многом мог бы рассказать камыш. Древние народы считали его разглашателем тайн. В легендах говорится, будто именно камыш разнес по свету, что у царя Мидаса ослиные уши. Но теперь язык его загадочен и непонятен.

"Я знаю, почему бывает ветер. Камыши качаются, размахивают своими пушистыми талаками, потому и ветер", - делает вывод Егор, разглядывая, как дружно качаются стебли камыша.

...Отец ходит по грудь в воде, прочищает резаком ловецкую просеку, ставит сетки. А Егор в лодке сидит. Но он тоже даром времени не теряет. Обрывает листья камыша, широкие и острые как лезвия рыбацких ножей, загибает их концы, как братка Володя научил. Получаются лодчонки - копии "душегубок". Но прежде чем опустить лодочки на воду, Егор "нагружает" их каплями. Капли дрожат, блестят, как ртуть, катаются по зеленому ворсу листа, совершенно его не смачивая. Опущенные на воду и подхваченные течением, лодочки исчезают в зеленой тьме камышового леса. Ладно, можно еще наделать...

Егор обожает все, что плавает. К своему удовольствию, он обнаружил, что плавают не только лодки и поплавки, но также и посуда. Это самое непонятное: как посуда может плавать? Ведь железо! А всякое железо непременно тонет: топоры, тележные обручи, ножи. Даже деревянная бричка и та тонет - она всякими железяками окована. А вот миски и прочая посуда плавают. За миски нагоняй был, мать опять выговаривала.

...Начищенная песком и водорослями посуда обычно сушилась на берегу узека. А Егор как раз тут помогал братке Володе чинить снасти - нитку на челнок наматывал. Только на минуту братка Володя отлучился, как Егор мигом очутился на косе возле посуды. Сначала закачалась на воде большая зеленая миска, затем - кастрюля. Уж готова была отправиться в плавание большая алюминиевая чашка. Братке Володе пришлось вплавь догонять посуду, так как на пристани не было лодки.

И теперь Егора не оставляют одного и на минутку. Везде с собой берут. Но ему от этого не хуже. Он любит путешествовать: в телеге ли, на лодке. Или даже по степи ходить с браткой Володей.

Одну за другой Егор спускает на воду лодчонки, и они куда-то уплывают. Он уже построил и отправил целую флотилию. И вся эта флотилия исчезла без следа. Сгинула. Провожая глазами лодчонки, глядя на тростники, вибрирующие и тонко поющие, Егор, может, и не ясно, но смутно ощутил бесконечность текучей воды и беспредельность окружающего мира. Разумеется, все это он не мог понять до конца, тем более как-то высказать. Но он отчетливо представил, что они с отцом одни среди этого пространства без конца и без края, заполненного текучими водами и шелестящими камышами. И почувствовал, возможно, то, что взрослые называют тоской. Ведь он еще так мал и слаб духом...

Егор уже готов был захныкать, но вовремя вспомнил, что обещал на рыбалке вести себя достойно. Да и разве можно плакать, когда рядом отец вот он, ходит по ловецкой просеке совершенно спокойно, проверяет, хорошо ли держат снасти тычки.

Егор пожаловался отцу, что лодочки куда-то уплыли.

- А ты, сынок, не делай, раз они уплывают, - услышал он в ответ.

На становище вернулись поздно. В небе появились первые стаи звезд, а в жестких степных травах пиликали уже не кузнечики, а сменившие их сверчки.

- Егор, наверное, хныкал, канючил, - услышал голос матери мальчик, когда его укладывали спать в масахане - марлевом пологе.

- Да нет. Весь день молчал. Верно, еще воды боится. Завтра опять возьму. Пусть привыкает к рыбалке. Помощник все же. Где подбор сетки натянет, где за камышок попридержится. Как-никак четыре руки, а не две...

Узнав, что его снова берут на рыбалку, Егор пискнул от удовольствия в своем масахане. И тут же закрыл глаза: надо бы поскорее уснуть - тогда и утро побыстрее наступит.

ЕЛКА В КУКУЕ

В урочище Кукуй, на окраине пустыни, приютилась саманная хата Харитона. А вокруг на десятки и сотни километров - ни одного поселка. Лишь редкими дымами отмечены в пустыне чабанские зимовки.

В жилище темновато - мороз разрисовал окна розовыми и фиолетовыми папоротниками и хвощами. Пол земляной, но пыли нет: утрамбован хорошо, да и промазан глиной. Возле кроватей - волчьи шкуры. Нет, не ради красоты те шкуры и не ради особого шика, а чтобы было куда становиться, когда утром, впотьмах, слезаешь с койки и начинаешь искать поршни из сыромятной кабаньей кожи. На потолке проступают кривые чоблуки - джидовые* жерди, поддерживающие плоскую, залитую глиной крышу.

Такие жилища в Муюнкуме тогда никого не удивляли. Были и поплоше: темные землянки, с крохотным стекольцем на потолке вместо окна. В такой землянке жил и Егор с родителями и братьями. Да что там хаты и землянки! Случалось ведь и в камышовых шалашах жить - когда переезжали на какое-нибудь становище на берегу узека.

Да, такие времена были! Промысловик, вернувшись с войны, прежде всего думал о том, чтобы прокормить семью и выполнить план по добыче мяса и рыбы. И кочевал с одного урочища на другое. Да и где ставить хату, если кабаны сегодня здесь, а завтра они уже километров за тридцать - сорок? А где будут через полгода?.. И рыба тоже кочует по узекам.

Однако Егор с родителями теперь жил не в шалаше, не в землянке даже, а в настоящей хате с толстыми глиняными стенами и ровной, как стол, крышей. Зимой тепло, а летом, в лютый зной - очень даже прохладно. Словом, ладная хата.

...Побелив стены и подмазав пол, мать разбросала душистое сено. И затопила печь. В обеих половинах хаты стало тепло. Пол и стены подсыхали, запах извести и сырой глины улетучивался, и хата наполнялась ароматами степных трав.

Мать еще не разрешает ходить по непросохшему полу, и Егор сидит на своем топчане и уныло смотрит на "хвощи" и "папоротники". Вспоминает луг и камыши Коянды-узека. С каким бы удовольствием он теперь собирал кизяк!* Хоть целый день. Только бы снова оказаться среди камышей, среди солодки и запашистых метелок кендыря, этой дикой азиатской сирени.

Егор потянулся к полке на стене и взял оттуда тетрадные обложки и два огрызка карандаша. Уселся поудобнее на топчане, принялся рисовать излучину узека, лодку и лопасик - навес, под которым режут и солят рыбу на становище. Еще ему хотелось нарисовать бархан, усеянный тюльпанами, лощину, поросшую маками. Но тут нужно много разноцветных карандашей. А братка Володя, приехавший из Гуляевки на каникулы - он там у бабушки живет, - привез только два этих оглодка - синий и зеленый. Карандаши он сам израсходовал на уроках рисования. И все чистые тетрадочки исписал. А Егору достались одни обложки. Да и то их брат Николай хотел на пыжи пустить.

Закончив хлопоты по дому, мать что-то сказала братке Володе и тот вышел в сени. А вернулся с небольшой чингилиной.

- Ну, Егор, хватит лодыря гонять. Помогай-ка елку обряжать. А то скоро Дед Мороз придет, а у нас и елка не готова, - как будто строго говорит мать, но слова ее радуют.

Чингилина на редкость удачная: кора не почернелая, не замшелая, не потрескавшаяся, а желтая и блестящая. Веточки упругие, крепкие, как проволока, густо облеплены острыми колючками. И что еще хорошо семенистая попалась чингилина, чуть встряхнешь - сухо зашуршат семена в коробочках-погремушках. И цветом коробочки хороши - корочки свежеиспеченного хлеба.

Для елки братка Володя искал деревце, у которого ветви не были бы оглоданы скотиной. Поэтому он, продираясь сквозь колючий чапыжник в глубь тугая, забрел в такую чащобу, куда вряд ли когда могли забраться овцы и верблюды, охочие до чингиловых веточек в голодную зимнюю пору. Братка Володя старался выбрать самую лучшую чингилину на Кукуе.

День стоял замечательный. Над тугаем косматилось багровое солнце, а на чистых заснеженных полянках загорались, мгновенно гасли и вновь вспыхивали мириады разноцветных огоньков. Оледенелые ветви саксаула, чингиля и тамариска, сникающие до самой земли, чуть слышно позванивали и посверкивали.

Братка Володя представил себе Егора, сидящего на топчане в избе, и пожалел его. Нет у него пока подходящей обуви, а в самодельных поршнях далеко ли уйдешь по снегу? Вот если бы пимы - другое дело. Тогда можно было бы взять братишку в тугай. Но на складе охотничьей фактории нету детских сапог. Взрослым что твоей душе угодно: "кирзачи" и яловые ботинки, сапоги резиновые и сапоги-бродни, пимы черные и пимы серые. А детских совсем нет. Только ему, братке Володе, подобрали кое-как ботинки. Надо же в чем-то в школу ходить. И не по размеру те ботинки, приходится на толстые шерстяные носки еще большую портянку наматывать. Но все же у него обувь фабричная, у Егора же - самодельные поршни из шкуры кабана. Братка Володя очень жалел Егора и потому целый день бродил по цапкому колючему чапыжнику, не спеша выбирал "елку". Только к закату нашел подходящее деревце.

Теперь, когда чингилина утвердилась на щербатых, добела выскобленных досках большого кухонного стола, всем стало ясно, что о лучшей елке и мечтать нечего: крона пушистая (колючек много), округлая, будто ее только что тщательно подстригли.

Братка Володя вынимает из плетеной корзинки игрушки, которые они с матерью делали вечерами, когда Егор засыпал, накормленный и выкупанный в мягкой снеговой воде. Когда над барханами и тугаем воцарялась тишина, а в печке шипели и потрескивали сыроватые поленья и гудело пламя.

Вот разноцветные бумажные фонарики.

Вот какие-то невиданные цветы с огромными лепестками, также из бумаги.

Вот еще фонарики, но эти из тонких золотистых соломинок.

Вот фазаны с хвостами, как у жар-птицы.

И еще: рыбки, уморительные зайцы с ушами непомерной величины, кабаны и клыкастые волки. У них одна судьба - их отправляют в гущину колючих веток.

Все вырезано из картона, склеено из бумаги, ярко раскрашено самодельными растительными красками. Мать и братка постарались, не пожалели красок, повычерпали из черпаков все подчистую. А игрушки, какими мы обыкновенно украшаем наши елки, муюнкумцам даже и не снились. Так же как и вечнозеленые сказочные ели. Потому что кругом пустыня, где даже и чингиль в общем-то редкость.

В далекой Гуляевке есть магазин, но там продают лишь самое необходимое для чабанов и охотников: муку, одежду, посуду. И еще лопаты, косы и грабли. А игрушки не продают. И уж конечно, там отродясь не бывало настоящих елок.

Но все это не имеет значения. Была бы радость в доме. И радость пришла.

Сначала она пришла к братке Володе, когда он в заснеженно-заледенелом тугае выбирал подходящую чингилину. Потом она пришла к матери Егоровой, когда она известью и глиной подновила стены и пол и, разбросав луговое сено, затопила для просушки хаты печь. И теперь пришла радость и к Егору.

Не всегда человек может купить, приобрести то, что ему нужно. Но человек всегда, если он только захочет, может сотворить радость для ближнего, и тут не обязательно идти в магазин.

Трудно, даже убого жили люди после жестокой войны с фашистами. Теперь уже так не живут. Но праздник и тогда приходил к людям и не только в города, но и в глухомань муюнкумскую.

...Но вот все игрушки подвешены или наколоты на шипы, острые и крепкие, как швейные иглы, а тут как раз последние лучи закатившегося за барханы солнца пробились сквозь побеги разросшихся к вечеру "хвощей" и "папоротников", и елка высветилась яркими пятнами: зелеными и оранжевыми, красными и синими. Еще совсем недавно это была самая обыкновенная чингилина, а теперь она украшает хату. Егор ходил вокруг елки такой счастливый, что и не знал, куда себя девать.

Вдруг послышался лай собак, за окном замелькали тени.

- Папка приехал!

Елка забыта. Егора словно ветром выдуло из хаты. Воткнув ноги в поршни и натянув на голову малахай, мальчик кинулся за дверь.

Во дворе он растерялся. Тут кутерьма: скот, собаки, люди. Еще минуту назад большой двор - точнее, обставленная чингилем площадка перед хатой был пуст и просторен. А теперь здесь теснота и толкотня. Снежный наст, до этого лежавший нетронутой целиной, взрыт, истоптан, загрязнен.

Султан и Барсик, два рыжих ветерана-кабанятника, на которых Егор любил ездить верхом, из избытка чувств, от радости встречи повалили своего друга огромными лапами, лижут ему лицо.

- Ну, здравствуй, сынок! - услышал Егор простуженный хриплый голос какого-то незнакомого человека.

Егор встал и оторопело посмотрел на заросшего мужчину с почернелым лицом. А тот прижимает его к себе, неприятно кольнув щеку бородой, пахнущей махоркой, костром и пороховой гарью.

Тут же еще один человек - в лисьем малахае, - но он сидит на верблюде и дергает его за мурундук*, торчащий в изувеченной ноздре, принуждая того лечь, чтобы тоже спешиться.

Наконец узнав обоих - отца и брата Николая, - Егор позвал их в дом показать елку.

- Хорошая елка, - похвалил отец, снимая с себя патронташ с ножом и прочий охотничий доспех и передавая все это братке Володе. - Но мы ее краше сделаем. Вот погоди, согреюсь немного, я тебе фокус покажу ахнешь.

Отец и брат Николай разулись и в носках стали ходить по разбросанной траве. Затем расселись напротив огня, положив ноги на саксауловые чурбаки.

Егору не терпится узнать, что же это за фокус. Но отец словно забыл обещанное. Отогревшись, ушел с сыновьями развьючивать лошадей и верблюда. А вернувшись, сел к столу.

Напившись чаю, отец снова уселся на саксаулине против огня и принялся не спеша сворачивать большую цигарку из клочка газеты. Закурив, достал из бездонных карманов ватных штанов какой-то ржавый цилиндрик и велел принести плоскогубцы.

Егору казалось, что его просто разыгрывают, - так все это было непохоже на фокус! Вот братья - они иногда любят подстроить что-нибудь в этом духе. Обещают одно, а делают совсем другое. Думают, что он по малости лет не понимает обмана, а он все прекрасно понимает. Вот и тут: обещали фокус, а показывают железку.

Вскрыв плоскогубцами цилиндрик, отец извлек из него серебристую ленту, сверкающую при свете лампы, как сосулька в солнечный день. Он очень осторожно достал из цилиндрика ленту, и она блестящими кудряшками легла на чисто выскобленный стол. Вот это фокус!

Охотник Харитон не был фокусником. Ржавый цилиндрик - всего лишь конденсатор двигателя машины. Этот конденсатор, видимо испорченный, подарили геологи, с которыми охотники повстречались в песках.

- Вернешься, осторожно вскрой эту штуковину, - сказал шофер-геолог, отдавая охотнику ржавый цилиндрик. - Пацан твой обрадуется. А то ведь он у тебя ничего, кроме черепах и ящериц, не видит. Наверное, у него нет никаких игрушек...

Егор же, конечно, ничего не знал: про геологов и про то, как устроены конденсаторы. Он видел только чудо. Из маленькой, ничем не примечательной с виду железячки тянулась бесконечная лента. Братья осторожно разрезали ленту ножницами (о чем Егор немного пожалел) и украсили ею елку.

Серебристые полоски, дождем ниспадающие до самого стола, при малейшем движении воздуха касались колючих ветвей, шелестели, чуть слышно позванивали, трепетали, мерцали.

- Что-то долго нет Деда Мороза, - вдруг громко заметил отец. Поднимусь-ка на крышу, посмотрю, не видно ли где. Будет идти мимо, покричу, а то уже темно, может хату не заметить и мимо пройти. А вы тут сидите, никуда не уходите, - добавил отец, главным образом обращаясь к Егору.

Егор, однако, уже натянул на голову малахай и проворно искал под топчаном поршни. Тоже собирался на крышу, чтобы караулить припозднившегося Деда Мороза.

- Егор, а вдруг он придет с другой стороны и мы его не увидим? Войдет в хату, а ты в это время на крыше. Увидит, что тебя нет, осерчает, тут же уйдет. Он ведь и минуты ждать не станет, у него же много дел в Муюнкумах...

Егор остался в избе. Через короткое время после ухода отца в дверь постучали.

- Кто там?! - откликнулась мать, колготившаяся у плиты. Она грела воду в казане для мытья.

- Дед Мороз, - ответил голос за дверью, такой же простуженный, как у отца, только побасовитей и погрознее. Дверь открылась, и все увидели ЕГО.

Он был в лисьем малахае, надвинутом на глаза и закрывавшем почти все лицо. У НЕГО была большая борода, но не черная и жесткая, как у отца, а белая, мягкая, шелковистая - чисто шерсть овцы Зорьки.

- Ну как ведешь себя? Не проказничаешь, когда отец на охоте? Не безобразничаешь?

Егор оторопел. Он готовился к приходу Деда Мороза. Но таких вопросов не ожидал. Что отвечать?

Не очень-то примерно он вел себя. На неделе выбежал на улицу в одной рубашке и в поршнях на босу ногу. Хотя мать строго-настрого запрещает выбегать неодетым. Да еще лизнул иней с тележного колеса, закопанного во дворе, приспособленного для коновязи. Язык и прилип. На железном ободе остались окровавленные кусочки кожи. Но это пустяки по сравнению с тем, как он вел себя потом: все скрыл от матери и братки Володи, как раз приехавшего на каникулы. Знал, что скрывать нехорошо, а все же скрыл. Полдня сидел в углу и делал вид, что рисует, сглатывал потихоньку кровавую слюну. Лишь бы никто не догадался. Хотя и знал, что так делать не годится. Надо правду говорить, какой бы она ни была горькой или соленой. Гуляевская бабушка так учит.

Егор вспомнил именно этот случай, казавшийся ему верхом безобразия. И он молчал. Он готов был разреветься, если б не братка Володя, который энергично тряс головой и поощрительно подмигивал. Мол, давай, смелей, не трусь! Выручила мать:

- Егорушка у нас робкий мальчик, а так он хороший. Кизяки собирает, саксаул помогает таскать. Помощничек растет... А еще он басни знает!

Все, что говорила мать, было сущей правдой. Уж кизяков и саксаула он перетаскал...

- А ну-ка, расскажи басню, - прогремел Дед Мороз.

Ну, это куда ни шло. Читать басни легкое и приятное дело. Лучше, чем рассказывать, как язык приморозил.

Басни Крылова Егор любил, он их легко запоминал со слов братки Володи. Кроме басен Егор еще знал обыкновенные стихи: "Мороз-воевода дозором...", "Буря мглою небо кроет..." Песни знал хорошие: "Ермака" и "Бродягу". Но больше всего ему басни нравились, где звери, птицы и рыбы говорили между собой понятным человеческим языком. В баснях они вели себя почти как люди - совершали хорошие или не очень хорошие поступки, боялись, ошибались, обманывали друг друга, каялись.

Егор стал читать басни и прочитал все, что знал. Дед Мороз снял кожаную рукавицу и погладил мальчика по голове. Рука его пахла порохом и махоркой, как у отца.

- Дедушка Мороз, а ты живешь в песках и тоже охотишься на кабанов? спросил уже осмелевший мальчик.

- А то как же, - кротко ответил Дед Мороз.

- А ты на чем приехал? - допытывался Егор.

- На ишаке, - не сразу ответил Дед Мороз, посмотрев зачем-то в окно.

- Эх ты! Надо было с папиным караваном приехать. У него верблюд и две лошади казенные. Небось тебе бы нашлось место. Давно бы у нас был.

- Ишь ты какой шустрый! - удивился Дед Мороз. - Ну ладно, соловья баснями не кормят, принимай подарки!

И Егор получил ружье вместе с кожаным патронташем, набитым деревянными пулями. А сверх того - лук с камышовыми стрелами в матерчатом колчанчике. А братке Володе Дед Мороз вручил стопку тетрадей и коробку акварельных красок. А ведь он басен не рассказывал! Дед Мороз его даже не спросил про то, как он ведет себя в школе или на рыбачьем становище. Он только сказал ему:

- Здесь тетрадки в клеточку и в линеечку. Их тут много. Еще и на тот год останется, если не будешь зря расходовать бумагу. А исписанные тетрадки обратно в Кукуй привези. Обложки - Егору, остальное - на растопку печки и на пыжи. В хозяйстве что не сгодится. И постарайся, сынок, и нынешний год закончить похвальным листом. Словом, учись как следует, бери пример с Ломоносова. Бог даст, и ты станешь большим ученым. Отец Михайлы Ломоносова тоже ведь рыбу и зверя промышлял, значит, он был человек нашего роду-племени. Только промышлял на том конце света, у моря Студеного...

Слова Деда Мороза удивили Егора. Почему это он с браткой Володей говорит почти как отец? Даже голос такой же простуженный. Но он, конечно, ни о чем не стал спрашивать. А Дед Мороз тем временем закинул пустой мешок за плечо и сказал:

- Ну, братцы, я пойду дальше. А то упарился у вас. Уж крепко вы насаксаулили свою хату.

- Ты же не пешком, ты на ишаке поедешь, - поправил Деда Мороза Егор.

- И то верно! - спохватился тот.

- Ты к дедушке Кожемурату поедешь, к евоным внукам? А что ты им подаришь? - деловито осведомился Егор, глядя на пустой мешок.

- Да, пожалуй, я к дедушке Кожемурату заеду, - ответил Дед Мороз, поспешно отступая к двери, не ответив как следует на вопросы мальчика...

- Куда же ты глядел? - с укоризной сказал Егор вошедшему отцу. Деда Мороза проворонил! Эх ты... А еще на кабанов охотился. Хорошо, что я не пошел с тобой на крышу...

- От незадача! - ответил отец и принялся старательно оглаживать бороду и усы.

Егор стал показывать подарки.

Отец вынул из колчана стрелу, потрогал ее острое жестяное жало и предупредил строго:

- В кур и собак не целиться! С луком играй только в тугае или на барханах. Иначе на следующий год Дед Мороз не придет. И вообще, никакой елки не будет, если я хоть раз увижу тебя с луком во дворе...

- Не-е-е, пап, я на фазанов буду охотиться.

- На фазанов можно, - согласился отец, тщательно рассматривая подарки, делая вид, что впервые видит такое ружье: ствол полый и даже "замок" есть - приспособление для выталкивания пули.

Отец отвел затвор, вложил в "казенник" пулю, вынутую из патронташика, которым Егор уже успел перепоясаться. Нажал на крючок. Хлопнул выстрел, и пуля, пролетев обе половины хаты, гулко ударила в глиняную стену.

- Молодец Ахмет-Кожа, на все руки мастер. Хоть колесо сработать, хоть забаву ребенку смастерить, - вдруг ни с того ни с сего Харитон вспомнил своего приятеля - известного гуляевского кузнеца. И добавил: - И в хате не стреляй, а то стены поколупаешь и стекло разобьешь. Только во дворе. А из лука - в тугае или в степи...

Мальчик кивнул головой. Конечно же, он будет охотиться в тугае. Где фазаны и зайцы. И еще он подумал, что если бы отец не прозевал Деда Мороза, то он, верно, тоже получил бы подарок. Может, у отца было бы новое ружье. Давно пора заменить расшатанный, проволокой скрученный "мултык"*.

За окном тишь, снег, мороз. Вздыхает верблюд. Спят собаки, свернувшись калачиком в нишах стога сена, прикрыв хвостами свои чуткие носы. А в теплой избе, истомленной встречами и впечатлениями, засыпает Егор, самый счастливый муюнкумец.

НА ПЕРЕЕЗДЕ

...Вода на перекате пенилась и клокотала. В глубокой бездонной яме, где обитает ужасный Сом-Лака, медленно и торжественно кружили черные воронки водоворотов.

На середине речки бык, выпучив глаза и тяжело дыша, пошел вплавь, а телега, подталкивая его, катилась по инерции. Вода хлестала поверх телеги, вырывала клочья соломы, вспучивала брезент, которым были закрыты пожитки.

Вот уж что-то унесло из одежды! Вот наперегонки с пучками соломы уплывает ружье!

Родители стояли по пояс в воде и ничего не могли поделать. Мать держала Егора на руках. Отец же понукал быка, старался вывести его на отмель еще до того, как телега потеряет разгон. Не дай бог телега остановится! Бык сразу же утонет, он ведь под ярмом. А гибель быка-кормильца - большое несчастье.

Егор хорошо запомнил тот день, когда они переправлялись на правый берег узека. И черные воронки запомнил, и телегу, погружающуюся в быстрину, и зловещее клокотанье воды. И то, как уплывало ружье вместе с пучками соломы. Прекрасное ружье, с полым стволом и упругим пружинным "замком" - подарок Деда Мороза...

Теперь как будто переезд обмелел. Но течение тут сильное. На перекатах всегда ведь стремнина. Зато отец считает, что переезд - самое безопасное место.

"Все же страшновато на этом переезде", - думает Егор, но молчит. Лучше помалкивать. А то вдруг отец передумает. И тогда жди следующего года. Если отец что-нибудь откладывает, то надолго. А ему так хочется научиться плавать!

На Кукуе, где зимовище, он из воды не выходил. Целыми днями плескался в старом арыке, который был проложен неизвестно когда. Наверно, еще во времена хорезмского царства. Арык неглубокий, на дне золотистые песчинки поблескивают, и огненно-красные водяные божьи коровки плавают, не больше дробинок. Вода, попадающая сюда с чуйских узеков, хорошо прогревается. Барахтаться в такой воде - одно удовольствие.

Нынче Егор не сплавляет по воде миски, не проказничает. Он во всем помогает старшим: солит распластанную рыбу, ходит в степь за кизяком. Да и то - большой уже, скоро в школу, осталось каких-то года полтора.

А если Егор управляется с делами быстро, то его отпускают в степь поиграть. И тогда он катает по набитым извилистым тропинкам звонко-певучие обручи, изображая езду на машине. Или же берет лук и открывает охоту.

Больше всего он любит охоту. Лук ему тоже Дед Мороз подарил, вместе с колчаном. Стрелы колчана совсем как настоящие: из тонких камышовых тростинок, с острыми как шило наконечниками. Они летят далеко-далеко. Иногда пустишь стрелу - и не найти. Только вот стрелы почему-то никогда не летят прямо, виляют. Но это не имеет никакого значения - то, что стрела влетает в куст, а фазана (или зайца) уж и след простыл. Взлетит из-под ног фазан, роняя перья, как жар горящие, - Егор стреляет. Выскочит с шумом заяц-толай из тамариска* - стреляет. Выходит, без дичи на становище никогда не возвращался.

Приходит и говорит братьям: столько-то фазанов и столько-то зайцев. И ему верят. Знают, что Егор ничего понапрасну не станет делать: ни слов говорить, ни стрелами просто так, из баловства, по сторонам прыскать. Нет, этого за ним не водится. Да и сами братья ведь тоже не будут палить из ружей куда попало. Они охотятся только осенью и зимой, когда сезон на утку и кабана.

Правда, как-то раз братка Володя взял ружье и застрелил водяного ужика, укравшего небольшого язька из кучи свежей рыбы. Отец как узнал об этом (его тогда на становище не было), так сразу же отправил братку Володю к очагу свинец и дробь катать. Наказание - хуже не придумаешь. Даже под лопасиком и то нет спасения от жары, а возле огня - и вовсе ад сущий. Мать замолвила было словечко за братку Володю, но отец остался на своем. Значит, чтоб впредь неповадно было. Ружье ведь не игрушка. С ружья кормились, и поэтому промысловик Харитон терпеть не мог баловства.

Старшие, пластая рыбу, с интересом расспрашивали про охоту, похваливали Егора. Советовали, где лучше скрадывать зайца, подсказывали места, удобные для засидки.

События, о которых здесь рассказывается, происходили в те времена, когда воду казахстанских рек еще не разбирали на орошение всю до капли, и они, эти реки, свободно разливались по лесовым и песчаным равнинам, образуя многочисленные озера и проточки-узеки. Прибрежные заросли трещали, проламываемые зверьем, и над водами носились утки, гуси и лебеди. Многие русские казахстанцы в те годы занимались исключительно промыслом. И нет в том ничего удивительного, что родители и старшие поощряли "охотничьи" игры. А как же, ведь промысел - дело трудное. Меткость, умение бесшумно скрадывать зверя и птицу надо развивать с раннего детства.

Однако большую часть времени Егор, как уже говорилось раньше, помогал старшим. Собирал в мешок коровьи "лепехи" и таскал их на становище к очагу. А потом опять отправлялся в степь за кизяком. В казане то еда варится, то рыбий жир вытапливается. В очаге почти целый день огонь. Сколько ни принесешь - к концу дня ничего не остается. Неглубокая ямка под казаном. Но эта черная пасть ненасытна. Кизяк туда как в прорву проваливается.

Солить рыбу несравненно легче, чем собирать кизяк. За топкой ведь надо в степь ходить - почти целый день торчи на солнце! Недаром же Егорова макушка как та прошлогодняя лепеха - добела вылиняла. А тут бросают язей и сазанов, распластанных по хребтине, а ты, знай, посыпай их солью. Это гораздо легче, чем кизяк собирать. Сиди себе в тенечке да набивай в жабры соль.

Однако Егор смерть как не любит солить рыбу. Нет ничего хуже. Лучше уж целый день по степи ходить не евши, чем возвращаться к ненавистной куче соли.

За спиной мешок с кизяком, через плечо лук, на боку колчан, набитый стрелами. Нацеплял на себя всяких причиндалов (слово гуляевской бабушки), как тот Робинзон Крузо, что жил на необитаемом острове. Колючие кустистые травы до крови царапают ноги. Но Егору все равно в степи больше нравится. Нежно пахнет кермек*, благоухают розовые метелочки кендыря*. Всегда что-то неожиданное встретишь. То белый гриб степной попадается, размером с суповую тарелку. То увидишь выползок змеиный, серебристый, шелестящий на ветвях тамариска. Еще Барсик, рыжая азиатская овчарка, шныряет по кустам, нет-нет да выгонит кого-нибудь: зайца-толая с длиннющими ушами или стрепета белокрылого. А то и фазана, жар-птицу чуйскую. Нет, все же лучше по степи ходить, чем сидеть под колченогим лопасиком возле кучи соли.

Все ничего. Вот только придешь на стан с кизяком - и не искупаешься... Мать строго-настрого предупредила: "К узеку - ни шагу!" Это после того, как Егор сходил на пристань без позволения старших и забрался в лодку, чтобы сплавать за кувшинками. Да еще посуду потом в узек зачем-то покидал, голова садовая. Видите ли, захотелось посмотреть, как железо плавает...

Егор очень обрадовался, когда отец объявил ему о своем решении. Страшновато, конечно, но он и виду не показывал. Знал: коли научится он плавать, то сразу разрешат ему купаться в узеке два раза в день: в обед и вечером. Особенно вечером хорошо, вода теплая-теплая, как в кукуйском арыке после обеда. Так бы и сидел до ночи в узеке.

...Отец сказал Егору:

- Смотри, как собака плавает. - А Барсику скомандовал, бросив камень: - Тащи!

Пес гавкнул и плюхнулся в воду.

Барсик - самый умный и смелый пес в охотничьей своре. Проведешь по телу - одни шрамы. Места нет живого. Это боевые шрамы, их нанесли свирепые секачи.

Барсик плавает туда-сюда, повизгивает от волнения. Приказали искать - будет искать. Уж так устроена охотничья собака. А на самом деле он прекрасно знает, что искать камень бесполезно. Храбрость, ум, исполнительность - в этом весь Барсик. Он и Егора тоже слушается. Прикажет тот: "Ляг здесь", а сам идет дальше. И Барсик будет лежать. Егор обычно оставляет его там, где "лепех" много находит. Чтобы не забыть место, пока ходит разгружаться.

А теперь Барсик показывает Егору стиль плавания. Пес мотается туда-сюда, якобы ищет брошенный камень. А Егор внимательно смотрит.

- И ты делай так же: руками греби к себе. Только ногами воду не забывай стричь...

Отец дал Барсику отбой, вошел в воду и сам поплыл "по-собачьи". Он плыл, а брызги летели в стороны и обрушивались на стрекозок, примостившихся на камышинках. Но стрекозки увертывались от капель. Одна из них, наверное, чересчур смелая, уселась на голову отца. Увидев это, Егор повеселел и меньше стал бояться воды.

Отец поддерживал сына своей рукой, широкой и шершавой, как разделочная доска. Заметив, что тот держится на воде, он отпустил его. И напрасно: почувствовав, что опора ушла, Егор вскрикнул и, конечно, сразу же нахлебался воды.

На берегу он долго кашлял, отплевывался. И купаться больше идти не захотел.

Над рыбацким становищем, над головой - яркое солнце. Палит так, что степь дымится. А небо, всегда синее-синее - ну прямо как цветочки на бухарских пиалах! - пожелтело, будто выгорело. Собирая кизяк, Егор вспоминает замечательный кукуйский арык с золотистопесчаным дном и с теплой и прозрачной водой, в которой плавают какие-то пурпурные букашки водяные насекомые размером с дробинку.

Так хочется купаться! Но этот ужасный перекат! Какое ружье тогда здесь пропало! Еще дедушка Кожемурат рассказывал (он иногда пригоняет к узеку отару на водопой), что ниже переезда Сом-Лака живет. Будто он сбивает в воду хвостом белых маленьких барашков и тут же их проглатывает.

Егор рад, что отец затеял купанье. Только вот как страх преодолеть? Как плавать так, чтобы не захлебываться?

Егор в воду не полез, а сел под тальник на белый войлок высохшей тины. В жару нет места лучше. Тень, от воды прохладой веет. Тихо шелестит листва. Кендырь-трава пахнет сильно. Стрекозки порхают, словно бы перепачканные чернилами. У берега колышатся густые зеленые пряди тины-нитчатки. А там, дальше, - темная пучина, бездонная яма, соминые владения.

Харитон не стал уговаривать сына. Разогнался, прыгнул с обрыва в яму узека. В ту самую, где, говорят, живет Сом-Лака. Он коршуном пролетел над глинистым уступом и глубоко ушел под воду. Егор встал, подошел к яру и увидел шоколадно-коричневое тело отца, странно сократившееся в размерах. Наверное, только показалось. Но возможно, он и на самом деле лег на дно и замер там, наслаждаясь прохладой придонных струй.

Среди чуйских промысловиков Харитон слыл самым лучшим ныряльщиком. Правда, он нырял не ради удовольствия и развлечения, как это делали Николай с браткой Володей, а чтобы мотню невода освободить от лапищ коряги. Бывает, нырнет и нет его. На берегу уже начинают беспокоиться, а он вдруг появится с сазаном в руках. Сазан - рыба ушлая, всегда прячется под кручу, когда яму бреднем процеживают. Вот и приходится как-то выгонять его оттуда. И тут весьма кстати умение Харитона нырять и долго сидеть под водой.

Рыбак отфыркался и стал подразнивать сына:

- Ай водичка! Прямо шелк. Плыви ко мне, Егор!

Однако сам направился к берегу. Выбравшись на кручу, подал сыну ракушку, величиной с ладонь. Жемчужное нутро ее сверкало и переливалось.

- А на перекате лучше есть. Хочешь посмотреть?

И они поплыли. То есть Егор молотил руками и ногами, а отец шел рядом, поддерживая его снизу своей сильной рукой. На середине, там, где отцу уже по горло, они остановились. Егор набрал воздуху и опустил голову в воду, чтобы хорошенько рассмотреть лежащие на дне узека сокровища.

Не ракушки, не камни самоцветные увидел он, а яркие полосы и пятна: зеленые и оранжевые, голубые и черные. И все там под водой сверкало и переливалось. Егор "пять набрал побольше воздуху и снова опустил голову в воду. И так несколько раз.

Выбравшись на берег, Харитон сказал сыну, что может ему достать ракушки и камешки, конечно, может. Но лучше, если он, Егор, сам научится плавать и нырять за теми сокровищами. Нырнул и выбирай, что твоей душе угодно!

...Егор поминутно смотрит на солнце. Вроде бы высоко, а почему-то не зовут. Если б мешок был полный, то на стан можно было бы прийти раньше времени. Но как придешь, когда в мешке три тонюсенькие лепехи. Доходного язька не сваришь, не то что казан ухи. А вернешься с пустым мешком братья начнут подначивать. Им только дай повод - все время приходится быть начеку. Чуть что - подначки. И мать выговаривать будет. Дескать, уже большой, а помощь плохая. Егор точно знает, что кизяка поблизости нет, уже весь выбран, но все-таки ходит по луговине, работу изображает. И будет так ходить до тех пор, пока сами не позовут. Наконец-то!

Отец крикнул несильно, но Егор сразу догадался, что это его кличут, и вот он уже бежит по сухой, растрескавшейся земле, будто бы выложенной глиняными плитками.

В воду входят каждый сам по себе. Отец идет рядом, чуть ниже по течению, а Егор молотит руками, стрижет ногами, старается без помощи отца одолеть перекат. Но почти на самой середине он глотает воды, захлебывается.

На берегу кашляет, отплевывается. Отец говорит хмуро:

- Погляди на свои талаки. Сейчас они как шелк. Но скоро пожелтеют, распушатся. Скоро вода станет холодной. Ты должен научиться плавать, пока талаки не распушились.

Скорей бы научиться плавать! Тогда ему разрешат ходить на узек в любое время. Натаскал кизяку - иди купайся. Попала соль в царапины - а она туда всякий раз попадает - пожалуйста, беги на узек. Слова никто не скажет. На лодке бы разрешили на левый берег за кизяком ездить. На той стороне - кизячины больше сковородки. Братка Володя рассказывал. И вообще там интереснее - деревья джиды, настоящий лес. Грачи тучами летают. Гнезд на джидинах не сосчитать. Словно малахаи висят на каждом суку. И фазанов в джиде немало. Слышно, как "цугукают" по утрам.

Егор старается изо всех сил, но у него пока не получается. "Неужели не успею научиться до того, как метелки распушатся?" Собирая кизяк, Егор поглядывает на гривы камышовые: не желтеют ли? Еще как желтеют! И пушатся - иные что тебе хвосты лисьи. Значит, отец скоро запретит купанье...

И мальчик с тоской посматривает на другой берег реки, где в серебристой роще грачи грают и по утрам пронзительно вскрикивают фазаны.

Но отец, обремененный рыбацкими хлопотами и заботами, наверное, не скоро заметит созревание камыша.

Целых три дня не ходили купаться. Харитон с сыновьями даже на обед не приезжал. Рыбаки с утра до вечера в тростниках били новые ловецкие просеки. Потому что вода вдруг почему-то упала и на старых просеках рыба сразу перестала ловиться. Егор поэтому бездельничал. Когда рыба не идет, то кизяку немного расходуется. И возле кучи соли не нужно торчать.

Так что у Егора теперь было много свободного времени, и он под лопасиком перебирал ракушки и камешки в корзинке, которые отец поднял со дна узека. Ему казалось, что самые красивые все-таки остались на дне. Это потому, что отец не любит нырять с открытыми глазами. "Научусь плавать буду только с открытыми глазами нырять", - решил Егор.

Сегодня утром Харитон сказал сыну, чтобы он собирался в гости к Кожемурату. Вот тот и перебирал теперь свои сокровища. Надо что-то выбрать для Амана и Рустема - внуков Кожемуратовых. Отец повезет дедушке Кожемурату свежих сазанов, которые попадутся в вентеря* на новых просеках. А он, Егор, повезет камешки и ракушки. А как же, разве можно на джайляу* ехать без подарка?

Завтра после обеда запрягут в бричку быка и поедут. Егор представлял себе, как обрадуются Аман с Рустемом. Они, конечно, будут дружить, и Егор непременно позовет их в гости на становище.

"Эх, а я и плавать не выучился! - сокрушался он. - А то могли бы взять лодку и поехать на ту сторону, где много ворон и фазанов. Или за кувшинками бы сплавали. А то Аман и Рустем в своей степи и в глаза не видели кувшинок..."

...Полуденная тишина. Ни былинка не шевельнется, ни лист не шелохнется. Лишь только доносится стрекотание пунцовокрылых кобылок. За ними гоняется Барсик, поглупевший от безделья и духоты.

Егор смотрел на мокрую шерсть друга и завидовал ему: тот уже успел выкупаться в узеке. "Хорошо Барсику. А тут сиди и жди, когда тебя позовут, - сокрушенно вздыхал Егор. - Еще неизвестно, что скажет отец. Талаки вот распушились..."

Харитон же, как обычно, молча воткнул широкий рыбацкий нож в разделочную доску, покрытую тусклой бронзой сазаньей чешуи, и направился к узеку. Он шагал широко, а Егор бежал рядом вприпрыжку. Рад, конечно.

Плюхнувшись в воду, Егор поплыл. До этого у него уже получалось, но только на мелком месте, у берега. А на глубине он терялся, сбивался с хода. Но сегодня он плыл как-то особенно легко, и ему кажется, что он может плыть сколько угодно времени. И он плыл как рыба, не чувствуя собственного тела. Егор плыл и "по-собачьи", и "по-рыбачьи" - саженками, взмахивая руками над головой. Так он греб и греб, пока не коснулся песчаного дна. Встал, удивленно посмотрел назад. Узек переплыл!!!

Отец, стоявший на середине переката, похвалил:

- Вот и молодец! Полежи на песочке, отдохни малость!

А Егор смотрел в сторону джидовой рощи, до которой он мог бы добежать минут за пять. И тут ему почему-то вспомнился кукуйский арык с багряными шариками божьих коровок и золотистыми крупинками песка. Впервые он вспомнил арык без сожаления. "Как я мог барахтаться в таком лягушатнике?" - презрительно думал он, нежась на горячем песке. Тянуло в дрему. И Егору и в самом деле надо было полежать, хорошенько отдохнуть. Ведь опять предстояло преодолевать перекат. Хорошим пловцом может считаться только тот, кто переплывет узек туда и обратно. Братка Володя может это запросто сделать. Отец и Николай - и говорить нечего.

Надо было как следует отдохнуть, но Егору не лежалось. Он вскочил, бросился в воду и легко поплыл. А где-то на середине узека почувствовал, как вдруг отяжелели руки и ноги, словно свинцовыми стали. Так бывает иногда в пути. Идешь - и вдруг как бы наваливается на тебя тяжесть. Тут главное перебороть себя: присесть на кочку, отдохнуть и дальше идти, не обращая внимания на усталость. Но как на середине узека отдохнешь?

Егор уже не мог плыть саженками. Он только греб руками, а ногами болтал как попало. Он плыл, по-бычьи выпучив красные, натруженные пресной водой глаза, крутил головой, словно бы вывинчивал ее повыше, прикидывал, сколько ему осталось до берега.

Он греб из последних сил, а берег нисколечко не приближался. В довершение ко всему его сносило течением с переката на широкое и глубокое место, в соминую яму. Хотелось кричать, звать на помощь. Но он уже знал, этого делать как раз и не следует. Знал, что когда плывешь, лучше надеяться на себя, а не звать на помощь. Крикнешь, хлебнешь воды - и все пропало!

"Надо плыть, тогда обязательно доберешься до берега. Если плывешь, не останавливаясь, в конце концов окажешься у берега" - так говорил отец после каждой неудачи. А он ведь знал, что говорил.

Однажды, во время сильного ветра на Больших Камкалах лодка Харитона перевернулась, и он поплыл к берегу. Хоть и был в одежде. А ведь Большие Камкалы - не узек, а озеро огромное, почти море. Человека на том берегу не видно. Куда там человек - верблюд и то букашка. А Харитон плыл прямо в одежде! Он мог все с себя сбросить, но ему было жаль одежды. Особенно штанов из хорошо выделанной козлиной кожи. Непромокаемых, незаменимых для рыбалки и при верховой езде на охоте.

Конечно же, посреди соминой ямы Егор не рассуждал насчет портков отцовских. Он только вспомнил в трудную минуту, что отец его в одежде переплыл Большие Камкалы.

...Наконец-то Егор ухватился за толстые камышовые корневища, похожие на щупальца спрута. Поглядел наверх, а там - рыжая голова Барсика торчит. Пес звонко лает, приветствует с кручи своего друга. Мальчишке радостно, и он дразнит Барсика, зовет его к себе. А тот только выкупался и ему ох как не хочется опять лезть в воду! Он притворно тявкает, повизгивает. Ну, это уж ни к чему заслуженному кабанятнику, вожаку охотничьей своры. А вон и отец!

Харитон, оказывается, перешел по тропе вниз по течению и все время из камыша следил за Егором, в случае чего готовый сразу же прийти на помощь. Это он только старался ему на глаза не показываться - чтобы тот больше на себя рассчитывал.

Но вот собака шумно плюхнулась в воду и начала плавать вокруг да около, взглядывая на Егора своими умными глазами. А Егор наконец-то понял, что переплыл не просто узек, а соминую яму.

"Теперь и я, как Барсик! Как отец! Могу переплыть даже на таком широком месте! А сома бояться нечего. Чего бояться? Ему, дай бог, лягушку проглотить..."

И теперь Егор знал: он никогда не утонет! Только надо ни о чем не думать, а просто плыть. Плыть, плыть и плыть...

НА ТОМ КРАЮ ПЕСКОВ СЫПУЧИХ

Нынешней зимой Егору исполнилось семь лет, и он с родителями жил на Карагильском урочище, где к пойме Чу подступают Муюнкумские пески. Доброе место: на луговинах травы много - сено быку Борьке и корове Мане можно накосить. А в ямах узеков рыба кишит, и это, пожалуй, самое главное. Вечером сидишь на берегу - рыба так играет, что вода от всплесков как в котле кипит. Иной сазан ударит - шум, будто берег подмытый обрушился.

Егора теперь частенько можно увидеть в камышах одного, бредущего по кабаньей тропинке с удочкой. Но любит он играть и на поречных барханах. Забравшись на высокое место, подолгу смотрит в сторону Муюнкумов. А что там высмотришь? Одни лишь гряды песка, покрытые черными пятнами кустарничка. Да марево текучее. Иногда почудятся всадники и толпы людей. Но они не приближаются. Обман зрения.

Однажды Егор увидел какие-то синие горбы, возвышающиеся над барханами. Братка Володя объяснил, что это очень высокие бугры, такие высокие, что за них даже тучи-облака цепляются. Только те бугры не песчаные, а каменные. Каждый день их не видно: то появляются, то исчезают.

- Где они? Далеко отсюда? - спросил Егор, думая о чем-то своем.

- На том краю песков сыпучих, - ответил братка Володя, ничего не подозревая.

Егор всегда мечтал побывать на том краю, там, где отец с братом Николаем зимой на кабанов охотятся. А теперь, когда он увидел тот край пустыни, возникло желание тотчас отправиться в путь-дорогу.

Казалось, добраться до Каменных бугров ничего не стоит. Коль видно, значит, не так уж и далеко. В этом Егор убеждался не раз. Вот Жуланды-узек, куда он ходит ловить сазанов, - это действительно даль. Такая даль, что ой-ой-ой! Идешь-идешь по тропе камышами, идешь-идешь, а конца края ей нет. Да еще при этом две воды - два брода на пути. Жуланды-узек так далеко, что его не увидишь даже с гребня Лысого бархана, а ведь это самое высокое место на всем Карагиле. А вот край - вот он, как говорят, рукой подать.

Однажды Егор не выдержал и, никому ничего не сказав, пустился в глубь песков. Он решил идти до тех пор, пока не окажется на том краю.

Хотя Егору и казались близкими Каменные бугры, все же в дорогу он собрался как положено: в узелок завернул пышку, испеченную на свежем рыбьем жиру, а к поясу прицепил отцовскую фляжку с водой. Это когда идешь с удочками на Жуланды-узек, тогда можно ничего не брать, разве сухарик прихватить. На рыбалке главное - спички, еда же в узеке плавает. А пески - совсем другое дело. Егор знал правило: собираешься в Муюнкумы на день - водой и едой запасайся на два, а то и на три дня. Во всяком случае, родители и братья всегда так делали. Поэтому он и взял с собой полную фляжку воды и пышку. Так серьезно он никогда никуда не собирался.

...Весело идти по пустыне в мае. "Тюр-ли-ли! Тюр-ли-ли!" - поют жаворонки. Птичек не видно, они где-то высоко, в пучине темно-синей. В трель переливчатую вплетается звонкое и упругое: "бип! Бип!" Песчанки голос подают. Их тоже не очень-то разглядишь среди желтых холмиков песка.

Вот и получается, вроде бы и ничего не видно, а разноголосье со всех сторон - словно небо и земля поют.

А по скатам барханов зеленые мазки трав. Упругие дужки песчаной осочки своими острыми кончиками чертят на песке круги и полукружья. С ними соревнуется эримурус, растение с мягкими плоскими листьями, покрытыми голубоватым налетом. Эримурус тоже вычерчивает дуги, только в несколько раз большие, чем это получается у песчаной осочки.

И цветы кругом, много цветов!

Тут бледно-голубые, хрустальные лепестки касатика, а там - тюльпаны желтые и оранжевые. Есть и пунцовые. Раскачиваясь, тюльпаны как бы вспыхивают и угасают, отчего и кажутся горящими свечечками, которые пытается задуть полуденный ветерок. И черепахи на каждом шагу. Жуют себе сочные стебельки или долбят тяжелыми лапами плотный песок. Странно: ведь не так давно из нор повыползли и снова уж землю роют. Непонятные хлопоты черепашьи!

А вот на одинокой саксаулине, на тонюсенькой веточке раскачивается агама, безобразная на вид ящерка. Чего ради она раскачивается? Возможно, просто бездельничает, а может, в этом тоже есть какой-то смысл, как и в том, что он, Егор, шагает по барханам.

Если не присматриваться, то пески могут показаться пустыми. Но стоит задержаться возле какой-нибудь саксаулины или жузгунины, как тут же и увидишь что-либо необычное. Но лучше не останавливаться. А то разве доберешься до того края?

Взобравшись на высокий Лысый бархан, Егор посмотрел в сторону Карагил-узека. Он увидел хату, окруженную темно-зелеными камышами, оставленную без надзора, и на хате (на плоской крыше) даже разглядел Анчутку, черной козявкой маячащего, - своего заклятого врага, вредного настырного козла. Не Анчутка - антихрист настоящее ему имя! Он ведь нарочно всякий раз забирается на крышу. Вот и теперь залез и ждет, чтобы его оттуда прогнали. А прогонять и некому. Тут Егор еще вспомнил наказы родителей, уехавших с братьями на дальний Жуланды-узек, проверять сетки и вентери. В груди сладко защемило, как это случалось, когда до слез кого-то жалко станет.

Пожалел Анчутку, но пошел дальше. Синие горбы, выступающие над горизонтом, манят его. А что там, за ближайшей барханной грядой? И, сам того не замечая, мальчик прибавляет шаг.

Велико желание человека заглянуть за горизонт, покорить высоту, пусть и небольшую. Оно, это желание, сидит в каждом из нас, порой мы об этом и не подозреваем. Наверное, и открытий не было бы, да может, и мир остановился, не будь у людей желания одолеть пространство, не будь стремления к далям, горизонтам и высотам.

Егор все дальше уходил от берегов Карагил-узека. Он шел бодро, только раз, ближе к вечеру, остановился, чтобы съесть пышку и отдохнуть. Он тогда даже прилег на песок, как обычно делал, играя весной на каком-нибудь поречном бархане.

Разглядывая вишневые скорлупки луковичек и погрызенный стебелек тюльпана (объедки какого-то зверька), Егор задумался: что же делать? Солнце уже низко над барханами, а синие горбы все так же далеко. Это озадачило Егора. Он ведь знает другое: ко всякому, даже к самому дальнему бархану можно за полдня дойти. А он почти день идет. Вроде бы и рядом те Каменные бугры, а все не приближаются.

А ведь уже завечерело. Неслышно больше голосов песчанок и трелей жаворонков. Пепельно-серые кусты саксаула казались то розовыми, то сиреневыми, и Егор заметил какие-то тени, мелькающие между деревьями. Каменные же бугры стали теперь густо-синими. И Егор смирился с тем, что он сегодня не доберется до т о г о к р а я.

Легко смирился, ни о чем не беспокоясь. Он ведь привык бродить в одиночку. Однако недвижные саксаулины, неуловимые тени между ними, какая-то необыкновенная тишина - все это тревожило.

Ночь застала его в межбарханье, где стояла скирда прошлогоднего сена. Видно, когда-то здесь была чабанская зимовка. Наверное, очень давно: камышовые стены овечьей кошары повалились. А сено в скирде слежалось так, что и пучка не вытащишь. Да и не сено это уже, а солома. Когда-то было сено, потом оно на солнце и воздухе перегорело, превратилось в солому.

Егор обошел скирду вокруг и обнаружил в ней глубокую нишу. Не задумываясь о том, чья это работа, Егор забрался в нишу, зарылся, затаился. Было по-прежнему тихо. Лишь в глубине скирды кто-то подозрительно шебуршал. Наверное, мышка. А то и лисица. Пахло прелью, доносились какие-то острые запахи - как возле землянки в ту весну, когда он, Егор, нос к носу встретился с волком. Он тогда был еще несмышленышем и не знал, что перед ним матерый зверь.

Не так было вчера, когда после чая с горячими пышками Егор забрался в марлевый масахан, края которого за ним, как обычно, заботливо подоткнул братка Володя. И, прежде чем заснуть. Егор разглядывал белую ткань полога, пропахшую дымом и полынью, на которой с той, с наружной, стороны выплясывали комары. Из камышей доносились крики: то резкие и скрипучие, то нежные и жалобные. Трещал камыш, в узеке шумно, как быки, плескались пеликаны. С этими звуками Егор засыпал и просыпался.

А тут стояла глухая тишина. И никого рядом. У мальчика сжалось сердце. Почувствовав, как по щеке скатилась слеза, он устыдился, стал успокаивать себя, шептать принялся на манер гуляевской бабушки, когда она перед сном творит молитву. Только слова, конечно, были другие: "Не стыдно тебе, такой большой уже, а не можешь быть один... На Жуланды-узек по кабанячьей тропе на рыбалку ходишь, возвращаешься поздно вечером, иногда ночью, и ничего, а тут нюни распустил. Знал бы отец, не пустил бы одного на узек, раз такой хныкса-плакса..."

Но "молитва" мало помогала. Он ведь впервые оказался в диком, совершенно незнакомом ему урочище, где и барханы иные, чем на Карагиле: высокие да крутобокие. А в межбарханье здесь не увидишь ни озерка, ни грив камышовых. Только жузгун и саксаул. Да сухие хрупкие пучки прошлогодней верблюжьей колючки, еще не прикрытые свежими зелеными побегами. Совсем не так на родном Карагильском урочище! Там все знакомое: Лысый бархан, Волчий бугор. Соленое озеро. А как называются эти барханы? И есть ли вообще у них названия?

Шептал-шептал Егор да и уснул. Солома кусалась, хотелось есть, было тоскливо одному. Но все же уснул. Правда, со слезами на щеках.

...Небо чистое-чистое. И ветра нет. Как и вчера, в небе радостно и весело "тюрлиликают" жаворонки. Иногда слышится шорох - из куста выскакивает заяц-толай. Всюду цветы цветут, травы блестят, шелком переливаются. Но Егора все это мало радует. Он пить хочет. А что было во фляжке, выпил ее вчера вечером и капли не оставил. Пить захотел - и выдул всю воду. И только теперь вспомнил слова: "Надо терпеть, сынок". Так отец говорил, когда на телеге странствовали по пескам и степям безводным. Начинал Егор просить воду - отец останавливал быка, соскакивал с телеги и шел к ближайшему кусту жузгуна. А возвращался с пригоршней плодов с розовыми крылышками, вкусно пахнущих яблоками. Передавал их страждущему со словами: "Жуй кислицу, помогает, когда хочешь пить". Или укажет на продырявленные листы ревеня ползучего при дороге: "Тоже помогает, когда нет воды..." А бурдюк* с водой и не подумает достать.

Однажды Егор схитрил. Пожевал черешок ревеня и сказал: "Не помогает почему-то. Лучше бы воды..." Отец тогда ответил ласково, но твердо: "Значит, сынок, пить еще не так сильно хочешь..."

Непонятно все это было Егору. Зачем экономить воду, зачем зря возить ее, если так пить хочется и если тут же можно напиться - стоит только откинуть кошму и засунуть руку в солому, где спрятан бурдюк? Тем более что вода всегда остается - кружки три-четыре, а то и больше. Потом ее все равно сливают, когда останавливаются возле какого-нибудь чабанского колодца в степи или на берегу чуйского узека.

Теперь-то Егор понимал, почему в пути нужно экономить воду и терпеть. Ах, если бы он вчера оставил хотя бы полкружки. Да хоть несколько капель на дне!

Тут-то Егор и вспомнил "кислицу", дразнящую ароматом яблок, и листья ревеня. А толку в том, что вспомнил? Жузгун еще и не цветет, значит, "кислица" появится через месяц. Ревень же поискать надо, не то что на Карагиле.

Егор внимательно осматривает местность. Кусты жузгуна стадом гигантских ежей разбрелись по склонам, пасутся на весеннем разнотравье. "Жузгуновые бугры" - Егор по привычке придумал свое название. А как они на самом деле называются, он и понятия не имеет. И что удивительно - даже саксаула здесь не видно.

А хорошо, что жузгун идет не сплошняком, как, например, чингиль в тугае или камыш. А то бы не продраться. Каждый куст отдельно, сам по себе. Будто сажали квадратно-гнездовым способом. Разумеется, никто ничего не сажал. Присмотреться, многие растения растут так, как этот самый жузгун. И касатики, и селин-трава, и еркек - пшеничка песчаная, и ковыль барханный. И даже верблюжья колючка. Пучки и кустики этих и других растений (названия многих из них не только Егор, но и отец его не знает) непременно удалены друг от друга на какое-то расстояние. В этом особенность жизни растений в пустыне.

"Не надо бояться быть одному... - шепчет Егор. - Надо не бояться, и тогда будет не страшно..." Он знал: сидеть и плакать - от этого ровным счетом ничего не изменится.

Сколько раз уж так было. Он это знал и старался как-то себя успокоить.

...Петляя между кустами жузгуна, Егор взобрался на очередной барханище. Вот тут-то он и увидел темные пятна, похожие на лепехи кизяка. Егор сразу же определил, что те лепехи - ревень. Обрадовался и помчался вниз. Откуда сила взялась!

Вот он, ревень муюнкумский! В межбарханье распластались морщинистые листья. Большие, иные величиной с газету. Правда, они сплошь в дырках, попорчены, погрызены жуками и червяками. Но Егору ведь листья и не нужны. Егор обрезал ножичком черешки, очищал их и торопливо жевал. А полые цветоносные стебли запихивал в пустую фляжку. Запас на потом. Он жевал с такой жадностью, что соком забрызгал рубашку и она сразу же задубела.

Надо сказать, муюнкумский ревень не каждому может понравиться. У него какой-то металлический, медный привкус. И быстро оскомину набивает. Впрочем, на месте Егора никто бы не стал привередничать.

Шорх-шурух! Шорх-шурух! Это песок шуршит под ногами. Он, Егор, как и вчера, идет и идет, лишь иногда присядет на кочку селина или полыни, чтобы отдохнуть. А синие Каменные бугры не только не приближаются, но удаляются как будто с каждым часом. А ведь вчера казались совсем рядом!

В полдень подул сильный ветер. Он сразу же поднял над барханами тучи песка. Каменные бугры закрыла грязно-желтая пелена. Даже небо пожелтело. А солнце - словно рыбацкая алюминиевая тарелка...

Егор лег на песок, закрыл голову руками. Он думал, что так долго придется лежать. Бывает, задует ветер, так дует и дует, день до вечера дует, а то и всю ночь. Но ветер стих неожиданно, как и начался.

Маленький странник встал, стряхнул с себя песок, огляделся. Саксаулина, под которой он лежал, стала заметно выше, в одночасье подросла - ствол оголился, видны тонкие нити придаточных корешков. А кусты жузгуна по другую сторону гребня, наоборот - засыпало почти до верхушек. Впрочем, такое Егору уже приходилось видеть на Лысом бархане. Мельком взглянув на кустики и деревца, он пристально смотрит вдаль. Синих горбов не видно.

Это не на шутку встревожило маленького бродяжку. Где т о т к р а й? А в какой стороне Карагил? Вдруг пропали верные ориентиры. Еще час назад Егор мог бы сказать, в какой стороне дом. Потому что ясно: если повернуться спиной к синим горбам и прошагать день с восхода солнца, то ближе к вечеру можно увидеть Лысый бархан с тремя обтрепанными саксаулинами на хребтине. А с Лысого бархана даже ночью видно белую хату в камышах.

Что делать? Куда идти? Барханы сгорбатились, насупились, молчат. На одних лишь только жузгун безлистый, а на других и вовсе ничего нет. Какие-то угрюмые барханы. Ничего подобного нет на Карагильском урочище, даже с той стороны, где пески подступают.

А тут еще пить хочется, да и проголодался изрядно. Фляжка набита ревенем, но он так надоел. Да и губы от него онемели, одеревенели, разлохматились. Не говоря уже про оскомину. С каким удовольствием он съел бы сейчас лепешку и запил ее холодной водой! Не сладким чаем, не компотом из гуляевских яблок, а именно водой. Нет ничего вкуснее лепешек с холодной водой. Да такой, чтобы лоб и зубы ломило. Но куда там лепешки! Найти бы ферулу жау-жумур* и то хорошо!

Обычно Егор пропекает корни жау-жумура. Но теперь бы он их ел и сырыми. Случалось, играя на барханах, Егор находил клубень ферулы* и тут же съедал его. Потом он целый день не чувствовал голода и не испытывал жажды. Егор не знал, сколько в корнях ферулы углеводов, крахмала, жира и воды. Он только верил, что ферула спасет его. И принялся усиленно искать это удивительное растение. Однако на глаза попадались лишь только желтые пятачки козельца.

Егор выковыривает ножом из песка черные клубеньки козельца, сдирает с них кожуру и отправляет в рот белую мякоть, сочащуюся клейким молочком. Выкапывает он и луковички тюльпанов. А что ему остается делать, если на ревень он и смотреть не может, а ферулы не видно.

Все бы ничего, да копать замучаешься! Особенно тюльпаны. Наверное, легче песчанку из норы выкопать, чем добраться до луковички. Словом, этими клубеньками и луковичками сыт не будешь. Надо искать ферулу, у которой корни съедобные.

Будь сейчас конец мая. Егор без труда отыскал бы ферулу: стебель-цветонос, увенчанный сквозистым ажурным шаром, виден издалека. Но в начале мая муюнкумская ферула еще только первые побеги стелет по песку.

Ага, вот... Егор усердно ковыряет возле растения, с перисто-рассеченными, как у помидоров, листьями. Но опять не то! Похоже на ферулу, а не ферула. И уж в который раз...

У Егора уже скоро мозоли на коленях, как у верблюда, станут, а он еще не выкопал ни одной жау-жумурины. А солнце пригревает и пригревает. Ночью было холодно, под утро Егор закоченел в стогу. А нынче - припекает. Пропитанная потом рубашка прилипла к телу. А Егор все поклоны бьет, роется в земле с упорством садовника.

И тут он увидел ферулу. Сразу пять белесовато-зеленых звезд на песке... Значит, пять отличных клубней. Самые хорошие клубни у ферулы до того, как она выпустит цветоносный стебель. А потом они становятся волокнистыми. Но не обманка ли эта "помидорина"? Егор сорвал лист, растер его, понюхал. Точно, ферула.

В представлении многих людей пустыни - что-то ужасное. Безводные пространства! Скорпионы и каракурты! Змеи, наконец...

Что ж, в пустыне и на самом деле мало воды и змеиные следы действительно встречаются часто. Человеку, не отличающему ядовитых щитомордников от безопасных стрелок и безобидных полозов и удавчиков, так и кажется, что гибель его подстерегает на каждом шагу. Стоит лишь неискушенному туристу взглянуть на ушастую круглоголовку в то время, когда она шипит, раскрыв красную пасть, - сразу расхочется ночевать на песке.

Но только тот, кто пустыню представляет по рассказам (или по книгам и фильмам), думает, что человек там непременно пропадет, окажись он один среди барханов. Немногие знают, что в пустыне можно найти съедобные растения. А Егор знал! Клубеньки и луковички для него - привычная пища. И вся пустыня Муюнкум, как и узеки Чуреки - часть того мира, в котором он жил, не зная другого.

Что же касается кусачих обитателей урочищ, то мальчик твердо придерживался принципа: не трогай никого, и тебя никто не тронет. А схватишь не подумав - непременно получишь сдачу. Кусаются не только змеи и скорпионы, но даже совершенно мирные ящерки, даже стрекозы и кузнечики. Разница лишь в том, что одни твари кусаются больно, так что и рука опухает, а другие - так себе, капелька крови выступит, и больше ничего. Не трогай никого, не садись на песок, не посмотрев себе под ноги, и ничего не случится.

Словом, Егор не боялся обитателей песков и, можно сказать, любил пустыню. Иногда он даже предпочитал бродить по барханам, а не по камышовым тропам. Скажем, весной, когда еще не жарко, а язь и сазан на удочку не идут. И купаться еще нельзя, разве что на Соленом озере, где вода зимой не замерзает, а весной она теплее, чем в узеках. Тут, в барханах, он пускал стрелы - как бы охотился на кабанов. Но чаще ковырялся в песке, отыскивая что-нибудь съедобное. И вовсе не потому, что дома есть нечего. Просто ему нравилось выкапывать из песка сахаристые луковички тюльпанов и вкусные клубеньки козельца. Но больше всего он любил корни ферулы жау-жумур.

Егор вспомнил Лысый бархан и Волчий бугор, и они ему показались такими родными, какими никогда не были. И на душе опять стало тоскливо. Пустыни Егор не боялся, но все же не хотелось так долго оставаться одному в ДИКОМ урочище.

Мальчик сел на кочку полыни, призадумался. Что делать, как быть? Ждать, когда его тут найдут? Нет!

Маленький путешественник встал и пошел вперед. На суше, как и на воде, нельзя останавливаться, разве чтобы отдохнуть немного. Если плывешь, надо плыть, плыть и плыть. И тогда приплывешь к родному становищу или к твердому берегу. Так же и в пути: надо шагать, шагать и шагать. И тогда выйдешь на какую-нибудь дорогу, а дорога приведет к жилью или колодцу с водой. А где колодец - там и люди рано или поздно объявятся.

Возможно, это не совсем правильное решение. Возможно, лучше бы сидеть и ждать, а не тащиться по пустыне неведомо куда. Но Егор был по-своему прав. Он был прав уже потому, что без подсказки со стороны принял решение. А ведь он был в трудном положении! Это очень важно самостоятельно принимать решения. Некоторые люди, даже став взрослыми, не могут этого делать...

Солнце снова клонилось к закату, и снова наступил вечер. Ничего не изменилось. Каменные бугры не маячили. Словно бы они во сне приснились. Только тут и там - крутогорбые барханы диких урочищ.

Егор стал выбирать место для ночевки, и на это у него ушло немало времени. Кажется, чего выбирать? Где хочешь, там и останавливайся, все равно ведь барханы кругом и больше ничего. Однако побродив, Егор выбрал особенное место: межбарханье с крошечной саксауловой рощицей, где всюду валялись погрызенные ветки. Работа песчанок. У зверьков такая привычка: разбрасывать сучки-веточки после того, как на них не останется ни одного зеленого побега.

- Молодцы, песчанки, сколько дров для меня заготовили, - пробормотал Егор и, достав спички, принялся разводить огонь. Глядя на синеватое пламя, Егор повеселел. Как хорошо, что в кармане оказались спички! Что бы он делал под открытым небом, если на рассвете даже в скирде продрог?

Но тут, видимо, необходимо пояснение. Как известно, спички давать детям не полагается. А вот у Егора они были, и родители об этом знали. Спички он носил с собой по той простой причине, что в пустыне они всегда нужны. Скажем, остановились в степи - старшие распрягают быка, снимают с телеги поклажу. А Егор тем временем без понукания устанавливает треногу под казан и быстро разводит огонь. Смотришь, через час все согрелись и еда готова. Пошел с удочками на рыбалку - тем более без спичек не обойтись. Нужно ведь рыбу на огне испечь, а как же, если целый день в камышах?

А шалить с огнем - это не в правилах Егора. Разве настоящий промысловик (а Егор считал себя охотником) может позволить себе такое? Огонь дает радость человеку. Но он же несет и беду. В камышах и тугаях от огня гибнут звери и птицы. Все это Егор знал и огонь разводил со всякими предосторожностями. Например, место для костерка выбирал только там, где не было сухой травы, а землю вокруг огня тщательно рыхлил своим ножом. Все делал так, чтобы пламя не переметнулось на камыш или тугай. И уж, конечно, затаптывал угли, когда покидал свой бивак.

...Протяжный звериный рев в ночи, казалось, потряс и барханы. Егор от страха выронил спички, да хорошо, что не в огонь. Испуг, однако, сменился радостью, и Егор проворно вскарабкался на сыпучий бархан. Сначала испугался, потом сообразил, что так громко и устрашающе мог кричать только ишак. Егор не просто обрадовался - он очень обрадовался. Еще бы, в безлюдной пустыне, да вдруг ишаки! Егору случалось кататься на ишаках с Рустемом и Аманом (когда с отцом гостил на джайляу у Кожемурата), и он любил этих сильных и послушных животных. И вовсе не глупых, как это принято считать.

Однако с гребня бархана Егор ничего не увидел. Попробуйте-ка разглядеть впотьмах, что там такое: ишак или куст жузгуна. Огорченный, мальчик вернулся вниз и стал подкладывать в костер саксаул.

Еще было не холодно, еще остывающая пустыня ласкала теплом, но уже хотелось быть поближе к костру. С огнем все же веселее. Да и жару к утру надо побольше накопить, когда зубы от холода застучат. Скирды ведь нет поблизости.

...Ночь. Ни звука. Покой. Только звезды в небе перемигиваются. В мире покой, а на душе смутно и тревожно. Словно мальчик чувствует, что это затишье обманчиво.

И в самом деле, что это?! Слышится протяжный, довольно злобный вой. Егор уставился в темноту, и макушка головы покрылась испариной. На гребне бархана, в жузгуннике мелькают зеленоватые огоньки. Волки?!

Егор с ножом наготове входит в темноту и пристально смотрит на гребень. И вдруг рассмеялся, поняв, что в темноте кромешной не звериные глаза светляками высвечивают. Это ветер, оказывается, раскачивает кустики, и звезды проблескивают в сквозистых ветвях.

"А выть могла и одичавшая, потерявшая своего хозяина собака", успокоил себя Егор и принялся ворошить жар и разгребать горячий песок, которым были присыпаны корни ферулы. Выкатились белые клубни, похожие на веретена. С боков они слегка подрумянились и издавали аппетитный, чуть пряный запах.

Мальчик собрался подкрепиться этими "веретенами", но тут снова послышался злобный звериный вой. Затем последовал глухой топот. С вершины бархана скатились ишаки. Хрипя, они вынырнули из темноты и, как вкопанные, замерли возле огня. Егор протянул руку и погладил мягкую губу ближнего ишака. Заметив, как дрожит ослиная шкура, Егор пожалел ишака, успокоил: "Не бойся волков, пусть они сами боятся. Нас ведь много и у нас огонь..."

Егор посмотрел на солнце, которое, пылая и слепя, выбиралось из-за дальней гряды. Начался день, не предвещающий ничего хорошего. Лучше б тучами небо покрылось и дождь хлынул, лучше б хмарь непроглядная!

Ночью ишаки казались такими ручными, а теперь и на сто шагов не подпускают. Егор идет, и они впереди идут. Егор припустит за ними, ишаки на рысь переходят. Егор пытался подкрадываться, да куда там! Под ногами песок шуршит и былье трещит прошлогоднее. А бродячий ишак - чуткое животное, так и прядет своими длинными ушами, так и прядет. Не ишаки, а прямо дикие куланы!

Вчера как вкопанные стояли возле огня, даже садиться позволяли верхом. И спал Егор вместе с ними возле костра - прижавшись спиной к теплому, урчащему животу вожака. Но чуть засветлело небо, только их и видели. Егор проснулся, они были уже за ближайшей грядой, он их там по следам отыскал.

Впрочем, хотя ишаки и не давались в руки, но и не особенно-то убегали. Удалившись на какое-то расстояние, они спокойно принимались щипать полынь. Только вожак посматривал в сторону мальчика: идет или не идет? Словно поджидал Егора.

Вожак, конечно, мудрил. Наверное, он решил, что маленький человечек приставлен к табунку стеречь его в песках. И он сразу определил, что пастушонок не очень расторопный и ему, старому муюнкумскому ослу, ничего не стоит увести табунок в дальнее межгрядье. Но он этого не делает, мальчик ему все же нравится: смелый, ночует под открытым небом, волков совсем не боится. Словом, вожаку приходится выбирать: без пастушка никак нельзя оставаться в песках, волки могут напасть на глупых ослят и задрать. Но и на зимовку возвращаться не хочется. Там ведь непременно запрягут в тележку или оседлают. И в первую очередь его, вожака. Вот и приходится кружить по барханам одного и того же урочища, водить за нос простодушного пастушка.

Что же касается Егора, то он не ведал хитрости вожака. Он лишь неотступно следовал за животными, старался не терять их из виду.

Егор жадно пьет холодную колодезную воду и никак не может напиться. Чабан Кожемурат смотрит на Егора как на пришельца с другой планеты.

- Опырмай!* Зачем один в пустыню ходишь? - ласково спрашивает он.

- Хотел побывать на Каменных буграх, - Егор перевел дух и снова приложился к ковшику с водой.

- Опырмай! Каменные бугры, сынок, далеко. Это ведь настоящие горы. Их иногда видно, иногда совсем не видно. Даже такой хороший джигит, как твой папа Харитон, на хорошем коне туда только за неделю доскачет... Опырмай! Почему дома ничего не сказал, когда уходил? Твой папа Харитон тебя искал, ко мне приезжал, спрашивал. Он тебя в камышах ищет, а ты вот в пустыню забрался. Дальше Старой зимовки забрался. А там волк живет в скирде. - С этими словами Кожемурат вышел из юрты, чтобы оседлать двух ишаков: одного для себя, а другого для Егора. Мальчику ведь надо поскорее вернуться на хутор, а то родители совсем извелись.

Ишаков своих Кожемурат обнаружил в трех километрах от зимовки, за грядой песчаной. Тут же он увидел и мальчишку - тот стоял на коленях и зачем-то ковырял ножом песок.

ГУСИНЫЕ ПЕРЬЯ

Обмакнув перо в стакан с жидкостью, похожей на красные чернила, Егор продолжил:

На сто километров камыш раскинулся раздольно,

То здесь, то там как затрещит - бежит кабан привольно,

Вдруг элик глухо закричал на островке-малютке...

Егор удивился. Ловко получается! Никогда ничего подобного не писал. Заметки в газету сочинял, а стихи - нет.

Егор посмотрел из окна. Но там мало интересного - песок, камыш, вода. Дикие кабаны и элики* в зарослях шастают, на глаза они возле хутора не показываются... Тут Егор вспомнил черногорбых сазанов в ямах Карагил-узека, вздохнул. Сиди как привязанный. Работы по дому вроде бы и немного, а никуда не уйдешь.

В Гуляевке, где он теперь учился в школе, ему и в голову не приходило, что засядет за книгу. Думал только об одном - о рыбалке. Ученье на ум не шло, вычислял, сколько до каникул осталось. И вот он на Карагильском урочище (родители насовсем сюда переехали с Кукуя три года назад), а ему скучнее, чем на уроках пения.

Карагил-узек рядом, рукой подать, за камышами, потемневшими от зноя. Но рыбалка пока что не выходит. Неделя ушла только на то, чтобы удочки наладить. Искал подходящие удилища в тальнике - не слишком толстые, гибкие, но чтобы и не ломались. Сучил из суровой нитки леску, натирал ее как следует варом, плющил свинец для грузил. Три удочки снарядил: одну себе, другую - Любке, а третью - про запас, на всякий случай. А потом Любку Крапивину поджидал. Обещал без нее не начинать рыбалку. Любка тоже учится в Гуляевке. Только она живет у тети на Кумбеле, на том краю, где песок огороды засыпает, а он - у бабушки, совсем на другом краю, в Гребенчуках.

Словом, в первые дни каникул одни хлопоты были. Да вот еще домовничать приходится, когда родители с братьями уезжают в "ноги" узека сетки и вентеря проверять. Вообще-то домовничать нетрудно, работа, как говорится, непыльная. Только отлучаться из дому никак нельзя. Попробуй отлучись, непременно что-то произойдет. Пошел вчера в камыши тростинку для свирели выбирать - Анчутка тут как тут. На печь запрыгнул, что во дворе, трубу глиняную развалил, кастрюлю с рыбьим жиром опрокинул. А сидишь дома - близко к хате не подходит. Видно, чует. Хитрая и зловредная скотинка.

Родители поднимут на рассвете, накажут за домом да за скотиной приглядывать, а сами уедут с братьями на лодках дня на два. Вот и смотри, чтобы корова в огород не забралась. Чтобы домашние гуси с дикими не якшались. А то "дикари" запросто могут увести за собой всю домашнюю птицу. Ищи-свищи потом в глухомани камышовой. Им там быстренько хорьки головы отгрызут. За цыплятами еще надо следить, чтобы их коршун-канюк не изничтожил. Глупые, все-то они на виду у канюка под кустиками жузгуна купаются. И рыбий жир обязательно надо топить. Словом, дел по горло.

Правда, Егор умеет не обременять себя лишней работой. Вместо того чтобы целый день слоняться по хутору, он предпочитает сидеть в прохладной горнице. А за луговиной и жузгунами, по его мнению, можно и из окна присматривать.

Лишь изредка он выходит во двор - чтобы снять рыбий жир, который вытапливается в казане. А чего зря слоняться по двору? Коршун-канюк небось грамотный, соображает, когда можно брать цыпленка. Если кто-то есть на хуторе, хоть одна живая душа, он не станет на кур пикировать. Знает, что с охотниками шутки плохи. Если только сильно оголодает. Но тогда следи не следи - он на глазах цыпленка утащит. Так что нечего зря на улице париться.

Просидев целый день у окна, Егор решил писать книгу. Именно книгу, а не рассказ или повесть. Ему хотелось рассказать о том, как он учился переплывать узек и как надо выбирать место для сазаньей засидки. Ему также хотелось написать и про то, как он бродил по Муюнкуму, как в этой песчаной пустыне утолял жажду соком ревеня, а голод - клубнями ферулы жау-жумур.

Есть о чем рассказывать Егору!

Недолго думая, Егор сшил суровой ниткой три ученических тетради. Вот только чем писать? Перья и чернила остались в Гуляевке у бабушки. Думал, не понадобятся на Карагиле. На хуторе нашлись только простые карандаши. Мать ими писала письма в Гуляевку и вела учет рыбе, добытой и отправленной на приемный пункт.

Одно дело учет, а другое - книга. Разве карандашами пишут книги? А что, если... гусиными перьями? Когда-то ведь писали...

Гусиные перья на хуторе нашлись. В углу чулана пылились. А вот чернил не было.

Но Егору очень хотелось писать книгу. И тут он вспомнил нитрарию, растущую в лощинке между Лысым и Волчьим барханами. Кусты нитрарии круглые, аккуратные, будто их каждый день подстригает добросовестный садовник. Среди серебристой листвы рдеют ягоды, покрытые пылинками соли. Если эти горьковатые ягоды отжать и процедить, получатся отличные чернила.

Егор взял стакан и закинул за спину старый отцовский "мултык", скрученный проволокой. Этот ржавый "мултык" без курков он взял для устрашения канюка. Увидит остроглазый, что по урочищу бродит человек с ружьем, наверное, не захочет пикировать на цыплят. И вообще постарается держаться подальше от хутора. Он, Егор, хорошо знает натуру этих канюков.

Исписав две странички, Егор понял, что стихи кончились. Так порой неожиданно кончается хлеб на рыбалке. Думаешь, что-то есть в запасе, а посмотришь - на дне сумки одни крошки. Что делать?

А за окнами по-прежнему ничего интересного. Гуси гогочут на луговине, корова лежит и жвачку жует, куры в песке купаются. А канюк в самом деле куда-то улетел. Наверное, как увидел человека с ружьем, так и улетел за тридевять земель. Сидит небось злой-презлой на развалинах зимовья в Кукуе, на дувале, птицами засиженном.

Егор отложил тетрадь с неоконченным стихотворением и вышел во двор. Каждый час надо выходить. Коршун улетел, но есть Анчутка, тот может почище коршуна нашкодить. А кроме того, надо следить за казаном с выварками.

Егор подложил под казан кизяк, собрал ложкой рыбий жир. Приставил ладонь козырьком ко лбу, смотрит в сторону Большого бархана. Но он пуст и уныл, только фиолетовое марево струится над ним, на вид обманчивое и холодное. За тем барханом как раз Любка Крапивина живет.

Хоть бы она пришла! Но не идет! Ее родители тоже в "ноги" узека уехали, и она сидит на жаре адовой у казана и тоже собирает ложкой жир. А может, читает какую-нибудь книгу про разведчиков. Или про басмачей. Это она любит.

Кизяки перестали дымить, раскалились. Вонючие выварки в казане заклокотали. А жира на поверхности больше не было. Егор придавил крышку казана грузилом от сетки и вернулся в избу. Но поэтическое вдохновение иссякло. Рифма не шла. И слов нужных не находилось.

Впрочем, Егора это не смущало. Для неоконченного стихотворения он оставил чистую страницу и далее принялся писать прозой. Он отлично знал, что некоторые книги именно так написаны: начало стихами, а потом прозой. Например, "Капитанская дочка". Или, скажем, "Хрестоматия" для старшеклассников.

"Из всех рыб, какие водятся у нас на Карагил-узеке, так это сазан самый умный. Любка тоже так считает. Умный, потому что у него мозгов много, полная голова. Не в пример щуке. Глупее щуки рыбы не найти. У щуки голова большая, а мозгов мало, одна пасть. Поэтому щука живца хватает по три раза подряд. До тех пор, пока она сама не окажется на крючке. Щуки такие глупые, что их даже удить неинтересно. Другое дело сазан. Этот если сорвался - больше никогда в жизни не подойдет к крючку. Он удочку запомнит раз и навсегда, и его не приманишь никакими коврижками. Сазана-то. Даже самыми толстыми червяками.

А на Лакакуль-озере на удочку ловятся только красноперки и чебаки. Они ловятся на червя и на кузнечика. Они ловятся на жирных кузнечиков и на худых. А карагильские сазаны - ушлые. Они любят только живых кузнечиков, которые прыгают из травы прямо в узек. Им лишь бы куда-нибудь прыгать. Кузнечикам-то. Сазаны хапают в основном мелких желтеньких кобылок, живьем их глотают. А больших зеленых не трогают. Тех красноперки, чебачки и всякая другая мелочь раздирают. Мелюзга всегда набрасывается на самых крупных кузнечиков и сразу же разделывается с ними, как повар с картошкой. Чем меньше рыбешка, тем она жаднее и прожорливее. Так говорит моя бабушка. Правда, это она говорит про людей. Но ведь это и к рыбе имеет отношение.

...Папа рассказывал, что когда-то на Лакакуль-озере было много сомов. Поэтому его и назвали Лакакуль. В переводе с казахского - "соминое озеро". Но теперь построили возле города Чу плотину, и сомов в Лакакуле не стало. Папа говорит, что скоро все узеки и озера у нас в низовьях пересохнут. Когда построят еще одну плотину".

Егор посмотрел за окно, где в отдалении под горячим солнечным ливнем дыбились темно-зеленые, почти черные валы камыша, пощекотал пушистым концом пера нос, начавший уже лупиться, и продолжил свою карагильскую хронику.

"...А на Каменной яме мы намедни с Любкой видели штук десять сазанов. Они как раз под яром стояли. Наверное, дремали после хорошего обеда. А может, они в тенечке прятались. Рыба тоже, как и человек, больше тень любит. В субботу мы пробовали ловить сазанов, но у нас ничего не получилось. Потому что мы с Любкой сидели не в скрадке, а на виду, да еще болтали о том, о сем. Это уж потом мы догадались построить шалашик, чтобы оттуда, как из засады, на поплавки поглядывать. И сазан сразу же стал клевать. Одного мне удалось подцепить, но он сорвался у самого берега. Потому что когда я тащил его, Любка мне под руку крикнула: "Ого!" Верно, забыла, что кричать под руку нельзя. Ни в коем случае. Обязательно сорвется. Особенно если сазан. Любка потом все нудила из-за этого сазана. Дескать, надо было поджидать, пока он уморится, надо было дать ему поводить..."

Ну и мучение писать гусиным пером! Тонко очинишь - нехорошо. Толсто - совсем никуда не годится, кляксы сажает. И борозды жирные на бумаге. Да и "чернила" - одно название, только в стакане такие яркие, словно киноварь. А на бумаге после них рыжий след. Прямо беда.

...Любка вошла в хату и увидела Егора, корпевшего с таким усердием, что с него пот градом катился. Она округлила глаза:

- Ты и на каникулах гнешь спину?! Никак сочинение пишешь?

- Ну да, больно нужно. Я книгу пишу. - Егор это сказал таким тоном, будто всю жизнь только и делал, что писал книги.

- О чем книга-то? - спросила Любка равнодушно, сразу же потеряв всякий интерес. Она привыкла к тому, что Егор большой выдумщик. В прошлом году он гербарий собирал. На подоконниках целый месяц копешки трав лежали. Мама Егорова все это терпела до тех пор, пока травы не превратились в гниль и труху. Она велела выбросить копешки, потому что от них сор по всей хате, да и дух нехороший.

Егорка подумал и пробормотал:

- Про камыши, про сазанов книга.

- Нашел о чем писать! Лучше бы про жизнь на необитаемом острове, где удавы и крокодилы. А в наших камышах что интересного? Одни элики да кабаны. Да лисы и хорьки вонючие. Ну и все такое, кому это нужно... А еще лучше - про басмачей придумал бы что-нибудь... На рыбалку разве ты не собираешься? Мама говорит, что ваши вот-вот приедут... Идем, а то черви пропадут. А мне одной многовато. Вон их сколько, целый день в тальнике ковырялась. - Любка подняла перед собой жестяное ведерко с дождевыми червями, прикрытое войлоком высохшей тины. Ну, идешь?

Егор сложил тетрадку и гусиные перья на бугристый подоконник, и они вышли во двор. До возвращения родителей и братьев надо удочку осмотреть. Он всегда перед выходом на узек тщательно осматривал снасть. Не проржавел ли на ушке узелок, не рассучилась ли где леска. Хорош ли, не иструхлявел ли сазаний поплавок - большая пробка от бутылки из-под шампанского, защемленная гусиным пером.

- А ты не будешь кричать "ого!"? - осведомился Егор, пробуя на изгиб тонкий конец талового удилища. - Не кричи больше, а то намедни сазан у самого берега сошел. Из-за тебя ведь.

- Ладно, не буду, - лениво согласилась Любка. Хотя она знала, почему сорвался сазан. Не надо было торопиться, как на пожаре. Сазана хотел выдернуть из реки, как чебачка захудалого. Горбун был что надо, а он, вместо того чтобы тянуть с поволочкой, дернул изо всей силы. Сам виноват, а других виноватит. Что за привычка...

Но Любка ничего не сказала Егору. Полуденный зной, раскалявший желтые сугробы песка у стен хаты, отбивал охоту ко всяким разговорам и спорам.

Они сидели на яме уже часа два, а клева не было. Они сидели, тщательно замаскировавшись в прибрежных зарослях солодки, зная, что сазанов в яме много. Видели, как из подводного тугая выходили сазаны и чинно прогуливались по яме. Прямо под носом удильщиков. Сначала на открытую часть выходил вожак. Темный, горбатый, он всем своим видом демонстрировал полнейшее пренебрежение к молоди, которая мельтешила перед ним, а также и к леске, уходившей на глубину. Возможно, это был и не вожак, а всего лишь разведчик. Но разве поймешь, что и как у этих сазанов. Они себе на уме.

За первым сазаном следовала стая. Заметив опасность, горбун стремительно уходил на глубину. А за ним - стая. При развороте золоченые рыбьи панцири сверкали, и Егор сидел сам не свой.

Он с трудом удержался, чтобы не схватить удилище и не забросить удочку наперехват стае. Но ведь это не чебак, шевельни чуть удилищем, которое рыбы, скорее всего, принимают за нависающую талинку, - пиши пропало. Уйдут горбунки в другой конец ямы, и тогда уж точно ничего не поймаешь.

Читатели, наверное, даже и не представляют, сколько необходимо выдержки и терпения, чтобы стать настоящим рыболовом. Если этого нет, то и не ходи на сазаньи ямы. Тогда уж лучше утешайся чебаками да красноперками, которые хватают все подряд без разбора.

Учительница, снижавшая иногда Егору балл за поведение или прилежание, наверное, удивилась бы, узнав, что этот непоседа может и час, и два, и три торчать на берегу узека под палящими лучами солнца. Оказывается, он может сидеть в зарослях так, что под ним ни камышинка не хрустнет, ни былиника не щелкнет. Облепит его комарье, а он - хоть бы что. Воруют у него под носом ужики мелких, случайно подцепленных на крючок рыбешек, а он и бровью не поведет.

Солнце уже за полудень, а зной не уменьшился. Листья солодки стали блестящими, липкими, от них идет чуть горьковатый дух лежалых фруктов. На сверкающий плес невозможна смотреть, блики слепят, обжигают. Но в солодковом шалашике терпимо: тень и холодок. Хотя вообще-то и тут душновато.

Удильщики терпеливо пережидали жару. Они знали, что по-настоящему сазан берет только на закате. Коль уж отпустили родители - то не сидеть же дома! Хорошо бы, конечно, искупаться, да ведь рыбу можно перепугать. Удерут тогда сазаны по протокам в "ноги" узека, на камышистые Нижние озера. Егор твердо придерживался правила: не купайся там, где собираешься ловить сазана. На то есть Песчаная прорва - проточка, которая по весне спрямляет излучину узека. Место, где еще ни один карагилец не поймал ни одного сазана. А пришел на узек - забудь про купанье. Тут уж приходится выбирать что-то одно: или купанье, или рыбалку...

Нет уж, лучше смирно сидеть в "секрете" и выжидать. Бывает, какой-нибудь глупец и клюнет. Среди сазанов тоже есть глупцы. Или просто обжоры. Таким что полдень лютый, что вечер. Хватают крючок почем зря...

Вдруг Любкин поплавок колыхнулся. Не дернулся, не подпрыгнул, а именно колыхнулся. Рыболовы вытянули шеи и замерли, словно окаменели. Они не спускали глаз с поплавка. Дремоты как не бывало. Сейчас начнется... Или нет? Может, какой-нибудь окушок большеротый хулиганит? Все же это больше на сазана похоже. Чуть колыхнется поплавок и замрет. Чуть колыхнется и замрет. Иное дело - когда это окушок или какая-нибудь мелюзга вроде чебачка, случайно оказавшаяся на сазаньей глубине. Тут поплавок прыгает, танцует... Егор в таких случаях любит повторять: чем меньше рыбешка, тем сильнее она хорохорится, тем больше у нее куража. Очевидно, это он у своей гуляевской бабушки позаимствовал. Егор, не спуская глаз с поплавка, стиснул тонкие Любины руки, судорожно ухватившиеся за удилище. Чего доброго, еще дернет! И тогда - пиши пропало...

Поплавок ушел в лучистую янтарную глубину и замер, словно раздумывая, что ему дальше делать: то ли всплывать, то ли все-таки тонуть?

- Тащи! - не крикнул, а сипло выдохнул Егор и отпустил ее руки.

Любка дернула удилище, подсекла рыбину и почувствовала в ответ рывок. Да такой сильный, что ее голова на тонкой шее мотнулась.

- Са-а-а-аззз!.. - радостный крик застрял в горле. Рано, ох и рано радоваться!

Откинувшись назад, Любка изо всей силы тянет удочку. Да куда там. Гибкое таловое удилище выгнулось дугой и ни с места! Краешком глаза Егор заметил, как мелко-мелко дрожат белесые, вылинявшие на солнце косицы. И он понял, что силы у нее едва ли хватит, чтобы удержать добычу. Но он стоял рядом, не пытался даже помочь.

Пусть Любка водит. Пока и нельзя тащить. Пусть выдыхается рыбина. Пусть выдыхается...

Удилище нисколечко не распрямилось, ни на мизинец даже. Ясное дело, такого сазана Любке одной не вытащить. Да и ему, Егору, тоже, наверное, он был бы не под силу. Любке, конечно же, нужна помощь, пора его вытаскивать. А то еще крючок губу порвет или глотку выдерет. Или за что он там зацепился... И какое же это мучение, когда тут, прямо рядом с тобой, кто-то сазана тащит!

Но Егор не только не помог, даже отступил от Любки. Ведь чужую удочку - кто этого не знает? - хватать нельзя. Ни в коем случае. По крайней мере, пока не позовут на помощь. Таково правило неписаное.

Вдруг леска отклонилась, раздался плеск, и над водой вспыхнуло что-то яркое и многоцветное - оранжевое, черное, алое. Рыба билась, и над плесами узека, между камышистыми и обрывистыми берегами, носилось испуганное эхо. Затем она снова и снова стала уходить на глубину. Леска, натянутая как струна, тонко пела и пузырила воду. Рыба рвалась на свободу, нерасчетливо тратила силу, выдыхалась. Но и Любка устала. Костяшки ее смуглых пальцев побелели, капли пота бороздили лицо и тонкую шею.

- Чего же ты стоишь, помоги... - прошептала она, не поворачивая головы.

Егор мигом вцепился в удилище, и они вдвоем принялись подтягивать сазана к берегу.

Рыбина вдруг выпрыгнула, взвилась свечкой. Егор тут дернул удилище изо всей силы. Подхваченный рывком, сазан полетел в сторону берега с открытым желтоусым ртом и растопыренными плавниками.

Рыболовы свалились с ног, а сазан шмякнулся возле них и стал выплясывать на сухой и твердой, как бетон, земле. Высоко подпрыгивал, шлепался то на один бок, то на другой, весь облепленный мусором и листьями солодки. А Егор, лежа на самом краю, над кручей, увидел, что рыбина без крючка. Видно, губа порвалась. Это чудо, что сазан не сиганул в воду. Но еще секунда и он будет в узеке!

Извернувшись, Егор бросился на сазана, прижал его грудью. Рыбина не сдавалась, хлестала мальчика хвостом, тяжелым и сильным, как пружина волчьего капкана. Но Егор скорее бы умер, чем согласился выпустить такую добычу.

...На другой день, вытопив жир, Егор записал в своей книге:

"Вчера Любка поймала сазана. А я ей немного помог. Дядя Игнат, Любкин отец, даже не поверил, что мы его на удочку подцепили. Дескать, таких только вентерями ловят. Хорошо, что я не схватил удочку раньше времени. А то бы точно ушел сазан. Он и так чуть было не сиганул с обрыва в речку. Если б я схватил чужую удочку прежде времени - обязательно бы сиганул. Сколько раз так в прошлом году было... А в навечерие мы чуть было еще одного не поймали. Но он ушел. Оборвал леску и ушел. Хотя Любка не кричала "ого!" и я его тащил по всем правилам. Так что одного крючка у нее уже нет. А ведь рыбалка только началась..."

В книге были отмечены и другие более или менее важные события карагильской жизни: где стихами, где прозой. Например, то, как коршун-канюк прямо на глазах утащил цыпленка. Но вообще-то Егор исписал мало, только половину тетради. Видно, нашему карагильскому летописцу гусиные перья надоели. Или же просто времени не хватило. Ведь после каждого возвращения с Каменной ему приходилось чинить снасть. И свою, и Любкину. То крючок сломается, то леска оборвется. А когда все фабричные крючки вышли, пришлось делать самодельные, из каленой проволоки. Словом, каждый день что-нибудь. За снастью ведь следить надо. А как же. Рыбка исправную снасть любит. Еще бабушка так говорила.

БЫЧЬЯ ШКУРА

Егор купил бычью шкуру. Купил ее за три рубля у Толика Сиротина. А Толик у кого-то эту бычью шкуру тоже купил за три рубля. А потом продал Егору. Он продал, потому что тетя, живущая в Джамбуле, прислала ему коньки с ботинками.

У Егора нет ни тети, ни дяди в Джамбуле, и он купил бычью шкуру. С тем, чтобы распластать ее на узкие полоски и, таким образом, превратить ее в пук ремешков - крепить коньки к сапогам или валенкам.

Постучав по своей покупке, Егор услышал, как она гудит. Шкура напоминала крыгу* и была очень тяжелой. Егор нес ее домой на спине, согнувшись в три погибели. При этом он два раза упал и ушибся о мерзлую землю, не покрытую снегом.

А дома мать предупредила, чтобы он не вздумал невыделанную, неизвестно где валявшуюся шкуру заносить в избу.

Егор налил воды в железное корыто и, кое-как запихав туда покупку, оставил все это в сенях. Шкура, из которой делают ремешки для крепления коньков, должна быть мягкой, как голенища хромовых сапог.

Утром мать разбудила Егора, и он обнаружил в корыте глыбу льда. Напялив фуфайку, он вытащил корыто во двор и тут же принялся топором осторожно обкалывать лед. Мать, увидев, как сын усердствует, пожалела его и разрешила внести корыто в избу.

Когда шкура вымокла, Егор наточил большой рыбацкий нож и лезвием, острым как бритва, вырезал пятьдесят полосок. Ремешков ему хватило бы, наверное, лет на пять...

Но, как на грех, про бычью шкуру узнал Ленька Крапивин. Он сразу же стал прицениваться и предложил продать ему часть ремешков. Егор согласился, хотя знал, что с Ленькой лучше не связываться. Он согласился, потому что на покупку шкуры истратил три рубля, которые мать дала ему на кино. А тут как раз начали показывать "В джунглях Амазонки".

На пятьдесят ремешков он изрезал лучшую часть шкуры. А кроме того, израсходовал почти бутылку рыбьего жира. Если ремешки пропитать как следует жиром, то они остаются гибкими и мягкими на морозе и не намокают в воде.

Сорок полосок он продал Леньке, а десять оставил себе. До этого Егор никогда ничего не продавал. Другие пацаны всегда что-то продавали друг другу: коньки, ремешки, ножички, а он - нет. Потому что не хотел быть похожим на Чичикова. Чичиков в детстве продавал разные вещи и стал Чичиковым. А Егор во всем брал пример с отца своего, и только на него хотел быть похожим. Отец же никогда ничего не продавал: ни мясо, ни рыбу. Всю добычу он сдавал на приемный пункт охотничьей фактории. Но Егору нужны были деньги, а просить у матери не смел. Деньги, заработанные родителями, всегда требуются на что-нибудь самое необходимое: то саксаулу надо купить, то воз сена. Да ему мать уже давала на кино, а он все истратил на другое. Как тут просить?

Но Егору очень хотелось посмотреть "В джунглях Амазонки", где показывали много разных крокодилов и расчудесных птиц, как в бабушкиных сказках.

За сорок ремешков Ленька обещал заплатить два рубля. Он их обещал заплатить не торгуясь. Да и то: ремешки стоили больше. Таких ремешков просто невозможно найти во всей Гуляевке.

Вообще говоря, ремешки не так-то просто доставать. Вот только Ленька Крапивин где-то достает. Ходят слухи, будто он крадет поводья на колхозной конюшне и потом делает из них ремешки. Они у него как шпагат то и дело рвутся. Или впиваются в сапог так, что на разливах иной раз и часу не выдержать: очень узкие и тонкие.

А ремешков гуляевцам нужно много. Потому что они любят кайкамашку игру, напоминающую хоккей. Гуляевцы так любят эту свою кайкамашку, что готовы торчать на разливах с восхода и до заката. Даже прочные крепления во время кайкамашки не выдерживают и рвутся.

Полосуя шкуру, Егор не скупился: ремешки он вырезал широкие. Он хотел, чтобы они были прочными и не врезались в сапог во время игры. Чтобы с такими креплениями можно было кататься, не снимая коньков целый день.

"Теперь Ленька не будет красть", - подумал Егор, смазывая жиром широкие ремешки.

"В джунглях Амазонки" Егор не посмотрел: Ленька не привез обещанных денег. Он дал честное слово и просил при этом подождать недельку-другую. А через неделю, когда Егор снова встретился с Ленькой на разливах, тот опять попросил подождать недельку. Егор, конечно же, не хотел ждать так долго. "В джунглях Амазонки" уже увезли, но теперь показывали "Звезду", хотя и старый, но мировой фильм про разведчиков.

Спустя месяц после того, как Ленька дал честное слово, Егор потребовал вернуть ремешки, раз нет денег. А Ленька ухмыльнулся и сказал в ответ: "Жди, а а то совсем ничего не получишь".

Он так сказал оттого, что ремешков у него давно уже не было. Он их продал, как продавал прежде: пятьдесят копеек за штуку. А каждый ремешок, "купленный" у Егора, он разрезал на две части...

И теперь Ленька ходил в кино три-четыре раза в неделю и ел халву. Сначала он хотел отдать два рубля, но в сельмаг привезли халву. И фильмы крутили - один лучше другого. Он по дороге в клуб покупал халву и ел ее прямо на ходу. Точно так же, как другие пацаны едят краюху свежеиспеченного хлеба.

Егор читал у окна "Зверобоя" и видел, как Ленька идет в кино и ест халву. Ленька специально ел ее по дороге в клуб, чтобы ни с кем не делиться. Ни с сестрой Любкой дома, ни с друзьями.

Егор тоже хотел есть халву и ходить в кино. Пусть не три раза в неделю, но хотя бы иногда. К тому же, он всегда любил делиться чем-нибудь с Любкой. Теперь, зимой, можно делиться только халвой, потому что дынь и арбузов нет.

Егору стало обидно, и он потребовал ремешки назад. А Ленька тут стал нагло врать. Он сказал, что ремешки оказались гнилыми и быстро порвались. И еще он сказал, что у него остались только те ремешки, что на коньках, да пара в запасе. И тогда Егор потребовал снять ремешки с коньков и отдать ему запасные.

Ленька удивился настырности Егора. Ведь он был старше и сильнее его. По привычке, криво усмехнувшись, он ткнул Егора кайкамашкой - джидовой дубиной с загибом на конце. Клюшек в Гуляевке тогда и в помине не было, и поэтому гуляевцы обходились кайкамашками и деревянным кубиком или каблуком от сапога - вместо шайбы.

Егор не растерялся, когда Ленька ткнул его дубинкой, - он тут же вцепился в воротник своего врага. Егор слабее Леньки, но он умеет крепко стоять на коньках. А кроме того, разве можно бояться, когда правда на твоей стороне?

Драться им не дали. Подъехали ребята и разняли их. Кто же дерется на льду? На разливах надо играть в кайкамашку, а не драться.

Егор не мог больше играть в кайкамашку: из глаз катились слезы. Егор плакал не потому, что было больно. Нет. От боли он не плачет. Даже если случается зашибить коленку. Только катается по льду, а плакать - не плачет. Это все знают, что Егор никогда не плачет. А тут вдруг заплакал.

И чтобы пацаны не видели его слез, он завернул в протоку, петляющую среди камышей и тальников. Он катил по чистому зеленоватому льду, рассматривая под собой травы, причесанные струями. А горячие соленые слезы падали на лед и прожигали его. Он ехал по протоке не спеша, раскачиваясь из стороны в сторону, заложив кайкамашку за спину (как чабаны закладывают герлыгу*). И он не видел, что следом за ним тащилась Любка Крапивина. Догнав Егора, она предложила ему поиграть в догонялки.

Егор поспешно вытер рукавом фуфайки слезы.

Они гонялись друг за другом по извилистым камышовым протокам. Им было так же весело, как и побеждающим кайкамашникам.

А когда устали, то присели на снопы камыша, поваленные ветром. И тут с большим аппетитом съели очерствевшую на холоде краюху хлеба, которую Егор, как обычно, прихватил из дома.

Они ели хлеб, запивали его водой, пахнущей болотом и прелым камышовым листом. Припадая ко льду, тянули воду из дырочек, остававшихся на месте выдернутых стеблей камыша. А потом сидели просто так и слушали костяное постукивание обледенелых метелок.

СЛОВАРЬ НЕЗНАКОМЫХ СЛОВ

А к с а к а л - глава рода, старейшина, почетный человек в Средней Азии и Казахстане.

А р а л - у семиреченцев и казахов всякий остров.

Б р а т к а - у переселенцев-семиреченцев обращение к старшему брату, с уважительным оттенком.

Б у р д ю к - сосуд из кожи для хранения воды или кислого молока.

В е н т е р ь - рыболовная снасть с ловушкой, растянутая (или мережа) на обручах.

Г е р л ы г а - посох чабана с крючком на конце.

Д ж а й л я у - летние пастбища в поймах рек.

Д ж и д а (лох узколистный) - колючее дерево с красивой серебристой кроной, до десяти метров высотой. Приспособлена к жизни в суровых условиях пустыни.

Ж а у-ж у м у р - зонтичное растение из семейства ферул с клубневидными корнями, произрастает в пустыне.

Ж у з г у н - растение из семейства гречишных, безлистый кустарник. Обитает в песчаных пустынях.

К а з а н - большой котел, иногда вмазанный в очаг или на ножках.

К а м ы ш - так в южных районах называют тростник.

К е н д ы р ь - многолетнее травянистое растение, произрастает в Казахстане и Средней Азии.

К е р м е к - род многолетних трав, чаще всего растет на засоленных почвах.

К е т м е н ь - ручное орудие труда, напоминающее тяпку, но гораздо больших размеров.

К и з я к - высушенный навоз, используется как топливо в степных районах.

К о ш м а - войлочная подстилка.

К р ы г а - тонкая плавучая льдина.

М у л т ы к - у казахов буквально: ружье. У семиреченцев с оттенком иронии: очень старое, непригодное для охоты ружье.

М у р у н д у к - палочка в ноздре строптивого верблюда, за которую привязывают повод.

Н и т р а р и я - кустарник, растущий в пустынях; в некоторых местах плоды его вполне съедобны.

О п ы р м а й! - возглас удивления у казахов.

П е ш н я - вид лома для пробивания прорубей.

С а м а н - сырцовый кирпич из глины с примесью навоза или рубленой соломы. Из самана в Средней Азии строили жилища, крепости, храмы, дворцы, надгробные мавзолеи.

Т а м а р и с к - род деревьев и кустарников семейства гребенщиковых.

Т у г а й - смешанный лес по берегам рек пустынной зоны.

У з ё к - местное название рек и протоков.

У р о ч и щ е - любая часть местности, отличная от окружающего ландшафта.

Ф а к т о р и я - снабженческий и заготовительный пункт в отдаленных промысловых районах.

Ф е р у л а - смотри: жау-жумур.

Ч и н г и л ь - тугайное растение, образующее колючие труднодоступные заросли.

Э л и к - косуля.