«Повесть о фонаре»

Лидия Будогоская Повесть о фонаре

I

Вниз к реке ведет Гражданская улица.

Неровная улица: одна сторона высокая, буграми, другая — низкая. Бугры заросли травой, и на низкой стороне песок. И журчит в канаве вода.

Утром высоко по зеленым буграм шагает Пилсудский.

У него искусственная нога. За спиной на ремне большой ящик.

Лицо обветренное и морщинистое.

Тяжело поднимается его искусственная нога. И все норовит ступить куда-то в сторону, все в сторону. Но Пилсудский упирается крепко палкой в землю. Шагает быстро. И таращит выпуклые черные глаза.

По дороге встречаются ему мальчишки. Бегут с сумками в школу. Мальчишки кричат:

— Здорово, Поликарп Николаич!

И Пилсудский им кланяется.

На углу, где Главный проспект пересекает Гражданскую, Пилсудский сворачивает. И дальше он уже шагает по ровному Главному проспекту.

Впереди над крутыми крышами домов выдаются густые деревья сада. А над всем городом поднимается собор старинный, с куполами синими. И новая белая каланча.

Необыкновенная каланча: в ней окна прорезаны узкие, длинные, одно над другим, одно над другим.

Крыша плоская, а над ней иглой в небо шпиль.

Пилсудский торгует в будке за церковным садом. Семь лет уже торгует — с двадцать третьего года.

На полках у него — волчки, куклы, папиросы, конверты, душистое мыло. Мазь для обуви, перец. Нюхательный табак и зубной порошок.

В бочонке клюквенный квас. На тарелке конфеты — по пятаку и по гривеннику.

Пилсудский целый день сидит в будке.

Когда каланча перед ним начинает светиться в темноте узкими окнами, он запирает будку и, взвалив ящик на спину, шагает домой.

На углу около почты фонарь. А другой фонарь далеко — около банка.

В фонарях маленькие, как мышиный глаз, огоньки. Так их и зовут: «мышиные глаза». И больше нет фонарей в городе.

Только в окошках тусклый свет. Окошки-то и освещают дорогу Пилсудскому. Его нога скрипит, палка, постукивая, обшаривает камни тротуара.

Это на Главном проспекте. А на Гражданской улице даже и окошки не светятся. Там дома отгородились от улицы густыми деревьями, высокими заборами. Ничего нельзя разглядеть. И никто не проходит по Гражданской вечером.

Один Пилсудский пробирается по буграм. Вздыхает, бормочет что-то и подвигается вперед шаг за шагом, сгорбившись. Точно больше становится ящик за день и всей своей тяжестью давит на спину.

Нога скрипит с каким-то треском, точно разламывается, и ступает куда-то в сторону.

Дом Пилсудского в самом конце Гражданской, где бугры поднимаются стеной над крутым спуском к реке. Как только доберется Пилсудский до своей калитки, прямо на землю сбрасывает ящик. И переводит дух.

Каждый вечер шагает так Поликарп Николаич Пилсудский.

Летом, еще ничего, а осенью труднее и глуше дорога. Земля, голые деревья, деревянные крыши домов — все чернеет от дождей. И будто еще гуще делается темнота.

Камни тротуара на Главном проспекте мокрые, скользкие, а на Гражданской между буграми широко разливают ся лужи. Расползается Гражданская улица. А темень по вечерам — хоть глаз выколи.

И вдруг в самый темный, в самый ненастный вечер за линией железной дороги и на Заречной стороне вспыхнули светлые точки. Новые электрические фонари зажглись.

И на Гражданской улице тоже засиял фонарь. На высоком бугре, большой, яркий, круглый, как шар.

Фонарь залил светом дорожку Пилсудского до самого спуска к реке. И вокруг все ожило. Залоснились черные, вязкие колеи на проезжей дороге. Заблестела в канаве вода. А на деревья, крыши домов и заборы легла светлая тень.

Пилсудский шагает, упираясь крепко палкой в землю и откинув голову. В тишине нога его равномерно поскрипывает и ударяет твердой пяткой.

У своей калитки он останавливается и весело таращит на фонарь рачьи, выпуклые глаза.

— Кажется, посветлее стало у нас на улице, — говорят гражданские жители. — Можно, по крайней мере, выйти и не бояться, что выколешь глаз.

На низкой стороне Гражданской улицы, в андреевском доме, живет Карасева, слесариха.

Гражданские ее побаиваются, обходятся с ней осторожно. Чуть что не по ней, она кричит, криком кричит. Хоть надорвись, а ее не перекричишь. И вот недавно все слышали, как она у себя во дворе кричала, что теперь, при электричестве, она заставит каждого таскать свои помои до помойки, а не выхлестывать у крыльца, за ворота, куда попало. Это в темноте можно было улицы гадить, а теперь нельзя.

Напротив, в домике с большими окнами, живет подслеповатый бухгалтер.

Он часто протирает оконные стекла, чтобы они у него всегда были чистые. В палисаднике сажает цветы. На бухгалтера вся Гражданская злится. Зачем так часто протирает окна? Видно, бухгалтерам делать нечего. И зачем сажает цветы? Сажал бы картошку!

Подслеповатый бухгалтер говорит, что в городе скоро еще светлее станет. На каждом углу будут поставлены фонари. И в домах, и в коровниках, и в свинарниках — везде проведут электричество. И всюду будет чистота.

А родственница огородницы Мироновой, Горчица, говорит, что при керосине сидеть как-то уютнее, чем при электричестве. До революции хоть и без электрификации, а жилось не так, как теперь. Какие кренделюшки, какие блины пекли! Теперь уж не спекут таких пышных блинов, как при прежнем режиме. Нет…

— Теперь, — говорит Горчица, — все так измучены, что совсем не стало в городе толстых людей. Только и слышишь: одна старуха померла да другая старуха померла. Это сердца разрываются! Не выдерживают теперешней жизни!

Днем на Гражданской улице тишина.

Гуляют козы по буграм, пощипывают последнюю желтую траву.

Телега с трудом ворочает колесами в густой грязи. И тащится по дороге так медленно, что возчика клонит в сон.

Плетутся старухи из церкви, подпираясь кто зонтиком, кто палочкой.

Хозяйки с корзинами медленным шагом возвращаются с базара.

И вдруг на буграх — смех, свист, голоса. Это мальчишки из школы бегут. Впереди большими прыжками — Миронов. Он и ростом выше, и в плечах шире других. Шапка с ушами сдвинута назад. Нараспашку короткое пальтишко.

«Жар-жакет» прозвали его пальтишко ребята, потому что оно у него всегда так распахнуто, точно ему жарко.

Толстый Соколов, путаясь в широких штанах, пыхтит, а старается от Миронова не отстать. И все в лицо ему заглядывает.

За ним и остальные — ватагой. Толкаются, руками машут и так орут, что их на другом конце Гражданской слышно.

Сзади всех Киссель. Маленький, худенький. На ногах у него тяжелые, не свои, калоши. Высокая мохнатая шапка съезжает на глаза.

Он все время останавливается и стреляет из рогатки во что попало. В провод, возчику в спину, в пробегающую через дорогу собаку. Пальнет — и, шлепая калошами, бежит догонять товарищей.

Никто из ребят на Кисселя даже не оглядывается. Все равно он зря стреляет, ни во что не попадает. А вот уж когда Миронов выдернет свою рогатку из кармана жар-жакета, все останавливаются и смотрят.

Миронов ловко натягивает резину. Камень летит у него, как пуля. Без промаха бьет.

В провод ударит — на всю улицу гудит гул. В собаку пальнет — с визгом шарахнется в подворотню собака. А если в сонного извозчика попадет, — тогда уж беги, не оглядывайся! Соскочит возчик с телеги и полоснет кнутом первого, кто подвернется…

Случалось Миронову и стекла в домах выбивать. Один раз он разбил окно у подслеповатого бухгалтера. До сих пор виднеется в самом верху окна круглая, как от пули, дырочка, заклеенная кружком бумаги. И от нее во все стороны белые трещинки по стеклу. До сих пор не может бухгалтер вставить новое стекло. Так и осталась у него в окне мироновская метка.

Каждый вечер, только зажжется на Гражданской новый электрический фонарь, выходят на улицу из трех соседних домов мальчишки — Киссель, Соколов и Миронов.

Взбираются на бугор и долго глядят, как сияет в темноте новый фонарь.

Глядели, глядели как-то раз, и вдруг маленький Киссель нацелился и пальнул в фонарь из рогатки.

Мальчишки так и зажмурились. И врассыпную. Присели в ложбинке за высоким бугром и выглядывают, не идет ли кто по улице.

Тихо на улице, никто не идет и не едет. По-прежнему сияет фонарь.

— Из рогатки не попасть, — говорит шепотом Киссель. — Надо бы камнем!

— А ты и камнем не попадешь, — говорит Соколов.

— А вот попаду, — отвечает Киссель, — камнем обязательно попаду.

Полезли на бугор к фонарю Киссель и Соколов. Ползком, будто в атаку.

Киссель первый на освещенный бугор выполз. Поднимается и оглядывается. Никого нет. Выковырял он острый камень из грязи. Замахнулся раз, другой и запустил в фонарь. А сам пригнулся к земле.

Сияет фонарь.

— Стрелок! — говорит Соколов. — Разве так целятся? Гляди, как я засажу.

— Засади!

Запустил Соколов.

Сияет фонарь как ни в чем не бывало.

Тут и Миронов из ложбинки на бугор вылез.

— А ну-ка, и я попробую!

Размахнулся. Ахнуло что-то, будто выстрел прогремел. Брызнуло стекло, и потух электрический фонарь.

II

В школе перемена. Как войдешь, так сразу и узнаешь, что перемена. Шум в коридоре отдается гулом в стенах.

Только из второго класса никто еще не выходит — все ребята столпились у последней парты. Там сидит девочка, у которой волосы подстрижены ниже ушей. Волосы падают ей на щеки, и она то и дело отодвигает их назад гребенкой. Фамилия у девочки Былинка.

Подошел к ней и Миронов. Между других голов сует и свою светлую голову.

— Сейчас будет самый интересный рисунок! — говорит Былинка.

Наклонилась над раскрытой тетрадкой и трет пальцем мокрую бумажку.

— Какой? Какой рисунок? — спрашивает толстый Соколов. И грузно наваливается на плечи Миронову.

— А вот увидишь, — говорит Былинка.

Верхний слой мокрой бумажки понемногу сходит. Будто кожица скатывается у Былинки под пальцем.

— Зачем ты так? — кричат ребята. — Своди сразу!

— Так лучше, — отвечает Былинка. И все трет.

Когда бумажка стала совсем тоненькой, Былинка наклонилась над ней и подула. А потом начала осторожно, потихоньку сдвигать ее пальцами.

— Ой! — шепнул Соколов под самым ухом Миронова. — Гляди, уже мачта появляется!

Миронов еще не видит мачты. Миронов видит только, как сдвигают бумажку пальцы Былинки. Уж очень чистые пальцы у Былинки. И не пристает к ним почему-то никакая грязь.

А платье на ней ситцевое, розовое. Всегда на ней это платье. И всегда чистое. Точно она его стирает, сушит и гладит ночью, когда все спят.

Совсем сдвинула Былинка тонкую, мокрую бумажку.

— Корабль! — кричит Соколов.

На страницу тетради переснялся желтый корабль с белыми парусами. Бока у корабля выгнутые и блестят точно покрытые лаком.

Плывет по синей-синей воде корабль.

— Хотел бы я на таком поплавать, — говорит Соколов.

— А теперь пересними вот эту, — просит Былинку Миронов.

— Вот эту? — спрашивает Былинка и начинает переснимать новый рисунок.

Выходит птица — головка отливает разными цветами: малиновым, зеленым, синим.

И вдруг звонок. Это школьный сторож, дядя Вася, звоня в колокольчик, поднимается по лестнице.

Кончилась, значит, перемена. А ребята все еще не расходятся по местам. Былинка переснимает красные розы венком.

Пятнадцать маленьких пышных роз появляются на белой странице тетради. И все они блестят, будто их только что попрыскали водой.

— Подумайте! — говорит Былинка. — Какие хорошие попались переснимательные! Ни одна картинка не испортилась.

— Где покупала? — дергает ее за рукав Соколов.

— У Пилсудского, — отвечает Былинка.

— Петька, — говорит Соколов Миронову. — Пойдем сегодня прямо со школы к Пилсудскому — покупать переснимательные.

— А сколько у тебя мелочи? — спрашивает Миронов.

Соколов лезет в карман своих широких штанов.

— Тридцать одна копейка. На два листа хватит.

— Когда будешь покупать переснимательные, нужно выбирать начальные номера серии, — говорит Киссель, — или смотреть насквозь.

Былинка мотает головой.

— Нет. Хорошие переснимательные, когда на них много клею. Я, когда покупаю, всегда сначала потрогаю. Если липнут к пальцам, значит, хорошие. Вот как нужно выбирать переснимательные!

Пустой коридор. Давно уже закрылись двери классов. И за всеми дверьми тихо.

А второй класс все еще шумит — ждет учительницу. Вот вышла из учительской Софья Федоровна, толстая, низенькая, с тяжелым потрескавшимся портфелем. Она медленно поднимается по ступенькам лестницы. Воротничок у нее из пожелтевшего кружева. Верно, очень старое кружево, в сундуке слежалось. И никто, кроме нее, теперь так волосы не причесывает: над лбом напуск, а на макушке башенка. Это когда-то, еще до революции, носили такую прическу.

Поднялась наверх Софья Федоровна. Отворила дверь во второй класс. Из двери вырвался гул, звонко прозвучал в пустом коридоре и утих.

— Мы пришли учиться. И никто не смеет нам мешать! — говорит Софья Федоровна.

С тяжелым стуком ложится на стол ее портфель. До чего туго набит, — кажется, вот-вот не выдержит, щелкнет замком, раскроется и все из себя вывалит.

Миронов — на первой парте, перед самым столом Софьи Федоровны. Он что-то шепчет ребятам и показывает пальцем на портфель.

— Миронов! — стучит карандашом в стол Софья Федоровна. — Ты нам мешаешь.

Миронов притих.

Всех больше он ростом, а сидит впереди. И самая низкая парта ему попалась, зажала его, будто в тиски. Миронов как ни ежится., как ни горбится, а все равно спиной заслоняет ребят, сидящих сзади.

— Сейчас у нас начинается обществоведение, — говорит ребятам Софья Федоровна. — Положите руки на парту или за спину, как кому нравится. И пускай Соколов нам расскажет, что мы выучили про пятилетку. Спокойно. Начинается.

Соколов встает с неохотой, как будто его только что разбудили. И волосы у него на голове, точно после сна, торчат в разные стороны.

— Пя-ти-лет-ка, — тянет Соколов, — это… строят заводы, фабрики… много школ… дома для рабочих.

Замолчал. Потом еще вспомнил:

— Колхозы, совхозы.

— А что еще строят? — спрашивает Софья Федоровна и вынимает из портфеля платочек с розовым кантиком.

Соколов молчит.

— А Днепрострой? — говорит Софья Федоровна, пряча платочек. — Позабыл самое главное! Днепрострой, Свирьстрой…

Соколов хотел было уже сесть, но Софья Федоровна опять подняла его.

— Соколов, ты не сказал еще, кто все это строит?

— Власть, — говорит Соколов.

— Какая власть?

— Советская! — закричали ребята.

— Верно, — сказала Софья Федоровна. — Советская власть, власть рабочих. Миронов, ты слушаешь, о чем мы тут говорим?

— Я это и так все знаю, — цедит сквозь зубы Миронов и отворачивается в сторону.

— Соколов, — опять зовет Софья Федоровна и поправляет кружевной воротничок, — скажи теперь нам, кто такие рабочие?

Соколов посмотрел на нее зло, исподлобья. Вот пристала и никак не отстанет!

— Например, — говорит Софья Федоровна, — идут по улице прохожие. Как ты различишь среди них рабочего?

Молчит Соколов. И другие ребята молчат.

— Например, идет гражданин с портфелем. Кто это?

Молчат ребята и смотрят на толстый портфель Софьи Федоровны.

— Это служащий, — говорит Софья Федоровна. — А вот идет человек в кожаном переднике, с молотком на плече. Это кто?

— А кто его знает, — отвечают с задней парты ребята, — наверно, дворник.

Миронов оглянулся и прыснул.

— Миронов! — кричит Софья Федоровна. — Ты у меня сейчас посмеешься в коридоре!

Все стихли.

— Теперь, — говорит Софья Федоровна, — мы будем учиться писать чисто и красиво. Смотрите все!

Взяла мел и застучала по доске.

Все ребята повернули головы — смотрят, как у Софьи Федоровны рука с мелом ездит то вверх, то вниз. И на черной доске выступают большие ровные буквы.

Вдруг скрипнула и приоткрылась дверь. Просунулась голова.

Это Женька Шурук пришел. Опоздал Женька. К середине второго урока явился.

Не видит его Софья Федоровна, выводит большие, ровные буквы.

Подмигнул Женька ребятам, взмахнул книжками и с разбегу нырнул под крайнюю парту.

Сразу шорох пошел по классу. Наклоняются ребята, заглядывают под парты, смеются.

Женька пыхтит и лезет все дальше под партами. Добрался до своего места и вдруг вынырнул, как из воды. Тут только Софья Федоровна повернулась и увидела его. А он уже сидит на месте, как будто с самого начала урока сидел.

Миронов посмотрел на Женьку, потом на Софью Федоровну и опять прыснул со смеху.

— Миронов! — закричала Софья Федоровна. — Встань сейчас же.

Миронов завозил по полу ногами и грохнул изо всей силы крышкой парты. Разве встанешь сразу, когда тебя парта в тиски зажала! Рванулся Миронов и встал наконец во весь рост.

Но и стоять ему тесно. Низенькая у него парта, узкая. Не повернуться в ней.

— Подними голову! — кричит Софья Федоровна. — Слышишь? Не опускай голову.

Опять скрипит дверь.

Это — Маня Карасева. Идет через весь класс на место. Сумкой машет, башмаками топает. Как будто так и надо приходить — к концу второго урока.

Не замечает ее Софья Федоровна.

— Ребята! — говорит она, — доставайте тетради! Вы будете писать. А Миронов будет стоять. Смотрите все на Миронова. Он до конца урока, как свечка, будет стоять, потому что он нам все время мешает учиться.

— А на перемене он опять будет с пером бегать, — сказал кто-то из ребят.

— Ты зачем на перемене с пером бегаешь? — спрашивает Софья Федоровна. — Еще не хватало, чтобы ты глаз кому-нибудь выколол! Ну, давайте, ребята, писать.

Стихли. Миронов стоит и смотрит на доску.

«ВЫРОС МОЩНЫЙ ДНЕПРОСТРОЙ» — большими белыми ровными буквами написано на доске.

— Напишем: «Вы-рос мощ-ный Дне-прострой». Чисто и красиво, — говорит Софья Федоровна.

Кто из ребят пишет, а кто и не пишет.

Соколов даже своей тетради из сумки не вынул.

Наклонился и ножиком вырезывает что-то на парте. Вся парта у него пестрит от узоров, как зебра.

Киссель раскрыл тетрадь, но писать ему нечем: забыл дома вставочку. Водит пальцем по тетради, как будто пишет.

А Маня Карасева, та, что явилась в класс позже всех, достает булку из сумки и начинает есть. Сидит и ест булку.

Чуть ли не у половины класса пересохли чернила. Ребята то и дело встают и ходят к другим партам макать перо в чернила. А Софья Федоровна будто ничего не видит и не слышит.

— Мы не будем торопиться, — говорит она, — мы будем писать чисто и красиво.

И вдруг внизу тихонько звякнул звонок. Опять дядя Вася с колокольчиком из учительской вышел. Не успел он еще как следует затарахтеть на лестнице, как все ребята уже вскочили с парт. Софья Федоровна бросила мел, вытерла платочком руки и рванула со стола портфель. Портфель щелкнул, замок раскрылся. И вместе с тетрадками на стол и на пол посыпались какие-то свертки, корки хлеба, аптечные коробочки и пузырьки.

Ребята вытянули шеи — разглядывают. Кое-как сгребла Софья Федоровна свое добро и запихала обратно в портфель. Потом поправила прическу и медленно пошла к двери.

III

В школе кончился последний урок. Ребята повалили на улицу. Ежатся, корчатся от холодного ветра. Засунули сумки под мышки, запрятали руки поглубже в карманы, и скорей по домам — кто в какую сторону.

Один Миронов в своем жар-жакете стоит посреди дороги на ветру. И хоть бы что! Только щеки у него покраснели. Стоит, ждет Соколова. Вот и Соколов. Со школьного крыльца спускается вперевалку. За ним шлепает тяжелыми калошами маленький Киссель.

— Миронов! — кричит Соколов. — А Кисселю можно с нами идти?

— Пускай идет, — говорит Миронов, — мне не жалко.

Отправились втроем. Прямо посреди дороги идут. Будто на тротуаре им тесно.

Киссель и десяти шагов не прошел, как уже вытащил из кармана рогатку. И запрокинул голову в мохнатой шапке: смотрит, нет ли где воробья на дереве.

На углу ребятам встретился Женька Шурук.

— Эй, — кричит. — Куда вы?

А Киссель ему отвечает:

— За переснимательными! К Пилсудскому!

— К Пилсудскому? — кричит Шурук.

Обмотал потуже шею теплым шарфом, сумку под мышку — и за ними бегом. Догнал. Пошли вчетвером.

К Пилсудскому школьники всегда компанией ходят. Покупает один, а ведет за собой целую ораву.

Вышли на площадь к собору. У калитки церковного сада остановились, заспорили. Женька Шурук хочет идти по Главному проспекту, а Миронов, Соколов и Киссель не хотят по Главному, хотят через церковный сад. А то если пойдешь по Главному, так Шурук будет все время останавливаться и вывески читать. Не пропустит ни одной вывески, ни одной докторской дощечки на дверях. Сначала просто прочтет, а потом еще в обратную сторону: «Булочная — яанчолуб». «Починка часов — восач акничоп».

Из-за этого и не хотят ребята идти по Главному, толкают Женьку в калитку церковного сада.

Насилу втолкнули. Идут под большими деревьями, по широкой аллее.

Хорошо бывает в саду, когда листья на деревьях еще только начинают желтеть и краснеть. А нынче их сразу хватило ранним холодом. Побурели они и скорчились. И так быстро начали падать, что за один день осыпался весь церковный сад, стал голым и черным.

— Смотрите! — оглядывается по сторонам Соколов. — Мы одни тут.

— А кто в такой холод гулять сюда пойдет? — отозвался Шурук.

— И день не банный, — говорит Миронов.

В банный день церковный сад полон народу. По всем аллеям туда и назад проходят люди с тазами и мочалками. А у калитки, присев на корточки, торгует вениками старая, сморщенная бабка.

Но сегодня никого нет — ни бабки, ни людей с тазами.

На повороте аллеи прибита к дереву доска. Шурук останавливается и начинает читать вслух:

— «Строго воспрещается лежать на траве, пасти коз и коров».

Потом читает то же самое с конца:

— «Ворок и зок итсап еварт ан…»

— Вот! — кричит Миронов. — И тут нашел чего прочитать!

— Эй! — вдруг окликнул ребят Киссель и показал на кусты.

За кустами на низкой скамье сидит человек в грязном парусиновом балахоне. Лицо у него серое, одутловатое. Кожаная шапка, как старушечий капор, закрывает и уши, и щеки, и лоб. Он сидит сгорбившись, смотрит не мигая в кусты и медленно жует хлеб.

— Директор свежего воздуха! — прошептал Соколов.

— Он… — сказал Киссель тоже шепотом. — Ох, и страшный же! Он у нас на Гражданской к одним в сени забрался. И давай прямо из ведра холодной водой умываться. А те как перепугались, дверь на крючок, а сами по углам попрятались.

— А чего испугались? — сказал Миронов. — Ведь он спокойный, никого не трогает. Вот давайте пройдем мимо него.

— Зачем? — прошептал Киссель.

— А так, посмотрим на него. А ты боишься?

— Да нет… — сказал Киссель вполголоса. — Я-то не боюсь…

Вдруг директор свежего воздуха сунул в мешок обглоданный кусок хлеба и медленно встал со скамьи. Огромный, опухший, грязный.

Ребята так и замерли на месте, а потом все разом, как по команде, пустились удирать по аллее. Позади всех бежал Киссель, теряя и подхватывая калоши.

Через маленькую калитку в самом дальнем конце сада ребята выбежали на улицу к почте.

Здание почты старинное, желтое, каменное. Хоть и с колоннами, а всего один этаж.

Через окна все видно: служащие разбирают пакеты и накладывают на них печати, народ с письмами толчется перед частой проволочной сеткой, в углу за маленьким столиком сидит сгорбившись старушка и пишет адреса на конвертах.

Крыльцо почты выходит прямо на бульвар. На бульваре четыре скамейки. И вдоль дорожки стоят молодые деревья.

Никогда не распускаются листочки на этих деревьях. Не растут, а как сухие палки торчат деревья.

Будка Пилсудского тут же, около почты. Примостилась на углу, у самой дороги. Когда по дороге телега едет или грузовик, она вся трясется.

За лето пропылилась будка насквозь. Стоит вся бурая. Стекло темное, мутное.

К стеклу прильнула румяным, глянцевитым лицом пучеглазая кукла и пачка конвертов. приклеилась.

А что на полочках лежит, этого уже никак не разглядеть.

Никого сейчас нет возле будки. В такой холод покупателей у Пилсудского мало.

Подошли ребята, заглядывают в закрытое окошко — торгует ли нынче Пилсудский.

Тут он! Сидит и не движется. В серой барашковой шапке. Воротник поднят.

Как неживой, сидит среди своих ящиков, пакетов, пачек. Лицо темное, обветренное, все в морщинах. Окоченел, видно, от холода.

Соколов шепчет:

— Миронов, стукни в окошко.

Стукнул Миронов раз, другой. Зашевелился Пилсудский, приоткрыл окошко и выпучил на ребят рачьи глаза с красными жилками в белках.

— Это кто? Гражданские?

Кивают головой ребята, улыбаются Пилсудскому. А Соколов спрашивает:

— Переснимательные есть у вас или нет?

— Найдутся, — говорит Пилсудский. А потом высунул голову из окна и спрашивает: — А вы с какого конца Гражданской? С бугров или из-за канавы?

Переглянулись между собой ребята.

— С бугров, — говорит Миронов.

— С бугров? — Пилсудский приподнялся и скрипнул деревянной ногой. — А кто из вас новый фонарь на Гражданской высадил?

Так и отшатнулись от будки ребята.

— Не знаем, — говорит Киссель.

— Не знаем, — говорит Соколов.

А сами пятятся от будки. Один Шурук стоит столбом. Красный весь, как пучеглазая кукла в окошке.

— Не знаете? — спрашивает Пилсудский. — Ну так я знаю! Я все видел!

— Да что вы на нас наговариваете? — говорит Шурук. — Почем мы знаем, кто у вас фонари бьет? Я и на улицу тогда не выходил, когда фонарь на Гражданской разбили. У меня тогда горло болело. Я и в классе в тот день не был. Правда, Киссель?

Оглянулся Шурук, а никого из ребят у будки уже нет.

Бегут по бульвару, мимо почты. Впереди бежит Киссель, держит в руках калоши. За ним переваливается Соколов. А сзади шагает Миронов, гребет на ходу руками.

— Погодите, это вам даром не пройдет! — крикнул Пилсудский.

И защелкнул окошко.

IV

Еще летом по городу разговоры пошли, что учительницу Софью Федоровну скоро уволят из школы. И ребята ждали, что вот с начала занятий придет к ним в класс какая-то новая учительница. И все будет по-новому. Может быть, лучше, а может быть — и хуже.

Но, видно, на место Софьи Федоровны еще никого не нашли. Софья Федоровна по-прежнему каждый день является в класс со своим туго набитым портфелем. И пишет на доске ровными белыми буквами.

А Миронов каждый день свечой стоит.

Другие ребята чего только не делают, а она их будто и не видит. Одного только Миронова всегда видит. Наверное, потому, что он всех больше, да еще на первой парте сидит. Как пожарная каланча, торчит Миронов перед самым ее столом.

Это еще ничего — стоять в классе во время урока. А вот раз велела Софья Федоровна Миронову стоять посреди класса на перемене.

Кончился урок. Ребята из всех классов высыпали в коридор. Гомон. Пол дрожит под ногами.

А Миронов стоит один посреди класса.

Форточка открыта, по полу бумажки летают. На доске четыре слова не стертые остались:

«ПЛЕТЕТСЯ РЫСЬЮ КАК-НИБУДЬ»

До чего скучно в пустом классе торчать! Сил нет звонка дожидаться — так скучно.

Но что поделаешь? Нужно стоять, пока Софья Федоровна не отпустит, а то еще в другой раз поставит свечкой в коридоре на виду у всех или около учительской.

Скрипнула дверь. Может, это уже Софья Федоровна? Нет, не она. Это маленький Киссель и еще четверо.

Тихонько вошли ребята и остановились около Миронова. Смотрят, как он стоит, шепчутся.

Нахмурился Миронов. И, чтобы не видеть ребят, уперся подбородком в грудь. Смотрит себе на сапоги.

Вдруг Киссель дернул его за рукав и отскочил. Глядит искоса на Миронова. Что он с ним сейчас сделает? Ничего. Миронов даже не шевельнулся. Не посмотрел даже в его сторону.

Тогда опять начинает Киссель к Миронову подбираться. Съежился весь и неслышно ступает — сначала на пятку, потом на носок. А сам на ребят хитро поглядывает, ребята притихли.

Подкрался Киссель и толкнул Миронова сзади. А сам опять в сторону. Не двигается Миронов, точно его гвоздями к месту прибили. И даже головы не поднимает.

Тут уж совсем разошелся Киссель. Схватил со стола вставочку Софьи Федоровны. Подкрался к Миронову сзади и тихонько кольнул его в спину пером.

Миронов вдруг разом повернулся. Сжал зубы и с размаху ударил Кисселя в плечо.

Кисселя так и отбросило. Полетел он на пол, ладонями шлепнулся. А другие ребята разбежались от Миронова в стороны, чтобы и им не попало. Он, когда рассердится, себя не помнит.

Поднялся Киссель с пола, поднес к глазам кулаки и заревел во весь голос. А в это время как раз звонок прозвенел. Громко ревет Киссель, а звонок звенит еще громче.

Ребята из коридора всей толпой разом ворвались в класс. Шаркают ногами по полу, хлопают крышками парт. Один на подоконник влез, чтобы закрыть форточку. Другой вытирает мокрой тряпкой доску.

Только Миронов по-прежнему стоит посреди класса. Красный весь, как будто его огнем обожгло.

А Киссель уткнулся лицом в свою парту и все ревет да ревет.

— Тебе что — опять попало? — спрашивает Кисселя Соколов.

Киссель ничего не ответил. Потом вдруг поднял голову, посмотрел на Миронова и проревел:

— У… у, кабан. Сейчас все расскажу… Софье Федоровне!

— Вот какой, — сказал Шурук. — Когда сам кого-нибудь, так ничего. А если его кто, так сразу реветь и жаловаться.

— Аван-тю-рист, — пробормотал Миронов и отвернулся.

— А вот и скажу-у, — хнычет Киссель, — весь урок опять стоять будешь!

Стихли. Миронов покосился на дверь. Кто-то мимо Дверей прошел. Нет, это не Софья Федоровна. Всегда она опаздывает, а на этот раз, видно, и совсем про свой класс забыла. Из коридора не доносится ни звука, везде в классах давно уже идут уроки, а ее нет.

Вдруг внизу хлопнула дверь. Это уж наверно она! Из учительской выходит… Сейчас начнет подниматься по лестнице, медленно переступая со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку… Но шаги глухо прозвучали внизу и затихли где-то в нижнем коридоре. И больше опять ни звука.

Былинка на последней парте вздохнула и говорит:

— И чего это она опять застряла там в учительской!

— В учительской? — сказал Шурук. — А ее, может быть, и нет в учительской.

— Как! — удивилась Былинка. — А где же она может быть?

— Взяла да и ушла к себе домой. Забыла, что еще четвертый урок у нее остался.

Тут ребята вскочили, зашумели.

— Ну, тогда и мы домой пойдем. Чего же тут сидеть зря!

Соколов вытащил сумку. Торопливо сует в нее тетради, книжки, пенал. Другие ребята тоже стали собираться.

— Да погодите вы! — кричит Былинка. — Нужно же узнать, ушла она или не ушла.

— Ну, иди, — кричат ребята, — узнавай!

Былинка выбежала из класса. Осторожно, на цыпочках пробежала по коридору мимо плотно закрытых дверей классов и спустилась по лестнице.

Учительская в нижнем этаже. Это большая, тихая комната. На стенке круглые часы. В печке потрескивают дрова. Сквозь стекла шкафа смотрят широкие позолоченные корешки книг. Былинка много раз бывала в учительской. Софья Федоровна ее туда то за платком посылала, то за книгой забытой.

Подошла Былинка к дверям. Слышит голоса. Один голос густой, спокойный, ровный — это заведующая. Другой голос резкий, тоненький — это Софья Федоровна.

Заведующая говорит громко, раздельно. А Софья Федоровна быстро-быстро, точно захлебывается.

Былинка отворила дверь. Сразу замолчали обе. Стоят под круглыми часами у стола. А у окна — какая-то посторонняя женщина в темном платье. Рассматривает что-то на школьном дворе.

Былинка подождала минуту, а потом спрашивает:

— Софья Федоровна, урок у нас будет?

Софья Федоровна ничего не ответила. Только стала растерянно перебирать что-то у себя в портфеле. А из портфеля посыпались на стол тетрадки с диктовкой, которые она давно отобрала, да все не успевала проверить, за тетрадками какие-то свертки, за свертками — корки, баночки, коробочки, весь хлам, который она всегда таскает с собой.

— Да, — ответила за Софью Федоровну заведующая, — урок у вас будет.

Былинка тихонько притворила дверь и побежала вверх по лестнице.

— Будет урок! — крикнула Былинка, вбегая в класс. — Это ее заведующая в учительской задержала! Пробирает за что-то. А урок будет!

Ребята опять вытащили из сумок книжки и разошлись по своим местам.

Но прошла минута, другая — целых пять минут, а в коридоре все еще не слышно шагов. Соколов опять вскочил с места, а за ним и другие ребята.

— Давайте пока в «стуканы» играть! — закричал Соколов.

Он провел на полу длинную черту мелом и бросил на нее тяжелую медную пуговицу.

Мальчики стали играть в «стуканы». Только один Миронов не играл. Он сидел на своем месте, высунув из-под низенькой парты длинные ноги. Наверно, он так устал стоять свечкой, что рад был теперь даже своей тесной парте.

Вдруг настежь распахнулась дверь.

Вошла заведующая, а за ней не Софья Федоровна, а та посторонняя женщина, которую Былинка видела в учительской.

Ребята так и посыпали на места. Толкаются в проходах между партами, торопятся сесть.

Заведующая хмуро посмотрела на меловую черту, на ребят, но ничего не сказала.

Стоит, ждет, пока совсем тихо станет.

А в классе, как нарочно, то одна скамья скрипнет, то другая. То крышка парты грохнет, то книги на пол посыплются.

И вот наконец тишина.

— Ребята, — говорит заведующая, — Софья Федоровна у вас больше преподавать не будет. Я привела к вам новую учительницу. Ваша новая учительница — Екатерина Ивановна.

И она повернулась к незнакомой женщине в темном платье. Ребята тоже все сразу оглянулись и посмотрели на нее.

Небольшого роста новая учительница, худенькая, молодая. Волосы светлые, гладкие, разделены посередине на прямой пробор и пониже ушей ровно-ровно подстрижены.

— На нашу телеграфистку похожа, — шепчет Маня Карасева Былинке.

Былинка только глазами мигнула:

— Да, похожа.

— Екатерина Ивановна приехала к нам издалека, с Урала, — говорит заведующая. — Она рассказывает, что ее уральские ребята хорошо учились. Постарайтесь от них не отставать. Сегодня у вас времени остается мало, но познакомиться с Екатериной Ивановной вы все-таки успеете.

Пока заведующая говорила, новая учительница, слегка прищурившись оглядывала класс. Она смотрела то на Миронова, зажатого тесной партой, то на Кисселя, который все еще шмыгал носом и тер кулаками глаза. Но больше всего, видно, ее заинтересовала пестрая парта Соколова.

Когда заведующая вышла из класса, учительница положила на стол большой коричневый портфель, застегнутый на две пряжки, и пошла прямо к парте Соколова. Она низко наклонилась над партой и показала пальцем на выцарапанный ножом домик с окнами, дверьми и даже трубой, из которой винтом поднимался дым.

Екатерина Ивановна улыбнулась.

— Это ты сам вырезал?

— Сам, — чуть слышно буркнул Соколов.

— И лодку сам?

— Сам, — еще тише сказал Соколов.

— И лошадь сам?

Соколов ничего не ответил.

Он налег на парту грудью, чтобы закрыть фигурку на тоненьких ножках, под которой была вырезана надпись:

Киссель, Киссель, Николай, Сиди дома, не гуляй.

— Ну брат, — сказала Екатерина Ивановна, — такой парты я еще никогда в жизни не видела. Ее надо в Москву на выставку послать. Пошлем, ребята?

— Пошлем! — закричали со всех сторон.

А Екатерина Ивановна перешла уже в другой угол класса. Там она заметила девочку, которая жевала яблоко.

— Как тебя зовут? — спросила ее Екатерина Ивановна.

Девочка неловко встала из-за парты и сказала с полным ртом:

— Маня Карасева…

— Пожалуйста, спрячь скорее свое яблоко, Маня Карасева, — сказала Екатерина Ивановна. — На уроках нельзя есть. Товарищи на тебя за это обидятся. И я тоже.

Маня Карасева замигала глазами и сунула недоеденное яблоко в сумку.

В это время что-то грохнуло. Это повернулся на своей парте Миронов. Каждый раз, когда он поворачивался, крышка его парты приподнималась и хлопала, а скамейка трещала. Все к этому давно привыкли, и никто даже не посмотрел на Миронова. Но Екатерина Ивановна вздрогнула и обернулась.

— Мальчик на первой парте! — сказала она. — Что ты так гремишь? Как твоя фамилия?

— Это Миронов! — крикнули все ребята в один голос. — Миронов!

Миронов заерзал у себя на скамейке, и от этого парта загрохотала, как телега на мостовой.

— Послушай, — сказала Екатерина Ивановна, — ведь тебе очень неудобно сидеть здесь. Зачем ты втиснулся в самую низкую парту?

— Больше нигде места нет, — сказал Миронов.

— Нет? А вот!

Новая учительница повернулась к высокой парте, на которой, как воробей на заборе, сидел Киссель.

— Смотрите, на такой большой парте сидит такой маленький. Ногами до полу даже не достает. Переменитесь-ка местами, ребята.

Киссель соскользнул со своей скамейки и встал на ноги.

— Софья Федоровна, — сказал он, — ой, нет, Екатерина Ивановна! Миронова на первую парту посадили потому, что он всегда балуется. И на переменах он тоже балуется и дерется. — Киссель всхлипнул и заговорил дрожащим голосом: — Он мне на перемене так дал, что еще и сейчас больно. Софья Федоровна его свечкой поставила, а он не стоит свечкой, а дерется.

Миронов еще больше заворочался на парте, потом с шумом и треском поднялся и сказал, глядя в стол:

— Я долго стоял. Что же, мне до самого вечера стоять? А они еще ко мне лезут!

Екатерина Ивановна подошла к Миронову, посмотрела на него, чуть улыбаясь, а потом спросила негромко:

— А за что тебя поставили?

— Да не знаю, — сказал Миронов и отвернулся.

— Он всегда озорничает! — крикнул со своей парты Киссель.

— Что ты все жалуешься? — сказала Екатерина Ивановна. — Брось жалобы, бери свои книжки да пересаживайся на эту парту. Она тебе будет как раз по росту. Вот и ноги на полу стоят. Смотри, как хорошо!

Ребята тихонько засмеялись. Даже Миронов улыбнулся. Он сидел теперь на четвертой парте, никого не заслоняя и не задевая плечом соседа. С непривычки даже ему было как-то слишком просторно.

Только Киссель сидел насупившись перед самым столом Екатерины Ивановны.

Вдруг он опять вскочил с места.

— Софья Федоровна! — крикнул он плаксиво. — Я не могу на первой парте сидеть. Я близорукий!

Новая учительница засмеялась.

— Я не Софья Федоровна, а Екатерина Ивановна. А если ты близорукий, так тебе и полагается сидеть поближе к доске. Вот дальнозоркие — те могут сидеть и подальше.

Киссель запыхтел и недовольный уселся на место.

А Екатерина Ивановна раскрыла журнал и стала вызывать ребят по фамилиям. Вызовет, спросит что-нибудь и посадит на место.

Всех успела вызвать. А когда дошла до последнего — до Шурука, — зазвенел звонок.

Сначала прозвенел внизу — еле слышно. Потом звон поднялся выше, прокатился по всему верхнему коридору и вдруг загремел у самых дверей класса.

В коридоре затопали ногами.

— Ну вот, — сказала Екатерина Ивановна. — С завтрашнего дня мы начнем учиться. А пока складывайте книжки и бегите домой.

Ребята, поглядывая сбоку на новую учительницу, стали выходить из класса. А учительница не спеша открыла форточку, а потом заглянула в классный шкаф, где глобус и оскалившийся суслик на подставке. И только когда последний из ребят вышел в коридор, она взяла со стола коричневый портфель и пошла в учительскую.

— Киссель, а Киссель, — сказал Соколов, когда ребята выбежали на улицу. — Ты что — близорукий или дальнозоркий?

— А ну ее! — сказал Киссель. — Сама-то она уж больно дальнозоркая!

V

Дом, где живет Миронов, стоит на высоких буграх, недалеко от спуска к реке. Из-за некрашеного забора выглядывает его крутая крыша, в два ската, покрытая дранкой, как чешуей.

Доски забора сколочены плотно. А калитка всегда заперта. Каждый раз, возвращаясь из школы, Миронов бросает сумку на землю и лезет на забор, чтобы дотянуться до железного крючка с той стороны.

Вот и сегодня Миронов перевесился через забор, откинул крючок и вошел в калитку.

Двора у Мироновых нет — дом стоит посреди огорода. До самых окон все грядки, грядки, и на них — сухие торчки. Это мать Миронова тяжелой лопатой разрыла весь двор под огород. Только и осталась от двора узкая дорожка к сараям.

Каждую весну перекапывает она так всю землю от забора до забора. А летом, когда на грядках вырастает пышная зелень, мать выкатывает из сарая сорокаведерную бочку на солнцепек. Эту бочку она с утра заливает водой, чтобы к вечеру вода нагрелась для поливки грядок. Воду Мироновы берут с той стороны улицы, с андреевского двора. Мать сама носит.

Большая, плечистая, переходит она улицу медленным, ровным шагом, сгибая под коромыслом голову, как бык под ярмом.

Вся Гражданская удивляется, какая у Миронова мать сильная.

Миронов поднимается по ступенькам крыльца, шарит в темных сенях и открывает дверь на кухню.

На кухне топится плита. Пол только что вымыт — еще сырой. Парно, жарко.

Мать Миронова и Горчица сидят за столом. На столе кастрюля с горячими щами, сковородка жареного картофеля, молочная каша.

— Пришел? — спрашивает Горчица.

Миронов кидает шапку, сбрасывает жар-жакет — и скорей руки мыть. Плеснул в таз воды из полного ведра, засучил рукава.

— Когда умываться, так полный таз наливаешь, — говорит мать, — а хоть бы раз собрался воды принести. У Соколовых ребята маленькие, а носят.

— Принесу, — бурчит Миронов, — дайте поесть сначала.

Жестким полотенцем вытирает он руки и садится к столу.

Мать наклонилась к тарелке, быстро хлебает щи, ложку за ложкой.

А Горчица ест нехотя, подносит ко рту собственную серебряную ложку и дует.

— Вот вырастили каланчу этакую, — говорит она, поглядывая на Миронова, — а никакой от него радости, одно беспокойство.

Голос у тетки Миронова густой, низкий, как у мужчины. Прозвали ее на Гражданской улице Горчицей, и крепко пристало к ней это прозвание. Миронов хоть и называет ее в глаза тетя Саша, а сам про себя всегда думает: Горчица.

Кончили есть щи. Принялись за второе.

Мать раскладывает по тарелкам картошку и спрашивает:

— В школе был или по улицам гонял?

— В школе, — отвечает Миронов. — У нас там новая учительница.

— Как? А Софья Федоровна где?

— Верно, уволили, — отзывается басом Горчица.

— Она старинная учительница, — говорит мать, — она еще в прогимназии учила.

— Ну вот, за то и уволили. И уж, конечно, какую-нибудь комсомолку взяли, — гудит Горчица.

— Раньше из одной школы уволили, — говорит мать, — а вот теперь из другой. И куда она, несчастная, денется!

— И жить не дают, и не умерщвляют, — басит Горчица.

Мать покачала головой.

— По правде сказать, не очень-то она годится в учительницы. В голове у нее что-то повредилось.

— От тяжелой жизни, не перенесла революции, — бухает Горчица.

И все умолкают до конца обеда.

Как только встали из-за стола. Миронов схватил пустое ведро и как был, без шапки и без жакета, выбежал за ворота.

На улице он остановился на минутку, вдохнул полной грудью прохладный и свежий воздух и побежал с бугров вниз, на андреевский двор.

Это широкий мощеный двор. Дом в два этажа — выше его нет на всей Гражданской улице. Со всех сторон облеплен он разной высоты пристройками и крылечками, весь набит жильцами. И никак не запомнить, у кого какое крылечко, кто в какую дверь входит и выходит.

Перед самым большим крыльцом врыта в землю железная колонка с ручкой и краном. Если раскачать ручку как следует, из крана потечет вода.

По двору носятся андреевские ребята — катают обручи, обстреливают из рогаток крыши сараев. Маня Карасева стоит у колодца. Ватное пальтишко ее застегнуто на все пуговицы. Голова повязана белым пуховым платком.

Стоит она у колодца — и ни с места. Насупившись, глядит на ребят. Видно, никак не придумает, что ей делать.

А в игру ребята ее не берут, матери ее боятся.

Миронов поставил ведро под кран и начал качать ручку. Туго поддается ручка. В трубе что-то пищит, посапывает, а вода не идет.

Наконец забулькало внутри колодца, и в ведре зазвенела тоненькая струйка воды.

— Ты зачем к нашему колодцу пришел? — крикнула вдруг Маня Карасева.

Миронов ничего ей не ответил. Некогда ему было отвечать.

— К нашему колодцу мы скоро замок привесим, — опять говорит Маня Карасева.

— Не имеете права вешать. Колодец не ваш, а общий, — крикнул Миронов.

— Нет, наш.

— Нет, не ваш.

— Нет, наш, раз наша ручка привинчена.

— Можете свою ручку отвинтить, мы другую приделаем.

Посмотрела на Миронова Маня Карасева и не знает, что сказать.

Вдруг кто-то наверху часто застучал в окно. Миронов поднял голову.

Во втором этаже у окна стоит Киссель. Он прижался лицом к стеклу, приплюснул нос и показывает Миронову язык. Миронов только нахмурился и стал еще сильнее качать ручку.

Скорей бы с этого двора! Да ведро еще и наполовину не наполнилось.

Миронов качает, покраснев от натуги. А ребята андреевские собрались все в одну кучу около сараев. Перешептываются, перемигиваются, то на Миронова показывают, то на окно во втором этаже.

Миронов на них не смотрит, а все видит. Понимает, что они сговариваются. Все против него одного. Нет, тут уже нельзя ждать, пока ведро наполнится. Уходить нужно, а то и ног не унесешь.

Миронов бросил качать. Поднимает ведро.

Только двинулся от колодца — раз! — ком грязи ударил в землю прямо ему под ноги. Ребята захохотали. А потом нагнулись и стали снова набирать полные горсти грязи.

Миронов остановился, вода заплескалась у него в ведре, чистая, как стекло. Он бережно поставил ведро и повернулся к ребятам, стиснув зубы и сжав кулаки.

Ребята сразу притихли. Жмутся к стенке сарая. Ждут — вот-вот Миронов на них бросится.

Но Миронов не бросился. Нельзя ведро оставить. Пока будешь гоняться за кем-нибудь одним, другие в это время все ведро грязью забросают.

Миронов схватил ведро и двинулся прямо к калитке.

А ребята так и стоят, прижавшись к стенке. Смотрят, как он идет, ни на кого не глядя. Тяжелое ведро то и дело ударяет его по ноге и сбивает шаг.

Вдруг наверху стукнуло окно. Киссель высунул голову из форточки.

— Кидай ему в ведро грязи! — закричал он. — Пускай к нашему колодцу не ходит.

Ребята точно очнулись. Комья грязи, как град, посыпались Миронову вдогонку. Один ком ударил в стенку ведра. Другой Миронову в спину угодил. Третий над самой его головой пролетел.

Миронов подхватил ведро обеими руками и побежал к калитке, спотыкаясь и расплескивая воду на бегу.

А наперерез ему Маня Карасева. Руками за калитку цепляется, чтобы не выпустить его.

Миронов как рванет калитку. Проскочил с ведром и со всего размаху захлопнул калитку за собой.

Вырвался! Хоть и больше половины воды расплескал, но зато вода в ведре осталась чистая.

А на андреевском дворе — крик, вой, точно режут кого-то. Это Манька кричит. Верно, ей калиткой пальцы защемило.

Кинулся Миронов через дорогу на бугры, а позади него крик еще громче. Это уже не Маня кричит, а ее мать, Карасиха. Криком кричит.

Карабкается, лезет Миронов на бугры. Ноги его скользят, сползают вниз по мокрой траве. Это ведро тянет его вниз. Совсем из сил выбился Миронов, прямо хоть бросай ведро.

А Карасева-мать вылетела из своей калитки. Скуластая, волосы прилизаны, длинная сборчатая юбка колоколом раздулась. Вскинула она вверх руки и кричит:

— Он мне ребенка покалечил! Этакий конь бешеный! Змей ядовитый!

В окнах андреевского дома, которые выходят на улицу, показались за темными стеклами испуганные, злые лица. Все глаза смотрят в одну сторону — на Миронова.

А Миронов уже вскарабкался на бугор и заметался у своей калитки. Шмыгнуть бы ему сразу во двор и запереться. Так нет же, заперта калитка изнутри.

Оставил Миронов ведро и полез на дощатый забор, царапая коленки и руки. А Карасева остановилась посреди улицы и кричит неизвестно кому:

— Приготовляйтесь! Он скоро вам всех ребят перекалечит. Это он у нас фонарь разбил! Он! Он! И как это его в школе держат, кабана дикого!

Миронов сорвался с забора вниз в огород, на рыхлую землю. Потом добежал до калитки и втащил ведро во двор.

Стихло на улице. Ушла, верно, Карасиха. Что-то на этот раз она скоро успокоилась.

Миронов нарвал у забора травы, чисто-начисто вытер ведро, потом сам почистился и пошел к дому по узкой Дорожке между грядками.

В сенях он остановился — боится дверь открыть. Мать, уж наверное, слышала все, что было на улице, и теперь поджидает его за дверью, скрестив свои жесткие, жилистые руки на груди. Она всегда его так встречает, когда готовит ему взбучку.

Постоял Миронов немного в сенях, потом тихонько приоткрыл дверь и заглянул на кухню. Нет, не стоит мать за дверью. Повернулась к двери спиной и моет посуду в лоханке. А Горчица кастрюлями гремит.

Спокойно, как будто ничего с ним не случилось, вошел Миронов на кухню. Вылил воду в кадку, опрокинул ведро вверх дном и прошел в комнату за кухней.

Комнатка за кухней — три шага в длину и два в ширину. Белые шершавые стены облеплены Горчицыными открытками и выцветшими фотографиями. В углу железная ржавая печка, а рядом с печкой диван. Широкий, почти всю комнату занимает. И такой старый, что все пружины у него наружу торчат. Этот диван тоже привезла с собой когда-то Горчица.

Миронов уселся за шаткий столик перед окошком. Подпер рукой голову и стал смотреть, как за окном хмурится небо и шатаются от ветра голые кусты.

Поглядела на него мать из дверей и говорит Горчице:

— Петька сегодня чего-то дома сидит. Скучный какой-то.

Горчица откашлялась, грохнула кастрюлями и прогудела низким басом:

— Первый раз в жизни! Должно быть, передрался со всеми своими приятелями — вот и не с кем больше по улице гонять!

Миронов слышит все это — и ни слова, будто не про него говорят.

Наконец Горчица уставила кастрюли на полку и пошла, шаркая по полу туфлями, в большую комнату — направо от кухни. Там она уляжется на свою кровать с горой подушек, покрытую толстым стеганым одеялом, и уже до утра не встанет.

А мать осталась на кухне. Все еще возится, все топчется. То скребет чем-то жестким по плите, то переставляет, передвигает посуду. Уж как начнет прибирать — ни одной вещи не оставит в покое.

Так и провозилась до сумерек.

Стемнело рано. Сильный дождь пошел. Мать засветила лампы на кухне и у Миронова на столе. Тут только Миронов вынул из сумки книжки и стал готовить уроки на завтра. А мать накинула большой платок, укуталась с головой и пошла в сарай проведать поросенка. Совсем тихо-стало в доме, скучно. Что-то долго сегодня мать в сарае возится. Верно, на два замка поросенка запирает, чтобы не украли. А замки давно проржавели, туго запираются.

Наконец в сенях хлопнула дверь. Миронов слышит, как мать тяжелыми шагами входит на кухню, стряхивает мокрый платок, вешает на гвоздь ключи. А потом говорит, будто сама себе:

— Вот темень! Ступишь за порог — как в черную яму провалишься. На других улицах светло, новые фонари горят. А у нас был один фонарь на всю улицу, да и тот хулиганы разбили. Двух шагов от дома не отойдешь — шею сломишь.

Миронов молчит. Поохала еще мать, поворчала, а потом задула лампу на кухне и пошла к Горчице в большую комнату, — верно, тоже сейчас спать ляжет.

Посидел еще немного Миронов за книжками. Стало и его ко сну клонить.

Перед тем как улечься, подошел он к окну. Верно — будто черная яма за окном. Ничего не разглядеть. Только самого себя увидел Миронов в окошке, как в черной блестящей воде.

VI

Всю ночь шумел дождь. Не прояснилось и к утру.

Утром Миронов всегда узнавал время по тому, как меняется, светлеет небо.

А сегодня небо серое, тусклое, точно застыло над поникшими деревьями и отяжелевшими крышами домов. Ничего по такому небу не угадаешь. Может быть, поздно, а может быть, и рано.

Тикают на кухне Горчицыны часы. Длинные, в деревянном футляре под стеклом. Только по ним тоже ничего не поймешь. И бьют невпопад, и показывают неверно. Эти часы вместе с кожаным диваном, стеганым одеялом и серебряной ложкой получила Горчица в подарок от графини Татищевой, когда служила у нее в экономках. Чинить свои часы Горчица никому не позволяет — боится, что часовщик переменит старинный механизм на новый. Так эти часы с самой революции и идут неверно.

Можно еще по гудку время узнать: в восемь часов гудит гудок за рекой, на фабрике «Тигель».

А что, если он уже прогудел, пока Миронов спал? Иной раз во сне не то что гудка, а и грома не услышишь. Как же теперь узнать, который час?

В другой день не стал бы Миронов ломать себе голову. Укутался бы потеплее в одеяло и уснул. Не велика беда, если и проспишь первый урок. Но ведь сегодня будет в классе новая учительница, нельзя проспать. А то она и вправду подумает, что не зря, видно, его Софья Федоровна свечкой ставила и на первой парте заставила сидеть. Нет, опоздать сегодня никак нельзя!

Миронов откинул прочь одеяло и вскочил с постели. Наскоро оделся, поплескался в тазу. А гудка за рекой все еще нет. Ну, значит, давно отгудел, и теперь уже очень поздно. Миронов накинул на плечи жар-жакет, схватил сумку, шапку и выскочил за дверь.

Бежит по узенькой дорожке к калитке, хлюпает ногами по воде.

И вдруг взревел фабричный гудок за рекой густым, низким голосом. Точно прорезал серую мглу над всем городом.

Ну, значит, не поздно еще. Миронов надел жар-жакет в рукава, нахлобучил шапку на затылок. Потом рванул разбухшую от дождя калитку и вышел на улицу.

Шумно на Гражданской. Внизу в канаве шумит мутный поток. С андреевского двора доносится визг и стук железной ручки колодца.

Миронов идет быстрым шагом. Нужно поскорей отойти подальше от андреевского двора. А то, чего доброго, Карасиха увидит его в окно и опять поднимет крик.

Дорожка от дома Мироновых сразу берет круто под гору.

За ночь размыло ее — ноги в жидкой глине так и разъезжаются. Миронов сошел с дорожки, идет по траве. Смотрит, как от каждого шага выступает из-под сапог вода. Совсем расползлась Гражданская улица!

И что это за несчастная улица! Стоит только пойти дождю — и через час прямо хоть плоты связывай или сколачивай ходули.

Вот если бы взять да и переехать на другую улицу. Свалить все вещи на телегу и перебраться на широкий светлый Главный проспект!

Только нет, никуда мать отсюда не поедет. Так и будет всегда копаться в своем огороде. И всегда будет напротив их дома этот крикливый андреевский двор.

Миронов спустился с высокого, крутого бугра. И только начал подыматься на другой, как услышал голоса.

Переговариваются где-то невдалеке. Все ближе и ближе голоса.

Может быть, это Соколов с ребятами? Миронов хотел было уже свистнуть, но подумал: «Нет, не Соколов. Соколов живет на буграх. А это кто-то из ребят, которые живут на низкой стороне. Верно, им по своей стороне сейчас не пройти, вот они и перебираются через дорогу на бугры».

Миронов прибавил шагу, поднялся на бугор и остановился. Смотрит вниз, на проезжую дорогу. Так и есть. Двое андреевских ребят, и Киссель с ними. Киссель впереди в своей мохнатой шапке, с холщовой сумкой через плечо. Он шагает по грязи, шлепая тяжелыми калошами, и все оборачивается назад к ребятам. Говорит, говорит, без умолку.

Вдруг Киссель поднял голову и замолчал. Увидел Миронова на буграх.

— Кабан идет! — крикнул он ребятам и пустился наутек, разбрызгивая грязь. Побежал обратно на свою низкую сторону. И те двое тоже повернули за ним.

Миронов только посмотрел им вслед и пошел дальше, наклонив низко голову.

Так он всю дорогу и шел, глядя себе под ноги. Только на углу, где нужно сворачивать на Главный проспект, оглянулся еще раз.

По низкой стороне идут Киссель с ребятами. Пробираются через грязь гуськом вдоль заборов, — видно, все еще боятся перейти на бугры.

Миронов свернул за угол, на Главный проспект.

На Главном проспекте грохот — по мостовой катят грузовики, а на стенках грузовиков написано большими буквами: «Электроток», «Красный Тигель», «Молоко-союз». Грузовикам уступают дорогу возы с сеном, испуганные лошади останавливаются, жмутся к панелям.

А по каменным плитам панелей шаркают метлами дворники, сметают жидкую грязь — тут тебе не Гражданская улица.

Хорошо идти по камням тротуара, мимо незнакомых домов, под грохот колес.

Да и ребята здесь не пристанут. Киссель храбрый только у своего андреевского дома.

Миронов остановился и стал рассматривать новенькое белое здание с черными железными воротами. Над зданием поднималась высокая башня, просвечивающая сквозными окнами, как фонарь. Это было новое пожарное депо. Его только что построили. Старинный собор на другой стороне улицы, белый, с синими куполами, стал как будто ниже с тех пор, как против него выросла башня депо.

Миронов хотел было посмотреть, как во дворе моют красную, как огонь, пожарную машину, но вспомнил, что сегодня нельзя опаздывать. Бегом пробежал он всю остальную дорогу, до самого школьного крыльца. Ворвался в раздевалку, широко распахнув дверь.

Гул стоит в школе — под потолками, в стенах. Ну, значит, звонка еще не было.

Но в раздевалке, заставленной высокими вешалками, тихо. Никого из ребят нет. Верно, все уже в классах, и до звонка осталось каких-нибудь две-три минуты!

Миронов кинул сумку на пол и сорвал с себя жар-жакет. Потом выбежал из раздевалки в коридор и остановился. Все ребята почему-то столпились в нижнем коридоре, облепили перила лестницы. Видно, что-то случилось там в конце коридора, у дверей учительской. Все туда смотрят.

Миронов протиснулся в середину толпы, приподнялся на цыпочки и посмотрел через головы ребят.

Там, у дверей учительской, стояла Екатерина Ивановна, зажав под мышкой свой коричневый портфель. А перед ней Пилсудский — без шапки, седой, взлохмаченный. Шинель забрызгана уличной грязью, на спине ящик. Пилсудский то наклоняется к Екатерине Ивановне, прижимая к груди шапку, то вдруг вытаращит на нее свои круглые глаза и стукнет об пол толстой сучковатой палкой.

Ребята смотрят на него и перешептываются. Никогда еще не видели они Пилсудского без шапки, такого сердитого и взлохмаченного.

Сторожу дяде Васе давно пора звонить на урок, но он остановился посреди коридора и, зажав колокольчик в руке, тоже слушает.

— Подумайте! — говорит Былинка. — Пилсудский к нам в школу пришел. И зачем это он пришел, интересно узнать?

— Он пришел карандаши и тетрадки продавать, — сказала Маня Карасева.

— Ну вот еще! Зачем ему ходить? У него своя будочка есть, — ответил кто-то рядом.

— А зачем же он с ящиком?

— Он всегда с ящиком.

Удивляются ребята, спорят, строят разные догадки. Только Миронов молчит. Хмурится, губы кусает. И вдруг издалека к нему Соколов пробирается, расталкивает всех. Схватил Миронова за рукав и шепчет, дыша ему в ухо:

— Это насчет фонаря. На нас пришел жаловаться.

— Ты почем знаешь? — зло прошептал Миронов и отвернулся от Соколова. А сам оглядывается — не услышал ли кто-нибудь?

Звонок. Наконец-то дядя Вася зазвонил. И двинулся прямо на ребят.

Ребята все разом повернулись и побежали, толкая друг друга, по лестнице наверх, в классы.

И дядя Вася тоже идет наверх. Переступает не спеша мягкими подшитыми валенками со ступеньки на ступеньку. А колокольчик в его руке бьется, как пойманная птица.

Опустела лестница. Только двое ребят отстали от других и остановились на первой площадке — Миронов и Соколов. Миронов прижался к перилам грудью, а толстый Соколов подбородком. И оба смотрят в пролет лестницы — в коридор.

Пилсудский уже идет к выходу. Он идет медленно, с шапкой в руке, оглядывая выбеленные стены, плотно закрытые двери, надписи над дверьми. И гулко раздается в опустевшем коридоре постукивание его палки и скрип деревянной ноги.

— Ну, Петька! — прошептал Соколов, когда в конце коридора глухо стукнула дверь, захлопнувшись за Пилсудским. — Пропали мы с тобой. Сейчас возьмут нас в оборот. Потянут на допрос.

Молчит Миронов, смотрит, хмурясь, куда-то в сторону.

Вдруг он тряхнул головой и повернулся к Соколову.

— Знаешь, про что я все думаю? Ведь он же нас не видел!

— Как не видел? Когда!

— Да тогда, ночью.

Соколов придвинулся близко к Миронову.

— Не видел, ты говоришь?

— Ну конечно, не видел. Я тогда в оба глядел, и никого на Гражданской не было. Он только потом догадался, когда мы у будки струсили.

— Ну, значит, можно и отпереться! — прошептал Соколов.

— Понятно, можно, — кивнул головой Миронов, — непременно нужно отпереться.

Соколов с Мироновым еще пошептались немного и побежали в класс.

Перед самой классной дверью Миронов остановил Соколова и сказал ему еще тише, чем прежде:

— Ты, смотри, при ребятах этих разговоров не заводи — ни со мной, ни с Кисселем. И не подходи ко мне лучше!

— Ладно!

Соколов и Миронов тихонько вошли в класс. У дверей они задержались.

Екатерины Ивановны еще нет, а ребята уже на местах. Только тихий гул стоит над партами, будто пчелы жужжат в кустах. Это ребята между собой потихоньку разговаривают.

Со всех сторон только и слышно: «Пилсудский, Пилсудский».

Миронов и Соколов оба разом покосились на Кисселя. Он тоже на своей парте сидит, перед самым учительским столом. Глаза у него бегают, а уши так и горят, как после драки.

— Киссель-то, — прошептал Миронов, — сидит, как на крапиве!

В это время быстро отворилась дверь — и вошла Екатерина Ивановна.

В классе сразу утихло жужжание, наступила полная тишина. Потом все, как по команде, поднялись с места.

— Здравствуйте, Екатерина Ивановна!

Так громко и дружно ребята никогда еще не здоровались с учительницей.

Один Миронов не успел вовремя встать. Только он приподнялся, как все остальные уже сели на места. Не заметила Екатерина Ивановна, даже не посмотрела на него.

Она совсем такая же, как была вчера, ничуть не строже. Спокойно подошла к учительскому столу, раскрыла портфель, достает учебники.

— Ребята! — говорит Екатерина Ивановна. — Что вы с Софьей Федоровной проходили? Помогите-ка мне разобраться. Пусть кто-нибудь скажет, на чем вы остановились по арифметике.

С места поднимается Былинка.

— Дроби начали… — отвечает она. — Круг сначала на две, потом на четыре части делили.

— А по русскому? — спрашивает Екатерина Ивановна.

— А по русскому, — говорит громко Шурук, — остановились на шипящих.

— А по естествознанию остановились на четвероногих! — кричат с задних парт. — На четвероногих!

Екатерина Ивановна улыбается и не торопясь переметывает страницы учебников.

А Миронов все смотрит на нее. Нет, ничего она про фонарь не знает. Может быть, и правда Пилсудский приходил карандаши продавать.

— А по обществоведению? — спрашивает Екатерина Ивановна. — О чем вы беседовали последний раз с Софьей Федоровной по обществоведению?

— О пятилетке! — кричат ребята.

— Вот и хорошо, — кивает головой Екатерина Ивановна. — Мы с этого и начнем.

И откладывает в сторону учебники.

— Давайте поговорим о пятилетке. Шурук, начинай! А за тобой и остальные ребята — кто что знает.

Миронов откинулся на спинку скамьи и легко вздохнул. Значит, про Пилсудского разговора не будет. Видно, ничего он ей не сказал про фонарь. Да и стал бы он из-за одного фонаря шум поднимать!

Шурук встает с места и морщит лоб. Вспоминает, видно, что рассказывала про пятилетку Софья Федоровна.

— Пятилетка… Это значит надо выполнить… план. Построить заводы, фабрики, рудники.

Но тут Шурука перебили ребята.

— Колхозы! Совхозы! — закричали со всех сторон.

— Паровозы!

— Машины!

— Электростанции!

— Дома для рабочих!

Про дома для рабочих сказал Соколов. А за ним и Миронов поднимает руку. Высоко поднимает, чтобы Екатерина Ивановна его поскорее заметила. Так и тянется к ней с поднятой рукой.

— Можно мне? Можно мне?

Наконец она повернулась к нему и кивнула головой. Тут он покраснел до самых ушей и сказал звонко:

— А еще строят новые социалистические города!

Миронов опускается на скамью. Больше ему сказать нечего. И другим ребятам тоже ничего больше в голову не приходит.

— Ну, хорошо, — проговорила Екатерина Ивановна. — Ты сказал, Миронов, что у нас строят новые социалистические города. Какие же это новые города? Что ты знаешь о них?

Миронов неловко ворочается, как будто и новая скамья ему тесна.

— Я, — говорит, — не знаю… какие они… не видел, у нас тут поблизости их не строят.

— Ну, хорошо, совсем новых городов поблизости не строят, — говорит Екатерина Ивановна. — Это верно, но может быть, и наш город заново строят.

— Не-ет, — отвечает Миронов, — он уже выстроен.

— А давно выстроен? — спрашивает Екатерина Ивановна.

— Давно.

— До революции?

— При старом режиме! — закричали ребята. — Наш город старинный, Екатерина Ивановна.

— Ну, так расскажите, что это за город, что в нем интересного, — говорит Екатерина Ивановна. — Я ведь не здешняя, ничего не знаю. Есть ли у вас хорошие, мощеные улицы?

— А как же, — говорит Миронов, — еще какая хорошая улица есть. Главный проспект. Он теперь весь вымощен от одного конца до другого. И панели есть.

— А еще, кроме Главного?

— Кроме Главного, — говорит Миронов, — есть еще хорошая улица — это та… где аптека…

— Ну, а ваша улица? — спрашивает Екатерина Ивановна. — Ваша улица тоже мощеная?

— Наша? — Миронов даже засмеялся. — Нет, наша не мощеная.

— Да он же на буграх живет, — говорит Былинка, — там с одной стороны канава, а с другой — обрыв. И грязно же там! Ногу не вытянешь!

— А ты сама где живешь?

— А я на Заречье. У нас там обрывов нет, зато все песок. Ой, как у нас вязко, Екатерина Ивановна! Только после дождика хорошо ходить.

— А дома у вас на Заречье хорошие? — спрашивает Екатерина Ивановна.

— Дома у нас… — отвечает Былинка, — обыкновенные, маленькие, деревянные.

— А каменных домов нет в городе?

— Только на Главном проспекте, Екатерина Ивановна. Там, напротив церковного сада, есть один дом. Может, видели? Серый, большущий, с четырьмя балконами! Сорокинский дом.

— А почему его называют сорокинским?

— А это дом купца Сорокина.

— И еще есть у нас Мясниковский дом. Красный, за железной оградой.

— И еще есть платоновский дом!

— А еще дома директора свежего воздуха!

Это что за директор свежего воздуха? — удивилась Екатерина Ивановна.

Тут почти все ребята подняли руки и, не ожидая своей очереди, начали рассказывать наперебой:

— Это бывший богач такой, Екатерина Ивановна!

— У него свои лесопилки были.

— А еще кирпичный завод был.

— И булочные тоже были.

— Постойте, — говорит Екатерина Ивановна. — А почему его прозвали директором свежего воздуха?

— Потому что он теперь всегда на улице живет…

— Только он не простой нищий, Екатерина Ивановна. Он ни у кого не просит. А все только ходит и ходит.

— Ой, боюсь я его! — сказала Былинка.

— Ну, хорошо, ребята, — говорит Екатерина Ивановна. — А какие у вас самые хорошие старые дома в городе?

— Почта! — кричит Шурук.

— Нет, собор! — кричит Миронов.

— Нет, тюрьма! — говорит Былинка.

— А кто эти здания выстроил? Не знаете, ребята?

— Царь! — кричат с задних парт.

— А вот я слышала, что не царь, а царица, — отвечает Екатерина Ивановна. — Царица Екатерина Вторая. Я сама читала в архиве ее указ о том, чтобы построить в этом месте город и «заселить его сволочью». Так и написано было в указе.

— Вот так царица! — удивилась Былинка. — Какие слова пишет!

— В то время это слово не было ругательным, — сказала Екатерина Ивановна. — Так называли тогда людей безродных, простой народ. Ну вот, построила царица этот город, и простоял он таким, как был при ней, до самой Революции. Только купцы да хозяева лесопильных заводов все новые и новые дома себе строили на Главной улице. А до других улиц им, конечно, дела не было. Бугры — так бугры. Пески — так пески. Только я думаю, в эту или в следующую пятилетку ни бугров, ни песков у вас не останется. Ведь вот новую электростанцию у вас уже построили.

— И пожарное депо! — крикнул Миронов.

— И дома для рабочих. У одного дома тридцать восемь окон. Только стекла еще не вставлены! — закричал Шурук.

— Видите, а вы говорите, что ваш город не строится, — сказала Екатерина Ивановна. — А на самом деле на каждой улице есть что-нибудь новое. Вы только, видно, не все замечаете.

— На Заречье баня строится, — сказал Шурук.

— А у нас на Песках ларек открылся, — сказала Былинка. — Клюквенный квас продают.

Ребята засмеялись.

— Чего же вы смеетесь? — сказала Екатерина Ивановна. — Клюквенный квас — это тоже дело важное. Особенно летом, в жару.

— А вот у нас на улице ничего еще нет, — сказал Миронов.

— На какой это улице?

— На Гражданской!

— А фонари? — спросила Екатерина Ивановна. — Фонари ты забыл?

Миронов вздрогнул и как-то нечаянно переглянулся с Соколовым.

— Фонарь у нас на Гражданской мальчишки разбили, — сказала Маня Карасева.

— Какие мальчишки? — спросила Екатерина Ивановна.

— Да не знаем.

— Не знаете? А вот инвалид, который карандашами и тетрадками торгует, говорил мне, что это школьники из нашего класса разбили.

— Пилсудский, — сказал кто-то с задней парты шепотом.

В классе стало тихо.

А Екатерина Ивановна подошла к передней парте и, остановившись перед Кисселем, сказала:

— Ребята, мы должны это выяснить. До тех пор, пока мы не узнаем, кто разбил фонарь, не будет на этой улице другого фонаря. Так и останется улица в темноте.

— А почему так, Екатерина Ивановна? — спросил Шурук.

— А как же иначе? Ведь если поставить сейчас другой фонарь, так его, может быть, завтра опять расколотят. Верно, ребята?

Ребята молчали.

— Как же теперь нам это выяснить? — спросила Екатерина Ивановна.

— Надо вот что сделать, — сказала Былинка. — Вызвать всех, кто живет на Гражданской, и каждого спросить: он разбил или не он? На Гражданской у нас живут Киссель, Карасева…

Киссель заерзал на месте. А Карасева покраснела до ушей.

— Не била я фонарей, — плаксиво закричала она, — не надо меня вызывать!..

— Погоди, Карасева, — сказала Екатерина Ивановна, — вызывать я никого не стану. Ребята, которые разбили фонарь на Гражданской, должны завтра же сами сознаться. А сейчас мы с вами будем продолжать урок…

VII

В коридоре гремит звонок на перемену, и Екатерина Ивановна уходит из класса. Ребята с шумом поднимаются с мест. Сразу становится слышно, что в комнате тридцать шесть человек.

— Знаете что! Ведь эти фонарщики могут вылететь из школы, — говорит Шурук.

— Вот сознаются если, тогда, может быть, и не вылетят, — перебивает его Былинка.

— Все равно вылетят! — галдят ребята. — Так этого дела не оставят! Может, их еще в милицию поведут!

— Непременно поведут, и родителей заставят штраф платить!

Толкаясь на ходу, ребята валят толпой в коридор. Миронов выходит последним.

Былинка сейчас же подбегает к нему, хлопает всей ладонью по спине и говорит:

— Петя! Давай в пятнашки! Ты пятна!

И бежит от него со всех ног, раскатываясь, как на коньках, по гладкому полу.

Но Миронов не гонится за ней.

Он стоит у окна. Будто кого-то ждет.

И в самом деле, он ждет Соколова. Толстый Соколов хватает его за рукав, и они вместе идут в маленький узенький коридор в конце большого коридора. Здесь кладовые и рабочие комнаты. Все двери закрыты наглухо. Дневной вет пробивается сюда только через верхние стекла дверей.

— Не видел он нас тогда — факт! — шепчет Соколов. — И дураки мы будем, если сознаемся!

— Киссель не выдал бы, — говорит Миронов.

Соколов пожимает плечами.

— Киссель? Да ведь он первый полез к фонарю… Что же, он сам себя выдавать будет?

— Тише, — шепчет Миронов.

И оба они идут в самый дальний угол темного коридора. Здесь уже совсем тихо, еле доносится сюда шум перемены.

— А все-таки, — шепчет Миронов, — все-таки он может выдать — испугается и выдаст. Ты с ним поговори, когда пойдешь из школы.

— А ты сам поговори.

— Мне нельзя. Мы с ним в ссоре. Лучше уж ты настрочи его…

— Ладно.

— А потом ко мне зайди домой. Слышишь? Я тебя ждать буду.

— Есть такое дело.

И они повернули назад, к светлому коридору. Идут молча.

В раздевалке, в узких проходах между вешалками ребята натягивают свои пальтишки и вытряхивают калоши из мешков.

Миронов одевается по одну сторону вешалки, по другую сторону одеваются Киссель и Женька Шурук.

Только Миронов сунул одну руку в рукав жар-жакета, как вдруг он услышал:

— Киссель, а ведь это около вашего дома фонарь раскололи? — спрашивает Женька Шурук.

— Около нашего… — отозвался Киссель.

Миронов притаился за стенкой пальтишек и мешков с калошами и прислушивается. Он ждет, не скажут ли еще что-нибудь. Нет, ничего не слышно за вешалками.

Миронов надевает свой жар-жакет и собирается уже отойти от вешалки. Но вдруг слышит опять:

— Киссель! А Киссель!

— Ну чего тебе? — отзывается с неохотой Киссель.

— Уже не ты ли кокнул? — спрашивает его Шурук вполголоса. — Ты всегда ходишь с рогаткой.

Киссель сопит, — верно, надевает поверх пальто свою холщовую сумку. А потом отвечает спокойно и медленно:

— Рогатка? Рогатка всегда при мне… это верно. Да какой же я стрелок?… У нас есть стрелки получше меня.

Входная дверь тяжело захлопнулась за Кисселем, а Миронов все еще стоял около вешалки в жар-жакете, с шапкой в руке.

— Миронов, а Миронов! — окликнул его Соколов, вбегая в раздевалку.

Миронов оглянулся.

— Ах, это ты, Васька. А ну тебя! Я думал, что ты уже на улице. Беги, догоняй Кисселя — он только что вышел…

Соколов бросился к двери, а Миронов крикнул ему вдогонку:

— Шпарь!

В доме Мироновых пусто. Мать ушла полоскать белье на речку. Горчица одна дома. Подвязала полосатый передник, хозяйничает нынче.

Стол у нее уже давно накрыт к обеду. Салфетка чистая разостлана. Тарелки расставлены, ложка с вилкой возле каждой тарелки. Все аккуратно. Но обед еще не готов. Дрова под плитой не горят, а тлеют.

— Тетя Саша, — говорит Миронов, вешая свой жар-жакет на гвоздь у дверей. — Что, обед еще не скоро?

— Обед-то скоро, — говорит Горчица, — да только ты разделся зря. Тебе нужно к матери сбегать на речку, за бельем.

Миронов ничего ей на это не отвечает. Стоит у порога и переминается с ноги на ногу.

Горчица заглянула под крышку кастрюли, помешала в топке кочергой, а потом опять повернулась к нему.

— Ну что? — говорит. — Долго так стоять будешь столбом? Чай, она тебя там дожидается!

— Да я бы сбегал, только ко мне товарищ обещался зайти, — сказал Миронов.

— Подумаешь, какая важность! — говорит Горчица. — Товарищ! Что же, твой товарищ и подождать немного не может?

— Ладно, — говорит Миронов, — я пойду, только уж вы, тетя Саша, непременно велите ему подождать. Пускай он тут на стуле у окошка посидит. Я мигом ворочусь.

— Подождет, подождет, — сказала Горчица. — Ступай поскорее!

Миронов опять натягивает жар-жакет. И нехотя берется за шапку.

На улице сейчас совсем ясно и тихо — не то, что было днем.

Вода в канаве убыла, журчит потихоньку на самом дне. На небе клубятся облака. Теплый ветер дует в лицо. Миронов стоит у калитки и смотрит, не покажется ли на буграх Соколов.

Прошел какой-то мужчина в кожаной куртке, потом старуха с мешком на спине. А Соколова не видно.

Подождав немного, Миронов спустился на проезжую дорогу. Еще раз оглянулся на бугры. И побежал под гору к реке.

Вернулся он домой вместе с матерью, когда стемнело. Ввалился в сени запыхавшись. Поставил у самого порога тяжелую корзину с бельем и крикнул в комнаты:

— Не приходил?

— Нет, — спокойно ответила ему Горчица. — Никто не приходил.

Миронов садится у накрытого стола. Мать режет хлеб, зажигает лампу на столе и начинает разливать борщ.

Обедают молча. Мать, видно, очень устала, а Горчица не в духе.

— Куда это наш пионер нынче торопится? — говорит она, глядя, как Миронов торопливо глотает ложку за ложкой. — Смотри — обожжешься!

Миронов ей не отвечает. Оттолкнув от себя пустую тарелку, он встает из-за стола, хватает шапку и выходит за дверь. Идет к Соколову.

На буграх уже темно, ни земли, ни неба не видать. Такая чернота бывает, наверное, только в глазах у слепых.

Миронов ногами нащупывает знакомую дорожку. Только бы ее найти, и она доведет его до самого дома Соколовых. Ведь ходят же слепые. И еще как быстро ходят. Когда дорожка им знакома — прямо лупят вперед, подняв голову: кое-где только палкой в землю ткнут, чтобы с верной дорожки не сбиться.

Но Миронов не слепой, он не привык ходить в темноте.

Не успел он и десять шагов от дома отойти, как споткнулся и полетел. Руками и коленками — прямо в жидкую грязь. И шапка с головы свалилась.

Не поднимаясь с колен, шарит Миронов руками по земле. Шапку ищет. И бранится сквозь стиснутые зубы.

Еще бы! Тут спешить надо. А то у Соколовых закроются на все замки, и тогда никакими силами Ваську на крыльцо не вытянуть. А шапки никак не найти.

Но вот наконец нашлась шапка в луже. Поднял ее Миронов, но уже на голову не надевает. Держит крепко в руке. И вперед подвигается теперь медленно, шаг за шагом.

Вот досада, что палки с собой не захватил. Прежде чем шагнуть, ткнул бы в землю палкой. А то дорожка хоть и знакомая, а все попадаются на ней то камень, то кочка, то выбоина. Как будто кто нарочно изрыл дорожку и камней набросал, чтобы Миронов в темноте на каждом шагу спотыкался.

Наконец дотащился Миронов до калитки Соколовых. Пощупал рукой — открыта. Вот если бы и дверь еще не была на засове!

Добрался Миронов до крыльца, поднялся по крутым скользким ступенькам, дернул дверь. Заперта.

Миронов постоял перед дверью, переминаясь с ноги на ногу. Подергал ее тихонько. Постучал щеколдой — никто не слышит. Надо в окошко постучать, — может, Васька услышит и выйдет. Все окна в доме темные, только два окошка, самые крайние, над оврагом светятся.

Миронов пробрался к светлому окошку через густую заросль кустов и тихонько стукнул в стекло. В окошке сейчас же раздвинулась ситцевая занавеска и появилась круглая белесая голова Соколова. Вот он заслонил глаза рукой и прижался лбом к стеклу. Узнал, верно, кто стучит, и побежал к дверям с лампой. Поплыла лампа по комнате. По очереди посветила изо всех окон.

Наконец Соколов вышел с лампой на крыльцо и притворил за собой дверь. Крыльцо осветилось ярким желтым светом, а кругом во дворе стало еще чернее.

— Ты почему ко мне не пришел? — спросил Миронов шепотом. — Я тебя ждал, ждал.

— Не мог прийти, — отвечает Соколов, — мать к соседке ушла и велела дом сторожить. И сейчас еще не вернулась.

— Ну, а как? — спрашивает Миронов. — Говорил ты с Кисселем?

— Говорил, — отвечает Соколов.

— Ну и что?

— Да он говорит, что это его не касается.

— Как не касается?

— Да очень просто. Ведь не мы же с ним фонарь разбили!

— Ах, вот оно что!.. Что же, вы, может, и камней не бросали?

— Да хоть и бросали, а не разбили. Если бы ты тогда не подвернулся, фонарь, может, и сейчас был бы цел.

Миронов совсем растерялся, не знает, что и сказать.

— Ну, я пойду… озяб я… — говорит Соколов.

Он поворачивается к Миронову спиной и заслоняет от него свет лампы.

— Проваливай! — говорит Миронов сквозь стиснутые зубы.

Соколов уходит в дом. Грохает засов.

VIII

На другое утро, как только прогудел за рекой фабричный гудок, Миронов вышел из дома с сумкой в руке. Но в школу он не пошел, а свернул с Гражданской в первый переулок — куда глаза глядят. Из переулка в переулок, с обрыва на обрыв, через канавы — только бы ни с кем не встретиться. Вот уже и кончились переулки. Шоссейная дорога. Справа болото, слева — мокрая глина. Домов почти уже не видно.

Миронов свернул направо — идет по узкой тропинке к лесу.

Сначала тут одни низенькие редкие елочки попадаются. Потом деревья все выше, все гуще. Вот уже и совсем густой сырой лес. Вышло солнце из-за грязной тучи и все осветило. Можно подумать, что в лесу лето.

Еще дальше прошел Миронов по узкой тропинке. Лес опять начал редеть. Вот глубокий лесной овраг. На краю оврага куча битых камней, кирпича, обгорелые балки и почти целое каменное крылечко с колонками. Это тут дача была, ее разбило грозой.

В овраге светлый ручей. А по ту сторону — горелый черно-рыжий лес.

Миронов кинул сумку на землю и присел на камень у оврага отдохнуть. Сел и не встает. Смотрит, какие от солнца в лесу просветы, как на дне оврага бежит ручей по желтому песчаному дну. Уж очень хорошо здесь. Воздух легкий. Даже в груди стало просторнее.

А что, если и не уходить отсюда? Остаться тут жить, совсем одному. Больше ничего не надо. Пить из этого ручья. Прямо ладошкой зачерпывать прозрачную воду. Есть захочется — можно ночью на огород пробраться, картошку подкопать. Тут за лесом есть большая деревня Крупелицы. Наберешь полный карман картошки, да и пеки ее тут же на костре. А спать можно под крылечком разрушенной дачи.

Оглянулся Миронов на крылечко, да так и замер.

Из-за колонок медленно поднимается с земли огромный серый человек в холщовом балахоне. Поднимается и взваливает на плечи мешок.

Это директор свежего воздуха.

Видно, он спал под крыльцом и только сейчас проснулся. Глаза у него заплывшие, заспанные. Вот повернул он голову и уставился на Миронова мутными глазами.

Миронов вскочил, схватил свою сумку и кинулся бежать, царапая лицо о сучья, стряхивая себе на голову холодные капли с ветвей. Отбежал немного и остановился за густой елкой. Смотрит из-за дерева назад. А директор свежего воздуха уже повернул к нему свою широкую спину и спокойно, как будто и не видел Миронова, спускается в овраг. Земля осыпается у него из-под ног. Трещат и ломаются сучья. Будто не человек, а медведь идет. И не поверишь, что жил он когда-то в доме, как люди. Да еще так богато жил. Говорят, что у него два повара было, два кучера, приказчики, конторщики. А за столом ему лакеи прислуживали, все подавали, убирали. А он только сидел и ел. Про это тетка Горчица рассказывала.

А что он теперь ест? Тоже, наверное, чужую картошку подкапывает и воду из ручья ладошками пьет. Съежился Миронов, запахнул жар-жакет и побрел дальше.

Нет, в лесу не лето. Хоть и брусничник зеленый кругом, и листья на березах еще держатся кое-где, но от земли прелый запах идет. Отсырел, проржавел лес.

Не оглядываясь назад, Миронов выбрался из леса на дорогу и быстро зашагал к домам, назад в город. Уже не глухими переулочками, а берегом реки идет.

На набережной дома низенькие, с крутыми крышами. Стоят, прижимаясь тесно друг к другу, и смотрят на реку маленькими окнами. Это все знакомые Миронову дома.

А вот в стороне, где река делает крутой поворот, стоит новый дом, такой белый, будто его синькой подсинили, и глядит этот дом на реку широкими, во всю стену окнами. Крыша как ножом срезана, ровная. А посреди крыши узкая черная труба. Дым из трубы идет не завитками, не столбиками, а будто воронкой. Чем выше в небо, тем шире.

Еще летом, когда Миронов ходил сюда купаться, этого дома и вовсе не было. Его тогда только строить начинали. Голые до пояса рабочие на тачках возили кирпичи и песок. За одно лето выросла такая громадина. Отсюда электричество по всему городу идет.

Миронов осмотрел электростанцию со всех сторон, даже заглянул в просторный двор, а потом через мост, мимо платоновских домов пошел обратно в город. Боковыми уличками на Главный проспект вышел. Остановился позади будки Пилсудского и не знает, куда теперь идти.

В школе уже, наверное, начался третий урок. Наверное, на первом же уроке Екатерина Ивановна встала из-за стола и спросила:

— Ну что, ребята? Кто разбил фонарь?

— Мы не били, — отвечает Киссель.

— А кто же бил?

— Миронов, — говорит Киссель.

— А где же Миронов?

Смотрит Екатерина Ивановна, оглядываются ребята, а Миронова в классе нет.

— Ну что же, — говорит Екатерина Ивановна, — придется за его матерью послать.

И уж, наверное, послали сторожа, дядю Васю. Значит, теперь и домой не показывайся. Заедят. Что же теперь делать?

На улице грохочут грузовики, телеги тарахтят, проезжают мимо. И люди, один за другим, проходят. Все куда-то торопятся, знают, куда им идти, а Миронов все стоит и чего-то ждет.

И вдруг видит: из-за угла Софья Федоровна вышла. Идет мимо него по панели медленно, медленно, а под мышкой у нее прежний толстый портфель. Прохожие на нее оглядываются, будто удивляются ей. На Софье Федоровне черное суконное пальто, черная шляпа с полями на лоб надвинута. Видно, давно она свое пальто не чистила. Да и шляпа у нее вся посерела от пыли. Осторожно несет портфель Софья Федоровна, точно идет в школу. Но совсем не в школу идет.

Смотрит Миронов ей вслед. А Софья Федоровна остановилась посреди панели. Посмотрела в одну сторону, посмотрела в другую. Видно, тоже не знает, куда ей идти.

Не по себе сделалось Миронову. Вот и он стал вроде Софьи Федоровны. И его теперь в школу, чего доброго, не пустят. Ходи теперь по улицам безо всякого дела.

Миронов проводил глазами Софью Федоровну до церковного сада, а когда ее черное пальто скрылось за оградой, он повернул круто и, наклонив голову, зашагал в другую сторону — на Комсомольскую улицу, в школу.

У самых школьных ворот Миронов чуть ли не лбом столкнулся с Былинкой.

— Миронов! — закричала она. — А меня за тобой Екатерина Ивановна послала!

— А что? — спросил Миронов, тяжело переводя дух.

— Да, говорит, может, он заболел, узнать надо.

— А больше ничего не говорила?

— Больше ничего… А что?

— Ну, пойдем, — сказал Миронов и пошел за Былинкой.

В школе только что кончилась большая перемена. Ребята уже расселись по партам, но дверь в коридор была еще открыта.

Миронов и Былинка встретились с Екатериной Ивановной возле самых дверей класса.

— Как ты скоро сбегала, Былинка, — сказала Екатерина Ивановна, — вот молодец.

— А он сам в школу пришел. Я его в воротах встретила.

Екатерина Ивановна пропустила Былинку и Миронова в класс, вошла сама и закрыла за собой дверь.

Былинка быстро села на место, а Миронов так и остался стоять у двери.

— Ты почему, Миронов, только на последний урок явился? — спросила Екатерина Ивановна.

У Миронова задрожали губы.

— А я думал, что мне не надо уже в школу ходить.

— Почему же это не надо? Тебе еще много лет придется ходить в школу.

— Я фонарь разбил, — сказал вдруг Миронов и посмотрел на Екатерину Ивановну.

— Вот что, — сказала Екатерина Ивановна. — Ну, пойди сядь на место.

В классе стало тихо. Только слышно было, как скрипят сапоги Миронова.

Миронов неловко опустился на парту, поерзал и посмотрел искоса на Кисселя и Соколова. Оба они, не сводя глаз, смотрели со своих парт вверх — на Екатерину Ивановну. У Кисселя горели уши, а Соколов часто мигал, будто ему попала в глаз соринка.

— Как же это случилось? — спросила Екатерина Ивановна.

Миронов ничего не ответил.

— Ты один это сделал, или тебе помогал кто-нибудь?

— Один, — сказал Миронов почти шепотом.

— Что? — переспросила Екатерина Ивановна.

— Он один, — сказал Киссель громко.

— Это правда?

— Правда, — сказал Киссель. — Он его камнем раскокал.

— А ты откуда это знаешь? — спросила Екатерина Ивановна.

— Да мы с Соколовым видели.

Екатерина Ивановна повернулась к Соколову.

— И ты видел?

— Видел, — сказал Соколов, не глядя на Екатерину Ивановну.

— Что же, вы с Кисселем только стояли и смотрели? Почему вы ему не сказали, что этого нельзя делать?

— Да мы ему говорили, — пробормотал Киссель.

— Врешь, — сказал Миронов, вскочив с места, — вы сами в фонарь камни кидали, вы первые начали!

— Ну и что ж, что кидали! — закричал Киссель. — Все равно ты разбил фонарь, а не мы!

— Нет, не все равно, — сказала Екатерина Ивановна. — Все трое одинаково виноваты. Да нет, Миронов, пожалуй, меньше, чем вы, виноват. Он сам сознался, а вы на него все хотели свалить. Эх вы, трусы!

Больше Екатерина Ивановна ничего не сказала. Она открыла стеклянный шкаф и достала оттуда чучела суслика, зайца и белки.

— Приготовьте ваши тетради по естествознанию. Шурук, иди, ты будешь писать на доске.

В самом конце урока Карасева вдруг поднялась и спросила:

— Екатерина Ивановна, а что, на нашей улице новый фонарь будет?

— Конечно, будет, — сказала Екатерина Ивановна. — Не оставлять же из-за вас всю улицу в темноте.

Через три дня вечером, когда в доме у Мироновых укладывались спать, Горчица, медленно шаркая, обошла всю квартиру и одну за другой потушила все три лампы, комнатах стало темно.

Миронов лежал на своем диване и смотрел в темное окно. Окно было пустое, черное, и с улицы в него часто постукивал дождик.

И вдруг вся комната осветилась. Миронов даже спрыгнул на пол и подбежал к окну. За калиткой, на бугре, снова сиял полным светом большой круглый фонарь.

Окно стало будто узорчатым — на нем заблестели ровные дождевые струйки.

— Наконец-то собрались поставить новый фонарь, — сказала из другой комнаты Горчица. — Только надолго ли? Того и гляди, опять разобьют его наши гражданские…

«Теперь уж не разобьют», — подумал Миронов и завернулся в одеяло.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

Реклама на сайте