«Харчевня в Шпессарте»

В. Гауф

Харчевня в Шпессарте

Содержание:

Сказание о гульдене с изображением оленя

Холодное сердце. Часть первая

Приключения Саида

Стинфольская пещера (Шотландское предание)

Холодное сердце. Часть вторая

Много лет тому назад, когда дороги в Шпессартском лесу были еще плохи и по ним не так много ездили, шли по этому лесу два молодца. Одному на вид было лет восемнадцать, и он был оружейный мастер; другому же, золотых дел мастеру, судя по внешности, было никак не больше шестнадцати лет, и теперь, верно, он в первый раз странствовал по белу свету. Вечер уже наступил, и тени гигантских дубов и буков затемняли узкую дорогу, по которой шли путники. Оружейный мастер бодро шагал вперед, насвистывая песенку и изредка разговаривая с Веселым, своей собакой, и, казалось, не очень тревожился тем, что ночь близка, а ближайший ночлег еще далек. Но Феликс, золотых дел мастер, часто боязливо оглядывался. Когда ветер шелестел в деревьях, ему казалось, будто он слышит шаги позади себя; когда же придорожные кусты, качаемые ветром, раздвигались, ему мерещились чьи-то притаившиеся за ними лица.

А от природы золотых дел мастер не был ни суеверен, ни труслив. В Вюрцбурге, где он учился, он слыл среди товарищей храбрым малым, с отважным сердцем в груди, но сегодня ему было не по себе. О Шпессарте ему столько всего рассказывали: говорили, что разбойничья шайка хозяйничает там, что многих путников ограбила она в последнее время; поговаривали даже о нескольких ужасных убийствах, совсем недавно совершенных там. И ему невольно становилось страшно за свою жизнь, - как могли они вдвоем справиться с вооруженными разбойниками? Он даже начинал раскаиваться, что послушался оружейного мастера и согласился пройти еще перегон, вместо того, чтобы переночевать на опушке леса.

- Если меня сегодня ночью убьют, лишат жизни и всего, что я несу с собой, ты будешь виноват, мастер! Это ты своей болтовней заманил меня в этот страшный лес.

- Не будь трусом, - отвечал тот, - порядочному ремесленнику не годится бояться. Что ты волнуешься? Неужели, по-твоему, господа шпессартские разбойники окажут нам честь напасть на нас и убить нас? Ради чего им так утруждать себя? Не из-за моего же воскресного платья, которое у меня в ранце, и не из-за жалких дорожных грошей! Нет, нужно ехать четверней, быть одетым в парчу и бархат, - вот тогда они дадут себе труд убить тебя!

- Стой! Слышишь, свистят в лесу! - боязливо воскликнул Феликс.

- Это ветер свистит в деревьях. Прибавим шагу, теперь уже недолго.

- Да, тебе хорошо говорить, - продолжал золотых дел мастер. - Тебя они спросят, что у тебя с собой, обыщут тебя и, конечно, возьмут твое воскресное платье и гульден с тридцатью крейцерами. А меня, - меня они сразу убьют уже по одному тому, что я несу с собой золото и золотые украшения.

- Ну зачем же им из-за этого убивать тебя? Если б вышли сейчас четверо или пятеро вон из-за того куста с заряженными ружьями, направленными на нас, и вежливо спросили бы: "Эй, господа, что у вас с собой? Мы к вашим услугам, готовы помочь вам нести вашу поклажу", - и продолжали бы в таком же приятном тоне, - ты, верно, не стал бы дурака валять, открыл бы ранец и любезно выложил на землю желтый жилет, синий кафтан, две рубахи и все ожерелья, браслеты и гребни и вообще все, что у тебя имеется, и поблагодарил бы их за то, что оставили тебя в живых.

- Так, по-твоему, я должен отдать им украшение госпожи моей крестной, благородной графини? - горячо возразил Феликс. - Нет! Скорее я расстанусь с жизнью, лучше дам изрубить себя на мелкие куски. Разве она не заменила мне родную мать и не заботилась обо мне с десяти лет? Разве она не отдала меня в учение и не оплачивала мою одежду и все? И вот теперь, когда я имею возможность ее навестить и несу ей украшение моей работы, это изящное украшение, которое она заказала мастеру и на котором я могу ей показать, чему я выучился, - вдруг все это я должен отдать, и в придачу желтый жилет, который тоже она подарила мне! Нет, лучше умереть, чем отдать дурным людям украшение госпожи моей крестной!

- Не будь глупцом! - воскликнул оружейный мастер, - если они тебя убьют, госпожа графиня йсе равно не получит украшения. Поэтому будет лучше, если ты отдашь его и сохранишь жизнь.

Феликс не отвечал. Ночь теперь совсем надвинулась, и при неверном свете молодого месяца не видно было и на расстоянии пяти шагов. Ему становилось все страшнее; он держался ближе к товарищу и сам не знал, верить ли его речам и увещаниям. Так прошли они с час, когда увидали вдали свет. Молодой золотых дел мастер заметил, что свету этому не следует доверять, что это, может быть, разбойничий вертеп, но оружейный мастер объяснил ему, что разбойники устраивают свои жилища в пещерах под землей и что это, вероятно, харчевня, которую описал человек, повстречавшийся им при входе в лес.

То было длинное, но низкое строение; перед ним стояла повозка, и слышно было, как рядом в конюшне ржали лошади. Оружейный мастер знаком пригласил товарища к окну, ставни которого были открыты. Встав на цыпочки, они могли заглянуть в горницу и осмотреть ее. В кресле возле печки спал человек; судя по одежде, его можно было принять за извозчика, - вероятно, это был хозяин повозки, стоявшей перед домом. По другую сторону печки сидели женщины и девушки и пряли. За столом, у стены, они увидели человека, перед которым стоял стакан вина; голову он подпирал руками так, что им не видно было его лица. Однако по его одежде оружейный мастер заключил, что он из благородных.

Пока они так потихоньку заглядывали в окно, в доме залаяла собака. Веселый, собака оружейного мастера, ответила ей. На порог дома вышла служанка взглянуть на чужих.

Им обещали дать ужин и ночлег. Они вошли и разместили по углам тяжелые узлы, палки и шляпы и подсели за стол, к господину. Тот, отвечая на их поклон, привстал, и они увидали изящного молодого человека, который ласково поблагодарил их за приветствие.

- Поздно вы путешествуете, - сказал он. - Как вы не побоялись такой темной ночью пробираться через Шпессарт? Что касается меня, то я предпочел поставить мою лошадь на этот постоялый двор, лишь бы еще час не быть в пути.

- И вы были правы, господин, - согласился оружейный мастер. - Топот копыт хорошего коня - музыка в ушах этой сволочи, - они слышат на расстоянии часа пути. Но когда лесом пробираются два бедных парня вроде нас, то есть люди, которым скорее сами разбойники могли бы дать что-нибудь, они не двинутся с места.

- Это, конечно, правда, - сказал извозчик, разбуженный приходом новых посетителей и подошедший к столу, - что возьмешь с бедняка! Но бывали случаи, когда они убивали бедных просто из желания убить или принуждали их вступать в шайку и становиться разбойниками.

- Ну, если таковы эти люди в лесу, - заметил молодой золотых дел мастер, то, по правде говоря, и этот дом нам плохая защита. Нас только четверо, а вместе со слугой харчевни - пятеро, и если им вздумается напасть на нас вдесятером, - что сделаем мы против них? И кроме того, - добавил он тихим шепотом, - кто может утверждать, что хозяева харчевни честные люди?

- С этой стороны нечего опасаться, - возразил извозчик. - Я знаю эту харчевню уже десять лет и никогда не замечал здесь ничего подозрительного. Хозяин редко бывает дома, говорят, он торгует вином; жена же его тихая женщина и никому не делает зла, - вы напрасно ее подозреваете, господин.

- И все-таки, - опять заговорил молодой господин, - все-таки я не могу отчасти не согласиться с тем, что он сказал. Вспомните слухи, которые ходят о людях, бесследно пропавших в этом лесу. Многие из них говорили перед тем, что ночевать будут в этой харчевне, а когда, по прошествии двух или трех недель не получая о них никаких вестей, отправлялись на розыски и справлялись в этой харчевне, здесь всегда отвечали, что никого из них не видали. Это как-никак подозрительно.

- Бог знает, - воскликнул оружейный мастер, - может быть, было бы благоразумнее устроиться на ночлег под первым попавшимся деревом, чем в этих четырех стенах. Отсюда нет надежды спастись бегством, если вход будет осажден, - на окнах ведь решетки.

После таких слов все задумались. Теперь уж не казалось невероятным, что харчевня в лесу, будь то добровольно или по принуждению, вошла в соглашение с разбойниками. Ночь внушала им опасение. Ведь не раз приходилось им слышать рассказы о путешественниках, застигнутых врасплох во время сна и убитых. И даже если им не придется поплатиться жизнью, то все же некоторые из гостей в лесной харчевне обладали такими ограниченными средствами, что потерять хотя бы часть вещей - было бы для них очень чувствительно. Расстроенные и мрачные, смотрели они в свои стаканы. Молодой господин думал, как хорошо бы теперь скакать на коне в открытом поле. Оружейный мастер пожелал себе в качестве гвардии двенадцать своих подмастерьев с железными кулаками, вооруженных дубинками. Феликс, золотых дел мастер, больше тревожился за украшение своей благодетельницы, чем за свою жизнь; извозчик же, задумчиво попыхивая дымом из трубки, тихо сказал:

- Знаете что, господа? Во всяком случае, они не должны застигнуть нас спящими. Что касается меня, то я, если только кто-нибудь составит мне компанию, готов бодрствовать всю ночь.

- И я тоже! И я! - воскликнули остальные. - Заснуть бы я все равно не мог, - добавил и молодой господин.

- Ну тогда давайте что-нибудь делать, чтобы прогнать сон, - сказал извозчик. - Мне кажется, раз уж нас четверо, мы могли бы сыграть в карты. Игра не даст нам уснуть и поможет скоротать время.

- Я никогда не играю в карты, - возразил молодой господин, - так что я не смогу принять участие в игре.

- А я совсем не умею играть, - добавил Феликс.

- А коли не будем играть, что мы станем тогда делать? - сказал оружейный мастер. - Петь? Пением мы привлекли бы разбойников. Загадывать друг другу загадки и поговорки и отгадывать их? Этого хватило бы не надолго. А что вы скажете, если б мы стали рассказывать друг другу истории?

Веселые или серьезные, правдивые или выдуманные, - они не дали бы нам уснуть и помогли бы скоротать время еще лучше карт.

- Я согласен, если только вы начнете, - сказал, улыбаясь, молодой господин. - Вы, господа ремесленники, бродите по всему свету, бываете в разных краях, - вам есть что порассказать. Недаром у каждого города свои предания и истории.

- Как же, как же! Немало нам приходится слышать, - отвечал оружейный мастер. - Зато господа, как вы, прилежно изучаете книги, в которых написано много диковинного. Вы могли бы рассказать куда умнее и лучше, чем простой ремесленник вроде нас. Если я не ошибаюсь, вы ведь студент, ученый?

- Ученый не ученый, - улыбнулся молодой господин, - но, действительно, я студент, и еду на родину на вакации. Однако то, что написано в наших книгах, менее пригодно для рассказов, чем-то, что вам порой случается слышать. Поэтому начинайте рассказывать, если остальные ничего не имеют против.

- Слушать интересную историю, по-моему, еще лучше, чем играть в карты, отвечал извозчик. - Часто лошадь моя еле-еле тащится по проселочной дороге, но зато я слушаю пешехода, который идет возле повозки и рассказывает что-нибудь хорошее. В дурную погоду я многих подсаживал к себе в повозку, с условием, что за это мне что-нибудь расскажут. И мне кажется, что одного своего приятеля я потому так люблю, что он знает истории, длящиеся по семи часов и больше.

- Так же вот и я, - сказал молодой золотых дел мастер. - Я до смерти люблю, когда рассказывают, и моему хозяину в Вюрцбурге пришлось запретить мне читать книги, чтобы я не зачитывался и не запускал работы. Ну, так расскажи нам что-нибудь хорошенькое, мастер, я знаю, твоего запаса хватит до самого утра.

Оружейный мастер выпил, чтобы подкрепиться перед рассказом, и начал так:

Сказание о гульдене с изображением оленя

В верхней Швабии до сих пор еще видны развалины замка, когда-то бывшего украшением всего края, - это Гогенцоллерн. Он вздымается на круглой крутой скале, и с ее отвесных высот открывается далекий и свободный вид на всю окрестность. И повсюду, где виден замок, и еще гораздо дальше, храбрый род Цоллернов внушал людям страх, а имя их знали и почитали по всей немецкой земле. И вот много сот лет тому назад, кажется, порох тогда еще только что был изобретен, жил в этой крепости один Цоллерн - странный от природы человек. Нельзя сказать, чтобы он очень теснил своих подданных или вступал в распри с соседями, и все-таки все избегали его за мрачные взоры, нахмуренный лоб и односложную и неприветливую речь. Кроме замковой челяди, мало кто слыхал, чтобы он разговаривал как следует, как все люди. Когда же он скакал на коне по долине и кто-нибудь из встречных, быстро скинув шапку, останавливался и говорил ему: "Добрый вечер, господин граф, сегодня хорошая погода", он бормотал в ответ: "Вздор" или "Без тебя знаю". Если же случалось кому-нибудь не угодить ему или сделать что-нибудь не так для его лошадей, или же в тесном ущелье попадался ему крестьянин с возом, и он не мог быстро проскакать на своем Вороном, - его гнев разражался громом проклятий; однако никто не слыхал, чтобы он в таких случаях ударил человека. В округе же звали его "Цоллерн-Злая непогода".

У Цоллерна-Злой непогоды была жена - полная противоположность ему, кроткая и приветливая, как майский день. Нередко случалось ей ласковой речью и добрым взглядом примирять со своим супругом людей, обиженных его суровым обращением. Бедным она помогала, чем только могла, и не тяготилась даже жарким летом или в ужасную метель спускаться с крутой горы, чтобы навестить бедняков или больных детей. Если случалось ей в таких случаях встретить графа, он ворчливо говорил: "Без тебя знаю! Вздор!" и ехал на своем коне дальше.

Другую женщину такой угрюмый нрав супруга запугал бы или оттолкнул, а еще другая подумала бы: "Какое дело мне до бедных, когда мой муж считает это вздором?" В сердце третьей от обиды и гордости угасла бы любовь к мрачному супругу. Но не такова была госпожа Хедвиг фон-Цоллерн. Она неизменно любила его, стараясь своей прекрасной белой рукой разгладить морщины на его загорелом лбу; она и любила и чтила его. Когда же, по прошествии года и дней, небо даровало им маленького графа, она и тогда не стала любить мужа меньше, хотя и заботилась о малютке-сыне с истинно материнской нежностью. Прошло три долгих года, и граф фон-Цоллерн видел своего сына только по воскресеньям после обеда, - мальчика приносила ему кормилица. Он пристально глядел на него, ворчал что-то себе под нос и отдавал ребенка кормилице. Когда же мальчик мог сказать "отец", граф подарил кормилице гульден, а ребенку даже не улыбнулся. Зато когда ему исполнилось три года, граф велел надеть на него первые штанишки, нарядил его в шелка и бархат, потом приказал привести себе Вороного и еще другого прекрасного коня, взял мальчика на руки и, звеня шпорами, стал спускаться по винтовой лестнице. Увидав это, госпожа Хедвиг остолбенела. Она не имела обыкновения спрашивать мужа, куда он едет и когда вернется, но на этот раз страх за ее дитя заставил ее раскрыть рот:

- Вы собираетесь ехать верхом, господин граф? Ответа не последовало.

- Зачем же вы берете ребенка? - спросила она опять. - Сейчас Куно пойдет гулять со мной.

- Без вас знаю, - отвечал Цоллерн,-3лая непогода и прошел дальше; на дворе он поднял мальчика за ножку, быстро вскинул его в седло, привязал крепко платком, сам вскочил на Вороного и поскакал за ворота замка, держа в руках поводья лошади своего сына.

Сначала, казалось, мальчик испытывал большое удовольствие, съезжая с отцом с горы. Он хлопал в ладоши, смеялся и теребил гриву лошадки, чтобы та скорее бежала, и граф тоже был доволен и раза два воскликнул: "Будет толк из молодца!"

Когда же они выехали на равнину и граф пустил лошадей рысью, у мальчика помутилось в голове; сперва он скромно попросил отца ехать потише, но когда они понеслись все быстрее и быстрее и встречный ветер перехватил бедному Куно дыхание, он потихоньку заплакал, а потом, потеряв терпение, заревел во все горло.

- Без тебя знаю, вздор! - начал было отец. - В первый раз на лошади и ревет. Молчи, не то... - Но в ту минуту, как он проклятием хотел ободрить маленького сына, конь под ним встал на дыбы, и поводья другой лошади выскользнули у него из рук. Он стал укрощать своего коня и, когда, наконец, справился с ним и со страхом оглянулся на ребенка, увидал, как освободившаяся от маленького всадника лошадь неслась по направлению к замку.

Как ни был суров и жестокосерд граф фон-Цоллерн, его сердце не вынесло этого зрелища. Он представил себе, что его ребенок лежит разбитый у дороги, стал рвать себе бороду и горько жаловаться. Он повернул назад, но нигде не было следов его мальчика; он подумал было, что испугавшись, лошадь сбросила его в ров с водой, что тянулся вдоль дороги, как услыхал позади себя детский голосок, звавший его по имени. Он быстро обернулся и увидал старуху, сидевшую под придорожным деревом и качавшую на коленях его мальчика.

- Как попал к тебе мальчик, старая ведьма? - закричал разгневанный граф. Сейчас же подай его мне!

- Потише, потише, ваша милость! - смеялась безобразная старуха. - Чего доброго и с вами на вашем гордом коне стрясется беда! Вы спрашиваете, как попал ко мне маленький графчик? Лошадь понесла, мальчик повис, привязанный за ножку, - волосами он почти касался земли, - тут я его и подхватила в свой передник.

- Без тебя знаю! - воскликнул в гневе граф фон-Цоллерн. - Давай его сюда! Я не могу слезть с коня: он горяч и может убить ребенка.

- Подарите мне гульден с изображением оленя! - смиренно попросила женщина.

- Вздор! - крикнул граф и бросил ей под дерево несколько пфеннигов.

- Не то, - мне бы очень пригодился гульден с оленем.

- Гульден с оленем? Сама-то ты не стоишь такого гульдена, - горячился граф. - Подай сюда ребенка или я натравлю на тебя собак.

- Так? Я не стою гульдена с оленем? - отвечала старуха, язвительно улыбаясь. - Ну что ж, увидим, что из вашего наследства будет стоить гульден с оленем. А эти пфенниги оставьте себе. - С этими словами она бросила графу три медных монетки, - и так метко бросила их, что все три упали прямо в кожаный кошель, который граф все еще держал в руке.

Пораженный такой необычной ловкостью, граф несколько минут не мог произнести ни слова, но вскоре его удивление перешло в ярость. Он схватил ружье, взвел курок и нацелился на старуху. Она же продолжала ласкать и целовать маленького графа, но при этом держала его перед собою так, что пуля неизбежно попала бы в него.

- Ты славный, кроткий мальчуган, - говорила она, - оставайся таким всегда, и тебе будет хорошо.

И она спустила его с колен, погрозив графу пальцем.

- Цоллерн, Цоллерн! Гульден с оленем за вами! - крикнула она и, не обращая внимания на ругательства графа, опираясь на самшитовую палочку, медленно побрела в лес. Конрад, оруженосец, слез, дрожа, со своей лошади, посадил в седло своего маленького господина, сам вскочил на коня позади него и поехал вслед за своим повелителем к замку.

Так Цоллерн-Злая непогода в первый и последний раз взял на верховую прогулку малютку-сына, ибо из-за того, что мальчик заплакал и закричал, когда лошади пошли рысью, он стал считать его изнеженным ребенком, из которого не выйдет толка. Он глядел на него с неудовольствием, и когда мальчик, искренне любивший отца, ласкаясь прижимался к его коленям, он отгонял его и восклицал: "Знаю вас! Вздор!" Госпожа Хедвиг охотно сносила дурное настроение мужа, но это неприязненное отношение к невинному ребенку глубоко оскорбляло ее; не раз она заболевала от страха, когда жестокий граф за ничтожный проступок сурово карал ребенка. И она умерла, наконец, в расцвете лет, оплаканная слугами и всей округой, и горше всего - своим сыном.

С той поры граф окончательно отвернулся от сына, передал его на воспитание кормилице и замковому капеллану и сам уже не занимался им, тем более, что вскоре женился на богатой девушке, которая, по прошествии года, подарила ему двух юных графов-близнецов.

Любимой прогулкой Куно была прогулка к старушке, которая когда-то спасла ему жизнь. Она часто рассказывала ему о его покойной матери и о том, как много добра она сделала ей, старухе. Слуги и служанки часто предостерегали его, чтобы он не ходил к госпоже Фельдгеймер, - так звали старуху, - так как она не что иное, как ведьма; но мальчик не боялся: капеллан объяснил ему, что ведьмы не существуют вовсе и что россказни о том, будто некоторые женщины умеют колдовать или на помеле по воздуху летают на Брокен, - сплошная выдумка. Правда, у госпожи Фельдгеймер доводилось ему видеть вещи, которые он не мог понять, и он хорошо еще помнил фокус с тремя пфеннигами, так ловко брошенными ею в кошель отца. Также умела она приготовлять всевозможные мудреные снадобья и напитки, которыми исцеляла людей и скот. Но вовсе несправедлив был слух о том, будто у нее есть такая сковорода, которая вызывает ужаснейшую грозу, стоит только повесить ее над огнем. Она научила маленького графа многим полезным вещам, например, как приготовлять лекарства для больных лошадей, питье против бешенства или приваду для рыб, и многому другому полезному. Вскоре госпожа Фельдгеймер сделалась его единственным другом, так как кормилица умерла, а мачехе не было до него дела.

Когда постепенно подросли его братья, жизнь Куно сделалась еще печальнее. Близнецам посчастливилось на первой поездке верхом не упасть с лошади, и Цоллерн-Злая непогода считал их поэтому разумными и дельными парнями, любил исключительно их, каждый день выезжал с ними и научил их всему, что знал сам. Но немногому хорошему научились они таким образом, - читать и писать он и сам не умел, и оба его превосходных сына также не должны были терять за этим занятием время; зато уже на десятом году умели они ругаться так же отвратительно, как отец, со всеми затевали ссоры, друг с другом жили, как собака с кошкой, и мирились, чтобы сообща учинить какую-нибудь злую шутку над Куно.

Их мать это ничуть не огорчало, она считала, что мальчикам для здоровья полезно драться. Когда раз один слуга сообщил об этом графу, тот, правда, возразил: "Вздор, без тебя знаю", но все же решил в будущем придумать какое-нибудь средство, чтобы сыновья его не убили друг друга. Ибо он никак не мог забыть угрозы госпожи Фельдгеймер, - которую в глубине души считал самой настоящей ведьмой, - "Ну что ж, увидим, что из вашего наследства будет стоить гульден с оленем".

Однажды, когда он охотился в окрестностях замка, ему попались на глаза две горы, словно созданных для того, чтобы построить на них замки, и он тотчас порешил это сделать. На одной горе он выстроил замок Шальксберг, названный так в честь младшего из близнецов, который давно уже за свои злые проделки был прозван "маленьким Шальком", то есть плутом; другой же замок, построенный им, должен был сначала называться Хиршгульденберг, то есть замок гульдена с оленем, - это он придумал в насмешку над ведьмой, считавшей, что все его наследие не стоит гульдена. Но потом за замком осталось более простое название Хиршберг, и так называются обе горы и по сию пору, и путешествующий по Альбу может видеть их.

Цоллерн-Злая непогода намеревался сначала оставить по завещанию своему старшему сыну Цоллерн, маленькому Шальку - Шальксберг, а третьему - Хиршберг. Но жена его не знала покоя, пока он не отменил своего первоначального решения. "Глупый Куно, - так называла она бедного мальчика, потому что он не был таким диким и необузданным, как ее сыновья, - глупый Куно и без того достаточно богат благодаря тому, что он наследовал от матери, неужели же он получит еще и прекрасный богатый Цоллерн? А у моих сыновей ничего не будет, кроме крепостей, окруженных только лесом".

Напрасно доказывал ей граф, что несправедливо было бы лишать Куно его права первородства, - она плакала и ссорилась с ним до тех пор, пока Злая непогода, который обычно никому не подчинялся, не уступил ей, домашнего мира ради, и не отказал в завещании маленькому Шальку - Шальксберг, Вольфу, старшему из близнецов - Цоллерн, а Куно - Хиршберг с городком Баллинген. Едва сделав эти распоряжения, он тяжко заболел. Врачу, который ему сказал, что он умрет, отвечал: "Без вас знаю", а замковому капеллану, который хотел напутствовать его и подготовить к христианской кончине, возразил: "Вздор!", продолжал браниться и бесноваться и умер, как и жил, грубым и нераскаянным грешником.

Тело его не было еще предано погребению, как появилась графиня с завещанием и насмешливо предложила Куно, пасынку, доказать теперь свою ученость и самому прочесть, что сказано в завещании, а именно, что в Цоллерне ему больше нечего делать; и радовалась со своими сыновьями богатству и замкам, отторгнутым ею у него, у первенца.

Куно без ропота подчинился воле усопшего, но со слезами простился с замком, где родился, где была похоронена его дорогая матушка, где жил добрый капеллан, а поблизости - единственная его старая приятельница, госпожа Фельдгеймер. Замок Хиршберг хотя и был красивым, величественным зданием, все же там было слишком одиноко и пустынно, и Куно чуть не заболел от тоски по Гогенцоллерну.

Графиня и близнецы, которым исполнилось теперь по восемнадцати лет, сидели как-то вечером на вышке замка и глядели вниз в долину; и вот увидали они статного рыцаря, въезжавшего на коне в гору, за ним следовали великолепные носилки, несомые двумя мулами, и множество слуг. Они долго недоумевали, кто бы это мог быть, и наконец маленький Шальк воскликнул:

- Да ведь это не кто иной, как господин наш брат из Хиршберга!

- Как? Глупый Куно? - удивленно сказала графиня. - Верно, он хочет оказать нам честь и пригласить нас к себе; и прелестные носилки он захватил с собой, чтобы я могла отправиться в них в Хиршберг. Не ожидала я такой обходительности и знания света от господина моего сына, глупого Куно. Но - вежливость за вежливость: давайте спустимся к воротам замка, чтобы встретить его. А вы сделайте приветливые лица, может, он подарит нам что-нибудь в Хиршберге - тебе лошадь, а тебе панцирь, а мне уж давно хочется иметь драгоценности его матери.

- Я не хочу принимать подарков от глупого Куно, - отвечал Вольф, - и ласкового лица я тоже делать не стану. Но я ничего не имел бы против, чтобы он поскорее последовал за нашим покойным батюшкой, тогда бы нам достался Хиршберг и все остальное, а драгоценности мы уступили бы вам, маменька, за сходную цену.

- Ах ты свинья! - заволновалась мать. - Мне покупать у вас драгоценности? Так вот награда за то, что я выхлопотала вам Цоллерн! Маленький Шальк, ведь правда я получу эти драгоценности даром?

- Даром бывает только смерть, госпожа наша маменька! - возразил, смеясь, сынок.

- И если правда, что драгоценности эти стоят не меньше любого замка, не будем же мы так глупы, что повесим их вам на шею. Как только Куно закроет глаза навеки, мы съездим вниз, произведем раздел, и я продам свою часть драгоценностей. Если вы дадите мне больше ростовщика, маменька, я уступлю их вам.

Разговаривая таким образом, они дошли до ворот замка, и графиня с трудом принудила себя подавить досаду на слова сыновей, так как в это время граф Куно въезжал на подъемный мост. Увидав мачеху и братьев, он тотчас остановил коня, спешился и вежливо им поклонился. Хотя они и причинили ему много зла, он все же твердо помнил, что они ему братья и что эту злую женщину любил его отец.

- Ах, как это мило со стороны нашего сына, что он навестил нас, - сказала сладким голосом и с благосклонной улыбкой графиня. - Как дела в Хиршберге? Прижились ли вы там? Я вижу, вы завели себе и носилки, и притом такие нарядные, что сама королева не постыдилась бы их. Верно, и хозяйка им скоро найдется и будет разъезжать в них по всей стране.

- Об этом я пока еще не думал, уважаемая матушка! - возразил Куно, - а потому, чтоб не было так скучно, хочу звать к себе гостей. Вот я и приехал сюда с носилками.

- Ах, вы очень любезны и заботливы, - прервала его дама, раскланиваясь и улыбаясь.

- Ехать верхом ему было бы, пожалуй, трудно, - как ни в чем не бывало продолжал Куно. - Я говорю о патере Иозефе, капеллане. Я хочу взять его к себе; он был моим учителем, и мы с ним так и условились, когда я покидал Цоллерн. А на обратном пути, под горой, я прихвачу и госпожу Фельдгеймер. Боже мой! - она стала совсем дряхлой старушкой, а когда-то, когда я с покойным отцом в первый раз поехал верхом, она спасла мне жизнь. В Хиршберге у меня достаточно комнат, там пусть и умрет. - Сказав это, он пересек двор, чтобы позвать с собой отца капеллана.

Юнкер Вольф с досады прикусил губы, графиня пожелтела от злости, а маленький Шальк расхохотался.

- Что дадите вы мне за клячу, которую он подарит мне? - сказал он. Братец Вольф, отдай мне за нее панцирь, полученный тобой в подарок! Ха-ха-ха! Он берет к себе патера и старую ведьму. Отличная парочка! По утрам он сможет брать уроки греческого у капеллана, а после обеда учиться колдовству у госпожи Фельдгеймер. Ну и штуки выкидывает глупый Куно!

- Он подлый человек! - воскликнула графиня. - Тут не над чем смеяться, маленький Шальк! Это позор для всего семейства, и мне заранее стыдно перед соседями, что граф фон-Цоллерн приезжал за старой ведьмой и увез ее к себе в великолепных носилках и на мулах. Это у него от матери, - она тоже вечно возилась с больными и со всякой сволочью. Отец перевернулся бы в гробу, если б узнал об этом.

- Да, - добавил маленький Шальк, - отец и в могиле сказал бы: "Без вас знаю, вздор!"

- В самом деле. Вот он идет со стариком и не стыдится вести его под руку! - возмущенно воскликнула графиня. - Пойдемте, я не хочу с ним больше встречаться.

Они удалились, а Куно проводил своего старого учителя до моста и помог ему сесть в носилки. Внизу же, у подножья горы, он остановился перед хижиной госпожи Фельдгеймер и застал ее совсем готовой к отъезду, с узлом склянок, горшочков и снадобий и другою утварью, а также и с самшитовой палочкой.

Впрочем, вышло совсем не так, как это представлялось злобному уму графини фон-Цоллерн. Никого из соседей не удивил поступок рыцаря Куно; нашли прекрасным и достойным похвалы, что он захотел скрасить последние дни госпожи Фельдгеймер; а в том, что он взял к себе патера Иозефа, видели проявление благочестия. Единственные недовольные им и поносившие его были его братья и графиня, но только во вред себе: неестественные отношения родных братьев возбудили всеобщее негодование, и, как бы в отместку им, прошел слух, что они дурно живут с матерью, в постоянной с ней вражде, и что всегда стараются поступать наперекор друг другу. Граф Куно фон-Цоллерн-Хиршберг делал неоднократные попытки примирить с собой братьев. Он не мог выносить, что они, часто проезжая мимо его крепости, никогда не заговаривали с ним, а когда встречались с ним в поле или в лесу, приветствовали его холоднее, чем незнакомца. Но все его попытки ни к чему не привели, и они над ним же еще подсмеивались. Однажды ему пришло в голову еще одно средство, которое могло бы, как он предполагал, привлечь к нему их сердца, ибо он знал их скупость и жадность. Почти посередине их владений находился пруд, принадлежавший, однако, к участку Куно. В этом пруду водились щуки и карпы, славившиеся по всей округе, и, к великой досаде братьев, любивших удить, отец забыл приписать этот пруд к их участкам. Они были слишком горды, чтобы без ведома брата удить там, и в то же время не хотели просить у него разрешения.

Но Куно достаточно хорошо знал братьев, чтобы догадаться, что пруд мил их сердцу, и поэтому в один прекрасный день попросил их встретиться с ним там.

Было чудесное весеннее утро, когда все три брата почти одновременно съехались туда из своих трех замков.

- Вот замечательно! - воскликнул маленький Шальк. - Ровно в семь часов я выехал из Шальксберга.

- И я тоже в семь! - И я! - отвечали братья из Хиршберга и из Цоллерна.

- Так, значит, пруд лежит как раз посередине, - продолжал младший брат. Прекрасный пруд!

- Да, и именно поэтому я и пригласил вас сюда. Я знаю, вы оба большие любители рыбной ловли, и хотя и я иногда не прочь поудить, - рыбы в пруду хватит на все три замка, и на берегах его нетрудно разместиться, даже если и случится удить нам всем троим за раз. Поэтому я хочу, чтобы отныне пруд этот считался нашим общим достоянием, и каждый из вас будет иметь на него те же права, что и я.

- Как милостив к нам господин наш брат! - проговорил маленький Шальк, насмешливо улыбаясь. - Он дарует нам по шести моргенов воды и сотни две рыбок! Ну, а мы что ему должны за это? Даром бывает ведь только смерть.

- Но я отдаю вам пруд даром! - сказал Куно.

- Ах, мне бы так хотелось встречаться с вами иногда у этого пруда и говорить с вами. Ведь мы же одного отца дети!

- Нет! - отвечал брат из Шальксберга. - Так ничего не выйдет. Нет ничего глупее, как удить в компании. Всегда один другому только разгоняет рыб. Давайте сговоримся удить по дням: например, ты, Куно, будешь удить по понедельникам и четвергам, во вторник и пятницу - Вольф, а в среду и субботу я, - так, по-моему, будет лучше всего.

- А по-моему, и так не годится! - воскликнул мрачный Вольф. - Я не хочу никаких подарков и делиться тоже ни с кем не хочу. Ты прав, Куно, предлагая нам этот пруд, потому что, в сущности, мы имеем на него одинаковые права, и давайте поэтому бросим кости, кому из нас владеть им в будущем; если я окажусь счастливее вас, вы всегда сможете попросить у меня позволения поудить в пруду.

- Я не беру костей в руки, - возразил Куно, опечаленный упорством братьев.

- Ну конечно! - продолжал смеяться Шальк. - Он слишком благочестив и богобоязнен, господин наш брат, и считает игру в кости смертельным грехом. Но я предложу вам нечто, что не посрамит и самого набожного отшельника. Принесемте удилища и крючки, и кто сегодня утром, пока часы в Цоллерне не пробьют полдень, наловит больше всех рыбы, тот и будет владеть прудом.

- В сущности, глупо с моей стороны бороться за то, что и так принадлежит мне по праву наследства; но для того, чтобы вы видели, что я действительно хотел поделиться с вами, я принесу свои рыболовные снасти.

Они разъехались по домам; близнецы поспешно позвали слуг, велели им перевернуть все старые камни и набрать червей для приманки рыбы. Куно же взял свою всегдашнюю удочку и приваду, приготовлять которую его выучила госпожа Фельдгеймер, и первым вернулся обратно к пруду. Когда прибыли близнецы, он предоставил им выбрать самые удобные места, а потом и сам закинул удочку. И вот рыбы как бы признали в нем господина пруда: целые стаи щук и карпов подплывали к нему и так и кишели вокруг его удочки. Самые старые и крупные оттесняли маленьких; каждое мгновение он вытаскивал удочку, и когда снова закидывал ее в воду, двадцать-тридцать рыб разевали уже рты, чтобы схватить острый крючок; не прошло и двух часов, как вся земля вокруг него была покрыта чудесными рыбами; тогда он бросил удить и подошел к братьям посмотреть, как идут у них дела.

Маленький Шальк поймал мелкого карпа и двух жалких ельцов. Вольф - трех усачей и двух пескариков, и оба унылые глядели в пруд, так как они отлично видели со своих мест невероятное количество рыбы, наловленной Куно.

Как только Куно приблизился к брату Вольфу, тот вскочил, плохо скрывая свою ярость, разорвал уду, сломал удилище на мелкие куски и побросал их в пруд.

- Не один, а тысячи крючков желал бы я забросить в этот пруд, и пусть на каждом из них трепетала бы рыбка! - вскричал он. - Но тут дело

не чисто, - все это колдовство и чародейство. Иначе как бы мог ты, глупый Куно, в какой-нибудь час наловить больше рыбы, чем я ловлю в год?

- Ну как же, как же, теперь я вспомнил, - продолжал маленький Шальк. Ведь удить его научила госпожа Фельдгеймер, подлая ведьма, - и как глупо было с нашей стороны удить с ним, ведь он скоро сам будет волшебником.

- Дурные вы люди! - вскричал в негодовании Куно. - Сегодня утром я вдоволь насмотрелся на вашу жадность, бесстыдство и грубость. Уходите и никогда больше не возвращайтесь. И поверьте мне, для ваших душ было бы лучше, если б вы хоть вполовину были так добры и богобоязненны, как женщина, которую вы честите ведьмой.

- Нет, нет, она не настоящая ведьма! - злобно сказал Шальк. - Настоящие ведьмы умеют предсказывать, а госпожа Фельдгеймер так же похожа на предсказательницу, как гусь на лебедя. Ведь предсказывала она отцу, что добрую половину его наследства можно будет купить за гульден с оленем, иными словами, что он совсем обнищает; и все же до самой его смерти ему принадлежали все земли, видные с башни Цоллерн. Нет, госпожа Фельдгеймер просто взбалмошная старуха, а ты глупый Куно.

И с этими словами маленький Шальк поспешно удалился, ибо он побаивался сильных рук брата, и Вольф последовал за ним, бормоча все ругательства, слышанные им от отца.

Огорченный до глубины души, возвратился Куно домой. Теперь ему стало ясно, что братья никогда не примирятся с ним. Он так близко принял к сердцу их жестокие слова, что на другой же день слег, и только утешения достойного патера Иозефа да укрепляющие отвары госпожи Фельдгеймер спасли его от смерти.

Когда же близнецы узнали, что брат их Куно при смерти, они устроили веселую пирушку и во хмелю условились, что кто первый узнает о смерти глупого Куно, тот велит палить из пушек, чтобы таким образом оповестить другого, а кто первый выстрелит, будет иметь право выкатить бочку лучшего вина из погреба Куно. С этого времени Вольф велел своему слуге стать на часах неподалеку от Хиршберга, а маленький Шальк не поскупился даже подкупить за большие деньги слугу Куно, чтобы тот поскорей дал ему знать, когда господин его будет при последнем издыхании.

Но этот слуга был все же более предан своему ласковому и благочестивому господину, чем злому графу фон-Шальксбергу. Однажды вечером он с участием осведомился у госпожи Фельдгеймер о состоянии здоровья своего господина; и когда та ответила, что он чувствует себя довольно хорошо, он открыл ей заговор обоих братьев и сообщил о том, что они собираются, как только узнают о смерти брата, на радостях палить из пушек. Старушку это очень разгневало; она немедленно передала об этом графу и, когда тот не хотел верить такому бессердечию братьев, посоветовала ему испытать их и распространить слух, будто он умер, - тогда и обнаружится, будут ли они палить из пушек. Граф позвал к себе слугу, подкупленного братом, допросил его сам и приказал ему съездить в Шальксберг и сказать там, что он кончается.

Слугу этого, поспешно съезжавшего с Хиршберга, увидал работник графа Вольфа, остановил его и спросил, куда это он так спешит.

- Ах, - отвечал тот, - мой бедный господин не доживет до вечера, всякая надежда потеряна.

- Как? Неужто уж до того дошло? - воскликнул тот, подбежал к своей лошади, вскочил на нее и так быстро поскакал в Цоллерн, а потом в гору к замку, что у самых ворот лошадь его пала и он сам, успев только крикнуть: "Граф Куно умирает", лишился чувств. Тотчас раздался грохот гогенцоллернских пушек; граф Вольф вместе с матерью уже радовались бочке хорошего вина, пруду и драгоценностям, которые достанутся им в наследство, а также громкому отзвуку своих пушек. Однако то, что он принял за отзвук своей пальбы, были пушки Шальксберга, и Вольф, улыбаясь, сказал матери:

- Как видно, у Шалька тоже был шпион, и нам придется поделить с ним вино, как и прочее наследство. - И он тотчас сел на лошадь, ибо опасался, что брат опередит его и, может быть, возьмет себе часть драгоценностей покойной графини.

Но у пруда оба брата съехались и оба покраснели друг перед другом, так как каждый первым хотел попасть в Хиршберг. Продолжая путь вместе, они ни словом не обмолвились о Куно, а братски совещались, как им поступать в дальнейшем и кому владеть Хиршбергом. Когда же они по подъемному мосту въехали во двор замка, они увидали в окне брата в полном здоровье и невредимым, но взоры его сверкали гневом и негодованием. Увидав его, братья очень испугались, даже приняли его сначала за привидение и перекрестились; когда же убедились, что он из плоти и крови, Вольф крикнул:

- Эй, как славно! А я, черт возьми, думал, что ты умер!

- Как видно раздумал, - сказал Шальк, злыми глазами глядя на брата.

Но тот отвечал им громовым голосом:

- Отныне я навсегда порываю связывавшие нас узы родства. Я слышал выстрелы, которыми вы оповещали о вашей радости. Но посмотрите сюда, и у меня на дворе стоят пять кулеврин (Старинная полевая пушка), и я приказал их хорошенько зарядить, чтобы почтить вас. Убирайтесь из-под их прицела, не то узнаете, как стреляют в Хиршберге.

Они не заставили повторить это себе дважды, так как по лицу его поняли, что он не шутит. Они пришпорили коней и наперегонки поскакали с горы, а их брат выпустил-таки им вдогонку заряд; ядро просвистело у них над головой и заставило обоих одновременно отвесить по вежливому и глубокому поклону; но он хотел их только попугать, а не ранить.

- Зачем же ты стрелял? - недовольно спросил маленький Шальк. - Глупый! ведь я стрелял только потому, что слышал твои выстрелы.

- Напротив, спроси-ка мать, - возразил Вольф, - это ты стрелял первый и опозорил и себя и меня, барсук ты этакий.

Младший братец не остался в долгу, и у пруда они осыпали друг друга градом ругательств, доставшихся им в наследство от Цоллерна-Злой непогоды, и расстались лютыми врагами.

На другой же день Куно составил завещание, и госпожа Фельдгеймер сказала патеру:

- Могу побиться об заклад, - не очень-то приятное послание оставил он стрелкам. - Но как она ни была любопытна и сколько раз ни приставала к своему любимцу, он так и не сказал ей, что было написано в завещании, и она этого никогда не узнала, так как через год добрая старушка скончалась, и ее мази и настойки не помогли ей, ибо она умерла не от болезни, а от девяноста восьми лет, которые и совсем здорового человека сведут под конец в могилу.

Граф Куно похоронил ее не как бедную женщину, а словно она была его родной матерью, и после ее смерти он почувствовал себя еще более одиноким в своем дворце, тем более что патер Иозеф вскоре последовал за госпожой Фельдгеймер.

Но не очень долго пришлось ему страдать от своего одиночества: добрый Куно умер двадцати восьми лет, и злые языки утверждали, что он погиб от яда, который сумел ему подсунуть маленький Шальк. Как бы там ни было, но только через несколько часов после его кончины опять раздалась пальба из пушек: в Цоллерне и в Шальксберге сделали по двадцати пяти выстрелов.

- На этот раз пришлось ему поверить, - сказал Шальк, когда они опять съехались на дороге.

- Да, - сказал Вольф, - а если он опять воскреснет и начнет браниться в окно, то у меня ружье, и я заставлю его замолчать и стать вежливым.

В то время как они поднимались на гору замка, к ним присоединился незнакомый им рыцарь со свитой. Они подумали, что это, верно, друг их брата, приехавший на похороны. И они сделали жалостные лица, стали хвалить при нем покойного, сожалели о его ранней кончине, и маленькому Шальку удалось даже выдавить у себя из глаз несколько крокодиловых слезинок. Но рыцарь ничего им не ответил и молча поднялся с ними в Хиршберг.

- Так, теперь расположимся поудобнее. Подай сюда вина, дворецкий, да самого лучшего! - приказал Вольф, когда слезал с коня.

Они поднялись по винтовой лестнице прямо в зал; туда же последовал за ними и безмолвствующий рыцарь, и как только близнецы расселись за столом, он вытащил из своего камзола серебряную монету, бросил ее на каменный стол, по которому она со звоном покатилась, и сказал:

- Вот, получайте теперь свое наследство, гульден с изображением оленя. И это вполне справедливо.

Братья с удивлением поглядели друг на друга, засмеялись и спросили, что это значит.

Рыцарь же вытащил пергамент с достаточным количеством печатей, - в нем глупый Куно перечислял все злодеяния, учиненные братьями в течение всей его жизни, а в конце завещания выражал волю, чтобы все, что останется после него, все его добро и имущество, кроме драгоценностей его покойной матери, в случае его смерти, было бы продано Вюртембергу, и к тому же всего за один-единственный гульден с изображением оленя. На деньги же, вырученные за драгоценности он завещал выстроить в городке Баллинген убежище для бедных.

Братья удивились пуще прежнего, но уже не смеялись больше, а заскрежетали зубами, ибо против Вюртемберга они ничего не могли учинить. Так они потеряли это чудесное угодье с лесами и полями, город Баллинген и даже пруд с рыбой и ничего не наследовали кроме потертого гульдена с оленем. Вольф надменно сунул его в карман камзола, не сказав ни да, ни нет, надвинул на голову берет, нагло и не поклонившись, прошел мимо вюртембергского комиссара, вскочил на лошадь и поскакал в Цоллерн.

Когда же на следующее утро мать стала его упрекать, что он, по легкомыслию своему, лишился имения и драгоценностей, он отправился в Шальксберг и спросил Шалька:

- Ну как, пропить нам или проиграть наследство?

- Лучше уж пропить, - сказал Шальк, - так, по крайней мере, мы оба будем в выигрыше. Поедем-ка в Баллинген, покажемся там назло тамошним людишкам, хоть и проворонили городок самым постыдным образом.

- А в "Ягненке" есть красное, какого не пивал и сам король! - добавил Вольф.

И вот они отправились в Баллинген в харчевню "Ягненок", спросили, сколько стоит стопка красного, и пили, пока не пропили весь гульден. Потом Вольф встал, вынул из кармана серебряную монету со скачущим оленем, бросил ее на стол и сказал:

- Вот вам ваш гульден, и мы в расчете. Трактирщик взял гульден, поглядел на него с одной стороны, повернул, поглядел с другой и сказал, улыбаясь:

- Мы были бы в расчете, если б ваш гульден не был с изображением оленя, но вчера ночью прибыл гонец из Штутгарта, и сегодня утром с барабанным боем возвестил от имени герцога Вюртембергского, которому принадлежит теперь городок, что деньги эти вышли из обращения. Придется вам заплатить другими.

Оба брата, побледнев, поглядели друг на друга:

- Плати, - сказал один из них.

- У тебя paзве нет другой монеты? - ответил тот.

Одним словом, они остались должны "Ягненку" в Баллингене этот гульден. Молча, погруженные в раздумье, ехали они обратным путем; на перекрестке же, где дорога вправо вела в Цоллерн, а влево - в Шальксберг, Шальк сказал:

- Как же так? Выходит, что мы наследовали меньше, чем ничего; да и вино к тому же было прескверное.

- Да, - согласился с ним брат. - Фельдгеймерша-то оказалась права: вот увидите, как из-за гульдена с оленем, говорила она, ничего не останется от вашего наследства. Даже стопки вина нам не дали за него!

- Без тебя знаю! - отвечал тот, что был из Шальксберга.

- Вздор! - сказал другой из Цоллерна и в разладе с самим собой и со всем миром поехал к себе в замок.

- Вот вам сказание о гульдене с изображением оленя, - закончил свой рассказ оружейный мастер, - и говорят, это, правда, было. Трактирщик из Дюррвангена, что расположен неподалеку от трех замков, рассказал ее моему хорошему приятелю, который много раз проводником ходил через швабский Альб и каждый раз заходил и в Дюррванген.

Собравшиеся выразили оружейному мастеру свое одобрение.

- Чего только не приходится слышать на белом свете! - воскликнул извозчик. - Право, только теперь я рад по-настоящему, что мы не стали тратить время на карточную игру. Так оно куда лучше! Я отлично запомнил всю историю и завтра же расскажу ее товарищам, - не пропущу ни единого словечка. А мне, пока вы рассказывали, тоже пришло кое-что в голову.

- Ах, расскажите, расскажите, - стали просить оружейный мастер и Феликс.

- Хорошо, - отвечал тот, - сейчас ли мне рассказывать, или мой черед придет потом, мне безразлично. В конце концов, надо же будет поделиться тем, что слышал. То, о чем я расскажу, говорят, было на самом деле.

Он уселся поудобнее и только хотел начать рассказ, как хозяйка харчевни отложила в сторону веретено и подошла к столу гостей.

- Теперь, господа, пора ложиться спать, - сказала она. - Пробило девять часов - успеете наговориться завтра.

- Ну так и ступай спать, - сказал студент, - подай нам еще бутылку вина, и мы не станем тебя задерживать.

- Ни в коем случае, - кисло отвечала она, - пока в горнице сидят гости, ни хозяйка, ни слуги не могут отлучаться. Одним словом, господа, извольте разойтись по комнатам. Я и без того устала, и позднее девяти часов в моем доме не бражничают.

- Да, что вы, хозяйка! - удивился оружейный мастер, - чем мы вам помешаем, если будем сидеть здесь, когда вы ляжете спать? Мы честные люди, ничего у вас не возьмем и не уйдем, не расплатившись с вами. И так с собой разговаривать я не позволю ни в одной гостинице.

Женщина гневно выкатила на него глаза.

- Так, по-вашему, я из-за каждого потаскушки-ремесленника, из-за каждого бродяги, на котором заработаю всего каких-нибудь двенадцать крейцеров, стану менять свой распорядок? Говорю вам в последний раз, что не потерплю бесчинства!

Оружейный мастер хотел было возразить ей, но студент выразительно поглядел на него и подмигнул остальным.

- Хорошо, - сказал он, - раз мы причиняем неудобства, то разойдемся по комнатам. Но нам нужны свечи, чтобы посветить себе.

- Этим не могу вам служить, - угрюмо отвечала она. - Остальные и впотьмах подымутся, а вам хватит вот этого огарка. Других свечей у меня в доме нет.

Молодой человек молча взял свечу и встал из-за стола, остальные последовали его примеру, и ремесленники захватили свою поклажу, чтобы спрятать ее у себя в комнате. Они пошли за студентом, который посветил им на лестнице.

Поднявшись наверх, студент попросил их ступать потише, отпер свою комнату и знаком пригласил всех войти.

- Теперь не остается никакого сомнения, - сказал он, - она хочет нас предать. Верно, вы заметили, как она боялась, что мы не ляжем спать, - она старалась отрезать нам всякую возможность быть вместе и не спать. Она воображает, наверное, что мы сейчас же уляжемся, и тем легче ей будет справиться с нами.

- А не попробовать ли нам убежать отсюда? - спросил Феликс. - В лесу мы скорее найдем спасение, чем в этой комнате.

- На окнах здесь даже решетки! - воскликнул студент, напрасно стараясь раскачать железные прутья окна. - Нам остается лишь один выход, если мы хотим бежать - это дверь дома; но я не думаю, чтобы они выпустили нас.

- Надо попытаться, - сказал извозчик. - Я сейчас попробую пройти во двор. Если это окажется возможным, я вернусь за вами.

Остальные одобрили это предложение; извозчик снял сапоги и на цыпочках стал красться к лестнице; товарищи его со страхом прислушивались в своих комнатах наверху. Вполне благополучно и никем не замеченный, спустился он до половины лестницы и только собирался обогнуть находившийся там столб, как ему навстречу поднялся огромный дог, положил ему на плечи лапы и перед самым его лицом разинул пасть с двумя рядами длинных и острых зубов. Извозчик не смел двинуться ни взад, ни вперед, так как при малейшем движении ужасная собака схватила бы его за горло. В то же время она начала лаять и выть, и тут же появился слуга харчевни и хозяйка с огнем.

- Куда вы? Что вам надо? - крикнула женщина.

- Я забыл захватить кое-что из своей повозки, - отвечал извозчик, дрожа всем телом; когда отворилась дверь, он успел заметить в комнате каких-то вооруженных мужчин с загорелыми подозрительными лицами.

- Могли бы и раньше об этом подумать, - проворчала хозяйка. - Хватай, сюда! Яков, запри ворота и посвети ему до повозки. - Собака отодвинула свою страшную морду, сняла лапы с плеч извозчика и опять растянулась поперек лестницы, слуга же запер ворота и посветил извозчику. О бегстве нечего было и думать. Когда же он стал размышлять, что же ему достать из повозки, ему пришел на ум фунт восковых свечей, которые он должен был доставить в соседний город. "Огарка наверху хватит самое большое на четверть часа, - сказал он себе, - а свет нам необходим!" - и он взял из телеги две восковые свечи, засунул их себе в рукава, а для вида прихватил еще плащ, чтобы укрыться им ночью, как он объяснил слуге харчевни.

Благополучно вернулся он к себе в комнату. Товарищам он рассказал о громадной собаке, караулившей лестницу, о людях, замеченных им мельком, о всевозможных мерах, принятых против них, и, в заключение, со вздохом сказал: "Не пережить нам этой ночи".

- Я этого не думаю, - возразил студент. - Не такие же дураки эти люди, чтобы из-за ничтожной выгоды, которой они попользуются от нас, решиться загубить жизнь четырех человек. Но нам не следует оказывать сопротивление. Что касается меня, то я потеряю больше всех: мой конь уже в их руках, а всего лишь четыре недели тому назад я отдал за него пятьдесят дукатов; впрочем, я охотно расстанусь со своим кошельком и одеждой, так как, в конце концов, моя жизнь мне всего дороже.

- Вам хорошо говорить, - отвечал извозчик. - Те вещи, которых вы можете лишиться, вы легко вновь приобретете. Я же послан курьером из Ашаффенбурга, и у меня в повозке много всякого добра, а на конюшне две отличных лошади - все мое богатство.

- Не могу представить себе, чтобы они вас как-нибудь обидели, - заметил оружейный мастер, - ограбление курьера наделало бы слишком много шума и переполоха по всей округе. Но я совершенно согласен с тем, что сказал тот господин. Я лучше отдам сейчас же все, что имею, и клятвенно пообещаю ничего не говорить и никогда даже не пожаловаться, но ради жалкого своего имущества не стану сопротивляться людям, вооруженным ружьями и пистолетами.

Во время этого разговора извозчик вытащил восковые свечи, прикрепил их к столу и зажег.

- Итак, во имя господне, будем дожидаться того, что должно случиться, сказал он. - Сядемте опять все вместе и будем стараться разговорами отгонять сон.

- Давайте, - отвечал студент, - а так как черед дошел до меня, то я расскажу вам одну историю.

Холодное сердце. Часть первая

Всякий, кому случалось побывать в Шварцвальде, скажет вам, что никогда в другом месте не увидишь таких высоких и могучих елей, нигде больше не встретишь таких рослых и сильных людей. Кажется, будто самый воздух, пропитанный солнцем и смолой, сделал обитателей Шварцвальда непохожими на их соседей, жителей окрестных равнин. Даже одежда у них не такая, как у других. Особенно затейливо наряжаются обитатели гористой стороны Шварцвальда. Мужчины там носят черные камзолы, широкие, в мелкую складку шаровары, красные чулки и островерхие шляпы с большими полями. И надо признаться, что наряд этот придает им весьма внушительный и почтенный вид.

Все жители здесь отличные мастера стекольного дела. Этим ремеслом занимались их отцы, деды и прадеды, и слава о шварцвальдских стеклодувах издавна идет по всему свету.

В другой стороне леса, ближе к реке, живут те же шварцвальдцы, но ремеслом они занимаются другим, и обычаи у них тоже другие. Все они, так же как их отцы, деды и прадеды, - лесорубы и плотогоны. На длинных плотах сплавляют они лес вниз по Неккару в Рейн, а по Рейну - до самого моря.

Они останавливаются в каждом прибрежном городе и ждут покупателей, а самые толстые и длинные брёвна гонят в Голландию, и голландцы строят из этого леса свои корабли.

Плотогоны привыкли к суровой бродячей жизни. Поэтому и одежда у них совсем не похожа на одежду мастеров стекольного дела. Они носят куртки из темного холста и черные кожаные штаны на зеленых, шириною в ладонь, помочах. Из глубоких карманов их штанов всегда торчит медная линейка - знак их ремесла. Но больше всего они гордятся своими сапогами. Да и есть чем гордиться! Никто на свете не носит таких сапог. Их можно натянуть выше колен и ходить в них по воде, как посуху.

Еще недавно жители Шварцвальда верили в лесных духов. Теперь-то, конечно, все знают, что никаких духов нет, но от дедов к внукам перешло множество преданий о таинственных лесных жителях.

Рассказывают, что эти лесные духи носили платье точь-в-точь такое, как и люди, среди которых они жили.

Стеклянный Человечек - добрый друг людей - всегда являлся в широкополой островерхой шляпе, в черном камзоле и шароварах, а на ногах у него были красные чулочки и черные башмачки. Ростом он был с годовалого ребенка, но это нисколько не мешало его могуществу.

А Михель-Великан носил одежду сплавщиков, и те. кому случались его видеть, уверяли, будто на сапоги его должно было пойти добрых полсотни телячьих кож к что взрослый человек мог бы спрятаться в этих сапожищах с головой. И все они клялись, что нисколько не преувеличивают.

С этими-то лесными духами пришлось как-то раз познакомиться одному шварунальдскому парню.

О том, как это случилось и что произошло, вы сейчас узнаете.

Много лет тому назад жила в Шварцвальде бедная вдова по имени и прозвищу Барбара Мунк.

Муж ее был угольщиком, а когда он умер, за это же ремесло пришлось взяться ее шестнадцатилетнему сыну Петеру. До сих пор он только смотрел, как его отец тушит уголь, а теперь ему самому довелось просиживать дни и ночи возле дымящейся угольной ямы, а потом колесить с тележкой по дорогам и улицам, предлагая у всех ворот свой черный товар и пугая ребятишек лицом и одёжей, потемневшими от угольной пыли.

Ремесло угольщика тем хорошо (или тем плохо), что оставляет много времени для размышлений.

И Питер Мунк, сидя в одиночестве у своего костра, так же, как и многие другие угольщики, думал обо всём на свете. Лесная тишина, шелест ветра в верхушках деревьев, одинокий крик птицы - всё наводило его на мысли о людях, которых он встречал, странствуя со своей тележкой, о себе самом и о своей печальной судьбе.

"Что за жалкая участь быть черным, грязным угольщиком! - думал Петер. - То ли дело ремесло стекольщика, часовщика или башмачника! Даже музыкантов, которых нанимают играть на воскресных вечеринках, и тех почитают больше, чем нас!" Вот, случись, выйдет Петер Мунк в праздничный день на улицу - чисто умытый, в парадном отцовском кафтане с серебряными пуговицами, в новых красных чулках и в башмаках с пряжками... Всякий, увидев его издали, скажет: "Что за парень - молодец! Кто бы это был?" А подойдет ближе, только рукой махнет: "Ах, да ведь это всего-навсего Петер Мунк, угольщик!.." И пройдет мимо.

Но больше всего Петер Мунк завидовал плотогонам. Когда эти лесные великаны приходили к ним на праздник, навесив на себя с полпуда серебряных побрякушек всяких там цепочек, пуговиц да пряжек, - и, широко расставив ноги, глядели на танцы, затягиваясь из аршинных кёльнских трубок, Петеру казалось, что нет на свете людей счастливее и почтеннее. Когда же эти счастливцы запускали в карман руку и целыми пригоршнями вытаскивали серебряные монеты, у Петера спирало дыхание, мутилось в голове, и он, печальный, возвращался в свою хижину. Он не мог видеть, как эти "дровяные господа" проигрывали за один вечер больше, чем он сам зарабатывал за целый год.

Но особенное восхищение и зависть вызывали в нем три плотогона: Иезекиил Толстый, Шлюркер Тощий и Вильм Красивый.

Иезекиил Толстый считался первым богачом в округе.

Везло ему необыкновенно. Он всегда продавал лес втридорога, денежки сами так и текли в его карманы.

Шлюркер Тощий был самым смелым человеком из всех, кого знал Петер. Никто не решался с ним спорить, а он не боялся спорить ни с кем. В харчевне он и ел-пил за троих, и место занимал на троих, но никто не смел сказать ему ни слова, когда он, растопырив локти, усаживался за стол или вытягивал вдоль скамьи свои длинные ноги, - уж очень много было у него денег.

Вильм Красивый был молодой, статный парень, лучший танцор среди плотогонов и стекольщиков. Еще совсем недавно он был таким же бедняком, как Петер, и служил в работниках у лесоторговцев. И вдруг ни с того ни с сего разбогател' Одни говорили, что он нашел в лесу под старой елью горшок серебра. Другие уверяли, что где-то на Рейне он подцепил багром мешок с золотом.

Так или иначе, он вдруг сделался богачом, и плотогоны стали почитать его, точно он был не простой плотогон, а принц.

Все трое - Иезекиил Толстый, Шлюркер Тощий и Вильм Красивый - были совсем не похожи друг на друга, но все трое одинаково любили деньги и были одинаково бессердечны к людям, у которых денег не было. И однако же, хоть за жадность их недолюбливали, за богатство им всё прощали. Да и как не простить! Кто, кроме них, мог разбрасывать направо и налево звонкие талеры, словно деньги достаются им даром, как еловые шишки?!

"И откуда только они берут столько денег, - думал Петер, возвращаясь как-то с праздничной пирушки, где он не пил, не ел, а только смотрел, как ели и пили другие. - Ах, кабы мне хоть десятую долю того, что пропил и проиграл нынче Иезекиил Толстый!"

Петер перебирал в уме все известные ему способы разбогатеть, но не мог придумать ни одного мало-мальски верного.

Наконец он вспомнил рассказы о людях, которые будто бы получили целые горы золота от Михеля-Великана или от Стеклянного Человечка.

Еще когда был жив отец, у них в доме часто собирались бедняки соседи помечтать о богатстве, и не раз они поминали в разговоре маленького покровителя стеклодувов.

Петер даже припомнил стишки, которые нужно было сказать в чаще леса, у самой большой ели, для того чтобы вызвать Стеклянного Человечка:

- Под косматой елью,

В темном подземелье,

Где рождается родник,

Меж корней живет старик.

Он неслыханно богат,

Он хранит заветный клад...

Были в этих стишках еще две строчки, но, как Петер ни ломал голову, он ни за что не мог их припомнить.

Ему часто хотелось спросить у кого-нибудь из стариков, не помнят ли они конец этого заклинания, но не то стыд, не то боязнь выдать свои тайные мысли удерживали его.

- Да они, наверно, и не знают этих слов, - утешал он себя. - А если бы знали, то почему он им самим не пойти в лес и не вызвать Стеклянного Человечка!..

В конце концов он решил завести об этом разговор со своей матерью - может, она припомнит что-нибудь.

Но если Петер забыл две последние строчки, то матушка его помнила только две первые.

Зато он узнал от нее, что Стеклянный Человечек показывается только тем, кому посчастливилось родиться в воскресенье между двенадцатью и двумя часами пополудни.

- Если бы ты знал это заклинание от слова до слова, он непременно бы явился тебе, - сказала мать, вздыхая. - Ты ведь родился как раз в воскресенье, в самый полдень.

Услышав это, Петер совсем потерял голову.

"Будь что будет, - решил он, - а я должен попытать свое счастье".

И вот, распродав весь заготовленный для покупателей уголь, он надел отцовский праздничный камзол, новые красные чулки, новую воскресную шляпу, взял в руки палку и сказал матери:

- Мне нужно сходить в город. Говорят, скоро будет набор в солдаты, так вот, я думаю, следовало бы напомнить начальнику, что вы вдова и что я ваш единственный сын.

Мать похвалила его за благоразумие и пожелала счастливого пути. И Петер бодро зашагал по дороге, но только не в город, а прямо в лес. Он шел всё выше и выше по склону горы, поросшей ельником, и наконец добрался до самой вершины.

Место было глухое, безлюдное. Нигде никакого жилья - ни избушки дровосеков, ни охотничьего шалаша.

Редко какой человек заглядывал сюда. Среди окрестных жителей поговаривали, что в этих местах нечисто, и всякий старался обойти Еловую гору стороной.

Здесь росли самые высокие, самые крепкие ели, но давно уже не раздавался в этой глуши стук топора. Да и не мудрено! Стоило какому-нибудь дровосеку заглянуть сюда, как с ним непременно случалась беда: либо топор соскакивал с топорища и вонзался в ногу, либо подрубленное дерево падало так быстро, что человек не успевал отскочить и его зашибало насмерть, а плот, в который попадало хоть одно такое дерево, непременно шел ко дну вместе с плотогоном. Наконец люди совсем перестали тревожить этот лес, и он разросся так буйно и густо, что даже в полдень здесь было темно, как ночью.

Страшно стало Петеру, когда он вошел в чащу. Кругом было тихо - нигде ни звука. Он слышал только шорох собственных шагов. Казалось, даже птицы не залетают в этот густой лесной сумрак.

Около огромной ели, за которую голландские корабельщики, не задумываясь, дали бы не одну сотню гульденов, Петер остановился.

"Наверно, это самая большая ель на всем свете! - подумал он. - Стало быть, тут и живет Стеклянный Человечек".

Петер снял с головы свою праздничную шляпу, отвесил перед деревом глубокий поклон, откашлялся и робким голосом произнес:

- Добрый вечер, господин стекольный мастер!

Но никто не ответил ему.

"Может быть, все-таки лучше сначала сказать стишки", - подумал Петер и, запинаясь на каждом слове, пробормотал:

- Под косматой елью,

В темном подземелье,

Где рождается родник,

Меж корней живет старик.

Он неслыханно богат,

Он хранит заветный клад...

И тут - Петер едва мог поверить своим глазам! - из-за толстого ствола кто-то выглянул. Петер успел заметить островерхую шляпу, темный кафтанчик, ярко-красные чулочки... Чьи-то быстрые, зоркие глаза на мгновение встретились с глазами Петера.

Стеклянный Человечек! Это он! Это, конечно, он! Но под елкой уже никого не было. Петер чуть не заплакал от огорчения.

- Господин стекольный мастер! - закричал он. - Где же вы? Господин стекольный мастер! Если вы думаете, что я вас не видел, вы ошибаетесь. Я отлично видел, как вы выглянули из-за дерева.

И опять никто ему не ответил. Но Петеру показалось, что за елкою кто-то тихонько засмеялся.

- Погоди же! - крикнул Петер. - Я тебя поймаю! - И он одним прыжком очутился за деревом. Но Стеклянного Человечка там не было. Только маленькая пушистая белочка молнией взлетела вверх по стволу.

"Ах, если бы я знал стишки до конца, - с грустью подумал Петер, Стеклянный Человечек, наверно, вышел бы ко мне. Недаром же я родился в воскресенье!.."

Наморщив лоб, нахмурив брови, он изо всех сил старался вспомнить забытые слова или даже придумать их, но у него ничего не выходило.

А в то время как он бормотал себе под нос слова заклинания, белочка появилась на нижних ветвях елки, прямо у него над головой. Она охорашивалась, распушив свой рыжий хвост, и лукаво поглядывала на .него, не то посмеиваясь над ним, не то желая его подзадорить.

И вдруг Петер увидел, что голова у белки вовсе не звериная, а человечья, только очень маленькая - не больше беличьей. А на голове - широкополая, островерхая шляпа. Петер так и замер от изумления. А белка уже снова была самой обыкновенной белкой, и только на задних лапках у нее были красные чулочки и черные башмачки.

Тут уж: Петер не выдержал и со всех ног бросился бежать.

Он бежал, не останавливаясь, и только тогда перевел дух, когда услышал лай собак и завидел вдалеке дымок, поднимающийся над крышей какой-то хижины. Подойдя поближе, он понял, что со страху сбился с дороги и бежал не к дому, а прямо в противоположную сторону. Здесь жили дровосеки и плотогоны.

Хозяева хижины встретили Петера приветливо и, не спрашивая, как его зовут и откуда он, предложили ему ночлег, зажарили к ужину большого глухаря - это любимое кушанье местных жителей - и поднесли ему кружку яблочного вина.

После ужина хозяйка с дочерьми взяли прялки и подсели поближе к лучине. Ребятишки следили, чтоб она не погасла, и поливали ее душистой еловой смолой. Старик хозяин и старший его сын, покуривая свои длинные трубки, беседовали с гостем, а младшие сыновья принялись вырезывать из дерева ложки и вилки.

К вечеру в лесу разыгралась буря. Она выла за окнами, сгибая чуть не до земли столетние ели. То и дело слышались громовые удары и страшный треск, словно где-то невдалеке ломались и падали деревья.

- Да, никому бы я не посоветовал выходить в такую пору из дому, - сказал старый хозяин, вставая с места и покрепче закрывая дверь. - Кто выйдет, тому уж не вернуться. Нынче ночью Михель-Великан рубит лес для своего плота.

Петер сразу насторожился.

- А кто такой этот Михель? - спросил он у старика.

- Он хозяин этого леса, - сказал старик. - Вы, должно быть, нездешний, если ничего не слышали о чем. Ну хорошо, я расскажу вам, что знаю сам и что дошло до нас от наших отцов и дедов.

Старик уселся поудобнее, затянулся из своей трубки и начал:

- Лет сто назад - так, по крайней мере, рассказывал мой дед - не было на всей земле народа честнее шварцвальдцев. Теперь-то, когда на свете завелось столько денег, люди потеряли стыд и совесть. Про молодежь и говорить нечего, у той только и дела, что плясать, ругаться да сорить деньгами. А прежде было не то. И виной всему - я это раньше говорил и теперь повторю, хотя бы он сам заглянул вот в это окошко, - виной всему Михель-Великан. От него все беды и пошли.

Так вот, значит, лет сто тому назад жил в этих местах богатый лесоторговец. Торговал он с далекими рейнскими городами, и дела у него шли как нельзя лучше, потому что он был человек честный и трудолюбивый.

И вот однажды приходит к нему наниматься какой-то парень. Никто его не знает, но видно, что здешний, - одет как шварцвальдец. А ростом чуть не на две головы выше всех. Наши парни и сами народ не мелкий, а этот настоящий великан.

Лесоторговец сразу сообразил, как выгодно держать такого дюжего работника. Он назначил ему хорошее жалованье, и Михель (так звали этого парня) остался у него.

Что и говорить, лесоторговец не прогадал.

Когда надо было рубить лес. Михель работал за троих. А когда пришлось перетаскивать бревна, за один конец бревна лесорубы брались вшестером, а другой конец поднимал Михель.

Послужив так с полгода, Михель явился к своему хозяину.

"Довольно, говорит, нарубил я деревьев. Теперь охота мне поглядеть, куда они идут. Отпусти-ка меня, хозяин, разок с плотами вниз по реке".

"Пусть будет по-твоему, - сказал хозяин. - Хоть на плотах нужна не столько сила, сколько ловкость, и в лесу ты бы мне больше пригодился, но я не хочу мешать тебе поглядеть на белый свет. Собирайся!"

Плот, на котором должен был отправиться Михель, был составлен из восьми звеньев отборного строевого леса. Когда плот был уже связан, Михель принес еще восемь бревен, да таких больших и толстых, каких никто никогда не видывал. И каждое бревно он нес на плече так легко, будто это было не бревно, а простой багор.

"Вот на них я и поплыву, - сказал Михель. - А ваши щепочки меня не выдержат".

И он стал вязать из своих огромных бревен новое звено.

Плот вышел такой ширины, что едва поместился между двумя берегами.

Все так и ахнули, увидев этакую махину, а хозяин Михеля потирал руки и уже прикидывал в уме, сколько денег можно будет выручить на этот раз от продажи леса.

На радостях он, говорят, хотел подарить Михелю пару самых лучших сапог, какие носят плотогоны, но Михель даже не поглядел на них и принес откуда-то из лесу свои собственные сапоги. Мой дедушка уверял, что каждый сапог был пуда в два весом и футов в пять высотой.

И вот всё было готово. Плот двинулся.

До этой поры Михель, что ни день, удивлял лесорубов, теперь пришла очередь удивляться плотогонам.

Они-то думали, что их тяжелый плот будет еле-еле тянуться по течению. Ничуть не бывало - плот несся по реке, как парусная лодка.

Всем известно, что труднее всего приходится плотогонам на поворотах: плот надо удержать на середине реки, чтобы он не сел на мель. Но на этот раз никто и не замечал поворотов. Михель, чуть что, соскакивал в воду и одним толчком направлял плот то вправо, то влево, ловко огибая мели и подводные камни.

Если же впереди не было никаких излучин, он перебегал на переднее звено, с размаху втыкал свой огромный багор в дно, отталкивался - и плот летел с такой быстротой, что, казалось, прибрежные холмы, деревья и села так и проносятся мимо.

Плотогоны и оглянуться не успели, как пришли в Кёльн, где обычно продавали свой лес. Но тут Михель сказал им:

"Ну и сметливые же вы купцы, как погляжу я на вас! Что ж вы думаете здешним жителям самим нужно столько леса, сколько мы сплавляем из нашего Шварцвальда? Как бы не так! Они его скупают у вас за полцены, а потом перепродают втридорога голландцам. Давайте-ка мелкие бревна пустим в продажу здесь, а большие погоним дальше, в Голландию, да сами и сбудем тамошним корабельщикам. Что следует хозяину по здешним ценам, он получит сполна. А что мы выручим сверх того - то будет наше".

Долго уговаривать сплавщиков ему не пришлось. Все было сделано точь-в-точь по его слову.

Плотогоны погнали хозяйский товар в Роттердам и там продали его вчетверо дороже, чем им давали в Кёльне!

Четверть выручки Михель отложил для хозяина, а три четверти разделил между сплавщиками. А тем во всю жизнь не случалось видеть столько денег. Головы у парней закружились, и пошло у них такое веселье, пьянство, картежная игра! С ночи до утра и с утра до ночи... Словом, до тех пор не возвратились они домой, пока не пропили и не проиграли всё до последней монетки.

С той поры голландские харчевни и кабаки стали казаться нашим парням сущим раем, а Михель-Великан (его стали после этого путешествия называть Михель-Голландец) сделался настоящим королем плотогонов.

Он не раз еще водил наших плотогонов туда же, в Голландию, и мало-помалу пьянство, игра, крепкие словечки - словом, всякая гадость перекочевала в эти края.

Хозяева долго ничего не знали о проделках плотогонов. А когда вся эта история вышла наконец наружу и стали допытываться, кто же тут главный зачинщик, - Михель-Голландец исчез. Искали его, искали - нет! Пропал - как в воду канул...

- Помер, может быть? - спросил Петер.

- Нет, знающие люди говорят, что он и до сих пор хозяйничает в нашем лесу. Говорят еще, что, если его как следует попросить, он всякому поможет разбогатеть. И помог уже кое-кому... Да только идет молва, что деньги он дает не даром, а требует за них кое-что подороже всяких денег... Ну и больше я об этом ничего не скажу. Кто знает, что в этих россказнях правда, что басня? Одно только, пожалуй, верно: в такие ночи, как нынешняя, Михель-Голландец рубит и ломает старые ели там, на вершине горы, где никто не смеет рубить. Мой отец однажды сам видел, как он, словно тростинку, сломал ель в четыре обхвата. В чьи плоты потом идут эти ели, я не знаю. Но знаю, что на месте голландцев я бы платил за них не золотом, а картечью, потому что каждый корабль, в который попадает такое бревно, непременно идет ко дну. А все дело здесь, видите ли, в том, что стоит Михелю сломать на горе новую ель, как старое бревно, вытесанное из такой же горной ели, трескается или выскакивает из пазов, и корабль дает течь. Потому-то мы с вами так часто и слышим о кораблекрушениях. Поверьте моему слову: если бы не Михель, люди странствовали бы по воде, как посуху.

Старик замолчал и принялся выколачивать свою трубку.

- Да... - сказал он опять, вставая с места. - Вот что рассказывали наши деды о Михеле-Голландце... И как там ни поверни, а все беды у нас пошли от него. Богатство он дать, конечно, может, но не желал бы я оказаться в шкуре такого богача, будь это хоть сам Иезекиил Толстый, или Шлюркер Тощий, или Вильм Красивый.

Пока старик рассказывал, буря улеглась. Хозяева дали Петеру мешок с листьями вместо подушки, пожелали ему спокойной ночи, и все улеглись спать. Петер устроился на лавке под окном и скоро уснул.

Никогда еще угольщику Петеру Мунку не снились такие страшные сны, как в эту ночь.

То чудилось ему, будто Михель-Великан с треском распахивает окно и протягивает ему огромный мешок с золотыми. Михель трясет мешок прямо у него над головой, и золото звенит, звенит - звонко и заманчиво.

То ему чудилось, что Стеклянный Человечек верхом на большой зеленой бутыли разъезжает по всей комнате, и Петер опять слышит лукавый тихий смешок, который донесся до него утром из-за большой ели.

И всю ночь Петера тревожили, будто споря между собой, два голоса. Над левым ухом гудел хриплый густой голос:

- Золотом, золотом,

Чистым - без обмана,

Полновесным золотом

Набивай карманы!

Не работай молотом,

Плугом и лопатой!

Кто владеет золотом,

Тот живет богато!..

А над правым ухом звенел тоненький голосок:

- Под косматой елью,

В темном подземелье,

Где рождается родник,

Меж корней живет старик...

Ну, а как дальше, Петер? Как там дальше? Ах, глупый, глупый угольщик Петер Мунк! Не может вспомнить такие простые слова! А еще родился в воскресный день, ровно в полдень... Придумай только рифму к слову "воскресный", а уж остальные слова сами придут!..

Петер охал и стонал во сне, стараясь припомнить или придумать забытые строчки. Он метался, вертелся с боку на бок, но так как за всю свою жизнь не сочинил ни одного стишка, то и на этот раз ничего не выдумал.

Угольщик проснулся, едва только рассвело, уселся, скрестив руки на груди, и принялся размышлять всё о том же: какое слово идет в пару со словом "воскресный"?

Он стучал пальцами по лбу, тер себе затылок, но ничего не помогало.

И вдруг до него донеслись слова веселой песни. Под окном проходили трое парней и распевали во все горло:

- За рекою в деревушке...

Варят мед чудесный...

Разопьем с тобой по кружке

В первый день воскресный!..

Петера словно обожгло. Так вот она, эта рифма к слову "воскресный"! Да полно, так ли? Не ослышался ли он?

Петер вскочил и сломя голову кинулся догонять парней.

- Эй, приятели! Подождите! - кричал он.

Но парни даже не оглянулись.

Наконец Петер догнал их и схватил одного за руку.

- Повтори-ка, что ты пел! - закричал он, задыхаясь.

- Да тебе-то что за дело! - ответил парень. - Что хочу, то и пою. Пусти сейчас же мою руку, а не то...

- Нет, сперва скажи, что ты пел! - настаивал Петер и еще сильнее стиснул его руку.

Тут два других парня недолго думая накинулись с кулаками на бедного Петера и так отколотили его, что у бедняги искры из глаз посыпались.

- Вот тебе на закуску! - сказал один из них, награждая его увесистым тумаком. - Будешь помнить, каково задевать почтенных людей!..

- Еще бы не помнить! - сказал Петер, охая и потирая ушибленные места. - А теперь, раз уж вы меня все равно отколотили, сделайте милость - спойте мне ту песню, которую вы только что пели.

Парни так и прыснули со смеху. Но потом все-таки спели ему песню от начала до конца.

После этого они по-приятельски распрощались с Петером и пошли своей дорогой.

А Петер вернулся в хижину дровосека, поблагодарил хозяев за приют и, взяв свою шляпу и палку, снова отправился на вершину горы.

Он шел и все время повторял про себя заветные слова "воскресный чудесный, чудесный - воскресный"... И вдруг, сам не зная, как это случилось, прочитал весь стишок от первого до последнего слова.

Петер даже подпрыгнул от радости и подбросил вверх свою шляпу.

Шляпа взлетела и пропала в густых ветках ели. Петер поднял голову, высматривая, где она там зацепилась, да так и замер от страха.

Перед ним стоял огромный человек в одежде плотогона. На плече у него был багор длиной с хорошую мачту, а в руке он держал шляпу Петера.

Не говоря ни слова, великан бросил Петеру его шляпу и зашагал с ним рядом.

Петер робко, искоса поглядывал на своего страшного спутника. Он словно сердцем почуял, что это и есть Михель-Великан, о котором ему вчера столько рассказывали.

- Петер Мунк, что ты делаешь в моем лесу? - вдруг сказал великан громовым голосом. У Петера затряслись колени.

- С добрым утром, хозяин, - сказал он, стараясь не показать виду, что боится. - Я иду лесом к себе домой - вот и все мое дело.

- Петер Мунк! - снова загремел великан и посмотрел на Петера так, что тот невольно зажмурился. - Разве эта дорога ведет к твоему дому? Ты меня обманываешь, Петер Мунк!

- Да, конечно, она ведет не совсем прямо к моему дому, - залепетал Петер, - но сегодня такой жаркий день... Вот я и подумал, что идти лесом хоть и дальше, да прохладнее!

- Не лги, угольщик Мунк! - крикнул Михель-Великан так громко, что с елок дождем посыпались на землю шишки. - А не то я одним щелчком вышибу из тебя дух!

Петер весь съежился и закрыл руками голову, ожидая страшного удара.

Но Михель-Великан не ударил его. Он только насмешливо поглядел на Петера и расхохотался.

- Эх ты дурак! - сказал он. - Нашел, к кому на поклон ходить!.. Думаешь, я не видел, как ты распинался перед этим жалким старикашкой, перед этим стеклянным пузырьком. Счастье твое, что ты не знал до конца его дурацкого заклинания! Он скряга, дарит мало, а если и подарит что-нибудь, так ты жизни рад не будешь. Жаль мне тебя, Петер, от души жаль! Такой славный, красивый парень мог бы далеко пойти, а ты сидишь возле своей дымной ямы да угли жжешь. Другие не задумываясь швыряют направо и налево талеры и дукаты, а ты боишься истратить медный грош... Жалкая жизнь!

- Что правда, то правда. Жизнь невеселая.

- Вот то-то же!.. - сказал великан Михель. - Ну да мне не впервой выручать вашего брата. Говори попросту, сколько сот талеров нужно тебе для начала?

Он похлопал себя по карману, и деньги забренчали там так же звонко, как то золото, которое приснилось Петеру ночью.

Но сейчас этот звон почему-то не показался Петеру заманчивым. Сердце его испуганно сжалось. Он вспомнил слова старика о страшной расплате, которую требует Михель за свою помощь.

- Благодарю вас, сударь, - сказал он, - но я не желаю иметь с вами дело. Я знаю, кто вы такой!

И с этими словами он бросился бежать что было мочи.

Но Михель-Великан не отставал от него. Он шагал рядом с ним огромными шагами и глухо бормотал:

- Ты еще раскаешься, Петер Мунк! Я по твоим глазам вижу, что раскаешься... На лбу у тебя это написано. Да не беги же так быстро, послушай-ка, что я тебе скажу!.. А то будет поздно... Видишь вон ту канаву? Это уже конец моих владений...

Услышав эти слова, Петер бросился бежать еще быстрее. Но уйти от Михеля было не так-то просто. Десять шагов Петера были короче, чем один шаг Михеля. Добежав почти до самой канавы, Петер оглянулся и чуть не вскрикнул - он увидел, что Михель уже занес над его головой свой огромный багор.

Петер собрал последние силы и одним прыжком перескочил через канаву.

Михель остался на той стороне.

Страшно ругаясь, он размахнулся и швырнул Петеру вслед тяжелый багор. Но гладкое, с виду крепкое, как железо, дерево разлетелось в щепки, словно ударилось о какую-то невидимую каменную стену. И только одна длинная щепка перелетела через канаву и упала возле ног Петера.

- Что, приятель, промахнулся? - закричал Петер и схватил щепку, чтобы запустить ею в Михеля-Великана.

Но в ту же минуту он почувствовал, что дерево ожило у него в руках.

Это была уже не щепка, а скользкая ядовитая змея. Он хотел было отшвырнуть ее, но она успела крепко обвиться вокруг его руки и, раскачиваясь из стороны в сторону, всё ближе и ближе придвигала свою страшную узкую голову к его лицу.

И вдруг в воздухе прошумели большие крылья.

Огромный глухарь с лета ударил змею своим крепким клювом, схватил ее и взвился в вышину. Михель-Великан заскрежетал зубами, завыл, закричал и, погрозив кулаком кому-то невидимому, зашагал к своему логову.

А Петер, полуживой от страха, отправился дальше своей дорогой.

Тропинка становилась все круче, лес - всё гуще и глуше, и наконец Петер опять очутился возле огромной косматой ели на вершине горы.

Он снял шляпу, отвесил перед елью три низких - чуть не до самой земли поклона и срывающимся голосом произнес заветные слова:

- Под косматой елью,

В темном подземелье,

Где рождается родник,

Меж корней живет старик.

Он неслыханно богат,

Он хранит заветный клад.

Кто родился в день воскресный,

Получает клад чудесный!

Не успел он выговорить последнее слово, как чей-то тоненький, звонкий, как хрусталь, голосок сказал:

- Здравствуй, Петер Мунк!

И в ту же минуту он увидел под корнями старой ели крошечного старичка в черном кафтанчике, в красных чулочках, с большой остроконечной шляпой на голове. Старичок приветливо смотрел на Петера и поглаживал свою небольшую бородку - такую легкую, словно она была из паутины. Во рту у него была трубка из голубого стекла, и он то и дело попыхивал ею, выпуская густые клубы дыма.

Не переставая кланяться, Петер подошел и, к немалому своему удивлению, увидел, что вся одежда на старичке: кафтанчик, шаровары, шляпа, башмаки - всё было сделано из разноцветного стекла, но только стекло это было совсем мягкое, словно еще не остыло после плавки.

- Этот грубиян Михель, кажется, здорово напугал тебя, - сказал старичок. Но я его славно проучил и даже отнял у него его знаменитый багор.

- Благодарю вас, господин Стеклянный Человечек, - сказал Петер. - Я и вправду натерпелся страха. А вы, верно, и были тем почтенным глухарем, который заклевал змею? Вы мне спасли жизнь! Пропал бы я без вас. Но, уж если вы так добры ко мне, сделайте милость, помогите мне еще в одном деле. Я бедный угольщик, и живется мне очень трудно. Вы и сами понимаете, что, если с утра до ночи сидеть возле угольной ямы - далеко не уйдешь. А я еще молодой, мне хотелось бы узнать в жизни что-нибудь получше. Вот гляжу я на других - все люди как люди, им и почет, и уважение, и богатство... Взять хотя бы Иезекиила Толстого или Вильма Красивого, короля танцев, - так ведь у них денег что соломы!..

- Петер, - строго перебил его Стеклянный Человечек и, запыхтев трубкой, выпустил густое облако дыма, - никогда не говори мне об этих людях. И сам не думай о них. Сейчас тебе кажется, что на всем свете нет никого, кто был бы счастливее их, а пройдет год или два, и ты увидишь, что нет на свете никого несчастнее. И еще скажу тебе: не презирай своего ремесла. Твой отец и дед были почтеннейшими людьми, а ведь они были угольщиками. Петер Мунк, я не хочу думать, что тебя привела ко мне любовь к безделью и легкой наживе.

Говоря это, Стеклянный Человечек пристально смотрел Петеру прямо в глаза.

Петер покраснел.

- Нет, нет, - забормотал он, - я ведь и сам знаю, что лень - мать всех пороков, и всё такое прочее. Но разве я виноват, что мое ремесло мне не по пуще? Я готов быть стекольщиком, часовщиком, сплавщиком - кем угодно, только не угольщиком.

- Странный вы народ - люди! - сказал, усмехаясь, Стеклянный Человечек. Всегда недовольны тем, что есть. Был бы ты стекольщиком - захотел бы стать сплавщиком, был бы сплавщиком - захотел бы стать стекольщиком. Ну да пусть будет по-твоему. Если ты обещаешь мне работать честно, не ленясь, - я помогу тебе. У меня заведен такой обычай: я исполняю три желания каждого, кто рожден в воскресенье между двенадцатью и двумя часами пополудни и кто сумеет меня найти. Два желания я исполняю, какие бы они ни были, даже самые глупые. Но третье желание сбывается только в том случае, если оно стоит того. Ну, Петер Мунк, подумай хорошенько и скажи мне, чего ты хочешь.

Но Петер не стал долго раздумывать. От радости он подбросил вверх свою шляпу и закричал:

- Да здравствует Стеклянный Человечек, самый добрый и могущественный из всех лесных духов!.. Если вы, мудрейший властелин леса, в самом деле хотите осчастливить меня, я скажу вам самое заветное желание моего сердца. Во-первых, я хочу уметь танцевать лучше самого короля танцев и всегда иметь в кармане столько же денег, сколько у самого Иезекиила Толстого, когда он садится за игорный стол...

- Безумец! - сказал, нахмурившись, Стеклянный Человечек. - Неужели ты не мог придумать что-нибудь поумнее? Ну посуди сам: какая будет польза тебе и твоей бедной матери, если ты научишься выкидывать разные коленца и дрыгать ногами, как этот бездельник Вильм? И какой толк в деньгах, если ты будешь оставлять их за игорным столом, как этот плут Иезекиил Толстый? Ты сам губишь свое счастье, Петер Мунк. Но сказанного не воротишь - твое желание будет исполнено. Говори же, чего бы ты хотел еще? Но смотри, на этот раз будь поумнее!

Петер задумался. Он долго морщил лоб и тер затылок, пытаясь придумать что-нибудь умное, и наконец сказал:

- Я хочу быть владельцем самого лучшего и самого большого стекольного завода, какой только есть в Шварцвальде. Ну и, конечно, мне нужны деньги, чтобы пустить его в ход.

- И это всё? - спросил Стеклянный Человечек, испытующе глядя на Петера. Неужели это всё? Подумай хорошенько, что еще тебе нужно?

- Ну, если вам не жалко, прибавьте ко второму желанию еще пару лошадок и коляску! И хватит...

- Глупый же ты человек, Петер Мунк! - воскликнул Стеклянный Человечек и со злости так швырнул свою стеклянную трубку, что она ударилась о ствол ели и разлетелась вдребезги. - "Лошадок, коляску"!.. Ума-разума надо тебе, понимаешь? Ума-разума, а не лошадок и коляску. Ну да все-таки второе твое желание поумней первого. Стекольный завод - это дело стоящее. Если вести его с умом, и лошадки, и коляска, и всё у тебя будет.

- Так ведь у меня остается еще одно желание, - сказал Петер, - и я могу пожелать себе ума, если это так уж необходимо, как вы говорите.

- Погоди, прибереги третье желание про черный день. Кто знает, что еще ждет тебя впереди! А теперь ступай домой. Да возьми для начала вот это, сказал Стеклянный Человечек и вынул из кармана кошелек, набитый деньгами. Здесь ровно две тысячи гульденов. Три дня тому назад умер старый Винкфриц, хозяин большого стекольного завода. Предложи его вдове эти деньги, и она с радостью продаст тебе свой завод. Но помни: работа кормит только того, кто любит работу. Да не водись с Иезекиилом Толстым и пореже заходи в трактир. Это к добру не приведет. Ну прощай. Я буду изредка заглядывать к тебе, чтобы помочь советом, когда тебе не будет хватать своего ума-разума.

С этими словами человечек вытащил из кармана новую трубку из самого лучшего матового стекла и набил сухими еловыми иглами.

Потом, крепко прикусив ее мелкими, острыми, как у белки, зубками, он достал из другого кармана огромное увеличительное стекло, поймал в него солнечный луч и закурил.

Легкий дымок поднялся над стеклянной чашечкой. На Петера пахнуло нагретой солнцем смолой, свежими еловыми побегами, мёдом и почему-то самым лучшим голландским табаком. Дым делался все гуще, гуще и наконец превратился в целое облако, которое, клубясь и курчавясь, медленно растаяло в верхушках елей. А вместе с ним исчез и Стеклянный Человечек.

Петер еще долго стоял перед старой елью, протирая глаза и вглядываясь в густую, почти черную хвою, но так никого и не увидел. На всякий случай он низко поклонился большой елке и пошел домой.

Свою старую мать он застал в слезах и тревоге. Бедная женщина думала, что ее Петера забрали в солдаты и ей не скоро уже придется с ним увидеться.

Какова же была ее радость, когда ее сын вернулся домой, да еще с кошельком, набитым деньгами! Петер не стал рассказывать матери о том, что с ним было на самом деле. Он сказал, что повстречал в городе одного доброго приятеля, который дал ему взаймы целых две тысячи гульденов, чтобы Петер мог начать стекольное дело.

Мать Петера прожила всю жизнь среди угольщиков и привыкла видеть все вокруг черным от сажи, как мельничиха привыкает видеть все кругом белым от муки. Поэтому сначала ее не очень-то обрадовала предстоящая перемена. Но в конце концов она и сама размечталась о новой, сытой и спокойной жизни.

"Да, что там ни говори, - думала она, - а быть матерью стекольного заводчика почетнее, чем быть матерью простого угольщика. Соседки Грета и Бета мне теперь не чета. И в церкви я с этих пор буду сидеть не у стены, где меня никто не видит, а на передних скамейках, рядом с женой господина бургомистра, матерью господина пастора и тетушкой господина судьи..."

На следующий день Петер чуть свет отправился к вдове старого Винкфрица.

Они быстро поладили, и завод со всеми работниками перешел к новому хозяину.

Вначале стекольное дело очень нравилось Петеру.

Целые дни, с утра до вечера, он проводил у себя на заводе. Придет, бывало, не спеша, и, заложив руки за спину, как делал это старый Винкфриц, важно расхаживает по своим владениям, заглядывая во все углы и делая замечания то одному работнику, то другому. Он и не слышал, как за его спиной работники посмеивались над советами неопытного хозяина.

Больше всего нравилось Петеру смотреть, как работают стеклодувы. Иногда он и сам брал длинную трубку и выдувал из мягкой неостывшей массы пузатую бутыль или какую-нибудь затейливую, ни на что не похожую фигурку.

Но скоро всё это ему надоело. Он стал приходить на завод всего на часок, потом через день, через два и под конец не чаще, чем раз в неделю.

Работники были очень довольны и делали что хотели. Словом, порядка на заводе не стало никакого. Всё пошло вкривь и вкось.

А началось всё с того, что Петеру вздумалось заглянуть в трактир.

Он отправился туда в первое же воскресенье после покупки завода.

В трактире было весело. Играла музыка, и посреди зала, на удивление всем собравшимся, лихо отплясывал король танцев - Вильм Красивый.

А перед кружкой пива сидел Иезекиил Толстый и играл в кости, не глядя бросая на стол звонкие монеты.

Петер поспешно сунул руку в карман, чтобы проверить, сдержал ли Стеклянный Человечек свое слово. Да, сдержал! Карманы его были битком набиты серебром и золотом.

"Ну так, верно, и насчет танцев он меня не подвел ", - подумал Петер.

И как только музыка заиграла новый танец, он подхватил какую-то девушку и стал с ней в пару против Вильма Красивого.

Ну и пляска же это была! Вильм подпрыгивал на три четверти, а Петер - на четыре, Вильм кружился волчком, а Петер ходил колесом, Вильм выгибал ноги кренделем, а Петер закручивал штопором.

С тех пор как стоял этот трактир, никто никогда не видел ничего подобного.

Петеру кричали "Ура!", и единодушно провозгласили его королем над всеми королями танцев.

Когда же все трактирные завсегдатаи узнали, что Петер только что купил себе стекольный завод, когда заметили, что каждый раз, проходя в танце мимо музыкантов, он бросает им золотую монету, - общему удивлению не было конца.

Одни говорили, что он нашел в лесу клад, другие - что он получил наследство, но все сходились на том, что Петер Мунк самый славный парень во всей округе.

Наплясавшись вволю, Петер подсел к Иезекиилу Толстому и вызвался сыграть с ним партию-другую. Он сразу же поставил двадцать гульденов и тут же проиграл их. Но это его нисколько не смутило. Как только Иезекиил положил свой выигрыш в карман, в кармане у Петера тоже прибавилось ровно двадцать гульденов.

Словом, все получилось точь-в-точь, как хотел Петер. Он хотел, чтобы в кармане у него всегда было столько же денег, сколько у Иезекиила Толстого, и Стеклянный Человечек исполнил его желание. Поэтому, чем больше денег переходило из его кармана в карман толстого Иезекиила, тем больше денег становилось в его собственном кармане.

А так как игрок он был из рук вон плохой и всё время проигрывал, то нет ничего удивительного, что он постоянно был в выигрыше.

С тех пор Петер стал проводить за игорным столом все дни, и праздничные и будничные.

Люди так привыкли к этому, что называли его уже не королем над всеми королями танцев, а просто Петером-игроком.

Но хоть он стал теперь бесшабашным кутилой, сердце у него по-прежнему было доброе. Он без счета раздавал деньги беднякам, так же как без счета пропивал и проигрывал.

И вдруг Петер с удивлением стал замечать, что денег у него становится всё меньше и меньше. А удивляться было нечему. С тех пор как он стал бывать в трактире, стекольное дело он совсем забросил, и теперь завод приносил ему не доходы, а убытки. Заказчики перестали обращаться к Петеру, и скоро ему пришлось за полцены продать весь товар бродячим торговцам только для того, чтобы расплатиться со своими мастерами и подмастерьями.

Однажды вечером Петер шел из трактира домой. Он выпил изрядное количество вина, но на этот раз вино нисколько не развеселило его.

С ужасом думал он о своем неминуемом разорении. И вдруг Петер заметил, что рядом с ним кто-то идет мелкими быстрыми шажками. Он оглянулся и увидел Стеклянного Человечка.

- Ах, это вы, сударь! - сказал Петер сквозь зубы. - Пришли полюбоваться моим несчастьем? Да, нечего сказать, щедро вы наградили меня!.. Врагу не пожелаю такого покровителя! Ну что вы мне теперь прикажете делать? Того и гляди, пожалует сам начальник округа и пустит за долги с публичного торга все мое имущество. Право же, когда я был жалким угольщиком, у меня было меньше огорчений и забот...

- Так, - сказал Стеклянный Человечек, - так! Значит, по-твоему, это я виноват во всех твоих несчастьях? А по-моему, ты сам виноват в том, что не сумел пожелать ничего путного. Для того чтобы стать хозяином стекольного дела, голубчик, надо прежде всего быть толковым человеком и знать мастерство. Я тебе и раньше говорил и теперь скажу: ума тебе не хватает, Петер Мунк, ума и сообразительности!

- Какого там еще ума!.. - закричал Петер, задыхаясь от обиды и злости. - Я нисколько не глупее всякого другого и докажу тебе это на деле, еловая шишка!

С этими словами Петер схватил Стеклянного Человечка за шиворот и стал трясти его изо всех сил.

- Ага, попался, властелин лесов? Ну-ка, исполняй третье мое желание! Чтобы сейчас же на этом самом месте был мешок с золотом, новый дом и... Ай-ай!.. завопил он вдруг не своим голосом.

Стеклянный Человечек как будто вспыхнул у него в руках и засветился ослепительно белым пламенем. Вся его стеклянная одежда раскалилась, и горячие, колючие искры так и брызнули во все стороны.

Петер невольно разжал пальцы и замахал в воздухе обожженной рукой.

В это самое мгновение над ухом у него раздался легкий, как звон стекла, смех - и всё стихло.

Стеклянный Человечек пропал.

Несколько дней не мог Петер позабыть об этой неприятной встрече.

Он бы и рад был не думать о ней, да распухшая рука все время напоминала ему о его глупости и неблагодарности.

Но мало-помалу рука у него зажила, и на душе стало легче.

- Если даже и продадут мой завод, - успокаивал он себя, - у меня все-таки останется толстый Иезекиил. Пока у него в кармане есть деньги, и я не пропаду.

Так-то оно так, Петер Мунк, а вот если денег у Иезекиила не станет, что тогда? Но Петеру это даже и в голову не приходило.

А между тем случилось именно то, чего он не предвидел, и в один прекрасный день произошла очень странная история, которую никак нельзя объяснить законами арифметики.

Однажды в воскресенье Петер, как обычно, пришел в трактир.

- Добрый вечер, хозяин, - сказал он с порога. - Что, толстый Иезекиил уже здесь?

- Заходи, заходи, Петер, - отозвался сам Иезекиил. - Место для тебя оставлено.

Петер подошел к столу и сунул руку в карман, чтобы узнать, в проигрыше или выигрыше толстый Иезекиил. Оказалось, в большом выигрыше. Об этом Петер мог судить по своему собственному, туго набитому карману.

Он подсел к игрокам и так провел время до самого вечера, то выигрывая партию, то проигрывая. Но сколько он ни проигрывал, деньги у него в кармане не убывали, потому что Иезекиилу Толстому все время везло.

Когда за окнами стемнело, игроки один за другим стали расходиться по домам. Поднялся и толстый Иезекиил. Но Петер так уговаривал его остаться и сыграть еще партию-другую, что тот наконец согласился.

- Ну хорошо, - сказал Иезекиил. - Только сначала я пересчитаю свои деньги. Будем бросать кости. Ставка - пять гульденов. Меньше нет смысла: детская игра!.. - Он вытащил свой кошелек и стал считать деньги. - Ровно сто гульденов! - сказал он, пряча кошелек в карман.

Теперь и Петер знал, сколько у него денег: ровно сто гульденов. И считать не надо было.

И вот игра началась. Первым бросил кости Иезекиил - восемь очков! Бросил кости Петер - десять очков!

Так и пошло: сколько раз ни бросал кости Иезекиил Толстый, у Петера всегда было больше ровно на два очка.

Наконец толстяк выложил на стол свои последние пять гульденов.

- Ну, бросай еще раз! - крикнул он. - Но так и знай, я не сдамся, даже если проиграю и теперь. Ты одолжишь мне несколько монет из своего выигрыша. Порядочный человек всегда выручает приятеля в затруднении.

- Да о чем там говорить! - сказал Петер. - Мой кошелек всегда к твоим услугам.

Толстый Иезекиил встряхнул кости и бросил на стол.

- Пятнадцать! - сказал он. - Теперь посмотрим, что у тебя.

Петер не глядя швырнул кости.

- Моя взяла! Семнадцать!.. - крикнул он и даже засмеялся от удовольствия.

В ту же минуту за его спиной раздался чей-то глухой, хриплый голос:

- Это была твоя последняя игра!

Петер в ужасе оглянулся и увидел за своим стулом огромную фигуру Михеля-Голландца. Не смея пошевельнуться, Петер так и замер на месте.

А толстый Иезекиил никого и ничего не видел.

- Дай мне скорей десять гульденов, и будем продолжать игру! - нетерпеливо сказал он.

Петер как во сне сунул руку в карман. Пусто! Он пошарил в другом кармане и там не больше.

Ничего не понимая, Петер вывернул оба кармана наизнанку, но не нашел в них даже самой мелкой монетки.

Тут он с ужасом вспомнил о своем первом желании. Проклятый Стеклянный Человечек сдержал свое слово до конца: Петер хотел, чтобы денег у него было столько же, сколько в кармане у Иезекиила Толстого, и вот у Иезекиила Толстого нет ни гроша, и в кармане у Петера - ровно столько же!

Хозяин трактира и Иезекиил Толстый смотрели на Петера, вытаращив глаза. Они никак не могли понять, куда же девал он выигранные деньги. А так как Петер на все их вопросы не мог ответить ничего путного, то они решили, что он попросту не хочет расплачиваться с трактирщиком и боится поверить в долг Иезекиилу Толстому.

Это привело их в такую ярость, что они вдвоем накинулись на Петера, избили его, сорвали с него кафтан и вытолкали за дверь.

Ни одной звездочки не видно было на небе, когда Петер пробирался к себе домой.

Темень была такая, что хоть глаз выколи, и все-таки он различил рядом с собой какую-то огромную фигуру, которая была темней темноты.

- Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета! - сказал знакомый хриплый голос. Теперь ты видишь, каково приходится тем, кто не хочет слушать моих советов. А ведь сам виноват! Вольно же тебе было водиться с этим скупым старикашкой, с этим жалким стеклянным пузырьком!.. Ну да еще не все потеряно. Я не злопамятен. Слушай, завтра я целый день буду у себя на горе. Приходи и позови меня. Не раскаешься!

Сердце похолодело у Петера, когда он понял, кто с ним говорит. Михель-Великан! Опять Михель-Великан!.. Сломя голову Петер бросился бежать, сам не зная куда.

Эти слова рассказчика были прерваны шумом, донесшимся снизу из харчевни. Слышно было, как подъехал экипаж, несколько голосов требовало огня, кто-то громко и настойчиво стучал в ворота, завыли собаки. Комната, отведенная извозчику и ремесленникам, выходила на дорогу; все четверо гостей вскочили и бросились к окнам, чтобы поглядеть, что случилось. При слабом свете фонаря им удалось разглядеть остановившуюся перед харчевней большую карету; видно было, как какой-то высокий человек помогал двум женщинам в вуалях выйти из экипажа, как кучер в ливрее отпрягал лошадей, а слуга отстегивал чемодан.

- Да хранит их господь, - со вздохом сказал извозчик, - если они целы выйдут из харчевни, то и о повозке мне нечего беспокоиться.

- Тише! - прошептал студент, - мне сдается, что они подкарауливают этих дам, а вовсе не нас; вероятно, здесь заранее было известно об их проезде. Если б только удалось их предупредить! Впрочем, ведь во всей гостинице нет более приличной комнаты, чем комната рядом с моей. Сюда их и приведут. Оставайтесь здесь и не шумите, а я постараюсь предупредить слуг.

Молодой человек пробрался к себе в комнату, потушил свечи, оставив гореть лишь огарок, который дала ему хозяйка, а сам стал подслушивать у дверей.

Вскоре дамы в сопровождении хозяйки поднялись наверх, и та, с ласковыми и приветливыми словами, ввела их в соседнюю комнату. Она уговаривала гостей поскорей лечь спать, чтобы хорошенько отдохнуть после дороги; потом она сошла вниз. После этого студент услыхал тяжелые шаги поднимающегося по лестнице человека; он осторожно приотворил дверь и увидел в щелку того самого высокого мужчину, который помогал дамам выйти из экипажа; он был одет в охотничье платье, за поясом у него торчал охотничий нож, - по-видимому, это был шталмейстер или провожатый обеих дам. Когда студент убедился, что незнакомец поднялся по лестнице один, он быстро открыл дверь и сделал ему знак войти. Тот удивился, но вошел, и не успел еще ничего спросить, как студент шепнул ему: "Милостивый государь, вы попали в разбойничий притон".

Человек испугался; студент же увлек его к себе в комнату и рассказал ему, как подозрителен ему этот дом.

Услыхав это, егерь очень обеспокоился; он объяснил молодому человеку, что дамы - одна графиня, другая ее камеристка - сначала хотели ехать всю ночь напролет; но, на расстоянии получаса от этой харчевни, им повстречался всадник, который их окликнул и спросил, куда они направляются. Узнав, что они ночью намереваются ехать через шпессартский лес, он посоветовал им этого не делать, говоря, что в лесу в настоящее время очень неспокойно. "Послушайтесь совета порядочного человека, - добавил он, - и откажитесь от этой мысли; недалеко отсюда есть харчевня; как она ни плоха и ни неудобна, все же лучше переночевать там, чем темной ночью подвергать себя опасностям пути". Подавший им совет имел вид вполне порядочного и честного человека, и графиня, опасаясь нападения разбойников, приказала остановиться у этой харчевни.

Егерь счел своей обязанностью предупредить дам об опасности, в которую они попали. Он ушел в соседнюю комнату и вскоре открыл дверь, соединявшую комнаты графини и студента; графиня, дама лет сорока, бледная от страха, вышла к студенту и попросила его повторить ей все еще раз. Потом посовещались, что делать в таком затруднительном положении и порешили как можно незаметнее позвать к себе обоих слуг, извозчика и ремесленников, чтобы, в случае нападения, действовать против врагов сообща.

Когда все собрались, дверь из комнаты графини, выходившую в сени, заперли и загородили комодами и стульями. Графиня с камеристкой уселись на кровать, а слуги остались сторожить их. Прежние же посетители харчевни и егерь разместились в ожидании нападения в комнате студента вокруг стола. Было около десяти часов; в доме было тихо и спокойно, и ничто не выдавало, что собираются потревожить гостей. Оружейный мастер сказал тогда:

- Чтобы не заснуть, давайте сделаем, как раньше. Видите ли, мы рассказываем друг другу разные истории, какие знаем, и если господин егерь ничего не имеет против, мы будем продолжать.

Егерь не только ничего не имел против, но, чтобы доказать свою готовность, взялся сам рассказать историю. Он начал так:

Приключения Саида

Во времена Гаруна аль-Рашида, повелителя Багдада, жил в Бальсоре человек по имени Бенезар. Состояния его вполне хватало, чтобы жить приятно и спокойно, не занимаясь ни торговлей, ни иными делами, и когда у него родился сын, он и тогда не изменил своего образа жизни. "К чему мне в мои лета торговать и наживать деньги? - говорил он своему соседу. - Чтобы оставить Саиду, сыну моему, на тысячу золотых больше, если дело пойдет хорошо, или на тысячу меньше, если оно пойдет плохо? Где двое обедают, найдется место и третьему, говорит пословица, и если выйдет из сына дельный человек, то он не будет терпеть недостатка ни в чем". - Так сказал Бенезар и сдержал слово; ибо сына своего он не сделал ни торговцем, ни ремесленником, зато не упускал случая читать с ним книги мудрости, и так как, по его мнению, молодого человека, кроме учености и уважения к старшим, ничто так не красит, как меткая рука и мужество, он рано приучил его владеть оружием, и Саид вскоре прослыл среди ровесников, и даже среди юношей постарше, храбрым бойцом, а в верховой езде и в плавании никто не мог превзойти его.

Когда ему исполнилось восемнадцать лет, отец послал его в Мекку к гробу пророка, чтобы там на месте совершить молитву и религиозные обряды, как повелевают обычай и заповедь. Перед отъездом отец еще раз приказал Саиду явиться к нему, похвалил его поведение, надавал ему добрых советов, снабдил деньгами и под конец сказал: "Это еще не все, сын мой Саид. Я человек, поднявшийся над предрассудками толпы. И хотя я и люблю слушать сказки о феях и волшебниках, потому что тогда я приятно провожу время, все же я далек от того, чтобы верить, как многие невежественные люди, будто эти гении, или кто бы они ни были, имеют влияние на жизнь и поступки людей. Но мать твоя, умершая двенадцать лет тому назад, так же твердо верила в них, как в Коран; да, она даже созналась мне однажды наедине, после того как я поклялся ей, что не расскажу об этом никому кроме ее ребенка, что сама она со дня своего рождения находится в тесном общении с феей. Я поднял ее за это на смех, и все же я должен признаться, Саид, что при твоем рождении произошли вещи, которые поразили даже меня. Целый день шел дождь и гремел гром, и было так темно, что нельзя было читать без огня. В четыре часа дня пришли мне сказать, что у меня родился мальчонка. Я поспешил в покои твоей матери, чтобы взглянуть на своего первенца и благословить его, но все ее служанки стояли перед дверями и на мои расспросы отвечали мне, что сейчас никого нельзя впустить к Земире, твоей матери, что она пожелала остаться одна. Я стучал в дверь, но напрасно, - она оставалась запертой.

Пока я, недовольный, стоял среди служанок, небо так неожиданно прояснилось, как мне никогда прежде не приходилось этого видеть; но удивительнее всего было, что как раз над дорогой нашей Бальсорой появился чистый, голубой небесный свод, кругом же по-прежнему лежали черные свитки облаков и среди них сверкали и извивались молнии. В то время как я с любопытством наблюдал это зрелище, распахнулись двери в покои моей супруги; я велел служанкам подождать снаружи и вошел один, чтобы спросить твою мать, зачем она заперлась. Не успел я войти, как мне навстречу заструилось такое одуряющее благоухание гвоздик и гиацинтов, что мне чуть не сделалось дурно. Твоя мать поднесла мне тебя и одновременно указала на серебряную дудочку, которая на тоненькой, как шелк, золотой цепочке висела у тебя на шее. "Добрейшая женщина, о которой я тебе говорила, была сейчас тут, - сказала твоя мать. - Она подарила мальчику эту вещицу". - "Так, значит, это колдунья принесла нам хорошую погоду и оставила после себя запах роз и гвоздик? недоверчиво и со смехом сказал я. - Она могла бы подарить что-нибудь получше этой дудочки, например, мешок с червонцами, коня или что-нибудь в этом роде". Твоя мать умоляла меня не издеваться над феей, так как феи легко гневаются и могут тогда свое благословение обратить в проклятие.

Я уступил ей и замолчал, потому что она была больна; и мы не говорили больше об этом странном происшествии, пока она через шесть лет не почувствовала, что, несмотря на свои молодые годы, должна умереть. Тогда она отдала мне эту дудочку, велела передать ее тебе в день твоего двадцатилетия и ни в коем случае не отпускать тебя от себя хотя бы на час раньше этого срока. Она умерла. Вот этот подарок, - продолжал Бенезар, вынимая из ларчика серебряную дудочку на длинной золотой цепочке, - я отдаю его тебе на восемнадцатом году твоей жизни, а не на двадцатом, потому что ты уезжаешь, а я, может быть, еще до твоего возвращения буду отозван к праотцам. Я не вижу никакой разумной причины оставаться тебе еще два года здесь, как желала того твоя заботливая мать. Ты добрый и рассудительный юноша, владеешь оружием, как двадцатичетырехлетний, поэтому я сегодня же могу объявить тебя совершеннолетним, как если бы тебе было уже двадцать лет. А теперь поезжай с миром и, в счастье и в несчастье, от которого да хранит тебя небо, помни о своем отце".

Так говорил Бенезар из Бальсоры, отпуская своего сына. Саид с волнением простился с ним, повесил на шею цепочку, а дудочку спрятал за пояс, вскочил на коня и поскакал к тому месту, откуда отправлялся караван в Мекку. В скором времени собралось восемьдесят верблюдов и несколько сот всадников; караван тронулся в путь, и Саид выехал за ворота Бальсоры, своего родного города, который ему не суждено было видеть в течение долгого времени.

Новизна такого путешествия и множество никогда не виданных прежде предметов, встретившихся Саиду, вначале развлекали его; когда же они стали приближаться к пустыне и местность вокруг становилась все более дикой и голой, он начал размышлять и, между прочим, задумался над словами, сказанными ему на прощанье его отцом Бенезаром.

Он вынул дудочку, рассмотрел ее со всех сторон и, наконец, поднес ко рту, чтобы узнать, не издаст ли она чистого и приятного звука; но увы, она не зазвучала; он надул щеки и изо всех сил дунул в нее, однако не мог извлечь из нее ни малейшего звука и, сердясь на бесполезный дар, засунул ее обратно за пояс. Вскоре все его мысли снова обратились к таинственным словам его матери; неоднократно слыхал он о феях, но никогда не говорили, что тот или иной сосед в Бальсоре находится в постоянном общении со сверхъестественным гением, наоборот, эти предания о духах переносили всегда в отдаленные страны и в древние времена, и он думал, что теперь таких явлений больше не бывает и что феи перестали посещать людей и принимать участие в их судьбах. И хотя он так думал, им снова и снова овладевало искушение поверить в то таинственное и сверхъестественное, что произошло с его матерью, и вышло так, что он почти целый день ехал на своем коне как во сне, не принимая участия в разговорах путешественников и не обращая внимания на их пение и смех.

Саид был очень красивый юноша: глаза, сверкавшие мужеством и отвагою, прелестный рот, достоинство, несмотря на его молодость выражавшееся во всей его фигуре и редко встречающееся в его годы, осанка, с какой он легко и самоуверенно в полном вооружении сидел на коне, привлекли к нему взоры многих путников.

Один старый человек, ехавший рядом с ним, находил удовольствие глядеть на него и захотел различными вопросами испытать его душу. Саид, которому внушено было почтение к старости, отвечал скромно, но умно и осмотрительно, что очень радовало старика. А так как душа молодого человека весь день была занята лишь одним предметом, то случилось, что разговор зашел о таинственном царстве фей, и наконец Саид прямо спросил старика, верит ли он в существование фей, добрых и злых духов, помогающих людям или преследующих их.

Старик погладил бороду, покачал головой и сказал: "Нельзя отрицать, такие рассказы существуют, хотя я до сегодняшнего дня не видел ни духа-карлика, ни гения в виде великана, ни волшебников, ни фей". И старик начал рассказывать и сообщил молодому человеку столько всяких удивительных историй, что у того закружилась голова, и он подумал, что-то, что случилось при его рождении перемена погоды, сладкий запах роз и гиацинтов, все это - великое и счастливое предзнаменование; что сам он находится под особым покровительством могущественной доброй феи и что дудочка подарена ему не иначе как для того, чтобы в минуту опасности призывать фею. Всю ночь ему снились дворцы, волшебные кони, гении и прочее, и он жил в царстве фей.

Но, к сожалению, уже на следующий день пришлось ему убедиться в ничтожности своих мечтаний во сне и наяву.

Торжественно выступая, прошел караван уже большую часть дня; Саид ехал по-прежнему рядом со своим старым спутником, когда у отдаленного края пустыни замечены были темные тени; одни приняли их за песчаные холмы, другие - за облака, еще другие - за новый караван, но старик, совершивший уже много переездов, крикнул громким голосом, что надо приготовиться, что приближается отряд арабов-разбойников.

Мужчины схватились за оружие, женщин и товары поместили в середину, - все было готово, чтобы отразить нападение. Темная масса медленно двигалась по равнине и издалека напоминала большую стаю аистов, когда они стали приближаться все быстрее, и едва только удалось различить отдельных людей, вооруженных копьями, как они с быстротой ветра налетели и обрушились на караван. Мужчины храбро защищались, но разбойников было свыше четырехсот человек; они окружили караван со всех сторон, многих убили издалека, а потом стали наступать с копьями. В это ужасное мгновение Саиду, который все время смело сражался в первых рядах, вспомнилась его дудочка, - он быстро вынул ее, поднес к губам, подул и - с тоской опустил вниз, так как она не издала ни малейшего звука. Придя в ярость от такого жестокого разочарования, он нацелился и пронзил грудь арабу, выделявшемуся своей великолепной одеждой; тот покачнулся и упал с коня.

- Аллах! что вы сделали, молодой человек! - воскликнул старик, ехавший рядом с ним. - Теперь мы все погибнем! - И так и случилось, ибо как только разбойники увидали, что упал тот человек, они испустили ужасный крик и набросились на караван с такой яростью, что быстро разметали немногих оставшихся в строю. В мгновение ока Саид увидал себя окруженным пятью или шестью арабами. Но он так ловко владел ножом, что никто не решался приблизиться к нему; наконец один из арабов натянул лук, наложил стрелу, нацелился и уже хотел было спустить тетиву, когда другой подал ему знак. Юноша приготовился к новому нападению, но не успел опомниться, как один из арабов набросил ему на шею аркан, и как он ни старался порвать веревку, все усилия его были напрасны: петля затягивалась все крепче и крепче, и Саид очутился в плену.

Караван был частью уничтожен, частью взят в плен, а арабы, принадлежавшие к разным племенам, поделили между собой пленных и прочую добычу и тронулись в путь - одна половина на юг, другая на восток. Возле Саида ехало четверо вооруженных, они часто с мрачной злобой поглядывали на него и осыпали его проклятиями. Он догадался, что тот, кого он убил, был знатный человек, может быть, даже принц. Рабство, которое предстояло ему, было хуже смерти, поэтому он втайне почитал себя счастливым, что навлек на себя злобу всего отряда; он думал, что, по прибытии в стан, они непременно убьют его. Воины следили за каждым его движением, и всякий раз, когда он оглядывался, грозили ему пиками; но один раз, когда лошадь одного из воинов шарахнулась, он все-таки быстро повернул голову и, к своей великой радости, увидал старика, своего спутника, которого считал уже мертвым.

Наконец вдали показались деревья и палатки; когда же они подъехали ближе, целый поток женщин и детей хлынул им навстречу, и не успели они обменяться и несколькими словами с разбойниками, как разразились ужасным ревом, глядя в сторону Саида, подняв руки и испуская проклятия. "Это он, - кричали они, - он убил великого Альмансора, храбрейшего из мужей; он должен умереть, пусть тело его станет добычей шакала пустыни!" Потом они схватили обломки дерева, комки земли и прочее, что было у них под рукой, и с такой яростью накинулись на Саида, что сами разбойники принуждены были загородить его. "Отойдите, молокососы, прочь, бабы! - закричали они, разгоняя копьями толпу, - он в бою сразил великого Альмансора и должен умереть, но не от руки женщины, а от меча храбрых".

Пробравшись среди палаток на свободное место, они остановились; пленных связали по-двое, добычу отнесли в палатки, но Саида связали отдельно и отвели в большую палатку. Там сидел старик, одетый в роскошные одежды, серьезное и важное лицо которого говорило о том, что он глава этой шайки. Люди, привезшие Саида, грустные и с поникшими головами, предстали перед ним.

- Плач женщин сказал мне о том, что случилось, - проговорил величественный старик, поглядев на всех разбойников по очереди, - ваши лица подтверждают это - Альмансор пал в бою.

- Альмансор пал, - отвечали воины, - но вот, Селим, владыка пустыни, вот его убийца, мы привели его, чтобы ты судил его; какой смерти достоин он? Пронзить ли его издалека стрелами, прогнать ли его сквозь строй, или хочешь, чтоб мы его повесили или привязали к лошадям и разорвали на части?

- Кто ты? - спросил Селим мрачно, взглянув на пленника, ожидавшего смерти, но мужественно стоявшего перед ним.

Саид коротко и откровенно отвечал на его вопрос.

- Ты вероломно погубил моего сына, ты сзади пронзил его стрелой или копьем?

- Нет, господин! - отвечал Саид. - Я убил его в открытом бою при нападении на наши ряды, спереди, потому что он на моих глазах уложил на месте восемь моих товарищей.

- Так это, как он сказал? - спросил Селим людей, приведших его.

- Да, господин, он убил Альмансора в открытом бою, - отвечал один из спрошенных.

- Так, значит, он сделал не больше и не меньше того, что сделал бы каждый из нас, - возразил Селим, - он сражался со своим врагом, который хотел отнять у него свободу и жизнь, и убил его; поэтому скорее развяжите его!

Разбойники с удивлением поглядели на него и лишь с колебанием и неохотно приступили к исполнению его приказания.

- Так убийца твоего сына, храброго Альмансора, не умрет? - спросил один, бросая свирепые взгляды на Саида. - Лучше б мы его сами прикончили!

- Он не умрет! - воскликнул Селим, - я беру его как свою законную часть добычи, он будет моим слугой.

Саид не находил слов, как благодарить старика; арабы же, ропща, вышли из палатки и сообщили детям и женщинам, собравшимся снаружи и дожидавшимся казни Саида, о решении старого Селима. Те подняли ужасный крик и вой и объявили, что отомстят убийце за смерть Альмансора, раз его родной отец нарушает закон кровавой мести.

Остальных пленных раздали по отрядам; некоторых отпустили, приказав им собрать выкуп за наиболее богатых, третьих послали пасти стада, и многие, которым прежде прислуживали по десяти рабов, должны были выполнять в стане самую грязную работу. Не так было с Саидом. Были ли причиной тому его мужество и внешность героя или таинственные чары доброй феи расположили старого Селима к юноше, - решить это было трудно, но только Саид жил в его палатке скорее как сын, чем как слуга. Однако непонятное расположение к нему старика навлекло на него вражду остальных слуг; повсюду он встречал враждебные взгляды, и когда один проходил по стану, то слышал вокруг себя брань и проклятия, иной раз даже стрелы проносились мимо его груди, без всякого сомнения предназначенные ему, и то, что они не задели его, он приписал исключительно спасительному влиянию дудочки, которую все еще носил на груди. Часто жаловался он Селиму на такие покушения на его жизнь, но напрасно старался тот отыскать этих тайных убийц казалось, все племя соединилось против взысканного милостями чужестранца. В один прекрасный день Селим сказал ему:

- Я надеялся, что ты, быть может, заменишь мне сына, погибшего от твоей руки; и ни ты, ни я не виноваты, что это не осуществилось, - все возбуждены против тебя, и я сам в будущем не смогу защитить тебя, и какая польза будет нам обоим, если после того, как ты будешь тайно убит, я накажу виноватого? Поэтому, когда наши люди вернутся из набега, я скажу, что твой отец прислал мне выкуп и прикажу нескольким верным моим приближенным проводить тебя через пустыню.

- Но разве я могу довериться хоть кому-нибудь кроме тебя? - отвечал ему смущенный Саид. - Они дорогой убьют меня.

- От этого сохранит тебя клятва, которую я с них возьму и которую никто еще не осмеливался нарушить, - возразил с большим спокойствием Селим.

Несколько дней спустя мужчины вернулись в стан, и Селим сдержал свое обещание. Он подарил юноше оружие, одежду и коня, собрал упрямых арабов, выбрал пятерых из них в провожатые Саиду, взял с них страшную клятву в том, что они не убьют его, и отпустил его со слезами.

Эти пятеро молча и мрачно поскакали с Саидом через пустыню. Юноша видел, как неохотно они выполняли взятое на себя поручение, и его сильно смущало, что двое из них участвовали в битве, в которой он убил Альмансора. Проехав около восьми часов, Саид заметил, что они друг с другом перешептываются, и обратил внимание на их еще более помрачневшие лица. Он стал напряженно прислушиваться и услыхал, что они говорят на языке, бывшем в ходу только у этого племени, и притом только при тайных и опасных предприятиях. Селим, который лелеял мечту навсегда оставить юношу в своей палатке, много часов посвятил тому, чтобы обучить его этому таинственному наречию. Но ничего отрадного Саид не услышал.

- Вот подходящее место, - сказал один из воинов, - здесь мы напали на караван и здесь храбрейший из мужей пал от руки мальчика.

- Ветер развеял следы его коня, - продолжал другой, - но я не забыл их.

- И к нашему стыду жив и свободен еще тот, кто поднял на него руку. Слыханное ли это дело, отец не хочет мстить за смерть своего сына! Селим становится стар и впадает в детство.

- Но если отец не исполнил своего долга, - сказал четвертый, - то друзья обязаны отомстить за убитого друга. Здесь, на этом месте, мы зарубим его. Это будет справедливо, - таков обычай с незапамятных времен.

- Но мы клялись старику! - воскликнул пятый, - мы не должны его убивать, клятву нельзя нарушить.

- Это правда, - сказали остальные, - мы клялись и убийца уйдет невредимым из рук своих врагов.

- Стойте! - сказал самый мрачный из них. - Старый Селим - умная голова, но все-таки не так умен, как думают; разве мы клялись ему, что доставим этого молодца в то или иное место? Он взял с нас клятву, что мы не лишим его жизни, и мы сдержим ее. Но палящее солнце и острые зубы шакалов возьмут на себя отомстить за нас. Здесь, на этом месте, мы оставим его связанным. - Так говорил разбойник, но Саид уже несколько минут как решился на крайнее средство, и не успел тот договорить последних слов, как он заставил своего коня сделать прыжок в сторону, сильным ударом разогнал его и, как птица, понесся по равнине. Все пятеро арабов сначала остолбенели от удивления, но опытные в таких преследованиях, они разделились, стали обходить его справа и слева, а так как они лучше знали, как скакать по пустыне, двое из них быстро обогнали беглеца, поскакали ему наперерез, а когда он попробовал ускользнуть в сторону, то и там наткнулся на двух противников, а пятый преследовал его сзади. Данная ими клятва не убивать его не позволила им прибегнуть к оружию; они и на этот раз сзади накинули ему на шею аркан, стянули его с лошади, немилосердно исколотили его, связали ему руки и ноги и оставили лежать на раскаленном песке пустыни.

Саид умолял их сжалиться над ним, он кричал, обещал им большой выкуп, но они со смехом вскочили на коней и ускакали прочь. Еще несколько мгновений прислушивался он к легкому стуку лошадиных копыт, а потом понял, что погиб. Он думал о своем отце, о горе старика, когда сын не вернется к нему, думал о своем несчастье, о своей ранней гибели, так как он был совершенно уверен, что умрет на раскаленном песке мучительной и медленной смертью от голода и жажды или что шакалы растерзают его. Солнце поднималось все выше и немилосердно жгло ему лоб; с невероятным усилием удалось ему наконец повернуться, но это мало помогло ему. При этих усилиях дудочка на цепочке выпала из-под его одежды. Он долго трудился, пока не дотянулся до нее ртом; наконец губы его коснулись дудочки; он попробовал подуть в нее, но и в эту ужасную минуту она отказывалась служить ему. В отчаянии опустил он голову на грудь, и наконец палящее солнце оглушило его, и он погрузился в глубокое забытье.

Много часов спустя Саид очнулся от шума вблизи себя, в то же время почувствовав, что кто-то схватил его за плечо; он испустил крик ужаса, так как подумал, что к нему приблизился шакал и сейчас растерзает его. Теперь его схватили также за ноги, но он чувствовал, что это не когти хищного зверя, а руки человека осторожно касались его; в то же время он услыхал разговор двух или трех лиц. "Он жив, - шептали они, - но он принимает нас за врагов".

Наконец Саид раскрыл глаза и увидал над собой лицо маленького толстого человека, с маленькими глазками и длинной бородой. Тот обратился к нему с ласковыми словами, помог ему приподняться, подал еду и питье и рассказал, пока он подкреплялся, что он купец из Багдада, что зовут его Калум-Бек и что он торгует шалями и тонкими покрывалами для женщин. Он только что совершил путешествие по торговым делам, возвращается сейчас домой и вот нашел его еле живым и истощенным, лежащим на песке. Великолепное платье и сверкающие камни кинжала юноши привлекли к себе его внимание; он сделал все, чтобы оживить его, и. в конце концов, это удалось ему.

Юноша поблагодарил за спасение жизни, хорошо понимая, что без вмешательства этого человека он умер был жалкою смертью; и так как у него не было средств, чтобы отправиться дальше, да и не хотелось одному и пешком блуждать по пустыне, он с благодарностью принял место, предложенное ему на одном из тяжелонагруженных верблюдов купца, решив, что сперва поедет с ними в Багдад, а там постарается примкнуть к путешественникам, едущим в Бальсору.

Дорогой купец много рассказывал своему спутнику о чудесном повелителе правоверных, о Гаруне аль-Рашиде. Он рассказал ему о его любви к справедливости и о его необыкновенном уме, как он самые сложные дела решает простым и удивительным образом; между прочим, он привел рассказы о канатном плясуне и о горшке с маслинами, - рассказы, известные каждому ребенку, но которым очень дивился Саид. "Наш господин, повелитель правоверных, - продолжал купец, - наш господин необыкновенный человек. Если вы думаете, что он спит, как все люди, вы очень ошибаетесь. Двух-трех часов сна на рассвете ему достаточно. Я знаю это наверное, так как Мессур, его первый приближенный, приходится мне двоюродным братом, и хотя он молчалив, как могила, когда дело касается тайн его господина, все же он, ради близкого родства, намекает порой то на одно, то на другое, тем более если видит, что человек просто голову теряет от любопытства. Вместо того чтобы спать, как все люди, калиф рыщет ночью по улицам Багдада, и редко проходит неделя без того, чтобы он не натолкнулся на приключения, так как вы знаете, - да это и из рассказа видно, который так же правдив, как слово пророка, - что он делает свой обход не на лошади, в полном параде и окруженный стражей и с сотней факельщиков, как бы он мог это делать, если б пожелал, а переодетый то купцом, то корабельщиком, то солдатом, а иногда и муфтием, - так он ходит повсюду и смотрит, все ли в порядке.

Оттого-то и нет на свете города, где бы так вежливо обращались по ночам с первым встречным, как в Багдаде; ведь так же легко наткнуться на калифа, как на какого-нибудь грязного араба из пустыни, а деревьев растет достаточно, чтобы задать порку хотя бы всем жителям Багдада и его окрестностей".

Так говорил купец, и Саид, как ни мучила его тоска по отцу, все же радовался мысли увидать Багдад и знаменитого Гаруна аль-Рашида.

Через десять дней они прибыли в Багдад, и Саид был поражен великолепием этого города, как раз тогда достигшим наибольшего блеска, и любовался им. Купец пригласил его в свой дом, и Саид охотно принял его приглашение, тем более что только теперь, в людской сутолоке, пришло ему в голову, что тут кроме воздуха и воды из Тигра да ночлега на ступенях какой-нибудь мечети ничего нельзя иметь даром.

На другой день после приезда, когда он оделся и сказал себе, что в этом великолепном воинском наряде он спокойно может показаться на улицах Багдада и, может быть, даже привлечет к себе взоры не одного человека, в комнату к нему вошел купец; он погладил бороду и сказал:

- Все это очень хорошо, молодой господин! Но что вы будете делать дальше? По-моему, вы изрядный мечтатель и не думаете о завтрашнем дне; или у вас столько денег с собой, что вы можете жить сообразно платью, которое носите?

- Дорогой господин Калум-Бек, - проговорил юноша, смущаясь и краснея. Денег у меня нет, но, может быть, вы одолжите мне немного, чтобы я мог вернуться домой; мой отец вознаградит вас сполна.

- Твой отец, молодчик? - воскликнул купец громко расхохотавшись. - Верно, солнце растопило твой мозг. Неужели ты думаешь, что я поверил сказке, которую ты рассказал мне в пустыне, что у тебя в Бальсоре богатый отец, что ты единственный сын, будто на тебя напали арабские разбойники и ты жил в их стане и прочее, и прочее? Меня тогда еще возмущала твоя дерзкая ложь и твое нахальство. Я знаю, что все богатые люди в Бальсоре - купцы, я с ними со всеми вел дела и слыхал бы о Бенезаре, если бы его имущество равнялось хотя бы шести тысячам туманов. Итак, значит, ты наврал, что ты из Бальсоры, или же твой отец бедняк, и его беглому сыну я не дам взаймы и медной полушки. И потом, это нападение в пустыне. Где это слыхано, с тех пор как мудрый калиф Гарун сделал безопасным пути пустыни, чтобы разбойники осмеливались грабить караван, да еще уводить в плен людей? И это должно было бы стать известным; но на всем моем пути, да и здесь, в Багдаде, куда стекаются люди со всех концов света, никто об этом не говорил. Это вторая ложь, бессовестный молодой человек!

Бледный от гнева и негодования, Саид хотел было перебить злого старикашку, но тот кричал громче него и к тому же еще размахивал руками.

- И в третий раз ты сказал неправду, наглый лжец, когда рассказывал о стане Селима. Имя Селима знакомо всем, кто хоть раз говорил с каким-нибудь арабом; но Селим известен, как самый страшный и жестокий разбойник, а ты смеешь рассказывать, что убил его сына и тебя тотчас же не изрубили в мелкие куски; да ты так далеко заходишь в своей дерзости, так далеко, что говоришь совершенно невероятные вещи, будто Селим защищал тебя от всей шайки, принял тебя в свою палатку и отпустил без выкупа, вместо того чтобы повесить на первом попавшемся дереве, он, которому случалось вешать путников только для того, чтобы посмотреть, какую они состроят рожу, когда будут болтаться на веревке. О, отвратительный лжец!

- А я повторяю и буду повторять, - воскликнул юноша, - что все это правда, клянусь моей душой и бородой пророка!

- Что? Ты клянешься своей душой, своей черной, лживой душой? Кто же тебе поверит? И бородой пророка, - ты, у которого у самого нет бороды? Кто доверится тебе?

- Правда, у меня нет свидетелей, - продолжал Саид, - но разве не нашли вы меня связанным и умирающим?

- Это ничего не доказывает, - отвечал тот, - ты одет, как знатный разбойник, и очень возможно, что ты напал на кого-нибудь, кто оказался сильнее тебя, он одолел тебя и связал.

- Хотел бы я видеть, как связал бы меня один или даже двое, - возразил Саид, - если б мне сзади на голову не накинули аркана. Вы на вашем базаре, конечно, не знаете, на что способен хотя бы и один человек, если только он владеет оружием. Но вы спасли мне жизнь, и я благодарю вас. Но что же вы теперь хотите сделать со мной? Если вы мне не поможете, мне придется просить милостыню, а я не хочу просить у равных себе. Я обращусь к калифу.

- Так? - сказал купец, насмешливо улыбаясь. - Так вы обратитесь не к кому иному, как к нашему всемилостивейшему владыке? Вот это я называю просить милостыню по благородному. Ну, все же запомните, благородный молодой человек, что вы не попадете к калифу помимо моего двоюродного брата Мессура, и мне стоит только сказать слово, и главный евнух будет знать, как ловко вы умеете обманывать. Но молодость твоя трогает меня, Саид. Ты можешь исправиться, из тебя может еще выйти толк. Я возьму тебя с собой в мою лавку на базаре, там ты послужишь мне год, а по прошествии его, если не захочешь больше у меня оставаться, я заплачу тебе и отпущу тебя на все четыре стороны, в Алеппо или в Медину, в Стамбул или в Бальсору, - хотя бы даже к неверным. Даю тебе время на размышление до полудня; если ты согласен, - прекрасно, если же нет, то я подсчитаю по сходной цене твои путевые издержки, место на верблюде и прочее; ты мне отдашь за это твою одежду и все, что у тебя есть, и я выброшу тебя на улицу, - тогда ступай, проси милостыню у калифа или у муфтия, на ступеньках мечети или на базаре, где тебе угодно.

С этими словами злой человек покинул юношу. Саид с презрением поглядел ему вслед. Его бесконечно возмутила бесчестность этого человека, который намеренно подобрал его и заманил в свой дом, чтобы подчинить своей власти. Он огляделся, не удастся ли ему бежать, но на окнах были решетки, а дверь на запоре. Наконец, после долгих колебаний, он решил, что для начала примет предложение купца и послужит у него в лавке. Он понял, что больше ему ничего не остается и что даже если б ему и удалось бежать, без денег он все равно не доберется до Бальсоры. Но он порешил также, как только представится случай, обратиться за помощью к самому калифу.

На следующий день Калум-Бек отвел своего нового слугу в свою лавку на базаре. Он показал Саиду все шали и покрывала и прочий товар, которым торговал, и объяснил юноше его главную обязанность. Она заключалась в том, что Саид, наряженный в костюм купеческого слуги, а не в доспехах воина, с шалью в одной руке и с покрывалом в другой, должен был стоять в дверях лавки и зазывать проходящих мужчин и женщин, показывать им товар, называть цены и приглашать их сделать покупку; вскоре Саиду стало ясно, почему Калум-Бек избрал именно его для этого занятия. Сам он был маленький, безобразный старикашка, и когда он стоял в дверях лавки и зазывал народ, то соседи его, а иногда и прохожие, отпускали по поводу его остроты, мальчишки дразнили его, а женщины называли пугалом; но все с удовольствием глядели на молодого стройного Саида, который с достоинством зазывал покупателей и ловко и красиво умел держать покрывало.

Когда Калум-Бек убедился, что число его покупателей увеличивается, с тех пор как Саид стоит у дверей, он стал ласковее с молодым человеком, стал лучше кормить его и выразил намерение всегда одевать его в красивые и нарядные одежды. Но Саида мало трогали эти доказательства более благосклонного отношения к нему хозяина, и он весь день и даже ночью во сне только и думал о том, как бы вернуться в родной город.

Однажды в лавке было сделано много закупок, и все рассыльные, разносившие товары по домам, были уже отосланы, когда пришла еще женщина и кое-что купила. Выбрав вещи, она потребовала, чтобы кто-нибудь за вознаграждение отнес товары к ней домой.

- Через полчаса все будет вам послано, - ответил Калум-Бек, - а до тех пор вам придется немного подождать или самой поискать себе носильщика.

- Как? Вы купец, а хотите навязать своим покупателям носильщиков со стороны? - воскликнула женщина. - Такой парень, воспользовавшись суматохой, как раз и убежит с моим свертком. А к кому мне тогда обращаться? Нет, это ваша обязанность, по базарному обычаю, доставить мне мою покупку на дом, и к вам я и обращаюсь.

- Но подождите лишь полчаса, уважаемая! - говорил купец, все тревожней оглядываясь по сторонам. - Все мои рассыльные уже отосланы.

- Плоха та лавка, где нет лишних рассыльных, - отвечала злая женщина. - Но ведь вот стоит молодой бездельник. Пойди сюда, паренек, бери сверток и ступай за мной.

- Стой! Стой! - закричал Калум-Бек, - ведь это моя вывеска, мой выкликала, магнит! Ему нельзя отходить от порога!

- Чего там? - отвечала старая дама и без долгих слов сунула сверток Саиду под мышку. - Плохой тот купец и плохие у него товары, раз они сами за себя не говорят и вывеской им служит бездельник-мальчишка. Ступай, ступай, парень, ты получишь на чай!

- Так беги же во имя Аримана и всех чертей! - пробормотал Калум-Бек своему магниту. - Да смотри, скорей возвращайся обратно; эта старая ведьма чуть не довела меня до крика; если б я не уступил ей, вышел бы скандал на весь базар.

Саид последовал за женщиной, которая с поспешностью, несколько неожиданной в ее возрасте, пошла через рынок и по улицам. Наконец она остановилась перед великолепным домом и постучалась, широкие двери распахнулись, она стала подниматься по мраморной лестнице, сделав знак Саиду следовать за собой. Вскоре они очутились в высоком и обширном зале, полном такой роскоши и великолепия, каких Саид не видал за всю свою жизнь. Там старая дама в изнеможении опустилась на подушку, приказала молодому человеку положить сверток, подала ему мелкую серебряную монету и велела уходить.

Он был уже у дверей, когда звонкий и нежный голос позвал его: "Саид". Удивляясь, что его тут знают, он оглянулся и - на подушке вместо старухи увидел необычайную красавицу, окруженную многочисленными рабами и служанками. Саид, онемев от изумления, скрестил руки и сделал глубокий поклон.

- Саид, дорогой мой мальчик, - сказала красавица, - как я ни сожалею о несчастьях, приведших тебя в Багдад, все же это единственное, судьбой предопределенное место, где может решиться твоя участь, раз ты покинул родительский кров прежде, чем тебе исполнилось двадцать лет. Саид, твоя дудочка еще у тебя?

- Конечно, она у меня! - радостно воскликнул Саид, вытаскивая золотую цепочку. - И может быть, вы и есть та добрая фея, которая подарила мне этот талисман, когда я родился?

- Я была подругой твоей матери, - отвечала фея, - и буду и твоим другом, пока ты сам будешь хорошим человеком. Ах, зачем твой отец был так легкомыслен и не последовал моему совету! Ты избежал бы многих бед.

- Значит, так должно было случиться, - возразил Саид. - Но, милостивая фея, прикажите сильному норд-осту запрячься в вашу облачную колесницу, посадите меня в нее и в несколько минут доставьте меня в Бальсору, к моему отцу; я терпеливо пережду там шесть месяцев, которые мне осталось дожить до двадцатого года.

Фея улыбнулась.

- Ты хорошо понимаешь, как надо с нами говорить, - отвечала она, - но, бедный Саид, это невозможно. Я не в силах сделать для тебя ничего чудесного теперь, когда ты вне родительского дома. Даже из-под власти мерзкого Калум-Бека я не могу освободить тебя. Он находится под покровительством твоего могущественного врага.

- Стало быть, у меня есть не только добрая покровительница, но также и враг? - спросил Саид. - И мне кажется, я не раз уже испытал на себе его влияние. Но ведь вы можете помочь мне добрым советом. Не пойти ли мне к калифу и не попросить ли у него защиты? Он мудрый человек и защитит меня от Калум-Бека.

- Да, Гарун аль-Рашид мудр, - возразила фея, - но, к сожалению, он только человек. Он доверяет своему старшему евнуху, как самому себе, и он прав, так как испытал его и убедился в его верности. Но Мессур так же верит твоему Калум-Беку, как самому себе, и в этом он не прав, так как Калум-Бек дрянной человек, хотя он и родственник Мессуру. Калум к тому же лукав, и по приезде сюда он тотчас побывал у своего двоюродного брата, евнуха, и рассказал ему о тебе множество небылиц, а тот, в свою очередь, пересказал их калифу, так что если б ты сейчас явился во дворец Гаруна, тебя бы дурно там приняли, - Гарун не поверил бы тебе. Но есть другие средства и возможности приблизиться к нему, и в книге судеб написано, что ты приобретешь его расположение.

- Это, конечно, плохо, - печально сказал Саид, - значит, мне еще некоторое время придется побыть в услужении у мерзкого Калум-Бека. Но одну мою просьбу, милостивая государыня, вы все-таки можете исполнить. Я обучен военному искусству, и самая моя большая радость - военные игры, где состязаются в бросании копий, стреляют из лука и сражаются тупыми мечами. Самые знатные юноши этого города каждую неделю устраивают такие игры. Но только люди в пышных одеждах, и к тому же только свободные, а не рабы, могут появляться на ристалище, и, конечно, не слуги с базара. Может быть, вы могли бы содействовать тому, чтобы раз в неделю я имел лошадь, подходящие платья и оружие и чтобы мое лицо не так легко можно было узнать?

- Вот желание, достойное благородного молодого человека, - сказала фея. Отец твоей матери был самым храбрым человеком в Персии, и ты наследовал, по-видимому, его дух. Запомни этот дом: раз в неделю ты будешь находить здесь коня, двух оруженосцев верхом, оружие, одежду и воду для умывания, которая сделает тебя неузнаваемым для всех. А теперь, Саид, прощай! Потерпи, будь разумен и добродетелен! Через шесть месяцев дудочка твоя зазвучит, и ухо Зулеймы откроется для нее.

Юноша с благоговением и благодарностью простился со своей чудесной покровительницей; он заметил дом и улицу и пошел обратно на базар.

Вернувшись, Саид пришел как раз вовремя, чтобы оказать помощь своему господину и повелителю, можно даже сказать - спасти его. У прилавка толпился народ, мальчишки плясали вокруг купца и издевались над ним, старики смеялись. Сам он, дрожа от гнева и в большом замешательстве, стоял перед прилавком с шалью в одной руке и с женским покрывалом в другой. Странная эта сцена была следствием происшествия, разыгравшегося в отсутствие Саида. Калум встал на место своего красивого слуги перед дверью и стал зазывать народ, но никто не хотел покупать у безобразного старика. Два человека шли как раз по базару и собирались купить подарки своим женам. Они уже раза два прошлись вниз и вверх по улице, видимо, отыскивая что-то, и теперь опять с блуждающими взорами приближались к лавке Калум-Бека.

Заметив это, Калум-Бек захотел воспользоваться их замешательством и крикнул:

- Сюда, милостивые государи, сюда! Что вам угодно? Вот отличные покрывала, прекрасный товар!

- Добрый старик, - отвечал один из них, - как бы ни был хорош твой товар, но наши жены - женщины с причудами, и в городе вошло в обычай покупать покрывала только у прекрасного слуги Саида; вот уже полчаса, как мы ходим тут и разыскиваем его и никак не найдем; но если ты нам укажешь, где его искать, то в другой раз мы что-нибудь купим и у тебя.

- Иллах иль Алла! - воскликнул Калум-Бек, приветливо оскалив зубы, пророк привел вас к той самой двери. Вы ищете слугу-красавца, чтобы купить у него покрывала? Тогда входите, это его лавка.

Тогда один из мужчин громко расхохотался над маленькой, уродливой фигуркой Калума и над его утверждением, будто он и есть красавец-слуга; другой же подумал, что Калум хочет поднять его на смех, не остался у него в долгу и крепко выругался. Тут Калум-Бек вышел из себя; он обратился к соседям, призывая их в свидетели, что именно его лавка называется "лавкой с красавцем-слугою" но соседи, которые завидовали его успешной торговле, делали вид, что ничего не знают, и оба мужчины набросились тогда на старого лжеца, как они его назвали, чтобы хорошенько расправиться с ним. Калум защищался больше криками и бранью, чем кулаками, и таким образом собрал вокруг себя толпу; полгорода знало его как жадного, подлого скрягу, - все стоявшие вокруг радовались тумакам, которые он получал; один из мужчин уже вцепился ему в бороду, но в ту же минуту кто-то схватил его за руку и с силой швырнул на землю, так что тюрбан соскочил с него и туфли отлетели далеко в сторону.

Толпа, которой, вероятно, нравилось смотреть, как расправлялись с Калум-Беком, громко зароптала; товарищ поваленного оглянулся, кто это осмелился так поступить с его другом; но когда он увидал перед собой высокого и сильного юношу со сверкающими глазами и смелым лицом, он не посмел на него напасть, тем более что Калум, которому его спасение показалось настоящим чудом, указал на молодого человека и закричал:

- Ну чего ж вам еще надо? Вот он стоит перед вами, милостивые государи, Саид - красавец-слуга! - Люди кругом засмеялись, прекрасно понимая, что Калум-Бек терпел напраслину. Поваленный человек со стыдом поднялся и заковылял с товарищем домой, не купив ни шалей, ни покрывал.

- О ты, звезда базарных слуг, венец торговли! - воскликнул Калум, вводя слугу к себе в лавку. - Вот это я называю прийти вовремя, это значит протянуть руку помощи; ну и растянулся же парень, словно никогда и на ногах-то не стоял, а я-то, - мне бы никогда больше не пришлось обращаться к цирюльнику, чтобы расчесывать и умащивать бороду, если б ты пришел хоть минутой позже; как мне вознаградить тебя?

Рукою и сердцем Саида управляло внезапно овладевшее им чувство жалости; теперь, когда это чувство улеглось, он почти раскаивался, что помешал хорошенько проучить злого старикашку; дюжина волосков, вырванных из его бороды, думал он, сделали бы его дней на двенадцать кротче и покладистее; однако он поспешил воспользоваться благоприятным настроением купца и выпросил у него, как милости, разрешение раз в неделю отправляться на прогулку или вообще куда он хочет. Калум согласился, так как он знал, что его подневольный слуга слишком благоразумен, чтобы бежать без денег и приличной одежды.

Вскоре Саид достиг столь им желанного. В ближайшую среду, день, когда молодые люди знатного происхождения собирались на площади города для военных состязаний, он сказал Калуму, что хочет воспользоваться этим вечером для себя и, получив позволение, отправился на улицу, где жила фея, постучал, и ворота тотчас распахнулись.

Казалось, слуги были уже подготовлены к его приходу и, не спрашивая даже о его желании, повели Саида вверх по лестнице в красивую комнату; там они сперва подали ему воду для умывания, которая должна была сделать его неузнаваемым. Он омочил в ней лицо, поглядел затем в металлическое зеркало и с трудом узнал себя, потому что теперь у него было загорелое лицо, красивая черная борода и он выглядел, по крайней мере, на десять лет старше, чем был на самом деле.

Потом они отвели его во вторую комнату, где он нашел великолепное одеяние, которого не устыдился бы и сам калиф багдадский, если бы ему пришлось в нем во всем блеске своего величия явиться на смотр войск. Кроме тюрбана из тончайшей ткани, с бриллиантовой пряжкой и с длинными перьями цапли, и кафтана из тяжелого красного шелка, затканного серебряными цветами, Саид нашел еще кольчугу из серебряных колец, так искусно сработанную, что она следовала за каждым движением его тела, и в то же время такую крепкую, что ни копье, ни меч не могли пробить ее. Клинок из дамасской стали в богато разукрашенных ножнах и с рукояткой, драгоценные камни которой показались Саиду бесценными, завершал его воинственный наряд. Когда он в полном вооружении вышел из дверей, один из слуг передал ему шелковый платок и сказал, что его посылает ему повелительница этого дома; если он вытрет им свое лицо, то коричневый цвет лица и борода тотчас пропадут.

Во дворе дома стояли три красивых коня; Саид сел на самого красивого, его слуги - на двух других, и он весело поскакал на площадь, где должны были проходить состязания. Пышность его одежды и великолепие его оружия привлекли к нему взоры всех, и шепот удивления пронесся по толпе, когда он въехал за круг зрителей. Здесь собрались самые блестящие, самые смелые и благородные юноши Багдада, - даже братья калифа гарцевали тут на своих конях, потрясая копьями. Когда появился никому не знакомый Саид, сын великого визиря с несколькими приятелями поехал ему навстречу, почтительно поклонился и пригласил его принять участие в играх, спросив также о его имени и откуда он родом. Саид назвал себя Альмансором из Каира, сказал, что путешествует и что так много слышал о храбрости и ловкости благородных багдадских юношей, что поспешил повидать их и познакомиться с ними поближе. Молодым людям понравились обходительность и непринужденность Саида-Альмансора; они велели подать ему копье и предложили выбрать себе сторонников, так как все общество разделилось на две партии, чтобы поодиночке и группами сразиться друг с другом.

Но если раньше наружность Саида привлекала внимание всех, то теперь еще больше удивлялись его необычайной ловкости и проворству. Конь под ним носился, как птица, а меч его еще быстрее рассекал воздух. Он бросал копье с такой легкостью, так далеко и так метко, точно это была стрела, пущенная с тетивы лука. Он победил самых смелых из противоположной партии и, в конце игр, был так единодушно провозглашен победителем, что один из братьев калифа и сын великого визиря, сражавшиеся на одной с ним стороне, попросили его сразиться и с ними. Али, брат калифа, был побежден им, но сын великого визиря сражался, не уступая ему в храбрости, и после долгой борьбы они сочли за лучшее отложить окончание боя до следующего раза.

На другой день после игр во всем Багдаде только и говорили, что о богатом и смелом прекрасном чужестранце; все, кто его видел, даже побежденные им, были в восхищении от его благородного обращения, и даже в лавке Калум-Бека он своими собственными ушами слыхал, как о нем говорили и сожалели, что никто не знает, где он живет. В следующий раз он нашел в доме феи наряд еще прекраснее и оружие, еще великолепнее украшенное. На этот раз собралась половина Багдада, и даже сам калиф с балкона любовался этим зрелищем; он тоже удивился чужестранцу Альмансору и, чтобы выразить ему свое восхищение, повесил ему на шею по окончании состязания большую золотую медаль на золотой цепи. Эта вторая, еще более блестящая, победа не могла не возбудить зависти в багдадских юношах. "Какой-то чужестранец, - говорили они между собой, - приезжает к нам в Багдад и похищает у нас славу, почести и победу. А потом в других местах будет хвастаться, что среди цвета багдадской молодежи не нашлось ни одного, кто бы хоть отдаленно мог сравниться с ним".

Так они говорили и порешили на следующем состязании как бы случайно напасть на него впятером или вшестером.

От острого взгляда Саида не ускользнули эти признаки недовольства; он видел, как они по углам шушукались между собой и со злыми лицами указывали в его сторону; он догадывался, что кроме брата калифа и сына великого визиря никто к нему особенно не расположен, и даже они своими расспросами - где его можно встретить, чем он занимается, что ему в Багдаде понравилось и прочее становились ему в тягость.

По странной случайности из всех молодых людей, особенно злобно глядевших на Саида-Альмансора и враждебнее всех к нему относившихся, был как раз тот человек, которого Саид незадолго перед тем повалил в лавке Калум-Бека на пол, когда тот собирался вырвать бороду у злосчастного купца. Этот человек глядел на него всегда очень пристально и с завистью; хотя Саид несколько раз победил его, все же это не было достаточной причиной для такой вражды, и Саид начинал побаиваться, что тот признал в нем, по росту или по голосу, базарного слугу Калум-Бека, - а такое открытие подвергло бы его насмешкам и мести этих людей. Покушение, затеянное несколькими завистниками, не удалось как благодаря его осмотрительности и смелости, так и благодаря дружбе, которую питали к нему брат калифа и сын великого визиря. Когда эти двое увидели, что он окружен, по крайней мере, шестью молодыми людьми, старавшимися сбить его с лошади и обезоружить, они прискакали, разогнали их и пригрозили прогнать за вероломство с ристалища. Более четырех месяцев удивлял Саид своей храбростью весь Багдад, когда однажды вечером, возвращаясь домой, услыхал он голоса, показавшиеся ему знакомыми. Перед ним медленно шли четверо мужчин, казалось, совещавшихся о чем-то. Когда Саид осторожно приблизился к ним, он услыхал, что они говорят на языке племени Селима из пустыни, и он догадался, что эти четверо собираются учинить разбой. Его первым побуждением было поскорей уйти от этих четверых; но потом он подумал, что, быть может, ему удастся предотвратить замышляемое злодейство, и он подкрался к ним вплотную, чтобы подслушать их разговор.

- Стоявший у дверей сказал совершенно определенно: первая улица направо от базара, - говорил один из них, - там сегодня ночью он непременно будет проходить вместе с великим визирем.

- Прекрасно, - отвечал другой, - великого визиря я не боюсь: он стар и не бог весть какой герой, но калиф, как говорят, отлично владеет мечом, и я не доверяю ему; конечно, за ним крадутся десять или двенадцать телохранителей.

- Ни души, - возразил ему третий, - когда кто-нибудь встречал и узнавал его ночью, он всегда бывал или один с визирем, или же с главным евнухом. Сегодня ночью мы захватим его, - но только мы не причиним ему ни малейшего вреда.

- Я думаю, лучше всего будет, - сказал первый, - если мы накинем ему аркан на шею; убивать мы его не станем, так как за его труп нам дадут ничтожный выкуп, а то и совсем ничего не дадут.

- Итак, за час до полуночи! - условились они и разошлись в разные стороны.

Это предстоящее покушение сильно встревожило Саида. Он решил тотчас поспешить во дворец калифа и предупредить его об угрожающей ему опасности. Но, пробежав уже несколько улиц, он вдруг вспомнил слова феи, сказавшей ему, какого плохого мнения о нем калиф; он подумал, что над его донесением будут, может быть, смеяться или сочтут за попытку подольститься к повелителю Багдада, и поэтому он замедлил шаги и счел за лучшее довериться своему мечу и собственными руками спасти калифа от разбойников.

Поэтому он не пошел обратно в дом Калум-Бека, а уселся на ступенях мечети и стал дожидаться наступления ночи. Когда стемнело, он, минуя базар, отправился в ту улицу, какую назвали разбойники, и спрятался там за выступом дома. Он простоял около часа, когда услыхал шаги двух мужчин, медленно спускавшихся по улице; сначала он подумал, что это калиф с великим визирем; но вот один из мужчин хлопнул в ладоши, и тотчас двое других быстро и тихо приблизились к ним со стороны базара. Они пошептались и затем разделились; трое спрятались неподалеку от него, а один стал ходить взад и вперед вдоль улицы. Ночь была очень темная, но тихая, и Саиду пришлось целиком положиться на свой тонкий слух.

Прошло еще около получаса, когда к базару стали приближаться чьи-то шаги. Разбойник, вероятно, тоже услыхал их; он прокрался мимо Саида по направлению к базару. Шаги все приближались, и Саид различал уже несколько темных фигур, когда разбойник хлопнул в ладоши, и в то же мгновение трое остальных выскочили из засады. Впрочем, подвергшиеся нападению были, вероятно, вооружены, так как послышался звон ударяемых друг о друга мечей. Саид тотчас обнажил свой дамасский клинок и с криком: "Долой врагов великого Гаруна!" бросился на разбойников. Первым ударом он повалил одного и бросился на двух других, в это мгновение отнимавших оружие у человека, на шею которого они набросили веревку. Он вслепую ударил по веревке, желая разрубить ее, и при этом с такой силой хватил одного из разбойников по руке, что начисто отрубил ее; разбойник со страшным криком упал на колени. Теперь четвертый, до тех нор боровшийся с другим человеком, обратился против Саида, который все еще был занят третьим, но мужчина, которому на шею была наброшена петля, почувствовав себя свободным, вытащил кинжал и вонзил его сбоку в грудь, нападавшему; как только разбойник, еще остававшийся в живых, увидел это, он отшвырнул саблю и бросился бежать. Саид недолго оставался в неведении, кого он спас; мужчина, который был повыше, подошел к нему и сказал:

- Все это кажется удивительно странным: это покушение на мою жизнь или на мою свободу и затем эта непонятная помощь и спасение. Как вы узнали, кто я? Знали ли вы о покушении этих людей?

- Повелитель правоверных, - отвечал Саид, - ибо я не сомневаюсь, что это ты, я шел сегодня вечером по улице Эль-Малек позади нескольких человек, чье темное и таинственное наречие я некогда изучил. Они говорили о том, что возьмут тебя в плен, а этого почтенного человека, твоего визиря, убьют. Так как было уже поздно предупреждать тебя, я порешил отправиться на то место, где собирались тебя подкараулить, чтобы помочь тебе.

- Благодарю тебя, - отвечал Гарун. - Однако нам нечего здесь задерживаться; возьми это кольцо и приходи с ним завтра во дворец; мы тогда поподробнее потолкуем о тебе и об оказанной тобою помощи, и я посмотрю, как мне лучше всего наградить тебя. Пойдем, визирь, нам не следует здесь дольше оставаться, - они могут вернуться.

Так он сказал и собирался увлечь за собой визиря, надев на палец юноши кольцо; но визирь попросил его подождать еще немного, обернулся и протянул удивленному юноше тяжелый мешок.

- Молодой человек, - сказал он, - господин мой, калиф, может из тебя сделать все, что захочет, даже моим заместителем может он назначить тебя. Я же мало что могу, и что могу, предпочитаю делать сегодня, чем завтра; поэтому возьми этот мешок. Как только у тебя явится какое-нибудь желание, смело приходи ко мне.

Опьянев от счастья, Саид поспешил домой. Но здесь его ждал дурной прием; Калум-Бек сначала рассердился на его долгое отсутствие, потом забеспокоился, так как боялся потерять красивую вывеску своей лавки. Он встретил Саида бранью, злился и бесновался, как сумасшедший. Но Саид, успевший заглянуть в мешок и убедиться, что он был полон золотых, подумал, что может уехать на родину и без милости калифа, которая, конечно, будет не меньше, чем дар визиря, поэтому он не остался у старика в долгу, а коротко и ясно объяснил ему, что больше не останется у него ни одного часа. Сначала Калум-Бек очень этого испугался, но потом насмешливо улыбнулся и сказал:

- Ах ты, нищий, бродяга! Жалкая тварь! Куда же ты обратишься, если я лишу тебя своего покровительства? Кто накормит тебя, кто приютит тебя на ночь?

- Пусть это вас не тревожит, господин Калум-Бек, - упрямо возразил Саид, будьте здоровы, вы меня больше не увидите.

Сказав это, он бросился бежать, а Калум-Бек, онемев от удивления, уставился ему вслед. На другое утро, хорошенько поразмыслив обо всем случившемся, он разослал своих посыльных и велел им во что бы то ни стало выследить беглеца. Долго они напрасно искали его, но, наконец, один из них вернулся и сказал, что видел, как Саид, базарный слуга, вышел из мечети и отправился в караван-сарай. Но он совершенно неузнаваем, одет в красивое платье, у него сабля и кинжал за поясом и великолепный тюрбан на голове.

Услыхав об этом, Калум-Бек разразился проклятиями и воскликнул: "Он обокрал меня и на эти деньги нарядился, он одурачил меня!" Потом он побежал к начальнику полиции, а так как было известно, что он родственник Мессура, главного евнуха, то ему легко удалось заполучить от него нескольких полицейских, чтобы вместе с ними арестовать Саида. Саид сидел перед караван-сараем и преспокойно договаривался с одним купцом, встреченным им там, о путешествии в Бальсору, в родной свой город, как вдруг на него напали несколько человек, и, несмотря на его сопротивление, связали ему за спиной руки. Он спросил их, что дает им право на такое насилие, и те отвечали, что это совершается от имени полиции и его правомочного повелителя Калум-Бека. Одновременно подошел и злой старикашка, стал издеваться и насмехаться над Саидом, запустил руку к нему в карман и с криком торжества вытащил, к великому изумлению окружающих, большой мешок с золотом.

- Смотрите! Все это он постепенно наворовал у меня, негодяй! - воскликнул он, и люди с отвращением глядели на пойманного и восклицали: "Такой молодой, красивый, а уже испорченный! В суд его, в суд, пусть отведает палочных ударов!" Полицейские потащили его, и огромная процессия людей всех сословий примкнула к ним. Они кричали: "Смотрите, вот красавец-слуга с базара; он обокрал своего хозяина и сбежал от него; он украл двести золотых!"

Начальник полиции встретил пойманного с мрачным лицом; Саид попробовал защищаться, но чиновник приказал ему молчать и выслушал только маленького купца. Он показал ему мешок с деньгами и спросил, не у него ли украдено это золото; Калум-Бек клялся, что это так, и хотя эта ложная клятва и помогла ему присвоить себе золото, но красавца-слугу, которого он ценил в тысячу золотых, ему не удалось вернуть, так как судья сказал:

- По закону, который несколько дней тому назад по воле моего державного господина, калифа, стал еще суровее, каждая кража, превосходящая сто золотых и совершенная в пределах базара, карается вечной ссылкой на пустынный остров. Этот вор попался очень кстати; он пополнит собой число таких молодцов до двадцати; завтра мы погрузим их на барку и отправим в море.

Саид пришел в отчаяние, он умолял чиновника выслушать его, позволить ему сказать калифу только одно слово, но тот оставался неумолим Калум-Бек, сожалевший теперь о своей клятве, также просил за него, но судья остановил его:

- Ты получил свое золото и можешь успокоиться; ступай домой и веди себя смирно, не то я за каждое противоречивое слово оштрафую тебя на десять золотых. - Озадаченный Калум замолчал, судья сделал знак, и несчастного Саида увели.

Его бросили в мрачную и сырую темницу; девятнадцать горемык уже лежали там на соломе и встретили своего товарища по несчастью грубым хохотом и проклятиями по адресу судьи и калифа. Как ни ужасно представлялось ему будущее, как hf угнетала мысль быть сосланным на необитаемый остров, его все же утешало сознание, что на другой же день он покинет эту тюрьму. Но он жестоко ошибался, предполагая, что его положение на корабле будет лучше. На самое дно трюма, где нельзя было выпрямиться, столкнули всех двадцать преступников, и там они толкались и дрались из-за лучших мест.

Подняли якорь, и Саид заплакал горькими слезами, когда корабль тронулся и повез его вдаль от родины. Только раз в день давали им немного хлеба, фруктов и глоток пресной воды, а в корабельном трюме было так темно, что каждый раз, когда пленников кормили, приходилось приносить огонь. Почти каждые два-три дня кто-нибудь среди них умирал, - так зловреден был воздух в этой плавучей тюрьме, и Саид уцелел только благодаря своей юности и железному здоровью.

Уже две недели пробыли они в море, когда в один прекрасный день волны заходили сильнее и на корабле поднялась необычайная суматоха и возня.

Саид догадался, что поднимается буря; это было ему даже приятно, так как тогда он надеялся умереть.

Корабль все сильнее бросало из стороны в сторону, и вдруг с ужасным треском он сел на мель. С палубы доносились крики и вой, смешавшиеся с ревом бури. Наконец все опять затихло, но в то же время один из каторжников обнаружил открывшуюся в трюме течь. Они стали стучать в люк над ними, но никто им не ответил. Когда же вода хлынула еще сильнее, они соединенными усилиями надавили на люк и взломали его.

Они поднялись по лестнице, но наверху не нашли ни одного человека. Весь экипаж спасся на лодках. Большинство каторжников пришло в отчаяние, так как буря свирепствовала все сильнее; корабль трещал и погружался в воду. Еще час провели они на палубе и в последний раз поели припасов, найденных ими на корабле, затем буря опять возобновилась, корабль сорвало со скалы, на которую он наскочил, и разбило в щепки.

Саид уцепился за мачту, и когда корабль рухнул, он все еще держался за нее. Волны швыряли его из стороны в сторону, но, двигая ногами, он все еще находился на поверхности. Так проплавал он, все время подвергаясь смертельной опасности, около получаса, тут дудочка на цепочке выпала из его платья, и он еще раз решил попробовать, не зазвучит ли она. Одной рукой он крепко держался за мачту, а другой поднес дудочку ко рту, подул в нее, раздался звонкий и чистый звук, и мгновенно буря улеглась, волны сгладились, словно на воду вылили масло. Ему стало легче дышать, и он стал было оглядываться, нет ли поблизости земли, как вдруг мачта под ним странным образом разъехалась и зашевелилась и, к немалому своему испугу, он заметил, что сидит верхом не на бревне, а на огромном дельфине; через несколько мгновений, однако, самообладание вернулось к нему; и когда он увидел, что дельфин, хотя и быстро, но спокойно и уверенно плывет своим путем, он приписал свое чудесное спасение серебряной дудочке и добрейшей фее и вознес к небу самую пламенную благодарность. Как стрела, мчал его чудесный конь по волнам, и еще до вечера увидал он берег и различил широкую реку, в которую дельфин тотчас и свернул. Вверх по течению они поплыли медленнее, и, чтобы не умереть от голода и жажды, Саид, вспомнив, как в таких случаях поступают в старинных волшебных сказках, вынул дудочку, подул в нее сильно и от всего сердца и пожелал себе затем хорошего обеда. Тотчас рыба остановилась, а из воды вынырнул стол, до того сухой, что можно было подумать, будто он неделю простоял на солнце, и притом богато уставленный самыми изысканными кушаньями. Саид с жадностью набросился на них, так как пища его в плену была скудна и плоха, а когда достаточно насытился, произнес слова благодарности; стол нырнул в воду, он же ударил по боку дельфина, и тот сейчас же поплыл дальше вверх по реке.

Солнце начинало уже садиться, когда Саид увидел в туманной дали большой город, минареты которого показались ему похожими на минареты Багдада. Мысль о Багдаде была ему не очень приятна, но его доверие к добрейшей фее было так велико, что он не сомневался, что больше не попадет в лапы презренного Калум-Бека. Приблизительно в миле от города и совсем близко от берега он увидел великолепный загородный дворец, и, к его немалому удивлению, рыба повернула именно к этому дому.

На крыше дома стояло несколько нарядно одетых мужчин, а на берегу Саид увидал множество слуг, и все они глядели на него и от удивления всплескивали руками. У мраморной лестницы, ведшей от самой воды к увеселительному замку, дельфин остановился, и не успел Саид поставить ногу на ступени лестницы, как рыба бесследно исчезла. В то же время несколько слуг сбежали с лестницы, от имени своего господина попросили его подняться наверх и предложили ему переодеться в сухое платье. Он быстро переоделся и последовал за слугами на крышу, где нашел трех мужчин, и самый высокий и красивый из них, приветливо и благосклонно улыбаясь, пошел ему навстречу.

- Кто ты, таинственный чужестранец? - сказал он. - Ты, обуздавший морскую рыбу и управляющий ею так же искусно, как хороший наездник управляет своим боевым конем? Волшебник ты или такой же человек, как мы?

- Господин, - отвечал Саид, - последнее время мне приходилось плохо, и если это вас интересует, я расскажу вам все. - И он заговорил и рассказал трем мужчинам свою историю, начиная с того мгновения, как он покинул дом отца, и до самого своего чудесного спасения. Часто они прерывали его, выражая свое удивление и недоумение; когда же он кончил, хозяин дома, который его так приветливо встретил, сказал:

- Я верю твоим словам, Саид! Но ты рассказывал нам, что в состязании выиграл цепь, и что калиф подарил тебе кольцо. Не можешь ли ты показать нам их?

- Здесь, на сердце своем хранил я обе эти вещи, - сказал юноша, - и лишь вместе с жизнью согласился бы я расстаться со столь дорогими для меня дарами, ибо я считаю, что совершил славный и прекрасный поступок, спасши великого калифа от рук убийц. - С этими словами он вытащил цепочку и кольцо и передал и то и другое мужчинам.

- Клянусь бородою пророка, это оно, это мое кольцо! - воскликнул высокий красивый человек. - Великий визирь, обнимем его, ведь это наш избавитель. Саиду показалось, что он видит сон, когда эти двое обняли его, но он тут же упал на колени и сказал:

- Прости меня, повелитель правоверных, что я так говорил в твоем присутствии, - ведь ты не кто иной, как Гарун аль-Рашид, великий калиф багдадский!

- Да, это я, твой друг! - отвечал Гарун. - И отныне твоя печальная судьба изменится. Следуй за мной в Багдад, оставайся среди моих ближайших друзей и будь одним из моих верных советчиков, ибо ты действительно доказал в ту ночь, что Гарун тебе не безразличен, и не каждого из своих вернейших друзей решился бы я подвергнуть такому испытанию!

Саид поблагодарил калифа; он обещал ему навсегда остаться у него и только просил позволения съездить сначала к отцу, который, верно, в большой тревоге за него; и калиф нашел это вполне естественным и справедливым. Они быстро сели на коней и еще до захода солнца прибыли в Багдад. Калиф велел отвести Саиду в своем дворце длинный ряд великолепно убранных комнат и обещал ему кроме этого выстроить для него особый дом.

Как только разнеслась весть об этом событии, его прежние собратья по оружию, брат калифа и сын великого визиря, поспешили к нему; они обняли его как спасителя дорогого им человека и просили его стать их другом, но они остолбенели от удивления, когда он сказал им:

- Я давно уже ваш друг, - вынул цепь, полученную им на состязаниях, и напомнил им о разных случаях, бывших с ними. Они видели его прежде только темнокоричневым и с длинной бородой; и когда он рассказал, как и зачем он изменялся, когда он в подтверждение своих слов велел принести тупое оружие и, фехтуя с ними, доказал, что он Альмансор Храбрый, тогда они с ликованием еще раз обняли его и объявили, что счастливы иметь такого друга.

На следующий день, когда Саид с великим визирем сидели у Гаруна, вошел Мессур, главный евнух, и сказал:

- Повелитель правоверных, я хотел бы просить тебя об одной милости.

- Я хочу сперва выслушать тебя, - ответил Гарун.

- Снаружи дожидается дорогой мой кровный двоюродный брат Калум-Бек, знаменитый купец с базара, - сказал он, - у него странная тяжба с человеком из Бальсоры, сын которого служил у Калум-Бека, затем украл что-то и сбежал, никто не знает куда. Теперь отец требует у Калума сына, а у того его нет; поэтому ему хотелось бы, и он просит тебя об этой милости, не согласишься ли ты в силу своей великой просвещенности и мудрости рассудить с ним этого человека из Бальсоры.

- Хорошо, я рассужу их, - отвечал калиф, - пусть через полчаса твой двоюродный брат и его противник явятся в зал суда.

Когда Мессур, рассыпаясь в благодарностях, вышел, Гарун сказал:

- Это не кто иной, как твой отец, Саид, и так как я, к счастью, узнал все, как это было на самом деле, я буду судить, как Соломон. Ты, Саид, спрячешься за занавесом моего трона и останешься там, пока я не позову тебя, а ты, великий визирь, вели тотчас привести ко мне дурного и опрометчивого полицейского судью; мне надо его допросить.

Как он приказал, так они и сделали. Сердце Саида забилось сильнее, когда шатающейся походкой в зал суда вошел его побледневший и изнуренный тоскою отец и он увидал, с какой язвительной и самоуверенной усмешкой Калум-Бек нашептывал что-то своему двоюродному брату евнуху. Эта усмешка так его взбесила, что он чуть было не выскочил из-за занавеса и не набросился на него, так как самыми тяжкими своими страданиями и огорчениями он был обязан этому дурному человеку.

В зале было много народа, - все хотели слышать, как будет судить калиф. Великий визирь после того, как повелитель Багдада занял место на троне, приказал всем замолчать и спросил затем, кто ищет правосудия у его господина.

С наглой миной выступил Калум-Бек и начал так:

- Несколько дней тому назад я стоял перед дверью своего магазина на базаре, когда глашатай с мешком в руке и с этим вот человеком рядом с собой проследовал между рядами лавок и возгласил: "Мешок золота тому, кто может сообщить что-нибудь о Саиде из Бальсоры". Этот Саид был у меня слугою, и поэтому я крикнул: "Сюда, друг! Я заслужу твой мешок!" Этот человек, сейчас так враждебно ко мне настроенный, приветливо обратился ко мне и спросил меня, что я знаю. Я отвечал: "Вы, вероятно, Бенезар, его отец?" И когда он радостно подтвердил это, я рассказал ему, как я нашел молодого человека в пустыне, как спас его, выходил и привез в Багдад. На радостях он подарил мне мешок. Но послушайте, что говорил этот безумный человек. Когда я дальше стал ему рассказывать, что сын его служил у меня и совершил дурной поступок, то есть обокрал меня и убежал, он не захотел этому поверить; пристает вот уже несколько дней ко мне, требует обратно сына и деньги, но я ни того, ни другого не могу ему отдать, как деньги принадлежат мне за весть, которую ему сообщил, а его неудачника-мальчишку я никак не могу разыскать.

Потом заговорил Бенезар; он описал своего сына, рассказал, как он благороден и добродетелен, и утверждал, что никогда он не мог дойти до того, чтобы совершить кражу. И он просил калифа произвести строгое расследование.

- Я надеюсь, - сказал Гарун, - что ты исполнил свою обязанность и сообщил о краже, Калум-Бек?

- Ну, конечно, - воскликнул тот, улыбаясь, - я отвел его к полицейскому судье. - Привести ко мне полицейского судью! - приказал калиф.

Ко всеобщему удивлению, тот словно по мановению волшебного жезла, немедленно явился. Калиф спросил его, помнит ли он это дело, и тот подтвердил, что такой случай был.

- Ты допросил молодого человека, он признал свою вину? - спросил Гарун.

- Нет, он был до того упорен, что ни с кем иным, кроме вас, не хотел говорить, - отвечал судья.

- Но я не помню, чтобы я его видел, - сказал калиф.

- Да и зачем вам было видеть его? Тогда бы мне каждый день приходилось толпами приводить к вам этот сброд, желающий говорить с вами.

- Ты же знаешь, мое ухо открыто для всех, - отвечал Гарун, - но, вероятно, улики против него были так очевидны, что не понадобилось приводить молодого человека ко мне. У тебя, конечно, были свидетели, что деньги, украденные у тебя, были действительно твои, Калум?

- Свидетели? - переспросил тот, бледнея. - Нет, свидетелей у меня не было, и вы же знаете, повелитель правоверных, что все золотые похожи один на другой. Откуда же я мог добыть свидетелей того, что эта сотня взята из моей кассы?

- Как же ты узнал, что эта сумма принадлежит именно тебе? - спросил калиф.

- По мешку, в котором они находились, - отвечал купец.

- Мешок этот у тебя с собой? - продолжал допытываться калиф.

- Вот он! - сказал купец, вынул мешок и подал его великому визирю для передачи калифу.

Тогда визирь воскликнул с притворным удивлением:

- Клянусь бородою пророка, мне принадлежит этот мешок! А ты говоришь, он твой, собака? Я дал его, с сотней золотых, которые в нем были, одному храброму молодому человеку, который избавил меня от большой опасности.

- Подтвердишь ли это клятвой? - спросил калиф.

- Это так же верно, как то, что я попаду в рай, - отвечал визирь, - и моя дочь, сама сшила его.

- Ай-ай-ай! - воскликнул Гарун. - Так тебе, значит, дали ложное показание, судья? Почему же ты поверил, что мешок принадлежит этому купцу?

- Он клялся, - со страхом отвечал судья.

- Так ты дал ложную клятву? - напустился калиф на купца, который теперь бледный и дрожащий стоял перед ним.

- Аллах, Аллах! - закричал тот. - Я, конечно, ничего не хочу сказать против господина великого визиря, - он достоин всякого доверия, но ведь мешок все-таки мой, и негодный Саид украл его. Я дал бы тысячу туманов, только бы он был здесь в данную минуту!

- Куда же ты девал этого Саида? - спросил калиф. - Скажи, куда послать за ним, чтобы он дал мне свои показания?

- Я сослал его на пустынный остров, - отвечал судья.

- О Саид! Мой сын, мой сын! - воскликнул несчастный отец и заплакал.

- Так, значит, он сознался в преступлении? - спросил Гарун.

Судья побледнел; от смущения он не знал, куда глядеть и, наконец, проговорил:

- Если я не ошибаюсь, кажется сознался.

- Но наверное ты этого не знаешь? - продолжал калиф страшным голосом. Так мы спросим об этом его самого! Выходи, Саид, и ты пойди сюда, Калум-Бек, и прежде всего ты заплатишь тысячу золотых за то, что он тут.

Калуму и судье показалось, что они видят привидение; они упали на колени и закричали:

- Смилуйся, смилуйся!

Бенезар, от радости наполовину лишившийся чувств, бросился в объятия своего пропавшего сына. Но калиф продолжал с неумолимой строгостью:

- Судья, вот Саид, он признавался в преступлении?

- Нет, нет! - заревел судья. - Я выслушал показания одного Калума, потому что он уважаемый всеми человек.

- Так я для того поставил тебя судьей надо всеми, чтобы ты выслушивал только знатных? - воскликнул Гарун аль-Рашид в порыве благородного гнева. - На десять лет ссылаю я тебя на пустынный остров посреди моря, там подумай о справедливости; а ты, негодный человек, который приводишь в себя умирающих не для того, чтобы их спасти, а чтобы делать из них своих рабов, ты заплатишь, как уже сказано, тысячу туманов, которые ты обещал дать, если появится Саид свидетельствовать в твою пользу.

Калум обрадовался, что так дешево отделался, и уже хотел было благодарить добрейшего калифа, но тот добавил:

- За ложную клятву из-за ста золотых, ты получишь сотню ударов по подошвам. А там пусть Саид сам выбирает, возьмет ли он себе твою лавочку и тебя самого в качестве носильщика, или же удовольствуется десятью золотыми за каждый день, который он прослужил у тебя.

- Отпустите негодяя, калиф, - воскликнул юноша, - мне ничего не надо из того, что принадлежало ему!

- Нет, - отвечал Гарун, - я хочу, чтобы ты был вознагражден. Я выбираю за тебя десять золотых за день, а ты подсчитай, сколько дней ты провел в его когтях. А теперь пусть он убирается.

Их увели, а калиф проводил Бенезара и Саида в другой зал; там он сам рассказал о своем чудесном спасении Саидом, и только изредка его прерывал рев Калум-Бека, которому в это время во дворе отсчитывали по подошвам его полновесные золотые.

Калиф пригласил Бенезара жить с Саидом у него в Багдаде. Тот согласился и съездил только не надолго домой за своим имуществом. Саид же, как принц, зажил во дворце, который построил ему благодарный калиф. Брат калифа и сын великого визиря были его ближайшими друзьями, и в Багдаде сложилась поговорка: "Хотел бы я быть таким же добрым и счастливым, как Саид, сын Бенезара".

- Под такие рассказы никакой сон не одолеет, хотя бы и пришлось не спать две-три ночи подряд, то и больше, - сказал оружейный мастер, когда егерь окончил свой рассказ. - И не в первый раз приходится мне убеждаться в этом. Как-то в давнишние времена работал я подмастерьем у одного колокольного литейщика. Хозяин был человек богатый и не скупой; поэтому мы и удивились, когда раз получили крупный заказ, а он, против своего обыкновения, вдруг оказался ужасным скаредом. Для новой церкви отливали колокол, и мы, молодежь и подмастерья, должны были всю ночь сидеть у горна и поддерживать огонь. Мы, конечно, думали, что мастер выкатит свой заветный бочонок и угостит нас хорошим старым вином. Но не тут-то было. Только каждый час он подносил нам круговую чарку, а сам пускался рассказывать о своих странствиях и о всевозможных случаях из своей жизни, за ним начинал рассказывать старший подмастерье, и так всe подряд, и никто из нас не дремал, а все жадно слушали. И мы не заметили, как наступил день. Тут-то мы поняли хитрость мастера, - он разговорами не давал нам спать. Как только колокол был отлит, он не пожалел вина и с лихвой возместил нам то, чего так мудро недодал нам в ту ночь.

- Это был разумный человек, - возразил студент, - от сна ничто так не помогает, как разговор. Поэтому мне не хотелось бы в эту ночь оставаться одному, потому что около одиннадцати часов я никак не могу побороть сон.

- И крестьяне тоже смекнули это, - сказал егерь. - Когда женщины и девушки в долгие зимние вечера сидят при огне и прядут, они не остаются поодиночке у себя дома, потому что легко могли бы заснуть за работой, но собираются большим обществом в ярко освещенных горницах, работают и рассказывают друг другу разные разности.

- Да, - сказал извозчик, - и иногда бывает страсть как жутко; поневоле станешь бояться, когда они начнут рассказывать об огненных духах, которые бродят по свету, о гномах, которые по ночам стучат на чердаке, о привидениях, пугающих людей и скот.

- Ну, это не слишком-то приятное развлечение, - возразил студент, - мне лично ничто так не противно, как истории о привидениях.

- А я как раз обратного мнения! - воскликнул оружейный мастер. - Мне очень приятно бывает, когда рассказывают хорошую страшную историю. Это все равно, что в дождливую погоду спать под крышей. Слышишь, как капли - тик-так - стучат по черепице, а самому так тепло в сухой постели. Так же вот когда в большом обществе при ярком освещении слушаешь о привидениях, чувствуешь себя в безопасности, и тебе приятно.

- Ну, а потом, - сказал студент, - разве не будет бояться тот из слушавших, кто питает эту нелепую веру в привидения? Разве он не испугается, когда останется один в темноте? Не станет думать о всем том страшном, что слышал? Я еще до сих пор сержусь, когда вспоминаю все эти рассказы о привидениях, слышанные мною в детстве. Я был веселым и живым мальчиком, может быть, даже несколько более беспокойным, чем этого хотелось моей кормилице. А она не знала другого средства заставить меня замолчать, как только пугать меня. Она рассказывала мне всякие страшные сказки о ведьмах и о злых духах, которые будто бы бродят по дому; и когда кошка поднимала возню на чердаке, она испуганно шептала мне: "Слышишь, сынок? Вот он опять ходит вверх и вниз по лестнице, - это мертвец! Голову свою он несет под мышкой, а глаза в голове горят, как фонари; вместо пальцев у него когти, и если он кого поймает впотьмах, то непременно свернет ему голову".

Мужчин насмешил этот рассказ, но студент подолжал:

- Я был слишком мал тогда, чтобы понять, что все это неправда и выдумка. Я не боялся самой большой охотничьей собаки, всех своих товарищей по играм побеждал в борьбе, но, попадая в темную комнату, я зажмуривал глаза, - мне казалось, что сейчас мертвец подкрадется ко мне. Дошло до того, что я не соглашался один и без свечи выйти из комнаты, если снаружи было темно; и сколько раз потом наказывал меня отец, когда замечал во мне ату дурную привычку! Но еще долгое время я не мог побороть в себе этот детский страх, а виновата в этом только моя глупая кормилица.

- Да, это настоящее преступление, - заметил егерь, - набивать детскую голову такими суевериями. Могу вас уверить, что я знавал смелых и мужественных людей, егерей, которые не побоялись бы встретить трех врагов; когда же случалось им по ночам в лесу подкарауливать дичь или браконьеров, на них вдруг нападал страх: дерево они принимали за ужасное привидение, куст - за ведьму, а двух светляков - за глаза какого-нибудь чудовища, подстерегающего их в темноте.

- И не только для детей считаю я крайне вредными и глупыми такого рода рассказы, - возразил студент, - а вообще для каждого: ну разве станет разумный человек рассуждать о поведении и естестве тех, что существуют только в мозгу глупца? Только там они и появляются, а больше нигде. Но вреднее всего действуют эти рассказы на деревенских жителей. Там глубоко и нерушимо верят в глупости такого рода, и веру эту поддерживают на посиделках и в кабаках, где люди тесно усаживаются в кружок и прерывающимся от страха голосом рассказывают друг другу самые ужасные истории.

- Да, господин, - возразил извозчик. - Вы, пожалуй, правы, - не одна беда стряслась по милости этих рассказов; моя родная сестра лишилась из-за них жизни самым ужасным образом.

- Как так? Из-за таких рассказов? - воскликнули с удивлением слушатели.

- Да, именно из-за таких рассказов, - продолжал тот. - В деревне, где жил наш отец, тоже существует обычай зимними вечерами собираться женщинам и девушкам всем вместе и прясть. Молодые парни приходят тоже и рассказывают всякую всячину. Раз вечером заговорили как-то о привидениях и о выходцах с того света, и один парень рассказал о старом лавочнике, умершем десять лет тому назад, но не нашедшем покоя в могиле. Каждую ночь он сбрасывает с себя землю, выходит из могилы и медленно крадется, покашливая, как он это делал при жизни, к своему прилавку; там он развешивает сахар и кофе и при этом бормочет:

Три четверти фунта в полночный час

Потянут к полудню фунт как раз.

Многие уверяли, что видели его, и девушки и женщины были сильно напуганы. Но моя сестра, девушка лет шестнадцати, захотела быть умнее других и заявила: "А я ничему этому не верю; кто умер, тот уж больше не вернется!" Она сказала это, но, к сожалению, не была убеждена в этом, и ей случалось прежде бояться всего этого. Тогда один из молодых людей сказал: "Если ты так думаешь, ты его не испугаешься; его могила всего в двух шагах от могилы недавно умершей Кетхен. Осмелься, пойди на кладбище, сорви с могилы Кетхен цветок и принеси нам его, тогда мы поверим, что ты не боишься лавочника".

Сестре моей стало стыдно, что над ней будут смеяться, поэтому она сказала: "О, мне это ничего не стоит, какой же вам принести цветок?"

"Во всей деревне нигде не цветут подснежники кроме как на кладбище; поэтому принеси нам оттуда букет подснежников", - отвечала одна из ее подруг.

Она встала и пошла, и все мужчины похвалили ее за храбрость, но женщины качали головой и говорили: "Только бы это благополучно сошло!" Моя сестра направилась к кладбищу; ярко светил месяц, и ей стало страшно, когда часы пробили двенадцать и она открыла калитку кладбища.

Она перешагнула через много знакомых могильных холмиков, а на сердце у нее становилось все страшнее и страшнее, чем ближе она подходила к белым цветам Кетхен и к могиле лавочника, встававшего по ночам из гроба.

Но вот она дошла; дрожа от страха, опустилась она на колени и стала рвать цветы. Тут ей показалось, что где-то совсем близко раздался шорох; она оглянулась; в двух шагах от нее с могилы взлетела земля, и медленно поднялась из нее какая-то фигура. Это был бледный человек в белом колпаке. Сестра испугалась; она еще раз взглянула в ту сторону, чтобы убедиться, не ошиблась ли; когда же человек из могилы обратился к ней и гнусавым голосом сказал: "Добрый вечер, девушка, откуда так поздно?" - на нее напал смертельный страх; она вскочила, побежала через могилы обратно и, вне себя, рассказала о том, что видела, после чего так ослабела, что домой ее пришлось отнести на руках. И разве помогло нам, когда мы на другой день узнали, что это был могильщик, копавший там могилу и заговоривший с моей бедной сестрой? Прежде даже чем она узнала, что это был могильщик, у нее сделалась горячка, от которой она и умерла через три дня. Цветы для своего погребального венка она нарвала себе сама.

Извозчик замолчал, и слеза повисла у него на ресницах; остальные же с участием глядели на него.

- Значит, бедный ребенок умер именно от этого суеверия, - сказал молодой золотых дел мастер, - Мне вспомнилось по этом случаю предание, которое я охотно расскажу вам и которое, к сожалению, также печально кончается.

Стинфольская пещера (Шотландское предание)

Много лет тому назад на одном из скалистых островов Шотландии жили в счастливом согласии два рыбака. Оба они были холосты, родных у них не было, и их общая работа, хотя они и делали ее по-разному, кормила их обоих. Они были приблизительно одного возраста, но по внешности и по душевному складу были так же различны, как орел и тюлень.

Каспар Штрумпф был низенький и толстый человечек, с широким, жирным и круглым, как луна, лицом и добрыми смеющимися глазами, которым, казалось, были чужды тоска и забота. Он был не только жирен, но также сонлив и ленив, поэтому на его долю приходилась домашняя работа: он пек хлеб, готовил обед, плел сети как для собственного употребления, так и на продажу, и обрабатывал их небольшое поле. Его товарищ был полная противоположность ему: длинный и худой, со смелым ястребиным профилем и зоркими глазами, он был известен как самый предприимчивый и удачливый рыбак, самый бесстрашный охотник за морскими птицами и их пухом, самый трудолюбивый земледелец на всем острове и в то же время как самый жадный до денег торговец на рынке в Кирхуэлле. Но так как товар у него был доброкачественный и продавал он без обмана, то все охотно покупали у него; и Вильм Фальк (так звали его земляки) и Каспар Штрумпф, с которым первый, несмотря на страсть к наживе, охотно делил своим трудом добываемые барыши, не только имели хорошую еду, но и были на верном пути к некоторому благосостоянию. Однако одного благосостояния было мало ненасытной душе Фалька: ему хотелось быть богатым, очень богатым, а так как он со временем понял, что, трудясь обычным образом, не скоро добьешься богатства, ему пришла в голову соблазнительная мысль достичь богатства при помощи какого-нибудь необыкновенного счастливого случая; и когда, наконец, эта мысль окончательно овладела его смятенной душой, она закрылась для всего остального, и он заговорил об этом с Каспаром Штрумпфом как о деле решенном. Каспар же, для которого каждое слово Фалька было священно, как евангелие, рассказал о том своим соседям, - и так разнесся слух, что Вильм Фальк или на самом деле продал свою душу дьяволу, или же, во всяком случае, получил oт князя преисподней такое предложение.

Правда, Фальк сначала смеялся над такими слухами, но постепенно ему полюбилась мысль, что какой-нибудь дух со временем откроет ему, где скрыт клад, и он перестал спорить, когда земляки его затевали с ним подобные разговоры. Хотя он по-прежнему занимался своим делом, но с меньшей охотой, и нередко терял большую часть времени, уходившего прежде на рыбную ловлю или на другие полезные работы, в бесплодных поисках приключения, которое сразу помогло бы ему разбогатеть. И на его несчастье, когда он однажды стоял на пустынном берегу и со смутной надеждой глядел на волновавшееся море, словно ожидая от него невесть какого счастья, большая волна, вместе с оторванными водорослями и каменьями, подкатила к его ногам желтый шарик из золота.

Вильм стоял, как околдованный; так, значит, его предчувствие не было пустой мечтой: море дарило ему золото, прекрасное, чистое золото, вероятно, остатки тяжелого слитка, которые волнами были обточены до величины ружейной пули. И вдруг ему стало ясно, что когда-то где-нибудь у этих берегов тяжело нагруженный корабль потерпел крушение и что ему предназначено судьбой извлечь из морских глубин похороненное там богатство. С тех пор эта мысль всецело овладела им; тщательно скрыв свою находку даже от своего друга, чтобы никто другой не мог напасть на след его открытий, он забросил все дела и дни и ночи проводил на берегу, где не закидывал сетей в море, а лишь копал нарочно для того сделанной им лопатой в надежде найти золото. Но он ничего не нашел кроме бедности - ведь сам он больше ничего не зарабатывал, а вялых усилий Каспара было недостаточно, чтобы прокормить их обоих. Поиски огромных богатств поглотили не только найденное золото, но постепенно и все имущество холостяков, И как прежде Штрумпф молчаливо принимал от Фалька лучшие куски, так и теперь он молча и безропотно покорился тому, что бесцельная деятельность приятеля лишала его необходимого. А как раз это кроткое терпение товарища и побуждало Фалька продолжать свои неустанные поиски. Но особенно неутомимым делало его то обстоятельство, что, как только он ложился спать и глаза его смыкались, кто-то шептал ему на ухо слово; он слышал его очень явственно, каждый раз это было все одно и то же слово, но он никак не мог его запомнить. Хотя он и знал, какое отношение к его теперешнему занятию имело это странное обстоятельство, но на душу, подобную душе Фалька, все действует: и это таинственное нашептывание также укрепляло в нем веру в то, что ему предстоит огромное счастье, которое он по-прежнему видел лишь в куче денег.

Однажды на берегу, где он нашел золотую пулю, его застигла буря, да такая страшная, что он поспешил укрыться от нее в ближайшей пещере. Эта пещера, которую обитатели острова зовут Стинфольской, состоит из длинного подземного хода, обоими отверстиями обращенного к морю; таким образом, волнам открыт в пещеру свободный доступ, и, с громким ревом и пенясь, они постоянно прорываются в нее. Людям в эту пещеру можно было проникнуть только в одном месте, а именно через расселину сверху, но кроме отчаянных мальчишек редко кто туда спускался, так как к прочим опасностям присоединялся еще слух, что в пещере нечисто. С трудом спустился Вильм в эту расселину и на глубине приблизительно двенадцати футов от поверхности поместился на выступе камня, под навесом скалы, и тотчас, под рев бушующих у его ног волн и под завывание ветра над головой, погрузился в свой обычный круг мыслей, - имено о затонувшем корабле и о том, какой это был корабль, так как, несмотря на все свои распросы, он даже от старейших обитателей острова ничего не мог узнать о корабле, когда-либо потерпевшем на том месте крушение. Как долго он так просидел, он и сам не знал, когда же, наконец, очнулся от своей задумчивости, то заметил, что буря улеглась, и он собирался уже подняться кверху, когда из глубины раздался голос и слово Кар-мил-хан совершенно явственно донеслось до его слуха. Испуганный, он вскочил и заглянул в пропасть. "Великий боже! воскликнул он. - Ведь это именно то слово, которое преследует меня во сне. Но, силы небесные, что же оно значит?" - "Кармилхан!" - словно вздох еще раз донеслось из пещеры, когда он уже вытащил одну ногу из расселины, и он, как испуганная лань, бросился бежать к своей хижине.

А Вильм, между тем, не был бабой; только уж очень это было неожиданно. Да и страсть к наживе была в нем слишком сильна, чтобы тень опасности могла отпугнуть его и отвратить его от опасного предприятия. Однажды, когда он поздно ночью, при лунном свете, как раз против пещеры, старался выловить своей лопатой золото, он вдруг за что-то зацепился. Он потянул изо всей силы, но масса не поддалась. Тем временем, поднялся ветер, темные тучи заволокли небо, лодку бешено качало, и она грозила опрокинуться; но Вильма это не смущало, он тянул и тянул, пока сопротивление не прекратилось, а так как он не чувствовал тяжести, то подумал, что оборвал канат. Но в ту минуту, когда тучи собирались совсем закрыть луну, на поверхности появилась круглая черная масса, и опять раздалось преследовавшее его слово "Кармилхан". Он поспешил схватить эту массу, но как только протянул за ней руку, она исчезла во тьме ночи, и разразившаяся в то же время буря заставила его искать прибежище под навесом ближайших скал. Здесь он, утомленный, уснул, и во сне, мучимый своей необузданной фантазией, снова переживал те муки, которыми днем терзало его непрестанное стремление к богатству. Первые лучи восходящего солнца упали на спокойную теперь поверхность моря, и Фальк проснулся. Он хотел было опять приняться за привычную работу, когда увидал что-то, приближающееся к нему издалека. Он различил вскоре лодку и сидящего в ней человека; но удивлению его не было границ, когда он убедился, что судно движется без руля и без парусов, - притом кормой повернуто к берегу, - и сидящая в нем особа ни малейшего внимания не обращает на руль, если таковой вообще имеется. Лодка подплывала все ближе и, наконец, остановилась неподалеку от Вильма. Теперь видно было, что в ней сидел маленький сморщенный старичок, одетый в желтую парусину, с красным торчащим кверху колпаком на голове, с закрытыми глазами и неподвижный, как высохший труп. Напрасно криками и толчками старался Вильм расшевелить старика и уже собирался прикрепить к лодке канат и увезти ее, как человечек раскрыл глаза и зашевелился и сделал это так, что даже смелого рыбака обуял ужас.

- Где я? - глубоко вздохнув, спросил старик по-голландски. Фальк от голландских ловцов сельдей знавший немного этот язык, назвал ему остров и спросил, кто он такой и что его сюда привело.

- Я прибыл взглянуть на "Кармилхан".

- На "Кармилхан"? Боже милостивый! Что же это? - воскликнул жадный рыбак.

- Я не отвечаю на вопросы, заданные мне таким образом, - возразил человечек, явно испугавшись.

- Ну тогда кто же это "Кармилхан"? - закричал Фальк.

- Теперь "Кармилхан" ничто, но когда-то это был прекрасный корабль, нагруженный таким количеством золота, как ни одно другое судно на свете.

- Где же он погиб и когда?

- Сто лет тому назад; где, я точно не знаю; я прибыл сюда, чтобы отыскать это место и выловить затонувшее золото; если ты мне поможешь, то мы поделим добычу.

- От всего сердца! Скажи только, что должен я делать?

- То, что тебе придется делать, требует мужества; незадолго до полуночи ты должен отправиться в самую пустынную и дикую часть острова, с тобой должна быть корова, которую ты там зарежешь, и кто-нибудь пусть завернет тебя в ее свежую шкуру. Твой спутник должен затем положить тебя на землю и оставить одного, и тогда не пройдет и часа, а ты уж будешь знать, где сокрыты сокровища "Кармилхана".

- Но таким образом старый Энгроль погубил свое тело и душу! - воскликнул в ужасе Вильм. - Ты злой дух, - продолжал он, быстро гребя прочь, - ступай в ад, я не хочу иметь с тобой дела.

Человечек заскрежетал зубами, стал браниться и посылать ему вслед проклятия; но рыбак, приналегший на оба весла, вскоре перестал его слышать, а затем, обогнув скалу, и видеть. Но открытие, что злой дух хочет использовать его жадность и, при помощи золота, заманить его в свою западню, не исцелило ослепленного рыбака; наоборот, он решил воспользоваться сообщением желтого человека сам, не предаваясь лукавому; и по-прежнему, пытаясь найти золото на пустынном берегу, он пренебрег благосостоянием, которое принесли бы богатые уловы в других областях моря, как и вообще всякой работой, хотя раньше трудился с таким усердием; и изо дня в день погружался со своим приятелем все глубже в нищету, пока, наконец, не стал нуждаться в самом насущном. И хотя этот упадок всецело можно было приписать упрямству и пагубной страсти Фалька, и забота о пропитании обоих целиком ложилась теперь на Каспара Штрумпфа, последний никогда не позволял себе ни малейшего упрека; он по-прежнему выказывал ему все ту же покорность, то же доверие к его уму, как и в те времена, когда Фальку удавались все его предприятия; это обстоятельство значительно усиливало страдание Фалька, но заставляло его еще упорнее искать золото, потому что он надеялся, таким образом, вознаградить друга за теперешние лишения. При этом дьявольское нашептывание слова "Кармилхан" каждый раз, когда он засыпал, продолжалось; одним словом, нужда, обманутые ожидания и жадность довели его до своего рода безумия, и он решил исполнить то, к чему склонял его человечек, хотя из старинных преданий хорошо знал, что тем самым предаст себя духам тьмы.

Напрасно Каспар уговаривал его не делать этого; чем больше он умолял друга отказаться от этого отчаянного предприятия, тем больше горячился Фальк, и добрый слабый человек согласился, наконец, сопровождать его и помочь ему привести в исполнение его план. У обоих больно сжалось сердце, когда они обмотали веревкой рога красивой коровы, - их последнего достояния, - которую они вырастили из теленка и до сих пор не продавали, потому что не могли примириться с мыслью отдать ее в чужие руки. Но злой дух, овладевший Вильмом, задушил в нем все лучшие чувства, а Каспар не умел ему противиться. Был сентябрь месяц, и начались длинные ночи шотландской зимы. Гонимые суровым вечерним ветром, тяжело катились ночные облака, громоздясь, как айсберги в Мальстреме, глубокие тени заполняли пропасти, и неясные русла рек казались черными и страшными, как адские бездны. Фальк шел впереди, а за ним следовал Штрумпф, содрогаясь от своей собственной смелости, и слезы наполняли его печальные глаза, когда он взглядывал на бедное животное, так доверчиво и бессознательно шагавшее навстречу своей близкой смерти, которая предстояла ему от руки до сих пор кормившей его. С трудом достигли они узкой болотистой долины, поросшей кое-где мхом и вереском, усеянной крупными камнями и окруженной цепью диких гор, терявшихся в сером тумане; редко сюда ступала нога человека. По колеблющейся почве приблизились они к большому камню, с которого, клекоча, взлетел на воздух вспугнутый орел. Бедная корова глухо замычала, словно сознавая весь окружающий ужас и чуя предстоящую ей судьбу. Каспар отвернулся, чтобы вытереть быстро лившиеся слезы; он заглянул в расселину скалы, в которую они вошли и откуда доносился до них отдаленный шум морского прибоя, потом взглянул на вершины гор, где громоздились черные, как уголь, облака и откуда изредка исходило глухое ворчание. Когда он опять посмотрел в сторону Вильма, тот только что привязал несчастную корову к камню и стоял с занесенным топором, готовясь убить красивое животное.

Это было нестерпимо; решение Каспара подчиниться воле друга пошатнулось; ломая руки, упал он на колени.

- Ради бога! Вильм Фальк! - закричал он голосом, полным отчаяния. Пожалей себя! Пожалей корову! Пожалей и себя и меня! Спаси свою душу, свою жизнь! А если ты все-таки не боишься искушать бога, то подожди до завтра и принеси в жертву лучше другое животное, чем вашу милую корову.

- Каспар, ты с ума сошел! - как безумный, закричал Вильм, все еще не опуская занесенный топор. - Я должен пожалеть корову и умереть с голоду?

- Ты не умрешь с голоду, - решительно возразил Кспар, - пока у меня есть руки, ты не будешь голодать: с утра до ночи я буду работать на тебя, только не лишай своей души вечного блаженства и оставь в живых нашу бедную корову!

- Тогда возьми топор и размозжи мне голову! - закричал Фальк с отчаянием в голосе. - Я не тронусь с места, пока не добьюсь своего! Или, может быть, ты вместо меня отыщешь сокровища "Кармилхана"? Трудом рук своих ты можешь удовлетворить только наши самые жалкие потребности! Но ты можешь пресечь мою жизнь - иди, пусть я паду жертвой!

- Вильм, убей корову, убей меня! Мне ничего не жаль, мне жаль лишь твою бессмертную душу! Ах! Да ведь это же алтарь пиктов (Пикты (лат. picti расписанные, то есть татуированные) - кельтское население галльского племени, наводившее своими набегами ужас на римскую Британию.), и жертва, которую ты хочешь принести, предназначается духу тьмы!

- Какое мне до этого дело? - закричал, дико смеясь, Фальк, как человек, который ничего не хочет знать о том, что может отвлечь его от его намерения. Каспар, ты сошел с ума и меня с. ума сводишь! На вот, - продолжал он, бросая топор, схватывая с камня нож и делая вид, что хочет заколоться, - оставь себе вместо меня корову!

В одно мгновение Каспар очутился рядом с ним, вырвал у него из рук орудие убийства, схватил топор, замахнулся и с такой силой ударил по голове любимое животное, что оно, не дронув, упало мертвым к ногам своего господина.

Молния, сопровождаемая ударом грома, сопутствовала этому поспешному действию, и Фальк уставился на своего друга глазами, какими мужчина смотрит на ребенка, осмелившегося сделать то, на что он сам не мог решиться. Но, казалось, Штрумпф не испугался грома, немое удивление товарища также не взволновало его, - он, не говоря ни слова, набросился на корову и принялся сдирать с нее шкуру. Вильм, придя в себя, также стал помогать ему, но при этом настолько же выказывал отвращение, насколько прежде ему не терпелось принести эту жертву. Тем временем собралась гроза; в горах зарокотал гром, и ужасные молнии стали извиваться вокруг камня и над мхом ущелья, в то время как ветер, еще не домчавшийся до этой высоты, наполнял своим диким воем нижние долины и берег моря. Когда же, наконец, шкура была содрана, оба рыбака оказались промокшими до костей. Они расстелили шкуру на земле, Каспар завернул в нее Фалька и, как тот велел, крепко связал его в ней. И только после того, как все это было сделано, бедный человек нарушил молчание и, с жалостью глядя на ослепленного друга, спросил его дрожащим голосом:

- Могу ли я еще что-нибудь сделать для тебя, Вильм?

- Больше ничего, - отвечал тот. - Прощай.

- Прощай, - отвечал Каспар. - Да хранит тебя бог и да простит тебя, как я прощаю.

Это были последние слова, услышанные Вильмом, так как в следующее мгновение Каспар исчез в возрастающей темноте, и в то же мгновение разразилась и самая ужасная буря, какую когда-либо приходилось переживать Фальку.

Она началась с молнии, осветившей не только горы и скалы в непосредственной близи, но и долину под ним и волнующееся море с разбросанными в бухте скалистыми островами, среди которых ему почудился призрак большого чужеземного корабля со сломанными мачтами. Впрочем, корабль этот мгновенно исчез. Громовые удары сделались еще оглушительнее; множество оторвавшихся от скал обломков катилось с гор, грозя раздавить Фалька; дождь лил такими потоками, что в одну минуту залил узкую и топкую долину, и вода вскоре достигла Вильму до плеч; к счастью, Каспар положил верхнюю часть его туловища на возвышение, не то бы он сразу утонул. Вода все поднималась, и чем больше Вильм напрягался, чтобы выйти из своего опасного положения, тем плотнее сжимала его шкура. Напрасно звал он Каспара, - тот был уже далеко. Обратиться к богу в своей беде он не смел, и ужас охватывал его, когда он хотел молиться тем силам, которым предался.

Вода заливала ему уши, касалась уже края его губ. "Боже, я погиб!" вскрикнул он, почувствовав, как вода заструилась по его лицу. Но в то же мгновение шум, похожий на шум водопада, донесся до его слуха, и тотчас вода отошла от его губ. Поток прорвался среди камней, а так как одновременно дождь несколько уменьшился и глубокая тьма на небе слегка рассеялась, то и отчаяние его немного утихло, и блеснул луч надежды. Правда, он чувствовал себя утомленным, как после смертельной борьбы, и страстно желал освободиться из своего плена, но цель его отчаянного стремления не была еще достигнута, и поэтому, с исчезновением непосредственной опасности, жадность со всеми прочими страстями тотчас вновь вселилась в его грудь. Чтобы достигнуть цели, он продолжал лежать и от холода и усталости погрузился в глубокий сон.

Он проспал приблизительно часа два, когда холодный ветер, пробежавший по его лицу, и шум как бы приближающихся морских волн вывел его из блаженного забытья. Небо опять потемнело, молния, подобная той, какой началась первая гроза, еще раз осветила окрестность, и ему опять показалось, что он видит чужеземный корабль. Теперь он, казалось, повис в воздухе, вознесенный волной возле самой Стинфолъской пещеры, и вдруг стремительно низвергся в пучину при свете непрерывных молний. Он все еще, не отрываясь, глядел туда, где исчез призрак, как вдруг из долины поднялся гигантский водяной смерч и с такой силой бросил его о скалу, что у него помутилось в голове. Когда он снова пришел в себя, непогода улеглась, небо прояснилось, но зарницы все еще вспыхивали. Он лежал у самого подножия горы, окаймлявшей долину, и чувствовал себя до того разбитым, что не мог пошевельнуться. Он слышал затихающий шум прибоя, к которому примешивалась торжественная музыка, напоминающая церковное пение. Эти звуки были сначала так слабы, что он подумал было, что ошибся, но они раздавались по-прежнему, и притом все яснее и ближе, и ему стало казаться, что он различает напев псалма, слышанного им прошлым летом на борту голландского судна с сельдью.

Наконец он стал различать отдельные голоса, и ему почудилось, что он разбирает и отдельные слова; голоса раздавались теперь в долине, и когда он, с трудом придвинувшись к камню, положил на него голову, то увидал двигавшееся прямо на него шествие, от которого и исходило пение. Горе и ужас застыли на лицах приближавшихся людей, а с одежды их капала вода. Вот они подошли к нему совсем близко, и пение умолкло. Шествие возглавляли музыканты, затем виднелись моряки, а за ними шел высокий и могучий человек в старинном богато украшенном золотом одеянии, с мечом на боку и с толстой камышовой тростью с золотым набалдашником в руке. Рядом с ним бежал негритенок, от времени до времени подававший своему господину длинную трубку, из которой тот торжественно делал несколько затяжек и затем, возвратив ее, выступал дальше. Выпрямившись во весь рост, он остановился перед Вильмом, а по бокам стали другие, менее нарядно одетые мужчины, с трубками в руках, хотя не такими драгоценными, как трубка, которую негритенок нес за толстым человеком. За ними появились еще люди; среди них несколько женщин, некоторые держали младенцев на руках или вели за руку детей постарше, - все в богатых, но чужеземных одеяниях; толпа голландских матросов замыкала шествие, и у всех у них или рот был полон табаку, или в зубах торчала коричневая трубка, которую они молча и мрачно курили.

Рыбак с ужасом глядел на это своеобразное сборище, однако ожидание того, что должно было случиться, не давало ему окончательно упасть духом. Долго стояли они так вокруг него, и дым от их трубок поднимался облаком над ними, а сквозь него проглядывали звезды. Круг их обступал Вильма все теснее, они курили все сильнее, облако дыма, выходившее из их ртов и трубок, сгущалось. Фальк был бесстрашный, отчаянный малый, он был готов ко всему; но когда эта таинственная толпа стала все ближе надвигаться на него, как бы собираясь задавить его своей массой, мужество покинуло его, крупные капли пота выступили у него на лбу, и ему казалось, что он умрет от страха. Можно же представить себе его ужас, когда он случайно перевел глаза и увидел возле самой своей головы неподвижно и прямо сидящего желтого человечка, точь-в-точь таким же, каким он видел его в первый раз, - только теперь он, словно передразнивал все собрание, тоже держал в зубах трубку. В смертельном страхе, охватившем его, Фальк воскликнул, обратившись к главному лицу:

- Во имя того, кому вы служите, кто вы? И что вы хотите от меня?

Высокий человек торжественнее, чем когда-либо, трижды затянулся, передал затем трубку своему слуге и отвечал с устрашающим бесстрастием:

- Я - Альфред-Франц ван-дер-Свельдер, владелец корабля "Кармилхан" из Амстердама, который на пути из Батавии затонул возле этих скал со всем экипажем и грузом; вот мои офицеры, вот мои пассажиры, а это мои отважные матросы, которые все утонули вместе со мной. Зачем вызвал ты нас из наших глубоких жилищ на дне морском? Зачем нарушил ты наш покой?

- Я хочу знать, где сокровища "Кармилхана"?

- На дне моря.

- Но где?

- В Стинфольской пещере.

- Как мне получить их?

- Гусь ныряет за сельдью в бездну морскую, разве сокровища "Кармилхана" не стоят того?

- Сколько же придется их на мою долю?

- Больше, чем ты когда-либо успеешь истратить.

Желтый человек оскалил зубы, и все собрание громко расхохоталось.

- Ты кончил? - опять спросил начальник.

- Да. Будь здоров.

- Всего хорошего, до свидания, - отвечал голландец и повернулся, чтобы уйти; музыканты снова стали во главе процессии, и все удалились в том же точно порядке, как пришли, под то же торжественное пение, которое, по мере того как они удалялись, становилось все тише и невнятнее, пока, немного погодя, вовсе не затерялось в шуме прибоя. Теперь Вильм напряг свои последние силы, чтобы освободиться от пут, и ему удалось, наконец, освободить сначала одну руку, которой он развязал опутывавшие его веревки, а затем и совсем вылезть из шкуры. Не оглядываясь, поспешил он в хижину и нашел бедного Каспара Штрумпфа в тяжелом обмороке на полу. С трудом привел он его в себя, и бедняга заплакал от радости, когда увидал перед собой товарища детства, которого считал погибшим. Но этот луч радости тотчас потух, когда он узнал от друга об его отчаянном намерении.

- Лучше мне попасть в ад, чем без конца видеть эти голые стены и прочую нищету. Пойдешь ты за мной или нет, я все равно уйду. - С этими словами Вильм схватил факел, огниво и канат и пустился бежать. Каспар помчался за ним, как только мог быстрее, и застал его уже стоящим на выступе скалы, на котором он раньше искал убежища от бури; Фальк собирался уже спуститься по канату в черную бушующую пропасть. Когда Каспар убедился, что все его увещевания никак не действуют на неистового человека, он собрался последовать за ним, но Фальк приказал ему остаться и держать канат. С невероятным напряжением, на какое способна только слепая алчность, слез Фальк в пещеру и, наконец, умостился на уступе скалы; под ним шумно катились черные волны с белыми барашками. С жадностью стал он оглядываться и увидал, наконец, что-то сверкающее прямо под собой в воде. Он отложил в сторону факел, бросился в волны и схватил что-то тяжелое, что и удалось ему извлечь. То была железная шкатулка, полная золотых. Он сообщил своему приятелю, что он нашел, но не обратил ни малейшего внимания на его мольбы удовольствоваться этим и подняться наверх. Фальк считал, что это только первый плод его бесконечных стараний. Он еще раз бросился в воду; громкий хохот поднялся со дна моря, и Вильма Фалька больше никогда никто не видал. Каспар один ушел домой, но ушел он совсем другим человеком. Невероятные потрясения, которые пришлось претерпеть его слабой голове и чувствительному сердцу, привели в расстройство его душу. Все вокруг него пришло в упадок, а он сам, бессмысленно глядя перед собой, скитался день и ночь, возбуждая в своих прежних знакомых жалость и отвращение. Один рыбак утверждал, будто видел Вильма Фалька бурной ночью среди экипажа "Кармилхана" на берегу моря, и в ту же ночь исчез Каспар Штрумпф.

Его повсюду искали, но нигде не обнаружили ни малейших следов. Ходят слухи, будто его видали рядом с Фальком среди матросов заколдованного корабля, который с тех пор через равные промежутки времени появляется возле Стинфольской пещеры.

- Полночь давно уже прошла, - сказал студент, когда молодой золотых дел мастер окончил свой рассказ. - Опасность, вероятно, миновала, а что касается меня, то мне так хочется спать, что я бы всем посоветовал улечься и спокойно уснуть.

- А я бы советовал потерпеть до двух часов ночи, - возразил егерь. Пословица гласит: "От одиннадцати до двух часов - воровское время".

- И я так думаю, - заметил оружейный мастер, - так как если замышляют что против нас, так нет времени более подходящего, как после полуночи. Поэтому наш студиозус мог бы продолжать свой рассказ, который он еще не совсем закончил.

- Я не возражаю, - сказал тот, - хотя наш сосед, господин егерь, и не слыхал начала.

- Ну, я его себе воображу, продолжайте, пожалуйста! - воскликнул егерь.

- Итак, - хотел было начать студент, но его прервал лай собаки, и все, затаив дыхание, стали прислушиваться; одновременно один из слуг выбежал из комнаты графини и сообщил, что со стороны леса подходят к харчевне десять, а то и двенадцать вооруженных мужчин.

Егерь схватил ружье, студент - пистолеты, ремесленники - палки, а извозчик вытащил из кармана длинный нож. Так они стояли и переглядывались, не зная, что предпринять.

- Пойдемте на лестницу! - воскликнул студент. - Пусть двое или трое из этих негодяев умрут, прежде чем они одолеют нас. - Одновременно он протянул оружейному мастеру свой второй пистолет, и они условились, что будут стрелять только поочередно. Они стали наверху лестницы, студент и егерь, заняли как раз всю ширину ее. За егерем, несколько сбоку, поместился мужественный оружейный мастер; он нагнулся через перила, а дуло пистолета направил как раз на середину лестницы. Золотых дел мастер и извозчик стали за ними, готовые, когда дело дойдет до борьбы один на один, сделать то, что от них потребуется.

Так стояли они несколько минут в немом ожидании; потом они услышали, как отворилась входная дверь, и им показалось, что до них донесся шепот нескольких голосов.

Теперь слышно было, как к лестнице подошло несколько человек, как они стали подниматься, и на первой половине ее показалось трое, по-видимому, не ожидавшие оказанного им приема, потому что, как только они повернули вокруг столба лестницы, егерь закричал громким голосом:

- Стой! Еще один шаг, и вы умрете! Товарищи, взведите курки и цельтесь хорошенько!

Разбойники испугались, быстро отступили и отправились совещаться с остальными. Немного погодя, один из них вернулся и сказал:

- Господа! Было бы глупо с вашей стороны напрасно жертвовать жизнью, так как нас достаточно, чтобы стереть вас в порошок. Отступите, мы никому из вас не причиним ни малейшего вреда и не возьмем у вас ни копейки.

- Так что же вам нужно? - крикнул студент. - Неужели вы думаете, что мы поверим такому сброду? Никогда! Если вам надо что-нибудь, милости просим, идите, но первому, кто завернет за угол, я размозжу голову, и он навеки излечится от головной боли.

- Выдайте нам добровольно даму, находящуюся среди вас, - отвечал разбойник. - С ней ничего не случится, мы отвезем ее в безопасное и удобное место, а ее люди пусть съездят домой и сообщат графу, чтобы он выкупил ее за двадцать тысяч гульденов.

- И мы будем терпеливо выслушивать такие предложения? - воскликнул егерь, скрежеща от бешенства зубами и взводя курок. - Считаю до трех, и если ты, там внизу, до тех пор не уберешься, я выстрелю. Раз, два...

- Стой! - закричал разбойник громовым голосом. - Разве это дело - стрелять в безоружного человека, который мирно с вами разговаривает? Глупый парень, ты можешь меня убить, и не бог весть какой это будет подвиг, но здесь стоят двадцать моих товарищей, они отомстят за меня. Какая польза будет твоей госпоже графине от того, что вы, мертвые или изувеченные, будете валяться на полу? Поверь мне, если она добровольно пойдет с нами, мы окажем ей должное уважение; если же ты, пока я досчитаю до трех, не оставишь в покое курок, то плохо ей придется. Сними руку с курка. Раз, два, три.

"С этими собаками шутки плохи, - прошептал егерь, выполняя приказание разбойника. - Я не боюсь за свою жизнь, но если я кого-нибудь из них убью, так даме моей плохо придется. Я хочу посоветоваться с графиней".

- Дайте нам, - продолжал он громким голосом, - дайте нам полчаса на размышление, чтобы подготовить графиню, иначе, если она так вдруг об этом узнает, она может умереть.

- Согласны, - отвечал разбойник и велел в то же время шестерым своим людям стать у входа на лестницу.

Встревоженные и смущенные, отправились несчастные путешественники за егерем в комнату графини; комната эта была так близко от лестницы и переговоры велись так громко, что от графини не ускользнуло ни одно слово. Она была бледна и сильно дрожала и все-таки твердо решилась положиться на свою судьбу.

- Зачем мне напрасно рисковать жизнью стольких прекрасных людей? - сказала она. - Зачем будете вы пытаться защищать меня, когда вы меня совсем не знаете? Нет, я вижу, другого выхода нет, мне надо следовать за негодяями.

Все были глубоко тронуты мужеством и несчастьем этой дамы. Егерь плакал и клялся, что не переживет такого позора. Студент же негодовал на самого себя и на свой рост в шесть футов. "Был бы я хотя бы на полголовы пониже, - восклицал он, - и не было бы у меня бороды, тогда бы я знал, как мне поступить; я взял бы у госпожи графини ее платье, и эти негодяи не скоро бы разобрали, как они ошиблись".

И на Феликса несчастье графини произвело сильное впечатление. Все ее существо казалось ему таким трогательным и знакомым; ему представлялось, что это его рано умершая мать очутилась в таком ужасном положении. Он чувствовал такой подъем, такую отвагу, что охотно отдал бы за графиню жизнь. И когда студент произнес эти слова, в его душе ярко вспыхнула мысль; он забыл всякий страх, все расчеты и думал только о спасении этой женщины.

- Если дело только в этом, - проговорил он, - если нужно только маленькое тело, безбородое лицо и мужественное сердце, чтобы спасти госпожу, то, может быть, я гожусь на это? Графиня, наденьте, недолго думая, мой кафтан, спрячьте ваши прекрасные волосы под мою шляпу, возьмите на спину мой узел и, под видом Феликса, золотых дел мастера, отправляйтесь в путь-дорогу.

Все были изумлены мужеством юноши; егерь же, обрадовавшись, бросился обнимать его.

- Золотой парень! - воскликнул он. - Вот что ты придумал! Ты хочешь нарядиться в платье моей госпожи и спасти ее? Сам бог внушил тебе это; но ты будешь не один: я отдамся вместе с тобой в плен, буду сопровождать тебя, как твой лучший друг, и, пока я жив, они не сделают тебе никакого зла.

- И я тоже пойду с вами, клянусь жизнью! - воскликнул студент.

Графиню долго пришлось уговаривать, пока она не согласилась, наконец, на такое предложение. Ей была невыносима мысль, что чужой человек жертвует для нее своей жизнью; она представляла себе, как ужасна будет месть разбойников, в случае, если они разоблачат обман, и что месть эта целиком обрушится на несчастного. Но наконец она уступила просьбам молодого человека остаться невредимой, все сделать, чтобы освободить своего спасителя. Она согласилась. Егерь и остальные путешественники проводили Феликса в комнату студента, где он быстро накинул на себя платье графини. К довершению всего егерь нацепил ему еще несколько фальшивых локонов камеристки и дамскую шляпу, и все стали уверять, что его невозможно узнать.

Даже оружейный мастер поклялся, что если бы встретил его на улице, то тотчас снял бы шляпу, и ему бы и в голову не пришло, что он раскланялся со своим доблестным товарищем.

Графиня тем временем с помощью камеристки извлекла из ранца молодого золотых дел мастера его одежду. Шляпа, надвинутая на самый лоб, дорожный посох, несколько облегченный узелок на спине, - все это сделало ее неузнаваемой, и путешественники во всякое другое время немало посмеялись бы над этим забавным переодеванием. Новый ремесленник со слезами поблагодарил Феликса и обещал поспешить выручить его.

- У меня к вам еще одна просьба, - отвечал ей Феликс. - В ранце, который у вас за спиной, есть маленькая шкатулка; спрячьте ее получше; если б она потерялась, я был бы несчастлив всю жизнь; я должен отнести ее моей приемной матери и...

- Готфрид, егерь, знает мой замок, - возразила она, - все это в целости и сохранности будет возвращено вам, когда вы, я на это сильно надеюсь, посетите нас, благородный молодой человек, чтобы принять от моего мужа и от меня нашу благодарность.

Не успел Феликс ответить, как со стороны лестницы раздались грубые голоса разбойников; они кричали, что положенное время истекло и все готово к отъезду графини. Егерь спустился к ним и заявил, что он не покинет дамы и лучше куда угодно отправится с ними, чем без своей госпожи явится к ее мужу. И студент также объявил, что хочет сопровождать даму. Разбойники посовещались между собою и согласились наконец, с условием, что егерь тотчас снимет с себя оружие. Одновременно остальным путешественникам было приказано сидеть смирно, в то время как будут уводить графиню.

Феликс спустил вуаль, которой была покрыта его шляпа, уселся в уголок, подперев голову рукой, и в этой позе глубоко огорченного человека стал дожидаться разбойников. Путешественники перешли в другую комнату, однако разместились так, чтобы видеть все, что будет происходить; егерь сидел, приняв грустный вид и прислушиваясь ко всему, что делалось в другом углу комнаты, предназначенной для графини. После того как они просидели так несколько минут, дверь отворилась, и в комнату вошел красивый, хорошо одетый человек лет тридцати шести. На нем было нечто вроде военного мундира, на груди орден, длинная сабля на боку, а в руках он держал шляпу, с которой свешивались прекрасные пушистые перья. Как только он вошел, двое из его людей стали на страже у дверей.

Низко поклонившись, он направился к Феликсу; казалось, он смущался и не знал, как держать себя со столь знатной дамой. Он начинал несколько раз, прежде чем ему удалось сказать более или менее складно следующее:

- Милостивая государыня, бывают положения, когда приходится запастись терпением. Ваше положение как раз такое. Не думайте, что я хоть на минуту могу забыть об уважении, которое я не могу не питать к столь достойной особе; у вас будут все удобства, вам ни на что не придется жаловаться, разве только на страх, который вы испытали сегодня вечером. - Тут он замолчал, дожидаясь ответа; но Феликс упорно молчал, и он продолжал: - Не принимайте меня за обыкновенного вора или душегубца. Я несчастный человек, которого довели до такой жизни тяжелые обстоятельства. Мы хотим навсегда покинуть эту местность, чтобы уехать, но нам нужны деньги. Нам было бы проще всего напасть на купцов или на почту, но тогда нам многим людям пришлось бы причинить горе. Господин граф, ваш супруг, шесть недель тому назад получил наследство в пятьсот тысяч талеров. Мы просим вас выделить двадцать тысяч гульденов от этого излишка, требование, без сомнения, скромное и справедливое. Поэтому вы будете так добры и отправите сейчас же незапечатанное письмо господину вашему супругу, где вы ему сообщите, что мы задержали вас, чтобы он возможно скорее доставил названную сумму, в противном случае... вы понимаете меня, нам пришлось бы поступить с вами несколько суровее. Выкуп будет принят только при условии строжайшего молчания, и тот, кто принесет его, должен прийти сюда один.

Все гости лесной харчевни с напряженным вниманием, а графиня с тревогой следили за этой сценой. Каждую минуту ей казалось, что юноша, пожертвовавший собою ради нее, как-нибудь выдаст себя. Она твердо решилась выкупить его какой бы то ни было ценою, и так же непоколебимо было ее намерение не сделать ни одного шага вместе с разбойниками. В кармане кафтана золотых дел мастера она нашла нож. Она судорожно сжимала его в руке, готовая скорее убить себя, чем претерпеть такой позор. Не менее ее тревожился и сам Феликс. Хотя мысль о том, что он совершает поступок, достойный мужчины, поддерживая таким образом притесняемую и беспомощную женщину, и утешала его и придавала ему силы, но он боялся выдать себя походкой или голосом. И его страх возрос, когда разбойник заговорил о письме, которое ему придется написать.

Как ему писать? Как обратиться к графу, какую форму придать письму, не выдавая себя?

Но его страх достиг наивысшей точки, когда предводитель разбойников положил перед ним перо и бумагу и попросил его откинуть вуаль и приняться за письмо. Феликс не знал, как шел к нему наряд, который он надел на себя; если б он это знал, он ничуть не стал бы бояться разоблачения, так как когда он, наконец, принужден был откинуть вуаль, господин в мундире, пораженный красотой дамы и ее несколько мужественными чертами, стал глядеть на нее с еще большим почтением. От зорких глаз молодого золотых дел мастера это не ускользнуло; успокоенный, что, по крайней мере, в эту минуту ему не грозит опасность быть открытым, он схватил перо и стал писать своему мнимому супругу, подражая образцу, который видел однажды в одной старинной книге. Он писал:

"Мой господин и супруг!

Меня, несчастную женщину, задержали в пути среди ночи, и притом люди, которых я подозреваю в недобрых намерениях. Они будут держать меня до тех пор, пока вы, господин граф, не внесете за меня сумму в двадцать тысяч гульденов.

Их условие, - чтобы вы ни в коем случае не обращались к властям и не искали их помощи и чтобы деньги были посланы с одним только человеком в лесную харчевню в Шпессарте; в противном случае мне угрожает продолжительное и суровое тюремное заключение.

О быстрой помощи умоляет вас ваша несчастная супруга".

Он протянул это странное письмо атаману разбойников, который прочел его и одобрил.

- От вас всецело зависит, - продолжал он, - возьмете ли вы с собой камеристку или егеря, чтобы сопровождать вас. Кого-нибудь из них я отправлю с письмом к господину вашему супругу.

- Егерь и вот этот господин проводят меня, - отвечал Феликс.

- Хорошо, - согласился тот, подошел к двери и позвал камеристку. - Итак, будьте добры, сообщите этой женщине, что она должна делать.

Камеристка вошла, испуганная и дрожащая. И Феликс побледнел при мысли, как легко ему выдать себя. Однако непонятное мужество, которое в опасные минуты воодушевляло его, и теперь подсказало ему, что говорить.

- Я поручаю тебе только одно, - сказал он, - проси графа возможно скорее вызволить нас из этого несчастного положения.

- И потом, - продолжал разбойник, - посоветуйте ему самым настойчивым образом, чтобы он обо всем молчал и ничего против нас не предпринимал, пока его супруга в наших руках. Наши лазутчики немедленно сообщат нам обо всем, и тогда я ни за что не ручаюсь.

Дрожащая камеристка обещала все исполнить. Ей было приказано еще отобрать и связать в узелок немного белья и платья, чтобы избавиться от лишней тяжести, и когда это было сделано, атаман разбойников с поклоном предложил даме следовать за ним. Феликс встал, егерь и студент последовали за ним, и все трое, в сопровождении атамана, спустились с лестницы.

Перед харчевней стояло много лошадей; одну из них предложили егерю, другая - хорошенькое маленькое животное под дамским седлом, предназначалась для графини, третью дали студенту. Атаман поднял золотых дел мастера в седло, крепко подтянул подпругу и потом сам сел на коня. Он поместился с правой стороны от дамы, с левой стороны стал другой разбойник, таким же образом окружили егеря и студента. После того как все разбойники разместились на лошадях, атаман резким свистом подал знак, что пора ехать, и вскоре вся шайка исчезла в лесу.

После их отъезда общество, оставшееся в комнате наверху, постепенно начало приходить в себя. Все были бы даже веселы, как это часто бывает после большого несчастья или внезапной опасности, если бы не мысль об их трех товарищах, похищенных на их глазах. Они не могли достаточно надивиться на молодого золотых дел мастера, и графиня проливала слезы умиления, когда вспомнила, как бесконечно она обязана человеку, которому не сделала ни малейшего добра, которого даже не знала. Все утешались тем, что его сопровождали доблестный егерь и смышленый студент, которые сумеют поддержать молодого человека в несчастье, и некоторым приходило даже в голову, что ловкий охотник найдет средство устроить им побег. Они посовещались еще, как им поступить. Графиня решила, так как она не дала никакой клятвы разбойникам, тотчас вернуться к супругу и предпринять все возможное, чтобы раскрыть местопребывание пленников и освободить их; извозчик обещал тотчас по прибытии в Ашаффенбург обратиться в суд с просьбой начать преследование разбойников. Оружейный же мастер порешил продолжать путешешствие.

В ту ночь путешественников больше никто не беспокоил; мертвая тишина царила в лесной харчевне, которая незадолго перед тем была ареной таких страшных сцен. Когда же утром слуги графини сошли вниз к хозяйке, чтобы приготовить все к отъезду, они быстро поднялись наверх и сообщили, что нашли хозяйку с ее прислугой в самом плачевном состоянии: они лежали связанные на полу харчевни и взывали о помощи.

При этом известии путешественники удивленно переглянулись.

- Как? - воскликнул оружейный мастер, - так, значит, эти люди все-таки невинны? Так, значит, мы напрасно подозревали их, и они не были в заговоре с разбойниками?

- И все-таки пусть меня повесят, если мы ошибались, - возразил извозчик. Они нас обманывают, чтобы мы не донесли на них. Разве вы забыли подозрительное поведение этих хозяев? Или вы не помните, как я хотел сойти вниз, а хорошо вышколенная собака не пустила меня и как тотчас появились хозяйка и слуга и ворчливо спросили, что я еще собираюсь делать? И тем не менее они принесли нам счастье, - во всяком случае госпоже графине. Если бы харчевня не имела такого подозрительного вида и хозяйка не внушала бы нам недоверия, мы не соединились бы и не остались бы бодрствовать. Разбойники напали бы на нас спящих; во всяком случае они стали бы на страже у наших дверей, и обмен платьем с храбрым юношей был бы невозможен.

Все согласились с мнением извозчика и порешили донести властям также и на хозяйку с ее слугами. Однако, чтобы она ни о чем не догадалась, они условились и вида не показывать о своем намерении. Слуги и извозчик спустились в горницу, развязали укрывателей воров и притворились, насколько могли, участливыми и жалостливыми. Чтобы примирить с собой гостей, хозяйка предъявила каждому совсем маленький счет и пригласила их поскорей опять побывать у нее.

Извозчик заплатил свою долю, простился с товарищами по несчастью и поехал своей дорогой. За ним и оба ремесленника стали готовиться в путь. Как ни был легок узелок золотых дел мастера, все-таки он немало обременял нежную даму. Но еще тяжелее стало у нее на сердце, когда у дверей хозяйка протянула ей на прощание свою преступную руку.

- Ах, до чего вы еще молоды, - воскликнула она при взгляде на нежного юношу, - и вот уже странствуете по свету! Верно, вы из молодых да ранний, и хозяин выгнал вас из мастерской. Впрочем, это меня не касается; окажите мне честь зайти ко мне, когда будете возвращаться, а пока счастливого пути!

Графиня, дрожа от страха, не в силах была отвечать, - она боялась своим слабым голосом выдать себя. Оружейный мастер заметил это, взял своего товарища под руку, попрощался с хозяйкой и, затянув веселую песню, направился к лесу.

- Только теперь я вне опасности! - воскликнула графиня, отойдя приблизительно на сто шагов. - Мне казалось, что женщина все раскроет и велит своим работникам задержать меня. О, как я вам всем благодарна! Приходите и вы тоже в мой замок, там и дождетесь вашего попутчика. - Оружейный мастер согласился, и пока они разговаривали, их нагнала карета графини; быстро открылась дверца, графиня впорхнула в нее, еще раз кивнула молодому ремесленнику, и карета покатилась дальше.

В это же время разбойники и их пленники достигли лагеря шайки. Они быстрою рысью проехали по нерасчищенной лесной дороге; с пленниками они не обменялись ни словом, да и между собой они перешептывались только изредка, когда менялось направление дороги. Перед глубоким лесным оврагом они остановились. Разбойники спешились, их атаман снял с лошади золотых дел мастера, извинившись за поспешную и утомительную езду, и спросил, не слишком ли госпожа утомилась.

Феликс отвечал ему возможно деликатнее, что он хотел бы отдохнуть. Атаман предложил ему руку, чтобы помочь спуститься в овраг. Дорога шла по крутому обрыву; тропинка, ведшая вниз, была до того крута и узка, что атаману то и дело приходилось поддерживать свою даму, чтобы не дать ей упасть в пропасть. Наконец они дошли до низа. При бледном свете наступающего утра Феликс увидал перед собой узкую и тесную долинку, не больше ста шагов в окружности, лежавшую глубоко среди отвесно вздымающихся скал. От шести до восьми маленьких хижин, сколоченных из досок и неотесанных бревен, жались друг к другу в этой пропасти. Несколько грязных женщин с любопытством выглянули из своих нор, и, с воем и лаем, свора крупных собак с бесчисленными щенками окружила прибывших. Атаман отвел мнимую графиню в самую лучшую из этих хижин и сказал, что это помещение будет предоставлено исключительно ей; он разрешил также, по просьбе Феликса, чтобы к нему впустили егеря и студента.

Хижина была устлана оленьими шкурами и циновками, служившими одновременно и ковром и сиденьями. Несколько кувшинов и блюд, вырезанных из дерева, старое охотничье ружье и, в глубине комнаты сколоченное из двух-трех досок и покрытое шерстяными одеялами ложе, которое, однако, нельзя было назвать постелью, составляли всю обстановку этого графского дворца. Только теперь, когда они остались одни в жалкой лачуге, явилась у пленников возможность поразмыслить о своем печальном положении. Феликс, хотя ни на минуту не раскаивался в своем благородном поступке, все же опасался за свою участь в случае разоблачения и поэтому разразился было громкими жалобами, но егерь поспешно подсел к нему и прошептал:

- Ради бога потише, милый; неужели ты думаешь, что нас не подслушивают?

- Одно твое слово, тон твоей речи могут навести их на подозрение, добавил студент. Бедному Феликсу ничего не оставалось, как плакать потихоньку.

- Поверьте мне, господин егерь, я плачу не от страха перед разбойниками и не из боязни остаться в этой жалкой лачуге, - меня гнетет совсем другое горе. Графиня легко забудет, что я успел ей сказать только мимоходом, а меня сочтут потом вором, и я погиб навсегда.

- Но что же именно так пугает тебя? - спросил егерь, удивляясь поведению молодого человека, до сих пор державшегося так стойко.

- Выслушайте меня, и вы согласитесь со мною, - отвечал Феликс. - Мой отец был искусным золотых дел мастером в Нюрнберге, а мать моя служила раньше в камеристках у одной знатной дамы; и когда отец мой женился на ней, графиня, у которой она служила, дала ей чудесное приданое. Мать всегда была ей очень предана, и, когда я родился, графиня сделалась моей крестной матерью и щедро одарила меня. Когда же мои родители вскоре, один за другим, умерли от повальной болезни, я остался совсем один на свете и был помещен в приют для сирот; графиня, узнав о моем несчастье, приняла во мне участие и поместила меня в школу; когда я подрос, она написала мне, спрашивая, не хочу ли я изучить ремесло отца. Я этому обрадовался, поблагодарил ее, и она отдала меня в учение к моему хозяину в Вюрцбурге. Я оказался способным к этой работе, вскоре получил аттестат от мастера и смог снарядиться в путь. Я написал об этом своей крестной матери, и она тотчас ответила мне, что пришлет мне денег на дорогу. Одновременно она прислала великолепные камни и пожелала, чтобы я вставил их в оправу, сделал из них украшение и сам принес бы его как образец того, чему я выучился, - тут же были приложены и деньги на путешествие. Свою крестную мать я не видел ни разу в жизни, и вы можете себе представить, как я радовался, что встречусь с ней. День и ночь работал я над украшением, - оно вышло таким красивым и изящным, что сам мастер удивился. Окончив работу, я тщательно спрятал ее на дно ранца, простился с мастером и пошел путем-дорогою в замок госпожи моей крестной. И вот, - продолжал он, заливаясь слезами, пришли эти гадкие люди и разрушили все мои надежды. Потому что если ваша госпожа графиня потеряет украшение или забудет, что я ей сказал, и выбросит плохонький ранец, - как явлюсь я тогда перед уважаемой моей крестной? Как я оправдаюсь? Как возмещу ей стоимость камней? И дорожные деньги тоже пропадут даром, и я окажусь неблагодарным человеком, который так легко швыряется доверенным ему добром. И потом, разве мне поверят, когда я стану рассказывать об этом необыкновенном случае?

- Об этом не беспокойтесь! - отвечал егерь. - Не думаю, чтобы графиня потеряла ваше украшение; и если бы даже это и случилось, она, конечно, возместит его стоимость своему спасителю и подтвердит истинность этого происшествия. Мы покинем вас на некоторое время, ибо, по правде говоря, вы нуждаетесь во сне, да и всем, вероятно, после волнений этой ночи надо отдохнуть. А после постараемся в разговорах забыть о нашем несчастье или, еще лучше, подумаем о бегстве.

Они ушли; Феликс остался один и попытался последовать совету егеря.

Когда через несколько часов егерь со студентом вернулись, они нашли своего юного друга приободрившимся и повеселевшим. Егерь рассказал, что атаман поручил ему всячески заботиться о даме и что через несколько минут одна из женщин, которую он видел у хижин, принесет милостивой графине кофе и предложит ей свои услуги. Чтобы им не мешали, они порешили отклонить эту любезность и когда явилась старая безобразная цыганка, подала завтрак и, оскалив зубы, спросила, не нужны ли ее услуги, Феликс знаком попросил ее уйти, а когда она все еще колебалась, егерь просто выпроводил ее вон. Студент рассказал тогда, что они еще видели в разбойничьем стане.

- Лачуга, которую вы занимаете, прекрасная госпожа графиня, первоначально предназначалась для атамана. Она не так велика, но лучше остальных. Кроме нее имеются еще шесть других, в которых живут женщины и дети, а сами разбойники редко бывают дома более шести человек за раз. Один стоит на часах неподалеку от этой лачуги, другой стоит возле дороги, которая ведет наверх, а третий сторожит наверху при входе в ущелье. Каждые два часа их сменяют трое других. Кроме того рядом с каждым лежат две собаки, и они до того чутки, что нельзя шагу ступить, нельзя выглянуть за дверь, чтобы они тотчас не залаяли. У меня нет надежды, что мы -сможем бежать незамеченными.

- Не наводите на меня тоску, после сна я стал бодрее, - отвечал Феликс. Не будем терять надежду, а если вы боитесь предательства, то поговорим лучше о чем-нибудь другом и не будем огорчаться заранее. Господин студент, в харчевне вы начали рассказывать, продолжайте теперь ваш рассказ, - времени для болтовни у нас достаточно.

- Я с трудом припоминаю, что это было такое, - отвечал молодой человек.

- Вы рассказывали предание о холодном сердце и остановились на том месте, где хозяин и другой игрок вытолкали угольщика Петера за дверь.

- Так, теперь я вспомнил, - отвечал тот. - Ну, если вы хотите слушать дальше, я буду продолжать.

Холодное сердце. Часть вторая

Когда в понедельник утром Петер пришел на свой стекольный завод, он застал там непрошеных гостей - начальника округа и трех судейских.

Начальник вежливо поздоровался с Петером, спросил, хорошо ли он почивал и как его здоровье, а потом вытащил из кармана длинный список, в котором стояли имена всех, кому Петер был должен.

- Собираетесь ли вы, сударь, заплатить всем этим лицам? - спросил начальник, строго глядя на Петера. - Если собираетесь, прошу вас поторопиться. Времени у меня немного, а до тюрьмы добрых три часа ходу.

Петеру пришлось сознаться, что платить ему нечем, и судейские без долгих разговоров приступили к описи его имущества.

Они описали дом и пристройки, завод и конюшню, коляску и лошадей. Описали стеклянную посуду, которая стояла в кладовых, и метлу, которой подметают двор... Словом, всё-всё, что только попалось им на глаза.

Пока они расхаживали по двору, все разглядывая, ощупывая и оценивая, Петер стоял в стороне и посвистывал, стараясь показать, что это его нимало не беспокоит. И вдруг в ушах у него зазвучали слова Михеля: "Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета!.."

Сердце у него тревожно ёкнуло и кровь застучала в висках.

"А ведь до Еловой горы совсем не так далеко, ближе, чем до тюрьмы, подумал он. - Если маленький не захотел помочь, что ж, пойду попрошу большого..."

И, не дожидаясь, покуда судейские кончат свое дело, он украдкой вышел за ворота и бегом побежал в лес.

Он бежал быстро - быстрее, чем заяц от гончих собак, - и сам не заметил, как очутился на вершине Еловой горы.

Когда он пробегал мимо старой большой ели, под которой в первый раз разговаривал со Стеклянным Человечком, ему показалось, что чьи-то невидимые руки стараются поймать и удержать его. Но он вырвался и опрометью побежал дальше...

Вот и канава, за которой начинаются владения Михеля-Великана!..

Одним прыжком перемахнул Петер на ту сторону и, едва отдышавшись, крикнул:

- Господин Михель! Михель-Великан!.. И не успело эхо откликнуться на его крик, как перед ним словно из-под земли выросла знакомая страшная фигура чуть ли не в сосну ростом, в одежде плотогона, с огромным багром на плече... Михель-Великан явился на зов.

- Ага, пришел-таки! - сказал он, смеясь. - Ну что, дочиста облупили тебя? Шкура-то еще цела, или, может, и ту содрали и продали за долги? Да полно, полно, не горюй! Пойдем-ка лучше ко мне, потолкуем... Авось и сговоримся...

И он зашагал саженными шагами в гору по каменной узкой тропинке.

"Сговоримся?.. - думал Петер, стараясь не отстать от него. - Чего же ему от меня надо? Сам ведь знает, что у меня ни гроша за душой... Работать на себя заставит, что ли?"

Лесная тропинка становилась все круче и круче и наконец оборвалась. Они очутились перед глубоким темным ущельем.

Михель-Великан не задумываясь сбежал по отвесной скале, словно это была пологая лестница. А Петер остановился на самом краю, со страхом глядя вниз и не понимая, что же ему делать дальше. Ущелье было такое глубокое, что сверху даже Михель-Великан казался маленьким, как Стеклянный Человечек.

И вдруг - Петер едва мог поверить своим глазам - Михель стал расти. Он рос, рос, пока не стал вышиной с кёльнскую колокольню. Тогда он протянул Петеру руку, длинную, как багор, подставил ладонь, которая была больше, чем стол в трактире, и сказал голосом гулким, как погребальный колокол:

- Садись ко мне на руку да покрепче держись за палец! Не бойся, не упадешь!

Замирая от ужаса, Петер перешагнул на ладонь великана и ухватился за его большой палец. Великан стал медленно опускать руку, и чем ниже он ее опускал, тем меньше становился сам.

Когда он наконец поставил Петера на землю, он уже опять был такого роста, как всегда, - гораздо больше человека, но немного меньше сосны.

Петер оглянулся по сторонам. На дне ущелья было так же светло, как наверху, только свет здесь был какой-то неживой - холодный, резкий. От него делалось больно глазам.

Вокруг не было видно ни дерева, ни куста, ни цветка. На каменной площадке стоял большой дом, обыкновенный дом - не хуже и не лучше, чем те, в которых живут богатые шварцвальдские плотогоны, разве что побольше, а так - ничего особенного.

Михель, не говоря ни слова, отворил дверь, и они вошли в горницу. И здесь всё было, как у всех: деревянные стенные часы - изделие шварцвалъдских часовщиков, - изразцовая расписная печь, широкие скамьи, всякая домашняя утварь на полках вдоль стен.

Только почему-то казалось, что здесь никто не живет, - от печки веяло холодом, часы молчали.

- Ну присаживайся, приятель, - сказал Михель. - Выпьем по стакану вина.

Он вышел в другую комнату и скоро вернулся с большим кувшином и двумя пузатыми стеклянными стаканами - точь-в-точь такими, какие делали на заводе у Петера.

Налив вина себе и гостю, он завел разговор о всякой всячине, о чужих краях, где ему не раз довелось побывать, о прекрасных городах и реках, о больших кораблях, пересекающих моря, и наконец так раззадорил Петера, что тому до смерти захотелось поездить по белу свету и посмотреть на все его диковинки.

- Да, вот это жизнь!.. - сказал он. - А мы-то, дураки, сидим весь век на одном месте и ничего не видим, кроме елок да сосен.

- Что ж, - лукаво прищурившись, сказал Михель-Великан. - И тебе пути не заказаны. Можно и постранствовать, и делом позаняться. Всё можно - только бы хватило смелости, твердости, здравого смысла... Только бы не мешало глупое сердце!.. А как оно мешает, черт побери!.. Вспомни-ка, сколько раз тебе в голову приходили какие-нибудь славные затеи, а сердце вдруг дрогнет, заколотится, ты и струсишь ни с того ни с сего. А если кто-нибудь обидит тебя, да еще ни за что ни про что? Кажется, и думать не о чем, а сердце ноет, щемит... Ну вот скажи-ка мне сам: когда тебя вчера вечером обозвали обманщиком и вытолкали из трактира, голова у тебя заболела, что ли? А когда судейские описали твой завод и дом, у тебя, может быть, заболел живот? Ну, говори прямо, что у тебя заболело?

- Сердце, - сказал Петер.

И, словно подтверждая его слова, сердце у него в груди тревожно сжалось и забилось часто-часто.

- Так, - сказал Михель-Великан и покачал головой. - Мне вот говорил кое-кто, что ты, покуда у тебя были деньги, не жалея, раздавал их всяким побирушкам да попрошайкам. Правда это?

- Правда, - шепотом сказал Петер. Михель кивнул головой.

- Так, - повторил он опять. - А скажи мне, зачем ты это делал? Какая тебе от этого польза? Что ты получил за свои деньги? Пожелания всяких благ и доброго здоровья! Ну и что же, ты стал от этого здоровее? Да половины этих выброшенных денег хватило бы, чтобы держать при себе хорошего врача. А это было бы гораздо полезнее для твоего здоровья, чем все пожелания, вместе взятые. Знал ты это? Знал. Что же тебя заставляло всякий раз, когда какой-нибудь грязный нищий протягивал тебе свою помятую шляпу, опускать руку в карман? Сердце, опять-таки сердце, а не глаза, не язык, не руки и не ноги. Ты, как говорится, слишком близко все принимал к сердцу.

- Но как же сделать, чтобы этого не было? - спросил Петер. - Сердцу не прикажешь!.. Вот и сейчас - я бы так хотел, чтоб оно перестало дрожать и болеть. А оно дрожит и болит.

Михель засмеялся.

- Ну еще бы! - сказал он. - Где тебе с ним справиться! Люди покрепче и те не могут совладать со всеми его прихотями и причудами. Знаешь что, братец, отдай-ка ты его лучше мне. Увидишь, как я с ним управлюсь.

- Что? - в ужасе закричал Петер. - Отдать вам сердце?.. Но ведь я же умру на месте. Нет, нет, ни за что!

- Пустое! - сказал Михель. - Это если бы кто-нибудь из ваших господ хирургов вздумал вынуть из тебя сердце, тогда ты бы, конечно, не прожил и минуты. Ну, а я - другое дело. И жив будешь и здоров, как никогда. Да вот поди сюда, погляди своими глазами... Сам увидишь, что бояться нечего.

Он встал, отворил дверь в соседнюю комнату и поманил Петера рукой:

- Входи сюда, приятель, не бойся! Тут есть на что поглядеть.

Петер переступил порог и невольно остановился, не смея поверить своим глазам.

Сердце в груди у него так сильно сжалось, что он едва перевел дыхание.

Вдоль стен на длинных деревянных полках стояли рядами стеклянные банки, до самых краев налитые какой-то прозрачной жидкостью.

А в каждой банке лежало человеческое сердце. Сверху на ярлычке, приклеенном к стеклу, было написано имя и прозвище того, в чьей груди оно раньше билось.

Петер медленно пошел вдоль полок, читая ярлычок за ярлычком. На одном было написано: "сердце господина начальника округа", на другом - "сердце главного лесничего". На третьем просто - "Иезекиил Толстый", на пятом - "король танцев".

Дальше подряд стояли шесть сердец скупщиков хлеба, три сердца богатых ростовщиков, два таможенных сердца, четыре судейских...

Словом, много сердец и много почтенных имен, известных всей округе.

- Видишь, - сказал Михель-Великан, - ни одно из этих сердец не сжимается больше ни от страха, ни от огорчения. Их бывшие хозяева избавились раз навсегда от всяких забот, тревог, пороков сердца и прекрасно чувствуют себя, с тех пор как выселили из своей груди беспокойного жильца.

- Да, но что же теперь у них в груди вместо сердца? - спросил, запинаясь, Петер, у которого голова пошла кругом от всего, что он видел и слышал.

- А вот что, - спокойно ответил Михель. Он выдвинул какой-то ящик и достал оттуда каменное сердце.

- Это? - переспросил Петер, задыхаясь, и холодная дрожь пробежала у него по спине. - Мраморное сердце?.. Но ведь от него, должно быть, очень холодно в груди?

- Конечно, оно немного холодит, - сказал Михель, - но это очень приятная прохлада. Да и зачем, собственно, сердце непременно должно быть горячим? Зимой, когда холодно, вишневая наливка греет куда лучше, чем самое горячее сердце. А летом, когда и без того душно и жарко, ты и не поверить, как славно освежает такое мраморное сердечко. А главное - оно-то уж не забьется у тебя ни от страха, ни от тревоги, ни от глупой жалости. Очень удобно!

Петер пожал плечами.

- И это все, зачем вы меня позвали? - спросил он у великана. - По правде сказать, не того я ожидал от вас. Мне нужны деньги, а вы мне предлагаете камень.

- Ну, я думаю, ста тысяч гульденов хватит тебе на первое время, - сказал Михель. - Если сумеешь выгодно пустить их в оборот, ты можешь стать настоящим богачом.

- Сто тысяч!.. - закричал, не веря своим ушам, бедный угольщик, и сердце его забилось так сильно, что он невольно придержал его рукой. - Да не колотись ты, неугомонное! Скоро я навсегда разделаюсь с тобой... Господин Михель, я согласен на всё! Дайте мне деньги и ваш камешек, а этого бестолкового барабанщика можете взять себе.

- Я так и знал, что ты парень с головой, - дружески улыбаясь, сказал Михель. - По этому случаю следует выпить. А потом и делом займемся.

Они уселись за стол и выпили по стакану крепкого, густого, точно кровь, вина, потом еще по стакану, еще по стакану, и так до тех пор, пока большой кувшин не опустел совсем.

В ушах у Петера зашумело и, уронив голову на руки, он заснул мертвым сном.

Петера разбудили веселые звуки почтового рожка. Он сидел в прекрасной карете. Лошади мерно стучали копытами, и карета быстро катилась. Выглянув из окошка, он увидел далеко позади горы Шварцвальда в дымке синего тумана.

Сначала он никак не мог поверить, что это он сам, угольщик Петер Мунк, сидит на мягких подушках в богатой барской карете. Да и платье на нем было такое, какое ему и во сне не снилось... А все-таки это был он, угольщик Петер Мунк!..

На минуту Петер задумался. Вот он первый раз в жизни покидает эти горы и долины, поросшие еловым лесом. Но почему-то ему совсем не жалко уезжать из родных мест. Да и мысль о том, что он оставил свою старуху мать одну, в нужде и тревоге, не сказав ей на прощание ни одного слова, тоже нисколько не опечалила его.

"Ах да, - вспомнил он вдруг, - ведь у меня теперь каменное сердце!.. Спасибо Михелю-Голландцу - он избавил меня от всех этих слез, вздохов, сожалений..."

Он приложил руку к груди и почувствовал только легкий холодок. Каменное сердце не билось.

"Ну относительно сердца он сдержал свое слово, - подумал Петер. - А вот как насчет денег?"

Он принялся осматривать карету и среди вороха всяких дорожных вещей нашел большую кожаную сумку, туго набитую золотом и чеками на торговые дома во всех больших городах.

"Ну, теперь всё в порядке", - подумал Петер и уселся поудобнее среди мягких кожаных подушек.

Так началась новая жизнь господина Петера Мунка.

Два года ездил он по белу свету, много видел, но ничего не заметил, кроме почтовых станций, вывесок на домах да гостиниц, в которых он останавливался.

Впрочем, Петер всегда нанимал человека, который показывал ему достопримечательности каждого города.

Глаза его смотрели на прекрасные здания, картины и сады, уши слушали музыку, веселый смех, умные беседы, но ничто его не занимало и не радовало, потому что сердце у него всегда оставалось холодным.

Только и было у него удовольствия, что сытно есть и сладко спать.

Однако все кушанья ему почему-то скоро приелись, а сон стал бежать от него. И ночью, ворочаясь с боку на бок, он не раз вспоминал о том, как хорошо ему спалось в лесу около угольной ямы и как вкусен был жалкий обед, который приносила из дому мать.

Ему никогда теперь не бывало грустно, но зато не бывало и весело.

Если другие смеялись при нем, он только из вежливости растягивал губы.

Ему даже казалось иногда, что он просто разучился смеяться, а ведь прежде, бывало, его мог насмешить всякий пустяк.

В конце концов ему стало так скучно, что он решил вернуться домой. Не все ли равно, где скучать?

Когда он снова увидел темные леса Шварцвальда и добродушные лица земляков, кровь на мгновение прилила к его сердцу, и ему даже показалось, что он сейчас обрадуется. Нет! Каменное сердце осталось таким же холодным, как было. Камень - это камень.

Вернувшись в родные места, Петер раньше всего пошел повидаться с Михелем-Голландцем. Тот встретил его по-приятельски.

- Здорово, дружище! - сказал он. - Ну что, хорошо съездил? Повидал белый свет?

- Да как вам сказать... - ответил Петер. - Видел я, разумеется, немало, но все это глупости, одна скука... Вообще должен вам сказать, Михель, что этот камешек, которым вы меня наградили, не такая уж находка. Конечно, он меня избавляет от многих неприятностей. Я никогда не сержусь, не грущу, но зато никогда и не радуюсь. Словно я живу наполовину... Нельзя ли сделать его хоть немного поживее? А еще лучше - отдайте мне мое прежнее сердце. За двадцать пять лет я порядком привык к нему, и хоть иной раз оно и пошаливало - всё же это было веселое, славное сердце.

Михель-Великан расхохотался.

- Ну и дурак же ты, Петер Мунк, как я погляжу, - сказал он. - Ездил-ездил, а ума не набрался. Ты знаешь, отчего тебе скучно? От безделья. А ты все валишь на сердце. Сердце тут решительно ни при чем. Ты лучше послушай меня: построй себе дом, женись, пусти деньги в оборот. Когда каждый гульден будет у тебя превращаться в десять, тебе станет так весело, как никогда. Деньгам даже камень обрадуется.

Петер без долгих споров согласился с ним. Михель-Голландец тут же подарил ему еще сто тысяч гульденов, и они расстались друзьями.

Скоро по всему Шварцвальду пошла молва о том, что угольщик Петер Мунк воротился домой еще богаче, чем был до отъезда.

И тут случилось то, что обычно бывает в таких случаях. Он опять стал желанным гостем в трактире, все кланялись ему, спешили пожать руку, каждый рад был назвать его своим другом.

Стекольное дело он бросил и начал торговать лесом. Но и это было только для вида.

На самом деле он торговал не лесом, а деньгами: давал их взаймы и получал назад с лихвою.

Мало-помалу половина Шварцвальда оказалась у него в долгу.

С начальником округа он был теперь запанибрата. И стоило Петеру только заикнуться, что кто-то не уплатил ему деньги в срок, как судейские мигом налетали на дом несчастного должника, всё описывали, оценивали и продавали с молотка. Таким образом каждый гульден, который Петер получил от Михеля-Голландца, очень скоро превратился в десять.

Правда, сначала господину Петеру Мунку немного докучали мольбы, слезы и упреки. Целые толпы должников днем и ночью осаждали его двери. Мужчины умоляли об отсрочке, женщины старались слезами смягчить его каменное сердце, дети просили хлеба...

Однако всё это уладилось как нельзя лучше, когда Петер обзавелся двумя огромными овчарками. Стоило спустить их с цепи, как вся эта, по выражению Петера, "кошачья музыка" мигом прекращалась.

Но больше всего досаждала ему "старуха" (так называл он свою мать, госпожу Мунк).

Когда Петер вернулся из странствий, снова разбогатевший и всеми уважаемый, он даже не зашел в ее бедную хижину.

Старая, полуголодная, больная, она приходила к нему во двор, опираясь на палку, и робко останавливалась у порога.

Просить у чужих она не смела, чтобы не позорить своего богатого сына, и каждую субботу приходила к его дверям, ожидая подаяния и не решаясь войти в дом, откуда один раз ее уже выгнали.

Завидя старуху из окна, Петер, сердито хмурясь, доставал из кармана несколько медяков, заворачивал их в клочок бумаги и, кликнув слугу, высылал матери. Он слышал, как она дрожащим голосом благодарила его и желала ему всякого благополучия, слышал, как, покашливая и постукивая палочкой, пробиралась она мимо его окон, но думал только о том, что вот опять понапрасну истратил несколько грошей.

Да что и говорить, теперь это был уже не тот Петер Мунк, бесшабашный весельчак, который без счета бросал деньги бродячим музыкантам и всегда был готов помочь первому встречному бедняку. Нынешний Петер Мунк хорошо знал цену деньгам и ничего другого не желал знать.

С каждым днем он делался все богаче и богаче, но веселее ему не становилось.

И вот, вспомнив совет Михеля-Великана, он решил жениться.

Петер знал, что любой почтенный человек в Шварцвальде с радостью отдаст за него свою дочь, но он был разборчив. Ему хотелось, чтобы все хвалили его выбор и завидовали его счастью. Он объехал весь край, заглянул во все углы и закоулки, посмотрел всех невест, но ни одна из них не показалась ему достойной стать супругой господина Мунка.

Наконец на одной вечеринке ему сказали, что самая красивая и скромная девушка во всем Шварцвальде - это Лизбет, дочь бедного дровосека. Но она никогда не бывает на танцах, сидит дома, шьет, хозяйничает и ухаживает за стариком отцом. Лучше этой невесты нет не только в здешних местах, но и на всем свете.

Не откладывая дела, Петер собрался и поехал к отцу красавицы. Бедный дровосек был очень удивлен посещением такого важного господина. Но еще больше удивился он, когда узнал, что этот важный господин хочет посвататься к его дочери.

Как было не ухватиться за такое счастье!

Старик решил, что его горестям и заботам пришел конец, и, недолго думая, дал Петеру согласие, даже не спросив красавицу Лизбет.

А красавица Лизбет была покорной дочерью. Она беспрекословно исполнила волю отца и стала госпожою Мунк.

Но невесело жилось бедняжке в богатом доме ее мужа. Все соседи считали ее примерной хозяйкой, а господину Петеру она никак не могла угодить.

У нее было доброе сердце, и, зная, что в доме сундуки ломятся от всякого добра, она не считала за грех накормить какую-нибудь бедную старушку, вынести рюмку вина прохожему старику или дать несколько мелких монеток соседским детям на сласти.

Но когда Петер однажды узнал об этом, он весь побагровел от злости и сказал:

- Как ты смеешь швырять направо и налево мое добро? Забыла, что сама нищая?.. Смотри у меня, чтобы это было в последний раз, а не то...

И он так взглянул на нее, что сердце похолодело в груди у бедной Лизбет. Она горько заплакала и ушла к себе.

С тех пор всякий раз, когда какой-нибудь бедняк проходил мимо их дома, Лизбет закрывала окно или отворачивалась, чтобы не видеть чужой бедности. Но ни разу не посмела она ослушаться своего сурового мужа.

Никто не знал, сколько слез она пролила по ночам, думая о холодном, безжалостном сердце Петера, но все знали теперь, что госпожа Мунк не даст умирающему глотка воды и голодному корки хлеба. Она прослыла самой скупой хозяйкой в Шварцвальде.

Однажды Лизбет сидела перед домом, пряла пряжу и напевала какую-то песенку. На душе у нее было в этот день легко и весело, потому что погода была отличная, а господин Петер уехал по делам.

И вдруг она увидела, что по дороге идет какой-то старенький старичок. Сгибаясь в три погибели, он тащил на спине большой, туго набитый мешок.

Старичок то и дело останавливался, чтобы перевести дух и стереть пот со лба.

"Бедный, - подумала Лизбет, - как трудно ему нести такую непосильную ношу!"

А старичок, подойдя к ней, сбросил на землю свой огромный мешок, тяжело опустился на него и сказал едва слышным голосом:

- Будьте милостивы, хозяюшка! Дайте мне глоток воды. До того измучился, что просто с ног валюсь.

- Как же можно в ваши годы таскать такие тяжести! - сказала Лизбет.

- Что поделаешь! Бедность!.. - ответил старичок. - Жить-то ведь чем-нибудь надо. Конечно, такой богатой женщине, как вы, это и понять мудрено. Вот вы, наверно, кроме сливок, и не пьете ничего, а я и за глоток воды скажу спасибо.

Ничего не ответив, Лизбет побежала в дом и налила полный ковшик воды. Она хотела уже отнести его прохожему, но вдруг, не дойдя до порога, остановилась и снова вернулась в комнату. Отворив шкаф, она достала большую узорчатую кружку, налила до краев вином и, прикрыв сверху свежим, только что испеченным хлебцем, вынесла старику.

- Вот, - сказала она, - подкрепитесь на дорогу. Старичок с удивлением посмотрел на Лизбет своими выцветшими, светлыми, как стекло, глазами. Он медленно выпил вино, отломил кусочек хлеба и сказал дрожащим голосом:

- Я человек старый, но мало видел на своем веку людей с таким добрым сердцем, как у вас. А доброта никогда не остается без награды...

- И свою награду она получит сейчас же! -загремел у них за спиной страшный голос.

Они обернулись и увидели господина Петера.

- Так вот ты как!.. - проговорил он сквозь зубы, сжимая в руках кнут и подступая к Лизбет. - Самое лучшее вино из моего погреба ты наливаешь в мою самую любимую кружку и угощаешь каких-то грязных бродяг... Вот же тебе! Получай свою награду!..

Он размахнулся и изо всей силы ударил жену по голове тяжелым кнутовищем из черного дерева.

Не успев даже вскрикнуть, Лизбет упала на руки старика.

Каменное сердце не знает ни сожаления, ни раскаяния. Но тут даже Петеру стало не по себе, и он бросился к Лизбет, чтобы поднять ее.

- Не трудись, угольщик Мунк! - вдруг сказал старик хорошо знакомым Петеру голосом. - Ты сломал самый прекрасный цветок в Шварцвальде, и он никогда больше не зацветет.

Петер невольно отшатнулся.

- Так это вы, господин Стеклянный Человечек! - в ужасе прошептал он. - Ну, да что сделано, того уж не воротишь. Но я надеюсь по крайней мере, что вы не донесете на меня в суд...

- В суд? - Стеклянный Человечек горько усмехнулся. - Нет, я слишком хорошо знаю твоих приятелей - судейских... Кто мог продать свое сердце, тот и совесть продаст не задумавшись. Я сам буду судить тебя!..

От этих слов в глазах у Петера потемнело.

- Не тебе меня судить, старый скряга! - закричал он, потрясая кулаками. Это ты погубил меня! Да, да, ты, и никто другой! По твоей милости пошел я на поклон к Михелю-Голландцу. И теперь ты сам должен держать ответ передо мной, а не я перед тобой!..

И он вне себя замахнулся кнутом. Но рука его так и застыла в воздухе.

На глазах у него Стеклянный Человечек вдруг стал расти. Он рос все больше, больше, пока не заслонил дом, деревья, даже солнце... Глаза его метали искры и были ярче самого яркого пламени. Он дохнул - и палящий жар пронизал Петера насквозь, так что даже его каменное сердце согрелось и дрогнуло, как будто снова забилось. Нет, никогда даже Михель-Великан не казался ему таким страшным!

Петер упал на землю и закрыл голову руками, чтобы защититься от мести разгневанного Стеклянного Человечка, но вдруг почувствовал, что огромная рука, цепкая, словно когти коршуна, схватила его, подняла высоко в воздух и, завертев, как ветер крутит сухую былинку, швырнула оземь.

- Жалкий червяк!.. - загремел над ним громовой голос. - Я мог бы на месте испепелить тебя! Но, так и быть, ради этой бедной, кроткой женщины дарю тебе еще семь дней жизни. Если за эти дни ты не раскаешься - берегись!..

Точно огненный вихрь промчался над Петером - и всё стихло.

Вечером люди, проходившие мимо, увидели Петера лежащим на земле у порога своего дома.

Он был бледен как мертвец, сердце у него не билось, и соседи уже решили, что он умер (ведь они-то не знали, что сердце его не бьется, потому что оно каменное). Но тут кто-то заметил, что Петер еще дышит. Принесли воды, смочили ему лоб, и он очнулся...

- Лизбет!.. Где Лизбет? - спросил он хриплым шепотом.

Но никто не знал, где она.

Он поблагодарил людей за помощь и вошел в дом. Лизбет не было и там.

Петер совсем растерялся. Что же это значит? Куда она исчезла? Живая или мертвая, она должна быть здесь.

Так прошло несколько дней. С утра до ночи бродил он по дому, не зная, за что взяться. А ночью, стоило ему только закрыть глаза, его будил тихий голос:

- Петер, достань себе горячее сердце! Достань себе горячее сердце, Петер!..

Это был голос Лизбет. Петер вскакивал, озирался по сторонам, но ее нигде не было.

Соседям он сказал, что жена поехала на несколько дней навестить отца. Ему, конечно, поверили. Но ведь рано или поздно они узнают, что это неправда. Что сказать тогда? А дни, отпущенные ему, для того чтобы он раскаялся, всё шли и шли, и час расплаты приближался. Но как он мог раскаяться, когда его каменное сердце не знало раскаяния? Ах, если бы в самом деле он мог добыть себе сердце погорячей!

И вот, когда седьмой день был уже на исходе, Петер решился. Он надел праздничный камзол, шляпу, вскочил на коня и поскакал к Еловой горе.

Там, где начинался частый ельник, он спешился, привязал лошадь к дереву, а сам, цепляясь за колючие ветки, полез наверх.

Около большой ели он остановился, снял шляпу и, с трудом припоминая слова, медленно проговорил:

- Под косматой елью,

В темном подземелье,

Где рождается родник,

Меж корней живет старик.

Он неслыханно богат,

Он хранит заветный клад.

Кто родился в день воскресный,

Получает клад чудесный.

И Стеклянный Человечек появился. Но теперь он был весь в черном: кафтанчик из черного матового стекла, черные панталоны, черные чулки... Черная хрустальная лента обвивала его шляпу.

Он едва взглянул на Петера и спросил безучастным голосом:

- Что тебе надо от меня, Петер Мунк?

- У меня осталось еще одно желание, господин Стеклянный Человечек, сказал Петер, не смея поднять глаза. - Я хотел бы, чтобы вы его исполнили.

- Разве у каменного сердца могут быть желания! - ответил Стеклянный Человечек. - У тебя уже есть все, что нужно таким людям, как ты. А если тебе еще чего-нибудь не хватает, проси у своего друга Михеля. Я вряд ли смогу тебе помочь.

- Но ведь вы сами обещали мне исполнить три желания. Одно еще остается за мной!..

- Я обещал исполнить третье твое желание, только если оно не будет безрассудным. Ну говори, что ты там еще придумал?

- Я хотел бы... Я хотел бы... - начал прерывающимся голосом Петер. Господин Стеклянный Человечек! Выньте из моей груди этот мертвый камень и дайте мне мое живое сердце.

- Да разве ты со мной заключил эту сделку? - сказал Стеклянный Человечек. - Разве я Михель-Голландец. который раздает золотые монеты и каменные сердца? Ступай к нему, проси у него свое сердце!

Петер грустно покачал головой:

- Ах, он ни за что не отдаст мне его. Стеклянный Человечек помолчал с минуту, потом вынул из кармана свою стеклянную трубку и закурил.

- Да, - сказал он, пуская кольца дыма, - конечно, он не захочет отдать тебе твое сердце... И хотя ты очень виноват перед людьми, передо мной и перед собой, но желание твое не так уж глупо. Я помогу тебе. Слушай: силой ты от Михеля ничего не добьешься. Но перехитрить его не так уж трудно, хоть он и считает себя умнее всех на свете. Нагнись ко мне, я скажу, как выманить у него твое сердце.

И Стеклянный Человечек сказал Петеру на ухо всё, что надо делать.

- Запомни же, - добавил он на прощание, - если в груди у тебя будет опять живое, горячее сердце и если перед опасностью оно не дрогнет и будет тверже каменного, никто не одолеет тебя, даже сам Михель-Великан. А теперь ступай к возвращайся ко мне с живым, бьющимся, как у всех людей, сердцем. Или совсем не возвращайся.

Так сказал Стеклянный Человечек и скрылся под корнями ели, а Петер быстрыми шагами направился к ущелью, где жил Михель-Великан.

Он трижды окликнул его по имени, и великан явился.

- Что, жену убил? - сказал он, смеясь. - Ну и ладно, поделом ей! Зачем не берегла мужнино добро! Только, пожалуй, приятель, тебе придется на время уехать из наших краев, а то заметят добрые соседи, что она пропала, поднимут шум, начнутся всякие разговоры... Не оберешься хлопот. Тебе, верно, деньги нужны?

- Да, - сказал Петер, - и на этот раз побольше. Ведь до Америки далеко.

- Ну, за деньгами дело не станет, - сказал Михель и повел Петера к себе в дом.

Он открыл сундук, стоявший в углу, вытащил несколько больших свертков золотых монет и, разложив их на столе, стал пересчитывать.

Петер стоял рядом и ссыпал в мешок сосчитанные монеты.

- А какой ты все-таки ловкий обманщик, Михель! - сказал он, хитро поглядев на великана. - Ведь я было совсем поверил, что ты вынул мое сердце и положил вместо него камень.

- То есть как это так? - сказал Михель и даже раскрыл рот от удивления. Ты сомневаешься в том, что у тебя каменное сердце? Что же, оно у тебя бьется, замирает? Или, может быть, ты чувствуешь страх, горе, раскаяние?

- Да, немного, - сказал Петер. - Я прекрасно понимаю, приятель, что ты его попросту заморозил, и теперь оно понемногу оттаивает... Да и как ты мог, не причинив мне ни малейшего вреда, вынуть у меня сердце и заменить его каменным? Для этого надо быть настоящим волшебником!..

- Но уверяю тебя, - закричал Михель, - что я это сделал! Вместо сердца у тебя самый настоящий камень, а настоящее твое сердце лежит в стеклянной банке, рядом с сердцем Иезекиила Толстого. Если хочешь, можешь посмотреть сам.

Петер засмеялся.

- Есть на что смотреть! - сказал он небрежно. - Когда я путешествовал по чужим странам, я видел много диковин и почище твоих. Сердца, которые лежат у тебя в стеклянных банках, сделаны из воска. Мне случалось видеть даже восковых людей, не то что сердца! Нет, что там ни говори, а колдовать ты не умеешь!..

Михель встал и с грохотом отбросил стул.

- Иди сюда! - крикнул он, распахивая дверь в соседнюю комнату. - Смотри, что тут написано! Вот здесь - на этой банке! "Сердце Петера Мунка"! Приложи ухо к стеклу - послушай, как оно бьется. Разве восковое может так биться и трепетать?

- Конечно, может. Восковые люди на ярмарках ходят и говорят. У них внутри есть какая-то пружинка...

- Пружинка? А вот ты у меня сейчас узнаешь, что это за пружинка! Дурак! Не умеет отличить восковое сердце от своего собственного!..

Михель сорвал с Петера камзол, вытащил у него из груди камень и, не говоря ни слова, показал его Петеру. Потом он вытащил из банки сердце, подышал на него и осторожно положил туда, где ему и следовало быть.

В груди у Петера стало горячо, весело, и кровь быстрей побежала по жилам.

Он невольно приложил руку к сердцу, слушая его радостный стук.

Михель поглядел на него с торжеством.

- Ну, кто был прав? - спросил он.

- Ты, - сказал Петер. - Вот уж не думал, признаться, что ты такой колдун.

- То-то же!.. - ответил Михель, самодовольно ухмыляясь. - Ну, теперь давай - я положу его на место.

- Оно и так на месте! - сказал Петер спокойно. - На этот раз ты остался в дураках, господин Михель, хоть ты и великий колдун. Я больше не отдам тебе моего сердца.

- Оно уже не твое! - закричал Михель. - Я купил его. Отдавай сейчас же мое сердце, жалкий воришка, а не то я раздавлю тебя на месте!

И, стиснув свой огромный кулак, он занес его над Петером. Но Петер даже головы не нагнул. Он поглядел Михелю прямо в глаза и твердо сказал:

- Не отдам!

Должно быть, Михель не ожидал такого ответа. Он отшатнулся от Петера, словно споткнулся на бегу. А сердца в банках застучали так громко, как стучат в мастерской часы, вынутые из своих оправ и футляров.

Михель обвел их своим холодным, мертвящим взглядом - и они сразу притихли.

Тогда он перевел взгляд на Петера и сказал тихо:

- Вот ты какой! Ну полно, полно, нечего корчить из себя храбреца. Уж кто-кто, а я-то знаю твое сердце, в руках держал... Жалкое сердечко - мягкое, слабенькое... Дрожит небось со страху... Давай-ка его сюда, в банке ему будет спокойнее.

- Не дам! - еще громче сказал Петер.

- Посмотрим!

И вдруг на том месте, где только что стоял Михель, появилась огромная скользкая зеленовато-бурая змея. В одно мгновение она обвилась кольцами вокруг Петера и, сдавив его грудь, словно железным обручем, заглянула ему в глаза холодными глазами Михеля.

- Отдаш-ш-шь? - прошипела змея.

- Не отдам! - сказал Петер.

В ту же секунду кольца, сжимавшие его, распались, змея исчезла, а из-под змеи дымными языками вырвалось пламя и со всех сторон окружило Петера.

Огненные языки лизали его одежду, руки, лицо...

- Отдашь, отдашь?.. - шумело пламя.

- Нет! - сказал Петер.

Он почти задохнулся от нестерпимого жара и серного дыма, но сердце его было твердо.

Пламя сникло, и потоки воды, бурля и бушуя, обрушились на Петера со всех сторон.

В шуме воды слышались те же слова, что и в шипенье змеи, и в свисте пламени: "Отдашь? Отдашь?"

С каждой минутой вода подымалась всё выше и выше. Вот уже она подступила к самому горлу Петера...

- Отдашь?

- Не отдам! - сказал Петер.

Сердце его было твёрже каменного.

Вода пенистым гребнем встала перед его глазами, и он чуть было не захлебнулся.

Но тут какая-то невидимая сила подхватила Петера, подняла над водой и вынесла из ущелья.

Он и очнуться не успел, как уже стоял по ту сторону канавы, которая разделяла владения Михеля-Великана и Стеклянного Человечка.

Но Михель-Великан еще не сдался. Вдогонку Петеру он послал бурю.

Как подкошенные травы, валились столетние сосны и ели. Молнии раскалывали небо и падали на землю, словно огненные стрелы. Одна упала справа от Петера, в двух шагах от него, другая - слева, еще ближе.

Петер невольно закрыл глаза и ухватился за ствол дерева.

- Грози, грози! - крикнул он, с трудом переводя дух. - Сердце мое у меня, и я его тебе не отдам!

И вдруг всё разом стихло. Петер поднял голову и открыл глаза.

Михель неподвижно стоял у границы своих владений. Руки у него опустились, ноги словно вросли в землю. Видно было, что волшебная сила покинула его. Это был уже не прежний великан, повелевающий землей, водой, огнем и воздухом, а дряхлый, сгорбленный, изъеденный годами старик в ветхой одежде плотогона. Он оперся на свой багор, как на костыль, вобрал голову в плечи, съежился...

С каждой минутой на глазах у Петера Михель становился всё меньше и меньше. Вот он стал тише воды, ниже травы и наконец совсем прижался к земле. Только по шелесту и колебанию стебельков можно было заметить, как он уполз червяком в свое логово.

...Петер еще долго смотрел ему вслед, а потом медленно побрел на вершину горы к старой ели.

Сердце у него в груди билось, радуясь тому, что оно опять может биться.

Но чем дальше он шел, тем печальнее становилось у него на душе. Он вспомнил все, что с ним случилось за эти годы, - вспомнил старуху мать, которая приходила к нему за жалким подаянием, вспомнил бедняков, которых травил собаками, вспомнил Лизбет... И горькие слезы покатились у него из глаз.

Когда он подошел к старой ели, Стеклянный Человечек сидел на мшистой кочке под ветвями и курил свою трубочку.

Он посмотрел на Петера ясными, прозрачными, как стекло, глазами и сказал:

- О чем ты плачешь, угольщик Мунк? Разве ты не рад, что в груди у тебя опять бьется живое сердце?

- Ах, оно не бьется, оно разрывается на части, - сказал Петер. - Лучше бы мне не жить на свете, чем помнить, как я жил до сих пор. Матушка никогда не простит меня, а у бедной Лизбет я даже не могу попросить прощения. Лучше убейте меня, господин Стеклянный Человечек, - по крайней мере, этой постыдной жизни наступит конец. Вот оно, мое последнее желание!

- Хорошо, - сказал Стеклянный Человечек. - Если ты этого хочешь, пусть будет по-твоему. Сейчас я принесу топор.

Он неторопливо выколотил трубочку и спрятал ее в карман. Потом встал и, приподняв мохнатые колючие ветви, исчез где-то за елью.

А Петер, плача, опустился на траву. О жизни он нисколько не жалел и терпеливо ждал своей последней минуты.

И вот за спиной у него раздался легкий шорох.

"Идет! - подумал Петер. - Сейчас всему конец!" И, закрыв лицо руками, он еще ниже склонил голову.

- Петер Мунк! - услышал он голос Стеклянного Человечка, тонкий и звонкий, как хрусталь. - Петер Мунк! Оглянись вокруг в последний раз.

Петер поднял голову и невольно вскрикнул. Перед ним стояли его мать и жена.

- Лизбет, ты жива! - закричал Петер, задыхаясь от радости. - Матушка! И вы тут!.. Как мне вымолить у вас прощенье?!

- Они уже простили тебя, Петер, - сказал Стеклянный Человечек. - Да, простили, потому что ты раскаялся от всего сердца. А ведь оно у тебя теперь не каменное. Воротись домой и будь по-прежнему угольщиком. Если ты станешь уважать свое ремесло, то и люди будут уважать тебя, и всякий с радостью пожмет твою почерневшую от угля, но чистую руку, даже если у тебя не будет бочек с золотом.

С этими словами Стеклянный Человечек исчез. А Петер с женой и матерью пошел домой.

От богатой усадьбы господина Петера Мунка не осталось и следа. Во время последней бури молния ударила прямо в дом и сожгла его дотла. Но Петер нисколько не жалел о своем потерянном богатстве.

До старой отцовской хижины было недалеко, и он весело зашагал туда, вспоминая то славное время, когда был беспечным и веселым угольщиком...

Как же удивился он, когда увидел вместо бедной, покривившейся хижины новый красивый домик. В палисаднике цвели цветы, на окошках белели накрахмаленные занавески, а внутри все было так прибрано, словно кто-то поджидал хозяев. В печке весело потрескивал огонь, стол был накрыт, а на полках вдоль стен переливалась всеми цветами радуги разноцветная стеклянная посуда.

- Это всё подарил нам Стеклянный Человечек! - воскликнул Петер.

И началась новая жизнь в новом домике. С утра до вечера Петер работал у своих угольных ям и возвращался домой усталый, но веселый - он знал, что дома его ждут с радостью и нетерпением.

За карточным столом и перед трактирной стойкой его больше никогда не видели. Но свои воскресные вечера он проводил теперь веселее, чем раньше. Двери его дома были широко открыты для гостей, и соседи охотно заходили в дом угольщика Мунка, потому что их встречали хозяйки, гостеприимные и приветливые, и хозяин, добродушный, всегда готовый порадоваться с приятелем его радости или помочь ему в беде.

А через год в новом домике произошло большое событие: у Петера и Лизбет родился сын, маленький Петер Мунк.

- Кого ты хочешь позвать в крестные отцы? - спросила у Петера старуха мать.

Петер ничего не ответил. Он смыл угольную пыль с лица и рук, надел праздничный кафтан, взял праздничную шляпу и пошел на Еловую гору.

Возле знакомой старой ели он остановился и, низко кланяясь, произнес заветные слова:

- Под косматой елью.

В темном подземелье...

Он ни разу не сбился, ничего не забыл и сказал все слова, как надо, по порядку, от первого до последнего. Но Стеклянный Человечек не показывался.

- Господин Стеклянный Человечек! - закричал Петер. - Мне ничего не надо от вас, я ни о чем не прошу и пришел сюда только для того, чтобы позвать вас в крестные отцы к моему новорожденному сыночку!.. Слышите вы меня. господин Стеклянный Человечек?..

Но кругом всё было тихо. Стеклянный Человечек не отозвался и тут.

Только легкий ветер пробежал по верхушкам елей и сбросил к ногам Петера несколько шишек.

- Ну что ж. возьму на память хоть эти еловые шишки, если уж хозяин Еловой горы не хочет больше показываться, - сказал сам себе Петер и, поклонившись на прощание больший ели, пошел домой.

Вечером старая матушка Мунк, убирая в шкаф праздничный кафтан сына, заметила, что карманы его чем-то набиты. Она вывернула их и оттуда выпало несколько больших еловых шишек.

Ударившись об пол, шишки рассыпались, и все их чешуйки превратились в новенькие блестящие талеры, среди которых не оказалось ни одного фальшивого.

Это был подарок Стеклянного Человечка маленькому Петеру Мунку.

Еще много лет в мире и согласии прожила на свете семья угольщика Мунка. Маленький Петер вырос, большой Петер состарился.

И когда молодежь окружала старика и просила его рассказать что-нибудь о прошлых днях, он рассказывал им эту историю и всегда кончал ее так:

- Знал я на своем веку и богатство и бедность. Беден я был, когда был богат, богат - когда беден. Были у меня раньше каменные палаты, да зато и сердце в моей груди было каменное. А теперь у меня только домик с печью - да зато сердце человечье.

Прошло уже около пяти дней, а Феликс, егерь и студент по-прежнему сидели в плену у разбойников. Хотя атаман со своими подчиненными и хорошо обращались с ними, все же они с нетерпением ждали освобождения, так как чем больше проходило времени, тем больше боялись они, что их обман раскроется. К вечеру пятого дня егерь сообщил своим товарищам по несчастью, что он твердо решился бежать этой ночью, даже если это будет стоить ему жизни. Он старался склонить своих спутников к такому же решению и объяснял им, как осуществить бегство.

- Того, кто стоит на часах всего ближе к нам, я беру на себя, другого выхода нет, нужда не знает закона, он должен умереть.

- Умереть? - воскликнул в ужасе Феликс. - Вы хотите убить его?

- Да, я твердо на это решился, раз от этого зависит спасение двух человеческих жизней. Знайте же, я сам слыхал, как разбойники с озабоченным видом шептались, что за ними в лесу следят, а старухи в гневе выдали злое намерение шайки, они бранились и дали нам понять, что в случае нападения на разбойников, нам нечего ждать пощады.

- Боже праведный! - воскликнул в ужасе юноша и закрыл руками лицо.

- Так вот, пока они не приставили нам ножа к глотке, - продолжал егерь, давайте-ка предупредим их. Как только стемнеет, я подкрадусь к ближайшему часовому; он остановит меня, я шепну ему, что графине внезапно сделалось дурно, и, в то время как он оглянется, я заколю его. Потом вернусь за вами, молодой человек, и второй не уйдет от нас, а с третьим мы втроем справимся и подавно.

Говоря это, егерь казался очень страшным, и Феликс испугался. Он хотел уговорить его отказаться от этой кровавой мысли, когда дверь хижины тихонько отворилась и кто-то быстро и осторожно вошел внутрь. Это был атаман. Он осторожно прикрыл дверь и сделал пленным знак не шуметь. Он уселся рядом с Феликсом и проговорил:

- Графиня! Вы в скверном положении. Ваш супруг не сдержал слова. Он не только не послал выкупа, но известил окрестное начальство. Вооруженные люди рыщут по всему лесу, подкарауливая меня и моих людей. Я грозил вашему супругу убить вас, если он сделает попытку схватить нас; но он или не дорожит вашей жизнью, или не верит нашим угрозам. Ваша жизнь в наших руках, и, по нашим законам, вы обречены. Что вы на это скажете?

Сраженные этой вестью, пленники глядели себе под ноги и не знали, что отвечать, так как Феликс отлично понимал, что если он признается в своем обмане, то подвергнет себя большой опасности.

- Мне кажется невозможным, - продолжал атаман, - подвергать такой опасности даму, которую я уважаю, поэтому, чтобы спасти вас, я хочу предложить вам одну вещь - это единственный выход, который нам остался. Я хочу бежать вместе с вами.

Изумленные, обрадованные, они все взглянули на него, а он продолжал:

- Большинство моих сподручных решило бежать в Италию и примкнуть к одной очень распространенной там банде. Что касается меня, то меня не привлекает служба под началом у другого, и поэтому я не пойду с ними. Если вы только дадите мне слово, графиня, замолвить за меня слово, использовать ваши связи, чтобы защитить меня, то я берусь освободить вас, пока не поздно.

Феликс в смущении молчал; его честное сердце не соглашалось подвергать продолжительной опасности человека, который хотел спасти ему жизнь, и затем не суметь защитить его.

Пока он все еще молчал, атаман сказал:

- В настоящее время всюду вербуют солдат, я буду доволен, если получу хоть самое скромное место. Я знаю, что вы многое можете, но я не требую от вас ничего кроме обещания сделать что-нибудь для меня в этом деле.

- Ну что ж, - отвечал Феликс, опустив глаза, - я обещаю вам все, что я смогу, все, что в моих силах, сделать для вас. Что бы с вами ни случилось, для меня утешительно уже то, что вы хотите добровольно бросить эту жизнь.

Растроганный атаман поцеловал руку добрейшей женщины, шепнул ей, чтобы через два часа, после наступления темноты она была готова, и, так же осторожно, как и пришел, вышел из хижины. Когда он ушел, пленники облегченно вздохнули.

- Правда, можно сказать - сам господь надоумил его! - сказал егерь. - Как чудесно наше спасение! Мне и во сне не снилось, что такие вещи еще случаются на свете и что на мою долю выпадет такое приключение!

- Чудесно, и говорить нечего! - возразил Феликс. - Но имел ли я право обманывать этого человека? На что ему мое заступничество? Скажите вы, егерь, не значит ли это заманить его в петлю, если я не сознаюсь ему, кто я?

- Но к чему такая совестливость, милый мальчик? - возразил студент. - И после того, как вы так блестяще сыграли вашу роль! Нет, пусть это вас не смущает, это вполне законная самозащита. Ведь он позволил же себе такую выходку, как увезти с дороги самым подлым образом почтенную женщину; и если бы не вы, кто знает, что было бы теперь с графиней! Нет, вы ничего плохого не сделали; впрочем, я думаю, он кое-что выиграет, если он сам, глава шайки, отдастся в руки правосудия.

Это последнее замечание студента несколько утешило молодого золотых дел мастера. Радостно оживленные, и все же с замирающим сердцем и тревожась, удастся ли их план, переживали они следующие часы. Было уже темно, когда атаман зашел на минуту в хижину, положил на стол узелок с платьем и сказал:

- Графиня, чтобы облегчить нам бегство, вам необходимо надеть мужское платье. Приготовьтесь. Через час мы выступим в поход. - Сказав это, он оставил пленников одних, и егерь с трудом удержался от смеха.

- Готов поклясться, - воскликнул он, - что это второе переодевание будет вам еще больше к лицу, чем первое.

Они развязали узелок и нашли в нем красивый охотничий костюм со всеми принадлежностями, оказавшийся Феликсу как раз впору. Феликс переоделся, и егерь хотел было забросить платье графини в уголок хижины, но Феликс не допустил этого, свернул его в маленький сверток и заявил, что попросит графиню подарить его ему на память об этих удивительных днях его жизни.

Вскоре пришел и атаман. Он был вооружен с ног до головы и принес егерю ружье, которое у него отняли разбойники, и рог с порохом. Студенту он также подал ружье, а Феликсу охотничий нож и попросил его, на всякий случай, привесить его к поясу. К счастью для всех троих, было ужасно темно, не то бы сияющие взоры, с которыми Феликс ухватился за оружие, открыли разбойнику, кто он на самом деле. Когда они осторожно вышли из хижины, егерь заметил, что бывший сторожевой пост на этот раз никем не занят. Им посчастливилось незаметно пробраться вдоль хижин, дальше атаман направился не по обычной тропинке, ведшей из ущелья в лес, а приблизился к совершенно отвесной и, на первый взгляд, недоступной скале. Подойдя к ней вплотную, атаман обратил внимание своих спутников на веревочную лестницу, которая свешивалась с вершины скалы. Он перекинул ружье за спину и стал подниматься первым, затем пригласил графиню, протянув ей руку, следовать за ним; егерь поднялся последним. За скалой оказалась тропинка, на которую они и вступили и быстро пошли вперед.

- Эта тропинка, - сказал атаман, - выведет нас на дорогу в Ашаффенбург. Туда мы и отправимся, так как я узнал наверное, что ваш супруг, граф, находится сейчас там.

Они шли молча, разбойник впереди, трое остальных вплотную за ним. Через три часа они остановились; атаман предложил Феликсу отдохнуть на пне. Он вынул хлеб, бутылку старого вина и предложил усталым путникам подкрепиться.

- Предполагаю, что через час мы наткнемся на кордон, растянутый войском по всему лесу. В таком случае, прошу вас, поговорить с начальником солдат и попросить его хорошо со мной обращаться.

Феликс согласился и на это, хотя и не рассчитывал на успех своего заступничества. Они отдохнули еще с полчаса и пошли дальше. Они прошли с час и приближались уже к большой дороге; забрезжил день, и по лесу разлился слабый свет, когда, заслышав окрик "Стой! Ни с места!", они принуждены были остановиться. Они остановились; пятеро солдат подошли к ним и приказали им отправиться к майору и дать ему объяснение, откуда и куда они идут. Пройдя пятьдесят шагов, они увидали со всех сторон в кустах сверкающие штыки; в лесу засело, по-видимому, изрядное количество солдат. Майор с несколькими офицерами и другими мужчинами сидел под дубом. Когда пленных привели к нему и он собрался допросить их, один из мужчин вскочил и воскликнул:

- Боже мой! Что я вижу, ведь это же Готфрид, наш егерь!

- Так точно, господин начальник! - отвечал егерь радостным голосом. - Это я, чудом спасенный из рук дурных людей.

Офицеры очень удивились, встретив его тут, а егерь попросил майора и начальника округа отойти с ним в сторонку и в нескольких словах рассказал им, как они спаслись и кто четвертый, сопровождающий их.

Очень довольный таким сообщением, майор тотчас принял соответствующие меры, чтобы переправить важного пленника дальше, а молодого золотых дел мастера отвел к своим товарищам и отрекомендовал его как доблестного юношу, своим мужеством и присутствием духа спасшего графиню. Все радостно пожимали Феликсу руки, хвалили его и никак не могли наслушаться его рассказов о приключениях в харчевне и у разбойников.

Тем временем совсем рассвело. Майор решил, что сам проводит освобожденных в город. Он вместе с управляющим графини повел их в ближайшую деревню, где был приготовлен экипаж, куда они и усадили Феликса и сели сами; егерь, студент, управляющий и еще многие другие люди поскакали верхом впереди и сзади них, и они с триумфом направились в город.

С быстротой молнии разнесся по окрестностям слух о нападении в лесной харчевне, о самопожертвовании молодого золотых дел мастера, и так же быстро, из уст в уста, передавалась теперь весть об его спасении. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в городе, куда они ехали, улицы были запружены народом, жаждавшим увидеть молодого героя. Толпа хлынула навстречу медленно подъезжавшему экипажу. "Вот он! - восклицали люди. - Это он сидит в экипаже рядом с офицером! Да здравствует смелый юный золотых дел мастер!" - И тысячеголосое "ура" огласило воздух.

Феликс был смущен и растроган бурной радостью толпы. Но еще более трогательное зрелище ждало его в городской ратуше. Роскошно одетый человек средних лет встретил его на лестнице и обнял со слезами на глазах. "Как мне отблагодарить тебя, сын мой! - воскликнул он. - Ты дал мне так много, когда я чуть было не потерял все, что у меня было. Ты мне спас жену, детям моим мать, так как это нежное существо не вынесло бы всех ужасов такого плена". Произнесший эти слова был супругом графини. И как Феликс ни противился и ни отказывался от награды за свое самопожертвование, граф во что бы то ни стало хотел вознаградить его. Тут юноше вспомнилась злосчастная судьба атамана разбойников; он рассказал графу, как тот спас его и что, в сущности, это спасение предназначалось для графини. Граф, растроганный не столько поступком атамана, сколько доказательством благородного бескорыстия, проявленного Феликсом в этой его просьбе, обещал со своей стороны сделать все, чтобы спасти разбойника.

Граф в тот же день, в сопровождении достойного егеря, повез молодого золотых дел мастера к себе в замок, где графиня с нетерпением ждала вестей о молодом человеке, пожертвовавшем ради нее собой и судьба которого ее очень тревожила. Как описать ее радость, когда супруг ввел к ней в комнату ее спасителя? Она все снова и снова заставляла Феликса рассказывать, без конца благодарила его; она приказала привести детей и велела им глядеть на великодушного юношу, которому их мать была так бесконечно обязана. Малютки взяли его за руки, и их трогательный детский лепет, их уверения, что отец с матерью для них дороже всего на свете, были для него сладчайшей наградой за многие лишения и за бессонные ночи, проведенные в лачуге разбойников. Когда первые мгновения радостной встречи прошли, графиня сделала знак слуге, и вскоре тот принес платье и хорошо знакомый ранец, которые Феликс в лесной харчевне предоставил графине.

- Здесь все, - сказала она, ласково улыбаясь, - что вы дали мне в те ужасные минуты; в этих вещах таились чары, которыми вы окружили меня, чтобы слепотой поразить моих преследователей. Все это опять в вашем распоряжении, но я хочу предложить вам оставить мне эти платья, я сохраню их на память о вас, а вы взамен примите сумму, назначенную разбойниками как выкуп за меня.

Размеры подарка испугали Феликса, - его благородная душа противилась принять награду за то, что он сделал по добровольному побуждению.

- Милостивая государыня, - сказал он с волнением, - этого я не могу принять. Платье пусть будет ваше, раз вам так угодно, но сумму, о которой вы говорите, я никак не могу принять. Но так как я знаю, что вы непременно хотите отблагодарить меня, то прошу вас вместо всякой другой награды сохраните ко мне вашу благосклонность, и если я окажусь в таком положении, что буду нуждаться в вашей помощи, разрешите мне обратиться к вам.

Долго еще уговаривали молодого человека, но ничто не могло заставить его изменить свое решение. Наконец графиня и ее супруг уступили, и слуга хотел было унести обратно платье и ранец, как вдруг Феликс вспомнил об украшении, о котором он в пылу стольких радостных событий совсем забыл.

- Стойте! - воскликнул он. - Разрешите мне взять кое-что из ранца, милостивая государыня, и тогда все остальное полностью и навсегда будет принадлежать вам.

- Берите, что хотите, - отвечала она, - хотя я охотно на память о вас оставила бы себе все. Итак, возьмите то, чего вы не хотите лишаться. Но все же, скажите, если можно, чем это вы так дорожите, и чего не хотите оставить мне?

Во время этого разговора юноша открыл ранец и вынул оттуда коробочку из красного сафьяна.

- Вы можете взять себе все, что принадлежит мне, - отвечал он, улыбаясь, но это - собственность дорогой моей крестной; я сам сработал эту вещь и должен доставить ее по назначанию. Этот узор, милостивая государыня, - продолжал он, открывая коробочку и протягивая ее графине, - на котором я испытал свое умение.

Она взяла коробочку; но не успела и мельком взглянуть на украшение, как, пораженная, воскликнула:

- Как, эти камни? И вы говорите, что они предназначаются вашей крестной?

- Ну да, - отвечал Феликс. - Моя крестная послала мне эти камни, я вставил их в оправу и теперь намереваюсь отнести их ей.

Растроганная графиня опять взглянула на него; к глазах у нее стояли слезы.

- Так, значит, ты Феликс Пернер из Нюрнберга? - воскликнула она.

- Да, но каким образом вы так скоро узнали мое имя? - спросил юноша, с изумлением глядя на нее.

- О чудесный перст провидения! - обратилась она, растроганная, к удивленному супругу. - Ведь это же Феликс, наш крестник, сын нашей камеристки Сабины! Феликс! Ведь это же я, к которой ты шел. Так ты, сам того не зная, спас свою крестную!

- Так вы, значит, графиня Сандау, столько сделавшая для меня и для моей матери? А это замок Майенбург, куда я направлялся? Как благодарен я благосклонной судьбе, которая таким чудесным образом свела меня с вами; значит, мне удалось все-таки, хоть и скромным образом, доказать вам мою великую благодарность!

- Ты сделал для меня больше, чем я когда-либо смогу сделать для тебя; однако пока я жива, я всегда буду стараться показать тебе, как бесконечно мы все благодарны тебе. Мой супруг будет тебе отцом, мои дети - твоими братьями и сестрами; я сама буду твоей верной матерью, а эти драгоценности, которые привели тебя ко мне в час величайшей опасности, будут моим лучшим украшением, потому что они всегда будут напоминать мне тебя и твое благородное сердце.

Так сказала графиня и сдержала слово: она щедро поддерживала счастливого Феликса во время его странствий. Когда же он возвратился, став искусным мастером своего ремесла, она купила ему в Нюрнберге дом, тщательно обставила его, и немалым украшением его лучшей комнаты были прекрасно нарисованные картины, изображавшие сцены приключения в лесной харчевне и жизнь Феликса среди разбойников.

Там и жил Феликс, искусный золотых дел мастер, и слава о его работах соединялась с молвой о его геройстве и привлекала к нему заказчиков со всей страны. Многие иностранцы, посещавшие прекрасный город Нюрнберг, приходили в мастерскую к знаменитому мастеру Феликсу, чтобы видеть его, удивляться ему, а иногда и заказать ему красивую драгоценную вещь. Но больше всего он любил, когда его навещали егерь, оружейный мастер, студент или извозчик. Каждый раз, когда последний ехал из Вюрцбурга в Фюрт, он всегда заезжал к Феликсу; почти ежегодно привозил ему егерь подарки от графини, а оружейный мастер, исходив все страны, обосновался окончательно у мастера Феликса. Однажды навестил их и студент. Он тем временем сделался важным лицом в государстве, но не стыдился отужинать раз-другой у мастера Феликса и у оружейного мастера. Они вспоминали тогда о приключении в лесной харчевне, и бывший студент рассказал однажды, что видал в Италии атамана разбойников, - он окончательно исправился и честно служил в войске неаполитанского короля.

Феликс очень обрадовался, узнав об этом. Без этого человека он, может быть, не попал бы в тогдашнее опасное положение, но без него ему, наверное, не удалось бы и уйти от разбойников. Вот и вышло, что в душе доблестного золотых дел мастера возникали лишь мирные и приятные воспоминания, когда он мысленно возвращался к Шпессартской харчевне.