Уве Тимм Мышонок-путешественник
Посвящается Бобромышу
1
«Где ты был всё это время?»
«Ты правда побывал в Париже?»
«А где ты прятался в поезде?»
Такие вопросы мне всё время задают, и каждый раз мне приходится рассказывать о своих приключениях.
Мне даже стали приходить письма с вопросами, как проще всего добраться до Парижа.
И вот, чтобы не рассказывать каждый раз всё сначала, я решил записать свою историю.
Я — обычная домашняя мышь, и зовут меня Штефан. Но все называют меня Бобромышем. Откуда у меня такое странное прозвище? В детстве я очень любил подгрызать деревья, совсем как бобры. Для моих родителей это было загадкой. Папа уже подумывал, что я вовсе не настоящая мышь. Но потом я подрос и избавился от этой бобриной привычки. Наверное, я наконец понял, что своими маленькими мышиными зубками никогда не смогу свалить дерево.
Родился я в Мюнхене, на улице Райской. Если вы думаете, что я это название выдумал, то достаньте план города Мюнхена и найдите эту улицу, по-немецки она называется Парадисштрассе. Такая улица и вправду есть. Только вот моего родного дома там, к сожалению, больше нет.
Это был прелестный старый дом, он стоял среди новых, очень высоких зданий. У нашего дома был маленький задний дворик, и в нём росли два больших куста бузины.
В подвале этого дома жили мы — семья мышей: моя мама, мой папа, мой дедушка, мои братья Большезуб, Короткохвост и Белолап и моя маленькая сестрёнка Лилофея.
Над нами жил один старик по имени Элерс, и у него был кот по кличке Карло.
Из-за кота во дворе иногда поднимался ужасный шум и гам. Тогда выходил Изе- грим и прогонял Карло.
Изегрим — это пудель, он жил на чердаке, у художника Крингеля. Господин Крин- гель рисовал картины, любил сыр и белый хлеб. За это мы, мыши, любили его. Изегрим раньше выступал в цирке и объездил весь мир. Он умел ходить на задних лапах и иногда, когда мы, мышата, его просили, показывал нам сальто. Изегрим был очень добр с нами, мышами, да и вообще хорошо ладил со всеми животными — кроме кошек. Кошек он ненавидел. И не только потому, что он пёс. Была у него и другая причина.
Изегрим два года выступал в цирке в одном номере с кошкой. Она лежала в детской коляске, на голове у неё был детский чепчик, а Изегриму в коротеньком белом платьице приходилось катать коляску по манежу. При этом кошка всегда шипела ему какие-нибудь гадости. Но Изегрим не мог дать ей по башке — ведь он должен был катать её по кругу на глазах у публики.
Но однажды вечером Изегрим не выдержал. Кошка прошептала ему: «Ах, мой миленький Изегримчик, ты такой смешной в этом коротком платьице, какие у тебя кривые ножки».
Тогда пёс отпустил коляску и набросился на кошку. Та выскочила и помчалась в зал, по рядам зрителей. Изегрим гонялся за ней по всему цирку-шапито. Люди вскакивали со своих мест, смеялись и кричали.
После того злополучного вечера Изе- гриму больше не давали выступать на арене, и директор цирка продал его художнику Крингелю.
Так что расплачиваться за коварство цирковой кошки пришлось коту Карло. У обычно спокойного и дружелюбного Изегрима загоралась в глазах опасная искра, когда он замечал Карло. «Кошка есть кошка, все они одинаковые», — злобно рычал он.
Мы с ним соглашались.
Хотя Карло был уже очень стар и, если честно, вполне безобиден. Мой дедушка иногда говорил: «Отстаньте от старого Карло, у него уже все когти затупились».
Дедушка и Карло выросли вместе в этом доме на Райской улице.
Дед рассказывал нам: «Раньше, в молодости, Карло был очень опасным мышеловом. Частенько он по нескольку часов сидел, притаившись, у мышиной норки. А когда мы уже думали, что он наверняка ушёл, и кто-нибудь выходил из норы, следовал молниеносный удар когтистой лапой и — цап-царап. Так я лишился всех своих братьев и сестёр, — после этих слов дедушка на секунду умолкал. Затем он продолжал: — Однажды Карло и меня чуть не сцапал. Я едва успел юркнуть обратно в норку, но хвост ещё оставался снаружи, ну вот он мне его и откусил».
Каждый раз, рассказывая о том, как опасны кошки, дедушка показывал нам огрызок своего хвоста.
Но к тому времени Карло, как я уже говорил, состарился. И старик Элерс покупал ему вдоволь мяса у мясника. Так что кот обычно лежал сытый и сонный на подоконнике и грел свои старые лапы на солнышке.
Однако иногда, хоть и очень редко, ему вдруг приспичивало поохотиться. Тогда он начинал гоняться за одним из нас, мышей, правда, делал он это очень медленно, словно во сне. И всё-таки нам, мышатам, разрешалось гулять во дворе только под присмотром дедушки или Изегрима.
Дедушка тоже любил сидеть на солнышке, рядом с Карло, хоть и не слишком близко, и по-стариковски беседовать о былых временах.
2
Так мы и жили — день за днём, ничего не менялось. Мама и папа нарезали сыр в чулане художника Крингеля. Дедушка дремал на солнце рядом с Карло. А мы слонялись вокруг и иногда скучали. А когда скучали, то шли к Изегриму, и он рассказывал нам о дальних краях. Например, о Париже, где так много разных сортов сыра. Или о Швейцарии — мышином рае.
Изегрим говорил: «Вы же знаете сыр с такими большими дырками. Так вот, это швейцарский сыр. А знаете, оттуда в этом сыре берутся такие дырки?» — тут Изегрим всегда останавливался, и мы, хоть и знали эту историю наизусть, каждый раз отвечали: «Нет».
«Эти дырки искусно выгрызают швейцарские мыши, — важно продолжал Изе- грим. — Так искусно, что на них не заметишь ни малюсенького следочка мышиных зубов. — У нас, мышат, начинали течь слюнки. — В Швейцарии мыши — это ценные специалисты, там их называют сырогрызами, но только после того, как они выучатся ремеслу и получат диплом».
Как же, наверное, прекрасна жизнь мышей в Швейцарии, думали мы, и как скучно жить здесь, на этом дворе, со старым хромым котом. Потом мы продолжали слоняться и думали, над кем бы подшутить.
— Пойдём, — однажды сказал я своему братишке Белолапу, — сегодня поиграем в корриду с котом Карло.
— Лучше не надо, — отвечал Белолап, — иногда этот старичок ещё ого-го какой быстрый.
Карло лежал на солнышке и дремал. Я потихонечку подкрался к нему, а потом разогнался и как дерну его за ус: «Торро!»
Кот вскочил, фыркнул и резко выгнул спину. Наверное, он подумал, что его дразнит Изегрим. Потом он увидел меня и зашипел:
— Это ты сделал, мелочь пузатая?
— Да, дедушка, — ответил я.
— Ещё не хватало, чтобы мышата надо мной потешались, — прошипел он и прыгнул ко мне.
Какие же у него оказались огромные зубы!
Я бросился бежать зигзагами. Кот — за мной по пятам.
Я вскарабкался на ящик. Кот вскочил на него одним прыжком. Ничего себе, старичок! Я помчался через весь двор к сараю. Я уже слышал тяжёлое дыхание Карло у своего левого уха, когда успел проскочить в сарай через маленькую щель. И сразу же затряслись доски — кот врезался в них головой.
— Торро! — крикнул я.
Но тут Карло просунул в щель свою когтистую лапу. Я немножко испугался, увидев, как далеко он может достать. Мне пришлось уворачиваться от кошачьих когтей. Карло понял, что так ему меня не схватить, и уселся возле щели. А через некоторое время он исчез.
Мой брат что-то крикнул мне, но я не разобрал его слов. Я подумал: «Сейчас ещё немножко подожду, а потом выскочу наружу». Чтобы справиться со страхом, я стал насвистывать песенку. Наконец я осмелился подойти к щели и выглянуть наружу. И тут заметил кошачью тень на земле. Карло залез на ветку бузины, нависавшую над сараем, и поджидал меня там.
В конце концов, пришёл дедушка и сказал:
— Карло, будь благоразумен и слезай с бузины. Если ты оттуда прыгнешь, то, чего доброго, сломаешь себе лапу. В нашем возрасте уже нельзя вытворять такие пируэты.
— Это мы ещё посмотрим, — злобно ответил Карло.
— Ну не злись ты на ребёнка. Это всего лишь глупая детская шалость, — успокаивал его дедушка.
— Это дело принципа, — фыркнул Карло. — Я не позволю ни одной мыши издеваться надо мной, и уж тем более — такому желторотику, как твой Бобромыш. — И кот остался на ветке.
Вот так и вышло, что я просидел в сарае до самого вечера, когда стало темно и холодно. Я думал, как было бы хорошо сейчас оказаться в тёплом подвале со своей семьёй и уплетать сыр, который мама и папа принесли от художника Крингеля.
Наконец во двор вышел старик Элерс и позвал: «Карло!»
Он увидел кота на бузине и крикнул: «Ах ты, глупый старичок, ты что тут делаешь? Небось забрался, а теперь спуститься не можешь?»
Старик Элерс снял Карло с ветки. Я видел, как кот поковылял в кухню, где стояла его миска с едой.
Едва Карло скрылся в доме, как я услышал у щели папин голос: «Выходи».
Папа привёл меня в подвал.
— Что это ещё за глупости? — сказал он. — Оставь в покое старого Карло, чтобы он оставил в покое нас, и все мы будем дальше жить в мире.
В наказание сразу после ужина меня отправили спать. Я лежал в своём тёплом гнёздышке и радовался, что выбрался из холодного сарая целым и невредимым.
Перед сном ко мне заглянул дедушка и немного рассказал о былых временах: тогда почти ни у кого не было холодильников, у всех ещё были чуланы, а в чуланах лежал сыр, завёрнутый в мокрые тряпочки. Вот это было время!
Долго я мечтал, но в конце концов уснул.
3
Если не считать подобных маленьких приключений, все мы жили тихо-мирно день за днём, неделю за неделей, месяц за месяцем. Но однажды в доме поднялся большой переполох.
Художник Крингель оторвался от мольберта и нарисовал большие плакаты:
ЭТОТ ДОМ ОСТАНЕТСЯ НА МЕСТЕ
и
ДОМ ЗАЩИТИМ, СНОСА НЕ ХОТИМ.
Плакаты эти Крингель развесил на своих окнах. Вечером он зашёл к старику Элерсу. Лица у обоих были красные — от вина и от волнения.
— Нужно защищаться! — всё время повторял старик Элерс.
— Что хотят, то и делают с нами. Так нельзя! — негодовал художник Крингель.
Но потом, через три недели, художник Крингель съехал. Прощаясь с нами, Изе- грим рассказал, что его хозяин купил старый дом в деревне. Хочет там спокойно рисовать свои картины. Для нас это стало потрясением — ведь художник Крингель, любитель красного вина и французского сыра, — был нашим кормильцем.
Спустя некоторое время начал паковать вещи и старик Элерс.
Кот Карло пришёл попрощаться с дедушкой и сказал:
— Мы переезжаем в новостройку, так они говорят. Будем жить на десятом этаже.
— Ой, как здорово! — обрадовался я. — Ты сможешь посмотреть на мир с такой высоты.
Но Карло поник и проворчал:
— С такой высоты я уже не смогу одним прыжком спуститься на улицу. И на подоконнике за окном тоже не полежишь.
После обеда прибыл фургон для переезда. Из дома вынесли шкафы, стулья и кровати. Когда дом опустел, в фургон забрался старик Элерс, а самым последним — кот Карло. Старик Элерс взял его к себе на колени. Мы махали вслед грузовику, пока тот не скрылся за поворотом. У дедушки вдруг намокли глаза.
В ту ночь мы впервые спали в доме одни.
Утром мы проснулись от жуткого грохота. Дом ходил ходуном. С потолка сыпалась штукатурка. Стены начали трескаться. В ужасе мы бросились наутёк. На улице стоял кран с огромной чугунной гирей на цепи и крушил стены нашего дома. Обломки грузили экскаватором на грузовик и сразу увозили.
Папа побежал обратно в подвал, несмотря на мамины мольбы этого не делать, и вытащил из наших обжитых гнёздышек всё, что ещё можно было спасти.
Мы поселились в дощатом сарайчике посреди пыльного двора, который теперь пустовал, и — увы! — видели собственными глазами, что через несколько дней от нашего милого старого дома не осталось камня на камне.
В сарае было сыро и холодно, потому что ноябрьский ветер свободно задувал в щели между досками.
— Нам придётся выживать здесь, — сказал отец, — и ждать. Наверняка скоро построят новый дом.
Такое уже трижды случалось на Райской улице. Старые дома сносили, а на их месте строили новые, огромные бетонные здания со множеством маленьких окон.
Всю зиму мы кое-как перебивались хлебными крошками, что оставались от перекусов строителей. Все мы ужасно мёрзли, и шкурки у нас облезли и потускнели. Можно было даже рёбра пересчитать.
4
Весной новый дом наконец-то был готов.
Стали приезжать фургоны с мебелью, а за ними появились и новые жильцы- арендаторы. Когда грузчики затаскивали в подъезд тяжёлый шкаф, мы проскользнули в дом.
Когда мы увидели новостройку изнутри, разочарованию нашему не было предела: всё из бетона — потолки, пол, стены. Нигде ни одной дырочки, ни малюсенькой щёлочки, где можно спрятаться. Всё ровное и холодное.
К тому же мы не могли выбраться из дома через дверь, потому что она открывалась кнопкой, а кнопка располагалась очень высоко, нам никак не достать. Поэтому на первое время мы кое-как устроились в подвале за пустыми коробками, что забыли увезти грузчики.
Постепенно жильцы заселили все квартиры.
Даже папа с мамой уже не знали, сколько семей живёт в этой новостройке. Но самое странное, что мы не находили вообще никаких отходов.
— Там, где живут люди, всегда есть и отходы, — говорил дедушка. — Это великая прописная истина мышей.
Отходы и правда были. Вот только люди бросали их в мусоропровод, и отходы исчезали в контейнере в подвале. Но мы никак не могли попасть в помещение с этим контейнером.
Вскоре мы оголодали в новостройке ещё сильнее, чем прежде в продуваемом сарайчике. Там у нас были хоть крошки от строителей.
Она чуть не наступила маме на хвост и замерла.
— Мы-ы-ыши! Парази-и-и-иты! — закричала она.
Прибежал управдом. В коридор выскочили остальные жильцы.
— Мыши? — кричали они. — Как, мыши? В этом доме?
— Неслыханно!
И тут люди, которые обычно молча проходили мимо друг друга, заговорили между собой.
Управдом сказал:
— Я уничтожу этих наглых пришельцев! (Так и сказал: «пришёльцев»!)
Мы побежали обратно в подвал, к нашим коробкам, и спрятались там, как могли.
— Ну вот, — сказал дедушка, — скоро объявится кошка.
Он так произнес слово «кошка», что у меня побежали мурашки от страха.
До тех пор в доме жила только собачка, тоненькая и благородно-нервная левретка, к тому же такая задавака, что нас, мышей, она даже не чуяла.
Но если теперь в доме появится кошка, добра не жди. Ведь в этой новостройке, как я уже говорил, не было ни одной дырочки.
Эх, какие же славные были времена, когда мы жили со старым котом Карло и пуделем Изегримом.
Но кошки в доме так и не появилось. Наоборот. На следующий день управдом даже оставил в подвале кусочек сала.
Дедушке стоило немалых сил удержать нас, мышат, чтобы мы не кинулись есть это сало. Он объяснил нам механизм мышеловки. Но мы не очень-то хотели ему верить, так что он ткнул в сало тростью. Щёлк! Железная скоба захлопнулась и сломала трость пополам.
При первом удобном случае наша семья сбежала из этого ужасного дома.
Старый добрый двор тоже изменился. Теперь там был скучный, коротко стриженный газон. Оба куста бузины срубили, а на их месте посадили низенькую живую изгородь. Дровяной сарай снесли.
В конце концов мы нашли в наружной стене новостройки вентиляционную шахту, куда можно было забраться через узенькую щель. Здесь мы хотя бы могли укрыться от кошек и управдома. Но до чего же неуютно тут было. В обитой жестью шахте всё время дул холодный ветер.
И всё-таки теперь у нас была крыша над головой.
5
Поскольку в новостройке нам нечего было есть, пришлось искать прокорм в окрестностях. Искали все: и мама, и папа, и дедушка, и мы, мышата.
Я часто ходил на вокзал. Дорога была длинная и не очень-то безопасная, ведь на улицах полным-полно машин. Зато на вокзале всегда было чем поживиться: выброшенный хлеб, картошка фри, а нередко и кусочек сыра. Иногда дедушка — если самочувствие позволяло — ходил с нами. Тогда мы осторожно перебирались через рельсы и перроны, на которых стояли люди в ожидании поездов.
— Видишь, — говорил дедушка, — все эти поезда едут в дальние края.
— Ив Швейцарию тоже? В мышиный рай?
— Да, и в Швейцарию едут.
Здесь, на вокзале, можно было хоть помечтать. Я представлял себе, как получу диплом сырогрыза и буду выгрызать в швейцарском сыре чудесные дырочки, да так аккуратно, что никто не заметит и следа моих зубов.
А вечерами я лежал и мёрз в вентиляционной шахте. И даже самое толстое гнёздышко из тряпок не спасало от сквозняка.
Мама всё время говорила: «Нам нужно выбираться отсюда, и притом как можно скорее. Надо найти что-нибудь получше!»
Но где?
В старых домах на Райской улице издавна жили мышиные семьи, и они ревностно охраняли свою территорию.
В других новостройках мышам приходилось ещё туже, чем нам. Там регулярно обрабатывали подвалы каким-то химическим средством, его ещё называли химической дубиной. На кого такая дубина упадёт, тот уже не очухается.
От этого погибли родители Изольды. Однажды вечером мама увидела на улице плачущую маленькую мышку. Та рассказала ей, что управдом только что вынес из дому тела её родителей. Никаких родственников у неё не осталось. Тогда мама приняла мышку-сиротку Изольду, так её звали, в нашу семью.
С тех пор как Изольда стала жить с нами, мы обычно ходили на вокзал с ней вдвоём.
Со временем мы нашли на вокзале ларёк, возле которого всегда валялось много всяких вкусностей, например картошка фри. Но к сожалению, многие лакомства были испорчены кетчупом, которым люди, по необъяснимым причинам, поливают еду.
Само собой, бродить по вокзалу с Изольдой было куда веселее, чем с дедушкой. Мы частенько сидели под краем перрона, тесно прижавшись друг к другу, и слушали объявления из громкоговорителя: «Внимание, будьте осторожны, с пятнадцатого пути отправляется поезд Мюнхен — Париж».
— Париж, — говорил я, — как же хорошо звучит!
А потом мы смотрели, как мимо нас катятся колёса.
6
И вот, однажды в пятницу, незадолго до Рождества, всё и случилось. Мы с Изольдой прошмыгнули на перрон. Дело было ночью.
Возле двери одного багажного вагона, куда грузили чемоданы и коробки, мы нашли крошки пирога. Они просыпались из порвавшейся рождественской посылки. След из крошек вёл с перрона в багажный вагон.
Забежать в вагон меня заставил не только голод, но и любопытство.
Пока Изольда подбирала крошки на улице, я осматривался в вагоне. Здесь были сложены чемоданы и коробки, а у стенки даже стояли несколько пар лыж. Дверь в конце вагона была открыта, через неё можно было заглянуть в соседний. Я проскользнул туда.
В этом вагоне было много отделений, и в каждом из них — по шесть сидячих мест. Как же тепло и уютно тут было. Мне вдруг так захотелось прилечь отдохнуть, прежде чем возвращаться на холод.
Когда я проснулся, вокруг всё тряслось и стучало. Перед собой я увидел человеческие ноги в башмаках. Я осторожно выглянул из-под сиденья — люди сидели и читали газеты. За окном в темноте мелькали огни. Постепенно я понял, что это не сон — я и вправду оказался в поезде, который куда-то едет!
Я, конечно, ужасно испугался, но, немного успокоившись, решил, что поезд рано или поздно наверняка вернётся в Мюнхен. Тогда я ещё не мог знать, что у каждого железнодорожного вагона есть свой «домашний» вокзал — станция приписки. Вагон, в котором оказался я, был приписан к Гамбургу, его прицепили к мюнхенскому составу только на замену другому, сломанному вагону. Обычно же этот вагон ездил по маршруту Гамбург — Кёльн. К счастью, тогда я всего этого не знал, а потому сидел под лавкой, чуть не пища от восторга, и поедал хлебные крошки, которые сыпались с бутербродов пассажиров. Время от времени поезд останавливался, и объявляли станции: Гёттинген, Ганновер, Люнебург, Гамбург.
В Гамбурге вышли последние пассажиры. Теперь я мог спокойно бегать из одного купе в другое. Я нашёл массу изысканных лакомств: шоколадный кекс, кусок бутерброда с сыром и несчётное количество крошек от хлеба и пирогов. В этом вагоне смогли бы наесться три мышиных семьи. И удобных укрытий хватало. Я обустроил себе гнёздышко в обшивке труб отопления.
Всем, кто планирует подобное путешествие, даю совет: зимой ни в коем случае нельзя прижиматься к трубам отопления — можно запросто обжечь шкурку.
Свой уголок я выстелил шарфом из верблюжьей шерсти, забытым кем-то из пассажиров. Через щель в обшивке трубопровода мне было видно окно, а за ним — небо. Так что я всегда знал, какая погода на улице.
7
День за днём, неделю за неделей я катался от Гамбурга до Кёльна и обратно. Когда в купе никого не было, я забирался на подлокотник сиденья и смотрел в окошко: заснеженные поля, покосившиеся домики, горы, реки, мосты; однажды на развилке просёлочных дорог стояли три бидона молока. Всё медленно проплывало мимо.
Вот какими оказались дальние края. До чего же красиво!
Но иногда я грустил, вспоминая о родителях, братьях и сёстрах, и об Изольде. Как чудесно было бы колесить по миру вместе с ними, в тепле и сытости, и никаких тебе кошек. Однако времени для грусти обычно оставалось немного, ведь в вагон садились новые пассажиры. Они задвигали чемоданы под сиденья и поднимали их на верхние полки, а потом у меня перед глазами снова оказывались ноги женщин, мужчин и детей, и снова на пол сыпались крошки хлеба и пирогов.
Вскоре я выучил все станции наизусть и знал, какая остановка будет следующей, ещё до объявления через динамики: Гамбург, Ганновер, Билефельд, Дортмунд, Кёльн. А на следующий день всё в обратном порядке. И я всё ещё надеялся, что однажды мой вагон прицепят к другому локомотиву, который опять привезёт его в Мюнхен. Я уже узнавал кондуктора по цвету брюк и фасону ботинок. Он компостировал билеты пассажиров. В это время я сидел под сиденьем тихо-тихо, как мышка.
Добрых полтора года проездил я по линии Гамбург — Кёльн туда и обратно, и каждый мостик, каждый шлагбаум за окном был мне знаком.
Однажды, когда человеческих ног в поле зрения не осталось, я выполз из-под сиденья и хотел отведать кусочек пирога, что лежал на полу. Как же я испугался, увидев женщину! Она сидела в купе, положив ноги на противоположное сиденье. И тут она меня заметила.
Я подумал: «Сейчас она закричит. Сейчас она позовёт кондуктора». Но дамочка лишь рассмеялась и даже бросила мне несколько крошек. Я сдержанно поклонился и быстренько съел угощение. Затем я отступил под сиденье, но так, чтобы видеть спутницу. Она читала книгу и курила, хотя последнее было запрещено в этом купе. Я же специально нашёл себе купе для некурящих, ведь я, как и все мыши, не переношу табачного дыма.
В Билефельде в купе зашёл мужчина и сел напротив дамы. Он заговорил с ней и спросил, куда она едет.
— В Швейцарию, — ответила она, — в Базель.
«Как здорово, в Швейцарию! — подумал я. — Значит, эта дама едет в мышиный рай». Это же страна мечты!
Так я решил выйти из поезда вместе с дамой и пересесть на другой поезд, который поедет в Швейцарию. На улице уже стемнело, это было мне на руку. Конечно, план был рискованный — выбраться из вагона, пробежать по перрону и забраться в другой поезд.
Но «кто не рискует, тот не выигрывает» — так частенько говаривал дедушка.
Напоследок я вернулся в своё гнездо и попрощался со всеми своими драгоценностями, собранными за это время: ведь я не мог взять с собой ни стеклянный шарик, ни маленькую серебряную серёжку, ни засохшую карликовую розочку.
8
Поезд остановился в Ганновере.
Дама — её звали Верена — вышла из вагона, и мужчина из купе передал ей чемодан. Я уцепился когтями за кожаный ремешок чемодана и таким образом оказался на перроне целым и незамеченным. Затем я отбежал к какой-то станционной постройке и забился в тёмный уголок.
Повсюду стояли люди в ожидании поездов. Вскоре прозвучало объявление: «Внимание! На седьмой путь прибывает скоростной поезд до Базеля. Будьте осторожны у края платформы».
Пришёл поезд — красивый, современный, выкрашенный в жёлтый и коричневый цвета. Заскрипели тормоза, состав остановился. Я собрался с духом и побежал по ярко освещенной платформе, запрыгнул на подножку вагона и взобрался по ступенькам среди огромных движущихся ног. Это было очень опасно, я рисковал жизнью. Но в конце концов я оказался в вагоне целым и невредимым.
Я побежал вдоль прохода под трубами отопления. Как же непохож был этот поезд на мой старенький скорый!
Пол вагона был устлан мягким ковром. Сиденья — шире и обтянуты яркой бархатистой тканью. Только здесь я понял, как грохотал и трясся старый вагон, где я провёл больше полутора лет. Этот поезд двигался плавно и бесшумно. Окна были шире, с тонированными стеклами. А за окнами в ночи мелькали огни — да так быстро! Я такой скорости никогда прежде не видел. Из динамиков раздался голос: «Добрый вечер, глубокоуважаемые дамы и господа! Говорит машинист поезда. Сейчас мы едем на максимальной скорости, двести километров в час. Желаю всем вам приятного путешествия».
А потом по вагону поплыл чудесный аромат. Осторожно пробираясь к источнику запаха, я очутился в вагоне-ресторане.
Официанты в красных пиджаках обслуживали пассажиров, сидящих за маленькими столиками. Я остановился под одним из столиков и уплетал кусочек жареной картошки, что обронил какой-то дядька. К сожалению, я не мог насладиться лакомством в полном покое, так как дядька во время еды нервно двигал ногой вперёд- назад. Мне приходилось всё время быть начеку, чтобы он меня не пнул.
В скоростном поезде почти не было крошек — ведь здесь люди не ели на своих местах. А если вдруг кто-нибудь и доставал бутерброд, то жевал его, немножко стыдясь, украдкой. Здесь было принято есть в вагоне-ресторане. Там отходов — куча-туча. Но путь туда был полон опасностей, ведь двери между вагонами открывались и закрывались автоматически. Стоило только легонько потянуть за ручку, как двери уже распахивались, а через несколько секунд с шипением закрывались. Разумеется, дверная ручка находилась слишком высоко для меня, и потому мне приходилось ждать перед каждой дверью, когда пройдёт кто-нибудь из людей. Тогда я мигом мчался следом за человеком, пока дверь не закрылась. И каждый раз чуть- чуть боялся, что мне прищемит хвост.
Этот поезд был гораздо удобнее, тут не поспоришь, но я бы никогда не смог так долго ездить на нём, оставаясь незамеченным, как на моём старом добром скором Гамбург — Кёльн.
9
Наконец поезд остановился. Раздался голос из динамика: «Базель. Конечная станция. Просим всех выйти из вагонов».
Я ликовал. Наконец-то я в мышином раю! Я прибыл в Швейцарию!
Все пассажиры вышли. Я спустился по лесенке самым последним. На улице было темно. Я быстренько перебежал через пути и оказался на привокзальной площади. Там я встретил мышь. Она была очень лохматая — сразу было видно, что она часто ночует на улице, бездомная в общем.
Мышь представилась:
— Вильгельм.
— Бобромыш, — сказал я.
Вильгельм был настоящей швейцарской деревенской мышью, это и по его говору я сразу понял. Он перебрался в Базель со своего фермерского подворья, где развелось слишком много кошек. Здесь он стал типичной вокзальной мышью, каких можно встретить повсюду в мире. Еды у них вдоволь, поэтому они упитанны, но, поскольку у них нет настоящего дома, выглядят довольно-таки потрепанными.
Я спросил Вильгельма, где находится ближайшая сыроварня.
— Тут недалече, — ответил он, — токмо тебе туда не забечь, ты ж мышь. Туда нашему брату ни в жисть не попасть.
— Вот как… — удивился я. — А кто же тогда выгрызает дырки в швейцарском сыре?
— А, так то ж побасёнка. Может, давным-давно так и было, ну а таперича дырки эти токмо машины робят. Нашему брату там места нету, — огорошил Вильгельм. — Я тебе так скажу, — добавил он, — Швицарщина-то она и вовсе не про нашего брата. Уж больно чисто тут всё.
Мы поползли, прижимаясь к стене вокзала.
— Глянь-ка, — сказал Вильгельм и указал на женщину перед ларьком с закусками. Она как раз уронила кусочек картошки фри, но сразу же наклонилась, подняла его кончиками пальцев и выбросила в мусорный бак. Бак закрывался откидной крышкой, так что в него было никак не залезть.
— А я думал, Швейцария — рай для мышей, — признался я.
— То просто побасёнка, — ответил Вильгельм.
Он рассказал мне, как мышам приходится голодать в этой стране. Он бы давно уже уехал во Францию, если бы не его страх перед железной дорогой.
— Во Францию? — переспросил я.
— Ну да. Тутошние мыши промеж собой только о Французии и бают.
— Так почему бы нам не поехать во Францию? — И я рассказал Вильгельму, как месяцами катался на скором поезде между Гамбургом и Кёльном.
— Ух ты! — воскликнул он. — Ну, коли так, то и я поеду.
10
Мы бегали по разным платформам, пока не услышали объявление: «Внимание! На десятом пути заканчивается посадка на европейский экспресс Базель — Париж. Просим пассажиров зайти в вагоны и закрыть двери».
Мы помчались на десятый путь. Там стоял поезд благородного синего цвета. Едва мы забрались в вагон, как автоматические двери захлопнулись.
Этот поезд оказался ещё элегантнее скоростного до Базеля. Сиденья тут были широкие и удобные, подголовники обтянуты белыми покрывальцами, на полу даже в проходе лежал пушистый ковёр. Я побежал под трубой отопления, а вот Вильгельм, поражённый роскошью, пошёл посреди прохода, пока на него чуть не наступил человек. Мужчина испугался и закричал: «Мышь! Осторожно! В поезде мышь!»
Кто-то позвал кондуктора. Из всех купе выходили люди. Вильгельм сидел посреди прохода, словно окаменев.
— Вперёд! — крикнул я. — Быстро!
Я забежал в купе и юркнул под сиденье. Наконец Вильгельм последовал за мной. Мы забились в самый дальний угол.
Прибежал кондуктор, и мужчина рассказал ему, что только что видел мышь. Мышь, мол, такая наглая, сидела прямо в проходе на самом виду.
Кондуктор не знал, что и делать:
— Я никогда в жизни не ловил мышей.
В конце концов он позвал начальника поезда.
Пришёл начальник поезда с красной кожаной повязкой на рукаве — сразу видно: человек важный.
— Что? — воскликнул он. — Мышь в поезде? Это просто невозможно. Да как же она сюда заберётся? Я двадцать лет работаю на железной дороге и ещё ни разу не видел мыши в пассажирском поезде.
Начальник поезда приказал кондуктору заглянуть под сиденье и проверить, есть ли там мышь.
Мы увидели сначала два колена, потом огромную ладонь, опёршуюся об пол, и наконец — голову, лицо кондуктора, красное и перекошенное. Он смотрел на нас, мы — на него.
— Обалдеть! — сказал кондуктор, и его красное лицо исчезло из поля зрения. — Там действительно сидят две мыши.
— Поймать! — приказал начальник.
— Поймать, — повторил кондуктор, — есть поймать. — И красное лицо снова появилось перед нами.
Огромная ладонь потянулась ко мне. Я лишь слегка отодвинулся в сторону, и рука промахнулась. Каким же неуклюжим оказался этот человек. Он снова попробовал схватить меня, и снова мимо.
— Скотина! — выругался кондуктор. — Маленькая чёртова скотина!
Он лёг на пол, чтобы было сподручнее нас ловить.
Я прошептал на ухо Вильгельму:
— Смотри, когда он попробует схватить тебя, прыгай влево, а я брошусь прямо ему в лицо. Нападение — лучшая оборона.
Кондуктор лежал на полу. Его окружало множество ног. Он набрал воздуху, сосредоточился и резко вытянул руку к Вильгельму. Но тот был быстрее, отпрыгнул в сторону, а я бросился прямо на красное, потное лицо. Он в ужасе отпрянул, громко ударился головой о край сиденья, заорал: «О-о-й!» — и вскочил на ноги.
— Эта мышь хотела меня укусить! — кричал он. — Она бешеная. Это заразно!
Все люди выбежали из купе и заперли дверь снаружи.
Мы с Вильгельмом вышли из-под сидений. За дверью с прозрачным окошком толпились люди, одни мужчины, и глазели на нас.
— И что таперича делать-то? — спросил Вильгельм.
— Да пускай пялятся, — ответил я. — Может, они мышей никогда не видели. А мы пока приляжем под сиденьями и немножко поспим.
Мы опять забрались в угол и растянулись на мягком ковре. Вильгельм беспокойно ворочался с боку на бок. Я быстро уснул.
11
Нас разбудил голос из динамика: «Attention, ici Paris, Gare de VEst» [1].
— Ужо! — крикнул Вильгельм. — Идут!
И правда — в купе вошли два живодёра мрачного вида. Они вынули газовые баллончики и начали опрыскивать наше купе. Вот это и была пресловутая химическая дубина.
— Быстрей! — крикнул я Вильгельму. — За мной! Я знаю, куда бежать.
Я забрался в вентиляционную трубу. Обернувшись напоследок, я видел, как живодёры захлопнули дверь снаружи, а по купе расплывались голубоватые облака отравы.
Мы поспешно выбрались из вагона и сначала спрятались под перроном.
Когда стемнело, мы покинули вокзал.
Перед нами раскинулась широкая, ярко освещённая улица, французы называют такие улицы бульварами.
Так вот какой он, Париж — город, о котором так много рассказывал Изегрим.
— Во где рай-то мышиный, — восторженно произнёс Вильгельм.
Мы тихонько побежали вдоль стен домов. На широком тротуаре стояли столики и стулья летних кафе и ресторанов. Люди сидели на тёплом ветерке, ели и пили.
В первый же вечер мы заметили одну привычку французов, которая нас просто восхитила. Французы имеют обыкновение в любое время суток есть длиннющие булки, называемые багетами. Причём они непременно отламывают кусочки от этих багетов, а не режут ножом. Так вот эти багеты и привычка ломать хлеб созданы будто специально для мышей — ведь при такой манере, естественно, сыплется множество крошек.
— Ежели покумекать, — сказал Вильгельм, — то хлеборезки по умыслу так сделаны, чтоб нам мышам вредить.
И тут я с ним полностью согласен.
У французов есть и ещё один удивительный обычай: на десерт у них всегда сыр — самых разных сортов, вытянутый, круглый, овальный, сыр с плесенью и без, сыр с перцем, с лаврушкой, с тмином.
Названия всех этих сортов сыра мы узнали от Пьера, который подразделял их на категории: qava (сойдёт), bon (хороший), tresbon (очень хороший) и merveilleioc(превосходный).
Пьер был коренной парижской мышью. Мы познакомились с ним возле ресторана «Lestroismousquetaires» («Три мушкетёра»). Пьер передвигался по бульвару с величайшей самоуверенностью. Он часто повторял: «Не бежать, а шагать. Люди замечают то, что быстро движется. Но если идти спокойно, они не обратят на тебя внимания».
Так что Пьер неторопливо прогуливался среди людей от ресторана к ресторану, постоянно выискивая деликатесы — ведь крошки багетов, что сыпались на каждом углу, он считал лишь гарниром. Любимыми блюдами Пьера были паштет из гусиной печёнки с трюфелями, сыр камамбер из департамента Кот-д’Ор и оливки в красном вине. Кстати, множество таких оливок валялось на земле, так как американские туристы обычно выбрасывали их под столик, полагая, что они испорчены.
— LesAmericainsoutипе culturedeketchup, — говорил Пьер и принимался за оливку. Это означало: «У американцев кетчупная культура».
Во всём, что касалось вкуса, Пьер был очень строг.
— Хорошему вкусу можно научиться, — частенько говаривал он. — Иначе мы бы до сих пор были простыми полёвками. — Потом он обычно добавлял: — А опасность нужно любить.
[1] Внимание, мы в Париже, Восточный вокзал. (фр.)
12
Париж изобиловал не только лакомствами, но, к сожалению, и опасностями. Никогда в жизни я не видывал столько кошек, сколько их было в Париже, к тому же это были самые крупные, самые быстрые и самые неистовые особи, каких вообще можно себе представить. Только в Париже я по-настоящему понял смысл мышиной пословицы: «Кошка в доме — ужас и горе».
Здесь в каждом доме живут сразу по нескольку кошек, потому что французы их очень любят. Но кормят их не очень-то сытно, так что эти бестии только и думают, как бы поймать мышь.
Уже на второй неделе нашего пребывания в Париже со мной приключился просто ужас. Я сидел на тротуаре под столиком уличного кафе и наслаждался кусочком сыра бри, упавшим у кого-то во время еды. Вдруг я почувствовал резкое движение воздуха и, подняв голову, увидел краем глаза, что на меня несётся огромная чёрная кошка.
Я помчался со всех ног.
Уже чувствуя горячее дыхание на затылке, я увидел у стены несколько мусорных баков. В последнее мгновенье мне удалось проскользнуть в узенькую щель между двумя баками. Выбившись из сил, я упал. Чёрная бестия попыталась вытащить меня лапой. Я забился подальше. Какие же огромные у неё были когти! Невольно вспомнился старый добрый кот Карло. Но почему всё так трясётся? Мусорные баки дрожали. Эта коварная тварь прыгала на них и пыталась опрокинуть! К счастью, баки были доверху набиты мусором. Кошка вела себя, как бешеная. Теперь я думаю, что ею владела ненависть всех хищников к миролюбивым грызунам. Потом она, к моему удивлению, вдруг успокоилась и уселась перед баком.
«Ладно, — подумал я, — можешь там сидеть сколько угодно», — и устроился поудобнее.
Но почему эта скотина так хитро оскалилась?
И тут я услышал грохот. Лязг жестяных мусорных баков, выставляемых на тротуар. Затем я услышал рокот мусоровоза и характерные звуки, с которыми мусорщики поднимают баки, опорожняют их в кузов машины и закатывают обратно в дома. Чем ближе раздавался грохот мусорных баков, тем ехиднее становился кошачий оскал. Вот кошка встала. Вот она уже нетерпеливо переступает с лапы на лапу. Вот я слышу голоса мусорщиков и мотор мусоровоза. Вот забирают соседние баки. Кошка встала вплотную к тому баку, за которым спрятался я и который вот-вот должны были поднять.
Подошли двое мусорщиков и подняли мой бак. Тогда я в отчаянии запрыгнул на штанину одного из них и как белка побежал по спирали вверх по ноге. Кошка огромным прыжком бросилась за мной, вцепилась когтями в штаны мусорщика и попыталась тоже подняться по его ноге.
Мужчина бросил бак и дал кошке сильнейшего пинка.
— Эти зверюги совсем обнаглели! — крикнул он. — Уже на людей бросаются!
Кошка уковыляла прочь.
Я осторожно слез со штанов мусорщика и побежал домой — мы с Вильгельмом устроили себе гнёздышко под телефонной будкой. Там я сидел, и у меня тряслись все четыре лапы. Сердце бешено стучало, и я думал: «Какая же всё-таки прекрасная была пора, когда мы жили на дворе с бузи-ной, и с котом Карло, и с пуделем Изегримом, и с моей семьёй».
Когда вернулись Пьер и Вильгельм, они увидели меня совсем заплаканного.
— Что стряслось-то? — спросил Вильгельм.
Я рассказал им о моей встрече с огромной чёрной кошкой.
— Ну, что поделать, — сказал Пьер, — опасности надо любить. Зато погляди-ка, вот преимущество Парижа. — Он принёс большущий кусок камамбера и теперь подарил его мне.
— Спасибо. Но мне всё же лучше вернуться в Мюнхен. Пускай там теперь всё не так, как прежде. Всё равно лучше уж жить в холодной, но безопасной вентиляционной трубе, чем погибнуть здесь от лап таких огромных кошек.
Вильгельм тоже предпочёл вернуться в неприветливую к мышам Швейцарию, чем оставаться в кошколюбивом Париже.
13
И вот однажды вечером в пятницу мы распрощались с Пьером. Напоследок он устроил нам настоящий пир: паштет из утиной печёнки, торт из сыра бри и оливки в вине.
Мы просидели вместе до глубокой ночи, ели, пили и рассуждали, каким был бы мир без кошек.
Обняв Пьера на прощание, мы побежали в сторону Восточного вокзала. Оглянувшись, мы увидели в последний раз, как Пьер шагает по бульвару своей необычайно непринужденной походкой в сторону нашего ресторана «Три мушкетёра».
На Восточном вокзале мы побежали по путям в поисках поезда до Мюнхена. Нам уже хватало вокзального опыта, и мы знали, что даже мышам никогда не стоит бегать по рельсам. Нужно передвигаться вдоль рельса, держась вплотную к нему, так безопаснее всего, и не ошпаришься горячей водой, что иногда спускают из вагона-ресторана.
Так мы и бежали вдоль рельсов, как вдруг услышали мышиный писк. Мы осторожно взобрались на перрон. Писк доносился из желтого циркового фургона, стоявшего на вагоне-платформе. Из фургона как раз вышел мужчина с роскошными рыжими усами.
— Погоди-ка, — сказал я Вильгельму, — я спрошу у тех мышей в фургоне, куда идёт этот поезд.
В цирковом фургоне стояли ящики, и клетки, и большой стеклянный ящик, в котором суетилось множество белых мышей. А прямо у входа я увидел маленькую клетку с позолоченной решёткой. В ней сидела одна ухоженная белая мышь.
Я спросил её:
— Этот поезд идёт в Мюнхен?
— Да, — ответила она и ухмыльнулась.
Чего это она ухмыляется? В этот момент поезд тронулся.
— Скорей! — крикнул я Вильгельму. — Залезай!
Вильгельм забрался в фургон, а поезд уже набирал ход.
— А это что такое — спросил Вильгельм.
— Это знаменитый цирк «Саламбо», — сказала белая мышь в золотой клетке, покачиваясь на жёрдочке.
— А почему ты не сидишь вместе с остальными белыми мышами в стеклянном ящике?
— О господи, — закатила глаза белая мышь, — чтобы я сидел с этим сбродом? Нет уж. Я Джек, работаю со знаменитым волшебником Кландестином. А эти в ящике просто тянут тележку по манежу, тоже мне искусство.
И тут воздух затрясся от страшного рёва.
— Огроменный кот! — в ужасе закричал Вильгельм.
Джек рассмеялся:
— Нет, это Петц, бурый медведь. Обычно он спит и иногда подаёт голос во сне.
— Канада, — послышалось бурчание медведя, — Канада.
— Опять ему снятся его леса, — сказал Джек. — Петц родом из Канады. Теперь он катается по арене на самокате.
Поезд остановился, и фургон свезли с вагона-платформы.
— А до Мюнхена ещё далеко? — спросил я Джека.
— Думаю, да, — опять ухмыльнулся он.
Мы с Вильгельмом подошли к стеклянному ящику, в котором мыши как раз играли в прятки. Они пищали от удовольствия.
— Да они вовсю веселятся, — сказал я Вильгельму, — но жить в таком вот ящике я бы не хотел.
— То и мне не любо, — согласился Вильгельм.
14
Вдруг фургон начал раскачиваться. Бывает, что железнодорожные вагоны мотает из стороны в сторону, если машинист проезжает повороты слишком быстро, но медленное покачивание вверх-вниз — это что-то новенькое. Вильгельм забрался на один из ящиков и выглянул из маленького окошка.
— Водица, — растерянно сказал он, — крутом одна водица.
Я поднялся к нему и тоже посмотрел в окно. Действительно, насколько хватало глаз — только зеленая вода, море.
— И куда ж это мы путь держим? — испуганно спросил Вильгельм.
— В Англию! — крикнул Джек. — Мы на пароме в Англию. — И он покатился со смеху.
А мы с Вильгельмом заплакали. Как же мы вернёмся через море?!
— Вплавь, — хохотал Джек, утирая свои слёзы, — вплавь. Вы же, серые мышки, умеете плавать. Подумать только… — он снова залился смехом, — ну каков розыгрыш. Здорово получилось.
— Вот пижон, — огрызнулся Вильгельм. — Да ещё и злорадостный какой.
Белые мыши в стеклянном ящике бросили игру.
— Не слушайте Джека, — крикнули они, — не обращайте на него внимания. Идите к нам!
Мы подошли к их ящику.
— Я Тисси, — сказала одна белая мышка, — а вы откуда?
— Я домашняя мышь из Мюнхена, — ответил я. — Меня зовут Штефан, но все называют меня Бобромышем.
— А я, стало быть, швейцарская полевая, — представился Вильгельм.
— Знаете что, — сказала Тисси, — вам лучше остаться с нами, ведь рано или поздно наш цирк вернётся в Германию.
Забирайтесь на медвежью клетку и прыгайте к нам в ящик.
— А если медведь проснётся?
— Он не просыпается.
Мы с Вильгельмом вскарабкались по прутьям решётки. Ящик с мышами оказался под нами. Боже, как высоко.
— Давайте, прыгайте! — кричали белые мыши, и все выстроились вдоль стенок, чтобы нам хватило места для приземления.
Я прыгнул первым, потом Вильгельм. Стены ящика были из гладкого стекла и такие высокие, что выбраться из него было невозможно. Это была большая стеклянная тюрьма. Однако пол был выстлан тёплыми опилками, а там и сям стояли миски, полные корма.
— Ящик-то годящий, — признал Вильгельм, — да только каково в таком всю жисть прожить, в стеклянном? Все кому не лень на тебя буркалы таращат.
— Да уж, — согласился я, — не хотелось бы остаться здесь навсегда.
— Как вы вообще в стеклянном-то ящике живёте? — спросил белых мышей Вильгельм.
— Ах, — ответила Тисси, — мы здесь родились, и наши родители, и бабушки с дедушками. Нам тут очень хорошо живётся.
— А что вы делаете в цирке?
— Маэстро Саламбо сделал номер с мышами. Упряжка из двадцати белых мышей катает по манежу маленькую карету с сиамской кошкой. Посмотрите, она вон там в лукошке лежит. Её зовут Лена.
— Неужто не опасно? — удивился Вильгельм.
— Ну да, немножечко, — ответила Тисси. — Но перед каждым представлением Лену кормят до отвала, так что на арене она совсем сонная.
Потом белые мыши стали думать, как нам помочь.
— Спрячем-то мы вас легко, — сказала одна белая мышка, — вот в этом домике. — В ящике стоял маленький домик с дверцами и окошками. — Но не позднее чем через три дня маэстро Саламбо поднимет его. Весь ящик будут чистить.
— Мы могли бы все забраться на них и укрыть своими телами, — предложила другая белая мышь.
— Да, — подхватила Тисси, — это возможно, пока мы в дороге. Но перед представлением маэстро Саламбо уж точно вынет нас всех из ящика и увидит серых мышей.
Все замолчали и напряженно задумались.
— Канада, — прорычал во сне медведь, — Канада.
— У меня есть идея, — наконец оживилась Тисси. — Вам надо научиться делать что-нибудь необычное, и тогда маэстро Саламбо оставит вас в цирке. Лучше всего, если кто-то из вас выучится бегать по канату. Ведь до сих пор мне приходиться делать это одной.
Тисси забралась на небольшой столбик, к которому была привязана нитка, ведущая к другому столбику. Тисси рассказала, что ей приходится репетировать ежедневно по нескольку часов. Остальные мыши тренировались в маленьких деревянных беговых колёсах.
— Нам надо быть сильными, — объяснили белые мыши, — потому что Лена, сиамская кошка, довольно упитанная.
15
В следующие дни мы с Вильгельмом пытались ползать по канату. А для домашних и полевых мышей это не самое привычное дело. Так что поначалу мы висели, как сосиски, на верёвке, по которой Тисси двигалась легко и грациозно, и сверху, и снизу.
На третий день Вильгельм сдался и сказал, что лучше будет упражняться в кувырках — раньше он часто кувыркался на пашне.
Ну а я продолжил отчаянно тренироваться на канате.
Каждый раз, когда над ящиком появлялись огромные усы маэстро Саламбо, а его волосатая рука поднимала домик и меняла опилки, мы с Вильгельмом бросались в угол ящика и все белые мыши прикрывали нас собой. Так что маэстро Саламбо не видел ни волоска нашей серой шёрстки. Всё было безупречно белым. Джек каждый раз покатывался со смеху.
Однажды фургон остановился. Ящики выгрузили. Медведь еле проснулся и спросил спросонья:
— А где ж это мы?
— В Англии, — отозвался Джек, — в Бристоле.
— Какая противная погода, — сказал медведь и чихнул. — Всё время дождь. — Но сказал он это, ещё не продрав глаза, — ведь на улице светило солнце.
Цирковые рабочие установили шатёр. Он был очень маленький, почти как палатка, и порядком потёртый. На манеже уже работали артисты. Двое сыновей маэстро Саламбо жонглировали несколькими пустыми пивными бутылками. Маэстро Саламбо — на самом деле его фамилия была Грубер — размахивал хлыстом, заставляя медведя ездить на самокате по кругу. Отталкиваясь лапой, тот каждый раз рычал: «Канада, Канада».
Наверху, под куполом цирка, раскачивалась на трапеции госпожа Саламбо.
Поимо семейства Грубер, в труппе был только один артист-человек — маг Клан- дестин. Он как раз демонстрировал нескольким зевакам свою чёрную магию: вытаскивал у них из карманов бумажники и снимал с рук часы так, что они ничего не замечали.
А потом настал момент, которого мы так долго боялись. Маэстро Саламбо поставил на барьер манежа маленькую тележку, посадил в неё сиамскую кошку и начал по одной доставать из стеклянного ящика белых мышей и впрягать их в миниатюрную упряжку. Мы с Вильгельмом лежали в углу на полу и чувствовали, как с нас поднимают одну мышь за другой. Наконец маэстро Саламбо увидел нас.
— Ну и ну, — сказал он, — серые мыши. Как же это они здесь завелись?
Волосатой рукой он быстро и уверенно схватил Вильгельма.
Вильгельм испуганно пропищал:
— Я кувыркаться могу.
Но маэстро Саламбо его не понял. Он уже вытянул вторую руку, чтобы схватить меня, и тогда Тисси шепнула мне на ухо:
— Давай, покажи, что умеешь!
Я быстренько забрался на верёвку, пробежал по ней до середины, обвил верёвку хвостом и свалился вниз. Теперь я качался в воздухе на хвосте, как госпожа Саламбо на трапеции.
— Чёрт побери! — воскликнул маэстро Саламбо.
Он посмотрел на Вильгельма, которого ещё держал в кулаке, и очень осторожно посадил его обратно в ящик. Вильгельм тут же сделал кувырок.
— Чёрт побери! — повторил маэстро Саламбо и крикнул супруге на трапеции: — Посмотри-ка на этих серых мышей. Надо обязательно включить их в нашу программу!
Ах, как же мы обрадовались. Тисси обняла нас. И все белые мыши крикнули:
— Добро пожаловать в артисты!
16
Однажды субботним вечером состоялось наше первое выступление в цирке-шапито. Царила праздничная атмосфера. Сначала по манежу скакала на коне дочь маэстро Саламбо в белом платье, расшитом сверкающими блёстками.
Вторым номером клоун играл на трубе. Он упал на усыпанный опилками манеж, встал, дунул в трубу, и из неё полетели опилки.
— Чёртова труба! — крикнул он и снова упал.
Потом клоун встал и вытряхнул опилки из ушей. Зрители хохотали и хлопали.
Только за кулисами, когда клоун снял грим, я узнал маэстро Саламбо.
Тем временем его сыновья бегали по арене на ходулях, удерживая на ложке во рту по четыре сырых яйца.
Затем госпожа Саламбо выполняла упражнения на трапеции под куполом цирка и ездила на маленьком велосипеде по натянутой верёвке.
Пришёл черёд медведя, он катался на самокате и всё время рычал: «Канада, Канада».
Потом маэстро Саламбо вышел на арену и сказал:
—Ледис энд джентльмен, я имею плежер представить вам э верп феймос намбер. Намбер, опровергающий законы природы и открытия знаменитого мистера Ньютона. То, что вы сейчас увидите, невероятно, но всё-таки правда. Двадцать маусов повезут кэт.
Он поставил на барьер манежа тележку, вытащил из стеклянного ящика мышей в миниатюрной упряжке и припряг их к тележке. Затем он достал из корзинки сонную, объевшуюся сиамскую кошку и посадил её в тележку. На Лену была надета маленькая красная накидка, так что кошка выглядела как древний римлянин. Но напоследок маэстро Саламбо ещё и посадил Вильгельма — эта мысль осенила его перед самым представлением — на маленький облучок, прямо перед носом у кошки. Вильгельм должен был держать в лапах крошечные поводья.
— Ох, токмо бы кошка поела досыта, — сказал Вильгельм, прощаясь со мной.
Только представьте себе эту картину: двадцать белых мышей под управлением серой, а за ними, в красной тоге, сиамская кошка. Великолепная картина.
Маэстро Саламбо щелкнул своим медвежьим кнутом — и раз! — белые мышки рванули тележку с места. Они понеслись по барьеру манежа так, что кошка вцепилась когтями в свою повозку. Так они проехали три круга.
Зрители наградили их аплодисментами, и маэстро Саламбо унёс сиамскую кошку в корзинку. Белые мыши и Вильгельм снова оказались в стеклянном ящике и тут же набросились на корм.
Маэстро Саламбо снова вышел на середину арены и объявил:
В цирке наступила тишина.
Маэстро Саламбо вынул меня и Тисси из стеклянного ящика. Госпожа Саламбо сшила для Тисси тёмно-синее платьице, а мне — белое трико. Мы с Тисси забрались наверх по длинному и тонкому бамбуковому шесту. Сверху я посмотрел на зрительный зал. Люди сидели рядами очень тесно, и на нас смотрели сотни глаз.
Я ступил на тонкую нейлоновую леску, следом за мной — Тисси. Поскольку леска была прозрачная и очень тонкая, а прожекторы умело настроены, снизу казалось, будто мы с Тисси бежим по воздуху. На середине пути я обвил леску кончиком хвоста и упал вниз. Люди вскрикнули. Но в следующее мгновение я уже раскачивался в воздухе на хвосте, словно меня держала невидимая рука.
Самое сложное в этом номере было то, что обратно на леску я мог забраться, только сильно раскачавшись. Тисси протянула мне в помощь свой хвост, я ухватился за него и, подтянувшись, влез на леску. Мы пробежали по ней обратно. Зал гремел от восторга. Мы спустились вниз по бамбуковому шесту, и маэстро Саламбо осторожно посадил нас в стеклянный ящик.
После нас выступал волшебник Кландестин. Он был одет во всё чёрное, на голове цилиндр. Он подбросил в воздух четыре металлических кольца, а когда поймал их, они уже были сцеплены в цепочку, и нельзя было обнаружить место, где их можно было бы продеть одно в другое.
Затем Кландестин достал свой волшебный кувшин. Из этого кувшина он наливал зрителям любой напиток по их желанию: чай, красное вино, морковный сок, ликёр «Гольдвассер», кофе, джин. Отставив кувшин в сторону, он достал из цилиндра белого кролика.
Наконец он одолжил сумочку у одной из зрительниц и спросил женщину, любит ли она мышей.
— Нет, — ответила она, — конечно же нет.
— Но тогда почему у вас в сумочке белая мышь? — И Кландестин вытащил оттуда Джека за хвост.
Публика хлопала и кричала «браво!».
Вильгельм сказал:
— Вот уж и впрямь маэстры, Кландештин да Джек.
17
Вот так проходили дни и недели. Мы колесили по Англии от одного городка к другому. Наступила осень, потом зима, весна и снова лето. Холодного времени года мы почти не заметили — так тепло было в нашем стеклянном ящике. Еды тоже было вдоволь, и кошек опасаться не приходилось, кроме как на ежевечернем представлении на арене.
Вильгельм говорил: «Вечерами-то живу со страхом в загривке. А ну как Лена не налопается, или что не по ней покажется — цапнет и всё тут, карачун мне придёт».
Да и мне самому становилось тем страшнее, чем чаще я исполнял трюк на верёвке. Я боялся, что однажды промахнусь хвостом. Высота была смертельная.
Иногда мы с Вильгельмом сидели в ящике и смотрели через стекло. Тогда Тисси спрашивала:
— Почему вы такие грустные?
— Глянь-ка наружу, — говорил Вильгельм, — дерева какие справные, кусты кучерявые, трава-мурава, да черна землица.
А я говорил:
— Знаешь, Тисси, лучше всего щели и ходы в жилом доме. А как вкусно там пахнет, когда на кухне картошка жарится или сыр в чулане лежит.
Тисси говорила:
— Опять по дому тоскуете, — и старалась нас развеселить.
Белые мыши никак не могли понять нашей грусти, ведь они в жизни ничего не видели, кроме этого стеклянного ящика.
Однажды мы услышали, что цирк отправляется из Англии в Исландию на корабле. Исландия — это большой остров, не так уж далеко от Северного полюса, и там есть большие ледники. Все мы жутко испугались. Только медведь Петц обрадовался.
— Отлично! — сказал он. — Исландия-то по-английски как звучит: Айсленд! Страна льда. Снег и лёд. Прекрасно! Может, там и большие леса есть.
Теперь, разъезжая по манежу на самокате, он всегда бормотал: «Исландия, Исландия».
— Что нам-то делать? — спросил Вильгельм. — Цирк вроде как назад в Германию вообще не собирается, а только всё дальше уезжает. А как на этом ледяном острове окажемся, то уж точно никогда мне Швицарщины не видать.
— Нам надо выбраться из этого ящика, — сказал я, — прежде чем его погрузят на корабль.
Но как?
Все белые мыши ломали голову вместе с нами, как же нам выбраться из ящика. Тисси тоже думала, хоть и очень печалилась, что мы хотим от них уйти. Она частенько плакала. Да и мы тоже грустили. Странно получалось: нам и сбежать хотелось, и остаться тоже хотелось.
— Да ни в жисть нам отсюда не выбраться. Стенки вон какие гладкие да высокие. Просижу тут, пока не помру, — сокрушался Вильгельм.
Но вдруг мне кое-что пришло в голову.
У волшебника Кландестина была привычка перед выступлением класть свой плащ на наш стеклянный ящик. В плаще был потайной карман. Перед самым выходом на манеж Кландестин клал туда маленького белого кролика и высокомерного белого мыша Джека. На арене, якобы доставая кролика из цилиндра, а Джека — из дамской сумочки, он на самом деле молниеносно вытаскивал своих ассистентов из этого кармана. Но делал он это так искусно и быстро, что все думали, будто кролик и впрямь был в цилиндре, а Джек — в сумочке.
— Знаешь что, — сказал я Вильгельму, — сразу после наших номеров мы заберёмся в плащ волшебника Кландестина, а после представления, когда плащ повесят в гардероб, выскользнем оттуда. Побежим в порт и найдём корабль, который отвезёт нас в Германию.
18
В одну из пятниц апреля цирк давал последнее представление в городе Сандерленде. На следующее утро все клетки и ящики должны были погрузить на корабль и отправить в Исландию.
— Надеюсь, господин Кландестин и сегодня положит свой плащ на наш ящик, — сказал я.
Мы попрощались с белыми мышами и обнялись. Все плакали.
Потом пришло время номера Вильгельма. Вместе с двадцатью белыми мышами и сиамской кошкой он сделал три круга по барьеру арены. Затем мы с Тисси исполнили трюк на леске, и маэстро Саламбо снова посадил нас в стеклянный ящик.
Волшебник Кландестин пришёл и, как всегда, положил свой тяжелый плащ на наш ящик и посадил в карман белого кролика и Джека. Мы с Вильгельмом едва успели забраться за ними следом, а Кландестин уже надел плащ и поспешил на арену.
Но как только мы оказались в потайном кармане, Джек набросился на нас:
— А вы что тут делаете, бродяги серые? Вон! Вон! Вон отсюда! — и начал меня выталкивать.
Маленький белый кролик перепугался и смирно сидел в дальнем углу кармана. Пока я боролся с Джеком, в карман опустилась рука — и раз! — кролик исчез.
Затем мы услышали голос волшебника Кландестина:
— Милостивая государыня, вы любите мышей?
Женщина воскликнула:
— Ноу, ноу!
— Мой выход, — прокряхтел Джек, которого я как раз ухватил за шею.
И тут произошло непредвиденное.
Рука юркнула в карман и забрала Вильгельма.
Снова голос Кландестина:
— Но почему тогда у вас в сумочке белая мышь?
Раздался взрыв хохота. Зрители покатывались со смеху. Ведь знаменитый волшебник Кландестин держал за хвост не белую мышь, а серую полёвку.
Рука опустила Вильгельма обратно в карман.
— Караул! — крикнул Вильгельм, у которого шерсть буквально стояла дыбом. — Таперича всё пропало.
Публика всё ещё смеялась. Волшебник Кландестин скрылся за кулисами, снял плащ и вытащил из потайного кармана Вильгельма и меня.
— Ах вы маленькие паразиты! Я не позволю вам выставлять меня на посмешище! — крикнул он и бросил нас сиамской кошке Лене. — На. Разберись с ними!
Но Лена только рыгнула, потому что опять наелась до отвала, и сонно сказала: «Але оп».
Мы с Вильгельмом бросились наутёк, мимо маэстро Саламбо. А тот громко кричал: «Стойте!»
Мы пробежали мимо клетки медведя Петца. Он рычал «Исландия, как звучит! Прекрасно. Почти как Канада».
Мы выбежали на улицу, в ночь, и слышали издали, как маэстро Саламбо ругается с волшебником Кландестином. В последний раз обернувшись, мы увидели цепочку разноцветных фонарей над цирковым шатром.
— И что теперь? — спросил Вильгельм, отдышавшись.
И правда, что теперь делать?
Нам надо было попасть в порт и там постараться найти судно, которое вернёт нас с британского острова на материк. Так что мы побежали по ночным улицами в ту сторону, откуда слышались гудки кораблей.
19
В порту пахло рыбой, и мы пошли особенно осторожно: ведь где пахнет рыбой, там всегда много кошек. Мы шли вдоль причалов, у которых стояли корабли.
— Вообрази токмо, что будет, ежели мы заберёмся на корабль, который поплывёт в Америку или Африку, — сказал Вильгельм.
— И подумать страшно, — ответил я, — хотя я всегда мечтал познакомиться с пустынным тушканчиком.
— Лучше не надо, — сказал Вильгельм.
Трое суток мы сидели в щели какой-то стены и наблюдали за причаливающими и отчаливающими кораблями. Суда разгружали и загружали. Но мы никак не могли выбрать, на какой корабль нам забраться. Откуда нам было знать, куда они поплывут?
По ночам мы сидели в щели, прижавшись друг к другу. Как же всё-таки тепло было в цирковом стеклянном ящике. Теперь же у нас урчало в животах, потому что мы не смели выйти наружу. Мимо всё время бегали огромные кошки — эти паршивые, одичавшие зверюги таскали в зубах большущих рыбин.
Однажды вечером мы услышали голоса людей, проходивших мимо нашего укрытия. Один из них сказал:
— До чего тут мерзко.
А другой:
— И не говори. Хорошо, что через двое суток будем в Гамбурге.
Мы проследили, на какой корабль они поднялись, и проскользнули за ними. Через люк мы пробрались в трюм.
Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что весь трюм корабля доверху загружен зерном. Вот это обжираловка!
Только мы устроились поудобнее и сгрызли несколько зёрнышек, как вдруг перед нами появилась большая крыса.
— Вам что тут нужно? — проворчала она.
— Нам надо в Гамбург, а оттуда в Мюнхен, — ответил я.
— А ну слезайте, да поскорее. Это наш корабль, — прикрикнула крыса, — сухопутным крысам тут места нет.
— Сухопутным крысам? — возмутился Вильгельм. — Вообще-то мы — мыши!
И мы быстренько нырнули в кучу зерна и закопались поглубже. Так и сидели, тихо, как мышки. Какое-то время мы слышали, как корабельная крыса рылась в зерне и ругалась: «Чёрт бы их побрал!»
Потом она исчезла, и всё затихло. Мы просто сидели в куче пшеницы. Было тепло и мягко, а вокруг — еда. Ну как в раю.
20
Вдруг весь корабль задрожал и застучал. Это заработал двигатель. Вскоре мы услышали плеск волн о борт. Судно слегка покачивалось. Так прошло двое суток. Наконец двигатели замерли и корабль остановился.
— Как же нам таперича выбираться? — спросил Вильгельм.
— Просто подождём, — сказал я.
Через некоторое время мы услышали бульканье — будто рядом кит пускал фонтан.
— Прям жуть, — сказал Вильгельм.
Мы осторожно выбрались из зерна и посмотрели наверх. В открытый погрузочный люк была вставлена толстенная труба, которая всасывала зерно и хлюпала, как огромная соломинка на дне стакана с напитком. Мы тут же попали в поток воздуха, и нас вместе с зерном засосало в трубу, мы понеслись наверх, и зернопогрузчик выплюнул нас в кучу на барже.
Нас так кувыркало, что у меня закружилась голова. Когда баржа наполнилась, буксир повез её в канал.
— Это же Гамбург! — ликовал я. — Смотри, вон там башня с круглым зелёным куполом, это церковь Святого Михаила, а там, вон та крыша, это центральный вокзал.
Баржу пришвартовали к причалу. Ночью мы сошли на берег и пробежали два квартала до вокзала.
Как же было приятно снова оказаться на вокзале. Мы, как и раньше, спрятались под платформой.
Утром объявили поезд до Мюнхена. Он прибыл на четырнадцатый путь.
Поезд был старый и очень грязный. Он напомнил мне мой старый добрый скорый, на котором я больше года катался от Кёльна до Гамбурга и обратно. Мы осторожно забрались в вагон.
— Надеюсь, поезд действительно остановится в Мюнхене, — сказал я. — А то представь, уедем в Стамбул, это вообще где-то в Турции.
Мы чуть было не вышли, но тут я сообразил, что в Мюнхене вокзал тупиковый, так что поезд дальше не пойдёт.
Мы крались по вагону. Все места были заняты. Наконец мы нашли купе, в котором ехала семья греков: отец, мать и четверо детей. Взрослые три года работали в Гамбурге, он — мусорщиком, она — уборщицей. Они уставили всё купе ящиками и коробками, а наверху, на багажной сетке, даже стояла корзина с двумя живыми курами.
Мы остались в этом купе. А когда Вильгельм, собирая крошки, по неосторожности попался людям на глаза, то все засмеялись и дети стали кормить нас хлебными крошками. К тому же греки пели и насвистывали. Путешествие было очень весёлое.
Когда поезд подъезжал к Мюнхену, я едва сдерживал восторг. В конце концов я забрался на подлокотник сиденья и выглянул в окно.
С тех пор как я невольно покинул родной город, прошло почти три года. К счастью, здесь ничего не изменилось. Всё так же высились две башни собора Пресвятой Девы Марии с куполами, похожими на две половинки головы швейцарского сыра. Голубое небо и осенняя пёстрая листва деревьев.
21
Но какое же разочарование меня ждало, когда мы пришли на Райскую улицу.
В вентиляционной шахте высотного дома нас встретила не моя семья, а чужие мыши. Они рассказали, что моя семья полгода назад переселилась в деревню. Никто не знал, куда именно. Они тайком забрались в фургон фермера, который по четвергам продавал картошку в городских дворах. От сквозняка в вентиляционной шахте дедушку прихватил ревматизм, а Лилофея всё время кашляла. По словам новых жильцов, папа тогда сказал: «Лучше податься в неизвестность, чем жить в этих холодных новостройках, где нечего ни откусить, ни пожевать».
Чужие мыши предложили нам остаться и поделились с нами своими скудными запасами еды. Несмотря на раннюю осень, в шахте было уже довольно холодно. Тянул сильный сквозняк, а обитая жестью труба была гладкая и неуютная.
Мусор из квартир, как и прежде, выбрасывали в мусоропровод, и отходы навсегда исчезали в подвальном контейнере. Мыши рассказали нам, каких усилий стоило найти пропитание в окрестностях. Я спросил, почему они больше не ходят за едой на вокзал. Они ответили, что путь на вокзал стал очень опасен. За это время через центр города проложили скоростное шоссе, и пересекать его было опасно для жизни.
Я показал Вильгельму то место, где раньше стоял старый сарайчик. Трава во дворе была вытоптана и пожухла. Оставаться здесь нам не было никакого смысла. Ведь, во-первых, ездить на поездах куда удобнее и интереснее. А во-вторых, я всё-таки очень хотел увидеть своих родителей, братьев, сестрёнку и конечно же дедушку и Изольду.
Мы с Вильгельмом решили подождать, пока приедет этот фермер, и забраться в его машину. Может, так мы сможем выйти на след моей семьи.
Наконец настал четверг, и с утра мы услышали крики: «Кар-р-ртош-ш-шка, один евро за кило!» Фермер приехал на грузовичке и остановился на дороге перед домом. Женщины и мужчины с сумками и авоськами выстроились в очередь. Фермер взвешивал картошку прямо в кузове. Незаметно подойти к машине нам было совсем непросто, ведь люди в очереди в основном, стояли молча и смотрели перед собой. Я вспомнил Пьера: не бежать, а шагать.
Так мы с Вильгельмом и пошли по тротуару, спокойно, хоть и с колотящимися сердцами, мимо людей в очереди, дошли до грузовика и по колесам забрались под брезент кузова.
Фургон был полностью загружен мешками с картошкой. На полу тоже валялись картофелины. Мы спрятались за мешком в самой глубине кузова, возле водительской кабины.
Вскоре машина поехала, но то и дело надолго останавливалась, и мы слышали, как фермер зазывает покупателей: «Кар-р-ртош-ш-шка, один евро за кило!». Мы слышали, как он вытаскивает мешки из кузова, как сыплется картошка, как фермер ширкает совком и насыпает картошку на весы, а потом говорит: «Четыре евро».
Мы ужаснулись, когда поняли, в каких количествах люди покупают и уносят картофель. Чем больше времени проходило, чем чаще фермер останавливался, чем больше он продавал, тем ближе он подбирался к мешку, за которым сидели мы. В конце концов наш мешок остался последним в кузове. Грузовик опять остановился, фермер забрался в кузов, схватил мешок и высыпал его. Но мы успели отскочить и спрятаться за двумя крупными клубнями. Так что он нас не заметил.
Однако потом фермер стал собирать и продавать ещё и ту картошку, что валялась на полу. Потом он снова поехал дальше, и я подумал, что если он остановится ещё раз и продаст последние оставшиеся клубни, то неизбежно нас обнаружит.
Нам повезло — фермер больше не останавливался, а поехал через город. Водил он как дикарь, всё время резко тормозил и разгонялся. Нам приходилось уворачиваться от катавшихся по полу картофелин, чтобы нас не пришибло.
Как же всё-таки хорошо, спокойно и удобно ездить в поездах. От качки, тряски и бензиновой вони у меня сначала закружилась голова, а потом мне и вовсе стало плохо. Ещё немножко, и меня бы стошнило. Но, к счастью, грузовик наконец остановился. Мы приехали на фермерский двор.
Когда мы выбрались из машины, уже смеркалось.
22
- И что таперича? — спросил Вильгельм.
— Надо кого-нибудь спросить, — ответил я.
— Токмо берегись, там вон кошка, — предостерёг меня Вильгельм.
Тут мы заметили пролетающую мимо летучую мышь. Я обратился к ней и спросил, не известно ли ей о мышиной семье, что приехала сюда из города полгода назад. Летучая мышь описала круг и покачала крыльями, что, похоже, означало «нет».
— Шухер! — крикнул Вильгельм. — Кошка!
Та подкралась потихоньку и была уже в одном прыжке от нас. Мы бросились в первую попавшуюся норку в земле. Но эта норка оказалась такой мелкой, что кошка без труда вытащила бы нас оттуда когтями. Мы, распластавшись, припали к земле.
Однако эта кошка оказалась явно не столь хитроумной, как парижские коты. Она просто села перед норкой и стала ждать.
— Пускай ждёт, — прошептал я.
Так мы и лежали. Каждый раз, осторожно выглядывая из норки, я видел кошку.
— И не стронулась, поди, — ворчал Вильгельм.
Время тянулось и тянулось.
Мы уже думали, что помрём с голоду в этой норке, если на фермерском дворе живут несколько кошек, как утверждал Вильгельм, и если они сменяют друг дружку на посту.
Вдруг мы услышали громкий лай и кошачье шипение.
Я осторожно высунул голову из норки и увидел, что собака загнала нашу кошку на дерево и лает на неё. Это был пудель. А не знаком ли я с ним? Ну конечно, это был Изегрим!
— Изегрим! — закричал я и побежал к нему. — Изегрим!
Не сразу услышал меня пудель, так громко и отчаянно он лаял на кошку. Та сидела на ветке и шипела в ответ.
— Привет! — наконец сказал он. — А ты кто такой?
— Я Бобромыш, помнишь меня?
— Ах, так, значит, ты — пропавший сын. Вот родители-то твои обрадуются!
— А ты знаешь, где они?
— Да, — кивнул Изегрим, — конечно. Они теперь живут у нас.
— У вас?
— Это Вильгельм, мой друг, он швейцарец.
— Очень приятно. Ну что ж, за мной.
23
Мы шли за Изегримом по деревенской улице. Мы видели нескольких кошек, но все они держались подальше или быстренько запрыгивали на заборы. Наконец мы подошли к маленькому старому домику. Вокруг был садик, и тут росли два куста бузины. Изегрим показал нам вход в подвал.
— Вон там они живут, — сказал он.
Мы спустили в подвал и застали всю семью за ужином. Дедушка, мама, папа, братья, сестра и Изольда — все они были здесь.
Вот это была радость!
Все запищали от восторга, мы обнимались, и родные засыпали меня вопросами:
— Где ты был всё это время?
— Почему ты тогда уехал на поезде?
— Почему Вильгельм так смешно разговаривает?
— Откуда вы приехали?
Но потом мама сказала:
— Пусть сперва поедят спокойно. Мы ещё успеем наговориться вдоволь.
Конец
Комментарии к книге «Мышонок-путешественник», Уве Тимм
Всего 0 комментариев