«В стране литературных героев»

Станислав Борисович Рассадин, Бенедикт Михайлович Сарнов В стране литературных героев

На скамейке маленького московского скверика, слегка понурившись, сидит наш герой – Гена. Это самый обыкновенный современный школьник лет четырнадцати. У ног его лежит небрежно брошенный портфель с учебниками. Рядом с Геной – человек, которому предстоит стать вторым нашим героем. Мы не станем описывать его внешность. Скажем только, что весь его облик пробуждает невольное желание почтительно именовать его "профессором". Зовут его, как это сейчас выяснится, Архип Архипович.

А.А.: Итак, если я вас правильно понял, вы получили двойку за то, что не знали, кто такой Тарас Скотинин… Что ж, ситуация довольно заурядная… Не расстраивайтесь!

Гена: (презрительно). Кто? Я?.. Очень надо мне из-за такой ерунды расстраиваться! Да кому она вообще нужна, вся эта литература!

А.А.: Вы серьезно так думаете?

Гена: Да все так думают, только сказать боятся. Притворяются: "Ах, Фонвизин! Ах, Пушкин!.." Просто противно! В космос летаем, а они сто лет-все одно и то же: "Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…" В гробу я видал этого мертвеца, в белых тапочках… Вы думаете, меня зло берет, что я двойку получил? Еще чего! Мне одно обидно: меня теперь тренер в секцию не пустит, пока не исправлю…

А.А.: А разве это так трудно-исправить двойку? Если хотите, я могу вам помочь. Я мог бы устроить вам встречу…

Гена: С каким-нибудь учителем?

А.А.: Да нет, вовсе не с учителем! Я могу устроить вам встречу непосредственно с самим Тарасом Скотининым.

Гена: То есть как? Взаправду?

А.А.: Самым натуральным образом. Я, изволите ли видеть, изобрел один аппарат… Вернее сказать, машину…

Гена: (с облегчением), А-а, вы изобретатель! А я уж подумал, что вы тоже имеете какое-то отношение к литературе!

А.А.: (уклончиво). Только косвенное… Позвольте представиться: меня зовут Архип Архипович…

Гена: А меня Гена. Очень приятно.

А.А.: Итак, прямо к делу. С помощью моей машины мы с вами можем мгновенно перенестись в любую из областей Страны Литературии…

Гена: (подозрительно). Как вы сказали? Какой страны? Я про такую даже и не слышал.

А.А.: Немудрено. Там еще не ступала нога человека. Мы будем первыми.

Гена: Значит, эта страна необитаемая? Да?

А.А.: Ну нет! Необитаемой ее назвать никак нельзя. Я бы даже сказал, что плотность населения там выше, чем в самых населенных странах Европы.

Гена: А это далеко?

А.А.: Да нет, совсем рядом.

Гена: Совсем рядом и еще не ступала нога человека? Вы меня, наверно, разыгрываете!.. Где же она все-таки находится, эта ваша страна? Как же мы с вами туда попадем?

А.А.: Я уже говорил: с помощью машины, которую я сконструировал. Кстати, мы уже почти пришли. Сюда… Вот так… Осторожно, тут ступенька… Ну, вот мы и дома. Милости прошу!

Комната Архипа Архиповича представляет собой традиционное профессорское жилье: письменный стол, кресло, полки с книгами. Только вот стена напротив стола выглядит странно. Согласно всем правилам, вдоль этой стены тоже должны располагаться книжные полки, уходящие под самый потолок. Но вместо полок тут разместилось нечто совсем другое. Больше всего это "нечто" похоже на пульт управления космического корабля. Во всяком случае, так показалось Гене. А уж ему ли не знать, как выглядит пульт управления космического корабля: это ведь во всех научно-фантастических романах подробно описано. Научная фантастика – это вам не Фонвизин! Научную фантастику наш Гена любит без памяти.

Гена: (восторженно). Вот это да-а!.. Это, значит, и есть ваша машина? А как она включается?

А.А.: Осторожно! Аппарат еще не вполне отрегулирован… Вот стартер… А это-переключатель жанров…

Гена: А это что? Похоже на спидометр.

А.А.: Совершенно верно. Только стрелка этого спидометра указывает не километры, а века. Видишь?.. Семнадцатый, восемнадцатый…

Гена: А почему тут надписи такие странные?

(Читает чуть не по складам.)

Клас-си-цизм… Сен-ти-мен-тализм… Ро-ман-тизм…

А.А.: Это табулятор литературных школ и направлений. Итак, за что ты получил двойку?

Гена: (мрачно). За "Недоросль". Этого… Фонвизина.

А.А.: Великолепно!

(Щелкает рычагами и кнопками, бормочет себе под нос.)

Век – восемнадцатый… Место действия – Россия, литературное направление – классицизм, жанр – комедия… Настройка закончена. Включаю старт!

Гена и профессор продолжают сидеть у пульта, но комната вдруг словно куда-то исчезает. Какая-то туманная пелена окружила наших героев, раздались какие-то таинственные космические звуки, похожие на "бип-бип" спутника. А потом сквозь эти звуки стали прорываться голоса.

Первый голос: Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!.. Карету мне! Карету!..

А.А.: Узнаешь?.. Это Чацкий!.. Девятнадцатый век, двадцатые годы. Значит, курс взят правильный… Углубляемся дальше.

Гена: А почему так трясет?

А.А.: Ничего удивительного! Двадцатые годы девятнадцатого века – это была пора бурных литературных битв, споров, дискуссий. А кроме того, я ведь предупреждал тебя: аппарат еще не вполне отрегулирован.

Второй голос: Быть или не быть? Вот в чем вопрос!..

А.А.: (удивленно). Что такое? Это ведь Гамлет!.. Как он сюда попал?.. Гамлет – это начало семнадцатого века, Англия… Кажется, мы с тобой слегка заблудились. Ну не беда! Попробую на ходу выправить курс! (Снова щелкает тумблерами и рычагами.) Ну вот! Как будто все в порядке. Прибыли!..

К ней не отыщешь ты пути

В метро или в автобусе.

И как ты глобус ни верти,

Не сыщешь и на глобусе.

Ее загадочный народ

Делами занят странными.

Не уставая, Дон Кихот

Там бьется с великанами.

Там спор покуда не решен

Меж Золушкой и сестрами,

А горемыка Робинзон

Все мается на острове.

Там смерти нет. Там нет конца.

Там продолженье следует.

Там Гамлет с призраком отца

Который век беседует,

И песнь Офелии звучит

По-прежнему звучит она…

И все нам только предстоит,

Как в книге недочитанной.

Путешествие первое. Королевство Плаща и Шпаги

Туманная пелена, окружавшая Архипа Архиповича и Гену, рассеялась, и наши герои не без удивления обнаружили, что находятся на узкой улочке какого-то старинного города. Навстречу им, обнявшись, занимая всю ширину улицы, шагает четверка удивительно знакомых людей в шляпах с перьями, в ботфортах и мушкетерских плашках. Они во все горло распевают песню.

Мушкетеры:

Мы не забыли свою присягу.

Идем в сраженье, как на парад.

Назад ни шагу! На плащ и шпагу

Пусть трусы с трепетом глядят!

А коль найдется у вас отвага,

Мы спор решаем в один момент.

Держись, бедняга! Нам служит шпага,

Как самый веский аргумент!

Гена: Ой, я, кажется, знаю, кто это! Это мушкетеры!

А.А.: (снисходительно). Чудак! Какие же мушкетеры могут быть в русской литературе восемнадцатого века?

Гена: Ну как же! Смотрите сами: плащи, шпаги, ботфорты, камзолы!

А.А.: Ничего удивительного в этом нет. Ты должен знать… А впрочем, прости, я забыл, что ты не в ладах с литературой. Видишь ли, дело в том, что русские дворяне восемнадцатого века и в одежде и в манерах подражали французскому двору.

Гена: Да нет же! Посмотрите вот на этого, здоровенного! Это же Портос! Я узнаю его золоченую перевязь!

А.А.: Ну что ты, Геночка! Чтобы я ошибся на целое столетие? Да еще вместо России угодил во Францию? Ха-ха-ха…

Портос (ибо это действительно он). Эй, сударь! Над чем вы там смеетесь? Скажите вслух, и мы посмеемся вместе!

А.А.: Простите, господа, но мой юный друг по неопытности решил, что вы-мушкетеры короля.

Д'Артаньян: А по-вашему, сударь, мы больше похожи на гвардейцев кардинала? Защищайтесь! А не то я проткну вас насквозь!

Портос: Клянусь эфесом моей Бализарды, д'Артаньян, я буду драться с этим наглецом после вас.

Арамис: Друзья мои, но у этого господина нет шпаги!

Атос: Вы правы, Арамис. (Профессору.) Позвольте я предложу вам свою. Этот славный клинок подарил моему отцу король Франциск Первый в битве при Падуе.

А.А.: Боюсь, что я не смогу воспользоваться вашей любезностью. Я не владею искусством фехтования. Кроме того, я совсем не хотел вас обидеть.

Портос: Господа! Он даже не умеет фехтовать! Он не дворянин!

А.А.: (вполголоса, Гене). Ты оказался прав. На зтот раз мой-аппарат подвел нас. Но ничего. я сумею с ними поладить. Главное, не бойся!

Гена: Я и не боюсь! Чего мне бояться? Я их всех очень хорошо знаю. Ведь вы д'Артаньян? А вы-Портос?..

Д'Артаньян: Верно, мой мальчик! Я вижу, ты знаешь нас лучше, чем твой спутник.

Гена: Д'Артаньян! Портос! Как я рад, что вас вижу!! Здравствуйте, господин Атос… то есть граф де ла Фер! Я-то ведь знаю, как вас зовут на самом деле!

Атос: Что-о? Повторите, сударь, что вы сказали!

Гена: (несколько растерянно). А что я такого сказал? Я сказал, что вас зовут граф де ла Фер. И что я очень рад с вами встретиться.

Атос: Вот как! А я – так очень огорчен нашей встречей.

А.А.: Но отчего же, господин Атос?

Атос: Оттого, сударь, что ваш спутник, столь хорошо осведомленный о моем настоящем имени, еще слишком юн для того, чтобы отправиться на небо.

Гена: (потрясен). Я?! На небо?

А.А.: Но почему вы так суровы с моим другом Геной?

Атос: Потому, что меня считают умершим. Потому, что у меня есть причины желать, чтобы никто не знал о том, что я жив. Потому, что теперь я вынужден буду убить вашего спутника, чтобы моя тайна не разнеслась по свету.

Портос: Атос, друг мой, опомнитесь! Неужели вы будете драться на дуэли с этим ребенком?

Арамис: Полноте, Портос! Не унижайте этого смелого юношу! Я уверен, что он отлично владеет шпагой и будет достойным соперником для нашего друга Атоса.

Гена: Да что вы, Арамис! Не буду я с ним драться! Я слишком его люблю!

Атос: Однако я теперь не знаю, как мне быть. Убивать мальчугана и вправду жаль. А между тем я уже привык к мысли, что на земле не осталось в живых ни одного человека, которому было бы известно мое настоящее имя.

А.А.: Успокойтесь, господин Атос! Весьма поверхностные познания моего юного друга Гены не должны вас огорчать.

Атос: Вот как? Почему?

А.А.: Да потому, что ведь мы-то с вами знаем: настоящее ваше имя вовсе не граф де ла Фер.

Атос (в изумлении): Да? И как же меня зовут на самом деле?

А.А.: Арман де Селлек. Вы происходите из получившей дворянство купеческой семьи, которая прибыла во Францию из Греции…

Атос: Я?!.. Из купеческой?!.. Из Греции?!.. Господа! Я убил на дуэлях сто тридцать восемь человек, из них одного принца крови, за неизмеримо меньшие оскорбления, чем это! Защищайтесь, сударь! Защищайтесь!

А.А.: Я готов защищаться! Если хотите знать, я защищал кандидатскую диссертацию как раз на эту тему. Все, что я говорю, подтверждено историческими документами. А господин Дюма, которому всецело доверяет этот легковерный подросток, как раз обращался с фактами весьма вольно. Скажем, вы, господин Атос, и вы, господин Портос, – а точнее, Исаак де Порто, так правильнее было бы вас называть – на самом деле вы даже не могли быть знакомы.

Портос: Что я слышу? У меня хотят отнять моего лучшего друга!

Арамис: Успокойтесь, Портос. Разве вы не видите? Это чужестранец, не догадывающийся о том, куда он попал.

А.А.: (обиженно). Я действительно чужестранец. Но я отлично знаю, куда я попал. Поверьте мне, я располагаю самыми точными сведениями. Дело в том, что господин Атос умер в тысяча шестьсот сорок третьем году, то есть в том самом году, когда вы, господин Портос, поступили в роту мушкетеров.

Атос: Как вы сказали? Умер? Я умер? Забавно…

Д'Артаньян: Да уж, забавнее не придумаешь! Оказывается, наш благородный Атос, который знатен почти так же, как сам король, – оказывается, он вовсе даже и не дворянин! Он, видите ли, потомок каких-то купцов!.. Ну а я? Что скажете вы обо мне? Не располагаете ли вы сведениями, бросающими тень и на мое дворянство? Может быть, и я веду свой род от каких-нибудь торговцев?

А.А.: Я не хотел бы вас огорчать, но это действительно так. Ваш отец происходил из очень уважаемой семьи, но дворянином он не был.

Д'Артаньян: Вот как? Чем же он занимался?

А.А.: Торговал. Торговал с Испанией. Кстати, весьма успешно. Был богат…

Д'Артаньян: Вот в этом уж позвольте решительно усомниться. Слыханное ли это дело, чтобы гасконец был богат?

Портос: Клянусь честью, он прав! Всей Франции известна поговорка: "Беден, как гасконец"!

Д'Артаньян: Вы отказали мне в праве называться дворянином. Как видите, я это стерпел. Однако если вы усомнитесь в моем праве называть себя гасконцем…

Трудно сказать, какой угрозой закончил бы свою речь пылкий мушкетер, если бы не появление новой – довольно многочисленной-группы действующих лиц. Это отряд вооруженных шпагами дворян. Среди них особенно выделяется человек с непомерно огромным носом, похожим на клюв хищной птицы. Впрочем, нос этот, несмотря на свои необычные размеры, не портит его живого, умного, привлекательного лица. Человек этот подходит к д'Артаньяну и дружески кладет руку ему на плечо.

Человек с огромным носом: Вы правы, д'Артаньян! Тут станем мы стеной! Не зря мы славимся завидным постоянством. Мы верностью Гасконии родной Всегда гордились больше, чем дворянством!

Гена: (тихо). Архип Архипыч, а это кто? Я его не знаю. Про него у Дюма ничего не написано.

А.А.: О, Геночка! Это человек необыкновенный!.. Жил во Франции в одно время с д'Артаньяном такой поэт – Сирано де Бержерак. Так вот, это он самый и есть.

Гена: (удивленно). Поэт? А почему он в ботфортах, со шпагой? Как будто он не поэт вовсе, а тоже мушкетер! И кто все эти люди, которые с ним пришли?

А.А.: Сирано не только поэт. Он-гвардеец. А это его отряд, именующий себя гасконской гвардией. Они все до одного считают себя гасконцами…

Сирано: Вот как? Себя считают? А на деле?

Один из гасконцев: Теперь не обойдется без дуэли!

Другой: Да, тут уж ты ему не прекословь. Смыть оскорбленье может только кровь!

А.А.: (упрямо). Нет, господа! Мне совершенно точно известно, что один из вас лишь именует себя гасконцем, в то время как на самом деле он чистокровный парижанин…

Первый гасконец: Какая дерзость!

Второй: Наглый чужестранец!

Третий: Проткнуть его насквозь за эту ложь!

Четвертый: Не все гасконцы тут? Вот это новость: кто ж Из нас на парижанина похож?

Сирано (с угрозой): Пусть скажет, кто из нас тут самозванец?

А.А.: Поверьте, господа, я не предполагал, что мое сообщение вызовет у вас такой гнев, И все же отказываться от своих слов я не собираюсь. Не скрою, я говорил о вас, дорогой Сирано! Если по каким-либо причинам вам важно было выдавать себя за гасконца, простите, что я невольно разоблачил вашу тайну. Но, по-моему, это давно уже не секрет! Об этом говорится во всех ваших биографиях. Никакой вы не гасконец! Вы родились и выросли в Париже. В результате многочисленных дуэлей, попоек, а также чрезмерного увлечения азартными играми здоровье ваше оказалось расшатано, и вы целиком отдались литературе…

Д'Артаньян: Смелось этого чужестранца просто поразительна! Откуда у него такая уверенность в полнейшей своей безнаказанности? Что питает эту его удивительную дерзость?

Арамис: Вероятно, у него есть какой-нибудь высокий покровитель.

Сирано: Кто б ни был покровитель у него, Он все же не сильнее моего!

Арамис (не без иронии): Что я слышу? Наш Сирано наконец тоже решил обзавестись покровителем?

Сирано (хладнокровно): Решил.

Арамис: Кому ж досталась эта роль?

Д'Артаньян: Кто оценил ваш ум и ваше сердце?

Арамис: Быть может, граф де Гиш?

Сирано: Не он.

Арамис: Так, значит, герцог?

Сирано: Нет.

Арамис: Кардинал?

Сирано (презрительно): О нет!

Д'Артаньян: Неужто сам король? Вот, значит, кто ваш тайный покровитель!

Сирано:Три раза я сказал. В четвертый не хотите ль Услышать мой ответ? Благодарю за честь И тайну вам охотно открываю: Нет покровителя. Его я не желаю! (Кладет руку на эфес шпаги.) Но покровительница есть!

Д'Артаньян (в восторге): Друг мой! Иного ответа я от вас и не ждал! Знайте, что и моя шпага всегда к вашим услугам!

Арамис (осторожно): Однако что, если этому чужестранцу покровительствует сам Ришелье? Берегитесь, друзья! У кардинала рука длинная!

Сирано: Благодарю за предостереженье. Но все ж она, надеюсь, не длинней Моей руки, когда у ней Такое продолженье? (Вынимает из ножен шпагу.)

А.А.: Успокойтесь, господа! Кардинал Ришелье вовсе мне не покровительствует! Мы с ним даже не знакомы!

Гена: Вы не думайте! Мы не за Ришелье! Мы за вас!

А.А.: Совершенно верно! Мы за вас. Я хочу лишь внести некоторую ясность, пролить свет на некоторые ошибки, заблуждения… Вот, например, вы, господин Сирано, только что заявили, что у вас нет и никогда не было никакого покровителя, что вы всегда во всем полагались лишь на себя и свою шпагу. А между тем исторические документы свидетельствуют, что, устав терпеть постоянную нужду, вы прибегали к покровительству некоего герцога д'Арпажона, Впрочем, вскоре этот ваш покровитель к вам охладел и…

Профессору не дают договорить. Его прерывают возмущенные голоса гасконских гвардейцев.

А.А.: Это поэт де Бержерак, Савиньен Сирано Эркюль. Автор известного сочинения о государствах Луны… Мольер заимствовал у него сцену для своей известной комедии "Проделки Скапена". Господин де Бержерак родился в 1619 году. Умер в 1655-м…

Едва только профессор произносит это злополучное слово "умер", как снова раздается взрыв еще более оглушительного хохота.

(В полной растерянности.)

В чем дело, господа? Над чем вы так весело смеетесь? Уверяю вас, все эти сведения совершенно точны, я заимствовал их из весьма авторитетных источников…

Атос: Теперь вы поняли, господа? Он спутал нас с теми!

А.А.: Я? Спутал вас? С кем?

Атос: Сейчас я вам все объясню. Арман де Селлек, Исаак де Порто, Шарль де Батц Кастельмор д'Артаньян – все они действительно жили во Франции при Людовике Тринадцатом. И все они действительно умерли. Но мы с этими людьми не имеем ничего общего.

А.А.: Как? Значит, вы не Арман де Селлек?

Атос: Нет. Я-Атос, граф де ла Фер, герой романов Александра Дюма "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя" и "Виконт де Бражелон".

А.А.: (обращаясь к Сирано). А вы? Вы, значит, не Савиньен Сирано Эркюль де Бержерак, талантом которого восхищался сам Мольер?

Сирано: Тот жил и умер давнею порой, Нас с ним отождествляют беспрестанно. Нет, я другой де Бержерак – герой Известного писателя Ростана!

Атос: Тот Сирано действительно умер в 1655 году. А этот Сирано – бессмертен! Он не умрет до тех пор, пока будет жить героическая комедия французского поэта Эдмонда Ростана "Сирано де Бержерак".

Д'Артаньян: И мы тоже бессмертны! Мы тоже не умрем до тех пор, пока будут жить книги нашего создателя, славного Александра Дюма! Вот почему мы так весело смеялись, когда вы пытались уверить нас в том, что все мы давным-давно умерли!

А.А.: Д-да, вы правы. Конечно! Как я мог про это забыть? Ради бога, извините меня, господа! Во всем виновата эта проклятая традиционная профессорская рассеянность!

Гена: Значит, вы правда все напутали, Архип Архипыч?

А.А.: Ну разумеется! Я все еще никак не могу привыкнуть к мысли, что мы с тобой вовсе не во Франции времен кардинала Ришелье и Людовика Тринадцатого…

Гена: А где же мы?

А.А.: Как-где? Разумеется, в Стране Литературии. Или, выражаясь официальное, в Стране Литературных Героев.

Д'Артаньян: Совершенно справедливо! И в одном из самых славных ее краев – в Королевстве Плаща и Шпаги! Оно создано воображением людей, избравших своим девизом Доблесть, Благородство, Честь! Под нашими плащами бьются сердца, открытые для дружбы, но наши шпаги всегда наготове, чтобы поразить Подлость, Низость, Предательство!

А.А.: Я рад, что это недоразумение наконец выяснилось. Только, по-моему, вы все-таки были не совсем правы, господин Атос, пытаясь уверить меня, что между литературным героем и его реальным жизненным прототипом так-таки совсем нет ничего общего! Поверьте, вопрос этот вовсе не так прост, как кажется. Впрочем, я не хочу омрачать нашу встречу, и без того уже омраченную моей досадной рассеянностью. Лучше поговорим об этом как-нибудь в другой раз…

Атос (дружелюбно): Мы будем рады продолжить наше знакомство.

Гена: Мы обязательно к вам еще придем! Ведь правда, Архип Архипыч?

А.А.: Ну разумеется, Геночка! И не раз!

Путешествие второе. Встреча с Тарасом Скотининым

Комната профессора. Архип Архипович возится у пульта управления своей машины. Входит Гена.

А.А.: А, Геночка! Входи, входи! Ты как раз вовремя. Машину я отрегулировал, и уж теперь можешь быть уверен: мы с пути не собьемся, попадем туда, куда наметили.

Гена: А куда вы наметили?

А.А.: Вот тебе и раз! Я ж тебе обещал устроить встречу с Тарасом Скотининым!

Гена: (без особого энтузиазма). А-а! Я про это и думать забыл! (С надеждой.) Архип Архипыч, а может, в вашей машине опять что-то испортится, а? Вот бы она нас по ошибке к Шерлоку Холмсу занесла!

А.А.: Нет, брат, на этот раз никакой ошибки не произойдет. Но ты не огорчайся! Обязательно побываем как-нибудь и у Шерлока Холмса. Я тебе это твердо обещаю.

Гена: А сейчас, значит, к Скотинину?

А.А.: К нему.

Гена: (вздохнув). Ну ладно! Так уж и быть! К Скотинину так к Скотинину!

Усадьба господ Простаковых. Гена и Архип Архипович появляются тут в тот момент, когда госпожа Простакова грозно распекает кого-то из своих слуг.

Простакова: Я кому сказала! Сей же час кликнуть ее ко мне!.. Что?! Захворала?.. Бредит?!.. Ах она бестия! Бредит!.. Как будто благородная!..

Гена: (он не удержался, чтобы сразу же не вмешаться). Что ж, по-вашему, бредить могут только благородные? А остальным у вас тут даже и болеть не разрешается?

Простакова (изумленно): Да ты сам-то кто таков? Ты-то как в доме моем объявился? Сейчас велю гнать тебя отсюда взашей!

А.А.: (тихо). Ох, Гена! Ну надо ж было тебе прямо с места в карьер! (Пытаясь спасти положение.) Вот, значит, как, сударыня, вы принимаете гостей?

Простакова: Какой он мне гость! Пожаловал неведомо к кому, неведомо кто…

А.А.: Видите ли, мы…

Но госпожа Простакова, не дослушав объяснений Архипа Архиповича, вдруг обомлела от собственной догадки.

Простакова: Ах, мой батюшка! Да не будешь ли ты дядюшкой нашей Софьюшки, которого мы заждались?

А.А.: Я, собственно, сударыня, прибыл сюда затем, чтобы…

Простакова (не слушая): Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли надо встретить отца родного, который у нас один, как порох в глазе! Батюшка! Прости меня! Я дура!

А.А.: (не удержавшись, чтобы не съязвить). Охотно вам верю, сударыня, но, право, не стоит так…

Простакова: Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал!.. (Льстиво) А что я на недоросля твоего накричала, так ты уж за то на меня не серчай, мой батюшка!

Гена(оскорбленно): Какой я вам еще недоросль?.. Архип Архипыч, это что такое? Это вы ей, что ли, наябедничали? Один раз за всю жизнь человек двойку схватил, так его уже сразу недорослем обзывать!

А.А.: Пожалуй, и в самом деле, сударыня, не стоит называть его недорослем. У нас это слово приобрело несколько иной смысл…

Простакова: А-а, так это, стало быть, твой казачок? Так я сейчас велю его на кухню проводить. Там его и покормят. Девка! Палашка!

Гена: На кухню? Это с какой стати? Чего я там не видал?

А.А.: (тихо). Ты уж, Геночка, пожалуйста, с ней не спорь.

Простакова: Митрофанушка! Где ты там? Поди, свет мой, обними дядюшку!

Появляется Митрофан. В руках у него самодельный змей, склеенный из географической карты.

Митрофан: Я на голубятне был, матушка!

Простакова (профессору): Ты уж не обессудь, мой батюшка! Дитя ведь еще совсем неразумное! Когда ж и голубей погонять, если не сейчас… А что это у тебя в руках, мой друг? Не бойся, покажи дядюшке!

Митрофан: Это, вишь, змей.

А.А.: Ого! Знатная штука!

Простакова: Он у меня с самых малых лет такой затейник! Всегда чего-нибудь эдакое удумает…

А.А.: А где ж это он такой бумаги славной достал? Ба, да никак это карта Африки! Вот уж не думал, что в эдакой глуши смогу я увидеть столь высокоученый предмет.

Простакова: Мы, батюшка, люди простые, науки не больно жалуем. Но для родного дитяти нам ничего не жаль. Уж коли надо, так надо! За деньги ее для нашего Митрофанушки из самой Москвы выписали!

А.А.: А он ее, значит, сразу в дело употребил?

Митрофан (сокрушенно): Одна беда: не летает!

Гена: Да как же он у тебя полетит, если он без хвоста? Хвост надо приладить! Понял? Хвост!

Митрофан: Поди ж ты… А мне и невдомек! Стало быть, хвост?

Простакова (умиленно): Видали? С полунамека все понял! Он у меня разумом скор. Все науки превзошел, мой батюшка!

А.А.: Да уж вижу. (С сожалением разглядывает географическую карту.) Особенно, видать, он силен в географии.

Простакова (тихо): Слышь, Митрофанушка! Это что за наука такая?

Митрофан (огрызнулся): А я почем знаю.

Простакова: Как, батюшка, назвал ты науку-то? Еоргафия?

Гена (не вытерпев): Да не еоргафия, а ге-о-гра-фия! Это наука о разных странах, о горах, реках… О Земле, в общем. Неужели не знаете? Эх вы!

Простакова: Батюшка, прикажи своему казачку, чтобы не грубил! У меня таких-то на конюшне секут… Да скажи, сударь мой, к чему бы эта еоргафия служила на первый случай?

А.А.: Ну, скажем, если надо куда-то ехать, так по крайней мере будете знать, как и куда.

Простакова (недоумевающе): Батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это-таки и наука-то не дворянская! Нет, сударь мой, все вздор, чего не знает Митрофанушка! Дай я тебя обниму, разумник ты мой!..

Пока она нежно обнимает и обчмокивает своего оболтуса, профессор весело и тихо обращается к Гене.

А.А.: Ну как? Познакомился? Теперь, я думаю, ты бы двойку уж не получил.

Гена: Да я ж вам говорил: я на Тарасе Скотинине срезался! А про этих я и так все знаю.

А.А.: Прямо-таки все? Ну-ка, интересно, что ты знаешь про госпожу Простакову?

Гена: Пожалуйста! (И, задумавшись лишь на мгновение, Гена начинает быстро бубнить.) Госпожа Простакова – образ огромной обобщающей силы она – главное лицо комедии…

Госпожа Простакова сперва с опаской прислушивается к тому, как Гена бормочет бессмысленно зазубренные им фразы. Но чем дальше, тем больше проясняется ее лицо. Она явно польщена.

Простакова (самодовольно): Ишь ты, главное лицо… Это верно. Как не главное-весь дом на мне держится. И силы мне тоже не занимать стать… Я вижу, мой батюшка, казачок-то у тебя выучен старших почитать. А я уж было, когда он мне давеча согрубил, посечь его сбиралась…

Гена: Так я вам и дался!

А.А.: Гена, я же тебя просил не спорить с ней больше. Ты лучше продолжай.

Гена (неохотно): Пожалуйста… (Бубнит) Госпожа Простакова убежденная закоренелая крепостница, она враждебно относится к просвещению, степень ее умственного развития выразительно и ярко отражается в ее речи…

Простакова (еще более довольна): Вестимо так, ярко!

А.А.(с иронией, которой Гена, впрочем, пока что не замечает): А я и не думал, Геночка, что ты так хорошо все это знаешь. Ну, а что тебе известно про господина Простакова?

Гена (все в том же тоне): Тупой-робкий-безвольный-муж-госпожи Простаковой…

Простакова (со вздохом): Ох, опять верно. Как есть тупой! Бьюсь с ним, бьюсь, а все без толку… Одно у меня утешение – Митрофанушка!

Гена(с готовностью): Митрофанушка?.. Митрофан тоже образ огромной обобщающей силы… Яркий тип маменькиного сынка выросшего и сложившегося в среде крепостнического поместного дворянства… (Переведя дух, с еще большей частотой.) В буквальном переводе с греческого имя Митрофан означает являющий свою мать имя это недаром стало нарицательным…

Простакова (она совсем разнежилась): "Являющий свою мать!" Истинно! Поди ко мне, друг мой Митрофанушка! Дай я тебя расцелую, нарицательный ты мой… А казачку твоему, мой батюшка, жалую я кафтанчик с Митрофанушкиного плеча. Он совсем новый, только один рукавчик оторван…

А.А.(весело): Ну, Гена, ты просто молодец! Я даже и не подозревал в тебе таких обширных познаний. Скажи, а содержание комедии ты знаешь так же… гм… глубоко, как и ее действующих лиц?

Гена (ему уже море по колено): А как же! Идейное содержание комедии делится на четыре темы…

А.А.: Делится, говоришь?

Гена: Ну да! Делится!.. Первое – тема крепостного права и его растлевающего влияния на помещиков и дворовых… Второе – тема отечества и службы ему… Третье – тема воспитания… И четвертое… Сейчас вспомню… Ага! Четвертое – тема нравов придворного дворянства… (С торжеством.) Вот!

А.А.(лицемерно): Просто ума не приложу, как это при таких познаниях ты ухитрился получить двойку?

Гена: Так я ж вам говорил, я бы нипочем не срезался, если б не этот… Тарас Скотинин…

Все это Гена проговорил отчасти самодовольно, а отчасти тоном оскорбленного праведника, как вдруг над ухом его раздается такой громовой рык, что Гена, вскрикнув, зажимает уши.

Рык: Я!!!

Гена: Ой! Прямо уши заложило! Вы чего орете?

Он видит перед собой приземистого, низколобого человека в кафтане и парике, который взирает на испуганного Гену.

Низколобый: У меня такой обычай: кто вскрикнет – Скотинин! А я ему – я!.. Я служивал в гвардии и отставлен капралом. Бывало, в перекличке как закричат: Тарас Скотинин! А я во все горло: я!!!

Гена (опять зажимает уши): Да не надо так громко! Вы мне что-нибудь сказать хотите?

Скотинин: Так точно! (Укоризненно.) Для каждого ты доброе слово сыскал, один я обойден!

А.А.: Видите ли, мы как раз затем сюда и явились, чтобы с вами познакомиться. Мой молодой друг попал в затруднительное положение как раз потому, что ничего не смог про вас сказать…

Гена (он окрылен своим успехом): Как это так – ничего? Я много чего могу про него сказать!

А.А.: Вот оно что? Ну так скажи, сделай милость!

Гена (начинает бубнить): Тарас-Скотинин-типичный-представитель…

Скотинин (польщен): Это так! Мы, Скотинины, все как есть представительные.

Гена: Погодите, я не кончил… Типичный-представитель-мелких-помещиков-крепостников…

Скотинин: Ме-елких? Это кто ж на меня поклеп эдакий взвел?

Гена: Это в учебнике так написано. Можете сами проверить: учебник Флоринского для восьмого класса.

Скотинин (гордо): Я грамоте, слава богу, не учен. Дядя мой, Вавила Фалалеевич, о грамоте и слышать не хотел, а какова была головушка!

Гена (с невольным уважением): Что, головастый был?

Скотинин: Еще б те не головастый! Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Как хватит себя лбом о притолоку – индо навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота… Вот те и мелкий! Нет, у нас в роду мелких не бывало!

А.А.: (тихо, Гене). Ну как, Геночка? Видал, каков он собой, Тарас Скотинин? Для первого знакомства, пожалуй, хватит.

Он включает машину, и наши герои вновь оказываются там, откуда они отправились в свое путешествие: в кабинете профессора.

Гена: Ну, Архип Архипыч, теперь-то уж, после того как я с ними со всеми лично познакомился, меньше пятерки у меня не будет!

А.А.: (самым невинным тоном). Да я, признаться, и сейчас удивлен, что тебе двойку поставили. Ты ведь даже про Тараса Скотинина так хорошо все рассказал…

Гена: (по-прежнему не чувствуя подвоха). Вы еще нашего учителя не знаете! Это такой придира! Я ему все слово в слово, как вам, про этого Тараса Скотинина говорил. Все черты его характера назубок перечислил. А ему все мало! Спрашивает: "А кем он Митрофану приходится? А с госпожой Простаковой в каком родстве состоит?" Представляете? А я откуда знаю? Это ж надо так придираться!

Профессор слушает Гену с притворным сочувствием: у него, как видно, уже созрел план дальнейших действий.

А.А.: Я и не подозревал, что ваш учитель такой придира. Знал бы, так, пожалуй, подольше задержался бы с тобой там, у господ Простаковых.

Гена: Верно! Надо было задержаться! Я ведь так и не узнал, кем этот Тарас Скотинин Митрофану приходится!

А.А.: И отца Митрофанушки мы с тобой даже не повидали… Да, брат, чувствую я, что придется нам с тобой еще раз прокатиться к господам Простаковым.

Гена: (со вздохом). Ничего не поделаешь, придется…

И снова Архип Архипович и Гена оказываются в старинной помещичьей усадьбе. Хозяева этого дома, правда, мало напоминают господ Простаковых. Но знакомство нашего Гены с персонажами фонвизинского "Недоросля" было так мимолетно, что он совершенно уверен: перед ним отец и мать Митрофанушки. Будем и мы их так называть, – даже если сразу догадаемся, кто они такие на самом деле.

"Простаков": Скажи-ка мне, матушка, сколько лет нашему недорослю?

"Простакова": (словоохотливо): Да вот пошел семнадцатый годок. Он родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…

"Простаков" (перебивая ее): Добро. Пора ему на службу!

"Простакова" (не в силах удержаться от слез): Ой, мое дитятко! Куда ему служить? Дитя ведь еще совсем малое, да и здоровьем слабое!

"Простаков": Полно реветь!.. Давеча спросил я, где он околачивается. Доложили, что мусье дает ему урок. Я взошел в его комнату. И что ж? Пьяница басурман спит на его кровати сном праведника. А наш бездельник прилаживает мочальный хвост к змею, который он смастерил из той карты, за которую столько денег было плочено…

Гена: Слышите, он сообразил, как приделать хвост! Помните, я ему говорил? Оказывается, этот Митрофан не такой уж тупица!

А.А. (тихо): Ты, Геночка, про Митрофана пока забудь. Ты лучше к его отцу приглядись. Как ты про него говорил? Тупой, робкий, безвольный? По-моему, он не такой уж робкий…

"Простаков" (сурово): Я кому сказал? Не реветь!.. А ну, подай мне перо и бумагу! Надобно писать к будущему начальнику нашего недоросля… Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни!

"Простакова": Не забудь, батюшка, поклониться и от меня князю. Я, дескать, надеюсь, что он не оставит сынка нашего своими милостями.

"Простаков": Что за вздор! С какой стати стану я писать князю?

"Простакова": Да ведь ты сказал, что изволишь писать к его начальнику?

"Простаков": Ну?

"Простакова" (робко): Да ведь сынок-то наш записан в Семеновский полк!

"Простаков": Записан! А мне какое дело, что он записан? Чему научится он, служа в Петербурге? Мотать да повесничать? Нет, пускай послужит в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Где его пашпорт? Подай сюда!

"Простакова" (покорно): Сейчас!

Слышен звук отпираемого замка. И в тот же миг, словно встрепенувшийся при этом многообещающем звуке раздается дребезжащий, пьяненький голос.

Дребезжащий голос: Мадам, же ву при, водкю!

Гена: Ой, а это еще кто? Смешной какой!

А.А.: А это иностранец. Учитель их сына.

Гена(обрадованно): А-а, Вральман! (И он опять бодро бубнит заученные фразы.) Учитель-проходимец, человек-с-лакейской-душой… Учил-потакая-лени-Митрофана-и-пользуясь-невежеством…

Голос учителя (умоляюще): Мадам! Же ву при, водкю!

"Простаков": Уберите прочь этого пьяницу! Да позовите сына… (Торжественно.) Ну, сын, вот тебе письмо к Андрею Карловичу, моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством. Прощай! Служи верно кому присягаешь и помни пословицу: "Береги платье снову, а честь смолоду".

Недоросль прощается с родителями. Звучат поцелуи, всхлипывания; горестные причитания матери. Но профессор включает свою машину, и все эти звуки мгновенно смолкают. Архип Архипович и Гена снова одни.

А-А.: Да, Геночка, что-то тут явно не то! И Простаков как будто не такой уж робкий, да и Простакова – нельзя сказать чтобы грубая и необузданная…

Гена (подозрительно): А почему вы так говорите, как будто меня подловили? Я-то тут при чем? Я что ли учебник писал?

А.А.: Нет, за то, что написано в учебнике, ты, разумеется, никакой ответственности не несешь. Но что правда, то правда. Я тебя и в самом деле подловил.

Гена: Как это?

А.А.: А очень просто. Эти люди, которых мы с тобой только что видели, вовсе не родители Митрофанушки.

Гена: А кто ж они?

А.А.: Это отец и мать Петруши Гринева, героя "Капитанской дочки".

Гена (как утопающий, хватается за соломинку): А Вральман как же?

А.А. (безжалостно): Да какой же это Вральман? Это был француз Бопре, Петрушин учитель!..

Гена (он сильно сконфужен): Да, это вы меня здорово купили!.. Как же я их перепутал? Просто ума не приложу!.. Они же совершенно – ну вот нисколечко! – не похожи! Смешно даже сравнивать: этот пентюх Митрофан – и Петруша!

А.А.: Ну вот! Теперь ты кидаешься в другую крайность! А, скажем, профессор Василий Осипович Ключевский… Знаешь такого?

Гена: Вы что, смеетесь? У меня ни одного знакомого профессора, кроме вас, нету.

А.А.: Да нет, я имел в виду не личное знакомство. Василий Осипович, к сожалению, давно умер. Это был крупнейший русский историк. Ключевский не только сравнивал Петрушу Гринева с Митрофаном, но даже утверждал, что Пушкин и Фонвизин изобразили одно и то же социальное явление.

Гена: Что это значит? Я не понимаю.

А.А.: Сейчас поймешь. И Пушкин и Фонвизин показали обыкновенного дворянского недоросля, то есть сына помещика средней руки. Только Фонвизин написал на него, как говорил тот же Ключевский, злую карикатуру, а Пушкин дал – ну, что ли, более добродушный его портрет. Послушай, что пишет Ключевский о "судьбе наших Митрофанов",.. Сейчас, минуточку… Я тут заложил страницу… Ага, вот! (Читает.) "Судьба наших Митрофанов..," Нашел. "Это – пехотные армейские офицеры, и в этом чине они протоптали славный путь от Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они с русскими солдатами вынесли на своих плечах дорогие лавры Минихов, Румянцевых и Суворовых…"

Гена (радостно): А-а! Понял! Пушкин, значит, правду написал, а Фонвизин исказил…

А.А. (в ужасе): Боже, что за жаргон! Почему именно исказил? Ведь Фонвизин-сатирик! Он написал комедию. Он выпятил уродливые, смешные стороны явления. Но ведь он не выдумал их, они были! Значит, он написал правду. Просто у него были другие задачи, не такие, как у Пушкина…

Гена: Странно все-таки! Такие разные люди – Петруша и Митрофанушка… А вы говорите, что и то и другое – правда…

А.А.: В литературе, Геночка, еще и не такие странности бывают. Очень часто бывает даже так, что два писателя изображают не то чтобы одно явление, а просто одного и того же человека, а выходят у них герои – ну ни капельки не похожие. И не то что непохожие, а прямо-таки противоположные друг другу. У одного-мрачный злодей, а у другого-жалкий трус.

Гена (уверенно): Ну, уж такого никак не может быть!

А.А.: Еще как может! Если хочешь, в следующем нашем путешествии я тебя с такими героями познакомлю. А сейчас я должен тебя упрекнуть. Ты ведь меня обманул!

Гена (он искренне изумлен): Я? Когда это?

А.А.: Ну как же! Ведь ты говорил, что тебе чуть ли не напрасно двойку поставили, что ты всех героев "Недоросля" ну прямо назубок знаешь, а стоило мне тебя слегка разыграть, и сразу выяснилось, что ты "Недоросля" просто даже и не читал!

Гена (тоном оскорбленного благородства): А когда это я вам говорил, что читал? Я учебник читал. А в нем все сказано: кто типичный представитель, а кто образ обобщающей силы… (Ликуя.) Ну ничего! Теперь мне и учебник читать незачем! Эх, и повезло же мне, что я с вами повстречался!

А.А. (слегка озадаченно): Весьма польщен. Но только мне не совсем понятно, почему знакомство со мной избавляет тебя от необходимости читать книги?

Гена: Как-почему? Да зачем же мне теперь читать? Что я, в лоб раненный? Мы же для того и путешествуем в эту вашу Литературию, чтобы, не читая, можно было пятерки получать…

А.А.: Вот как ты меня понял? Любопытно!.. Ты, брат, рассуждаешь совсем как Госпожа Простакова!

Гена: Я? Как эта дуреха? Ну, знаете…

А.А.: Конечно! Ведь это она говорила про географию: зачем, мол, ее учить, если извозчик и без географии довезет куда надо. А ты, значит, и мою машину решил в такого извозчика превратить? Ну, спасибо! Ай да Геночка! Ай да Митрофан!

И профессор, глядя на озадаченную физиономию Гены, который уже понял, что он и в самом деле сморозил глупость, не может удержаться от смеха…

Гена (угрюмо): Ну и что тут смешного? Нашли тоже с кем сравнивать…

Профессор никак не отсмеется.

Смейтесь, смейтесь… Обидели – и рады…

А.А. (отсмеявшись): Ты знаешь, Геночка, действительно рад.

Гена: Неужели вы такой злой?

А.А.: Нет! Совсем не злой! Дело в другом… Современники Фонвизина рассказывали, что в Митрофанушке он вывел одного своего знакомого мальчика, Сашу Оленина. Тот, понятно, таким смешным на самом деле не был, а вот писатель решил его высмеять.

Гена (его еще мучит обида): Ну и что этот Оленин?

А.А.: Очень обиделся!

Гена: Ага, вот видите…

А.А.: Да, он очень обиделся. Так обиделся, что стал учиться, учился в Страсбурге, в Дрездене, стал превосходным художником и одним из образованнейших людей России. Его даже президентом Академии художеств назначили. Вот до чего его обида довела!

Гена (потрясен): Да-а… Президентом – это здорово!

А.А.: Ну, сам понимаешь, президентом Академии не всякий станет. Тут одной обиды мало. Тут и талант нужен и ум. Но сатира для того и существует, чтобы, преувеличив недостатки, изобразив их в смешном и даже отвратительном виде, помочь людям от них избавиться. Так что иногда полезно обидеть человека!

Гена: Это вы что, на меня намекаете?

А.А.: А что ж, и на тебя. Но не только. Смотри, двести лет прошло с тех пор, как Фонвизин создал своего Митрофана, жизнь изменилась до неузнаваемости, никаких помещиков и недорослей и в помине не осталось, а ты обиделся. Принял насмешку на свой счет. Вот это и называется: образ огромной обобщающей силы. Это и называется: бессмертие искусства!

Путешествие третье. Сто пятьдесят Дон Жуанов

Комната профессора. Архип Архипович и Гена.

Гена: Ну, Архип Архипыч, выполняйте ваше обещание! Знакомьте меня!..

А.А.: С кем это?

Гена: То есть как-с кем? Вы же говорили, что бывают такие литературные герои, которые с одного и того же человека списаны, а сами разные. Помните? Я еще сомневался, а вы…

А.А.: Помнить-то помню… Только теперь уже я сам сомневаться начал…

Гена (торжествуя, хотя такой легкой победы он даже и не ожидал): Ага! Я говорил, что такого не бывает!

А.А.: Да нет, я тебе приготовил как раз такую встречу. Но вот засомневался: стоит ли ее устраивать?..

Гена: А почему не стоит? Я хочу!

А.А.: Видишь ли, я еще не знаю, каковы у тебя нервы…

Гена: Нервы как нервы! Крепкие. И при чем тут нервы? Что мы, к каким-нибудь тиграм, что ли, собираемся?

А.А.: (презрительно). Тигры! Тигры – тю пустяк… (Все еще с сомнением.) Ну ладно… Рискнем!

И мы вместе с нашими героями оказываемся там, куда меньше всего рассчитывали попасть,- на пиру! Да, это средневековый русский пир, на котором все как полагается: звенят застольные чаши, раздаются пьяные приветственные выкрики, играют и поют гусляры.

Гусляры: Ой ты гой еси, царь Иван Васильевич! Про тебя нашу песню сложили мы! Мы сложили ее на старинный лад, Мы певали ее под гуслярный звон…

Вдруг, обрывая робко замолкших гусляров, раздается властный голос.

Голос: А подать сюда вина сладкого, Вина сладкого, заморского, Нацедить его в золоченый ковш И поднесть его опричникам!

Гена (радостно): Архип Архипыч! Ха-ха! Это же Иван Грозный!

А.А.: Тише, Гена, тише! Чего ты так обрадовался? Словно приятеля встретил!

Гена (так же ликующе): Да мы же его еще в прошлом году проходили!

А.А.: Что, и произведение узнал?

Гена: Конечно, узнал! Лермонтов! "Песня про купца Калашникова"!.. Эх, и подло же он поступил с этим купцом!

А.А.(в нешуточном испуге): Тсс! Тише, говорю тебе! Представляешь, что будет, если он услышит? Боже мой, кажется, услышал!..

Иван Грозный (ударив об пол посохом): А поведай мне, добрый молодец, Ты какого роду-племени, Каким именем прозываешься?

И тут мы с прискорбием должны признаться: наш Гена перепугался. Так перепугался, что неожиданно для самого себя и к большому удивлению Архипа Архиповича вдруг стал отвечать в тон грозному царю-стихами. И хуже того: неважными стихами. Хотя попробуйте-ка в такой обстановке сочинить хорошие стихи…

Гена (запинаясь): Ой ты гой еси, царь Иван Васильевич!.. Я про все согласен поведати… Я мужского буду роду-племени, Нарекли меня предки Геннадием…

Иван Грозный: А который смерд научил тебя Возводить на царя напраслину? Аль ты думу затаил нечестивую? Али славе нашей завидуешь?

Гена: Ой ты гой еси, царь Иван Васильевич! Про тебя я читал в хрестоматии! Наизусть отрывок заучивал И трояк за то заполучивал…

Иван Грозный (насторожившись): Как ты вымолвил? Хиромантия? Эй! Вязать сего чернокнижника! То наука зело бесовская! Богомерзкая, басурманская!

Гена (плаксиво): Да какая там хиромантия? Я и слова такого не слыхивал! Говорил я про хрестоматию Это книжка! Обыкновенная, А совсем никакая не черная…

Иван Грозный (зловеще): Ишь, какому лукавству отрока Обучили проклятые демоны! Ан московский-то царь не глупей тебя. Что такое есть хрестоматия? Поношение Христа с матерью И со всем трояком… то бишь-с троицей!

Гена (в отчаянии): Да при чем тут Христос и троица? Я ж вам все по совести выложил!..

Иван (успокоительно): Хорошо тебе, детинушка, Что ответ держал ты по совести. Я топор велю наточить-навострить, Палача велю одеть-нарядить, Чтобы знали все люди московские, Что и ты не оставлен моей милостью…

Гену тут же хватают и волокут-страшно сказать-к плахе! Мы-то с вами знаем, что Архип Архипович не даст его в обиду, но Гене сильно не по себе.

Гена: Ой! Ой! Отпустите! Вы не имеете права! Архип Архипыч! Куда они меня тащат! Да включайте вы скорей вашу машину!..

И сразу-тишина. Гена и профессор снова одни.

А.А.: Что, испугался? Серьезный господин, не правда ли?

Гена (он еще сильно напуган): Серьезный! Мало сказать! Недаром его Грозным прозвали!

А.А.: Хочешь еще разок с ним встретиться?

Гена: Нет уж! Спасибо!

А.А.: А если он на этот раз будет совсем другой? Тише воды ниже травы?

Гена: Это Иван-то Грозный?

А.А.: Да, он самый… И кроме того: чего же ты боишься? Ты же видишь, я в любой-момент приду к тебе на помощь.

Архип Архипович включает машину, и мы вновь слышим голос царя Ивана. Но что с ним стало? Голос жалобный, растерянный, перепуганный…

Иван: О-ох, сделал я великие прегрешения! Пособи мне, господи… Пособите, чудотворцы московские…

Гена: И это, по-вашему, Иван Грозный? Так я вам и поверил!.. И вообще-почему он не в хоромах там каких-нибудь, а в обыкновенной квартире? Глядите: электричество, телефон… Да это, наверно, артист переодетый!

А.А.: Никакой не артист, а настоящий царь всея Руси Иван Грозный. Только уже не из поэмы Лермонтова, а из комедии Михаила Булгакова "Иван Васильевич". Видишь ли, в этой комедии происходит вот что. Один инженер изобрел машину ну, вроде нашей, – только с ее помощью можно проникать в другие эпохи. И вот произошла ошибка. Иван Грозный – самый что ни на есть настоящий царь! очутился в Москве тридцатых годов нашего века…

Иван (испуганно): Кто это? Чего надо? Кто такие?

А.А.: Не бойтесь, Иван Васильевич. Меня зовут Архип Архипович.

Иван (жалобно и подозрительно): А ты не демон?

А.А.: Ну какой же я демон? Такой же человек, как и вы!

Иван: А это с тобою кто?

А.А.: Это мой юный друг и помощник.

Иван (со страхом): Кудесник?

Гена: Нет, я пионер.

Иван: О боже мой, господи, вседержитель! Так я и знал! С нами крестная сила! Свят, свят, свят, сгинь, пропади! (С горестным изумлением.) Ишь ты, на месте стоят. И крест животворящий не помог!

Раздается пронзительный телефонный звонок. Иван в ужасе от него шарахается.

Гена: Да что вы все пугаетесь? Это же телефон!

Иван: Как ты его кличешь? Те-ле-фон?! Демон?

А.А.: (даже ему начинает надоедать пугливость Ивана). Ну вот, спять демон! Можете сами убедиться: ничего в телефоне страшного нет. Возьмите трубку… Вот эту черненькую. Ну да, эту!

Иван опасливо снимает телефонную трубку.

Голос в телефоне: Але! Але! Можно Архипа Архиповича?

Иван (в страхе): Ты где сидишь-то? (Озирается.)

Голос в телефоне (нетерпеливо): Я говорю, позовите Архипа Архиповича!

Иван (ужас его достиг последних пределов): Да где ты? Под столом, что ли? Свят, свят, свят! И под столом никого!.. Погубили демоны! Увы мне, Ивану Васильевичу, увы!.. (Горько плачет.)

А.А.: Да не плачьте вы, Иван Васильевич! Дайте лучше трубку! (Отбирает ее у Ивана.) Да! Я у телефона!

Голос в телефоне (сердито): Архип Архипович, вам звонят из детской редакции радио. Кончайте это издевательство!

А.А.: Простите, я не понимаю… О чем вы говорите?

Голос в телефоне: Как-о чем? У нас тут ваши слушатели телефон обрывают. Одна девочка прямо в голос плачет: зачем вы, говорит, этого бедного царя так мучаете?..

А.А.(сконфуженно): Вот как? Ну хорошо, хорошо… (Кладет трубку.) Видишь, Гена, что происходит? Тот Иван Грозный тебя до смерти напугал, а за этого, за несчастненького, уже наши слушатели заступаются…

Иван жалобно всхлипывает.

Ну что ж, раз такое дело, придется нам его в покое оставить. Пусть придет в себя.

И бедный Иван Васильевич остается один – приходить в себя, а наши герои снова возвращаются в кабинет профессора.

Гена: Архип Архипыч, а может, вы меня опять разыграли? Как тогда, с Митрофаном?

А.А.: Нет, Гена, не такой уж я любитель розыгрышей. Просто эти цари очень разные. У Лермонтова Иван страшен, коварен, жесток, но по-своему даже величествен. А у Булгакова он смешон и жалок.

Гена: Но ведь настоящий-то Иван Грозный наверняка был не такой, как у Булгакова! Иначе его разве прозвали бы Грозным? Значит, ваш Булгаков все выдумал!

А.А.: Не совсем. Булгаков хотел сказать, что даже самый жестокий, самый страшный человек страшен лишь потому, что уверен в своей безграничной власти над другими людьми. И потому, что эти люди своим рабским страхом в нем эту уверенность поддерживают. Но стоит ему оказаться среди тех, кто его не боится,- и он сразу же может стать совсем другим, смешным и жалким…

Гена: Молодец против овец?

А.А.: Вот именно! А против молодца-сам овца… И чтобы выразить эту мысль, Михаил Булгаков взял и перенес грозного царя в непривычную для него обстановку. Сразу слетели с него величественные одежды, а под ними обнаружился самый обыкновенный человек, трусливый, жалкий, напичканный суевериями…

Гена: А-а! Значит, тут дело не в том, что эти два Ивана – разные? Ну, так бы сразу и сказали! Теперь я понял. Значит, у Булгакова – тот же самый Иван, что у Лермонтова, да? Только теперь его в другую жизнь искусственно пересадили… Так ведь такое с кем угодно сделать можно. В непривычной обстановке кто угодно растеряется. Я вон тоже сперва как этого Ивана испугался!.. Архип Архипыч! Это нечестно! Выходит, вы меня просто перехитрили! Иван-то-один и тот же!

А.А. (такого оборота он не ожидал): Бог с тобой, Геночка! Я и не думал с тобой хитрить! Боюсь, что ты меня слишком буквально понял. Все-таки, что ни говори, а у Лермонтова и у Булгакова – два совсем разных образа. Два разных человека! Неужели знакомство с двумя Иванами тебя в этом не убедило?

Гена: Нет, не убедило! (И тут его осеняет.) А знаете, почему не убедило?

А.А.: Почему?

Гена: Да потому, что вы мне этих Иванов по очереди показали. По отдельности. А вот если бы вы их вместе свели,-это было бы другое дело. Как только они стали бы друг с другом разговаривать, тут мы бы и увидели, разные они или не очень… (Со вздохом.) Только такое, наверно, невозможно, чтобы сразу двух вместе…

А.А. (его честь изобретателя задета): Как это невозможно? У нас все возможно!

Гена (с воодушевлением): Неужели вы сейчас двух Иванов вместе сведете?

А.А.: Ничего нет проще. Только, во-первых, не Иванов – они мне, признаться, уже поднадоели. И, во-вторых, не двух, а гораздо больше!

Гена: То есть как-больше?

А.А.: Очень просто. Ведь в литературе немало случаев, когда один и тот же герой предстает во множестве обличий. Вот, например, Дон Жуан… Дон Жуан есть и у Мольера, и у Байрона, и у Пушкина, и у Мериме, и у Алексея Константиновича Толстого, и у Гофмана, и у Чапека, и у Блока, и у Брюсова…

Гена (перебивает его): Погодите, погодите… А при чем тут Дон Жуан? Иван Грозный – он ведь на самом деле жил. Это историческое лицо! А Дон Жуан-он же выдуман!

А.А.: Да как тебе сказать… Дон Жуан тоже существовал на самом деле. Он жил в Испании, в четырнадцатом веке. И подлинное его имя было Дон Хуан Тенорио. О нем сохранились кое-какие довольно достовернее сведения. Так что мы можем утверждать, что у всех Дон Жуанов был один, так сказать, первоначальный прототип.

Гена: А они сами-что, все разные?

А.А. (загадочно): А вот сейчас увидишь…

Он включает свою машину, и перед Геной появляется несколько человек довольно неожиданного обличья. Нельзя сказать, чтобы наш Гена был большим знатоком историй про Дон Жуана, но и он понимает: что-то тут не то. Незнакомцы одеты в простонародное платье, и говор их тоже никак не аристократичен.

Первый незнакомец: Я тебе доложу, братец ты мой, что хозяин мой – это величайший из всех злодеев, каких когда-либо носила земля, чудовище, собака, дьявол, турок, еретик, который живет, как гнусный скот, как эпикурейская свинья…

Второй: Ишь ты, не повезло тебе! Мой-то не таков! И он, ясное дело, не без греха, но добрый барин. Обходительный такой!..

Третий (гордо): Ну, я вижу, все ваши господа ничто перед моим! Вот мой господин прямо-таки благородный сеньор! Прямо скажу, человек чести!..

Четвертый: Ох, а мой, разрази его гром…

Но недоумение Гены достигает таких размеров, что он уже перестает слушать этих людей.

Гена: Кто это, Архип Архипыч? Неужели Дон Жуаны? Странные какие…

А.А.: Нет, Геночка, это пока что их слуги. Слуги ведь всегда норовят оказаться впереди своих господ…

Второй слуга (первому): Эх, бедняга ты, бедняга! Если уж твой хозяин даже жалованья тебе не платит, это последнее дело! Да как его зовут-то, мошенника такого?

Первый (мрачно): Дон Жуан, вот как…

Второй (изумленно): Быть не может! И моего так зовут!

Четвертый: Ох, и моего так…

Третий: Да вы что, с ума сошли? Это моего господина зовут Дон Жуан! Как вы смеете с ним своих разбойников равнять!

Первый (задет): Ну ты, потише, потише! Нечего чужих господ ругать!

Второй: Поганец эдакий! Вот мы тебе сейчас покажем!

Четвертый: Ох, покажем…

Вот-вот начнется потасовка. Но ее предупреждает появление господ этих слуг, то есть самих Дон Жуанов. Они и вправду очень разные: по возрасту, по внешности, по одежде.

Первый Дон Жуан: Эй, Сганарель! Брось палку! Я тебе говорю!..

Второй Дон Жуан: Лепорелло! Прекрати драку!

Третий (презрительно):

Простой народ, бездельники и воры,

А на дуэли бьются, как сеньоры…

Четвертый: Ха-ха-ха! Неплохо сказано! Вашу руку, сеньор! Как ваше имя, позвольте узнать?

Третий (гордо):

Я – Дон Жуан, искатель островов,

Скиталец дерзкий в неоглядном море.

Я жажду новых стран, иных цветов,

Наречий странных, чуждых плоскогорий.

Первый: Какое совпадение! И меня зовут Дон Жуан! Правда, я не ищу никаких островов. Я вполне доволен тем островом, на котором поселил меня Мольер,- Сицилией!

Второй: Представьте, и я Дон Жуан! Но я живу в Севилье, в Испании! Меня так и зовут- "Севильский обманщик"! Забавно, не правда ли?

Третий (изумленно):

Вам эта кличка кажется забавной?

Не стыдной? Не позорной? Не бесславной?

Второй (беспечно): Ба! Пусть зовут как хотят! Тем более… между нами… они имеют кое-какие основания! Ха-ха-ха!

Четвертый (миролюбиво): Не ссорьтесь, господа! Мы все далеки от идеала! Должен вам сказать, что где бы я ни бывал – в Англии, в Турции, в России…

Третий (не дослушав):

Простите, я скиталец, но впервые

Я вижу побывавшего в России!

Четвертый: Да, мне пришлось побывать и там, на севере! Я даже был лейтенантом русской армии и брал Измаил под водительством самого Суворова! (Таинственно.) Я был принят при дворе! И сама императрица… впрочем, молчание!

Первый: Отчего же молчание? Повеселите нас рассказом о ваших приключениях!

Пятый (он не проронил до сих пор ни слова): Ради бога, не надо говорить о любви! Я все еще не могу пережить мою разлуку с донной Анной.

Второй: С донной Анной? Гм… Знакомое имя…

Пятый: О боже! Воспоминания мучат меня! Я так и вижу снова тот момент, когда донна Анна была готова подарить мне поцелуй…

Второй (жадно): Ну, ну, ну! И что же?

Пятый (пылко): Как-что? Ведь она же думала, что я не Дон Жуан, не убийца ее мужа, а некий дон Диего!

Первый (с искренним удивлением): Ну и что такого?

Пятый (непонимание, которое он встретил, приводит его в растерянность): Я вас не понимаю… Да ведь сама мысль, что она будет любить меня, принимая за какого-то Диего,- сама эта мысль была мне нестерпима. Нет! – решил я. Пусть лучше ненавидит! Пусть убьет! Лишь бы не лгать любимой женщине!

Второй (присвистнув): Ну и ну! Да какая вам разница, чудак! Пусть себе принимает вас за Диего! Ведь целовать-то она будет вас! Ну нет, я в таких случаях не терялся!

Первый: Да, признаюсь, это какое-то чудачество. Любовь – это ложь! Это игра! Что до меня, то я всегда просто играл, холодно наблюдая за страданиями женщины, словно она всего лишь муха, попавшая в паутину…

Пятый (хватаясь за шпагу): Мерзавец! И ты еще смеешь носить благородное имя Дон Жуана?

Первый (холодно): Простите, сударь, но я имею на это имя больше прав, чем вы. Спросите у любого, что такое Дон Жуан. И вам ответят: холодный, расчетливый сердцеед. Дон Жуан-это я, а не вы!

Пятый: Ты лжешь! Дон Жуаном имеет право зваться лишь тот, чье сердце горит любовью! Защищайся!

Ссора стремительно перерастает в дуэль. Скрещиваются шпаги. И Архипу Архиповичу приходится выйти из роли простого наблюдателя.

А.А.: Господа! Я умоляю вас!..

Пятый: Отойдите, сударь! После того, что выяснилось, нам двоим нет места на земле!

А.А.: Я прошу вас! Подумайте обо мне! Каково мне будет сознавать, что это из-за меня одним Дон Жуаном стало меньше?

Пятый (вкладывая шпагу в ножны): Благодари этого чужеземца, презренный! Ты обязан ему жизнью.

Первый (тяжело дыша, со злобой): Мы еще встретимся…

А.А. (словно после тяжелой работы): Уфф! Ну и дела…

Гена: Архип Архипыч, а почему Дон Жуанов только пятеро? Вы же говорили, что их больше…

А.А. (с подлинным ужасом): Тебе мало этих?!

Гена: (жалобно). Вы же обещали!

А.А. (смирившись, но не ожидая от этого предприятия ничего хорошего): Ну что ж, коли обещал… (Включая машину.) Так… минуточку… Гм… Что такое?

Гена: (подозревая, что это штучки Архипа Архиповича): Что, опять заело?

А.А.: Да нет, не должно бы… А, понятно! Для такой большой трансмутации, должно быть, маловато энергии, Включаю на полную мощность!

Он щелкает переключателем, и в тот же миг раздается отчаянный вой сирены.

Гена: Архип Архипыч, что это с машиной?

А.А. (сокрушенно): Сигнал тревоги.

Гена: А почему?

А.А.: Потому, что машина за нас тревожится. (Ласково.) Она ведь у меня умная…

Гена: Почему это она вдруг тревожится?

А.А.: Потому, что мы с тобой, очевидно, решили перейти границу, допустимую техникой безопасности. Вот она нас и предупреждает, чтобы мы этого не делали.

Гена: И что же теперь?

А.А.: Думаю, что придется нам с ней согласиться.

Гена (разочарованно): Ну почему?

А.А.: Потому, что она права. Подумай сам, если появление пятерых Дон Жуанов чуть не кончилось кровопролитием, что стало бы, если бы они появились тут все…

Гена: Подумаешь! Велика разница, пять или там десять…

А.А.: Вот как? Ты думаешь, что Дон Жуаны – такая малочисленная компания?

Гена: Ну пусть пятнадцать…

А.А.: Больше, Геночка.

Гена: Ну двадцать!

А.А.: Нет, мой друг. Мировая литература насчитывает больше ста пятидесяти Дон Жуанов!

Гена (он просто потрясен этой цифрой): Ста… пятидесяти?

А.А.: Представь себе! И все-разные! Есть среди них и очень симпатичные: романтические герои, искатели идеальной любви. Прямо не Дон Жуаны, а Ромео! Есть настоящие рыцари. Есть даже-ты не поверишь – одна переодетая женщина…

Гена: Не может быть!

А.А.: Тем не менее это правда. Но эти-то как раз не слишком опасны. А вот большинство Дон Жуанов – те просто форменные разбойники. Ничего у них нет святого, любого они могут обмануть, а то и убить. И ведь у каждого-свои хитрости, свои уловки. От каждого жди какой-нибудь особенной каверзы… Нет, Геночка, машина правильно сделала, что не послушалась нас с тобой. Было бы этих Дон Жуанов пять или десять… да хоть бы даже и двадцать, – мы бы с тобой рискнули. А сто пятьдесят… (Безнадежно машет рукой.) Нет, тут уж ничего не поделаешь. Придется тебе поверить мне на слово.

Гена: Да я верю. Только мне вот что непонятно: а зачем писатели так поступают? Почему у них все Дон Жуаны такие непохожие?

А.А.: А ты сам как думаешь-почему?

Гена (подумав): Ну, наверное, писатель так делает, чтобы как-нибудь пооригинальнее написать. Не так, как у других.

А.А.: Что ж, и так бывает. Но главная причина все-таки не в этом. Понимаешь, настоящий писатель ставит героя в те или иные, порою даже причудливые обстоятельства и выдумывает его на свой лад, чтобы выразить правду. Он хочет понять загадку именно этого характера, понять его тайные пружины. И он иногда так точно постигает законы, управляющие характером, что может не только вывернуть героя, как говорится, наизнанку, но больше того: может даже предсказать, что с этим человеком случится позже, к каким победам или поражениям приведет его логика развития характера…

Гена (с сомнением): Вы что же хотите сказать? Что писатели предсказывать умеют?

А.А.: Да! Умеют!

Гена: Ну, это вы шутите!

А.А.: Не шучу. Ты сам это поймешь во время нашего следующего путешествия. (Таинственно.) А начнем мы его…

Гена: С чего начнем?

А.А.: С бала!

Гена: (уж этого он никак не ожидал). А что нам там делать? Танцевать, что ли? Да я даже и не умею…

А.А.: Ничего, дело нам там найдется. В общем – до встречи на балу!

Путешествие четвертое. Ошибка Шерлока Холмса

Бальный зал в доме Павла Афанасьевича Фамусова. Бал в разгаре. Среди гостей – Архип Архипович и Гена. Они стараются затеряться в толпе, чтобы их не обнаружили. Гена глубоко возмущен слухом о сумасшествии Чацкого, тем более что слух этот рождается прямо у него на глазах.

Гена: Архип Архипыч, может, попробуем объяснить им, что все это вранье?

А.А.: Вряд ли, Геночка, из этого что-нибудь выйдет… Но погоди, разве я тебя не предупредил? Придется нам говорить здесь только стихами. А иначе нас мгновенно выставят отсюда.

Гена: Как же так? Я ведь не умею!

А.А.: Ничего, ничего, привыкай! В Стране Литературии без этого нельзя. С Иваном Грозным ты ведь ухитрялся объясняться стихами…

К Архипу Архиповичу и Гене подбегает возбужденный Антон Антоныч Загорецкий.

Загорецкий: Про Чацкого слыхали?

А.А.: Нет, не слышал!

Загорецкий: А с ним такой примерный случай вышел: Его в безумные упрятал дядя плут… Схватили, в желтый дом и на цепь посадили.

А.А.: Помилуйте, да он сейчас был тут!

Загорецкий: Так с цепи, стало быть, спустили. (Убегает.)

А.А.: Такого сплетника еще не видел свет!

Гена: Архип Архипыч! Что за бред? Нормального назвали психопатом! Давайте их разоблачим!

А.А. (безнадежно): Куда там! Ведь говорит комедия сама Своим названием, как дважды два-четыре, Что в подлом фамусовском мире Всем умным-горе. От ума.

Гена (он никак не может успокоиться): Да знаю это я! Мы проходили в школе… И все-таки я им сейчас задам! Эй, вы! Послушайте! Не стыдно разве вам Так подло сплетничать?

Фамусов: О чем? О Чацком, что ли?

А.А. (решив поддержать Гену): Сомнительно, чтоб он безумным был…

Фамусов: Чего сомнительно? Я первый, я открыл!..

Гена: Тогда скажите честно и правдиво: За что его вы психом стали звать?

Хлестова: Сказала что-то я – он начал хохотать…

Молчалин: Мне отсоветовал в Москве служить в архивах…

Графиня-внучка: Меня модисткою изволил величать!..

Фамусов: Давно дивлюсь я, что никто его не свяжет! Попробуй о властях – и невесть что наскажет! Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом, Хоть пред монаршиим лицом, Так назовет он подлецом!

Гена (он вдруг все понял): Ах вот в чем дело! Вы боитесь правды!

А.А.: На этот раз, мой милый Гена, прав ты. Все мстят ему. Им правда колет глаз. Давай компанию с тобой покинем эту…

Гена: Покинем! Правильно! Карету нам, карету!..

Архип Архипович и Гена в комнате профессора. Фамусовские гости, бал, сплетня – все остается где-то там, далеко. Но Гена никак не может успокоиться.

Гена: Вот подлецы, а? Такого человека оклеветали… Архип Дрхипыч, а эта история была на самом деле?

А.А.: Нет, ее не было…

Гена (он слегка разочарован): Выдумка, значит?

А.А.: Погоди, ты меня перебил. Такой истории не было до того, как Грибоедов написал свою комедию. Она случилась после.

Гена: Как – после? После чего?

А.А.: После того как комедия "Горе от ума" была написана. И даже после того, как Грибоедов погиб.

Гена: Не понимаю… Как же так?

А.А.: А вот так. Был среди современников Грибоедова один удивительный человек – Петр Яковлевич Чаадаев. Все пророчили ему блестящую будущность. Ходили слухи, что сам император собирается сделать его своим советником, а то и министром. Пушкин, который был другом Чаадаева, сказал о нем: "Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, А здесь он офицер гусарский".

Гена: А почему Пушкин так сказал? Он, что ли, считал, что быть гусаром плохо?

А.А.: Нет, Пушкин хотел сказать, что по своим исключительным качествам Чаадаев должен был стать великим государственным деятелем – таким, как Брут или Перикл.

Гена: А он так и не стал?

А.А.: Не стал. Но не потому, что не мог, а потому, что предпочел сохранить независимость суждений, самостоятельность мысли. У него произошел разрыв с царем и его министрами. Помнишь, в "Горе от ума" Молчалин говорит Чацкому: "Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, Из Петербурга воротясь, С министрами про вашу связь, Потом разрыв…"

Гена (вдруг догадавшись): А! Так это его Грибоедов под именем Чацкого вывел?

А.А.: Ну, "вывел" – это, может быть, сказано чересчур сильно. Но у Чаадаева было и в самом деле немало общего с Чацким. Да Грибоедов этого и не скрывал. Даже фамилия "Чацкий" была выбрана не случайно: у нее ведь один корень с фамилией Чаадаева…

Гена (придирчиво): Как же один корень? Ничего подобного! В фамилии Чацкого корень – "Чац", а у Чаадаева – "Чаад". Совсем другой корень!

А.А.: Да нет, все-таки один. Понимаешь, сначала Грибоедов назвал своего героя Чадским… Это только потом он решил два звука-"д" и"с" – обозначить одной буквой – "ц". Ведь Чадский и Чацкий звучат почти одинаково…

Гена (старательно выговаривает): Чадский… Чацкий… Правда, одинаково.

А.А.: Ну вот. А фамилия Чаадаева в разговорной речи произносилась "Чадаев". Так и Пушкин писал: "Чадаев, помнишь ли былое…" Вот и выходит, что корень один – "Чад"… Впрочем, не о том речь. Главное, что с Чаадаевым через несколько лет после того, как он стал прототипом Чацкого, случилась беда, повторяющая трагедию грибоедовского героя. Его объявили сумасшедшим.

Гена: Кто объявил? Опять эти… на балу?

А.А.: Нет, на этот раз все было еще ужаснее. Его приказал объявить сумасшедшим сам царь. И только за то, что он позволил себе честно и прямо, вслух, как Чацкий, высказать правду о современном ему обществе.

Гена: А где он высказал? Прямо самому царю?

А.А.: Он написал философскую работу и напечатал ее в одном из журналов. Журнал был закрыт, а автор крамольной статьи официально объявлен безумным. То есть произошло то же, что с Чацким. Да иначе и быть не могло. В обществе, где лесть, подхалимство, карьеризм были общепринятыми, человек, который хотел жить иначе, уже казался странным. А уж тот, кто посмел прямо выступить против лжи и лакейства, против всех нравственных (а на самом-то деле – безнравственных) устоев фамусовского общества, – тот безусловно казался сумасшедшим…

Гена: Понятно… Так, значит, Чацкий-это Чаадаев…

А.А.: Ну нет, не надо ставить между ними знака равенства. Чем-то Чацкий действительно напоминает Чаадаева. А чем-то, например, – поэта и декабриста Вильгельма Кюхельбекера…

Гена: то есть как? Еще и Кюхельбекера?

А.А.: Да, об этом в ту пору немало говорили. Тем более что Чацкий так же горяч и пылок, каким был Кюхельбекер, или Кюхля, как называли его друзья. А кроме того, в жизни Кюхли было нечто очень похожее на то, что случилось и с Чацким: его тоже объявили безумцем. Так что, как видишь, литературная наука имеет основания и Кюхельбекера считать прототипом Чацкого…

Гена (он сейчас переживает момент большого презрения к литературной науке): Наука! Тоже мне – наука! Наука-вещь точная. В физике или в алгебре такой неразберихи и быть не может.

А.А.: Ну, положим, и в алгебре есть уравнения с двумя неизвестными. А то и с тремя. А впрочем, наука о литературе действительно не принадлежит к разряду точных.

Гена (удовлетворенно): Вот я и говорю…

А.А.: Но ведь тем она интереснее! Сколько тут простора для споров, размышлений, догадок!.. А что касается Чацкого, то есть даже мнение, что прототипом его был еще и великий английский поэт Джордж Байрон.

Гена (возмущенно): Еще чего! Он-то тут при чем? Он ведь англичанин!

А.А.: Ну и что ж такого? Видишь ли, как раз в то время, когда Грибоедов задумал свою комедию, широко распространился слух о сумасшествии Байрона. Общество снова клеветало на человека, который не хотел считаться с его законами. И – что самое любопытное – слух этот распространяла жена Байрона. Видишь, как все похоже?

Гена: Что похоже?

А.А.: Ну как же! Кто первый пустил слух о безумии Чацкого?

Гена: Софья. Кто же еще…

А.А.: Значит, в обоих случаях это сделала женщина, которую любил тот, кого оклеветали…

Гена: Ясно… (Хотя по тону его видно, что ему еще далеко не ясно.) Кто же из них все-таки был настоящим?

А.А.: Кем-настоящим?

Гена: Прототипом.

А.А.: Я вижу, ты все еще жаждешь большей определенности… Ну что ж! Давай продолжим наше путешествие, чтобы окончательно выяснить этот вопрос.

Гена (недовольно): Ну во-от!.. Я так и знал…

А.А.: Что такое? Тебе разонравились наши путешествия?

Гена: Ничего не разонравились. Только ведь вы еще когда обещали, что мы к Шерлоку Холмсу попадем. А теперь опять собираетесь куда-то не туда…

А.А.: Да, обещал… Что было, то было… (Задумывается. Радостно.) Ты знаешь-отличная мысль! Провести расследование относительно прототипов Чацкого! Кто сумеет провести такое расследование лучше Шерлока Холмса? Прекрасно! Едем!

И вот уже мы с вами на знаменитой Бейкер-стрит, в квартире еще более знаменитого Шерлока Холмса. Но наших героев, Гены и Архипа Архиповича, здесь пока нет. Они почему-то задержались. В квартире на Бейкер-стрит все как обычно: набор трубок, скрипка, на которой любит играть хозяин, его картотека и еще одна постоянная принадлежность Шерлока Холмса – доктор Уотсон. Сам Холмс в эту минуту стоит у окна.

Холмс: Обратите внимание, Уотсон, на двух субъектов, которые торчат под нашими окнами. Что вы можете о них сказать?

Уотсон: Я вижу, Холмс, вы опять хотите поразить меня своей проницательностью. Но полагаю, на этот раз ваш номер не пройдет. Даже такому профану, как я, видно, что этот почтенный джентльмен с мальчиком – по – видимому, его внуком – приехали издалека. Скорее всего с континента. Судя по внешнему виду старика, он банковский клерк. А мальчик – юнга на каком-нибудь корабле, о чем говорит шейный матросский платок ярко-красного цвета. Видимо, старик беден. Иначе он вряд ли отдал бы своего малолетнего внука в морскую службу, которая нелегка и для более взрослого человека. Судя по их растерянным лицам, у них к нам какое-то дело. Видимо, старик нуждается в вашей помощи.

Холмс: И это все ваши умозаключения, дорогой Уотсон?

Уотсон: Полагаю, милый Холмс, что на этот раз даже вы не сможете к ним добавить что-либо существенное.

Холмс: Я должен вас поздравить, мой друг. Вы решительно делаете успехи. Старый джентльмен и подросток прибыли к нам действительно с континента. И они в самом деле направляются ко мне. Что же касается остальных ваших домыслов, то они, увы, ошибочны. Во-первых, мальчик отнюдь не является внуком старика, они даже не родственники: обратите внимание на строение их черепов и особенно на форму ушей. Далее… Мальчик вовсе не служит юнгой на корабле, скорее, он учится в колледже: пальцы его правой руки измазаны чернилами… Старик вовсе не банковский клерк. Очень жаль, что вы не читали моей статьи о характерной сутулости, присущей лицам, занимающимся этого рода деятельностью. По некоторым признакам, о которых здесь говорить излишне, могу с уверенностью утверждать, что почтенный джентльмен профессор, специализирующийся в сфере гуманитарных наук, скорее всего в филологии. Он отличается добрым нравом, и студенты его любят. Зовут этого почтенного старца Архип Архипович…

Уотсон: Полноте, Холмс! Откуда вдруг здесь, на Бейкер-стрит, может взяться человек с таким удивительным именем?

Холмс: Для аборигена доброй старой Англии это имя было бы действительно экзотическим. Но в России, откуда прибыли эти люди, подобные имена – не такая уж редкость.

Уотсон: Вы меня изумляете, Холмс! Я готов поверить, что вы действительно каким-то непостижимым образом узнали, что эти люди приехали к нам из России. Я даже готов поверить, что вы каким-то чудом смогли догадаться о профессии старика. Но, ради всего святого, как вы могли узнать его имя?!

Холмс: Если бы вы с юных лет тренировали остроту зрения, как это делал я, и если бы вы, подобно мне, потратили три года на изучение русского языка, вы без труда прочли бы на портфеле старого джентльмена монограмму с надписью: "Профессору Архипу Архиповичу от благодарных студентов 5-го курса филологического факультета".

Уотсон: Холмс, я сражен! Но как вы могли судить о добром нраве профессора? Откуда вам известно, любят ли его студенты?

Холмс: Нелюбимым профессорам, обладающим дурным характером, студенты не имеют обыкновения делать подарки… Ах, мой друг, научитесь ли вы наконец следовать моему методу?..

Огорчение Холмса из-за того, что Уотсон все еще никак не освоит его прославленного метода, так велико, что происходит странная вещь. Холмс, строгий и изысканный меломан, любитель Вагнера и Сарасате, в минуты отдыха берущий в руки скрипку, вдруг начинает петь. И вдобавок-петь куплеты довольно хвастливого и легкомысленного содержания. Вот что делает с человеком огорчение! Ну, а то, что Уотсон тут же начинает ему подпевать, это уже не удивительно: ведь для того Конан-Дойл и придумал доктора Уотсона, чтобы тот вечно подпевал Шерлоку Холмсу. Итак, Холмс поет…

Когда прославленный хитрец

Поймет, что бита карта;

Когда отчаются вконец

Глупцы из Скотланд-Ярда;

Когда сам дьявол не поймет,

Виновен тот иль этот,

Тогда на помощь вам придет

Мой дедуктивный метод!

Уотсон:

Я помню, шли мы по следам

Собаки Баскервилей.

Признаться, выглядел я там

Изрядным простофилей.

Нам полный крах на этот раз

Сулили все приметы,

Но снова положенье спас

Ваш дедуктивный метод!

Холмс: Благодарю вас, Уотсон. А теперь, если это вас не затруднит, откройте дверь нашим гостям.

Уотсон подчиняется, и на пороге появляются наши герои.

А.А.: Добрый день, доктор Уотсон. Добрый день, мистер Холмс. Позвольте представить вам моего друга Гену, вашего страстного почитателя. Он так мечтал увидеть воочию самого Шерлока Холмса!

Гена (он поначалу оробел): Здравствуйте…

Холмс (дружелюбно): Добро пожаловать, господа. Однако, я полагаю, вас привело сюда не только желание поглядеть на меня.

А.А.: От вас ничего не укроется, мистер Холмс!

Холмс (скромно): Такова моя профессия.

А.А.: Вы правы, у нас к вам дело. И, надо сказать, не совсем обычное.

Холмс: Право? Но ко мне ведь и не обращаются с обычными делами. На то есть инспектор Лестрейд из Скотланд-Ярда.

А.А.: Боюсь, что дело, которое привело нас на Бейкер-стрит, окажется необычным даже для вас. Мой юный друг хотел бы установить, кто именно был прототипом Александра Андреевича Чацкого, героя нашей знаменитой комедии "Горе от ума"… Позвольте, я введу вас в курс дела.

Холмс: Благодарю, в этом нет необходимости. Я занимался этим вопросом.

Гена: Вот это да! Неужели и вы этим занимались? Зачем?

Холмс: Никогда нельзя знать заранее, что может пригодиться профессиональному детективу.

Гена: Так кто же из троих, по-вашему, настоящий?

Холмс: А, и вы говорите о троих? Так я и думал… Молодой человек, должен вас огорчить. Вы идете по ложному следу.

Гена (он довольно беззастенчиво сваливает все на профессора – так не хочется ему осрамиться перед Шерлоком Холмсом): Это не я иду. Это вот он, Архип Архипыч!

А.А.: Но почему же по ложному, мистер Холмс?

Холмс: Потому, что ключ от вашей тайны уже давно в моих руках. (Берет в руки перо, пишет.) Уотсон, будьте добры, наймите кеб, поезжайте вот по этому адресу и быстро возвращайтесь вместе с человеком, имя которого я вам здесь записал… Я ведь знаю вашу дырявую память.

Уотсон: Можете на меня положиться, Холмс. (Уходит.)

Холмс: Ну, господа, я думаю, Уотсон не заставит нас долго ждать. Не пройдет и нескольких минут, как перед вами предстанет подлинный прообраз господина Чацкого.

А.А.: Позвольте усомниться в этом, мистер Холмс. Ваши заслуги известны, но нельзя же быть таким самонадеянным. Неужели вы в пять минут решите проблему, над которой наука бьется вот уже более столетия?

Холмс (саркастически): Наука? Простите, я хотел бы знать, что вы называете наукой?

И снова он не может выразить обуревающих его чувств (на этот раз сарказма и презрения к литературной науке) иначе чем в куплетах.

Оставьте ваш самообман

И не играйте в прятки.

Наука ваша, как туман,

В ней лишь одни догадки.

Нет, нужно знать, как дважды два,

Все стороны предмета.

Нужна в науке голова

Плюс дедуктивный метод.

Гена: Вот это верно! Архип Архипыч, а я что говорил? Наука – вещь точная!

А.А.: Ваш метод превосходен, мистер Холмс. Но в той науке, которой я посвятил свою жизнь, надо доверять не только логике, но и сердцу.

Холмс (непреклонно): Если вы хотите заниматься наукой, ваше сердце должно быть в подчинении у головы… Впрочем, сейчас вы убедитесь в моей правоте. Я слышу, к дому подъехал кеб. Это Уотсон, который выполнил мое поручение, так как в кебе он не один.

Гена (выглядывая в окно): Да, с ним еще кто-то. Только как вы это угадали? Ведь вы даже не подходили к окну!

Холмс: Это азбука моей профессии. По стуку колес я понял, что в кебе-двое. Только и всего.

Уотсон (входя): Я выполнил ваше поручение, Холмс. Хотя, признаюсь, это было нелегко: мой спутник всю дорогу говорил только стихами! И вообще вел себя крайне странно. Да, Уотсон выполнил поручение. С ним – какой-то молодой человек, в самом деле несколько странный. Говорит он возмущенно и напористо, но при этом соблюдает приподнятый, несколько даже высокопарный тон.

Молодой человек:

Мы качества мои оставим, ради бога!

Зачем я здесь, у этого порога?

Зачем вы привезли меня сюда?

Что нужно вам? Поверьте, господа.

Ваш образ жизни мало мне пригоден,

И от оков я должен быть свободен!

Холмс (он скандализован): Каких оков? Уотсон, неужели вам пришлось воспользоваться наручниками?

Уотсон: Бог с вами, Холмс! Ничего подобного! Я же говорю, что этот молодой человек несколько странен.

А.А.: Простите, что я вмешиваюсь, но, по-моему, он имеет в виду совсем другие оковы.

Молодой человек (запальчиво):

О да! Не создан я для жизни при дворе,

К дипломатической не склонен я игре,

Я родился с душой мятежной, непокорной,

И мне не преуспеть средь челяди придворной!

Холмс: Успокойтесь, никто из нас и не собирается предлагать вам службу при дворе. Вас пригласили сюда для несколько иной цели. Садитесь, пожалуйста… Ну, господин профессор! Не напоминает ли этот господин вашего Чацкого?

А.А.: Да, Альцест весьма близок Чацкому по своему характеру…

Холмс (удивленно и несколько разочарованно): Альцест? Так вы с ним знакомы?

А.А.: Конечно, знаком. Ведь это герой комедии Мольера "Мизантроп".

Холмс: Вы правы… (Торжественно.) Так вот, я утверждаю, что не кто иной, как Альцест, был прообразом вашего соотечественника Чацкого. И на этот раз вам придется иметь дело не с туманными догадками, не с сентиментальными предчувствиями, а с непреложными фактами. Факт первый. Этот молодой человек громогласно заявил о своем отвращении к придворной челяди, о нежелании льстить, прислуживаться. Не напоминает ли это похвальное высказывание слова Чацкого: "Служить бы рад, прислуживаться тошно"?

Гена (симпатии которого целиком на стороне Шерлока Холмса, восхищенно): Точно!

Холмс: Факт второй. Так же как вашего Чацкого, господина Альцеста окружающие называют за его прямоту в суждениях безумцем и даже глупцом…

Альцест:

Тем лучше, черт возьми, мне этого и надо:

Отличный это знак, мне лучшая награда!

Все люди так гнусны, так жалки мне они!

Быть умным в их глазах-да боже сохрани!

Холмс: Вот именно! Ну, господин профессор? Помните ли вы утверждение Чацкого, что в окружающем его обществе не странен только тот, кто на всех глупцов похож? Не близко ли оно словам Альцеста?

Гена: Точно!

Холмс: И притом прошу заметить, что совпадения эти отнюдь не частного характера. Они определяют самую суть личности Чацкого и Альцеста. Впрочем, пойдем дальше. Факт третий. Памятны ли вам последние строки финального монолога Чацкого?

А.А.: Еще бы! "Вы правы: из огня тот выйдет невредим, Кто с вами день пробыть успеет, Подышит воздухом одним, И в нем рассудок уцелеет…"

Гена (ему ужасно хочется понравиться Шерлоку Холмсу): Ой! Дайте дальше я! Я это учил!

Холмс: Прошу вас, молодой человек.

Гена (старательно декламирует): "Вон из Москвы! сюда я больше не ездок. Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок!.."

Холмс: Достаточно, благодарю вас. А что вы скажете на этот счет, господин Альцест?

Альцест (с жаром): А я, быв жертвою коварства и измены, Оставлю навсегда те пагубные стены, Ту бездну адскую, где царствует разврат, Где ближний ближнему-враг лютый, а не брат! Пойду искать угла в краю, отсель далеком, Где можно как-нибудь быть честным человеком!

Уходит, независимо хлопнув дверью.

Холмс: Ну как? Похожи, не правда ли?

Гена: Точно! Как это вы сумели?

Холмс: Я не был бы Шерлоком Холмсом, если бы не справился с этой пустяковой задачей.

Уотсон: Превосходно, Холмс! Но скажите, быть может, мы имеем дело с обратным влиянием? Возможно, русский переводчик комедии Мольера подчинился воздействию поэта Грибоедова?

Холмс: Я ждал этого вопроса, Уотсон. Нет! Текст монолога, который вы только что слышали, был переведен на русский язык поэтом Федором Кокошкиным в тысяча восемьсот шестнадцатом году. То есть за семь лет до того, как Грибоедов завершил работу над "Горем от ума"… Я мог бы, господа, представить вам еще восемьдесят четыре доказательства своей правоты, но они могут быть оценены по достоинству только экспертами-криминалистами. Уотсон, где ваш цилиндр? В Ковент-Гардене сегодня дают "Миннезингеров". Мы еще успеем ко второму действию.

А.А.: Одну минуту, мистер Холмс.

Холмс: Как? Я вас не убедил? Вы не верите фактам?

А.А.: Напротив. Вы проявили редкую осведомленность, и ваши аргументы безупречны. Но все-таки вы ошиблись.

Уотсон: Холмс?! Ошибся?!

Гена (ему стыдно за профессора): Ну-ну, Архип Архипыч, это уж вы чересчур… Шерлок Холмс не может ошибиться!

А.А.: Да, там, где царствует одна логика, Шерлок Холмс не знает себе равных. Но тут ее недостаточно. Слов нет, Альцест в известной мере был предшественником Чацкого…

Гена: Вот видите!

А.А.: Да, таким же предшественником, как Чаадаев, Кюхельбекер, лорд Байрон. Каждый из них сыграл тут свою роль. Но главным прообразом Чацкого был совсем другой человек.

Холмс (до этой поры он хранил оскорбленное молчание, но профессиональное любопытство взяло верх): Кто он? Назовите его.

А.А.: Звали этого человека Александр Сергеевич Грибоедов.

Холмс: Как? Вы утверждаете, что Грибоедов изобразил в Чацком самого себя? (Иронически.) Да это сенсация!

А.А.: Это не только не сенсация – это даже не новость для тех, кто понимает природу художественного творчества.

Холмс: Как вам кажется, ваш великий поэт Пушкин достаточно понимал эту природу?

А.А.: Еще бы!

Холмс: Так вот! Пушкин утверждал, что между Грибоедовым и Чацким нет решительно ничего общего. Он уверял, что Чацкий гораздо глупее Грибоедова.

А.А.: (с уважением). О, вы и это знаете… Ваша осведомленность удивительна для неспециалиста. Но тогда вам должно быть известно и другое. Ведь именно Пушкин говорил, что Чацкий кажется умным, потому что весь напитан мыслями Грибоедова, его остротами, сатирическими замечаниями. К этому надо добавить, что Грибоедов подарил Чацкому не только свой мощный ум, но и свое горячее сердце, всю боль своей души…

Холмс (к нему вернулся его сарказм): Ах, сердце! Душа!.. Я уже говорил, что это не моя стихия. И все-таки я осмелюсь с вами поспорить. Не станете же вы утверждать, что Грибоедов мог сказать: "Чацкий-это я"?

А.А.: Вам это кажется нелепостью? А между тем именно сейчас вы гораздо ближе к истине, чем когда бы то ни было. Знаком ли вам роман Гюстава Флобера "Мадам Бовари"?

Холмс (сухо): Представьте, знаком.

А.А.: А известно ли вам, кто был прототипом главной героини этого романа Эммы Бовари?

Холмс: Хотя я, как вы изволили выразиться, и неспециалист, но могу ответить вам совершенно точно. У меня хранится ее досье. Уотсон, передайте мне папку с литерой "Б"… Благодарю вас… Итак, прототипом Эммы была Адельфина Кутюрье. Это с непреложностью установлено трудами Госсэ, Дюбоска, Дюкена, Дюмениля, Роше и других. Некая Жоржетт Леблан предприняла специальное путешествие в город, где жила Адельфина Кутюрье, встретилась с ее служанкой, восьмидесятитрехлетней Августиной Менаж, и выяснила множество подробностей о жизни ее хозяйки…

А.А.: Браво, мистер Холмс! Ваша эрудиция снова потрясла меня. Но известно ли вам, что была высказана и другая версия?

Холмс: Что вы имеете в виду?

А.А.: То, что один мужчина – и притом довольно пожилой – во всеуслышание заявил: "Эмма-это я!"

Холмс (расхохотавшись): Я не занимаюсь психическими расстройствами. Вот тут я действительно неспециалист.

А.А.: Но человек, о котором я говорю, был совершенно нормален.

Холмс: Как же звали этого чудака?

А.А.: Гюстав Флобер.

Холмс: Как? Сам автор романа "Мадам Бовари"?

А.А.: Да, он! Как вы сами понимаете, мнение такого свидетеля мы не можем оставить без внимания… Поверьте, Флобер не для красного словца сказал: "Эмма – это я". Он действительно вложил в облик своей героини немалую часть собственной души, наделил Эмму своими сокровенными чертами, свойствами, особенностями. А уж Грибоедов еще с большим основанием мог сказать: "Чацкий-это я". Ведь Чацкий-то гораздо больше похож на своего автора, чем мещаночка Эмма на великого Флобера…

Уотсон: Не огорчайтесь, Холмс. Ваш промах даже нельзя назвать ошибкой. Часть истины вы приняли за всю истину. Только и всего!

Холмс: Вы правы, Уотсон. Репутации любого другого сыщика это маленькое недоразумение не повредило бы ничуть. Но для Шерлока Холмса оно непростительно! Впрочем, что ж! Этот случай будет мне уроком. Благодарю вас за него, господин профессор, и знайте, что мы с Уотсоном всегда к вашим услугам!

Гена: Значит, вы не обиделись на Архипа Архипыча?

Холмс: Я? О, ничуть! (Пожимая профессору руку, торжественно.) Я умею ценить достойного соперника!

Путешествие пятое. Вторая ошибка Шерлока Холмса

Комната профессора. Архип Архипович и Гена обсуждают маршрут своего очередного путешествия.

Гена (самым невинным тоном): Архип Архипыч, а по-моему, Шерлок Холмс все-таки на нас обиделся.

А.А.: Ну что ты, он ведь умный человек!

Гена: Да, а вы не обиделись бы на его месте? Он ведь до этого ни разу в жизни не ошибался! (Постепенно обнаруживает свой дальний прицел.) Как хотите, а я считаю, что мы с вами должны что-то сделать.

А.А.: Что именно? Извиниться перед ним, что ли?

Гена: Ну, не обязательно извиняться, а как-нибудь загладить…

А.А.: (прекрасно понимая невысказанное желание Гены). Пожалуй, ты прав. Надо предоставить ему возможность взять реванш… Что ж, я не против. Тем более что это отчасти совпадает с моими планами…

И вот наши герои снова на Бейкер-стрит. Холмс, вопреки предположениям Гены, ничуть не обижен Он – сама любезность. А может быть, он просто умеет скрывать свои чувства. Ну, а что касается доктора Уотсона, то он своих чувств скрывать не собирается и при каждом удобном и неудобном случае кидается в бой чтобы защитить безупречную репутацию своего великого друга.

А.А.: Мы и на этот раз к вам по делу, мистер Холмс.

Холмс: Я вас слушаю.

А.А.: У одного нашего знакомого унесли стул…

Уотсон (с холодной яростью): По-моему, вам следовало бы знать, что мистер Холмс не занимается мелкими кражами!

Холмс: Полноте, Уотсон! Господин профессор не такой человек, чтобы беспокоить меня по пустякам. Если уж он решил обратиться ко мне из-за какого-то стула, значит, дело того стоит! (Профессору.) Прежде всего я хотел бы сам допросить пострадавшего.

А.А.: Именно это я и собирался вам предложить.

Квартира Авессалома Изнуренкова, персонажа романа Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев" Звонок. Изнуренков открывает дверь. На пороге-Холмс, Уотсон, Архип Архипович и Гена.

Изнуренков: Ах, ах, высокий класс! Рад! Очень рад! Входите, прошу покорнейше садиться (Он делает рукой широкий приглашающий жест и сразу вспоминает, что сесть в его апартаментах гостям решительно не на что.) Ах, пардон! У меня тут было одно досадное происшествие. Забрали мебель, точнее, стул. Прекрасный стул старинной работы…

Холмс (деловито): Это произошло в вашем присутствии?

Изнуренков: Я ему говорил, что он не имеет права! Но он не послушался… Да, я сознаюсь, я не платил за прокатное пианино восемь месяцев. Но ведь я его не продал, хотя сделать это имел полную возможность. Я поступил как честный человек, а они – как жулики. Забрали инструмент да еще подали в суд и описали мебель. А мою мебель нельзя описывать! Эта мебель – орудие производства! И стул-тоже орудие производства!

Уотсон: Вы видите, Холмс, это даже не кража! Явился налоговый инспектор и за неуплату забрал мебель. Дело более чем заурядное.

Холмс: Ах, Уотсон, неужели такое долгое знакомство со мной вас ничему не научило! Как же вы не поняли, что это был вовсе не налоговый инспектор, а ловкий аферист, прикинувшийся налоговым инспектором. Настоящий налоговый инспектор начал бы не со стула, а по крайней мере со шкафа…

Уотсон: Вы правы, как всегда. Но в таком случае я вас совсем не понимаю. С каких пор вы стали интересоваться вульгарными аферами?

Холмс: Терпение, Уотсон! Я чувствую, что одним стулом дело не ограничится.

А.А.: Вы угадали, мистер Холмс. Точно такой же стул был изъят недавно у инженера Щукина. И еще один такой же стул пропал у его жены Эллочки, проживающей по другому адресу.

Холмс: Все понятно. Стулья будут исчезать до тех пор, пока в общей сложности их не окажется двенадцать.

Гена (потрясение): Как вы догадались?

Холмс: Ну, это ясно. Насколько я понимаю, все стулья из одного гарнитура. Следовательно, их должно быть двенадцать.

А.А.: Ваша проницательность просто поразительна! Это действительно так: все пропавшие стулья из одного гостиного гарнитура. Это русский ампир. Начало прошлого века. Мастер Гамбс.

Уотсон: Ну вот, все выяснилось! Без сомнения, за всеми этими пропажами стоит какой-нибудь коллекционер старинной мебели. Это сейчас модно. Он хочет собрать по частям весь гарнитур.

Холмс: Я бы хотел взглянуть хоть на один из этих стульев.

А.А.: Это легко можно устроить.

Комната Никифора Ляписа. Холмс ведет допрос пострадавшего. Гена, профессор и Уотсон стараются не вмешиваться. Особенно больших усилий это стоит Уотсону.

Холмс: Итак, ваш стул остался при вас. Вор почему-то решил не уносить его с собою.

Ляпис: Да я ж вам говорю, что это был не вор, а злостный хулиган! Просто безобразие! Куда смотрит милиция? Этот негодяй залез ночью ко мне в комнату и распорол всю обшивку стула. Может, займете пятерку на ремонт?

Холмс: Я охотно ссужу вас этой суммой, если вы ответите на мои вопросы.

Ляпис: Да ради бога! Хоть на сто!

Холмс: О нет, всего на два. Когда вы уходили, ваш стул стоял вот здесь, в углу?

Ляпис: Да!.. А откуда вы знаете?

Холмс: Вопросы задаю я… А когда вы вернулись, он был уже вон там, посреди комнаты, не так ли?

Ляпис: Точно!

Холмс: Благодарю вас. Вот деньги, которые я вам обещал… Ну как, Уотсон, вы и сейчас продолжаете считать, что мы имеем дело с коллекционером старинной мебели?

Уотсон: Разумеется, нет! Коллекционеры не сдирают со стульев обивку. Скорее уж, это какой-то маньяк.

Холмс: Просто поразительно, Уотсон, до чего вы порой недогадливы. Неужели вам не ясно, почему ваш маньяк, прежде чем содрать со стула обивку, вытащил его на середину комнаты?

Уотсон: Признаться, Холмс, мне это действительно не ясно. А почему?

Холмс: Да потому, что он искал в нем что-то. И, судя по всему, нечто ценное. Затем он и придвинул стул ближе к лампе.

Гена: Конечно, ценное! Он же искал там бриллианты!

Холмс: Он? Кто он?

Гена: Воробьянинов, Ипполит Матвеевич. Это такой потешный старикан! До революции он был предводителем дворянства в Старгороде. А потом стал регистратором загса. А его теща, мадам Петухова, зашила все свои бриллианты в стул. И перед смертью сказала ему про это… Да неужели вы не читали "Двенадцать стульев" Ильфа и Петрова?

Холмс: Не читал.

Гена: И все равно сразу догадались? Блеск! Вот это работа!

Холмс: Догадаться было не так уж трудно, тем более что в моей практике был точь-в-точь такой же случай. Уотсон, как же вы могли забыть про шесть Наполеонов?

Уотсон: О боже! Что происходит с моей памятью? Ну конечно! Черная жемчужина Борджиев, самая знаменитая жемчужина мира, в гипсовом бюсте императора Наполеона. В одном из шести гипсовых слепков! И точно так же мы находили один разбитый бюст… второй… третий… четвертый… Все газеты писали о маньяке, о безумце, одержимом патологической ненавистью к Наполеону и потому уничтожающем его изображения. И только вы сразу поняли, в чем дело!..

Холмс: Да, совпадение поразительное. Шесть Наполеонов. Двенадцать стульев… Там жемчужина. Здесь – бриллианты.

Уотсон: Нет, Холмс, не уверяйте меня, что это всего лишь совпадение. Я уверен, что авторы этой книги… Простите, как вы их назвали?

Гена: Ильф и Петров.

Уотсон: Благодарю вас… Так вот, мистеры Ильф и Петров просто-напросто заимствовали сюжет у мистера Конан-Дойла.

Гена (горячо): Ну что вы! Вы просто не читали "Двенадцать стульев"! А то бы вы так ни за что не сказали. Я очень хорошо помню рассказ "Шесть Наполеонов". Ну просто ничего похожего!

А.А.: Гена прав. Это действительно очень разные произведения. Настолько разные, что сходство не так-то просто разглядеть. Однако я должен признать, что подозрения мистера Уотсона небезосновательны.

Гена: Как это?

А.А.: А вот так… Недавно один человек, работавший некогда вместе с Ильфом и Петровым в газете "Гудок", рассказал, что однажды кто-то из сотрудников этой газеты решил подшутить над авторами "Двенадцати стульев". Разумеется, дружески подшутить. И подарил им коробку с шестью "наполеонами".

Гена: Как-с Наполеонами? С гипсовыми бюстами, что ли?

А.А.: Да нет, с пирожными "наполеон". И к коробке с этими пирожными была приложена записка: "С почтением-Конан-Дойл". Все посмеялись, а больше всех – сами Ильф и Петров.

Гена: Неужели не обиделись?

А.А.: А чего же им было обижаться, если они и сами рассказали друзьям, что использовали в работе над своим романом сюжетную схему рассказа Конан-Дойла "Шесть Наполеонов"

Уотсон: Какой цинизм!

А.А.: А вот тут вы ошибаетесь, мистер Уотсон! Почему же это цинизм? Такое заимствование в литературе – вещь вполне обычная. Ильф и Петров написали совершенно самобытное, оригинальное произведение. Не случайно ведь никто из читателей их романа о рассказе Конан-Дойла даже и не вспомнил!

Гена: И я даже не вспомнил. Это потому, что рассказ "Шесть Наполеонов" совсем не смешной. Он даже страшный. А роман "Двенадцать стульев" такой, что прямо обхохочешься! И люди там совсем другие, да и вообще вся жизнь.

Холмс (снисходительно): Сразу видно, что вы совсем не владеете дедуктивным методом, господа! Надо идти от частного к общему, а не наоборот. И тогда вся эта история предстанет перед вами совсем в ином свете. Ничего похожего, говорите вы. И люди другие и вообще вся жизнь. Казалось бы, вы правы. Там-злодей итальянец, тут – комический старик, бывший предводитель дворянства, ныне регистратор загса. Там – гипсовые бюсты Наполеона, тут – стулья. Там-жемчужина Борджиев, здесь – бриллианты мадам Петуховой. Там – Англия, здесь – Россия. Там – одна эпоха, здесь – совсем другая… Но стоит вам взглянуть на все это сквозь призму моего дедуктивного метода как вы сразу увидите, что все это – несущественные частности. А суть и здесь и там-одна!

А.А.: В чем же, по-вашему, состоит эта самая суть?

Холмс: Охотно вам объясню. В основе этих двух на первый взгляд таких разных произведений лежит одна и та же схема. Ее можно сравнить с алгебраическим уравнением. Надеюсь, ты знаешь алгебру, малыш?

Гена (гордо): По алгебре у меня меньше пятерки никогда не бывало!

Холмс: Значит, ты должен знать, что вместо алгебраических знаков цифры могут быть подставлены любые. Назови мне какое-нибудь алгебраическое уравнение. Ну, хоть самое простое!

Гена: (а+Ь)^2 = а^2 + 2аЬ + Ь^2.

Холмс: Великолепно! Под буквенным обозначением "а" может подразумеваться все что угодно! Скажем, двенадцать пачек сигарет. Или сто восемьдесят четыре автомобиля. Или триста сорок восемь пароходов. Суть алгебраической формулы от этого не изменится. Решаться она и в первом, и во втором, и в третьем случае будет совершенно одинаково.

А.А.: Да, в алгебре дело обстоит именно таким образом.

Холмс: Вы хотите сказать, что в литературе это иначе?

А.А.: Совершенно иначе. Алгебраическая формула, которую вы считаете сутью, в литературе не играет существенной роли. Тут все дело как раз в частностях.

Холмс (уверенно): Так не может быть! Общее всегда важнее частного.

А.А.: Вы правы. Но в литературе это общее проявляется совсем в другом. Ваша ошибка…

Уотсон (при слове "ошибка" он взрывается): Опять ошибка! Мне надоело выслушивать эти постоянные оскорбления! Я знаю Холмса уже почти двадцать лет, и за все это время я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь произнес по отношению к нему слово "ошибка"!

А.А. (миролюбиво): Хорошо, оставим это. Тем более что я как раз собирался снова прибегнуть к профессиональной помощи мистера Холмса… Мистер Холмс, не могли бы вы помочь мне распутать еще одно весьма загадочное дело?

Холмс: Охотно! Вы же знаете, что для меня нет ничего более увлекательного. Чем загадочнее, тем лучше! Я и Уотсон к вашим услугам.

Уотсон (запальчиво): Боюсь, что на этот раз вам придется обойтись без меня! Мне больно видеть, как величайший детектив всех времен и народов унижает свое достоинство, размениваясь на пустяки! Честь имею кланяться! (Отвесив церемонный поклон, уходит.)

А.А.: Мистер Уотсон, подождите! Куда же вы?

Холмс: Не обращайте внимания, он покипятится немного и остынет. Добряк Уотсон слишком самолюбив, но сердце у него золотое… Итак, я слушаю. Введите меня в суть вашего загадочного дела.

А.А.: Речь идет об истории создания одной пьесы. Сюжет ее вкратце таков. Дело происходит в России, в двадцатых годах прошлого века, в маленьком уездном городе. Пьеса начинается с того, что городничий получает письмо. Его предупреждают, что в подведомственный ему уезд вскоре должен прибыть ревизор, инкогнито, с секретным предписанием. Городничий сообщает об этом своим чиновникам. Все в ужасе. Тем временем в этот уездный город приезжает молодой человек из столицы. Пустейший, надо сказать, человечишка! Разумеется, чиновники, до смерти напуганные письмом, принимают его за ревизора. Он охотно играет навязанную ему роль. С важным видом опрашивает чиновников, берет у городничего деньги будто бы взаймы…

Холмс: Позвольте, я не понимаю, к чему вы мне все это рассказываете? Неужто вы полагаете, что я не читал "Ревизора", комедию вашего великого писателя Гоголя?

А.А.: Вы ошибаетесь. Я рассказываю вам сейчас содержание отнюдь не гоголевского "Ревизора". Речь идет о полузабытой пьесе одного современника Гоголя, некоего Квитки-Основьяненко. Пьеса эта называлась "Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе".

Холмс (у него пробуждается чисто профессиональный интерес): Вот как? А в каком году этот самый Квитка написал свою пьесу?

А.А.: В тысяча восемьсот двадцать седьмом.

Холмс: Так-так! А "Ревизор" был написан…

А.А.: (понимает, куда клонит Холмс). Да, в тысяча восемьсот тридцать пятом. Но впервые напечатана комедия Квитки была только в тысяча восемьсот сороковом году, то есть через четыре года после первой постановки гоголевского "Ревизора". И сам Гоголь уверял, что комедию Квитки он не читал…

Гена: Если говорил, что не читал,-значит, не читал! Не станет Гоголь обманывать! Очень ему нужно было чужой сюжет брать! Что он, сам не мог придумать, что ли?

А.А.: Разумеется, мог. Однако Квитка не сомневался, что Гоголю его комедия была знакома. Он смертельно обиделся на Гоголя. Один их современник об этом рассказывал так… Минуточку, я тут специально выписал… (Читает.) "Квитка-Основьяненко, узнав по слухам? содержании "Ревизора", пришел в негодование и с нетерпением стал ожидать его появления в печати, а когда первый экземпляр комедии Гоголя был получен в Харькове, он созвал приятелей в свой дом, прочел сперва свою комедию, а потом и "Ревизора". Гости ахнули и сказали в один голос, что комедия Гоголя целиком взята из его сюжета – и по плану, и по характерам, и по частной обстановке".

Холмс (потирая руки): Да, я вижу, что это дело как раз для меня! История действительно в высшей степени запутанная, и я сочту для себя за честь внести в нее ясность.

А.А.: Погодите, это еще не все. Как раз незадолго до того, как Гоголь начал писать своего "Ревизора", в журнале "Библиотека для чтения" была напечатана повесть весьма известного тогда писателя Вельтмана под названием "Провинциальные актеры". Происходило в этой повести следующее. В маленький уездный город…

Гена: Опять уездный город!

А.А.: Ну, это как раз пустяки. Уездных городов в России в ту пору было множество. Итак, в маленький уездный город едет на спектакль один актер. На нем театральный мундир с орденами и всякими там аксельбантами. Вдруг лошади понесли, возницу убило, а актер потерял сознание. В это время у городничего были гости…

Гена: И тут, значит, тоже городничий?

А.А.: Без городничего, Геночка, в ту пору ни в одном уездном городе не обходилось. Ну, городничему, стало быть, докладывают: так, мол, и так, лошади принесли генерал-губернатора…

Гена: Это они актера за генерала приняли?

А.А.: Ну, разумеется, он ведь был в генеральском мундире. Актера разбитого, без сознания – вносят в дом городничего. Он бредит и в бреду говорит о государственных делах.

Гена: Почему о государственных?

А.А.: Повторяет отрывки из разных своих ролей, Он ведь привык разных важных персон играть. Ну, тут уже все окончательно убеждаются, что он-генерал. А надо вам сказать, что и у Вельтмана все начинается с того, что в городе ждут приезда ревизора…

Гена: Вот это да-а!

Холмс: Простите, а Вельтмана Гоголь читал?

А.А.: Вельтмана, я думаю, читал.

Холмс (бодро): Ну что ж, все ясно! Остается только выяснить, читал ли Вельтман пьесу Квитки-Основьяненко!

Гена: Погодите! Я одну вещь вспомнил! Нам учитель говорил, что сюжет "Ревизора" Гоголю Пушкин подарил…

А.А.: Молодец, что вспомнил. Пушкин действительно собирался сам написать о мнимом ревизоре, но потом раздумал и уговорил Гоголя использовать этот сюжет.

Холмс: Ах вот как? Уговорил?.. Ну что ж, картина окончательно прояснилась. Я пришел к выводу, что Гоголь явно читал и пьесу Квитки и повесть Вельтмана. Он заимствовал у них сюжет своего "Ревизора". Но, чтобы избежать обвинения в плагиате, он решил при этом создать себе так называемое ложное алиби. С этой целью он распространил слух, что сюжет "Ревизора" ему подарил Пушкин… Как видите, дорогой профессор, для человека, владеющего дедуктивным методом, в этой истории нет решительно ничего загадочного!

А.А.: Когда я говорил, что история эта весьма загадочна, я имел в виду совсем другое.

Холмс: Вот как? Что же именно?

А.А.: Загадка состоит в том, что пьеса Квитки и повесть Вельтмана прочно забыты. О них помнят только специалисты по истории литературы. А комедия Гоголя и поныне жива. Как вы это объясните? Ведь если верить вашей теории, в основе гоголевской комедии лежит то же алгебраическое уравнение, что и в комедии Квитки и в повести Вельтмана…

Холмс: Ну, какая же это загадка! История знает множество таких несообразностей. Америку открыл Колумб, а назвали этот материк по имени Америго Веспуччи. Но теперь, после того как благодаря моему дедуктивному методу загадка прояснилась, мы можем восстановить историческую справедливость. Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже! Я глубоко чту гений Гоголя, однако это не помешает мне сообщить всему миру, кому принадлежит честь открытия…

А.А.: Все-таки давайте прежде выясним, в чем состоит само открытие.

Холмс: Что вы имеете в виду?

А.А.: Обратимся к тем, как вы говорите, частностям, которые отличают комедию Гоголя от произведений его предшественников. Может быть, эти частности гораздо более существенны, чем вам кажется.

Холмс: Извольте, я готов.

А.А.: Пустолобов – так зовут мнимого ревизора в пьесе Квитки – некоторыми своими чертами действительно напоминает гоголевского Хлестакова, однако есть между этими двумя персонажами и некоторая разница.

Холмс: Да? И в чем же она состоит?

А.А.: Я мог бы вам на это ответить. Но стоит ли? Мы ведь с вами можем допросить самого Пустолобова!

Профессор включает свою машину, и перед нашими героями возникает Пустолобов – мнимый ревизор из комедии Квитки-Основьяненко "Приезжий из столицы".

А.А.: Господин Пустолобов!

Пустолобов: Вы меня?

А.А.: Скажите нам, пожалуйста, как это случилось, что и городничий и все чиновники приняли вас за ревизора? Это что, случайно вышло?

Пустолобов (его рассмешило само это предположение): Ха-ха-ха! Какое там случайно! Ловкую штуку сыграл я с этими дураками!

А.А.: Но по крайней мере это был экспромт? Вряд ли ведь вы действовали по заранее обдуманному плану?

Пустолобов: Ну разумеется, по плану! И, как видите, пока все идет очень удачно!

Холмс: А вы не боитесь, что вас разоблачат?

Пустолобов (сразу став серьезным): О, в этом вы правы. Надобно поспешить с женитьбою. Женюсь, принесу повинную, и все образуется. Заживу в деревне барином и буду доволен и уважаем. Нельзя, кажется, сомневаться, чтобы столь знатному… ха-ха-ха!.. столь знатному лицу невеста отказала. Ей ведь лестно попасть в высший круг и сделаться знатною дамою!.. На мой век дураков станет!.. Впрочем, я надеюсь на вашу скромность. Я был с вами откровенен и полагаю, что вы будете хранить молчание. Не правда ли?.. Глядите же-тес!..

Приложив палец к губам, исчезает.

Гена: Ну и ловкач! Вот хитрюга!

А.А.: Вот именно: ловкач и хитрюга. Он совершенно сознательно выдает себя за ревизора, расчетливо собираясь воспользоваться всеми выгодами, которые сулит ему этот обман. А Хлестаков, как вы помните, даже и не думает прикидываться ревизором. Сперва он даже сопротивляется! Чиновники сами принимают его за ревизора, не получив от него на этот счет решительно никаких подтверждений!

Холмс: По-вашему, эта разница так существенна?

А.А.: Она огромна!

Холмс: А по-моему, все эти микроскопические различия – сущий вздор. Важно, что и у Квитки, и у Вельтмана, и у Гоголя – у всех троих – какого-то бездельника принимают за важную персону.

А.А.: Да, но у Квитки и Вельтмана это происходит в результате простого недоразумения. У Вельтмана всему виной – мундир. У Квитки – жульничество Пустолобова. Недаром ведь Пустолобов так заклинал нас хранить молчание. Если бы мы с вами открыли чиновникам его маленькую тайну, все бы на этом мгновенно кончилось!

Холмс: А у Гоголя? Да стоит только объяснить городничему, что этот Хлестаков вовсе никакой не ревизор…

А.А.: Если угодно, можете попробовать!

Профессор снова включает свою машину, и наши герои оказываются в том самом номере захудалой гостиницы, в котором остановился Хлестаков, и в тот самый момент, когда у Хлестакова происходит его первая встреча с городничим.

Хлестаков: Да какое вы имеете право? Да как вы смеете?.. Да вот я… Я служу в Петербурге! (Бодрится.) Я, я, я…

Городничий: О, господи ты боже мой, какой сердитый! Все узнал, все рассказали проклятые купцы!

Хлестаков (храбрясь): Да вот вы хоть тут со всей своей командой (указывает на Холмса, профессора и Гену), – не пойду! Я прямо к министру!

Городничий: Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие… Не сделайте несчастным человека!

А.А. (негромко, Холмсу): Вы, кажется, уверяли, мистер Холмс, что для вас не составит труда открыть городничему глаза на Хлестакова…

Холмс: Ничего не может быть легче! (Весьма самоуверенно обращается к городничему.) Послушайте, любезный!

Городничий (с испугом оборачивается: он отовсюду ожидает подвоха): А?..

Холмс: Почему вы так боитесь этого пустого малого? Чем он вас так запугал?

Хлестаков (не понимая, что происходит, в страхе твердит свое): Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.

Холмс: Ну? Поняли теперь? Он застрял в вашем городе, потому что ему за гостиницу нечем заплатить!

Городничий (саркастически): Да, рассказывай, нечем заплатить! Я воробей стреляный. Меня на мякине не проведешь!

Холмс: Поверьте мне, я неплохо разбираюсь в людях. Этот человек совсем не тот, за кого вы его принимаете. Ну сами подумайте, стал бы важный чиновник жить в такой дыре, как этот жалкий отель?

Городничий: Э, нет! Он тонкая штука. Хочет, чтоб его считали инкогнитом. Ну, и мы не дураки. Хорошо, подпустим и мы турусы: прикинемся, как будто совсем и не знаем, что он за человек!

Холмс (начиная терять терпение): Да ведь тут все ясно! Даже нет нужды прибегать к дедуктивному методу! У этого простака ведь что на уме, то и на языке. Достаточно только задать вопрос, и он сам выболтает вам все как есть! (Обращается к Хлестакову.) Вы, собственно, куда держите путь?

Хлестаков: Я еду в Саратовскую губернию, в собственную деревню.

Холмс (городничему): Ну что? Убедились теперь?

Городничий (подмигивая Холмсу): В Саратовскую губернию! А?.. И не покраснеет. О, да с ним нужно ухо востро!

Холмс: Черт возьми! С такой тупостью мне еще не приходилось сталкиваться ни разу в жизни! (Хлестакову.) А зачем вы едете туда? Объясните господину городничему!

Хлестаков (послушно объясняет): Батюшка меня требует. Рассердился старик, что я до сих пор ничего не выслужил в Петербурге…

Холмс (торжествуя, городничему): Ну вот, ничего не выслужил. Надеюсь, теперь вам вполне ясно, что это за птица?

Городничий (восхищенно): Нет, какие пули отливает! Врет, врет – и нигде не оборвется!

Холмс (в ярости): Да не врет он, я вам говорю!

Городничий (убежденно): Еще как врет! Эк куда метнул! Какого туману напустил! Разбери кто хочет! Не знаешь, с какой стороны и приняться. А ведь такой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил…

Холмс (в совершенном бешенстве): Господин профессор, увольте, я больше не могу!

И наши герои снова оказываются в квартире Холмса на Бейкер-стрит.

Холмс (он никак не может прийти в себя): Нет, каков тупица!

А.А.: Вы думаете-тупица? А по-моему, так он вовсе даже не глуп.

Холмс: Вы шутите!

А.А.: Ничуть! Да и сам Гоголь тоже так считал. Он писал про своего городничего: "Уже постаревший на службе и очень неглупый по – своему человек".

Гена: Какой же он неглупый, если так купился?

А.А.: Так он ведь именно потому, как ты выражаешься, и купился, что весь свой недюжинный ум заставил работать только в одном направлении: как бы его не перехитрили, как бы не застали врасплох. Рыльце у него в пуху. Душа нечиста. Весь он погряз в темных делах. С каждым днем все больше накапливается в нем страх перед разоблачением. И вдруг – письмо…

Холмс: Но ведь и у Квитки тоже было письмо.

А.А.: Да, завязка и у Квитки та же. И у Вельтмана. Но тому городничему, который действует в пьесе Квитки, вам, мистер Холмс, и в самом деле ничего не стоило бы открыть глазе Со свойственной вам принципиальностью вы разоблачили бы плутни Пустолобова, и на том пьеса сразу бы кончилась. У Вельтмана вы обратили бы внимание чиновников, скажем, на то что мундир мнимого генерала сшит не из того сукна, и вся интрига мгновенно бы распалась. Потому что и у Квитки и у Вельтмана в основе лежит, как выражаются ваши коллеги юристы, всего-навсего казус. Смешной и забавный курьез. Квитка и Вельтман как бы говорят своими произведениями: "Вот что может иной раз случиться!"

Холмс: А Гоголь? Он разве говорит другое??

А.А.: Совсем другое. Он говорит: "Вот как мы с вами живем, господа! В той действительности, в которой мы с вами обитаем, такое обязательно должно было случиться. Не могло не случиться!" Он написал о маленьком уездном городе, а показал всю николаевскую Россию. Недаром император Николай I, побывав на премьере гоголевского "Ревизора", сказал: "Всем тут досталось, а мне – больше всех!" Квитка и Вельтман такой чести не удостоились… Теперь вы видите, мистер Холмс, что в искусстве соотношение общего и частного совсем не то, что в алгебре…

Гена (ему неловко, что профессор снова припер Холмса к стене): А ведь правда, мистер Холмс! Насколько Гоголь все лучше придумал! Ничего не скажешь-гений!

А.А.: "Придумал", Геночка, – это не совсем то слово. У тебя получается, что писатель как захочет поступить со своими героями, так и сделает.

Гена: А разве это не так?

А.А.: Конечно, не так! Очень часто бывает, что писатель хочет написать одно, а получается у него совсем другое.

Гена: А кто же может ему помешать?

А.А.: Да прежде всего сам герой. Писатель, скажем, захочет. чтобы его герой жил и здравствовал, а тот вдруг возьмет да и бросится под поезд. Или, наоборот, автор убьет своего героя, а тот не согласится с таким поворотом событий да и воскреснет!

Гена: Ну, уж такого, по-моему, никак не может быть!

Холмс (задумчиво): Нет-нет, ты не прав, мой мальчик. И такое тоже бывает. Я мог бы даже рассказать, как со мной самим однажды случилось нечто подобное…

Гена: Ой, расскажите! Ну пожалуйста!

Холмс: Охотно. Только не сейчас.

А.А.: Мы с удовольствием послушаем ваш рассказ в любое назначенное вами время.

Холмс: Хоть завтра… Впрочем, я совсем забыл: завтра начинается рождество, и я приглашен на бал-маскарад.

А.А.: Ну что ж, тогда отложим нашу встречу до конца рождественских каникул.

Гена (не в силах скрыть разочарование): Лучше бы, конечно, не откладывать.

Холмс: В самом деле, зачем откладывать? Давайте сделаем так: вы тоже приходите на этот новогодний бал. Я вас приглашаю.

Гена: А куда это?

Холмс: Сейчас я напишу вам адрес на обороте моей визитной карточки… Итак, до скорой встречи!

Гена: (берет в руки визитную карточку Холмса с адресом, удивленно читает). "Жду вас в старой доброй Англии в день рождества, когда правит лорд Беспорядок…" Какой странный адрес! Архип Архипыч, вы не знаете, что за лорд такой?

А.А.: Потерпи до завтра, Геночка, и все узнаешь.

Путешествие шестое. Его Неправдоподобие Лорд Беспорядок

Гена и Архип Архипович на празднично разукрашенной городской площади. Вокруг них творится нечто невообразимое. Пляшут, поют, дурачатся толпы литературных героев… Среди них множество знакомых Гене, но он, как ни старается, никого не может узнать. Вот ему показалось, что он узнал своего старого знакомого Ивана Грозного, но как раз в этот миг грозный царь по рассеянности уронил маску и под шапкой Мономаха мелькнула добродушная физиономия мистера Пиквика. Маленький толстенький человечек проехал мимо Гены на ослике. В одной руке он держал копье, в другой-щит, на котором красовалась надпись: "Рыцарь Печального Образа". И такие несообразности тут буквально на каждом шагу. Во всей этой огромной пестрой толпе только два человека (разумеется, не считая Архипа Архиповича и Гены) похожи сами на себя. Это два шута в самых что ни на есть обыкновенных шутовских нарядах. Перекрывая весь этот многоголосый гомон, они громко выкрикивают стихи. И чем нелепее и бессмысленнее эти выкрики, тем больше восторга вызывают они у толпы.

Первый шут:

Рано утром, вечерком,

Поздно на рассвете

Леди ехала верхом

В раскидной карете!

Второй шут:

А за нею во всю прыть

Тихими шагами

Волк старался переплыть

Миску с пирогами!

Первый шут:

Всех важнее нынче – ноль,

Всех пышнее нынче – голь,

Всех беднее – сам король,

Вот ведь чудеса-то!

Второй шут:

Убедиться сам изволь:

Нынче сладкой стала соль!

Вот в чем соль, ребята!

Гена (он совсем растерялся): Архип Архипыч! Что здесь происходит? И кто это вокруг?

Голоса:

– Ха-ха-ха! Он не узнает нас!

– Это новичок! Да объясните же все новичку!

– Не нужно объяснять! Пусть сам догадается!

– Чем больше путаницы, тем лучше!

– Да здравствует Его Неправдоподобие, наш славный Лорд Беспорядок! Ура!

Гена: Опять какой-то Лорд Беспорядок! Да кто он такой?

А.А.: Хорошо, я тебе объясню. Видишь ли, когда в старой Англии праздновалось веселое рождество, в силу вступал такой древний обычай. Лорд-мэр на время рождественских праздников всю свою власть уступал какому-нибудь человеку из народа. И вновь избранный хозяин города именовался "лорд Беспорядок".

Гена: А почему он так странно именовался?

А.А.: Потому, что на время праздника все менялись ролями. Все вели себя наоборот, не так, как в будни: веселились, дурачились, озорничали. Торжествовало все невероятное, исключительное, невозможное. Вот как сегодня! Понял?

Но внимание Гены отвлечено появлением его старых знакомых. Да и нам трудно их не признать: хохоча, задираясь, горланя ту самую песенку, которую мы слышали во время путешествия в Королевство Плаща и Шпаги, шагают мушкетеры.

Гена (радостно): Глядите, кто идет! Атос! Портос! Арамис! А вон и д'Артаньян! Я их сразу узнал, хоть они и в масках!..

А.А. (не без лукавства): Ну и прекрасно. Давай спросим у них, как нам разыскать Шерлока Холмса. Ведь он нам именно тут назначил свидание. К кому бы из них обратиться?

Гена: Да к кому угодно! Они же замечательные ребята!.. Ну спросите хоть у д'Артаньяна.

А.А.: Чудесно… Господин д'Артаньян, видите ли. мы тут разыскиваем одну особу. Так не знаете ли вы…

И вдруг д'Артаньян, не дослушав, отвечает профессору каким-то странным, не своим голосом, густым и очень глупым.

Д'Артаньян: Не знаю-с, виноват; Мы с нею вместе не служили. (Хохочет-так же густо и так же глупо.)

Гена (ничего не может понять): Какой странный д'Артаньян. Да нет, вы нас не поняли! Нам тут один человек назначил свидание, а мы его найти не можем. Так много людей и такая большая площадь, что, понимаете…

Д'Артаньян (если только это он, – снова недослушав): Дистанции огромного размера! (Опять глупо хохочет.)

Гена: Странно… Архип Архипыч, давайте тогда спросим у Атоса.

А.А.: Верно! Атос! – это само благородство и сама правдивость… Господин Атос, вы знаете Шерлока Холмса?

Атос (с ним тоже происходит нечто непонятное: он вдруг отвечает легкомысленным тоном завзятого болтуна, да к тому же на этот раз, кажется, не очень трезвого): Я? Еще бы не знать! Да я с ним на дружеской ноге! Иной раз говорит мне: "Пожалуйста, братец, расследуй мне это преступление". Думаю себе: "Пожалуй, изволь, братец!" И тут же в один вечер, кажется, все раскрыл, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что вы слышали, – "Шесть Наполеонов", "Собака Баскервилей", "Союз рыжих"… все это я раскрыл!

Гена: Архип Архипыч, что происходит?

А.А.: Успокойся! Все происходит именно так, как и должно происходить во владениях Лорда Беспорядка.

Гена (с последней надеждой): Тогда, может, спросить у Арамиса! Он ведь такой учтивый!

А.А.: Согласен. Господин Арамис, позвольте к вам обратиться…

Арамис (он не избежал общей участи: учтивость его как рукой сняло, и он говорит – да не говорит, а прямо-таки ревет – хриплым пьяным басом): Эй, там! На палубе! Молчать! Ром, свиная грудинка и яичница – вот все, что мне нужно. Но если дело дойдет до виселицы, пусть на ней болтаются все! Рому!! (Запевает.) Пятнадцать человек на сундук мертвеца! Йо-хо-хо, и бутылку рома!

Гена (просто подавлен): Вот так Арамис! Ну и ну!..

А.А. (он-то сохраняет полное присутствие духа): Что ж, остается Портос. Обратимся к нему?

Гена: А, все равно!.. Давайте…

А.А.: Господин Портос! Объясните, сделайте милость, как нам во всей этой неразберихе отыскать Шерлока Холмса?

Портос (его голос тоже до крайности переменился: вместо громового баса мы слышим ласковый, словоохотливый говорок. Но эта перемена даже радует наших героев – наконец-то они встретились с истинной учтивостью): Осмелюсь доложить, я бы с радостью объяснил вам, как разыскать этого господина, но я боюсь, что у вас плохая память на цифры.

А.А. (сердито): Откуда вы взяли, что у меня плохая память на цифры? И при чем тут цифры?

Портос (радостно): Осмелюсь доложить, у всех лысых плохая память на цифры. Я читал однажды в газете, что у нормального человека должно быть на голове в среднем от шестидесяти до семидесяти тысяч волос. А один фельдшер говорил в пивной "У чаши", что волосы выпадают из-за сильного душевного потрясения в первые шесть недель после родов…

Гена: Архип Архипыч! Что вы с ним разговариваете? (Шепчет.) По-моему, он того… ненормальный…

Портос (еще радостнее): Осмелюсь доложить, так точно! Я-идиот! Господа военные врачи официально признали меня полным идиотом. Но я совсем забыл, вы ведь хотите разыскать какого-то своего знакомого!..

А.А. (с опаской): Да нет, спасибо… Мы найдем его сами.

Портос (радушно): Осмелюсь доложить, никак нет! Не найдете, если я вам не объясню. Тут неподалеку живет мой земляк, некто Вондрачек. Так вот, он каждый вечер ровно в восемь часов выводит погулять своего мышастого дога. И всегда на одно и то же место…

Гена: Я не понимаю, а дог-то тут при чем?

Портос (убежденно): Уж можете мне поверить! Я-то этого Вондрачека знаю. Ведь этого дога я же ему и продал, перекрасив в серый цвет старую дворнягу… Итак, слушайте внимательно. Подойдите к этому догу с хвоста, чтобы он вас не укусил, и поверните направо. Запомнили? Потом начинайте маршировать строевым шагом ать-два! ать-два! Вот так, и ровно через шестьдесят четыре шага поверните налево…

А.А. (решив побыстрее отделаться от словоохотливого собеседника): Понятно, значит, налево. А потом?

Портос: Нет, погодите. Сначала попытайтесь запомнить то, что я вам сказал. Ведь у вас же плохая память на цифры, а если вам записать номер на бумагу, то вы эту бумагу тоже потеряете. Но я вам сейчас докажу, что очень легко запомнить какие угодно цифры… Значит, Вондрачек выводит свою псину в восемь часов, стало быть, первая цифра – восемь. Шагов надо отсчитать шестьдесят четыре – итого выходит восемьсот шестьдесят четыре. Восемь минус шесть будет…

Гена (машинально): Два…

Портос (восхищенно): Молодец, мальчик! Два! А сколько будет дважды два?

Гена (замороченно): Четыре…

Портос: Вероятно, четыре! Два плюс четыре-шесть, то есть мы имеем вторую цифру. Два плюс шесть – восемь, значит, теперь у нас уже есть и первая цифра…,

А.А. (слабо): Мы, пожалуй, пойдем, а?..

Портос (неумолимо): Но можно запомнить это число и более простым способом. Восемь помножить на шесть – это будет сорок восемь. Шесть помножить на четыре – будет двадцать четыре. Делим сорок восемь на двадцать четыре – выходит два. Два в квадрате – четыре, значит, у нас уже есть третья цифра. Двадцать четыре делим на четыре, получаем шесть, то есть вторую цифру. Остается разделить сорок восемь на шесть, и у нас будет первая цифра. Видите, как просто… (Озадаченно.) Ай-яй-яй! Кажется, старичку стало дурно! Не следовало ему так долго стоять на солнце…

Профессор и в самом деле упал в обморок. Над ним склонились Гена и мушкетеры.

Гена: Воды! Скорее! Ему плохо! Дайте воды!

Арамис: К чертям воду! Эй, рому!

Атос: Нет, лучше принесите шампанского! Пошлите за ним курьеров! Тридцать пять тысяч курьеров!

Д'Артаньян (по-своему истолковывая происшедшее, с презрением): Поводья затянул, ну, жалкий же ездок. Взглянуть, как треснулся он – грудью или в бок?

Гена: Архип Архипыч, миленький, очнитесь!

А.А. (еле-еле): Где я?..

Портос (обрадованно). Вы меня не дослушали. Ведь есть и совсем простой способ. Нас четверо, вас двое. В году двенадцать месяцев, а в неделе семь дней…

А.А. (откуда только у него взялись силы?): Гена! Бежим!!

Они мчатся не оглядываясь, пока удивительные мушкетеры не остаются далеко позади.

Уф… Отдышаться не могу… Да, такие приключения не для моего возраста…

В эту минуту снова приближается шум праздника. Снова мы слышим звонкие выкрики шутов.

Первый шут:

На заборе чепуха

Жарила варенье!

Куры съели петуха

В это воскресенье!

Второй шут:

Повар делает компот

У себя в кармане!

Ель зеленая растет

В море-океане!

Первый шут:

Танцевали два кита

Менуэт вприсядку!

Второй шут:

Эй, дорогу, мелкота,

Лорду Беспорядку!

Поют серебряные трубы герольдов, и на украшенных носилках появляется сам Лорд Беспорядок. Его сопровождает секретарь.

Первый герольд: Слушайте! Слушайте! Все подданные Его Неправдоподобия Лорда Беспорядка Сто Шастнадцатого имеют право прибегнуть к его милости!

Второй герольд: Персонаж любой книги, кто бы он ни был, если только он недоволен своей судьбой, может ее опротестовать!

Снова поют трубы.

Лорд Беспорядок (голосом, который очень знаком Гене, но который тот никак не может узнать, тем более что лорд – в карнавальной маске): Ну, господа? Кто самый храбрый? Кто будет жаловаться первым?

Пауза.

Господин секретарь, придется вызывать по алфавиту.

Секретарь: Помилуйте, ваше лордство. Какой может быть алфавит? Алфавит – это порядок, а у нас – царство беспорядка.

Лорд: Верно. Тогда давайте не по порядку. Кто там у нас самый нерешительный?

Секретарь: Гамлет, принц Датский, ваше лордство. Все, знаете, колеблется – быть ему или не быть?

Лорд: На что вы жалуетесь, мой принц?

Уже привыкнув к порядкам в царстве беспорядка, Гена и профессор, естественно, ждут, что и Гамлет заговорит не своим голосом. Так оно и есть. Мы слышим не меланхоличного принца, а добродушного простака.

Гамлет: Позвольте, ваша милость, уж я вам все расскажу как есть по порядку. Все мои злоключения начались с того самого дня, как нанялся я в оруженосцы к одному странствующему рыцарю и мой сеньор твердо обещал сделать меня королем. По правде сказать, ваша милость, все это с самого начала казалось мне сомнительным. Ведь если б я стал королем, то супружница моя должна была стать по меньшей мере королевой, а детки мои – все подряд инфантами. Так ведь, ваша милость?

Лорд: Разумеется. А как же иначе?

Гамлет: Вот в этом-то вся и загвоздка. Ну, сами посудите, какая из нее королева? Да ежели бы королевские короны сыпались на землю словно град, то и тогда, думается мне, ни одна не пришлась бы по мерке моей супруге. Как королева она двух грошей не стоит. Графство ей, пожалуй, еще подошло бы, да и то лишь с помощью божьей. Я так и сказал моему сеньору.

Лорд: Ну и что же он?

Гамлет: А он ни в какую! Не унижай, говорит, себя, ты оруженосец великого рыцаря, а это уж никак не меньше короля. А тут приходит этот самый принц и говорит: садись, говорит, на мое место. И еще чего-то там говорил, я всего и не упомню. Короче говоря, слова, слова, слова… Ну, я и послушался. Сел на его место.

Лорд: И, по-видимому, не можете справиться с новой ролью?

Гамлет: Я-то? Да что вы, ваша милость? Я-то с любым королевством управлюсь. Вот супружница моя – это дело другое…

Лорд (терпеливо): Тогда на что же вы жалуетесь?

Гамлет: Жалуюсь я на то, что в этой пьесе мне предстоит помереть, да еще самой жалостной смертью. А на это я никак не согласен! Такого уговора не было! Я думал, ну в крайнем случае еще разок поколотят. Шкура у меня крепкая, выдержу. А умирать за чужие грехи, да в чужой странеэто уж увольте!

Лорд: Успокойтесь, любезный. Мне все ясно. Сделайте так, как я вас научу, и будете жить долго и счастливо. Во-первых, не соглашайтесь на дуэль с Лаэртом. Его рапира отравлена!

Гамлет (в ужасе): Господь с вами, ваша милость! Да хоть бы и не отравлена! Да я близко к ней не подойду!

Лорд: Во-вторых, держитесь подальше от чаши с вином. Вино тоже отравлено.

Гамлет: И вино тоже?! Ах, страсти какие! Ну, принц! Ну, пройдоха!.. А как вы об этом узнали, ваша милость?

Лорд: Это мой маленький профессиональный секрет. Желаю здравствовать!.. Секретарь! Кто у нас следующий?

Секретарь: Благородный мавр Отелло, находящийся на службе у Венецианской республики!

Лорд: Прошу вас, благородный мавр! Какое у вас ко мне дело?

Отелло (разумеется, и он не избежал общей участи: говорит робко и жалобно): Ваша честь, сил моих больше нету! Ну не хочу я душить белую леди! Не мое это занятие-душить белых леди! И зачем я только согласился стать этим самым Отелло?

Лорд: Ну, я полагаю, ясно зачем. Вас привлек почет?

Отелло: Ваша честь, какой там почет! Да если бы мне сказали: негр, хочешь быть королем?- я бы и то отказался. Были у меня в Арканзасе знакомые король и герцог,- так не поверите, ваша честь, король этот что ни день, так пьян в стельку. Да и герцог, когда напьется, так от короля его нипочем не отличить. Особенно если ты близорукий. Нет уж, ваша честь, лучше бы не видеть мне этих королей иначе как в карточной колоде!..

Лорд: Зачем же вы тогда поменялись ролью с Отелло?

Отелло: Ваша честь! Сил моих больше не было! Когда я сидел в сарае у миссис Салли, то два молодых джентльмена, дай им бог здоровья, хотели меня освободить. И просто со свету сжили! То говорят, что я должен выбраться из сарая по веревочной лестнице, прыгнуть в ров и сломать себе ногу. Я говорю: да тут и рва-то нету, а потом, зачем я буду ломать себе ногу? Кабы их у меня десяток был, а то всего-то две! Нет, говорят, ров мы выроем, а настоящий узник при побеге обязательно должен сломать себе ногу. Так, дескать, в книжках написано. Или говорят: разведи у себя в сарае пауков да гремучую змею приручи. Она, говорят, тебя полюбит, будет спать с тобой, обертываться вокруг твоей шеи и засовывать голову тебе в рот. А я этого и слышать не могу, Это змея мне голову в рот засунет! Подумаешь, одолжила! Да она меня в подбородок укусит! Нет, говорят, пусть укусит, зато у каждого узника должно быть любимое ручное животное… Ну, вот я и согласился стать этим Отелло. А тут и того не легче! Леди душить нужно! По мне, лучше уж змея!..

Лорд: А вы не душите эту леди.

Отелло: Да как же, ваша честь, говорят, по какому-то там сюжету положено. А потом, я ведь и сам ревнивый…

Лорд: Кажется, я могу вам помочь. Видите ли, как мне удалось установить, пользуясь моим методом, Дездемона ни в чем не виновна. Вас опутал негодяй Яго. Он украл платок и нарочно подбросил его.

Отелло: Ой, сэр, ваша честь, да неужто так? А как вы об этом догадались?

Лорд (снисходительно): Такие ли дела мне приходилось распутывать, мой друг? Право же, разоблачить Яго было куда легче, чем расправиться с профессором Мориарти…

И тут Гена наконец-то узнает его.

Гена (ликующе): Архип Архипыч! Как же я сразу не догадался? Это же Шерлок Холмс! А секретарь – мистер Уотсон!

Холмс (довольно смеется): Ха-ха-ха! Рад вас видеть, друзья! Как видите, мы все-таки встретились в назначенном месте.

Уотсон: Холмс, я всегда знал, что вы великолепный актер, но сегодня вы превзошли самого себя.

Холмс (великодушно): Вы тоже неплохо поработали, Уотсон.

Гена: Но почему, мистер Холмс, на роль Лорда Беспорядка выбрали именно вас?

Холмс: Да по той самой причине, по какой в обличье мушкетеров перед вами предстали полковник Скалозуб, Иван Александрович Хлестаков, бравый солдат Швейк и пират Билли Бонс из "Острова сокровищ". По той причине, по какой под бархатным беретом принца Гамлета скрылся добряк Санчо Панса, а в роли Отелло оказался негр Джим из "Приключений Гекльберри Финна". Ведь сегодня у нас-все наоборот! Я самый серьезный человек во всей Англии-вот почему теперь я веселюсь больше всех. В будни я вернее всех служу логике – вот почему на этом празднике я самый законный претендент на должность Лорда Беспорядка. Такой уж сегодня день. Такой порядок… То есть – виноват! Я хотел сказать: такой беспорядок!

А.А.: Я очень рад, что мы наконец нашли вас, мистер Холмс! Тем более что вы ведь обещали рассказать нам, как вышло, что Артур Конан-Дойл сперва умертвил вас, а затем вынужден был воскресить.

Холмс: Вы, как всегда, правы, дорогой профессор. Но об этом мы лучше поговорим в более спокойной обстановке, на Бейкер-стрит. А пока рождественские каникулы еще продолжаются, и я все еще – Лорд Беспорядок, меня призывают мои праздничные обязанности. Простите меня, друзья! Надеюсь, вы не в обиде, что я позволил себе шутку и зазвал вас сюда?

А.А.: Ну что вы, мистер Холмс!

Гена: Наоборот! Здесь так здорово!

Но они кричат эти слова уже вслед Шерлоку Холмсу. Праздничная толпа увлекает его лордские носилки дальше.

Герольды:

– Дорогу Его Неправдоподобию!

– Да здравствует Лорд Беспорядок!

Праздник продолжается.

Путешествие седьмое. Шерлок Холмс и Остап Бендер

Квартира Шерлока Холмса на Бейкер-стрит. Рождественские каникулы кончились, и в великом сыщике уже никто не признал бы недавнего лорда Беспорядка. Он сухо-деловит и не намерен больше терять ни одной минуты своего драгоценного времени. Рядом с Холмсом – наши герои и, разумеется, неизменный доктор Уотсон.

Холмс: Что ж, друзья, на этот раз я не обману ваших ожиданий. Уотсон, будьте добры, передайте мне досье профессора Мориарти.

Уотсон: Вот оно, Холмс.

Холмс: Благодарю вас. По правде говоря, мне не слишком-то приятно углубляться в эти воспоминания. Но я обещал рассказать историю своего воскрешения, и я сдержу слово… Итак, взгляните на этот документ, джентльмены. Перед вами подлинное, собственноручное письмо сэра Артура Конан-Дойла, адресованное его матери миссис Мэри Фоли. Уотсон, сделайте одолжение, прочитайте его нам вслух.

Уотсон: Охотно, Холмс. (Берет письмо и читает) "Дорогая матушка! Я решил убить Шерлока Холмса…" (В негодовании останавливается.) Знаете, Холмс, при всем моем почтении к нашему создателю это его намерение кажется мне чудовищным. Убить! Вас – убить!

Гена: Да уж! Это просто свинство!

Уотсон: Уж если ему понадобилось непременно кого-то убить, убил бы лучше меня!

Холмс: Вы настоящий друг, Уотсон! Однако читайте дальше.

Уотсон (продолжает читать): "…убить Шерлока Холмса. Он отвлекает меня от более важных вещей".

Гена: Более важных? Неужели же Конан-Дойл не понимал, что его рассказы про вас – самое лучшее, что он написал?

Холмс: Представьте, не понимал. И, как вы знаете, прибег к помощи моего заклятого врага Мориарти, чтобы свести меня в могилу.

Уотсон (снова вспыхивает от негодования): Какой беспринципный союз! Конан-Дойл, прибегающий к помощи негодяя Мориарти,- нет! Это уж слишком!..

Холмс (невозмутимо): Не горячитесь, Уотсон. Такая пылкость более к лицу нашему юному другу Гене… Я продолжаю. Итак (в голосе его ирония), я был убит. Однако не прошло и двух лет, как Конан-Дойл вынужден был воскресить меня.

Гена: То есть как это-вынужден? Кто же мог его заставить?

Холмс: Я.

Гена: Как же так? Все-таки ведь это он вас выдумал…

Холмс: Не спорю, в известном смысле я – лишь плод воображения Конан-Дойла. Конан-Дойл действительно создал мой характер. Но, создав его, он уже не мог распоряжаться моими мыслями и поступками, не считаясь с особенностями моего характера. Следовательно, в некоторых случаях уже не я ему вынужден был подчиняться, а он мне!

А.А.: Позвольте, но ведь на этот раз речь идет о совершенно особом случае. Насколько я понимаю, вас уже не существовало. Вы были убиты.

Холмс: Это Конан-Дойл думал, что я убит. Но я был живехонек! Каждый день я возникал в его воображении – целый и невредимый – и доказывал ему, что мне еще рано отправляться на покой. Конан-Дойл сперва пытался со мной спорить, но вскоре он вынужден был сдаться. "Да, – признался он, – я и сам вижу, что поступил опрометчиво. Но теперь уже поздно давать событиям обратный ход".

Гена: Почему?

Холмс: Он ссылался на то, что моя смерть засвидетельствована опытными экспертами и потому неопровержима. Уотсон, будьте добры, прочтите нам заключение экспертизы.

Уотсон (послушно читает): "Осмотр места происшествия, произведенный экспертами, не оставил никаких сомнений в том, что схватка между противниками кончилась так, как она неизбежно должна была кончиться при данных обстоятельствах: они вместе упали в пропасть, так и не разжав смертельных объятий…"

Холмс: Благодарю вас, Уотсон, хотя эти строки и не доставляют мне особого удовольствия… Так вот, господа, мнение этой, с позволения сказать, экспертизы казалось Конан-Дойлу непреодолимым препятствием. И тут я подсказал ему выход!

А.А.: Вы хотите сказать, что это вы придумали версию вашего спасения?

Холмс: О нет! Дело не в версии. Сэр Конан-Дойл был достаточно умным и изобретательным человеком, чтобы придумать любую убедительную версию. Но я подсказал ему, что причиной моего воскрешения из мертвых должно быть не что иное, как мой характер. "Такой человек, как Шерлок Холмс, – сказал я ему, не может уйти со сцены, не закончив своих дел! И даже если существуют действительно неопровержимые доказательства моей смерти, это значит, что по каким-то причинам мне самому нужно было дать доверчивым экспертам эти доказательства!"

Гена: Ну конечно! Я отлично помню, как это все было! Когда профессор Мориарти упал в пропасть, вы сообразили, что для разоблачения всей его шайки вам выгодно, чтобы вас считали мертвым! (Увлекаясь воспоминаниями, он говорит все горячее.) И вот вы стали карабкаться по скале, хотя она была совсем-совсем отвесная… Прямо вот как эта стена! Ух, я помню, как вам было жутко, когда пучок травы, в который вы вцепились руками, оторвался и вы чуть не упали в пропасть…

Холмс (он непривычно растроган): Спасибо, мальчик. Ты рассказал об этом так живо, словно был в тот страшный миг рядом со мной.

Гена: А у меня такое чувство, как будто я и правда был рядом с вами…

Холмс: Вот, господа, вам самый краткий и правдивый отчет о том, как вышло, что я сперва умер, а потом воскрес. Вы удовлетворены моими объяснениями?

А.А.: О да! Вполне!

Уотсон (восторженно): Подумать только, Холмс! Вы рассказали об этом, как о самом заурядном факте! А ведь я уверен, что во всей мировой литературе не найдется больше ни одного героя, который мог бы похвастаться чем-либо подобным!

А.А.: (осторожно). Мне кажется, можно припомнить еще несколько случаев, когда умерший герой неожиданно для всех вдруг воскресает.

Уотсон (запальчиво): Неожиданно для всех, но только не для автора! Не забывайте, что мой друг Холмс не просто воскрес из мертвых! Он воскрес вопреки воле своего создателя! Он спорил с самим Конан-Дойлом и настоял на своем! Кто еще способен на это?

Гена: Да, Архип Архипыч! Вы должны признать: такое под силу только Шерлоку Холмсу!

Профессор как будто собирается что-то возразить. Но в это время под самыми окнами раздается резкий автомобильный сигнал, фырканье и чиханье старенького мотора и, наконец, скрип тормозов. Клаксон хрипло воспроизводит мелодию матчиша: "Матчиш хороший танец! Та-ра-ра-та-та-та! Его привез испанец! Та-ра-та-та-та-та!"

Уотсон: Взгляните, Холмс! Какой удивительный экипаж остановился под нашими окнами!

Холмс (не оборачиваясь): Не вижу, что вы нашли в нем удивительного! Судя по специфическому тарахтению его мотора, это самый обыкновенный "Лорен-Дитрих", впрочем, весьма и весьма потрепанный.

Гена: Да это же "Антилопа Гну"! А из нее вылезает Паниковский!

Холмс: Вы имеете в виду этого субъекта в грязной соломенной шляпе и коротковатых брюках, из-под которых довольно явственно виднеются завязки от кальсон?

Гена: Ну да! Это он самый и есть! Но как вы узнали про завязки от кальсон? Вы ведь даже не выглянули в окно!

Холмс: Не так уж трудно угадать внешность человека, приехавшего в таком автомобиле. Если вас это интересует, могу добавить, что этот человек явно не в ладах с Уголовным кодексом. Он мелкий воришка и средних достоинств мошенник. Длительное время он зарабатывал себе на пропитание тем, что разыгрывал роль слепого…

Гена: Точно!.. А как вы про это узнали?

Холмс: Разве вы не слышите характерное постукивание его тросточки? Он ощупывает ею нашу дверь, как это обычно делают слепые… Да-да, войдите, мистер Паниковский! Не стоит так долго задерживаться в передней. Вам все равно не удастся украсть мой зонтик. Я давно уже принял меры на случай таких визитеров, как вы!

Паниковский (входя): Вы жалкая и ничтожная личность.

Уотсон (негодующе): Этого о моем друге Холмсе еще никто не смел сказать!

Холмс: Спокойствие, Уотсон! Не забывайте, что наш гость обладает дипломатической неприкосновенностью. Ведь, судя по всему, он явился к нам в качестве дипкурьера. Не так ли, мистер Паниковский?

Паниковский: Получите и распишитесь.

Холмс (беря в руки письмо): Так и есть! Я был прав: письмо. Господин профессор, оно адресовано вам.

А.А. (не без удивления): Вот как? (Вскрывает конверт и читает.) "Уважаэмый Архип Архипович и Гэна!.."

Уотсон: На каком языке это написано?

А.А.: На русском. Но с каким-то странным, чуть ли не турецким акцентом…

Холмс: Позвольте взглянуть на почерк.

А.А.: Пожалуйста, только это вам мало что даст: письмо напечатано на пишущей машинке.

Холмс (невозмутимо): Я так и думал. Читайте дальше!

А.А.: (продолжает читать): "В моэм лицэ имээтэ того самого литэратурного гэроя, который спэрва был зарэзан, а затэм воскрэс. Шэрлок Холмс будэт увэрять вас, что таким гэроэм являэтся он. Нэ вэрьтэ эму! Он хочэт ввэсти вас в заблуждэниэ. Это чэловэк рэдкого тщэславия. Мне ничэго нэ стоит эго опровэргнуть. Могу прэдставить всэ нэобходимыэ докумэнты. Командовать парадом буду я!.. С почтэниэм – прэдсэдатэль правлэния Чэрноморского отдэлэния конторы по заготовка рогов и копыт – О. Бэндэр. Приложэниэ. Бэз приложэний".

Уотсон: Возмутительно! Эти гнусные инсинуации, направленные против моего друга Холмса! И этот варварский акцент! Вы можете говорить что угодно, Холмс, но я не сомневаюсь, что этот нелепый акцент понадобился автору письма исключительно для того, чтобы еще больше унизить и оскорбить вас!

Холмс: Вы ошибаетесь, Уотсон. Он понадобился ему совсем с другой целью. Этим нехитрым способом автор письма пытается сбить меня со следа. Он наверняка читал мою статью о том, что каждая пишущая машинка имеет свой почерк. И вот он сознательно решил изменить "почерк" своей машинки, чтобы окончательно меня запутать.

Гена: Да нет же! Просто в его машинке нет буквы "е", и он ставит вместо нее "э" оборотное!

Холмс: Вы так думаете?

Гена: Да я не думаю, я точно знаю! Эту машинку Шура Балаганов на базаре купил по приказанию Остапа Бендера!

Холмс: А кто он такой, этот Остап Бендер?

А.А.: Даже не знаю, как бы поделикатнее выразиться… По роду своих занятий он… э-э… жулик…

Холмс: Я так и думал. Это, кстати, видно и по письму. В таком случае отправим его к Лестрейду, и дело с концом! С заурядным жуликом справятся и в Скотланд-Ярде. А я привык иметь дело только с выдающимися преступниками.

А.А.: Пожалуй, я не совсем точно выразился. Остап Бендер не обыкновенный жулик. Он – великий комбинатор. Именно так мы привыкли его называть. И, право же, он вполне заслужил этот громкий титул.

Холмс: Если я вас правильно понял, вы настаиваете на том, чтобы я принял этого человека и выслушал его нелепые претензии?

А.А.: Да, мне кажется, это не лишено смысла.

Гена: Мистер Холмс! Вы не пожалеете! Этот Остап – вот такой парень!

Холмс: Хорошо… Мистер Паниковский, передайте тому, кто вас послал, что мы готовы его принять. Только быстро! Мое время стоит дорого!

Паниковский (уходя): Не беспокойтесь, вы имеете дело с Паниковским.

Холмс: Уверен, что этот ваш великий комбинатор не заставит себя ждать.

Остап (входя): Вы правы! Я, как и вы, привык ценить свое время. Ведь время, которое у нас есть, – это деньги, которых у нас нет.

Холмс: Добрый день, мистер Бендер! Я рад, что хоть в этом мы с вами сходимся.

Остап: Приятно иметь дело с интеллигентным человеком. Как сказал бы один мой знакомый, некто Фунт, Шерлок Холмс – это голова!

Холмс (деловито): По странной случайности в моей картотеке нет ни вашей фотографии, ни оттиска ваших пальцев. Позвольте вашу руку!

Остап (вежливость мгновенно его покидает): А может, вам еще дать от мертвого осла уши? Или ключ от квартиры, где деньги лежат?

Холмс (он скандализован): Не знаю, господин профессор, почему вы назвали этого человека великим комбинатором. Скорее, его следовало бы назвать великим наглецом!

А.А. (смущенно): Право, мистер Холмс, мне так неловко, что Остап Ибрагимович заговорил с вами в таком тоне.

Холмс (ледяным тоном): О, не смущайтесь! У меня крепкие нервы. В меня стреляли из духового ружья. Меня пытались заразить азиатской чумой. Даже сам мой создатель – и тот, как вы знаете, вознамерился однажды сбросить меня в пропасть. Как видите, я жив. Надеюсь, что не погибну и от дешевой остроты этого человека, которого вы почему-то зовете великим комбинатором…

Остап (спокойно усаживаясь в кресло и кладя на колени принесенную им знаменитую папку с ботиночными тесемками): Вот и прекрасно. Только давайте условимся: никаких эксцессов! Вы не будете размахивать руками, хвататься за голову и падать в обморок…

Холмс: О, это не в моих правилах. Итак, что вы имели в виду, когда писали этим джентльменам, что я якобы намерен ввести их в заблуждение?

Остап: Вы тут забивали баки насчет того, что это именно вы уговорили Конан-Дойла воскресить вас.

Холмс: Разумеется, я! А кто же еще мог убедить его в этом?

Остап: Известно кто: читатели! Это они, прочитав о вашей гибели, не давали Конан-Дойлу покоя до тех пор, пока он не придумал для вас выход из безвыходного положения…

Холмс (несколько растерян): Не скрою, мои поклонники тут тоже сыграли известную роль…

Остап: Вот видите? Он согласен. Как говорил один мой знакомый монтер, согласие есть продукт при полном непротивлении сторон…

Холмс (он несколько заморочен бешеным натиском Остапа): Но позвольте…

Остап: Пардон, я еще не кончил. Итак, вы сами признали тот факт, что Конан-Дойл воскресил вас, идя навстречу пожеланиям трудящихся. Что же касается меня, то мое воскрешение было исключительно делом моих собственных рук. Я твердо усвоил истину, прочитанную мною в одном плакате: "Дело помощи утопающим дело рук самих утопающих!"

А.А.: Позвольте, Остап Ибрагимович! А как же Ильф и Петров? Они, значит, тут вовсе ни при чем?.. Но ведь вы, так сказать, их вымысел! Плод их фантазии… Если бы не Ильф и Петров, вас бы вообще на свете не было!

Холмс (обрадован поддержкой): Вот именно!

Остап (развязывает ботиночные тесемки своей папки): Ну что ж, приступим. Господа присяжные заседатели! В качестве свидетелей вызываются авторы романов "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" Илья Арнольдович Ильф и Евгений Петрович Петров. В моем распоряжении имеются их письменные показания, подлинные и неоспоримые. Свидетели сообщают о крупной ссоре, которая возникла между ними по следующему поводу: убить ли героя романа "Двенадцать стульев" Остапа Бендера-то есть вашего покорного слугу или оставить его в живых? (Порывшись в своей папке и найдя нужную бумагу, торжественно ее зачитывает.) "Участь героя решилась жребием. В сахарницу были положены две бумажки, на одной из которых дрожащей рукой был изображен череп и две куриные косточки. Вынулся череп – и через полчаса великого комбинатора не стало. Он был прирезан бритвой".

Холмс (презрительно): И после этого вы станете утверждать, что имели какое-то влияние на мистера Ильфа и мистера Петрова? Да ведь этот ваш документ неоспоримо доказывает, что вы были просто игрушкой в их руках!

Остап: Спокойно. Вы не в церкви, вас не обманут. Итак, мы установили, что авторы долго спорили, прежде чем решили, как им поступить со мной. Может быть, вы сами догадаетесь, почему они спорили?

Гена (он напряженно следит за поединком двух своих любимых героев): Наверно, потому, что их двое было! Один одно говорил, другой-другое…

Остап: Есть другие мнения? (Общее молчание.) Просто удивительно, до чего туго вы соображаете! Да разве они друг с другом спорили?

Гена: А с кем же?

Остап: Со мной!.. (Слегка помрачнев.) Сперва они, правда, со мной не согласились, решили довериться жребию, и мне пришлось перенести маленькую операцию. (Проводит пальцем по шее.) Как видите, остался даже небольшой шрам… Но потом они горько пожалели об этом. Можете убедиться. Документ второй. Личные показания одного из авторов. (Снова раскрывает папку.)

Холмс: Я вижу, у вас тут целое досье?

Остап (подмигнув): В нашем деле, дорогой коллега, без этого нельзя. (Достает из папки очередную бумагу, читает.) "Судьба великого комбинатора была решена при помощи маленькой лотереи. Впоследствии мы очень досадовали на это легкомыслие, которое можно был" объяснить лишь молодостью и слишком большим запасом веселья…" (Складывает документ и прячет его обратно в папку.) Как видите, Ильф и Петров умели признавать свои ошибки. Они воскресили меня…

Холмс (не без злорадства): Ага! Значит, вы признаете, что это все-таки они воскресили вас?

Остап: Они-то они! Но если бы вы знали, чего мне это стоило! Я действовал то хитростью, то напором. Я пускал в ход все свое обаяние…

Холмс: А нельзя ли поконкретнее? Чего именно вы хотели от них добиться?

Остап: Того же, чего хотел добиться друг моего детства Коля Остен-Бакен от подруги моего же детства Инги Зайонц. Он добивался любви. И я добивался любви. И, как видите, добился. Авторы полюбили меня, и им стало жаль со мной расставаться.

Холмс: Что ж, могу сказать, что со мной было точно так же. С той лишь разницей, что мне не надо было добиваться от Конан-Дойла любви. Он сам полюбил меня, сразу и на всю жизнь.

Остап: Вот как? А доказательства?

Холмс: Вы, кажется, осмелились усомниться в правдивости моих слов?

Остап: Что вы, что вы! Я просто обратил внимание присяжных заседателей на то, что ваше утверждение голословно. Суд не может руководствоваться только вашими показаниями. Уж вы-то должны это знать! Да и я, признаться, не прочь ознакомиться с какими-нибудь документами… Разумеется, из чисто детского любопытства…

Холмс: Но ведь и вы, в сущности, еще не представили никаких документов, в которых прямо говорилось бы о вашей личной роли во всем этом деле!

Остап: Не давите на мою психику!.. Документ третий. Еще одно свидетельское показание самих авторов. (Достает из папки новый документ, читает.) "Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура, почти что эпизодическое лицо. Для него у нас была приготовлена фраза, которую мы слышали от одного нашего знакомого бильярдиста: "Ключ от квартиры, где деньги лежат". Но Бендер стал постепенно выпирать из приготовленных для него рамок. Скоро мы уже не могли с ним сладить. К концу романа мы обращались с ним, как с живым человеком, и часто сердились на него за нахальство, с которым он пролезал почти в каждую главу…"

Холмс (он несколько обескуражен): Ну, в нахальстве вашем мы и не сомневались.

Остап (миролюбиво): И нахальство помогло. Если бы не это мое так называемое нахальство, я бы, наверно, так и остался мелкой эпизодической фигурой. А теперь… (Самодовольно усмехается.) Ну как? Вопросы есть? (Встает.) Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Вы были извещены письмом, что командовать парадом буду я. Так вот, парад наступил, и я, как вы можете заметить, им командую…

Уотсон (не выдерживает): Как вы смеете! Я никому не позволю разговаривать в таком тоне с Шерлоком Холмсом! Вы наглец! Вы самозванец! Вы!.. Вы!.. Вы!..

Остап: Ай-яй-яй! Посмотрите на него! Не человек, а какой-то конек-горбунок! Прямо дым из ноздрей валит!..

А.А.: Прошу вас, не сердитесь на Остапа, мистер Уотсон. Я понимаю, вам трудно привыкнуть к его манерам…

Уотсон (слегка остыв): Вы правы. Я забыл, что мистер Бендер не кончал ни Оксфорда, ни Кембриджа. Но дело ведь не только в манерах!

А.А.: А что касается существа дела, то здесь с ним спорить не приходится. Он рассказал нам чистую правду.

Уотсон: Не верю! Этого не может быть! Есть только один литературный герой, который способен вступить в единоборство со своим создателем и победить! И этот герой – Шерлок Холмс! Чтобы совершить такое, надо обладать его железной волей, его несокрушимой логикой, его стальными нервами, его…

Остап: Нахальством!

На этот раз могла бы разгореться самая нешуточная ссора. Уотсон, ошеломленный невинной подсказкой Остапа, даже лишается дара речи. К счастью, профессор успевает воспользоваться этой невольной паузой и спасает положение.

А.А.: Друзья мои! Одну минуточку! Никто из нас не сомневается в том, что Шерлок Холмс действительно обладает огромной волей, мощным интеллектом, железной логикой и другими выдающимися качествами. Наш друг Остап Бендер тоже наделен незаурядной настойчивостью, упорством, изумительной изобретательностью… Но одержали они победу над своими авторами вовсе не благодаря этим своим выдающимся качествам!

Все (в один голос):

– Как?

– Что он говорит?

– Ну, это вы бросьте!

А.А.: Если вы сомневаетесь в справедливости моих слов, ответьте мне только на один вопрос. Как, по-вашему, обладала пушкинская Татьяна Ларина железной волей Шерлока Холмса или – простите меня, Остап Ибрагимович, – вашим незаурядным нахальством?

Все:

– Что за чушь?

– Как их можно даже сравнивать?

– Кроткая, скромная Татьяна…

– Прошу вас с должным почтением говорить о женщине.

А.А.: Так вот, послушайте, что писал Пушкин одному своему приятелю об этой кроткой и скромной женщине. (Читает.) "Представь себе, какую штуку удрала со мною Татьяна! Она замуж вышла! Этого я никак не ожидал от нее…"

Уотсон (запальчиво): Уж не хотите ли вы сказать, что Татьяне Лариной удалось поступить вопреки воле своего создателя? То есть совершить то же, что и моему другу Холмсу?

А.А.: И не только ей! На всякий случай и я захватил с собой досье. Примерно то же, что Пушкин говорил о своей Татьяне, Лев Николаевич Толстой писал об Анне Карениной. И о Вронском. (Читает.) "Глава о том, как Вронский принял свою роль после свиданья с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять, и совершенно неожиданно для меня, но несомненно Вронский стал стреляться…". А вот вам фраза из другого письма того же Толстого: "Вообще герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы…"

Гена: Вот это да!

Уотсон: Просто поразительно!

А.А.: Если угодно, могу привести свидетельство еще одного писателя. (Читает.) "Писать начинаешь, конечно, по плану. Но когда примерно четверть работы сделана, возникают сначала недомолвки, потом и жестокие ссоры автора с героями. Автор сует в нос героя план: "Полезай сюда, вот в это место!"- а герой упирается, не лезет…".

Уотсон: По-вашему, выходит, что подвиг моего друга Холмса, сумевшего одержать победу над самим Конан-Дойлом, вовсе даже не подвиг, а весьма заурядный и даже обычный факт?

А.А.: Во всяком случае, это не исключение, а правило!

Уотсон: Но ведь…

Холмс: Умоляю вас, Уотсон, прекратите этот нелепый спор! Вопреки мнению мистера Бендера я не настолько тщеславен, чтобы стремиться стать исключением из всех литературных правил. Вот что касается криминалистики – это совсем другое дело! Тут я действительно не знаю себе равных!

Остап: С этим даже я не стану спорить. Мне просто повезло, что вы не работали в Черноморском уголовном розыске. Иначе моя контора "Рога и копыта" не просуществовала бы и двух дней!

И, к великому удовольствию Гены, Шерлок Холмс и Остап Бендер обмениваются дружеским рукопожатием.

Путешествие восьмое. Город Чудаков

На первый взгляд в этом городе нет ничего необыкновенного. Город как город. Такой же, как все другие города в Стране Литературных Героев. И все-таки, едва только Гена и профессор оказываются на одной из центральных его площадей, как сразу же начинаются чудеса. На площади стоят и о чем-то оживленно беседуют люди. которые, по всем понятиям Гены, никак не должны были сойтись вместе, а тем более вступить в такой бурный и, судя по всему, вполне дружеский разговор. Люди тут и в самом деле собрались очень разные: русский помещик средней руки Александр Андреевич Чацкий, ординарец одиннадцатой маршевой роты Девяносто Первого пехотного полка Австро-Венгерской армии бравый солдат Йозеф Швейк, рыцарь Печального Образа Дон Кихот Ламанчский и давний знакомец наших героев Сирано де Бержерак. Крайне заинтересованные, Архип Архипович и Гена решают подойти поближе, чтобы послушать, какие вопросы может обсуждать эта пестрая компания.

Чацкий: С кем был? Куда меня закинула судьба! Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа… Дряхлеющих над выдумками, вздором, Безумным вы меня прославили всем хором!..

Швейк: Осмелюсь доложить, не стоит так убиваться. Вот и меня тоже врачи Девяносто Первого пехотного полка официально объявили идиотом. А я и не спорю. Я всем так прямо и говорю: "Так точно! Я-идиот!"

Чацкий: Вы правы! Из огня тот выйдет невредим, Кто с ними день пробыть успеет, Подышит воздухом одним, И в ком рассудок уцелеет.

Дон Кихот: Согласен с вами, благородный рыцарь! И меня они тоже называют безумцем. Но нет, это они безумцы! Они сошли с ума, ибо околдованы злым волшебником Фрестоном, давним моим врагом. Весь мир давно бы сошел с ума, если бы время от времени не являлись на свет странствующие рыцари, подобные нам с вами!

Сирано:

Да, так ведется много лет.

Недаром написал один поэт:

"Если б завтра земли нашей путь

Осветить наше солнце забыло,

Завтра ж целый бы мир осветила

Мысль безумца какого-нибудь!"

А.А.: Прекрасно, господин де Бержерак! Вы очень кстати вспомнили строки вашего соотечественника Беранже. Их следовало бы вырезать на воротах вашего славного города.

Гена: А что это за город?

Дон Кихот: Как, мой мальчик! Ты еще не понял, где ты? Это-Город Чудаков!

Гена: И что же, тут одни чудаки живут?

Дон Кихот (гордо). Ну разумеется!

Гена: Да откуда же вас столько набралось?

А.А.: Как-откуда? Ведь чудак – один из самых излюбленных образов мировой литературы!..

Пока они разговаривают, невдалеке от них разворачивается довольно любопытный инцидент. Швейк за шиворот тащит к городским воротам какого-то субъекта, легонько подталкивая его коленкой под зад. Субъект отчаянно сопротивляется.

Субъект: Не троньте меня! Куда вы меня гоните? Я не хочу отсюда уходить! Я вице-король Индии! Где мои верные наибы, магараджи, мои абреки, мои кунаки, мои слоны?

Швейк: Осмелюсь доложить, слонов тут у нас не водится. Тут вам не зоопарк. Вот у нас в Чешских Будейовицах был однажды проездом зверинец, так там у них действительно…

Гена: Смотрите! Это же бухгалтер Берлага! Из "Золотого теленка"!

Швейк: Так точно! Это он самый и есть… (Берлаге.) Между прочим, вы случайно не родственник пану Томашу Берлаге, парикмахеру из Кладно? Тот тоже очень любил животных…

Берлага (поняв, что провалился со своими слонами, решает пустить в ход весь арсенал, заимствованный им у соседей по лечебнице доктора Титанушкина): Ах! Не смотрите на меня! Мне стыдно! Я голая женщина!.. И ты, Брут!.. Я собака! Гав-гав! Укушу!

Швейк: Осмелюсь доложить, вы делаете это очень неискусно. Если уж вы решили притвориться сумасшедшим, вам надо было выбрать себе один какой-нибудь бред и твердо его держаться. Один мой знакомый, некто Поливода, тоже симулировал сумасшествие, потому что ему во что бы то ни стало хотелось уклониться от военной службы. Так он…

Гена: А почему вы его отсюда выгоняете?

Швейк: Осмелюсь доложить, нам самозванцев не нужно! Посудите сами, я – официальный идиот. А этот – только прикидывается…

Берлага (плаксиво): Подумаешь! Как будто ваш Гамлет не прикидывается!

Швейк, не обращая внимания на этот возглас, неумолимо тащит Берлагу к воротам.

Дон Кихот (вслед Берлаге, громовым голосом): Молчи, презренный! Не смей уподоблять себя благороднейшему из бессмертных!

Гена (тихо профессору): Архип Архипыч! А почему Дон Кихот так ему сказал? Ведь Берлага не соврал. Гамлет – он ведь тоже притворяется сумасшедшим…

А.А.: О, Гамлет – это совсем другое дело…

Гена: Почему? Я не понимаю.

А.А.: А ты понаблюдай за ним немного и сразу все поймешь. Я думаю, он где-нибудь здесь, неподалеку.

И в самом деле, едва только профессор произнес эти слова, появляется Гамлет. Он медленно проходит мимо наших героев. Вслед за ним, надоедая принцу, семенит Полоний. Внезапно Гамлет останавливается и обращается к Полонию, указывая рукой на небо.

Гамлет: Видите вы вон то облако в форме верблюда?

Полоний: Ей-богу, вижу, и действительно, ни дать ни взять – верблюд.

Гамлет: По-моему, оно смахивает на хорька.

Полоний: Правильно: спина хорьковая.

Гамлет: Или как у кита.

Полоний: Совершенно как у кита.

Гамлет( с тихим стоном): Они сговорились меня с ума свести!.. (Уходит. Полоний-за ним.)

А.А.: Ну как, Геночка? Кто из них, по-твоему, больше похож на сумасшедшего? Гамлет или Полоний?

Гена: Полоний этот просто подхалим, вот и все!

А.А.: Да нет, не просто подхалим. Ему кажется, что он ведет себя очень умно. Гамлет ведь принц! А во всем соглашаться с теми, кто стоит выше тебя, это, с точки зрения Полония, и есть высшее проявление ума. Для Гамлета же это чистое безумие! Потому-то он и сказал: "Они сговорились меня с ума свести!.." Знаешь, что говорил о Гамлете Станиславский?

Гена: (сердито). Откуда я могу знать?

А.А.: Он сказал: "Для близорукого взгляда маленьких людишек Гамлет естественно притворяется ненормальным. Он кажется им каким-то сверхчеловеком, непохожим на всех, а следовательно – безумным".

Гена: Как Чацкий всем этим на балу?

А.А.: Вот именно! Ты заметил? Гамлету ведь даже притворяться не надо, чтобы выглядеть безумным. Ему достаточно для этого только говорить вслух все, что приходит ему на ум. Ведь если таких, как Полоний, принять за норму, так он, Гамлет, и в самом деле безумец. А если Гамлет нормален – значит, весь мир сошел с ума. Кстати, если ты помнишь, Гамлет именно так и говорит: "Мир расшатался, и скверней всего, что я рожден восстановить его!"

Тут неожиданно разговор наших героев заглушает веселая песня. Мимо них беспечной походкой идет Иван-дурак. Он играет на гармонике и поет на мотив "Ходил молодец на Пресню".

Иван (распевает во все горло). Ай-люли и трали-вали, Дураком меня прозвали? Так, мол, и так, Ты, мол, дурак! Но узнают, врать не стану, Какова цена Ивану! Вот я каков Без дураков!

Гена: (изумленно). Архип Архипыч! А этот-то как здесь очутился? Надо его предупредить, а то его сейчас, как Берлагу, отсюда выставят.

А.А.: Ну что ты! Кто же его посмеет выставить? Иван-дурак – один из самых почетных граждан Города Чудаков.

Гена: Он?! Один из самых почетных?

А.А.: А что ты удивляешься? Подумай сам: разве так-таки уж нет у них ничего общего?

Гена: У кого? У Ивана-дурака и Гамлета? Или у Чацкого? Да что же у них может быть общего! Ну, они – чудаки. Допустим. Я понимаю. А он-то ведь просто…

А.А.: Ты хочешь сказать – "дурак"? Говори прямо, не стесняйся!

Гена: А чего мне стесняться, если его все так и зовут: Иван-дурак!

А.А.: Кто это – "все", Геночка?

Гена: Да все! Даже сам автор, Ершов, помните, что про него написал? "У крестьянина три сына: Старший умный был детина, Средний сын и так и сяк, Младший вовсе был дурак…"

А.А.: А ты, значит, так буквально это и понял?

Гена: Ну хорошо, пусть не буквально. Но с Чацким и с Гамлетом у Ивана-дурака, по-моему, ну просто ничего общего быть не" может. Это же умнейшие люди! Помните, вы сами говорили, что у Чацкого – все горе от ума… Уж его-то никто дураком не назовет! Ни в каком смысле – ни в буквальном, ни в переносном…

А.А.: Как тебе сказать? Смотря кто… Давай-ка ради интереса спросим, что думает на этот счет Павел Афанасьевич Фамусов…

Гена: А он разве тоже здесь?

А.А.: Ну что ты! Его даже близко к городским воротам не подпустят. Но нам-то с тобой ведь ничего не стоит ненадолго к нему отлучиться.

И вот наши герои уже беседуют с Фамусовым-разумеется, в стихах. Но поскольку тон в разговоре задают профессор и Гена, а стихом они владеют, прямо скажем, не очень-то хорошо, постольку и Фамусов отвечает им отнюдь не на уровне грибоедовских стихов. Как говорится, каков вопрос, таков и ответ. И только потом, когда Фамусов углубится в воспоминания, он заговорит наконец чеканными строчками великой комедии…

А.А.:

Не скажете ли, по каким причинам

С семейством вашим Чацкий не в ладу?

Фамусов (убежденно):

По глупости! Уж коль не вышел чином,

Бери умом! Иль попадешь в беду.

Чтоб выйти в знатные, нужна ума палата.

А у него совсем ведь нет ума-то!

Гена: (не выдержав).

Что-о? У него? Ну, это просто смех!

Ведь Чацкий!.. Да ведь он умнее всех!

А.А.:

Да, кто ж тогда и умник, как не он?

Не Александр Андреич Чацкий?

Фамусов:

По-вашему, он, может, и умен.

Да только ум-то у него дурацкий!

У вас умны одни лишь гордецы,

А вы спросили бы, как делали отцы?

Учились бы, на старших глядя.

Вот уж на что был горд покойник дядя…

Фамусов так захвачен воспоминанием о замечательном дяде, что забывает в упоении о присутствии Архипа Архиповича и Гены и наконец-то начинает говорить словами Грибоедова.

…Когда же надо подслужиться,

И он сгибался в перегиб:

На куртаге ему случилось обступиться;

Упал, да так, что чуть затылка не пришиб;

Старик заохал, голос хрипкой:

Был высочайшею пожалован улыбкой;

Изволили смеяться; как же он?

Привстал, оправился, хотел отдать поклон,

Упал вдругорядь – уж нарочно,

А хохот пуще, он и в третий так же точно.

А? как по-вашему? По-нашему, смышлен!..

Но Архипу Архиповичу и Гене уже незачем слушать дальше: им все ясно, да и стихи эти им хорошо известны. Так что они оставляют Фамусова одного предаваться сладостным воспоминаниям и снова оказываются на площади Города Чудаков.

А.А.: Вот, Геночка, что у Фамусовых называется умом. Как видишь, он даже превзошел своим так называемым умом такого опытного царедворца, как Полоний. Не мудрено, что умница Чацкий в его глазах жалкий глупец. Вот такие-то люди прозвали дурачком и Иванушку…

Гена: При чем тут такие люди? Разве в сказке про Ивана-дурачка есть такие царедворцы и подхалимы, как Полоний и Фамусов?

А.А.: Конечно, есть! А ты разве забыл? Ну что ж, давай, я тебе напомню: "И посыльные дворяна Побежали по Ивана, Но, столкнувшись все в углу, Растянулись на полу. Царь тем много любовался И до колотья смеялся. А дворяна, усмотря, Что смешно то для царя, Меж собой перемигнулись И вдругорядь растянулись. Царь.тем так доволен был, Что их шапкой наградил…" Что скажешь? Разве не похоже?

Гена: (пораженный сходством). Да! Просто удивительно!

А.А.: Вот и братья Ивана-дурака, Данила и Гаврила, – умники того же сорта. Весь их ум сводится к тому, чтобы перехитрить, провести, надуть, околпачить…

Гена: Нет, Архип Архипыч! Про братьев-то я все понимаю. Но ведь Иван и в самом деле того… Дурачок какой-то! Братья его как хотят, так и водят за нос.

А.А.: Да разве он дает им себя провести по глупости?

Гена: А почему же еще?

А.А.: Потому что доверчив! Потому что не жаден! Потому что сердце у него доброе!

Увлеченные разговором, Архип Архипович и Гена не заметили, что к ним с интересом прислушиваются собравшиеся вокруг жители Города Чудаков – все те же Чацкий, Гамлет, Швейк, Дон Кихот, Сирано де Бержерак…

А.А.(продолжает убеждать Гену): С точки зрения "умных" Гаврилы и Данилы, с точки зрения Полония и Фамусова – поддаться своему душевному порыву, совершить добрый или просто бескорыстный поступокэто значит сотворить неслыханную глупость. Пользуясь добротой Иванушки, его "умные" братья хихикают над ним, злословят по его адресу, осуждают его…

Чацкий (не выдержав, гневно): А судьи кто?..

Сирано:

Вот именно – кто судьи?

Они не разглядели самой сути!

Согласен я, он простоват чуть-чуть,

Но он, как мы, чудак! И в этом суть!

Дон Кихот: А мне так он особенно мил. Своим добрым нравом он напоминает мне моего верного Санчо. Но Санчо слишком трезв. Ему недостает того священного безумия, которое отличает истинного странствующего рыцаря. Иногда по недомыслию это священное безумие зовут глупостью…

Гамлет: Клянусь, он прав! Можете мне поверить, ведь я помешан только в норд-норд-вест. При южном ветре я еще отличу сокола от цапли…

Полоний (он тоже с интересом прислушивается к разговору): О-о, в этом безумии есть своя система! (Как тень, он скользит и исчезает.)

А.А. (Гене): Слыхал? Оказывается, этот Полоний не так уж глуп! Он сумел понять, что есть "своя система" и в безумии Дон Кихота, и в мнимом сумасшествии Чацкого, и в притворном помешательстве Гамлета, и в так называемом идиотизме Швейка, и в так называемой глупости Ивана-дурака!.. Ну, а ты, Геночка, увидел теперь, что объединяет всех этих-таких разных-людей?

Гена (не слишком уверенно): Вообще-то увидел…

А.А.: В отличие от многих умников они все ясно видят: где черное, а где белое! Они умеют отличить доброе от зла, а сокола от цапли, даже если цапля вырядится в соколиные перья…

Гена (не без подвоха): И Иван-дурак? Он тоже умеет отличать сокола от цапли?

А.А. (весело): А ты думаешь, это – случайность, что именно он, а не его хитроумные братья сумел раздобыть жар-птицу?

Швейк: Осмелюсь доложить, так точно! Жар-птицу так просто не поймаешь! Бывал в пивной "У чаши" один чучельник, некто Коваржик, так он все просил меня, чтобы я ему трясогузку золотой краской выкрасил. Я ему говорю…

Дон Кихот: Не надо балаганить, Швейк, – мы среди своих… Вы правы, друзья! Разве просто разглядеть под гримасами жестокости и скупости лица добрых людей, околдованных злыми волшебниками? А нам еще говорят: стоит ли быть чудаками?

Гамлет (задумчиво): Быть или не быть – вот в чем вопрос…

Сирано:

Конечно, быть! До смерти! До конца!

Не отвращать от истины лица!

Филистеры, властители и судьи!

Вы как хотите, так нас и рисуйте,

Сулите нам безумье, бедность, крах,

Но мы – мы остаемся в чудаках!

Путешествие девятое. Исполнение желаний

Архип Архипович прилаживает к пульту управления своей машины какой-то новый агрегат. Гена с интересом за ним наблюдает.

Гена: Архип Архипыч, что это вы делаете?

А.А.: Вот пробую приспособить к нашей машине нечто вроде телетайпа.

Гена: А зачем?

А.А.: Чтобы каждый житель Страны Литературии в любой момент мог с нами связаться. Скажем, обратиться с жалобой, или попросить о помощи, или просто пригласить к себе в гости. Ведь до сих пор наше общение с жителями этой Страны было… ну… односторонним, что ли… Инициатива всякий раз исходила от нас с тобой. А теперь это общение будет наконец вполне равноправным.

Гена: Это вы хорошо придумали! Давайте скорей испытаем этот самый ваш телетайп. Может, кто-нибудь из них уже давно хочет к нам обратиться!

А.А.(включает телетайп, и тот сразу начинает стучать): Так и есть! Ты прав. Какой-то расторопный житель Страны Литературии уже строчит нам свое послание… Ну-ка, Гена, давай! Читай скорей, что нам с тобой пишут…

Гена: Сейчас… (Берет в руки бумажную ленту, читает.) "Намедни у нас на болоте одна знакомая кикимора сказывала, что вы на весь белый свет Ивашку-дурака прославили. Сказывала, будто оный Ивашка совсем вас охмурил…" Язык какой странный!

А.А.: Да ты читай, читай!

Гена (продолжает читать): "Оный гнусный Ивашка представился вам как зело умный и добрый. Он, дескать, умнее своих старших братьев, и счастье, дескать, ему не зря привалило. Требую опровержения! У нас каждый леший знает, что тот Ивашка как дураком родился, так дураком и помрет. А что ему жар-птица досталась, и царь-девица, и богатство несказанное, так то все не от большого ума, а по чистому везению. Желаю вам донести, что это все за Ивашку конек-горбунок сделал, чтоб ему ни дна ни покрышки! А без конька Ивашка как без рук… И что же это на белом свете деется! Цельными днями толчешься, как черт в ступе, покою-отдыху не видишь, а все без толку! А уж я ли не умна? Я ли, голубушка, не пригожа? Да ежели бы конек-горбунок мне попался, я бы не то что жар-птицу – солнце с неба достала! Да, видать, нету на земле справедливости!.." Ну и письмо!! Архип Архипыч, кто нам такую чушь прислал?

А.А.: Погоди, Гена. Кто прислал, это, в конце концов, не самое важное. В этом мы еще успеем разобраться. Ты лучше скажи, как тебе кажется, в этом письме совсем нет никакого смысла?

Гена: Прямо не знаю, как сказать… Письмо так написано, словно над нами кто-то издевается. А смысл все-таки есть…

А.А.: Значит, все-таки есть? И какой же?

Гена: Я давно еще хотел вас спросить. В тот раз, когда мы с Иваном-дураком встречались, вы мне все объяснили. И что Иван лучше своих братьев. И что вообще он потому и считается дураком, что на других не похож. Ну там, как Дон Кихот. Или Швейк. Или как Гамлет…

А.А.: И что же? Теперь ты в этом усомнился?

Гена: Да нет! В этом-то я не сомневаюсь. Не ведь то, что Иван в конце концов победил,-это же действительно чистая случайность! Хорошо, что ему конек-горбунок встретился и все устроил. А с таким волшебным помощником, как этот конек, любой дурак чего угодно достигнет!

А.А.: Значит, все дело в волшебной силе? А кому помогает эта волшебная сила, значения не имеет? Так?

Гена: Конечно, не имеет!

А.А.: Прекрасно, Геночка! Решено… Целью нашего сегодняшнего путешествия будет проверка этого твоего утверждения. А заодно – проверка тех обвинений, которые выдвинул против Ивана-дурака автор этого письма.

Гена: А кто он, этот автор?

А.А.: Да ты погляди, разве там нет подписи?

Гена: Вроде есть. (Читает.) "к сему руку приложила – Баба-Яга". (Ошарашенно) Ничего себе!

А.А.(невозмутимо): Что ж, и Баба-Яга-тоже жительница нашей Страны Литературии. Так почему бы нам не получить от нее письма?

Гена: Все равно странно как-то… (Вертит в руках письмо.) Смотрите, Архип Архипыч! И обратный адрес тоже странный: "Тридевятое царство, Тридесятое государство". Это же прямо как "На деревню дедушке"…

А.А. (он все так же невозмутим): Почему? Адрес как адрес. Точнее и не бывает. Вот по нему мы и отправимся…

Гена (возмущенно): Зачем? Что же вы, поверили Бабе-Яге? Эх, вы!

А.А.(лукаво): По-моему, Геночка, это ты ей поверил… (Поспешно.) Ну-ну, не обижайся! Я пошутил. Просто это письмо и этот адрес нам сейчас очень кстати. Там, на месте, мы и разберемся во всем… Итак, Тридевятое царство, Тридесятое государство!

Архип Архипович включает машину, и вот они с Геной уже на берегу моря. Вдали виднеется ветхая, полуразвалившаяся избушка. А у самого берега-старик рыбак. Он ловит неводом рыбу.

Старик (говорит сам с собой): Что-то сегодня совсем скверный у меня улов! Прямо никудышный! Ох и разругает меня жена! А за что? Я-то чем виноват? Не идет в сети проклятая рыба, да и все тут…

Гена (ему жаль старика): Ничего, дедушка! Не расстраивайтесь! Будет у вас улов! Такой, какой вам и не снился даже! Я это вам точно говорю…

Старик (не оборачиваясь, так как занят своим делом): Спасибо вам на добром слове, молодой господин!

А.А. (тихо): Откуда у тебя, Геночка, такая уверенность?

Гена (обиженно): Вы что ж, думаете, я такой невежда, что даже "Сказку о рыбаке и рыбке" Пушкина не читал? Да я этого старика сразу узнал!

А.А. (с сомнением): А мне, Геночка, кажется, что это не он.

Гена: Он! Я вам точно говорю!

А.А.: Да, но если бы это был действительно старик из пушкинской сказки, он бы разговаривал не прозой, а стихами.

Гена: (аргумент его поразил): Верно… Об этом я как-то не подумал.

А.А.: Впрочем, погоди! По-моему, твое предсказание все-таки начинает сбываться. Он кого-то там поймал!

Гена (радостно):, наверно, золотую рыбку.

Старик: Ого! Кажется, мне наконец повезло! Какая тяжелая рыбина! Ишь как упирается!.. Ну погоди… погоди… Со мной тебе все равно не сладить!.. Уфф!.. Вот и все!.. Ну и ну! Какая огромная камбала! Сколько лет рыбачу, а такой не встречал…

Камбала: Послушай, рыбак!..

Старик (оглядываясь на профессора и Гену): Никак это вы меня окликнули, сударь?

А.А.: Нет, это не мы.

Старик (в растерянности): То-то и оно, что голос идет будто не от вас…

Камбала: Не пугайся! Это я, твоя добыча!

Старик (в ужасе): Господи боже! Рыба человечьим голосом заговорила!

Камбала: Прошу тебя, рыбак, отпусти меня в море! Не рыба я камбала, а очарованный принц. Ну какая тебе польза в том, что ты меня съешь? Не по вкусу придусь я тебе. Отпусти меня в море, чтобы снова мне плавать там на свободе!

Старик: Ну зачем тебе меня уговаривать? Такую камбалу, что умеет говорить человечьим голосом, я и сам отпущу на свободу. Плавай себе на здоровье! (С натугой подымает тяжеленную рыбину и кидает ее в море.)

Камбала (голос ее удаляется): Спасибо тебе, рыбак! Я добра не забуду!

Старик: Ну и чудеса! Пойду расскажу жене… (Уходит по направлению к избушке)

Гена (кричит ему вдогонку): Только не слушайтесь ее, дедушка-а! Живите своим умом! А то хуже будет!

А.А.: Опять ты, Геночка, ведешь себя так, словно тебе наперед известно, чем все это кончится.

Гена: А чего ж тут неизвестного? Ведь пока что никакой разницы с Пушкиным нету! Ну, может, только что не в стихах. И потом, тут не золотая рыбка, а камбала какая-то. А остальное все сходится. Если уж началось, как у Пушкина, наверно, и кончится, как у него!

А.А. (примирительно): Может, ты и прав. Однако проверить все-таки не мешает.

Гена: А как проверить? Что ж, мы так вот и будем сидеть и ждать, чем у них все кончится?

А.А. (с достоинством): Зачем же? Слава богу, машина моя достаточно совершенна. Ведь я же тебе показывал переключатель сюжетных скоростей. Стоит его переключить – и для нас с тобой промелькнет всего лишь доля секунды, а для героев сказки пройдет несколько недель, а то и месяцев. (Щелкает переключателем.) Вот и все!

В самом деле: в то же мгновение возле наших героев появляется старик. Он заметно переменился: сразу видно, что его согнула нешуточная забота.

Гена: Здравствуйте, дедушка! Ну как? Правду я вам тогда сказал?

Старик (невесело): Сущую правду, молодой господин! Я уж даже подумал: может, вы тоже очарованный принц?

Гена: Ну, какой я принц! Но если хотите, могу угадать, что с вами было после того, как вы рыбину отпустили!

Старик: Бьюсь об заклад, не угадаете! Еще и месяца с той поры не прошло, а тут столько всякого случилось – прямо голова кругом идет!

Гена: Ну, тогда слушайте! Пришли вы домой, рассказали все жене. А она вам и говорит: "Эх, говорит, дурак ты, дурак! Не видишь, что ли, что наш домишко совсем развалился! Попросил бы ты у рыбы-камбалы, чтобы она нам выстроила новый!"

Старик (он потрясен): Верно! Точно так она мне и сказала! Слово в слово!

Гена: А потом вашей жене этого показалось мало. Она захотела, чтобы рыба-камбала выстроила ей каменный дом. Верно?

Старик: Да если бы дом, это бы еще куда ни шло! А ей; вишь, замок понадобился!

Гена: А почему вы так недовольны? Плохо разве жить в замке?

Старик: В замке-то оно, конечно, не плохо. Так ведь не захотела она жить в замке! "Желаю, говорит, чтобы рыба-камбала сделала меня королем!" А потом ей и этого показалось мало: "Хочу, говорит, стать императором!" Только упросил я рыбу-камбалу, чтобы она сделала ее императором, а жена опять за свое, "Хочу, говорит, быть римским папой!"

Гена (он вынужден обратиться за помощью к профессору): Архип Архипыч, а что, римский папа разве главнее императора?

А.А.: Римский папа, Геночка, считался ни больше ни меньше как наместником бога на земле…

Гена: Ого! Ничего себе! У вашей жены, я вижу, губа не дура! Ну и как, стала она римским папой?

Старик: Да уж, наверно, стала! Рыба-камбала мне это твердо обещала. А еще ни разу не было, чтобы рыба-камбала обещания не сдержала.

Гена: И куда ж вы теперь идете, дедушка?

Старик: А к ней и иду. К жене своей. (Испуганно оглянувшись.) К римскому папе то есть. Уж и не знаю, что она… то есть он… теперь придумает!.. (Махнув рукой, уходит.)

А.А.: Ну, Геночка, поспешим и мы. Только вот что! На этот раз я тебя попрошу не вмешиваться в ход событий!

Пышные палаты римского папы. На троне в золоченой мантии и драгоценной тиаре – старуха, жена рыбака. Перед ней – старик. Архип Архипович и Гена, стараясь остаться незамеченными, ловко смешиваются с толпой придворных.

Старик: Ну, жена, теперь-то ты, надеюсь, довольна! Выше уж никак нельзя подняться. Теперь тебе и желать нечего…

Старуха (ворчливо): А вот я еще подумаю!

Старик: Да уж тут думай не думай, а выше-некуда! Все теперь в твоей власти.

Старуха: Как же! Все! Не видишь разве? Вон солнце заходит!

Старик (простодушно): А чего же ему не заходить? Пора уже.

Старуха: То-то и оно, что пора… А я не хочу, чтобы оно заходило! Хочу, чтоб сейчас был день, а не вечер!.. Вот что! Ступай-ка ты к камбале-рыбе и скажи ей, что хочу я стать богом!

Старик (в ужасе): Жена! Что ты такое говоришь?! Опомнись!

Старуха (упрямо): Не успокоюсь я до той поры, пока не смогу повелевать и солнцем и луною. Мигом ступай к морю! Хочу стать богом!

Старик: Ох, жена, жена! Этого даже рыба-камбала никак не может сделать! Слыханное ли дело? Королем и папой – это еще куда ни шло, а уж богом… Прошу я тебя, образумься! Останься ты папой. Неужто тебе этого мало?

Старуха: Не смей мне перечить! Я этого терпеть не стану! Говори, пойдешь по доброй воле? А нет, так поведут!

Старик: Ох нет, жена! Не пойду! Боюсь я идти с такой просьбой! Боюсь я камбалы-рыбы!

Старуха: Ее боишься? А меня не боишься? (Дает ему пощечину.)

Старик: Ох! Не бей меня! Бегу, бегу…

Он семенит к выходу. Старуха, соскочив с трона, нетерпеливо выпроваживает его, злобно колотя кулаками по спине. Профессор и Гена незаметно выходят вслед за стариком.

Гена: Да, Архип Архипыч, вы опять правы оказались. Теперь я и сам вижу, что это не Пушкин!

А.А.: А что тебя в этом убедило?

Гена: Как что? Да ведь у Пушкина никакого римского папы нету!

А.А.: Да? Ты в этом уверен? А вот послушай-ка: "Воротился старик к старухе, Перед ним монастырь латынский, На стенах латынские монахи Поют латынскую обедню. Перед ним вавилонская башня. На самой на верхней на макушке Сидит его старая старуха…" Что, Гена, узнаешь эти стихи?

Гена (в некоторой растерянности): Прямо даже не знаю, что сказать… Очень на Пушкина похоже. Только я точно помню, что у Пушкина такого нет…

А.А.: Нет, говоришь? Ну, слушай дальше: "На старухе сарачинская шапка, На шапке венец латынский, На венце тонкая спица, На спице Строфилус-птица. Поклонился старик старухе, Закричал он голосом громким: – Здравствуй, ты, старая баба, Я чай, твоя душенька довольна? Отвечает глупая старуха: – Врешь ты, пустое городишь, Совсем душенька моя не довольна, Не хочу я быть римскою папой, А хочу быть владычицей морскою…" Теперь узнал, чьи это стихи?

Гена: Узнал, конечно! Самая-то последняя строчка-точно Пушкин! А вот то, что перед ней, – это не Пушкин. Нету у него такого.

А.А.: Представь себе, Геночка, это тоже Пушкин. Только эти строки в окончательный текст сказки не вошли. Они сохранились лишь в черновой редакции.

Гена (радостно): Архип Архипыч! Я все понял! Теперь я точно знаю, где мы с вами находимся!

А.А.: Ну-ка, ну-ка? Где же?

Гена(уверенно): Это, наверно, и есть одна из черновых редакций пушкинской сказки. Я так думаю, что Пушкин сначала свою сказку прозой написал, а уж потом переложил на стихи… Ну что? Угадал я?

А.А.: Нет, Геночка, не угадал. Но не огорчайся! Предположение твое, в сущности, не так уж далеко от истины… Однако мы с тобой заболтались. Вон как старик обогнал нас с тобой. Как бы не опоздать к развязке…

Снова берег моря. Но теперь он выглядит куда более пустынным и мрачным. Может быть, потому, что вдали больше не виднеется хижина рыбака. А может быть, потому, что море штормит и небо покрыто тяжелыми свинцовыми тучами. На пустынном берегу-старик. Он зовет рыбу-камбалу, но голос его, заглушаемый ревом волн и воем ветра, еле слышен.

Старик:Человечек Тимпе-Те, Рыба-камбала в воде! Ильзебиль, жена моя, Против воли шлет меня!

Камбала (в ее голосе уже слышно раздражение): Ну, чего еще она захотела?

Старик: Ох, не гневайся, рыба-камбала! Вымолвить и то страшно! Хочет она стать самим богом!..

Камбала (грозно): Ступай домой! Твоя жена снова сидит на пороге своей старой избушки. И будет сидеть вечно!

Раскат грома. На берегу возникает та же ветхая избушка. На пороге ее сидит старуха и прядет свою пряжу.

Гена: Нет, Архип Архипыч! Вы, наверно, меня опять разыгрываете! Как тогда, с "Недорослем"! Не может быть, чтобы это было простое совпадение! Уж слишком похоже! Наверняка это все-таки Пушкин!

А.А.: Нет, Геночка, это не Пушкин. Мы с тобой побывали в народной немецкой сказке, записанной братьями Гримм. Пушкин взял ее за основу, когда работал над своей "Сказкой о рыбаке и рыбке".

Гена: А-а, ну так бы сразу и сказали… Теперь все понятно. Пушкин, значит, просто переложил её стихами…

А.А.: И все?

Гена: Почему-все? Он еще много чего изменил…

А.А.: А что именно?

Гена: Ну, во-первых, у Пушкина в сказке все русское. У него, например, старуха не королем захотела быть, а царем. Королей ведь в России не было… Наверно, поэтому он и про Римского папу выбросил. Папа же – он там, в Риме…

А.А.: Молодец, Гена! Ты растешь! Ну, а других различий ты, значит, не заметил?

Гена: Как это не заметил? Что я, слепой, что ли? В немецкой сказке старуха захотела стать богом, а у Пушкина – владычицей морскою. Только, честно говоря, я тут большой разницы не вижу…

А.А.: Э-э, нет! Разница не такая уж пустяковая! Вспомни-ка, как там дальше у Пушкина? "Хочу быть владычицей морскою…"

Гена (подхватывает): "Чтобы жить мне в окияне-море, Чтоб служила мне рыбка золотая И была б у меня на посылках ".

А.А.: Вот именно! В этом-то все и дело! Заметь, ведь быть царицей – ничуть не менее крупный пост, чем быть владычицей морскою. В конце концов, не все ли равно: властвовать на суше или на море? Почему же рыбка спокойно согласилась сделать старуху царицей, а сделать ее владычицей морскою отказалась?

Гена: Потому что не по заслугам.

А.А.: Ну, положим, царских почестей она тоже не заслужила. Однако рыбка почему-то это стерпела. Нет, тут все дело в том, что старуха посмела посягнуть на свободу самой золотой рыбки. Посмела потребовать, чтобы сама золотая рыбка служила ей и была бы у нее на посылках. Именно за это посягательство на чужую свободу она и наказана так строго! В эту сказку Пушкин вложил свои сокровенные мысли. Те, которые он вкладывал в самые серьезные, самые сложные свои произведения. Тут звучит и тема его "Цыган". Помнишь? "Ты для себя лишь хочешь воли!.." Здесь и его собственная тоска по свободе: "На свете счастья нет, но есть покой и воля…" Для Пушкина нет ценности более великой, чем воля, и нет греха более страшного, чем посягательство на чужую свободу! Об этом и написана его сказка.

Гена: А немецкая сказка разве не про это?

А.А.: Нет, в немецкой сказке старуха наказана не за то, что она посягнула на чужую свободу, а за непомерное властолюбие. Ей всего мало. Сперва она хочет быть королем, потом – императором, затем – папой, то есть наместником бога, а там и самим богом. Как говорится, все выше, и выше, и выше… Впрочем, нам с тобой сейчас не так уж важна разница между этими сказками. Гораздо важнее другое! То, что и у Пушкина и у братьев Гримм старуха терпит крах из-за своей нравственной неполноценности. Или, говоря проще, из-за того, что она – скверный человек.

Гена: А-а, теперь я понимаю, куда вы клоните! А Иван-дурак-хороший человек! И поэтому он побеждает. Верно?

А.А.: Конечно! А вовсе не потому, что ему "просто повезло".

Гена: Теперь понятно… Только я вот чего все-таки не понимаю, Архип Архипыч! Ведь то, что старуха – плохой человек, это же очень скоро ясно стало. Так зачем же Пушкину надо было все ее желания исполнять? Наказал бы сразу – и дело с концом!

А.А.: Видишь ли, Пушкин нарочно дал всем желаниям старухи осуществиться. Он хотел, чтобы злокачественность ее характера тем самым проявилась во всей полноте.

Гена: А зачем? Ведь сразу же видно, что она – жадина!

А.А.: Ну, так уж и сразу! Разве такой уж большой грех был пожелать новое корыто вместо разбитого? Нет, ты не прав. Характер старухи раскрывается постепенно, как это и бывает в жизни. Писатель в подобных случаях затем и испытывает своего героя, чтобы все тайное в нем стало явным. Он нарочно дает осуществиться всем затаенным желаниям героя. Слыхал такую пословицу-"Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты!".

Гена: Конечно, слыхал!

А.А.: Ну вот. С еще большим основанием можно сказать: "Скажи мне, какие у тебя желания, и я скажу тебе, что ты за человек!" Это очень коварная штука – исполнение желаний. Оно-самое лучшее, самое действенное испытание душевных качеств человека. Именно поэтому писатель, как правило, готов обеспечить своему герою исполнение его желаний любыми средствами…

Гена: Что значит-любыми? Волшебными, что ли?

А.А.: в том числе и волшебными. Но не только. Существуют и другие, еще более хитроумные способы.

Гена: Ну, например, какие?

А.А.: Изволь, я готов тебе показать. Только для этого нам с тобой придется покинуть территорию Тридевятого царства…

Да, нет никакого сомнения, что наши герои уже не в сказке. Пустынная улица провинциального английского городка. Моросит унылый осенний дождь. Профессор и Гена подходят к подъезду старинного двухэтажного особняка.

Гена: Архип Архипыч, давайте войдем сюда и постоим хоть немного в тепле. Я совсем промок.

А.А.: Боюсь, Геночка, что этот дождь надолго. Нам его не переждать. Впрочем, давай постоим, если хочешь, тут, в вестибюле.

Гена и профессор входят в подъезд, отряхиваются. Слышен негромкий скрип входной двери.

Гена: Архип Архипыч! Смотрите, как странно! Дверь открылась и снова закрылась. А никто не вошел!

А.А.: А по-моему, все-таки кто-то вошел. Я слышу чье-то дыхание и даже как будто шаги…

Гена: Ой!.. (В ужасе.) Смотрите скорей сюда!

А.А.: Что с тобой? У тебя такое лицо, как будто ты привидение увидел,

Гена: Так и есть! Привидение!.. Смотрите, следы! Мокрые отпечатки чьих-то босых ног. А только что их не было… И вот еще… Еще!.. Все новые и новые следы появляются! Архип Архипыч, неужели вы не видите? Кто-то босиком убегает от нас вверх по лестнице!

А.А.: Тебе, верно, просто померещилось.

Гена: Ничего не померещилось! И я знаю, кто это! Ведь это же он!

А.А. (продолжает делать вид, что ничего не понимает): Кто-он?

Гена (торжествующе): Человек-невидимка, вот кто!

Стремительно распахивается входная дверь, и в подъезд буквально врывается крайне возбужденный человек в сопровождении двух полицейских.

Человек: Простите, господа, вы не заметили? Сюда не входил Невидимка?.. Впрочем, что я говорю… Даже если он тут, вы все равно не могли его видеть… Умоляю вас, не считайте меня, пожалуйста, сумасшедшим! Клянусь вам, я вполне нормален…

А.А.: Успокойтесь, сударь, мы вовсе не считаем вас ненормальным…

Человек: Благодарю вас! Мое имя – Кемп! Доктор Кемп!.. Да-да, я врач. У меня медицинское образование. Я не из числа легковерных олухов, и, если уж я вам говорю, что человек-невидимка существует, значит, так оно и есть!

А.А.: в это действительно трудно поверить. Какая чертовщина может сделать человека невидимым?

Кемп: Никакой чертовщины! Он сам мне все объяснил. Это вполне логичный и не такой уж сложный процесс… Он нашел общий закон пигментов и преломлений света… Этот Гриффин, он – гений. Понимаете? Гений! И он дьявольски опасен! Покуда этот человек на свободе, страшная, неслыханная опасность угрожает всему роду человеческому… Его необходимо во что бы то ни стало найти, захватить и уничтожить!..

Гена (быстро): Его здесь нет! Мы тут уже давно стоим. У самой двери. Если б он вошел, мы бы обязательно заметили.

Кемп: Да? Вы в этом твердо уверены?

Гена: Твердо!

Кемп: В таком случае извините, господа! Мы пойдем дальше. Я не успокоюсь, пока мы не обыщем подъезды всех домов! Всех до единого! (Уходит вместе с полицейскими.)

А.А.: Объясни, Геночка, почему это ты вдруг так стремительно выпроводил отсюда Кемпа? Да еще обманул его так бесстыдно?

Гена: Разве вы не слышали? Они же хотят его убить!

А.А.: Но ведь Кемп прав. Этот Гриффин действительно очень опасен.

Гена: Он не виноват! Они его заставили. (Презрительно.) Этот Кемп-тоже друг называется! Он же его предал!.. Если б хоть кто-нибудь отнесся к нему по-хорошему…

А.А.: Насколько я понимаю, он все еще там, наверху. Попробуй, может быть, тебе удастся с ним сговориться!

Гена: И попробую!

Гена подымается по лестнице. Профессор следует за ним. Гена вглядывается в пустое пространство, стараясь определить, где именно находится человек-невидимка.

Гена(радостно): Мистер Гриффин! Я вас вижу! Вы, наверно, недавно поели, у вас пища просвечивает!

Гриффин: А?! Кто? Кто это?!

Гена (полузадушенно): Отпустите меня! Не бойтесь! Я за вас! Я хочу вам помочь!

Гриффин: Наконец-то у меня есть сообщник!.. Да, это была ошибка, огромная ошибка, что я взялся за это дело один… Напрасно потрачены силы, время, возможности… Ну ничего! Теперь все пойдет иначе!.. Ты в самом деле готов помогать мне, малыш?

Гена: А что надо делать? Говорите!

Гриффин: Малыш, мы должны заняться убийством.

Гена (не веря своим ушам): Че-ем?

Гриффин (твердо). Убийством.

Гена: Каким убийством? Почему?

Гриффин: Не спорь со мной, я все обдумал и взвесил. Для подслушивания в том, что я невидим, мало пользы: меня ведь тоже слышно. Воровать невидимость помогает, но не стоит расходовать такие возможности по мелочам. Невидимость полезнее всего, когда надо прятаться или, наоборот, подкрадываться. Значит, она хороша при убийстве. Мы должны убивать.

Гена: Кого убивать? За что?

Гриффин: Не бессмысленно убивать, а разумно отнимать жизнь. Мы с тобой установим царство террора.

Гена (заикаясь от ужаса): Те… террора?

Гриффин: Для начала мы захватим какой-нибудь город, терроризируем население и подчиним своей воле всех и каждого. Я буду издавать приказы, а ты будешь их распространять, скажем, подсовывая под двери листки бумаги. Кто дерзнет ослушаться меня, тот будет убит!

Гена: Нет! Нет! Я вам не помощник!

Гриффин: Что-о? И ты тоже хочешь предать меня?! Ну берегись!

Гена (отчаянно): Архип Архипы-ыч!. Скоре-ей! Помогите-е!!!

Конечно, профессор тут же пришел ему на помощь. И вот Архип Архипович и Гена: снова одни, дома у Архипа Архиповича.

Гена(он очень возбужден): Ну, еще секунда, и все! Если бы вы не успели включить дистанционное управление, он бы меня наверняка придушил!

А.А.: А ведь ты, насколько я помню, осуждал Кемпа, который говорил, что этот человек очень опасен.

Гена: Еще как опасен! Он просто псих, вот что!

А.А.: Ты прав, он кончил тем, что стал настоящим маньяком. Только ведь он не всегда был таким. Некогда этот Гриффин был талантливым молодым ученым. Ну разве только чуть более честолюбивым, чуть более раздражительным, чем другие. И вдруг он получил реальную возможность возвыситься над другими людьми… Герберт Уэллс нарочно дал своему герою возможность осуществить все свои желания. Он устроил ему нечто вроде испытания…

Гена: Как Пушкин – старухе?

А.А.: Молодец, Гена! Совершенно верно! Как Пушкин-старухе в "Сказке о рыбаке и рыбке"… И Гриффин этого испытания не выдержал.

Гена: Я все-таки не понимаю. Зачем Уэллсу понадобилось, чтобы его герой стал невидимкой? Если человек захочет стать убийцей, он им все равно станет. Для этого пистолета не надо. Можно обойтись простым ножом.

А.А.: Это верно, если бы шла речь о самом заурядном преступнике. Но Гриффин ведь не такой. До того как он стал невидимым, ему даже и в голову не приходило, что он может кого-нибудь убить.

Гена: А почему же потом пришло?

А.А.: Потому, что он увидел, что его изобретение дает ему огромное преимущество над другими людьми. Он получил возможность убивать безнаказанно. Убивать, имея гарантию, что он останется непойманным. И вот эта открывшаяся внезапно возможность и свела его с ума. Вернее, обнаружила всю его человеческую, нравственную неполноценность.

Гена: Выходит, если бы он не стал невидимкой, он бы, скорее всего, так и прожил свою жизнь самым обыкновенным человеком? И не стал бы преступником?

А.А.: Да, скорее всего, именно так бы оно и было.

Гена: Так зачем же тогда Уэллсу понадобилось устраивать ему такое необыкновенное испытание? Ведь в жизни с ним ничего такого все равно не могло бы случиться! Зачем вообще писать о том, чего в жизни не бывает?

А.А.: Ты даже и сам не представляешь, какой интересный вопрос ты сейчас затронул. Давай сделаем так: следующее путешествие мы целиком посвятим выяснению этой проблемы. А ты пока подумай об этом на досуге и постарайся к следующей нашей встрече найти какое-нибудь свое объяснение. Договорились?

Гена: Ладно, подумаю.

Путешествие десятое. Как Паганель чуть не стал Робинзоном

Дикие тропические заросли. Сквозь листву вдали виднеется безоглядная ширь океана.

Гена: Архип Архипыч, куда это нас с вами занесло?

А.А.: Есть все основания предполагать, что мы с тобой находимся на необитаемом острове.

Гена: Ур-ра-а!.. А как вы это узнали?

А.А. (таинственно): По некоторым признакам.

Гена: Нет, вы точно скажите: по каким признакам?

А.А.: Ну, так и быть, открою тебе эту маленькую тайну… Оглянись вокруг! Есть тут где-нибудь поблизости хоть одна консервная банка?

Гена (оглядывается): Нету ни одной.

А.А.: А теперь взгляни на деревья. Может быть, хоть на одном из них ты найдешь какую-нибудь надпись?

Гена (обследует деревья): Нет! Никаких надписей тут нету.

А.А.: Ну вот!.. А если б этот остров был обитаемый, уж наверняка здесь где-нибудь было бы вырезано перочинным ножом "Витя" или "Коля".

Гена (он поражен точностью этого замечания): Верно!.. (Вдруг его осеняет.) Архип Архипыч, а у вас есть с собой перочинный ножик?

А.А.: Есть. А зачем тебе?

Гена: Давайте вырежем вот на этом дереве: "Архип Архипович и Гена здесь были". И дату поставим…

А.А.: Ну, Гена, вот этого я от тебя не ожидал! Да зачем же нам с тобой делать такую глупость?

Гена: А чтоб все знали, что мы – первые! Если кто-нибудь после нас сюда попадет, он сразу увидит, что до него здесь были люди.

А.А.: Оказывается, Геночка, ты не чужд тщеславия. А я и не знал, что ты мечтаешь о славе первопроходца.

Гена (он несколько смущен): Да ну вас, Архип Архипыч! Вы все издеваетесь! А я ведь до этого еще ни разу в жизни не был ни на одном необитаемом острове!

А.А.: Еще бы! Да их ведь теперь уж и не осталось. В двадцатом веке настоящий необитаемый остров можно найти только здесь, в Стране Литературных Героев.

Гена: И что же, мы здесь совсем одни? И больше никого нет? Ни одного человека?

А.А.: Ну, один-то все-таки, я думаю, есть.

Гена: Робинзон? Да?

А.А.: От тебя, Геночка, ничего не скроешь. Ты угадал: Робинзон. Мы с тобой на его острове. А вон там, если я не ошибаюсь, виднеется его жилище…

Гена: Где? Где? Я не вижу!

А.А.: Да вот он – частокол…

Гена: Ого, какие бревна толстенные! Прямо не верится, что это все сделал один человек!.. Архип Архипыч, а где же сам Робинзон?

А.А.: Тес!.. Судя по всему, он только проснулся.

Голос попугая: Робин Крузо! Робин Крузо!

Робинзон: Д-да… Встаю, встаю… Ах ты, моя славная птица! Если бы не ты, мне совсем не с кем было бы перекинуться словом…

Гена (тихо): А теперь он с нами сможет поговорить! Верно, Архип Архипыч?

А.А. (так же тихо): Боюсь, что нет, Геночка… Нам с тобой нельзя с ним разговаривать.

Попугай: Бедный Робин Крузо! Бедный Робин Крузо!

Робинзон: Ты прав, я бедный Робин Крузо. Иначе меня и не назовешь. Во всем свете не найти человека, который был бы беднее меня. Чего бы только не отдал я сейчас за шестипенсовую пачку семян моркови или репы! За горсточку гороха! За маленькую бутылочку чернил!..

Гена (тихо): Архип Архипыч! Чернил у меня нету, но зато есть авторучка. Шариковая. Можно я ее Робинзону подарю?

А.А.: Нет, Геночка, к сожалению, нельзя.

Гена: Но почему?

А.А.: Тес! Он может нас услышать.

Робинзон: А впрочем, что это я сегодня так расчувствовался?.. Солнце уже высоко… Какой же сегодня день? Посмотрим на вчерашнюю зарубку… Так… Сегодня четверг, четырнадцатое декабря… Ну что ж, пора приниматься за работу! (Самодельным долотом начинает долбить огромную деревянную колоду.) Пожалуй, к концу месяца я доделаю свою ступку. Как-никак, я долблю эту колоду уже восемнадцать дней…

Гена: Восемнадцать дней?! Вот это да-а… И еще почти столько же долбить… Архип Архипыч, давайте ему поможем! (Громко.) Послушайте! Робинзон Крузо!

Робинзон: Что это с моим попугаем! Как изменился его голос!

Гена: Это не попугай! Это мы!,

Робинзон (увидев Архипа Архиповича и Гену): Что я вижу?! Люди!!! На моем острове люди!!! Я спасен! Скорее ведите меня на ваш корабль!

А.А. (тихо): Ах, Гена, что ты наделал?

Гена: А что?

А.А.: Ведь сейчас ему придется испытать такое разочарование!..

Робинзон: Боже! Какое счастье! Я уже не смел надеяться!.. Но где же ваш корабль? Как я мог не заметить паруса?

А.А.: Вы не могли его заметить, мистер Крузо… Мы прибыли сюда не на корабле.

Робинзон: А на чем же?

А.А.: Боюсь, мы не сможем вам это объяснить. Вы все равно не поймете.

Робинзон: Не пойму? Почему?

А.А.: Потому что это за пределами вашего понимания. Ведь вы – человек семнадцатого века…

Робинзон: За пределами?.. Значит, вы-призраки?

А.А.: Вроде того…

Гена: Какие мы призраки! Мы люди! Люди!

Робинзон: А-а, понимаю… Вы мне снитесь…

А.А.: Пожалуй, вам лучше думать именно так.

Робинзон: Тогда пусть этот сон длится как можно дольше! Я так давно уже не видел человеческих лиц!.. Даже во сне.

А.А.: Вы извините, но мы вынуждены вас покинуть. К сожалению, мы почти ничем не можем вам помочь. Единственное, что я могу сделать, – это чуть приоткрыть завесу, отделяющую вас от вашего будущего… Вы проживете на этом острове двадцать восемь лет…

Робинзон (в отчаянии): Двадцать восемь?

А.А.: Да… Вас ждет много испытаний. Но в конце концов вас обязательно спасут. Вы останетесь живы и вернетесь на родину. Прощайте!.. (Тихо.) Гена, пойдем!

Гена: Я не хочу!

А.А.: Поверь мне, это необходимо…

Профессор и Гена исчезают. Робинзон остается один.

Робинзон: Двадцать восемь лет… Нет, быть того не может… Приснится же такое! Верно, я сильно устал за последние дни, если стал засыпать во время работы. А может быть, это от жары… Ну, да ничего не поделаешь! Где мое долото? Недаром было сказано: "В поте лица будешь ты добывать хлеб свой насущный…" (Снова начинает долбить свою колоду.)

Попугай: Бедный Робин Крузо! Бедный Робин Крузо!

Архип Архипович и Гена в комнате профессора.

Гена: Ну как же вы могли? Оставить человека в беде! Это же…

А.А.: Что делать… Не могли же мы взять его с собой.

Гена: Это я понимаю. Но ведь можно было ему помочь!… Сделать для него что-нибудь. Вы мне даже авторучку не дали ему оставить! А он жаловался, что у него чернил нет…

А.А.: Если ты читал эту книгу, ты должен знать, что Робинзон найдет способ изготовить чернила.

Гена: Ну, часы могли бы ему оставить.

А.А.: Он сделает себе солнечные часы.

Гена: Сделать-то сделает, я знаю. Но сколько у него сил на это уйдет, если одну ступку-и ту надо больше месяца долбить!

А.А.: Ну, а если бы мы с тобой стали ему помогать, Робинзон перестал бы быть Робинзоном! Пропал бы весь смысл великой книги!

Гена: Да, верно. Весь смысл ведь в том, что он один… (И тут вдруг Гене в голову приходит захватывающая идея.) Архип Архипыч, а вы не хотели бы оказаться на месте Робинзона?

А.А.: Честно говоря, Геночка, нет.

Гена: Почему?

А.А.: Боюсь, я не справился бы с теми тяготами, которые выпали на его долю.

Гена: Так ведь вы были бы не один, а со мной! И потом, я же не предлагаю вам прожить на острове двадцать восемь лет. Давайте поживем Робинзонами ну хоть немножко, хоть один день! Архип Архипыч, миленький, ну я вас прошу! Ведь это же так интересно!

А.А.: Один день – это еще куда ни шло.

Гена (ликуя): Ура-а! Возвращаемся обратно на остров!

А.А.: Нет уж, Геночка, если ты хочешь, чтобы мы с тобой стали настоящими Робинзонами, нам надо отправиться на какой-нибудь другой остров.

Гена: Почему?

А.А.: Так ведь на этом уже есть один Робинзон. А целых три Робинзона для одного острова-это, пожалуй, многовато.

И вот Архип Архипович и Гена уже на другом, совсем необитаемом острове. Такие же дикие тропические заросли. И тоже ни малейших следов пребывания человека.

Гена: Архип Архипыч, значит, этот остров даже еще более необитаемый, чем остров Робинзона?

А.А.: Ну разумеется! Здесь ведь даже Робинзона и того нет.

Гена: И на всем острове никого нет, кроме нас с вами?

А.А.: Ни одной души.

Гена (в полном восторге): Потрясающе!

Но только Гена успел выразить свой восторг. как "необитаемый остров" преподнес нашим героям свой первый сюрприз. Из кустов выглянул какой-то странный предмет и уставился прямо на Гену. Предмет этот при ближайшем рассмотрении оказался подзорной трубой. Вслед за трубой показалась физиономия ее владельца. Один его глаз прищурен, другой упирается в окуляр подзорной трубы. На незнакомце – тропический пробковый шлем. За плечами его болтается сачок для ловли бабочек. Поглядев на наших героев в подзорную трубу, незнакомец отводит ее в сторону и некоторое время созерцает профессора и Гену невооруженным глазом.

Незнакомец (очевидно, он уже успел прийти к определенному выводу): Никаких сомнений: Homo Sapiens!

А.А.: Вы не ошиблись, сударь. Перед вами действительно два представителя биологического вида, именуемого Homo sapiens, что значит: человек разумный.

Гена (он чуть не плачет от разочарования): Архип Архипыч! Вы же говорили, что на этом острове никого нет, кроме нас с вами!

А.А. (только тут до него дошел смысл происшествия): Черт возьми! В самом деле… Послушайте, сударь! Как вы сюда попали? Ведь этот остров необитаем!

Незнакомец: С вашего позволения, я секретарь Парижского географического общества, член-корреспондент географических обществ Берлина, Бомбея, Дармштадта, Лейпцига, Лондона, Вены, Нью-Йорка, почетный член Королевского географического и этнографического института Восточной Индии! Я проработал над географией двадцать лет в качестве кабинетного ученого, и позвольте уж мне знать, какие острова обитаемые, а какие необитаемые!

А.А.: Простите, я не собираюсь подвергать сомнению ваши знания, но что поделаешь, мне доподлинно известно: этот остров действительно необитаемый!

Незнакомец: Ах, боже мой, неужели?

А.А.: Увы, это так! И я просто ума не приложу, каким образом вы сюда попали?

Незнакомец: Сам не знаю! Очевидно, по рассеянности! Эта черта моего характера уже однажды сыграла со мной злую шутку. Я собирался поехать в Индию, чтобы пройти по следам путешественников братьев Шлагинвайт, полковника Воу, Вебба, Ходжона, миссионеров Хука и Габэ, – и, представьте, по рассеянности сел на корабль, направляющийся отнюдь не в Индию, а в Патагонию!

Гена: Ну да! Я прекрасно помню, как это было.

Незнакомец: Роберт! Мой мальчик! Ты ли это?

Гена: Да нет, я не Роберт. Я – Гена. Но я вас очень хорошо знаю, я читал про вас. Ведь вы – Паганель! Знаменитый географ Жак-Мари-Франсуа Паганель, герой романа Жюля Верна "Дети капитана Гранта".

Паганель: Весьма польщен! Приятно сознавать, что меня знают даже на необитаемых островах!

А.А.: Господин Паганель, теперь, когда ваше инкогнито уже раскрыто, может быть, вы все-таки объясните нам, как вы здесь очутились?

Паганель: Вы правы! Дело сделано, мы здесь совсем одни, и я могу открыть вам свою маленькую тайну: я очутился здесь вовсе не по рассеянности.

А.А.: Вот как? Не по рассеянности? А каким же образом?

Паганель: Очень просто! Я находился на борту яхты "Дункан". Капитан решил пристать к этому острову, чтобы взять пресную воду. Ну, а я сделал вид, что чрезмерно увлекся собиранием гербария и забыл вовремя вернуться на корабль. Иначе говоря, я воспользовался моей репутацией рассеянного человека как предлогом.

А.А.: Но зачем?

Паганель:Видите ли, пожить хоть немного на необитаемом острове – это была моя давнишняя мечта.

Гена: И моя тоже!

А.А.: И вас совсем не пугает судьба Робинзона?

Паганель: Пугает?.. Напротив, она меня привлекает! Я начну новую жизнь, стану охотиться, ловить рыбу. Зимой буду жить в пещере, летом-на дереве… (Поет на мотив своей знаменитой песенки "Жил отважный капитан…".)

Мне приснился дивный сон.

Я отныне-Робинзон.

Я отважен и силен, как и он!

Сам себе я господин.

Я на острове один.

Ах, как много здесь прелестнейших картин!

Эти грезы любя,

Я частенько обнадеживал себя:

"Паганель, Паганель, не смущайся!

В мире много неизведанных земель.

Паганель, Паганель, собирайся:

Стань скорее Робинзоном, Паганель!"

И вот моя мечта наконец осуществилась! Я – на необитаемом острове! Я Робинзон!

А.А.: И вас совсем не пугают трудности, выпавшие на долю Робинзона Крузо?

Паганель: А почему они должны меня пугать? Робинзон с ними справился, справлюсь и я.

А.А. (осторожно): Робинзон… Видите ли, он ведь не совсем обыкновенный человек. Не такой как мы с вами.

Паганель: Поверьте мне, самый обыкновенный! Ему просто повезло, что благодаря Даниэлю Дефо его имя стало нарицательным. История географических открытий знает великое множество таких робинзонов. Говорю вам это как специалист…

А.А.: Вот как? Значит, такие случаи и в самом деле бывали?

Паганель: Сколько угодно! Да ведь и Даниэль Дефо описал подлинную историю некоего Александра Селькирка, шотландского матроса, которого капитан корабля за непокорность высадил на необитаемый остров.

А.А. (делает вид, что ничего про это не знал): Что вы говорите? И судьба этого Селькирка ничем не отличалась от судьбы Робинзона Крузо?

Паганель: Я уж сейчас точно не помню. Если и отличалась, то разве что какими-нибудь частностями, совершенно не стоящими упоминания. А в общих чертах, я думаю, Даниэль Дефо описал все так, как оно и было в жизни.

А.А.: (с еле уловимой иронией). Я вам очень благодарен, господин Паганель. Вы сообщили мне так много нового…

Трудно сказать, чем кончился бы этот разговор. Но тут "необитаемый остров" преподнес нашим героям свой второй сюрприз. Выйдя из зарослей, они наткнулись на полуразвалившуюся хижину, судя по всему, сколоченную некогда из обломков корабля, разбившегося о береговые скалы.

Гена: Смотрите, хижина… Как она не похожа на дом Робинзона! У того прямо крепость, а эта вся развалилась…

А.А.: Осторожно, Геночка! Тут ведь недолго и ногу сломать: пол совсем прогнил.

Гена: Ой, грязища-то какая!.. А это что за тряпье?

А.А.: Это одеяло, только оно все истлело. Очевидно, в этой хижине уже давно никто не живет… Давайте-ка выберемся отсюда скорей на воздух… Гена! Гена! Не уходи, пожалуйста, далеко! Остров-то ведь необитаемый! Тут и заблудиться можно…

Гена (издали): Не бойтесь!.. Я не заблужусь!.. (И почти тотчас же раздается его отчаянный крик.) Ой! Архип Архипыч! Сюда! Спасите-е! Скорей! Она меня душит! А-а-а!!!

А.А.: Гена, держись! Мы здесь!

Профессор и Паганель обегают вокруг хижины и видят Гену, распростертого на земле. Над ним склонилось какое-то странное существо, заросшее, полудикое, больше похожее на обезьяну, чем на человека. Не раздумывая, профессор кидается на Гениного обидчика. Паганель ему помогает.

А.А.: Ах ты!.. Ну смотри у меня!.. Так… (Запыхавшись.) Господин Паганель, будьте добры, дайте-ка сюда ремешок от вашей подзорной трубы… Так… Ну вот, мы его и связали…

Связанный мычит и издает какие-то нечленораздельные звуки, словно он немой.

Гена: Эта обезьяна чуть меня не задушила!

А.А.: Это не обезьяна.

Гена: Неужели дикарь?

А.А.: Нет, и не дикарь.

Гена: А кто же?

А.А.: Ты не узнал его?

Гена: Как же я могу его узнать? Я его никогда не видел.

А.А.: А вы, господин Паганель? Вы тоже не узнаете этого человека?

Паганель: Вы что, смеетесь надо мной? И почему вы называете это существо человеком? Не станете же вы уверять, что оно, как и мы с вами, принадлежит к виду homo sapiens?

А.А.: Да, это человек. Вернее, еще совсем недавно это существо было человеком. Это – Айртон!

Гена и Паганель (в один голос): Айртон?!

Гена: Так я ж его очень хорошо знаю! Он был пиратом! Его настоящее имя Бен Джойс!

Паганель: Боже милосердный! Айртон! Ну конечно! Я прекрасно помню этого мерзавца! Он был боцманом у нас на "Дункане" и чуть было не захватил со своей пиратской шайкой наш корабль. Лорд Гленарван сперва собирался везти его в Англию, чтобы отдать в руки правосудия. Но потом сжалился над ним и высадил на необитаемом острове, оставив ему пару ружей, порох, немного дроби и кое-какую утварь… Во что же он превратился, бедняга!

А.А.: Я надеюсь, господин Паганель, вы теперь не станете больше уверять меня, будто история Робинзона отличается от истории Александра Селькирка лишь не стоящими упоминания частностями.

Паганель: А при чем тут Селькирк?

А.А.: Увы, мой дорогой Паганель, ведь с Селькирком произошло то же, что и с Айртоном. Он прожил на своем острове не двадцать восемь лет, как Робинзон, а всего четыре года. Однако за это время он, как и этот бедняга Айртон, одичал настолько, что почти забыл свой родной язык… Вы были правы, история географических открытий насчитывает множество робинзонов, но каждого из них рано или поздно постигла участь Айртона. Человек – животное общественное. Он не может жить в одиночестве.

Паганель: Какой ужас! (Поет.)

Ах, какой кошмарный сон!

Ах, как был я ослеплен!

Не завидую тебе, Робинзон!

Я хочу носить халат,

Есть паштеты и салат,

Пить за завтраком горячий шоколад!

Безутешно скорбя,

Я готов теперь оплакивать себя:

"Был ведь ты кабинетным ученым.

А теперь попал за тридевять земель!

Ну зачем тебе быть Робинзоном?

Лучше будь самим собою, Паганель!"

А.А.: Быстро же вы переменили свое мнение!

Паганель: Что поделать! Настоящий ученый должен уметь считаться с фактами. Впрочем, я даже рад, что так вышло! Наконец-то у меня открылись глаза на Даниэля Дефо. Теперь я окончательно убедился, что его книга о Робинзоне-пустая и бессмысленная выдумка!

А.А.: Ну вот, теперь вы бросились в другую крайность.

Паганель: Пожалуй, я действительно несколько погорячился. Но, что бы вы ни говорили, Даниэль Дефо совершил ошибку, оторвавшись от реальности. Все-таки человек, который пишет о географии, должен твердо стоять на почве фактов. А Даниэль Дефо – я и раньше это знал, но как-то, знаете, смотрел на это сквозь пальцы – пренебрегал элементарнейшими научными истинами!

Гена: Архип Архипыч, это правда?

Паганель: Разумеется, правда! Остров Робинзона, как уверяет Даниэль Дефо, находился близ Вест-Индии, где-то около устья реки Ориноко. А флора и фауна на этом острове такая, какой в этих широтах и быть не могло.

А.А.: Чем же вы это объясняете?

Паганель: Очень просто! Даниэль Дефо механически перенес на остров Робинзона флору и фауну острова Хуан Фернандец, да-да, того самого острова Хуан Фернандец, на котором томился несчастный прототип Робинзона Александр Селькирк. Как географ, могу авторитетно вам заявить, что это совершенно недопустимо! География не выносит такого вольного обращения с фактами! Так-то, господа!

А.А.: Однако, если мне не изменяет память, вы сами, дорогой Паганель, однажды опубликовали карту Америки, на которой непонятным образом оказалась Япония. Был с вами такой случай? Признайтесь!

Паганель: Был. Но я сделал это по рассеянности, а Даниэль Дефо – по невежеству!.. Впрочем, беллетрист, может быть, и не обязан знать в совершенстве географию. Я прощал Даниэлю Дефо эти мелкие неточности до тех пор, пока верил, что он не обманывает меня в главном! А теперь, когда я убедился, что вся история Робинзона неправдоподобна от начала до конца… Я просто возмущен! Да по какому праву этот ваш Даниэль Дефо заставил несчастного Робинзона промучиться на необитаемом острове целых двадцать восемь лет, если нормальный человек и четыре-то года такой жизни не может выдержать? Интересно, что он ответил бы на это? К

А.А.: Он мог бы сказать то же, что говорят в таких случаях герои русских сказок: "По щучьему веленью, по моему хотенью…"

Паганель: Как вы сказали? По щучьему веленью? Но разве щука обладает такими возможностями? Насколько мне известно, щука принадлежит к семейству рыб, к отряду щукообразных, к группе отверстопузырных. Тело имеет удлиненное, почти цилиндрическое, покрытое мелкой чешуей… Так утверждает наука. А наука не ошибается!

А.А.: Относительно щуки и щучьего веления – это, конечно, шутка. А вот "по моему хотенью" – это вполне серьезно.

Паганель: Ага! Значит, полный произвол? Что хочу, то и делаю? Ну вот! Таким образом, вы сами признали, что история Робинзона – не что иное как плод безудержной фантазии мистера Даниэля Дефо!

А.А.: Ну, уж если на то пошло, дорогой Паганель, так ведь и вы тоже – плод фантазии Жюля Верна.

Паганель: Да, я не отрекаюсь. Я тоже вымышлен писателем. Но как? Этот вымысел основан на строго научных фактах. На знании величайшей из наук – географий! Если угодно, перечитайте роман "Дети капитана Гранта": там все точно, как на хорошей географической карте!

А.А.: Ну что ж, вы правы. У Жюля Верна были свои задачи и свои достоинства. А у Даниэля Дефо-свои. И поверьте, гораздо более крупные.

Паганель: Вот как?! Более крупные? Ну, я вижу, вы сильно недооцениваете моего создателя Жюля Верна. Да ведь, прочитав любой его роман, вы так много узнаете о мире, в котором мы с вами живем! О нашей прекрасной планете! Вы словно бы сами побываете в Австралии, в Тасмании, на Северном полюсе! Вы узнаете, к какому классу и отряду принадлежит… ну, допустим, сумчатая крыса… Разве это не прекрасно! Причем решительно все в точном соответствии с последними данными науки!

Гена: Да-а, в соответствии! Как же!.. Я один раз на зоологии ответил не по учебнику, а по Жюлю Верну…

Паганель: Ну? И что же?

Гена: А то, что мне двойку влепили.

Паганель: Не может быть!

Гена: Еще как может! Оказывается, то подразделение на классы и отряды, которое у Жюля Верна, давным-давно уже устарело.

Паганель (возмущенно): Как – устарело?!

А.А.: Не горячитесь, дорогой Паганель. Что делать, наука развивается, и многие сведения, которые Жюль Верн сообщает в своих романах, действительно устарели. Но разве в этом дело?

Паганель: Вот именно! Дело не в этом! Дело в том, что книги Жюля Верна приносили и все еще приносят пользу, а роман Даниэля Дефо о Робинзоне может в лучшем случае лишь позабавить нас.

Гена: Верно! Помните, Архип Архипыч, вы в прошлый раз спросили меня, почему писатели так любят выдумывать разные необыкновенные истории? Так вот, я теперь понял, зачем они это делают.

А.А.: Ну-ка, скажи! Зачем же?

Гена: Чтобы читать было поинтереснее, вот зачем!

А.А.: Нет, друзья мои, дело совсем не в этом. И Даниэль Дефо выдумал удивительную историю своего Робинзона вовсе не для того, чтобы позабавить своих читателей. Он сделал это совсем с другой целью.

Паганель: Позвольте узнать, с какой же именно?

А.А.: Он хотел выяснить в своем романе истину. Постичь правду… Тут можно провести такую параллель. Чтобы узнать истину о свойствах того или иного вещества, физик обычно ставит эксперимент. Он помещает вещество в необычные условия. Доводит его до некоего предела, до "критической точки". Не случайно эксперименты в физике ставятся при сверхнизких или сверхвысоких температурах, под сверхвысоким давлением, в сверхсильных магнитных полях, на сверхвысоких частотах… Один известный ученый даже сказал, что приставка "сверх" в физике-дело обычное. Как ты думаешь, Геночка, почему это?

Гена: (уклончиво). Мы этого еще не проходили.

А.А.: Эх ты! "Не проходили". Соображать надо!.. Происходит это потому, что только в необычных условиях, где меняется сама структура вещества, и можно выяснить самые глубинные его свойства, его внутреннюю прочность…

Паганель: Все это очень интересно, но не кажется ли вам, что вы сильно уклонились в сторону от предмета нашего спора?

А.А.: Ничуть. Ведь писатель очень часто поступает точно так же, как физик-экспериментатор. Он тоже ставит эксперимент.

Паганель: Вот как?

А.А.: Ну разумеется! Стремясь узнать истину о человеке, писатель помещает своего героя в критические, предельные, иногда даже сверхъестественные обстоятельства. В художественной литературе приставка "сверх" – дело такое же обычное, как и в физике.

Гена: Что ж, значит, и Даниэль Дефо со своим Робинзоном тоже сделал такой эксперимент?

А.А.: Ну конечно!

Паганель (насмешливо): И какую же истину он узнал, позвольте вас спросить? Что это за истина такая, которую можно постичь, заставив человека двадцать восемь лет промаяться на необитаемом острове?

А.А.: я готов ответить на ваш иронический вопрос, дорогой Паганель… А впрочем, не лучше ли вам будет услышать на этот счет мнение самого Робинзона?

Комната в старом английском доме. У камина, задумавшись, сидит сам хозяин – сильно постаревший Робинзон. Внезапно перед ним появляются Гена, Архип Архипович и Паганель.

Робинзон (ничуть не удивившись): Снова призраки…

Гена (не сразу сообразив, где он): Архип Архипыч, вы ведь хотели к Робинзону?

А.А.: А мы у Робинзона. Только на этот раз у Робинзона, уже перенесшего все свои удивительные приключения и возвратившегося к себе домой, в Англию… Как поживаете, мистер Крузо?

Гена (Робинзону): Ой, простите, я вас не узнал. Здравствуйте!

Робинзон: А я так сразу узнал вас. Вы те самые джентльмены, которые явились мне однажды то ли во сне, то ли наяву. Это было давно, еще на острове… (Профессору.) Ваше предсказание исполнилось, сэр. Я прожил там ровно двадцать восемь лет.

А.А.: Позвольте представить вам нашего друга, господина Паганеля. Он ученый-географ. Его очень интересует ваша необыкновенная судьба.

Паганель: Двадцать восемь лет на острове! Это ужасно, мистер Крузо! Примите мое сочувствие!

Робинзон: Да, это было ужасно… Но, честно говоря, в чем-то мне и посчастливилось.

Паганель (он изумлен): Вот как? В чем же вы видите свое счастье?

Робинзон: Знали бы вы, сэр, чему только я не выучился там, у себя, на острове. А уж то, что я понял там – здесь бы мне это нипочем не понять, проживи я хоть три жизни вместо одной.

Паганель: Что же вы такое там поняли?

Робинзон: Как вспомню, какой я был глупец, когда отправлялся в свое первое плавание… А все ради чего? Ради этих маленьких золотых кружочков… А чем помогла мне там, на острове, эта куча золота и серебра? С легкостью я отдал бы тогда все это призрачное богатство за простую пенковую трубку!

Паганель: Да, но здесь, в цивилизованном мире, я полагаю, ваши сбережения вам пригодились?

Робинзон: Не столько мне, сколько моей семье. Они и нарадоваться не могли, когда увидели этот металлический хлам. А когда я попытался объяснить им, что все золото мира ничего не стоит по сравнению с человеческим разумом и парой сильных мужских рук, они решили, что я слегка помешался там, у себя на острове. А мне сдается, что это они все тут сумасшедшие… Поверите ли, сэр, иной раз мне кажется, что именно теперь, возвратившись к себе домой, я только и очутился на самом что ни на есть необитаемом острове…

Гена, Архип Архипович и Паганель исчезают. Робинзон остается один.

Робинзон: Пропали… Точь-в-точь как тогда… Давно уже я ни с кем не говорил так откровенно. Да и с кем мне теперь откровенничать, если не с призраками…

Гена, Архип Архипович и Паганель вновь на своем "необитаемом острове", около полуразвалившейся хижины Айртона.

А.А.: Ну как, дорогой Паганель? Что скажете вы об истине, которую Даниэль Дефо выяснил в результате своего эксперимента?

Паганель: Что и говорить, Робинзон кое-что понял за годы своего вынужденного одиночества.

А.А.: Не просто понял кое-что. Он сделал настоящее открытие: увидел, что в том мире, где он живет, все понятия, все ценности перевернуты, поставлены с ног на голову.

Паганель: И все же слово "истина", мне кажется, здесь неуместно.

А.А.: Почему же?

Паганель: Истина – это научный факт. А вы же сами как дважды два доказали мне, что, согласно данным науки, ни один человек не мог бы прожить на необитаемом острове так долго и остаться при этом человеком.

А.А.: Да, это верно. Но Даниэль Дефо поставил свой удивительный эксперимент для того, чтобы выяснить "внутреннюю прочность" не отдельного конкретного человека, а человека вообще. Его интересовала истина о Человеке с большой буквы. Истина, имеющая отношение ко всему человечеству. И он эту истину выяснил: отдельный человек мог сломаться в невыносимо тяжелой схватке с дикой природой. Но человечество эту схватку выдержало. Человечество победило-так же, как победил Робинзон…

Паганель: Кое в чем вы меня убедили. И все же я против того, чтобы сравнивать писателя с ученым.

А.А.: Но почему?

Паганель: Потому что фантазия писателя не подчиняется никаким законам.

А.А.: И в этом вы ошибаетесь. Художественное творчество тоже имеет свои законы, и они так же незыблемы, как законы научного познания.

Паганель: Нет-нет! Тут мы с вами ни за что не сойдемся! Прощайте!

А.А.: Погодите, куда же вы? Разве вы забыли, что мы с вами на острове?

Паганель: Вы правы! Опять проклятая рассеянность!.. Что же мне теперь делать? Неужели я вынужден буду до конца своих дней вести эту ужасную жизнь Робинзона?

А.А.: Успокойтесь, этого не произойдет.

Паганель: Почему вы в этом так уверены?

А.А.: Потому что это противоречит тем самым законам художественного творчества, о которых я говорил. Здесь, в Стране Литературных Героев, каждый получает лишь то, чего он заслуживает!

Паганель: А я?

А.А.: А вы, я полагаю, вполне заслужили право на теплый халат и чашку ароматного горячего шоколада!

Путешествие одиннадцатое. Суд над Томом Сойером

Комната профессора. Архип Архипович извлекает из "телетайпа" какое-то объемистое послание.

А.А.: Ты знаешь, Гена, а нам опять письмо!

Гена: Небось, снова от Бабы-Яги?

А.А.: О нет, на этот раз оно, напротив, от удивительно благовоспитанного человека…

Гена: Это от кого же?

А.А.: На, прочитай сам.

Гена (читает письмо): "Уважаемые джентльмены! Хочу обратить ваше внимание на мое бедственное положение. Вот уже сколько лет все не нахвалятся моим братом Томом, мол, какой он благородный и добрый, а меня обзывают ябедой, лицемером и пай-мальчиком. А что в этом такого плохого, спрашиваю я вас, джентльмены? Разве это плохо, что и в школе и дома меня всегда ставят в пример? И разве я кому-нибудь доставил столько огорчений, сколько мой брат Том доставил нашей бедной тете Полли? А ведь и она-я-то это знаю – втайне больше любит его, чем меня… Может быть, вы еще не все знаете про Тома. Так вот, знайте. Вчера он у школы целовался с Бекки Тэчер – я сам подглядел. А еще он хочет опять убежать из дому и стать разбойником, и, поверьте мне, он этого добьется. И, несмотря на все это, его считают положительным героем, а меня-отрицательным. Прошу исправить эту неисправность и назначить положительным героем меня. А Тома перевести в отрицательные. С искренним уважением и совершенным почтением ваш покорный слуга Сид Сойер".

Вот кляузник, а?! Да, тут еще приписка: "Забыл сказать. Позавчера Том показал язык учителю воскресной школы Доббинсу. Так что лучше не просто перевести Тома в отрицательные, а вообще выгнать из Страны Литературных Героев…" Архип Архипыч, вы чего молчите? Вы, что ли, не поняли, кто это? Это же Сид, брат самого Тома Сойера!

А.А.: Ну да, он. А что тебя тут удивляет?

Гена: Да нет, то, что он такую кляузу прислал, меня не удивляет. А все-таки-вот подлец какой, а?

А.А.: Так или иначе, а нам с тобой придется прислушаться к его мнению.

Гена (он крайне возмущен): То есть как? Вы, что ли, с ним согласны?

А.А. (сохраняя невозмутимость): Этого я не говорил. Но раз уж Сид обратился к нам с просьбой, мы обязаны ее рассмотреть. Как-никак он тоже житель Страны Литературных Героев. Так что придется устраивать суд.

Гена: Какой еще суд? Над кем?

А.А.: Над Томом Сойером.

Гена (просто задыхается от возмущения): За что?! Что он такого сделал? Да я вам тысячу свидетелей найду – они вам докажут, какой он отличный парень!..

А.А.: Очень хорошо. Приводи. Свидетели нам как раз и понадобятся…

И мы сразу переносимся в зал суда. Он переполнен. Кого тут только нет, но об этом вы узнаете позже. На председательском месте – Архип Архипович. В его руках колокольчик, которым он пытается утихомирить разбушевавшийся зал.

А.А. (стараясь перекричать шум): Господа! Господа! Призываю вас к порядку!.. (Звонит в колокольчик.) Начинаю слушание дела по доносу… виноват, по заявлению Сида Сойера. Обвиняется Том Сойер в том, что он незаконно носит звание положительного героя…

Сид Сойер (из зала): Давно пора! А то он меня вчера по затылку ударил! А позавчера…

А.А.: Истец Сид Сойер, вас я тоже призываю к порядку!..

Шум в зале ничуть не умолкает.

А.А.: Господа! Я очень рад, что столько литературных героев пришло сюда на слушание дела, но я прошу вас вести себя тише.

Слышен громовой хохот, не оставляющий никакого сомнения в том, кому он принадлежит.

А.А.: Господин Портос! Умерьте ваш знаменитый хохот! Господин д'Артаньян, объясните же вашему другу, как полагается себя вести! Берите пример с господина Молчалина! Видите: он молчит.

Пронзительный мальчишеский свист.

А.А.: Гекльберри Финн! Что это такое? Разве в суде свистят? И прошу вас, не размахивайте вашей дохлой кошкой! Вы же можете задеть ею обвинителя!.. Господин Швейк! Прошу вас как военнослужащего – присмотрите за порядком. И если кто будет шуметь…

Швейк (с полной готовностью): Осмелюсь доложить, ваши последние слова напомнили мне одну историю, которая произошла у нас в Чешских Будейовицах. Дело было тоже в суде. Судили одного каменщика из Дейвиц, по фамилии Ковачек, за то, что он пану Мличке в пиво, извините, плюнул…

А.А.: Господин Швейк, ваша история замечательно интересна, но мы ее выслушаем как-нибудь в другой раз… А сейчас – призываю к порядку!

Он снова звонит в колокольчик, и шум постепенно стихает.

А.А.: Сид Сойер, можете ли вы что-нибудь добавить к вашему заявлению?

Сид (плаксиво): Я же вам говорю! Когда он узнал, что я вам письмо отправил, он меня по затылку стукнул. А позавчера они с Джо Гарпером табак курили.

Том (вскакивает): Еще не то тебе будет, ябеда проклятая! Только выйди отсюда!

Сид: Вот видите! Он опять!..

А.А.: Том Сойер, ведите себя спокойнее! Предоставляю слово общественному обвинителю. На эту роль вызвался господин Молчалин.

Молчалин встает и начинает говорить – разумеется, как ему и положено, стихами. Конечно, каждый читатель заметит, что стихи эти, увы, несравненно хуже тех, которыми говорил Молчалин в комедии "Горе от ума". Но что же делать. Ведь в Стране Литературных Героев, к сожалению, живут и здравствуют только персонажи книг. Самих авторов там нет, и невозможно прибегнуть к помощи Грибоедова.

Молчалин:

Прошу меня простить.

Пусть я привержен к штампам,

Но я обучен говорить

Лишь ямбом…

А.А.: Ради бога! Хоть дактилем, хоть амфибрахием! Только говорите дело.

Молчалин (откашлявшись):

Сей мальчик, господа, меня в печаль поверг

Своей манерой непристойной.

Ваш город… как бишь он?..

Сид (услужливо подсказывает): Сент-Питерсберг!

Молчалин:

Mersi. Далеко от первопрестольной,

За тридевять земель! Но и моих ушей

Коснулся слух про озорного Тома.

Увы! Оно и нам знакомо,

Непослушанье дерзких малышей!

Куда оно ведет? Чего они хотят?

Ах, вижу в том я вольности излишек!

К тому ж – влиянье уличных мальчишек

Он косо и не без опаски поглядывает на Гека Финна.

Из тех, что даже в суд

Несут

Безжизненных котят!

Гек: А вот я тебе покажу уличных мальчишек! Я тебе покажу безжизненных котят! Я тебе сейчас этой дохлой кошкой в ухо засвечу!

Том: Правильно, Гек! Чего он обзывается! И чего он нас учит! Эх, плохо с этими взрослыми! Придется все-таки уйти в разбойники…

Молчалин (наставительно):

В твои лета не должно сметь

Свое суждение иметь.

Гек: Долой этого обвинителя! (Свистит.)

А.А.: Гекльберри Финн! Еще одно нарушение – и Швейку придется вас вывести!

Швейк (охотно): Осмелюсь доложить, мне это не впервой! Когда, бывало, у нас, в трактире "У чаши" какой-нибудь пан раскричится больше чем нужно, то трактирщик Паливец говорит мне…

А.А. (измученно): Ах, Швейк, не о том речь! Помолчите, пожалуйста. Господин Молчалин, продолжайте.

Молчалин (торжественно):

Теперь взглянуть извольте на истца!

Я не видал прелестнее лица!

Скажу от сердца полноты;

Мне сладостна его приятность.

Я в нем сейчас нашел свои черты:

Умеренность и аккуратность!

Гена (наконец и он не вытерпел): Архип Архипыч! Да как же вы позволяете Тома Сойера ругать? И кому? Молчалину! Ведь он тот же Сид, только взрослый!

А.А. (он, кажется, уже не рад, что взялся председательствовать в этом беспокойном суде): Гена, хоть ты помолчи! У меня голова кругом идет… Господин Молчалин, вы, впрочем, тоже нарушаете порядок. Обсуждать достоинства и недостатки истца – не дело обвинителя. У вас есть что сказать по поводу нашего разбирательства? Выскажите прямо ваше мнение!

Молчалин:

Извольте, вот оно: дабы не дать загнить

Здоровому доныне организму,

Я требую – болезнь искоренить

И Тома Сойера подвергнуть остракизму!

Зал так и ахает. Раздается радостный взвизг Сида, но все сразу же заглушено могучим голосом Портоса.

Портос: Мой друг д'Артаньян! Что говорит этот прилизанный господин? Тома Сойера изгнать? О, я начинаю подозревать: не переодетый ли он гвардеец кардинала?

Д'Артаньян: Успокойтесь, Портос. Даже кардинал Ришелье не взял бы в свою гвардию такое ничтожество.

А.А. (звонит в колокольчик): Господа, господа! Я прошу вас не оскорблять общественного обвинителя!

Гена (в азарте): А он другого и не заслуживает! Ханжа!

Д'Артаньян (Гене): Потерпи, малыш! Вот кончится суд, и мы с Портосом охотно станем твоими секундантами.

Молчалин (льстиво и испуганно):

Я вашей восхищен отвагой,

Но, к сожаленью, не владею шпагой…

Портос: Ничего! Мы тебя научим! (Густо хохочет.)

А.А.: (в отчаянии) Швейк! Вы плохо выполняете свои обязанности!

Швейк (гордо): Осмелюсь доложить, вот в этом меня никто никогда не упрекал! Когда я был ординарцем одиннадцатой маршевой роты, меня даже посадили под арест за то, что я слишком рьяно исполнял свои обязанности. Дело было так…

А.А.: Ну хорошо, хорошо… Потом!.. Начинаем допрос свидетелей! Первым вызывается свидетель защиты негр Джим. Швейк, введите свидетеля!

Швейк: Осмелюсь доложить, он не идет.

А.А.: Почему?

Швейк: Он боится. Он говорит, что ни разу в жизни не был в суде.

А.А.: (очень мягко). Джим, вы не должны бояться. Вы должны рассказать суду всю правду.

Гек: Валяй, Джим!

Том: Джим, да перестань ты так трястись!

Гена: Поймите, Джим! Ведь этим вы Тому поможете!

Джим (дрожа): Слушаюсь, молодой господин…

А.А.: Ну, Джим, что вы можете сказать об ответчике?

Джим: О ком, сэр?

А.А.: О Томасе Сойере.

Джим: О, масса Том очень хороший белый джентльмен! Он много помогал Джиму. Однажды масса Том спас Джима от верной смерти. Меня хотели продать на Юг. Это очень страшно для бедного негра. А масса Том спас меня. Он устроил мне побег.

Молчалин: Позвольте мне вмешаться, ваша честь!

А.А. (невольно впадая в ямбический тон): Я вижу, есть у вас вопрос?

Молчалин:

Да-с, есть!

Известно ль вам, почтенный Джим, о том,

Что Гек и Том

У бедной тети Салли,

Проникнувши в ее гостеприимный дом,

Рубашку увели?.. Pardon, украли!

А.А.: Что вы на это скажете, Джим

Джим: Это сущая правда, ваша честь. Масса Том требовал, чтобы я записывал на этой рубашке свои мысли. А какие могут быть мысли у бедного негра? К тому же я и писать-то не умею. Но масса Том был очень добр ко мне. Он позволил мне заполнять эту белую рубашку любыми каракулями. А то, что писать приходилось кровью, так за это я на него не в обиде, ваша честь. Они уж так потрудились с Геком, так потрудились! Чего только стоило втащить ко мне в сарай этот точильный камень! В нем ведь весу – то пуда четыре, не меньше. И масса Том собственноручно написал на камне: "Здесь, мол, тридцать семь лет томился в неволе побочный сын Людовика Четырнадцатого". А я уж только выдалбливал по написанному. Это не так уж и трудно было. Писать-то я не умею, а камни обтесывать привык…

Швейк: Осмелюсь доложить, это бывает! Я знавал одного профессора, так тот тоже не умел ни читать, ни писать. И ничего! Просто лекции без бумажки читал. Прямо так, на память…

А.А. (решив не обращать внимания на Швейка): Свидетель, вы можете что-нибудь добавить к сказанному?

Джим: Могу, ваша честь. Очень хороший белый джентльмен масса Том. Ей-богу!

А.А.: Джим, вы свободны… Швейк, пригласите теперь свидетельницу Хочкис.

Швейк: Ну, эта просить себя не заставит. Она уже давно так и рвется в бой.

Миссис Хочкис (трещит, как сорока): Ваша честь, поверьте мне, этот Том – сумасшедший. Я так сразу и сказала сестрице Дэмрел, – помните, сестрица Дэмрел? – он, говорю, сумасшедший. И всем говорю, и вам скажу: он сумасшедший, помяните мое слово…

А.А.: Почему вы в этом так уверены?

Миссис Хочкис: Да все на это указывает! Возьмите хоть этот точильный камень…

А.А.: В самом деле, Швейк, возьмите этот точильный камень! Он нам пригодится как вещественное доказательство.

Швейк: Осмелюсь доложить, мне этот чертов камень нипочем не поднять!

А.А.: Ну пусть вам поможет кто-нибудь… Господин Портос, я думаю, вам это будет по силам?

Портос: Мне? Этот камешек? Эту песчинку? Эту пушинку? Оп!

Он грохает на стол тяжеленный камень.

А.А.: Спасибо, господин Портос. Свидетельница, продолжайте…

Миссис Хочкис (продолжает тараторить): Вот я и говорю – возьмите вы этот камень: ну разве станет какое-нибудь разумное существо вырезать на нем все эти дикие надписи? Что у кого-то здесь разорвалось сердце, а кто-то томился здесь тридцать семь лет и все такое – побочный сын какого-то, прости господи, Людовика и тому подобный вздор…

А.А.: Словом, вы утверждаете, что ответчик невменяем?

Миссис Хочкис: Верно вам говорю, ваша честь, невменяем. Как есть невменяем.

А.А.: То есть вы настаиваете на экспертизе?

Миссис Хочкис: Да нет, ваша честь. Тут и этой… искпертизы никакой не надо. Вам всякий скажет. Спросите хоть у сестрицы Данлеп, хоть у братца Пенрода. Они все это своими глазами видели. Он сумасшедший, я с самого начала так и сказала, и это я буду говорить теперь, и это я буду говорить до конца своих дней, этот мальчик сумасшедший, как Навуходоносор…

А.А.: Ну что ж, свидетельница Хочкис, вы свободны…

Миссис Хочкис (не слышит его): Как есть сумасшедший, совсем сумасшедший, это и по глазам видать!

А.А.: Швейк, объясните свидетельнице, что она свободна!

Швейк (кричит ей на ухо): А ну, мамаша, поговорили и будет! Другие тоже поговорить хотят! Идем!

Миссис Хочкис (ее не остановить): Сумасшедший, сумасшедший, ну совсем-совсем сумасшедший…

Швейк почти несет ее к двери, и наконец голос ее замолкает.

А.А.: Суд все-таки решил вызвать эксперта, которому было поручено расследование. Мистер Шерлок Холмс, прошу вас! Что вы можете сообщить суду?

Холмс: Что касается версии о невменяемости ответчика, то от имени моего друга доктора Уотсона я уполномочен заявить, что с точки зрения медицины тут все в порядке.

Гек: Ура! (Свистит.)

Холмс (невозмутимо): Вместе с тем некоторые поступки ответчика выглядят странными. С помощью моего дедуктивного метода, а также путем прочтения книги "Приключения Гекльберри Финна" мне удалось установить, что цепь, на которую был посажен негр Джим, была не прикована, а просто надета на ножку кровати. Следовательно, чтобы освободить Джима, достаточно было просто сломать дверцу сарайчика, снять цепь с ножки кровати – и все! Так что не было ни малейшей необходимости изготовлять из простынь, похищенных у тети Салли, веревочную лестницу и тем более запекать ее в пирог. Не было никакой необходимости рыть подкоп – к тому же не лопатами, а перочинными ножами. Одним словом, с точки зрения нормального здравого смысла все поступки Тома Сойера – безумие.

Миссис Хочкис: А я что говорю! Ясное дело – безумие! Помните, сестрица Фелпс, я вам так сразу и сказала: сумасшедший, сумасшедший, как есть сумасшедший!..

Сид (торжествующе): Ну вот! А еще положительным героем его считают!

Гек: Уй-юй-юй! Ну, Том, держись, упекут тебя сейчас в отрицательные!

Портос: Мой друг д'Артаньян, я вижу, мальчика хотят обидеть!

Д'Артаньян: Не бойся, Том! Четыре лучшие шпаги Франции к твоим услугам!

Гена: Что ж это, Архип Архипыч? Неужели и Шерлок Холмс против Тома?

А.А.: Не торопись, Гена!.. (Звонит в колокольчик.) Господа! Прошу не шуметь! Мистер Шерлок Холмс, продолжайте.

Холмс: Благодарю вас. Проведя расследование, я установил причины этого странного поведения. Ответчик Том Сойер просто начитался всевозможных приключенческих книг – о пиратах, о разбойниках, о побегах из тюрем, о Железной Маске, о мушкетерах и о прочей всевозможной чепухе…

Портос (он поднялся во весь свой огромный рост): Д'Артаньян, что же вы молчите? Оскорбляют мушкетеров короля!

Д'Артаньян: Успокойтесь, Портос. Он же не солдат, а всего только стряпчий. Можно ли мушкетеру обижаться на всяких крючкотворов?

Портос заливисто хохочет. Профессор снова звонит.

Холмс (абсолютно хладнокровно): Итак, я заключаю. Мальчик Том Сойер – вполне нормальный средний подросток. Нет никаких оснований считать его ни отрицательным, ни положительным героем… А сейчас, с вашего позволения, ваша честь, я откланяюсь. Мой друг Уотсон ждет меня в Королевской опере, где сегодня дают "Гугенотов"… (Уходит.)

Гек: Не дрейфь, Том! Пускай считают кем хотят, только бы отсюда не выперли!

Том: А я и не дрейфлю, Гек! Ты-то меня знаешь!

Портос: Мы с тобой, мальчуган!

А.А.: Швейк! Неужели вы не можете следить за порядком?

Швейк: Осмелюсь доложить, это не так-то просто! Страсти накаляются. Точь-в-точь так же было, когда судили каменщика Ковачека, того самого, что пану Мличке в пиво плюнул… Помните, вы просили меня рассказать вам эту историю в другой раз?

А.А.: Нет, Швейк, этот другой раз еще не наступил… Сейчас я предоставлю слово общественному защитнику. Им вызвался быть Дон Кихот Ламанчский!

Голоса:

– Вот это дело!

– Это другой разговор!

– Уж он-то им покажет!

– Держись, Том!

Молчалин:

Как? Дон Кихота вызвали сюда?

Влиять на мнение суда?

Нет, этого нельзя! Я протестую!

Я вам напомню истину простую:

Здесь требуется разум, господа!

А он… Взгляните, что за вид дурацкий!

На голове не шлем, а медный таз…

Он не в себе, я уверяю вас!

Таков же был и мой знакомец Чацкий.

А.А.: Простите, господин Молчалин, но и Дон Кихот и Александр Андреевич Чацкий – гордость нашей Страны Литературных Героев! Сеньор Дон Кихот, прошу вас!..

Дон Кихот: Благородный рыцарь Шерлок Холмс правильно объяснил поступки этого мальчика. Мальчик руководствовался примером героев прочитанных им книг. Но что же в том дурного, спрашиваю я вас? Вы слышали, как благодарил его этот бедный негр за то, что он вызволил его из заточения? Он был исполнен любви и благодарности к мальчику. Значит, злой Фрестон не успел отуманить его чистую душу так, как отуманил он душу этого незнакомца, под благородным обличьем стихов скрывающего свои неблагородные помыслы.

Гек: Верно! Молодец, рыцарь! Так ему и надо, этому чистюле!

Дон Кихот: Ты прав, мой мальчик! И впредь оставайся верным оруженосцем своего рыцаря Тома. Я ведь тоже совершал так называемые безумные поступки. И совершал их по той же причине, что и он: я читал книги о подвигах благородных рыцарей. Я хотел походить на них! Знайте! Если плох Том, плох и я. Если вы подвергнете Тома Сойера остракизму, вместе с ним удалюсь в изгнание и я!

В зале аплодисменты, крики, всхлипывания.

Портос: Мой мальчик, и мы уйдем с тобой!

Гек: Том, тогда айда вместе!

Голоса:

– И мы!

– И я!

– Том, мы с тобой!

А.А.: Ответчик Том Сойер, хотите ли вы что-нибудь сказать?

Том: А чего тут говорить? Все ясно. Вот Сид, тот у меня еще попляшет!

Сид (жалобно): Ну вот! Он опять! Я же говорил!..

А.А.: Спокойствие, господа. Суд удаляется на совещание. Гена, пошли…

Гена: Это куда еще?

А.А.: в совещательную комнату, куда же еще? По всем правилам.

Архип Архипович и Гена удаляются. Шум в зале вспыхивает с новой силой. В этой разноголосице можно различить лишь отдельные фразы.

Гек: Ну, доложу я вам, и делишки! Неужто, Том, припаяют тебе, что ты отрицательный? Ну и потеха будет!

Джим: Бедный, бедный масса Том! И все это из-за меня да из-за его доброты!..

Миссис Хочкис (злорадно): Погодите, погодите, голубчики! Я всегда говорила, что этот Том скверно кончит, – помните, сестрица Данлеп?

Портос: Неужели они осмелятся обидеть этого мальчика?

Д'Артаньян: Ну что вы, Портос! После речи Дон Кихота это невозможно!

Молчалин:

Мой бог! Неужто в мнении судей

Безумца слово может перевесить

Суждения порядочных людей?

Ведь я же не один!

Гек: Да будь вас целых десять!..

Портос: Или сто! Или тысяча! Или тысяча тысяч! Что вы перед нами?

Швейк: Встать! Суд идет!

Все затихают-конечно, ровно настолько, насколько вообще может затихать эта буйная аудитория. Входят Архип Архипович и Гена.

А.А.: Суд признал себя не полномочным решить этот вопрос…

Гек: Вот так так! (Разумеется, свистит.)

Портос: Черт возьми, что за позорная нерешительность?

Д'Артаньян: На этот раз, Портос, вы правы! Робость суда поистине удивительна!

А.А.: …Суд признал себя не полномочным решить этот вопрос, не узнав мнения читателей. Итак, заседание суда откладывается. Ознакомившись с письмами читателей, мы решим, каким героем следует считать Тома Сойера положительным, отрицательным или, как утверждал наш эксперт Шерлок Холмс, ни тем, ни другим?..

Швейк: Осмелюсь доложить, ваш вопрос напомнил мне один случай. Дело было так…

Но Швейку и на этот раз не удается досказать свою историю. Все с грохотом встают со своих мест и направляются к дверям, по дороге шумно обсуждая события этого необычайного суда.

Путешествие двенадцатое. Суд над Томом Сойером

Снова тот же зал, где проходило первое заседание суда. Он, как и в прошлый раз, переполнен. И точно так же все шумят и препираются. Профессор уже устал звонить в свой председательский колокольчик. Но постепенно шум все же затихает.

А.А.: Внимание! Как вы помните, решение вопроса о судьбе Тома Сонера мы передоверили читателям. Приступаем к оглашению писем. Гена начинай.

Гена: А чего их оглашать? Сотни писем – и все за Тома!

Гек: Ура-а! (Выражает радость самым доступным ему способомсвистит и крутит вокруг головы дохлой кошкой.)

А.А.: Гекльберри Финн? Вы опять? Смотрите, я снова буду вынужден прибегнуть к помощи Швейка.

Гек: Теперь плевать! Теперь-то наше дело в шляпе!

А.А.: Ошибаетесь! Решение суда еще не вынесено.

Гена: Архип Архипыч! Да ведь и правда все ясно!

А.А.: Как же ясно. когда есть письма и против Тома.

Гена: Подумаешь! Пять или шесть! А за него – вон сколько!

А.А.: (неумолимо). Дело не в количестве. Мы обязаны выслушать и другую сторону.

Гена: (ворчит). Ну, обязаны, обязаны.. Давайте читайте.

А.А.: (разворачивает одно из писем. Читает). – Отвечаю на поставленный вами вопрос. Том Сойер – вор, хулиган и лгун. Он издевается изд учителями и вообще ведет себя недостойно. Вредная книжонка эта должна быть изъята из наших библиотек…" {1}.

Гена: Ничего себе!

А.А.: Да, это уж… (Спохватывается и берет себя в руки.) Письмо второе! "Я очень люблю Марка Твена, и мне нравится хулиганистый, умный, склонный к благородству Том. Но все же я считаю, что для нашего мальчишки куда больше пользы принесут "Тимур и его команда" Гайдара или "Два капитана" Каверина, чем твеновский Том с его поисками клада…" {2}

Профессора прерывает голос из зала. С места встает невысокий молодой человек в летной куртке.

Молодой человек: Товарищ председательствующий! Разрешите возразить!

А.А.: Простите, как ваше имя?

Молодой человек: Летчик Григорьев.

Гена (радостно): Архип Архипыч! Да неужели вы его не узнали? Это же Саня!

А.А.: Опомнись, Гена! Какой он тебе Саня! Что за фамильярность?

Гена: Да ведь я же его с самого детства знаю! Когда он еще в школе учился! Это же Саня Григорьев из "Двух капитанов".

А.А.: Ах, Саня! А я вас и не узнал! Но ведь вы же, простите, литературный герой, а мы сейчас рассматриваем мнения читателей.

Саня (улыбаясь): Неужели вы думаете, что я не читал "Тома Сойера"?

А.А. (слегка растерянно): Да, верно… Эта мысль мне как-то не пришла в голову… (Торжественно.) От имени читателей и литературных героев слово имеет Саня Григорьев!

Саня: Вот тут меня противопоставили Тому Сойеру. Я с этим решительно не согласен. Все грехи, в которых обвиняли Тома, были свойственны и мне. В одиннадцать лет я убежал из дому. Я был беспризорником, дрался, курил. С тетей Дашей, которая меня воспитывала, я обошелся даже хуже, чем Том со своей тетей Полли… (Честно старается припомнить все свои грехи.) Да, вот еще… Когда я учился в школе, я нагрубил преподавателю. Был у нас такой, по фамилии Лихо. Я ему сказал, что у него голова похожа на кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри жидко.

В зале раздается хохот Портоса. Да и сам Архип Архипович с трудом прячет улыбку.

А.А.: Да, это несколько… грубовато.

Саня: Вот видите! И это еще не все. Я ударил ногой в лицо своего соученика Ромашова, и педсовет чуть не исключил меня из школы…

Гена: Но ведь Ромашка – подлец!

Саня: Да, подлец. Я и не раскаиваюсь в том, что сделал. Но и хвалиться нечем. Если бы я умел держать себя в руках, было бы только лучше.

А.А.: С этим трудно спорить!

Саня (решительно): Нет уж, товарищи, вы меня от Тома Сойера не отделяйте! Когда я уже потом, в школе, прочел про него, я сразу вспомнил наш с Петькой Сковородниковым девиз: "Бороться и искать, найти и не сдаваться!" Ведь Том так и поступал!

Д'Артаньян: Браво, мой друг! Это звучит не хуже нашего, мушкетерского девиза!..

Портос (гордо): Все за одного, один за всех!

Он встает во весь свой рост и продирается сквозь ряды, явно намереваясь обнять Саню Григорьева. Суду грозит солидная задержка. Но, к счастью, в этот момент раздается чей-то голос. Он добродушен, но в нем слышны такая уверенность и сила, что даже Портос застывает на месте.

Голос: Извиняюсь за неуместность, что не в черед. Но по революционному долгу обязан вмешаться. (Гене.) Запиши, малец! Чубарьков мое фамилие… Точка и ша!

И в самом деле: это комиссар Чубарьков из повести Льва Кассиля "Кондуит и Швамбрания".

А.А. (с некоторым сомнением): Вы тоже читали "Тома Сойера", товарищ Чубарьков?

Чубарьков: Руки еще не дошли, дорогой товарищ! Вот покончим с гидрой мировой контрреволюции, тогда и за самообразование примемся. Но то, что вы тут в трех соснах заблукались, это мне и без всяких книжек видать. Разрешите высказаться?

А.А.: Прошу вас.

Чубарьков: То, что малец озорной, это не беда. У нас был один такой – Степка Гавря, хлопцы его Степкой Атлантидой прозвали. Раньше первый был хулиган на всю гимназию, а как гражданская война началась, взял он винтовку в руки и пошел воевать против беляков. Геройский парнишка!

Гена: Значит, вы тоже за Тома?

Чубарьков: Ты погоди, малец!.. Я говорю – то, что малый озорной, это даже хорошо! А вот то, что он книжек всяких ерундовых начитался и не делом занялся, – это, прямо скажу, никуда не годится. Были у нас двое парнишек, докторовы сынки Леля и Оська. Тоже неплохие ребята. Грамотные! Да вот беда! Начитались разных этих книжек, придумали себе какую-то страну – Швабрандию, что ли… И не выговорить! А кругом – настоящих дел невпроворот. Гидра поднимает голову. Опять же тифозная вша угрожает мировой революции… Ну, пришлось нам объяснить им, что к чему. Ребята хорошие, поняли… Отказались от своей Швамбардии. Даже стишки сочинили, складно так, в рифму:

Сказка – прах, сказка – пыль!

Лучше сказки будет быль!

Жизнь взаправду хороша!

Точка и ша!

А.А.: Итак, вы против того, чтобы считать Тома Сойера положительным героем?

Чубарьков: Вы меня не путайте! Я этого не говорил. Я говорю: объяснить надо мальчонке, чтобы делом занялся, а не лодыря гонял. Дел – то сколько! Гидра, она ведь не дремлет!

Гена: Да какая гидра! Том же задолго до революции жил! Вот если бы он жил во время войны Северных и Южных штатов, он бы обязательно против рабовладельцев воевал…

Гена готов развивать свою мысль, но его прерывает самодовольный голос человека, явно привыкшего, чтобы его слушали и слушались.

Самодовольный: Нет, юноша! Вы все-таки старайтесь придерживаться фактов. Товарищ комиссар правильно поставил вопрос. У этого мальчика не наши идеалы!..

А.А.: Сообщите, пожалуйста, суду ваше имя.

Самодовольный: Татаринов Николай Антонович. Брат знаменитого полярного исследователя. Я как педагог…

Саня (вспыхнув, прерывает его): Какой вы, к черту, педагог, Николай Антоныч!

Николай Антонович: Мой юный друг Саня Григорьев, как всегда, горячится…

Саня (запальчиво): Мы никогда не были и не будем друзьями!

Николай Антонович: Нервы, мой друг, нервы… Итак, я решительно протестую против идеализации Тома Сойера. Как человек и как педагог я искренне желаю ему добра,- и именно поэтому я поддерживаю предложение товарища комиссара навсегда изгнать Тома Сойера из Страны Литературных Героев.

Чубарьков (он даже растерялся от такой наглости): Вы, гражданин хороший, меня к себе не приписывайте! Я говорил, мальчонка непутевый, но хороший! Наш мальчонка! И надо не выгонять его, а перевоспитывать!

Николай Антонович (подхватывает с жаром): Вот! Вот именно перевоспитывать! Золотые слова, товарищ комиссар! Именно это я и хотел сказать. Изгнать – но для чего? Исключительно с целью перевоспитания? Юный член общества, мечтающий стать разбойником – это, знаете ли, нонсенс!

Страсти накаляются, как верно заметил в прошлый раз бравый солдат Швейк. Вот и эта реплика Николая Антоновича вызвала гнев одного из присутствующих – молодого красивого офицера русской гвардии.

Офицер: Вот как! Вы упрекаете этого мальчика за то лишь, что в своем воображении он уподоблял себя благородному разбойнику – мстителю за оскорбленных и униженных? Но где найдете вы людей, столь прямых и отважных духом, каковы мои собратья, – вольный стрелок Робин Гуд, Шиллеров Карл Моор, знаменитый Ринальдо Ринальдини? Наше оружие всегда служило не презренной наживе, но справедливости!

Д'Артаньян: Клянусь, Портос, мне нравится этот молодой человек! Кто вы, сударь? Судя по вашему темпераменту, вы француз? А может быть, даже гасконец?

Офицер (гордо). Вы ошиблись, – впрочем, как многие, Я не француз Дефорж, я – Дубровский.

Гена: Вот это да! Ну и денек у нас сегодня! А вы и вправду Дубровский?

Дубровский: Да! Я тот несчастный, которого лишили куска хлеба и погнали грабить на большую дорогу. И я хочу знать, что имеет против меня этот господин?

Николай Антонович (испуганно): Я против вас решительно ничего не имею! Вы жили при крепостном праве, и у вас не было другого выхода. Но наших детей мы не можем воспитывать на таком примере. Не скрою, я добивался, чтобы вас изъяли из школьных программ.

Дубровский: Ах вот что! Негодяй Троекуров выгнал меня из отеческого дома, а вы – из программы!.. К барьеру!

В зале с новой силой вспыхивает шум. Вот-вот начнется свалка. Но профессору удается погасить ее неистовым звоном своего колокольчика, и Николай Антонович, трусливо оглядываясь на Дубровского, все-таки продолжает.

Николай Антонович: Я не мог поступить иначе! Это был мой педагогический долг… (Видя, что Дубровский снова в гневе поднялся.) Но сейчас речь не о вас, а о мальчике по имени Том Сойер. Этот бедный ребенок не успел стать разбойником. Он лишь на пути к этому. Но мы должны вовремя пресечь… Пока не поздно…

Гена: А что плохого в том, что Том и Гек в разбойников играли? В кого еще им в то время играть было? В космонавтов, что ли?

Николай Антонович: Можно было придумать более педагогичную игру. Помогать старикам, инвалидам. Вместо того чтобы создавать шайку разбойников, организовал бы лучше тимуровскую команду…

Внезапно раздается барабанная дробь. Слышится мальчишеский голос. Это голос Тимура!

Тимур: Гейка! Труби тревогу по форме сигнал номер один общий! Наших обижают!

Тревожно и звонко поет горн. Со всех сторон слышен топот ребячьих ног.

Тимур: Здорово, Том! Гек, здорово! Не бойтесь, мы не дадим вас в обиду!

Том (независимо): А мы и не боимся!

Гек: Чихали мы на это! Ты лучше скажи: кто ты такой?

Тимур: Я – Тимур. А это – моя команда. Знакомьтесь: Женя, Гейка, Коля Колокольчиков… Мы все вас давно знаем!

Гек: Что-то я не помню, когда мы с тобой встречались. Слушай, может, на Миссисипи?

Тимур: Да нет! Вы – то нас не знаете, ведь мы родились позже вас. Но мы вас знаем отлично.

Гек (одобрительно): А ты, видно, свой парень!

Том: Если что, можешь на нас рассчитывать.

Тимур: И вы на нас тоже! Возьми этот горн, Том, и, если кто-нибудь вздумает тебя обидеть, подай сигнал. Гейка! Научи его трубить тревогу!

Вновь звучит горн. Зал молча и даже как-то уважительно слушает это звонкое предостережение всем, кто посмеет обидеть Тома.

Тимур: На, Том, держи!

Том: Давай! Что бы такое мне тебе подарить? Хочешь мраморный шарик? Я его выменял у Бена Роджерса!

Тимур: Спасибо. Ну, пока! Пошли, ребята!

Уходит Тимур со своей командой.

Гена: Ну, все, Архип Архипыч! Теперь-то никто не скажет, что Том отрицательный!

А.А.: Погоди, Геночка. Еще не все. Придется Тому выдержать экзамен…

Том (в неподдельном ужасе): Экзамен?! Час от часу не легче! Вот уж чего я не люблю больше всего на свете, так это экзаменов!

А.А.: Правда, это не совсем обычный экзамен. Я хочу прочитать еще одно письмо. Или лучше, Геночка, прочти ты. Вот оно… {3}

Гена (читает): "Чтобы окончательно решить вопрос о Томе Сойере, надо ответить на вопрос, каким требованиям должен удовлетворять настоящий положительный герой художественной литературы. Я всесторонне продумал этот вопрос и пришел к следующим выводам. Положительный герой должен… Первое. Ясно представлять себе цель жизни. Второе. Внешность иметь положительную (имеется в виду такая внешность, чтобы привлекала других, кроме самого себя). Третье. Обладать хорошим здоровьем. Четвертое. Обладать трезвым умом и иметь установившиеся взгляды на красоту, нравственность, дружбу и честь…".

Надо признать, что стиль этого письма так подействовал на нашего Гену, что читает он уныло, монотонно, без малейшего выражения.

Портос: Черт побери, хотя это и выражено слогом какого-то крючкотвора, но это же сказано прямо про нашего Тома! Разве он не умеет дружить? Разве он не человек чести? Клянусь моей шпагой, мальчик, ты не только заслужил право называться положительным героем! Ты мог бы быть принят в ряды мушкетеров короля!

Сид: Да-а! А как же насчет нравственности? Он же с Бекки Тэчер целовался! И рубашку украл! Ага!

Том: А, ты опять ябедничать? (Дает ему звонкую затрещину.)

Сид (хнычет): У-у-у!

А.А.: Это что такое? Том Сойер, не распускайте руки! Тихо! Гена, читай дальше!

Гена: Тут еще много… Лучше я пропущу страничку. (Читает.) "Семнадцатое. Самостоятельно повышать свои познания в области науки и техники. Восемнадцатое. Быть духовно богатым. Девятнадцатое. Не обязательно играть на чем-нибудь, но обязательно разбираться в музыкальных произведениях. Двадцатое. Ходить в кино, понимать этот вид искусства…"

Гек (он сильно озадачен): Чего-о? Что это за кино такое? Том, может, ты знаешь?

Том: Ей-богу, Гек, первый раз слышу!

Гена (заунывно продолжает): "Двадцать первое. Не обязательно рисовать, но знать историю живописи. Двадцать второе. То же об архитектуре. Двадцать третье. Хорошо разбираться в качестве пения. Двадцать четвертое. Хорошо знать литературу…"

Сид: Ага! Ага! А учитель Доббинс говорит, что никогда не видел такого оболтуса, как Том!

Гена: Да дайте мне дочитать! (Видно, что письмо это его просто измучило и он не чает, когда же все эти пункты кончатся.) "Двадцать пятое. Говорить на нескольких языках…"

Гек (уж это его окончательно сразило): Да, Том, плохо твое дело…

Гена: "Двадцать шестое. Не обязательно быть рекордсменом, но обязательно заниматься каким-либо видом спорта…"

Портос (заснул, было, но, услышав последние слова, воспрянул духом и плотью): Не вешай нос, мальчуган! Я обучу тебя фехтованию!

Гена: "Двадцать седьмое. Совершенствовать порученное дело, вносить свои предложения об улучшении метода или качества работы. Двадцать восьмое. Знать географию страны и мира…"

Сид (злорадно): Ну вот! Ну вот! Попался, братец Том! Ничего себе – положительный! Ха-ха!

Том (мрачно, ибо убедился, что дела его плохи): Ты, что ли, лучше, слюнтяй несчастный?

А.А. (письмо это изрядно утомило и его): Пожалуй, хватит, Геночка… Ну как, Николай Антонович? Вам, вероятно, понравился этот реестр?

Николай Антонович: Разумеется! Наконец-то все стало на свои места! Я полностью разделяю эту точку зрения. Как человек и как педагог!

А.А.: Что ж! Попробуем в таком случае выяснить, кто из героев мировой литературы может удовлетворить всем этим требованиям… Д'Артаньян!

Д'Артаньян: К вашим услугам, сударь.

А.А.: Знаете ли вы историю живописи?

Д'Артаньян (в замешательстве): Боюсь, что плоховато…

А.А.: А вы, Портос?

Портос (с готовностью): Понятия не имею! Но, если вам угодно, я готов отправить на тот свет всякого, кто скажет о ней что-нибудь плохое! (Со звоном обнажает шпагу.)

А.А. (поспешно): Нет-нет, благодарю вас!.. Проделаем лучше другой опыт. Господин Дубровский!

Дубровский: Я вас слушаю.

А.А.: Повышаете ли вы свои познания в области науки и техники?

Дубровский (удивленно и несколько даже обиженно): Я никогда не питал склонности к наукам!

А.А.: Товарищ Чубарьков!

Чубарьков: Я!

А.А.: Как у вас со здоровьем?

Чубарьков: Раньше грех было жаловаться, а теперь, после контузии, я уж не тот. Иной раз так к грудям подступит, прямо мочи нет.

Николай Антонович: Я вижу, вы изволите шутить! Насколько я понимаю, автор этого весьма неглупого письма отнюдь не имел в виду героев литературы прошедших времен. Речь идет о том, каким должен быть нынешний положительный герой. Наш современник!

А.А. (покладисто): Что ж, обратимся к современникам. Капитан Григорьев! Хорошо ли вы разбираетесь в качестве пения?

Саня (смеясь): У меня нет музыкального слуха…

А.А.: А как с архитектурой?

Саня (смущенно): Честно говоря, я гораздо лучше разбираюсь в самолетных моторах.

А.А.: Обладаете ли вы трезвым умом?

Саня (совсем сокрушенно): Вот с этим у меня просто беда! Я же вам говорил: если б не моя горячность, я не натворил бы столько ошибок!

А.А.: Да… Стало быть, и вы не выдержали экзамена.

Николай Антонович: Я очень рад, что вы наконец-то убедились в том, что и летчику Григорьеву далеко до положительного героя!

А.А.: Ах вот как вы меня поняли?!

Николай Антонович: А как же прикажете вас понимать? Может быть, вы считаете, что герой нашей эпохи не должен ясно представлять себе цель жизни? Или быть духовно богатым?

А.А.: Что вы! Я даже не против того, чтобы он хорошо разбирался в качестве пения. Я лишь против попытки получить все эти качества в готовеньком виде, даже упакованными в целлофан.

Николай Антонович: Что ж, я понимаю: в жизни не так-то легко сыскать человека, который бы соответствовал всем пунктам этого письма. Но литература – не жизнь! Разве плохо было бы, если б нам показали такого героя, который бы удовлетворял всем этим требованиям? Это был бы не просто положительный, но воистину идеальный герой. А какой бы он являл пример для молодежи!..

Тирада Николая Антоновича вдруг прерывается печально-томным голосом Молчалина, о котором мы уже успели забыть со времени прошлого судебного заседания.

Молчалин:

Пока вы спорили, я тут сидел, печален,

И горестно себе твердил:

– Молчи, молчи, оболганный Молчалин!..

Но все ж не выдержал. Заговорил…

Гена: Архип Архипыч, а Молчалину-то чего надо? Не понял он, что ли, что его песенка спета?

А.А.: Очевидно, у него появилась новая надежда.

Молчалин:

Позвольте мне сказать. Не скрою,

Я не без пользы вам внимал.

Я понял, что явлю собою

Пример и идеал!

Начинает загибать пальцы.

Здоров… пригож… умен… языки знаю, да-с!

Цель жизни мне ясна – вас уверяю смело!

А совершенствую порученное дело

Я так, что взыскан был наградою не раз…

Гена (с отвращением): Вот самодовольный тип!

Молчалин: О нет, поверьте, не самодовольный! Судите сами: езжу на коне, На флейте я твержу дуэт а-мольный, И Софья Павловна улыбку дарит мне. Хожу в балет-не часто, но порою… (Скромно.) Воздайте ж должное герою!

А.А.: Боюсь, что у Молчалина есть все основания считать себя идеальным героем. Разумеется, если исходить из схемы, которая так полюбилась Николаю Антоновичу.

Николай Антонович: Вы хотите сказать, что Молчалин – мой идеал? Вы издеваетесь надо мной!

А.А.: Ничуть! Ведь Молчалин, по сути дела, прав. Он и в самом деле удовлетворяет всем требованиям, которые оказались недостижимыми для д'Артаньяна, Дубровского, Сани Григорьева. Во всей мировой литературе не найдется положительного героя, скроенного по такой мерке, А вот Молчалину она – в самый раз! Да и Сид, я думаю, по этой схеме должен быть близок к идеалу – еще бы, примерный ученик, примерный племянник, послушен, вежлив, аккуратен…

Портос: Клянусь честью! Если этих двух чистоплюев сейчас объявят положительными героями, я подаю в отставку!

А.А.: Не волнуйтесь, мой добрый Портос! Этого не произойдет. Внимание!

Он звонит в колокольчик.

А.А.: Объявляю решение суда! Пункт первый. Считать Тома Сойера безусловно положительным героем…

Аплодисменты. Шум. Возгласы: "Ура!", "Наконец-то!", "Так я и знал!"

А.А.: За то, что он добр, смел, великодушен, верен в дружбе. А недостатки что ж, у кого их нет? Разве что у Молчалина!

Взрыв смеха в зале.

А.А.: Пункт второй. Каждый, кто попытается подойти к живому литературному герою с мертвой схемой в руках, будет изгнан из Страны Литературных Героев.

Крики: "Ура-а!", "Вон отсюда!", "Долой!.."

Николай Антонович: Это вам так не пройдет! Я буду жаловаться! Как человек и педагог!

А.А.: Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

Путешествие тринадцатое. Небывалый конфуз Ричарда Львиное Сердце

Гена – один-одинешенек в глухом лесу. Впрочем, одному ему быть недолго, потому что невдалеке уже слышен мерный топот идущих шагом коней и песня, которую поют негромкие мужские голоса. Голоса звучат глухо: они доносятся из-под опущенных забрал. Это едут рыцари.

Рыцари:

Мы словно чужие в стране родной,

Мы дружим с порой ночною.

Лицо забралом, тело-броней,

А имя покрыто тьмою.

И скрыта от всех наша тайная боль,

Нам с нею некуда деться.

Лишь сердце открыто тебе, король

Ричард Львиное Сердце!

Гена: Вот это да! Рыцари!.. Ой, неужели это он? И ростом выше всех… И доспехи черные! Ну да, все сходится! (Громче, чем нужно.) Сам Ричард Львиное Сердце!

Ричард: Померещилось мне, что ли?.. Сэр Уилфрид! Я только что ясно слышал, как кто-то произнес мое имя!

Сэр Уилфрид Айвенго: Этого не может быть, ваше величество. Ни одна душа не знает, что вы в Англии. Это просто эхо отозвалось на нашу песню.

Гена: А это сам Айвенго!

Айвенго: Что за наваждение! Кто ты, мальчик? Как мог ты разглядеть мое лицо под опущенным забралом? Отвечай!

Гена: Очень просто! Я знаю ваш девиз. Вы что, думаете, я не умею читать латинские буквы? "Дез-ди-ша-до". Это значит: "Лишенный наследства". У нас каждый школьник знает, что "Рыцарь, лишенный наследства", – это Айвенго!

Айвенго: Вот как? Моя тайна уже разнеслась по свету?.. Но что я забочусь о себе? Если я не ошибаюсь, тебе каким-то чудом стала известна куда более важная тайна. Отвечай! Знаешь ли ты, кто это такой?

Гена: Подумаешь, тайна! Это Черный рыцарь. На турнире его прозвали Черный Лентяй. Пока еще никто не знает, кто он на самом деле. Но я-то знаю! Это сам король Ричард Львиное Сердце!

Ричард: Проклятье! Даже в глухом лесу я не могу укрыться от шпионов моего презренного брата!

Гена (он смертельно оскорблен): Да вы что! Никакой я не шпион! Я с вами! Я за вас! Если хотите знать, я ненавижу принца Джона еще больше, чем вы! Ведь он подослал к вам убийц, а вы его простили. Я бы на вашем месте ни за что не простил! Ведь вы же законный король!

Ричард (смягчаясь): Прежде всего я рыцарь, мой мальчик. И лишь потом король. Рыцарь должен быть великодушным!

Гена (пылко): Вот за это я вас и люблю! Возьмите меня с собой! Я хочу быть с вами!

Ричард: Изволь, мой мальчик. Если ты не трус, тебе недолго ходить в пажах или оруженосцах. В первом же сражении я посвящу тебя в рыцари.

Гена (такая перспектива кружит ему голову, – а кому бы не вскружила?): Вот здорово!

Ричард: Эй, коня моему новому оруженосцу! В путь, друзья!

Рыцари (поют):

С пеленок волнует малых ребят

Суровое слово "рыцарь",

Ты слышишь: герольды славу трубят

Тому, кто умеет биться.

Как только поднимет в песках Саладин

Зеленый стяг иноверцев,

Три слова девизом возьмет паладин:

"Ричард Львиное Сердце".

Гена счастлив. Он в каком-то сладком полузабытьи: под ним-боевой конь, справа – сам Ричард Львиное Сердце, слева-Айвенго, а впереди-посвящение в рыцари… И тут его возвращает к действительности отдаленный голос Архипа Архиповича.

А.А.: (кричит). Э-эй! Гена-а! Ты где? Ау!

Гена: Я ту-ут!

А.А.: Где-е? Не вижу-у!

Профессор тревожно вглядывается в ночную мглу. Рядом с ним – облаченный в латы, Янки, герой романа Марка Твена "Янки при дворе короля Артура".

Янки (облаченный в латы, стоит рядом с профессором): Да вон он, в компании каких-то прохвостов, одетых в рыцарские доспехи!

Гена (слова янки долетели до него): Каких прохвостов! Вы что? Это же сам Айвенго!

Янки: А по мне, хоть бы и сам Ланцелот! Плевать я на него хотел!

Айвенго (вспылив): Защищайся, наглец! Мальчик, отнеси этому выскочке мою железную перчатку!

Гена (оказавшись между двух огней): Да что вы? Зачем? Это же янки, герой Марка Твена Он славный! Я уверен, что вы подружитесь!

Айвенго (непреклонно): Как знать, быть может, и подружимся. Но только после поединка.

Гена (в ужасе): Какой поединок? Зачем?

Айвенго: Таковы законы странствующих рыцарей. Встретив на большой дороге себе подобного, рыцарь обязан вызвать его на поединок.

Янки: Вот видите, прекрасный сэр Архип Архипович! А вы еще спрашиваете меня, зачем я надеваю эти чертовы латы. Как видите, я их напялил не зря. Я этих бандитов знаю.

А.А.: А может, все-таки удастся обойтись без поединка?

Янки: Никакого поединка и не будет. Вы судите об этих бродягах по книгам, а я с ними встречался, и не раз. Это только в книгах пишут, будто нападение совершает один какой-нибудь учтивый мерзавец, а остальные стоят в стороне и следят, чтобы поединок проходил по всем правилам… Черта с два! Сейчас вы увидите, они навалятся на меня всем скопом.

Айвенго: Ты лжешь, презренный! Мы сразимся один на один! И лишь в том случае, если я паду мертвым, тебе выпадет неслыханная честь сразиться с моим другом, Черным рыцарем.

Янки: Нет уж, дудки! Слишком много возни! Так и быть! Наваливайтесь все! Я вас не боюсь!

Ричард (не выдержав): Неслыханная наглость! Надо его проучить! Разъезжайтесь, благородные рыцари! Копья наперевес! Сэр Уилфрид, за вами правый фланг!

Янки (издевается): Давай, давай! Эх вы, рыцари… с большой дороги!

Айвенго: Защищайся или сдавайся, ничтожный!

Гена: Архип Архипыч! Они же из него котлету сделают!

А.А. (он на удивление спокоен): Будем, Геночка, надеяться лучшее.

Ричард: Благородные рыцари! Вперед!

Слышен стремительный топот лошадей. Боевые крики рыцарей.

Гена: Глядите! Они на него все вместе скачут! Как не стыдно! Один… два… четыре… целых шесть рыцарей!

А.А.: Да, не очень-то это хорошо c их cтороны.

Гена (он охвачен предчувствием беды): А у янки даже меча нету! И коня нет и копья! Одни латы! Ой, надо что-то сделать! (Кричит.) Сэр Айвенго, не надо!..

Но поздно. Рыцари, крича, приближаются к бедному янки, и по их крикам можно приблизительно судить, что происходит на поле боя.

Рыцари:

– Во славу короля!

– Свет небес! Святая роза!

– Сдавайтесь, сэр! Вы наш пленник!

– Копьем его!

– Вперед! Впере-ед!

– Наза-а-ад!!!

– То есть как это – назад?

– Берегитесь его! Он волшебник!

– Чародей! Кудесник! Колдун!

– Огнедышащий дракон!

– Ай! Ай! Дракон!

– Мы погибли!

– Благородные сэры! Спасайся кто может!!!

И рыцари, бросив мечи и копья, в ужасе улепетывают, слышен только удаляющийся топот лошадей.

Янки (спокойно). Ну вот! Я же вам говорил, что за дурачье эти рыцари!

Гена: (он растерян): Ничего не понимаю… Чего они испугались?..

А.А.: А разве ты не заметил, что у нашего друга янки из-под забрала вдруг повалил дым?

Гена: Нет… Я все на рыцарей смотрел. А какой это дым?

Янки (небрежно): А, ерунда! Я пустил в ход свой старый трюк. Я закурил трубку.

Гена: При чем здесь трубка?

Янки: Да ну, прямо скучно рассказывать… Ну, в общем, я закурил трубку, набрал в рот дыму, а когда эти рыцари подъехали поближе, пустил сквозь решетку забрала столб белого дыма.

Гена: И все!?

Янки: А чего же еще? Ведь эти рыцари – сущие дети. Те, которых я встречал при дворе короля Артура, до меня не видели ни одного курящего человека. По их дурацким понятиям, человек, умеющий дышать огнем и дымом, – это что-то вроде огнедышащего дракона. А эти рыцари, как видишь, не умнее тех!

Гена: И все-таки я не понимаю. Как они могли так позорно бежать? Ведь они же такие храбрые! Я знаю! Я читал!

А.А.: Понимаешь, Геночка, янки и Айвенго – ведь они не просто из разных книг. Они из разных миров. У Вальтера Скотта – романтическая идеализация средневекового рыцарства, а у Марка Твена – насмешка над ним. Стоило янки появиться в мире Айвенго, как романтический мир стал рушиться. Понимаешь? Эти два мира просто не могут сойтись! Они друг друга отрицают!

Гена (недоверчиво): Так уж прямо и отрицают!

А.А.: Ну да! Ведь Марк Твен, когда писал своего "Янки", имел в виду непосредственно Вальтера Скотта и его роман "Айвенго". Полемизировал с ними!

Гена: Откуда вы знаете?

А.А.: Как всегда, из первоисточника. От самого Марка Твена. Он говорил, что ему очень близок роман Сервантеса "Дон Кихот" с его насмешкой над рыцарскими романами и очень чужд, даже враждебен Вальтер Скотт с его идеализацией прошлого. Марк Твен так и писал: первая книга "смела с лица земли восхищение средневековой рыцарской чепухой, а вторая воскресила это восхищение".

Гена: И вы считаете, Марк Твен был прав?

А.А.: Ну, не совсем. Романы Вальтера Скотта – прекрасные книги, воспевающие не только ушедшее время, но и благородство, смелость, верность долгу вещи, которые не уходят и не стареют. И все же на стороне Марка Твена была правота его времени. Ты представляешь себе обстановку в тогдашней Америке?

Гена: Вообще-то… не очень.

А.А.: В ту пору не так уж давно закончилась гражданская война демократических Северных штатов с рабовладельческими Южными. А фактически даже и не закончилась, продолжается исподволь. Негров все еще не признают за людей. И потому для демократа Твена американский Юг – это воплощение феодального средневековья. Потому-то он и выступил с таким жаром против предрассудков старины…

В пылу разговора Архип Архипович и Гена совсем забыли про недавнего победителя, и он наконец прерывает их с раздражением.

Янки: Послушайте, прекрасные сэры! Не так-то уж вежливо с вашей стороны вести все эти ученые разговоры, пока я задыхаюсь в этих окаянных латах!

А.А.: (смущенно). Простите, дорогой янки! Мы действительно заболтались. Гена, помоги нашему другу разоблачиться!

Гена: Это я пожалуйста! Что мне делать?

Янки (ворчливо): Для начала сними с меня этот ночной горшок.

Гена (его коробит такое отношение к рыцарским доспехам): Шлем?

Янки: Ну да, что же еще?.. Уф! Сразу стало легче… Теперь давай стащим нагрудник… Та-ак! Спасибо! Ну и ненавижу я эти латы!

Гена: Почему?

Янки: Ты же сам видишь, что за тяжесть. А потом, ни кармана в этих латах, ничего. Носовой платок – и тот спрятать некуда. А уж если вдруг захочется высморкаться, так и до собственного носа не дотянешься…

С грохотом сбрасывает на землю паты и, сразу повеселев, обращается к собеседникам.

Янки: А теперь, джентльмены, если хотите, я вам покажу мой Камелот.

А.А.: С удовольствием. Это будет очень интересно!

Янки: Я думаю! Сейчас вы увидите, чего может добиться предприимчивый человек, если он занимается делом, а не шляется по большим дорогам в поисках рыцарских приключений.

Гена: А чего он может добиться?

А.А.: Ну, Гена, тут и спрашивать нечего. Стоит тебе оглянуться вокруг!

И, словно в подтверждение его слов, судьба дарит Гене первое чудо. Раздаются велосипедные звонки и…

Гена: Ой! Смотрите! Рыцарь на велосипеде! Ну и смехота!

Янки: Представь себе, мальчик, наверно, изобрести велосипед было куда проще, чем научить этих остолопов ездить на нем.

Гена: А что это у него на спине? Плакат, что ли?

А.А.: Насколько я понимаю, это не плакат, а рекламный щит. И написано на нем… Минуточку… "Покупайте только рубашки святого столпника. Дешево и удобно. Их носит вся знать. Патент заявлен".

Гена: Что это значит? Какой такой святой столпник? И при чем тут рубашки?

А.А.: Видишь ли, Гена, в старину верующие люди давали порой очень странные обеты богу. Столпником назывался человек, который решил часть своей жизни провести, стоя на столбе.

Гена: Да быть этого не может!

А.А.: Честно говоря, я и сам думаю, что это просто легенды.

Янки: Какие там легенды! Посмотрите налево!

Гена: И правда, столб! Огромный какой! А на самом верху человек стоит! Как это он не падает?

Янки: Не волнуйся за него, мальчик. Там наверху такая площадка устроена. Техника безопасности у меня на высоте – в полном смысле!

Гена: А что он там делает?

Янки: Ты же видишь: кланяется!

Гена: Кому кланяется?

Янки: Ясное дело, богу.

Гена: Да зачем?

Янки: Это он так молится.

Гена: И давно?

Янки: Да лет двадцать.

Гена: Но это же чистая бессмыслица!

Янки: Вот и я так подумал. И решил приспособить этого святого к настоящему делу. Я подсчитал с часами в руке: за двадцать четыре минуты сорок шесть секунд он отбил тысячу двести сорок четыре поклона. Неплохо, а?

Гена: Да уж… неплохо!

Янки: Жаль было, что такая энергия пропадает даром. Ведь поклоны, которые он там отбивает, для механики чистый клад!

Гена: И что же вы сделали?

Янки: Видишь вон те ремни?

Гена: Которые к этому столпнику привязаны?

Янки: Ну да! Я приспособил к нему систему мягких ремней и заставил его вертеть колесо швейной машины. Он так работает у меня вот уже пять лет – и за это время сшил восемнадцать тысяч рубах из домотканого холста – по десять штук в день.

А.А.: (он все гнет свое). Ну как, Геночка? Понял теперь, как издевается Марк Твен над всей этой "средневековой рыцарской чепухой"? Вот потому-то и чужд ему Вальтер Скотт с его идеализацией…

Гена: (нетерпеливо). Да это я давно понял. Только вот что мне все-таки непонятно: кто из них изобразил рыцарей более похоже? Вальтер Скотт или Марк Твен?

А.А.: А ты сам как думаешь?

Гена: Да наверно, Вальтер Скотт:

А.А.: Почему же?

Гена: Потому, что у Марка Твена – это же просто карикатура какая-то. Столпник машину крутит! Рубашки шьет-это надо же!

Янки (силясь понять смысл их разговора): Что вы там болтаете, джентльмены? Какая карикатура? Вот же этот столпник прямо перед вами!

А.А.: Да нет, дорогой янки, Гена прав. Марк Твен нарисовал карикатуру.

Гена (удовлетворенно): Ну вот!

А.А.: А что, по-твоему, карикатура не может быть похожа на оригинал?

Гена: Да нет, похожа. Только ведь она все уродует, искажает.

А.А.: Правильно! Карикатурист искажает, заостряет, преувеличивает какие-то черты. Но ведь он их не выдумывает! Карикатура не скрывает правду, она открывает ее, выпячивает, делает более очевидной. Конечно, святой столпник, который крутит машину, – это карикатура. Но разве не обнажает она бессмысленность такого служения богу, таких предрассудков? Или-рыцари, испугавшиеся трубочного дыма. Тоже карикатура, тоже искажение. Но для чего?..

Гена: Вот этого я все-таки не понимаю. Зачем Марк Твен решил нарисовать карикатуру на рыцарей? Что они ему сделали?

Янки (опять, не выдержав, взрывается): Как-что сделали? Ты же сам видел, что это за болваны и негодяи!..

Но Архип Архипович снова мягко прерывает непонятливого янки, продолжая свою мысль.

А.А.: Маркс однажды сказал, что человечество. смеясь, расстается со своим прошлым. Марк Твен и написал книгу, в которой язвительно высмеял то, чему человечество поклонялось долгие века и чему больше не хочет поклоняться. Он помог человечеству расстаться с прошлым смеясь!..

Путешествие четырнадцатое. История с географией

Архип Архипович и Гена одни возле своей машины.

А.А.: Знаешь, Геночка, по-моему, нам с тобой пора бы уже начать вести путевой дневник. А может, даже составить небольшую карту.

Гена: Какую карту?

А.А.: Ясно какую. Географическую. Вспомни-ка, в каких областях, городах и королевствах нашей удивительной Страны мы с тобой побывали?

Гена: Ну, во-первых, в Королевстве Плаща и Шпаги. Где мушкетеры живут!

А.А.: Верно. Еще?

Гена: Еще-в Тридевятом царстве. Потом – в Городе Чудаков…

А.А.: А больше ничего не можешь припомнить?

Гена: Да нет вроде…

А.А.: Разве? А что мы делали в прошлый раз?

Гена: Про смех говорили…

А.А.: Вот именно! В прошлый раз мы с тобой были в Великом Царстве Смеха.

Гена: Да, верно! (С удивлением.) Архип Архипыч! Ведь и правда, настоящая географическая карта получается! А теперь мы куда отправимся?

А.А.: Погоди, Геночка. Мы же с тобой еще только начали путешествие по Царству Смеха.

Гена: Ничего себе – только начали!

А.А.: Представь себе, это так. Ведь это Царство поистине необъятно. И мы, в сущности, пока что обследовали только одну его область, которая называется – Юмор…

Гена: А какие есть еще?

А.А.: Ну, прежде всего – Сатира.

Гена: Так давайте поедем туда.

А.А.: Это я и собираюсь сделать. Мы поедем в область Царства Смеха под названием Сатира. А точнее – в город Каламбург. Потому что именно в этой географической точке область Сатиры непосредственно граничит с областью Юмора. Зная характеры тех, с кем я хочу тебя познакомить, я не сомневаюсь, что все они сейчас как раз там…

Мост через реку, отделяющую одну половину города Каламбурга от другой. Посередине моста – опущенный шлагбаум и полосатый пограничный столб. На одной стороне столба надпись "Юмор", на другой, противоположной, "Сатира". Там, где начинается область Юмора, пока что нет ни души. Зато там, где написано "Сатира", довольно внушительная толпа литературных героев. Сперва мы слышим многоголосый гул, затем доносятся отдельные голоса. Их обладателей узнать совсем не трудно: очень уж они знамениты. С появлением наших героев все внимание обитателей Сатиры обращается на них.

Унтер Пришибеев: По какому полному праву?! Нешто в статье свода законов такое сказано?

Собакевич: Разбойники! Христопродавцы! Я бы их перевешал за это!

Манилов (стремясь загладить грубость своих собратьев): Ах, любезнейший Михаиле Семенович! Ну, право, стоит ли так горячиться? Все уладится! Надобно только обворожить их приятностью обращения… Не правда ли, мсье Тартюф?

Тартюф (елейно):

Ничтожнейший из всех, живущих в мире сем,

Я к силам всеблагим взываю об одном:

Пусть злейший враг, воздав мне по заслугам,

Меня признает истиннейшим другом.

Бармалей (ибо и он тут): Карабас! Карабас! Пообедаю сейчас!

А.А.: Постойте! Только не все сразу!

Гена: Вот именно! А то ничего не поймешь! Дайте сначала разобраться, кто вы такие! Я не всех узнаю. Вот вы, например, – вы кто?

Бармалей (поет на мотив "Цыпленок жареный"):

Я кровожадный,

Я беспощадный,

Я злой разбойник Бармалей!

И мне не надо

Ни мармелада,

Ни шоколада,

А только маленьких

Да, очень маленьких!

Детей!!!

Гена: Ах вот это кто! Это же Бармалей! А остальные кто, Архип Архипыч?

А.А.: Все еще не узнал? Ну как же! Вот это – чеховский унтер Пришибеев. А это – сам Тартюф, герой комедии Мольера. Читал про них?

Гена: Конечно, читал! Этот Пришибеев – он все время не в свое дело лезет. Орет на всех, руки распускает…

Пришибеев (в полном изумлении): Как же так, вашескородие? Чудно-с! Люди безобразят, и не мое дело! Да ежели глупого человека не побьешь, то на твоей же душе грех. Особливо, ежели за дело… ежели беспорядок… Как же это не мое дело? Обижаете, вашескородие!

Гена (не слушая его): А Тартюф – ух, ну и противный же! Такой ханжа! Святым прикинулся – а сам-то…

Тартюф (с лицемерным вздохом): О, мне не в первый раз сносить попреков тьму. Я поношения безропотно приму. Хулители мои! Пусть промысел небесный Дарит вас бодростью духовной и телесной!

Гена: Ну вот, я же говорю: ханжа!

А.А.: Ты прав, Геночка, однако не увлекайся. Нам ведь еще надо выяснить, чего хотят все эти жители Сатиры.

Пришибеев: Об этом и речь, вашескородие! Стало быть, по всем статьям закона выходит причина аттестовать всякое обстоятельство по взаимности. Виновен не я, а все прочие…

Гена: Архип Архипыч, чего это он городит? Ничего не понимаю!

А.А.: В самом деле, господин Пришибеев. Кто виновен? В чем? Говорите понятнее.

Пришибеев: Слушаю-с! Вот тут давеча изволили говорить: не мое это дело народ разгонять. Хорошо-с. А ежели беспорядки? Мужик – он простой человек, он ничего не понимает, и ежели я его в шею, то для его же пользы. А меня за это в эту самую… в Сатирию законопатили. Надо мной теперь всякий голодранец смеется. Нешто ему можно надо мной зубья скалить? Я не мужик, я унтер-офицер, отставной каптенармус, а после того, как в чистую вышел, в мужской классической прогимназии в швейцарах служил. А это вот, извольте знать, и вовсе господа дворяне. Помещики-с. Их благородия господин Манилов и господин Собакевич. Нешто можно власть уничижать?

Гена: Архип Архипыч, я все-таки не понимаю: чего он хочет?

Манилов (вкрадчиво): Позвольте мне изъяснить сей щекотливый предмет.

А.А.: Сделайте одолжение, господин Манилов. Надеюсь, вы с этим справитесь лучше, чем Пришибеев.

Манилов: Чувствительнейше вас благодарю… Дело, изволите ли видеть, состоит в том, что некие ученые, кои именуют себя литературоведами… (Спохватившись.) Надо сказать, все предостойнейшие люди!..

Собакевич (мрачно): Мошенники. Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет.

Манилов: Как можно, Михаиле Семенович? Совсем то есть напротив! Препочтеннейшие люди! Как они могут эдак, знаете, наблюсти деликатес в своих поступках!..

Собакевич (презрительно): Деликатес! Мне этих деликатесов задаром не надо. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот. И устрицы тоже не возьму!

Манилов: Ах, да я не об том деликатесе, Михайло Семенович!.. Позвольте, впрочем, продолжить. Господа литературоведы, изволите ли видеть, решили разделить Царство, в коем мы имеем удовольствие жить, то есть Царство Смеха, безжалостною чертою. По одну сторону ее осталась область, именуемая Юмор, по другую же – наша область, именуемая Сатирою…

А.А.: (перебивает Манилова). Короче говоря, вам это представляется несправедливым?

Манилов: Именно! Именно так! Изволили предвосхитить мою мысль! Душевную радость доставили! Майский день! Именины сердца!

А.А.: Я все-таки не совсем понял. Вам само это разделение представляется неправильным или же вы считаете себя и своих спутников несправедливо обиженными?

Манилов: Более того! Несправедливо убитыми! Почтеннейшие авторы наши решили убить нас своим смехом! А за что?

А.А.: Вы думаете: не за что?

Манилов: Ах, кто без греха в сем мире? Но на нас возведена напраслина. Самые имена наши, подаренные нам блаженной памяти родителями нашими, обратились в позорные титла. Ведь стоит кому-либо встретить в свете гнусного предателя и лицемера, – и что ж? Он необдуманно нарекает его именем моего прелюбезнейшего друга Тартюфа. Где же справедливость?

Тартюф: Я вам сказал, что, вняв заветам провиденья, Простил я клевету, простил и оскорбленья. Мой слух неуязвим для этих бранных слов: Во славу небесам я все снести готов!

Манилов: О великодушнейший друг мой! Позвольте вас обнять! (Обнимает и томно лобзает Тартюфа.) Однако ж это не все. Стоит вам встретить человека невоспитанного, грубого и… пардон, Михаиле Семенович… с позволенья сказать, хама, – и вы, не дрогнув, говорите об нем: Собакевич!

Собакевич: Толкуют: справедливость, справедливость, а эта справедливость – фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что по радио неприлично.

Манилов: А меж тем в соседствующей области, именуемой Юмор, обитают литературные герои, ничуть не превосходящие нас своими достоинствами.

Собакевич: Какие там достоинства! Я их знаю: все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: Пиквик…

Манилов (радостно): Ах, не правда ли, Михаиле Семенович? Деликатнейшей души человек!

Собакевич: …Да и тот, если сказать правду, свинья.

Гена (он возмущен): Мистер Пиквик – свинья? Архип Архипыч, да что ж это такое?

Собакевич (хладнокровно): Первый разбойник в мире. И лицо разбойничье. Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу, – зарежет, за копейку зарежет. Этот самый Пиквик да вот еще Манилов – это Гога и Магога.

А.А. (иронически): Ну что, господин Манилов, как по-вашему: зря всех хамов называют Собакевичами?

Манилов: Что поделать, наш Михаиле Семенович несколько быстр в суждениях. Но душа у него нежная, что воск… Однако ж позвольте я продолжу. Вот и меня, Манилова, злые языки ославили пустым прожектером, краснобаем, бездельником. Даже словечко такое пустили: маниловщина! А позвольте спросить: чем хуже я мистера Пиквика? Разве и он не мечтает? Разве все его расчеты сбываются? Разве и он не склонен к прекраснодушию и чувствительности?..

А.А.: Простите, господин Манилов, мысль ваша мне уже ясна. Ближе к делу. Есть ли у вас конкретное предложение? И, если можно, без маниловщины.

Манилов (энергично): Конкретное? Извольте! (Мечтательно.) Я все думаю: хорошо было бы эдак жить с мистером Пиквиком на берегу реки, следить какую-нибудь эдакую науку, чтобы эдак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье эдакое…

Гена: Да уж! Конкретней некуда!

Манилов (завороженно, слыша только себя одного): А через реку построить бы мост… А на мосту – огромнейший дом с эдаким, знаете ли, бельведером, чтобы можно было пить чай на открытом воздухе… И чтобы на этом бельведере обнялись бы по-братски друг мой Тартюф с таким же хитроумным и лукавым Ходжою Насреддином, а добрый ворчун Собакевич – с грубоватым задирою Сирано де Бержераком, а честный и исполнительный Пришибеев – с бравым солдатом Швейком. Они ведь оба верные служаки!

А.А. (саркастически): Может быть, и Бармалею с кем-нибудь обняться? Только вот беда, что-то я не припомню во всей мировой литературе ни одного разбойника, который был бы описан с юмором.

Гена: Ну как же? Архип Архипыч! Разве вы не читали сказку Карела Чапека про разбойника Мерзавио?

Изящный молодой человек в бархатном камзоле с кружевами, проходивший мимо по территории Юмора, при этих словах оборачивается, подходит к шлагбауму, снимает шляпу и церемонно раскланивается.

Молодой человек: К вашим услугам, милостивые государи! Кто из вас тут упомянул мое имя?.. Умоляю вас, не пугайтесь, но это я самый и есть – разбойник Мерзавио, страшный Мерзавио с Бренд…

А.А.: Вы явились очень кстати!

Мерзавио: Трешарме… Сильвупле, не соблаговолите ли вы отдать мне вашу одежду, иначе я вынужден буду прибегнуть к насилию, как это полагается у нас, у разбойников…

Гена (сжав кулаки): Только попробуйте!

Мерзавио: Ах, пардон! Если я вас обидел, простите великодушно, и в знак моей искреннейшей приязни примите от меня в подарок эти пистолеты с насечкой, мой берет с настоящим страусовым пером и этот камзол из аглицкого бархата. На память и в доказательство моего глубочайшего уважения, а также сожаления о том, что я причинил вам такую неприятность… Честь имею кланяться. Очень приятно было познакомиться с такими обворожительными и учтивыми людьми… (Уходит.)

А.А.: Неужели, Гена, этот милейший человек хоть чем-то напоминает тебе Бармалея? Ведь он как раз потому и смешон, что по характеру своему неспособен быть разбойником. Для этого он слишком учтив, робок, застенчив, деликатен. Наконец, слишком добр… А Бармалей…

Бармалей (с воплем): О, я буду добрей! Полюблю я детей! Не губите меня! Обнимите меня! О, я буду, я буду добрей!

Манилов: Да, он будет, он будет добрей! (Ликующе.) Пусть отныне стерта будет граница, отделяющая нас от братьев наших, живущих в области по имени Юмор! Пусть они позволят нам себя обнять!

Ноздрев (громовой голос его слышен сперва издали): Обнять?! Вот это по-моему! Дайте мне его обнять! Где ты, душа моя? А-а, вот он где! Дай же я тебя поцелую!!!

А.А.: (еле-еле слышным голосом). Позвольте… Пустите меня…

Ноздрев: Душа моя! (Поцелуй.) Сколько лет! (Поцелуй.) Сколько зим! (Еще один смачный поцелуй, после чего Ноздрев отстраняется и деловито спрашивает.) Кто это?

Гена: Как – кто? Это Архип Архипыч! Только если вы его не знаете, зачем же тогда целоваться лезете?

Ноздрев (в новом порыве восторга): Ба-а! Архип, душа моя! Какими судьбами? Познакомься, зять мой Мижуев! Мы с ним все утро говорили о тебе. Ну смотри, говорю, если мы не встретим Архипа!

А.А.: Простите, но вы со мной незнакомы…

Манилов (готовно): Позвольте, я вам представлю… Сосед мой Ноздрев! Прошу любить и жаловать! Тончайшей души человек!

Гена (ворчит): Оно и видно!

Ноздрев: Эх, брат, да что ж ты не поцелуешь меня? Право, свинтус ты за это! Скотовод эдакий! Послушай, Архип! Ведь ты, я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, – я бы тебя повесил, ей-богу, повесил! Поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя! Ну, теперь ты от меня не отвертишься! Едем на охоту!

А.А. (наконец освободившись из объятий): На охоту? Это интересно… А скажите, вы когда-нибудь охотились на львов?

Ноздрев: Эх ты, Софрон! Фетюк ты эдакий! Еще бы я не охотился на львов! Да у меня в поле этих львов такая гибель, что земли не видно. Я сам своими руками поймал одного за задние ноги!

А.А.: О, в таком случае вам, вероятно, было бы интересно познакомиться еще с одним охотником на львов. С знаменитым Тартареном из Тараскона!

Гена: Архип Архипыч! А как же вы их сведете? Тартарен ведь живет не в Сатире, а в этой… в Юмористике. Придется, значит, нам переходить через границу?

А.А.: Зачем?.. Поговорим и так, через шлагбаум… (Окликает Тартарена, важно шествующего как раз в это время мимо моста.) Господин Тартарен! Можно вас на минуточку?

Ноздрев: Вот этот коротышка? Этот пузан? Это он и есть, ваш знаменитый охотник на львов? (Хохочет.) Ой, пощади, брат Архип! Право, тресну со смеху!

А.А.: Ох, господин Ноздрев! Зря вы так непочтительно говорите о знаменитом Тартарене! Как бы вам не попало на орехи!

Ноздрев: Мне?! Еще не родился на свет человек, который посмел бы тронуть меня пальцем!

А.А.: То-то, я вижу, у вас левая бакенбарда существенно меньше правой! Признайтесь, кто вам ее выщипал?

Ноздрев: Смотри, брат Архип! Быть тебе битым за твои намеки! Помяни мое слово!

Тартарен (подойдя к шлагбауму, с достоинством): Кто здесь узнал меня? С каждым днем мне все трудней и трудней нести бремя моей славы… Впрочем, в Алжире я был даже более знаменит, чем здесь. Там меня все знали под грозным именем Сиди-Тартри, что значит – Истребитель Львов!

Ноздрев (презрительно): Х-ха! Истребитель Львов! Сколько же ты их убил?!

Тартарен: Много ли я убил львов, спрашиваете вы? Я хотел бы, чтобы в вашей левой бакенбарде было столько волос… (Интимно.) Представьте себе: однажды вечером в Сахаре…

Ноздрев: Да что Сахара! Плевать я хотел на Сахару! У нас хоть и не Сахара, а зверья всякого – пропасть! Я вчера сам своими руками трех… то есть что я! тридцать трех медведей взял на рогатину… Слушай, брат Тартареша! Сейчас едем охотиться на медведя! Эй, Порфирий! Запрягай!

Тартарен (испуганно): Нет-нет! Я привык охотиться только на львов! Я не хочу медведя!

Ноздрев: Отчего ж ты не хочешь?

Тартарен: Я… я не захватил с собой ружья!

Ноздрев: Эка важность, ружье! Можно и без ружья! Возьмем его голыми руками!

Тартарен (в ужасе): Нет! Нет! Никуда я с вами не поеду!

Ноздрев: Экой ты, право, скалдырник! С тобой, я вижу, нельзя, как водится между хорошими друзьями и товарищами! Такой, право! Сейчас видно, что двуличный человек! (Грозно.) Так не поедешь? Отвечай мне напрямик!

Тартарен: Не поеду!

Ноздрев: Дрянь же ты! Фетюк! Просто Фетюк! Я думал, ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения!.. (Громовым голосом.) Последний раз говорю: поедешь или не поедешь?!

Тартарен: Не могу. У меня сейчас нет свободного времени.

Ноздрев: А! Ты не можешь, подлец! Как увидел, что не твоя берет, так и не можешь! Ну, сейчас ты у меня заговоришь по-другому!

Тартарен (испуганно): Вы не смеете! Здесь граница!

Ноздрев: Плевал я на границу! Порфирий! Павлушка! Взять его!

Тартарен: Только подойдите ко мне! Только подойдите ко мне, негодяи! Вы испытаете силу моих двойных мускулов!

Ноздрев: Бейте его! Вперед! На приступ!

Тартарен: Это сумасшедший! Спасите! На помощь!

Некоторое время Тартарен еще пытается соблюсти достоинство, пятится задом, а потом не выдерживает, поворачивается и трусцой убегает. Ноздрев радостно хохочет, улюлюкает ему вслед, кричит: "Ату его!"

Гена: Архип Архипыч, ну их! У меня прямо голова заболела. Давайте уберемся отсюда поскорее, пока целы!

А.А.: Пожалуй, ты прав. Тем более что нам с тобой надо бы кое-что обсудить, а здесь для этого обстановка совсем неподходящая…

Комната профессора. Гена и Архип Архипович оживленно делятся впечатлениями.

А.А.: Ну, как тебе маниловская идея насчет братской солидарности всех обитателей Царства Смеха?

Гена: Пока никакой братской солидарности у них не вышло. И все-таки то, что он говорил, не так уж глупо!

А.А.: Что я слышу, Геночка! Неужели Манилов тебя убедил?

Гена: Да нет, Архип Архипыч… Не то чтобы убедил. Ходжа Насреддин, конечно, с Тартюфом обниматься не станет! И Швейк с унтером Пришибеевым тоже. А вот Ноздрев и Тартарен, хотя они вроде и не очень понравились друг другу, ведь и в самом деле в чем-то похожи! Два сапога пара! Оба трусы, оба вруны, оба хвастаются…

А.А.: Что ж, отчасти это верно…

Гена (воодушевился): И потом, вы знаете… Вот даже если взять мистера Пиквика! Вообще-то он старик чудесный. Я его люблю. Про него правильно Сэм Уэлер сказал: золотое сердце! Но и тут Манилов в чем-то прав. Что-то общее у Пиквика с Маниловым все-таки есть! Короче говоря, я вот что хочу сказать: по-моему, между героями, описанными с юмором, и героями сатирическими и в самом деле такой уж резкой границы нету!

А.А.: Мысль интересная…

Гена (разочарованно): Ну во-от! Я так и знал…

А.А.: Что "так и знал"? Что тебя огорчает?

Гена: Так и знал, что вы скажете: "Мысль интересная, но, к сожалению, совершенно неверная".

А.А. (смеясь): Ошибаешься, Геночка! В этот раз не скажу.

Гена: Значит, я прав?!

А.А. (уклончиво): На этот вопрос нельзя ответить односложно. Тут понадобится специальное расследование,

Гена: Так давайте его проведем!

А.А.: А мы и проведем. Только в следующий раз.

Гена: А как мы будем его проводить?

А.А.: Боюсь, нам будет трудновато без настоящего специалиста. Тут понадобится опытный детектив…

Гена: Детектив? Ну так давайте попросим Шерлока Холмса! Он нам не откажет. А лучшего детектива, чем он, вам все равно не найти.

А.А.: Решено! Обратимся за помощью к Шерлоку Холмсу.

Путешествие пятнадцатое. Дело об убийстве

Квартира Шерлока Холмса на Бейкер-стрит. Доктор Уотсон сидит в уютном глубоком кресле с трубкой в зубах, время от времени помешивая угли, тлеющие в камине. Холмс наблюдает за ним со своей обычной всезнающей усмешкой.

Холмс: Вы совершенно правы, Уотсон! Это действительно чертовски странно!

Уотсон (вздрогнув от неожиданности): Будь я проклят, Холмс! Что вы имеете в виду? Я ведь не произнес ни одного слова.

Холмс: Я ответил вам не на то, что вы сказали, а на то, что подумали.

Уотсон: Не хотите ли вы сказать, что умеете читать мысли? Нет, в это вы не заставите меня поверить ни за что на свете!

Холмс: Боже мой, Уотсон, но ведь это же так просто! Вы сидели у камина и помешивали тлеющие угли. Красное пламя огня напомнило вам красный галстук нашего юного друга Гены. Тут я увидел, что вы нахмурились и озадаченно стали посасывать свою трубку. Вы явно задали себе вопрос: почему Гена и Архип Архипович так давно не появлялись здесь, на Бейкер-стрит… Естественно, столь долгое отсутствие наших друзей показалось вам странным Я согласился с вами и выразил это согласие вслух. Вот и все!

Уотсон: Холмс! Вы просто волшебник! Если бы вы не объяснили мне все это так просто и убедительно, я бы ни за что не поверил, что это возможно! То, что вы продемонстрировали мне сейчас – настоящее колдовство!

Холмс: Полноте, Уотсон! Уж вам-то не к лицу такая восторженность. Кстати, должен вас утешить. По некоторым признакам, о которых сейчас говорить нет времени, Архип Архипович и Гена в данный момент как раз поднимаются по нашей лестнице. (Звонок.) Так и есть! Это они… Рад вас видеть, друзья!

А.А.: Добрый день, мистер Холмс! Как поживаете, мистер Уотсон?

Гена: Здравствуйте! Я так по вас соскучился!

Холмс: Охотно верю. Однако надеюсь, вы не станете лукавить и уверять, что решили навестить нас с Уотсоном только по этой причине. Наверняка у вас снова есть ко мне дело.

А.А.: Вы, как всегда, правы, мистер Холмс. Нас и на этот раз привело к вам дело. Дело об убийстве.

Холмс (с тоской): Боже, как это банально…

А.А.: Вот на этот раз вы ошиблись. Речь идет не о совсем обычном убийстве.

Холмс: Поверьте мне, мой друг, так говорят почти все. Каждое убийство в своем роде необычно. Уверен, что ваш случай не сложнее других. Что, на ваш взгляд, в нем необычного?

А.А.: Все. Но в первую очередь – орудие убийства.

Холмс (деловито): Кинжал? Яд? Огнестрельное оружие?

А.А.: Нет.

Холмс: Вероятно, убитый был сброшен со скалы? Или, может быть, его толкнули под автомобиль?

А.А.: Не угадали.

Уотсон: Возможно, орудием убийства послужил хирургический скальпель? Помнится, был у нас такой случай.

А.А.: Нет!

Уотсон Я теряюсь в догадках! Что же?

А.А.: Смех!

Холмс: Уотсон! Кажется, нам действительно предстоит интересное дело. (Нетерпеливо.) Рассказывайте, профессор, рассказывайте!

А.А.: Видите ли, к нам с Геной обратились с жалобой несколько литературных героев, убитых смехом.

Холмс: И на что же они жалуются?

А.А.: На то, что их убили незаслуженно. Они требуют, чтобы были уничтожены границы между двумя областями, входящими в Царство Смеха: областью Сатиры и областью Юмора.

Холмс: Короче говоря, они хотят, чтобы их, ни много ни мало, воскресили.

А.А.: Именно так.

Уотсон: Признаться, как ни долго я живу в Стране Литературных Героев, я не перестаю удивляться ее парадоксам.

Холмс: Это и прекрасно, Уотсон. Здесь всегда найдется дело для такого профессионала, как я.

А.А.: Именно поэтому мы и решили обратиться к вам, мистер Холмс.

Холмс: Что ж, я польщен… Впрочем, к делу. Предлагаю не терять драгоценного времени и тотчас же отправиться на место происшествия.

А.А.: Боюсь, что это будет трудно осуществить. Дело в том, что каждый из жалобщиков был убит смехом при разных обстоятельствах. С Тартюфом это случилось во Франции в семнадцатом веке, с Ноздревым, Маниловым и Собакевичем – в России, почти два столетия спустя, с унтером Пришибеевым тоже в России, но еще на полвека позже…

Холмс: Куда же в таком случае вы предлагаете мне отправиться?

А.А.: Мы с Геной знаем, где их можно всех найти! Мы там уже были и, если хотите, будем служить вам проводниками!

Холмс: Тогда-в путь!

Уже знакомый нам шлагбаум и пограничный столб, разделяющий область Сатиры и область Юмора. Но столб этот уже не так прям, как в прошлый раз, он слегка покосился: видно, что кто-то уже покушался на его неприкосновенность. Со стороны Сатиры у шлагбаума все те же – Собакевич, Манилов, Ноздрев, унтер Пришибеев. Со стороны Юмора – Тартарен и Швейк. Судя по всему, тут уже довольно давно идет весьма оживленная перебранка. Лишь один Швейк невозмутимо стоит у пограничного столба, как часовой.

Собакевич: Мошенники! Христопродавцы! Разбойники!

Ноздрев: Порфирий! Павлушка! Бейте их, я вам говорю!

Швейк (рассудительно): Осмелюсь доложить, это вам так не пройдет. Тут вам не пивная, а государственная граница. Тут шуметь нельзя! Человек, который так себя ведет на границе, легко может угодить под военно-полевой суд…

Ноздрев: Какая граница! Плевал я на границу! Тут все мое! Вот от этого стобла – все мое! И по ту сторону все, что за столбом, – тоже мое!

Пришибеев: Народ! Не толпись! По какому полному праву собравшись? Зачем? Нешто в законе сказано, чтоб табуном ходить?

Ноздрев: Порфирий! Павлушка! Сюда! Ко мне! Ломай пограничный столб! Выворачивай!

Тартарен: Как вы смеете? Не будь я Тартарен, если я сейчас не прострелю фуражку этому нахалу!

Гена: Архип Архипыч! Мистер Холмс! Скорее! Сюда! Они тут сейчас все передерутся!

Холмс: Да, для убитых они ведут себя довольно живо…

Пришибеев: Смиррна! На начальство-рравняйсь!

Швейк: Осмелюсь доложить, это другое дело. Начальство надо уважать. Если даже оно прикажет: "Швейк! Съешь таракана!" – мое дело не рассуждать, а выполнять приказание, потому что начальству виднее. Господин обер-лейтенант Лукаш однажды приказал мне…

А.А.: Погодите, Швейк! Вместо того чтобы рассказывать нам про вашего обер-лейтенанта, лучше расскажите, что у вас тут происходит. Насколько я понимаю, вы сейчас согласились с унтером Пришибеевым?

Швейк: Осмелюсь доложить, мне иначе нельзя. Я человек военный.

Манилов (восторженно): Вот! Вот! Я ждал этого мгновения! Мы будем жить душа в душу! Прочь все границы! Обнимемся же, братья!

А.А.: Не торопитесь, господин Манилов! Сейчас все выяснится. Мистер Холмс, я думаю, вы можете приступать к вашему расследованию.

Холмс: Это не займет много времени. Идея господина Манилова относительно объятий меня вдохновила. Я думаю, мы можем на несколько минут убрать этот шлагбаум, не так ли?

А.А.: О, на несколько минут-разумеется.

Холмс: Благодарю вас. Итак, проведем маленький эксперимент. Швейк!

Швейк: Слушаюсь!

Холмс: Обнимите Пришибеева и поцелуйте его.

Манилов: Да, да! Обнимите его!

Швейк: Осмелюсь доложить, это никак невозможно. Я рядовой, а господин Пришибеев унтер-офицер. Если каждый солдат будет обнимать унтер-офицера, армия потеряет свою боеспособность. Вот если бы вы приказали мне отмутузить его хорошенько, это другое дело. От этого я бы не отказался. Потому что, как вы знаете, я идиот и мне за это все равно ничего бы не было.

Холмс: Благодарю вас, Швейк. Унтер-офицер Пришибеев!

Пришибеев: Здесь!

Холмс: Обнимите и поцелуйте Швейка.

Пришибеев: Рад стараться, вашескородие!

Холмс :Постойте!.. Вы действительно рады обнять Швейка? Он вам нравится?

Пришибеев: Не могу знать!

Холмс: И тем не менее вы готовы поцеловать его, если я вам прикажу?

Пришибеев: Так точно!

Холмс: Ну что же, с вами все ясно… Господин Ноздрев!

Ноздрев (направляется к Холмсу с открытыми объятиями): Ба, ба, ба! Кого я вижу!

Холмс (сухо): Меня. Но я хочу обратить ваше внимание вон на того господина.

Ноздрев: На кого? На этого толстопузого труса?

Тартарен: Я – трус? Как он смеет повторять такую гнусную ложь о лучшем в мире охотнике на львов?

Холмс: Спокойно… Господин Ноздрев, обнимите Тартарена и поцелуйте его!

Ноздрев: Обнять? За милую душу! Тартареша! (Хватает Тартарена.) Друг! Дай я влеплю тебе один безе!

Тартарен (барахтаясь в объятиях Ноздрева): Позвольте! Ведь вы только что оскорбили меня!

Ноздрев: Ай-яй-яй, Тартарешка! Не ожидал! Право, не ожидал! Ведь тебе, право, стыдно! У тебя, ты же сам знаешь, нет лучшего друга, как я! Нет, уж дай мне запечатлеть безешку в белоснежную щеку твою!

Тартарен (растерянно): Ну… если вам так угодно…

Манилов: Майский день! Именины сердца!

Гена: Ха-ха-ха! Ну и дает этот Ноздрев!

Холмс: Благодарю вас, довольно! Довольно, говорят вам! Продолжаем следственный эксперимент. Господин Ноздрев! Следствию только что стало известно, что ваш лучший друг Тартарен – фальшивомонетчик. Известно ли вам это?

Ноздрев: Мне? Да кто же может это знать лучше, как я? Разумеется, фальшивый монетчик! Бывало, продуешься в банчик, говоришь ему: напечатай-ка, брат Тартареша, ассигнаций с полсотенки! Изволь, говорит – и глазом не успеешь мигнуть, как напечатает!..

Тартарен (задохнувшись от возмущения): Клевета! Как вы смеете?..

Холмс: Спокойно, повторяю я… Господин Ноздрев, но следствие также подозревает, что ваш друг Тартарен – шпион!

Ноздрев (уверенно): Шпио-он! Ясное дело – шпион! Да я это знал еще с тех пор, как мы с ним вместе учились в школе…

Тартарен: Мы? Вместе? Что за чушь?

Ноздрев: Мы его все называли фискалом! И однажды за это так его поизмяли, что ему потом приставили к одним только вискам сорок пиявок… то есть, что я говорю: сорок тысяч пиявок!

Гена (хохочет): Ну и врет! Сорок тысяч!

Холмс: Больше того: следствие предполагает, что Тартарен – не кто иной, как переодетый людоед и разбойник Бармалей!

Ноздрев: Он! Он самый и есть! Людоед! Я это сразу понял! Он еще в школе этим занимался. Самого классного наставника зажарил и слопал, прямо с вицмундиром! Эдакая, право, ракалия!

Тартарен (слабо): Мне дурно! Воды!

Холмс (дружески): Простите, господин Тартарен, что мы заставили вас поволноваться. Следственный эксперимент закончен… Как видите, господин Ноздрев и господин Тартарен не так уж похожи друг на друга. Оба они, – как бы это поделикатнее выразиться, – обладают большой фантазией, оба любят прихвастнуть, но господин Тартарен, я думаю, никогда не опустился бы до клеветы.

Тартарен (пылко): Клянусь – никогда!

Гена: Значит, Гоголь правильно убил Ноздрева своим смехом?

Холмс: Нет, господа, будь это дело таким простым, я бы за него не взялся. Все гораздо сложнее,

Гена: Как-сложнее?

А.А.: Признаться, я тоже не понимаю, куда вы клоните, мистер Холмс…

Холмс: Я отрицаю самый факт убийства!

А.А.: То есть как?

Холмс У меня совершенно иная концепция.

А.А.: Да какая же?

Холмс: Писатели, породившие на свет Ноздрева, Манилова, Тартюфа или Пришибеева, вовсе не убили смехом своих героев. Напротив! Они подарили им вечную жизнь! Они их обессмертили! (Гене.) Скажи, мой милый, разве это так уж смешно, когда один человек клевещет на другого?

Гена: Конечно, нет! Это не смешно, а противно!

Холмс: Вот именно! А между тем сейчас, когда Ноздрев клеветал на Тартарена, ты весело смеялся.

Гена: Да ведь он так потешно врал! Прямо даже неправдоподобно!

Холмс: То-то и оно! Смех вашего сатирика Гоголя преувеличил душевные изъяны Ноздрева – преувеличил до такой степени, что они стали смешными. Понимаешь?

Гена (неуверенно): Понимаю теперь… (Увереннее.) Архип Архипыч, а ведь и правда! Вы же сами мне говорили, что юмор очеловечивает!

А.А.: Верно, говорил… Но погоди немного. Мистер Холмс, так, по-вашему, граница между областями Юмора и Сатиры – это чистое недоразумение?

Холмс: Простите, но я не занимаюсь вопросами, в которых я некомпетентен. Судьбу государственных границ решают политики, военные, судьбу литературных границ – вы, литературоведы. Я ни то, ни другое. Я детектив. И как детектив заявляю: факта убийства не было!

Уотсон: Извините меня, Холмс, до сих пор я не вмешивался в следствие… Но сейчас у меня возникла надежда несколько прояснить дело.

Холмс: Вот как, Уотсон? Прояснить дело, уже решенное Шерлоком Холмсом?

Уотсон: Всего лишь предоставить в ваше распоряжение некоторый дополнительный материал.

Холмс: Ну что ж, извольте.

Уотсон: Дело в том, что я как-то на досуге несколько усовершенствовал аппарат доктора Рентгена.

Холмс: Разве он недостаточно совершенен?

Уотсон: Вполне достаточно, но лишь до тех пор, пока речь идет о просвечивании человеческого тела. С помощью моего аппарата мы с вами можем увидеть нечто иное.

Холмс: Вот как? Что же именно?

Уотсон: Душу.

Холмс: И как же он действует, ваш аппарат?

Уотсон: Сейчас увидите. Он достаточно портативен, и я ношу его в своем докторском саквояже. (Достает из саквояжа аппарат – действительно небольших размеров.) Итак, кого бы вы хотели подвергнуть освидетельствованию в первую очередь?

Холмс: Кого? Ну хотя бы Швейка.

Швейк: Осмелюсь доложить, это будет совершенно напрасная трата времени. Меня уже освидетельствовали военные врачи и совершенно официально признали идиотом…

Уотсон: Нет-нет, Швейк! Это освидетельствование будет не совсем похоже на то… Станьте вот сюда. Ближе!.. Вот так! Внимание, господа, сейчас вы услышите внутренний голос Швейка… (Включает аппарат. Слышно тихое гудение.)

Швейк (он говорит сейчас не своим обычным шутовским, а неожиданно серьезным, усталым, даже грустным голосом): Осмелюсь доложить, никакой я не идиот. Я только прикидываюсь идиотом. С ними иначе нельзя. Это я говорю про подпоручика Дуба, капитана Сагнера, полковника Шредера. По их мнению, говорить все, что думаешь, может только идиот. Вот я и решил притвориться. Кажется, это выходит у меня неплохо. Только вот устаешь иногда…

Уотсон: Стоп! (Выключает аппарат.) Спасибо, Швейк, вы свободны!

Гена: Здорово! Вот так аппарат!

Швейк (обычным своим голосом, как ни в чем не бывало): Осмелюсь доложить, я ведь предупреждал, что у вас со мной ничего не выйдет…

Уотсон: Господин Тартарен! Теперь вы! Прошу вас…

Тартарен: Уверяю вас, я совершенно здоров. Совсем недавно меня просвечивали такой же штукой и нашли всего-навсего небольшое ожирение сердца.

Уотсон: Это была совсем другая штука… Станьте сюда. Ближе… Так. Внимание, господа, слушайте внутренний голос Тартарена! (Включает аппарат.)

Снова тихое гудение, и на этом звуковом фоне мы слышим два голоса. Оба они не принадлежат Тартарену. Это голоса Дон Кихота и Санчо Пансы.

Голос Дон Кихота (пылко): Я уезжаю! Я не могу больше прозябать в этом презренном Тарасконе!

Голос Санчо (лениво): А я так остаюсь. За каким это дьяволом я покину мой милый Тараскончик?

Голос Дон Кихота: Не слушай этого глупого Санчо, Тартарен! Покрой себя славой!

Голос Санчо: Лучше покрой себя теплой фланелью, Тартарен! Уж поверь мне, ежели послушаешься моего сеньора Дон Кихота, не избежать тебе неприятностей…

Гена: Архип Архипыч! Да тут целых два внутренних голоса!

А.А.: Конечно, Геночка! И ты их, вероятно, узнал?

Гена: Еще бы не узнать! Это же Дон Кихот и Санчо Панса! А при чем тут Тартарен?

А.А.: Да при том, что в душе Тартарена живут два человека – Дон Кихот и Санчо Панса. Альфонс Доде так и говорил о своем герое: рыцарские порывы, идеал героизма, любовь к необычайному и великому – это все в Тартарене от Дон Кихота. И все это – в пузатом и ленивом теле Санчо Пансы…

Уотсон (строго): Господа, прошу вас говорить потише!

А.А.: Ах, извините, мистер Уотсон. Мы молчим!

Голос Дон Кихота (в экстазе): О славные двустволки! О кинжалы! О лассо! О мокасины!

Голос Санчо (умиленно): О милые вязаные жилеты! О теплые – претеплые наколенники! О славные фуражки с наушниками!

Голос Дон Кихота: Топор! Дайте мне топор!

Голос Санчо: Жаннета! Принеси шоколаду! С пеночкой! Да не забудь анисовые сухарики!

Уотсон: Стоп! (Щелканье.) Благодарю вас, господин Тартарен!.. Теперь попрошу вас, господин Манилов!

Манилов: О, с величайшим наслаждением!

Уотсон: Включаю!.. (Щелкает, после чего наступает пауза. Слышно только гудение аппарата.)

Холмс (насмешливо): Что такое? Почему молчит его внутренний голос?

Уотсон (озадаченно): Понятия не имею, что стряслось… Господин Ноздрев, прошу вас занять место Манилова.

Ноздрев повинуется. Снова гудит аппарат. И снова пауза.

Холмс: Опять молчание, Уотсон! Боюсь, что ваш аппарат слишком хрупок!

Собакевич: Мошенники! Знаем мы эти немецкие да французские выдумки! Что у них французская жидкостная натура, так они и воображают, что с нашим братом сладят! Нет! Шалишь!

Уотсон: Господин Собакевич, прошу теперь вас…

Собакевич нехотя занимает место Ноздрева, но и на этот раз ничего не выходит. Уотсон растерян.

Уотсон: Странно… Теперь вы, господин Пришибеев!

Пришибеев: Слушаюсь, вашескородие!

Гудит аппарат.

Уотсон (смущенно): Решительно ничего не понимаю…

А.А.: Зато, кажется, я начинаю понимать.

Гена: Что, аппарат сломался? Да, Архип Архипыч?

А.А.: Нет, Геночка, аппарат исправен. Души всех этих героев просто не могут подать голоса.

Гена: Почему?

А.А.: Потому что они мертвые… Вспомни, как Гоголь назвал свою книгу про Собакевича, Манилова, Ноздрева…

Гена: "Мертвые души". (Догадавшись.) А! Так вот, значит, что он имел в виду! А я-то думал…

А.А.: Понимаю. Ты думал, что поэма Гоголя называется так всего-навсего потому, что Чичиков скупает мертвые души. Нет! "Мертвые души" – это ведь сказано и про них: про Ноздрева, Собакевича, Манилова, Плюшкина… А Тартюф? А унтер Пришибеев? Разве их души не мертвы так же, как души гоголевских героев?

Холмс: Простите, дорогой профессор! Значит, вы все-таки настаиваете на своей версии? Вы не согласны с моим утверждением, что создатели этих героев подарили им вечную жизнь?

А.А.: О нет! С этим – то я согласен! Скажу больше: именно смех и делает их вечно живыми!

Гена: Архип Архипыч! Теперь вы меня совсем запутали! Как же так? То смех убивает! То смех делает их живыми!

А.А.: Это, Геночка, не так уж сложно понять! Я тебе сейчас все объясню. Но сперва скажи: ты понял теперь, чем отличается юмористический персонаж от сатирического?

Гена: Это-то я давно понял, еще когда Швейк не захотел с унтером Пришибеевым обниматься. Юмор – он добрый. Он не злой…

А.А.: Верно. А можно сказать и так: юмор, как бы он ни насмешничал над той или иной чертой, все-таки утверждает человека или явление. А сатира отрицает, перечеркивает, то есть убивает. Разумеется, убивает не физически, а, так сказать, морально. Прекрасно сказал об этом писатель Юрий Олеша: сатира превращает человека не в труп, а в ноль… Так что, как видите, господа, литературоведы не зря установили границу, отделяющую область Юмора от области Сатиры… Швейк! Поправьте, пожалуйста, пограничный столб, а то он у вас, я гляжу, вот-вот рухнет!

Швейк: Слушаюсь!

Пришибеев (радостно): А я что говорю? Нешто можно порядки нарушать? Раз начальство так распорядилось, стало быть, ему виднее! (Вылупив глаза, орет.) Рразойдись!!!

Путешествие шестнадцатое. Перевыборы короля

Архип Архипович и Гена снова там, откуда обычно и начинаются все их путешествия: в кабинете профессора, возле его машины.

Гена: Ну, Архип Архипыч, а сегодня куда?

А.А.: А вот давай подумаем… Ты знаешь, я на досуге прикинул, в каких краях Страны Литературных Героев мы еще не бывали. И оказалось, что в очень многих.

Гена: А какие они, эти области?

А.А.: Ну, во-первых, наша с тобой нога еще не ступала по огромной и вполне самостоятельной державе, которую я предлагаю назвать – Республика Поэзия…

Гена: Верно! Мы там еще ни разу не бывали!

А.А.: А надо бы побывать. И не мимоходом… Кроме того, недурно бы посетить ту область, где живут герои книг о любви. Как, по-твоему, следовало бы окрестить эту область?

Гена: Ну… я не знаю… (Его вдруг осенило.) А может, вот как: Королевство Любландия?

А.А. (смеясь): Любландия, говоришь? Что ж, принято. Потом, я думаю, надо бы исследовать ту область, где живут герои книг со счастливым концом: там ведь тоже свои, и довольно интересные, законы. Я, кстати, заготовил для нашей географической карты два варианта названия для этой области: Счастливый Берег или Мыс Доброй Развязки. Которое лучше, как думаешь?

Гена (сознавая всю ответственность своего приговора): Я думаю… Мыс Доброй Развязки.

А.А.: И я так думаю. Ну и наконец, ты, вероятно, не посетуешь на меня, если мы с тобой пересечем вдоль и поперек Океан Бурь…

Гена (название ему явно по сердцу, но он еще не понимает, о чем речь): А что это за океан такой?

А.А.: Ну как же! Ведь мы с тобой там уже бывали. Правда, только раз – на Необитаемом Острове. Но мы еще ни разу не высаживались на Архипелаге Приключений…

Гена (поняв, что красивое название его не обмануло): Правильно! Не высаживались!

А.А.: А на этом Архипелаге можно разыскать Остров Сокровищ или взобраться на Пик Острых Сюжетов…

Гена (он в восторге): Правда! Давайте взберемся!

А.А.: Разумеется! И высадимся и взберемся – это я тебе твердо обещаю.

Гена (деловито): А с чего начнем?

А.А.: По правде говоря, есть у меня одна идея. Только вот я не знаю, справишься ли ты…

Гена: Я?! Да что вы, меня не знаете, что ли, Архип Архипыч? Если вы про этот самый Пик Острых Сюжетов, так вы не беспокойтесь: я, если хотите знать, уже полгода в кружке юных альпинистов…

А.А.: Да нет, Геночка, там, куда я хочу сегодня отправиться, нас ожидает трудность совсем иного рода…

Гена: Да не боюсь я никаких трудностей! А что там надо делать?

А.А.: Там… видишь ли, там надо говорить стихами.

Гена: То есть как? Все время стихами?

А.А.: То-то и оно!

Гена: И ни одного словечка нельзя прозой?

А.А.: Ни одного!

Гена (с последней надеждой): По крайней мере в рифму – то не обязательно?

А.А.: Увы! Обязательно.

Гена (сразу поскучнев): Архип Архипыч, тогда, может, мы сперва на этот пик полезем?

А.А.: Чего же ты испугался, Геночка? Ведь, насколько я помню, ты уже разговаривал стихами – и с Иваном Грозным и с Павлом Афанасьевичем Фамусовым…

Гена: Ну и что, что разговаривал? Во-первых, недолго, а во-вторых, я и сам не понимаю, как это у меня вышло. Я тогда сам не свой был. У Фамусова я очень из-за Чацкого рассердился, а у Ивана Грозного… (Гена вдруг запнулся.)

А.А. (лукаво договаривает за него): …испугался.

Гена: Ну и испугался! Посмотрел бы я, как бы вы испугались, если бы этот царь с вами, как со мной… В общем, то особые случаи были. А вот чтобы все время стихами говорить, каждое словечко…

А.А. (утешающе): Ничего! Я думаю, у тебя получится!..

Видно, Гена не стал сопротивляться. Во всяком случае, наши герои очутились у входа в какой-то зал – видимо, предназначенный для многолюдных сборищ. У входа в зал – столик, на котором лежит толстая тетрадь, куда записывают всех входящих. За столиком расфранченный человек с галстуком-бабочкой. В руках у него гитара.

Расфранченный (напевает под гитару):

Съезжалися к загсу трамваи

Там красная свадьба была.

Жених был во всей прозодежде,

Из блузы торчал профбилет…

Гена: Архип Архипыч, это кто? Он – пьян?

А.А.: Не узнаешь? Да это же – Баян!

Гена: Какой Баян? Из Киевской Руси?

А.А. (смеясь): Ну что ты, Гена! Боже упаси! Олег Баян – из пьесы "Клоп". Понятно?

Баян (заметив наших героев):

Входи, папаша. Пламенный привет!

А это что с тобой за шпингалет?

Скажи ему: пусть катится обратно.

А.А.:

Но он мой друг! Он не бывал здесь сроду

И любопытством жгучим обуян…

Баян:

Э, нет! Кому неведом сам Баян,

Тому сюда вовек не будет ходу!

Я тут хоть невеликая, да власть…

А впрочем, у нахала есть надежда:

Уж если хочет он сюда попасть,

Сперва пусть в рифму попадет, невежда!

Гена (он, естественно, обижен таким приемом): Архип Архипыч? Ну его! Уйдем!

А.А.:

Не бойся, Гена. Выход мы найдем.

Да не моргай так жалобно глазами!

Я думаю, ты выдержишь экзамен.

Баян:

Он – выдержит? Ха-ха! Держи карман!

Видали здесь еще и не таких мы.

Вопросы будет задавать Баян

Маэстро раскудрявой рифмы!

Я рифмами овации срывал!

Я даже сам себя зарифмовал:

"Олег Баян -

от счастья пьян!"

Не вырубишь потом и топором

Все, что сперва насочинил пером ты,

Но не сравнится ни с каким пером

Мое уменье выдавать экспромты:

"Для промывки вашей глотки

за изящество и негу

хвост сельдя и рюмку водки

преподносим мы Олегу".

Во, дорогие братцы! Я таковский!

Гена (мстительно): Так это же не вы, а Маяковский!

Баян:

Ах вот ты как! Ну что ж, молокосос,

Ответь мне в рифму – только откровенно –

На первый заковыристый вопрос:

Как звать тебя? Ну! Только быстро!

Гена: Гена!

Баян:

Гляди! Он с этим справился вопросом!

Случайно, не иначе… Погоди!

Посмотрим, что-то будет впереди.

Даю второй! Кем служишь ты?

Гена (запнувшись, выпаливает): Матросом!

Баян (удивленно):

Опять попал! Ты, вижу, не простак!

Но будь ты даже не такой мастак,

На третий раз не вывернешься просто…

Лет сколько? Отвечай!

Гена (решив идти напролом): Мне?.. Девяносто!

Баян:

Опять вмастил! Вот это номер!

Способный мальчик, чтоб я помер!

А.А. (иронически):

Да, и меня ты, Гена, удивил!

Я за тобой не знал подобной прыти:

Три раза точно в рифму угодил!

Небось, и сам не ждал?

Гена (упоенно): Не говорите!

А.А.:

И знаешь, я давно с тобой знаком,

Но нынче сделал множество открытий:

Ты оказался древним стариком!

Скажи, не трудно ль в возрасте таком

Служить матросом?

Гена (упавшим голосом): И не говорите!

А.А. (назидательно):

Да, над тобою насмеются всласть,

Коль будешь ты так дико завираться…

Гена (жалобно):

Архип Архипыч! Хватит издеваться!

Ведь надо ж было в рифму мне попасть!..

А.А. (неумолимо):

Ты думаешь, в стихах не нужно смысла?..

Баян:

А что нам смысл? И без него не кисло!

Нам лишь бы рифма, остальное – муть!

Ты выдержал экзамен? – в добрый путь!

Шагай, малец… Дай только-для порядку

Я занесу тебя в свою тетрадку…

Запишем, что нам показал опрос:

"Звать – Гена. Девяносто лет. Матрос"…

Ты будешь кандидатом Триста пятым!

Гена (недоумевающе): Я – кандидатом! Почему? Зачем?

Баян: Ведь ты ж – поэт?

Гена: Какой поэт? Куда там!

А.А.: Не пишет он ни басен, ни поэм!

Баян:

Плевать! Горшки не боги обжигают!

Не трусь, малец! Лезь прямо напролом!

Глядишь, и будешь выбран королем,

Нахальство в нашем деле помогает!

Гена (ничего не может понять): Я – королем?

Баян:

Держись моих советов!

Ведь вы к нам угадали в самый раз:

Сегодня перевыборы у нас:

Мы выбираем короля поэтов!

Гена: Их разве выбирают?

Баян:

Каждый год.

Вчера был этот, завтра будет тот!

Баян впускает Гену и профессора в зал. Партер, ложи и амфитеатр заполнены до отказа. Публика состоит из литературных героев самых разных книг и самых разных эпох. На сцене-стол президиума. За столом сидят (а некоторые нервно расхаживают по сцене, бормоча себе что-то под нос) кандидаты в короли.

Гена:

Архип Архипыч! Гляньте! Это – да!

Как много их!.. И все они-поэты?

Баян:

Конечно, все! Сонеты, триолеты

Нам это – тьфу! Раз плюнуть! Ерунда!

А.А.:

Да, видно, каждый тут у вас не промах…

А кстати, Гена: видишь здесь знакомых?

Гена:

Знакомых? Нет… Пока – ни одного…

А.А.:

Ни одного? А видишь – вон того?

Его сейчас как раз собрались слушать…

Ну? Не узнал? Да это же Петруша!

Гена: (недоверчиво).

Гринев Петруша?

А.А.:

Ну а кто ж другой?

Гена:

Какой-то он сегодня… не такой…

С тетрадкой ходит и бормочет строчки…

Такого ж нету в "Капитанской дочке"!

А.А. (мягко):

Нет, Геночка, ты просто проглядел.

Тебе он полюбился благородством

И тем, что смел, Но как-то между дел

Он согрешил неважным стихоплетством.

Гена:

Я этого не помню…

А.А.:

Не беда!

Затем-то мы и прибыли сюда.

Через весь зал прямо к столу президиума важно шествует надутый, спесивый мужчина средних лет с грубым, точно вырубленным топором лицом. Перед ним все почтительно расступаются, он величественно кивает.

Гена (не очень тихо и очень непочтительно):

Архип Архипыч! Гляньте! Вот потеха!

Видали вы – такого чудака?

Да на него ж нельзя глядеть без смеха:

Шагает важно, смотрит свысока!

Кто он такой?

А.А.:

Тсс, Геночка, потише!

Мне кажется, он нас с тобою слышит!

Козьма Прутков:

Да, слышал я! И дать готов ответ.

Я обрисую вам автопортрет: "Когда в толпе ты встретишь человека,

Который наг;

Чей лоб мрачней туманного Казбека,

Неровен шаг;

Кого власы подъяты в беспорядке,

Кто, вопия,

Всегда дрожит в нервическом припадке,

Знай: это я!"

Гена:

Что значит – я? А имя ваше как?

А.А.:

Ты все еще не понял? Вот чудак…

Прутков:

Средь ничтожества мирского

Воссияет вам из тьмы

Имя славное Пруткова,

Имя громкое Козьмы!

(Величаво.)

Не аплодируйте! Мне не нужна награда!

Гена:

Козьма Прутков?!

Прутков:

Он самый!

Гена:

Это ж надо!

Баян (он уже на сцене и ведет себя как заправский конферансье):

Внимание!! Пардон, месье, медам!

Силянс! По-русски говоря, – ни слова!

Сейчас имею честь представить вам

Петра Андреича Гринева!

Аплодисменты.

Петруша (робко).

Я… на досуге… как-то намарал…

Один пустяк… Вернее, мадригал.

Я вас не утомлю: в нем строк всего двенадцать…

Голоса:

– Читайте!

– Просим!

– Нечего ломаться!

Петруша (откашлявшись, начинает заунывно читать):

"Мысль любовну истребляя,

Тщусь прекрасную забыть,

И ах, Машу избегая,

Мышлю вольность получить!

Но глаза, что мя пленили,

Всеминутно предо мной;

Они дух во мне смутили,

Сокрушили мой покой.

Ты, узнав мои напасти,

Сжалься, Маша, надо мной,

Зря меня в сей лютой части

И что я пленен тобой".

Аплодисменты.

Голоса:

– Вполне отменно!

– Чинно!

– Благородно!

– Шарман!

– Хотя… немножко старомодно…

– Прелестно!

– Браво!

– Виртуоз стиха!..

Гена:

Архип Архипыч! Что за чепуха!

Зачем он строит из себя поэта?

Петрушу я люблю, но не за это!..

А.А.:

Не горячись. Здесь этот аргумент

Не прозвучит. У них – свои законы.

Баян (громогласно):

Силянс! На соискание короны

Еще один явился претендент!

Гена:

Вот чучело! А это кто такой?

Баян:

Поэт Никифор Ляпис-Трубецкой!

Я просто счастлив предоставить слово

Герою книги Ильфа и Петрова!

Аплодисменты.

Ляпис (читает, "поэтически" завывая):

"Служил Гаврила почтальоном,

Гаврила письма разносил…"

Баян (перебивая его):

Никифор! Милый! Я ж просил!..

Ты слишком стал каким-то… монотонным.

Ну, сколько ж можно шпарить про Гаврил?

Ты новое хоть что-то натворил?

Ляпис:

Я? Натворил!

Баян: Ну, так давай скорее!

Ляпис (гордо):

Куда спешить? Шедевры не стареют!

По-моему, Баян, ты груб и глуп!

А я в стихах известный однолюб…

Сейчас прочту трагические сцены,

Такие – закачаешься, браток!

(Читает с надрывом.)

"Страдал Гаврила от гангрены!

Гаврила от гангрены слег!"

Баян:

Старик! Опять ты кормишь нас старьем!

Тут выборы, а не "старье – берем"!

Ляпис:

Ну, пес с тобой… Есть у меня одно…

Такое как бы вроде полотно…

Такая эпопея… Прямо чудо!

Ну, правда, не закончена покуда,

Но уж такого ты, брат, не слыхал,

И тут не место всяким там упрекам…

(Читает.)

"Служил Гаврила хлебопеком!

Гаврила булки выпекал!"

(Замолкает в ожидании рукоплесканий.)

Осторожный голос:

И это все?

Ляпис:

Пока что – все!

Голоса:

– Отлично!

– Лирично!

– Поэтично!

– Лаконично!

– Какой поэт!

– Ну прямо от земли!

– Ах, он вполне годится в короли!

Баян (старается перекричать этот шум):

Силянс! Пардон! Поэт Владимир Ленский!

С душой, как говорится, геттингенской!

Гена:

Архип Архипыч! Он-то здесь при чем?

Ему что делать с этим дурачьем?

По-моему, они тут все сбесились!..

А.А.:

Нет, не совсем. Не так глупы они.

Ленский (томно):

"Куда, куда вы удалились

Весны моей златые дни?..

Паду ли я, стрелой пронзенный,

Иль мимо пролетит она,

Все благо: бдения и сна

Приходит час определенный;

Благословен и день забот,

Благословен и тьмы приход!.."

Голоса:

– Как мило!

– Браво!

– Ах, как он пригож!

– Совсем на лорда Байрона похож!

Баян (в голосе его зазвучали торжественные нотки):

Месье, медам! Гражданочки и дамы!

Забить осталось главный гвоздь программы!

Вот этот гвоздь, увесистый весьма!

Бессменный наш король, Прутков Козьма!

Эти его слова встречены настоящей овацией.

Голоса:

– Ура!

– Виват!

– Козьма, привет прими!

– Читай скорее!

– Не томи!

Прутков (торжественно):

"На взморье, у самой заставы,

Я видел большой огород.

Растет там высокая спаржа;

Капуста там скромно растет.

Там утром всегда огородник

Лениво проходит меж гряд;

На нем неопрятный передник;

Угрюм его пасмурный взгляд…"

Гена (тихо):

Архип Архипыч! С этим королем,

По-моему, дела иметь опасно…

Откуда он все это сдул?..

А! Ясно! Сравните…

А.А.:

С чем?

Гена:

С "Воздушным кораблем":

"Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нем треугольная шляпа

И серый походный сюртук".

А.А. (так же тихо):

Да, Геночка, ты верно угадал.

Но-тсс!.. Иначе вызовем скандал!

Прутков (продолжает).

"…Намедни к нему подъезжает

Чиновник на тройке лихой.

Он в теплых, высоких галошах,

На шее лорнет золотой.

"Где дочка твоя?" – вопрошает

Чиновник, прищурясь в лорнет,

Но, дико взглянув, огородник

Махнул лишь рукою в ответ.

И тройка назад поскакала,

Сметая с капусты росу…

Стоит огородник угрюмо

И пальцем копает в носу".

Шквал аплодисментов.

Голоса:

– О наш король!

– Наш властелин!

– Наш гений!!

– Ты победил!

– Да, никаких сомнений!

– Ах, от него давно я без ума!

– Да здравствует великий наш Козьма!

Баян:

Силянс! Победа снова за Прутковым!

Король венком венчается лавровым!

Баян торжественно возлагает на макушку Козьмы Пруткова лавровый венок. Козьма с достоинством, как должное, принимает эту награду. И тут вдруг на сцене появляется новый персонаж. Худой, высокий, он выходит на авансцену, сразу заслонив собой всю церемонию венчания короля поэтов.

Баян:

А это кто сюда без спросу прет?

Пардон, месье! Зайдите через год!

Местов, как говорится, больше нет!

Вы кто такой? Откуда?

Незнакомец (голос его низок и глубок, а интонации сразу выделяются в этом шутовском гомоне):

Я – Поэт!..

Баян (издевательски):

Видали невидаль? Да мы тут все – поэты!

А впрочем, может, там у вас – куплеты?

Веселенькое что-то? Тра-ля-ля?

Тогда – повеселите короля!

Поэт:

"Ищите жирных в домах – скорлупах

и в бубен брюха веселье бейте!

Схватите за ноги глухих и глупых

и дуйте в уши им, как в ноздри флейте".

Недоумевающие голоса:

– Таких куплетов не было доселе!..

– "Веселье бейте!.."

– Хорошо веселье!

Поэт:

"Граненых строчек босой алмазник,

взметя перины в чужих жилищах,

зажгу сегодня всемирный праздник

таких богатых и пестрых нищих".

Голоса:

– Какой кошмар!

– Ах, как непоэтично!

– Неэстетично!

– Просто неприлично!

– Такого сраму не было вовек!

Гена:

Ого, Архип Архипыч, ну и крики!

Чем разозлил их этот человек?

И что, он тоже из какой-то книги?

А.А.:

Да, он герой трагедии одной

Печальной, страстной, горестной и хлесткой…

Гена:

А автор кто?

А.А.:

Владимир Маяковский.

Он был в ту пору очень молодой…

Поэт:

"Придите все ко мне,

кто рвал молчанье,

кто выл

оттого, что петли полдней туги, -

я вам открою

словами,

простыми, как мычанье,

наши новые души,

гудящие,

как фонарные дуги…

Вам ли понять,

почему я

спокойный насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду идущих лет.

С небритой щеки площадей

стекая ненужной слезою,

я,

быть может,

последний поэт".

Хохот, свист, улюлюканье.

Голоса:

– Вот именно "последний"!

– Ха-ха-ха!

– Ну и стихи!

– Ни рифмы, ни размера!

– Ни складу и ни ладу!

– Бред!

– Химера!

– Халтура!

– Ахинея!

– Чепуха!

Гена (он уже больше не может сдерживаться):

Нет! Это вы несете ахинею!

Ведь он вас всех и лучше и умнее!

Он гордый! Он правдивый! Разве ж нет?!

А.А.:

Скажи короче, Гена: он – поэт!

Комната профессора, Гена – в позе человека, смертельно уставшего от непосильной работы.

А.А.: Что, Геночка? Устал стихами разговаривать?

Гена: Ой! И не говорите! Вот вы меня спросили, а я уже невольно думаю: как бы в рифму попасть, а то еще выгонят… Вспомнил, что теперь можно уже без рифмы, и прямо камень с души свалился!..

А.А.: А как тебе понравилась публика?

Гена: Вы знаете, совсем не понравилась… Такого поэта освистать! Откуда только такие люди берутся?

А.А.: Да они там все такие!

Гена: Где там?

А.А.: В той области Страны Литературии, где мы с тобой только что побывали.

Гена: Неужели же это и была Республика Поэзия? Стоило тогда так в нее стремиться!

А.А.: Нет, это была не Республика Поэзия. Это была совсем другая область.

Гена. И как же она называется?

А.А.: А вот подумай, как нам с тобой лучше всего ее назвать.

Гена: Ладно, подумаю. Только, чур, вы тоже придумайте свое название! А мы уж потом вместе выберем самое лучшее.

А.А.: Договорились!

Путешествие семнадцатое. Провинция Эпигония

Архип Архипович и Гена у пульта. Видно, что Гене не терпится поскорее отправиться в очередное путешествие. Профессор его останавливает.

А.А.: Погоди, погоди! Не спеши! Ты ведь в прошлый раз взялся придумать название для той области Страны Литературии, в которой мы с тобой оказались. Неужели забыл?

Гена: Ничего я не забыл! Придумал я вам название, и даже не одно, а целых два!

А.А.: Какое совпадение! Как нарочно, я тоже придумал два. Таким образом, у нас с тобой есть на выбор четыре варианта. Ну давай, говори свои!

Гена: Можно назвать эту область Стихоплетия. Или Рифмоплетия. Как вам больше нравится, мне все равно.

А.А.: Недурно! Совсем недурно! Во всяком случае, по мысли совершенно правильно.

Гена: А вы как хотели?

А.А.: Я – то считал, что мы с тобой побывали в Графомании. И поэтому у меня сперва возникла мысль присвоить этой области наименование: Графство Графоманское.

Гена: Звучит красиво. Только… не очень понятно.

А.А.: Что ж тут непонятного? Неужто-ты никогда не слыхал такого слова: "графоман"?

Гена: Слыхать-то слыхал! Только, честно говоря, я не очень ясно представляю себе, что это значит.

А.А.: Ну как же! Графоманом называется человек, который одержим манией сочинительства, но при этом начисто лишен литературного таланта.

Гена: А-а, теперь понятно… Нет, знаете, это все-таки сложновато. А второе ваше предложение какое?

А.А.: Второе, мне кажется, точнее: Эпигония…

Гена: Как?

А.А.: Эпигония. От слова "эпигон".

Гена: (туманно). А-а…

А.А.: Я вижу, ты весьма смутно представляешь себе значение этого слова. Эпигон – это значит подражатель. Эпигоном в искусстве называется человек, который неспособен творить самостоятельно, а создает лишь бледные, бессильные копии того, что уже было сделано его талантливыми предшественниками… Итак, на каком же названии мы с тобой остановимся? Как назовем ту область Страны Литературии, в которой процветают Никифор Ляпис, Олег Баян, Козьма Прутков и из которой были изгнаны стихи Маяковского? Ну, решай!

Гена: Честно говоря, Архип Архипыч, мне ни одно из этих названий по-настоящему не нравится. Да и те, что я придумал, тоже как-то разонравились.

А.А.: Что это вдруг?

Гена: Потому что я подумал, что лучшего названия, чем Республика Поэзия, мы с вами все равно не найдем!

А.А.: Вот тебе и раз! Да при чем же тут поэзия? Ляпис, Козьма Прутков, Баян – разве они поэты?

Гена: А кто же они, по-вашему?.. Нет, вы не смейтесь, я понимаю, конечно, что Никифор Ляпис – плохой поэт. Даже очень плохой, халтурщик… Но ведь поэт все-таки! Хороший или там плохой – это уже совсем другой вопрос. Инженер тоже может быть талантливый или бездарный. Но плохой инженер – тоже ведь инженер!

А.А.: А в поэзии совсем иначе. Плохой поэт – попросту не поэт.

Гена: А кто же он?

А.А.: Ну… В лучшем случае – стихотворец. Или, как еще говорят, версификатор.

Гена: А как же Козьма Прутков? Он, что ли, тоже не поэт? Да его книжка вот уже, наверно, лет сто как издается! И еще как – с портретом. Я сам видел…

А.А.: Ты прав. Прутков бессмертен, и книга его издается даже больше, чем сто лет. Но ведь Пруткова никогда не существовало на свете. Он выдуман!

Гена: Как не существовало? А портрет?

А.А.: И портрет выдуман! Козьму Пруткова, важного чиновника, пишущего скверные стихи и тем не менее считающего себя гением, создали в пятидесятых годах прошлого века несколько литераторов: братья Жемчужниковы и замечательный русский поэт Алексей Константинович Толстой.

Гена: А зачем?

А.А.: Затем, чтобы высмеять то, что им не нравилось в тогдашней литературе: пошлость, бессмыслицу, казенщину, отрыв от реальной жизни… Я вижу, Геночка, не миновать нам с тобой еще одного, повторного путешествия в те же края,

Гена: (в ужасе). Это что же? Опять стихами разговаривать?

А.А.: На этот раз можно и не стихами. Перевыборы короля поэтов уже прошли. А кроме того, в этой области Страны Литературии живут не только стихоплеты. Некоторые из ее обитателей пишут прозу.

Гена: Ну, если не обязательно говорить стихами, тогда ладно! Тогда я согласен. Давайте поедем…

Улица в Эпигонии. Она представляет собой пестрое смешение самых различных архитектурных стилей. Тут и ложноклассические здания с колоннами, и более скромные, мещанские домики с занавесочками, канарейками, геранью, фикусами. И все же есть в этой пестроте нечто общее: какой бы стиль ни являло собой то или иное здание, этот стиль доведен в нем до самого предельного, самого уродливого своего выражения. Гена и Архип Архипович бредут по этой странной улице, и как ни в чем не бывало продолжают свой разговор.

А.А.: Да ты не горячись! Я ведь не спорю с тобой, Козьма Прутков и в самом деле бессмертен. Но то-то и оно, что бессмертен он вовсе не как поэт!

Гена: А как кто же?

А.А.: Как насмешка над плохим поэтом! Вернее, над плохими поэтами.

Навстречу нашим героям движется какая-то странная фигура. Это чопорный человек в темных очках. Несмотря на ясный солнечный день, он в калошах, с зонтиком. На нем – длинное глухое пальто, застегнутое на все пуговицы. Воротник поднят. Совершенно неожиданно для наших героев этот странный прохожий вмешивается в их разговор.

Прохожий (еще издали тыча в профессора зонтиком): Стыдно вам, милостивый государь! Да-с! Стыдно вводить в заблуждение юношество!

Гена (вполголоса): Архип Архипыч, это еще что за тип?

А.А. (так же): Неужели ты не узнаешь его, Геночка?.. Здравствуйте, господин Беликов!

Беликов (сухо): Честь имею.

Гена: А, вот это кто! Беликов! Чеховский человек в футляре!

А.А.: Не соблаговолите ли вы объяснить нам, что побудило вас принять участие в нашем разговоре?

Беликов: Извольте-с! Я вмешался, дабы указать вам на недопустимость вашего поведения. Да-с! На легкомыслие, совершенно неприличное для воспитателя юношества.

А.А.: Вот как? И в чем же оно проявилось, это мое легкомыслие?

Беликов: Вы изволили сейчас сказать этому молодому человеку, что господин Прутков не поэт.

А.А.: Да, именно это я и сказал. Вы поняли меня совершенно правильно.

Беликов (в ужасе): Тсс! Опомнитесь! Что вы такое говорите?! Нас могут услышать!

А.А.: А нас и так слушают по радио – и, надеюсь, слушают многие. Почему вас это так пугает? Даже если бы я был не прав, что в этом ужасного? Вот вы сейчас докажете всем, что я ошибаюсь – и дело с концом.

Беликов: Так-то оно, конечно, так, да как бы, знаете, чего не вышло!

А.А.: Помилуйте, что же из этого может выйти?

Беликов: Если мы с вами, взрослые люди, станем спорить друг с другом, то что же тогда остается делать ученикам? Им остается только ходить на головах! Господин Прутков – Директор Пробирной Палаты, лицо в высшей степени уважаемое, а вы о нем так непочтительно… Как старший товарищ, я считаю своим долгом предостеречь вас. Да и почему вы решили, что господин Прутков не поэт? Как же он не поэт, ежели стихи пишет? Кто же он тогда, по-вашему?

А.А.: А вы уверены, что всякий пишущий стихи имеет право называться поэтом?

Беликов: Да какие же еще могут быть суждения на сей счет? Древние греки, изучению коих я посвятил свою жизнь, понимали под словом "поэзия" именно стихотворные произведения. И всякое человека, умеющего сочинять стихи, именовали поэтом.

Гена: Слышите, Архип Архипыч? Я ведь вам то же самое говорил!

А.А.: Поздравляю, Гена, ты нашел себе достойного союзника!

Гена (смущенно): А что? Он ведь все-таки учитель гимназии. Он, наверно, про это знает. Разве он неправильно про древних греков сказал?

А.А.: Про греков-то все правильно. У них поначалу все так и было. Но, насколько я понимаю, Козьма Прутков – не древний грек. Впрочем, не о том речь… Итак, господин Беликов, вы считаете, что и поныне всякий человек, умеющий сочинять стихи, может быть удостоен высокого звания поэта?

Беликов: Разумеется! Ибо согласно циркуляру, гласящему…

А.А.: Извините, что я вас прерываю. Бог с ним, с циркуляром… Я вижу, к нам приближается один весьма известный в здешних местах стихотворец. Давайте я вас с ним познакомлю. Он почитает нам свои стихи, а вы дадите заключение, можно ли его назвать поэтом.

Беликов: Извольте. Я только не знаю, смею ли я взять на себя такую ответственность. Как бы, знаете, чего не вышло… Дойдет до директора, до попечителя…

А.А.: Не беспокойтесь, мы им ничего не скажем… А вот и наш стихотворец!

В самом деле, пока Архип Архипович уговаривал Беликова, к ним приблизился человек странного, если не сказать нелепого вида. Он в сильно поношенном капитанском мундире, а на лице его выражение, увы, явного слабоумия.

А.А.: Познакомьтесь, господа! Это господин Беликов. А это капитан Лебядкин. Прошу любить и жаловать.

Беликов: Простите, я недослышал… Как? Лебядкин?

Лебядкин (с драматическим пафосом): Увы! Я, может быть, желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин – от лебедя… Я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната… Игнат Лебядкин к вашим услугам.

А.А.: Я полагаю, господин Беликов, вам знакомо это имя?

Беликов: Нет-с, не имел такой чести.

А.А.: Вот как? Вы не знаете капитана Лебядкина, знаменитого персонажа Достоевского? Так, может, вы и Достоевского не читали?

Беликов: Осмелюсь заметить, я преподаю не российскую словесность, а древнегреческую.

А.А.: Ну хорошо. Не знакомы, так познакомитесь… Господин Лебядкин, не прочтете ли вы нам что-нибудь? Ведь вы, насколько я знаю, занимаетесь поэзией?

Лебядкин: Я поэт, сударь! Поэт в душе! И мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в бедности… Однако ж вы просили меня прочесть… Извольте, я прочту пиесу "Таракан". Это есть собственное мое сочинение. (Читает.)

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан,

Полный мухоедства…

Место занял таракан,

Мухи возроптали,

Полон очень наш стакан,

К Юпитеру закричали…

А.А.: Благодарю вас капитан. Пока довольно.. Что скажете, господин Беликов? Каковы стихи?

Беликов: Недурно. Совсем недурно. Но есть одна погрешность. Последняя строка не укладывается в размер. Я бы посоветовал вам заменить Юпитера Зевсом. Ведь Зевс у древних греков то же, что у римлян Юпитер. Так что смысл никоим образом не пострадает. А стихи станут гораздо благозвучнее. Поверьте, в этом я понимаю более, чем кто-либо иной. О, если б вы только знали, как прекрасен, как звучен древнегреческий язык! (Наслаждаясь.) Ан-тро-пос!..

Лебядкин: Как вы говорите? К Зевсу? (Читает.)

Место занял таракан,

Мухи возроптали,

Полон очень наш стакан,

К Зевсу закричали…

(Радостно.) В самом деле, так лучше!

Гена: Архип Архипыч! Видите? Он все-таки кое-что понимает, этот Беликов! Стихи-то и правда получше стали.

А.А.: Во всяком случае, они стали более гладкими.

Лебядкин (Беликову): Я вижу, вы большой дока по этой части! Позволите ли прочитать вам еще одно мое сочинение?

Беликов: Что ж, читайте.

Лебядкин (с пафосом):

О, как мила она, Елизавета Тушина!

Когда с родственником на дамском седле летает,

А локон ее с ветрами играет

Или когда с матерью в церкви падает ниц,

И зрится румянец благоговейных лиц!

Ну, каково?

Гена (после паузы): Это и не стихи вовсе. Ни складу, ни ладу…

А.А.: Да, боюсь, что тут и сам господин Беликов не сможет ничего присоветовать.

Беликов: Это отчего ж-с?

А.А.: Да оттого, что стихи непоправимо плохи.

Беликов: Ошибаетесь. Их тоже можно поправить. То есть сам я навряд ли бы с этим справился. Но, по счастию, у меня имеется надежное руководство.

Гена: Руководство? Какое еще руководство?

Беликов: А вот-с, не угодно ли взглянуть…

Гена: Действительно, руководство… (Читает.) "Полная школа выучиться писать стихи. Сборник примеров и упражнений для самоизучения в самое короткое время и не больше как в пять уроков сделаться поэтом…"

А.А.: Какая глупость.

Беликов: Как вы можете так говорить? Да еще при юноше! Вы человек уже пожилой, должны с осторожностью выбирать выражения, а вы так манкируете! Ох, как вы манкируете!

А.А.: Да почему же я не могу назвать глупую книжку глупой?

Беликов: Потому что она разрешена к печати вышестоящим начальством как весьма полезное и ценное издание. Тут не просто теория, но практическое руководство. Вот-с, взгляните. Упражнение нумер один…

А.А. (читает): "Упражнение номер один:

Пока поэта не требует Аполлон к жертве священной,

Света суетного в заботах погружен он малодушно…"

Гена: Ха-ха-ха! Вот это да! Это они Пушкина так изувечили!

Беликов: Остановитесь, молодой человек! В вашем возрасте весьма пагубно смеяться над печатным словом! Извольте лучше читать дальше.

Гена (читает): "Исправьте это умышленно искаженное пушкинское четверостишие: последнее слово 1-й строчки должно быть – "поэта", 2-й строчки – "Аполлон", 3-й-"света", 4-й – "погружен".

А.А.: Послушайте, господин Беликов, неужели вы верите, что эти дурацкие упражнения могут научить человека быть поэтом?

Беликов: А вот сейчас я на основании этого руководства преподам господину Лебядкину один наглядный урок, и вы сам тотчас в этом убедитесь!

А.А.: Ну-ка, ну-ка, попробуйте!

Беликов: Господин Лебядкин! Сделаемте такой опыт. Подсчитайте, сколько слогов имеется в каждой строчке вашего стихотворения…

Лебядкин: Слушаюсь! Только я буду читать, а уж вы, господа, сделайте милость, загибайте пальцы. А то мне одному, пожалуй, и не справиться… (Читает по слогам.) "О-как-ми-ла-о-на…"

Гена: Шесть слогов!

Лебядкин: "Е-ли-за-ве-та-Ту-ши-на…"

Гена: Восемь!

Лебядкин: "Ко-гда-с-род-ствен-ни-ком-на-дам-ском-сед-ле-ле-та-ет…"

Гена: Четырнадцать!

Лебядкин: "А-ло-кон-е-ё-свет-ра-ми-иг-ра-ет…"

Гена: Одиннадцать!

Беликов: Вот видите! Шесть, восемь, четырнадцать и одиннадцать! А ежели вы хотите, чтобы ваши стихи были столь же благозвучны, как древнегреческие гекзаметры, вы должны следить, дабы в рифмующихся строчках было одинаковое количество слогов…

Лебядкин (потрясение): Ишь ты… А как же это сделать?

А.А.: Ну, это очень просто. Выбросьте лишние слова – и все. А те, что не влезают в размер, замените другими.

Лебядкин: ..Легко сказать!

А.А.: Да нет, и сделать легко. Ну вот хотя бы так:

О боже, как мила она, Елизавета Тушина,

Когда в седле своем летает,

А локон с ветерком играет

Иль в церкви упадает ниц

Среди благоговейных лиц…

Гена: "0-бо-же-как-ми-ла-о-на…" Восемь! "Е-ли-за-ве-та-Ту-ши-на". Тоже восемь! "Ког-да-в-се-дле-сво-емле-та-ет…" Девять! "А-ло-кон-с-ве-тер-ком-иг-ра-ет…" И тут девять!.. Архип Архипыч! Почему ж вы тогда сказали, что эта книжка дурацкая?

А.А.: Потому, что так оно и есть.

Гена: Но вот же вы сами сейчас сделали все так, как в ней написано, и стихи сразу стали в тысячу раз лучше!

А.А.: Нет, Геночка! Это тебе только кажется. Я ведь уже говорил, что стихи стали не лучше, а глаже. Ну, более складными, что ли… А ведь ты, по-моему, еще в прошлом нашем путешествии убедился, что складные вирши это еще далеко не стихи, а тем более – не поэзия…

Гена: Ну да, надо еще, чтобы смысл был…

А.А.: И не только смысл…

Гена: А чего еще?

А.А.: Очень часто бывает, что в стихотворении и размер соблюден, и рифма на месте, и даже смысл есть, а поэзия в нем; как говорится, и не ночевала…

К нашим героям приближается еще одна, тоже весьма своеобразная, фигура. Это человек с довольно благообразной внешностью, традиционной для русского интеллигента начала века: "чеховская" бородка, пенсне. Однако выглядит он более чем странно. Похоже, что он совершенно гол. Наготу его прикрывает только байковое одеяло. Из-под одеяла виднеются голые волосатые ноги. В руках – толстый том в роскошном золоченом переплете.

Человек, завернутый в одеяло: Я к вам пришел навеки поселиться!

А.А.: А, Васисуалий Андреевич! Вы как нельзя более кстати!

Гена: Архип Архипыч, кто это? Странный какой! Почему он без штанов? И в одеяло завернут!

Беликов: Я полагаю, это не одеяло, а древняя тога.

А.А.: Да нет, именно одеяло. Но вот то, что ты его, Геночка, не узнал, это для меня удивительно. Это же Васисуалий Лоханкин.

Гена: Ну да! Из "Золотого теленка"!

Лоханкин (замогильным голосом):

Я к вам пришел навеки поселиться.

Надеюсь я найти у вас приют…

Беликов: Позвольте! Как это то есть приют? В таком виде? Я решительно протестую! Что скажет попечитель, если увидит меня в обществе человека, разгуливающего без панталон!.. Ступайте к себе домой!

Лоханкин:

Уж дома нет. Сгорел до основанья,

Пожар, пожар пригнал меня сюда.

Успел спасти я только одеяло

И книгу спас любимую притом…

А.А.: Как видите, друзья мои, Васисуалий Андреевич изъясняется чистейшим пятистопным ямбом. И при этом связно выражает то, что его волнует…

Лебядкин (завистливо). Да, так и щелкает, шельма, эти самые ямбы. Ровно орехи!

А.А.: И все же стихи его от этого поэзией, увы, не становятся.

Гена: А у него рифмы нету!

А.А.: Ну, не в рифме дело. Бывают ведь и так называемые белые стихи. Без рифм. Белым стихом написаны многие шедевры Пушкина, Лермонтова, Блока… Впрочем, если хочешь, Геночка, в ямбах Васисуалия Лоханкина тоже сейчас появится рифма. Ну-ка, Васисуалий Андреич, поднатужьтесь! Скажите нам то же самое, только в рифму!

Лоханкин (послушно):

Уж дома нет. Беда врасплох застала.

Огонь уж поглотил мой бывший дом.

Успел спасти я только одеяло

И книгу спас любимую притом.

А.А.: Как, Геночка? Сильно выиграли стихи Лоханкина оттого, что в них появилась рифма?

Гена: Да нет, не очень…

А.А.: Вот так же точно дело обстоит и со стихами капитана Лебядкина. Их можно выправить, пригладить, причесать, но поэтом он от этого не станет.

Лебядкин (оскорбленно): Я – не поэт? Хорошо же сударь! Вы еще услышите об Игнате Лебядкине! Прощайте, вы, лицемер!

Беликов: Позвольте и мне откланяться. Я вижу, милостивый государь, вы неисправимы. С вами опасно иметь дело. Ах, как бы теперь чего не вышло! Как бы чего не вышло!..

Лоханкин:

Куда же вы? Постойте! Погодите!

Зачем, зачем бросаете меня?

Где мне искать моей сермяжной правды?

О, люди черствые и мерзкие притом!..

(Бежит вслед за Беликовым и Лебядкиным.)

А.А.: Ну вот, все ушли. И бог с ними… Что ж, Гена, надеюсь, теперь ты понял, почему та область Страны Литературии, в которой живут герои, подобные Лебядкину, Лоханкину, Ляпису, Козьме Пруткову, не может быть названа Республика Поэзия. Скорее, ее можно окрестить Антипоэзией…

Гена: Может, мы так ее и назовем?

А.А.: Да нет, не стоит. Как говорится, от добра добра не ищут. Лучшего названия, чем Эпигония, нам с тобой не найти. Я бы только добавил еще одно слово…

Гена: Какое?

А.А.: Провинция… Не графство, не королевство, не республика, не область, а именно провинция! Ведь Эпигония – самая заштатная, самая захолустная, самая провинциальная часть Страны Литературных Героев.

Гена: Архип Архипыч, а она большая – эта Эпигония?

А.А.: Огромная! Эпигония – одна из самых обширных и густо населенных областей Литературии.

Гена: Не понимаю, откуда в Стране Литературных Героев набралось столько писателей, пусть даже самых захудалых?

А.А.: Так ведь в Эпигонии живут не одни только создатели, но и потребители эпигонской литературной продукции. Кстати, именно поэтому было бы неправильно называть эту область Графство Графоманское. Тут живут не только графоманы, но и их многочисленные читатели, почитатели, поклонники.

Гена: А почему же мы тогда ни одного из них не встретили?

А.А.: Можешь не сомневаться, еще встретим!

Путешествие восемнадцатое. Козьма Прутков и Владимир Ленский

Уже знакомая нам по прошлому путешествию улица в Провинции Эпигония. Навстречу Архипу Архиповичу и Гене, радостно раскрыв объятия, движется пылкий молодой человек в шляпе, панталонах, фраке, то есть в той одежде, в какой имели обыкновение появляться русские дворяне сороковых и пятидесятых годов прошлого века.

Пылкий молодой человек: Друзья мои! Позвольте вас обнять! Как счастлив я, что смогу наконец прижать вас к своей груди! Я столько о вас слышал от наших общих знакомых!

А.А.: Александр Федорович! Какими судьбами?!

Гена (тихо): Архип Архипыч, кто это? Вы его знаете?

А.А. (так же): Да и ты, я думаю, его знаешь, Геночка! Это же Александр Адуев, герой гончаровской "Обыкновенной истории"!

Гена: Ой, здравствуйте!.. Я вас не сразу узнал. Вы не обиделись?

Адуев: Ну что вы! Какие могут быть обиды меж столь близкими людьми, каковы мы с вами!.. Впрочем, одну обиду, не скрою, я затаил в своем сердце.

А.А.: Обиду? На кого?

Адуев: На вас, мой любезный друг!.. И, как подобает человеку прямому и открытому, спешу сразу вам ее высказать.

А.А.: Сделайте милость, я слушаю.

Адуев: До меня дошло, что вы поместили моего кумира Владимира Ленского в одну компанию с такими жалкими эпигонами, каковы суть Козьма Прутков, Олег Баян и Никифор Ляпис, незаконно присвоивший себе титул князей Трубецких.

А.А.: Ну, последнее не совсем верно. Никифор Ляпис себя князем, кажется, не называл. Он просто взял псевдоним. У поэтов это принято. Впрочем, бог с ним, с Ляписом. Ведь вы, насколько я понимаю, обиделись за Ленского?

Адуев: Не обиделся, нет! Это слишком бледно сказано. Я оскорблен до глубины души! Владимир Ленский – эпигон? То есть – жалкий подражатель?! Да неужели вы не чувствуете, что он-поэт! Поэт истинный! Это такая… чувствующая… такая глубокая натура!

А.А.: Вы действительно так думаете?

Адуев: Я?.. Что я! Так думал и его создатель! Сам Пушкин! Неужто не помните вы сии волшебные строки: "Не мадригалы Ленский пишет В альбоме Ольги молодой: Его перо любовью дышит, Не хладно блещет остротой…" Слышите ли? "Блещет остротой!" И как блещет! "Не хладно…" Стало быть, пылко, восторженно, горячо!.. А далее: "Что ни заметит, ни услышит Об Ольге, он про то и пишет. И, полны истины живой, Текут элегии рекой…" "Полны истины живой…"! Да разве возможна похвала выше этой? И из чьих уст!..

Гена: Ага, Архип Архипыч! А я что говорил? Видите: сам Пушкин считал стихи Ленского талантливыми!

Адуев: Да, это бесспорно! Божественный дар Ленского превознес сам Пушкин, наш светоч, солнце нашей поэзии! Мне крайне любопытно услышать, что решитесь вы на это возразить?

А.А.: Я мог бы привести вам в ответ другие пушкинские строки, но мне не хочется прятаться за авторитетное имя Пушкина. Давайте-ка лучше непосредственно обратимся к стихам самого Ленского. Припомним ту его элегию, которую Пушкин полностью приводит в своем романе…

Гена: А чего ее припоминать? Я ее и не забывал! (Декламирует)

"Паду ли я, стрелой пронзенный,

Иль мимо пролетит она,

Все благо: бдения и сна

Приходит час определенный…"

А.А.: Спасибо, Геночка, достаточно… Как тебе кажется, можно ли из этих строк понять, что в них речь идет о предстоящей Ленскому дуэли с Онегиным?..

Гена: Конечно, можно… А почему же нельзя?

А.А.: Да разве в те времена на дуэлях употребляли луки и стрелы?

Гена: А при чем тут луки и стрелы?

А.А.: Как же! Ведь Ленский пишет: "Паду ли я, стрелой пронзенный…"

Адуев (в ужасе): О боже! Что я слышу! Как можете вы так говорить! И о чем? О божественной поэзии! Как можно путать ее с низкою прозой! Да разве в том дело, стрелой или пулей было пронзено сердце Владимира Ленского? Дело совсем в ином! Сама душа его жаждет выразиться с помощью высоких романтических образов! Сама душа жаждет поделиться с ближними избытком чувств, переполняющих ее!.. Поэт ведь не газетный репортер! Может быть, вы еще скажете, что он должен был скрупулезно изъяснить, какой марки пистолет держал в руках его соперник? И от пули какого калибра ему суждено было пасть?

А.А.: А вы вспомните, Александр Федорович, ведь Пушкин именно так и поступил! Он не погнушался даже точно обозначить и марку пистолета: "Примчались. Он слуге велит Лепажа стволы роковые Нести за ним…"

Гена: Ну, Архип Архипыч, это мелочь! Разве в этом дело? Поэт ведь и правда не обязан все точно описывать. Важно, чтоб впечатление было…

А.А.: Ну что ж, какими средствами Ленский пытался произвести на нас впечатление, мы уже видели. А теперь посмотрим, какими средствами достигает этого Пушкин. Вспомним, как он описал ту же самую дуэль. (Читает, наслаждаясь чеканной точностью и силой пушкинских стихов.)

"Вот пистолеты уж блеснули,

Гремит о шомпол молоток.

В граненый ствол уходят пули

И щелкнул в первый раз курок.

Вот порох струйкой сероватой

На полку сыплется. Зубчатый,

Надежно ввинченный кремень

Взведен еще. За ближний пень

Становится Гильо смущенный.

Плащи бросают два врага.

Зарецкий тридцать два шага

Отмерил с точностью отменной,

Друзей развел по крайний след,

И каждый взял свой пистолет".

Согласитесь, Александр Федорович, не каждый газетный репортер может похвалиться такой детальностью описания. Даже количество шагов точно указано… Однако, надеюсь, вы не станете уверять, что это все – в ущерб поэзии…

Адуев: Да, Пушкин был истинный волшебник! Даже такие пошлые, сугубо прозаические понятия, как "курок", "кремень", "шомпол", "порох",- он сумел сделать предметом поэзии… Но согласитесь, мой друг, такое под силу одному только Пушкину! Помнится, еще Белинский восхищался тем, что Пушкин сумел превратить в поэтический перл столь пошлую вещь, как самый вульгарный бобровый воротник… "Морозной пылью серебрится его бобровый воротник!" Божественно!.. Так ведь на то он и Пушкин!.. Как говорится, что позволено Юпитеру… Но для простого смертного – надеюсь, вы не станете с этим спорить – слово "стрела" звучит красиво, поэтично. А слово "пуля" – грубо, неизящно, прямо-таки оскорбительно для слуха… Пуля!.. Фи!..

А.А.: И ты, Геночка, тоже так думаешь? Тебе тоже слово "пуля" кажется оскорбительным для слуха и потому неуместным в стихах?

Гена: Нет, Архип Архипыч! Мне так не кажется. Но в главном я с Александром Федоровичем согласен. Конечно, Пушкин писал лучше Ленского! Кто же станет с этим спорить? Но ведь таких поэтов, как Пушкин, вообще больше не было!.. Я ничего не говорю… Ленский гораздо хуже Пушкина, хуже Лермонтова, может, даже хуже, чем Евтушенко… Но он тоже поэт. И даже неплохой…

Адуев (с жаром): Я счастлив, мой юный друг, что вы так славно поняли и выразили мою мысль. О, как радостно видеть единомышленника! Позвольте, я прочту вам стихи собственного сочинения! Мне кажется, вы с вашей пылкою юной душою, еще не попавшей в тенета презренной пользы, оцените их лучше, чем ваш весьма умный, но, увы, слишком прозаический старший товарищ!

Гена: (он явно польщен). Если вам так хочется… Я с удовольствием…

Адуев: Что бы мне выбрать для вашего слуха? Пожалуй, вот это… Оно для меня самое дорогое… (Читает с пафосом.)

"Кто отгадает, отчего

Проступит хладными слезами

Вдруг побледневшее чело

И что тогда творится с нами?.."

А.А.: Простите, Александр Федорович, я что-то не понимаю, как это чело может проступать слезами? У вас, что, слезы вверх текут, когда вы плачете?

Адуев (со стоном): О, как вы безжалостны! Вы без милосердия вонзаете свой анатомический нож в самые тайные изгибы моего сердца!

Гена: Да, Архип Архипыч! Это уж вы просто придираетесь! Может ведь поэт случайно оговориться…

А.А.: Ты прав, Геночка. От случайной оговорки никто не застрахован. Дело не в том. Простите меня, любезный Александр Федорович, главная беда ваших стихов в том, что они написаны "темно и вяло"…

Гена: Архип Архипыч, ну зачем вы его так обижаете?

А.А.: Что ты, Геночка? Александр Федорович мне чрезвычайно симпатичен. Но ведь и Ленский был симпатичен Пушкину, – об этом можно судить хотя бы по тем строчкам, которые Александр Федорович нам тут цитировал… Однако живейшая симпатия не помешала Пушкину вот этими самыми, как ты говоришь, обидными словами охарактеризовать стихи Ленского:

"Так он писал темно и вяло

(Что романтизмом мы зовем,

Хоть романтизма тут нимало

Не вижу я; да что нам в том?)…"

Адуев: Для меня нет ничего священней имени Пушкина. И все же я буду спорить с вами! Вы слишком привержены к прозе жизни! А поэзия – это… это…

А.А. (не без иронии): Сон упоительный?

Адуев: Да! Если угодно – сон упоительный! Она обволакивает наши души мечтою о несбыточном, она зовет нас в туманные, заоблачные дали, она ласкает нас теплыми верованиями, вдохновенными фантазиями… Неужели вы не сознаете это?.. Поэзия должна ласкать!..

Последняя фраза привлекает внимание изломанной дамочки, одетой по последней моде нэповских времен. Это – мадам Мезальянсова из "Бани" Маяковского. Услышав реплику Адуева, она бурно включается в разговор.

Мадам Мёзальянсова (томно). Да, да, ласкать! Именно – ласкать!

А.А. (тихо): Ах вот кто к нам присоединился! Ну что ж, очень кстати…

Гена (шепотом): А кто это, Архип Архипыч?

А.А. (так же): Что это ты, Геночка, сегодня никого не узнаешь? Это же мадам Мезальянсова… Ну, из пьесы Маяковского "Баня". Вспомнил?.. (Громко.) Рад вас видеть, мадам!

Мезальянсова: Бонжур, гутен таг, хау ду ю ду! Пардон, молодой человек, не знаю вашего имени…

Адуев: Честь имею представиться. Адуев… Александр Федорович!

Мезальянсова: Ай эм вери глэд… Я слышала, вы говорили тут удивительно верно! Вот и мой шеф Победоносиков… слыхали, конечно?.. Он тоже всегда говорит: искусство должно ласкать, а не будоражить!

Адуев (пылко): Я счастлив, что вы со мною согласны!

Мезальянсова: Натюрлих! Искусство должно отображать красивую жизнь, красивых людей! Покажите нам красивых живчиков на красивых ландшафтах! Сконапель ля поэзи! Ву компрене? Сделайте нам красиво!

Адуев: Как это верно! Ах, как это верно!

А.А.: Простите, мадам, вы позволите задать вам один вопрос?

Мезальянсова: Плиз, май дарлинг!

А.А.: Вам нравится Владимир Ленский?

Мезальянсова: Ленский? О, еще бы! Тре шарман! Эти кудри, это благородное лицо, этот тембр…

А.А.: Тембр? Какой тембр? При чем тут тембр?

Мезальянсова: Ну как же! Ленский? Ведь это из оперы? Тенор?

А.А.: Нет, я вас спрашиваю про того Ленского, что у Пушкина…

Мезальянсова: Ну да! И я про него! (Напевает.) "Куда, куда, куда вы удалились…"

А.А.: Как вам кажется, Ленский – настоящий поэт?

Мезальянсова: О, йес! Он такая душка!

А.А.: А как вы относитесь к Пушкину?

Мезальянсова: Пушкин?.. Ну… Он – классик, гений, основоположник, е цетера, е цетера… Но если совсем тет а тет, так сказать, антр ну суа ди… Надеюсь, это не для печати?

А.А.: Нет, всего лишь для эфира.

Мезальянсова: Тогда я буду с вами вполне откровенна! Пушкин хорош для того, чтобы его изучать, уважать, ценить, цитировать, отмечать годовщины со дня его рождения или смерти… Наконец, для того, чтобы повесить его портрет… Разумеется, в изящной рамке… Но для себя, для души… я решительно предпочту Ленского… Или Бальмонта!.. А еще лучше – Северянина! (Напевает.)

"Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж…"

Шарман? Не правда ли?

А.А.: Благодарю вас. Я вполне оценил вашу откровенность.

Мезальянсова: Не стоит благодарности… Ну, мне пора… Мсье Адуев, надеюсь, вы меня проводите?

Адуев: Ах, с величайшим удовольствием! Это такое счастье – найти единомышленника!

Мезальянсова: Гуд бай, адье, ауфвидерзеен, прощайте! (Уходит вместе с Адуевым, напевая.) О, баядера, пред твоей красотой!..

Гена (смеясь): Вот это да! Ну и единомышленника нашел себе наш Александр Федорович!

А.А.: Вот как ты заговорил, Геночка! А ведь только что он и тебя называл своим единомышленником. И ты с ним соглашался…

Гена (смущенно): Ну… Не совсем… Нет, вообще-то, конечно, я должен признать, что вы победили… В общем, вы сумели доказать, что Ленский – не настоящий поэт… И все-таки я остаюсь при своем мнении!

А.А.: То есть?

Гена: Я все-таки считаю, что Ленскому в этой самой Провинции Эпигонии не место!

А.А.: Как – не место? Почему? Ведь ты же сам сейчас признал, что он – не настоящий поэт?

Гена: Ну и что ж, что не настоящий! А в Эпигонии ему все-таки не место. Или уж тогда Козьме Пруткову там не место! Ленский, может, и эпигон, но ведь пародиями его стихи вы не назовете. А про Козьму Пруткова вы сами в прошлый раз говорили, что его стихи – это не настоящие стихи, а пародии. Вот и надо было тогда уж Ленского в Эпигонию поместить, а Козьму Пруткова – совсем в другую область, которую так прямо и называть бы – Пародия… Вот! Попробуйте это опровергнуть!

А.А.: А я и не собираюсь тебя опровергать.

Гена: Ага! Значит, сдаетесь?

А.А.: Нет, я просто перепоручу это другому.

Гена: Кому?

А.А.: Да самому Козьме Пруткову!

Едва Архип Архипович произнес эти слова, как рядом с нашими героями прозвучал величавый и громкий голос.

Голос: Кто здесь назвал мое славное имя?

Гена: Глядите, Архип Архипыч! Он уже тут!

Прутков (величественно): Я всегда следую своему знаменитому правилу.

Гена: Какому правилу?

Прутков: "Бди!" Вы произнесли мое имя – и вот я здесь! Ответствуйте: что заставило вас нарушить мое творческое уединение? Надеюсь, вам известен мой афоризм: "Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою!"

А.А.: Нет-нет, любезнейший Козьма Петрович! Ваши опасения напрасны! Мы побеспокоили вас совсем не ради пустой забавы. У нас к вам дело. И весьма серьезное. Мы хотим поговорить с вами о ваших творениях…

Прутков (глубокомысленно): Никто не обнимет необъятного.

А.А.: О, разумеется. Поэтому мы, с вашего поколения, ограничимся только вашими стихами… Скажите, что побудило вас взяться за перо?

Прутков: Отвечаю: я хотел славы. Слава тешит человека!.. Придя к такому сознанию, я решился писать.

А.А.: А вам не приходило в голову, что для тото, чтобы писать стихи, надо обладать поэтическим талантом?

Прутков: Усердие все превозмогает.

Гена: А вот некоторые говорят, что все ваши стихи – это не настоящие стихи, а пародии…

Прутков (гневно): Вакса чернит с пользою, а злой человек – с удовольствием… Кто-то утверждает, что я пишу пародии? Я никогда не писал пародий! Откуда он взял, будто я пишу пародии? Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее… Известны вам творения моего сослуживца Владимира Бенедиктова?

А.А.: Ну разумеется!

Гена (смущенно): А мне неизвестны. Я даже и про поэта такого не слышал…

А.А.: Ну что ты, Геночка… Бенедиктов был в свое время очень знаменит Многие его ставили даже выше Пушкина!

Гена: Выше Пушкина? Это надо же!.. А вы не могли бы прочесть какие-нибудь его стихи?

Прутков: Внимай, невежда! (Читает.)

"Кудри девы – чародейки,

Кудри – блеск и аромат,

Кудри – кольца, струйки, змейки,

Кудри – шелковый каскад…"

Увидев, как легко подобными стихами господин Бенедиктов снискал себе славу, я решился подражать ему и создал одно из великолепнейших моих творений, именуемое "Шея". (Читает, явно любуясь каждым словом.)

"Шея девы – наслажденье;

Шея – снег, змея, нарцисс;

Шея – ввысь порой стремленье;

Шея – склон порою вниз.

Шея – лебедь, шея – пава,

Шея – нежный стебелек;

Шея – радость, гордость, слава;

Шея – мрамора кусок!.."

(С достоинством.) Ну?!.. Каково?

А.А.: Браво, Козьма Петрович, браво! Ваша пародия на Бенедиктова отличается завидной меткостью.

Прутков: Что?! Опять вы за свое?! Я ведь уже сказал, что отродясь не писывал никаких пародий. Сие не пародия, но подражание! Вижу, что вы не впитали в себя мудрость, заключенную в известнейшем моем афоризме: "Рассуждай только о том, о чем понятия твои тебе сие дозволяют". Прощайте!..

Гена: Ушел… Архип Архипыч, по-моему, он на нас обиделся.

А.А.: вряд ли, Геночка!.. Его самоуважение так велико, что он даже и обижаться не способен.

Гена: Архип Архипыч!.. А ведь вы так ничего и не доказали!.. Козьма Прутков, значит, подражал Бенедиктову и разным другим знаменитым в то время поэтам. А при чем же тогда тут Ленский? Он – то ведь никому не подражал!

А.А.: Ошибаешься, Геночка. И он подражал.

Гена: Кому?

А.А.: Да самым разным поэтам, авторам всяких туманных элегий. Тем, к кому в полной мере могут относиться слова Пушкина, сказанные им о Ленском. Тем, кто тоже писал – темно и вяло.

Гена: Да нет, вы мне прямо скажите. Был такой поэт, которому Ленский подражал, вот как Прутков Бенедиктову? Фамилию назвать можете?

А.А.: Могу, конечно! Даже не одну фамилию, а несколько. Вот, скажем, Кюхельбекер. У него были такие стихи:

"И не далек, быть может, час,

Когда при черном входе гроба

Иссякнет нашей жизни ключ,

Когда погаснет свет денницы..

Они тебе ничего не напоминают?

Гена: Напоминают!.. У Ленского почти так же: "Падет заутра луч денницы…" И про гроб тоже: "А я-быть может, я гробницы сойду в таинственную сень…"

А.А.: Молодец! Правильно… Но это еще не все. У поэта Перевощикова была элегия, которая начиналась строчкой: "Куда, куда вы удалились…"

Гена: Прямо так и начиналась?

А.А.: Именно так! А у поэта Милонова были такие строки: "Как призрак легкий улетели Златые дни весны моей!"

Гена: Вот это да!.. А у Ленского – "весны моей златые дни"! Архип Архипыч! Понял! Значит, у Ленского – тоже пародия? Что же вы мне сразу так прямо не сказали?

А.А.: Ох, Геночка! Как же ты кидаешься из одной крайности в другую! Только что доказывал мне, будто между Козьмой Прутковым и Ленским нет ничего общего, а теперь даже не хочешь замечать разницы между ними… Нет, стихи Ленского все-таки не пародия. В крайнем случае их можно назвать "полупародией". Кстати, именно так их и назвал известный наш ученый-пушкинист Юрий Николаевич Тынянов… А стихи Пруткова – самая настоящая пародия, убийственная, злая. Более того! Сам образ бессмертного Козьмы – шедевр русской литературной пародии, одно из ярчайших ее достижений!

Гена: Почему же тогда он у нас в Эпигонии очутился? Я ж говорил, лучше поместить его в другую область, которую мы так прямо и назовем – Пародия.

А.А.: Ты прав. Козьма Прутков – один из самых выдающихся граждан этой замечательной области Страны Литературных Героев. Когда мы с тобой отправимся туда, мы его там обязательно встретим. Но и в Эпигонии его не зря выбрали королем. Ведь Козьма Прутков – классический тип эпигона. В нем, как в увеличительном стекле, сконцентрировалась самая сущность эпигонства. Так что, я думаю, он вполне заслужил свой титул: Его величество король Эпигон Первый… Вообще, Геночка, должен тебе сказать, что от эпигонства до пародии – только один шаг…

Гена (с облегчением): Ну вот! Разобрались наконец! Теперь все ясно. Можно уже больше не возвращаться в эту самую Эпигонию…

А.А.: А вот на этот счет полной уверенности у нас с тобой, к сожалению, быть не может.

Гена: Это почему? Вы же все правильно доказали!

А.А.: Правильно-то правильно! Да мало ли что может случиться! Не исключено, что у Ленского найдутся еще какие-нибудь защитники! Так что, брат, как говорится в таких случаях, еще не вечер!

Путешествие девятнадцатое. Сирано защищает Ленского

Архип Архипович у своего "телетайпа". Он вынимает и проглядывает ленту с очередным посланием из Страны Литературных Героев. Гена сидит рядом.

А.А.: Так и есть! Я оказался прав! У нашего друга Ленского нашлись новые защитники. И, судя по этому письму, весьма влиятельные.

Гена: А что за письмо? От кого?

А.А.: Прочти!

Гена (читает): "Благородные сеньоры Архип Архипович и Гена!.." Интересно, от кого же это?.. (Продолжает читать.) "Совет старейшин Страны Литературных Героев имеет честь пригласить Вас на творческий вечер поэта Владимира Ленского, который состоится сегодня в кондитерской господина Рагно…" Архип Архипыч, это какой Рагно? И что за кондитерская такая?

А.А.: Разве ты не помнишь Рагно? Приятеля Сирано де Бержерака?

Гена: Так, может, там и Сирано тоже будет?

А.А.: Вполне возможно… Читай дальше!

Гена (продолжает читать): "Программа вечера. В первом отделении – концерт из произведений Владимира Ленского. Во втором отделении – диспут, посвященный творчеству поэта. Ваша явка обязательна. Председатель Совета старейшин Дон Кихот Ламанчский". Вот это номер!.. Ну что, Архип Архипыч, пойдем?

А.А.: А как же иначе? Там ведь написано: "Явка обязательна".

У входа в кондитерскую Рагно, где происходит диспут, – большая толпа литературных героев. Среди них немало наших старых знакомых: Швейк, Портос, мадам Мезальянсова. На страже порядка, как всегда, – унтер Пришибеев.

Мезальянсова: Ах, пардон, мсье! Неужели у вас не найдется лишнего билетика?!

Швейк: Осмелюсь доложить, все билеты были проданы еще на прошлой неделе. Точно такой же случай произошел однажды у нас в Чешских Будейовицах, когда в местный цирк привезли бородатую русалку и дрессированного удава…

Портос: Клянусь эфесом моей Бализарды, еще не было случая, чтобы не нашлось места для мушкетера короля!..

Унтер Пришибеев: Нар-род! Рразойдись! Не толпись! По домам! Сказано, местов нет и не будет! Все билеты проданы!.. Куда прешь, говорю?! Да еще с дитем!

Гена (обиженно): Это кто дите? Я, что ли?

А.А.: Во-первых, прошу вас быть повежливее. А, во-вторых, вот наш пригласительный билет…

Пришибеев: Билет, кажись, настоящий… Тогда другое дело!.. Виноват, ваше благородие! Обознался! Извольте пройти прямо в залу. Аккурат сейчас первое отделение кончится…

Гена и Архип Архипович входят в зал как раз в тот момент, когда тенор заканчивает арию Ленского.

Тенор (поет):

Сердечный друг,

Желанный друг,

Приди, приди, я твой супруг!

Сердечный друг,

Приди, я твой супруг,

Приди, приди!

Я жду тебя, желанный друг,

Приди, приди, я твой супруг!

Ария закончена. Аплодисменты. Крики: "Фора!", "Браво!", "Бесподобно!", "Шарман!.." Перекрывая все эти постепенно стихающие голоса, звучит голос Дон Кихота.

Дон Кихот: Благородные сеньоры!.. Позвольте на этом закончить первое отделение нашего вечера. Во втором отделении, как уже было объявлено, состоится диспут, посвященный творчеству нашего славного собрата. Угодно ли вам, чтобы был сделан перерыв?

А.А.: Если позволите, благородный рыцарь, я бы просил вас обойтись без перерыва. Дело в том, что мы с Геной ограничены временем нашей радиопередачи. Увы, в нашем распоряжении всего полчаса…

Голоса:

– Верно!

– Правильно!

– Ах, пожалуйста! Не надо никакого перерыва!

– Даешь диспут! Точка и ша!

Дон Кихот: Я рад, дорогой профессор, что большинство поддержало вас, ибо ваше присутствие на диспуте для нас крайне важно. Не стану скрывать, Совет старейшин решил устроить этот диспут только потому, что вы в прошлый раз невеликодушно назвали творения нашего друга Владимира Ленского пародией.

А.А.: Простите, благородный рыцарь, но я как раз утверждал, что стихи Владимира Ленского правильнее было бы называть "полупародиями". Они нечто среднее между пародией и подражанием.

Дон Кихот: Как бы вы ни смягчали своих обвинений, они тяжки и оскорбительны. Да и что дурного в том, что наш поэт подражал в своих стихах прекрасным, благородным образцам? Что дурного в подражании? Я и сам впервые вступил на тернистую стезю странствующего рыцаря только потому, что страстно хотел подражать благородным героям прошлого: великому Ланселоту, Амадису Галльскому и другим защитникам обездоленных. Что в этом дурного, спрашиваю я вас?

А.А.: Я не хочу вас обижать, благородный рыцарь, но это как раз доказывает мою правоту.

Дон Кихот: Вот как? Почему же?

А.А.: Потому что вы сами были задуманы вашим создателем, великим Сервантесом, как пародия…

Голоса:

– Он?! Как пародия?!

– Какая наглость!

– Он оскорбил нашего председателя!

– Неслыханно!

Гена: Архип Архипыч! Это уж вы правда того… Перехватили…

Гул возмущенных голосов все возрастает – и вдруг сразу же прекращается. Это Дон Кихот жестом остановил своих возмущенных сторонников.

Дон Кихот: Успокойтесь, благородные сеньоры! Увы, сеньор профессор прав. Я не был бы Дон Кихотом, если бы мне изменило чувство справедливости. Да, мой создатель Сервантес хотел сперва посмеяться надо мной и над моими любимыми рыцарскими романами. Но что из этого вышло, спрашиваю я вас? Начав с насмешки, он кончил тем, что стал восхищаться мною! Да, я признаю: мои поступки бывали смешными. (Горячо.) Но разве смешны те чувства, которые руководили моими поступками?.. Нет, сеньор профессор, советую вам последовать примеру благородного Сервантеса и добрее взглянуть на нашего славного Ленского. Быть может, и он немного смешон,- однако судите и о нем по его благородным чувствам!

А.А. (примирительно): Я попробую, благородный рыцарь… Но ведь сейчас речь не о том. Одно дело подражать в жизни и совсем другое – подражать в литературе. Человек, у которого хватило мужества повторить подвиг какого-нибудь великого героя, сам становится героем. Человек, решивший повторить чье-нибудь чужое, пусть даже великое творение, создает всего лишь копию с уже известного оригинала. А велика ли цена копии?.. Поверьте, благородный рыцарь, в поэзии подражать даже прекраснейшим образцам – совсем нестоящее дело!..

Раздается добродушный, запинающийся от робости голос. В зале поднимается толстенький, кругленький человек.

Толстяк:

Смысл вашего сравненья, сударь, ясен.

Но я с ним, извините, не согласен…

Что делать? Пусть меня осудит свет

За то, что в спор посмел ввязаться сдуру.

Ну что плохого в копии?.. Поэт -

Он тоже ведь копирует натуру…

Не всем дано возвыситься до звезд!

Иной, как я, бесхитростен и прост,

Однако, да простит меня создатель,

По-своему неплох и подражатель…

Гена: Архип Архипыч, а это еще кто такой?

А.А.: Это и есть кондитер Рагно. Хозяин дома, в котором мы все сейчас находимся…

Гена: Кондитер?.. Ну и ну!

А.А.: Тебя удивляет, что кондитер решил принять участие в литературном диспуте?

Гена: Ну да!

А.А.: В этом как раз ничего удивительного нет. Ведь Рагно – не только кондитер… Он еще и… Впрочем, он кажется, сам собирается нам это разъяснить.. Давай послушаем!

Рагно:

Я, господа, прошу у вас прощенья…

Я, господа, в смятенье…

Я в смущенье…

Но чувствую, что дольше не стерплю:

Вниманьем вашим злоупотреблю.

Моя стихия – тесто да варенье,

Конек мой – крем-брюле, а не сонет.

И все ж в душе – поверьте – я поэт.

Позвольте я прочту… (смущаясь) стихотворенье…

О боже, я сгораю от стыда…

Рецепт в стихах!.. Он краток, господа…

Дон Кихот: Не смущайтесь, мой добрый Рагно! Я в особенности рад вам – вы так напоминаете мне моего Санчо. Читайте, мой друг!

Рагно (откашлявшись, торжественно объявляет):

Рецепт приготовленья

Миндального печенья!

Голоса:

– Ого!

– Вот так сюжет!

– Не мешайте, господа! Пусть он читает!

– Просим!

Рагно (подвывая, как и полагается настоящему поэту, начинает читать):

Прежде – в пену сбей белки.

Натолки

Вместе с сахаром ванили,

Всыпь в белки душистой пыли

И миндальным молоком

Это все разбавь потом.

После легкою рукою

Замеси миндаль с мукою

И скорей

Тесто в формочки налей.

И, гордясь своим твореньем,

Ты, дыханье затая,

Абрикосовым вареньем

Смажь края…

В зале – хихиканье, смех. Рагно, ничего не замечая, самозабвенно продолжает читать.

После сбитые белки

В пирожки

Влей по капле осторожно,

Там и в печь их ставить можно.

Если выйдут из печи

Пирожки твои душисты,

Как брюнетки – горячи,

Как блондинки – золотисты,

То скажи себе тогда

С тайным вздохом облегченья:

Вот миндальное печенье,

Господа!..

Голоса:

– Ха-ха-ха!

– Ай да кондитер! Ну и спек же стишки!

– Что за чепуха!

Гена: Архип Архипыч, я не понял. Это он всерьез написал? Или это тоже пародия?

Смех в зале все усиливается,- и вдруг разом смолкает. Шутники струхнули, увидев разгневанного Сирано де Бержерака, который спешит на помощь своему верному Рагно.

Сирано:

Ах, вы смеетесь? Бедный мой Рагно!

Ты не поэт, я признаю… Однако

О том прекрасном, что тебе дано,

Пусть спросят у меня! У Сирано

Де Бержерака!

Ты не поэт, увы! Ты не поэт.

Зато сердец таких на свете нет!

Зато ты чище и добрее всех…

А подражанье – что ж, не смертный грех…

Умерьте ваши страсти, господа!

Сдержите ваше радостное ржанье!

Я, право, ни обиды, ни стыда

Отнюдь не вижу в слове "подражанье"!

А.А.: Господин де Бержерак! Что я слышу! Вы ли это?! Вы не видите ничего дурного в слове "подражанье"? Разве не вы сказали о драматурге Баро:

"Не стоит ни гроша почтенный ваш Баро!

Все то, что пишет он, нелепо и старо!"?

Разве не вы со шпагой в руке прогнали со сцены актера Монфлери, который декламировал эпигонские, подражательные стихи этого самого Баро?

Сирано:

Э, нет, мой друг! Баро – вопрос иной!

Он в паре с этой круглою луной,

С пузатым Монфлери, с бездарнейшим актером,

Морочил публику бессмыслицей и вздором…

Но, помнится, мы собрались сюда

Не для Баро, – не так ли, господа?

Дон Кихот: Ты прав, мой славный Сирано! Мы собрались, чтобы защитить, как подобает настоящим рыцарям, нашего юного друга, поэта Владимира Ленского.

Сирано:

Да, Ленский не Баро!.. Он юн и смел…

Конечно, жаль, что не владеет шпагой.

Но честь свою он защитить сумел

С достойной уважения отвагой,

И если бы не пал под пистолетом,

Наверно б стал прекраснейшим поэтом!..

Гена: Мне Ленский тоже нравится! Он смелый, благородный, это все правда. Но вот насчет того, что он мог бы стать хорошим поэтом, это, по-моему, вы зря! Мы с Архипом Архипычем уже точно установили, что он – эпигон, то есть подражатель.

А.А.: Да, в этом грехе он повинен.

Сирано (решительно):

За ним не знаю никаких грехев!

Он подражал? Не спорю! Может статься…

Но кто из нас не вторил в восемнадцать?

Кто не писал – грешно ли в том признаться?

По-детски подражательных стихов?

Так начинал и я, де Бержерак!

Всегда поэты начинают так.

Поверьте мне, от сотворенья света

Без подражанья не было поэта…

Гена: Как это так – не было? А Пушкин? А Лермонтов? А Некрасов? (Задиристо.) Может, скажете, они тоже подражали?

Сирано (неожиданно смутившись):

Простите, но…. признаться… к сожаленью,

Я не могу о них иметь сужденья…

Гена (от удивления начинает вторить ямбам Сирано): Вы – растерялись? Вот тебе и на!..

Сирано (сухо):

Я правда, слышал эти имена.

Я знаю: Пушкин – Ленского создатель…

Но я их не читал…

(Видя изумление Гены.)

Увы, приятель!

Гена: То есть как? Вы что? Пушкина не читали? Некрасова не знаете?

А.А.: Геночка, да чему же ты удивляешься? Ведь Сирано жил задолго до Пушкина или Некрасова. Да к тому же он – француз…

Гена: Ах, верно… Как это я не подумал…

Дон Кихот: Благородные сеньоры! Этот добрый, но заблудившийся мальчик решил оспорить слова нашего доблестного де Бержерака. Есть ли среди вас люди, обладающие достаточными знаниями для того, чтобы объяснить мальчику его ошибку?

Общее молчание.

А.А.: Если позволите, благородный рыцарь, я попробую сделать это…

Дон Кихот: Вы? Но ведь именно вы и вызвали гневную отповедь нашего Сирано! А теперь хотите защитить его? Не странно ли это?

А.А.: Ничуть не странно, дорогой Дон Кихот. И я надеюсь, вы скоро это поймете.

Дон Кихот: Что ж, в таком случае слово вам, сеньор профессор. Друзья мои! Храните молчание!

А.А.: Итак, я попробую ответить на вопрос Гены… Скажи, Геночка, как, по-твоему, чьи это стихи:

"Когда взойдет денница золотая

На небосвод

И, красотой торжественной сияя,

Мрак разнесет…"

Гена: Как? Как? "Денница золотая"? Вы знаете, Архип Архипыч, если бы я не знал, что Ленского Пушкин выдумал, я бы сказал, что это Ленский написал. Что это его неизвестное стихотворение…

А.А. (смеясь): Ты прав, похоже… Да дело и не в том, что совпадают отдельные строчки. Дело не в этой самой деннице. Главное – то, что стихи эти написаны по законам того же самого ученического подражания, по которым писал и Ленский. Больше того: Ленский, пожалуй, даже еще не так рабски копировал тех, кому подражал…

Гена: А кому этот подражал?

А.А.: Евгению Баратынскому – вот кому. У него есть такие строчки:

"Когда взойдет денница золотая,

Горит эфир,

И ото сна встает, благоухая,

Цветущий мир…"

Гена: Прямо точь-в-точь!

А.А.: А вот тебе еще строчки того же стихотворца:

"Красавица! Не пой веселых песен мне!

Они пленительны в устах прекрасной девы,

Но больше я люблю печальные напевы,

Они манят к той дивной стороне…"

Гена: Да это же Пушкин!

А.А.: Что ты, Гена, побойся бога! Какой Пушкин?

Гена: (поправляется) Нет, я хочу сказать, что этот ваш эпигон Пушкину подражает. Это ведь у Пушкина такие стихи есть: "Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…"

А.А.: Ты прав, – хотя и не совсем. Дело было несколько иначе. Этим строчкам Пушкина подражал Владимир Бенедиктов. И вот что у него получилось:

"О! Не играй веселых песен мне,

Волшебных струн владычица младая!

Мне чужд их блеск, мне живость их – чужая,

Не для меня пленительны оне…"

Видишь? Бенедиктов подражал Пушкину. А уж тот стихотворец, о котором я тебе говорю, подражал Бенедиктову. Он, как видишь, никем не брезговал.

Гена (он возмущен): Ну, это уж слишком! Что же это за поэт, которому все равно кому подражать – Пушкину или Бенедиктову?

А.А.: Если хочешь, Геночка, я еще могу подлить масла в огонь твоего благородного негодования. Он подражал не только им…

Гена: А кому еще?

А.А.: Кому? Пожалуйста: и Лермонтову, и Жуковскому, и Языкову, и Козлову, и Ивану Панаеву…

Гена (это превзошло все его ожидания): Ну и ну!..

А.А.: Погоди, и это еще не все! Он подражал даже таким поэтам, про которых ты, наверно, и не слыхал: Ростопчиной, Мейснеру, Стромилову…

Гена (уничтожающе): Вот видите! Нет, не знаю, как там было бы с Ленским, а уж из этого эпигона ничего не могло выйти!

А.А. (лукаво): А между тем кое-что вышло.

Гена: Не может быть! (Придирчиво.) Как его фамилия?

А.А. (безмятежно): Некрасов.

Гена: Какой Некрасов? Однофамилец, что ли?

А.А.: Да нет, тот самый. Николай Алексеевич.

Гена: Наверное, вы меня опять разыгрываете, Архип Архипыч?

А.А.: Нет, Геночка, не разыгрываю. Это Некрасов. Некрасов, проходящий в ту пору школу ученичества, необходимую каждому поэту. Все эти стихи – из его первой книжки, которую он и назвал – то в духе Ленского "Мечты и звуки" и в которой он как бы бессознательно подытоживал опыт всей предшествующей ему поэзии, учился всему, чему можно было научиться…

Гена: Интересно… Выходит, в подражании и правда нет ничего плохого? Раз уж сам Некрасов подражал?

До сих пор все участники диспута послушно следовали указанию Дон Кихота: хранили почтительное молчание. Но в этот момент в разговор решительно вмешивается Сирано. Его терпение лопнуло.

Сирано:

Вот именно! Я верю: ваш… Некрасов

Достоин славы, лавров и Парнасов.

Но бедный Ленский – отчего же он

Страдать средь эпигонов осужден?

Я протестую – и без промедленья

Я требую его переселенья!

А.А.: Видите ли, дорогой Сирано, к сожалению, невозможно переселить Ленского из Провинции Эпигонии. Как ни печально, но он ведь не успел стать самостоятельным поэтом. Законы поэзии суровы. Если бы случилось так, что и от Некрасова остался бы лишь сборник "Мечты и звуки", он тоже не имел бы права на более почетную прописку. В России просто не было бы тогда поэта Некрасова… (Мягко.) Так что, Сирано, вы не совсем правы…

Сирано (вспыхнув):

Что слышу я? Де Бержерака мненье

Осмелились подвергнуть вы сомненью?

Ни принц, ни герцог, ни маркиз, ни граф

Не смели мне сказать, что я не прав!

Дон Кихот: Сеньор де Бержерак, не давите на общественное мнение! У нас это не принято.

Путешествие двадцатое. Новые злоключения принца Гамлета

Комната профессора. Гена и Архип Архипович увлечены разговором, который, судя по всему, они ведут уже давно.

Гена: А по-моему, тут все гораздо проще, Архип Архипыч! Все эти эпигоны освистали Маяковского совсем по другой причине.

А.А.: По какой же?

Гена: Потому что Маяковский не простой поэт. Он – новатор. У него и размер не такой, как у классиков. И рифмы другие, не совсем обыкновенные. Помните, они кричали ему: "Ни складу и ни ладу!..", "Ни рифмы, ни размера!"

А.А.: Значит, если бы этой компании прочел свои стихи не Маяковский, а, скажем, Пушкин, его бы они, по-твоему, не освистали?

Гена: Конечно, не освистали бы! Маяковского ведь и в жизни многие не понимали, ругали, считали, что он не поэт, а просто хулиган какой-то. А с Пушкиным ведь так не было: его сразу все признали…

А.А.: Да нет, у Пушкина тоже сперва все шло не так гладко. Вот, например, когда Пушкин напечатал "Руслана и Людмилу", в одном из тогдашних журналов появление этой поэмы рассматривалось как нахальное, грубое вторжение…

Гена: Нахальное? Что-то мне не верится даже.

А.А.: Суди сам. Автор этой журнальной статьи писал следующее: "Позвольте спросить, если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся…" Слышишь, Гена? Втерся! "…как-нибудь втерся гость с бородою, в армяке, в лаптях, и закричал бы зычным голосом: "Здорово, ребята!" Неужели бы стали таким проказником любоваться?.. Бога ради, позвольте мне, старику, сказать публике посредством вашего журнала, чтобы она каждый раз жмурила глаза при появлении подобных странностей… Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещенным, отвратительна…"

Гена: Ишь ты! Отвратительна! Это про Пушкина-то!

А.А.: Ничего удивительного, Геночка, тут нет. Такие вот твердые приверженцы устоявшихся литературных канонов обычно и считают себя воплощением "просвещенного вкуса". Но вот приходит гениальный новатор, ломает этот привычный, устоявшийся канон. И постепенно оказывается, что этот так называемый "просвещенный вкус" уже давным-давно устарел…

Гена (уверенно): Теперь понятно. Значит, так… Сперва Пушкин доказал, что устарел тот вкус, который был до него. А потом пришел Маяковский и выяснилось, что и сам Пушкин тоже уже устарел.

А.А. (огорченно): Ох, Геночка! Как примитивно ты меня понял… Сейчас попробую объяснить получше… Впрочем, я совсем забыл! Ведь мы с тобой сегодня приглашены в гости.

Гена: В гости? К кому?

А.А.: К Милону и Софье, героям фонвизинского "Недоросля".

Гена: Архип Архипыч, ну чего это ради мы к ним пойдем? Они ведь такие… скучные!

А.А.: Сегодня, я думаю, тебе не будет у них скучно.

Гена: Почему? Что они, другими стали, что ли?

А.А.: К сожалению, нет. Они все те же-такие же манерные, идеальные и, ты прав, скучноватые, какими и полагалось быть положительным героям комедии классицизма. Но вся штука в том, что приглашены к ним в гости не только мы с тобой…

Гена: А еще кто?

А.А.: Софья и Милон сегодня принимают у себя своих, так сказать, коллег Родриго и Химену, героев трагедии "Сид", написанной великим французским писателем Пьером Корнелем, который был основоположником классицизма.

Гена: А эти – Родриго и, как ее… Химена – они, значит, не такие скучные, как Милон и Софья?

А.А.: Да как тебе сказать… Они, конечно, тоже не бог весть какие весельчаки. Но дело не в них. Вся штука в том, что я приготовил всем этим героям классицизма – и Милону, и Софье, и Родриго, и Химене – один сюрприз. Я пригласил к ним еще кое-каких гостей… Незваных…

Гена: Незваных? А кого, Архип Архипыч?

А.А. (уклончиво): Увидишь…

Гостиная в доме Милона и Софьи. Хозяева дома и их гости – Родриго и Химена – сидят и чинно беседуют, как и подобает людям, которые свято чтут светские и литературные приличия.

Софья: Какое счастие, любезная Химена, что вы оказали мне приятность видеть в нашем скромном уголке двух героев высокой трагедии, сего наидостойнейшего из всех родов искусств драматических. Сие для нас преогромная честь!

Химена: Ах, право! И в комедии вовек Герой, был предостойный человек, Коль речь его не оскорбляла слуха, А плавностью своей ласкала ухо… Поверьте, Софья, вы и ваш Милон Литературных правил эталон!

Милон: Вы слишком добры, любезная Химена! Мы с Софьей отменно сознаем свое скромное место. Однако ж ласкаю себя мыслию, что и в низком нашем жанре ни единожды не опустились мы до вульгарных и простонародных слов… Тешу себя надеждой, доблестный Родриго, что вы не унизитесь, протянув мне свою благородную длань.

Родриго: Приятней, чем у вас, я не видал лица. Ваш образ выдержан с начала до конца: Вы светский человек, вы мужественный воин. Такой герой – трагедии достоин!

Милон (в восторге): Позвольте прижать вас к груди моей!

Входит лакей, стучит жезлом об пол.

Лакей (зычно): Их высокоблагородие Архип Архипович! Их благородие Гена! Прикажете принять?

Софья: Проси!

А.А. (входя): Надеюсь, вы извините меня, дорогая Софья, что я взял на себя смелость пригласить на нашу сегодняшнюю встречу нескольких моих друзей…

Софья: К чему нам чиниться, любезный профессор? Не сомневаюсь, что ваши друзья не могут не быть благовоспитанны…

Гена (тихо): Архип Архипыч, если б она знала, что среди наших друзей есть Гекльберри Финн со своей дохлой кошкой!.. Вот была бы потеха, если бы вы его тоже сюда пригласили. Нас бы, наверно, всех с лестницы спустили!

А.А.: Нет, Геночка! Гека Финна я сюда пригласить не рискну. Но тем не менее на дверь нам указать вполне могут.

Гена: А почему?

А.А.: Сейчас сам поймешь.

Лакей: Их светлость принц Гамлет Датский!

Гена (успокоенно): Ну, Гамлет – это не Гек Финн! Да они счастливы будут, что к ним на дом настоящий принц пришел.

Софья (холодно): Не скрою, любезный профессор, такой поступок ваш несказанно меня удивил. Неужто вам невдомек, что этот господин, которого вы изволили пригласить в мой дом, человек не нашего круга?

Гена (шепотом, но очень возбужденно): Архип Архипыч, что это с ней? Неужели она считает, что эти ее гости выше Гамлета? Да что она, с ума сошла, что ли?

А.А.: Нет, Геночка, с ума она не сошла. Сейчас ты поймешь, что она по-своему даже права.

Милон (увещевает Софью): Умоляю тебя, душа моя, не волнуйся! Поступок господина профессора и впрямь был опрометчив до крайности. Однако, уж коли господин Гамлет зван к нам, не отказывать же ему от дома!

Софья (нервно): Ах, поступай как знаешь, мой друг!

Милон: Пусть господин Гамлет взойдет!.. Проси!

Гамлет (с порога): Ба, милые друзья! Здравствуйте, мои хорошие! Рад вам всем! Ну, как дела, ребята?

Гена (тихо): Архип Архипыч, что это с Гамлетом? Он сюда ворвался прямо как мужик в той статье… Ну, в которой Пушкина за "Руслана и Людмилу" ругали. Помните? Тот ведь тоже как вошел в гостиную, закричал: "Здорово, ребята!"

А.А. (тоже тихо): Верно, похоже! Но ты напрасно удивляешься. Ведь именно так и разговаривает Гамлет в пьесе Шекспира.

Софья (принужденно): Как поживаете, принц?

Гамлет: Верите ли-превосходно! По-хамелеонски. Питаюсь воздухом, начиненным обещаньями. Так не откармливают и каплунов.

А.А.: Вы должны простить принцу его не совсем обычную манеру изъясняться. Поверьте, все правила хорошего тона он знает в совершенстве!

Милом: Он знает правила? Вы шутите, мой друг! Мы уже имели честь видеть однажды господина Гамлета на сцене… (Саркастически.) Он знает правила!.. Разве можно сказать это о герое трагедии, который изъясняется то высокими стихами, то низкою прозою?

Гена: А что тут такого? Как хочет, так и говорит!

Химена: Нет для трагедии ужаснее угрозы, Чем низменный язык презренной прозы.

Гамлет (презрительно): Слова, слова, слова…

Милон: Благо бы речь шла только о словах! Однако ж в негодование приводят не только слова, но и поступки ваши, несовместимые с правилами классицизма! Вы осмелились войти в отношения – подумать только! – с призраком! А разве просвещенный вкус не внушает нам, что все чудесное, все невероятное на сцене нелепость и вздор, безумию подобный!

Гамлет: Э, нет! Я безумен только в норд-норд-вест. При южном ветре я еще отличу сокола от цапли.

Софья (холодно): Не смею судить о соколах и цаплях, однако ж все ваши поступки показывают, что вы даже не в силах отличить отпрыска благородного рода от низкого простолюдина! Добро бы еще вы были героем комедии, какова я, несчастная! Увы, я по необходимости должна взирать на мерзостного Митрофана и его фурию мать! Но вам ведь выпало счастие быть героем трагедии!.. И что же видим мы! Трагический герой, принц королевской крови, наследник трона якшается с кем? Фи! С низким простонародьем, с площадными актерами! Как равный, он беседует с грязным могильщиком, не гнушаясь держать в руках череп какого-то скомороха, давно сгнившего в безвестной могиле!

Гамлет (грустно): Бедный Йорик…

Софья: А эти вечные драки и дуэли! Разве вам не известно, господин Гамлет, что, согласно правилам классицизма, все эти низкие зрелища не должны происходить на подмостках? В самом крайнем случае о них надлежит сообщить в приличествующих выражениях как о событиях, случившихся где-то там, в отдалении от зрителя, за сценой!

Родриго: Увы, они правы, любезный мой собрат! Но много хуже то, что вы – дрянной солдат. Ведь воину – так мудрость начертала Не говорить, но действовать пристало!

А.А.: Насколько я понимаю, господин Родриго, вы упрекаете Гамлета в том, что он мучился сомнениями, вместо того чтобы решительно, без колебаний отомстить за своего покойного отца?

Родриго: Ну да! Ведь у него раздвоено сознанье! И шагу он не мог ступить без колебанья…

А.А.: Однако, мой доблестный Родриго, когда вам долг повелевал отомстить за честь вашего отца дону Гомесу, отцу вашей возлюбленной Химены, разве и вы тоже не стали колебаться, подобно Гамлету?

Гена: Ага? Сами колебались, а на Гамлета нападаете! Разве ж это просто-решать такие вопросы?

Родриго: Ты прав, и я сомнение постиг. Но я его отринул в тот же миг! А Гамлет ваш, как трусу лишь пристало, Колеблется до самого финала!

Софья: Полноте, господа, не надобно спорить! И без того ясно, что наш Родриго не токмо мужественнее и прямодушнее принца. Он бесконечно выше господина Гамлета хотя бы потому, что создан по всем правилам искусства классицизма!

Химена: Сравнить их можно разве только в шутку! Будь даже Гамлет благороден, смел, Родриго выше, ибо он умел Все чувства подчинять рассудку!

А.А.: Увы, любезная Химена, истина требует признать, что и благородному Родриго не всегда удавалось подчинять свои чувства голосу разума. Да и вам тоже не удалось совершить над собой такого насилия, за что ярые ревнители правил классицизма даже упрекали вас в безнравственности…

Химена (вспылив): О наглость! Неужели сей же час Ему не возразит никто из вас?

А.А.: Успокойтесь! Я сам как раз и собираюсь возразить на это нелепое обвинение. Я – то ведь считаю, что вы поступили так, как только и могла поступить любящая женщина. Но сторонники строгого соблюдения правил мыслили иначе. Они утверждали, что, после того как благородный Родриго, выполнив свой сыновний долг, отомстил вашему отцу, вы обязаны были вырвать любовь к Родриго из своего сердца…

Химена (в ужасе протягивает к Родриго руки): Жестокосердые! До гибельного мига Я буду лишь твоей, о милый мой Родриго!

А.А.: Вот видите! Оказывается, и вы сами невольно вступили в конфликт с эевнителями правил классицизма.

Гена: Архип Архипыч, а кто они такие были – эти ревнители?

А.А.: Ну, был, например, такой драматург, современник Корнеля, Жорж Скюдери. Так вот он писал буквально следующее: "Я имею з виду доказать, что содержание этой пьесы о Сиде ничего не стоит; что оно противоречит основным правилам драматической поэзии…" Примерно в том же духе высказывался и кардинал Ришелье…

Гена: Это какой Ришелье? Тот самый, которого д'Артаньян терпеть не мог?

А.А.: Ну да! Он ведь был не только кардиналом, но и поэтом…

Софья: Ах, он был не токмо поэтом! Он был законодателем вкуса, высшим судией в вопросах классицизма! Нет числа его заслугам!

Гамлет: Черт бы его побрал с его заслугами!

Софья: Простите, я, верно, ослышалась? О ком это вы, господин Гамлет?

Гамлет: О вашем хваленом Ришелье! Если б с ним обошлись по его заслугам, черта с два ушел бы он от порки!

Милон: Сударь, быть может, это и противу правил, чтобы хозяин дома указывал гостю на соблюдение приличий, однако ж смею заметить: здесь дамы!

Гамлет: О да, я вижу, милорд, что здесь есть магнит попритягательнее вас!.. Леди, можно к вам на колени?

Софья (в ужасе): Что слышу я? Ужель меня не обманывает мой слух?

Гамлет: То есть – виноват: можно голову к вам на колени?

Софья: Ах! Мне дурно! (Падает в кресло.)

Милон: О боже! Она в обмороке! Какое несчастие! Дайте сюда скорей нюхательной соли!

Гена (тихо): Архип Архипыч, что-то Гамлет, по-моему, на этот раз действительно перехватил, а?

А.А.: Сдается мне, Геночка, что ты так и не удосужился до сих пор прочесть Шекспира, а про Гамлета знаешь больше понаслышке. Даю тебе честное слово, что Гамлет сейчас ведет себя в строгом соответствии с шекспировским текстом…

Милон: Кажется, она очнулась?

Софья (слабым голосом): Благодарю, мой друг, мне лучше… Ах, что я вижу! Этот ужасный человек все еще здесь!

Милон: Надеюсь, принц, вы и сами понимаете, что дальнейшее пребывание ваше в сем доме невозможно.

Софья: Да! Сей же час оставьте мой дом! Вам среди нас не место!

Гамлет: Распалась связь времен… Софья, ступай в монастырь! Прощай, прощай и помни обо мне! (Уходит.)

Милон: Наконец-то этот господин нас покинул…

Софья: Как говаривал в подобных случаях мой дядюшка, вот злонравия достойные плоды… Ну не стыдно ль вам, любезный Архип Архипович?

А.А.: Чего же именно, по-вашему, я должен стыдиться?

Родриго: Вы тщились доказать – о, боже сохрани! Что этот господин хоть в чем-то нам сродни!

А.А.: По-моему, отчасти я это даже доказал. Ведь только что и вы и благородная Химена вынуждены были признать, что и вам не всегда удавалось подчинять свои чувства велению долга!

Родриго: Но мы не опускались до бесчинства!

Химена: (назидательно). И строго соблюдали три единства!

Гена: Три единства? Архип Архипыч, про что это они? Что это значит-три единства?

Химена (со скорбью в голосе): Увы, паденье далеко зашло! Не знает он заветов Буало…

Гена: И правда, не знаю. А кто он такой, этот Буало?

А.А.: Это, Геночка, был крупнейший теоретик классицизма. Он написал знаменитую книгу "Поэтическое искусство", в которой сформулировал основные правила этой школы. Одним из главных правил было учение Буало о трех единствах: единстве действия, единстве места и единстве времени. Драматическое произведение, в котором нарушалось хотя бы одно из этих трех единств, считалось потерпевшим фиаско…

Химена: Да, Буало велел нам помнить о рассудке: Одно событие, вместившееся в сутки, В едином месте пусть на сцене протечет; Лишь в этом случае оно нас увлечет…

А.А.: Вы уверяете, любезная Химена, что сами всегда строго соблюдали все три единства. Насколько я помню, в трагедии "Сид", героиней которой вы являетесь, не соблюдается единство времени. Действие этой трагедии длится не сутки, а целых четыре месяца!

Софья: Фи! Какая мелочность! Разве иной раз поэт не может отклониться от правил и разрешить себе столь малую вольность?

А.А.: Ну разумеется, может! И чем больше позволяли себе поэты таких вольностей, тем чаще они оказывались победителями.

Милон: О нет! Сие утверждение ваше противно здравому смыслу.

А.А.: Ничуть! Вот вам история, случившаяся с тем же Корнелем. Под давлением своих критиков он написал однажды трагедию "Гораций", в точности соответствующую решительно всем правилам… Действие этой трагедии продолжается ровно сутки. Герои ее не испытывают никаких колебаний, даже таких мимолетных и кратких, какое испытали вы, господин Родриго. На сей раз поэтом были довольны все строгие критики во главе с самим Ришелье…

Милон: Вот видите! Стало, соблюдение правил привело Корнеля к наивысшей победе!

А.А.: Увы! "Сид" – бессмертен. Во Франции до сих пор жива поговорка: "Это прекрасно, как "Сид"!" А "Гораций"? Разве можно даже сравнивать эту трагедию с "Сидом"?

Милон (строго): Я вижу, сударь, вы хотите во что бы то ни стало унизить славного Корнеля!

А.А.: Напротив! Я хочу его возвысить! Он был великим поэтом. Но лишь в тех случаях, когда своему вдохновению и правде жизни доверялся больше, чем мертвым правилам…

Софья: Однако ж, если вовсе не следовать правилам, можно дойти до полной бессмыслицы…

Химена (саркастически, как о полном абсурде): Коль было б так, поэт, не ведая сомнений, Вогнал бы тридцать лет в короткий день на сцене. Вначале юношей к нам вышел бы герой, А под конец он был бы старцем с бородой…

А.А.: А хоть бы и так! Признаться, я не вижу в этом ничего ужасного!

Милон: Но это было бы чудовищно!

Софья: Немыслимо!

Милон: Неправдоподобно!

Родриго: Такая пьеса, оскорбляя чувства, Была бы за пределами искусства!

Софья: Ах, оставьте эти софизмы. К чему обсуждать то, что возможно лишь в безумном сне!

Лакей (входя): Их высокоблагородие доктор Фауст!

Софья: Проси! (Пауза.) Ну что же ты стоишь?

Лакей: Не знаю уж, как и докладывать.

Милон: Да что такое? Ведь ты уж доложил! Сказано, проси!

Лакей: Так что они-с втроем!

Милон: Кто втроем? Ты же доложил про доктора? Стало, он один?

Лакей (загадочно): Един, но в трех лицах…

Милон: Вот видите, господа! Ну можно ли таких глупцов, как этот простолюдин, помещать в трагедию, как это постоянно делает ваш Шекспир?.. Уж непременно все напутают! (Снисходительно.) Ладно, один или трое – все равно, проси!

Но Милон был несправедлив к лакею. Колебания того были более чем оправданны. Ибо в гостиную входит и не один человек и не трое. "Един, но в трех лицах" – точнее, пожалуй, и не скажешь. Словом, вошли два поразительно похожих друг на друга старика и юноша, в чьем молодом лице безошибочно угадываются те же самые черты, что в старческих лицах.

Гена: Архип Архипыч, их и вправду трое! А кто же из них Фауст?

А.А.: Все трое, Геночка. Вот этот старик – Фауст, который появляется в самом начале трагедии…

Первый старик (глухим и каким-то потухшим голосом): Я богословьем овладел, Над философией корпел, Юриспруденцию долбил И медицину изучил. Однако я при этом всем Был и остался дураком…

Гена: А юноша – это кто? Его сын?

А.А.: (с досадой). Да нет! Это тот же самый Фауст, но уже после того, как Мефистофель вернул ему молодость…

Юноша (звонко, голосом, полным упоения жизнью): О небо! Я люблю! О Маргарита! Моя душа тебе одной открыта! Один лишь взгляд, один лишь голос твой Дороже мне всей мудрости земной!

Гена: А другой старик?

А.А.: А это Фауст трагедии. Фауст, уже вторично постаревший, узнавший всю мудрость мира.

Второй старик (его голос тоже глухой и усталый, но ничуть не похож на голос первого. Он мужественнее, просветленней, он исполнен внутренней силы): Остановись, мгновенье! Жизни годы Прошли недаром, ясен предо мной Конечный вывод мудрости земной: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой!

А.А.: Благодарю вас, господа Фаусты! Вы мне больше не нужны. Можете быть свободны… (Те выходят.) Ну-с, любезная Софья? Что вы теперь скажете?

Софья: Скажу, что после явления сей треглавой гидры даже Гамлет уже не кажется мне таким чудовищем!

Милон: О да! Его мы упрекали в раздвоенности. А этот Фауст пал еще ниже: он смел явиться к нам втроем!

Софья: Кто автор сей безумной пьесы?

А.А.: Великий Гете!

Софья: Вот как? Великий? Законодатели правил классицизма называли Шекспира пьяным дикарем и варваром. Но этот ваш Гете еще больший варвар, нежели сам Шекспир!

Очевидно, реплика Софьи оказалась для Архипа Архиповича последней каплей: он включил дистанционное управление, и вот наши герои уже снова в комнате профессора обсуждают удивительные события, свидетелями и участниками которых они только что были.

А.А.: Ну как, Геночка? Скучно тебе было в гостях у Софьи и Милона?

Гена: Да, оказывается, с ними не соскучишься… Архип Архипыч, а знаете, я теперь окончательно убедился, что был прав! Все происходит точно как я говорил! Талантливый поэт создает правила. А потом приходит другой, еще более талантливый. Он доказывает, что эти правила уже устарели, и начинает их нарушать…

А.А.: Так-так… Ну, а в данном случае кто, по-твоему, этот гениальный поэт, доказавший, что правила классицизма устарели?

Гена: Как кто? Шекспир!

А.А.: Да, Геночка. Схема твоя очень логична, ничего не скажешь. Одна только маленькая неувязочка получается.

Гена: Какая неувязочка?

А.А.: Да ведь Шекспир-то написал "Гамлета" за тридцать пять лет до того, как Корнель написал своего "Сида"! И правила классицизма были созданы уже после Шекспира… Кстати, классицисты считали, что Шекспир варвар именно потому, что он не знал их правил. Они искренне верили, что если б он знал эти правила и следовал им, он написал бы гораздо лучше.

Гена (растерянно): Как же так… А я думал… Что ж это выходит, в искусстве нет никакого прогресса?

А.А.: А почему это предположение кажется тебе таким невероятным?

Гена: Архип Архипыч, хватит вам притворяться! Вы что, дурачком меня считаете? Да прогресс – он же всюду есть: и в истории и в технике… Где жизнь – там и прогресс! Значит, и в искусстве он есть тоже. Что, искусство хуже техники, что ли?

А.А.: В технике – там все просто! Паровой двигатель – шаг вперед по сравнению с лошадью и телегой. Двигатель внутреннего сгорания – еще один шаг. Электричество – еще один… По-твоему, значит, и искусство развивается точно так же? Со ступеньки на ступеньку, все вверх и вверх, и каждый новый поэт оказывается выше предыдущего…

Гена: В общем, по-моему, так же.

А.А.: Тогда, значит, современные поэты должны быть лучше Пушкина – ведь так?

Гена: Так я и знал, что вы это скажете! Ну и что? Конечно, лучше! В чем-то безусловно лучше!

А.А.: Ну и ну!

Гена: Ничего не "ну"! Я все обдумал. Ясное дело, для своей эпохи Пушкин был выше всех. Он же гений! Но ведь после него сколько всяких открытий в поэзии было сделано – Некрасовым, Маяковским, ну и другими. Пушкин же их не читал! А современный поэт читал и может использовать все их открытия. Вот и выходит, что в чем-то он и правда лучше Пушкина. Не во всем, конечно, но в чем-то обязательно лучше. И ничего тут обидного для Пушкина нет. Ведь жизнь-то развивается!

А.А.: Жизнь развивается, но Пушкина тем не менее никто из русских поэтов пока не превзошел.

Гена: Но ведь вы сами говорили, что Маяковский был новатором, что он много нового изобрел. Зачем же тогда ему было все это изобретать, если Пушкина все равно не догонишь и не перегонишь? Писал бы себе как Пушкин!

А.А.: А вот это, Геночка, очень интересный вопрос. В самом деле, зачем поэты все время стремятся обновлять язык поэзии?

Гена: Вот и я говорю – зачем?

А.А.: Позволь я пока уклонюсь от ответа…

Гена: Ага! Сдаетесь?

А.А.: Да нет, просто я боюсь, что мы с тобой можем опоздать к началу эксперимента.

Гена: Какого еще эксперимента? Нет уж, давайте доспорим…

А.А.: Я думаю, Геночка, что, если я тебе скажу, кто проводит этот эксперимент, ты и сам захочешь отложить наш спор.

Гена: А кто его проводит? Неужели Шерлок Холмс?

А.А.: Он самый!

Гена: Ну тогда ладно. Так и быть, потом доспорим…

Путешествие двадцать первое. Козьма Прутков ставит в тупик Шерлока Холмса

Зал, где собрались литературные герои желающие присутствовать при новом эксперименте прославленного Шерлока Холмса Среди публики – Архип Архипович и Гена. На сцене, за столом, – Холмс и, разумеется его неизменный спутник доктор Уотсон. В некотором отдалении от них, за специальным барьером (как это принято в зале суда) – король Клавдий, дядя принца Гамлета. Он – в наручниках Его охраняют два полисмена и незадачливый коллега Холмса, инспектор Скотланд-Ярда Лестрейд. В зале – легкий гул голосов, как это всегде – бывает перед началом какого-нибудь действия. Но едва только Холмс встает, все смолкают.

Холмс (торжественно): Джентльмены! Эксперимент, который я хочу предложить вашему вниманию, заключается в следующем. Я произношу слово, а человек, подвергаемый испытанию, должен тотчас же совершенно автоматически произнести любое другое слово. Первое, которое придет ему в голову. Даже если это будет чепуха, нонсенс, вздор… В итоге я на основании его собственных слов расскажу вам, что у него на уме, о чем он думает и что скрывает. Мой ученый друг доктор Уотсон мог бы дать вам медицинское и психологическое объяснение, хотя, я полагаю…

Уотсон (в полной уверенности, что теперь настал его черед): Джентльмены! Я расскажу вам о законах ассоциативного мышления, о заторможенных рефлексах. о гипнотическом внушении и прочем, что поможет моему другу Холмсу дать простор вашим подсознательным ассоциациям и проникнуть в глубины вашего сознания и даже подсознания. Я буду краток и займу у вас не более сорока минут… (Гул разочарованных голосов.)

Холмс: Простите, Уотсон! Боюсь, что вы неправильно меня поняли. Я сказал, что вы в случае необходимости могли бы дать этим господам соответствующие разъяснения. Но сейчас в этом вряд ли есть нужда. Как видите, собравшимся не терпится, чтобы я как можно скорее приступил к эксперименту.

Уотсон (смиренно): Вы правы, Холмс! Ваш метод говорит сам за себя!

Холмс: Итак, джентльмены, сейчас вы будете присутствовать при первой проверке нового метода ведения следствия – Испытанию подвергнется король Дании Клавдий, которого инспектор Скотланд-Ярда арестовал по подозрению в убийстве… Лестрейд, объясните, пожалуйста, присутствующим, какие у вас были основания для ареста.

Лестрейд: По правде говоря, никаких, мистер Холмс. К нам обратился племянник арестованного, некто Гамлет. Ок сообщил, что подозревает своего дядю в том, что тот убил его отца, бывшего короля Дании Основанием для этих подозрений послужили показания покойного.

Холмс: То есть как? Вы вероятно оговорились?

Лестрейд: Никак нет, сэр! Покойный король в виде призрака явился своему сыну Гамлету и сообщил ему, что был злодейски умерщвлен подследственным. Показания призрака, как вы сами понимаете, не могут служить достаточно веским основанием для присяжных Я решился арестовать его величество короля Клавдия только из уважения к принцу Гамлету, который, как известно. слов на ветер не бросает. Мы провели тщательное расследование, которое, как легко догадаться не принесло никаких результатов. Каких-либо улик, подтверждающих показания призрака, мы не обнаружили Подследственный упорно отрицает свою вину. По правде говоря, я уже заготовил приказ о его освобождении из-под стражи, так как доказать причастность короля Клавдия к убийству его величества покойного короля Дании совершенно невозможно.

Холмс: Вот как? Невозможно?.. Подследственный, подойдите сюда!

Клавдий: Что слышу я? О времена! О нравы! Ответьте прежде мне: кто дал вам право Так нагло обращаться к королю? Я дерзости такой не потерплю!

Холмс: Советую вам на время забыть о своем королевском титуле. Сейчас вы не король, а человек, подозреваемый в убийстве. Здесь вам лучше рассчитывать не на свою королевскую неприкосновенность, а на презумпцию невиновности. Если мне не удастся доказать вашу причастность к преступлению, в котором вас обвиняют, вы будете тотчас освобождены. От вас требуются сущие пустяки. В ответ на каждое слово, которое я произнесу, вы должны будете сказать какое-нибудь свое слово, Только и всего! Первое попавшееся слово, которое придет вам в голову. Надеюсь это вас не затруднит?

Клавдий (струсил было. но при этих словах Холмса совершенно успокоился, решив, что ему ничего не грозит): Увы я подчиняюсь грубой силе!

Холмс (невольно попадая в размер): Вас ни о чем другом и не просили… Итак, внимание! Я начинаю! (Быстро выпаливает первое слово.) Пушка…

Клавдий (неуверенно): Ядро

Холмс: Прекрасно! Только прошу побыстрее. Море!

Клавдий: Корабль.

Холмс: Золото!

Клавдий: Серебро!

Холмс: Город!

Клавдий: Дворец!

Постепенно он начинает втягиваться в эту игру, и темп вопросов и ответов становится все стремительнее.

Холмс: Корона!

Клавдий: Власть!

Холмс: Королева!

Клавдий: Любовь!

Холмс: Зависть!

Клавдий: Злоба!

Холмс: Счастливец!

Клавдий: Брат!

Холмс: Соперник!

Клавдий: Устранить!

Холмс: Кубок!

Клавдий: Вино!

Холмс: Ларец!

Клавдий: Палисандровый!

Холмс: Перстень!

Клавдий: Сапфир!

Холмс: Яд!..

Клавдий молчит. Он понял, что попался. Томительная пауза.

Холмс: Яд!.. Вы всыпали яд в вино? Так?

Клавдий (в страхе он забывает, что ему больше приличествует говорить стихами): Я этого не сказал!

Холмс (непреклонно): Нет, сказали! Вы завидовали своему брату. Вы хотели завладеть его короной. Вы были влюблены в его красавицу жену. Вы давно мечтали устранить счастливого соперника и наконец, улучив момент, отравили его, подсыпав ему в вино яд!

Клавдий (полузадушенно): Шантаж! Клевета!

Холмс: Ах вот как? Клевета? Очень хорошо… Лестрейд, отправьте наряд полиции в Эльсинор. Пусть они заглянут в ларец палисандрового дерева и найдут там перстень с сапфиром. Я полагаю, что именно в этом перстне его величество хранит тот яд…

Лестрейд: Сержант! Возьмите с собой несколько полицейских и немедленно…

Клавдий (затравленно): Стойте! Не надо… Все правда. Я сознаюсь… Все было так, как вы сказали…

Холмс (устало): Уведите арестованного.

Гена: Потрясающе! Как он его, а, Архип Архипыч?

Уотсон: Да, Холмс, вы неподражаемы!

А.А.: Ну почему же – неподражаем! Мне кажется, что на этот раз мистер Холмс как раз подражал…

Гена: Ну вот, Архип Архипыч! Всегда вы все испортите!

Уотсон: Мальчик прав! Я давно уже заметил, господин профессор, что вы постоянно стремитесь принизить заслуги моего гениального друга!

А.А.: Вовсе нет. Я просто хотел сказать, что наш уважаемый мистер Холмс сейчас повторил опыт некоего профессора Роусса, о котором рассказал Карел Чапек. Рассказ Чапека так и называется: "Эксперимент профессора Роусса".

Уотсон: Какой возмутительный поклеп!

Холмс: Не кипятитесь. Уотсон. Наш друг прав Я действительно воспользовался открытиями Роусса. Настоящий детектив всегда должен быть на уровне последних достижений криминалистики…

Уотсон: Я не сомневаюсь. Холмс, что даже если вы и воспользовались идеями этого Роусса то вы их довели до совершенства?

Холмс (скромно): Да таков мой принцип. Если даже я и заимствую чужое изобретение, то в моих руках оно становится еще совершеннее, чем в руках его автора. Я полагаю. что с этим даже господин профессор не станет спорить.

А.А.: Вы сейчас блестяще это продемонстрировали. Но, быть может, успех вашего эксперимента отчасти зависел и от другой причины?

Холмс: От какой?

А.А.: Возможно, тут сыграло роль еще и то обстоятельство, что вам, без сомнения, знаком сюжет шекспировского "Гамлета", и вы заранее знали, что король Клавдий…

Холмс (оскорбленно): Ах вот как? Вы сомневаетесь в моих криминалистических способностях? В таком случае я готов вторично испытать усовершенствованный мною метод Роусса на любом из вас! (Насмешливо.) Что скажете, господин профессор? Надеюсь, вас не пугает то, что я могу прочесть ваши тайные мысли?

Гена (он хочет любыми средствами замять инцидент): Если хотите, можете испытать меня! Я не боюсь!

Холмс: Браво, мальчик! Внимание, господа! Повторяю эксперимент. Это не займет много времени… Начали!.. Школа!

Гена (бодро): Урок!

Холмс: Учитель!

Гена: К доске!

Холмс: Карта!

Гена: Географическая?

Холмс: Волга!

Гена: Каспийское море!

Уж Гену-то Холмсу не приходится подстегивать. Вопросы и ответы следуют друг за другом, как выстрелы в хорошей перестрелке

Холмс: Англия!

Гена: Лондон!

Холмс: Франция!

Гена: Париж!

Холмс: Италия!

Гена: Рим!

Холмс: Португалия!

И тут Гена вдруг запнулся.

Гена (неуверенно): Мадрид?..

Холмс: Отметка!

Гена (чуть помолчав, мрачно): Двойка…

Холмс: Родители!

Гена (совсем уныло): Педсовет…

Холмс: Спасибо, мальчик! Все ясно. На днях ты получил двойку по географии за то, что не смог правильно назвать столицу Португалии. Учитель так был возмущен твоей грубейшей ошибкой, что вызвал твоих родителей на заседание педагогического совета…

Гена (совершенно потрясен): Верно!.. Вот это да!.. Что, Архип Архипыч, может, скажете, что и про меня он тоже в "Гамлете" прочел?

Холмс (он заметно упоен успехом): Ну-с, я полагаю, вряд ли найдется еще хоть один смельчак, который предоставит в мое распоряжение свои тайные мысли!..

Но Шерлок Холмс ошибся. Из публики величественной походкой выступает Козьма Прутков.

Прутков: Плюнь в глаза тому, кто скажет, будто Козьма Прутков убоялся твоих угроз, чужеземец!

Холмс: Вы хотите подвергнуться испытанию?

Прутков: Отнюдь! Я хочу подвергнуть испытанию тебя!

Холмс: Отлично, приступим. Прошу отвечать в быстром темпе и непременно автоматически… Женщина!

Прутков (напыщенно): Цветок!

Холмс: Вот как?.. Волосы!

Прутков: Как шелк! Как смоль! Как ночь! Как лунь! Кудри девы-чародейки, кудри блеск и аромат…

Холмс (слегка озадачен): Гм… Любопытно… Ну, хорошо… Зубы!

Прутков (отчеканивает с удовольствием): Жемчуга!

Холмс: Небо!

Прутков: Лазурь!

Холмс: Трава!

Прутков: Изумруд!

Холмс (тон его мало-помалу теряет уверенность): Море…

Прутков (а ему-хоть бы что): Житейское море! Пучина! Девятый вал! Играют волны, ветер свищет!..

Холмс (совсем растерян): Странный случай… Я ничего не понимаю… Повторим еще раз. Только учтите: вы должны отвечать автоматически, сразу, давать вашу первую реакцию. Вы меня поняли?

Прутков: Не помышляй, что я скудоумнее тебя, чужестранец!

Холмс: Тогда продолжим… Соловей!

Прутков: Роза!

Холмс: Стихи!

Прутков: Проза!

Холмс: Любовь!

Прутков: Кровь!

Холмс: Сладость!

Прутков: Младость!

Холмс: Вода!

Прутков: Живительная влага! Бурный поток! Не плюй в колодец!

Холмс (он просто в отчаянии): Камень!

Прутков (победно): Тверд, как камень! Камень на сердце! Сердце не камень! Не счесть алмазов в каменных пещерах!..

Холмс (в полуобморочном состоянии): Уотсон! Пощупайте мой пульс! Может быть, я брежу?

Прутков (в самозабвении): Каменный гость! Как за каменной стеной! И кто-то камень положил в его протянутую руку…

Уотсон: Успокойтесь, Холмс. Ваш пульс совершенно нормален.

Холмс: Тогда, может быть, вы объясните мне, что здесь произошло? Неужели мой метод потерпел фиаско?

Прутков: Именно! Потерпел фиаско! Посрамлен! Покрыл себя позором! Канул в Лету. Провалился в тартарары!

Холмс стонет.

Уотсон: Умоляю, Холмс, держите себя в руках! Разве вы не видите: этот человек безумен! Мне нетрудно определить диагноз: нарушение коррелятивных связей между сознанием и подкоркой. Или, говоря проще, деменция, осложненная маниакально-депрессивным психозом, сопровождаемая аментивным синдромом, и, разумеется, стресс!

Прутков (презрительно, Уотсону): Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану!

Уотсон: Видите? Я говорил! У него бред! Галлюцинации! Делириум тременс!

А.А.: Поверьте, господин Уотсон, я не хочу бросить тень на вашу врачебную репутацию, но на этот раз вы ошиблись. Этот человек совершенно нормален.

Прутков: Благодарю тебя, соотечественник! Будучи правильно понят и оценен по достоинству, я удаляюсь!..

Он так же величественно уходит.

Уотсон: Не понимаю! Если он нормален, то как же ему удалось так прочно забаррикадировать свое подсознание от проницательного взгляда моего друга Холмса? (Подозрительно.) Я вижу, вы опять хотите опорочить его метод?

А.А.: Ни в коем случае! Напротив! На этот раз мы наблюдали как раз полное торжество этого метода.

Холмс (сумрачно): Благодарю за сочувствие, но я привык стойко встречать неудачи…

А.А.: Да нет же! Вы сейчас проникли в самую сокровенную тайну этого человека! Вы разоблачили самое страшное его преступление!

Холмс: Преступление? Какое?

А.А.: Он преступил законы поэзии,

Холмс: Но как вы определите состав преступления?

А.А.: Очень просто: злостное эпигонство со взломом.

Холмс: Со взломом? Я ему не завидую! И что же он взломал?

А.А.: Разумеется, кассу.

Холмс: Он ограбил банк? Лестрейд, это по вашей части. Пошлите за ним полисменов!

А.А.: Нет-нет, не надо! Это преступление, увы, ненаказуемо. Он взломал не простую кассу, а поэтическую, ту, где хранятся все испытанные, затасканные, вышедшие из хождения литературные штампы. Он стал пользоваться ими без разбора, как своими собственными. А ваш эксперимент потому-то и не дал привычного результата, что нет такого слова, которое вызвало бы у этого человека какую-нибудь свою, личную, жизненную ассоциацию. Будь у него за душой хоть что-то свое, уж вы бы непременно пробились к этому живому ростку. Но все слова порождают в его сознании лишь один – единственный отклик: они воскрешают в нем только штамп. А, как сказал наш великий режиссер Станиславский, штамп – это попытка сказать о том, чего не чувствуешь…

Холмс: Боже! Как я сразу не догадался! Так этот человек пишет стихи! И притом дурные!..

Уотсон: Ну, Холмс? Продолжим наш эксперимент?

Холмс (поспешно): Ах нет, нет, Уотсон! На сегодня довольно! Вдруг здесь окажется еще кто-нибудь из стихотворцев! Боюсь, что мои нервы, какими бы стальными они ни были, не выдержат нового испытания! Честь имею, джентльмены! Благодарю за внимание!..

Архип Архипович и Гена продолжают обсуждать случившееся, но уже в комнате профессора.

Гена: Как Шерлок Холмс расстроился! Опять вы, Архип Архипыч, его осрамили.

А.А.: На этот раз я тут ни при чем! Это Козьма Прутков его своими образами да сравнениями прямо в пот вогнал…

Гена (недоуменно): Что вы такое говорите, Архип Архипыч? Какие там образы? Я что-то у Пруткова никаких образов не заметил!

А.А. (теперь его очередь удивиться): А чем же он, по-твоему, пользовался?

Гена: Да обыкновенными словами! Как мы все. Это поэты образами говорят, а Прутков разве поэт? Одно название!..

А.А. (заинтересовавшись): А мы все, значит, говорим, не прибегая ни к образам, ни к сравнениям? Так ты считаешь?

Гена (рассудительно): Почему – не прибегая? Иногда прибегаем. Но только в самых крайних случаях.

А.А.: И ты смог бы мне рассказать какую-нибудь, хоть самую простенькую, историю, не употребив ни одного метафорического, то есть образного, выражения?

Гена: Да сколько угодно! Я без этих ваших метафор могу хоть всю жизнь разговаривать!

А.А.: Ну, всю жизнь – не надо, а один какой-нибудь случай, сделай милость, расскажи.

Гена (задумался): Что бы вам такое рассказать?

А.А.: Ну, расскажи, что у вас сегодня в школе было.

Гена: А что было? Вроде ничего такого не было… Вот только разве Славка Устинов на истории загремел…

А.А. (живо): Как ты говоришь? Загремел?

Гена (поясняет): Ну, срезался. Засыпался, одним словом. Сперва плавал, плавал, а потом стал как вкопанный и будто воды в рот набрал. Ну, Анна Сергеевна наша дала ему прикурить!

А.А.: А он?

Гена: А он, вы не поверите, просто лицо потерял! Ну подумаешь, двойка! В первый раз, что ли? А он в бутылку полез. Несправедливо, говорит…

А.А.: Очень интересный рассказ. Я так себе все это живо представляю. Этот твой Славка Устинов прямо так и стоит у меня перед глазами…

Архип Архипович незаметно для Гены нажимает на какую-то кнопку, и вдруг раздается страшный громовой раскат – вот уж в полном смысле гром с ясного неба. И вслед за раскатом возникают странные звуки – то ли это продолжает ворчать гром, то ли тарахтит пустая жестянка. А издает эти странные звуки уж вовсе странное существо. Впрочем, Архип Архипович встречает это существо без малейшего удивления. А, вот и он! Легок на помине!

Гена (он-то не только удивлен, но и испуган. Лишь присутствие Архипа Архиповича заставляет его держать себя в руках): Ой, что это такое? И почему оно так странно гремит?

А.А.: Да не "оно", а "он". Это гремит персонаж твоего рассказа, Славка Устинов!

Гена: Да вы что, Архип Архипыч? Что я, Славку не знаю? А это… это какое-то чудище! Мы, наверно, с вами в научную фантастику нечаянно попали, да? Это марсианин, наверно? Или нет, – Невидимка! У него же вместо лица – пустое место! А в руке – сигарета… (Юмор берет верх над испугом. Гена смеется.) А зачем ему сигарета, если все равно рта нету, курить нечем?.. В другой руке, глядите, бутылка! Ой, как он в нее смешно тычется! А сам так странно руками двигает, будто баттерфляем плывет…

А.А.: Что же тут удивительного? Ты же сам сказал, что Славка Устинов сперва плавал, потом загремел, потерял лицо и полез в бутылку…

Гена (недоверчиво): А сигарета зачем?

А.А.: Вероятно, это та самая, которую ему дала ваша Анна Сергеевна…

Гена (обрадовавшись, что уличил профессора): Вы что? Где это вы видели, чтобы учителя учеников сигаретами угощали! (Облегченно.) Конечно, это не Славка! Еще чего – Славка!..

А.А.: Да ведь ты же сказал, что она дала ему прикурить!

Гена: Да разве я в этом смысле? Это же такое образное выражение!

Снова невыносимо "гремит" Славка Устинов, заглушая слова Гены и Архипа Архиповича. Гена начинает терять терпение.

Гена: Да что это такое? Долго, что ли, это чудище тут греметь будет? Вот надоел, что б ему провалиться!..

Страшный грохот. И сразу все смолкает. Славки Устинова нет и в помине. Гена: приходит в ужас.

Гена: Что случилось, Архип Архипыч? Что это взорвалось? А оно где… то есть… он?

А.А. (спокойно): Как – где? Ведь ты же сам пожелал ему провалиться. Вот он и провалился.

Гена: Так я же не в буквальном смысле!

А.А.: Ах, прости, это, значит, опять было образное выражение!

Гена (сконфуженно): Ну ладно, хватит издеваться. Ну, я ошибся… Только ведь, Архип Архипыч, мы же так часто все эти образные выражения употребляем, что и не замечаем, образные они или нет.

А.А.: Вот тут ты прав. Но ведь когда-то, Геночка, люди это не просто замечали. Когда-то все эти – ныне такие привычные выражения поистине ошеломляли своей образной силой. Вот Прутков только что надоел нам своими затасканными штампами… А представь себе человека, который впервые понимаешь, впервые! – сравнил зубы с жемчугом. Разве это не прекрасно было увидено? Ровные, белые, красивые зубы – они ведь и вправду, как нить отборных жемчужин…

Гена: Ну, про зубы – это, может, и ничего было сказано. А вот когда Прутков сказал, что женщина – это цветок, это уж, по-моему, совсем пошло. Это всякий болван может придумать.

А.А.: Повторить – да, может. Но придумать – нет. Ты знаешь, что сказал Гейне? "Первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом. Кто это сделал вторым, – был обыкновенным болваном". Понимаешь? Великими поэтами были и те, кто впервые открыли, что чистое небо имеет нежный цвет лазури, что когда тяжело на сердце, то кажется, будто на нем лежит камень, что вода – живительная влага… А вот те, кто, подобно Пруткову, только и занимаются тем, что повторяют давние открытия, они…

Гена (с готовностью): Болваны?

А.А.: Ну, скажем корректнее: не поэты.

Путешествие двадцать второе. Скандал в благородном семействе

Квартира профессора. Архип Архипович по обыкновению "колдует" около своей машины. Вот он нажал какую-то кнопку, раздалось короткое жужжание, открылась панель, и из машины выскочил небольшой сверток. Профессор разворачивает его. В руках у него оказывается зеленая шапочка с пряжкой, на которой сверкает драгоценный камень.

Гена: Архип Архипыч, это что? Откуда тут взялась эта тюбетейка?

А.А.: Какая же это тюбетейка! Неужели ты не узнал зеленую шапочку Тильтиля?

Гена: Тильтиля? Это из "Синей, птицы"?

А.А.: Ну да! По моей просьбе Тильтиль нам с тобой ее прислал. Не насовсем, конечно, а только на время.

Гена: А что это на ней сверкает? Прямо так и переливается!

А.А.: Это волшебный алмаз феи Берилюны.

Гена: (делает вид, что прекрасно знает, о чем речь). А-а…

А.А.: Чует мое сердце, Геночка, что ты не слишком хорошо помнишь "Синюю птицу".

Гена: (видит, что профессора не обманешь). Так ведь я ее смотрел, когда еще совсем маленький был!

А.А.: Так и быть, напомню тебе. Этот алмаз возвращает зрение…

Гена: Кому возвращает? Слепым, что ли? У меня, например, глаза и так хорошие.

А.А.: Это как сказать! Фея Берилюна, вероятно, сочла бы, что и у тебя они не так уж хороши. Она уверяет, что все люди утратили настоящее зрение. Очень многое из того, что их окружает, они перестали видеть так же свежо и ярко, как прежде. Но стоит только надеть эту шапочку и повернуть алмаз справа налево, и ты сразу начнешь видеть самую суть окружающих тебя вещей. Их душу…

Гена: Интересно! А можно я ее надену?

А.А.: Ну разумеется! Ведь я специально для этого и одолжил ее у Тильтиля.

Гена: Как, вы говорите, надо повернуть алмаз? Слева направо?

А.А.: Да нет, как раз наоборот: справа налево. Вот так…

Гена поворачивает алмаз, и сразу же начинают происходить очень странные вещи. Впрочем, не такие уж странные для тех, кто хорошо помнит пьесу сказку Мориса Метерлинка "Синяя птица". Прежде всего сам собой со стола падает и разбивается графин с водой.

Гена: Ой, Архип Архипыч, это не я! Честное слово! Это вы, наверно, нечаянно графин толкнули? Смотрите, вся вода по полу растеклась…

А.А.: Нет, Геночка, это не я. Это…

Но он так ничего и не успевает объяснить Гене. Его прерывает женский голос, довольно заунывно напевающий слова известной песенки Шуберта: "Ничем вода не дорожит и дальше, дальше все бежит, все дальше, все дальше, все дальше, все дальше…" Затем песенка смолкает, и тот же голос, плаксивый и одновременно кокетливый, обращается к нашим героям.

Женский голос: Ну что же вы не поможете мне встать? Ну протяните же руку! А еще мужчины!

Гена: Кто это, Архип Архипыч? Откуда здесь эта женщина появилась?

Женский голос: Вот еще! Вдобавок он меня и не узнает! Зачем же тогда было извлекать меня из графина? Нет, тот, другой мальчик… кажется, его звали Тильтиль… был ко мне гораздо внимательнее!

Гена: А кто вы?

Женский голос: Я – Душа Воды!

Вряд ли Гена удовлетворился бы этим объяснением. Но тут раздался громкий отчаянный стук. Впечатление такое, как будто кто-то ломится в запертую дверь.

Гена: Кто там? Входите! Не заперто!

А.А.: Да нет, Геночка, это не в дверь стучатся. Пойди-ка лучше в кухню, отопри буфет…

Гена (изумленно): Кто ж это мог в буфет залезть? Может, вы там Шарика по рассеянности заперли?

А.А.: Да нет, Шарик в передней. Открой буфет, сам все увидишь…

Гена отпирает дверцу буфета, и тотчас же оттуда неуклюже вываливается тяжело отдувающийся толстяк.

Толстяк: Уфф! Наконец-то!

Гена: А это еще кто? Ну и толстый! Интересно, как вы там уместились, в буфете?

Толстяк (говорит с одышкой): Я, кажется, подошел в самый раз? По вкусу ли я вам? Не правда ли, я очень сдобен?

Гена: Да уж! Сдобен! Налетел на меня прямо как паровоз! Да вы меня чуть с ног не сбили!

Толстяк (с беспокойством): Что вы говорите? Неужели я так зачерствел? Настолько утратил свою природную мягкость?

Гена: Вы лучше скажите, как вы у Архипа Архипыча в буфете очутились?

А.А.: Геночка! Да где же ему быть, как не в буфете? Неужели ты не узнал, кто это? Это же Хлеб! Вернее, – Душа Хлеба!

В это время раздается громкий лай и в комнату врывается… пес? Нет, в том-то и дело, что не пес, а мальчишка примерно того же возраста, что и Гена. Но ведет он себя совсем не по-человечьи, а точь-в-точь как шумный, веселый щенок.

Щенок: Где мой хозяин? Где мое божество? Вот он! Здравствуй! Здравствуй, хозяин! Наконец-то я могу поговорить с тобой! Мне столько нужно сказать тебе! И тебя, друг моего хозяина, я тоже люблю! Здравствуй! Здравствуй!

А.А. (ласково): Здравствуй, дорогой мой Шарик!

Гена (он в полной растерянности): Вы что, Архип Архипыч? Почему вы его собачьим именем зовете?

А.А.: Да ведь это же Шарик! Неужели ты не узнал его? Теперь мы с тобой можем общаться непосредственно с его Душой.

Шарик: Гав! Гав! Какое счастье! Я теперь все могу тебе сказать! Могу сказать, как я люблю тебя! Я давно уже хотел сказать тебе это, но не мог! Я мог только лаять и вилять хвостом! А ты ни о чем не догадывался!

А.А.: Ну что ты, дорогой! Я всегда прекрасно понимал тебя.

Вероятно, это объяснение во взаимной любви продолжалось бы еще долго, если бы его не прервал чей-то властный голос. Он произносит слова отчетливо, внятно, с характерными дикторскими интонациями. Вернее, это даже пародия на диктора. Здесь все чрезмерно: и отчетливость произношения, и раскатистость голоса, и несомненное важничанье.

Гена: А это еще кто?

А.А. (озадаченно): Признаться, Геночка, я тоже его не узнаю… Впрочем, постой, постой! Ну конечно, это он!

Гена: Кто – он?

А.А.: Видишь, мой телевизор исчез?

Гена: Верно… Только что был тут, а теперь нету!

Важный (снисходительно): Что значит – нету? А я кто, по вашему? Ведь я же и есть Душа Телевизора! Так что настоятельно советую вам немедленно выгнать отсюда этого глупого пса и заняться мною. Уж мне-то действительно есть что вам сказать!

Шарик: Ррр! Гав! Гав! Сейчас я тебе покажу! Ррр! Гав!

Телевизор (брезгливо): Отойди, любезный! От тебя псиной пахнет.

А.А.: Ну зачем вы так грубо. Шарик – очень добрый пес.

Телевизор: Добрый? Разве вы не видите, что я хромаю? А как вы думаете почему? Да потому, что этот ваш добрый пес вчера имел наглость грызнуть одну из моих ножек!

А.А. (примирительно): Он ведь еще совсем щенок!

Телевизор: Да не только в Шарике дело! Третьего дня вы поставили на меня тарелку, на которой лежало несколько черствых ломтей вот от этого господина…

Хлеб (запальчиво): Да они потому и зачерствели, что вы оставили их на этом ящике! Когда он включен, он ведь, знаете, как нагревается!

Телевизор (он игнорирует вмешательство Хлеба): А сегодня утром? Вы дошли до того, что поставили на меня графин с этой мокрой дурой!

Вода (рыдает): Ах, неужели никто не вступится за меня? Он оскорбляет беззащитную женщину! Ах! Воды!

Телевизор: Не разводите тут сырость, мадам! Хватит того, что вы сегодня уже оставили мокрое пятно у меня на корпусе. А он у меня полированный! Он сделан из ценных пород дерева! Если не верите, вот мой паспорт! Можете посмотреть, там все написано!

А.А.: Ну что вы! Мы верим вам и так, без всякого паспорта… Скажите, почему вы сегодня так дурно настроены?

Телевизор (саркастически): Он еще спрашивает меня, почему я плохо настроен! Да потому, что вы уже почти год не вызывали мастера, который мог бы настроить меня должным образом!

А.А. (виновато): Да как-то, знаете, все было не до вас. Но я вам твердо обещаю…

Телевизор (сварливо): Почему я должен верить вашим обещаниям? А если вы снова меня обманете? Где гарантия?

А.А.: То-то и оно, что гарантийный срок уже давно кончился. Впрочем, вы ведь знаете, я так редко вами пользуюсь…

Телевизор: Вот! Вот именно! Наконец-то мы дошли до самого главного! А зачем тогда вы меня покупали? Вы включаете меня не чаще чем два раза в месяц! Я оскорблен!.. Неужели я уж так неинтересен?.. Нет, если так будет продолжаться, я уйду от вас. Да знаете ли вы, как следует обращаться с телевизором, да еще такого класса, как я? (Мечтательно.) В других домах нас накрывают кружевными салфеточками! В нашем присутствии разговаривают только шепотом! Вокруг нас рассаживаются, как вокруг священного алтаря! Дети плачут навзрыд, когда их гонят спать, принуждая расстаться с нами! (Гневно.) А вы?! Вы – боже, какая отсталость! – вечно копаетесь в каких-то старых, потрепаных книгах! Вы – враг прогресса, вот вы кто!

Шарик: Гав! Гав! Как ты смеешь так дерзко разговаривать с хозяином! С моим божеством! Ррр! Гав! Гав!

Гена (тихо): Архип Архипыч, я забыл, как надо повернуть алмаз, чтобы этот нахал опять стал телевизором?

А.А.: В обратную сторону: слева направо.

Гена: Есть, слева направо!

Он поворачивает волшебный алмаз, и в комнате воцаряется прежний порядок. В углу молча стоит невключенный телевизор, щенок поскуливает в передней, хлеб снова лежит в запертом буфете. И только разбитый графин на полу напоминает Гене, что все это ему не приснилось.

А.А.: Молодец, Геночка! Ты сделал это как раз вовремя. Еще секунда, и эти разбушевавшиеся вещи бог знает что натворили бы!

Гена: Я теперь все вспомнил про этот алмаз. Там, в "Синей птице", тоже все так же было. И хлеб ожил, и вода, и собака по-человечьи заговорила… Только вот телевизора там не было.

А.А.: Ну сам подумай, Геночка, откуда у родителей Тильтиля мог взяться телевизор? Он ведь тогда еще даже не был изобретен. Но, как ты мог убедиться, алмаз феи Берилюны оказывает свое волшебное действие даже на те предметы, которые появились на свет лишь недавно. Вот благодаря этому волшебному алмазу мы с тобой пообщались немного с Душой Телевизора. Надеюсь, ты об этом не жалеешь?

Гена: Да нет, что вы! Если я о чем и жалею, так только о том, что нам этот алмаз возвращать придется. А что, Архип Архипыч, больше ни у кого такого алмаза нету? Только у Тильтиля? Может, еще у кого-нибудь есть такой же?

А.А.: Есть.

Гена: У кого?

А.А.: Он есть у каждого настоящего поэта.

Гена: При чем тут поэты? Я не понимаю…

А.А.: Скажи, Геночка, тебе приходилось слышать такие выражения: молоко убежало, огонь пляшет в печи, вода поет, бежит, играет… Вышла луна. Солнце село. Хлеб подошел…

Гена: Смешно! Конечно, приходилось! Я и сам так говорю.

А.А.: А тебе приходило когда-нибудь в голову, что, когда ты так говоришь, ты наделяешь неодушевленные предметы человеческими чертами и свойствами?

Гена: Честно говоря, нет. Не приходило.

А.А.: Вот видишь! Мы так привыкли ко всем этим выражениям, что даже перестали замечать их метафорический, переносный смысл. Перестали ощущать их как метафоры. Но стоило только тебе прибегнуть к помощи волшебного алмаза феи Берилюны, как все эти давным-давно стершиеся метафоры словно бы ожили, воскресли. Вода и в самом деле запела. Хлеб в самом полном смысле этого слова подошел к нам.

Гена: Ну, так ведь это в сказке. В сказке всегда так бывает. Там и звери разговаривают по-человечьи и вещи тоже…

А.А.: Нет, Геночка, не только в сказке. Ведь так называемое образное, то есть поэтическое, мышление – это и есть не что иное, как умение смотреть на мир сквозь волшебный алмаз феи Берилюны. В каком-то смысле можно сказать, что любая, даже самая простенькая метафора – результат действия этого алмаза…

Гена: Значит, главное в поэзии – это метафора?

А.А.: Почему же главное? Метафора – это весьма уважаемый, но всего лишь один из членов довольно большого семейства тропов.

Гена: Семейства – кого?

А.А.: Не "кого", а "чего". Семейства тропов. Троп – это поэтический оборот, употребление слов в переносном, образном смысле. Метафора – лишь один из способов такого образного употребления.

Гена: А какие еще бывают способы?

А.А.: Изволь, я тебе их сейчас перечислю… Впрочем, погоди! У нас с тобой ведь есть наш волшебный алмаз… Дай-ка мне с полки Литературную энциклопедию! Одиннадцатый том… Ага… Вот… Вот тут оно и поселилось, это самое семейство тропов. Ну-ка, Геночка, поверни свой алмаз справа налево…

Раздается бойкая, веселая музыка, и перед нашими героями появляются два в высшей степени экстравагантных персонажа: огромная, тучная дама, говорящая глубоким басом, и изящный, бойкий молодой человеквосторженный, пылкий, многословный.

Молодой человек: Ах, какой вы милый, прелестный, очаровательный, добрый, умный, замечательный, выдающийся, сообразительный, находчивый, догадливый… э-э-э…

А.А. (чувствуя, что молодой человек без подсказки так никогда и не закончит свою фразу): Вы хотите сказать, – мальчик?

Молодой человек: О, благодарю вас! Вы вмешались как раз вовремя! Мне всегда с таким трудом даются эти… нарицательные, собственные, одушевленные, неодушевленные, мужские, женские… э-э-э…

А.А.: (подсказывает).. Существительные?

Молодой человек: Вот именно! Вы тоже поразительно догадливый, находчивый, понятливый, мудрый, тонкий, глубокий, проницательный… э-э-э… Человек! Огромное вам спасибо, что вы извлекли меня из этой-фи! – толстой, мертвой, сухой, скучной, утомительной, нудной, отвратительной, тошнотворной, литературной… э-э-э…

Гена (догадывается): Энциклопедии!

Молодой человек: Мерси!.. В ней столько… Ап-чхи!.. этой серой, мелкой, летучей, омерзительной, невыносимой, чудовищной, ужасной, кошмарной, скверной, гнусной, безобразной, густой, душной, въедливой…

А.А.: Очевидно, пыли?

Молодой человек: Именно!.. А-ап-чхи!.. Вы буквально спасли нас!

А.А. (скромно): Вы преувеличиваете.

Молодой человек: Я?.. Помилуйте! Преувеличивать – это не моя специальность! Этим у нас занимается моя старшая сестра. Вот – прошу любить и жаловать! Для нее преувеличить что-нибудь – это значит получить самое изысканное, утонченное, яркое, глубокое, неизъяснимое, трогательное, бурное, огромное, ни с чем не сравнимое… э-э-э…

А.А.: Наслаждение?

Тучная дама (басом): О да!

Гена: Вы правда так любите преувеличивать?

Дама: Люблю – это не то слово! Я люблю преувеличивать так, как сорок тысяч братьев любить не могут! Если я не буду преувеличивать, я умру на месте! Я пролью водопады, реки, моря, океаны слез! Мои горестные вздохи заглушат ураганы, самумы, землетрясения! Мое сердце разорвется с таким грохотом, как будто провалился Кавказский хребет! Моя голова…

А.А. (поспешно): Благодарю, благодарю вас! Вы так преувеличенно рассказали нам о своей любви к преувеличениям, что нам с Геной сразу стало ясно, с кем мы имеем дело.

Гена (тихо, профессору): Архип Архипыч, ну в какое положение вы меня ставите? Неудобно же мне при них сказать, что я понятия не имею, кто они такие!

А.А. (так же тихо): Прости, пожалуйста, я был уверен, что ты их сразу узнал. Эта тучная дама – не кто иная, как госпожа Гипербола. А молодой человекее брат, господин Эпитет. (Громко.) Я надеюсь, господа, вы позволите мне познакомить моего друга Гену и с остальными членами вашего благородного семейства.

Эпитет: Благородного, знаменитого, славного, прекрасного, именитого, дружного, многочисленного…

Гена: Разве оно такое уж многочисленное? Сколько же вас всего? Всех сестер и братьев?

Гипербола (басом): Столько же, сколько волос у тебя на голове! Сколько звезд на небе! Сколько капель воды в океане! Сколько травинок в поле! Сколько листьев в лесу! Сколько атомов во вселенной! Сколько…

Гена (в ужасе): Ой-ой-ой! И с ними со всеми мы, значит, будем знакомиться?

А.А.: Я думаю, Геночка, ты прекрасно понимаешь, что госпожа Гипербола по обыкновению сильно преувеличила размеры семейства тропов. Однако семья у них и в самом деле большая. Как-никак, два брата и восемь сестер!

Гена: Всего десять, значит. Подумать только! А я бы даже и троих не назвал.

Эпитет: О, это так просто запомнить! Единственного моего брата зовут Перифраз. А сестричек, если не считать Гиперболы, с которой вы уже знакомы, кличут так: Метафора, Метонимия, Синекдоха, Анафора, Ирония, ну и последняя (нежно), самая наша младшенькая, – Литота…

Гена (он несколько оторопел от этого потока обрушившейся на него информации): А где же они все сейчас?

А.А.: В том же одиннадцатом томе Литературной энциклопедии. Только на следующей странице… Так что, Геночка, придется тебе еще раз пустить в ход наш волшебный алмаз…

Гена поворачивает алмаз, и из пыльного тома Литературной энциклопедии, отряхиваясь, вылезают: желчная худая дама в пенсне – Ирония, затем весьма загадочная особа неопределенного возраста в полумаске – это Метафора – и, наконец, худенькая, миниатюрная девушка, почти ребенок, говорящая тоненьким-тоненьким голоском. Это Литота.

Литота: Ах, какая прелесть! Мальчик! Он воскресил меня! Вызволил из заточения! Спасибо вам, мальчик! Вы такой крошечный! Такой гномик! Карлик! Лилипутик! Бибигон! Мальчик с пальчик! Мужичок с ноготок!

Гена (оскорбление): Какой я вам гномик? Да я третий по росту у нас в классе!

Гипербола (густым басом): В самом деле, что ты говоришь, сестрица Литота! Да какой же он мальчик с пальчик? Он – Гулливер! Человек – гора! Гаргантюа! Пантагрюэль! Илья Муромец! Циклоп! Полифем! Колосс Родосский! Геракл! Гигант! Исполин! Зевс-Громовержец!

Гена: Да что они, с ума все посходили, что ли? То я у них – гномик, мальчик с пальчик, то – великан! Просто чушь какая-то! (Обращается к Иронии.) Ну вот хоть вы скажите, похож я, по-вашему, на великана? Или на Мальчика с пальчика?

Ирония (с учтивой язвительностью): Ну разумеется, мой друг! Сестрица Гипербола совершенно права. Вы просто вылитый Геракл! Гаргантюа! Зевс-Громовержец! Стоит только поглядеть на ваши худенькие плечи, на вашу тонкую шею! Стоит только потрогать ваши чахлые бицепсы…

Гена: У меня – чахлые?!

Ирония (с той же ядовитой вежливостью): Однако и сестрице Литоте я тоже не могу отказать в проницательности. Вы и в самом деле так живо напоминаете крошку гномика, очаровательного Мальчика с пальчика! Какой у вас размер ботинок? Сорок второй? Я так и думала!

Метафора: Сестрица Ирония! Ну, хватит вам иронизировать! Пожалейте мальчишку!

Ирония (в своем обычном тоне): Пожалеть этого гиганта? А не боитесь ли вы, сестрица Метафора, что жалость может унизить этого исполина?

Метафора: Довольно! Разве вы не видите? Он совсем потерял голову! На нем лица нет! Вы его просто уничтожили! Стерли с лица земли! У него переполнилась чаша терпения! Он лишился языка! Он прямо кипит! Он готов взорваться!

Гена (он и в самом деле готов взорваться): Да что это такое, Архип Архипыч? Чего они все от меня хотят?

А.А. (смеясь): Успокойся, Геночка, все идет нормально. Каждая из сестер ведет себя точно в соответствии с своим характером. Ведь все они… А впрочем, я вижу, их брат, господин Эпитет, хочет принести тебе за них свои извинения.

Эпитет: Вы угадали. Нижайшие, почтительные, искренние, покорнейшие, смиренные, глубочайшие извинения. Не сердитесь на моих сестер!! Уж такие у них характеры! Наша старшая сестра, Гипербола, как вы уже знаете, просто не может не преувеличивать!..

Гипербола: О, брат мой! Ты прав!.. Ты гений! Мудрец! Спиноза! Сократ! Диоген! Платон! Соломон! Господь бог!..

Эпитет (поспешно): Хватит, хватит, сестрица!.. Чего доброго, эти господа еще решат, что ты и в самом деле так думаешь… Ну, а наша Литота, наоборот, все приуменьшает. У нас в семье ее так и называют в шутку: Обратная Гипербола. Она у нас самая маленькая…

Литота (тоненьким голоском): Маленькая! Малюсенькая! Крохотулечка! Малявочка! Девочка-дюймовочка.

Эпитет: Ну, а на сестрицу Иронию вам и вовсе не следует обижаться. Она у нас от рождения такая ироническая, саркастическая, насмешливая, язвительная, желчная, ядовитая, злая, колючая…

Ирония (церемонно): Благодарю вас, братец, за этот поток изысканных комплементов. Я очень польщена!

Гена: Странная какая! Вы ее так обругали, а она польщена…

Эпитет: Э-э, у сестрицы Иронии всегда так: на языке – одно, а на уме – совсем другое! Ее всегда надо понимать наоборот.

А.А.: Ну, а что касается госпожи Метафоры, Геночка, тут, я полагаю, и объяснять-то ничего не надо. Ты с нею уже давно знаком и, надеюсь, понял, что, когда госпожа Метафора сказала о тебе: "Он готов взорваться!", она совсем не имела в виду, что ты и в самом деле того и гляди взлетишь на воздух.

Гена (ворчливо): Это уж я как-нибудь и сам догадался… Ну и семейка! Если б вы мне все не разъяснили, господин Эпитет, я бы прямо с ума от них от всех сошел. (С уважением.) Вы, наверно, у них самый главный, да?

Эпитет (скромно): Разумеется! Вы угадали! Я – самый главный, самый значительный, выдающийся, важный, нужный, необходимый, незаменимый…

Метафора (внезапно вспыхнув, прерывает его): Что это с вами, братец? У вас голова пошла кругом! Вы ног под собой не чуете! Вы опьянели от похвал! Занеслись на седьмое небо!.. А вам, мальчик, стыдно даже делать такие предположения! Это просто невежество! Я надеюсь, вам приходилось слышать о том, что искусство – это мышление образами?

Гена: Приходилось.

Метафора: А вы задумывались над тем, что это значит? Мыслить образами – это ведь и значит постоянно пользоваться образными выражениями. А что такое "образное выражение"? Прежде всего это я, Метафора!

Ирония (притворно вздыхает): А я, значит, теперь уже не образное выражение!

Гипербола (басом): Ты и вправду слегка зарапортовалась, сестрица Метафора! Насколько мне известно, мы тут все – образные выражения!

Метафора (вынуждена согласиться): Да, все. Но я – самая образная!

Гипербола (возмущенно): Уж на что я люблю преувеличивать, но такого чудовищного преувеличения даже я себе не позволю!

Литота: Сестрицы! Послушайте меня! Замолчите хоть на одну малюсенькую секундочку, и вы сразу увидите, как мизерна, как ничтожна, как мелка ваша крошечная размолвочка. Ведь самая главная-то среди вас – я!

В ответ раздается взрыв хохота. Густым басом хохочет Гипербола. Желчно хихикает Ирония. Весело смеется Эпитет. Даже Гену – и того рассмешило самонадеянное заявление маленькой Литоты.

Гипербола (отсмеявшись): Ну, уморила! Вот так наша тихоня!

Ирония (с тонким сарказмом): Спасибо тебе, сестрица Литота! Наконец-то ты внесла полную ясность!

Метафора: Держите меня! Я сейчас лопну! Живот надорву! Бока надсажу! Сквозь землю провалюсь!

Эпитет: Какое наглое, нахальное, дерзкое, нескромное, лживое, оскорбительное, ни на чем не основанное… э-э-э…

Гена (привычно подсказывает): Заявление?

Эпитет: Да! Благодарю вас! Заявление…

Литота (ее детский голосок звучит сейчас довольно ядовито): Вот видишь, братец Эпитет, даже в одной-единственной коротенькой фразочке и то нельзя обойтись одними эпитетами. А разве можно представить себе целенькое, длинненькое стихотвореньице, которое состояло бы из одних эпитетов?

Метафора: Ха-ха-ха! Ловко она тебя подковырнула, братец Эпитет!

Ирония: Кажется, наша малышка научилась иронизировать. Два-три урока, и в случае моей болезни она вполне сможет меня заменить.

Эпитет (раздраженно): Вы – то чего обрадовались? Из вас одних, что ли, можно целое стихотворение составить?

Литота (не без ехидства): А вот теперь ты прав, братец! Ни из тебя, ни из наших славненьких, добреньких сестричек целого стихотвореньица не составишь. А из меня составишь!

Эпитет: Ну и вырастили мы наглую девчонку! Бесстыдную, дерзкую, нахальную, самодовольную, самовлюбленную, самонадеянную…

Литота (хладнокровно): Спокойненько, братец Эпитет! Сейчас, миленькие мои родственнички, я прочитаю вам стихотвореньице, которое все, от первой до последней строчечки, состоит из меня одной! Из вашей славненькой, маленькой Литоточки!

Эпитет (бурчит): Быть этого не может… Скверная, лживая, глупая, дрянная…

Литота: А вот и нет, братец! Ни чуточки не лживая. Стихотвореньице это написал поэт Плещеев, а композитор Чайковский положил его на хорошенькую – хорошенькую музычку. Так что лучше я вам его не прочитаю, а спою! (И, не дожидаясь согласия присутствующих, запевает своим тоненьким голоском.)

"Мой Лизочек так уж мал,

Так уж мал,

Что наткать себе холстины

Пауку из паутины

Заказал!"

Эпитет: Подумаешь, всего один куплет! Где же тут целое, длинное, большое, значительное, самостоятельное, законченное, завершенное… э-э-э… стихотворение?

Литота (как ни в чем не бывало продолжает петь):

"Мой Лизочек так уж мал,

Так уж мал,

Что из листика сирени

Сделал зонтик он для тени

И гулял…

Мой Лизочек так уж мал,

Так уж мал,

Что из крыльев комаришки

Сделал он себе манишки

И – в крахмал…"

Метафора: Довольно! Хватит! Долго еще эта малолетка будет тут терзать наш слух, трепать нам нервы, плевать нам в душу, пить нашу кровь…

Ирония: Ну почему же? Разве вас не радует, что наконец-то наша крошка показала свои очаровательные зубки?

Метафора: О, нахальства у нее целый Монблан! Тьма-тьмущая! Прорва! Пропасть! Океан! Галактика! Вагон и маленькая тележка!

Эпитет: Сестрицы, ну как вам не стыдно? Мы же не одни. Прекратите, ради всего святого, этот безобразный, ужасный, кошмарный, вульгарный, пошлый семейный… э-э-э…

А.А.: Скандал?

Эпитет (горестно): Увы! Именно так. Другого слова тут не подберешь, именно скандал!

А.А.: Вы правы… Геночка, прекрати скандал!

Гена: А как? Милицию вызвать, что ли?

А.А.: Зачем милицию? Поверни алмаз феи Берилюны слева направо, и вся эта шумная семейка сразу же окажется опять на своем обычном месте, в одиннадцатом томе Литературной энциклопедии…

Гена: Верно! Как это я сразу не догадался!

Он поворачивает алмаз, и рассорившиеся представители семейства тропов исчезают в толстом томе энциклопедии.

* * *

Комментарии 1

Просим обратить внимание: письма подлинные

2

Письма подлинные

3

Это письмо тоже подлинное. Как говорили Ильф и Петров, выдумать можно было бы и посмешнее

Оглавление

Путешествие первое. Королевство Плаща и Шпаги

Путешествие второе. Встреча с Тарасом Скотининым

Путешествие третье. Сто пятьдесят Дон Жуанов

Путешествие четвертое. Ошибка Шерлока Холмса

Путешествие пятое. Вторая ошибка Шерлока Холмса

Путешествие шестое. Его Неправдоподобие Лорд Беспорядок

Путешествие седьмое. Шерлок Холмс и Остап Бендер

Путешествие восьмое. Город Чудаков

Путешествие девятое. Исполнение желаний

Путешествие десятое. Как Паганель чуть не стал Робинзоном

Путешествие одиннадцатое. Суд над Томом Сойером

Путешествие двенадцатое. Суд над Томом Сойером

Путешествие тринадцатое. Небывалый конфуз Ричарда Львиное Сердце

Путешествие четырнадцатое. История с географией

Путешествие пятнадцатое. Дело об убийстве

Путешествие шестнадцатое. Перевыборы короля

Путешествие семнадцатое. Провинция Эпигония

Путешествие восемнадцатое. Козьма Прутков и Владимир Ленский

Путешествие девятнадцатое. Сирано защищает Ленского

Путешествие двадцатое. Новые злоключения принца Гамлета

Путешествие двадцать первое. Козьма Прутков ставит в тупик Шерлока Холмса

Путешествие двадцать второе. Скандал в благородном семействе

Комментарии 1

2

3

Реклама на сайте