«Сверхприключения сверхкосмонавта»

Валерий Владимирович Медведев. Сверхприключения сверхкосмонавта

СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА. Двадцать воспоминаний Юрия Баранкина о себе самом, написанные им самим

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ШКОЛЬНОМ ПОРТФЕЛЕ. Вместо предисловия

Была весна. Я закончил работу над романом для взрослых. У меня было распрекрасное настроение. Я оделся и вышел на улицу. В марте бывают такие дни, когда власть переходит то в руки весны, то зима перейдёт в наступление, запуржит, но в этот день зима как раз отступила в тень заборов и зданий, в Тимирязевском парке среди деревьев попряталась.

Я направился к парку, напевая себе год нос, и, остановившись возле сугроба, осевшего от солнца, стал думать о том, какую книгу буду писать. Но я думал об этом совсем недолго, меня заинтересовал сугроб, вернее, не сам сугроб, а то, что из него торчало, а торчало из сугроба что-то похожее на школьный портфель. Согласитесь, что не так уж часто в жизни из сугробов торчат школьные портфели, да ещё не совсем старые, а вернее, совсем не старые,

Я подошёл поближе, разгрёб снег и, ухватившись за ручку портфеля, вытащил его из снега и потряс, как бутылку, будто бы ждал, что внутри портфеля что-то забулькает. Содержимое портфеля молчало, но я чувствовал по весу, что в нём что-то есть. "Может быть, — думал я, вспоминая поговорку: "Случай редок, но щедр", — может быть, это и есть самый щедрый случай, который так редко выпадает на долю писателя".

Присев на лавочку, я долго возился с заржавленным замочком портфеля. Наконец открыв застёжку, заглянул внутрь и, увидев целую стопку школьных тетрадок, извлёк их на свет. Сначала я подумал, что это обыкновенные ученические тетради по русскому, алгебре, геометрии, заброшенные в сугроб вместе с отслужившим свой срок портфелем, но, перелистав странички, я даже присвистнул от любопытства. Все тетради были исписаны буквами на каком-то непонятном мне языке, хотя буквы в словах были все русские. От долгого лежания под снегом строчки расплылись, буквы потеряли своё очертание, было трудно разобрать, то ли это «г», то ли «ч», то ли «ш», то ли «щ». Судя по нумерации, многие страницы были вырваны или потеряны.

Первая страница выглядела так:

Эмчщшя эмг энчсгря юкшчл мкгчмлэпэяль ечтпэуплпнпскогнз юсюкшчлопнкерплмяспгланкршрпчяшярфг, фяуяу кэфшфлг млярк пшфр фхвл фз опэыз фхнчеф муяхяррпфсрпб щшглп упщшя лпочнчшучслпопопэпшх, ечщплп шпчпщфчппэянфгф оплисуфркфупрчерп мпэнчссрр. — Фуор азяшптцчрмряеятп пюьмрфль опескаочнэфф рякчстч егшпхчсономфоф мэ нум нчдфт ряофмяль п мчюч элмомсфрярфа шчтп элпс елп а хя мэмоцфхрь очнчефлят нерь српщп урфщпцфхрфхясчеялчтьрызтбшчф ляу српб онперфлгрл ряонфсчн…

От одного вида страницы сердце моё застучало учащённо, вероятно как у археолога, обнаружившего впервые египетские настенные надписи, или клинопись, или загадочные письмена племён майя. Что таилось за всем этим, уже расшифрованным, люди знали, а что таилось за таким набором таинственных даже не словосочетаний, а буквосочетаний?.. Что скрывалось вот, например, за таким перепутанным алфавитом: эмчщшяэпэмч, энчсуря, юкшкл?

Загадочно сочетающиеся буквы: "эмчщшяэп…" — покорили моё воображение. "ЭМЧ! ЩШ! ЯЭП! ЯЭП!" — проговорил я, бережно опуская тетради в портфель и с усилием замыкая проржавевшие замочки. "Сейчас направлюсь к дому, сейчас сяду за стол, расшифрую тетради, легкомысленно подумал я, — и… и что… И то!.." Что станет мне ясно?.. Я не знал, что станет мне ясно, я шёл и думал: вот кто-то, какой-то мальчишка, ну, конечно, мальчишка, не девчонка же. Будет девчонка зашифровывать десять или сколько там тетрадей. Итак, какой-то мальчишка зашифровал. Что мог он зашифровать?.. Первую мечту?.. Первое чувство?.. Первое! Я ещё не знал, что первое… Но, конечно, это было что-то первое, наверное, важное и, конечно, секретное. А может, это дневник, который откроет мне после расшифровки какую-нибудь интересную и яркую личность. И с этими мыслями я поднялся к себе в квартиру…

Моя надежда, что я сразу же разберусь в этих загадочных «ЭМЧ-ах» и ЯЗП-ах", рухнула примерно через полчаса. Не помогло и зеркало, которое я приставлял к тетради, думая, что текст зашифрован так, как были когда-то зашифрованы дневники Леонардо да Винчи — он записывал свои мысли таким способом, что их можно было прочитать лишь при зеркальном отражении. Может, автор загадочных тетрадей приставлял к слогам знакомых слов какие-нибудь буквы для искажения смысла или даже несколько букв, но эта догадка мне тоже не помогла. На другой день после бесплодно проведённой ночи я уже втянул в разгадку тетради всех своих знакомых, показывая им переписанные мной отрывки, но, увы, тетради молчали, никто не мог ухватиться хоть бы за ниточку расшифровки.

— Да розыгрыш всё это, — сказал мне один приятель, — это композитор Суесловский тебя разыгрывает, нарочно написал как придется, какими хочешь буквами и подбросил тебе, а ты голову ломаешь.

Неправда, буквы жили, дышали. За буквами шло чьё-то существование, я это ощущал, чувствовал. Помощь пришла неожиданно: другой мой приятель показал зашифрованный текст одному полковнику в отставке, он служил в Отечественную войну шифровальщиком, и тот тоже не сразу, но нашёл разгадку этого, как он выразился, «кроссворда». Вся трудность оказалась в простоте шифровки.

— А парень голова, — сказал мне полковник по телефону, — молодец. Я такого простого и загадочного шифра ещё в жизни не встречал. Прямо школа Леонардо да Винчи.

После телефонного разговора ключ шифра был у меня в руках. Он действительно до великого прост: нужно было взять алфавит и написать столбиком все буквы от «А» до «Я», а потом взять этот алфавит и ещё раз его написать от «Я» до «А», только теперь начиная с буквы «Я». Таким образом, все буквы первого алфавита в словах заменены буквами второго алфавита. Вместо букв «А» везде будет буква «Я», вместо буквы «Б» — буква «Ю» и т. д. и т. п. Исписав двумя столбцами алфавита бумагу, я достал из письменного стола стопку таинственных тетрадей и углубился в их расшифровку…

Как пишут в книгах: прошло несколько месяцев… И когда последнее слово было расшифровано, то на столе передо мной лежали… что бы вы думали? Дневники? Нет, не дневники! Описания первого чувства? Нет. Передо мной лежали воспоминания. Да-да, воспоминания! И не старичка пенсионера, или пожилого человека, или даже просто взрослого. Это были воспоминания мальчишки — Юрия Иванова. Воспоминания о себе самом и написанные им самим. Нет, не обмануло меня моё чутьё, и рукопись, найденная в школьном портфеле, оказалась очень интересным материалом.

Конечно, кроме расшифровки мне пришлось крепко ею позаниматься, как говорится, дать ей литературную обработку, но и только. За автора я ничего не дописывал. Там, где были вырваны страницы или безнадежно зачёркнуты целые куски текста, я их не дописывал и не додумывал за автора. Мне кажется, что Юрий Иванов, по тому как он сам вспоминает о себе и мыслит о своем будущем, представляет большой интерес.

Кстати, я долго размышлял, как назвать всю эту историю, и очень пожалел, что на экранах наших кинотеатров уже шла кинокартина, которая называлась "Воспоминание о будущем". Пожалел, потому что все, что описано в тетради Юрия Иванова, в самый раз было бы назвать "Воспоминания о будущем Юрия Иванова", или "Сверхприключения сверхкосмонавта" тоже неплохо, потому что «сверх» — это любимое слово автора зашифрованных тетрадей.

Итак, на этом я заканчиваю свою речь и передаю слово Юрию Иванову и его повести, которую смело можно назвать "СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА".

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА

ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ. Воспоминания о воспоминаниях

Всегда, во все времена будет существовать человек, которому будет поручено самое трудное задание, и я, как увидите, стану одним из этих первых! (Из речи, сказанной мною где-то, когда-то, перед кем-то, по поводу чего-то).

Дорогие товарищи потомки, ну и, конечно, современники! Я вам должен сначала объяснить, почему я, первый на земле чедоземпр, псип и сверкс, решил написать о себе воспоминания: дело в том, что я за свою жизнь перечитал очень много книг о жизни замечательных людей. Мною прочитана, например, вся литературная серия, которая так и называется: "Жизнь замечательных людей". Кроме этих книг, я прочитал ещё сиксильён всяких воспоминаний. Среди них больше всего люблю книгу про Александра Александровича Любищева. Там рассказывается про его жизнь. А в его жизни очень много общего с моею. Он тоже был один против всех. Он нападал. Я тоже. В общем, есть что вспомнить и ему, и мне… Только я прошу меня понять правильно, я пишу о себе, о Юрии Иванове, воспоминания не из какого-нибудь там тщеславия или чего-нибудь в этом роде. Я пишу, желая облегчить в будущем работу историков, которые начнут собирать материалы о моей жизни: где был, что говорил, просим всех, знавших Юрия Иванова, прислать в Центральный архив управления «чедоземпр-псип-один» всё, связанное с жизнью знаменитого чедоземпра, известного псипа и единственного в мире сверкса.

К мысли написать о себе воспоминания я пришёл простым путем. Дело в том, что я вообще не люблю художественную литературу, я люблю только учебники, научное и всякое "вспоминательное чтение, или, как говорят взрослые, мемуары. Кроме трудов по космонавтике, я люблю читать Большую советскую энциклопедию. Я её знаю наизусть, у меня вообще-то удивительная и, может быть, даже уникальная память. Мне достаточно один раз прочесть страницу, чтобы запомнить на всю жизнь, только я это от всех скрываю, правда, иногда, чтобы всех озадачить, устраиваю, например, такой цирк. Подходит ко мне, скажем, Маслов и говорит:

— Ну, Угрюм-башка (он мне такое прозвище дал), скажи мне, кто такой Рыльке?

— Какой Рыльке? — начинаю я строить из себя дурачка. — Который из девятого класса?

— Не из девятого, — поправляет меня Маслов, — а из Большой советской энциклопедии.

— А! Из Большой. Так бы и говорил, что из Большой… Рыльке… Это, — говорю я, как бы вспоминая, — Рыльке — это Станислав Данилович, родился в 1843 году, умер в 1899 году; русский геодезист и астроном. Генерал-майор. Известен работами по вопросам земной рефракции и нивелирования. В 1898 году предложил оригинальную теорию земной рефракции, учитывавшую возмущающее тепловое воздействие почвы.

После моей справки все разевают рты, естественно, и кто-нибудь тихим от удивления голосом спрашивает:

— А "всё или ничего" — закон?

Я отвечаю:

— "Всё или ничего" — закон в физиологии — ложное положение, согласно которому возбудимая ткань (нервная и мышечная) в ответ на действие раздражителей якобы или совсем не отвечают реакцией, если величина раздражения недостаточна (ниже порога), или отвечают максимальной реакцией, если раздражение достигает пороговой величины; с дальнейшим увеличением силы раздражения как величина ответной реакции, так и длительность её протекания якобы не меняются… — и пошёл я, и пошёл…

В энциклопедии объяснение довольно большое, поэтому я решил его договорить всё до конца, а Кашин заткнул уши и заорал:

— Не надо «всё»! С меня хватит и "ничего"!..

Но это я отвлёкся, о чём я вспоминал?.. Ах, да, я вспоминал о том, что я люблю воспоминания великих людей. Но вот какую странность я заметил: в этих воспоминаниях чаще всего пишут о себе не сами великие люди, а те, кто их знал или о них слышал, иногда пишут и сами великие люди, но обычно в старости. Вообще я убеждён, что о таких людях, как я, надо писать мемуары как можно раньше (с первого дня рождения желательно). И не только писать, но почаще фотографировать, а воспоминания, я повторяю, должен писать сам, — я настаиваю на этом, — сам воспоминаемый. А то попросите других, вот, например, моих соучеников, что они стали бы обо мне писать для Истории? Вы знаете, сколько у меня врагов?.. Я подсчитал: сто семнадцать человек, нет, сто шестнадцать, мама у меня друг, а папа — враг.

Одним словом, кто меня знал, тот меня и ненавидел, повторяю, кроме моей мамы. Только доверься моим врагам, в том числе и моему папе! И вообще, я бы не всем разрешал писать воспоминания обо мне, даже моему папе. Возьмём наш класс, всех его учеников. Предложите им написать обо мне. Я убеждён, что эти воспоминания начались бы так:

"…Нам даже и вспоминать не хочется этого типа Иванова, но уж если Истерии хочется, чтобы мы вспомнили, то пожалуйста. Ну, во-первых, какая у него была внешность?..

Здесь посыплются реплики:

— А бог его знает…

— Он такие гримасы строил, что его лицо и разглядеть-то нельзя было!.."

Кстати, в тот исторический день, с которого я окончательно решил начать писать о себе воспоминания, я сидел в пустом классе и думал: неужели же я не доживу до той поры, когда люди будут судить о других не по поступкам, а по мотивам поступков, потому что если обо мне судить только по поступкам, не думая о том, какие мотивы толкнули меня на это, но получится, быть может, совсем другое впечатление. Сами посудите, у нас с начала учебного года заболела Алла Астахова, староста нашего класса. На её должность временно назначили ученика нашего класса с двойной фамилией. У нас есть такой ученик Кириллов-Шамшурин. Вообще-то он всегда рвался быть старостой нашего класса, но его почему-то не выбирали раньше. А тут Алла заболела, и ему, конечно, поручили быть временно старостой. При Алле Астаховой наш класс был вполне приличным классом. А когда её заменил Кириллов-Шамшурин, то он, вероятно, решил из нашего класса сделать что-то образцово-показательное. При Астаховой у нас было так: ребята потихоньку разговаривали на уроках или даже писали друг другу записки. А Кириллов-Шамшурин решил, чтобы ребята не разговаривали и записки тоже не писали. Поэтому он однажды подошёл ко мне и сказал:

— Слушай, Иванов, ты всё можешь… Как мне сделать так, чтобы ребята на уроках не переговаривались и не писали друг другу записки?

Я, даже не думая, сказал, что это очень просто.

— Научи меня, — попросил Кириллов-Шамшурин.

— Пусть все ребята учат азбуку Морзе. И если кому-нибудь надо будет что-нибудь передать в классе во время урока, то пусть он поморгает тому, кому нужно, по системе Морзе. Примитивно и бесшумно.

— Ты гений! — сказал мне Кириллов-Шамшурин и пошёл к ребятам делиться моим изобретением, выдав его, кстати, за своё.

Ну разве я думал, что советую Кириллову-Шамшурину плохое? Разве я знал, что ребята воспользуются этим в своих интересах и самым невероятным способом?!

Вскоре в классе действительно наступила мёртвая тишина, такая мёртвая, какой не было при Алле Астаховой. Зато какие бесшумные разговоры начались! Каждый передавал азбукой Морзе другому всё, что ему в голову взбредёт. И кончилось тем, что стали просто подсказывать друг другу на уроках. Успеваемость поднялась, все стали четвёрки и пятёрки получать. Кириллов-Шамшурин был произведён в герои. Если бы не наша биологичка Анна Петровна, то я вообще не знаю, чем бы всё это кончилось. Но Анна Петровна, оказалось, была когда-то на фронте радисткой и очень быстро разобралась в обстановке. Очень быстренько разоблачила всю эту историю. Тут Кириллова-Шамшурина взяли, конечно, за жабры и, конечно, спросили, как он только додумался до этого? И тут, конечно, Кириллов-Шамшурин всё свалил на меня. Дня три тому назад в школе был скандал по этому поводу. Меня вызывали к директору, и всю эту историю записали в дневник… в мой.

Я всегда задумывался, почему у людей бывает двойная фамилия? Не знаю, как в других случаях, но в этом случае с Кирилловым-Шамшуриным была двойная фамилия, наверное, потому, что в нём жили два человека: Кириллов и Шамшурин.

Я, товарищи потомки, вообще-то не уделил бы этой истории своего драгоценного времени ни секунды, тем более на запись в дневнике. Но к Кириллову-Шамшурину я всё-таки подошёл и сказал.

— Ну, признавайтесь, Кириллов-Шамшурин, — сказал я, признавайтесь, кто из вас двоих меня предал? Кириллов или Шамшурин?..

И ещё я ему передал привет от змеи.

Он очень удивился и спросил:

— От какой ещё змеи?

— Информирую, — сказал я. — На мясной рынок одного Бирманского города, что стоит у одного из притоков дельты реки Иравади, охотники доставили редкостный экземпляр выловленного в джунглях питона длиной более пяти метров. Один горожанин, сжалившись над судьбой такого красавца, которому предстояло быть проданным на мясо, выложил запрошенную цену и отправился на окраину города, чтобы выпустить змею на свободу. Но не успел он открыть крышку корзины, как хозяин джунглей мощными кольцами обвил шею и плечи незадачливого натуралиста. С трудом спасли его вовремя подоспевшие прохожие… Знаешь, в чём у тебя сходство со змеёй? — спросил я Кириллова-Шамшурина.

Но он вместе ответа быстро побежал по коридору и скатился вниз по лестнице. А я побрёл к себе в класс и сел за парту.

Вообще-то этот приём передачи мыслей на расстоянии с помощью радиоазбуки Морзе я готовил для себя, вернее, для инопланетных путешествий: я думал, что во время разговора с инопланетянами, если мне нужно будет что-то незаметно сказать своим, то я и поморгаю им свою мысль.

Не всё же можно будет говорить инопланетянам. И потом, может, не все инопланетяне будут к нам хорошо относиться, может быть, среди инопланетян тоже есть такие, вроде Кириллова-Шамшурина. Вот видите, товарищи потомки, как всё получается: мотивы у меня были самые хорошие, когда я давал совет Кириллову-Шамшурину, а поступок получился совсем не таким, каким был мотив этого поступка.

А вчера я сорвал урок пения. Сначала я несколько раз сбегал с урока, а когда сбежать не смог, то сорвал, чтобы меня учительница больше не заставляла даром терять время. Ну зачем, скажите, пожалуйста, заниматься мне тем, чем я никогда не буду заниматься? Обо мне петь будут, а я никогда… Это раз! Во-вторых, я, например, могу попасть в милицию за то, что торгую цветами, то есть я сам на торгую, а помогаю одной старушке торговать за небольшое денежное вознаграждение. Моя подготовка под кодовым названием "Чедоземпр-псип-сверкс" требует больших тайных денежных расходов, и я трачу на неё все карманные деньги, которые мне дают мои родители. Если я буду просить дополнительную сумму, то начнутся расспросы: да зачем тебе, да к чему, да деньги портят человека. Мы тебе и так много даём! Поэтому я вынужден зарабатывать деньги своими силами, но я же в милиции тоже не смогу рассказать, по каким мотивам я, вместо того чтобы заниматься чем-нибудь полезным, занимаюсь цветами. (Это я-то, вместо того чтобы заниматься чем-нибудь полезным…)

Вот так, значит, я сидел и думал о сорванном мною уроке пения и о своей торговле цветами. В это время в соседнем классе раздался шум и знакомые мне голоса продолжали, по-видимому, давно начатый разговор. Уж не обо мне ли идёт речь? Прислушался и тут же убедился, что речь шла как раз обо мне. И о том, что со мной в последнее время происходит!..

ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ. Что такое ПСИП-1?

Интересно, интересно, что же это со мной в последнее время происходит? Я подошёл ближе к стене, разделяющей классы. Спорили долго, но все споры можно было свести к четырём версиям. Борис Кутырев — есть у нас такой тип в классе, тип с сатирическим уклоном, писателем хочет стать, сатириком, вроде Гоголя или Салтыкова-Щедрина, — так вот он, этот Гоголь-Моголь, заявил, что я, по его мнению, попал в дурную компанию, Этому Кутыреву везде дурные компании мерещатся. Вера Данилова после долгих меканий сказала, что, по её мнению, я влюбился и поэтому выкидываю всякие такие фокусы, какие выкидывают все влюблённые. Лев Киркинский (с натуралистическим уклоном) заявил, что просто меня какая-то муха укусила и он постарается выяснить, какая это муха меня укусила. А Маслов, этот будущий космонавт! Будущий космо-ха-ха-ха-навт изрёк, что я просто с отклонением. Ну, ну, доверьте этим, с позволения сказать, землянам воспоминания обо мне!

Маслов хотел, очевидно, подробнее объяснить, почему он меня считает с отклонением, но его оборвал Колесников (тот самый Колесников, что увлекается антологиями всевозможных таинственных случаев). Колесников оборвал его и сказал:

— Вы со своими детскими лекциями меня просто поражаете: попал в компанию, влюбился, муха какая-то укусила или что Иванов с отклонением. Глупости вы все говорите. Дело, по-моему, гораздо серьезнее, чем вы думаете.

— Ты, Колесников, свидетель минувших эпох, — сказала Алла Астахова, староста нашего класса Алла у нас с газетным уклоном, поэтому очень любит выражаться какими-то заголовками. — Ты, Колесников, себя сразу расшифровывай, а не тяни.

— Пожалуйста, я могу не тянуть, я могу вам прямо сказать: Юрий Иванов — это не Юрий Иванов, то есть это не тот Юрий Иванов, за которого мы его принимаем.

За стеной поднялся какой-то невероятный шум, и ни одного слова больше нельзя было разобрать. Потом снова наступила тишина, и Колесников продолжал:

— Мне кажется, что вместо нашего Юрия Иванова кто-то подсунул другого Иванова.

— Кто это нам подсунул другого Иванова? — спросили за стеной.

— Ну кто нам может подсунуть другого Иванова? — переспросил сам себя Колесников — Другого Иванова нам могут подсунуть только инопланетяне. Я убежден, что однажды темной ночью они на неопознанном летающем предмете приблизились к нашей Земле, спустились на нее, похитили Юрия Иванова, а вместо него оставили нам его двойника. Поэтому и удивляться ничему не приходится…

За стеной снова забушевал шум, пока его не оборвал голос Сергея Жарикова. Он у нас самый рассудительный парень, с физико-математическим уклоном. Жариков сказал:

— Ну, знаете, вы, вообще, знаете, договорились до бог знает чего: от полета мухи до полета неопознанного летающего предмета!

— Да, пришелец он! П_р_и_ш_е_л_е_ц! — крикнул Колесников. Пришелец с летающей тарелки!

— "Пришелец"! — передразнил Колесникова Жариков. — На днях в Америке вышла книга, автор которой совершенно математически доказал, что никаких неопознанных летающих предметов около нашей Земли не появлялось — это раз, а два — не такой человек Юрий Иванов, чтобы его можно было увезти в летающей тарелке. Если бы на Землю прилетел даже целый летающий сервиз, то и он бы не справился с Юрием Ивановым.

— Так в чем же дело? — спросила Алла Астахова. — Что будет на следующей станции?

— На следующей станции? — заговорил Жариков. — Вы, конечно, знаете, что я вундеркинд. Объясняю: вундеркинд — это такой молодей человек, который опережает своих сверстников в развитии умственно на года три-четыре. Тех вот… Если я вундеркинд, то кто же такой Юрий Иванов, ведь он же меня в своем развитии опережает года на 33!.. Вот в чём загадка! Как ему удается опережать нас всех на 33 года? Что это такое? Трюк? Феноменальные способности? За счет чего он опережает и где он берет время опережать всех нас? И клянусь вам, что я эту загадку разгадаю, где он берет время.

— Ладно, Жариков, — сказала Астахова, — у нас у каждого своя версия. Предлагаю каждому, кто остановился на своей версии, проверить её, и ты тоже, Жариков.

Даже представить нельзя, товарищи потомки, что могли обо мне навспоминать эти жалкие ченеземпры. Дочитайте мои мемуары — поймёте. А позавчера я обнаружил в кармане курточки сложенный вчетверо листок бумаги. Когда я его развернул, то увидел, что весь листок исписан… чем бы вы думали? Тем, что я ненавижу больше всего на свете… Да-да, стихами… Сти-ха! — ха! — ха-ми! Вот полюбуйтесь, что я обнаружил в своём кармане:

Давным-давно когда-то, Закованные в латы, Съезжались рыцари на бой. Но вдруг один сказал: "Постой! Хочу смотреть в глаза людей, В глаза избранницы моей, Хочу в глаза смотреть судьбе, Тебе, мой враг, в глаза тебе!" Идёшь на бой, Лицо открой Вот смелости начало, Своей рукой Над головой Я подниму забрало! Прошло веков немало С эпохи феодалов. Забыты латы и мечи, Но повторяют смельчаки: "Хочу смотреть в глаза людей, В глаза избранницы моей, Хочу смотреть в глаза судьбе, Тебе, мой враг, в глаза тебе!" Идёшь на бой, Лицо открой Вот смелости начало, Своей рукой Над головой Я подниму забрало.

Прислали человеку, у которого из-за сильной программы самообучения весь день занят и расписан до секунды — смотрите мой бортжурнал [Между прочим, никакого бортжурнала в портфеле, к сожалению, я не обнаружил! (Примеч. авт.)], - прислали мне стихи. И главное, я их был вынужден прочитать и даже записать первый раз в жизни и первый раз в бортжурнал. "12.30–12.35 — читал стихи. 12.35–12.40 — думал о том, зачем и кто их мог мне прислать!" Нет, стихи — это явная провокация. Явная провокация, только зарифмованная, И она может быть истолкована вами, потомками, совершенно неправильно, как неправильно — это я потом напишу. Пока скажу так: конечно, лучше, чтобы ченеземпры меня и не вспоминали, но не вспоминать обо мне совсем нельзя. Ведь мои младенческие годы и так остались незаписанными; что я говорил в три годика, о чём думал, о чём мечтал — не помню. Ни папа, ни мама не догадывались записать хоть что-нибудь. Вот вам и результат, значит, уже какая-то часть моей жизни осталась в лапах времени. Я у кого-то читал: что записано, то вырвано из лап времени. Только, товарищи современники и потомки, не подумайте, будто я собираюсь вести какой-нибудь там дневник или что-то в этом роде, какие пишут обычно девчонки или которые обычно советуют писать безвольным людям. Я читал недавно один детский журнал, впрочем, что это я пишу какие-то глупости про себя? Читал?! Не читал я этого журнала, а так, просматривал. Так вот в этот журнал одна девчонка письмо написала: что, мол, делать? Как избавиться от безволия? Ей в журнале отвечают так: этот вопрос, мол, серьёзный, он волновал ещё и Льва Толстого, который в юношеском дневнике тоже упрекал себя в слабоволии и искал способ укрепить волю. Ну, а дальше девчонке дали ряд советов, и среди них — вести дневник. Он, мол, поможет ей сформировать волю и характер. Дневник, мол, это в первую очередь разговор о самом себе: так ли, мол, живу, как надо?.. Ну и так далее и тому подобное. Мне, конечно, смешны презираемые мною ченеземпрские советы. Надо сказать, что я всё человечество делю на две части — на ченеземпров и чедоземпров. Ну, потомки будут с моей помощью знать, что такое ченеземпры и чедоземпры, а вот современники, может, и не успеют познакомиться с объяснением этих слов, потому объясняю: ченеземпр — это человек, недостойный земного притяжения, а чедоземпр — это человек, достойный земного притяжения. К ченеземпрам я отношу, ну, во-первых, всех до одной девчонок, поголовно, всех до одной без исключения. И мальчишек, не всех, конечно, а всяких там лириков и прочих. Их я тоже отношу к ченеземпрам, а остальных, очень немногих, я называю чедоземпрами. А чтобы вы поняли и разделили моё отрицательное отношение к девчонкам, я прилагаю к своим воспоминаниям заметку Всемирного фонда охраны природы, которая появилась в Париже по поводу деятельности Кристиана Диора, этого всемирно известного законодателя мод.

"Законодатель парижских мод Кристиан Диор был недавно публично обвинён в том, что его деятельность наносит серьёзный ущерб животному миру не только Франции, но и других стран. Это обвинение содержалось в открытом письме, направленном на его имя руководством Всемирного фонда охраны природы. Появление каждый год с лёгкой руки Диора всё новых и новых моделей всевозможных изделий из меха, шуб, а также плащей из натуральной кожи ведёт к тому, что вследствие хищнического истребления на потребу моде некоторых разновидностей редких млекопитающих они могут вскоре вообще исчезнуть с лица Земли".

Представляете: могут исчезнуть с Земли!.. А может, и в скором времени исчезнут по вине девчонок, которые, я знаю, все до одной модницы… Хотя, впрочем, должен взять несколько слов обратно. Дело в том, что, пожалуй, не все до одной — например, в нашем классе учится Аня Брунова. Она у нас с литературным уклоном, будущий писатель: сказки сочиняет, рассказы, один её рассказ даже в каком-то журнале был напечатан. Но больше всего она любит сочинять сказки, она у нас в школе на вечерах самодеятельности всегда исполняет разные небылицы собственного сочинения.

Кстати, это, может быть, именно она и напишет обо мне роман из какой-нибудь вновь открытой серии, вроде "Сверхжизнь сверхзамечательных!"..

Ну и как вы считаете: Анна Брунова из нашего класса человек достойный земного притяжения? Хотя мне и неприятно произносить это, но я первый сказал громко про себя: "Да! Достойна!"

А насчёт земного притяжения вообще тут объяснять нечего. Ведь земного притяжения достойны немногие люди, но больше всех земного притяжения достойны мы, псипы, первым и пока единственным представителем которых являюсь я — Юрий Иванов. Теперь я должен объяснить вам, что же это такое — псип. Такого человека пока нет, но будет. Будет человек. Он, как птица, без всяких самолётов, просто, взмахнув руками, будет взмывать в небеса, с неба будет нырять в море и плыть под водой, как дельфин, со скоростью семидесяти километров в час, затем выпрыгнет на берег, как летающая рыба, и помчится по земле со скоростью гепарда. Гепарда… Одним словом, у природы он должен перенять всё самое ценное: даже под землёй обязан проползать, как проползают кроты.

Внимание! Внимание! Слушайте, народы! Человек — природы Властелин, Он — Полное Собрание Изобретений Природы, Или, сокращённо, ПСИП-1. Если можешь, как птица, взлететь И летать над землёй своей, Ты должен локаторы иметь, Как у летучих мышей. Внимание! Внимание! Слушайте, народы! Человек — природы Властелин, Он — Полное Собрание Изобретений Природы, Или, сокращённо, ПСИП-1.

Теперь о том, почему я зашифровал мои воспоминания. Ну, во-первых, скромность, она, как говорится, тоже украшает человека; во-вторых, писать воспоминания — самое, может, и время, а читать их, может, ещё и рано; и третье — из соображения секретности. Сами понимаете, каждой стране хотелось бы иметь такого человека. Цитирую сам себя: "Всегда, во все времена будет существовать человек, которому будет первому поручено самое трудное задание!!!"

Так что из соображений секретности, я бы подчеркнул — совершенной секретности, можно даже считать, из соображений военной тайны, я решил закодировать мои воспоминания. Как сказал я однажды самому себе: "Есть, товарищ Иванов, лётчики-испытатели, которою испытывают самолеты, вы же, товарищ Иванов, испытываете себя, как самолет. А это не одно и то же".

Теперь о том, как я решил проблему сохранить мои воспоминания для потомков. Решил так: воспоминания зашифровываю под копирку, ведь если писать воспоминания в одном экземпляре, то они могут потеряться, сгореть во время пожара, да мало ли что может случиться с ними?! Я долго думал, кому доверить второй экземпляр моих воспоминаний, и решил отдать их нашей школьной уборщице, Степаниде Васильевне. Ей и передаю мои зашифрованные воспоминания по частям.

Теперь самое главное: как я готовлюсь стать псипом, И где я храню материалы по псипизации. Сами понимаете, что я их не мог доверить не только Степаниде Васильевне, но и никому на свете, поэтому я их…

В этом месте в тетрадке было вырвано пять страниц, так что какие тренировки проводил Юрий по программе "Чедоземпр-псип-сверкс", в чём они заключались и где Юрий хранил их описания, — всё это так и осталось в тайне.

ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ. На стыке наук

"…Какая-нибудь чувствительная личность могла сказать, что это был несчастливый день. Но у нас, чедоземпров, не принято считать дни счастливыми и несчастливыми. Просто пришлось больше попотеть и всё. Истратить больше калорий…" Вот о чём думал Юрий Иванов, то есть я, сидя в пустом классе, уставившись в страницу с подсунутыми мне кем-то стихами. Я старался расшифровать значение присланных мне стихов. Ну и жизнь! — вздохнул я. Мало того, что мне приходится ежесекундно зашифровывать мою жизнь, мысли и поступки, как тут я должен ещё расшифровывать какие-то зарифмованные строчки. Вообще-то я ни за что в жизни не стал бы ломать голову над стихами, но в тех, что лежали передо мной, был какой-то намёк, словно человек, писавший эти стихи, знает тайное про меня… "Давным-давно когда-то…" — в этой строчке нет ничего особенного, но вот в словах "закованные в латы, съезжались рыцари на бой…" был явный намёк на меня. Съезжались рыцари на бой, закованные в латы… Я ведь действительно как бы закован в латы. И дальше тоже про меня: "Но вдруг один сказал: "Постой!.." Ну, про избранницу — это можно пропустить, это, конечно, не про меня, а вот: "Хочу в глаза смотреть судьбе, тебе, мой враг, в глаза тебе! Идёшь на бой, лицо открой! — Вот смелости начало…" Смелости начало!.. Я что, значит, трус?.. Может, по почерку удастся разгадать, кто сочинял эти стихи? Я в который раз всматривался в листок бумаги, но почему-то он мне ничего не говорил. В нашем классе, пожалуй, ни у кого нет такого почерка. Ну, узнаю, кто осмелился подсунуть мне эту стихотворную провокацию, я не знаю, что сделаю с этим человеком!.. Впрочем, знаю, что сделаю: не возьму с собой на выполнение самого сверхтрудного гадания на Земле.

Так я сидел в пустом классе и ломал голову над стихотворной загадкой. Это вообще, а в частности, кроме расшифровки стихотворения, я ещё думал над тем, как разрешить мои денежные затруднения. Старушка, которой я помогал торговать цветами, вот уже целую неделю не появлялась на Центральном рынке. Навестить её под Москвой, где она жила по Рязанскому шоссе, у меня не было времени. Что же делать? Это во-вторых "что же делать?". А в-третьих, я тренировал кисть левой руки, сжимая в ней теннисный мяч. В-четвёртых, я тренировал стопу правой ноги, наступая носком на второй теннисный мяч, как на педаль.

Где-то выше этажом, наверное в актовом зале, раздавались звуки ненавистной мне музыки. "Всё отвлекает и все отвлекают от основной цели и идеи", — думал я.

Под девизом: "Все физики — все лирики?" — вся школа готовилась к какому-то сверхвечеру самодеятельности. Тут человек готовится к Самой Деятельности!.. Лучше бы каждый подумал о том, что будет делать каждый из них вокруг меня, когда я буду по моей сверхпрограмме "Чедоземпр-псип-сверкс" выполнять самое трудное задание на земном шаре… "Что они все будут делать?" — подумал я.

В это время в коридоре за дверью раздались громкий топот, голосе и звук гитары. Дверь дёрнулась и открылась. В освещённом параллелепипеде двери показались фигуры мальчишек и девчонок.

— Никого! Вот здесь и порепетируем! — пропел под гитару знакомый девчачий голос.

Щёлкнул выключатель. Стало светло.

— Ребята! Да здесь Угрюм-башка сидит! — раздался за моей спиной голос Катина. — "Печальный демон! Дух изгнанья!"

Но я на его голос даже не повернул головы. Я только подумал про себя: "Припёрлись!.. Тоже мне лирики!.."

— Как никого? Иванов здесь, — сказал Борис Кутырев.

— Иванов — это всё равно что никого, — сказала Данилова Вера.

На такой выпад я, конечно, не мог промолчать.

— Всякие там лирики утверждают, что себя нужно непременно посвящать литературе, поэзии или искусству, ибо только они могут сделать жизнь человека поистине содержательной, интересной, — сказал я, иронически улыбаясь.

— А всякие там физики убеждены, что нет большей силы на свете, чем точные науки, на которых, как они уверяют, держится мир, отпарировал Лев Киркинский.

— И никто не знает, как долго длится этот спор. И никто не знает, сколько он будет длиться ещё, — сказала Вера Гранина.

— Но есть на свете наука, приверженцы которой могут сказать: "Спорьте не спорьте, а истина, как всегда, лежит посередине". А поскольку на стыке всех дисциплин находится лишь одна наука, то, значит, она и есть самая прекрасная. Имя её — ЭКОНОМИКА, — сказала Нина Кисина. (Я всё никак не мог до этого разобраться, с каким она уклоном, но если она серьёзно верит в те слова, которые она произнесла с умным видом, то у неё явно экономический уклон.)

И тут мне, конечно, нужно было сделать такое заявление, на которое никто бы не смог ответить, поэтому я заявил следующее.

— Знаете, есть такие рыбки — пираньи? — спросил я всех срезу, — Так вот, эта маленькая рыбёшка — гроза тропических рек Южной Америки. Пасть этой хищницы полна острейших зубов. На животное, пытающееся переплыть реку, мигом обрушивается стая свирепых пиратов, и спустя несколько минут от него остается обглоданный скелет. Эти маленькие рыбки более кровожадны, чем акулы и крокодилы. И не случайно индейцы присвоили одной из рек, в которой они водятся, имя Смерть! Так вот, бросил бы я вас к пираньям… во время отлива!..

Все замолчали, и никто не попытался даже ответить мне на моё заявление, одна Кисина только пискнула:

— Ну, знаешь, чем это пахнет, Иванов?! Это уже пахнет не злостью, а какой-то просто ненавистью…

После слов Кисиной я с ещё большей яростью молча стал сжимать рукой теннисный мяч, а ногой чуть не вдавил другой мяч в пол.

Хотя Вера Данилова (между прочим, она с артистическим уклоном, мечтает стать киноактрисой) сказала, что я — это, в общем-то, какая-то пустота, но все не сводили с меня глаз, особенно после моего заявления о том, что бы я сделал со всеми. Но смотрели на меня все по-разному. Одни смотрели на меня как на человека, попавшего в дурную компанию, другие — как будто я влюбился, третьи — словно меня и вправду какая-то муха укусила. И лишь только тихая и болезненная Лена Марченко, с педагогическим уклоном — между прочим, я её не люблю больше всех девчонок в классе, потому что она красивая: вырастет, наверняка будет истреблять животный мир на модные шубки, — так вот, она одна на меня даже не взглянула. "А напрасно! — подумал я про себя. — Надо на меня смотреть и запоминать. Да-да, запоминать".

Мои мысли оборвал голос Кашина.

— И, не повернув головы кочан!.. И чуйств никаких не изведав! — продекламировал он. — Слуша-а-а-ай, Иванов! — пропел на какой-то дурацкий мотив Кашин под гитару. — То-о-о-пал бы ты отсю-у-у-у-да! У нас здесь бу-у-у-дет репетиция.

— Учёные Сибири, — сказал я, — открыли, что во время опытов живые клетки общались друг с другом с помощью электромагнитных сигналов на загадочном языке…

Я люблю вот так неожиданно взять и ошеломить своих современников какой-нибудь новостью.

Как всегда в таких случаях, наступила пауза. Все переглянулись, а Вера Данилова сказала:

— "И звезда с звездою говорит…" Это ещё когда поэт заметил… И тоже на неизвестном языке.

— Хорошо, что эти клетки хоть неслышно болтают между собой, добавил Кашин. — Представляете, если бы все наши клетки вслух стали разговаривать, вот бы поднялся шум,

— Чем мне нравится этот Иванов, — сказал Виктор Маслов, — от него всегда можно почерпнуть какое-нибудь неожиданное сведение.

— Слушай, Кроссворд! — сказала Нина Кисина. — Действительно, шёл бы ты отсюда, у нас будет сейчас репетиция. По некоторым причинам я бы тебе не советовала оставаться.

Вы не замечали в зоопарке, как тигр смотрит на людей? А я заметил. Тигр смотрит на человека с_к_в_о_з_ь, как будто человек прозрачный, словно стекло. Вот так я посмотрел на Данилову, на Кисину и, конечно, на Марченко. Я так вообще на всех девчонок смотрю. Как тигр.

Тут будущий артист Кашин подоспел Кисиной на помощь снова.

— Слуша-а-а-ай, Иванов! — опять запел он на дурацкий мотив под гитару. — То-о-о-опал бы ты отсю-у-у-да! Тут сейчас люди будут занима-а-а-аться де-е-е-елом!

И Кашин стал ждать, когда я соизволю подняться и уйти из класса. Все ждали. Весь драмкружок. Во главе с сатириком Кутыревым стояли и ждали. А я тоже ждал, когда они уйдут. Сидел и ждал. Сидя даже удобней ждать. Пусть стоят, раз пошли на характер. Они пошли на характер, и я пошёл на характер. А характера у меня, может, больше, чем у всех, вместе взятых, людей на всём земном шаре, поэтому мне придётся уточнить, что такое характер (признак, особенность). Характер — это совокупность основных наиболее устойчивых психических свойств человека, которые проявляются в его действиях и поступках.

Так вот я потому и пошёл на наибольшую устойчивость и на совокупность моих психических свойств, потому что очи у меня самые совокупные и устойчивые в мире.

Первым сдался Маслов, который у нас с космическим уклоном, поэтому у него соображение сработало лучше, чем у других.

— Да ладно, — сказал Маслов, — с ним не договоришься. Пусть сидит… Может, он захочет принять участие в вечере.

"Ну, распустились мои современники, — подумал я про себя, — ну, распустились, развинтились. Кажется, пора мне начать завинчивать гайки". А вслух я произнёс вот что.

— Ну, с вами, товарищи, — сказал я, обращаясь как бы к никому и ко всем сразу, — с вами определённые круги никогда не связывали никакой надежды. Но вот на товарища Маслова, понимаете, определённые круги, имели, да и пока ещё имеют определённые виды. Так сказать, героическая массовка, отдельные поручения… и так далее и тому подобное, — загадочно намекнул я, укоризненно качая головой, Нехорошо, Маслов, нехорошо! Кажется, зря определённые круги на товарища Маслова рассчитывают, зря, понимаете ли…

Все опять переглянулись между собой в смысле: "Влюбился! Попал в дурную компанию. Интересно, какая всё-таки муха укусила этого Иванова! Может, это действительно не земной Иванов, а инопланетный?!"

В это время я всё ещё продолжал читать нотацию Маслову, но меня уже не слушал не только Маслов, меня уже вообще никто не слушал.

— А как же мы про него будем репетировать… при нём? — спросила Акимова. — У нас же сатира на Иванова?

— Ну и что, — сказал Кутырев, — пусть сидит и смотрит. Может, что-нибудь подбросит. Он же себя лучше знает, чем мы. Впрочем, может, действительно лучше с ним посоветоваться?

Я при этом разговоре, конечно, и бровью не повёл, я просто замолчал, но в голове у меня так и запрыгали целые фразы: "Что? Что? Что? Сатира на меня, на Иванова? Раньше драмкружок себе этого не позволял. Видно, я где-то отпустил гайки". Хорошо, что я пошёл на характер и ни за что не ушел из класса. Ничего, сейчас они увидят, разрешу ли я к исполнению эту сатиру.

Пока я принимал решение не… не делать на меня никаких пасквилей-масквилей, ко мне подошёл Кутырев и сказал:

— Слушай, Иванов, мы тут хотим тебя в одной сценке… Ну, у нас в представлении есть такой раздел: "Кому что снится?" Так вот. Мы хотим тебя в одной из сценок… ну, что ли, сымитировать, что ли, спародировать, что ли. Ты, наверное, знаешь, что имитатор схватывает не только внешние черты образа, он проникает в характер, в самую душу изображаемого лица. Так вот, мы хотели бы с тобой посоветоваться, что ли…

— Видишь ли, Кутырев, — сказал я неторопливо, — это, конечно, правильно, что вы решили со мной посоветоваться. Это даже как-то мудро, что ли, с вашей стороны. Но, прежде чем со мной посоветоваться, я должен знать, что же вы хотите на меня сделать, имитацию или пародию? Конкретнее: вы меня хотите сымитировать или спародировать?

— Видишь ли, Иванов, — сказал Кутырев как-то смущённо, — я думаю, что для тебя не будет большой разницы, что мы будем делать имитировать тебя или пародировать.

— Вот, вот, Кутырев, вот в этом ты и ошибаешься. Для меня очень даже большая разница, что вы будете делать — имитировать или пародировать меня. Потому что, раз ты смешиваешь в одну кучу понятия «сымитировать» и «спародировать», то я тебе должен объяснить, растолковать, что имитация… Ты правильно говоришь: имитатор схватывает не только внешние черты образа, он проникает в самый характер, в самую душу образа иного лица. А пародирование — это утрированное изображение чего-то, злое или добродушное передразнивание, Ты, Кутырев, учитываешь разницу или нет?

— Учитываешь…

— Очень хорошо… Уж если ты в пародировании не разбираешься, но учитываешь, и то хорошо. Имитацию я ещё вам позволю, а никакого пародирования я вам позволить не могу, тем более всякого там передразнивания. Дилетанты, ни в чём не разбираются, — сказал я в сторону.

— Видишь ли, Иванов, — замялся Кутырев, — ты же знаешь, что в науке, как известно, открытия всё чаще делаются на стыке — на стыке математики и физики, химии и биологии… Так что, может, и у нас что-нибудь произойдёт… на этом… — Кутырев на этих словах замолчал.

— На чём на этом? — переспросил я.

— Ну, на стыке, — пояснил Кутырев.

— Чего "на стыке"? — переспросил я.

— Ну… имитации и пародии…

— Ну, ну… — сказал я, — давайте попробуйте… на стыке… Только имейте в виду, что бывает такой стык, за который можно получить и втык!..

— Ты, Иванов, — сказал Кутырев, потирая задумчиво макушку, — ты такой человек, что от тебя можно получить втык и без всякого стыка.

— Ну, это ты уж зря, — сказал я, — потому что человек, которому будет когда-то… — сказал я многозначительно, — имеет право на то, чтоб сейчас ему было… — Я многозначительно замолчал.

Кутырев переглянулся с ребятами, словно стараясь понять, что может означать фраза "что человек, которому будет когда-то, имеет право на то, чтоб сейчас ему было…". Хотя недоговорённая мной фраза была очень простой по смыслу, она означала: что человек, которому будет когда-то труднее всех, имеет право на то, чтобы ему сейчас было не так уж трудно.

Отойдя от меня на некоторое расстояние, Кутырев стал о чём-то тихо совещаться с ребятами, а я…

А я уселся на стуле удобнее и стал, как всегда, делать сразу пять дел: 1) терпеливо сидел и ждал на себя сатиры; 2) правой рукой сжимал в кармане теннисный мяч для укрепления ладонной мышцы; 3) обдумывал свои денежные затруднения; 4) вдавливал левой ногой теннисный мяч в пол; 5) выяснял мысленно, кто же всё-таки подсунул мне это проклятое стихотворение?

Из всех этих пяти занятий денежная проблема мучила меня больше других. Вообще-то все несекретные расходы, расходы по моим подготовкам к выполнению сверхтрудного сверхзадания, моя мама, сама того не зная, взяла на себя. Ну, во-первых, сверкс должен знать карту звёздного неба как свои пять пальцев. (Моя мама покупала мне билеты на все лекции а Планетарий.) Сверкс должен быть по профессии физиком и геодезистом. (Моя мама накупила мне целую полку книг по физике и геодезии.) Сверкс должен уметь обращаться с кинокамерой. (Моя мама купила мне киноаппарат "Ладога".)

Но ведь были ещё расходы и секретные. И какие расходы! Сандуновская термокамера в бане стоила мне каждый раз 30 копеек, измайловская центрифуга на аттракционах — один заезд 30 копеек, в Центральном парке "Мёртвая петля" на самолёте — 30 копеек. И так каждый день. То одно, то другое, то третье! А в воскресенье — и одно, и другое, и третье — всё сразу! И по нескольку раз. Хорошо, что я два года назад организовал Фонд Накоплений, сэкономив на завтраках, билетах в кино, на мороженом и так далее. Этих накоплений мне ещё месяца на два хватит. А дальше что? Может, поступить куда-нибудь на работу? Между прочим, между пятью делами, которыми я занимался, сидя на стуле, было ещё и шестое: я, правда не очень внимательно, но прислушивался к разговорам моих одноклассников, — они уже начали репетировать.

ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. Действие равно противодействию

"Так, так, так, — подумал я про себя. — Интересно, что же будет дальше?.." Интересно! Интересно?! А дальше было вот что.

— Дорогие ребята! У нас в классе, — донеслось до меня, — учится загадочный ученик Юрий Иванов, он у нас загадочен тем, что учится всё лучше и лучше. У нас, вернее, у наших учителей уже отметок не хватает. Один учитель ему уже ставит не только пятёрки, но шестёрки, и семёрки, и восьмёрки и даже один раз поставил ему десятку. Это, конечно, удивительно! Но ещё удивительнее: чем лучше Юрий Иванов учится, тем больше он знает, тем хуже себя он ведёт. И становится агрессивнее и агрессивнее! А если его ещё вдобавок шлёпнуть, то что из этого получится, просто представить страшно. Но мы этого представлять не будем, так как в последнее время Юрий Иванов не только учится сам, но и стал учить учителей. Мы предлагаем вам посмотреть сценку под названием: "Что снится Юрию Иванову, а может, и не снится".

Между прочим, всё это сказал Виктор Сметанин, он у нас с физкультурным уклоном, поэтому ему, вероятно, и доверили сказать так обо мне. Он самый сильный у нас в классе, ну, не считая меня, конечно.

— Роли исполняют, — сказал Сметанин, — Юрия Иванова будет имитировать Маслов, а учителей — ученики нашего класса. Кто из них кто — у каждого написано на транспаранте.

Что произошло дальше, дорогие товарищи потомки, мне, собственно говоря, и рассказывать-то особенно не хочется. Не очень интересно произошло всё это, по-моему.

Драмкружок во главе с Масловым дальше показывал, как будто я экзаменовал учителей и задавал им вопросе!. Причём перед тем как я начал задавать вопросы, якобы сказал, что при ответах учителям можно пользоваться шпаргалками, учебниками, журналами, можно звонить по телефону знакомым профессорам, можно звонить в Академию наук, в любую академию на земном шаре. А вопросы, которые задавал я, были, по-моему, не очень-то умные и тем более не очень то остроумные. Ну, во-первых, я будто бы спросил учителей, как спят рыбы — с открытыми глазами или с закрытыми?.. Затем я будто бы спросил учителей, как они считают — молекула воды сухая или мокрая?.. И третий, самый главный вопрос, который я задал учителям, был такой: почему в малахите мало хита?..

При этом Маслов, который играл меня, задал этот вопрос голосом, настолько похожим на мой, что все стоящие и все сидящие за партами расхохотались и не только расхохотались, но даже зашлись от смеха. Хотя каждый по своей роли, вероятно, должен был делать что-то другое. Пока они хохотали, Маслов — Иванов сделал шаг в сторону и молчал с самым страшным выражением лица, как, бывало, делал и я. После «моего» вопроса, почему в малахите мало хита, все учителя устроили мне какую-то немую сцену. Мне учителя часто устраивают какие-то немые сцены, как в спектакле «Ревизор». Маслов от моего имени тоже закатил учителям такую же немую сцену. И так похоже на меня, что все ребята и девчонки вскочили и стали этого Маслова — Иванова чуть ли не качать,

— А сейчас вашему вниманию предлагаю посмотреть сатирическую сцену, написанную Борисом Кутыревым, под названием "Симпозиум Юрия Иваслова", — сказал Виктор Сметанин.

Послышался смех. "Значит, то был пасквиль, а теперь… Не иначе, как сатира на меня начинается", — спокойно подумал я.

— Роли исполняют, — повторил Сметанин, — Маслов играет Иваслова, учительницу истории — Глебова. Все остальные играют самих себя… Итак, представьте себе, что вы находитесь в классе на уроке истории…

Сметанин ещё раз почему-то фыркнул и отошёл в сторону, Я насторожился. Мне сразу не понравилось, что действие происходит как бы во сне и что Маслов играет какого-то Иваслова. Уж не из этой ли интермедии стихи… Началась репетиция.

Я отыскал глазами Маслова, который должен был играть Иваслова, но, к своему удивлению, вместо Маслова — Иваслова я увидел у классной доски самого себя… Как будто я фантастически раздвоился и одновременно находился и у доски, и сидел за партой.

В жизни между мною и Масловым не было ничего общего. Я хочу сказать, что мы с ним совсем не походили друг на друга. Я в жизни чёрный-пречёрный брюнет, а Маслов — блондин. Всё равно как мой негатив. В общем, мы с ним совсем не похожи друг на друга. А здесь я смотрел на Маслова, будто на своё отражение в зеркале. Сначала я даже не сообразил, что произошло. Потом догадался. Я понял, что это меня Маслов копирует. Он у нас в классе вообще всех копировал. Всех, кроме меня, конечно. Потому что со мной шутки плохи. Я ему не Шадрин! И не Василянский! И не Орлов! И не Брендер! Может, он за глаза меня и копировал. А на глазах боялся. Попробовал бы не побояться! Хотя чего же "попробовал бы", когда он уже без всякого «бы» попробовал. Вон он сидит за столом с моим выражением лица. Сидит в моей позе. Даже делает сразу, как и я, три дела… Конечно, три. Читает — раз! Левой рукой жмёт теннисный мяч. А правой записывает что-то в тетрадь.

"Ну, Иванов, — налетел я сам на себя, — ну и распустил ты этих лириков. Тебя, по словам Кутырева, имитируют, а ты сидишь и спокойно смотришь!"

Первый раз в жизни я увидел со стороны, глядя на Маслова Иваслова, как я стою у доски. И как я при этом смотрю на учителей. Кто-то из них на педсовете сказал, что каждый раз, когда я вылезаю из-за парты, ей или ему становится просто страшно. Теперь я понимаю, почему они боятся часто вызывать меня к доске. А я не могу на них иначе смотреть. И пусть хоть совсем не вызывают. И пусть не отнимают у меня время.

— Ну-с, голубчики, — сказал я, то есть не я, а Маслов от моего имени, молча бросил на учителей такой взгляд, что у них затряслись поджилки.

Маслов — Иваслов молча и в моей манере так среагировал на второй вопрос, что Глебова и все остальные, кто находился вместе со мной в классе, стали опять смеяться. Хотя по своим ролям они должны были делать что-то другое. В это время я положил правую руку на пульс левой и стал считать… Пульс у меня был самый что ни на есть сверхчеловеческий и сверхкосмонавтский. Глубокого наполнения. Ритмичный, как сигналы точного времени из обсерватории имени Штернберга. Пятьдесят два удара в минуту. В это же время мой мозг чётко анализировал всё, что увидели мои глаза, и всё, что услышали мои уши.

"Ну, во-первых, это не имитация, как тебе обещали, — говорил мне мой мозг, — а пародия, и довольно злая, и, во-вторых, какую это задачу мы с тобой задали учителям?.. Мы, конечно, можем задать такой вопрос, ответ на который знаем только я, да ты, да мы с тобой. Но не такой же глупый вопрос мы бы задали учителям… И это у них называется стык?.. За такой стык, — поддержали мой сверхинформационный мозг мои крепкие и сильные руки, — можно сделать и втык!"

Тем временем Маслов сказал:

— Подождите, ребята, я хочу повторить финал сцены, что-то у меня в конце не получается, что-то я себя не совсем хорошо чувствую.

"Сейчас, Маслов, ты себя совсем нехорошо будешь чувствовать!" — подумал я.

Потом я сжал кулаки, сказал про себя: "Действие равно противодействию" — и, преобразив умственную энергию в механическую, зашагал к Маслову. К этому презренному скомороху. К этому самому жалкому ченеземпру из ченеземпров… А ещё в кружке юных космонавтов тренируется…

ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТОЕ. Пульс глубокого наполнения

Люди обычно судят друг о друге по поступкам, а не по мотивам этих поступков, и это очень плохо. И очень неправильно. Сами посудите: примерно через полминуты я подойду к Маслову и задам ему трёпку. Если рассудить этот поступок, не вникая в его мотивы, то это неправильный поступок. Просто какая-то хулиганская выходка. А раз выходка хулиганская, и если судить обо мне по этому поступку, я, значит, сами понимаете кто. Это, если обо мне судить по поступку. Если же начать разбираться не в поступке, а в его мотивах, то получается совсем другая картина. В классе сидит человек, первый на Земле псип, чедоземпр и сверкс. Он весь день тренировался на центрифуге и в термокамере, а вечером ещё занимался в школе. У человека ноют все мышцы, а от занятий болит голова. Вместо того чтобы отдыхать, он и сейчас продолжает трудиться: он решает сразу несколько очень серьёзных задач — как же ему всё-таки быть с денежными затруднениями и так далее и тому подобное. Да ещё накачивает мышцу левой руки и правой ноги. Да ещё решает космический кроссворд.

В это время в класс врываются во главе с Масловым презренные лирики и начинают над ним строить всякие шаржики-маржики. Да ещё дают всякие прозвища. Справедливо это? Несправедливо! А если это несправедливо, то дать за это по первое число справедливо? Справедливо! Я стал грозно и неторопливо приближаться к драмкружковцам со словами:

— Удар, его воздействие на тела изучал ещё Леонардо да Винчи, но он, понятно, не располагал техникой наблюдения быстро протекающих процессов, и он, и Исаак Ньютон, живший на два столетия позднее, исследовали движение, предшествующее удару, и его результат: деформацию, изменение структуры тела, — продолжал я сыпать скороговоркой, — но постичь процесс распространения ударной волны в теле, а тем более измерить его они, конечно, были не в состоянии.

Как раз на этой мысли я успел подойти к Маслову и со словами: "И знание! И сила!" — стукнул его как следует, чтобы он в следующий раз знал, как меня передразнивать. Я в то же время громко развивал идею удара:

— Со временем необходимость измерений этого процесса становилась всё более настоятельной, вырастала в проблему: ведь удар одновременно созидающая и разрушающая сила, и его способность разрушения нужно контролировать.

Думаю, что больше от разрушительной силы моих ударов, чем от созидательной, все девчонки сразу с визгом разбежались, конечно, в разные стороны. Только одна девчонка, которую кто-то называл, по-моему, Таней и, по-моему, Тополевой, почему-то осталась бесстрашно стоять на месте. Я думал, что весь драмкружок распадётся после первого же распространения моей ударной волны в их телах, но Бегунов, Ломакин, Кашин и Дудасов сплотились, словно хоккейная команда. И бросились как один, на выручку Маслову, издавал жалкие выкрики:

— Ах ты, Угрюм-башка!

— Кроссворд!

— Дух изгнания!

На что я им осветил:

— Ударные волны распространяются в твёрдом теле примерно так же, как звуковые в закрытой комнате — отражаясь, интерферируя (то есть накладываясь), усиливая или ослабляя друг друга. Ударное ускорение в разных точках тела различно, его далеко не всегда можно предвидеть, рассчитать. Вот почему важно уметь его измерить. Этим и занимаются учёные лаборатории измерений параметров удара Всесоюзного научно-исследовательского института метрологии имени Д.И.Менделеева в Ленинграде.

Конечно, делать сразу четыре дела лучше в спокойной обстановке, чем во время потасовки. Но я и здесь не терял даром времени: сыпал удары направо и налево (нырок! уклон! обманное движение! удар!), читал лекцию "Как измерить силу удара", решал кроссворд (созвездие Южного полушария неба из восьми букв?) и думал о денежных затруднениях (что же делать мне с деньгами? Что делать?).

Было ещё и пятое дело, если быть точным. Кроме ударов, которые я наносил, были ещё удары, которые я получал, или, как говорят боксёры, пропускал. Один из таких ударов пришёлся мне в лоб. Это был отличный удар. Такой мощный и результативный, что волос о сурдокамере, где бы я мог тренировать себя в тишине изолированного пространства, вдруг как-то разрешился сам собой: СУРДОКАМЕРУ МОЖНО Ж УСТРОИТЬ ЛЕТОМ В ДЕРЕВНЕ! У БАБУШКИ! В ПОГРЕБЕ! В ДЕРЕВНЕ! В ДЕРЕВНЕ ПОД ЗЕМЛЁЙ НАВЕРНЯКА СТОИТ ПОЛНАЯ ТИШИНА! И ПРОДУКТЫ ТАМ ЕСТЬ!..

"Да, кто-то очень удачно съездил меня по лбу. Даже непонятно, кто из этих желторотиков может обладать таким хорошо поставленным ударом?" — подумал я, разбрасывая всех в разные стороны и загоняя Маслова и Дудасова в геометрическую фигуру, образованную углом класса. "Так, Иванов! Так! Разделяй и властвуй, Иванов!" К сожалению, мою программу мне удалось выполнить только наполовину. Именно в тот момент, когда я разделил всех самодеятельников и собрался над ними властвовать, в класс в сопровождении наших девчонок вошла классная руководительница. По закону инерции (открытому Галилеем ещё в 1632 году!) я ещё некоторое время, конечно, продолжал драться и даже договорил до точки следующий абзац:

— Но длительность ударного процесса весьма кратковременна — от сотен миллисекунд до нескольких микросекунд. И тут на помощь метрологам приходят запоминающие осциллографы. Их осциллограмму можно наблюдать и фотографировать с экрана хоть через несколько суток после того, как произведено измерение! Однако ударное ускорение, основной параметр удара, осциллограф не может учесть, так как оно возникает уже после того, как сработал прибор. Полученную осциллограмму нужно описать математически, вложить информацию в перфоленту, обработать её на ЭВМ — лишь после этого можно считать, что работа закончена.

— Это ещё что такое? Что здесь происходит? — сказала громко Зинаида Ефимовна.

Подумать только, как часто люди задают друг другу множество самых ненужных вопросов! По-моему, это всё из-за того, что они просто не умеют ценить и экономить своё и чужое время. Возьмём, к примеру, нашу классную руководительницу. Она входит в зал и видит, что на сцене дерутся ребята. Видит, что дерутся, и всё-таки спрашивает: "Это, что здесь происходит?" Что происходит? Драка происходит! Я понимаю, если бы этот вопрос задал наш химик. Он подслеповатый. Это могло бы оправдать вопрос. А у Зинаиды Ефимовны очень даже хорошее зрение. Хорошо, что в сверхкосмонавтских науках это невозможно. Там вопросы надо задавать точно. И отвечать тоже точно и без лишних слов.

Обо всём этом я успел подумать, пока Зинаида Ефимовна читала мне нотацию о том, какое безобразное впечатление производят на неё в последнее время мои поступки. Вот к чему всё сводится, когда о поступках человека судят только по его поступкам. К безобразному впечатлению. Я уже хотел было посоветовать Зинаиде Ефимовне судить обо мне, хотя бы на этот раз, не по моим поступкам, а по мотивам моим поступков, но не успел. В это время в моей голове промелькнула более важная для моих будущих сверхкосмических полётов мысль, Я вспомнил о своём пульсе.

Ничего. Я и так всё выдержу. Я — чедоземпр! Я вас не понял! Не перехожу на приём!

Зинаида Ефимовна продолжала всё ещё транслировать свою нотацию, когда, значит, в моей запыхавшейся голове мелькнула мысль о пульсе. С этими разговорами я совсем забыл о том, что я, по моей программе, должен был делать сразу же после драки. Я положил большой палец правой руки на пульс левой и, выбрав момент, когда Зинаида Ефимовна набирала в себя воздух, сказал:

— Зинаида Ефимовна, помолчите, пожалуйста, одну минуту,

— А что такое? — спросила меня Зинаида Ефимовна очень строго.

— Пульс! — сказал я, переводя взгляд на свои наручные часы и прислушиваясь к ударам.

— Тебе что, плохо? — спросила Зинаида Ефимовна, В ответ на вопрос я мотнул неопределённо головой, стараясь не сбиться со счёта. Вообще-то пульс был хороший. Глубокого наполнения. Ритмичный, как сигналы точного времени из обсерватории имени Штернберга. Вокруг все стояли молча, поэтому я быстро перемножил количество ударов на секунды и получил в итоге пятьдесят два удара в минуту. Ну и сердце у меня! Отличный мотор. Сами посудите: до драки — пульс пятьдесят два! После драки — пятьдесят два. Кто-то, когда-то, где-то будет доволен очень таким пульсом…

— Ну, что? — волновалась Зинаида Ефимовна. — Тебе действительно плохо?

— Всё в порядке! — отрапортовал я Зинаиде Ефимовне. — Говорите! — И про себя добавил: "Вы Земля! Я Галактика. Перехожу на приём".

Моё самочувствие так же, как и моя подготовка, было, конечно, от всех засекреченным, поэтому я сказал про себя себе голосом Левитана: "Самочувствие сверхкосмонавта Юрия Иванова хо-ро-ше-е!" — и громко добавил, обращаясь к Зинаиде Ефимовне:

— Говорите, Зинаида Ефимовна! Я вас продолжаю слушать!

Никогда я не думал, что такая простая фраза, как: "Говорите, Зинаида Ефимовна! Я вас продолжаю слушать!", вызовет у всех, как говорят врачи, такую преувеличенную реакцию (гиперреакцию!).

Фразы возмущения полетели в меня со всех сторон:

— Ребята! Вы слышите, как он разговаривает с учительницей?

— Командует, и всё, подождите! помолвите! говорите!

В общем, бесновались все ченеземпры. Весь драмкружок во главе со своим главным скоморохом Масловым. Не возмущалась только одна Зинаида Ефимовна, Потому что её реакция на эту фразу была, видимо, ещё более сложная, чем у остальных. После моих слов её всю так затрясло, словно у нее под ногами был не пол, а вибростенд.

Вообще-то до этого разговора я к Зинаиде Ефимовне относился нормально. Она хоть совсем молодая учительница, но физику очень т_о_ч_н_о и здорово преподаёт. И спортом интересуется. И в Планетарий ходит. Я её там с сыном несколько раз видел. И вообще она — чедоземпр! Я её понял не сразу, конечно, сначала пригляделся, а потом понял и постепенно зачислил в чедоземпры. А потом я ещё долго к Зинаиде Ефимовне присматривался и даже решил, что, когда начнутся первые пассажирские полёты в космос, она полетит, пожалуй, одна из первых. Но сейчас я уж так не думаю. Да, с такой вибрацией нервной системы не то что в космос, а на порог монорельсовой дороги не допустят.

— Иванов, дай дневник! — сказал Зинаида Ефимовна, очевидно придя в себя. — Твой отец из командировки приехал?

Я молча изобразил на лице, что мой отец из командировки приехал.

— Хороший будет для него подарок… — сказала Зинаида Ефимовна, возвращая мне дневник с длиннющей записью красными чернилами.

Я взял дневник и, не сходя с места, внимательно прочитал запись, которую сделала Зинаида Ефимовна. В дневнике было написано вот что: "Подрался. Сорвал репетицию драмкружка. Вел себя дерзко и вызывающе!" И подпись: "З.Таирова".

Ну что же! Зинаида Ефимовна судила о моих поступках не по мотивам… Значит, всё точно, как у нее на уроке.

— Ну, что ты думаешь делать, Иванов? — спросила меня Зинаида Ефимовна. — Сейчас… и вообще?..

— Я сейчас хочу уснуть, — сказал я.

— Как уснуть? — ужаснулась Зинаида Ефимовна.

— Очень просто, — пояснил я. — Лягу на парту и усну… Ведь после драки и после такой записи в дневнике никто не смог бы уснуть, а я усну. — С этими словами я, не дожидаясь согласия Зинаиды Ефимовны, взобрался на парту, расслабился по своей системе псипов и… уснул.

Вокруг меня все зашумели, и каждый в духе своего «уклона». Они думали, вероятно, что шум помешает мне уснуть.

— Очевидное… невероятное, — сказал кто-то из девчонок.

— От очевидного к невероятному, — поправил я, не открывая глаз.

— Время искать и удивляться!

— Время искать и удивлять, — ещё раз вмешался я в разговор.

— У него не нервы, а чёрт знает что такое! — сказал Маслов.

Эти слова мне понравились. "Что и требовалось доказать!" — хотел сказать я, но промолчал.

Последнее, что я услышал, — это спор между кем-то: уснул я или не уснул, и голос Колесникова Сергея.

— Это же не чел… а целая АТС! — сказал он, и, как показалось мне, с явным восхищением в голосе.

— Ну при чём здесь автоматическая телефонная станция? — удивилась Вера Гранина.

— Да я не про эту АТС, я про антологию таинственных случаев! Там, где Иванов, там обязательно случается какая-нибудь таинственная антология. Заснуть после драки… и после всего! И в присутствии Зинаиды Ефимовны!

— АТС это или не АТС, но я должна поставить вопрос об Иванове на педсовете, — сказала Зинаида Ефимовна.

— А зачем на педсовете? — удивился Николай Ботов. — С ним даже драться интересно и полезно. У него и во время драки можно что-нибудь полезное узнать. Сколько раз учитель говорил про теорию удара, я не запоминал, а тут пожалуйста, всё запомнил до единого слова, — и затем Ботов словно пропел — и всё наизусть: — "Удар, его воздействие на тела изучал ещё Леонардо да Винчи. Но он, понятно, не располагал техникой наблюдения быстро протекающих процессов. И он, и Исаак Ньютон…"

— Это он тебе эти знания в голову вбил! — объяснил Маслов. — Так что ты можешь взять этот метод на вооружение, душка-тенор.

После этих слов я услышал снова голос Веры Граниной (с медицинским уклоном):

— Сейчас проверю, спит или нет?.. Может, притворяется. (Я почувствовал, как её рука прикоснулась к моей.) Ну и пульс… Очень глубокого наполнения, как у спящего…

Больше я ничего не слышал. Когда я проснулся, то Зинаиды Ефимовны уже в классе не было, а все остальные мои соклассники сидели и молча смотрели на меня. А я встал и потянулся. Потом я открыл портфель, положил в него дневник. Достал космический кроссворд и вписал в него созвездие Южного полушария. Затем соскочил с парты и при полном молчании моих современников вышел из класса.

ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТОЕ. Всё хорошо, но где чувство юмора?

В коридоре меня догнал Борис Кутырев (с сатирическим уклоном) и сказал, хватая меня за курточку (он всегда пускает в ход руки, когда разговаривает):

— Слушай, Иванов, ты, конечно, знаешь, что мне в тебе всё не нравится. Но знаешь, что мне в тебе больше всего не нравится?

— Что? — спросил я и добавил: — Отвечай, пожалуйста, коротко и ясно, ты стоишь не возле доски, а возле Юрия Евгеньевича Иванова!

— Больше всего мне не нравится в тебе эта мания величия… Отличаешься ты скорее угрюмостью, чем серьёзностью. Чувства юмора тебе не хватает, понимаешь, всё в тебе безнадёжно мрачно. Вот сейчас ты продемонстрировал нам… своё засыпание. Мы, конечно, все понимаем твой трюк: ты договорился с Граниной, чтобы она подтвердила твой сон, и она его подтвердила. Но это всё мрачно. А если бы всё было с шуткой, с юмором, то и не оставило бы такого гнетущего впечатления.

Кутырев помолчал немного и, видя, что я помрачнел, сказал:

— Ну вот, ты стал ещё мрачнее, а ведь "хорошо будет смеяться тот, кто будет смеяться последним".

— А может, на земшаре уже есть человек, который будет смеяться самым последним из всех, — сказал я и, повернувшись к Кутыреву спиной, зашагал по коридору.

Машинально я засунул руку в боковой карман. В кармане ощутил какой-то листок, хотя знал точно, что никакого листка в карман не прятал. Я сбежал с лестницы, вышел на улицу и извлёк листок из кармана, при этом ёкнуло сердце. Неужели, подумал я, неужели опять… Быстро развернул листок… Стихи! На листке были написаны стихи! Мне стало ясно: кто-то, вероятно, решил отравлять моё существование этой рифмованной пачкотнёй. Я разволновался, правда совсем спокойно, прочитал стихотворение:

Находят птицы без приборов гнёзда Сквозь облака, туманы и дожди. Летят они в рассвет и ночью поздней, Проделав в небе сотни миль пути. Им ветер не сопутствует, Земные не зовут огни… Значит, они чувствуют, Значит, что-то чувствуют, Только что же чувствуют они? Спасают нас, людей, в морях дельфины, Ведут меж рифов в гавань корабли. А в девять баллов вынесут на спинах, Оставив нас на берегу Земли. Им ветер не сопутствует, Земные не зовут огни… Значит, они чувствуют, Значит, что-то чувствуют, Только что же чувствуют они?

Значит, снова прислали стихи человеку, у которого из-за его сильной программы самообучения весь день занят и расписан буквально до секунд. И я снова эти стихи вынужден был прочитать и даже записать второй раз в жизни и второй раз в бортжурнал: "С 5.30 до 5.35 читал стихи… С 5.35 до 5.45 думал о том, зачем и кто бы мог их мне прислать".

Я стал сравнивать первые и вторые стихи. Такое впечатление, что кто-то и что-то обо мне уже знает или, по крайней мере, догадывается о чём-то… В первых стихах написано: "…Идёшь на бой, лицо открой! — Вот смелости начало…" А во вторых стихах: "Находят птицы без приборов гнёзда". Обратите внимание, "находят без приборов гнёзда", летят "сквозь облака, туманы и дожди", "летяг они в рассвет и ночью поздней, проделав сотни миль пути", и, главное, что "им ветер не сопутствует", я подчёркиваю: "не сопутствует". Это уже просто какой-то намёк и ещё, что "земные не зовут огни". А дальше про чувства: "Значит, они чувствуют, значит, что-то чувствуют, только что же чувствуют они?" Похоже, кто-то просто хочет ввинтиться мне в душу и узнать, что же я чувствую и чувствую ли я что-нибудь вообще?.. Вот так, разгадывая эту стихотворную загадку, я шёл к дому по тротуару, стараясь шагать по линии лунного терминатора. (Терминатором называется граница света Солнца и тени Луны, падающих на Землю.) Шагать по земному терминатору неинтересно. Температура солнечного света и лунной тени, наверно, одинаковая. Интересней, конечно, шагать по терминатору Меркурия. Там освещённой стороне температура плюс пятьсот градусов… а в тени — минус двести… На этой мысли я остановился. Терминатор терминатором, а кто же за мной всё-таки крадется?.. Кто-то охотится, вероятно, за секретами моих тренировок. В нашей школе не только Маслов, но и многие другие ребята хотят стать космонавтами. Поэтому, наверно, я и Самсонова как-то на карусели встретил с девчонками. Но он просто катался. А второй раз без девчонок был. И на меня всё время подозрительно смотрел. В Сандунах Дудасов прошлый раз сказал: "Ты что это пятый раз паришься?" Ничего, если они и будут космонавтами, то самыми обыкновенными… с дублёрами… А я буду, как мне ясно, сверхкосмонавтом. Лидером я буду. Первым в мире. Первым и самым подготовленным к сверхкосмическим сверхполётам изо всех людей на всём земшаре. Размышляя об этом, я завернул за угол и, прыгнув с терминатора в тень, спрятался в первом попавшемся подъезде. Расчёт был простой: ничего не подозревающий шпион выскочит из-за угла и тем самым раскроет свою жалкую личность. Не успел я об этом подумать, как из-за угла появился Сергей Колесников. Я его сразу узнал по длинной шее, даже в темноте. Антолог таинственных случаев. У Колесникова шея была длинная, как у жирафа, и вертючая. Когда Колесников скрылся из виду, я вышел из своего укрытия и поспешил домой.

По своему железному расписанию я каждый день в десять часов вечера уже лежу в постели. Пусть даже в это время по телевизору передают запуск новой ракеты в космос, всё равно я сплю. Если хочешь стать сверхкосмонавтом и чедоземпром, приходится себе во многом отказывать.

ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ. Антология самого таинственного случая

Наш дом находится совсем недалеко от школы. Поэтому сегмент земного шара, залитый асфальтом и именуемый Садовым кольцом и отделяющий мой дом от школы улицей Воровского, я проскочил пулей.

Я торопился, так как по жизненному расписанию моего сегодняшнего вечера время несколько уплотнилось. У уже говорил, что каждый день в десять часов вечера что бы ни случилось, я должен лежать в постели. А до сна я должен был ещё успеть позаниматься геодезией и астрофизикой. И самое главное, провести первую тренировку терминатора планеты Меркурий. Я, конечно, вполне мог уложиться в расписание, если бы мне не надо было предъявлять дневник моему отцу. Прочитав дневник, отец обязательно затеет со мной разговор, который совсем не предусмотрен моим расписанием. Потом в наш разговор вмешается мама. Мама начнет меня защищать, отец начнет с ней спорить. И на это тоже можно потратить уйму такого нужного времени.

Когда я влетел в прихожую, ни отца, ни матери дома не было. Я сделал по расписанию первым делом вот что: налил в металлическую мензурку простейшее соединение водорода с кислородом. Довёл до точки кипения. В фарфоровый тигель всыпал шесть граммов синепсиса. Смешал синепсис с тремя ложками полиозы. Тонкую пластинку, содержащую элементы фосфора и кальция, соединил с толстой пластинкой аминокислот и… ну, в общем, короче говоря, это я просто выпил стакан чаю с сахаром и съел бутерброд с сыром! Потом я положил дневник в папиной комнате на стол, на самом видном месте. Я уже собирался вернуться в свою комнату, когда заметил на столе кипу газет. Читая газеты, отец всегда подчёркивает в них отдельные статьи, фразы и даже слова. Я пересмотрел, что и где он подчеркнул на этот раз: в «Известиях» и в «Комсомолке» в основном он подчеркнул статьи о воспитании подростков. Во вчерашней «Вечёрке» был подчёркнут какой-то фельетон на финансовую тему (мой отец, дорогие товарищи потомки, работает фининспектором и часто выезжает делать ревизии. Кроме того, он всегда занят, потому что работает над диссертацией. Меня он тоже часто ревизует, так как считает, что я стал "невозможным человеком", «невозможным» — это слово мы, конечно, оставим на его совести!).

Итак, в «Вечёрке» подчёркнута статья на какую-то финансовую тему и ещё был обведен красными чернилами какой-то фотоснимок и рядом поставлен жирный вопросительный знак.

Минуточку, минуточку! На фотоснимке, между прочим, изображены я и мой тренер по самбо. А вопросительный знак стоял потому, что физиономия на снимке в газете была моя, а имя и фамилия под снимком не мои. Я занимался в кружке самбо под чужой, конечно, фамилией. И главное, я сфотографирован без моего ведома и согласия, Я даже на этого корреспондента и внимания-то не обратил. Когда же это он успел меня щёлкнуть? Я ещё раз перечитал надпись под снимком: "Заслуженный мастер спорта Алексей Рогунов, в прошлом известный самбист. Сегодня он тренер спортивного комплекса «Самбо» в микрорайоне Чертаново. Алексей Рогунов подготовил несколько спортсменов-разрядников. На снимке А.Рогунов с группой новичков перед началом тренировочных занятий. В правом углу портрет Коли Горлова — одного из самых способных спортсменов". И ниже: "Фото В.Фёдорова".

Ну, знаете, товарищ Фёдоров, если вы и другие фотокорреспонденты уже сейчас начнут меня снимать во всех кружках, в которых я занимаюсь (к примеру, скажем, в планёрном, в парашютном и так далее и тому подобное), и в каждом, естественно, под другой фамилией, если эти снимки и другие начнут появляться часто в нашей прессе, то я буду вынужден со всей категоричностью поставить вопрос перед ТАСС ребром: или я, или фотокорреспонденты!..

Я и так имею неприятности. В воскресенье шёл с отцом по улице Горького, вдруг передо мной и моим отцом вырастает один парень из парашютного кружка и говорит: "Семён Старовойтов, привет! Завтра прыжки с крыши!" Сказал и как ни в чём не бывало пошёл дальше. У отца, конечно, очки сразу же на лоб полезли.

— Почему он тебя называет Семёном?.. Да ещё Старовойтовым? Да какие прыжки? Да с какой крыши?.. И почему с крыши?..

— С какой крыши?.. "С какой, с какой"!.. Ну, вышку мы так называем! Парашютную вышку! Слэнг это. Жаргон!

— А почему он тебя называет Семёном Старовойтовым?..

— Ну, обознался! Ну, за другого принял! Ну, похож я на какого-то Семёна Старовойтова!

И почему нужно всё обязательно превращать в трагедию?! Неужели нельзя из этого сделать хотя бы героический эпос? Ну, чтобы отреагировать на слова того паренька хотя бы вот такими словами:

"А ты у меня, оказывается, сынок, не только Юрий Иванов, ты у меня ещё и Семён Старовойтов!" — и добродушно рассмеялся бы при этом. И я бы тоже ухмыльнулся сурово и сказал: "Да, папа, я у тебя не только Юрий Иванов, я у тебя ещё и Семён Старовойтов, и Николай Горлов, и ещё Костя Филимонов, и Сергей Тарасов…"

"Значит, так надо, сынок?"

"Значит, так надо, папа!"

"И обрати внимание, сынок, что я у тебя не спрашиваю, почему ты у меня и то, и другое, и третье…"

"Так это я в тебе и ценю, папа!"

Теперь вы понимаете, товарищи потомки, мало мне этих случайных встреч на улицах Москвы, так теперь этот Коля Горлов — лучший самбист Чертановского района, и ещё портрет в вечерней газете. Рано ещё, рано, товарищи, помещать мои фотографии. Когда можно будет, я скажу, дам, как говорится, сигнал. А сейчас — преждевременно!

Нет, снимать меня надо, и снимать меня надо как можно больше, но вот помещать снимки в газетах и журналах ещё рановато. И эта встреча на улице Горького, и история с «Вечёркой», и запись в дневнике о драке в школе — всё было одинаково неприятно для меня. Но неприятнее всего была для меня запись о том, что я подрался с Масловым. Впрочем, всё зависит от того, как на эту драку посмотрит мой отец. Вот если бы он посмотрел вечером мой дневник, а утром зашёл в школу и сказал нашей классной руководительнице только одну достойную истинного чедоземпра фразу: "Зинаида Ефимовна! Драки, как и войны, бывают справедливые и несправедливые!" И всё! Потом бы повернулся и молча пошёл к двери, а у двери опять бы повернулся и сказал: "И вообще, о человеке надо судить не по поступкам, а по мотивам его поступков!" Сказал бы и ушёл!

Зинаида Ефимовна сразу бы занервничала, а в классе все заволновались. Зинаида Ефимовна побежала бы за папой. Весь класс побежал бы за Зинаидой Ефимовной.

"Евгений Александрович! — сказала бы Зинаида Ефимовна моему отцу. — Вы нас, конечно, извините, но мы просто не знаем, как нам быть с вашим Юрием. Дело в том, что он все мотивы своих поступков от нас скры-ва-ет…"

"Вероятно, он это делает в интересах нашего государства!" — сказал бы мой отец и, сухо попрощавшись, вышел из школы.

"Да, ребята, — сказала бы Зинаида Ефимовна. — Придётся нам всем извиниться перед Юрием… А за тебя, Маслов, мне стыдно, очень стыдно!"

"Зинаида Ефимовна, — сказал бы Маслов, — да если б я знал, что Иванов ударил меня в интересах нашего государства, разве я стал бы ему давать сдачи?!"

Да, но до такого разговора мой отец ещё не дорос. Тяжело вздохнув, я прошёл в ванную комнату, достал два ведра и стал готовиться к тренировке терминатора планеты Меркурий. Вообще-то вы запомнили или нет, что терминатором называется граница света и тени? Терминатор планеты Меркурий самый контрастный. Сами посудите: Меркурий ближе всех планет к Солнцу. Атмосферы нет. Суточного вращения нет. На освещённой стороне температура плюс пятьсот градусов.

Я опустил правую ногу в ведро с горячей водой. На теневой стороне около минус двести… Левую ногу я опустил в ведро с холодной водой… Бр-р-р… Ну и ощущение, прямо скажем, не из приятных… Вы, конечно, догадываетесь, что холодная вода должна была изображать температуру теневой стороны Меркурия, поэтому я и опустил левую ногу в ведро с холодной водой, а правую — в ведро с горячей водой: оно должно было изображать температуру освещённой стороны. Закрыл глаза и стал представлять, что я нахожусь не в ванной комнате, а на планете Меркурий, на линии терминатора. Неприятное самочувствие. Впечатление такое, как будто два разных ощущения разрывают тебя на части… М-да… Действительно!.."…Им ветер не сопутствует, земные не зовут огни… Значит, они чувствуют, значит, что-то чувствуют, только что же чувствуют они?.." Ой-ой-ой!.. Сейчас бы того, кто эти стихи писал, голыми ногами в горячую и холодную воду сунуть…

В это время в прихожей затрещал звонок. Судя по трезвону, звонил кто-то посторонний и звонил так настойчиво, что мне пришлось прервать на время опыт по своей «терминаторизации», прошлепать босыми ногами в прихожую и открыть дверь.

На площадке стоял Колесников из нашего класса.

Колесников сразу же вытянул длинную шею и завертел ею. Потом, смешно изогнув ее, он как-то подозрительно осмотрел моё раскрасневшееся лицо и особенно мои ноги.

— Вот какая антология каких таинственных каких случаев… — сказал он. — Ты, конечно, знаешь, что такое "шестиугольник Хаттераса"?

— Колесников, — ответил я холодно, но спокойно, — не задавай детских вопросов. Много опасности таит в себе океан, но ничто не наводит такой страх на моряка, как "шестиугольник Хаттераса" (морская территория у берегов американского штата Северная Каролина, к северу от так называемого "бермудского треугольника"). На памяти только нынешнего поколения в этом районе исчезло не менее тысячи судов.

— Или вспоминается случай с "Кэррол Диринг", — оживился Колесников. — Эта шхуна, построенная на верфях в штате Мэн в 1921 году, пересекая Атлантику, неожиданно исчезла. Её обнаружили в районе «шестиугольника». Паруса на всех пяти мачтах подняты, но на борту ни души.

— Да, на борту не было ни души, — подхватил я. — И по сообщению такого источника, как журнал "Нэйшнл джиогрэфик", катер морской пограничной службы, наткнувшийся на шхуну, не обнаружил на судне никого, кроме двух кошек. На камбузе стояла свежеприготовленная пища. Судьба экипажа и по сей день — загадка.

— И это ты знаешь, — засмеялся Колесников и, хитро прищурившись, добавил: — Но я знаю, чего ты можешь не знать!..

— Это чего я, например, могу не знать? — надвинулся я на Колесникова стеной.

— Ты можешь, например, не знать, — стал растягивать слова Колесников, — ты можешь не только не знать, но даже не иметь никакого представления…

— Это я-то могу не иметь никакого представления?

— Есть, например, у твоей мамы лавровый лист или нет? — Колесников рассмеялся, довольный собой.

Я очень спокойно, но совсем незаметно, конечно, разозлился на самого себя — так ловко поддел меня Колесников.

— Можешь ты, Колесников, иногда сказать что-то путное?

Колесников всматривался в меня, а я не спускал с него глаз и подумал: "Не он ли уж подбрасывает эти стихи из антологии своих таинственных случаев?" Так мы уставились друг на друга молча и не мигая. У Колесникова уже через минуту из глаз полились слезы, а я нарочно ещё минуты три, после того как он захлопал своими ресницами, я ещё минуты три, а может, и все пять запросто смотрел на него не мигаючи. Вообще-то я бы этому Колесникову сейчас с удовольствием дал вместо лаврового листа и этого "кто кого переглядит", дал бы как следует. Прервать такой важный опыт из-за какого-то лаврового листа для супа.

— А может, всё-таки есть лавровый лист? — спросил Колесников, вытягивая шею и заглядывая через моё плечо в ванную комнату и принюхиваясь. — А чего это у тебя одна нога такая красная, а другая — белая-белая? — спросил ещё подозрительней Колесников. — Это из антологии таинственных случаев, да?

В это время на лестнице с сумками в руках показалась моя мама. Колесников сразу выхватил из рук мамы обе сумки и потащился за ней на кухню, бормоча всё те же жалкие слова про лавровый лист. Проклиная Колесникова, из-за которого я потерял столько времени, я прикрыл дверь ванной и ждал до тех пор, пока этот шпион, получив лавровый лист, не убрался из нашей квартиры. "Лавровый лист, лавровый лист, — подумал я, — когда-нибудь вы из него венок мне на шею наденете. А вообще лавровый лист — это только предлог. Колесников определенно хочет что-то выведать. Чудак. Шёл бы с такой шеей а цирк. Вертел бы там ею на сто восемьдесят градусов".

— Валяй, — сказал я Колесникову, открывая дверь.

Колесников с лавровым листом в руках выходил на лестничную площадку как краб, боком, но я всё же входную дверь сумел захлопнуть так ловко, что она успела в самый последний момент дать Колесникову чуть ниже спины. А я посмотрел ему вслед в дверной глазок и запер дверь на ключ. Колесников чертыхнулся, а я пошёл в ванную комнату, с тем чтобы вылить из вёдер остывший, а в другом ведре согревшийся терминатор планеты Меркурий.

ВОСПОМИНАНИЕ ВОСЬМОЕ. "А я открыл, что рядом есть девчонки…"

В это время в прихожей появилась моя мама. В дверях ванной я столкнулся с ней. Она посмотрела на мой синяк под глазом, взялась двумя руками за мои уши и сказала:

— Юрий, что это у тебя под глазом?

(Видит, что синяк! Знает, что синяк! И всё-таки спрашивает!) Вместо ответа я принёс в столовую портфель, вытряс из него на стол учебники, принёс из папиной комнаты дневник, раскрыл и молча показал его маме. А сам пошёл в ванную.

— Кто тебе поставил этот синяк? — спросила ещё раз мама.

Мама у меня молодец! Ещё не было в жизни случая, чтобы она осудила хоть один мой поступок. Потому что она не знает, не чувствует, какие серьёзные и нечеловечески трудные и, можно сказать, героические мотивы скрыты за моими поступками.

— Этот синяк мне поставил театральный кружок! — сказал я.

— Так! — сказала она за дверью. — Теперь они стали на тебя нападать целыми кружками. А завтра они начнут нападать целыми школами. — Мама вошла в ванную. — Это тебе ещё нужно, — кивая головой в сторону вёдер, спросила меня мама, — или можно вылить?

— Можно! — сказал я, доставая из кармана пижамы пятак и прикладывая его перед зеркалом к синяку. Через моё плечо в зеркало заглянула и моя мама и снова впилась глазами в синяк. Так как мой папа ещё не вернулся с работы, а я по расписанию уже должен был готовиться к отбою, я направился в свою комнату.

— Юрий, погоди! — сказала мама, взяла меня за руку и подвела к телефону. — Я сейчас же соединюсь с твоей учительницей… Подожди минутку!

— Мама, — ответил я строго, — ты же знаешь, мой сон священный.

— Знаю, знаю, — сказала мама, — но сейчас придёт папа. Нам нужны будут подробности.

Мой наручный будильник прозвонил отбой.

— Это чудовищно! — сказала мама. — На тебя напал целый кружок! Я заставлю твоего отца пойти вместе со мной в школу!

Наручный будильник всё ещё продолжал звенеть. Я повернул часы циферблатом к маме и сказал:

— Завтра!

В прихожей раздался звонок.

— Вот и папа пришёл… — Мама перестала набирать номер телефона и постучала пальцем по дневнику: — Может, ты всё-таки…

— Завтра! — сказал я и, сделав рукой что-то среднее между "спокойной ночи" и "до свидания", направился в свою комнату, юркнул под одеяло и стел расслабляться по системе йогов.

В прихожей раздались папин и мамин голоса.

— "…Родина слышит, Родина знает, где в небесах её сын пролетает…" — пропел отец. Отец был в хорошем настроении. В хорошем настроении отец всегда поёт эту песню. Отец прошёл в свою комнату, и некоторое время там было тихо.

Я услышал, как к двери подошла на цыпочках моя мама и ласково прошептала:

— Юра… Может быть, ты поужинаешь с нами вместе. Ещё рано… Папе будет приятно…

Я промолчал, продолжая расслабляться. В комнате отца по-прежнему было тихо. Видимо, отец ещё не просмотрел мой дневник, поэтому и молчит. Между прочим, он напрасно медлит. Сейчас я сделаю перед сном лёгкое расслабление, потом на моих наручных часах «Сигнал» на двенадцати камнях прозвучит звонок — и окончательный отбой! И уже никакая сила не заставит меня нарушить железное расписание моего бортжурнала. В середине моего расслабления из соседней комнаты начали поступать неясные сигналы, говорящие о том, что мой отец, видимо, расшифровал запись в моём дневнике и, судя по всему, делится об этом с мамой, а мама, как всегда, защищает меня, судя по её голосу. Как раз в это время мои часы просигналили окончательный отбой! Я стал быстро засыпать. Но здесь я услышал, как распахнулась дверь в мою комнату и раздался сердитый голос моего отца:

— Ну-ка, вставай с постели и марш в столовую!

Мама стояла рядом и шипела на папу:

— Не буди его! Не буди! Не буди!

А папа повторил свою фразу, наверно, раз пятнадцать. Но вы же, товарищи потомки, немного знаете мой характер: если уж в моей программе самообучения никакой разговор с отцом не намечен, то разговора и не будет.

— Не буди его, — сказал ещё раз мама.

— Как это "не буди"?! Как это "не буди", когда такая запись в дневнике?!

— Это какое-то недоразумение, — сказала мама, — Пусть он сейчас спит, а завтра всё выяснится.

— Не завтра, — сказал я из-под одеяла, — а лет через двадцать пять.

— По-моему, единственный человек на всём земном шаре после такой записи в дневнике может спать. И этот единственный человек — мой сын…

"Насчёт «единственного» — это ты, папа, сказал удивительно, можно сказать, пророчески верно, — подумал я. — Только единственный на всём земном шаре… Единственным-то… им ветер не сопутствует, — продолжал думать я дальше, но это уже, вероятно, я думал во сне, не мог же я наяву думать стихами:

Им ветер не сопутствует, Земные не зовут огни… Значит, они чувствуют, Значит, что-то чувствуют, Только что же чувствуют они?"

Ещё я услышал, как отец сказал маме:

— Почему мы никогда не сходим вместе в театр или, наконец, в кино? Почему в доме тихо? Почему никто не смеётся? Почему не звучит музыка?! Почему никто не поёт?! Почему к моему сыну никто не ходит в гости?

Впрочем, может быть, эти слова, мне просто приснились…

Судя по очень плохо сохранившимся страницам воспоминаний Юрия Иванова, на следующий день он проснулся в пять часов утра и чем он занимался до школы, было записано, как всегда, в не дошедшем до нас бортжурнале. Затем по отдельным фразам можно понять, что он был в школе. На уроке алгебры он, вероятно, пытался учить чему-то учителя алгебры — об этом запись сделана в школьном дневнике учительской рукой. Ещё в дневнике было записано: "Читал учителю естествознания свою версию о происхождении человека (кстати, очень любопытную), но на вопрос: "Сколько в среднем живёт человек?" — ответил: "Не знаю!" Такой ответ считаю издевательством", — и подпись учительницы.

Затем Юрий Иванов, судя по его записям, после окончания уроков снова обнаружил у себя в кармане неизвестно каким образом туда попавший листок бумаги с новым стихотворением. Текст стихотворения сохранился плохо, но разобрать его удалось. Вот оно:

Открыли люди, что от трения Вспыхивают искорки огня. Я, как Ньютон, Открыл закон Такого тяготения, Что это просто страшно для меня. — Постой, постой! Я не могу понять — о чём ты? Постой, постой! Что ты открыл — не понимаю я… — А я открыл, что рядом есть девчонки, И с этим сделать ничего нельзя! Открыли люди, что в движении Будет вечно бабушка-Земля. Я, как Ньютон, Открыл закон Такого тяготения, Что это просто страшно для меня. — Постой, постой! Я не могу понять — о чём ты? Постой, постой! Что ты открыл — не понимаю я, — А я открыл, что рядом есть девчонки… И с этим сделать ничего нельзя! Есть атмосферное давление, Которое всё давит на тебя. Я, как Ньютон, Открыл закон Земного тяготения, Но только неземного для меня. — Постой, постой! Я не могу понять — о чём ты! Постой, постой! Что ты открыл — не понимаю я. — А я открыл, что рядом есть девчонки, И с этим сделать ничего нельзя!

На двух следующих страницах, содержавших, скорее всего, комментарий стихов, слова расплылись до неузнаваемости, зато на третьей странице удалось разобрать.

"…Заезжал к Пелагее Васильевне за цветами. Она оказалась больной, поэтому не торгует цветами. Сходил в аптеку за лекарством для неё, затем она написала мне доверенность на торговлю цветами…"

Затем строк тридцать неразборчиво и затем разборчиво:

"…Я шёл по земле: по большому постоянному магниту, с огромным букетом гладиолусов для продажи. Перейдя подземный переход у станции метро «Дзержинская», я выбрал возле магазина "Детский мир" оживленный угол (как раз напротив памятника первопечатнику Фёдорову) и начал торговлю. Место для меня было самым счастливым. С этого угла очень хорошо просматривались проспект и переулок, так что появление милиционера или дружинника не могло застать меня врасплох, А если они всё-таки появлялись, то я легко скрывался, смешиваясь с толпой прохожих.

Должен сказать, что у меня уже накопился некоторый опыт продажи цветов.

Правда, сегодня мне что-то не везло. Всё время приходилось закрывать торговлю — то и дело появлялся милиционер, и мне время от времени нужно было скрываться от него в переулке… Конечно, я бы ни за что не попался со своими гладиолусами, если бы не…"

На словах "если бы не…" страница закончилась, а на двух следующих страницах нельзя было разобрать ни одной буквы — всё расплылось, лишь в конце второй страницы удалось прочитать несколько фраз:

"…Зря бежал от милиционера! Это же такое счастье, что меня пригласили в милицию, и как это я сам не догадался зайти туда раньше и поставить в известность…"

Затем снова ничего не разобрать. Дальше, через две страницы, на третьей, Юрий вспоминает, как он находился в милиции, в детской комнате, и женщина-милиционер беседовала с ним.

"— Тебе бы с твоей скоростью бега спортом заниматься, — сказала она мне, — а ты цветами торгуешь.

— Между прочим, — отчеканил я, — прошу зафиксировать в протоколе, что до бега и после бега пульс у меня был пятьдесят два, ритмичный и глубокого наполнения, и никаких вазомоторов и никакой вегетатики!..

— Да, да, — согласилась дежурная по детской комнате, — ты спекулируешь цветами, и с таким, я бы сказала, нечеловеческим спокойствием.

— Я не спекулирую, — ответил я. — Я помогаю Пелагее Васильевне торговать. У неё есть разрешение, а она меня попросила помочь ей, потому что она болеет, и даже доверенность написала.

— А где у тебя доверенность? — спросила женщина-милиционер.

— Потерял. — Я действительно где-то посеял эту бумажку.

— Ты мне зубы не заговаривай, — сказала женщина-милиционер, говори имя, фамилию, где живёшь, почему торгуешь цветами, где взял гладиолусы.

Я, конечно, на все эти вопросы не ответил. Начнёшь с объяснений, а кончать придётся тем, что попросит раскрыть мои секреты чедоземпрских, псиповских и сверкских тренировок. Но, когда женщина-милиционер настойчиво попросила всё-таки открыть моё имя и мою фамилию, я сказал как можно дипломатичнее:

— Ну подождите немного — скоро узнаете.

— Это как же скоро?

— Ну лет через тридцать или даже через двадцать.

— Так я уже на пенсию уйду, — сказала женщина, хитро улыбнувшись.

Это она меня хотела разжалобить: молодая, а говорит о пенсии. Но меня не разжалобишь, не на такого напала.

— Вы знаете что, — посоветовал я, — сейчас, вместо того чтобы выяснить, кто я, вы меня лучше запомните и когда придёте домой, то напишите обо мне…

— Что же написать о тебе?

— Ну это… воспоминание…

— Воспоминание? — Женщина даже рассмеялась. — Воспоминание о том, как ты гладиолусами торгуешь? Между прочим, ты вот цветами торгуешь, — продолжала она, — а не знаешь, что революционные работницы ещё при царе лозунг такой носили на демонстрациях: "Хлеба и роз!" Ты слышал об этом?..

— В оранжерее при университете на сельскохозяйственном факультете недавно начат необычный эксперимент, — сказал я. Электронно-вычислительной машине доверено управлять автоматической установкой, заменяющей во многом человека в выращивании ирисов, тюльпанов и гладиолусов. Установка, управляемая компьютером, передвигается по оранжерее в восемьсот квадратных метров по уложенным вдоль стен рельсам и выполняет самые разнообразные операции. Вы, конечно, об этом ничего не слышали?

— Как не слышала, — сказала женщина, — очень даже слышала.

— От кого? — удивился я.

— А от тебя, от тебя слышала!

Я даже на одну, может, миллионную долю секунды растерялся, так меня ловко поддели с ответом, но женщина в милицейской форме продолжала:

— Про электронно-вычислительную машину и про её применение ты кое-что знаешь, но вот о себе ты почти ничего не знаешь.

— Как это не знаю? — обиделся я.

— Ну вот не знаешь твоё имя, твою фамилию, где живёшь, — принялась она опять за своё.

— Вы лучше скажите мне, кто может быть автором вот этих стихов, — сказал я, доставая из внутреннего кармана листок со стихами. — Наука же утверждает, что в почерке отражаются индивидуальные особенности личности и что каждый имеет свой почерк, я правильно говорю? А то я, значит, себя зачедоземприваю, а меня хотят во что бы то ни стало расчедоземприть! — проговорился я.

— Чего, чего? — насторожилась дежурная.

— Да это я… я просто так говорю, — прикусил я свой язык.

— Говоришь ты правильно, — подтвердила женщина, — а поступаешь…

Но я ей не дал договорить.

Вот, товарищи потомки, теперь вы поймёте, почему я сначала расстроился, а потом сразу обрадовался, что меня пригласили в милицию. Мне бы давно самому сюда прийти с этими стихотворениями.

Женщина прочла все три стихотворения и сказала:

— А зачем же это по почерку устанавливать автора? Хорошие стихи…

— А затем, что они без подписи, — объяснил я.

— А зачем, чтобы они были с подписью?

— А затем… — сказал я. — Ну, что бы вы сказали, если бы при расследовании какого-нибудь преступления вашим милиционерам не надо было иметь никакого суплеса…

— Ты и суплес знаешь?

— Суплес, — отчеканил я, — это гибкость тела. Вырабатывается специальными тренировочными упражнениями, способствующими увеличению подвижности позвоночника и эластичности межпозвоночных хрящевых дисков, всего суставно-связочного аппарата и мышечной системы.

— Значит, не надо никакого суплеса? — переспросила меня дежурная. — А что же надо?

— А надо, чтобы был псип, которым обладает… то есть будет обладать скоро один человек, — поправил я сам себя. — Псип — полное собрание изобретений природы, — пояснил я, не дожидаясь вопроса, и тут же стал объяснять главное: — Значит, при расследовании какого-нибудь преступления милиционер выскакивает из отделения, он человек-ищейка, у него отличное верхнее чутьё, как у ищейки. Что такое верхнее чутьё? — спросил я дежурную.

— Верхнее чутьё — это способность собаки улавливать запахи по воздуху, а не по следу, — отчеканила дежурная.

— Правильно, — похвалил я её. — Затем милиционер вглядывается, словно кошка, в темноту!.. Что вы знаете про кошек? — спросил я дежурную.

— Что они в восемь раз лучше видят в темноте, чем человек, но зато кошки видят всё в чёрно-белом изображении! — ответила дежурная без запинки.

— Очень хорошо! — похвалил я дежурную и продолжил: — Затем милиционер со скоростью гепарда бросается вдогонку за преступником. Преступник — в лес, милиционер взмывает соколом в небо и коршуном пикирует на врага! Что вы знаете про гепарда, сокола и коршуна?

— Постой, кто кого допрашивает? — опомнилась вдруг дежурная по детской комнате…"

…Дальше пропущена целая страница, а через страницу записана следующая фраза дежурной:

"… — Товарищ капитан, меня допрашивает задержанный! Дайте мне кого-нибудь на помощь, я одна с ним не могу справиться!.."

Затем нельзя было разобрать ещё две страницы, на которых сохранились только отдельные слова. По-видимому, на помощь дежурной капитан все-таки пришёл, и дальнейшая беседа велась втроем. Беседа, впрочем, тоже исчезла. От неё остались три обрывка:

"… — И вот, чтобы вся наша милиция обладала тем, о чём я вам рассказывал, надо знать, что всё это зависит от человека, то есть меня! Вот почему я не могу, скажу больше, не имею права называть своё имя и свою фамилию… Всё-таки кругом есть ещё и иностранные разведчики.

— Ну знаете, — сказал капитан, — видел и слышал я на своём веку много…"

Затем сохранились фразы Юрия Иванова:

"— Вы у меня взяли в долг один час и пять минут из моего бортжурнала, где я теперь возьму это время?.."

"— На вашем месте я не мешал бы мне, а охранял! — посоветовал я работникам милиции…"

"— Ты вот что, ты не говори, что тебе делать с нами, а говори, что нам делать с тобой, говори свою фамилию и где живёшь, — сказал капитан, когда я уже собирался уходить.

Я, конечно, в сотый раз ответил на эти слова презрительным молчанием, тогда он со словами: "Сами узнаем!" — взял воротник моей ковбойки, отвернул его и заглянул мне за шиворот, как будто у меня на спине было написано, где я живу и моя фамилия. Между прочим, этого капитана, если он меня хорошо попросит, я занесу в список чедоземпров! Вы даже не представляете, товарищи потомки, как он меня подловил с этим воротником. На спине у меня, конечно, написано ничего не было, но и воротнику ведь была пришита метка, с которой мы сдаем в стирку бельё. А по метке и узнал капитан мои координаты проще простого. Позвонил в прачечную и узнал…"

На этом воспоминания о встрече с дежурной по детской комнате в отделении милиции обрываются. Как и чем же всё закончилось — пока неизвестно. Снова пропущено десять страниц. Дальше воспоминания о вечере, когда Юрий Иванов после занятий по своей программе «псип» переходит ко сну.

ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТОЕ. Даю вам десять минут на разговоры!

В этот, в общем-то для меня нормальный в смысле перегрузок, день я решил назначить себе сон пораньше."…Закрываю глаза и распускаю мышцы. Тело, как плеть, висит безвольно…" Вы, товарищи потомки, может быть, не знаете, что такими словами описывал своё состояние за несколько мгновений до того, как будет поднята рекордная штанга, олимпийский чемпион Юрий Власов. Я у Юрия Власова научился понимать вот это состояние — близкое соседство яростного взрыва физической мощи с полным покоем и полной расслабленностью. Дело в том, что всякая физическая деятельность человека — это поочерёдная работа разных групп мышц (впрочем, смотрите об этом в моём бортжурнале). Сейчас я начал как раз вспоминать не о том, как я расслаблялся, а о том, что расслабиться по-настоящему мне помешал голос отца за стеной. Дело в том, что когда я перед сном положил ему на стол дневник с записями (помните: "Учил учителя алгебры… Читал лекцию… Не ответил, до каких лет в среднем живёт человек!"), он взял в руки мой дневник и сказал:

— А… библиотека авантюрного романа. Почитаем, почитаем…

Потом я вышел из комнаты, а отец замолчал так надолго, что я подумал: "Уж не учит ли он мой дневник наизусть?" Затем слышал, как он там за стеной поговорил с мамой, затем, хлопнув дверью, мама вышла из папиной комнаты. Папа почему-то стал разговаривать сам с собой вслух. Раньше я за ним этого не замечал. Я уже про себя одиннадцатую формулу расслабления повторял: "Мои пальцы и кисти расслабляются и теплеют". Вдруг дверь в мою комнату открылась, и отец громко крикнул:

— Ты, в конце концов, собираешься выйти или нет? Я тебе уже сто раз об этом кричу.

Я продолжал делать свой практикум по самовнушению расслабления, притворившись, что сплю, хотя мысленно не переставал повторять про себя одиннадцатую формулу: "Мои пальцы и кисти расслабляются и теплеют!.." Но отец тоже не переставал повторять мне громко одну и ту же свою формулу. Тогда я не выдержал и как бы во сне, но громко произнёс:

— Мои пальцы и кисти расслабляются и теплеют…

В это время в комнату вошла мама и тоже громко сказала:

— Послушайте! Интересный материал в газете: "…В этой связи вспоминается мне история с восьмиклассником одной московской школы. Немало хлопот доставлял он всем. Мог какой-нибудь выходкой сорвать урок. И вот как-то в походе по Подмосковью он проявил себя с неожиданной стороны. Одна из девочек поскользнулась и упала в холодный осенний ручей и основательно промокла. Мальчик помог ей, отдал свои тёплые вещи, чтобы она согрелась!.."

— Нет, — сказал я, приподнимаясь на постели, но с закрытыми глазами, — в таких условиях ни один ни псип, ни чедоземпр, ни сверкс не смог бы предельно расслабиться, в таких условиях можно только предельно напрячься!

— Что он говорит! О чём он всё время говорит?! Что это за псипы, чедоземпры и сверксы-мерксы? Может кто-нибудь на земном шаре объяснит мне, что это всё значит? — вскрикнул отец и опять принялся за своё: — Ты собираешься вставать или нет?

Я посмотрел на свои часы. На часах было ровно двенадцать (24 часа 00 минут!). Несколько секунд я мучительно размышлял о том, что же мне делать дальше. Я не мог нарушить своё расписание. И, учитывая грозную интонацию отцовского голоса, не послушаться его я тоже не мог. Значит, безвыходное положение! Как бы не так! У нас, сверхкосмонавтов, безвыходных положений не бывает. Выход есть! Хорошо! Я встану, но я им всем покажу, даже отца родного не пожалею! Сейчас будет жалкий разговор, который я запишу на магнитофон, и пусть со временем потомки видят, то есть слышат, как меня не понимал никто, даже самые близкие люди.

Я встал с постели, не открывая глаз. Отыскал на столике два теннисных мяча и положил их в карман пижамы, взял магнитофон, ощупью по стене добрался до дверей и вышел в столовую. Нащупал руками спинку стула, опустился на сиденье и сказал:

— В рационе долгожителей, которых в Грузии свыше двух тысяч, преобладает растительная пища. В западных районах Грузии, например, старики не употребляли первых блюд, которые богаты экстрактивными веществами. Куриное, говяжье, изредка баранье мясо долгожители едят в основном в варёном виде. Сырые овощи, фрукты, свежая зелень и сушёные пряные травы, богатые витамином C, — обязательная принадлежность их стола в любое время года. Долгожители едят мало сахара и много мёда. Постоянное потребление молока, сыра, овощей и фруктов создаёт естественный барьер против склероза. Именно этим объясняется низкий процент случаев атеросклероза у столетних.

— Если наш сын во сне изрекает такие вещи, — сказала с гордостью мама, — то что он может изречь, когда проснётся!

"Пусть думают, что я сплю", — подумал я про себя. А ещё подумал: "Может, я действительно говорю, думаю, делаю и вообще живу как псип только во сне, но уж, как я проснусь…" Даже мне было страшно представить, что я смогу наделать, если проснусь, поэтому я сказал:

— Даю вам десять минут на разговоры со мной. — Я поставил на стол микрофон и незаметно включил под столом магнитофон.

— Попрошу без ультиматумов, — грозно произнёс отец.

— Юрий! — воскликнула мама испуганным голосом. — Почему ты не открываешь глаза?

— По расписанию, — ответил я.

Мама снова начала поднимать панику в том смысле, что не повредили ли мне в драке зрение, но отец сказал:

— Пусть сидит с закрытыми глазами… По крайней мере, я буду думать, что ему стыдно смотреть мне в глаза…

Я, конечно, промолчал. Но, чтобы не терять зря время, стал заниматься четырьмя делами сразу. Дремать! Слушать отца! Левой рукой сжимать теннисный мяч в кармане пижамы! Правой ногой, упираясь на носок, накачивать мышцу ноги!

В комнате наступило какое-то противное молчание, которое наконец-то нарушил голос отца.

— Ну, говори! — обратился отец, очевидно ко мне.

Я молчал.

— Так, — сказал отец, — перед началом разговора проведём небольшую инвентаризацию лица нашего сыночка: презрительно сжатый рот — один, царапин — пять… или шесть? Шесть. Синяк — один… Закрытых глаз — два…

Я чуть слышно скрипнул зубами и ещё плотнее зажмурил глаза.

— Юрий, — снова спросила меня мама испуганным голосом, — почему ты сидишь с закрытыми глазами?

— По рас-пи-са-нию, — снова ответил я, но с такой интонацией, что отец даже дёрнулся на стуле.

Мама начала было поднимать панику в том смысле, что не нанёс ли мне этот кружок хулиганов серьёзную травму, но отец вовремя остановил её.

— Начнём разговор… — сказал отец.

Наступила опять противная пауза, которую я не собирался нарушить.

— Ну, говори! — сказал он, обращаясь, очевидно, ко мне.

— А чего говорить, задавайте вопросы! — сказал я, сдавливая правой ногой и левей рукой теннисные мячи,

Даю голову на отсечение, что после этой фразы отец посмотрел на маму, а она стала ему делать какие-то знаки руками. Я это почувствовал по движению воздуха.

— Перестань трясти ногой и рукой, — потребовал отец.

Сами же говорят: "Жизнь коротка! Берегите время! Не теряйте ни минуты зря!" А когда начинаешь "не терять" и «беречь», то придираются.

— И вынь руки из карманов, когда разговариваешь со взрослыми! И открой глаза! — сказал отец, повышая голос.

— Нет, — сказала мама, — я всё-таки считаю, что бы там ни писала учительница, наш Юрий очень серьёзный мальчик!

— Чарлз Дарвин тоже был серьёзный мальчик, и однажды он очень сильно об этом пожалел! — возразил отец.

Но тут отец не прав. Первый раз слышу, чтобы человека обвиняли в серьёзности. В легкомыслии — это другое дело.

— Женя, ну зачем ты так? — сказала мама. — Даже враги Юрия признают, что у него во всём и ко всему выдающиеся способности.

— Есть люди, — сказал отец, — есть люди, — повторил он, — в которых с детства заложен неприятный талант делать жизнь окружающих будничной и безрадостной!..

После этих слов у меня пропала последняя надежда, что я могу услышать от него фразу: "Драки, как и войны бывают справедливые и несправедливые!" Сквозь прищуренные глаза я посмотрел на циферблат моих часов. С начала разговора прошло уже три минуты. Интересно, как отец может уложиться в семь минут, если он ещё и не начал говорить о дневнике?

— Я повторяю, — сказал отец, делая опять большую паузу.

"У него осталось семь минут на разговоры, а он ещё повторяет", — подумал я.

— Вчера они напали на него целым кружком! — вмешалась в разговор мама. — И ничего особенного, что мальчик дал волю кулакам. В конце концов, у нас даже в законе есть право на самооборону!

— Я повторяю, — сказал отец, — в третий раз повторяю…

Но мама и на этот раз не дала повторить отцу ни слова.

— Французам и итальянцам, например, — сказала она, — время от времени необходимо разрядиться вспышкой ярости или выкричаться…

— Я повторяю, — сказал отец, не обращая внимания на мамины слова и повышая голос, — я повторяю в четвёртый раз…

Именно в это время на моей руке зазвонил будильник. Я встал со стула. Пользуясь тем, что отец всё ещё обдумывал что-то, я произнёс:

— Папа, у тебя осталось две минуты, но ты не расстраивайся. Ты можешь всё остальное договорить мне завтра утром.

— Как утром? Почему утром? — опешил отец. — И это он мне разрешает не расстраиваться!

— Мальчик устал, — поддержала меня мама. — Поговорим с ним утром, действительно. Пусть он лучше отдохнёт.

— Никаких завтра! — крикнул отец. — Только сегодня! — продолжал он чёткой и громкой скороговоркой. — Ты читаешь лекции учителям, вероятно, потому, что думаешь, что знаешь больше всех учителей!

— Но я действительно решил задачу по-своему, учитель такого решения не знал. И я решил быстрее учителя, — заступился я за себя.

— Но почему ты не ответил на вопрос, до каких лет в среднем живёт человек! — возмутился отец. — Отвечай: до каких лет в среднем живёт человек?

— Не знаю, — ответил я. — И знать не хочу. Потому что чедоземпр всё знает, всё умеет и всё может из всего того, что он хочет знать, уметь и мочь!..

— Боже мой! — простонал отец. — Кто мне ответит: ну почему мой сын не знает и не хочет знать такой простой вещи?!

— Узнаете через средства массовой информации почему… со временем узнаете, — объяснил я сурово.

— Но я хочу знать сейчас! — воскликнул отец. — И вообще, я просмотрел все иностранные словари — там нет слова «чедоземпр». Что такое чедоземпр!.. Ну давай, давай записывай, — взглянув на маму, засмеялся отец и тут же обратился снова ко мне: — Пока она записывает глупости, которые ты говоришь, ты преодолей своё ослиное упрямство и ответь мне; до каких лет в среднем живёт человек?..

Отец свой вопрос повторил несколько раз, и я тоже несколько раз ответил на русском языке, что я не знаю, до каких лет в среднем живёт человек. И даже когда отец заявил, что поможет мне с ответом и пояснил, что человек в среднем живёт до семидесяти пяти лет, я всё равно сказал, что я не знаю, до каких лет в среднем живёт человек. Это произвело на отца ужасное впечатление, мне даже его стало жалко.

После очередного вопроса: "До каких же в среднем лет, чёрт возьми, живёт человек?!" — я решил нарушить клятву, данную самому себе: отвечать на такой вопрос только словами "не знаю!".

Тут, дорогие товарищи потомки, должен вам объяснить, почему я, вернее, какие мотивы руководили моим нежеланием отвечать на вопрос о средней продолжительности жизни человека словами "не знаю". И не было ли в этом ответе действительно глупого и ослиного упрямства, на которое в разговоре со мной намекал мой отец? Не знаю, дорогие товарищи потомки, как будет с возрастом у вас, но у нас в мое время было форменное безобразие! Посудите сами: у нас в среднем человек и вправду доживал до семидесяти — семидесяти пяти лет, А хотите знать моё мнение, почему так мало? Я вообще-то хотел обнародовать свои идеи не сейчас, а в другой исторический период моей жизни, но мне просто стало жалко отца, и потом, может, я не имею права скрывать это моё открытие от родителей, они ведь у меня тоже могут в среднем дожить до семидесяти пяти лет, а не, как я, до… ну, скажем, грубо-ориентировочно, до, скажем, семисот лет… Не сразу, конечно, а постепенно, со временем.

И вот здесь, дорогие товарищи потомки, я сбегал в свою комнату и принёс с собой тетрадь, в которой на обложке было написано: слева гриф "Совершенно секретно", в скобках — "Для потомков" и ниже объяснительная записка, почему я на вопрос о средней продолжительности жизни человека на Земле отвечал "не знаю".

Итак, я откашлялся и хотел уже прочитать вслух, но негромко, чтобы не подслушали ненароком через стену соседи, но в самую последнюю минуту раздумал. Хорошо, предположим, я бы прочитал: "Дорогие товарищи потомки! Я, конечно, и вы, конечно, знали, что человек на Земле жил до семидесяти — семидесяти пяти лет. Но вот почему он жил только до семидесяти — семидесяти пяти лет, никто не знает, а я знаю. По-моему, люди живут до таких лет, до таких малых лет, я бы сказал, потому что они словно бы сговорились считать, что в семьдесят пять лет человек является как бы стариком. В два годика — это малыш, в десять — это мальчишка, в семнадцать — это юноша, в тридцать — это взрослый человек, в пятьдесят — шестьдесят лет — пожилой человек, а в семьдесят — семьдесят пять — это уже старик. Я глубоко убеждён, если бы люди не знали, что в семьдесят — семьдесят пять лет человек является уже стариком, то они в эти годы не чувствовали бы себя такими и не были бы стариками. По моему глубочайшему убеждению, если взять младенца с Земли и отправить на какую-нибудь планету, где люди живут до тысячи лет, и там, где младенец не знал бы, что он в семьдесят лет уже будет стариком, то этот младенец вместе с другими тоже мог бы прожить тысячу лет". На этих словах я оторвал бы свой взгляд от тетради и убедительно и победительно посмотрел на моих родителей и сказал: "Теперь вам понятно, почему я на вопрос о средней продолжительности жизни человека отвечал словами "не знаю"?

Наступила бы пауза, во время которой мама вскочила бы со стула, хлопнула в ладоши и крикнула бы:

"Боже мой! Это же целое научное открытие! Это же сенсация! Теперь я понимаю, почему, когда я говорю, что мне меньше лет, чем на самом деле, я чувствую себя гораздо лучше, чем обычно!".

"Глупости, — сказал бы отец, — никакое это не открытие, а ослиное упрямство. Если даже у тебя есть своё мнение относительно длительности жизни человека, то ты всё равно должен был отвечать не словами "не знаю", а хотя бы высказать свои мысли вслух учителю! И вообще сейчас разговор идёт не об этом! Разговор идёт сейчас о безобразном поведении в школе моего сына! Я хочу знать, наконец, что происходит с моим сыном! Я могу знать, что происходит с моим сыном, или я не могу знать, что происходит с моим сыном?!"

Вот почему, предполагая отношение отца к моему открытию, я не прочитал запись в тетради, а сказал ещё раз: "Не знаю!"

— Ну всё, — сказал отец, — больше я не желаю разговаривать с этим дрянным мальчишкой!

Пока я выключал и сворачивал магнитофон, отец очень нервно что-то писал в дневнике. Подписался ещё нервнее и молча протянул мне дневник. Я так же молча, но, конечно, совершенно спокойно взял его и вышел из комнаты. Когда я закрывал дверь, я услышал, как отец сказал маме:

— Я не знаю не только, что с ним делать, но и что с тобой делать!

Лучшей фразы отец и не мог придумать, и я сейчас вам скажу почему, только прочитаю, что он написал в дневнике.

Вот что он написал: "Должен Вам сообщить, что мой сын дома ведёт себя ничуть не лучше, чем в школе. Очевидно, нам с вами надо принять какие-то общие меры".

Прочитав эту запись, я не выдержал, вышел из своей комнаты в столовую, где отец всё ещё сидел за столом и пил какие-то лекарства.

— Есть люди, — сказал я, — есть люди, которые, как осьминоги, в минуту опасности готовы скрыться за чернильной завесой жалких слов вроде: "Должен Вам сообщить, что мой сын дома ведёт себя ничуть не лучше, чем в школе. Очевидно, нам с вами надо принять какие-то общие меры". И тому подобное.

Между прочим, даю справку из бионики. Любопытная деталь: чернильная жидкость, выпущенная осьминогом, не просто скрывает его. Она ядовита и на какое-то время парализует обоняние преследующих его рыб: те перестают узнавать осьминога, даже натыкаясь на него. — Я сказал это всё для того, чтобы, конечно, как всегда, ошеломить отца и парализовать своей эрудицией, и я этого почти добился.

— Есть люди, — ответил ошеломлённо и почти парализованно отец на моё "есть люди", — которые готовы называть своего родного отца осьминогом, — после чего с ним началась просто какая-то истерика.

К сожалению, я тоже как-то немного сорвался, что ли, или сказалась небольшая усталость, но я не удержался и даже вспылил. — Все! — сказал я. — Всё, я отказываюсь быть… я не могу быть в таких условиях! Пусть другие будут выполнять это поручение!.. Я отказываюсь!.. В конце концов, и у меня есть нервы, конечно, не железные и даже не стальные, а из этого… из титана, но это тоже нервы!..

Я влетел, продолжая бушевать, в свою комнату и за мной влетела моя мама. Я бушевал, положив руку на пульс. Пульс был как всегда: законных пятьдесят два удара в минуту.

— Пусть другим поручают это самое из самых!..

— Действительно, — поддержала меня мама, — пусть другим поручат это самое из самых!..

— Да нет, не найдут другого, — подумав, сказал я. — Других-то они, конечно, не найдут. Я же не смогу… в таких условиях полного непонимания!.. И никто не сможет в таких условиях! И именно потому, что никто не сможет в таких условиях, одна надежда на меня! Именно потому, что никто не сможет, я смогу! Поэтому воз продолжается! Я продолжаю! Ты свободна, мама! Пока!

— Спокойной ночи!

Поцеловав меня, мама на цыпочках вышла из комнаты. И тут же принялась в столовой заступаться за меня, по-видимому.

— Если мои доводы тебя не убеждают, — говорила она отцу, послушай, что пишет по сходному поводу журнал."…Неуверенность усложняет жизнь, мешает успеху. Уверенный в себе добивается большего. Потому что чувство уверенности обычно сопровождается появлением так называемых стенических эмоций (от греческого слова «стенос» — "сила"), которые повышают и физические и психические возможности человека. Без веры в свои силы спортсмен, например, никогда не одержит победы. Переоценка противника и недооценка собственных возможностей почти всегда ведут к поражению".

— Всё это хорошо, — говорил отец, — послушай и ты меня. Надо же избегать крайностей. — И он маме тоже прочитал, вероятно, из другого журнала. — "Но если уверенность чрезмерна, не оправдана действительными возможностями, она уже становится отрицательным свойством личности, перерастает в самоуверенность. Самоуверенный берётся за дело, к которому вообще не пригоден или не подготовлен. Такие переоценивающие себя люди нередко отличаются бахвальством, самомнением. Они могут принести немалый вред".

— Нет, это просто невозможно, — сказал я вслух, — все как будто сговорились срывать посекундное расписание и планирование моей жизни. Теперь я буду планировать свою жизнь не загодя, а погодя: то есть сначала что-нибудь сделаю, а потом запишу в бортжурнал.

Вот сейчас вообще-то надо спать, и я уже спал бы, если бы мой отец не устроил мне эту сцену, а теперь надо послушать ленту магнитофона, на которой записана моя так называемая беседа с отцом; ещё и воспоминания о себе надо записать шифрованным текстом. Хорошо бы попросить отца подписать текст сегодняшней сцены и удостоверить, что всё так в точности и было. Но ведь текст будет зашифрован, и, взглянув на мой шифр, отец, наверное, взорвётся: "Что ты мне подсовываешь какую-то китайскую грамоту!.." — и так далее и тому подобное. Ладно, обойдёмся без подписи. Тем более, что весь разговор записан на магнитофон.

Вот, не даст соврать магнитофонная плёнка, товарищи потомки! Я перекрутил плёнку и нажал на клавишу проигрывателя, но звука никакого не было. Значит, где-то что-то не сработало. Неужели пропало столько времени даром? Может, попросить отца устроить мне эту сцену ещё раз — специально для потомков. Они же могут не поверить, что мне приходилось жить, учиться, работать и готовиться в такой нечеловеческой обстановке при полном взаимном непонимании. Я прислушивался. Отец ещё не спал. За стеной отчётливо продолжал звучать его голос.

— "Представьте себе хотя бы молодого самоуверенного врача. У него и мысли не появится, что поставленный диагноз неплохо бы перепроверить, посоветовавшись с опытными коллегами. В результате неверно определена болезнь, неверно назначено лечение… А разве приятны самоуверенные люди в общении? Жить, работать рядом с ними?.."

"Интересно, к чему это папа вдруг заговорил о врачах", — подумал я.

Снова приготовил магнитофон к записи, проверил его:

— Раз-два-три! Раз-два-три! Даётся проба! Даётся проба!

Прослушал звук — всё было в порядке. Я вышел в столовую…

ВОСПОМИНАНИЕ ДЕСЯТОЕ. Его величество — человеческое электричество

В столовой отец действительно читал маме какой-то журнал:

— "С ними трудно. Они всегда всё знают, неспособны к самокритике, не терпят возражений, обрывают собеседника на полуслове. И никогда не заметят, что обидели, унизили товарища. Если самоуверенность и приводит иногда к успеху, то он, как правило, случаен, под ним нет твёрдой основы. Так что не стоит им завидовать".

Не дожидаясь, когда отец закончит читать, я сказал:

— Папа, надо повторить!

— Что повторить? — удивился он,

— Сцену, — пояснил я.

— Какую сцену?

— Надо повторить ещё раз сцену, которую ты здесь мне устроил, — сказал я.

— Какую сцену? — переспросил отец, вытаращив глаза. — Что ты называешь сценой?

— То, что… мы недавно разыграли здесь в столовой, — объяснил я. — Да, называю это сценой, и её надо повторить слово в слово.

— Как повторить? — удивился отец ещё больше. — Почему повторить?

— Понимаешь, магнитофонная плёнка не записала. Я сейчас восстановлю все наши реплики и мы повторим всё сначала.

Я сел за стол и стал, как всегда, делать три дела сразу (писал, разговаривал с отцом, левой рукой сжимал теннисный мяч). Я писал, восстанавливая слово за словом всё, о чём мы говорили за столом.

Я вообще-то могу писать одновременно левой и правой рукой, причём разный по смыслу текст, но если бы я это стал делать, то привел бы отца окончательно в шоковое состояние. Поэтому я писал скоро, но нормально — только правой рукой.

Быстро восстановив текст нашего разговора, я протянул его отцу и сказал:

— Здесь всё, что ты мне говорил, только перед записью на плёнку, надо над ролью отца хорошенько поработать.

— Над какой ролью! Какого отца! Перед какой записью? — ничего не понял отец.

— Объясняю, — терпеливо произнёс я, — ты, папа, только вложи в свои слова побольше ярости и говори почётче… и вообще конфликтуй, — посоветовал я ему, — по-серьёзному.

— Как? — вскричал отец, до которого только сейчас и дошло, что я буду записывать состоявшийся наш разговор на магнитофон. — Меня в моём собственном доме мой собственный сын будет записывать на магнитофон, да ещё при этом будет режиссировать и называть мои слова репликами и указывать мне, что мне говорить и даже как мне говорить?! Сегодня меня записывают на магнитофон, а завтра… — на слове «завтра» отец чуть не задохнулся, — а завтра меня, может быть, будут ещё и снимать на киноплёнку?!

— Минуточку, — сказал я, перестав делать два дела (писать и накачивать мышцу левой руки), папина мысль мне понравилась.

Как это мне самому в голову не пришло снять документальный фильм из моей жизни. Снятый и озвученный фильм! Что может быть более достоверным!

— Минуточку! — воскликнул я. — Это идея! Сегодня ты, папа можешь спать, а завтра мы эту сцену и озвучим и снимем!

— Завтра снимем?! — закричал отец. — Впрочем, я не уверен, не уверен, что меня уже сегодня, сейчас почему-то и для чего-то не снимают!.. — С этими словами он вскочил со стула и, схватившись за голову руками, скрылся в своей комнате. — Нет, я один с ним не справлюсь, — донёсся его голос, и, неожиданно высунув голову из полуоткрытой створки двери, он сказал: — Я тебя предупреждаю, что я сейчас же обзвоню всех наших родственников. Я с тобой один не справлялся, не справляюсь и никогда не справлюсь! Вот сейчас позвоню твоему дяде Пете, и дяде Мише, и дяде Сене, и тогда ты увидишь! Вместе с дядями-то мы уж тебя скрутим в бараний рог!

— Эти слова и эту сцену, — сказал я, — тоже надо бы записать и снять на плёнку. — Затем со словами "Ничего, снимем завтра, раз я сказал снимем, значит, снимем" я тоже направился в свою комнату. А насчёт помощи… это даже интересно, как это у вас получится и что это у вас получится?..

— Кстати, — оживился отец по ту сторону двери, — я не хотел тебе говорить, но скажу, что с дядей Петей к нам придёт один его знакомый. Он-то тебе и внушит кое-что. Потому что, видно, только такой человек, как дяди Петин знакомый, и может внушить тебе кое-какие полезные мысли!..

На словах "внушить тебе кое-какие полезные мысли" я перебил отца и громко произнёс:

— Пап, ну неужели ты веришь, что…

— Я хочу в это верить, хочу хотя бы верить! — воскликнул отец за стеной. За стеной физически ощутимого непонимания, которое стало нас разделять с отцом с некоторых пор. Но стена стеной, дяди Петин знакомый дяди Петиным знакомым, а о внушении, вернее, о контрвнушении следует серьёзно подумать. При встрече со мной как с представителем земной цивилизации инопланетяне тоже могут попытаться внушить мне что-нибудь внеземное. Кое-что у меня для этого припасено. Кое-что, кое-что!.. Я подошёл к книжной полке и снял с неё брошюру кандидата медицинских наук "Внушение в медицине". "Может быть, дяди Петин знакомый способен, по мнению папы, внушить мне полезные мысли, имеет какое-нибудь отношение к медицине, — подумал я. — Ничего, мы проверим, какое отношение имеют товарищи родственники к внушению". Затем я открыл дверь в столовую.

— Кстати, папа, — сказал я, высовывая голову из дверей, — а дядя Петя какой кончил вуз?..

— Институт тонкой химической технологии имени Ломоносова, — сказал отец.

— А дядя Миша?

— Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева,

— А дядя Сеня?

— Воздушную академию имени Жуковского. А зачем тебе это знать?

— Узнаете, — сказал я.

— Через двадцать пять лет? — спросил отец.

— На этот раз пораньше, — сказал я.

"Институт тонкой химической технологии имени Ломоносова… сельскохозяйственный вуз и воздушная академия…" — повторил я про себя и взглянул на балкон. Мне показалось, что там за стеклом балконной двери промелькнула чья-то тень, но я не придал этому никакого значения, Я потянулся и сказал:

— Ну денёк, не хватает только сейчас ещё обнаружить где-нибудь стихи. Сейчас вот подниму одеяло, и на простыне лежит листок со стихотворением.

Я отдёрнул одеяло и действительно увидел на простыне листок с написанными столбиком словами, так записывают только стихотворения…

— Ладно, почитаем, — сказал я спокойно и прочитал вслух:

Взялся ты за дело. Взялся неумело И гадаешь: почему? Да потому, да потому, Что это плохо, Очень плохо, Если нет в тебе, Нету тока. Если нет в тебе Его величества Человеческого электричества. Говоришь лениво: "Почему всё криво? Не выходит почему?" Да потому, да потому, Что это плохо, Очень плохо, Если нет в тебе, Нету тока. Если нет в тебе Его величества Человеческого электричества.

Между прочим, мне это последнее стихотворение про электричество больше всех понравилось, как будто кто-то мои мысли подслушивает… Словно из моего мозга идёт какая-то утечка информации.

На днях я только думал, как раз на уроке естествознания, об электрическом скате. Даю справку из Большой советской энциклопедии по памяти: скаты (от скандинавского) — подотряд рыб отряда акулообразных. Кожа голая или усаженная шипами. Скелет хрящевой. Голова и туловище уплощены в спинно-брюшном направлении. Длина тела до трёх метров, вес до ста килограммов. Семейство электрических скатов… Вот вам, пожалуйста, его величество — скатское электричество. Он обладает электрическими органами, расположенными по бокам головы, напряжение тока до трёхсот вольт, сила тока семь-восемь ампер… Ну, скажите мне, товарищи потомки, зачем этому скату электричество, когда им по праву царя природы должен обладать человек типа ПСИП-1. Я, значит, хожу и думаю, как бы это и где бы это расположить в теле человека эти самые электрические органы? Думаю, что лучше всего — сбоку под левой и правой рукой. (Смотри чертёж туловища ПСИПа в моём борт-журнале!) Я, значит, хожу и ломаю голову да трачу своё человеческое электричество, а мне:

…Взялся ты за дело, Взялся неумело… . . . . . . . Что это плохо, Очень плохо, Если нет в тебе, Нету тока. Если нет в тебе Его величества Человеческого электричества. А как же: …Идёшь на бой, Лицо открой?!

А сами!.. Анонимы бестолковые! Мобулидаи несчастные! Я не ругаюсь, товарищи потомки, мобулидай — это значит скат, морской дьявол. Значит, мобулидаи — это морские дьяволы. С криком: "Мобулидаи!" — я вышел на балкон.

Когда я вышел на балкон, мне показалось, что мой сосед Колесников-Вертишейкин замаскировался за решёткой своего балкона и глядит в бинокль — ведёт наблюдение за моей комнатой.

— Трусы! — сказал я ещё громче. — Трусы! Сами пишут: "Идёшь на бой, лицо открой — вот смелости начало!" А сами, — сказал я, возвращаясь в комнату, — стреляют из-за угла отдельными самодельными стихами! Вы стреляйте в меня полными собраниями сочинений!

При слове «стреляйте» дверь открылась, и в комнату заглянул испуганный отец и скрылся.

— Я не боюсь! Чедоземпр не боится ничего и никого на свете. Он боится только одного: не-по-ни-ма-ния!

Как чедоземпр, я думаю, что если между людьми существует понимание, то оно должно быть полным. Если же понимания нет, а есть полное непонимание, — тем лучше! В конце концов, чедоземпр должен уметь переносить не только физические перегрузки, но и моральные. Пусть всё даётся нелегко. Зато будет о чём вспомнить на пресс-конференции.

ВОПРОС сверхкосмонавту Иванову СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА ГАЗЕТЫ «ИЗВЕСТИЯ»: Товарищ Иванов, говорят, что в детстве вы тренировались в трудных условиях и окружены были, ну, что ли, некоторым непониманием взрослых… Правда ли это?

ОТВЕТ сверхкосмонавта Иванова (просто): Что было, то было, скрывать не буду! Есть документы. Я имею в виду школьный дневник с «резолюциями» классной руководительницы и отца! Есть магнитофонные записи… (Смех!) Есть кое-какие документальные фильмы… (Аплодисменты.)

ВОПРОС СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА НЬЮ-ЙОРКСКОЙ ГАЗЕТЫ «ТАЙМС» сверхкосмонавту Иванову: Господин Иванов, говорят, что вы стали единственным и первым в мире чедоземпром, псипом и сверксом, потому что ещё в детстве провели курс специальных, вами разработанных тренировок? Не расскажете ли вы, в чём именно был секрет этих тренировок?

ОТВЕТ сверхкосмонавта, чедоземпра и псипа Иванова: Будет время, всё расскажем! (Смех. Аплодисменты.)

Были мне заданы и ещё какие-то вопросы, но это уже когда я спал.

Обычно я засыпаю сразу же и сплю без всяких сновидений, но на этот раз почему-то впервые в жизни сработала только первая половина обычного. То есть заснул я, как всегда, сразу же, но вскоре мне приснился редкий сон в моей жизни. (Откуда я узнал, что «вскоре», это я объясню позже.)

Снилось мне, будто бы я, как обычно, иду в Измайловский парк тренироваться на карусели, как на центрифуге. Иду нормально, как будто бы даже не во сне. По сторонам оглядываюсь, чтоб за мной никто не следил. Вдруг навстречу Колесников. "Чего это ты в парк зачастил?" Я ему в ответ ничего не сказал и прошёл мимо. Оглянулся. Смотрю, Колесников-Вертишейкин за мной голову поворачивает. На сто восемьдесят градусов (как в жизни!). Я ему погрозил пальцем. Тогда он поворачивает голову на все триста шестьдесят (это уж как во сне, конечно!) и исчезает. Тогда я подхожу к кассе за билетом. А вместо кассирши сидит в кассе из нашего класса… ну та, которая в космос, может быть, стюардессой полетит. Но я всё равно на неё, как тигр, смотрю — сквозь неё — и протягиваю молча деньги в окошко. А она мне вдруг говорит: "Вам, Иванов, сегодня без денег!" Я отвечаю: "Тем лучше". Подхожу это я к калитке. Смотрю, вместо контролёра Маслов с физиками и лириками стоит. А вместо детской карусели за забором настоящая центрифуга — длинный горизонтальный рычаг, на одном конце противовес, а на другом конце кабина космонавта, только какой-то странной формы. Я, конечно, про себя немного удивился, очень незаметно. Подхожу к центрифуге (как кошка к аквариуму). Разглядываю. Странная кабина. Заграничная, что ли? Впереди четыре ребра и какой-то большой выступ. "Ну, Иванов, спрашивает меня Маслов, — как думаешь, какой фирмы центрифуга?" Но меня на детский вопрос не поймаешь. Я в центрифугах разбираюсь, как большой, и не только во сне, как Маслов. "Это центрифуга, — говорю я, — скорее всего, американской фирмы «Локхид»! Лирики и физики как захохочут. А Маслов вдруг говорит громко, будто в гигантский мегафон, словно на весь мир хочет меня опозорить: "И фирмы не «Локхид», а фирмы «Фиганим», потому она и называется не центрифуга, а цен-три-фи-га!" Я смотрю свирепо на кабину и вижу: четыре ребра — это четыре согнутых пальца, а большой выступ — это кукиш. Значит, Маслов правильно меня информировал. И всё это действительно не центрифуга, а самая позорная цен-три-фи-га! А вокруг все смеются, заливаются. Всякие реплики бросают: "Садись, Иванов! Всё равно бесплатно!", "Она у нас пятикратно усиливает перегрузку!.."

Так. Значит, от этих лириков и физиков и во сне уже покоя нету?..

С этими мыслями я набросился на всех сразу и стал бросать ребят по одному за ограду цен-три-фи-ги. Думал я в это время об одном: только бы в эту минуту мне не приснилась наша классная руководительница. Ещё приснится и помешает расправиться с этими ченеземпрами. Хоть и во сне, а всё-таки помешает. Но она мне, к счастью, не приснилась. Только Маслов, когда я его схватил за грудки, сказал почему-то папиным голосом: "Всё тот же сон!.."

Я размахнулся изо всех сил, чтобы дать трёпку Маслову, но в это время меня кто-то схватил за руку. Причём этот кто-то был не во сне, потому что, когда я оглянулся во сне, я чувствовал, что меня кто-то держит, но не видел кто. Тогда я сразу же нарочно проснулся, чтобы расправиться с тем, кто меня держит. Я открыл глаза и… увидел отца. Это он держал мою руку не во сне, чтобы я не расправился с Масловым во сне.

— Всё тот же сон, — мягко сказал отец, отпуская мою руку. — Можешь полюбоваться, — сказал он маме, — он уже не только наяву, он уже и во сне воюет!..

— Чедоземпр Юрий Иванов контролирует все свои поступки только наяву, но теперь я должен научиться держать себя в руках и во сне, — сказал я в своё оправдание.

— Во сне? — вскричал отец. — Да ты наяву…

Здесь мне в голову пришла до смешного простая и, я бы сказал, великая мысль: "А что, если научиться? бодрствовать во время сна и спать во время бодрствования?" У меня даже дух захватило от перспективы, которую открывала эта мысль. Только бы научиться! Можно было одним этим прибавить к своей жизни чистых семьдесят пять лет! Ведь в среднем семьдесят пять лет мы проводим наяву и семьдесят пять лет во сне! 75 +75 =150 годам! Я стал вспоминать, есть ли в природе существо, которое работает во сне и спит во время работы? В моих энциклопедических знаниях явно было какое-то "белое пятно". Существует, конечно, анабиоз. Анабиоз — это состояние организма, при котором жизненные процессы настолько замедленны, что отсутствуют все видимые проявления жизни. Анабиоз наблюдается при резком ухудшении условий существования (низкая температура, отсутствие влаги). При наступлении же благоприятных условий у организмов, впавших в состояние анабиоза, происходит восстановление жизненных процессов.

Нет, анабиоз — это бездейственное состояние организма. А что, если анабиоз… А что, если ты в анабиозе, но… но ты не спишь! Ты двигаешься, разговариваешь, ходишь с открытыми глазами, занимаешься, что-то делаешь, но вместе с тем ты в одно и то же время спишь. Это будет такое состояние, в котором ты одновременно и работаешь и отдыхаешь, то есть ты тратишь силы и в то же время восстанавливаешь их. Это же что-то вроде вечного двигателя! Я так раз… разволновался (разволновался, конечно, спокойно), что даже представил себе такую пресс-конференцию.

Скажем, кто-то, где-то, когда-то собирает советских и иностранных журналистов и даже не где-то, а именно в шахматном клубе. В зале, кроме журналистов, конечно, полно перворазрядников и гроссмейстеров. Ведущий пресс-конференцию просит соблюдать в зале абсолютную тишину. За столом сижу я, представители различных спортивных организаций и какой-нибудь очень известный врач. Ведущий просит задавать мне вопросы. Предположим, меня спрашивают, как я познакомился со спортом. Я отвечаю, что познакомился со спортом ещё в детстве. Увлекался всеми видами спорта, и в том числе шахматами.

— Нам известно, — говорит кто-то, — что вы должны были играть со многими гроссмейстерами.

— Не только с гроссмейстерами, — отвечаю я, — очень интересные люди есть и среди не очень именитых представителей шахматного искусства.

— Случалось ли вам играть с вашими друзьями?

— Я их слишком уважаю, — отвечаю я, — чтоб навязывать себя в партнёры, и не эксплуатирую их доброго отношения.

Затем мне будут заданы ещё всевозможные вопросы на разные темы. И после того как любопытство присутствующих будет удовлетворено, ведущий пресс-конференцию скажет: "А сейчас состоится сеанс шахматной игры. Псип, сверкс и чедоземпр Юрий Иванов вызывает любого на бой".

Тогда на сцену выйдет какой-нибудь гроссмейстер, и я сыграю с ним партию. И может быть, даже и выиграю, то есть даже наверняка. Затем ведущий снова попросит тишины в зале и сделает следующее чрезвычайное заявление: "Дорогие товарищи, — скажет он, обращаясь к зрительному залу, — в том, что Юрий Евгеньевич Иванов выиграл или, скажем, даже проиграл эту партию, казалось бы, нет ничего удивительного, но дело в том, что как раз во всём этом есть кое-что удивительное: Юрий Евгеньевич выиграл партию в спящем состоянии".

В зале, конечно, после этих слов поднимется шум, все закричат: "Как в спящем? Почему в спящем? Ведь он же не спит! Он же разговаривает, шутит, смеётся и даже играет в шахматы!"

И тут ведущий снова скажет: "В том-то и дело, что Юрий Иванов, Юрий Евгеньевич Иванов, хотя и разговаривал, шутил и играя, всё же находился и сейчас находится в спящем состоянии, что и удостоверит присутствующий здесь профессор".

Седовласый профессор удостоверит, что я действительно нахожусь по частоте пульса, по глубине дыхания в спящем состоянии, и все придут в необычайное изумление. А ведущий скажет, что это и есть новое и невероятное открытие псипа, сверкса и чедоземпра Юрия Евгеньевича Иванова, заключающееся а том, что человек спящий может бодрствовать а бодрствующий — может спать, не теряя даром ни минуты времени.

На этом воспоминания Иванова обрываются. Затем он начинает вспоминать утро следующего дня…

ВОСПОМИНАНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ. Зелёный шум

…Когда я проснулся, первое, о чём я подумал: как мне проучить всех этих жалких шпионов. Я решил это сделать сегодня же утром, после зарядки и завтрака. Я вышел на балкон на яркий утренний свет, потому что услышал на дворе какой-то подозрительный шум. Но вы знаете, что "лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать", гласит народная мудрость. Ну, а что делать, если наши глаза не всё способны разглядеть? Взять, к примеру, свет (самое тёмное место в физике, как считают учёные). Видимый свет — это электромагнитные излучения, которые мы ощущаем. Такое излучение дают волны, длина которых лежит в определённом диапазоне. Но стоит только волне «перебежать» границу в правую или левую сторону, как она превращается в невидимку. Инфракрасную и ультрафиолетовую области оптического спектра мы не видим. Но я, как вы сами понимаете, вышел на видимую часть света, и что же? Вертишейкин рассматривал меня в упор в бинокль.

— "Большое видится на расстоянии!" — сказал он мне нахально вместо "здравствуйте!". — Это как сказал Есенин, — пояснил Колесников-Вертишейкин.

— Большое видится _и_ на расстоянии, как сказал Иванов, — поправил я Вертишейкина и Есенина.

Я нарочно потянулся и прислушался к себе. Все анализаторные системы моего организма работали прекрасно. Кристаллы углекислых солей давили на мембрану моего уха, сигнализируя об идеальном состоянии моего слуха. Я прекрасно слышал все, что происходило вокруг меня, надо мной и подо мной.

Внизу, возле ворот дома, дежурила, громко о чём-то переговариваясь, масловская дружина.

— "Все равны, как на подбор. С ними дядька Черномор!" — пояснил Вертишейкин, кивнув головой в сторону Маслова.

А я сказал:

— Зелёный театр… зелёный шум! — при этом мне показалось, что что-то когда-то вроде этого было в моей жизни.

Вот так же кто-то стоял, чего-то от меня требовал, я с кем-то ругался… Или я что-то об этом читал в какой-то книжке?.. А не всё ли равно с кем, когда и что было? Не отвлекайся, Иванов, не отвлекайся от перигея, который ты сейчас покажешь своим одноклассникам. Они хотят проникнуть в твой апогей, но пока ещё рано, рано ещё проникать им в твой апогей. Вообще-то апогей самое дальнее удаление сверхкосмонавта от Земли. Мой апогей — это когда я выполню порученное самое трудное задание" на свете, а перигей — это самое близкое приближение к Земле сверхкосмонавта. Это примерно вообще, а в данном случае мой перигей — мое самое близкое приближение к моим земным делам и заботам. И сегодня, скажем через час, я начну, как говорится, приоткрывать завесу, я позволю заглянуть в щёлочку забора, как бы существующего вокруг меня в моей жизни, я позволю заглянуть в щёлочку этим сгорающим от любопытства. Да не сгорающим, а, точнее, тлеющим от любопытства ченеземпрам! Колесников-Вертишейкин не сводил с меня молящих глаз, стараясь при этом даже не моргать, чтобы не пропустить чего-нибудь. У него даже слезы на глазах выступили от напряженного внимания.

— Часа через два мы многих недосчитаемся, — сказал я задумчиво.

— В живых? — заинтересовался Вертишейкин.

Эта фраза для него сразу же запахла антологией таинственных случаев. Он поджидал моего ответа и вежливо переспросил:

— Недосчитаемся в живых?

— В еле живых, — объяснил я. — Пересчитай всех по цифровой системе! — приказал я Вертишейкину.

— Ох и интересный же ты человек, — сказал Вертишейкин, и как мне показалось, с неподдельным восторгом. — Ну до чего же ты интересный человек, Иванов! Вот есть цирк, кино, телевидение, театр, а ты один — всё, вместе взятое!

— Ты вот что, Вертишейкин, ты слов так зря не бросай, ты пойди и запиши, что я интересный человек и, так сказать, что я всё, вместе взятое, запиши и покажи это моему отцу.

— И маме? — спросил Колесников.

— Маме не надо, мама и без тебя знает, что я интересный человек и, так сказать, всё, вместе взятое!

— Хорошо, — сказал Колесников.

— Не "хорошо", — поправил я Колесникова, — а слушаюсь.

— Слушаюсь, — поправился Вертишейкин.

— И вот что ещё… Раз уж антология таинственных случаев так антология, — сказал я, а про себя я подумал, что это хорошо и правильно, что я уже сейчас записываю о себе воспоминания, но ещё лучше, если будет записывать обо мне воспоминания ещё кто-нибудь, ну, скажем, тот же Колесников-Вертишейкин. И ещё я подумал, что этот Вертишейкин со своим заурядным умом сам не разберётся, что произойдёт в парке на его глазах, поэтому я сказал:

— Ты, Вертишейкин, со своим детективным умом сразу не разберёшься и не поймёшь, что сейчас произойдёт, поэтому я тебе объясню. Всё это тоже, между прочим, запиши. Значит, так: сейчас я выйду на улицу и побегу в ЦПКиО, в парк, туда, где аттракцион, понял?

Вертишейкин кивнул головой, что он всё понял.

— До парка со мной добежать сумеет только Маслов, остальные не выдержат и отстанут. Чтобы не подумали, что Иванов сбежал, и чтобы не искали по всему парку попусту, я тебе скажу, где мы с Масловым будем.

— Это тоже записывать?

— Это тоже записывай, — сказал я. — Значит, там в парке есть всякие аттракционы: ну, «Трабант», "Миксер", "Весёлый поезд", «Чашечки», там автодром, кареты, карусель, "Музыкальный экспресс", аттракцион «Твистер», двухрядная карусель, «Ракетоплан-1», "Ракетоплан-2", "Мертвая петля". Так вот, я, в основном, буду развлекаться на аттракционах, возле которых висят такие предупреждающие таблички: "Лицам, страдающим головокружением, сердечными и другими недомоганиями, посещать аттракцион не рекомендуется". Значит, всё будет происходить, как я тебе сказал, понимаешь? — спросил я Вертишейкина.

— Фифти-фифти, — ответил Колесников-Вертишейкин, — как говорят американцы, пятьдесят на пятьдесят. Ох и интересный же ты человек, Иванов. С одной стороны, понятный, с другой стороны, в тебе чёрт ногу сломит. Всё в тебе непонятно и загадочно.

— Ладно, — сказал я Вертишейкину, — только время поможет тебе во мне разобраться! — с этими словами я вышел во двор.

При виде меня все мои соученики напряглись, как один.

— Совсем недавно, — сказал я, — английская подводная лодка «Пайсез-3» с двумя исследователями на борту затонула. На глубине 1575 футов (примерно 473 метра) корма «Пайсеза-3» ударились о дно — удар был не столь ошеломляющим, как ожидали, — и на несколько десятков сантиметров лодка погрузилась в ил. Подождав несколько минут, подводники обшарили лучом карманного фонаря внутренность лодки: повреждений как будто не было.

Чэпмен сообщил о результатах осмотра на базу. "Расслабьтесь! сказал руководитель работ Хендерсон тоном столь спокойным, как будто заказывал обед. — Держите атмосферное давление. Не делайте усилий больше, чем это необходимо. Мы спустимся за вами, как только на место прибудет ещё одна «Пайсез». Совет "не напрягаться" имел глубокий смысл. Дело в том, что запас кислорода, рассчитанный на семьдесят два часа (девять из них уже прошли), можно было «растянуть»: если "пленники моря" сохраняют спокойствие и физически пассивны, кислород тратится значительно медленнее. Соображаете? Так что экономьте кислород, "не напрягайтесь"… Расслабьтесь… Кутырев, ты, например, очень напряжён. Сначала ноги расслабь, потом руки. Смотрите, как я стою. Видите, как у меня спокойно висят руки вдоль тела. Левая нога свободно отставлена в сторону, правая, хоть я на неё опираюсь, тоже не напружинена.

Мои одноклассники зашевелились, задвигали руками и ногами, стараясь внять моему умному совету.

— Это я вам вместо "здравствуйте", — продолжал я, — а вместо "как живёте" я вам вот что скажу: объем тела самого крупного муравья измеряется кубическими миллиметрами, объём же муравьиной кучки вместе с её подземной частью — кстати, тоже удивительное творение из лабиринтов сложнейших ходов и камер — в сотни тысяч раз превосходит размеры «строителя». Если сопоставить объём всех сооружений крупной муравьиной колонии с отдельным её жителем, то получится, что относительный размер муравейника в восемьдесят с лишним раз превосходит масштабы пирамиды Хеопса. Значит, с одной стороны, мураши, мурашишки, мурашишечки, а с другой стороны, что?..

Все напряженно молчали.

— Что же всё-таки с другой стороны? — переспросил я всех сразу.

— А с другой стороны, "я царь или не царь?" — сказала, набравшись смелости, Вера Данилова.

— Правильно, Данилова, — поддержал я, — Только чего "царь или не царь"? — переспросил я Веру Данилову и всех сразу и сам ответил: — "Я царь или не царь природы?!" Нет, не царь! Пока не царь! «Пока» я говорил как бы в двух смыслах сразу: в смысле: пока человек ещё не царь природы и пока в смысле: до свидания. Понятно? А сейчас, продолжал я, — давайте мысленно произведем чёткую загрузку мышечной системы. Даю команду: бегом, шагом марш! Вы, конечно, подумали: опять этот Иванов дает какую-то странную команду. А ничего странного, между прочим, в этой команде нет. Поясняю: то, что для всех бегом, для Иванова — шагом! Значит, бегом, шагом марш!

И я побежал по московским улицам по направлению к Центральному парку культуры и отдыха имени Горького.

ВОСПОМИНАНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ. Я сам себя сыграю

"Сначала все полезут за мной на любой аттракцион, — думал я на бегу. — Потом с каждым новым аттракционом желающих будет всё меньше и меньше, а я буду кататься и развлекаться до тех пор, пока Маслов тоже не выдержит и, как говорится, сойдёт с дистанции. Я же всё равно буду продолжать кататься и развлекаться. И когда я накатаюсь досыта, тогда я пойду в Сандуновскую баню попариться. Часть ребят, наверное, потащится за мной и в баню, но париться, конечно, никто не будет вместе со мной, разве только Маслов. Я попарюсь, потом покупаюсь в бассейне, потом опять попарюсь, потом опять покупаюсь в бассейне, потом немного отдохну и приду в школу. Наш класс занимается во вторую смену, но говорят, что в будущем учебном году мы будем все учиться только в первой смене".

Дальше в тетрадке сохранились лишь обрывки фраз. В ЦПКиО имени Горького на аттракционах всё происходило так, как и предполагал Юрий Иванов: «развлекаться» с ним на аттракционах начали все ребята, а закончил эти испытания развлечениями он в полном одиночестве, даже будущий космонавт Маслов и тот не выдержал перегрузок, предложенных Ивановым.

Обкатав все аттракционы, Юрий направился в Сандуновскую баню. До бани с ним еле доплёлся один Маслов, но что произошло в бане, неясно, так как в тексте отсутствуют ещё страницы три-четыре. Затем Иванов, продолжает описывать, как он сидел в актовом зале школы, ожидая начала уроков, и занимался сразу пятью делами…

…Итак, после посещения ЦПКиО имени Горького и Сандуновской бани я как ни в чем не бывало сидел в актовом зале нашей школы и занимался сразу пятью делами, самым серьёзным из которых были мои размышления о книге "Ораторское мастерство". Эту книгу я купил в книжном магазине по дороге в школу. Ещё я купил книгу "Судебные речи". По книге "Ораторское мастерство" я собираюсь овладеть искусством красноречия, а на судебных речах обвинителей я собираюсь тренировать своё красноречие. Обе книги я прочитал в сквере минут за сорок. Я не очень-то давно овладел искусством так называемого партитурного чтения, и с помощью этой системы могу прочитать примерно двести — триста страниц в час. Поэтому, когда я сидел в школе, я уже не читал, а только размышлял о прочитанном.

Дело в том, что мне как представителю земной цивилизации придётся представлять её на встрече с инопланетянами, а для общения с ними мне, конечно, необходимо овладеть достаточно сильным и могучим красноречием. Соотечественников я, конечно, могу и без всякого красноречия поразить первыми же попавшимися словами, но одно дело — соотечественники, а другое дело — инопланетяне! К инопланетянам потребуется, думаю, более научный подход.

Из прочитанного я понял, что ораторское искусство держится на философии, логике, психологии, этике, языкознании… Мысли мои прервал вошедший в зал Борис Кутырев. Я посмотрел на него и подумал: на чём держится красноречие, я знаю, но вот на чём держится Борис Кутырев, не могу понять. В парке Кутырев не выдержал и сошёл с круга уже, кажется, на третьем или четвертом аттракционе, и сейчас у него было бледно-зелёное лицо, впалые щеки и какие-то блуждающие глаза. Он посмотрел на мою книгу, опустился без сил на стул и спросил:

— Ещё читать можешь?

— Могу, — сказал я.

— И на уроках сидеть будешь?

— Буду, — сказал я.

Кутырев пожал плечами и сказал:

— Ну, Иванов, видал я закоренелых развлеченцев, видал и закалённых аттракционистов, но такого, как ты, встречаю в первый раз… — Затем он взглянул на книги, которые я читал, и вздрогнул. Сверху лежала книга "Судебные речи".

— Товарищи судьи! Я приступаю к обвинительной речи на данном судебном процессе с полным сознанием его огромного значения! — громко крикнул я на весь зал. Я крикнул для того, чтобы проверить, как звучит мой голос в смысле красноречия. Голос мой звучал прекрасно, просто очень даже прекрасно.

Кутырев вздрогнул, посмотрел на меня с ужасом, а в глазах его можно было прочитать: какое там — или «влюбился», или "попал в дурную компанию", или "его какая-то муха укусила", или "его инопланетяне подменили"!? Тут определенно всё сразу: и влюбился, и попал в дурную компанию, и муха укусила, и инопланетяне подменили!!! Подумав так, Кутырев бессильно и тихо спросил:

— А где все?

— Ты хочешь узнать, где все хлипаки? — переспросил я Кутырева и разозлился: — Бросил бы я всех хлипаков в речку к пираньям… во время отлива.

— Ну да, — сказал Кутырев, — тебе дай волю, ты только бы и делал, что стоял на берегу реки и бросал всех к пираньям, А когда всех перебросал, тогда бы что ещё стал делать?

Я, конечно, ответил самым презрительным на свете молчанием на такую ужасную картину, нарисованную словами Кутырева. Если бы я начал отвечать, пришлось бы рассекречивать многое — одно за другим. А я такое себе позволить не могу. Поэтому я обязан был выслушать слова Кутырева совершенно спокойно, не дрогнув ни единым сверхмускулом на своем сверхлице. Не дождавшись ответа, Кутырев тяжело вздохнул и оглянулся.

— А где все? — переспросил он меня устало, но настойчиво.

— Если здесь я, значит, здесь все, — сказал я. — А остальные, по-моему, в медпункте.

Кутырев глубоко вздохнул и, наверное, подумал, что ему тоже надо бы сходить в медпункт, но у него не хватило сил подняться со стула, поэтому он остался сидеть. И потом, у него было какое-то ко мне, как это я чувствовал, очень важное дело. Я с жалостью смотрел на Кутырева и думал: "Да, а ведь это только мой перигей, и даже не перигей, а, так сказать, самое его начало".

Кутырев, видимо, понял мой взгляд, поэтому он опять вздохнул и сказал:

— Укатали сивку…

Он даже не мог договорить до конца пословицу.

— Укатали сявку, — поправил я Кутырева.

Я прислушался к своему пульсу и к артериальному давлению, проверил аппетит — он у меня был сейчас просто волчий — и подумал: "Всё в норме, всё в абсолютной норме, самочувствие сверхкосмонавта Юрия Иванова прекрасное!"

Затем я опять хотел погрузиться в изучение ораторского искусства и красноречия, но Кутырев опять отвлёк меня.

— Слушай, Иванов, — сказал он как-то тускло и без особых красочных прилагательных, которые он обычно любит употреблять. — Я, значит, и группа товарищей решили называть наш кинолюбительский кружок "Весёлый тир". Знаешь, вот есть фотоохота — это когда человек стреляет по животному миру не из ружья, а из фотоаппарата. Так вот мы тоже решили стрелять по живым мишеням, но из киноаппарата. Как ты на это посмотришь?

Я понимал, к чему клонит Кутырев, и прекрасно догадывался, что это они снова меня избрали мишенью для своей киноохоты. Я хотел сказать Кутыреву, по своим, мол, стреляете, но не сказал, только подумал, а сказал вот что:

— Значит, всю жизнь будешь последним делом заниматься, Кутырев?

— Почему последним? — удивился Кутырев.

— Да потому что, — объяснил я, — ты же знаешь, всякий юмор там, всякие басенки, побасенки, всякие шаржики-маржики, пасквили-масквили обычно помещают на последних страницах каких-нибудь там журналов и газет, а раз помещают на последней странице, то, значит, это дело-то последнее.

— Ну, так ведь ты-то, Иванов, ты вот как раз на четвёртых страницах и будешь работать в жизни, так что мы с тобой, в общем, одним делом будем заниматься, — ответил мне Кутырев.

— Значит, ты думаешь, что я работаю и буду работать на четвертую страницу? — спросил я Кутырева.

— А на какую же еще? — удивился Кутырев.

— А ты не уверен, что я работаю даже не на первую страницу, а на ту, которая перед первой? — спросил я снова Кутырева.

— Перед первой, — ответил Кутырев, — никаких страниц не бывает. Это только в научно-фантастических романах, может быть, бывает ещё какая-то страница перед первой. Но не в этом дело.

— Вот именно, говори дело, Кутырев! Что тебе от меня надо?

— Мы хотим на тебя киносатиру снять. — С этими словами Кутырев достал из портфеля несколько страниц, отпечатанных на машинке.

— Разрешение надо спросить, разрешение у товарища Иванова, понимаете ли, а потом уже шаржики-маржики свои делать, — отрубил я.

— Так я вот и говорю с тобой, вроде как бы спрашивая разрешения, — стал оправдываться Кутырев.

Я покосился на листки в руках Кутырева, вероятно это и была киносатира на меня, и строго сказал:

— И вообще неправильно формулируете свои мысли. Надо говорить не "мы хотим", а "нам пришла в голову глупая идея" или "мы с ребятами уже давно мучаемся дурью!".

Кутырев обдумал мою поправку и нехотя согласился.

— Ну хорошо, — сказал он, — нам пришла в голову глупая идея, и мы давно мучаемся дурью… снять на тебя киносатиру, то есть выстрелить по тебе из киноружья.

— А что это за киносатира? — спросил я строго.

— Да так, небольшой сюжет из твоей прошлой жизни и будущей под названием: "Звонок на перемену, или Что было бы, если бы Юрия Иванова назначили старостой класса".

— Покажи текст! — приказал я.

Кутырев с готовностью протянул мне листки бумаги.

Товарищи потомки, во избежание фальсификации всего что я прочитал, прилагаю к моим воспоминаниям текст, сочиненный Борисом Кутыревым, и затем продолжу свои воспоминания.

Звонок на перемену,

или Что было бы, если бы Юрия Иванова

назначили старостой класса

Фальшиво напевая "Когда я на почте служил ямщиком…", _Юрий Иванов_ подметает сцену перед занавесом. Вбегает _Миша Холин_.

[Миша. ] Иванов, хватит тебе мести, первого урока не будет.

[Юрий. ] А что будет?

[Миша. ] Перевыборы старосты!

[Юрий. ] Миша, мне у тебя прическа нравится… Может, мне сделать такую…

_Юрий_ и _Миша_ скрываются за занавесом. Из репродуктора, висящего на авансцене, доносится шум. Голос: "Предлагаю выбрать старостой класса Юрия Иванова. Он хорошо учится, дисциплина у него томе хорошая, скромный, деловитый, в общем, хороший парень… Кто «за»? Прошу поднять руки!.. Единогласно! Принимай дела, Иванов! Поздравляем!.." Снова шум.

Занавес открывается.

[Миша. ] Все свободны!

[Коля. ] Кроме участников концерта. Уточним программу… и кое-что подрепетируем…

[Маша. ] Я думаю, по поводу программы надо с Ивановым посоветоваться, он теперь староста — значит, это его тоже касается…

[Зоя. ] Правильно!

[Коля. ] Согласен. Юра Иванов, иди сюда!

[Юрий. ] Я здесь. В чем дело?

[Коля. ] Юра, сегодня вечером выступает наш кружок самодеятельности.

[Юрий. ] Ну и что?

[Миша. ] Каждый участник концерта составил программу, а какая из них лучше, мы не знаем, решили с тобой посоветоваться. Как ты думаешь, с чего лучше начать концерт? Маша предлагает с художественного чтения, а Зоя — с пения.

[Юрий. ] Ребята, ну какой же я вам советчик? Концерт меня не касается…

[Коля. ] Что значит — не касается? Ты староста. Руководитель. Вот и начинай. Тебя теперь всё касается. Так с чтения или с пения начинать?

[Юрий. ] Ребята, консерватории я не кончал, в пении я ничего не понимаю. Мне медведь на ухо в детстве наступил, так что… И вообще… я простой ученик.

[Коля. ] Ну, положим, ты, Юрий, был простой ученик, а теперь ты наш староста, и у тебя уже есть стаж руководства нашим классом…

[Юрий. ] Ну какой стаж, ребята, у меня… Я староста-то всего пять минут…

[Серёжа. ] Всего пять минут!.. Ты хочешь сказать, целых пять минут стажа!

[Маша. ] А у нас, например, ни одной минуты.

[Серёжа. ] Соображаешь?.. Поэтому тебя уже и уважают в классе, и уже ценят твое мнение.

[Юрий. ] Ценят уже, говоришь?

[Серёжа. ] Очень ценят.

[Юрий. ] И меня всё касается?

[Миша. ] Старосту всё и должно касаться.

[Коля. ] С тобой уже считаются. Больше того, твоим мнением уже дорожат.

[Юрий] (с достоинством). Это ты, Коля, хорошо сказал… удачно… Со мной уже считаются. Моим мнением уже дорожат.

[Вадим. ] В конце концов, ты же умница.

[Юрий. ] Это верно, я умница.

[Лена. ] У тебя есть вкус, Юрий.

[Юрий. ] Что есть, то, кажется, есть… Кто хочет ещё что сказать?

[Коля. ] У тебя верный глаз и лёгкая рука. Поэтому тебя в классе уже пять минут ценят!

[Юрий] (смотрит на часы). Пять минут и сорок секунд! Прошу выражаться поточнее.

[Миша. ] Скажу больше, тебя, Юрий, уже в нашем классе любят! Да, да, любят и даже гордятся…

[Юрий. ] Стой, стой! Повтори, как ты сказал. Меня… что?

[Коля. ] Тебя любят.

[Юрий. ] Мной… что?

[Коля. ] Тобой гордятся!

[Юрий. ] А почему?

[Миша. ] А потому, что у тебя есть… это… Ну, как её…

[Юрий] (подсказывает). Ярко выраженная индивидуальность у меня есть. И я, как староста седьмого класса «А», что?

[Коля. ] И ты… как староста, просто… это самое…

[Юрий] (подсказывает). Яв-ле-ние!

[Миша. ] Точно… Явление…

[Юрий. ] Я — личность!

[Коля. ] Безусловно! Если бы ты не был личностью, разве бы тебя выбрали…

[Юрий. ] Не возражаю…

[Коля. ] Вот поэтому мы с товарищами и решили посоветоваться с тобой, то есть решили вместе программу концерта…

[Юрий. ] Вместе, значит? Ну, ну, давайте, давайте, попробуйте вместе. Посмотрим, как это у вас получится… (Многозначительно расхаживает по сцене). Ну, говорите вместе. Что у вас там?

[Серёжа. ] Здравствуй!.. Мы тебе уже двадцать минут растолковываем… Вот программы, мы не знаем, на какой остановиться…

[Юрий. ] Попрошу с уважением, с уважением попрошу… Мы ещё на одной парте с тобой не сидели… так что на «вы» попрошу…

[Серёжа. ] Пожалуйста… Юрий, но мы с тобой, то есть я с вами шесть лет сидел на одной парте…

[Юрий. ] Сидел, а больше сидеть не будешь… Трифонов, Воробьёв!

[Голоса. ] Здесь мы!

[Юрий. ] Возьмите у завхоза пилу и… отпилите…

[Голоса. ] Что отпилить?

[Юрий. ] Часть моей парты от его.

[Голоса. ] Да, но…

[Юрий. ] Выполняйте!

_Трифонов_ и _Воробьёв_ убегают.

(Ставит стул на стол, влезает на стол, садится на стул) Вместе захотели! Никаких вместе, понятно? Я достаточно вырос на ваших глазах, чтобы решать самостоятельно все вопросы нашего класса. Как-никак незаурядное явление — староста, а не какой-нибудь там простой ученик… (Читает программы и рвёт их). Ерунда… Глупости… Примитив… Сейчас я вам составлю программу…

[Коля. ] Хорошо, Юрий, составляй, но тогда разреши помочь тебе советом.

[Юрий. ] А ты кто такой, чтобы мне советовать?

[Коля. ] Я твой товарищ по седьмому классу «А».

[Юрий. ] Правильно… Товарищ по седьмому «А», а не по советам! И вообще никаких советов! Понятно?.. Сами говорили, у меня вкус, у меня ум…

[Миша. ] Я говорил: один ум хорошо…

[Юрий. ] Хорошо?.. И хватит!

[Миша. ] Ты не дослушал. Я говорил: один ум хорошо, а два…

[Юрий. ] У кого это два? Не у тебя ли? Тоже мне мыслитель нашелся… Спиноза… И причёска мне у тебя не нравится. Что это за прическа?

[Миша. ] Раньше она тебе нравилась.

[Юрий. ] Раньше она могла мне нравиться, а теперь она может не нравиться и может нравиться, а может не нравиться, а может…

[Миша. ] И вообще причёска тебя не касается.

[Юрий. ] Минуточку. Сами говорили, что меня всё касается! Говорили?

[Миша. ] Говорили, но…

[Юрий. ] Никаких «но»… Кто хочет что сказать, пусть поднимет руку.

Все поднимают руки.

(Снисходительно.) Говори, Коля, говори…

[Коля. ] Знаешь, это просто хамство. В конце концов, мы можем обойтись и без твоих советов. Ты староста класса, а не кружка самодеятельности, консерватории ты не кончал…

[Юрий. ] Кто не кончал консерватории?.. Я не кончал консерватории?.. Ха-ха! Да вы знаете, что я окончил Московскую консерваторию?!

[Миша. ] Это когда же ты её окончил?

[Юрий. ] Когда я был вундеркиндом… От двух до пяти… по вокалу!

[Коля. ] Слушай, Юрий, ты же говорил, что тебе медведь наступил на ухо в детстве.

[Юрий. ] Мне медведь?.. Это я медведю наступил!.. На ухо! Понятно?

[Зоя. ] Что с ним такое случилось?.. Неужели мы его так перехвалили?

[Маша. ] А по-моему, это звонок.

[Зоя. ] Какой звонок?

[Маша. ] На первую перемену — видите, как человек переменился… с первого звонка. Выбрался старостой, и вот вам пожалуйста…

[Юрий] (пишет и бормочет). Ни один ваш номер у меня не пройдёт, а вот мои номера…

[Коля. ] А вот твои номера у нас не пройдут! Ну-ка слезай! Десять минут, как староста, а насорил… Снимай его, ребята!.. А то он что-то очень оторвался от пола.

Мальчишки и девчонки снимают со стола стул, на котором сидит Юрий Иванов.

[Миша. ] И совершил мягкую посадку в районе своего взлета! (Протягивает Иванову метлу.) Держи! Подметешь мусор, приходи в класс на свои перевыборы!

[Юрий] (тихо, вежливо). Ребята, а как же насчёт посоветоваться? Вы ведь как будто хотели со мной что-то обсудить… вместе, как говорится…

[Миша. ] Спасибо, Юрий, нам кажется, что мы обойдемся без твоих советов.

[Коля. ] Лет до ста расти нам без старосты, без такого, как ты…

[Юрий. ] Значит, всё?

[Мальчишки и девчонки] (в один голос). Всё! (Скрываются за занавесом).

[Юрий] (задерживает Мишу). Хорошая у тебя прическа, я всё думаю: не сделать ли и мне?

[Коля. ] Думай… Думай! Кстати, Иванов, поздравляю тебя с рекордом!

[Юрий. ] С каким?

[Миша. ] С всесоюзным!.. Ты был старостой класса всего девять минут и восемь секунд.

[Юрий] (смотрит на часы) Извините, десять минут и девять секунд… Поточнее надо считать…

[Миша. ] Всё равно — рекорд! (Уходит.)

Оставшись один, _Юрий Иванов_ взмахивает щёткой и метёт пол, фальшиво напевая: "Когда я на почте служил ямщиком…"

Пока я окидывал взглядом сочинение, которое вы только что прочитали, Кутырев, по-видимому во избежание неприятностей, оказался у самых дверей.

— Кто меня будет играть?.. — спросил я грозно.

— Маслов… — заикаясь, ответил Кутырев.

— Не пойдет! — отрезал я.

— Но лучше его тебя никто не сыграет.

— Есть, которые сыграют и получше, — ответил я загадочно и задумчиво покачал головой.

— Это, к примеру, кто же? — удивился Кутырев.

— К примеру… это я! Я смогу сыграть самого себя лучше всякого Маслова…

ВОСПОМИНАНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ. К директору! Срочно!

Кутырева так удивило мое предложение, что он долго молча просто стоял и просто не варил тому, ч. о я сказал, и только когда я ещё раз подтвердил своё желание, он сказал изумленно:

— Слушай, Иванов, а ты можешь сам себе разрешить сняться в фильме, где ты будешь играть самого себя? — спросил меня Кутырев.

— Почему это не разрешу, себе я разрешу, а другим никогда. Только я сам себе и могу разрешить, а больше мне никто не сможет разрешить, — подтвердил я.

— Тогда вот тебе роль. Выучи.

Я взял из рук Кутырева текст киносценария. Какого киносценария?! Между нами говоря, это была чистая фальшивка, не похожая ни на мою прошлую жизнь, ни на будущую. Но меня во всём этом заинтересовало вот что: во-первых, отсняв сам себя, я могу потом отснять с помощью Кутырева и сцену с отцом, которую я грозился ему заснять на пленку; во-вторых, мне было интересно, как говорился, сравнить две мои жизни, одну — мою истинную жизнь, которой я жил, и вторую — жизнь, которая представлялась моим соотечественникам. А текст?.. Что ж текст… Текст со временем можно переделать, я имею в виду дикторский текст. Об этом я и поведал всё ещё ошалело глядевшему на меня Кутыреву.

— Текст, конечно, нужно будет изменить, — сказал я.

— Как изменить? — забеспокоился Кутырев.

— Нет, не сейчас, — успокоил я его, — а со временем… Пойми же, из всего, что ты накорябал, только два слова имеют ко мне, и то очень отдаленное, отношенье!

— Какие два слова? — обиделся Кутырев. — Почему только два? Здесь к тебе имеют отношение все слова! Я не корябал, а написал их в минуту вдохновения… И ведёшь ты себя так вот нахально, и поёшь фальшиво. И с уроков пения сбегаешь…

— А почему я вообще-то не занимаюсь пением, вы об этом не задумывались? И если пробовал петь на уроках пения и пел фальшиво, то почему? Вы об этом не получали? — спросил я Кутырева.

— Ну потому, что тебе в детстве, наверное, медведь на ухо наступил, — предположил Кутырев.

— Мне медведь? На ухо? — переспросил я грозно. И пошёл на характер. — Мне медведь?! Это я однажды шёл по тайге и наступил медведю на ухо!

— Это на тебя похоже, — смирился Кутырев.

— Но вообще — это же не снайперский выстрел из этого, как его, из… киноружья, что ли? Разве ты, Кутырев, сам не видишь?

— Мы, к сожалению, о тебе ничего не знаем, — стал оправдываться Кутырев. — Где ты учился, как ты учился?.. Но не всегда же ты был таким гигантским нахалюгой и хвастливым всезнайкой, каким ты выглядишь сейчас. Сейчас, правда, у нас создана комиссия по расследованию твоего, я не хочу сказать темного, я хочу сказать твоего неясного прошлого.

— Ах, значит, уже и комиссию создали?! — восхитился я громко, но в это время раздался звонок.

Кутырев поднялся и сказал:

— Пошли на урок, а завтра отснимем. — И он устало поплелся к двери, столкнувшись на пороге с Ниной Кисиной.

— Иванов, где Иванов? Ты здесь, Иванов? Ах, ты здесь, Иванов! Тебя срочно вызывают к директору школы! Срочно! — выпалила Кисина.

ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ. Сеанс гипноза

…Когда я вышел на разведку в столовую, мама сидела перед зеркалом и что-то делала со своим лицом. Тогда я вошёл в папину комнату. Он сидел в кресле и читает книгу. Я подошёл к нему и заглянул через плечо, чтобы посмотреть, что он читает. Это была какая-то медицинская книга. Про какой-то скачущий тип темперамента у нервного подростка. Я присел и прочитал на обложке: "Нервные болезни". Так, значит, отец действительно решил докопаться до какой-то болезни в моем организме. Это у меня-то! Ну ладно! Я на пресс-конференции тогда им всё припомню. Всё расскажу всем.

— Я надеюсь, ты по своему расписанию сегодня побудешь дома? спросил меня отец. — С минуты на минуту к нам должны прийти дядя Петя и… остальные, — добавил отец каким-то неуверенным голосом.

— Сегодня вечер школьной самодеятельности, — сказал я, необходимо мое присутствие.

— Это что-то новое, — сказал отец. — Юрий Иванов на вечере самодеятельности.

Что-то новое в этом было, и с отцом действительно нельзя не согласиться. Ни на какой вечер самодеятельности никакого свободного времени я, конечно, не имел, но на афишу, висевшую в школе и призывно извещавшую о генеральной репетиции, я обратил внимание, главное на три слова: "Слепой космический полёт, клоунада". "Это ещё что за «слепой», и что это ещё за «полёт», да ещё «космический», и что это ещё за "клоунада"?" — размышлял я, недовольно хмуря и без того своё хмурое лицо.

"Посмотрим, посмотрим, — подумал я тогда у афиши, — над чем и над кем это и, главное, кто это вздумал посмеяться?! Там клоунады. Здесь консилиум, а по расписанию у меня ещё столько нагрузок. Время! Где взять ещё бы сутки? Да какие там сутки, как прибавить к этим суткам ещё бы часов двенадцать-тринадцать? Да какие уж там двенадцать-тринадцать, хоть бы часов пять-шесть", — думал я, возлагая бесстрашно свой дневник на стол перед глазами отца.

"Выход только один, — продолжал я думать, — надо спать в то время, когда не спишь, и не спать, когда спишь. Не может быть, чтобы природа не запатентовала такое изобретение у животных, или у птиц, или у насекомых. Человек должен это обнаружить, разгадать и взять себе на вооружение…"

Между прочим, отец всё ещё не прикасался к дневнику. Я пододвинул его к отцу поближе. Отец вздрогнул, весь как-то съежился и даже, по-моему, отодвинулся от дневника вместе со стулом, на котором сидел. Отец по отношению к дневнику вел себя, в общем-то, правильно. Дело в том, что меня вызывали к директору школы в этот исторический для меня и для всех день два раза: перед уроком и второй раз прямо с первого урока, когда выяснилось, что тот аттракцион, который я устроил классу в Парке культуры и отдыха, не прошел для них даром и для меня тоже. Почти весь класс не явился на уроки. О том и было записано в моем дневнике рукой директора: "Заманил весь класс и укатал всех на аттракционах до такого состояния, что почти никто не явился на занятия!" Хорошенькое "почти никто"! Я же пришел в школу как ни в чем не бывало…

Я постоял немного возле отца и вернулся к себе в комнату, чтобы прорепетировать свою роль в кинофильме, который собирался снимать Борис Кутырев: "Звонок на перемену, или Что было бы, если бы Юрия Иванова назначили, старостой класса". Я надел на плечи специальное приспособление, с помощью которого можно читать книги, расхаживая по комнате на руках. Надев наплечный пюпитр, я закрепил на нем роль. Расхаживая на руках по комнате, я стал произносить на все лады:

— Значит, мне говорит [Коля]: "Ну, положим, ты, Юрий, был простой ученик, а теперь ты наш староста, и у тебя уже есть стаж руководства нашим классом".

[Я.] Ну, какой стаж, ребята, у меня? Я и староста-то всего пять минут.

[Серёжа. ] Всего пять минут!.. Ты хочешь сказать, целых пять минут стажа! Поэтому тебя уже уважают в классе и ценят уже твое мнение.

[Я.] Ценят уже, говоришь?

[Серёжа. ] Очень ценят.

[Я.] Меня всё касается?

[Миша. ] Старосту всё и должно касаться.

[Коля. ] С тобой уже считаются. Больше того, твоим мнением уже дорожат

[Я] (с достоинством). Это ты, Коля, хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.

[Вадим. ] В конце концов, ты же умница.

[Я.] Это верно, я умница…

В комнату вошел отец, вероятно привлечённый звуками моего голоса. Продолжая расхаживать на руках по комнате, я говорил вслух:

[Я] (с достоинством). Это ты, Коля хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.

[Вадим. ] В конце концов, ты же умница.

[Я.] Это верно, я умница…

— Что ты делаешь? — вмешался в мою репетицию отец, с осторожностью приближаясь ко мне.

— Что делаю? Учу роль, — объяснил я, отходя от отца на руках дальше.

— Какую роль? — спросил меня отец.

— У нас в классе снимают про меня фильм, — снова объяснил я.

— Фильм про моего сына?! — переспросил сам себя отец. — Это интересно. Покажи-ка мне свою роль.

Я подошёл к отцу на руках и, сделав стойку на левой руке, другой протянул ему сценарий. Отец вслух прочитал название сценария и сказал:

— Действительно, что было бы, если бы Юрия Иванова назначили старостой класса?..

Он взял в руки сценарий и стал читать с интересом и, я бы сказал, с большим любопытством.

— Ты видишь, — обратился отец как бы к себе самому, — на него снимают сатиры, и он же снимается в главной роли. Играет самого себя. Непостижимо!.. — С этими словами он вышел из комнаты.

А я встал на ноги и сказал:

— Всё будет по-моему лет через двадцать пять. Неужели нельзя немного потерпеть?

— Но я не проживу двадцать пять лет, — сказал отец из столовой, — если и дальше в доме всё будет происходить так, как происходит сейчас.

Это было уже сентиментально, а я не имел права реагировать на сентиментальность. В это время в прихожей раздался шум.

"Кто-то из дядей приехал", — подумал я и вышел на балкон, так как у меня по расписанию был отдых.

На соседнем балконе в шезлонге сидел Колесников и что-то быстро-быстро писал в толстой общей тетради. Я кашлянул, чтобы Колесников не подумал, что я подсматриваю, а не просто так смотрю вокруг. Колесников-Вертишейкин сразу же оторвался от своей писанины и расплылся в улыбке, я бы сказал, не совсем умной.

— Вот, — сказал он, — заканчиваю воспоминание о тебе.

С этими словами он достал из стоявшего на балконе шкафчика ещё одну общую тетрадь. Я ещё тогда сразу подумал: "Не много ли этот Колесников навспоминал об эпизоде аттракционов, который был маленьким штришком в моей жизни, а у него уже две общие тетради?!" Но ничего похожего не сказал. Мне было интересно, как всё выглядело со стороны.

На первой странице рукой Колесникова было написано вот что: "В то памятное историческое утро Юрий Иванов вышел на свой балкон, что находится рядом с моим балконом".

— Ну, как? — спросил меня Колесников, когда я прочитал всего лишь несколько строк его воспоминаний.

— Ничего, — сказал я, — чем хуже, тем лучше! Чем тяжелее, тем легче. Чем сложнее, тем проще!

— Это я понимаю, — сказал Колесников, который, как видно, уже привык к моим несколько странным выражениям мыслей. — Я спрашиваю: ну, как мои воспоминания? — переспросил он меня.

Я стал читать вслух:

— "Колесников, его воспоминания обо мне". — Чтобы он сам уловил, что к чему, сказал при этом: — Сейчас, сейчас, я тебя покормлю твоими мемуарами. — Перевернул страницу и начал читать дальше.

— Слушай, Иванов, — восхитился Колесников своей работой, — правда здорово?!

— Вот меня и смущает, что это слишком здорово для тебя. Не мог ты сам так написать. Тут есть какая-то антология какого-то таинственного случая, — усомнился я и добавил: — Нет, это, вообще-то, хорошо. Тут ты что-то ухватил во мне, особенно вот в этих словах: "Он великолепно сложен, силуэт благороден и завершен. Лаконичность, строгость, присмотритесь к гиганту- и вас станет «мучить» двоякое впечатление: то несет он тяжесть великую с громадным напряжением, то играючи — могучие мышцы «вспыхнули» в легком усилии. Вот эта смена состояний приносит ощущение борьбы — атлант сражается с тяжестью, невидимой для наших глаз…" Но… — Я посмотрел на Колесникова рентгеноскопически.

— Но… — покраснел Колесников, не выдерживая моего взгляда, но я это списал из одного журнала, — признался он.

— Это неважно, — не обиделся я на Колесникова за такое признание, — если это выражает какую-то во мне суть, тем более что ты признался. Но дальше?.. Что ты пишешь дальше?.. Ты начал, в общем-то правдоподобно, но дальше-то, Колесников, как ты дальше описываешь мой разговор с одноклассниками во дворе и в ЦПКиО. Я подчеркнул тут вот отдельные слова и выражения. Вот слушай, что я тут подчеркнул: "Пожалей свою теплоэлектроцентраль, короче ТЭЦ, одним словом, голову, — сказал Иванов Маслову…" Но когда это я говорил такие слова Маслову? Или: "Ты, Иванов, всех переплюньщик, — сказала Вера, глядя Иванову в лицо…" Ну когда и кто посмел бы мне сказать это, да ещё "глядя в лицо"? Или вот ты пишешь, что меня кто-то обозвал Хампьютером! Ну кто бы посмел меня назвать так в моем присутствии? Мне кажется, что это ты сам всё обо мне подобное думаешь, а приписываешь всё другим… Или ещё вот: "Беспокойная серость, — сказал Иванов". Не говорил я этого. "Тебе это вдомёк или нет?" Ну, что за выражение?! "Этот Иванов всё время что-то из себя соображает!.." Ну, тут хоть есть что-то… "всё время" и «соображает». Но я не помню, чтоб это кто-нибудь сказал… "Я сто первый раз вижу…" — "Сейчас увидишь в последний раз", — сказал Иванов". "Спрячься и сделай так, чтоб ты исчез и я тебя долго-долго не мог найти… — сказал Иванов". Не говорил я этого! И вообще, Колесников, должен я тебе сказать, если ты сейчас такое пишешь, такую, с позволенья сказать, телегу катишь на меня, то что же ты будешь писать об этом историческом эпизоде через сорок лет? Я-то уж мог сам о себе всё что угодно понаписать, но разве я себе могу позволить? — сказал я.

— А разве ты сам о себе что-нибудь пишешь? — насторожился Колесников.

— Пишу не пишу, дело не в этом. Дело в том, что ты, Колесников, не знаешь, что такое мемуары и как они пишутся. Или я ошибаюсь?

Колесников согласился со мной, что он не знает, что такое мемуары, и тем более не знает, как они пишутся.

— Мемуары, — пояснил я, — это литературные записки, являющиеся воспоминаниями автора, рассказами очевидцев — понимаешь, очевидцев! — о различных событиях личной и общественной жизни. Некоторые мемуары представляют собой ценный источник, позволяющий раскрыть обстоятельства, связанные с важнейшими историческими событиями. А какой же это ценный источник, если ты в своих мемуарах врёшь на каждом шагу! Возьми свою тетрадь и перепиши все, как было.

Не успел я сказать Колесникову, чтобы он вернулся к себе и переписал всю эту филькину грамоту, как в гостиной у нас раздался какой-то шум. Вернувшись к себе в комнату, я снова вложил свою роль старосты в заплечный пюпитр, встал на руки и только начал было репетировать, как в комнату вошёл отец с дядей Петей и с каким-то ещё неизвестным мужчиной.

— Привет, Юрий, — сказал дядя Петя, помахав мне рукой.

— Привет, дядя Петя, — сказал я и помахал ему ногой.

— Вот видите, — сказал гостям огорченный отец, — ходит всё время на руках.

— Ничего, — успокоил его дядя Петя, — я в его годы ходил на голове.

— Встань на ноги, когда разговариваешь со взрослыми, — сказал отец.

— Но ведь разговаривать лучше вниз головой, — отпарировал я.

— Ну, почему вниз головой? — стал сердиться отец.

— Ну, хотя бы потому, что к голове приливает больше крови, а кровь… — начал я с пылом, — а кровь — это…

— А кровь — это, — перебил меня незнакомый мужчина, — это жидкость, циркулирующая в кровеносной системе животных и человека и переносящая вещества в организме, является одним из видов ткани внутренней среды. — Мужчина остановился и спросил: — Хватит или продолжать?

Лекцию о крови я дослушал уже стоя на ногах, думая о том, уж не тот ли это мужчина, что должен будет сегодня выяснить, чем я дышу, и затем внушить соответствующие мысли? Интересно, кто он по профессии? Врач, что ли?.. Уж больно точно знает, что такое кровь.

— Ну, здравствуй ещё раз, племянник, — сказал дядя Петя, похлопав меня по плечу. — Пошли варить уху. Я такую уху сварю, брат, пальчики оближешь! Так вот, старики, — сказал дядя Петя, обращаясь к отцу и, видимо, продолжая ещё в кухне начатый разговор, — рыба — хороший барометр. Иногда она не берёт в самую, казалось бы, рыболовную погоду. Не клюёт, и всё тут! И никакие насадки, прикормки не помогут. И вот ты пустым возвращаешься домой, и вдруг как наскочит на тебя шквальный ветер или хлынет из невесть откуда набежавшей тучки проливной дождь, и лишний раз убеждаешься в правоте рыбацкой мудрости: рыба — лучший барометр! И сама не клюёт, и тебя ещё задолго до наступления ненастья предупреждает об этом, представляете?

И дядя Петя снова стал распространяться о рыбалке. Сколько раз он был в гостях, только про рыбалку и рассказывает, а мне в нём это не нравится. По образованию он химик, окончил Институт тонкой химической технологии имени Ломоносова, но о химии никогда не разговаривает.

Я прервал его рассказ и неожиданно спросил:

— Дядя Петя, кстати, о рыбе. Знаете ли вы, что есть рыба, которая задыхается в воде?

— Да такого и быть не может! — воскликнул дядя Петя.

— Вот, оказывается, вы и о рыбе не всё знаете! — сказал я, довольный собою. — Оказывается, есть такая рыбка, которая задыхается в воде. И зовут её периофтальмус кельрейтери. Или по-русски рыбка-прыгун. Это странное существо с посаженными близко друг к другу башенками-глазами, длиной не более пяти сантиметров, она может совершать прыжок на расстояние свыше метра. На суше она ловко ловит насекомых.

— Не может быть! — опять воскликнул дядя Петя.

А я сказал:

— Таких знатоков рыб, как вы, дядя Петя, надо бросать к пираньям… во время отлива!

Отцу наш разговор, видимо, не понравился, потому что он оборвал дядю Петю в самом начале рыболовецкой истории, которую он начал было снова рассказывать.

— Хватит тебе про рыбалку, я тебя не для этого позвал.

— Ах, да! — всплеснул руками дядя Петя и хотел уже обратиться ко мне, но я посмотрел на часы и сказал:

— Ребята! Даю вам на себя полчаса времени. Я очень занят. Так что коротенько! Конспективно! С полуслова! Засекаю время!..

Я посмотрел на часы, потом я посмотрел на отца, потому что он сразу же впал в какую-то истерику:

— Вы слышите, — "ре-бя-та", — обратился он к дяде Пете и его знакомому, — «ре-бя-та»! Вот так!.. У него на нас только полчаса времени!..

— Уже не полчаса, а двадцать девять минут, — внёс я поправку, от которой мой отец чуть не задохнулся; хорошо, что дяди Петин знакомый успокоил папу словами:

— Вы не волнуйтесь… я уже говорил вам по телефону, что среди наших подростков с общественной направленностью есть те, для кого важнее всего — достичь какого-то блага для других, своих товарищей, класса, для родителей, иногда для всего человечества…

При словах "для всего человечества" я насторожился.

— Я в одной школе познакомился с пареньком, которого одолевают планы переустройства не только своего класса, но и всей вселенной!.. Растут деловые подростки.

Дослушав слова дяди Петиного знакомого, я успокоился: я сверхподросток, и я сверхделовой, и ко мне всё это не относится.

— А вы разве знаете про эксперимент с деловыми подростками, о которых писали в журнале "Знание — сила"? — спросил я небрежно дяди Петиного знакомого.

Дяди Петин знакомый удивился.

— А ты интересовался этим экспериментом? — спросил он.

— Да так, — ответил я уклончиво. — Посмотрел статью под названием "Вы меня спрашивали?".

— Ну и как?

— Да так… но одна мыслишка есть стоящая, помните? Цитирую: "…деловые подростки могут быть просто детьми других масштабов, и их могут заинтересовать какие-то сверхважные и уж обязательно полезные для кого-то задачи: научные или хозяйственные, серьёзно меняющие жизнь людей. Одним словом, не «детские», а взрослые цели…"

Я посмотрел на отца лазерами своих глаз так многозначительно, что он даже слегка отпрянул от моего взгляда.

— Других, дру-гих масштабов, — повторил я. — И их могут заинтересовать какие-то сверхважные и уж обязательно полезные для кого-то задачи. Одним словом, не «детские», а взрослые цели. Добавлю от себя, — сказал я многозначительно, — и, может быть, даже сверхвзрослые сверхцели.

— Уж не собираешься ли ты стать врачом! — спросил меня несколько ошарашенный таким началом разговора дяди Петин знакомый.

А дядя Петя, который ничего не понял из моей короткой, но фехтовальной разговорной вспышки с его знакомым, сказал:

— Ты тут знанием и силой взрослым зубы не заговаривай! Ну и молодёжь пошла! Что не надо — они знают, а что надо — извините. Ты дело говори: чего это отец на тебя жалуется? Плохо учишься, ведёшь себя чёрт знает как?!

— Это ещё кто плохо учится? — удивился я.

Отец поморщился и сказал:

— Ты, Пётр, всё перепутал. Он учится так, что для него уже отметок не хватает. Это он когда-то плохо учился, четыре года назад, а теперь я даже не знаю, как назвать то, как он теперь учится. Ему один учитель ставит не пятёрки, как обычно отличникам, а целые восьмёрки и девятки! Он однажды десятку получил. Ты его дневник видел? Одни шестёрки и семёрки с плюсом. Он, понимаешь, как бы это тебе сказать… всё знает и про всё, уже за всю десятилетку!

— За всю десятилетку? — удивился дядя Петя.

"Кажется, придётся пустить в ход секретное оружие и доказать этому консилиуму, что я знаю не только за десятый класс, — подумал я. Конечно, со взрослыми справиться будет потруднее, но для сверхкосмонавта сверхпреград нет".

— Почему только за десятилетку, я могу и за вуз!

— Это за какой же вуз ты можешь? — удивился дядя Петя.

— Ну, например, за тот, который вы окончили! За институт тонкой химической технологии имени Ломоносова. Вот "Введение в химию и технологию полимеров", возьмите учебник Бильмейера. — Я протянул дяде Пете книгу в переплёте коричневого цвета. — Откройте на любой странице и задайте мне любой вопрос.

— Ну, это уже просто наглая самоуверенность! — возмутился отец.

А дядя Петя сказал:

— Так, так, так, — и расхохотался, и потом стал перелистывать учебник, видимо подбирая для меня вопрос потруднее. — Значит, за институт тонкой химической технологии? — сказал он с недоверием.

— Кстати, папа, — обратился я к отцу, — пока дядя Петя изообретает для меня вопрос, я бы хотел сразиться с твоей счетной машиной. Возьми свой арифмометр.

— Это каким образом ты с ним сразишься? — удивился отец,

— Перемножу в две секунды любые числа. Дай мне для начала два крупных двузначных числа!

— Ну, это вообще уже ни на что не похоже! — возмутился отец.

— Ты сначала дай два крупных двузначных числа, а потом уже будешь говорить — похоже это на что или не похоже!

— Нет, как и о чём он разговаривает со своим отцом! — закипятился отец, обращаясь к дяди Петиному знакомому.

Дяди Петин знакомый посмотрел на меня, укоризненно качая головой, но всё же посоветовал отцу назвать два крупных числа.

— Обязательно крупных? — спросил отец всё ещё с возмущением в голосе.

— Желательно, — сказал я спокойно.

— Ну хорошо, допустим… восемьдесят девять… на… девяносто два.

— Восемь тысяч сто восемьдесят восемь! — сказал я, не помедлив ни минуты.

— Как это ты смог так быстро?! — пробормотал отец совершенно растерянным голосом.

С этими словами он поднялся, быстро прошёл в свою комнату и вернулся, неся в руках арифмометр. Схватившись за ручку счётной машины, он завертел ею, затем записал результат. Потом взял лист чистой бумаги и стал вручную перемножать заданные цифры. Когда отец уходил за арифмометром, я успел сказать дяде Пете:

— Между прочим, время идёт, задавайте скорее вопросы!

— Да, да, да, — сказал дядя Петя, качая в недоумении головой. — Сейчас, сейчас!..

— Вас я тоже попрошу, между прочим, задать мне поскорее какой-нибудь вопрос, — обратился я к дяди Петиному знакомому, — чтобы мне ответить сразу вам обоим. Кстати, можете мне задавать вопросы и вы и дядя Петя одновременно.

— Раз вы интересуетесь вопросами психологии, то, может быть, вы читали статьи о групповом общении? — спросил меня дяди Петин знакомый.

— Мы не "может быть, читали", а мы, конечно, читали статьи о "групповом общении", — заявил я. — Я, знаете ли, вообще против общения, тем более против группового! Тому, кому много надо… (слова "успеть лично" я не сказал), тот не может тратить время на… (на "групповое общение" я тоже не договорил, поэтому вся фраза, как всегда, у меня получилась несколько загадочной: "Тому, кому много надо… Тот не может тратить время на…").

— А мне кажется, что вам как раз не хватает этого самого "группового общения", — сказал дяди Петин знакомый. — Тогда не было бы того, что я замечаю в вас: вы не умеете находить правильные реакции на своё окружение. Достойно приспособиться к нему, что ли. Речь идёт не о приспособленчестве в позорном смысле слова. Это ваше неумение — особенность характера: так вас воспитали, так сложилась ваша личная судьба… Короче, вы даёте неправильные реакции на людей, а люди дают неправильные реакции на ваши реакции… Может быть, вы думаете, что вам попадает от других не по заслугам, но на деле — всё нормально: как аукнется, так и откликнется.

— Вот, — сказал дядя Петя, отрываясь от учебника и вмешиваясь в наш разговор. — Ну-ка, скажи ты мне, что такое, к примеру, фрикция и чем отличается пластикация от пластификации?

— Фрикция — это характеристика вальцов (валковых смесителей), применяемых для приготовления и окрашивания полимерных смесей. Фрикцией называется отношение окружной скорости переднего валка к окружной скорости заднего. Вам понятно? — спросил я. — А чем отличается пластикация от пластификации? Пластикация — это размягчение полимерной смеси в результате перемешивания при мягком нагреве. Пластификация — это введение в полимерную смесь пластификатора.

— А ты что, — спросил меня дяди Петин знакомый, — собираешься поступать в институт тонкой химической технологии?

— Нет, не собираюсь, — ответил я.

— М-да, — сказал дяди Петин знакомый. — Тогда я попробую тебе внушить пользу "группового общения". Вот я замечаю в тебе неукротимое стремление к лидерству, но лидеры ведь бывают и отрицательными. Не так ли?..

"Это лидеры! — подумал я. — А сверхлидеры не могут быть отрицательными, так что на это можно и не отвечать. Не разгадал меня дяди Петин знакомый, не разгадал. У этих взрослых воображение выше лидера не поднимается. Они даже не могут представить, что среди обыкновенных лидеров может появиться сверхлидер".

— Продолжаю, — сказал дяди Петин знакомый. — Часто трудности в характере человека проявляются при столкновении противоречивых внутренних тенденций, одну из которых человек не хочет признавать у себя. Когда у подростка появляется завышенная самооценка (по сравнению с его реальными способностями и возможностями), его завышенные притязания, естественно, не могут быть удовлетворены. Эта неудовлетворённость травмирует психику подростка, у него возникает необходимость защищать свою высокую самооценку, а это в свою очередь…

— К чему это "в свою очередь" приводит, — это всем известно, вмешался я в разговор, — в свою очередь, это приводит к явлению, которое психологи называют "эффект неадекватности" — состояние, когда возбуждённая нервная система заставляет человека действовать не в соответствии с окружающей обстановкой. Я вас правильно понял? обратился я к дяди Петиному знакомому и, не дав ему опомниться, продолжал. — А вы знаете, — сказал я, обращаясь ко всем, — мнение человека о себе самом и мнение, которое имеют о нём другие, например мнения некоторых взрослых и некоторых подростков, очень часто значительно расходятся? Ибо люди видят лишь то, что человек сделал до сих пор, а он сам считает себя творцом как настоящего, так и будущего. Поэтому истина обыкновенно находится посредине: достоинства человека не только в том, что он уже сделал, но и в том, что он намеревается сделать.

— Точно! — воскликнул отец, занятый в основном проверкой моего вычисления. — Всё сходится! Но как ты всё это так быстро решил?

— Очень просто. А вы никому не скажете?

— Конечно.

— Сколько до ста не хватает в первом числе, в восьмидесяти девяти?

— Одиннадцать.

— А во втором?

— Восемь.

— А трудно умножить восемь на одиннадцать?

— Ну конечно, нет. Восемьдесят восемь.

— Это и есть конец результата.

— А как же ты нашёл начало? — спросил меня отец.

— А ещё проще, — ответил я. — От восьмидесяти девяти отнять восемь трудно?

— Нет.

— А сколько будет?

— Восемьдесят один.

— Ну вот, это и есть начало результата. А если тебе так нужно, то отними от девяноста двух одиннадцать, будет тоже восемьдесят один.

— М-да, — сказал дяди Петин знакомый. — Ты собираешься поступать в экономический институт?

— Нет, — сказал я, — не собираюсь. Теперь, ребята, разрешите мне задать вам один вопрос. Вы читали статью доктора медицинских наук "Мозг принимает решение"? Он пишет: "Среди многочисленных определений сущности живого мне особенно импонирует определение, принадлежащее академику А.И.Бергу: "Всё живое отличается от мёртвого наличием потребностей. Заметим, что потребности — это отнюдь не только голод, жажда, или…"

— Нет не читали, — виновато признался дяди Петин знакомый. — Разве всё успеешь прочесть, — тяжело вздохнул он.

— Надо, — сказал я, — надо успевать… Вот дядя Петя успевает и работать на пользу химии, и… успевает рыбачить. Кстати, дядя Петя, а что это у вас там в химии за кинетические кривые?

Дядя Петя задумался и сказал:

— Ну, кинетические кривые — это кривые…

— А кинетические прямые у вас в химии — это, значит, прямые? спросил я. — Ну давайте вместе со мной вспомним, что представляют из себя кинетические кривые?

— Что из себя представляют кинетические кривые? — повторил за мной вопрос дядя Петя.

— Нет, я прошу не повторять за мной, а ответить, что такое кинетические кривые?

— Кинетические кривые… — сказал дядя Петя и снова замолчал.

Тогда я ему подсказал:

— Кинетические кривые — это кривые зависимости свойств вулканизаторов от времени вулканизации. А дальше? — спросил я.

А дальше дядя Петя промолчал.

— Ну, в общем, что такое кинетические кривые, вы, дядя Петя, не знаете. Тогда, может быть, вы знаете, что такое специфика деформирования полимерных материалов?

Дядя Петя опять ничего не сказал.

— Так, — сказал я, — значит, вы не знаете и что такое специфика деформирования полимерных материалов. Это я понимаю. Но все-таки вы ведь кончили институт тонкой химической технологии и должны знать, что такое специфика деформирования полимерных материалов.

— Да я же в химии на общих хозяйственных вопросах сижу, — сказал дядя Петя, но как-то так виновато, что ли.

— А с тобой, папа, поговорить кое о чём из твоей бухгалтерии?

— Боже упаси, — сказал отец и поднял вверх обе руки. — Я сдаюсь! Вы видите, это просто какой-то ужас! Он же всех нас терроризирует своими знаниями. И никому не приносит никаких радостей! И всех приводит в отчаяние! А я, например, его боюсь! Боюсь всё больше и больше! У него просто, просто… какие-то безобразные природные способности ко всему на свете! — вскрикнул отец. — Юрка думает, что это позволяет ему просто безобразно вести себя в жизни. Вы посмотрите его дневник, только посмотрите, и у вас волосы встанут дыбом!

— У меня уже не встанут, — сказал дяди Петин знакомый, погладив свою лысую голову.

— А ведь было золотое время, было, и тройки получал, даже двоечки были. Мы всё ему говорили: "Юра, будь человеком, не получай двойки, не получай тройки". Вот и договорились! Был мой сын симпатичным недочеловеком, потом послушался нас, и в человека превратился, и учиться стал хорошо и вести себя тоже, а потом стал постепенно превращаться в какого-то перечеловека.

— А вы знаете, — сказал я, — учёные говорят, что коэфициент полезного действия мозга человек использует на шесть процентов!

— Значит, у всех шесть, а у тебя шестью два — двенадцать? спросил отец.

— А если шестью шесть — тридцать шесть? — спросил отца я.

— Это что же получается? Феномен Иванов, что ли? — вмешался в разговор дядя Петя,

— Так, так, так! — сказал дяди Петин знакомый. — Ах, вот в чем дело, в процентах!

— А по-моему, это какой-то трюк, — сказал дядя Петя. — Вот мне рассказывали, что на экзаменах по гражданскому праву на юридическом факультете Геттингенского университета один из студентов, получив экзаменационное задание, сразу же попросился выйти. Ну, вышел и вышел. Там по правилам во время экзаменов можно покидать аудиторию, поскольку в такие дни специальные надзиратели, на всякий случай, дежурят повсюду, даже в туалетах. Они и разоблачили злоумышленника, когда он в кабинке "тихо разговаривал сам с собой". Оказалось, что в ручных часах студента был вмонтирован мини-передатчик, а под курткой спрятан миниатюрный радиоприёмник. Студента к дальнейшим экзаменам не допустили, но, отдавая дань его инженерному таланту, комиссия порекомендовала ему заняться изучением технических дисциплин. Дело в том, что приёмно-передаточное устройство, «радиошпаргалку», этот будущий юрист сконструировал и собрал сам. Юра, встань, я тебя обыщу. Может, у тебя тоже что-нибудь вроде этого.

Я встал и позволил себя обыскать.

— Нет, это какой-то сверх… сверх… сверх… — сказал отец.

"Ну-ну, папа, поднатужься, ну, догадайся, кто у тебя сын, ну…" — хотелось мне сказать отцу.

— Это какой-то сверхумный, сверхзагадочный сверхбезобразник!

— Знаете, что, ребята, я хочу в конце нашей беседы внушить вам очень полезную мысль, — сказал я.

И эти слова просто взорвали моего отца.

— Минуточку! — воскликнул отец. — Что здесь происходит? Кто кого проверяет? Кто в ком разбирается? Кто кого воспитывает? Кто и что кому внушает? И кто кого здесь гипнотизирует?

"Ах, вот в чём дело! — мелькнуло у меня в голове. — Отец пригласил к себе на помощь не просто врача, а гипнотизёра".

— Нет, ему в нормальном состоянии ничего внушить невозможно, я вас очень прошу, загипнотизируйте Юру, с его согласия — сказал отец. — Ты согласен загипнотизироваться? — спросил меня отец.

— Конечно, согласен, — сказал я, — если дело приняло такой оборот.

— Вы согласны его загипнотизировать? — обратился отец к дяди Петиному знакомому.

— Я согласен, — ответил дяди Петин знакомый. — Но я не убежден, поддастся ли он гипнозу.

— Поддамся, поддамся, — успокоил я гипнотизёра.

— И когда будешь загипнотизирован, дашь нам всем честное слово, что ты с завтрашнего дня станешь учиться умеренно и получишь по какому-нибудь предмету хотя бы тройку!… Вы можете внушить ему, обратился папа к дяди Петиному знакомому, — что он… нет, уж лучше в спящем состоянии вы объясните, для чего это всё нужно!

Мы ушли с дяди Петиным знакомым в мою комнату, и ровно через полчаса я как ни в чем не бывало вернулся в столовую. Дядя Петя и отец сидели не сводя глаз с дверей моей комнаты. Увидев, что я вышел из комнаты один, отец спросил;

— А где же доктор?

— Он спит, — сказал я.

— Как спит?! — вскрикнули в один голос отец и дядя Петя.

— Очень просто. Я его загипнотизировал.

— Как ты его загипнотизировал? — не понял отец.

— Но он не смог меня загипнотизировать, а я его смог, — объяснил я. — Он со мной разговаривал, потом стал говорить: спать, спать, спать! Но ты же знаешь, папа, что сегодня по расписанию у меня сон в десять часов, а сейчас только половина пятого.

— Ну, всем досталось, и гипнотизёру больше всех! — захохотал дядя Петя и всё хохотал и хохотал до слез.

Не знаю, товарищи потомки, что здесь было смешного?!

— Разбудить, — закричал отец, — разбудить гипнотизёра, сейчас же разбудить!

— Пожалуйста, — сказал я, — разбудить так разбудить.

Мы втроем прошли в мою комнату, и отец с дядей Петей увидели гипнотизёра, лежащего на моей кровати в глубоком сне.

— Пациент находится, — сказал я, — в глубоком гипнотическом сне третьей стадии. Обычно различают три степени глубины гипноза: сонливость, гипотаксию и сомнамбулизм. При сонливости наблюдается лёгкая дремота и общее расслабление мускулатуры. При гипотаксии, характеризующейся угнетением произвольных движений, часто отмечаемся так называемая восковидная гибкость мускулатуры — каталепсия, то есть такое состояние, при котором рука, нога или голова загипнотизированного долго сохраняют приданное им искусственное положение. Сомнамбулическая стадия — это стадия наиболее глубокого гипноза. Во время сомнамбулизма загипнотизированному можно внушить различные зрительные, слуховые и обонятельные так называемые галлюцинации.

— Перестань хоть сейчас читать лекцию и немедленно разбуди доктора, — сказал отец в отчаянии.

— А может, мозг-то работает у Юрки не шестью шесть — тридцать шесть, — услышал я за своей спиной. — Может, шестью восемь — сорок восемь? — тихо сказал дядя Петя.

— Что происходит? Ничего не понимаю! — тихо воскликнул отец.

— Таблица уважения происходит, — объяснил я отцу и неожиданно открыл дверцу шкафа. В шкафу сидели Кириллов-Шамшурин и Данилова. — Выходите… заговор обреченных! — И я стал выводить доктора из третьей стадии гипнотического сна.

ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ. Оказывается, я знаю даже то, чего я не знаю

Я, дорогие товарищи потомки, уже натянул на себя куртку и подумал, что меня уже давно никто не атакует стихами. И только об этом подумал, как тут же обнаружил в правом кармане куртки свёрнутый листок бумаги. Я извлёк его из кармана и развернул. Ну конечно же, это были стихи! Стихи назывались загадочно и на этот раз имели прямое отношение к космосу. Посудите сами: название стихотворения было такое — "На далёкой звезде, на Збюне". Затем шли такие, с позволения сказать, четверостишия:

Тишина кораблём завладела, Космонавт прикоснулся к струне, И гитара чуть слышно запела На далёкой звезде, на Збюне, За бортом ветерок не подует Ручеёк не споёт о весне… Космонавтов гитара волнует На далёкой звезде, на Збюне. Видно, парень влюбленный мечтает О глазах голубых на Земле, Под гитару он их вспоминает На далёкой звезде, на Збюне. А второй вспомнил иву родную, Вспомнил мать в приоткрытом окне, И гитара с ним вместе тоскует На далёкой звезде, на Збюне. Третий видит поля в дымке синей И скучает по мягкой траве, И гитара поет о России На далёкой звезде, на Збюне, Зеленеют луга заливные… Звездолётчик коснулся струны, Шлет гитара свои позывные *

Дочитав стихотворение, я косо наложил на тексте следующую резолюцию: "Никакой звезды Збюны нет. В стихотворении речь идёт о космонавтах, следовательно, ко мне, сверхкосмонавту, всё это не имеет никакого отношения". Затем я спрятал текст стихотворения в папку моих воспоминаний, чтобы вечером зашифровать, и, выскочив на улицу, побежал в школу на просмотр самодеятельного концерта. По дороге заглянул к одному парню за мешком с догрузом. Дело в том, что я занимаюсь планёрным спортом в молодёжном составе (под фамилией Нестеров!) Но для полётов не хватает у меня веса, и вот для погрузки мне ещё и одному парню прописали по мешку спрессованных опилок. Взяв мешок, я по дороге от дома до самой школы декламировал то единственное, что я считаю в жизни стихами, а декламировал я вот что:

"Померкли алые краски весеннего заката. На потемневшем небосклоне выступает звёздная россыпь. В южной части неба сияет зодиакальное созведие Льва. Над ним — известное ещё с детства созвездие Большой Медведицы. Несколько ниже — созвездие Волосы Вероники.

Левое созвездие Льва, на юго-востоке, повисло зодиакальное созвездие Девы с голубовато-белой звездой Спикой. Созвездие Девы весьма интересно. В этом направлении сосредоточено грандиозное скопление галактик. Число этих далеких звездных систем достигает двух тысяч пятисот.

Среди них выделяется эллиптическая галактика М87, обладающая огромной массой, значительно превышающей массу такой гигантской галактики, как туманность Андромеды".

По дороге в школу меня вообще-то ничего не беспокоило. Единственное, что меня немного беспокоило — это то, что дни перед этим днём и весь этот день были у меня так заняты и загружены, что я не успел даже мельком хотя бы перелистать учебники и материалы, необходимые для встречи с участниками театральной самодеятельности. У них ведь тоже есть свои учёные записки, учебники и всевозможные пособия. Положение было почти безвыходным, но у нас у сверхкосмонавтов, безвыходных положений не бывает.

"Посмотрим, посмотрим, — подумал я, — какой же у меня будет выход из этого безвыходного положения".

Вбежав в здание школы, я в несколько прыжков поднялся по лестнице к актовому залу. Возле дверей актового зала стоял целый отряд учеников, охраняющих вход в школьный храм самодеятельного искусства.

Я остановился, чтобы оценить обстановку. Маслов и Лев Киркинский посмотрели на меня и многозначительно переглянулись. Лена Марченко с Даниловой Верой тоже переглянулись и сделали большие глаза.

— Те же и Всесторонний, — сказал Лев Киркинский.

"Так, ещё одно прозвище", — подумал я, не обращая внимания на слова Киркинского.

— Ну, что нового? Какие новые безумные идеи носятся в нашем воздухе? — спросила Вера Лену Марченко.

— В воздухе носится такая безумная идея, — сказала Лена Вере, — что когда ты не спишь, то ты спишь, а когда ты спишь, ты не спишь!..

— Эта идея безумная! — согласился с девчонками Маслов.

— Но достаточно ли она безумна, как сказал Нильс Бор, — вопросил всех Лев Киркинский, — чтобы быть воистину гениальной?

При этом разговоре все, конечно, не сводили с меня глаз, а точнее, с догрузочного мешка. Я поставил его перед собой на ступеньку лестницы.

— Ещё одна загадка, — сказала Вера Данилова, — мешок… Что это за мешок? И что бы это значило?

— По-моему, это исторический мешок, которым кто-то когда-то кого-то из-за угла прибил, — предположил Киркинский.

Я, конечно, мог прихлопнуть Киркинского сразу, лично, но мне нужно было прихлопнуть сразу всех.

— Римский поэт и сатирик Ювенал около двух тысяч лет назад писал, — сказал я, обращаясь ко всем и в особенности к Кутыреву, который то выглядывал из-за широкой спины Маслова, то скрывался, — что люди, слоняющиеся без дела (слова "слоняющиеся без дела" я подчеркнул интонацией), требуют только хлеба и всяческих зрелищ!.. — С этими словами я попробовал пройти в актовый зал. Но охрана, сплотившаяся вокруг Маслова, не пустила меня.

— Всесторонним и посторонним вход воспрещён, — сказал Маслов, обращаясь ко мне. — Посторонним в том смысле, кто не участвует в спектакле.

— У вас здесь будет генеральная репетиция? — спросил я Маслова.

— Генеральная, — подтвердил Маслов.

— А знаешь, почему она называется генеральная? — спросил я у Маслова.

— Почему? — спросил Маслов.

— Потому, что на этой репетиции буду присутствовать — я, генерал Иванов. Я вообще удивлен, что не получил пригласительного билета на генеральную репетицию. Вам бы следовало пригласить меня, посоветоваться со мной, получить, в конце концов, моё разрешение.

— Крупноблочная мысль, — сказал Лев Киркинский.

— А что ты от него хочешь? — удивился Маслов. — Ведь он сейчас спит, а во сне человек не отвечает за свои слова и поступки.

"Что такое? Что такое? Что такое? — запрыгало у меня в голове. — Откуда они знают о сне наяву, и о яви во сне? Идёт утечка информации, но каким образом и откуда?" Я снова попытался пройти силой в актовый зал, не очень идя на обострение, но меня снова не пустили.

— Вы что, хотите, чтобы в воздухе появились неопознанные летающие предметы? — спросил я.

— Потомок Чингис-Хама, — сказала Лена Марченко.

— Частица нейтрино, — сказал я, — не вступает в реакцию ни с кем и ни с чем на свете.

— Вот тебе за всё пора бы и голову оторвать, — сказал Маслов.

— Есть такие… так называемые, я даже не знаю, как их назвать, ну, одним словом, планарии. Если у планарии оторвать голову, она у неё снова отрастает, — возразил я.

— У планарии отрывать голову не стоит, — сказал Лев Киркинский, — а у тебя стоит.

— Когда вы успеете, я не говорю — сможете, оторвать мне голову, к тому времени она у меня уже будет регенерироваться.

— А неужели и вправду есть такие, планарии, что ли? — спросила меня на этот раз вполне серьёзно Вера Данилова. — Я думала, что только у ящериц хвост отрастает.

— Да, есть! Когда оторванная голова будет отрастать, я вам позволю оторвать свою голову, чтобы продемонстрировать.

— Представляю, как это будет ужасно, — сказал Виктор Маслов, две головы Юрия Иванова! Тут от одной-то столько неприятностей а там две!.. Хоть с планеты Земля убегай!..

— Ребята, да пропустите вы его, — сказал Кутырев, — его всё равно не переговоришь.

Я вскинул догрузочный мешок на плечи и…

— А это, — спросил Кутырев, скосив глаза на мой мешок с прессованными опилками, — это у тебя не взорвётся?

— Если мне ваши штучки-мучки понравятся, то не взорвётся…

— Но он же действительно посторонний, — остановил мое продвижение Маслов, — посторонний для нас и для всего нашего дела. Я понимаю, что, если бы он что-то понимал в театре…

— Когда с ним дерёшься, — поддержал Маслова Киркинский, — то от него действительно можно что-то почерпнуть. А тут… Чего он будет нам глаза мозолить!?

— Я, конечно, в ваши дурацкие игры не играю, но я знаю правила всех, даже самых дурацких игр!

— Сказал мистер Икс плюс Игрек минус Зэт… — съязвила Марченко

— Знаешь, Иванов, — сказал Борис Кутырев, — хоть мы и считаем тебя всесторонне развитым человеком, но в твоём развитии есть ущерб и предел. Зачем ты лезешь к нам на репетицию, ничего в ней не понимая?

— Ты же в системе Станиславского ни бум-бум, — поддержал Кутырева Лев Киркинский, — а у нас здесь собрались звезды школьной самодеятельности.

— Так, — остановил я Киркинского одновременно волевым жестом и ещё более волевым взглядом. — Значит, вы звёзды школьной самодеятельности и, как звёзды, вы считаете, что я не знаю теории Станиславского?

— Да, мы в этом убеждены, — заупрямился Киркинский. — Читал ты умопомрачительного много и знаешь только то, что знаешь и сколько знаешь, но не больше, но о системе Станиславского, я убеждён, ты не имеешь никакого представления.

— Ты, Киркинский, прав только в одном: в том, что я не изучал систему Станиславского, не изучал, но… — я обвел звёзд школьной самодеятельности телескопическим взглядом и добавил: — Но я её знаю назубок.

Наступила такая, я бы сказал, фокусническая пауза, во время которой со мной случилось что-то удивительное для меня, хотя я и привык ничему не удивляться в себе. Во мне возникло ощущение, что я знаю и прекрасно разбираюсь в системе Станиславского. Это ощущение переросло у меня в уверенность, что я действительно знаю и разбираюсь в системе Станиславского, хотя я и ни разу не брал в руки книгу об этой системе.

Кажется, удалось выжать из моего мозга в смысле КПД ещё часть капэдэшек! Это вам уже не шестью шесть, как сказал дядя Петя, это уже, может быть, все шестью восемь.

То, что произойдёт дальше, дорогие товарищи потомки, я должен сначала объяснить. Сначала для самого себя, а потом и для вас.

Как могло случиться, что я, не изучая систему Станиславского, вдруг прекрасно в ней разбираюсь? Как это получилось? Вычислительная машина может решать любую математическую задачу, начиная с таблицы умножения и кончая самыми невероятными интегралами, так как всякое, даже самое сложное решение есть точная комбинация всевозможных цифр. Вот и мои знания о системе Станиславского родились сами собой из какой-то таинственной таблицы уважения к знаниям, накопленным человеком, таблицы уважения, которой мой мозг, вероятно, владел чисто механически. Ведь любое знание — это тоже точная комбинация точных слов.

— Значит, вы считаете, что я не знаю систему Станиславского? Я обвёл взглядом всё созвездие школьной самодеятельности.

Все смотрели на меня с недоверием, и больше всех сомневался в моих словах Арутюн Акопов — звезда фокусов и самодеятельной манипуляции. Последний фокус, который он показывал вчера в классе перед уроком, он назвал: "Законы физики не уважая". Фокус в общем-то ерундовый. Акопов клал на ладонь линейку, потом переворачивал ладонь к полу, и линейка по законам гравитации падала на пол. Потом он снова поднимал линейку, снова клал её на ладонь и опять переворачивал ладонь к полу, И на этот раз линейка не падала на пол.

— В общем-то в каждом деле есть свой фокус, — сказал я, обращаясь больше всего к Акопову. — Твой фокус, Арутюн, заключается в том, что у тебя пришита к манжете и надета на средний палец тонкая прочная нить под цвет кожи. Вот под эту нить ты второй раз, чуть сгибая ладонь, незаметно подсовываешь линейку. — Я помолчал и продолжил: — Но в системе Станиславского нет фокуса, в ней есть секрет. А секрет этот заключается в том, что… — Я снова сделал паузу, напоминающую многоточие, и продолжал: — Взгляды Станиславского на мастерство актёра складывались на основе реалистических традиций русского театрального искусства XIX века, заложенных творчеством Александра Сергеевича Пушкина, Николая Васильевича Гоголя, Александра Николаевича Островского и нашедших воплощение в игре Щепкина, Шумского, Мартынова, Садовского, — перечислял я фамилии, и это перечисление доставляло мне истинное удовольствие.

Затем я сказал, что он, то есть Станиславский, стремился постигнуть общие законы актёрского творчества. Потом я остановился на том, что у него была (и я чуть было не сказал: "как и у меня") большая склонность к самоанализу, о чём свидетельствуют его дневники (и я чуть было не сказал: "как и мои"). Но здесь меня неожиданно перебил голос Льва Киркинского:

— У меня есть слабая надежда, что ты, Иванов, не знаешь, в каком году встретился Станиславский с Немировичем-Данченко?

— В 1897 году, — сказал я, набрав побольше воздуха, — произошла встреча Станиславского с Немировичем-Данченко, — в результате которой возникло решение…

— Пропустите Всестороннего, — сказал Кутырев, бледнея и хватаясь за перила лестницы. Маслов отошел от двери, и я, рванув её на себя, вступил в актовый зал.

— Ты видел, как летает моль? — спросил меня Маслов, увязавшийся за мной.

Я остановился. Маслов прочертил указательным пальцем в воздухе глупо запутанную линию.

— Так и мысль твоя, её путь проследить невозможно… Вот ракета летит и… моль летит тоже. А какая разница! — бубнил он, идя следом за мной.

Но я его уже не слушал. Я уселся в седьмом ряду. Хотя я и предупредил, войдя в актовый зал, всех участников генеральной репетиции, что я пришёл, и поэтому можно начинать, и хотя Борис Кутырев несколько, как мне показалось, несерьёзно повторил за мной мои слова: "Иванов пришел! Можно начинать!", но генеральная репетиция никак не начиналась. Всё время кого-то или чего-то не было на месте. Затем, когда кто-то или что-то исчезнувшее появлялось, то исчезал ещё кто-то или что-то опять пропадало. Нет, это дело несерьёзно и несерьёзны люди, которые этим делом занимаются. Все кричат, спорят, препираются, а больше всех Борис Кутырев.

— Слушай, Кутырев, — сказал я, обращаясь к Борису, — вот я смотрел документальный фильм о запуске космического корабля, у них всё как-то по-другому делается. Там каждый на месте, никто никого не ищет, ничто вдруг не исчезает и не появляется вдруг. Почему бы и тебе, по их примеру, не объявить сначала пятнадцатиминутную готовность, потом десятиминутную, потом одноминутную, потом: семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… и — пуск!

Кутырев посмотрел на меня как-то невразумительно, и я понял, что это предложение для него слишком сложное. Поэтому я снизил свои требования и сказал:

— Слушай, Кутырев, есть такая брошюра, под названием "Психологические аспекты расстановки кадров". Там говорится, что при подборе и расстановке кадров целесообразно руководствоваться положением о соотношении врожденных и приобретённых качеств человека, на базе которых формируются способности. Способности в психологии — это комплекс выработанных в процессе деятельности достаточно стойких свойств личности, являющихся условием успешного выполнения некоторых видов деятельности.

После этих слов Кутырев посмотрел на меня ещё более невразумительно и сказал:

— Иванов! Пощади!

И я его пощадил. Я замолчал. А Кутырев опять спросил:

— Ты работал над ролью?

— Если вы всё это (я обвёл руками зрительный зал) считаете работой, то я работал!

Наконец всё и все очутились каким-то чудом на своих местах, и Борис Кутырев произнес длинную и пространную речь, похожую на лекцию об актёрском мастерстве и технике речи…

Слова-то какие: «мастерство», "техника речи"! В конце своей речи Кутырев призвал на помощь Александра Сергеевича Пушкина, который будто бы гениально сформулировал в стихах всю суть актёрского мастерства: "как роль свою ты верно поняла, как развила её…" — в смысле развила, пояснил Кутырев, "с каким искусством, как будто бы слова рождала не память рабская, но сердце!".

"И на это, — подумал я про себя, яростно сжимая теннисный мяч в руке, — тратить свою память и сердце". Я положил руку на пульс, — сердце билось как всегда, пятьдесят два удара в минуту.

Конечно, посещение генеральной репетиции было для меня самой большой перегрузкой за последнее время. И это вполне понятно: у меня не было никакой адаптации к театру. Я уже даже не помню, когда я был в последний раз в кино.

Так как легче всего человек переносит перегрузки по направлению от груди к спине, это показал опыт космических полётов, то наилучшим положением космонавта в кресле является положение под углом сорок пять градусов к направлению, по которому действует ускорение. Правда, под углом восемьдесят градусов к действию ускорения космонавт способен выдержать необычайные перегрузки — в двадцать шесть с половиной раз. Но я, конечно, здесь, в зрительном зале не мог принять такое восьмидесятиградусное положение перед перегрузками школьного концерта. Тогда бы мне пришлось смотреть концерт лёжа, что вызвало бы у звёзд школьной самодеятельности полное недоумение.

И вообще с удовольствием бы я сейчас сидел в своей комнате, смотрел бы в телескоп на настоящие звезды, а не на эти "звёзды школьной самодеятельности", как назвал свою труппу Борис Кутырев.

Я занял соответствующее положение под углом в сорок пять градусов и сказал:

— Можно начинать! Давайте, давайте, показывайте, по какой такой системе вы тут все вместе теряете даром время! Или вы здесь тоже на стыке систем готовы сделать открытия?!

— Юрий Евгеньевич, пощади! — взмолился Кутырев.

— Ключ на старт! — сказал я и пояснил: — Это значит, что начинает действовать автоматика старта!.. Протяжка один!.. Ключ на дренаж!.. Протяжка два!.. Пошла команда: восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Пуск!..

— В общем, ребята, начинайте! — перевел Кутырев мои космонавтские слова на обыкновенный человеческий язык. Занавес стал медленно раздвигаться.

ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ. Слепой космический полёт и неожиданное прозрение

На сцену вышла Аня Брунова с балалайкой в руках. Подойдя к рампе, она, тяжело вздохнув, остановилась. "Волнуется", — подумал я, разглядывая Брунову.

— Иванов, — вдруг обратилась ко мне Брунова, — ты не смотри на мою балалайку, как кот на аквариум, и без тебя знаю, что… Сколько лет балалайке? — так неожиданно продолжила она свою мысль. — Среди народных инструментов она самая «молодая» — нет ей и трёхсот лет. Впервые о балалайке упоминается в 1714 году, в «Реестре», составленном Петром I. По распоряжению императора одно из свадебных торжеств должно было сопровождаться шествием ряженых, огромным оркестром, в котором «шла» и балалайка…

— Брунова, ты не по программе! — закричал на нее Борис Кутырев.

— А что он сидит с таким видом, что сейчас разразится лекцией о балалайках!

— Я тебя очень прошу, — сказал мне тихо Кутырев, — ты во время просмотра не раздражайся и… не делай никому никаких замечаний.

Я промолчал.

— И ещё просьба, — снова сказал Борис Кутырев, обращаясь ко мне с тоской в голосе. — Теперь, когда все мы убедились в том, что ты знаешь даже систему Станиславского, прошу тебя, сиди в зале, пожалуйста, молча — не губи мой авторитет! Если бы я знал, что ты знаешь систему Станиславского назубок, я бы… И вообще, ты здесь случайно!.. Ивановы на генеральную репетицию приходят и уходят, а Кутыревы остаются.

Брунова всё ещё спокойно стояла на сцене и не начинала своё выступление.

"А мне как-то показалось, что Брунова волнуется, — подумал я, — а она вон что, она хочет меня привести в… или, наоборот, вывести меня из… Не выйдет, Брунова, не выйдет! Не привести меня «в»… не вывести меня «из»… Жаль, что она не занимается, как Маслов, в кружке космонавтов… А то её можно было бы и порекомендовать в экипаж, который меня доставит на место моего галактического назначения. А то ещё зачислят этого Маслова… а что он такое? Да так… Лучший космонавт среди артистов… или, точнее, лучший артист среди космонавтов…"

— Когда я была маленькая, я очень любила сказки. И сейчас я их тоже люблю. И завидую тем, у кого есть свой волшебник со своими волшебными словами, — произнесла тем временем Брунова как-то искренне и, я бы сказал, честно, именно по той системе Станиславского, которую я, к моему удивлению, знал наизусть.

А Брунова между тем как по системе Станиславского начала, так по системе Станиславского и продолжала:

— В детстве я пыталась воспользоваться чужими волшебными словами, но у меня ничего хорошего из этого не получалось.

Вот очень мне нравились такие волшебные слова: "Он ударил в медный таз и вскричал: "Кара-барас!" У нас был такой таз, в котором бабушка варила варенье. Однажды, когда все ушли из дому, я села учить уроки. Но ничего у меня не решалось, ничего не запоминалось. Тогда я взяла медный таз, ударила кулаком и закричала: "Кара-барас!" Никакого результата. Тогда я сказала, как сказочник из "Снежной королевы": "Снип-снап-снурре-пурре-базелюрре…" Но всё равно из этого ничего не вышло, и задачи не решались. Ещё я совсем зря крикнула: "По щучьему веленью, по моему хотенью — решитесь все решенья! — не решились. И тогда я поняла: надо искать своего волшебника со своими волшебными словами, если чужие не помогают.

И я пошла по городу. И стала слушать, что говорят люди, когда работают. Вот строят дом. И кричат: "Майна!", "Вира!" Стена дома стала расти у меня на глазах. Заглянула к футболистам на стадион: "А ну, Миша, дай-ка ещё по воротам". Заглянула к хоккеистам: "Ещё пас, ещё пас. Г-о-ол!" Человек плывёт. Почему не тонет? Смотрю: "Раз-раз-раз-раз!" Вошла в цирк: "Гоп-ля! Ещё раз!" Заглянула в балетное училище, а там: "И-и-и раз! И два! И три! И — ещё раз!" "Давай, давай! — говорил бульдозерист, нажимая на рычаги. — Ещё давай!"

"Чудеса!" — подумала я, догадываясь, что в слове «раз» есть что-то волшебное, "Раз, два, взяли! Раз, два, взяли! Ещё раз взяли! Ещё раз!" И тут я всё поняла. Вот они, волшебники, и вот они, волшебные слева: "ЕЩЁ РАЗ, ЕЩЁ РАЗ!" И так мне захотелось тут же самой стлать волшебником! ЕЩЁРАЗОМ! Я взяла и стала сочинять свою волшебную песенку. Потому что какой может быть волшебник без песенки?

Получилось так: "Я ЕЩЁРАЗ, волшебник, и в добрый час я помогаю всем, кто от неудачи льёт слезы, а работать надо весело, не напоказ, чтоб никто не удивлялся, а при этом, конечно, повторять: "Ещё раз, ещё сто раз, ещё тысячу раз…" Песенки не получилось.

"Никакой я не волшебник, — подумала я, прочитав всё это. — Какая же это песенка, когда всё так нескладно? А потом вспомнила, что надо ещё раз, и ещё, и ещё сто раз попытаться стать волшебником. И вдруг, может быть, в двухсотый ещё раз у меня из-под пера полились стихи:

Я, волшебник ЕЩЁРАЗ, Помогаю в добрый час Тем, кто с первой неудачи Растеряется и плачет. Чтоб в работе и за книжкой Дело спорилось у вас, Говорите все мальчишки, И девчонки и мальчишки: "Ещё раз! Ещё раз!" Веселей работай снова, Повторяя каждый раз Два моих волшебных слова: "Ещё раз! Ещё раз!"

Между прочим, пока Аня Брунова исполняла по системе Станиславского свою сказку про волшебника ЕЩЁРАЗА, я, конечно, не терял времени даром и, как всегда, занимался сразу четырьмя делами: правой рукой в кармане сжимал теннисный мяч, носком левой ноги ритмично прижимал теннисный мяч к полу, решал кроссворд (по горизонтали: 12. Плата за перевозку груза водным путем. 13. Щипковый инструмент. 15. Курорт в Крыму. 17. Вулканическая горная порода, употребляемая как строительный материал) и размышлял о методе физических действий.

Оказалось несколько неожиданным и для меня самого, что я разбираюсь не только в системе Станиславского, но и ещё в одном методе, применяемом режиссёрами в работе с артистами, — этот метод называется методом физических действий. И заключается он вот в чем, но это так… грубо и ориентировочно: в отличие от системы Станиславского, которая приводит актера к правильному внешнему состоянию через правильное внутреннее состояние, то есть через внутреннее к внешнему. Метод же физических действий старается через правильное физическое поведение актера привести его к нужному внутреннему состоянию, то есть, наоборот, через внешнее к внутреннему…

— Иванов, ну, как тебе сказка про волшебника ЕЩЁРАЗА! — спросил Кутырев.

— Всех бы вас, — сказал я, помедлив, — к пираньям во время отлива… всех… кроме Ани… А так ничего, ничего, я немного доволен.

— Иванов немного доволен! Иванов немного доволен! Иванов немного доволен! — пронеслось по залу и по сцене.

— Но потом, когда… имейте в виду… но, несмотря на… это, я разрешаю, только я не очень-то разобрал, по какой все-таки системе вы работаете? Борис, кстати, о стыке театральных наук… Вы, конечно, не знаете, что, кроме системы Станиславского, в работе с актерами есть ещё так называемый метод физических действий, — меня так и подмывало все-таки прочитать этим начинающим и ленивым и нелюбопытным людям лекцию о методе физических действий.

— Юрий Евгеньевич! Не губи мою режиссёрскую карьеру, — взмолился Борис Кутырев, — ты же обещал не разражаться?

— Не знаешь — не берись, не можешь — не борись, — прошептал я одними губами и решил про себя: "Ладно, погублю я этого Кутырева, но потом! Позже!.. Чтобы не занимался бессистемно театральным искусством!"

— И так в твоём присутствии бог знает что происходит, — продолжал жаловаться Кутырев. — Жонглёр раньше не ронял ни одной булавы, а сегодня, в твоем присутствии, он ни одной булавы не поймал. Актёры не выполнили ни одной из поставленных перед ними сценических задач. Кроме Ани…

— Как, разве выступал жонглёр? — удивился я.

Выступление жонглера я и вправду как-то не заметил, поглощенный своими мыслями.

— Слушай, Брунова, у меня есть к тебе серьезный разговор, ты ко мне зайди.

— Когда? — спросила Аня.

От такого моего предложения она так растерялась, что даже покраснела, что даже воскликнула:

— Господи, твоя воля! Счастье-то какое! Иванов свидание мне назначил! Где это записать?!

— Как где? В воспоминаниях, — вырвалось у меня невольно.

— А когда зайти-то? — продолжала причитать Брунова.

— Зайдешь… лет через пятнадцать — двадцать.

От такого моего предложения она растерялась ещё больше и ещё больше покраснела.

— Через пятнадцать лет у меня будет ревнивый муж, — сказала она.

Мне понравилась её находчивость, в конце концов, все сотрудники, окружающие сверхкосмонавта, должны быть находчивыми, а сам сверхкосмонавт должен быть сверхнаходчивым. Всё нормально.

— Друзья, но давайте всё-таки работать, — взмолился Кутырев.

— Давайте, давайте, — согласился я, зная, что сейчас начнется то, ради чего я и пришел.

— Сейчас мы тебе сыграем клоунаду, — сказал Кутырев, обращаясь ко мне. — Только дай слово, что ты до самого конца не будешь перебивать нас своими знаниями!..

— И больше того, — поддержал я Кутырева, — если мне твоя клоунада понравится, я твоим клоунам подарю способности гекконов!

— Каких ещё гекконов? — испугался Кутырев.

— Тех самых гекконов, которые ходят по потолку. — И я быстренько скороговоркой проинформировал всех о том, что семейство гекконов из отряда ящериц знаменито тем, что его представители могут передвигаться по вертикальным, совершенно гладким поверхностям и в погоне за мелкими насекомыми бегать по потолку, словно по полу.

— А зачем нам от тебя такой подарок? — удивился Кутырев.

— Как зачем? — сказал я. — Вы же играете клоунаду про космос, вот твои клоуны и будут ходить по потолку, как гекконы.

— Но я надеюсь, — сказал Кутырев, — ты не сейчас нам подаришь эти способности.

— Нет, нет, — ответил я, — со временем, конечно.

— Ах, со временем, — успокоился Кутырев. — Тогда другое дело. Можешь не торопиться со своим подарком.

И с этими словами Кутырев побежал за кулисы. Затем вышел из-за занавеса на просцениум. Я с настороженным любопытством уставился на Кутырева.

— Предлагаю вашему вниманию клоунаду, — неуверенно громким голосом объявил Борис Кутырев, — под общим названием "Слепой космический полет!". Часть первая: "Три, два, один. Пуск!" Часть вторая: "Вдоль по Юпитерской!.."

Занавес открылся, и то, что я увидел на сцене; привело меня в некоторое замешательство: на заднике были срисованы космические сюжеты с картин художника Соколова, а также космонавта и художника Алексея Леонова. Но вместе с этим на площадке сцены под тремя металлическими трубами, сваренными треногой, стоял обыкновенный стул. На треноге, перекинутая через блок, висела толстая верёвка, один конец которой был привязан к спинке стула, другой конец верёвки держали в руках пять или шесть ребят в противоперегрузочных костюмах. Я-то думал, что увижу на сцене хотя бы макет ракеты с заправочной мачтой или что-нибудь похожее, а тут — стул и рядом со стулом почему-то цинковое ведро с дужкой.

Затем раздались записанные на магнитофон звуки электронно-космической музыки, и на сцену вышли Борис и Виктор. Они были в преувеличенно-космонавтских скафандрах и в дурацких клоунских ботинках с длинными носами. Костюм Виктора был расшит ослепительно сверкающими, как звёздное небо, белыми блёстками, среди которых сверкали синие луны, А костюм Бориса был расшит огненно-рыжими блёстками, расцвечен сверкающими спиралями и красными звёздами. Вообще-то это всё было очень эффектно и впечатляюще.

"Понятно, — подумал я. — Ребята выступают в старых классических масках рыжего и белого клоуна, только в художественно-космической разработке. Неплохо", — подумал я и хотел было уже спросить: эта клоунада — "цирковое антре" или клоунада «буфф»? Спросить с тем, чтобы тут же разъяснить участникам представления, какая разница между двумя видами этих клоунад, но удержался, потому что я дал слово Борису Кутыреву не прерывать своими знаниями репетицию. Вот поэтому я даю в моих воспоминаниях эту клоунаду, мизансцена в мизансцену — так, как она запечатлелась у меня а памяти и как она была написана и поставлена её автором и режиссёром Борисом Кутыревым.

СЛЕПОЙ ПОЛЁТ

Клоунада

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

"Три, два, один. Пуск!"

[Белый космонавт. ] А сейчас, Витя, я тебя буду тренировать…

[Рыжий космонавт. ] Ты меня уже тренировал… Сейчас моя очередь! (Униформистам) Дайте шлемовёдр!

На манеж выносят обыкновенное ведро с дужкой. К ведру прикреплены наушники, провода и множество замысловатых трубок.

[Белый космонавт. ] А это что такое?

[Рыжий космонавт. ] Это… навигационный прибор, предназначенный для слепых космических полётов… шлемовёдр! Надевай!

[Белый космонавт. ] Зачем?

[Рыжий космонавт. ] Сейчас ты у меня полетишь!

[Белый космонавт. ] Куда я полечу?

[Рыжий космонавт. ] Полетишь в пробный клоунский космический слепой полет… (Надевает на голову Бориса шлемовёдр). Чего ты трясёшься?

[Белый космонавт. ] Ой, мама!.. Темно!

[Рыжий космонавт. ] Темноты боится… а ещё на Луну собирался лететь… Не бойся, когда будет надо, мы тебе включим звёздовизор… Будешь смотреть на экран и рассказывать, что видишь в космосе… Дайте звездолёт!

Униформисты выносят на манеж обыкновенный стул с рукоятками от носилок. Стул покрыт пластмассовым ковриком.

Садись, Боря! Звездолёт подан!..

Борис трясётся.

Боря! Если ты так будешь трястись, то звездолёт может развалиться в воздухе!..

[Белый космонавт. ] Я больше не буду… (Трясётся ещё сильнее. Садится на стул. Поёт.) "Напрасно старушка ждёт сына домой…"

Виктор прицепляет к Бориному поясу лонжу.

[Рыжий космонавт. ] Через пять секунд после старта мы дадим команду, и звездолёт начнёт снижаться. Понятно?

[Белый космонавт. ] Понятно!.. Витя! Я надеюсь, ты мне по знакомству обеспечишь мягкую посадку…

[Рыжий космонавт. ] Обеспечу…

[Белый космонавт. ] А как я с вами буду обеспечивать связь?

[Рыжий космонавт. ] Вот через этот шлемовёдр… Даю пробу… Ты меня слышишь?

[Белый космонавт. ] Слышу!

[Рыжий космонавт. ] Ты не передумал лететь?

[Белый космонавт. ] По-о-о-здно-о!

[Рыжий космонавт. ] Правильно! А какое ты хочешь сделать заявление перед полётом?

[Белый космонавт. ] Ва-ва-ва-ва…

[Рыжий космонавт. ] Что?

[Белый космонавт. ] Ва-ва-ва-ва…

[Рыжий космонавт. ] Не волнуйся, Боря! Я переведу нашим зрителям… Боря хотел сказать, что он очень счастлив и горд, что в первый пробный клоунский полёт к звёздам летит он, а не я…

[Белый космонавт. ] Ва-ва-ва-ва…

[Рыжий космонавт. ] Вот речугу закатил… приготовиться к старту!

Униформисты берутся за рукоятки стула.

Боря! Слушай меня! Я — Витя!

[Белый космонавт. ] Ва-ва-ва-ва…

[Рыжий космонавт. ] Всё ещё говорит речь!.. (Бьёт деревянным молотком по ведру). Ты будешь меня слушать?

[Белый космонавт. ] Слушаю! Слушаю!

[Рыжий космонавт. ] Слушай, Боря!.. В начале полета звездолёт будет медленно набирать скорость, ты будешь пролетать мимо верхушек деревьев. Не пугайся, если заденешь за них… Приготовиться к старту!..

[Белый космонавт. ] Ой, мамочка!

[Рыжий космонавт. ] Да я с тобой! (Витя кладёт руки на плечи Боре.) Включить первый двигатель!

Взрыв.

[Белый космонавт. ] Братцы! Я раздумал лететь!

[Рыжий космонавт. ] Поздно, Боря! Ты уже в полете!

Униформисты начинают поднимать стул. Витя опускается на колени. У Бори впечатление, что Витя остается внизу, а он сам поднимается. Стул поднимается ещё выше. Боря хватает Витю за руку. Униформисты раскачивают стул.

Я — Витя! Витя! Боря! Ты подлетаешь к верхушкам деревьев… Осторожнее!.. (Щекочет Борю веткой.)

[Белый космонавт. ] Ой, мамочка!.. (Хватается за ветку)

Витя вырывает из рук Бори ветку.

[Рыжий космонавт. ] Спокойно! Сейчас на тебя начнут действовать перегрузки.

Униформисты за лонжу подтягивают Борю повыше. Витя и ещё человека четыре виснут на Боре.

[Белый космонавт. ] Это что такое?

[Рыжий космонавт. ] Перегрузка!

[Белый космонавт. ] Ой, тяжело!..

Униформисты вместе с Витей обрываются, стягивая при этом с Бори штаны. Он остается в трусах.

Караул! Раздевают! Куда милиция смотрит?!

[Рыжий космонавт. ] Спокойно, Боря! Какая в космосе милиция!

[Белый космонавт. ] А кто с меня штаны снял?

[Рыжий космонавт. ] Это перегрузка! Сейчас начнется состояние невесомости… (Поднимают Борю на лонже повыше, теперь он висит в воздухе, делая руками плавательные движения).

Униформисты дергают руками лонжу.

[Белый космонавт. ] А это что такое?

[Рыжий космонавт. ] Воздушные ямы!

[Белый космонавт. ] Ямы? А что их, засыпать не могли?.. Ну и дорожка!

[Рыжий космонавт. ] Держи! (Даёт в руки Боре кусок ваты.)

[Белый космонавт. ] А это что такое?

[Рыжий космонавт. ] Это ты пролетаешь облака!

[Белый космонавт. ] А нельзя мне дать свет? Очень темно.

[Рыжий космонавт. ] Включаю звёздовизор! Боря, ты видишь звезды?

[Белый космонавт. ] Ничего я не вижу!..

[Рыжий космонавт] (бьет деревянным молоточком по ведру). А сейчас видишь звёзды?..

[Белый космонавт. ] Сейчас вижу…

[Рыжий космонавт. ] Откуда летят звёзды?

[Белый космонавт. ] Они летят у меня из глаз…

[Рыжий космонавт. ] Красивое зрелище?..

[Белый космонавт. ] Я бы не сказал…

Рыжий космонавт колотит деревянным молоточком по ведру.

Войдите!

Рыжий космонавт подносит к вытянутой руке Белого космонавта горящую свечу.

Ой-ой-ой! Горячо! Почему так горячо?

[Рыжий космонавт. ] Это раскалённый метеорит.

…Для человека с нормальной нервной системой такое зрелище было бы, я бы сказал, равносильно стрессу. Стрессы прежде всего предъявляют повышенные требования к нервной системе. В результате возрастает выработка тех гормонов, с помощью которых организм приспосабливается к изменениям внешней среды. Но часто в ходе такой гормональной перестройки страдает сердечно-сосудистая система — непосредственный исполнитель главных приспособительных реакций. Но моя сверхнервная сверхсистема была спокойна, а на сцене тем временем происходило вот что.

Рыжий космонавт дает знак униформистам, те выносят на сцену два ведра воды. Белый космонавт неожиданно снимает с себя шлем. Наблюдает за Рыжим космонавтом.

[Белый космонавт. ] А сейчас что будет?

[Рыжий космонавт. ] Сейчас ты попадёшь в зону космических дождей.

[Белый космонавт. ] Я попаду?! (Рыжему космонавту). Это ты сейчас попадёшь в зону космических дождей…

Рыжий космонавт оборачивается, видит Белого космонавта без шлема. Униформисты опускают лонжу. Белый космонавт хватает ведро и гонится с ним за Рыжим космонавтом.

"Да, — подумал я. — Сегодня они смеются над космонавтом, а завтра и до единственного сверхкосмонавта доберутся… Надо с этими «добирательствами» покончить раз и навсегда, чтобы и впредь было никому неповадно!.."

Я выскочил на сцену для того, чтобы, выражаясь языком дипломатического протокола, выразить энергичный протест. Я закричал во весь свой сверхголос, а уж то, что мой голос у меня не голос, а сверхголос, я мерил на шумометре. Между прочим, в одной из лондонских школ провели недавно необычное соревнование — кто громче крикнет. Попробовать силу своих голосовых связок вызвалось около двухсот школьников. Микрофон с измерительным прибором "находился на расстоянии одного метра от кричащего. В среднем испытавшие свою силу школьники кричали с громкостью 114 децибелов. Победительницей оказалась двенадцатилетняя девочка, громкость крика которой — сто двадцать два децибела. Из мальчишек никто не подошёл к победительнице ближе чем на два децибела. Это и естественно! А на что способны эти девчонки? А только на то и способны, чтобы поднимать самый большой шум.

Но, конечно, это громкоголосая англичанка могла с кем угодно соревноваться, только не со мной. С криком в двести сорок четыре децибела я выскочил на сцену: "Вы представляете, что вы делаете?!" Я подлетел к этим рыже-белым комедиантам: "Ведь, как, показали многочисленные опыты, проведённые советскими учёными на большой центрифуге, при увеличении веса испытуемых в десять — двенадцать раз они на некоторое время перестают видеть. Перед их глазами появляется чёрная пелена. Если же перегрузка возникает в пятнадцать раз, то «высидеть» в таком положении более десяти секунд человек не в состоянии! А вы что здесь делаете? Ведь после длительных опытов установлено, что под углом восемьдесят градусов к действию ускорения космонавт способен выдержать необычайные перегрузки — в двадцать шесть с половиной раз! А вы здесь чем занимаетесь?!!"

Они потом говорили, дорогие товарищи потомки, что якобы я толкнул рыжего клоуна-космонавта, того самого, что держал в руках горящую свечу. На самом деле, я сам видел: сила звука, с которой я выкрикивал слова, была такая, что пламя свечи оторвалось и полетело в кулисы. Вспыхнула декорация, и девчонки в один голос закричали: "Пожар! Пожар! Пожар!"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГДЕ ЖЕ ВЫ БЫЛИ РАНЬШЕ, ЧАРЛЗ ДАРВИН!

ВОСПОМИНАНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ. Час без секунды — это не час, а только 59 минут и 59 секунд

— А может быть, мы действительно недостаточно используем коэффициент полезного действия своего мозга? — услышал я за стеной голос отца. — Может быть, учёные действительно правы?

Я прислушался. Отец продолжал:

— А может, это акселерация мозга? Вот, например, я страдаю из-за своего сына бессонницей, принимаю всякие снотворные, а оказывается, существует естественное снотворное. Учёные извлекли из мозга спящих кроликов венозную кровь, пропустили её через специальный фильтр, чтобы отделить макромолекулы. Эту выделенную фракцию ввели другим кроликам, и через десять — пятнадцать минут электроэнцефалограмма этих кроликов показала удвоение активности дельта-волн мозга, характерных для лёгкого сна. Этим "веществом сна" оказался белок.

— Да, да, — сказала мама, — я, например, всё стараюсь похудеть и сижу на всяких диетах, а оказывается, есть гормон, регулирующий аппетит. Стоит этому гормону выделиться в кишечнике, как пропадёт интерес к пище. Но это всё я помню только час-два, а как Юрий помнит все и всё — ума не приложу.

— А надо как раз прикладывать ум, — посоветовал отец маме.

"Что такое, что такое? — запрыгало у меня в уме. — Откуда у моих родителей такая эрудиция?" Я подбежал к двери и сквозь приоткрытые створки увидел: мама и отец сидели за столом, заваленным газетами и журналами, и читали друг другу всевозможные небезынтересные сведения.

"Ну, так-то, кажется, можно". Я лёг в постель, продолжая свой прерванный отдых, слушая доносящийся из-за стены голос отца.

— Вот, например, есть ассоциативный метод памяти, — сказал он, шурша газетой. — Оказывается, что феноменальную память некоторых людей связывают с какими-то фокусами и трюками. Но это совсем не так. Такие люди, кроме неординарных способностей к прочному запоминанию, обладают, например сильной концентрацией внимания, ярко выраженным ассоциативным мышлением и более или менее сознательно выраженной техникой запоминания… — Здесь отец прервал своё чтение и продолжал говорить от себя: — А может быть, дело в том, Маша, что человек должен или работать, или отдыхать, а то ведь чаще всего человек делает ни то ни сё. Может, Юрий открыл этот простой секрет?

Вообще-то по расписанию у меня отдых должен быть закончен, но так как мой полёт на планёре продолжался на пятнадцать минут дольше, чем он должен был бы продолжаться, то я эти пятнадцать минут приплюсовал к своему отдыху. А всё случилось из-за того самого догрузочного мешка с прессованными опилками. Отправляясь в полёт, я забыл его засунуть в кабину. То есть это тренер подумал, что я его забыл засунуть, а на самом деле я его просто не взял с собой. Мне было интересно узнать, как поведёт себя планёр в недогруженном по правилам весе. Тут ещё восходящий поток воздуха невесть откуда взялся, и облегчённая машина взмыла чуть было не в космос. Еле-еле я с ней справился и посадил на пятнадцать минут позже, чем должен был по расписанию, поэтому я на пятнадцать минут увеличил свой отдых и с удивлением прислушивался к разговору моих родителей.

— Я всегда говорила, что моего сына ждёт огромное будущее, сказала мама.

— Такое огромное, что он с ним не справится, пожалуй, — с иронией сказал отец. — И вообще ты не очень-то задавайся своим сыном. Он такой не один на свете. Есть и не хуже его. Вот, пожалуйста.

"Есть и не хуже меня? — Я даже приподнялся на постели. — Есть не хуже меня!" — повторил я про себя и стал ждать, как отец сможет объяснить это совершенно фантастическое предположение, что на свете может существовать человек не хуже меня.

— Вот, пожалуйста, — продолжал отец. — Двенадцатилетний Давид Арутюнян стал студентом Ереванского политехнического института. Он блестяще сдал вступительные экзамены и учится на отделении вычислительных машин факультета кибернетики. В средней школе полный учебный год Давиду потребовался лишь дважды — в предпоследнем и выпускном классах.

— Подумаешь там, какой-то Давид Арутюнян поступил в какой-то политехнический институт, — возмутилась мама. — Да сегодня наш Юрий, если он захочет, может поступить не только в политехнический институт, а во все институты, которые существуют на свете!

"Молодец, мама!" — подумал я. Мне в ней нравится, что она никогда не преувеличивает мои способности, а даже их несколько преуменьшает.

В это время раздался телефонный звонок. Отец снял трубку с аппарата, и по его репликам я понял, что это кто-то из звёзд школьной самодеятельности жалуется на меня и рассказывает о пожаре на генеральной репетиции.

— Ну, вот, — сказал отец, возвращаясь к разговору с моей мамой и вешая телефонную трубку. — Вот ещё одна новость: наш сын устроил в школе пожар, но я почему-то совершенно спокоен.

— Потому, что этот пожар кто-то устроил, а свалили всё на нашего сына, — ответила мама.

— Ты его всегда защищаешь, и это меня не возмущает так же, как меня не возмущает пожар. Знаешь, почему? — спросил отец у моей матери. И ответил сам и по моей системе: — Потому что у меня уже образовался условный рефлекс на всякие неприятности, которые мне приносит мой сын. А что такое рефлекс, ты можешь вспомнить? Не помнишь. Тогда я тебе отвечу, что такое рефлекс по системе нашего сына.

Я услышал, как отец, порывшись в кахих-то бумагах, громко произнёс:

— Рефлекс — это ответная реакция организма на раздражение. А если раздражение часто повторяется, то организм уже может не реагировать. Можно среагировать на одну неприятность, на две, на десять, на двадцать, но на тридцатую уже никакой реакции не будет. — Видно, отец не на шутку разволновался. После этих слов он ультимативно заявил: — Всё, хотя у меня уже нет рефлекса, но у меня и терпения уже нет. Все, — повторил он. — После этого пожара я просто не знаю, что делать!..

Отец стал нервно расхаживать по комнате, то и дело восклицая:

— С одной стороны, он всё знает! С другой стороны, он не знает, до скольких лет живёт человек?! С третьей стороны, он гипнотизирует гипнотизёра!.. С двадцать третьей стороны, он спорол стиральные метки со своего белья и сам стирает его!.. С сороковой стороны, его фотографии появляются в газетах под другой фамилией!.. С пятьдесят шестой стороны, он перемножает любые цифры со скоростью электронно-вычислительной машины!.. С шестидесятой стороны, я нахожу записку, из которой явствует, что он играет в карты! "Завтра карты! Ставка больше чем жизнь!"

"Боже мой, — заскрипел я зубами, ворочаясь в постели, — карты! Это не игральные карты, это маленькие детские гоночные автомобили-карты. Я же ещё и гонщик!.. Я занимаюсь картингом. Ну ладно, читайте сейчас, поймёте позже".

— С семидесятой стороны, звонили из милиции и сказали, что наш сын торгует цветами!.. Нет, мой сын — это… это какой-то сверх… сверх… сверх… — сказал отец.

"Ну, папа, ну, поднатужься, ну, догадайся, кто у тебя сын, ну?.." — просил я мысленно отца.

— Это какой-то сверхумный сверхбезобразник!..

Во время таких необъяснимо сильных переживаний отца раздался звонок, на этот раз в прихожей, и я почувствовал, как там, за стеной, отец вздрогнул.

— Я не могу, — воскликнул он после небольшой паузы, — иди открой ты! Я не могу! Я боюсь!..

Мама открыла входную дверь в прихожей, и спустя минуты три раздался стук в дверь моей комнаты. Потом открылась дверь, и я увидел испуганное лицо моего отца.

— Тебе пришла бандероль, — сказал боязливо отец. Его всё пугает в последнее время. — Ты от кого-нибудь ждёшь бандероль? — Отец держал в руках довольно толстую книгу, завёрнутую в бумагу и перевязанную крест-накрест бечёвкой.

— Жду. Я жду.

— Что ты ждёшь? — спросил почему-то очень испуганно отец.

— Стихи, — сказал я. — Жду стихи. — Я был уверен, что это мне прислали стихи.

— Почему стихи и от кого стихи?

— Не знаю почему и не знаю от кого, но я их жду,

Я взял бандероль и распаковал её. В пакете была книга под названием "Моя автобиография", и её автором был знаменитый естествоиспытатель Чарлз Дарвин. "Это что-то новое", — подумал я, раскрывая обложку книги, и там, за обложкой книги, я увидел листок бумаги со стихами.

"А это что-то старое", — подумал я, разглядывая страницу с рифмованными строчками. На странице было написано вот что:

Ах как это грустно и печально Человек не любит танцев, песен, смеха. Это ж всё ведёт к эмоциональному Ослаблению природы человека. Ах как это всё не идеально: В голове задач одних решенья!.. Это Дарвин звал эмоциональным Человеческой природы ослабленьем. Ах как это всё рационально: Нет печали даже на невзгоды, Это Дарвин звал эмоциональным Ослабленьем человеческой природы!

В конце стихотворения была приписка: "Когда прочитаешь эти стихи, открой автобиографию Чарлза Дарвина, там, где торчит бумажная закладка, и прочти то, что подчёркнуто красным карандашом". Раскрыв книгу, я сделал всё, что мне было подсказано, — прочитал подчёркнутые строчки, и первый раз озадаченно потёр свой лоб. Никогда не думал, что Чарлз Дарвин принесёт мне в жизни столько неприятностей!

Ну и пилюли преподнёс мне этот великий естествоиспытатель Чарлз Дарвин! Уж лучше бы я не читал его автобиографию. Из-за него теперь мне придётся вставлять в мой бортжурнал занятия пением, танцами и чтение стихов. А как мне быть, если старик написал в своей биографии, что "если бы ему пришлось заново прожить свою жизнь, то он бы не замкнулся бы целиком только в своей науке…". Он так и заявил, что занятие одной какой-либо наукой "ослабляет эмоциональную сторону нашей природы". И, мол, не только "равносильно утрате счастья", но и "вредно отражается на умственных способностях…" Конечно, петь или танцевать — это небольшое удовольствие. Можно сказать, просто мучение, но если это надо для того, чтобы мозги не сохли, то какой может быть разговор, надо петь!

Размышляя, я быстро зашагал. Вернее, чуть было не забегал по комнате. Так меня искренне расстроил Чарлз Дарвин своими словами о том, что я, как и он, столько времени "ослаблял эмоциональную сторону нашей природы" и что это "равносильно утрате счастья!" Я тут же решил начать немедленное "усиление эмоциональной стороны нашей природы", что было, вероятно, равносильно обретению счастья.

"Ну и преподнёс мне пилюлю этот знаменитый естествоиспытатель, Чарлз Дарвин", — думал я.

— От кого бандероль? — спросил отец, заглядывая в дверь.

— От Чарлза Дарвина, — ответил я.

— Не может быть! — вздрогнул отец. — Чарлз Дарвин умер, и ты не можешь получить от него бандероль!

— Но эта бандероль не лично от него, — пояснил я.

Отец скрылся, как бы растворился в пространстве…

Я уже и позывные себе придумал: "Я — Круг! Я — Круг! Слышу вас хорошо!.. Приём!"

Я почему взял себе в позывные «Круг»? Круг — это самая завершённая фигура на свете. Вот шестиугольник в пчелиных сотах — это такая фигура, которая требует для постройки минимум материала, а получается максимум прочности, а круг — это, по-моему, самая завершённая, самая красивая линия на свете. Недаром Земля и все планеты круглые. Вот поэтому я хотел взять себе в позывные слово «Круг».

Но теперь, после того как я, по Чарлзу Дарвину, не занимаясь искусством, ослабил свою человеческую природу, я уже не могу считать себя КРУГОМ. Линия круга у меня не смыкается, а несмыкающаяся линия круга — это не круг, так же, как час без секунды — это только пятьдесят девять минут и пятьдесят девять секунд, так же, как арбуз, из которого вырезана долька, — это уже не целый арбуз. Вот почему я уже назавтра вставил в своё расписание первое посещение урока пения. При этом у меня на губах, конечно, будет весь урок играть ироническая улыбка, чтобы никто не подумал, что я это всерьёз делаю.

Правда, в этом учебном году я всё время сбегал с урока пения. Должен вам сказать, что у нас в этом смысле школа несколько необычная. Она у нас с музыкальным уклоном. И поэтому уроками пения у нас занимаются все с первого класса по десятый. Так вот, когда я не смог сбежать — взял и сорвал его, — пел нарочно громче всех и назло всем фальшивил, за что и был изгнан с занятия. Но как я сейчас об этом сожалел! А может быть, начать петь мне уже поздно, может, мои сверхкосмические занятия уже так "ослабили эмоциональную сторону моей природы", что это уже, вероятно, "отразилось на моих сверхумственных сверхспособностях", а может быть, даже сверхотразилось, хотя, впрочем, не может быть, чтобы сверхотразилось, просто отразилось. И всё это действительно "равносильно утрате счастья"?!

Да нет, не может быть! Я же ещё не такой старый, как Чарлз Дарвин, каким он был, когда записал эту мысль в свой дневник. Конечно, я ещё успею "усилить эмоциональную сторону моей природы". Только надо не терять ни минуты.

Быстренько! В аварийном порядке! Понапишу стихов, понапою песен, понатанцую танцев, понасмеюсь вдоволь, понавеселю друзей и понавеселюсь сам. Тем более, что теоретически я со всеми этими премудростями знаком, остается только перейти от слов к делу, и всё! И полный порядок! Я приготовил тетрадь для стихов и песен. Идея! Песни я буду петь свои и на свою музыку. Про сердце спою песню, про сердце, которое всегда бьётся, делая пятьдесят два удара в минуту, в любой ситуации, тем более что сердце — это конусообразной формы полый орган. Задневерхняя, расширенная часть сердца называется основанием сердца, базис кордис. Передненижняя, суженная честь называется верхушкой сердца, апекс кордис. Сердце располагается сзади грудины, с наклоном в левую сторону. Ну и так далее и тому подобное.

Теперь об усилении эмэсэспэ!..

Только вот как я её усилю, Эмоциональную Сторону Своей Природы, если учительница пения сказала, чтобы ноги моей больше не было в классе? Ничего, она ещё извинится и ещё попросит у меня разрешения, чтобы я присутствовал у неё на уроке. Кстати, надо будет сегодня же заготовить воспоминание, которое учительница пения напишет о моём пении. Ну ладно! Это потом. Это после урока пения.

Нет, представляю, какие лица будут у этих ченеземпров, когда я добровольно заявлюсь в класс! Они и не представляют, что я берусь за это сомнительное дело, стараясь как можно быстрее возвращать к жизни клетки мозга, которые длительное время не занимались искусством.

Но всё-таки как это могло случиться, что мой сверхорганизм упустил из виду это сам, и, по-видимому, на уровне генов?.. Я как-то и не задумывался над тем, что собственно говоря, передали мне по наследству мои родители и, кстати, передали ли они мне что-нибудь эмоциональное или не передали? В детстве, я имею в виду своё младенчество, пели ли они мне колыбельные песни (не помню) и играли ли они на каком-нибудь музыкальном инструменте? На балалайке? На домре? На гитаре? В конце концов, на пианино?

С этими мыслями я вошёл в столовую. Отец работал над своей диссертацией. Мама вязала. Я начал разговор спокойно и издалека:

— Вот когда младенцы засыпают, им поют колыбельную… А вы пели мне колыбельную песню?

— Нет, — сказала мама.

— А ты, папа?

— Зачем тебе было петь? Ты и так спал как убитый…

— Вот именно как убитый! Спал тогда, а как убитый сейчас… Вот, вот почему не смыкается круг.

— Какой круг? Почему не смыкается? — Отец снял очки, потёр переносицу и спросил: — И почему он должен смыкаться?

— А потому, что… потому, что в Америке есть бэби-певцы. Слышали об этом?

— Что ещё за бэби-певцы? — удивились мои родители.

— Мальчик в восемнадцать месяцев напевал народные песни, а девочка в четырнадцать месяцев пела колыбельные песни. А почему они это делают?

Отец с мамой переглянулись и пожали одновременно плечами.

— А. потому, что и колыбельные и народные песни им пели их папы и мамы. А есть такие, которые не поют…

— Одним поют, других укачивают молча, — сказал отец, — кому что нравится. Мы с мамой не пели, потому что ни у неё, ни у меня никогда не было голоса. Между прочим, ты пошёл в нас, у тебя тоже нет голоса.

— Извините, — сказал я категорично. — Лично я не пел потому, что думал, что я не должен петь, а теперь, когда я знаю, что обязан петь, — слово «обязан» я выделил интонацией голоса, — теперь я пою.

— Не хотел бы я услышать твоё пение. Хотя, впрочем, от тебя всего можно ожидать. И потом, почему ты обязан петь?

Этот вопрос я, конечно, пропустил из левого уха в правое.

— Да, — намекнул я, — но есть ещё и такие, которые не только сами не пытались петь, но и не пытались передать свои малые музыкальные способности своим детям, не помогая тем самым усилению эмоциональной стороны природы их ребенка…

На словах "тем самым усилению эмоциональной стороны природы их ребёнка" рука отца занервничала, но я не замолчал, я продолжал:

— …А другим нравится не петь, не шутить… Кстати, о «шутить». Одна очень полная дама решила похудеть и обратилась за советом к врачу. Врач посоветовал ей каждое утро двадцать раз касаться носков тапочек. Через некоторое время она опять посетила врача и сказала, что от его совета никакого эффекта.

Он попросил её объяснить, как она выполняла его совет. Оказывается, она, не вставая утром с кровати, доставала тапочки, ставила их на стул рядом с кроватью и дотрагивалась до них даже больше двадцати раз и — и всё напрасно!

— Ну и что? — сказал отец. — Что она двадцать раз дотронулась до тапочек?

— Как ну и что? — удивился я. — Это же смешно.

— Что смешно? — спросил отец.

— Как что смешно? — удивился я и тут же решил разъяснить отцу, что в этом рассказе смешно: человеку доктор прописал, чтобы он, стоя на прямых ногах, сгибался и доставал кончики тапочек, тогда будет эффект, а она без труда дотрагивается до них, положив их ещё на стул.

— Ну и что здесь смешного? — снова переспросил меня отец. — Ты здесь видишь что-нибудь смешное? Это скорей грустно.

— Но если Юрий говорит, что это смешно, значит, это смешно, он же получше нас с тобой разбирается в юморе! — сказала мама.

— Ладно, не спорьте, — утихомирил я моих родителей, — даю вторую пробу: мальчик рассказывает отцу, что учитель им говорил на уроке, что люди все держатся на Земле только благодаря закону тяготения. Отец подтвердил это. Тогда мальчик спросил отца, а как же люди жили до того, как этот закон был открыт?

Отец посмотрел на меня с недоумением.

— М-да… Гены были лишены не только музыкального слуха, но и чувства юмора.

— Какой Гена? — спросил отец.

— Один наш общий знакомый, — намекнул я.

— Лично я не знаю никакого Гены, которого знаешь ты!

— А это порядок, что в доме нет ни гитары, ни балалайки, ни пианино? — спросил я.

— Завтра всё будет, — сказала мама.

— Завтра — не сегодня, — сказал я. — Может, всё-таки споём, предложил я, — повеселимся, пошутим?

— Только этого не хватало! — возмутился отец. — А насчет пошутим и споём есть такой анекдот. Сын-двоечник приносит отцу дневник. Отец видит, что у сына по всем предметам двойки и только по пению пятёрка. Отец смотрит на сына и говорит: "И ты ещё поёшь!"

— Смешно, — сказал я серьёзно и добавил: — Ну, ладно, если так, то мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё — наша задача! — с этими словами я поднялся и вышел из комнаты.

Сегодня гитару можно одолжить у Колесникова, чтобы установить немедленно связь с генами. Ген подаёт голос оттуда, из глубины твоего существа, а можно и, наоборот, развеселить гены, пощекотать их под мышками, есть же у генов свои молекулярные подмышки, и научить гены петь. Научить гены петь можно, но… но план весь план моей сверхкосмической жизни придётся мне переделать, а где взять время? Где взять время?

Думая об этом, я перелез через ограду нашего балкона и через балкон Колесникова-Вертишейкина проник к нему в комнату. Колесников уже спал, я разбудил его и спросил:

— У тебя есть гитара?

— Есть, — сказал Колесников.

— Давай скорей.

Колесников протянул мне гитару и сказал:

— Ой, что вчера из-за тебя на педсовете было! Говорят, случай с пожаром разбирали, а твое поведение и вообще тебя назвали феноменом. Чему, говорят, нас учит феномен Иванов? А учит он нас тому, что ещё одна такая безобразная выходка окончилась пожаром на репетиции и его надо исключить из школы. Это учительница пения сказала. А учитель химии сказал: "А по-моему, феномен Иванов учит нас другому: при всех его чудовищных и необъяснимых выходках Иванов — феномен, учится у нас, учителей, и феномен нас чему-то учит. А может быть, и учителям взять с него пример: учить и учиться". Что здесь началось! Все возмущались: "Не будем учиться!.. Не будем!" Я это всё запишу в новых воспоминаниях о тебе, хорошо?

— Хорошо, — сказал я, вылезая с гитарой из окна через балкон на карниз дома. — У вас ещё какой-нибудь музыкальный инструмент есть?

— Есть, — сказал Колесников, — пианино.

— Сейчас же садись и играй, Колесников. А то поздно будет. Мне поздно никогда не будет, а тебе будет.

Я задержался на карнизе, посмотрел на Колесникова и спросил:

— А вдруг мне эти стихи присылают оттуда? — Я показал глазами на небо. — Какой-нибудь там инопланетянин видит оттуда, что именно мне будет поручено самое… самое… на земном шаре… и он мне сигнализирует. Может, у них там и прозы нет, а все стихами говорят. А я себе взял экслибрисом круг… Слушай, Колесников, меня сейчас — поймёшь позже.

С этими словами я полез по карнизу дома, дошёл до своего балкона, перелез через перила и вошел в комнату. Затем я смодулировал в своём мозгу тройную экспозицию и соответственно занялся одновременно тремя делами сразу.

Тройная экспозиция — это когда на одну и ту же плёнку снимают три сюжета. Одним словом, я рассматривал в телескоп ночное небо Москвы, облокотившись на гитару, пальцами левой руки строил на грифе аккорды, правой — перебирал струны и тихо, в одну двадцать шестую своего голоса, запел.

Через некоторое время дверь тихо открылась, и в дверях появилось насмерть перепуганное лицо моего отца.

— Что здесь происходит? В чём дело?

Я пропел:

— "Вдоль по Пи-те-рской…" — и сказал: — Слушай сейчас! Поймёшь позже!

— Ты с ума сошёл! Ты же всех разбудишь! — закричал отец. — Всё, я больше не могу!

— Понимаешь, папа, — сказал я, — ты пойми меня по-хорошему. Ты даже не представляешь себе, как это для меня важно, чтобы круг сомкнулся, потому что несомкнутый круг — это не круг, и поэтому, продолжал я, — ты должен, ты обязан понять, что любое художественное произведение обязательно состоит из двух компонентов: информационного, к которому относятся слова, мелодия, изображение, и ритмического наиболее ярко выраженного в музыке и танце.

— Всё, всё, всё, не могу, ни по-хорошему, ни по-плохому не могу, — повторил отец.

Отец прошёл в прихожую, накинул плащ и выскочил на лестничную площадку, забыв закрыть дверь. Мама, молча наблюдавшая за всей этой сценой, выскочила вслед за отцом на лестницу и крикнула вдогонку:

— А может быть, ты, не разобравшись, требуешь от сына того, что, на его взгляд, делать нет смысла? Тогда упрямство Юры — признак первой, может быть, несколько неуклюже проявленной самостоятельности?! И надо не убегать, а…

Но отец был уже на улице и не слышал слов матери, в которых, как всегда, была заключена большая доля истины, чем в поступках моего отца.

Когда я вернулся к себе в комнату на моём столе лежал неизвестно откуда взявшийся листок со стихами. Первый раз в жизни, не показывая вида, конечно, я обрадовался стихам. Вот эти стихи:

ИСПЫТАНИЯ НА ФЛАГ

Всегда впереди развевался наш Флаг. Его уничтожить замысливал враг. Но Флаг шел в атаку, хоть пулей пробит… Из самой он прочной материи сшит. Оставили нам деды завещание, Они хранили флаги на груди: Пройти на Флаг, Пройти на смелость испытание, А смелые, как флаги, впереди! Флаг вьётся над стройкой, над пиками гор. Венчает он мачту и моря простор. Флаг с нами навечно, и мы с ним навек. Несёт его свято в руках человек. Флаг прочность проверит мою и твою. Нельзя быть с ним слабым в труде и бою. Равняйся, товарищ, равняйся на Флаг! Оставили нам деды завещание, Они хранили флаги на груди; Пройти на Флаг, Пройти на смелость испытание, А смелые, как флаги, впереди!

ВОСПОМИНАНИЕ ВОСЕМНАДЦАТОЕ. Сверхжёсткая сверхпосадка

С утра лил холодный дождь. Я лежал на земле в глухом уголке Измайловского парка и думал о сюрпризах генетики. Сюрприз генетики — это особый склад организма. Людей, не восприимчивых к простуде и с удовольствием плавающих в ледяной воде, называют моржами. Но я среди этих моржей, конечно, считался бы сверхморжом. Пролежав два часа на земле под дождем, и это перед самым уроком пения, я затем забежал домой за портфелем и за гитарой Колесникова. Переоделся и с гитарой под мышкой заявился в класс, Я сел за парту и стал анализировать свои действия в меняющихся условиях внешней среды и пришёл к выводу: надо успеть подтянуть эмоциональную сторону своей природы. А то завтра вдруг, как гром с ясного неба, телеграмма-"молния" с планеты Нонплюсультра: "Вылетаем! Встречайте!" Кругом паника: кому встречать? И тут как глас с ясной земли: "Встречать Юрию Иванову!" Такие, как Маслов, завопят: "А почему? А почему Иванову Юрию?.. " А им в ответ: "А потому… А потому, что он всё знает! Всё умеет! И всё может!..".

Это если они к нам завтра прилетят. Ну, а если мы к ним туда через определённое количество лет, то кому лететь? Ну, естественно, мне! Иванову! Конечно, ещё вчера бы Маслов завопил бы: "Как, Иванов? Он, конечно, сверхкосмонавт и даже сверхчеловек, но он же незавершенный, у него концы круга не сходятся, он же в искусствах ничего не понимает и не любит их. С ним за столом даже хорошей космонавтской песни не споёшь хором".

Теперь-то, когда я всё знаю про пение, уже теперь-то я покажу этим — и Маслову, и Ботову (он у нас лучший певец!), как надо петь! Да я один при моей силе голоса за весь хор мальчиков спою, могу под аккомпанемент, могу а капелла. (А капелла — это пение без музыкального сопровождения.)

Перед пением я скажу небольшую речь о том, что человек должен быть цельной личностью и обладать всей полнотою душевных качеств, чтобы выполнить своё общественное и духовное предназначение, подобно тому, как тело его должно обладать всеми органами для того, чтобы хорошо осуществлять жизненные функции. Однако, к сожалению, наши заботы о теле остаются значительно более сильными и важными, нежели заботы о душе. Жалеют, например, человека, у которого одна нога короче другой, но не жалеют того, кто короток умом и лишён идеала, хотя второй недостаток значительно серьёзнее и опаснее и для того, у кого он есть, и для других людей, из-за него страдающих…

И тем, кто страдал из-за меня до сегодняшнего дня, скажу: извините! И ещё я скажу, нет, вернее, намекну, что: "Слушайте слова мои, народы, человек планеты властелин, он полное собрание изобретений всей природы, или сокращённо ПСИП-ОДИН!" И здесь я разовью эту мысль в том смысле, что в будущем каждый человек будет не только петь своим человеческим голосом, но и голосом любой, самой диковинной певчей птицы.

Когда в класс вошла учительница пения и увидела меня, лицо её пошло искажаться, как говорят на телевидении, по строкам и по кадрам…

— Иванов, — сказала она, обращаясь ко мне, — что тебе здесь надо?

— Я, Агриппина Михайловна, буду петь.

Агриппина Михайловна с невероятным недоверием покачала головой и, подойдя к роялю, сказала:

— Друзья, вы все, конечно, помните миф об Орфее? Когда Орфей играл на кифаре и пел, дикие звери переставали враждовать между собой и затихали. Даже море затихало, а деревья и скалы двигались со своих мест и приближались к певцу. Там, где бессилен был меч, песня Орфея делала чудеса.

В трагедии Шекспира "Юлий Цезарь" Брут, желая подчеркнуть человеческую неполноценность Цезаря, восклицает:

Он горд и скрытен, Музыки не любит. Шекспиру принадлежат и такие слова: Кто музыки не носит сам в себе, Кто холоден к гармонии прелестной, Тот может быть предателем, лгуном, Такого человека — стерегись!

Впрочем стоит, ли призывать на помощь Шекспира, чтобы ещё раз доказать огромную роль музыки в формировании человеческой личности. Это и так всем ясно. А теперь кто мне скажет, из каких компонентов состоит музыкальное произведение?

В классе наступила долгая и тягомотная пауза. Пришлось, взять, как всегда, слово первым мне.

— Разминка капитанов, — сказал я, откашлявшись, и продолжал: Любое художественное произведение, в том числе и музыкальное, состоит из двух компонентов: информационного, к которому относятся слова, мелодия, изображение, и ритмического — наиболее ярко выраженного в музыке и танце, но, по-видимому, присутствующего также в живописи, архитектуре, графике. Именно ритмический компонент, "внутренний ритм" произведения создают фон для восприятия всей заложенной в нём информации, усиливают своеобразный эмоциональный настрой. А теперь, — сказал я, — разрешите мне перейти с обычного языка на музыкальный и спеть вам свою песню под названием «Сердце-52». Музыка и слова мои. Расшифровываю: «Сердце-52» — это песня о сердце, у которого в, любой ситуации количество сокращений не превышает пятидесяти двух в одну минуту. Это о сердце, а теперь о музыке: могучей силой воздействия обладает музыкальный язык, понятный людям всех народов. Но если словесной речью человек овладевает чуть ли не с колыбели, то, к сожалению, не так обстоит дело с «речью» музыкальной. А ведь чем раньше развивается понимание музыки и любовь к ней, тем восприимчивее человек к музыкальному искусству на протяжении всей своей жизни.

— Ты, Иванов, пой, — сказал Ботов, — ты пой! А то всё говоришь…

Я, конечно, сознательно не торопился петь, потому что все, и особенно Ботов, с музыкальным и певческим уклоном, и Маслов торопились поскорее услышать моё пение.

— Иванов споёт, — сказал кто-то из хора.

— Не споёт, — не согласился кто-то в хоре.

Шум нарастал. Агриппина Михайловна всё это время держалась за сердце и смотрела на меня с испугом.

— И чтоб не было вопросов, как это Иванов запел и с чего это, объясняю почему: съел много салата. Объясняю, что это значит: норвежский учёный Олаф Линдстрем изучает влияние овощей на человеческую психику. Если верить профессору, салат развивает музыкальность, лук-порей — логическое мышление, морковь и шпинат внушают меланхолию, картофель действует успокаивающе. Так что выбор овощей к столу — дело не простое. А теперь специально для Бориса Кутырева, он у нас весёлый человек, так вот… Группа учёных работала на побережье Шри Ланки, где ещё в XIX веке был замечен такой феномен: в светлые вечера из воды доносились тихие звуки. Они как бы блуждали из конца в конец лагуны. Прибывшая на побережье экспедиция привезла фотоаппараты с телеобъективами и мощными вспышками, магнитофоны, эхолоты и другую электронную аппаратуру. Она-то и помогла выяснить наконец природу таинственных мелодий. Певцами оказались тропические мелководные моллюски. Звуки эти имеют, как выяснилось, весьма прозаическую причину — они как бы помогают моллюскам переваривать только что проглоченную пищу. Шутка, — сказал я и добавил: — Но в каждой шутке есть доля правды.

— Если Иванов сейчас действительно споёт песню на свои слова и музыку, — я умру от удивления, — сказала Нина Тёмкина.

— Тогда, чтобы продлить жизнь Тёмкиной, скажу ещё два слова о дыхании во время пения. "На умении набрать достаточно воздуха и умении его правильно и экономно использовать зиждется воз искусство пения" — это сказал Карузо. А голос, как известно, рождается в результате взаимодействия колеблющихся голосовых связок с воздушной дыхательной струёй, проходящей через их сомкнутые края. Если нет этого воздушного потока, то голос не образуется, несмотря на то, что колебания голосовых связок, как это утверждает теория Юссона, в принципе могут осуществляться и без тока воздуха. Таким образом, дыхательный аппарат певца — лёгкие с многочисленными мышцами — совершенно справедливо сравнивается по своей роли с мехами музыкальных инструментов, то есть является энергетической системой голоса…

— Иванов, рождай поток воздуха! — раздался голос из хора.

После этого я оборвал лекцию и набрал в свои сверхлёгкие воздух, тронул пальцами струны гитары, мысленным взором увидел все аккорды аккомпанемента песни и расположение пальцев на грифе, а также текст песни о сердце, согласно теории стихосложения, овладевшей со вчерашнего вечера моим прозаическим воображением. Но… что такое! В чём дело? Вместо стихотворных слов я увидел тот же прозаический абзац со словами: сердце — это конусообразной формы полый орган. Задневерхняя, расширенная часть сердца называется основанием сердца, базис кордис. Передненижняя, суженная часть называется верхушкой сердца, апекс кордис. Сердце располагается сзади грудины, с наклоном в левую сторону. Но петь песню на эти слова было нельзя, хотя я узнал, "то звуком называется воспринимаемое нашим слухом ощущение от колебания воздуха. Материалом для музыки служат только музыкальные звуки, то есть такие, которые имеют определённую высоту, силу, тембр и извлекаются человеческим голосом или различными музыкальными инструментами. Я не мог произнести ни звука. В музыкальной комнате стояла нехорошая тишина. "Была не была, — подумал я про себя, запою". И запел во всю силу моего многодецибельного голоса.

Запел на слова, что сердце — это конусообразной формы полый орган и что задневерхняя часть сердца называется основанием… Хотя ни голос, ни пальцы меня не слушались, я продолжал петь изо всех сил. Прозаические слова путались в моём мозгу, не подчиняясь мне и никак не желая становиться стихами. И хотя стрелка индикатора моего сознания ходила ходуном, но внешне я был спокоен. Пульс (я успел наложить пальцы на запястье), пульс, как всегда, глубокого наполнения, пятьдесят два удара в минуту.

О чём я хотел написать песню? О сердце! О сердце, которое бьётся… Сердце бьётся, как… как что?.. Как метроном! А метроном — это такой прибор для отбивания ритмических частиц времени. Сердце бьётся, как… как часы. А часы — это прибор для измерения точности времени… А «бьётся» — это глагол. Но какое это сейчас имело значение, что «бьется» — это глагол, а метроном — это прибор, а часы — это часы… И что все вокруг шумят и не понимают моего спокойствия…

"Где вы, где вы, братья по разуму?.. Они бы меня сейчас поняли; не то что эти братья по пению", — думалось мне.

Более полувека назад физики обнаружили интереснейшее явление природы. Оказалось, что из космоса наша планета постоянно «обстреливается» потоком атомных ядер высокой энергии. Она так велика, что ядра атомов не только пронизывают всё живое, но способны пробить довольно толстый слой свинца, проникнуть на сотни метров в глубь Земли.

Интерес к посланцам космоса был отнюдь не праздный: даже одна столь энергичная частица способна вывести из строя пятнадцать тысяч клеток человеческого организма. По сравнению с общим количеством клеток — порядка тысячи биллионов — это не так много, но, может, эти частицы вывели из строя мои музыкальные клетки? Да нет, всё это ерунда, у других же они ничего не вывели! Да и Павлов Иван Петрович был прав, когда писал, что "самые сильные раздражители — это идущие от людей. Вся наша жизнь состоит из труднейших отношений с другими, и это особенно болезненно может чувствоваться". Вот люди надолго останутся наедине с космосом… и с самими собой. Теснота, необычная обстановка, изоляция. Как тут избежать отношений, которые могут "особенно болезненно чувствоваться"? Тут не в космосе, и то вон что творится. Полное непонимание.

В музыкальной комнате мои одноклассники все были в панике, в стрессе, но я-то был спокоен, хотя мне не подчинялись ни голос, ни пальцы, ни стихи, ни…

То, что они принимали, как всегда, за моё нахальство, за желание сорвать урок, за… даже не знаю что, на самом деле было совсем не это. Просто одна из моих систем существования (из запущенных систем — по Чарлзу Дарвину) попала в аварийную ситуацию, и все, что я делал (форсировал голос, перестраивал на грифе гитары непослушные пальцы, пытался переложить прозаические слова о сердце в рифмованные строки), всё это было попыткой выправить положение.

Возникла какая-то сверхпарадоксальная ситуация: я знал и не мог, я не мог, но я знал!

Это всё равно что шофёр, сев за руль автомобиля, включил зажигание и нажал на стартёр, а у него, вместо того чтобы завестись мотору, заиграл бы радиоприемник. Мои знания особенностей научного творчества пришли в невероятное противоречие с особенностями художественного творчества; и то и другое я знал назубок, но если я знал, как извлекается корень, то я его мог извлечь, а если я знал, как писать стихи ямбом, это ещё не означало, что я это могу сделать.

Я пел, испытывая такое ощущение, как будто подлетаю к неведомой планете для выполнения сверхтрудной сверхзадачи, у меня отказали все приборы, и сейчас я совершаю самую сверхжёсткую сверхпосадку, правда, в которой пострадает всего лишь одна система, и то не пострадает, а как бы… не сработает так, как надо!.

Нет, не все системы моего сверхорганизма отказали. Но этот нерасшифрованный язык искусства… Эти иероглифы пения и стихотворства… И неужели не удастся их расшифровать? И неужели отец прав, и у меня никогда не было музыкального слуха и голоса, не было и не будет?.. Неужели прав и Чарлз Дарвин, и я опоздал с оживлением клеток мозга, занимающихся искусством?

Как правило, у людей, лишённых слуха, он никогда не появляется. Есть правила, но ведь есть и исключения из них. Попробуем быть исключением!.. Конечно, быть исключением очень трудно, а когда мне было легко?

Я всё бы ещё продолжал петь, если бы меня, вот так аварийно поющего и аварийно сочиняющего стихи, не выдворили всем хором, в полном смысле этого слова, из класса. Первый раз в жизни я выдворился из класса в спокойном недоумении и в недоуменном спокойствии, больше всего занятый не тем, что меня выдворяют из класса, а тем, что творится в моей всепонимающей и ничего не понимающей голове. "Информация принята, но не расшифрована и поэтому не обработана…" — подумал я, слушая за спиной возмущённый ропот класса. Ещё я подумал, что они, умеющие петь и играть на рояле, сильнее меня, пока, конечно, временно, только временно, временно!..

ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТНАДЦАТОЕ. На медосмотр, как на пожар

Какая-нибудь чувствительная личность могла сказать, что это был несчастливый день. Но у нас, у сверхкосмонавтов, не принято считать дни счастливыми и несчастливыми. Просто пришлось больше попотеть, и всё. Истратить больше калорий. Не может быть, что я не одолею это пение! Я негнущимися пальцами построил аккорды и запел. В прихожей зазвенел звонок.

Я открыл входную дверь и увидел на лестничной площадке мой класс почти что в полном составе. Впереди всех стояли Кутырев с Масловым. Я рванул дверь на себя, но кто-то из ребят зацепил дверь ногой, остальные схватились за неё руками. Мальчишки и девчонки гурьбой ввалились в столовую.

— И все в грязных ботинках?! — закричала в ужасе мама.

— Ребята, снимай ботинки! — сказал Маслов.

— Что здесь происходит? — удивился отец.

— Мало того, что… Сейчас же все уходите, — сказала мама.

— Мы к вам по поводу вашего Юрия, — сказал Маслов.

— Никаких поводов! Уходите сейчас же! Юра пишет стихи и сочиняет музыку, — отрезала мама.

— Вы извините, но сочинять стихи без таланта и писать музыку, не имея музыкального слуха, — занятие бесполезное, — сказал Андрей Кубышев.

— Нет, это вы извините, — налетела на Андрея Кубышева моя мама. — Наш Юрий не имеет музыкального слуха, вероятно, только потому, что он не хотел его иметь, и был неталантлив как поэт и тоже, вероятно, не находил нужды быть таковым!

Вот это ответ! Вполне согласен со словами моей мамы. И я тут же мысленно издал приказ самому себе: "Иванову Ю.Е. в самый кратчайший срок стать талантливым, и всё! И точка! И никаких вариантов!.."

— А вы знаете, что он только что сорвал урок пения? — спросил мою маму Виктор Маслов. — Сорвал со своим так называемым музыкальным слухом и поэтическим талантом. Сорвал урок музыки и довёл до сердечного приступа нашу любимую учительницу!..

И после этих слов весь класс хором в один голос произнёс на весь дом:

— Мы пришли заявить вам официально, что всё! Что хватит! Что довольно! Что наше терпение лопнуло!

— Раньше вы нападали на моего сына всем классом в школе, а теперь в его доме! Уходите! — сказала мама.

— Не уходите! Надевайте ботинки и не уходите! — крикнул отец.

— Ах, так?! Тогда или я, или… эти… как их!.. — сказала мама.

— Или?! Сегодня будет или! Проходите в мою комнату! Все проходите! — сказал отец, — Ты собралась уходить?.. Сегодня твоя помощь в кавычках, — подчеркнул отец голосом слова "помощь в кавычках", — может только помешать твоему сыну.

Отец с матерью спорили ещё некоторое время, пока мамин голос не произнёс решительно:

— Ваше счастье, что я ухожу!

— После этого входная дверь оглушительно хлопнула.

Я слышал, как все ребята, стуча ботинками, всем классом ввалились в комнату отца, забрав с собой музейные стулья из столовой, на которых никто не сидел. Стулья были в чехлах.

— Снять чехлы! — скомандовал отец.

— А ты, Иванов, тоже заходи, — сказал Маслов, — у нас от тебя секретов нет, это у тебя есть от нас секреты!

Он постучал в дверь моей комнаты и подождал.

Я сидел за пианино и смотрел левым глазом на белые и черные клавиши. Пианино прекрасно звучало и без музыки: субконтроктава, контроктава, большая октава, малая октава, первая октава, вторая октава, третья октава, четвёртая октава, пятая октава. Правым глазом я смотрел на гриф гитары, повторяя про себя инструкцию: "Чтобы настроить инструмент, нужно взять камертон, который издаёт звук «ля» первой октавы. Этому звуку соответствует звук первой (самой тонкой) струны гитары, прижатой на седьмом ладу; тогда открытая (неприжатая) она даст звук «ре». Вторая струна, прижатая на третьем ладу, должна звучать, как первая открытая…" Я хотел ударить по клавишам, но отец из своей комнаты крикнул голосом гипнотизёра:

— Выходи!

— Конечно, выйду, только подождите три минуты, — сказал я, открывая дверь.

— Почему три минуты? — спросил Маслов.

Мне не хотелось при одноклассниках заниматься не подчиняющейся мне музыкой.

— Потому что я сейчас должен натирать три минуты полы, — ответил я.

Так как и дома и в классе знали, что спорить со мной бесполезно, то никто, даже отец, не возразил мне ни слова. А я вернулся в свою комнату, надел на ноги две щётки, включил магнитофон с плёнкой и заскользил по полу. Повторяя за певцом слова песни, я выделывал всякие танцевальные движения под видом натирания пола. Сгрудившиеся у двери ребята смотрели на меня и бросали всякие реплики.

— А Иванов не натирает, а, по-моему, танцует.

— И поёт…

— Сорвал урок пения и поёт!

— Голованова и Гранина, запишите это тоже в симптомы: вдруг запел и затанцевал.

Три минуты прошло. Усилив немного эмоциональную сторону своей природы с помощью танца, я снял с ног щётки, выключил магнитофон и в сопровождении ребят из нашего класса прошёл в папину комнату.

Мне было очень неприятно, что сначала никто не решался начать разговор. Трусы ничтожные. Ченеземпры! Сидят на стульях хором! Мнутся! Ну, кто самый смелый? Начинай! Я думал, что первым по злобе начнёт, конечно, Маслов! Но первой говорить неожиданно для меня начала Голованова.

— Евгений Александрович, — сказала она, — я скажу сразу без всяких предисловий и дипломатии. Может, это не совсем дипломатично и даже жестоко и даже безжалостно… Вы ведь отец Иванова… Раньше мы думали, что у Юрия просто сложный характер. Потом мы думали, что ваш сын Юрий… В общем, у нас было несколько версий… Целый месяц думали, обсуждали… У нас и протокол есть… Слушали… "О Юрии Иванове"… Постановили… последнюю версию считать правдоподобной. Единогласно!.. То есть почти единогласно… Двое воздержались… А один человек против… Ваня Зайцев против… Зайцев против последней версии и против предпоследней версии. Зайцев, встань!

Зайцев встал и сказал:

— Последняя версия — это вообще бред, а предпоследняя- это бред сумасшедшего. Предпоследняя — это с больной головы на здоровую.

— Да мы и сами, — сказала Вера Гранина, — от предпоследней версии отказались. Я вам просто хочу рассказать, как мы дошли до предпоследней. Говорить неудобно, но я скажу. Мы сидели и думали про диагноз… Вы нас, конечно, извините за диагноз… У нас я и Люда, мы с медицинским уклоном, мы говорим, в общем… Люда, говори, что ты говорила…

— Я скажу вам прямо, как будущий врач, — сказала Люда Голованова. — Я давно наблюдала за вашим сыном с научной точки зрения. Я даже "Историю болезни Ю.Иванова" завела для практики, конечно… Вот симптомы…

— Так, — сказал отец, — и какой же диагноз?

А Люда продолжала:

— …записаны. Вот раздражение эндогенного и реактивного характера, плюс неожиданные разрешения аффектов, плюс бормотание и выкрикивание отдельных несуществующих ни на каком языке слов, вроде: «пураближ», "ченеземпр", «чедоземпр» и так далее и тому подобное, в итоге получился… чок…

— Какой чок? — переспросил отец.

— Ну, что он чокнутый… извините, конечно… а по-научному… псих…

— С приветом, в общем! — сказал кто-то из ребят за моей спиной.

— А вы в детстве не болели нервными болезнями? — спросила Вера моего отца.

— Нет, — сказал отец, печально глядя на меня.

— А ваш Юрий не болел?

— При мне не болел, — сказал отец, — но я часто и надолго уезжал в командировки… Я фининспектор… Может, он без меня болел?

— Иванов, — спросила меня Люда Голованова, — ты в детстве не болел детскими болезнями?

— Я никогда ничем не болел, — сказал я.

— Это тоже симптом, — сказала Голованова. — Они всегда говорят, что они вполне здоровы….

— Кто они? — спросил отец Голованову.

— Ну они… — ответила Голованова.

— А я с этим диагнозом был тогда не согласен! — сказал вдруг Зайцев. — И сейчас тоже. По-моему, Иванов никакой не псих, а обыкновенный, рядовой гений… Он мне хоть и враг, я всё равно так про него скажу: он со мной три раза дрался…

— Четыре, — поправил я Зайцева.

— Четыре, — согласился Зайцев. — Три раза из-за того, что я прикоснулся к его портфелю, и один раз — из-за книги — я хотел посмотреть картинки в книге "Кукла госпожи Барк"… И всё-таки мне кажется, что Иванов — это самобытная и даже выдающаяся железная личность, просто незаурядный тип…

— Именно тип! — крикнула Гранина.

"А этот Зайцев в людях разбирается!.. — подумал я. — Не то что другие".

— Да он же противный! — сказала Филимонова.

— Ну и что? — ответил Зайцев. — Бывают приятные незаурядные личности, а Иванов — неприятный.

— Ты говори по существу его поступков, — сказал Маслов.

— Я и по существу скажу… Атомы железа-57, как известно, существуют в двух видах. Есть возбуждённые, радиоактивные атомы, испускающие гамма-лучи, и есть обычные атомы железа, невозбуждённые. Так вот, Иванов, по-моему, возбуждённый и активный человек.

— Это ты точно сказал, — согласился Маслов. — Только ивановская возбуждённость и активность слишком дорого всем обходится.

— Потому что у Юрия Иванова в голове произошёл информационный взрыв. К сожалению, этот взрыв оказался неуправляемым. Поэтому оказалось столько раненых этим взрывом, — сказал Зайцев.

Все зашумели. Даже кто именно и что именно говорил, нельзя было разобрать. Слышалось только: "У него в голове произошёл информационный взрыв. И из него это осколки вылетают…", "Взрыв!.. А ты слышал этот взрыв?..", "Слышал!.. А в нас вот уже третью неделю осколки информации летят…", "А это что — все раненые?! Раненые — здоровые!".

— Пострадавшие от информационного взрыва в голове Иванова, высказывайтесь!

— Он мне сказал: "Ты когда на меня смотришь, у тебя глаза какие-то большие становятся. Ты щитовидку, говорит, проверь".

— Он жестокий к людям… У него любимая поговорка: "Всех бы вас к пираньям во время отлива!"

— И ругается на каком-то непонятном языке.

— Высокомерный…

— Просто зазнайка, — сказала Лена Марченко. — Воображает, что он один всё знает, а другие ничего не знают. Строит из себя сверхчеловека…

— Глупости всё это, — сказала Голованова, обращаясь к моему отцу. — Последний диагноз наш такой: Юрий Иванов — не Юрий Иванов, одним словом, ваш сын — не ваш сын.

— А кто же он? — спросил отец.

— Он инопланетянин… Вашего сына они похитили, а вместо него подослали двойника вашего сына! Может быть, у этих наших братьев по разуму, с одной стороны, так высоко развита техника, что они могут создавать двойника человека, а с другой стороны, эти братья, может, не такие уж братья и уж не по такому разуму, если судить по Юрию Иванову, то есть, я имею в виду не его разум, а его поведение, а может, у них на планете все себя так ведут!.. Поэтому мы, — сказала Голованова, — предлагаем устроить завтра же Юрию медицинскую экспертизу!.. Если вы, конечно, не возражаете… У Веры папа профессор-психолог, он с космонавтами занимается… Мы уже с ним договорились, сделаем ему все анализы — крови, ну и всякие другие, которые нам всё разъяснят!

— Я не возражаю против экспертизы, — сказал отец, — но он, мой сын, уже одного гипнотизёра усыпил, поэтому я боюсь, как бы он с врачом космонавтов что-нибудь не сотворил.

— А ты, Иванов, не против экспертизы?

— Хоть две! — сказал я громко и даже обрадованно. Лучшего подарка, чем экспертиза, мне никто не мог придумать. Тем более, что мне уже было пора и самому пройти психологический практикум у хорошего профессора. Кстати, под хорошим предлогом пройти тренировочку. А я-то думал, как мне попасть к профессору, который с космонавтами занимается, а тут он мне сам, можно сказать, в руки лезет.

— Значит, завтра, — сказала Голованова. — Тут у меня записано.

— Только имейте в виду, что у меня завтра от пятнадцати ноль-ноль до шестнадцати ноль-ноль будет… В общем я буду занят.

После этой фразы отец, ребята и все девчонки как-то по-особенному переглянулись, пошептались между собой, пошептались потом с моим отцом. А Голованова сказала:

— Хорошо, Иванов, хорошо. У профессора как раз приём кончается в четыре, так что ты, Иванов, после четырёх — прямо к врачу.

— Только ты, Иванов, дай… Юрий! — сказал отец низким голосом, — только ты дай в присутствии всех ребят честное слово, что ты придёшь!

— Честное слово, — сказал я.

— Запиши адрес поликлиники, — сказала Голованова. — Улица…

Но адрес поликлиники узнать в эту минуту мне не удалось. Голос Головановой покрыл оглушительный взрыв и звон разбитого стекла, раздавшийся где-то в районе кухни. Все вздрогнули, как по команде… кроме меня, конечно. Через секунду там же раздался второй взрыв. И все вздрогнули ещё раз. Я продолжал сидеть совершенно спокойно, только сердце у меня чуть-чуть заныло от нехорошего предчувствия. Вскочив со стула, отец поспешно выскочил из комнаты. Ребята все как сумасшедшие опрометью бросились вслед за отцом. Самым последним поднялся я и неторопливо проследовал на кухню.

Наша белоснежная, как операционная палата, кухня представляла собой страшное зрелище. Потолок, стены и все шкафы были заляпаны красными пятнами. А возле больших, стоящих на газовой плите бутылей в луже на полу плавали раздавленные ягоды чёрной смородины и осколки стекла. Посредине кухни валялось горлышко бутылки, закупоренное притёртой пробкой.

— Что, что здесь произошло? — закричал отец, хватаясь за голову.

— Мама готовила витамины на зиму, — сказал я. — И если бы кто-то не поставил бутыли к газовой горелке, ничего бы не случилось. А теплота дала брожение… — добавил я.

— А почему, почему, — снова закричал отец, — все эти взрывы, подрывы происходят в моём доме?

Я промолчал. Моё дело было объяснить причину события, а не мотивы поступков, породивших явление, хотя взрывы и должны были тренировать мою нервную систему на невздрагиваемость при внезапно возникающих взрывах.

— В моём доме делают взрывы, неизвестно кто ставит бутыли к газовой горелке! — Отец опустился на табуретку и замычал, как от зубной боли.

— Ну, — сказала Голованова в коридоре ребятам, — теперь вам понятно, до чего доводят человека всякие эти сикимбрасы и чебуреки?

В коридоре раздался громкий ропот.

— Ребята! — отец вскочил с табуретки. — Дорогие ребята! А нельзя ли нам устроить этому моему сыну экспертизу сегодня же! Сейчас же! Сию же минуту!

— Я сейчас позвоню папе в поликлинику! — отозвалась Вера Гранина, и они вместе с отцом вышли из кухни в столовую.

Девчонки стали потихонечку прибираться в кухне. Кто-то из ребят попробовал ягоды и сказал: "А вкусно!" Кто-то сказал: "Стали бы делать, если бы невкусно!" Но на всё это я не обращал никакого внимания. Я стоял и смотрел опасности в лицо, опасности, которая грозила мне, если мне может вообще грозить какая-нибудь опасность. "А хорошо, — подумал я, — если бы профессор признал во мне что-нибудь такое… А потом бы мой портрет в газете «Известия» — бац! "В связи с благополучным приземлением и в связи с благополучным установлением контактов…" Мы, конечно, с моей командой после рейса на Юпитер отдыхаем в том самом отдельном домике, в котором отдыхает сверхкосмонавт после возвращения. Моих космонавтов обследуют всякие академики и члены-корреспонденты Академии медицинских наук, всех, кроме меня, конечно, я, как всегда и везде, абсолютно здоров.

Лежу в кресле, думаю. Вдруг отец Веры Граниной входит в комнату. Смущённо улыбается и говорит:

"Вы меня, товарищ Иванов, не узнаёте?"

"Не узнаю", — говорю.

А не узнаю я, конечно, не по-настоящему, а понарошку,

"Ну как же, помните, вы, когда были вот такой… приходили ко мне обследоваться. А я вас ещё в нормальные определил. Ха-ха-ха! А вы, оказывается… оказывается, сверхнормальный!".

Я, конечно, тоже рассмеюсь.

"Ха-ха-ха! Да, профессор, не разобрались вы тогда во мне, Ха-ха-ха! Ну, не вы один! Ха-ха-ха!"

"Это точно! Моя дочь-то тоже вас нормальным человеком считала. Ха-ха-ха!"

"Точно! Считала! Ха-ха-ха! А где она, кстати? Ха-ха-ха!"

"Стоит в коридоре. Войти стесняется. Ха-ха-ха!"

"Стесняется, говорите? Ха-ха-ха! Ладно уж, пусть войдёт! Там и быть!.. Ха-ха-ха!.. Пусть войдет!"

— Войди сейчас же в столовую! — раздался голос моего отца.

Я вошёл в столовую.

— Одевайся и на медосмотр! Как на пожар!

Все стали собираться, стали натягивать на себя плащи, куртки, нахлобучивать на головы кепки и береты, когда на середину столовой вышла какая-то девчонка из нашего класса и громко сказала:

— Не надо его на медосмотр!

— Почему не надо? — спросил отец.

— Что это ещё за "не надо"? Почему это ещё "не надо"? — раздались голоса.

— Не надо никакого доктора, — снова упрямо повторила какая-то девчонка из нашего класса, а мне из-за спины ребят не видно, кто говорит.

— Кто это такая? — спросил я рядом стоящего со мной Маслова.

— Кто это такая? — удивился Маслов. — Тополева Таня из нашего класса. — И добавил: — Нет, тебя всё-таки надо на медосмотр. Это же самая красивая Таня на свете…

— Вот дневник Юрия Иванова, — сказала Таня, подняв в руки мои зашифрованные воспоминания. — Я, конечно, понимаю, что читать чужие дневники, тем более зашифрованные, читать в одиночку, а тем более коллективно не принято, но раз вопрос зашёл об инопланетянстве, тем более о докторе космонавтов, который должен поставить диагноз Юрию Иванову, то пусть уж этот диагноз поставит этот дневник. Он нам всё расскажет об Иванове и поставит ему диагноз лучше всякого доктора. Сначала он расскажет нам, что Иванов — это вовсе не Иванов на самом деле, а Баранкин. Ваша фамилия ведь Баранкин? — обратилась она к моему отцу.

— Да, — подтвердил отец, — моя фамилия Баранкин. Но моему сыну не нравилась эта фамилия, и он решил учиться под фамилией своей мамы… Знаете, есть такая книга "Баранкин, будь человеком!". Так вот, когда мой сын под этой фамилией учился в школе, к нему в той школе все приставали с одним и тем же вопросом: "Баранкин, будь человеком, расскажи, как ты превращался в воробья, или бабочку, или муравья". Поэтому Юра попросил перевести его в другую школу и взял мамину фамилию.

— Теперь нам понятно, почему он, перед тем как укатать нас в парке на аттракционах, говорил про муравьев. Помните? "Объём тела самого крупного муравья измеряется кубическими миллиметрами, а объём муравьиной кучи вместе с её подземной частью в сотни тысяч раз превосходит размеры "строителя"…".

— А мне про воробьев объяснял; разве, говорит, это справедливо: воробьи зимой и летом босиком ходят, а человек… — сказал Сергей Медов.

— А мне про бабочек рассказывал. "Ты, говорит, Маслов, с Ольгой Фоминой дружишь?" Я говорю: «Дружу». — "А за сколько километров ты можешь её присутствие обнаружить?" Я говорю: "Когда вижу, тогда и обнаруживаю". А он говорит, что вот бабочки друг друга за сорок километров могут обнаружить.

В эту минуту, когда расшифровалась моя настоящая фамилия, меня занимало не то, что, она расшифровалась, а то, каким же это самым непостижимым образом мои воспоминания попали в руки ученицы нашего класса, ученицы, на которую я совсем не обращал внимания. Пока все шумели, обсуждая моё однофамилие с Баранкиным, я уставился на Таню Тополеву и впервые увидел её объёмное, как бы сказать, голографическое изображение. Таня Тополева действительно была так красива, что напомнила мне высказывание Дидро, что "красота — это то, что пробуждает в уме идею соотношения". И ещё математическая мысль о красоте: в изгибах прекрасных линий всегда можно уловить математическую закономерность. Вот она откуда, утечка моей самой сверхсекретной информации, — от той самой красоты, что пробуждает в уме идею соотношения, от тех изгибов прекрасных линий лица Тани Тополевой, в которых всегда можно уловить математическую закономерность. Поэтому я и не заметил эту идею соотношения и не уловил математическую закономерность, а зря! Зря не заметил!.. Если бы вовремя заметил, глядишь — и не было бы утечки информации. Но как и почему рукописи, которые я отдал на хранение Степаниде Васильевне, оказались у Татьяны Тополевой?! С одной стороны, утечка информации, с другой стороны, приток стихотворений. И приток, и утечка! За приток я должен благодарить Тополеву, а за утечку я её должен презирать. Что же мне делать с Тополевой? Презирать её или благодарить? Сначала надо всё-таки расшифровать, как она расшифровала зашифрованное? Я мог бы узнать и сейчас, но по-железному расписанию у меня через пятнадцать минут было участие в гонках на автомобильных картах, и я не мог их отменить, но я не мог отменить и расследование, каким образом рукопись из рук сторожихи тёти Паши попала к Тане Тополевой. Это можно было сделать, только задержав всех у нас дома часа на три, но как можно было задержать всех, в том числе и Таню Тополеву у нас дома? А очень просто и единственным образом.

— Я, к сожалению, сейчас должен уйти, — сказал я. — У меня теперь от всех вас секретов нет, слушайте меня сейчас, потом поймёте — эта формула больше недействительна! Слушайте сейчас — поймёте сейчас вот сегодняшняя формула взаимного понимания! Читайте сейчас — поймёте сейчас! И как сказала гражданка Тополева в своих неплохих стихах: "Идёшь на бой, лицо открой, — вот смелости начало!"

Я вышел из комнаты, ощущая в себе чувство спортивной агрессии, способности к максимальному напряжению своих психических и физических возможностей для достижения высоких и наивысших (рекордных) результатов.

Спустя часа два, когда я взлетел по лестнице на свой этаж, я уже на лестничной площадке услышал точно такой же знакомый шум, который некоторое время тому назад я оставил в музыкальном классе нашей школы. Одним словом, стресс продолжается. Стресс — под ним долгое время подразумевали отрицательную реакцию организма на раздражитель (угнетённое состояние, нервный срыв и т. д.), пока автор термина американский учёный Г.Селье не разъяснил специально, что стресс может быть как плохим (дистресс), так и хорошим (эвстресс) — радость, вдохновение…

Среди присутствующих были почти все под дистрессом, и только на лице Тани Тополевой был написан ярко выраженный эвстресс. "Она-то чему радуется?" — подумал я про себя.

Честно говоря, разглядывая из прихожей через стёкла двери столовой лица одноклассников, я продолжал делать сразу два дела: с одной стороны, слушал, что говорят обо мне мои одноклассники, с другой стороны, я продолжал удивляться, как это я, умея произвести в уме, подобно хорошему математику, извлечение корня девятнадцатой степени из числа со ста тридцатью тремя цифрами, не могу написать стихотворение о своём сердце!

— И ругается он словами на каком-то непонятном языке.

— Например? — спросила Таня Тополева.

— Например… — Лена Марченко замялась. — Я не знаю, удобно ли это произнести вслух? Например, сепактакроу! — сказала она, заливаясь смехом.

— Сепактакроу — это в переводе с малайского "игра ногой в мяч", — сказала Таня Тополева.

— Он — человеконенавистник! — закричал Лев Киркинский. — У него любимая поговорка: "Всех бы вас к пираньям во время отлива!"

— Чудаки вы все, — сказала Таня Тополева. — Всё дело в том, что во время отлива океана река мелеет. В это время пираньи никого не трогают, они как бы спят. Наступает прилив, повышается уровень реки, и в неё уже нельзя входить, гибель неминуема.

— Зато, — крикнул Колесников, — он всё время знает, который час!..

Я вошёл в комнату, и наступила тишина. Все смотрели на меня, как будто меня действительно подменили инопланетяне. Между прочим, среди моих одноклассников появились каким-то образом и врач-гипнотизёр, и даже дядя Петя.

— Вы спросите, спросите его, — заорал Колесников, — сколько сейчас времени?

— Юра, — спросил меня отец, — который сейчас час?

— Пять часов тридцать минут двадцать три секунды, — ответил я, не задумываясь.

Все, у кого были часы, посмотрели на циферблаты, а доктор-гипнотизёр, проверив мои показания, цокнул языком и пожал плечами.

— Самая трудная задача на свете — это быть в одном месте с этим фантастическим Ивановым, который оказался вовсе не Ивановым, а сверхфантастическим Юрием Баранкиным! — сказала Нина Кисина.

— Доверь ему встречу с инопланетянами, он нашу Землю поссорит со всеми галактиками!

— И пусть он скажет, он т_о_т Баранкин или не т_о_т? — крикнула Вера Гранина.

— В конце концов, мы все живём, — сказал Лев Киркинский, — и летим на космическом корабле «Земля», и желательно, чтобы экипаж этого корабля был бы совместим и во взрослом возрасте, и в детском.

— Нет, пусть он скажет, он т_о_т Баранкин или не т_о_т? — не унималась Вера Гранина.

— Кстати, это ещё Эйнштейн говорил, — крикнул Маслов, — что любое, самое великое, открытие стоит меньше и дешевле проявления человеческих качеств.

Потом Алла Астахова сказала:

— Академика Велихова спросили, что такое современный человек. И знаете, что он ответил? Что современный человек — это такой человек, который способен чувствовать ответственность за всё, что происходит рядом с ним и далеко. А Баранкин — это такой человек, которому наплевать, что происходит далеко, ему важно, что происходит с ним, вокруг него и в нём.

— И пусть он скажет, он т_о_т Баранкин или не т_о_т? — не унималась Вера Гранина.

— Нет, я не т_о_т Баранкин, а э_т_о_т Баранкин!

— А какой э_т_о_т? — продолжала допрашивать меня Кисина.

На такой вопрос я не нашёл нужным отвечать, но за меня ответила Таня Тополева:

— Я вам могу сказать, какой это Юра Баранкин. По-моему, это самый фантастический из всех реальных и самый реальный из всех фантастических! — И ещё она добавила: — Вы знаете, что это за человек? Вот есть люди, которые испытывают самолёты на всякие перегрузки или даже катастрофы, а он, а он… — сказала Таня два раза, — а он… — сказала она даже в третий раз, — себя, вы понимаете, себя на эти перегрузки и, может быть, на эти катастрофы…

— А ты бы полетела с Баранкиным на выполнение самого трудного задания? — спросила Нина Кисина.

— Нет, — сказала Таня, — я бы не полетела. Я бы не полетела, потому что у Баранкина его фантазия сильнее его самого. Мне кажется, что не он владеет своими фантазиями, а его фантазии владеют им самим.

Я почему-то только при этих словах обратил внимание на то, как во время моего отсутствия изменилась наша столовая. Вся комната была в книгах и журналах. Они кипами лежали на столе, на полу. Они походили на баррикаду, из-за которой вёлся по моей особе огонь отдельными словами и целыми очередями слов. С обложек книг и журналов на меня смотрели Павлов, Галилей, Горький, Кеплер, Ломоносов, Станиславский и так далее. И те слова, что я принимал за жалкие нравоучительные цитаты, на самом деле были как бы не цитаты, а как бы просто слова тех учёных и мыслителей, от имени которых они произносились. "Жалко, что эти ученью и мыслители представлены всего лишь рисунками или фотографиями, — подумал я, — а то бы они были по эту сторону баррикад, то есть на моей стороне, на стороне сверхкосмонавта".

— И можешь порвать свои воспоминания и свой бортжурнал. И вообще перестань терять время на свою сверхожесточённую сверхподготовку к сверхкосмическим сверхполётам. Я не понимаю, — говорил отец, всё повышая и повышая голос, — зачем зря терять время? Зачем готовиться к тому, что никогда не осуществится! Ты никогда не полетишь в космос! Понятно?

Я первый раз в жизни услышал, как кричит мой отец.

— Нет, полечу! — сказал я тоже громко.

— Нет, не полетишь!

— Это почему же я не полечу? — спросил я ещё громче.

— Потому что, — отчеканил мой отец, — в космос летают только очень здоровые люди. А ты болен. Ты очень болен! — Это всё он говорил от себя, не заглядывая в книги.

Если бы я был несерьёзный человек, я бы на такие слова просто рассмеялся. Нет, обо мне можно сказать всё, но сказать, что я нездоровый человек?!

— Ты тяжело болен! — продолжал отец. — Тяжело! Очень тяжело! Сейчас мы тебе поставим диагноз, от которого тебе не поздоровится, — Он стал рыться в журналах и книгах, нервно повторяя: — Нет, это не то! И это не то!

"Интересно, — подумал я про себя, — кого это отец ищет на помощь? Что за консилиум? И так здесь почти весь класс!..".

— Ага! Вот! — сказал отец, беря со стола и разворачивая какой-то журнал. Потом он надел очки и, поглядывая на меня поверх стёкол, прочитал следующее: — "Несколько слов о психологической несовместимости… (Пауза.) В длительную экспедицию исключительно важно подобрать состав участников так, чтобы им было приятно вместе жить и работать. Это исключительно важно… (Пауза). Достаточно вспомнить эпизод из жизни замечательного полярного исследователя Фритьофа Нансена… (Пауза.) Это был крупнейший учёный, человек большой души… И исключительного обаяния!.. (Пауза.) Лекция, которую он однажды прочёл в Эдинбурге, называлась "То, о чём мы не пишем в книгах". Речь шла о знаменитом дрейфе корабля «Фрам». Нансен рассказывал о штурмане Иогансене. Это был его большой друг. Вместе они достигли 86-го градуса северной широты и должны были возвращаться на материк к Земле Франца-Иосифа. Этот путь у них занял около полутора лет. Ели они одну моржатину и медвежатину. Упадок сил, казалось был полный. Но ничто не переносили они с таким трудом, как общество друг друга. Если раз в неделю они и обращались друг к другу с какими-то словами, то не иначе, как "господин главный штурман" или "господин начальник экспедиции". Это на была их прихоть или сварливость характера… (Пауза.) Это было проявлением закона психологической не-сов-мес-ти-мос-ти… который воплощал в себе всем своим существом штурман Иогансен!"

И тут, развивая папину мысль, меня стали то поодиночке, то все сразу обстреливать такими цитатами на эту тему, что я вынужден был зажать своими сверхпальцами свои сверхуши.

— Я тоже хочу сказать, — сказала, выглядывая из-за стопки книг, Нина Кисина, — я хочу сказать, что, как сказал Сервантес, пролепетала Нина, лихорадочно перелистывая какую-то книжку, — тогда, чтобы… м-м-м… для того, чтобы приготовить пирог с яблоками за тридцать минут, надо взбить три яйца, посолить, добавить ванилин, один стакан песку и десять граммов муки… Ой, минуточку, я что-то не оттуда читаю…

— Вот именно, не оттуда, — перебил я её. — Не десять граммов муки, а один стакан муки, иначе будет не пирог, а…

— А здесь написано, что надо взять десять граммов муки, — сказала Нина.

— Значит, опечатка, — сказал я. — Посмотри в конце, есть опечатка или нет?

— Действительно, опечатка, — сказала Кисина, осмотрев вклейку в. конце книги. — А вообще вы правы, Юра, и ты хоть сверхздоровый человек, — продолжала Кисина, — но ты болен болезнью, которая у космонавтов называется… человеко-психологической несовместимостью… Третьей стадии… Тяжёлой и, по-видимому, неизлечимой формой…

— У них есть такие болезни, а у сверхкосмонавтов, — сказал я, — нет такой болезни! И не может быть! И вообще, ребята, сейчас уже семь часов пятьдесят две минуты тринадцать секунд. Завтра я поступаю сразу в три института: в театральный, в литературный и в консерваторию. Теорию я уже сдал на собеседовании. Круг, как вы понимаете, должен сомкнуться. Вот так, уважаемые повара, кулинары, диетологи и пекари пирога под названием "Несовместимость Юрия Баранкина!" А теперь насчёт того, что вы не хотите идти в мой экипаж, на выполнение моего задания под моим… руководством… Не пойдёте вы — пойдут другие!

— Ребята! — скомандовал Маслов. — По домам! Этот всезнающий и всепонимающий человек ничего не понял!

С книгами под мышками и в руках все стали выходить из столовой.

— Я тоже ухожу, — сказал отец, — ухожу жить к бабушке. Ну хорошо, — бормотал он, — ты не хочешь слушать своих соучеников, ты не хочешь слушать нас, взрослых, ты не хочешь слушать и Горького, и Станиславского, и Павлова…

Отец хлопнул дверью, и я остался один.

Как жаль, что человеческий голос не может (пока не может) произнести одновременно три фразы. К сожалению, природа не запатентовала такой способности ещё ни у кого, но если бы она запатентовала это, то я бы, оставшись в долгожданном одиночестве, произнёс следующее: "Кис-кис-кис!" Затем бы пропел: "…то, что испокон веков неосновательно называли «колебаниями» голосовых связок, не является в строгом смысле колебаниями: это просто серия сверхкоротких и быстрых сокращений голосовых связок". И продекламировал: "Сердце бьётся! Сердце бьётся! А как же оно бьётся?!" Всё это я бы произнёс одновременно, потому что в одиночестве мои мысли сосредоточились на многих проблемах. На этот раз их было всего три. Хотя, если быть точным, то есть если быть, то только точным, было ощущение, и четвёртой проблемы: ощущение конфликта с одноклассниками. Правда, это ощущение было ощущением как бы не общим, а личным. "В конце концов, всё, что произошло, это даже не конфликт, а просто противоречие, но ведь не каждое противоречие переходит в конфликт", — думал я, расхаживая по квартире в поисках кошки Муськи, чтобы её накормить. Заглядывая в поисках нашей кошки Муськи под стол, я увидел на скатерти кусок перфокарты и листок бумаги. На листке было написано: "Юрию Баранкину от Тани Тополевой". Я взял листок в руки и, перевернув, стал читать. "Юра, — было выведено решительным почерком, — я думала, что до этого не дойдёт дело. Но до этого дело дошло. До этого — значит, до электронно-вычислительной машины. Во время разговора с нами, вернее, во время постановки диагноза твоего заболевания ты, наверное, решил, что твоя несовместимость касается только твоих одноклассников, но дело обстоит гораздо хуже. Гораздо хуже, чем предполагали мы и чем предполагаешь ты. Перед нашим разговором с тобой я с помощью одного инженера-кибернетика заложила твой психологический портрет в электронно-вычислительную машину. Не мне тебе объяснять, что предмет психологии — это закономерности формирования психических свойств человека: потребностей, интересов, привычек, способностей, темперамента, характера. Это и привело меня к инженеру-кибернетику. Мы заложили в электронно-вычислительную машину твой психологический портрет, и вот что нам ответила машина: ты, Баранкин, несовместим ни с одним космонавтом на всём земном шаре!" И подпись: "Таня Тополева".

Говоря честно, я ещё некоторое время ходил по комнате в поисках Муськи, стараясь не думать о Таниной записке, но мысль моя то и дело возвращалась к словам: "Электронно-вычислительная машина со скоростью миллион операций в секунду (человеческому мозгу эти скорости ещё не под силу!) определила твою полную сверхнесовместимость с кем-либо из космонавтов на всём земном шаре". Между мною и этими словами возникло какое-то непреодолимое тяготение. И я, может быть, первый раз в своей сверхкосмонавтской жизни занялся только лишь одним делом: я думал о прогнозе. ЭВМ предсказала мне полное одиночество при выполнении самого трудного задания на земном шаре. Тяготение, тяготение критических масс, тяготение двух критических масс. Их сближение и… как сказал этот Зайцев, этот совсем не академик Зайцев, что в голове Юрия Баранкина произошёл информационный взрыв, дезинформационный взрыв, и жизнь остальных мыслей в моей голове оказалась короткой. Короткой, как жизнь кометы, открытой недавно датчанином Ричардом Уэстом. Распад космической странницы фотографировали в течение месяца киевские астрономы. На фотографиях было чётко видно, как ядро кометы разделилось на четыре фрагмента — каждый диаметром около километра. Окутанные газовым облаком, образовавшимся при интенсивном испарении льда, части небесного тела постепенно разошлись в разные стороны.

Думая о комете Уэста, я прилег на папин диван просто так, без всякого расписания, товарищи потомки, лёг глупо, бессмысленно, совершенно не ощущая беспрестанного тиканья в моём существе биологических часов. На диване высилась кипа журналов и газет, с помощью которых совсем недавно отец собирался дать мне вместе с моими одноклассниками решительный бой. Я взял лежавшую сверху «Литературку» и взглянул на последнюю страницу. Со страницы на меня смотрели смешной рисунок, рассказы, рассказики, фразы, пародии. Мой взгляд остановился на переводе с датского "Маленькая утренняя радость", и я прочитал его вслух:

Как утром весенним приятно проснуться, И сладко зевнуть, и слегка потянуться, Следить за мерцанием солнечных бликов И слушать часы, не уставшие тикать За долгую, но уходящую ночь… Дремоту свою не спеша превозмочь И своему безмятежному телу Отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать.

Я повторил слова стихотворения: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать". И остался лежать в постели, хотя по расписанию я должен был тренироваться.

ВОСПОМИНАНИЕ ДВАДЦАТОЕ. Пульс, пульс, пульс!

Утром, как это ни странно, я проснулся в своей постели. Дома уже никого не было. Очевидно, отец перенёс меня, сонного, на постель. Позавтракав, я тоже не пошёл ни на какие тренировки. Сначала я расхаживал бездумно по комнате, декламируя вслух: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать".

И с этими словами на губах я вышел из дому на улицу. Очутившись на улице, я бесцельно постоял на трамвайной остановке и почему-то сел в трамвай и поехал туда, куда поехал трамвай, до самой его конечной остановки, которая называется Михалково. Потом я купался, загорал, ходил в кино, просто гулял и просто ничего не делал.

Кажется, на четвёртый или на пятый день я встретил Таню Тополеву. Она подошла ко мне и сказала:

— Я тебе тогда позабыла оставить твои воспоминания, — и протянула мне мою зашифрованную тетрадку.

Я взял свой дневник и сунул его в карман куртки.

— А как всё-таки к тебе попали мои воспоминания? — Я никак не мог понять этого.

— А мне тётя Паша их передала. Она сказала: "Я живу на первом этаже, а тут, видно, очень важные документы… Ты ведь живёшь на двенадцатом этаже, у тебя они лучше сохранятся".

После этих слов мы ещё долго стояли молча, потом Таня посмотрела на небо и сказала:

— Птицы улетают…

Потом она помолчала и добавила:

— Оказывается, они в полёте ориентируются по Солнцу, звёздам и по силовым линиям магнитного поля Земли. — Затем она помолчала и добавила: — А мне кажется, что это не обязательно всем знать, как и по чему ориентируются птицы, улетая на юг. Кто изучает полёты птиц, тот пусть это и знает…

Я промолчал.

— А ты эти дни не тренировался?

Я промолчал.

— Ну и правильно, — сказала Таня. — Самые великие космонавты и то ведь не всё время тренируются…

Я промолчал.

Таня тоже замолчала. Так мы стояли молча очень долго. Затем я её спросил:

— А стихи — это ты сама написала?

— Какие сама, — ответила Таня, — какие у папы взяла. У меня папа поэт. У него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору. Так вот они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получилась, а стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.

— Как вижу, — согласился я.

Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошёл за ней.

Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я всё не решался, а потом сказал:

— Ты знаешь, а я всё-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь… я прочитаю тебе вслух?

Таня обрадовалась.

И я начал читать:

Человек о сердце много Написал стихов, баллад. И в них сердце сквозь тревогу Смело бьётся, как солдат. Не стучит, а бьётся. Сердце бьётся, как солдат. Огарёв дружил и Герцен, Дружбе не было преград. Их сердца в едином сердце Бились вместе, как солдат. Потому, что сердце Не стучит оно, а бьётся. Сердце бьётся, как солдат. Если сделал людям плохо, Сердца нету, говорят. С самых первых в жизни вздохов Сердце бьётся, как солдат. Не стучит, а бьётся. Сердце бьётся, как солдат. Как мотор, не заведётся, Не стучит, как агрегат, Человека сердце бьётся, Сердце бьётся, как солдат. Не стучит, а бьётся. Сердце бьётся, как солдат. Сердце кровью обольётся, Не уйдёт в борьбе назад, Потому что оно бьётся. Сердце бьётся, как солдат. Не стучит. Не стучит, а бьётся. Сердце бьётся, как солдат.

Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное: во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.

— Что с тобой? — спросила испуганно Таня Тополева.

— Не знаю, — сказал я.

Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла:

— У тебя учащённый пульс! — Посчитала и сказала: — Сто ударов в минуту. Забился! — сказала она. — Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс!

Я прислушался к учащённому биению своего сердца, к своим внутренним биологическим часам и сказал:

— Прошло… сколько прошло дней?

— Прошло дней пять, — уточнила Таня Тополева.

— Ой-ой-ой! — сказал я.

— У тебя на лице написано, что потерял много времени? — спросила Таня Тополева.

— Нет, — сказала я. — Сколько я нашёл времени, должно быть написано у меня на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться.

— Я тебя очень прошу, — сказала Таня, — найди ещё дня два-три времени, и…

— И что?

— И начнёшь тренироваться! Договорились?

— Договорились! — сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во всей Вселенной!

Глядя на звёзды, на дневные звёзды, которых как будто бы и не было в небе, но которые на самом деле были…

— Между прочим, — сказал я, — ты написала в своём стихотворении, что… — Я тихо произнёс: — "…Видно, парень влюблённый мечтает о глазах голубых на Земле…"

— "Под гитару он их вспоминает, — подхватила тихо Таня, — на далёкой звезде, на Збюне…"

— Но такой же звезды нет, — сказал я, — я знаю все звёзды в небе. Звезды Збюны там нет.

— Нет, — согласилась Таня, — нет, но будет… потому что это твоя звезда… Ведь она знаешь как расшифровывается?… — И после этого Таня замолчала.

Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я её не спросил:

— А как же расшифровывается звезда! Збюна?

— Звезда… Баранкина… Юрия… — сказала тихо Таня и добавила: — Новая!.. Сверхновая!.. — Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но эти слова я уже знал наизусть. Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева была вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далёкой звезде…

И мы видим поля в дымке синей, Мы скучаем по мягкой траве, И гитара поет о России На далёкой звезде, на Збюне…

Оглавление

Рукопись, найденная в школьном портфеле. /Вместо предисловия/

Часть первая. СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА

Воспоминание первое. Воспоминание о воспоминаниях

Воспоминание второе. Что такое ПСИП-1?

Воспоминание третье. На стыке наук

Воспоминание четвёртое. Действие равно противодействию

Воспоминание пятое. Пульс глубокого наполнения

Воспоминание шестое. Всё хорошо, но где чувство юмора?

Воспоминание седьмое. Антология самого таинственного случая

Воспоминание восьмое. "А я открыл, что рядом есть девчонки…"

Воспоминание девятое. Даю вам десять минут на разговоры!

ВОСПОМИНАНИЕ ДЕСЯТОЕ. Его величество — человеческое электричество

ВОСПОМИНАНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ. Зелёный шум

ВОСПОМИНАНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ. Я сам себя сыграю

ВОСПОМИНАНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ. К директору! Срочно!

ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ. Сеанс гипноза

ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ. Оказывается, я знаю даже то, чего я не знаю

Воспоминание шестнадцатое. Слепой космический полёт и неожиданное прозрение

Часть вторая. ГДЕ ЖЕ ВЫ БЫЛИ РАНЬШЕ, ЧАРЛЬЗ ДАРВИН?

Воспоминание семнадцатое. Час без секунды — это не час, а только 59 минут и 59 секунд

Воспоминание восемнадцатое. Сверхжёсткая сверхпосадка

Воспоминание девятнадцатое. На медосмотр, как на пожар

Воспоминание двадцатое. Пульс, пульс, пульс!

Оглавление

СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА. Двадцать воспоминаний Юрия Баранкина о себе самом, написанные им самим

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ШКОЛЬНОМ ПОРТФЕЛЕ. Вместо предисловия

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СВЕРХПРИКЛЮЧЕНИЯ СВЕРХКОСМОНАВТА

  ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ. Воспоминания о воспоминаниях

  ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ. Что такое ПСИП-1?

  ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ. На стыке наук

  ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. Действие равно противодействию

  ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТОЕ. Пульс глубокого наполнения

  ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТОЕ. Всё хорошо, но где чувство юмора?

  ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ. Антология самого таинственного случая

  ВОСПОМИНАНИЕ ВОСЬМОЕ. "А я открыл, что рядом есть девчонки…"

  ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТОЕ. Даю вам десять минут на разговоры!

  ВОСПОМИНАНИЕ ДЕСЯТОЕ. Его величество — человеческое электричество

  ВОСПОМИНАНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ. Зелёный шум

  ВОСПОМИНАНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ. Я сам себя сыграю

  ВОСПОМИНАНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ. К директору! Срочно!

  ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ. Сеанс гипноза

  ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ. Оказывается, я знаю даже то, чего я не знаю

  ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ. Слепой космический полёт и неожиданное прозрение

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГДЕ ЖЕ ВЫ БЫЛИ РАНЬШЕ, ЧАРЛЗ ДАРВИН!

  ВОСПОМИНАНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ. Час без секунды — это не час, а только 59 минут и 59 секунд

  ВОСПОМИНАНИЕ ВОСЕМНАДЦАТОЕ. Сверхжёсткая сверхпосадка

  ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТНАДЦАТОЕ. На медосмотр, как на пожар

  ВОСПОМИНАНИЕ ДВАДЦАТОЕ. Пульс, пульс, пульс!

Оглавление

Реклама на сайте