Памяти друга Николая Смиренникова, смертью храбрых погибшего в боях с гитлеровскими захватчиками.
1
В узкую щель амбразуры виднелся кусочек полыхающего заревом далёкого неба. Стемнело, и вместе с темнотой на землю навалилась тяжёлая, необыкновенная тишина. После шестнадцати часов непрерывной канонады не верилось, что в мире может быть так тихо.
Три дня шли бои на подступах к городу. На четвертые сутки в полдень немцы подтянули свежие силы. Их нажим перекатывался с одного участка на другой; фашисты боем нащупывали слабые места обороны. Но прорваться к городу немцам не удалось. Лишь в двух местах они потеснили передовую линию защитников города.
Вблизи от перекрёстка шоссе и железной дороги притаилось поспешно устроенное укрепление — долговременная огневая точка. Укрытая в земле, искусно замаскированная, она ничем не отличалась от естественных холмиков, едва возвышавшихся среди кустарников. Впереди раскинулось поле, и дальше начинался низкорослый лиственный лес.
Прошло несколько дней, как пулемётное отделение сержанта Усова получило приказ занять ДОТ и вместе с другими гарнизонами укреплений защищать подступы к городу.
Последние орудийные выстрелы прогремели полчаса назад. Потом ещё долго и назойливо выстукивал очереди станковый пулемёт. Он был установлен где-то в стороне, почти на одной линии с ДОТ-ом.
Как и обычно, с наступлением темноты на немецкой стороне затихло. Видимо, немцы перегруппировывали силы и отдыхали, чтобы с первыми проблесками утра снова ринуться вперёд.
— Боятся ночи, как чёрт ладана, — сказал сержант, присаживаясь у пулемёта.
— Не привыкли, — усмехнулся Калита, — ночью можно заблудиться…
— Это тактика, — заметил Петя Синицын, прозванный военным теоретиком, — методичному наступлению ещё в восемнадцатом веке учил…
Калита махнул рукой.
— Барская тактика… тактика трусости.
Отблески зарева тускло играли на стене и мучили глаза. Кислый запах пороха нагонял дремоту. После долгого напряжения чувствовалась усталость.
— Ну что ж, отдыхать так отдыхать, — сказал сержант. — Товарищ Сибирко, вызывайте!
Полудремавший у телефонного аппарата Сибирко поднял голову и сразу заговорил монотонным, усталым голосом:
— Казань… Казань… я — Ростов… я — Ростов… Казань… чёрт, куда она запропастилась?.. Казань, я — Ростов…
Сибирко вопросительно взглянул на сержанта.
— Вызывайте! — подтвердил приказание Усов.
— Казань… я — Ростов… Куда, куда ты удалилась? Весны моей…
— Сибирко, перестаньте, вызывайте по форме!
Сержант чувствовал: что-то случилось! Он был обеспокоен, но не показывал своей тревоги.
— Казань… Я — Ростов, — надрывался Сибирко. — Отвечай, Казань… Отвечаете?! Ну вот, правильно. Спать нельзя, нехорошо. Что? Мы сами спим? Да, под такую музыку, пожалуй, уснёшь. Почему музыку к чёрту? Конечно, разница между «Риголетто» и пушечной пальбой…
— Вызовите к телефону семьдесят три! — перебил телефониста сержант.
— К телефону семьдесят три! У телефона? Товарищ сержант, семьдесят три у телефона!
Усов взял трубку, а Сибирко встал, потянулся и зевнул.
— Говорит комендант ДОТ-а Усов, — рапортовал сержант. — Никаких изменений не произошло. Разрушений нет. Состояние всего гарнизона отличное. Всё в порядке! Противник пытался подрывать мины, но не был допущен…
Сержант замолчал, наклонился над аппаратом, прикрывая рукой микрофон. Он слушал долго и сосредоточенно. От бойцов не ускользнуло взволнованное выражение, на секунду появившееся на его лице. Он слушал и отвечал на вопросы.
— Боеприпасов хватит надолго… Продовольствия недостаточно. Сегодня ночью нам должны были подвезти… Есть экономить! Да-да… слушаю… понятно! Есть держаться! Сообщить гарнизону? Есть сообщить!..
Сержант положил трубку и повернулся к бойцам. Он стоял, сжав губы, выпрямившийся, серьёзный, чуть побледневший. Пробившиеся редкие щетинки поблескивали на подбородке; они старили сержанта, совсем ещё молодого человека. Он приподнял каску и сказал:
— Разбудите Анисимова и Горяева!
Было тихо в этом маленьком полуподземном помещении. Голос коменданта звучал глухо, необыкновенно. Все понимали: что-то случилось.
Через минуту комендант объявил своему маленькому гарнизону:
— Батальон отошёл на новые позиции. Соседнее укрепление разрушено. Наш ДОТ окружён. Капитан Игнатов передал приказание командования — держаться! Приказываю: драться до конца. Патроны экономить. Анисимов, Горяев и Синицын ко мне. Остальные — спать до утра.
2
Ночь, как и вечер, проходила тихо. Но вся она была наполнена остро ощутимой пронзительной тревогой. В амбразурах всё ещё зловеще волновалось зарево далёких пожаров.
Комендант ДОТ-а, низко склонив голову, сидел у телефона. Казалось, он спал. Но не до сна было молодому командиру. Он думал о том, как выполнить приказ командования. Как только наступит утро, немцы начнут блокировку. Выдержит ли ДОТ — эта маленькая крепость — осаду разъярённого врага?
В составе гарнизона, которым командовал Усов, двенадцать человек. Он всех их давно и превосходно знал, бойцов своего отделения. Лишь два бойца-сапёра и красноармеец Альянцев были приданы в тот день, когда отделение Усова заняло оборону в ДОТ-е.
Ещё до войны начал командовать сержант Усов отделением пулемётчиков. Вначале новый командир не понравился бойцам. У него был беспокойный характер и необычайная страсть к армейским уставам. В роте шутили, говорили, что Усов может узнать из уставов всё, вплоть до того, как варить картошку и какую девушку выбрать для танца.
Но мало-помалу бойцы привыкли к новому командиру и вскоре полюбили его. Сержант Усов с закрытыми глазами мог собрать станковый пулемёт, а при стрельбе — восьмью пулями поражал все восемь мишеней — перебежчиков. На турнике он крутил «солнышко», вызывая восхищение лучших гимнастов полка. Когда Усов вёл своё отделение, можно было подумать, что он подаёт команду целому батальону.
Он учил своих бойцов трудному и почётному делу — воевать за родину, он учил их искусству побеждать. Иногда это требовало огромных усилий, настойчивости и терпения. Противника не было, а нужно ползти на животе, по-пластунски, рыть окопы, долгие часы в холод и в дождь проводить под открытым небом.
…Рядовой Синицын скучал.
Разрывая мёрзлую землю для учебного окопа, он мечтал о баталиях и парадах. Любое сражение ему представлялось по книгам красивым и захватывающим. Пушечная пальба, развевающиеся знамёна, победный гром оркестров, богатые трофеи — такой была военная жизнь в пылком воображении счетовода Пети Синицына.
В отделении Синицына прозвали «военным теоретиком». Он любил при каждом удобном случае вспомнить какое-нибудь сражение или изречение знаменитого полководца.
На занятиях нередко можно было услышать замечания сержанта Усова:
— Синицын, кто вам в бою прицел будет устанавливать?
— Александр Македонский поставит, — отвечал за Синицына весёлый Сибирко.
Если Синицын увлекался военной жизнью, то Яша Ершов — маленький и подвижной боец — мало походил на военного человека. Он часто забывался и путал уставные положения и воинские термины. Ствол у винтовки он называл дулом, спусковой крючок — собачкой, подсумок — патронташем. Ершов долго не мог уяснить разницы между часовым и караульным, между начальником и комендантом гарнизона.
— В армии не говорят «начали стрельбу», — терпеливо поучал командир отделения Ершова. — Нужно говорить: открыли огонь…
Ершов сам огорчался своим маленьким неудачам. Но он отличался каким-то особым упорством, с которым и продолжал учёбу.
На своего помощника ефрейтора Семёна Любова командир отделения мог положиться в любом деле. Потому, когда сержант на время покидал отделение, он всегда был спокоен.
— За меня остаётся ефрейтор Любов.
Командир знал, что смышлёный и предприимчивый ефрейтор будет отлично командовать отделением.
Сержант Усов знал их всех, знал, чем они живут и чем интересуются. Ему хорошо были известны и понятны флегматичность и задумчивость красноармейца Горяева, весёлость и легкословие Сибирко, трудолюбие и исполнительность Анисимова. Он жил вместе с ними, водил их в походы, рассказывал, объяснял, требовал.
И вот война! Она ещё крепче сплотила отделение. Бойцы теперь особенно хорошо поняли, что не напрасно они рыли ячейки, ползали по сырой земле, учились стрелять, маскироваться. Теперь им казалось, что сержант Усов научит их ещё большему.
3
Люди спали. Они чувствовали смыкающееся кольцо опасности, но шестнадцать часов напряжения оттеснили волнение. Нужно было спать.
Впереди стонала под вражеским каблуком советская земля. Сзади накипала гневом и собирала силы та же земля. Шли товарные поезда и воинские эшелоны, нестерпимым жаром дышали сталеплавильные печи, с конвейера сходили новые боевые машины. Народ поднимался защищать своё богатое, им добытое, заработанное, завоёванное счастье.
Как и обычно, она была удивительно короткой для спящих и необычайно длинной для бодрствующих — эта ночь.
Горяеву минуты казались звучащими и осязаемыми, — так они были медлительны и однообразны. Горяев хотел представить, что творится вокруг, за стенами. Но он лишь знал, что ночью пошёл снег. Это было хорошо. Снег скроет на траве и кустарниках следы пороха, дыма, копоти. Издали ДОТ будет совершенно незаметен.
Зато Горяев легко представил то, что делается за сотни километров, в его родном городе. Утро начинается в большой комнате голосом диктора. Мать проснулась, встаёт, чтобы включить электрочайник. Сестрёнка Лёля тоже проснулась, но не открывает глаз. Она говорит, что очень приятно спать под команду и музыку для физзарядки. Репродуктор потрескивает, инструктор предлагает расправить плечи и приготовиться к маршу.
Горяев служил в армии, но редко думал о войне. Она казалась ему далёкой. Он был уверен, что война будет не завтра и не через год… Иногда в свободную минуту молодой художник Горяев делал в тетради зарисовки: он готовился после службы написать большое полотно.
Первый день войны был тяжёлым, как и первые выстрелы, как первые снаряды, просвистевшие над головой. И Горяев понял: так должно было случиться.
Горяев не был смельчаком. Но сейчас в нём поднималось чувство боли и мщения. Неужели вся жизнь должна нарушиться? Тогда ему нельзя будет заниматься любимым делом, Лёля не должна учиться. Фашистские бомбардировщики сожгут город, тот дом, где живёт мать.
Значит, нужно воевать, бить, бить подлого врага.
Заканчивалась безмолвная ночь. Вот к аппарату протянул руку сержант Усов. Он сделал это спокойно, без рывка; значит, сержант не спал.
Усов, действительно, бодрствовал всю ночь. Он приложил трубку к уху.
— Товарищ сержант, — слушал он, — говорит военинженер Ольховец. Нужен ли вам инструктаж или консультация?
— Нет, мне всё ясно, — ответил Усов. — Один вопрос: выдержат ли перекрытия снаряды среднего калибра?
— Этого бояться не следует, — заметил инженер. — Не подпускайте к ДОТ-у немцев с зарядами. Артиллерийская стрельба по ДОТ-ам мало эффективна. А в случае попадания — выдержит. Я строил, и за материал я ручаюсь!
Последовало молчание.
Потом в трубке вновь послышался голос:
— А как люди вашего гарнизона?
— Я знаю их, и за них я тоже ручаюсь! — ответил комендант.
4
Оказалось, что немцы не знали о существовании ДОТ-а. Вчерашняя яростная стрельба в разгаре боя всё же не выдала защитников маленького укрепления. Рано утром были замечены первые небольшие группы противника.
— Фрицы появились, — шепнул Сибирко. — А ну-ка, Синицын, угости их!
— Огонь не открывать! — запретил Усов. — Это разведчики.
Между тем Синицыну очень хотелось нажать на спусковой рычаг пулемёта.
— А может быть они нас совсем не заметят? — проговорил Альянцев.
Его голос дрожал. Сержант Усов бросил мимолётный взгляд на Альянцева. В этом взгляде сверкнул укор. Комендант почувствовал в словах Альянцева страх. Он сжал зубы и поморщился.
Впереди грохнули одиночные орудийные выстрелы. Фашисты начинали артиллерийскую подготовку. Их батарея была скрыта в лесу, где-то далеко, слева от ДОТ-а.
Весь гарнизон был на своих местах — у пулемётов и перископа, у двери и у наблюдательных щелей. Проходили минуты напряжённого ожидания.
Там, в кустарниках и в лесу, скрываются враги. Они рвутся вперёд, чтобы овладеть городом, чтобы начать расправу над мирным населением, поджечь дома.
— Ну, идите, идите, — тихо говорил ефрейтор Любов. — Чего жмётесь в лесу?! Идите… — И он вполголоса сквозь зубы пропустил злое, крепкое слово.
И, словно по его вызову, опушка леса вдруг оживилась. Цепи немецких солдат двинулись по полю. Нагнувшись, солдаты бежали густо, надеясь одним броском пересечь открытую местность.
— Приготовиться! — скомандовал комендант.
Несколько пулемётов отчаянно стрекотали на правом фланге, поддерживая передвижение солдат. Но сзади ДОТ-а, в стороне города, затаилась тишина. Колючая проволока, окружающая ДОТ, была искусно скрыта в кустарниках.
Густая цепь немцев надвигалась на укрепление, не подозревая о нём. Солдаты бежали молча и не стреляли.
Они были уже на расстоянии прицельного винтовочного выстрела. А комендант всё выжидал. Он словно окаменел. Потом вдруг оторвался от щели, взмахнул кулаком и крикнул сильно и резко:
— Ого-онь!
В ту же секунду вздрогнули на столах пулемёты и забились оглушительной тяжёлой дробью.
Это было совсем неожиданно для немцев. Их бег мгновенно прекратился. Они падали вперёд на землю ничком, и невозможно было определить, кто падал от пуль и кто от страха. Через две-три секунды гитлеровцы снова выросли над полем. Такие же скрюченные, они бежали, но уже не к ДОТ-у, а назад. А пулемёты все били и били, срезая с поля бегущих. Пулемётные ленты, дрожа и прыгая, гнали в приёмники патроны. И люди у амбразур и щелей словно срослись со своим оружием.
У пулемётов работали Любов и Синицын. Анисимов, Горяев и Сибирко стреляли из винтовок.
— Стой! — скомандовал Усов.
Всё сразу умолкло. Комендант откинул голову, обтёр лоб и снова прильнул к щели.
За несколько напряжённых минут боя солдаты в первый раз взглянули друг на друга. Все молчали, ожидая слов командира.
— Хорошо! — сказал Усов.
— Добро! — повторил Любов.
Эта слова подействовали ободряюще и успокоительно. Сразу всё происшедшее показалось обычным и легко понимаемым.
— Приготовиться!
Гарнизон ожидал новой атаки. Но немцы, скрывшись в лесу, больше не показывались.
Рассветало. Свежий утренний ветер разогнал облака, и осеннее скупое солнце заглянуло в щель с восточной стороны. Серый дым низко стлался над полем.
5
В левом каземате у станкового пулемёта сидели двое — Горяев и Альянцев. Альянцев прибыл в отделение вместе с двумя сапёрами. Это было несколько дней назад, когда пулемётчики во главе с Усовым заступили на боевую вахту в укреплении.
Вдалеке, справа и слева, были слышны частые хлопки выстрелов и треск пулемётных очередей. Иногда тяжело ухали орудия. Горяев поминутно привставал на колено и смотрел через щель на чёрную полосу лесной опушки.
— Почему они не атакуют? — спрашивал Альянцев тихо.
Горяев не отвечал. Он сам удивлялся тому, что после второй атаки немцы успокоились. Может быть, они что-нибудь замышляют? Он подозревал, что и Альянцев думает об этом и тревожится. Пожалуй, Альянцев даже боится. Он сидит, втянув голову в плечи, и о чём-то думает.
Известие об окружении вначале тяжело подействовало на Горяева. Сознание сдавили невидимые клещи, и он думал — всё пропало. Но твёрдый голос сержанта Усова, спокойствие Любова, прежняя деловитость Анисимова — всё это ободрило его. Горяев признался себе, что они смелее и мужественнее его.
И, стыдясь перед этими людьми, он отгонял страх, старался говорить твёрже и спокойнее, так же, как они.
— Они могут разрушить ДОТ из орудий… — полувопросительно и в то же время полуутверждающе сказал Альянцев.
— Бросьте хныкать, — ответил Горяев.
— Почему наши не прорвутся к нам?
— Будет время — прорвутся.
— Они могут опоздать, — уныло проговорил Альянцев.
На этот раз Горяев искренне возмутился. Он понял, что Альянцев боится только за себя. Хотелось ответить этому человеку обидным словом, назвать его трусом, но Горяев сдержался и только сказал словами коменданта:
— Мы будем держаться!
Он вдруг поверил, что он может быть таким же, как Усов и Любов. Мы — это звучало сильно и придавало уверенность.
В каземат заглянул Сибирко и моментально исчез. Остались слова его песенки:
Тогда всему ДОТ-у сквозь дым улыбались Её голубые глаза…— Поёт, — с раздражением произнёс Альянцев и ещё больше съёжился.
Горяев улыбнулся. Раньше весёлость Сибирко ему тоже часто казалась неуместной. Но теперь он увидел, что связист всегда таков. Сибирко любил музыку. Он с первого раза улавливал мотивы, готов был часами просиживать у радиоприёмника и слушать концерты со всего света. У него была особенность: он по-своему неожиданно переделывал тексты песен и арий. Сейчас Сибирко пел, а два часа назад сосредоточенно и сердито стрелял из своей винтовки.
— Приготовиться! — послышалась команда Усова.
— Немцы! — сказал Ершов, пробегая около каземата.
— Опять… — встревоженно и со страхом прошептал Альянцев.
А Горяеву уже совсем не было страшно. Он хотел показать коменданту, что может быть мужественным. Он хотел, чтобы его сейчас видели мать и Лёля. Они будут гордиться им.
— Не стрелять, — скомандовал Усов.
Горяев посмотрел в щель. Двое немцев осторожно пробирались к ДОТ-у между заграждениями, неся белые флажки.
— Убирайтесь ко всем дьяволам! — закричал Усов. — Стрелять буду!
— Русс, сдавайсь! — кричал немец, видимо, офицер. — Вы будете гуляйт, сдавайсь!
— Зато вы больше не будете гулять, если не уберётесь отсюда, — ответил Усов.
— Может быть, они ничего не сделают… — пробормотал Альянцев.
— Молчать! — закричал комендант.
— Уходите отсюда! — со злостью отрезал Горяев, сжимая ручку затыльника пулемёта. — Вы трус, вы боитесь! Стыдно, — добавил шёпотом.
— Русс, сдавайсь! — кричал немец. — Мы дадим, русс, жизнь!
Слова гитлеровца подействовали на Усова, как оскорбление.
— Считаю до трёх… раз… два…
Немцы, должно быть, неплохо понимали русский счёт. Они начали пятиться, потом быстро пошли, затем побежали.
— Три… — засмеялся комендант и скомандовал:
— Огонь!
6
Кто стрелял из станкового пулемёта, тот знает: это оружие недоступно для пехоты противника, пока есть патроны и жив хотя бы один пулемётчик. Кто попадал под огонь пулемёта, тот чувствовал его силу. А у гарнизона маленькой крепости патронов было достаточно, и пулемётчики твёрдо держали рукоятки затыльников.
При каждой попытке немцев приблизиться к ДОТ-у станковые пулемёты посылали на них через амбразуры губительные очереди свинца. И фашисты падали с перекошенными лицами — одни от злобы и чувства бессилия, другие — от предсмертных судорог. Одни поспешно уползали, другие оставались лежать навсегда. И снова над полем поднимались редкие кустарники, перебитые ветви которых теребил усталый и беспутный ветер.
Станковый пулемёт! Мы смотрим на пригнувшееся массивное тело пулемёта и вспоминаем Анку-пулемётчицу из Чапаевской дивизии. Мы помним разгром интервентов, посягнувших на молодую Советскую республику. Проносятся взмыленные горячие кони, запряжённые в тачанку. И из-за колеса, привстав на четвереньки, выглядывает вздрагивающий, серый от копоти, пулемёт. Замаскированный, словно обросший зеленью, он расчищал путь для наступающих стрелков у сопки Заозёрной. Покрытый белилами, пулемёт был незаметен в снегах Финляндии…
Сержант Усов тоже помнил Финляндию в марте тысяча девятьсот сорокового года. Земля и лес, маскировочный халат и станковый пулемёт — всё имело один сливающийся белый цвет. Тогда предметы потеряли свои очертания и издали были невидимы. Станковый пулемёт Усова хлестал длинными очередями по кронам деревьев, сбивая на землю обильный снег и злых белофинских «кукушек».
Прошло полтора года. И снова сержант Усов держится за ручки затыльника. Пулемёт бьёт оглушающе и методически чётко. Частая отдача, словно электрический ток, передаётся на тело. Ствол поворачивается, как шея необыкновенного животного. Усов стреляет, рассеивая огонь по фронту. Он весь в напряжении, стиснуты зубы, и голова часто трясётся в такт пулемётной очереди.
— Сволочи! — срывается с воспалённых губ коменданта.
Снова вздрагивает и ползёт в приёмник пулемётная лента. Дым застилает амбразуру. На поле опять остаются одни низкорослые изуродованные кустики.
— Получили? — злорадно кричит комендант. — Получили, гады?!
Никогда ещё не видели бойцы таким своего командира. В пылу он рванул воротничок гимнастёрки так, что пуговица отскочила далеко в сторону. Он не заметил этого.
К нему подбежал дежуривший у входной двери Ершов.
— Товарищ сержант, у самой двери мина лопнула!
— «Лопнула»! — передразнил комендант и безнадёжно махнул рукой: учить было некогда.
Закончился день, прошла ночь. Вновь начался день. Немцы дважды ходили в атаку, пытаясь овладеть укреплением. Они были настойчивы, но в перерывы между атаками держались далеко от ДОТ-а.
В полдень, когда фашисты скрылись в лесу, сержант Усов собрал свой гарнизон. Он только что разговаривал по телефону с командиром полка. Комендант не спал две ночи. Он чувствовал тупую боль в висках. Серое от копоти лицо оживляли лишь глаза.
— Сегодня ночью, — сказал комендант, — наши переходят в контрнаступление. При успехе мы завтра опять будем со своими. Ночью никому спать не придётся. Потому приказываю: все, кто не отдыхал сегодня, — сейчас спать. Остальным приготовиться…
Усов снял гимнастёрку, обвязался, как поясом, полотенцем и пошёл умываться. Потом он достал зеркало и бритву и побрился. Пришил к гимнастёрке недостающую пуговицу и впервые за три дня прилёг на топчан. Закрыл глаза, но сразу же поднялся и позвал Любова.
— Выдайте дневной паёк, норма остаётся прежняя — по два сухаря. В пятнадцать ноль-ноль по телефону зачитают сообщение Информбюро. Можно провести беседу.
Комендант откинулся на топчан, подложил руку под голову и моментально заснул.
7
Все бодрствующие были заняты делом. Сибирко, расстелив лист бумаги на столе, где стоял телефонный аппарат, рисовал заголовки для «Боевого листка». Конечно, он напевал. Без песенки неунывающий связист сидеть не мог. Двое солдат пришивали подворотнички. В помещении была наведена чистота — гарнизон готовился встретить своих освободителей. Ночью предстоял бой. Калита, Синицын и Ершов набивали пулемётные ленты.
На узком клеёнчатом топчане, раскинув руки, спал ефрейтор Любов. Во сне он улыбался. Курчавый, с широким добродушным лицом, он походил на большого ребёнка. Впрочем, этот «ребёнок» легко выжимал двухпудовку и десятки километров бессменно носил тело станкового пулемёта.
— Если бы здесь был Вобан, — вполголоса говорил Синицын маленькому Ершову, — он обязательно соорудил бы доволнительные укрепления. Или нет, он прорыл бы подземный ход в город. Ты знаешь, кто такой Вобан?..
Ершов нехотя признался, что никогда не видел Вобана. Синицын с жалостью посмотрел на товарища.
— Его и не увидишь. Он ещё в восемнадцатом веке умер…
— Опоздал родиться, Ершов, — с усмешкой заметил Сибирко. — Не знаю, что у нас делал бы Вобан, а вот на месте сержанта я заставил бы вас побыстрее разворачиваться с набивкой лент.
Для Синицына сразу же потускнела жизнь. Он уже предвкушал удовольствие пуститься в длинные исторические экскурсы, чтобы «просветить» несведущего Ершова. Но тут вмешался этот Сибирко, и настроение рассказывать сразу же пропало. Обиженный, он замолчал и принялся сосредоточенно работать. Сибирко понял, что обидел Синицына. Он совсем не хотел этого и потому сказал успокаивающе:
— Ты не сердись, я ведь шучу…
Синицын промолчал, но обида его моментально рассеялась.
Закончив заголовок «Боевого листка», Сибирко принялся печатными буквами переписывать заметки. Он читал их вслух, слово за словом, словно диктуя себе:
«Мы окружены врагом, мы внешне оторваны от всех, но внутренне чувствуем неразрывную связь со всем близким нам, дорогим, с нашей родиной. Верим в победу над врагом и ДОТ не сдадим. Будем биться до конца…»
Сибирко, как истый художник, отходил на шаг-два от стола и любовался заголовком.
— Правильно! «До конца». Хорошо написано!
На закате ходит немец мимо ДОТ-а моего, Поморгает, постреляет, не добьётся ничего. И кто его знает — куда он стреляет… Куда он стреляет, куда он стреляет…Песня Сибирко развеселила бойцов.
— Спой «Раскинулось море широко», — попросил Калита.
— Можно… У меня к ней припев новый есть.
И Сибирко запел тихим, но приятным голосом:
…Товарищи, в силах мы вахту нести! Бойцы поклялись в окруженьи…Было тихо и спокойно в ДОТ-е. И с трудом верилось, что вокруг этих, поздним вечером бодрствующих бойцов, сжимается кольцо опасности.
В полночь грохнули отдалённые выстрелы. Комендант поднял на ноги весь гарнизон. Долго длилась пальба. Но бой не приближался к ДОТ-у. Лишь изредка невдалеке разрывался снаряд, тяжело сотрясая укрепление.
А перед рассветом позвонили с командного пункта батальона и сообщили, что прорыв к ДОТ-у не удался.
8
Начался пятый день. И начался он неприятностью. Сибирко обнаружил, что телефон не работает — кабель имел где-то разрыв. Связь с передовыми позициями и командным пунктом нарушилась.
— Может быть, перебило снарядом? — высказал предположение Калита.
— Может быть. Только бы немцы не обнаружили кабель…
Усов по-прежнему был спокоен. Горяев следил за его лицом, за каждым движением, стараясь заметить хотя бы маленькую долю неуверенности или сомнения. Комендант так же размеренно шагал, таким же ровным голосом отдавал приказания.
Ещё до рассвета немцы повели яростный артиллерийский обстрел города. Снаряды гудели над ДОТ-ом и тяжело рвались сзади. Гарнизон ожидал новой атаки. У пулемётов, амбразур и наблюдательных щелей дежурили бойцы.
Фашисты подтянули несколько пулемётов и открыли прицельный огонь по амбразурам. Усов давно ожидал этого и в душе тревожился. Он понимал, что это ставка на поражение гарнизона — наиболее сильное средство против долговременных укреплений. Это называется «ослеплением амбразур».
Пули осыпали снег и землю, бешено колотились в переплёты и пронзительно взвизгивали при рикошетах. Иногда они влетали в помещение, впиваясь в деревянную обшивку.
— От амбразур! — кричал комендант.
Пулемётный огонь усиливался. Рядом у самых стен ложились мины. Наблюдать за полем стало опасно. Комендант приказал прекратить стрельбу, чтобы не выдавать расположения амбразур. А немцы, обнаглев, подтягивали пулемёты ещё ближе.
Поддерживаемые огнём, отдельные солдаты добрались до проволочных заграждений и, лёжа, выстригали проходы.
Удавалось лишь на несколько секунд прильнуть к амбразуре и — сразу же укрыться.
В эти минуты был тяжело ранен Петя Синицын. Неожиданно он откинулся назад и схватился за плечо. Лицо побледнело. Несколько секунд он сидел, потом склонился и рухнул на пол. Его подхватил Любов. Раненого отнесли на топчан. Это произошло быстро; все понимали и все молчали.
Первым словно очнулся комендант. Он смотрел на раненого, и, казалось, лицо его сводили судороги. Не выдержав, подскочил к пулемёту и приподнял спусковой рычаг. Пулемёт встрепенулся. Усов ожесточённо поливал поле свинцом, прикрыв один глаз и прикусив губу. После нескольких длинных очередей он опустил рукоятки затыльника, повернулся и нетвёрдой походкой подошёл к раненому. Калита разрезал гимнастёрку Синицына и накладывал на плечо повязку. Каждый новый слой бинта окрашивался кровью. Синицын, закрыв глаза, тихо стонал.
Умолкнувший пулемёт Усова словно подал команду фашистам. С трёх сторон поднялись густые цепи их касок. В промежутках между цепями над заснеженными брустверами прыгали вспышки в стволах пулемётов.
— Огонь! — скомандовал комендант.
Одновременно заговорили пулемёты и хлопнули залпом винтовки. И снова гитлеровцы не выдержали. Скрюченные, бежали они обратно. Некоторые, запутавшись в колючке, со злостью рвали и отбрасывали шинели и тут же, подбитые, падали.
А пулемёты с короткими паузами били и били из амбразур.
Люди привыкли к стрельбе, они не обращали внимания на взрывы снарядов. Но слабый стон человека заставил всех вздрогнуть. На полу в каземате лежал рядовой Анисимов. Подбородок его был прижат к груди, и из-за воротничка, заливая шею, выступала кровь. Горяев был тут же, но он не видел, как Анисимов упал. Лишь лёгкий крик услышал он. Горяев бросился к товарищу, позвал его, схватил за руку. Несколько секунд пульс бился учащённо, потом стал затихать и, наконец, совсем прекратился. Анисимов был мёртв.
Подбежавший Усов притронулся к руке Анисимова и, поняв, застыл недвижимый. Потом он снял шапку и отвернулся, Горяеву показалось, что комендант заплакал. Но он ошибся — у коменданта были сухие и жёсткие глаза.
— Стреляйте, Горяев! — приказал сержант. — Бейте их, бейте!
Он вобрал в себя воздух. Горяев услыхал сдержанный, но тяжёлый вздох, когда Усов уже спустился из каземата.
9
После смерти Анисимова люди стали сдержаннее, лица их казались суровыми и напряжёнными. Не каждую минуту, а каждую секунду они готовы были взяться за оружие и драться с врагом.
Бои у города приняли позиционный характер. Немцы не могли прорвать оборону. Но ДОТ оставался в окружении.
Всю ночь раненый Синицын бредил. Он вскакивал с топчана с широко раскрытыми глазами и порывался бежать. Его укладывали, и он, почувствовав боль, начинал стонать. Раненому было тесно на топчане. Он метался, кричал в бреду, призывая идти в атаку. В ДОТ-е было тихо, и голос Синицына, надломленный и порывистый, острой болью отзывался в каждом из бойцов.
Горяев не мог уснуть, хотя усталость изламывала тело. Он думал об убитом Анисимове, о раненом Синицыне. Губы обсохли, хотелось пить.
Уткнувшись лицом в подушку, рядом с Горяевым лежал Альянцев. Он тоже не спал.
— Скоро ли это кончится? К чему, ведь мы всё равно погибли… — донеслось из подушки.
— Не надо, Альянцев, — тихо сказал Горяев. — Крепитесь, нельзя же так…
— Не могу я больше… нас похоронят здесь. Я всё равно уйду, сегодня же уйду…
— Куда?
Альянцев вздрогнул. Горяев приподнял голову. У топчана стоял комендант.
— Куда уйдёшь? — резко повторил Усов. — К фашистам?
Испуг появился на лице Альянцева. Словно прикрываясь от удара, он отодвинулся к стене, хотел что-то сказать, но не мог выдавить ни слова.
— Забудьте об этом! — крикнул Усов. — Иначе… Понятно?
Взгляд Горяева упал на кобуру нагана коменданта. Да, он имел право на это, комендант укрепления. Больше того, он обязан был сделать это.
Горяев долго не мог уснуть. Утром его разбудили — он должен был заступать на дежурство. Он увидел Альянцева, сидящего на топчане. Как и обычно после сна, Горяев пошёл умываться. Холодная вода освежила лицо. Он услышал близкий орудийный выстрел, но, по обыкновению, даже не повернул головы. За выстрелом последовал сильный голос коменданта:
— Назад!
Не вытирая лица, Горяев бросился в главное помещение. Раскрытая дверь объяснила всё. В проходе гремел засов второй двери. Альянцева не было. Горяев на секунду увидел лишь Усова, мелькнувшего в притворе дверей.
В ту же минуту в стороне леса длинной очередью застрочил пулемёт.
Послышался удар двери и звук засова.
— Срезали, как соломинку, — сказал комендант и брезгливо добавил: — Вот и ушёл… Гадина… Собачья смерть.
10
Они ничем не выделялись, эти два солдата с чёрными петлицами. Не особенно разговорчивые, коренастые сапёры очень походили друг на друга. Они с первого же дня в ДОТ-е сжились с отделением, быстро, по-военному выполняли приказания Усова; казалось, они давным-давно служили под его командой.
Один из них носил фамилию Корнилов.
— Это ошибка, — сказал Синицын, когда явились сапёры, — Корнилов — герой Севастополя, он был адмиралом, моряком. Вам больше бы подошла фамилия Тотлебен. Так сказать, фамилия по специальности…
Однако фамилии сапёров никогда больше не упоминались в ДОТ-е. Усов называл их инженерами. И это заменило им имена. «Инженеры» следили за состоянием всего укрепления, набивали патронные ленты и довольно искусно стреляли из пулемётов. Когда была сокращена норма сухарей и воды, они приняли это как естественное в таких условиях, как необходимость.
Когда немцы повели по ДОТ-у артиллерийский огонь прямой наводкой, «инженеры» совсем не спали, готовые каждую минуту взяться за работу в случае повреждения амбразур.
Безмолвно проходила седьмая ночь. Горяеву она казалась семьдесят седьмой. Так много было пережито за это время. Теперь он совсем не думал о смерти. Весь гарнизон под командой сержанта Усова словно сцементировался, стал таким же крепким, как сама эта маленькая крепость, и жил одной мыслью: держаться! Нарушилась телефонная связь, не удалась попытка контрнаступления, погиб Анисимов, бесславно кончил Альянцев, метался в бреду раненый Синицын — всё это заставляло стискивать зубы, отворачиваться в сторону, когда на мгновенье голову сжимала мысль о трудности. Но другая мысль — держаться! — приходила вновь, когда взгляд встречался со взглядом Любова и других бойцов. То были взаимные взгляды ободрения и дружбы.
Вначале казалось, что ДОТ не сможет продержаться и одного дня. Теперь наступали седьмые сутки. Вот что значило упорство! При этой мысли Горяев чувствовал прилив силы и уверенности. И он быстрее работал, внимательнее всматривался в щели, наблюдая за врагом, старался казаться бодрым, спокойным и сильным.
— Видишь? — прошептал сапёр Иванов.
Горяев повернул голову, не понимая, о чём говорит сапёр. Иванов плотно прижался к щели; казалось, он хочет пролезть через неё.
— Слышишь?
Горяев ничего не видел и не слышал. Темнота и тишина царили за стеной.
— Взрывчатку подвозят, — шепнул Иванов. — Нужно доложить коменданту.
Через минуту комендант и ефрейтор Любов обсуждали положение. Немцы намеревались подорвать укрепление. Нужно было противодействовать.
— Мы с Корниловым выйдем на волю и обезвредим запал! — предложил Иванов.
— Другого выхода нет, — согласился комендант.
— Я пойду с ними! — сказал Горяев.
— Лучше уж мне выйти с «инженерами»! — сказал Любов.
— Разбудите Корнилова, пойдут «инженеры» и Любов, — решил комендант. — Всем бодрствующим приготовиться!
С наганами и гранатами стояли смельчаки, чтобы по приказу проскользнуть в дверь.
Комендант оглядел их и спросил: — Готовы?
— Готовы!
— Вытащить всё из карманов! Вторая группа будет наготове. — Он подал руку каждому из уходящих. — Открывай, осторожно!
Дверь приоткрылась едва-едва, но в мгновение «инженеров» и Любова уже не было в ДОТ-е. Дверь бесшумно закрылась. Вторую дверь решено было не закрывать.
Наступили томительные минуты ожидания. Если фашистам удастся подтянуть много взрывчатки и зажечь огнепроводные шнуры — взрыв уничтожит маленькую крепость.
Горяев, Сибирко и Калита составили вторую группу. Они должны были поспешить на помощь Любову и «инженерам».
Теперь ясно был слышен лёгкий шум за стеной. Фашисты находились рядом. Должно быть, они злорадствовали и торжествовали. Смогут ли что-нибудь сделать «инженеры»?
Сколько прошло времени — никто из бодрствующих в ДОТ-е не знал. Внезапно в дверь ударили. Стук был условный. Возвратились Корнилов и Иванов.
…Группа гитлеровцев подтянула заряды к ДОТ-у. Впрочем, это досталось им нелегко. Между проволочными заграждениями, по кочкам, в темноте тащили они тяжёлый груз, чтобы выполнить свой дьявольский план.
— Я даже пожалел их, — сказал Иванов, — напрасно, думаю, сволочи, стараетесь. Ещё посмотрим, кто кого взорвёт!
Любов и «инженеры», притаившись, следили за немцами. Когда заряд был уложен, солдаты поспешно исчезли в темноте. Остался один. Он, видимо, должен был поджечь шнур. Действительно, вскоре вспыхнул кончик шнура. Фашист быстро начал пятиться. Потом он повернулся и скрылся.
И в это же время «инженеры» и Любов двинулись вперёд. Через две секунды путь огня к страшному грузу был перерезан — шнур под ударом топора разделился.
«Инженеры» вернулись. Но не было Любова.
— Мы думали, что он уже здесь, — сказал Корнилов, оглядывая помещение, словно не веря, что Любов не возвращался.
— Что с ним случилось? — спросил Калита.
Но никто не мог ответить на его вопрос.
— Сейчас немцы вернутся, нужно приготовиться к встрече. А Любов не пропадёт…
Комендант не договорил. Было понятно, что он хотел похвалить Любова. В этот момент послышались условные два удара.
На этот раз дверь пришлось открывать широко. Любов был с ношей.
11
Любов опустил ношу и с глубочайшим облегчением вздохнул. Даже для богатыря-ефрейтора ноша оказалась тяжеловатой: перед бойцами стоял немецкий унтер-офицер.
Немец тоже вздохнул. Видимо, путешествие в объятиях Любова было не из приятных.
Когда «инженеры» скользнули к шнуру, чтобы обезвредить его, Любов бросился за последним уходящим немцем. Тяжёлая рука Любова обхватила шею немца. Тот не успел крикнуть, как оказался на руках ефрейтора. Он пробовал бороться, но Любов покрепче прижал его к себе, чем дал понять, что сопротивление повлечёт неприятности.
Опустив голову, стоял пленник и, должно быть, ещё не мог понять, как всё произошло. Десять минут назад он поджёг шнур, чтобы взорвать советский ДОТ вместе с его защитниками. А сейчас он сам оказался в этом ДОТ-е.
— Садитесь, гостем будете! — язвительно сказал Сибирко.
Немец не понял. Он поднял глаза. И вдруг, словно чего-то испугавшись, истошно закричал и бросился к двери. Его удержали. Но он, выкатив обезумевшие глаза, что-то лепетал и рвался вперёд.
Вскоре всё выяснилось. Ошеломлённый происшедшим фашистский унтер потерял чувство времени. Он вспомнил высеченный им огонёк, ползущий к взрывчатке по шнуру. Это помещение, в котором он находился, его же рукой было обречено на уничтожение. Русские спокойны и не знают, что через секунду — две их укрепление вместе с ними, вместе с оружием, и главное, вместе с ним, немецким унтер-офицером, в оглушительном грохоте взлетит кверху. Ужас охватил пленника. Он метался, объяснял по-немецки, а его не понимали.
Но его поняли. Перетрусивший немец не сознавал, что срок горения шнура давно прошёл. Он всё ещё ожидал взрыва. Лишь обгорелый конец шнура, обрубленный «инженерами» и показанный пленнику, подействовал на него, и немец успокоился.
— Однако, ты не из храбрых, — сказал Калита, обращаясь больше к бойцам, чем к немцу.
— Что же с ним делать? — спрашивал комендант.
— Известно, что делать, — сказал Сибирко.
— Следовало бы допросить, но проклятый фашист, кажется, по-русски не знает ни единого словечка. Да и мне с немцами разговаривать не приходилось. Впрочем, с допросом мы тоже успеем. Нужно перетащить взрывчатку.
Допрашивать немца пришлось Горяеву. Когда-то в средней школе он изучал немецкий язык. Кроме того, в его вещевом мешке вместе с наставлением по стрелковому делу и томиком стихов Тихонова оказался русско-немецкий словарь.
Дело было новым и совсем нелёгким. Во-первых, Горяев, не знал даже самых элементарных основ дознавательного искусства, во-вторых, сейчас он понял, что посредственные отметки, которые он получал в школе за свои познания в немецком языке, были более чем справедливыми, пожалуй, преподаватель был даже несколько щедрым.
Немец сидел перед Горяевым жалкий, испуганный. Его изношенная и порванная шинель мешковато топорщилась на плечах. Должно быть, совсем не таким выглядел этот унтер, маршируя по улицам западноевропейских городов, и потом, переходя советскую границу. Горяев слышал, что некоторые фашисты держатся в плену нагло и отказываются отвечать. Унтер не походил на таких.
— Ви хайст ир?
Горяев произнёс эти слова притворно равнодушно. Можно было подумать, что по-немецки он болтает с лёгкостью берлинской торговки пивом.
Но уже со следующим вопросом пришлось заглянуть в словарь. Впрочем, немец отвечал охотно и даже однажды, осмелев, попытался протянуть руку к словарю, намереваясь помочь Горяеву. Однако Горяев вежливо попросил его сидеть спокойно.
Страх у немца прошёл. Пока Горяев рылся в словаре, отыскивая слова, он внимательно рассматривал помещение. Как выяснилось из допроса, его звали Пауль Гейнц. Это была правда. Горяев перед допросом прочитал имя на портсигаре. Гейнц, по его словам, не хотел воевать против русских, он ненавидел военную службу, войну и своих офицеров. Это была ложь. На том же именном портсигаре в надписи восхвалялись усердие, чинопочитание и доблесть его владельца.
Немец рассказал, что он сам сапёр и признал, что долговременное укрепление русских построено на очень выгодном месте, что захватить его очень трудно. Но немцы надеялись его взорвать, после того как обычная блокировка не удалась. Кроме того близкое расположение линии обороны города и постоянная артиллерийская стрельба русских не позволяют блокировать ДОТ одновременно со всех сторон. Фашисты надеялись также, что гарнизон сдастся в первые же дни.
— Напрасно надеялись, — зло ответил комендант, когда Горяев кое-как перевёл ему слова немца.
12
— Товарищ сержант, связь есть!
Радостный крик Сибирко привлёк внимание всего гарнизона. Даже Усов, всегда спокойный и сдержанный, лёгким прыжком соскочил с топчана. Он выхватил трубку из рук Сибирко и приложил к уху.
— Что-то шумит, — сказал комендант, прислушиваясь. — Неужели наши восстановили?
— Я слышал голос… — сказал Сибирко.
— Ростов… Ростов…
Наконец-то снова можно поговорить со своими!
— Командира к телефону! — услышал Усов отдалённый глухой, но сильный голос.
— Я у телефона, — ответил комендант. — Кто говорит?
— Говорит Ростов… полковник Петров. Как обстоят дела? Потери у вас большие?
Комендант заметно смутился. Почему на командном пункте батальона оказался командир дивизии?
— Я слушаю вас, товарищ полковник!
— У меня есть к вам вопросы. Долго ли вы сможете продержаться? Сколько у вас остаётся продовольствия и боеприпасов?..
Комендант нахмурился. Смутное подозрение тревожило его сознание. Не опуская трубки, он молчал, обдумывая, что говорить.
— Почему молчите? Отвечайте на вопросы! — снова повелительно прогудел телефон.
— Попросите к телефону семьдесят три! — твёрдо сказал Усов. — Я не знаю, с кем разговариваю.
— Я вам назвал себя. Отвечайте, я приказываю.
— Семьдесят три к телефону! — настойчиво повторил комендант.
Трубка тихо шуршала, едва затрагивая слух. Усов уловил шёпот — два-три слова, резко прерванные. Теперь становилось, ясно, что ДОТ соединён с кем-то незнакомым.
Прикрыв микрофон рукой, комендант подозвал Сибирко.
— Кто-нибудь другой мог включиться в линию?
— Вряд ли: кабель подземный, — тихо ответил Сибирко. — Впрочем, очень свободно, если обнаружили. А может быть… у воронки…
— Может быть, немцы? — продолжил мысль его комендант. — Но хорошо говорят по-русски.
— Как чувствуют себя красноармейцы? — мягко прошипела трубка.
— Неплохо чувствуют, спасибо, — ответил комендант. — У меня тоже есть вопросы к вам.
— Пожалуйста.
— Назовите имя нашего командира батальона! Скажите, как назывался раньше город Молотов? Чем прославился у нас повар-орденоносец Егоркин, — вы, конечно, его знаете!
Трудно было в полумраке разглядеть — хмурится или улыбается комендант. Но чувствовалось, что он доволен своей хитростью.
— Приказываю прекратить этот глупый экзамен! — проворчала трубка.
— Не будете отвечать? — усмехнулся комендант. — Тогда ещё один вопрос: когда вы изучили русский язык? Или, может быть, вы по национальности русский? Тогда скажите: когда вы стали окончательной сволочью — в восемнадцатом году или позднее?
Солдаты засмеялись.
— У вас хорошее настроение, — послышалось из трубки.
— Ничего, неплохое, — ответил Усов.
— Но завтра оно испортится. Жалко, что вас придётся похоронить, не увидев. А то бы вам пришлось покачаться на первом дереве…
— Я знаю ваши способности, — сказал комендант.
— Предлагаем сдаться — за это обещаем жизнь. Выходите с белым флагом…
— У нас подлецов нет! Мне с фашистской сволочью разговаривать не о чем…
И комендант швырнул трубку за аппарат.
13
— Слушайте приказ!
Занималось морозное, подёрнутое синей дымкой тихое утро. Оно проникло в помещение ровными полосками света через наблюдательные щели и амбразуры.
Бойцы выстроились в две шеренги. Вот так же выстраивалось раньше отделение перед занятием, когда командир ставил задачу. Сержант Усов по-прежнему требовал порядка и дисциплины. Справа стоял ефрейтор Любов, громадный, широкоплечий. Его голова упиралась в потолок. Казалось, никакая сила, никакие лишения не сокрушат этого человека. Слева маленький Ершов резко обламывал линию ранжира. Взгляд сержанта задержался на Ершове. Как и прежде, командир привычно подумал: «Весь ранжир портит!»
— Слушайте приказ по гарнизону! — повторил комендант.
Приказ не был написан, не имел номера и не блистал литературными достоинствами. Короткий, суховатый, отрывистый, он соответствовал голосу коменданта.
«…Мы должны держаться… от нас зависит защита города… и на нас смотрит социалистическая родина. У нас ещё достаточно боеприпасов. И я уверен — у нас достаточно и силы. Я благодарю вас, товарищи, за службу Советскому Союзу. Но впереди ещё много трудностей. Нам придётся многое ещё испытать. Я надеюсь, и я уверен…»
Комендант заметно волновался. Горяев заметил это. Усов говорил не своими словами, но своим голосом, жёстким, запинающимся на слогах.
«С сегодняшнего дня норма питания уменьшается… будет выдаваться по одному сухарю… Я знаю вас, товарищи! Это необходимо… и мы выдержим…».
Близкий орудийный выстрел прервал слова коменданта. Начался день. Нужно было защищаться.
— По местам! — скомандовал Усов.
Горяев дежурил у двери. Когда он стоял в строю, ему казалось, что он вот-вот пошатнётся. Но по команде сержанта он твёрдо и уверенно подошёл к входной двери, на своё место. За ночь он выспался, но сон, как ни странно, не придал ему сил.
Немцы обстреливали город из орудий. Со стороны города также слышались частые орудийные выстрелы. ДОТ безмолвствовал между грохочущими сторонами, в огне этой бешеной артиллерийской дуэли.
— Выкатывают пушку! — доложил Корнилов.
— Немец держит своё слово, раз вчера пообещал.
— Но не сдержит! — сказал комендант.
Взрыв снаряда тяжело потряс укрепление.
— Откуда бьют? — спросил комендант.
Никто не ответил. Было понятно лишь, что обстрел прямой наводкой фашисты подготовили из нескольких орудий. Замеченное Корниловым орудие пока ещё молчало, а снаряды один за другим уже рвались вокруг ДОТ-а.
— На разрушение форта Дуомон под Верденом было выпущено сто двадцать тысяч снарядов. Это стоило в двадцать раз дороже самого форта…
Петя Синицын начинал себя чувствовать лучше. Сейчас он лежал на топчане и наблюдал за товарищами. Слушая разговор, он не мог удержаться, чтобы по привычке не привести пример из военной истории.
— Лежи, Синицын, тебе разговаривать не положено, — мимоходом заметил комендант. — Лежи и поправляйся. Понятно?
— Есть поправляться! — улыбнулся Синицын.
ДОТ напрягся и молчал. А вокруг оглушительно рвались снаряды. Вздымалась земля. Метелью кружился снег, врываясь в амбразуры и щели. Молчал ДОТ, молчали люди. И было обидно бездействовать, сидеть и ждать, когда снаряд ударит в перекрытие или в амбразуру.
«Может быть, и конец…» — подумал Горяев.
Дважды утихала буря, поднимаемая взрывами, и потом с новой силой бушевала, осыпая ДОТ осколками, землёй и снегом.
— Может быть, отсидимся, — прошептал Горяев.
Внезапно страшной силы удар встряхнул укрепление. Воздух пронзительно засвистел в щелях. Горяеву показалось, что он летит вверх. В ушах зазвенело, голову сжали неумолимые страшные тиски. Он видел, как упал Ершов, как схватился за стойку Любов.
И сразу же кругом стало необычайно тихо. Лишь продолжался зудящий звон в ушах и ломило виски.
— Ершов! — позвал Горяев и удивился. Он не слышал своего голоса.
И сейчас только он заметил, что не стоит, а сидит на полу.
— Оглушило? — спросил Любов.
Но Горяев не слышал, а лишь угадал вопрос. Он хотел встать, но не мог. Помещение закружилось, пол уходил из-под ног. Горяев потерял сознание.
Он не слышал и не чувствовал второго взрыва, разрушившего одну из амбразур. Он не видел, как работали сапёры…
Фашистская батарея захлебнулась. Комендант стоял с открытым ртом и прислушивался. Новый незнакомый шум влился в тяжёлую звуковую неразбериху боя.
Напрягая зрение, Усов заметил на немецкой стороне движение.
— Приготовиться! — скомандовал комендант.
Но на этот раз он ошибся. Немцы оттягивали войска. Над ДОТ-ом гудели самолёты. То были советские самолёты, вылетевшие на штурмовку.
Вал артиллерийского огня катился по лесу, где спешно отходили немцы. Батальон, использовав контрнаступление соседних рот, ещё до штурмовки самолётами прорвался вперёд.
В укреплении уже слышали отдалённое «ура». Это было так неожиданно, что все в ДОТ-е растерялись.
— Приготовиться к выходу! — сказал комендант.
Голос его дрогнул, но никто не заметил этого.
И вдруг сверху послышался топот и крик:
— Кто живой есть?
Усов распахнул дверь и выбежал из ДОТ-а. Он увидел человека в полушубке, на лыжах, размахивающего руками. Усов сразу узнал его — это был старший сержант Конкин, товарищ по школе младших командиров.
Командиры стояли друг против друга, потом, усмехнувшись, молча обнялись. Их окружили солдаты.
На правом фланге две роты устремились уже далеко вперёд
— Любов, построить и вывести гарнизон! — приказал комендант.
Каждого бойца, выходившего из укрепления, встречало раскатистое «ура».
Они стояли, как и прежде, — на правом фланге отделения высокий Любов, на левом — маленький Ершов. Они стояли бледные, но подтянутые, усталые, но победившие.
— Ну, что же, теперь наступать… — сказал Конкин.
— Да, теперь вперёд, на запад! — ответил Усов.
К ДОТ-у подходил командир батальона.
Комендант расправил на груди лямку противогаза, подал отделению команду и строевым шагом пошёл с докладом навстречу командиру батальона.
Комментарии к книге «Гарнизон маленькой крепости», Евгений Коковин
Всего 0 комментариев