Рестарт (epub) - Рестарт 898K (книга удалена из библиотеки) (скачать epub) - Гордон Корман

Гордон Корман Рестарт

Copyright © 2017 by Gordon Korman. All rights reserved. Published by arrangement with Scholastic Inc., 557 Broadway, New York, NY 10012, USA

© Д. Карельский, перевод, 2019

© ООО «Издательство «Розовый жираф», издание на русском языке, 2019

Глава первая Чейз Эмброз

Помню, как я летел.

Или думаю, что помню – просто потому, что знаю, что упал с крыши.

Зелень лужайки сначала далеко-далеко. А потом – раз! – и совсем близко.

Кто-то пронзительно вопит.

Постой – это не кто-то, это я!

Я уже готов грохнуться о землю. Но вместо этого все просто берет – и перестает быть. Солнце меркнет. Мир вокруг исчезает. Я вырубаюсь, как выключенный прибор.

Это значит, что я умер?

Сразу и не поймешь.

Свет люминесцентных ламп отвратительно режет глаза. Я что есть сил жмурюсь, но это не помогает – глазам все равно больно.

Со всех сторон оживленный гул голосов – куча народу явно чего-то долго ждала и вот наконец дождалась.

– Очнулся…

– Позовите врача…

– А говорили, что он больше никогда…

– Чейз, милый…

– Доктор!

Я хочу посмотреть, кто тут рядом со мной, но адский свет выедает глаза. Я так и сяк отворачиваюсь от него, отчаянно моргаю. При этом у меня болит абсолютно всё, сильнее всего шея и правое плечо. Понемногу взгляд все-таки фокусируется, и я начинаю различать людей, тех, кто стоят и сидят вокруг. Сам я лежу под простыней – такой белоснежной, что отраженный ею свет делает еще больнее глазам. Прикрыть лицо ладонью не дают трубки и провода – я весь ими опутан. На указательный палец надета пластмассовая прищепка, соединенная проводком с ящиком, который пищит и мигает рядом с моей кроватью. Тут же возвышается стойка с капельницей.

– Ах, слава богу! – задыхается от радости склонившаяся надо мной женщина. Теперь я вижу: у нее длинные темные волосы, на носу очки в толстой черной оправе. – Когда мы тебя нашли, ты лежал совсем…

Договорить она не может, потому что начинает рыдать. Парень намного моложе ее обнимает женщину за плечи.

Тут в палату врывается врач в белом халате.

– С возвращением, Чейз! – говорит он и отцепляет от изножья кровати планшет с моей историей болезни. – Как себя чувствуешь?

Как я себя чувствую? Так, будто меня превратили в громадную отбивную. Но это еще не самое плохое. Гораздо хуже мне от того, что я ничего не понимаю.

– Где я? Почему я в больнице? Кто вы все?

Женщина в очках перестает плакать и взволнованно отвечает:

– Чейз, лапушка, это я. Твоя мама.

Мама? Она что, думает, я собственную мать не узнаю?

– Да я вас первый раз в жизни вижу, – огрызаюсь я. – Моя мама… Моя мама, она…

Но не тут-то было. Вызвать из памяти образ матери не получается.

Так же напрасно я пытаюсь вспомнить отца, своих приятелей и школу.

Ощущение совершенно дурацкое. Я прекрасно помню, что такое вспоминать, но не могу ничего вспомнить. В памяти пустота. Я как компьютер, у которого потерли жесткий диск: если его перезагрузить, операционная система нормально запустится, но ни одного документа или файла на таком компьютере не открыть.

Я не помню даже своего собственного имени.

– Чейз – это меня так зовут? – спрашиваю я.

Другие мои вопросы вызывали озадаченное перешептывание, а сейчас все испуганно замолкают.

Мой взгляд падает на планшет в руках у врача. На его обратной стороне написано: «Чейз Эмброз».

Кто же я такой?

– Зеркало! – кричу я. – Дайте мне зеркало!

– С этим, наверно, лучше подождать, – ласково говорит врач.

Вот только его ласковых уговоров мне теперь и не хватало.

– Быстро зеркало!

Женщина, которая называет себя моей мамой, роется в сумочке и протягивает мне пудреницу.

Я беру, открываю, сдуваю с зеркальца пудру.

Из него на меня смотрит незнакомое лицо.

Доктор Куперман говорит, что у меня амнезия. Тяжелая ретроградная амнезия – такая болезнь, когда не помнишь ничего из того, что произошло до какого-то события. Для меня таким событием стал полет с крыши.

– Я знаю, что такое амнезия, – отвечаю я доктору. – Но как так получается, что я помню это ученое слово, но забыл собственное имя? Не помню родителей? Не понимаю, как я вообще очутился на крыше?

– Про крышу все просто, – встревает парень; мне тут же объясняют, что это мой старший брат, что зовут его Джонни и он приехал из университета на каникулы. – У тебя в комнате есть слуховое окно. Сколько тебя помню, ты любил лазать через него на крышу.

– И меня не предупреждали, что я могу свернуть себе шею?

– Сначала предупреждали, – говорит моя мать. – А когда тебе исполнилось шесть, я решила, что раз ты до сих пор не свалился, то теперь точно не свалишься. Ты был такой спортивный…

– Амнезия – штука загадочная, – продолжает объяснения доктор. – Особенно если она, как у тебя, наступила в результате травмы. Мы пока еще плохо знаем, за какие жизненные функции отвечает та или иная область мозга. У одних пациентов теряется долговременная память, у других – кратковременная. Третьи утрачивают способность переносить информацию из долговременной в кратковременную. У тебя, по всей видимости, стерлось из памяти только то, что касается твоей личности и событий твоей жизни до падения с крыши.

– То есть мне страшно повезло, – мрачно усмехаюсь я.

– А ты не смейся, – говорит доктор Куперман. – На самом деле ты помнишь не так уж мало. Ты сохранил способность свободно передвигаться, разговаривать, ходить в туалет. Тебе что, приятнее было бы всему учиться?

Про туалет – это важно. Мне сказали, что я четыре дня провалялся в коме. Как я все это время обходился с туалетом, неизвестно. Ясно только, что все как-то устроили без моего участия. Как именно – мне, наверное, лучше не знать.

Доктор проверяет показания монитора, записывает что-то в историю болезни, а потом говорит, пристально глядя на меня:

– Ты точно совсем ничего не помнишь? Ничего из того, что было с тобой раньше?

Я снова напряженно вглядываюсь в пустоту, занявшую место моих воспоминаний. Это как полезть в карман за вещью, которая должна там быть, но ее там нет. Только вещь, которой нет, не ключи и не телефон, а вся твоя жизнь целиком. Тебе непонятно, досадно и страшно.

Я изо всех сил напрягаю мозги. Ну же, давай! Ты ведь не только что родился на свет. У тебя в жизни полно всего было и до этой дурацкой комы.

И тут в голове возникает смутный образ. Я сосредоточенно всматриваюсь в расплывчатые черты.

– Что-то вспомнил? – взволнованно спрашивает Джонни.

Картинка становится все четче, и наконец я различаю девочку, маленькую, лет, наверное, четырех, в синем платьице с белыми кружевами. Вокруг нее что-то вроде сада – во всяком случае, какая-то зелень.

– Да, девочку… – говорю я осторожно, чтобы не рассыпать картинку.

– Девочку? – Куперман вопросительно смотрит на мою маму. – У Чейза есть подружка?

– Нет, насколько я знаю, – отвечает мама.

– Вы не поняли, – раздражаюсь я. – Девочка совсем маленькая.

– Элен? – спрашивает мама.

Это имя я слышу впервые.

– Кто такая Элен?

– Дочка нашего отца, – подсказывает Джонни. – Наша сводная сестра.

Отец. Сестра. С этими словами должны быть связаны воспоминания. Я пытаюсь нащупать их, но напрасно. Моя память как черная дыра. В ней наверняка полно всего, но ничто не может вырваться наружу.

– Они с сестрой близки? – спрашивает Куперман.

У мамы аж кривится лицо.

– Сразу после того, как это случилось, мой бывший муж раскричался, мол, это я во всем виновата, и чуть не разгромил приемное отделение. Но потом, доктор, пока Чейз лежал в коме, вы видели, чтобы он хотя бы раз сюда пришел? Вот-вот. То есть вы понимаете, какие отношения у моих мальчиков с их отцом и его новой семьей.

– Я не знаю никакой Элен, – говорю я, едва мама заканчивает. – Я вообще никого не знаю. А у той девочки светлые волосы, и одета она в синее платье с кружевами. Нарядное, как будто собралась в церковь или в гости. Но помню я только ее, а больше ничего.

– Это точно не Элен, – уверенно говорит мама. – У нее волосы темные, как у ее матери.

– Доктор, я сошел с ума? – спрашиваю я у Купермана.

– Ничего подобного, – отвечает он. – Если ты помнишь девочку, значит, память не стерлась окончательно. Ты просто потерял к ней доступ. Воспоминания обязательно вернутся – если и не все, то многие. И эта девочка – твой ключ к ним. Старайся побольше думать о ней, о том, кто она такая и что в ней такого особенного, что, забыв вообще все, ты вспомнил именно о ней.

Я честно пытаюсь обо всем этом думать, но вокруг поднимается суета: раз уж умирать я не собираюсь, меня поспешно готовят к выписке. Доктор Куперман тщательно обследует меня с ног до головы, пропустив разве что мочку левого уха. Выясняется, что переклинило у меня только мозги, а все остальные органы работают как положено.

– Отчего тогда у меня все болит?

– От падения, – говорит доктор и добавляет, усмехаясь собственной шутке: – Или, лучше сказать, от его жесткого завершения. От удара у тебя перенапряглись все до одной мышцы. А потом за девяносто шесть часов полной неподвижности они онемели. Это не страшно. Пройдет.

Мои телесные повреждения ограничились сотрясением мозга и вывихом левого плеча. А выжить мне помогла недостаточно отточенная техника ныряния: вместо того чтобы воткнуться в землю головой и насмерть сломать шею или раздробить череп, я приземлился на плечо, которое и приняло на себя основную силу удара.

Мама приносит мне одежду, в которой я поеду домой. Неудивительно, что она мне в самый раз. В конце концов, это же мои вещи – хотя я и вижу их как в первый раз. Интересно, есть у меня любимая рубашка или заношенная до дыр пара джинсов? Машина – микроавтобус «шевроле» – мне тоже не знакома. Дом тоже. Глядя по сторонам, я кое-что узнаю о себе. Например, что мои родители не миллионеры. Что я не люблю постригать траву на лужайке у дома. Хотя, возможно, это обязанность Джонни. В любом случае с меня спроса нет – я лежал в коме.

Я вычисляю окно, из которого вылез на крышу. Это просто, потому что ни из какого другого окна на крышу не вылезти. Оно оказывается ниже, чем я ожидал. Это даже обидно. Тоже мне герой: тут и лететь-то всего ничего, а ты умудрился своротить себе мозги.

Едва мама открывает входную дверь, нам навстречу раздается дружное: «Сюрприз!»

Через всю гостиную протянулся самодельный плакат «С ВОЗВРАЩЕНИЕМ, ЧЕМПИОН!».

Грузный мужчина – лет ему примерно столько же, сколько маме, – по-медвежьи обнимает меня и здоровенными ладонями обхватывает мою голову.

– Как же здорово, что ты снова дома, сынок!

– Фрэнк, осторожнее! – в ужасе восклицает мама. – У него сотрясение!

Мужчина – мой отец? – выпускает меня из объятий, но напора не сбавляет.

– Да брось ты, Тина! Что нам, Эмброзам, несколько жалких царапин. И уж тем более Чейзу Эмброзу – лучшему раннинбеку округа.[1]

– Бывшему лучшему раннинбеку, – поправляет Джонни. – Пап, ты же слышал: доктор сказал, что в этом сезоне Чейз играть не сможет.

– Да видали мы таких докторов, – презрительно усмехается отец. – Весу в нем от силы фунтов сто сорок, а туда же! – Потом он обращается к маме: – Не превращай Чейза в еще одного слюнтяя, хватит с нас Джонни.

– Спасибо, папа, я тебя тоже очень люблю, – сухо произносит мой брат.

– Фрэнк, а ты что вообще тут делаешь? – неожиданно выходит из себя мама. – Сколько раз я просила тебя не отпирать нашу дверь своим ключом! Это не твой дом, ты давно уже здесь не живешь.

– Но по-прежнему выплачиваю за него ипотеку, – ворчливо отвечает отец, а мгновение спустя меняется в лице и с широкой улыбкой заявляет: – Да и кроме того, должен же я был поприветствовать нашего героя.

– Свалиться с крыши – то еще геройство, – бормочу я себе под нос.

Не знаю, что именно, но что-то в отце меня напрягает. Внешность тут ни при чем. Несмотря на возраст, солидное пузо и уже заметную лысину, он бодр и полон сил. Улыбка – совершенно обворожительная. С первого взгляда он внушает расположение к себе. В этом-то, похоже, и засада. Он не сомневается, что ему все повсюду рады. А это, судя по маминой реакции, далеко не так.

Отец явился не один, а со своим новым семейством: женой по имени Корин, которая на вид ненамного старше моего брата Джонни, и дочкой Элен, моей четырехлетней сводной сестрой. Тогда в больнице мама была права: у Элен нет ничего общего с девочкой в синем платье. Ерунда, конечно, но все равно жалко, что она не стала мостиком, перекинутым из моего прошлого в мое же настоящее.

Я вижу этих людей впервые в жизни, но при этом должен напоминать себе, что они-то меня прекрасно знают. По всему заметно, что встрече со мной они не рады. Корин держится позади моего отца, маленькая девочка цепляется за ее юбку. Обе смотрят на меня так, будто я бомба замедленного действия. Что же такого я им сделал?

Отец явно настроен пообщаться, но мама не намерена долго его терпеть.

– Фрэнк, ему надо отдохнуть, – говорит она. – Так велел врач.

– Ну, Чейз же и так отдыхает. Или он тут что, по-твоему, дрова колет?

– Ему надо побыть одному, – настаивает мама. – В своей комнате. В тишине.

Отец тяжело вздыхает.

– Упертое же ты создание, – говорит он маме, а потом обнимает меня, но уже полегче, чем в первый раз. – Здорово, Чемпион, что тебя выпустили из больницы. Ты уж прости, хотелось с тобой это дело отпраздновать, но, сам видишь, медсестра Зануда… – Он выразительно смотрит в мамину сторону.

– Врач правда так сказал, – вступаюсь я за маму. – Он прописал мне покой, потому что у меня сотрясение мозга.

– Сотрясение мозга, – издевательским тоном повторяет отец. – Я, когда в футбол играл, даже не знаю, сколько раз башкой бился. И ничего: бывало, приложишь к ушибу земли с газона и знай себе дальше бегаешь.

Тут из-за отцовского плеча выглядывает Корин.

– Чейз, мы очень рады, что все обошлось. Но нам уже пора. Идем, Фрэнк.

В воздухе повисает тишина. Чтобы прервать напряженную паузу, я наклоняюсь к своей маленькой сестре.

– Какая красивая у тебя кукла. Как ее зовут?

Девочка шарахается от меня, как от дикого зверя.

Наконец отец уходит, Корин и Элен следуют за ним. Джонни отправляется куда-то к друзьям, а мама отводит меня на второй этаж, чтобы я немедленно приступил к отдыху, из-за которого только что чуть не разгорелась гражданская война.

Я все вижу будто в первый раз: деревянную лестницу, постеленную на нее дорожку с линялым цветочным орнаментом; узкий, с низким потолком коридор; проломленную посередине дверь в комнату.

Мама не сразу соображает, что такого странного я увидел, но быстро спохватывается и объясняет происхождение пролома:

– Это я виновата. Я всегда разрешала вам с друзьями играть дома. Но потом вы стали большими… ну или дом – маленьким для вас.

– Во что играть? – спрашиваю я.

– В футбол. Соккер. Бадминтон. Да во что угодно. – У мамы на глаза наворачиваются слезы, ей больно об этом вспомнить.

В собственной комнате я чувствую себя очень странно. Комната моя – в этом нет никаких сомнений. Ее стены обклеены вырезанными из газет заметками про футбольные команды, за которые я выступал, и про победы нашей команды по лакроссу. Заметки иллюстрированы фотографиями, на которых я в полете заношу мяч в очковую зону или принимаю поздравления от ликующих товарищей по команде, чьи лица мне абсолютно не знакомы. На полках – наградные кубки: Чейзу Эмброзу, самому результативному игроку; Капитану команды; Чемпиону штата… То есть я совсем не абы кто.

Остается выяснить, кто именно.

Собравшись с духом, я подхожу к окну. Я был неправ – до земли очень даже далеко. У меня были все шансы разбиться насмерть.

Но я вместо этого спланировал прямиком в чужую жизнь. В жизнь кого-то, кто как две капли воды похож на меня, но при этом не я.

Доктор правильно сказал. Мне нужно отдохнуть.

Я сажусь на край кровати – своей собственной кровати. На тумбочке у изголовья замечаю телефон с треснувшим экраном. Интересно, он был при мне, когда я упал с крыши?

Нажимаю кнопку «домой». Никакой реакции.

Тут же на тумбочке лежит зарядка. Я подключаю провод, и через пару минут экран оживает. На заставке – я с двумя мальчишками. Кто они, я не знаю, но судя по позам, мы трое – близкие друзья.

Снимок на телефоне – селфи, его сделал парень, запечатленный справа от меня. В центре кадра я, самый мелкий из трех; это неожиданно, потому что рост у меня немаленький и сложение довольно крепкое. Дело происходит на Хэллоуин: позади нас видны малыши в маскарадных костюмах, а к бейсбольной бите, которую я поднял над головой, прилипли ошметки разбитой тыквы.

Экран гаснет. Я еще раз нажимаю кнопку. Снова появляется фото, и мой взгляд намертво приковывают к себе наши три широкие, нагло-самодовольные ухмылки.

Кто же все-таки я такой?

Глава вторая Шошанна Уэбер

Shosh466:

Эй, братик! Хочешь забавное?

JWPianoMan:

???

Shosh466:

Альфа-Крыс навернулся с крыши и чуть не убился.

JWPianoMan:

«Чуть» – это значит, что он…

Shosh466:

К сожалению, выжил. Хотя вроде здорово поломался. Вчера из больницы выписали.

JWPianoMan:

А Бета-Крыс и Гамма-Крыс, случайно, с ним за компанию не того?

Shosh466:

Увы, выступление было сольным. А ты слишком много хочешь… Все равно же забавно, нет?

JWPianoMan:

Кто из нас хочет слишком много?

Я закрываю чат и набираю номер Джоэла, потому что мне за него тревожно. Я всегда за него тревожусь, ведь он мой младший брат, хотя и младше меня всего на четырнадцать минут. При известии о том, что дурацкий Чейз Эмброз свалился со своей дурацкой крыши, Джоэл даже не улыбнулся. Значит, ему сейчас особенно худо.

В смысле, еще хуже, чем всегда.

– Да? – отвечает он упавшим голосом.

Джоэл терпеть не может места, куда он попал совсем не по своей воле. Ему страшно хочется домой.

– Ты уже немного обвыкся там, в Мелтоне? – спрашиваю я и чуть ли не со страхом жду ответа.

Мелтон – это Мелтонский музыкальный колледж в городе Нью-Британ, штат Коннектикут, на подготовительном отделении которого теперь учится Джоэл.

– Что я могу тебе сказать? Изгнание есть изгнание.

Мне ему нечего возразить. Джоэл – талантливый музыкант, и, в принципе, в музыкальном колледже ему самое место. Но если бы не случилось того, что случилось, он бы сейчас преспокойно пошел в восьмой класс у нас в Хайавасси.

– Как тебе другие ученики?

– Другие… – нехотя отзывается он. – Знаешь, они все лузеры, такие же, как я. И травить меня здесь, похоже, не будут, – если тебя это интересует. Кому травить, когда все сами затравленные?

У меня нет сил это выслушивать.

– Вы не лузеры. В колледж принимают только лучших. У тебя настоящий талант.

– Но из родного города мне пришлось уехать не из-за того, что я хорошо играю на рояле. А из-за Альфа-Крыса. И ты это отлично знаешь. Если бы он упал с небоскреба, а не с крыши своей халупы, я бы прямо сейчас уже ехал домой.

Я снова не возражаю, потому что это горькая правда и с ней не поспоришь. Чейз Эмброз с двумя своими гнусными дружками выжили моего несчастного брата из города. И хотя все произошло на моих глазах, у меня до сих пор в голове не укладывается, как такое вообще возможно. Чейз не Дарт Вейдер и не Волан-де-Морт, он не может использовать Силу и не владеет черной магией. И тем не менее они с Эроном Хакимяном и Питоном Братски превратили жизнь Джоэла в такой кошмар, что у родителей не осталось выбора, кроме как отправить его учиться в другой город.

Мы не то чтобы сдались без боя. Папа так много времени проводил в директорском кабинете, что ему уже в пору было принести туда смену белья и зубную щетку. Но почти никогда невозможно было ничего доказать. Получал ли Джоэл подножку в полном народу школьном коридоре, летел ли на пол, получив локтем под дых – каждый раз это было, мол, «прости, друг, не заметил». Он обнаруживал у себя в шкафчике собачьи какашки, в спортивной раздевалке у него таинственным образом исчезала вся одежда, а вместо нее появлялся маскарадный костюм кролика. Из всех одноклассников только у Джоэла то падал со стола и вдребезги разбивался собранный на естествознании прибор, то проливалась краска на картину, нарисованную на уроке изобразительного искусства. А однажды, когда он выступал с фортепьянной пьесой на школьном концерте, в здании завыла пожарная сигнализация.

Затеяли травлю Чейз, Эрон и Питон, но немного спустя подтянулись и остальные. Они быстро сообразили, что именно мой брат каждый раз оказывается тем, кто кричит и забавно отбивается, когда его запихивают в шкафчик или превращают в мумию с помощью туалетной бумаги. Мы и оглянуться не успели, как Джоэл стал жертвой всеобщих насмешек и издевательств. Жизнь его сделалась абсолютно невыносимой.

И кто в этом виноват? Директор школы? Доктор Фицуоллес, может, и рад был что-нибудь предпринять, однако никак не находил для этого достаточных оснований. Но однажды он попытался. Как-то раз Джоэл ехал на велосипеде, а Чейз запустил в него клюшкой для лакросса, и та угодила между спицами колеса. Джоэл перелетел через руль и заработал растяжение запястья, здоровенный фингал под глазом и ужасного вида ссадину через всю щеку, от подбородка до уха.

Тут-то доктор Фицуоллес и решил наказать Чейза по всей строгости: надолго отстранить его от занятий, назначить исправительные работы. Но члены школьного совета были против. Признав, что Чейзу не стоило кидаться в Джоэла клюшкой, они тем не менее дружно заявили, что он никак не мог предвидеть тяжких последствий своего поступка. А все потому, что Чейз был спортивным кумиром нашего города – и сыном такого же, но уже отблиставшего кумира. Среди членов совета у папаши Чейза было много почитателей, а у моих родителей – ни одного.

Один раз трое злобных придурков все-таки получили по шапке, но не за то, что они устроили моему бедному брату, а за материальный ущерб, попутно причиненный школе. Джоэла тогда попросили сыграть на майском дне открытых дверей. Он лучший музыкант на многие мили вокруг, но никто из школьников этого, разумеется, не понимает. Короче, Чейз, Эрон и Питон заложили в кабинетный рояль, на котором играл Джоэл, шесть петард и рассчитали так, чтобы они взорвались посреди выступления. Когда петарды грохнули, от рояля во все стороны полетели щепки, а Джоэл издал истошный крик, который до сих пор стоит у меня в ушах. Потому-то, как мне кажется, он и притягивает всяких мерзавцев типа Чейза – что бы они ему ни сделали, бурная реакция гарантирована. После того случая, стоило Джоэлу показаться в школьном коридоре, какие-нибудь футболисты принимались потешаться над его трусостью. На самом деле перепугались тогда все, но запомнился футболистам один Джоэл.

Забавно, что наказали Чейза с компанией не за нападение на моего брата. Нет, администрация вызвала полицию только потому, что пострадал школьный рояль. Суд по делам несовершеннолетних приговорил Чейза, Эрона и Питона к исправительным работам в городском доме престарелых. Престарелые вряд ли заслужили такое.

Думаете, после этого Чейз оставил Джоэла в покое? Разумно было бы предположить, что да. Но разумностью Альфа-Крыс никогда не отличался. Потому-то родители отослали Джоэла учиться в другой город – в одной школе с обидчиком мой брат постоянно подвергался опасности. Скорее всего, Джоэл прав: если бы Чейз упал с небоскреба, а не с крыши своего дома, это позволило бы ему вернуться из Мелтона домой. И мне даже кажется иногда, что, окажись я на том небоскребе рядом с Чейзом, я бы столкнула его вниз.

Но это означало бы, что я ничуть не лучше его. А я – лучше.

Кого ни возьми, все лучше его.

Каждый год в последний день летних каникул папа водил нас с Джоэлом в «Ледяной рай». Это такое кафе, где ты сам выбираешь, сколько и какого замороженного йогурта себе положить и чем его сдобрить. Притом что мы с Джоэлом двойняшки, подходы к созданию йогуртовой композиции у нас абсолютно разные. Я наполняю стаканчик ванильным йогуртом и сверху присыпаю несколькими шоколадными стружками; Джоэл выдавливает на дно чуточку йогурта, а потом сыплет до краев разные топпинги. Затем мы сравниваем, чья порция получилась тяжелее.

В этом году я в «Ледяной рай» не хочу.

– Шош, давай пойдем, – уговаривает меня папа. – Нельзя нарушать традицию. К тому же там будут все твои друзья.

– Все, кроме лучшего.

– Ага. То есть теперь вы с Джоэлом – лучшие друзья, – с грустной улыбкой говорит папа. – А когда он дома, цапаетесь, как кошка с собакой.

– Но сейчас он почему-то не дома.

Понятно, что папа хочет мне помочь, но я твердо решила, что горе мое безутешно.

– Мы же сто раз уже об этом говорили. Так лучше для Джоэла. И по какой бы причине мы его ни отправили в Мелтон, он непременно его полюбит, потому что мало где учат музыке лучше, чем там.

В конце концов я поддаюсь на папины уговоры. Мама с папой и так переживают из-за брата. Не хватало, чтобы они вдобавок расстраивались из-за меня.

Без Джоэла я чувствую себя в кафе как-то странно. Тут уже сидят Хьюго с Моришей; они первым делом интересуются у меня, как дела у Джоэла. Судя по тому, каким тоном они это спрашивают, можно подумать, что Джоэл не в Коннектикут уехал, а отправился на Луну. Ничего жизнеутверждающего я им поведать не могу и поэтому меняю тему – спрашиваю про летний лагерь, в котором они оба побывали. И только Хьюго принимается живописать свою отчаянную схватку с палаткой, у меня в поле зрения появляется… он.

Этот подонок.

Отвратительнейший на свете тип.

Украшенное несколькими ссадинами, лицо у Чейза гораздо целее, чем я надеялась. Ну, еще левая рука висит на перевязи. И это все. Он растерянно замер перед крантиками с йогуртами, словно никак не может решить, какой взять. Знакомая история, да? Сначала этот негодяй походя, с хрустом разжевав кости, сожрал Джоэла, а теперь ломает голову, взять клубнично-банановый йогурт или ромовый с изюмом. Жаль, в «Ледяном раю» не держат йогурта со смертельной отравой.

Должно быть, почувствовав на себе мой взгляд, он поворачивается ко мне, и мы встречаемся глазами.

В первый момент он смотрит сквозь меня, как будто не видит в упор, и это, надо сказать, обидно. А потом делает то, чего от него в жизни невозможно было ожидать: застенчиво мне улыбается.

Тут во мне вскипает вся та ярость, что копилась со дня Джоэлова отъезда в Мелтон.

Ничего не соображая, я бросаюсь к Чейзу и ору ему прямо в лицо:

– У тебя еще хватает совести лыбиться! Держись от меня подальше, или тебе хана, понял, ты?

С этими словами я размазываю ему по голове свой вкусный ванильный йогурт с шоколадными стружками и пулей вылетаю из кафе.

Папа болтает у входа с другими отцами и меня замечает только в последний момент.

– Ты уже? – спрашивает он. Потом заглядывает внутрь и видит заклятого врага нашей семьи – тот неуклюже, уже перепачканной салфеткой стирает с физиономии йогурт и шоколадную стружку. – Машина за углом, – бормочет папа и торопливо уводит меня прочь от «Ледяного рая».

Ему, конечно, жутко неловко за меня. А еще, наверно, он чуточку мною гордится.

Сама я раньше думала так: что бы Чейз ни сделал, хуже я к нему относиться не смогу, он уже в моих глазах – отвратительнее некуда. Но я была неправа.

После всего, что пришлось вытерпеть от него Джоэлу, Чейз посмотрел на меня так, будто никогда раньше меня не видел.

Так, будто это не он поломал жизнь нашей семьи.

Глава третья Чейз Эмброз

Школу я узнаю´. Но не потому, что помню по прошлой жизни. Просто в последние две недели мама несколько раз привозила меня сюда, чтобы я, так сказать, осмотрелся. Называется она Хайавассийская средняя школа, а я, оказывается, являюсь звездой сразу всех имеющихся в школе спортивных команд. Или, скорее, бывшей звездой, потому что на какое-то время я застрял в списке травмированных игроков.

Про успехи в спорте мне рассказала мама, пока везла меня в школу в первый день занятий в восьмом классе. С тех пор как Джонни уехал в университет, мы с ней остались вдвоем. Мама все время рассказывает мне подробности моей прошлой жизни – хочет избавить меня от неприятных сюрпризов вроде того случая, когда психованная девчонка размазала мне по голове стаканчик замороженного йогурта.

Забавно, что, выслушав рассказ о том случае, мама мне искренне посочувствовала, но при этом, как мне показалось, ни капельки не удивилась. Как будто у нас в городе вообще принято бросаться на незнакомых людей с десертами наперевес.

– Да брось ты, – небрежно говорит мама. – Девушки многое принимают слишком близко к сердцу. Особенно когда дело касается красавца-спортсмена. Она, например, тебе улыбнулась, а ты ей в ответ не улыбнулся, и все – смертельная обида…

– Нет, постой. Я-то ей как раз улыбнулся. Это она не улыбнулась и сразу давай своим йогуртом тыкать…

– От меня-то ты чего хочешь? – закатывает глаза мама. – Я знать не знаю эту твою террористку с йогуртом.

А по-моему, мама ее знает или, во всяком случае, догадывается, кто это мог быть. Зачем же ей понадобилось притворяться? Я бы понял, если бы она о чем-то умалчивала в первые дни после больницы, когда мы с ней толком еще друг друга не знали. Но сейчас-то зачем?

Мама останавливает машину у школы, не переставая при этом сыпать именами моих товарищей и учителей, чтобы мне легче было иметь с ними со всеми дело. А меня между тем не оставляет ощущение недоговоренности.

– Ты лучше… – начинаю я.

Мама заливается румянцем.

– Что лучше?

– Лучше расскажи мне о том, о чем не рассказываешь.

– Тринадцать лет, Чейз, – это очень долгий срок. Невозможно рассказать обо всем, что с тобой было за это время, вот так вот сидя в машине напротив школы в первый день учебного года. Ты еще услышишь о себе много неожиданного – хорошего и плохого. Но что бы тебе ни сообщали, всегда сохраняй спокойствие, ладно?

Ну и что это такое было? Я спросил, она ответила.

И теперь я знаю даже меньше, чем знал до того.

Мамино лицо тем временем приобретает цвет перезрелого помидора. Больше я к ней не пристаю. Я сам со временем все узнаю.

Школьный двор полон народу. Все мои соученики, похоже, знакомы между собой – судя по тому, как они при встрече похлопывают друг друга по спине или с размаху бьют друг друга по открытым ладонями, типа «дай пять». Многие здороваются и со мной: кого-то я шлепаю по ладони, с кем-то стукаюсь кулаком о кулак, старательно делая вид, будто для меня это самое обычное дело. В то же время я ловлю на себе странные взгляды. А некоторые, встретившись со мной глазами, торопливо отворачиваются. Возможно, их пугает ссадина у меня на лице и рука на перевязи. Мама предупреждала, что большинство школьников, скорее всего, слышали о приключившемся со мной, но про амнезию никто из них не знает. Поэтому мне надо быть готовым к тому, что придется объяснять приятелям, с какой это стати я их не узнаю. Учителям и персоналу школы об амнезии, разумеется, уже сообщили.

– Это же наш! – слышу я, войдя в школьный вестибюль. Зычный голос легко перекрывает общий гвалт.

Обладателя голоса я не знаю, но готов поспорить, что это, судя по габаритам, один из моих приятелей-футболистов. Сквозь сутолоку ко мне пробираются еще несколько почти таких же здоровенных парней и принимаются радостно тормошить меня и называть своим.

– Ребята! Осторожнее… плечо! – пытаюсь защититься я, а сам в это время лихорадочно соображаю, как лучше объяснить радушным парням, что я понятия не имею, кто они такие. От этого у меня слегка кружится голова.

– Чейз! – Ко мне, вовсю работая локтями, приближаются еще двое футболистов.

Как ни странно, этих двоих я узнаю. Я видел их на хэллоуинской фотографии в своем телефоне. А когда мы с мамой рассматривали снимок команды по лакроссу, она показала мне их и сказала, что это мои лучшие друзья Эрон и Питон.

– С возвращением, чел! – рявкает Эрон. Он повыше Питона, а лицо его украшает такая мощная растительность, какую вряд ли встретишь у кого-то еще в средней школе. – Мы как-то хотели зайти, но твоя мамаша сказала, что у тебя постельный режим.

– Ничего себе, прямо глазам не верю, – подхватывает один из обступивших меня футболистов. – Ты же, говорят, с колокольни прыгнул?

Питон отвешивает футболисту хорошую затрещину.

– Совсем кретин, что ли? Он с крыши прыгнул. С крыши! Потому что если бы с колокольни, то тогда бы насмерть. И вообще, не прыгнул, а упал.

– Это ж каким дураком надо быть, чтобы с крыши прыгать, – подхватывает Эрон.

– Ну, упал-то я тоже не от большого ума, – признаюсь я, несколько ошарашенный и беспричинной затрещиной, и тем, что тот, кому она досталась, ничего против нее не имел. – Я не помню, о чем тогда думал. И вообще, если честно, ребята…

Тут получивший по физиономии перебивает меня:

– Но ты поправишься к началу сезона, да? И прямо в первой игре сможешь на поле выйти?

– Врач говорит, что не смогу. Из-за вывихнутого плеча и, главное, из-за сотрясения мозга. Если снова ударюсь головой, это может плохо кончиться.

Мои слова вызывают громкий протест.

– Но ты нам нужен!

– Самый результативный игрок!

– Лучший в команде!

– Наш капитан!

– Эй вы, хватит! – командует Эрон. – Без травм футбола не бывает. Мы все это знаем. – А потом добавляет, обращаясь ко мне: – Надо поговорить. Идем.

Из вестибюля он направляется к центральному атриуму, из которого в разные стороны расходятся школьные коридоры. Продвигаясь сквозь густую толпу, мы не встречаем помех. Мои лучшие друзья, не церемонясь, расчищают нам путь. Большинство школьников, едва завидев нас, сами жмутся по сторонам.

Мы подходим к скамейке у стены атриума.

– Здесь свободно? – спрашиваю я мальчика помладше, по виду шестиклассника.

Но прежде чем мальчик успевает открыть рот, Питон громогласно заявляет:

– Разумеется!

Мальчик получает для ускорения увесистый подзатыльник и уносится прочь по коридору.

Мы садимся на скамейку, и я, не дожидаясь расспросов, начинаю первым:

– Эрон… Питон… – Мне непривычно выговаривать эти имена, как будто раньше я их ни разу не произносил. – Я должен кое-что вам сказать. Когда я упал с крыши, я вывихнул плечо и получил сотрясение, но это не все. Еще у меня случилась амнезия.

– Амнезия? В смысле, ты что-то забыл? – хмурится Питон.

– Хуже. Я забыл все. Всю свою жизнь до падения с крыши. – Я обвожу рукой атриум. – Школу. Людей. Вот это все как будто в первый раз вижу. Я бы и вас не узнал, если бы не фотка в телефоне. Я знаю, что мы друзья, потому что так сказала мама. Но ничего про нас троих – про то, что мы вместе делали, – не помню.

Они переглядываются между собой и явно мне не верят. Меня это сначала бесит, но потом я понимаю, что неизвестно, как бы я сам среагировал, если бы старый друг сообщил мне что-нибудь в этом роде. Они знают меня всю свою жизнь. Я выгляжу как всегда и разговариваю как всегда, но вдруг заявляю, что вся история нашей дружбы начисто стерлась из моей памяти.

Они не виноваты, что приняли мои слова за шутку. Приключившееся со мной и правда своего рода шутка. Просто абсолютно не смешная.

– Ребят, я не только вас забыл, – пытаюсь объяснить я. – Думаете, мне приятно вместо мамы, брата и отца видеть совершенно незнакомых людей? И знаете, мне очень неуютно каждый день встречать тут в школе восемьсот человек, которые думают, что я их игнорирую – а я просто никого из них не помню.

Питон смотрит на меня в упор.

– В смысле… Это точно не прикол?

– К сожалению, нет.

– Вау, – только и может сказать ошеломленный Питон.

Эрон наклоняется ко мне, и мы с ним оказываемся нос к носу.

– Но ведь память же к тебе вернется, да? – Он произносит это с таким напором, что сразу понятно: ему жутко представить, что славного общего прошлого для меня теперь как бы и нет.

– Может быть. Отчасти, – говорю я. – А может, и нет. Доктор говорит, что наверняка этого знать нельзя.

Эрон с Питоном, совершенно ошарашенные, снова переглядываются между собой. Я вдруг понимаю, как много эти двое, мои лучшие друзья, для меня значат. Перед глазами встает тот снимок из телефона, на котором мы втроем, радостные от того, как здорово мы только что раздолбали битой хэллоуинскую тыкву.

– Ребят, вы не думайте, – говорю я. – Я тот же самый, каким был всегда. Неважно, что я не помню ничего из того, что мы вместе делали. У нас еще куча всего впереди. Мы еще покажем.

– Точно! – восклицает Питон. – В футбол ты играть не можешь, это ладно. Но к весне-то, когда лакросс начнется, ты же совсем поправишься, правильно?

– Доктор сказал, что к весне со мной все уже будет в порядке, и надо будет только…

– Вот это другое дело! – говорит он весело и бодро.

Но мне его бодрый тон кажется не совсем искренним. И вообще, похоже, я его до конца не убедил. Но это и понятно: если бы я сам не страдал амнезией, чей угодно рассказ о ней вряд ли показался бы мне полностью убедительным.

– Мы с тобой, брат! – поддерживает Питона Эрон и хлопает меня по спине.

Вывихнутое плечо пронзает боль, но я умудряюсь смолчать.

– Здравствуйте, ребята, – слышится густой, низкий голос. Он принадлежит высокому человеку в темно-сером костюме, остановившемуся возле нашей скамейки. – Чейз, меня зовут доктор Фицуоллес. Я директор школы. В сложившихся обстоятельствах мне показалось правильным заново тебе представиться. Заново – потому что мы с тобой уже были знакомы.

– Еще как знакомы! – сдавленно произносит Питон.

Одним взглядом сквозь очки в тонкой металлической оправе директор заставляет его замолчать.

– Чейз, идем. Нам с тобой надо поговорить.

Мои друзья плетутся прочь, а я иду за директором в его кабинет. Там на стене висят две большие фотографии. Одну я, как ни странно, сразу узнаю – такая же, только меньше, висит в моей комнате дома. Она взята из прошлогодней газетной заметки про нашу победу в футбольном чемпионате. На фотографии я в сдвинутом на затылок шлеме держу в поднятых руках чемпионский кубок. Вторая очень похожа на первую, но заметно старее. На ней другой парень в футбольной форме поднимает над головой тот же самый кубок. Парень почему-то кажется мне знакомым. Нет, это бред. Какой еще знакомый? Ведь я же никого не узнаю.

Заметив мое замешательство, доктор Фицуоллес говорит:

– Это твой отец. Ему здесь столько же, сколько тебе сейчас. Он был капитаном нашей команды, когда мы в первый и – до прошлого года – последний раз выиграли первенство штата.

Вот оно что. Теперь понятно, почему отец зовет меня Чемпион. Я тоже буду называть его Чемпионом.

– Я не знал, что он был чемпионом штата, – говорю я директору. – Вернее, когда-то наверняка знал…

– Об этом-то, Чейз, я и хотел поговорить. Садись. – Директор Фицуоллес показал мне рукой на стул. – Должен признаться, я с таким сталкиваюсь впервые. До сих пор никто из наших учеников амнезией не страдал. Тебе сейчас, должно быть, очень тяжело. И даже немножко страшно.

– Ага, жуткое ощущение – когда никого не помнишь, – соглашаюсь я. – Вокруг тебя полно народу, а при этом как бы и никого.

Директор Фицуоллес садится в свое директорское кресло.

– Надеюсь, мы сумеем хоть немного облегчить твое положение. Я рассказал о тебе учителям и вспомогательному персоналу. Так что все в курсе. Если у тебя с кем-нибудь возникнет недоразумение, попроси его обратиться ко мне.

Я говорю: «Спасибо», потому что он этого, судя по всему, от меня ждет.

– И еще… – Директор Фицуоллес откидывается на спинку кресла и начинает говорить медленно и четко, старательно подбирая слова. – То, что с тобой случилось, ужасно. Но в то же время несчастный случай открыл перед тобой редкую возможность. У тебя появился шанс начать все заново, не упусти его! Тебя, я знаю, тяготит твое нынешнее положение, но миллионы людей отдали бы все на свете, лишь бы оказаться на твоем месте – перед безупречно чистым листом бумаги.

Я слушаю директора и не понимаю, о чем это он. То есть я пытаюсь вспомнить, каким я был, а он призывает меня измениться?

Что такого плохого было во мне прошлом, из-за чего теперь я должен стать не тем, кем был?

Глава четвертая Брендан Эспиноза

«Богатый и разнообразный животный мир современной средней школы лучше всего наблюдать в школьной столовой. Вот, например, несколько особей Чирлидерус максимус пасутся в естественной для них среде – у стойки с салатами…».

Я фокусирую флип-камеру на Бриттани Вандервельде и Латише Бутц, которые придирчиво выбирают себе салат-латук, огурцы и кусочки помидоров. Снимая, я опираю руку с камерой на запястье левой руки, чтобы не дрожала картинка. Видео на Ютьюбе выглядит гораздо лучше, если камера не пляшет в руке.

«Алчущие взгляды в сторону столика с пиццей… – продолжаю я закадровый текст. – Но увы, не судьба. Чирлидерусам только и остается что дополнить свои порции розочками из редиски и обезжиренной заправкой. Но постойте… – Я отъезжаю камерой назад, чтобы в кадр попал Джордан Макдэниел; он как раз отходит от стойки с тяжелогруженым подносом в руках. – Что я вижу! Это же редчайший Неуклюжус спотыканус прокладывает себе путь к обеденному столу. Ну же, Неуклюжус, у тебя все получится… О нет! Вот расплескивается суп… катится по полу апельсин…». Господи, тут и сценарий не нужен. Жизнь богаче искусства! «А теперь мы оставим сравнительно безопасную область прилавка и рискнем наведаться прямиком в львиное логово, – продолжаю я, наводя объектив на стол в углу зала, за которым Эрон Хакимян, Питон Братски с еще несколькими друганами-футболистами наворачивают гигантские порции и неприлично громко хохочут. – Это владения хищников, животные помельче сюда заходить опасаются». Мне ли этого не знать! Поэтому хищников я снимаю на максимальном зуме, хоть картинка и получится чуточку смазанной. Ближе я, разумеется, не подойду: мне же не хочется, чтобы они затолкали мне в глотку мою же видеокамеру. «Но где же вожак? Где же этот грозный сверххищник?.. Не он ли это расплачивается на кассе за пачку печенья с инжирной начинкой? О да!.. Это он, царь зверей, Футболянус героикус, чья громоподобная поступь внушает ужас всем без исключения тварям, большим и малым. Посмотрите, как величаво шествует он…».

Но как только я поворачиваю камеру, чтобы проследить путь Чейза Эмброза к друганам-футболистам, он пропадает из кадра. То есть он идет не к ним, а куда-то еще. Я снова ловлю его в кадр и продолжаю комментировать: «Но глядите… Могучий Футболянус передумал и теперь направляет свои царственные стопы к другому столу. По ведомым одному лишь его величеству причинам он движется…».

Мамочки, он движется сюда!

Я прячу камеру таким резким движением, что воздух вокруг моей руки едва не воспламеняется. А он, с подносом в руках, невероятной громадой уже возвышается у моего стола.

Какими судьбами Чейз Эмброз очутился поблизости от смиренного персонажа вроде меня? Неужели ему стало известно, что в роликах на Ютьюбе я издеваюсь над ним и его друзьями?

Если да, то мне конец. Меня уже ничто не спасет.

Последний раз мое общение с Чейзом и его неандертальцами заключалось в том, что меня поставили к тетербольному столбу и от души поиграли, пока меня не обмотало веревкой, как обматывают, перед тем как отправить в духовку, тушку индейки. Я так бы и стоял там, прикрученный к столбу, если бы в тот день уборщики не пришли опустошить мусорный контейнер. А ведь эти уроды могли бы меня и в контейнер запихать. С них бы сталось. Вот Джоэла Уэбера они доводили-доводили и довели до того, что родителям пришлось отправить его в школу-интернат.[2]

– Здесь занято? – спрашивает Чейз.

Я поднимаю глаза, внутренне смирившись с тем, что сейчас мою физиономию залепит что-нибудь съедобное. Он стоит надо мной и смотрит так, будто первый раз меня видит. Мой мозг вопит что есть мочи: Спасайся! Спасайся! Но вслух я говорю:

– Да нет, садись.

Он садится и расстилает на коленках салфетку! Ничего себе! Прямо как цивилизованный человек! Хотя… Я опускаю глаза: у меня на коленях салфетки нет. Так же, наверняка, как и у всех остальных в столовой.

Происходящее кажется мне полным бредом. С другой стороны…

Ведь бывает же, что слухи не врут? Летом по городу прогремела новость, что великий Чейз Эмброз рухнул с крыши и воткнулся головой в землю. У него до сих пор видны ссадины и шрамы на лице, а левую руку он носит на перевязи. Но в школе поговаривают, что вдобавок к этому наш воздушный акробат заработал амнезию. Что он не помнит ничего, что было до падения. Я раньше думал, это просто слухи… Но разве можно по-другому объяснить, почему он сидит за одним столом со мной, а не с друганами-футболистами? И при этом вполне по-человечески себя ведет?

Поставив видеокамеру на паузу, я снова принимаюсь есть – а это, доложу я вам, ой как не просто, когда напротив тебя сидит сверххищник, неважно, с амнезией или без. Я читал где-то, что амнезия бывает преходящей. И если она сейчас вдруг у него пройдет, он размажет мне по физиономии мой сэндвич с яичным салатом – только за то, что я посмел оказаться рядом.

Но тут я замечаю, что у него никак не получается отрезать кусок от жареной куриной грудки. Тупым пластмассовым ножом, да еще с подвешенной на груди рукой это и в самом деле непросто. Он совсем замучился – так, что даже лоб вспотел.

И тогда я очертя голову произношу самые рисковые в своей жизни слова:

– Тебе помочь?

– Спасибо, справлюсь.

Чейз пилит курицу дальше, у него ничего не выходит, он все сильнее раздражается.

Не спрашивайте меня, зачем и почему, но я встаю, огибаю наш длинный стол и сзади подхожу к Чейзу.

– Двумя руками удобнее, – говорю я.

Он еще разок пытается разрезать злосчастную грудку, а потом говорит со вздохом:

– Наверное, все-таки помоги.

И вот я посреди столовой, склонившись над грозным сверххищником, режу ему куриную грудку. Шошанна Уэбер мимоходом бросает на меня взгляд, в одно и то же время оторопелый, изумленный и осуждающий. А может, она просто пытается понять, почему я режу курятину, а не сонную артерию Чейза.

Закончив, я кладу нож на стол, а вилку отдаю Чейзу.

– Спасибо, – застенчиво благодарит он.

– Не за что.

Я возвращаюсь на свое место, сажусь… И пребольно шлепаюсь задницей на пол.

Со всех сторон раздается мерзкий хохот – это меня обступила компания футболистов. Питон ставит мой стул прямо надо мной, заперев меня между ножками.

– Чейз, дружище, ты перепутал стол, – говорит Эрон. – Идем. Мы припасли для тебя местечко.

Они фактически похищают его и уволакивают к себе в львиное логово.

Несколько секунд спустя кто-то убирает с меня стул и помогает мне встать.

Этот кто-то – Чейз.

– Извини, – говорит он с неловкой улыбкой.

А ему в это время кричат:

– Давай, дружище! Двигай сюда!

Чейз колеблется.

– Они твои товарищи по команде и лучшие друзья, – говорю я на случай, если он этого не помнит.

– Да, правда.

Можно было бы подумать, что он этому не рад. Но я хорошо его знаю и поэтому так не думаю.

Усевшись обратно на свой стул, я достаю из кармана камеру. Оказывается, на паузу я ее не поставил и все это время она работала. Картинки, естественно, никакой не было, но зато звук записался целиком.

Надо будет потом прослушать эту запись – доказательство того, что я вступил в близкий контакт с Чейзом Эмброзом и остался в живых.

Глава пятая Чейз Эмброз

При виде любой маленькой девочки я невольно обращаюсь мыслью к той светловолосой, в синем платьице с кружевами, которую сохранила моя память.

Почему так происходит, я не знаю. Но когда у тебя есть одно-единственное воспоминание, наверное, естественно все время к нему возвращаться. Понять бы только, откуда это воспоминание взялось.

Девочка в синем платьице снова приходит мне на ум на детской площадке, когда я наблюдаю за маленькой гимнасткой, перехватывающей ручками перекладины горизонтальной лестницы.

Сегодня я первый раз вышел без перевязи. Я носил ее больше месяца или, можно сказать, целую вечность, так как ничего, что было до падения, я не помню. Я иду и радуюсь, что плечо больше не стянуто тугой повязкой. Я чувствую себя хорошо, точнее, нормально – этого мне очень не хватало все две недели занятий. Не назовешь же нормальной ситуацию, когда ты чужаком ходишь по незнакомому месту, притом что все вокруг тебя знают.

Тут я понимаю, что девочка на детской площадке – это моя сводная сестра Элен. Она так и пышет энергией: с замечательной ловкостью пробирается по туннелям, съезжает с горок и тут же обратно на них забирается. Ей не хватает осмотрительности, особенно на высоте. Она, видимо, еще слишком мала и не понимает, что членам нашей семьи свойственно падать на голову.

Стоит мне об этом подумать, как Элен теряет равновесие и падает с самого верху извилистой горки. Я подлетаю одним прыжком, ловлю ее и начинаю раскачивать в воздухе, как будто так и надо и это у нас такая игра. Она визжит от восторга и расставляет в стороны руки, как крылья, а я подыгрываю, изображая звук самолетных двигателей.

Элен счастлива. Я тем более: травмированное плечо совсем не болит и отлично работает. Нам обоим весело.

Но тут девочка замечает, что в воздухе ее кружит не мама.

– Мамочка! – верещит она на весь парк.

– Не бойся, Элен! Я здесь! А это Чейз, твой брат!

– Хочу вниз! – Она раскраснелась и громко плачет.

Я ставлю ее на землю. Она опрометью бросается к Корин, которая несется ей навстречу.

Только этого мне не хватало. Отношения с новой отцовской женой у меня и без того непростые, а теперь она решит, что вдобавок ко всему я терроризирую ее маленькую дочь.

– Простите, – смущенно мямлю я. – Я не хотел ее напугать.

– Я все видела. Спасибо, что не дал ей упасть.

Она говорит приятные, в принципе, слова. Но слышали бы вы, как она их произносит – слишком вежливо и чрезвычайно сухо. Как будто я ей не пасынок, а не пойми кто.

Элен уткнулась лицом матери в живот и отказывается поворачиваться ко мне.

– Кажется, я ей не очень нравлюсь.

– Она тебя побаивается, – уже мягче говорит Корин.

– Побаивается меня?

Что такого я мог натворить, чтобы от меня в страхе шарахалась четырехлетняя сестренка?

Додумать эту мысль мне не дает громкий автомобильный гудок. Рядом с нами тормозит фургон с надписью «Эмброз электрик» на борту.

Водительское окно опускается, из него высовывается отец.

– Корин, к половине шестого разжигай гриль! Я привезу стейки. Таких громадных ты в жизни не видела. – Потом он видит меня. – Чемпион, а ты что здесь делаешь? Почему не на тренировке?

– Ты забыл, что сказал врач?

– Но рука-то прошла.

– Прошла. – Я постукиваю себя пальцами по голове. – А про сотрясение забыл?

Отцу явно неприятно это слышать.

– Этим твоим врачам дай волю, они тебя на всю жизнь в пленку с пузыриками упакуют. Слушай, может, на ужин зайдешь? Накормлю тебя первоклассным стейком. На кроличьем корме, которым пичкает тебя мамаша, физическую форму не восстановишь.

– Спасибо. Как-нибудь в другой раз, – отвечаю я, а потом говорю, чуть помявшись: – Я видел твою чемпионскую фотографию, у директора в кабинете. Я не знал. В смысле, когда-то, наверно, знал, но после…

Отец довольно смеется.

– Знаешь, Чемпион, спортсменов на свете полно. Но настоящие чудеса по плечу только некоторым. Например, нам, Эмброзам. Так что не дай мамаше превратить тебя в изнеженного слюнтяя вроде твоего брата.

С этими словами он жмет на газ, фургон отъезжает, на прощание стреляя глушителем.

– Пока, папочка! – кричит Элен.

– Пока, Элен! – отзываюсь я вместо него.

Мы встречаемся с ней взглядами, и она отводит глаза.

Я, безусловно, школьная знаменитость. Остается понять, какого рода слава меня окружает – добрая или дурная.

Главное место в моей школьной жизни занимает спорт – ну или занимал до падения с крыши. Практически все мои друзья – спортсмены, в основном футболисты. Они, наверно, очень беспокоились за меня, когда узнали, что со мной приключилось. Теперь кое-кто из них ворчит, что, мол, нехорошо пропускать игровой сезон. Но большинство просто рады, что со мной все обошлось.

«Хайавасси Харрикейнз» – некоронованные короли нашей средней школы. Неплохо оказаться в таком высоком ранге, только-только очнувшись от комы. Я же вдобавок бывший капитан команды – то есть что-то вроде императора, который выше всех королей. Но при этом, если честно, я не очень понимаю, как мне удавалось по-хорошему уживаться с этими недомонархами. Они шумные и какие-то беспардонные. Между собой они по-настоящему дружны, но все равно постоянно пихают и лупят друг дружку. Задеть или оскорбить другого – самое милое дело. Ничего плохого они, скорее всего, в виду не имеют, но выглядит это отвратительно. Интересно, я тоже так себя вел, когда был… когда был тем, другим собой? Тыкал пальцем в несуществующее грязное пятно на майке приятеля, чтобы, улучив момент, залепить ему по физиономии? Крыл последними словами матерей, бабушек и прабабушек своих друзей? Наверняка. Но то было тогда, а сейчас все поменялось. Возможно, из-за сотрясения мозга хватка у меня уже не та. За приятелями мне больше не угнаться.

Эрон и Питон стараются оберегать меня от самых опасных проявлений футбольной дружбы. Останавливают друзей словами – мол, сбавьте обороты, он же у нас раненый – или собственными телами заслоняют меня от товарищеских тычков и затрещин. Я им очень за это благодарен, но это не отменяет того факта, что я больше не прежний Чейз. Мне даже кажется иногда, что лучше бы они меня не опекали. Мне противно быть слабым, да и приятели обращаются со мной как с сильным. А я никакой не сильный. Но, возможно, смогу скрывать это до тех пор, пока ко мне не вернется сила.

Кроме всего прочего, Эрон с Питоном напрягают меня даже больше других, потому что то и дело задают вопросы: «Что ты помнишь? Ты уже что-нибудь начинаешь вспоминать? А что говорит врач, когда начнешь? Когда снова станешь каким был?»

Мне им ответить нечего, и остается разве что описать единственное свое воспоминание – маленькую девочку в синем платье. Они внимательно меня выслушивают, а когда я заканчиваю, Эрон ждет продолжения.

– И что? – спрашивает он, выпучив любопытные глаза.

– Ничего. Больше я ничего не помню.

– А кто она такая? – с напором интересуется Питон. – В каком месте ты ее видел?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю. Это все, что я смог вспомнить.

Какое-то время они молчат, уставившись на меня, а потом разражаются хохотом.

Мне становится обидно.

– Ничего смешного! Я что, по-вашему, что-то от вас скрываю? Или вы не знаете, что такое «амнезия»?

– Расслабься. – Эрон обнимает меня за плечи. – Мы тебе поможем оклематься. Друзья мы или кто!

Остальные школьники, которые в футбол не играют, ведут себя при мне как-то странно. Разговоры при моем появлении умолкают. Когда я иду по коридору, все отворачиваются к вещевым ящичкам. Конечно, вся школа уже слышала про мою амнезию и я для них теперь этакая непонятная диковина. Но только из-за этого люди от меня шарахаться бы не стали.

Идет, например, по коридору девочка, толкает перед собой тележку с учебниками, о чем-то своем думает. Но тут замечает меня, и у нее прямо-таки глаза на лоб лезут. Она стремительно разворачивается, хочет сбежать, но задевает за дверной косяк. Книжки разлетаются во все стороны. Она спотыкается об одну из них и теряет равновесие. Я подхватываю ее под руку, чтобы не упала. От этого она окончательно слетает с катушек.

– Не-е-е-е-ет! – Она голосит так громко, что все сразу смотрят на нас.

Я ничего не понимаю.

– Я сейчас соберу…

– Нет! – кричит она и чуть не бегом уносится, по пути роняя с тележки остатки книг.

Что я такого сделал?

После школы я пытаюсь выяснить это у Эрона и Питона, но им кажется, что я страдаю ерундой.

– Ну не нравишься ты какой-то мелкоте, и что? Тебе самому не все равно? – спрашивает Питон.

– Это не то, – отвечаю я. – Она испугалась! Почему?

Приятели переглядываются.

– Чувак, а тебе и в самом деле память отшибло, – говорит Эрон.

– Так давайте, объясните мне.

– У нас нет времени, – говорит Питон.

– Но сегодня же нет тренировки.

– В половине четвертого мы должны быть на Портленд-стрит.

– Что за Портленд-стрит?

– Дом престарелых, мы там по приговору старичкам и бабулям помогаем, – объясняет Питон. – Два месяца еще отрабатывать. Не всем повезло свалиться с крыши и получить освобождение от исправительных работ.

– Мне тоже назначили исправительные работы?

Я, может быть, почти ничего и не помню, но почему-то знаю, что исправительные работы – это гораздо жестче, чем когда тебя оставляют в школе после уроков. К ним приговаривает самый настоящий судья.

Я стараюсь говорить как можно непринужденнее. Еще не хватало, чтобы лучшие друзья решили, что я трус.

– А за что нас приговорили? – Последнее слово я выговариваю с большим трудом.

– Да, считай, ни за что, – усмехается Эрон. – На дне открытых дверей положили пару петард в рояль. Рвануло – что надо! А копы заладили: порча имущества, порча имущества… Как будто прямо в мире роялей почти не осталось.

– И нас за это того, арестовали? – говорю я небрежно, но эта небрежность мне дорогого стоит.

– Идем, опоздаем, – торопит приятеля Питон.

– Сейчас, – бросает ему Эрон и смотрит на меня. – Ты, чел, забыл все, что было до того, как ты упал с крыши, и это тебя напрягает. Дай-ка я тебе кое-что напомню. Наш друг Чейз не стал бы париться из-за того, что какие-то придурки перепугались фейерверка. Мы сделали что сделали, и за это нам досталось. Вот и весь разговор.

– Вот и весь разговор, – повторяю я и продолжаю, осторожно подбирая слова, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего: – То есть, получается, никто не пострадал. В чем же тогда проблема?

Питон фыркает, ему смешно.

– Вообще никто.

– Проблема в том, – говорит Эрон, – что нам в школе все завидуют. Мы делаем что хотим, и с нами боятся связываться. Взрослые тоже завидуют, потому что все они в детстве тоже были лохами. И понятное дело, когда Фицуоллес или судья видят шанс на нас отыграться, они используют его по полной – другого-то случая не будет. Так что не надо на них обижаться.

Я киваю:

– Ладно. Но это как-то не очень справедливо.

– Я как подумаю, насколько несправедливо, так потом всю ночь в подушку плачу, – сквозь смех говорит Питон.

Мне тоже смешно. Эрону с Питоном хоть горящие щепки под ногти загоняй – все равно не заплачут. Потому что они самые крутые на свете.

– Спасибо, что все мне рассказали, – говорю я; я действительно им благодарен. – Мама от меня этот случай скрыла. Наверно, решила, что раз я о нем не помню, то его как бы и не было.

Эрон пожимает плечами.

– Так то же мама. А у мам всегда так: все, что тебе по кайфу, у них – плохое и вредное.

– Отец меня предупредил, – говорю я. – Сказал, не дай ей сделать из тебя неженку.

– Твой отец – мужик что надо! – восклицает Питон. – Он играл в футбольной команде, лучше которой здесь не было и не будет. Ну, если не считать нашу, конечно. Подожди, вот выйдешь на поле, и тогда мы всех порвем!

Эти слова заставили меня задуматься. Питон, как и все остальные, прекрасно знает, что нынешний сезон я пропускаю. Но так ли уж это необходимо? Отец считает, что нет. А мама, та просто повторяет слова доктора Купермана.

Насколько ей можно доверять? Особенно после того, как она попыталась утаить от меня такой важный эпизод моего прошлого. Если бы не Эрон с Питоном, я бы так ничего о нем и не узнал.

Интересно, о чем еще она недоговаривает?

Вечером, когда мама приходит с работы, я встречаю ее на пороге и с ходу выдаю:

– Долго это будет продолжаться?

Мама замирает в недоумении. Я, не дав ей опомниться, продолжаю:

– Когда у меня случилась амнезия, ты была прямо убита горем. Но оно не помешало тебе кое-что вычеркнуть из моей жизни!

– Вычеркнуть?

– Тебе не кажется, что я имею право знать, что нас с Эроном и Питоном приговорили к исправительным работам?

Мама молча ставит на пол сумку, снимает пиджак, проходит в гостиную и устало валится в кресло.

– Ты прошел через страшное испытание, – наконец говорит она. – От того, что я стану рассказывать тебе всякие неприятные вещи, тебе не будет легче от него оправиться.

– Вещи? – повторяю я. – Значит, есть еще много любопытных историй, которых мне, по-твоему, лучше не знать?

Мама, судя по виду, не на шутку огорчена.

– Чейз, ты же знаешь: что бы ни случилось, я буду любить тебя и, как могу, тебе помогать. Я всегда видела в тебе хорошее и уверена, что где-то в глубине ты на самом деле хороший. Просто иногда у тебя бывают затмения.

Я сразу с отвращением вспоминаю, как в школе все отворачиваются от меня, как отшатываются при моем приближении, какие испуганные позы принимают. Вспоминаю чокнутую девчонку, которая размазала мне по голове стаканчик замороженного йогурта. Вдруг она вовсе не была чокнутой? Вдруг именно что-то такое я и заслужил?

Потом я возвращаюсь мыслями к разговору с Эроном и Питоном. На каждое событие можно посмотреть с двух разных сторон. Вот и на нашу выходку мои друзья смотрят с одной стороны, а моя мама – с противоположной. И в этом нет ничего удивительного, ведь ее ребенок попал в беду. Причем в большую – как-никак меня приговорили к исправительным работам.

– Ладно, пусть мы поступили плохо, – уступаю я. – Но зачем понадобилось из пустяка раздувать целую трагедию?

Мама изумленно смотрит на меня.

– После всего, что было – как ты можешь такое говорить?

– А так! «Всего, что было» я не помню! – почти кричу я в ответ. – В конце концов, мы взорвали не гранаты, а обычные петарды! Это был всего лишь розыгрыш!

Мамин взгляд становится жестче.

– У пианиста, между прочим, по вашей милости чуть сердечный приступ не случился. И главное – все решили, что это теракт; хорошо еще, в панике никого не покалечило. Вот из-за этого-то, скорее все‐го, директор Фицуоллес и решил вызвать полицию.

Я слушаю маму, и мне становится стыдно. Но если верить Эрону с Питоном, школьное начальство воспользовалось случаем – нашей безвредной шуткой – и раздуло из мухи слона с единственной целью нас прищучить. Кто же говорит правду – она или они? Вдруг мама нарочно сгущает краски, чтобы припугнуть меня на будущее, потому что хочет, как сказал отец, вырастить из меня не мужчину, а неженку?

Амнезия начисто отобрала у меня тринадцать прожитых мной лет. Теперь приходится заполнять возникшую на их месте пустоту по рассказам других людей. Но беда в том, что все знают меня немножко разным – мама, отец, ребята в школе, та девочка с замороженным йогуртом.

Кому же верить?

Глава шестая Брендан Эспиноза

«Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и у сродников и в доме своем», – это цитата из Библии, из ее классического перевода.

Оказывается, на ютьюберов это правило тоже распространяется. Вот я, например, придумал, как снять крутейшее видео на свете, но никто не хочет мне в этом помочь.

– Что же вы так? – уговариваю я своих товарищей-видиотов, членов видеоклуба Хайавассийской средней школы. – Не может же быть, что вы все на сегодня записаны к зубному. Теория вероятности такого категорически не допускает!

– Хорошо, хорошо. Сдаюсь, – Хьюго Верберг покорно поднимает вверх руки. – Ни к какому зубному я не иду. А помогать тебе не хочу, потому что ты вообще не соображаешь, что делаешь.

– Тебе-то какая разница? Это моя проблема, а не твоя. Я же тебя в пекло лезть не прошу. Мне всего-то нужен напарник. Шошанна, может, ты?

– Ни за что, – отвечает она. – Добром твоя затея не кончится.

– Я впишу тебя в титры как сопродюсера, – пытаюсь подольститься я.

– Всю жизнь мечтала. Когда нас с тобой арестуют, это поможет полицейским правильно написать мое имя в протоколе. Я в эти твои игры не играю и тебе, Брендан, советую заканчивать. Если, конечно, у тебя хоть немножко мозгов осталось.

То есть снова отказ. Мне отказали Хьюго, Шошанна, Бартон и все остальные члены видеоклуба. А Мориша вдобавок порекомендовала обратиться к психиатру.

Я стою, устало прислонившись к своему шкафчику, а они все расходятся по своим делам, бросают меня на произвол судьбы. А как же товарищеская солидарность? Командный дух? Творческое горение? Предательство – это больно, но еще больнее мне будет отказаться от своего замысла. Видео, которое я придумал, имеет все шансы покорить интернет. Но для этого его надо сначала снять.

Я оглядываюсь по сторонам – школьники укладывают рюкзаки и собираются домой. Есть ли среди них мои знакомые? Собственно, я знаю почти всех, но никто в мою сторону не смотрит и уж тем более не ловит моего взгляда. По не очень понятным мне причинам большой популярностью я в школе не пользуюсь. Хотя я, казалось бы, и отличник, и президент видеоклуба, и уже два года подряд побеждаю в академическом десятиборье. Если вдуматься, по тем же неясным причинам однокашники не выстраиваются в очередь, чтобы спросить, что я делаю сегодня после школы, и вообще игнорируют мое существование.

Но тут на меня, понурившегося возле ящичков, падает чей-то заинтересованный взгляд. Вот я попал – это Чейз! Его-то как раз и не хватало для идеального завершения так чудно прошедшего дня. Нечего говорить, что никакого видео мне сегодня уже не снять. Главное, чтобы он не подвесил меня за резинку трусов на крючке в девчачьей раздевалке.

Чейз смотрит на меня, нахмурив брови, будто соображает, где он меня раньше видел. Странное, наверно, ощущение, когда никого не узнаешь в родной школе и понимаешь при этом, что ты всех, по идее, должен знать. В такой ситуации любое мало-мальски знакомое лицо – даже мое – должно резко выделяться на общем фоне.

– Столовая, – подсказываю я. – Мы с тобой чуть было не пообедали вместе. Меня зовут Брендан.

Напряженность на его лице сменяется застенчивой улыбкой узнавания. Рука у него больше не на перевязи, и даже ссадины на физиономии почти прошли.

– Чейз, – представляется он.

С ума сойти как смешно.

– Тебя тут все знают.

Разве мог я забыть это лицо, столько раз являвшееся мне в кошмарах? Теперь, когда Джоэл Уэбер уехал из города, у меня были все шансы заменить его в качестве любимой мишени. Так что стоило, наверно, сказать, что меня зовут Харольд. Но увы, поезд ушел.

С другой стороны, поговаривают, что из-за травмы головы Чейз перестал играть в футбол. И вообще по сравнению с прошлым годом заметно изменился. К тому же трудно так уж сильно бояться человека, которому ты помог порезать куриную грудку.

Так или иначе, я решаюсь на отчаянный шаг.

– Кстати, Чейз, ты после уроков что делаешь?

Он пожимает плечами.

– А что?

Я продолжаю испытывать судьбу.

– Понимаешь, я придумал ролик для Ютьюба, но чтобы его снять, мне нужен напарник. Не поможешь?

«Брось! Перестань!» – вопит при этом мой внутренний голос. Одно дело просто обитать в одном мире с Чейзом Эмброзом и ему подобными. И совсем другое – подрядить его на дело, от которого отказались все остальные.

Слова «да» он так и не произносит, а просто берет и идет со мной. По дороге я объясняю ему суть дела. Услышав, что и как я собираюсь снимать, Чейз даже не интересуется, в своем ли я уме. Вместо этого он со смехом переспрашивает, серьезно ли я.

– Если вещь смешная, это еще не значит, что к ней можно несерьезно относиться, – отвечаю я. – Комедия – занятие очень серьезное. Если наш ролик получится смешным, это будет означать, что мы отлично поработали и все сделали как надо.

Он, похоже, внимательно обдумывает мои слова.

– Это-то я понимаю. Но ты скажи, внутрь же мне лезть не придется? А то с моим врачом истерика приключится, а с мамой – тем более.

Надо же, у Чейза Эмброза есть мама! А я-то всегда думал, что такие сверхпопулярные персонажи нисходят на Землю в столпе ослепительного света с Огромного Космического Корабля.

– Нет, это моя задача, – успокаиваю я его. – Тебе надо будет снимать второй камерой, и все.

Мы заходим ко мне домой за моим трехколесным велосипедом. Чейз пробует прокатиться на нем по улице и в результате чуть не лопается от смеха. Картина действительно смешная: рост у Чейза не маленький, поэтому коленки, когда он крутит педали, достают у него чуть ли не до ушей.

На шум выглядывает мама. При виде моего спутника она тянется к телефону звонить 911. И ее можно понять. Обычно, стоит мне оказаться в компании таких вот чейзов, несколько минут спустя меня, ухватив за ноги, уже вывешивают из окошка высокого этажа.

– Мам, все в порядке, – успокаиваю я ее. – Чейз помогает мне с видеопроектом.

– Приятно с вами познакомиться, – вежливо говорит Чейз.

– Мы знакомы, – отвечает мама сквозь зубы.

Я спешу увести Чейза прежде, чем мама скажет что-нибудь такое, о чем я потом буду сожалеть. Мы с ним направляемся в центр города, наш пункт назначения – автомойка «Сияющий бампер» на Белл-стрит.

Я выдаю Чейзу клубную флип-камеру. Теперь он должен отвлечь работников мойки. Ни один из видиотов не справился бы с этой задачей лучше его. Он как-никак городская знаменитость – звезда спорта и сын звезды прошлых лет. Кроме того, все в городе знают, что приключилось с ним на летних каникулах. Поэтому внимание мойщиков ему гарантировано. Я тем временем спокойно захожу за угол и закрепляю на голове свою собственную водонепроницаемую камеру «Гоу про».

Потом, вклинившись между двумя машинами, я загоняю свой трехколесный велосипед на конвейер, закрепляю колеса в специальных фиксаторах, сажусь в седло и включаю камеру. Сердце оглушительно колотится в груди, я весь напружинился в предвкушении.

Вот он и настал – момент истины.

Конвейер приходит в движение, и через несколько мгновений на меня обрушивается первый поток воды. Я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать: вода оказывается холоднющей. К съемке на автомойке я готовился очень тщательно, перерыл гору информации, но мне в голову не приходило, что машины моют холодной водой. Я-то моюсь горячей – чем машины хуже?

От ледяного душа яростно колотится сердце – кажется, будто оно у меня не в груди, а где-то ближе к макушке. Дышу я так глубоко и часто, что в какой-то момент больше не могу сделать очередной вдох – некуда, воздух и так распирает грудь. Еще немного, и я потеряю сознание и свалюсь с велосипеда. Но тут душ прекращается. Судорожно хватая ртом воздух, я смотрю, что делается за стеклянной стенкой. Чейз на месте, снимает. Вот и отлично. А то вышло бы, что я мало того что подверг себя пытке, но и сделал это зря.

Передышка оказывается недолгой – меня с головы до ног, как мокрым снегом, облепляет мыльной пеной. После холодной воды для разнообразия включается ледяная. Едва за меня берутся две гигантские вращающиеся щетки, куда-то улетают мои очки, но это ерунда. Нащупываю рукой «Гоу про» и убеждаюсь, что камера держится прочно. Боковым зрением – глаза жутко щиплет от моющего средства – я вижу, что Чейз по-прежнему снимает. Он весь трясется от неудержимого смеха, но камеру держит твердо, а это сейчас важнее всего.

Потом я снова чуть не задыхаюсь под студеными струями, ополаскивающими меня от пены. А немного спустя, уже в сушилке, мощный поток воздуха едва не сдувает меня с велосипедного седла. Как же я рад этому ветру! Во-первых, он горячий. Но главное, если он подул, значит, скоро все кончится. Значит, уже должен быть виден свет в конце тоннеля. А если я его не вижу, то только потому, что по милости щеток остался без очков.

Как только поднимается дверь моечного отсека, я что есть сил жму на педали и чуть не врезаюсь в Чейза. Он ни на миг не прекращает съемку и снимает, даже когда, выключив механизмы, к нам подбегает разъяренный менеджер.

– Эмброз, совсем, что ли, сдурел? – вопит он. – Ты же его убить мог! И если бы в первый раз! Сколько народу из-за тебя чуть насмерть не покалечилось. Даже странно, что ты заодно тут у меня пару петард не взорвал. С меня хватит, я вызываю полицию.

– Чейз не виноват, – наконец удается прохрипеть мне. – Это все я. – Из последних сил я пытаюсь объяснить ситуацию: – Это была моя идея. Я придумал снять видео и попросил Чейза помочь.

– Брендан? – Менеджер удивленно щурится на меня. Промокший до нитки, полуживой да еще вымазанный какой-то склизкой гадостью – видать, меня в довершение всего обработали кузовным воском – я мало похож на обычного себя. – Это ты? Как тебе такая дурь в голову пришла?

– Я президент видеоклуба Хайавассийской средней школы, – объясняю я.

Со взрослыми обычно легче договориться, если внушить им, что у тебя школьное задание.

Уловка срабатывает, тем более что я обещаю поместить рекламу «Сияющего бампера» на страничке с ежегодником нашего видеоклуба. Да, меня немного оборали, но главное, о полиции больше никто не заикается. Менеджер даже посылает рабочего поискать среди моечных механизмов мои очки. Они находятся в целости и сохранности, если не считать малюсенькой трещинки на правом стекле.

Мы направляемся ко мне домой. Я еду на велосипеде, так как пока что у меня нет сил идти. Чейз несет драгоценный груз – две камеры с отснятым материалом.

– Прости, Чейз, – виновато мямлю я. – Не хотел втравливать тебя в неприятности.

Чейз смотрит на меня, удивленно подняв бровь.

– По-моему, ты меня как раз от неприятностей уберег.

– Я всего лишь сказал правду – что все от начала до конца придумал я.

– Этот тип меня чуть в полицию не сдал.

– Такая уж, – говорю, – у тебя репутация… – Упс! – Я хотел сказать, твоя прошлая репутация… которую ты заработал штуками, о которых теперь, скорее всего, даже не помнишь. – Измочаленный в мойке, я плохо слежу за языком – и вот только что выкопал им себе могилу.

Чейз качает головой:

– При чем тут моя репутация? Судя по тому, как с тобой разговаривал человек с мойки, это ты тут известная личность.

Я потрясен. Слава умника и пай-мальчика никогда не грела мне душу. Я даже мысли не допускал о том, чтобы тягаться с Чейзом – спортсменом, грозой и кумиром школы. Но именно моя репутация, а не его помогла нам невредимыми выбраться из переделки.

Дома мы умудряемся незаметно проскользнуть наверх. Попадись я на глаза маме, она ни за что бы не поверила, что Чейз тут ни при чем, что он не топил меня в реке и не бил мне по очкам молотком.

Сначала я даже думаю, чтобы не терять времени, не переодеваться и остаться в мокром – так мне не терпится посмотреть, что же мы наснимали. Вдобавок я все еще боюсь, что Чейз заскучает и уйдет. Но он никуда не уходит – значит, соображаю я, проект увлек его не меньше, чем меня.

Видео с «Гоу про» получилось абсолютно безумное: буйные вихри мыльной пены, потоки воды и мои глухие стенания. Не помню, чтобы я издавал такие звуки – наверно, это я пытался позвать на помощь, но ничего членораздельного выговорить не мог. Кроме того, оказывается, меня колошматило и мотало из стороны в сторону гораздо сильнее, чем я помнил. Чудо, что я вообще удержался в седле. Самый мощный момент – когда появились щетки. Больше всего это было похоже на то, как если бы на меня набросились два вращающихся вокруг собственной оси персонажа из книжки «Там, где живут чудовища».

Потом мы смотрим материал, отснятый Чейзом со стороны. Вот я отчаянно вцепился в руль, будто боюсь, как бы меня не унесло в космическое пространство. Под потоками ледяной воды я конвульсивно извиваюсь всем телом, словно исполняю танец живота – только в три раза быстрее обычного. А когда врубается могучая сушилка, кожа лица под струями горячего воздуха плотно облепляет кости лицевого отдела моего черепа. Видео получилось блестящее, и в этом, надо признать, большая заслуга Чейза. Он прямо-таки прирожденный оператор.

Мы смеемся как сумасшедшие – на экране наше приключение выглядит намного смешнее, чем в жизни. Я показываю Чейзу, как монтировать видео на компьютере, как добиваться максимальной выразительности, комбинируя планы, снятые двумя камерами. Когда, например, сразу после фрагмента, снятого на «Гоу про», дергано и беспорядочно шарящей по всей мойке, идут кадры, на которых меня мотает из стороны в сторону, а я из последних сил пытаюсь усидеть в седле, – это прикольно, так как сразу понятно, почему видео из внутренностей мойки такое дерганое и хаотичное. Чейз все схватывает на лету и даже сам придумывает всякие фишки. Например, предлагает, когда дело доходит до вращающихся щеток, разделить экран пополам и параллельно давать видео с обеих камер.

Наконец видео смонтировано, мы подкладываем музыку – знаменитый «Полет валькирий» – и заливаем клип на Ютьюб. Называется он «Как помыть трехколесный велосипед», сопродюсерами его значатся Брендан Эспиноза и Чейз Эмброз. За упоминание в титрах он, честное слово, говорит мне спасибо.

Закончив, мы смотрим клип на всех устройствах, какие есть в доме: на компьютере, на моем и его телефонах, на айпаде и даже на телевизоре с помощью хромкаста. И он нам не надоедает. Если клип не станет вирусным, значит, в мире – или, во всяком случае, на Ютьюбе – нет справедливости.

– Ничего смешнее в жизни не видел, – уже на пороге говорит Чейз, не переставая улыбаться.

Клянусь, он прямо как младенец из детского сада, которому дали хитро сделанную зверушку из воздушных шариков.

– Уверен? – не подумав, спрашиваю я. – Ты же наверняка много чего видал и теперь просто не помнишь.

Он несколько мгновений удивленно смотрит на меня – я уже предвкушаю, как получу по уху тяжелым рюкзаком с учебниками.

– Верно подмечено, – наконец говорит Чейз. – Но клип все равно отпадный.

Но мы с моим болтливым языком не знаем удержу и никогда не можем вовремя остановиться.

– А знаешь, у нас в школе есть видеоклуб. Тебе к нам прямая дорога – с твоими-то операторскими навыками.

Это, похоже, самая глупая фраза, произнесенная мной за всю мою жизнь. Чейза Эмброза и его футбольных друганов хлебом не корми – дай только потерроризировать слабаков вроде нас, видиотов. Позвать его в видеоклуб – все равно что пригласить акулу на суши.

– Когда ближайшая встреча? – спрашивает Чейз с широкой улыбкой.

Глава седьмая Шошанна Уэбер

Он сделал это! У этого чокнутого все получилось!

Мы смотрим клип «Как помыть трехколесный велосипед» на интерактивной доске в кабинете мисс ДеЛео. Брендан на самом деле молодец – поставил перед собой цель и шел к ней до конца, невзирая на товарищей по видеоклубу, которые советовали бросить эту затею и заняться чем-нибудь другим. И вы знаете, получилось у него просто-таки блестяще! В жизни не видела ничего уморительнее. Он чудом там не погиб, но зато теперь, живой и здоровый, сияя, как счастливый отец новорожденного, представляет свой труд на суд восхищенных зрителей.

У руководительницы клуба, мисс ДеЛео, от смеха текут слезы по щекам.

– Брендан, это ж надо было до такого додуматься!

– А что? Совсем тяжко было, только когда холодная вода включилась, – говорит он. – Но оно того стоило.

Когда под достигшую крещендо музыку велосипед вырывается из недр «Сияющего бампера», мы разражаемся бурными аплодисментами. Брендан кланяется, к его лицу намертво пристала глуповатая улыбка.

На экране появляются титры: «Продюсеры Брендан Эспиноза и Чейз Эмброз».

Чейз Эмброз?!

Аплодисменты, как по команде, стихают.

– Это такая шутка, да? – робко спрашивает Мориша Дандар. – Ну, вроде как «Продюсеры Уильям Шекспир и Микки-Маус»?

– Нет, не шутка, – говорит Брендан. – Вы все отказались мне помогать, а он согласился.

– Как тебе вообще в голову пришло к нему обратиться? – От бешенства я почти не соображаю, что говорю. – Или тебе просто жить надоело?

– А по-моему, главное, что клип снят и что он получился чудесный, – пытается разрядить ситуацию мисс ДеЛео.

– Жить мне не надоело, – отвечает Брендан. – И знаешь, я очень рад, что позвал Чейза – он великолепно отработал второй камерой. Может быть потому, что он спортсмен, у него замечательно твердая рука. Тверже, чем у любого из нас, включая меня. Нам такой человек нужен.

При мысли о том, что он сейчас скажет, мне становится физически нехорошо.

– Нет, ты не мог!

– Мог – и пригласил его вступить в клуб, – говорит Брендан.

Все разом начинают говорить. В общем хоре я от злости не могу расслышать подробности. Но понятно, что каждый рассказывает о какой-нибудь гадости, которую сделал ему Чейз, иногда в компании с Эроном и Питоном. Случаев таких море, поэтому рассказам нет конца.

– Понятно, понятно! – Брендан поднимает руки, призывая народ успокоиться. – Меня эти ребята тоже доставали. И посильнее, чем некоторых!

Уж не сильнее, чем моего несчастного брата, думаю я.

– Но послушайте, – продолжает Брендан. – Чейз Эмброз, который помогал мне снимать видео, – не тот человек, о котором вы все тут говорите. Летом он упал с крыши и у него отшибло память, случилась полная амнезия. Может быть, он забыл, каким гадом был.

– Отличная версия – особенно из уст человека, который проехал через автомойку на трехколесном велосипеде и поэтому считает себя дико умным, – говорит Хьюго.

Но Брендан продолжает свое:

– Нет, на самом деле мы вчера отлично все провернули. От него было много пользы. Какие-то вещи он сам придумывал. И вообще с ним было славно. Он очень изменился.

У меня перед глазами стоит красный туман. Сквозь него я вижу, как Джоэл пакует чемодан перед отъездом в интернат.

– Если бы не этот злобный придурок, мой брат был бы сейчас здесь с нами! – напоминаю я Брендану. – Не надо нам твоего Чейза!

– Стоп, хватит, – перебивает меня мисс ДеЛео. – Школьные клубы открыты для всех. Никакого отбора мы не проводим. Если ученик хочет вступить, мы его принимаем. Все очень просто.

Атмосфера в комнате наэлектризована – я в бешенстве, Брендан вопреки всем гнет свое, учительница спокойна, но непреклонна, остальные в разной степени возмущены, недовольны или раздражены на всех вокруг. И тут, среди этого бурления, раздается голос:

– Я опоздал? И что-то пропустил?

Это он – мой враг.

Он входит с растерянной улыбкой на лице. И застает меня врасплох, безоружной, без верного стаканчика замороженного йогурта в руке.

– Добро пожаловать, – говорит ему мисс ДеЛео. – Брендан только что показал нам ваше с ним новое видео. Мы рады, что ты решил к нам присоединиться.

Чейз останавливается в нерешительности. От него, похоже, не укрылся контраст между радушием мисс ДеЛео и напряженно-враждебными позами остальных. А позы и выражения лиц были вполне выразительными – не хватало разве что таблички «Вход воспрещен». Наткнувшись взглядом на меня, он опасливо отступает на шаг. Страх ему очень к лицу. И кое-что, выходит, он все-таки помнит – например, то, что я его люто ненавижу.

– «Как помыть трехколесный велосипед» – это бомба! – говорит ему Брендан. – И смотри, у нас уже сорок шесть просмотров на Ютьюбе. Я надеялся, видео сразу станет вирусным, но, наверно, надо еще подождать.

– Вирусным, к твоему сведению, называют видео, которое распространяется быстро, как вирус, – мрачно вставляю я.

– Одни вирусы распространяются быстрее, другие – медленнее, – отвечает мне Брендан.

– А чем конкретно вы здесь занимаетесь? – спрашивает Чейз. – В смысле, когда не ездите по автомойкам на трехколесных велосипедах?

Его вопрос снова неприятно меня задевает. Так, значит, вот за кого он нас держит – за кучку упертых фанатиков, которые ваяют какую-то слабоумную чушь и называют ее шедевром. Ну да, Брендан у нас немножко чокнутый, но при этом он самый умный в школе. Но тупому громиле вроде Чейза не дано оценить человека, призванного сделать мир лучше. Кстати, самый простой способ исправить мироздание – это выпилить из него Чейза Эмброза.

– Ну, например, некоторые из нас готовятся участвовать в Национальном конкурсе по видеожурналистике, – отвечает Чейзу мисс ДеЛео.

– Некоторые – это одна Шошанна, – уточняет Брендан.

– Если бы ты ненадолго оторвался от своего Ютьюба, – говорю я, – ты бы понял, что такого случая пропустить нельзя. В этом году тема конкурса – очерк о пожилом человеке, которому есть что рассказать о своей жизни. Это должно быть интересно нам всем.

– Боюсь, у меня ни одного знакомого старика нет, – говорит Чейз.

Ну конечно. Он наверняка как со стариком познакомится, так сразу его под машину толкает.

– Еще мы делаем видеоежегодник нашей школы, – продолжает учительница. – На этом проекте ты можешь испытать свою хватку.

От ее слов я поеживаюсь: Чейз часто представлялся мне в образе горного льва, мертвой хваткой вцепившегося в бездыханную жертву.

– Из чего состоит ежегодник? – спрашивает Чейз.

– В основном из интервью с учениками, – влезает в разговор Хьюго. – Так намного интереснее, чем просто портреты с подписями.

Сказав это, он вспоминает, кто перед ним, и быстро прячется за чужие спины. По опыту моего брата мы все знаем, что внимание Чейза лучше к себе не привлекать – сам он тебя не заметит и поэтому зла не причинит.

– Конечно, – соглашается Чейз.

– А еще ежегодник – отличный способ вести счет людям, которым ты за год поломал жизнь, – зло добавляю я.

Он вздрагивает, но тут поспешно вступает мисс ДеЛео:

– Кроме того, мы создаем видеоконтент для всех других школьных клубов и спортивных команд. Я подумала, раз ты сам спортсмен, ты мог бы заняться спортивной тематикой.

Предложение учительницы члены клуба встречают одобрительным гулом. Это та еще работенка – брать интервью у дуболомов-спорстменов, несговорчивых и агрессивных. Худший из них только что примкнул к нашему клубу, но остаются еще Эрон и Питон, плюс в очередь выстроились Джоуи Петронус, Лэндон Рубио и несколько других. Это как с Мисс Америкой – на случай, если победительница не будет справляться со своими обязанностями, в очереди за короной полно всяких вице-мисс.

– Я попытаюсь, – говорит Чейз. – Но я теперь не очень-то всех этих спортсменов и знаю. То есть они-то меня знают…

Что ж, Брендан, видно, прав: этот дылда действительно так славно долбанулся своей поганой головой, что заработал амнезию. Как еще объяснить, что он «не очень-то и знает» банду несовершеннолетних преступников, с которой они погрузили весь город в пучину террора?

Вдруг он прав и в том, что Чейз просто понятия не имеет, какой он гад?

Да нет, ерунда. Амнезия стирает из памяти события прошлого, но изменить человеческую личность не способна. Вполне может быть, что Чейз не помнит, как глумился над людьми. Что он представления не имеет о том, как выжил Джоэла из города. Но когда такой человек, желая разобраться в своих чувствах к чему-то или кому-то, заглядывает в глубины своей черной души, он не может не видеть, что она полна яда и злобы.

Вечером я излагаю эту мысль в сообщении брату.

JWPianoMan:

Хочешь сказать, этот тип загнал меня сюда, а теперь этого не помнит?

Shosh466:

Так все говорят.

JWPianoMan:

Даже не знаю, что думать.

Shosh466:

Скоро он вспомнит. Или ему Бета- и Гамма-Крыс напомнят.

JWPianoMan:

Смотрю, ты в курсе, что он и как.

Я хочу рассказать Джоэлу главную новость дня, но пальцы замирают над экраном телефона. Брат и без того подавлен, а мысль о том, что Чейз внедрился на его место в видеоклубе, чтобы этот клуб развалить, окончательно его добьет.

Нет, не так. Этот мерзкий тип и не думал ничего разваливать.

Все гораздо хуже, потому что ничего не произошло.

Отвратительнейший в мире негодяй появился в кабинете мисс ДеЛео, и… жизнь продолжилась своим чередом. Никто из членов клуба не бросился вон. Потолок не обвалился. Съемочная и монтажная аппаратура не сгорела. Мисс ДеЛео не свалилась со стула.

Мы ненавидим этого типа, но как миленькие станем его терпеть. Нет, Джоэлу об этом рассказывать нельзя – ему и так приходится несладко.

А кроме того, долго Чейз Эмброз в клубе не задержится. Как только мисс ДеЛео даст ему первое задание, его и след простынет.

Поэтому я пишу:

Shosh466:

В школе тоска, в городе тоска. Амнезия на этом фоне – уже новость.

JWPianoMan:

А то, что Альфа-Крыс давит прыщи, – школьная сенсация.

Shosh466:

У него нет прыщей.

Этого можно было Джоэлу не писать, но я уже нажала «Отправить».

JWPianoMan:

В Хайавасси в школе одни придурки.

Shosh466:

В Мелтоне лучше?

JWPianoMan:

НЕТ!!!

Мне больно за Джоэла. Не хочется его еще сильнее огорчать, но и промолчать я не могу.

Shosh466:

Ладно тебе, братец. Тебе и дома было плохо.

JWPianoMan:

Зато я хоть чем-то выделялся. А здесь я один из кучи второсортных пианистов.

Когда я думаю про Чейза, меня просто трясет.

Глава восьмая Чейз Эмброз

В субботу «Хайавасси Харрикейнз» играют предсезонный товарищеский матч с «Ист-Норвичем». Я иду на него не как игрок, а как член видеоклуба, потому что мисс ДеЛео назначила меня ответственным за спортивный раздел видеоежегодника. Вот я сразу и приступаю к делу.

Я взбираюсь на трибуну, флип-камера в руке кажется мне посторонним предметом. Я пока не свыкся с ролью оператора и члена видеоклуба; ни в какой другой роли я себя, впрочем, тоже не помню. Здесь, по идее, я когда-то блистал, но на месте былых триумфов в памяти абсолютная пустота. При виде игроков и поля меня не накрывает шквал футбольных воспоминаний. Вместо толп, скандирующих мое имя, на трибунах тут и там сидят человек двадцать школьников и несколько взрослых – большого интереса матч не вызвал.

Я снимаю на камеру пару розыгрышей мяча. После съемки на автомойке Брендан назвал меня прирожденным оператором. Но там все было просто. Трюк, который выкинул тогда Брендан, был самым сумасшедшим, смешным и захватывающим зрелищем из всех, что я видел. От него буквально невозможно было оторвать глаз. Я неотрывно наблюдал за этим безумием через видоискатель и совершенно естественным образом заснял его от начала до самого конца.

Я бы не стал утверждать, что это было самое крутое приключение за всю мою жизнь, потому что мало ли что в ней могло приключаться до момента, с которого я ничего не помню. Но полученного тогда удовольствия мне вполне хватило, чтобы не раздумывая принять предложение Брендана вступить в видеоклуб.

Вдруг я слышу громовой голос, легко перекрывающий усиленные колонками объявления по стадиону:

– Чемпион! Давай к нам!

Это кричит мой отец. Они с маленькой Элен сидят в четвертом ряду.

– Я ни одной игры не пропустил, – с чувством говорит отец, когда я подсаживаюсь к ним. Он словно хочет уверить меня, что именно здесь, напротив пятидесятиярдовой линии он беспрерывно просидел все двадцать восемь лет, отделяющих день, когда он сам выиграл чемпионат штата, от того дня, когда чемпионом штата стал я. – Вот и Элен уже почти настоящий болельщик.

Моя сводная сестра расставила на металлической трибуне какое-то невероятное количество кукольной мебели и увлеченно играет двумя Барби. На игру, насколько я заметил, она вообще не смотрит.

Отцу, преданному болельщику «Харрикейнз», происходящее на поле явно не нравится. Чем дальше, тем мрачнее он делается и в конце концов впадает в черное отчаяние.

– Ты это видел? – сокрушенно восклицает он. – При таком розыгрыше левый гард должен делать блок в ноги! А так раннинбек трех шагов не сделает! – Или: – Квотербек не видит поля! Вон же – открылся для паса в очковой зоне! – Или: – Кто же так перехватывает! Ты, когда играл, разве так перехватывал? Я лично перехватывал совсем по-другому!

– Я не помню, как играл в футбол, – честно говорю ему я, наезжая зумом на схватку. – Поэтому понятия не имею, как и кого я перехватывал.

– Э-э, тогда совсем другое дело было, – горько усмехается отец. – Захватываешь, бывало, противника под коленки и технично так укладываешь на травку.

«Харрикейнз» к этому временем проигрывают 7:24. Забавно, что я начисто забыл всю свою футбольную карьеру, но как играть в футбол – помню. Наблюдая в процессе съемки за игрой, я более или менее понимаю, что происходит на поле. То ли «Ист-Норвич» сегодня в ударе, то ли «Харрикейнз» в этом сезоне далеко до команды мечты. Не знаю, насколько хорошо я играл, но как-то не верится, что отсутствие на поле одного-единственного игрока могло превратить чемпионов штата в сборище недотеп.

– Нашим не хватает слаженности, – замечаю я. – Линия нападения неплохо открывает бреши, но беки каждый раз не готовы в них бежать.

– В точку! – Отец пребольно хлопает меня по пострадавшему плечу. – Я всегда говорю: создавать моменты наши умеют – осталось научиться их использовать!

Мы с отцом наверняка не первый раз сходимся во мнении, но других случаев я просто не помню. И еще, оказывается, из-за амнезии я забыл, как это здорово, когда отец тебя хвалит.

Элен разгромила кукольную квартиру и смертельно заскучала.

– Папа, может, уже пойдем?

– Не сейчас, детка, – отвечает отец, не отрывая взгляда от футбольного поля. – Еще только третья четверть.

Я направляю камеру на сестру.

– Может, расставишь мебель обратно? И тогда мы снимем фильм про твоих кукол.

Она смотрит на меня с презрением.

– Это не куклы, а Барби.

– Из Барби могут выйти прекрасные актрисы, – говорю я.

Элен старательно расставляет на трибуне пластмассовые стулья и столы, а квотербек Джоуи Петронус тем временем пасует мяч прямо в руки противнику, после чего «Ист-Норвич» легко зарабатывает еще один тачдаун.

Этого отец уже снести не в силах и на чем свет стоит кроет игроков, тренеров и даже ребят, которые рисовали разметку на поле. Под конец достается и мне:

– А ты что расселся со своей камерой? Тебе бы не картинки снимать, а по полю бегать! Ты сам не помнишь, как здорово играл, но поверь мне, игрок из тебя что надо!

Я собираюсь объяснить отцу, что мне надо снять игру для видеоежегодника, но вовремя спохватываюсь. Интуиция подсказывает, что отец хочет услышать от меня совсем другое.

– Я хочу снова начать играть, – говорю я. – И начну, как только разрешит врач. Вот увидишь, я обязательно выйду на поле.

Отец довольно кивает.

– Да, Чемпион, мы, Эмброзы, такие! Мы делаем дело. А другие пусть нас снимают, если так хотят.

Элен разыгрывает целую пьесу про своих Барби. Я снимаю ее на видео и параллельно слушаю отца, эмоционально комментирующего матч. Приключения Барби его, как ни странно, ни капли не интересуют.

Закончив снимать, я на крошечном экране камеры показываю Элен, что у меня получилось. Она визжит от восторга.

И тут – на трибунах стадиона, на поле которого две команды играют в плохой футбол, – я вспоминаю.

Со способностью запоминать у меня порядок. Я прекрасно помню все, что было со мной с того момента, когда пришел в себя. Но до больницы, до падения с крыши у меня в памяти пустота и одна только странная картинка: девочка в синем платье.

Но теперь я вспоминаю кое-что еще.

Элен. Она визжит, прямо как сейчас на стадионе.

Хотя нет… В воспоминании в ее визге ни радости, ни восторга. Щеки малиновые, лицо перекошено, вот-вот разревется.

У меня в руке плюшевый мишка. Ее любимая игрушка – это я помню отчетливо. Мишка у меня в левой руке… А его голова – в правой.

Я оторвал голову любимому плюшевому медвежонку четырехлетней девочки!

Далеко не самое приятное воспоминание, но все же…

– Я кое-что вспомнил!

– И что же? – равнодушно спрашивает отец; игра ему гораздо интересней.

– Что-то, что случилось до того, как я упал с крыши!

– Вот видишь! – Теперь отец сияет, как победитель. – Я же говорил, что с тобой все в порядке. Скоро окончательно вернешься в строй. А команде ты сейчас нужен как никогда!

На поле наш хавбек получает мяч и падает, погребенный под кучей игроков «Ист-Норвича». Отец на секунду отвернулся и пропустил этот момент – не заметил небольшой бреши на слабой стороне линии защиты.

А эту брешь можно было проскочить. Я бы точно проскочил!

Финт влево – вот бы что я сделал.

Уйти от лайнбекера – и вперед! Мысленно делая рывок, я втягиваю голову в плечи.

Теперь я вижу: я играл в футбол!

Вернее – играю. Я вижу себя на поле, и эта картина постепенно затмевает воспоминание о медведе с оторванной головой.

В конце концов, это всего-то мягкая игрушка. Сейчас Элен безоблачно счастлива, а все обиды остались в прошлом.

Да она уже, поди, и забыла про того медведя.

Глава девятая Чейз Эмброз

После матча я иду в раздевалку записать интервью с игроками. Первое, что я вижу на подходе, – Эрон захлопывает тяжелую металлическую дверь прямо перед носом у Хьюго. Тот испуганно отшатывается от двери и утыкается в меня.

– Спокойно, Хьюго. Это я.

– Привет, Чейз, – говорит он дрожащим голосом. – Я тут хотел команду поснимать. – Он демонстрирует мне флип-камеру.

– Я думал, мисс ДеЛео поручила это мне.

– Да-да, конечно поручила, – успокаивает меня Хьюго. – Просто мы боялись, что ты забудешь.

– В каком смысле забуду? – недовольно спрашиваю я.

Он заливается краской и пугливо отступает на шаг назад.

– То-то-только без обид, – с запинкой произносит он.

Не успеваю я ответить, как за спиной у Хьюго открывается дверь и из нее высовывается Питон.

– Я же сказал, это его голос! – кричит он и тащит меня за собой в раздевалку, а Хьюго снова выталкивает за порог.

– Он со мной, – говорю я.

– Да ладно тебе! – смеется Питон.

– Я серьезно. Мы снимаем сюжет про команду для видеоежегодника.

Питон пропускает Хьюго внутрь. Он мне за это, конечно, признателен, но не больно-то рад и явно чувствует себя как на минном поле.

Несколько игроков меня радостно приветствуют, но в целом настроение в команде неважное. Да это и понятно: их только что разделали как котят. Когда же до ребят доходит, что я явился как репортер, а не чтобы сообщить, что мне разрешили играть, они даже не стараются скрыть разочарование.

– А так посмотришь – все с тобой в порядке, – говорит Джоуи. – Даже рука давно не на перевязи.

Я понимаю его недовольство. Джоуи сегодня основательно облажался на позиции квотербека. Будь рядом с ним на поле хороший раннинбек, это бы здорово облегчило ему жизнь.

– У меня было сотрясение мозга, – объясняю я. – Из-за него врачи велят соблюдать осторожность.

Лэндон Рубио переводит подозрительный взгляд с меня на Хьюго и обратно.

– Ты понятно – пропустишь несколько игр. А этот-то что тут делает?

Хьюго робко демонстрирует видеокамеру, но его закидывают грязными форменными гольфами.

Я пытаюсь вступиться за Хьюго:

– В видеоежегоднике мы рассказываем про все виды спорта, какими занимаются у нас в школе, про гольф и бадминтон в том числе. Если сюжета про футбол там не будет, то только по вашей вине. Так что потом не жалуйтесь.

– В ежегоднике? – повторяет за мной Джоуи. – Мало того, что ты на поле не выходишь, так ты еще в редакцию ежегодника пристроился?

– Видеоежегодника, – поправляет его Хьюго – и получает свернутым полотенцем по уху.

– Эй-эй, спокойно! – Эрон встает между командой и нами с Хьюго. – Человек не виноват, что врач у него – трус и тормоз.

– А чего он с ботанами из видеоклуба связался? – не унимается Лэндон.

– Ни с кем он не связался, – спокойно объясняет Эрон. – Он снимает про нас сюжет и старается, чтобы «Харрикейнз» в ежегоднике выглядели красавцами. Так он со скамейки запасных помогает своей команде.

– Ты, Рубио, лучше молчи, – усмехается Питон. – С твоей будкой любого, у кого ты выйдешь красавцем, надо на руках носить.

– Слово даю, – вмешиваюсь я в назревающую перепалку, – как только врач разрешит, я тут же выйду на поле.

Насколько я могу судить, мое обещание всех удовлетворяет. Только Хьюго, судя по украдкой брошенному взгляду, меня не очень понимает. Да и откуда ему понять? Он же не спортсмен и играет разве что на компьютере.

Джоуи вдруг берет и запускает в меня мячом. Я как бы со стороны наблюдаю, как мои руки на лету перехватывают его.

Реакция в норме.

Это приятно, потому что означает, что проклятая амнезия не до конца отняла у меня – меня прошлого.

Мы записываем несколько интервью. Со мной ребята словоохотливы и кривляются так, будто мы с ними делаем селфи. Хьюго они отвечают односложно. Когда я говорю, что так не пойдет, он бормочет что-то в том смысле, что все исправит при монтаже. Не знаю, как монтаж поможет исправить такой, например, диалог: – Какие у тебя соображения о предстоящем сезоне? – Хорошие.

Когда мы заканчиваем, Хьюго торопится поскорее унести ноги. Футбольная раздевалка для него – вражеская территория. А я себя чувствую там как дома.

– Я бы тебе с радостью все уши изъездил рассказами о своем пути к футбольной славе, – вальяжным тоном говорит Эрон, – но нам с Питоном пора идти старичков поить.

– Я с вами.

Они таращатся на меня так, будто я только что объявил, что завтра лечу на Юпитер.

– Чел, тебе же туда не надо, – напоминает мне Эрон. – Тебя освободили от работ, потому что ты с крыши упал.

– Я так, для прикола. – Никакого впечатления мои слова не производят, поэтому я пытаюсь снова: – Мы же в одной команде, правда? Значит, если идете вы, то и я тоже.

Питон смотрит на меня с прищуром.

– Что конкретно ты помнишь про Портленд-стрит?

– Ничего, – честно отвечаю я.

Он ухмыляется.

– Если ты хочешь идти, куда тебе идти не обязательно, значит, ты не просто отшиб себе мозги – ты их без остатка вышиб!

– Да ладно, там прямо так страшно? – говорю я с улыбкой, но у Эрона и Питона при этом такие каменные лица, будто мы собрались как минимум в лабораторию Франкенштейна.

– Дело твое, – говорит Эрон. – А вообще здорово, что ты опять с нами – хотя и не в себе.

От школы до дома престарелых на Портленд-стрит минут десять пешком. Я знаю, что уже бывал здесь на исправительных работах, но теперь как в первый раз вижу это тоскливое трехэтажное здание с широкой, круглой подъездной дорожкой и просторной ухоженной лужайкой, на которой тут и там расставлены скамейки и столы для пикников. По лужайке, благо на улице тепло, прогуливаются несколько пожилых людей. Двое здороваются и машут нам руками. Я машу им в ответ. Эрон с Питоном не обращают на них внимания.

Когда перед нами отъезжает вбок стеклянная входная дверь, Питон говорит негромко:

– Задержи дыхание.

Пахнет тут действительно странно – живыми цветами и больницей, причем эти запахи один с другим не смешиваются. Аромат, конечно, так себе, но к нему быстро привыкаешь.

Мы подходим к главной медсестре, которую здесь называют сестра Дункан. Она явно не ожидала меня увидеть.

– Мне уже лучше, – говорю я. – Поэтому я подумал, что могу вернуться к исправительным работам.

– Это тебе судья велел? – недоверчиво спрашивает она.

Я качаю головой:

– Нет, я сам пришел.

– Нам самим не верится, – с притворной серьезностью говорит Эрон.

– Это очень, очень… благородно с твоей стороны, – говорит сестра Дункан. – Сегодня вы будете развозить полдник. Обычно с этой работой справляются двое, но пусть у Чейза для первого раза будет задание попроще.

Нам выдали тележку с соками, сладким печеньем, крекерами и газетами. Пока мы доехали на лифте до третьего этажа, Эрон с Питоном успели основательно приложиться к угощениям.

– Все нормально, столько «Орео» здешним мумиям в жизни не схомячить, – отвечает Эрон на мой осуждающий взгляд. – И уверяю тебя, о безупречный, что ты в свое время тоже неплохо поживился печеньями с этой тележки.

Ничего о том, брал я печенья или не брал, вспомнить не получается. Придется поверить ему на слово.

Питон разрывает пакет и высыпает мне в руку несколько имбирных печений. Я надкусываю печенье, все так же неодобрительно глядя на своих подельников. Они бодро, за обе щеки уписывают добычу, кидая под ноги обертки.

– Мы сегодня играли в футбол, – напоминает мне Питон. – Поэтому и аппетит разгулялся. Не все же такие хрупкие, как ты.

– Хрупкий-то я, может, и хрупкий, но мусор за вами все-таки подберу, – отвечаю я.

Похоже, я начинаю приноравливаться к дружбе с ними двумя.

Мы толкаем тележку от комнаты к комнате, предлагая постояльцам закуски и газеты. Когда я лежал в больнице, все медики и волонтеры, заходившие ко мне в палату, вели себя очень вежливо и дружелюбно. Эрон с Питоном – полная их противоположность. Настежь распахнув дверь комнаты, Эрон рявкает:

– Закуски!

– Будете чего? – подхватывает Питон.

Всех здешних мужчин они называют Дамблдорами, а всех женщин – Дамблдорихами, а в ответ на любой вопрос только хмыкают и пожимают плечами. Мне это скоро надоело, и я начал спрашивать у каждого постояльца, не нужно ли чего. В результате приходилось регулировать высоту кровати, искать пульт от телевизора или звать медсестру.

– Чел, ты нас задерживаешь, – возмущается Эрон. – Так мы эти витамины от маразма до завтра будем раздавать.

– Тссс! – шикаю я. – Они услышат!

– Смеешься, что ли? – ухмыляется Питон. – Да эти окаменелости забывают батарейки в слуховых аппаратах менять. А последнее, о чем они слышали, – испытание атомной бомбы в Юкка-Флэт.[3]

– Не такие уж они глухие, – отвечаю я. – Старушка из двадцать второй отлично слышала, как ты воздух испортил.

– Вот такого Чейза мы знаем и любим, – смеется Эрон.

Когда мы втроем, подобные шуточки кажутся смешными, но при пожилых людях – уже нет. Они в основном очень дряхлые. И уж точно заслуживают больше уважения, чем мы им оказываем. Эрон и Питон ходят в дом престарелых не по своей воле, а по приговору суда, и поэтому здешние постояльцы стоят им поперек горла. Раньше они меня тоже, скорее всего, бесили, просто из-за амнезии я этого не помню. А сейчас мне с ними даже интересно. Они помнят много такого, о чем мы можем только прочитать в исторических книжках. Например, у женщины из триста двадцать шестой отец был пожарным и тушил потерпевший катастрофу дирижабль «Гинденбург». Мужчина из триста восемнадцатой на дежурстве в хьюстонском Центре управления полетами поддерживал связь с Нилом Армстронгом, когда тот первым из людей ступил на поверхность Луны. А абсолютно слепой обитатель двести девятой комнаты потрясающе рассказывает о своей детской дружбе со звездой бейсбола Джо Ди Маджио, с которым он рос на одной улице.[4]

Если в комнате никого нет или ее хозяин спит, мы должны оставить на столе пакет сока и пачку печенья. В комнате сто двадцать мы застаем дедушку, уютно похрапывающего в большом мягком кресле. Мы уже собираемся тихонько уйти, когда мне на глаза попадается стоящая на тумбочке старая черно-белая фотография. На ней молодой солдат, склонив голову, принимает военную награду от важного вида мужчины в круглых очках со стальной оправой.

– Это президент Трумэн? – шепотом спрашиваю я.

– Какая разница? – отвечает Эрон. – Пошли скорее. А то сейчас Дамблдор проснется и все уши нам изъездит.

Но мне, в отличие от Эрона, интересно.

– Единственная награда, которую вручает лично президент, это медаль Почета. Этот дед – герой.

– Да ерунда, – усмехается Питон. – В его молодости было столько войн, что медали раздавали налево и направо, как шоколадки.

Спорить я не хочу и, вздохнув, вслед за приятелями иду к выходу.

– А все-таки интересно, что он такого сделал. За просто так медаль Почета не дают.

– Наверно, трицератопса завалил или еще какую-нибудь тварь, – лениво предполагает Эрон. – Идем. Мы уже почти закончили.

– Это был птеродактиль, – раздается насмешливый голос у нас за спиной.

Мы дружно оборачиваемся. Хозяин комнаты, седой старик, уже не полулежит, а, слегка сутулясь, сидит в кресле.

– Я зарезал его каменным ножом.

Я делаю шаг вперед.

– Сэр, это вы на фотографии?

– Нет, это Гарри Трумэн. И вообще, ты не видишь, что я занят? Мне, чтобы только с кровати встать, полчаса надо. А потом еще час, чтобы с этими дурацкими ходунками доползти на тот конец комнаты.

Разумеется, ничем он не занят. Просто хочет, чтобы его оставили в покое. И, возможно, мы ему не слишком приятны – и понятно почему, ведь он, как и многие другие обитатели этого места, не больно-то тугоух.

– Простите меня, – говорю я и выхожу в коридор, где меня ждут Эрон с Питоном.

– Тебе, Эмброз, еще учиться и учиться, – говорит Эрон. – Учти, если Дамблдор начнет разглагольствовать про войну, тебе придется его слушать, пока не станешь таким же стариком.

Должен признать, что совет он мне дал, судя по всему, хороший.

– Ладно, – говорю я. – Давай скорее заканчивать.

Мы направляемся к последней оставшейся на этаже комнате, расположенной в дальнем конце коридора.

– Ну, вот почти и все, – устало вздыхает Эрон. – Восьмое Небо, и мы свободны.

– Восьмое Небо? – переспрашиваю я.

– Она тебе понравится, – говорит Питон. – Знаешь, что значит «на седьмом небе»? Так вот эта старая клуша обитает минимум на одно небо выше. Она уверена, что живет в роскошном отеле и что мы доставляем ей заказ из ресторана.

Когда я вижу миссис Свонсон, которая порхает по своей гостиной в розовом пеньюаре, расшитом блескучими цветочками, мне становится за нее неловко. Она явно потеряла связь с реальностью, и это совсем не кажется мне забавным. Сначала миссис Свонсон думает, что мы явились со светским визитом, и просит нас «организовать уголок для приятной беседы».

Эрон с Питоном ее словно не слышат, а я принимаюсь переставлять стулья, мне это не трудно. Все время, пока я этим занят, приятели из-за спины миссис Свонсон строят мне рожи и стараются меня рассмешить. А когда я заканчиваю, хозяйка смотрит на меня с таким выражением, будто хочет поинтересоваться, кто я такой и почему делаю перестановку в ее жилище, но воспитание ей этого не позволяет. Эрон с Питоном, больше не скрываясь, гогочут в голос.

Оставив на столе сок и печенье, мы собираемся уходить, но старушка, размахивая кошельком, догоняет нас у порога. Порывшись в кошельке, она извлекает двадцатидолларовую бумажку и протягивает ее мне.

– Как же вы уходите без чаевых, – говорит она.

Я отступаю на шаг.

– Нет-нет, я не могу принять…

Но не успеваю я договорить, как Питон протягивает свою мясистую ладонь и забирает деньги.

– Приятного вам пребывания, – говорит он миссис Свонсон, фальшиво улыбается во весь рот и пулей вылетает в коридор. Следом так же стремительно выскакивает Эрон.

– Эти деньги брать нельзя! – говорю я, едва нагнав приятелей в коридоре. – А то получится, что вы их украли!

– Не получится, – отвечает мне Питон. – Она сама их мне дала. Вернее, хотела дать тебе, но тебе не хватило мозгов их взять.

– Да, но… – У меня не сразу находятся правильные слова. – Ты же сам понимаешь, что она не в себе.

– А это уже дискриминация, – говорит он тоном записного праведника. – Я лично не считаю, что чокнутые старые кошелки чем-то хуже меня только потому, что не всегда понимают, что к чему. Они, как и все, имеют право раздавать деньги кому захотят. И кроме того, если бы мы не взяли у нее денег, она бы сильно расстроилась. Ей ведь хочется и дальше верить в то, во что она верит.

– Мы же сюда не просто так развлекаться пришли, а по приговору судьи, – не сдаюсь я. – Если попадемся на том, что берем деньги у постояльцев, нам реально светит новый срок исправительных работ.

– Да тебя вообще не должно было здесь быть! – повышает голос Питон. – Ты сам с нами напросился!

– Верни деньги, – не сдаюсь я.

Тут вступает Эрон:

– Эти пыльные экспонаты даже свои вислые задницы позабывали бы кто где – если бы не были намертво к ним приделаны. А Восьмое Небо, это я тебе гарантирую, как только мы ушли, сразу забыла, что мы вообще у нее были. Если мы сейчас вернемся и попытаемся ей все объяснить, получится просто, что мы покажем ей, какая она ненормальная. Ты этого хочешь?

Я понимаю, что Эрон заговаривает мне зубы, но в чем-то он прав. Вряд ли нам удастся объяснить миссис Свонсон, что чаевые она дала несовершеннолетним правонарушителям, направленным на исправительные работы. Но даже если бы и удалось, это только расстроило бы ее и еще сильнее сбило с толку.

– Давайте тогда отдадим деньги на благотворительность, – неуверенно предлагаю я.

– Отличная мысль, – соглашается Питон. – Мы пожертвуем их моей любимой благотворительной организации – фонду «Своди Питона на ланч». Никто не против пиццы?

Мы все смеемся – я, правда, посдержаннее обоих приятелей. Вся эта история с чаевыми оставила у меня неприятный осадок, и мои мысли заняты сейчас чем угодно, но уж точно не пиццей.

Перед тем как уйти, мы заходим к сестре Дункан, чтобы она отметила Эрону и Питону отработанные часы. Я официально от исправительных работ освобожден, поэтому мне отмечаться не надо.

Из дома престарелых мы как ни в чем ни бывало топаем в пиццерию. По пути я все жду, что несчастная двадцатидолларовая бумажка раскалится докрасна и прожжет Питону карман джинсов. Я сам не понимаю почему, но чем больше смотрю, как они дурачатся на ходу, толкаются и друг друга подкалывают, тем меньше мне хочется есть.

– Эй, Эмброз, ты как? – озабоченно спрашивает меня Эрон. – Что-то ты как-то скис.

– Я… Идите, я вас потом догоню.

Я быстрым шагом направляюсь к Портленд-стрит, а свернув за угол, перехожу на бег. Проскочив в раздвижную дверь дома престарелых, несусь прямиком к комнате номер сто.

У двери комнаты я достаю из кармана пригоршню смятых купюр и выуживаю оттуда двадцатку. Эрон прав – мне ни за что не объяснить миссис Свонсон, что это за деньги и почему я пытаюсь их ей всучить. Поэтому я решаю поступить проще: суну бумажку ей под дверь. Увидев купюру, миссис Свонсон подумает, что сама ее обронила.

Просовывая двадцатку между дверью и ковролином, я понимаю, что всякий, кто меня сейчас увидит, может решить, что я затеял что-то дурное. К счастью, мне удается вернуть деньги, оставшись незамеченным.

Нет, какое там «вернуть»! В результате всей этой истории я просто-напросто потерял двадцать долларов. И теперь Эрон с Питоном наворачивают пиццу, купленную, по сути, на мои деньги. Досадно. С другой стороны, не так уж дорого я заплатил за то, чтобы и дальше спать спокойно ночами.

На обратном пути я замедляю шаг у комнаты сто двадцать один – той, где живет кавалер медали Почета. На стене рядом с дверью я замечаю табличку «Мистер Джулиус Солвэй».

В приоткрытую дверь я вижу, как мистер Солвэй ковыляет по комнате, опираясь на ходунки. В следующий момент я вижу его глаз. Он смотрит на меня пристально и неприветливо.

– Вернулся? – доносится из комнаты скрипучий голос мистера Солвэя. – Чего теперь тебе надо?

Инстинкт велит мне бежать, но любопытство оказывается сильнее.

– Что это была за война? – спрашиваю я. – Ну, то есть, на какой войне вас медалью наградили?

– На Троянской, – не отвечает, а скорее огрызается он. – Помнишь, был такой Ахилл? Так вот я ему точно в пятку попал.

Мне, конечно, обидно, что он со мной так. Но я не подаю вида, извиняюсь за беспокойство и уже собираюсь идти, но он говорит мне в спину:

– На Корейской. В 1952 году.

Я поворачиваюсь к нему.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, мистер Солвэй. С человеком, совершившим подвиг.

– Там все подвиги совершали, – мрачно отвечает он. – Многие так и остались в корейской земле. Вот они-то настоящие герои. А я что? Просто надо же было начальству на кого-то побрякушку повесить.

– Ну а все-таки, что вы сделали? Ну, в смысле, чтобы заслужить медаль?

Я по-прежнему вижу только один его глаз, но и в нем одном раздражение читается вполне отчетливо.

– Я встал на голову и начал плеваться пятицентовиками. Слушай, умник, в мои годы кое-что из того, что было у тебя в жизни, уже успеваешь забыть. Но куда тебе, бестолочи, это понять. – И он захлопывает дверь.

Пожилые люди, по идее, должны быть мудрыми, но мистер Солвэй определенно заблуждается на мой счет.

Он и представить себе не может, сколько всего успел забыть я.

Глава десятая Кимберли Тули

Обожаю эти собрания перед важными играми.

Обожаю шум и веселый гам. Обожаю, когда мы всей школой набиваемся на трибуны в спортивном зале, воодушевляем друг друга, скандируем кричалки, дружно топаем и вообще задаем жару. (А еще приятно, что все это – во время уроков.)

Я прямо-таки сумасшедшая болельщица. Футбол – мой самый любимый вид спорта. В нем, правда, все запутано и одних даунов куча – первый даун, второй даун, тачдаун, какой-то там еще даун – сам черт ногу сломит. Но это не так важно, потому что, когда «Хайавасси Харрикейнз» выбегают на поле, все такие плечистые в наплечниках, это просто с ума сойти! Мальчишки в наплечниках выглядят просто сногсшибательно!

Нынешний сезон, к сожалению, будет для нас не таким феерическим, как обычно, потому что Чейз Эмброз его пропустит. Чейз – наша звезда, из всех игроков, которые сногсшибательно выглядят в наплечниках, он выглядит лучше всех. Летом он немножко расшибся, когда упал с крыши, а еще, как поговаривают в школе, у него случилась амнезия. И теперь он не помнит ничего – в том числе того, что я в него с шестого класса влюблена, а он даже не подозревает о моем существовании.

То есть его нет среди игроков, которые сейчас в полной экипировке устраивают показательное выступление и которых мы поддерживаем кричалками. Хотя нет, вон он – снимает происходящее на видеокамеру. А вот этого я совсем не понимаю. Одно дело – что Чейз не может выйти на поле, и совсем другое – что он записался в видеоклуб. (В этом клубе – одни ботаны.)

Мы собрались, чтобы вдохновить наших ребят на разгромную победу над «Джефферсоном» в субботу. На площадке наши игроки вовсю мордуют чучела, одетые в форму «Джефферсона». Наш талисман расправляется с джефферсонским талисманом (его изображает мальчик из нашей школы в костюме ягуара). Чейз с камерой лезет в самую гущу притворной драки, чтобы лучше снять имитацию ударов. Ему очень не хватает наплечников, но и без них он выглядит отлично.

Когда собрание заканчивается, мы спускаемся с трибун и направляемся к ящичкам, чтобы забрать свои вещи и идти домой, а футболисты шумно топают на тренировку. Мы с ними сталкиваемся в коридоре, два потока смешиваются и образуется небольшая пробка. Кое-кто прокладывает себе путь локтями.

Брендан Эспиноза каким-то образом попадает в самую гущу футболистов. (Это же Брендан, который умеет найти одну-единственную банановую шкурку на огромной пустой парковке и на ней поскользнуться.) Они принимаются отпасовывать его друг другу, как мяч в соккере. Получается забавно, игроки смеются, ребята вокруг тоже смеются, Брендан летает туда-сюда, вцепившись в свою драгоценную камеру. И сами игроки, и зрители все громче скандируют: «Пасуй! Пасуй! Пасуй!»

Но тут происходит какая-то заминка – кто-то хватает Джоуи Петронуса за грудки и шваркает его о стену. Это же Чейз! Его красивое лицо, в обычной жизни абсолютно невозмутимое, сейчас искажает ярость.

– Отпустите его! – требует Чейз.

Брендан, неожиданно получив свободу, бессильно приваливается к стенке напротив.

Члены команды пытаются оттащить Чейза от Джоуи, начинается толкотня. Что-что, а толкаться футболисты любят и умеют. (Это даже по игре положено: команды то и дело выстраиваются в два ряда напротив друг друга и начинают отчаянно толкаться.)

Двое игроков ухватили Чейза за руки. Он кажется не таким уж большим рядом с этими громадинами в наплечниках и здоровенных бутсах.

Растолкав остальных, Эрон с Питоном встают между Чейзом и Джоуи.

– Эй, сбавьте обороты! – распоряжается Эрон. – Мы тут все из одной команды.

– Что он тебе плохого сделал, а? – с вызовом спрашивает у Джоуи Чейз, высвобождая руки.

– Уж ты бы лучше помолчал! – тем же тоном отвечает Джоуи.

– Что ты имеешь в виду?

Джоуи кивает в сторону Брендана. Тот отряхивается в окружении членов видеоклуба.

– Ах да. Ты-то никогда Эспинозу не чморил.

Я заливаюсь смехом – все мы знаем, что никто не издевался над ботанами больше, чем Чейз, Эрон и Питон. Но Чейз явно не понимает, о чем речь. Может же быть такое, что он этого просто не помнит?

– Мы снимали ваше показательное выступление, – говорит Чейз, обращаясь ко всей команде. – Старались, чтобы на видео вы выглядели как можно лучше.

Футболисты в ужасе уставились на него. Он не понимает, что сам только что сказал. А я это отлично понимаю.

Он сказал мы.

(Мы – члены видеоклуба. Вы – футбольная команда.)

– Раньше Чейз Эмброз был наш человек, – говорит Джоуи, взвешивая в руке свой шлем. – Мы с ним были не просто товарищами по команде – мы были друзьями. А теперь я вообще не понимаю, кто он такой.

Договорив, Джоуи ведет команду в сторону футбольного поля.

Эрон с Питоном задерживаются. Мне кажется, они должны встать на сторону Чейза, своего лучшего друга. Но Питон почти сразу же бежит догонять остальных. Чейз растерянно смотрит ему вслед.

– Не стоило тебе этого делать, – печально говорит ему Эрон. – Джоуи твой друг. Он много раз тебя выручал.

Чейз немного смягчается.

– Поэтому пусть ни за что бьет мальчишку, который в два раза меньше его, так, что ли?

Эрон не отступает.

– Если бы ты сказал ему перестать, он бы перестал. Незачем было на него бросаться. В следующий раз, перед тем как руками махать, подумай, кто тебе друг, а кто – нет, – говорит он и убегает на тренировку.

– Спасибо, Чейз, – дрожащим голосом благодарит Брендан.

Потом ему смущенно говорят спасибо другие члены видеоклуба. Очень мало кто решится перечить футболистам. Но Чейз может – потому что он для них свой.

Ну или был своим.

– Вы что, совсем? – закатывает глаза Шошанна Уэбер. – Как вообще ему можно говорить спасибо? Он же со всеми вами обращается как с грязью!

Брендан удивленно смотрит на нее.

– Ты же видела, что здесь было?

– Я видела, что он повел себя как тупой громила. Он всегда себя так ведет. Просто сегодня оказался на нашей стороне. А что будет завтра? Вы что, забыли, что он сотворил с моим братом?

Вау, Джоэл Уэбер! При мысли о нем у меня сразу ком к горлу подкатывает. А про то, что Джоэл – брат Шошанны, я почти забыла. Все эти наскоки сильных на слабых могут казаться безобидными, пока не доходит до чего-нибудь вроде того, что случилось с Джоэлом Уэбером.

Чейза будто слегка контузило. Оно и понятно: он пошел против футбольной команды, вступившись за членов видеоклуба, – и что получил взамен? Оскорбления от этой девчонки.

Остальные стараются загладить неудобство.

– Извини, друг.

– Она не то имела в виду.

– Здорово ты его.

Брендан вступает последним:

– Не надо было этого делать, – говорит он. (Но всем понятно, что он жутко рад, что кто-то пришел ему на помощь.)

А потом все расходятся кто куда и мы с Чейзом остаемся вдвоем.

Он все еще не до конца пришел в себя.

– Я даже не знал, что у нее есть брат, – говорит он.

– Есть. Его зовут Джоэл Уэбер. Тихоня, играет на фортепьяно. Его тут так доставали, что предки отправили его в школу-интернат.

Я немного смягчила правду. Ведь Чейз не помнит, что это он первый его и доставал. Не думаю, что у него была цель выжить Джоэла из Хайавасси, но испортить ему жизнь он точно старался. Интересно, ему было стыдно, когда он узнал, что Уэберы отсылают сына из города?

Этого уже не узнает никто, в том числе сам Чейз. И что бы он ни чувствовал в связи с Джоэлом, он все равно давно об этом забыл.

Чейз обдумывает мои слова и в конце концов говорит:

– Я тоже участвовал в травле Джоэла? И еще много в чем, да? А то с чего это все вокруг так странно на меня смотрят. Не потому же ведь, что я тот дурак, который свалился с крыши.

– Дураком тебя никто не считает, – торопливо уточняю я.

– Ага, вот только умные, вроде Альберта Эйнштейна, с крыш не падают, – говорит он и задумчиво умолкает (это ему идет – задумчивый, он выглядит старше). – Ты не поверишь, как это дико, когда твою жизнь помнят все, кроме тебя самого.

– Меня зовут Кимберли, – говорю я. – Но ты обычно называешь меня просто Кимми.

Это не совсем правда, но он же этого никогда не узнает. А я всегда хотела, чтобы все – и главное, он – называли меня Кимми.

Мы пожимаем руки, как два бизнесмена при первой встрече.

– Извини, я опаздываю в видеоклуб, – говорит он мне. – До скорого, Кимми.

Я просто машу ему рукой, потому что дара речи я лишилась.

Сегодня – самый счастливый день в моей жизни. Если Чейз все забыл, значит, он не помнит и того, что мы с ним абсолютно не ровня.

А еще надо срочно записаться в видеоклуб.

Глава одиннадцатая Эрон Хакимян

Мой отец часто говорит: «Если что-то выглядит как утка и крякает как утка, то это, скорее всего, утка и есть».

Но так не всегда. Наше что-то выглядит как Эмброз и разговаривает как Эмброз. Но это никак не Эмброз.

Не может же человек так измениться только потому, что свалился с крыши и ударился головой? Он не играет в футбол. Это еще ладно – против дурацких врачебных запретов не попрешь. Ну, еще амнезия. С ней, конечно, мутновато, но Википедия пишет, что она такая и есть.

Но даже если у тебя из головы стерлись воспоминания – целиком и окончательно, как данные с телефона, который упал в унитаз, – ты ведь все равно должен остаться тем же самым человеком, каким был до того?

А Чейз не остался. Он больше не тот, с кем мы вместе росли, с кем выходили на площадку, с кем со второго класса творили все, что взбредет в голову.

Это по его глазам видно. На нас с Питоном и на остальных игроков команды он смотрит так, будто едва с нами знаком. И я вроде понимаю почему: он всех нас как будто недавно в первый раз увидел. Но если и так, пора бы уже нам найти общий язык. Но все никак. Его не интересует ни футбол, ни вообще все, что интересно нам. Это грустно. У него стерлась память. Хорошо. Но наша дружба – она что, тоже стерлась? Ведь друзья – это не те, кто что-то там вместе вытворяли. Друзья – это гораздо больше. А у нас с этим чуваком нет, похоже, абсолютно ничего общего.

А теперь он еще связался с этими лохами! Чейз, которого я помню, измывался над ботанами из видеоклуба позлее любого из нас! А теперь с ними только и водится. С кем следующим он подружится? С заботливыми Мишками? А эти слабаки его полностью простили. Кроме Шошанны, у нее свои причины. Интересно, он уже сообразил, какие?[5]

Главный вопрос сейчас: сохранился ли где-то у него внутри прежний Эмброз, который рано или поздно к нам вернется? Или с нами теперь навсегда этот новый Чейз, лучший друг ботанов?

Это очень важно понять. И не только потому, что мы с ним как бы считаемся друзьями. У Чейза осталось кое-что, принадлежащее нам троим – кое-что исключительно ценное. Что, если он начисто забыл, что эта вещь – у него?

Питон не большой мыслитель. Он предпочитает действовать.

– Думать тут нечего. Давай возьмем и скажем ему, типа, «мы знаем, что она у тебя; гони ее сюда».

– У него амнезия, – возражаю я. – Он, скорее всего, даже не помнит, куда ее положил.

– И ты ведешься на эту ерунду? – фыркает Питон. – Все он прекрасно помнит. А историю с амнезией как раз и выдумал для того, чтобы оставить эту штуку себе. Сам знаешь, сколько она стоит.

– Соображаешь, что говоришь? Он же наш друг! – говорю я сердито и толкаю его в грудь; любой из видеоумников от такого толчка улетел бы на другой конец города. – Ты вообще урод, такое о нем думать!

Питон тоже толкает меня.

– Значит, ты сам урод, потому что тоже так думаешь.

Но ничего такого я про Чейза не думаю. Если честно, было бы даже лучше, если бы он на самом деле дурил нам головы. Если бы завтра Чейз сказал: «Здорово я вас надул!», я бы, может, денек-другой позлился, а потом поздравил бы его с классным розыгрышем.

Но главное, обрадовался бы, что прежний Чейз снова с нами.

– Мы с тобой можем думать что угодно, – говорю я Питону. – Но представь, мы спросим его про эту штуку, а он и в самом деле ничего о ней не помнит. Получится, что мы во всем сознались человеку, который на самом-то деле нам больше не друг.

– Ну и что?

– А то, – не отступаюсь я. – Нынешний Чейз весь из себя правильный. Заступается за лохов, отбывает исправительные работы, от которых его освободили. Если он забыл, что мы тогда сделали, не надо ему об этом напоминать. Потому что правильный Чейз нас всех сдаст, потому что решит, что это правильно.

– Если только он сейчас не притворяется, – мрачно добавляет Питон.

– Такой вариант мы тоже обдумаем – если понадобится. А пока давай подождем и посмотрим.

Нет ничего противней, чем пытаться выдавить из человека правду – да так, чтобы он не понял, чего ты добиваешься. Сам я парень прямой. И люблю обо всем говорить прямо. Но сейчас это было бы слишком опасно.

Вроде бы где и разговорить Чейза, как не на Портленд-стрит. Но и там у нас ничего не получается. Мало ему добровольно выполнять исправительные работы, так он еще зачем-то из кожи вон лезет. Наблюдать за ним – одно расстройство. За двадцать минут он раздает больше закусок, чем мы с Питоном за полдня. А в освободившееся время читает постояльцам. Катает их в инвалидных колясках. Помогает старым пням с мобильными телефонами, с которыми те все равно никогда не научатся обращаться.

– Это мне так кажется, – вполголоса говорит Питон, – или он нарочно старается, чтобы мы хуже выглядели на его фоне?

– Вряд ли нарочно, – так же негромко отвечаю я. – Старики и правда ему нравятся.

А он, в свою очередь, нравится этим окаменелостям. Нам с ним и трех шагов по коридору не пройти – обязательно кто-нибудь зовет его поправить телевизор или что-нибудь достать с высокой полки.

Питона это задевает.

– Эмброз ниже нас. Мы можем дотянуться даже выше, чем он. Почему никто не просит меня или тебя?

– Потому что мы их пошлем, – напоминаю я ему. – Или просто проигнорируем. То, что сиреневые одуванчики любят Чейза, конечно, раздражает. Но ничего удивительного в этом нет.

Даже у вечно недовольной сестры Дункан, которая не меньше нашего ждет окончания исправительных работ, всегда находится улыбка для Эмброза – и злобный взгляд для нас с Питоном.

Что еще хуже, самую тесную дружбу Чейз завязал с тем постояльцем, от которого ему лучше бы держаться подальше – со скандальным воякой из сто двадцать первой комнаты. Старикан, который ненавидит всех вокруг и которому все вокруг отвечают тем же, взял и полюбил Эмброза.

Они сдружились из-за дурацких рассказов о Корейской войне. Чейз готов слушать их без конца, а старикан счастлив слушателю, который не перебивает его, чтобы поменять батарейки в слуховом аппарате.

– Как это у вас получается так подолгу разговаривать? – удивляется Питон.

Эмброз пожимает плечами.

– Мне с ним интересно. Не каждый же день встречаешь человека, получившего высшую военную награду.

И что он заладил про эту награду? Меня это начинает утомлять. А Питона – того вообще бесит.

– В Википедии написано, что Корейская война продолжалась всего три года, – говорю я. – Он тебе ее уже всю по минутам пересказал. Теперь-то о чем рассказывать?

Эмброз смеется.

– Он классный.

– Никакой он не классный. Ты здесь любого спроси. Вечно ругается, что каталки сильно скрипят. Громко рассказывает, чем кончится фильм, который все вечером смотрят. И сестер достал хуже, чем нас. Если бы тут, как в реалити-шоу, голосовали, кого выгнать, он давно бы уже оказался на улице.

Возразить Чейз не успевает, потом что его вызывают отвезти миссис Бергланд на еженедельную партию в канасту. Как будто этого не может сделать любой из санитаров.

– Может, ему просто нравятся военные истории, – предполагаю я.

– Раньше они ему не нравились, – не соглашается Питон.

В этом-то все и дело. Мы как бы и знаем этого человека – и не знаем его. Из-за этого невозможно понять, что творится у него в голове.

И насколько сильно нам нужно беспокоиться.

Глава двенадцатая Чейз Эмброз

Ко мне возвращаются кое-какие воспоминания.

В основном это неясные образы и переживания, но есть и одно вполне четкое. В надежде оживить мою память мама часто показывает старые фотографии. И в один прекрасный момент я, как мне кажется, узнаю сплошь увитое плющом кирпичное здание. Мама говорит, что это студенческий клуб в университете, где учится Джонни.

Снимок пробуждает воспоминание. Не то чтобы я вытягиваю его из темных глубин памяти – оно как бы уже существует в моей голове, но только сейчас я его замечаю.

Мама отвозит Джонни в университет, я, семиклассник, еду с ними. По полукруглой подъездной дорожке наша машина подруливает к зданию, которое я узнал на снимке. Джонни выходит. Он только что поступил, это его первый день в университете, он впервые будет жить вдали от дома. И от этого ему не по себе.

И что же в такой момент чувствую я? Жалею бедного напуганного брата? Или маму, которая еле-еле сдерживает слезы? Или, может быть, себя – обреченного на разлуку с братом, с которым столь многое меня связывает?

Ничего подобного я не чувствую. Вместо этого в голове крутится: Это не парень, а размазня! Неужели я когда-то хотел быть похожим на него! На этого слабака! На этого щенка!

Шок от того, на какое неистовое, злобное презрение я, оказывается, способен, возвращает меня в настоящее. Что заставило меня так уничижительно судить о брате? О Джонни, который вместе с мамой не отходил от моей больничной койки, который всей душой за меня переживал?

Вряд ли злость и презрение были отзвуком моей многолетней братской преданности ему.

Все говорят, что я изменился. Боюсь, я еще плохо понимаю, насколько.

Доктор Куперман не удивлен, что ко мне возвращается память. На приеме он говорит, что мой мозг в абсолютном порядке. Еще бы, я отлично помню все, что было со мной после выхода из комы. С другой стороны, трудно было бы забыть, как Шошанна размазывала мне по голове замороженный йогурт. Или как я сам приложил Джоуи об стенку: злоба, ярость и молниеносный удар. Неприятно это признавать, но я тогда испытал удовольствие. Удовольствие от того, что я добился своего, и добился силой.

В памяти всплывает, как Эрон сказал мне: «Незачем было на него бросаться». И как Шошанна назвала меня тупым громилой. Их слова до сих пор не дают мне покоя. Я не жалею, что не дал Джоуи и дальше издеваться над Бренданом, но, наверно, это можно было сделать не только силой. А я даже не попытался ничего ему сказать – сразу схватил за грудки и поступил с ним так же, как он сам поступал с Бренданом.

Я тогда сразу решил, что так, наверно, повел бы себя тот, прежний Чейз. Теперь я начинаю подозревать, что он сидит где-то внутри меня и вместе с обрывками воспоминаний мало-помалу проступает наружу.

Как ни странно мне было лишиться прошлого, еще страннее замечать, что чем больше ко мне возвращается воспоминаний, тем меньше я узнаю себя.

Доктор Куперман сначала объявляет меня физически полностью здоровым, а потом ошарашивает заявлением, что мне нельзя выходить на поле аж до конца сезона.

Взглянув на мою кислую физиономию, он пускается в объяснения:

– Нам с тобой нужно перестраховаться. Сейчас ты здоров, но с сотрясением мозга не шутят: каждый день появляются новые сообщения о его возможных отдаленных последствиях.

– Понимаю, дорогой, ты расстроен, – говорит мама. – Я знаю, как много для тебя значит футбол.

Как же им всем объяснить, что меня на самом деле расстраивает? Конечно, неприятно, когда запрещают играть в футбол. Но еще хуже то, что футбол – это главное, что связывает меня с моей прежней жизнью. Отец ни разу не говорил со мной ни о чем, кроме моих былых футбольных триумфов и тех, что мне еще предстоят. При общении с Эроном и Питоном – другие игроки после случая с Джоуи меня сторонятся – мне кажется, что для них важнее всего, чтобы у команды снова появился капитан. А еще эти двое никогда не простят мне того, что я: а) добровольно отбываю исправительные работы и б) это занятие недостаточно меня бесит.

Если честно, оно меня вообще не бесит. До того как очутиться в больнице, я не догадывался – и мне никто об этом не говорил, – какая это тоска быть прикованным к кровати. И как здорово, когда тебя навещает человек, который помогает развеять однообразие и скуку. Сейчас я стал таким человеком для обитателей Портленд-стрит. И благодаря этому даже вырос в собственных глазах.

А это для меня жутко важно, учитывая, сколько я открываю всего, что заставляет меня думать о себе все хуже и хуже.

Ну и кроме того, на Портленд-стрит я узнаю кучу полезного. Например, я научился играть в маджонг и нахватался ценных сведений о цветоводстве – в основном от миссис Киттредж, которая устроила у себя в комнате настоящий ботанический сад. Теперь я, наверно, сумею спасти мамины зеленые насаждения и даже реанимировать фикус, стоящий в комнате у Элен: она его купила на детской цветочной распродаже и благополучно довела до комы. Исцелив этого без пяти минут покойника, я добьюсь расположения Корин, которую уже замучили его опадающие листья и обсевшие их крошечные белые жучки.

Что до мистера Солвэя, то я – даже несмотря на то, что забыл бо´льшую часть своей жизни, – смело назову его самым потрясающим человеком из всех, кого я знаю. Ведь это кем же надо быть, чтобы на ходу заскочить на вражеский танк, распахнуть люк и бросить в него гранату!

Правда, мистер Солвэй смотрит на свой поступок по-другому.

– Тут дело не в том, кем я был, а что сделал. Если бы я вовремя включил голову, ноги бы моей на том танке не было. Я же не совсем дурак.

Медаль, которой за этот подвиг наградили мистера Солвэя, к сожалению, куда-то задевалась. Сестра Дункан считает, что засунули неизвестно куда, когда красили стены, и что рано или поздно она обязательно найдется. Сам мистер Солвэй уверен, что просто потерял ее.

– Я сильно сдал с тех пор, как умерла жена, – говорит он мне. – Детей у нас не было, поэтому мы целиком посвятили себя друг другу. Она заботилась обо мне. Я заботился о ней. – Мистер Солвэй вздыхает. – Сам видишь, кто лучше с этим справлялся. Как только ее не стало, моя жизнь тоже, считай, почти что кончилась. Тут, – он обводит рукой комнату, – я просто дожидаюсь, когда она закончится совсем.

Мне очень не нравится, когда он говорит такие вещи.

– Да бросьте, мистер Солвэй. Вам здесь прекрасно живется. У вас полно друзей.

Он смотрит на меня так, будто я сморозил жуткую чушь.

– А ты вообще интересовался, что здесь обо мне думают? Старушенции, как увидят меня, сразу дают деру на своих костылях. В столовой у меня отдельный стол. Сестры называют меня Потрошителем. Они думают, я об этом не знаю, потому что ни черта не слышу, как и все в этом дурдоме.

– Подозреваю, в прошлой жизни я тоже был кем-то вроде Потрошителя, – признаюсь я.

– Как пить дать был, – говорит он. – В первый раз, когда я тебя здесь увидел, ты был таким же обалдуем, как и те двое, – а то, пожалуй, и почище обоих. Иногда хорошенько получить по башке – только на пользу.

Говорить это человеку, страдающему амнезией, довольно жестоко. Но таков уж мистер Солвэй. Он не злобный. Он искренний. Он прожил долгую жизнь, многое повидал и ни с кем слишком не миндальничает. За это я его особенно уважаю.

– Получив, как вы выражаетесь, по башке, я, между прочим, лишился тринадцати с половиной лет прожитой жизни.

– Воспоминания – штука сильно переоцененная. Я лично про свой подвиг вообще ничего не запомнил. И знаю, что и как там было, только из донесения, которое мой капитан отправил в штаб.

– С возрастом, наверно, из памяти стираются некоторые подробности…

Он качает головой.

– Возраст тут ни при чем. Просто я заглянул в люк Т-34 после того, как в башне взорвалась граната. Зрелище то еще. Медицина объясняет это дело так, что ты, мол, вычеркиваешь из памяти все, что не в силах вынести.

– Но там же были враги, – неуверенно говорю я. – И вокруг шла война.

– Враг – это тот, кто в тебя стреляет. А покойнику все равно, чья форма на нем надета. Лучше бы мне вообще ничего не знать про эти гнилые дела, про медаль и про все остальное.

Вот что роднит нас с мистером Солвэем – глухие пробелы в памяти. Что, если и я вычеркнул из памяти свою прежнюю жизнь потому, что мне невыносимо вспоминать, каким злобным придурком я был? Но нет, мой случай – другой. Да и кроме того, мои утраченные воспоминания начинают понемногу возвращаться.

Я бы не сказал, что воспоминания накрывают меня девятым валом. Их возвращение скорее похоже на пытку водой, когда на голову связанному узнику одна за другой падают капли воды и в промежутке он сходит с ума в ожидании следующей. Я даже не уверен в подлинности воспоминаний о только что задутых свечках на именинном торте; о гигантской надписи «Голливуд», которую мы видели, когда ездили с родителями в Калифорнию; о том, как я лежу, распластавшись, а на мне куча-мала из футболистов.

Кто знает, было ли это все на самом деле? Иногда мозг явно подшучивает надо мной. Так, сегодня утром я проснулся в холодном поту от того, что мне приснилось, как взорвались спрятанные в фортепьяно петарды и до смерти перепугали какого-то беднягу. Но потом я нашел в школьном ежегоднике фотографию Джоэла Уэбера и понял, что во сне я видел не его, а какого-то другого парня. То есть виденное во сне было не воспоминанием, а отзвуком угрызений совести.

Оттого, наверно, что я слишком стараюсь хоть что-нибудь вспомнить, мой мозг превращает в ложные воспоминания случаи и ситуации, про которые я слышал от других. Однажды мне даже приснилась Корейская война, на которой я уж точно быть никак не мог. Мне было отчетливо видно, как я в военной форме влезаю на вражеский танк, рывком распахиваю люк, выдергиваю чеку гранаты, но, встретившись взглядом с сидящими в танке солдатами, не нахожу в себе сил их взорвать. Я замираю в растерянности и так и сижу на башне, пока граната сама не выпадает у меня из рук.

Как ни странно, но маленькая девочка в синем платье по-прежнему остается самым живым и осязаемым воспоминанием из жизни до падения с крыши. Осязаемым настолько, что, кажется, протяни руку – и коснешься белых кружев на ее платьице, красной ленты у нее в волосах. Видение это одновременно и реально, и иллюзорно, как сон. Девочка всегда стоит не шелохнувшись. И смотрит не на меня, а куда-то мимо.

Эта девочка наверняка очень для меня важна. Ее образ – единственный, который не оставляет меня с момента, когда я очнулся в больнице.

Очень хочется понять, кто же она такая.

Школа тоже пробуждает во мне воспоминания, но они в основном сводятся к разрозненным образам и ощущению дежавю. Ничего такого, что могло бы оказаться полезным, в памяти пока не всплывает. Я по-прежнему почти никого не знаю – ни учителей, ни школьников, ни техников с уборщиками. И так еще толком не выучил расположение классов и коридоров – это в здании, в котором учусь третий год. Но зато я все больше убеждаюсь, каким ходячим кошмаром я раньше был – иначе учителя так сильно не радовались бы мне нынешнему. Некоторые из них, когда я сдаю домашнее задание, по старой памяти чуть не падают в обморок.

Единственное место в школе, где я действительно раньше никогда не бывал, это видеоклуб. Мы наснимали кучу материалов для школьного ежегодника. Правда, мой личный вклад в эту кучу намного меньше, чем у остальных, потому что предполагаемые герои интервью, едва завидев меня поблизости, обычно стараются поскорее улизнуть. Мне приходится издалека кричать: «Меня послал Брендан!», чтобы дать знать, что я не собираюсь никого бить. Мисс ДеЛео говорит, что мне надо поработать над навыками проведения интервью, а то мои собеседники слишком нервничают в процессе. Это, кстати, чистая правда. Они так и ждут, что сейчас я натяну им на голову трусы и запихну в ближайший шкафчик.

И только товарищи по видеоклубу постепенно ко мне привыкают – все, кроме Шошанны. Она, видимо, решила ненавидеть меня до конца своих дней. Я ее за это не осуждаю, хотя и не помню, что такого мы с Эроном и Питоном делали с ее братом. А вообще это странно, когда тебя ненавидят за то, что ты не существующим в твоем сознании поступком причинил зло человеку, которого ты как бы ни разу в жизни не видел.

Прямо в лоб Шошанна на меня больше не нападает. По большей части она ограничивается замечаниями в том смысле, что, мол, жаль, видеоклуб вовремя не перестал принимать новых членов. Как будто не помнит, что Кимми вступила в него позже меня. И уж если я считаюсь новичком и чайником, то кто в таком случае она? Да Кимми камеру от кулера не отличает. Во время интервью с главной чирлидершей она забыла снять крышку с объектива и записала только звук. При второй попытке она взяла такой крупный план, что в кадр не попало ничего, кроме говорящего рта.

Подозреваю, Брендан к Кимми неравнодушен – он старается видеть в ней только хорошее. Рот вместо лица в кадре – это, с его точки зрения, «экспрессионизм», а «крышка объектива – для цифровой эпохи штука слишком аналоговая».

Но как бы он ни относился к Кимми, главная любовь его жизни – Ютьюб. Сегодня он показывает нам клип про крошечную аквариумную рыбку, которая под наложенный фоном рев электрогитар отважно борется с водоворотом, утягивающим ее в сливное отверстие ванны. Героическое существо вот-вот должно сгинуть в убийственной воронке, но тут на отверстие опускается затычка и спасает рыбке жизнь.

Под жидкие аплодисменты Брендан ставит видео на паузу.

– Клип будет называться «Затычка Ex Machina», – торжественно объявляет он. [6]

Шошанна от его творчества не в восторге.

– Не надоело тратить время на всякую ерунду? – говорит она. – Лучше бы помог мне с сюжетом для Национального конкурса по видеожурналистике. Если я выиграю, это выведет наш клуб на совершенно новый уровень.

Брендан отмахивается от нее обеими руками.

– Нет-нет. Старики, ностальгирующие по золотым дням своей юности, нужного мне трафика не сгенерируют.

– Ну, это смотря какие старики, – не отступает Шошанна. – У многих из них богатое прошлое, а некоторые совершали совершенно невероятные вещи. Надо только найти подходящего героя…

И тут у меня само собой вырывается:

– А ты поговори с мистером Солвэем с Портленд-стрит.

Она пронзает меня гневным взглядом. Звуком своего голоса я осквернил ее драгоценный проект. И этим совершил очередное преступление против человечности вдобавок к тому, что травил ее брата и посмел не отдать концы после падения с крыши.

– Кто такой мистер Солвэй? – спрашивает Кимми.

– Герой Корейской войны. И кавалер медали Почета, высшей военной награды.

– И как ты умудрился с таким человеком познакомиться? – Шошанна явно не верит ни единому моему слову.

– Я там работаю, с Эроном и Питоном. Мы исправительные работы отбываем… – Я умолкаю на полуслове. Уж кто-кто, а она отлично знает, за что нас приговорили к исправительным работам.

– Он нам идеально подходит, – поддерживает меня Брендан.

– Может, получится уговорить его проехаться на велосипеде через автомойку, – ледяным тоном произносит Шошанна.

– Ты хотя бы с ним поговори, – предлагает Хьюго.

Мисс ДеЛео берет на себя роль миротворца.

– Уверена, у тебя получится отстоять честь школы, – говорит она Шошанне. – А тебе, Чейз, спасибо за чудесную идею.

И без того уже раскрасневшиеся щеки Шошанны становятся густо-багровыми.

Надеюсь, я никогда никого не буду ненавидеть так, как эта девочка ненавидит меня.

Глава тринадцатая Шошанна Уэбер

С нами все понятно. Мы ботаны. Мы – в смысле, члены видеоклуба.

Мы прекрасно умеем превращать в предмет гордости любое нанесенное нам оскорбление. В этом наша ботанская сила. И, в конце концов, нас это полностью устаивает. Вести себя на манер так называемых классных ребят – это не для нас.

Так я всегда думала. Мы такие, какие есть, и меняться не хотим. Все остальные наши, казалось мне, считают так же. А что о нас думают всякие популярные и крутые персонажи, нас абсолютно не волнует.

Как же я ошибалась! Стоило одному популярному персонажу проявить малейший интерес к видеоклубу, как мы тут же выстроились в очередь, чтобы с дрожью в коленках признаться ему в любви.

Мои приятели вели себя так, будто внимание классных ребят ровным счетом ничего для них не значит, потому что не ждали, что те их заметят. Но едва отведав расположения одного из них, сразу же на него подсели.

Брендан, которому от Чейза доставалось почти столько же, сколько Джоэлу, теперь его главный фанат. А остальным, похоже, никогда не надоест восхищаться «чудесной» подсказанной Чейзом идеей сюжета для Национального конкурса по видеожурналистике.

В моем представлении слово «чудесный» никак не вяжется с Чейзом. Хотя нет, можно сказать, что лишь чудесным образом он пока еще не загремел за решетку. С другой стороны… Этот конкурс как бы очень важен для меня, а придумать интересную тему у меня не получается. Я кое-что почитала, и оказывается, медаль Почета действительно награда исключительно редкая и почетная. Все как сказал Чейз. Но это ничего не значит, в конце концов, сломанные часы тоже два раза в сутки показывают правильное время.

Надо мне сходить поговорить с этим мистером Солвэем. Если окажется, что его и вправду наградили медалью Почета, значит, надо будет снимать про него.

По пути на Портленд-стрит я слышу, что на телефон пришло сообщение. Это Джоэл.

JWPianoMan:

Ты где?

Shosh466:

В городе.

JWPianoMan:

Свидание?

Именно. С парнем, которому самое меньшее лет восемьдесят.

Shosh466:

По делам видеоклуба.

JWPianoMan:

???

Shosh466:

Встречаюсь с возможным героем своего конкурсного видео. С ветераном Корейской войны.

JWPianoMan:

Ниче се! Где ты его откопала?

Я не знаю, что ответить. Я так и не рассказала Джоэлу, что, пока он томится в Мелтоне, Чейз занял его место в видеоклубе. Это только добавило бы ему новых страданий. А в том, что это Чейз навел меня на мистера Солвэя, я уж точно ему сознаваться не собираюсь. Я не люблю ничего скрывать от брата, но некоторые вещи просто невозможно сказать. Может быть, потом, через несколько месяцев, когда Джоэл обвыкнется в своей школе-интернате и заведет там друзей, я сообщу, что тут без него творилось, и ему все это будет более или менее все равно.

А сейчас я ему пишу:

Shosh466:

Он знакомый моего знакомого.

Я убираю телефон в карман и молю небеса, чтобы Джоэл больше не приставал с расспросами. Стоит ему заподозрить, что я пытаюсь что-то от него утаить, как он превращается в помесь прокурора с волкодавом. Тем более этого следует опасаться сейчас, когда ему одиноко, скучно и хочется домой.

На Портленд-стрит медсестра отправляет меня в комнату номер сто двадцать один. По пути до меня доходит, какие же старые люди здесь живут. Моему дедушке семьдесят три года, но он до сих пор каждое утро катается на роликовых коньках. Здешние постояльцы намного его старше. Многим наверняка за девяносто, а кому-то и больше ста.

Дверь сто двадцать первой комнаты приоткрыта. От моего стука она распахивается настежь.

– Мистер Солвэй? – осторожно зову я.

– Нам ничего не нужно, – отвечает мне глухой, неприветливый голос.

– Э-э… Я это… Я ничего не продаю. – Перешагнув через порог, я вижу мистера Солвэя. Он сидит спиной ко мне и смотрит по телевизору новости. Насколько я успеваю разглядеть, он невысокий, но крепкого сложения, с густой, абсолютно седой шевелюрой. – Я просто хотела с вами поговорить. Я из школьного видеоклуба, я собираюсь…

– И это называется губернатор! – вдруг рявкает он в телевизионный экран. – Да я бы тебе и тележку с хот-догами не доверил! Тупица ты этакий!

Но я продолжаю. Я всегда много и быстро говорю, когда нервничаю.

– Я собираюсь принять участие в общенациональном конкурсе, и для этого мне надо записать интервью с пожилым человеком с интересной судьбой…

Он поворачивается ко мне и смотрит так, будто хочет испепелить меня взглядом.

– Я тебя знаю?

Из меня тем временем продолжает извергаться словесный поток:

– Мне рассказывали, что вы сражались на Корейской войне и были награждены медалью Почета…

У мистера Солвэя багровеет лицо.

– Ах вот оно что! Запомни, медаль не означает, что я чем-то лучше тех, кто воевал вместе со мной. Ступай, возьми интервью у кого-нибудь из них, а меня оставь в покое.

– Вы разве не хотите рассказать свою историю?

– Нет. Эта история только моя. Достаточно того, что я сам ее знаю.

Заметив на тумбочке фотографию, на которой президент Трумэн надевает на шею молодому мистеру Солвэю ленту с медалью, я окончательно убеждаюсь, что сюжет надо снимать именно про него.

– Многие подростки, мои ровесники, понятия не имеют о том, какие жертвы люди вроде вас принесли во имя нашей страны.

– Девочка, не надо подлизываться! Мне восемьдесят шесть лет, и лестью меня не проймешь. Я не хочу, чтобы у меня брали интервью. Не хочу, чтобы меня благодарили. Единственное, чего я хочу, это чтобы в столовой прекратили наконец подавать шпинат со сливками.

Ничего тут не поделаешь. Этот старик твердо вознамерился и дальше вариться в собственных невзгодах. Этим он даже напомнил мне Джоэла. Брату настолько отвратительно его нынешнее положение, что он не позволяет себе извлекать из него хоть какие-нибудь выгоды. Потому что тогда у него останется меньше причин для жалоб на судьбу, а кроме них ему сейчас ничего не интересно.

Но в отличие от Джоэла, который имеет полное право злиться на то, как повернулась его жизнь, старикан просто по натуре своей неприятный злюка.

Я уже собираюсь уходить, когда вдруг из-за порога доносится знакомый голос:

– Вам повезло, мистер Солвэй: я отхватил последнюю слойку с черносливом.

Мгновение спустя появляется он – Альфа-Крыс наших семейных кошмаров. В руке у него бумажная тарелка со слоеным пирожком, на груди – бейджик с надписью «Волонтер Чейз».

С его появлением мистера Солвэя словно подменяют. Сердитая, недовольная физиономия расплывается в широченной, озаряющей всю комнату улыбке. В этом, если подумать, нет ничего неожиданного: кому еще может радоваться несчастный самовлюбленный придурок, как не такому же несчастному придурку, еще более мерзкому и эгоистичному? Эти двое просто созданы друг для друга.

Тут Чейз замечает меня.

– О, привет, Шошанна… – начинает он, но, встретившись со мной взглядом, мгновенно замолкает.

– Эй, постой, – восклицает мистер Солвэй. – Она, что ли, твоя подруга?

Чейз кивает.

– Мы с ней из одного видеоклуба. Это я ей посоветовал снять про вас сюжет.

Старый солдат ненадолго задумывается, коротко кивает и говорит:

– Это меняет дело. Я вам двоим с радостью помогу.

Мне его слова не нравятся. Соавтора у меня нет и не будет. Но даже если и будет, то уж точно не Чейз Эмброз.

Но если я скажу об этом вслух, мистер Солвэй снова меня выставит – и теперь навсегда.

Я в бешенстве, а Чейз смотрит на меня невинным взглядом. Наверняка в глубине души он надо мной смеется.

Похоже, у меня появился соавтор. И никто не спрашивает, хочу я этого или не хочу. На всякий случай – я этого совершенно не хочу!

Но как мне объяснить это Джоэлу?

Глава четырнадцатая Чейз Эмброз

Отец недавно купил себе тюнингованный «мустанг», у которого все как положено – четыреста лошадей, здоровенные колеса и специальный дефект глушителя, из-за которого двигатель ревет, как у бульдозера. Он ездит на нем, когда не надо ехать по рабочим делам на фургоне «Эмброз электрик». Водить микроавтобус Корин ему смертельно тоскливо и скучно. Он часто говорит, что, когда мне исполнится шестнадцать, первый урок вождения я получу от него именно за рулем его ненаглядного «мустанга».

– Лучше за рулем какой-нибудь другой машины, – отвечаю я. – А то из-за рева мотора я ни слова не услышу.

Он довольно смеется.

– Ты из-за него и полицейской сирены не услышишь. Но зато запросто уйдешь от любой погони.

Отец тормозит возле нашего с мамой дома. После того как он глушит двигатель, у нас появляется возможность разговаривать, не надрывая при этом глотку.

– Пап, спасибо за ужин. Корин отлично готовит.

– Лучше всех на свете.

– И Элен у вас очень забавная. Мы с ней, кажется, подружились.

– Еще бы, вы же в принцессу играли, – морщится отец.

– Это потому, что ринга под рукой не оказалось. А так-то мы с ней думали устроить бои без правил.

Отец даже не пытается улыбнуться.

– Вот уж не думал, что тебе будет важно, дружит с тобой четырехлетняя девочка или нет.

Я пожимаю плечами.

– Раньше-то она меня боялась. Может, пусть лучше дружит?

– Она тебя не то чтобы боялась…. Но ты был совсем другим. Крутым. С тобой никто не хотел связываться. Типа как сейчас с Эроном и Питоном.

У меня в голове возникают отрывочные воспоминания о той поре моей крутизны – как я раздаю в школьном коридоре оплеухи, пихаюсь и делаю подсечки. Но в памяти всплывают не только гадости. Например, я вспоминаю, как шагаю по школе с высоко поднятой головой, широко расправив плечи. Вспоминаю ощущение собственной важности, уверенности и силы. Отчасти оно, конечно, объяснялось тем, что я был тогда злобным придурком. Но ведь кроме того я был еще и классным спортсменом, чемпионом штата. У меня было много друзей. И я был совсем не последним человеком в городе. Всем этим не стыдно гордиться.

– Ладно, спасибо, пап, – говорю я и берусь за дверную ручку.

– Постой, Чемпион, – останавливает меня отец. – Знаешь, есть один врач. Специалист по спортивной медицине. Он гораздо опытнее доктора Купермана. Так вот, я ему звонил. Он согласен тебя посмотреть и высказать второе мнение.

– Второе мнение? – повторяю я. – Мы же знаем, что со мной произошло. Какое тут может быть второе мнение?

– Такое, что тебе уже можно играть! – восклицает отец. – Даже Куперман признает, что ты поправился. С какой стати пропускать целый сезон?

– Так ведь доктор Куперман все объяснил, – напоминаю я. – Нужно перестраховаться, ну и все такое.

– Если он все правильно говорит, доктор Нгуен скажет тебе то же самое. А вдруг Куперман ошибается? Выходит, ты напрасно пропустишь целый год! А то и упустишь шанс снова выиграть чемпионат штата! Дважды подряд никто еще чемпионом не был – даже я!

От волнения у него раскраснелось лицо. Говорит он, без сомнения, абсолютно искренне. И что поразительно, даже допускает, что я превзойду его спортивные достижения. Я, конечно, многого не помню, но все равно, чтобы отец допустил, что я могу в чем-то оказаться лучше его, – вещь удивительная и небывалая!

Ну и как мне после этого не показаться доктору Нгуену? Спортивная медицина – его специальность, и значит, в спортивных травмах он разбирается лучше других, в том числе лучше доктора Купермана. Если он разрешит мне играть, тогда уж меня никто не остановит.

– Я скажу маме, – говорю я.

– Не вздумай! – кричит он; потом, заметив мой недоуменный взгляд, добавляет: – Не стоит ее прежде времени беспокоить. Ей и без того хватает забот. Сначала мы с тобой съездим к доктору Нгуену, а после, когда он даст добро, придумаем, как все рассказать маме.

– Хочешь сказать, если он даст добро? – уточняю я.

– Ну да. Хотя мне почему-то кажется, что все будет в порядке. Вот увидишь, Чемпион, не успеешь ты оглянуться, как снова заживешь своей прежней жизнью.

Заживу своей прежней жизнью… Я так и сяк взвешиваю в уме, чем это может для меня обернуться. Да, здорово, что я буду играть в футбол. Но еще больше мне хочется снова стать собой. Восстановить прежние отношения с лучшими друзьями и помириться с членами команды. Сделать так, чтобы впредь мои гордость и уверенность в себе питались не только обрывками воспоминаний.

Все это может случиться совсем скоро.

Питон ловит на лету мяч, прижимает его к корпусу и выписывает молниеносный пируэт вокруг молодой мамаши, толкающей перед собой коляску с ребенком.

– Эй, осторожней! – прикрикивает она на Питона, напуганный ребенок ударяется в рев.

– Просим прощения! – бросаю я через плечо, и мы, перебрасываясь мячом, продолжаем свой путь по Портленд-стрит.

Я пока еще не выхожу на поле с командой, но никто не запрещает мне мирно попасоваться с друзьями по дороге на исправительные работы.

Мирно наша распасовка складывается только для нас троих – встречным прохожим приходится спасаться от увечий.

– Кончайте уже!

– Смотрите, куда претесь!

– Так ты мне голову снесешь!

Мальчишка лет десяти, которого вместе с велосипедом опрокидывает меткий бросок мяча, разражается потоком отборной брани.

– И после этого ты тем же ртом будешь мамочку целовать? – радостно ржет Эрон.

Я со смехом поднимаю с земли мальчишку и его велосипед, поворачиваюсь к приятелям – и вижу, что прямо мне в лицо летит мяч. В последний момент я умудряюсь его поймать. Неплохо, думаю я. Может, я действительно гений футбола – каким, по рассказам, был раньше.

Эрон с Питоном – ребята мощные, но не слишком ловкие. Эрон, тот вообще иногда бывает неуклюжим, ему то и дело приходится под визг тормозов и отчаянные гудки выскакивать за мячом на проезжую часть. А вот у меня вроде бы все хорошо с техникой, и руки, как выражается отец, что надо.

– Отлично принял, Эмброз! – кричит Эрон. – Видишь теперь, как ты нужен «Харрикейнз»?

Я улыбаюсь, но о предстоящем визите к доктору Нгуену пока не рассказываю. Не хочу, чтобы они раньше времени радовались тому, чего может и не произойти, если доктор Нгуен не разрешит мне вернуться в спорт.

Но он разрешит. Так мне подсказывает чутье.

Когда мы подходим к дому престарелых, я замечаю Шошанну – она поднимается по ступеням главного входа. К счастью, Эрон в этот момент смотрит в другую сторону, а Питона я отвлекаю, резко пасанув ему мяч. Мне было бы затруднительно объяснить этим двоим, что мы с Шошанной работаем вместе.

Эрон и Питон направляются в кабинет старшей медсестры, а мне расписываться в ведомости не нужно, поэтому я несусь прямиком в комнату мистера Солвэя. Мне надо будет потом догнать приятелей, но они обычно не торопятся и любят затыриться куда-нибудь, чтобы спокойно поесть печенья, так что времени у меня полно.

Не то чтобы мне очень нравилось действовать тайком от них, но так проще. Не обязательно же все свои дела валить в одну кучу.

«…И пока полковник разглагольствовал о том, как важно экономить имеющиеся ресурсы, на летном поле прямо у него за спиной рядовые выгружали шесть контейнеров с пастромой, только-только прилетевшие из Сан-Франциско. Мы отчаянно молили небеса, чтобы полковник не вздумал обернуться: шутка ли, мы отправили двух пилотов за двенадцать тысяч миль с промежуточной посадкой на атолле Мидуэй только для того, чтобы разнообразить себе меню. И вот, казалось, уже все, пронесло, но тут он принюхивается и говорит: “Можете считать, что я рехнулся, но, по-моему, пахнет пастромой!”»[7]

Я крепче сжимаю камеру, чтобы от смеха не прыгало изображение. Шошанна, выступающая в роли интервьюера, тоже еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Но уж очень нам не хочется перебивать мистера Солвэя. Он замечательный рассказчик и, когда разойдется, выдает истории одну за другой.

Сегодня третий – и самый удачный – день съемок в доме престарелых на Портленд-стрит. С самого начала Шошанна рассчитывала управиться за пару часов, но мы не подозревали, что у мистера Солвэя в запасе столько историй. Поддерживать с ним разговор довольно трудно – так много в нем язвительности и сарказма. Но Шошанна оказалась прирожденным интервьюером, ее искренний интерес помогает мистеру Солвэю раскрыть себя с лучшей стороны.

Он рассказывает нам самые разные истории: какие-то из них печальные – о гибели боевых товарищей и об осиротевших детях, другие, напротив, жизнеутверждающие – о работе фронтовых медиков и о невероятном героизме простых солдат. Но посреди всех страданий и жестокости удивительным образом происходит и много смешного. Вроде инцидента с пастромой или другого случая, когда в часть мистера Солвэя из прачечной по ошибке доставили белье главнокомандующего, генерала Макартура, и его сослуживцы использовали шелковые генеральские трусы вместо карнавальных колпаков на новогодней вечеринке.

У меня складывается впечатление, что в армии мистер Солвэй был кем-то вроде записного шута и приколиста, типа тех, какие есть в каждом классе. Эта роль, с одной стороны, как бы не очень сочетается с его нынешним немощным состоянием, но с другой – он по-прежнему, как и на войне, ни в грош не ставит любое начальство, которое сейчас для него олицетворяют врачи и администраторы. В госпитале, где после поединка с танком он провел пять недель, мистер Солвэй чуть было не угодил под трибунал за организацию азартных игр. Он накачивал гелием пустые пакеты от капельницы так, что из них получались воздушные шарики, и принимал ставки на то, чей шарик первым долетит до финиша. Он рассказывает об этом Шошанне и сам заливается смехом. Воспоминать ему явно нравится.

– Я поставил на свой шарик полсотни – большие по тем временам деньги. А этот дурной техасец, как дротиком, запустил в него иголкой от шприца. И что? Шарик лопнул в каких-то трех футах от финиша. Как же я был зол на этого техасца! Но делать нечего, надо платить. И я раскошелился, вернее совсем уже собрался, но тут налетела военная полиция и обломала нам весь кайф.

Поглощенный рассказом, я лишь чудом улавливаю донесшееся из коридора двуголосое «ого!». Оглянувшись, я вижу в открытую дверь совершенно обалдевших Эрона и Питона.

Попался!

– Давайте сделаем небольшой перерыв. – Я откладываю камеру и выхожу в коридор.

– Что за дела? – с вызовом спрашивает Питон. – Сначала ты прешься с нами на исправительные работы, на которые никто тебя не заставляет ходить. Это уже странно. А теперь ты еще и видео снимаешь про это место…

– Это для видеоклуба…

– Ага, с Шошанной Уэбер? – перебивает меня Эрон. – Из-за чьей дурной семейки нам и влепили эти исправительные работы!

– А вдруг я так пытаюсь исправить положение? – защищаюсь я. – Может быть, ее родители, если узнают, что я ей помогаю, скорее нас простят.

– Жди! – фыркает Эрон. – Ты вообще, по-моему, забыл, как Уэберы нас ненавидят. Если бы это зависело от них, нас бы не на исправительные работы отправили, а сразу на электрический стул. А так все нормально! Если тебе больше нравится проводить время с людьми, которые проклинают тот день, когда ты появился на свет, а не с настоящими друзьями, – пожалуйста, вперед! Мы тебе этого запретить не можем.

Я в растерянности. С одной стороны, ничего плохого я не делаю. Но при этом зачем было скрывать, что я помогаю Шошанне? Эрон, судя по всему, по-настоящему на меня обиделся – как если бы я его в спину ударил. И он, боюсь, прав.

Тут вступает Питон:

– Почему из всех тутошних Дамблдоров ты решил задружиться именно с этим? Таких музейных экземпляров здесь целый шведский стол, выбирай – не хочу. А ты почему-то выбрал его.

– Мы записываем с ним интервью, – объясняю я. – Он самый интересный человек из всех, кто здесь живет. Он герой войны!

Они долго изумленно таращатся на меня, как будто вместо головы у меня вырос кочан капусты.

– Ага, ты показывал фотографию, – говорит наконец Эрон.

– Я думал, вы, может быть, про это забыли. Для вас же здешние старики – никто.

– А мы, представь, помним, – огрызается Питон. – И про этого мистера Стенвэя все знаем.

– Солвэя, – поправляю я.

– Слушай, – раздраженно говорит Эрон. – Когда три часа в день тренируешься, а потом идешь на исправительные работы – потому что тебя заставляют, а не для удовольствия, – имен всех старых дураков просто не упомнить. Пошли, Питон.

– И про забывчивость от тебя самое оно слышать, – на прощанье обиженно добавляет Питон.

Вот, Чейз, ты и доигрался, думаю я, провожая их взглядом.

Именно этого я больше всего хотел избежать. Они разозлились на меня. И даже хуже того, больше не смогут мне верить.

Первое, что я вижу, возвратившись в комнату, это оставленные у стены ходунки мистера Солвэя. Сам старый солдат стоит на своих двоих и руководит Шошанной, которая вытаскивает из стенного шкафа тяжелую картонную коробку.

– Вы знаете, – говорит она, – мне раньше казалось, что армия приучает людей к аккуратности.

Мистер Солвэй громко хохочет, закинув назад голову.

– Я исключение из правил. Кое-кто из наших до сих пор так туго заправляет кровать, что монета от одеяла отскакивает. А меня от всего этого аккуратизма с души воротит. Я с самого начала пообещал себе, что, как только надо мной не будет сержанта, выискивающего пылинки у меня на ботинках, я разведу вокруг себя милый моему сердцу бардак.

– В таком случае, – сообщает ему Шошанна, – этот шкаф должен быть предметом вашей особой гордости.

Старый солдат ничуть не обижается и, наоборот, выглядит крайне польщенным.

В шкафу висят несколько рубашек, две пары брюк и, у самой стенки, костюм на плечиках. Остальное пространство, то есть девяносто процентов объема, забито… содержимым – другого слова для этой кучи добра подобрать невозможно. Представьте, что в средних размеров шкаф запихали собранное по всему дому добро, все те вещи, которые обычно хранятся в подвале, в гараже и на чердаке: книги, ракетки для настольного тенниса, веник, две статуэтки за победы в боулинге, болотные сапоги, удочку, фотографии в рамках, газонокосилку, коньки, треснувшую сверху донизу восточную вазу в три фута высотой, зонтик, садового гнома, чемодан и несколько разнокалиберных картонных коробок. Подойдя ближе, я заглядываю в коробку, которую вытащила Шошанна. В ней лежат три сменных фильтра для отопительной системы, провода для прикуривания автомобиля и массивные серебряные щипцы для орехов.

В среднем так и выглядят вещи, которые скапливаются у человека за восемьдесят шесть лет жизни. А когда человек переезжает туда, где все это приходится сложить в один шкаф, этот шкаф оказывается набитым до отказа.

– Мы записали много первоклассного материала с рассказами мистера Солвэя, – объясняет мне Шошанна, продолжая рыться в залежах добра. – Но для перебивок надо бы еще снять всякие реликвии, старые фотографии, еще что-нибудь в этом роде. Ты как думаешь?

Иногда, когда речь заходит о рабочих моментах, она забывается и разговаривает со мной как с нормальным человеком.

– Отличная идея, – соглашаюсь я.

Мистер Солвэй заглядывает в другую коробку.

– Вот те на! А я-то думал, куда же задевался набор гаечных ключей.

Глядя, как он стоит, ни на что не опираясь, ходит и даже наклоняется над коробкой, трудно поверить, что это тот же мистер Солвэй, который при нашей первой встрече еле передвигался на ходунках и не пытался открыть шторы, чтобы впустить в свою мрачную комнату побольше света.

Должно быть, после смерти жены, вокруг которой вращалась вся его жизнь, и переезда на Портленд-стрит у мистера Солвэя совсем опустились руки. А теперь, когда мы с Шошанной пришли его снимать, он совершенно преобразился. Чтобы предстать перед камерой в лучшем виде, он начал бриться, лучше одеваться и ходить без ходунков. Медсестры говорят, у него даже аппетит улучшился.

Мы роемся в шкафу, достаем и распаковываем картонные коробки, пока извлеченные на свет пожитки не занимают собой весь пол. Кое-что из найденного пригодится нам для сюжета, например черно-белая фотография, сделанная в корейской казарме; вставленные в одну рамку снимки – один со свадьбы мистера Солвэя, другой с ее пятидесятилетней годовщины; его собственный солдатский жетон и жетон его не вернувшегося с войны товарища.

Этого нам вполне хватило бы, но Шошанна не унимается: встав на четвереньки, она залезла в самую глубину шкафа.

– Что ты там делаешь? – спрашивает мистер Солвэй. – Нефть ищешь?

Пошарив за клюшками для гольфа, Шошанна достает темно-синюю бархатную коробочку странной треугольной формы. На ее крышке серебром вытиснена Большая печать Соединенных Штатов.

– Ты нашла мою медаль! – изумляется мистер Солвэй.

Шошанна открывает коробочку. Она пуста.

– Наверно, выпала, – хмурится мистер Солвэй.

Мы с Шошанной тщательно обшариваем дно шкафа. Там ничего нет.

– Когда вы в последний раз ее надевали? – спрашивает Шошанна.

– В этой богадельне? Да я тут ее то и дело надеваю: по случаю гонок на колясках, партии в канасту, колоноскопии…

– А раньше? До того, как вы сюда переехали?

– Ах, вот что у тебя на уме, – говорит он с кривой усмешкой. – Мол, что, если старый скупердяй хранит пустой футляр от медали, которую он потерял двадцать лет назад? Нет, не надо, не извиняйся. Вопрос вполне законный. А отвечу так, что я никогда эту медаль не носил. Не оттого, что я ее стыдился. Просто мне казалось, что это неправильно. Как если бы, нацепив медаль, я этим хотел сказать: «Глядите, какой я герой. Ну и что, что у тебя тоже есть медаль? Моя-то в сто раз круче. А это твое “Пурпурное сердце” вообще направо и налево раздавали». Жена доставала мою медаль каждый год в День ветеранов. И я каждый раз отказывался ее надеть. Тогда она начищала ее до блеска и убирала обратно. Может, как-то раз она ее куда-то не туда сунула. Под конец жизни с головой у нее было не очень. Так что вероятность велика.[8]

Он опускается в кресло и умолкает. Разговоры о покойной жене всегда выбивают мистера Солвэя из колеи. Мы быстро сворачиваемся и уходим, оставив его наедине с воспоминаниями.

– Я обожаю мистера Солвэя, но все равно он какой-то странный, – говорит Шошанна, когда мы идем к выходу. – Заслужил высшую военную награду и совсем ее не ценит.

– Наверно, все дело в том, что раньше люди были не такие, как сейчас, – говорю я. – Они были, что ли, скромнее.

– Да, точно, скромнее. Но так, чтобы ни разу не заглянуть в футляр, не посмотреть, на месте ли медаль? И засунуть футляр на самое дно шкафа, за сумку с клюшками? Это же совсем чудны´м надо быть.

Мы как раз проходим раздвижные двери, и поэтому, наверно, она не замечает моего секундного замешательства.

Пропавшая медаль. Пустой футляр, спрятанный под горами хлама. Мистер Солвэй не потерял медаль. Ее у него украли. Кто-то прикарманил награду, а футляр от нее засунул туда, где его, скорее всего, никто не найдет.

Кто мог это сделать? Да вообще-то много кто. Народу на Портленд-стрит полно: врачи, медсестры, санитары, технический персонал… А еще недавно там работали маляры. Кроме того, вором вполне мог оказаться кто-то из обитателей дома престарелых или его посетителей.

По мере того как я перебираю возможных подозреваемых, у меня перед глазами все настойчивее маячит одна картинка. Я вижу двадцатидолларовую бумажку в дрожащей руке миссис Свонсон. И вижу, как другая рука жадно хватает эти деньги.

Питон. И Эрон, предвкушающий, какую пиццу можно заказать на двадцатку.

Разумеется, двадцать долларов – это далеко не то же, что награда за совершенный на войне подвиг. Но разве человек, которому совесть позволила взять деньги у не очень хорошо соображающей старушки, уверенной, что она дает чаевые гостиничному портье, – разве такой человек упустит шанс присвоить что-то гораздо более ценное?

Должно быть, я побледнел.

– Тебе не плохо? – встревоженно спрашивает Шошанна. – А то у тебя такой вид, будто ты сейчас упадешь в обморок.

– Нет, все хорошо, – отвечаю я.

Знала бы она, как мне нехорошо. Но я молчу. Какой же я друг Эрону и Питону, если я так сразу заподозрил их в краже? И какие же они мне друзья, если я так запросто поверил, что они воры?

Эти два тяжелых вопроса влекут за собой третий: что же мне теперь делать?

Глава пятнадцатая Брендан Эспиноза

Сколько в стране школ и сколько в них видеоклубов – а она пришла именно в мой!

Едва Кимберли Тули переступила порог кабинета мисс ДеЛео, я понял, что пропал. Это была любовь с первого взгляда.

В смысле, влюбился только я в нее. А она в меня, увы, нет.

То есть она, конечно, тоже была влюблена – но не в меня, а в Чейза.

Несколько месяцев назад я бы Чейза возненавидел. Но проблема в том, что после падения с крыши он стал совсем другим человеком. И чем больше я его, нового, узнаю, тем сильнее он мне нравится.

И что прикажете делать? Ненавидеть его из чистой ревности? Это было бы так же несправедливо, как когда Чейз ко мне цеплялся. И даже, наверно, еще несправедливее, потому что он, похоже, не в курсе, что нравится Кимберли. Это же рехнуться можно! Я готов поперек рельсов лечь, лишь бы обратить на себя хоть капельку ее внимания, а тут появляется Чейз, который в упор не замечает, что она от него без ума! Это как же надо было головой стукнуться, чтобы быть таким слепым?

Получается, Кимберли приходит в мой видеоклуб – нет, клуб мне, разумеется, не принадлежит, но я как-никак его президент. У меня появляется идеальная возможность произвести на нее впечатление. И кто же меня обламывает? Наша восходящая звезда – Чейз.

Самое интересное, никто кроме меня в этом не виноват. Это я его позвал. Я расхваливал его операторские таланты. Когда остальные не хотели его принимать, это я их переубедил. А потом постепенно приняли и оценили. Даже Шошанна больше не враждует с Чейзом. Их общий проект получается просто фантастическим. Я видел кусок отснятого материала – членам жюри от него натурально снесет головы. Единственное, Чейзу с Шошанной будет трудно выбрать, какими кусками потрясающего видео пожертвовать при монтаже.

И это дает мне шанс. Раз уж Шошанна и Чейз самозабвенно возятся со своим героем войны, а все остальные заняты съемками для видеоежегодника, с новым клипом для Ютьюба мне может помочь только Кимберли. Я позову ее и в процессе работы из ботана-восьмиклассника, которому до Чейза как до Луны, я в ее глазах превращусь в без пяти минут великого ютьюбера.

Сработает стопудово!

– Нет, – говорит она.

– Почему? Такой случай попрактиковаться в съемке…

– Это будет для ежегодника?

– Бери выше – для Ютьюба. Ты будешь указана в титрах – как соавтор.

– Нет, – снова говорит она.

И отчаянии я ляпаю сдуру:

– А Чейз согласился.

И тут ее как подменили.

– Что, правда?

И что бы вы думали? Она согласна. Остается всего ничего: подписать на съемки Чейза. С другой стороны, всю эту историю я придумал только для того, чтобы отвлечь ее от Чейза и, наоборот, привлечь к себе. Поэтому звать Чейза, кажется, не очень правильно… Эти сердечные дела, оказывается, намного сложнее, чем я думал.

Предложение поучаствовать в съемках моего видео энтузиазма у Чейза не вызывает.

– Прости, мне сейчас некогда, – говорит он. – Наш с Шошанной сюжет про мистера Солвэя занимает все свободное время.

– Выручи меня, пожалуйста, – чуть не умоляю я. – А то ко мне тут Кимберли напросилась в операторы – но ты сам знаешь, как она снимает. Без тебя видео получится такое, что лучше сразу в корзину…

– Ладно, Брендан, – вздыхает он. – Я тебе помогу.

Ну вот, теперь у моего проекта появляется неприятный привкус. Но это ничего, потому что замысел сюжета просто великолепный. Называться он будет «Лиственный человек». Роль, которую я в нем сыграю, наверняка до глубины души поразит Кимберли. А само видео имеет все шансы стать наконец вирусным.

На следующий день мы после уроков встречаемся в парке. Я приношу с собой все необходимое: морф-костюм, роликовые коньки и одиннадцать бутылочек сиропа, которым поливают оладьи за завтраком. Кимберли и Чейзу я выдаю по камере, хотя почти наверняка нормальное видео снимет только Чейз. Кимберли если и сделает годные кадры, то только по счастливой случайности.

Я прячусь за деревом и достаю морф-костюм. К моему ужасу, он белый! Я же специально сказал маме, что костюм должен быть черным! В белом я буду похож на кеглю для боулинга. Но ничего не поделаешь, что-то менять поздно.

Надев костюм и ролики, я выезжаю к Чейзу с Кимберли.

– А теперь выливайте на меня весь сироп.

Если моей целью было впечатлить Кимберли, то сейчас я ее определенно достиг.

– Зачем? – спрашивает она, а глаза у нее при этом чуть на лоб не лезут.

Я показываю на здоровенную кучу опавшей листвы, которую в стороне от тропинок нагребли садовники.

– Я обмажусь липким сиропом и на роликах скачусь с горки прямо вон в ту кучу. И вылезу из нее Лиственным человеком.

– Каким еще Лиственным человеком? – не понимает Кимберли.

– А вот таким! Листья налипнут на сироп и, значит… Это самое… Видео будет называться «Лиственный человек», потому что…

Чейз жалеет меня и приходит на выручку:

– Это будет что-то!

Потом он одну за одной открывает бутылочки и выливает сироп мне на голову. Сквозь обтягивающую ткань чувствуется, какой он липкий и противный на ощупь. Но я терплю – ради искусства. И, разумеется, ради Кимберли. Но и там и там проку от моего терпения не много.

И вот все одиннадцать бутылочек вылиты и я с ног до головы вымазан сиропом. Мухи это уже почуяли.

– Отлично, – говорю я. – Пора за дело.

Вынужден признаться: я не лучший в мире мастер катания на роликовых коньках, и забраться на горку у меня не получается. Поэтому приходится прибегнуть к помощи ассистентов – Кимберли тащит меня за руку, а Чейз подталкивает сзади. На нас с любопытством поглядывают прохожие. То ли еще будет, когда мы приступим к съемке.

Ее начало задерживается на несколько минут, в течение которых операторы отмывают липкие руки и занимают позицию возле кучи листьев. Наконец Чейз дает отмашку, и я медленно качусь вниз.

Это медленно длится не долго – я неожиданно быстро ускоряюсь. Проходит всего несколько секунд, и я уже с умопомрачительной скоростью лечу вниз. По всем правилам мне для лучшей устойчивости следовало бы слегка присесть, но от страха у меня не гнутся коленки. Набегающие воздушные потоки струйками уносят с моего лица сироп. Сквозь страх пробивается мысль о том, что видео запросто может разлететься по Сети даже быстрее, чем я рассчитывал, но уже под другим названием – не «Лиственный человек», а «Обсиропленный школьник, навернувшись с роликов, ломает себе все кости».

Сквозь коричневатую пленку сиропа мне видно Кимберли и Чейза. Они стоят по сторонам от кучи листьев, направив на меня видеокамеры. Ну, то есть, Чейз-то точно держит меня в прицеле, а Кимберли снимает скорее воздух у меня над головой. Через мгновение оба исчезают у меня из вида и перед глазами остается только несущаяся в лицо гора листвы.

Вжжжух! – я влетаю в листья и останавливаюсь, похороненный под ними.

Несколько мгновений я лежу неподвижно, прислуживаясь к приглушенному листвой звуку Чейзова смеха. Вылезти из-под завалившей меня груды не так-то просто, потому что довольно большую, налипшую на сироп часть этой груды приходится тащить с собой. Счистив листья с лица, я вижу, что куча уменьшилась раза в три.

Едва переведя дыхание, я ставлю победную точку в сюжете – кричу, потрясая в воздухе кулаком: «Лиственный человек!»

Выговорить до конца слово «человек» мне не дает золотистый ретривер – он напрыгивает на меня, валит на землю и принимается слизывать сироп. Одновременно со всех сторон приближается лай, и я понимаю, что ко мне несутся все собаки, сколько их есть в парке.

И все-таки собаки лучше, чем мухи.

Я кое-как встаю на ноги. Коньки не едут – в колесики забились липкие от сиропа листья. Я делаю три неуклюжих шага, падаю ничком, и через секунду на мне уже топчется целая свора собак. К счастью, Чейз – хотя и сгибается пополам от смеха – твердо держит камеру и продолжает снимать.

– Я что-то не поняла, – сквозь собачье чавканье доносится до меня голос Кимберли. – Это что, должно быть смешно?

Удивительным образом после этого Кимберли мне нравится не меньше, чем раньше. А возможно, даже больше.

Любовь – она не только слепа. А еще и глупа.

Глава шестнадцатая Шошанна Уэбер

Джоэл совсем истосковался в своем Мелтоне. Раньше я надеялась, что он там понемногу обживется, но теперь вижу, что этого не происходит.

Он каждый вечер звонит домой и часами напролет разговаривает с мамой, с папой и со мной. Обычно он даже ни на что не жалуется, просто выпытывает у нас малейшие подробности всего, что без него творится в Хайавасси, – из этого сразу понятно, как сильно он тоскует по дому.

Позавчера вечером он позвонил мне по скайпу только для того, чтобы посмотреть, как я купаю нашу спаниелиху Митци. Она в тот день сбежала от нас, а когда наконец вернулась, была перемазана какой-то липкой гадостью вроде сиропа или меда, к которой приклеились желтые листья. Понадобилось три раза ее намыливать, а потом еще полчаса расчесывать щеткой. Все время, пока я возилась с Митци, Джоэл оставался на связи, помогал мне ее успокаивать и даже не пошел на ужин в столовую. А ведь совсем недавно он отказывался находиться с ней в одной комнате, потому что, видите ли, от собачьей шерсти у него начинался насморк.

О том, что я снимаю сюжет про мистера Солвэя, я Джоэлу рассказывать не рискую. Потому что вдруг он спросит, с кем вместе я его делаю. Обманывать я его не стану, но надо же будет как-то ответить. А если я вздумаю вилять, типа, «ну, там, с одним новеньким…», он тут же меня раскусит. Близнецы очень многое друг про друга понимают – даже на расстоянии в сотни миль.

Беда в том, что именно о видеоклубе Джоэл меня больше всего и расспрашивает. Я держу его в курсе создания школьного видеоежегодника, практически в реальном времени докладываю о жалких попытках Брендана обратить на себя внимание Кимберли Тули – это единственное, что еще может Джоэла рассмешить. И при этом изо всех сил стараюсь не сказать ничего такого, что подтолкнуло бы его задать вопрос, на которой я не смогу ответить.

Несколько раз он оказывается совсем к этому близок.

JWPianoMan:

Ты в национальном видеоконкурсе думаешь участвовать?

Shosh466:

В этом году нам жутко много задают.

Так мы с ним и общаемся. Я его не обманываю, но и всей правды не говорю.

И от этого мне грустно, потому что работа над сюжетом про мистера Солвэя сейчас занимает главное место в моей жизни. Мы легко могли бы остановиться еще две недели назад. Материала у нас отснято столько, что весь его нам никогда не использовать.

Мы по-настоящему подружились с нашим героем. И наша дружба уже не ограничивается расспросами на камеру, тем более что в последнее время мы ее почти не включаем. Вместо этого мы выводим мистера Солвэя погулять, он угощает нас ланчем. Однажды мы с ним устроили пикник. И вообще, мы с Чейзом очень к нему привязались.

Ну, вот я и сказала: «Мы с Чейзом».

Так же прочно, как мистер Солвэй, в мою жизнь вошел человек, которого мы с братом называем Альфа-Крыс. Если честно, то про себя я этим прозвищем его почти не называю. Как бы мне этого ни хотелось. Я понимаю, что именно так и не иначе должен называть его всякий, кому дорога семья Уэбер. Мне ничего не стоит прочитать университетскую лекцию о том, почему Чейз был самой мерзкой из всех крыс, когда-либо мочивших свой хвост в первобытной жиже.

Но тут важно другое. Да, он был омерзительной крысой. А теперь ею быть перестал. Он как версия 2.0 самого себя, в которой программисты выловили и удалили все плохое.

Даже в компании Бета- и Гамма-Крыса он не делает ничего дурного. Эти двое отбывают исправительные работы в доме престарелых на Портленд-стрит, там мы их однажды встретили. Чейз, Эрон и Питон по-прежнему держат себя по-дружески, но между ними заметно какое-то напряжение. Не знаю, то ли Эрон с Питоном слегка опасаются Чейза, то ли он их. А может быть, все проще: когда один из компании придурков становится не таким придуристым, как остальные, компания этого не выдерживает и разваливается.

Чейз действительно стал другим. Он стал хорошим. Когда он защищал Брендана от футболистов, я подумала было, что он просто решил проучить своих. Но больше он ничего похожего не делал.

Лучшее свидетельство того, насколько переменился Чейз, – его отношения с мистером Солвэем. У того никогда не было детей, и Чейз практически заменил ему внука. Сначала мне казалось, что мистер Солвэй покорил воображение Чейза как герой, награжденный медалью Почета, но на самом деле тут что-то гораздо большее. С какой бы симпатией ни относился мистер Солвэй ко мне, это совсем не то, что его привязанность к Чейзу. В наших разговорах втроем я фигурирую у него не иначе как «твоя подружка» или, когда старик забывается, «твоя девушка».

Когда он впервые так меня называет, лицо у Чейза приобретает цвет спелого баклажана. Цвет моего наверняка делается еще насыщеннее и ярче.

– Она не моя девушка, мистер Солвэй, – смущенно бормочет Чейз. – Мы с ней просто… – Он запинается, потому что собрался было сказать, что мы друзья, но испугался, что ему от меня достанется. В тот раз, пожалуй, и досталось бы. А сейчас – не уверена.

– Мы вместе занимаемся в видеоклубе, – прихожу на выручку я.

Старик закатил глаза.

– Да-да, рассказывай.

Мистер Солвэй больше не ведет жизнь затворника, но человеком легким и приятным в общении от этого не стал. Все такой же невоздержанный на язык, он по привычке говорит что думает, не слишком заботясь о том, что его слова могут кого-то задеть. Он ожесточенно спорит с ведущими телевизионных новостей, которых считает идиотами, а ситкомы смотрит с каменным лицом, доказывая этим, что они не бывают смешными. Телескоп «Хаббл» он считает выдумкой и утверждает, что картинки, которые тот якобы передает с орбиты, снимают на киностудии в Голливуде. Пилюли от подагры мистер Солвэй пить отказывается. Вместо этого он нанизывает их на нитку, чтобы получилось ожерелье, которое он планирует преподнести сестре Дункан в качестве прощального подарка, когда та будет вынуждена уволиться, будучи больше не в силах выносить его выходки.

– Зачем же вы так, мистер Солвэй? – упрекает его Чейз. – Вам ведь нравится сестра Дункан. И она к вам относится хорошо.

– Она ничего не понимает в медицине, – ворчит в ответ мистер Солвэй. – У меня нет никакой подагры, просто иногда болят ноги. Посмотрим, как она сама в мои годы отплясывать станет.

Собеседник он интересный, но может и утомлять. Иногда мистер Солвэй утомляет самого себя и прямо при нас засыпает. Тогда Чейз накрывает его одеялом, и мы тихонько, на цыпочках уходим.

Сегодня мы с Чейзом собираемся пойти куда-нибудь перекусить и заодно посмотреть отснятый материал. Я предлагаю «Ледяной рай», где дают замороженный йогурт. И только потом вспоминаю, чем кончилась наша прошлая встреча в этом заведении.

Поймав его тревожный взгляд, я добавляю:

– Обещаю ничего тебе по голове не размазывать.

В «Ледяном раю» мы берем по мороженому с фруктами и орехами, садимся в угловой кабинке и смотрим на экранчике камеры видео, которое сняли за день.

Оно удалось. На нем мистер Солвэй уморительно разглагольствует о том, как появление в бейсболе назначенного хиттера окончательно погубило эту игру. Отснятого материала хватило бы нам по меньшей мере на пять сюжетов. Но мы все продолжаем снимать – только потому, как мне кажется, что уж больно нам не хочется расставаться с нашим героем.

Чейз думает так же.

– Даже когда закончим, я все равно буду к нему ходить, – говорит он.

– И я с тобой, – неожиданно для самой себя отзываюсь я.

– Шошанна?

Я поднимаю глаза – в очереди к кассе стоит моя мама, в руках у нее маленький торт из замороженного йогурта.

Внезапно ее лицо искажает гримаса запредельного ужаса.

– Мама? Что с тобой?..

И тут до меня доходит: она узнала того, кто сидит, прижавшись ко мне плечом, и вместе со мной смотрит видео на крошечном экране портативной камеры.

Дома я не рассказывала, что у меня есть соавтор. Поэтому понятно, как мама восприняла открывшуюся ей картину: я как ни в чем ни бывало воркую, сидя практически щека к щеке с отпетым негодяем, который превратил жизнь Джоэла в ад и вынудил уехать из города.

– Это не то, что ты думаешь! – торопливо оправдываюсь я.

Но взгляд у мамы – холоднее стали.

– Марш в мою машину! Я отвезу тебя домой.

– Но мама…

– Я сказала, марш в машину!

Чейз встает.

– Миссис Уэбер…

До этого момента мама держалась. Но теперь, когда он попытался с ней заговорить, ее прорывает.

– Как ты вообще смеешь со мной разговаривать? – кричит она, вся дрожа от негодования. – Или с кем-то из моей семьи? Да по тебе и твоим поганым дружкам давно тюрьма плачет!

Я снова пытаюсь ее остановить:

– Он ни в чем не виноват! Если тебе так надо кого-то назначить виноватым, назначь меня!

– Уже назначила! – Она тащит меня к выходу, плечом загораживая от Чейза. – А ты держись подальше от моей дочери!

– Мам, может быть, лучше поговорим? – прошу я.

– Конечно, мы поговорим! Еще как поговорим! Так, что к концу разговора у тебя уши волдырями покроются!

На полпути к дому мы с ней вспоминаем, что за торт из замороженного йогурта так никто и не заплатил.

Мама звонит папе, и тот пораньше уходит с работы, чтобы со мной поговорить. Все выглядит так, как будто меня уличили в преступлении, как будто в подвале за старыми лыжными костюмами обнаружился типографский станок, на котором я печатаю поддельные стодолларовые банкноты.

Папа пытается быть рассудительным:

– Мы считаем, что тебе нужна полная свобода поиска своего «я». Мы никогда тебя не ограничивали…

– До сегодняшнего дня, – насмешливо договариваю за него я.

– Мы не ожидали, что нам придется это сделать! – взрывается мама. – Шошанна, ты же сама знаешь: мы никогда не лезли к тебе с советами, с кем дружить, а с кем нет. Но с ним – это ни в какие ворота! Этот негодяй не просто издевается над людьми – он ломает им жизнь! Как, например, сломал твоему брату.

– Мы с ним не дружим, – оправдываюсь я. – В смысле, сначала не дружили. Просто Чейз теперь занимается в видеоклубе. Это он придумал, что мне надо снять сюжет про мистера Солвэя. Я хотела отказаться, но старик оказался таким очаровательным!

– И тебе не показалось странным, что, выжив из города Джоэла, он теперь вдруг обратил внимание на тебя? – спрашивает папа.

– Еще как показалось! Я ненавижу Чейза Эмброза! Вернее, я ненавижу того Чейза Эмброза. А этот, сейчас, – совсем другой. Он больше ни к кому не пристает. И не помнит ничего, что было до несчастного случая.

– Как это удобно, – говорит папа.

– Я тоже сначала так думала, – признаюсь я. – Была уверена, что он притворяется и никакой амнезии у него нет. Но так притворяться невозможно. И знаете что? – То, что я сейчас скажу, им не понравится, но сказать это необходимо: – Сначала мы не дружили, но теперь, кажется, становимся друзьями. Мне нравится новый Чейз.

Мама отшатывается от меня, как будто я дала ей пощечину.

– Твой брат, – говорит она дрожащим голосом, – мучается и страдает в школе-интернате, вместо того чтобы по-человечески жить дома. И виноват в этом мальчишка, которого ты пытаешься выгораживать. Изменился он сейчас или нет – я этого не знаю и знать не хочу. Но он тогдашний разлучил нашу семью. То, как он поступил с Джоэлом, абсолютно непростительно. И, значит, прощать его нельзя.

– Могу поспорить, Джоэлу ты про своего нового дружка-приятеля не рассказывала, – говорит, пристально глядя на меня, папа. – Ведь было бы трудновато ему все объяснить, правда?

Мне больно это слышать, потому что он совершенно прав.

– Да, – соглашаюсь я. – Джоэлу я про него не рассказывала. Но, видать, придется.

– Зачем? – восклицает мама. – По-твоему, из этого выйдет что-то хорошее?

У меня в голове возникает мысль. Сначала она кажется диковатой, но с каждой секундой нравится мне все больше.

– Ты сама говоришь, что Джоэлу приходится тяжко в школе-интернате. А я думаю, ему там даже хуже, чем когда его травили здесь.

– И кто в этом виноват? – спрашивает мама и сама же отвечает на свой вопрос: – Твой новый «друг», вот кто!

– Давай на минутку забудем обо всех остальных и поговорим только про Джоэла, хорошо? Он сейчас мучается в Мелтоне… Может, ему не стоит этого делать?

– Что ты хочешь сказать? – спрашивает папа.

– Джоэлу пришлось уехать, потому что над ним издевался Чейз, – начинаю объяснять я. – Но того Чейза, который это делал, больше не существует. Что, если мы напрасно держим Джоэла в осточертевшей ему школе-интернате?

Мама с папой недоуменно на меня уставились.

– Ты предлагаешь вернуть его домой? – наконец выговаривает мама.

– Причины, почему он уехал, больше нет. Чейз стал другим. Эрон с Питоном, конечно, еще те придурки, но заводилой у них всегда был Чейз. Я не говорю, что дома у Джоэла все пойдет гладко, но он должен быть здесь. Он хочет вернуться и, я уверена, может это сделать!

Сейчас, думаю, мне достанется: «Ты сошла с ума! Черт-те что напридумывала! Рискуешь жизнью своего брата!»

Но вместо этого – молчание.

Через некоторое время его прерывает папин вопрос:

– А если ты ошибаешься?

Я не знаю, как на него ответить. Но знаю, что хочу, чтобы брат вернулся домой.

Я хочу этого с самого дня его отъезда в Мелтон.

Shosh466:

Джоэл, нам надо поговорить.

Глава семнадцатая Джоэл Уэбер

Пианино расстроено.

Собственно, расстроена вся моя жизнь, но пианино – совсем вдрызг. Вот в Мелтоне, который был мне отвратителен, все было настроено в самом лучшем виде. Иначе там просто невозможно. У всех студентов там был абсолютный слух: инструменты содержались в идеальном состоянии; даже кованые ворота, когда скрипели, выдавали безукоризненное си-бемоль. У меня тоже абсолютный слух, так что я знаю, что говорю.

Я живое доказательство того, что если у тебя есть все данные для учебы в музыкальном колледже, это еще не значит, что тебе надо в нем учиться. Я люблю фортепьяно, но не настолько, чтобы зацикливаться на нем, как мелтонские студенты. Я хочу играть музыку, а не ощущать себя единым целым с инструментом. А в музыкальном колледже на нем недостаточно просто играть. Ты должен им жить, им дышать, сочинять для него музыку, понимать его, как самого себя. Еще ему надо сопереживать, как живому человеку. Честное слово.

Я все это ненавидел. Ненавидел жить в общежитии и пользоваться одной уборной с одиннадцатью другими мальчиками. Ненавидел своего соседа по комнате, его скрипку и его астму, ненавидел, как он, присвистывая во сне, издает ре третьей октавы.

Но больше всего в Мелтоне я ненавидел то, почему мне приходилось там торчать. Меня выжили из города три дебила, и колледж тут, по большому счету, ни при чем. Хотя все знали, что эти трое – настоящие малолетние преступники, отвечать пришлось мне. К этому Мелтон тоже никакого отношения не имеет.

А теперь я должен поверить, что главный из этой троицы, Альфа-Крыс, стал хорошим, потому что упал на голову.

Не знаю, не знаю… Но главное – я дома. И не страшно, что из-за этого пришлось поменять настроенное пианино на расстроенное.

Я там, где и должен быть. Я счастлив. Но…

Надо бы быть осторожнее с желаниями. В Мелтоне я скучал по Митци, меня почти физически мучила боль разлуки. А теперь она меня бесит. Понятно, собачка мне рада, но она не отходит от меня ни на шаг! Я весь в ее шерсти и от этого постоянно чихаю. Когда все-таки удается выгнать ее из комнаты, она ложится за дверью и начинает скулить. У нее выходит фа-диез.

Родители считают себя виноватыми в том, что со мной случилось, и поэтому стараются всячески мне угодить, носятся со мной, как с новорожденным. А Шош, снова встретиться с которой я был ужасно рад, вызывает у меня беспокойство. Во-первых, она слишком часто упоминает Альфа-Крыса. «Чейз думает, что, стараясь прославиться на Ютьюбе, Брендан рано или поздно свернет себе шею…» «За то, что Чейз поддался ему в армрестлинге, мистер Солвэй запустил в него желейным пудингом…» «Когда Хьюго брал интервью у водителя школьного автобуса, камера у Чейза ни разу не дернулась – даже когда они переезжали железнодорожные пути…»

Моему терпению приходит конец.

– Чейз такой, Чейз рассякой, – передразниваю я ее. – Больше и поговорить не о ком, что ли?

Но Шош относится ко мне с терпением и пониманием. Это тоже раздражает. Вот эти терпение и понимание – зачем они? Ведь тем и хороша жизнь дома – возможностью от души поспорить с родными.

– Подожди до понедельника. Ты глазам своим не поверишь, как он переменился.

– Мне совершенно не интересно, как он переменился, – честно говорю я. – Потому что я с этим типом общаться не собираюсь.

– Но тебе все равно придется с ним пересекаться. Ты же будешь заниматься в видеоклубе? Чейз тоже его член.

– Очень рад за него.

Она смотрит на меня с сочувствием.

– А, понимаю, ты нервничаешь.

Разумеется, нервничаю. Я несколько месяцев не переступал порога школы, а воспоминания о ней у меня довольно паршивые. Человеку, которого не травили в школе, очень трудно объяснить, каково это – когда тебя травят. Если тебя избрали жертвой, ты не просто выносишь постоянные наезды и издевательства, это было бы еще ничего. Но даже в те промежутки, когда тебя никто не трогает, ты с затаенным ужасом ждешь следующей гадости – она может прилететь в любой момент и откуда угодно. У тебя развивается настоящая паранойя, ты на полном серьезе опасаешься, что еще шаг – и пол разверзнется у тебя под ногами. Дошло до того, что в относительной безопасности я чувствовал себя только за фортепьяно. Но в один прекрасный день инструмент полыхнул огнем мне в лицо. И после этого во всем мире не осталось такого места, где бы я мог ничего не бояться.

Терпеть и дальше было невозможно. Поэтому я прощаю маму с папой за то, что они отправили меня в Мелтон. Сейчас мне немного лучше – но только потому, что уж очень паршиво было в Мелтоне. Когда в тебе видит жертву шайка придурков, это их проблема. Но когда ты и сам с их подачи начинаешь считать себя жертвой, ты оказываешься в яме, из которой страшно трудно выкарабкаться.

Яма разверзается еще глубже утром в понедельник, когда мы с Шош вылезаем из машины и видим перед собой Хайавассийскую среднюю школу. Я отлично понимаю, что кирпичи и цемент не способны замышлять зло. Но несмотря на это, я не могу избавиться от ощущения, что само школьное здание готовит мне какую-то гадость.

На прошлой неделе директор Фицуоллес связался с моими родителями и предложил в первый день лично встретить меня перед занятиями. Я сказал, что не надо и что расписание уроков я сам распечатаю с сайта. Видно, он хотел, чтобы я знал, что он всегда готов прийти мне на помощь. Нашелся защитник! Он и раньше был готов за меня заступиться – и что из этого вышло? Стопроцентную безопасность человеку гарантируют только телохранители из Секретной службы. А без них ты все равно рано или поздно окажешься в безлюдном коридоре или в пустой раздевалке.[9]

– Ну что, готов? – окликает меня Шош.

Я не готов, но все равно киваю. И мы оказываемся посреди школьной толпы. Я и забыл, какой мощный здесь звуковой фон – хаотичное смешение звуков, слишком разнообразных, чтобы назначить им ноту или даже аккорд.

Кое-кто оглядывается на меня, удивляется моему возвращению. До меня доносится шепот: «Это он!», «Джоэл вернулся!», «Это тот парень, у которого взорвался рояль». Я ловлю несколько радушных взглядов и один-единственный враждебный – от здоровенного детины, по виду – футболиста. Но большинство просто не обращают на меня внимания – это, скорее всего, те, кто и не заметили, что я куда-то исчезал. Это, наверно, противнее всего: я прошел через ад, меня затравили до того, что пришлось уехать из города, – а большая часть окружающих никак этого для себя не зафиксировала. Школьные психологи знай себе несут чушь о том, что мы должны «чувствовать общность», а садистам вроде Чейза Эмброза тем временем все сходит с рук, потому что их жертвы остаются невидимками.

Шош, судя по всему, назначила себя моим телохранителем и не отходит от меня ни на шаг. То есть в дополнение к длиннющему списку унижений сестра решила, что это ее дело – заступаться за меня.

– Вас, что ли, перед уроками не собирают? – спрашиваю я, старательно скрывая раздражение.

– Я подумала, сегодня мне лучше побыть с тобой. Мистера О’Тула я все равно уже…

Я перебиваю ее:

– Шош, иди.

– Ты уверен?

– Нет, – честно отвечаю я. – Но ты ведь все равно не сможешь везде за мной ходить. Вдруг мне, например, понадобится в туалет…

– Ну, я снаружи подожду…

– Иди, – настаиваю я.

Уроки проходят нормально. Что здесь, что в Мелтоне – разницы никакой. Математика остается математикой, преподает ли ее обычный учитель или выдающийся валторнист. Кто-то из одноклассников спрашивает меня, где я пропадал. Те, кто знают про Мелтон, расспрашивают, каково это – учиться в школе-интернате.

Брендан Эспиноза сообщает мне о своих успехах на Ютьюбе, я поздравляю его с тем, что «Лиственный человек» набрал уже больше четырех тысяч просмотров. До вирусного ролик не дотягивает, но аудитория у него рекордная для Брендана. Еще он рассказывает, что в видеоклуб вступила Кимберли Тули – мне-то всегда казалось, что ей там нечего делать. Судя по тому, как много Брендан о ней говорит, он, похоже, и правда к ней неравнодушен.

– А главная новость – это то, что твоя сестра участвует в Национальном конкурсе по видеожурналистике, – воодушевленно говорит Брендан. – Мы видели отснятый материал – это что-то! Они уже начали его монтировать – в смысле, Шош с… – Тут он осекается и замолкает.

– Я знаю, кто у нее соавтор.

– Джоэл, ты не поверишь, насколько он переменился. Прямо как будто тогда у него раскололась голова и в нее засунули новые мозги!

– Да, я слышал об этом.

Мало мне, что Шош день и ночь поет Альфа-Крысу дифирамбы. Так еще оказывается, и все остальные члены видеоклуба заделались его фанатами.

Чейз попадается мне в коридоре. При виде его физиономии у меня душа уходит в пятки. А он, что самое интересное, смотрит сквозь меня, будто я не я, а пустое место. Может, у него и правда амнезия и он меня не узнает?

Но я-то его узнаю. Он тот придурок, который в прошлом году сделал все, чтобы сломать мне жизнь.

А потом в кабинете испанского я натыкаюсь на Бета- и Гамма-Крыса.

– Ой, глядите-ка, кто к мамочке домой приполз, – лыбится Питон.

Меня сковал страх. Эта встреча даже хуже той, что едва не состоялась у меня с Чейзом: она доказывает, что на самом деле все осталось по-прежнему. Неужели, кроме вот этого вот и Мелтона, других вариантов для меня не существует?

Эрон хватает Питона за руку и усаживает рядом с собой в заднем ряду.

– Оставь его, чел. У нас и так куча проблем из-за этого лоха.

Эти двое отбывают исправительные работы за то, что подложили петарды мне в рояль. Поэтому можно надеяться, что на какое-то время они от меня отстанут.

Но остается мой самый большой страх – оказаться в видеоклубе. Его мне до боли не хватало в Мелтоне. Он воплощал собой все, чего я лишился, сбежав из Хайавасси. А теперь он превратился для меня в место, где я лицом к лицу встречусь с ним.

И вот я захожу в кабинет мисс ДеЛео. Свет выключен, все лица обращены к интерактивной доске. Я сразу понимаю, что смотрят они легендарный сюжет, снятый моей сестрой, и что старик на экране – тот самый мистер Солвэй. Он рассказывает о войне, зрители слушают затаив дыхание.

Заметив меня, мисс ДеЛео ставит видео на паузу и подходит поздороваться.

– Джоэл, очень приятно снова тебя видеть.

Меня окружают члены видеоклуба. Среди них пара новичков, в том числе Кимберли. Остальные – мои давнишние приятели. Встречают меня радушно, но радоваться этому не получается, потому то где-то здесь, за спинами моих друзей ждет своего часа он.

Шош представляет нас друг другу – как будто я до сих пор не был знаком с человеком, превратившим мою жизнь в фильм ужасов. Разумеется, делает это она не для меня, а для него.

– Чейз, ты, наверно, не помнишь моего брата Джоэла?

Вид у него в сто раз пришибленнее, чем его стараниями бывал у меня.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – произносит он голосом, по которому невозможно было бы узнать прежнего наглого Альфа-Крыса. – Я знаю, я сделал тебе много плохого, но абсолютно ничего из этого не помню. И не могу ничего исправить. Но я на самом деле очень об этом сожалею.

Я понятия не имел, как я среагирую на новую, спустя месяцы, встречу с Чейзом Эмброзом. А сейчас совершенно точно могу сказать: я верю, что у него амнезия и что он не помнит ничего, что между нами было. Я верю, что он теперь другой и по-настоящему раскаивается, что причинил мне столько зла.

И вот что еще я тоже знаю совершенно точно: все это не имеет никакого значения.

Ровно. Никакого. Значения.

Потому что я все равно люто его ненавижу.

Глава восемнадцатая Чейз Эмброз

Судом установлено, что трое несовершеннолетних: Чейз Мэттью Эмброз, Эрон Джошуа Хакимян и Стивен Пейтон Братски, – действуя с грубой неосторожностью и злым умыслом, нанесли ущерб имуществу, а также способствовали возникновению паники, представлявшей угрозу для жизни и здоровья людей. Установлено также, что данный случай не единичный, а находящийся в ряду неоднократных действий по запугиванию окружающих. Ввиду этого суд постановляет привлечь вышеназванных несовершеннолетних к исправительным общественным работам, продолжительность которых будет установлена уполномоченным социальным работником…

– Привет, Чейз!

Мне на плечо ложится чья-то рука. Я чуть не подпрыгиваю, напугав Брендана, который, с подносом в руках, остановился со мной поздороваться. У меня все утро кружится голова. Чтобы записать меня к доктору Нгуену, отцу понадобилось мое свидетельство о рождении. Поискав, я обнаружил его у мамы в столе. Но кроме него я нашел кое-что еще – экземпляр постановления суда о привлечении нас с Эроном и Питоном к исправительным работам.

– Что с тобой? – заботливо спрашивает Брендан. – Ты прямо как будто зомби увидел.

Как ему объяснить? Никаких зомби я не видел, но напугаться было чего. Слова судьи огненными буквами выжглись у меня в мозгу: в ряду неоднократных действий по запугиванию… не выказав раскаяния… угроза проявления преступных склонностей…

Я не знал, что все настолько плохо.

Недаром, когда я, оправившись после падения, снова появился в школе, все шарахались от меня, как от привидения, на кое-кто шарахается до сих пор. Мне все чаще кажется, что Хайавассийская средняя школа и весь мир в целом вздохнули бы с облегчением, исчезни я навсегда. Само мое присутствие тяготит и напрягает людей. В своей новой жизни я не сделал ничего, чтобы заслужить такое отношение к себе. Значит, можно уверенно сказать, что я заработал его в те таинственные тринадцать лет, что стерла из моей памяти амнезия.

Еще пару недель назад моя четырехлетняя сводная сестра держала себя при мне так, будто я не ее брат, а йети, опасное существо, от которого неизвестно чего ждать. Ее матери, взрослой женщине, тоже было явно неуютно рядом со мной.

Эрон с Питоном далеко не ангелы, ну и я, соответственно, был таким же. При этом, как ни отвратительно они ведут себя с другими, за меня они всегда стоят горой. Такая верность – очень хорошее качество.

Разве нет?

Я закрываю глаза и вижу пустой бархатный футляр из шкафа мистера Солвэя.

– Брендан, я был совсем плохим? – вырывается у меня.

Белая булочка скатывается у него с подноса и падает на пол.

– Ты… ты о чем? – не понимает он. – Без тебя не было бы никакого «Лиственного человека».

– Я имею в виду, раньше.

– Какая разница? Ты тогда был другим.

– Я знаю, что я был другим. Но каким другим? Тебе я что-нибудь плохое сделал?

Брендан сначала долго молчит, а потом подносит палец к своей правой брови. Присмотревшись, я вижу почти незаметный под волосками шрам длиной с полдюйма.

Сердце чуть не выпрыгивает у меня из груди.

– Это я?

– Я наклонился попить над фонтанчиком. А ты проходил мимо и двинул меня по затылку. Бровь пришлось зашивать.

– Брендан… – У меня пересохло в горле. – Прости меня, пожалуйста.

– И ты знаешь, что было хуже всего? – продолжает он. – То, что ты даже не остановился. Даже не оглянулся. Не посмотрел, что и как я. Настолько тебе было плевать. Таким пустым местом я для тебя был.

Я молчу – просто не могу произнести ни слова – и думаю про Эрона и Питона, про нашу верность друг другу. Она больше не кажется мне таким уж бесспорным добром.

– Но ничего, – говорит Брендан. – Главное, ты стал другим. Увидимся в видеоклубе.

Я смотрю ему вслед. И не понимаю, что меня так больно задело. Ведь ничего нового я сегодня не узнал. Вычитанное в постановлении судя – далеко не новость. То же, что написано в нем, разлито в самом воздухе школы. А если я захочу доказательства, что все это правда, мне достаточно взглянуть Джоэлу Уэберу в глаза.

И увидеть в них страх.

Внезапно мне становится ясно, что, как бы я ни изменился, как бы ни наладились у меня отношения с ребятами из видеоклуба и с Шошанной в том числе, за мной всегда будет маячить тот, прежний Чейз Эмброз, наполнявший ужасом неокрепшие детские сердца.

Должно быть, мы с Эроном и Питоном вдоволь насладились ужасом в глазах жертвы, когда переворачивали вверх тормашками всю жизнь бедняги Джоэла. Видать, мы чувствовали себя страшно крутыми, оттого что могли безнаказанно издеваться над другим человеком. Особенно когда выбирали жертвой кого-то поменьше и послабее, того, кому музыка интересней спорта.

Хотите верьте, хотите нет, но сейчас я боюсь Джоэла гораздо сильнее, чем он когда-либо боялся меня. Потому что, снова увидев тот самый страх в его глазах, я, наверно, этого не переживу.

Несмотря на все это, с Шошанной мы ладим с каждым днем все лучше. И то, что Джоэл считает меня чудовищем, для нее ничего не значит. Я думаю, перелом в ее отношении ко мне произошел в тот день, когда в «Ледяном раю» ей не захотелось водрузить мне на голову свое мороженое.

Она считает меня равноправным соавтором сюжета про мистера Солвэя. Мы еще не закончили его монтировать, но уже понятно, что получилось у нас отлично. Монтаж дается непросто, потому что уж больно хорош отснятый материал и нам каждый раз невероятно трудно решить, что вырезать, а что оставить. Мы много спорим, и, бывает, одному из нас удается убедить другого. Так и должно быть между настоящими соавторами.

Хотя съемки закончены, мы по-прежнему часто навещаем мистера Солвэя. По пути на Портленд-стрит Шошанна всегда заходит домой скинуть готовый материал на свой компьютер – она панически боится, как бы результаты наших трудов не пропали из-за сбоя школьных компьютеров.

Само собой разумеется, что в дом Уэберов мне вход закрыт. Мы ни о чем не договариваемся – просто, пока она скачивает информацию с флешки, я жду на улице.

Как-то раз я стою у дома Шошанны и думаю, что вдруг ее мама выглянет в окно и, увидев меня, включит поливальную систему, когда из дома вдруг слышится фортепьянная музыка. Я сразу понимаю, что это играет Джоэл, музыкальная гордость и надежда Хайавасси. Понятное дело, раньше я уже слышал его игру – ведь успел же он в тот злосчастный день что-то исполнить, прежде чем в его рояле начали рваться петарды. Но в новой своей жизни я слышу его впервые.

Играет он потрясающе. И не потому, что в высоком темпе и без ошибок. Ноты у него как бы льются рекой – то быстрее, то медленнее, то звонко, то приглушенно. Как будто это не инструмент звучит, а поет человеческий голос. Если бы я лучше разбирался в музыке, его игра наверняка потрясла бы меня еще сильнее.

Плохо понимая, что делаю, я шаг за шагом пересекаю лужайку. Иду на звуки, льющиеся из углового окна. Вот я уже в кустах у самого дома. Заглядываю в окно и вижу Джоэла – он сидит за кабинетным роялем и играет, не замечая ничего вокруг. Меня пронзает стыд: мы с Эроном и Питоном травили Джоэла именно потому, что понимали, какой большой у него талант.

В следующий момент меня застает врасплох мохнатая белоснежная молния. Обхватив передними лапами мою ногу, она сквозь джинсовую ткань вонзает мне в кожу свои острые зубы. Я с криком отскакиваю и головой вперед влетаю в большущий куст барбариса. Твердые сучья и крошечные шипы в клочья рвут мне кожу на лице и руках. Собаке же хватает ума вовремя отцепиться – она пронзительно лает на меня, стоя на краю цветочной клумбы.

Музыка умолкает, и в окне показывается Джоэл. Он смотрит на меня круглыми от ужаса глазами.

– Это не то, что ты думаешь! – вскрикиваю я, но сквозь стекло ему наверняка ничего не слышно.

Что при виде меня мог подумать Джоэл? Только то, что бывший мучитель снова взялся за свое и приперся для этого прямо к нему домой. Какой же я идиот!

Все мои попытки выбраться из куста заканчиваются новыми ссадинами и царапинами. К тому же собака поднимает вой каждый раз, стоит мне пошевелиться.

В конце концов из дома выходит миссис Уэбер и направляется в мою сторону.

– Тебе, наверно, привиделось, – говорит она Джоэлу через плечо. – Чейзу Эмброзу здесь взяться неоткуда… – Заметив меня, миссис Уэбер умолкает.

– Видишь! Я же говорил! Это он! – кричит Джоэл.

– Я просто жду Шошанну, – объясняю я. – Мы с ней идем к мистеру Солвэю.

– И это повод прятаться у нас в кустах? – ледяным голосом спрашивает миссис Уэбер.

– Я услышал музыку. А потом собака…

– Мама? – доносится из дома голос Шошанны. – Что там у вас?

Шошанна в итоге подтверждает все мною сказанное, и только поэтому, по словам миссис Уэбер, она не вызывает полицию. С помощью Шошанны и миссис Уэбер я наконец выбираюсь из куста – это даже больнее, чем когда я в него упал.

– Молодец, Митци, хорошая собака, – говорит, глядя на меня, Джоэл.

– Извините, пожалуйста, за беспокойство. Я подошел поближе, чтобы лучше слышать музыку, но тут на меня напала собака и я упал в кусты, – говорю я миссис Уэбер, а потом обращаюсь к Джоэлу: – Ты здорово играешь.

Джоэл ничего мне не отвечает.

Его мать придирчиво осматривает меня с ног до головы.

– У тебя кровь. Так тебя отпускать нельзя, – говорит она и отводит меня на кухню.

Там миссис Уэбер протирает мне ссадины и царапины антисептиком. Хорошая новость, что Митци мне кожу не повредила. Плохая – сучья и шипы повредили, да еще как. Ни разу после падения с крыши мне не было так больно. Подозреваю, миссис Уэбер приложила к этому свою заботливую руку.

А еще я первый раз вижу улыбающегося Джоэла. Шошанна тоже еле заметно ухмыляется, но делает вид, что на самом деле это улыбка сочувствия.

Даже не знаю, что хуже – сама по себе боль или то, что им нравится видеть, как мне больно.

В следующий раз, дожидаясь Шошанны, я стараюсь близко к дому не подходить.

Джоэл снова играет на рояле. Я слышу его и даже вижу сквозь оконное стекло. В какой-то момент, оторвав взгляд от клавиатуры, он замечает меня и встает.

Я думаю: О нет! Сейчас он натравит на меня собаку. Или, не дай бог, свою мамашу.

Но он делает то, чего я никак от него не ожидал: распахивает окно и садится обратно за инструмент.

Знай я его похуже, точно бы решил, что он хочет, чтобы мне было лучше слышно.

Для меня самое напряженное время в школе – это ланч. Я стараюсь чередовать: один день сажусь за стол с Эроном, Питоном и другими футболистами, следующий – с приятелями по видеоклубу на противоположном конце столовой. Спортсмены не понимают, как я могу водиться с «клиническими ботанами», и часто на эту тему подкалывают. Я понимаю, они народ веселый, но со временем их шутки начинают казаться мне все менее и менее забавными.

Обедать с видеоклубом мне неуютно, потому что тут же обедает Джоэл. Мы с ним не друзья, но компания у нас общая. Обычно я сажусь на одном конце стола, а Джоэл на другом. Но однажды он немного опаздывает, и за столом остается единственное место – соседнее с моим. Я уже готов к тому, что он сейчас метнется в дальний угол столовой и заявит оттуда, что лучше останется без ланча, чем сядет есть рядом со мной. И он действительно несколько мгновений мешкает – а потом сдается и ставит поднос возле моего.

Остальные члены видеоклуба явно ждут взрыва, но все заканчивается миром. Тем не менее через день они заботливо оставляют для Джоэла место подальше от меня.

За всем этим внимательно наблюдают Эрон с Питоном.

– Ладно, водиться с тихонями из видеоклуба – это еще туда-сюда, – говорит мне Эрон. – Но с этим типом? С Джоэлом Уэбером? Это же из-за него нам впаяли исправительные работы!

– Точно! А мы его и пальцем не тронули, – насмешливо поддакиваю я.

– А хоть бы и тронули, – говорит Питон. – Кто ж знал, что он мамочке наябедничает?

– Мы взорвали его инструмент на глазах целой кучи народа! Его мамочка тоже там была и наверняка все сама заметила.

– Я тебя понял. Может, ты и прав, – миролюбивым тоном говорит Эрон. – Наверно, зря мы это сделали. Но мы уже за эту ерунду расплачиваемся. Так что все. Проехали. Забудь.

– Почему мы пристали именно к Джоэлу, а? – не унимаюсь я. – Я знаю, вы думаете, что все, кто не играет в футбол, ботаны, зануды и лузеры. Но почему из всех вы выбрали Джоэла? Потому что он хилый? Или, может, потому что талантливый?

– А чего ты нас об этом спрашиваешь? – взрывается Питон. – Тебе самому должно быть виднее! Или ты не помнишь, чья идея была взяться за Уэбера? Мы им занялись с твоей подачи, и чем сильнее его доводили, тем нам было прикольнее. И ты веселился больше всех. Нам не надо было, чтобы его отправляли в интернат. Но когда он уехал, мы уже ходили на Портленд-стрит и нам было наплевать, куда его услали.

Я чувствую, что бледнею. Вот так же, судя по всему, и я рассуждал до того, как упал с крыши.

Нравится мне это или нет, но и тогда я был собой.

В тот же день ближе к вечеру мы с Шошанной заканчиваем монтировать сюжет, которому дали название «Воин». Как ни хочется нам обоим поскорее показать его мистеру Солвэю, по дороге на Портленд-стрит мы, как обычно, заходим к Шошанне, чтобы сохранить видео на ее домашний компьютер.

Как всегда, я остаюсь подождать Шошанну на лужайке. Но она, подойдя к двери, оборачивается и спрашивает меня:

– Не зайдешь?

У меня в голове мелькают вопросы: я не ослышался? Она не шутит? Ее мама меня не убьет? А ее брат? А собака?

Но я сразу понимаю, что, задав хоть один из них, я все навсегда испорчу. Поэтому я молча захожу в дом вслед за ней.

Миссис Уэбер отрывается от книги, удивленно смотрит на меня и как ни в чем не бывало снова погружается в чтение. Джоэл, который, как обычно, сидит за роялем в гостиной, при виде меня перестает играть, пристально смотрит на меня – и играет дальше.

Митци и та машет хвостом.

Глава девятнадцатая Питон Братски

Нам объявляют, что сейчас будет собрание. Это здорово. Все равно что вытянуть карточку «Выходи из тюрьмы» и с ней не идти на утренние уроки. Что за собрание? Да какая разница.

В актовом зале установлен большой экран. Значит, потушат свет. Можно будет отлично вздремнуть, а то я вчера до трех ночи в компьютер играл.

Эрон бухается в кресло, задирает ноги на спинку переднего кресла и раскидывает руки по сторонам. Я проталкиваюсь к нему.

– Эй ты там, – недовольно бухтит лузер, у которого над плечом повис немаленький строительный ботинок Эрона.

Но потом видит, с кем имеет дело, и тут же притухает. Он и с ним его приятели, как зайчики, встают и уходят искать другое место.

Я приземляюсь рядом с Эроном.

– Разбуди, когда все кончится, – сонно бормочет он.

– Это лучше ты меня разбуди, – говорю я, мы отвешиваем друг другу по паре подзатыльников и располагаемся поспать.

Но тут оказывается, что нас согнали поздравить Чейза Эмброза и Шошанну Уэбер с тем, что они сняли супер-дупер-видео для какого-то никому не нужного конкурса. Я прямо всю жизнь мечтал посмотреть, как директор и учителя станут нахваливать чела, который всегда был таким же, как я, но потом грохнулся с крыши и очнулся умником.

Похвалили бы видео и разошлись – так ведь нет, придется его смотреть, все сорок минут. Меня это жутко бесит, про поспать можно забыть. Эрон, тот тоже сел прямо и злобно таращится на Эмброза и девчонку Уэбер.

Включают видео. И у меня реально выносит мозг. Фильм называется «Воин». А главный его герой – старикашка Солвэй, самый вредный Дамблдор из всех живущих на Портленд-стрит! Теперь ясно, зачем эти двое столько времени там торчали.

У Эрона прямо-таки дым из ушей идет.

– Сначала он выставляет нас дураками, когда ходит на исправительные работы, на которые его никто не заставляет ходить, – возмущается он. – А потом еще снимает про это фильм, чтобы все на свете узнали, какой он хороший! И делает это не один, а с девчонкой, чьи предки устроили нам исправительные работы! А я-то считал его своим другом!

– И почему именно Солвэй? – спрашиваю я.

– Точно, почему? Из огромной коллекции окаменелостей они выбрали мерзкого старого краба, который скандалит, если ему вдруг булочку положат не точно посередине тарелки.

– Я про другое. И ты знаешь, про что, – говорю я шепотом. – Сам подумай. Наверняка это не случайно.

– Чейз обо всем забыл. У него амнезия, – напоминает Эрон.

– Про амнезию ты уверен? А то она у него как-то слишком кстати образовалась.

– Из-за амнезии он забыл, что был одним из нас, – говорит Эрон с горечью.

Я киваю.

– Раньше он играл в футбол. Теперь не играет. А то, что, типа, собирается вернуться в команду, – это он, по-моему, просто мозги нам пудрит. Он снял фильм вместе с Шошанной Уэбер и того гляди помирится с Джоэлом. А нас для него теперь как бы и нет.

На экране появляется крупный снимок медали Почета. За кадром Шошанна объясняет, что это не та самая медаль, которую вручили мистеру Солвэю. Оказывается, чудесный мистер Солвэй не только герой, но еще вдобавок и скромняга. Он никогда не носил этой побрякушки, чтобы случайно не обидеть тех, кому ее не дали. И за долгие годы она у него куда-то задевалась.

– Ага, так все и было, – говорю я себе под нос.

– Тссс! – затыкает меня Эрон.

Когда зажигается свет, все минут пять стоя аплодируют Эмброзу и девчонке Уэбер. Это меня бесит – ведь им смотреть кино было так же тоскливо, как и мне. Потом на сцену вытаскивают всех членов видеоклуба, потому что они помогали снимать. Мисс ДеЛео зачитывает письмо, в котором директор дома престарелых благодарит создателей фильма за их обалденность, а школу – за то, что в ней такие обалденные ученики. Меня от всего этого тошнит.

Нас с Эроном приговорили ходить в эту богадельню три раза в неделю, считай, до тех пор, пока не состаримся настолько, чтобы самим там поселиться. И что нам за это достается? Только крики и ругань – что от медсестер, что от Дамблдоров. А Чейз, который намного хуже нас, получает любовное письмо от директора.

Никогда еще мне не было так приятно снова оказаться в учебном классе.

– Так дальше не пойдет, – говорю я Эрону, когда он садится рядом. – Он нас держит за не пойми кого, а мы молчим.

Эрон в первый раз в жизни совершенно серьезно смотрит на меня.

– Я знаю, как освежить Чейзу память. Как напомнить, кто его настоящие друзья.

Глава двадцатая Брендан Эспиноза

«Лиственный человек» набрал довольно-таки много просмотров на Ютьюбе, но в хиты, к сожалению, не выбился. Чтобы ролик стал вирусным, у него должна набраться критическая масса зрителей, а потом – раз! – все только о нем и говорят. «Лиственному человеку» просто не хватило для этого разгону.

Главный облом заключается в том, что из-за этого клипа у меня как-то все застопорилось с Кимберли. Нет, она по-прежнему нормально со мной разговаривает, но это, боюсь, оттого, что она считает меня психом и поэтому жалеет. А я, с другой стороны, прихожу к заключению, что у нас с ней не больно-то совместимое чувство юмора. Это не значит, что мы с ней несовместимы, но нам вряд ли будут нравиться одни и те же книжки, передачи и фильмы.

А кроме того, она все еще совершенно повернута на Чейзе, поэтому все эти совместимости-несовместимости сейчас не важны. А важно то, что она меня практически не замечает.

Ну ничего, у меня есть идея для нового клипа – уж от него-то у нее точно снесет крышу. Тем более что главное в нем не юмор, а полет фантазии и спецэффекты.

Называется клип «Человек-оркестр». Место действия: школьный репетиционный зал. На фоне зеленого экрана я по очереди имитирую игру на всех инструментах школьного оркестра. Потом в видеоредакторе накладываю себя на все места, которые занимают на подиуме оркестранты, и получается оркестр, где за всех музыкантов – один я.

Джоэл помогает мне зарезервировать зал на четверг после уроков. На музыкальном отделении все так рады возвращению главной звезды школьного музыкального небосвода, что миссис Гилбрайд готова сделать для него что угодно, да хоть первенца своего ему в жертву принести. А еще Джоэл слывет хорошим мальчиком, который ничего не поломает и мусора после себя не оставит.

К сожалению, Чейз в съемках участвовать не сможет. Как раз в это время ему надо будет писать тест по социологии, который он пропустил из-за визита к врачу, который лечит свалившихся с крыши. Но, как говорится, нет худа без добра. В том, что Чейза не будет на съемочной площадке, я вижу следующие плюсы: а) Джоэл вызвался вместо него поработать оператором, а снимает он неплохо; б) есть у Чейза амнезия или нет, миссис Гилбрайд все равно близко не подпустила бы его к инструментам – она до сих пор оплакивает тот рояль, как если бы его подарил школе сам Бетховен; и, наконец, в) Кимберли, когда рядом оказывается Чейз, ни на чем не может сконцентрироваться, и поэтому-то, наверное, до нее не дошел юмор «Лиственного человека». В этот раз, пока Чейз будет писать тест, она сможет сосредоточить свое внимание на мне.

Сначала я планирую взять напрокат смокинг, потому что настоящие музыканты из оркестра одеваются со строгим шиком, но мама не дает мне денег. Поэтому я изворачиваюсь как могу. Беру светло-серый костюм, который надевал на бар-мицву, и крашу его кремом для обуви. Белую рубашку я тоже слегка покрасил. Надеюсь, на видео этого никто не заметит – в кадре я буду в нескольких экземплярах, но, к счастью, довольно общим планом. Чтобы мой наряд еще больше походил на смокинг, я одалживаю у отца галстук-бабочку.[10]

При виде меня, появившегося из дверей туалета в полном артистическом прикиде, Кимберли морщит нос – ей это, кстати, очень идет.

– Ну от тебя и воняет! Ты что, жидкостью для заправки маркеров облился?

– Это крем для обуви, – объясняю я. – И воняет им не от меня, а от костюма. Мне надо было изобразить строгий костюм.

– А чем тебе нормальная одежда не подошла?

– Тем, что музыканты в оркестре одеваются строго.

– Но ты же не музыкант.

Если Кимберли вообще не обращает на меня внимания, то чего удивляться, что она не читает сценарии, которые я ей присылаю. Но ничего, по пути в репетиционный зал я ей вкратце рассказываю, что там сейчас будет происходить.

Выслушав меня, она говорит:

– Ты капаешь на пол черным.

– Правда?

Ай-ай-ай. За мной по коридору тянется цепочка черных пятен. Но сейчас поздно что-либо предпринимать. Вот снимем видео, и тогда я все уберу. Наверно, крем для обуви легко оттирается спиртом. Или, может быть, жидкостью для снятия лака?

Джоэл дожидается меня в репетиционном зале. Он уже повесил позаимствованный в видеоклубе зеленый экран, расставил по местам музыкальные инструменты и установил камеру на штатив – так как съемка будет вестись со штатива, мы легко обойдемся без Чейза с его твердой рукой. Протянув по залу провода, Джоэл подключил несколько дополнительных источников света. Можно начинать.

Мелодией для сюжета я выбрал оркестровую версию песенки «Какой хороший парень!». Я потом наложу ее при монтаже, но во время съемки все равно запущу на телефоне, чтобы попадать в такт. С трубой, кларнетом, саксофоном, флейтой это, может, и не так важно. Но когда я буду изображать игру на скрипке и других струнных, рука обязательно должна двигаться в правильном темпе. И тем более нельзя промахиваться при игре на тромбоне, литаврах и тарелках.[11]

– Я знаю эту песенку, – говорит Кимберли после того, как во время съемок минут двадцать слушала ее в закольцованной записи. – Почему ты выбрал именно этот отстой?

Мы уже почти заканчиваем – снимаем фагот, валторну. Напоследок остается туба. Она у нас той разновидности, с какой маршируют оркестры. В нее надо влезть, чтобы она обвила тебя, как удав.

– Постой, – говорю я. – А нормальной, что ли, нет?

– Она помялась, – отвечает Джоэл. – Ее уронили с лестницы и отправили в починку. Так что или играй на этой, или обойдемся без тубы.

Делать нечего, оркестра без тубы не бывает. Я просовываю в нее голову и плечи и пытаюсь встать на ноги. Клянусь, эта штуковина тяжелее меня. Я не Геркулес, но с другой стороны, в нашем марширующем оркестре на ней играет шестиклассница ростом мне по плечо. Как только она умудряется ее поднять? А потом найти силы, чтобы в нее дуть?

Заметив, что Кимберли смотрит на меня с некоторым сомнением, я изображаю лицом железную уверенность и объявляю:

– Мне это раз плюнуть. – Звучит это так, будто из меня как раз в этот момент выходит почечный камень. Я же рассчитывал совсем не на такой эффект.

Я подношу мундштук ко рту и кивком командую Джоэлу включить камеру. Он начинает снимать.

Но тут вдруг двери зала настежь распахиваются и меня с головой накрывает поток белой пены. В нормальной ситуации я бы легко устоял на ногах, но сейчас, навьюченный тяжеленной тубой, теряю равновесие и валюсь на пол. Медь инструмента громко лязгает о стальной угол подиума.

Джоэл испускает вопль ужаса. По-прежнему засунутый в тубу, я выкатываюсь из пенного потока и только тогда понимаю, что его так напугало: у дверей зала стоят Эрон Хакимян и Питон Братски с огромными блестящими огнетушителями в руках и поливают из них все, до чего добивает струя.

– Убирайтесь отсюда! – дрожащим голосом кричит Джоэл.

Эрон гнусно усмехается в ответ.

– Ну и ну, это же лох! А мне казалось, что мы – такие грубияны! – тебя обратно не звали.

– Что ж, лох, с возвращением! – рявкает Питон и с ног до головы окатывает Джоэла пеной из огнетушителя.

Я оглядываюсь на Кимберли. Ничего себе – она хихикает! Наконец-то эта девочка оценила мой юмор. Она же уверена, что все так и задумано. Ей в голову не приходит, что на нас напали.

– Беги, позови на помощь! – кричу я ей.

– Ага, давай, позови кого-нибудь, – фыркает Питон. – Например, своего приятеля Чейза.

Предложение кажется мне разумным. У кого еще есть шанс утихомирить этих двоих?

– Позови Чейза!

– Ты что, правда не понимаешь, кто все это затеял? – ухмыляется Эрон. – Тоже мне умник!

– Думаешь, Чейз забыл про лоха, из-за которого ему впаяли исправительные работы? – подхватывает Питон.

– Быстрее! – кричу я. – Он в кабинете мистера Соломона…

Пенная струя затыкает меня, а через мгновение снова сбивает с ног. Плотно застряв в громоздкой тубе, я едва могу пошевелить руками, а о том, чтобы встать, не приходится и мечтать. Хотя, пока эти неандертальцы тут, вставать, пожалуй, и не стоит. Чувствую я себя отвратительно и даже боюсь представить, что творится сейчас в голове у Джоэла. После всего, что ему пришлось испытать, он, вернувшись домой, видит, что все начинается заново.

Кимберли вылетает из зала, проскочив между двумя бугаями. Они не пытаются ее остановить. Им интереснее я, а еще больше – Джоэл.

– Ой, глядите, сколько здесь инструментов, – с притворным удивлением лыбится Питон, как будто где-где, а в репетиционном зале он их обнаружить не ожидал. – Как по-вашему, если много заниматься, я научусь играть как несравненный Джоэл Уэбер?

С этими словами он с размаху пинает валторну. Она летит на пол, разбрызгивая во все стороны пену, залившую половину зала.

– Пожалуйста, только не трогайте инструменты, – хнычет Джоэл. – Я обещал миссис Гилбрайд, что с ними ничего не случится.

А эти два идиота только рады, что Джоэл подсказал, как проще всего вывести его из себя. Они хватают флейты и мечут их, как дротики, запускают тарелки вместо фрисби. Швыряют в разлитую по полу жижу трубы и тромбоны, отправляют плавать по ней скрипки. Литавры перевернуты, пюпитры разбросаны по всему залу, нотные листы осенними листьями планируют на пол.

Все еще оставаясь в плену у тубы, я ковыляю к Эрону с Питоном, но поскальзываюсь на размокших нотах и в очередной раз лечу на пол. Джоэл вцепляется Эрону в плечо и старается оттащить от инструментов, но Эрон со смехом его с себя стряхивает.

Внезапно в зал врывается Чейз. Кимберли семенит за ним по пятам.

– Что тут у вас? – грозно спрашивает он.

– Что же ты так долго? – со злой улыбкой восклицает Эрон. – Нам даже пришлось послать за тобой эту крошку!

– Ты гениально все придумал, – говорит Питон и, взвесив в руке огнетушитель, протягивает его Чейзу. – Теперь ваша очередь, маэстро!

Чейз замирает, пораженный. На лице у него – то ли растерянность, то ли что-то еще.

– План был твой, – напоминает ему Эрон. – Давай, действуй!

Чейз стоит, как статуя, и смотрит вокруг широко раскрытыми глазами.

Питону надоедает ждать.

– Ладно, я сам, – говорит он и пытается забрать у Чейза огнетушитель. Но Чейз вцепился в него и не отпускает.

Короткая яростная борьба заканчивается победой Чейза. Он вырывает у Питона огнетушитель, и тот, описав по инерции дугу, врезается прямо Джоэлу в лицо. Джоэл как подкошенный валится обратно на залитый пеной пол, с которого только-только успел подняться.

Из коридора доносятся взволнованные голоса. В зал вбегают шестеро учителей во главе с миссис Гилбрайд.

– Что здесь происходит? – пронзительно кричит она, озирая зону бедствия. – Где Джоэл Уэбер?

Джоэл со стоном садится. Даже сквозь стекающую по лицу пену видно, что под левым глазом у него набухает темно-синий фингал.

В этот момент до меня доходит, какую картину застали учителя. В репетиционном зале царит разгром, помещение залито пеной, повсюду разбросаны инструменты, пюпитры и ноты. И тут же – три главных школьных хулигана. Один из них, Чейз, держит в руках огнетушитель. А излюбленная жертва хулиганов, Джоэл Уэбер, явно пережив нападение, сидит на полу с распухающим лицом.

– Это не то, что вам могло показаться! – сдавленно выкрикиваю я и тут же прикусываю язык.

А вдруг как раз именно то? Ведь это Эрон с Питоном предложили позвать Чейза. Что, если так и было задумано? Что, если он и правда у них за вожака?

Но взрослые не обращают на меня внимания. Им сейчас главное – разрядить обстановку. Миссис Гилбрайд торопливо ведет Джоэла к школьной медсестре, а остальные конвоируют Эрона, Питона и Чейза в кабинет директора. Кимберли идет за ними. Даже сейчас Чейз – единственный, кто для нее существует.

Я остаюсь один, но меня все еще сковывают объятия инструмента. Тяжело вздохнув, я с огромным трудом поднимаюсь на ноги и начинаю выкручиваться из медных щупалец. Туба сползает по мне приблизительно на дюйм. Так я провожусь всю ночь.

Пока я корчусь и извиваюсь, роняя в пену темно-серые капли обувного крема, в голове у меня вертится мысль: самое плохое – это не то, что я застрял в тубе. И не то, что клипу «Человек-оркестр» не суждено увидеть свет. Хуже всего, что Кимберли бросила меня в беде, потому что у Чейза тоже возникли проблемы.

Но следом за тем я осознаю, что самым подлым в этой ситуации – даже подлее Эрона и Питона – оказался я. Потому что только подлеца любовные переживания могут волновать больше, чем опасение, что мой друг Чейз на самом деле никакой мне не друг.

Неправда! – одергиваю я себя. – Это раньше Чейз был негодяем, а теперь он не такой!

Но вокруг я вижу вдребезги разнесенный репетиционный зал – результат нового нападения на беднягу Джоэла. Его устроил Чейз со своей бандой, он же нанес завершающий удар.

Я бессильно опускаюсь на край подиума. Извиваться дальше мне не хватает запала.

Но скоро до меня доносится шлепанье мокрых кроссовок. Подняв голову, я вижу Кимберли, и уныния моего как не бывало.

– Я подумала, надо бы тебе помочь выбраться из этой штуковины, – говорит она.

Сердце мое ликует.

И полнится надеждой.

Глава двадцать первая Чейз Эмброз

Мне, по идее, не впервой вот так, с Эроном и Питоном, сидеть на стульях у кабинета директора Фицуоллеса и дожидаться взмаха карающего меча. Эрон уверяет, что наши задницы успели на века отпечататься на этих сиденьях. Сам я ничего такого не помню, но соглашаюсь, что мы трое провели здесь немало времени.

Эрон устраивается поудобнее и говорит мне с довольной улыбкой:

– Ну, вот мы и дома.

Улыбаться ему в ответ мне не хочется.

– Вы оба, что ли, с ума шли? Что вы там устроили?

Питон закатывает глаза.

– Ах-ах, бедненькие ботаники.

Я начинаю злиться.

– Я не про них – я про нас с вами. У меня теперь будет куча неприятностей. А вас погонят из футбольной команды. И все из-за чего? Из-за того, что вам приспичило облить из огнетушителя десяток музыкальных инструментов?

Питон как улыбался, так и улыбается.

– Но Джоэла Уэбера при этом вырубили не мы.

– Я не нарочно.

– Думаешь, Фицуоллес тебе поверит? Кто может подтвердить, что это правда? Тихони из видеоклуба? Сомневаюсь, что ты по-прежнему у них в любимцах.

От растерянности я с трудом подбираю слова.

– Вы специально все так подстроили, чтобы меня подставить! А еще притворялись друзьями! Вы так хотели испортить мне жизнь, что не побоялись и свою пустить под откос!

– Никто ничего никуда не пустит, – успокаивает меня Эрон.

– Ты с ума сошел или просто тупой? С нашей-то репутацией! Да Фицуоллес всех собак на нас спустит! Исправительные работы – лучшее, чем мы сможем отделаться! Из школы нас точно выгонят! И вообще, может, Фицуоллес прямо сейчас в полицию звонит!

– Расслабься, – говорит вполголоса Эрон. – Для начала, мы твои друзья. И с нами ты в беду не попадешь. Просто соглашайся со всем, что я буду говорить.

– Нет, ты точно рехнулся, – негромко, сквозь зубы говорю я. – Разгром в репетиционном зале нам в свою пользу не объяснить.

Дверная ручка щелкает, как пистолетный выстрел. В открытой двери показывается директор Фицуоллес. Директор вне себя от ярости, и ярость его только страшнее от того, что на вид он спокоен как удав. Даже если он даст волю чувствам, винить его за это будет нельзя. Потому что наша ситуация – именно та, в какой директор школы имеет полное право психануть.

Он приглашает нас пройти в кабинет, садится за стол, а мы остаемся стоять напротив.

– Вот вы трое снова здесь. А я-то надеялся… – Он смотрит на меня и грустно качает головой. – Ладно, рассказывайте.

Зная, что толку из этого не будет, я все равно собираюсь заявить о своей невиновности, но Эрон заговаривает первым:

– Я понимаю, выглядит все по-другому, но ничего плохого мы не сделали. Мы с Питоном проходили мимо репетиционного зала и увидели, что из-под дверей идет дым. Поэтому мы схватили огнетушитель, бросились в зал и стали поливать пеной все вокруг. В зале в это время снимали какое-то видео, горело очень много ламп. Где-то, наверно, произошло короткое замыкание, и начался пожар. Чейз услышал крики и прибежал к нам на помощь. Но ребята, которые снимали видео, накинулись на нас, потому что мы испортили им съемку. Началась свалка, в которой Джоэл Уэбер каким-то образом ударился головой об один из наших огнетушителей.

Директор хмурится.

– Ученики, которые были в репетиционном зале, описывают случившееся по-другому.

Питон с понимающим видом качает головой.

– Не надо с ними слишком строго, директор Фицуоллес. Они, наверно, испугались, что им достанется за короткое замыкание.

Директор хмурится еще сильнее.

– Запаха дыма не чувствовал никто из учителей.

– Это потому, что мы вовремя успели, – с воодушевлением объясняет Эрон.

Директор Фицуоллес переводит взгляд на меня.

– Так все и было?

Вот и настал долгожданный момент! Сейчас я разоблачу глупое вранье Эрона и заявлю, что лично я ни в чем не виноват. Директор Фицуоллес, разумеется, не поверит, что Эрон с Питоном меня подставили. Но мне хватит и того, что они получат по заслугам. И ничего, что заодно достанется мне.

– Ну? – Директор ждет от меня ответа.

К моему удивлению, на его лице не осталось ни тени гнева. Он хочет знать, что я скажу. И я, как мне кажется, понимаю, что именно ему хочется услышать. Он явно будет рад, если я подтвержу версию своих приятелей.

С какой бы стати директору школы хотеть, чтобы после такого громкого случая трое несовершеннолетних правонарушителей вышли сухими из воды? Рискну предположить, что все дело в том, что он надеется избежать мороки, которая обязательно начнется, если он признает нас виноватыми. Ему не нужны заседания школьного совета, не нужна тройная писанина, не нужны три пары расстроенных родителей и три судебных процесса, до которых тоже вполне может дойти дело.

А кроме того… Мой взгляд останавливается на висящих на стене фотографиях. На них – команды-чемпионы, моя и моего отца. Если Эрона и Питона выгонят из команды, это будет тяжелым ударом для «Хайавасси Харрикейнз». И меня после этого в нее уже точно не возьмут.

Поэтому я мямлю в ответ:

– Типа того…

– Прости, я не понял?

Всего-то надо сказать несколько простых слов, но каждое из них жжет мне язык.

– Да, все было так, как сказал Эрон.

Фицуоллес смотрит на меня чуть ли не с облегчением – я понимаю, что ответ правильный. Эрон с Питоном довольно улыбаются, но при этом стараются, чтобы их радость не слишком бросалась в глаза. Дурацкая выходка сошла им с рук. И мне тоже.

Но просто так директор нас не отпускает. Мы выслушиваем целую лекцию о том, что сначала нам следовало позвать на помощь или включить пожарную сигнализацию и только после этого приступать к тушению огня. Потом он долго внушает нам, как важно проявлять сдержанность и избегать резкости в общении с другими учениками. Кончается все тем, что одних он нас по домам не отпускает и звонит родителям, чтобы они за нами заехали.

Пока мы дожидаемся в вестибюле приезда родителей, Эрон с Питоном оживленно обсуждают наше «чудесное спасение».

– Нет, я, конечно, видал, как люди выкручиваются, – говорит Питон Эрону. – Но ты сегодня всех переплюнул. Целую поэму сочинил.

– А то, – соглашается Эрон. – Я боялся, что Чейз под конец все испортит, но он все правильно сделал. Я же говорил, что кто-кто, а он не подведет.

Сам я молчу, но тем временем думаю про себя: Действительно, я их прикрыл. Потому что для меня это был единственный способ спасти свою шкуру.

Для этого пришлось поучаствовать в их вранье и окунуться в свою прежнюю жизнь. Вот, значит, какой она была: натворил дел, потом наврал, и так по кругу.

К счастью, приятели слишком увлечены и не замечают, что я не присоединяюсь к их восторгам.

Первым родители забирают Питона, затем – Эрона. Я стою и размышляю о том, что мама разозлится из-за того, что ей пришлось раньше уйти с работы и поехать за мной, когда к школе подкатывает фургон «Эмброз электрик».

Вместо мамы приехал отец.

Глядя на меня, он сияет, как будто выиграл в лотерею и сейчас я вручу ему чек на кругленькую сумму.

Я забираюсь на пассажирское сиденье. Он по-приятельски тычет меня кулаком в плечо.

– Фицуоллес все мне рассказал, а об остальном я сам догадался. Так что поздравляю, Чемпион!

– Ничего хорошего мы не сделали.

Он смеется.

– Знаешь, сколько раз директор мне звонил после ваших выходок? В этом никогда не было ничего хорошего. А сегодня вам все сошло с рук. И это по-настоящему здорово.

Еще чуть-чуть, и я бы сказал, что мне так не кажется. Но это было бы неправдой. Потому что я мог основательно влипнуть, но не влип. И об этом не жалею.

Жалею я только о том, что мне пришлось сделать, чтобы не влипнуть.

На следующее утро мисс ДеЛео поджидает меня у моего шкафчика. Я сразу понимаю, что она уже обо всем знает.

– Я попрошу прощения у Брендана, Джоэла и Кимми. Мы же с ними увидимся в видеоклубе, – говорю я.

Мисс ДеЛео печально качает головой.

– Мне очень жаль, Чейз, но из видеоклуба ты исключен.

Эта новость застает меня врасплох.

– Вам, что ли, не сказали, что я ничего плохого не сделал?

– Вечером я звонила Уэберам, – говорит мисс ДеЛео. – С Джоэлом все в порядке, но его родители очень рассержены из-за того, что ты его ударил.

– А Брендан? – не отступаюсь я. – Он-то знает, что я не виноват.

– С ним я тоже поговорила. Брендан не очень понимает, какой была твоя роль во вчерашнем безобразии. Но о твоей невиновности даже не заикнулся. – Она пристально смотрит мне в глаза. – А кроме всего прочего, ты подтвердил версию о коротком замыкании.

У меня сжимается сердце. Тут она полностью пра‐ва. Я подтвердил лживый рассказ, чтобы спасти свою шкуру, но не учел, как к этому отнесутся ребята из видеоклуба. А им-то известно, что никакого пожара не было.

Они так долго ждали, чтобы я показал им прежнего себя. Вот и дождались.

– Значит, они меня выгнали, – говорю я.

– Нет, – качает головой мисс ДеЛео. – Решение приняла я. Но далось оно мне с трудом. Ты ведь делал большие успехи. А «Воин» вообще лучший школьный проект из всех, что я видела.

А мой соавтор по этому проекту, Шошанна, сейчас небось меня проклинает.

– Будьте спокойны, мисс ДеЛео, – говорю я и удивляюсь, как это трудно – сделать так, чтобы мой голос не задрожал. – Я вам навязываться не стану.

Исключение из видеоклуба порядком меня расстраивает, но еще больше меня расстраивает то, до какой степени оно меня расстраивает. Какое мне дело до того, что кучка видеоумников не хочет видеть меня в своей компании?

Но тут я вынужден себя одернуть. Видеоумниками называют этих ребят Эрон и Питон. Как бы я ни расстраивался, нельзя опускаться до того, чтобы думать и разговаривать их словами. Да, я сам тоже виноват, что вляпался в нынешнюю ерунду, но гораздо больше виноваты в этом они.

Между тем Эрон и Питон ведут себя так, будто отношения у нас с ними – лучше некуда. Забавно: я знаю, что они сделали кучу гадостей и даже, возможно, украли медаль у героя войны, но зла на них за это не держу. При этом не могу им простить того, что сам же и сделал – что прикрыл их, потому что не видел другого способа прикрыть себя.

Этот поступок стоил мне членства в видеоклубе. Ну а также того, что теперь я вздрагиваю каждый раз, когда Эрон или Питон называют меня своим.

Чтобы избежать встречи с ними, мне приходится передвигаться по школе причудливыми окружными путями.

Утешает меня только одно: сегодня я в школе ненадолго. В одиннадцать отец заедет за мной и повезет на прием к специалисту по спортивной медицине доктору Нгуену. Это избавит меня от ланча за одним столом с футболистами. А обедать с членами видеоклуба мне в ближайшее время не светит.

Как бы так устроиться, чтобы не показываться в столовой весь учебный год?

За утро я пару раз замечаю Брендана, но он сразу же отворачивается. А когда я встречаюсь глазами с Шошанной, она обжигает меня взглядом, от которого расплавился бы и титан.

Джоэл сегодня, скорее всего, в школу не пришел.

Доктор Нгуен возвращается в смотровую комнату с широкой улыбкой на лице.

– Что ж, молодой человек, у меня для вас две новости – хорошая и превосходная. Хорошая новость заключается в том, что остаточных последствий сотрясения мозга у вас не обнаружено и вообще вы в отличной физической форме. А еще я выписал справку, позволяющую вам снова без всяких ограничений играть в футбол. Это, по-моему, превосходная новость. Примите мои поздравления.

Тоже мне неожиданность! Будто я не знаю, что отец долго искал и всего в шестидесяти милях от дома нашел-таки врача, который и покойнику разрешит играть хоть в защите, хоть в нападении.

По пути домой отец, сидя за рулем «мустанга», беспрестанно ругает «безмозглого Купермана», ни с того ни с сего запретившего мне выходить на поле.

– У доктора Купермана в кабинете висит диплом Гарвардской медицинской школы, – говорю я. – А у доктора Нгуена я диплома на стене не видел.

Отец смеется в ответ.

– Доктор Нгуен университетов из Лиги плюща не кончал, но это ничего не значит. Короче, ура, Чемпион! Ты вернулся в команду! – радостно восклицает он, а потом, нахмурившись, добавляет: – Может, хоть с тобой эти убогие начнут наконец выигрывать.[12]

– Не «вернулся», а вернусь через три недели, – поправляю я его. – Такие у нас правила. Неделя – только бесконтактные тренировки, потом две недели полноценных. Только после этого я смогу выйти на игру.

– Как раз успеваешь к плей-офф, – не унимается отец.

Я к грядущему триумфальному возвращению на футбольное поле отношусь гораздо сдержаннее. И не только потому, что за соответствующее вознаграждение доктор Нгуен запросто выдал бы мне справку о том, что я вынашиваю тройню.

Медицинская сторона меня не очень-то и беспокоит – я знаю, что здоров. Это, скорее всего, подтвердил бы и доктор Куперман.

Мне даже любопытно было бы выйти на поле и проверить, покажу ли я себя таким же хорошим игроком, каким, как все говорят, я был раньше.

Но дело в том, что футболистом был прежний я. А снова становиться собой прежним мне очень не хочется. Особенно учитывая, как быстро вчера с подачи Эрона и Питона включились мои доамнезийные инстинкты.

С другой стороны, а что мне остается? Только футбол. Ведь из видеоклуба меня выгнали и друзей у меня там не осталось.

– Наконец-то все складывается в твою пользу, Чемпион, – продолжает отец.

– Но не так, как мне хочется.

– Это еще почему? Потому что на тебя окрысились несколько дохляков?

Ему не понять, почему разрыв с видеоклубом причиняет мне такую боль. Боюсь, я и сам этого не понимаю.

– Мисс ДеЛео, это она меня исключила.

– Ох уж эти мне учителя, – ухмыляется отец. – Им обязательно надо иногда делать детям втык, чтобы показать, что они в школе главные. Но заметь, из футбольной команды тебя не исключили. Как, кстати, и твоих друганов, Эрона и Питона. Когда я играл за школу, никто из взрослых на меня рта не открывал. Бывало, конечно, оставляли после уроков – но это так, для приличия. А после того, как мы выиграли чемпионат, я вообще посылал всех куда подальше.

– Кажется, Эрон с Питоном больше мне не друганы. – Эта мысль уже некоторое время вертится у меня в голове, но вслух я ее формулирую впервые.

– Да брось, Чемпион, не говори ерунду, – широко улыбается отец. – Та история с Уэбером и вчерашний шурум-бурум… Много же времени понадобилось, чтобы ты снова стал тем самым Чейзом. Матери не говори, но, по-моему, вчера ты все здорово устроил с Джоэлом. Четко о себе заявил.

Мне не хочется объяснять ему, что я и не думал о себе заявлять и ничего с Джоэлом не устраивал. Что это скорее Эрон с Питоном заявили о себе за мой счет. И понадобилось им для этого всего ничего: больное воображение и пена из огнетушителя.

До Хайавасси мы добираемся только к половине третьего. Идти в школу уже смысла нет. Высадив меня у дома, отец требует обещания ровно в четыре явиться на тренировку, имея при себе свежевыписанную медицинскую справку. Я обещаю. Но не потому, что мне так уж этого хочется – просто нет сил сопротивляться.

Я поднимаюсь к себе на второй этаж, выглядываю в окно и вижу скат крытой черепицей крыши. В следующий миг я вспоминаю, как сидел на ней, когда хотел побыть наедине с собой. Хотя, возможно, это было не воспоминание. Мне часто рассказывали про такую мою привычку, и теперь воображение рисует мне, как это было.

Поддавшись порыву, я поднимаю оконную раму и перекидываю ногу через подоконник. Потом медленно, с величайшей осторожностью вылезаю из окна. После того, что со мной случилось, я ожидал, что мне будет страшно. Но нет, крыша оказывается довольно пологой, и я чувствую себя на ней вполне уверенно. И даже как бы привычно. Это ощущение – отзвук той, прошлой жизни. В нынешней я на крышу не вылезал. И обещал маме никогда этого не делать.

Но мама сейчас на работе. А никогда – это слишком долго.

Удивительным образом мое тело само принимает позу, про которую мне говорили, что она моя любимая: задница на кровельных плитках, ноги согнуты в коленях, ступни, носками вниз, всей площадью опираются на крышу. Это срабатывает мышечная память. Ее амнезия не стирает.

Я понимаю, почему мне так нравилось сидеть на крыше. Здесь тихо и уединенно. Внизу во все стороны раскинулся город, но тут вверху я недосягаем.

С крыши мне видно школу и футбольное поле, на которое я через пару часов выйду. Подальше в сторону центра – дом престарелых на Портленд-стрит, где живет мистер Солвэй. А вон там парк, в котором мы снимали «Лиственного человека». Стоит мне подумать об этом, как в горле тут же поднимается ком: Брендан больше никогда в жизни не позовет меня на съемки своих сумасбродных клипов.

Отец говорит, что я снова стал тем, прежним Чейзом. Когда-то я сам к этому стремился. А сейчас больше всего хочу быть тем, кем я стал после падения с крыши.

Но теперь это уже невозможно.

Глава двадцать вторая Шошанна Уэбер

Глупее меня нет никого на свете.

В школе у меня сплошные пятерки, но это ничего не значит. А если и значит, то только то, что я умею готовиться к тестам по географии. За знание людей больше двойки с минусом мне поставить нельзя.

Я позволила этому придурку, этому Альфа-Крысу одурачить себя, поверила, что он исправился. Говорят, черного кобеля не отмоешь добела. Так вот зловредного подонка вроде Чейза Эмброза отмыть еще в сто раз труднее. Ну навернулся он с крыши, ну заработал амнезию – что с того? Человек не перестает быть негодяем только оттого, что не помнит, каким негодяем был раньше.

Я не могу смотреть в глаза своему брату – и не потому, что они у него заплыли, как от прямого попадания пушечного ядра. Я страшно перед ним виновата. Ведь это именно я убедила родителей, что опасность миновала и Джоэл может вернуться домой. А в результате подставила его под тот же огонь, который сломил его в прошлом году. И теперь я готова волосы на себе рвать от отчаяния – но руки у меня кривые и за волосы ими нормально не ухватиться. Все у меня вкривь и вкось. Все не как у людей!

Чейз снова взялся за свое, но это было бы полбеды. Сначала он внушил нам, что изменился, стал другим человеком. И мы заглотили наживку. Мы – это не только члены видеоклуба, но и учителя, и директор Фицуоллес, и вообще вся школа. Он наверняка с самого начала задумал усыпить нашу бдительность, чтобы потом сподручнее было наброситься на жертву. А план у него был составлен с размахом: испортить Брендану съемку, разгромить репетиционный зал, вломить Джоэлу и свалить все на вымышленный пожар, якобы вызванный коротким замыканием. Стоящий за этим планом стратегический ум вполне способен вызвать восхищение. Воплотил свой замысел Чейз так же блестяще. Подтверждение тому – фиолетово-черная физиономия Джоэла.

Жаль, я не могу взять все материалы своего видеопроекта, бросить их в унитаз и спустить воду. Мне легче уничтожить лучшее в моей жизни произведение и смириться с тем, что уйма времени потрачена зря, чем видеть свое имя рядом с именем Чейза Эмброза. В сравнении с тем, что пришлось пережить моему брату, Национальный конкурс по видеожурналистике вещь такая же бессмысленная, как идея сосчитать все снежинки во время снегопада. Вот еще одна причина, почему я кляну себя последними словами: меня ослепило честолюбивое желание победить в каком-то никому не нужном конкурсе. Ни в коем случае нельзя было брать Чейза в соавторы, как бы ни настаивали Брендан и мисс ДеЛео. И неважно, что фильм рассказывает о совершенно потрясающем человеке. Если бы надо было снять интервью с отцами-основателями, восставшими из мертвых и организовавшими собственный бойз-бэнд… да даже ради [13]этого не стоило бы с ним связываться.

А что до нашего главного школьного умника, то Брендан оказался даже глупее меня. Он вбил себе в голову, что Чейз может быть ни в чем не виноват.

– Шошанна, ты сама подумай, – упорно твердит он. – Это же Эрон и Питон вломились в зал и помешали съемке. А Чейз, возможно, пытался их остановить.

– Конечно, – отвечаю я. – И явился в точно рассчитанный момент.

– Он не «явился», – возражает Брендан. – Это я послал за ним Кимберли.

– А Джоэл говорит, что это не ты ее послал, а они.

– В той неразберихе трудно было что-то запомнить наверняка, – признает он. – Вполне может быть, что первыми послали Кимберли за Чейзом они, а потом уже я.

– Сам-то ты его почему не позвал?

– Я застрял в тубе, – отвечает он таким тоном, будто в этом нет ничего особенного и может случиться с каждым.

– Но подожди, – говорю я. – Тот тип, который, по-твоему, может быть ни в чем не виноват, здорово разукрасил физиономию моему брату.

– Он это случайно, они друг у друга вырывали огнетушитель, ну и… Может быть, он даже пытался защитить Джоэла.

Надо же такое придумать!

– Пусть лучше кого-нибудь другого защищает. И кстати, когда им пришлось выкручиваться, Чейз подтвердил все, что напридумывали Эрон и Питон. Это, по-моему, на сто процентов доказывает его вину.

– Да, тут трудно что-нибудь возразить, – неохотно соглашается Брендан. – Но давай не будем забывать о презумпции невиновности.

– Послушай, если все было так, как ты говоришь, значит, Эрон с Питоном его сильно подставили. Из-за них его запросто могли исключить из школы. Но где он прямо сейчас? На стадионе, тренируется вместе с Эроном и Питоном – по идее, своими злейшими врагами. Тебе это ни о чем не говорит?

– Но ведь в видеоклуб он пойти не может…

– А в столовой, – продолжаю я. – С кем он обедает? С футболистами.

– Мы бы его за свой стол не пустили.

– Потому что мы защищаем Джоэла. В этом и заключается настоящая защита – а не в том, чтобы нокаутировать человека огнетушителем. Я страшно злюсь на этого придурка, и ты тоже должен на него злиться. Он как кобра. Усыпил наше внимание, а когда мы расслабились, нанес удар. А потом как ни в чем ни бывало вернулся к своей прежней жизни. Пусть ранен только Джоэл – его удар был направлен против всех нас.

И тут Брендан со мной соглашается. Как ни хочется ему верить в невиновность Чейза, он понимает, что я права.

И все в клубе тоже понимают, что без Чейза нам гораздо лучше. Почему же тогда его имя так часто всплывает во время наших встреч?

– Камера заметно дрожит. А надо ее вести плавно, как Чейз…

– Обалденный кадр. Это Чейз придумал снимать снизу…

– Говорит он невнятно, но разобрать можно. Чейз лег на пол и поднес ему микрофон к самому лицу…

– Может быть, хватит, наконец, про Чейза Эмброза, – не выдерживаю я. – Он не бог, а просто человек, к тому же мерзкий. Его место – в футбольной команде среди таких же уродов. На самом деле самое место ему – болтаться на дне Марианской впадины, прикованным за ногу к куску бетона. Но я согласна и на футбольную команду, лишь бы подальше от нас.

Тут открывает рот Джоэл, который до сих пор сидел молча.

– Только я замечаю, что наш клуб превращается в отстой?

– Ты о чем? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

– Мы все смотрели «Воина». Вещь потрясающая. С тех пор никто ничего похожего не снимает…

– И ты думаешь, это потому, что с нами нет его? – перебиваю я.

Брат смотрит на меня незатекшим глазом.

– Я правда ненавижу Чейза Эмброза. Но это не значит, что для меня пытка, когда кто-нибудь о нем упоминает. Не стесняйтесь. Говорите про него. Я переживу. В конце концов, мне с ним еще долго в одну школу ходить. Но что бы ни случилось, меня никто больше из города не выживет.

Члены клуба окружают Джоэла, хлопают по спине, треплют за плечо. Мисс ДеЛео крепко его обнимает. Несколько человек аплодируют. Мне приходит в голову, что приблизительно так же ведут себя на поле футболисты, но делиться этим наблюдением я ни с кем не собираюсь.

Хватит мне, наверно, проклинать себя за то, что я уговорила родителей вернуть Джоэла домой. Худшее уже позади, держится он молодцом.

Я смотрю на своего младшего брата, появившегося на свет на четырнадцать минут позже меня.

И вижу, как он взрослеет.

Глава двадцать третья Чейз Эмброз

Когда на тренировке все вокруг парятся в тяжелющем снаряжении, а ты знай себе бегаешь налегке в шортах и майке, на горячую любовь окружающих рассчитывать не стоит. Мои товарищи по команде с хрустом сталкиваются друг с другом, громко отдуваются, мычат от боли. Мне ничего такого не грозит. Первую неделю я тренируюсь бесконтактно – таковы правила школьного футбола.

Товарищи, однако, делают все, чтобы и мне тоже жизнь сахаром не казалась. Например, у меня ни разу не получается донести до рта стаканчик с водой из кулера. Члены команды явно решили, что я, пока нахожусь на особом положении, не выпью ни глотка. Каждый раз кто-нибудь обязательно толкает меня под локоть. Вода выливается на шорты и стекает в бутсы. Мокрые шорты смешно хлюпают на ходу, а у меня тем временем вот-вот начнется обезвоживание.

– Эй, Чейз! – окликает меня тренер Давенпорт. – Давай, иди пасы попринимай.

Я не помню, как проходили тренировки и чем и как я на них занимался. Сейчас я стараюсь не обращать внимания на наезды товарищей по команде и как можно лучше делать то, что мне велят. Играть в футбол, по-моему, – как ездить на велосипеде. Один раз научившись, никогда полностью не разучишься. Так, я усердно бегал, и уже на второй день у меня стали получаться рывки и финты – снова сработала мышечная память.

После того как я беру несколько трудных мячей, товарищи по команде слегка ко мне добреют.

– Отлично ловишь, капитан, – говорит Лэндон и с размаху хлопает по тому месту, где у меня мог бы быть наплечник.

Выходит, я все еще капитан команды. Несмотря на амнезию, меня не сместили.

– Угу, здорово, что ты вернулся, – добавляет Джоуи. Тон, каким он это говорит, еще немножко и сошел бы за дружеский.

Я решаю, что настал подходящий момент выговорить себе послабление.

– Теперь-то мне можно попить?

– В раздевалке есть туалет, – смеется Джоуи.

Самому мне это в голову не пришло. Не проходит и двух минут, как я уже жадно пью воду из-под крана. Джоуи, скорее всего, предлагал мне напиться из унитаза, но я все-таки поступаю по-своему.

Чуть позже Лэндон объясняет мне, что так у нас в команде принято: тренируешься бесконтактно – пьешь из-под крана. Как только я начну тренироваться, как все, меня сразу же пустят к кулеру.

Как ни странно, мне нравится играть в футбол. Это значит, что от удара головой я изменился не на все сто процентов. А еще доказывает, что один и тот же человек вполне может быть одновременно спортсменом и членом видеоклуба. Но только не в моем случае. Из видеоклуба меня послали далеко и надолго. Но, в принципе, такое возможно. Не понимаю, почему другие не занимаются и тем, и другим. Наверно, все дело в том, что спортсмены просто не пробуют заняться чем-нибудь творческим и поэтому не знают, что им это может понравиться. То же самое всякие творческие личности – они просто не пробуют заняться спортом.

Несмотря на недобрый прием, я постепенно начинаю неплохо ладить с большинством игроков. Они, конечно, ребята буйные и, привыкнув не сдерживать себя на поле, так же брутально ведут себя все остальное время. И это, разумеется, неправильно. Но они дают мне то, чего не дают умники из видеоклуба. Благодаря им я начинаю понимать, что с футболистами вполне можно дружить.

Со всеми, кроме двоих.

Эрон с Питоном добились своего: меня проклинают те, кто были моими новыми друзьями, и я снова играю в команде. Но если они думали, что мы с ними снова станем прежними тремя мушкетерами, то это и близко не так. Им было противно видеть, как я без них устраиваю свою собственную жизнь, и они мне ее поломали, по пути снова проехавшись по несчастному Джоэлу, который и в город-то вернулся меньше двух недель назад. И это не говоря о том, как они обращаются с обитателями Портленд-стрит. Последнюю черту они переступили, когда вынудили меня, выгораживая нас троих, соврать директору Фицуоллесу. Как ни любит Эрон пораспространяться о дружбе, он понятия не имеет, что это такое.

Я с ними не разговариваю. Не разминаюсь рядом с ними. В раздевалке располагаюсь как можно дальше. Во время общей тренировки на поле я не говорю им ни слова. И стараюсь не встречаться глазами.

Остальные члены команды начинают это замечать, но им это типа прикольно. А вот Эрону с Питоном – нет. Но не стану же я теперь оберегать их тонкую натуру.

В пятницу тренер Давенпорт проводит тренировку в сокращенном объеме. В субботу у «Харрикейнз» игра, поэтому слишком изматывать их ни к чему. Я завтра не играю, поэтому, когда все остальные собираются в раздевалку, он велит мне сделать десять кругов по футбольному полю.

Вся команда смеется надо мной, кто-то ехидно меня подбадривает – надо же отомстить мне за то, что я целую неделю прохлаждался в бесконтактном режиме. Чтобы порисоваться, я сразу врубаю полную и несусь что есть мочи. За неделю тренировок я понял, что, на самом деле, я очень быстро бегаю. На товарищей по команде это большого впечатления не производит, потому что я всегда бегал так быстро. Но сам-то я этого не знал, и эта новость очень кстати меня порадовала.

Полноценные тренировки начинаются для меня круто. Вот я бегу себе, а в следующее мгновение мне под колени валится здоровенное тело. Я спотыкаюсь о него и лечу вперед головой, должно быть, перекувыркнувшись в воздухе – сначала у меня перед глазами трава, потом небо, потом снова трава. А потом я со всей силы грохаюсь о землю. И, похоже, пригоршню ее даже проглатываю.

Задыхаясь, я переворачиваюсь на спину. Плечистая фигура в шлеме загораживает мне солнце. На свитере – номер 57. Это Питон. Эрон стоит рядом и аплодирует.

– Как тебе такой бесконтакт? – цедит сквозь зубы Питон.

Я не отвечаю, потому что не могу. Мне нечем дышать, из горла вырывается только приглушенный свист.

– Упс, – кривляется Питон, изображая огорчение. – По-моему, контакт все-таки состоялся. С тобой, Эмброз, в последнее время вообще не поймешь. То ли ты друг, то ли враг. То ли футболист, то ли видео-умник. То ли у тебя амнезия, – он хватает меня за грудки и ставит на ноги, – то ли ты помнишь намного больше, чем притворяешься!

– На мне нет каркаса! – выдавливаю из себя я, более или менее отдышавшись. – Вы, что ли, убить меня решили? Понимаю, с вас станется. Но тогда уж исправительными работами не отделаетесь!

– Мы хотели, чтобы ты в конце концов обратил на нас свое внимание, – мрачно заявляет Эрон. – А то за целую неделю от тебя ни слова не дождались.

– Не бойся, мы тебя пальцем не тронем, – добавляет Питон. – Если наконец рассчитаемся.

– Рассчитаемся? – От такой наглости я мгновенно выхожу из себя. – Вы, кажется, со мной уже по полной рассчитались. Мои друзья теперь меня ненавидят, потому что думают, что это я устроил разгром в репетиционной!

– Убедить их в этом было очень просто, – усмехается Эрон. – Видать, не только мы поняли, что вся история про «нового» Чейза – чистейшая липа.

– Это в каком смысле?

– А в том, что нет у тебя никакой амнезии! – бросает мне в лицо Питон. – Ты ее выдумал!

– Ты, что ли, с ума сошел? – спрашиваю я. – Подумаешь, захватывающая и невероятная история! Человек забыл всю свою предыдущую жизнь! Чего ради было бы ее сочинять?

– Ну, например, для того, – живо отвечает Питон, – чтобы притвориться, что не помнишь об одном должке!

– Ничего я вам не должен! Меня тошнит от мысли, что мы с вами когда-то были друзьями! Если думаете, что сможете гнобить меня так же, как всех остальных, советую вам подумать еще раз! Во мне еще достаточно прежнего Чейза, чтобы справиться с вами обоими. Скажите спасибо, что я не сдал вас полиции за то, что вы сперли у мистера Солвэя медаль! – Они изумленно смотрят на меня. Я чувствую, что преимущество переходит ко мне, и решительно продолжаю: – Да, юные гении, я вас вычислил! Понял по тому, как вы рыщете по коридорам Портленд-стрит, чтобы поживиться за счет тех, кому должны помогать. У меня достаточно мозгов, чтобы сообразить, кому хватит подлости украсть медаль у героя войны, который уже не может уследить за своими вещами!

Питон все так же, не мигая, пялится на меня. До Эрона, судя по выражению лица, что-то начинает доходить.

– Ты того… Выходит, у тебя на самом деле амнезия, – неуверенно говорит он.

– Да. И что?

– А то, что ты и правда не помнишь, что это не мы свистнули медаль – а ты!

В бешенстве я сжимаю кулак и уже замахиваюсь, чтобы врезать Эрону как следует. Но тут в мозгу вспыхивает картинка-воспоминание. На комоде лежит треугольный футляр, он открыт, в футляре поблескивает медаль – пятиконечная звезда на голубой, в звездочках, колодке. К медали тянется рука.

Моя рука.

Картина ужасная, но вполне объяснимая. Эрон с Питоном – худшие люди из всех, кого я знаю. Но не всегда их было только двое. У парочки имелся главарь. Чейз Эмброз. И если они тогда были подлецами, главарь их был еще подлее.

Мне следовало бы об этом знать с первого дня моей новой жизни.

– Все так, бойскаут, – слова Питона отвлекают меня от творящегося в голове кошмара. – Это твоих рук дело. Ты даже не подождал, пока Дамблдор выйдет. Только он отвернулся, ты вытащил медаль, а коробочку сунул в шкаф. Побрякушка стоит больших денег, и ты нам должен нашу долю.

– Мы договорились на троих поровну, – подхватывает Эрон. – Получается, не напрасно мы таскались на Портленд-стрит. Нам всем за это кое-что перепало.

– Я… У меня ее нет.

– Вот только не надо врать! – с угрозой произносит Питон. – Я своими собственными глазами видел, как ты сунул ее в карман!

– Нет… – говорю я еле слышно. – Ну, то есть, в карман я медаль, наверно, положил. Но не знаю, куда дел потом. И все равно, если я ее найду, то верну мистеру Солвэю. Раньше я, может, и правда был вором. Но больше я не вор.

– Ну и отлично, – говорит Эрон. – Ты лучше нас. И вообще ты святой. Но когда ты взял медаль, ты был собой прежним и правила были старые. Поэтому медаль принадлежит нам троим. Без нашего разрешения ты не имеешь права ничего с ней делать. – Выглядит он при этом совершенно серьезно, как юрист, зачитывающий условия контракта.

– Сделаешь что-нибудь без разрешения – сильно пожалеешь, – угрожающе добавляет Питон.

– Я уже жалею, что знаком с вами! – хрипло, чуть не плача, выкрикиваю я, отворачиваюсь и несусь домой, не переодевшись и не приняв душ.

Мне главное оказаться как можно дальше от этих двоих.

Я бегу, а по щекам текут жгучие слезы стыда.

Мне много рассказывали о том, каким я был до падения с крыши. Но такого я не мог себе даже вообразить.

Я мчусь по тротуару быстрее, чем когда-либо бегал на тренировках. От Эрона и Питона убежать не проблема.

Но от самого себя мне никогда никуда не деться.

Глава двадцать четвертая Брендан Эспиноза

Кимберли больше нет.

Нет, не в том смысле, что она умерла или что-нибудь в этом роде. Она даже не переехала в другой город. А просто-напросто исчезла из моей жизни.

Тогда, в репетиционном зале, когда она помогла мне выбраться из проклятой тубы, чего я не мог сделать самостоятельно из-за залившей все скользкой пены, я понадеялся было, что все у нас начинает складываться. Но, как оказалось, это был самообман.

В конце концов, и в клуб она пришла только для того, чтобы быть поближе к Чейзу. Теперь, когда его турнули, она перестала появляться на наших встречах. С точки зрения решения творческих вопросов это, возможно, даже к лучшему.

Из-за того что Чейз вернулся в футбольную команду, она снова заделалась ярой болельщицей. И даже ходит на тренировки – сидит там на трибунах, а на коленках раскрыта тетрадка с домашними зданиями. Мне грустно об этом думать, потому что ровно так же она вела себя на встречах видеоклуба. А в последнее время самые близкие встречи с ней происходят у меня в школьных коридорах, когда она, проходя мимо, смотрит на меня так, будто пытается вспомнить, знакомы мы с ней или нет.

Вы думаете, все это заставляет меня испытывать ревность к Чейзу? Да, вроде как заставляет. Но, если честно, Чейза мне не хватает даже больше, чем Кимберли. Видеоклуб без него превратился в собственное жалкое подобие. Креативность его членов прочно держится на нуле. И это замечаю не только я. Да и как не заметить, когда в ответ на предложение мисс ДеЛео показать, кто что снял, все уныло молчат.

И хотя наш клуб медленно, но верно загибается, все эти ребята не вызывают у меня сочувствия. Потому что никто из них не хочет даже на минутку представить, что Чейз невиновен. С другой стороны, может, это они правы, а я ничего не понимаю. Как-никак Чейз же запросто соврал о том, что случилось в репетиционной, и все свалил на замыкание в проводах. И какой бы ни была его роль в историях с Джоэлом и с «Человеком-оркестром», он ничуть не лучше своих друзей-неандертальцев.

И все-таки он был нашим другом. Я не верю, что он притворялся. Он прекрасно работал в клубе, может быть, лучше всех. Они с Шошанной сняли самый сильный фильм за всю историю видеоклуба. Уж она-то могла бы найти время и выслушать его версию случившегося.

Если такая существует.

Но Шошанна этого не сделала. Так же как Хьюго, Мориша, Бартон. И я. Пока он был с нами, мы все преспокойно пользовались его талантами, но никто из нас так до конца и не поверил, что перед нами другой Чейз Эмброз, не такой, какого мы знали раньше. Но стоило чему-то пойти не так, мы сразу выгнали его вон.

Все это так расстраивает меня, что я уже почти готов выйти из видеоклуба. Но я его президент, и если я уйду, клуб наверняка развалится. Поэтому мой долг – расшевелить членов клуба. Пусть они этого и не заслуживают, я срочно сниму видео, которое вдохнет в наш клуб новую творческую жизнь.

К сожалению, из-за истории с Чейзом я, как и все, переживаю глубокий кризис. И понятия не имею, о чем снимать. Чтобы развеяться и переменить обстановку, я выхожу из дома – и вот оно!

По оштукатуренной стене нашего дома уже второй день ползет большой жирный слизняк. Медленно и упорно поднимается вверх. За все время он проделал только одну треть пути – это означает, по моим подсчетам, что движется он со скоростью приблизительно пятнадцать футов в неделю. Но какова сила духа! Он полон непреклонной решимости добраться до цели – то есть, насколько я понимаю, до крыши. Что ему там нужно, мне неизвестно. Да меня это и не касается.

Решено, я сниму клип про него, про то, как он, бросив вызов гравитации, дюйм за дюймом всползает по стене. Сюжет будет называться «Сила слизня». Или, может, я придумаю для него какое-нибудь другое название, более пафосное и вдохновляющее, например «Восхождение». При монтаже я добавлю закадровый текст в том духе, что он поднимается на Эверест, или подложу голоса комментаторов автогонок «500 миль Индианаполиса». Должно получиться смешно – комментаторы надрывают глотки, кричат про скорость и форсаж, а слизняк знай себе ползет миллиметр за миллиметром.

Это, конечно, не «Лиственный человек». Но реанимацию видеоклуба с чего-то же надо начинать.

Я достаю из рюкзака видеокамеру – она всегда со мной на случай внезапного приступа вдохновения – и водружаю ее на штатив. Не хочется стоять часами и снимать видео, на котором почти ничего не происходит. Штатив я устанавливаю на дорожку так, чтобы камера смотрела на слизняка снизу вверх. При таком ракурсе он долго будет оставаться в центре кадра. Если, конечно, ему к заднице – или что там у слизняков на противоположном от головы конце – никто не присобачит миниатюрный ракетный ускоритель.

Я нажимаю кнопку «Запись» – ноль эффекта. Мигающий зеленый огонек, означающий, что идет съемка, не горит. Странно. Аккумуляторы мы заряжаем каждый день. Я нажимаю кнопку еще раз. Снова ничего. И только теперь я замечаю пульсирующую на экране надпись: «Память переполнена».

Этого просто не может быть! По правилам клуба положено выгружать отснятое видео на компьютер и чистить флешку. Мисс ДеЛео очень строго за этим следит. Почему же эту не почистили? И что на ней?

Я включаю воспроизведение. Из крошечного динамика доносится песенка «Какой хороший парень!» в бодром оркестровом исполнении. В следующий момент на экране появляюсь я собственной персоной – сижу на стуле в черном костюме и галстуке-бабочке, позади меня – зеленый экран. В руках у меня кларнет, я прикидываюсь, будто играю на нем звучащую фоном быструю мелодию. С замиранием сердца я наблюдаю, как Брендан-кларнетист исчезает, и в тот же миг на том же стуле, но стоящем уже в нескольких шагах от того места, где стоял раньше, возникает другая версия меня. На этот раз со скрипкой, на которой я наяриваю как бешеный, чтобы угнаться за резвым ритмом песни. Через некоторое время так же внезапно я оказываюсь за барабанами на самом верху подиума. Руки с палочками так и мелькают в воздухе.

И только тут до меня доходит – это же «Человек-оркестр»! Получается, я включил камеру, а потом в суете и переполохе забыл ее выключить. И отнести в кабинет мисс ДеЛео – тоже. Вместо меня это сделала Кимберли, пока я в туалете пытался оттереть костюм от крема для обуви, чтоб перестать оставлять пятна по всей школе. А Кимберли, разумеется, не знала, что надо очистить флешку. И просто положила камеру на место.

Потрясающе! Я-то уже попрощался с «Человеком-оркестром» навсегда. А он тут, на флеш-карте! Из отснятого материала выйдет клип, каких я еще в жизни не снимал. Часть с тубой, понятное дело, использовать не получится, потому что не может же в моем комбинированном оркестре играть музыкант, залитый пеной и застрявший в своем инструменте. Но зато все остальное – затаив дыхание, я проматываю запись – вполне ничего. Или даже лучше! Наконец у меня есть реальный шанс сделать клип, который станет хитом на Ютьюбе!

Я доматываю почти до конца – и тут начинается! В зал врываются Эрон с Питоном, Кимберли бежит звать Чейза, Питон пытается отобрать у него огнетушитель. Даже сквозь громкую музыку слышно, как тяжелый металлический цилиндр ударяется Джоэлу в лицо. Я поеживаюсь. Неудивительно, что у бедняги пол-лица фиолетового цвета. Наверняка ему было больно. И до сих пор болит.

Что самое главное – в репетиционном зале ни огня, ни дыма. Нет никаких причин заливать все вокруг пеной. Не то чтобы я очень верил в историю с коротким замыканием. Но ведь здорово, что теперь есть твердые доказательства.

Доказательства…

Я так увлекся, заново переживая случившееся в репетиционной, что не сразу понял всю ценность того, что оказалось у меня в руках. Среди безумия и неразберихи невозможно было проследить очередность событий. Теперь у меня есть видео, и я могу восстановить их в малейших деталях.

Я отматываю запись на момент появления Чейза и включаю замедленное воспроизведение. Вид у него ошарашенный – если он это все придумал, значит, он лучший актер на свете. Когда Питон вручает ему огнетушитель, он его берет, но потом стоит растерянно, словно не понимая, что это за штука и зачем ему ее дали. Он никого и ничего из огнетушителя не поливает и даже не пытается привести его в рабочее положение. Так и стоит в оцепенении, пока Питон не начинает отбирать у него огнетушитель. Тут Чейз просыпается и начинает сопротивляться. А когда наконец берет верх, рука с огнетушителем по инерции отлетает назад, и Джоэл получает тяжелой железякой в физиономию…

По чистой случайности.

Может быть, позднее он и помог Эрону с Питоном свалить вину на электропроводку. Но видео неопровержимо доказывает, что Чейз не участвовал в нападении на нас, а, наоборот, пытался его остановить.

Пораженный открытием, я хочу бежать в пятнадцати разных направлениях одновременно, чтобы скорее до всех донести правду. Кому сказать первому? Мисс ДеЛео? Директору Фицуоллесу? Речь же идет не только о видеоклубе, а о том, чтобы восстановить справедливость!

Обязательно надо все рассказать Джоэлу. Нельзя, чтобы он думал, что Чейз продолжает его травить. И Шошанне – она хороший человек и замечательный видиот, но с радостью бы отправила Чейза на костер, лишь бы он не остался безнаказанным. Ей необходимо узнать, что случилось на самом деле. И всем видиотам – тоже.

Но сейчас суббота. В школе мы все появимся только в понедельник. А правда должна открыться прямо сейчас. Директор Фицуоллес, учителя и вся школа подождут, а членам клуба необходимо посмотреть видео как можно скорее. Потому что оно не только докажет невиновность Чейза. Оно – ни много ни мало – продемонстрирует способность движущегося изображения воздействовать на души и умы людей. Кто, как не президент видеоклуба, должен этому поспособствовать?

Я беру телефон и пишу сообщение Чейзу, Шошанне и Джоэлу:

Срочно! Жду у себя дома завтра утром в 10. Покажу что-то очень важное. PS: Съемок для Ютьюба не планируется.

А потом, после мучительных душевных терзаний, посылаю тот же текст Кимберли, приписав в конце:

PS: Чейз тоже будет.

Да. Я хочу снова ее увидеть. И плевать, кто что подумает.

Глава двадцать пятая Чейз Эмброз

Покажу что-то очень важное.

Я смотрю на полученное от Брендана сообщение и гадаю, с какой стати он вдруг меня зовет. Возможно, ему опять понадобилась помощь в съемке нового клипа для Ютьюба, хотя он и пишет, что ничего снимать не будет.

Впрочем, какая разница. Важен сам факт, что он мне написал. После происшествия в репетиционном зале от ребят из видеоклуба я не слышал ни звука. Но оно и понятно. Они знают, как я соврал про загоревшуюся проводку.

Но они даже не подозревают, какой по-настоящему отвратительный поступок я совершил. Если честно, я бы что угодно отдал за возможность снова участвовать в съемках дурацких клипов Брендана. Они забавные, вспомнил – и сразу становится смешно. А так я очень давно не смеялся. В моей жизни последнее время мало веселого, и уж совсем невесело то, что я недавно о себе узнал. Да, Эрон и Питон – злобные придурки, отец – диктатор и зануда, а ребята из видеоклуба не хотят со мной знаться. Но я хуже их всех. Я преступник и от того, что не помню, как совершил преступление, не перестану им быть.

Как я только мог это сделать? Это вопрос, не требующий ответа. Я этого не делал; это сделал прежний я. Ни для кого не секрет, что прежний я был способен на любую подлость. Такую, например, как кража медали Почета у мистера Солвэя с Портленд-стрит. Не знаю, что я собирался с ней делать. Скорее всего, мы с Эроном и Питоном договорились продать ее и поделить деньги. Но у нас ничего не вышло, потому что я куда-то ее засунул, а потом заработал амнезию и забыл, куда именно. Неудивительно, что Эрон с Питоном не верят, что у меня амнезия. Они подозревают, что я решил продать медаль и зажать их долю. Но хуже всего в этой ситуации, что я не могу вернуть награду мистеру Солвэю, потому что понятия не имею, что я с ней сделал. И не знаю, как это узнать.

Может быть, со временем я вспомню, где она – как постепенно, по кусочкам вспоминаю другие подробности своей прошлой жизни. Но это может случиться и через много лет. А если мистер Солвэй умрет раньше? Как мне тогда загладить вину?

Забавно, но мысль о том, чтобы снова оказаться дома у Брендана, где я и был-то до того один-единственный раз, задевает меня за живое. После несчастного случая я никогда не скучал по прежней жизни, потому что ничего о ней не помнил. Но разрыв с новой прежней жизнью – с видеоклубом и новыми друзьями – причиняет мне боль, так как я понимаю, чего лишаюсь. Вдвойне мне больно от того, как быстро отвернулись от меня новые друзья. Может быть, это означает, что мы никогда не были друзьями и только я думал, что были. Самой настоящей дружбой я считал совместную работу с Шошанной. Когда мы вместе записывали интервью с мистером Солвэем, а потом монтировали его, я ни капли не сомневался, что мы с ней создаем нечто действительно прекрасное. Со временем все члены видеоклуба начали мне доверять. Даже Джоэл немного ко мне потеплел. Во всяком случае, я так думал. Скорее всего, напрасно.

Но, в конце концов, Брендан позвал меня, и это уже само по себе хорошо. Поэтому я решаю идти.

Выйдя из дома, я вижу, что лужайка перед соседним домом вся уставлена мебелью и большими коробками. Четверо крупных мужчин загружают все это в фургон. Точно – Тоттенхэмы сегодня переезжают. Насколько мне известно, они были приятными соседями и хорошо относились к нам с Джонни. Маме жалко, что они уезжают. А мне, в общем, все равно. Когда у тебя амнезия, стоит большого труда заново узнать даже самых главных в твоей жизни людей. Все остальные так и остаются где-то на задворках сознания.

Я уже спешу по лужайке к Брендану, когда двое грузчиков выносят из дома Тоттенхэмов большую картину в раме. У меня перехватывает дыхание.

Это она!

Девочка в синем, отделанном кружевами платье – единственное, что я помнил после полета с крыши! Сколько же я мучился, гадая, откуда этот образ взялся у меня в голове и не плод ли он моей больной фантазии. Но нет, вот она передо мной. Красная ленточка в волосах – и та на месте. Некоторых деталей я, оказывается, не помнил, но зато сейчас вижу, что девочка стоит в саду среди цветов и что в руке у нее крошечная лейка.

Значит, все-таки я не выдумал эту девочку. Я запомнил ее, увидев на картине.

Я бросаюсь к миссис Тоттенхэм, нервно замершей над коробкой со сделанной маркером надписью «Хрупкое!!!».

– Картина! – хрипло выкрикиваю я. – Вы мне ее показывали?

– О, привет, Чейз, – улыбается она. – Это, естественно, репродукция. Настоящий Ренуар стоит десятки миллионов.

– Да, понятно, – захлебываюсь я. – Но откуда я ее знаю? Вы мне ее когда-нибудь показывали?

– Вряд ли, – говорит миссис Тоттенхэм. – Картина висела наверху на террасе.

Она показывает пальцем на застекленную террасу на втором этаже дома. Выходит, я не видел картину… Нет, видел! Иначе откуда было взяться в памяти тому единственному образу, который пережил сотрясение моего злосчастного мозга?

С дома Тоттенхэмов я перевожу взгляд на свой. Мог ли я заглянуть на террасу из одного из окон второго этажа? Нет, это невозможно. Крыльцо нашего дома за углом и смотрит в противоположную от дома Тоттенхэмов сторону. Туда же, на передний фасад, выходит слуховое окно моей комнаты. Со стороны застекленной террасы у нас только каминная труба и кусок кровли. Увидеть висящую на террасе картину можно было только поверх конька нашего дома, забравшись на самый верх.

И тут я понимаю, что надо делать. Я несусь обратно домой, взлетаю по лестнице в свою комнату и вылезаю из окна. Подошвы кроссовок надежно становятся на шершавую черепицу. От подоконника до карниза фута три. Обойдя по этой полоске кровли слуховое окно, я начинаю подниматься вдоль его боковой стенки.

На кровле под окном я чувствовал себя вполне уверенно, но теперь, на крутом скате крыши, мне становится неуютно. Чем выше я поднимаюсь, тем яснее представляю, что тут случилось тогда – и как высоко мне было лететь. Земля отсюда кажется страшно далекой, и даже странно, что, спикировав на нее, я не вышиб себе мозги.

Я встаю на четвереньки – так, наверное, безопасней – и карабкаюсь дальше. Мне страшно, но от этого еще сильнее хочется долезть до самого верха. Девочка в синем платье – это, должно быть, последнее, что я видел перед тем, как упасть. Поэтому-то я ее запомнил, забыв все остальное. Версия вполне логичная, так как крыша – единственное место, откуда я мог ее увидеть. Не знаю почему, но я на все сто уверен: до объяснения всего, что со мной произошло, мне остается всего несколько футов.

Протянув руку, я хватаюсь за конек и подтягиваюсь к нему всем телом. Вот он – дом Тоттенхэмов. А вот и застекленная от пола до потолка терраса. Мне даже удается различить темное прямоугольное пятно на выцветших обоях на том месте, где, судя по всему, висела картина.

Понятно, думаю я, отсюда-то я и свалился. Но по-прежнему без ответа остается более важный вопрос: зачем я сюда полез? Чтобы подглядывать, чем Тоттенхэмы занимаются у себя на террасе? С меня бы сталось. Но какое мне было дело до их занятий? И вообще, мама говорит, мы с ними дружили. Значит, вместо того чтобы лезть на такую верхотуру, я мог запросто постучаться им в дверь.

Все напрасно, надежды не оправдались: девочка в синем платье указала мне место, откуда я упал, и на этом все.

Медленно, дюйм за дюймом спускаясь по крыше, я придерживаюсь правой рукой за боковую стенку слухового окна, покрытую кедровой дранкой. Как-то не хочется снова спикировать на землю, хотя мне было бы поделом. Но тут дранка, за которую я держусь, отваливается и я начинаю скользить вниз. За долю секунды мне удается затормозить, но потом я долго лежу, замерев, и дожидаюсь, пока бешеный пульс вернется в норму.

Лежа так, я замечаю голубой лоскуток, засунутый за отставшую дранку. И мгновенно понимаю, что это такое.

Я протягиваю руку, берусь за голубую ленту и, едва потянув, чувствую тяжесть прикрепленной к ней медали. Золотистая пятиконечная звезда цепляется за утеплитель. Я тяну сильнее, и вот она у меня в руке – принадлежащая мистеру Солвэю медаль Почета. Украденная, спрятанная, забытая и в конце концов найденная.

Находка как будто пробила засор в трубах, и воспоминания накрыли меня волной. Уже через считанные мгновения я в подробностях знал, как все было.

В самом начале я лежу на крыше, довольный тем, какой замечательный наблюдательный пункт я себе устроил, и подсматриваю за мистером Тоттенхэмом. Он неуклюже занимается йогой на застекленной террасе – сидит в позе лотоса перед картиной с девочкой в синем платье. Для того чтобы посмотреть на это, я и залез на крышу. Уж больно забавная получается картинка: толстый дядька свернулся кренделем и сидит, из-за обтягивающего спортивного костюма флуоресцентно-желтого цвета похожий на гигантский мутировавший лимон.

Рукой, которой держался за конек, я тянусь за телефоном, чтобы сфотографировать желтого клоуна. А в следующий момент уже скольжу вниз по крыше. Черепицы все быстрее мелькают перед глазами, пока не сливаются в серый фон.

Я отчаянно пытаюсь хоть за что-то зацепиться и прекратить падение. Но все без толку. Я слишком сильно разогнался.

Подскочив на карнизе, я переворачиваюсь в воздухе. Теперь у меня перед глазами наш двор, стремительно летящий навстречу. Я набираю головокружительную скорость и уже предвкушаю удар о землю…

На этом воспоминания обрываются. В них я головой о землю не бьюсь.

Вот каким, оказывается, оно было – несчастье, которое перевернуло с ног на голову всю мою жизнь и едва меня не угробило. Так мне и надо, нечего было шпионить за мистером Тоттенхэмом. Какое мне может быть дело до того, что ему нравится заниматься йогой в подчеркивающем фигуру костюме? Но речь-то идет о прежнем Чейзе. А ему, как он сам говорил, до всего дело было. Интересно, если бы мне тогда удалось вытащить из кармана телефон, что я собирался делать с фотографией? Показать Эрону, Питону и всей команде? Вывесить в Фейсбуке? Распечатать в пятидесяти экземплярах и расклеить по городу?

Прежний Чейз делал то, что делал, и никто не знает почему, думаю я со вздохом. А мне, видимо, остается благодарить судьбу за то, что мне больше не надо быть им.

Я крепко сжимаю в руке медаль и осторожно сползаю все ниже, стараясь при этом, чтобы три из четырех конечностей всегда опирались о крышу. Параллельно я соображаю, что делать дальше. Брендану придется подождать. Самое главное сейчас – вернуть медаль законному владельцу. Поэтому первым делом я пойду к мистеру Солвэю.

Спустившись до карниза, я поворачиваюсь, сажусь на черепицу и перекидываю ногу через подоконник.

– Чейз?

Это мама. О нет.

– Ты обещал, что больше не будешь вылезать на крышу. Или мне лучше заколотить окно…

Я проскакиваю мимо нее и бросаю через плечо:

– Прости, мам. Мне срочно надо на Портленд-стрит.

– Стой! Я еще не закончила на тебя кричать! Ты что, забыл, что с тобой было этим летом? Ты не помнишь, что ты ничего не помнишь?

– Я тебе все потом объясню, – кричу я, сбегая по лестнице.

На кухне я хватаю с сушилки кухонное полотенце и заворачиваю в него медаль. Сую сверток в карман и выскакиваю за дверь.

Глава двадцать шестая Джоэл Уэбер

Мой фингал уже больше не болит, но вид у меня такой, будто я лоб в лоб столкнулся с электровозом.

Судя по внешним проявлениям, процесс исцеления подглазника проходит тяжелее, чем его получения. Как раз когда начинает спадать отек, к сине-черному фону добавляются новые оттенки – фиолетовые, зеленые и желтые. Каждый раз, смотрясь в зеркало, я отмечаю, как меняется шедевр современного искусства, украшающий мое лицо. Так, например, вчера к его палитре добавился оранжевый.

Из всей семьи наблюдение за игрой цветов вокруг моей глазницы увлекает только меня. Парадоксальным образом родителям в этом смысле приходится даже хуже, чем мне. Если мне неприятно на себя смотреть, я могу не подходить к зеркалам. Для родителей такого выхода не существует. Глядя на мой разукрашенный глаз на любой ступени его колористической эволюции, они неизменно испытывают чувство вины.

– Может быть, не стоило привозить тебя обратно домой, – печально размышляет отец.

– Разумеется, стоило, – уверяю я его. – Я ненавидел Мелтон.

– Но разве ты не боишься, что снова начнется это? – с придыханием спрашивает мама.

Разумеется, боюсь. Чейз, Эрон и Питон издевались надо мной весь прошлый год, и это было больно, унизительно и дико страшно. Когда ты даже на велосипеде не можешь прокатиться без того, чтобы тебе в спицы не сунули клюшку, жизнь становится невыносимой. Ты понимаешь, что ни в чем не виноват; понимаешь, что твои преследователи – идиоты. И при этом все время думаешь, что ты каким-то образом эту травлю заслужил; что ты пусть самую малость, но хуже всех остальных. К остальным-то ведь никто не цепляется.

Но больше всего меня расстраивает то, как сильно я обманулся в Чейзе. Я искренне верил, что он изменился. И он даже начал было мне нравиться. Вот, оказывается, как сильно можно ошибаться в человеке.

Если родители просто не на шутку расстроились из-за моего фингала и обстоятельств его получения, то у сестры натурально снесло крышу. Любое изменение в топографии и цветовой гамме моего лица вызывает у Шош новые фантазии о том, как она бы разделалась с Чейзом. Расправа каждый раз получается жестокой, а иногда и настолько зверской, что даже слушать невозможно.

– Да ладно тебе, Шош, – говорю я по пути к Брендану. – Можно подумать, ты когда-нибудь засовывала живого человека в дробилку для дерева!

– При чем тут живой человек? – спокойно отвечает она. – Я же говорю про Альфа-Крыса. И если ты заметил, вставлять его в дробилку я планирую ногами вниз. Чтобы он видел, как нижняя часть тела…

– Перестань! – говорю я. – Ты бы такого не сделала. И никто бы не сделал. До такого даже испанская инквизиция не додумалась.

– Только потому и не додумалась, что тогда еще не изобрели дробилок для дерева, – угрюмо возражает она.

– Ну как хочешь, – примирительно говорю я и пытаюсь поменять тему: – Интересно, что Брендану от нас понадобилось?

– А сам как думаешь? – Настроение у нее по-прежнему не очень. – Наверняка придумал очередной дурацкий клип, для которого нужны актеры и съемочная группа.

– Он написал, что никаких видео, – напоминаю я.

– Хорошо бы это было правдой. А то и Брендана придется в дробилку отправить.

В этом вся моя сестра – умеет излишне драматизировать даже самую пустяковую проблему.

На дорожке у дома Брендана мы нос к носу сталкиваемся с Кимберли.

– Ой, привет, ребята, – говорит она, уставившись на мою физиономию. – Твой глаз… он уже лучше, – неуверенно добавляет она.

– Со мной все в порядке, – поспешно заявляю я. Мне не хочется, чтобы Шош и ее тоже отправила в дробилку.

– Ты тоже получила сообщение? – спрашивает моя сестра у Кимберли.

Та кивает.

– И Чейз тоже будет.

Что? Чейз?

Шош хватает меня за руку и тянет прочь от дома. Но тут с крыльца спускается Брендан и бежит к нам.

– Вы куда?

– Чейз Эмброз близко не подойдет к нам с братом!

– Для этого я вас и позвал! Чейз не виноват!

Шош продолжает тащить меня за руку.

– То есть не вообще не виноват, – не унимается Брендан. – Но Джоэла он ударил не нарочно! Для него все было так же неожиданно, как и для нас! У меня есть доказательство!

– Что за доказательство? – спрашиваю я.

– «Человек-оркестр», – отвечает он. – Видео уцелело. И оно доказывает, что Чейз хотел остановить Эрона и Питона.

– Мы идем домой, – упорствует Шош.

– Это ты идешь. А я остаюсь.

– Остаешься? – восклицает она. – И ждешь этого типа?

На этот раз я не дам ей собой помыкать.

– Я хочу узнать, как все было. Увидеть собственными глазами.

Она тоже остается – видимо считает, что мне нужна защита. Многим мальчишкам на моем месте было бы неудобно, но я даже чуточку ей благодарен. С минуты на минуту придет Чейз, и я не могу сказать наперед, какое чувство вызовет во мне его появление. Несколько раз я встречал его мимоходом в школе. Но сегодня мы с ним впервые после инцидента с огнетушителем окажемся в одной комнате.

Мы усаживаемся на диване в гостиной, на журнальный столик перед нами Брендан ставит компьютер.

– Я переписал видео с одной из флип-камер, – объясняет он. – Обнаружил его на флешке, когда принес камеру домой.

Брендан ставит на столик с компьютером миску с орешками и печеньем, и мы принимаемся ждать Чейза.

Проходит двадцать минут. Потом еще десять.

Кимберли изнывает от нетерпения, что не удивительно, потому что она пришла сюда исключительно ради Чейза.

– Ну и где же он?

Брендан пишет ему сообщение. Чейз не отвечает.

– Этого следовало ожидать, – мрачно ухмыляется Шош.

– Он обещал быть, – упорствует Брендан.

– Ему на вас наплевать. Как и на всех на свете, кроме себя любимого. Да поймите же наконец – он вас кинул. – Шош встает. – Идем, Джоэл. По милости Чейза Эмброза мы с тобой и так уже потратили кучу драгоценного времени.

– Включай видео, – говорю я Брендану. – Чейз потом посмотрит.

Бо´льшую часть, пока Брендан на видео перепрыгивает с места на место и играет на разных инструментах, мы смотрим на перемотке. В начале фрагмента с тубой Брендан переключается на нормальную скорость. Меня подташнивает. Я много раз становился объектом травли, но никогда еще не видел, как это выглядит со стороны.

Шош, перед этим сидевшая с нетерпеливым выражением на лице, сосредоточенно смотрит на экран.

– Я не понимаю, – подает голос Кимберли. – А что все Брендан и Брендан? Где остальные?

– Вы с Джоэлом там же, где я. Просто не попали в кадр, – объясняет Брендан.

Мы слышим, как Эрон с Питоном распахивают дверь, но сами они пока за кадром. Первое, что мы видим, – две белые струи из огнетушителей бьют прямо в физиономию Брендану. Он летит на пол и застревает в тубе. Это могло показаться смешным – если бы я не знал, что будет дальше. Когда струи поворачивают в другую сторону, за правую границу кадра, я знаю, что целят они в меня. Все это время в репетиционном зале не умолкают крики – я различаю свой собственный голос, голоса Брендана, Кимберли, Эрона и Питона.

Выдав еще несколько пенных залпов, Эрон с Питоном появляются в кадре. Что было дальше, я и так слишком хорошо помню. Эти двое разбрасывают по залу инструменты и ломают все, что попадается им под руку. Я пытаюсь унять Эрона, но он роняет меня в лужу разлитой по полу пены.

Смотреть на происходящее тяжело, но я боялся, что будет хуже. Это на самом деле не про меня, говорю я себе. Это про что-то, что однажды со мной случилось. Наблюдая за побоищем в реальном времени и высоком разрешении, я представляю, что оно началось гораздо раньше и включает в себя все бесчисленные пережитые мной случаи травли. И что? Я вышел из него живым и невредимым – если, конечно, не считать подбитого глаза.

Я бывал жертвой издевательств, но нельзя, чтобы от этого я по своей природе превратился в жертву.

Теперь я вернулся – домой и к своему естественному состоянию.

Тут на экране возникает Чейз. Он явно ошарашен открывшимся ему зрелищем. Когда Питон вручает ему огнетушитель, я подаюсь вперед – как-никак это мой огнетушитель, тот самый, что сейчас подобьет мне глаз. Когда Чейз с Питоном начинают вырывать друг у друга этот блестящий металлический цилиндр, я напрягаюсь в ожидании, еще внимательнее слежу за ними, чтобы не пропустить тайного знака, кивка головы, означающего, что Чейз, Эрон и Питон действуют заодно и что настал момент как следует вломить лузеру, за которого им впаяли исправительные работы.

Но знака никто не подает. Чейз отнимает у Питона огнетушитель, на траектории которого случайно оказывается мое лицо.

Брендан ставит видео на паузу.

– Это случайность, – торжествующим тоном заявляет он.

– Да, – говорю я.

– Вау! Чейз и в самом деле силач, – заключает из увиденного Кимберли.

Шош краснеет и нехотя признает, что была неправа. Моя сестра безжалостна в суждениях о людях и вещах. Себя она судит так же – и это настоящий конец света.

– Но соврать-то он соврал, – цедит она сквозь зубы.

– Да, Чейз не ангел, – соглашается Брендан. – Но сама подумай, что бы с ним было, если бы его назначили виноватым. Ты бы на его месте тоже попыталась бы выкрутиться.

– Я никогда не окажусь на его месте, потому что я не вожусь с подонками, – не сдается Шош.

– Давай хотя бы с ним поговорим, – предлагаю я.

Я думал, сестра станет возражать, но вместо этого она кивает.

– Мне много есть что ему сказать.

– Например, ты скажешь ему «извини», – язвительно вставляет Брендан.

– Посмотрим, – говорит она. – Но если вдруг я это ему и скажу, то в самую последнюю очередь.

– Но где же Чейз? – раздраженно спрашивает Кимберли. – Брендан, ты обещал, что он придет.

Брендан тем временем уже разговаривает по телефону с миссис Эмброз. Он хмурится и, заканчивая разговор, благодарит собеседницу.

– Его мать говорит, что он отправился на Портленд-стрит. И при этом очень спешил.

– Он забыл, что ты его позвал? – спрашиваю я.

Брендан качает головой.

– Он обещал прийти. Часа два назад прислал сообщение.

Тогда Шош встает и говорит:

– Ну так идем на Портленд-стрит.

Глава двадцать седьмая Эрон Хакимян

– Молодой человек, мы ждем уже целых полчаса, – заявляет мне Дамблдориха. – Вы обещали установить нам карточный столик.

– Позже, – говорю я. – Мы заняты.

У старой кошелки голос скрипучий, как коробка передач на ушатанном грузовике.

– Не похоже, чтобы вы были так уж заняты. Пасетесь у тележки с закусками и лопаете печенье вместо того, чтобы раздавать его постояльцам.

– У нас тяжелая работа, – притворяется возмущенным Питон. – Вы что, хотите, чтобы мы делали ее на голодный желудок?

– Бабуль, расслабьтесь, – советую я Дамблдорихе. – Через пять минут все будет.

Понятное дело, работать на Портленд-стрит приблизительно так же весело, как совать руку в измельчитель для мусора. Одно хорошо – можно от души поприкалываться над здешними стариками. Эта бабуля, например, все утро капает нам на мозги, требует поставить в комнате отдыха еще один карточный столик, чтобы ей было где играть в бридж с тремя другими такими же сиреневыми одуванчиками. А мы знай себе отбрехиваемся и ржем между собой. Пять минут? А пять часов не хочешь? Или пять дней? А если бабуля чем-то недовольна, пусть идет и сама раскладывает свой столик. Отличное занятие – особенно когда у тебя фигура борца сумо.

Обломавшись в очередной раз, бабуля плетется в комнату отдыха. Мы с Питоном чуть не лопаемся от смеха. Нет, рано или поздно мы все сделаем – за минуту до того, как у нее окончательно лопнет терпение. Это целое искусство – уступить ровно в тот момент, когда она уже собралась идти стучать на нас медсестрам.

Мы снова стали хомячить печенье, но тут Питон пытается сцапать последнее шоколадное, я хватаю его за руку, и в итоге мы оказываемся на полу. Нам дико смешно. Печенье мы по ходу дела раздавили, и оно не досталось никому.

Мы стоим и отряхиваемся от пыли и крошек, когда вдруг в коридор влетает Чейз. Он несется сломя голову и явно очень куда-то торопится. После той стычки на футбольном поле он перестал ходить на исправительные работы, хотя и ходил-то сюда не на них. Он то ли снова решил бесплатно поработать, то ли явился в гости к звезде своего клипа, самому гнусному из Дамблдоров, чересчур расплодившихся в здешнем заповеднике.

Своим острым глазом Питон первый замечает оттопыренный карман. Если бы из кармана не выглядывал кусок тряпки, мы решили бы, что у Чейза там бейсбольный мяч.

– Эй, Эмброз, – окликаю его я. – Ты чего тут забыл?

Он не отвечает и пытается молча нас обойти.

Питон перегораживает ему дорогу.

– Тебе человек задал вопрос.

Чейз снова пытается пройти мимо, и я тоже встаю у него на пути. Чейз действует как раннинбек на футбольном поле: нагнув голову, пытается прорваться между нами. Но мы с Питоном неплохие лайнмены – мы блокируем и останавливаем его. В игре я попытался бы отобрать у него мяч. А сейчас наклоняюсь и выдергиваю из его кармана белую тряпку.

Тряпка оказывается кухонным полотенцем. У меня в руке оно разворачивается, из него что-то вываливается и звякает о мозаичный пол. Золотая звезда, голубая лента… Так это медаль вредного старикашки! Чейз бросается на нее всем телом, как на потерянный в нападении мяч. Мы с Питоном придавливаем его сверху.

– Две трети наши! – рычу я Чейзу в ухо.

– Она принадлежит мистеру Солвэю!

– Ему она не нужна! – бурчит Питон. – Он, поди, и не помнит, что у него была медаль.

Каким-то образом Чейзу удается выкарабкаться из-под нас и с медалью в кулаке подняться на ноги.

– Все равно она тебе не достанется, – говорю я. Это не угроза, я просто сообщаю ему ценную информацию. – Мы по-любому ее у тебя заберем.

Пока он молча стоит, прикидывая варианты, в коридоре снова появляется Дамблдориха.

– Что здесь происходит? Пять минут уже давно прошли. Нам нужен карточный столик. И не потом, а прямо сейчас.

– Я все сделаю, – говорит Чейз и с медалью в кулаке провожает Дамблдориху в комнату отдыха.

Питон хочет было пойти за ними, но я его останавливаю.

– Слишком много свидетелей. Потерпи. Долго он там отсиживаться не сможет.

Мы, как стервятники, наблюдаем за ним в открытую дверь. А то еще спрячет медаль, чтобы вернуться за ней потом, когда нас здесь не будет. Она у него в правой руке. Складной столик и стулья он устанавливает, не разжимая пальцев, которыми ее держит. При этом краем глаза Чейз все время поглядывает на нас и наверняка замечает мою усмешку, которая означает: Мы тебя все равно достанем, даже если придется ждать до следующего ледникового периода.

– Ему крышка, – радостно шепчет Питон. – Оттуда только один выход – мимо нас.

В комнате отдыха Дамблдорихи рассыпаются перед Эмброзом, как будто он не дурацкий столик им поставил, а весь мир от Лекса Лютора спас. Они любят его так же сильно, как ненавидят нас. И от этого меня тошнит. А он вдобавок берет с телевизионной полки цветочек в горшке и типа для красоты ставит на стол. Сиреневых одуванчиков начинает прямо-таки плющить от восторга.[14]

Но тут Чейз неуклюже смахивает цветок на пол. Осколки горшка и черная земля разлетаются по всей комнате.

– Вот идиот! – радостно восклицает Питон.

Эмброз берет стоящий в углу комнаты пылесос, включает его в розетку и начинает убирать грязь, которую сам же развел.

Двигая щеткой взад-вперед, он разжимает пальцы правой руки и роняет медаль на пол перед собой. В следующий миг ее засасывает в пылесос. Он украдкой оглядывается на нас – не заметили ли мы? Я делаю вид, что ничего не видел, но Питон предательски краснеет.

Чейз все быстрее движется в нашу сторону, а потом бросается бежать. Вилка выскакивает из розетки. Пылесос умолкает. Чейз мчится на нас. Мы с Питоном перегораживаем дверной проем. Но когда до нас остается всего пара шагов, Чейз поднимает перед собой пылесос и лупит им по нам как тараном.

Мы валимся на пол и сидим, задыхаясь в клубах пыли, которая от удара вылетела из пылесосного мешка. Поднявшись на ноги и протерев от пыли глаза, мы видим, что Эмброз, все так же прижимая к груди пылесос, уже добежал до дальнего конца коридора.

Мы переглядываемся и выдаем хором:

– За ним!

Раньше у нас никогда не получалось догнать стремительного раннинбека. Но сейчас у него в руках не мяч, а целый пылесос.

С ним особо не разгонишься.

Глава двадцать восьмая Шошанна Уэбер

У дома престарелых я оказываюсь первой. Остальные отстали на полквартала, им приходится бегом меня догонять.

Вот уж этот Чейз! Я давно на него злилась и никогда не думала, что могу злиться еще сильнее. Оказывается, могу. Из-за того что видела своими глазами, что он не хотел причинить Джоэлу зла.

Раньше было просто: я честно и откровенно ненавидела его до глубины души. Теперь все сложнее. Каждый раз в приступе праведного гнева я вспоминаю, как он пытался защитить Джоэла, участвовал в работе видеоклуба или общался с мистером Солвэем. И это сбивает меня с толку. От смеси хорошего и дурного кружится голова.

А еще я наговорила ему кучу незаслуженных гадостей, и сейчас мне уже поздно брать свои слова обратно.

Дождавшись в холле всех остальных, я веду их к комнате мистера Солвэя. Там стучусь в дверь и, не дожидаясь ответа, распахиваю ее настежь. Хозяин сидит, согнувшись пополам, в любимом кресле и что-то сосредоточенно делает со шнурками своих кроссовок.

– Чего без дела стоишь? – говорит он, заметив меня. – Иди лучше, помоги узел распутать. А то я гнуться плохо стал. Да и не вижу ничего.

Я захожу в комнату, за мной остальные.

– Входите, входите, – приглашает мистер Солвэй. – И зовите всех желающих посмотреть, как старый хрыч развязывает шнурки. Попкорн захватили? А шарики вам придется самим надувать – у меня дыхалки не хватит.

Я становлюсь на колени и быстро распутываю узел на шнурке.

– Мистер Солвэй, – спрашиваю я чуть дыша. – А Чейз уже здесь?

Он качает головой.

– Уже несколько дней его не видел. Как и тебя, кстати.

Мне становится ужасно стыдно. Я не навещала его с того дня, когда Джоэл получил огнетушителем в глаз. А теперь выясняется, что и Чейз у него с тех пор ни разу не был. Мистер Солвэй наверняка решил, что съемки окончены и поэтому он нам больше не нужен.

– Простите, это из-за меня, – говорю я. – Я разозлилась на Чейза за что-то, в чем он был почти не виноват. Из-за этого он перестал к вам ходить. Не потому, что не хотел вас видеть, а чтобы случайно не встретиться со мной. А я вас не навещала, потому что боялась наткнуться на него…

Мне на плечо ложится чья-то рука. Это Джоэл. Он дает мне понять, что я слишком разволновалась и от этого несколько путано изъясняюсь.

Морщинистое лицо мистера Солвэя озаряет кривая улыбка.

– Глядя на тебя, ни за что на свете не соглашусь снова стать молодым.

– Мы в школе смотрели фильм про вас, – подает голос Кимберли.

– Она имеет в виду «Воина», – поспешно добавляет Брендан. – Совместный проект Шошанны и Чейза.

В этот момент в коридоре поднимается суматоха, слышатся громкие голоса и топот ног.

– Боюсь, они там снова поло на инвалидных колясках затеяли, – хмурится мистер Солвэй.

Я выглядываю за дверь и вижу Чейза. Он несется ко мне с пылесосом наперевес, но вдруг рывком останавливается и тяжело падает навзничь, не выпуская при этом пылесоса. Позади него растягивается по полу Эрон. Это он, обеими руками ухватив шнур пылесоса, свалил с ног Чейза.

Питон перепрыгивает через Эрона; как коршун на добычу, бросается на Чейза и пытается отобрать пылесос. Чейз не отдает. Тогда Питон начинает лупить его кулаками по голове и плечам.

Я слышу отчаянный крик Кимберли и сама при этом кричу еще громче. Мы с ней обе кидаемся на Питона и принимаемся оттаскивать его от Чейза. Как ни странно, у нас получается. Он оставляет в покое Чейза, встает на ноги и отпихивает нас от себя. Кимберли ударяется о стену, а когда отскакивает от нее, наши траектории пересекаются и мы стукаемся головами так, что искры сыплются из глаз.

Пока мы приходим в себя, на Питона с грозным воплем налетает малыш Брендан. Неожиданно для всех осмелевший от злости, он обрушивает на врага град ударов – ну чисто Давид, сокрушающий Голиафа. При этом он даже не может правильно сжать кулаки – большие пальцы торчат у него, как черешки из яблок.

Изумление на лице Питона скоро сменяется зловещим весельем. Какое-то время он просто смеется в ответ на наскоки Брендана, а потом размахивается и наносит противнику, заметно уступающему ему в росте и весе, зубодробительный апперкот в челюсть. Брендан отлетает на шесть футов и падает на пол.

Казалось бы, этого просто не может быть, но Брендан поднимается на ноги и опять рвется в бой. Его, к счастью, успевает перехватить Чейз, иначе два бугая запросто бы вышибли из него дух. Эрон поднимает с пола пылесос и размахивает им, как бейсбольной битой. На роль мячика он назначил голову Чейза.

– Чейз!.. – только и успеваю выкрикнуть я, когда, прокатившись вдоль коридора, Эрону в поясницу врезаются ходунки мистера Солвэя. Эрон теряет равновесие и заваливается на Питона, а потом они втроем – Эрон, Питон и пылесос – летят на пол.

– Ха! Точно в яблочко! – потирает руки мистер Солвэй. – Уноси готовеньких!

Тут настежь распахиваются тяжелые двери в конце коридора и из них появляется Джоэл, за ним – сестра Дункан и двое охранников.

Молодчина, Джоэл! Ты единственный, кому хватило ума сходить за помощью.

Эрон с Питоном готовы продолжить схватку, но в присутствии охранников и старшей сестры опускают кулаки. Последнее, что им сейчас нужно, – получить в личное дело запись о драке во время отбывания исправительных работ.

Питон показывает пальцем на Чейза:

– Это он во всем виноват!

– В чем виноват? – крайне раздраженно спрашивает сестра Дункан, но при виде выглядывающих из комнат постояльцев понижает голос: – Что все это умопомешательство означает?

Вместо ответа Чейз отстегивает от пылесоса мешок-пылесборник и высыпает его содержимое на пол. Из кучи мусора он извлекает испещренную звездочками, серую от пыли ленту. К ленте подвешена высшая и самая почетная военная награда Соединенных Штатов – медаль Почета, даже сквозь пыль отливающая золотом.

– Никак моя? – удивляется мистер Солвэй.

Чейз кивает.

– Я ее у вас украл. Я этого не помню, потому что дело было еще до того, как я ударился головой. Но это меня не извиняет, – говорит он и, склонив голову, протягивает медаль законному владельцу.

– Ее украл другой, прежний ты! – с трудом выговаривает Брендан, у которого стремительно распухает подбитая челюсть.

– Я один и тот же. – Чейз произносит это так тихо, что мне с трудом удается его расслышать.

Мистер Солвэй с озадаченным видом вертит медаль в руке.

– А эти два клоуна? – спрашивает он. – Они были с тобой заодно?

Эрон с Питоном испуганно смотрят на бывшего лучшего друга.

– Нет, я все сам, – отвечает Чейз. – Стащил медаль и спрятал за дранкой на крыше нашего дома. Упал я как раз тогда, когда за ней туда полез. Это было мне наказанием. – Он сокрушенно качает головой. – Даже не знаю, зачем я совершил такой отвратительный поступок. Наверно, хотел потом ее продать.

По лицу мистера Солвэя видно, что рассказ Чейза его очень огорчил.

Я даже чуть не начинаю заступаться за Чейза, но, взглянув на украденную им медаль, не могу произнести ни звука. Можно долго рассуждать про хорошего и плохого Чейза, но эта кража – дело рук абсолютно отвратительного персонажа.

Джоэлу, насколько я понимаю, хочется поддержать Чейза, но он не знает, что сказать. Он у нас молчун, это я болтушка. А Брендан с подбитой челюстью тоже не очень-то может говорить. Кимберли стоит совершенно потерянная. Эрон с Питоном, приятно удивленные тем, что их ни в чем не обвиняют, тоже не открывают рта.

Наконец сестра Дункан нарушает тишину:

– Понятия не имею, что все это значит. Но одно знаю точно – здесь совершено преступление. Поэтому я звоню в полицию.

Глава двадцать девятая Чейз Эмброз

Упасть вниз головой с крыши – еще не худшее, что может с тобой случиться.

Тебя могут, например, арестовать. И прославить на весь город как подонка, укравшего у пожилого героя войны медаль, которую ему вручил президент Соединенных Штатов.

Но сильнее всего меня мучают мысли о том, что теперь думает обо мне мистер Солвэй. Я обокрал человека, которого уважаю больше всех на свете. Это прямо какой-то злой рок – я провинился перед человеком еще до того, как начал им восхищаться! И он больше никогда не захочет со мной разговаривать. Действительно, с чего бы ему хотеть? Я бы и сам, будь моя воля, с собой бы больше не разговаривал.

До слушаний в суде по делам несовершеннолетних мама меня в школу не пускает. И это хорошо. Это избавляет меня от необходимости видеть людей и снова и снова убеждаться в том, насколько они меня презирают. В школе меня и раньше презирали. А теперь я им дал дополнительный повод. Брендан и Шошанна даже звонили нам домой, но мама не разрешает мне ни с кем общаться и по телефону. Так посоветовал адвокат, мне его совет нравится. Потому что я без труда могу представить, что мне скажет Шошанна, и не хочу от нее этого выслушивать. Впрочем, вряд ли у кого-то найдутся для меня слова хуже, чем те, которыми я крою сам себя.

Эрон с Питоном тоже пытались поговорить со мной по телефону – наверное, хотели сказать спасибо за то, что я их не заложил. Ну да, медаль украл я, но они – с учетом уговора поделить вырученные деньги – должны как минимум считаться сообщниками. Честно говоря, я даже на них не злюсь. Ведь я был таким же негодяем, как они, да еще вдобавок их вожаком. Они остались прежними. А я изменился.

Во всяком случае, я надеюсь, что это так.

И, кстати, после слушаний мне больше не придется с ними пересекаться. Меня, скорее всего, отправят в исправительный центр для несовершеннолетних, а когда я оттуда выйду, родители вряд ли позволят им со мной связываться. Потому что я малолетний правонарушитель и могу плохо на них влиять. Кто его знает, может, так оно и есть. Может быть, до встречи со мной Эрон и Питон были чистыми ангелочками.

Шансов угодить в исправительный центр у меня полно. Мое дело будет разбирать тот же судья, который приговорил нас с Эроном и Питоном к исправительным работам, а значит, я не смогу прикинуться, что раньше закона не нарушал. А признает ли он меня виновным – тут сомнений нет. Кто украл медаль, известно всем вокруг.

Мама меня простила, но это почти ничего не значит. Потому что если ты не ждешь прощения от родной матери, значит, дела твои совсем плохи. Джонни приехал из колледжа поддержать меня во время слушаний – значит, ему я тоже испортил жизнь. Кроме него и мамы я общаюсь только с отцом и его новой семьей. Кто бы мог подумать, что в ситуации, когда весь остальной мир чуть не ноги об меня вытирает, мачеха, Корин, станет самым преданным моим сторонником. Не то чтобы мама мне меньше помогала, просто она слишком нервничает из-за того, что может со мной случиться, и ее нервозность всех страшно раздражает. Совсем другое дело – Корин. Во-первых, я не ее ребенок. Во-вторых, не ей придется навещать меня в исправительном центре. Поэтому она воспринимает происходящее не в пример спокойней.

– Остается надеяться, что судья сумеет понять, что ты за человек, – говорит она.

– Я, наверно, отвратительно с вами обращался… С тобой и Элен. В смысле – раньше. Я этого не помню, но все равно прости.

– Ничего страшного, – отвечает Корин. – Давай лучше сосредоточимся на том, что происходит сейчас.

Элен всего четыре, и в моих делах она ничего не понимает. Но именно играя с ней в ее Барби, – прежнего Чейза было немыслимо застать за таким занятием, – я первый раз за несколько дней испытываю полнейший покой и умиротворение.

Сидя на полу, я катаю по ковру джип-кабриолет из набора «Барби в Малибу», на котором Кен едет на гавайскую вечеринку, и тут замечаю, что отец снимает меня на телефон.

– Мне казалось, ты считаешь, что игры с четырехлетней девочкой только отвлекают от серьезных вещей вроде футбола, – говорю я.

– Чемпион, ты что? – восклицает он. – Я снимаю, чтобы показать на суде…

– На слушаниях, – поправляю я.

– Без разницы. Пусть судья знает, что ты заботливый брат. И что ты снова будешь играть в футбол.

– Ты, наверно, думаешь, я глупо сделал, что вернул медаль? – спрашиваю я.

– Ну, – говорит отец, подумав, – гораздо умнее, разумеется, было бы тайком подсунуть медаль мистеру Солвэю под дверь.

– А то я сам не знаю.

– Но все равно ты поступил правильно, – продолжает он. – Для тебя медаль не имеет никакой ценности. Ты не заслужил ее – в отличие, скажем, от медали за победу в чемпионате штата. Дорога´ она только мистеру Солвэю.

– Не сказал бы, что старик так уж ей дорожит. Он только из рапорта командира знает, за что его этой медалью наградили. Потому что этот момент стерся у него из памяти, как у меня стерлось все мое прошлое.

Отец пожимает плечами.

– Если ты чего-то не помнишь, не значит, что этого не было. Ты мне нравился прежним…

Я пытаюсь что-то возразить, но он поднимает руку: помолчи.

– Дай договорю. Из того, что я скучаю по прежнему Чейзу, вовсе не следует, что я не ценю тебя, каким ты теперь стал. Я вижу, как дружите вы с Элен. По-твоему, такое было возможно до того, как ты упал?

– Ты разве не говорил, что нежности – это для слабаков?

Отец краснеет.

– Я тогда еще почти не знал тебя нового. А теперь… Знаешь, нужна сила, чтобы признать вину и не выдать Эрона и Питона, которые на сто процентов этого заслужили. И чтобы уладить все с мистером Солвэем и даже с мальчишкой Уэбером. С тобой все в порядке – ты сильный. Правда, глупый. Но мы все время от времени делаем глупости. Штука в том, чтобы из-за нескольких маленьких глупостей не проиграть всю игру.

На его лице появляется выражение, какого я раньше не замечал.

В его глазах – как это, возможно, бывало и до моего падения с крыши – светится гордость.

Которая будет глубоко безразлична судье.

Шагнув сквозь рамку металлоискателя на входе в здание суда, я замираю как вкопанный. Я уже здесь бывал – меня накрывает волной воспоминаний о том разе.

– Шевелись, сынок, – говорит охранник. – За тобой еще полно народу.

– Да… Извините.

Я делаю несколько неуверенных шагов. Вслед за мной сквозь рамки проходят мама, отец, Джонни и наш адвокат мистер Ландау.

Вид у меня, наверно, испуганный – судя по тому, что брат шепотом подбадривает меня, мол, парень, держись.

Я киваю, поглощенный воспоминанием о своем прошлом визите в это здание в компании Эрона, Питона и наших родителей. Главное, что мне запомнилось от того раза, – ярость и возмущение из-за того, что нас потащили в суд за какой-то раскуроченный рояль. Я был зол на весь свет – на Джоэла, на Уэберов, на школу и на полицейских. Они серьезно не понимали, кто я такой? Чейз Эмброз, самый результативный игрок команды, выигравшей первенство штата! Мы трое устанавливали в школе свои порядки – все, что мы делали, считалось правильным, потому что это делали мы! Да, я был тогда вне себя от ярости. И мне сейчас кажется, что жар той ярости из глубины памяти пробивается в настоящее.

За несколько месяцев очень многое переменилось. В тот раз я был такого высокого мнения о великом Чейзе Эмброзе, что считал свою особу неприкосновенной. Сейчас все наоборот. Я до того себе отвратителен, что уверен: ни один судья не может отнестись ко мне строже, чем я заслуживаю. Этот момент сильно огорчает мистера Ландау. Как прикажете ему защищать человека, который отказывается защищаться?

Не то чтобы мне хотелось в исправительный центр. Я туда не хочу. Но я же на сто процентов виноват. Я украл медаль; я спрятал медаль и, если бы остался собой прежним, продал бы ее и присвоил деньги. В этом, собственно, и заключается все мое дело. Поэтому-то, наверно, мистер Ландау и делает ставку на свидетелей, которым предстоит дать показания о личности обвиняемого. Сам я отказываюсь что-либо говорить в свою защиту.

У мамы при входе в зал суда от волнения перехватывает дыхание. Отец обнимает меня за плечи. И представьте себе, я даже не пытаюсь вывернуться. Сейчас мне дорога любая поддержка.

В зале судя я осматриваюсь по сторонам – и пол уходит у меня из-под ног.

Здесь все!

Брендан и Кимми сидят в окружении ребят из видеоклуба и просто школьников. С тренером Давенпортом на суд пришли футболисты – Джоуи, Лэндон и еще несколько. Мисс ДеЛео тоже здесь, а с ней вместе другие учителя. В первом ряду, к своему ужасу, я вижу Шошанну, Джоэла и их родителей. Шошанна, поймав на себе мой взгляд, тут же отворачивается.

Я знал, что меня не очень любят в Хайавасси. Но чтобы так много людей ненавидели меня настолько сильно, чтобы оставить все дела и прийти посмотреть, как мне дадут срок в исправительном центре, – такого я все-таки не ожидал. И от этого мне так больно, как не было никогда в жизни. Для завершения картины осталось заковать меня в колодки, чтобы разгневанная публика могла забрасывать меня тухлыми помидорами.

В зале появляется судья Гарфинкл, садится на свое место и несколько томительных минут листает бумаги, знакомясь с делом.

– Все понятно, – говорит он и строго смотрит на меня. – Молодой человек, я предупреждал вас, что если еще раз увижу вас на скамье подсудимых, вам это обойдется очень дорого. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Слово хочет взять мистер Ландау. Но пока он застегивает пиджак, я отвечаю:

– Ничего, ваша честь. Я не помню, зачем я украл у мистера Солвэя медаль. Сейчас бы я этого делать не стал. Но тогда, совершенно определенно, сделал.

Судья степенно кивает.

– Я ценю вашу искренность. Вы если и не делаете мою работу приятнее, то значительно ее облегчаете.

– У меня есть свидетели, способные охарактеризовать личность обвиняемого, – заявляет мистер Ландау. – Если суд не возражает, я хотел бы их выслушать.

– Суд не возражает, – отвечает судья Гарфинкл.

Первой, обильно поливая свидетельский стол слезами, выступает моя мама. Она объясняет судье, каким трудным ребенком я был и как сильно изменился после несчастного случая. Подробно рассказывает, какую тяжелую травму я получил и как долго пролежал без сознания. Мама старательно следует инструкциям мистера Ландау, но, похоже, с тем же успехом она могла бы попытаться разжалобить гигантскую статую с острова Пасхи.

Следующим давать показания выходит отец. Я всегда был уверен, что во мне его интересует только одно – чтобы я вырос весь в него. А он говорит много такого, чего я от него не ожидал. И даже про футбол упоминает всего один раз.

– Это нормально, что парень в возрасте Чейза норовит поступать по-своему. И все равно, чем лучше я узнаю своего сына таким, каким он стал сейчас, тем больше жалею, что меня в тринадцать лет никто не столкнул с крыши.

Я не верю своим ушам. Из сорока восьми прожитых им лет отец считает лучшими те, что пришлись на старшие классы школы и колледж. Он, как ему самому представляется, был тогда гениальным спортсменом, важной птицей и королем кампуса. И поэтому никогда раньше не допускал даже малейшей возможности, что его отпрыск может быть в чем-то хуже него. А сегодня допустил, потому что решил, что мне это поможет.

Доктор Куперман подтверждает суду, что полученная мной черепно-мозговая травма действительно была очень тяжелой. Достаточно тяжелой, чтобы стать причиной амнезии и изменения личности.

– Изменение личности носит постоянный характер? – хмурится судья Гарфинкл.

– Трудно сказать наверняка, – признается доктор. – Потому что особенности функционирования человеческого мозга мы зачастую понимаем хуже, чем устройство вселенной. И тем не менее имеются все основания полагать, что Чейз стал другим человеком.

Когда доктор Куперман поднимается со скамьи, судебный пристав объявляет следующего свидетеля:

– Шошанна Уэбер.

Что? Наверное, это ошибка! Но нет – Шошанна встает со своего места и подходит к свидетельской кафедре.

Я дергаю за рукав мистера Ландау и отчаянно шепчу ему на ухо:

– Нет!

Этот «свидетель, способный охарактеризовать личность обвиняемого» считает меня мерзким выродком!

Она по-прежнему старается не встречаться со мной глазами, но я вижу, какое напряженное у нее лицо. Такое выражение бывает у человека, твердо решившего добиться цели. Ее цель – сровнять меня с землей. Некоторое время она молча сидит на скамье для свидетелей, внутри она при этом вся кипит, как котел, готовый вот-вот взорваться.

Хорошего от нее ждать не приходится – только очень, очень плохого.

– Мисс Уэбер? – окликает ее судья.

– Я знаю, что Чейз виноват, – начинает Шошанна. – Он много в чем виноват. Но хорошего он тоже сделал много. Он старается поступать хорошо, хотя это у него не всегда получается.

Судья Гарфинкл прочищает горло.

– Юная леди, ваша задача как свидетельницы – дать характеристику подсудимому, а не указать на его недостатки.

– К этому я сейчас перейду, – отвечает ему Шошанна. – Нам всем очень важно понять, каким человеком стал Чейз. Он вернул медаль – это ему в плюс. Но минусы тоже есть. Например, чтобы выгородить старых приятелей, он солгал директору школы. Я напоминаю об этом не для того, чтобы вы плохо о нем думали, – я стараюсь как можно объективнее рассказать о том, что сейчас представляет собой Чейз. Благодаря тому, что он упал с крыши, у него появился шанс начать все заново, зажить новой жизнью. Может быть, он не идеален, но… – Она замолкает, подыскивая слова.

Лишь бы она их не нашла, думаю я. Спасибо ей, что она больше не ненавидит меня так же сильно, как раньше, но толку от этого не много.

– Но что?.. – подгоняет ее судья.

– Я была к нему жестче и строже всех, – объясняет она. – Иногда заслуженно, иногда нет. Я хочу сказать, что уж если я верю, что он исправился, то вы и подавно должны этому поверить. Мне самой странно это говорить, но я знаю, что он стал хорошим человеком.

Что-что?

Это были совсем не те слова, каких ждал от нее мистер Ландау, но зато они были совершенно искренними. И уж я-то точно не ожидал услышать, как Шошанна употребляет в мой адрес словосочетание «хороший человек».

Не поймите меня неправильно. Если я получу прощение от Уэберов, чудовищный груз свалится наконец у меня с плеч. Но пока я совершенно сбит с толку. Ничего подобного я не ожидал.

– Это все замечательно, мисс Уэбер, – говорит судья Гарфинкл. – Но наши слушания посвящены совсем другому. Чейз обвиняется в краже медали Почета, принадлежащей мистеру Джулиусу Солвэю. При этом факта кражи не отрицает никто, в том числе сам Чейз.

– Но разве вы не понимаете? – умоляющим голосом говорит она. – Как я ошибалась в Чейзе, так может ошибаться кто угодно. Даже судья.

– Спасибо за ваши показания, – говорит он Шошанне. – Давайте продолжим. Нет ли еще желающих высказаться в пользу этого молодого человека?

Ответом ему становится громкий скрип стульев и шарканье ног. В следующий момент я понимаю, что все до единого собравшиеся в зале суда – школьники, учителя и родители – дружно встают и направляются к свидетельскому столу. Сидеть остаются только мои родители и мистер Ландау. Остальные выстраиваются в очередь к ошарашенному приставу: члены видеоклуба, которых я постоянно доставал; учителя, которым срывал уроки; футболисты, считавшие меня предателем; и даже Джоэл и его родители.

Я не верю своим глазам – практически все мои знакомые ждут своей очереди поддержать злобного задиру, не заслуживающего ничьей поддержки. Они кивают мне, машут руками, показывают большие пальцы, мол, все будет хорошо. Но скоро эта картина теряет четкость и начинает расплываться – у меня на глаза наворачиваются слезы. Я с самого начала боялся расплакаться на суде – но никак не из-за того, что происходит сейчас. Такого я в жизни не мог себе представить.

Я до боли прикусываю губу, и зрение немного проясняется.

– Спасибо, все понятно, – говорит судья Гарфинкл, окинув взглядом толпу. – Я весьма впечатлен и не отрицаю, что молодой человек, по всей видимости, кардинально поменял свою жизнь. Но мы разбираем серьезное преступление, к тому же совершенное лицом, за которым уже числится правонарушение. Чейз, вы можете гарантировать, что вы больше не являетесь тем человеком, который украл медаль?

Спасение кажется таким близким – только протянуть руку. Всего-то надо сказать «да» – и я свободен. О таком исходе суда я даже не мечтал и уж тем более ни на что похожее не рассчитывал. Хотя с другой стороны…

Откуда мне знать, что я действительно стал на сто процентов другим? Ведь с каждым проблеском воспоминаний мне все яснее, что прежний и нынешний я – это не два разных Чейза. Разве я имею право утверждать, что «больше не являюсь тем человеком, который украл медаль»?

Но это, разумеется, не должно помешать мне сказать судье ровно то, что он хочет услышать. Прежний Чейз именно так бы и поступил – выбрал бы легкий путь, как я тогда в кабинете директора Фицуоллеса. Схитрю ли я или солгу – неважно, главное, выйду сухим из воды.

Это будет означать, что я ничуть не изменился. Ну и что, судья Гарфинкл все равно не будет об этом знать.

Но я-то буду!

И тут я понимаю, что быть честным с самим собой важнее, чем обмануть судью, который может послать меня в исправительный центр.

Я медленно качаю головой.

– Простите, ваша честь, но я не могу этого гарантировать. Ощущаю я себя другим, и меня не тянет делать то, что я делал раньше. Но человек, который украл медаль, был частью меня. Я не могу утверждать, что навсегда от него избавился.

По залу суда словно проносится порыв ветра – все, кто там есть, одновременно ахают. Шошанна. Джоэл. Брендан. Мои родители.

Судья Гарфинкл тяжело вздыхает.

– В таком случае, Чейз Эмброз, у меня не остается выбора. Суд выносит решение передать вас органам ювенальной…

– Эй, а ну притормозите!

За переживаниями и суматохой никто не заметил, что двери зала заседаний распахнуты. И теперь в них, опираясь на ходунки и еле переставляя ноги, появляется герой войны мистер Джулиус Солвэй. На нем его единственный парадный костюм, на шее – начищенная до блеска медаль Почета. Судя по выражению горящих глаз, он готов, если понадобится, свернуть любые горы.

– Полагаю, я вижу перед собой мистера Солвэя, – обращается к нему судья. – Садитесь, сэр.

– И не подумаю, – задиристым тоном отвечает мистер Солвэй. – Весь этот кипеж вы подняли из-за одной идиотской медали! Так вот она, у своего законного владельца. Все. Дело закрыто. Расходимся по домам. Сегодня у нас на Портленд-стрит на ужин тако.

– Нет, мистер Солвэй, так дело не пойдет, – с уважением, но твердо говорит судья. – Благополучный исход не отменяет самого факта преступления.

– Какого еще преступления? Чейз не крал у меня медаль. Я ее ему одолжил.

– Но мистер Солвэй, вы не… – вскидываюсь я.

– Тебе-то откуда знать? – рычит он на меня. – Ты ушибся головой и лишился памяти. Судья, кому вы скорее поверите: тому, кто все помнит, или тому, кто не помнит ни черта?

– У нас тут, конечно, суд по делам несовершеннолетних, – хмурится судья Гарфинкл. – Но судит он в соответствии с законом. Нас интересует правда и только правда.

– Правда заключается в том, что он хороший парень. Сколько еще человек должны вам это подтвердить? – Мистер Солвэй показывают на выстроившихся в очередь свидетелей. – Я в любой момент готов доверить ему свою медаль. Мне ничто не мешает это сделать.

Тут оживляется мистер Ландау.

– Полагаю, мистер Солвэй высказал обоснованное сомнение.

– Вы поосторожнее, я же не идиот, – усмехается судья и уже более мягким тоном продолжает: – Как бы то ни было, принимая во внимание небывало единодушную общественную поддержку, а также показания заслуженного ветерана, я снимаю обвинение против Чейза Эмброза. – Посмотрев мне прямо в глаза, он добавляет: – Не дай бог, я пожалею о своем решении.

Я делаю вдох и только тогда понимаю, что не дышал с того момента, когда в распахнутых дверях возник мистер Солвэй.

Зал суда наполняют радостные крики. Мне жмут руки, меня обнимают, целуют и так рьяно хлопают по спине, что доктор Куперман начинает беспокоиться о возможных внутренних повреждениях. Футболисты сажают меня себе на плечи и проносят по всему залу. Тренер Давенпорт сетует, что за весь сезон ни разу не наблюдал у своих подопечных такого сильного командного духа.

Глядя сверху на радующихся за меня людей, я вспоминаю другую картину. Мы только что выиграли прошлогодний чемпионат штата и исполняем на поле традиционный победный танец; меня как самого результативного игрока команды товарищи поднимают на плечи. Я шлепаю себя по щеке, чтобы отогнать воспоминание прежде, чем в нем появятся Эрон с Питоном и все испортят.

Меня одновременно охватывают самые разные чувства. Главное из них – чувство облегчения, это понятно. Но при этом мне очень непривычно испытывать такую сильную благодарность такому большому числу людей. Когда меня ставят обратно на пол, я без конца налево и направо говорю спасибо, пока у меня не начинает неметь язык. А когда толпа наконец редеет, я с удивлением понимаю, что последней меня обнимает не мама, а Шошанна. Мы смущенно отшатываемся друг от друга. Стоящий рядом Джоэл со смехом показывает на нас пальцем.

– Надеюсь, теперь-то он не отправится в дробилку, – говорит он сестре.

Я вопросительно смотрю на нее. Она краснеет и чуть слышно бормочет:

– Увидимся завтра в школе. – Отойдя на несколько шагов, Шошанна оборачивается и повторяет напутственные слова судьи Гарфинкла: – Чейз… не дай бог, я пожалею.

Если подумать, из Шошанны вышел бы неплохой судья. Еще лучше она справилась бы с ролью прокурора или палача.

Я ей искренне желаю попробовать себя в обеих.

Когда Уэберы уходят, мне остается сказать последнее – и самое важное – спасибо.

Мистер Солвэй стоит перед зрительскими местами и насупленно смотрит на меня.

– Ну и хреновый из тебя адвокат, парень. Ты чуть все дело не испортил.

– Мистер Солвэй, ну вы-то знаете, что не одалживали мне медаль.

– Да. Но мог бы. К тому же у тебя амнезия, а я старик. Тут поди разбери, кто что лучше помнит. Но ты сам подумай, где бы ты сейчас был, если бы я не сумел сюда добраться.

– Огромное вам спасибо! – говорю я дрогнувшим голосом – ему же так трудно передвигаться с места на место.

– Ты не мне спасибо говори, а ей. – Он показывает на дальний конец зала.

Там, у дверей, стоит Корин. Одной рукой она держит за ручку Элен, в другой вертит ключи от своего микроавтобуса. И при этом широко мне улыбается.

Забавно. Очнувшись в конце лета в больнице, я не знал никого, даже самого себя. Надеюсь, мне никогда больше не придется пережить такого отчаянного одиночества. А сегодня, когда на карту была поставлена вся моя будущая жизнь, я был не один.

Тот Чейз Эмброз, каким я был раньше, ни за что не получил бы такой дружной поддержки. За него бы вступились мама, отец и Джонни. Может быть, еще Эрон с Питоном, но таких свидетелей защиты не пожелаешь и врагу. Возможно, следуя чувству долга, кто-нибудь еще из команды. Это – максимальный состав группы поддержки, доступный мне прежнему.

Вслед за своими родными я выхожу на ступени суда и полной грудью вдыхаю свежий воздух.

Скольким еще людям давалась возможность заново прожить жизнь?

Полет с крыши вниз головой – лучшее, что со мной когда-либо случалось.

Глава тридцатая Брендан Эспиноза

Это было самое невероятное превращение за все время существования средней школы.

Нет, я не про Чейза Эмброза, из злобного чудовища превратившегося в нормального человека. Хотя его случай, безусловно, входит в десятку самых невероятных.

Я про Кимберли. И про то, что теперь я ей нравлюсь.

Я боялся, что это мне снится, и защипал себя до синяков, чтобы убедиться, что не сплю. Но все так и есть. Я даже называю ее Кимми. Как собачку или кошечку. Так ее не зовет больше никто. Если это не значит, что у нас все по-настоящему, то я просто не знаю, чем еще можно это подтвердить.

И все благодаря той драке в доме престарелых на Портленд-стрит. Когда я так самоотверженно бросился защищать ее от Эрона и Питона – и так жестоко был за это измордован. Тогда-то она и увидела меня новыми глазами, потому что я явился перед ней, как рыцарь в сияющих доспехах. Правда, сама она говорит, что ее просто поразило, как я вообще остался жив. Ну да ладно. Главное, что до того она едва помнила, как меня зовут.

Так или иначе, распухшая челюсть не слишком большая цена за то, чтобы заиметь подружку, тем более самую крышесносную во всем Хайавасси.

Я даже не боюсь, что в ней вспыхнет старое чувство к Чейзу. К тому же у Чейза с Шошанной явно что-то намечается. Но свидания вчетвером я в ближайшее время устраивать не планирую. Не стоит лишний раз играть с огнем.

На прошлых выходных Чейз первый раз за сезон сыграл за «Харрикейнз» и натурально задал жару: сделал три тачдауна и набрал сто восемьдесят ярдов. Шошанна, стоя на трибунах, долго доставала окружающих, распинаясь о том, как она не любит футбол и никогда не станет болельщицей. Может, и правда не станет. А может и стать. В конце концов, люди меняются. Взять, например, Чейза. Или Кимми. Или нас, членов видеоклуба. Мы ничего не смыслим в футболе, но это не помешало нам красиво снять игру. Ролик так понравился тренеру Давенпорту, что он назначил нас официальными видеолетописцами «Хайавасси Харрикейнз». А у оркестра, который играет на их матчах, появился новый дирижер – Джоэл Уэбер.

Футболисты с нами теперь довольно милы – если и не все, то большинство. Эрон с Питоном сохраняют верность своей неандертальской природе. С другой стороны, в событиях последнего времени они только подтвердили свою репутацию жлобов и правонарушителей. Да и кому до них какое дело? Они вроде как изгои. Чейз говорит, что даже многие футболисты стараются с ними не связываться. Что ж, я всегда подозревал, что эти двое – типичные лохи.

Чейз вернулся в видеоклуб. И блещет там даже ярче, чем на футбольном поле. Недавно пришло известие, что «Воин» получил первый приз Национального конкурса по видеожурналистике. Причем вся слава досталась Чейзу, так как Шошанна, когда решила, что это он устроил нападение на Джоэла, сняла из титров свое имя. Сейчас мисс ДеЛео пытается уладить это недоразумение.

Видиоты сделали мистера Солвэя официальным талисманом клуба. Мы хотели было сделать его заодно и своим официальным героем войны, но у него есть возражения против слова «герой». Да и слово «война» ему не больно-то нравится.

Несмотря на то что мистер Солвэй не позволил нам называть его нашим героем, после того как он выступил на суде, я безусловно считаю его своим личным героем. Хотя, разумеется, он был героем еще задолго до нашего рождения. Ведь не зря же Армия Соединенных Штатов наградила его своей самой почетной наградой.

Главное, не спрашивать его, за что.

– Мальчик, я все забыл, так что отвяжись, – говорит он мне своим специальным голосом сварливого старикашки. – Спроси у Чейза. Он расскажет тебе, каково это – ничего не помнить.

Сам Чейз постепенно вспоминает все больше и больше. Но полностью амнезия пройдет у него еще не скоро. Время от времени встречая его в школе с посеревшим, испуганным лицом, я понимаю, что он опять вспомнил что-то ужасное из того, что творил в прежней жизни. Бедняга. Может быть, когда-нибудь он свыкнется с такими воспоминаниями и они перестанут его мучить. Хотя я не очень бы на это рассчитывал.

Я всегда думал, что видеоклуб существует для того, чтобы ты мог снять такое улетное видео, которое станет вирусным и принесет тебе славу. На самом деле это совсем не так. Самая большая заслуга видеоклуба заключается в том, что он помогает открывать для себя людей. Таких, как мистер Солвэй. Или Кимми, которая, если бы не клуб, так никогда и обратила бы на меня внимания. Или Чейз, в страхе перед которым я прожил три четверти своей жизни и который превратился теперь в одного из моих лучших друзей.

Это, впрочем, не означает, что больше не надо стремиться к созданию вирусных роликов. Кимми, например, взяла весь отснятый материал для «Человека-оркестра» и вырезала все, кроме куска, где меня, застрявшего в тубе, поливают пеной из огнетушителя. Получившийся клип она загрузила на Ютьюб под названием «Крутейше влип трубач», и он уже набрал 360 000 просмотров!

Это просто невероятно! У меня получилось вирусное видео! Строго говоря, оно получилось у Кимми, потому что она опубликовала его на своем аккаунте и нигде не упомянула моего имени. Но так тоже считается.

И доказывает, что в мире возможно все.

Чувство между Кимми и мной.

Сенсационное видео.

И даже то, что Чейз Эмброз окажется хорошим человеком.

Примечания

1

Раннинбек – позиция игрока в американском футболе, для которой нужны быстрота, мощь и выносливость. (Здесь и далее прим. перев.)

Вернуться

2

Тетербол – игра, в которой игроки бьют руками по мячу, прикрепленному веревкой к верхушке установленного вертикально шеста.

Вернуться

3

Юкка-Флэт – полигон в штате Невада; в последний раз ядерное оружие испытывали там в 1992 году.

Вернуться

4

«Гинденбург» – самый большой в мире дирижабль, построенный в Германии в 1936 году и на следующий год сгоревший при посадке в США.

Вернуться

5

Заботливые Мишки – умильные разноцветные персонажи малышовых мультсериалов и полнометражных мультфильмов.

Вернуться

6

Ex Machina – часть латинского выражения «Deus ex machina» (букв. «Бог из машины»), означающего неожиданную развязку ситуации с привлечением внешней силы. Это выражение возникло еще в Античности: актера, изображавшего бога, спускали на сцену с помощью специальной машины.

Вернуться

7

Пастрома – пряная, копченая и сваренная на пару говядина.

Вернуться

8

«Пурпурное сердце» – медаль, которой награждают всех американских военнослужащих, убитых или раненных в бою.

Вернуться

9

Секретная служба – федеральное агентство США, занятое охраной высокопоставленных чиновников США и членов их семей, а также борьбой с подделкой денег и ценных бумаг.

Вернуться

10

Бар-мицва – празднование 13-го дня рождения, когда еврейские мальчики достигают религиозного совершеннолетия.

Вернуться

11

«Какой хороший парень!» – популярная старинная песенка, которой в англоязычных странах принято поздравлять со знаменательными событиями вроде свадьбы и ее годовщины, рождения ребенка, продвижения по службе и т. п.

Вернуться

12

Лига плюща – ассоциация восьми старинных и престижных американских университетов.

Вернуться

13

Отцы-основатели – основатели американского государства, представители британских колоний в Северной Америке, в 1776 году подписавшие Декларацию независимости США.

Вернуться

14

Лекс Лютор – злодей из комиксов и фильмов про Супермена.

Вернуться

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg