Надежда Васильева Гагара (сборник)
© Васильева Н. Б., 2015
© Агафонова Н. М., иллюстрации, 2015
© Рыбаков А., оформление серии, 2015
© Макет, составление. ОАО «Издательство «Детская литература», 2015
Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы
О конкурсе
Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.
В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, каждые два года, что происходит до настоящего времени. Второй Конкурс был объявлен в октябре 2009 года. Тогда же был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ». В 2011 году прошел третий Конкурс, на котором рассматривалось более 600 рукописей: повестей, рассказов, поэзии. В 2013 году в четвертом Конкурсе участвовало более 300 авторов.
Отправить свое произведение на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные рукописи два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.
В 2014 году издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-лист конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.
Гагара
Повесть
На дворе буйствовал осенний ветер. Он безжалостно срывал последние листья с оголенных деревьев и яростно швырял их под ноги редким прохожим. А потом еще взял да и свистнул на помощь дождь. Тот, мокрый проходимец, холодный и косой, с угодливым усердием стал хулиганить еще больше, зачем-то обклеивая бурыми листьями стекла светящихся окон школы.
А на лестничной площадке между первым и вторым этажами толпилась детвора. Первоклашки соревновались в довольно трудном деле. Прыгали вверх по ступенькам одиннадцать раз, как бы переходя из класса в класс. Причем прыгали, ни за что не держась и сразу двумя ногами. Кто придумал такую забаву?
Илона невольно остановилась у окна. Сделала вид, что любуется золотым покровом осени. А сама искоса, чтобы не отвлекать от игры внимания ребят, наблюдала за тем, как курносая девчонка, прикусив губу, силилась совершить очередное восхождение. Мальчишкам прыжки давались легче. А у девчонок от этих невероятных усилий на носу выступали капельки пота и челки липли к упрямым лбам. Вот девчушка, не удержавшись, слегка дотронулась рукой до стенки. И тут же дружный рев мальчишеского возмущения обрушился на ее бедную голову:
– Эй, Сорока! Самая умная, что ли?!
– Иди в конец!
– Давай-давай! Хитрюга!
– Пошатнулась! Да еще рукой до стены дотронулась!
– Все видели! Вали назад, недотепа!
Девчушка, нахмурившись и обиженно скривив губы, спустилась и встала за крупным белобрысым пареньком, который, для пущей важности, еще и погрозил ей кулаком:
– Не вой! И учись у меня, пока жив!
Услышав эти до боли знакомые ей фразы, Илона не могла сдержать улыбку. Так обычно говорил ее одноклассник и в ту пору злейший враг, Борька Тарасов. Благодаря ему, ее прыжки по лестнице жизни начались даже не со школьной, а с детсадовской поры: с Тарасовым они ходили в одну группу детского сада.
Видимо все-таки почувствовав ее внимание, паренек мельком оглянулся. Илона быстро перевела взгляд на окно. Погладила ладошкой запотелое стекло в том месте, где к нему с уличной стороны прилип яркий кленовый лист. Мальчишка, не увидев ничего подозрительного, отвернулся и снова стал с азартом следить за прыжками одноклассников, которым не было никакого дела до какой-то там студентки-практикантки. Это тебе не своя учительница, командный голос которой мигом заставит всех расступиться и прижаться спиной к крашеной стене с облупившимися прорехами в такой ненадежной штукатурке.
Тихо шмыгала носом Сорока, переживая по поводу своей неудачи. Упрямый взгляд зеленоватых глаз выдавал завидную устремленность. Она явно копила силы для новой попытки восхождения.
Птичье прозвище было в детстве и у Илоны. Ее называли Гагарой.
* * *
«Гагара! Постой!» – как наяву, услышала знакомый веселый голос Борьки Тарасова. Они тогда уже заканчивали одиннадцатый класс. Стоило всплыть одному этому эпизоду, как перед глазами тотчас замелькали клипы той школьной поры.
– Гагара! Постой! Постой же!..
Но Илона даже шаг не замедлила. Ничего хорошего ей эта встреча не сулила. Опять будет доставать своей тошнотворной любовью!
– Да подожди ты! Куда несешься?! У меня к тебе разговор самый серьезный! – И его тяжелые бутсы громко застучали по асфальту.
Он догонял ее и уже напряженно дышал в затылок. Только этого ей и не хватало! Не только в школе, но и в выходные от него покоя нет!
Последние два года Борька преследовал ее буквально по пятам. Перед глазами – куда ни поверни голову – постоянно вставала его наглая веснушчатая физиономия с восторженной улыбкой идиота. Хоть бы скорее школу закончить, что ли! Да уехать куда-нибудь подальше от его домогательств. Он-то вряд ли будет куда поступать. Извозом займется, как парням говорил. А значит, останется в их небольшом районном городке. И скорее всего, навсегда. Под крылышком почитаемого в городе папаши.
Отца Борькиного знали все, от мала до велика. Он был начальником их районного отделения милиции. В детском саду своим отцом Борька очень гордился. В начальной школе говорить о нем стал меньше, а в старших классах любое упоминание об отце его просто бесило.
Однажды математичка, выводя в Борькином дневнике жирную «единицу», усмехнулась: «Отец у тебя, Тарасов, такая уважаемая в городе личность, а ты в кого пошел?» – «Как в кого? В папочку! – Борька оперся ладонями об учительский стол и приблизил свой чуб к самому лицу математички. – Я его тоже уважаю, беру за хвост и провожаю! Понятно?!» – «Это ты про отца так говоришь?!» – отпрянув от него, бледными губами прошептала та. «А как вы угадали? – продолжал издеваться Борька. – Про него, любимого! И этой „уважаемой личности“ ваш привет обязательно передам!»
Со злопамятной математичкой никто в классе так разговаривать не посмел бы. И теперь все ждали, когда же она начнет Борьку гнобить. Но та будто вообще забыла про Борькино существование. И случай этот «канул в Лету».
– Ты чего всегда такая смурная? – легонько тронул Илону за локоть Борька. – Выходные впереди, и… каникулы не за горами, а ты все хмуришься. Экзаменов боишься или случилось что?
– С чего ты взял?
– Разговаривать не хочешь!
– Тороплюсь!
– Не ври, Гагара! Я ведь тебя насквозь вижу!
– У меня, между прочим, имя есть!
– А чем тебе Гагара не нравится? – довольно искренне удивился Борька. – Меня вон Бульбой до сих пор прозывают. Ну и что! Не сержусь. Пусть хоть горшком назовут, лишь бы в печь не ставили!
Довольный своим юмором, Борька захохотал. Илона только криво ухмыльнулась на его плоскую шутку. Счастливый! Как мало ему для радости надо! Борька, не заметив ее усмешки, продолжал забавлять себя:
– А гагара такая клёвая птица! Так что ты это… зря. – И зашептал прямо в лицо, понизив голос: – Давай вечером встретимся, по душам поговорим, а? Можно ко мне пойти, шампанского по бокалу выпить. Предки на дачу укатили. – Он нервозно подкидывал рукой теннисный шарик и ловко, не глядя, ловил его. Любимое занятие дебилов!
– Я по вечерам занята. Занимаюсь. Так что извини.
Борька не отступал, схватил ее за руку и выдохнул прямо в самое ухо:
– Ведь знаешь, что с детства до тебя сам не свой!
– Отпусти! Слышишь?! – откинула она его от себя плечом. – Лучше бы ты, Тарасов, какого-нибудь пса бездомного своей любовью обласкал!
– Ты мне что, не веришь?! – взорвался Борька.
– Постеснялся бы людей! Вон на нас уже прохожие оборачиваются!
Борька оглянулся. Кое-кто из прохожих, действительно, задерживал на них свой взгляд. В расширившихся Борькиных зрачках сверкнула злость.
– Да я на них плевать хотел! Любому сейчас морду начищу! Чтобы пропал интерес любопытничать!
– Прекрати!
– Все Владьку забыть не можешь?! – с горечью вырвалось у него.
– А тебе-то какое дело?
– Да его кости уж сгнили давно! Нет его, нет! Понимаешь?! А я есть! И люблю тебя! Станешь моей – слово даю – всю жизнь на руках носить буду!
– А ты меня спросил? Мне это надо?!
Но Борька ничего не желал слышать. Ему, как всегда, всеми правдами и неправдами хотелось добиться своего. Завидная целеустремленность! От кого это у него? От папаши, наверное.
– Короче, сегодня вечером в парке! Буду ждать тебя! Точка!
Внутри у Илоны все заклокотало, забурлило. Распустился! Приказывать он ей будет! С детства пытается ею повелевать да запугивать! Ну уж нет! Не выйдет!
– Не жди! Все равно не приду! И никогда твоей не буду! Заруби себе на носу! – И устремилась дальше с такой решительностью, что Борька отступил.
– Не буди во мне зверя, Гагара! – угрожающе прокричал ей вслед Борька. Но, слава богу, кажется, отстал.
Все выходные отсидела дома, хотя на дворе уже вовсю хозяйничал бесшабашный май. Голову дурманил запах зацветающей черемухи, и птицы заливались на все голоса, поддразнивая таких, как она, домоседов. Асфальтовая дорожка, что вела от крыльца к калитке, была давно сухой, а лес, такой свежий, обновленный, манил своей простодушной открытостью. Скоро можно будет спать в мансарде, перестроенной из чердака отцом. Там было два окна. Из одного виден сосновый бор на взгорке, из другого – березовая роща, что простиралась до самого горизонта, где когда-то были совхозные, без конца и края, поля. Теперь, осиротевшие и никому не нужные, они зарастали крапивой, купырём, сурепкой, иван-чаем, меняя свою окраску несколько раз в течение лета. Кое-где уже начинал прорастать кустарник. Из одного окна мансарды можно было наблюдать восход, из другого – закат. Жаворонком Илона не была, восходы наблюдать доводилось не часто, а вот закаты!.
Дом свой Илона любила. Он хоть и небольшой, без второго этажа, но просторный: на троих три комнаты да еще веранда, которая служила им столовой в летнее время. Под окном ее комнаты – палисадник, где цвели бордовые георгины, белые махровые мальвы и даже голубые гладиолусы. Редкостный сорт этот откуда-то привезла мама. За цветами ухаживала Илона. Цветов было много везде: не только в палисаднике, но и вдоль всей асфальтовой дорожки. Правда, здесь она старалась высаживать низкорослые сорта: анютины глазки, бархатцы, петунии. Летом в доме был водопровод. А зимой, как во всех частных домах, воду наливали в умывальник.
Их участок был последним: дальше начинался лес. Уличная дорога за домом сужалась и переходила в тропинку, которая вела на взгорок, в сосновый бор, а потом, извиваясь ужом, спускалась к реке. Березняк начинался за домом и огородом. В нем тоже было очень красиво. Березы необычайно высокие. Их кроны, казалось, упирались в самое небо. Дом был в три раза ниже берез, белые стволы которых почти не имели сучьев. И роща с мансарды просматривалась насквозь до самого поля, которое в начале июня покрывалось золотом одуванчиков. Словом, куда ни глянь – везде такая красота!
Миновав черемуховые заросли, что отделяли их частный сектор от города, оказываешься в совершенно другом мире – умиротворенном, без этой городской суеты, суматохи и бесхозяйственности. Ведь только в городе можно увидеть на обочине дороги заросший травой грузовик или полуразвалившийся каркас недостроенного дома, не говоря уже о мусорных контейнерах, с которыми так безжалостно расправлялся ветер. После выходных в контейнерах скапливалось столько отходов, что крышки уже не закрывались. За ночь ветер разносил все это «добро» на сотню метров. И шедшие на работу люди брезгливо кривились и чертыхались, костя в душе непогоду, безответственное ЖКХ, неряшливых соседей и даже мерзкий понедельник.
В их частном секторе такого не было. Соседи все как на подбор. Дома справные, участки прибранные. Такой порядок Илона видела только в Финляндии, куда лучших учеников школы отправили однажды в летний лагерь.
Захотелось надеть старенькие джинсы, куртку, обуть кроссовки и рвануть на природу – послушать, как шуршит под ногами сухой сероватый мох соснового бора, потрогать рукой теплую шершавую кору старых сосен. Или побродить по березовой роще, слизывая с заскорузлых ран шелковистых стволов сладкие капельки засыхающего сока. И не думать ни о чем! Просто созерцать эту ни с чем не сравнимую красоту, вдыхать, наполняться ее жизненной силой.
Последнее время все чаще поднималось что-то в душе, рвалось наружу. Если бы умела, писала бы, наверное, стихи, но рифмы с ней не дружили. Если какие и проклевывались, то были такими примитивными, как детские скороговорки. Зато у подруги Светланы получалось. Одно из ее стихотворений Илона даже наизусть выучила.
Сгребают листья и сжигают на кострах, И горьковатый дым слезой застыл в глазах. Живу я будущим, и прошлого не жаль! И это дым в глазах моих, а не печаль Но память, как костер, горит в душе моей, И листья желтые как тени прошлых дней. Ведь даже поезд не проходит без следа, Так не клянись, что их не вспомнишь никогда!Вот кому прямая дорога на филологический! Ее, Илону, всегда тянуло к Светлане. И не только потому, что та умела писать стихи. Притягивались друг к другу, словно частицы с противоположными зарядами. Даже внешне они были не похожи. У Светки вон какие светлые кудри, а у нее пряди не понять, какого цвета, словно их темным пеплом кто посыпал. И такие непослушные. Каждый день мыть надо, иначе не уложить, топорщатся во все стороны. А уж про характеры и говорить нечего. Светка покладистая, уступчивая. Со всеми соглашается, а если и бывает у нее другое мнение, высказываться не станет, просто деликатно промолчит. И этого никто не заметит. Даже Борька обидного слова для нее не находил и по прозвищу Татарка, как бывало в детском саду, давно уже не зовет. Такая вот она, Света Татаринова! Плывет себе по течению, как самая безобидная щепка, легко и беспрепятственно. Зато все ее любят: и учителя, и сверстники. Мелькнула мысль: «Зависть это у меня, что ли?» Да нет! Зависть – это когда зла желают. А она разве хочет Светке плохого?
Это успокоило. И все-таки лучше выучиться на школьного психолога. Хотя… какой из нее психолог?! «Отношения с окружающим миром», как любила повторять их бывшая классная Алла Ивановна, выстраивались у нее нелегко. Вот и Борьку взять…
Лежала на тахте и листала книжку с цитатами Великих и Мудрых: «Самый лучший способ защитить себя от проблем – превратить своего врага в друга!» Чушь какая-то! Как можно превратить Тарасова в друга?! Он бы, конечно, рад, только ей как себя пересилить? От одного его развязного голоса в дрожь бросает.
В понедельник в школе Борька ее своим взглядом не точил. Даже когда поворачивалась в его сторону, видела только Борькин выпуклый затылок. Дошло, наверное. Слава богу! Ведь прямым текстом влепила. Чего уж там не понять!
Вечерами выходили со Светкой на прогулку. Чаще всего анализировали поступки и характеры одноклассников. Нет, не «косточки перемывали», как это обычно делали другие девчонки в их классе. Ведь старались найти не только плохие, но и хорошие черты, даже в Борьке. А что? Трусом Борька никогда не был. Скорее наоборот – все время лез на рожон. От своих проделок не отмазывался. Свою вину на других не валил. Разве что однажды, еще в детском саду. Но это когда было!. На справедливые упреки и даже наказания не обижался. От критики, правда, отмахивался. А кто ее любит? Ни подлизой, ни притворой назвать его тоже было нельзя. Но если посмотреть с другой стороны, откровенный хам и выпендрёжник. И усмехнулась, вспомнив случай, который произошел однажды на уроке истории.
Историк Федор Евгеньевич, хоть возраста довольно преклонного, к девчонкам был заметно неравнодушен, чего не могли простить ему парни. Когда кто-нибудь из девчонок строил ему глазки, он смущался и улыбался, как ребенок, выдавая свою слабость, как говорится, «с потрохами». При этом почему-то начинал поглаживать затылок, на котором еще только и сохранились остатки волос.
Особенно удавалось это Люське Ершовой. Красавицей Люську назвать было нельзя. Обыкновенная простушка, каких в школе, как говорит мама, «пруд пруди». Но вот женские округлые формы не заметить было нельзя – они вызывали затаенный интерес мальчишек и откровенную зависть девчонок.
У Люськи были одни пятерки по истории. Получала она их запросто. Выйдет к доске и начинает выпендриваться. Маленькие глазки свои и скосит, и закатит, а потом взглянет на историка с таким фальшивым умилением, что тошно делается. Парни от смеха катаются. А Федор Евгеньевич по столу кулаком стучит:
– Садись, Ершова, «пять». Не дают слова сказать! Ну-ка, Чижиков, к доске! Повтори, какой я вопрос Ершовой задал!
Беспомощный Витькин взгляд начинал метаться по классу, умоляя о подсказке. Шею вытягивал, как у гуся, и ладонь к уху рупором приставлял, благо, Федор Евгеньевич стоял к нему спиной.
– Садись! «Единица»! На уроке учителя слушать надо, а не рожи строить.
Демонстративно шаркая ногами по полу, Витька шел к своей парте и угрожающе шептал:
– Ну, погоди, Федя! Отольются кошке мышкины слезки!
В классе историю никто не учил. Знали только перечень общественно-экономических формаций, схему смены которых Федор Евгеньевич упорно рисовал на доске почти на каждом уроке. Это был его конек. Что еще нового говорил, никто не помнил. Каждый занимался своим делом. И хотя учитель после очередной фразы повторял: «Тише! Шумно в классе!» – класс не затихал, потому как на замечания историка никто и никогда внимания не обращал. На его уроках все сидели не на своих привычных местах, а пересаживались куда кому вздумается. И даже при этом открыто гуляли по классу. Знали: историк никому жаловаться не будет. Его репутация среди родителей школьников и так была под угрозой. Возмущенные письма шли и директору, и в Управление районным образованием, но там работала его жена. И все заявления бесследно исчезали. К тому же мужчины в школах вообще дефицит. Вот и у них: директор Георгий Иванович, физрук и историк.
Уроки истории директор посещал часто. Но в его присутствии, разумеется, никто никаких вольностей себе не позволял. Хотя один прокол был. Как-то Славка Кравченко, что жил в интернате для ребят из соседних деревень, на урок опоздал и директора, сидящего на задней парте, не заметил. Проходя мимо учительского стола, остановился, погладил Федора Евгеньевича по лысине и, нагло улыбаясь, сказал:
– Вы, Федор Евгеньевич, причесаться забыли. А ведь у нас столько красивых девочек в классе! Стыдно, батюшка! Может, расчески нет? Так подарю. – И демонстративно вынул из кармана расческу да еще стал сдувать с нее прилипшие волосинки.
И тут гробовую тишину разрезал глухой голос Георгия Ивановича:
– А ну-ка подойди сюда, мальцик! – Вместо звука «ч» у директора всегда звучало «ц»: Георгий Иванович был южных кровей.
Славку как ветром сдуло – только дверь хлопнула. Что было потом, гадали всем классом. Несколько дней Славка в школе не появлялся, а когда пришел – рассказывать что-либо категорически отказался. На все докучливые вопросы только отмахивался, из чего следовало, что досталось ему не хило.
И все же измываться над историком в классе продолжали.
Однажды Борька сел сзади Илоны и заговорщицки прошептал:
– Гагара! Давай хохму устроим. Я сейчас тебя буду тихонько по спине линейкой бить. А ты вой подними, отмахивайся, Феде жалуйся, ладно? Он от тебя без ума! Сразу заступаться ринется.
И не успела Илона ничего ответить, как Борька защелкал линейкой по спине, не больно, хохмы ради.
– А что Тарасов слушать мешает! – подала голос она.
И, развернувшись, с превеликим удовольствием звезданула Борьку наотмашь по упругой грудине.
Федор Евгеньевич одним прыжком оказался у Борькиной парты.
– А ну, Тарасов, прекрати сейчас же!
И тут Борька такое выдал!. Вскочил, рванул на груди рубаху, да так, что пуговицы звонко посыпались на пол и заорал словно сумасшедший:
– На, гад! Стреляй в революцию!!!
Федор Евгеньевич отпрянул, а класс после минутной тишины взвыл! Фраза эта была выдрана Борькой из известного сериала, который в ту пору шел по телевизору. И даже Илона не могла сдержать смеха. Борька, довольный своей прикольной шуткой, простодушно лыбился ей, смешно растягивая руками щеки в стороны. Гоготал не только класс – смеялся вместе со всеми и сам историк.
Вот такой он, Борька Тарасов! Притом еще настырный и своенравный до безобразия! Пристанет, как липкая смола к рукам, от которой не отскоблить ладони, чем только ни три! И вообще, если перечислять его «тараканов», на руках и ногах пальцев не хватит. Словом, одиозная личность! Выражение это – «одиозная личность» – Илона узнала совсем недавно. И к Борьке, на ее взгляд, оно очень подходило!
Как он тогда про Владика сказал? «Кости давно сгнили…» Идиот! Владик ему, Бульбе, не чета! И останется в ее памяти на всю жизнь!
В субботу, гуляя со Светкой по парку, все время оборачивалась, словно чей-то неотвязный взгляд колол ей спину.
– Ты что, боишься кого? – спросила Светлана.
– Да ты что! Когда это я кого-нибудь боялась?!
Это было явной бравадой. Поняла, но перед подругой каяться не стала. Вычитала где-то, и врубились слова в душу: «Покайся в своем грехе Богу – и будешь прощен. Покайся людям – и будешь осмеян!»
– А зачем тогда оглядываешься на каждом шагу? – допытывалась Светка. Светкина манера задерживать дыхание перед каким-нибудь щекотливым вопросом Илону всегда раздражала. Наберет воздуха в легкие, откроет рот и замолчит, будто раздумывает, говорить или нет. Вот и сейчас выдохнула: – Ждешь кого-то?
Что пристала?! Видит же, что не хочется ей отвечать…
– Нет! – Прозвучало это резко и грубовато. Подруга обидчиво скосила на нее глаза. – Прости, пожалуйста, – поторопилась извиниться Илона. – Кого мне ждать-то, кроме тебя? Сама ведь знаешь. Просто голова разболелась. Пойду домой, ладно?
Слукавила, конечно. Этот Борька вносил дискомфорт в ее состояние. И хотя явных причин для волнений вроде не было, тревога не исчезала.
– Может, тебя проводить? – предложила Света. – Темно уже. А у вас там такие кусты непролазные.
Их улочка, Молодежная, действительно, пряталась за разросшимися кустами черемухи. Во время цветения аромат черемухи дурманил голову, а летом глазам открывалась ужасная картина. Деревья затягивались паутиной. Какая-то мелкая тля съедала листья дотла. И если бы не паутина, можно было подумать, что на деревья обрушился великий пал, сжигая все на своем пути. Видеть такое зрелище было больно, но кому есть дело до ничейных кустов? Тем более что от уличной дороги их отделяла глубокая канава.
– Так проводить? – переспросила Светлана.
– Еще чего! – отмахнулась Илона. – А потом я тебя провожать буду, да? Ну-ну! Или родителей мобилой вызывать? Мол, мы, тети шестнадцатилетние, боимся темноты? Дурдом! Даже в голову не бери. До завтра!
Однако, проходя мимо кустов, стала невольно прислушиваться к каждому шороху и хрусту. Старалась не озираться. И, отгоняя страх, принялась мысленно стыдить себя: «Ну что, Гагара? Поджилки затряслись? Эх ты, птица вольная! Борьки испугалась! А страхи-то, они притягивают неприятности. Подруг этому учишь. А сама довела себя трусостью до слуховых галлюцинаций!» Только какие там галлюцинации… Опять этот хруст!. Кто там: человек или зверь? Звуки становились все отчетливее. Остановилась, затаила дыхание. И тут на нее сзади кто-то накинулся и крепко зажал рот рукой. В лицо пахнуло перегаром, и пьяный Борькин голос прошептал:
– Молчи, Гагара! Не больно будет! Я для тебя пуховое ложе подготовил.
Сильные Борькины руки потащили ее через канаву в заросли кустарника. Губы склеил липкий пластырь. Вот изверг! Бандитских сериалов насмотрелся. А грубые Борькины пальцы уже скользили по ее голым ногам. И все смешалось в голове: боль, гнев, стыд, отчаяние!
Всплыла в памяти картинка из далекого детства: тот тихий час в детском саду. Взрослые пьют чай в соседней комнате. Борька взасос целует подушку, называя ее женой, и прыгает на подушке самым постыдным образом. А она от ужаса и гадливости натягивает на голову одеяло, чтобы не видеть и не слышать всего этого.
И снова Борькин возбужденный шепот-бред в самое ухо:
– Прости, Гагара! Не хотела разговора – теперь терпи. Уж как получится!
Он опрокинул ее на что-то мягкое, придавил своим грузным телом и стал целовать лицо, шею, грудь. Войдя в раж, на миг потерял бдительность, отпустив ее правую руку. И рука эта, освобожденная из плена, мгновенно нащупала камень. Довольно увесистый, с острыми краями. Крепко сжала камень и изо всех сил размахнулась. И тут отчетливо услышала тихие Борькины слова: «Не боись! Не трону!» Но руку уже было не остановить…
Он вскрикнул и обмяк. Илона пришла в себя, почувствовав на лице что-то теплое и липкое. И затошнило от запаха крови. С трудом выползла из-под Борькиного неподвижного тела и в ужасе вскрикнула, увидев вместо его лица кровавое месиво. Бросилась через канаву на дорогу, раскинув в стороны руки. Ее ослепил свет фар.
– Стойте! Помогите!!! – Это она кричит или ей только кажется?
Машина затормозила. Из кабины проворно выскочили мужчина и женщина.
– Помогите! – еле прошептала Илона. – Я его убила! Он там, в кустах. – И тут же провалилась в какую-то мягкую темноту.
Очнулась в больнице. Возле постели сидела мама. Сразу и не узнала ее. Красивое мамино лицо распухло от слёз, большие глаза превратились в щелочки.
Первое, что спросила:
– Он умер?
– Не волнуйся, жив. Ему сделали операцию. Правда… – Тут мама замялась и почему-то отвела взгляд.
Илона резко приподняла голову с подушки, пытливо уставилась ей прямо в лицо.
– Что?! Говори!
– Глаз, по-моему, спасти не удалось. – Мама торопливо добавила: – Судебного процесса не будет. Борис во всем признался следователю, сказал, что сам виноват. Хотя ты можешь и написать заявление. Тогда уже ему придется отвечать.
Илона застонала и покачала головой. Мама как будто даже обрадовалась.
– Я тоже так думаю, – тихо зашептала она, оглядываясь на больных в палате. – Подальше от этого семейства надо… Про его отца знаешь что говорят? – И наклонилась к самому ее уху: – Всю милицию в кулаке держит. Выгородит он его! Сын ведь!.. Да и мать жалко…
Но Илона замотала головой по подушке. Ну что она такое говорит! Несет какую-то ерунду! При чем здесь заявление? Его отец?! Плевать ей на то, что он кого-то там «в кулаке держит»! Неужели теперь Борька без глаза останется?! Ведь не хотел он ничего плохого!.. И всплыли в памяти его последние слова: «Не боись! Не трону!»
Уткнулась лицом в подушку и больше не произнесла ни слова. И даже когда вошел отец, не повернула головы, сколько он ни уговаривал. И потом несколько дней не открывала глаз, делала вид, что спит. Мама тихо плакала, отец тяжело вздыхал. Уходили не прощаясь.
А через неделю ей разрешили зайти к Борьке в палату. Он все еще был под капельницей. Лицо все в бинтах. Глаза закрыты. Может, спал, а может, как и она тогда, просто не хотел никого видеть.
Тихо присела на стул возле его постели. Он шевельнул губами. Но глаз так и не открыл.
– Я ждал тебя. Прости меня, Гагара, если можешь! И не вини себя. Не надо! Я получил то, что заслужил. И запомни: я… не встречал девчонки лучше!
Илона съежилась. Опять он за свое! Господи! Что за человек такой?! Думала, злиться будет, прогонит. А он!.
Будто прочитав ее мысли, Борька только тяжело вздохнул. И долго молчал. Наконец открыл глаза. Вернее, один глаз, красный и отекший. Но совсем не злой.
– Знаешь, чем больше ты ненавидишь меня, тем сильнее меня к тебе тянет. Злюсь на себя, на тебя, и… ничего не могу с собой поделать! Что это, а? Двенадцать лет уже… Помнишь, в детском саду? Камень в твоей руке!. – Камень?! Какой камень? Про что это он? А Борька тем временем продолжал: – А может, ты ведьма? Ну улыбнись ты мне хоть раз! – Вот глупый, до улыбок ли тут! Вон как ноги дрожат. – Знаешь, как я завидовал, когда ты Владьке улыбалась!
Борька прикусил губу так сильно, что на ней выступила капелька крови. Она протянула руку, чтобы вытереть, но он резко отвернул лицо в сторону.
– Я ведь не хотел тебя обидеть. Думаешь, пригласил домой для чего-то там?. Нет, Гагара! А когда отшила – что-то во мне замкнуло. Много дней за тобой тайком наблюдал. Видел, как ты со Светкой в парке гуляла. Но подойти не решался. Боялся, что такого наговоришь! И в тот субботний день, оставшись дома один, напился с горя! Вот башку и снесло!. Разве мог бы так пугать… в здравом уме? Никогда! Ненавижу себя!
Голос у Борьки был таким подавленным и искренним, что у Илоны на глаза навернулись слезы. И так хотелось верить этим словам! Смотрела на него, а в голове сверлило: «Неужели я и правда могла сотворить с человеком такое? Представить страшно! Камнем по лицу. Изо всех сил! Наверное, так больно было! И будет теперь всю жизнь смотреть на мир одним глазом. Крах всем планам и мечтам. Ведь даже водителем ему уже не стать».
И опять Борька вторгся в ее мысли.
– Не надо меня жалеть! Лучше уйди! – и добавил уже еле слышно: – Прошу тебя, уйди, ладно?..
Но она не тронулась с места, только отвела взгляд. Что он сказал про камень?.. И вдруг пронзило смутной догадкой: так вот оно что! Камень! Мистика какая-то! Как в кино. Раз показали крупным планом ружье – оно обязательно должно выстрелить. Так и тут: камень. Она в детстве однажды нашла камень, подняла его и долго держала в руке. Но ведь не для того, чтобы кого-то ударить или, уж тем более, убить!
И все поплыло перед глазами. И захотелось умереть!
Встала и медленно, спиной, попятилась к двери. Видела, как он закрыл лицо руками, чтобы она не могла видеть его слёз.
Вернувшись в свою палату, плюхнулась на койку и отвернулась лицом к стене. Не ела, не разговаривала, не открывала глаз, не пила таблеток, не позволяла делать себе уколы. Тогда пришли санитары, силой перекинули ее на каталку и повезли в другое отделение. Ей сделалось абсолютно все равно: куда везут, зачем? Хоть сразу в морг. Ни одна мышца на лице не дрогнула бы. Еще лучше. Не брать самой грех на душу.
Потом все-таки ввели в вену какой-то укол. И захотелось спать. Сколько ни силилась окинуть взглядом палату, сделать этого так и не смогла. Веки тяжело опустились на глаза, и сон, словно по мановению волшебной палочки, унес ее куда-то…
Приснилось, будто она птица, гагара. И ей так нужно взлететь. Она бежит против ветра, громко хлопает крыльями по воде. И наконец отрывается от земли и быстро-быстро летит в сторону рассвета.
Вот кто-то осторожно берет ее за руку. Илона с трудом поднимает свинцовые веки. Как ей хочется остаться гагарой! Ну что им всем от нее нужно?!
Женщина-врач, что присела на краешек постели, возраста ее бабушки. Этакий божий одуванчик в белом накрахмаленном колпачке, каких современные врачи давно уже не носят. Лицо маленькое, круглое и чуть припухшее от возраста. Глаза добрые, улыбчивые. Такими, как эта бабулька, в детстве представляла она себе волшебных фей.
Женщина ни о чем не спрашивает, а просто держит ее руку в своих сухоньких ладонях, держит долго-долго. И что странно: от ее рук исходит не тепло, а приятная прохлада, и эта странная прохлада поднимается к груди. И в груди вдруг все задрожало, из глаз хлынули слезы. И уже не сдержать рыданий, громких, отчаянных, безутешных. Хоть пальцы себе все искусай! Не остановиться – и всё! Чей-то шепот, таинственный и завораживающий, велит:
– Ну а теперь рассказывай! Все, как на духу! С самого начала!
Задыхаясь от нахлынувших слёз и какого-то непонятного возбуждения, Илона начинает говорить. Быстро, торопливо, словно опасаясь, что ее не дослушают, прервут, не поверив.
– Это все началось с того камня в детском саду! Не верите? Правда! Я держала его в руке и впитывала в себя его силу! И больше не верила никому, только камню и себе! Он был красивый, этот камень. Разноцветный. Если на него глядеть долго-долго, можно было увидеть и глаза, и нос, и усы. Я с ним даже разговаривала, как с куклой.
Что с ней творится?! Это она говорит или ей показывают кем-то отснятый скрытой камерой фильм?
Вот она сидит на «штрафной скамейке», куда сажали провинившихся на прогулке ребят, изолируя от группы. Сидит одна и крепко сжимает в руке камень. Его шершавая поверхность до боли вдавливается ей в ладонь, заглушая ту, другую боль, от которой не избавиться уже несколько дней. Но она не плачет, даже ночью. Знает, что слезы привлекут внимание ребят и они начнут над ней издеваться еще больше. Она даже не болтает ногами, просто сидит и смотрит на землю, где беспомощно перебирает лапками перевернувшаяся на спину божья коровка. Коровку жаль. Она разжимает затекшую руку, кладет камень на скамейку, с опаской оглядывается на играющих вдалеке ребят, затем на воспитательниц, которые что-то оживленно обсуждают возле беседки, и помогает этой маленькой букашке с черными пятнышками на коричневатой спинке перевернуться брюшком к земле. Но та не торопится улетать. Тогда Илона тихонько шепчет:
– Божья коровка, улети на небо! Там твои детки кушают конфетки. Всем по одной, а тебе ни одной!
Этому научила ее бабушка, папина мама, что живет с мужем, Илониным дедушкой, в деревне. Она много чего знает. Илона жила бы в деревне всю жизнь, если бы мама с папой согласились туда переехать.
Магические слова делают свое дело. Божья коровка выпускает крылья и неспешно взлетает. Илона долго смотрит ей вслед. Но вот рука снова тянется к камню. Нет, она не собирается бросать камень в кого-нибудь из ребят. Это ведь так больно. В прошлом году ей нечаянно попало булыжником по ноге. Был большой и очень больной синяк. Просто ей так тоскливо одной. А с камнем можно даже поговорить.
– Вот отсижу здесь сколько надо и снова стану такой, как все, – тихонько шепчет она камню. – И Тамара Петровна погладит меня по голове. Мальчишки не будут больше обзываться и толкать. И Света снова будет играть со мной.
Но камень молчит. Это ничего. Бабушка говорит, что камни умеют хранить тайны. Ему можно все рассказать. Вот так, шепотом, чтобы никто не услышал.
Хотя к ней давно уже никто из ребят не подходит, не бросает колючки репейника в волосы, не швыряет песком в глаза и даже не называет Гагарой. Прозвище это совсем не обидное. Просто фамилия у нее такая – Гагаринова. Ну Гагара и Гагара! Просто птица, которая плавает. В детском саду у всех прозвища: Васильева называют Васей, хоть он совсем не Вася, а Максим, Лёню Тузова – Тузом, Лену Ершову – Ершихой, Свету Татаринову – Татаркой, хоть на татарку она вовсе не похожа: у татар волосы черные, а у нее – белые. И вообще, Света очень добрая, и они дружат, вернее… дружили! Но после бойкота, объявленного Илоне воспитательницей, Света больше не подходила, а только с какой-то жалостью наблюдала за ней издалека. И даже в тихий час, как прежде, не щекотала ей ладошку, тихонько протянув под одеялом руку. Их кровати-раскладушки стоят рядом.
Сейчас Тамара Петровна строго следит за тем, чтобы никто из ребят не вздумал играть с ней. Бойкот есть бойкот. Он для тех, кто совершает плохие поступки. Она виновата в том, что рассказала отцу про тихий час…
Случилось это несколько дней назад. Обычно во время тихого часа воспитатели и нянечки уходили в младшую группу пить чай. Предупреждали, что в спальнях ведется видеонаблюдение. Что, мол, они, взрослые, хоть и пьют чай, но все видят по телевизору: кто и как себя ведет. Но Борька Тарасов не верил, говорил, что это все – липа, что ничего они не видят, а сидят, как его папа говорит, да сплетничают. И в подтверждение этому однажды взял да встал, а потом и вообще прошел по спальне, правда на цыпочках. Осторожно подкрался к двери, которую на всякий случай воспитатели оставляли открытой, и тихонько прикрыл ее. Голоса взрослых сразу стали тише и глуше. А Борька принялся кривить рожу, изображая победный восторг.
Потом, нырнув в свою постель, начал вытворять такое, от чего все ребята разом вытаращили глаза и сели в постелях. Борька заявил, что подушка – его жена. Стал крепко тискать ее, целовать взасос, а потом и вообще, сняв трусы, упал на нее животом и принялся как-то странно раскачиваться на кровати. Что было дальше, Илона не видела, потому что натянула одеяло на голову. Ей отчего-то сделалось так стыдно, что лицо запылало и даже волосы на голове взмокли. Она слышала, как хохотали мальчишки, и громче всех Витька Чижиков, а девочки возмущались: «Фу-у-у, дурак!» Но тут послышался голос Тамары Петровны:
– Это кто там озорничает?! Кто спать другим не дает?!
Борька мигом утихомирился, закрыл глаза и притворился спящим. Да и все, кто хохотал, спрятались под одеяла. В спальне воцарилась затаенная тишина. Воспитательница присела на стул возле батареи. Никто не шевелился. Ее присутствие ощущали даже с закрытыми глазами.
Тамару Петровну побаивались в группе все без исключения. Голос у нее был необыкновенно громкий и какой-то стальной. Когда она кого-нибудь ругала, внутри у Илоны все сжималось, словно водили железом по стеклу. Пальцы у Тамары Петровны были грубые и цепкие. Никому из мальчишек не удавалось вырваться из ее рук, даже при сильном психе. От острого взгляда прищуренных глаз воспитательницы сердце у Илоны начинало биться часто-часто, и внизу живота появлялся какой-то холодок. Хотелось скорее зажмуриться, чтобы не видеть ее каменного лица. У Тамары Петровны косил один глаз. И было непонятно, на кого она смотрит, – на тебя или на того, кто стоит рядом справа. Желая это понять, Илона начинала оглядываться по сторонам. На что воспитательница язвительно говорила: «Я тебе говорю, тебе!» Илона часто хлопала ресницами, но спрятаться от пристального взгляда Тамары Петровны было некуда. Оставалось только опустить голову. Что она и делала.
Тамару Петровну боялись не только дети, но и нянечка, Галина Трофимовна, хоть и была она намного старше воспитательницы. Шея у нее была тонкая и морщинистая, как у черепахи, что жила у них в «живом уголке». Бледные щеки прорезали глубокие складки. Галина Трофимовна сама никогда не повышала на ребят голоса, только пугала: «Скажу вот сейчас Тамаре Петровне! Будешь знать тогда!» Это звучало угрожающе.
Через несколько дней после того злосчастного тихого часа Тамара Петровна поманила ее к себе пальцем. А Илоне почему-то сразу захотелось в туалет. Угадав ее намерение, воспитательница прошипела:
– Куда?! А ну, быстро ко мне! – Сжавшись в комок, Илона приблизилась. – Я вчера разговаривала с твоим отцом. Он сказал, что на тихом часе ребята у нас не спят, а занимаются «черт знает чем», в то время как мы, воспитатели, «спокойно распиваем чаи». – Тамара Петровна в точности передала интонацию отца. Значит, папка все-таки рассказал ей! А ведь она доверилась ему! – Так чем занимались мальчики на тихом часе? – коршуном нависла над ней воспитательница. – Повтори мне то, что ты сказала отцу! Слово в слово. Ну?! – Илона хотела проглотить слюну, но во рту слюны не было. – Что, от вранья язык отсох?! – потрясла ее за плечо Тамара Петровна. – Я спрашивала у ребят. Они все, как один, сказали, что дверь закрылась сама собой от ветра, который влетел в спальню через форточку. И что Тарасов в это время крепко спал и даже храпел. А ты что придумала?! Зачем ты позоришь нашу группу? Да после такого никто из ребят с тобой играть не будет! Кому приятно общаться с вруньей?! И попробуй только еще что-нибудь рассказать своему папочке! Тебя в тот же день отчислят. Знаешь, какая очередь в детский сад? Каждое освободившееся место на вес золота.
Это было правдой. Родители часто говорили дома, что их семье «подфартило». А то бы с кем ее, Илону, оставить? Бабушки жили далеко: одна, бабушка Лара, мамина мама, – в другом городе, работала врачом. Папины родители жили в деревне. У них там и корова, и поросенок, и куры… Кто будет их кормить? Кто будет за ними ухаживать? В деревню к бабушке и дедушке Илона ездила с родителями только летом. И то всего на две недели. Папа работал электриком. Отпуск у него был небольшой. А маме еще хотелось съездить к морю. У нее от банковских бумаг «пухла голова». Бабушка Лара обычно подсаживалась к ним в поезде. Она тоже любила море. Считала, что морская вода, солнце и воздух помогают человеку здоровым пережить долгую зиму. Как жаль, что лето уже прошло!
Хоть бы Тамара Петровна заболела, что ли! Только где там! Она сама как-то смеялась, что даже вирусы ее боятся, мимо пролетают. Интересно, а свинкой взрослые болеют? Им как-то делали прививки. Ребята сначала боялись подставлять медсестре руку для укола. Но Тамара Петровна пугала: «Вот не сделаете прививки, распухнут у вас шеи так, что будете похожими на поросят. А то еще и хрюкать начнете!» После этих страшных слов Илона в ужасе потрогала шею рукой. Неужели такое бывает?! И первой подошла к медсестре. Хоть игла на шприце была ужасно длинной!
Другая воспитательница, Ольга Васильевна, была моложе Тамары Петровны и не была такой строгой. Но и ей, скорее всего, рассказали про бойкот. Илона как-то подошла к ней и робко заглянула в глаза. Но Ольга Васильевна сделала вид, что торопится куда-то, и, развернув Илону, легонько подтолкнула в спину: «Иди играй!» И ни о чем не спросила. А ведь раньше всегда улыбалась ей и ласково прижимала к своему боку. Сердце у Илоны сжалось. Она побрела в раздевалку и села на низкую скамейку, на которую обычно садились ребята, когда обувались. А за ней – Тарасов.
– Ну что, ябеда? Нажаловалась?! Предательница! Таких, как ты, предателей в войну с немцами расстреливали!
И он стал изображать расстрел. Указательным пальцем целился ей прямо в голову. Илона закрылась руками. Конечно, палец не выстрелит, но все равно страшно. И камня рядом нет. Тогда она изо всех сил сжала рукой деревянный край скамейки. Борька подскочил к ней и дернул за волосы. Не больно, но обидно. А мальчишка продолжал:
– Вот сейчас надаю тебе, и ничего мне не будет. Знаешь, кто у меня отец? Самый главный в милиции! Поняла?
Илона молчала. Отец у Борьки, действительно, был грозным и толстым. Когда он приходил за сыном, такой строгий, в форме, ребята боялись даже нос высунуть из групповой. Хотя чаще всего Борьку забирала из детсада мама. Илоне Борькина мать нравилась. Худенькая, стройная и красивая. Глаза у нее были удивительно добрые, но взгляд кроткий и беспомощный, как у бездомного котенка, которого однажды Илона обнаружила в сарае. Пока бегала к маме спросить разрешения взять котенка домой, он подевался куда-то. Наверное, собак испугался. Папа сказал, что это к лучшему. Мол, котенок бездомный и вшивый. Зачем только папа воспитательнице ее тайну рассказал?! Ведь несколько раз спросила: «Не скажешь никому?» И он кивал, соглашался.
А Борька между тем все не отставал:
– Запомни: я самый сильный в группе!
– А вот и не самый! – не сдавалась Илона. – Лёня Тузов сильнее тебя!
– Ха! – продолжал хвастать Борька. – Нашла сильного! Да он, как мой папа говорит, рыхлый весь. Я его, если захочу, могу одним пальцем на пол завалить. Показать?
Сказать было нечего. Лёня, действительно, был по сравнению с Борькой словно ватой набит. И даже ходил медленно, будто ему было лень передвигать свои толстые ноги. К тому же очень не хотелось, чтобы Борька Лёню на пол завалил.
– Запомни, Гагара! – доверительно прошептал ей Борька, оглядываясь. – Я даже воспитательницы не боюсь.
Это было правдой. Тамара Петровна редко делала Борьке замечания. И никогда не тащила за ухо в угол, как других ребят. Просто грозила пальцем: «Папе скажу!» Лицо у Борьки сразу становилось каким-то кислым. Он на глазах сдувался, как проткнутый иглой резиновый шар. Тамара Петровна отца Борькиного обожала. В его присутствии воспитательница на глазах превращалась в царевну. Ни с кем из родителей она не разговаривала таким ласковым голосом.
– А чего это ты, Гагара, в раздевалке сидишь? Своровать что-нибудь хочешь? – все не мог успокоиться Борька. Говорил, а глаза у самого смеялись.
Илона покрутила пальцем у виска и тихо попросила:
– Отстань ты от меня! Слышишь? Прошу как человека.
– А ты получше попроси! – откровенно издевался он над ней.
– Это как?
– Поцелуй!
– Тебя?! – в ужасе сморщила лицо Илона.
– Тогда на колени встань! – быстро переиграл Борька.
– Злой ты! – глядя прямо ему в глаза, выкрикнула она. – Вырастешь и будешь бандитом! Будешь людей мучить!
– Глупая ты! – сплюнул ей под ноги Борька и, насупившись, наконец удалился в групповую.
Фильм закончился. Но врач не уходила. Стала ласково гладить Илону по руке. И она снова заговорила.
– Знаете, у меня в детстве были две любимые сказки: «Красная Шапочка» и «Гадкий утенок». Красная Шапочка поражала своей смелостью. Ведь она не побоялась даже Волка! И бабушку спасла. А «Гадкий утенок» – эта сказка про меня. Всегда считала себя на него похожей. Такой же угловатой, неумелой и некрасивой. В детстве просила маму читать эту сказку много раз. Та удивлялась и говорила: «Ты же эту сказку уже давно наизусть знаешь!» Но я упрашивала так слёзно, что она снова начинала читать. А когда мама уходила, я плакала, зарываясь лицом в подушку. Потом слезы кончались, и я принималась мечтать о том времени, когда превращусь наконец из гадкого утенка в прекрасного лебедя. И все откроют рты от восхищения. Все! Даже Борька! Нет, красивой я стать не хотела. И на то были причины…
В детском саду у нас было четыре группы. Обычно во время прогулок все воспитательницы стояли у беседки. Воспитательница младшей группы, ее звали Софьей Семеновной, была очень красивой, такой красивой, что я даже стеснялась смотреть на нее и всегда разглядывала лишь украдкой. Большие раскосые и ярко-голубые, как у куклы, глаза, длинные пышные белокурые волосы, полные и красиво очерченные губы. И только голос у нее был неприятный – какой-то визгливый. Это она предложила ребятам играть в Бабу-ягу, прекрасных принцесс и бесстрашных рыцарей. А когда стали распределять, кто кем будет, Тамара Петровна сказала, что Бабой-ягой буду я. Девчонки, конечно, обрадовались. Никому не хотелось быть злой старухой. А мальчишки сразу наломали веток и стали размахивать ими, заставляя меня бегать от них по площадке. И я бегала, пока они меня не окружили. Мне ничего не оставалось, как спрятаться за воспитательниц. И я невольно попятилась ближе к ним. Мальчишки отстали, побежали успокаивать принцесс. Рядом с беседкой была песочница. Я присела возле нее на корточки и стала что-то чертить на влажном песке. У меня до сих пор сохранилась такая привычка. Если нервничаю, начинаю что-то чертить, не на песке, конечно, на бумаге.
Воспитательницы о чем-то шептались и потом громко смеялись. Софья Семеновна сделала шаг в сторону и чуть не наступила мне на руку. Ойкнула и резко повернулась ко мне. Увидев меня, воскликнула:
– Кто тут под ногами путается?!
– Есть тут у нас одна известная особа! – усмехнулась Тамара Петровна.
– Ты что здесь делаешь?! Подслушиваешь взрослые разговоры?!
От визгливых ноток в голосе Софьи Семеновны у меня сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. И ноги перестали держать. Я шлепнулась на песок.
– Поглядите на нее! Как устроилась! – снова возмутилась Софья Семеновна и, схватив меня за руку, оттащила на середину площадки: – Ну-ка, иди играй с ребятами!
– Ну что ты на нее так взъелась, Соня? – попробовала заступиться за меня Ольга Васильевна.
Но Тамара Петровна резко оборвала ее:
– Брось ты, Оля! Соня права. Нечего им возле взрослых крутиться. Детям потакать нельзя. Поверь моему опыту. Допустишь слабину – на голову сядут. Пусть привыкает вместе со всеми играть. А то дикая какая-то.
«Добрые рыцари» только этого и ждали. Снова погнали меня по площадке, щелкая прутьями. У сарая стали хлестать уже не по земле, а по ногам. На ногах вспухли бордовые ссадины. Я очень боялась, что их увидит мама. Когда она пришла за мной, я все старалась опустить подол юбки как можно ниже. Но мама все равно увидела.
– Погоди-ка, погоди! – приподняла она юбку. – Что это у тебя? Кто тебя так?! Тарасов?
– Нет! Я сама. Мы шалаш из веток строили. Вот и поцарапалась, – как можно убедительнее тараторила я.
Мама, поверив, покачала головой.
– Ты у меня как мальчишка! Все тебя на какие-то приключения тянет. Другая бы, как все девочки, в куклы играла. А этой надо какие-то шалаши строить.
Выдумка про шалаш звучала правдоподобно. У дальнего забора детсада действительно были спилены кусты. А ветки никто так и не убрал. Они, похоже, уже засохли, потому что листья пожелтели и скукожились. Мальчишки выламывали прутья из этой кучи.
И про Тарасова маме тоже не соврала. Он правда не бил. И даже не злорадствовал, а молча стоял и кусал на пальцах заусенцы. Это он, Борька, подал «добрым рыцарям» идею отстать от Бабы-яги, пока, мол, воспитательницы не заругались.
Ночью ноги зачесались. Наверное, в прутья была вплетена еще и крапива. Я скоблила кожу до крови. Но не это мешало заснуть. В ушах звучал визгливый голос Софьи Семеновны: «Ты что здесь делаешь?! Подслушиваешь взрослые разговоры?!» Засыпая, я думала: «Нет, лучше уж быть некрасивой, но доброй, чем такой красивой и такой злой».
На другое утро в детский сад я не пошла.
И снова на светлых больничных шторах, как на экране, задвигались тени, на глазах превращаясь в близких ей людей.
– Вставай, доченька! – умоляет ее мама. – На работу опоздаю!
– Я дома буду! – отворачивается она лицом к стенке. – Не буду больше в сад ходить.
– А почему? Тебя кто-то обидел? – допытывается мама.
– Нет.
– Ну тогда прекрати эти фокусы! Знаешь, какой у меня директор строгий! Уволит и глазом не моргнет. Как жить будем? Папиной зарплаты на еду и то не хватит. А ведь еще за квартиру платить надо. Обувь, одежду на какие деньги покупать будем?
– Зато за детский сад платить не нужно будет. Сама могу чай согреть. Буду книжки читать. И дверь никому не открою. Не волнуйся за меня, – все пытается убедить она маму.
– Ты с ума сошла! До лета еще целых три месяца. Да и к школе готовиться надо! В саду воспитательницы с вами занимаются. – И тянет Илону за руку. – А ну, живо вставай!
Но Илона выдергивает руку.
– В группу я больше не пойду! Сказала же!. А насильно отведешь – убегу! И никто меня не найдет!
Мама смотрит на нее оторопело, ничего не понимая. Потом переводит взгляд на часы и хватается за телефон.
– Алексей Владимирович, здравствуйте! Не могу сегодня выйти на работу. Да! Да! Дочь тяжело заболела. Буду вызывать врача и, вероятно, сяду на больничный. Температура? Ой, очень высокая!
Ну мама! Выдумщица! Придумать такое!. Интересно, а что она врачу скажет?
Мама закончила разговор и долго сидела на кухне. Видимо, обдумывала, что делать дальше.
– Знаешь, Илона, когда врач придет, скажу, что ночью у тебя была очень высокая температура. И я не знаю отчего. Пусть обследуют, ладно? Сдадим анализы, сходим на прием к разным врачам. Хорошо?
– Я врать не буду! – совсем по-взрослому произнесла она. – Буду молчать. Скажи, что дочь глухонемая.
– Илона! Ну что ты такое говоришь? – Мамины брови подпрыгнули к самым волосам. И даже ладонь на сердце легла.
– А что? – сморщила лоб Илона.
– Нельзя так про себя!
– А про температуру высокую, значит, можно?
– Ой, горе ты мое луковое!. – вздохнула мама.
«Горе луковое» мама упоминала всегда, когда ответить было нечем. А у Илоны вдруг прорвалось то, что нарывало где-то глубоко в груди:
– Зачем папа меня предал?! Зачем воспитательнице рассказал про тихий час?! Никогда вам больше ничего не расскажу!
И это было ее последнее слово.
Ни мама, ни папа просто никогда не слышали ее. Или делали вид. Они всегда куда-то торопились. Словно жили не в доме, а на вокзале, где царит строгое расписание: еда, уборка, работа, поцелуи. И даже во время коротких и редких прогулок головы родителей были забиты чем-то таким далеким, что никак не соприкасалось с ее миром. На все вопросы отвечали голосом равнодушного автоответчика. И хотелось одного: скорее «положить трубку». Один раз, правда, выслушали до конца – про тот злосчастный тихий час!. И что получилось?! Да лучше бы у нее и правда, как сказала тогда Тамара Петровна, язык отсох!
И все-таки ее родители лучше Тамары Петровны и Софьи Семеновны. Особенно Илона любила те минуты, когда папа с мамой дурачились. Они разом становились такими красивыми! Жаль, что случалось это не так часто. Почему взрослые боятся дурачиться, как дети?
Две недели мама водила ее по разным врачам. Ни на какие вопросы Илона не отвечала. Папа пробовал завести с ней, как он выразился, откровенный разговор. Но она уже досыта наелась этим «откровением». И потому, смерив его укоризненным взглядом, отвернулась. Тогда отец схватил ее за бока и подбросил, как делал это, когда она была со всем маленькой. Но и это не вызвало ее улыбки.
Однажды вечером по дороге в магазин им с мамой встретилась Тамара Петровна. Она, как ни в чем не бывало, потрепала Илону рукой по голове, от чего у Илоны шапка сползла на одно ухо, и любезно спросила:
– Что, дорогая моя, с тобой случилось? Почему в сад не ходишь? Болеешь?
Илона молчала. А что она должна была сказать? Демонстративно водворила шапку на прежнее место.
– Ну, не хочешь говорить со мной – не говори, – с явно показным равнодушием произнесла Тамара Петровна. – Создаешь маме с папой проблемы. Тебе ведь к школе готовиться надо. А ты?! – Тут Тамара Петровна перевела взгляд на маму и натянуто улыбнулась ей, подмигивая. Илона видела, как неловко стало маме. Она зачем-то открыла сумку и стала в ней что-то искать. А Тамара Петровна снова наклонилась к Илоне: – Тебя, между прочим, ребята ждут. Боря Тарасов тут как-то у меня спрашивал: «Почему Илона в сад не ходит?»
Зачем она говорит неправду? Никогда не называл Борька ее Илоной. В лучшем случае – «Гагаринова». А по имени – никогда. Хоть бы скорее эта Тамара Петровна от них отошла! Илона перевернула ногой какой-то камушек и стала его рассматривать.
– Ох и характерец у вашей дочери! – произнесла Тамара Петровна, обращаясь к маме. – Трудно вам с ней будет. Не позавидуешь. Ну а мне придется на ее место другого ребенка брать. Вы уж извините…
Мама только плечами пожала.
– Я понимаю. Простите, Тамара Петровна, мы пойдем, а то магазин закроется.
А потом приехала бабушка Лара. Взяла на работе отпуск на целых два месяца. С бабушкой было хорошо. Они с ней разговаривали подолгу и обо всем. Только не про детский сад.
– Бабуль, а почему мальчишки такие злые? – как-то спросила у нее Илона.
– Ну, не все, наверное, – удивленно взглянула на нее бабушка. – От родителей многое зависит. Мальчики и девочки, конечно, отличаются. И не только ростом, силой и прочим. – Тут она замялась. Но Илона поняла. Мальчики и девочки в старшей группе на горшках вместе уже не сидят. – Вот вырастешь, будут у тебя дети, мальчик и девочка, научишь их уважать, ценить, любить и понимать друг друга.
– Скажи, а маму с папой в детстве этому учили?
Вопрос, наверное, бабушке показался каверзным и явно завел ее в тупик. Видя это, Илона вздохнула и перевела разговор на совсем другую тему.
– Бабушка! А что за птица такая – гагара?
– Водоплавающая, – просто ответила та. – Чуть больше утки, но поменьше гуся. Красивая и независимая.
– Независимая? – удивилась Илона. – Как это?
– Да вот так. Все в одиночку плавает, сама по себе. А по суше передвигается с трудом. Перепонки на лапах большие, как ласты. Зато с такими лапами нырять и плавать удобно.
– А какая она на вид? – Илоне захотелось узнать как можно больше об этих птицах.
– Верх у нее темный, низ атласно-белый. На голове и шее красивый рисунок, – рассказывала бабушка и, перебирая спицами, вязала шерстяные следки. – Однажды мне довелось их увидеть близко-близко. Гнездо, наверное, где-то рядом было, потому и подпустили. Когда к гнезду подходят люди, гагары устраивают шумные «танцы», отвлекая от своего жилища незваных гостей.
– Как это? – снова спросила Илона, осторожно дотрагиваясь до бабушкиной руки, чтобы та отложила вязанье.
И бабушка поняла, отложила спицы.
– Раскроют крылья, вытянутся вдоль поверхности воды и вытворяют такое!. – Глаза у бабушки засветились, словно она вновь смотрела на этот удивительный птичий танец. – Прилетают они парами и остаются верными друг другу. .
При этих словах бабушка почему-то вздохнула. Может быть, ей вспомнился дедушка? Куда он делся – Илоне не говорили. Но раз мама родилась, значит, должен быть. Про то, что маленьких детей приносят аисты, никто в их старшей группе уже давно не верил. И рассказал всю правду об этом Борька Тарасов. И даже уверял, что видел, как это делается.
Помолчав немного, бабушка с какой-то грустью добавила:
– Трудно им подстроиться под наш бурный век! – И вскинула на Илону смеющийся взгляд: – А почему эти птицы тебя так интересуют?
– Да так!. – так же, как бабушка, вздохнула Илона. Рассказывать о прозвище почему-то не хотелось.
А вместо бабушки перед глазами опять лицо женщины-врача, спокойное и внимательное.
– Как вас зовут? – спрашивает Илона.
– Сусанна Арнольдовна, – улыбается врач. – Странное у меня имя, правда?
«И не только имя», – подумала Илона. Но высказать это вслух не решилась. Еще неправильно поймет.
Не дождавшись от нее ответа, Сусанна Арнольдовна заговорила:
– Знаешь, милая, слушаю тебя и удивляюсь. – При этом она сжала пальцы на руках и покачала головой. – Тебе нужно книги писать. Ты так детально и образно рассказываешь!. Дневник не пробовала вести?
– Нет, – смутилась Илона и отвела взгляд.
– А почему?
– Времени нет, – слукавила она. Но потом все-таки призналась: – А вдруг кто-то прочитает!
– Ах вот оно что! Тогда даю тебе задание: написать, что было дальше. Причем от первого лица. И знай: я все до конца прочту. Посмотрим, выйдет ли из тебя писатель. Чтобы вызвать интерес читателя, профессионал должен «раздеть свою душу догола». Ну а если серьезно, тебе сейчас это очень поможет. Не зря существует такой термин – «арттерапия», то есть «лечение искусством». Думаю, это лекарство сейчас как раз для тебя.
Самым трудным было написать первую фразу. Так же трудно, как прыгать вверх по ступенькам школьной лестницы двумя ногами, не держась за перила. Сто раз перечеркивала первый абзац. Наконец ручка забегала по бумаге.
А потом появился Владик. И я забыла про камень. Мы дружили четыре года. Ловили рыбу, катались на лыжах, делали гербарии и даже сочиняли песни. Владик ходил в музыкальную школу и учился играть на гитаре. Познакомились в школе. Я тогда была еще первоклашкой. И Борька Тарасов чинил мне всякие пакости. То ранец в сугроб закинет, то кнопки на стул подложит острием вверх, то мелом лицо вымажет. Случалось, пуговицы у пальто обрывал. Или, хуже того, – прямо в лицо лягушку кинет. Словом, с детства на всякие проказы мастак был! Мне тогда казалось, что он предательство мое забыть не мог. А вот Владик…
Мы познакомились очень странно. Как-то во дворе после уроков Тарасов, пробегая мимо, толкнул меня в лужу, грязную, с мазутными разводами. Не случайно – нарочно! И белые колготки, и белая куртка сразу превратились… сами знаете во что! Но я не плакала. Стояла в луже и смотрела ему вслед. Нельзя привыкать к плохому, но иногда такое происходит. И вдруг глазам предстала странная картина: парень из четвертого класса догоняет Борьку и опрокидывает в лужу. И тоже не случайно! А потом подходит ко мне и протягивает руку:
– Давай выходи из воды! Тебя как зовут?
– Гагара, – говорю.
– Разве такое имя бывает? – недоверчиво улыбнулся он.
– Это не имя – прозвище. Я – Гагаринова. А зовут Илоной.
– У тебя предки не из Прибалтики были?
Я только плечами пожала. Кто такие «предки»? И где эта «Прибалтика»?
– А чего ты этому обормоту сдачи не дала?
Мне оставалось только вздохнуть. Дай Борьке сдачи, как же! Не только в лужу – в туалет головой окунет! Но жаловаться почему-то не хотелось.
– А ты в другой раз учительнице скажи. Пусть его накажут.
Я покачала головой.
– Не накажут. У него папа в милиции работает. Важный такой!.
– Ну и что! – настаивал Владик. – При чем здесь его папа? Слабак этот пацан, раз девчонок обижает. Ты его проделки не терпи, мне скажи. Так и заяви: «Владьке из четвертого „Б“ скажу! Он с тобой разберется!» Усекла?
– Сама разберусь, – пробурчала я. – Вот возьму в руки камень!.
– Так нельзя! Камнем можно насмерть убить! – Прозвучало это резонно. – Его просто потрясти как следует нужно, чтобы на месте от страха описался. И я это сделаю, если увижу, что он тебя еще хоть раз пальцем тронет!
Я кивнула, но не очень уверенно. Когда еще он увидит? Ведь в разных классах учились.
Однако Тарасов с тех пор мучить меня перестал. И целых четыре года мне жилось относительно спокойно. Привычкам своим Борька, конечно, не изменил – пытался зацепить гадкими словами, но трогать не трогал.
А Владька – он таким добрым был! У него всегда глаза улыбались. До сих пор мне в человеке нравятся только глаза! Все остальное не так важно, а вот глаза!. Никогда меня Гагарой не называл. Ему мое имя очень нравилось. Каждый день меня после уроков ждал, чтобы домой проводить. Он жил в пятиэтажке, что перед самыми черемуховыми кустами. Идя по этой пустынной части дороги, мы всегда держались за руки.
– Ты одна здесь не ходи, – как-то сказал мне Владька. – Плохое это место.
Словно обладал даром предвидения. И даже тогда, когда перешел в пятый класс, в начальную школу к нам все время приходил. Не к кому-нибудь из мальчишек, а ко мне!. Ребята, конечно, дразнили. А Владик говорил:
– Ты на них внимания не обращай. Погавкают, погавкают и отстанут. Лично мне их мнение – тьфу! Что мыльные пузыри. Пусть себе летают. Каждый человек сам знает, что ему нужно. Тебе ведь хочется со мной дружить? – Еще бы! Я только смущенно улыбнулась. – Ну вот. А дразнят они от зависти. Им тоже хочется вот так с кем-нибудь за руку ходить. Правда?
Я соглашалась. Да и как тут было не согласиться? Он вслух произносил то, о чем я думала. Только раньше я не понимала, что такое «родственные души».
А потом его не стало. В шестом классе избили ни за что ни про что! Не ребята – взрослые. Его папа в суде работал. Какие-то там разборки. Он рассказывал, что отцу угрожать стали: мол, сына инвалидом сделаем. Но Владька не верил, что это может произойти. Однако произошло!
А через год у него цирроз печени начался. Это я сейчас понимаю про диагноз, а тогда… Просто скучала, пока он в больнице лежал. Помню, ничего не хотелось: ни играть, ни в школу ходить, ни уроки делать. Все, что требовалось, делала машинально, как робот. Потому что «НАДО!». Может быть, кто-то надо мной посмеется, но все равно скажу: дети тоже умеют любить! И может быть, даже сильнее, чем взрослые.
Его лечили не у нас – в Москве. И только потом перевели в районную больницу. Когда мне разрешили Владьку навестить, я на крыльях туда летела, как настоящая гагара! Вошла в палату и его не узнала. Мы ведь целое лето с ним не виделись. Меня родители на все каникулы к бабушке с дедушкой в деревню отправили. А он за лето таким худеньким стал… И даже ростом ниже. То ли я подросла, то ли так болезнь человека съедает. Пока в больнице был, мы с ним из трубочек для капельниц всякие украшения плели. Секретничать не будешь: не один он в палате. Больные уши тянут, к нашим разговорам прислушиваются. А вот когда домой выписали, о многом уже поговорить могли. Как сейчас, помню его слова:
– Никогда никого и ничего не бойся! Страх уродует не только душу, но и тело человека. Знаешь, какие у страха жалкие глаза! А если у тебя внутри есть уверенность и сила, это сразу во взгляде отражается.
Приду, бывало, от него домой и долго свои глаза в зеркале разглядываю. Есть ли в них сила? А он каждый день таял, как снег весной. И что удивительно: на боли никогда не жаловался. Только глаза такими большими становились, как у стрекозы. Так и хотелось в них смотреть, смотреть, смотреть!.
А за пять дней до смерти его мама к нам пришла. Говорит мне:
– Зайди к Владику сегодня, пожалуйста. Зовет он тебя, сказать что-то важное хочет.
С постели он уже не вставал. И даже голову от подушки не поднимал. Но, увидев меня, заулыбался, поманил рукой и прошептал:
– Проходи. Очень хотел тебя увидеть. Никого больше – только тебя! Ты самая лучшая девчонка на свете! – И стал гладить мою руку. А рука у него стала такая тоненькая, легкая, как сухая бамбуковая палочка. – Ты настоящая принцесса!
При этих словах у меня из глаз брызнули слезы. Меня никто еще никогда принцессой не называл! Чтобы справиться со слезами, закрутила головой. И увидела на стуле рядом с кроватью новый ранец, а на плечиках – новую школьную форму. Ведь приближалось первое сентября. Родители хотели вселить в него надежду, что все будет хорошо и он поправится. Но Владик этому уже не верил. Кивнув на обновки, грустно улыбнулся:
– Это родители всё себя тешат. Ну да ладно, Ванька сносит! – Ваней звали его младшего брата. И снова стал поглаживать мои пальцы. – Ты, Илонка, не переживай, когда меня не станет. На небо чаще смотри. Там будет моя звезда. И оттуда тебе помогать буду! Помни: я всегда рядом!
До сих пор не могу понять, как он, восьмиклассник, мог такое говорить?! Словно ему не четырнадцать лет, а тысяча! И он знал то, чего не знают другие!
На похоронах я не была. Поднялась высокая температура, даже бредить стала. Перед глазами проплывала все одна и та же картинка. Проплывала медленно, исчезая за горизонтом и вновь появляясь с какой-то другой стороны. Я – верхом на деревянной лошади-качалке, которую мне, кстати, Владик подарил. «Вырос, – говорит, – я из детского возраста. Ванька – тоже. Пусть тебе послужит». Лошадь белая, с зеленой уздой. Он раскачивает ее, потягивая за уздечку, а я скачу! И весь мир несется куда-то вместе со мной. Где там гадкий утенок? Нет его! Есть принцесса со звездой во лбу верхом на лихом скакуне и с длинным шлейфом тумана за спиной…
Врач отложила написанные странички и долго молчала. Умение Сусанны Арнольдовны так долго молчать поражало Илону. Будто никуда не торопится. Другие врачи все делают на бегу, а тут…
И тогда она первой нарушила паузу:
– Скажите, почему я становлюсь причиной несчастий других людей? Я ведь никому не желаю плохого! Просто защищаюсь. Или хочу защитить других. Ведь я имею на это право? Скажите, ведь имею?!
Но ответа не последовало.
Перед глазами снова демонстрировали фильм. Новая ступенька. Девятый класс.
Звонок на урок прозвенел давно, но шагов Аллы Ивановны в коридоре слышно не было. Обычно металлические набойки ее каблуков цокали по старому сухому паркету, как лошадиные подковы по каменной мостовой.
– Хоть бы заболела она, что ли! – раздался с последней парты унылый голос Витьки Чижикова. – А то вбежит сейчас и с ходу начнет всем мозги вправлять: «Почему учебники не открыты?! Что на партах развалились?! Не класс, а сборище идиотов! Недоумки! Разгильдяи! Тупицы!»
Витька интонацией передразнил Аллушку, как они меж собой звали классную. Передразнил так точно, что все парни разом заржали. Девчонки молча усмехнулись. Витька вошел в раж, и даже ершик его коротко остриженных волос вспотел: «Что ржете как лошади?! Правда глаза колет?! Бестолочи безмозглые!» – продолжал прикалываться он, копируя учительницу.
В чем-то Витька, конечно, был прав. На обзывки и смачные эпитеты Алла Ивановна никогда не скупилась. Они сыпались из ее маленького ротика, как из рога изобилия, подтверждая прочно вбитую школьникам в головы цитату о «богатстве великого русского языка». Русский язык Алла Ивановна конечно же знала превосходно, и он был ребятам интересен, а вот литературные произведения, которыми она все пыталась их заинтересовать, читать почему-то не очень хотелось. Сюжет вроде бы и любопытный, но едкие замечания классу во время чтения классики, как надоедливая реклама по телевизору, перечеркивали все ее благие намерения.
Чижиков однажды даже записал часть урока на диктофон. Вот хохма была!
Проходили комедию Фонвизина «Недоросль». Восемнадцатый век. Один язык чего стоит! Каждая фраза звучала так прикольно, что класс прямо-таки давился смехом. А Аллушка решила еще по ролям читать – это всегда доставляло ей великое удовольствие – и стала роли распределять:
– Госпожа Простакова – Гагаринова. Еремеевна – Федотова. Митрофан – Чижиков. Скотинин – Тара со в.
Борька взвыл:
– Да не буду я Скотининым! Назначьте Кравченко! Его давно не вызывали.
– Прекрати, Тарасов! – начала заводиться Алла Ивановна. – Одну фразу ему не прочитать, видите ли!
– Сказал, не буду! И точка!
– Нет, вы только посмотрите на него! Это же классика! Комедия!
– Вот пусть Кравченко и комедиянит! – уперся Борька.
Аллушка с досадой махнула на него рукой. И скомандовала по привычке, не глядя, ткнув пальцем в какую-то фразу:
– Начинай, Илона!
– «Выйди вон, скот», – стала читать Илона роль госпожи Простаковой и зачем-то при этом обернулась на Борьку. Видит бог, не хотела смотреть на него, да как-то машинально получилось.
– И ты туда же! Ну Гагара! – неожиданно для всех завопил Борька. – Сказал, не буду Скотининым! А выйти – выйду! Причем с превеликим удовольствием.
Текста у Борьки не было. Он принял слова матери Митрофанушки за едкую реплику Илоны в свой адрес. Что тут началось! Рев поднялся такой, что Аллушкины ярлычки типа «неучи!», «идиоты!» захлебнулись во всеобщем гоготе. Борька, ничего не понимая, психанул еще больше и выбежал в коридор, хлопнув дверью так сильно, что штукатурка посыпалась из-за косяка.
Наконец класс кое-как угомонился. Но это затишье было сродни тому, что является предвестником дикого шторма.
– Госпожа Простакова! Что спишь? Продолжай читать! – сварливо накинулась на Илону учительница.
Илона с перепугу пропустила часть текста и истошно запричитала, входя в роль матери «недоросля»:
– «Ах, Мати Божия! Что с тобою сделалось…» – и только хотела добавить: «…Митрофанушка?», но не успела: стекла классной комнаты испуганно зазвенели от нового взрыва истошного хохота.
– Следующий! – старалась перекричать всех Аллушка. – Митрофанушка! Что молчишь, ворон ловишь?!
– «Так, матушка. Вчера после ужина схватило», – рьяно вошел в роль Витька, уже нарочно вырывая из контекста пьесы наиболее удачно подходившую к этой хохме реплику.
Тут уж, наверное, впервые за всю свою педагогическую практику захохотала и сама Алла Ивановна. Хохотала до слёз, уткнувшись головой в учительский стол. Потому что такого и нарочно не придумаешь.
Еще целую неделю на переменах то тут, то там летали расхожие фразы из знаменитой комедии:
«Помнится, друг мой, ты что-то скушать изволил».
«Лишь стану засыпать, то и вижу, будто ты, матушка, изволишь бить батюшку».
«Ну, беда моя! Сон в руку!»
«Обойми меня, друг мой сердешный! Вот сынок, одно мое утешение».
«Поди порезвись, Митрофанушка».
Ролевое чтение привело к курьезу и при изучении «Бедной Лизы» Карамзина.
Сначала Аллушка читала текст сама. Читала с выражением, голосом нежным, кротким, который никак не вязался с ее замечаниями, а уж тем более с грубыми оскорблениями в чей-нибудь адрес.
– «Вдруг Лиза услышала шум вёсел – взглянула на реку и увидела лодку, а в лодке – Эраста. Все жилки в ней забились, и, конечно, не от страха».
– А отчего? – прилетел откуда-то с галерки ехидный шепоток.
– Заткнись, Чижиков! – тут же среагировала Аллушка. – Думаешь, не узна́ю твой голос?!
– Это не я! – возмутился Витька. – Как что – сразу Чижиков!
Аллушка снова уткнулась в текст.
– «Они сидели на траве, и так, что между ими оставалось не много места, – смотрели друг другу в глаза, говорили друг другу: „Люби меня!“…»
И не успела она прочесть фразу до конца, как кто-то поспешно добавил:
– Гагара!
По классу забегал пошлый смешок. Аллушка прервала чтение и долго молчала, скользя по классу презрительным взглядом.
– Пошляки! Автор описывает трогательную любовь юной и чистой девушки. Но вам не дано этого понять! Вы развращенные и жестокие, как этот Эраст, которому она так доверилась, по святой наивности своей!
Учительница тяжело вздохнула и снова стала читать:
– «…и два часа показались им мигом. Наконец Лиза вспомнила, что мать ее может об ней беспокоиться. Надлежало расстаться. „Ах, Эраст! – сказала она. – Всегда ли ты будешь любить меня?“ – „Всегда, милая Лиза, всегда!“ – отвечал он. „И ты можешь мне дать в этом клятву?“ – „Могу, любезная Лиза, могу!“ – „Нет! Мне не надобно клятвы. Я верю тебе, Эраст, верю. Ужели ты обманешь бедную Лизу?“»
– Запросто! – снова раздался чей-то циничный комментарий.
И Аллушка хлопнула учебником об стол.
– Бездушные твари! Вы топчете все самое святое! Заплевываете все самое светлое!
От негодования у нее нервно задергалась мышца под левым глазом. Какое-то время она возбужденно ходила возле учительского стола. Потом схватила книгу и стала искать глазами текст. Но сама читать не стала, вызвала к доске Катьку Федотову. Та закатила глаза под самый лоб, но к доске вышла.
– Вот отсюда начинай! – сердито ткнула Аллушка в текст пальцем и отошла к окну.
– «…Мрак вечера питал желания – ни одной звездочки не сияло на небе – никакой луч не мог осветить заблуждения. Эраст чувствует в себе трепет – Лиза также, не зная отчего, не зная, что с нею делается… Ах, Лиза, Лиза! Где ангел-хранитель твой? Где – твоя невинность?» – выводил Катькин блеющий голосок. Она с усердием старалась подражать Алле Ивановне.
– Словесная порнуха! – шепотом выдал Лёня Туз.
– Кто это сказал?! Встаньте! – велела Аллушка.
И снова ее негодующий взгляд забегал по их лицам. Но разве возможно найти иголку в стогу сена?
– Тарасов! Ты?! – устремилась учительница к Борькиной парте.
– Почему вы так решили? Потому что все в пол смотрят, а я на вас?
– Не дерзи! Ты не забыл, с кем разговариваешь?!
– С вами! Вы спросили – я ответил! Что из того?
– Наглец! Ты дома так отцу своему отвечай!
– А вы мне отцом не тычьте! Дети за родителей не в ответе!
И неизвестно, чем бы закончилась эта перепалка, но тут раздался спасительный звонок. Аллушка с явным облегчением стала быстро записывать на доске домашнее задание. Потом, развернувшись к классу, мрачно изрекла:
– Прочтете и узнаете, чем все это… обычно заканчивается.
Илона прочла. Но особых чувств история бедной Лизы у нее не вызвала. Как-то уж больно сентиментально, а потому верится с трудом. И зачем Алла Ивановна стала это читать в классе? Лучше бы на дом задала, а потом уж обсуждали на уроке. Не такой уж у нее актерский дар, чтобы подражать голосу юной особы из прошлых веков. И все эти слащавые эмоции в мясорубке Аллушкиных ругательств превратились в совершенно безвкусный винегрет!
Люба Прохина, самая, пожалуй, начитанная девчонка в их классе, утверждала, что многие хлесткие выражения Аллушка придумывает сама. Мол, у нее, как у носителя языка и учителя словесности, на этот счет редкое природное дарование. Но мужское самолюбие мальчишек эти «творческие изыски» классной дамы не приветствовало. И на это ее «природное дарование» им было, прямо скажем, глубоко наплевать.
Любе Прохиной нравился Тарасов. Правда, ничем таким она себя не выдавала, но все же однажды Илона поймала ее восхищенный взгляд, брошенный в Борькину сторону. И задумалась. По стати они, конечно, друг другу подходили. Любка везде и всегда держалась королевой. Но! И осанка, и лебединая шея, и медленные, полные величия повороты головы, и даже ее заумные фразы – все это плыло мимо Борькиного внимания. Илона часто ловила на себе Любкины ревнивые взгляды.
– Нет, Чижик! – возразил Сашка Кравченко. – Пусть бы лучше Аллушка копыто сломала! Тогда бы не неделю, а несколько месяцев отдыхали. Вот бы расслабились!
– Зачем зла человеку желать?! – возмутилась Света. – Самим же потом хуже будет. Проболеет, а потом начнет гнать как сумасшедшая. Вы же ее знаете. У Аллы Ивановны гипертрофированное чувство ответственности.
– Светка права! – поддержал ее самый мелкий в их девятом «Б» классе Вовка Денисов. – Аллушка потом всех, действительно, загонит. Сейчас нас на замену ей математикой до одури накормят, а потом каждый день будем сочинения по ночам строчить. Так что, как говорит мой мудрый дед, «хрен не слаще редьки»!
Про Вовку Денисова следует рассказать отдельно.
Он появился в их классе как-то неожиданно, посреди учебного года. Пришел на урок вместе с Аллой Ивановной.
– Денисов Владимир – ваш новый одноклассник. Прошу любить и жаловать! – представила она его классу. – Он приехал к нам из Воркуты.
– Ух ты! Из Воркуты! – хохотнул Чижиков, делая ставку на удачную рифму: «Ты» – «Воркуты». – И каким же ветром его к нам занесло?
– Чижиков! Перестань паясничать! – приструнила Витьку учительница.
– Алла Ивановна, а он случайно классом не ошибся? – подхватил хохму Тарасов. – Уж больно ростом маленький. Может, ему не в восьмой, а в пятый надо? – И закрутил головой, ловя взгляды одноклассников, – оценят ли его остроумие?
Но классу нападать на новенького явно не хотелось. Что-то было у него во взгляде такое, что вызывало невольное уважение. Илона сначала не поняла, что именно. И только потом дошло. В глазах новенького не было страха. Потому и вел он себя так, будто не чувствовал на себе любопытных взглядов тридцати пяти пар глаз.
– Уймись, Тарасов! – погрозила Борьке пальцем Алла Ивановна. – И вспомни русскую народную пословицу: «Мал золотник, да дорог!» И наоборот: «Велика фигура, да…»
Она не договорила, за нее договорил Кравченко:
– «…да дура!» Это про тебя, Бульба!
– Заткнись! – рявкнул Борька.
– Борис, это домыслы Саши Кравченко. Я не тебя имела в виду. Кстати, в характеристике у Володи написано, что он имеет большие способности к математике. Сядешь на вторую парту, – кивнула она в сторону Илоны. – Надеюсь, Илона не будет возражать?
Илона пожала плечами, мол, а мне-то что, и подвинулась, освобождая место новенькому. Из-за спины донесся ядовитый Борькин шепот:
– С ней рядом сидеть опасно. Она своих приближенных на тот свет быстро отправляет!
Много подколок глотала от Тарасова, но тут вдруг чаша терпения переполнилась. Встала и, подойдя к Борьке, изо всех сил хлестко вмазала ладонью по щеке. От неожиданности Борька на минуту «завис». Девчонки ахнули. Парни почти в голос протянули:
– Вот это да-а-а-а!
– Ну Гагара! Перед новеньким выпендриваешься?! – наконец опомнился Борька.
Но Илона уже садилась на свое место и сделала вид, что не слышит.
– Прекратите немедленно! Что за мафиозные разборки?! – опомнившись, закричала классная. – Развели тут на уроке неизвестно что! Не класс, а сборище хамов! Хоть бы новенького постеснялись! И это при классном руководителе! Вот возьму и соберу экстренное родительское собрание! Не мам, а пап! И пока все папы не придут – не буду вести уроков!
– Мне повезло: у меня бати нет! – зевая во весь рот, оповестил всех Лёня Туз.
– Дай Бог терпения! – как на убогого, посмотрела на Лёньку Алла Ивановна.
И, выпустив, что называется, пар, классная перешла к проверке домашнего задания.
Новенький вел себя так спокойно и естественно, что очень быстро стал в классе «своим в доску», хоть голос подавал редко. Видно, был из тех, кто хорошо знает цену словам. И ребята к нему прислушивались. Несмотря на то что ростом он был Тарасову по плечо, а Тузу и вовсе по грудь, на все Борькины подколки отвечал с таким юмором и достоинством, что часто ставил Бульбу в тупик. Другим ребятам это удавалось крайне редко. Илоне особого внимания Вовка не уделял. Как однажды выразилась Светка, «дышал в ее сторону совершенно спокойно». И очень скоро Борька потерял к нему сопернический интерес.
Вот и в тот день Вовкины слова заставили класс задуматься. Стоит ли недобрым посылом «ломать Аллушке ноги». Все-таки мысли материальны.
– Вообще-то Аллушка не такой уж и злыдень, – как всегда беспристрастно, констатировал Лёня Туз. – Бывают учителя в сто раз хуже. Взять хотя бы математичку. Улыбаясь, будет «единицы» в пятки вшивать. А на вид сама доброта. У нашей же Аллушки слова впереди мыслей скачут. Вот в чем ее беда.
Илона озадаченно склонила голову набок. Однако!. Неужели все толстые люди такие добрые? Лёньку ей всегда было почему-то жалко. Еще в детском саду ребята часто щипали его за бока и хором кричали: «Жир! Жир! Жир!» И даже Тамара Петровна, видя его неуемный аппетит, шлепала по руке: «Тузов! Пореже ложкой работай! Пореже!» А бабушка Лара, как врач, объясняла это так: «Сахарный диабет. Нарушен обмен веществ. Бедный ребенок!»
– Но с обзывками классной как-то все-таки надо бороться! – вывел Илону из задумчивости вкрадчивый голос Катьки Федотовой. – Только как? Вопрос!
Ну Катька! Тихоня тихоней, а тоже вон как воду мутит! Видно, Аллушкины эпитеты всех уже достали. И вдруг осенило:
– А что, если после самой первой обзывки всем классом встать?! В знак протеста! – быстро заговорила Илона. – Просто молча встать – и всё! Может быть, тогда она поймет и укоротит свой язык?
– Мысль неплохая! – закрутил головой Чижиков, ища поддержку у парней. – Молодец, Гагара! Иногда котелок у тебя варит.
– Да уж «варит»! Какая ты умная, Гагара! – сразу же наехал на нее Борька. – Ну встанем, а дальше что? Так и будем, как истуканы, стоять целый урок? На фиг это надо!
– Почему целый урок? – не сдавалась Илона. – Попросим ее извиниться. А после того как извинится, сразу сядем.
– Да ладно тебе, Гагара, лапшу нам на уши вешать! Жди! Извинится она! Нашла дуру! Будет Аллушка подрывать свой педагогический авторитет! Что-нибудь такое придумает – мало не покажется. Первая сдрейфишь и сядешь как миленькая. Аллушка знает, чем, кому и как пургу нагнать! – не сдавался Борька.
– Борис прав! – поддержала Тарасова Любка Прохина. – По-детски как-то!
Но тут раздался тихий голос Вовки Денисова.
– Зря ты, Бульба, идею Гагары на корню режешь, – задумчиво, как бы сам с собой, стал вслух размышлять он. – В этом что-то есть! Представьте картину: Аллушка: «Бездари!», а мы – хоп! – и все, как один, дружно встаем. У нее язык от неожиданности отнимется. Точняк!
– А кто извинения требовать будет? – ехидно улыбнулась Люська Ершова.
Полные плечи ее так и затанцевали, так и заподпрыгивали. До чего ж коварная! Вон как по классу глазами стреляет. Выискивает жертву. А сама, как всегда, останется в стороне. Это уметь надо!.
А Люська уже сверлила Илону острым взглядом.
– Хотя… чья идея – тому и карты в руки. Или ты, Илонка, за пятерки свои боишься?
– Не боюсь! – решительно тряхнула головой Илона. – Надо – скажу!
– Посмотрим! – многозначительно подытожила Любка Прохина.
– Заметано! – весело изрек Борька, потирая руки. – Проведем эксперимент!
– Ох как головы полетят! – хохотнул Чижиков. – Я с собой видеокамеру принесу. Такое не запечатлеть для потомков – грех!
В коридоре послышались мужские шаги. Все головы в классе разом повернулись к двери. И стало слышно, как жужжит толстая муха на оконном стекле. В дверях показалась голова физрука, Геннадия Ивановича.
– Девятый «Б»! На физкультуру. Литературы не будет. Алла Ивановна заболела.
– Ура!!! – зычно раздалось со всех сторон.
– Мол-чать!!! – по-военному рявкнул физрук. – Уроки идут! На площадку выходим, и тихо! Кто не понял – в команду по волейболу не войдет, будет сидеть на скамейке болельщиков.
Но и игра в волейбол не выветрила из голов девятого «Б» идею Илоны противостоять оскорблениям учительницы. И даже Борька Тарасов уже не выискивал аргументы «супротив», а только на всех переменах злорадно подначивал:
– Гагара! Слабо грудью на амбразуру? А?!
Но Илона, смерив его спокойным и полным достоинства взглядом, молча отворачивалась. После смерти Владика Борька снова стал проявлять к ней повышенное внимание. Уставит на нее свой смеющийся взгляд и гипнотизирует. Правда, близко к ней теперь не подходил. Помнил, наверное, тот хлесткий удар по щеке.
Дружба с Владькой многое изменила в характере Илоны. Самое главное, исчез этот вечный страх. И не просто исчез… Иногда из нее теперь, как однажды выразился отец, даже «драка лезла».
Подруга Светка как-то призналась:
– Знаешь, Илонка, ты так изменилась, совсем другой стала!
– Какой? – искренне удивилась Илона.
– Как будто у тебя опять тот камень в руке. Ну, помнишь, бойкот в детском саду? Ты ведь тогда камень в руке держала. И мальчишки, даже Борька, боялись к тебе подходить.
Илона не ответила. А что тут скажешь? Было дело. Но камень-то не для защиты держала. А ну ее, Светку, пусть что хочет думает.
– Нет, правда! – задумчиво рассуждала подруга. – Просто ты себя со стороны не видишь. У тебя такой взгляд…
– Какой? – снова пытала ее Илона.
Светлана растерянно пожала плечами.
– Ну, такой… Мне трудно это объяснить. Словно ты человека насквозь видишь. И от этого как-то жутко становится. От твоего взгляда даже учителя смущаются. – Илона усмехнулась. – Да-да! Ты не смейся! Я это замечала. Аллушка, и та перед тобой пасует!
– Да ну тебя! – отмахнулась Илона. Но самолюбию это польстило.
Аллушка появилась в школе недели через две. Вся она была какая-то домашняя, обмягшая, словно из нее вышел не только вирус гриппа, но и еще что-то такое, что мучило и донимало ее в личной жизни. Класс, настроенный на эксперимент, разочаровался. А Тарасов высказал вслух пошлую догадку:
– Может, мужик у нее завелся?
Парни одобрительно загоготали. И только Вовка Денисов не купился на шутку Бульбы.
– Скорее всего, мысли наши читать научилась, – тихо озвучил он свои предположения.
– Ну дела! Что, в классе «идиоты», «бестолочи», «придурки» перевелись?! – хохотнул Чижиков.
И только Люська Ершова мыслила иначе.
– Это она после отдыха спокойная такая. Вот пройдет неделя-другая – посмотрим, как заговорит, – обвела она лукавым взглядом лица одноклассниц. И оказалась права.
Перед самым концом первой четверти Аллушка снова стала лютовать.
– Смотри, Гагара! – напомнил Борька Тарасов. – Если Аллушка кого-то оскорбит и ты не встанешь в знак протеста, при всех в лицо плюну за глупую идею и пустые обещания! Усекла?
Даже спиной Илона чувствовала недобрые взгляды одноклассников. Но отвечать на Борькин словесный вызов до поры до времени не сочла нужным.
И момент настал. Парни, словно сговорившись, стали испытывать Аллушкино терпение. Громко перешептывались, нарочно с грохотом роняли на пол тяжелые предметы, и даже кто-то умудрился мяукнуть. В классе зафыркали в кулак.
Аллушка в истерике стукнула указкой по столу так, что деревянный конец ее сломался и ударился о стекло оконной рамы. И тут же крашеные губки учительницы начали выплевывать уже подзабытые всеми обзывки:
– Гнусные твари! Бездушные и черствые!
Илона решительно встала, с шумом отодвинув стул. За ней, как по команде, поднялся весь класс. Губы учительницы сомкнулись в гузку. Она даже отпрянула к доске. С минуту в классе царила могильная тишина. А в голове у Илоны пронеслось: «Посчитать бы эти словесные изобретения. Интересно, на словарь хватило бы?» И все-таки есть телепатия, кто бы это ни отрицал. Иначе бы не устремила на нее свой изумленный взгляд Аллушка! В глазах классной застыл ужас. Илоне почудилось, будто всю школу затягивает в какую-то безмолвную черную дыру. От гробовой тишины, нависшей над классом, стало звенеть в ушах. Но она продолжала в упор смотреть прямо в глаза учительницы.
– Это что, бунт? – сдавленно прошептала та.
– Извинитесь, пожалуйста, Алла Ивановна! – спокойно и твердо произнесла Илона. – И больше никогда нас не оскорбляйте! Накажите того, кто виноват. Навешивать ярлыки всем подряд не надо!
– Да ты что себе позволяешь?! – словно опомнившись, накинулась на нее классная. – Да я… Да я… Да ты знаешь, что я могу с тобой сделать?!
– Что? – спокойно спросила Илона.
– И ты еще спрашиваешь?! – взвизгнула Аллушка. – Не ожидала от тебя такой наглости! Понимаю: это ты всех подговорила! – И, как дирижер оркестру, махнула классу сразу двумя руками: – А ну-ка сядьте все! Немедленно!
Но класс продолжал стоять.
– Илона! Прекратите этот глупый фарс!
– Алла Ивановна! Мы уважаем вас, простим и сядем. Только признайте свою вину. Мы вас просим!
Учительница смотрела на нее так, как смотрят на шаровую молнию.
– Я должна просить прощение у вас?! За что?!
– За оскорбления.
– Ах вот оно что! Простите великодушно! За то, что довели меня до такого состояния, что с языка стали срываться неприличные фразы!
И хоть говорила Аллушка это с явной иронией, но слова прозвучали. Илона села. За ней следом с шумом стали усаживаться остальные. Аллушка машинально поправила рукой прическу, взяла в руки учебник и стала читать. Что? Вряд ли кто из ребят мог бы ответить на этот вопрос.
А после уроков Илона первой вышла из класса. По дороге домой ее догнал Борька Тарасов.
– Наивная ты, Гагара! Думаешь, что победила? Фиг там! День-два пройдет – Аллушка забудет твой урок и снова распустит свой язык. Это у нее в крови. Понимаешь? И что, всякий раз будем, как придурки, вставать? Не жди! Эксперимент удался, но продолжение бессмысленно.
Илона остановилась и внимательно посмотрела Борьке в глаза.
– Ну что ты меня гипнотизируешь?! – взвился он. – Возомнила о себе черт знает что! Считаешь себя умнее всех?!
Перекинув школьную сумку на другое плечо, Илона ускорила шаг. За спиной раздалось почти восхищенное:
– Ну Гагара!
Классная держала себя в руках недолго. Оскорбления снова слетели с ее губ. Илона встала. За ней поднялось человек семь. Аллушка проигнорировала их протест и продолжала урок, так и не извинившись. Семь человек упорно отстояли до конца урока, целых полчаса. В дневниках «вольной семерки» появилась запись: «Вызывающе ведет себя на уроках русского языка и литературы». В третий раз вслед за Илоной поднялся только Вовка Денисов. То ли замечание подействовало, то ли стоять весь урок ребятам надоело. На перемене Вовка тихо сказал:
– Знаешь, это уже становится смешным. Давай прекратим эту комедию.
Слова его Илона проглотила молча. И бунт перешел в поединок, за которым весь класс наблюдал с вожделенным любопытством.
Однажды Аллушка в гневе попыталась выгнать Илону из класса, но она не двинулась с места. Учительница подбежала к ней и уже хотела схватить за рукав школьного платья, но Илона так взглянула на нее, что рука классной сразу опустилась.
А Борька громко прокомментировал:
– Руки!
– Не умничай, Тарасов! – глядя в пол, произнесла Алла Ивановна. И тихо сказала, обращаясь к Илоне: – После звонка подойдешь ко мне на разговор!
Это был последний урок в кабинете литературы. Алла Ивановна торопливо заполняла журнал.
– Садись! – кивнула она на первую парту. – Подожди немного.
Илона внимательно следила за лицом учительницы, пока та небрежно строчила ручкой по бумаге. Никогда не замечала, что у Аллы Ивановны под глазами столько мелких морщин. И белые пряди вовсе не мелирование, а обычная незакрашенная седина. Лицо учительницы было таким усталым, словно она только что разгрузила вагон кирпичей. В груди Илоны шевельнулась жалость. И она уже не представляла, каким может быть этот разговор.
Наконец учительница отложила ручку, подперла рукой щеку и долго смотрела ей в глаза.
– Знаешь, ты вообще-то молодец! Личность. Редкое явление в наши дни. И то, что хочешь отучить меня от дурной привычки, – тоже похвально. Сама понимаю, что нехорошо это, а вот сдержаться не могу. Устала, что ли? Я ведь в школе работаю уже тридцать пять лет. На пенсию пора. К тому же, если честно, педагогом быть я вообще не хотела. Поступала в театральный! Актрисой хотела стать. Но провалилась. Потому и пошла в педагогический на филфак. – Она помолчала, задумчиво глядя в окно и не видя там ничего, кроме тех своих юношеских дней. А Илоне наконец стало понятно, почему Алла Ивановна так любила это чтение по ролям. – Извини, – спохватилась классная и стала поспешно собирать тетради. – Домой бежать надо. У меня мама больна. Десять лет уже с постели не встает и последнее время совсем умом тронулась. Кто бы только знал, как тяжело мне с ней! Ваш выпуск будет моим последним. Кстати, ты кем хочешь стать?
Илона растерялась. Такого поворота в этой щекотливой ситуации она никак не ожидала. А потому ответила не сразу:
– Учителем начальных классов. Или школьным психологом.
– Замечательно! Тогда не раз меня вспомнишь и простишь. Но лучше бы тебе стать учителем литературы. У тебя такая чуткая душа! И характер сильный. Будешь отличным лидером. Ведь самые большие проблемы – в подростковом возрасте. В начальных классах учитель еще для ребят авторитет. А вот с пятого все и начинается. Знаешь, – вдруг улыбнулась она, – ты больше не вставай, ладно? Дай знак, подними руку. Я увижу, извинюсь. Договорились?
Илона кивнула.
– Вот и хорошо! А теперь иди. Маму обедом кормить надо, а у меня еще ничего не куплено, ничего не сварено. Вчера до полуночи сочинения ваши проверяла.
Илона надеялась о чем-нибудь еще поговорить с Аллой Ивановной, но та уже встала и торопливо укладывала тетради в сумку.
Илона долго в этот день не возвращалась домой. Гуляла по парку, загребая ногами кленовые листья. Не хотелось думать ни о чем. Какая разница: кто прав, кто виноват? Произошло то, что должно было произойти. И нужно принимать всех такими, какие есть. Как эти кленовые листья. Они ведь тоже все разные. Есть чисто желтые, есть огненно-бордовые, есть коричневатые с зелеными прожилками, есть разноцветные, будто кто вытер о них кисти разных красок. Есть просто коричневые, засохшие. И Борьку этого, по прозвищу Бульба, и самодовольную Любку Прохину, и скомороха Витьку Чижикова, и даже ехидную Люську Ершову нужно воспринимать такими, какие есть, не подгоняя мир под свои взгляды и представления. Ведь в каждом есть что-то хорошее. Вот и Аллушку взять… Не такая уж она злая, как о ней думают ребята. И здесь Лёнька Тузов абсолютно прав. Просто устала от жизненных проблем. Другая бы на ее месте мстить принялась, и возможностей для этого у нее много, а она… «Молодец, – говорит, – личность, редкое явление в наши дни». Вот и пойми тут что-нибудь!
Вспомнилось, как они в восьмом классе поздравляли Аллу Ивановну с днем рождения. О дне рождения догадались по новому платью и бусам, сделанным из семян настурции.
– У вас что, день рождения сегодня? – с явным подвохом спросила Люська Ершова.
– Да, – улыбнулась Алла Ивановна. – Пятиклассники мне эти бусы подарили. А что, не нравятся?
– Нормально! – сдержанно похвалил Борька Тарасов. – Примите наши поздравления! А сколько вам лет исполнилось, если не секрет?
– Да какой там секрет? Пятьдесят семь.
– Ни фига себе! – присвистнул Витька Чижиков. – Я думал, к восьмидесяти! – И удивление его было настолько искренним, что Алла Ивановна рассмеялась.
А Катя Федотова возмутилась:
– Вот дурак! – но почему-то мысль эту развивать не стала.
Пол-урока потом Илона голову ломала над тем, почему такими взрослыми и даже старыми кажутся всем учителя. Бабушке Ларе в прошлом году отмечали шестидесятилетний юбилей. Но выглядит она намного моложе Аллы Ивановны. И одевается современно. Особенно когда в санаторий на юг собирается. Неужели работа в школе настолько изматывает женщину? Наверное, вырабатывается этакий «учительский стереотип»: учить, ругать, наказывать, требовать. И можно ли этот стереотип разрушить?
Работа по воспитанию Аллы Ивановны начала давать свои результаты. Как только ее эмоции зашкаливали и с языка срывалось плохое слово, Илона опускала взгляд в парту и поднимала руку. Алла Ивановна останавливалась в своем «красноречии», тихо произносила: «Вы уж меня простите!» – и продолжала урок. Поднимать руку теперь приходилось все реже и реже. И через какое-то время учительница подозвала Илону.
– Спасибо, милая! Действительно, очень важно научиться сдерживать себя. Ты мне очень помогла. Знаешь, я ведь себя после всего этого… ну, сама понимаешь, после чего, всякий раз очень ругаю. И даже, случается, впадаю в депрессию. А теперь себя уважать больше стала. Только прошу тебя: пусть эти мои откровения останутся между нами. Договорились? Ты ведь все понимаешь, не по годам взрослая. И я очень верю в тебя! Знаешь, может, тебе и правда школьным психологом стать? Хорошая профессия! И перед классом весь день стоять не надо. Подумай.
Илона так и вспыхнула вся. А потом вдруг взяла руку учительницы в свои ладони:
– Спасибо вам, Алла Ивановна! За все спасибо. Вы… вы очень хорошая!. Я не знала даже, что так в жизни может быть!. Я бы так, как вы, не смогла! Честное слово!
Внутри все задрожало от какого-то непонятного ей волнения. И даже во рту пересохло.
– Что не смогла? Ругаться, как я, что ли? – грустно пошутила та.
– Да нет, я не об этом! – Илона покраснела еще больше.
– Ну вот! Успокойся, милая, и домой иди, – погладила ее по плечу Алла Ивановна. И вдруг, к изумлению Илоны, сказала совсем уж неожиданную вещь: – Все мы друг другу в этой жизни учителя. И возраст никакой роли не играет! Мы вас учим, вы – нас. Да-да! Не смотри на меня так. Если сейчас что не поняла, потом поймешь. Все приходит в свое время.
…А в начале второй четверти на урок литературы вместо Аллы Ивановны пришла другая учительница. На перемене по классу из уст в уста летал слушок: «Аллушку „ушли“!» Как выяснилось потом, кто-то из родителей пожаловался «куда следует», а кто-то из класса на камеру тот «инцидент» снял. Классной было предложено уйти на заслуженный отдых. Каждый норовил Илону поздравить. Мол, молодец, Гагара! Поделом Аллушке! И только Лёнька Туз грустно вздохнул:
– Рано радуетесь… Как нам Аллушка говорила: «От медведя уйдешь – на волка нарвешься».
А у Илоны вдруг ноги отнялись.
Не понимала раньше фразу: «ноги отнялись». Как это могут отняться ноги? В тот день на себе испытала, как это случается. После уроков одна сидела в классе, пока дежурные не пришли мыть полы. Не могла встать. Ноги сначала сделались ватными, а потом… потом и вовсе перестала их чувствовать. И только насмешливый оклик Витьки Чижикова вернул к действительности:
– Ты что, Гагара, расселась, как в предбаннике? Чеши домой давай! Да радуйся: твоя взяла! Аллушке давно на пенсию пора. Теперь какую-нибудь практикантку дадут. Это как пить дать! Будем из нее веревки вить. И ты нюни не распускай! Все будет в шоколаде!
«Практикантку» класс принял с молчаливым равнодушием. Звали ее Юлией Юрьевной. За ней сразу закрепилось прозвище ЮЮ.
ЮЮ была ни-ка-кой! Бледное застывшее лицо. Ни красок, ни эмоций. Словно это было не лицо, а посмертная гипсовая маска. Балахонистый, под цвет рыжеватых волос костюм скрывал все признаки человеческой плоти. Одним словом, во всем облике ЮЮ нигде не нашлось места для души.
И что возьмешь с «ни-ка-кой»? Даже веревки вить из нее никому не хотелось. Все слова «практикантки» отлетали от класса, как от стенки горох. Что называется «ни уму, ни сердцу». На литературе царствовала зеленая скука. Даже голос у ЮЮ был каким-то бесцветным. Искоса разглядывая «практикантку», Илона поражалась тому, как несправедлива бывает природа. Тот же историк на фоне ЮЮ казался пятнышком светлым и потому запоминающимся. Но самым невероятным для всех было то, что ЮЮ была замужем! И муж, инженер, присланный к ним в город на стажировку, эту мымру чуть не на руках носил. Когда они под ручку шли вдвоем по городу, люди оборачивались и невольно смотрели им вслед. Холеный красавец, с большими карими глазами и черными, ровно подстриженными усиками над верхней губой, всем своим видом показывал, как он обожает свою избранницу.
Только теперь Илона поняла поговорку: «Все познается в сравнении».
Вот уж точно! У Аллушки душа была живая. И даже ругательства ее исходили от бессильного желания передать им свои знания, причем все, до последней капельки. ЮЮ была человеком в футляре. Ей было абсолютно все равно, как к ней относились окружающие, а уж тем более ученики. Оттарабанила свое – и ладно. На этот случай Аллушка сразу напомнила бы им пословицу: «Петух прокукарекал – а там хоть не рассветай!» Что ни говори, но все слова Аллы Ивановны, равно как и обожаемые ею народные пословицы и поговорки, в память врубались накрепко. А теперь даже русский у всех разом захромал.
У кого-то родилась идея навестить бывшую классную, погреть ей душу словами благодарности и попросить вернуться в школу. Но, как выяснилось, похоронив мать, из города Алла Ивановна уехала. Причем куда-то далеко, кажется к сестре, потому как своих детей у нее – это они знали точно – не было.
Классное руководство было передано физруку, которому некогда было разводить с ними душещипательные беседы. Геннадий Иванович был сторонником военной дисциплины, когда «приказы не оспариваются». Морально-нравственный климат в подопечном классе его ничуть не волновал. И целых два с половиной года они варились в собственном соку.
Что только не вытворяли они на уроках литературы! И урны, как вазы, на стол ставили с веником ручкой вниз. И портреты писателей жеваной бумагой заплевывали. И учебник по литературе гвоздем огроменным к столу прибивали. Ничто ЮЮ не колыхало.
А однажды Борька выловил в интернетовской помойке статью «Крик души темноклювой гагары». И, включив кинопроектор, вывел на классный экран. Статья начиналась с потрясающего снимка взлетающей гагары. Не обращая внимания на входящую в класс ЮЮ, Сашка Кравченко с деланой выразительностью стал читать почти поэтический текст:
– «Доводилось ли вам когда-нибудь слышать заунывную песню темноклювой гагары? В ней и одиночество, и тоска, и необъятность водных просторов. Эта красивая водоплавающая птица – символ американского штата Миннесота. Она также изображена на канадской монете в один доллар».
– Ну, тебя, Гагара, и занесло-о! – протянул Чижиков. – Аж на доллар канадский угораздило попасть!
Илона не шелохнулась. ЮЮ спокойно положила кожаный портфель на стол и села, отодвинув стул в сторону. Тоже стала смотреть на экран.
– «Чем же уникальны песни темноклювых гагар? Репертуар их довольно разнообразен. Обычно вечером и ночью их протяжные с подвыванием стоны слышны на много километров вокруг. Менее громкими звуками – гиканьем – гагары подзывают „брачных партнеров“, – выделяя голосом значимость последних двух слов, Сашка, для пущей важности, многозначительно поднял вверх палец, – птенцов, а также других особей на своем озере».
– Запоминай, Бульба! – вслух комментировал Витька.
ЮЮ не реагировала, словно ее вообще не было в классе.
– «Единственный звук, издаваемый гагарами в полете, – вибрато, сигнал тревоги, напоминающий хохот. Про тех, кто без удержу смеется, бывало, говорили: „Сумасшедший, как гагара“».
– А это, Чижик, про тебя! – прикрывая зевок ладонью, заметил Лёня Туз. – Только к Илонке не клейся. Бульба тебя в порошок сотрет.
Тут Люба Прохина громко хмыкнула и включила свет, а Люська Ершова угодливо откинула с окна темные шторы.
– Ну дайте дочитать информацию «Известно ли вам?» – притворно заныл Витька Чижиков. И, вглядываясь в уже засветленный экран, продолжал читать: – «Скорость полета гагары во время миграции около ста двадцати километров в час». Вот это да-а-а! Стало быть, тебе, Гагара, иномарка на фиг не нужна!
– Так! – поднялась ЮЮ, паузой заставляя всех усесться на свои места. – Кравченко за выразительное чтение ставлю «пять». Чижикова прошу вслух прочесть свое эссе.
– Какое еще эссе?! – забрюзжал Витька, слюнявя палец и листая тетрадку.
– То, что было задано на дом, – невозмутимо пояснила ЮЮ.
«Спокойная как слон! – подумала Илона. – Аллушка бы уже ногами топала, а эта… хоть плюй ей в глаза – скажет: „Божья роса“».
Но статья про гагару в душу запала. Где Борька ее откопал? Решила дома все до конца прочесть.
И снова перед глазами белые стены палаты. На стуле возле ее кровати сидит Сусанна Арнольдовна. Илона рассказывает:
– Если бы вы только знали, что творилось в душе у меня в тот день, когда я узнала об увольнении Аллы Ивановны! Но слёз все равно не было. Словно все внутри закаменело. Мама пыталась задавать какие-то вопросы, но я отворачивалась: мол, не доставай, прошу тебя! Ничего не случилось! Просто болит голова. Она трогала мой лоб рукой и вздыхала: «Измерь температуру. Вирус ходит».
Илона умоляюще посмотрела прямо в глаза женщины.
– Скажите вы мне, почему я приношу людям горе?! Почему всякий раз, когда я побеждаю, сразу чувствую свою неправоту?! И даже свою жестокость по отношению к этому человеку! И мне не только жаль его – мне больно! Даже физически. Что делать в таких случаях, скажите?! Вы знаете! Вы можете мне помочь!
Сусанна Арнольдовна молчала. И вдруг Илоне почудился шепот. Он звучал рефреном, сразу со всех сторон, словно пробивался к ней из глубины веков:
«Будь доброй. Ведь добрая улыбка, как лучик солнца, разгоняет любые тучи. Будь спокойной. И любой ветер утихнет у твоих ног, не перейдет ни в шторм, ни в бурю. Будь гибкой. И ни один укол, ни одна ядовитая стрела не попадет в тебя. Будь мягкой. И тогда любое зло пройдет сквозь тебя, не причинив вреда, как вода проходит сквозь песок или разомкнутые пальцы».
Шепот стих. И только шум волн продолжал звучать в ушах, навевая сон. Откинувшись на подушку, Илона незаметно уснула. И снова во сне ощутила себя птицей. Вот она одиноко плывет по озеру. Время от времени ее голова опускается в воду, чтобы вновь гордо вознестись над поверхностью. Вот расправляет крылья и, громко хлопая ими по воде, силится взлететь, но почему-то не может и плюхается грудью на зеркальную гладь озера, скользя по воде до полной остановки.
– Э-эй! Просыпайся! – сквозь сон услышала она чей-то тихий голос. – Ты что руками машешь? Я тебе ужин принесла. Вот он, на тумбочке. Только руками не размахивай, а то тарелку разобьешь.
Над ней склонилась молодая женщина лет тридцати, худенькая, с короткой стрижкой русых вьющихся волос, очень похожая на мальчишку-подростка. Какая у нее приятная улыбка! Интересно, кто это?
– Меня Леной зовут. Я твоя соседка по палате. Слава богу, в эту палату тяжелых больных не кладут. Так что мы с тобой здесь как в санатории. И с лечащим врачом повезло. Сусанна Арнольдовна – потрясающая женщина! Между прочим, гипнозом владеет. У нее и не захочешь, так все расскажешь. А это в нашем состоянии – самое главное. Потому как опасно человеку в себе замыкаться.
– Почему? – развернулась к ней лицом Илона.
– Сама подумай. Будет цветок расти в наглухо запертом чулане? Даже если и обильно поливать его водой. Всему живому свет нужен! Так и человек. Без доброго общения быстро зачахнет, как тот цветок без света. Поделишься с добрым человеком своей бедой – сразу легче станет. И мысли темные из головы уйдут.
Илона скинула с себя одеяло, села на постели, заправила под заколку спутавшиеся волосы.
– А-а… а вы-ы… – не зная, как начать разговор, тянула слова Илона.
– Давай на «ты», – предложила Лена. – Не записывай меня в древние старухи. – И улыбнулась все той же обворожительной улыбкой.
– Хорошо. А почему ты здесь?
– Тоже проблемы были. У меня муж погиб. Не смогла я принять эту смерть! Мы ведь совсем недавно поженились, несколько месяцев назад. Я замуж поздно вышла. Все принца выбирала. Парней-то много вокруг увивалось. А мне сначала хотелось свое дело завести, независимой стать.
– Получилось? – робко поинтересовалась Илона. Ей было важно это знать. Тоже ведь всегда хотелось стать независимой.
Лена горько усмехнулась.
– Получиться-то получилось, только мне это не надо теперь. Все бы отдала за то, чтобы Пашку вернуть!
В голосе у Лены зазвучали слезы. Илона молчала. Ни о чем не спрашивала больше. Зачем любопытством человеку душу травить? Взяла тарелку, стала вяло есть винегрет с рыбой.
Палата и правда была довольно уютной. Светлые шторы, пластиковое окно, на подоконнике цветы. И даже линолеум на полу новый.
Через некоторое время Лена снова заговорила, только теперь спрашивала она.
– А родители у тебя есть?
– Да, мама с папой. А что?
– А чего с ними не делишься? Если бы моя мама была жива, разве бы такое со мной случилось?
Илона пожала плечами. А сама задумалась. У нее и правда не было такой привычки – делиться своими проблемами с родителями. Почему? Ну, с папой – понятное дело. А с мамой? Вон Светка Татаринова говорит, что мама у нее самая близкая подруга, что маме она может рассказать буквально все.
Валерия Сергеевна, действительно, располагала к откровенности. И вела себя с ними так, будто она их ровесница. Сядут, бывало, чай пить, и она так это заговорщицки спросит: «Ну, чего там у вас, девчонки, в классе новенького? Колитесь! Я – могила! Никому не скажу». И правда, никакая важная информация никогда течи не давала. Повезло Светке!
А ее мама?. Нет, она, конечно, хорошая: добрая, заботливая, утром в стакане даже чай помешает. Но ее, Илону, такая опека даже злит. Что, у нее самой рук нет?! Но больше всего раздражали «ценные указания»: это не забудь, то не потеряй, там долго не задерживайся! И главное, боится всего. Что-нибудь скажешь такое – у нее сразу от испуга зрачки во все глаза и даже рукой рот прикроет. Разве после этого будешь ей что рассказывать? К тому же, что ни скажи, тут же все отец узнаёт. А он еще тот правдолюб. Как говорит мама, «сразу шашку наголо». Не зря, видно, казацких кровей. И понятно, почему она с ним делится. Не дай бог ему узнать что-нибудь не от мамы, а из чужих уст! Такое начнется!. Словом, подобралась семейка…
– Ты книжки-то, что Сусанна Арнольдовна дала, читай. Многое поймешь, – снова заговорила Лена, кивая на книги, что лежали на подоконнике. – Часами с каждым больным врач говорить не может. Это так только, на первых порах. Знала бы, какие «перцы» в соседней палате лежат. Иногда всю ночь спать не дают. Чего только не наслушаешься! Я твою историю плохо знаю. Когда Сусанна Арнольдовна с тобой сеанс начала, меня в коридор попросила выйти. Понятно. Личная жизнь – дело деликатное. Однако земля слухами полнится. Говорят, что ты за попытку насилия глаз парню выбила. А теперь мучаешься, изводишь душу свою. Правда? – Илона нехотя кивнула. – А зря. На все воля Божья. Значит, именно такой урок обоим нужен был.
Илона тяжело вздохнула.
Ну вот, уже все всё знают! Представила, что в школе в те дни творилось. Чижиков, наверное, целые спектакли устраивал. И голосом пародировал, и в виде пантомимы все это разыгрывал. Клоун еще тот! И захотелось провалиться сквозь землю.
Поставила на тумбочку тарелку и снова легла, сомкнув руки под головой.
Почувствовав ее удрученное состояние, Лена стала успокаивать:
– Не переживай. Как говорится: «Все пройдет зимой холодной». Сусанна Арнольдовна свое дело сделала. И результат налицо. Иначе бы ты к винегрету не притронулась. Ну а теперь давай спать!
И, подойдя к двери, она щелкнула выключателем.
Однако заснули только под утро. Темнота располагала к откровенности. Слово за слово – так разговорились! Никогда и никому еще Илона не открывалась настолько доверительно. Разве что под гипнозом.
Лена рассуждала так мудро и просто, что в хаосе мыслей Илоны стал вырисовываться какой-то органичный порядок. И колкие, как иглы кактуса, вопросы уже не терзали душу, как прежде.
– Мужчины и женщины всегда соперничают, – тихо, полушепотом, делилась с ней своими соображениями Лена. – Это уходит корнями в глубь веков и во все времена было чревато последствиями. А ведь мы такие разные. Не соперничать – дополнять друг друга надо. Но это, конечно, в идеале. Кричат вон феминистки на Западе про равноправие, а подумали бы: какое там равноправие, если женщина не может по силе своей сравниться с мужчиной! Зато в ней много других достоинств, с которыми мужчина просто обязан считаться. Не о равноправии – о равновеличии говорить нужно. А у нас с самого детства между мужским и женским началом – война. – Помолчала, словно вспоминая что-то, и тихо добавила: – Объединить мужчину и женщину в единое целое может только любовь. А любви-то у нас у всех в душе как раз и не хватает.
– Лен, а у вас с Пашей было это «единое целое»?
Некоторое время Лена молчала. Видимо, вопрос задел за живое.
– Сложно сказать. Но, скорее всего, да. Вот потому и хотела вместе с ним уйти. Но не получилось. И слава богу! Великий грех. Теперь понимаю: значит, моя миссия на этом свете еще не закончилась. Не все отработала, что предначертано. А может, и вообще передо мной другие задачи стоят. Думаешь, в палате одной мы оказались случайно? Как бы не так! Каждый должен постараться понять, зачем ему та или иная жизненная ситуация дается.
Илона задумалась. А им-то с Борькой за что… все это?
– Понимаю, – тихо засмеялась Лена, – голову ломаешь! А ты начни не с Борьки, а с себя. Задай себе вопросы: «Есть ли гордыня?», «Много ли в душе любви к людям?», «Умею ли прощать?»… Ты Борьке этому много раз по-дружески улыбалась за все эти, как ты говоришь, двенадцать лет твоих мучений?
– Я вообще с ним старалась не разговаривать!
– Вот то-то и оно!
– Легко тебе говорить! Знала бы ты, какой он грубиян!
– Ты ведь женщина! Мудрее должна быть. Не атаки его отбивать нужно было, а за помощью к нему обратиться.
– К нему?! – Илона даже приподнялась на локтях. – Какая мне от него помощь нужна?! С ума ты, что ли, сошла?!
– Вот-вот! А он бы лоб расшиб, чтобы тебе угодить. Ведь любит. А это такая движущая сила! Только нужно было уметь направить ее в нужное русло.
Илону заклинило. Как сложно все. Заворочалась на постели. И на этот бок ляжет, и на тот. Никак не успокоится. Мышцы в руках и ногах так и дергаются, так и просят движений.
– Нет, Лен, я все-таки не понимаю. Что это за любовь такая варварская? Вот Владька, например… Он за меня все время заступался, помогал. И во взгляде столько нежности было! Знаешь, он мне как-то признался, что в детстве просил у родителей сестренку купить. Вот потому, наверное, и взялся меня опекать. А потом, действительно, как брат с сестрой стали. Да, если честно, не всегда и брат с сестрой ладят так, как мы с ним.
– Знаешь, всех людей под одну гребенку стричь нельзя. Владька – такой вот, а Борька – другой. Неужели у тебя к Борьке, кроме ненависти, в душе ничего нет?
Илона не ответила, только вздохнула. Перед глазами появилось забинтованное Борькино лицо, закрытое рукой, чтобы она не видела слёз. И все-таки какой он дурачина! Многим ведь девчонкам в классе нравится. В футбол, волейбол, баскетбол парни начнут играть – им залюбуешься. Красота, сила, ловкость и четкость движений, и, самое главное, столько во взгляде устремленности и достоинства! Его даже все старшеклассники уважали. Вон Любка Прохина по сей день по нему сохнет.
И опять шевельнулся в душе подленький страх: «Будут теперь в школе со всех сторон в меня пальцами тыкать: мол, сломала парню жизнь, сделала инвалидом!»
– Не пойду в школу больше! И экзамены сдавать не буду! – неизвестно к кому обращаясь, заявила она уже вслух.
– Вольному воля! – с явным осуждением произнесла Лена. – Не знала я, что ты такой слабак! Толпы боишься?
– При чем здесь толпа?! – огрызнулась Илона, хоть и понимала, к чему Лена клонит.
– Если ты – личность, то слушай свой внутренний голос, верь собственным ощущениям, понятиям и правилам. И не оглядывайся на «тетю Мотю», которая там что-то, когда-то, кому-то сказала! На каждый роток не накинешь платок! Будешь вот так, на всякий чужой чих, реагировать – быстро с пути собьешься. Придумала тоже – целый год терять! Жизнь может такой крен дать, что все эти соседи, родственники, одноклассники окажутся за бортом. И думать про них забудешь! Их лица и имена в памяти сотрутся. Так что не дури! Такой мой тебе совет.
Пока раскладывала все сказанное Леной по полочкам собственного разумения, та уснула. В палате раздалось ее легкое посапывание.
А Илона ёрзала на постели, пока не сбила в кучу одеяло с простыней. Вскочила, включила свет и стала перестилать постельное белье. А сама тихонько бубнила себе под нос:
– Странная эта Лена. Сама внешне под мальчишку-подростка косит, а рассуждать начнет, как самая что ни на есть древняя старуха! Откуда столько всего знает?
На другое утро не удержалась, спросила у Лены:
– Лен, а откуда ты столько всего знаешь?
– Книжки читать надо! – довольно рассмеялась та, словно ждала этого вопроса.
– И как у тебя времени на них хватает? Тут по программе-то не знаешь, как всю нужную литературу осилить… Ты ведь бизнесом занимаешься, насколько я поняла.
– Правильно поняла, – сказала Лена и многозначительно подняла палец вверх. – Книжным бизнесом! Я с детства чтением упивалась. А потом решила свой магазин книжный открыть. И продавать ту литературу, какая, на мой взгляд, полезна людям. В наши дни столько чтива развелось. Ни уму, ни сердцу, ни душе. Воруют драгоценное время человека! А у меня в магазине как в хорошей библиотеке. Не просто чеки выбиваю – с каждым покупателем о книгах и вообще о жизни беседую. И привожу из Москвы те книги, которые сама читала и ценю.
– Ну даешь! – только и могла сказать Илона. – А доход от продажи этих книг какой-то получаешь?
– На жизнь хватает! – грустно усмехнулась Лена. – Зато все покупатели моими друзьями становятся. И это дороже всякой прибыли!
Только теперь Илона догадалась, почему ее соседки в дневное время в палате почти никогда не было. Все время кто-то вызывал.
– Знаю, в наши дни трудно в бескорыстие поверить. Вижу, сомнения тебя одолевают. А потому объясняю. Для того чтобы концы с концами сводить и аренду покрывать, канцтовары привожу.
– И одна со всем этим справляешься?
– Почему одна? Продавцом у меня младшая сестра. Девчонка ответственная, серьезная, во всем мне помогает. Вот так и крутимся вдвоем, вот так и перебиваемся.
– А по образованию ты кто? – не смогла сдержать любопытства Илона.
– Филолог. . – с горечью вздохнула та. – Целых три года в школе отработала.
– С дисциплиной проблемы были? – поинтересовалась Илона. Представить Лену перед классом почему-то не могла.
– С чего это ты взяла? – улыбнулась та. – Наоборот. С ребятами-то как раз все и получалось. С этим делом все просто: естественной, прямой и честной нужно быть. Дети ведь максималисты. У них требования к учителям высокие. Так ведь говорю?
Илона кивнула.
– А уволилась тогда почему?
– С директором конфликт вышел. Живую работу люблю. А вот документация липовая, очковтирательство всякое – не по мне это! К тому же не все программы устраивали. Школьников не только образовывать, но и в первую очередь воспитывать нужно. И это лучше всего делать с помощью художественных произведений. Так что программы школьные по литературе давно пересмотреть пора. Ну да ладно, не буду тебе голову морочить! – засмеялась она. – Вон глаза у тебя уже по восемь копеек. Сама потом до всего дойдешь. А в магазин ко мне приходи. У меня для тебя много чего интересного найдется.
* * *
Выписавшись домой из больницы, Илона погрузилась в чтение книг. И несколько дней в школу не ходила. Родители не доставали. Общалась с ними по-прежнему сдержанно. На все вопросы отвечала коротко и сухо: «Да», «Нет», «Не знаю», в лучшем случае – «Буду». Или резкое: «Оставьте меня в покое!»
Странное дело, но все то, что казалось понятным в больнице, дома начало давать сбои. Особенно когда слышала перепалку отца с матерью. Отец настаивал на том, чтобы все-таки подать на Тарасова в суд. Илона молча злилась. Как всегда, он рубит сплеча. Уже однажды схватился с воспитательницей. И чем это кончилось?! Мама утверждала, что от судебных процедур себе дороже будет. Над ней, как всегда, страхи брали верх. Бабушка по телефону поддерживала маму и приводила медицинские аргументы в пользу ее доводов.
Слыша все это, Илона горько усмехалась. Похоже, ее мнение никто в расчет брать не собирался! А ведь Сусанна Арнольдовна говорила, что в Борьке бурлит «неразделенная любовь». Мол, Илона грубо отвергла «высокие мотивы» и тем самым дала волю его «низменным порывам». Мудрено, но в этом что-то было!.. Может быть, Борька и правда пригласил ее домой без всякого тайного умысла, а просто чтобы выразить чувства, во власти которых находился столько лет. Стыдно ему было признаваться в любви среди бела дня да еще у прохожих на виду. Ведь не зря говорится: «От любви до ненависти один шаг!» Сусанна Арнольдовна права. Как она там сказала? «Нужно было перевести стрелки чувств с колеи страстей на рельсы ровных дружеских отношений». Записать надо. Умно сказано. Нужно-то нужно! Только как? Ей ведь не шестьдесят, а всего шестнадцать лет! У Сусанны Арнольдовны, конечно, логика железная. «Для того, – говорит, – мы и живем на этом свете, чтобы усваивать жизненные уроки. И главная задача каждого – умело выстраивать добрые человеческие отношения, создавая вокруг себя не ад, а рай». Мудрено. И книги, которые Сусанна Арнольдовна дала ей почитать, тоже слишком заумные. Илона за один раз осиливала только два-три листа, а потом ее от перегруза новой информацией начинала одолевать такая зевота, что «рвался рот». Но, как ни странно, к книгам этим все равно тянуло, как тянет к тайникам кладоискателей. Где же зарыт этот кладезь ответов на все мучающие ее вопросы?
Лежала на тахте поверх покрывала и, как локатор, принимала и отражала всякие мысли. А их откуда только не приносило! Больше всего, конечно, интересовало, будет ли ходить в школу Борька. Как и, главное, каким заявится в класс после всего? Как Кутузов, с черной повязкой на глазу? И как встретят ее в классе? Кто и на чью сторону встанет? Решила прозондировать обстановку через подругу Свету. Включила позабытый-позаброшенный мобильник и сразу услышала Светкин радостный голос:
– Илонка! Ты?! Я думала, что ты в монастырь подалась! Почему не звонила-то? И главное, телефон «вне зоны действия Сети».
– А-а! – отрубила она. – Что там у вас новенького?
– Скажешь тоже, «новенького»!. Болото! К экзаменам натаскивают. Как пальцем в небо – и угадать! Учителей от этого ЕГЭ, как в лихорадке, трясет. А ты-то как?
– Нормально. Выписали уже. Только ты об этом в классе не болтай. – И соврала: – Мне еще несколько дней в больницу на процедуры ходить.
– Ой, Илонка, не послушала ты меня тогда! Ведь хотела тебя до дома проводить. Так ты упрямая такая…
– Ладно! Что теперь об этом…
– А Борька как? Ты у него была?
– Да. Еще не встает.
– Слушай, мама говорит, что его папаша на тебя бочку катит. Требует, чтобы Борька заявление в полицию написал, а Борька – ни в какую! Сказал, что сам во всем виноват. А если, мол, папаша давить на него будет, то он, Борька, вообще из дому убежит.
– А папаша что на это?
– Я у тебя как на допросе! – съязвила Светка. – Скажу правду – так ведь расстроишься…
– Ладно, говори давай. Не от тебя, так от других узнаю.
– Ай, ну его! Ты ведь его папашу знаешь! Его заносит! Утверждает, что вы Борьку подкупили, потому он и артачится. Ну и всякую там прочую пургу гонит! Не хочу я тебя этой грязью мазать! Илон! Алло! Ты меня слышишь?
– Слышу, – буркнула она. – А мать его что?
– Известное дело – плачет. Говорит, что Борька теперь видеть левым глазом не будет. Она верит, что он, Борька, не хотел тебе сделать ничего плохого. Просто ты – «без царя в голове».
– Спасибо, Свет! Ты о нашем разговоре никому не говори, ладно? Я телефон снова отключу.
Нажала на кнопку. Связь с «бренным миром» сразу оборвалась. В груди все сжалось. Сердце заколотилось так надрывно, словно его, теплое и мягкое, поместили в ржавую коробку с острыми шипами внутри. И оно бунтовало, пытаясь расширить это тесное пространство.
Захотелось убежать на край света. Не видеть бы никого сто лет! Жить бы в какой-нибудь глухомани, где не ступала нога человека. Писали ведь об одной семье, которая жила в сибирской тайге, вела натуральное хозяйство. Никто из них ничем не болел. Ни телевизоров, ни приемников не имели. Было только то, что сделали своими руками. И детей своих читать, писать, считать сами учили. Интересно, а вот Борька мог бы в такой изоляции от всего мира жить? Так-то он парень рукодельный. По труду одни пятерки стояли. И когда в восьмом классе деревья вокруг школы сажали, с удовольствием землю копал. Даже Алла Ивановна похвалила. И тут же Илона устыдилась своих мыслей. А Борька-то тут при чем? Ведь это ей, а не ему сквозь землю провалиться хочется. Однако в памяти застряла сказанная Леной мудрая фраза: «От себя не убежишь! Всякая нерешенная проблема ходит вокруг человека кругами. И мешает идти дальше, пока не разрешится». Н-да-а-а!
Однажды вечером в дверь позвонили. И она услышала голос Вовки Денисова:
– Здравствуйте! А Илона дома?
Хотелось закричать: «Нет!» Но мама уже рассыпалась в любезностях и заглядывала к ней в комнату:
– Илона, к тебе пришли.
Вечно она не в свое дело суется!
Встать даже и не подумала. Пусть входит. Ей-то что!
– Привет! – как всегда спокойно, произнес Вовка, будто виделись они только вчера, и плотно прикрыл за собой дверь. – К экзаменам готовишься? – кивнул на раскрытую книжку.
– Да нет, постигаю чужой жизненный опыт из философской литературы, – сыронизировала она.
– В школу скоро придешь?
Не дожидаясь приглашения, Вовка удобно расположился в кресле, что стояло напротив. Простой, однако! Она бы так в чужой квартире вести себя не смогла.
– А ты что, по мне скучаешь? – продолжала ёрничать Илона.
– Конечно! – ничуть не смутился Вовка.
Зато смутилась она. И даже в краску кинуло.
– Ну, что там в нашем классном мире деется? – с каким-то вызовом спросила Илона. – Всё мусолите пикантные подробности нашей с Борькой варварской любви?!
– Да брось ты! В жизни всякое бывает. Ну поговорили два дня и забыли. К экзаменам готовимся. Забот у всех хватает.
Илону задело. Значит, никому до нее дела нет?! Каждый о своей шкуре печется.
– Рассуждаешь, как замшелый старикан! – вдруг взорвалась она. – Честно можешь сказать: осуждают меня или жалеют? Кто и на чьей стороне?
– Будешь разговаривать со мной таким тоном – уйду! – твердо сказал Вовка. А Вовка – он такой. За ним не заржавеет. Сказал – сделает. – Не за тем пришел, чтобы твои истерики выслушивать. Ты не пуп земли, чтобы вокруг тебя всему миру крутиться!
– Та-ак! Вот как ты заговорил! А зачем?! Зачем ты пришел?! – никак не могла взять себя в руки Илона.
– Я у Борьки в больнице был. Поговорить он с тобой хочет. Знаешь, Бульба очень изменился. Вполне адекватен. Встает уже. Сходи к нему. И тебе, и ему легче будет.
– Денисов! Что я слышу?! – продолжала она с напускной бравадой. – А знаешь, тебе идет эта роль миротворца! Кто тебя надоумил? Директор? Или его папаша? Он ведь всех пытается убедить в том, что я Борьку подкупила!
– Не знаешь, на кого адреналин скинуть? Разве я похож на отстойник всякой грязи?
Илона молчала. Наконец сделалось стыдно. Правда, в чем он-то виноват? Пришел как человек, по-дружески, спокойно, а она как с цепи сорвалась. Какое-то время молча кусала губы и пристально рассматривала Вовку. А он разглядывал картины и панно на стенах ее комнаты.
За эти три года одноклассник здорово вырос. Будто кто его за уши тянул. И теперь самым маленьким в классе его назвать никак нельзя. Да и мышцы изрядно накачал. Тренироваться его Борька надоумил. И теперь вот – лучшие друзья. Вон как за него горой стоит!
Пауза затянулась. Вовка встал.
– Ладно, я пойду. Вижу, что мои советы тебе не нужны. Миссию свою я выполнил. Борька по просил – я передал. А дальше – дело твое. Только Борьку и папашу его в одной куче не мешай. Борька тебя никому в обиду не даст. Так и сказал!
Вовка ждал, что ответит она. Но Илона не ответила, закрыла тему.
– Дети! Идите чай пить! – раздался певучий голос матери из гостиной.
– Спасибо! Я тороплюсь! – откликнулся Вовка и, взявшись за ручку двери, сказал: – Ребята, между прочим, тебе привет передавали. Знай: ждем тебя!
– И ты? – снова уколола его Илона.
– Я – в первую очередь. И говорю это вполне серьезно. Как-никак, за одной партой три года сидели. Что ни говори, а ассимиляция – вещь серьезная и научно доказанная. Кстати, Борьке надо помочь в учебе. Я по математике его подтяну, ну а ты – по литературе и русскому. Филология – твой конек. – И, подмигнув ей, добавил: – Поправляйся давай. Пока!
После ухода Вовки на душе сделалось грустно и как-то необычно спокойно, даже, можно сказать, прозаично. Как после похорон хорошего человека. Ушел человек из жизни, а жизнь знай себе продолжается!
А вот во сне снова мучили кошмары. Приснилось, будто по озеру плывут две гагары. Откуда ни возьмись – Борькин отец. Как обычно, в форме. Целится в птиц из ружья. Она стоит на берегу и видит это. Ее охватывает ужас, она кричит, но голоса своего не слышит. Тогда, размахивая руками, бросается наперерез, закрывая своим телом дуло двустволки. Ждет выстрела, но его нет. Борькин отец хохочет и опускает ружье. А она бессильно оседает на песок и горько плачет. Рядом с ней присаживается и Борька. Пытается отвести ее руки от лица и поцеловать в мокрую щеку.
На другой день засобиралась к Борьке в больницу. Родителям ничего не сказала. Не их ума дело! Купила фруктов – и вперед.
Увидев ее в дверях палаты, Борька сразу вскочил. Лицо осветилось такой радостью, словно ему, обреченному на вечную каторгу, вдруг даровали свободу. Но тут же обуздал свои эмоции.
– Привет! – И, оглянувшись на соседей по палате, поспешно предложил: – Давай, Илон, в коридор выйдем. – А в коридоре, смутившись, попросил: – Лучше на улицу. Не возражаешь?
Она покачала головой.
Сели на одинокую скамейку, что пряталась за раскидистым кустом сирени. И долго не знали, с чего начать разговор.
– Тебя когда выпишут? Скоро? – первой нашлась Илона.
– Не знаю, – пожал плечами он. – В Москву направление дают. Еще на какую-то операцию. Надоело мне все! В школу хочу. Как там наши?
– Не знаю, не была… – вздохнула она.
– А ты-то что?! – искренне удивился он. – Ведь вроде я тебе ничего не поломал…
– Простой ты, Борька, однако! А душа, значит, не в счет?
Густые Борькины брови поползли вверх.
– Во даешь! Я думал, тебе все равно! Один я мучаюсь…
– Скажи мне, что легче – забивать голы или отбивать их?
Борька улыбнулся как-то жалостливо, с мольбой в здоровом глазу:
– Люблю я тебя, Илонка. И ничего поделать с собой не могу. Не обижайся ты на меня за это, ладно?
Но даже за руку не взял. Горько усмехнулась про себя: урок усвоил.
– Знаешь, Борь, ты любишь меня как интересную игрушку, которую непременно хочешь иметь. Ты – собственник, Борька. И идешь на поводу своих желаний. А желания наши, как кони, могут привезти и в грязную конюшню! Что ты сделал для того, чтобы я к тебе по-другому стала относиться? А такое реально могло быть!
– Да ты что?! – вырвалось у него, и даже голос сразу осип. – Это что-то уже из области фантастики! Мой глаз того стоит! Да что там глаз! Полжизни бы отдал! Только вот «могло» или «может»?
Она улыбнулась. Погладила его по руке. Он даже глаз закрыл от блаженства. Сидит себе, млеет. Прямо ручным сделался, как котенок. Вот-вот замурлычет.
– Помнишь, нам в детском саду сказку читали… про солнце, мороз и ветер. Кто быстрее разденет человека. И в результате что? Солнце, Борь! Оно оказалось сильнее. А ты все действовал грубой силой. Вот и приплыли!
– Давай, Илон, забудем об этом! И никогда не будем вспоминать! Ладно? – На лице Борьки отразилась такая боль, что захотелось прижаться щекой к его груди. И от этого мысленного порыва даже в жар бросило.
– Давай, – тихо согласилась она, приложив ладони к пылающим щекам. – Тебе по русскому помощь нужна?
– А как же! – снова весь засветился он. – Вот уеду в больницу, буду тебе письма писать. Подчеркивай мои ошибки и с комментариями высылай обратно. Идет?
– Договорились!
Легкий ветерок пахнул на них ароматом сирени. Странно. Еще не расцвела, а так благоухает! И это солнце!.. До чего ж приятно ласкает лицо. Интересно, чувствует ли это Борька? И, взглянув на него, засмеялась. Он тоже, как и она, с самым блаженным видом тянулся носом к солнцу. Было так хорошо – даже говорить не хотелось. Сидеть бы так целую вечность! Никогда ей не было так спокойно в Борькином присутствии.
– Знаешь, – тихо произнес Борька, – а Вовка Денисов отличный парень! Мы с ним крепко скорешились! Он ведь ко мне первым в больницу пришел. До чего ж у него голова светлая! Книг, наверное, много читает… Хотя, может, он такой от рождения. В генах заложено. Как думаешь?
Не успела она ответить, как Борька вдруг задергался и потемнел лицом. И даже солнце в испуге спряталось за тучу. На крыльце больницы стояли его родители. Отец поворачивал свои могучие плечи то в одну, то в другую сторону, искал взглядом сына. «Интересно, почему у него шея не вертится?» – подумала Илона. И ничего глупее этой мысли у нее на тот момент не возникло.
– Вот блин! Везет как утопленнику! – в сердцах ударил себе Борька кулаком по колену. И скривился, как от зубной боли. – Только предков мне сейчас и не хватало! До чего ж некстати! Ну всегда все испортят! – И почти зарычал: – Это уметь надо!
И только тут до Илоны вдруг дошло: «Чего сижу-то? Бежать нужно!» Быстро поднялась и торопливо подала Борьке руку.
– Пока. Я еще приду! Поправляйся, ладно? – И, для приличия слегка кивнув в сторону Борькиных родителей, исчезла за кустом. Только ее и видели.
По пути домой шла и сама себе улыбалась. Господи! До чего ж оказалось все просто! И надо было двенадцать лет копья ломать?! Совсем не злой он, Борька! Когда улыбается, и вовсе как ребенок. Губы тоже по-детски толстые, пухлые. Усики топорщатся смешно! И почему все это разглядела только сегодня? Почему раньше взгляд на него боялась поднять? Гагарой перестал звать. Почему? Она ведь не обижается. Ей даже очень идет!
Мимо кустов черемухи проходила не торопясь. И то место, где топтался в тот злосчастный вечер Борька, поджидая ее, уже не казалось таким зловещим.
А вечером к ним домой заявился Борькин папаша. Услышав его зычный голос в прихожей, окаменела от страха и недобрых предчувствий. Видно, сон в руку!
Тарасов-старший требовал, чтобы ему позволили поговорить с Илоной, как он выразился, «приватно». Мать с отцом стояли «насмерть»: мол, дочь и так много перенесла из-за вашего взбалмошного сына.
Обстановка накалялась. И неизвестно, чем бы это все закончилось, но тут Илона, пересилив страх, потянула на себя ручку двери и тихо вышла в прихожую.
Борькин отец был в форме и при всех своих внушительных регалиях. Про себя отметила: вырядился как на парад!
– Ну, здравствуйте, – с ног до головы окидывая ее строгим и каким-то даже оценивающим взглядом, произнес он. – Я бы хотел поговорить с вами, так сказать, с глазу на глаз. Да вот родители ваши возражают. Может быть, нам лучше выйти на улицу?
– Нет! – встал в дверях отец. – Этого я не позволю! У вас нет такого права врываться в наш дом и травмировать дочь, которую только что выписали из больницы!
– Мы будем жаловаться! – в тон ему испуганно кричала сквозь слезы мать. – Думаете, раз вы работаете начальником милиции, вам все позволено?!
– Да ничего я не думаю! – повысил голос Тарасов-старший. – Пришел с дочерью вашей поговорить! – И с сарказмом добавил: – Заметьте: без оружия, понятых и санкции на обыск.
– Мам! Пап! Ну что вы?! – укоризненно посмотрела на родителей Илона. – Пройдите в мою комнату, – тихо пригласила она и толкнула локтем дверь.
Мать с отцом переглянулись и, казалось, надолго лишились дара речи. Тарасов-старший поспешно протиснул широкие плечи в дверной проем. Илона плотно прикрыла за ним дверь и указала на кресло:
– Присаживайтесь, пожалуйста.
– Благодарю, – кивнул он. – Вас, кажется, Илоной зовут? – И строго приподнял одну бровь.
– Кажется, Илоной! – в тон ему ответила она. И сама не поняла: сострила или от растерянности машинально повторила фразу за Борькиным отцом.
Устроившись в кресле, Тарасов-старший какое-то время молчал, ощупывая комнату внимательным взглядом. Но вряд ли он осознавал то, что видел. Скорее всего, это было профессиональной привычкой. На самом деле он просто приводил в порядок мысли. Наконец, вытерев взмокший лоб носовым платком, как-то устало произнес: – Я не знаю, что там между вами и Борисом в тот день произошло, но факт налицо: сын остался без глаза. Он инвалид! На всю жизнь! Вы это понимаете?! – Илона кивнула. – Мне, как отцу, это больно сознавать! – Голос у него дрогнул.
– Понимаю, – еле выдавила из себя она. – Я могу чем-то помочь?
Он вскинул на нее удивленный взгляд. И Илона уловила в этом взгляде что-то до боли знакомое, Борькино. И неожиданно для себя улыбнулась.
– Вам смешно?! – прохрипел Борькин отец.
– Нет, извините, – заторопилась объяснить она. – Просто Борис очень на вас похож. Я только сейчас это заметила…
Тот крякнул, но проглотил.
– Не ходите к нему в больницу больше, умоляю вас! – мрачно произнес он.
Теперь у него уже тряслись губы. И опять трудно было понять – от гнева или от раздирающих душу чувств.
– Так Борис просил? – В горле у Илоны тоже запершило.
– Нет! Мы, родители, вас об этом просим!
Илона опустила глаза.
– Вы думаете, так для него будет лучше?
– Уверен! – Борькин отец произнес это с таким чувством, что даже шея у него побурела. – Конечно, он никогда не признается в этом даже себе, не только вам. Я допускаю, что у него к вам были… какие-то юношеские симпатии, но после всего этого!. – Он снова достал платок, вытер потное лицо и продолжал теперь уже торопливо, словно опасаясь, что ему помешают высказать все то важное и главное, ради чего он пришел сюда: – Перестаньте мучить его! Сын и так поступил слишком благородно – не позволил мне дать ход следственной процедуре и взял всю вину на себя. Неужели вам и вашим родителям этого не достаточно?! – Последние фразы он произнес срывающимся шепотом и при этом посмотрел на дверь, за которой стояла подозрительная тишина.
– Если вы считаете, что мои визиты доставляют ему боль, я обещаю больше этого не делать. – И, наклонившись ближе к его лицу, словно хотела в чем-то удостовериться, тихо спросила: – У вас… всё?
Он растерянно кивнул, поспешно встал и вышел. Мать с отцом по-прежнему стояли с двух сторон у входной двери. Они готовы были в любой момент заслонить собой дверной проем. Однако, увидев дочь живой и невредимой, расступились, освобождая дорогу незваному гостю.
А у Илоны снова началась хандра. Вспоминала сияющую Борькину улыбку в тот момент, когда он увидел ее в дверях палаты, его радость, когда она пообещала писать ему в больницу, его далеко не шуточные слова: «Мой глаз того стоит! Да что там глаз! Полжизни бы отдал! Только вот, „могло“ или „может“?» И то, как почернел лицом, увидев на крыльце родителей…
Ни мать, ни отец вопросов ей больше не задавали. Это было чем-то новым в их поведении. Илону такой расклад дел очень устраивал. Интересно, слышали они или нет их разговор? А впрочем, какая разница!
Потом стала ломать голову над тем, как дать знать Борьке, что она не приходит к нему не по своей воле. Ведь пообещала – значит, он будет ждать. И тут вспомнила про Вовку Денисова. Ну конечно же он поможет ей! И сразу позвонила ему. Очень просила рассказать обо всем только Борису, и больше никому. На что Вовка изрек: «Обижаешь, однако!. »
А на другой день за ужином мама, переводя напряженный взгляд с отца на Илону, вдруг сказала:
– Тарасов Борис, говорят, из больницы сбежал. Везде его ищут. Никто не знает, где он. Родители с ног сбились…
Вилка так и застыла в руках Илоны. К ужину она не притронулась, выскочила из-за стола и закрылась в своей комнате. Сквозь стену было слышно, как отец кричал на мать: мол, запрещает упоминать фамилию Тарасов, где их сын – дело родителей. Говорил, что очень сожалеет о том, что не выгнал Тарасова-старшего из их дома. Но больше всего резанула слух фраза: «По таким, как этот отпрыск тарасовский, давно тюрьма плачет!»
А у Илоны все тряслось внутри. Борька – шальной! От него всего можно ожидать. Только бы не сделал с собой что!. Если его отец говорил с ним так же, как с ней… Можно представить Борькино состояние! Господи! Ну откуда это все сыплется на ее бедную голову?!
И снова схватилась за мобильник.
– Вовка, привет! Говорить можешь?
– Сейчас, – буркнул он, видимо на всякий случай выходя из дома.
– Ты у Борьки в больнице был? – не дождалась она его ответа.
– Был. Все рассказал, как ты просила. – Говорил Вовка так сдержанно, словно боялся проговориться.
– Ну а он что?!
– Не знаю, – сухо оборвал Вовка.
Вытягивать информацию приходилось почти по-иезуитски, что всегда так раздражало Илону.
– Врешь! – взорвалась Илона. – Где он сейчас, говори!
Но Вовка молчал. Вот идиот! Только бы не отключился.
– Вов, ну… – тут же сменила она тон, – прошу как человека, скажи хотя бы: с ним все в порядке?
– Вот пристала! Нормально всё! И больше не тяни за язык. Надоели вы мне все!
И отключил телефон. Но и этой информации хватило. От сердца отлегло. Скорее всего, этот фарс был придуман Борькой не для нее – для родителей. Вовка явно был в курсе всего. И ничего страшного с Борькой не случилось. Прячется в каком-нибудь сарае. По ночам уже не так холодно. Короче – партизанит. И Вовка у него – типа связного.
Прошло мучительных два дня. Она снова набрала Вовкин номер. И, стараясь говорить как можно равнодушнее, спросила:
– Вов, привет! Ну что там о Борьке слышно?
Но тот отрубил все вопросы двумя жесткими фразами:
– Понятия не имею. Извини!
Тогда решила подъехать к матери. И после ужина, помогая ей вытирать посуду, тихо, чтобы не слышал отец, поинтересовалась:
– Мам, чего там про Тарасова на работе у тебя говорят?
Мама, тоже оглянувшись на спину отца, который в гостиной смотрел телевизор, шепотом сказала:
– Ой, Илон, народ будет языками трепать! Только ты никого не слушай. Про экзамены думай. Сколько уж уроков пропустила!
Понятно. Сговорились. Ограждают ее от всякой информации. Что же придумать-то? Как-то надо мать все-таки разговорить. И, сделав обиженный вид, произнесла:
– Пеняешь, что ничего вам не рассказываю. А сами-то? Вон Светка Татаринова с мамой как две подруги, а ты все стенку между мной и собой возводишь. Ни о чем с тобой не поговорить! Все маленькой меня считаешь?
Мать покачала головой. Видно, нажала ей все-таки на любимую мозоль.
– Ну что я буду передавать сплетни разные! – Помолчала, но недолго. Оборвать паутинную нить откровенного разговора все-таки не решилась. – Отец Тарасова – деспот, каких поискать! Сын с ним на ножах. За мать заступается. Не раз уж в драке схватывались. Жаль женщину! Как только терпит такого всю жизнь? У него вон шея бычья, а она от ветра шатается.
– А Борька никому ничего об этом не говорил…
– Ну и правильно. Хоть это делает ему честь. Порядочные люди сора из избы не выносят. Тем более что этим ничего не изменишь. Мать больна очень. На инвалидности. Нигде не работает. А значит, от мужа материально зависит. Сына-то на ноги поставить надо.
– А что с ней?
Илона отложила в сторону посудное полотенце и села, как старушка, сложив руки на коленях, вся внимание.
– Точно не знаю. Операция на сердце была. Расстраиваться ей совсем нельзя. Только где тут! То муж, то сын вот теперь… Ни тот ни другой ведь горя не убавят. – Она вздохнула. – И что этот Борька от тебя не отстанет? С детства в семье насмотрелся всего. И вот он, результат!
Взглянув на нее, мать вытерла руки о передник, обняла, присела рядом, прижала к себе.
– Ты за Борьку не переживай. И с ним не сближайся. У него отцовские гены. Тоже, видать, весь мир вокруг своей ноги крутить хочет. Ему такой урок полезен. Нельзя всякой скотине позволять над собой издеваться! А глаз искусственный родители сыну вставят. У них есть на что!
– Ну, мам, и язык у тебя! – вскочила Илона.
– А что не так сказала-то? – искренне удивилась та.
– Зачем Борьку скотиной назвала?!
– За звериные инстинкты! Видишь, что придумал! Силой девчонку брать!
– Да ну тебя! – тряхнула головой Илона и быстро пошла в свою комнату.
Легла на тахту вниз лицом. Ну вот, пооткровенничали! И всегда так.
Готовы Борьку с потрохами съесть! Гены, говорит, отцовские. А почему тогда Борька за мать заступается? Шутка ли – с отцом схватиться?! Представила – и жутко стало. У папаши его плечи шире шкафа. В дверной проем вон еле пролез. А Борька хоть и здоровый парень, но кулаки-то все равно не такие кувалды, как у отца.
И вспомнилось, как однажды Борька в школу с синяком пришел. На все вопросы пацанов отшучивался: «Шел, упал, очнулся – гипс!» Или: «С быком здоровкался!» И при этом растягивал щеки руками в стороны. Дурацкая привычка! Но смешно.
А перед глазами – Борькино лицо в бинтах, закрытое от слёз рукой. Зачем мать его скотиной-то назвала?! На своего бы мужа посмотрела. Характерец-то тоже не подарок. А Борькин папаша, судя по их разговору тогда, не такой уж и хам. Хотя, может, только с чужими так? А со своими как Кабаниха из пьесы Островского «Гроза»: «Нищих оделяет, а домашних заела совсем». А Борька-то хоть бы что кому по секрету сказал. Ему только в ФСБ работать! Понять-то его, конечно, можно: мигом бы по городу разлетелось. И папашина репутация – вдребезги! Откуда мать ее все это знает? На работе, наверное, за чаем судачат. Может, кто-нибудь из соседей слышал. Ведь шила в мешке не утаишь. Тем более в их маленьком городке. Знала бы раньше про Борьку такое, не стала бы ему на каждом шагу грубить. Права Лена: от женщины многое зависит.
Встала, подошла к шкафу с зеркалом. Что там у тебя, голубушка, в глазах? Боже мой! Взгляд как у загнанной лошади! И никакой силы – одна мучительная тревога. Ну где же он может быть? Хоть бы позвонил, что ли! И Вовка хорош гусь! «Понятия не имею. Извини»! – передразнила она Денисова. И попробовала улыбнуться, как Борька, растягивая щеки в стороны. Но смешно не было. Наоборот. Губы сами по себе начали кривиться. А что, если Светке позвонить? У нее мать много чего знает. Со Светкой делится. А ведь это идея!
Та долго не отвечала. Где может быть? Или разговаривать не хочет? Только поздно вечером Светка наконец откликнулась:
– Привет, Илон. Когда в школу придешь? – А в голосе фальшь. Что-то знает, но хочет увильнуть от разговора.
– Свет, ты мне про Борьку правду скажи!
Подруга вздохнула и долго молчала. Как обычно, набрав в легкие воздуха, задерживала дыхание.
– Ну уж колись, а?! – поторопила Илона.
– С отцом у него в больнице какой-то скандал вышел. Что-то там опять тебя касалось. Ну а Борька, ты же его знаешь, за тебя грудью на амбразуру ляжет! Словом, сбежал он из больницы. Никто не знает куда…
– Это я знаю! – оборвала Илона. – Неужели нигде не объявился?
Светка засопела в трубку. Точно знает что-то, просто сказать боится.
– Свет, подруга ты мне или нет? Знаешь ведь, скажи! Неизвестность хуже всего!
– Ну смотри, только в обморок не упади!
– Да ладно тебе!
И опять пошло на подругу раздражение: что важничает?
– Короче, вниз по течению реки труп утопленника нашли. Молодой парень, Борькиной комплекции. Лицо обезображено. Кто такой – не узнать. Тарасов-старший туда рванул, на опознание. Мать на «скорой» увезли: с сердцем плохо стало. В школе только об этом и говорят. Словом, весь город лихорадит. – Говорила, как отстукивала азбуку Морзе. – А ты-то что думаешь? Мог он такое?
– Не знаю! – прошептала Илона. – Пока! – А у самой даже в глазах потемнело.
В эту ночь Илона не могла уснуть. В воображении рисовались разные картинки, одна страшнее другой. Представляла Борьку мертвым. И внутри все сжималось до стона. Но стонать боялась. Чего доброго, услышат родители. А в ушах звучали слова Лены: «Неужели у тебя к Борьке, кроме ненависти, в душе ничего нет?»
И по щекам потекли слезы. Уткнулась носом в подушку и вдруг прорвало: «Борька! Боренька! Это же я во всем виновата! Я! Господи! Прости меня!» И затряслась всем телом.
И тут за окном раздался непонятный шорох. Почудилось, будто кто-то легко перепрыгнул через забор, подбежал к дому и водит рукой по подоконнику. Подняла голову, прислушалась. Увидела сквозь занавеску очертание прильнувшего к стеклу лица. И внутри все зазвенело: Борька! Это он!
Отдернула штору и, стараясь хоть как-то сдержать возбужденное дыхание, осторожно и тихо раскрыла окно.
– Борька! Миленький! – в порыве обняв его за шею, прошептала она. – Слава богу! – И больше ничего не смогла произнести: душили слезы.
А он, дурачась, по привычке растягивал в улыбке щеки руками.
– Глупенькая! Что ты? Я в порядке! Пришел вот за тобой – позвать рассвет встречать. Пойдешь?
Еще спрашивает! Легко перекинула ноги через подоконник и оказалась в крепких Борькиных объятиях. Сколько стояли так – никто не знает. Весь мир замер и блаженно закрыл глаза. Не дремали одни соловьи, которые веселой трелью будили заспанный рассвет. Держась за руки, они с Борькой крались через палисадник к забору. Со двора выбраться на дорогу было несложно. А когда вышли на тропинку, что вела к реке, Борька приобнял ее за плечи.
– Дрожишь-то как вся! – И, сняв с себя джемпер, он заботливо, как малого ребенка, укутал ее.
А она, стыдливо прикрывая грудь руками, растерянно прошептала:
– Ой! Я ведь в ночной рубашке!
– Ну и что! – тихонько засмеялся он. – Ты мне в любой одежде нравишься. К тому же сейчас всего четыре утра. В такую рань все спят. А как солнышко встанет, верну тебя домой! Целую и невредимую! – И легонько прижал ее к себе. – Сейчас я самый счастливый человек на свете! Ты мне веришь?
Она кивнула. Но от слёз ничего сказать не могла. Каждое прикосновение его рук вызывало во всем теле блаженный трепет. Вот он, оказывается, какой, Борька!
А Борька осторожно целовал ее в висок. И душа ликовала. Невольно мелькнула лукавая мысль: хоть бы солнце подольше не всходило, что ли!
И потом так же, в обнимку, сидели на крутом берегу реки. Наблюдали за тем, как из-за леса встает солнце. Илона никогда не думала, что оно поднимается так быстро. Сначала розоватые щупальца его обласкали кудрявые головы сосен, потом показалась красная тюбетейка самого светила. И вот уже весь огненный шар запылал, пританцовывая, на лазури неба, и алые лучи на глазах стали наливаться золотом.
– Смотри! Смотри! – вдруг восторженно зашептал ей на ухо Борька.
Илона проследила за его рукой и увидела на реке двух плывущих гагар. Вернее, плыла одна гагара, а рядом, в уже свитом гнезде, как в лодке, сидела другая. В это было трудно поверить! Ребята даже привстали и подошли к самому обрыву, чтобы лучше рассмотреть удивительное зрелище.
– Куда это они переезжают? – шепотом спросила Илона.
– Не знаю, но знак добрый! – улыбнулся Борька и крепко сжал ее в своих объятиях.
А через несколько часов он поджидал ее у кустов черемухи, чтобы вместе пойти в школу. Домой не ходил. Отложил встречу с родителями до вечера.
У одноклассников при виде парочки, у всех до одного, челюсти отвисли. Ведь они не просто, улыбаясь, предстали перед классом – явились, крепко держась за руки!
– Вот это да-а-а! – присвистнул Чижиков. – Это называется «явление Христа народу!»
Ох уж этот Витька! Где только таких фраз нахватался?
Любка Прохина от ревности так и выгнулась вся.
– Милые ругаются – только тешатся! – А взгляд такой – вот-вот разревется.
– Тебе, наверное, Бульба, ради такой любви и глаза не жаль?! – подала свой ехидный голосок Люська Ершова.
– Как ты угадала! – рассмеялся Борька, слегка сжимая руку Илоны. И, подойдя к Вовке Денисову, попросил: – Давай поменяемся местами. Я с Илоной сяду. У меня учебники дома остались.
Вовка без лишних слов собрал в кучу свои школьные манатки и перешел на галерку, на излюбленное Борькино место.
– Ну, Бульба, весь свет затмил! – хохотнул Сашка Кравченко. – Скоро шире Туза в плечах будет! Что только «любоф» с человеком делает!
– Ты, Борька, про глаз не думай. Нынче медицина чудеса творит, – подал свой ленивый голос Лёня Туз. – Я бы весь свой жир на один твой пропавший глаз запросто променял. А если еще и с Илонкой в придачу…
– Ну, будет вам потешаться! – по-взрослому серьезно урезонил говорящих Вовка Денисов. – Хуже малолетних! Поглазели – и хватит!
Это подействовало. На какое-то время парни их оставили в покое. А вот девчонки никак не могли уняться. Снова начали шушукаться. Катька Федотова вслух озвучила:
– Ну, Гагара, какую «крышу» отхватила! С Бульбой и в омут головой не страшно! Это тебе не Эраст из «Бедной Лизы»!
– А ну, закрыли рты! – миролюбиво скомандовал Борька.
И класс замер. Знали: дважды Борька повторять не будет. И только Чижиков был в своем репертуаре.
– Гля, как Бульба свою Гагару оберегает! – цинично коверкая слова, хохотнул он. – А ведь еще Горький писал: «И гагары тоже стонут, – им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает». Но ты, Илонка, не из пугливых. Вон как…
Он не успел договорить – Борька одним прыжком оказался у его парты. И, как мелкому и сопливому, слегка смазал Чижику по затылку. Тот икнул и заткнулся. А в дверь уже, как всегда стремительно, входил физрук. Нулевым уроком был классный час.
– У-у-у! Кого я вижу! – заулыбался он, глядя на вторую парту. – В наших танковых частях прибыло! Только придется вам, ребята, назад пересесть. А то классу не удастся настроиться на работу.
Не сговариваясь, Илона с Борькой встали и перешли на Вовкино место.
Сидели молча, соприкасаясь только локтями. Но и от этого легкого прикосновения душа наполнялась тихим восторгом. Никогда Илона не сидела на последней парте. Понравилось!
Домой из школы она пришла в этот день поздно. Трудно было расстаться с Борькой. Стояли у кустов черемухи в обнимку битых два часа, а то и больше. Казалось, оторвись они сейчас друг от друга – налетит ураганный ветер и навсегда разлучит, разнесет по разным сторонам.
– Ты, Борь, к матери в больницу сходи, ладно? – тихо напомнила ему Илона.
– У-гу-у! – мычал Борька. – А ты мне вечером позвонишь?
– У-гу-у! – в тон ему мычала она.
И, как малые дети, хохотали, сами не зная почему.
Мать вернулась с работы чернее тучи. Такой ее Илона еще не видела. Молча прошла в спальню, даже не взглянув на нее. Чего это она? Неужели что-нибудь видела? Ну, как они с Борькой через палисадник крались… Да нет, не может быть. В окно ведь влезла тихо. Если бы мать что услышала, притворяться не стала бы. И отец храпел. Встали ровно по будильнику. И утром все как обычно: каша, чай, дежурные вопросы и даже традиционные поцелуи.
– Мам, ты чего такая? – не удержавшись, спросила она, войдя следом.
– Какая?
– Смурная, как однажды выразился один мой знакомый.
– Какой знакомый? – насторожилась та.
– Да нет, я так просто, – не могла сдержать счастливой улыбки Илона. – На работе что случилась? Или с отцом по телефону из-за чего-нибудь поцапались?
Мать повернула голову и, глядя куда-то в сторону, тяжело выдохнула:
– У Борьки мать умерла!
– Как это?! – так и села на стул Илона. С ужасом смотрела на мать, надеясь услышать: мол, прости, пошутила. Но та продолжала мрачно смотреть куда-то в пол. – С чего ты взяла? Может, наболтали? – И, как старушка, прикрыла рот рукой. – Быть такого не может!
– В больницу звонила. Этим, знаешь, не шутят. Что за напасть такая?! Все время почему-то жалела эту женщину. Не могу объяснить тебе, но увижу ее – сердце сжимается. Каково ей было в последнее время! Как проклятье на семье какое!. Сначала сын пропал, теперь вот самой не стало.
– Мам, Борька жив, в школе был, – осторожно дотронулась Илона кончиками пальцев до руки матери. – У нас с ним все хорошо. Меня проводил и домой пошел. – И закрыла лицо руками. – Господи! Что с ним сейчас будет!
– Говоришь, домой пошел? – резко повернулась к ней мать, вышла в коридор и неожиданно быстро схватила куртку с вешалки.
– Одевайся давай, пошли!
– Куда? – не поняла Илона.
– На кудыкину гору! – неизвестно почему, рассердилась мать. – К Тарасовым! У них ведь и родственников здесь нет. Помочь людям надо! К тому же отец у Борьки знаешь какой. Не дай бог, что опять случится!.
До Борькиного дома шли молча, как на гильотину. Каждый пытался подобрать какие-то слова, которые говорятся в утешение. Но слова не находились. И ноги с каждым шагом деревенели.
– Ты знаешь, в какой он квартире живет?
Илона покачала головой. Дома у Борьки бывать не приходилось. Денисов наверняка знал. Послала Вовке эсэмэс. Говорить по телефону не могла. Тот откликнулся цифрами. Видно, еще ничего не знал.
Дверь в квартиру была почему-то открыта. Вошли без стука. Борька сидел на стуле в гостиной, обхватив голову руками, отец – на полу, прислонившись тучной спиной к дивану. Глаза у него были закрыты, лицо воспаленное, мокрое от слёз. Форменный пиджак расстегнут, галстук сбился на сторону. На рубашке не хватало первых двух пуговиц. Дрались они, что ли?! Сначала Илона подумала, что Тарасов-старший просто пьян. Потянула носом. Но водкой в комнате не пахло. Картина эта так потрясла Илону, что она тихонько толкнула мать в бок, показывая глазами на дверь, – мол, может, все-таки позвонить надо было? Но мать отмахнулась. Кивнула на Борьку. Илона поняла. Подошла, обняла его за спину. А мать в это время тронула за плечо Тарасова-старшего.
– Примите наши соболезнования. Понимаем, слова тут бессмысленны, но позвольте остаться, помочь, в чем потребуется.
Борька, не поднимая головы и не стесняясь взрослых, благодарно прижался мокрыми губами к шее Илоны. Его отец тоже открыл глаза, но взгляд был невидящим, бессмысленным. Однако, услышав чужой голос, все же начал приходить в себя, тяжело и неуклюже подниматься с пола. Широко расставив ноги, стоял посреди комнаты и растерянно водил крепкими, как воинский щит, плечами. Провел рукой по лицу, словно хотел этим движением освободиться от свалившегося на него горя. Наконец его блуждающий взгляд остановился на Илоне с Борькой. Девушка съежилась и хотела убрать Борькину руку со своего плеча, но не тут-то было. Борька упрямо демонстрировал отцу свои отношения с Илоной. А тот продолжал буравить их своим пристальным, но каким-то неосмысленным взглядом. Потом, осознав наконец, кто перед ним, обхватил голову руками и застонал, да так отчаянно, что и Илона с Борькой, и мама метнулись к нему. Но Борькин отец резко остановил их движением руки.
– Простите меня! Я… сам… я сейчас…
Шатаясь, как пьяный, он направился в кухню. Мать – за ним. Илона с Борькой наконец остались одни. Сели на диван, прижались друг к другу.
– Вот и доигрался я, Илонка. – Голос у Борьки сорвался. – Ты знаешь, какая у меня мамка добрая была! И всех всегда понимала.
Она слушала его и молчала. У нее, как тогда в детском саду, язык отсох. Хотела что-то сказать – и не могла. Наконец выдавила:
– Все мы, Боря, в этом виноваты!
И вздрогнула от громкого звука неожиданно раздавшейся музыки. Это соседи открыли окно. Знакомая песня ворвалась к ним в комнату через открытую форточку.
Летела гагара, летела гагара на вешней заре…И Борьку прорвало. Он весь затрясся. Чтобы она не видела его слёз, зарылся лицом в ее волосы.
Господи! Еще песня эта душу рвет! Кто и зачем музыку включил? Хотя вряд ли соседи знают, что тут у них творится. Хотела встать, постучать в бетонную стену, но Борька не выпускал ее из своих объятий. В голове сновали горькие мысли: «Вот жизнь устроена как! В одном доме – горе, в другом – радость. Выходит, что смерть и песня уживаются рядом…»
Из кухни доносились приглушенные голоса, не двоих – троих. Прислушалась. Как отец-то умудрился их найти?! Когда вошел – не слышала. Наверное, как и она с мамой, в открытую дверь, без звонка. И сразу на голоса пошел, в кухню. Сидят, говорят – спокойно, обыденно. Обсуждают похоронные дела – здраво, без слёз, по-деловому. Подумать страшно!
Нежно погладила Борьку по волосам. Тот тихо и ровно посапывал. Заснул, что ли? Хотя что тут удивительного? Ведь не спали всю ночь. Борька, может, и больше. Где-то ведь пропадал несколько суток.
А женский голос, молодой и сильный, выводил с надрывом:
Кричала гагара, кричала гагара над крышей моей. Кричала гагара, что солнце проснулось, что море поет, Что солнце проснулось, что месяц гуляет, как юный олень, Что месяц гуляет, что море сияет, что милый мой ждет[1].* * *
Прозвенел звонок на урок. Первоклашек как ветром сдуло. Видимо, учительница была строгой и к порядку малыши были приучены. И лишь курносая девчонка, с птичьим прозвищем Сорока, все прыгала и прыгала вверх по ступенькам двумя ногами без помощи рук.
– Сорока! – звонко раздалось в коридоре.
Илона обернулась. В дверном проеме показалась лохматая голова крупного парня, того самого, что на перемене показывал девочке кулак.
– Ты чего на урок не идешь? Допрыгаешься сейчас! Опоздаешь – учительница ругаться будет! – Смущенно взглянув на Илону, он протянул девочке руку. – Иди давай! – И миролюбиво пообещал: – Я после уроков тебя прыгать научу!
Через минуту-другую шаги их стихли. Школу заботливо окутала тишина. Илона уткнулась лбом в холодное стекло. Дождь прекратился. Ветер тоже успокоился. Золотые листья кружились уже не в бешеном, а в плавном завораживающем танце. Из-за туч выглянуло солнце. Солнечные лучи, заигрывая друг с другом, пробежались по плывущим на горизонте облакам.
От ее горячего дыхания стекло запотело. Улыбнувшись своим мыслям, Илона стала водить по нему пальцем. На туманном фоне окна появилось размашистое слово: Гагара. Однако очень скоро прозрачные буквы «распустили нюни». Крупные капли их остывающих слёз медленно ползли вниз, стекая на подоконник. Слово растаяло быстро, не оставив следа…
По прозвищу Гуманоид
Повесть
Часть первая
Муравей
Митька буравил взглядом пол. Так хотелось проделать в нем маленькую дырочку, чтобы помочь рыжему муравью спрятаться в подполье. Бедолага в панике бегал вокруг туфель учительницы. Под толстым каблуком правой туфли и находилась та спасительная щель, из которой он недавно выполз. «Беги ты скорее отсюда, беги! – мысленно заклинал его Митька. – А то раздавит она тебя, глупого. Такая наступит – мокрого места не останется. Ох и любит она всех давить! Вон как слюнями брызжет».
Муравей, будто прочитав Митькины мысли, быстро повернул в сторону коричневой доски, что висела на зеленой стене класса. Но и там скрыться было негде. Все щели были забиты раскрошенным мелом. Тогда муравей метнулся к столу. Ловко взобрался по его крашеной ножке наверх. Эх, недотепа! Тут уж он был совсем как на ладони. Муравей в растерянности волчком закрутился на одном месте. Потом снова пополз вниз. И как они только вниз головой ползать умудряются? Несколько лет назад Митька со стога падал вот так же, вниз головой. Хорошо еще, что в кучу сена угодил, а то бы черепушка раскололась! Факт! А муравей вон как чешет и в ус не дует. Его так и тянет к этой лаковой туфле. Митька затаил дыхание. Хоть бы Маргарита Рашидовна отошла от стола! Только где там! Стоит как монумент – ни с места!
Мать с отцом сидели за разными столами. Отец справа от Митьки, мать – слева. Как под конвоем! А бородавка над верхней губой Маргариты Рашидовны все плясала и плясала. Отблески запотелых от возбуждения очков, будто маленькие прожекторы, бороздили класс. Когда она выговорится? Из бородавки торчал пучок жестких волосинок. Это придавало лицу учительницы какое-то крысиное выражение. Особенно когда она поворачивала голову в сторону мамы.
Когда же взор Маргариты Рашидовны устремлялся на папу, выражение ее лица менялось на глазах. И даже тембр голоса становился другим: металлические звуки куда-то исчезали. Им на смену вступали грудные басы. При этом правая рука ее поправляла пышную прическу. Руке почему-то хотелось, чтобы на прическу папа обратил особое внимание.
В Митькином воображении образ учительницы как-то раздваивался. Та, которая смотрела на маму, была жесткой и злой, другая, которая обращалась к папе, была мягкой, терпимой и даже временами красивой. Маме были адресованы те фразы, в которых он, Митька, был упрямым, невнимательным, ленивым. К отцу отсылались более благозвучные эпитеты, такие, как «в общем-то неглупый и весьма добрый по натуре, но… но… но…». И об эти «но» можно было спотыкаться на каждом шагу. На Митьку Маргарита Рашидовна не смотрела. А потому себя, как единое целое, он тоже воспринимать никак не мог. Да провались вы все в тартарары!
А где муравей-то? Бедняга, так и не найдя никакого выхода в свободный мир, все путался под ногами учительницы. А что, если направить туда мысли? Дед говорил, что мысль – самая могущественная энергия на свете. Нужно только уметь ее правильно сконцентрировать. Та-ак! Ну, давай, давай, давай!..
И тут Маргарита Рашидовна потянулась к столу, на котором лежала стопка тетрадей с их сочинениями. Пудовая нога ее поднялась, и…
– Стойте! – вскрикнул Митька. – Не двигайтесь! У вас под ногой муравей.
Внушительная Маргарита Рашидовна так резво отскочила в сторону, будто под ногой у нее был не муравей, а гремучая змея. Мама тоже вздрогнула. У папы по скулам заходили желваки, и глаза из зеленых превратились в желтые. Ну и пусть! Митька вскочил, подобрал с пола какой-то фантик, подсадил на него муравья, спокойно подошел к открытой форточке и осторожно выпустил рыжего скитальца на свободу.
– Вот видите? – возвращаясь на исходные позиции к столу, с придыханием произнесла Маргарита Рашидовна. – Как это называется? И так каждый день. Заикой можно стать! Ребята над ним уже смеются. Нормальный парень, а ведет себя так, будто он… – Она замялась, пытаясь подобрать наиболее подходящее слово. – Ну, как бы не от мира сего.
Она наконец замолчала. Стала рыться в своих умных мыслях. Села бы хоть, что ли… Почему учителя всегда стоят перед классом? Наверное, стоя, легче на людей давить.
Но пауза длилась недолго. Молчать Маргарита Рашидовна не умела. А зря. Когда человек молчит, он восстанавливает свою энергию. Это Митька в книжках вычитал, какие иногда вытаскивал с книжной полки деда. Но вряд ли Маргарита Рашидовна знала об этом. Сама как-то призналась, что не успевает ничего для души почитать, только разбирает их каракули.
– Какое-то совершенно непонятное мне стремление к оригинальничанью, – опять затарахтела учительница, усиливая эффект изобретенного ею слова замысловатым движением руки. – И это глупое оригинальничанье проявляется во всем! – С особым пылом пригвоздила она последнюю часть фразы к маминому впечатлительному лбу. («Оригинальничанье»! Откуда и слово-то выкопала! Как только язык не сломала. И что оно означает? Объяснила бы хоть!) – За примерами далеко ходить не надо. Возьмем последнее сочинение. Вы только вдумайтесь в это название! «Хочу быть дедушкой»! Не пилотом, не водителем, не ученым, как другие дети, а дедушкой. Простите, но я не знаю такой профессии! Написано хорошо, и ошибок не так уж много, но! Тема профессиональной ориентации не раскрыта. Если хотите, я сейчас прочту этот опус вслух?
Митьке захотелось забиться в ту самую щель, куда никак не мог пробиться муравей. Во дает! А ведь говорила: пишите не таясь, искренне, как в свой личный дневник. Он и поверил сдуру! Неужели будет читать?!
– С сочинением мы дома разберемся, – мрачно пообещал отец, спасая ситуацию.
У Митьки отлегло от сердца. И мама выдохнула облегченно.
– Ну хорошо, – пожала тучными плечами Маргарита Рашидовна. – Тогда давайте его спросим. – Она воткнулась взглядом в Митьку. – Как ты сам-то расцениваешь свое поведение, Дмитрий? Ты уже взрослый парень, двенадцать лет исполнилось, а ведешь себя хуже маленького.
Митька молча кусал заусенцы.
– Что за дурная привычка ногти грызть! – загремел на весь класс отец. – Спрашивают – так отвечай! Мне некогда на тебя любоваться!
Стекла на портретах писателей, что висели на стенах кабинета литературы, мелко задрожали, словно под окном дребезжал бульдозер. Ни Толстому, ни Гоголю, ни тем более Достоевскому это явно не нравилось, что было написано на их строгих лицах. И только одна Маргарита Рашидовна осталась довольна. Она даже закивала: мол, так его, так! Губы ее, аккуратно обведенные тонкой коричневой полоской, слегка шевелились, беззвучно повторяя резкие фразы, которые метко швырял в Митьку отец.
– Маргарита Рашидовна, мы дома с ним поговорим. Он у меня быстро все поймет! Я с ним сюсюкаться не стану. Есть у меня козыри! Спасибо, что пригласили. К сожалению, мое время истекло. Вас подвезти? В каком районе вы живете?
– Нет, что вы! Он у меня не один. Сейчас еще придут родители Смирнова. Это его дружок. С ним тоже проблем выше головы. – И, почему-то глядя на фирменные ботинки отца, изрекла: – А тебе, Дмитрий, советую задуматься над своим поведением. У тебя такие замечательные родители! Есть с кого брать пример.
Пока отец разворачивал машину, Митька успел сбегать под окна класса. Фантик лежал на траве. Муравья на нем не было. Значит, приземлился удачно. Ну, хоть это хорошо!
Разборки
Пока ехали домой, Митька разглядывал из окна машины тучу. Она грозно надвигалась откуда-то с востока, и блеклое солнце беспомощно отступало. Сначала туча двигалась клином и очень напоминала войско татарской орды. Но вот из-за нее сразу с двух флангов выскочила конница, и дождевые пики вражьих стрел стали гулко бомбить капот машины. Небо превратилось в поле смертельной брани. Сверкая острыми копьями, молнии летали по небу беспорядочно и хаотично, и уже трудно было разобрать, где чья сторона. Все погрузилось в жуткое месиво разбушевавшейся стихии.
Родители молчали. От мамы пахло валидолом. Она то и дело умоляла отца:
– Да не гони ты так, Андрей! На тот свет всегда успеем. Видишь, какая дорога скользкая!
За обедом отец, даже не поднимая на Митьку глаз, мрачно изрек:
– В деревню он больше не поедет. Хватит! Вот где у меня сидит ваш Гуманоид с его тлетворным влиянием!
Митька даже поперхнулся. Потом закашлялся так сильно, что маме пришлось стучать по его спине. Всего ожидал, но такого! Удар был явно ниже пояса. Гуманоидом отец за глаза в сердцах называл деда. Кто такие гуманоиды, Митька знал. Человекоподобные существа, живущие в других измерениях или обитающие на других планетах. Митька видел гуманоидов в приключенческих фильмах. С серой кожей, с тремя пальцами на руках, с дырочками вместо носа. Но при чем здесь дед – понять не мог. Как-то младшая сестра Люська спросила об этом мать. Митька тоже уши навострил. Интересно все-таки, что та на это скажет.
– Папа считает, что наш дедушка слишком добрый и гуманный. Вот поэтому, видимо, и выдумал такое странное прозвище. Выкиньте это из головы!
Ничего себе! Легко сказать! Да ради деда Митька!. И почему отец все время к деду цепляется? Что дед ему плохого сделал?
– При чем здесь дед? – возвращая Митьку к действительности, озвучила его мысли мама.
Но отец грохнул кулаком по столу так, что суп из его тарелки выплеснулся на скатерть. А младшая сестренка Люська, вжав голову в плечи, понеслась в туалет. Эх, мать! Наивная, как… Да отец только этого и ждал! Сейчас начнется!
– При всем при том! – сотрясал квартиру его зычный голос. – Он деду в рот смотрит! Послушай, как и что он говорит! Как старик рассуждает. Все, к чему ни приучаю, коту под хвост! Забил этому дуралею башку всякой ерундой! Стоит только в деревню съездить – у него даже руки, как у колхозника, становятся! Такими руками деньги не считают! Ничего из него толкового не выйдет! Как волка ни корми…
Последнюю фразу отец добавил на полном выдохе. Пар вышел. Настал черед говорить маме. Дед был ее отцом, и маме конечно же не нравилось, когда отец нападал на деда и называл его Гуманоидом. Она очень переживала, когда между ними назревал какой-нибудь конфликт. Насколько помнил себя Митька, отец с дедом никак не могли притереться друг к другу. Сам себя отец называл «человеком нового времени». А деда – «отжившим элементом прошлого». В деревню отец ездил редко. А если уж, бывало, и «сподобится», как говорил дед, хватало его только дня на два. На третий отец начинал раздражаться по пустякам и спать уходил на сеновал. Потом целыми днями копался в машине. По его словам, в деревне он «отбывал наказание». Почему отец не любил деревню, понять было можно. Родился он на одной из московских окраин. Вырос среди ребят городского двора, где игры и интересы были не такими, как у деревенских пацанов. Он даже никогда не мылся в дедовой бане. Зато в городе в ванне мог отмокать часами.
Мама принесла из кухни плов с черносливом, любимое блюдо отца. Мелкий подхалимаж! Митьке стало скучно. Он наперед знал каждую фразу, которая будет высказана и той и другой стороной. Не впервой из-за деда в доме шли перепалки. И каждый раз они шли по одному и тому же сценарию. Сейчас мама скажет: «Не всем же деньги считать!»
– Не всем же деньги считать! – возразила мама. (Ну вот, угадал!) – А ты, Митя, уши не развешивай! Жуй давай да уходи в свою комнату!
Митька отвернул голову к окну. Сейчас и за «Митю» ей тоже достанется!
– Да не зови ты его Митей! Дмитрий он – понимаешь? – Дмитрий! – снова взорвался отец. – Сколько говорить об этом! Слушать тошно!
Митькой всегда звал его дед. Отец и деду замечания делал. Дед только ухмылялся. «А ты, Андрей, его спроси. Не нравится – пусть не откликается. Буду звать Дмитрием». Но Митька откликался, сколько бы ни колол его отец презренным взглядом.
Между тем отец открыл тетрадь с Митькиным сочинением. Пусть читает! Все, что там написано, правда. Так и знал: лицо у отца перекосилось. И голос неприятно заскрипел:
– «Мой дедушка очень скромный человек. Он даже не любит новой одежды».
– Да уж! Да уж! Великое достоинство в рванье ходить!
– Ну, скажем, в рванье он не ходит. Его любимая фланелевая рубашка заштопана бабулей на рукавах очень аккуратно. А на коленях брюк кожаные вставки смотрятся весьма оригинально, – спокойно возразила мама и тут же строго прикрикнула на сестру: – Люся! Выходи из туалета! Сколько можно там сидеть?
– Нашла чем кичиться! «Заштопана аккуратно»! Сколько заграничного тряпья ему привозил. Хоть бы надел когда! Как же! Гордыня, матушка, не позволяет!
– Совсем не в гордыне дело. Просто он себя в своей старой одежде комфортнее чувствует.
Митька вспомнил, как отец подарил деду джинсовый костюм с множеством карманов и молний. Костюм был отменным! У Митьки глаза загорелись. Ну, дед теперь в джинсухе хипповать будет! Но дед костюм примерить отказался. «Спасибо, Андрей. Пусть этот костюм Митька носит. Ему он скоро в самую пору будет. Растет парень не по дням, а по часам. А я не красна девица, мне наряды импортные ни к чему. Ты мне лучше в следующий раз фуфайку новую привези. Старая-то засалилась больно». Отец что-то недовольно крякнул в ответ и вышел из дома. И больше подарков деду не привозил.
Погрузившись в свои мысли, Митька уже не различал, когда гремел гром, когда голос отца. Люська легонько ударила его ногой под столом. Он погрозил ей кулаком. Тоже под столом. Люська была младше Митьки на целых шесть лет. Ей в школу только на следующий год. Девчонкам в школе легче. Их учителя больше любят и всегда ставят мальчишкам в пример. На уроки они не опаздывают, все тетрадки и книжки у них аккуратно обернуты. Сидят, не шелохнутся, преданно заглядывают учителям в глаза. Словом, подлизы! Делают все исподтишка. Люська той же породы. Вон как язык ему в ответ лопатой вывернула, пока родители не видят.
– Если дедушка у нас Гуманоид, то бабушка кто? Гуманоидиха? – беспечно болтая под столом ногами, не без ехидства спросила Люська.
– А ну-ка помолчи у меня! Ишь она! – шлепнула рукой по столу мама. – И не вздумай это дедушке сказать. Поняла?
– А я уже говорила! – пробурчала Люська.
– Ты что?! – У мамы даже чай пролился на скатерть.
– А он нисколечки и не обиделся! – быстро заверещала Люська. Еще та проныра! За словом в карман не полезет.
– А ты откуда знаешь, что не обиделся?
– Оттуда! Дедуля сказал: «Пусть твой папа хоть горшком меня называет, лишь бы в печь не ставил!» – И пытливо взглянула на отца.
Тот молчал. Только сопел громче обычного. Люське всегда все с рук сходит, хоть и болтает, что в голову взбредет. Отец в ней души не чает.
Боковым зрением Митька видел насупленный профиль отца. Так и знал. На Люськины слова и ухом не повел. Только и ждет зацепку, чтобы на него, Митьку, наброситься. Хоть бы он в отпуск уехал, что ли. В Болгарию вроде собирался. Значит, они с мамой будут гостить в деревне одни. И от этой мысли у Митьки по лицу расплылась предательская улыбка.
– Зря улыбаешься! – угрожающе развернул к нему свой орлиный профиль отец. – Думаешь, не знаю? Спишь и видишь свою деревню! Черта с два! Со мной поедешь, за границу. Я тебя там вышколю!
У ошеломленного Митьки волосы взмокли на затылке. Отец что, тоже научился мысли читать? Неужели он серьезно? Метнул тревожный взгляд на маму. Но та с видом египетской мумии молча убирала со стола грязную посуду. Угроза отца, покружив по гостиной шаровой молнией, унеслась вслед за ним в спальню. В комнате безжалостно убивали время большие настенные часы.
Нужна Митьке эта заграница! Эх, дед! Ведь ждет, как пить дать! И каждый день на большак к автобусу ходить будет. А вдруг! Бывало уж так. Как-то отец отказался везти в деревню Митьку на выходные. А он взял и уехал на рейсовом автобусе. Благо деньги в копилке были. Глядь – на остановке дед встречает. «Дед! Тебе кто сообщил?!» – «Сон увидел. Тут уж и к попу не ходи». А сам улыбается.
Улыбался дед всегда, даже когда разговаривал с папой. От улыбки на щеках у него были две глубокие морщинки. Ходил дед с тросточкой: беспокоили суставы. Всю жизнь отработал он лесничим. В городе появлялся редко. Пока работал, приезжал с отчетами, а как на пенсию вышел – дорогу в город совсем забыл. Держали с бабулей пчел, корову, поросенка, кур. За домом – огород, за огородом – сад. И яблок, и ягод полно. Перед домом – палисадник с ядреными георгинами, которые кокетливо склоняли свои красивые головки к калитке. Веранда вся обвита хмелем. Солнышко, пробиваясь сквозь густые листья, раскидывало на полу веранды замысловатые узоры, которые менялись, как в калейдоскопе, только в замедленном ритме.
Эх! И малиновую пору из-за этой дурацкой заграницы пропущу! Как только ягоды созревали, все деревенские пацаны, как один, устремлялись в малинник, наперегонки, кто быстрее. Полазят по кустам, росу посшибают, тропинки протопчут. То тут, то там похватают. Ссадин и царапин на руках не счесть. А в бидонах дно едва прикрыто.
Через два дня Митька вместе с дедом по своим же следам идет. По готовым лабиринтам малинника пробираться легко: и крапива не жалит, и в валежнике больше не запутаешься. Дед берет ягоды не спеша. Заботливо поднимает каждую веточку. Сначала снимает самые крупные да спелые. Потом, как дед говорит, – «рохлые». Бидон у него наполняется очень быстро.
«Никогда, Митька, не стремись быть первым, – учил дед. – Знай: свой гриб всегда найдешь. И в любом деле так. Упаси тебя бог в жизни от жадности, зависти да конкуренции какой. Бери в лесу столько, сколько тебе нужно, не больше. Бидончик ягод, лукошко грибов. И тогда жизнь будет не в муку, а в радость. И всем добра хватит: и людям, и птице, и зверью».
«Дед, а ты бы хотел в городе жить?» – как-то спросил его Митька.
«Зачем он мне, ваш город? Там люди живут на скаку. Бегут, сами не зная куда. Ничего нет в жизни красивее и разумнее самой природы. В лесу да в поле от каждой болячки травка есть. Каждая живность свой жизненный уклад имеет. Хоть пчел возьми. Они человека знаешь как чувствуют. Если душа не в гармонии – близко к улью не подойдешь. А санитария какая! Я ведь перед тем, как рамки снимать, сначала баню жарко топлю, парюсь, моюсь, в свежее белье переодеваюсь. Иначе не подпустят. Муравьи опять же. Такой высокой организации совместного жительства любое государство позавидовать может. А птицы? Ты посмотри, как они разумно на юг по небу летят! Без слов друг друга понимают. А животные? У меня вот сустав правый сильно болит. Заметь, кошка наша всегда к моему правому боку жмется. Потому как кошки энергетику негативную в себя впитывают. Не веришь? Ей-богу! Лечат!»
Слушать деда так интересно, что Митька за ним, как говорит отец, повсюду таскается, как поплавок. А когда про лесные пожары рассказывать начнет, никакой телевизор Митьке уже не нужен. С утра бы до ночи слушал, открыв рот. Бабуля знай посмеивается: «Ты, Митька, рот закрывай, а то ворона влетит. Да дедовы байки лучше записывай, а то голова квадратной станет!»
Бабулю Митька тоже любит. Вся она какая-то мягкая и пахнет сдобными булочками. Митьке нравится, когда бабуля его обнимает, хоть он и делает вид, будто отстраняется. Мужик все-таки! Ни к чему телячьи нежности! А уж Люська так на бабуле и виснет. То шьют для кукол бальные платья, то вяжут кофточки да чепчики. То в больницу, то в магазин, то в парикмахерскую играют. Каких только причесок из бабулиных седых волос Люська не наделает! Вместе под ручку за коровой идут, вместе полы в коридорах в банный день моют, пироги пекут. Мама смеется: «Сладкая парочка!» Словом, в деревне была у них с Люськой райская жизнь. А потому в город возвращаться никогда не хотелось.
И опять в Митькиной душе, словно червяк какой, зашевелилась тревога. А что, как отец не шутит? Вдруг не отпустит в деревню? Вдруг и правда с собой в свою заграницу потащит? Неужели способен на такое? Да нет! Одумается! Ведь знает, что без деда жизнь Митьке не в радость. Пообещай он сейчас Митьке хоть игровой автомат, Митька от деревни все равно не отказался бы. Лучше выбросить угрозы отца из головы. Как говорит дед, страхи притягивают неприятности.
Дорога
«Будь она неладна!» – как любит говорить дед. В купе было так душно, что Митька вскоре превратился в вялую редиску. В окно смотреть надоело быстро. Наверху на все лады храпел их сосед по купе, толстый мужик со смешным именем Жора. В мыслях Митька окрестил его Бегемотом. Даже не подозревал, какая это пытка – часами слушать подобные «трели». Хоть прищепку ему на нос вешай.
Колючий Митькин взгляд, сверливший толстый живот Бегемота, наконец сделал свое дело. Бегемот зашевелился, открыл рыбьи глаза, и некоторое время смотрел на Митьку немигающим взглядом. И от этого Митьке сделалось совсем нехорошо. Но тут, на его счастье, вспухшие веки Бегемота снова стали медленно закрываться. Наблюдать это было интересно. Словно безжизненная луна медленно закатывалась за темную тучу. Поезд дернулся. Бегемот перевернулся на другой бок. Храп на какое-то время прекратился.
И Митька стал спокойно размышлять над словами деда. «Умей, Митька, в каждом человеке найти что-то хорошее. Заметишь – и это хорошее будет развиваться». Нет, тут дед слишком уж загнул! Что хорошего, к примеру, может быть в Бегемоте? Обрюзгший, жирный! А как перегаром от него разит! Взгляд до того дебильный – смотреть тошно! Но тут вспомнился разговор Бегемота с отцом. Митька тогда стоял в коридоре и невольно прислушивался к их словам. «Знаешь, люблю я стариков, – изливал душу Бегемот. – Не знаю почему. Люблю, и всё! Не веришь? Может, потому, что своих родителей уж давно на свете нет. Бабке-соседке с каждой получки по двести рублей отстегиваю. И краны ей чиню, и полки прибиваю. Иду в магазин – целую сетку всякой всячины накуплю. Глядишь, ей этого на две недели хватает. Вот скажи: как безродной старухе на свою пенсию прожить? Огорода нет, здоровья, чтобы подрабатывать, – тоже. Привык к ней, как к матери родной. День не увижу – скучаю. Меня тут зимой какие-то отморозки избили, так она день и ночь возле постели сидела. Открою глаза – сидит, гладит меня по голове, плачет. Как за маленьким за мной ходила».
У Митьки даже затылок зачесался. Кто его знает! Может, и правда. Хоть, похоже, и соврет – недорого возьмет. А Бегемот уж снова сыпал какими-то дурацкими анекдотами. Рассказывал и первым ржал, как жеребец! И отец туда же! Бегемоту подыгрывал. Нашел «другана»!
Замелькали фонари какой-то станции. Поезд замедлил ход. Бегемот развернулся и снова захрапел. Интересно, что хорошего мог бы откопать в Бегемоте дед? Во всех деревенских умел он отыскать какие-то достоинства. И Митька привык смотреть на соседей дедовыми глазами. Дед Михей хоть и злоупотребляет малость, зато у него руки золотые. К тому же шутник и балагур каких поискать. У бабы Нади – Божий дар с людьми ладить. У Григория Павловича – ума палата. К нему вся деревня за советом ходит. Василий Петрович – с большим достоинством человек. Всю жизнь в депутатах. Не на себя одеяло тянет – для людей старается. Баба Тоня – труженица великая. Весь вдовий век одна в деревне жила, а и в доме, и в огороде, и в хлеву безупречный порядок. Все будто языком вылизано. Ни одна вещь как попало не брошена. И молоток, и топор, и пилу в руках держать умеет. Дед Филька – такая добрая душа, каких мир еще не видывал. Кому в чем помощь нужна – к нему идут. Никому не откажет. Ему каждый в деревне за версту рукой машет, приветствует.
Митька как-то на дедов манер пробовал одноклассников по косточкам разобрать. Но такого результата, как у деда, не получилось. У всех одноклассников недостатки были. Они вылезали со всех сторон, как Мидасовы уши. Цыганков – трепач и хвастун, каких свет не видел. Птицына – скупердяйка: у нее снега зимой не выпросишь. Да еще и ябеда какая! У Маркова один принцип: сила есть – ума не надо. И этим все сказано. Забродина – врунья, к тому же целыми днями только собой в зеркале и любуется. Если какой прыщик на лице вскочит – уже и в школу не идет, лечится. В общем, в каждом что-нибудь да было.
Колеса отстукивали свой верный ритм. И мысли вытанцовывали чечетку в такт их бесконечной музыке. Почему в дороге так хорошо думается? И не важно, на машине ты едешь или на поезде. Отец сказал, что утром пейзаж будет уже другим. Ну и что? Не видел он пальм по телику, что ли? Лучше бы с дедом в мастерской доски стругал. Тот собирался наличники резные делать.
Мастерил дед все очень медленно, но так аккуратно, что комар носа не подточит. Без сучка и задоринки. Отца такой подход к делу очень раздражал. Он, наоборот, все любил делать быстро, как говорится, на скорую руку. Чего, мол, копаться? Однако дедовы доводы на этот счет Митька ценил больше. «То, что я все делаю медленно, – как всегда, лукаво улыбаясь, спокойно объяснял он Митьке, – люди забудут, а вот то, что делаю красиво и качественно – это останется в памяти навсегда, потому как каждая вещь будет тому подтверждением».
– Дмитрий, – позвал отец, – может, поменяемся полками?
– Вот еще! – пробурчал Митька. – Мне и здесь хорошо. – А сам подумал: «Нашел тоже дитятю!»
И все же ночью с полки упал. Пятками смел на пол стаканы, что стояли на столе. Хорошо еще, что отделался легкими синяками. Не зря дед говорил: «Бог бережет спящих и пьяных».
О Боге, кстати, Митька деда не раз спрашивал. Нательный крест дед снимал только в бане. «Человеку без веры, Митька, никак нельзя. Все, во что верит человек, становится действительностью. Если мы верим, что Бог нас бережет – нас Он бережет. Если верим, что Бог поможет и это будет так – так будет. Наши мысли, Митька, – великая сила! Я с детства дом свой иметь хотел, и непременно на берегу озера, хоть сам вырос в городском поселке. К хозяйству никакого отношения не имел. Родители мои работали на железной дороге и жили в двухэтажном доме барачного типа. День и ночь приходилось выслушивать, как за стенкой ругались и дрались пьяные соседи. То с одной стороны, то с другой. До сих пор не люблю запаха железной дороги: копоть, мазут, горелый торф. И все-таки дом свой я построил, потому что каждый человек своими мечтами строит свое будущее. И каждый в этой жизни может все, только многие об этом даже не догадываются. И еще: научись с благодарностью принимать все, что тебе в жизни дается. Все испытания выпадают на нашу долю не случайно. Из всего нужно извлекать свой урок».
И все же эту поездку Митька принять никак не мог. А потому у него не ладилось абсолютно все. На второй день поднялась температура и стал мучить кашель. Дальше – хуже: умудрился отравиться чем-то, хотя ели все одно и то же. Вместо того чтобы помогать отцу тащить вещи в номер, глазами искал урну, чтобы не уделать ковры вестибюля рвотой. Ходил весь зеленый. И было не до южных красот. Море увидел только на пятые сутки. И в этот же день спалил себе всю спину. Снова поднялась температура. Отец мазал его водкой, потом сметаной. И, к огромному Митькиному удивлению, не ругал, а только кисло морщил лицо. И хоть Митьке было и больно, и муторно, в душе таилось какое-то злорадство. Отдыха у отца явно не получалось. Так ему и надо!
Аборигены
Чтобы чувствовать себя уверенно, необходимо знать, где ты находишься. Этому тоже учил Митьку дед. Первым делом нужно было обследовать окрестности. Митька знал, что после обеда отец будет давать храпака. И не ошибся. Храпел отец деликатно, совсем не так, как Бегемот.
Главное, чтобы не скрипнула дверь. Кроссовки он снял и нес в руках. Ступал тихо и мягко, как барс. Девушка-администратор одарила его «улыбкой этикета», как это однажды точно подметил отец. До Митьки и его тайных планов ей не было никакого дела. Путь свободен. Он сел в мягкое кресло, обулся и вышел на крыльцо осмотреться. Недалеко от гостиничного корпуса виднелась ореховая роща. Туда и «навострил лыжи». Не знал, что грецкие орехи растут в толстом зеленом кожухе. Разломал один орех. Пальцы тотчас окрасились в темный йодовый цвет. Чудеса, да и только!
Роща очень отличалась от леса, который рос за домом деда. Там Митька чувствовал себя безопасно. Дед бы сказал: «Как у Христа за пазухой». А здесь его одолевала какая-то тревога. Вот между деревьями промелькнула тень. Кожей почувствовал опасность. По позвонкам пробежал предательский холодок. И внутри все напряглось и замерло, как перед прыжком. Резко обернулся и снова засек какую-то тень. Повернуть назад? Еще чего не хватало! А деревья между тем качали ветками. Вот-вот окружат со всех сторон растопыренными «руками». «Аборигены!» Только успел подумать, как со всех сторон в него полетели грецкие орехи. Раздался резкий свист, и атака началась. Аборигены вышли из засады и, кривя загорелые рожи, предстали перед Митькой во всей своей первобытной красе. Их было человек десять. Один – его сверстник, но сильный и ловкий, как индеец. Остальные – малышня, однако юркие и пакостные. Вслед за орехами в Митькину голову полетели колючие шишки. Закрыл, спасая, лицо руками – и на него навалилась вся свора. Митька катался по земле в обнимку то с одним, то с другим, пока под руку не подвернулся увесистый камень. Тут Митька вскочил во весь рост и заорал что было мочи:
– А ну разойдись, а не то прибью!
Свора разбежалась, как тараканы при вспыхнувшем свете лампы. Между деревьями блестели их азартные черные глаза. От гостиницы к роще бежали какие-то люди. Аборигены, все, как один, растворились в гуще леса. Первой к нему подбежала светловолосая девчонка, его сверстница. В ее серых глазах было столько испуга, что Митьке захотелось спрятать свое окровавленное лицо под мышку. Футболка безжалостно расползлась, и только надпись «Карелия» гордо красовалась на груди. Белые шорты в пятнах пыли, а голые руки и ноги будто разрисованы йодистыми кляксами.
– За что они тебя? – Голос у девочки был полон сострадания и участия, и Митька сначала смутился, а потом почувствовал такой прилив сил, что готов был отразить еще не одну атаку аборигенов.
– Было бы за что – убили!
– Как это? Серьезно?
– Нет, шучу.
Кровь из Митькиного носа заливала подбородок. Девочка протянула ему платок. Митька не взял, зажал нос рукой. Еще не хватало – вытирать сопли девчоночьим надушенным платком с розами!
– И как ты их один разогнал! – покачала она головой. – Мы видели, их много было.
– А-а! – отмахнулся Митька. Больше сказать было нечего. Не с девчонками же обсуждать эти вещи.
А к ним уже подходила женщина и еще одна девочка, чуть постарше. Митька догадался – мать и сестра.
– Рита! Пригласи молодого человека в наш номер. Ему нужно принять холодный душ и смазать ссадины йодом, – громко скомандовала женщина.
Последним подошел мужчина – отец.
– Позвольте, молодой человек, обследовать ваши боевые раны.
Он осторожным движением приподнял Митькино лицо, внимательно осмотрел синяки и кровоподтеки.
Митька не дергался. Лицо у мужчины было мужественным, а голос – волевым и спокойным.
– Та-ак, – протянул мужчина. – Ничего страшного. До свадьбы заживет. Хотелось бы знать, как вас зовут?
– Дмитрием, – чуть задумавшись, тихо произнес Митька.
– А в чем сомневаетесь?
– Дед Митькой зовет.
– Ну вот что, Дмитрий, – снова скомандовала женщина, – следуйте за нами. Мы живем в соседнем корпусе. Видели вас в ресторане. Наш стол у окна напротив входа. Вы недавно приехали?
Митька кивнул.
– А мы уже здесь вторую неделю. Меня зовут Галина Ивановна, мужа – Валентин Петрович. А девочки – наши дочери. Младшая – Рита, старшая – Света. Прошу любить и жаловать.
Митька покосился на девчонок. Света была постарше Риты года на два. Покрепче, повыше, но такая же белокурая.
– Ты что, из Петрозаводска? – спросила Света, рассматривая рисунок на футболке.
Митька молча кивнул. Губы раздуло так, что даже шевелить ими было трудно.
– А мы из Петербурга, – пояснила Рита. – Почти соседи. У нас в Петрозаводске тетя. Мы у нее хоть и не очень часто, но бываем.
– В каком номере вы живете? – спросила Галина Ивановна. – Валентин Петрович предупредит вашего отца, чтобы не волновался.
– В тридцать восьмом. – Звуки вылетали такие чужие и шепелявые, будто рот был набит грецкими орехами.
– Пойдем, – улыбнулась ему Рита.
Митька покраснел. Рита ему нравилась. Она была похожа на ромашку, что красовалась на кармане ее сарафана. Волосы цвета спелой ржи спадали на загорелые худенькие плечи. Загар был ровным, и кожа казалась бархатной. Почему девчонки такие красивые? И ноги у них прямые, ровные, словно выточенные на станке большим мастером. Не то что его загогулины. Критически посмотрел на свои ноги. Да-а! Топорной работы, сказал бы дед. Интересно, на каком пляже они купаются? Спросить, что ли? Но вместо этого только сплюнул под ноги алой слюной.
В гостиницу шел молча. Галина Ивановна что-то рассказывала, но он не слушал, косился на Риту. Она тоже нет-нет да и поглядывала на него. А глаза так и светились затаенной улыбкой. Ни одна девчонка в их классе не могла бы сравниться с ней. Даже Маринка Беляева, за которой ухлестывали почти все пацаны. Маринка была настоящей красавицей. И знала об этом. А потому во взгляде у нее проскальзывало высокомерие. На Маринку больше была похожа Света. А Рита!. У нее было очень нежное лицо. Но, главное, глаза. Они так и притягивали Митьку.
Пока Галина Ивановна смазывала чем-то его ссадины, Рита зашила и постирала его футболку. Митька тут же натянул ее, сырую, на голое тело и, буркнув: «Спасибо. Я пойду», – заторопился к двери.
– Что так быстро? – удивилась Галина Ивановна. – Садитесь с нами чай пить, молодой человек. У нас есть вкусные пирожные.
– Извините, в другой раз. – А про себя подумал: «Еще, чего доброго, отец прибежит. Он – шальной. Не щелбанов, так подзатыльников надает. Стыда не оберешься…»
Но отец, к Митькиному удивлению, спокойно смотрел по телику ужастики. Наверное, Валентин Петрович провел с ним подготовительную работу.
– Рассказали мне про твои «боевые подвиги». Поделом тебе! Не будешь шастать где не надо. Еще раз сбежишь – ремень привяжу и, как щенка, на поводке таскать за собой буду. Понял?
«Дурак!» – подумал Митька. Разговаривает, как с пятилетним. А он, Митька, насквозь его видит, каждую мысль читает. Ну вот – на часы смотрит. Сейчас скажет: «Я до дяди Жоры дойду. В шахматы сыграем». А сам с Бегемотом на дискотеку двинет. Вот и все шахматы. Придумал бы что-нибудь другое. Так, видно, фантазии не хватает. И что он с этим Бегемотом связался? Есть же нормальные мужики. Вот Валентина Петровича взять. Глаза умные, добрые, спокойные, как у деда. А Бегемот – пародия на мужскую половину человечества. Словно только для того и создан, чтобы другим показать, какие мутанты бывают на свете! Одно на уме: пиво, анекдоты да женщины! Будто из джунглей его выпустили. Пьяный в поезде нюни распустил: «Жена от меня ушла!» Да какая с таким жить будет?
– Ну, я пойду? – подкидывая в руке ключи, то ли сказал, то ли спросил отец.
«Вали!» – про себя разрешил ему Митька. А вслух буркнул:
– Угу!
– Ты давай спать ложись.
– А я что делаю? – беззлобно огрызнулся Митька и стал разбирать постель.
Как только дверь за отцом захлопнулась, Митька стал рисовать в своем воображении Риту. Представил ее врачом, в белом халате и колпачке. Галина Ивановна говорила, что они с мужем из династии врачей и что девочки тоже по их стопам пойдут. Неудивительно. Рита могла бы лечить одним прикосновением руки. Интересно, она с кем-нибудь из парней дружит? Неужели кто-нибудь берет ее за руку? От такого счастья умереть можно! Он бы не посмел! А что она кричала, когда бежала к нему? Ведь что-то кричала: он хорошо это помнит. Только что? Увидел ее – и забыл про все на свете. Вот приеду в деревню, расскажу про Риту деду. Тот не отец – смеяться не будет.
Однажды дед рассказывал, как они с бабушкой познакомились. В конце войны, на год постарше Митьки были, работали на военном заводе, делали снаряды. Бабушка с голоду упала в обморок. Дед к ней первым подбежал. После этого частенько отдавал ей свою пайку, а сам варил в котелке кору деревьев. Надо будет завтра купить Рите мороженое. Хотя почему только Рите? И Светлане, и Галине Ивановне. Дарить – так всем. А то еще чего подумают…
Засыпая, снова увидел Риту. Она кружилась по сцене летней эстрады. На ней было длинное бальное платье с разрезами, сквозь которые мелькали красивые загорелые ноги. Она порхала по сцене бабочкой. И Митька не мог оторвать от нее глаз. Но вдруг, откуда ни возьмись, у сцены появился Бегемот и стал пытаться рукой схватить Риту за ногу. У Митьки помутилось в глазах. Он кинулся к Бегемоту и стал изо всех сил колотить его по толстой спине. Но спина у Бегемота была железной. Он разбил об нее все кулаки в кровь. А Бегемот хохотал.
В комнате что-то загремело. Митька открыл глаза, включил ночник. Отец, пробираясь к кровати, в темноте опрокинул стул. От него несло водкой. Часы на телевизоре показывали четыре утра. Митька перевернулся на другой бок. Выключил ночник. Дорвался! И почему мужчины изменяют своим женам? Вот если бы Рита была его женой, разве стал бы он ее обманывать? Неужели отец маму не любит? Она ведь красивая. Наденет голубой сарафан на тонких бретельках – вообще как девушка. Может, его раздражает то, что она на дедушку похожа? Глаза такие же, большие и голубые. А вот характером – в бабушку. Суетится много. Или все женщины такие? Нет, Рита другая – спокойная, с достоинством, как Валентин Петрович. И все-таки где ее завтра найти?
Ответить себе на этот вопрос Митька так и не успел – уснул.
Вождь темнокожих
Утром первым делом взглянул в зеркало. Слава богу! Губы нормальные. И даже улыбнулся. Синяки посветлели. Ну а шрамы и ссадины, как сказал бы дед, только украшают мужчину.
Отец встал весь опухший. Ну и наклюкался вчера! И всему виной этот Бегемот! Надо было ему к ним в купе подселиться! Отец молчал. Ему было не до разговоров. Через каждые пять минут пил воду из-под крана. У них там, «на Будуне», была явная засуха! Услышанные в дороге анекдоты Бегемота невольно иллюстрировали каждую мысль, ярко высвечивая ситуацию.
На пляже искал глазами Риту. Но их семьи нигде не было видно. Пройти бы по берегу, да отец не отпустит. Это факт. Упрашивать его бесполезно. Злющий с похмелья. Пошел искупнуться. Что ни говори, а купаться в море – кайф! Особенно когда есть волны. Облизывают тебя пенистым ртом. Сначала никак не мог привыкнуть к медузам. Скользкие и противные, как лягушки. Прикоснутся – и на коже остается краснота. Правда, крапивят не все, а только те, у которых в середине рисунок. Вдруг из воды вынырнула голова в маске. Глаза смеются. Где же он видел этого парня? Хотя где он мог его видеть? Это болгарин. А парень между тем снял маску и протянул ему руку.
– Прывет! Прыми мои поздравлэния! Я и ты – друзия!
Митька ничего не понял, но руку пожал.
– Прошу прощэния за вчера. Это был экзамэн. Ты – молоток! Нэ трусы!
И только тут до Митьки дошло: вчерашний вождь аборигенов! Ухмыльнулся.
– А! Это ты!
– Нэ сэрдись! – хлопнул его по плечу парень. – Давай будэм друзия! – И радушно протянул руку. – Как тэбя зовут?
– Дмитрий. А тебя?
– Званэк. Умеешь доставать рапаны?
– У нас их нет.
– А что есть?
– Раки.
– Краб?
– Ну, наподобие. Кто тебя научил русскому?
– Мама. Она учитэль русского языка.
– Понятно.
– Тебе сколько лет?
– Скоро тринадцать будет, – для солидности малость приврал Митька. До тринадцати нужно было еще жить и жить, целых десять месяцев.
– И мне тринадцать. Спортом занымаешься?
– Времени нет. На гитаре учусь играть.
– А на каникулах что дэлаешь?
– В деревню езжу.
– Кто твой друг?
– Из ребят – Витька Смирнов. Одноклассник мой. А по большому счету – мой дед, – не задумываясь, ответил Митька.
– У мэня нэт дэда.
– Жалко. Умер?
– Давно.
– Не повезло.
– Хочэшь, научу доставать со дна рапаны?
Митька неопределенно склонил голову набок. Вряд ли отец разрешит. Пасет, как маленького. Это мать ему инструкций надавала. Везет Званэку. Свободный, как птица. Куда хочет – ходит, что хочет – делает. А здесь…
Тут к ним подплыл отец. Вот блин, держит его на коротком поводке! Только в деревне чувствовал себя Митька на свободе. У отца вон с языка не сходит: «козел» да «козел». Дед на Митьку никогда не кричал и не обзывался. Но если уж и сделает замечание, так на всю жизнь запомнится.
Повесила как-то бабуля к умывальнику чистые полотенца. Белые да наглаженные. А Митька как гонял с пацанами на поле в футбол, так потный да грязный к этому полотенцу и припечатался. Не умывшись, конечно. Бабуля чуть не в слезы. Только руками всплеснула. Дед полотенце в руках повертел и подозвал Митьку:
«Это чей „лик нерукотворный“?»
Митька покраснел до ушей. Что толку отпираться, коль «моська» его – и нос, и щеки, и глаза. Только подписи «Митька» нет.
«Прости, бабуль, я так больше не буду!»
А дед:
«Прости, бабуль, раз прилюдно обещал. А полотенце иди к озеру выстирай, чтоб неповадно было».
С тех пор Митька, прежде чем вытираться, так лицо и руки с мылом надраивал, что бабуля смеялась: мол, вороны унесут!
А отец не умеет по-человечески разговаривать.
– Дмитрий, на обед пора. Быстро за мной! – скомандовал он.
– Сейчас.
– Не сейчас, а сразу.
– Да ладно тебе, иду.
– Приходы. Я буду тэбя ждать, – заверил Званэк.
– Ладно, – пообещал Митька.
Этот парень ему нравился. Странно только, что знакомство их началось с кулачного боя. Хотя бывает. С Витькой Смирновым тоже поначалу схватились, да еще как. Маргарита Рашидовна чуть не за волосы их растаскивала. Причину уже и забыл. Значит, и не причина была. А теперь как скорешились!
Сон в руку
Митька плелся за отцом по пляжу, как козел на веревке, всем видом демонстрируя окружающему миру, что доброй волей следовать за ним ему не хочется. Когда отец останавливался и оглядывался на него, Митька тоже останавливался и, упершись взглядом в песчаный берег, большим пальцем правой ноги рыл в теплом песке ямки.
– Вот козел! До чего упрямый! – бубнил отец. – Хоть на людей посмотри. Одни иностранцы кругом. В своей деревне ты такого не увидишь!
В слове «козел» отец почему-то делал ударение на первом слоге. Где только его такому учили? Послал ему мысленный ответ: мол, от козла слышу, но вслух произнести не решился.
Навстречу шел Бегемот. Явился не запылился! Сейчас начнет свои анекдоты травить и посматривать на Митьку, как на подопытного кролика. Так и знал: направились к пивному бару. Интересно, сколько сегодня пива влезет в его брюхо? Вот стыдоба! Орет, как на базаре. Митька с досады отвернулся в сторону. И оторопел: по пляжу проходили Рита со Светой. Они ели мороженое и о чем-то, улыбаясь, разговаривали. Митьку они не видели. А он весь так и расцвел. Бегемот, обернувшись и перехватив Митькин взгляд, гнусно захохотал.
– Ишь ты, подишь ты! Вот оно что! Втюрился! Эх, хороши козочки! Мне б годков двадцать скинуть… – И дальше произнес такую фразу, от которой у Митьки даже спина от стыда взмокла.
Девушки явно услышали, потому что одновременно оглянулись. На лицах у них было такое выражение, словно их, одетых в белые одежды, облили мазутной грязью и они не знают, что теперь делать.
А Митьке словно кислород перекрыли. Мир вокруг задергался в истеричных судорогах. Воздух заледенел в легких, и мелкими иголками закололо глаза. Он развернулся к Бегемоту и изо всех сил ударил его кулаком в толстое брюхо. Тот охнул и плюхнулся на белый пластмассовый лежак, не ожидая от Митьки такой прыти. Но тут же бычьи глаза его налились кровью. Загривок вздыбился. Зубы заскрежетали. Тяжело и грозно поднявшись, он схватил Митьку за грудки и поднял вверх, демонстрируя свою силу.
– Э! Э! Э! – кинулся к ним отец. – Что за шутки, Жора?!
Бегемот опомнился и небрежно опустил Митьку на песок. Митька растянулся перед сестрами в самом жалком виде. Последнее, что он запомнил, – изумленные глаза Риты. Вскочил как ужаленный и изо всех сил бросился бежать к морю.
– Ух ты, поганец! – рычал вслед разъяренный Бегемот. – На кого руку поднял!
– Дмитрий! Куда?! Вернись сейчас же! – крикнул отец.
– Да катитесь вы все!..
Добежав до мокрой кромки песка, Митька резко развернулся, на все девяносто, и рванул к пирсу. Хотелось провалиться сквозь землю! К отцу он больше не вернется. Это точно! Куда бы деться?
Бежать по песку было трудно. Пятки не чувствовали под собой твердой опоры. Чем ближе был пирс, тем больше попадалось под ноги острых камней и мелких колких предметов. Но прыти Митька не сбавлял. Несся сломя голову, хотя, наверное, и отец, и Бегемот, и Рита со Светой давно уже скрылись из виду.
Что делать теперь, он не знал. На душе было противно до тошноты. Взять да утопиться, к чертовой матери! Пусть поплачут! Но тут же будто кто в бок кольнул: а дед как же?! С ума сойдет. В деревне как-то молодой парень повесился. Говорили, из-за жены. Дед Митьке тогда сказал: «Вообще-то я это дело презираю. Самый страшный грех – посягать на дарованную Богом жизнь. Она ведь полосатая. На смену черному дню придет светлый. Все в этой жизни пережить можно. Нет ничего непоправимого. А испытания – они нужны. А как же? Не будь их – как узнаешь, сколько у тебя сил!» – «Да, дед! Легко тебе говорить! – стал мысленно спорить с ним Митька. – Как пережить позорище такое?! Как отомстить за обиду?!» И тут дикая боль обожгла ступню. Запрыгал на одной ноге. Черт побери! Вот невезуха! Наскочил на битую бутылку. Стекло впилось в самую середину ступни. Кровь хлынула фонтаном, и он упал на песок. Вокруг собрались люди. Что-то лопотали на разных языках, качали головами. Потом подошел мужчина с белой сумкой, на которой был нарисован красный крест. Обработал и забинтовал ногу.
– Гдэ живешь?
Митька махнул рукой в ту сторону, откуда бежал.
– Как название отэль?
Митька пожал плечами. Кто его знает?
Неожиданно появился Званэк. Что-то залопотал по-болгарски.
– Я тэбя отведу. Я знаю твой отэль. Дэржись.
Он подставил Митьке свое загорелое плечо. А Митьке почему-то страшно захотелось спать. Голова закружилась так, словно он выкурил сигарету. Курил Митька всего один раз и никакого кайфа, о котором с таким восторгом рассказывали пацаны, не испытал. Чувствовал тошноту и головокружение. Вот как сейчас…
До гостиницы было довольно далеко. А на ногу было не наступить, даже на пальцы. Когда присели отдохнуть, Званэк спросил:
– Я видэл. Ты его бил. За что?
Митька вздохнул.
– Дерьмо он, понимаешь?
– Понымаю, – кивнул Званэк. – Дэрмо нэ надо трогать. Оно вонает.
– Это точно! – согласился Митька.
Ему вдруг так захотелось увидеть деда, что на глаза навернулись слёзы. Он закрутил головой, чтобы этого не заметил Званэк.
– Не пойду в гостиницу! Не хочу отца видеть.
– Пойдом ко мнэ! – с радостью предложил Званэк.
Митька вздохнул. А что? Это выход.
А навстречу уже спешили отец с Бегемотом. Оба взмокшие, распаренные, будто из бани.
– Ты, Дмитрий, меня прости, – по-детски прижал Бегемот свой двойной подбородок к потной грудине. – Ну пошляк я, пошляк! Это твой отец правильно сказал. Но и ты хорош, петух! Давай мировую! – и протянул Митьке свою мясистую руку.
Митька сопел. Такого поворота дел он вовсе не ожидал и готов к нему не был.
– Прости его, сын. Я ведь тоже ему за тебя вмазал.
Бегемот потер рукой шею. Потом вдруг принялся бить себя кулаками по толстым щекам, по бритой голове, пискляво приговаривая:
– Бейте меня! Бейте! У меня голова толстая – выдержит.
Ну что с ним будешь делать? Митькина физиономия невольно расплылась в усмешке. Вроде бы нехотя, но все-таки ударил Бегемота по руке. Лады, значит.
– Я к тэбе завтра зайду, – пообещал Званэк. – Мнэ сэйчас в одно мэсто сбегать надо.
И испарился. Только его и видели. А Митька, повиснув на руках отца и Бегемота, запрыгал на одной ноге в сторону гостиницы.
Тет-а-тет
Митька покачивался на скамейке под навесом и с тоской смотрел на лягушатник. Купаться ему было нельзя. Порезанная стеклом ступня заживала плохо. Наступать на ногу он еще не мог и потому сумел добраться только до этой скамейки. Отец ушел с Бегемотом на море. А Митьке всучил брошюру кроссвордов, на которые Митьке было, если честно, глубоко начхать. Ни известной французской певицы из четырех букв, ни знаменитого рок-ансамбля из восьми и уж тем более струнного инструмента из пяти букв он не знал и знать не хотел. Душа опять изнывала тоской по деду и деревне.
Дед, наверное, проверяет раколовки. Вода в их озере настолько прозрачная и светлая, что дно видно даже на трехметровой глубине. Раков в озере водилось много. Иногда попадалось и до двухсот штук. Дед на веранде вываливал их из корзины, и Митька проводил с раками эксперименты. Если засунуть в клешню рака спичку, он зажмет ее так сильно, что она может висеть на клешне хоть полдня. А еще раки очень смешно щелкают шейками об пол. Для чего они это делают, Митька не знал, но наблюдать за всем этим было забавно.
У деда на берегу озера был свой собственный ветряк. Если вдруг в ненастную погоду в деревне отключалось электричество, дед врубал свое автономное энергоснабжение. «Худо-бедно», как любил говорить дед, а впотьмах не сидели. В деревне была настоящая жизнь.
А здесь, на курорте, все казалось Митьке игрушечным. И эти шезлонги, и пластиковые стульчики, и бассейн для детей, который пустовал без дела, потому как даже маленьким детям интереснее походить по настоящему песку, побросать в морские волны настоящие камушки. И даже колесо обозрения не шло ни в какое сравнение с лабазом, который был построен дедом на четырех, росших близко друг к другу соснах.
Сосны были ровными и высокими. Дед рассказывал, что именно из такой древесины строят корабли. Ни одного сучка на стволе до самой кроны. Лабаз был построен клёво. Каркас был прикреплен к стволам стяжками. Ольховые жерди нижней и верхней площадок были устланы еловым лапником. С крыши лабаза лапник свисал живым козырьком и защищал от непогоды. Даже в дождливый день здесь было сухо. С трех сторон нижняя площадка была огорожена перильцами из ольховых колышков. В сильный ветер деревья раскачивались, и лабаз превращался в настоящую колыбель. Построен лабаз был в охотничьих целях, на тот случай, когда к деревне подходило стадо диких кабанов. Кабаны наносили немалый вред картофельным полям. С лабаза открывалась такая панорама, что дух захватывало.
Чаще всего Митька забирался на лабаз с Ванькой Рушновым. Хоть и младше на два года, но парнем тот был толковым и с хорошей фантазией. Иногда они представляли себя за штурвалом вертолета, а иногда – на борту большого корабля. С лабаза хорошо было видно даже Онежское озеро. Митька нацеливал в сторону озера дедов бинокль и, войдя в роль капитана, отдавал Ваньке четкие команды. «Есть, капитан!» – послушно внимал Ванька, охотно поддерживая игру. Однако последнее время все чаще на лабаз Митька лазил один. В мечтах его уносило так далеко, что Ваньке уже вряд ли было за ним поспеть. Хотелось понаблюдать за облаками, за работой дятла, который стучал где-то очень близко, да и вообще просто побыть одному, подумать. Эх! Показать бы этот лабаз Рите.
– Дима!
Послышалось, что ли? Митька закрутил головой, а сердце забилось так часто и гулко, словно кто молоточком застучал по бетонному краю бассейна. Он бы узнал Ритин голос из тысячи. И она была одна!
– Мне твой папа сказал, что у тебя проблема с ногой и ты не можешь ходить. Я нам мороженое купила, вкусное, с орехами. Угощайся.
– Спасибо. Присаживайся. – Митька подвинулся.
Какое-то время молча ели эскимо. Митька молил, чтобы мороженое не очень быстро кончалось, потому что не знал, о чем вести разговор. Но мороженое таяло на глазах и уже даже текло по пальцам. Приходилось их облизывать.
– Ты что такой скучный? Тебе здесь совсем не нравится?
– Не-а! – покачал головой Митька. – Здесь все какое-то ненастоящее. Как в театре. Я к такому не привык.
– А где тебе нравится?
– В деревне, у деда.
– Я никогда не была в деревне. Как там? Расскажи.
И Митьку понесло. Никогда еще не заливался таким соловьем. Рассказал про корову Зорьку, что пасется с колокольчиком на шее и к сумеркам сама приходит домой; про Шарика, который подвывает бабушке, когда та запевает русскую народную песню; про кота Степана, который научен кивать, когда ему задаешь вопрос: «Есть хочешь?» Но это всё были только цветочки, которые преподносились Рите с легким юмором. Потом в Митькином голосе появились серьезные нотки. Разговор свернул на лабаз, остров Откровения, чудеса святой воды, которая лечит бородавки.
– Как я хочу все это увидеть!
Глаза у Риты горели таким восторгом, что у Митьки вырвалось:
– А ты приезжай! Обязательно тебя туда отвезу. У меня дед с бабулей мировые! – И Митька с чувством качнул ногой скамейку.
Крашеные цепи сначала недовольно заскрипели, потом разошлись, замурлыкали, и мир блаженно закачался в серых Ритиных глазах.
Самая счастливая ночь
Однажды после ужина женщина-аниматор объявила в микрофон, что сегодня будет праздноваться день именинника. Всех, кто родился в июле, пригласили на площадку, где играл оркестр. Среди них была и Рита. Ведущая вручила всем именинникам подарки и попросила их под музыку станцевать танец маленьких утят. Рита танцевала очень красиво. Она была в легком брючном костюме серебряного цвета, в распущенных волосах – серебристая лента. Митька не мог глаз от нее оторвать. И кажется, это заметил отец. На его холеном лице промелькнула усмешка. Ну и пусть! Пусть гримасничает! Сам-то как на женщин смотрит! Особенно вон на ту, рыжую, с пышным, наполовину оголенным бюстом, что сидит от них через два стола. Каждый вечер от отца несет запахом туалетной воды. И тут уж необязательно быть Шерлоком Холмсом, чтобы угадать, кто душится такими духами.
Танцы продолжались. В круг танцующих вышла и Света. Увидел, как Рита помахала ему рукой: мол, присоединяйся. Митька уставился в пол. Танцевать он не умел. Его приятель, Витька Смирнов, сейчас бы выдал: он ходил в танцевальный кружок во Дворец творчества. Митьку к танцам не очень тянуло. Гитара – другое дело. Но инструмент отец в поездку взять не согласился, хотя Митька и уверял, что всегда будет таскать гитару сам.
Тут Риту пригласил танцевать какой-то парень. И так уверенно обхватил за талию, что Митьке стало трудно дышать. Вот наглец! И даже в пот бросило. Он выскочил на крыльцо ресторана. В ореховой роще летали светлячки. Если идти быстро, то ощущение такое, словно из глаз летят искры. Митька наклонился, поднял гнилушку со светящимся червячком и, зажав ее в руке, пошел к ресторану. Рита и Света стояли на крыльце.
– Девчонки! Хотите, что-то покажу? – поманив их пальцем, прошептал Митька.
Сестры переглянулись и подошли. Митька разжал ладонь. Но светлячок не светился. И девчонки увидели в руке только трухлявую зеленую гнилушку. Света рассмеялась и отошла.
– Рита! Не уходи! Он сейчас засветится. Вот увидишь! – умолял Митька.
Рита, улыбаясь, смотрела на него. Надо было что-то говорить. Губы зашевелились, но голоса своего он не узнал – будто из трубы:
– Ты когда-нибудь купалась ночью? Пойдем к морю.
Она растерялась, оглянулась на окна ресторана. Ее родители танцевали. А вон и шевелюра отца – нашептывает что-то на ухо своей рыжей.
Митька решительно взял Риту за руку.
– Пойдем! Мы быстро вернемся!
Пляж был закрыт. До пирса далеко. Но он не был бы Митькой, если бы не знал заветной лазейки. Про лазейку рассказал ему Званэк.
Море сонно дышало теплом и водорослями. Небо полосовали вороватые лучи сторожевого прожектора. Они разделись и, взявшись за руки, вошли в воду. Какая у девчонок нежная кожа! А у него от гитары кончики пальцев левой руки все в твердых мозолях. От морской воды кожа сходила с пальцев пластами. Митька постоянно рвал их зубами.
На Рите был закрытый купальник. Она собрала волосы под заколку. Волны облизывали ее худенькую фигуру. Рита смешно повизгивала, как маленький дедов Шарик, когда Митька с разбегу бросался в озеро, оставляя его на берегу.
– Не бойся, ложись мне на руку, – предложил Митька и вытянул в сторону свою руку.
– Только ты меня не отпускай, ладно? – боязливо попросила Рита.
– Ну что ты! Ты со мной ничего не бойся.
– Ой как здорово! – Рита двумя руками держалась за его руку и громко бултыхала ногами. Ее волосы щекотали ему плечо. И от них шел запах парного молока.
А когда вышли на берег, Митька деловито предложил:
– Ты выжми купальник, я отвернусь.
Потом она мыла ноги и обувала босоножки. И снова держалась за его руку. И он, окончательно осмелев, осторожно накрыл ее руку своей.
– Пообещай, что приедешь в Петрозаводск?
– Когда?
– Когда сможешь. Кстати, вы когда уезжаете?
– Завтра утром.
– Завтра?! – съежился Митька, будто за шиворот ему засунули что-то противное и скользкое.
Все-таки жизнь устроена по законам подлости! Почему ни через два, ни через три дня, а именно «завтра», именно «утром»?! И больше уже ни о чем не хотелось говорить. Словно кто до капли высосал все силы.
– Рита! – раздался с крыльца ресторана голос Светы. – Иди скорее! Мы уходим в гостиницу.
Рита торопливо дернулась вперед.
– Я пойду, ладно? Спасибо тебе! – И чмокнула Митьку в щеку.
Митька обалдело застыл на месте. Мысли куда-то попрятались. И только одна напряженно сверлила душу: «Завтра! Завтра! Завтра!»
Не обнаружив Митьку в номере, отец разозлился. И как только Митька вошел, на него тут же обрушилось:
– Тебя где черти носят, козел ты безбородый?! Все ищешь приключений? Один раз морду начистили – мало показалось?
Отец подскочил к Митьке и хотел было смазать ему по затылку, но сын так взглянул на него, что тот опешил, и замахнувшаяся рука медленно опустилась, а хлесткие «эпитеты» застряли в горле. А Митька не спеша, словно боясь расплескать решимость и достоинство, пошел в ванную. Взглянул на себя в зеркало и удивился. На него смотрел совсем взрослый мужчина. Таким он себе понравился. И даже подмигнул этому зеркальному отражению. Так держать!
Митька и раньше никогда не вступал в словесную перепалку с отцом, когда тот сотрясал воздух неблагозвучными словосочетаниями в его адрес. Этому научил его дед. «Цени свои слова, Митька, – говорил дед. – И знай: умные люди в основном разговаривают глазами. Язык человеческого взгляда понимают все». Правда, раньше в Митькином молчании все равно проскальзывал какой-то страх. А сейчас… Страха не было и в помине. И взгляд его в зеркальном отражении был таким же спокойным и полным достоинства, как у Ритиного папы. И снова защемило где-то у самого сердца: после завтрака Рита уезжает!
В тот вечер отец никуда не пошел. На телефонные домогательства Бегемота раздраженно отвечал, что у него болит голова и, мол, все уговоры напрасны. Но дело было не в голове, Митька был уверен в этом на все сто.
Они долго лежали на постелях поверх покрывал. Каждый думал о своем. В дверь комнаты просунулась голова Бегемота.
– Поглядите на них! – захохотал он. – Сеанс аутотренинга! Лежат, видите ли, дырки в потолке глазами сверлят! Слышь, Андрей, отцепись от парня! Не видишь – в любви весь! – И миролюбиво предложил: – Пойдем лучше пивка попьем.
– Отстань! Сказал же! – неожиданно резко гаркнул отец. – И оставь свои шуточки! Разговор у нас с сыном серьезный.
Митька скосил взгляд в сторону отца. С чего это он взял? Больно нужны ему его разговоры! Но Бегемот усвоил.
– Тогда, как говорят испанцы, «пердон»! – И голова его исчезла.
Дверь тихо и медленно, будто сама собой, закрылась.
И снова они, как выразился Бегемот, «сверлили дырки в потолке». Наконец отец как-то не очень уверенно произнес:
– А девочка-то эта… Рита, ничего, умненькая такая. Да?
– А тебе-то что за дело?! – насторожился Митька. – Со своей рыжей разбирайся!
– Ну что ты опять в бутылку лезешь? – заискивающе взглянул на него отец. – Ты хоть про женщину эту матери не скажи. Должны же быть у нас, мужиков, хоть какие-то тайны.
Митька даже сел на кровати.
– Ну а если бы у мамы другой мужчина был, тебе было бы приятно?
Сказать отцу было нечего. Видя его растерянность, Митька стал добивать его своей железной логикой:
– Вот дед говорит, что любовь нельзя разменивать. Говорит, что от любви до ненависти – один шаг!
Тут уже отец вскочил с постели, сбросил на пол одеяло, заметался по комнате.
– Только и слышу: «Дед говорит…», «Дед говорит…»! У тебя у самого-то свои соображения есть? Мыслишь так, будто тебе не двенадцать, а сто два. От правильности твоей волком выть хочется! Как с такими взглядами жить будешь?! Над тобой уже все ребята смеются! Теперь не деда – тебя Гуманоидом дразнят!
– А мне плевать! Я мнением тех дорожу, кого уважаю!
Отец растерянно подошел к Митьке, присел на краешек постели.
– Та-ак! Интересно! Ну а меня к какой категории относишь?
Митька не узнал голоса отца. Он был осипшим и подавленным. Еще одно беспощадное Митькино слово – и отец бы, наверное, сорвался до слёз. Митьке стало его жаль. Он вздохнул и… промолчал. Отцу ничего не оставалось, как выйти на лоджию. А Митька, разобрав постель, накрылся одеялом с головой, хоть в комнате стояла духота.
С лоджии ворвался запах моря. Митька, как наяву, снова ощутил на своей руке Риту. Волны пенными губами целовали ее почти невесомое тело, а белокурый завиток ластился к Митькиному плечу. От этого все тело наливалось какой-то тяжестью. И всю ночь снился сон, о котором он не смог бы рассказать ни одной душе на свете, даже деду.
Перед завтраком Митька старательно вывел на бумаге номер своего телефона и адрес электронной почты: gumanоid@mail.ru
В столовой Рита подошла к нему сама. Увидев ее, Митька резко отодвинул стул и, не глядя на отца, во рту которого застыл бутерброд с ветчиной, вышел за Ритой во двор, где они когда-то сидели на качающейся скамейке около лягушатника. Вот уж прав был дед, когда говорил, что у каждого человека есть свои памятные места! Эта скамейка была теперь для Митьки такой родной, что ему становилось не по себе, когда на нее садились другие люди. И хотя скамейка была не его собственностью, всякий раз, когда он смотрел в ее сторону, мир менял свои краски и привычные очертания, как это было тогда, когда они качались на ней вместе с Ритой.
– У тебя такой странный электронный адрес, – тихо произнесла она. – Ты и правда не такой, как все!
– А какой?
– Очень хороший… добрый, – смущенно произнесла она. – Я таких, как ты, еще не встречала.
Митька смотрел на Риту, склонив голову набок. И улыбка у него была совсем взрослой – лишь уголки губ чуть-чуть подрагивали. Зато как светились глаза! Впервые он смотрел на Риту безо всякого стеснения. И плевать ему было на Бегемота, который, поджидая отца, курил на крыльце ресторана и многозначительно закатывал глаза к небу. Рита отвела взгляд первой и, отчего-то покраснев, провела пальцем по его руке.
– Я приеду. Обещаю. И мы обязательно поедем к твоему дедушке. Ладно? Только ты пиши! – И снова, как тогда на море, легко коснулась губами его щеки.
Бегемот чуть не свалился с крыльца. Надо было видеть его масленую рожу. А у Митьки вдруг снова перехватило дыхание. И ничего не смог сказать в ответ. Смотрел на удаляющуюся Риту, словно хотел запечатлеть ее образ навек.
В тот день на море Митька не ходил. Лежал поверх покрывала на постели целый день. И даже не пошел на обед. Слава богу, что у отца хватило ума не донимать его вопросами. К вечеру на душе у Митьки сделалось и вовсе погано, и слезы были близко-близко. Все вдруг померкло, стало неинтересным. И даже цикады не успокаивали, а еще больше бередили душу. Их стрекотание только усиливало Митькину хандру. И снова нестерпимо захотелось в деревню к деду.
На другой день солнце светило так же ярко, как и все эти две недели, а Митьке казалось, что в природе что-то произошло. Словно все увидел другими глазами. Море было таким же теплым, но долго находиться в воде не хотелось. И это «не хотелось» со всех сторон обложило Митьку. Куда ни кинет взгляд – все тускло.
Когда Званэк пригласил его на концерт знаменитого на весь мир иллюзиониста мистера Сенько, особых восторгов это у Митьки не вызвало. Что только не творил этот могучий турок! И даже тогда, когда мистер Сенько на глазах у всего зала снял со своих плеч бритую голову и поместил ее под мышку, продолжая при этом спокойно расхаживать по сцене, Митькина физиономия не вытянулась и челюсть не отвисла, как у всех остальных зрителей.
– Нэ интэрэсно? – спросил у Митьки Званэк после концерта.
Митька неопределенно пожал плечами.
– Ты так умэешь? – Цыганские глаза Званэка хитро прищурились.
– А что тут не уметь?
– Покажи!
– Закрой глаза, – тихо велел Митька. – А теперь представь меня без головы. Представил? Вот и вся иллюзия!
За спиной раздался чей-то низкий раскатистый хохот. Мистер Сенько! Как он оказался рядом? Он что, понимает по-русски?
– Да, понымаю. Ты на правыльном пути. Нэпрэмэнно будэшь вэликим! – и похлопал Митьку по плечу.
Но ни дед, ни Рита этого не видели!
Танцы на углях
А на другой день вечером они с отцом поехали смотреть танцы на углях. Званэк рассказывал, что такого мастерства люди достигают путем двадцатилетних тренировок. В центре ресторана под открытым небом на круглой земляной площадке горел огромный костер. Костер разгребали железными граблями. С наступлением сумерек угли костра мерцали каким-то загадочным светом.
Когда закончился ужин, из-за кулис вышли несколько мужчин и женщин в национальных болгарских одеждах. Сначала они под музыку ходили вокруг костра, делая какие-то движения руками. Потом по очереди, один за другим, стали пробегать по углям по самой кромке кострища. Затем с шести сторон собрались в самой середине костра и снова мелкими шажками разбежались по сторонам. А музыка звучала все сильнее и напряженнее, словно не в людях, а в ней таилась разгадка этого чуда. Вот они снова со брались в самом центре кострища, и мужчины, подняв на руки женщин, прошлись по кругу. Зал разразился аплодисментами. Зрители встали и уже аплодировали стоя.
Конферансье пригласил желающих на сцену: мол, сеанс может быть повторен с вашим участием. Из-за кулис выскочил клоун с докторской сумкой. Стал зазывать на арену девушек из-за ближних столов, жестами показывая, что мужчины пронесут их над углями на руках. Но те визжали и отмахивались. Тут на арену вышел подвыпивший мужик. Но, приблизившись к кострищу, покачал головой и под смешки зрительного зала вернулся за свой столик.
Митька хмыкнул и покосился на отца. Знал бы тот, что дед мог танцевать на углях не хуже этих болгар. И даже таким образом лечил Митьку от простуды. Развел костер на снегу, разгреб угли тонким пластом и показал Митьке, как это делается. Сначала нужно, быстро-быстро перебирая босыми ногами, потоптаться по остывающему кострищу, потом прыгнуть в снег – и так несколько раз. А когда ноги станут красными, как у гуся, натянуть на них грубые шерстяные носки и валенки. Потом попить чаю с медом. И к утру простуды как не бывало. Но рассказывать отцу это не стал. Еще опять прицепится к деду.
А на сцену из-за кулис выскочили полуголые напомаженные красотки на высоких каблуках и стали танцевать какой-то быстрый танец. Митька снова захандрил. Рита танцевала куда красивее. В ее движениях не было вульгарности. С тоской взглянул в ночное небо. Как тут все-таки звезды близко! Только попробуй разберись, где какое созвездие, когда все здесь не так, как дома.
В последний день перед отъездом, вечером, отец предложил Митьке пройтись по набережной. Бегемот тоже хотел за ними увязаться, да отец его отшил: мол, с сыном по душам поговорить надо. О чем и каким образом собирался говорить с ним отец на набережной, Митьке было непонятно. Скорее всего – придумал! На каждом шагу, стараясь перекричать друг друга, истерично гремели оркестры. От яростно мигающей светомузыки кружилась голова. Митька покосился на отца. Тому, похоже, это все нравилось. Зачем-то направился к палатке, на которой были нарисованы кривые зеркала. Нашел тоже, чем тешиться! Ну, пусть идет. Иногда Митьке казалось, что отец – его младший брат, хоть сдуру и вымахал ростом выше сына на две головы. А вот телескоп – это дело! Долго разглядывал кратеры Луны. Эх, направить бы этот телескоп на дедову деревню да посмотреть, как он там, что делает. Суббота. Наверное, топит баню…
Их банька стояла на самом берегу озера. Топилась по-черному. Обычно они с дедом ходили в баню в первый жар. После парилки окунались в озеро. И снова – на горячий полок. Так раз пять-шесть кряду, пока кожа не станет пятнистой, как у леопарда. Волосы после бани долго пахли костром и березовым веником. Пока, остывая, пили в предбаннике квас, дед рассказывал про порядки баенника:
«Ты, Митька, наматывай на ус. Не любит баенник, когда приходят к нему мыться после заката. Не терпит матерных слов, зависти, пересудов, сплетен. А потому в бане говорят только о хорошем. Нарушишь его святой закон – попотчует угаром. И упаси бог прийти в баню с похмелья или принести с собой спиртное. Может так разозлиться, что удушит до смерти. Случаев таких было в округе немало».
«Дед, а как баенник дает о себе знать?»
«Всяко разно. Ни с того ни с сего может ковш с гвоздя упасть. А бывает, в печи треснет так, что мурашки по коже. Подножку подставит на мыльном полу. Упадешь, стукнешься и долго потом еще помнить будешь. Ничего в нашей жизни, Митька, не происходит случайно. Кругом нашему брату знаки подаются. Попало не в то горло – значит, говоришь не дело. В ухе зазвенело – не хочешь слушать Истину. Какой палец ни порань – всему на то своя причина. Вот ты, к примеру, знаешь, почему именно на безымянный палец обручальное кольцо надевают?»
«Почему?» – вытянул свою и без того длинную шею Митька.
«У него из всех пальцев самая важная миссия – предостеречь от ненависти да злопамятства. А кольцо – это оберег. Коль женился – умей любить и прощать».
«Дед, а кто знаков этих не понимает, что тогда?»
«Тогда и посерьезнее намеки даются. Не царапина, так перелом или другая какая болезнь приключится. Помучается человек с болячкой да что-то наконец поймет в этой жизни. А если не поймет – так и умереть может. Зачем свет зря коптить, коль с недостатками своими справиться не можешь? Думаешь, Митька, мы просто так на свете живем? Как бы не так! Каждый человек в этой жизни что-то усвоить должен».
«Дед, а Бог – Он где?»
«Везде. В каждой клеточке нашего тела, в каждой мысли, в каждом шаге. Все чистое и светлое, что есть в душе, – это, Митька, Бог».
«Как это?»
«Да так. Бог есть любовь ко всему живому. Подумал о ком плохо – отошел от Бога. Сотворил что с любовью – приблизился к нему».
«А ты, когда маленьким был, в Бога верил?»
«Нет. Нас тогда атеизму учили. И в школе, и в техникуме. В райкомах, парткомах своя пропаганда велась. Храмы разрушили, колокола посбивали, иконы в костры побросали».
«А потом?» – не унимался Митька.
«А потом каждый в себе стал Бога искать, потому как без веры, Митька, не прожить. Быстро запутаешься, не по той дороге пойдешь. Вера, она, как стержень в человеке, на истинном пути держит».
«Отец не верит. Говорит, что все это чушь собачья», – напирал Митька.
Дед молчал. Взгляд его, в поисках ответа, устремился куда-то далеко-далеко. Митька терпеливо ждал.
«А ты не суди его. Все приходит в свое время. И к отцу придет».
«Ты уверен?»
«А как же? Иначе и быть не может. Да и что ты все про отца – про себя думай. Ты зачем Люське сегодня тумаков надавал?»
Лицо у Митьки сморщилось, будто он наступил на старый скользкий и пахучий гриб.
«А чего она нас все время подслушивает и бабуле „стучит“. А бабуля потом знай тебя делами грузит. На рыбалке уж три дня не были!»
«Ну, то, что подслушивает и „стучит“, в этом, конечно, хорошего мало, что тут говорить. Но кулакам-то зачем волю давать? Девчонка она, да и младше тебя. Драться зачем? Объясни ей, что это стыдно».
«Говорил! Не понимает. Все равно свое делает. Как ее вразумить?»
«Только не силой. Найди слова. На то ты и старший брат».
«А если она слов не понимает?!
«Митя! Не ершись, прими критику достойно. Поставь себя на ее место. Сам-то, поди, не любишь, когда отец тебя щелбанами уму-разуму учит».
Эх, дед! Логика у него железная. Ночное море вздохнуло вместе с Митькой. Оно большое, с озером не сравнишь. Но в каждом своя прелесть. Вот Люське бы тоже в море покупаться! Почувствовал, что и по Люське соскучился. Как-то она там? Может, кто из пацанов обижает. Кирилл Егорушкин все ее раньше дразнил. Митька его отмутузил. Дед знал, но не осудил. Скорей бы домой!
На другое утро проснулся задолго до будильника. Сам вытащил из шкафа большой дорожный чемодан на колесах и стал собирать вещи с таким усердием, что отец ухмыльнулся. Сейчас ему не приходилось что-то повторять Митьке дважды. Митькины уши ловили любое полуслово, угадывали каждое его желание. Движения были такими быстрыми и четкими, словно он танцевал на углях.
Званэк пришел проводить их к автобусу. Принес в подарок огромную ракушку, приложил к Митькиному уху.
– Слушай! Там шумыт морэ. Ты уже бросыл в воду монэты?
– Забыл! – хлопнул себя по лбу Митька.
Пока в автобус загружались вещи, они добежали до моря. Медные монетки, сверкнув на солнце золотыми брызгами, посыпались на морское дно. Значит, Митька сюда когда-нибудь вернется. Помолчали. Спокойно, достойно, как умеют молчать настоящие мужчины. Митька легонько хлопнул Званэка по плечу:
– Приезжай ко мне! У нас тоже есть что посмотреть.
– Ладно. Договорылись.
Остров откровения
И хоть Бегемот был с ними опять в одном купе, Митьку теперь это не колыхало. Черт с ним! Двое суток его потерпеть осталось – велика ли беда. Самое главное – он скоро увидит деда! У Митьки было, что ему рассказать.
Первым делом они поплывут с дедом на остров Откровения. Это точняк! Там у них был сооружен чум. Не из шкур, конечно, из брезента. В центре чума разводился костер. И любая непогода была уже нипочем. На топчанах из ольхового кругляка лежали набитые сеном матрасы. Здесь, в чуме, царили свои порядки. На заданный вопрос нельзя было отмалчиваться, или лукавить, или не договаривать чего-то.
Откровенные разговоры велись до тех пор, пока на собеседников дурманом не наваливался утренний сон.
«Дед! А у тебя есть недостатки?» – как-то поинтересовался Митька.
«А как же! Я ж не святой. Иногда начну свою жизнь перелистывать – спина краснеет. Сколько ошибок в жизни совершил! Красными галочками помечать – так полей в тетрадке не хватит. Только грызть себя за ошибки не надо. На ошибках учатся».
«А у меня какие недостатки?» – не унимался Митька.
«Тебе прощать научиться надо».
«Это как понимать?»
«Да вот так. Помнишь, тебе Федька Терехов подножку подставил? Ты упал, лоб расшиб, а потом все думал, чем бы ему отплатить. Не дело это. Не твои заботы. Бог с ним разберется».
«Да уж, разберется!. – вздохнул Митька. – Что-то не верится».
«Эх, Митька! А я бы рассуждал так: подножку Федька подставил не со зла – по недоумию. Какой урок нужно отсюда извлечь?»
«Придурок он!»
«Погоди-погоди! Вот опять ты за свое!.. А в этом и другое увидеть можно».
«Что?» – удивился Митька. Других вариантов он в голове не держал.
«Нельзя подставлять людям подножки, потому как сильным ушибом и злобой в твой адрес может обернуться такая шутка. Помнишь, Федор подходил к тебе, говорил: мол, прости, я не хотел. А ты?»
Ответить было нечего. Митька помнил. Две недели при встрече Федьке кулаком грозил.
«И кому от этого было хуже? Тебе. На целых две недели сам себя радости общения с ребятами лишил. Дома сидел да обиды копил. А обида, она знаешь как человека гложет!»
«Дед! А у тебя на отца обиды нет?»
«Упаси бог! Я его люблю и принимаю таким, какой он есть».
«А ты не лукавишь?»
«Что ты! У отца твоего много достоинств».
«Ну к примеру?»
«Во-первых, большая целеустремленность. Без отца вырос. Мать – простая женщина, уборщица. А он образование высшее получил. Во-вторых, ты знаешь, какая у него должность?»
«Ну знаю», – вяло подтвердил Митька.
«Вот тебе и „ну“! Начальник финансового отдела. Шутка ли? Тут хорошую голову иметь нужно. А сила воли? Внутренняя организованность? Так что у твоего отца, Митька, многому поучиться можно. А мелкие недостатки у каждого есть».
Митька молчал. Грыз горький ольховый прутик. Конечно, в чем-то дед прав. Отца на работе уважают. И друзья у него ничего. На гитарах играют, песни хорошие поют. Одного не мог ему Митька простить – зачем на деда нападает. Словно завидует ему в чем!
«Разные мы с ним, – неожиданно вторгся в нелегкие Митькины думы дед. – Будь терпимее к людям, Митька. Отца осуждаешь, а сам такой же. Каждый человек больше всего не любит в другом свои собственные пороки».
Митька прикусил губу, задумался. Вот это да! Никогда б не подумал! А ведь в этом что-то есть. Взять мать, например. Терпеть не может, когда Люська забывает что-нибудь, а сама такая же. Во многом с дедом был согласен, только вот в то, что дед на отца не обижался, не верилось, и всё тут! И деду об этом сказал прямо.
«Во даешь! Зациклился, однако! – засмеялся дед. – Что мне на него обижаться? Просто он недопонимает чего-то. А может, и понимает, да не справится с собой. Такое тоже бывает. Ну и что из этого? Сегодня не понимает – завтра поймет».
«Да-а-а! – недовольно пробурчал Митька. – Держи карман шире. Поймет он!. Знаешь, что он про тебя говорит?»
«Не знаю и знать не хочу! – резко оборвал дед. – Мне до этого дела нет. То, что он про меня думает, это его проблемы. А я себя сам знаю. И тебе не советую чужие недобрые слова передавать. Грех это! Большой грех. Запомни, Митька!»
Митька заерзал на топчане. Подоткнул под себя края старенького байкового одеяла. При последних словах деда его почему-то стало знобить. Дед встал, подкинул валежника в костер. У Митьки защипало в глазах.
«Дед, скажи тогда, а почему жизнь несправедливая такая?»
«Кто тебе сказал? В этой жизни, Митька, всем поровну дано. Все зависит от того, как ты свой Божий дар развивать станешь».
«Да где ж поровну?! – присел на топчане Митька. – Что я, не вижу! Отец вон какие «бабки» в своем банке зашибает, а ты всю жизнь в лесу отработал, а пенсии едва на хлеб хватает. Разве это справедливо?»
«Э-э-э, Митька! Вот тут-то и собака зарыта! Давай рассуждать! – Теперь уже ворочался на топчане дед. – Чем это я в жизни обделен? Я имею все, что хочу. И дом у меня есть, и жена справная, и работа любимая, и корова, и пчелы, и сад, и лодка на берегу. Ни в холоде, ни в голоде. С протянутой рукой не стою. А внуки у меня какие! Да ведь за одно то, что ты у меня есть, я Богу до конца дней своих должен поклоны бить! Ты ведь, Митька, продолжение меня. Не каждому на долю такое счастье выпадает».
В свете потухающего костра глаза деда светились таким необыкновенным светом, что Митьку захлестнуло какой-то дикой нежностью. Он спрыгнул с топчана, перебежал к деду, прижался щекой к его бороде.
«Дед! Я тебя больше всех люблю! Ты не такой, как все, дед! Ты даже сам не знаешь, какой ты!»
«Ты просто других людей меньше знаешь».
Но Митьке больше уже ни о чем не хотелось говорить. Уткнувшись носом деду под мышку, он сначала затих, а потом сладко засопел.
Вспоминая сейчас те минуты, Митька ощутил где-то рядом запах дедова пота. И даже повел носом. Запах этот был ему очень приятен. Знал, что не всякий пот хорошо пахнет. А вот дедов был каким-то особенным, родным.
Ничто не мешало Митьке предаваться сладким воспоминаниям. Отец с Бегемотом о чем-то беседовали в коридоре. Однако однотонный стук колес уже изрядно притомил. Митька забрался под одеяло и стал придремывать.
Вдруг ему почудился тихий голос деда: «Я ухожу, Митька. Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови – и услышишь мой голос». Митька мгновенно открыл глаза. Ему показалось, что в дверях купе стоит дед. Причем в каких-то странных белых одеждах. Потер кулаками веки. Да нет, такого не могло быть! Показалось! Прижал нос к оконному стеклу. По носу катились слезы. А почему – кто его знает!
Южные пейзажи за окном сменились привычными перелесками. Мелькали березы, осины, сосны, ели. И даже пыльная ольха казалась родной и милой истосковавшемуся Митькиному сердцу. «Где родился – там и пригодился», – любил повторять дед. Вот уж правда! Образ деда так не вязался с этой фантиковой заграницей. Там бы деда действительно можно было назвать Гуманоидом. Зато дома, в деревне, в ватнике, в кирзовых сапогах, он был в своей тарелке.
И все же хорошо, что отец вытащил его на этот курорт. Теперь Митька знал, что ему действительно не нужно. «Не попробуешь кислого – не узнаешь сладкого». Дед, как всегда, прав! Многое из того, что говорил он, стало понятным Митьке только сейчас. И про любовь тоже. Мысли сразу улетели к Рите. Ей бы понравилось в деревне. Они с дедом обязательно свозят ее на Святой остров, в наскальных лужах которого – лечебная вода. Если помыть той водой руки, сходят все бородавки, а на лице исчезают прыщи. Не поверил бы Митька в это чудо, если бы с ним самим такого не случилось. Бородавки сошли и с его рук, и с рук сестры Люськи за одну ночь. Были – и не стало. А потому во все, о чем рассказывал дед, Митька верил. Только диву давался: откуда тот столько знает?
Мимо проплыл маленький деревянный вокзал. Название станции прочитать Митька не успел. Под окнами забегали местные торговцы. Яблоки, груши, сливы продавались ведрами. Отец с Бегемотом двинулись к выходу купить что-нибудь домой. Митька – за ними. Цены были, конечно, смешные. По цене одного килограмма яблок в городе здесь можно было купить целое ведро. Бегемот остановился возле какой-то древней старушки. Лицо у нее было похоже на печеное яблоко, коричневое и морщинистое. Да еще костыль рядом. Как только до станции добралась?
– Бабуль, почем яблоки? – поинтересовался Бегемот. Для понта, что ли?
– По шестьдесят рублёв продавала. Бери, сынок, подешевше отдам. С утра уж тут стою…
Отец толкнул Бегемота в бок.
– Вон там за пятьдесят женщина отдает. И сорт лучше.
– Я этих хочу! – почему-то вдруг разозлился Бегемот и протянул бабуле сто рублей. – На, бабуль, и сдачи не надо.
– Да што ты, сынок! Куды ш мне стольки?
– Бери, бабуль, бери! – А у самого голос дрожит.
– Храни тебя Бог за доброту твою! Кушай, милый, на здоровье!
Когда вернулись в купе, Митька зачем-то спросил:
– Дядя Жора, а ты за что так стариков любишь?
– Потому что они добрее, мудрее и чище нас. Посуди сам: зачем старику хитрить, когда ему уж скоро перед Богом ответ держать. Если бы мы, Митька, стариков больше слушали, лучше бы жили. Это факт! И не было бы у нас столько проблем.
Митька покосился на отца: слышит ли? Конечно, слышит. Однако прикидывается, что газетные новости его интересуют больше. А дядя Жора ничего мужик. Не ожидал! Даже в мыслях теперь прозывать его Бегемотом Митьке расхотелось.
Мир рушится
Поезд в Петрозаводск прибывал рано, около шести часов утра. После теплых южных ночей северная прохлада казалась Митьке более ощутимой. Его колотил озноб. В пору кричать: «Дро-о-жжи! Купите дро-о-жжи! Продаю дро-о-жжи!» И хоть было уже совсем светло, белые ночи далеко не отошли, город еще спал. И только капризно лязгали двери стареньких троллейбусов.
У вокзала их поджидал на машине водитель отца, дядя Саша. Хороший мужик, с юмором. И хотя, приветствуя их, он, как обычно, улыбался, в улыбке было что-то такое, от чего у Митьки по спине снова пробежал холодок. Пока он водворялся на заднее сиденье, дядя Саша что-то быстро прошептал отцу. Тот вздрогнул, словно его пронзило током, и машинально обернулся к Митьке. Такими глазами отец на Митьку еще никогда не смотрел! По скулам ходили желваки, и как-то странно дергался кадык. Что это с ним? Но спросить не решился. Вот отец приоткрыл рот, хотел было что-то сказать Митьке, но вдруг осекся, сомкнул губы так плотно, будто боялся выронить полученную весть. А потом отвернулся, как-то весь съежился и втянул голову в плечи, словно провинившийся пацан.
Митьке стало не по себе. Так вот, молча, и доехали до дома. Вылезая из машины, Митька задрал голову. В кухне не было света. Спит мама, что ли? Такого еще не бывало. К приезду гостей у нее всегда пеклись пироги: с мясом, морковкой, вареньем. Вкусно пахло на весь подъезд. Митька начинал глотать слюну уже на второй лестничной площадке.
Дома никого не было. На столе лежала какая-то записка. Отец пробежал ее глазами и быстро засунул в карман.
– В деревню едем! – каким-то незнакомым голосом тихо сказал он.
Митька расцвел. И уже было представил себя в объятиях деда, но тут отец, набрав в легкие воздуха, шумно выдохнул:
– Держись, Митька! Горе у нас!
От этих слов Митька занервничал. Что же такое могло случиться? Может быть, бабуля приболела? У нее иногда поднималось высокое давление. Только вряд ли отец из-за этого расстроился бы так сильно. Не с Люськой ли что? Прошлым летом умудрилась как-то ногу сломать. Орала-а-а! Еще та егоза! Вечно голова вверх задрана и под ноги не смотрит.
Митька перебирал в голове всякие возможные неприятности, но все равно они никак не затмевали радости встречи с дедом. И чем ближе подъезжали к деревне, тем сильнее прыгало в груди сердце. Вот уже проехали развилку. Значит, до деревни рукой подать. Вот свернули на грунтовку. Деревня вся в ядреной зелени. Жаль, что клубника отошла. Дедов дом был каким-то не таким. Что именно изменилось, выразить словами Митька не смог бы. Вроде все по-прежнему, на своих местах. Вот только калитка распахнута. Заложка сорвалась, что ли? Непорядок! Куда дед смотрит? На него непохоже.
Стоило войти в дом, как мать бросилась отцу на грудь со слезами. Так и знал! Бабуля лежала больная в постели. А дед-то где? Может, скотину обряжает? Подбежал, чмокнул бабушку в щеку.
– Здравствуй, бабуль! А дед где?
Бабушка закрыла глаза и отвернула голову к стене. По щекам ее текли слезы. В комнате висела гнетущая тишина. Тут из спальни выплыла заспанная Люська. Поджав губы, медленно двинулась ему навстречу, словно затаила в себе какую-то обиду. Митька легонько дернул ее за косу. Мол, что надулась? Люська даже не хихикнула в ответ. Вот кукла! Тогда глазами показал на мать: мол, что она плачет? Вернулись ведь, ничего с нами плохого не случилось, а бабуля поправится. Сестренка, прижимая палец к губам, прошептала:
– Мы вчера дедушку похоронили!
Митька взглянул на Люську так, словно из девчонки она превратилась в гадюку.
– Заткнись! А то сейчас так получишь! – И кулаки сжались до побеления. – Вот дура! Нашла чем шутить! Ненормальная!
– Я не шучу! – плаксиво скривила губы Люська. – У мамы спроси! – И, уткнувшись в мамин бок, заревела трубным голосом.
Митька перевел ошалелый взгляд на мать. Та, глотая слезы, кивнула и, словно оправдываясь, прошептала:
– Тромбоз у него был, Митенька. Вечером, как обычно, спать лег. Бабушка говорит, все хорошо было, а утром проснулась – он не шевелится.
Митька беспомощно крутил головой. Растерянный взгляд его стал искать спасения на лице отца. Но тот как-то совсем по-мальчишески закрыл мокрые глаза рукавом, отвернулся в угол, и плечи его стали мелко вздрагивать. Митька впервые видел, как плачет отец. Тогда, будто ошпаренный, он выскочил на улицу и что было сил помчался в лес. Ноги несли его к лабазу. Как бегущая от собаки кошка, одним махом взобрался по деревянным рейкам на сосну, на площадке скрючился в три погибели и, захлебываясь слезами, впился зубами в острые колени. Ему казалось, что сейчас разразится сильная гроза, и ураган повыворачивает вверх корнями могучие деревья, и расколется пополам небо, и начнется великий потоп! Но кругом было тихо-тихо. Только о чем-то беспечно щебетали птицы и стучал по стволу клювом трудоголик-дятел. Тогда в отчаянии Митька мысленно накинулся на отца. Это все он! Был бы Митька в деревне, ничего бы с дедом не случилось. И никакой там не тромбоз – просто умер от обиды и тоски. Но, как ни распалял себя, сердиться на отца почему-то не мог. Перед глазами так и стояла его вздрагивающая спина. Отец не притворялся – он искренне горевал по деду.
И тогда вспомнился сон в поезде и дед в белых одеждах. В голове снова отчетливо зазвучал его голос: «Будет трудно – позови! Приду».
– Дед! Миленький! Родной! Как же мне теперь без тебя?! А?!
«Возьми себя в руки, Митька! Не раскисай. Будь мужчиной. Молодец, что не сердишься на отца. Он тут ни при чем. У каждого свой срок. Ты знаешь, у меня теперь другие задачи».
– Дед! Я тебе про Риту еще не рассказал!
«Я все знаю. Знаю даже то, чего не знаешь ты. Она к тебе приедет. Жди».
У Митьки как-то разом иссякли все вопросы. Голос деда пропал. Мимо лабаза низко-низко плыли белые облака, на которые так любил смотреть Митька. На глазах они превращались в египетские пирамиды, в грозные вулканы, в огромные корабли. А то вдруг мчались по небу белой тройкой каких-то сказочных коней. Потом настал черед портретов. На бирюзовом фоне летнего неба стали вырисовываться знакомые образы: дед, Рита, Валентин Петрович, Званэк, мистер Сенько и даже Бегемот. Митька не заметил, как уснул. Очнулся, почувствовав на спине чью-то теплую руку. Испуганно открыл глаза. Отец!
– Ты не думай про меня плохо, Митька. Я ведь деда тоже любил. Он мне вместо отца был. Ну и если уж быть до конца честным, ревновал я тебя к нему… Ты ведь за ним как поплавок бегал. А мне… что-то так обидно было. Глупо, конечно! Ну да что теперь!
Отец впервые назвал его Митькой. И от этого вдруг сделалось так хорошо на душе, что он даже застыдился своей такой неуместной в эту минуту радости.
– Пойдем на могилку деда сходим, – тихо предложил отец.
Митька кивнул. И они стали осторожно спускаться на землю.
Кладбище
Кладбище находилось на краю деревни в сосновом бору. Издали кресты да оградки видел, а вот вглубь заходить не доводилось. Не раз слышал, как бабушка маме место нахваливала: мол, сухо и, где ни копни, повсюду белый песок. Для него это было странно. Кладбище мальчишки всегда обходили стороной. Особенно угнетали искусственные венки и цветы.
Сейчас, проходя между оградками, так и цеплялся взглядом за фотографии знакомых лиц. Слева приветливо улыбался дед Вася Козлов. Вот-вот произнесет: «Привет, Митька, Николин внук. Помнишь, я смастерил тебе лук?» Стрельбой из лука пацаны увлекались целый сезон. Кажется, это было в то лето, когда Митька перешел в третий класс. Справа на них строго смотрела баба Паша Абрамова. Смотрела так пристально, что Митька невольно кивнул и прошептал: «Здрасте!» Бабы Паши он побаивался, и не без причины. За ее садом был пруд. Возле пруда пацаны любили жечь костер. Пекли картошку, рассказывали страшилки, играли в ножички. За забором, сколоченным из горбыля, дразнили спелостью кусты мохнатого крыжовника. Время от времени пацаны просовывали между неровными краями досок худенькие руки, засучив до плеч рукава футболок, чтобы сорвать несколько еще кисловатых, но очень крупных ягод. И хоть у каждого возле дома этого крыжовника было навалом, бабы-Пашин казался вкуснее. Как пронюхала старая про их неблаговидные дела, одному Богу известно, но однажды застукала с поличным. Выросла, как из-под земли. «Ах, ворюги вы этакие! Сейчас я вам!» Пацаны горохом откатились от забора, а у Митьки рука в заборной дырке застряла. Ни туда ни сюда. Всю в кровь ободрал – не вытащить, и всё. Тут и нажгла его баба Паша крапивой по первое число. За всех одному досталось. Навек усвоил, как зариться на чужое.
Вот и свежая могилка. Хоть убей, но образ деда с этим песчаным холмом никак не вязался. И никаких чувств на Митьку не нахлынуло. Да и отца особо не проняло. Зачем-то пошатал деревянный крест, словно хотел проверить его на прочность. Покрошил на могилку печенье для птиц. Поправил еловые лапы по краям, чтобы зверье не разрыло свежую землю.
– Спи, дед, спокойно. И прости меня! Виноват я перед тобой! Ты простишь, я знаю. Большая у тебя душа была.
Стоило им отойти от могилы, как, откуда ни возьмись, появилась маленькая серая птичка и принялась быстро клевать крошки. Значит, где-то рядом витает душа деда. Он сам так говорил. А знал дед много!
– Я завтра уезжаю. На работу надо, – не глядя на Митьку, произнес отец. – Ты в деревне останешься или со мной в город поедешь? – И напряженно ждал Митькиного ответа.
– С тобой, – сказал Митька.
Он произнес это спокойно и твердо, как само собой разумеющееся. И был удивлен реакцией отца. Лицо у того вдруг сделалось по-детски счастливым. И он даже не пытался этого скрыть.
– Вот и отлично! Знаешь, я так привык к тебе за эти три недели. Не хочу один оставаться. А в выходные снова в деревню приедем, да? Баню стопим. Научишь меня париться?
Митька моргнул, согласился. Ему почему-то снова показалось, что он старше отца, и намного. Надо будет когда-нибудь его на утреннюю рыбалку с собой взять, что ли. А то ведь он со своими финансовыми делами настоящей жизни почти и не видел. Эх, да-а-а!
Постскриптум
В город возвращались молча. Каждый в своих мыслях. Отец тоже думал про деда. Это факт.
Дома, едва успев скинуть с ног кроссовки, Митька кинулся к компьютеру. Навел шуструю стрелку на конверт с надписью: «Доставить почту». Закрутился в углу экрана глобус. Замигали зеленые огоньки Интернета. И черным курсивом ударили в глаза слова:
«Петрова Рита». Тема: «Привет! Это я!» Лихорадочно защелкал мышью. Письмо было небольшим: «Дима! Привет! Это я. Как твои дела? Очень надеюсь, что отдохнули вы хорошо. В начале августа мы с папой собираемся приехать в Петрозаводск, на целую неделю. Очень хочу тебя увидеть! Передавай привет дедушке. Пиши. Рита».
Митька закрыл глаза и прошептал:
– Дед! Тебе от Риты привет! Слышишь?
«А как же! – зазвучал в голове родной голос деда. – Приедет – покажи ей все наши заветные места. Ключ от лодки у меня над дверью в предбаннике. Плывите с богом!»
– Спасибо, дед! – прошептал Митька.
– Ты с кем говоришь? – удивленно спросил вошедший в комнату отец.
– Да так, про себя, – слукавил Митька и боднул отца лбом в плечо, как обычно шутил только с дедом.
– Ну, все ясно!
Обеими руками отец обхватил Митьку, легонько приподнял и бережно повалил на ковер.
Сцепившись, клубком катались по полу. Весело блестели две пары глаз, разрумянились щеки от азартной борьбы: кто кого положит на лопатки. И вдруг – возглас отца:
– Стой! Замри! А то раздавишь муравья!
Тяжело переводя дух, Митька сел на полу. Чего это он? А отец, оторвав от газеты уголок, заботливо подсаживал на бумажку рыжего скитальца. Тот как две капли воды был похож на своего собрата, которого Митька спас от тяжелой туфли Маргариты Рашидовны. Митька даже головой покачал – как давно это было! Будто прошло с тех пор не три месяца, а три длинных года! Словом, было это… было это… когда он, Митька, был еще маленьким! Вспомнил – и сразу захотелось увидеть одноклассников: Цыганкова, Маркова, Птицыну. И даже саму Маргариту Рашидовну!
Улыбаясь и повернув голову набок, Митька пристально следил за каждым движением отца. А тот тем временем уже поднес муравья к форточке, заговорщицки подмигнул Митьке и осторожно выпустил бумажку из рук. Потом как-то очень смешно округлил щеки и дунул вслед муравью:
– Лети, бродяга!
Часть вторая
«Гулливер»
Митька сидел в своей комнате у компьютера и мучил скрепку такими вопросами, от которых у той глаза, как у стрекозы, вылезали из орбит. Из технических помощников выбрал образ не собаки, не утенка, а именно скрепки. Она выскакивала всякий раз, как только Митька нажимал стрелкой компьютерной мыши на вопросительный знак. Наблюдать за скрепкой было потешно: она то озадаченно чесала в затылке, то подозрительно косила глазами, раскачиваясь из стороны в сторону, то беспомощно разводила руками: мол, не понимаю, чего тебе надобно, «старче». А что тут понимать? Митька ждал писем от Риты, а их не было уже целых две недели. Какие только реплики он ей не отпускал, какие открытки не отправлял! Вирус у нее в компьютере, что ли? И мобильник теперь почему-то все время был отключен. Деньги кончились? Такого еще не бывало. Открыл ее последнее письмо. Странное какое-то. Словно что-то хочет сказать и не решается. Намеки, подколки, капризы! Может, обиделась на что? У девчонок это часто бывает.
Щелкнул мышью по своему последнему посланию. Оно было непростительно длинным. Бегал глазами по строчкам и чувствовал, как потеет спина от стыда. Учил ведь дед: не впадай в эмоции, не прыгай от радости глупым козленком, сохраняй спокойствие, что бы ни случилось, привыкай ценить свои слова и чужое время. Э-эх! Переборщил!
А скрепка знай пилькала глазами! Уберись ты, чудо гороховое! Нечего подсматривать! Без тебя тошно!
– Митя! Иди-ка скорее сюда! Смотри, что показывают! – раздался из гостиной возбужденный голос матери.
Дался ей этот телевизор! Сядет за свое вязание и знай каналы переключает. Еще и сестренку Люську приучила! У той от этого ящика уже скоро крыша на сторону съедет! Темноты боится до поросячьего визга. Приезжает в деревню и каждый раз просит бабулю до туалета проводить. До чего дошло!
Внушал им дед, что человек должен своей жизнью жить, а не чужой. Да разве мать вразумишь? Ну, бывают, конечно, интересные фильмы. «Сибирский цирюльник», например, или «Ворошиловский стрелок». Артист этот, Михаил Ульянов, так на деда похож! Смотришь фильм с его участием – в груди щемить начинает. Ну вылитый дед! Глаза такие же, спокойные, умные, в самую душу смотрят. И на висках – лучики морщинок от скрытой улыбки. Эх, дед!
Последнее время все чаще вспоминался сон, который приснился в день похорон деда. Это было четыре года назад, в купе поезда. Они с отцом возвращались из Болгарии, где отдыхали по туристической путевке. О случившемся тогда еще не знали. Да и сон ли это был? До сих пор отчетливо помнил белые одежды деда и его вещие слова: «Я ухожу, Митька! Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови – и услышишь мой голос».
Мысли пошли вольготно гулять по прошлому, которого без деда Митька себе представить никак не мог. После его смерти мир стал приобретать какие-то совсем другие краски, формы, размеры… Дедов дом, например, в детстве всегда казался Митьке высоким, светлым и просторным, а теперь словно съежился, сгорбился, того и гляди, врастет окнами в землю. Да и цвет дома был ярко-голубым, а теперь сделался каким-то не то выгоревшим, не то линялым. Надо будет уговорить отца купить голубой краски да покрасить дом заново.
И озеро, на берегу которого стояла дедова банька, прежде казалось глубоким. Прибрежные валуны, с которых он раньше нырял солдатиком в воду, теперь покоились на сухом песке, блеклые и шершавые. Что случилось? Куда ушла вода? Застыл в оцепенении ветрячок, и никакой ветер не мог пробудить в нем былых чувств. Видать, что-то и в нем заклинило, сломалось. Чум на острове Откровения тоже обветшал до дыр, тюфяки сгнили, и внутри уже давно не пахло костром. И даже деревянная лодка, перевернутая вверх дном, рассохлась и облезла. Просмолить бы надо, да все не собраться, со временем напряг. И самое главное, некому больше задать волнующие вопросы. Разве что в мыслях!
В голове у Митьки голос деда звучал, как прежде, бодро и уверенно. И по этому дедову голосу Митька настраивал свою душу, как настраивают по камертону капризный струнный инструмент. Теперешним взрослым умом понимал, что не было в этом никакой мистики, как казалось раньше. Каждый может помнить голос ушедшего человека и, хорошо зная его суть, взгляды, манеру мышления, может предположить ответ на тот или иной вопрос. Митька с раннего детства, как только помнил себя, верил каждому слову деда. И теперь так же вот верил себе, потому что знал: с дедом они единое целое. Прилив этой удивительной уверенности почувствовал вскоре после смерти деда, словно тот, уходя в мир иной, оставил ему в наследство все самое бесценное – свои душевные силы.
Жаль, что Рите не довелось с дедом познакомиться. Ей бы он тоже понравился. Стоило вспомнить про Риту, как тотчас оголтелые мысли устремились в Петербург и стали бродить по заснеженной набережной Фонтанки, по пустынному двору, куда выходило окно Ритиной комнаты, так называемой девичьей. В комнате Рита жила не одна – со старшей сестрой Светланой. Светлане было уже девятнадцать, и любое ее мнение отдавало категоричностью. А впрочем, что ему до Светланы? Знать бы, чем занимается Рита! Дел, конечно, у нее под завязку. В какие только кружки не записалась! Японский язык учить принялась. Зачем он ей? Ну английский – куда ни шло. Без него нынче ни шагу. А японцы-то эти на что сдались, если нет времени на письма ответить?.
– Митька! Скоро ты?! – забарабанила к нему в дверь кулаком Люська. – Дядьку какого-то показывают, который людей оживлять может! Не веришь? Послушай!
Митька нехотя поднялся и не спеша направился в гостиную. Встал в дверях, скрестив на груди руки. Нашли что смотреть! Шоу «Пусть говорят». Крупным планом показали какого-то мужчину. Митьку поразил его взгляд. Такой необычный. Смотрит на всех, как Гулливер на лилипутов. Ведущий программы из кожи вон лезет. Чуть не в нос ему микрофоном тычет: «Так вы утверждаете, что умеете воскрешать людей?» – «Да! И я могу научить этой методе любого, кто пожелает». Вот это да! Митька присел на подлокотник кресла и весь подался вперед. На сумасшедшего вроде не похож. «Мошенник! – словно прочитав его мысли, первой взвизгнула сидящая в зале толстая тетка с красным мясистым лицом. Как на рынке: руки в боки и давай глотку драть: – Вымогают у людей последние деньги! Набивают себе карманы на людском горе! Еще в студию пришел, наглец!» – «А вы могли бы воскресить мертвого человека прямо здесь, в студии?» – подхватил идею ведущий. «Как пожелаете», – пожал плечами странный мужчина. И опять его глаза показали крупным планом. Смотрит на всех так, будто силится понять, что же здесь происходит. Митька криво усмехнулся. Ну дела! Мать сидит, бледная вся. Даже про вязание забыла. А Люська глазищами так и стреляет, как та скрепка, – то на Митьку, то на мать. Ответа ищет – правда ли? А какой тут ответ дашь? Вон у всех в студии лица вытянулись. А среди них ведь и врачи, и ученые, и писатели, и даже священники. «Судить его, мошенника, или в психушку отправить! Развелось их, дьяволов, в наши смутные времена! Статистика в Интернете такие факты выдает: три тысячи шестьсот шестнадцать человек уже объявили себя Иисусами!» И разом со всех сторон поднялся такой рев: дай им волю – разорвут на части. Ату его!
Митька занервничал и принялся щелкать себя по ногтям. Вот дурацкая привычка! И не отвыкнуть никак. А как тут не нервничать? Не дают человеку слова сказать! Зачем приглашали?! Вдруг он и правда чем-то таким владеет. Вот бы деда оживить! Никаких бы денег не пожалел! Работать бы пошел и вкалывал день и ночь. Только бы дед жив был. После его смерти Гуманоидом стали звать его, Митьку. И он носил дедово прозвище с честью и достоинством. Сначала по деревне разнеслось, а потом и в город просочилось. Гуманоид – и всё тут!
Снова взглянул на экран. Показывали одного из воскрешенных. Мужик как мужик. Спокойный как танк. Кусают со всех сторон, а он знай твердит: «Мир вам, люди!» В морге отлежал около суток. После воскрешения в Бога веровать стал. Интересно, кто он? «Подсадная утка»? Потом еще одну женщину показали, которая мужа по этой цифровой методе воскресила. И ее негативом «распяли». Каких только ярлыков не приклеили. А на вид нормальная женщина. По профессии врач. Только говорит не очень уверенно. Ее спрашивают: где муж сейчас? Молчит. Словно боится проговориться. А чего бояться-то? Если бы он, Митька, чем-нибудь таким сверхъестественным владел, разве стоял бы вот так, язык проглотив?! Рассказал бы все как на духу. Чего они?! И «Гулливер» этот уходит от прямых вопросов.
Шоу закончилось так же неожиданно, как и началось. В душе осталось какое-то чувство неудовлетворенности. Митька молча удалился в свою комнату. Ни с матерью, ни тем более с Люськой обсуждать эту щекотливую тему не хотелось. Пусть женщины меж собой чирикают, а ему, мужику, негоже. С отцом бы еще обменялся мнением, но тот, как всегда, в командировке. Ну да ладно, время покажет: сумасшедший ли этот «Гулливер», мошенник или одержимый какой. А с другой стороны посмотреть, в сказки раньше тоже не верили, а потом и зеркальце, в котором все можно увидеть, и ковер-самолет, и другие чудеса реальностью стали. Так почему не быть живой воде? Но опять же, воскресить одного-двух – это еще куда ни шло. А если всех? Что на свете твориться будет?!
А перед глазами так и стоит дед. Сидит на крыльце и насмешливо теребит бороду. «Вот так-то, Митька! Думай, чеши в голове. На твоем веку еще и не такое будет!»
Митька снова сел за компьютер. Ну а что ты на это, скрепка, скажешь? Та покачала головой. Потом развалилась на боку, закинула ногу на ногу, закатила глаза. Что-то соображает своей металлической головой. Ладно, не пыжься, отдыхай! С Ритой бы на эту тему поговорить. Она этими вещами ох как интересуется! Мать с отцом на нее ворчат. Они по профессии врачи. Верят только в то, что руками потрогать можно.
Вспомнился последний приезд в Петербург. Было это в сентябре. Долго гуляли по набережной Фонтанки. Говорили о клонировании. Гадали, будут ли проводить такие эксперименты над людьми или нет. Митька был категорически против клонов. Зачем и кому они нужны? Риту задевали эти темы так глубоко, что у нее от волнения начинал дрожать голос. А глаза прямо-таки искрились от возбуждения. В такие минуты Митьке почему-то очень хотелось ее поцеловать. Но боялся обидеть. Просто брал за руку и нежно гладил ее тонкие пальцы, разглядывая их, словно какую-то диковину. Рита сразу замолкала, но в глаза ему смотреть не решалась. Отводила взгляд на темную воду.
Однажды они остановились на мосту. В воде отражались уличные фонари. Кругом было безлюдно. Митька неожиданно взял и поднял Риту на руки, да еще вытянул руки далеко за перила. Девушка тихонько вскрикнула и, крепко прижавшись к нему, обхватила за шею. Митьке стало так хорошо, что хотелось окаменеть и остаться с ней в обнимку на века. Но Рита взмолилась ее отпустить. Он с нежностью провел губами по ее щеке и опустил наземь. Пока она поправляла волосы, Митька глядел на воду. По темной поверхности реки плыли яркие кленовые листья. Они напоминали растопыренные пальцы. И кто придумал такую красоту? Вроде и кленов-то рядом нет. Значит, кто-то специально нашел, подобрал и бросил их в воду. И наверное, загадал желание.
Митька представлял Риту так явно, что даже ощутил тонкий запах ее любимых духов. А все тело налилось какой-то непонятной тяжестью. С шумом выдохнул скопившийся в груди воздух и твердо решил в выходные во что бы то ни стало рвануть в Питер. Что сидеть и гадать на кофейной гуще? Приехать и все увидеть своими глазами. Пусть даже Риты не будет дома. Ну, мало ли, уехала куда. Поговорит со Светланой, с Галиной Ивановной, с Валентином Петровичем. Неизвестность – худшая пытка. Всё! Решено! Деньги на дорогу есть. Клянчить у родителей не надо. Зря, что ль, два месяца по вечерам разносил телеграммы. От денег, которые предлагал отец на карманные расходы, всегда отказывался. Нет халявных денег – нет и упреков. Усвоил эту истину твердо. Бегая с телеграммами по убогим дворам, насмотрелся, конечно, всякого. Бумажные телеграммы нынче шлют только те, у кого нет ни телефона, ни компьютера. Услуги связи нищенских трущоб.
Одна молодая женщина с полугодовалым ребенком на руках, прочитав текст телеграммы, долго смотрела на него с каким-то отчаянным укором в глазах. Словно ему, Митьке, было кем-то велено держать ответ за все грехи мужского пола. И бледные губы ее вдруг стали шептать такое, от чего его бросило в жар, нездоровый, трусливый, липкий.
– Он меня предал!. Оставил! Будь он проклят!. Помоги мне! Останься! Люби меня!
Митька растерянно тряс головой и, заикаясь, невнятно бормотал что-то типа того – мол, извините, я при исполнении. А сам с каким-то оцепенением смотрел на ее полинявшую от стирки футболку, загрубевшую на груди от высохшего молока. Курчавая малышка беспечно подпрыгивала на руках у матери и озорно хлопала в ладоши. После неловкой паузы женщина резко повернулась и, обхватив дочку двумя руками, скрылась в темной прихожей. Митьке ничего не оставалось, как поставить в графе «Получатель» закорючку своей рукой. И скорее на улицу! Подальше от всего этого. От гулкого топота его ног из глубоких рытвин облупившихся стен подъезда (словно после артобстрела!) сыпалась сухая штукатурка. Потолок был весь в черных пятнах копоти, в центре которых злорадно красовались обгоревшие спички. Кому не лень до самого потолка прыгать?!
Другой адресат проживал в деревянных двухэтажных бараках, построенных сразу после войны, как временное жилье. По этому поводу дед говорил так: «Никогда, Митька, не верь обманному слову „временно“! Под ним всегда подразумевается „навечно“, „навсегда“. Любое дело с душой делай, как для себя, и доводи до победного конца. Знай: все к человеку возвращается: и добро, и зло. В одном месте чего худого натворил – в другом сам же на этом и попадешься. А за добрые деяния всегда получишь благодарность, не в словах, так в мыслях человеческих. А мысли, Митька, – великая сила! Мыслями мы творим и себя, и свое будущее!»
Митька не любил эти деревянные районы. Ни город, ни деревня! Не поймешь что! Разбросанные по двору дрова, вечно переполненные помойки, по которым шастают бездомные облезлые коты и собаки. Разбитые окна подъездов зачастую наполовину заколочены фанерой. Кто ж сподобится вставить стекло? Не мое, общественное. Обшарпанные ступеньки деревянной лестницы скрипели на все лады, как расстроенная домра. Так и знал: дверной звонок сорван. Постучал в дверь кулаком. Открыл ему старичок со светлыми и какими-то младенческими глазами.
– Вам телеграмма, – казенно сообщил Митька. – Распишитесь здесь, пожалуйста. – И протянул старику сложенную вчетверо бумажку.
– Да я, милый, плохо вижу. Ткни пальцем-то, куда закорючкой чиркнуть.
Митька приставил кончик ручки к нужному месту на бумаге. Старик расписался. И только Митька хотел уйти, как тот взмолился:
– Не уходи, сынок, прочти, что в телеграмме-то! Старуха моя тоже не видит, у обоих глаукома.
Митька окинул взглядом прихожую. В углах на оборванных обоях гнездились тараканы. Вообще-то тараканов Митька видел, но чтобы их было столько – никогда! Если бы не шевеление их чувственных усов, можно было бы подумать, что угол выложен блестящим коричневым кафелем. Старик, конечно, эту живность не видел. Митька развернул телеграмму, пробежал глазами по тексту: «Трагически умер Павел. Вчера похоронили. Зина». Видя, что Митька мнется, старик строго приказал:
– Читай! Мы от телеграмм нынче ничего хорошего не ждем.
Митька откашлялся и прочел, стараясь произносить слова как можно равнодушнее и суше.
– Господи! – перекрестился старик на «лампочку Ильича», что болталась на проводе без люстры под самым потолком. – Спасибо Тебе, Господи, что прибрал на место! Пусть земля ему будет пухом, а горемычной душе – прощение за слабость духа. – И, уже обращаясь к Митьке, добавил: – Пил он по-черному. Давно знали, что добром не кончит! Сын это наш. Вот так, парень. Теперь иди с Богом, дай поплакать вволю!
И снова Митька прыгал через ступеньку, будто ему дали пинка под зад. Внизу, под лестницей, кто-то шевелился, шелестел картонными коробками. В нос ударил зловонный запах. В привокзальном туалете дышать легче! Митька зажал нос ладонью. Какой-то бомж устраивался на ночлег. А куда ему деться? Во всех приличных домах домофоны да консьержи. А тут дверь, как на станции метро, в обе стороны ходит. У батареи – худо-бедно, но тепло.
Взглянул на следующую телеграмму. Где же этот дом под номером шесть? По идее, вон тот должен быть. Но в нем вроде никто не живет. Дверей в подъезде вообще нет. Стекла выбиты. Свет ни в одном окне не горит. Посветил фонариком. Увидел рваную занавеску на окне. Пошарил лучом по темным углам подъезда, пугая сонных собак. Те уж давно не лают на чужих – сами на птичьих правах. Высчитал квартиру. Должна быть слева, на первом этаже. Гулко забарабанил в дверь. Послышались шаркающие шаги. Хмельной мужской голос недовольно спросил:
– Кого там принесло на ночь глядя?
– Телеграмма! – громко оповестил Митька. Дверь открылась, но свет не зажегся. Митька пристроил телеграмму на локоть. – Распишитесь!
Мужик сподобился.
– Посвети-ка! Что там в ней?
Митька приставил фонарик к дрожащим рукам мужика, в которых нервно плясала телеграмма.
– Бог ты мой! – вскинул тот на Митьку опухшие глаза. – Батя преставился! – И спокойно подытожил: – Пора уж! На девятый десяток перевалило. Нам столько не отжить. – Усмехнулся каким-то своим практичным мыслям, которые, как вороны при помойке, всегда рядом. – Думаешь, наследство оставил? Черта с два! Хибара одна, которую и даром никто не возьмет. Ну да ладно. Может, летом когда-нибудь съезжу погостить. Теперь никто зудеть не будет: «Не пей, Гришка, пропадешь!» А как не пить? Живу, как собака последняя!.
– Извините, я тороплюсь, – скороговоркой перебил его Митька и бросился на улицу.
Вот дела! Одна смерть кругом! И, что самое странное, особо и не удивляет никого. Вот и этот тоже. Принял сообщение, как само собой разумеющееся. И вспомнился тот день, когда они с отцом приехали в деревню после похорон деда. Казалось, вот-вот рухнет весь мир! А тут ни слёз, ни скорби, словно о ком-то постороннем речь идет. Неужели у мужика этого душа не болит? А впрочем, у всех ли она есть?..
Вспоминая все это сейчас, передернул плечами. Хорошо, что ушел с телеграфа! Появится нужда в деньгах, лучше уж пойти вагоны разгружать, чем разносить такие вести.
Выключил компьютер, свет, быстро разделся и плюхнулся в постель. А то, чего доброго, Люська прибежит с вопросами. Ее просто так не выпроводишь. Еще та цаца! В какой-то книге вычитал, что перед сном можно сконцентрировать мысль на проблеме. Утром получишь готовый ответ. Только проснуться нужно раньше будильника, чтобы не вскакивать с постели, как на пожар, а полежать да подумать о том, что волнует. Не зря в пословице говорится: «Утро вечера мудренее».
– Мить! – сунула нос в темноту его комнаты Люська. – Ты спишь?
– Сплю, – сонно буркнул Митька. – Исчезни!
Но Люська настырно вперлась в комнату и села по-турецки на коврик у кровати. Как она так ноги под себя загибает? Будто они у нее без костей. Имидж свой меняет, как ящерица хвосты. Сейчас вон пацан пацаном. Спортивки, футболка, волосы под заколку заправлены, чтоб не мешали. А бывает, так вырядится!.
– Мить, знаешь, что мать говорит по поводу этого воскрешения?
– Не знаю и знать не хочу!
Митька лег на спину и заложил руки за голову. Лукавил. Знать хотелось.
И Люська, уловив это, возбужденно зашептала:
– Помнишь тетку Маню на краю деревни? Ну, ту, что с бородавкой на лбу? У нее ведь сын был. В армии погиб. Она все по нему плакала. Что бы ни делала, все Бога упрекала: мол, зачем сына так рано забрал?
Сестренка поежилась, озираясь на темные углы комнаты, и понизила голос, будто ее подслушивал кто.
– Короче! – требовательно изрек Митька.
Терпеть не мог, когда важную информацию размазывали, как клейстер по обоям. Картинка любого события в воображении вырисовывалась на лету. Прозвучат скупые на эпитеты слова: «Лето. Ночь. Болото» – и вмиг послышится натужное уханье совы, дурманяще запахнет багульник, коснется щеки влажное дыхание ночного ветерка.
– Будешь командовать, вообще ничего не расскажу! – поджала губы Люська.
– Ну ладно выделываться! – сдался Митька. – Начала, так валяй!
– Так вот… Однажды пошла эта баба Маня на болото за клюквой. Ягод много в тот год было. Набрала несколько ведер на сдачу, а нести мочи нет.
Люська рассказывала складно и образно, искусно вплетая в речь старинные словечки. Митька усмехнулся: «Вот артистка! „Мочи нет“!» Перед глазами вставали яркие картинки этой небылицы. А сестра между тем продолжала:
– Села на пень баба Маня да запричитала: «Нет моего сыночка, чтобы мне помочь! Был бы Ванечка жив, собирал бы со мной сейчас ягоды и нес домой! Не было бы у меня горя!» Пока она плакала да причитала, стемнело. Вдруг видит: сын по болоту в ее сторону идет. Подошел, молча взял рюкзаки, вскинул за плечи – и вперед. Баба Маня еле-еле за ним успевает. И слова вымолвить не может. А как к деревне подходить стали, собаки от лая зашлись. Луна на небе поднялась. Тут баба Маня сына окликнула. Он рюкзаки на землю опустил, повернулся к ней. Смотрит она на него, в глаза заглядывает, а в них – пустота! Тут баба Маня креститься да молитвы читать принялась. Ванечка исчез! Потому что не сын это был, а фантом его!
– Ну и дальше что? – как можно равнодушнее спросил Митька.
– Ничего! – почему-то рассердилась Люська. – Мамка говорит, что нельзя мертвые души тревожить. А то наплодят таких вот призраков! Не дело этот дядька задумал! А ты как считаешь?
– Не знаю, – недовольно пробурчал Митька. – Иди спать! Вон глаза-то сейчас из орбит вылезут.
И отвернулся. Иначе от ее вопросов просто так не отделаешься. Люська, пыхтя от недовольства, удалилась. А Митьке еще долго не спалось. Что ни говори, а пустыми дедовы глаза ему видеть никак не хотелось. Во взгляде у деда отражалось все, о чем он думал. Митька мог наблюдать за ним часами. И часто подлавливал его на какой-нибудь шкодливой мысли: «Признавайся, дед, о чем сейчас подумал?!» Дед смеялся и раскидывал перед Митькой снасти своих потаенных дум. И уже хохотали вдвоем. Умел он заразить своим смехом. Бывало, что сама ситуация, казалось бы, не стоила выеденного яйца, а дед преподносил ее с таким азартным юмором, что Митька смеялся уже не над самим случаем, а над дедовой мимикой, интонацией. Раньше большого значения словам деда не придавал. Сказал и сказал. Что тут такого? А теперь каждая сказанная им когда-то фраза, выплывая из памяти, светилась каким-то особым светом.
«Учись, Митька, жить легко и с радостью, – любил повторять дед. – Нет радости в жизни – твои проблемы. Не под тем углом на мир смотришь!»
Нет, не хотелось видеть деда призраком. В Митькиной памяти дед всегда оставался живым и естественным. И вечной жизни Митька тоже не хотел. Хоть размышлял по этому поводу не раз.
На краю дедовой деревни одна старушка жила. Сто годков уж ей натикало. Лицо все морщинами изъедено. Спина сгорблена чуть не в дугу. Вместо рта – беззубая впадина. Руки трясутся. От ветра шаталась, а все жила. За что ей наказание было такое? За какие грехи? Бабуля, завидев ее, крестилась: «Да минует меня чаша сия! Не дай бог до такой поры дожить, чужой век заедать!» Так что подумать было над чем.
А когда заснул, попал на какое-то очень странное собрание. Явное попадание в прошлые века. Огромная зала. Вместо потолка прозрачный купол, сквозь который проглядывают звезды. Все присутствующие в белых одеждах. Лица вроде и знакомые, а не узнать никого. Смотрят на него так пристально, что шевельнуться страшно. А один, с лавровым венком на голове, странно так, не разжимая губ, одними глазами вопрошает:
«Ты „за“ или „против“ бессмертия?»
Митька молчит, тупит взгляд. Тогда вопрос ставится по-другому:
«Хотел бы жить вечно?»
«Не-а!» – качает головой Митька.
Все куда-то исчезают. А он парит в звездном пространстве. Мимо пролетает уродливая старуха с косой в руках. Небезызвестная особа! Скалится ему беззубым ртом. Но Митька ее не боится, осеняет крестом. Катись своей дорогой! Она проносится мимо и сливается с густой темнотой. Сон был таким отчетливым, что Митька в ужасе проснулся. Фу! Ерунда какая! Приснится же!.
Последнее, что шевельнулось в дремотном сознании, – книжку о таинственной силе цифр прочитать все-таки надо. Предпочитал, как и дед, на все иметь собственное мнение.
В Петербурге
В Петербург поезд прибывал ровно в девять часов утра. Раньше на перроне Митьку всегда встречала Рита. Ищущий взгляд выхватывал ее фигурку из толпы встречающих мгновенно и безошибочно, как выхватывает взгляд заядлого грибника копеечный по размерам подосиновик, только-только выглянувший из-под плотного слоя прелых листьев. Рита выделялась какой-то почти призрачной воздушностью. Казалось, дунь на нее – легким перышком взлетит над суматошной людской массой. И сердце у Митьки начинало подпрыгивать в груди, как шарик на теннисной ракетке. Некоторое время, смущенно улыбаясь, молча смотрели друг на друга, глаза в глаза. Потом он первым произносил: «Здравствуй! Вот и я!» И осторожно брал ее руки в свои, прижимал к губам ее тонкие пальцы.
В метро, на эскалаторе, он всегда становился на ступеньку ниже. И их глаза оказывались на одном уровне. Рита долго не выдерживала его взгляда и со счастливой улыбкой начинала разглядывать рекламные щиты на стенах туннеля, хотя ее никогда не интересовала реклама. Просто ей некуда было деться от Митькиных любящих глаз. А он открыто любовался ею. Девушка чувствовала это. Смеясь, дотрагивалась до его лица руками и отворачивала его голову в сторону. Тогда он закрывал глаза и снова касался губами ее пальцев. И плевать ему было на всех любопытствующих. В этой незнакомой толпе они были одни.
Удивительно, но, чувствуя рядом с собой Риту, он будто не замечал окружающий мир. Не реагировал на чужие локти, не видел грязных вокзальных бомжей, не слышал резких голосов киосковых зазывал. Взгляд его летал где-то на уровне высоких крыш и серого питерского неба. Его руки, как ветви больших деревьев, защищали ее пространство от чужого вторжения. А слух ловил музыку ветра.
Сегодня защищать было некого, и мир сузился так сильно, что Митька остро ощущал на себе его незримое давление. Даже пожилые женщины, торгующие мороженым, старались зацепить его любопытными взглядами.
– Эй, парень, купи мороженое!
Он, не оборачиваясь, качал головой.
– Холодно? Куда путь держишь?
И что они к нему все цепляются? Будто на лбу у него что написано или лампочка в голове светится.
Когда Митька добрался до Ритиного дома, было уже около десяти часов утра. Но свет в окне «девичьей» не горел. Значит, спят еще. По субботам Рита со Светой вставали поздно. Митька долго разглядывал обрамленные кружевами шторы. Раньше Рита очень чувствовала его взгляд. Сегодня телепатия была явно чем-то заблокирована. Чем? А может быть, кем?! Но думать об этом не хотелось. Где-то в голове сразу появлялась сверлящая боль, острая и неприятная, словно зубной бур попадал в нерв. К черту гнать эти темные мысли! Как там дед говорил: «Крест ко мне, дурные мысли от меня!» Помогало моментально. Ведь в голову чего только не втемяшится! И если всякому мысленному сброду давать в голове приют, до такой помойки докатиться можно! Сколько раз, например, представлял собственные похороны. И даже – кто и что говорил у гроба. Умирать Митька не собирался, но подобная ересь в голову лезла. Теперь вот в воображении возник образ какого-то мужика с узкими татарскими глазами. И откуда только это все берется? Мысленные видения были цепкими и навязчивыми, как пиявки в грязном пруду.
В окне Ритиной комнаты зажегся свет. Интересно, кто отодвинет в сторону штору: Светлана или Рита? В оконном проеме появился Ритин профиль. И снова радостно забилось сердце. Слава богу, дома! Хотел махнуть рукой, но интуиция подсказала: не увидит. Откидывая в сторону штору, во двор Рита не взглянула. Плохой знак! Митька вздохнул и направился к подъезду. Из дверей выскочила черная кошка. Ее только не хватало! Плюнул через левое плечо. Угомонись, нечистая сила! Но ничего хорошего от встречи уже не ждал. Так и вышло. На звонок ему открыла Светлана. Растерянно отпрянула назад.
– Дима?! Вот не ожидали!
– Здравствуй! – буркнул Митька. – Рита дома?
Светлана кивнула, но как-то неуверенно. Вот те раз! Что она, не знает, дома ли сестра, с которой живут в одной комнате?
– Проходи. Раздевайся. Сейчас я ее позову.
А у Митьки кроссовки слов но прилипли к резиновому коврику – не переступить порога. С трудом заставил себя это сделать. Зима не лето, не будешь дверь настежь открытой держать. Из кухни выглянула Галина Ивановна. Увидев Митьку, сделала обрадованное лицо. Именно «сделала», потому что рот хоть и расплылся в улыбке, в глазах застыла какая-то тревога.
– Ах вот это кто! Дима! Заходи, заходи! Давненько ты у нас не был! Рита! Что ты там так долго копаешься?! К тебе гости!
Из гостиной выскочил Юнг, здоровенный и добродушный черный пес, Ритин телохранитель. Поставив Митьке лапы на грудь, лизнул в подбородок. Потом развалился на полу, доверительно подняв вверх лапы. Вот уж кто истинно ему рад! Митька почесал ему брюшко и мысленно поблагодарил: «Спасибо, дружище, выручил! Помог выйти из неловкого положения. Тебе зачтется!» И сунул псу в открытую пасть заранее припасенный в кармане пряник.
Рита вышла из комнаты с каким-то растерянно-виноватым лицом. Протянула ему руку.
– Здравствуй, Дима. С приездом. Рада тебя видеть. Раздевайся. Проходи в комнату.
Митька протянул Галине Ивановне ее любимое печенье «Растягайки» и коробку шоколадных конфет.
– Это к чаю.
Светлана деликатно удалилась вслед за матерью на кухню. Митька с Ритой остались в комнате одни.
– Извини, что свалился на голову без предупреждения. Ты получала мои письма? – все старался заглянуть он Рите в глаза.
Но девушка прятала взгляд и уходила от прямого ответа:
– Чаю хочешь?
Он покачал головой. Какой там, к черту, чай! Слюну и ту не проглотить. Понял, что его приезд ее тяготит. Незваный гость хуже татарина! Зачем, спрашивается, приперся?! Только чего уж теперь! И все равно, лучше знать горькую правду, чем истязать себя догадками.
Чаю все-таки попить пришлось, потому что играть в молчанку было невмоготу. После завтрака вышли на улицу. Здесь, конечно, дышалось легче. Хотя проклятая неопределенность доставала сильнее зубной боли. Зачем людям так истязать друг друга? Что, не могла прямо ответить письмом? Мол, прости, у меня появился другой, которого люблю. А ты, дескать, уже вчерашний день, спасибо за то, что был. И все дела! И тут же осадил себя: кто ты такой, чтобы за нее все раскладывать по полочкам?
И снова, как тогда в сентябре, они брели по набережной Фонтанки. Только пейзаж изменился. С низкого неба сыпалась снежная крупа. Рита собирала ее на перчатку и разглядывала каждую крупинку так внимательно, словно это было для нее сейчас важнее всего на свете. И не было ей дела до того, как он жил эти две недели без ее писем и звонков!
Только вспомнил про звонки, как в Ритиной сумочке зазвонил мобильник. Значит, все-таки сменила номер телефона. А он-то, глупый, голову ломал!..
Митька деликатно отошел в сторону. Не привык подслушивать и подглядывать. И хотя Рита тоже отвернулась и голоса ее слышно не было, Митька нутром чувствовал, что говорит она не с подругой. Это был Он! Поднял глаза. Серая и плотная, будто войлочная, завеса окутывала все небо. Никакого просвета! Перевел взгляд на окрестные дома. Они сейчас смотрели на Митьку с какой-то болезненной тоской. Словно их лихорадило от гриппа. Огни в окнах то вспыхивали, то гасли. Поежился. В этом муравейнике он явно был чужаком. И невозможно было освободиться от предчувствия, что через несколько минут должно произойти что-то еще более неприятное. Ох уж эта интуиция! На душе вдруг сделалось так омерзительно, словно лицом угодил в клейкую паутину, незримо натянутую между деревьями. Так и знал! Перед ними затормозила иномарка. Темноволосый мужчина лет тридцати опустил тонированное стекло:
– Карета подана! Прошу садиться, господа!
– Дима, познакомься: это Валера. Я ему про тебя рассказывала, – каким-то замогильным голосом произнесла Рита и вспыхнула.
Митьке даже жалко ее стало.
– Счастлив познакомиться! – ёрничал парень. – Думаю, мы не нищие, чтобы решать свои проблемы на улице. Предлагаю поехать в ресторан. Разумеется, за мой счет! – Узкие, восточного типа глаза его самодовольно прищурились.
В гробу бы видал Митька этот «мерседес», но Рита уже открыла заднюю дверку машины и ловко («Привычно!» – отметил про себя Митька) устроилась на сиденье. А он все колебался, раскачиваясь на силиконовых подошвах новеньких кроссовок.
– Не бойся, парень, жив будешь, я даме слово чести дал. А честью не бросаюсь.
Митька не удостоил его ответом. Вздохнул и нехотя сел в машину. Хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не заставлять Риту так страдать. Попробовал улыбнуться и подмигнуть девушке. Она смутилась и уткнулась взглядом в подол зимнего пальто. Хм! Посмотреть бы со стороны, какая у него вышла гримаса!
В ресторане парень проворно помог Рите снять пальто, заботливо стряхнул прилипшие к пушистым манжетам снежные крупинки. Митька искоса его разглядывал. Крепыш, однако. Мышцы накачаны. И самоуверен на все двести. Он, Митька, ему, конечно, не конкурент.
– Что пить будешь? – небрежно перекинул ему прайс-лист Валерий.
– Сок, – не взглянув на предлагаемый выбор, спокойно ответил Митька. – Апельсиновый.
– А ты, Ритуля? – наклонился к ней Валерий и рукой бесцеремонно убрал прядь волос с ее лба.
Митьке словно наждачкой по носу провели! «Ритуля»! Демонстрирует близкие отношения?
– Чай с пирожным, – выдохнула Рита.
– Ну-у-у! – нарочито разочарованно протянул парень. – Что за компания! Я за рулем, но шампанского приму. Такое приятное знакомство непременно обмыть надо. Ты, Дмитрий, после школы поступать куда думаешь?
Митька пожал плечами. Что он его за дурака держит? Без мыла в одно место влезть хочет! Видали таких!
– Могу по дружбе помочь с поступлением в универ. Есть приличные связи.
Митька отвернулся к окну. Благодетель нашелся! Кого-нибудь другого покупай! А вслух обрезал:
– Да я уж как-нибудь сам. Не утруждайтесь…
Митька смотрел на парня внешне спокойно, без вызова. Хотя чего уж там говорить, внутри все клокотало. Собой владеть научил его дед. Сколько раз повторял ему: «Не доставляй врагу удовольствия, не выходи из себя, не теряй достоинства!»
– Ишь ты, какой ершистый! – скривился в ухмылке парень.
Митька проигнорировал. Не хватало еще сцепиться в словесном лае.
Официант принес шампанское, сок, какие-то пирожные, фрукты, открыл бутылку, наполнил бокалы:
– Приятного вам торжества!
– Вот именно! – подхватил Валерий. – За встречу! Очень надеюсь, что она окажется доброй.
Рита тоже подняла бокал. Митька чокаться не стал, демонстративно потягивал через соломинку свой сок и молчал. Парень быстро потерял инициативу в разговоре. Смотрел на Риту и улыбался, рассчитывая на взаимность и поддержку. Но Рите было не до улыбок. Она разглядывала свои руки. На левой руке красовался дорогой перстень. Подарок – догадался Митька. После шампанского щеки у Риты порозовели. Во взгляде вместо вины теперь все больше сквозила жалость. Только этого еще не хватало! Что его жалеть?! Не убогий! Все у него впереди: и учеба, и девушки. А вот она за этим ухарем быстро себя потеряет. Это факт! Вон в нем сколько форса. Из ушей лезет. До иномарки его Рите, конечно, дела нет. В этом почему-то Митька был уверен. Языком взял. Наглость – второе счастье. Опыт имеет. За словом в карман не лезет. Вон каким петушком обхаживает. И рядом, под боком, не за тридевять земель. Позвонила – и через десять минут он у ее ног. А он, Митька, раз в два месяца приезжал. Да разве только в этом дело! Вон он как властно ее за руку держит. И она не противится. Значит, нравится. И, словно уловив Митькины мысли, парень приобнял Риту за худенькие плечи.
– В общем, так! – перешел он в наступление. – Что ходить вокруг да около! Дружбы между нами, сам понимаешь, не получится. Ты больше Рите не звони и с письмами не приставай. Твои девчонки еще кашу едят и под стол пешком бегают. А мы любим друг друга! И ты на пути не стой! Так я говорю, Ритуля?
Она вспыхнула и бросила на парня такой взгляд, от которого у Митьки все внутри опустилось. Не знал, куда девать глаза, словно в душевой случайно перепутал раздевалки. Хорошо, что есть эти спасительные окна, которые всегда готовы спрятать в свое раздвинутое пространство любой растерянный взгляд. На улице разыгралась метель. В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выгонит. А ему нужно где-то перекантоваться до поезда. Что называется, убить где-то часов семь. Хорошо еще, что обратный билет не взял. Какое-то недоброе предчувствие все-таки было!.. И сумка с собой. Слава богу, заходить к Рите не надо. Достал кошелек, положил на стол деньги за сок и шампанское. Решительно встал, посмотрел обоим прямо в глаза и, как можно радушнее, произнес:
– Я понял. Счастья вам! – и первым протянул руку парню. – За откровенность спасибо!
Тот тоже встал. В жгучих татарских глазах блеснуло радостное удивление. Видно, не ожидал столь быстрой развязки. А Митька тем временем неловко, по-телячьи, ткнулся губами Рите в висок:
– Не мучайся! Я на тебя обиды не держу!
К выходу шел, как под прицелом пистолета. А сердце гулко отсчитывало шаги. Уже у самой двери услышал ее отчаянный крик:
– Димка! Постой!
Но Митька не остановился. Прибавил шагу и прыгнул в свободное такси.
– Куда? – равнодушно спросил водитель.
– Жми давай! Потом скажу.
– Любовь?! – Таксист просигналил, провожая любопытным взглядом плачущую на крыльце ресторана Риту. Его большая голова заслонила от Митьки девушку.
– Что она крикнула? Ты слышал? – не своим голосом спросил водителя Митька.
– А-а! – махнул рукой парень.
– Мне это важно. Скажи!
Бледное Митькино лицо произвело впечатление. Парень пожал плечами.
– «Трус», – говорит.
Митька так и обмяк, словно сама Вселенная вдавила его в сиденье. Расстегнул воротник джинсовой рубахи. Значит, и парень подумал так! Слюнтяй, мол, не умеет постоять за свое счастье. А разве счастье можно взять силой? Все понял он по ее влюбленным глазам! И к чему теперь эти дискуссии? Не собирается он оправдываться! Ни перед кем!
– Не держи в голове, – участливо посоветовал водитель. – На все их капризы смотреть!.
– Помолчи, а?! – оборвал его Митька. – Держи к Ладожскому, ладно?
Народу у кассы было много. Занял очередь и стал глазами искать, куда бы приземлиться. Ноги категорически отказывались держать. Свободным было место возле «сладкой парочки». Он и она дышали на окружающий мир недельным перегаром. Сидели, как два голубка, нос к носу, рука в руку. У обоих фингалы под глазом. У нее слева, у него справа. Зато на лицах сплошное блаженство. Это про таких, наверное, говорят: «Милые бранятся – только тешатся». За перегаром шла волна зловонной кислятины. Митька дышал через раз. И все же не выдержал. «Свято место», вопреки пословице, снова осталось пусто.
Остановился у книжного киоска. Облокотился на прилавок. Сделал вид, что изучает названия книг. Они были разделены на три секции: классика, философия, современное чтиво. Повертел в руках какую-то брошюрку с интригующим названием «Энергия мысли» и положил на место. Нет, не в его настроении сейчас книги читать. И только хотел отойти от киоска, как продавец, худощавый мужчина пенсионного возраста, в старомодном пальто и какой-то дореволюционной шляпе, встал и тихо обратился к нему:
– Возьми, сынок, книгу-то, которую в руках держал, дарю.
Митька уставился на старика. Шутит, что ли?
– Не шучу, – вслух ответил на его мысленный вопрос мужчина. – Давно за тобой наблюдаю. Я не продавец вообще-то. Временно внука замещаю, чтобы тот работу не потерял. Внук мой – ровесник тебе. В больницу попал. Какие-то звери ни за что ни про что чуть не до смерти избили. Переживаю очень. А ты так на него похож. Возьми брошюру, коль приглянулась.
– Сколько стоит? – полез в кошелек Митька.
– Не обижай. Сказал же: дарю!
Митька протянул мужчине руку. Крепко, по-мужски, обменялись пожатиями. И молча отошел от киоска, поднялся на второй этаж, в зал ожидания.
Народу здесь было чуть меньше, но все места забиты сумками. Поймал себя на мысли, что все-таки хорошо, что люди кругом. Не дают расслабиться. Мелькают по сторонам чужие заботы. А если бы оказался один, да в чистом поле? Наверное, волком бы выл! А толпа, она и мертвого двигаться заставит.
– Молодой человек! – зазывно улыбнулась ему девушка в синей форменной пилотке. Ресницы черные, длинные, как у куклы. Костюм синий с погонами. Рубашка голубая. Стюардесса, да и только! – Помогите нам разыграть приз!
– Вы мне?
– Да, именно вам.
– Что вы сказали?
– У вас что, со слухом плохо?
– Почему?
– Подойдите! Нажмите вот сюда. – Она осторожно взяла его руку и нажала какую-то кнопку. И вдруг захлопала в ладоши: – Вы выиграли пятьсот рублей! Если за пять минут вокруг не найдется человека, который бы поставил на кон деньги, приз ваш!
– Какой приз? За что?
– За красивые глаза! – очаровательной улыбкой смутила его девушка.
Он растерянно обвел взглядом сказочное пространство вокруг этой волшебницы. Она сидела в каком-то маленьком, словно игрушечном теремке. На больших картонных часах мигали огоньки. Часы отсчитывали минуты, как на старте.
– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! – громко комментировала девушка. – Две минуты! Ба! Вас перебили! – весело и азартно воскликнула она.
Митька закрутил головой. Сбоку воткнулась в него чугунным взглядом какая-то пожилая женщина, очень похожая на южанку. Она нерешительно положила на жестяное блюдо сто рублей.
– Прекрасно! Разыгрывается шестьсот рублей! – тоном телевизионной ведущей азартно объявила девушка в пилотке. – Всего пять минут решат судьбу приличной суммы. Молодой человек! Найдите хоть сто рублей – и приз ваш!
Девушка смотрела на него такими глазами, что Митька невольно стал шарить в карманах. Не ради этого странного приза – ради этих умоляющих его глаз.
– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Ну?! – вскрикнула девушка, ловко вытащила из его рук сторублевую купюру и небрежно бросила на блюдо. – Еще пять минут – и приз в семьсот рублей будет ваш!
Но не успела она начать отсчет, как южанка справа быстро положила на блюдо триста рублей.
– Эх! Не повезло! – сценично схватилась за голову девушка в пилотке. – Если бы вы нашли триста рублей – приз был бы ваш! Но уже не каких-то семьсот, а целая тысяча рублей! Отсчет! – скомандовала она сама себе. – Пять минут! Четыре минуты! Да пошарьте вы в кошельке! Это сумма! Скупой платит дважды!
Девушке почему-то очень хотелось, чтобы выиграл он, Митька, а не эта молчаливая особа, что все время гипнотизировала Митькин профиль. Толпа любопытных, невесть откуда взявшихся вокзальных зевак дышала ему в спину. Он слышал их вожделенные выкрики: «Давай, паря! Не жмись! Покажи, что не лыком шит!», «Кто не рискует, тот не пьет шампанского!», «Думай не думай, а сто рублей не деньги!».
Митька открыл кошелек и достал пятьсот рублей. Девушка азартно крутанула блестящее блюдо. На нем затанцевали сгорбленные купюры.
– Одна тысяча пятьсот рублей! – ударила в игрушечный гонг красотка и подмигнула Митьке. – Пять минут. Четыре минуты! Три минуты! Две минуты!
Митьке казалось, она так и хочет поторопить время на картонных часах, чтобы приз непременно достался ему. Обведенные яркой помадой губы девушки посылали ему воздушные поцелуи. А настырная конкурентка пожирала его насмешливым взглядом, зажимая в руке очередную порцию денег. Откуда она их берет? Из воздуха, что ли? В руках даже сумки нет. Но было уже не до деталей. Ум лихорадило неведомым ему доселе азартом. И прыгала в голове не на шутку разгулявшаяся мысль: «У меня последние триста. Сколько зажато в кулаке у той?»
Девушка так и приплясывала за стойкой. Из сказочного теремка картонный домик на глазах превращался в избушку на курьих ножках.
Женщина бросила на блюдо три сотенных. И блюдо победно закрутилось.
– Одна тысяча восемьсот рублей! Пять минут! Четыре минуты!
У Митьки взмокла спина. Во рту стало горько, словно надышался угарного газа. Черт с ним, с билетом! Либо пан, либо пропал! И кинул на кон последние деньги. Они никак не хотели кружиться на блюде. Сваливались и разлетались по сторонам, но девушка в форменной пилотке любовно окучивала упрямые купюры и знай выкрикивала:
– Две тысячи сто рублей в пользу молодого человека! Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Две минуты! Одна минута!
Митька замер. И вокруг поползло змеиное: ш-ш-ш-ш-ш! Блюдо замедлило ход. Все взгляды устремились на южанку. Глаза ее неистово вспыхнули, и она артистично стала крутить над блюдом рукой. Сотенная купюра победно короновала денежную груду.
– Эх, парень, проиграл! – насмешливо констатировала девушка в пилотке и проворно собрала деньги в бумажную шкатулку с надписью «Приз!». Под дружные аплодисменты шкатулка перешла в руки южанки. И не успел Митька сообразить, что к чему, как все люди вокруг куда-то испарились: и южанка с деньгами, и зеваки, и девушка, так похожая на стюардессу. И даже сам сказочный теремок на глазах превратился в груду каких-то бесцветных коробок, которые разлетелись по сторонам, забиваясь под скамейки зала ожидания. Может быть, это сон? Заглянул в кошелек. Пусто! Оглянулся вокруг. На него грустно смотрел какой-то старичок с рюкзаком на острых коленях.
– Эх, милый! – покачал головой он. – Это у них называется «шоу-бизнес». Обдирают таких, как ты, простачков, как липку, на глазах у всех. И никому дела нет. Видишь, их, артистов, сколько! И полиция с ними заодно. Видать, хорошо отстегивают. Сейчас с другой стороны вокзала свои сети раскинут. И новый спектакль сочинят. Жаловаться стыдно: сам лопухнулся. Ехать-то далеко?
– Далеко, – ушел от прямого ответа Митька.
– Попросись у проводницы. Может, пустит постоять в коридоре. В тамбуре-то холодно.
Митька ничего не ответил. Натянул капюшон куртки на голову – замаскировался! – и на свежий воздух.
Порывистый ветер свистел то в одно ухо, то в другое. И что странно: ржавый гвоздь, застрявший в сердце после встречи с Ритой, уже не вызывал такой боли. Видно, правду говорят, что клин клином вышибают. Черт с ними, с этими деньгами! Дед обычно говорил: «Уходят деньги – исчезают проблемы!» Эх, дед! Знал бы ты, как аукается в душе каждая сказанная тобой когда-то фраза!
Митька бесцельно бродил по перрону, наглухо закутавшись в пустоту и безразличие. Глаза спокойно созерцали происходящее вокруг. Двое полицейских оттаскивали от входа кафе «Бистро» какого-то бомжа. Тот блаженно улыбался, забавляясь привычной ситуацией. Знал: при людях бить не станут. Если что – закричит. Найдутся защитники. Какой бы ни был, в обиду не дадут, заступятся. Бомж расслабился, повис на руках у парней в форме, поджал под себя ноги. Пусть тащат! А впереди ледяная полоска, раскатанная детьми. Бомж сложил ноги вместе, катится. Ну выведут его за территорию вокзала, а дальше что? Пригрозят, конечно: чтоб, мол, мы тебя больше здесь не видели! Согласится, кивнет, чтоб тайком не пнули, и проникнет на вокзал с другой стороны, где еще не успел засветиться.
На перроне вытанцовывала вьюга. То тут, то там столбом поднимался снежный вихрь, и казалось, хрупкая балерина в белом платье волчком крутится на одной ноге, разводя по сторонам снежные руки. Ветер пронизывал насквозь. Хотелось выпить горячего чая. Посчитал оставшуюся в кошельке мелочь. Около пяти рублей. На чай не хватит. Поддел носком кроссовки пивную пробку. Та звякнула, солидно возражая, – мол, не пробка я, юбилейные десять рублей! Нагнулся и поднял. Покрутил в руках, хмыкнул. Видно, ангел-хранитель подкинул из жалости. Направился в кафе.
Народу было немного. Митька поймал обрывки фраз, доносившиеся от соседнего столика. Невольно прислушался.
– Нет, Витек, хочешь – обижайся, хочешь – нет, но ни в какую Америку я не поеду! Как я свое отделение брошу? Как людям в глаза посмотрю? Я ведь у самых истоков стоял. Сколько душевных сил вложил! На меня мои больные, как на икону, молятся…
– А что с этого имеешь? – веским аргументом перебил его другой.
Хотя Митька сидел к говорящим спиной, по интонации и голосу внешне четко представлял каждого из них. Первый – худенький, с бледным, чуть вытянутым лицом, с серыми глазами и русыми прямыми волосами. Второй – полный, круглолицый, курчавый, в джинсовом костюме. И непременно с редкими волосинками на толстых пальцах. Глаза с желтыми крапинками в темно-зеленых зрачках.
Не удержался, мельком обернулся. Так и есть, не ошибся. Первый – в шерстяном пуловере и белой рубашке с расстегнутым воротом. Зафиксировав Митькин взгляд, он понизил голос:
– Ничего не имею! Еле концы с концами свожу. Ведь я еще алименты Светлане выплачиваю.
– Вот-вот! А у тебя ведь, Серега, руки золотые! Ты ведь хирург от Бога! Дай тебе инструмент нормальный, ты бы такие чудеса творил! Я тебе все документы сам сделаю, только подпись поставишь. И деньгами на переезд обеспечу.
Он подозвал официантку и стал заказывать водку, деликатесы. Тот, которого звали Серега, взбунтовался:
– Ты что, с ума сошел? Мне еще в отделение зайти надо, у меня одна больная тяжелая очень!
– Да забудь ты хоть сегодня обо всем! Часто ли я приезжаю?!
– Не сердись, Витек! Разные мы. Не могу я за границей жить! Не мое это!
– Да ты не был там! Не знаешь!
– Был на одном совещании. Еле дождался, когда эта тусовка закончится!
– Ко мне приезжай. Сколько уж зову. Поживи, присмотрись. Я тебе свою клинику покажу. Вот и будешь тогда решать. Тебя ж ничего здесь не держит. Один, как сыч. Ни семьи, ни женщины любимой. Одна работа.
Вот пристал к мужику со своей Америкой! Митька почувствовал какое-то раздражение. Вспомнил Болгарию и то, как не мог дождаться отъезда с курорта, на который, помимо его воли, затащил его тогда отец. Конечно, Болгария не Америка. И все равно первое впечатление чего-то неестественного, искусственно созданного, осталось в памяти до сих пор.
Чай был выпит. Митька согрелся. И снова потянуло на свежий воздух, подальше от этих затхлых суждений Витька. Поднялся и неожиданно для самого себя направился к соседнему столу. Стал лицом к худощавому хирургу и решительно произнес:
– Разрешите пожать вам руку!
Тот поспешно вскочил, словно только и ждал, чтобы выйти из-под давления своего упертого приятеля. Обменялись добрыми рукопожатиями.
– Вы у меня оперировались, молодой человек?
– Слава богу, нет! Но вас очень уважаю и желаю добра!
Хирург удивленно вскинул брови. А Митька моргнул и быстро вышел навстречу метели. Дед говорил: «Бог троицу любит». Видно, ему суждено было еще одного доброго человека сегодня встретить.
Наконец подали состав. Появилась забота. Митька шел вдоль поезда и вглядывался в лица проводниц. К молодым подходить бесполезно: побоятся без билета взять. К сорокалетним – тоже: с двух фраз отошьют. Вон какие фирменные все, за работу держатся. А что, если к начальнику поезда? Идея!
Начальником поезда был мужчина лет пятидесяти, с твердым, волевым подбородком, раздвоенным упругой ямочкой. С таким и в разведку пойти не страшно. Выслушал молча. Поверил. Наверное, наслышался об этих «шоу».
– Нынче, парень, ухо надо держать востро. Мигом обуют. Это тебе не у нас, на Севере. Моли Бога, что догола не раздели. Голодный, наверное? – Сунул ему в руку полтинник. – На, купи хоть бутерброд. Иди в девятый купейный. Скажи, Роберт Иванович отправил. Проводницу Зинаидой Петровной зовут. Чаю-то не постесняйся попросить. Не держись за гордыню. – И, не оглядываясь, пошел по перрону, надежный, как вбитый в скалу страховочный крюк.
Размеренный стук колес большого облегчения не принес, как того ожидал Митька. Снова навалились сомнения. А может, не надо было уходить из ресторана? Может, нужно было парня этого, Валерия, на кулачный в коридор вызвать?
Драки Митька не боялся. В секции ушу два года занимался! Да и вообще реакция у него будь здоров. Одному отбиваться – не впервой. С детства особнячком держится. Зря, что ль, Гуманоидом зовут! Приятелей много, а вот по душам поговорить не с кем. Раньше делился с Витькой Смирновым. Но с ним вышла незадача. Так-то он парень неплохой, конечно, да язык за зубами не всегда держать умеет. Как-то Митька рассказал ему про Риту. А через неделю Цыганков, известный в школе циник и бахвал, при словесной перепалке, кривляясь перед публикой, пропел на грузинский манер: «Ри-та-Чи-та, черепок обри-тый, – да-а-а!» Митька взглянул на Витьку, да так, что у того ёршик волос на голове тотчас взмок. И больше Митька ничего не выяснял. Зарубил на носу: что знают двое, как дед говорил, знает и свинья. Закрыл душу на все замки. Не за себя больно было – за Риту.
И от этих воспоминаний так тошно сделалось, хоть на ходу из поезда выпрыгивай! Словно кто из темноты в душу клинья забивал! Ведь кричала Рита ему: «Димка! Постой!» Почему не остановился, козел?! Выскочила и плакала на крыльце ресторана!. Может, вместе с ним хотела уйти? А он взял да бросил девчонку с этим фраером! Может, тот ее силой домогался! А он, Митька, даже не спросил толком ни о чем, ревность, видите ли, заела! Взгляд, видите ли, засек. Как же! Два года встречались – не целовались почти, а этот тип за каких-то две недели голову вскружил! А что, как не вскружил, а запугал чем?! Бывает… Да нет, что ж он, во взглядах ничего не понимает!
Голова поплыла куда-то. За окном возник картонный теремок. Девушка в синей пилотке, пританцовывая, все махала пачкой денег перед самым его носом. А вокруг корчились от смеха какие-то бритоголовые парни, тыча в его сторону пальцами.
– Эй, парень! Что стонешь-то? Плохо тебе, что ли? Или ты стоя спишь? – легонько похлопала его по плечу проводница. – Иди ложись в первое купе на верхнюю полку. Если пассажиры сядут, разбужу.
Митька благодарно кивнул. Проводница вся так и расцвела. И снова всплыли в памяти дедовы слова: «Когда человек делает добро другому, он себя за это любить начинает!» Эх, дед! Откуда в тебе все это?!
Беда не приходит одна
Дома творилось что-то невероятное. Мать, вся зареванная, сидела на кухне, уронив голову на руки. Отец стоял посреди комнаты в расстегнутом пальто, с бледным и растерянным лицом. На полу в прихожей стояли какие-то чемоданы и коробки. При виде Митьки лицо у отца несколько оживилось. Он поспешно протянул сыну руку.
– Как ты кстати!
– Что случилось-то?
– Пойдем в спальню, расскажу!
Присели на кровать. Пальцы у отца мелко подрагивали. С похмелья, что ли? Давненько за ним такого не водилось. Митька осторожно потянул носом воздух. Нет, перегаром не пахло. Нервничает так.
Отец долго смотрел в пол, тяжело вздыхал, не зная, с чего начать разговор.
– Вот что, сын, – наконец решился он. – Ухожу я от вас. Ребенок у меня от другой женщины намечается. Ты взрослый уже, поймешь, – торопливо подытожил он и вскинул на Митьку умоляющий взгляд. – Позаботься о матери. Успокой. Тяжело ей. Деньгами помогать буду.
Митька молчал. А что тут скажешь? Вид у отца был до того жалким и пришибленным, что Митька не выдержал, отвернулся. Доигрался, черт его дери! Предчувствовал, что добром эти командировки его не кончатся. И мать хороша! Куда смотрела? Хоть бы раз по-настоящему скандал учинила.
– Бывает это, понимаешь, – начал оправдываться отец. – Устал я на части рваться. А вы не маленькие уже…
Митька крутил в руках пятак. Щелкал по нему пальцем до боли, будто палец был в чем-то виноват. Да что палец! Хотелось головой биться об стену!
– Вали давай! Да поскорее!
– Машину жду! – тихо выдавил отец. И протянул ему визитку с женской фамилией и адресом. – Это на всякий случай. Матери не показывай, ладно?
– Была нужда!
В дверь позвонили. Отец суетливо вскочил, неловко прижал к себе Митьку. Тот дернул плечом. На кухне в голос зарыдала мать. Ей вторила Люська. Началось! Час от часу не легче!
Как только за отцом захлопнулась дверь, прошел к матери на кухню. Как маленькую, погладил ее по голове.
– Не плачь, переживем! Я тебе во всем помогать буду. Что теперь сделаешь, раз случилось.
Но мать и слышать ничего не хотела, голосила, как по покойнику. И Люська туда же.
– Ты-то хоть рот закрой! – пристрожил сестренку Митька.
Помогло. Хоть звук убрали. Скоро и мать реже носом шмыгать стала.
– Куда подался-то он? – принялась допытываться она у Митьки.
– Какая теперь разница! Его тараканы.
– Давно чувствовала, что другая у него есть, – снова сдавленно всхлипнула мать, по капле выжимая из души ядовитую боль.
– Зато все по командировкам! – по-взрослому, по-бабьи, с какой-то очень неприятной интонацией, подхватила Люська. – Дома почти не бывал!
– Закрой ты рот! – поморщился Митька. – Твоего ли ума дело?! Нашла что мусолить! Сами разберутся. Иди уроки учи! – И, развернув сестренку за плечи, подтолкнул в сторону двери.
Люська хоть и сделала гримасу, но из кухни удалилась. И снова сердобольное окно распахнуло перед Митькой свои спасительные объятия. Взгляд, вволю наскитавшись по унылому двору, остановился на заплаканном лице матери.
– Ты, мам, особо не переживай на этот счет. Будут и у тебя радости в жизни. Молодая еще. И красивая вон какая! Я замечал: мужчины на тебя часто оглядываются. – Это было явно не из той оперы. Но пустомеля язык от расстройства разболтался так, что его, поганого, хоть вилкой коли! Надо было срочно куда-то выплывать. – На отца обиды не держи. А то себе дороже будет.
Мать молча, с каким-то удивлением смотрела на него. И слезы больше не текли, застыли на щеках смоляными каплями.
– Господи! Митя! Как ты на деда сейчас похож! И говоришь, как он! Будто не ты мой сын, а я твоя дочь! Когда повзрослеть-то успел, сын?!
– Да ладно тебе! – отмахнулся Митька и удалился в свою комнату.
Но занятия себе найти не мог. Достал с полки альбом с фотографиями, нашел портрет деда и долго смотрел на него, пока у самого не затуманились глаза. Эх, дед! За что столько бед?! Сыплются, как из рваного мешка. Как все пережить? Хотя о себе ли думать надо? Больнее всего матери. Как ее из шока вывести? Успокаивать бесполезно. Каждый в такие минуты в своих мыслях, как бомж в помойке, роется. Мать тоже вон сидит, в столе взглядом дырку сверлит. Что тут делать? Анекдоты начать травить? Белыми нитками шито! Музыку веселую включить – в раздражение впадет. Тут нужен какой-то очень неожиданный прием. Долго ломал голову. Неприятная ситуация должна быть представлена в каком-то легком, юмористическом свете. Тогда душевная боль отступает. Проверено уже. И тут пришла идея. Пока мать копошилась в кухне, тихонько пробрался в спальню, порылся в шкафу и достал пару забытых ею платьев. Потом отыскал парик, косметичку и прошмыгнул в свою комнату. Вертелся перед зеркалом долго. А когда мать позвала их с Люськой к обеду, выкатился на кухню во всей «женской» красе. Мать с сестренкой так и обомлели. А он давай ваньку ломать:
– Ой, девочки! Ой, милые! Нам ли жить в печали?! Ну их, этих мужиков! Чтоб им пусто было! Лишь бы деньги давали! – И стал перед зеркалом губы помадой мазать.
Люська хохотала до коликов в боку. А у матери на глазах слезы. Но отступать было поздно. И Митька шел ва-банк:
– Ой, красавицы мои! Век бы воли не видать! А теперь!. К черту кастрюли! Вечером в ресторан двинем. Имеем право! Сто лет уж мороженого с орехами не ели.
Музыку врубил. Люську под ручку схватил и в пляс. Такие па выдавал, что мать наконец разулыбалась. И вся квартира превратилась в балаган. Вроде и не договаривались, а каждый знал: про плохое забыть!
Шутки шутками, а в кафешку собрались. Парик и платье, конечно, Митька снял. Но веселого настроения было уже не остановить. Юмор из Митьки сыпался, как снег с февральского неба. Каких только анекдотов не вспомнил! Матери особенно понравился последний. Приходит, значит, мужчина в парикмахерскую перед самым закрытием. Впопыхах обращается к девушке: «Вы, что ль, мастер будете?» Та от усталости никакая, с ног валится. И ему резко так: «Нет! Я – лишай стригущий!»
Весь вечер из своей забавной роли не выходил. К концу «спектакля» мать от горя немного отошла. Хотя, может, подыгрывала ему? А ночью снова будет кусать подушку… Короче: поживем – увидим! Что гадать? Все лучше, чем сидеть да тоску на себя нагонять. И, как ни странно, самому легче стало. Будто второе дыхание открылось. Не зря дед любил повторять: «Хочешь поднять себе настроение – развесели другого».
И все было бы хорошо, но после мороженого у Люськи разболелся зуб. Мать ей и сало свежее прикладывала, и настойку прополиса во рту держать заставляла. Ничего не помогало. Сестра не переставала ныть. И тут Митька вспомнил про книжку, которую ему подарили в Питере, в книжном киоске на вокзале. Стал торопливо читать. Изучил всю от корки до корки за час. В голове все укладывалось так легко, будто он это давным-давно знал, да просто забыл. А когда дошел до главы «Лечебная последовательность цифрового ряда», даже руки от возбуждения потер.
Если верить этой брошюрке, то для настройки работы каждого органа нашего тела существует определенная цифровая последовательность. Сконцентрируй мысли на семи цифрах – и твоей болячки как не бывало! Стало быть, цифры выполняют функцию камертона, по которому наш организм может настраиваться подобно музыкальному инструменту. Далее приводились примеры цифровых рядов и болезней, от которых они лечат.
Люська уже завывала на всю квартиру. Митька поспешно листал страницы чудотворной брошюры, искал среди болезней что-нибудь про зубы. Мать готова была вызвать такси и везти сестренку к дежурному врачу. Но тут Митька заорал:
– Ага! Вот оно! «Болезни зубов и полости рта». Люська! Быстро сюда! Лечить буду!
– Иди ты к черту! – ныла Люська. – Знаешь, как болит! А ты издеваешься!
Но Митька решительно ворвался в ее комнату, схватил за руку и, как упрямую козу за рога, потащил в свою обитель. Тащил так решительно, убеждал так уверенно, что та даже рыпаться перестала. Усадив сестренку на кровать, заботливо подложил ей под спину подушку. Сам сел на стул, напротив.
– Слушай меня внимательно. Число семь играет в нашей жизни очень большую роль. Семь дней в неделе. Семь нот. Семь цветов радуги…
Люська хлюпала носом.
– Ну и что?
– Сейчас я покажу тебе семь цифр. Ты их должна выучить наизусть. Запомни: называя цифры в этой последовательности, ты лечишь свой зуб. Держи свое внимание на каждой цифре по десять секунд.
Митька схватил фломастеры и нарисовал на карточках семь разноцветных цифр. Поднимая карточку, строго командовал:
– Назови цифру!
Люська что-то мямлила в ответ.
– А ну-ка четко, без каши во рту!
– Отстань от меня! – снова раскрыла в реве свой большой рот Люська.
– Люсь! Будь умницей. Я тебе помочь хочу! – как мог, уговаривал Митька. – Умные люди пишут. Только к этому очень серьезно относиться надо. И верить, как веришь в лекарство от боли. Представь, что каждая цифра объята пламенем. Пламя с одной цифры переходит на другую. 1488514. Представила?
Люська кивнула.
– А теперь подай мне нужную карточку.
Митька быстро разбросал их по покрывалу. Люська послушно искала глазами нужную цифру и протягивала ему.
– Молодец! Умница! – убежденно заклинал ее он. – Теперь я буду махать флажком, а ты после каждого моего взмаха переводи взгляд на цифру, которую я назову. Поняла?
Люська кивнула. Ныть перестала. Во взгляде – сплошное внимание. Реакция как у шпиона. Далеко пойдет! И даже руку с больной щеки убрала. Значит, помогает! Каких только упражнений не напридумывал Митька с этими цифрами, и всё в одной и той же последовательности. Потом сел на ковер возле кровати, опустил руки и тихо спросил:
– Люсь, скажи честно: зуб болит?
Сестренка, как та скрепка, моргала глазами, прислушиваясь к себе. И удивленно замотала головой:
– Не-а!
– А теперь иди спать! – подмигнул ей Митька. – И про то, что я тебя вылечил, никому не говори.
– А почему, Мить? – шепотом спросила Люська.
– А-а! – скривился он. – Задолбают просьбами по мелочам. А у меня более серьезные задачи.
– А мамке? Тоже не говорить? – на всякий случай уточнила Люська.
– И мамке, – кивнул он. – Кстати, ты хоть знаешь, от чего у тебя зуб болел?
– От чего? – огурцом вытянулось Люськино лицо.
– Зубы болят от обиды и злости. (Откуда в голову пришло?) Усекла? Ты на отца сегодня сердилась?
Не зная, что ответить, сестренка отвернула курносый нос к шкафу.
– Знаешь, как мамку жалко!
– Жалость, Люська, расслабляет человека. По себе знаю. А мамка наша сильная. Справится! А ты работай над собой. И запомни: я твои зубы лечил в первый и последний раз!
Люська поправила волосы и пошла в свою комнату. Пошла так царственно, что Митька от удивления присвистнул и восхищенно покачал головой ей вслед. А что? Молодец! Знай наших! Уважать и ценить себя надо. Кто бы мог подумать, что еще полчаса назад ее рот походил на раскисший бублик!
И все-таки по поводу лечения болезней с помощью цифровых рядов сомнения у Митьки были, но Люське, конечно, он об этом ничего не сказал. Боль действительно прошла, но цифры ли помогли? Может, просто игрой отвлек внимание от больного зуба. Не зря ведь есть поговорка: «Ты мне зубы не заговаривай!» Дед вон тоже говорил, что любой человек при большом желании может помочь другому даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации. Правда, всегда добавлял при этом, что происходит это не без Божьей помощи. Дед верил в Бога, а Митька в деда.
Цифры цифрами, а вот мысль – другое дело. И Митька снова уткнулся в книжки. Стал внимательно изучать упражнения на концентрацию, вникать в тайны человеческих возможностей, хотя настенные часы уже показывали два часа ночи.
И уже на другой день в школе стали происходить чудеса. Если он знал урок, но не хотел тянуть руку, его спрашивали. А когда вопрос был ему не по зубам, рука учительницы зависала в верхней части журнала, а его фамилия пряталась внизу алфавитного списка. Стоило ему устремить взгляд в чью-то спину – сидящий впереди начинал нервничать и в конце концов оглядывался, молча вопрошая: «Ну чего тебе?» На уроке истории он мысленно обратился с просьбой к учительнице открыть форточку. Та тотчас попросила это сделать Витьку Смирнова, который сидел ближе всех к окну.
Короче, все происходило, как в сказке, – «по-щучьему велению, по моему хотению». Во время контрольной по алгебре Митька не успел решить один пример и невольно сконцентрировал внимание на звонке. Обычно автоматика сбоев не давала. Но тут в школе вырубили свет. И пока разбирались, что к чему, пример решить он успел.
А после пятого урока, на перемене, Славка Цыганков, первый в школе бахвал, принялся, как обычно, вешать девчонкам лапшу на уши. Те, конечно, уши распустили, чтобы каждой, значит, побольше досталось. «Заткнулся бы, что ли! Уши вянут!» – подумал Митька и бросил в сторону одноклассника тоскливый взгляд. И Славку как кислым залило. Закашлялся так, что весь посинел. Девчонки давай его по спине колотить: мол, не в то горло попало. Славке пришлось в коридор выскочить. Так и отстоял там пол-урока – с кашлем не мог справиться.
И на этом бы дело не кончилось, да тут у Митьки в голове раздался непривычно сердитый голос деда: «Ты, Митька, не балуй! И больше не шути так. Коль почувствовал в себе силу, следи за мыслями. За каждый неверный шаг будешь расплачиваться сполна. Познания даются не просто так. Велика сила – велик и спрос!»
Митька так и сжался весь. Дед зря не скажет! И раньше-то он, Митька, не особо разговорчив был, а теперь и вовсе ушел в себя. Спросят – ответит, а сам вопросов никому не задает. Да и какие ему еще нужны ответы, коль все они в голове. А еще – в книжках, которые теперь Митька не читал, а заглатывал, как изголодавшийся охотничий пес. Книги попадались одна интереснее другой, причем в строгой последовательности по сложности восприятия, словно кто специально подкладывал ему под руку эту литературу. И научно-популярную, и художественную.
Уходя в чтение, на время забывал о Рите. А когда откладывал книгу, ее хрупкий образ снова появлялся перед его мысленным взором. И почему-то в глазах у Риты всегда стоял упрек. Будто не она, а он был в чем-то виноват перед ней. Так хотелось получить от нее хоть какую-нибудь весточку! Но писем не было. Бездушная электронная почта доставляла кипами осточертевшую уже рекламу. И участливая скрепка беспомощно разводила металлическими руками. Тогда Митька стал мысленно разговаривать с Ритой. Когда Люська заглядывала в его комнату, он строго говорил: «Не мешай! Я занят», хотя сам при этом спокойно лежал на диване. Люська послушно закрывала дверь. Знала: брат работает мыслью. А дело это нешуточное.
Однажды, когда мать с сестренкой наконец улеглись спать, Митька включил компьютер и, замирая от какого-то радостного предчувствия, нажал мышкой кнопку «Доставить почту». И весь напрягся в ожидании. Сначала сыпалась реклама, будь она неладна! Предлагались сексуальные услуги. Девочки – одна лучше другой! Но Митьке до них дела не было. Краем уха слышал, на какие суммы сдуру раскручивались одноклассники.
И вдруг его словно током прошило: письмо от Риты! И такое большое! Стал лихорадочно читать. Взгляд суетливо прыгал с одной строки на другую. Бедная стрелка металась то вниз, то вверх. Но ничего плохого, на первый взгляд, в письме не обнаружил. Тогда поднялся к самому первому абзацу и стал смаковать каждое слово. Если бы можно было обнять весь мир, Митька непременно сделал бы это. Но была ночь, и в окно глядели равнодушные к его эмоциям звезды.
Рита писала, что с тем парнем, Валерием, она больше не встречается. Митька верил. Каким-то седьмым чувством он безошибочно мог улавливать любую фальшь. В конце была приписка: «Димка! Я по тебе очень соскучилась и хотела бы приехать на зимних каникулах. Если, конечно, не возражаешь…»
С ответом Митька не торопился. Хорошо усвоил дедову поговорку: «Поспешишь – людей насмешишь!» Всякой информации полезно отлежаться.
На следующий день на всех уроках Митька думал только о Рите. Единиц и двоек нахватал столько, что они уже не влезали в отведенное для отметок место в графе «Вторник». Особенно лютовала Маргарита Рашидовна по русскому и литературе. Выводя жирную единицу в дневнике, написала: «Убедительно прошу отца зайти в школу!» Раскатала губу! На перемене Митька подошел к ней и победно заявил:
– Извините, но отец зайти в школу не сможет.
– Это почему? – Очки Маргарита Рашидовны от возмущения запотели.
– Он живет в другом городе. У него другая семья.
– Вот как! – опешила учительница. – То-то, смотрю, совсем ты у нас разболтался! Только вид делаешь, что на уроке, а сам неизвестно где витаешь.
– Ну, мне-то известно, – парировал Митька.
– Интересно бы знать: где? – От любопытства знаменитая бородавка над губой Маргариты Рашидовны запрыгала, и пучок торчащих из нее жестких волосинок зашевелился, готовый, подобно алюминиевой рамке, тут же среагировать на поступившую информацию.
Митька усмехнулся. Учительница взвилась еще больше. Двойной подбородок так и трясся от негодования. Принялась «обкладывать» его эпитетами с ног до головы. Вот бы посостязаться с ней! Пожалуй, у Митьки бы похлеще получилось. Но доводить до белого каления учительницу не стал. Что с ней сделаешь? Только бы рот скорее закрыла. Пол-класса уж за ними наблюдает. И стал молча гипнотизировать учительницу спокойным взглядом. Она поперхнулась и замолчала. Эпитеты все еще держали ее в своем плену, но рот не открывался. Видно было, что хочет что-то сказать – и не может. Заклинило.
– Разрешите идти? – по-военному вытянулся Митька. И, расценив молчание за согласие, под любопытные взгляды одноклассников удалился восвояси.
На информатике умудрился войти в Интернет и проверить почту. От Риты пришло короткое сообщение: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Предусмотрительно удалил письмо даже из корзины. Но строчки письма врубились в память. Как, впрочем, и прошлое послание. Его Митька тоже выучил наизусть: «С Валерием я больше не встречаюсь. После того как ты ушел из ресторана, мы поссорились. Теперь я понимаю: ты не трус, а просто очень тонко чувствуешь людей и ситуацию. Да, между нами была близость. Я виновата в том, что прямо не сказала тебе об этом. Прости, если сможешь. Знаю, тебе больно, но только ты можешь меня понять и помочь! Мне очень трудно! Я совсем запуталась…»
И тут его бросило в жар. Споткнулся о гниловато-скользкое словечко «близость». Вчера на радостях не обратил на это никакого внимания. А сегодня вдруг зацепило, словно кто выделил слово красным курсивом. Что она имеет в виду?.. И зажмурился от острой внутренней боли. Будто очередью прошили. Он, Митька, поцелуем обидеть боялся, а этот ухарь, значит, на близость уломал! Эх, Рита! Знаешь, что больно, но не знаешь как!
В руках у Митьки сломалась линейка. Математичка вздрогнула. Весь класс по цепной реакции, один за другим, стал оборачиваться на него. Вот черт!
– У Гуманоида запчасти из строя выходят! – прокомментировал Марков.
– Сейчас он тебя взглядом насквозь проткнет! – с последней парты подала голос Птицына. – Не веришь? Он уже научился мыслью предметы двигать! Смотрите, как бы доска не упала!
Все головы развернулись в сторону классной доски. Народ «жаждал чуда»! Математичка, похоже, тоже. Вот глупые! Нашли, чем шутить. Митьке, конечно, это раз плюнуть. Только зачем людей пугать? Реклама ему ни к чему. Хорошо усвоил простую истину, что лучше быть серой мышью. Вздохнул и закрыл лоб рукой. Математичка успокоилась, снова взяла в руки мел. На доске запрыгали какие-то цифры. Защелкали ручки. Урок продолжался.
А у Митьки перед глазами не цифры – строчка: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Еще неизвестно, кто кого мучает! А что, если вообще не отвечать? Да пошла она со своим Валерой!.. Что у него, Митьки, девчонок больше не будет?! Не урод ведь! Дай им волю – сами на шею вешаться будут. Только ему этого не нужно. Терпеть не мог вульгарных и навязчивых девиц! Конечно, есть и скромные девушки, если захотел бы – мог познакомиться.
Тяжело вздохнул. Чем его Рита приворожила? Казалось бы, что тут страдать? Ну, предпочла другого. Подумаешь! Плюнуть да забыть! Однако черта с два! Куда ни кидал взгляд – всюду в толпе чудился ее хрупкий образ. И сердце предательски ёкало. Чтобы как-то себя разозлить, попытался представить их «близость». И даже в глазах помутилось. Все тело налилось свинцом. Нет, нельзя думать о таком, чокнуться можно! Ревность – плохой советчик. А может, он вообще однолюб?.. Бывает такое. В книжках вон сколько об этом пишут.
Обвел осторожным взглядом класс. Цыганков гипнотизировал новенькую, Настю Трепетову. Настя приехала к ним с Камчатки. Ничего девчонка. Глаза большие, какого-то изумрудного цвета. Талию одной рукой обхватить можно. Волосы по пояс. И главное, не болтушка, как некоторые девчонки. Слова свои ценит. Такой достоинства не занимать. По внешнему виду Рите до нее далеко. Хотя при чем здесь внешний вид? Это Цыганкову важно, чтобы ноги у девчонки, как у Синицыной, от самой шеи росли.
А Настя, между прочим, все на него, Митьку, косится. Что, если взять да пригласить ее погулять по набережной? И от одной мысли этой в душе что-то перевернулось. И сразу сделалось неуютно, тоскливо, тяжело, словно он предал кого-то слабого, беззащитного, остро нуждающегося в его помощи. Нет, не дело это. И на Настины взгляды реагировать нечего. Зачем зря повод давать?
Все-таки странная это штука – человеческие чувства. И самое главное, никак из души их не вытравить! Что тут делать? Хоть бы совета спросить у кого! Только кому такое доверишь?
С детства Митька чувствовал себя среди сверстников белой вороной. С годами трещина, что разделяла его и одноклассников, стала еще шире. Сначала он этого стеснялся и, как мог, старался скрывать свои мысли, а потом надоело. Стал высказываться, невзирая на косые взгляды окружающих. Понравилось и даже вошел во вкус. Но то мысли. А чувства нужно уметь прятать, чем глубже, тем лучше. Чужие советы, как и чужие одежды, редко когда бывают впору. Дед говорил, что самое трудное – это научиться прощать. У него ведь в молодости почти такая же ситуация была, но ведь «отвоевал» бабулю. И сколько лет потом душа в душу жили.
Почему-то вспомнилось, как года четыре назад школьный психолог Антонина Анатольевна, которую старшеклассники между собой звали Тонечкой за молодость и смущенную девичью улыбку, после уроков нагрянула в класс вместе с Маргаритой Рашидовной. Пожаловала неспроста, с каким-то очередным тестом. Тесты эти у нее, видать, не переводились.
«Представьте, ребята, – бойко принялась шевелить она их воображение, – что вы всем классом ездили на автобусе на водопад. По пути домой водитель был вынужден взять в салон старика грибника, который, выходя из леса, порвал сухожилие и не мог ступить на ногу. Свободных мест в автобусе не было. Возникла необходимость срочно высадить одного из вас».
Антонина Анатольевна обвела всех внимательным взглядом, словно пыталась заглянуть в душу каждого. У парней на лицах ухмылки. У девчонок – гримасы. А Тонечка гнет свое.
«Это тест анонимный. Сейчас я вам раздам чистые листы, и вы должны написать, как, на ваш взгляд, может быть разрешена эта ситуация, кого бы вы предложили высадить из автобуса и почему».
«Маргарита Рашидовна! А вас в расчет брать?» – с ехидной вкрадчивостью решил сыграть на публику Цыганков.
Парни, кто посмелее, тут же загоготали. Девчонки прыснули в кулак. Однако классная быстро нашлась:
«Если ты, Цыганков, считаешь, что я сильнее и выносливее всех вас, предложи высадить меня. И прошу отнестись к тесту серьезно. В жизни может случиться подобное».
При разборе ответов ржачка стояла отменная. Кто предлагал высадить самого толстого, кто самого ленивого, кое-где срабатывали личные антипатии, кто-то не пощадил и саму учительницу. Были предложения (наверное, они исходили от девчонок) сесть друг к другу на колени. Предлагалось даже кинуть жребий. Сдавались и пустые листы.
И только один ответ был расценен Антониной Анатольевной как самый правильный. Все ребята дружно заорали: «Мы знаем, кто это! Гуманоид!» И долго еще потом перекидывались многозначительными ухмылками, когда он шел по коридору. Только Митьке на это было наплевать. Конечно, случись такая ситуация, он, не задумываясь, сам бы вышел из автобуса.
И что тут такого! Кого ему в лесу бояться? Сколько раз ночевали с дедом у костра на охотничьем стане, а вокруг ходил медведь. Все пугал. То зарычит, то заворчит, то ближе подойдет, то уйдет подальше. Митька, конечно, тянул ухо, прислушивался. А дед спокойно пояснил: «Нечего летом медведя в лесу бояться, тем более у костра. Страшен только шатун, и то не летом, а зимой».
Так что ситуация в тесте Антонины Анатольевны была ерундовая. Но не в этом суть. Прозвище Гуманоид с тех пор приклеилось к Митьке крепко-накрепко. Ну и пусть! По фамилии его теперь только учителя вызывали.
А мысли снова вернулись к Рите. Она тоже иногда называла его по прозвищу, но не Гуманоидом, а ласково так – Гуманоидиком. Митька не возражал, потому что случалось это в самые «нежные» моменты.
Писал ответ Рите Митька три дня подряд. И никого не пускал в свою комнату. Мать поняла просьбу с полунамека, а вот с Люськой пришлось много биться. В нее как нечистая сила вселилась. Говорят, у женщин это случается. Сестренку так и несло к компьютеру. Он сначала злился, выгонял ее щелбанами, а потом нашел выход – стал писать по ночам. Рано выключал свет и ждал, когда мать с сестренкой улягутся спать. Колонки отключал. Пальцы бегали по клавишам бесшумно. И только скрепка была свидетелем его с трудом сдерживаемых чувств. Выпучив глаза, она долго чесала в затылке. Потом вдруг ни с того ни с сего рассыпалась на части, да так, что глаза покатились по полу, как два бильярдных шара. Чего это она? Вот глупая! Подумаешь! И вообще, это не ее собачье дело! В сердцах скрыл помощницу. Убралась к себе наверх, под вопросительный знак.
«Рита! Разобраться в себе ты должна сама. Я, как сторона заинтересованная, тебе в этом деле не советчик. Никакой обиды на тебя не держу. Ты ведь мне в любви не клялась. А уж тем более в вечной! Если приедешь, буду рад. Только сначала реши для себя: надо ли тебе это».
В общем-то получалось складно. Что касается грамматики, то компьютер старался на совесть. Стоило сделать орфографическую ошибку, подчеркивал красным, стилистическую – зеленым. Маргарите Рашидовне до такого усердия было далеко. Та больше пяти ошибок не исправляла, перечеркивала весь текст. А то еще напишет: «Рука устала!» Надо отдать должное, с юмором у нее всегда было в порядке. А отец, между прочим, ей нравился. Так и вспыхнула вся, как узнала, что уехал. Мать в школу приглашать не стала. Хватило ума! Кстати, Рита и Маргарита, действительно, одно имя. Ему бы это и в голову не пришло, если бы Люська не спросила. И мысли заработали в этом направлении. Неужели Рита к старости может сделаться похожей на Маргариту Рашидовну?! Чушь какая-то! И даже на Люську рассердился. Вот проныра! До всего ей дело! Язык как помело! Надо было ей эти ассоциации выстраивать… Про значимость имен он читал и потому в голове засёк. Поставил рядом два образа: Ритин и учительницы – смех, да и только! Одна – воздушная, как ангел, другая – крупная, тяжеловесная, как тягловая лошадь. Что между ними общего? И тут вспомнились старые фотографии, что висели на стенде, вывешенном в актовом зале перед Днем встречи выпускников школы. Маргариту Рашидовну он признал на них не сразу. Худенькая, большеглазая, красивая. Костюм, правда, – отпад! Ну да куда денешься – мода такая была. А мать взять… На свадебных фотографиях как принцесса какая. Вот и разберись тут!
Прежде чем отправить письмо Рите, перечитал его не один десяток раз. И наконец щелкнул мышкой. Лети!
В ночь перед Рождеством
Приближалось Рождество. До крещенских морозов было рукой подать. То тут, то там потрескивали деревья. Снег блестел в свете фонарей каким-то искусственным, неживым блеском. И в мозгу, как два мелких, но острых рыболовных крючка, зацепившихся за мягкую ткань памяти, вдруг высветились где-то вычитанные стихотворные строки:
Снег блестел, словно ртутью сыпанули с крыш, Снег хрустел, словно кто-то кочерыжку грыз…Митька легко, по-спортивному, бежал к остановке. Троллейбусы только-только выкатились на маршруты и, как выгнанные на мороз тараканы, недовольно водили металлическими усами. Вездесущие маршрутки, как проворные блошки, обскакивали их со всех сторон. Шла охота на редких ранних пассажиров. До вокзала было недалеко, три остановки. Шустро выскочил из салона троллейбуса, вынося вместе с собой туманное облачко драгоценного тепла. На перроне долго топтаться не пришлось: поезд прибывал по расписанию. Рита махала ему из тамбура. Помогая ей снимать с подножки чемодан, приобнял за плечи. Она доверчиво прижалась щекой к рукаву его куртки. Ого! Да он, никак, еще вырос! Рита была чуть повыше его плеча. Она тоже отметила это:
– Димка, растешь не по дням, а по часам!
– Твоими молитвами накапливаю силы! У нас остановишься?
– Нет, – почему-то смутилась Рита. – У тети. Поговорю с ней часок-другой и позвоню тебе, ладно?
– Как скажете, сударыня! – пошутил, любуясь ею, Митька.
В Рите появилось что-то новое, чего не замечал раньше. Нет, дело не в кружевной накидке, которая, бесспорно, очень тонко подчеркивала ее воздушную прелесть. Что-то изменилось в самой осанке, в повороте головы и даже в улыбке. Исчезла девчоночья угловатость. С ним рядом шла молодая, знающая себе цену женщина. И вдруг в душе шевельнулся какой-то червячок. Опять он, Митька, боится на нее дышать, а тот, другой?! Откуда у людей столько наглости? Может, в спиртном дело? Ни водки, ни пива Митька не пил. Имел горький опыт.
Год назад пригласил его Витька Смирнов на день рождения. В мае дело было. Решили отметить без родителей, в сугубо мужской компании, на берегу озера. Солнышко ласкает, вода плещется, сосны над головой шепчутся, кусты на взгорке зелеными язычками дразнятся. Как в том фильме: «Лепота-а!» Расположились рядом с шашлычной. Шашлыки заказали. Овощи и спиртное с собой притащили. Парни бутылки с водкой раскупорили. Митька пивом ограничился. Сначала дух «братства», подобно яркому воздушному змею, красиво взмыл над головами, бросая с высоты вызов дремлющей стихии. Но мало-помалу в помутненном сознании природные красоты стали как-то быстро тускнеть и отступать на задний план. То там, то тут в узком кругу застолья стал ощущаться запашок пошлости, крепнуть голосом мат. Очень скоро дошло дело и до откровенно воинственных интонаций.
«А ты заткнись!»
«А чего ты мне рот-то затыкаешь?»
«Сейчас как двину – мало не покажется!»
«Нашелся тут!. »
«Э-э! Полегче! Уймись, братва!»
Митька встал, побрел по песку к кромке воды. Поднял несколько плоских камешков, принялся рикошетить ими водную гладь. Камешки скользили по поверхности сонного озера и срезали чешуйки мелких волн. Иной раз насчитывал до девяти всплесков. А когда замерз, снова потянулся к одноклассникам. Те разводили костер. Шипели сырые сучья, пламя злилось, трещало, искрилось. Едкий дым щипал глаза. И куда бы Митька ни пересаживался, от дыма было не спастись. Он будто преследовал Митьку. А Цыганков уже озвучивал мировую. Произносил тост по-взрослому, красиво держа локоть углом.
«За нас, мужиков! Пьем стоя и до дна!»
И первым опрокинул бумажный стаканчик с водкой. Его примеру дружно последовали остальные, торжественно откидывая голову назад. Митьке кто-то протянул большой стакан с пивом. Оно пенилось верхом и почему-то было – или это только показалось ему – горше обычного. Разбираться было некогда. Дружный рев голосов рьяно скандировал: «Пей до дна!», «Пей до дна!», «Пей до дна!». А когда Митька, честно допив все до конца, опрокинул стакан вверх дном, как это делали другие, раздались восторженные аплодисменты. Марков визгливо крикнул:
«Вот это да! Хватанул такого „ерша“!»
Все, что происходило потом, память выдавала отдельными клипами – один убийственнее другого. Звон бьющихся о камни бутылок, негодующие выкрики прохожих, оскорбительные реплики в ответ, скрип тормозов полицейской машины. А когда наутро с дикой головной болью стало возвращаться шаткое сознание, душа опустилась в самое пекло ада. Ее варили в кипящем котле и жарили на шипящей сковородке. Но самой невыносимой пыткой были глаза матери, полные отчаянных слёз, страдания, жалости и… любви. Все, что мог сделать Митька, это прошептать запекшимися от блевотины губами:
«Прости! Клянусь! Я больше никогда!. Слышишь? Ну не плачь ты!»
А слово для мужчины – закон. С тех пор спиртного в рот не брал, ссылаясь на ушу, – мол, противопоказано. И на своем стоял твердо.
От Риты не ускользнула промелькнувшая в его глазах боль. И сразу счастливое лицо ее сделалось печально-виноватым. Уголки губ обиженно дрогнули. Значит, и она умеет мысли читать? Тогда он остановился, поставил на снег чемодан и властно, как тот парень, притянул ее к себе. Целовал страстно, немного грубовато. И был уверен не только в себе, но и в том, что теперь не отдаст ее никому.
Все знают, что счастливые моменты ускоряют время. Три дня пролетели – глазом не успел моргнуть. Зато событий столько, будто была Рита не три дня, а целый месяц. И на концерт Витаса сходили, и у тети чаю попили, и с матерью познакомил. Люська – умора! С таким важным видом навстречу к ним выкатила, будто ей не десять, а целых двадцать пять. И даже от Митькиного насмешливого взгляда не смутилась ничуть. Вот пигалица!
Гуляя вечерами по празднично украшенному городу, почти ни о чем не говорили. Лишь время от времени обменивались лучиками влюбленных взглядов да искали место, куда бы укрыться от любопытных глаз и снова до одури раствориться в поцелуях. И прошлое не вспоминали. В письмах все обговорено, и тема закрыта. Нечего попусту язык мозолить. Чем меньше открываешь рот, тем весомее становится каждое слово.
За последнее время Митька научился четко определять для себя причину многословия любого человека. Одни прячут за красивыми словами свою далеко не ангельскую суть, и слова служат им маскировочной одеждой. Другие словами уводят внимание человека в нужную им сторону, подальше от щекотливых моментов, которые требуют обсуждения. Третьи заполняют этикетом пустое пространство, чтобы не проскочило в нем вольтовой дуги возникшего напряжения. Существует и сугубо бытовая речь. Ее Митька сравнил бы с театральными декорациями, без которых в «театре жизни» не обойтись. А есть слова, которые идут из глубины души и несут в себе такой энергетический посыл, что могут ввести человека в состояние неописуемой радости или умопомрачительного отчаяния. Митька дошел до этого сам, ни в каких книжках он об этом не читал. Откуда приходило это знание, сам не знал. Но стоило сконцентрировать свое внимание на какой-то проблеме – будто кто в голову вкладывал нужную информацию.
И самое главное, в школе теперь к нему ребята прислушивались. Это он не раз замечал. К примеру, объявит математичка контрольную – все взоры на Митьку: «Как, Гуманоид, думаешь, действительно будет или на пушку берет, чтобы материал лучше повторили?» За математичкой водилось. Скажет Митька – как нитку в иголку вденет. Не придет Марков в школу, все гадают: очередной фингал от драки или гриппом заболел? А Митька вяло так заявит: «К третьему уроку явится». И точно: вваливается со звонком на третий урок живой и здоровый. Проспал.
В самый канун Рождества пошли с Ритой в собор на праздничную службу. Народу возле церкви собралось столько, что их просто несло людским потоком – знай успевай переставлять ноги. Зато снова был повод обнять Риту. Ограждая девушку от толчков чьих-то острых локтей, Митька, будто ненароком, прижимался губами к ее золотистому виску и вдыхал тонкий аромат ее духов. И этот сладковатый запах прямо-таки дурманил голову. А после службы, чтобы сократить путь до тетиного дома, которая жила в другом микрорайоне, пошли через гаражный кооператив.
В центре пустыря, возле елки, горел костер, вокруг которого танцевала молодежь. Елка была украшена бумажными гирляндами и фонариками. Снег вокруг был притоптан. Значит, она здесь не росла, а была привезена на случай праздника. Стало быть, чужая тусовка.
– Давай потанцуем вместе с ними, – предложила Рита и потащила его за руку к костру.
Интуиция подсказывала Митьке, что делать этого не надо. Но Рите так хотелось потанцевать! Однако чем ближе подходили к костру, тем тревожнее становилось на душе. Рита тоже замедлила шаг. Снег возле елки был утыкан пустыми бутылками из-под вина и водки. Лица танцующих были в масках, но не в маскарадных, а в матерчатых. Сквозь прорези для глаз нервно блестели зрачки. Занесла же их нелегкая! Но путь назад был уже отрезан. Они оказались в плотном кольце кривляющихся фигур. И танец совсем не напоминал новогодний хоровод. Пока они переглядывались, соображая, что к чему, откуда-то из-за гаражей по свистку выбежала здоровая овчарка и, опутав Митькины ноги цепью, завалила его на снег. Рита растерянно заметалась вокруг, пытаясь помочь ему встать. Но чьи-то сильные руки бесцеремонно и грубо затащили ее в хоровод.
– А ну-ка дайте мне сюда эту даму! – раздался чей-то развязный голос.
– Эта дама с Амстердама! – пискляво ёрничал коротышка в ватнике.
– Откуда он ее, кружевную, выписал?
– Какая разница! Была ваша – станет наша! – подытожил все тот же писклявый голос.
Митьку передернуло. Опять попытался встать, но собака с силой дернула цепь. Снова упал в снег.
– Не рыпайся! Надежно! Кому первому свою кралю подаришь?
И множество рук потянулось к Рите, словно хотели на куски разодрать ее вместе с дубленкой. От ужаса Рита даже не могла кричать и только искала глазами Митьку. А Митька валялся в снегу рядом с овчаркой, на чем свет кляня себя за свою беспомощность. Какое-то омерзительное существо в песцовом полушубке расплевывало вокруг пошлости. От хрюкающего смеха этой особы Митьку замутило. Метнул взгляд на собаку. Заметил у ошейника карабин. Отлично! Как он сразу-то не догадался?! Щелчок – и пес вольготно побежал обнюхивать ствол елки. Митька быстро освободил ноги и дал им волю. Даром, что ли, столько лет ходил на тренировки! Да и неожиданность сыграла свою роль. И вот он уже рядом с Ритой. Девушка прижалась к нему, дрожа всем телом. Свора взвыла, заулюлюкала и снова стала окружать их плотным кольцом. Глазницы масок лихорадочно блестели. Ясно было, что добром это не кончится. Нужно было срочно что-то предпринимать. Но что?! Полная луна заливала светом пустырь. И все, что сейчас происходило вокруг, казалось каким-то дьявольским спектаклем. А маски так и дышали вожделением. Надвигались медленно: то ли нагоняли страх, то ли выдерживали какой-то странный ритуал. Митька уставился в костер. Руки машинально зашарили по карманам. Чем бы отвлечь их внимание? Хоть на минуту! В одном из карманов нащупал два патрона, которые оставались в куртке с самого Нового года. Приятель обещал выпросить у отца-гаишника ракетницу, да тот не дал: не игрушка, мол. И надо же, пригодились!
Быстро швырнул патроны в костер:
– Ложись!!!
Свора замерла, закрутила головами. Митька первым упал в снег, прикрывая собой Риту. Маски, как по команде, тоже рухнули наземь. И стало так тихо, словно онемел весь мир. Но взрыва не последовало. И только злорадная луна насмешливо пялилась на замерших у костра людей. Первой опомнилась баба в полушубке, зашлась в сиплом смехе:
– Ой, умора! Кого напугались!
Зашевелились и остальные.
«Ну?!» – мысленно молил Митька. Понимал, что может произойти через минуту, если, не дай бог, отсырели патроны и взрыва не произойдет. Зловещая тишина давила на уши. В судорожно сжатых кулаках мгновенно растаял снег. Грудь сотрясалась от ударов сердца. «Дед! Милый! Выручай!» – рванулся ввысь немой вопль, разрывая удушающее пространство. Время остановилось. Мир сгинул, как лопнувший мыльный пузырь. Ни елки, ни своры, ни луны, ни Риты, ни его самого – одна искрящаяся шаровой молнией мысль: «Дед! Помоги!!!»
И в тот же миг раздался угрожающий гул, и шипящий столб огня с силой выплюнул в темное небо раскаленные термитные осколки. Они ударились в ствол елки и фейерверком разлетелись по сторонам. Вспыхнули бумажные фонарики. Затрещала хвоя. И вся елка схватилась каким-то быстрым, словно оголодавшим пламенем. Благим матом заорала баба в полушубке, что стояла ближе всех к стволу. Со спины меховой воротник взялся огнем. Вспыхнули и рыжие пряди распущенных волос. Свора испуганно метнулась к гаражам, от железных крыш которых гулким эхом отразился истошный визг. Кто-то догадался завалить рыжую в снег и стал вытряхивать ее из горящей одежонки.
А Митька крепко схватил Риту за руку:
– Бежим!
И они устремились к дороге.
От пережитого шока Рита ослабла так, что постоянно спотыкалась и падала. Митька схватил ее на руки. Сначала с трудом передвигал ноги, а потом вдруг стало так легко, будто не бежал по снегу, а летел по воздуху. И вот уже видны огни машин. Осторожно поставил девушку, прижал ее к себе и замахал рукой. Но частники газовали мимо. Одна, другая, третья!. Вот ёлы-палы! И вдруг черно-желтые шашечки. Слава богу! Такси!
В такси Риту стало рвать. Водитель матерился. Но маты отскакивали от Митьки, как град от оконного стекла. Все его чувства и мысли были направлены на Риту. Что с ней случилось? Неужели от шока? А голова девушки вдруг бессильно упала ему на плечо.
– Рита! – гладил ее по лицу Митька. – Что с тобой?! Ну скажи что-нибудь!
Девушка была без сознания.
– В больницу давай! – крикнул водителю Митька. – Жми вовсю!
И дальше действовал, как робот. Нес Риту в приемный покой, ногой открывая настежь все двери. Пока девушку за ширмой осматривал дежурный врач, Митька глухо отвечал на вопросы медсестры. Та торопливо фиксировала в карточке каждое его слово.
Доктор, худощавый молодой мужчина с аккуратно подстриженными усиками, никакого доверия у Митьки не вызывал. Вышагивал, как кисейная дама на балу! У человека обморок, а он собой любуется! Как и предчувствовал Митька, ничего вразумительного этот женоподобный усач сказать не мог. Принялся мозги пудрить какими-то непонятными медицинскими терминами. И жонглировал ими с таким упоением, что Митька не выдержал:
– Короче! От чего обморок? Это можете прямо сказать?
Тот жеманно пожал плечами.
– Это будет известно после обследования.
– Она останется в больнице? – напирал Митька.
– Да, разумеется. Мы сейчас поставим капельницу. А вы можете справиться о самочувствии по телефону у дежурной медсестры. Кстати, вы кто ей будете? Муж?
Митька кивнул. И по телу разлилось приятное тепло. Оно медленно просачивалось в каждую клеточку, нейтрализуя ядовитое воздействие страха и нервозности. Живительный бальзам этого вопроса так подействовал на Митьку, что он даже простил усачу его нерасторопность. Вообще-то какой-то укол сделали сразу, а диагноз – дело такое… Без обследований не обойтись – в этом он прав.
На другой день Митьку пустили к Рите только после обеда. Она опять была под капельницей. Но глаза были открыты. Митька присел на стул рядом с кроватью. Поднес к губам ее пальцы. Они были такие тонкие, как у ребенка. Сотворит же Господь! Люське всего десять, а рука в два раза больше Ритиной.
По щекам девушки текли слезы.
– Ну что ты, зайка! – подбодрил ее взглядом Митька. – Пройдет. Зуб даю, это у тебя от страха.
Девушка покачала головой.
– Я беременна, Димка!
Митьку как ошпарили чем. Разом опустил глаза в пол. И долго разглядывал аккуратную заплатку на линолеуме. Ни о чем не думал – окаменел. А когда поднял голову, Рита лежала с закрытыми глазами. Заплаканное лицо ее сделалось таким беспомощным и некрасивым, что у Митьки от жалости чуть не вырвался стон. Вовремя прикусил губу. Нужно было что-то сказать. Да вот только что?!
– Так это ж хорошо! – произнес Митька обыденно и спокойно, словно одобрил какую-то очень необходимую ему покупку. И мысленно похвалил себя: «Молодец, артист!»
Губы у Риты задрожали еще сильнее. Она отвернула голову к стене. А он продолжал в том же духе:
– Кого закажем? Мальчика или девочку?
– Аборт сделаю! – отчаянно прошептала девушка.
– А я категорически против! – будто сам с собой вдруг принялся рассуждать Митька. – Во-первых, первый аборт очень опасен: потом детей может не быть. (Слышал, мать кому-то говорила.) Во-вторых, не нами послана душа – не нам ею и распоряжаться! (Из книг понахватался!) А потому родим девочку, такую же хорошенькую, как ты!
– Как у вас все просто! – раздался за спиной чей-то сварливый голос.
Только теперь Митька заметил, что Рита в палате не одна. Просто больные, видимо, были на процедурах. А может, на обеде. Одна сухая старуха с землистым лицом, ворочаясь, скрипела железной кроватью.
– Родителям-то хоть сказали? – настырно лезла в их разговор она. – Это вам не в куклы играть! Ребенка и кормить, и одевать, и воспитывать надо. Сами-то, по всему видать, еще студенты. На родительской шее сидите!
Вслух сказать было нечего. А потому Митька взмолился про себя: «Молчи ты, старая! Без тебя тошно!» И не успел обернуться, как дверь палаты открылась, и красивая головка в накрахмаленном белом чепчике весело позвала:
– Бабуля! На перевязку.
Старуха, кряхтя и охая, стала слезать с постели. И ей уже было не до них. Митька с Ритой остались в палате одни.
– Дима! Прости меня! За все прости! – быстро зашептала Рита. Митьке показалось, что говорит она это в каком-то бреду. – Мне так хорошо, когда ты рядом! Я верю тебе, как самой себе! Вернее… нет, больше, чем себе! Ты намного лучше меня. Таких, как ты, в мире больше нет! Гуманоид ты мой миленький! Как я тебя люблю! А то, что случилось, было против моей воли. Сначала он уговорил меня выпить… а потом… я не помню даже, как это все произошло! Ты можешь не любить меня больше, но только прости!
– Ну что ты! Спи давай! И не думай ни о чем, – поправил ей одеяло Митька. – Пить хочешь?
Рита покачала головой. Все тело ее вздрагивало от сдавленных рыданий.
В палату вернулась ворчливая старуха.
– Вот коновалы-то! Им бы только по мобильникам трещать! – на чем свет стоит кляла всех она. – Все тело изболело, а им хоть бы что! Никакого сострадания к старым людям! Ты давай, парень, отчаливай! – напустилась она и на Митьку. – Тихий час у нас.
Поцеловав Риту в висок, Митька вышел из палаты.
А утром встречал на вокзале Галину Ивановну, Ритину мать.
– Дима! Прошу тебя, не скрывай от меня ничего, я – врач! Я должна знать. Где у нее травмы?
– Да нет у нее никаких травм, – успокоил Митька.
– Что случилось?
– Обморок. Сейчас все уже позади.
Галина Ивановна смотрела на него, как на фокусника, и по ее взгляду было видно, что она ему совсем не верит.
– Боже! Как я была против этой поездки! – причитала она. – Зимой! В такой мороз! Праздники. Пьяных полно кругом. И вот – как в воду глядела! Первая сессия на носу!. А она в больнице.
Пока Галина Ивановна навещала Риту и разговаривала с лечащим врачом, Митька ждал в вестибюле. Стоял у стендов, делая вид, что изучает больничные бюллетени о том, как оказать первую медицинскую помощь, и готов был сам оказать ее кому угодно, только бы не видеть лица Ритиной мамы, когда она наконец выйдет из лифта. Всякое представлял: упреки, истерики, слезы, но такой убийственной реакции вообразить не мог. Митьку она даже не заметила. Если бы ей сказали, что сейчас обрушится небо, она бы рассеянно ответила: «Ничего страшного». На крыльце было скользко, и Митька поддержал ее за локоть. Только тут она остановилась, словно прозрела. В упор глядя на него, сухо спросила:
– Чей это ребенок?
Митька шевельнул носком ботинка ледяной ком. Что с этим комом делать дальше, он не знал. А потому взял и с треском раздавил.
– Наш! – твердо и уверенно произнес он, всем своим видом давая понять, что разговор на эту тему закончен.
Галина Ивановна беспомощно замычала, закрыла глаза и опустилась на заснеженную скамейку. Митька сидел рядом и почему-то вспоминал Болгарию. Как Галина Ивановна мазала ему йодом синяки и ссадины после драки с аборигенами. В ней тогда была такая сила, такая уверенность, что он почти не чувствовал боли. Эта боль вернулась к нему сейчас. Болело все тело, словно избитое чьими-то беспощадными кулаками. Тронь в любом месте – заледенеет все внутри.
Галине Ивановне нужно было уезжать домой. Она отпросилась с работы только на день. Что говорить, был у нее порыв забрать Риту из больницы, но Митька уговорил не делать этого и заверил, что будет навещать Риту каждый день, а когда ее выпишут, проводит на вокзал и посадит в поезд, предварительно сообщив им об этом.
Митька ходил к Рите каждый день. Говорили о всяких пустяках. А в день ее выписки в школу не пошел, привез Риту на такси домой. Мать была на работе, Люська в школе. Постелил чистую постель в своей комнате. Провел девушку в ванную. А сам пошел ставить чайник. На подоконник сел голубь, стуча клювом в заиндевевшее стекло. Митька открыл форточку, бросил гостю горсть рисовой крупы. Голубь довольно загурковал, приглашая на трапезу голубку. Та не заставила себя долго ждать. Тут же подлетела и принялась торопливо клевать зерна. Распушив правое крыло, голубь принялся любовно обхаживать голубку. Потом набрал в клюв снега, поднес к клюву подруги. Как целуются птицы, Митька видел впервые! И не мог оторвать завороженного взгляда от этой влюбленной пары. И вдруг каким-то шестым чувством ощутил за спиной присутствие Риты. Обернувшись, решительно прижал девушку к себе, блаженно вдыхая тонкий аромат еще мокрых волос.
А потом все было так, как должно было быть. Кто-то мудро сказал, что браки свершаются на небесах. И души их побывали там, где не существует время и реальность.
Хандра
Рита уехала в тот же вечер. Дождаться маму с работы категорически отказалась. И умоляла пока ни о чем ей не говорить. Митька дал слово. Да и как иначе, когда Рита и без того вся тряслась. И было жаль ее до слёз. Да и мать последнее время что-то плохо выглядела. Лучше, конечно, с такими новостями пока повременить. К тете тоже не пошли. Отвезли сумку на вокзал, сдали в камеру хранения, купили билеты и в ожидании поезда сидели в привокзальном ресторане, молча, как двое глухонемых, пили чай с пирожными и сканировали души друг друга глазами.
И снова потянулись унылые дни. В школу ходить заставлял себя Митька с трудом. Все уроки сидел, уткнувшись глазами в стол. Учителя сначала изрядно донимали, а потом, словно сговорившись, все разом отцепились. Радость доставляли только письма по электронке. Посланиями с Ритой обменивались почти каждый вечер. В выходные связывались по мобильнику. О самом главном спрашивать Митька как-то стеснялся. Все обходил эту тему. И все же однажды собрался с духом:
– А как твое здоровье? Как там наш малышок? Что врач говорит?
Рита долго молчала. Потом, как-то неуверенно цепляя слово за слово, все-таки стала рассказывать. Картина вырисовывалась далеко не отрадная. Ее сильно тошнило. Почти ничего не могла есть. По всему телу шел какой-то нестерпимый зуд. Митьку передернуло: и как только они все это выносят? Но и утешить было нечем. Что он в этом понимал?! Хотя в Интернете, конечно, копался, выискивал информацию.
В один из выходных мать попросила съездить к бабуле. И дров наколоть надо было, и снег раскидать. Давно уж в деревне не были. Мобильник не взял: все равно вышки рядом нет.
Бабуля от радости была на седьмом небе. Сразу с пирогами затворилась. Митькины любимые – с брусникой, с творогом. Он для начала в работе размялся, топором помахал. Да не просто ради баловства, а такую груду наколол, что бабуле за неделю не уложить. Потом взялся воду носить да баню топить. И чтоб, как у деда, все по правилам: можжевеловые ветки для массажа, отвар из мяты для споласкивания, квас на каменку для хлебного духа. Настегав себя березовым веником, окунался в прорубь. После первого раза потолок перед глазами танцевал. Долго отлеживался на деревянных лавках предбанника. На третий – взгляд твердым стал, на пятый – ноги уж не пылали, когда по снегу до проруби бежал. Ко всему привыкает организм. И только кожа как у леопарда стала, бело-малиновыми пятнами и с рисунком, похожим на военную защитную сетку. Конечно, одному в бане не тот кайф, вспомнилось, как терли, бывало, с дедом друг другу спины до скрипу, а вечером, «фурындая чай» (любимая бабулина фраза) с малиновым вареньем, вели неспешный разговор за жизнь.
За окном деревянного дома шуршала о фундамент игривая метель. От ветра нервно подрагивали ситцевые занавески. В такие минуты Митька любил выключать свет и зажигать восковую свечу. Испуганно трепыхался плаксивый фитиль, на стенах неуклюже ворочались огромные тени. Время от времени метель швыряла в окна колючими крупинками. Плотно прижавшись к стеклу, они обволакивали его каким-то затейливым узором, на котором оконные перекладины выглядели мистическим крестом.
Пили чай и в этот раз, да вот только разговор был не из легких. Бабуля все пытала, как там мать, дает ли о себе знать отец. И все качала головой, сокрушаясь от своих горьких мыслей. Видеть это было невмоготу. И Митька быстро разобрал постель да уткнулся носом в подушку. Хорошо еще, что бабуля ничего не знает о его делах. А то бы и вовсе извелась.
В город возвращался с каким-то недобрым предчувствием. И сразу к компьютеру, почту проверить. Но писем от Риты не было. В мозгу будто сигнальную лампочку включили: что-то случилось! Как ни открещивался от этой мысли, она не выходила из головы. Схватился за мобильник. И, услышав ее тихое «Алло», взволнованно спросил:
– Рита! Где ты?! – Она молчала так долго, что Митька не выдержал, взмолился: – Ну, зайка, не молчи, скажи!
– В больнице. В гинекологии. У меня не будет ребенка.
Голос ее звучал так сухо и отрывисто, что в богатом Митькином воображении закрутилась фиолетовая «мигалка», только без воющего звука. В интонации Ритиного голоса ни одной знакомой нотки! Словно для нее весь мир вокруг сделался безрадостным, безвкусным и бесцветным. И, как ни пляши, никуда не деться от этой серой приставки «без».
– Ты сама пошла в больницу? – еле слышно выдавил из себя Митька.
– Нет! Так получилось!
За последней фразой чувствовался такой непробиваемый мрак, что все вопросы у Митьки забуксовали где-то под кадыком. Он молчал. Молчал долго. И казалось, прошла уже целая вечность. Наконец спросил почти шепотом:
– Когда тебя выписывают?
– Завтра.
– Тогда я выезжаю! Сегодня вечером!
– Нет! Я хочу побыть одна!
– Ты не хочешь меня видеть?
– Я хочу побыть одна! – капризно повторила трубка.
И Митька понял: надо отступиться. И вдруг на горизонте замаячила подозрительная мысль: не думает ли она?.. И от недобрых предчувствий этих разом исчезли все слова. Попрятались, как тени в знойный полдень. Ну как доказать, что ты не верблюд?!
– Рита! Почему ты со мной так разговариваешь?
– Ты ведь умеешь читать чужие мысли, не так ли?
Ничего себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!
– Рита! Прошу тебя: не думай обо мне так!
Телефон отключился. Попробовал набрать ее номер еще раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключен или находится вне зоны действия Сети».
Давно заметил: когда у человека на душе скверно, мир вокруг тоже меняет свое обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот хотя бы березу эту взять! Спилить ее, что ли? Все время скребется ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мертвый какой-то! После восьми вечера собака по двору и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь.
Хандра затягивалась в узел. Тело словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг – через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись где им вздумается. Потухшим глазом смотрел на все это компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто кивал, если та что-то ему говорила. На все вопросы три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», «Нормально!».
Кто знает, как долго продолжалось бы все это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго.
– Мить! Папка не пишет?
Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже больше двух месяцев.
– Интересно, как он там? – сдув со лба длинную челку, по-взрослому спросила сестренка.
– Его дело! – сказал, как отрубил, Митька.
Хотя, чего уж там лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьей нависла какая-то мгла, темная, тревожная, беспросветная.
– Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее сил нет.
Люська сидела, по-старушечьи сложив на груди руки. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестренка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всем, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз темные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но что самое странное – у нее почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни содержимое. А еще могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шел какой, или звучала по радио знакомая песня. «Мам! Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать…» – как-то невесело пошутил Митька.
Шутки шутками, а дело принимало серьезный оборот. И в этом сестренка была права.
– Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. «Нечего, – говорит, – бабушку расстраивать. У нее и так высокое давление». А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.
Лицо у Люськи сморщилось. Челка прилипла к мокрым глазам.
– Мить, ты папку мыслями верни, а?
Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, еще предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!
– Мить, я серьезно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!
– Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой?!
Встал и молча прошел к матери в комнату. Она лежала, отвернувшись к стене.
– Мам, ты бы в больницу сходила, – осторожно начал он. – Может, у тебя болит что? Без причины ведь такого не бывает.
Мать повернулась к нему и тихо попросила:
– Прикрой дверь.
Долго смотрела на него, словно изучала каждую черточку лица. Митьке стало не по себе. И внутри все сжалось, будто организм приготовился к чему-то неотвратимо страшному. И молчать было невмоготу.
– Мам, ты чего?
– Мне кажется, что рак это.
– Да ты что! – вытаращился на нее Митька. – Почему так решила?
– Душит меня. Вон на горле опухоль какая, посмотри!
Мать говорила это с такой безысходностью, будто уже приговорила себя к плохому концу и теперь только покорно выжидала своего часа. В комнате стояла мертвая тишина, даже не тикали часы. На какое-то мгновение Митьку обволокло липким ужасом, который парализовал все тело. Он передернул плечами, сбрасывая с себя оторопь, и нарочито громко произнес:
– Значит, так! Сейчас я даю бабуле телеграмму. Пусть приедет и погостит. На работу больше не пойдешь, утром вызову участкового врача. И хоронить тебе себя раньше времени не позволю! Эх! Дед бы сейчас тебе сказал! Рак – дурак! – Говорил и чувствовал, как исчезает страх, как прибывают силы. – Каждый человек может сам себя вылечить, если очень этого захочет. От наших мыслей зависит всё! – Говорил и сам удивлялся: откуда это у него? Но свято верил в то, что говорил.
К вечеру следующего дня бабуля была уже у них. Ее приезд внес в дом какое-то суетливое оживление. Сначала, как это обычно бывает, женщины всплакнули, потом успокоились, разговорились. Голос у матери окреп, зазвучал громче. А Митька, закрывшись в своей комнате, мысленно разговаривал с отцом, умолял его откликнуться, прислать весточку.
Проверяя почту, твердо знал, что получит долгожданное письмо. И, получив, даже не удивился. Письмо было небольшим: «Димка! Привет! Как вы там? Как мать? Как у вас с учебой дела? Напиши. Что-то у меня на душе кошки скребут! Напиши сразу, как получишь письмо, ладно? Отец».
И полетела по-мужски сжатая информация: «Пап! Привет! Мама заболела. Серьезно. Что с ней, не знаем. Мы вызвали бабушку. Может, приедешь? Дима».
А через минуту – шлеп! – ответ: «Приеду в субботу утром. Жди!»
Митька крутился по квартире пропеллером. Но женщинам ничего не говорил. Люська у виска пальцем вертела: мол, совсем рехнулся. И мать как будто что почувствовала. Оживилась, глаза повеселели. Да еще соседка, тетя Нина, пришла, обругала ее за то, что себе в голову всякую ерунду вбивает. Уверила, что опухоль, скорее всего, от щитовидки, а этим страдает половина женщин после сорока. В болячках Митька плохо разбирался. Одно усвоил: тети-Нинин диагноз лучше. К тому же она все-таки фельдшер.
А щенячья радость так и распирала. То бабулю поцелует, то Люську с места на место переставит, будто та кукла какая.
– Митя! Ты чего так разбегался-то? – со смехом напустилась на него бабуля.
– Да так! – лукаво взглянул на мать Митька. – Мам! Сегодня какой день недели?
– Среда, – удивленно откликнулась та. – Ты что, в школу не ходишь?
– Почему не хожу? Хожу, да забыл! – засмеялся Митька. – Мам, а ты встань, вместе все чаю попьем. Бабуля твои любимые оладьи из тыквы испекла.
Мать заскрипела кроватью, накинула халат и неуверенно, держась за стены, словно ребенок, который только что научился ходить, прошла на кухню. И сразу в кухне сделалось уютно. Люська щебетала без умолку, как маленькая птаха в теплый весенний день. Ей, наверное, казалось: стоит закрыть рот – беда снова распустит свои страшные щупальца. А мать даже съела несколько блинов и чаю попила. Бабуля – та вообще держалась молодцом. Как говорил дед: «Ни грибов, ни мокроты!» А после ужина Митька сагитировал Люську на уборку квартиры. Трясли, мыли, пылесосили – пыль столбом. С каждой минутой сил и азарта прибывало все больше. И у него, и у Люськи. Трудились как заведенные. Бабуля сквозь улыбку ворчала:
– Ну, разбегались! Как перед концом света! Того и гляди, с ног собьют!
В ночь с пятницы на субботу Митька почти не спал. Лежал с закрытыми глазами и прокручивал разные ситуации предстоящего разговора с отцом. Самое главное, чтобы отец почувствовал, что это его дом, где каждая вещь помнит тепло его рук и те добрые моменты, каких было в их семье в общем-то немало.
Особенно ярко всегда вспоминался Новый год. На Митьку с Люськой возлагалась обязанность украшать гостиную. Они развешивали вьющиеся ленты серпантина, сверкающие пряди разноцветного дождика, ажурные снежинки – плоды Люськиных вдохновенных фантазий. Отец устанавливал в углу елку, пряча под ветви лампочки гирлянды, и шел помогать матери готовить праздничное угощение. Отцу почему-то всегда очень шел передник. Как будто ему на роду было написано быть поваром. Митька в этот Новый год, помогая кухарить, тоже отцов передник нацепил, но мать на это среагировала, мягко скажем, «неадекватно». Выронила кастрюлю из рук, разлив аппетитный холодец по полу кухни. Хорошо не весь. Вместо обычных четырех тарелок получилось две. И с этого момента весь праздник пошел как-то наперекосяк. Взамен радости – слезы, тягостное молчание и горькие пожелания счастья, уже отдающего нафталином. А потом все втроем уткнулись в телевизор, чтобы скромно и незаметно приютиться в уголке шумного концертного веселья.
Отец позвонил в дверь рано утром, когда женщины еще спали. На звонок Митька спрыгнул с кровати так резво, что ушиб большой палец об угол письменного стола. Хромая и превозмогая боль, открыл дверь и обнял отца. Пока тот раздевался, отнес его сумку в свою комнату. И молча поманил: мол, сначала ко мне зайди. Отец понял. На цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, последовал за сыном и плотно прикрыл за собой дверь.
– Ну как ты, пап? – само собой слетело с пересохших Митькиных губ.
– Да что обо мне! – махнул он рукой. – Скучаю по вас очень! – И отвел в сторону блеснувший слезой взгляд.
Митька всегда считал отца человеком сильным, и пробить его до слёз могло лишь событие из ряда вон выходящее. Значит, интуиция не подвела. В Питере отцу без них жилось несладко. Справившись с собой, отец продолжал:
– Последнее время места себе не находил. Душа на части рвалась! – И потер рукой грудь, видно успокаивая сердце. – И видишь ты, предчувствие не обмануло!.
– А чего не писал? – пытал Митька.
– Хотел, чтобы привыкли без меня. А может, чтобы я без вас!. Только не получилось!
– А родился у тебя кто?
Отец потупил взгляд, молчал, подбирая подходящие фразы. В конце концов решил сказать прямо, без обиняков:
– Не стала она рожать. Не захотела. Себя любит очень. Да что об этом говорить! Вы-то тут как? Я как письмо твое прочел, все внутри перевернулось!
Говорили как два взрослых, на равных. Будто не два месяца – два десятка лет с тех пор прошло. Чтобы не тяготить отца былым, Митька перевел стрелки на мать. Говорил так сухо и скупо, словно не рассказывал, а зачитывал присланную кем-то телеграмму:
– Ослабла мать очень, похудела. Боится в больницу идти, думает, что рак. Душит, говорит. Шея и правда припухла. Плачет часто. Как ребенок, ни с того ни с сего. И руки трясутся. Ты ее поддержи, ладно? – И тихо добавил: – Любит она тебя!
Отец понурил голову, как провинившийся школьник. И опять, как это однажды случилось в Болгарии, Митька вдруг почувствовал себя значительно старше отца.
– Я к вам вернуться хочу! Не могу я там! Не мое! Как думаешь, простит меня мать? – И отец взглянул на Митьку с такой мольбой, как смотрят на чудотворную икону.
Вот дела! А он-то, Митька, что? Бог, что ли? Для порядка шмыгнул носом и уклонился от прямого ответа:
– Дед бы простил… Попробуй найди слова.
– Ясно! – зачем-то потер шею отец. – Ты ее подготовишь или мне сразу в комнату войти?
– Лучше сам!
Отец встал и направился к двери. Потом вдруг развернулся и крепко, по-мужски, пожал сыну руку.
– Дед! Выручай! – горячим шепотом взмолился Митька. – Помири их! И тогда мамка поправится, я знаю!
– Митя! Это ты все там ходишь? – донесся из гостиной полусонный бабушкин голос.
– Да, я! Пить хочу, – сонно откликнулся Митька. – Еще рано. Ты спи, бабуль, спи!
И замер, стараясь уловить хоть какие-то звуки, чтобы понять, что творится у матери в спальне. Но в комнате было так тихо, что Митька засомневался, там ли отец? Тихонько прошел в кухню. В кухне отца не было. В ванной тоже. И в туалете свет не горел. Люська спала. Бабуля в гостиной. Значит, у матери. Где ж ему еще быть! Ну, пусть помолчат…
P. S. Первый день весны
Первый мартовский день прямо-таки упивался солнечным светом. Солнце, умытое и по-весеннему яркое, время от времени пряталось за легкие, будто ватные, облачка и снова кокетливо выглядывало, расплываясь в ослепительной улыбке. Так и представляешь детскую картинку: солнышко на ножках и рот – от уха до уха. Почему весной у всех такой балдежный вид? Шальная радость так и брызжет со всех сторон: с позолоченных куполов обновленного собора, с железных рекламных щитов, по которым гулко бьет головой хулиганистый ветер, с оголенных, а потому застенчивых ветвей старых тополей. Уж им-то, казалось бы, какой резон радоваться? Давно уж помечены красной краской, то бишь приговорены под снос. Хотя и тополиным пням быстро нашлось применение. Старушки сделали из них цветочные клумбы и теперь всегда были при деле, рьяно гоняя от них бомжей, стоило тем приютиться с пивком где-нибудь поблизости.
Митька шел из школы и улыбался, вспоминая мать с отцом. Так и ходят за ручку, как молодожены в медовый месяц. О прошлом никто в доме не вспоминает, словно и не было ничего такого – обычная командировка. Бабуля, даже уезжая, виду не показала, что знает все. Люська от отца не отходит, так и висла бы у него целыми днями на шее. Вид, как у пятилетней, снова в детство впала. Отец млеет.
Когда он уехал в Петербург за вещами, Митька думал о нем каждый день и твердил про себя, словно заклиная: «Вернется! Вернется! Вернется!» Чтобы, упаси бог, никаких сомнений! Отец в Питере даже не ночевал. За день обернулся и все вопросы рабочие решил. А потом несколько дней мать по разным больницам возил. Выяснилось: проблемы, как и говорила тетя Нина, со щитовидкой. Поставили в очередь на операцию. Митька успокоился. Все будет хорошо. И никакой там не рак! Поправится. Точняк! Главное, чтобы мысли работали в нужном направлении.
А сам каждый вечер писал Рите письма. Она не отвечала. Но он все равно писал каждый божий день. Знал: капля камень долбит. Выбирал из книг подходящие абзацы, где описывались сильные чувства героев, и, заключив текст в кавычки, отправлял, сделав соответствующую ссылку: «Толстой», «Достоевский», «Чехов»… Столько произведений перечитал! (Знала бы Маргарита Рашидовна!) И сделал для себя потрясающее открытие: оказывается, в любви все люди – единомышленники. И страдают от этой болезни все почти одинаково. Хоть прошлый век взять, хоть нынешний.
А потом отправил Рите потрясающую открытку. На открытке весенняя лужа, в которую, с явно случайного облачка, падают крупные капли дождя. На тучку, приставив к глазам руку, с удивлением смотрит фиолетовый подснежник. Внизу, под подснежником, написал: «Рита! С праздником весны! Как ты, зайка? Ответь! Я так скучаю!!!» И был уверен на все сто, что ответ придет.
Не успел отправить сообщение, как зазвонил мобильник:
– Димка! Это я! Прости меня, слышишь! Люблю я тебя, Гуманоид ты мой милый! – И голос дрогнул. – Приезжай на праздник, а?!
– Ты что, научилась мысли читать?! Умница! С чем тебя и поздравляю! Обязательно приеду!
Болтали долго, пока не кончились деньги. И Митька сразу лётом на вокзал за билетом. Купить туда и обратно заранее, чтобы не переживать. Перед Женским днем на вокзале будет столпотворение, как и перед цветочным магазином. Какой мудрый человек придумал этот праздник? Наверное, каждому мужчине, подарившему в этот день женщине цветы, Богом прощаются многие грехи. У деда к этому дню всегда зацветала поставленная в воду верба. Надо будет купить цветы не только маме и Рите, но и Люське. Тоже взрослая уже. И Митькина душа переполнилась радостью предстоящих хлопот.
Жизнь тем и интересна, что в ней все время что-то меняется, что-то происходит. За зимой спешит торопыга-весна, за весной вальяжно выступает лето, за летом рябиновой кистью робко стучится в окно осень. Наверное, и правда в каждом времени года своя прелесть.
Тут вспомнились мудрые слова деда: «В любом возрасте, Митька, свои радости. Только об одном Бога молю: чтобы дал умереть в свой срок. Пока не в обузу родным да близким, пока ты всем нужен, пока тебя любят и ноги благополучно носят по земле». Выходит, что дед тоже не желал вечной жизни. А значит, «Гулливер», что-то в твоей идее воскресения не состыковывается. А может, время не подошло? Так пусть все идет своим чередом.
К осени он непременно переберется в Петербург. В этом не сомневался. И всякого рода экзамены его не пугают: ни выпускные, ни вступительные. Все будет так, как он задумал. Потому что мысль – это сила! Поднял счастливые глаза к небу. «Дед? Ты меня слышишь?» И тут же в голове прозвучало такое знакомое и родное: «А то!»
Об авторе и художнике этой книги
Надежда Васильева – автор тринадцати книг, вышедших в издательствах «Карелия» и «Донской писатель». Ее повести и рассказы печатались в московских и региональных журналах, в периодике и сборниках Германии, Норвегии, Финляндии, Швеции. Живет в Петрозаводске.
Автор является лауреатом республиканских, всероссийских и международных литературных премий.
Писательницу больше всего интересует внутренний мир человека, который, по ее словам, – «та же Вселенная и, как Вселенная… бесконечен во времени и пространстве». И потому жанр ее произведений – это психологическая проза, взгляд на происходящее изнутри.
Художник, проиллюстрировавший книгу, – Нина Агафонова. В 2013 г. она закончила Московский государственный академический институт имени В. И. Сурикова с медалью Академии художеств за успехи в учебе.
До иллюстраций к повестям Надежды Васильевой она уже работала над несколькими книгами, выпущенными издательством «Детская литература», такими как: И. Антонова «Тили-тили тесто», Т. Пономарева «Трудное время для попугаев», В. Лунин «Не наступите на слона».
Творческую манеру молодой художницы отличает «живой рисунок» – умение при помощи тонко подмеченных деталей и пластичности линии создать выразительные образы литературных героев и передать их переживания.
Примечания
1
Песня «Летела гагара». Стихи Николая Тряпкина, музыка Александра Морозова.
(обратно)
Комментарии к книге «Гагара», Надежда Борисовна Васильева
Всего 0 комментариев