«Бриг «Три лилии»»

КНИГА ПЕРВАЯ БРИГ «ТРИ ЛИЛИИ»

Глава первая МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН И ЕГО ДОМ

С моря дом казался кучей досок с косой трубой наверху.

То, о чем тут пойдет речь, случилось лет шестьдесят назад; тогда в этом доме жил Миккель Миккельсон.

Наружная дверь висела на одной петле, так что с ней следовало обращаться осторожно. Дальше шла прихожая.

Здесь было темно, как в погребе, пахло кожей и мокрым молескином, потому что в прихожей снимали и вешали одежду, когда лил дождь.

Кухня была светлее. Два окна смотрели на море, одно-во двор. Из кухни вели двери в остальные комнаты. Правда, все ключи давно потерялись, к тому же в комнатах громоздился разный хлам, до которого никому не было дела.

Сто лет назад, когда хорошо ловилась сельдь, дом был постоялым двором, в нем постоянно толпился народ, везде стояли стулья, столы и пахло вкусной едой. Тогда сюда приезжали верхом на гладких конях богатеи и скупщики, ели жареную телятину Jp очага и спали без просыпу три дня кряду на втором этаже.

Но богатеи исчезли, кладовка опустела, и на подоконниках остались лишь рыболовные крючки, пробки да дохлые мухи.

Вот в каком доме жил Миккель Миккельсон вместе со своей бабушкой Матильдой Тювесон и собакой Ббббе.

Ниже постоялого двора раскинулся залив с островами, а позади дома высилась гора Вранте Клев. За Бранте Клевом находилась деревня, потому что там была хорошая земля и ветер не доставал.

У постоялого двора всегда дуло так, что стекла дребезжали.

Неподалеку стоял лодочный сарай Симона Тукинга.

Здесь он и жил круглый год в такой тесной каморке, что должен был выходить на волю, когда хотел разогнуть спину. На двери Симон Евгений Тукинг вырезал ножом:

Голод — в брюхо, Холод — в дверь, Вот бы в Африку теперь!

Возвращаясь домой из школы, Миккель всегда шел мимо сарая. Летом он ложился на живот возле пристани и ловил крабов на кусок кирпича, а зимой тут одна за другой тянулись замечательные ледяные дорожки.

Симон Тукинг чаще всего сидел в дверях своего сарая и расчесывал бороду старой кардой.[1] Зимой, в стужу, он подкладывал мешок, чтобы не примерзнуть к порогу. Кожа у него была грубая, как старая подошва, и сильно потрескавшаяся на руках.

Миккель приветствовал его по-военному, козырял, а Симон Тукинг в ответ поднимал левую ногу и шевелил пальцами, торчащими наружу из дырявого башмака. На поясе у Симона висел нож с ручкой из коровьего рога.

Миккель нес учебники на ремне через плечо. Переплет священной истории основательно поистрепался, потому что зимой Миккель скатывался на ней с Бранте Клева. Только сел… миг, и уже внизу.

На самом верху горы, под грудой камней, был похоронен викинг. Правда, знающие люди говорили, что это просто тур примета для капитанов, чтобы с кораблей сразу видели, где Бранте Клев.

Но большинство возражало:

— Истинная правда: там викинг лежит, и золото есть, да только такие могилы трогать опасно…

Вместо этого полагалось, когда идешь мимо, кинуть в груду еще камень и прочесть стишок:

Камень кладу на могилу твою. С миром покойся, павший в бою.

— Потому что древние мертвые викинги любят камни, — объяснил как-то Миккелю Симон Тукинг.

— Ну как, Миккель, подбросил ему булыжничек?! — кричал он, когда мальчик скатывался с Бранте Клева на священной истории. — Порадовал старика?

Если говорить по чести, то Миккель не всегда отвечал Симону. Столько грустных мыслей роилось у него в голове, когда он шел домой из деревни, — невысокий ростом, зато широкий в плечах, синеглазый, с волосами желтыми, как спелая рожь.

О чем он думал? О «Хромом Зайце», конечно.

У всех ребятишек в деревне было по пяти пальцев на каждой ноге. У Миккеля Томаса Миккельсона было на правой ноге только четыре пальца. Безымянный и мизинец срослись, и Миккель прихрамывал.

— Хромой Заяц! — кричали деревенские ребятишки, завидев его. — Что у тебя в башмаке, Хромой Заяц? Вынь, покажи!

Матильда Тювесон, которая приходилась ему настоящей бабушкой, хоть и носила другую фамилию, ничего им не отвечала на это. Ей было семьдесят три года, и она знала: кто день кричит — три дня сипит.

Она притягивала Миккеля к себе и говорила:

— Они тебе просто завидуют, вот и все, потому что отец твой был капитан и носил китель с медным якорем.

Насчет медного якоря бабушка, конечно, придумала.

Отец Миккеля был обыкновенным матросом на бриге под названием «Три лилии», да к тому же еще и порядочным бездельником. Но чего не скажешь, чтобы утешить человека, у которого на правой ноге четыре пальца и которого все дразнят Хромым Зайцем!

Бабушка вообще любила поговорить, когда они вечерами сидели одни дома; все больше сочиняла да выдумывала. Но Миккель слушал и верил.

«Вот какой отец у меня!» — думал он. С каждым днем ему все меньше хотелось идти через Бранте Клев в деревню, где его обзывали Хромым Зайцем. И Миккель говорил себе: «Вот вернется отец, он им покажет!»

Он не знал одного обстоятельства…

— А что, Симон, можно стать настоящим человеком, как отец мой, если у тебя вместо ноги заячья лапа? — спрашивал Миккель Симона Тукинга.

— А то как же! И не сомневайся, — говорил Симон.

— Думаешь, он бы не стал меня презирать за это? — продолжал Миккель.

— Брось вздор говорить, не такой человек Петрус Миккельсон, — отвечал Симон.

Правда, при этом он отворачивался и сплевывал на стену. Потому что бриг «Три лилии» пошел ко дну семь лет назад с людьми и грузом. Но ведь нельзя же так прямо взять и выложить это бедняге, у которого на правой ноге только четыре пальца.

— Садись-ка на приступку, я тебе про Африку расскажу, предлагал Симон.

И Миккель на время забывал об отце.

— А где находится Африка? — спрашивал он.

— Там, где встречаются Средиземное море и Атлантический океан, — отвечал Симон. — Там круглый год лето, не то что в нашей дыре… Ты хоть раз ел апельсины?

— Нет, — говорил Миккель.

— А в Африке они на деревьях растут, как у нас желуди, рассказывал Симон. — По пяти штук на одной ветке. Эй, да ты не слушаешь меня, клоп?

Миккель смотрел на свои дырявые башмаки, потом на башмаки Симона Тукинга, которые были еще дырявее.

— В Америке золото роют, — говорил он. — Это почище будет.

— Золото — пыль! — замечал Симон.

— Зато в лавке годится… — возражал Миккель и думал о своем голодном брюхе и о пустой бабушкиной кладовке.

Больше всего на свете он мечтал о белом коне.

— Главное, там не нужно мерзнуть, — продолжал Симон и дышал на свои посиневшие руки. — В Африке как? Сиди себе в одной рубахе и трескай апельсины. На что золото, коли солнце есть?.. Ну, беги домой, поешь, вон уж бабка в дверях стоит, кличет.

Сарай Симона стоял двумя углами на берегу, а двумя — на каменных подпорках, торчавших из воды. Окно на море было круглое, как иллюминатор на корабле.

Летом море светилось по ночам, скумбрия ходила у самой пристани и разевала рот, а Симон Тукинг сидел на приступке и строгал деревяшки.

Он кормился тем, что вырезал из дерева кораблики, которые продавал на островах, когда лед в заливе становился достаточно крепким, чтобы выдержать Симона и его мешок. Конечно, он и рыбу ловил. Но, как наступала зима, уходил на острова, а возвращался уже перед самым ледоломом.

Когда Миккель приходил домой после школы, бабушка стояла у плиты и готовила обед. Чаще всего она варила суп из трески, заправляла его лебедой и прочими травами, иногда морковкой, если была.

Поев такой похлебки семь дней кряду, Миккель по пути из школы останавливался на Бранте Клеве, щурил один глаз и, глядя на свою развалюху, говорил себе: «До чего же дом роскошный, не иначе — сегодня будут на обед блины с вареньем».

А из трубы валил клубами дым, в котором коптилась селедка. Тогда Миккель на всякий случай зажмуривал второй глаз и приделывал мысленно к дому две башни и шестнадцать окон, а крышу и стены красил в ярко-красный цвет.

Уж в таком-то доме обязательно должны подавать блины!

Но тут же приходилось снова открывать глаза, потому что дорога была скользкая и каменистая. И видел Миккель, что дом их, как был ветхой лачугой, так и остался. Ветер у моря суровый — он высушил и унес всю краску со стен.

Черепица на крыше осыпалась, дверь висела на одной петле.

Если он жаловался бабушке, она твердила одно:

— Хоть крыша над головой есть.

Тогда Миккель отвечал:

— А сегодня дождь прямо в кровать мне капал. Вот, смотри.

Бабушка поджимала губы:

— Придется сверху парус растянуть.

На это он не знал, что сказать. А когда придумывал, бабушки в комнате уже не было. Ее коричневая меховая шапка мелькала у дровяного сарайчика, где она держала четырех кур. Или же она сидела на приступке и чистила рыбу. Тогда Миккель видел только дымок ее трубочки и слышал, как бабушка ехидно напевает:

Эту рыбу зацепила я крючком, Эту — вынула из моря хомутом, А вот эта — в книге пела петухом, — Закипят они в душистом перце.

— Вот уплыву летом в Америку! — ворчал он, обращаясь к пустому стулу, на котором обычно сидела бабушка. — Так и знай, деревяшка четвероногая!

Эту рыбу я из хлева пригнала, А вот эту я у чайки отняла…

пела бабушка.

Глава вторая ЧАЙКА ПРИЛЕТАЕТ… И УЛЕТАЕТ

Была ли у кого на свете более странная бабушка, чем у Миккеля Томаса Миккельсона, живущего на старом, заброшенном постоялом дворе? «А может, так и положено, коли у тебя нет отца…» — думал он.

Миккель мог полдня сидеть и смотреть в море, думая об отце, Петрусе Юханнесе Миккельсоне, который ушел на бриге под названием «Три лилии» и не вернулся домой.

Осталась только пожелтевшая фотография над буфетом. На ней был изображен гладко выбритый человек с веселыми, плутоватыми глазами и бородавкой на левой щеке.

Ночью, во сне, отец был богач и капитан, высоченный два метра — и косая сажень в плечах. Шестнадцать бригов с ослепительнобелыми парусами подчинялись ему, и матросы пикнуть не смели.

А иногда случалось, что щелкала ручка двери и сам Петрус Миккельсон грузно шагал через комнату к кровати.

Во сне, конечно.

«Здравствуй, Миккель Миккельсон!» — говорил он.

Миккель протирал глаза и вежливо здоровался. Почему-то у отца была окладистая борода, хотя человек на фотографии был бритый.

«Ты вернулся, отец?» — шептал Миккель.

Петрус Миккельсон подмигивал и улыбался.

«Терпение, сынок, терпение», — отвечал он.

«Когда же ты вернешься домой? Я так скучаю!» — шепцгал Миккель.

И тут происходило самое удивительное: отец принимался выдергивать волосы из бороды — по волоску на каждый день, что оставался до его возвращения. Борода становилась все меньше, меньше… Миккель обливался потом.

«Когда?!» — кричал он.

«Когда Бранте Клев расколется надвое», — отвечал отец, выдергивал последний волосок и исчезал.

Миккель просыпался.

— Погоди! — кричал он.

Но солнце уже светило в окно, а рядом с кроватью стояла заспанная бабушка в ночной рубахе.

— И что это ты так мечешься да стонешь? — причитала она. — Может, глисты у тебя? Вечером дам смородинный лист пожевать, это хорошо от дурных снов.

«Когда Бранте Клев расколется надвое», — повторял про себя Миккель, влезая в штаны. Если бы в горе была хоть малюсенькая трещинка, так ведь нет же!

В этом краю так было заведено, что мужчины на лето уходили в море, и с весны до осени все ребятишки оставались без отцов. Но зимой мужчины сидели дома, в деревне, жевали черный табак и толковали лро порт под названием Кардиф: такого пива, как там, во всем свете не сыщешь. А кончилась зима, и они снова исчезали, словно перелетные птицы.

И только Миккелев отец не приезжал и не уезжал, потому что он, как исчез много лет назад, так и не появлялся.

Когда-то, давным-давно, Миккель, его мать, бабушка и собака Боббе жили, как все, в деревне, на «богатой» стороне Бранте Клева.

Но дом принадлежал Малькольму Синтору. Миккельсоны только снимали его. Синтор был первый богач в деревне и такой скупой, что каждую субботу вечером отрывал пуговицу от брюк, чтобы в воскресенье положить ее вместо монеты в церковную кружку. Люди Синтора семь дней в неделю ели картошку с селедкой.

Год спустя после отплытия брига «Три лилии» мать Миккеля заболела чахоткой и умерла. Миккель был слишком мал, чтобы горевать, он только ходил вокруг дома и все искал маму. А через две недели приехал Синтор верхом на своей Черной Розе и потребовал очередной взнос.

— Деньги на стол или вон из дома! — сказал он.

— Пожалуйста, обождите месяц, — попросила бабушка и вздохнула. — Хоть бы скорее вернулся Миккельсон!..

Синтор согласился ждать неделю — ни одного дня больше.

Но Петрус Миккельсон не появлялся, и через неделю бабушка, Миккель и пес Боббе переселились из деревни на старый, заброшенный постоялый двор, на «бедную» сторону Бранте Клева.

Худая крыша постоялого двора пропускала дождь, словно сито, и по утрам все башмаки плавали в лужах. А доски в полу так прогнили, что, того и гляди, провалишься в подпол, сломаешь шею и тебя съедят крысы.

Зато из окон было видно море. Не само море, конечно, а только залив, но все-таки. Прямо напротив дома, по ту сторону залива, высилась крутая скала Фальке Флуг. На ней вили себе гнезда соколы.

В ту осень, когда Миккелю исполнилось ровно девять лет, случилось так, что в окно к ним влетел птенец чайки.

Дзинь! Стекло разлетелось вдребезги, и осколки посыпались прямо на бабушку — она сидела возле плиты и чистила картошку.

— За ним сокол годится! — крикнул, вбегая, Миккель; он стоял на дворе и все видел. — Здоровенный! Держи птенца, я сейчас!

Птенец упал вместе с осколками прямо в кадушку с начищенной картошкой. Сокол сел на дровяной сарай: там жили куры, а соколы чуют кур издалека. Куры кудахтали, бабушка охала, птенец лежал, как мертвый, раскинув крылья и закатив глаза.

Миккель забежал на кухню только для того, чтобы взять кочергу. В следующий миг он выскочил во двор и взобрался на бочку у стены сарая.

— Вот я тебя! — закричал он. — Сейчас получишь, куриный душегуб!

Но он был слишком мал ростом, а кочерга — слишком коротка. Сокол даже не двинулся с места. Маленькие холодные глаза пристально смотрели на Миккеля.

Тем временем птенец ожил и заметался по кухне. Бабушка и Боббе бегали за ним.

— Я никак с ним не слажу, Миккель! — крикнула бабушка.

Миг — и птенец, преследуемый по пятам Боббе, вырвался на двор. Он тяжело взмахнул крыльями и сел на землю.

В то же мгновение сокол взмыл в воздух и камнем упал на белый комок в траве.

Сокол и Боббе подоспели в одно время. Боббе прыгнул и перехватил сокола в воздухе.

— Держи его, Боббе! — кричал Миккель. — Не выпускай! Так его, Боббе!.. А я добавлю!

— Господи, помилуй их обоих!.. — запричитала бабушка, закрыла лицо передником и с размаху села на крыльцо, так что доски заскрипели.

Все смешалось: собачьи лапы, птичьи когти и перья.

Миккель ткнул кочергой:

— Кыш! Убирайся вон, бандит! Куроед! Собакоед!..

Боббе вцепился зубами в крыло хищника. Он не знал, что соколы всегда метят клювом в глаза. Боббе взвыл, разжал зубы, покрутился и упал.

— Берегись, Миккель! — закричала бабушка сквозь передник. — Глаза прикрой! Бедный пес…

Сокол сильно забил крыльями, оторвался от земли, бросился, как стрела, на Миккеля и сшиб его с ног.

Мгновение спустя он уже был высоко над сараем. Выше… выше… и наконец совсем исчез по направлению к Фальке Флугу.

Миккель сидел на земле и чесал ухо.

— Миккель, ты жив? — жалобно произнесла бабушка и опустила передник.

— Жив, — ответил он. — Вот только слышу плохо.

Боббе скулил, лежа на боку, из одного глаза сочилась кровь. Птенец не шевелился, словно мертвый.

— Ой, беда, беда!.. — причитала бабушка, поднимая белый комочек. — Ты бери собаку, я птенца понесу.

Обоих внесли в дом. И бабушка полезла в буфет за вонючей мазью в зеленой баночке, напевая себе под нос:

Мыши и мошки Собирают крошки, А сокол ищет Кровавой пищи.

Миккелю она велела принести золы и паутины.

— Кровь останавливать, — объяснила бабушка. — Если попадется паутина с росой, бери побольше.

Миккель выполнил поручение. И бабушка привычными руками принялась лечить Боббе. Она остановила кровь, а птенца положила в корзину с опилками возле плиты.

— Коли до завтра доживет, то и поправится, — сказала бабушка.

На следующий день птенец съел селедочную голову. На третий день он вылез из корзины и прошелся, шатаясь, по кухне. Одно крыло волочилось, но перелома не было.

— Как думаешь, бабушка, останется? — спросил Миккель шепотом.

Бабушка покачала головой. Боббе лежал у плиты и зализывал свои раны. Царапины заживали, но глаз пропал.

На четвертый день бабушка отворила дверь, и птенец вышел на крыльцо.

— Вот бы остался, — сказал Миккель.

У него только и было друзей на свете, что бабушка и* Боббе. Но бабушка старая, а Боббе окривел… В деревне за Бранте Клевом и вовсе дружить не с кем, только дразнят.

— Поди удержи чайку в доме, — отозвалась бабушка. — Ей в море надо. Гляди, как рвется.

Птенец махал крыльями, но взлететь не мог. Тогда он вернулся на кухню набираться сил.

На шестой день бабушка жарила скумбрию. Миккель ел, останавливался передохнуть и снова ел и все время не спускал глаз с чайки.

— Мы тебя назовем Белогрудкой, — сказал он. — Нравится тебе жареная рыба? Нет? А то угощу.

Чайка смотрела на Миккеля круглыми глазами и даже съела у него из рук еще одну селедочную голову. Немного погодя она выбралась из корзины и зашагала, переваливаясь, на крыльцо. Здесь она подняла клюв кверху, хрипло закричала, подпрыгнула, расправила крылья и взмыла над домом.

Боббе тоже подпрыгнул, но шлепнулся на землю, как блин. Миккель Миккельсон сидел на ступеньке и даже не пробовал взлететь.

А птенец кружил над крышей — три раза возвращался, точно хотел сказать спасибо за кров и еду. Потом поднялся совсем высоко и улетел в море.

И снова Миккель остался один с кривым Боббе и бабушкой Тювесон. Петрус Миккельсон не появлялся. Море было пусто. Сельдь и та пропала — на север ушла, говорили сведущие люди. Теперь в доме только и оставалось запасов, что картошка да соль. В животе частенько пищало от голода.

В ту зиму Миккель лежал по ночам и слушал, как тявкают лисы на Бранте Клеве. Знать, есть на свете твари поголоднее его… А ближе к весне они с бабушкой увидели как-то утром много лисьих следов на снегу вокруг дома, и все четыре курицы в сарае оказались загрызенными.

Бабушка села на колоду и заплакала, точно маленькая.

— Будь я мужиком да будь у меня ружье, — всхлипывала она, — а то сижу, старая, и всего-то у меня оружия, что черенок от лопаты, да и тот с трещиной…

Она погрозила кулаком в сторону горы и плюнула. Потом сварила суп из курицы, которую лиса не успела сожрать.

Вечером Миккель Миккельсон лег спать сытый — в первый раз за три недели.

На дворе светила луна. Миккель сложил руки и стал читать молитву, как его учили.

Он благодарил За дом, за свет И за обед.

Тут Миккель икнул, потому что живот его не привык к такому количеству еды.

— И за куриный суп, конечно… — пробормотал он в полусне, — …Лису благодарю сердечно.

Так Миккель в первый раз в жизни сам сложил стихи и даже не заметил, как это получилось.

Глава третья ЧТО МОЖЕТ НАТВОРИТЬ РЫСЬ

Трудно в хозяйстве без скотины. Правда, у них оставался Боббе, но от него не было ни шерсти, ни молока. Как бабушка говорила: от собачьего лая жиру не прибудет.

На чердаке стоял футляр от часов, а в нем хранились все бабушкины сбережения — около десяти крон. И не успел выветриться запах курятины на кухне, как копилка опустела.

Бабушка надела праздничные башмаки, повязала голову платком и зашагала через Бранте Клев.

Близилась весна, стояла та пора, когда мерлан мечется в водорослях и хватает крючок, как очумелый. Миккель сидел на крыльце и обгладывал куриную косточку. С утра прошло уже много времени, и курица совсем остыла. Вернее — то, что от нее осталось… В сарае было пусто.

— Бэ-э-э-э! — раздалось вдруг на Бранте Клеве.

Миккель выронил кость.

— Бэ-э-э-э! — донеслось опять сверху.

Понятно: не лось, не лиса — просто овца.

А вон и бабушка показалась. Она несла овечку на плечах, так что ноги свисали впереди — по две црги с каждой стороны. Овечку недавно остригли, она зябла и жевала бабушкино ухо.

— Ну-ка, пойди наведи порядок в сарае! — крикнула бабушка еще издали. — Первую неделю придется ее взаперти держать, не то убежит в лес!

Уже вечерело. В сарае закипела работа. Из курятника выметали перья и щепки. Мусор вон, солому в дом. Подумать только — овечка! Но как же назвать бедняжку? Овца блеяла и дергала веревку, все на волю рвалась.

«Ульрика, — решил Миккель, — вот как мы ее назовем. А по фамилии — Прекрасношерстая».

В этот самый миг овечка вбежала в сарай, подгоняемая бабушкиным башмаком.

— Бэ-э-э-э!

На шее овцы висела веревка. Миккель схватил ее и запрыгал вместе с Ульрикой. Наконец ему удалось привязать ее за крюк в стене.

Так у них завелась скотина. Правда, у богача Синтора было сорок восемь овец, но зато ни одной Ульрики.

Вот только беда, что вокруг постоялого двора трава больно жидкая. Конечно, овечке много не надо, но с одного воздуха да воды не разжиреешь, и овца до того отощала, что все ребра выступили. Она глодала деревья, грызла жестянки и вообще все, до чего могла добраться, а жиру все не прибывало.

— Ничего не поделаешь, придется везти ее на Островок, сказала бабушка. — Завтра и повезем.

Островок находился посередине залива и принадлежал богатею Синтору, а жили на нем одни чайки да сороки.

— Только-только пообвыкла и с Боббе подружилась! вздохнул Миккель.

— Придумай что-нибудь ты, — ответила бабушка.

Боббе начал знакомство с того, что попробовал съесть Ульрику. Теперь он лежал на полу и храпел, зарывшись мордой в ее теплую шерсть. Овечка тоже храпела. Мерзнуть ей не приходилось, но и досыта наедаться — тоже.

Другого выхода не было. Бабушка пошла к Симону Тукингу просить лодку. Он, правда, только что спустил ее на воду, но сказал, что протекать вроде не должна. Миккель сел на весла, а бабушка устроилась на корме, крепко держа Ульрику, которая кричала так, словно ее кололи шилом.

— Не хочется ей туда, — сказал Миккель.

— По-твоему, пусть околеет с голоду у нас на глазах? отозвалась бабушка. — Оттолкнись посильнее правым веслом, так никогда не отчалим.

Миккель оттолкнулся. Боббе стоял на берегу и скулил, овечка вторила ему. Миккель стал грести.

— Ульрика, — приговаривал он с каждым взмахом весла, ты не горюй, Ульрика. Я тебя каждый день навещать буду. И Боббе тоже. Ты разжиреешь, как богатей Синтор. А по воскресеньям буду тебе морковку привозить.

На полпути к острову в лодке появилась вода.

— Протекает! — завопила бабушка. — Греби, Миккель, греби, пока жизни не решились!

— Я и так гребу, — ответил Миккель. — Сидите тихо, не качайте лодку! Лучше вычерпывайте!

Но черпак лежал под скамейкой, а на скамейке сидела бабушка. К тому же бабушка боялась выпустить овечку.

Вода все прибывала. Ульрика попробовала ее — невкусно, соленая… Бабушка обещала, если доберется живая до берега, каждое воскресенье ходить в церковь, не глядя, что туда десять километров с лишком. Когда будет сухо, конечно, — ведь башмаки-то дырявые! Миккель греб так, что пальцы ныли.

— Неужели вы не знаете стиха, чтобы вода в лодке не прибывала?! — крикнул он.

Бабушка обняла овечку, которая собралась уже прыгать за борт, и етала бормотать все стихи, какие помнила, — и от грома, и от пожара. Потом прочла их шиворот-навыворот.

Так уж было заведено у здешних людей: как что случится читать стишок.

— Не могу припомнить подходящего, — пожаловалась бабушка. — А от засухи стих не сгодится?

Миккель не знал, но считал, что попытка не повредит.

Так и так — тонуть.

Тем временем Ульрика твердо решила, что лучше тонуть в море, чем в лодке. Бабушка Тювесон стояла на коленях в воде и держала ее за зддние ноги — передние уже болтались за бортом. И надумала бабушка испытать стишок от засухи; его часто читали в этих краях лет шестьдесят назад:

Дождик, дождик, Хлынь скорей И картошку Нам полей!

Казалось бы, какой толк от такого стиха, когда тонешь?

Но, так или иначе, овечка угомонилась и решила, что лучше погибать в лодке с друзьями вместе. А в следующий миг они уже подошли к острову.

— Кому суждено с голоду помереть — тот не утонет! вздохнула бабушка и взялась за веревку. — Кончай грести, Миккель, дальше я сама управлюсь.

Она вылезла за борт и пошла вброд к берегу, таща за собой лодку.

Островок насчитывал двести шагов в длину и половину того в ширину. Зато вереска тут было вдоволь, а овцы едят вереск, когда нет ничего лучшего. И трава росла в расщелинках. И родник журчал под скалой.

Все лето жила овечка Миккеля Миккельсона на острове и стала круглая, как богатей Синтор.

Пролив между берегом и островом был всего двадцать шагов в ширину; в засушливые годы его ничего не стоило перейти вброд либо по камням.

В ту весну сильный северо-восточный ветер принес засуху, и от пролива остался бурый проток глубиной полтора метра.

Шестого июня, в тот самый день, когда бабушке Тювесон исполнилось семьдесят четыре года, Миккель попросил у Симона Тукинга лодку и отправился на Островок. Он вез с собой морковку — любимую овечью еду. Стояла духота, собиралась гроза, и он издалека услышал блеяние овечки.

Она прыгала и скакала по каменным плитам так, будто за ней гнался волк. Странно… Раньше она не боялась грозы.

— Ульрика! — окликнул ее Миккель. — Что с тобой, Ульрика?

Овца все блеяла. Тогда Миккель показал ей морковку опять не помогло. Наконец, он причалил, привязал лодку и пошел на бугор. Ульрика затрусила следом.

Миккель любил смотреть вдаль сверху. Если покажется бриг «Три лилии», он первым увидит его! Позор тому, кто теряет надежду.

— Ну, ну, Ульрика, славная, вот тебе морковка, — успокаивал он овечку.

Но она мотнула головой, отскочила в сторону и опять заблеяла. Гроза не шла, только громыхала где-то вдалеке.

Миккель лег на вереск и стал смотреть в море. Хоть бы один парус!..

Он вздохнул и повернулся лицом к проливу. Овечка легла рядом с ним; слышно было, как колотится ее сердечко.

Вдруг Миккель заметил тень. «Кошка, — подумал он и удивился. — Чья? Кто станет держать здесь свою кошку?»

Он присмотрелся. Нет… эта будет побольше кошки…

Настоящий зверь стоял по ту сторону пролива и нюхая воздух… Вот он присел и прыгнул на первый камень. Холод пробежал по спине Миккеля до самых пяток.

Рысь! Ну конечно, рысь!

Слышно было, как царапают о камень когти. Овечка притихла и тоже смотрела.

«А еще в деревне говорят, будто рыси все перевелись», подумал Миккель и пожалел, что он не старше на десять лет и что у него нет ружья.

Тогда бы он…

Рысь выскочила на берег, принюхалась и фыркнула.

Она была больше дикой кошки, мех блестел, когти скребли землю. «Когда рысь злая, она и на человека кинется», — сказал однажды Симон Тукинг.

— Господи, сбрось ее в море, — шептал Миккель, — пришиби ее камнем, чем хочешь, только спаси Ульрику!

Камнем?..

Он лежал на животе, и рука его скользнула по твердым, холодным камням. Овечка не двигалась.

— Не шевелись, Ульрика, — шепнул Миккель. — Может, не заметит…

Но рысь уже заметила. И тут он понял, что напугало Ульрику: овцы издали чуют хищников. «У одной овцы чутья больше, чем в десяти человечьих носах», — говаривал Симон Тукинг.

Всего пятьдесят шагов отделяло их от рыси. Миккель прикинул глазом. Прямо перед ним скала обрывалась вниз на три метра. Здесь рысь не пройдет. Она будет красться в обход: рысь — хитрая тварь. И оба, Миккель Хромой Заяц и Ульрика Прекрасношерстая, окажутся в западне. Этому надо помешать. Но как?

Он осторожно обернулся. Камни, что поблизости, слишком малы — ими не пришибить рысь. Большие ему не под силу поднять. А если катить?

Миккеля бросало то в жар, то в холод. Катить… потом три метра… еще как полетит! Только нужно изловчиться, чтобы попасть прямо в рысь. Но сначала — подкатить камень к краю.

Он отполз назад и попробовал сдвинуть валун. Подался… Но поднять его невозможно, только катить.

А внизу громко скребли когти: рраз, рраз. Длинные острые рысьи когти… Голодное рысье брюхо… Горящие рысьи глаза… Овечка дрожала всем телом, но не двигалась с места.

— Тихо, тихо! — шепнул он. — Потерпи еще, Ульрика, еще чуть-чуть. Сейчас мы…

До чего же тяжелый валун! Неужели не справиться?..

Пошел… медленно-медленно… пошел!

Когти перестали скрести.

— Ага, стоишь, слушаешь, — шептал Миккель. — Знаю я тебя! А теперь к скале идешь. Иди, иди!

Еще несколько метров, и валун будет у края. Хоть бы успеть вовремя…

— Ну-ка, Ульрика, подвинься немного, самую малость.

Снова заскребли когти. Только бы не свернула в сторону, не то…

— Встань, Ульрика, — шептал Миккель, подталкивая овечку. — Ну, поднимись же.

Овечка не хотела подниматься.

— Не то она обойдет нас, понимаешь? А если увидит тебя сейчас, то забудется и прыгнет, попробует сразу достать. Вставай!

Ульрика встала на дрожащие ноги и заблеяла. Что-то зашуршало, потом шлепнулось. Ага, прыгнула! И не дотянулась…

«Ну, Миккель, поднатужься…»

Ему нельзя показываться рыси, не то она свернет и обойдет их с тыла, хитрая тварь. Вереск трещал под валуном.

Еще пять сантиметров…

Снова шум: рысь прыгнула второй раз — каких-нибудь полметра не достала. Шлепнулась обратно и на мгновение замерла.

Пора!

Камень полетел с обрыва. Снизу донесся вой и шипение.

Потом глухой рокот — валун катился дальше, в море.

И… тишина.

Миккель зажмурился и притиснул Ульрику к себе.

— Милая, славная Ульрика, — прошептал он, — погляди ты, я боюсь.

Ульрика храбро заблеяла. Миккель встал на колени и поглядел вниз. Рысь распласталась на камнях и не шевелилась.

Когда Миккель греб домой, рысь лежала на носу лодки, рядом с якорем. Глаза ее были закрыты, когти выпущены, кисточки на ушах торчали вверх.

А Ульрика Прекрасношерстая грызла морковку на пригорке.

Глава четвертая МОЖЕТ ЛИСА ЗАДРАТЬ ОВЦУ?

Но вот случилось так, что один из батраков Синтора, уже осенью, увидел овцу на Островке. А так как Островок принадлежал Синтору, который дрожал за свое добро, то бабушка Тювесон получила распоряжение: убрать с острова скотину!

Чайкам и сорокам разрешалось быть на острове, а бедняцким овечкам нет. Вот он какой был, богатей Синтор!

Пришлось Миккелю забирать Ульрику.

— Будешь жить с нами в каморке, — сказал он, подталкивая ее в лодку. — Да не прыгай так, потопишь нас обоих. Я не знаю стихов от наводнения в лодке.

Овечка улеглась смирно между скамейками, и они отправились домой, к бабушке и Боббе.

Миккель все лето запасал сено и вереск, чтобы Ульрике не голодать зимой. И все-таки он и овечка думали: «Продержать бы Синтора всю зиму на одном вереске — глядишь, смог бы проходить в двери прямо, а не боком, не пришлось бы брюхо подтягивать да дыхание затаивать».

Бабушка прибила рысью шкуру гвоздями над фотографией Петруса Миккельсона. А Миккель сел на скамеечку у плиты и не успел опомниться, как в голове у него слржился стишок. Он отыскал огрызок карандаша, нашел кулек из-под муки и записал на кульке:

Стихи, сочиненные Миккелем Миккельсоном 29 августа 1891 года

Рысь по берегу неслась, А вверху овца паслась. Миккель камень приволок, Приготовился, залег. Рысь-воровка — прыг! Но как раз в тот миг Миккель камень вниз свалил И воровку задавил.

«Миккель Миккельсон собственноручно», — подписался он большими кривыми буквами.

Вообще-то ему было жаль рысь. Миккель любил животных; к тому же у нее были такие красивые кисточки на ушах и такая мягкая шерсть. Но тут он посмотрел на Ульрику и спросил себя: «Значит, пусть бы лучше сожрала Ульрику, так, что ли?» На всякий случай, он приписал внизу: «Сия рысь убита для самообороны. Што и подтверждает Миккель Миккельсон чесным словом».

Зима тянулась долго. Ульрика спала возле Боббе, Боббе возле Ульрики. Однажды через залив прошли по льду три лисы. Миккель сидел на подоконнике и видел их. Они покружили возле сарая, но там было пусто. Тогда лисы отправились дальше, в курятник Синтора, и загрызли одиннадцать породистых кур.

А вот рысей он больше не видел. И никто во всей округе не видел.

Настала весна, по Бранте Клеву побежала вниз талая вода. На постоялом дворе кричали под застрехой скворчата.

Пробилась травка, и Ульрика Прекрасношерстая запрыгала на воле — худая, как деревяшка, потому что весь последний месяц она ела один вереск да черствые горбушки.

Сперва они привязали ее к колу возле дома. Но Ульрика бегала вокруг кола, пока не намотается вся веревка, и падала от головокружения. Веревка была слишком короткая, а трава чересчур редкая.

— Ее надо в лес пустить, — решила бабушка. — Отвяжи овцу, Миккель. В лесу она хоть несколько травинок, да найдет. А вечером покличем домой.

И овечка побежала в лес. Боббе побежал было с ней, но наверху Бранте Клева повернул назад, лентяй этакий!

Правда, он немного поскулил вслед Ульрике. Миккель попытался сочинить стихи про этот случай, но не мог придумать рифму к словам «Ульрика» и «голодная». Так и бросил.

К тому же вечером овечка вернулась. Бабушка Тювесон взяла ломоть хлеба, вышла за дом и покликала:

— Рика-рика-рика!..

Боббе лаял. Миккель бил в жестянку. Ульрика выскочила из леса и пустилась вприпрыжку вниз по склону. Все трое решили, что она уже стала немного толще.

А вечером седьмого дня овечка не вернулась. Бабушка кликала и Боббе лаял, пока не осипли оба. Миккель всплакнул, потом швырнул жестянку прочь и побежал вместе с Боббе в лес.

Кто хоть раз бывал в Брантеклевском лесу, никогда его не забудет. Там есть сосны почти до луны. Там есть трясина, которая засасывает людей, и бездонное озеро. А лосей и оленей — как трески в море.

В ту пору во всем лесу был только один дом. В нем жил Эмиль-башмачник, первый мастер в округе шить туфли и делать овечьи ошейники. Дом Эмиля стоял возле озера, а в озере обитал водяной.

В те времена люди верили в леших, водяных и прочую нечисть. Когда сбивали масло, то на сметане чертили крест, чтобы масло не прогоркло. А если кого одолевали бородавки, то натирали их салом, а потом прятали сало под камень и читали заговор:

Бородавку забери, В сундуке ее запри, Затолкай ее в бутыль, Затопчи в золу и пыль.

И верили, что помогает.

Местному водяному было шестьсот лет. Так говорили сведущие люди и добавляли, что у него вместо вело* водоросли, а нос длиннее весла.

Что правда, а что ложь? Миккель шел вокруг озера и звал Ульрику. В конце концов он вышел к дому. Эмиль сидел на крылечке и приделывал застежки к ошейнику. Рядом лежала новая веревка с крюком на конце. Возле крыльца торчали в земле ржавые ножницы для стрижки овец.

Боббе зарычал.

Эмиль был туг на ухо, и кто хотел с ним говорить, должен был писать на грифельной доске, прибитой к стене гвоздем.

Миккель написал: «Эмиль, не видел беглой овцы? Она не стриженая, моя, Миккеля Миккельсона».

Эмиль скосился на доску, потом покачал головой.

— А лис видал — на той неделе, — сказал он и замахнулся на Боббе ошейником. — Троих сразу! А когда лисы втроем ходят, с овцой сладят. А то, может, в озеро свалилась.

У Миккеля по спине пробежала дрожь — ведь озеро-то бездонное. Он хотел поймать Боббе, но тот отскочил в сторону, боялся, что привяжут. Боббе нырнул под крыльцо, заскулил, потом вдруг метнулся к хлеву под скалой. Дверь в хлев была прочно заперта. Тогда Боббе подскочил к Эмилю и сердито щелкнул клыками.

Эмиль заворчал, отбиваясь ошейником:

— Если вы не боитесь водяного и у вас есть канат в пять верст длиной, то привяжите кошку и поищите в озере!.. И вообще — кыш отсюда! Не выношу псиного духа! И овечьего тоже. Брысь, псиное отродье!

Боббе попытался схватить Эмиля за ногу, но башмачник запустил в него горстью земли, и пес с лаем побежал вдогонку за Миккелем.

— Не такой уж он сердитый, каким кажется, — объяснил Миккель Боббе, когда они остановились по ту сторону озера. Один живет, вот беда. Ему бы собаку завести. А может, овечку?.. Да, а зачем ему вдруг ошейник понадобился? А, Боббе? И ножницы?..

Озеро было черное, как уголь; последние лучи солнца осветили три клока белой шерсти на воде. Боббе залаял.

Под вечер Миккель Миккельсон и его пес вернулись домой. Бабушка стояла на дворе, но уже не кликала Ульрику.

— Видать, сгинула наша Ульрика, — сказала она.

— Видать, так, — сказал Миккель.

В ту ночь обитатели постоялого двора никак не могли уснуть, даже Боббе не спалось. Луна светила в окно на шаткий дощатый стол и на стену, где висел в рамке, под стеклом, портрет отца Миккеля.

— Господи, коли не хочешь прислать отца домой к рождеству, то верни хоть Ульрику на Ивана Купалу *, - попросил Миккель.

В полночь кто-то поскребся в наружную дверь. Миккель сел. Снова — точно когтем или лапой. Он вспомнил, что говорил Эмиль о лисах, и похолодел, пальцы сжались в кулак.

Что, если лиса? Влепить бы ей заряд свинца. Проклятая тварь! Эх, почему он не мужчина — было бы ружье…

Миккель отыскал в углу старый черенок от лопаты. Сойдет… Чу, снова скребется…

Боббе уснул. Бабушка тоже. «Фью-ю-ю, фью-ю-ю», — доносилось с кушетки у плиты, словно ветер свистел в трубе.

— Ну, рыжая, тварь ненасытная, отомщу я тебе за Ульрику! — шептал Миккель.

Дверь была незаперта и открылась сразу, жутко скрипнув на ржавой петле. Над Бранте Клевом висела желтая луна.

Черенок задрожал в руках Миккеля: прямо к нему через двор ковыляло невиданное чудовище. Миккель прикусил губу, чтобы не закричать.

Задняя часть чудовища была овечья — с густой, пуши

* Иван Купала — древний праздник, день летнего солнцестояния.

стой шерстью. Передняя?.. Пожалуй, тоже овечья, но куда подевалась шерсть? Глаза отсвечивают красным в лунном свете, а голос знакомый. На шее чудища новехонький ошейник из бычьей кожи. Где-то он уже видел этот ошейник.

— Ульрика! — шепнул Миккель. — Ульричка…

В следующий миг он стоял на коленях на холодной каменной ступеньке, а в уши ему тыкалась овечья мордочка.

— Бедная, ну и вид у тебя! — ужаснулся Миккель. Ой-ей-ей!.. И новый ошейник. Выходит, ты у Эмиля была. Что я сказал: скучно ему одному, бедняге. Что ж, простим его, а, Ульрика? Уж я-то знаю, до чего плохо одному. Но как же он тебя обкарнал! Или ты не стала дожидаться, пока он окончит, а?..

Миккель посмотрел на веревку, привязанную к ошейнику, она была оборвана.

— Вообще-то ты теперь только пол-овцы, — продолжал он, стуча зубами от холода, и почесал овечке голую шею. — Да уж входи, все равно, не то замерзнешь. Только шагай тихо, не разбуди бабушку. А завтра получишь морковку. На следующей неделе острижем и сзади… Тихо, кому сказал.

Миккель закрыл за собой дверь. Ульрика легла возле плиты. Миккель задвинул щеколду и прыгнул на кровать.

Луна по-прежнему светила на Петруса Миккельсона на стене.

— Вот видишь, отец? — Миккель зевнул и подтянул одеяло повыше. — Ульрика вернулась. Теперь твоя очередь. Спокойной ночи. Да подумай о моих словах.

Глава пятая КУПИМ БЕЛОГО КОНЯ, ОТЕЦ!

На исходе июня, когда зацвел подмаренник, Миккель Миккельсон стал пастухом у Синтора. Овцы — беспокойная скотина, так и норовят перескочить ограду и убежать туда, где овес и клевер. Сорок восемь овец было у богатея Синтора.

В четыре часа утра овец выпускали из загонов. К этому часу Миккель Миккельсон уже должен был находиться на хуторе Синтора, не то сразу поднимался крик:

— Миккель! Хромой Заяц! Да что это, добрые люди, куда же он запропастился? Где Миккель Заяц? Где этот лентяй? Не иначе, плетки захотел!

А Миккель уже бежал через Бранте Клев. В кармане у него лежали два ломтя хлеба с салом. Так уж было условлено, что еда — своя. Кроме обеда: тогда Миккелю давали на кухне картошки с селедкой — что оставалось. Вечером в животе у него пищало так, словно он проглотил свисток.

Но за гривенник в день стоило потерпеть. К счастью, в лесу было много ягод, и с голоду он не умер, только оскомину набил. Гоняясь за овцами, Миккель загорел, стал сильный и ловкий.

Подумать только: сорок восемь овец!

Как-то раз сам богатей Синтор явился верхом на своей Черной Розе проверить стадо. Миккель поклонился так, что ушиб нос о колено. Синтор открыл правый глаз.

— Хорошо смотришь? В клевер не заходят? — спросил он.

— Как шагнут в ту сторону, сразу прутом гоню. — Миккель опять поклонился.

Богатей Синтор открыл левый глаз.

— Это тебя, что ль, Хромым Зайцем прозвали? — спросил он.

Миккель покраснел как рак и на всякий случай еще раз стукнул носом о колено.

— Сын этого мазурика Петруса Юханнеса Миккельсона, кажись? — продолжал богатей Синтор. — Внук старухи Тювесон, что на постоялом дворе живет? Сразу видать, яблоко от яблони недалеко падает. Ты схож с отцом. Он у меня коров пас, до того как дом и семью бросил.

— Ишь ты! — отозвался Миккель, и сердце у него забилось както чудно.

— На Миккельсонов положиться никак нельзя. Если увижу овец в клевере, всыплю так, что запомнишь, — сказал Синтор.

Миккель из красного стал белым.

— Неправда… неправда, что на отца нельзя положиться, — забормотал он. — Он… он еще вернется…

— Как же, как же! — ухмыльнулся богатей Синтор. — Вернется, когда солнце станет редиской, а луна луковицей.

Черная Роза повернулась к Миккелю хвостом, и Синтор пришпорил ее. Миккель онемел. Слезы щипали глаза.

И вдруг в руке у него очутился ком земли. Рраз! Прямо в спину богатею Синтору.

Хоть и толстый он был и тяжелый, а мигом соскочил с седла. И плетку не забыл.

Следующие пять минут никто не захотел бы быть на месте Миккеля Миккельсона. Плетка так и ходила по его спине, удары сыпались градом: «Вот тебе! Вот тебе!» Потом Синтор добавил рукой (плетка поломалась), изругал Миккеля и уволил, не сходя с места. И побрел Миккель домой, перекатывая в кармане последнюю получку пастушонка — гривенник…

Любая другая бабушка стала бы браниться и охать над таким мальчиком.

А бабушка Тювесон сказала только:

— Гляди-ко, как тебе досталось! Ну-ка, спусти штанишки, я мазью помажу. Ишь, как отделал! Сильно бил?

— Сильно, — ответил Миккель и стиснул зубы.

Он не стал передавать, что Синтор говорил про отца.

И про ком тоже не упомянул.

А сказал он вот что:

— Когда отец вернется, купим белого коня, поедем к Синтору и купим весь Бранте Клев, чтобы не кланяться.

Бабушка покачала седой головой и вздохнула:

— Скажи спасибо, если вообще вернется, внучек. Надо же выдумать: белого коня!.. Стой, не дергайся, еще помажу.

Миккель застегнул штаны и побрел на чердак. Там висел на крючке воскресный костюм Петруса Миккельсона — все, что осталось от отца.

Маленькие, засиженные мухами окошки обросли паутиной, и Миккель пробирался наугад. Не дойдя двух шагов до костюма, он почтительно остановился и легонько потер себя сзади.

— Он сильно бил, а я не ревел, — сказал Миккель костюму. — Ни единой слезинки. Когда вернешься, отец, мы им нос утрем! Обещаешь? Всем! И коня купим. Как думаешь, белый конь дороже черного?

Глава шестая КТО ЖИЛ НА ВТОРОМ ЭТАЖЕ

Я еще не сказал о том, что постоялый двор принадлежал приходу?

Но бабушка Тювесон была бедна, как мышь, и никто из деревни не хотел селиться в такой развалюхе, вот ей и позволили жить там.

В то время было много бедняков. Они ели селедку, картошку и репу, а запивали водичкой. Когда ничего не было, голодали. На постоялом дворе тоже знали голод и холод.

Когда случался хороший улов, бабушка несла продавать в деревню треску и другую рыбу. Домой приносила крупу и муку, кусок свинины на второе да косточку Боббе. И устраивали пир.

На беду у Боббе начали выпадать зубы. С каждым днем все труднее было представить себе, что десять лет назад он был молодым курчавым пуделем с белым пятнышком на груди. Единственный глаз все время слезился.

Хотя, если бросить в воду на глубину двух саженей камень, намазанный жиром, Боббе нырял и доставал его. Он любил жир.

Миккель даже стих сочинил об этом. Это было его второе сочинение; он записал его угольком на плите. Там и сейчас можно прочесть (камень лежит на полу):

Камень, вымазанный в сале, В воду с пристани бросали. Сколько раз мой старый пес Камень на берег принес!

А вообще на душе у Миккеля было тяжело. Взять хоть отца — Петруса Юханнеса Миккельсона. Думаете, он вернулся?

Пусть у него даже миллион медных пуговиц и три метра росту, какая от этого радость, коли он не едет домой?

Конечно, в деревне любой мальчишка с пятью пальцами на каждой ноге знал, что бриг «Три лилии» еще семь лет назад попал в шторм недалеко от Риги и пошел ко дну со всей командой. Об этом даже в газете писали.

Но поди скажи это упрямцу Миккелю Миккельсону! Куда интереснее заткнуть пальцами уши и кричать:

— Хромой Заяц! Хромой Заяц!..

Миккель молчал, стискивал зубы и думал свое. Пусть корабль утонул, все равно отец выплыл на берег.

Миккель сидел на откосе возле дома и смотрел в море.

С тех пор как ушла сельдь, никто не хотел селиться по эту сторону Бранте Клева. Постоялый двор, такой роскошный сто лет назад, теперь чуть что грозил развалиться, — например, если кто слишком сильно затопает по лестнице.

Кажется, настала самая пора рассказать о плотнике.

К этому времени плотнику Грилле было лет шестьдесят пять — семьдесят. Он был совсем лысый, если не считать седого клока на лбу, а ступал так тяжело, что уж ему-то никак не следовало ходить по таким прогнившим ступеням.

Брови у него были белее соли. И, наконец, у плотника было ружье; об этом ружье еще пойдет речь впереди.

Плотник Грилле жил в большой комнате наверху, единственной во всем постоялом дворе, которая не была загажена крысами и загромождена старой мебелью и другим хламом.

Когда плотник поднимался к себе, весь дом ходил ходуном, а окна жалобно звенели.

Посреди лестницы, где в углах густо висела паутина, он останавливался и кричал:

— Все наверх! Поднять паруса! Шевелитесь, бездельники! — Потом стучал кулаком в стену: — Посудина в порядке, только драить надо!

Бабушка, которая и с кухней-то еле управлялась, затыкала уши овечьей шерстью и молила бога спасти ее барабанные перепонки.

Куртка плотника Грилле была величиной с палатку.

Только сам хозяин ведал, что у него в карманах.

В пяти шагах за плотником ползла грязно-бурая черепаха с бечевкой на одной ноге. Она приехала из Вест-Индии; ей было семьсот лет. Так говорил Грилле. А звали ее Шарлоттой.

— Хиран, Шарлотта! — кричал он.

И черепаха медленно ползла к нему.

— Шляфе! — ревел плотник Грилле.

И черепаха засыпала. Плотник уверял, что говорит с ней на вест-индском языке. Этот род черепах только по-вестиндски и понимает, объяснял он. На каждый его шаг она делала шестнадцать.

Из-под зеленой куртки плотника Грилле торчал живот, круглый и тугой, как кочан капусты. Посреди живота висела крученая цепочка из буйволова волоса. Глаза у плотника были маленькие и красные.

Шесть лет исполнилось Миккелю, прежде чем он впервые отважился подняться по темной лестнице к плотнику Грилле.

Случилось это зимой, в тот раз, когда бабушка пошла ловить треску в лунке и запропастилась. С моря плыл ночной туман, где-то в тумане осталась бабушка.

— Милый боженька, — приговаривал с каждой ступенькой Миккель, — сделай так, чтобы она не утонула, а то у меня во всем мире только Боббе останется!..

На лестнице было темно, как в мешке, паутина щекотала мальчику нос. А вверху плотник распевал громовым голосом:

Выходим мы в ненастье, На небе — ни звезды. На острове Несчастья Набрали мы воды. Наш капитан — шотландец. А груз? Гнилье и хлам! Какой-то темной банде Везем в Мегапатам.

— Кто там?! — зарычал плотник.

— Я, — выдохнул Миккель в замочную скважину.

— Войди! — прорычал плотник.

Миккель открыл. Одной рукой он держал за шиворот Боббе, чтобы тот не напал на черепаху. На столе коптила керосиновая лампа, на полу валялись вперемешку тарелки и немытые кастрюли. У стены стоял обломок весла. А у стола сидел в сломанной качалке плотник Грилле, накрыв колени полами зеленой куртки и натянув на уши меховую шапку от холода. Во рту у него была трубка. Дым валил изо рта и носа, как из дырявой трубы. Качалка сама собой качалась взад-вперед. Миккелю даже страшно стало.

Он зажмурился и подумал: если я не умру сейчас сам, он убьет меня. Что лучше?

Плотник уставился на него:

— Что там, уж не пожар ли? Как это вдруг Миккель Миккельсон отважился влезть по лестнице и за бабью юбку не прячется?

— Ба…бабушка… — прошептал Миккель.

— Что, ее ветром в море унесло? — спросил Грилле.

— Она на льду… — прошептал Миккель.

Он взялся покрепче за загривок Боббе, потому что черепаха лежала в ящике с песком и шипела, как выдра. В комнате было темно от дыма. На стене висела подзорная труба длиной в целую руку, за ней — ружье с пороховницей и мешочек с дробью, еще дальше — лук с полным колчаном стрел.

— На льду, ну и что?! — проревел плотник. — Треска клюет в сумерках, а ветер старух не уносит. Садись!

Миккель сел. Боббе, рыча, забился ему под ноги. Дым в комнате стал еще гуще, и глаза плотника сверкали в нем, как два корабельных фонаря.

— Есть хочешь? — прогремел его голос.

— Да, — ответил Миккель.

— Так и думал, — сказал плотник Грилле.

В следующий миг из дыма появились две руки и нырнули в ящик буфета. Они достали два ломтя хлеба и положили между ними кусок сала.

— Ешь! — распорядился плотник.

Миккель стал есть. Боббе досталась шкурка от сала.

А плотник разогнал качалку и стал говорить о своих плаваниях. Не было такого моря на свете, где бы он не плавал.

Время от времени плотник Грилле кидал черепахе хлеба и приказывал:

— Шляфе!

Миккель смотрел на стрелы. Не иначе, из Африки, отравленные. Сколько дикарей из-за них голову сложило, должно быть! Он перевел взгляд на ружье и попробовал представить себе всех диких зверей, с которыми встречался в своих путешествиях плотник. Особенно носороги известны злобным нравом и жесткой шкурой.

Плотник снял со стены подзорную трубу и сказал, что бабка уже к дому подходит. Правда, на дворе царил кромешный мрак, но в эту трубу было видно в любую погоду, что на море, что на суше, и лучше всего — в туман.

— Нет, правда? — удивлялся Миккель.

— Попробуй сам! — прорычал плотник.

Миккель попробовал, но увидал только тьму.

— Да-а-а… Вот здорово, — сказал он.

— А теперь в прихожую вошла, — объявил плотник Грилле и взял трубу.

Миккель выпустил Боббе, и тот стремглав бросился на черепаху. Грилле схватил Боббе за шиворот и вышвырнул за дверь. Потом накрыл черепаху одеялом и проревел, что если у бабушки Тювесон окажется лишняя рыба, то он охотно поможет им съесть. Но чтобы рыбу сварили с перцем и петрушкой в брюхе. Так варят акул на Испанском море.

В следующий миг Миккель уже бежал вниз по лестнице, а вслед ему гремела песня:

Выходим мы в ненастье, На небе — ни звезды…

Ночью Миккелю Миккельсону снилось, что он охотится с отравленными стрелами на акул на Бранте Клеве.

Плотник Грилле сидел тут же, на туре, держа на коленях черепаху, и кричал: «А ну, задай им жару, Миккель! Утри нос окаянным!..» Вдруг Миккель увидел, что лук вовсе не лук, а старый ремень, на котором носят учебники через плечо. И акулы были не акулы, а противные ребятишки из деревни.

Одну девочку он сразу узнал. По бородавкам.

Вот что случилось в ту зиму, когда Миккелю исполнилось шесть лет. А на следующий год он пошел в школу.

Глава седьмая У МИККЕЛЯ МИККЕЛЬСОНА ПОЯВЛЯЕТСЯ ДРУГ И ДЕСЯТЬ РИКСДАЛЕРОВ

Школа стояла посреди деревни, и старые люди говорили, что она когда-то была красная. Кому же верить: старым людям или собственным глазам? Миккель верил своим глазам. А они говорили, что школа серая.

Кому охота засиживаться дольше времени в таком сундуке? Только не Миккелю Миккельсону!

А тут еще окна. Глаза так и тянет к ним. Весной — птицы, осенью — дождь, и круглый год — облака, большие, как корабли.

И еще бесконечные мысли об отце, Петрусе Миккельсоне.

А заячья лапа в правом башмаке? Это, пожалуй, всего хуже. Разве полезет в голову священная история, когда у тебя на правой ноге четыре пальца? Если бы еще об этом знали только Миккель и башмак. Но ведь все до единого знали.

— Спорю на десять леденцов, что у Миккеля Миккельсона в башмаке заячья лапа, — шептались вокруг.

Никто не принимал вызова. Щеки раздувались, глаза блестели. Все сидели и чуть не лопались от смеха, а когда выбегали на перемену, то сразу принимались кричать, да так, что было слышно на постоялом дворе:

— Хромой Заяц! Хромой Заяц! Хромой Заяц!..

Миккель уходил в школу, садился и думал: это они потому, что у них нет отца с якорьком на кителе. Завидуют, ясное дело. То ли еще будет, когда отец вернется и купит белого коня!

Он сердито грыз горбушку, принесенную из дома. Жесткая, как подошва, ни масла, ни сала…

Учителя звали Эсберг. Он приехал из Эсбьерга в Дании, но говорил по-шведски без запинки и играл на органе всеми десятью пальцами. Миккель умел играть только одним пальцем, да и то у него ничего не получалось.

Учитель жил в школе на втором этаже, и никто не мог понять, откуда у такого унылого, худого человека такая удивительно хорошенькая дочка. У нее было датское имя Доротея по матери, которая умерла, — но все называли ее просто Туа-Туа. Волосы Туа-Туа были цвета начищенной меди, глаза зеленые. На правой руке у Туа-Туа было семь бородавок, с которыми не могли сладить ни уксус, ни соль. Чаще всего она ходила, спрятав руку за спину и задрав нос кверху.

В воскресенье, когда учитель шел в церковь играть на органе, Туа-Туа вышагивала рядом с таким видом, будто вся деревня ее. Поглядеть — так настоящий ангел, если бы только она не кричала «Хромой Заяц!» громче всех.

В тот год ребятишки придумали сколотить из ящиков сани с парусом — буер. Сколотили и понесли через Бранте Клев на залив. Туа-Туа тоже пошла, но держалась особняком — ведь ее отец был учитель и родился в Дании.

Миккель сидел дома на кухне и смотрел в окно. Вот ребята отпустили буер, и он полетел вниз по склону. Ух ты, как молния! Миг, и уже на льду. А вон Туа-Туа идет — за спиной коньки болтаются, нос кверху смотрит.

Бабушка Тювесон покачала головой:

— Выдумают же! А только возле речки лед тонкий, остереглись бы…

Она вручила Миккелю нож и полешки, чтобы нащепал лучины. Миккель принялся за работу.

Дело было в марте, небо хмурилось, стоял лютый мороз.

Вот вся компания уселась на буер — эгей, понеслись! Мик кель не выдержал — открыл дверь и вышел на двор. Ветер надул парус, буер мчался галсами в сторону Фальке Флуга.

А где же Туа-Туа?

Берег манил все сильнее. И вот уже Миккель стоит возле устья реки, приплясывая, чтобы не замерзли ноги. Нож в руке. Ух ты, еще быстрее пошли! Теперь — на север. Зазнайка Туа-Туа не признавала «простых» ребятишек и каталась сама по себе у реки, где лед был совсем тонкий — тоньше стекла в старом курятнике.

Откуда у Миккеля смелость взялась?

— Не катайся здесь, провалишься! — закричал он.

Но какое дело Туа-Туа до того, что кричат какие-то Хромые Зайцы. Буер мелькал вдали, точно голубая молния.

Тр-р-рах!..

— Что я сказал!.. — закричал Миккель и скатился вниз.

Туа-Туа исчезла, осталась только черная дыра во льду.

Миккель плюхнулся на живот, потому что лед был тонкий и дело решали секунды.

«Только бы ее не унесло течением! — молил он. — Тогда до лета не найдем!»

— Туа-Туа!..

Миккель воткнул нож в лед и ухватился одной рукой за черенок, а другую окунул в ледяную воду.

— Туа-Туа! — закричал он опять, точно вода могла ответить.

Миккель, тяжело дыша, водил и водил рукой в воде.

Вдруг пальцы поймали что-то мокрое, запутанное. Волосы!

И то хорошо. Нож держался крепко, но, когда он стал тянуть, лед угрожающе затрещал. Вода бурлила, как в котле.

Ох, трещит!.. Миккель стиснул зубы и продолжал тянуть.

Косы крепкие, выдержат. А вот и она!

Слава богу, жива, кажется! Теперь надо оттащить ее подальше от дыры, на всякий случай. Миккель увидел испуганные глаза на белом лице. Так… еще немного… Ну вот, теперь она в безопасности.

— Ну, как ты, Туа-Туа? — с трудом выговорил он и стал дышать на окоченевшие руки.

— Спасибо, Миккель Миккельсон, хорошо! — прошептала она.

В тот же миг примчался буер. Миккель вскочил на ноги и снова стал Хромым Зайцем. Всего пять секунд пришлось ему пробыть Миккелем Миккельсоном. Сердце так и колотилось.

— Ведите ее домой, да побыстрее, не то простынет! сказал он, когда подскочили ребятишки. — Меня дела ждут.

Бабушка застала его у входа в сарай и подумала, что он тут и был все время. Миккель колол лучину, щепки летели во все стороны.

— Что там такое в заливе стряслось? — взволновалась бабушка Тювесон.

— А что? Я ничего не вижу, — ответил Миккель.

— Тогда ты слепой, как крот! — воскликнула бабушка и побежала вниз — только пятки замелькали.

Однако Туа-Туа уже увели, к тому же начинало смеркаться. Бабушка зашла к Симону Тукингу, но вернулась ни с чем. Лед проломился, кто-то упал. Дыра во льду осталась, однако в ней никого нет.

— Разве обязательно должен быть? — сказал Миккель Миккельсон.

На следующий день его вызвали к кафедре и вручили конверт, в котором лежало десять блестящих серебряных монет. «Положу их в пустую бутылку, — решил Миккель, — и спрячу в дупло в яблоне». Яблоня росла сразу за домом.

Учитель Эсберг сказал:

— Мы никогда не забудем твоего поступка, Миккель Миккельсон!.. Ура Миккелю!..

Туа-Туа лежала в кровати наверху и пила горячую воду с медом. Она слишком охрипла, чтобы кричать «ура».

— Ура! Ура! Ура!.. — прокричали двадцать три голоса.

«Должна услышать, коли не оглохла», — сказал себе Миккель. Он сжал в руке конверт с деньгами и подумал: «На лодку не хватит. Что же купить? Белого коня?»

— А ну, еще! — скомандовал учитель Эсберг.

— Ура! Ура! Ура!.. — кричали ребята.

Миккель стоял, чесал спину об угол кафедры и считал в уме: если каждый день вытаскивать по две таких девчонки, как Туа-Туа, то за полгода можно, пожалуй, и на лодку накопить. Но ведь во всей волости есть только одна Туа-Туа. Может, сберечь до возвращения отца?

После занятий учитель пригласил его к себе. Туа-Туа лежала в постели, а ей хотелось пожать руку Миккелю Миккельсону.

— Заходи, заходи, дружище, — сказал учитель Эсберг.

Миккель благодарил и кланялся во все стороны. Вот ведь как чисто и богато живут люди! Он подумал о бабушкиной трубке, прокуренной до черноты, и о бороде Симона Тукинга, в которой столько мух запуталось.

Да, разные люди живут по ту и по эту сторону Бранте Клева…

Туа-Туа сидела в кровати и улыбалась ему:

— Садись, Миккель.

Миккель сел. Ему дали печенье на тарелке — ешь сколько хочешь! — и стакан клюквенного морса.

— Спасибо, спасибо, — благодарил он. — Правда, я дома наелся здорово (две холодные картофелины и глоток кислого молока!). Но все равно спасибо.

Миккель пил морс и на все говорил «да». Туа-Туа улыбалась. А может, она вовсе забыла про заячью лапу?

Еще, чего доброго, вспомнит. Он спрятал ногу под стол.

«Вот уплыву весной в Америку, — подумал Миккель, глотая слезы с морсом. — Хромой Заяц…» Тут и печенье кончилось.

Учитель сказал:

— Миккель Миккельсон, мы тебя никогда не забудем… А как бабушка поживает?

— Спина все ноет, — ответил Миккель.

— Это от возраста, — объяснил учитель. — Ты передай ей привет от нас.

Пир кончился. Внизу, на дворе, стояли все ученики.

Миккель расправил плечи.

— Подумать только. Как же ты ее вытащил, Миккель? удивлялись ребятишки.

— А так. Одной левой, — сообщил он.

— Одной левой? Не врешь?

— В пять секунд, — продолжал Миккель. — Что — долго, да?

Целых три дня никто не вспоминал Хромого Зайца. Миккелю приходилось рассказывать снова и снова: мол, так и так, а она белая, как простыня, а я ее за косу хвать, как потянул, и вытащил…

После завтрака к нему снова подходили ребятишки, но уже не так много. В конце концов им надоело слушать Миккеля, и они ушли за дом, где раскатали ледяные дорожки. А на четвертый день опять воскрес Миккель Хромой Заяц.

— Хромой Заяц! — неслось со всех концов школьного двора.

Вдруг, когда ребятишки раскричались особенно громко, наверху открылось окно и выглянула Туа-Туа:

— Миккель, пожалуйста, нащепи лучины и принеси сюда!

На дворе стало тихо.

— Сейчас, Туа-Туа, коли уж просишь, — откликнулся Миккель как ни в чем не бывало.

Но в груди у него стало тепло-тепло. Как всегда, когда у человека появляется друг.

Глава восьмая КОРАБЛЬ СЕЛ НА МЕЛЬ!

Когда на столе появлялся рыбный суп, мысли уводили Миккеля Миккельсона далеко-далеко… От супа пахло морем, водорослями, смоленой лодкой. А в тот день, возвращаясь домой из школы, он еще издали услышал запах рыбы.

Это было второго декабря 1891 года.

С утра собирался шторм. Вода тихо шуршала — начинался ледостав. Плотник сидел с подзорной трубой у своего окна и всматривался в даль. Не иначе, ждал, что покажется шхуна из Америки, и на ней пропавший Петрус Миккельсон. А то и еще лучше: бриг «Три лилии» в целости и сохранности. В самом деле — вдруг!..

У Миккеля защипало в глазах, и он чуть не споткнулся о Боббе, который лежал на пороге и грыз селедочную голову.

Правда, люди говорят: «Бедный Миккель Миккельсон, отец его помер, и мать тоже, остался один, сирота». Но разве «пропал» и «помер»- одно и то же?

Боббе жалобно тявкнул, а бабушка поставила на стол суп и сказала:

Кто лениво тащит ноги Тот споткнется на дороге!

Сама бабушка была сухонькая и быстроногая. Косматая голова напоминала куст можжевельника, во рту не осталось ни одного зуба. Руки были большие и красные от тяжелой работы и холодной воды.

На дворе стемнело, но кто хочет есть — ложку мимо рта не пронесет. Скоро кастрюля была пуста. Бабушка стала читать молитву, и в тот самый миг, когда она сказала «аминь», прозвучал выстрел. Боббе поднял морду кверху и заскулил.

Миккель притих, как мышонок.

— На море стреляют, — сказала бабушка.

Снова выстрел. Оба уставились в окно и увидели даже, как выскочил огонь из ружейного дула. А затем в сером сумраке вспыхнуло неровное желтое пламя.

— Сигнал жгут! — закричала бабушка. — Корабль на мель наскочил! Вот беда-то!

В заливе, на расстоянии пятисот шагов от берега, была коварная мель. Горе тому, кто попадал на нее в шторм.

Бабушка метнулась к двери, а навстречу ей из прихожей уже гремел голос плотника Грилле:

— Скажи мальчонке, чтобы помог мне с лодкой! Она на берегу. Каждая секунда дорога! И пусть захватит штормовой фонарь!

Тяжелые сапоги протопали по крыльцу и ушли во мрак и ветер.

— Миккель… Господи, да что же это?.. Ты слышал… запричитала бабушка. — Ничего не поделаешь, надо идти. Но в лодку садиться не смей!

Миккель уже обулся.

— Слышь, Миккель? От пристани — назад!.. Надо же, такое несчастье!..

Миккель кивнул. Пальтишко, шапка — готово.

— Смотри берегись… — причитала бабушка. — Вот, держи фонарь. И не забудь, что я сказала!

Миккель распахнул дверь, мокрый снег хлестнул его по лицу. Он ухватил фонарь покрепче и побежал к пристани.

«Миккель Миккельсон, — отдавалось у него в груди с каждым шагом, — вдруг… вдруг это „Три лилии“?!»

Свет от фонаря метался по сугробам. А вон и плотник нагнулся над лодкой, пыхтит, толкает.

— Берись! — крикнул он. — Поставь фонарь и приподними нос!

Миккель поставил фонарь и взялся за нос лодки. Старые доски заскрипели, лодка упрямилась, не хотела в море, но плотник приналег еще сильнее и заорал:

— Все равно пойдешь, деревяшка немазаная!

Миккель поднатужился.

— Ну-у, пошла!

Шр-р-р-р… Киль прочертил борозду на песке и водорослях и вошел в ледяную воду. Плотник плюнул через плечо.

Хоть бы не протекла! Шутка ли — такое дело! Он мигом достал весла.

— Ставь фонарь на корму! — крикнул плотник. — Пусть горит, чтобы знали: тут люди гребут, а не привидения!

Миг — и Миккель вместе с фонарем в лодке. Плотник Грилле согнулся вдвое, налегая на весла. Он и не подумал, что ему нужен только фонарь, а не фонарь и Миккель вместе. А на лодку уже обрушилась первая волна.

— Ветер северный! — гаркнул плотник, заглушая рев шторма. — Если поднатужится, снимет их с мели!

Миккель съежился на корме, пытаясь различить корабль сквозь мрак. Волны захлестывали палубу, рассыпаясь белыми брызгами. Корабль накренился, но не опасно. Неужели «Три лилии»?..

Ба-ам-м! Снова выстрел. Плотник греб, пыхтел, стонал, но греб. Вода капала с зюйдвестки на бороду.

— Стреляют, сигнал дают! — простонал он. — Видать, плохи их дела. А может, поджилки задрожали. Неженкам и кошкам лучше на берегу сидеть!

До корабля оставалось рукой подать.

— Эгей! — проревел плотник.

С палубы отозвались, не так громко:

— Эгей!

Вдруг с левого борта на лодку обрушилась волна, огромная, как дом. Фонарь погас.

Плотник закричал во мраке:

— Черпай, Миккель! Черпалка под задней банкой! Черпай, не то на дне будем! Ну как весло сломается?!

Мокрый, дрожащий от холода Миккель отыскал на ощупь черпак. Он стоял на коленях, на ребристой решетке, в ледяной воде. Первый черпак он выплеснул против ветра, и вся вода попала ему в лицо.

— Прямо на шхуну идем! — услышал он голос плотника. Господи, пронеси!.. Черпай, парень, беда!

Миккель черпал. Вот она, мель, и на мели корабль — могучий, высокий. Ух, как его бросает!

Порывистый ветер кренил судно, совсем рядом с черными тучами качались снасти, голые, как зимний дуб. Лодку несло на корабль. Теперь держись!

Миккель черпал и твердил про себя: «Господи, пронеси, господи…» Плотник греб как одержимый. Ему удалось развернуть лодку против ветра, и они прошли мимо корабля — так близко, что можно было веслом достать.

В тот же миг наверху, у поручней на корме, показался человек.

— Двадцать долларов — только свезите на берег! — крикнул он. — Ближе подходите, ближе, я прыгну! Живее, я спешу!

Лодку плотника и Миккеля несло к носу, но встречная волна отбросила их к корме.

И опять сверху донесся крик:

— Тридцать долларов! Пятьдесят! Скорее подходите, прыгаю!

— Да ты рехнулся, никак! — завопил плотник, еле живой от усталости. — Стой где стоишь, не то… Он и в самом деле прыгать хочет, шальная голова!

Северный ветер напирал все сильнее, корабль заскрипел и медленно развернулся. Новый шквал…

— Сто долларов! — заорал человек на корме.

Он держал под мышкой что-то черное, вроде чемоданчика, на поручни повесил штормовой фонарь.

— К левому борту, крабы сухопутные! — скомандовал он и полез через поручни, не выпуская чемоданчика. — Двести долларов, если свезете на берег, не замочив штанов!

В этот миг ветер ударил в борт сильнее прежнего, и корабль со скрежетом снялся с мели. Человек наверху качнулся назад и сел на палубу, а чемоданчик полетел прямо в лодку, ударился о скамейку и упал под ноги Миккелю, где плескалась вода. Корпус корабля, мачты, фонарь — все исчезло во мраке.

— Он… он обронил что-то!.. — крикнул Миккель.

— Черпай! — ответил плотник и развернул лодку против волны. — Дай бог до берега добраться! А тут еще полная лодка воды. Черпай, говорю!..

Миккель лег животом на скамейку и стал лихорадочно вычерпывать воду по ветру. Все остальное было забыто: дело шло о жизни и смерти. Медленно-медленно приближался берег и свет в окне постоялого двора. Казалось, прошло много часов, как они отчалили от пристани. Миккель черпал, плотник греб, весла скрипели.

Еще немного… еще — и они ушли от ветра за мыс. Опасность осталась позади.

Волны несли лодку к берегу на своих гребнях. Вот и сгорбленная фигурка бабушки Тювесон на пристани. В руке у бабушки качался фонарь.

А Миккель все черпал. Чуть живой от холода и усталости, он черпал и черпал, словно заведенный, никак не мог остановиться, хотя опасность миновала. Ладонь горела от черпака.

Что-то жесткое попалось ему в руки. Он даже не сообразил, что именно: пробковый поплавок, чемоданчик, или всего-навсего фонарь? Черный предмет полетел за борт вместе с водой…

— Да он с ума сошел, этот сорванец! — бушевала бабушка на пристани. — Сказано было остаться, так нет — полез в лодку! Ну, ничего, уж я завтра не поленюсь, схожу в лес за розгой!..

— Парень молодцом!.. Не кричи, лучше держи конец! прорычал плотник и бросил ей чалку.

У Миккеля все плыло перед глазами, ноги подкашивались. Плотник Грилле подхватил его и вынес на берег. Миккель ощутил прикосновение бабушкиной руки, увидел ее морщинистое лицо, освещенное фонарем. Они шли рядом к постоялому двору. Бабушка бранилась, но голос ее доносился будто издалека.

— Вот и полагайся после этого на мальчишек! Предупреждала я тебя или нет?.. Велела на берегу остаться?.. Шевели ногами, так никогда до дому не дойдем! Мокрый, как пес!..

Боббе встретил их в дверях радостным лаем. Бабушка начала раздевать Миккеля еще в прихожей. И причитала:

— Белый что мертвец, зубы дробь выбивают… Эх, парень, парень! Ничего, мы тебе молока согреем… Прочь, Боббе, не мешай… Садись вот тут, Миккель, я укутаю тебе ноги одеялом.

Миккель сел возле плиты. Бабушка дала ему горячего молока с медом. Он выпил и стал оживать.

— Ну, рассказывай же! И на кого ты только похож!.. вздыхала бабушка.

Миккель рассказал немного, потом передохнул, потом вспомнил человека, который просил свезти его на берег за сто долларов.

— Сто долларов, господи! — удивилась бабушка. — Это же громадные деньги. Ты точно слышал — он «доллары» сказал?

— Не сойти мне с места, — заверил Миккель. — Сначала сказал «тридцать», но нас отнесло, тогда он стал прибавлять помалу. «Двести, — говорит, — если свезете, не замочив штанов». Но тут как налетит ветер…

— Неужто сняло корабль с мели?.. — прошептала бабушка.

Миккель кивнул и… поспешно отвернулся, пряча глаза: он припомнил черный предмет, который выронил человек на корабле и который упал прямо в лодку.

Кажется, некий Миккель Миккельсон выбросил чемоданчик в море, когда черпал как одержимый.

Он попытался встать, но широкая бабушкина ладонь посадила его обратно:

— Сиди, сиди! Вот и плотник вернулся.

В кухню ворвался холодный воздух: плотник Грилле распахнул ногой дверь и появился на пороге — промокший до костей, с сосульками в бороде. Он сбросил сапоги и попросил пить. Да погорячее! Потому — промерз, как собака!

Сколько он ни плевался и ни говорил, что это кошачье питье, пришлось плотнику, как и Миккелю, довольствоваться горячим молоком. Он выпил молоко большими глотками, выжал мокрую бороду и сказал:

— Коли пробоин нет, обойдется. Счастливого им плавания!

— Уж не бриг ли то был? — спросила бабушка.

— Шхуна, — ответил плотник. — Корпус длинный, крепкий. И надо ведь: нашелся сумасшедший, хотел с палубы вниз прыгать! Десять метров! В шторм!

Миккель вертелся на стуле, как на сковородке.

— А в лодке ничего не осталось? — выпалил он наконец.

— Как же — вода, — ответил плотник. — Я вылил. Да еще фонарь разбитый.

— Больше ничего? — настаивал Миккель.

— Ни крошки, — сказал плотник Грилле.

Согревшись, он пошел наверх, к себе. Миккель слышал, как плотник говорит с черепахой, сбрасывая мокрую одежду. Потом стало тихо.

Бабушка вышла за дровами. Боббе лежал в своем углу и щелкал блох во сне. Миккель сбросил с ног одеяло и прокрался к окошку. Черно. Даже яблонь не видно, а ведь они у самого окна стоят. Ни корабля, ничего…

Хотя нет… В сарайчике Симона Тукинга светился огонек. Что было дальше, Миккель, хоть убей, не помнит.

Глава девятая КОРАБЕЛЬНЫЙ ЖУРНАЛ

Накануне сочельника Симон Тукинг запер свой сарай и пошел через залив на острова. Он нес на спине мешок с корабликами, а в руке держал острую палку, чтобы проверять лед: хоть и крепкий, да кто его знает.

Миккель и Туа-Туа стояли возле тура на Бранте Клеве и смотрели, как Симон становится все меньше и меньше.

Туа-Туа была одна дома, когда Миккель подошел к калитке и посвистел. Учитель Эсберг разучивал псалмы на органе, сказал, что вернется поздно; до церкви было десять километров шутка ли, да еще тащить под мышкой шесть толстых книг.

Туа-Туа взяла из дому хлеба с салом; два ломтя припасла для Миккеля. Но в мороз на воле плохо есть, обветрить губы можно, — так Симон Тукинг говорил. Лучше потерпеть… Миккель бросил на могилу викинга камень и снова стал глядеть на лед.

Три недели прошло, как ветер снял корабль с мели, а о шхуне и о человеке с американскими долларами ни слуху, ни духу. Может, шхуна была заколдованная? У Миккеля пробежали мурашки по спине. Он глянул на Туа-Туа.

— Говори: ты умеешь держать язык за зубами? — спросил Миккель.

Туа-Туа почесала бородавки — они выросли больше прежнего — и удивленно кивнула.

— Три недели назад на мель наскочил корабль… — начал он.

— Вон там? — ахнула Туа-Туа. — А я и не…

— Об этом только мы знаем, — перебил ее Миккель. — Мы с плотником Грилле пошли на выручку, но ветер снял шхуну с мели раньше нас. Никому не скажешь?

— Ни одной душе!

— Смотри! — сказал Миккель. — Вдруг это и в самом деле заколдованный корабль? Лучше не болтать зря…

Туа-Туа даже побледнела: кто знает, что за народ плавает на заколдованных кораблях?

— А что… оттуда никто не попал на берег?..

— Я ведь сказал «вдруг», — перебил Миккель. — Может, заколдованный, а может, нет. Здорово он застрял! А потом ветер ка-ак двинет!.. А теперь слушай самое главное.

— Что? Говори, Миккель!

Они сели на камни, и Миккель рассказал о человеке, который просил доставить его на берег и уронил свой багаж в лодку.

— А что он уронил, не знаю, — сказал Миккель. — Исчезла та вещь.

Странное дело: у него вдруг пропала охота рассказывать дальше.

— Двести долларов давал? — переспросила Туа-Туа.

Миккель кивнул и проглотил слюну. В животе у него бурчало.

— Если бы мы свезли его на берег, были бы богатыми теперь, — ответил Миккель и подумал о бутербродах, которые нехорошо есть на морозе. — Вот бы пробраться в сарай Симона Тукинга? А, Туа-Туа? Оттуда здорово мель видно. У него печка есть, тепло.

— Ты с ума сошел! — воскликнула Туа-Туа. — И мне к пяти надо дома быть. Кто в чужие дома входит — тех полиция забирает.

— Дом и сарай — большая разница. Пошли, Туа-Туа! Где у тебя бутерброды?

— Здесь! — крикнула Туа-Туа ему вдогонку и хлопнула по карману пальто. — Но, Миккель, я бы все равно…

Однако Миккель был уже далеко внизу и ничего не слышал.

— Захвати хворосту на растопку, вдруг печка погасла! Я пойду вперед и…

Ветер унес остальные слова.

Когда Туа-Туа спустилась следом, он уже приставил доску к стене сарая и влез на нее.

— На всякий случай, — объяснил он. — Заглянуть в окно, проверить, есть ли кто дома… Пусто. Печка топится. Но замок крепкий, он раньше на церкви висел. Пройдем через пол.

— Через пол? — удивилась Туа-Туа. — Разве можно?

— Там две доски оторваны, — сказал Миккель. — И вообще, гвозди не держатся, потому что балки все прогнили.

Он взял Туа-Туа за руку. Они сбежали на лед и шмыгнули под сарай.

— Здесь, — показал Миккель. — Симон не стал бы ругаться. Сам же говорил, что нельзя есть на воле в мороз. Подай камень.

Туа-Туа принесла камень. Миккель отбил доски.

— А теперь неси два полешка, чтобы было на что стать.

Туа-Туа принесла полешки. Миккель полез в щель, затем подал руку ей. Темно… В печке тлеют красные угольки.

— Где-то на столе свеча должна быть, — сказал Миккель. — У меня спички есть. Осторожно, здесь на полу моток бечевки лежит, не запутайся.

Чиркнула спичка, и в ее неверном свете они рассмотрели каморку Симона Тукинга. У одной стены, в противоположном от печки углу, была койка, покрытая вместо одеяла старыми мешками. Посередине стоял стол, а на нем свеча в бутылке, жестяная кружка и тарелка хамсы.

Миккель зажег свечу; они увидели три кораблика на полке над кроватью.

— Если он сейчас вдруг вернется, я умру, — сообщила Туа-Туа.

— Он вернется весной, — ответил Миккель, — не раньше.

Они уселись на койку и поделили бутерброды.

В одной стене было окно в сторону постоялого двора, в другой — круглый иллюминатор с видом на море, но через них проникало мало света. Мйвкель проглотив последний кусок, подошел к иллюминатору, поплевал на руки и протер стекло.

— Гляди, как здорово видно, — позвал он Туа-Туа. — Вон там мель. Правда, над ней сейчас лед. Они легко отделались.

Туа-Туа ступала осторожно, потому что пол скрипел под ногами.

— А вдруг кто-нибудь увидит свет и подумает, что здесь воры! — сказала она.

— Что ты! — фыркнул Миккель. — Никто же не знает, что Симон ушел. Подумают — это он, и все.

Он поддел ногой веревку, торчавшую из стены.

— А это что?

— Откуда мне знать, — ответила Туа-Туа. — Но я бы…

— Погоди, — перебил ее Миккель. — К ней что-то привязано.

Он присел на корточки и вытащил из-за досок какой-то чурбан. От волнения у Туа-Туа засветились веснушки.

— Дай поглядеть, Миккель… Знаешь, на книгу похоже.

— С такими корками? — Миккель постучал пальцем. — Ты что?.. Они же деревянные, вон какие толстые! Да Симон и читать-то не умеет.

— А вот посмотрим! — настаивала Туа-Туа. — Клади на стол… Видишь, листы!

— И правда, — удивился Миккель. — Ну-ка, подвинься.

В слабом свете свечи загадочный предмет больше всего напоминал ящичек. Деревянные корки были когда-то синими, но успели посереть от возраста и воды.

— Должно быть, в море лежала, — сказала Туа-Туа. — Листы совсем слиплись.

Миккель кивнул. Он открыл первую страницу, придвинул свечу поближе и…

Туа-Туа видела только, как вздрогнули его плечи. Миккель молчал.

— Что там, Миккель? — шепнула она. — Что написано?

Не дожидаясь ответа, Туа-Туа наклонилась и прочла сама по складам размытую надпись: СУДОВОЙ ЖУРНАЛ БРИГА «ТРИ ЛИЛИИ» ЗА 1884 ГОД.

— Миккель!.. — воскликнула она; у нее перехватило дыхание.

— Это… это он! — глухо сказал Миккель, не оборачиваясь. — Бриг, на котором отец плавал. Туа-Туа, я ничего не понимаю…

— Читай дальше, — прошептала Туа-Туа.

Миккель перевернул страницу.

— «Воскресенье, двадцать третье октября, — прочел он. Вышли с грузом леса в Эмден. Ветер норд-ост, свежий бриз, дождь…» Он остановился — ком в горле не давал читать.

— Туа-Туа, — пробормотал Миккель. — Точно… он… «Три лилии». Или мне снится? Может, я сплю?

— Зато я не сплю, — ответила Туа-Туа. — Листай до конца.

Миккель торопливо переворачивал страницы; последние листы слиплись особенно сильно.

— Вот, — остановила его Туа-Туа. — Здесь обрывается.

Дрожащий палец Миккеля пополз вдоль строчки, голос срывался:

— «Траверз маяка Дарнерарт…» Это что значит? Увидели маяк, да?

Туа-Туа нетерпеливо кивнула.

— А к берегу, видать, подойти не смогли, — продолжал он. — Вот гляди: «Штормовой ветер. Сильная волна. Взяли два рифа на гафеле…»

Ком заполнил все горло.

— «Шторм не прекращается…» — читал Миккель. — Маяк Дарнерарт? Это где же, Туа-Туа?

Туа-Туа покачала головой: она не знала.

— В Германии, наверное, — решил Миккель. — Они же шли в Эмден, а это в Германии. Гляди-ка: «Шторм усиливается…» И здоровенная клякса. И все. Все, Туа-Туа!..

Туа-Туа опустила глаза, не зная, что ответить. Вот перед ними книга с огромными деревянными корками, а в ней вся история брига «Три лилии». До кляксы…

— Ты… Вот увидишь, Миккель, — начала она, — они спаслись.

Миккель сидел на койке, спрятав лицо в ладони.

— Нет, Туа-Туа, — сказал он.

Туа-Туа подумала и вдруг встрепенулась.

— А как же, как же сюда попала книга?! — торжествующе воскликнула она. — Скажешь, из самой Германии приплыла?

— Правда! — подхватил Миккель. — Книга! Эх, жаль, Симона нет… Из Германии? Хотя, корки у нее ужас какие толстые и деревянные. Как думаешь, Туа-Туа?

— Я думаю — они спаслись, — сказала Туа-Туа.

— В Германии? Значит, по-твоему, он вернется?

Туа-Туа кивнула.

— Конечно, Миккель. А теперь мне домой пора. После рождества придем еще. Клади книгу на место. Ой, до чего здесь холодно!

Она села на пол и свесила ноги в щель. Внизу поблескивал серый лед.

— Вот увидишь, Миккель, он вернется! — решительно сказала Туа-Туа.

Миккель сунул книгу на место и задул свечу.

— Ага, весной вернется, — утешил он сам себя. — И я так думаю. Но мы об этом никому не скажем. Слышишь, Туа-Туа!

— Никому! — обещала Туа-Туа. — Как думаешь — заметил нас кто-нибудь?

— Никто! — заверил Миккель.

На Бранте Клеве, ниже каменного тура, они расстались. Миккель пошел к постоялому двору. Туа-Туа — в деревню.

Вдруг Миккель обернулся:

— Ты не забыла, что обещала, Туа-Туа? Никому ни слова.

— Лопни мои глаза!.. — ответила Туа-Туа.

Так началось рождество.

Глава десятая ПЛОТНИК БРОСАЕТ ПЕРВУЮ СВЕЧУ

Рождество бывает только раз в году. В комнате ставят елку, если есть, и объедаются горячей свининой. Достают изпод гнета зельц, подают на стол вяленую треску. Проснешься спозаранок и думаешь: сегодня сочельник, лучший день во всем году.

Если только вы не живете в заброшенном постоялом дворе в Льюнге, в 1891 году. Потому что тогда ничего этого нет.

Бабушка Тювесон украсила комнату честь честью, все как положено. Рассыпала по полу ветки можжевельника, смела с подоконника дохлых мух. Пахло рождеством и — немного — свининой. Впрочем, запах свинины доносился сверху, от плотника. Бабушка варила треску.

Свежая, белая, нежная треска — разве плохо? Кто там мечтает о свининке, да так, что слюнки текут, а?

Миккель Миккельсон сидел у стола и листал газету восьмимесячной давности. В ней было написано, что в Америке строят корабли длиной в пять километров. Враки, конечно, как и все остальное. Боббе лежал на полу и храпел, уткнув нос в густую шерстку Ульрики. То один, то другой из них дергал головой и щелкал зубами, ловя блох.

А сверху пахло так вкусно, что прямо хоть ложись и помирай. Защемить, что ли, нос прищепкой? Подумать только, корабль длиной в пять километров!

Вдруг вся лестница застонала и заскрипела, сообщая, что сверху спускается плотник Грилле. Миккель считал, сколько ступенек ему осталось. Пять, четыре, три, две. Вот он остановился у двери. А теперь стучится.

— Войдите, — сказала бабушка, затягиваясь трубочкой.

Дверь открылась, показался плотник. Меховая шапка скрыла весь лоб, и он был похож на лешего.

— Вот поздравить пришел с праздником, — пробасил плотник Грилле и чихнул от рыбного духа. — Или я ошибаюсь, или у вас в самом деле треска?

— А чем плохо? — осведомилась бабушка.

— В будний день сойдет, — согласился плотник. — Но на рождество в рот бы не взял!.. Убирай кастрюлю с плиты, бабуся! Стол уже накрыт!

Бабушка уронила трубочку, пепел высыпался на половик.

— Может, поработаете ногами, подниметесь по лестнице? пробурчал плотник, повернулся и исчез во мраке.

Бабушка Тювесон сняла суп с огня и пошла следом; Миккель — за ней. Войдя в обитель плотника, она остановилась и всплеснула руками.

— Сомлею… сейчас сомлею! — ахнула бабушка.

— На здоровье! — буркнул плотник. — Только поешьте сначала. Старухам вредно млеть на пустой желудок! Входите, дует!

Кастрюли и прочий хлам были свалены в углу, так что можно было пройти к столу, не боясь поломать ноги. А на столе стояла свинина. Вокруг нее на тарелках и в мисках лежал зельц, крупяная колбаса, масло, сыр, маринованная сельдь. В большом бачке — свежий ржаной хлеб из булочной, рядом, в трех бутылках, три свечи. Плотник уже раскачал качалку и раскурил носогрейку.

— Присаживайтесь, бабуся, — пригласил он. — Стоя одни турки едят.

Бабушка поблагодарила и села. Миккель ковырял в носу.

— Заходь, Миккель Миккельсон! — рявкнул плотник. — Не в отца пошел, того плута не надо было упрашивать. Закрой дверь да садись!

Все заняли свои места. Плотник в качалке, бабушка рядом с ним. Миккель сидел напротив и спрашивал себя, как поступают плуты, когда им предлагают свинину.

Где ты, Петрус Миккельсон?

У Миккеля появился ком в горле, и он никак не мог проглотить его. Полчаса стояла полная тишина. Свеча коптила, свинина дразнила вкусным запахом, над колбасой вился пар. Уж этот плотник — на все руки мастер! Седые усы блестели жиром. Он нарезал свинину толстыми кусками и глотал, не разжевывая. Он пил пиво. Он пел:

Когда плавал o, эх, Во испанских водах…

А наевшись, откинулся назад и икнул так, что чуть свечи не потухли.

— Вот теперь можете идти треску есть, — сказал он. Коли место осталось.

Бабушка покачивалась на табуретке, раскрасневшаяся, потная. В комнате стояла жара, как в бане, а еда была жирная.

— Это после такого-то угощения, штурман! — польстила она. — Да я свининой вот так наелась…

На дворе шел снег. Огромные снежинки лепились к стеклам, плотник загрустил. Он вытащил из-под кровати старую гитару и снова запел, но на этот раз что-то очень печальное. Голос гудел то сильнее, то слабее, как орган, когда воздух идет неровно.

Вдруг он опустил гитару, насупил брови и прислушался:

— Что это, Миккель Миккельсон? Или мне послышалось, или?..

Все трое напрягли слух.

— Боббе лает, — сказал Миккель.

Плотник поднял гитару. Опять раздался лай — резкий, отрывистый, злой.

— Кто-то пришел, — сказал плотник Грилле. — Поди-ка, Миккель Миккельсон, погляди. Или боишься?.. То-то! Вот свеча.

Миккель фыркнул. Кто пугается на сытый желудок?

Тем более, в светлой комнате. Он захватил свечу посветить и кусок мяса для Боббе и пошел вниз. Боббе стоял в прихожей — нюхал дверь и скулил.

Мы ждем тебя, вечер чудесный, Мы ждем тебя, вечер святой!

гудел плотник, заглушая бабушкин голос.

Миккель открыл дрожащими пальцами задвижку. В тот же миг ветер распахнул дверь и швырнул в них облако снега. Свеча погасла. Боббе попятился, жалобно тявкая.

— Кто там? — чуть слышно произнес Миккель, ловя задвижку.

Боббе взвизгнул.

— Что… лису почуял? — успокоил Миккель себя и собаку. — Учуял запах и залаял. Да? Ну конечно! Вон она!

Сквозь гул ветра донеслось с Бранте Клева хриплое лисье тявканье.

— Ну, что там, внучек? — послышался с лестницы скрипучий голос бабушки.

— Лиса, — ответил Миккель. — На Бранте Клеве.

А ведь он не хуже бабушки знал, что Боббе никогда не лает на лис, пока на двор не придут.

Миккель запер дверь и побрел ощупью наверх. Удивительно, до чего тепло от двух свечей на столе…

— Миккельсона лисой не испугаешь, — сказал плотник и спрятал гитару под кровать. — Съешь еще ломоть хлеба, сразу на вершок подрастешь.

Но Миккель уже наелся.

— А коли так, бросим свечу, — распорядился плотник Грилле. — По обычаю: первую рождественскую свечу в окно, пока не догорела, тогда в следующем году будешь в полном здравии и с рыбой. Открывай, Миккель Миккельсон.

Бабушка вынула трубочку изо рта и сонно глядела на Боббе, который лежал под столом, зажав хвост между ногами. Недаром говорят: собака подчас лучше человека видит. Миккель отворил окно.

Свети, свеча, лети во тьму, Да будет сельдь в моему дому…

сказал плотник Грилле.

И полетела свеча мимо старой голой яблони к дровяному сараю. Миккель расплющил нос о стекло и закричал:

— Там кто-то есть, во дворе!.. Нет, вон там!

Он вытянул дрожащую руку, показывая. Свеча зашипела и погасла.

— Ушел, как только свечу бросили! — продолжал он. Вон, у яблони!

Плотник прищурился, всматриваясь в темноту. Потом снял со стены ружье, положил на подоконник и поплевал на дуло: на счастье.

— Если то живой человек был да честный, ничего с ним не приключится, коли пальну разок в воздух, — сказал он. — Ну, а коли еще кто, то будет знать, что у нас хватит пороху. Посторонись-ка, Миккельсон!

Ба-ам-м!

Бабушка уронила трубочку во второй раз за два часа. Черепаха проснулась от выстрела и выползла из-под кровати.

— В рождественскую ночь все твари мирно сидят, одни собаки да черепахи угомониться не могут. Шляфе, шляфе!

Миккель поймал Боббе за загривок.

— Если был кто, должны следы остаться, — сказал плотник Грилле, перезаряжая ружье. — Только погоди смотреть до завтра. Да заприте получше, не ровен час, какой-нибудь мазурик наведается. Спокойной ночи. С праздзшком вас!

На кухне было темно и холодно. Миккель нащепал лучины и растопил. Стало светлее, и керосин дорогой жечь не надо… Он молча разделся и забрался на кровать.

Бабушка пододвинула свою скамеечку к плите, чтобы почитать евангелие. Она была совсем седая, скрюченная, как можжевеловый куст на ветру. А какие худые пальцы!

Но голос звучал ласково. Отсвет пламени играл на морщивистых щеках: бабушка улыбалась.

Миккель лежал и слушал, прищурив глаза. Свет от плиты падал на противоположную стену. Там, в рамке под стеклом, сидел Петрус Юханнес Миккельсон. Он глядел на Миккеля. И получалось, что они вроде как вместе, все трое.

В ту ночь Миккелю снился бриг «Три лилии» и шторм возле маяка Дарнерарт. Плут Петрус Юханнес Миккельсон сидел на поручнях левого борта; волны захлестывали его ноги. Он был бритый, как на фотографии, и зеленый луч маяка освещал бородавку на левой щеке.

Глава одиннадцатая КУДА ДЕЛСЯ КАПИТАН МИККЕЛЬСОН?

Всю ночь и весь следующий день шел снег. Потом прояснилось, и ударил мороз. Колодец на откосе, выше постоялого двора, замерз. Бабушка заткнула щели в окнах овечьей шерстью, но все равно дуло. Ульрика- Прекрасношерстая ночевала на кухне. Бабушка ходила дома в сапогах, набитых тряпками. Все зябли.

Миккель уже который раз ощущал странную тревогу.

Он думал о словах плотника. Что такое плут, если разобраться? Весельчак, лоботряс или просто пустая голова?

Кстати, что говорил в тот раз на лугу богатей Синтор?.. Надо же, мороз какой!..

Ночью ему опять приснилось, что Петрус Миккельсон подходит к его постели. На этот раз у отца на груди висел плакат с надписью: КОМУ НУЖЕН УПЛЫВШИЙ ПЛУТ?

Миккель задрожал от волнения.

«Когда ты вернешься?.. Когда, отец?» — прошептал он.

«Когда Бранте Клев надвое расколется, — мигнул ему отец. — Я ведь говорил! Или ты передумал? Не хочешь, чтобы я возвращался?»

«Хочу!» — закричал Миккель и проснулся.

В комнате было холодно, как в погребе. Во сне он сбросил одеяло; ноги даже посинели от стужи.

И поговорить не с кем.

На чердаке постоялого двора валялось всевозможное старье.

Рано утром Миккель прокрался туда, чтобы посидеть, поразмыслить наедине, и нашел в углу кипу бумаги. Она была желтая, с пятнами, но вполне пригодная. Миккель проколол в кипе дырки и продернул веревку. Получилась книга. Если не с кем говорить, то и книга сойдет. На первой странице он написал наискось:

Миккель Миккельсон. Происшествия

На следующий день умерла Плотникова черепаха. Этому событию Миккель посвятил первую запись. Никто не знал, как она спустилась по лестнице и выбралась на волю.

Следы вели на гору, а мороз стоял двадцать градусов.

— Мир ее памяти, — сказал плотник. — Семьсот лет прожила, не так уж мало.

Учитель Эсберг в тот день пошел в церковь разучивать новогодние песнопения, и Туа-Туа была одна дома, когда пришел Миккель и швырнул снежок в окно.

— Открой, Туа-Туа, поговорить надо!

Туа-Туа спустилась в одних чулках и приоткрыла дверь:

— Папы дома нет, Миккель. Ой, как дует! Тебе чего?

— Выходи, узнаешь, — сказал Миккель.

Воздух загустел морозной мглой, в домах среди бела дня зажгли свечи. Туа-Туа натянула башмаки, надела пальтишко и вышла. Миккель рассказал, что произошло в сочельник.

— Вдруг это был кто-нибудь с заколдованного корабля, прошептала Туа-Туа. — Ни за что больше не пойду на берег, ноги моей там не будет.

Миккель удержал ее и объяснил, что в лодочном сарае им ничего не грозит, надо только написать на двери «С». «С» означает «сера», а привидения боятся серы, как комары трубочного дыма, — так говорил Симон Тукинг.

— И вообще мне надо посмотреть книгу еще раз, — продолжал Миккель. — Вот уже три ночи не сплю, все о ней думаю. Ты как думаешь, Туа-Туа, вернется отец?

Туа-Туа нерешительно кивнула.

— Ведь ты лучше меня написанное разбираешь, — уговаривал Миккель.

Туа-Туа продолжала отказываться.

— Я тебе перочинный нож отдам, — посулил Миккель. Пошли. И два больших крючка. Ну, хоть ненадолго.

В конце концов Туа-Туа уступила. Они шмыгнули в лес напротив школы и вышли прямо к замерзшему колодцу. Плотник сидел на ведре и приделывал железный наконечник к палке. Глаза у него были красные-красные.

— Коли найдете Шарлотту, ребятишки, — сказал он, — похороните ее честь-честью. Спойте куплетик, она любила песни, и передайте привет от плотника Грилле.

Он стукнул палкой о крышку колодца, так что гул пошел.

— Конечно, она уже немолодая была. Семьсот лет — почтенный возраст для женщины.

— Он тужит, только виду не показывает, — сказала Туа-Туа, едва они зашли за угол.

— Всю ночь не спал, — подтвердил Миккель.

Они не пошли вдоль берега, а свернули к горе, чтобы никто не догадался, что в сарай идут.

— Если зажжем свет, с постоялого двора увидят, — предупредила Туа-Туа.

— А мы мешок повесим, — сказал Миккель.

Они пролезли через пол, как в прошлый раз. Миккель положил доски на место и достал книгу. Руки его дрожали.

— Ух, и тяжеленная! — Он постучал по толстым коркам. Слышишь, Туа-Туа?

Он постучал еще.

— Что? — спросила Туа-Туа.

— Отдается как! Дай-ка нож со стола, поглядим.

Миккель получил нож и воткнул лезвие в корку. Послышался треск.

— Постой! — воскликнула Туа-Туа. — Тут зарубка есть. Видишь?

Она положила большой палец на чуть заметный вырез и нажала.

— Вот посмотришь, там потайное отделение. — Она натужилась. — Никак… не открою…

Миккель сунул в вырез острие ножа и надавил. Крышка, величиной с блюдце, подалась в сторону, и открылось большое углубление.

— Пусто, — сказал Миккель. — Так и знал. Наверное, капитан здесь свой табак держал.

— Наверное, — согласилась Туа-Туа.

— А может, чернильницу или еще что. — Миккель перелистал книгу, пока не дошел до страницы с кляксой.

Туа-Туа, сидя на корточках рядом с ним, глядела на полку Симона Тукинга. Готовые кораблики Симон, понятно, унес в мешке. Но несколько незаконченных или неудавшихся остались. У всех, как положено на шхуне, ближе к корме стояла высокая грот-мачта; на борту светился «фонарь» — осколочек красного стекла.

— «Двенадцатое ноября», — прочитал Миккель. — Это когда шторм начался. Вот так и написано: «Шторм усиливается». Волны как дом! Убрать паруса! Но руль сломался, их понесло прямо на маяк Дарнерарт… на скалы…

— Это все там написано? — спросила Туа-Туа.

Миккель покачал головой. Лицо у него было задумчивоезадумчивое.

— Я во сне видел, Туа-Туа, потому знаю. В ночь перед рождеством, от часа до пяти, сны всегда вещие. Корабль разбило вдребезги, а люди спаслись. Не веришь, Туа-Туа?

— Отец твой, конечно, спасся, — согласилась Туа-Туа. Капитаны плавают, как рыбы. А ведь твой отец был капитан, верно же?

Миккель подтвердил, что это верно.

— Вот видишь… — сказала Туа-Туа. — Растопил бы печку. А то холодно.

— Так ведь дым пойдет, — возразил Миккель. — Плотник еще подумает, что здесь воры, и выстрелит из ружья.

Он поплевал на пальцы и разделил слипшиеся страницы.

— А накануне шторма они были в порту, готовились к плаванию. Прочитать об этом, Туа-Туа?

Туа-Туа кивнула.

— «Вторник, десятого ноября, — начал Миккель. — Прозерили бегучий такелаж, окатили палубу, наняли матроса Флейта».

Он послюнявил палец и перевернул лист.

— Следующий день. Вот послушай, Туа-Туа. «Спустили шлюпку, чтобы законопатить щели. Забрали питьевую воду. У матроса Петруса Юханнеса…» В каморке вдруг стало тихо-тихо.

Никогда Миккель Миккельсон не забудет этого мгновения. Жесткий ком в горле, жгучие слезы на глазах…

И нетерпеливый голос Туа-Туа над ухом:

— Ну, что там, Миккель? Почему дальше не читаешь?

Он поглядел на свой указательный палец, потом на буквы. Буквы говорили: «У матроса Петруса Юханнеса Миккельсона удержать половину жалованья за безобразие и шум на шканцах».

Это тебе не сон, черным по белому написано! И ведь что написано: «матроса».

Вот тебе и капитан, которого ты видел во сне, Миккель Миккельсон! С которым ты собирался проехать по деревне на белом коне и всем утереть нос, даже Синтору. Что ты скажешь теперь, Миккель Миккельсон?

Безобразие и шум… «Ясное дело, чего еще от плута ждать?» — подумал он и стиснул зубы. Но… об этом никто не узнает! Он никому не скажет! Даже Туа-Туа.

А вот опять ее голос, как жук настойчивый.

— Ну что там, Миккель? Почему ты не читаешь? Покажи…

— Тут вырвано, — произнес он возможно тверже.

Книга об отце, Петрусе Миккельсоне, захлопнулась. Навсегда. Больше он ее не откроет.

— Я провожу тебя немного, — сказал он. — Пошли.

Туа-Туа быстро просунула ноги в щель — в каморке было холодно и тесно. Миккель положил книгу на место и вылез следом за Туа-Туа.

— Если встретим плотника, скажем, ходили на лед лисьи следы искать, — предупредил Миккель. — Лиса всю ночь тявкала.

Он говорил одно, а думал совсем о другом. «Отец… отец… нет, никто не узнает, никто…»

Они шмыгнули через дорогу и зашагали вверх по горе.

Смеркалось, медленно падал снег. На полпути к вершине они вошли в ольховую рощицу. Несколько сухих листьев трепетали на ветру.

Вдруг Туа-Туа остановилась и схватила Миккеля за рукав. На сугробе лежало что-то черное.

— Миккель, погляди! — прошептала она.

— Камень, — нетерпеливо отозвался Миккель. — Пошли.

— Нет же, это она.

— Кто — она? — удивился Миккель.

— Черепаха! Плотникова черепаха!..

— Стой здесь, я проверю, — сказал Миккель.

Он прошел по снегу и перевернул черепаху на спину. На панцире внизу намерз лед, ноги топырились во все стороны.

— Она проголодалась и пошла листья искать! — крикнул он ТуаТуа. — Мертвая! Что будем делать?

— Бедняжка… Похороним, конечно! Мы ведь обещали плотнику. И споем куплет.

Миккель взял черепаху и вернулся на дорогу.

— У Симона под домом лопата лежит, — сказал он. — Да разве лопатой сейчас что сделаешь? Вон как земля промерзла!

Туа-Туа предложила положить Шарлотту под камень, но Миккель кивнул головой в сторону тура и объяснил, что под камнями только мертвых викингов хоронят.

— Мы вот что сделаем, — продолжал он: — похороним ее в часовне. В старину всех знатных людей, графов и прочих в церквах хоронили. Значит, и для черепахи годится. И там земля не такая твердая.

Часовенка стояла на южной стороне горы. Она была старинная, построенная еще в ту пору, когда в заливе было много сельди, и разоренная огнем в тот самый год, когда сельдь пропала. Теперь от нее оставались лишь каменные стены да звонница, а балки до того прогнили, что даже крысы боялись там селиться.

Не успела Туа-Туа опомниться, как Миккель уже сбегал к сараю Симона за лопатой.

— Бери черепаху, пойдем, — распорядился он.

— А вдруг кто увидит, Миккель?

— Нигде не написано, что черепах нельзя хоронить в церкви, — возразил Миккель. — Вот только какой куплет петь?..

В зимнем сумраке перед ними выросли почерневшие голые стены. Рядом — звонница с прохудившейся крышей и с черной дырой вместо двери.

Крысы перегрызли веревку, на которой висел колокол; он упал и разбился на четыре части.

— А если снаружи похороним? — осторожно предложила Туа-Туа. — Я спою, а ты ямку выроешь перед входом.

— В скале? На лопату, попробуй сама.

— Уж очень страшно, — сказала Туа-Туа.

— Среди бела дня-то? — успокоил ее Миккель. — Войдем на пять шагов, поняла? Посчитаем: раз, два, три, четыре, пять и я стану копать в том месте, а ты будешь петь.

Они вошли: Миккель впереди, Туа-Туа за ним с черепахой в руках. Крыши не было, остались только черные, обуглившиеся балки. С ближней балки свисало на бронзовой цепочке что-то белое — кораблик. Так уж было заведено в этом краю: во всех церквах вешали под крышей кораблик.

Снасти сгорели, остался один корпус.

Туа-Туа посчитала: раз, два, три, четыре, пять. Миккель снял с плеча лопату. Земля оказалась тверже, чем он думал. Туа-Туа прижимала к себе черепаху и вздрагивала от каждого звука.

— Скорее, мне холодно! Почему ты не копаешь?

— Твердо очень! — пробурчал Миккель. — Спела бы лучше.

Туа-Туа откашлялась:

В уютной колыбели Спи крепко, мой малыш. Когда дитя…

— Что это, Миккель?

— Камень задел.

— А мне почудилось, кто-то смеется, — сказала Туа-Туа и положила черепаху. — Ты не знаешь стих от нечистой силы в церквах?

— Нет, — ответил Миккель, продолжая копать.

— Там в углу стоит кто-то! — вдруг закричала Туа-Туа.

— Тебе чудится, — сказал Миккель, но на всякий случай остановился. — Где?

— Вон! — Дрожащая рука Туа-Туа повисла в воздухе. Нет, вон!

Миккель взялся покрепче за лопату.

— Стой на месте, — велел он. — Я пойду проверю.

Туа-Туа зажмурилась. Слышно было, как хрустит снег под ногами Миккеля.

— Тут только пустые мешки! — крикнул он из угла. — И клетчатое пальто на гвозде висит. Вот тебе и почудилось. Ишь ты, медные пуговицы, кожаный пояс!

Миккель продолжал осмотр.

— Ящик… два огарка, — перечислял он. — Не иначе, бродяга какой-нибудь здесь приютился. Ладно, пой, да скорее кончим.

Снова захрустел снег, Туа-Туа открыла глаза.

— Бродяга? — повторила она недоверчиво.

— А кто же еще? Шел мимо, переночевал и оставил свое барахло.

Но он не убедил Туа-Туа.

— Чтобы бродяга оставил пальто с медными пуговицами и кожаным поясом? Да он каждую минуту вернуться может! Я ухожу, Миккель!

Туа-Туа шагнула было к двери, однако тут же вернулась. В полумраке лицо ее казалось совсем белым. Мерзлая земля никак не поддавалась лопате. Все-таки Миккелю удалось вырыть ямку. Они положили черепаху, и Миккель сказал:

— Аминь, да будет так, — совсем как священник.

Быстро темнело, и они решили, что больше петь необязательно.

— А по-моему, это церковный вор, — вдруг заявила Туа-Туа.

— В сгоревшей часовне? — сказал Миккель. — Ерунда! Сейчас зароем ее. Потом пойдем к плотнику, расскажем, где похоронили.

— Все равно, мне кажется, что вор, — твердила Туа-Туа.

Ее глаза остановились на балке и позеленевшей цепочке, на которой висел кораблик.

— Кораблик! — воскликнула она. — Вот до чего он добирается!

— Кому он нужен — старый да гнилой? — бурчал Миккель, прихлопывая землю. — Один корпус остался. Снасть вся сгорела, когда пожар был.

— Гляди, он светится, Миккель!

— Это фонарь, — объяснил Миккель и показал лопатой. Такой же, какие Симон на своих корабликах делает. Видишь красное стеклышко, и все. Ну, пошли.

Туа-Туа больше не спорила. Вверху, словно красный глаз, блестел фонарь; кораблик поскрипывал, качаясь на ветру.

Выйдя, они увидели залив: сплошной белый лед, до самых островов. Миккель шагал с лопатой на плече и молчал. Нет больше капитана Петруса Юханнеса Миккельсона…

Глава двенадцатая ПОЧЕМУ У СИМОНА ТУКИНГА ГОРИТ СВЕТ

Дело было вечером. Миккель сидел на кухне и ковырял вилкой в тарелке.

— Ты уж не заболел ли? — удивилась бабушка. — Может, тебе селедка с картошкой не годится?

Миккель молча чертил ногтем по столу.

— Или все думаешь о том мазурике, что слонялся здесь на рождество? — продолжала бабушка. — Ужли бродяг не видел раньше?

Миккель мотнул головой: видел, кто же бродяг боится!

— То-то, — сказала бабушка. — Чего бледный такой? Живот болит?

— А какой он был? — спросил Миккель.

— Кто?

— Отец мой.

Бабушка Тювесон разинула рот. Словно хотела что-то сказать, да не могла выговорить.

— Вон он сидит, — промолвила бабушка наконец и показала на фотографию над буфетом.

— Нет, а какой он сам?

— Или я тебе не рассказывала? Честный человек был, и ведь надо же такой беде случиться. Ешь, расти да будь ему под стать.

— А «Три лилии»?

— Добрый корабль был, не хуже других, — ответила бабушка. — Вот он и нанялся матросом, потому что бедняк был и не хотел дома штаны просиживать.

— Я думал, он капитаном был, — сказал Миккель.

— Не был — так мог стать! — отрезала бабушка. — Кабы не шторм возле Германии.

— У маяка Дарнерарт? — спросил Миккель.

Бабушка уронила чашку, губы ее задрожали.

— Откуда… откуда ты знаешь, Миккель?

— Говорил кто-то.

Бабушка Тювесон подвинула стул и села. У нее был такой вид, словно ей сто лет.

— Уж лучше скажу все как есть, внучек… — пробормотала она. — Непутевый он был, вот что. Веселый и добрый, но без царя в голове.

— Так я и думал, — сказал Миккель.

— А еще он в железку играл.

— Это что? — спросил Миккель.

— Карточная игра такая. Да простит его бог. Уж так пристрастился, и никогда-то ему не везло. «Вот увидите, скажет, бывало, — уеду в Америку, нарою золота. Потом вернусь и дом построю». А только не попал он ни в Америку, ни домой… Ты чего глядишь так на меня?

— Я на фотографию…

Мудрено ли, что картошка с селедкой в горло не лезут.

Миккель побрел к кушетке, лег и закрылся с головой. Подошел, как всегда, Боббе, потыкался носом, хотел облизать его, но Миккелева голова оказалась почему-то возле ног, а простыня намокла.

В чем дело, Миккель Миккельсон?

В окно косо падал свет луны. Вдруг Миккель сел. Теперь некого больше ждать, все. Лед в заливе крепкий. Можно уйти на острова. Что, если прямо сегодня же ночью? Там всегда можно на корабль наняться. Вот только бабушка…

Ведь плакать будет, это уж точно. Он представил себе ее, как она сидит в сарае на скамеечке, зажав платок в руке и подперев голову. Ничего не поделаешь! Он свесил вторую ногу.

Постой, а как же… Туа-Туа? Миккель спрятал ногу под одеяло. Не одна бабушка — двое будут плакать в сарае. Может он это допустить? Нет! Лучше подождать один день и переговорить с Туа-Туа. Миккель укрылся потеплее и сам не заметил, как уснул.

На следующий день он пошел на гору срезать гибких прутьев. Бабушка прорубила лунки во льду на заливе; ей нужны были прутья для удочек. Она взяла с собой хлеба и сушеной рыбы в корзиночке, сказала, что вернется вечером.

Только Миккель собрался бросить, как обычно, камень в тур, вдруг позади него послышался голос:

Бородавка-борода, Сгинь навеки, навсегда!

Он обернулся и увидел Туа-Туа. Она сидела на корточках в снегу, подняв кверху правую руку.

— А-а, вот ты где? — сказал Миккель.

— Ш-ш-ш, — зашипела Туа-Туа. — Молчи, испортишь все.

Она открыла один глаз, покосилась на руку и вздохнула:

— Как были, так и остались. Придется новое средство попробовать.

Туа-Туа встала и отряхнулась от снега.

— Вот только как достать лисью шерсть.

— Лисью шерсть? — удивился Миккель.

— Ну да, на мазь, — объяснила Туа-Туа. — Меня звонарь научил, старик Салмон. Садись, расскажу. Отец утром в город поехал, на целую неделю, и старик Салмон приходил вчера коляску чинить. Я показала ему бородавки, а он и говорит: «Намажь ты их бараньим салом, — говорит, — а сверху положи крест-накрест две лисьи волосинки, только от живой лисы, иначе не подействует. Пусть лежат так до новолуния, потом бородавки сами отвалятся». А ты веришь, Миккель?

— От живой лисы?.. Где же их взять?

Он вытащил нож из ножен и стал срезать прутья, а сам в это время думал, как сказать Туа-Туа о побеге. Заплачет?..

— Сегодня ночью как раз новолуние будет, — продолжала Туа-Туа. — Сало у меня есть. На то время, что папа в городе, к нам приехала тетя Гедда Соделйн из Эсбьерга. Она такая близорукая, что комод от верблюда не отличит. Я набила подушками кофту и положила на кровать. Теперь остается самое трудное — лисий волос.

Миккель сел на камень и положил прутья на колени.

Отсюда было видно, как бабушка ходит в потемках по льду и проверяет свои удочки. А вон постоялый двор и четыре яблони. Та, что поближе к сараю, — с дуплом; в нем лежит чисто вымытая бутылка из-под керосина с десятью риксдалерами…

До чего же трудно решиться на побег!

А рядом стоит Туа-Туа со своими семью бородавками, которые ничто не берет.

— Может, у плотника есть лисий волос? — сказал Миккель. — Сколько он лис перестрелял!

— Правда? — обрадовалась Туа-Туа.

— Бери свое сало, пойдем спросим.

Туа-Туа взяла бумажку с бараньим салом и пошла за Миккелем к постоялому двору горел свет. Боббе лежал в чужой.

Миккель успокоил его:

— Свои, свои, Боббе. Я тебе на пасху кость дам такую.

Боббе подвинулся тявкнув. Миккель и Туа-Туа шмыгнули вверх по лестнице.

— Ты его штурманом назови, он тогда добрый будет, — посоветовал Миккель.

Он постучал. Плотник Грилле пробасил:

— Войдите!

Миккель открыл, поклонился и подтолкнул вперед Туа-Туа.

— У нее бородавки, — объяснил он. — Она знает хорошее средство, но ей нужно два лисьих волоса.

Плотник Грилле сидел, как обычно, в качалке, зажав в зубах носогрейку.

— Только от живой лисы, — добавил Миккель, Плотник повертел большими пальцами.

— Жаль, — произнес он, глядя в потолок, — как раз сейчас от живой нету. Ну-ка, сядьте, я посмотрю в кладовке, не осталось ли меду.

Туа-Туа и Миккель сели на кровать. Плотник Грилле достал мед и серый хлеб.

— А медвежьи есть, — сказал он. — Но вам непременно лисьи надо?.. Макайте да ешьте, детишки.

Они стали есть.

— Может, медвежьи тоже подойдут? — предположил Миккель.

— Если крест-накрест положить, — сказала Туа-Туа.

Плотник достал два жестких длинных волоса, удивительно похожих на конские. Туа-Туа намазала бородавки салом и положила сверху «медвежьи» волосы. Потом они принялись ждать.

— Луна выйдет около восьми, — сообщил плотник. — Сидите пока здесь. А ты чего в окно уставился, Миккель Миккельсон? Аль луна уже взошла?

— Нет, но у Симона Тукинга свет, — ответил Миккель и протер окно рукавом.

— Я видел, — сказал плотник. — Значит, Симон уже вернулся. Должно, мешок прохудился… Ну как, сошли бородавки?

— Мазь должна всю ночь лежать, — объяснила Туа-Туа и пошла к двери. — Мне домой пора. Спасибо, до свидания… Ты идешь, Миккель?

Миккель прижал нос к стеклу и думал о Симоне Тукинге. Симон вернулся… Может быть, он знает? О кораблекрушении у маяка Дарнерарт, о том, как сюда попала книга?

Ну конечно, Симон должен знать! Все, даже самое неприятное… Миккелю стало жарко. Но правда всего важнее.

— Мы еще в одно место собирались, — сказал он плотнику. — Qпасибо за мед, за хлеб. Похоже, ростепель будет.

— Тогда бородавки сразу отвалятся, — предсказал плотник. — А не отвалятся, приходите завтра. Я стишок хороший знаю, он начинается…

Дверь захлопнулась, и голос плотника превратился в неразборчивое бормотание.

Шел снег. На заливе, приближаясь к берегу, мелькал бабушкин фонарь.

— Я зайду к Симону, Туа-Туа, — объявил Миккель. — Ты можешь не ходить, коли не хочешь.

Туа-Туа ничего не сказала. Она шла, подняв руку, словно в лубке. Они молча спустились по старой дороге к лодочному сараю. Замок был снят, дверь приоткрыта. Миккель потянул ее к себе.

В углу, спиной к ним, сидел на корточках Симон Тукинг.

Он совал дрова в печь.

Миккель откашлялся:

— Здравствуй, Симон. Понимаешь, мы…

И вдруг стало тихо. Туа-Туа испуганно вскрикнула и прикрыла рот рукой. Человек встал и обернулся. Это был не Симон Тукинг.

Глава тринадцатая ПАТ О'БРАЙЕН ДУЕТ В ЗОВУТКУ

Сначала они увидели бороду, пышную и косматую, как у Симона Тукинга. Потом глаза. Они были серые, словно кремень, и щурились от дыма.

Незнакомец подошел к столу и сел. Шея его была обмотана красным клетчатым платком, живот перетянут широким кожаным поясом, на котором висели сбоку три серебряные монеты. Высокие сапоги из желтой кожи покоробились, на них насохла глина. Брюки порвались. В зубах он держал толстую сигару.

— Ивнинг, дакс *, - сказал незнакомец.

Миккель почувствовал, как рука Туа-Туа ищет его руку.

На столе лежала широкополая шляпа и узел с одеждой.

На печи стояла сковорода с четырьмя скворчащими отбивными.

— Дверь закройте! — скомандовал незнакомец.

Это был человечий язык. Миккель закрыл. Туа-Туа тоже вошла — любопытство оказалось сильнее, чем страх.

— Как бы не пригорели. — Незнакомец встал и повернулся к сковороде.

Он поплевал на пальцы, чтобы не обжечь, и встряхнул сковороду так, что котлеты перевернулись сами.

— Вы из деревни? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да-а, — чуть слышно произнесла Туа-Туа.

— Многие промывают?

Они не знали, что отвечать. Веснушки Туа-Туа блестели, как светлячки. Миккель чесал нос. Незнакомец поставил сковороду на стол.

— Потому-то я и отсиживаюсь здесь, от глаз подаль

* Ивнинг, дакс (англ.) — привет, утята.

ше, — продолжал он. — Не то сразу пронюхали бы и пошли промывать, все до одного.

— Промывать? — повторила Туа-Туа.

— Ну да, золото промывать. — Незнакомец мигнул. — Но ведь вы никому не скажете? А то я еще не застолбил.

— Не застолбил? — переспросил Миккель.

— Вот именно. Прежде чем рыть начнешь и все такое, нужно бумагу получить, что ты, мол, застолбил это место. Не то потом хлопот не оберешься!.. — Он вытащил нож и стал нарезать мясо кубиками. — Хуже всего, что нельзя начинать промывку до весны, пока на речке лед не сойдет.

— На… на речке? — пробормотал Миккель. — Разве там есть золото?

— А вы не знали? — Незнакомец наколол кубик на острие ножа и положил в рот. — В Америке все речки уже обыскали. Ни щепотки золота не осталось. И вдруг до меня слух дошел: мол, в речке Синтора, в волости Льюнга, сразу за перепадом, где река петляет, золота уйма, только не ленись.

— Подумать только! — удивилась Туа-Туа.

— Вот именно, — продолжал незнакомец и наколол еще кусок свинины. — Ну, я, понятно, собрал вещички и сюда. Главное, застолбить первым… Сит даун, дакс.

— Что? — сказал Миккель.

— Садитесь!

Они сели на кровать Симона. Туа-Туа поближе к двери.

— Но коли хоть одна душа пронюхает — все пропало! — Он смотрел на Миккеля и Туа-Туа сквозь облачко синего дыма. — А вы могли бы мне помочь.

— Промывать золото? — спросил Миккель.

Незнакомец задумчиво кивнул.

— Это дело надо втроем делать, — объяснил он. — Я здесь чужой, меня как увидят, сразу догадаются: «Гляди-ко, золотоискатель! Зачем бы это он сюда заявился?» И не успеешь оглянуться, как к реке столько народу сбежится, что негде будет плюнуть. Нет, настоящий золотнишник не так делает — у него разведчики есть, которые все для него выведывают, где золото и все такое. А сам он сидит, покуривает сигару и планы строит. Прибегают разведчики: «Нашли, есть золото!» Старатель отвечает: «Великолепно, бойз. На рассвете поскачем туда».

Чужеземец отшвырнул прочь окурок и сказал:

— Последняя была… А где же Бил?.. — Он поднялся и стал смотреть в разные стороны. — Бил!

— Какой Бил? — не выдержал Миккель.

— А, вот ты где? — произнес с облегчением незнакомец. У каждого золотнишника есть помощник, по имени Бил. Завтра пойдешь через залив и купишь ящик сигар. — Он бросил Миккелю мятую бумажку. — И свинины кусок. Или вы передумали?

— Пойду, как только рассветет, — поспешно отозвался Миккель.

— Ну, и кофе пачку, если деньги останутся.

— А меня как звать? — спросила Туа-Туа.

— Постой-ка… — Незнакомец задумался. — Вот как: Бетси.

Туа-Туа как будто осталась довольна новым именем.

А он продолжал:

— А река наша, так что никому ни слова. Я пока буду находиться здесь, в лодочном сарае Симона Тукинга.

— Неужто Симона и в Америке знают? — Миккель даже рот разинул.

Незнакомец оторопел, словно проговорился. Но тут же опомнился и объяснил, что в Америке все знают всех.

Миккель сразу подумал об отце, Юханнесе Миккельсоне. Симона нет — так, может, американец знает? Вот только как спросить?..

Чужеземец достал гвозди, камень и стал прибивать мешок над северным окошком.

— Восемь лет назад на постоялом дворе одни крысы жили. А на рождество я зашел туда, думал переночевать, ан нет уже поселился кто-то.

— Так это по тебе плотник стрелял?! — воскликнул Миккель.

— Выходит, по мне… — пробормотал незнакомец. — Замерз, понимаешь. А что это за плотник?

Миккель рассказал, кто такой Грилле и где он живет.

Чужеземец спросил:

— А внизу кто живет?

— Я, — ответил Миккель.

Незнакомец ласково улыбнулся, покачивая в руке камень:

— Как же тебя звать?

— Миккель Томас Миккельсон.

Камень грохнул о пол и закатился под стол. Незнакомец произнес страшное проклятие и запрыгал на одной ноге, держась за другую обеими руками. Потом полез за камнем.

Из-под стола он вылез бледный как мел.

— Прямо по мозоли! — Он сморщился и повертел ступней. Беда с этими мозолями, а не миновать их, коли роешь золото в тесных сапогах.

Чужеземец пошел наружу — проверить, не пробивается ли свет.

Туа-Туа испуганно прижалась к Миккелю.

— Я боюсь, Миккель. Откуда он может знать, что восемь лет назад на постоялом дворе одни крысы жили? Пока не вселились вы и Грилле? Тут что-то не то, Миккель.

— Тш-ш-ш-ш, он обратно идет, — шепнул Миккель.

Чужеземец вошел в каморку.

— А хоть бы и было видно, — произнес он. — Все равно я тут только ночевать буду. Мало ли что.

Он сел на скамейку перед печкой:

— Бил!

— Я здесь, — откликнулся Миккель.

— Добро, — сказал незнакомец. — Мне нужно кое-что знать, чтобы все сообразить как следует. Кто из деревни приходит зимой сюда, на берег?

— А никто, — ответил Миккель. — На Клеве всегда лед, страх как скользко. Одна Туа-Туа… то есть, я хотел сказать, Бетси. Ну и плотник, конечно, и мы с бабушкой, и…

Чужеземец прервал его:

— Ясно, Бил.

Он вытащил красный карандаш и нацарапал что-то на клочке бумаги.

— А лодки у кого есть?

— Только у плотника и Симона, — ответил Миккель.

— Добро! — Он написал еще несколько слов. — Это все очень важно для поисков золота. А скажи, недели так три-четыре назад, перед тем как льду стать, кто-нибудь выходил в залив на лодке?

У Миккеля сердце замерло. Он посчитал по пальцам.

Три-четыре недели назад — это же получается как раз, когда корабль на мель наскочил. Он проглотил слюну. Глаза незнакомца щурились на него сквозь дым.

— Подумай как следует. — Чужеземец взял кусок мяса, Недели три-четыре. Это я так, к примеру. Поздно вечером.

— Может… может, Симон Тукинг? — глухо пробормотал Миккель.

— А больше никто не мог быть? — Чужеземец положил мясо в рот.

— Еще… еще помнится мне… — начал Миккель.

— …что плотник тоже выходил, да? Так, что ли?

Миккель кивнул. Чужеземец тоже кивнул, полез в карман и вытащил старую, видавшую виды табакерку.

— Вообще-то мне совсем и необязательно тебя спрашивать, — сказал он и подмигнул. — Стоит только спросить зовутку.

Он постучал по табакерке и поднес ее к уху:

— Спит…

Веснушки Туа-Туа опять засветились. Она невольно подвинулась ближе.

— Зо…зовутка? — прошептала она. — Это что такое?

Чужеземец подмигнул двумя глазами и сказал, что это многие хотели бы знать. Но до сих пор он ее никому не показывал.

— Хотя… ведь ты, Бетси, теперь тоже вроде как золотоискатель. Что верно, то верно. И ты, Бил. Олл райт, смотрите.

Туа-Туа стояла уже возле стола. Миккель тоже. Незнакомец повернул зовутку так, что она оказалась на свету.

— Не знай я, что это зовутка, подумал бы — просто табакерка, — сказал Миккель.

— Выглядит как табакерка, это точно, — объяснил незнакомец. — Нарочно так сделано. А на самом деле зовутка. Если постучать, а потом дунуть вот сюда… — Он показал в одном конце отверстие величиной с горошину, — то зовутка все скажет, что тебе нужно.

Глаза Туа-Туа под рыжей челкой горели любопытством.

Миккель смотрел недоверчиво.

— А сейчас она что говорит? — осведомился он.

Чужеземец набрал полные легкие воздуха и дунул в дырочку.

— Совсем воздуху нет, слышите? — сказал он.

Он дунул еще. На этот раз зовутка вроде проснулась.

Она задвигалась на ладони чужеземца — сама!

— Скрипит что-то, — прошептала Туа-Туа.

— Если вы помолчите три секунды, я услышу, что она геворит!.. — буркнул чужеземец. Он прижал зовутку к уху и вслушался. — Не может быть? — воскликнул он. — Нет, правда?

— Что, что? — Туа-Туа сгорала от нетерпения.

Незнакомец покачал головой.

— Нет, это просто невероятно, — произнес он.

— Вот как? — недоверчиво заметил Миккель.

— Послушайте, — перебил его чужеземец, — зовутка говорит, что в тот самый вечер, про который я спросил, плотник выходил на лодке. И ты был с ним!

— Я? — Миккель покраснел как рак.

— Ты, — подтвердил незнакомец. — Зовутка никогда не врет. Она говорит, что у тебя был фонарь и ты сидел на корме.

Глаза Туа-Туа округлились, словно шарики.

— А ведь… правда, — прошептала она. — Все-все точно. Ты ведь сам мне рассказывал, Миккель.

— Видите, от зовутки ничего не укроешь. Помните об этом, когда начнем золото искать. Только правду!

Он откинулся назад и закрыл глаза:

— Ну вот хоть скажи, к примеру, Бил: зачем вы с плотником вышли в тот вечер в море?

Миккель глядел на стол, весь изрезанный ножом Симона Тукинга.

— Там… там корабль был, — заговорил он через силу. На мель наскочил. Они сигнал жгли, помощи просили.

— Точно, это самое и зовутка сказала. — Незнакомец ухмыльнулся. — Еще она сказала, что там один человек был, стоял на корме и орал, чтобы его на берег свезли, да поскорее.

Миккель снова покраснел.

— Я… я нечаянно, — шептал он. — Честное слово, не нарочно!

— Что? — Чужеземец наклонился над столом, и глаза его сверкнули под косматым чубом. — К делу! Что ты сделал нечаянно?

— За борт выбросил… — бормотал Миккель. — То, что он в лодку уронил. Пропало…

Незнакомец съежился. Голова его бессильно легла на сжатые кулаки.

— Значит, за борт бросил? — произнес он наконец. Э-эх, Миккель Миккельсон!..

Он даже забыл про «Била». Долго чужеземец сидел, будто в забытьи. Туа-Туа опять стало страшно, она взяла Миккеля за руку.

Вдруг незнакомец встал, да так быстро, что табуретка упала.

— Но ведь она же не тонет! — воскликнул он. — Конечло, не тонет!

— Кто не тонет? — спросил Миккель.

Незнакомец сел опять и объяснил, что это он просто так, вспомнил одну вещь, о которой ему зовутка еще раньше говорила. А теперь, продолжал он, самое главное — поскорее начать рыть золото.

Прежде всего, сказал он, надо как следует осмотреть весь берег. Мол, можно найти морское золото, а оно куда дороже речного. Что найдут — все нести ему, пусть даже то будет старая клеенчатая сумка с чем-то вроде чурбана внутри. Поняли? Клеенчатая сумка с чем-то вроде чурбана внутри. Это очень важно!

— Меня зовите Пат О'Брайен, или, просто, Пат, — заключил чужеземец. — Теперь мы во всем заодно.

И он пожал руку: сначала Туа-Туа, потом Миккелю.

Миккелеву руку он держал особенно долго, причем закусил нижнюю губу и что-то делал со своим лицом.

Потом сказал:

— Не забудь сигары и свинину. И кофе! Я буду здесь завтра вечером, в это же время.

— Придем, — заверил Миккель. — И весь берег обыщем. Подо льдом и то посмотрим.

— Добро, Бил, — сказал Пат. — Я полагаюсь на тебя.

Лицо у него было при этом очень взволнованное.

Глава четырнадцатая К БЕРЕГУ НА КНИГЕ

Гедда Соделин, тетка Туа-Туа, была худая, как кочерга.

Она укладывала волосы в узел на затылке; ее маленькие глаза постоянно щурились. Вечером она в постели выпивала чашку бузинного чаю, потом спала без просыпу до девяти утра.

На следующий день после удивительной встречи в лодочном сарае Туа-Туа уже в пять часов сказала ей «спокойной ночи» и пошла в свою комнату. В семь часов тетушка Гедда выпила бузинный чай.

В восемь на дворе воцарялся кромешный мрак, только снег светился. А Пат ждал их в сарае не раньше восьми…

Туа-Туа и Миккель шли крадучись по дороге через Бранте Клев. Рука Туа-Туа была намазана бараньим салом, но медвежьи волоски отлетели. Кто способен в такой момент думать о бородавках?

Миккель весь день рыскал по берегу, искал морское золото, но нашел только ржавый бидон без ручки и полвесла.

— Ты как думаешь: это важно или нет? — спросил он Туа-Туа.

— Кто его знает! — ответила Туа-Туа. — Клеенчатая сумка с чурбаном внутри — это что же такое, а, Миккель?

— Если бы я не знал, что это невозможно, — сказал Миккель, — подумал бы на судовой журнал. Как по-твоему, похож он на чурбан?

Они бросили каждый по камню на могилу викинга, не стишок читать не стали — некогда. В сарае было темно. Неужели Пат не пришел?

— Может, он вовсе и не станет сидеть здесь до самой весны? — сказала Туа-Туа.

Миккель промолчал. Он думал о своем побеге. «Если Пат уйдет, — думал он, — то и я с ним». И вдруг ему пришло в голову такое, что он даже похолодел от волнения. «Зовутка! Она все знает — она должна знать, где отец! Надо спросить Пата».

До сарая оставалось всего шагов двадцать.

— Плотно завесил, — сказала Туа-Туа. — Ни одной щелочки не видно.

Миккель нагнулся и вытащил из тайника бидон, полвесла и покупки, за которыми ходил через залив.

— Иди за мной, — распорядился он.

Дверь была отперта. Он толкнул ее веслом.

— Темно, — сообщил Миккель. — Пат не пришел. Подержи весло и бидон, я зажгу свечу.

Туа-Туа прошептала ему в самое ухо:

— Я боюсь, Миккель, тут как-то странно пахнет…

— Как во всех лодочных сараях.

Туа-Туа зажала в охапке бидон и весло, а Миккель пошел на ощупь к столу, где они накануне видели свечу.

Туа-Туа слышала в темноте голос Миккеля:

— Нашел, сейчас, только спичку достану…

И в тот же миг заговорил кто-то еще. Чей-то чужой голос донесся с кровати Симона Тукинга — рокочущий, как если говорить в жестяную банку.

— Послушай моего совета, Пат О'Брайен, — рокотал голос. — Не слишком-то полагайся на этого Била. Он скрывает от тебя…

— Не…неправда! — отозвался Миккель в темноте.

— Истинная правда! — рокотал голос на кровати. — Он такой же мазурик, как и его отец!

— Отец не мазурик! — закричал Миккель.

Вдруг стало светло. Посреди каморки стоял Миккель с горящей спичкой в дрожащей руке. А на кровати Симона Тукинга лежал Пат О'Брайен. Он спал как убитый. Борода покрывала его грудь, точно звериная шкура. Живот то поднимался, то опускался, а на животе лежала зовутка. Миккель зажег свечу.

— Пат, — шепнул он и легонько толкнул Пата в плечо.

Туа-Туа смотрела, затаив дыхание. Пат повернулся и застонал. Потом подавил зевок и открыл глаза:

— А… что?.. Кого я вижу! Вы уже здесь? А я маленько задремал. Все принесли?

— Все, — ответил Миккель. — Но…

— Что — но, что там еще? — Пат спустил ноги на пол.

— Голос, — сказала Туа-Туа; она стояла с открытым ртом и никак не могла его закрыть. — Тут… тут кто-то говорил, когда мы вошли.

Пат нахмурился.

— Говорил кто-то? — прошептал он. — Не может быть.

Он тревожно оглянулся, потом увидел соскользнувшую на пол зовутку и улыбнулся.

— Ну конечно, это зовутка, — сказал Пат. — Должно быть, я вдул в нее слишком много воздуха. В таких случаях она не может тихо лежать — все болтает и болтает. Что же она говорила?

— Ничего особенного, — заверил Миккель. — Вот покупки. Я привез их через залив на санках.

Он с трудом поднял сверток и положил на стол.

— А здесь то, что я на берегу нашел.

Пат развернул сверток.

— Неплохо, — заметил он.

Потом посмотрел на бидон и обломок весла.

— Не худо. А клеенчатая сумка с чурбаном не попалась?

Миккель отрицательно покачал головой:

— Везде лед. Толстый. Не пробить.

Пат прикурил сигару от свечи и выпустил облако дыма.

— Не иначе, морское золото на исходе, — заключил он. Будем искать сухопутное. И то неплохо. Смотрите в оба… Что это у тебя на руке, Бетси?

— Мазь от бородавок, — объяснила Туа-Туа. — Только медвежьи волоски сдуло.

Пат попросил ее показать руку и осторожно стер сало носовым платком. Потом почмокал языком и покачал головой:

— Ух ты, злые какие! Ничего, сейчас мы ими займемся. Ну-ка, Бил, посмотри у меня в кармане пальто, в левом. Там коробка с лекарствами.

Миккель посмотрел туда, куда показывал палец Пата… и ахнул. Пальто — клетчатое пальто с кожаным поясом и блестящими медными пуговицами!

— Это же то самое, которое мы в часовне видели, Туа-Туа! — воскликнул он. — Так это ты там был, Пат?

— Всяко может быть, — безразлично произнес Пат. — Выбирать не приходилось. Для золотоискателя самое главное, чтобы никто не совал носа в его дела… Нашел коробку?

Миккель долго рылся, но отыскал наконец нужную коробку.

— Дай-ка ее сюда, посмотрим, — сказал Пат.

Он открыл коробку. В одном углу стояло два пузырька с ярлычками, на которых были нарисованы череп и кости.

— Это от краснухи и одышки, — пробурчал Пат. — Неужели я потерял самое главное?

Он поискал еще и достал что-то вроде длинной толстой спички. Пат обмакнул ее в кружку на столе и сказал:

— Ляписутапис. Давай сюда бородавки.

Туа-Туа нерешительно протянула руку. И Пат стал тереть бородавки палочкой. Потом вытащил из кармана зеленый лоскут, величиной с собачье ухо.

— Американский пластырь, — объяснил Пат и залепил им бородавки. — Вообще-то он для огнестрельных ран, но и от бородавок тоже помогает. Ляписутапис. Через пять месяцев можешь снять.

— Не… не раньше? — пролепетала Туа-Туа.

— Раньше не стоит, — ответил Пат. — Теперь, Бетси, когда я заляписовал твои бородавки, выкладывай начистоту: что говорила зовутка, когда вы вошли, а я спал?

— Она сказала, что я что-то скрываю, но это вранье! крикнул Миккель и покраснел.

Пат раскурил погасшую было сигару и горестно поглядел на свои ногти.

— Что ж, если ты от меня что-то скрываешь, Миккель, твое дело.

— Я ничего не скрываю! — вскричал Миккель. — Я правду говорю! Мало что наболтает какая-то старая табакерка!

— Не забывай, что это зовутка, — поправил его Пат.

— А что она знает?

— Все! — сказал Пат.

— И про отца — жив ли он, тоже? — спросил Миккель.

В сарае сделалось тихо-тихо. Пат вытянул голову, словно ему вдруг стало невмоготу дышать.

— Что ж, — сказал он наконец, — давай спросим.

Миккель сжал кулаки, в глазах защипало от слез. Час пробил: мазурик не мазурик, отец остается отцом. А у кого нет отца — тому на душе так тяжко, так тяжко…

— Давайте, — согласился Миккель.

Пат уже дунул в зовутку и поднес ее к уху. Глаза его сузились, губы были плотно сжаты.

— Что она говорит? — шепнула Туа-Туа.

— Что вопрос нелегкий, — ответил Пат. — Но она попробует. Тшш-ш, опять что-то говорит.

Лицо Пата покраснело, затем побелело, опять покраснело. Он облегченно вздохнул и отложил зовутку в сторону.

— Говорит, что жив, — сообщил он.

— А… а домой вернется? — Миккель запинался от волнения.

Пат кивнул:

— Только не знает точно, когда. Говорит, это от тебя зависит.

Миккель хотел что-то сказать, но Пат прикрыл ему рот рукой.

— Тш-ш-ш, опять заговорила, — шепнул он и осторожно поднес зовутку к уху. Он слушал так внимательно, что даже рот приоткрылся. — Не может быть… — шептал Пат. — Нет, правда? За отставшей доской в северной стене?

Глаза Туа-Туа и Миккеля встретились: «Судовой журнал!»

Миккель снова хотел сказать, но Пат замахал на него рукой. Он все еще слушал.

— Да, да, сейчас же проверю, — произнес он. Потом отложил зовутку и вздохнул. — Разве так у нас что получится с золотом? Вы же от меня все скрываете! Зовутка говорит: «За отставшей доской в северной стене лежит книга». Что за книга, Бетси?

— А какие на кораблях бывают, — объяснила Туа-Туа. — Ее вешают на стену на веревке и пишут туда про шторм, про то, как питьевую воду забирают, и все такое.

Пат кивнул и сообщил, что слыхал про такие книги. Он сам в море плавал. Один раз ходил на шхуне «Трубач», другой раз — на пароходе, который вез лес в Австралию. А еще, давным-давно, плавал на старом бриге под названием «Три лилии».

Он закурил новую сигару.

— Что с тобой, Бил? — Он выпустил дым на Миккеля. Ишь, как побелел! Али захворал?

— «Три лилии»?! — повторил Миккель шепотом.

— Но это еще до того, как я стал золотнишником… продолжал Пат. — Ты уверен, что не захворал, Бил? — Пат даже встревожился.

— Отец… мой отец был на этом корабле! — через силу вымолвил Миккель.

Пат страшно удивился:

— На «Трех лилиях»? Неужели? Хотя это могло быть еще до того случая… А как он выглядел?

Миккель описал фотографию на стене.

— Мне было всего три годика, когда он ушел в плавание. Это было за год до того, как мама померла.

Пат мрачно жевал сигару. Лукавинка исчезла из его глаз.

— Так что я его почти не знал, — закончил Миккель.

— Понятно, — кивнул Пат, потом произнес задумчиво: Петрус Юханнес Миккельсон… Светлые волосы, бритый, голубые глаза, на левой щеке бородавка. Он… конечно, он.

Туа-Туа стиснула руки коленками и боялась дышать.

— Был с нами такой у Дарнерарта, — продолжал Пат и прикурил опять от свечи. — Шалопай, каких мало.

— Знаю, — сказал Миккель.

— А коли разобраться, то вовсе не плохой человек, — заметил Пат. — И везло же ему всегда. Взять хоть тот раз, у Дарнерарта, когда корабль пошел ко дну. Ураган, волны как дом! Трах — задняя мачта пополам, а потом волна как налетела справа и весь груз с палубы смыла! «Все в шлюпку!» — кричит капитан. Только спустили шлюпку, а ее волной о борт — и вдребезги. Я тогда матросом был, младшим на корабле. Стою, растерялся, ну и меня тоже в море смыло. Во-от такая волна, больше дома! Конец, подумал я, все, и в тот самый миг увидел Миккельсона. «Эгей!» — кричу и чуть не захлебнулся. В такую волну лучше не кричать.

— Отца… тоже смыло? — спросил Миккель, запинаясь.

— Ну да, одна голова торчала. Потому что та волна всех до единого унесла. Я уж тонуть стал, но тут он ухватил меня за шиворот. После я ничего не помню. Очнулся уже на берегу, где смотритель маяка Дарнерарт отпаивал меня чем-то горячим.

— А Петрус Юханнес Миккельсон как же? — спросила Туа-Туа.

— Он рядом сидел, смотрел шлюпку. «Намокла, — говорит, — немного внутри».

— Но ведь шлюпку разбило? — удивился Миккель.

— Большую — да, — подтвердил Пат. — А наша цела осталась.

Миккель ничего не понимал. Туа-Туа и того меньше.

Пат откинулся и выпустил огромное облако дыма.

— Понимаете, дакс, — заговорил он. — Когда корабль тонет, капитан о чем первым делом подумает? О судовом журнале! Так и в тот раз. Капитан, как увидел, что бригу конец приходит, так и скомандовал: «Петрус Юханнес Миккельсон! — кричит. — Живо в мою каюту за судовым журналом!» Петрус Юханнес, понятно, ответил «Есть!» и бегом вниз, с опасностью для жизни, потому что корабль все больше на левый борт кренился. В общем, сумел он в каюту пробраться и вернулся с судовым журналом. Он его сунул в клеенчатую сумку, чтобы не намок. Тут-то и налетела та волна и швырнула его в море. Но он не выпустил журнал, и хорошо сделал. Потому что корки были деревянные и толстые, как доска. На этой книге мы и выплыли с Миккельсоном вместе. Ну вот, лежу я, значит, на берегу и дышу, как загнанный конь. И только я открыл левый глаз, слышу Миккельсон говорит сам с собой: «Береги эту книгу, Миккельсон, она счастье приносит». Потом он встал, встряхнулся и пошел на маяк Дарнерарт выпить кружечку пива. С тех пор я его больше не видал.

Глава пятнадцатая ЧТО ГОВОРИЛ ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ВО СНЕ

Долго стояла тишина. В каморке стало темно от дыма.

Миккель прокашлялся.

— Но… но он жив сейчас? — осторожно произнес он.

Пат кивнул.

— Ну да, книга его выручила. Он ее с собой взял. Через год, когда я ходил в Австралию, один негр рассказал мне, что Петрус Юханнес Миккельсон нашел в Клондайке золотой самородок с кулак. А все из-за той деревянной книги, уверял негр. Он с ней никогда не расставался, потому что деревянные книги приносят счастье. Негр говорил, что он ее клал под голову, когда спал. Этот негр все знал про Миккельсона, потому что был у него поваром в Клондайке и спал рядом с ним на нарах. Знал даже, что он говорил во сне по ночам.

Миккель боялся пошевельнуться: вдруг он проснется и окажется, что все это сон.

— И… о чем же он говорил во сне? — прошептал Миккель.

Пат закурил новую сигару и сообщил, что Миккельсон говорил разное, но больше всего сокрушался о том, что бросил своих. Целые ночи напролет ворочался, покоя себе не находил. И все твердил: «Бездельник ты был и мазурик, Миккельсон. Ничего, вернешься домой, все иначе пойдет».

— Почему же он домой не поехал? — спросила Туа-Туа.

Пат закрыл глаза — казалось, он перенесся куда-то далекодалеко. Потом протер глаза рукавом и пробурчал, что всегда-то они у него слезятся от сигарного дыма.

— Почему ж он домой не поехал? — повторил Миккель.

— Почему не поехал, говоришь? — Пат вздохнул, — Понимаешь, тот негр говорил, что Миккельсон хотел сначала побольше золота намыть, чтобы было на что дом построить на Бранте Клеве, когда вернется. За тем и дело стало. Негр уверял, что Миккельсон уже совсем было ехать собрался, когда получил весть, что жена чахоткой заболела и умерла. От горя он чуть ума не решился. Больше негр ничего сказать не мог, потому что нанялся на пароход. Там я и встретился с ним. Правда, негр рассказывал еще, что в последнюю ночь Миккельсон хуже прежнего во сне говорил. Лежит головой на деревянной книге и все какое-то имя бормочет.

— Какое имя? — спросила Туа-Туа.

— Да он не совсем разобрал, негр-то. Что-то вроде «никель», не то «никель».

— А… а может, Миккель? — чуть слышно произнес Миккель.

— Как же я не догадался раньше! — воскликнул Пат. — Ну конечно, Миккель! С тех пор негр ничего о нем не слышал. Но только, если я верно знаю зовутку, то скоро Петрус Юханнес Миккельсон будет здесь.

Пат потряс зовутку и поднес к уху.

— Нет, — сказал он вскоре, — видно, устала — ничего больше не говорит.

Он убрал зовутку в карман и пристально посмотрел на Миккеля.

— Бил, — заговорил он, — пока я не запамятовал — какую это ты книгу спрятал в стене?

Мгновение спустя Миккель уже стоял на коленях у оторванной доски. Еще мгновение — и он достал судовой журнал брига «Три лилии». Пат точно онемел, до того он был удивлен. Но удивление прошло очень быстро.

— Гляди-ка, он самый! — ахнул Пат. — В точности такой, каким я его видел, когда мы выплыли на берег у Дарнерарта… Дай-ка его сюда, Бил!

Миккель положил книгу на колени Пата. Тот стал листать ее. С каждой страницей он восклицал: «Надо же!.. Во-во, точно!.. Не может быть!..» Потом перевернул книгу и посмотрел на заднюю корку с зарубкой и потайным отделением. Он ловко отодвинул крышку, будто делал это тысячу раз.

— Пусто! — сказал Пат.

Он положил книгу и скосился на Миккеля. Потом на Туа-Туа. Опять на Миккеля. Потом вздохнул, достал зовутку и потряс ее. Постучал по книге.

— Да… вот она — та самая, которую Петрус Юханнес Миккельсон клал ночью под голову в Клондайке. Это она ему счастье принесла. Но как она попала сюда?!

— Спросите зовутку, — предложила Туа-Туа.

— Я уже дул в нее, — ответил Пат. — Не помогает. Как устанет, от нее ничего не добьешься. А ведь я хотел спросить ее еще кое о чем… — Он снова постучал по крышке. — Что бы это такое мог здесь прятать Петрус Юханнес Миккельсон?

— Правда, что? — подхватил Миккель.

— А где вы нашли книгу? — спросил Пат.

— Там, за доской, несколько дней назад, — объяснил Миккель. — Увидели веревку. Я потянул за нее и вытащил.

Пат задумчиво кивнул. Потом он подвинул к себе Миккеля и Туа-Туа и зашептал им на ухо:

— Вы никому не говорите. Но только, думается мне, что здесь лежало клондайкское золото этого Миккельсона. И вот пропало!

— Когда мы нашли книгу, там уже ничего не было, — дружно заверили Миккель и Туа-Туа.

Пат откусил кончик сигары, вздохнул и сказал, что верит им. А жаль — особенно Петруса Юханнеса. Выходит, не видать ему собственного дома. Скорее всего, придется опять на корабль наниматься, начинать все сначала. Правда, в Клондайке золото на исходе. Такой самородок раз в сто лет можно найти.

Пат прикурил от свечи, поперхнулся дымом и закашлялся.

— Ты что это? — с трудом выговорил он. — Что с тобой, Бил?

— Если он уедет, то и я с ним! — закричал Миккель сквозь слезы. — На край света, и никакого золота не надо!

Пат никак не мог справиться с сигарой. Весь дым почему-то шел прямо ему в глаза. Он непрерывно тер их.

— Ну что ты, Миккель! — тихо заговорил он. — Будем держаться вместе, дружно, глядишь, и отыщем пропажу. Ну, не плачь. Слышишь, Миккель? Завтра же начнем искать.

Глава шестнадцатая ПЛОТНИК НАХОДИТ ПИСЬМО И ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ

Однажды, спустя год после того, как он поселился на постоялом дворе, плотник пошел на залив ловить треску в проруби. Был февраль, скользко, и недалеко от берега он упал. Упал ничком и ударился так сильно, что потерял сознание, успел только ощутить резкую боль где-то между бровями и подбородком. Когда плотник пришел в себя, нос примерз ко льду.

Он позвал на помощь. Но кто услышит человека, который лежит на животе и кричит в лед? Лишь через несколько часов пришел Симон Тукинг с ломом и ведром горячей воды. Водой он оттаял лед вокруг носа, а ломом вырубил кружок.

— Держись, Грилле! — подбодрял он плотника.

Каждый раз, как Симон замахивался ломом, плотник молился про себя богу.

Наконец Симон освободил его, обмотал ему лицо мешком и проводил до дому. Про то, как выглядел нос, лучше не говорить.

На следующий день плотник Грилле купил в деревне градусник и повесил его на окне снаружи.

Если температура была ниже нуля и на дороге становилось скользко, никакие силы не могли выманить плотника Грилле за дверь. Nн надевал свои шерстяные носки, а шею обматывал тюленьей шкурой. Или еще лучше: напяливал на уши пыжиковую шапку и ставил ноги в кадку с горячей водой.

В ясные дни плотник сидел с подзорной трубой у окна, чтобы не помереть от скуки. Зима в том краю долгая, все дни один на другой похожи.

В тот день, когда Миккель с краюхой в кармане бродил по берегу и искал морское золото, плотник сидел, как обычно, у окна и смотрел в подзорную трубу.

«Что это с мальчонкой? — думал он. — Уж не помешался ли, бедняга?»

Потом повернул трубу на лодочный сарай. Почему нет дыма над крышей? Он ведь сам видел вечером свет в северном окошке. Тут что-то не так… Чего доброго, Симон Тукинг, если он дома, совсем замерзнет. Почему он не топит? Почему не выходит из каморки, не прыгает, чтобы согреться?

Плотник Грилле ничего не знал о бородатом Пате О'Брайене. Он знал одно: кто боится за свой нос, в гололедицу сидит дома.

Он снова посмотрел на Миккеля. Мальчишка вырубал изо льда старое весло. Ничего не понятно.

И почему Симон Тукинг не показывается?

Плотник ломал себе голову весь этот день и следующий тоже. К вечеру второго дня он уже не мог больше усидеть на месте. Он натянул сапоги, сделал зарубки на каблуках, чтобы не так скользить, и вышел. Захватил и палку с острым наконечником.

Миккель Миккельсон сидел на кухне и макал в соль картошку. Это был весь его обед; рыба последнее время ловилась плохо.

Через час он и Туа-Туа должны были встретиться у Пата.

Они так условились.

Но плотник ничего об этом не знал. Он медленно брел вперед и все время опирался на острую палку. Потому что плотник Грилле предпочитал умереть в своей постели, чем замерзнуть в сугробе.

В сарае было темно. Непонятно! Накануне вечером из северного окошка просачивался свет…

Ой, упал! Хорошо — на спину, а не на нос опять. Плотник с громкими воплями покатился под откос, потом затормозил, но палка катилась дальше, и он услышал, как она звякнула о лед внизу. Плотник зажмурился и сказал сам себе: «Грилле, пустая голова, и дернуло тебя выйти!»

Тяжело дыша, плотник поднялся, но руки оторвать от опоры не решился. «Лиса и собака никогда не скользят, — сказал он себе. — Так лучше и я пойду на четвереньках».

Вот, наконец, и сарай. Плотник Грилле обливался потом, хотя было десять градусов мороза. Дверь… Он облегченно вздохнул, с трудом поднялся и оперся о стену. Пальцы посинели от холода.

Замок, хоть и висел на месте, был не заперт. Плотник открыл дверь и заглянул внутрь.

Темно. Но пахнет табаком, а Симон Тукинг не курит.

Плотник Грилле чиркнул спичкой и зажег свечу на столе.

Пусто… Он поглядел под кроватью. И там никого. Потрогал печь — холодная. Что за наваждение? Ведь был же свет в окне вчера! Хоть он и старый, но не слепой. У плотника задрожали губы: может, привидение завелось в сарае? Но уже в следующее мгновение он наклонился над столом и принюхался. На столе лежали шкурки от сала и колбасы.

Разве привидения едят колбасу? Не может того быть.

У плотника сразу стало легче на душе. А рядом со шкурками он увидел исписанную бумагу, прижатую старой табакеркой.

Плотник вынул из кармана очки, протер их о штанину и стал читать:

Дакс! Сим привет Вам, дакс, от Вашего друга Пата О'Брайена. Большое спасибо за свинину, продукты и все прочее. Вы ждете увидеть меня здесь. Но я ушел. Но не думайте, что я уже не вернусь совсем.

Кто его знает. А только сами видите — морское золото истощилось. А речное можно промывать только после пасхи, так в старательском уставе записано.

К тому времени, дакс, мне нужно все застолбить. Вот я и подумал: мой старый приятель Петрус Миккелъсон нуждается в помощи… Вы сами знаете, в каком деле. А Пат О'Брайен не такой человек, чтобы оставить в беде друга. Никогда! Но поиски надо продолжать все время, хоть какого старателя спросите.

Ищите без устали! Каждый след — путеводная нить, говорят опытные люди. Первый след ведет на острова, к некоему мистеру Симону Тукингу, ю нау, дакс!

Надо спешить, пока еще лед не сошел. А Вы тем временем тоже будьте начеку — вдруг еще старатели появятся. Уж тогда покажите, на что Вы годитесь, не подкачайте, как до дела дойдет. Вернусь, когда настанет час. Привет Вам от Вашего друга

Пата О'Брайена.

П. С. Зовутка со вчерашнего дня не действует. Не иначе, я слишком сильно подул в нее. С ней так случается: вдруг запнется и молчит несколько месяцев.

Заберите ее и грейте, пока я не вернусь. Пусть она напоминает Вам о Вашем

Пате О'Брайене.

Плотник даже вспотел читая. Очки затуманились. Руки дрожали. Пат О'Брайен? Зовутка? Морское золото?.. Гул стоял в его бедной голове, как в улье.

Он попытался разобраться: Симон Тукинг не курит табак, Симон Тукинг не умеет писать, и, наконец, Симон Тукинг на островах…

Двумя дрожащими пальцами плотник Грилле схватил письмо и сунул нечистое послание в карман куртки. «Сглаз долой — из сердца вон», — подумал он; тем более, карман был глубокий. «А вообще, — продолжал он размышлять, в гололедицу лучше дома сидеть. Доброе правило!»

— Чур меня, чур! Нечисть, прочь, враз отскочь! — пробормотал плотник Грилле, плюнул три раза и задул свечу.

Табакерку он отшвырнул, точно ядовитого паука. К тому же в ней была дыра.

Минутой позже он запер, как мог, дверь. Далеко впереди мелькали огоньки в окнах постоялого двора. Плотник Грилле потерся спиной об угол сарая, вздохнул и двинулся в путь. Палка лежала на льду. Он полз на четвереньках.

Глава семнадцатая ЗАБЛУДИВШИЙСЯ МЕДВЕДЬ

В семь часов Туа-Туа и Миккель должны были встретиться с Патом в лодочном сарае. Учитель Эсберг еще не вернулся. Тетушка Гедда Соделин выпила свой бузинный чай раньше обычного. У нее начиналась простуда.

— А в таких случаях лучше сразу меры принимать, — объяснила она Туа-Туа. — Ложись-ка и ты, да не забудь лампу задуть — керосин денег стоит.

— Хорошо, — сказала Туа-Туа.

Полчаса спустя Миккель посвистел у калитки. Туа-Туа вынырнула из мрака, держа в руке незажженный штормовой фонарь.

— На случай, если на Бранте Клеве будет скользко, объяснила она шепотом. — Пата видел?

— Только вчера, — ответил Миккель. — Сегодня днем заглядывал, — там было пусто.

Когда они добрались до Бранте Клева, над островами взошла луна, чуть обгрызенная с правого края. Она давала достаточно света.

— Без фонаря обойдемся, — объявил Миккель. — Еще увидит кто с постоялого двора, заподозрит неладное. Лучше поставь его в тур.

— А в сарае света нет, Миккель, — шепнула Туа-Туа.

— Просто Пат остерегается. Он набил кожу на косяк, все щели вдоль двери закрыл.

Они прокрались, держась за руки, к сараю.

Немного не доходя, Миккель остановился и задержал Туа-Туа:

— Мелькнуло что-то. Значит, Пат там. Тш-ш-ш. Идет.

Луна спряталась за облако, но они отчетливо слышали, как скрипнула дверь.

— Окликнем? — шепотом спросила Туа-Туа.

— Не стоит — вдруг бабушка на дворе, услышит. Тш-ш-ш…

Снова скрипнула дверь, потом загремел замок. В следующий миг луна вышла из-за облака, и они увидели, как что-то черное, неуклюжее со стоном почесалось о стену сарая и медленно побрело к постоялому двору на четырех ногах.

Туа-Туа задрожала и прижалась к Миккелю:

— Ой, Миккель, медведь! Шатун!.. Поворачивается! Что делать?

— Стой тихо! — прошипел Миккель. — Совсем тихо, тогда он нас, может, за дерево примет. У медведей хорошее чутье, но видят они плохо. Тш-ш-ш — сюда смотрит.

Зверь остановился, громко сопя. Туа-Туа зажмурилась.

— Если подойдет, ляжем и притворимся мертвыми, — шепнул Миккель. — Медведи не едят мертвечину. Ух, какой здоровенный! Спинища-то!.. Дальше пошел…

Зверь, тяжело дыша, скрылся в темноте. Туа-Туа выпустила руку Миккеля и выдохнула.

— Если это шатун, то он выломает дверь и съест бабушку, — сказал Миккель. — Хотя она может шкаф придвинуть. А у плотника ружье есть.

Туа-Туа снова схватила Миккеля за руку:

— Миккель! Ой, что я подумала! Ведь он из сарая вышел! Он съел Пата.

Миккель похолодел от ужаса.

— Чего там… У Пата нож есть, — неуверенно произнес он, но сам тут же подумал: «А можно шатуна одним ножом одолеть?» Миккель сжал кулаки.

А еще в деревне говорят, будто во всем приходе вот уже двести лет медведей не видно. Вон он, да какой здоровенный!

— Туа-Туа, — сказал Миккель осипшим голосом, — надо войти и проверить. Ты покамест здесь постой.

— Ни за что на свете! — произнесла Туа-Туа. — Ты иди, а я за тобой.

Дрожащими пальцами Миккель снял замок и распахнул дверь.

Тишина…

— Зажги свечу, Миккель, — жалобно пролепетала Туа-Туа.

Миккель чиркнул спичкой и поднес ее к огарку на столе.

— Ну, что я сказала, — произнесла Туа-Туа со слезами в голосе. — Нету Пата. Медведь съел его! Что мы теперь будем делать?

— А может, Пата не было дома? — предположил Миккель.

Но в глубине души он не хуже, чем Туа-Туа, знал: если Пат сказал «в семь», то он не мог подвести.

Вдруг Миккель заметил под столом что-то блестящее, нагнулся и поднял. Зовутка… Видно, Пат выронил ее, когда на него напал зверь. Миккель подул в дырочку, но оттуда только табачный дух пошел. Да, тут надо способ знать…

Туа-Туа подошла посмотреть:

— Что у тебя там?

— Зовутка, — ответил Миккель. — Все, что от него осталось.

— Бедный Пат! — всхлипнула Туа-Туа. — Гляди-ка, вмятины.

Миккель кивнул. Отчаяние охватило его, что-то жгло под ложечкой. Во всем мире один Пат мог рассказать ему про отца. Теперь, когда Пат пропал, у него было такое чувство, словно и отец пропал навсегда. Капитан ли, матрос ли, отец есть отец.

Он стиснул зубы.

— Мы ему покажем! — прошептал он. — Слышь, Туа-Туа? Этот медведь узнает… У плотника ружье есть. Пошли! Задуй свечу, Туа-Туа. Меня душит гнев!

— Но… но ведь сейчас темно, Миккель. Постой! — испуганно взмолилась Туа-Туа.

— Возьмем фонарь! — отрезал Миккель. — Пошли.

— А потом я слышала, что на шатунов нужна серебряная пуля, — робко заметила Туа-Туа. — Останься, Миккель.

— Серебро ли, свинец ли, все равно ему не жить! — решительно заявил Миккель Миккельсон.

Глава восемнадцатая ЧТО ЛЕЖАЛО НА ДНЕ КАРМАНА

Плотник Грилле не спал. Он стучал зубами. Кончики пальцев у него покраснели, нос посинел. Он только что лег в кровать, к ногам положил четыре бутылки с горячей водой. На голову он надел меховую шапку, шею обмотал тюленьей шкурой. И все-таки мерз.

Попробуйте пройдите полкилометра на четвереньках в десятиградусный мороз!

Плотник пытался уснуть. Но стук собственных зубов каждый раз будил его. Стоило ему сомкнуть веки, как перед глазами плыли удивительные слова: «зовутка», «Пат О'Брайен», «старательский устав». На животе плотника лежал пузырь с горячей водой — хорошее средство от озноба и бессонницы. Но на этот раз ничто не помогало.

Кто-то постучался в дверь.

Плотник застонал:

— Я сплю! Уходите! Слышите: сплю.

Глухой голос произнес за дверью:

— Это Миккель Миккельсон. Мне надо ружье и пулю. Лучше всего серебряную, но свинцовая тоже сойдет.

Плотник закрыл глаза и спросил сам себя: «Что это сон?» Потом приподнялся на локте и крикнул:

— Не болтай вздора, Миккель Миккельсон! Я болен, иди себе!

— Сначала я должен убить медведя! — сказал голос Миккеля Миккельсона.

Плотник сел так стремительно, что пузырь скатился на пол и лопнул.

— Что… что ты говоришь?

— Мы только что видели медведя возле сарая Симона Тукинга, — послышался голос Туа-Туа. — Он съел человека. Миккель говорит, что застрелит его. Не велите ему, дядя штурман!

Плотник схватил с тумбочки графин и опустошил его в два глотка. На лбу у него выступил пот. Медведь?! Сердце плотника бешено колотилось. Ружье с серебряной пулей?!

Надо понюхать табаку, прояснить мозги… Но где же табакерка?

— Миккель Миккельсон, — заговорил он слабым голосом, шел бы ты спать. Во всем приходе нет ни одного медведя, вот те крест. А ружье сломано. Я заболел. Попроси бабушку заварить мне ромашки. Я помираю, Миккель Миккельсон. Погоди табакерку!

Миккель Миккельсон и Туа-Туа стояли перед плотниковой дверью. Туа-Туа держала в руке горящую свечу, потому что на лестнице было темно. Свечу она захватила с собой из лодочного сарая.

— Мне нужно ружье! — твердил Миккель в замочную скважину. — И пулю. Лучше всего — серебряную.

— Да сломано же ружье, Миккель! — простонал плотник Грилле. — Достань лучше табакерку, будь добр, она лежит в куртке, в правом кармане. И сунь ее под дверь. Господи, до чего же я болен.

Туа-Туа подняла свечу выше и увидела на крючке зеленую куртку, мокрую от снега. Она сунула руку в карман и достала пустую бутылку.

— Сперва ружье! — прозвучал голос Миккеля из замочной скважины.

Плотник сидел в постели, подтянув колени к подбородку, и стучал зубами. Из лопнувшего пузыря растекалась по полу вода. За дверью Туа-Туа продолжала рыться в кармане. Рыболовные крючки… Грузила… Старые ключи… Табачная жвачка… Пробковый поплавок… А вот и табакерка в самом низу. Туа-Туа вытащила большой сложенный лист бумаги.

Плотник стоял на коленях в кровати. Мощное чиханье сотрясало его тело.

— Не дури, Миккель! — стонал он. — Табакерку давай, слышишь… не то… не то… я те…те… тебя палкой.

— Чихает, — сказал Миккель, глядя в замочную скважину. — Простудился, должно. Лег опять.

Он ощутил на шее горячее дыхание Туа-Туа.

— Ну что, нашла? Опять встает.

— Миккель, гляди! — зашептала Туа-Туа. — Скорей…

Она держала в руке исписанный лист бумаги и светила, чтобы Миккель мог прочитать.

Он выпрямился и поглядел на бумагу:

— Ну-ка, повыше свечу, Туа-Туа…

— «Дакс! — прочитал он. — Сим привет Вам, дакс, от Вашего друга, Пата О'Брайена…»

Миккель мгновенно забыл о медведе и замочной скважине.

— Он жив, Туа-Туа! Пат жив! — вскричал он, хватая письмо. — Шлет нам привет!.. Но как оно попало в плотников карман?

— Читай дальше, — торопила его Туа-Туа. — Потом узнаешь!

Миккель прочитал до конца. Глаза его блестели, рот приоткрылся.

— Ну что… что там написано? — Туа-Туа притопнула ногой от нетерпения.

— Что он уезжает, — бормотал Миккель. — Но еще вернется… Свети лучше, ничего не вижу… А зовутку чтобы мы сохранили. Слышишь, Туа-Туа? В знак того, что он вернется.

— Она у тебя? — прошептала Туа-Туа.

— В кармане. Понятно, Туа-Туа вернется? И отец тоже!.. Нашла табакерку? Сунь ее под дверь, пусть успокоится.

Дрожащими пальцами Миккель свернул письмо в комочек и затолкал себе в башмак.

— Пат жив, Туа-Туа! И отец жив, вот увидишь!.. Подала табакерку?.. Наплевать на медведя! Ур-ра-а-а!

Тем временем плотник встал с постели, путаясь в ночной рубахе. Расширившимися глазами он смотрел, как из-под двери появляется табакерка. Сердце у него колотилось, из носу текло.

— А… а медведь-то большой, Миккель? — жалобно спросил он.

Но ему никто не ответил. Миккель и Туа-Туа были уже в прихожей. Громко хлопнула наружная дверь.

Над лодочным сараем висела луна, блестящая, как золотая денежка.

На следующий день они осмотрели медвежьи следы.

— Ух ты, какой здоровенный! — сказала Туа-Туа.

— У него на задних лапах сапоги были, — установил Миккель. — Mа каблуках крест вырезан. Да, такого, должно быть, и серебряная пуля не взяла бы.

Глава девятнадцатая БОГАТЕЙ СИНТОР ЛЕТИТ С ЛЕСТНИЦЫ

Я еще не рассказал, как выглядел богатей Синтор.

Сразу от колен начинался будто куль с мукой, перевязанный вверху черной веревкой. Откуда черная веревка?

А усы! Казалось, и усы, и брови, и волосы налеплены прямо на живот. Мудрено ли, что богатею Синтору приходилось протискиваться в двери боком.

Над усами торчал нос, маленький и загнутый кверху, словно крючок на вешалке. Ноги, подпиравшие мешок, были коротенькие и кривые от верховой езды, обуты в коричневые яловые сапоги.

А теперь — о горе.

Бранте Клев принадлежал Синтору. Но какой толк от горы? На земле можно сеять, на лугу скот пасти. А на камне? Синтор просто из себя выходил. Каждый месяц он поднимался на Бранте Клев, садился на тур и думал: «Что бы такое сделать?»

И вот однажды его осенило. Тур! Он ведь сызмальства слышал, что здесь похоронен викинг и с ним двенадцать сундуков золота, награбленного в Британии.

Правда, сведущие люди говорили, что это вовсе не могила, а каменный тур — примета, чтобы капитаны видели с залива, где Бранте Клев. Но Синтор верил в клад.

И богатей Малькольм Николаус Синтор сделал вдруг нечто совершенно небывалое: сбросил пальто и стал таскать камни. Да, да, тот самый Синтор, который палец о палец ударить ленился! Но тур был старый, весь зарос вереском. И, поработав с час, Синтор понял, что так не одна неделя понадобится, чтобы весь камень разобрать. «Болван! — сказал он себе. Что может быть проще: прислать сюда двоих работников, пусть взорвут, и все».

Синтор надел жилет, пальто, сел и принялся считать на пальцах. Ух ты, да он совсем богачом будет! Сколько еще овец сможет он купить! Пятьдесят? А может, и все сто?

У Синтора даже дух захватило. Или двести?

Но тут он вспомнил, что и тем сорока восьми овцам, которые у него уже есть, тесно в овчарне. Всю ночь напролет блеют, никому покоя не дают. Ясно: надо строить новую овчарню.

В этот миг Синтор открыл пошире левый глаз и увидел внизу постоялый двор, унылый, покосившийся, словно старый корабль на мели.

А надо вам сказать, что в тех местах существовал обычай: овчарни полагалось строить из старого леса. Люди считали, что это приносит счастье. Хорошо еще вырыть ямку под порогом и пустить в нее живую змею. Но самое главное, чтобы лес был старый. Богатей Синтор верил во все приметы. И вот он порешил: куплю-ка я эту развалину и снесу — овцам ведь все равно.

Спустя неделю сделка была заключена. Постоялый двор, принадлежавший до сих пор приходу, перешел к Синтору. За гроши, конечно. Стал бы он на овчарню большие деньги тратить!

А еще через три дня Синтор явился верхом на коне к постоялому двору и приказал:

— Освободить дом до первого мая, сносить буду!

Черную Розу он привязал к яблоне с дуплом, в котором хранилось сокровище Миккеля. Ни Синтор, ни его лошадь не подозревали, что в дупле лежит бутылка с десятью риксдалерами.

Сперва он зашел к бабушке Тювесон.

— Но где же мы будем жить, добрый господин? — заплакала бабушка.

— Какое мне дело! — ответил богатей Синтор.

— Куда мы денемся — я, мальчонка, собака, овечка? Неужто под открытым небом жить?

— А зачем? — сказал Синтор и чихнул: бабушка варила рыбный суп. — Коли уж некуда, пойдете в богадельню.

Богадельня помещалась на краю деревни в жалкой лачуге, наполненной крысами, тараканами и нищими стариками, которым некуда было податься.

Бабушка плакала. Богатей Синтор задержал дыхание и протиснулся боком в дверь. Он замахнулся палкой на глухо ворчащего Боббе и пошел вверх по лестнице, к плотнику. Грилле все еще был простужен и зол, после того как прогулялся на четвереньках от лодочного сарая до постоялого двора. Он сидел в облаке пара, обмотав шею тюленьей шкурой и погрузив ноги в ведро с горячей водой.

Богатей Синтор вошел без стука: станет он церемониться с бедняками!

— Освободить дом до… — начал он и запнулся: тюленья шкура заткнула ему рот.

— Вон! — взревел Грилле. — А есть дело ко мне, то вот дверь!.. Стучаться с той стороны!

— Ка-какая наглость! — бормотал Синтор, освобождаясь от шкуры.

Плотник протянул было руку к ружью, которое лежало на столе в ожидании чистки. Но ведь оно было не заряжено.

Тогда он встал, шагнул из ведра прямо к двери и спустил Синтора с лестницы.

— Вы… вы… еще пожалеете об этом! — вопил Синтор, поднимаясь с пола.

Его пальто лопнуло на спине. Куда делся правый сапог? Шапка свалилась. Боббе схватил ее и уволок в сарай.

Богатей Синтор допрыгал на одной ноге до лошади и уехал без шапки.

Миккель сидел на чердаке и смотрел в окошко, как Черная Роза трусит вверх по горе. На коленях у него лежал дневник. На последней странице было написано: «Первого мая… Хоть бы ты вернулся, отец! Пока дом не снесли».

Нет, уж очень коротко получилось. Миккель подумал, поплевал на карандаш и приписал: «По мне, так можешь шуметь на шканцах сколько угодно, вот тебе мое слово!

Миккель Миккельсон».

Глава двадцатая КОГДА БРАНТЕ КЛЕВ РАСКОЛОЛСЯ НАДВОЕ

Миккель и Туа-Туа сидели за столом на кухне постоялого двора. Зима кончилась. Солнце взломало лед, чайки камнем падали на воду и взлетали с трепещущей рыбой в клюве. Верба покрылась почками. По Бранте Клеву бежали веселые ручейки.

Куда пропал Пат?

Бабушка ушла с утра к Синтору стричь овец, сказала, что будет вечером. Плотник полночи ловил рыбу и теперь крепко спал. Ульрика Прекрасношерстая паслась в лесу.

Боббе лежал в луче солнца на полу и сладко храпел.

Миккель прихлопнул муху и сказал:

— Через два дня придут дом сносить.

На столе между ними лежала зовутка.

— Дуй не дуй, никакого толку, — заметила Туа-Туа. — Все равно не ответит.

— А ты знаешь почему?

Туа-Туа отрицательно покачала головой.

— Потому что все это неправда, — мрачно произнес Миккель.

Туа-Туа обескураженно посмотрела на зеленый пластырь. Вот уже четыре месяца, как Пат налепил его. Через месяц пора… Нет, не может быть, чтобы Пат… Неужели ляписутапис тоже обман?

— Откуда же он узнал про судовой журнал за стеной?! воскликнула она.

— Нашел, когда мы ушли в первый раз, — ответил Миккель.

— А голос, который мы слышали вечером, когда… — сказала ТуаТуа.

Миккель только рукой махнул:

— Знаешь, Туа-Туа, что я думаю? Что это сам Пат свой голос изменил, или животом говорил, или еще как-нибудь.

Туа-Туа еле сдерживала слезы. Как же так? Выходит, Пат…

— Прошлый год весной цирк приезжал, так у них был один — умел говорить животом, — продолжал Миккель.

— Может, Пат научился у него, — сказала Туа-Туа.

Миккель угрюмо кивнул и начертил на столе букву «П».

— Одно не пойму: откуда Пат знал о корабле, который на мели стоял, и о том человеке, что на берег хотел?

Туа-Туа тоже не могла этого понять. И Миккель вытащил из башмака письмо Пата. Они уже раз сто его читали, с тех пор как нашли в кармане Плотниковой куртки.

Миккель стал читать вслух, Туа-Туа внимательно слушала.

— «А Вы тем временем тоже будьте начеку, — вдруг еще старатели появятся…» Старатели — это те, что золото ищут, — объяснил Миккель. — Ты никого не примечала, Туа-Туа?

Нет, она вроде никого не видела. Миккель снова обратился к письму.

— «Каждый след — путеводная нить, говорят опытные люди. Первый след ведет на острова, к некоему мистеру Симону Тукингу, ю нау, дакс! Надо спешить, пока еще лед не сошел…» Но теперь-то лед уже сошел, — заметил Миккель, — а о Симоне Тукинге ни слуху ни духу, и о Пате тоже. «Вернусь, когда настанет час». Как по-твоему, Туа-Туа, о каком это он часе пишет?

— Когда найдет Симона Тукинга, — предположила Туа-Туа.

— Все-таки он хороший человек: сколько из-за отца моего хлопочет!.. — заключил Миккель. — Тш-ш, что это?

Боббе поднял голову и навострил уши. Все трое прислушались.

— Будто кувалдой ударили, — сказала Туа-Туа.

— Нет, ломом по камню, — возразил Миккель.

— Опять! — воскликнула Туа-Туа.

— Ладно, пусть их. Лучше слушай дальше, — сказал Миккель. — «А только сами видите — морское золото истощилось. А речное можно промывать только после пасхи, так в старательском уставе записано. К тому времени, дакс, мне нужно все застолбить»…

— Думаешь, Пат сейчас столбит?

— Конечно, а ты думала!.. — ответил Миккель.

— Опять, — сказала Туа-Туа.

На этот раз Миккель разобрал.

— Кувалдой по буру бьют, — объявил он. — По звону слышно. И совсем близко, шагов триста.

— Наверное, что-нибудь взрывать хотят, да? — робко произнесла Туа-Туа.

Миккель хмуро кивнул.

— Я как раз сижу и думаю: почему в письме нет ни слова о горном золоте? Неужели Пат забыл застолбить гору? О морском золоте есть, о речном тоже, только о горном ни слова.

— Посмотри получше, — предложила Туа-Туа.

Миккель пробежал все письмо сначала.

— А может, застолбил и просто забыл написать? Но тогда гора тоже Патова. — Он наклонился над столом. — Помнишь, Туа-Туа, что он писал: «А Вы тем временем тоже будьте начеку — вдруг еще старатели появятся».

Туа-Туа кивнула.

— «Уж тогда покажите…»-продолжала она наизусть.

— «…на что Вы годитесь», — закончил Миккель. — Вот именно! «…не подкачайте, как…»

Страшный гул сотряс дом. Стекла задребезжали, крышки сами соскочили с кастрюль. Солнце исчезло в синем облаке, в кухне стало темно.

— Взрывают, — сказал Миккель глухо. — Зарядище-то!

Снова выглянуло солнце. Он почувствовал себя храбрее.

— Погоди здесь, Туа-Туа, я выйду посмотрю. Главное захватить их на месте…

Только он шагнул к двери, как дом подпрыгнул от нового взрыва. Миккель сел на пол. Боббе тявкнул и спрятался у него под ногами. Миккель закусил губу и посмотрел на потолок: там, наверху, плотник.

— Он полночи рыбу ловил. Теперь весь день проспит. А может, проснулся и ходит уже? Ты ничего не слышишь, Туа-Туа?

— Нет, — пролепетала Туа-Туа.

— Ну да, он ведь, когда спать ложится, уши шерстью затыкает, — сказал Миккель. — Возьмем ружье, он и не заметит.

Туа-Туа побледнела:

— А на что нам ружье, Миккель?

— Участок-то наш! Наш и Пата… Подержи Боббе, я схожу за ружьем.

Туа-Туа всполошилась:

— Останься, Миккель! Я не пойду туда! Они нас взорвут!

— Не будем зевать — не взорвут, — возразил Миккель. Слышишь, все тихо. Значит, кладут новые заряды и тянут шнур.

Не успела Туа-Туа ответить, как он уже был на лестнице. Его встретили мрак и табачный запах. Дверь Грилле была заперта. Миккель попробовал заглянуть в замочную скважину, но плотник заткнул ее изнутри.

— Плотник!.. — позвал Миккель.

Молчание. Он вытащил перочинный нож, просунул лезвие в щель и поднял щеколду. И вот уже Миккель в комнате; башмаки он снял, чтобы не шуметь. Плотник Грилле лежал на кровати; его живот то поднимался, то опускался в лад с громким храпом. Из-под одеяла торчали измазанные глиной сапоги. Сразу было видно, что плотник вернулся домой поздно.

На всякий случай Миккель наклонился и крикнул ему в ухо:

— На Бранте Клеве взрывают!

Плотник приоткрыл левый глаз и тут же снова уснул.

На пороге появилась Туа-Туа, бледная, дрожащая.

— Сказано тебе: держи Боббе! — зашипел Миккель. — Хочешь все испортить?

— Вот увидишь, не успеем. Небось уже шнур тянут, — хныкала Туа-Туа. — Лучше давай обождем…

— Пока они не взорвут всю гору? — перебил ее Миккель. А что скажет Пат? Как ты думаешь, Туа-Туа Эсберг?

Ружье висело высоко — Миккелю пришлось влезть на комод.

— Вдруг оно заряжено? — Туа-Туа всхлипнула.

— Ясно, заряжено… — прошептал Миккель. — Думаешь, старатели пугачами отбиваются? На, держи — да осторожно, не выстрели!

Туа-Туа приняла ружье бережно, как грудного младенца.

— Теперь давай его сюда и иди вперед! — скомандовал Миккель спрыгнув. — Ну, Туа-Туа, сейчас будет дело!

Лестница громко скрипела под ногами. Но что такое скрип ступенек для человека, которого даже взрыв не может разбудить? А через несколько минут они уже были на пути к вершине Бранте Клева. Боббе бежал позади на почтительном расстоянии: старые собаки любят осторожность.

Внизу серебрился на солнце залив. Было двадцать девятое апреля, но весна в том году выдалась поздняя. Кругом цвела мать-имачеха. Талые воды журчали в расщелинах, мочили чулки и ботинки. Среди сухого вереска голубели анютины глазки.

Миккель остановился и взял Туа-Туа за руку:

— Так и знал — что тур взрывают! Хотя Пат все застолбил. Хорошо, что мы взяли ружье.

— Миккель, мне страшно… — прошептала Туа-Туа.

— Держись за мной, — успокоил ее Миккель. — Негодяи! На чужом участке! Забыли даже, что с мертвыми викингами шутить опасно. Гляди, Туа-Туа, вон они.

На фоне неба отчетливо выделялись три фигуры. Двое выворачивали ломами камни, третий стоял рядом, заложив руки за спину, и распоряжался.

— Батраки Синтора, — сказал Миккель. — Видишь вон того, что стоит? Это Мандюс Утот. Видишь у него на шее шнур? До золота добираются, лопни мои глаза! А право у них есть на это? Гляди, Туа-Туа, шнур тянут.

Туа-Туа побледнела как смерть.

— Сейчас взрыв будет?

— Еще нет, — успокоил ее Миккель. — Одно дело порох, другое — динамит. Да и все равно, сначала надо запал положить и запалить шнур… Где Боббе?.. Не бойся, Туа-Туа, у меня ружье. Вперед, сейчас мы их проучим.

Боббе шел сразу за Миккелем, Туа-Туа — последней.

— Пригнись, чтобы не видели, — сказал Миккель. — Мошенников, которые орудуют на чужих участках, надо брать врасплох. Левее держись: там кусты.

Миккель запыхался. Ух, до чего ружье тяжелое! Как ни возьми, все неловко.

Они крались в обход к туру. Солнце припекало. Батраки Синтора ворочали камни и не смотрели в их сторону.

Тем более, что шпуры * были уже готовы и заряжены, а Синтор не любил, когда мешкали. Он сам наведался с утра на гору и приказал: «Взрывайте всю волынку, да поживее!» Ему не терпелось добраться до клада.

В то время динамит был редкостью, чаще всего обходились простым порохом. Протягивали длинный шнур, отбегали на километр и затыкали уши. Ба-ам-м!

* Шпур. — Чтобы взорвать камень, в нем бурят углубление — шпур. В это углубление кладут взрывчатое вещество.

У Мандюса Утота были широкие зубы — такими хорошо перекусывать шнур. Оба его помощника уже побежали прятаться. Солнце жгло, над мысом кричали чайки. Мандюс Утот стиснул зубами шнур.

— Ишь ты, крепкий какой! — бурчал он.

Миккель и Туа-Туа крались по вереску. Вокруг них жужжали мухи. Миккель совсем упарился, ружье было будто свинцовое. Последним полз Боббе.

— Что ты надумал? — прошептала Туа-Туа.

— Скажу, пусть покажут бумагу, что они застолбили участок.

— А если у них нет такой бумаги? — спросила Туа-Туа.

Миккель сплюнул. Тогда… тогда дело будет посложнее.

Он приподнял ружье затекшими руками:

— Придется стрелять.

— Ой, что ты! — всполошилась Туа-Туа. — Вдруг попадешь в кого-нибудь… Тш-ш-ш, вот они!

Прямо перед ними выросла долговязая фигура Мандюса Утота. Он стоял к ним спиной. Мандюс нагнулся: шнур был готов, осталось только поплевать три раза, «чтобы трахнуло как следует», и подпалить.

— Руки вверх! — сказал Миккель.

Мандюс Утот обронил спички и обернулся, разинув рот. Прямо в живот ему смотрело черное дуло. А за дулом стоял Миккель Миккельсон, известный также под кличкой «Хромой Заяц».

Мандюс Утот и остальных тоже знал — не только девчонку, но и шавку. Он поплевал на большой палец — обжегся о спичку — и снова поглядел на ружье.

— Нет, вы поглядите только! — запел он. — Какие знатные гости пожаловали! Миккель Хромой, да с ружьем! Чай, не заряженное?

— Сейчас проверю, — сказал Миккель и потянул спуск.

— Стой! Дружище Миккель, господь с тобой! — закричал Мандюс Утот и поднял руки кверху. — Не надо! Как бабушка, здорова? Положь-ка ружьишко вон на тот камень, а я тебе пятак дам.

— Сначала бумаги покажи, — сказал Миккель.

— Какие бумаги, Миккель, дружочек?

— Насчет участка, что застолбили, — ответил Миккель. А коли нет бумаг, Мандюс Утот, придется тебя застрелить, так в старательском уставе записано…

Мандюс медленно открыл рот, но у него вдруг пропал голос.

— …потому что участок — Патов, — закончил Миккель.

— Гора — Синторова, — возразил Мандюс Утот.

— А он застолбил ее? — спросил Миккель.

Этого Мандюс не знал.

— Как по-твоему, Туа-Туа? — Миккель повернулся к ней. Застрелим и Синтора тоже?

Но Туа-Туа зажмурилась и заткнула уши пальцами — от нее совета ждать было нечего. Мандюс Утот осмелел.

— Вот так-то, гора Синторова! — повторил он. — А с Синтором шутки плохи. Он, как разозлится, натирает вожжи мокрой солью, и, уж кто отведает этих вожжей, тот полгода не сядет! Так что положи лучше ружьишко на камень, Миккель. Получишь два пятака, за то что ты молодец и сирота. К тому же бумага, о которой ты толкуешь, есть, только я ее дома забыл, на столе.

Видно, Туа-Туа открыла глаза, потому что Миккель почувствовал вдруг, как она ткнула его пальцем в спину.

— Миккель, к пристани чья-то лодка подходит, — сообщила она. — Уж не Пат ли?

— Где? — Миккель опустил ружье.

А Мандюс только того и ждал. В тот же миг он нагнулся, чиркнул спичкой о штаны и подпалил шнур.

— Расходись! — заорал он. — Живо! Сейчас трахнет!

Боббе прямо в нос попал пороховой дым; он тявкнул и побежал в кусты. За ним, скользя и спотыкаясь, кинулась ТуаТуа.

На бегу она кричала:

— Скорей! Чего ждешь? Взрывает, не видишь?!

Мандюс размахивал красным флагом.

— Берегись! — орал он на весь Бранте Клев.

И где-то вдали отозвались его помощники:

— Береги-и-ись!

Миккель вскинул ружье на плечо и бросился за остальными. Шлеп, шлеп по ручьям, только брызги летели! Он плюхнулся на живот и скатился в расщелину, где притаились Боббе и Туа-Туа. Лицо Миккеля горело.

— Теперь пусть взрывают! — ворчал он. — Заметила, кто в лодке сидел? Пат! Вот увидишь, он! Услыхал взрывы и подумал: «Никак, на моем участке распоряжаются». Будет теперь Синтору!.. Слышишь, Туа-Туа, что я говорю?

Туа-Туа шепнула в ответ:

— Да, да, Миккель, слышу. Ложись! Ой, сейчас взрыв будет!

— И последний, помяни мое слово! Как думаешь, он уже причалил?.. Чу, что это, Туа-Туа?

— Бе-ре-ги-ись! — рокотал голос Мандюса в другом конце Бранте Клева.

Туа-Туа всхлипывала, зарывшись в вереск. Шнур шипел. Миккель привстал на коленях.

— Что же это такое?.. — недоумевал он.

Если бы Туа-Туа в это мгновение подняла голову, она увидела бы, что лицо Миккеля побелело как бумага. Губы его задрожали, горло сжалось, и он еле вымолвил:

— Уль… Ульрика.

Что привлекло сюда овечку, никому не ведомо, но только вдруг из леса появилась Ульрика Прекрасношерстая.

Она шла и блеяла, держа в зубах зеленую веточку. Может, соскучилась по Боббе? Миккель схватил Боббе за шиворот, потому что пес тоже заметил овечку, и закричал:

— Уходи, Ульрика! Здесь взрывают!..

Боббе радостно тявкнул и стал вырываться. Ульрика вежливо заблеяла, но Миккеля не послушалась: она любила подразнить его. К тому же над камнями вился непонятный дымок. Вдруг там что-нибудь вкусное? И она пошла туда.

А вдалеке отдавался голос Мандюса Утота:

— Бере-ги-и-ись!

Шнур шипел все ближе к шпуру. Оставалось всего три метра. Или два?

Миккель передал Боббе Туа-Туа:

— Прижмись к земле, коли не хочешь, чтобы голову оторвало. Да подержи Боббе, пока я…

Туа-Туа обняла вырывающегося Боббе. Миккель положил ружье на кочку и нацелился в воздух.

— Миккель, ты что… что задумал? — в ужасе пролепетала ТуаТуа.

— Спугнуть ее — вот что! — сердито ответил он. — Видишь — не слушается… Лежи, тебе сказано!

Ульрика вскочила на тур; отсюда открывался чудесный вид на море. Вот это игра: она смело ходит по камням, а ее друзья лежат и кричат. Ульрика весело заблеяла. Не боюсь я никого, хоть медведя сюда подавай! Она понюхала горящий шнур и чихнула. Нет, зеленые ветки лучше пахнут.

Миккель прижал щеку к прикладу.

— Заткни уши, сейчас бабахнет! — сказал он Туа-Туа. Стреляю!

Он зажмурился и нажал спусковой крючок. Какой тугой! Он нажал сильнее. Боббе взвизгнул и спрятал нос в вереск. Туа-Туа затаила дыхание.

Бам-м-м!

Ульрика подскочила вверх, как мячик, и приземлилась с испуганным криком, растопырив ноги. И надо же так: правое заднее копытце попало в трещину и застряло. Ульрика оказалась словно в капкане.

Старые ружья отдают так, что только держись. Миккелю показалось, что весь Бранте Клев обрушился на него.

Пороховой дым щипал глаза и ноздри.

— Миккель! Ой, Миккель!.. — жалобно причитала Туа-Туа. — Она застряла.

Облако дыма над вереском развеялось, и Миккель увидел Ульрику. Она громко блеяла, подпрыгивая на трех ногах. С тура сыпались камни. Шнур горел…

Миккель отбросил ружье и всхлипнул:

— Если Ульрика пропадет, утоплюсь! Где Боббе?

До камней было шагов семьдесят. Еще двадцать, нет, десять секунд, и…

Туа-Туа подтолкнула Боббе вперед. Миккель притянул его к себе.

— Боббе, — зашептал он, — славный, хороший Боббе, отгони ее, не то останутся от нее рожки да ножки! Лай на нее, шуми, пока ногу не выдернет! Слышишь, Боббе? Не то останемся мы без Ульрики. Понял?

Боббе тявкнул, лизнул ему руку и выскочил из кустов.

Подъем был крутой, а Боббе — старый. Хвост торчал вверх, словно палка, а лай звучал так, будто кто тряс сухой горох в жестяной банке.

— Быстрее! — кричал Миккель. — Еще быстрее, Боббе!

Боббе напряг последние силы. Ульрика дергала ногу и блеяла. Сорок шагов оставалось Боббе. Тридцать…. Да полно, можно ли одним лаем освободить овцу?

Туа-Туа громко ревела, зарывшись в вереск.

— Боюсь смотреть… Не добежал еще?

— Сейчас, — успокоил ее Миккель. — Гляди, она уже сообразила. С толком ногу дергает… Туа-Туа! — вскричал он вдруг, поднимаясь. — Она почти освободилась!

Она…

Блеяние Ульрики и лай Боббе заглушили его голос.

Ульрика заметила Боббе. Она замотала головой, как это всегда делают овечки, увидев добрых друзей, и стала тянуть изо всех сил. Овечья нога тонкая; еще немного, еще…

И она очутилась на свободе. А Боббе честно трусил по камням.

— Есть, Туа-Туа! Освободилась! — вопил Миккель. — Хромает, да ничего. Побежала к морю!.. Боббе! Назад, Боббе!

Но Боббе не слышал его. Старые собаки плохо видят, а слышат и того хуже. У Боббе оставалось всего три зуба, но его лучшего друга звали Ульрика Прекрасношерстая.

Только одна мысль была в его собачьей голове: Ульрика на туре, еще немного — и я буду с ней. Розовый язык болтался, в груди сипело. Лаять он уже не мог.

— Боббе! Боббе! Боббе!.. — отчаянно кричали ему вслед два голоса.

Какое там! Боббе был почти у цели. Ему так хотелось поскорее затеять игру с Ульрикой, подергать ее в шутку за пушистый хвостик, а потом зарыться мордой в теплую шубку.

Ба-бах-х-х!..

Если плотниково ружье бахнуло громко, то взрыв ахнул в семь раз громче. На Миккеля и Туа-Туа посыпались земля и осколки. Здоровенный камень, величиной с черепицу, шлепнулся совсем рядом. Мелкие камешки визжали в воздухе, словно картечь.

Миккель лежал и думал: «Нет у меня больше Боббе, нет…»

Медленно развеялся дым.

Издали донесся голос Мандюса Утота:

— Выходи-и-и!

Миккель повернулся с боку на бок. Падая во время взрыва, он ушибся и расшатал зуб. Но разве тут до зуба?

В груди все сжалось, слезы жгли глаза. А позади него ТуаТуа читала громко и торжественно, точно учитель Эсберг стоял рядом и отбивал такт указкой о кафедру:

— …да придет царствие твое, да будет воля твоя, во веки…

— Все, конец! — сказал Миккель и слизнул со щеки что-то соленое. — Слышишь, Туа-Туа? Все! Можешь смотреть…

Туа-Туа запнулась на «аминь» и открыла глаза:

— Я уже мертвая, да, Миккель?

— Ты на Бранте Клеве, — ответил Миккель. — Жива. А вот его нету. Эх, Туа-Туа…

— Кого?.. — сказала Туа-Туа, и губы ее превратились в узенькие полоски.

В первый раз в жизни она видела плачущим Миккеля Миккельсона. Он плакал, закрыв лицо руками.

— Боббе! — шепотом ответил Миккель. — Он в самый взрыв попал, от него ничего не осталось! А Ульрика спаслась…

Он покачал языком расшатавшийся зуб и поглядел в сторону лодочного сарая: там Ульрика, прихрамывая, щипала травку.

— Смотри, тот, с лодкой, причаливает, — сказал он вдруг.

Веснушки на носу Туа-Туа засверкали.

Она поднялась на колени:

— Вот увидишь, Миккель, это Пат!

— А мне теперь все равно, — сказал Миккель.

Наверху, на туре, появился Мандюс Утот с флагом в руках. Он приставил ко рту ладонь и закричал:

— Что, мальцы, коленки задрожали? Подходите, коли охота не прошла, я покажу вам бумаги!

Миккель вытер слезы и крикнул в ответ:

— Мое дело было спросить! А теперь пеняйте на себя! Погляди-ка на залив, Мандюс Утот! Вот он — Пат! Не хотел бы я быть на Синторовом месте сегодня вечером!

Но Мандюс Утот не слышал. Он повернулся и смотрел, подбоченившись, на то, что осталось от тура. Огромная расщелина пропахала камни.

— Лопни мои глаза! — сказал Мандюс. — Бранте Клев надвое раскололся!

Глава двадцать первая ЭТО НЕ ПАТ!

Только тот, у кого была собака, знает — что значит потерять ее.

У Боббе было всего три зуба, но кусать он не разучился. А много ли найдется собак, которые могли бы достать намазанный жиром камень с глубины двух саженей?

И вот теперь от него не осталось даже шерстинки.

Сколько они ни искали — никаких следов.

— В жизни никогда больше ни на одну собаку не взгляну, — сказал Миккель. — Вообще ни на кого. И на Пата тоже.

Миккель сидел на остатках тура. Туа-Туа — рядом. Синторовы батраки ушли домой, есть картошку с селедкой и хвастать, как «шавка взлетела на воздух». Гнетущая тишина царила на Бранте Клеве.

Лодка уже причалила, и приезжий поднимался от пристани к дому.

— Это не он, — сказала Туа-Туа.

— Не он?

— Не Пат, — ответила Туа-Туа. — Так что мне не придется передавать ему твои слова. Видишь — у него нет бороды. И он моложе Пата.

Миккель думал о Боббе.

— Будь у меня свое ружье, — говорил он, — я бы с ним на лис ходил. В цирке тогда показывали медведя: с воротником и мог считать до шестидесяти пяти, если бить его палкой сзади. Подумаешь — фокус! Хотя, ты же не видела, как Боббе за жирным камнем нырял…

Миккель пнул ногой кочку с мать-и-мачехой. Туа-Туа молча смотрела, как приезжий идет к постоялому двору.

— Вот это был фокус, — продолжал Миккель. — Две сажени! Тот медведь с воротником ерунда против Боббе. И вообще все на свете ложь и обман. Слыхала, Туа-Туа, что Мандюс Утот сказал: Бранте Клев, мол, надвое раскололся. Это от горстки пороха-то. Раскололся, как же! И все они такие. Я, когда маленький был, мечтал: на пасху уеду в Америку. А корабль где? А деньги — хотя бы пятак? Или когда мне кричали «Хромой Заяц»… «Погодите, — думал я, — вот вернется отец, мы проедем по деревне верхом на белом коне, а вы все кланяться будете». Опять же ложь… Или когда ночью снилось, что он подходит к кровати и шепчет мне на ухо: «Когда Бранте Клев расколется надвое, тогда я домой вернусь, Миккель». Ложь да обман, от начала до конца! То ли дело — Боббе! Намажешь камень салом и бросишь на глубину двух саженей, миг — и он уже достал его. Без всякого обмана. Только три зуба осталось у него, а теперь умер. И с Патом один обман. Что, вернулся он, скажи? Лед сошел, Симона Тукинга нет. Все перевернулось. Ну и пусть разбивают Бранте Клев хоть на шестьдесят семь кусков! И постоялый двор заодно с ним. Я плакать не буду… К тому же Боббе все равно был старый, как филин… Хочешь знать, так я уже сколько раз думал попросить у плотника ружье и застрелить его…

На этом месте Миккель выдохся. Туа-Туа молчала: лучше не мешать человеку, который горюет о своей собаке.

В голубом весеннем лесу стрекотали наперебой сороки и дятлы. Миккель Миккельсон плакал.

— Лучше нам уйти, пока они не пришли снова взрывать, осторожно заговорила Туа-Туа.

Она прикрыла ладонью глаза от солнца.

— К постоялому двору подошел, — сказала она. — Может, он из тех, что продают стекла для ламп, иголки и все такое?

— Ну и пусть стучит, — ответил Миккель. — Дома никого нет. Один плотник. А его, хоть из пушек стреляй, не добудишься.

Снизу к ним прибежала Ульрика. Миккель взял ее за загривок и повел к постоялому двору.

— До свиданья, Миккель! — крикнула Туа-Туа.

— До свиданья, Туа-Туа!..

Над трубой висел дымок. Конечно, бродяги — нахальный народ, особенно если голодные. Но неужели они станут заходить в пустой дом и растапливать печку? Занавеска в окне плотника Грилле задернута — значит, это не он топит… Чем ближе Миккель подходил к дому, тем сильнее жалел, что с ним нет Боббе.

— С твоим голосом разве бродягу напугаешь, — сказал он Ульрике. — Хорошо еще, что ты такая тощая. Не то, как попала бы в лапы такому, и в кастрюлю!

Ружье!.. Забыл на камнях. Вот те на — ни ружья, ни собаки. Только хромая овца. Овца, которая блеет так, что за версту слышно: «Вот мы где!» Хотя, какой смысл подкрадываться?

Дверь была распахнута. «А ведь я закрывал, когда уходил», — подумал Миккель. Никто не вышел навстречу. Бабушка ушла в деревню, плотник спал.

— Стой здесь, я один пойду, — сказал Миккель тихонько овечке.

Сквозь засиженные мухами окна кухни косо падали солнечные лучи, и в них плясали пылинки. Миккель Миккельсон шагнул через порог и пожалел, что оставил Ульрику на дворе.

Перед зеркалом у комода стоял спиной к нему человек.

Узкие белые брюки, коричневые смазные сапоги, клетчатый жилет, и надо всем этим — широкая шея и светлые жесткие волосы. В зеркале отражалось гладко выбритое суровое лицо. Незнакомец держал в руке бритву.

— Сит даун, — сказал он.

— Что? — удивился Миккель.

— Садись, Бил.

Миккель сел.

— Сейчас кончу, Бил. — Незнакомец усмехнулся собственному отражению. — До чего бритва тупая, даже порезался. У тебя паутины не найдется, Бил?

Паутины в доме было вдоволь. Миккель набрал полную горсть и подал незнакомцу. Тот взял ее, не оборачиваясь.

И от укола ежа, И от пореза ножа, И от укуса лисицы Лучше всего паутиной лечиться,

— пропел он.

— Вот видишь, сразу кровь остановилась. Дай-ка воды ковш, я умоюсь.

Миккель подал ему ковш. Незнакомец стал смывать мыло; он попрежнему стоял спиной к Миккелю.

— Никак, взрывают сегодня? — спросил он.

— Ага, там, на туре, — подтвердил Миккель. — Не жалеют пороху. Зато и бабахает.

— Пусть их. Дурни! Надеются под знаком для моряков золото найти. Этак всю гору расколют.

— А что… разве с моря она расколотая? — пробормотал Миккель.

— Словно заячья губа, — ответил незнакомец.

Миккель вспомнил свои сны и весь похолодел. Снаружи послышалось блеяние Ульрики.

Безбородый облизнулся и сказал:

— Славное дело — баранина. Только долго варить надо, чтобы шерстяной вкус выварился. «Подбородок не беда, вот пониже — это да», — как сказал цирюльник, когда сел на бритву.

С этими словами гость повернулся. Лицо его порозовело от бритья. Миг — он достал из кармана сигару и зажал ее в зубах.

— Огня, Бил! Чего рот разинул? Сигары никогда не видел? Огня! Сигару вредно так сосать.

В печке оставались еще угольки. Миккель раздул лучину, незнакомец нагнулся и прикурил. На левой щеке у него висел клок паутины, чтобы кровь не шла.

Миккель ахнул:

— Пат!

— Пат? — Лицо гостя выражало крайнее недоумение. — Пат? — Он посмотрел на потолок, потом надел пиджак. — Не иначе, ты обознался, Бил. Знавал я одного Пата, но тот был коком на лесовозе, в Сидней ходил.

— Не шути, Пат! — умоляюще сказал Миккель. — Ты отлично помнишь, как жил в сарае Симона Тукинга и только ждал весны, чтобы вместе промывать.

— Промывать? — Незнакомец удивленно поднял брови.

— Ну да, золото!.. — Миккель всхлипнул. — В Синторовой реке, ты же сам говорил. А потом ушел, чтобы застолбить участок. Сам в письме написал. Еще ты хотел помочь отцу найти то, что он прятал в судовом журнале «Трех лилий». Неужели и это забыл, Пат?

— Память у меня стала никуда, это верно, — ответил незнакомец и без помощи рук, одним языком, передвинул сигару из одного уголка рта в другой. — «Три лилии», говоришь?

Он закрыл глаза.

— Да, да, «Три лилии»! — Миккель даже рассердился. — И ты все равно Пат, хотя сбрил бороду, надел новые брюки и волосы постриг! Скажешь, и эту штуку не помнишь, да?

Миккель достал из кармана зовутку.

— Табакерка, — сказал гость. — Нет, я не нюхаю табак.

Миккель чуть не задыхался от досады. Он выхватил из кармана письмо и поднес к глазам незнакомца:

— А это что? Тоже не знаешь?

Гость взял сигару в одну руку, письмо в другую, потом достал увеличительное стекло:

— Близорукий я, понимаешь, Бил.

Он щелкнул языком и стал читать, местами вслух:

— «Вот я и подумал: мой старый приятель Петрус Миккельсон нуждается в помощи… сами знаете, в каком деле»… — Он замолчал, посмотрел в потолок и пробормотал: — Это в каком же таком деле?

Миккель сжал кулаки.

— Ты знаешь в каком, ты и есть Пат! — крикнул он. Только прикидываешься, затем и бороду сбрил. Ты не хуже меня помнишь, что говорил тогда в сарае, когда мы судовой журнал достали. Не отводи глаза в потолок и не заговаривай мне зубы, Пат О'Брайен! Я своими ушами слышал, как ты сказал: «Думается мне, что в этой корке лежало все клондайкское золото Петруса Юханнеса Миккельсона». Вот что ты сказал! И еще: «Будем дружно, вместе держаться, обязательно отыщем золото». Вот! А на другой день мы пришли, а тебя не было. Но что написано пером, того не вырубишь топором! Не знаю только, как письмо в плотниковом кармане очутилось. Все равно — это ты писал! И зовутка — твоя, хоть она умеет говорить не больше, чем мой башмак! Все то обман был! Вот, на ее, забери!..

Миккель швырнул зовутку на пол и закрыл лицо руками. Наступила мертвая тишина. Лишь Ульрика блеяла на дворе, не могла понять, куда запропастился Боббе.

Чья-то рука погладила волосы Миккеля.

— Бил, — сказал гость, — перестань. Я скажу все, как было. Слышь? Не плачь, все скажу.

Миккель поднял голову. Глаза покраснели, но зубы были крепко стиснуты.

— Я не плачу. И не думаю.

— Ну и хорошо, — отозвался незнакомец. — Но на всякий случай держись крепче за стол, а то пол твердый, падать больно.

А у самого лицо строгое, глаза сузились, губы сжаты вот и пойми его, шутит или нет.

— Понимаешь, Бил, Пат умер, — сказал он.

Тихо, до чего тихо вдруг стало на кухне. Миккель обмер. Сначала Боббе, теперь Пат… И все в один день!

— Умер? — прошептал он.

— Мертв как камень. Даже еще мертвее. Ты сейчас поймешь почему.

— Провалился под лед? — чуть слышно спросил Миккель.

— Хуже, — отвечал незнакомец. — Следы на льду были, они кончались у протока. Так мне на островах сказали. Но следы Симона Тукинга. И палка его лежала рядом. На ней буквы вырезаны: «С. Т.».

Миккель ущипнул себя за ногу. Больно! Значит, не снится. Боббе, Пат, Симон Тукинг… Кто следующий?

— А кто же Пата убил?

Человек, который не был Патом, выплюнул погасший окурок и прикусил губу. Глаза его моргали, но не от дыма.

— Никто, — сказал он. — Потому что Пат О'Брайен никогда не существовал. Чего ты стоишь с разинутым ртом, Миккель? Сядь! Ты же дрожишь весь, как лист.

Но Миккель не хотел садиться. И вообще ему надо бы выйти. Вон овечка блеет, и…

Человек, который не был Патом, поймал Миккеля за руку. Он стал еще строже прежнего и хотя выглядел усталым, но пальцы у него были сильные.

— Никуда ты не пойдешь, Миккель Миккельсон. Садись!

— Не буду сидеть! — вскричал Миккель. — Пустите!

— Я понимаю, — продолжал гость. — Ты подумал так: этот Пат отыщет тебе отца — замечательного отца, которого ты себе придумал, когда лежал и мечтал вон на той кровати! Дурачок! Послушай, что я тебе скажу: твой отец был плут и мазурик! И не отворачивайся, Миккель Миккельсон, не прикидывайся, будто не слышишь. Бездельник он был, никудышный человек! Вот и скажи теперь: был бы ты ему рад, такому?

Миккель вырывался, но незнакомец держал его крепко:

— Отвечай! Да не криви душой, Миккель Миккельсон! Если бы отец заявился сюда нищий, как крыса, как бы ты его встретил, а? Кинулся бы ему на шею? В лохмотьях, словно старьевщик, и без гроша в кармане… Чем бы ты после хвастался в школе, а? «Вот мой отец!» Сказал бы ты так, Миккель Миккельсон? «Бывший матрос с затонувшего брига „Три лилии!“» А? Сказал бы? «Только что домой вернулся, принес мешок тряпья и двенадцать медных грошей!» Нет, дорогой Миккель, ты бы плюнул в его сторону, вот что бы ты сделал!

Миккель нахмурился, сердце его бешено колотилось.

— А не плюнул бы, так, во всяком случае, молчал бы и стыдился такого отца, — продолжал гость. — Вот почему даже лучше, что Пат умер.

— Нет… нет… — забормотал Миккель.

— А как бы ты поступил? — робко спросил незнакомец.

Миккель посмотрел на человека, который не был Патом, потом на фотографию отца на стене, под засиженным мухами стеклом, и на глазах его появились слезы. Он думал о белом коне, который никогда не будет шагать через Бранте Клев, о противных ребятишках в деревне, которых никто не проучит…

— Я… я бы угостил его кофе, — тихо произнес Миккель, — и накормил бы, если бы он пришел голодный. А после…

— После?.. — подхватил человек.

— После я показал бы ему, что лежит у меня в дуплистой яблоне возле сарая.

— Что же у тебя там лежит, Миккель? — Голос незнакомца звучал чуть слышно.

— Вообще-то об этом только ему можно знать, — сказал Миккель. — Вот. Но так и быть: у меня там десять серебряных риксдалеров. Учитель Эсберг дал, когда я два года назад вытащил из проруби Туа-Туа. Я сверху чернильные орешки положил, чтобы серебро не почернело. Говорят, помогает.

— Что же ты сделаешь с риксдалерами?

— Отцу отдам. Если они ему нужны… и если я ему нужен. У меня заячья лапа в правом башмаке, да он, верно, забыл. А придется рассказать… Кто его знает, может, он тоже плюнет и закричит: «Хромой Заяц», как в деревне кричат.

Гость закурил новую сигару, и дым попал ему в глаза.

— А я на его месте остался бы, — неуверенно произнес он. — Десять риксдалеров — не так уж худо! Да к тому же ведь ты говорил, что Петтер Миккельсон тоже не с пустыми руками домой направлялся. Правда, что у него было, попало в карман Симона Тукинга. Может, и Симон, вроде тебя, в дупло спрятал.

Незнакомец стоял, опираясь рукой о печку; дым все сильнее ел ему глаза.

— Вот так-то, — сказал он и вытер лицо рукавом.

Комок паутины на левой щеке отлепился и упал на пол.

Миккель сидел, зажав ладони между коленями, и молча глядел на незнакомца.

— А впрочем, что сказал бы Петрус Юханнес Миккельсон, об этом только он один знает… — заключил гость. Внезапно он громко скомандовал: — А ну, ставь кофе, Миккель Миккельсон! Не реви, как баба!.. Еда тоже есть — вот она, в сумке!..

Миккель только моргнул в ответ. Впервые в жизни он видел, чтобы взрослый мужчина плакал.

Погода в тот день выдалась какая-то нескладная. Тучи то находили, то исчезали опять. Солнце то выглядывало, то снова пряталось. Как раз в этот миг яркий луч упал из окна прямо на фотографию отца на стене. За грязью и следами от мух показалось широкое бритое лицо с плутоватыми глазами. Хоть и старая была фотография, но на левой щеке Петруса Юханнеса Миккельсона отчетливо виднелась бородавка.

Такая точно, как у человека, который стоял возле печки.

— Вы вернулись домой навсегда, отец?! — прошептал Миккель.

— Навсегда, сынок, — ответил человек у печки.

Глава двадцать вторая КТО ТАКОЙ ЮАКИМ?

Что скажет бабушка Тювесон?

Ведь она ничего не знает: ни что Бранте Клев раскололся, ни что вернулся Петрус Миккельсон.

Бабушка с самого утра стояла в овчарне у богатея Синтора и стригла овец. Овцы жалобно блеяли. Кому приятно остаться без шерсти в такую холодную весну? Бабушка стригла, присыпала царапины золой и принималась за следующую овцу.

В обед она зашла на кухню богатея Синтора и получила одну сельдь и одну картошину. Бедняки в ту пору ели не густо. А пить хочется — вон она, вода, в ведре.

Уже вечерело, когда бабушка показалась на Бранте Клеве — сгорбленная, усталая. Боббе не выскочил ей навстречу, как обычно. «Должно, у печки лежит, — подумала она, — блох гоняет».

Из трубы поднимался дым. «Ага, — сказала себе бабушка, — Миккель поставил картошку. Это хорошо. У меня в кладовке лежит кусочек солонины, вот и устроим пир».

Если бы не беда с жильем, то живи да радуйся… Но ведь через два дня придут сносить. И плачь не плачь — легче не будет.

Скрипнула дверная ручка. Скоро ее не будет — и самой двери тоже…

Бабушка вошла на кухню и… остолбенела.

Стол был накрыт: зельц, колбаса, сыр, свежий хлеб, блестящий кусок солонины на бумаге… чего-чего только нет! Даже масло! А дух какой! Кофе — настоящий, не бедняцкий, не из жареного зерна.

«Так, понятно: я умерла, — решила бабушка. — И в рай попала, слава богу. Но кто без меня за мальчонкой присмотрит?» Вдруг она увидела Миккеля. Он сидел перед ней цел-целехонек и уписывал солонину. «Так, значит, и он помер, бедняжечка, и тоже в рай попал. Или я жива? Так как же?..»

У бабушки подкосились ноги, она села.

Кто-то вовремя подставил ей стул. Тот же «кто-то» сказал:

— Вам, мама, небось сахарку побольше положить, как бывало?

Бабушка подумала: «Это голос моего сына, покойного Петруса Юханнеса, который потонул у Дарнерарта. Значит, мы все померли. А кофеек-то в раю настоящий, по запаху слышно!»

Но вот туман перед глазами рассеялся, все стало на место, только в голове что-то жужжало. Бабушка сидела за столом и пила кофе с блюдечка.

Верить своим глазам или нет? Бабушка Тювесон верила. Прямо напротив нее сидел с сигарой во рту Петрус Юханнес Миккельсон. Восемь лет пропадал, шутка ли! Бабушка всплакнула, кофе остыл.

— Подумать только, вернулся отец твой, Миккель! — сказала она.

Миккель сидел возле печки. Он был рад без памяти и все-таки не совсем рад.

— Ты не видел, как он на две сажени за камнем нырял, говорил он отцу. — Другой такой собаки на всем свете не было. Знаешь, что Мандюс Утот потом рассказывал?

Нет, отец не знал.

— Мол, когда порох взорвался, Боббе улетел верхом на камне. Летит, правит хвостом и кричит: «С дороги! Беззубая шавка в Испанию едет!» Ну почему все взрослые так врут?

— Все? — Отец посмотрел в потолок.

— И ты, — сказал Миккель.

— Чего уж… — Миккельсон-старший прокашлялся. — Иной раз приходится ради доброго дела.

— Когда про негра рассказывал? — спросил Миккель.

— Хотя бы, — ответил отец.

— Или когда сочинил про говорящую зовутку? — продолжал Миккель.

— И тогда тоже. Зато про судовой журнал чистую правду сказал, каждое слово истина. Не будь его, не выплыл бы я к Дарнерарту и не сидел бы здесь. Я, как выкарабкался на берег, сразу подумал: эта книга счастье приносит, Петрус Миккельсон. С того дня не расставался с ней. И в Клондайке, на приисках. Мечтал вернуться домой барином, а не оборванцем.

— Да, кстати, — сказала бабушка, — что за штуку прятал ты в корках?

— А разве я не рассказал? — удивился Миккельсон-старший.

— Золотой самородок? — спросил Миккель.

— Самородок не самородок, а точнее — ларчик из красного стекла, — ответил отец.

— Стеклянный ларчик? — сказала бабушка.

— С завинчивающейся крышкой, в Чикаго куплен. Чай, сами понимаете: самородки на деревьях не растут, хоть бы и в Клондайке. Три недели бьешься, как каторжный, а золота добудешь — только ноготь на левом мизинце прикрыть.

Хорошо, если за семь лет намоешь столько, что есть с чем зайти в банк и обменять на бумажки. Бумажки, на которые можно построить дом на Бранте Клеве. Так что я их берег, уж так берег!.. В Америке воров да жуликов много, а в старом судовом журнале кто искать станет. Вот я и спрятал там красный ларчик с деньгами. И отправился на родину.

А уж так душа домой рвалась, так рвалась — аж до боли!

И надо же: перед самым родным домом корабль на мель наскочил! Тут хоть кто голову потеряет, караул закричит… Миккельсонстарший достал из печки огня и прикурил. — А тут еще книга в море упала. Но Петрус Юханнес Миккельсон не стал падать духом. Смекнул: один раз выплыла — и в другой раз выплыть может. Но вот вопрос: куда? Значит, искать надо. А для этого лучше, чтобы не узнали на первых порах. Вот я и отпустил бороду и волосы. Петрус Юханнес Миккельсон превратился в Пата О'Брайена. Накануне сочельника явился сюда и начал разведку. Да-а-а… А теперь вот здесь сижу — опять стал Петрусом Миккельсоном.

Солнце скрылось, в кухне сгустился сумрак.

— Добро пожаловать домой, Петрус Миккельсон, — сказала бабушка. — А только нет у меня добрых вестей для тебя… Послезавтра придет Синтор. Дом снесут, а лес пойдет на овчарню.

Миккельсон-старший уронил сигару на пол:

— Что-о-о?

— Так что придется вещи на двор выносить, — заключила бабушка.

Петрус Миккельсон наклонился, спрятал лицо в ладонях и пробормотал:

— Два дня, живоглот проклятый!.. На овчарню…

Но вот он поднял сигару, прищурился на потолок и оживился.

— Так, плотник Грилле дома, — сказал он. — Дома, и проснулся, слыхать. А поднимусь-ка я к нему. Ум хорошо, два лучше. Восемь лет не видались. Не мешает и потолковать немного.

— О чем же это, Петрус Юханнес? Уж не озорство ли какое затеваешь? — встревожилась бабушка, заметив хитроватый огонек в глазах Миккельсона-старшего.

А он достал из кармана зовутку, мигнул Миккелю и дунул в дырочку:

— О Юакиме потолкуем, вот о чем.

Глава двадцать третья «ПЛАВАЕТ В ВОЗДУХЕ, А НЕ В ВОДЕ»

Грустное занятие — сидеть и глядеть на пустую собачью корзину. Особенно, коли знаешь, что в ней уже никогда не будет лежать собака.

Постой: а ружье-то? Миккель даже обрадовался, что надо скорей бежать на гору. Пальщики уже ушли домой, но ружье лежало там, где он его бросил.

Вечернее солнце окрасило море в багровый цвет. Миккель поднял ружье и пошел вниз, к лодочному сараю. Дверь была не заперта, но он все равно пролез через дыру в полу.

Окна были по-прежнему завешены мешками; на полке над кроватью отсвечивали красные «фонари» незаконченных корабликов.

Миккель сел на кровать и задумался. Симон Тукинг лежит на дне залива. Некого спросить: «Куда дел отцовский ларчик с американскими деньгами? Они нам нужны — дом сносят! Через два дня затрещат стены постоялого двора…» Миккель сунул ружье под кровать, положил на колени судовой журнал и стал его листать. Как это отец оставил книгу здесь?.Восемь лет клал под голову!

— «Судовой журнал брига „Три лилии“, содержит 95 листов», — прочел он на первой странице.

Миккель посчитал по пальцам: только двадцать четыре листа заполнено. А осталось? Шестьдесят восемь. Не получается: трех листов не хватает. Он пролистал еще раз.

Последние три листа были вырваны.

«Видно, Симон взял на растопку», — решил Миккель и сунул книгу на место.

В тот же миг его осенило. Ну конечно: Симон спрятал ларчик здесь, в сарае! Как они раньше не догадались?

Миккель стал на четвереньки и выгреб из-под кровати весь хлам. Помимо ракушек всевозможной величины, ржавых крючков и поломанных пуговиц, он нашел старую гармошку, псалтырь без корок и ходики.

Неудача… Что ж, будем искать дальше! Миккель раскрыл перочинный нож и трижды прополз по всему полу: мало что может найтись в щелях между досками! Но и тут ничего не нашел, только пыли наглотался.

На очереди был стол. Тарелка… погнутая вилка… шкурки от колбасы… все. Он развернул лежащий на полу парус.

Пусто.

Оставался только буфет. Здесь Миккель обнаружил кружку соли и очки без дужек.

Он вздохнул. Лопнула последняя надежда. Чего зря стараться? Видно, ларчик тоже на дне морском.

Погоди, а полка? Миккель поставил на кровать табуретку и взобрался на нее. Красные фонарики на корабликах блестели один другого ярче. Но, кроме корабликов, на полке лежала лишь ржавая крышка со старыми пуговицами.

Вдруг табуретка качнулась. Миккель вцепился в полку, чтобы не полететь вниз, стена затрещала. В следующий миг он лежал на полу вместе с корабликами и обломками полки.

Миккель сел и выплюнул брючную пуговицу. Один кораблик переломился пополам, задний парус весь испачкался. Испачкался?..

Он схватил кораблик. Парус был не матерчатый, а бумажный. Из той же бумаги, какую он только что видел в судовом журнале.

Но больше всего Миккеля поразило другое. Кто говорил, что Симон Тукинг не умеет писать? Через весь грот наискось было написано углем:

Эта шхуна крива, красный фонарик на ней, Но она останется здесь до скончания дней.

Кто, кроме Симона Тукинга, мог это сочинить? Миккель взял второй кораблик, повернулся к свету и прочитал:

Эта шхуна уродлива, как сатана, Красный фонарик на ней, но останется дома она. О третьем кораблике было написано, что он …Скрючен, как старый сапог, С красным фонариком, но не попал в мешок…

Бедняга Симон. Никто не знал, что он умеет стихи складывать. Все звали его Симон-Блоха. Теперь он умер. Три неудавшихся кораблика — вот и все, что от него осталось.

Миккель хотел было сунуть их под кровать, когда увидел еще мачту — мачту без кораблика. Она была длинная, длиннее остальных, гладко отполированная, с парусом из белого полотна, на котором стояла надпись настоящими чернилами. Миккель разгладил парус и прочел:

Эта шхуна светит подобно звезде, Плавает в воздухе, а не в воде.

Это как же понимать: плавает в воздухе, а не в воде?

И почему одна мачта с парусом?

Миккель еще раз перерыл весь сарай, однако не нашел ни ларчика, ни корабля, для которого была сделана последняя мачта. А ведь корабль должен быть немалый — мачта-то вон какая длинная!

Полчаса Миккель просидел на полу, размышляя. Солнце спряталось за островами, в сарае стало темно. В маленькое окошко, обращенное к морю, он видел, как гребни гор стали красными, потом синими, потом черными.

Миккель отправил остатки флота Симона Тукинга под кровать. Откуда-то потянуло холодом, скрипнула дверь. Миккель вытащил ружье из-под кровати. «Плавает в воздухе, а не в воде, — твердил он про себя. — Где же сам корабль?»

Он поднял голову и прислушался. Как странно скрипит дверь… Да это, похоже, и не скрип вовсе, а…

Одним прыжком он очутился у двери и распахнул ее. Миккель вдохнул прохладный воздух и… обомлел.

Боббе!

Собаки не могут говорить, но случается, что и люди тоже не могут вымолвить ни слова.

Они молча смотрели друг на друга — мальчик и пес. Боббе стоял на трех лапах, а четвертой болтал в воздухе, словно хотел сказать: «Видишь, Миккель Миккельсон, только одна сломалась, но ты мне все-таки подсоби, если можешь…»

Миккель упал на колени и крепко обнял Боббе. Какое ему дело до всех денег в мире!

Глава двадцать четвертая ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ ПОРОХ, А МИККЕЛЬ ЗАПАЛИВАЕТ

После, когда Миккель рассказывал про этот день, он никогда не говорил: «Это было в тот день, когда Мандюс Утот взорвал Бранте Клев». Он не говорил: «В тот день, когда вернулся отец». А говорил он так: «В тот день, когда я принес домой Боббе». И уже потом добавлял: «Когда мы положили ему лапу в лубки и достали с чердака мешок с шерстью. Сами понимаете — тому, кто сломал ногу, нужна мягкая постель».

В общем, Боббе нашелся.

Спустившись от плотника, Петрус Миккельсон почему-то стал усиленно моргать. На мешке лежал Боббе, вымазанный с головы до ног целебной мазью, и смотрел на него влажными глазами. Они восемь лет не виделись.

— Боббе!.. — сказал Миккельсон-старший.

Потом лег на пол и прижал горячий собачий нос к своей щеке.

— Подумать только, восемь лет!.. — шептал он. — Боббе, старина. Но теперь я уж никуда не уеду, клянусь!

Боббе чихнул от едкого дыма.

— Хочешь, брошу сигару?

О Юакиме отец не сказал ни слова.

На следующий день богатей Синтор взорвал остаток тура на Бранте Клеве, но не нашел и крупинки золота. А так как порох еще оставался и шнур тоже, то Синтор заорал:

— Бурите дальше! Всю гору взорвем!

Мандюс Утот бил кувалдой о бур так, что осколки летели. Богатей Синтор ходил кругом и пинал ногами кочки.

Ух и бахнуло! Земля и камни до деревни долетели. А что было на постоялом дворе!

Здоровенный камень, с кулак, влетел в окно и исчез во мраке. Хорошо еще, что в чулан попал. Дверь чулана была заперта, и никто не знал, где ключ. Да и кто станет среди хлама искать какой-то камень?

Так нашелся же такой человек — Петрус Миккельсон.

Он стоял в это время во дворе, дрова колол. Никто и глазом моргнуть не успел, как он просунул руку в дыру, отцепил крючок, открыл раму и влез внутрь.

Назад он вылез с камнем. Камень был черно-серый, блестящий на изломе. Петрус Миккельсон поплевал на него, потер рукавом, поглядел на свет, потом кликнул Миккеля.

— Видишь, что это такое? — спросил он.

— Камень, что же еще? — ответил Миккель.

— А ты думал — золото? — спросил отец.

— Не-е-ет, — ответил Миккель.

Петрус Миккельсон завернул камень в носовой платок и послал Миккеля отнести его на чердак.

— Я так и думал… — пробурчал он. — Положи его в сундук пока. Я сейчас приду.

Миккель взял камень и побежал вверх по лестнице.

Я еще не рассказывал вам про этот чердак?

Висячий замок на чердачной двери весь проржавел; чтобы открыть, надо было вынуть кольцо из притолоки.

Войдешь, и дверь затворяется со скрипом бама — вверху была приделана пружина.

Прежде чем идти дальше, остановись и посчитай до ста, пока глаза привыкнут к темноте. Во мраке шуршало и пищало: это крысы разбегались по норам. На счете «пятьдесят» уже можно было различить старый бабушкин американский сундук с большими бронзовыми бляхами снаружи и картинками на крышке внутри. На счете «семьдесят пять» появлялся сломанный ткацкий станок, сани и бабушкина «копилка» — высокие часы без гирь и механизма. На полу валялись доски и всевозможное тряпье. Окошко в потолке заросло грязью и паутиной и почти не пропускало света. «Сто!» Теперь видно воскресный костюм Петруса Миккельсона. Он висел на гвозде: пиджак, жилет, брюки, а под ним стояли выходные башмаки, точно ждали хозяина. В темноте можно было вообразить, что у стены стоит сам Петрус Миккельсон.

Сюда-то и пришел с камнем Миккель. Немного погодя поднялся и отец — в носках и без брюк. Раз, два — и он уже в воскресном костюме. Так, башмаки… Все впору!

— Вот так, — сказал он. — Положил камень в сундук?

— На самое дно, — ответил Миккель.

— Вдруг пригодится, — объяснил Миккельсон-старший. — А теперь и взрывать можно.

— Взрывать? — Миккель разинул рот.

— Тш-ш-ш! — Отец поднес палец к губам. — Спички есть?

Спичек у Миккеля не было, но он мог за ними сбегать.

— Очень хорошо. Понимаешь, когда свадьба или еще какой праздник, часто устраивают салют. Чтобы весело было. Господин Синтор, наверное, расстроится, если мы не устроим небольшой салют завтра, когда он придет сносить дом. Садись и слушай.

Миккель сел на американский сундук. Глаза Миккельсона-старшего лукаво поблескивали в полумраке.

— Завтра, — проговорил отец, — как только господин Синтор зайдет на двор, ты вот что сделаешь: прямым ходом дуешь сюда. Но только — молчок!

— Есть, молчок, — ответил Миккель.

— Даже бабушке не говори, не то шуметь начнет. И захватишь спички.

Отец вынул из кармана нечто вроде бумажного фунтика. Посередине фунтик был перевязан толстой ниткой, с одного конца висел запальный шнур.

— Ничего опасного, — объяснил он. — Стрельнет немно го, и дым пойдет. Нельзя же, чтобы господин Синтор расстроился. Понятно?

Миккель посмотрел на шнур, потом подумал о спичках.

— Это что же, я поджечь должен? — спросил он.

— Как только услышишь, что чихают, — ответил Миккельсон-старший. — Не раньше. Мы поставим под окошечком сундук, чтобы ты дотянулся. Окошечко приоткроем, на всякий случай. А вот этот пакетик с порохом, который доставит Синтору столько радости, сунем под черепицу. Как услышишь чих, подпаливай шнур. Понятно?

Миккель все понял, не мог только понять, какая радость Синтору от того, что на крыше бабахнет. Уж лучше бы отец придумал, как сделать, чтобы их не вышвырнули на улицу.

Бабушка сидела на кухне и плакала. В руках она держала платок, все лицо исчертили морщинки. Их было много — не меньше, чем на столе царапин от ножа.

— Чай, пора вещи выносить понемногу! — всхлипывала она. — Господи помилуй, и куда мы теперь подадимся?..

— Спешить некуда, — сказал Миккельсон-старший. — Я только что ходил толковать с Юакимом. Он говорит, все уладится.

— Да кто же он такой, Юаким этот? — спросила бабушка сквозь слезы.

Петрус Миккельсон достал зовутку и задумчиво дунул в дырочку.

— Вот именно, — сказал он.

Следующий день выдался ясный. Редкие пушистые облачка плыли высоко над морем. У самого берега качался на воде выводок малышей — потомство гордой гаги. Отец сидел на крыльце в выходном костюме.

— Что же вещи, Петрус Юханнес? — причитала бабушка в окошке. — Ведь придут вот-вот.

— Спешить некуда, — ответил он.

Плотник спал, хотя был уже одиннадцатый час. Вещи оставались в доме. Когда солнце оказалось над Бранте Клевом, пришла Туа-Туа.

Она вежливо поздоровалась с Миккелевым отцом и сообщила:

— Они кончили взрывать. Кроме камня, ничего не нашли.

— Так всегда бывает, когда взрывают чужие участки, сказал Миккельсон-старший. — А только и от камня может польза быть… Ага, пластырь на месте… Вижу, вижу. Через четырнадцать дней, считая сегодняшний, можешь снять его.

Туа-Туа тихо ахнула.

Петрус Миккельсон поглядел на свои часы.

— Скоро придут, — сказал он. — Если ты хорошая девочка, возьмем тебя в лодку.

— Какую лодку? — спросила Туа-Туа.

— Которая на остров пойдет. — Миккелев отец понизил голос. — Понимаешь, дом будет взорван. Но только никому ни слова. А все Юаким виноват.

Туа-Туа разинула рот.

— Взо-взо-взо?.. — бормотала она.

Петрус Миккельсон прижал палец к губам.

— Слово — серебро, молчание — золото, так записано в старательском уставе. Разуйся и иди на цыпочках на чердак, там найдешь Миккеля. Если услышишь крик здесь, на дворе, хватай бабушкин кувшин — он в кладовке стоит — и беги со всех ног к пристани. Не с пустыми же руками бежать!

Веснушки Туа-Туа стали алыми, как клюква в сметане, но она понимала: спрашивать бесполезно. Может, Миккель знает? Она поздоровалась с бабушкой и юркнула вверх по лестнице, держа башмаки в руке.

И вот появился богатей Синтор.

Солнце припекало — у-уф, жарко! Синтор ехал верхом на своей Черной Розе. За ним трусили одиннадцать батраков с ломами и топорами. Они несли длинную лестницу.

Бабушка пригорюнилась в углу возле печки. «Хоть бы мне ослепнуть и оглохнуть», — подумала она.

Вот уже копыта Черной Розы стучат во дворе.

Петрус Миккельсон нагнулся и тихонько постучал по водосточной трубе. В тот же миг сверху донесся шум: Грилле встал с кровати.

— Кого я вижу — господин Синтор! — сказал Петрус Миккельсон и даже сигару изо рта вынул. — В такую рань! И то больно уж погодка хороша! Уж не на рыбалку ли?

Богатей Синтор побагровел, глаза его превратились в щелочки.

— Это что такое! — завопил он. — Где вещи?

— В доме, — ответил Миккельсон-старший. — Когда ветер западный, нехорошо дом сносить — дурная примета. Я и подумал — отложим до завтра.

— Кто тебе этакий вздор в голову вбил?! — прорычал богатей Синтор.

— Юаким, — сказал Миккельсон-старший.

Но богатей Синтор был не из тех, кто тратит время на пустые разговоры. Он соскочил с коня и крикнул батракам:

— Начнем с крыши! Черепица старая — прямо бросайте вниз! Потом окна. Да поосторожнее: стекла пригодятся для курятника!

Петрус Миккельсон опять постучал по трубе. Мгновение спустя на двор выскочил плотник Грилле. Он успел надеть лишь один башмак; брюки натянул прямо на ночную рубаху. Зато голос у него был зычный и сердитый, так что только держись!

Батраки приставили лестницу к стене, один уже карабкался вверх. Плотник нахмурился.

— Что тут творится?! — заорал он.

— Дом сносят, вот что! — заорал в ответ богатей Синтор. — За тобой еще должок остался, но это после. А пока посторонись, сейчас черепица полетит!

Плотник сначала побагровел, потом побледнел, как бумага.

Он сделал глубокий вдох и выпалил:

— Сноси на здоровье, Малькольм Синтор. А только не вини меня, если кто ломом в заряд попадет. Мое дело было предупредить.

— Какой там заряд?! — вскричал богатей Синтор.

Но плотник уже повернулся к нему спиной. Он оттолкнул Миккельсона-старшего, распахнул дверь настежь и завопил:

— Женщины и дети, первыми в лодку! Живей, коли жизнь дорога!..

После чего схватил Петруса Миккельсона за шиворот, поднял рывком на ноги и скомандовал:

— Чего расселся, Миккельсон! Грузи их в лодку и на Островок, пока дом на воздух не взлетел! Прощай, на тот случай, если больше не увидимся!

Богатей Синтор уронил лом на землю. Из дома выкатилась кубарем Туа-Туа Эсберг, крепко прижимая к себе кувшин бабушки Тювесон. Рыжие волосы развевались, точно пламя.

— Весла под кустом! — крикнул плотник вдогонку Петрусу Миккельсону.

А вот и сама бабушка мчится с Боббе на руках. Юбка хлопала по ее худым ногам, пес завывал, словно голодный волк.

Богатей Синтор стал красный, как свекла, и сердито прикусил ус.

— Что все это значит?! — заорал он.

— Все это Юаким виноват! — крикнул плотник от сарая.

Он уже выпустил на волю овечку и теперь стоял с таким видом, что лучше голову даст себе оторвать, чем сделает хоть один шаг к дому.

— Какой такой Юаким?!

Плотник отошел в сторонку и плюнул три раза, будто увидел черную кошку.

— Оно как получилось: Юаким шел на гору Броккель взрывать. Да и забыл у нас ящик с зарядами.

— Какими такими зарядами?! — взревел богатей Синтор.

— Динамитными, — ответил плотник. — Целый ящик на крыльце оставил. Тут-то бабка Тювесон и вспомнила про муравьев.

Поглядеть на богатея Синтора, так можно было подумать, что он желал бы послать всех бабок Тювесон туда, где перец растет. И всех плотников — тоже!

— Какие еще муравьи?!

Плотник Грилле сморщился, точно ему захотелось чихнуть. Потом покосился на крышу — окошечко приоткрыто.

— Да которые в доме у нас, — сказал он. — И шуршат, и скрипят в бревнах, ну, просто покоя не дают, даже в воскресенье. Вот бабка Тювесон и говорит: она-де слыхала, будто муравьи динамитного духу не выносят. Что ж, проверим, говорю, и давай в стенах дыры вертеть. А точнее сказать, шестьдесят два заряда рассовал. Тому уже три года.

Вчера целый день дыры искал. Да разве найдешь, я ведь их тогда глиной замазал.

Синтор стал белее мела.

— Эт-то… в…все бре…брехня, конечно! — пробормотал он.

— А я что сказал? — подхватил плотник. — Думаешь, муравьи ушли? Хоть бы один! А динамита в стенах столько, что как захочешь чи-чи-чи-хнуть, — плотник отвернулся и зажмурился, — то хоть за сарай прячься.

У богатея Синтора вздулись жилы на лбу.

— Бреши кому-нибудь другому!.. — заорал он. — Эй, наверху, начинай!

— Ка-а… ка-а… ка-ак хотите, — сказал плотник и чихнул.

Первая черепица полетела с крыши в крыжовник тр-р-р-ах! — и разбилась вдребезги.

Никто не заметил руки Миккеля Миккельсона. Лишь на мгновение мелькнула она в окошке. Что-то зашипело совсем тихо, как муха жужжит в паутине, и рука тут же скрылась опять.

— Давай, давай, чего ждешь! — скомандовал Синтор батраку.

Батрак протянул руку за следующей черепицей.

Ба-ах-х-х! Над домом поднялся клуб дыма. Батрак разжал пальцы, проехал по крыше и шлепнулся в крыжовник.

Остальных батраков точно ветром сдуло.

Богатей Синтор качнулся и схватил за хвост Черную Розу, чтобы устоять. Но лошади — беспокойные животные, к тому же пальба действует им на нервы.

Миг — и Черная Роза потащила богатея Синтора вверх по Бранте Клеву.

А плотник стоял на месте и почему-то держался руками за живот.

— Один есть, — сказал он батраку в крыжовнике. — Теперь только шестьдесят один остался. Коли Синтор не поленится, все найдет!

Миккель Миккельсон лежал на чердачном полу, сплющив нос об оконце под застрехой. Он видел, как мчится, поднимая пыль, Черная Роза. Видел, как батраки мчатся следом. Видел, как встает с земли богатей Синтор — там, где выпустил конский хвост. Видел, как Синтор захромал вверх по горе.

Целый час прождал Миккель возле оконца, но никто из них не вернулся. Тогда он достал из кармана нож и вырезал на стене:

«1 мая 1892 года. Порох взорван. Миккель Миккельсон».

Потом пошел вниз и поставил на плиту кофейник.

Глава двадцать пятая ПТИЧЬЕ ЯЙЦО

Май был в разгаре. Подснежники отцвели; ночи пахли водорослями и ландышами. Бранте Клев окутался пухом одуванчиков.

Миккель стоял, подвернув штанины, в воде возле Симонова сарая и собирал в банку мидии *. Мерлан лучше всего клюет на мидии, а Миккель уговорился с отцом отправиться на рыбалку. Вечером, когда солнце спускается к горам на западе, самый хороший клев.

Туа-Туа сидела на пристани и рассматривала свой зеленый пластырь. Ему было уже пять месяцев, и он стал черным. Миккель рассказывал про Юакима.

— Конечно, сочинили все! Никакие пальщики к нам не приходили три года назад. И никто не забывал шестьдесят два динамитных патрона. Я сегодня, пока все спали, нарочно встал пораньше и всю стену ножом истыкал. Хоть бы ползаряда нашел!

Миккель сунул руку в воду по самое плечо и достал целую гроздь синих раковин.

— Хотя, знаешь, Туа-Туа. Выдумка выдумке рознь.

Если бы отец и плотник не сочинили про Юакима и если бы я не взорвал порох в окошке, сейчас от постоялого двора осталась бы одна труба. Вот.

Туа-Туа почесала руку и сказала, что считает такую ложь позволительной.

— Как думаешь, он придет опять? — спросила она.

— Кто? — Миккель вышел на берег.

— Да Синтор. И батраки его.

Миккелю очень хотелось сказать «нет», но он ответил «может быть». Кто знает…

— А тут еще отец помешался, — вздохнул он, выжимая мокрые штанины.

— По…помешался? — Туа-Туа оторопела.

— Ага, — сказал Миккель. — Вчера полдня просидел на чердаке, все камень разглядывал, который в бабушкином сундуке лежит. И так повернет, и этак. Потом вдруг прибежал вниз и кричит: «Может быть!» Походил взад-вперед по кухне, остановился да как закричит: «А может быть, нет!» И опять вверх по лестнице на чердак.

* Мидии — моллюски, живут в двустворчатых раковинах. Есть съедобные мидии.

— Какой ужас! — сказала Туа-Туа. — Простой камень?

— Ну да, — кивнул Миккель. — С Бранте Клева. В окно влетел, когда Синтор взрывал.

— И сейчас на чердаке сидит? — спросила Туа-Туа.

— Если бы! — Миккель стал натягивать башмаки. — Сегодня рано утром завернул камень в тряпицу и был таков. Отошел от дома, обернулся и кричит: «Что скажешь, Миккель, коли я вернусь верхом на белом цирковом коне?»

— Помешался, — согласилась Туа-Туа. — А может, он ларчик нашел, а?

Миккель покачал головой:

— Что пропало, того не сыщешь. Я всюду искал — и здесь, и в сарае тоже. Нет как нет.

Миккель поглядел на сарай, наморщил лоб и начертил на песке каблуком парус.

— Слышь, Туа-Туа, — заговорил он. — Видала ты когда-нибудь корабль, чтобы светился ночью?

— Конечно, если на нем фонари, — ответила Туа-Туа. — По фонарю с каждого борта.

— Так то всякий видел. А вот такой, чтобы плавал в воздухе, а не в воде.

Туа-Туа подумала.

— А где ты про это слышал? — спросила она.

— Обещай — никому ни слова, тогда скажу. Вот гляди.

Миккель опустился на колени и нарисовал на песке четыре паруса рядом. Одновременно он рассказывал, что увидел в сарае Симона Тукинга.

— Четыре паруса — и только три кораблика? — задумчиво сказала Туа-Туа. — Четвертый, конечно, от того корабля, который плывет в воздухе, а не в воде.

— Ясно, — подтвердил Миккель.

— И светит, подобно звезде, — добавила Туа-Туа.

— Фонари на всех Симоновых кораблях есть, — сказал Миккель, — но только одного цвета: красные.

— Эти корабли не плавают в воздухе. Ты думаешь — может, тут что-то с ларчиком связано?

Миккель потряс головой.

— Нет, просто так вспомнилось, — ответил он мрачно. — О чем только не приходится думать теперь. Сама видишь: тут тебе и дом, и отец, и все…

— Светит, подобно звезде, плавает в воздухе, не в воде? — пробормотала Туа-Туа.

— Можно, конечно, спросить плотника, — предложил Миккель. — Все равно мне с ним насчет лодки говорить. Пойдешь?

Плотник стоял у колодца за домом, в воскресном костюме, и стригся. В одной руке он держал осколок зеркала, в другой — овечьи ножницы Симона Тукинга.

— Опрятность прежде всего, — сказал Грилле и осторожно просунул ножницы за левое ухо, не отрывая глаз от зеркала. Как сзади?

— Хорошо, — ответил Миккель. — Можно взять лодку вечером?

Плотник Грилле просунул ножницы за правое ухо и сказал, что можно. А с боков тоже хорошо?

Туа-Туа ответила, что со всех сторон хорошо, насколько она видит. Плотник состроил сам себе гримасу в зеркале и заключил:

— Что ж, все честь по чести — побрит, пострижен, ногти тоже. Как и положено в такой день. Ведь вам известно, что за день сегодня, крольчата?.. Нет?! Экие нехристи!

Плотник достал из кармана истрепанный календарь и кинул Миккелю.

— Двенадцатое мая! — крикнул он зычным голосом. — Читай, Миккель Миккельсон!

Миккель прочитал:

— Двенадцать, ч, Шарлотта. Восх. 3.7.

— И тебе это ничего не говорит? — обиженно пробурчал плотник Грилле.

— Сегодня четверг, солнце взошло в семь минут четвертого, — сказал Миккель. — И…

— То-то, что «и»! Какое имя там стоит? Шарлотта. Ну… или ты не знаешь никого с таким именем?

— Как же, а черепаха! — сказала Туа-Туа.

— Вот именно! А теперь скажи, Миккель Миккельсон, могут у черепахи быть именины — пусть даже ей семьсот лет и она лежит в могиле? Видите вот это, крольчата? — Плотник вытащил что-то из кармана. — Точно, пустая банка! А в другой руке у меня что?.. Одуванчики! А почему? Потому что она их любила листья, конечно. Ну-ка, Миккель Миккельсон, достань воды да налей в банку! Потом пойдете со мной в часовню и покажете, где она лежит. Там мы поставим цветы. И споете куплетик, потому что она любила музыку. Действуй!

Плотник сунул ножницы за голенище сапога. Миккель налил воды в банку, а Туа-Туа в это время сидела и ковыряла свой пластырь.

И вот все трое пошли к часовне. Грилле шагал, как великан. В его вместительных карманах гремели пустые бутылки, крючки, свинцовые грузила и оторванные пуговицы.

— Знаете, почему мы пришли к вам? — выпалила Туа-Туа, семеня в пяти шагах позади плотника. — Потому что задумались об одном деле.

— Задумываться полезно, — сказал Грилле.

— Мы думали об одном корабле, — объяснил Миккель.

— Тоже не худо, — ответил плотник.

— Который светит, подобно звезде, то есть фонари светят… — Миккель совсем запыхался. — И плывет в воздухе, вот что непонятно.

— А не в воде, — вставила Туа-Туа. — Милый штурман, не идите так быстро, я не поспеваю.

Плотник остановился и подождал их.

— Плывет по воздуху, а не по воде… — пробормотал он. — Лопни мои глаза, если я такой видел. Для чего же тогда вода, если не плыть по ней? Белиберда!.. А вот и часовня. Запевайте, коли знаете хорошую.

Впереди показались черные стены.

Туа-Туа запела:

Песню пою, баю-баю! Слушает сын маму свою. Баю-баю, маму свою. Лежат птенцы в гнезде на ели, Лежит малютка в колыбели. Что ему до папы римского И царя иерусалимского!

— Годится, — сказал плотник и вошел в часовню. — Найдутся, конечно, такие, что скажут: подумаешь, какая-то дохлая черепаха, стоит из-за нее себе голову морочить. А вот и стоит! Собаки лают, старухи ворчат, а она спала да помалкивала. Показывайте, где она лежит, я поставлю банку.

— Вот, — показала Туа-Туа.

Но у Миккеля была своя примета — он показал немного дальше. Наконец, они выбрали место как раз посередине, и плотник поставил банку. Туа-Туа спела еще.

Потом плотник Грилле сказал:

— Совсем я одинок без тебя остался, Шарлотта. Но семьсот лет не шутка! Зато здесь потолок высокий.

Все трое посмотрели вверх. Крыши не было, высоко над почерневшими стенами плыли в небе майские облачка, словно овцы на лугу. Небо чем не потолок? Ночью прошел дождь, и черная макушка Бранте Клева блестела, будто стеклянная.

После Миккель попытался описать все в своем дневнике событий: как они стояли и щурились на небо, как притопывали ногами и думали о бедной замерзшей Шарлотте, о Пате и о Симоне Тукинге, и о том, что случилось после.

Семь листов бумаги попали в мусорный ящик, ничего не получалось. Наконец он написал через весь восьмой лист: яйцо!

Грилле чуть не раздавил его каблуком, но Туа-Туа вовремя схватила плотника за рукав.

— Ой, осторожно, яйцо! — закричала она.

— Смотри, не иначе, из гнезда выкатилось, — сказал Миккель, поднимая его.

— Дай-ка взглянуть… — попросил плотник. — Так и думал, птенец уже вылупился. А где же гнездо?

Три лица снова обратились вверх.

И вдруг Туа-Туа вскричала:

— Корабль! Корабль!.. Гнездо в корабле! Нашли, Миккель! Нашли!

— Чего ты скачешь? — удивился Миккель. — Что нашли?

Плотник Грилле сунул за щеку кусок жевательного табаку и озадаченно поглядел на Туа-Туа, которая прыгала на одной ноге и визжала от радости.

— Ну, свила себе птица гнездо в кораблике, — пробурчал он. — Так чего тут визжать-то? Птенцы давно улетели. Да перестань ты скакать.

Туа-Туа остановилась. Она запыхалась, ее волосы разлохматились, веснушки сверкали. Глаза перебегали с Миккеля на плотника и обратно — с плотника на Миккеля.

— Кажется, всего пять минут назад кто-то тут спрашивал, — она перевела дух: — «Что такое — светит, подобно звезде, плавает в воздухе, а не в воде?» Как же вы ничего не понимаете?!

Миккель снова поглядел вверх. Рот его медленно открылся.

— Туа-Туа… — прошептал он. — Ты… ты думаешь, это и есть корабль Симона? Для которого он четвертую мачту сделал?

И тут Туа-Туа повела себя совсем странно. Она подбоченилась и стала таинственно подмигивать.

— Не только мачту, Миккель Миккельсон, не только! пропела она. — А ну-ка, подумай как следует, Миккель Миккельсон! Что еще Симон на всех своих кораблях делал? Думай же, думай, Миккель Миккельсон! Еще даже важнее, чем мачта и парус.

Плотник выплюнул табак, так и не пожевав его.

— Ничего не понимаю! — сказал он. — А ты, Миккель Миккельсон?

Миккель кивнул, но голос у него почему-то пропал.

— Фонарь, Туа-Туа, — проговорил он чуть слышно.

— Ага, из красного стекла! — прошептала Туа-Туа в ответ.

Глава двадцать шестая БАЛКА ГНИЛАЯ, МИККЕЛЬ!

В половине восьмого Петрус Миккельсон все еще не вернулся домой. Никаких белых коней не было видно.

Плотник лег спать: пешие переходы и усиленные размышления утомляют моряков. Бабушка Тювесон сидела на крыльце и чистила рыбу на ужин. Миккель и Туа-Туа пыхтели за домом, силясь оторвать от стены приставную лестницу, и были только рады, что бабушка занята.

— И хорошо, — сказала Туа-Туа, — не будет голову себе ломать. Как думаешь, плотник догадался?

— Не, — ответил Миккель. — Отец, кроме нас, никому не говорил про ларчик. Плотник подумал, что это тоже загадка… Поднимай вот здесь. Ух, и тяжелая!..

Туа-Туа совсем запыхалась.

— Ни за что не дотащим.

— А хуже всего, бабушка разворчится, когда увидит, пыхтел Миккель. — Да и все равно она не выдержит. Лучше влезу по стене, а дальше — по балке.

— А после?

— После — увидим, — ответил Миккель. — Пойду веревку возьму. Ты пока поговори с бабушкой. Встретимся у часовни. Через четверть часа, ясно?

Туа-Туа пошла говорить с бабушкой, а Миккель раздобыл веревку. Она была длинная, восемь метров, обернута пять раз вокруг заморского сундука. Он спустился на кухню, шмыгнул мимо Боббе, который сладко храпел на полу, и вылез в окно, чтобы избежать расспросов.

Туа-Туа уже сидела под кораблем и смотрела вверх:

— Высоко, Миккель.

— Ничего, лишь бы балка выдержала, — ответил он, поправляя веревку на плече. — По стене влезть ничего не стоит, вон какие щели между камнями… Ну-ка, пособи. Начало — самое трудное.

Туа-Туа пособила. Миккель мигом вскарабкался на стену и пополз вдоль балки к цепочке, на которой висел кораблик. Фонарь казался в лучах вечернего солнца красным как кровь.

— Боженька, сделай так, чтобы это был ларчик! — шептала Туа-Туа. — Стеклянный ларчик, а в ларчике деньги. Сделай, чтобы Миккель не убился… Ой! Ты не сорвись, Миккель!..

— И то чуть не сорвался, — пропыхтел сверху Миккель. Балка гнилая, жуть как трещит.

— Может, лучше попросим плотника, а, Миккель?

Миккель потряс головой. Он добрался до цепочки, лег на живот и заглянул в кораблик.

— Гнездо есть, — сообщил он. — А птенцов нету.

— Улетели, ясно, — сказала Туа-Туа. — Ну, а?..

— Как будто он, — ответил Миккель. — Во всяком случае, красный, и величина подходит, вот только…

Он сел верхом, обмотал веревку вокруг балки и завязал узел покрепче.

— Может, лучше срубить длинный шест и попробовать снизу сшибить? — переживала Туа-Туа.

— Чтобы он разбился? — сказал Миккель. — Ну, я пошел! Плюнь через левое плечо.

Он медленно заскользил вниз по веревке. Балка трещала. Солнце спряталось в облако, стало смеркаться.

— Вдруг… вдруг она переломится, Миккель?

Миккель не ответил. Он уже поравнялся с корабликом.

Балка трещала: «скрип, скрип…» Теперь нужно отпустить одну руку, чтобы извлечь ларчик.

Если только это и в самом деле ларчик.

Миккель простонал:

— Е-есть… Туа-Туа. Кажется…

— Он или не он?

— По-похоже, Туа-Туа! Очень уж крепко сидит…

Балка щелкнула. Туа-Туа ойкнула, зажмурилась и закрыла рот рукой.

— Прочь! — закричал Миккель. — Чтобы тебя не пришибло, если полечу!

Две секунды… три, четыре… Туа-Туа вздохнула. Миккель полез вверх по веревке. Корабль остался без фонаря.

Еще полметра… Миккель перекинул негу через обугленную балку. Раздался громкий треск, корабль закачался, как в шторм.

— Сиди тихо, Миккель! — в ужасе завопила Туа-Туа. — Не шевелись!

Миккель замер неподвижно верхом на балке. Прошло несколько минут.

— Уйди, Туа-Туа! — вымолвил он наконец. — Попробую еще раз, он у меня в кармане.

Миккель стал подтягиваться к стене медленно-медленно. Когда осталось всего два метра, балка лопнула. Она переломилась возле самой цепочки. Один конец с грохотом рухнул на пол рядом с ТуаТуа. Второй — с Миккелем и кораблем — повис, наклонившись, в воздухе.

Туа-Туа смотрела, как Миккель, цепляясь пальцами и коленями, сантиметр за сантиметром ползет по обломку.

Ближе… ближе…

Миг — и он уже сидит на стене. Ух! Можно передохнуть. Руки Миккеля дрожали, но он победно улыбался и гнал надоедливых комаров.

— Как фонарь?! — взволнованно крикнула Туа-Туа. — Не потерял?

Миккель поднял в руке что-то красное. Солнечный луч пронизал облако и заиграл на блестящей поверхности.

— Это не фонарь! — закричал он в ответ. — Это ларчик, весь деньгами набит!

Глава двадцать седьмая ЧТО МОЖНО НАЙТИ В ДУПЛИСТОЙ ЯБЛОНЕ

Миккель сидел на крылечке постоялого двора и ждал.

До чего тихо на дворе. Над заливом сгустились сумерки, и бабушка затопила печку: май у моря прохладный.

Дверь открыта; слышно, как Боббе ворочается во сне и щелкает зубами, гоняя блох. Ульрика убежала в лес. Плотник спит. Чем-то занята сейчас Туа-Туа? Должно быть, сидит дома на кухне и рассказывает учителю Хартвигу Эсбергу про красный корабельный фонарь, который был вовсе не фонарь, а…

Хотя нет: ведь они оба поклялись держать язык за зубами! Даже землю ели. А уж коли Туа-Туа поклялась…

Миккель поглядел на лодочный сарай и подумал о Симоне Тукинге, которому так никогда и не видать Африки.

Что ни говори, он делал замечательные кораблики, и все — с красными фонарями. Даже на обгоревший кораблик в часовне фонарь приспособил, хоть и не сам его делал.

И какой фонарь! Миккеля бросало то в жар, то в холод.

Он радовался и в то же время грустил. Больно подумать, что Симон никогда больше не будет сидеть на пороге сарая, строгать чурочки, расчесывать бороду и толковать об Африке.

Кто знает, что случилось бы с красным ларчиком, не выплыви судовой журнал на берег, где его нашел Симон…

Миккель поднял голову. Что это? Как будто конь ржет на Бранте Клеве? Сердце Миккеля отчаянно заколотилось. Нет, просто листья шуршат. А может, лиса пробежала?

Чу, снова шум!.. Ну конечно, копыта о камень стучат!

Из сумрака вынырнуло что-то белое. Миккель тер глаза. Что это — сон? Да нет же — белая лошадь!

Верхом на широкой спине сидел Петрус Миккельсон.

Он ловко управлял лошадью, держа повод двумя пальцами. Сигара поблескивала в полумраке, словно светлячок.

— А ты все ждешь, сынок? — сказал он, соскакивая на землю. — Придется ее на ночь в сарае поставить, после устроим получше. Белая как снег! Ну что, утрем им нос теперь, а?

Миккель кивнул, хотя едва ли расслышал как следует, что говорил отец. С самого утра он держал в кармане кусок сахару — так, на всякий случай, — а теперь не мог даже пошевельнуть рукой, чтобы достать его… Как легко ступает! И такая же белая, как Черная Роза — черная!

— Она… она наша, отец? — еле вымолвил он.

— Твоя и моя. Что, рад? Ну, дай ей сахар, потом расскажу… Ну-ну-ну, моя хорошая…

Лошадь получила сахар. И Петрус Миккельсон повел ее в дровяной сарай. Низко, конечно, но на первый случай сойдет.

— На Лауренсовой пустоши цирк ставят, — сказал отец. Небось слыхал уже. Утром я проходил мимо. Двадцать лошадей, не будь я Миккельсон! Черные, белые, буланые, серые в яблоках… Но только одна хромая.

Они вошли в сарай. Глаза отца в потемках казались влажными. У Миккеля рос в горле жесткий ком.

— Я и подумал, — продолжал Петрус Миккельсон: — восемь лет Миккель мечтал проехать по деревне на белой лошади не хуже, чем Синтор на черной. Так отчего ему не проехать? Все равно она хромая, для трюков не годится. Как ты думаешь, что делают с цирковой лошадью, когда она начинает хромать?

Миккель прикусил губу до боли и ничего не слышал.

— Ее ведут за большой шатер и пристреливают, — сказал отец. — Я в последний миг пришел. «Сорок крон, — говорю циркачу. — Деньги на следующей неделе». «Идет» — отвечает. Да ты что, Миккель? Никак, ревешь?

Отец нагнулся к нему.

Миккель глотал, глотал, потом вдруг выпалил:

— Они смеяться будут!

— Кто?

— В деревне… — Миккель всхлипнул и пошевелил четырьмя пальцами в правом башмаке.

Он ощутил на плече руку отца — теплую, сильную.

— Так ты, значит, мечтал, что они забудут про Хромого Зайца, была бы только лошадь хорошая, да? Нет, сынок, они не забудут, хотя бы ты проехал на двадцати конях высшей марки. Не забудут, пока ты сам будешь помнить, так и знай! А ты лучше вот о чем думай, как поедешь на ней: «Белая Чайка жива, и выручил ее я. Пусть кричат что хотят!» Ну как, что для тебя важнее?

— Бе…Белая Чайка? — прошептал Миккель.

— Ага, я ее так назвал, — кивнул Петрус Миккельсон. Сказать по правде, так я еще на той неделе ходил к циркачам прицениваться. Сорок крон запросили. Десятку сразу, остальное через месяц. И знаешь, Миккель, откуда я взял десятку?

Миккель невольно прислонился к теплому лошадиному крупу, до того у него вдруг задрожали ноги.

— Нет… Правда? Ты… ты взял…

— …из бутылки в дупле. Оттуда, Миккель, оттуда и взял. Так что можешь теперь сказать себе: мои десять риксдалеров спасли ее от пули. А захочешь утешить, что хромая, так шепни на ухо: «Через неделю они уже не так будут смеяться, Белая Чайка, а еще через месяц вовсе перестанут, потому что увидят, что мы на этот смех ноль внимания». А коли услышишь, что у ней забурчит в животе, то шепни на ухо: «Отец мой захватил для тебя мешок овса, на дворе сбросил, погоди чуток, я принесу…»

Не успел Петрус Миккельсон договорить, как Миккель уже выскочил из сарая. Сердце его колотилось: «Моя лошадь, моя лошадь, моя лошадь!» Над Бранте Клевом сняла одинокая звездочка, прибой ласково гладил пристань Симона Тукинга. Но Миккель Миккельсон ничего не видел и не слышал.

К тому времени, как он вернулся, Петрус Миккельсон успел уже сходить за фонарем и повесить торбу на лошадиную шею. Миккель насыпал в торбу овса, потом принес ведро воды, и они заперли дверь на ночь.

Но они не пошли спать сразу. Дойдя до крыльца, отец достал черный камень и задумчиво ощупал его.

— Садись-ка, Миккель, — сказал он. — Потолкуем малость.

Миккель сел.

— Купить в рассрочку лошадь — нам еще по силам, — продолжал отец. — Вот гору — это посложнее. А жаль…

Миккель посмотрел на Бранте Клев — черную громадину в весеннем сумраке, потом на камень в руке у отца.

— Гору? — повторил он.

Петрус Миккельсон привлек его к себе.

— Только между нами, Миккель, — произнес он тихо. Больше никому, ни звука.

— Никому, — обещал Миккель.

Отец повернул камень в руке.

— Я его сведущему человеку показывал, — сказал он. — И знаешь, что это?

Миккель помотал головой.

— Черный гранит! Я эти дни походил по Бранте Клеву. Там такого гранита столько, что мы могли бы запросто разбогатеть…

У Миккеля закружилась голова.

— Но… но… — пробормотал он.

— Вот то-то, что «но», — отозвался Петрус Миккельсон. Гору в рассрочку не купишь, во всяком случае если хозяина зовут Синтор.

Он закурил новую сигару, чтобы отогнать комаров.

— К тому же в яблоне теперь пусто.

Миккель Миккельсон вздохнул полной грудью; ком в горле исчез.

— Нет! — сказал он.

— Что? — спросил Петрус Миккельсон.

— Я говорю: нет!

Глаза его напряженно смотрели в одну точку. Спичка в руке отца погасла, не дойдя до сигары.

— То есть как так? Уж не хочешь ли ты сказать, что опять наполнил бутылку? Не мели вздора, Миккель!

— Погляди, — ответил Миккель.

Петрус Миккельсон встал. Говоря правду, у него даже ноги ослабели, неведомо отчего. Он медленно пошел к яблоне.

Посреди ствола, в двух аршинах от земли, было старое дупло, в котором когда-то жил дятел.

Миккельсон-старший сунул туда руку и уже почти дотянулся до дна, но его остановил голос Миккеля:

— На одном условии, отец.

Миккельсон-старший вынул руку обратно:

— На каком, Миккель?

Миккель фыркнул, как собака фыркает, когда ей попадет в нос дым из печки.

— Чтобы ты бросил сигары курить. Больно уж запах противный! И Боббе не нравится.

Сигара Петруса Миккельсона описала в воздухе полукруг, шлепнулась в траву и зашипела.

— Последняя, Миккель!

— Тогда ты можешь посмотреть.

Отцова рука нырнула в дупло.

— Сынок… — пробормотал Миккельсон-старший. — Чтоб мне лопнуть! Нашел? Ларчик! Держите, сейчас упаду!..

— И деньги внутри, — сказал Миккель. — Одиннадцать штук.

С этими словами он исчез во мраке.

Отец крикнул вслед:

— Миккель, куда же ты?

— Мне нужно сказать кое-что Белой Чайке, — донесся голос Миккеля.

Глава двадцать восьмая МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЕДЕТ ПО ДЕРЕВНЕ ВЕРХОМ НА БЕЛОЙ ЛОШАДИ

Над Бранте Клевом светит солнце. Там, где угольночерная гора сглажена волнами и ветром, она блестит, как зеркало. Когда-то, десять тысяч лет назад, сюда доходило море, а волны любой камень обточат.

Посреди Брантеклевского леса находится озеро. Старики говорят, что оно бездонное, а на глубине двенадцати саженей обитает водяной. Правда, Матильда Тювесон, бабка с постоялого двора, ворчит, что это все выдумки — младенцев пугать.

Возле озера живет Эмиль-башмачник.

Весенний день… Эмиль сидит на крыльце. На коленях у него лежат рваные женские башмаки, рот полон деревянных гвоздиков. Солнце светит. Озеро блестит, словно лаковое.

Чу! Что за шорох в лесу? Эмиль вздрагивает и чихает так, что все гвоздики разлетаются. Он ведь глухой, а глухие лучше других чуют, когда земля дрожит от топота.

Уж не лось ли топает? То-то будет чем разговеться бедняку-башмачнику!

Миг — и Эмиль уже сбегал в каморку за ружьем. Вот он ползет, как змея, среди смородинных кустов, чтобы лось не увидел. Выбирает подходящий камень и кладет на него ружье.

А топот все ближе. «Должно, здоровенный — и жирный!..» — думает Эмиль-башмачник. И вдруг… «Царица небесная!» Эмиль щиплет себя сзади, чтобы проверить, что ему не снится. Палец на курке дрожит. Кто слыхал про белых лосей в Брантеклевском лесу?!

Но тут же он видит, что это не лось, а лошадь, и на ней сидят люди. Впереди — пропавший без вести матрос второй статьи Петрус Юханнес Миккельсон. За его спиной — сын Миккель, он же Хромой Заяц.

Они скачут вниз к деревне, так что искры летят из-под копыт.

Сегодня тринадцатое мая 1892 года.

Пятница, тринадцатое число?..

Спросите любого из здешних ребятишек. Они скажут вам, что тринадцать — опасное число, а если еще и пятница, то вдвое опаснее.

Все лестницы в деревне посыпаны золой, все занавески опущены. Никто не режет ножом и не берет в руки топор. Все колодцы заколочены — мало ли какая беда может случиться в такой день… Даже собаки молчат, не лают.

Двенадцать часов. Пока ничего не произошло. Кое-кто отваживается выглянуть в окошко. Лавочник выковыривает тесто из замочной скважины и отпирает лавку.

На дворе перед домом Синтора стоит Мандюс Утот и чистит цыплячью клетку. Цыплятам нужно жилье, а пальщики не верят в приметы.

Но что это? Он поднял голову, прислушивается… Конский топот? В такой день? Мандюс туговат на ухо после всех взрывов, однако конский топот хоть кто отличит в доме Синтора. Пойти к калитке, поглядеть? Во всей деревне есть только одна верховая лошадь — Черная Роза, и один всадник — богатей Синтор.

Лавочник уже стоит в носках на крыльце и слушает: что-то не похоже на Черную Розу. Вроде быстрее скачет, но как-то неровно, ась?

В каждом окне сплющенные носы. А вон и лошадь — белая как снег. Кто же это сидит на ней?!

Беда с пальщиками: от грохота и дыма зрение слабеет. И Мандюс бежит в дом справиться у других: верно ли он разглядел?.. Верно?! Вот так-так!

— Петрус Миккельсон верхом едет! — кричат в каморке у батраков. — И мальчонка евонный, Миккель, позади сидит!

Богатей Синтор в этот день занят в своей конторе — расходы проверяет. Худо будет тому, кто ему помешает! Времена плохие. Онто уж совсем было собрался купить еще овец. Какое там: хоть бы тех, что есть, сохранить. А тут еще эту рухлядь, этот постоялый двор, на свою голову купил. Ну что с ним делать?..

— Ух ты, видал, как через изгородь сиганула! — доносится снизу, от батраков.

Богатей Синтор с рычанием швыряет прочь карандаш и раздвигает занавески. Сейчас он им покажет!

Петрус Юханнес Миккельсон привязывает к флагштоку белую лошадь. Сын Миккель сидит в седле. Со всех сторон их окружили ребятишки. Они смотрят, таращат глаза, спрашивают и поражаются. Миккель отвечает всем.

— Еще как! — говорит он. — Хоть два метра изгородь одним махом перескочит… Стой тихо, Белая Чайка!.. А рысь у нее! Хромая, говоришь? Так это же самое главное! Сколько всего лошадей в деревне? Шестнадцать, если Черную Розу считать. А хромых? Да к тому же белых?.. Тихо, тихо, Белая Чайка! Клянусь своей заячьей лапой, я ее ни на какую Черную Розу не променяю, хоть бы господин Синтор одиннадцать риксдалеров приплатил.

Ребятишки разевают рты и просят позволения потрогать лошадь. Хоть чуточку, только хвост…

— Осторожно! — предупреждает Миккель. — И по одному. Как-никак, она цирковая, да к тому же белая и… хромая!

Миккельсон-старший пошел в дом Синтора.

— Зачем это он, Миккель? — удивляются ребятишки.

Миккель чешет Белой Чайке за ухом.

— Дела, вот зачем. Пить хочешь, Белая Чайка?

Но лошадь, похоже, не хочет пить, и Миккель остается сидеть в седле. Вот и лавочник подошел посмотреть, и кузнец, и еще куча народу. А кто это там бежит по деревенской улице? Ну конечно, Туа-Туа Эсберг, кто же еще?!

— Ну как он, Миккель?! — кричит она издали.

— Кто? — спрашивает Миккель.

— Отец!

— В полном порядке! — кричит в ответ Миккель.

Только тут Туа-Туа замечает лошадь.

— Ой, Миккель! — восхищенно вздыхает она. — Какая красивая!..

— Приходи вечером покататься, — говорит Миккель. — Она умеет задом наперед скакать — цирковая! А вот нырять за камнем на две сажени не может.

Тем временем Петрус Миккельсон вошел в контору и лихо козыряет Синтору.

— Я насчет постоялого двора, — говорит он.

— Да? Вот как! — бурчит богатей Синтор, а сам думает: «Хоть бы он провалился, этот постоялый двор!»

— Надо же где-то жить, — продолжает Миккельсон-старший. — Конечно, цена ему грош в базарный день, но до поры сойдет.

Пять минут спустя он уже купил постоялый двор за пятьдесят риксдалеров.

— Вообще-то к дому участок полагается… — Он чешет в затылке. — Да вот беда — один камень кругом… А кому охота платить за камень да вереск?

Богатей Синтор согласен. Еще пять минут — и Петрус Миккельсон купил Бранте Клев тоже. И неплохо заплатил, потому что он не жулик какой-нибудь, разве что плут.

Триста риксдалеров! Богатей Синтор не верит своим глазам.

Заодно он уступил Островок и участок берега — семьсот шагов. Опомнившись, Синтор достает сигару, но Миккельсон-старший вежливо отказывается.

— Мне нельзя, — объясняет он. — Из-за собаки… До свиданья, спасибо за сделку.

— Со… собаки? — не понимает Синтор.

— И мальчонки, — добавляет Петрус Миккельсон, беря шляпу с вешалки.

— Лошадь хромает? — кричит богатей Синтор вслед ему.

— Ага, еще как! — отвечает Миккельсон-старший уже со двора. — Это вам не какая-нибудь клячонка. Меньше чем за восемьсот риксдалеров не уступлю!

И он садится на лошадь впереди Миккеля. Глядите-ка, там еще место осталось сзади — как раз для Туа-Туа Эсберг. Ребятишки бросаются врассыпную — сейчас поскачут, ух ты!

— Что это у тебя на руке, подружка? — кричит Миккелев отец, пуская лошадь вперед.

— Пластырь! — отвечает Туа-Туа, изо всех сил цепляясь за Миккеля: цирковые лошади любят всякие трюки — так и пляшут на ходу.

— Сдирай его! — командует Петрус Миккельсон.

Верно. Сегодня же тринадцатое мая! Она совсем забыла.

День распластыривания — он еще две недели назад говорил.

Мгновение спустя грязный пластырь повисает на колючем кусте.

А лошадь уже далеко. И Туа-Туа с ней вместе. Ее трясет и трясет. Все слова и мысли застряли в горле. Миккель чувствует ее дыхание над ухом:

— Ис…исчезли, Мик…кель!..

И он докладывает отцу:

— Исчезли, говорит. Бородавки!

— Еще бы! От ляписа-то, — отзывается отец, держа повод двумя пальцами. — Скажи ей, чтобы держалась. И не такие с коня падали.

Они уже виехали из деревни и свернули на Бранте Клев.

— Все семь! — шепчет Туа-Туа.

— А ну, веселей скачи, Белая Чайка! — кричит Петрус Миккельсон и хлопает лошадь по шее. — Небось по своей земле бежишь! Чувствуешь? Застолбили гору Петру с Миккельсон и сын!

— Ни одной не осталось!.. — шепчет Туа-Туа.

Эмиль-башмачник, одинокий житель Брантеклевского леса, опять сидит на крыльце. Правда, в кустах лежит ружье.

А вон опять белая лошадь мчится как ветер! Эмиль выпускает молоток и заслоняет рукой глаза от солнца.

«Есть у них совесть? Сразу трое верхом на бедняге», думает Эмиль. Он не знает, что это цирковая лошадь, что она, если надо, может задом наперед скакать.

Позади сидит Туа-Туа Эсберг и поет, высоко подняв правую руку.

Озеро блестит на солнце, как стекло. Водяной не показывается.

Глава двадцать девятая ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ОБЗАВОДИТСЯ НОВОЙ ПОДУШКОЙ, А МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ НАД СВЯЩЕННОЙ ИСТОРИЕЙ

Удивительное дело, до чего рано в этом году наступила осень!

Вереск отцвел уже в июле. В сентябре улетели ласточки, в октябре выпал первый снег.

Но разве страшен снег тому, у кого доброе жилье. Красный ларчик многое переменил.

На постоялом дворе перекрыли крышу, вставили новые стекла. Стены укрепили бревнами из своего леса. Комнату очистили от рухляди и покрасили; из подвала выгнали крыс.

И только чердак остался по-старому. Во всех углах паутина. Стоят на месте сломанные часы. Рядом — заморский сундук, в котором лежал черный камень.

Если поплевать на палец и потереть окошко, то можно увидеть дровяной сарай. Как был, так и остался, зато дальше видно конюшню и мастерскую — за три месяца поставили.

Но ведь на чердаке еще одно окошко есть. То самое, в которое Миккель Миккельсон видел, как богатый Синтор хромал вверх по горе — без шляпы и без одного сапога, когда плотник Грилле спустил его с лестницы. Это окошко смотрит на Бранте Клев.

Как же выглядит нынче гора?

Прежде всего бросается в глаза доска — огромная доска, прибитая к двум соснам. Буквы в рост человека сообщают, что здесь находится

КАМЕНОЛОМНЯ «ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН И СЫН»

Эту доску прибили первым делом.

— И вовсе никто не кичится, — говорил Миккельсон-старший. — Просто, чтобы капитаны видели, куда за камнем подходить, и чтобы люди знали, где есть гранит на продажу.

Четыре молотобойца и один пальщик работали лето и осень на Бранте Клеве. А жили они на постоялом дворе, все пятеро, — там было вдоволь места.

Когда они уходили обедать или ложились вздремнуть, Боббе сторожил кувалды и бур. Но шнура он боялся, как чумы.

Двадцать шестого сентября 1892 года к каменоломне Миккельсонов подошел первый корабль. Пристань Симона Тукинга сохранилась, но с другой стороны залива построили еще одну для шхун и больших кораблей. Там тоже висела доска, правда поменьше.

И вот пришел корабль. Белый, как когда-то бриг «Три лилии». Правда, этот назывался «Белый свет», но если стоять против солнца и прищуриться, то можно вообразить, что это «Три лилии».

А зачем щуриться — корабль-то добрый! И чем плохое название — «Белый свет»? После приходило много кораблей, один за другим, но первый был все-таки особенный.

Миккель и Туа-Туа сидели на пристани и видели, как он зашел против ветра, убрал паруса и заскользил, словно лебедь, по темной воде. У Миккеля стояла под рукой банка с салом — для Боббе.

— Эх, вернулся бы Симон Тукинг, посмотрел бы вместе с нами! — сказал Миккель.

— Чего уж, утонул ведь, — ответила Туа-Туа.

Миккель взял камень и бросил в воду.

— Видишь, Туа-Туа, — сказал он, — камень на дне морском, пропал. А намазали бы салом, так Боббе его достал бы.

— Так то сало, — ответила Туа-Туа.

— Ну и что. Отец тоже пропадал, а теперь вот дома, каменоломней заправляет. Может, и Симон вернется однажды, как отец вернулся. Если только Африка не понравилась ему лучше. От моряков, камней и бородавок всего можно ждать… Ну, я пойду, Туа-Туа.

— Бородавки? — Туа-Туа поглядела на свою белую руку. Ты думаешь?..

— Всяко может случиться, Туа-Туа, — сказал Миккель. Пока. Я пошел.

И он зашагал к постоялому двору, зажав под мышкой банку. Боббе шел за ним по пятам. На полпути Миккель поднял камень, намазал салом и швырнул в море. Боббе бросился за камнем как стрела.

Вечером, когда бабушка позвала ужинать, Миккель за пропастился. Священная история лежала раскрытая на столе, но стул был пуст. Бабушка вышла на крыльцо и покликала. Миккельсон-старший успокоил ее, сказал, что мужчинам иногда нужно побыть наедине.

— Вы подогрейте кашу, мама, — попросил он, надевая шапку, — а я посмотрю. Кажется, я знаю, где он.

В ясном небе сверкали звезды. Над Бранте Клевом висела луна, блестящая, как слиток серебра.

Петрус Миккельсон прошел через двор к конюшне. Дверь была приоткрыта, внутри висел на гвозде фонарь.

Он еще издали услышал Миккелев голос:

— Главное, отец вернулся. Верно, Ульрика? Тебе как, удобно? И заячья лапа пропала. То есть она осталась, но ее все равно что нет — понимаешь ты это? Я забыл про нее, и в деревне все забыли.

Ульрика сонно заблеяла.

— Что, блохи спать не дают? Ах ты, бедняжка! Чешется? Вот и Симон любил бороду чесать. А только знаешь что? По-моему, Симон уплыл в Африку. Но ты не говори никому. Кроме нас с тобой, об этом никто не знает. Следы кончались у проруби… Ну и что? Если можно выплыть на деревянной книге, то на мешке с корабликами и подавно. Вот увидишь: его какой-нибудь бриг подобрал. Тш-ш-ш… Никак, кто-то стоит у дверей?..

Петрус Миккельсон прижался к стене.

— Должно, ветер, — продолжал Миккель. — Ну, спи, Ульрика, мне еще в стойло заглянуть…

Миккельсон-старший услышал нетерпеливый топот и ржание.

— Ну-ну-ну, Белая Чайка, — заговорил опять Миккель, не горячись, иду уже. Тут Боббе со мной. Что, завидуешь, да? Не можешь с двух саженей камень достать? Бабушка кашу варит, я спешу. А что я тебе скажу по секрету… Дай-ка ухо, да никому ни слова. Вот: я опять начал в дупле копить. Бутылка на месте, в ней уже восемнадцать пятаков. И знаешь для чего? Тебе на седло! Что, опешила? Настоящее цирковое седло, с кистями и бронзовыми пряжками!

Боббе заскулил, но Миккель утешил его:

— А ты не завидуй. Половину — тебе. На новый ошейник. Доволен? Тш-ш-ш… Нет, это ветер дует с Бранте Клева. К заморозкам. Хорошо, когда зимой теплый дом есть. Ну, спокойной ночи, мне пора. Хорошо собакам, не надо священную историю учить…

Миккель распахнул дверь. Петрус Миккельсон затаил дыхание.

Мгновение спустя Миккель уже шагал через двор к дому. Боббе бежал за ним по пятам.

Отец подождал, пока они войдут, вынул из бумажника две десятки, поплевал на ладонь и скрутил из них шарики.

Он знал, где яблоня, знал, где дупло. И вот уже шарики в бутылке.

Потом Петрус Миккельсон закурил свою последнюю сигару здесь никто не видел его и не морщился — и пошел вниз к лодочному сараю.

Когда он вернулся и открыл кухонную дверь, у него под мышкой было зажато что-то вроде деревянного чурбана.

— Ветер восточный, — сказал он. — Ночью подморозит. Я накрыл Белую Чайку попоной.

Миккель сидел, уткнувшись в священную историю.

Он скосился на отца, который возился с чем-то возле кушетки. Вот полетела на пол подушка; ее место занял чурбан.

— Что смотрите? — буркнул Петрус Миккельсон. — Люблю спать на твердом. Пух — для женщин, мужчины на жестком спят. В Клондайке годилось, так и в Льюнге сойдет.

Бабушка, как ни странно, промолчала. Зато, войдя в свою каморку, она высказала стенке то, чего не сказала Петрусу Юханнесу:

— Миккельсоны неисправимы. Спасибо, хоть в железку больше не играет.

Потом она разделась и легла. С кухни доносился сонный голос Миккеля, бормотавшего что-то про вторую заповедь. Стрелки на часах в углу медленно ползли по циферблату. Когда маленькая дошла до десяти, в кухне наступила тишина. Уснул…

Бабушка живо сунула ноги в туфли и отворила дверь.

От окна протянулись серебристые лучи. Посреди кухни стоял Петрус Юханнес, держа на руках спящего Миккеля.

Миккельсон-старший был в ночной рубахе, а к затылку привязал бабушкину меховую шапку. Жестко спать на судовых журналах с деревянными корками, пока не привыкнешь.

Бабушка Тювесон вздохнула и сказала:

— Не забудь укрыть его получше, Петрус Юханнес. И надо же — у такого дурня такой хороший парень родился!..

— Правда, чудно? — подхватил Миккельсон-старший.

…Бородавки Туа-Туа больше не вернулись. Сама она считала, что это благодаря стишку, которому научил ее звонарь, старик Салмон:

Бородавка дорогая, Уходи, я нынче злая, Если ты опять придешь, Попадешь под острый нож.

Семь ночей подряд она спала с хлебным ножом под подушкой, чтобы показать, что не шутит.

Что до богатея Синтора, то он чуть не лопнул от злости, что продешевил. Но сделку не воротишь. На следующий год он купил старый корабль, который списали на слом, и построил из досок загон.

Обрадовались ли овцы? Не знаю.

Зато я знаю, что на каменоломне кипела работа. Ночью Петрус Миккельсон спал на судовом журнале «Трех лилий» — может, потому и счастье шло.

Сломанную балку в часовне так никто и не починил.

А корабль плотник Грилле снял и поставил на плоский камень внизу. Двадцать пять лет назад он еще стоял там.

В память о мертвой черепахе.

1955 год

Конец первой книги

КНИГА ВТОРАЯ МИККЕЛЬ МОРЕХОД

Глава первая ЦИРК КНОППЕНХАФЕРА

Много лет назад, в марте месяце 1892 года, в деревню Льюнга въехал старый цирковой фургон.

Рыбацкий поселок находился дальше на юг, но фургон сначала подкатил к церкви. Его тащила хромая белая лошаденка с двумя грязными попугаячьими перьями на лбу.

Но больше всего ребятишек поразило то, что было приколочено на двери фургона: слоновья голова с длинными клыками и злыми свиными глазками.

Голова с клыками и белая лошаденка — вот и все, что оставалось от некогда славного цирка Кноппенхафера.

Владельца звали Эббероченко, хотя в Льюнге все говорили просто «Эббер». Он был из Польши, с черными, смазанными ваксой усами. Живот под вышитым жилетом с серебряными дукатами вместо пуговиц напоминал пивной бочонок.

Возле церкви фургон остановился. Эббер повесил себе на шею афишу и слез на землю.

СИГИЗМУНД ЭББЕРОЧЕНКО САМЫЙ ЖИРНЫЙ ЧЕЛОВЕК НА СВЕТЕ ЖОНГЛИРУЕТ ПРЯМО В ОНОМ ВОЗДУХЕ ЛЮБЫМИ СЪЕСТНЫМИ ПРЕДМЕТАМИ

гласила афиша.

Сзади к фургону была прибита бочка, от которой разило старой солониной.

— Почтенный публикум, представление начиналось, — объявил Эббер на ломаном шведском языке ребятишкам, которые стояли кругом, разинув рты.

Затем он открыл бочку, сунул руку внутрь и извлек горсть красных сарделек.

— Силенциум! — сказал Эббер.

Сардельки взлетели в воздух и одна за другой попадали в огромную пасть Эббера. Он глотал их, не жуя.

— Плата можно лежать в слонский хобот, — заключил Эббер и поклонился.

Хотите верьте, хотите нет, но хобот изогнулся вверх, точно носик чайника! В дырку наверху можно было совать сколько угодно медяков. Они со стуком катились вниз и исчезали в слоновьей голове.

Но у местных ребятишек совсем не было денег, и они сбегали домой за кровяными колбасками и копченой свининой.

Эббер охотно оставил в покое бочку и без конца повторял свой номер.

— А наилутше баранина, — сказал он, облизывая губы.

Но бараны были только у скупого богатея Синтора. Он жил в рыбачьем поселке.

Был у цирка и свой акробат — Якобин, с длинными светлыми усами, которые висели, словно старая солома.

На красном трико Якобина было вышито синей ниткой: Первейший акробатист мира Эббер постучал в круглую крышку на бочке: — Сей несравнен инойстранный артист выступал в Мадрид и Лондон, а такоже перед всем коронован и некоронован особа Нового и Старого Светила. Потрясающие акробатномера. Смотреть вечерняя программа.

Якобин изо всех сил щурился, стараясь быть похожим на китайца.

Но назавтра уже вся деревня знала, что он — сын церковного сторожа, старика Салмона. По-настоящему его звали Якобссон, как и отца; в детстве он пас овец на пустоши за деревней.

Еще в фургоне приехал конюх Кноппенхафера. Он был смуглый и некрасивый, а зубы скалил так страшно, что у людей мурашки по спине пробегали. Эббер и Якобин называли его Енсе-Цыган, или просто — Цыган, и все так стали звать.

Правда, на всякий случай, это имя произносили только шепотом и только, когда Енсе-Цыган отворачивался.

У него на поясе висел нож, который светился в темноте, потому что этим ножом он заколол одного индейца в Мексике…

А еще люди шептали, что белая лошадь — его же, Цыгана. Не мудрено, что хромает, бедняжка…

Спустя неделю всем уже наскучило слушать, как стучат в хоботе монеты. Эббер перевернул слоновью голову и купил баранины на все, что высыпалось.

— Представление кончен. Прощаю почтенный господа! сказал он тем ребятишкам, которые еще не разошлись.

И забрался в фургон. Цыган сидел на козлах и скалил зубы всю дорогу до Старой Переправы. Там они погрузились на паром и переправились через залив.

— Кажись, на та сторона хорошая пастбища, — говорил Эббер, облизываясь.

Мясная бочка к этому времени почти совсем опустела.

Только они переправились, как у фургона отвалилось заднее колесо.

— Святой Николай-негодник, да эфтот Цыган весь мой славен циркус погубит! — заохал Эббер.

А когда незадачливый Цыган стал приколачивать колесо, лопнула и передняя ось. Пришлось Эбберу тут и остаться.

Сколько можно смотреть колбасоглотание? Кончилось тем, что Эббер сколотил сарай из досок и брезента да открыл дубильню. Сам он жил в фургоне.

На вывеске дубильни внизу было приписано буквами поменьше:

ПРИОБРЕТАЮ НОВЫЙ ЗВЕРИНЕЦ

Сигизмунд Эббероченко. Циркус-директор

Вы хотите знать, что стало с акробатом?

Он поселился у своего отца в сторожке на берегу реки Льюнги. Первое время ходил в красном трико и делал бесплатно сальто для всех, кто хотел смотреть. Потом ребятишкам надоело бить в ладоши, вместо этого они стали бросать в него гнилой картошкой. Тогда акробат заперся дома и три месяца просидел взаперти, тоскуя по вольной жизни циркача.

А только чего тут! Все равно цирку Кноппенхафера пришел конец.

Когда Якобин снова появился на людях, то был одет в черный костюм и манишку с крахмальным воротничком; на голове — котелок, единственный во всей округе.

А осенью, когда умер старик Салмон, Якобин занял место церковного сторожа, хотя кое-кто пометил этот день в календаре черным крестом. «Ставьте, ставьте акробата церковь сторожить, а только помяните наше слово!..»

Хромая лошадь ходила вокруг циркового фургона по ту сторону залива Фракке и старалась не падать духом, хотя у нее не осталось ни перьев на лбу, ни друга, который пожалел бы ее. Скоро она отощала до того, что все ребра наружу вылезли.

В конце концов Эббер зарядил ружье и повел клячонку за сарай. В тот самый миг, когда он хотел спустить курок, и появился местный житель, по фамилии Миккельсон. Миккельсон восемь лет пропадал без вести, а теперь вернулся домой в рыбацкий поселок Льюнга и, как вам уже известно, купил лошадь для своего сына Миккеля.

Глава вторая МИККЕЛЬ ХРОМОЙ И МИККЕЛЬ ВСАДНИК

История Миккеля Миккельсона начинается за много лет до того, как цирк Кноппенхафера прикатил в Льюнгу.

И, чтобы рассказать ее, лучше всего, пожалуй, сперва подняться на макушку Бранте Клева.

Бранте Клев — самая высокая гора в округе. Миккель взбирался на нее, когда еще пешком под стол ходил.

А взбирался он потому, что хотел высмотреть уплывшего отца. Светлый чуб мальчишки топорщился на ветру, точно пук соломы, но все оставалось пустынным.

Мудрено ли, что у него на глазах выступали слезы?

А тут еще заячья лапа в башмаке. У всех мальчишек в поселке было на каждой ноге по пяти пальцев. А у Миккеля Томаса Миккельсона было на правой ноге только четыре пальца. Мизинчик и его сосед срослись вместе, поэтому Миккель прихрамывал. Самую малость, но все же прихрамывал.

— Хромой Заяц! — кричали деревенские ребятишки так, что было слышно на постоялом дворе, где бабушка Тювесон сидела на крыльце и курила почерневшую трубочку, набитую сухой хвоей.

Или они пели дразнилку:

Миккель-хромоножка, Попляши немножко!

Отец Миккеля был матросом второй статьи на бриге «Три лилии», который пошел ко дну в шторм. И все думали, конечно, что он утонул. Какое уж тут сомнение!

Один Миккель не верил.

У него было два главных желания: получить белого коня и проехать на нем по деревне вместе с отцом.

Вот бы он утер нос всем дразнилам!

А надо вам сказать, что Миккель жил не в самом рыбачьем поселке, а в заброшенном постоялом дворе за Бранте Клевом. Все рассудительные люди селились восточнее Бранте Клева здесь ветер не сбивал человека с ног, едва выйдешь за дверь. Только бабушка Тювесон, собака Боббе и овечка Ульрика жили в постоялом дворе.

Еще гораздо раньше, когда в море у Бухюслена водилась сельдь, в постоялом дворе стоял дым коромыслом.

Жирные богатеи, нажившиеся на сельди, ели жареную баранину и пели, так что дом дрожал:

Жизнь в Бухюслене неплоха Средь сельди и овец, ха-ха! Скорей треска сожрет овцу, Чем наша сельдь придет к концу!

А только пропала сельдь, сколько они ни орали.

И к той поре, когда Миккель высматривал отца с Бранте Клева, некогда славный постоялый двор превратился в унылую, запущенную лачугу. Никто, кроме Миккельсонов, не появлялся здесь, если не считать плотника Грилле, который жил на втором этаже и даже не мечтал о баранине.

На чердаке обитали одни крысы.

И надо же случиться такому чуду: в тот самый год, ко гда к церкви подкатил цирковой фургон, отец Миккеля вернулся с моря и привез красный стеклянный ларчик, полный американских денег.

«Не так-то легко тонут такие люди, как отец мой», — записал Миккель углем в своем дневнике происшествий.

Правда, слова почти нельзя было различить, столько слез он пролил на эту страницу.

Когда бриг «Три лилии» пошел ко дну, матрос Петрус Миккельсон выплыл на берег на старом судовом журнале с деревянными корками. После он побывал в Клондайке, промывал золото. Там ему повезло.

Вернувшись домой, он купил весь Бранте Клев у богатея Синтора.

Синтор, самый богатый и самый скупой человек во всей Льюнге, злорадствовал: много ли толку в старой горе!

А Миккельсон-старший устроил каменоломню и поставил пристани, к которым подходили суда из самого Кардифа. Они грузили камень, а он зарабатывал деньги, так что Синтор зеленел от зависти.

Денег хватило и на новую крышу для постоялого двора, и на белую лошадь, о которой мечтал Миккель.

Миккель даже перестал думать о своей заячьей лапе.

А чего человек не знает, от того не страдает.

Оставшиеся деньги отец складывал в пустую бутылку, которую прятал в дуплистой яблоне возле дома. Об этом дупле знали только он да Миккель.

Лошадь звали Белая Чайка; лучшей лошади не было во всей округе.

Первый раз, когда Миккель один приехал верхом в деревню, со всех сторон сбежались мальчишки — меняться:

— Миккель, хочешь складной нож?

— Миккель, слышь, чего дам: акулью челюсть, еще даже зубы остались!

Про заячью лапу никто не вспоминал.

А Миккель складывался пополам от хохота:

— Что ли, перочинный нож может задом наперед ходить, да?

И правда, стоило ему свистнуть, как Белая Чайка шла задом наперед ничуть не хуже, чем передом назад.

— А скажу «хир шнюррен», по кругу бежит! Она только почужестранному понимает. Покажи-ка теперь, что твоя челюсть умеет?.. То-то!

Миккель свистнул по-особенному — один он так умел! — и Белая Чайка закружилась на месте.

— Вот если у кого есть белый бриг с гафелем во всю мачту, давай сюда, потолкуем!

Мальчишки разевали рот так, что язык дрожал, словно лист. У кого же в Льюнге найдется бриг для мены?

А Миккель уже заметил в окне школы учителеву дочку Туа-Туа, и Белая Чайка помчалась галопом по деревне.

По-настоящему ее имя было Доротея, в честь матери, которая умерла, но все звали ее Туа-Туа. У нее были зеленые глаза и самые рыжие волосы во всей округе.

Раньше она была также первой воображалой во всей округе. Но с того дня, как Миккель вытащил ее за косу из проруби на заливе под Бранте Клевом, он и Туа-Туа стали лучшими в мире друзьями.

— Сегодня отец начинает взрывать на Синторовом Носу. Прыгай на корму, отвезу посмотреть! — крикнул Миккель, сидя верхом на Белой Чайке.

Синторовым Носом называли южную макушку Бранте Клева. Там был самый зернистый гранит во всем Бухюслене.

— Иду! — прощебетала Туа-Туа.

Не успел никто и глазом моргнуть, как она скатилась вниз по лестнице и вскочила на Белую Чайку.

— Дорогу, сухопутные крабы, отчаливаем! — крикнул Миккель, поворачивая лошадь.

И понеслись они к Бранте Клеву — эгей! — так что ножи и акульи челюсти полетели во все стороны.

Учитель Эсберг стоял у окна и махал им вслед. Он родился в Эсбьерге в Дании, и когда играл на органе «Ютландскую розу», то поминутно вытирал глаза платком.

Бедняга, ему не суждено было больше увидеть родную Данию. Но в 1892 году об этом еще никто не знал.

Почти четыре года гремели взрывы на Синторовом Носу.

Миккель Хромой подрос, стал Миккелем Всадником и почти позабыл о своей заячьей лапе. Но вот однажды взрывы смолкли.

С этого дня и начинается история о Миккеле Мореходе.

Глава третья ТОЛСТЯК В КАПИТАНСКОЙ ФУРАЖКЕ

Уже весь рыбачий поселок Льюнга заснул, а в окошке богатея Синтора еще долго горел свет.

Синтор сидел с кислой рожей, один со своими деньгами, и ломал голову, как досадить «этим голодранцам Миккельеонам». Он все не мог простить себе, что так дешево продал Бранте Клев.

И вот однажды ночью он надумал: разве приморские пустоши не созданы как нарочно для того, чтобы пасти на них овец? А кто, как не он, хозяин пустошей по эту сторону Бранте Клева?

И разве «эти Миккельсоны» посмеют взрывать камень, если совсем рядом будут пастись пугливые овечки? Богатей Синтор потер руки и пошел в каморку батраков будить своего старого пастуха Мандюса Утота.

Кожа у Мандюса была сморщенная, как сухой лист; зиму и лето он ходил в драном пальто. Мандюс не был злой, но за двенадцать шиллингов и кружку пива брался сделать что угодно.

— Есть, хозяин, все понял, — сказал Мандюс и поклонился так, что стукнул лбом о собственные колени.

На следующее утро на клевской пустоши паслось шестьдесят овец. Сам Синтор стоял на краю скалы и орал в сторону каменоломни:

— Если хоть один осколок попадет в моих овец, я на вас ленсмана напущу! Слышишь, Миккельсон?!

Никто не ответил.

Пыхтя и отдуваясь, Синтор спустился вниз и заглянул в большой сарай. Ни души. Он обошел вокруг горы. Гранит кончился, рабочие ушли.

— Что, съели, баре бесштанные! — осклабился Синтор.

Но он почему-то не был так рад, как мечтал.

— Чего рот разинул?! Ставь загоны для овец! — заорал он на Мандюса. — Не ровен час, этот сброд еще что надумает!

— Есть, хозяин, все понял, — ответил Мандюс и стукнул лбом о колени.

На следующий день среди кустов на клевской пустоши стояло одиннадцать сарайчиков.

Мандюс раскалил гвоздь и выжег на потолке каждого сарайчика метку, которая изображала отрубленный рысий хвост. Потом он сплюнул на север и прочел стишок:

Если, рысь, опять придешь, Без хвоста от нас уйдешь.

Под горой, переливаясь на солнце, сверкало море.

Мандюс взял узелок с едой, прошел на Синторов Нос, уселся поудобнее и стал показывать барану-вожаку корабли.

— Вон шхуна идет, коли ты ведаешь, что это такое, башка рогатая. Ишь ты, так и режет волну! А вон барк. Паруса убирают, видал?..

Но чаще всего шли пароходы — новая мода, — при виде которых Мандюс поневоле плевался. А только кто станет строить парусник, когда можно пустить машину и идти как хочешь против любого ветра?

— Эге-ей! — прокатилось вдруг по горе.

Мандюс и баран сощурились: солнце светило прямо в глаза. На соседнем бугре стоял длинный пузатый человек в морских сапожищах. Даже сквозь марево было видно, как сверкал якорек на фуражке.

— Где тут постоялый двор?! — зычно крикнул человек.

— Сразу под горой, — ответил Мандюс.

— Спасибо! — крикнул человек и стал спускаться вниз.

Мандюс выплюнул шкурку от сала.

— Что — камень покупать?! — закричал он.

Чужак уже был далеко, он шел проворно — даром, что живот большой.

— Не, корабль строить! — прокричал он в ответ.

— Чай, пароходишко какой-нибудь вонючий? — спросил Мандюс.

Чужак был уже почти у постоялого двора, но Мандюс услышал, как его голос отдался на Бранте Клеве:

— Бри-иг!

Глава четвертая ЧТО ДЕЛАТЬ С ЗАРЕЗАННОЙ КУРИЦЕЙ

Бабушка Тювесон с самого утра сидела на пороге конюшни и плакала.

Известно: тому, кто смотрит на мир сквозь слезы, все серым кажется. Бабушка протерла глаза передником, но мир все равно оставался серым.

Потому что Матильда Тювесон начала слепнуть. Только не подумайте, что она ходила и жаловалась всем и каждому на свою беду. Иное дело — каменоломня; тут бабушка просто не могла смолчать.

— Господи, коли ты не подбросишь нам еще гранита, я брошусь в море! — шептала она. — Тебе этого хочется?

Солнце сияло, но господь молчал.

— Что ж, аминь, да прости докучливую старуху! — вздохнула бабушка и побрела на кухню готовить скумбрию на обед.

В это-то время и постучался к ним чужак.

— Входи да не придурквайся! — крикнула бабушка; она подумала, что это Миккель.

Незнакомец вошел, лихо козырнул двумя пальцами и спросил корабельного плотника Грилле.

— Скотт моя фамилия, — представился он. И голос у него был такой скрипучий, словно он мела наелся. — Эдвард Скотт, капитан!

Бабушка прищурила воспаленные глаза. Живот как бочка, на руках толстые перчатки — в такую жару-то!

— К плотнику вот туда, вверх по лестнице, — сказала она.

— Благодарю! — чужак снова лихо козырнул.

Волосы и борода срослись у него вместе. Бабушка успела только приметить блестящие серые глаза под козырьком; в следующий миг он уже шагал по ступенькам вверх.

Петрус Миккельсон в этот день уехал в город искать охотников приобрести разработанную гору, а Миккель был у Туа-Туа и помогал учителю ставить флагшток.

— Ох, что-то лицо знакомое… — пробормотала бабушка и выглянула в прихожую.

Но тут капитан Скотт и плотник Грилле затопали вниз по лестнице, и бабушка юркнула обратно на кухню. О чем это они толкуют? Она приложила ухо к щелочке.

— По рукам, значит? Будете десятником на постройке! сказал тот, что назвался Скоттом. — Как придет лес, так и заложим корабль.

Они ударили по рукам возле бабушкиной двери.

— Да, кстати. А чья это каменоломня здесь, на горе?

— Эта-то? — Плотник фыркнул, точно с трудом сдерживал смех. — Да тут одного, Миккельсон его фамилия. А только все уже, кончился камень. Непутевый он, кривого гвоздя не выпрямит. А сын его и подавно.

«Ах ты, лиса лживая!» — подумала бабушка и уже хотела распахнуть дверь да вытянуть как следует Грилле деревянным башмаком по спине.

Но в этот самый миг убежал суп, и пришлось поспешить к печке.

Когда бабушка снова подошла к двери, оба негодяя уже поднимались на Бранте Клев.

Слезы обиды все еще ели бабушкины глаза, когда Миккельсон-старший вернулся вечером домой.

— Никто не приходил камень покупать? — спросил он уныло и повесил драную бескозырку на гвоздь у двери.

Матильда Тювесон пуще всего на свете не любила море и корабли. Но капитанская фуражка с блестящим козырьком поразила даже ее.

— Какое там! — Она поморщилась, глядя на бескозырку Петруса Юханнеса. — Только капитан один заходил, нанял Грилле в десятники корабль строить.

Миккель сидел у печки и чинил вершу. Услышав бабушкины слова, он сжал кулак, так что больно стало.

— Корабль?.. — прошептал он.

— Ну да, Скоттом назвался! — пробурчала бабушка. — На той неделе и заложат. Вот это мужчины, не то что…

Миккель мрачно глянул на отца, но Петрус Миккельсон уткнулся как ни в чем не бывало в книгу с синей клеенчатой обложкой и что-то бормотал, покачиваясь на стуле.

На следующий день к пристани причалил старый лесовоз. Бухта, где должно было строиться судно, находилась в километре на север от постоялого двора. Кони и люди потащили лес туда; Грилле кричал и распоряжался. Миккельсон-старший стоял на бугре и высматривал Скотта.

— Это верно, что ты десятником будешь? — заискивающе спросил он Грилле, снимая бескозырку.

— Ага, — ответил Грилле с таким видом, точно вся деревня его.

Миккельсон-старший растерянно поглядел на гору:

— А… а капитан Скотт где же?

— Прибудет, как до такелажа дело дойдет. Да не мешай ты занятым людям своей болтовней! — отрезал Грилле.

Через месяц постройка развернулась полным ходом.

Сколотили стапели, заложили киль, начали ставить шпангоуты по левому борту.

И подумать только: они строили бриг!

У Миккеля даже сердце ныло, когда он сидел на горе и смотрел, как корабельщики тащат на плечах балки.

На что нам сдалась и гора и деревня?

Эхей, не нужна! — сказал Ульса Пер.

Коль пенные волны бушуют у штевня!

Эхей, не нужна! — сказал Ульса Пер… отдавалось в лощинах.

* Верша — ловушка для рыбы; напоминает корзину.

«Как бы этого Скотта разыскать? — волновался Миккель. Не может быть, чтобы он уже всю команду набрал!» Он спустился к дровяному сараю и принес бабушке здоровенную охапку дров.

— Какой он из себя был, этот капитан Скотт? — проронил он, словно мимоходом.

Бабушка взглянула на Петруса Миккельсона, который опять сидел со своей книжкой.

— Прибавь коротышкам Миккельсонам пол-аршина росту, и будет в самый раз! — презрительно фыркнула она.

Больше от нее ничего нельзя было добиться. Зато Миккелю удалось кое-что услышать в лавке. Как-то туда зашел Мандюс и давай расписывать. Миккель присел за ларь и сделался маленькиммаленьким.

— Скотт-то? Спросите меня, коли хотите правду знать, чай, я не только видел его, а и покалякать пришлось, — похвалялся Мандюс. — У кого здесь в Льюнге живот, как бочка, а?

— У дубильщика Эббера, — забормотали старики в лавке.

— Именно, что у Эббера, — подхватил Мандюс и просунул большие пальцы в дыры своего пальто. — Вот он-то самый и есть Скотт, только черную бороду нацепил, когда толковал со мной. У эфтих циркачей все тайны-секреты! Сколько денег он огреб, штуки-трюки показывая. И схоронил их — смекните-ка, куда?

— В слоновью голову, — пробормотали старики.

— Именно, что в слоновью голову на фургоне, на двери…

Миккель заслушался и чуть не угодил в ларь; тут-то он и попался на глаза Мандюсу.

— Гляньте, кто пришел — сам брантеклевский барин, господин Миккельсон, — запел Мандюс. — Никак, с золотом? Этак-то и товару в лавке не хватит!

В ту ночь Миккелю спалось плохо. Конечно, Мандюс — пустобрех, но кто его знает?..

«Завтра возьму лодку — и к Эбберу, спрошу сам», — решил он. В животе у него громко ворчало. До чего же мало места занимает кусочек свинины да две холодные картошины!..

Миккель проснулся затемно от какого-то стука в прихожей. Выйдя, он увидел на кухонной двери снаружи прибитую гвоздем тряпицу.

На тряпице было написано кровью:

Коль есть у вас золота слитки, Не прячьте их в сундуки. Не то в богадельне придется вам скоро Отведать казенной трески.

А кровь была от лучшей бабушкиной курицы-несушки.

Она лежала возле крыльца с отрубленной головой.

Никто не знал, чья рука держала нож. Но зато все знали, что у Мандюса Утота на левом каблуке вырездн двойной крест от гололедицы и от скрипа в коленках. Уж на что бабушка Тювесон плохо видела — и то различила на глине у конюшни множество двойных крестиков.

Бабушка плакала. Миккель хотел седлать Белую Чайку и ехать за ленсманом.

Но Петрус Миккельсон только смеялся:

— Лучше нет куриного бульона! Ну-ка, Миккель, слетай в огород, петрушки поищи! Без петрушки разве тот вкус?.. — Потом он нагнулся и шепнул Миккелю на ухо: — Не вешай нос, сынок, мы еще возьмем свое!

Глава пятая КНИЖКА В КЛЕЕНЧАТОЙ ОБЛОЖКЕ

А только что уж тут возьмешь, коли в карманах пусто, а гранит весь?

Миккель окончательно решил попросить у Грилле лодку и махнуть под парусом к Эбберу — выяснить, как и что.

Но тут, как назло, установился мертвый штиль.

Вечером, когда все спали, он шмыгнул во двор и сунул руку в дупло.

— Господи, сделай так, чтобы там лежала тысячная бумажка и пятьсот серебряных монет, — прошептал Миккель, глядя на луну над Бранте Клевом.

Но в дупле оказалось только два гнилых яблока и дохлая крыса.

Луна укрылась за тучи, кромешный мрак окутал постоялый двор. У Миккеля было накоплено три риксдалера, которые он хотел добавить к отцовым сбережениям. Теперь некуда было их добавлять.

На следующее утро Петрус Миккельсон взял кувалду и зашагал к каменоломне. Однако стоило ему зайти за сараи, подальше от всех глаз, как он повернул, крадучись, в сторону верфи.

А бабушка стояла у окошка и все видела.

— Ну никак у него море из крови не выходит… — пробормотала она.

Миккель сидел у стола и воображал, что сучок в доске посередине — якорный клюз. А царапины — такелаж.

«Море в крови?» — подумал он и начертил складным ножом парус. Что бабушка имеет в виду? Когда непрестанно в животе сосет? Или когда ноги так и идут сами к верфи?

Он сунул нож в карман и шмыгнул следом за отцом.

Петрус Миккельсон сидел в лощинке над верфью. Он прислонился спиной к камню и глядел в книжку с клеенчатой обложкой. Кувалда лежала в стороне.

Миккель, спрятавшись в кустах, слушал и ничего не понимал.

— Селенографическая долгота! Географическая долгота!..

Читая, Петрус Миккельсон пристукивал пальцем по колену.

— Запишите точный магнитный пеленг в градусах! — крикнул он вдруг неведомо кому.

Миккель похолодел. Все ясно: перед ним сумасшедший человек. И этот человек — его собственный отец. Клоун какой-то, ему только в цирк к Эбберу…

Миккель тихонько побрел домой. В горле у него торчал жесткий ком, который никак не удавалось проглотить.

Под вечер на кухню заглянул плотник Грилле; губы его лоснились от жирной свинины.

— А что, хозяин каменоломни дома? Ага, вот и он! Ну как, Миккельсон, пойдешь на верфь работать? Только скажи, уж я не брошу товарища в беде!

Миккельсон-старший убрал в карман книжку, захватил молоток и пилу и заперся в своей каморке.

Плотник остался. Он уселся поудобнее возле стола, прислушиваясь к стуку молотка.

— Уж не бриг ли он там строит, ась? На речке пускать? Что скажешь, матушка Тювесон?

Влажные глаза Матильды Тювесон сверкнули.

— У людей беда, а он надсмехается! — вскричала она и стукнула плотника кочергой так, что сажа посыпалась.

— С блохами и старыми ведьмами толковать — только время переводить! — обиженно буркнул Грилле и пошел к себе жарить свинину.

Кончилось лето. Рябина покрылась румянцем, скворечня под застрехой опустела.

Первого ноября Петрус Миккельсон поднялся на чердак и надел воскресный костюм. Потом позвал Миккеля.

— Между нами, мужчинами, — зашептал он, прикрывая поплотнее дверь. — Хочу попросить тебя: пригляди за старушкой-мамой, пока меня не будет.

Знакомый страх сжал сердце Миккеля.

— Ты… ты уходишь опять, отец?

Миккельсон-старший сунул книжку в матросский сундучок и прижал ее крышкой:

— Кончились брантеклевские самородки, сынок.

— И куда же ты?..

Петрус Миккельсон прищурился и посмотрел в окно.

Над корпусом корабля на верфи вихрился первый снежок.

— Не все то золото, что блестит, сынок. Важно найти настоящее. Вот я и хочу этому научиться.

Он тряхнул рукавом, и у него в ладони очутилась вдруг скомканная полусотенная бумажка.

— Побудь за кассира, Миккель, пока я вернусь.

Он наклонился, сделал хитрые глаза и добавил:

— А увидишь этого мошенника Скотта, дай ему хорошего пинка за меня.

С этими словами Петрус Миккельсон вскинул сундучок на плечо и зашагал вниз по лестнице. Миккель прильнул к окошку и смотрел, как он взбирается на обледенелую гору.

Бабушка стояла на крыльце, спрятав морщинистое лицо в передник.

— Помяни мое слово, Миккель! — всхлипнула она. — Последний раз мы видели этого бездельника.

Глава шестая МОЖЕТ ЛИ МОРСКАЯ СКОТИНА ОКОЛДОВАТЬ СОБАКУ

Прошла и эта зима, перебились — хоть порой и пучила живот сухая картошка.

Скворцы вернулись под застреху постоялого двора, но вороны переселились с горы в другое место.

Люди говорили, что их прогнал стук на верфи.

Вечерами Миккель прокрадывался в отцову лощинку и смотрел на берег. Корабельщики уже давно обшили шпангоуты досками. Палуба тоже была готова. Теперь они трудились над поручнями, делали люки.

«Этак скоро на воду спустят!» — думал Миккель. Наглядевшись, он шел домой и открывал каморку Петруса Миккельсона. Пусто…

Но вот однажды утром Миккель проснулся от стука во дворе. Он живо натянул штаны и вышел.

Возле старой яблони стоял Петрус Миккельсон и заколачивал дупло досками. Черный выходной костюм пообтрепался, сквозь дыры в башмаках выглядывали драные носки.

— Ты вернулся? По-настоящему?.. — прошептал Миккель.

Отец поднес палец к губам:

— Погоди, дай заколотить сокровищницу. С такими мошенниками, как Скотт и Грилле, только зазевайся…

— Что ли, у тебя там золото, да? — спросил Миккель; в нем пробудилась былая недоверчивость.

— Лучше золота, сынок. А достанем… сейчас скажу. Отец посчитал по пальцам. — В августе, вот когда достанем, если погода не подведет. А теперь пошли. Разбудим бабушку да кофе поставим.

Миккель сжал кулаки. Он вырос из того возраста, когда верят в сказки.

«Ничего, — подумал он. — Вот уйдет на верфь, я оторву доски и докажу, что все это враки».

Но доски были дубовые, а гвозди длинные, семидюймовые. К тому же каждый раз, когда Миккель прокрадывался к яблоне с плотниковым ломом в руках, у него почему-то слабели колени. В конце концов он придумал: сунул между досками прутик и стал вертеть. В дупле зашуршало. Бумага! Но разве деньги складывают просто так?

Весной Миккель кончил школу. Петрус Миккельсон пришел на выпускное торжество в своем потрепанном выходном костюме. Карман пиджака оттопыривался: там лежала книжка в клеенчатой обложке.

Туа-Туа спела песенку про датского аиста. Миккель прочитал «Моряка» — стихотворение Юхана Улуфа Валлйна.

Бабушка проплакала все торжество; хоть она и не видела дальше кончика носа, но слышала хорошо.

После заключительного псалма к Петрусу Миккельсону важно подошел сам Синтор. У господина Синтора не было детей, зато он заседал в школьном совете.

— Люди бают — Миккельсон в отлучке был? — спросил он с ехидной усмешкой.

— Нужда бедняка по свету гоняет! — вздохнул Петрус Миккельсон и снял шапку.

— В Клондайке, бают? — продолжал ухмыляться Синтор.

— В той стороне, это точно, — ответил Петрус Миккельсон и поклонился.

— Будто золото нашел?

— Восемь корзин с верхом. — Миккельсон-старший посчитал по пальцам. — Не будь Синторова усадьба так запущена, сейчас бы купил.

Щетина на подбородке Синтора раскалилась.

— Попомню я тебе эти слова, — прохрипел он и стремительно зашагал прочь.

Миккелю нечем было похвастаться, но и стыдиться нечего. Четверка за диктант — не так уж плохо. Тройка по арифметике объяснялась тем, что его всегда клонило в сон от цифр. Так и тянуло поглядеть в окошко: облака в точности напоминали корабль, летящий на всех парусах по бурному морю.

— Что же ты думаешь делать после конфирмации, Миккель Миккельсон? — спросил учитель.

— В море уйду, — ответил Миккель и поглядел уголком глаза на Миккельсона-старшего: он стоял за школьным сараем и целился в солнце длинной жердью.

— Хочешь стать капитаном — подтянись по арифметике, сказал учитель. — В море надо уметь хорошо считать. Ну, желаю успеха, Миккель Миккельсон.

— Передайте Туа-Туа, что я заеду за ней завтра на Белой Чайке! — громко крикнул Миккель, чтобы никто не услышал, как Миккельсон-старший опять бормочет что-то несусветное: «Селенографическая долгота, одиннадцать градусов и шестнадцать минут ост-зюйд-ост, отклонение согласно…» Вечером Миккель потихоньку прошел на свой старый наблюдательный пункт на Бранте Клеве. Столяры и плотники кончили на сегодня петь «Эй, нажмем!..», и можно было не затыкать уши мхом. Но как отогнать печальные мысли?

Весна выдалась унылая, холодная. Черника померзла, на ольхе распустилось лишь несколько крохотных почек.

На клевской пустоши блеяли Синторовы овцы. Миккель достал священную историю и стал повторять урок.

— Что с тобой? — спросил он вдруг и почесал Боббе за ухом.

Пес продолжал ворчать.

— Али рысь почуял?

Миккель прислушался. Что за наваждение: будто в море овца блеет…

Он сжал в руках священную историю — вот так, теперь никакая нечисть не подступится…

— Да это Ульрика. Почуяла Синторовых овец и сорвалась с привязи, — успокаивал он Боббе. — Как весна, так ей не сидится на месте. Ложись-ка и помалкивай!

Чу, снова блеяние — прямо с моря!

Миккелю стало холодно.

Вспомнилось, что говорил Грилле про морскую скотину, мол, хуже чудовищ нет.

Семиногие быки, черные клыкастые овцы, которых пасут на дне моря жители подводного царства… А к ночи русалки выгоняют морскую скотину на берег, чтобы она околдовывала своим мычанием сухопутных тварей — собак и прочих. И если у тебя нет ничего железного, чтобы бросить через голову нечисти, то…

Миккель глянул на встревоженного Боббе.

— Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.

Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.

— Боббе! Назад, Боббе!..

Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!

Он сплюнул на север — оттуда вся нечисть приходит! — и шмыгнул к верфи.

Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.

Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.

Опять блеет! Теперь — на горе!

Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.

— Пусти-ка, я погляжу…

На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек…

След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.

У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?

Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.

Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: «Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!» А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.

Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.

— Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.

Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.

— Смотри, простынет каша… Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду…

Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом — в каких-нибудь трех шагах…

Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.

На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.

Жалобное блеяние… Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.

Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать «Отче наш»… Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.

— Аминь, да будет так! — прошептал он: «священные» слова отгоняют нечисть.

Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.

Но одно дело морская скотина, и совсем другое — старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..

Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.

Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.

Глава седьмая ЧЕРНЫЕ БРЮКИ

В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.

Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.

Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о «заколдованных морских овцах». Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.

У бабушки были свои заботы.

— Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? ворчала она у печки.

Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.

— А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. — И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.

Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.

— У вас только и мыслей, что в море уйти! — всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: Уж тыто… Или забыл, каково это — сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет…

Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.

Послышался виноватый голос отца:

— Что, стыдишься?

Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.

— А что у тебя за книжка, отец?

Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.

— Вот прочту, увидишь. После меня — твой черед. Спокойной ночи, Миккель.

«Прочту — увидишь… Дупло — в августе…» Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда…

Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель — меньше блохи.

«Если капитан Скотт уже набрал команду, — думал он, спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы — пусть за борт бросают, а здесь не останусь!»

Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо — на случай, если Боббе вернется голодный.

Потом… потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.

Но Ульрики не было на месте.

«Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам», — сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.

«Морская скотина — подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого-то вздора!»

Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.

Здесь было тепло и уютно…

«Неужели правда, что Скотт — это дубильщик?» Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.

Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.

«Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно», — подумал Миккель, и вилы словно кивнули.

Заячья лапа согрелась в соломе. «Как бы узнать — капитаны сразу выбрасывают „зайцев“ за борт или сначала исповедуют и накормят?»

Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу…

Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!

«Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!» — крикнул Миккель и проснулся.

С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.

Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.

— Что… он уж и за тобой гнался? — проговорил он, запинаясь от волнения. — Ну, доберусь я до него!

Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.

А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.

— Если морские овцы ходят в черных брюках, — прошептал он, — то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!

Голос Миккеля больше не дрожал.

Глава восьмая МАНДЮС И ВОР

Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.

— Не ходите туда после полуночи, — говорят они, — заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.

Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.

А только и постраннее вещи случались на пустоши.

Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!

Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.

Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.

Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.

Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать «мощный стих против рыси».

— Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! — зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.

Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.

— Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! — сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.

У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки…

Мигом срублены четыре жердины. Теперь — воткнуть их в землю, так. А теперь — рубить кусты, побольше да погуще, вот так!

Мандюс связал жердины вверху — аж заскрипели! — потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.

Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.

— Шавка, хозяин!.. — вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. — Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!

— Какая еще шавка?.. — сонно буркнул Синтор.

Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.

— Сижу это я с ружьем, — тараторил он, — и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает…

— К черту слезы, о деле давай! — рявкнул Синтор; он почти проснулся.

— Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.

Только высунулся поглядеть — что же я вижу?..

— Что? Выкладывай!.. — заорал Синтор, вскакивая с постели.

— …кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло — уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..

— Ну, что ты увидел, черт дери?! — грохотал Синтор, красный, как помидор.

— Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее… у… нее…

Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.

— Ну, ну, что в зубах-то? — напирал Синтор.

— Коли я не обознался, значит, то… овечья шерсть… и с кровью, — пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.

Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.

— Пятерка твоя, ты верно увидел, — сказал он. — Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?

Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.

— Я думаю, как вы, хозяин, — ответил он.

Глава девятая КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК

Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер…

Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.

Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.

Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.

Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.

Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.

Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.

Четырнадцать учеников стучали зубами в ризнице.

Пальцы кутались в шерстяные платки, деревянные башмаки дробно стучали по полу — уж очень сильный ветер был в тот день.

— И надлежит быть пастве, и надлежит быть пастырю… читал пастор дрожащим, старческим голосом. — Так помыслим же о сем, драгие чада.

Миккель сплел пальцы и попытался помыслить, но его мысли упорно переносились то к расщелине на Бранте Клеве, то к постоялому двору.

Что же такое лежит в дупле, за досками? Ящичек с серебряными монетами? Может, их хватит купить пай в корабле?

«Кто же оставил часть своих брюк в зубах Боббе?» Миккель мысленно перебирал, у кого в Льюнге черные брюки.

Выходило — у всех.

— Ибо, аще появится волк, — продолжал священник, — кто тогда охранит агнцев?

Миккель зажмурился и представил себе Боббе с огромными клыками и волчьим хвостом.

«Рассказать Туа-Туа о „морской овце“ или нет?» — спросил он себя и невольно вздрогнул. Чтобы отвлечься, Миккель стал читать надпись на дощечке:

Сия шпага

Высокоблагородным Ротмистром Рупертом Аугустом Строльельмом, тяжело раненным под Пунитцем, после его возвращения в Лыонгу восемью поляцкими церковными рубинами украшена и поднесена сему святому дому.

«Если, как выйдем, окажется, что ветер не переменился, расскажу, — решил Миккель, когда допели последний псалом и куртки ринулись вперегонки с шерстяными платками к двери. Заревет так заревет».

— Миккель Миккельсон, вернись-ка на минутку! — окликнул его пастор из ризницы.

Миккель пропустил вперед Туа-Туа.

— Должно, хочет, чтобы я ему одеться помог, — шепнул он ей. — Я догоню тебя на Большом бугре. Мне надо тебе кое-что сказать. Очень важное! Я быстро.

Он закрыл дверь и пошел назад, к священнику. В ризнице горела свеча; на столе лежали чистые тряпицы и банка с салом — от ржавчины.

— Мне нужна помощь, шпагу почистить, — объяснил пастор. — Тебе далеко домой-то?

— Ничего, у меня лошадь, — ответил Миккель, а сам подумал о Туа-Туа: придется ей одной шагать по Большому бугру в такой ветер.

Пастор выковырял воск из замочной скважины — он затыкал ее, чтобы моль не пробралась, — и отпер. У Миккеля защекотало в носу от нафталина.

— Никакого сладу нет с молью, — ворчал пастор, доставая шпагу. — Вот протирай ножны, а я клинком займусь.

Рубины на эфесе смотрели на Миккеля, точно змеиные глаза. Грилле рассказывал ему, что Строльельм снял их с иконы в Кракове. Знающие люди оценивали рубины в тридцать тысяч.

«Мне бы хоть половину — купил бы корабль и уплыл в теплые страны», — думал Миккель, принимаясь за работу.

Он чистил больше часа. Наконец пастор сказал, что хватит, и сунул клинок обратно в ножны.

— Ах, хороши, прости меня, Николай-угодник! — вздохнул он, поворачивая эфес.

Драгоценные камни переливались огоньками.

Потом пастор повесил шпагу на место и добавил:

— Эти рубины украшали четки его преподобия в часовне святого Стефана, а тут в Краков вошла рота Строльельма… Да-а-а, война — бедствие, Миккель Миккельсон!

Пастор запер шкаф и вышел из церкви, пропустив Миккеля вперед. Ветер трепал его седые волосы.

— Спокойной ночи, Миккель, не мешкай. Видишь, ненастье собирается.

Миккель натянул на уши шапку. Перед ним, под низко нависшими тучами, тянулось кладбище. За низенькими оградами торчали позеленевшие кресты.

А Белая Чайка ждала его в конюшне за кладбищем.

«Ты что, Миккель-трус, никак, призраков боишься?» попробовал он высмеять себя. Но смех не получился, горло вдруг пересохло, как будто он наелся золы. Миккель шел и слушал стук своих деревянных подметок: «Раз и два… и раз, и два… и раз, и…»

«Пробежаться, что ли, ноги согреть?» — подумал он и помчался, как олень. Бах! Он въехал с ходу ногой в старый чайник, растянулся во весь рост и наелся земли. Скорее встать, и дальше!

Внизу глухо ворчала река. Кто из деревенских ребятишек не знает, что вода в ней ядовитая? Один глоток — и не видать тебе больше ни солнца, ни луны.

А вот и кладбищенская ограда, и ступеньки через нее.

Но едва Миккель стал на ступеньку, как его словно громом ударило: здесь ведь носили в старину тех, кто наложил на себя руки! Самоубийц, которых нельзя хоронить в освященной земле!..

Какой стих против привидений читал Грилле, когда в сети попался череп? Ага, есть:

Прочь, водяной, Сгинь под водой! Кожа и кости, Уйдите и…

Миккель никак не мог вспомнить конец.

Из-за тучи вышла луна и осветила сторожку Якобина за суковатым сиреневым кустом. В окнах темно, лодки на месте нет…

«Наверное, отправился рыбу бить острогой», — сказал себе Миккель. Деревянные подметки громко стучали по каменным ступенькам.

И вздумалось же пастору именно сегодня ржавчину счищать! Вот могила мельника Уттера…

«Раз и два… и раз, и… два… и раз, и…» Башмаки вдруг остановились.

Из-за угла конюшни появилась Белая Чайка. Но кто это стоит рядом с ней, черным силуэтом на фоне ночного неба?

— Уттер… Ой, спасите меня! — прошептал Миккель и обмер.

Но тут он вспомнил, что говорил Грилле про Уттера: мол, мельник был маленького роста и горбун. А этот длинный, как жердь. H вообще: разве привидения крадут настоящих живых лошадей?

Миккель проглотил жесткий ком и крикнул:

— Сгинь, нечистая сила, не то как дам!..

Он замахнулся псалтырем: призраки боятся священных книг, особенно с толстыми корками.

— Так дам, что череп лопнет!..

Миккель остановился, запыхавшись, возле лошади и растерянно посмотрел кругом. Ни души… Лунный луч осветил пену на лошадиных губах. Веревка была перерезана, на лбу под ремнем торчало большое красное перо.

— Что… что они сделали с тобой, Белая Чайка? — ужаснулся Миккель.

Он схватил перо, но оно точно приросло к ремню. Луна нырнула в тучу, стало темно, как в мешке.

Миккель прижался щекой к лошадиной морде, но Белая Чайка вздрогнула и отпрянула. Одним прыжком Миккель вскочил ей на спину:

— Ты знаешь дорогу. Скорее, скорее, Белая Чайка!

На старом мосту лошадь вдруг стала. Потный круп трепетал, словно она почуяла нечистую силу.

Впереди кто-то стоял, загородив дорогу. Миккель нащупал в кармане складной нож и крикнул как можно тверже:

— Эй, кто там, выходи!

Вспыхнула спичка, осветила окурок сигары, худое лицо под косматым чубом и мятую шляпу с четырьмя красными перьями.

— Ты… ты кто? — неуверенно спросил Миккель.

— А тебе что? — ответил хриплый голос; ноздри Белой Чайки дрогнули. — Ты сам-то кто, козявка?

— Миккель Миккельсон.

— Лошадь твоя?

Миккель кивнул.

— У кого куплена?

— У Эббера, дубильщика. Отец купил мне ее, когда с моря вернулся. Я всегда белую лошадь хотел.

Чернявый что-то пробурчал. Рука, потянувшаяся было к уздечке, опустилась.

— Как лошаденку назвали?

— Бе…Белая Чайка. — Миккель почему-то заикался.

С реки донесся плеск весел, к пристани подходила лодка Якобина.

Чернявый усмехнулся:

— Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей — уведет.

Он выплюнул сигару — будто светлячок пролетел во мраке, — нырнул под перила и был таков.

Глава десятая КЛАДБИЩЕНСКИЙ СТОРОЖ В КОСТЮМЕ АКРОБАТА

В эту же ночь, в половине первого, окружной ленсман подъехал верхом к домику церковного сторожа Якобина.

— Отворяй, не то взломаю дверь! — крикнул он.

Дверь заскрипела, и выглянула сонная физиономия Якобина. Худое тело бывшего акробата прикрывала длинная ночная рубаха. На голове у него был черный котелок.

Ленсман посмотрел на котелок, многозначительно ухмыльнулся и вытащил из кармана наручники:

— Скажешь, не слыхал о краже?

— Господи помилуй и спаси, какая еще кража? — прошептал Якобин и поспешно снял котелок.

— Рубины из шпаги Строльельма пропали, вот какая! Стекло в шкафу вынуто, восемь рубинов украдено.

Якобин стал белее мела, но поклялся, что чист, как младенец.

— Я сплю как убитый, начальник. А ключ от церкви висит вон там, на крючке возле двери. Посмотрите сами, начальник, и увидите, что… что…

Якобин в ужасе шагнул к пустому крючку. Потом наступил на край рубахи и грохнулся прямо на дровяной ящик. Сразу стало видно, что на нем под рубахой старое красное трико. Только штанины почему-то были отрезаны ниже колен.

— Я думал, ты давно вышвырнул этот клоунский наряд, презрительно сказал ленсман.

На белых щеках Якобина вспыхнули красные пятна, но он мужественно улыбнулся и встал:

— Очень уж я зябну ночью, начальник.

— Уж не потому ли ты и в котелке спишь, а? — язвительно заметил ленсман.

Он достал записную книжку, поплевал на красный карандаш и составил «краткую сводку преступления».

«…После того как были вынуты рубины, вор повесил шпагу на место в шкаф, повернул эфес обратной стороной, чтобы не заметили, и вмазал стекло, но совершил затем роковую ошибку: он залепил замочную скважину воском!»

— Понятно? — сказал ленсман. — А пастор, когда вешал на место шпагу вечером, забыл это сделать.

Ленсман поглядел на худые ноги Якобина, торчащие из обрезанных штанин.

— А как вспомнил, пошел обратно, залепить дыру, чтобы моль не лезла. Тут-то он и обнаружил пропажу.

Ленсман позвенел наручниками.

— Изо всего этого явствует, что кражу совершил человек, который настолько изучил привычки пастора…

— Кто же в Льюнге не знает, что старик боится, как бы ризы моль не съела? — испуганно перебил Якобин.

Ленсман пронзил его всевидящим взором:

— А известно тебе, Якобин, что в Льюнге объявился бывший конюх цирка Кноппенхафера?

Якобин стиснул котелок в руках, так что суставы побелели.

— Цы…Цыган? В первый раз слышу!

— А люди видели его и… совсем близко от некоей церковной сторожки.

Якобин сдунул с кончика носа капельку пота.

— Ладно, я все скажу, — прошептал он. — Начальник все равно дознается, от него разве скроешь…

Ленсман самодовольно улыбнулся:

— Итак, Цыган был здесь?

Якобин уныло кивнул.

— Кому охота прослыть доносчиком… — пробормотал он. Был он… голодный, я ему супу налил. Горохового…

— Это делает честь твоему доброму сердцу. — Ленсман послюнявил карандаш. — Ключ тогда висел на месте?

— Когда он пришел, висел, это точно! — буркнул Якобин, отводя взгляд в сторону.

— А когда ушел? — грозно спросил Ленсман.

— Он… он сказал, что суп… что горох больно соленый, — прошептал Якобин. — Пришлось мне идти в погреб за квасом. А он оставался один.

— И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку. — Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!

Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.

Глава одиннадцатая Я ДОЛЖЕН БЕЖАТЬ, ТУА-ТУА!

Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.

— Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли хочешь, — сказал он и положил в священную историю лоскут от черных брюк вместо закладки.

Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.

— Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?

— А то как же, — ответил Миккель.

Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.

— Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, — сказала она.

— А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе. — Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?

— Давай лучше я проверю, как ты выучил, — вздохнула Туа-Туа. — Все равно нам в этом не разобраться.

Миккель снова заложил лоскут в книгу.

— Ну, спрашивай, — сказал он мрачно.

— Что такое ангелы?

Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.

— Ангелы… это… это духи, которые… которые созданы богом и… и одарены…

— Наделены, — поправила Туа-Туа.

— Одарены, наделены… Какая разница, все равно в море уйду! — надулся Миккель. — Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?

Туа-Туа бросила перо Боббе:

— Что ты только о море да о море толкуешь?

— Спроси бабушку, — ответил Миккель. — А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать-есть ли море в крови или нет.

Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.

— Слушай уж, все равно узнаешь, — угрюмо начал Миккель. — Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять «зарезанных собакой» овец, то Синтор на нас в суд подаст.

— Со…собакой? — ужаснулась Туа-Туа. — Но ведь это же…

— Конечно, неправда. А что толку. Все равно суд за Синтора будет.

Туа-Туа стала перед Миккелем и взяла его за руку:

— И ты задумал уйти из дому?

— А что же мне — отдать Боббе на расправу, что ли?

— Знаешь, Миккель… если бы не отец…

Миккель смутился и отнял свою руку.

— Я знаю… знаю, что ты хочешь сказать, Туа-Туа. Но девочкам нечего делать в море. К тому же учитель без тебя и пуговицы не пришьет.

— Тетушка Гедда приезжает завтра из Эсбьерга. Может, она…

Миккель покачал головой:

— Больше всего на свете я хотел бы взять с собой тебя, Туа-Туа. Но… лучше уж поеду один. Придержи Боббе, учитель идет.

В двери появилось грустное, бледное лицо учителя Эсберга.

— Вот вы где. Туа-Туа сказала, Миккель, что ты позволишь мне ехать верхом… — Он закашлялся, потом заговорил снова. — Это очень любезно с твоей стороны, но мне как-то…

Миккель отвязал Белую Чайку:

— Все в порядке. Вы станьте на крыльцо, а я вас подсажу.

— Ох, опять этот противный кашель одолел. А ничего не поделаешь — надо в церковь, псалмы разучивать.

Учитель Эсберг сел верхом, и Белая Чайка вышла на дорогу.

— Ишь ты, плывет, что твой корабль, — сказал учитель. Хоть и прихрамывает, а почти не кренится… — Он говорил безостановочно, чтобы перебить кашель: — А твоя нога как, Миккель, не болит больше?.. Э, что это она прыгнула?.. Слыхал я — ты в моряки собираешься, как отец. Да, повидал я кораблей мальчишкой, в Эсбьерге. На реях — матросы, ловкие, как обезьяны… Ты, конечно, на бриг пойдешь?

Миккель шагал следом, хмурый, угрюмый. Вдруг почему-то заныла нога в правом башмаке.

— На бриг? До первого шторма? — буркнул он. — Ну уж нет! То ли дело — пароход!

Глава двенадцатая КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК ПОПАДАЕТ В БЕДУ

Церковь оказалась запертой. Миккель поставил Белую Чайку у коновязи и пошел за ключом к сторожу.

Сирень Якобина купалась в солнечных лучах, тысячи блесток играли на темной, чуть сморщенной ветром речной воде. Дверь сторожки была приоткрыта. Миккель заглянул внутрь. На печи громоздились горшки и тарелки с картофельной шелухой. Рядом лежала доска, на ней — две очищенные трески.

Вспомнилась минувшая ночь — как Якобин греб по реке во мраке. Он присмотрелся к рыбе: никаких следов остроги…

Миккель подошел к двери в каморку:

— Сторож!

На неубранной постели выглядывал из-под одеяла кусок красного циркового трико. Странно: зачем понадобилось церковному сторожу обрезать трико?

Миккель понюхал баночку с «мазью для ращения усов» и поспешил выйти из сторожки. Возле ограды он остановился. Сквозь ровное журчание реки слышался чей-то блеющий голос:

— Девятьсот сорок три, девятьсот сорок четыре, девятьсот сорок пять… девятьсот сорок…

Утоптанная тропинка вела за кусты жимолости, окружавшие дом. Миккель ступил на тропку, сделал четыре шага, на пятом остановился и разинул рот.

На перекопанном огороде стоял улей, увенчанный черным котелком. Сбоку на улье висел пиджак и жилетка Якобина, а среди одуванчиков на опрокинутом цветочном горшке стоял сам Якобин — на голове.

Черные брючины болтались в воздухе; медленно, будто из худого крана, сочились слова:

— Девятьсот с…с…срок девять, девятьсот пя…пятьдесят, девятьсот пя…пятьдесят один…

— Извините, — сказал Миккель.

Горшок покачнулся. Якобин шлепнулся наземь, так что комья полетели. На башмаки бывшего акробата были натянуты чулки от трико.

— Мне бы ключ от церкви, — сказал Миккель. — А то закрыто, и в ризнице никого нет.

Якобин смущенно поднялся и почистил рукой штаны.

— Упражнение — мать умения, — произнес он, скривившись. — Есть акробаты, до двух тысяч стоять могут, но таких мало. Ты без собаки пришел?

Миккель кивнул. Якобин облегченно улыбнулся.

— Страх не люблю собак. — Он нахлобучил черный котелок. — Ключа нет — Эбберов конюх стащил, но дверь в ризницу не заперта.

— Ста…стащил? — пробормотал Миккель.

Лоб Якобина покрылся капельками пота, хотя он стоял в тени.

— Вот именно. И рубины со шпаги взял, мазурик. А сегодня ночью забрался в пасторову кладовку, за бараньей ногой. Тут-то Цыган и попался!

Миккель прикусил губу, так что кровь пошла.

— Эбберов конюх?.. — прошептал он. — Длинный, чернявый, в мягкой шляпе?

Якобин стащил с себя красные чулки:

— Во-во, он самый.

За кладбищенской стеной показалась Туа-Туа. Миккель услышал ее голос:

— Куда ты запропастился, Миккель?.. — Она перелезла через ограду и сбежала вниз по откосу. — Ну, что тут?

— Ничего, просто один призрак попал в беду, — ответил он возможно безразличнее.

Но глаза его были устремлены на два следа в огороде Якобина — небольшие овальные следы «морской скотины».

Глава тринадцатая ПОБЕГ

Учитель сидел на паперти и кашлял.

— Остальные дети, наверное, в доме пастора, — сказал он Миккелю и Туа-Туа, когда они подошли, потом тяжело поднялся и вошел в холодную ризницу. — Ну, ведите себя хорошо, после встретимся у конюшни.

Учитель зашагал к органу; судорожный кашель гулко отдавался под сводами церкви.

— Бьюсь об заклад, что призрак во многом замешан, сказал Миккель, когда они направились через кладбище к дому пастора. — Но не во всем.

Только он хотел рассказать про следы в огороде Якобина, вдруг Туа-Туа схватила его за руку.

— Гляди, Миккель, чья-то двуколка прямо на пасторовом газоне стоит!

— И вовсе не чья-то, — сурово заметил Миккель. — Видишь, крючья для цепей — это ленсман приехал.

— Значит, они его сейчас в тюрьму повезут?

Миккель кивнул.

— А только сдается мне, узелков больше, чем они думают, Туа-Туа…

Кухарка впустила их с черного хода — розовая, разгоряченная, взлохмаченная.

— Я тут с пирогами, а тут такое дело! — волновалась она. — И поделом татю! В заточении — вот где его место!

— А он сознался? — спросил Миккель.

— Разве мало того, что его схватили на месте преступления, прямо в кладовке? — негодовала кухарка.

— Может, он просто есть хотел, — сказала Туа-Туа.

— Значит, Туа-Туа Эсберг, чуть в животе запищит, идет по чужим кладовкам рыскать? Так, что ли?

Туа-Туа промолчала.

Кухарка отрезала два ломтя булки и намазала маслом:

— Вот, нате, а теперь ступайте в гостиную. Да не шумите — за стеной кабинет…

Она подтолкнула их ухватом, закрыла дверь и поспешила, ворча, к печи. В гостиной, на роскошных стульях, вдоль стены смирно сидели ребятишки, боясь даже нос почесать.

— Учти, Енсе, ты только себе хуже делаешь, что запираешься! — раздался за стеной голос ленсмана.

Миккель отдал свой ломоть Туа-Туа и прокрался к двери кабинета.

— Ты что?.. — в ужасе прошептала Туа-Туа.

— Ш-ш, Туа-Туа, я вижу его, — ответил шепотом Миккель, уткнувшись носом в замочную скважину. — А, черт!..

Пастор заслонил.

— Я же не отказываюсь, что взял баранью ногу! — кричал с отчаянием Цыган. — У меня все кишки свело. А рубины не трогал, не трогал!..

С грохотом упал стул, и широкая спина пастора качнулась в сторону. Дверь распахнулась, в гостиную выскочил Цыган. Острый локоть больно ударил Миккеля в ребра.

— Бога ради, держите этого безумца! — донесся из кабинета голос пастора.

Но Цыган уже стоял на подоконнике. Он прикрыл лицо шляпой и прыгнул прямо через стекло.

Ленсман, громко бранясь, уклонился от осколков, оттолкнул плачущую Туа-Туа и ринулся к двери.

Миккель видел в разбитое окно, как Цыган мчится огромными прыжками через кладбище.

К конюшне!..

В голове пронеслись слова ночного призрака: «Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей…»

Неужели уведет Белую Чайку?

Миккель прикрыл лицо рукавом и выскочил в окно.

Стекла впились в рубаху и кожу, но он все стерпел.

«Молчи, Белая Чайка, молчи!..» — отстукивало сердце в лад с цоканьем деревянных подошв. Одним прыжком Миккель перелетел через кладбищенскую ограду. «Милая, славная Чайка, молчи, молчи, молчи…»

От конюшни донеслось громкое ржание. Беги не беги, Цыган уже там…

Вот он, сидит верхом на Белой Чайке — прямой, как свеча. Цыган твердой рукой потянул повод — лошадь послушно повернулась.

Последнее, что увидел Миккель, ковыляя между могилами, были белые лошадиные ноги и мятая шляпа, слетевшая с головы всадника, когда Белая Чайка красивым прыжком перенеслась через речушку.

В следующий миг они исчезли.

Глава четырнадцатая Я ПОЕДУ С ТОБОЙ, МИККЕЛЬ!

Никогда Миккель не забудет этот день.

Какой пронизывающий ветер дул на дороге… Как плакала Туа-Туа; как учитель поминутно садился, задыхаясь от кашля.

А после!..

Туа-Туа сразу побежала вверх по лестнице, затопить печку и поставить чайник, учитель же задержался в дверях.

Он внимательно, очень внимательно посмотрел на Миккеля, потом пожал ему руку, крепко, словно хотел показать, что перед ним уже не школьник Миккель Миккельсон, а взрослый мужчина, на которого вполне можно положиться.

— Вот увидишь, лошадь скоро вернется, — сказал он.

А затем последовало самое главное. Но сначала учитель прокашлялся как следует.

— Она… моя Туа-Туа — славная девочка! — пробормотал он. — Береги ее, Миккель Миккельсон. Ей может понадобиться твоя забота.

И длинные тонкие пальцы органиста заскользили вверх по перилам.

Три дня спустя вся деревня Льюнга погрузилась в траур.

«Двустороннее воспаление легких с осложнением на сердце», — значилось в справке, которую написал врач, сидя за столом в учителевой гостиной.

Правда, как раз в этот день приехала тетушка Гедда Соделин из Дании. Но кто может утешить девочку, которая плачет без конца и не хочет больше жить?

Миккель решил все-таки попытаться, но его остановили в прихожей сильные руки тетушки Гедды.

— Поговорить с Туа-Туа, с бедной крошкой? — Тетушка Гедда непрерывно вытирала слезы. — Неможется ей, кашляет, бедняжечка. Ее нельзя беспокоить, ни в коем случае.

Миккель и Боббе побрели домой. У Миккеля было такое чувство, точно он проглотил камень — здоровенный булыжник, вроде тех, что летели с Бранте Клева, когда взрывали тур. И камень этот очутился там, где у людей сердце.

Нашелся, однако, человек, который не стеснялся потревожить больную. Его звали Малькольм Синтор. На пятый день после похорон он явился верхом на своей Черной Розе — «дела улаживать».

Синтор председательствовал в муниципалитете. Муниципалитет назначил нового учителя, а посторонним жить в школьном здании не полагалось.

— Господи, куда же денется наша крошка, наша ТуаТуа?! воскликнула тетушка Гедда.

— Ничего, пусть едет с теткой в Данию, — ответил Синтор. — Через три недели чтобы квартира была свободна. Сироты только обуза для муниципалитета. Ни к чему нам это.

С этими словами Синтор уехал.

Не плачь, Туа-Туа, и не упрашивай!

Хоть и добрые глаза у суровой на вид тетушки Гедды, но вот беда: глаза эти смотрели в какие-то необычные очки, в которых все люди казались маленькими детьми. Особенно Туа-Туа.

— Ешь капусту да не мели попусту! — сказала тетушка Гедда. — Что ты будешь делать тут одна?

Ну как объяснить такой тетушке, что очень важные обстоятельства никак не позволяют тебе уезжать из Льюнги?

За неделю до отъезда Туа-Туа поднялась с постели. День выдался ветреный, а Миккель уже полчаса стоял у сарая и свистел. Ежедневно с трех до пяти тетушка Гедда ложилась вздремнуть после обеда, и Туа-Туа выскользнула незамеченная.

— Ой, Миккель!.. — шептала она дрожащим голосом. — Я… я так тебя ждала. Про Белую Чайку что слышно?

Миккель покачал головой.

— А Боббе?

— Если через шесть дней он не будет убит и закопан, то Синтор пойдет со своими враками в суд. А в суде его дело верное. Как я тогда говорил, так и сделаю, Туа-Туа. — Он взял ее за руку. — Конечно, тебе еще хуже… Я почти все время о тебе думаю.

Туа-Туа зажмурилась, пытаясь стряхнуть слезы.

— Через шесть дней, Миккель, и меня тоже здесь не будет. — Она рассказала о новом учителе и переезде в Данию. Билет заказан, в субботу уплывем.

Миккель помолчал, не выпуская руки Туа-Туа.

— В ночь на субботу мы с Боббе уйдем из дому, — сказал он. — Попробую на какой-нибудь пароход наняться.

— Миккель… вот бы мне с тобой!

Миккель пожевал щепочку.

— На американской линии девочек не берут… Разве что в камбуз?

— Ой, Миккель, вот было бы хорошо! Я буду тебя во всем слушаться. Возьми меня с собой, Миккель, милый! У меня теперь, кроме тебя, никого нет… Обещай, что возьмешь!

Миккель посмотрел на худое тельце Туа-Туа. Зеленые глаза стали еще больше с последнего раза.

— Уходить надо ночью, — сказал Миккель. — Ты сможешь?

— Наружная дверь будет заперта, но я вылезу в окно в маленьком классе.

— И еды собери на дорогу, — предупредил Миккель. — Я уже две недели собираю. Кусок в рот, кусок в карман. Все, что не портится. А храню в каменоломне.

Туа-Туа прикусила губу от волнения.

— Я все-все соберу, только возьми меня! Знаешь, Миккель, у нас все получится!

Она подняла руку и погладила его волосы. Миккель покраснел до самых пяток.

— Конечно, надо только вместе держаться! — ответил он охрипшим голосом. — Вместе!..

Глава пятнадцатая ШЛЯПА С ПЕРЬЯМИ

«Король Франке» — так назывался пароход, который причаливал к пристани Синтора по средам, пятницам и субботам. В эти дни на пристани поднимали вымпел.

Кому надо было в Льюнгу, те чаще всего садились на «Короля Фракке».

В понедельник вечером богатей Синтор явился верхом к школе и велел поторапливаться со сборами. Получено письмо: новый учитель прибудет на «Франке» уже в среду. Так что отправляйтесь в Данию поживее!

Туа-Туа чуть не закричала от отчаяния. Как предупредить Миккеля?

Мандюс Утот подкатил с подводой и отвез на пристань два огромных багажных ящика. Самый большой заключал в себе учителев орган. Тот самый, на котором учитель летними вечерами играл «Ютландскую розу».

Тетушка Гедда укладывала вещи и без конца пила бузинный чай, чтобы не заболеть насморком от всей этой пыли. И не сводила глаз с «дорогой крошки».

— Миккеля Миккельсона увидишь на пристани, — говорила она. — А по горам носиться, только гланды распухнут. Пуще огня остерегайся насморка и распухших гланд!

Настал последний вечер. Небо было сумрачное, ветер бушевал вовсю. Тетушка Гедда чувствовала, как «простуда во все суставчики забирается». Не было и восьми, когда она легла спать, обмотав шею кроличьей шкуркой. Ключ от двери тетушка положила в изголовье.

Туа-Туа лежала и плакала. Наволочка намокла, пришлось переворачивать подушку. Часы пробили девять, потом половину десятого. Тихо, как мышка, она встала с кровати и оделась. Много еды скопить не удалось: кусочек ветчины, копченая селедка да два ломтя сухого хлеба. Все это Туа-Туа завернула в платок вместе с огарком свечи, медальоном — в нем была карточка мамы — и пожелтевшим портретом учителя Эсберга. После этого она опять всплакнула и пошла на цыпочках вниз по лестнице.

Туа-Туа шла в чулках, а башмаки держала в руке. Правда, ветер так сильно завывал и шумел в деревьях, что ее все равно бы никто не услышал.

Наружная дверь была заперта, пришлось идти через класс. В одном углу на стене виднелось серое пятно: здесь стоял папин орган. Туа-Туа высморкалась, вытерла глаза, открыла окно и прыгнула с подоконника на землю.

Только у одного Синтора горел свет, в остальных домах спали. Ветер трепал кусты сирени. Туа-Туа подумала, сколько ей идти в темноте до постоялого двора, и похолодела.

— Хоть бы Миккель не рассердился и не стал меня ругать, — прошептала она, натянула башмаки и двинулась в путь.

Дома скоро исчезли позади, внезапно вынырнули из мрака голые сосны на Синторовой пустоши, точно заколдованные великаны. Как плохо без папы!.. Возле первого загончика Туа-Туа остановилась и пожевала копченой селедки.

— Ой… что это?

Селедка застряла в горле. Из самого большого загона появилась фигура. Сперва Туа-Туа показалось, что у фигуры на шее огромный воротник, но потом она разглядела брыкающиеся ноги: овца!

Из-за мрака Туа-Туа видела только силуэты, но и этого было достаточно, чтобы приметить шляпу с перьями на голове у незнакомца.

Туа-Туа взвизгнула, уронила селедку и помчалась мимо «шляпы» вниз по Бранте Клеву. Послышалось хриплое блеяние, потом стук камней: незнакомец выпустил перепуганную насмерть овцу и тоже побежал.

«Хоть… хоть… хоть бы скорей каменоломня», — стучало в груди у Туа-Туа. В каменоломне были тайники, о которых знали только они с Миккелем. Она не сомневалась, что «шляпа» несется за ней по пятам с ножом в руках. «Если догонит, тут и прикончит!» И ей чудилось, что мимо нее летят огромные камни.

Наконец-то! Впереди показался длинный сарай. Туа-Туа пробилась сквозь крапиву к двери и замерла, положив руку на щеколду. Сердце отчаянно колотилось. Но незнакомец не показывался.

Слегка обескураженная, она сунула в рот ветчину и спустилась по тропе к постоялому двору. Свет горел только в каморке Петруса Миккельсона. Глотая слезы, Туа-Туа прижала нос к стеклу.

Петрус Миккельсон сидел возле стола и устанавливал мачту на деревянном кораблике длиной чуть побольше аршина. Рядом лежала на столе бечевка для такелажа. Лицо у него было совсем старое и печальное, когда он наклонился и стал писать кисточкой название на корме: «Три лилии».

Глава шестнадцатая ЗЕЛЕНАЯ ЛЕНТА

В то время как Туа-Туа тихонько кралась к двери, Миккель крепко спал на своей кровати в кухне.

Ему снилось, что он стоит у руля на бриге «Три лилии» и приводит корабль к ветру, а правая нога так и ноет от напряжения.

«Сильней приводи, не то плыть тебе к берегу на обломке!» — услышал он окрик Скотта.

Нет же, это голос Енсе-Цыгана. От страха у Миккеля поползли мурашки по спине. Тали * бомкливера ** лопнули и стучали, словно копыто о камень.

«Еще лево на борт!» — рявкнул Скотт-Цыган.

Миккель изо всех сил налег на штурвал, но не мог упереться как следует: правый башмак все время скользил по палубе. Внезапно штурвал вырвался из рук; одновременно на корабль накатил огромный вал.

«Ну, пропал!» — подумал Миккель и побежал очертя голову по мокрой палубе.

«Говорили тебе, сиди на берегу, — прозвучал печальный голос бабушки Тювесон. — От моря одно горе…»

Она не сказала «для Хромых Зайцев, вроде тебя», но, конечно, имела это в виду.

* Тали — приспособление из троса и блоков; с талями легче поднимать груз.

** Бомкливер — косой парус.

Миккель проснулся весь в поту. Тали продолжали греметь над самым ухом.

«Ты что, дурень, не слышишь? Это же дверь стучит, — успокоил он себя; перед глазами все еще стояло лицо злосчастного Цыгана. — Забыли запереть, вот и все».

В кухне был собачий холод, и Миккель, прежде чем выйти в прихожую, закутался в бабушкин платок. Задвижка была на месте. Зато ручка так и прыгала вверхвниз.

Дрожащей рукой Миккель сдернул с вешалки бабушкину меховую шапку: стыдно, коли у храброго мужчины волосы дыбом стоят!

Потом он схватил Плотникове ружье — оно висело незаряженное возле двери — и пробасил, подражая голосу Грилле:

— Кто бы ты ни был, на тебя свинца хватит!

Туа-Туа — это она дергала ручку — подпрыгнула от испуга и порхнула через двор, будто сухой лист.

Миккель осторожно приоткрыл дверь и впустил в прихожую тусклый лунный луч. На крыльце никого… Во дворе — тоже.

Поди разгляди рыжеволосую девчонку, которая притаилась за кустом у сарая и стучит зубами от страха! Или поди угадай, что приизрак в меховой шапке и вязаном платке не кто иной, как Миккель Миккельсон!

Миккель прошел вдоль стены и завернул за угол. Ноги дрожали, палец лежал на курке.

«Теперь или никогда», — решила Туа-Туа и метнулась через двор в прихожую. Дверь захлопнулась, щеколда закрылась сама.

Услышав стук, Миккель бегом вернулся к крыльцу.

— Открывай! — закричал он плотниковым голосом и ударил прикладом в дверь, так что искры полетели.

Бедная Туа-Туа услышала шаги на кухне. Оставалось одно спасение: лестница! Дрожащие пальцы заскользили вверх по перилам. Слава богу: чердачная дверь открыта! Правда, на чердаке тоже было темно, но в окошко, обращенное к Бранте Клеву, проник серебристый луч. Точно сама луна шептала ей с неба: «Не бойся, Доротея Эсберг, я посвечу тебе».

— Спасибо, — прошептала Туа-Туа и спряталась за бабушкиным сундуком.

Внизу, в прихожей, скрипнула дверь, и на крыльцо вышел с кисточкой в руке Петрус Миккельсон:

— Ты что тут делаешь среди ночи, Миккель?

Миккельсон-старший смотрел на ружье, Миккель Миккельсон-младший — на кисточку. У обоих был смущенный вид.

— Мне почудилось, что Белая Чайка пришла, — объяснил Миккель. — А пока проверял, дверь захлопнулась. Должно быть, ветер.

Петрус Миккельсон не стал больше спрашивать, только похлопал его по плечу:

— Мы уже искали вместе однажды. И на этот раз вместе поищем. Хотел бы я видеть того конокрада, который устоит против двух Миккельсонов.

Он нагнулся и поднял с пола что-то зеленое.

— Будь она пошире, вышел бы вымпел на мачту, — пробормотал он про себя и подал зеленую вещицу Миккелю. — На, положи в бабушкину шкатулку. Спокойной ночи.

Боббе не спал, лизал себе лапу, когда Миккель вернулся на кухню.

— Вот и не верь после этого в привидения, — пробурчал Миккель, пряча в наволочку зеленую ленту. — Спокойной ночи, Боббе, да смотри разбуди меня, коли морские овцы заблеют.

Если бы он знал, что в этот самый миг Туа-Туа, накрывшись рваным парусом, засыпает в слезах в четырех метрах над его головой!..

Глава семнадцатая КАК БОГАТЕЙ СИНТОР ПРИЩЕМИЛ ПАЛЕЦ

Бабушка Тювесон сидела и вычесывала шерсть, когда во двор въехал верхом богатей Синтор. У Синтора не было заведено стучаться или спрашиваться. Р-раз! — кухонная дверь распахнулась, и бабушка увидела незваного гостя.

— Где вы ее спрятали? — проревел он.

Бабушка прищурилась на него слезящимися глазами.

— Кого? — удивилась она.

Щетина на Синторовом подбородке накалилась.

— Девчонку — кого же еще? Доротею Эсберг! Не придуривайся, старая карга! Пароход отчаливает через полчаса, а ее нет.

Бабушка поджала губы:

— Ищи сам! Сапоги в прихожей оставь — полы только что вымыты.

У Синтора на сапогах налипла глина. Но разуваться ради какого-то сброда!?.

— Миккельсон дома? — рявкнул он.

— Нету его, — ответила бабушка.

Дверь в каморку открылась, и выглянул Миккель.

Одной ногой он сдерживал рычащего Боббе. Синтор покраснел, как бурак.

— Что, шавка еще жива? Смотри, коли не сделаешь до субботы, что я велел!..

— Запри Боббе да сходи с корзинкой на чердак, набери шерсти в сундуке, — попросила бабушка дрожащим голосом.

Миккель почувствовал, как его душит гнев, но послушно взял корзину, запер Боббе в каморке и побежал на чердак.

Он слышал, как Синтор с грохотом снимает сапоги в прихожей и входит в комнатушку Петруса Миккельсона.

— Доротея Эсберг, где ты?.. — донеслось по дымоходу на чердак.

Миккель поднял крышку сундука, подпер ее чурочкой, опустился на колени и стал наполнять корзину.

— Это ты, Миккель? — раздался жалобный голосок.

Миккель испуганно оглянулся. Старый, перемазанный дегтем парус плотника Грилле зашевелился, и показался человек в разодранном черном платье. Нос в саже, в волосах паутина…

— Туа-Туа!.. — пробормотал он.

Губы ее задрожали, она показала на дверь:

— Ой, Миккель, он сюда идет!

Синтор снова натянул сапоги, и теперь топал вверх по лестнице.

— А вот мы чердак проверим! — бурчал он, обращаясь к бабушке Тювесон. — Доротея Эсберг! Пароход отчаливает!

— Пароход? — удивился Миккель. — Но ведь ты…

— Все переменилось. Милый Миккель, не отдавай меня ему! — Туа-Туа прижалась, дрожа, к Миккелю. — Не то мне никогда больше… никогда не видать ни тебя, ни Бранте Клева…

Сапоги грохотали уже возле двери плотника. Плетка стегала по стенам, точно Синтор везде искал тайники.

— Сундук… — шепнул Миккель. — Лезь в шерсть, живо!

Этот сундук когда-то служил холодильником, тогда в нем лежал лед. Он был высокий, больше метра, и наполнен шерстью только наполовину. Миккель подсадил Туа-Туа сзади, и черный подол исчез под грязной шерстью.

Дверь распахнулась — на пороге стоял Синтор. Он молчал, только подозрительно таращил глаза на Миккеля. Потом приступил к поискам. Приподнял парус и вымазался дегтем. Перерыл все тряпки в американском сундуке. Перебрал, громко чихая, засыпанную нафталином зимнюю одежду Миккельсонов, которая висела на палке под крышей.

И остановился, наконец, за спиной Миккеля, который силился закрыть шерстью пару упрямо торчавших наружу черных чулок.

— Скоро кончишь копаться?! — заорал Синтор.

— Завтра в это время! — отрезал Миккель.

С такими, как Синтор, добром говорить бесполезно.

Синтор промолчал, но рука его качнулась, словно рея, и Миккель стукнулся о дымоход, так что кирпич треснул.

Но правой ногой он успел ударить по чурочке, подпиравшей крышку сундука.

Ба-бах-х! Крышка захлопнулась — прямо Синтору по пальцам.

— Ты что, убить меня задумал, крысенок подлый?! — взвыл Синтор и шагнул к Миккелю.

Вдруг снизу донесся возбужденный лай. Боббе вырвался на свободу.

— Боббе!.. Ай да Боббе, в окно выскочил! — воскликнул Миккель и дернул вешалку.

Бабушкины теплые юбки полетели вниз в облаке пыли и нафталина.

— Сюда, Боббе, на помощь!..

К собачьему лаю примешалось испуганное ржание Черной Розы.

— Разрази меня гром, эта дрянь на лошадь напала!.. простонал Синтор.

Он сдернул с головы юбку и выскочил в дверь.

А Миккель уже стоял на коленях и дрожащими пальцами поднимал крышку:

— Как ты там, Туа-Туа? Пришлось закрыть, понимаешь?.. По башке не попало?

Из шерсти вынырнул рыжий вихор.

— Нет, все в порядке, Миккель, — сообщила Туа-Туа отдуваясь. — А вдруг бы он!.. — Она до боли стиснула руку Миккеля. — Как думаешь — не вернется? Не догадался?..

Они прильнули к окошку. Богатей Синтор взгромоздился на Черную Розу. Боббе с лаем прыгал вокруг них.

— К тому времени пароход уйдет, — ответил Миккель. Еда есть?

Туа-Туа пристыженно покачала головой.

— Я все ночью съела, когда…

— Ничего. Я добуду немного. Расскажешь, когда вернусь.

Уже в дверях он вспомнил про ленту, обернулся, достал ее изза пазухи и поднес к свету.

— Если ты повесишь ее на клотик *, я залезу и достану даже с самой высокой мачты, — сказал он глухо.

Туа-Туа улыбнулась сквозь слезы. И он почувствовал, что заячья лапа становится все меньше и меньше — ну совсем, как обычная нога.

Глава восемнадцатая ЖАРЕНАЯ СЕЛЬДЬ В КОЖАНОМ МЕШОЧКЕ

Бабушка то и дело выбегала в прихожую.

— И что тебе опять понадобилось на чердаке, Миккель?..

Миккель с оттопыривающимися карманами оборачивался на лестничной площадке.

— Салазки делаю, — улыбался он.

— Среди лета-то? Ты кому голову морочишь, бездельник?

Но Миккель уже исчез, а бабушкины ноги не могли поспеть за ним.

А как он ел!

— С каких это пор ты так полюбил жареную селедку да картофель в мундире, Миккель Миккельсон?

— Сегодня с утра, с восьми часов, — отвечал он, торопливо жуя.

Но Миккель больше жевал впустую. Сельдь и все остальное попадало в кожаный мешочек, привязанный к

* Клотик — деревянный кружок на конце мачты.

ножке стола. Потом мешочек оказывался под рубахой.

И Миккель исчезал на чердаке.

Туа-Туа сидела под парусом и стучала зубами.

— Всякий раз, как заскрипит лестница, мне кажется Синтор идет, — жаловалась она.

— Брось, пароход ушел, а в ночь на субботу и мы в путь отправимся, — утешал ее Миккель и выкладывал сельдь на заднюю корку своего дневника.

Того самого дневника, в который он записывал все происшествия, с тех пор как совсем еще маленьким мальчиком сидел на Бранте Клеве и ждал отца. Теперь осталась только одна незаполненная страница, да и то на ней было написано вверху: Разработка планов и накопление запасов для побега из Лъюнги. 1897 год.

Туа-Туа уплетала селедку.

— Что-то мои бородавки опять чешутся, Миккель. Плохая примета.

— Суеверие! — фыркнул Миккель. — Я тебе шкурку от сала принесу, все сведешь.

Небо заволокло тучами, на чердаке стало темно.

— Ты… ты бы мне свечу принес, — робко попросила Туа-Туа. — А то как же вечером? У меня был огарок, да я выронила на Бранте Клеве, когда встретила…

— Чтобы Мандюс свет увидел и они забрали тебя, так, что ли? — перебил Миккель.

— А иначе я опять всю ночь спать не буду! — всхлипнула ТуаТуа. — Как закрою глаза — его вижу, открою — опять он перед глазами.

— Кого видишь?

Туа-Туа собралась с духом и рассказала о человеке на пустоши. Миккель слушал с горящими глазами.

— Овца? — прошептал он. — Вор, овцекрад, так я и думал! — Он даже вспотел от волнения. — Вот бы мы его схватили и отвели к Синтору: «Получай, Синтор, своего овцекрада! Может, оставишь теперь в покое чужих собак?» Кто ходит в мятой шляпе с перьями, Туа-Туа?

— Енсе-Цыган. кто же еще?

— Верно — Эбберов конюх. А значит, и Белая Чайка недалеко. Вот бы одним разом двух зайцев! И все бы наладилось! Он взял Туа-Туа за руку. — Осталась бы ты… у нас? Навсегда? То есть мне все равно в море уходить, но когда не к кому возвращаться, то и домой не тянет, вот.

Миккель почувствовал, что лицо его горит, словно в огне. Он уставился на гвоздь в стене, как делают, когда хотят остановить икоту.

— Погоди-ка, Туа-Туа… — пробормотал он и шмыгнул вниз.

Вернулся Миккель с огарком.

— Поставь под парус, обойдется, — сказал он. — Мне идти надо. Бабушка все допытывается, и отец должен вот-вот вернуться.

Они посидели молча возле окошка, глядя, как сгущается сумрак у верфи.

— Через неделю будут спускать на воду, — заговорил Миккель. — Говорят, Скотт уже команду набрал. Пойдут в Санкт-Петербург, за осиной для спичек.

Вдруг он заметил слезы на глазах Туа-Туа.

— Да что это я все о своем! А твою беду забыл…

Он хотел сказать «бедняжка Туа-Туа» или что-нибудь еще того ласковее, но иногда язык точно прилипает к гортани.

— Все наладится, Туа-Туа, — произнес он хрипло.

В прихожей застучали сапоги — пришел Петрус Миккельсон.

— Спокойной ночи, Туа-Туа.

— Спокойной ночи, Миккель.

В дверях он обернулся.

— Будет время, я тоже научусь на органе играть, — сказал Миккель тихо. — «Ютландскую розу» и все такое прочее. Хочешь, Туа-Туа?

Глава девятнадцатая ОГОНЬ

У Туа-Туа не было часов, но она и без того видела, как наползает ночь.

На сколько хватит такого огарочка?

Сначала она прочла все псалмы, какие помнила. Потом все песни и припевки — все, что знала наизусть. Когда совсем стемнело, оставался только «Отче наш». Она медленно прочла его семь раз кряду, потом зажгла свечу, стараясь не думать о Синторе и о «шляпе».

Затем Туа-Туа свернулась клубочком на шерсти, которую набросал под парусом Миккель, и пробормотала: — Аминь! Доброй ночи, Доротея Эсберг, Льюнга, Бухюслен, Швеция, Мир.

Но закрыть глаза никак не решалась.

Она снова прочитала «Отче наш», потом посчитала до тысячи по-датски — так медленнее.

Веки становились все тяжелее и тяжелее, свеча — все больше и больше. Вот у свечи выросли длинные руки, и она пустилась в пляс, стегая по стенам желтой плеткой. Плетка вытягивалась, извивалась…

Туа-Туа быстро села. Окно! Это из него падал странный свет, плясавший на стенах.

Похолодев от ужаса, она прижала нос к стеклу.

Тысячи огоньков метались на склонах Бранте Клева. Они скользнули вниз, но нашли там только камень да мох. Тогда они опять побежали вверх, добрались до вереска на Синторовой пустоши, и к ночному небу потянулись столбы дыма.

Туа-Туа опомнилась.

— Бранте Клев горит! — закричала она и помчалась вниз по лестнице, путаясь в черной юбке, с огарком в руке.

Плотник Грилле — он проснулся от первого же крика — успел только заметить, как что-то черное катится вниз по ступенькам с чердака. В следующий миг его толкнуло так, что он влетел обратно в комнату и шлепнулся на стол. Тарелки и горбушки посыпались на пол.

— Сто… сто… стой, стрелять буду! — заорал плотник и прицелился в «привидение» бутылочным горлышком.

Но Туа-Туа была уже в прихожей. Здесь она наскочила прямо на Миккеля.

— На Бранте Клеве пожар! — жалобно произнесла она, не думая о том, что теперь весь побег сорвался.

Петрус Миккельсон стоял на кухне и натягивал сапоги.

— Марш сюда! Берите ножи и нарубите кустов, сколько успеете! — скомандовал он. — Возле каменоломни стоит кадка с водой. Там намочите.

Сверху спустился плотник Грилле, хромой и такой сердитый, что справился бы и с десятью пожарами. Бабушка схватила очумевшего Боббе за ошейник, но, увидев Туа-Туа, ахнула и выпустила его от удивления. Боббе кинулся бежать, Миккель следом.

Петрус Миккельсон первый поспел к кадушке и окунул в воду срезанный кустик.

— На пустошь!.. — хрипло крикнул он. — Ветер восточный. Коли огонь доберется до овец, они все до единой с обрыва попрыгают! Я отстою верфь! Не дай бог, огонь распространится на север — тогда бригу крышка!

И он исчез в дыму среди голых утесов.

Миккель первым выскочил на пустошь. По вереску прямо на него катила с громким треском стена огня и дыма.

А между ним и стеной были овцы. Вожак хотел пробиться сквозь огненную стену, но отступил с опаленной шерстью.

И сразу вся отара шарахнулась к пропасти. Миккель, крича и размахивая веником, бросился наперерез.

Первая овца уже достигла изгороди. Но она не стала прыгать, а пригнулась и боднула жерди. Тр-р-рах! За ней все остальные вырвались на волю. Лавина шерсти перевалила через сломанную изгородь и покатилась к краю.

И тут появился Боббе. Он летел как пуля, Миккель не успел даже заметить откуда. Громко лая, Боббе ворвался в обреченную отару и рассек ее на две части, да так умело, словно родился овчаркой.

Первая половина свернула в лощинки; здесь овцы вдохнули свежего воздуха и остановились в нерешительности, жалобно блея.

Левый поток все еще стремился к пропасти. Но Миккель благодаря помощи Боббе подоспел вовремя. Он кричал и размахивал веткой, не пуская овец к краю. А вот и лысина Грилле вынырнула из-за камней. Ба-ам-м!.. Он выстрелил в воздух из обоих стволов.

Боббе тоже прибежал сюда. Громким лаем он погнал овец к первому стаду, и они сгрудились вокруг своего вожака.

Опасность для отары миновала. Оставив Туа-Туа присматривать за овцами, Миккель и плотник вооружились новыми ветками и побежали дальше, сбивать пламя.

В деревне громко выла лавочникова сирена; с той стороны уже спешили люди. Но с этого края были только они двое.

Дым проникал в нос и рот, ел глаза. Миккель отчаянно хлестал по искрам в вереске, затаптывал огонь ногами.

Где-то вдалеке раздался хриплый голос Синтора:

— Бочки с водой сюда! Гони лошадь, Мандюс!

Мысли Миккеля смешались: «Бочки… лошади… Сейчас все будет в порядке… Я смогу…» Он хлестал и хлестал, а голова все сильнее кружилась от дыма. Куст точно сам колотил по пламени, но с каждым разом слабее и слабее. Миккель закашлялся и посмотрел кругом. Грилле куда-то исчез.

Воздуха! В груди стучало… Воздуха! Он повернулся и стал отступать, но сбился с пути и набрел на новые очаги пожара.

— Туа-Туа!.. — отчаянно завопил он.

В ответ чуть слышно донеслось:

— Миккель, где ты?..

Что-то косматое вынырнуло из дыма и чей-то влажный нос ткнулся ему в руку в тот самый миг, когда он упал ничком на землю.

— Боббе… молодец. Какой же ты молодец, Боббе!.. прошептал Миккель. Ноги стали как лапша, но надо было подниматься. — Ближе, Боббе, — шептал он. — Помоги…

Он взялся за собачий хвост и встал на колени, потом выпрямился во весь рост, хотя все кружилось перед глазами.

Миккель брел за Боббе, будто слепой. Двадцать шагов… тридцать… сорок… «Сейчас упаду, не выдержу». Еще двадцать…

Пальцы сами разжались и выпустили хвост. Но Боббе вернулся и схватил Миккеля за рукав. Он снова встал. Еще двадцать шагов.

Дым редеет. Наконец-то! Вот и море, и светлеющее небо над ним.

— Миккель! Я так за тебя испугалась! — встретил его голос Туа-Туа. — Ой, какой же ты страшный!

— Это ничего, просто сажа. — Он перевел дух и ухватился за кол. — Там Синтор, — прошептал Миккель. — Уходи… Скорее, Туа-Туа!

В этот миг позади них вынырнула фигура Мандюса Утота. Его балахон был испещрен дырами, с чуба капала грязная вода.

— Овцы?.. — взревел он. — Целы?..

— Все до единой! — отрезал Миккель и швырнул ветку на землю. — Скажите спасибо Боббе! А теперь сами смотрите за ними. Да не так, как раньше… И Синтору передайте!

Мандюс таращился, разинув рот, на вымазанного сажей мальчишку в огромных деревянных башмаках, который шагал, прихрамывая, вниз по склону; следом за мальчишкой семенила собака.

Но он заметил и еще кое-что, хоть глаза и слезились от дыма: черную юбку, которая мелькнула возле сарая на каменоломне.

А на восточном краю пустоши, среди опрокинутых бочек, сидел на Черной Розе Синтор, хмурый, как грозовая туча. Что он думал, никому не ведомо, но говорят, что глаза его смотрели на постоялый двор. И взор Синтора не сулил ничего доброго.

Глава двадцатая ФОНАРЬ

В то утро во всем свете не было человека угрюмее и печальнее Туа-Туа. Что бы ни говорил Миккель, она отвечала одно и то же:

— Ни к чему это, Миккель.

Кончилось тем, что Туа-Туа расплакалась. Слезы прочертили дорожки на грязных от сажи щеках.

— Уж лучше пойду домой, к тетушке Гедде.

— И вовсе не лучше! Сядь, мы новый план придумаем.

На верфи стучали кувалды, на пустоши за Клевом еще перекликались люди Синтора. И только на каменоломне было тихо.

Туа-Туа села в вереск и оперлась локтями на старый разбитый фонарь.

— Откуда он у тебя? — спросил Миккель.

— Вожак на рогах принес, когда от загонов бежал, — уныло ответила Туа-Туа, снимая со стекла клок шерсти.

— Каких загонов?

— Где пожар начался, — сказала Туа-Туа. — И погонялась же я за ним. Весь порезался, пойди посмотри сам.

Миккеля вдруг осенило. Он взял фонарь и поставил его на вереск.

— Как думаешь, что будет, если сделать так, Туа-Туа?

Вереск медленно выпрямился, фонарь упал.

Глаза Туа-Туа слегка оживились.

— Конечно, если дверца открыта, — сказала она и распахнула разбитую дверку. — У отца такой же был. Когда не дуло, можно было совсем открыть и…

— А нынче ночью дуло, — нетерпеливо перебил Миккель. Достаточно было поставить фонарь и войти в загон… Постой, что это?

Он быстро встал и погрузил фонарь в воду в кадушке у стены. Вода смыла почти всю грязь.

— Ну, что я говорил, Туа-Туа?! — Миккель торжествующе проследил ногтем за буквой «Е», нацарапанной на дне фонаря. — «Е» значит Енсе, понятно? Дело проясняется!

Туа-Туа грустно улыбнулась:

— Для кого проясняется, а для меня нет. Все равно Синтор верх возьмет, ты сам говорил.

— Синтору сейчас не до тебя! — Миккель сунул фонарь Енсе в щель под крышей. — Гляди: вот мой тайник. Солонина, копченая колбаса… Хлеб, конечно, твердый стал, прямо камень… Хочешь, сегодня ночью и убежим?

Туа-Туа покачала головой.

— Все равно Синтор меня поймает, — мрачно ответила она. — Боббе теперь ничего не грозит. Ты к Скотту наймешься… Она сжала руку Миккеля так сильно, что даже слезы на глазах выступили. — Только ты приходи на пристань… Проводи меня, Миккель. Обещаешь?

Он не успел ответить. Туа-Туа поцеловала его в лоб и побежала по залитой солнцем горе вниз, к постоялому двору.

В последний раз?..

Глава двадцать первая «ОРГАН, ДУРЬЯ БАШКА!..»

Туа-Туа угадала верно. Только Миккельсоны сели за стол завтракать, как вошел Мандюс Утот. Он поскреб в затылке, уставился на плиту и затараторил.

Сквозь кашель и хрип они различили: «строгий наказ», «хозяин Синтор», «сей момент» и «Доротея Эсберг».

Так или иначе, смысл был ясен: Туа-Туа должна отправиться домой, к тетушке Гедде, — и немедленно.

— Эта самая тетка, как ее там, сидит на ящике возле школы, совсем ошалелая, — добавил Мандюс сверх заученного урока. — Новый учитель уже въезжает.

Сказал и засунул в ухо пятерку, скатанную шариком.

Делать было нечего. Девочка показала Мандюсу нос и всплакнула в объятиях бабушки Тювесон — у кого нет своей мамы, тот и чужой бабушке рад.

Пришел сказочке конец. Под парусом на чердаке осталась лежать только зеленая лента. Миккель сидел у чердачного окошка и пускал зайчиков в глаза Мандюсу, который на каждом шагу оборачивался, отбиваясь от Боббе.

Что делается на душе у пятнадцатилетнего парня, почти моряка, который чуть не плачет из-за девчонки?

Спросите Миккеля Миккельсона.

Одно дело — любить отца, и старую бабушку-ворчунью, и собаку, конечно. Но сейчас он чувствовал нечто совсем другое. Точно между сердцем и горлом застряла ледышка и никак не могла решить: то ли ей растаять, то ли остаться навсегда.

Ледышка осталась.

На макушке Бранте Клева мелькнула черная точка.

Вспорхнул на ветру белый платок. Потом и он исчез.

Когда Миккель спустился с чердака, на столе лежало письмо от богача Синтора.

«Поскольку, согласно еще не подтвержденным свидетельствам, принадлежащая Миккелю Миккелъсону собака (все-таки не „шавка“) во время пожара принимала известное участие в собирании овец, господин Синтор не считает необходимым настаивать на том, чтобы собаку прикончили немедленно».

Так и написано: «немедленно». И подчеркнуто.

Миккель перевернул листок, но нигде не нашел слова «спасибо». Может, забыли второпях?

— Иди, есть садись, — позвала бабушка.

Но как проглотить овсяные блины, если кусок в горло не лезет?

Петрус Миккельсон сунул в карман свою книжечку и пошел слоняться вокруг верфи, Совсем как в былые времена, когда вся деревня говорила, что этот Миккельсон — настоящий бездельник…

А Миккель отправился на каменоломню и достал из тайника фонарь. Вообще-то он собирался отнести его ленсману, но теперь у него вдруг пропала охота. Он сидел и вертел фонарь в руках быстробыстро, пока буква «Е» не превратилась в хитрый, колючий глаз.

Надо же до такой степени пасть духом из-за того, что какаято девчонка уезжает в Эсбьерг!

Ночью Миккелю опять приснился бриг «Три лилии».

Но на этот раз капитан Скотт говорил голосом Эббера. А лебезил-то как! Он наклонился к Миккелю низко-низко, так что борода закрыла все пуговицы-дукаты.

«О, прошу вас, добро пожаловать… Если только господин Миккель соизволит занять место… ну, скажем, дипломированного штурмана на моем корабле, то я буду так рад, так рад!..»

Как вы думаете, что ответил господин Миккель? Он отказался! Отказался от штурманского места и остался сидеть на Бранте Клеве, смотреть, как белый красавец бриг уходит в море. В руках он держал зеленую ленту. Лента была совсем мокрая. Неужели от слез?

В вереске позади него что-то шуршало и гудело — будто ветер или орган.

Миккель обернулся и увидел… учителя Эсберга. Учитель стоял за можжевеловым кустом и подмигивал ему в точности, как на крыльце школы в тот вечер. Правда, кашель у него прошел.

«Она славная девочка, моя Туа-Туа, — сказал учитель. Ты не забыл, о чем я просил тебя? Уж ты позаботься о ней, Миккель Миккельсон».

И он зашевелил длинными пальцами, словно играл на органе «Ютландскую розу».

Миккель проснулся посреди второго куплета. В ушах еще звучал голос учителя, он шептал: «Орган, дурья башка…» Остальные слова унес ветер, гудевший в дымоходе.

Миккель тихонько встал и оделся. Бабушка и отец спали. Слава богу! Потому что есть вещи, которые трудно объяснить людям старше пятнадцати лет.

Луна, пробившись между занавесками, светила прямо на старую фотографию Петруса Миккельсона на стене.

Миккель опустился на колени возле корзины Боббе и обнял мохнатую голову.

— Береги бабушку и Ульрику! — прошептал он.

Миккель собирался сказать, что «отец сам за себя постоит», но в этот самый миг ему почудилось, что Петрус Миккельсон на фотографии хитровато мигнул, точно собирался говорить животом. А за непутевыми людьми, которые говорят животом, нужен глаз да глаз.

— И за отцом присматривай, Боббе, — добавил Миккель шепотом. — От него всего можно ждать…

Глава двадцать вторая ЯЩИК С ОРГАНОМ

В воздухе летал пух одуванчиков; вдоль берегов клевского ручья густо цвела калужница. И в такой день уезжать из Льюнги!..

Туа-Туа стояла на пристани, держась за жесткую руку тетушки Гедды, и глотала слезы. Тетушка смыла с нее и сажу и паутину, но с заплаканными глазами ничего не смогла поделать. А тут новое огорчение: куда запропал Миккель?

— Выше нос! В Дании у тебя будет столько друзей, сколько захочешь, — подбодрила ее тетушка Гедда.

«Если он не придет сейчас, я умру, — подумала Туа-Туа. — Что лучше: умереть сразу или зачахнуть в Дании? Неужели он мог проспать в такое утро?»

За высоким ящиком, в котором находился орган учителя Эсберга, Мандюс Утот показывал церковному сторожу Якобину, как удержать на кончике носа пустой пивной бочонок.

— Во! Чем не циркач?! — кричал он, извиваясь, как змея.

Пиво было старое, прокисшее, еще с рождества осталось. Мандюс получил его от Синтора в награду за то, что «не зевал и выследил паршивую девчонку». Вдруг загудел пароход, и бочонок шлепнулся в воду.

— «Фракке» идет! А ну, Якобин, подсоби-ка с ящиком! распорядился Мандюс и поплевал на ладони.

Тетушка Гедда подняла пристанский вымпел, и «Король Фракке» лихо причалил, окутанный облаком дыма.

Якобин был в воскресном костюме. Черный котелок он привязал бечевкой: ветер на мысу Фракке коварный, порывистый.

Лицо Якобина скривилось от натуги.

— Тоже акробат — паршивый ящик поднять не сдюжит! смеялся Мандюс.

Якобин приналег так, что в груди запищало.

— Бо…больше не-е могу, — простонал он.

Нам обогнать тебя нетрудно.

Зовется «Чайкой» наше судно!..

— пропел Мандюс, поднимая ящик с другого конца. — Что притих, Якобин?!

Ба-ам-м! Ящик ударился о палубу, орган жалобно зазвенел.

Капитан подал сигнал отчаливать, и тетушка Эсберг решительно повела Туа-Туа на борт.

— Долгие проводы — лишние слезы, — утешала она племянницу. — Вот тебе гривенник, пошлем открытку из Эсбьерга.

Подумать только — даже не пришел на пристань!.. «Негодяй… негодяй!» — стучало в груди у Туа-Туа часто-часто. Она возмущалась так, что глаза метали искры. Нет!

Никто не скажет Миккелю Миккельсону, что Доротея Эсберг плакала из-за него.

— Не хочу тебя видеть, никогда, никогда!.. — всхлипывала она, идя вверх по сходням за тетушкой Геддой.

Мандюс и Якобин в это время задвигали ящик между молотилкой и клеткой с поросятами.

— Уф! — Мандюс шумно выдохнул и достал бутылку с пивом, налитым из бочонка. — Рождественское пиво летом — лучшее лекарство для немощных акробатов! Пей!

Якобин глотнул; на его впалых щеках появились розовые пятна.

Мандюс хвастался, засунув большие пальцы в дыры своего балахона:

— Хозяин Синтор стекла в хлеву менять будет, все до единого. «Отправляйся, говорит, Мандюс, сам в город за стеклом, тогда я буду спокоен». А ты, Якобин, далече собрался?

Якобин глотнул еще.

— Да тоже по стекольным делам, — ответил он хриплым голосом и присел, словно готовясь сделать сальто. — Вместе с Эббером!..

— Какое же это такое стекло, коли не секрет? — полюбопытствовал Мандюс, осушая бутылку.

— На очки для любопытных, чтобы лучше видели! — Якобин ядовито усмехнулся, выхватил у Мандюса бутылку и подбросил ее высоко в воздух. — Так я тебе и сказал, оборванцу!..

Он растопырил руки, но бутылка пролетела мимо, ударилась о ящик и разбилась вдребезги.

Мандюс испуганно вытер со лба пивные брызги.

— Нешто так можно — там же покойникова музыка! — прошептал он. — А ну, как нападет на тебя лихоманка, и бородавки, и еще бог весть какая чума.

Но Якобин и ухом не повел, до того он расхрабрился от рождественского пива.

— Йэ-эх, сыграть, что ли! — завопил он и взялся за верхнюю доску. — Подумаешь — лихоманка!..

Но крышка никак не поддавалась.

Мандюс посерел.

— Господи, помилуй и спаси! Чую — сам учитель в ящике сидит и держит, — пролепетал он. — Помяни мое слово: к завтрему, к утру, весь бородавками обрастешь!

Якобин выпустил доску, криво усмехнулся и поиграл пальцами в воздухе.

Мы завтра в Грецию поедем!..

затянул он, поправляя котелок.

Колеса, иэх, скрипя-а-а-ат!..

— Или сперва не в Грецию? А, Эббер?! — крикнул он через залив, где дрожал в мареве паромный причал.

И в Португалию, и я Лондон, И в сказочный Багда-а-а-ад!..

Якобин повернулся и схватил Мандюса за воротник:

— Спорим, что я пройду по поручням с бутылкой на косу и не пролью ни капли!

— Идет! Но не вини меня, коли за борт ухнешь, — ответил Мандюс, подозрительно косясь на ящик с органом.

Якобин потащил его за собой.

— Сначала — в камбуз, кофе выпьем. Потом увидишь диво!

Они поднялись по трапу, наступила тишина. Но что это? Крышка ящика медленно приподнялась. Появилась нога, потом багровое лицо с разинутым ртом, который жадно глотал воздух, потом вторая нога!..

— Еще минута, и я бы задохся! — произнес голсс Миккеля Миккельсона.

Глава двадцать третья ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ

Общая каюта на «Короле Фракке» была маленькая и тесная, в ней пахло пивом и машинным маслом. Стол, приколоченный гвоздями к полу, да просиженная плюшевая кушетка — вот и вся мебель.

Хочешь посмотреть наружу — к твоим услугам грязный иллюминатор.

А только зачем он, коли все равно не увидишь того, что хочется видеть больше всего на свете.

Тетушка Гедда уснула над своим вязаньем. Очки съехали на кончик носа. Туа-Туа пыталась представить себе солнечную Данию, где едят сосиски с горчицей и слушают соловья в городском парке Эсбьерга.

Но тут она вспомнила папу и опять заплакала.

— Туа-Туа…

Она открыла глаза ровно настолько, насколько их открывают, когда видят сон и не хотят просыпаться. Чья-то грязная рука терла окошко снаружи. За мутным стеклом показался веснушчатый нос Миккеля Миккельсона.

Туа-Туа чуть не вскрикнула от радости, но Миккель предостерегающе поднес палец к губам. Миг, и он уже очутился в каюте.

— Ой, Миккель! А я думала…

— Что я лежу дома в кровати и храплю, да? — усмехнулся Миккель. — Что ж, и храпел. Половину ночи. Только не в кровати, а в ящике с органом. Пришлось забраться в него пораньше, пока никто не…

— Тш-ш-ш, — испуганно прошептала Туа-Туа.

Тетушка Гедда подняла руку и почесала нос узловатым пальцем.

— Ладно, после расскажу, — сказал Миккель шепотом и приподнял куртку: под ней был привязан кожаный мешочек. Видишь, запас для побега. Ну как, пойдешь?

Туа-Туа сморгнула слезы:

— Конечно, Миккель. Только… жаль все-таки тетушку Гедду…

Мимо иллюминатора прошел капитан. Миккель присел.

— Того и гляди, войдет кто-нибудь, — прошептал он. Напиши несколько строчек, чтобы знала, что ты жива-здорова. Сойдем у паромного причала — я же без билета. Жду на носу, за органным ящиком.

Миккель глянул в иллюминатор, убедился, что путь свободен, и скользнул в дверь, словно тень.

Туа-Туа отыскала в кармане цветной мелок, взяла грязную бумажную салфетку и стала писать на ней:

Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда. Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но…

Письмо получилось длинное.

В самом конце она подписалась: «Твоя Туа-Туа». Но куда положить письмо?

Взгляд Туа-Туа скользнул с влажного кончика носа тетушки Гедды на клубок шерсти на ее коленях.

Глава двадцать четвертая «ПЕРВЕЙШИЙ АКРОБАТИСТ МИРА» БАЛАНСИРУЕТ

У паромного причала стояло на берегу несколько небольших строений: двухэтажный дом лавочника, рыбацкая лачуга с шиферной крышей и избушка паромщика.

Правда, паромщик показывался, только когда кто-нибудь просил перевезти на лодке через залив, в Льюнгу. Паром не действовал.

Да, чуть не забыл: в кустах поодаль стоял еще цирковой фургон.

Миккель сидел на корточках за органным ящиком и перебирал в уме, кто может оказаться на пристани и сорвать его планы. Брезент, которым он накрылся, вонял старой сельдью так, что ноздри сами слипались.

«Вдруг тетушка проснется, что тогда делать будем?» подумал он.

Что там еще болтал Якобин о каких-то скрипящих колесах и очках для любопытных? И где, наконец, Туа-Туа?

Миккель выглянул из-за ящика.

Труба выкашляла клуб дыма, и «Фракке», скрипнув всем корпусом, повернул к берегу.

— Туа-Туа… — нетерпеливо шепнул Миккель.

Но вот на ступеньках показались ее черные чулки. Она спустилась и осторожно поглядела кругом.

— Ты где, Миккель? — прошептала Туа-Туа.

— Здесь, под брезентом, позади тебя. Она еще спит?..

Слава богу. Подойди поближе, чтобы мне не кричать. Как только спустят сходни, сразу на берег.

— Они нас поймают, Миккель!

— Попытка не пытка! Тш-ш-ш, рулевой идет. Не смотри сюда.

Долговязый рулевой «Фракке» был завзятый шутник; под блестящим козырьком торчал веселый рыжий вихор.

— Никак, Туа-Туа Эсберг с чайками о погоде толкует? усмехнулся рулевой и стал готовить сходни. — Что же они сулят?

— О…облачность и грозу, — пробурчала Туа-Туа.

Она не сводила глаз с органного ящика, так что Миккейя даже холодный пот прошиб.

С верхней палубы донесся блеющий голос Якобина:

— Спорю на два риксдалера, что пройду по всем поручням и не пролью ни капли!

Миккель забылся и вдохнул тухлый запах.

— А-апчхи-и-и! — громыхнуло за ящиком.

Рыжий рулевой выпустил сходни, ухватился за брезент и потянул. Миккель тянул к себе.

— Почтенная публика, вы видите первейшего акробата щира! — голосил Якобин.

В тот же миг «Фракке» коснулся бортом причала.

— Ка-а-раул! Он падает!.. — взвизгнула Туа-Туа, показывая дрожащей рукой на акробата.

Рулевой забыл о брезенте и метнулся к поручням — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Якобин ухнул в воду головой вниз.

— Человек за бортом! — заорал рулевой, схватил веревку и побежал на верхнюю палубу.

Мандюс Утот, только что выигравший два риксдалера, спокойно стоял у левого борта и грыз темный сухарь.

— Что — сумел? — крикнул он голове Якобина, когда она вынырнула среди мутной пены за кормой.

— Котелок!.. — вопил Якобин, давясь водой и колотя руками и ногами. — Котелок спасите!

— «Котелок, котелок»! — передразнил его Мандюс. — Что ли, твоя душа в котелке, пустая голова?!

Встречающие на пристани столпились у кормы «Короля Фракке» посмотреть, как вылавливают Якобина.

Раз, два — Миккель открыл в борту дверцу и прыгнул на берег. За ним последовала Туа-Туа. Одной рукой она придерживала подол, другой прижимала к груди узелок с «самым заветным имуществом».

— Чую, ой, чую, плохо все кончится! — всхлипывала она. — Бородавки смерть как чешутся…

— Ничего, авось у дубильщика Эббера найдется шкурка от сала, — ответил шепотом Миккель. — А вот и сам он к пристани идет.

Глава двадцать пятая СТЕКЛО НА ОЧКИ ДЛЯ ЛЮБОПЫТНЫХ

Миккель закрыл рукой рот Туа-Туа и присел вместе с ней за осмоленной лодкой. Прямо перед ним блестело на солнце кухонное окно в избушке паромщика.

Эббер остановился и беспокойно вытер вспотевший лоб.

Между листьями были видны серебряные пуговицы-дукаты на жилете.

— Спорим, что он ждет с пароходом стекольщика, — прошептал Миккель.

— Стекольщика?.. — оторопела Туа-Туа.

— После объясню. Ага, пошел дальше, приготовься.

— Куда же мы? — спросила Туа-Туа.

— К Эбберу. Раз он здесь, значит, дома никого. Никто не смекнет искать нас в дубильне.

Миккель потащил упирающуюся Туа-Туа через груды высохших мидий и по сырым прибрежным луговинам к Эбберову кустарнику. Над искривленными деревцами торчала огненно-красная крыша циркового фургона.

— Так и знал. Видишь — покрасил фургон, починил колесо, а дверь пустым бочонком подпирал. Того и гляди, снимутся, и в путь. Постой здесь, я загляну внутрь.

Туа-Туа испуганно поймала его за рукав:

— Ты с ума сошел, за это в тюрьму сажают.

— Не посадят, если сперва постучаться. — Миккель стукнул несколько раз медным кольцом, приделанным под дверной ручкой. — Я, может, давным-давно мечтаю разглядеть поближе слоновью голову, в которой Эббер деньги копит. Видишь — никого. Я мигом.

Дверь оказалась незапертой, и Миккель скользнул внутрь. Ставни были наполовину прикрыты, в фургоне царил полумрак. Миккель никак не мог забыть загадочные слова Якобина: «Стекло на очки для любопытных… Завтра в Грецию…» Что такое затеял Эббер?

А вот и слоновья голова на стене, над столиком Эббера.

Миккель даже вспотел от волнения. Что-то подсказывало ему, что в голове скрывается ответ на все вопросы.

Тонкий солнечный лучик падал из двери на злые глазки слона. Дырка в хоботе была заткнута пробкой.

Миккель взялся за жесткую, щетинистую кожу и дернул. Хобот подался — медленно, неохотно, дюйм за дюймом, точно внешнее колено подзорной трубы.

— Миккель!.. — В двери показалось бледное лицо Туа-Туа. — Идут, Миккель!

Одним ударом он придал хоботу прежнее положение и кубарем выкатился наружу. Издали доносилась ломаная речь Эббера и заискивающий голос Якобина:

— А я виноват, что они правят, как слабоумные!.. Конечно, в котелке. Где же еще?..

«Король Фракке» отчалил от пристани.

— Живо в дубильню, пока не увидели! — выдохнул Миккель.

Они пригнулись и нырнули в темное, душное помещение. Воняло кожами и прогорклым жиром. Неуклюжая лестница вела на крышусушильню, сделанную из остатков шатра Кноппенхафера. Рядом с лестницей стоял длинный шест с огромным железным крюком на конце.

Миккель заслонил спиной дрожащую Туа-Туа.

— Если сюда пойдут, лезь вверх! — Он затаил дыхание и посчитал до десяти. — Мимо, в фургон…

Эббер шагал впереди, сердито размахивая руками; мокрый насквозь Якобин семенил следом. На соломенножелтых волосах акробата красовался спасенный из воды котелок.

— Миккель, милый, уйдем лучше! — шептала перепуганная Туа-Туа.

— Тш-ш-ш, они запирают ставни. Приготовься.

Но тут дверь фургона открылась, и выглянула гладко прилизанная черная голова Эббера.

— Я слышь, я слышь, ты замерзнул. Хочешь мой шерстяной панталон?

Миккель чуть не сбил Туа-Туа с ног:

— Живо наверх, сюда идут!

— Вдруг провалимся, Миккель?..

— Брезент на распорках, и мы за них удержимся. Скорей, сейчас войдут!

Черные чулки Туа-Туа замелькали по перекладинам.

Она скользнула между сушившимися шкурами, ухватилась за левую распорку и прильнула к ней.

Миккель лег на правой распорке, упираясь коленями в брезент. Ну, как увидят снизу бугры на потолке?.. Тогда пропали. Он взялся покрепче правой рукой, втянул живот и затаил дыхание.

Эббер уже вошел в сарай. Шест с крюком стукнул о лестницу.

— Так-так, тебе надо тысяча шкур на тело — ты не будешь зубом цок-цок, самый мерзлый акробатист в мире.

Слышно было, как Якобин, стуча зубами, снимает мокрую одежду.

— Ой, Эббер за шкурами поднимается! — ужаснулась Туа-Туа.

Миккель шикнул:

— Он тяжелый, не полезет. Крюком ловить будет. Берегись, чтобы не зацепил.

Эббер поднялся на первые две перекладины. Они были нарочно сделаны толще, чтобы выдержать вес дубильщика; отсюда он всегда доставал шкурки шестом.

Из отверстия в крыше появился страшный крюк. Он повертелся в разные стороны, словно щупальце спрута, потом решительно двинулся вперед — так близко от Миккелева лба, что Туа-Туа стиснула зубы, чтобы не закричать.

— Знаю, знаю, где вы, мой птички! — хихикал Эббер.

Раз! Крюк проткнул первую шкуру и потащил вниз.

А вот снова вынырнул — прямо на Миккеля! У самого Миккелева лица он поймал следующую «птичку». Шкурка медленно поползла к дыре; вдруг крюк дернулся и зацепил Миккелеву штанину.

Туа-Туа сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

Эббер сердито рычал:

— Проклят крюк! Брезент зацепился! Лезь отцепить, Якобино!

Миккель, покраснев от натуги, достал из кармана нож и полоснул штанину.

— Стой. Сам отстал, проклят крюк!

Шкура исчезла. Миккель тронул коленку — кровь.

— Царапина. Молчи… — успокоил он бледную Туа-Туа, потом зажал «царапину» рукой, осторожно перегнулся через край и поглядел.

В ярком луче солнца, среди пляшущих пылинок, стоял Якобин и обматывал свою тощую грудь шкурами.

— Раньше, раньше!.. — ворчал он. — Как я мог раньше приехать, если ленсман день и ночь возле сторожки шныряет?

— Весь приход на тебя смотрел, да? — Эббер щелкнул языком. — Когда ты шел на церковь, с красивый черный котелок на твой голова?

Якобин бросил ему котелок:

— Ладно уж! Главное, теперь можно в путь.

Дрожащими пальцами Эббер достал из-за подкладки котелка кожаный мешочек.

— Николай-угодник тебя благословит! — тихо сказал он и поднес руку к свету; его могучее тело трепетало от волнения. — Все восемь?

— Все во-о-семь. — Якобин заикался от холода. — Ко-когда трогаемся?

Эббер сунул мешочек в голенище.

— Когда мясной бочка полный, друзь мой, — усмехнулся он, выталкивая Якобина за дверь.

— Но, Эббер, я же…

— «Я же, я же»!.. Ты думай, самый жирный человек мира можно стать от воздуха, да?.. — Голос дубильщика удалился по направлению к фургону.

Наступила тишина.

Миккель сидел неподвижно, зажав колено, и смотрел вниз, на черный котелок на полу. Он даже не заметил, как к нему подползла Туа-Туа.

— Больно, да, Миккель?

Она осторожно стерла кровь подолом. Миккель прикусил губу и улыбнулся ей.

— Когда ты так делаешь, мне ничего не больно, Туа-Туа.

Глава двадцать шестая ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЕ ЛАМЫ

Прокрасться мимо запертого фургона, в котором храпят два циркача, — самое простое дело на свете.

Миккель зашел к паромщику, договорился о перевозе, а теперь сидел за перевернутой лодкой и кривился: Туа-Туа перевязывала ему колено лоскутом от нижней юбки.

— Подумай как следует, Туа-Туа! — Он поморщился и загнул два пальца, осталось восемь.

— Сперва звал бежать, теперь говоришь — домой. Что ж тут думать…

— Потому что я умею считать до восьми, ясно? Слыхала, что Эббер сказал?..

— Если у меня свалятся чулки, то это из-за тебя! — сердито ответила Туа-Туа, отстегивая булавку.

— Вспомни, Туа-Туа: «Все восемь!..» Восемь, понимаешь? Чего восемь?

— Вязов на кладбище! — отрезала Туа-Туа и натянула лоскут так, что раздался треск.

— Ладно, пусть вязов, коли ничего другого не можешь придумать. — Миккель опять скривился. — Теперь представь, что идешь мимо вязов, вдоль кладбищенской ограды. Так? Пришла к двери в ризницу. Что пропало оттуда?

Туа-Туа ахнула и отпустила Миккелеву ногу:

— Рубины? С Каролинской шпаги!..

— Тш-ш-ш! Идет, после поговорим.

Хлопнула дверь, и на откосе появился паромщик. Он был старый, но греб хорошо — коли хорошо заплатить.

— Что, детишки, сидите, ждете дедушку-паромщика?.. По пятаку с носа, за вещи отдельно.

Туа-Туа достала из узелка пятнадцать эре:

— Вот, сдачи не надо.

Паромщик зашагал к лодке, проверяя на ходу каждую монету на зуб:

— Сдача плачет, в чужой карман не хочет, — сказал он, отвязывая веревку. — Чай, у Эббера были, зверей глядели?

— Каких зверей? — Миккель прыгнул в лодку.

— Али бывает цирк без зверей? — Паромщик презрительно сплюнул. — На корму, мокроносые, да не лотошитесь — вон какая морока.

На юге громоздились черные тучи, по воде протянулись морщинистые полосы. Старик взялся за весла. Он греб часто и сильно.

— А приметишь шерсти клок, не бреши после, будто дед зверей перевозил! — Он сердито фыркнул и пнул ногой осмоленную решетку.

Туа-Туа отодвинула свой башмак.

У Миккеля на виске забилась жилка.

— Каких зверей? — настойчиво повторил он.

Старик придержал весла и сощурился на фургон, высунувший над кустами свою красную крышу.

— Карликовых лам, вот каких, мокроносый! — прошептал он. — Южноамериканской породы. «Секретно, секретно»!.. — Паромщик оттопырил нижнюю губу, совсем как Эббер: — «Какой от циркус есть, если все знать, что есть внутри?..» Понятно, щенята?

— Ой, он Эббера передразнивает! — воскликнула ТуаТуа.

— Значит… значит, их перевозили на лодке? — вставил Миккель.

Но старик насторожился. Воспаленные глазки сердито сверкнули в сторону Туа-Туа:

— Получил я в придачу по полтиннику с головы? Получил. А за что получил? Чтобы держать язык за зубами. Так-то!.. Тихо сидите, мокроносые! Начинается…

Ветер нес из-за мыса стену дождя и соленых брызг.

Лодка запрыгала с волны на волну; паромщик швырнул ребятам клеенчатый плащ, дырявый, как сито.

— Дай ему полтинник, — может, заговорит, — шепнул Миккель. — Не сейчас, на пристани.

Вот и Льюнгская пристань за сеткой дождя. Туа-Туа выбралась на скользкие доски и достала из узелка полтинник.

— Какой он был из себя? — решительно спросил Миккель.

— Кто? — Паромщик хитро усмехнулся.

— Который отсюда лам отправлял.

Старик покосился на полтинник в руке Туа-Туа. Потом обернулся и поглядел во влажную мглу, словно вдруг ощутил на затылке колючий взгляд Эббера. Потом взял монету и попробовал на зуб.

— Широкополую шляпу видали когда? — пробурчал он. — А красные перья? Составьте вместе, и вот вам ответ.

Паромщик оттолкнулся веслом, и тяжелая лодка исчезла в густой мгле.

Глава двадцать седьмая МЕЛЬНИЦА УТТЕРА

Целый час шли они под проливным дождем; наконец Миккель приметил в зелени под горой крышу Уттеровой мельницы.

Мельник давно умер, но в половодье, когда в желобе бесновался бурный поток, сломанные колеса оживали и стремительно вращались.

Миккель остановился и взял Туа-Туа за руку:

— Мельница Уттера! Зайдем обсохнем.

Рыжие локоны Туа-Туа прилипли к ее измученному лицу.

— Уттера? Который повесился на балке? Ни за что на свете!

— По-твоему, лучше чахоткой заболеть?

— Но ведь люди говорят: там его призрак ходит!

— Не там, а на кладбище. И вообще, все это враки. Миккель на всякий случай плюнул три раза через левое плечо. — К тому же сейчас еще даже четырех нет. Где ты слыхала, чтобы призраки появлялись раньше одиннадцати ночи?.. — Он прижал мокрую, дрожащую Туа-Туа к себе: — Только дождь переждем, ладно?

Они медленно поднялись на бугор. Ливень исхлестал глину, выбил в ней множество скользких ямок.

— И вообще, мертвецов нечего бояться, — сказал Миккель. — Я вот о чем думаю: что паромщик сказал про лам? Помнишь картинку в «Естествознании»? «Карликовые ламы».. Враки для стариков! — Миккель вытащил из кармана клок шерсти. — Вот я в лодке нашел, к дегтю прилипло. Как по-твоему, на что это похоже?

— Но… но это же овечья шерсть, Миккель!

Миккель кивнул:

— Добавь человека в широкополой шляпе с красными перьями, и…

Туа-Туа круто остановилась:

— Ой, слышишь? Что это, Миккель?

Миккель настороженно посмотрел на мельницу. Северный конек торчал, словно клык, над развалившейся стеной.

Слышно было, как ветер свистит в щелях и хлопает ставней.

— Похоже на… А может, это ветер, Туа-Туа?

— Нет. Слышишь — опять! Как же быть, Миккель? — Туа-Туа семенила за ним, прижимая к груди узелок с «самыми заветными вещами». — Что это, Миккель?

— А вот сейчас проверю. Иди за мной.

В овраге бушевал подхлестнутый ливнем поток. Миккель остановился и нащупал в кармане нож. Неподалеку от водоската стояла между кривыми яблонями конюшня.

— Я пойду вперед, — тихо сказал Миккель. — Махну тебе рукой, если можно.

Не успела Туа-Туа ответить, как он уже исчез в мокрых зарослях. С бешено колотящимся сердцем она смотрела, как он снова появляется из кустов внизу, перешагивает упавшую балку и входит в конюшню.

Минута… две… три… четыре… Чья-то рука высунулась из двери и помахала ей.

— Отче каш, иже еси на небесех… Лучше спустись сюда, — прошептала Туа-Туа. — Вдруг это Уттер!

Она спустилась к сараю, хлюпая башмаками. Ее встретил запах навоза и гнилого дерева.

— Миккель, где ты?

Туа-Туа заглянула внутрь. На полу, между досками, выросли длинные стебли сорной травы. Посередине на перевернутом ведре сидел Миккель.

— Это не ветер шумел, Туа-Туа, — сурово сказал он и кивнул в темный угол. — Она там, коли хочешь взглянуть. Прикована цепью. Не иначе, опоили ее — совсем меня не признает.

— Да кто же там? — вымолвила Туа-Туа.

— Белая Чайка!.. — ответил Миккель.

Глава двадцать восьмая СИРОККО

Каждый знает, что значит потерять друга. Но еще хуже, найдя его вновь, обнаружить, что друг и смотреть-то на тебя не хочет. Не мудрено, что сразу падаешь духом и чувствуешь себя жалким и ничтожным.

Заячья лапа росла и росла в башмаке; казалось, еще немного — и башмак лопнет. Не помогло даже то, что Туа-Туа села рядом и обняла его за шею. Горло сжалось, но тут Миккель решительно сплюнул и почувствовал, что зол на весь мир.

Конюшню осветила молния, в душе Туа-Туа снова проснулся страх.

— Миккель, а ты думал, кто бы это мог…

— …цепь на нее надеть? Думал!

Миккель встал, полный решимости:

— Ты останься здесь, Туа-Туа…

— Что ты хочешь делать?

— Достану ключ, цепь снять. Лошадь-то моя или нет?

Из темного угла донеслось ржание Белой Чайки. Туа-Туа увидела, как Миккель с сердитым видом перешагнул балку и вышел наружу.

— Постой, Миккель! Ты не…

Он прошел прямо к мельнице, точно и не слышал ее оклика.

Дверь висела на одной петле, качаясь на ветру. Миккель был уже в сенях, когда Туа-Туа догнала его и схватила за руку.

— Погоди, Туа-Туа. — Он осторожно отодвинул ее в сторонку. — Лучше жди здесь.

— Я пойду с тобой, Миккель.

— Ладно.

Миккель собрался с духом и толкнул следующую дверь.

В узкую щель было видно, как качается от ветра паутина на потолке. Справа виднелся скелет водяного колеса, прикрытого истлевшим кожухом. По ржавым болтам барабанил дождь.

Дверь заскрипела сильнее — показался старый очаг.

В нем тлели угли, а рядом… рядом стояли на кирпиче башмаки.

Туа-Туа стиснула руку Миккеля. На каменной лавке за очагом лежал Цыган.

— Он… он спит, Туа-Туа! — Миккель хотел успокоить ее, но не сумел скрыть дрожь в собственном голосе.

Грудь Цыгана прикрывала драная куртка; ноги были босые, с мозолями от башмаков. Подушку заменял обломок кирпича.

Глаза Туа-Туа расширились от ужаса. Миккель шагнул вперед, к неподвижному телу.

Куртка? Брюки? Где искать? Сталь мексиканского ножа блестела во мраке, словно злой глаз.

— Может, в башмаках? — услышал он шепот Туа Туа.

Миккель присел, не сводя глаз со спящего. Правый башмак… пусто! Левый… Пальцы пошарили внутри и нащупали что-то твердое, холодное…

Молодец, Туа-Туа! Миккель обернулся с торжествующей улыбкой: в руке у него поблескивал ключ.

Он махнул Туа-Туа, чтобы выходила первая:

— Иди, я за тобой.

Несколько шагов — и лошадь будет твоя, Миккель Миккельсон!

Под полом бушевал поток. Сквозь щели проникал сырой запах ила и грязи, гнилые доски прогибались и скрипели так, что…

Тр-р-рах! Правая нога Миккеля провалилась. Он услышал крик Туа-Туа и почувствовал, как острые щепки впиваются в кожу. Словно пила прошлась по колену — тому самому, которое Эббер крюком зацепил.

Из тумана перед его глазами вынырнула рука Туа-Туа:

— Скорей, Миккель! Он просыпается!

Миккель оперся ладонью и рванулся. Есть! Колено горело, как ошпаренное, и он сильно прихрамывал, догоняя Туа-Туа.

— Ах вы, крысы проклятые!..

Огромный башмак пролетел возле самой головы Миккеля и грохнул о стену. Ба-ам-м! Туа-Туа захлопнула дверь.

Миккель подтолкнул задвижку.

Цыган заколотил кулаками по доскам:

— Откройте, козявки, не то я… не то!..

Но голос его звучал очень жалобно. А Миккель уже бежал через двор, через балку — в конюшню!

— Ну, ну, Белая Чайка… — бормотал он, возясь с цепью. — Узнаешь меня теперь?.. Славная моя!.. Все в порядке, Туа-Туа?

— Да, да, живей, он ломает дверь!

— Приготовься, Туа-Туа, сейчас!

Миккель вскочил на спину лошади — будь что будет! прильнул к ее дрожащей шее и крикнул:

— Но-о!

Одним прыжком Белая Чайка перелетела через балку.

Дождь хлестнул Миккеля по лицу — ничего, зато Чайка с ним и слушается его, как прежде. Он схватил Туа-Туа за руку и помог взобраться на лошадь.

— Дверь… сломал… — выдохнула она ему в затылок. Гони, Миккель!

Миккель рывком повернул лошадь, и они помчались к мосту. Цыган бежал к реке.

— Скорей, Белая Чайка, скорей!..

Старые доски на мосту жалобно застонали под копытами. Новый возглас Туа-Туа заставил Миккеля еще сильнее сжать каблуками потные лошадиные бока.

— Ой, Миккель! Он чуть не упал…

Но Цыган в последний момент удержался. Взмахнув руками для равновесия, он прыгнул вниз к бурлящему потоку. Еще прыжок — босые ноги Цыгана уверенно несли его вперед по камням, через реку.

Миккель обмер: Цыган бежит напрямик, хочет перехватить их!

— Белая Чайка, милая, хорошая… Скорее, скорее!..

И тут Цыган поскользнулся. Они увидели, как он ударился о гальку лицом и грудью. Течение потащило его за собой к водоскату, но он встал на колени и успел схватить корни на берегу.

А Чайка уже вбежала в лесок. Молодец, Белая Чайка!

Вдруг от реки донесся пронзительный, резкий крик:

— Сирокко!

Чайка вздрогнула всем телом.

Миккель нагнулся к лошадиному уху:

— Не бойся, Белая Чайка. Скачи скорей!

Но лошадь уже замедлила бег. Она трясла головой, точно невидимая рука держала ее за гриву.

— Сирокко, Сирокко!.. — звал голос с реки, уверенно, властно.

Передние копыта взлетели вверх, грива белым пламенем окутала лицо Миккеля. Лошадь сделала полный оборот и пошла, наклонив голову, к человеку, который лежал на прибрежной траве.

— Сирокко, Сирокко!

Миккель бессильно съехал с лошадиной спины на землю. Бежать! Но ноги точно отнялись. Цыган по-прежнему лежал на траве. Смуглое лицо исказилось от гнева, на щеках блестели капли… но не дождя и не пота.

— Кыш, букашки! — Он угрожающе похлопал ладонью по ножнам. — Али ножа захотелось отведать?

И тут раздался голос Туа-Туа, такой уверенный и спокойный, что Миккель даже удивился:

— Где ты ушибся?

— А тебе что! — Лицо Цыгана скривилось в гримасе. — Забыла, что я детей ем?

— Ногу, да?

Видно, было что-то такое в ясных зеленых глазах под мокрым рыжим вихром, отчего у Цыгана пропала охота огрызаться.

— Вывихнул! — буркнул он. — И нога, и сам — все не так…

Туа-Туа присела на корточки и осторожно коснулась распухшей ступни.

— Надо вправить ее, — сказала она.

Белая Чайка стояла неподвижно, над гривой поднимался пар.

Цыган сердито отвернулся:

— Не прикидывайся, что смелая! Небось сердце в пятки ушло.

— Раз Чайка тебя не боится, то и мне бояться нечего, ответила Туа-Туа.

— А ты, Колченогий? — Цыган сорвал пучок травы и кинул в Миккеля.

Миккель словно очнулся от кошмара.

— Лошадь твоя? — спросил он.

Цыган перевел взгляд с Миккеля на Белую Чайку:

— Скажи сама: чья ты, Сирокко?

Лошадь опустила шею и толкнула его мордой в плечо.

— Видал, Колченогий! — Цыган попытался встать, но скривился и снова лег. — Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.

Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.

— Мы… мы поможем тебе добраться до Льюнги, — произнес он, нахмурившись. — С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.

Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.

Потом громко расхохотался.

Глава двадцать девятая ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ

Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались куликисороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.

Чудесный день! А в доме ничего не замечали…

Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.

— А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки! — причитала бабушка.

— Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже! — отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.

Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.

Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.

— И вздую же я его, оболтуса, когда вернется! — приговаривала она, утирая слезы. — Господи, неужто в море ушел?

Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.

— Это… это что же такое? — ахнула бабушка, переступив через порог.

На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.

— «Три лилии»…

Петрус Миккельсон обнял ее:

— Вот именно, мать, «Три лилии»! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не…

— Что ты, Петрус Юханнес! — всхлипнула бабушка. Неужто думаешь, он взаправду?..

Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.

— Раз Боббе здесь, то и он вернется, — сказал он.

В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.

«Пришлось, волей-неволей, идти в моряки», — сказал Миккель в бабушкином сне.

«Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!»

«Много ты знаешь! — ответил Миккель. — А „Три лилии“?»

С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.

Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была — в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: «Три лилии»! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.

«Господи, спаси несчастную старуху!» — заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.

Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.

Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.

Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: «Пришел, мальчонка… Вернулся, оболтус наш…» — Где ты пропадал, поганец? — всхлипнула бабушка, распахивая дверь. — Жаль, розги нет под рукой, не то бы я…

Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, — кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой — на Миккеля Миккельсона.

Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась — ослабевших ногах — раз, два, три — и села в дровяной ящик.

Глава тридцатая БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ

Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.

Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.

— Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул! — радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика. — Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!

Бабушка подвинула самый лучший стул — это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.

— То есть… как же?.. — забормотал Енсе-Цыган.

— Ох, уж эти мужчины — не могут, чтобы не ломаться! рассердилась бабушка и усадила Цыгана силой, так что пружины взвизгнули.

Из каморки выглянуло заспанное лицо Миккельсонастаршего. И ему досталось под горячую руку.

— Живей неси лекарство, чего рот разинул!

Миккель и безмерно счастливый Боббе уже скрылись в дровяном сарае. Туа-Туа раздувала уголья. Бабушка поставила на плиту кастрюлю, в которой был налит квас с молоком.

— А тощий-то какой! Знать, пришлось поголодать… причитала она.

Цыган только глазами хлопал, глядя, как на столе появляются зельц и ржаной хлеб. Бабушка была в ударе.

Вообще-то она припасла зельц ко дню рождения Петруса Юханнеса, ну да чего там!

— Тебя только за смертью посылать! — прикрикнула она на Миккельсона-старшего.

Наконец появился сундучок, и бабушка вытащила мазь на змеином жиру, овечье сало, бинт, палочки для лубка. Посреди кухни поставили на пол таз с теплой водой.

Бабушка пустила в воду мыло и стала отмывать вывихнутую ногу.

На твоем просторе, Морюшко ты, море!..

напевала бабушка Тювесон, словно уплыла бог весть куда.

Вдруг, да так, что никто и глазом моргнуть не успел, она ухватила Цыганову ногу левой рукой, а правой дернула ступню.

Цыган подскочил с диким воплем, будто в него всадили нож. Таз опрокинулся, грязная вода выплеснулась на чистые бабушкины половики.

Грязь не сало, Потер и отстало,

— весело пропела бабушка и закурила трубочку. — Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.

Цыган сидел белый как бумага.

— Чего рот разинул, Миккель? — всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.

Туа-Туа стояла в углу и ревела.

— Это чей бидон там прохудился? — прищурилась бабушка.

Миккель обиделся.

— Что ты, бабушка, не видишь — она расстроилась! А ежели человек расстроился, его, может, надо в покое оставить.

— Прав Миккель, — сказал Миккельсон-старший. — Иди, Туа-Туа, в мамину каморку, отдохни чуток. Потом расскажешь, коли есть что рассказать.

— «Потом, потом»! — всхлипнула Туа-Туа. — Знаю я, что будет потом. Я убежала от тетушки Гедды. Хотите выгонять, так выгоняйте сразу!

— Почему же ты убежала, дитятко? — спросила бабушка, нарезая зельц.

Туа-Туа посмотрела на зельц и глотнула, потом глянула на Миккеля и опять глотнула.

— Потому что я люблю…

— …зельц? — спросила бабушка, обсасывая сальную шкурку.

Туа-Туа затрясла головой:

— Зельц тоже, но еще… еще больше…

Она спрятала лицо в ладони и выбежала. Миккель побагровел.

— Ко…коли ничего срочного нет, — заговорил он наконец, — пойду на двор, подышу.

— Иди, иди, — ответила бабушка. — А встретишь случаем Туа-Туа Эсберг — ты ее знаешь, — то скажи, что не худо бы подсобить слепой старухе с посудой. В этом доме уже давно девчонки не хватает.

Глава тридцать первая КТО БЛЕЕТ В ПРИХОЖЕЙ

Енсе-Цыган всю свою жизнь бродил по дорогам. От этого развивается аппетит, да только на дороге хлеба не найдешь.

Лучшие в мире ковриги печет бабушка Тювесон из Льюнги. И Енсе принялся наверстывать упущенное. Он отрезал здоровенные ломти хлеба и клал на них толстые куски жирного зельца. Холодная жареная сельдь отправлялась следом за скумбриевой икрой. Когда бабушка налила ему пятую чашку кваса с молоком, он смог только кивнуть — до того у него был набит рот.

Зато Туа-Туа почти не ела. Стоило ей откусить кусочек, как тут же начинали капать слезы.

— Никогда, ни за что… — твердила она. — Пусть в Дании самые раскрасивые леса на свете, и пусть тетушка Гедда всех добрее… Все равно ничто… не может…

Миккель жевал поросячье ухо и никак не мог прожевать. В таких случаях единственное спасение — сметливая бабушка, такая, как у Миккеля Миккельсона. В самый разгар обеда ей вдруг загорелось мыть посуду. Ну и уронила тарелку, конечно, старая ворона.

И тоже давай охать:

— Хуже нет одной хозяйство вести в доме, где полно непутевых мужиков, — жаловалась она. — А тут еще, как на грех, глаза что ни день, то плоше. Хоть бы ты пособила, что ли, Туа-Туа, у тебя глаза молодые! Налила бы воды в таз да сполоснула тарелки…

Туа-Туа захлопотала с посудой и забыла про свое горе Бабушка удивленно вытерла слезы платком. Вот уж не ждала она, не ведала, что учителева дочка Туа-Туа Эсберг такая расторопная!

— А много ли тут дела-то! — Туа-Туа гордо повела подбородком. — Вы отдохните, бабушка, я сама управлюсь.

Солнце заглянуло в окна. Туа-Туа подняла нос и заметила, что стекла тоже протереть не худо. А натоптали-то — беда! Бабушка разрешит пол вымыть?

Бабушка разрешила.

— После обеда и займусь, — прощебетала Туа-Туа и рассмеялась в первый раз за много дней.

Цыган наконец-то оторвался от начисто вылизанной тарелки и сказал спасибо.

— А теперь что ж, пошли к ленсману, — сказал он.

Миккельсон-старший поглядел на Белую Чайку. Она стояла под дуплистой яблоней и обсыхала на солнце.

— М-м-м-м… — пробурчал он. — Нам туда вроде и ни к чему, но…

Туа-Туа оторвалась от своих дел:

— А зачем это Енсе понадобилось к ленсману?

Так и сказала «Енсе». Серые холодные глаза Цыгана заблестели.

— Подумаешь — овцу увел! — Туа-Туа сердито фыркнула. А если человек голодный? К тому же он говорит, что и не крал вовсе. А Белая Чайка раньше была его. Спросите сами Эббера, когда про польские рубины пойдете узнавать!

Цыган так и подскочил. Рука его метнулась к ножу.

— Эббер?.. — прошептал он.

— Чего прыгаешь? — рассердилась бабушка и заставила его сесть. — С ногой-то!.. Да вы поглядите на себя, все трое краше в гроб кладут!..

Миккель попытался возразить, но Петрус Миккельсон поддержал бабушку.

— Мама права, это дело надо переспать. Туа-Туа отдохнет в ее каморке, Енсе — длинный, он здесь на кушетке ляжет, а Миккель в кладовке вздремнет.

Одно дело, когда Миккельсон-старший говорил животом, но сейчас голос у него был такой, что лучше не спорить.

Миккель свернулся калачиком на одеяле на полу. Боббе устроился в ногах. А только попробуй усни после такого дня!

Стоило ему закрыть глаза, как он видел белое лицо Якобина в воде, Эбберов крюк, паромщика, Енсе, Сирокко…

Белая Чайка! Миккель сел. Над самым домом гром рокочет, а Чайка стоит под яблоней!

Миккель сбросил одеяло и шмыгнул на кухню. Что это? Кушетка пуста, дверь приоткрыта!.. Похолодев от ужаса, он отодвинул занавеску и выглянул в окно.

Цыган отвязал лошадь и держался за холку, точно приготовился вскочить на спину.

Миккель хотел закричать и не смог. «Если ты опять угонишь Чайку, негодяй, то…»

Но Цыган просто оперся на лошадиную шею из-за ноги.

Вот уже Белая Чайка трусит к конюшне, а Енсе скачет рядом на одной ноге.

Стыд и позор! Цыган подумал о лошади, а он забыл…

Миккель присел на корточках возле плиты и стал подбрасывать полешки.

Он не заметил, как бесшумно вошла в своих войлочных шлепанцах бабушка налить воды в кофейник.

— Коли не спишь, Миккель, зайди сюда. Скажи, как нравится! — позвал отец из своей каморки.

Миккель вошел надутый.

Отец стоял на коленях возле кровати; он только что достал изпод нее кораблик.

— Хотел к твоим именинам поспеть, да оснастка задержала.

Так вот над чем отец трудился всю зиму: игрушечный корабль!

Может, Миккель и успел забыть, кто он такой, — зато сейчас сразу вспомнил. Нет, реи настоящего корабля не для Хромых Зайцев!..

Миккельсон-старший встал с разочарованным видом:

— Что-нибудь не так, Миккель?

Миккель пожевал:

— Только… только то, что на нем далеко не уплывешь. А мне надо в море!.. — Так и сказал: не «хочется», а «надо»! Спасибо, — добавил он.

На кухне бабушка поторапливала Туа-Туа:

— Куда же я сухари дела? Ох, уж эти глаза! Ставь сюда сахар, Туа-Туа… Эй, мужчины, кофе пить!

Но у всех пропал аппетит. Даже Енсе болтал в чашке сухарем без всякой охоты.

— Так вот, — Петрус Миккельсон прокашлялся: — насчет овец, значит…

— В прихожей блеет кто-то, — угрюмо сказал Миккель, Передай сухари да не болтай вздора! — ответила бабушка.

— Али не слышите? Посмотрите сами, коль не верите, обиделся Миккель.

— Выше голову да стой ты, не качайся! — скомандовал кто-то в прихожей.

Туа-Туа стала белее снега — этот голос она узнала бы из тысячи.

— Тетушка Гедда!

Глава тридцать вторая ТЕТУШКА ГЕДДА ЛОВИТ ОВЕЦ

Тетушка Гедда? Как же так? Разве она не уплыла в Данию, в Эсбьерг?

Конечно, уплыла. Но у тетушки Гедды была одна привычка: всякое дело доводить до конца. А тут она вбила себе в голову, что Туа-Туа — несчастная сиротка, которая сама и нос-то вытереть не сможет.

Мол, ей нужна твердая рука — такая, как у старой Гедды. Так думала тетушка, сидя в каюте «Короля Фракке» с вязаньем — курточкой для «бедной дитятки».

— Выше голову, крошка! — сказала тетушка Гедда и глотнула кофе из чашки.

Но кофе все равно что снотворное для одиноких, старых дев, и она сама не заметила, как заснула.

А когда она проснулась, Туа-Туа исчезла. Даже слезинки не осталось на диванном плюше.

Тетушка Гедда высунула в иллюминатор зонт и завопила страшным голосом.

Сбежались люди.

Тетушка Гедда кричала:

— Кто утащил Доротею Эсберг? Подайте его сюда, я из него душу вытрясу!

Пришел капитан, за ним рулевой, за рулевым — весь перемазанный сажей машинист. Каждый клялся, что с тех пор, как пароход отчалил от Паромной пристани, никто не видел рыжей девчонки в траурном платье и с зеленой лентой.

Обыскать пароход было минутным делом. Тетушка Гедда зарыдала и выгнала всех вон из каюты. Бедная крошка свалилась за борт! Не сидеть ей в городском парке в Эсбьерге, не слышать ей соловьиных трелей…

Тетушка Гедда до того расстроилась, что пальцы ее сами начали вязать.

Но что это торчит в тетушкином клубке? Дрожащие пальцы развертывают смятую салфетку. Гедда надевает очки и читает:

Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда! Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но…

Дальше был большой пробел и мокрое пятно, точно кто-то остановился, чтобы поплакать. Тетушка Гедда тоже вытащила платок. Вот напасть — еще и насморк одолел!

…моего лучшего друга звать Миккелъ Миккельсон. Он живет в Льюнге на постоялом дворе, но мы, наверное, убежим в Америку на угольщике. Не ищи. Орган возьми себе.

Твоя Туа-Туа.

Что сделала тетушка Гедда? Она отправилась на капитанский мостик, ткнула капитана зонтом в спину и гаркнула:

— Поворачивай пароход! Я еду обратно!

Но капитан «Фракке» не позволял каким-то там датским тетушкам командовать собой.

Он гаркнул в ответ:

— Здесь я решаю, когда и куда поворачивать!

Губы тетушки Гедды сердито дернулись. Но ей было известно, что и в Швеции и в Дании выбрасывание капитанов за борт карается по закону. Поэтому она довольствовалась обещанием, что ее высадят на берег.

— На первой же пристани! И орган чтобы выгрузили!

И тетушку Гедду высадили на берег. На ближайшем хуторе она наняла здоровенную подводу. Добрый крестьянин помог ей погрузить орган.

— Поехали! — скомандовала тетушка Гедда.

Возница чмокнул губами, подвода тронулась. Тетушка Гедда сидела за ящиком и вязала так, что спицы звенели.

Мы уже знаем, что дорога кончалась у Синторовой пристани. Но тетушке Гедде нужно было дальше.

— Сгружай орган! — распорядилась она. — Вот тебе крона за хлопоты, да не трать ее на какой-нибудь вздор.

Правда, крона была датская, но тетушка Гедда сказала, что она даже лучше шведской. И зашагала через пустошь.

Как раз в это время вернулась гроза. Она была из тех гроз, что способны неделями бродить вокруг деревни. Ветер завывал в горелом вереске. Тетушкины башмаки гулко шлепали по лужам.

— Бэ-э-э-э!

Тетушка Гедда круто остановилась. Ягненок? Ну конечно, ягненок!

Богатей Синтор перегнал свое стадо на северную пустошь, да, знать, один сосунок отбился и теперь звал мать.

Тетушка Гедда сразу определила: вон за тем обгоревшим загончиком блеет, бедняжечка.

— Ах ты, дитятко жалкое! — пробормотала Гедда и тихонько обогнула загон.

Но здесь она увидела не овечку, а человека в черном костюме и широкополой шляпе. Шляпу украшал венец из красных перьев.

— Бэ-э-э-э! — усердствовал мужчина; он еще не заметил тетушку Гедду.

— Постыдился бы, негодник! — крикнула тетушка и стукнула его зонтом так, что перья полетели.

Мужчина испуганно заблеял и бросился наутек на полусогнутых ногах. Но зонтик тетушки Гедды снова метнулся вперед, как молния, и зацепил беглеца ручкой прямо за шею.

Говорят, будто старые девы за версту кофе чуют. А дым над трубой постоялого двора был настоящего кофейного цвета. Если бы не этот дым, тетушка Гедда ни за что не нашла бы дорогу.

— Шагай, слизняк! — скомандовала она и повела полузадушенного кривляку вниз по Бранте Клеву, определяя путь по запаху.

В прихожей человек-овца вдруг заблеял еще раз и попытался вырваться.

— Нет, нет! — всхлипнул он при виде грозно поднятого зонтика. — Я не бежать вовсе, только чулки снять!..

На башмаки «артиста» были натянуты красные чулки от трико.

Глава тридцать третья ШКУРА, КОТОРУЮ НАДО ДУБИТЬ

Слыхали вы об овцах, которые стучались бы в дверь, прежде чем войти?.. Нет? Зато вы не слыхали и о таких тетушках, как Гедда из Эсбьерга!

Тетушкины руки были заняты двуногой овечкой, поэтому она толкнула кухонную дверь ногой.

— Мир вам, хозяева! — сказала тетушка Гедда и наподдала пленнику коленом сзади, так что он полетел к печке — прямо в пасть Боббе.

Боббе взвыл, подскочил и вцепился в черные брюки так ловко, словно всю жизнь только этим и занимался. Человек-овца вопил, Боббе глухо рычал.

Едва Петрус Миккельсон выдворил Боббе в каморку, как настал черед бабушки всполошиться:

— Не бери греха на душу, парень!..

Енсе поднялся на ноги и шел, хромая, на дрожащего оборотня. В правой руке он держал мексиканский нож.

— Так это ты, волк паршивый?! Так, ясно!..

Сильный удар сшиб с оборотня шляпу — полюбуйтесь-ка, вот он перед вами, сторож льюнгской церкви. На голове котелок, руки прикрывают то место сзади, где Боббе вырвал лоскут.

— Тоже волк — овца он, вот кто! — презрительно фыркнула тетушка Гедда, разделяя драчунов зонтиком. — Взрослый человек, а носится в проливной дождь и блеет! Где это видано?

Миккель смотрел, словно завороженный, на широкополую шляпу, упавшую на пол. Вокруг тульи торчали четыре замызганных пера, что украшали некогда уздечку цирковой лошади. Шляпа Цыгана! Которая слетела с его головы в тот раз, когда Белая Чайка прыгнула через речку.

Где же были твои глаза, Миккель Миккельсон?

Он перевел взгляд ка ноги Якобина: акробат успел снять только один красный чулок.

«Соображай, какой получится след, если на башмак натянуть чулок? Как от морской овцы — что на песке, что на огороде!

И что такое пятиметровый прыжок для акробата!

И зачем — помнишь, Миккель? — зачем нужно было Якобину куда-то грести по ночам?

А хриплый, блеющий голос Якобина? Конечно же, это он заманивал овечек в Эбберову бочку!

И лишь один Боббе смекнул, какая опасность грозила Ульрике, когда она по вечерам шла навестить Синторовых овец — в охотничьих угодьях Якобина!»

Чем больше Миккель думал, тем яснее понимал, каким он был остолопом.

— Спрячь нож, Енсе, здесь я распоряжаюсь! — прогремел голос Миккельсона-старшего. — И без того дрожит, словно в лихоманке.

Бабушка подвинула Якобину скамеечку, и он, стуча зубами, сел возле печки.

Петрус Миккельсон вышел с видом судьи на середину:

— Так это ты, Якобин, крал Синторовых овец? Может, скажешь, зачем ты это делал. А мы послушаем.

Якобин посмотрел на дверь, где стояла, точно солдат, тетушка Гедда с зонтом наготове.

— Чтобы от воротника избавиться! — прохрипел он с отчаянием. — Эббер сказал, пока не наполним бочку, ехать нельзя.

— Как… что… ехать? — растерялся Миккельсон-старший.

— Они мечтали опять с цирком поехать, понимаете? — нетерпеливо вмешался Миккель. — И вбили в голову паромщику, что он не овец возит, а карликовых лам для цирка Кноппенхафера.

Тетушка Гедда опустила зонтик.

— Ишь, мошенники! — усмехнулась она. — И все потому, что воротник жал?

— Пять лет — больше ни один акробат не может выдержать такой ошейник! — мрачно сказал Якобин и оттянул пальцем воротник. — Если он после того не уйдет, то, считай, пропал, не будь я Еко…

— Екобин! — крикнула Туа-Туа и подпрыгнула на кушетке. — Понял, Миккель? «Е» на фонаре, который вожак подцепил рогами после пожара…

— Он думал, «Якобин» пишут через «Е», — подхватил Миккель.

Якобин окончательно сник.

— Я невзначай, — прошептал он. — Вышел, гляжу, а фонарь свалился…

— А мою шляпу на своей башке носишь тоже невзначай? хрипло спросил Цыган и воткнул нож в стол перец носом у Якобина.

Якобин вспотел.

— Я нашел ее у реки, — прошептал он.

— И смекнул: «Кто приметит меня в этой шляпе, рвакет домой, как из пушки, и заорет — опять, мол, злодей Цыган балует!» Мол, разве церковный сторож, черный котелок, позволит себе, чтобы разбойничать?

Якобин жалобно заголосил: — Хотите верьте, хотите нет, люди добрые, а я только потому эту шляпенку надевал, что очень уж котелок тесный!.. — Он сдернул котелок с головы и швырнул в печь. — Воротник, жилет — все жмет!..

— Хоть брюки-то оставь, — сухо заметила тетушка Гедда.

— Ну и пусть забирает меня ленсман! — всхлипнул Якобин. — Не гожусь я в церковные сторожа.

— Вот уж верно, — сказал Цыган и выдернул нож из доски.

Туа-Туа присела на корточки возле печки и повернула кочергой обгоревший котелок.

— Может, в нем что под подкладкой лежало, оттого тесный стал? — спросила она медовым голоском.

В кухне стало тихо-тихо. Якобин дернулся, точно пес от пинка.

— Я сроду не хотел их брать, — зашептал он. — Воровать в церкви — грех! А Эббер сказал — чего там, ведь Строльельм стащил рубины в польской часовне. И забрать их обратно только благое дело. Мол, святой Станислав, и святой Стефан, и еще куча святых благословят нас за это. А как добудем рубины, то можно хоть завтра в путь. Поверни шпагу другой стороной, говорит, и никто не заметит. А когда схватятся, мы тю-тю…

Но никто уже не слушал Якобина. Петрус Миккельсон натянул сапоги и послал Миккеля наверх, позвать Грилле.

— Скажи ему, чтобы ружье взял! — крикнул он вдогонку. Да поторопи — некогда, мол!

Он взял приунывшего Якобина за руку:

— Похоже, раньше, чем цирк отправится в путь, надо еще одну шкуру продубить? Ась?

Глава тридцать четвертая ЧТО БЫЛО В СЛОНОВЬЕМ ХОБОТЕ

Сигизмунд Эббероченко сидел на лесенке циркового фургона и пришивал пуговицы к жилету. Не знал он и не ведал, что через пролив уже идет лодка Грилле. На пути к берегу плотной стеной стояли водоросли, но киль плотниковой лодки был окован латунью и резал их, как масло.

Миккель Миккельсон взял чалку, прыгнул за борт, прошел по воде последний кусок до берега и привязал лодку за ольху.

Эббер поперхнулся. На корме, охраняемый рычащей шавкой, сидел, стуча зубами, Якобин. Эбберу нужно было пришить еще одну пуговицу, но он швырнул жилет в крушинник и нырнул в фургон.

Послышался тяжелый топот, и в дверь заглянуло потное лицо Грилле.

— А ну, выходи, Эббер! Покажи — прибавился у тебя живот с последнего раза?

Эббер осклабился, точно увидел деда-мороза, но на верхней губе у него выступили капельки пота.

— О, самый господин Грилле, — засопел он. — Надо какой шкурка дубить?

— Во-во, — сказал Грилле и сунул ружье в куст. — Да не шкурку, а целую шкуру… Сейчас и снимем ее! Верно, Миккель?

Плотник вытащил нож и проверил лезвие ногтем.

— Николай-угодник, спаси! — закричал Эббер и попятился к слоновьей голове.

За широкой спиной Грилле появились Туа-Туа и Миккель. Еще дальше стоял, крепко держа за шиворот Якобина, Петрус Миккельсон.

— Господин Миккельсон, господин Миккельсон, он хочет меня режет!.. — вопил Эббер, показывая дрожащей рукой на медленно приближающегося Грилле. — Сдержите безумца, господин Миккельсон!..

Нож сверкнул в воздухе. Одним ударом Грилле отсек хобот слону.

Никто не знает, ждал ли плотник, что из хобота выкатятся ему прямо в ладонь восемь польских рубинов. Одно бесспорно: того, что случилось в действительности, он никак не ждал.

Миккель увидел, как широкая спина Грилле начала дергаться, а руки закрыли лицо. Увидел, как правая рука нырнула за ворот. Левая уже скребла за пазухой.

— Ой, не надо! — кричал плотник. — Пустите, караул!..

Директор цирка Эббер издал жалобный вопль, бросился к нему и схватил хобот.

— Ах, мой чудный блошиный циркус! — заахал он. — Вы погубили его… Эберхарт, Эльза, Адольфина!..

— Уберите зверей! — орал плотник, извиваясь, словно змея в муравейнике.

— Коммен, коммен! — звал Эббер, протянув жирную руку. Вот, Адольфина, так, о, так… — Лицо его умилилось и порозовело, как у ребенка. — В свой домик, — сюсюкал он. Эберхарт, Адольфус, Сергей… мои дорогой птенчик!

Быстрым движением он воткнул на место пробку и вставил хобот в зияющую пасть слона. Потом обернулся, и черные усы его задрожали от гнева.

— А теперь вы, возможно, сказать, что значит сей вторжений у честного человек!

Пока Эббер собирал своих прыгучих артистов, Петрус Миккельсон зачем-то обошел фургон. И, когда он снова заглянул внутрь, лицо у него было крайне любезное и почтительное. Только кадык как-то странно шевелился.

— Господину Эбберу ведомо, что церковная кража карается пожизненным заключением? — глухо пробурчал кто-то за спиной дубильщика.

Эббер испуганно обернулся и уставился в злые слоновьи глазки.

— Кто… кто был это? — произнес он с ужасом.

— Ась? — спросил Миккельсон-старший с простодушным видом. — Вы что-нибудь слышали, дети?

— Я — ничегошеньки, — сказал Миккель.

Якобин приготовился упасть в обморок. Боббе рычал и грыз что-то за крушинником.

— Может, это слон? — спросила Туа-Туа медовым голоском. — В некоторых цирках есть говорящие слоны.

— Впрочем, коли вернешь рубины и покаешься в своих прегрешениях, то отделаешься отсечением головы, — пророкотал голос из слоновьей пасти.

У Эббера подкосились ноги, но он не сдавался.

— Вы… вы разорил меня! — По его толстым щекам покатились слезы. — Погибли мой дорогой блошиный циркус… О мой возлюбимый слон! О дорогие друзи, которые были идти с циркус Кноппенхафер по вольному свету…

Глаза его засветились мечтой о дальних странах. За спиной Миккеля послышался стон — то стонал первейший акробатист мира.

— О, ищите, негодяи! — вызывающе крикнул Эббер. — Ничего, ничего вы не найти!

Петрус Миккельсон продолжал ласково улыбаться.

— Помилуйте, чего искать-то? — удивился он. — Рубины? Из цветного стекла?

— Стек…стекла?.. — пробормотал Эббер.

— Ну да. Настоящие пастор еще в прошлом году снял. Моль съела ризы, а на новые у церковного совета не было денег. Миккельсон-старший сокрушенно развел руками. — Ничего, за рубины нам дали ризы еще лучше старых, золотая вышивка спереди и сзади. Вроде как на вашем жилете, Эббер.

Петрус Миккельсон достал из-под куртки Эбберов жилет.

Одной пуговицы не хватало. С подбородка Эббера падали капельки пота.

— Вишь, какие пуговицы красивые! — Петрус Миккельсон показал их оторопевшей Туа-Туа. — Овечьей кожей обернуты и только что пришиты.

Снаружи донесся визг Боббе, потом голос Миккеля:

— Пусти, Боббе! Пусти, я сказал!

— Бедный Боббе! Не иначе, последнюю пуговицу нашел, озабоченно произнес Миккельсон-старший.

Миккель протиснулся между Туа-Туа и совершенно подавленным Якобином:

— Глянь, отец, что я у Боббе отнял. Он себе чуть последний зуб не сломал. Внутри что-то красное… — Миккель запнулся. — Это… это…

— Один из восьми польских рубинов, — сказал Миккельсонстарший. — Остальные семь на жилете директора Эббера. Стеклянные, правда, но красивые, ничего не скажешь.

— А церковная кража остается церковной кражей, — пробурчал голос из слоновьей пасти.

— Если к этому добавить кражу овец и поджог, — продолжал Петрус Миккельсон своим обычным голосом, — то милости ждать не приходится.

Эббер попробовал упасть на колени, но живот не пустил.

— Я буду платить все, господин Миккельсон, когда снова циркус работает! Клянусь! Наш славный, великий Кноппенхафер!..

Он выхватил из ящика на столе свернутые афиши. Они разворачивались одна за другой в его руках и падали на пол.

АКРОБАТСКИЙ И БЛОШИНЫЙ ЦИРКУС

ЭББЕРОЧЕНКО И ЯКОБИН САМЫЙ ЖИРНЫЙ ЧЕЛОВЕК МИРА

Якобин поднял одну афишу; лицо его озарилось внутренним светом.

— «Знаменитый воздушный вольт синьора Якобина со звуком», — благоговейно прочитал он.

— Со звуком? Это как же? — удивилась Туа-Туа.

Якобин сунул в рот указательный палец и заблеял так похоже, что задремавший было Боббе проснулся и завыл.

— Последнее выступление в Льюнге, — грустно сказал Якобин.

Эббер неуклюже поклонился:

— Пользовал огромный успех во все столицы Нового и Старого Света. Что могу еще служить, господа?

Петрус Миккельсон спрятал жилет с золотыми нашивками под куртку:

— Отнесу священнику, что он скажет.

Вдруг плотник Грилле, который все это время сидел на лесенке и чесался, вскочил и выдернул ружье из куста.

— Ох, я болван! — вскричал он. — Сижу тут, а ведь сегодня должен прийти капитан Скотт!

Глава тридцать пятая КАПИТАН СКОТТ

Всю дорогу в ушах Миккеля звучали слова Грилле. И чем больше он думал о кораблике в каморке отца, тем сильнее расстраивался.

Как будто отец хотел показать, что Миккель только на то и годится, чтобы пускать игрушечный кораблик на озере в клевском лесу. Куда, мол, тебе, хромому!

И уж что скрывать: в правом башмаке до того ныло и стучало, что вся Льюнга, наверное, слышала и смеялась.

В такие минуты, как никогда, нуждаешься в друге, который мог бы тебя понять. А коли есть хромая цирковая лошадь, то лучшего друга и не придумаешь.

Миккель шмыгнул прямо в конюшню, но Белой Чайки не было на месте.

— Господи, совсем забыла тебе сказать, — успокоила его бабушка, когда он ворвался на кухню. — Енсе собрался к священнику, так не пускать же пешком беднягу. «Езжай, говорю, верхом». Насчет работы отправился.

«Езжай!» Точно Белая Чайка не его, не Миккеля! Точно за нее не заплачено!.. хотя, если разобраться, она, может, и в самом деле его?

Миккель сидел у стола и жалел себя. В руке у него был кусок мела, но, как он ни пытался нарисовать коня с головой и хвостом, все бриг получался. Тогда он достал складной нож и перечеркнул все. Три раза. Прощай, «Три лилии»!

Прощайте, все мечты!

Зато у бабушки настроение было отменное. В сети Петруса Миккельсона попалась камбала — наконец-то будет добрый ужин, а то все тюря да тюря! А глаза… что ж глаза — у бабушки появилась помощница, Доротея Эсберг!

Туа-Туа нащепала лучины и растопила плиту. Туа-Туа очистила рыбу и нарезала петрушки. Туа-Туа подняла крышку и сказала, что уха кипит хорошо.

— Картошку как варить — в мундире или почистить?

— Почистить! — ответила бабушка.

Вот благодать-то, сиди да распоряжайся!

Тетушка Гедда сидела в качалке, прямая как палка, и не могла надивиться на Туа-Туа. Время от времени она бормотала:

— Вот так-так! Что скажешь, Гедда? Думала ли ты, гадала ли?.. И посолить не забыла, и на ногу легка, козявка, и все-то у нее в руках горит!

Старая Гедда сняла очки и вытерла глаза: что за наваждение, слезятся, да и только.

— Простыла, видать! — пробурчала Гедда.

Она всегда так говорила, когда волновалась.

А из кастрюли распространился по всей кухне такой заманчивый запах, что она не усидела и пошла к плите снять крышку совсем. Ну и, конечно, засунула куда-то очки, так что сам черт не найдет. Кончилось тем, что тетушка Гедда едва не свалила часы и шкафчик с посудой.

Бабушка возмутилась:

— Нетто не видишь?

— Без очков ни на шаг! — ответила тетушка сердито и чуть не села мимо качалки. — Где мои очки, Туа-Туа?

Но бабушка уже нашла их — они лежали возле сахарницы и нацепила на нос. Нацепила, раскрыла Миккелево «Естествознание» и давай читать:

— «Свиней держат так же, как домашних животных, хотя они глупые, ленивые, некрасивые с виду и только знают, что спать да есть. Самца называют хряком, самку — свиньей, детенышей — поросятами».

Четыре года не могла ни единой буковки различить и вот вам, пожалуйста!

— Вижу! — вскричала бабушка, сдернула тетушку Гедду с качалки и закружилась с ней так, что все половики в кучу сбились. — Вижу! Вижу!..

— Сразу слышно! — тяжело дышала тетушка. — Хоть уши затыкай.

Потому что, если человек каждый день курит из трубочки можжевельник, то голос у него делается хриплый-хриплый.

А только кто не порадовался бы, слушая, как бабушка поет:

И к юным и к старым Божественным даром Приходит весна. Та-ти-та, та-та!

Даже тетушка Гедда и та заслушалась. Ведь этот же самый стих пели в Дании — в Орхюсе и в Эсбьерге!

Тетушкины губы зашевелились сами собой, на глазах выступили слезы: родная Дания, лен на полях, аисты на речке…

Петрус Миккельсон вошел со двора с ломом в руках и тоже загорланил. Почти на тот же лад, только слова другие:

Когда над морем шторм бушует, А мы идем под парусами!..

Лом он бросил за деревянный ящик.

«Бушует шторм! — презрительно фыркнул про себя Миккель. — В тесной комнатушке, где только один корабль и тот игрушечный, чуть больше аршина в длину!..»

«Не-ет, — подумал он. — Вот придет капитан Скотт, только меня и видели!»

Что, если подложить кусочек кожи в башмак, может, никто и не заметит заячьей лапы? Он мысленно повторил, что собирался сказать: «…а если команда уже набрана, то я готов картошку чистить или что угодно без жалованья первые шесть месяцев…»

Тетушка Гедда, тяжело дыша, опустилась на качалку и посмотрела на Туа-Туа.

— Теперь разве что музыки недостает, — сказала она своим обычным, скрипучим голосом. — Совсем запамятовала: орган-то я ведь привезла. На пустоши стоит. Заберите для Туа-Туа, как уеду.

В кухне воцарилась мертвая тишина. Глаза Туа-Туа стали большие-большие, чуть не с блюдечко.

— Что глаза таращишь? — буркнула тетушка Гедда. — Неужто трудно в честь отца хоть «Ютландскую розу» выучить?

— Но… как же… — И Туа-Туа бросилась в объятия старой Гедды.

— Ну-ну, дитя мое, ты уже большая! — пробормотала тетушка. — Старые девы — слепые курицы. Им бы всем головы оторвать!

— И вовсе я не большая! — ревела Туа-Туа.

— И вообще, дикая жимолость плохо приживается в Эсбьерге. — Тетушка Гедда часто заморгала и высморкалась. — Люди говорят, ей особый ветер нужен… Да вытри ты слезы, какую мокроту развела!

— А ты будешь приезжать нас проведывать? — всхлипнула Туа-Туа.

— Каждую весну, как лед сойдет. — Тетушка Гедда нагнулась и прошептала на ухо Туа-Туа. — Мне обещан бесплатный проезд туда и обратно.

Тем временем Миккель зашел в каморку и появился оттуда с отцовой бескозыркой на голове. Из дыры сбоку торчал упрямый светлый вихор.

— И далеко ты собрался? — спросил отец.

— Скотта повидать, — угрюмо ответил Миккель. — Хочу на его бриг наняться… — Он повернулся к Туа-Туа; уши его слегка порозовели. — Ничего не поделаешь, Туа-Туа. Нельзя мне на берегу засиживаться. У меня от этого зуд во всем теле.

— А что?.. — Петрус Миккельсон сунул руку за шиворот и почесался. — Правду сказать, меня последнее время тоже чесотка одолевает!

Чудно. Отец пошутил, а бабушка Тювесон вдруг побледнела, как простыня.

Миккель опустился на колени возле порога и достал складной нож.

— Постой чуток, Миккель, дело есть! — окликнул его отец.

Миккель нехотя побрел назад. Только левая нога была обута; правый башмак он снял, чтобы подложить кусочек кожи.

Петрус Миккельсон прокашлялся:

— Так вот, Миккель: Скотт не придет…

Миккель смотрел мимо отца в каморку. Игрушечный корабль стоял на подоконнике, купаясь в лучах вечернего солнца.

— Не придет?.. — прошептал он.

— Ни сегодня, ни завтра, ни на следующей неделе, — продолжал отец. — А хочешь на бриг наняться, то можешь сделать это, не выходя из дому.

Бабушка Тювесон схватила миску со стола и трахнула о пол так, что осколки и картошка полетели во все стороны.

— Так это ты был, Петрус Юханнес? — жалобно сказала она. — Негодяй ты, и больше никто. Нацепил бороду и надсмеялся над старухой матерью. Капитан Скотт — как бы не так! Мазурик ты есть, мазуриком и останешься!

Петрус Миккельсон обнял бабушкины плечи. И она почему-то не стала убирать его руку.

— Это же ради тебя все, мама! — заговорил он. — Чтобы ты не убивалась все эти два года, не гадала, какие беды могут случиться со мной и Миккелем на море, когда бриг будет построен. Надул телячий желудок, сунул под куртку — вот вам и Скотт. А теперь один Миккельсон остался.

У Миккеля в груди разлилось ровное, приятное тепло.

«Со мной и Миккелем на море…» — Выходит, отец, — произнес он возможно тверже, — ты с самого начала задумал… меня?..

Миккельсон-старший улыбнулся:

— Было время — ты копил для меня в дупле. Теперь я накопил для обоих. Управлять каменоломней можно лет пять, шесть, но моряком остаешься всю жизнь.

Миккель сжал в руке кожаный лоскут.

— Ты все-таки копил в дупле?

— Ага, только что доски оторвал. — Отец вытащил из кармана коричневый конверт. — Вот, капитанский диплом. Смекаешь теперь, что я делал в ту зиму, когда вы оставались дома одни, а бриг стоял без снастей под снегом?

В прихожей загремели чьи-то сапоги. Вошел плотник и приставил два пальца к козырьку:

— Эфраим Грилле, корабельный плотник брига «Три лилии», докладывает, что получены канаты для снастей.

— Порядок! Спуск на воду, как назначено. Я уже начал команду набирать, — сказал капитан Миккельсон и глянул уголком глаза на кожаный лоскут, который свернулся и исчез в огне под кастрюлей.

Глава тридцать шестая СПОКОЙНОЙ НОЧИ, СИРОККО

Нелегко уснуть вечером, если на следующий день предстоит начать новую жизнь. Сколько дел надо сделать, со сколькими друзьями попрощаться!..

В ночном небе над Бранте Клевом изогнулся серебристый серп. Вдруг дверь постоялого двора скрипнула, и на крыльце появился долговязый парнишка в короткой рубашке с булкой в руке.

Белая Чайка не спала, жевала свежее сено, которое накосил ей Цыган, вернувшись от пастора. Теплые лошадиные губы, такие мягкие и бархатистые, пошлепали по булк-s — больше из вежливости, чем от голода.

— А я было подумал, что он увел тебя опять. Али ты его знаешь лучше моего? Хочешь услышать, что говорила бабушка за ужином сегодня? Никогда не ведаешь, что увидишь под грязной шляпой, — вот она что сказала!

Он постоял, помялся, потом решился наконец:

— Я тебя очень люблю, Белая Чайка, ты не думай. Но ведь ты же знаешь, что говорят про моряка на коне?.. — Слова упорно застревали в горле. — И… помнишь, что я отвечал ребятам в деревне? Которые давали за тебя акулью челюсть или еще какое-нибудь барахло. Только на белый парусник с двумя мачтами! Ну вот, парусник есть, стоит в заливе.

Белая Чайка фыркнула и потерлась мордой о его щеку, совсем как раньше.

— Если думаешь, что я реву, Белая Чайка, то ты не ошибаешься. Я ведь знаю — ты никому не скажешь. Даже и в деревне, верно?

Миккель совсем охрип и поспешил сковырнуть клеща, который впился в лошадиный бок.

— За…завтра ты отвезешь меня туда. В последний раз, Белая Чайка. Там тебя один человек ждет.

Пол жег пятки холодом. В дверях Миккель остановился и поднял руку.

— Спокойной ночи. Сирокко… — прошептал он.

Глава тридцать седьмая МИККЕЛЬ МОРЕХОД

Ночью, накануне спуска брига на воду, в Льюнге разразилась такая гроза, какой не видали здесь еще с той поры, когда бабушка Тювесон была девочкой.

В самый разгар ливня к убежищу Эббера подкрался льюнгский ленсман. Вместе с ним крался Грилле, который никак не мог забыть Эбберовых блох. Бабушка Тювесон до сих пор мазала плотника с вечера овечьим салом — до того они его искусали.

Грилле прицелился из ружья.

— Выходи сюда, не то стрелять буду! — проревел он, заглушая гром.

Но на месте циркового фургона была только грязная яма. В ней лежал отрубленный слоновий хобот и плакат с размытой надписью.

Грилле опустился на колени и прочитал в свете молний:

ПРИ ПОСЕЩЕНИИ ЗВЕРИНЦЕВ

ПРОСЬБА СОБЛЮДАТЬ ОСТОРОЖНОСТЬ.

ЗВЕРИ МОГУТ УКУСИТЬ!

— Попался бы ты мне, — прошипел плотник, толкая плакат ногой в лужу, — я бы тебя укусил!..

Для порядка ленсман прошел немного в южном направлении, вдоль колесных следов. А Грилле привязал к хоботу булыжник и утопил его в самом глубоком месте залива Фракке.

Петрус Миккельсон всю эту ночь провел на верфи: старики уверяют, будто новые бриги притягивают молнию мачтами.

Молния и в самом деле ударила с таким громом, точно земля раскололась, но не на верфи, а где-то за спиной Миккельсона-старшего.

«Ну все, конец постоялому двору пришел», — подумал он и бросился домой.

Посреди двора лежала дуплистая яблоня, расщепленная молнией надвое.

— Видать, решила, что Миккельсонам больше не нужна копилка, — сказал Петрус Юханнес опомнившись. — Что ж, она хорошо послужила: не только на каменоломню — на целый бриг скопили.

Из ямы поднимался дымок, но Миккель спустился туда босиком и выудил невредимую книжечку в синей клеенчатой обложке.

— Так вот куда я ее засунул? — удивился отец и полистал книжечку. — Да-а, все это капитан должен знать наизусть, чтобы водить суда в дальнее плавание.

— Селенографическая долгота и пеленг четыре с половиной градуса ост? — спросил Миккель.

Отец улыбнулся и положил руку на Миккелево плечо.

Они пошли вместе к причалу.

— Мне нужен наследник, — сказал Миккельсон-старший. Такой, чтобы знал морское дело. Вот я и хотел перед отплытием послать тебя утречком заглянуть в дупло. Но коли уж так получилось — держи сейчас!

На внутренней стороне обложки отец написал: Моему сыну Миккелю по случаю его первого плавания.

Грозовая туча ушла на север; солнце выглянуло из-за Бранте Клева и осветило тысячи ручейков.

— Красивая гора, жаль покидать! Говори сразу, Миккель, коли передумаешь.

— Хоть сто Бранте Клевов будь, не останусь! — ответил Миккель.

— Тогда слетай после завтрака в сарай за топором. Сам знаешь — для чего.

Корабельщики уже намазали спусковые дорожки мылом и убрали подпорки. В последний раз над заливом поплыла лихая песня:

Прощайте! Тесны берега, как харчевня. Эхей, нам пора! —

сказал Ульса Пер.

— Пусть пенные волны рокочут у штевня. Эхей, нам пора! —

сказал Ульса Пер.

Последний канат оказался, как всегда, самый крепкий, но Миккель справился с ним тремя ударами топора. Плотник Грилле устроил салют — целую бочку дегтя с порохом подпалил на макушке Клева. А тетушку Гедду одолел насморк, и она смогла только, сидя на кухне, сыграть на органе: «Якорь поднят. В море иду!» Рухнули кормовые опоры, и бриг скользнул в воду, словно лебедь, который расправил крылья и разгоняется, чтобы взлететь.

Теперь недоставало только одного — доски с именем на корме.

— Завтра же и напишем, отец? — спросил Миккель. «Ли-лии»…

Миккельсон-старший покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Что утонуло, то утонуло.

Миккель озадаченно посмотрел на него:

— Как же мы его назовем, если не «Три лилии»?

— «Миккель мореход» — вот как! — ответил Петрус Миккельсон.

Глава тридцать восьмая КУДА ДЕЛСЯ ВЫШИТЫЙ ЖИЛЕТ

В ту пору, когда цветет вереск и скумбрия клюет, как одержимая, Миккель Миккельсон и Туа-Туа Эсберг прошли конфирмацию в церкви.

Бабушка Тювесон, разумеется, присутствовала на торжестве — в новых очках.

И тетушка Гедда тоже пришла. Она восседала с зонтом в руках, хотя на небе не было ни облачка, и пела, по-шведски и по-датски:

Не видя света, как в бреду, По миру дольнему бреду.

Миккель — он сидел в первом ряду и поминутно оттягивал пальцем крахмальный воротничок — невольно вспомнил Эбберовых лам. Чудно — как плохо лето началось и как хорошо кончилось!

Мимо прошел новый церковный сторож — Енсе. Возле скамейки Миккеля он нагнулся, точно поправляя голенище, а сам качнул ступней и мигнул: «Слышь, как скрипит?»

Многие ли церковные сторожа в Швеции могут похвастаться новенькими кавалерийскими сапогами? Не говоря уже о настоящей цирковой лошади! А когда Миккель после молитвы поднял голову, в его псалтыре торчала бумажка.

В церковной конюшне, седьмое стойло от двери.

На добрую память тебе, Миккель, — прочитал он.

Вот-те на — снова-здорово терзаться между лошадью и кораблем!.. Ведь, кроме лошади, что еще можно найти на добрую память в конюшне?

После проповеди священник пригласил Миккельсонов в ризницу посмотреть шпагу.

Так, поддельные камни уже на месте… Миккель заглянул в шкаф. Где же ризы, которые купили за настоящие рубины?

— А можно посмотреть Эбберов жилет с вышивкой на животе? — спросил Миккель.

— Как… как ты сказал, дружок? — удивился пастор.

Петрус Миккельсон вдруг закашлялся, да так сильно, что пришлось отвернуться.

— Господин пастор, будьте добры, зайдите сюда на минуту, — пробормотал глухой голос из церкви.

— Не иначе, органист насчет нот хочет спросить, — сказал пастор. — Ну что ж, до свиданья, счастливого плавания!

Миккельсон-старший взял Миккеля за руку и вышел с ним на двор. Возле конюшни он остановился и вытер лоб.

Под откосом, среди камышей и плакучих ив, блестела река.

— Пастор не идет за нами, Миккель? — тревожно спросил отец.

— Как будто нет, — ответил Миккель.

— Ну и хорошо, сынок. Неловко в таком месте животом говорить, да что поделаешь. Понимаешь, рубины-то на Эбберовом жилете были самые настоящие.

— Насто… — ахнул Миккель. — Но ты же сам сказал!..

Миккель-старший обнял его одной рукой, а другой указал на небо:

— Скоро осень, Миккель. А осенью перелетные птицы покидают наши края. Сам знаешь, что будет, если какая замешкается.

— Конечно, но при чем тут Эббер и Якобин?

— При том, что они тоже перелетные птицы. У Якобина колени ныли, когда он долго не делал вольтов. А Эббер только и мечтал о том, чтобы опять пуститься по свету в своем фургоне. Теперь представь себе, что они стали бы спорить с нами из-за рубинов — мол, «Строльельм первый стащил их у Николая-угодника в Кракове». Тогда, пожалуй, не ушли бы они так легко от ленсмана… — Миккельсонстарший похлопал Миккеля по плечу: — Так что пусть Якобин делает сальто в Константинополе, если колеса доскрипят, а Енсе пусть моет окна в здешней церкви. И все будут довольны.

В кармане у Миккеля зашуршала какая-то бумажка.

— А жилет? — Он осторожно открыл дверь конюшни за своей спиной.

Петрус Миккельсон посмотрел кругом, потом расстегнул пиджак. Черные полы раздвинулись и открыли желтый жилет Эббера.

— Видал? Сколько лилий вышито! Я и подумал, что он больше подходит для бывшего матроса Миккельсона с «Трех лилий», чем держать его в ризнице, среди каких-то ветхих балахонов.

Он отошел к углу, где солнце светило ярче. Миккель шмыгнул в конюшню и закрыл за собой дверь.

— Пуговицы пришлось, конечно, новые пришить, — продолжал хвастать Миккельсон-старший. — И в спине убрать немного, аршин-другой… Миккель? Куда он пропал, разрази меня гром?! Миккель!

Миккель присел за ящиком. Он слышал, как отец идет вокруг конюшни, потом шаги смолкли по направлению к реке. Теперь вперед. Сердце Миккеля отчаянно колотилось.

Где же лошадь? У седьмого стойла он остановился и зажмурился, точно от солнечного зайчика. В стояке торчал мексиканский нож. На кожаном шнурке, привязанном к ручке, висели ножны.

Лучшего ножа ни один моряк не мог себе пожелать.

Глава тридцать девятая ОТПЛЫТИЕ

Представьте себе «Морехода». Как он идет на всех парусах мимо дальнего мыса! Как он разворачивается кормой к ветру! Как наклоняется от сильного шквала и пронзает бушпритом волну!

На топе * полощется гордый флаг, острый нос рассекает волны…

Мудрено ли, что Миккель никак не мог уснуть накануне. Он слышал, как бабушка шуршит шлепанцами в своей каморке и складывает в сундучок все, что положено моряку дальнего плавания.

Когда заморские часы прохрипели одиннадцать раз, она заглянула в дверь:

— Ты спишь, Миккель?

— Нет, бабушка.

Бабушка Тювесон принесла старый судовой журнал с деревянными корками. Тот самый, который вынес Петруса Юханнеса на берег у маяка Дарнерарт, когда бриг «Три лилии» пошел ко дну.

— Возьми, на всякий случай, — прошептала она. — Может, он и в самом деле счастливый. И не забывай: как бы ни звали тебя дальние дали, а родная сторона сильнее зовет.

* Т о п — верхушка мачты.

— А я… я и так уже понял, бабушка.

Она поцеловала его в лоб и побрела в каморку Петруса Юханнеса. Миккель затаил дыхание: что это? Никак, мужской голос плачет?

«А коли взрослому можно…» — подумал он, и ком в горле растаял сам собой.

Не грех иной раз всплакнуть в темноте. Ветер свистел в такелаже брига и завывал в расщелинах на Бранте Клеве… Многие уходят в плавание, но не все возвращаются домой. Больно становилось при мысли о всех тех, кого он не увидит, если…

Бабушку с добрыми глазами, от которых во все стороны разбегаются лучистые морщинки. Боббе — старого, некрасивого, верного Боббе. Он подумал о теплой собачьей морде, которая рылась по утрам под одеялом, разыскивая сахар, и о Белой Чайке — стоит одна-одинешенька в церковной конюшне. А еще…

Миккель натянул брюки и шмыгнул в сарай к Ульрике: она всегда утешала его, когда он был маленький.

— Если будешь говорить с Туа-Туа Эсберг, — прошептал он, — можешь сказать ей, что я ее очень-очень люблю!

Овечка жевала и ласково глядела на Миккеля.

— Но чтобы больше никто не слышал!.. Ты небось и не знаешь даже: богатей Синтор хотел дать мне пять овец — в награду за то, что Боббе отару спас. — Он почесал Ульрике спину. — А только я отказался, не бойся, чучело косматое. «Считайте, говорю, за мной тех, что в Эбберову бочку попали». Хорошо с одной овечкой дружить, но с шестью… беспокойно будет.

И Миккель пошел в дом. Свет луны падал на столик и на маленький бриг с вымпелом, на котором отец намалевал лилии.

Да, что утонуло, то утонуло…

Миккель стал на скамеечку, отодвинул потихоньку кирпич над печкой и сунул руку в тайник, где хранился дневник происшествий. Он достал его и вырвал листок со словами:

Пятое марта 1890. Вытащил воображалу Туа-Туа Эсберг из проруби в заливе.

Это случилось еще в ту пору, когда он был самым одиноким мальчишкой во всей Льюнге.

Дальше на том же листе было написано огромными буквами:

У меня есть друг!

Миккель вытащил уголек из печки — совсем как прежде — и приписал пониже:

Потому я вернусь, можешь не сомневаться, Туа-Туа. Обещает Миккель Миккельсон в ночь перед отплытием брига. Год 1897, ветер ост-норд-ост.

Затем он свернул бумажку и сунул в иллюминатор кораблика: здесь ее никто не найдет, кроме Туа-Туа.

На следующий день «Мореход» принял первого пассажира: тетушку Гедду.

Орган остался на кухне постоялого двора; зато она везла с собой в Эсбьерг отсадок жимолости с Бранте Клева.

Туа-Туа и Миккель уже попрощались, но, когда он ступил на сходни, она опять подбежала к нему.

— Не забудь, ты обещал научиться играть на органе! всхлипнула Туа-Туа. — А орган стоит на постоялом дворе в Льюнге.

Она выдернула ленту из волос и побежала вверх по пригорку не оборачиваясь.

Бабушка осталась одна на пристани — смотреть, как бриг ложится на курс и выходит в открытое море. Удивительно, как далеко видно в новых очках, даже сквозь слезы!

Миккель поставил свой сундучок на кормовой люк и вскарабкался на него.

Вот скрылась пристань, постоялый двор… Исчезла черная собака на берегу, за которой трусила старая овца.

Миккель смахнул слезы и плюнул в подветренную сторону так делают настоящие моряки, вместо того чтобы нюни распускать, словно какой-нибудь сухопутный краб.

Под конец был виден один Бранте Клев. На самой макушке стояла девочка и махала зеленой лентой.

Конец второй книги

1958 год

Примечания

1

Курда — репей; его колючими шишками чесали шерсть. Теперь кардой называют ленту с иголочками или чесальную машину.

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ . БРИГ «ТРИ ЛИЛИИ»

  Глава первая . МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН И ЕГО ДОМ

  Глава вторая . ЧАЙКА ПРИЛЕТАЕТ… И УЛЕТАЕТ

  Глава третья . ЧТО МОЖЕТ НАТВОРИТЬ РЫСЬ

  Глава четвертая . МОЖЕТ ЛИСА ЗАДРАТЬ ОВЦУ?

  Стихи, сочиненные Миккелем Миккельсоном . 29 августа 1891 года

  Глава пятая . КУПИМ БЕЛОГО КОНЯ, ОТЕЦ!

  Глава шестая . КТО ЖИЛ НА ВТОРОМ ЭТАЖЕ

  Глава седьмая . У МИККЕЛЯ МИККЕЛЬСОНА ПОЯВЛЯЕТСЯ ДРУГ И ДЕСЯТЬ РИКСДАЛЕРОВ

  Глава восьмая . КОРАБЛЬ СЕЛ НА МЕЛЬ!

  Глава девятая . КОРАБЕЛЬНЫЙ ЖУРНАЛ

  Глава десятая . ПЛОТНИК БРОСАЕТ ПЕРВУЮ СВЕЧУ

  Глава одиннадцатая . КУДА ДЕЛСЯ КАПИТАН МИККЕЛЬСОН?

  Глава двенадцатая . ПОЧЕМУ У СИМОНА ТУКИНГА ГОРИТ СВЕТ

  Глава тринадцатая . ПАТ О'БРАЙЕН ДУЕТ В ЗОВУТКУ

  Глава четырнадцатая . К БЕРЕГУ НА КНИГЕ

  Глава пятнадцатая . ЧТО ГОВОРИЛ ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ВО СНЕ

  Глава шестнадцатая . ПЛОТНИК НАХОДИТ ПИСЬМО И ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ

  Глава семнадцатая . ЗАБЛУДИВШИЙСЯ МЕДВЕДЬ

  Глава восемнадцатая . ЧТО ЛЕЖАЛО НА ДНЕ КАРМАНА

  Глава девятнадцатая . БОГАТЕЙ СИНТОР ЛЕТИТ С ЛЕСТНИЦЫ

  Глава двадцатая . КОГДА БРАНТЕ КЛЕВ РАСКОЛОЛСЯ НАДВОЕ

  Глава двадцать первая . ЭТО НЕ ПАТ!

  Глава двадцать вторая . КТО ТАКОЙ ЮАКИМ?

  Глава двадцать третья . «ПЛАВАЕТ В ВОЗДУХЕ, А НЕ В ВОДЕ»

  Глава двадцать четвертая . ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ ПОРОХ, А МИККЕЛЬ ЗАПАЛИВАЕТ

  Глава двадцать пятая . ПТИЧЬЕ ЯЙЦО

  Глава двадцать шестая . БАЛКА ГНИЛАЯ, МИККЕЛЬ!

  Глава двадцать седьмая . ЧТО МОЖНО НАЙТИ В ДУПЛИСТОЙ ЯБЛОНЕ

  Глава двадцать восьмая . МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЕДЕТ ПО ДЕРЕВНЕ ВЕРХОМ НА БЕЛОЙ ЛОШАДИ

  Глава двадцать девятая . ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ОБЗАВОДИТСЯ НОВОЙ ПОДУШКОЙ, А МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ НАД СВЯЩЕННОЙ ИСТОРИЕЙ

КНИГА ВТОРАЯ . МИККЕЛЬ МОРЕХОД

  Глава первая . ЦИРК КНОППЕНХАФЕРА

  Глава вторая . МИККЕЛЬ ХРОМОЙ И МИККЕЛЬ ВСАДНИК

  Глава третья . ТОЛСТЯК В КАПИТАНСКОЙ ФУРАЖКЕ

  Глава четвертая . ЧТО ДЕЛАТЬ С ЗАРЕЗАННОЙ КУРИЦЕЙ

  Глава пятая . КНИЖКА В КЛЕЕНЧАТОЙ ОБЛОЖКЕ

  Глава шестая . МОЖЕТ ЛИ МОРСКАЯ СКОТИНА ОКОЛДОВАТЬ СОБАКУ

  Глава седьмая . ЧЕРНЫЕ БРЮКИ

  Глава восьмая . МАНДЮС И ВОР

  Глава девятая . КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК

  Глава десятая . КЛАДБИЩЕНСКИЙ СТОРОЖ В КОСТЮМЕ АКРОБАТА

  Глава одиннадцатая . Я ДОЛЖЕН БЕЖАТЬ, ТУА-ТУА!

  Глава двенадцатая . КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК ПОПАДАЕТ В БЕДУ

  Глава тринадцатая . ПОБЕГ

  Глава четырнадцатая . Я ПОЕДУ С ТОБОЙ, МИККЕЛЬ!

  Глава пятнадцатая . ШЛЯПА С ПЕРЬЯМИ

  Глава шестнадцатая . ЗЕЛЕНАЯ ЛЕНТА

  Глава семнадцатая . КАК БОГАТЕЙ СИНТОР ПРИЩЕМИЛ ПАЛЕЦ

  Глава восемнадцатая . ЖАРЕНАЯ СЕЛЬДЬ В КОЖАНОМ МЕШОЧКЕ

  Глава девятнадцатая . ОГОНЬ

  Глава двадцатая . ФОНАРЬ

  Глава двадцать первая . «ОРГАН, ДУРЬЯ БАШКА!..»

  Глава двадцать вторая . ЯЩИК С ОРГАНОМ

  Глава двадцать третья . ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ

  Глава двадцать четвертая . «ПЕРВЕЙШИЙ АКРОБАТИСТ МИРА» БАЛАНСИРУЕТ

  Глава двадцать пятая . СТЕКЛО НА ОЧКИ ДЛЯ ЛЮБОПЫТНЫХ

  Глава двадцать шестая . ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЕ ЛАМЫ

  Глава двадцать седьмая . МЕЛЬНИЦА УТТЕРА

  Глава двадцать восьмая . СИРОККО

  Глава двадцать девятая . ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ

  Глава тридцатая . БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ

  Глава тридцать первая . КТО БЛЕЕТ В ПРИХОЖЕЙ

  Глава тридцать вторая . ТЕТУШКА ГЕДДА ЛОВИТ ОВЕЦ

  Глава тридцать третья . ШКУРА, КОТОРУЮ НАДО ДУБИТЬ

  Глава тридцать четвертая . ЧТО БЫЛО В СЛОНОВЬЕМ ХОБОТЕ

  Глава тридцать пятая . КАПИТАН СКОТТ

  Глава тридцать шестая . СПОКОЙНОЙ НОЧИ, СИРОККО

  Глава тридцать седьмая . МИККЕЛЬ МОРЕХОД

  Глава тридцать восьмая . КУДА ДЕЛСЯ ВЫШИТЫЙ ЖИЛЕТ

  Глава тридцать девятая . ОТПЛЫТИЕ . .