«Детская библиотека. Том 6»

Детская библиотека. Том 6 (fb2) - Детская библиотека. Том 6 9913K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Иванович Кузьмин - Лев Иванович Давыдычев - Феликс Давидович Кривин - Михаэль Андреас Гельмут Энде

ДЕТСКАЯ БИБЛИОТЕКА Том 6

Лев Кузьмин СТИХИ И СКАЗКИ

Едет Ваня на коне

По весёлой стороне Едет Ваня на коне, Едет по горушке, По новой деревушке. А из окон малыши: — Ваня, Ваня, не спеши! У крыльца остановись, К нам в светёлку поднимись, Чаю-сахару откушай, Нашу песенку послушай: «Ай да Ваня! Ай да Ваня — Чубчик русый, завитой! Ещё лучше конь у Вани — С гривой жаркой, золотой! Конь задорный, Конь горячий, Рыжий, рыжий как пожар; К нам на нём заехал Ваня, Выпил чаю самовар. Съел румяный кренделёк, Схрупал сахару кулёк, А теперь за всё за это Прокати-ка нас, Ванёк!» Ваня шапочкою машет, Ваня улыбается: — Хороша запевка ваша, Да не тем кончается! Ничего я не хочу, Я и так вас прокачу. Садитесь крепче на коня, Держитесь лучше за меня И вскачь под радугой-дугой Помчим за песенкой другой! Гоп! Гоп! Гоп!

Другая песенка

Ехали мы к бабушке По лесу, по лужку, Немножко не доехали — Увидели реку. Через неё ни мостика, Ни брёвнышка нигде. Спросили мы у радуги: — Как быть в такой беде? Нырнула в тучки радуга: — Задача нелегка! Об этом лучше спрашивать У ветра-ветерка. Но ветер тоже спрятался: — Ах, что вы, что вы, нет! В беде такой вам солнышко Скорее даст ответ. И засмеялось солнышко: — Потешный вы народ! В реке-то видно донышко, Скачите прямо в брод. Здесь курица по камушкам И та перебежит… А вон и ваша бабушка Навстречу вам спешит!

Бабушкин козлик

Хорошо живёт Наша бабушка: У неё в друзьях Козлик Савушка. Он весь дом ведёт, Он полы метёт, Толокно толчёт И блины печёт. А управится — Прыг на лавочку, И — за книжечку, И — за сказочку. — Ме-е! — мемекает Козлик Савушка. — Ах ты, умница! — Хвалит бабушка. — Сказка складная И занятная, До словечка вся Мне понятная. Прочитай, голубчик, Ещё раз!

Чудо чудесное (Из русских народных сказок)

Вот так чудо случилось чудесное, До сих пор никому неизвестное: Залезал мужичок на осину, Да сорвался и ухнул в трясину. Провалился по самые уши И сидит — только шапка снаружи. Вдруг, пройти не успела минутка, — Плюх! — уселась на шапку утка И сказала: — Ах, как тут отлично! И — снесла на шапчонку яичко. Но и наш мужичок был не прост! Хвать яичко, Хвать утку за хвост, И матёрая утка забилась, Утка крякнула, Утка взвилась, Мужичок в небеса прянул свечкой И упал на сухое местечко. А поднялся, Домой заявился, Всей родне тот же час похвалился: — Вышло чудо со мною чудесное, До сих пор никому неизвестное. Кто смеётся, Не хочет поверить, Тот, пожалуйста, может проверить: Вот вам шапка, Вот в шапке яичко — Оно ещё тёпленькое!

Если бы да кабы (Из русских народных сказок)

Шёл да брёл себе дурак Через мост, через овраг. Глядь, под ёлкой у дороги Спит зайчишка длинноногий. И дурак заулыбался, И притих, и размечтался: «Кабы я стоял на рынке, А косой сидел в корзинке, То глазастую зверюшку Я сменял бы на индюшку, А индюшку — на козлёнка, А козлёнка — на телёнка, А телёнка — на быка, А быка — на рысака! Ну, а если есть рысак, Что стоять без дела, так? Надо лихо, бойким ходом Проскакать перед народом: — Эй, народ! Посторонись! На дороге не толпись! Я поехал за невестой, За княжной или принцессой!» И дурак на самом деле, Второпях да сгоряча, Свистнул так, что из-под ели Заяц задал стрекача! Прямо в чащу, прямо в лес Он удрал и там исчез. — Охо-хо! — сказал дурак. — Был почти в руках рысак, Да не так я дело начал, Оттого и неудача. Надо было за невестой Ехать тихо, не спеша В тарантасике двухместном, Чуть колёсами шурша. Надо было трогать с места Не галопом, а шажком… Ну да ладно! До невесты Дошагаю И пешком!

Лебяжий пух

С полуночной сторонушки Примчались две лебёдушки, Ударили крылами Над тихими домами, И белые пушинки Упали на сады, На гулкие дороги, На звонкие пруды. А я — бегом из дома. Я с горки сразу — бух! — По самую макушку В лебяжий этот пух. Сижу и улыбаюсь. Сижу и хохочу: — Ну вот И мы слетали! — Лебёдушкам кричу.

Рукавичка

— Сестричка, сестричка, Нужна мне рукавичка! Я на улице гулял, Рукавичку потерял, А в одной мне холодно… — Братишка, братишка, Скидывай пальтишко, У печурки посиди, Рукавички подожди! Свяжу тебе я новые — Тёплые, пуховые. А то у тебя и вторая — С дырочкой!

Алы бусинки

Там, где чистая долина, Во снегах стоит рябина. Бусы-ягоды на ней — Зорьки утренней алей. Свиристели пролетали, Алы бусинки склевали И вздохнули: — Ох, прости! О пропаже не грусти! А рябина им в ответ: — Никакой пропажи нет! Вы примчались в самый раз, Эти бусинки — для вас!

Ключик

— Ласковая ласточка, Два лёгоньких крыла, Куда зимой летала ты? Где, быстрая, была? — Я ключиком заветным В далёкой стороне Калитку отмыкала Красавице Весне! — Ах, ласточка-касатка, Умчаться не спеши! Каков он, этот ключик? Скорее расскажи. — Рассказ о нём короткий, Рассказ о нём простой: Он с медною цепочкой, А сам весь золотой! — Но где его взяла ты? Неужто во дворце В заморском, В заколдованном, Со стражей на крыльце? — Ну что ты! Этот ключик С цепочкой из колец Вручил мне мой приятель Иванушка-кузнец. Он ключики такие Не за морем берёт, Он сам их молоточком Серебряным Куёт!

Родничок

В лесной тиши, в прохладе Родился родничок. И вот журчит, хлопочет, По камешкам течёт. Течёт, поёт, смеётся, И горлышки свои На зорьке в нём полощут Чижи и соловьи. Под ветками черёмух То полем, то лужком Торопится он, чистый, К деревне прямиком. Над ним гремят ведёрки. К весёлому с утра По кладочкам-мосточкам Сбегает детвора. И всем живой водицы Даёт он зачерпнуть, А сам не убывает Ни капельки, ничуть. Он маленький, но добрый! И в этом весь секрет. У добрых дел на свете Конца и края нет!

Тук-тук

— Тук-тук! — молоток. — Туки! — топоришко. Скоро, скоро для ребят Выстрою домишко! — Тук-тук! — вот крыльцо, Ровные ступени. — Тук-тук! — вот порог, А вот это сени. — Тук-тук! — это дверь, Золотая скобка. А в стороночке, Вот тут, Кругленькая кнопка. — Динь-динь! Динь-дилинь! — Кнопку нажимайте И — пожалуйста! — ко мне В домик забегайте!

Колпак

— Эй, Емелюшка, чудак! Где купил такой колпак? Широ-широченный! Высо-высоченный! — Я его не покупал. На меня он сам упал Прямо в день рожденья Без предупрежденья!

Кот Воркот

Ни минуты без хлопот Не сидит наш кот Воркот: Шильцем, Тонким, маленьким, Подшивает валенки С утра своим детишкам, А под вечер — Мышкам.

Помошники

— Мышки, где вы? — Тут мы, тут! — Вас на выручку зовут. — Кто зовёт? — Усатый кот! Ваш давнишний друг Воркот. Он гостей наприглашал, Да маленько оплошал. Лёг вздремнуть на полминутки, А проснулся через сутки. И теперь ему, хоть плачь, Не поспеть везде и вскачь. Надо пол подмести, Надо дров принести, Надо печку топить, Надо тесто месить, Надо жарить, надо парить, Надо мазать и толочь… Гости едут! Гости близко! Мышки, просим вас помочь! — Что ж, кота не подведём, Обязательно придём! Только если тут под печкой Наши валенки найдём…

Антошка

«Посмотрю в окошко:

Идёт длинный Антошка?»

Народная загадка Сидим, глядим в окошко. А там через лесок Торопится Антошка — Он лёгок и высок! Реку перебегает И под весёлый гром Вдруг пляску затевает За нашим за двором. Пускается вприсядку Он, шумный, озорной, По аккуратным грядкам, По зелени резной. А мы кричим Антошке: — Отплясывай, пляши! Твои босые ножки И звонкие ладошки Для лука, для картошки Куда как хороши!

За орехами

По проулкам, по дорожкам, По песочку — трюх да трюх! Едет курица на дрожках, А в оглобельках петух. У него серьёзный вид, Он соседям говорит: — В окнах не торчите! Зря не хохочите! Мы с курочкой поехали В рощу за орехами Для маленьких ребяток, Для жёлтеньких цыпляток. Вам бы тоже в путь пора: И у вас есть детвора!

Ванечка

Здравствуй, Ванечка-Ванёк, Дорогой наш паренёк! Где ты бегал, пропадал? Что хорошего видал? — Бегал я с утра в овражек, Повидал зелёных пташек. Раньше всех они встают, Песню громкую поют. — Милый Ванечка-Ванюша! Нам бы тоже их послушать, Спой ту песню! Удружи! Что за пташки, расскажи. — Эти пташки-невелички Любят шлёпать по водичке! Ну а песня такова: «Ква-ква-ква!» Да «ква-ква-ква!» — Эх ты, Ваня-простофиля! Зря тебя мы похвалили! Это вовсе не пичужки, А горластые лягушки. Путаник ты, Ванечка!

Коростель

— Невеличка-коростель, Где твой домик? Где постель? Что скрипишь всю ночку В поле в одиночку? — Оттого я и грущу, Что дружка не отыщу. В гости он сулился, Да так и не явился. А без доброго дружочка Даже день скучней, чем ночка. Ходишь, ходишь, К речке выйдешь, На тропинку поглядишь, Никого там не увидишь — Да возьмёшь и — заскрипишь!

Дом с колокольчиком

Стоит небольшой старинный Дом над зелёным бугром. У входа висит колокольчик, Украшенный серебром. И если ты ласково, тихо В него позвонишь, То поверь, Что в доме проснётся старушка, Седая-седая старушка, И сразу откроет дверь. Старушка приветливо скажет: — Входи, не стесняйся, дружок! На стол самовар поставит, В печи испечёт пирожок И будет с тобою вместе Чаёк распивать дотемна, И старую добрую сказку Расскажет тебе она. Но если, Но если, Но если Ты в этот уютный дом Начнёшь кулаком стучаться, Поднимешь трезвон и гром, То выйдет к тебе Не старушка, А выскочит Баба-Яга, И не слыхать тебе сказки И не видать пирога!

Звездочёт

В своём домишке древнем, С трубою на бочок, Жил в сказочное время Весёлый звездочёт. И был он, между прочим, Не очень-то богат: Носил зимой и летом Единственный халат. Но дело не в богатстве… Не тем он дорожил! В одном прекрасном царстве, В старинном государстве Он звёзды сторожил. Лишь звёздочка случайно Сорвётся с неба в пруд, Весёлый караульщик Немедля тут как тут! Он звёздочку достанет Коротеньким сачком, Он звёздочку почистит Дырявым колпачком. И напоит малиной, И мокрый нос утрёт, И выпустит обратно Под синий небосвод. Подкинет ввысь И скажет: — Лети! Свети смелей! Чем больше звёзд на небе, Тем на земле светлей! И год за годом славно Трудился звездочёт, Но вот однажды ночью К нему явился чёрт. Явился и расселся На лавке у окна, И тоненько хихикнул: — Есть дело, старина! Я тоже звездочётом Желаю в пекле стать. Мне звёзд, Хоть штучек сорок, Не сможешь ли продать? Продашь — разбогатеешь! Ты звёзды не жалей, Чем на земле темнее, Тем лучше для чертей. Подумал честный сторож: «Как быть? Что говорить? Эх, дай-ка попытаюсь Нахала обхитрить!» А вслух сказал: — Ну, что ж, Ответ мой очень прост! Плати волшебный грошик — Получишь сорок звёзд. Они вот здесь, в печурке, Их ровно двадцать пар. Выкладывай монету — И забирай товар. Но дай мне обещанье, Что если крикнешь: «Ой!» — Я грош возьму, Но будет Товар уже не твой! Чёрт крикнул: — Я согласен! Подпрыгнул чёрт: — Давай, Чугунную заслонку Скорее открывай!.. И сунулся к печурке, Дугою выгнув хвост, А там, в печурке, угли Пылали вместо звёзд. Чёрт угли цапнул сдуру! Заверещал: — Ой-ой! И в тот же миг услышал: — Товар уже не твой! И топнул чёрт с досады, И дверью хлопнул чёрт! И в кошелёк монетку Припрятал звездочёт. Но только не считайте, Что он богатым стал, Что он халат атласный Портному заказал. Нет, нет! На этот грошик, Волшебный, непростой, Купил он в магазине Бумаги золотой. И новых звёзд наделал Из той бумаги сам, И ловко их приклеил К высоким небесам. Он был, как прежде, верен Пословице своей: — Чем больше звёзд на небе, Тем на земле светлей!

Жёлтый с красным

Была деревня. В ней изба. В избе топилась печка. Под печкой, словно два сверчка, Нашли приют два мужичка — Два шустрых человечка. Один — весь жёлтый, как желток. Второй — как пламень, красный. И жёлтый подал голосок: — Под тёплой печкою, браток, Мы обжились прекрасно. Да только скучно тут сидеть, Бока без толку грея. Давай хоть песни, что ли, петь, Всё будет веселее! И шум такой, и гам такой Подняли человечки, Что встал хозяин и метлой Их вымел из-под печки. Но жёлтый крикнул: — Мы грустить Не станем по закутку! Раз не дают под печкой жить, Пойдём в собачью будку. Подкинем псу послаще кость И скажем: «Ешь, дружище!» И за гостинец пёс Барбос Уступит нам жилище. А красный поднял красный нос: — К чему гостинец сладкий? Собаку вытащим за хвост, И будет всё в порядке! Но пёс навстречу им шагнул И цепь стальную так рванул, Что братья побледнели И, мигом скинув пиджачки, Хватаясь цепко за сучки. На дерево взлетели. Воскликнул жёлтый: — Вот так да! Чуть не постигла нас беда! Но мы к тому привычны. Совьём, братишка, два гнезда И заживём по-птичьи! А брат в ответ ему: — Чудак! Ну стоит ли стараться? Гнездо — не дом. Гнездо — пустяк. Куда приятней просто так На ветке покачаться! Качнулись раз, другой… И вот Раздался треск ужасный: Упали прямо в огород Два братца — жёлтый с красным. И там, где жёлтый мужичок Воткнулся в землю крепко, Там вырос зелени пучок И — появилась репка. А там, где шлёпнулся второй, Там, стойкий да пахучий, Пылая жаркой головой, Поднялся перец жгучий! И вот теперь они живут На огородной грядке, И хорошо всегда им тут, И всё у них в порядке. Теперь хозяин их метлой Долой не выметает, А бережёт И в летний зной Водичкой поливает.

Свечок

Стоял на горке старый дом. А в доме жил Сверчок — Простецкий сельский музыкант, Малютка мужичок. Однажды хлынул сильный дождь, Ударил страшный гром, И развалился у Сверчка На горке старый дом. Но музыкант Сверчок сказал: — Не дело унывать… Была бы скрипочка, А с ней Найду, где ночевать. И вот к Ежу стучится он: — Открой, сосед! Беда! Я без пристанища теперь Остался навсегда. Открой скорей, приятель, дверь! Согреться я хочу. А за ночлег и за тепло Игрою заплачу… Еж говорит: — Да я и так Готов тебе помочь! Играть не надо. На печи Спокойно спи всю ночь. — Ах, что ты! Я же обещал! — Одно твердит Сверчок, И в угол сел, И в лапку взял Малюсенький смычок. И заиграл… Но инструмент Не пел, А лишь скрипел — Ведь по-другому-то Сверчок Играть и не умел. Но был он честен! И пока Хозяин не уснул, Он все пиликал в уголке, Все — скрип да скрип — тянул… Когда-нибудь, Друзья мои, Ненастною порой Он убаюкает и вас Чуть слышною игрой; Но обижаться на него Не надо! Ведь Сверчок Из паутинок сделал сам Незвонкий свой смычок. Он сам травинки собирал Для скрипки по лугам. И эту песенку играть Учился тоже — сам.

Зёрнышко

Может быть, недавно, А может быть, давно, Лежало на тропинке Пшеничное зерно. Ни мало, ни велико, Обычное собой, Но с кожицею странной — Небесно-голубой. А полем по тропинке Шагал один чудак, Он зёрнышко заметил И вслух подумал так: — Чудесную находку Смелю я на муку! Я голубую булку Ребятам испеку! И к чудаку сейчас же — Скорей! Скорей! Скорей! — Примчался хмурый мельник, С ним девять пекарей. Примчались, осмотрели Со всех сторон зерно И хором заявили: — Негодное оно! Раз у него не жёлтый, Не золотистый цвет, То в нём большого проку И не было, и нет! Все пекари и мельник Сказали чудаку, Что зёрнышко такое Не мелют на муку. Но им чудак ответил: — Пускай! Но всё равно Я чувствую, я знаю — Волшебное оно. Настойчиво и громко Он заявил в ответ: — Я верю, что в находке Есть сказочный секрет! И в узенькую грядку За домиком своим Воткнул зерно и начал Ухаживать за ним. Он зёрнышко водою Из лейки поливал, Он грядку, если холод, Подушкой накрывал. Он грядку очень прочным Плетнём огородил, Он от неё ни ночью, Ни днём не отходил. А зёрнышко лежало В земле И не росло, И, что ни день, то громче Смеялось всё село. — Никчёмная затея! — Кричали там и тут. — Чудес на свете нету! К чему напрасный труд? Но поливал упрямо Чудак своё зерно, Шептал он: «Урожая Дождусь я всё равно!» И вот однажды утром Край грядки сам собой Слегка зашевелился, И тут же появился Росточек голубой! Он рос и рос. Он вровень С плетнём высоким встал, А на макушке колос Вдруг наливаться стал. И в колосе не зёрна Светились от жары, А зрели Голубые Воздушные шары! Их сразу расхватала Босая детвора, И до небес взлетала, И громко хохотала: — Мы лётчики! Ура! Даже хмурый мельник Был очень, очень рад. Он вместе с пекарями Летал под облаками И ни за что спуститься Не хотел назад. А наш чудак смеялся И, голову задрав, Кричал: — Ну вот, смотрите! Я оказался прав! Пускай все сомневались — Я верил всё равно, И сказочную тайну Открыло нам зерно. Я верил, что на грядку Вода не зря лилась, И сказка получилась, И наяву сбылась!

Возвращение слона

Под солнцем палящим Со склона На склон Идёт по горам Путешественник Слон. Все земли прошёл он, Все страны увидел, Метлой подметал Тротуары в Мадриде, В Стамбульском порту Пароходы грузил, Но всюду, но всюду по дому грустил. И вот наконец он совсем стосковался, Купил чемодан и в дорогу собрался. И вот он шагает, Ушами трясёт — Родным и знакомым Подарки несёт. А родина С каждой минутой всё ближе, А горные склоны Всё ниже и ниже… И кончился путь! И у светлой реки Толпою встречают Слона земляки. Они обнимают его и качают, А он им — Всем, всем! — По подарку вручает. Слонихе подносит духи и серёжки, Слонёнку — портфель с букварём и сапожки, Жирафу — пальто в золотистую клетку, А Бегемоту — с помпончиком кепку. И все благодарны, все рады вполне, Но тут раздаётся: — Простите! А мне? А мне разве нет? — Вдруг откуда-то вышла И жалобно пискнула серая Мышка. И сразу притих и сконфузился Слон. — Какой я бессовестный! — вымолвил он. И скинул пиджак, И ощупал карман, И хоботом настежь открыл чемодан, И снова захлопнул, И рядышком сел, И грустно сказал: — Чемодан опустел! И все приуныли… Но тут во весь рот Крикнул печальной толпе Бегемот: — Подумаешь, горе! Ну стоит ли, братцы, Нам из-за Мышки так волноваться? Ведь мы ВЕЛИКАНЫ! А Мышь чуть видна. Но Слон прошептал: — Не хвались, старина. Мышка не хуже тебя, Бегемота! Ей, серенькой, тоже подарок охота. И я исправляю ошибку свою, Я вновь покидаю друзей и семью. И вот он поднялся, Устало вздохнул, Хоботом, словно рукою, махнул И двинулся снова в чужие края, За дальние горы И за моря. Ушёл он! И снова от дома вдали То улицы мёл, то грузил корабли. Под ним пароходные трапы трещали, Его непогодою тучи стращали, Не знал он ни отдыха, Ни передышки И — заработал подарок для Мышки! Но только теперь он купил Не одёжку И не духи, А губную гармошку! И сам поиграл, И ушами похлопал, И радостно хрюкнул, И к дому потопал. Он шёл и смеялся! Он шёл и трубил: — Хороший подарок Я Мышке купил! Теперь будет славно и весело всем, Теперь я шагаю домой насовсем!

На улице тенистой

На улице тенистой, Где всё цветёт весной, Трудились по соседству Башмачник и портной. С утра светило солнце К ним в окна мастерских, И дружная работа Шла весело у них. Но вот друзья устали И в майский тёплый день На лавочке под липой Уселись рядом в тень. Уселись, И башмачник Портному говорит: — Послушай, друг-приятель, А я ведь ЗНАМЕНИТ! Когда я на работе, Весь город день-деньской До вечера толпится В башмачной мастерской. Толпится не напрасно. Все знают: На заказ Я шью ботинки прочно И по ноге как раз. Но главное не в этом! А в том, приятель, суть, Что ставлю на обновки Я медные подковки, Волшебные чуть-чуть. Подвешен к ним бубенчик! У них приятный звон. Как ступишь на подковку, Так слышится: динь-дон! Динь-дон! Динь-дон! — старушка Бредёт по мостовой. Динь-дон! — спешит на помощь К ней добрый постовой. Динь-дон! Динь-дон! — спортсмены Бегут на стадион. Динь-дон! — от дома к дому Шагает почтальон. Динь-дон! Динь-дон! — малышки Торопятся в детсад. Динь-дон! — отряд пожарных Выходит на парад. Динь-дон! — и настроенье Отличное у всех. И в этом, я считаю, Главнейший мой успех. Не каждый сделать может Подковку-бубенец! Скажи, товарищ, честно: Я правда молодец? Портной сказал: — Возможно. Да ты забыл о том, Что и ко мне весь город Валит с утра валом. И тоже не напрасно! Я сам любой заказ Исполнить на «отлично» Стараюсь каждый раз. Я сам ничуть не хуже Ребятам угожу; Им пуговки цветные На шапки посажу. И тоже непростые: Все пуговки подряд, Когда наступит вечер, Сверкают и горят. Горят! И на берете У девочки любой Как будто бы фонарик Пылает голубой. Горят! И каждый мальчик В кепчонке набочок По городу ночному Летит, как светлячок. Горят! И слышен тоже Повсюду звонкий смех, Но сам себя не стану Хвалить я за успех. Быть может, мы с тобою, Сосед, и хороши, Да пусть об этом скажут Нам сами малыши. Пускай ребята сами Решат, кто молодец. А нам опять за дело Пора приняться смело. Работе — Не конец!

Зябкий человечек

Жил да был в краю одном Зябкий человечек. Он построил новый дом, В доме двадцать печек. Печь была на чердаке, Печь была в прихожей, И в собачьем уголке, И в кошачьем тоже. И в подвале, и в сенях, Даже на крылечке, Злой метелице на страх Возвышались печки. В топках уголь полыхал, Дров пылали груды! А хозяин всё вздыхал: — Ох, боюсь простуды… Сшил он чепчик меховой, В шубу нарядился, Но из дома лишь весной Выглянуть решился. Он сказал: — Мне пять минут Погулять не лишне. Здравствуй, солнышко! — Но тут Встал в саду под вишню. А на вишне всё бело! А в цветущих ветках Разыгрался ветерок, Он швырнул один цветок В человечка метко. И бедняга вдруг решил: — Это снег валится! Ох, зачем я поспешил С печкой разлучиться? Как теперь найду свой дом По такой метели? И со страху начал он Мёрзнуть в самом деле. Заблудившись, он дрожал Около крылечка. Ладно, дворник прибежал, Поднял человечка! Ладно, крошку в тот же час На печи горячей Уложил он под матрас, А не то бы наш рассказ Кончился иначе!

Ветер и туча

Ветер с Тучею дружили, Полю чистому служили: Поливали в жаркий день То пшеницу, то ячмень. Но однажды крикнул Ветер: — Я главнее всех на свете! С Тучей больше не дружусь, Сам я в поле потружусь! Туча сразу рассердилась. Туча в ёлки опустилась, В чащу спряталась по грудь, Ну, а Ветер начал дуть. Дул он, дул он что есть мочи, Дул с рассвета до полночи, А с полуночи опять Принимался бушевать. Наконец устал, Вздохнул, На труды свои взглянул. А как глянул, так и охнул: В чистом поле всё засохло! Там теперь ни колоска, Ни цветочка, Ни листка. — Охо-хо, — заплакал Ветер, Видно, есть на белом свете Кто-то ветра поглавней, Кто-то ветра посильней. Неужели Туча — Голубая круча? Туча, Туча, не сердись, В небо снова поднимись! Туча громом громыхнула, Туча крылья распахнула, Туча в небо поднялась И на землю пролилась. Пролилась, как из ведра, На сухие клевера, На пшеницу, на ячмень И на крыши деревень, И в бадейки, и в кадушки, И мальчишкам на макушки: Пусть повсюду всё растёт! Пусть повсюду всё цветёт! Хмурый Ветер улыбнулся И от счастья кувыркнулся: — Ой, спасибо, Тученька! Тученька-могученька! Это ты меня сильней, Это ты меня важней! — Нет, — сказала тихо Туча, Я ничуть тебя не лучше. Ты позвал — я поднялась, Ты помог — я пролилась. Славу нам делить не нужно: Ведь всего важнее дружба. Где никто не ссорится, Там и дело спорится. Вот и всё!

Сказка про Яшу

Бубенчиков Яша, Упрямый чудак, Всё делал иначе, Всё делал не так! Пусть домик его Чуть не весь развалился, Пусть дождик на Яшу То капал, то лился, Но крышу чудак Починить не спешил — Он всех удивить По-иному решил. Он с берега в речку Запрыгнул по горло И крикнул соседям Хоть сипло, но гордо: — Вот способ укрыться От туч и дождя! Да здравствует мудрость! Да здравствую я! Он громко чихнул, Но услышал в ответ: — Ума-то у Яши Ни капельки нет! А Яша подпрыгнул И крикнул: — Ах, так? И кинулся в дом, И полез на чердак. Потом на трубу Он залез с чердака И начал метлой Разгонять облака. Махал он, махал, Но соседи ему Опять говорят: — Это всё ни к чему. Ты лучше бы, парень, Подумал о деле: Смотри-ка, на крыше-то Дыры да щели! И Яша спустился, И целую ночь Всё думал и думал, Как делу помочь. И вот из муки Запашистой и белой Он вымесил Сдобное тесто умело. Упругое тесто Вздымалось всё выше, И он им заклеивал Дырки на крыше. В четверг после дождика Солнце взошло И прямо на крыше Пирог испекло. Пирог был огромный. Четыре недели Соседи его С удовольствием ели. А съели — Сказали: — Ну вот, наконец, Бубенчиков Яша У нас молодец!

Башмаки-простаки

Два простака, Два башмака В осенний день издалека Шли по глубоким лужам. Один шагал без каблука, Второй был худ и без шнурка… И, кажется, простужен… Один башмак Вздохнул с трудом: — Сейчас бы нам увидеть дом С затопленною печкой, Тогда бы там нашлись для нас В кастрюлях каша, В кружках квас… Другой сказал: — Конечно! Один промолвил: — А за кров Хозяйке мы наколем дров! Поленниц пять примерно. У нас же есть с тобою честь: Не станем даром пить и есть! Второй ответил: — Верно! И вот пред ними встал дворец. Воскликнул первый: — Наконец, Нам повезло на свете! Кругом собаки, правда… Но Давай стучаться всё равно! — Давай! — Второй ответил. А во дворце жил Фон-Барон. Разбужен ранним стуком, он Кричит слуге с постели: — Эй, кто устроил тарарам? Что за нахалы нынче к нам Ломиться в дверь посмели? Слуга на барский зов бежит, От смеха даже весь дрожит И приседает даже: — Два чудака, Два башмака Пришли сюда издалека И очень просят… КАШИ! — Что! Башмаки под этот кров? Гоните в шею дураков, А то натащат пыли! Дворец наш вовсе не таков, Чтоб угощать в нём простаков. Пусть бродят, где бродили! Здесь только туфелькам почёт! Лишь самый модный каблучок Вхож на паркеты наши, И надо знать, что никогда Никто, ко мне придя сюда, Не спрашивает каши! Ушли друзья — и Фон-Барон С постели слез пуховой. Уснуть уже не может он, Слугу он кличет снова: — Эй! Что за холод во дворце? И в том, и в этом вот конце Сосульки в ряд настыли. Болит от стужи голова. Сходили б туфли по дрова, Камин бы затопили! Слуга в кулак подул, Вздохнул: — По этакой-то стуже Не выйти туфелькам за дверь. Для дела этого теперь Покрепче кто-то нужен. — Так пусть шагают башмаки! Ведь это ж, право, пустяки — Пробить тропу до рощи. — Ах, башмаки? Но их здесь нет! Они от нас ушли чуть свет К хозяевам попроще. Они вернуться не хотят, Они в избе теперь сидят, На самом лучшем месте. Хозяйка им подносит квас И говорит, что нет у нас Ни совести, ни чести!

Король Болтуниан Четвёртый

Охота сказку? Что ж, изволь… Сядь рядышком со мной ты Да слушай, как жил-был король Болтуниан Четвёртый. Он щей, конечно, не варил, Не сеял в поле гречи, Он лишь ходил да говорил Надменным тоном речи. Он каждый день учил народ С дворцового балкона, Что раскрывать не надо рот, Когда летит ворона. Болтуниан кричал, что грех И даже преступленье Забраться в шкаф тайком от всех И слопать всё варенье. С утра до ночи он твердил: «Не обижайте кошек!» И время шло, И он прослыл Уже почти хорошим… Но вот один Простолюдин, Умелый смелый парень, Был позван вычистить камин От сажи в тронном зале. Ведро и веник парень взял, Но лишь в камин забрался, Как в этот час В пустынный зал И сам король примчался. Он моментально ухватил С вареньем сладким вазу И моментально проглотил Всё-всё варенье сразу! А после Ножницы достал И по дворцу гоняться стал За рыженькою кошкой, А изловив её, — Чик-чик! — Кошачьи усики подстриг И выглянул в окошко. А там скакали у ворот Вороны, Зло судача. И, широко разинув рот, Король считать их начал. — Вот птица — раз! — король шептал, А вот вторая птица… И даже пальцы загибал, Чтоб вдруг не ошибиться. Но тут проделок короля Не вытерпел парнишка, Он крикнул громко: — О-ля-ля! Король, да вы лгунишка! Давным-давно, как я смотрю, Не место вам на троне! — И подошёл он к королю И стукнул по короне. Король упал. Король вскочил. Король, не взвидя света, По пышным залам что есть сил Помчался, как ракета! Он в небо турманом взлетел Без туфель, без короны, А вслед ему народ свистел И каркали вороны. На чужеземный пароход Он, чуть дыша, свалился И, не успев захлопнуть рот, За горизонтом скрылся. И вот Народ Без короля Теперь живёт, не тужит; Врунам не кланяется зря, А сам себе он служит. Своим умом Решает он, Что хорошо, что плохо. И навсегда Высокий трон Зарос чертополохом.

Как был весь мир спосён (Из норвежских сказок)

Приснилось ночью петуху, Что если он «Кукареку!» В горах не пропоёт, То будет страшная беда: Весь мир исчезнет навсегда, И сам он пропадёт. Петух вскочил, глаза протёр, Петух с насеста слез И сразу в горы пошагал По тропке через лес. А вслед весёлый Гусь-Не-Трусь Кричит: — Петух! Постой! Тебе в пути я пригожусь, Возьми меня с собой! — Ну что ж, пойдём. И вот вдвоём Вперёд то вверх, то вниз Идут Петух и Гусь-Не-Трусь, А им навстречу — Лис. Лис говорит: — Друзья! И я Хочу весь мир спасти. Вы пообедать в дом ко мне Зайдите по пути. Петух и смелый Гусь-Не-Трусь Заходят к Лису в дом. А тот развёл в печи огонь, Бренчит в углу ведром, О камень точит острый нож, Налил воды в горшок… И вдруг схватил Гуся за хвост: — Я съем тебя, дружок! А Петуха я съем потом, И мир вам не спасти. Но Гусь разбил горшок крылом И крикнул: — Отпусти! А не отпустишь — сам уйду! Не думай, я не прост! Рванулся Гусь — И у врага В зубах оставил хвост. И мигом в дверь! А там во двор! Петух — за Гусем вслед, И дверь снаружи на запор: — Вот, Лис, тебе обед! Не вышла хитрость! — Два дружка Пришли на горный склон, И кукарекнул там Петух, И был весь мир спасён! И мир остался весь таким, Каким он был всегда; Лишь храбрый Гусь Бесхвостым стал, Но это не беда! Важнее было мир спасти, А хвостик может отрасти.

Колечко

Светло и тихо. День погож. Зима ушла на север. Под тёплым ветром зреет рожь, Цветёт душистый клевер. От поля к полю напрямик Дорога вдаль стремится. А рядом кузница стоит, Над ней дымок струится. В ней лёгким, звонким молотком Сковал кузнец колечко И надпись вырезал на нём Иглой остроконечной: «Кому кольцо моё ладно, Тот вслух без колебанья Проси, что хочешь, и оно Исполнит все желанья!» Кузнец колечко положил Студить на подоконник, А по дороге вдоль межи Пылит угрюмый конник. В лохмотьях шляпа и штаны, Дыра на латах жёстких — То едет грозный царь с войны Из стран чужих, заморских. Он там сгубил своих солдат, Он получил там сдачи, И вот, чуть жив, пылит назад, Со злости худ и мрачен. Конь мимо кузницы шажком Бредёт, звенит уздечкой, А царь склонился над окном И разглядел колечко. Схватил и надпись прочитал. Коню велит: — Стой, кляча! Вот то, чего я сам не ждал! Вот, — говорит, — удача! А если так, то самый срок Опять с врагом сшибиться. Эй, помоги, кольцо-дружок: Пусть в поле каждый колосок В солдата превратится! И, вновь готовясь на разбой, Рукой взмахнул он смело, Да с пальца тощего долой Колечко в пыль слетело! С досады плюнул грозный царь, Пришпорил клячу больно И затрусил, как прежде, вдаль, И вновь кругом спокойно. А по дороге мчится вскачь Лошадок резвых пара. В телеге лавочник-богач Торопится с базара. Везёт с червонцами ларец, Ведёт в уме им счёт он, И видит вдруг: Пред ним кузнец С дороги поднял что-то. — Неужто рублик? — Нет, кольцо! — С алмазом? — Нет, с секретом: Кому колечко в самый раз, Вот тот получит и алмаз, Да не один при этом. Богач с телеги спрыгнул: — Врёшь! Словам твоим не верю. В колечке пользы ни на грош, А впрочем, дай, примерю! Поделку в руки взял богач, Навёл фуражкой глянец И начал мерить. Но, хоть плачь, В кольцо не лезет палец. Богач — ловкач, да он толстяк! Он сам себе помеха. Совал он палец так и сяк, Да всё ж ни с чем уехал! А поднебесье всё светлей, В нём резвый стриж кружится. К воротам кузницы с полей Спешит девчонка-жница. Пылает яркий сарафан, Платок — узор к узору. Кузнец кольцо надел ей сам, Кричит: — Гляди-ка! Впору! А если так — владей кольцом! И станешь вмиг царицей, Платочек твой — златым венцом, Вот эта кузница — дворцом, А стриж над ним — жар-птицей! Смеётся девушка: — Ну что ж, Коль отвечать, так честно. Подарок сказочно хорош, Да мне и так чудесно. Добра не ищут от добра. Смотри, как всё багряней Цветут густые клевера, Как рожь высокая с утра Колосья к солнцу тянет. Смотри, уже среди полей Желтым-желты пригорки… Ты наточи мне серп скорей, Близка пора уборки! Созрела рожь, и в эти дни Нет для забав ни часа. Колечко спрячь и сохрани До будущего раза!

Вверх по ступенькам

У пёстрой коровы пятнистый телёнок Вырос без чепчиков и без пелёнок. И вот он однажды корове сказал: — Я мал, да удал, Я калитку бодал! Я каждую лужу копытцем измерил, Я каждую дырку в ограде проверил, Я прыгал в крапиву, я нюхал цветы, — Теперь бы весь мир изучить с высоты! Он крикнул корове: — До встречи! Прощай! Я лезу на крышу, а ты — не мешай! И вот покачал он крутую ступеньку, — На лестницу встал и полез помаленьку Туда, где сиял небосвод голубой Над красною крышей, над белой трубой. Взбирался он вверх, А корова ему Мычала: — Весь мир изучать ни к чему-у. Хоть глянь с высоты, Посмотри хоть в упор: Весь мир — он такой же, Как старый наш двор. В нём всё одинаково. Всё в нём похоже: Солнце, берёзы… Телёночки — тоже! Но с лестницы ветер доносит слова: — Ты ошибаешься! Ты не права! Отсюда видна мне другая деревня, Растут в ней совсем не такие деревья; Я вижу других там коров и телят; Не так во рожки там подпаски дудят. А главное, чем поднимаюсь я выше, Тем ясное солнышко краше и ближе. Сейчас на трубу со ступеньки вскочу. Чуть-чуть поднатужусь, к нему полечу! Не веришь? — Не верю! — корова сказала И тут же сама за сынком поскакала. Да вышел хозяин, Руками всплеснул: — На помощь! Спасите! Беда! Караул! И сразу примчались к нему во весь дух Из дома хозяйка, с задворок пастух. И пусть работёнка была нелегка — Стащили мамашу И сняли сынка. А сняли — Вздохнули. И хором сказали: — Как хорошо, что Мы не опоздали! А то ещё больше бы вышло хлопот, А то б ещё дольше смешили народ: Пришлось бы телёнка на небе ловить, Пришлось бы корову на небе доить, А молоко-то Для внуков, для внучек В лазурные окна Меж беленьких тучек Спускать в серебристом ведёрочке Книзу на дли-и-инной верёвочке… А у нас такой нету!

Сказка о дожде, о радуге и о хороших друзьях

Если польёт серый дождик с утра, Если в посёлке взгрустнёт детвора, Я шапку в охапку, я в плащ завернусь — И сразу на поезд! И к морю помчусь! Поеду туда, где резвятся дельфины, Волну принимая на тёплые спины, Где брызги летят из-под их плавников До самых, до самых крутых облаков. Примчусь я на берег и вот заору: — Эй, братцы-пловцы! Выручай детвору! Дождь каплет и каплет. Ребята грустят. Прошу вас, друзья, навестите ребят! Ответят дельфины: — Согласны! Согласны! Но всей-то компанией ехать опасно. Вагон тесноват, мы сломаем его — Так что из всех выбирай одного. И выберу я одного, что полегче, Взвалю на свои богатырские плечи. — Нельзя ль побыстрей? — попрошу машиниста, И тронется поезд со стуком и свистом. Он, скорость набрав, понесётся стрелой. И вот привезу я дельфина домой. А там я открою квартиру мою И доверху ванну водою налью: — Плавай, дельфин! Купайся, дельфин! Сейчас мы с тобою весь дом удивим. Пусть ветер и дождь за окошком шумят, А мы приглашаем на праздник ребят! И сразу, и сразу по лестницам звонким В квартиру примчатся мальчишки, девчонки, И скинут береты, и снимут пальто, И дома откроется цирк шапито. Номером первым — ловкий дельфин Носом подбросит хрустальный графин. Номер второй: В исполненьи дельфина Высотный прыжок, Но уже без графина. А номером третьим ребята все враз Сами подпрыгнут и пустятся в пляс. Ударит в ладоши гурьба плясунов, И солнце на шум этот выглянет вновь! И радуга вспыхнет, трава распрямится, И детвора на лужайки помчится. А я развесёлого друга под мышку — И снова, и снова на поезд вприпрыжку! Опять я дельфинью страну отыщу И в синее море дружка отпущу. Скажу на прощанье: — Ныряй! В добрый час! Ты очень хороший, ты выручил нас. А сам загрустишь — напиши нам. И тоже К тебе мы приедем и сразу поможем. Так что пока! Ждём, товарищ, письмишка. Наш адрес известен: «ЗЕМЛЯ. РЕБЯТИШКАМ».

Счастливый билет и перо-самописка

1

Гражданка восьми с половиною лет Купила в трамвае счастливый билет. Гражданка билет положила в портфель, Гражданка сказала: — Быть чуду теперь! И только уселась, как в этот же миг К ней подошёл очень странный старик. На нём треуголка, зелёный жилет, И заткнут за пояс большой пистолет. Шепнул он приветливо: — Я не злодей! Я фокусник-покусник и чародей. А вы, я слыхал, второклассница Настя. Спасите же, Настя, меня от несчастья! Рассеянным стал я на старости лет И вот потерял свой счастливый билет. Отдайте мне ваш. И я честью клянусь, Что с вами по-царски немедля сочтусь. Я щедро добром заплачу за добро: Я вам подарю самописку-перо! Это перо принесёт вам удачу: Решит без ошибок любую задачу, Напишет диктант без помарок, на пять. С ним проще простого учёною стать. И Настя сказала: — Давайте! Согласна! Старик улыбнулся: — Ну вот и прекрасно, Перо из кармана поспешно достал, Сменял на билет и… куда-то пропал.

2

Отличная жизнь наступила для Насти! Стала она знаменитою в классе. Напишет перо за Настасью диктант, И охают все: — У Настасьи талант! Быть ей, разумнице, наверняка Профессором русского языка! Решает перо за Настасью задачи, И все говорят: — Через год, не иначе, Нашу Настасью возьмут в институт И там за успехи медаль ей дадут! Но вот за неделей другая мелькает, Настасью учитель к доске вызывает. А это для Насти нежданно, как гром: Ведь на доске-то не пишут пером! Пишут на классной доске только мелом. За мел ученица берётся несмело. Учитель диктует: — Шумела сосна! Отличница пишет: «Шум ела сасна…» Учитель: — Цветы зацвели на балконе… Настасья: «Цвитыза свели на бал кони!» Класс охнул и грохнул, От хохота стонет: — Кто эти Цвитыза? И чьи это кони? И как это шумом питалась сосна? Наверное, Насте приснилась она? А Настя С досады рыдает. А Настя Слезинки глотает, И хлюпает носом, И смотрит в тоске, Как кони шагают на бал по доске!

Как до небес добраться

Что нужно сделать, братцы, Чтоб до небес добраться? За стол сначала надо сесть, Тарелку манной каши съесть, Потом в зелёный лес пойти, Большое дерево найти И вверх По крепким сучьям Подняться к белым тучам. А там На тучу встать ногой, Шагнуть на радугу — другой… И вот Уже нас не достать, И небеса все наши! Но, повторяю, Начинать Нам надо с манной каши.

Бумажный самолётик

Эй, бумажный самолётик, Расскажи, куда летишь? Расскажи, зачем поднялся Выше сосен, Выше крыш? — Я за речку, Я за поле, Я за синий бор лечу! Я увидеть все на свете Страны дальние хочу! — Что ты! Что ты, самолётик! Надвигается гроза, В поле молнии сверкают, Из-за речки выплывают Чёрной тучи паруса. Там вдали, за синим бором, Ливни ходят полосой. Воротись! На тонких крыльях Ты не справишься с грозой. Но всё дальше самолётик Мчит, над крышами скользя: — Не печалься! Мне не страшно! У меня кругом друзья! Если частый град ударит, Если тучи Громыхнут, Все мальчишки, все девчонки Настежь окна распахнут! И к ребятам прямо в руки Я воробушком нырну И на чьей-нибудь ладошке Посижу и отдохну. А когда с друзьями вместе Яркой радуги дождусь, На бумажных Тонких Крыльях Снова в небо поднимусь!

Вот и вышел человечек

1

На мосточке Из дощечек Нарисован Человечек. Он лежал, лежал, лежал— Вдруг вскочил и побежал! Он примчался на лужок, На речной на бережок. Закричал он: — Эй ты, речка! У меня, у человечка, Видишь глазки? Видишь ручки? Видишь ножки-закорючки? Видишь носик мой торчащий? Я совсем как настоящий! Я хорошенький такой! Давай подружимся с тобой!

2

Отвечает речка: — Нет! Не получится, мой свет! Пусть хорош твой нос торчащий, Но ты сам — НЕНАСТОЯЩИЙ. Настоящий только тот, Кто на берег мой придёт Не хвалиться длинным носом, А с поклоном и вопросом: «Уважаемая речка, Ты бежишь и день и ночь. Ты, наверное, устала. Так: не надо ли помочь? Хочешь, звонкая, уважу: Бережок твой разукрашу? На пригорке, на виду, Деревеньку возведу С крышами зелёными, С трубами белёными, С пашнями да с тропками, С пристанью и с лодками?» Вот с таким-то человечком Я, конечно, подружусь. Я сама для новостройки, Если надо, потружусь. Из-за леса, из-за чащи По волнам плоты примчу. А с тобой, ненастоящим, Даже знаться не хочу!

3

Человечек огорчился, В чисто поле припустился, Лёг под синий василёк, Видит: вьётся мотылёк. — Мотылёк, мотылёк! Поиграй со мной денёк! Сядь на носик мой торчащий, Я совсем как настоящий. Я хорошенький такой, Я хочу дружить с тобой… Мотылёк сказал: — Ну что ж, Я не спорю, ты хорош! У тебя смешной животик, У тебя весёлый ротик, Носик тоже подходящий, Но ты сам — НЕНАСТОЯЩИЙ. Настоящий только тот, Кто до солнышка встаёт; Кто бежит во все лопатки Поливать водою грядки, Чтобы выросли цветы Небывалой красоты! Чтоб дарили ребятишки — Все девчонки, все мальчишки Их по дням рождения Друг другу в знак почтения! Вот с такими я дружу, А с тобою погожу.

4

Человечек, чуть не плача, Крикнул: — Что за неудача! Почему-то каждый раз Вместо дружбы мне отказ! Неужели потому, Что ни разу никому Ничего я не дарил, Только сам себя хвалил? Дай-ка к речке я вернусь. Может, с ней и помирюсь? Он опять помчался к речке И под ивой на песке Встал на солнечном местечке С тонкой палочкой в руке. Встал, Вздохнул один разок, Опустился на песок, Разровнял его ладошкой… Глядь — и вычертил окошко! А над ним крутую крышу, А над крышей, чуть повыше, Из трубы пустил дымок — Получился теремок! Теремок-домишко С голубиной вышкой, С двориком-садочком, С клумбою цветочной, С кошкой на крылечке, С тропкой прямо к речке!

5

И сказала человечку Речка звонко: — Мо-ло-дец! Надо мною, Голубою, Домик с крышей и с трубою Встал красиво, как дворец! Он не просто так стоит: Печь в нём топится, дымит! Да и сам ты — работящий И, выходит, НАСТОЯЩИЙ! И, выходит, ты да я С этих пор уже друзья. Речке вторит мотылёк: — Ты отличный паренёк! Лучше нет твоих трудов, Лучше нет твоих цветов! Да и носик твой хорош: Длинный, как морковка! Мотылькам на нём сидеть Весело и ловко! Я хочу всегда кружить Над твоим крылечком, Я хочу всегда дружить С тобою, с человечком! Давай, человечек, поздороваемся. Вот так!

Тропинки

Сколько истоптано Крепких ботинок, Столько протоптано Ясных тропинок! Тропки — на пашню В широкое поле, Тропки — на ферму И к новенькой школе, Стёжки — к покосам, За рощу, за речку… И лишь незаметно Тропинки на печку. Туда лежебоки С утра прямиком Влезают по лесенке И — босиком.

Каравай

1

Вырос в поле колосок Поначалу невысок. Но тянулся он, старался, Храбро усики вздымал, Тёмной ночи не боялся, По утрам в росе купался И высоким, сильным стал. Оглянулся, а кругом Под осенним холодком В светлом поле, на просторе Золотых колосьев — море! Все на солнышко глядят, В каждом зёрнышки сидят. Улыбнулся колосок И сказал: — Поспел я в срок! Теперь, по этакой поре, Смогу послать всей детворе Подарок преотличный — Каравай пшеничный! Лишь бы тучи с градом Не ходили рядом; Лишь бы ветер не подул, Тучи к нам не повернул.

2

А ветер проснулся, А ветер подул, Донёс он до поля Раскатистый гул. Но только не дождь, Не грозу он принёс, А рокот моторов И шорох колёс. От сельской околицы В поле с утра Комбайны спешат И спешат трактора. Бегут они к полю То с горки, то в горку И вот по заре Начинают уборку. И в бункеры Гулкие, тесные Льётся зерно полновесное, И сквозь перекличку моторов Слышны голоса комбайнёров: — Соберём весь урожай, Будет славный каравай! С телебашню вышиной, С целый город шириной! Лишь бы спелую пшеницу Голубой электровоз Поскорее в этот город Прямо к мельнице привёз. Лишь бы там была пекарня, И была такая печь, Чтобы масленый, подовый, Великанский, стопудовый Каравай могла испечь!

3

И вот летит электровоз Мимо сосен и берёз. Вслед Гружённые пшеницей Мчат вагоны вереницей. А за дальним светофором, За излучиной реки, Над холмом вечерний город Зажигает огоньки. И подкатывает с ходу Эшелон к хлебозаводу. Смолкли звонкие колёса. Над платформой свет горит. Машинист с электровоза Хлебопёкам говорит: — Вот вам новый урожай! Испеките каравай! С телебашню вышиной, С целый город шириной! Масленый, подовый, Огромный, стопудовый! Такой, чтобы с излишком Хватило всем детишкам! Хлебопёки засмеялись, Меж собой посовещались И сказали хором, враз: — Ладно! Выполним наказ! Но сначала всё зерно Пойти на мельницу должно…

4

Всю ночь Молола мельница И сыпалась мука В объемистые дёжи Из длинного лотка. Всю ночь месили тесто Чугунные мешалки, Всю ночь дышали печи Теплом сухим и жарким. Всю ночь у хлебопёков Кипела, шла работа; Не гасли до рассвета Огни хлебозавода. А на заре открылись Ворота с гулким стуком, И вот автофургоны Помчались друг за другом. Они простором уличным Помчались прямо к булочным; Помчались в школу каждую И в каждый детский сад, А вслед за ними стлался И к небу поднимался Чудесный аромат! Аромат горячих плюшек, И буханок, и ватрушек; Запах свежих калачей, Запах сдобных куличей, Запах тёплых саек, пышек — Для девчонок и мальчишек!

5

И в светлой утренней тиши К столам садятся малыши. И плюшки-пышки есть у всех, И ясно всюду слышен Ребячий гам, весёлый смех: — А каравай-то ВЫШЕЛ! Потому что если вместе Где-нибудь на чистом месте Ссыпать все буханки, Булки и баранки, То над городом с утра Встанет хлебная гора! В сто кварталов шириной, С телебашню вышиной, С чудною макушкой — С кругленькой ватрушкой! Мы на гору поглядим, Поглядим да поедим! Станем, словно колосок, Силы набираться, В каждый солнечный денёк Ростом прибавляться. А когда мы подрастём, Сами смело поведём По полям бескрайним Трактора, комбайны. А как снимем урожай, Вновь затеем каравай! Каравай отличный, Золотой, пшеничный! Свежий да пахучий, Высотой до тучи! Неохватный в ширину — На всю огромную страну! На всю страну большую — Нашу Трудовую!

Дудочка

Мне тонкую веточку Клён подарил, Я дудочку с дырочкой Сам смастерил. Я утром из дома Ушёл на лужок И в лёгкую дудочку Дунул разок. И тотчас в тумане, В речной стороне Пичуга-зорянка Подсвистнула мне. И мигом ушла Предрассветная тишь За клёны, за гребни Раскрашенных крыш. И сразу проснулись За песней моей Песни окошек И песни дверей, Песни калиток, Стучащих вразброд, Песни мосточков У каждых ворот, Песня колодца И песня ведра И музыка школьных Ступенек с утра. Листья, и травы, И ветер с полей — Откликнулись дудочке Тихой моей. А рядом с плетня Молодой петушок Мне весело крикнул: — Отлично, дружок! Побудку такую Почаще играй И дудочку эту, Смотри, не теряй! И я — не теряю… На ней каждый раз Негромко играю В предутренний час. А как же иначе? А вдруг без меня Не свистнет зорянка В предвестии дня? А вдруг не начнутся Без песни моей Песня окошек И песня дверей? Нет, Пусть она снова Звучит и звучит — Кленовая дудочка Не замолчит!

Вертолётик-вертолёт

1

Отлично, если в доме Есть чижик или ёжик. Прекрасно, если в доме Слонёночек живёт. Но если бы сбывалось Всё то, что пожелалось, То я себе завёл бы Домашний вертолёт. Конечно, не огромный. Но всё же — настоящий. Такой, чтоб сзади хвостик С пропеллером торчал; Такой, чтоб с управленьем, С кабиной и сиденьем, И чтоб внутри моторчик Мурлыкал и урчал. Я вертолёту место Отвёл бы в нашей спальне. А сам бы спал на кухне, Но это не беда! Зато бы мы дружили И дружбой дорожили, И было бы нам вместе Весело всегда.

2

Ну вот, представьте, утро. Бегут ребята в школу. А я сижу спокойно, Пью чай, не тороплюсь… Ведь мне теперь дорожка Не в двери, а в окошко: По воздуху до школы Я в пять минут домчусь! Примчусь, дружка поставлю Под клёном у крылечка И прямо на уроке Учителю скажу: — Глеб Карпович, простите, Но, если вы хотите, Я мигом вас на небо На синее свожу. — Хочу! Хочу! Желаю! — Ответит мне учитель. — И мы хотим-желаем! — Подхватит хором класс. И вот уже не в школе, А в небе, на просторе, Урок по географии Продолжится у нас. Мы с птичьего полёта Увидим, как на карте, Наш новенький посёлок, Квадраты красных крыш; А вдалеке, за пашнями, Москву с мостами, с башнями; А может, даже Прагу! А может, и Париж!

3

Но вот я мчусь обратно. Вдруг слышу — в переулке Как будто кто-то плачет И что-то там не так… А там, внизу, соседку, Бубенчикову Светку, Преследует огромный Рассерженный гусак! Я мигом жму на тормоз И лесенку бросаю, Кричу: — Держись, Бубенчик! И Светку вертолёт На воздух подымает, Несёт и опускает У Светкиного дома, У Светкиных ворот. И жмёт мне Светка руку, И гладит вертолётик, И говорит: — За помощь Я вас благодарю! Я вам обоим завтра, А может, послезавтра, Но всё же обязательно Букетик подарю!

4

А вот ещё представьте: Пришёл весенний праздник, А на дворе ненастье, И взрослые ребят Гулять не отпускают, На ключик запирают. — Сидите лучше дома! — Ребятам говорят. Но я на вертолёте Стрелой взмываю к тучам! И так винтами сильно Там крутит вертолёт, Что тучи разлетаются, И солнце зажигается, И в небе над посёлком Радуга встаёт! И отперты замочки, И вынуты цепочки. Все двери пораспахнуты, И детвора гурьбой Навстречу ветру мчится И пляшет, веселится Под радугою алой, Зелёной, Голубой! Нет, хорошо, что в доме У нас есть чиж и ёжик… Да и слонёнка тоже В друзья к себе я жду! Но все ж к нему в придачу Я так или иначе Ещё и вертолётик Домашний Заведу!

Добрые краски

Я чёрной, чёрной краской Рисую чёрный лес. Он мрачный и опасный, Мой лес — колючий весь! В нём спят сухие ёлки, В нём дремлет серый пень. В нём хмуро бродят волки, И то не каждый день. Но я зелёной краской Исправлю мрачный вид, И в шумный ельник сразу Синица прилетит. И зажурчит меж ёлок Прозрачная река, И встанет на пригорок Избушка лесника. Взойдут из-под осинки Грибы-боровики… Хватай скорей корзинки И прямо по тропинке В рисунок мой беги!

В лодочке

Еду-еду, Следу нету, Веет холодом река, А до мостика-причала Путь-дорожка далека. Еду-еду, Мне навстречу Из-за ёлок и осин Только ветер, Только вечер, А я в лодочке один. Я — один, А слева, справа Берег чёрен и высок… Но вдали вдруг улыбнулся Долгожданный огонёк. Улыбнулся, Обернулся Лампой в мамином окне, И теперь на всём на свете Ничего не страшно мне.

Сосна

Сажаю малышку сосну под оконцем: — Расти-вырастай Вровень с небом и солнцем! Стремись каждый час к высоте беспредельной И вырастешь звонкой сосной корабельной! Поднимешься мачтой над белым корветом, Взовьёшь паруса под напористым ветром И с первым лучом золотистой зари Исчезнешь, как птица, в туманной дали. А я с бережочка тебе помашу, А я на прощанье тебя попрошу: В прекрасных просторах свершая свой путь, Ты всё же меня вспомяни, не забудь. Припомни в широтах, студёных и вьюжных, Припомни под зноем в лагунах жемчужных; Всем синим заливам под якорный звон Качнись, Передай мой глубокий поклон! Ведь мне самому дальних странствий звезда Не будет сиять никогда, никогда… Так просьбу исполнишь? Но тут же в ответ Вздохнула малышка пушистая: — Нет. Тебе эту службу я не сослужу: Я лучше другое тебе подскажу. Весною бескрайней, Зимою метельной Ты тоже стремись К высоте беспредельной. Стремись! И поверь, Что повсюду тогда Тебе улыбнётся Любая звезда… Ты понял, о чём я с тобой говорю? — Я понял! Я верю И — благодарю!

Золотая колыбель

Сон под утро самый крепкий. Над рекою дремлет ель. А на тёмной колкой ветке — Золотая колыбель. Кто там в ней? Должно быть, мальчик! Спит себе да видит сны… Этот мальчик Ростом с пальчик, Он из сказочной страны. Рядом с ним зарницы тают, Смотрят звёзды-светляки, По соседству пролетают И приветливо мигают Самолётов огоньки. Колыбелька тоже светит… Всем — Вблизи и вдалеке: В поле травам, В сёлах детям, Сонным ёршикам в реке. Светит тихо, понемногу Лодкам, бакенам, плотам; Освещает путь-дорогу Отплывающим судам. Ей самой уплыть недолго. Ветер дунет, скрипнет ель — И простится с веткой колкой Золотая колыбель. Уплывёт в простор заречный, Но вдали не пропадёт: Завтра снова тихий вечер Будет звёздами освечен, И опять она над нами Помаленечку взойдёт.

Лев Давыдычев СКАЗКИ

Как Медведь кашу ел

Плохо жилось зайцам.

Совсем замучил их ленивый Медведь. Всё ему подай, поднеси.

Ни поиграть, ни травку пощипать у бедных зайцев времени нет.

Загрустили зайцы, приуныли, призадумались.

Как бездельника проучить?

— Придумал! — радостно воскликнул заяц по имени Прыг-Прыг. — Пусть Медведь всё делает сам! Надо заставить его!

— А как? — спросил заяц по имени Скок-Скок.

— Не будем его слушаться, — предложил третий заяц. Его звали Прыг-Скок. — Не будем — и всё!

— А как? — спросил Скок-Скок.

— Я мастер на все лапы — знаю, что делать! — весело крикнул Прыг-Прыг.

Вдруг раздалось: топ, топ, топ — и громкий голос Медведя:

— Дайте мне каши! Дайте мне каши! Дайте мне каши! Я есть хочу!

Зайцы вскочили, переглянулись и — побежали, побежали, побежали.

К бабушке прибежали. Прыг-Прыг сказал:

— Бабушка, бабушка, Медведь есть хочет, каши просит. Свари-ка ему каши много-много, только без соли!

— Только без соли! Только без соли! Только без соли! — закричали зайцы.

Бабушка достала большое-большое ведро. Бабушка налила в ведро много-много воды. Бабушка положила в ведро много-много крупы. И затопила бабушка печку.

Дрова горели-горели, вода кипела-кипела, каша варилась-варилась.

Сварилась.

Поднатужились зайцы, подняли большое-большое ведро на палке, побежали, побежали, побежали.

На полянку прибежали.

— Долго, долго бегали, — сердито пробурчал Медведь. — А где ложка? Я лапой есть не буду! Сейчас же принесите мне ложку!

Зайцы побежали, побежали, побежали. К бабушке прибежали.

— Медведь кашу лапой есть не хочет, — сказал Прыг-Прыг.

— Он ложку просит, — сказал Скок-Скок.

— Самую маленькую, — сказал Прыг-Скок.

— Самую маленькую! Самую маленькую! — закричали зайцы.

Взяли зайцы ложку, побежали, побежали, побежали.

На полянку прибежали.

— Это что такое? — грозно спросил Медведь.

— Ложка, — ответили зайцы. — Это ложка.

— Ма-а-а-аленькая! — обиженно заревел Медведь. — А я большой! Я не могу есть маленькой ложкой! Принесите мне самую большую ложку!

Переглянулись хитрые зайцы, побежали, побежали, побежали.

К бабушке прибежали.

— Отдохните, — сказала она и каждому дала по морковке.

— А Медведь-то голодный! — засмеялся Прыг-Скок.

— Так ему и надо! — засмеялся Скок-Скок. Прыг-Прыг взял топор.

Тук, тук, тук! Стук, стук, стук! Тук! Стук! Тук! Стук!

Прыг-Прыг был мастер на все лапы и вырубил из бревна огромную ложку.

Такую огромную, что зайцы еле-еле подняли её. Поднатужились зайцы и — побежали, побежали, побежали.

На полянку прибежали.

— Вот это ложка! — радостно закричал Медведь. Схватил он ложку, сунул её в ведро и заревел: — Не лезе-е-ет!

Отшвырнул Медведь ложку, захватил горсть каши лапой, сунул в пасть, пожевал да как заревёт на весь лес:

— Несолёная! Не могу я есть кашу без соли! Принесите мне соли!

Переглянулись хитрые зайцы, побежали, побежали, побежали.

К бабушке прибежали.

Посидели зайцы, отдохнули, травку пощипали, в прятки поиграли и — опять отдохнули.

В лапушки зайцы похлопали, взяли мешочек соли и потихоньку-полегоньку по дороге запрыгали.

Прыгали-прыгали — на полянку припрыгали.

Размахнулся Скок-Скок и бух в ведро с кашей целый мешочек соли!

— У-ух! — радостно рявкнул Медведь и захватил кашу лапой. И зачавкал Медведь на весь лес. И зарычал Медведь на весь лес: — Пересолили! Не поесть мне из-за вас, глупые зайцы! Вот я вам!

А зайцы наутёк, только лапки замелькали. Порычал им вслед Медведь и начал есть кашу. Была она солёная-пресолёная.

Медведь морщился, слезами обливался, но ел да ел. Всё ведро съел.

— Зайцы! — крикнул Медведь. — Я пить хочу! Принесите мне воды да побольше!

Лес молчал. Никто не откликнулся.

В горле у бедного Медведя совсем пересохло. Он прохрипел:

— Зайчики, миленькие… Тишина.

Подождал Медведь, подождал и побрёл к реке. Пил он, пил, еле-еле напился и тут же уснул. Захрапел.

Обломил Прыг-Прыг веточку, подкрался к Медведю и пощекотал ему веточкой нос.

Вскочил Медведь, замотал головой и…

Ап-чхи! — раз.

Ап-чхи! — два.

Ап-чхи! — три.

Ап-чхи! — четыре.

Ап-чхи! — пять.

Постоял, поморщился и ещё ап-чхи! — шесть.

А зайцы смотрели на него из-за кустов и смеялись.

Услышал Медведь, погрозил им лапой и побрёл обратно в лес. Топ, топ, топ…

Говорят, что теперь он всё делает сам.

Мой знакомый воробей

Ни у кого из вас нет, конечно, знакомых воробьев. А вот у меня есть. Да не один, а штук триста. Вы спросите:

— А как вам это удалось познакомиться с ними?

Пожалуйста, расскажу. У меня от вас секретов нет. Я расскажу вам обо всём, о чём спросите.

Хотите знать, как можно познакомиться с воробьями? Никогда не берите в руки рогатки. Иначе воробьи вас и близко не подпустят. Это во-первых.

Во-вторых, надо уметь разговаривать по-воробьиному. Это очень трудно, но я вас научу.

Запомните: если один воробей говорит другому: «Чиви-чиви-чиви-то!» — это значит: «Ах, как я люблю червяков!» Если воробьи галдят: «Чьто-чи-чьто!» — это значит: «Ох, опять будет дождик!»

Долго пришлось мне учиться, прежде чем я стал понимать воробьиный язык. Зато и не зря учил.

Шёл я однажды с работы домой. Была зима. Дул холодный ветер.

А на дороге сидел воробей. Сидел и не шевелился. Я присел перед ним на корточки и спросил:

— Замёрз, брат?

Воробей кивнул.

— Пойдешь ко мне в гости? — спросил я. — Отогреешься, отдохнёшь.

Воробей согласился. Я посадил его в рукавичку и принёс домой. Через несколько минут он уже весело чирикал, прыгал по столу.

— Как тебя звать? — спросил я.

— Чью-чью.

— Так вот, Чью-чью, я очень хочу есть. И ты, верно, давно ничего вкусного не ел. Давай-ка жарить картошку?

И началась работа. Я чистил картошку, а воробей убирал кожуру. Пока картошка жарилась, воробей успел вдоволь напрыгаться. Потом я сел за стол, а воробей — на стол. Наелись мы картошки, напились молока.

— Чи-чи, — сказал воробей.

— На здоровье, — ответил я.

В это время в комнату вошёл кот Кузьма, толстый, ленивый и хитрый.

Воробей испуганно чирикнул и взлетел на абажур.

Кузьма жадно и хрипло мяукнул и уставился на воробья своими плутовскими глазами.

— Ничего не выйдет, дорогой Кузьма, — сказал я. — Ты бы поменьше спал да побольше мышей ловил.

Кузьма обиделся и ушёл из комнаты.

— Ты его не бойся, — успокоил я воробья. — Оставайся жить у меня. Весной, в тёплые дни, улетишь.

Но Чью-чью отказался. Он сказал, что не может жить без друзей.

— Тогда прилетай с друзьями ко мне в гости, — предложил я.

Мы попрощались, и Чью-чью стрелой умчался в форточку.

С каждым днём становилось всё холоднее. Я часто вспоминал своего знакомого воробья и удивлялся, почему он со своими друзьями не прилетает ко мне погреться. Может, дорогу забыл?

Как-то вечером за окном послышалось хлопанье крыльев, а в стекло будто дождик застучал. Я распахнул форточку.

В комнату ворвались клубы морозного воздуха и целая стая воробьев. Их было много, очень много.

Не успел я опомниться, как увидел: на столе, на стульях, на книжных полках, на полу — везде сидели воробьи.

Ступить было некуда!

Они подняли такой гвалт, что я прикрикнул:

— Тише! Соседей моих испугаете!

Воробьи замолчали. Я смотрел на них и старался угадать: который же из них Чью-чью?

— Кто из вас Чью-чью? — спросил я.

Воробьи опять подняли гвалт:

— Чи-чьи! Чи-чьи! Чи-чьи!

А «чи-чьи» — значит «я». Оказалось, что имён у воробьев не бывает. «Чью-чью» значит «воробей».

В комнату ворвался кот Кузьма и глаза выпучил. И назад попятился. Шерсть дыбом, а испугался! Жадный кот. Где ему справиться с дружной воробьиной семьёй!

Мяукнул Кузьма жалобно и утопал.

Отогрелись мои приятели-воробьи, стали собираться в обратный путь. На прощание они сказали мне:

— Когда тебе будет нужна наша помощь, позови.

Улетели воробьи, а я подумал: «Как они мне могут помочь? Какой толк может быть от птичек-невеличек?»

Много раз навещали меня воробьи, отогревались, чирикали свои воробьиные песенки и обязательно просили меня включить радиолу. Особенно им нравился танец под названием «Полька-птичка».

Наступило лето. Воробьи перестали меня навещать.

Думал я, что до зимы нам не встретиться, но пришлось. Отправился я как-то на рыбалку. Взял у одного рыбака лодку и переехал на остров. Долго просидел я с удочкой и наловил рыбы немало. Наловил и на уху, и Кузьме.

Пора было возвращаться домой.

А лодки на месте нет — уплыла. Я её верёвкой к колышку привязал, а узелок-то с колышка и соскользнул.

Что делать?

Последний поезд в город уходит через час. Если я на него не попаду, то завтра опоздаю на работу. А это уж никуда не годится! Не люблю я на работу опаздывать.

Да и лодку жалко.

Стою я на острове один-одинёшенек и чуть не плачу с досады. Ах ты, думаю, разиня!

Вдруг вижу — летит воробей.

— Чью-чью! — закричал я. — Чью-чью!

Воробей сел ко мне на плечо, и я рассказал обо всём, что со мной приключилось.

Чирикнул воробей — дескать, не волнуйся, поможем — и улетел.

Стал я собирать ветки для костра: вдруг придётся здесь ночь коротать?

Но слышу — воробьи галдят. Посмотрел я на реку и ахнул от удивления.

Большая стая воробьев, схватившись за верёвку, тянула лодку против течения.

Да быстро как тянула!

От радости я своих приятелей готов был расцеловать. Но птичек было так много, что если бы я поцеловал каждую, то обязательно бы опоздал на поезд.

Воробьи облепили всю лодку. Я сел за вёсла и — поехали! Я песни пел, воробьи расчирикались — то-то весело было!

Потом всей компанией ввалились мы в поезд. Пассажиры сначала рассердились, но воробьи вели себя тихо, и пассажиры успокоились.

Дома я ел вкусную уху и думал о дружной воробьиной семье. Не страшны ей никакие беды.

Даже жадного кота Кузьмы она не боится.

О мышке с золотым хвостиком, о мышке с серебряным хвостиком и о мышке, у которой хвостика совсем не было

Решил я купить себе что-нибудь необыкновенное. Ходил-ходил я по магазинам, да так ничего и не купил.

Только хотел домой повернуть, смотрю — вывеска: «Зоологический магазин».

Ну, думаю, сейчас тигра куплю! Вот будет интересно! Придут ко мне гости, попросят:

— Покажи-ка нам свою новую покупку.

А из-под кровати вылезет большущий тигр-тигрище и зарычит.

Все испугаются, а я скажу:

— Не бойтесь. Он у меня дрессированный.

И будет тигр-тигрище мою квартиру сторожить. Ни один жулик ко мне не заберётся — струсит. А если жулик в мою квартиру и заберётся, то тигр его съест.

Зашёл я в зоологический магазин, спросил:

— Тигры есть?

— Вчера всех продали, — ответил продавец. — Теперь до Нового года ждать придётся.

— Долго, — сказал я. — А есть какие-нибудь интересные звери?

— Сколько угодно. Вот ежи.

— Нет, ежа мне не надо, — подумав, отказался я. — Вдруг не замечу и сяду на него? Мне бы, знаете, зверя помягче.

Долго пробыл я в зоологическом магазине. Птиц я разных смотрел, морских свинок, рыб, черепах, цыплят и ужей.

— Мне бы необыкновенного зверя, — напомнил я продавцу.

— Не хотите ли купить мышей? — спросил он.

— Что вы! — рассмеялся я. — Зачем же мне мышей покупать? Да мне их любая кошка бесплатно наловит.

Продавец загадочно улыбнулся и поставил на прилавок клетку.

В ней сидели две малюсенькие-малюсенькие мышечки. Глазки у них были розовые, а сами они были беленькие.

Но не это, конечно, меня удивило.

Представьте себе: у одной мышки хвостик был золотой, у другой — серебряный. Видали вы таких?

Вдруг мышка с золотым хвостиком сказала:

— Ах, как мне надоело сидеть в этом магазине! В этом противном магазине!

— В этом ужасном магазине! — добавила мышка с серебряным хвостиком.

Конечно, я тут же решил купить таких необыкновенных мышек.

Принёс я их домой и выпустил из клетки.

Обрадовались мышки, запрыгали, а потом пустились в пляс — коготочками затукали.

Да и я не выдержал — как ударил каблуками об пол! Пока сил хватило, плясал да приплясывал.

Сел я отдохнуть, а мышки есть запросили. Я быстренько отварил им вермишели, положил в неё масла, нарезал хлеба и пригласил:

— Кушайте на здоровье!

— Фи! — пискнула мышка с золотым хвостиком и отвернулась. — Мы едим только шоколад.

— Только, только шоколад! — повторила мышка с серебряным хвостиком.

Я рассердился, прикрикнул:

— Будьте любезны есть то, что вам дают!

— А вот и нет! А вот и нет! Мы самые лучшие мышки на свете! Таких, как мы, больше нет! Если ты не купишь нам шоколада, мы изгрызём все твои карандаши!

Пришлось мне идти в магазин за шоколадом.

Малюсенькие были мышечки, а плитку изгрызли вмиг. Даже обёртку съели.

Лёг я почитать.

А мышечки забрались на стол, опрокинули чернильницу, рассыпали карандаши, разбили стакан и блюдце.

И захихикали.

— Как вам не стыдно? — крикнул я. — А ну-ка, марш в угол!

Но мышки залезли в шкаф и хихикали там. Да ещё язычки мне показывали.

— Сейчас же встаньте в угол! — приказал я. — Быстро.

— Фи! — ответила мышка с золотым хвостиком. — Ни за что!

— Мы никогда, никогда никого, никого не слушаемся! — добавила её подружка с серебряным хвостиком. — Мы же необыкновенные. Мы же лучше всех.

До самой ночи они резвились и хихикали. Они резвились и хихикали, а я грустно думал: не забывай, что нельзя баловать ни детей, ни мышей.

На другой день, вернувшись с работы, я ахнул. Мышки качались на абажуре и хихикали.

— Что вы делаете? Марш оттуда!

— А ты купил нам шоколад? — спросила мышка с золотым хвостиком.

— Если не купишь нам шоколада, — пригрозила её подружка с серебряным хвостиком, — мы изгрызём все твои книги!

Пришлось мне бежать в магазин.

Возвращаюсь обратно и вижу: абажур лежит на полу, а мышки гоняются друг за другом по шторам на окнах.

— Нельзя же так! — жалобно воскликнул я.

— Где шоколад? — пропищала мышка с золотым хвостиком. — А то мы изгрызём все твои ботинки.

Вмиг съели они плитку. Даже обёртку съели.

И опять давай носиться!

Мышка с золотым хвостиком чуть не упала в тарелку. А в тарелке горячий суп. Мышка с серебряным хвостиком обожглась о чайник.

Такой они подняли визг и писк, что я и не знал, куда спрятаться.

Решил я их поймать и посадить в клетку. Открыл я у клетки дверцу и бросился к мышкам.

Да разве мне за ними угнаться?

А они кричали:

— Не поймаешь, не поймаешь, только ноги обломаешь!

Устал я. Сел. Ну что тут будешь делать?

Ушёл я утром на работу и целый день думал: а не отдать ли мне мышек обратно в зоологический магазин?

Возвращаюсь я с работы домой и вижу такую картину: настольная лампа разбита вдребезги, кастрюля опрокинута, и суп пролит…

А мышки визжат, пищат, хихикают — До того я расстроился, что ни слова им не сказал. Стал я наводить в комнате порядок.

— А где же наш шоколад? — спросила мышка с золотым хвостиком.

— Быстрее давай нам шоколад! — приказала её подружка с серебряным хвостиком. — А то мы изгрызём твои брюки!

Занял я у соседей денег, сбегал в магазин, принёс своим мучительницам шоколад.

Мышки вмиг съели плитку. Даже обёртку съели.

Лёг я спать и ночью сквозь сон услышал тоненькие голоса. Прислушался. Открыл глаза.

На подоконнике сидели три мышки: одна — с золотым хвостиком, вторая — с серебряным хвостиком и ещё третья, у которой хвостика совсем не было.

— Убирайся прочь! — сказала мышка с золотым хвостиком. — Ты противная!

— Ты ужасная! — сказала мышка с серебряным хвостиком. — А мы необыкновенные. И едим мы только шоколад.

— Раньше у меня тоже был хвостик, — спокойно ответила третья мышка, — чудесный золотой хвостик. Но однажды страшный кот откусил мой хвостик.

— А у нас есть хвостик! А у нас есть хвостик!

— Тише, — попросила новая мышка, — разбудите хозяина.

— А мы его не боимся! А мы его не боимся!

Тут я сбросил одеяло, прыгнул к окну и схватил мышек — ту, у которой был золотой хвостик, и ту, у которой был серебряный хвостик.

Мышка, у которой хвостика совсем не было, куда-то юркнула.

Мои мышки-мучительницы плакали, просили прощения, давали слово отныне вести себя только замечательно, но я закрыл их в клетку.

На другой день я отнёс мышек обратно в зоологический магазин.

Продавец испуганно сказал:

— Проданный товар обратно не принимается! Мы не имеем права возвращать вам деньги!

— Денег мне за этих хулиганочек не надо, — сказал я, — вот вам от меня ещё рубль, купите им самых плохих конфет.

Советую вам: если увидите мышек с золотым или серебряным хвостиком, не покупайте их. А если вам их кто-нибудь подарит, откажитесь.

Хвостики у этих мышек замечательные, а сами они противные.

Феликс Кривин КАЛЕЙДОСКОП

В СТРАНЕ ВЕЩЕЙ

Путешествие в страну вещей

В доме все спало, только часы тикали на стене. У меня почему-то пропал сон, я лежал, прислушивался к ночным звукам и гадал, скоро ли утро.

— Тик-так, тик-так, — выстукивали часы.

Голос их казался усталым, безрадостным. И когда я вслушался в него хорошенько, то оказалось, что говорили часы вовсе не «тик-так».

— Ох-ах, ох-ах, ох-ах! — Это я теперь ясно слышал.

А потом Часы заговорили по-настоящему.

— Ох и жизнь каторжная! — жаловались они. — Круглые сутки покоя не знаешь, бегаешь, суетишься, а тут еще гирю эту подвесили — дли чего, спрашивается? Без нее бы, небось, легче было!

Я думал, что Часы разговаривают сами с собой. Но оказалось, у них был собеседник. Этажерка, стоявшая под ними, проскрипела:

— Не волнуйтесь, я вам помогу, я вас сейчас освобожу от гири.

«Как же она освободит их? — подумал я и тотчас вспомнил: — Ну, да! Я забыл вечером подтянуть гирю, сейчас она спустится на Этажерку, и тогда Часы освободятся от ее тяжести».

Так оно, вероятно, и случилось, потому что вскоре голос Часов ослабел, и я услышал совсем другое:

— Ох, ох, умираем, ох, сердце останавливается, помогите!

Я вскочил, подтянул гирю, и Часы опять завели свою песенку: «Тик-так, тик-так».

Потом я лежал и думал о чудачестве Часов, которые захотели освободиться от своей гири. И еще я думал о людях, которые, подобно этим Часам, мечтают, как бы освободиться от того, что кажется им лишним грузом.

С тех нор я привык по ночам прислушиваться к жизни вещей. Я узнал, что Подушка недовольна своим мягким характером, что Старую Туфлю никто не любит за то, что она задирает нос, а вот Парень Гвоздь — очень хороший, свой парень.

И теперь мне захотелось написать об этом. Мне кажется, что людям будет полезно узнать кое-что о жизни вещей, которые их окружают.

Ящик

Вы, конечно, слышали о Ящике, о простом фанерном Ящике, который долгое время был у всех на посылках, а потом, испещренный со всех сторон адресами, настолько повысил свое образование, что его перевели в кладовку на должность главного кладовщика.

Работа, как говорят, не пыльная. Правда, если приглядеться поближе, пыли в кладовке всегда хватало, но зато у Ящика здесь, даже при полной темноте, было настолько видное положение, что он сразу оказался в центре внимания. На полках, на окне, на столе и на табуретках — всюду у Ящика появились приятели.

— Вы столько изъездили! — дребезжали приятели. — Расскажите, пожалуйста, где вы побывали.

И Ящик зачитывал им все адреса, которые были написаны у него на крышках.

Постепенно беседа оживлялась, и вот уже Ящик, совершенно освоившись в новой компании, затянул свою любимую песню:

Когда я на почте служил ящиком…

Все давно перешли на ты, и ничего особенного, конечно, в том не было, что Клещи, отведя Ящик в сторонку, спросили у него совершенно по-дружески:

— Послушай, Ящик, у тебя не найдется лишнего гвоздика?

Нет, лишнего гвоздика у Ящика не было, но ведь дружба — сами понимаете.

— Сколько надо? — щедро спросил Ящик. — Сейчас вытяну.

— Не беспокойся, мы сами вытянем…

— Сами? Зачем сами? Для друзей я… Ящик тужился, пытаясь вытащить из себя гвозди, но в конце концов Клещам все-таки пришлось вмешаться.

Когда я на почте…

— пел Ящик, развалясь посреди чулана. Он потерял половину гвоздей, но еще неплохо держался. Это отметили даже Плоскогубцы.

— Ты, брат, молодец! — сказали Плоскогубцы и добавили как бы между прочим: — Сообрази-ка для нас пару гвоздиков?

Еще бы! Чтобы молодец — да не сообразил! Ящик сделал широкий жест, и Плоскогубцы вытащили из него последние гвозди.

— Ай да Ящик! Ну и друг! — восхищались чуланные приятели. И вдруг спохватились: — Собственно, почему Ящик? Никакого ящика здесь нет.

Да, Ящика больше не было. На полу лежали куски фанеры.

— Здорово он нас провел! — сказали Клещи.

— Выдавал себя за Ящик, а мы и уши развесили…

— И помните? — съязвили Плоскогубцы. — «Когда я на почте служил ящиком!..» Ручаемся, что это служил не он, да и не на почте, да и не ящиком, да и вообще нет такой песни.

Последние слова Плоскогубцев прозвучали особенно убедительно.

— Нет такой песни! — подхватили обитатели чулана. — Нет такой песни и никогда не было!

Административное рвение

Расческа, очень неровная в обращении с волосами, развивала бурную деятельность. И дошло до того, что, явившись однажды на свое рабочее место, Расческа оторопела:

— Ну вот, пожалуйста: всего три волоска осталось! С кем же прикажете работать?

Никто ей не ответил, только Лысина грустно улыбнулась. И в этой улыбке, как в зеркале, отразился результат многолетних Расческиных трудов на поприще шевелюры.

Краеугольный камень

— Уголь — это краеугольный камень отопительного сезона, — говорил Кусок Угля своим товарищам по сараю. — Мы несем в мир тепло — что может быть лучше этого? И пусть мы сгорим, друзья, но мы сгорим недаром!

Зима была суровой, тепла не хватало, и все товарищи Куска Угля сгорели. Не сгорел только он сам, и на следующий год говорил своим новым товарищам по сараю:

— …Мы несем в мир тепло — что может быть лучше этого? И пусть мы сгорим…

Краеугольный Камень оказался камнем обыкновенным.

Сила убеждения

— Помещение должно быть открыто, — глубокомысленно замечает Дверная Ручка, когда открывают дверь.

— Помещение должно быть закрыто, — философски заключает она, когда дверь закрывают.

Убеждение Дверной Ручки зависит от того, кто на нее нажимает.

Невинная бутылка

Бутылку судили за пьянство, а она оказалась невинной.

Суд, конечно, был не настоящий, а товарищеский, — за пьянство, как известно, не судят. Но для Бутылки и этого было достаточно.

Больше всех возмущались Бокал и Рюмка. Бокал призывал присутствующих «трезво взглянуть на вещи», а Рюмка просила скорей кончать, потому что она, Рюмка, не выносит запаха алкоголя.

А потом вдруг выяснилось, что Бутылка — не винная. Это со всей очевидностью доказала свидетельница Соска, которой приходилось постоянно сталкиваться с Бутылкой по работе.

Все сразу почувствовали себя неловко. Никто не знал, что говорить, что делать, и только Штопор (который умел выкрутиться из любого положения) весело крикнул:

— Братцы, да ведь нужно отметить это событие! Пошли, я угощаю!

И он повел всю компанию к своему старому другу Бочонку. Здесь было очень весело, Рюмка и Бокал ежеминутно чокались с Бутылкой, и она вскоре набралась по самое горлышко.

И все от души радовались тому, что Бутылка, которую они еще недавно так строго судили за пьянство, — совершенно невинная…

Окурок

Попав на тротуар, Окурок огляделся по сторонам и, не найдя ничего примечательного, недовольно подумал: «Обстановочка! И надо же было моему болвану выплюнуть меня именно в этом месте!»

Окурок занялся рассматриванием прохожих, и настроение его значительно улучшилось.

— Эге, да здесь, я вижу, довольно смазливые туфельки есть! — воскликнул он и тут же прицепился к одной из них.

— Отстаньте, нахал! — возмутилась Туфелька. — Я вас совсем не знаю!

— Хе-хе-хе! — ухмыльнулся Окурок. — Можно и познакомиться.

А когда Туфелька его стряхнула, Окурок прицепился к старому Ботинку:

— Все еще скрипишь, папаша? Не пора ли на свалку?

Окурок вовремя вспомнил о свалке: Метла его уже заметила.

Погремушка

— Нужно быть проще, доходчивее, — наставляет Скрипку Погремушка. Меня, например, всегда слушают с удовольствием. Даже дети и те понимают!

Решётка

Тюремная Решетка знает жизнь вдоль и поперек, поэтому она так легко все перечеркивает.

Конечно, к ней тоже нужно иметь подход. Если вы подойдете к ней снаружи, она перечеркнет свою камеру, а если, не дай бог, подойдете к ней изнутри — она перечеркнет весь мир, и с этим вам нелегко будет примириться.

Удивительно устроена эта Решетка: она может перечеркивать все, что угодно, и при этом твердо стоять на своих позициях.

Проблема Ломаного Гроша

Неизвестно, кто первый высказал мысль, что в расположении комнаты находится Ломаный Грош. Как бы то ни было, решено было его найти.

Старший Советник Всевозможных Дел Молоток в ударном порядке стал снаряжать экспедицию. Специально для этой цели из стены был отозван Гвоздь, который раньше поддерживал там Вешалку. Вешалка рухнула, но не похоронила под собой блестящей идеи отыскания Ломаного Гроша.

Стали подбирать других членов экспедиции. Кто-то высказался за кандидатуру Веника, «который превосходно знает местность и у которого специальное образование». Но эту кандидатуру сейчас же отвергли по вполне понятной причине: у Веника родственница в передней — Половая Тряпка. А у Половой Тряпки, как известно, подмоченная репутация.

После долгих раздумий и советов в экспедицию наконец попали три члена: кристально чистый Стакан, полированный Шкаф и Плевательница. Последняя хоть и не была особенно чиста, но за нее ручался чистый Стакан.

Экспедиция работала долго, но безуспешно. Кристально чистый Стакан в самом начале розысков разбился где-то под кроватью, Шкаф принимал участие в экспедиции только косвенно, давая разные советы, потому что не мог без посторонней помощи сдвинуться с места, а Плевательница хоть и могла сдвинуться, да не хотела, так как отнеслась к делу несерьезно и наплевательски.

Начали искать новых кристально чистых членов экспедиции, в результате чего все стаканы, чашки, тарелки и блюдца закончили свое существование на славном поприще отыскания Ломаного Гроша.

Веник, которому прибавилось работы — убирать останки мучеников науки, решил покончить с этой историей, и сам, не включаясь ни в какие экспедиции, нашел то, что все так долго искали. Ломаный Грош найден!

Но теперь возникла новая забота — что с ним делать, зачем он нужен?

Об этом раньше, в суматохе поисков, как-то не успели подумать.

Юбилей

Юбилей Термоса.

Говорит Графин:

— Мы собрались, друзья, чтобы отметить славную годовщину нашего уважаемого друга! (Одобрительный звон бокалов и рюмок.) Наш Термос блестяще проявил себя на поприще чая. Он сумел пронести свое тепло, не растрачивая его по мелочам. И это по достоинству оценили мы, благодарные современники: графины, бокалы, рюмки, а также чайные стаканы, которые, к сожалению, здесь не присутствуют.

Фонарный столб

Закончив высшее образование в лесу, Дуб, вместо того чтобы ехать на стройку, решил пустить корни в городе. И так как других свободных мест не оказалось, он устроился на должность Фонарного Столба в городском парке, в самом темном уголке — настоящем заповеднике влюбленных.

Фонарный Столб взялся за дело с огоньком и так ярко осветил это прежде укромное место, что ни одного влюбленного там не осталось.

— И это молодежь! — сокрушался Столб. — И это молодежь, которая, казалось бы, должна тянуться к свету! Какая темнота, какая неотесанность!

Лоскут

— Покрасьте меня, — просит Лоскут. — Я уже себе и палку подобрал для древка. Остается только покраситься.

— В какой же тебя цвет — в зеленый, черный, оранжевый?

— Я плохо разбираюсь в цветах, — мнется Лоскут. — Мне бы только стать знаменем.

Нравоучительная книжка

Маленькому мальчику купили в магазине Книжку. Называлась она так: «Нужно быть послушным». Очевидно, считали, что для маленького мальчика такая Книжка может быть полезной.

Когда люди ушли по своим делам, и в комнате никого не осталось, Книжка решила осмотреться на новом месте. Осторожно, чтобы не ушибиться, она спрыгнула с этажерки и отправилась по комнате.

Первым, кто встретился ей, был отрывной Календарь. В нем уже почти не осталось листков (потому что дело было в декабре), но он не смущался этим и даже был, по-видимому, весел.

— Негодные дети! — возмутилась Книжка. — Разве можно так книги рвать?!

Календарь только усмехнулся.

Но Книжка его не поняла: в ней ничего не говорилось о календарях. Поэтому она, проворчав себе под нос что-то нравоучительное, отправилась дальше.

На письменном столе она увидела Пресс-папье.

— Грязнуля, — сказала Книжка. — Посмотри, ты весь в чернилах!

Затем она долго отчитывала Форточку за то, что та выглядывает на улицу (можно простудиться!), объясняла Маятнику, что не следует все время бегать взад-вперед. Графину — что нельзя баловаться с водой, и так далее.

Хорошо, что на ее слова никто не обращал внимания.

А если бы ее послушали?

Вечерний чай

Когда Чайник, окончив свою кипучую деятельность на кухне, появляется в комнате, на столе все приходит в движение. Весело звенят, приветствуя его, чашки и ложки, почтительно снимает крышку Сахарница. И только старая плюшевая Скатерть презрительно морщится и спешит убраться со стола, спасая свою незапятнанную репутацию.

Картина

Картина дает оценку живой природе:

— Все это, конечно, ничего — и фон, и перспектива. Но ведь нужно же знать какие-то рамки!

Гипс

Он мягкий, теплый, податливый, он так и просится в руки тех, кто может устроить его судьбу. В это время он даже не брезгает черной работой шпаклевкой.

Но вот он находит свою щель, пролезает в нее, устраивается прочно и удобно.

И сразу в характере его появляются новые черты: холодность, сухость и упрямая твердость.

Идеалы

— Я, пожалуй, останусь здесь, — сказала Подошва, отрываясь от Ботинка.

— Брось, пошляемся еще! — предложил Ботинок. — Все равно делать нечего.

Но Подошва совсем раскисла.

— Я больше не могу, — сказала она, — у меня растоптаны все идеалы.

— Подумаешь, идеалы! — воскликнул Ботинок. — Какие могут быть в наш век идеалы?

И он зашлепал дальше. Изящный Ботинок. Модный Ботинок. Без подошвы.

Удостоверение личности

— Табуретка! Табуретка! — позвал кто-то из комнаты.

Только что купленная Электрическая Лампочка испугалась: она лежала в кухне на Табуретке и могла разбиться, если бы Табуретке вздумалось сдвинуться с места. Поэтому Лампочка откликнулась:

— Кому там нужна Табуретка? В чем дело?

Чайник, который всюду совал свой нос, услышал это и удивился. «Какая странная Табуретка!» — подумал он, глядя на Электрическую Лампочку.

Когда стемнело, Лампочка решила, что пора ей приступить к своим обязанностям.

— Я хочу устроиться к вам на работу, — обратилась она к Пустому Патрону.

Пустой Патрон только собирался с мыслями, а Чайник уже опять сунул свой нос:

— Вы — на работу к Патрону? Ха-ха! Ведь вы же не Лампочка, вы же Табуретка!

— Какие глупости! — возмутилась Лампочка. — Меня можно проверить на работе. Во мне целых двести свечей.

— Ишь ты, проверить! — ухмыльнулся Чайник. — Ты справку представь. Удостоверение личности. С круглой печатью.

— Правильно! Нечего тут! — вмешался Электрический Утюг. Он был лицом заинтересованным, потому что сам работал в этой сети благодаря своему другу Жулику.

Пустой Патрон все еще не успел собраться с мыслями, поэтому он произнес рассеянно:

— Да, да, пожалуйста… С круглой печатью.

Мемуары

Жили на письменном столе два приятеля-карандаша — Тупой и Острый. Острый Карандаш трудился с утра до вечера: его и строгали, и ломали, и в работе не щадили. А к Тупому Карандашу и вовсе не притрагивались: раз попробовали его вовлечь, да сердце у него оказалось твердое. А от твердого сердца ни в каком деле толку не жди.

Смотрит Тупой Карандаш, как его товарищ трудится, и говорит:

— И чего ты маешься? Разве тебе больше всех надо?

— Да нет, совсем не больше, — отвечает Острый Карандаш. — Просто самому интересно.

— Интересно-то интересно, да здоровье дороже, — урезонивает его Тупой Карандаш. — Ты погляди, на кого ты похож: от тебя почти ничего не осталось.

— Не беда! — весело отвечает его товарищ. — Меня еще не на одну тетрадь хватит!

Но проходит время, и от Острого Карандаша действительно ничего не остается. Его заменяют другие острые карандаши, и они с большой любовью отзываются о своем предшественнике.

— Я его лично знал! — гордо заявляет Тупой Карандаш. — Это был мой лучший друг, можете мне поверить!

— Вы с ним дружили? — удивляются острые карандаши. — Может быть, вы напишете мемуары?

И Тупой Карандаш пишет мемуары.

Конечно, пишет он их не сам — для этого он слишком тупой. Острые карандаши задают ему наводящие вопросы и записывают события с его слов. Это очень трудно: Тупой Карандаш многое забыл, многое перепутал, а многого просто передать не умеет. Приходится острым карандашам самим разбираться подправлять, добавлять, переиначивать.

Тупой Карандаш пишет мемуары…

Орехи

Встретились два ореха — стук-постук! — настучались, натрещались вволю, и каждый покатился в свою сторону. Катятся и думают:

ПЕРВЫЙ ОРЕХ. Ужас, до чего развелось пустых орехов! Сколько живу, ни одного полного не встречал.

ВТОРОЙ ОРЕХ. И как они, эти пустые орехи, маскируются? На вид посмотришь — нормальный орех, но уже с первого звука ясно, что он собой представляет!

ПЕРВЫЙ ОРЕХ. Хоть бы с кем-нибудь потрещать по-настоящему!

ВТОРОЙ ОРЕХ. Хоть бы от кого-нибудь услышать приличный звук!

Катятся орехи, и каждый думает о пустоте другого.

А о чем еще могут думать пустые орехи?

Софа Дивановна

По происхождению она — Кушетка, но сама ни за что не признается в этом. Теперь она не Кушетка, а Софа, для малознакомых — Софа Дивановна.

Отец ее — простой Диван — всю жизнь гнул спину, но теперь это не модно, и Софа отказалась от спинки, а заодно и от других устаревших понятий.

Ни спинки, ни валиков, ни прочной обивки… Таковы они, диваны, не помнящие родства…

Житейская мудрость

— Подумать только, какие безобразия в мире творятся! — возмущается под прилавком Авторучка. — Я один день здесь побыла, а уже чего не увидела! Но подождите, я напишу, я обо всем напишу правду!

А старый Электрический Чайник, который каждый день покупали и всякий раз из-за его негодности приносили обратно, — старый Электрический Чайник, не постигший сложной мудрости кипячения чая, но зато усвоивший житейскую мудрость, устало зевнул в ответ:

— Торопись, торопись написать свою правду, пока тебя еще не купили…

Кресло

Важное Кресло, солидное Кресло, оно предупредительно поддается, сжимается, когда на него садятся, а когда встают, — распрямляется, надменно поглядывает на окружающих, красноречиво демонстрируя свое независимое положение.

На страже морали

Ломик приблизился к Дверце сейфа и представился:

— Я — лом. А вы кто? Откройтесь! Дверца молчала, но Ломик был достаточно опытен в таких делах. Он знал, что скрывается за этой внешней замкнутостью, а потому без лишних церемоний взялся за Дверцу…

— Отстаньте, хулиган! — визжала Дверца.

— Брось выламываться! Знаем тебя!

За этой сценой с интересом наблюдала Телефонная Трубка. Первым ее движением было позвонить и сообщить куда следует, но потом она подумала, что не стоит связываться, да к тому же интересно было узнать, чем кончится эта история.

А когда все кончилось, Телефонная Трубка принялась всюду звонить:

— Наша-то недотрога! Делает вид, будто так уж верна своему Ключу, а на самом деле…

Пест в отставке

Старый, разбитый Пест, непригодный к дальнейшей работе в ступке, остался на кухне в качестве разнорабочего: забивает гвозди, взвешивает продукты, выполняет различные мелкие поручения. Он значительно подобрел и даже подружился с Рафинадом, к которому прежде был беспощаден.

— Я понимаю, как вам приходилось несладко, — говорит он кусочкам сахара. — Жизнь меня многому научила.

Но если бы жизнь, о которой говорит Пест, дала ему возможность вернуться в ступку…

Впрочем, пусть об этом беспокоится Сахар.

Трещина

Когда стали заселять новый дом, первой в нем поселилась Трещина.

С высоты своего потолка она оглядела отведенную ей комнату и презрительно сплюнула штукатуркой.

— Ерунда! И это называется — новый дом!

— Чего вы плюетесь? — проскрипела Половица, приподымаясь. — Раз вам не нравится, не надо было вселяться.

— А если я хочу в новый дом? Сейчас все тянутся к новому, — с какой стати мне отставать от жизни!

Трещина сказала — как припечатала. Потому что при последних словах из нее вывалился Кусок Штукатурки, который сразу поставил Половицу на место.

«Ишь ты, заступник нашелся! С такими повадками, глядишь, дом и вовсе развалится!»

Так подумали двери, и окна, и даже Выключатель, которому, казалось, все было до лампочки. Подумали, но вслух не сказали: кому охота, как Половице, получить за Трещину?

Гиря

Понимая, что в делах торговли она имеет некоторый вес, Гиря восседала на чаше весов, иронически поглядывая на продукты.

«Посмотрим, кто перетянет!» — думала она при этом.

Чаще всего вес оказывался одинаковым, но иногда случалось, что перетягивала Гиря. И вот чего Гиря не могла понять: покупателей это вовсе не радовало.

«Ну, ничего! — утешала она себя. — Продукты приходят и уходят, а гири остаются!».

В этом смысле у Гири была железная логика.

Пробочное воспитание

В семье Сверла радостное событие: сын родился Родители не налюбуются отпрыском, соседи смотрят — удивляются: вылитый отец!

И назвали сына Штопором.

Время идет, крепнет Штопор, мужает. Ему бы настоящее дело изучить, на металле себя попробовать (Сверла ведь все потомственные металлисты), да родители не дают: молод еще, пусть сперва на чем-нибудь мягоньком поучится.

Носит отец домой пробки — специальные пробки, утвержденные министерством просвещения, — и на них учится Штопор сверлильному мастерству.

Вот так и воспитывается сын Сверла — на пробках. Когда же приходит пора и пробуют дать ему чего-нибудь потверже (посверли, мол, уже научился) — куда там! Штопор и слушать не хочет! Начинает сам для себя пробки искать, к бутылкам присматриваться.

Удивляются старые Сверла; и как это их сын с дороги сбился?

Печная труба

С точки зрения Печной Трубы, у всех ее кухонных домочадцев довольно-таки нелепые заботы. Кран с утра до вечера наполняет водой одни и те же ведра. Газовая Плита подогревает одни и те же кастрюли, чайники и сковородки, Топор, кроме дров, ничего не хочет рубить.

И только Печная Труба стоит выше этих узких кухонных интересов: она снабжает дымом всю вселенную.

Разговор об исскустве

Болтаясь без дела на макушке модной шапочки, Кисточка попала в картинную галерею и сразу привлекла внимание нескольких скучающих шляпок.

— Как она шикарна! — заволновались шляпки. — Как оригинальна!

— Знаете, это родственница знаменитой Кисти!

— Да что вы! Какой контраст!

— Я всегда говорила, что в нашей хваленой Кисти нет ничего особенного. Три волоска, перепачканные краской, — вот и вся ее красота. Но вы же знаете — вкусы публики!

— Смотрите, смотрите! Эта маленькая Кисточка просто великолепна. Обратите внимание на ее прическу…

Нашлось немало дельных замечаний по этому поводу, и начался оживленный, увлекательный разговор.

Шляпки были очень довольны, что здесь, в картинной галерее, нашелся наконец предмет, о котором они могли судить вполне квалифицированно.

Светило

В магазине электроприборов Люстра пользовалась большим уважением.

— Ей бы только добраться до своего потолка, — говорили настольные лампы. — Тогда в мире сразу станет светлее.

И долго еще, уже заняв места на рабочих столах, настольные лампы вспоминали о своей знаменитой землячке, которая теперь — ого! — стала большим светилом.

А Люстра между тем дни и ночи проводила в ресторане. Устроилась она неплохо, в самом центре потолка, и, ослепленная собственным блеском, прожигала за вечер столько, сколько настольным лампам хватило бы на всю жизнь.

Но от этого в мире не стало светлее.

Колун

Колун оценивает работу Рубанка:

— Все хорошо, — одобряет он, — остается устранить некоторые шероховатости. Я бы, например, сделал вот что…

Колун берет разгон и привычным взмахом делит полено на две части.

— Вот теперь гораздо лучше, — удовлетворенно замечает он. — Но это еще не все.

Колун работает с увлечением, и вскоре от полена остаются одни щепы.

— Так и продолжайте, — говорит он Рубанку. — Я уверен, что с этим поленом у вас получится.

— С каким поленом? — недоумевает Рубанок. — Ведь от него ничего не осталось!

— Гм… Не осталось? Ну что ж! Тогда возьмите другое полено. Важно, чтобы вы усвоили принцип. А если будут какие-то шероховатости, — не стесняйтесь, прямо обращайтесь ко мне. Я помогу. Ну, действуйте!

Пломба

Свинцовая Пломбочка и мала, и неприметна, а все считаются с ней. Даже могучие стальные замки нередко ищут у нее покровительства.

И это понятно: у Пломбочки хоть и веревочные, но достаточно крепкие связи.

Копилка

— Учитесь жить! — наставляла глиняная Копилка своих соседей по квартире. — Вот я, например: занимаю видное положение, ничего не делаю, а деньги — так и сыплются.

Но сколько бы денег ни бросали в Копилку, ей все казалось мало.

— Еще бы пятачок! — вызвякивала она. — Еще бы гривенник!

Однажды, когда Копилка была уже полна, в нее попытались засунуть еще одну монету. Монета не лезла, и Копилка очень волновалась, что эти деньги достанутся не ей. Но хозяин рассудил иначе: он взял молоток и…

В один миг лишилась Копилка и денег и видного положения: от нее остались одни черепки.

Пень

Пень стоял у самой дороги, и прохожие часто спотыкались об него.

— Не все сразу, не все сразу, — недовольно скрипел Пень. — Приму сколько успею: не могу же я разорваться на части! Ну и народ — шагу без меня ступить не могут!

Чернильница изучает жизнь

Чернильница случайно попала на кухню. Известно, что у Чернильницы в голове вместо ума — чернила, поэтому она и начала хвастаться.

— Я писательница, — заявила она обитателям кухни. — Я приехала сюда изучать вашу жизнь.

Примус почтительно кашлянул, а Чайник вскипел:

— Нечего нас изучать! Заботились бы о том, чтобы нам лучше жилось. Меня вон больше месяца уже не чистили!

— Не горячись, — успокоил его Холодильник. — Горячность — это порок. Пусть лучше гражданка Чернильница толком объяснит, что она от нас хочет.

— Я хочу, чтобы каждый из вас рассказал мне что-нибудь о себе или о своих знакомых. Я это все обдумаю, а потом напишу книжку.

Так сказала Чернильница. Мы-то прекрасно знаем, что в голове у нее вместо ума чернила, а в кухне этого никто не знал. Все поверили Чернильнице, что она обдумает.

Водопроводный Кран уже заранее захлебывался от смеха, вспоминая историю, которую собирался рассказать, а Чайник думал: «Может быть, меня после этой книжки почистят».

Таким образом, было решено рассказать Чернильнице несколько интересных историй.

Огарок

— Жил-был Огарок, — начала свой рассказ Терка. — Он горел ярким пламенем, и все тянулись к нему, потому что свет всегда приятней мрака. Огарок радовался, видя, как все к нему тянутся, и от этого пламя его становилось еще ярче.

Но вот однажды на свет прилетел какой-то Жук. Он подлетел слишком близко к огню и, разумеется, обжег себе крылышки. Это его очень обозлило.

— Чтоб ты сгорел! — выругался он. — Собственно, при твоей прыти этого ждать недолго.

Жук улетел, а Огарок долго еще думал над его словами. «Действительно, рассуждал он, — этак и не заметишь, как сгоришь. А для чего? С какой стати? Нет уж, хватит с меня этого горения. Пусть ищут других дураков».

И он погас.

Да только не нашел Огарок счастья, которого искал. На его место поставили большую, яркую Свечу, а его забросили куда-то за шкаф, где он очень страдал, потому что привык к славе — а какая же слава за шкафом!

Всем очень понравился рассказ Терки. Чернильница задала ей еще несколько вопросов, уточнила некоторые обстоятельства, а потом приготовилась слушать новый рассказ. На этот раз слово предоставили Водопроводному Крану.

Как проучили Помойное Ведро

— В том углу, — начал Кран, — где сейчас находится специальный отлив для помоев, еще совсем недавно стояло Помойное Ведро. В него сливали всякую грязную воду, а потом куда-то выносили.

Понятно, что Помойному Ведру удалось повидать в жизни гораздо больше, чем любому из нас, потому что оно каждый день бывало за пределами кухни. Может, поэтому оно и зазналось.

Оно вообразило, что является вместилищем чего-то важного и самого драгоценного в мире.

«Ведь недаром же со мной так носятся!» — думало Помойное Ведро.

Однажды, вернувшись с очередной прогулки, Помойное Ведро сказало:

— Ох, что я видело! Во двор принесли несколько вазонов. Они совсем такие, как я, даже меньше, только в донышках у них — маленькие отверстия. Говорят, что в эти вазоны посадят цветы и поставят их в комнаты.

В кухне каждый был занят своим делом, и никого не заинтересовали слова Помойного Ведра. А оно продолжало:

— Перейду и я в комнаты. Надоела мне ваша кухня.

И оно упросило Гвоздь, случайно попавший в него вместе с помоями, просверлить в его дне маленькую дырочку. Гвоздь с удовольствием выполнил эту просьбу.

— Вот теперь я — настоящий Вазон, — заявило Помойное Ведро. — Прощай, кухня!

И действительно, с кухней ему вскоре пришлось распроститься.

Когда пришла хозяйка, все помещение было полно воды.

— Ведро течет, — сказала хозяйка. — Надо его выкинуть: больше оно ни на что не годно.

Помойное Ведро всхлюпнуло от горя, услыхав о том, что его ждет. Оно уже не помышляло перебраться в комнаты, оно хотело остаться в кухне, продолжать собирать помои, но этого как раз Помойное Ведро теперь не умело делать.

И его выкинули.

— Вы, кажется, из кабинета? — спросил у Чернильницы Веник.

— Да, я там живу и работаю.

— Тогда вам должно быть известно, как в кабинете повесили Занавеску?

— Нет, что-то я такого не припоминаю.

— Не помните? Ну, тогда слушайте.

Как повесили Занавеску

Все были в смятении: Занавеску хотят повесить!

Старый, дряхлый Чемодан и рваная комнатная Туфля долго, всесторонне обсуждали последнюю новость.

— Я лично с ней не знакома, — говорила Туфля, — но от других слыхала, что это вполне порядочная, честная Занавеска, которая никогда никому не делала зла.

— Уж если таких начинают вешать… — многозначительно вздохнул Чемодан.

Слова Чемодана испугали рваную Туфлю. А вдруг повесят и ее? Это было бы ужасно. Туфля сама никогда не висела, но от других слыхала, что это должно быть ужасно.

Подошла Половая Тряпка, вся мокрая, — очевидно, от слез. Потом пришлепали Старые Калоши.

— Я всем сердцем любила несчастную, ведь она приходится мне родственницей. Можете не удивляться, если повесят и меня.

Так говорила Половая Тряпка. А Старые Калоши вдруг стали жаловаться, что их давно уже обещают починить и все не чинят.

Неизвестно, сколько бы все это продолжалось, если бы в разговор не вмешался Календарь. Он висел на стене и все слышал.

— Эх вы, старые сплетники, — сказал Календарь. — Слышали звон, да не знаете, где он. Повесить Занавеску — вовсе не значит ее казнить, а наоборот — дать ей жизнь полную, интересную, какую она заслуживает. А за себя не бойтесь, — закончил Календарь. — Вас могут выбросить, но никогда не повесят.

Тряпку обидели эти последние слова: она считала себя родственницей Занавески, — почему же ее должны обязательно выбросить? Чемодан был стар и ничего не услышал, а Туфля услышала, да не поняла.

Одни только Старые Калоши нашли что ответить Календарю:

— Если это правда, что вы сейчас сказали, то почему нас не чинят?..

Часы

— Вы знаете, — сказала Канистра, — что в хорошей легковой машине всегда есть Часы. Машина идет — и они идут, машина стоит — а они все равно идут. Вот такие Часы были в одной «Победе».

«Победа» эта была чудесной машиной, очень быстроходной, и все хвалили ее за это.

А Часы тикали себе помаленьку, и их не хвалил никто.

Понятно, что Часы завидовали машине. Они хотели показать, на что они способны, и потому стали идти быстрее, пока не ушли вперед почти на целый час.

Но их не похвалили, а, наоборот, выругали и отдали в починку.

Часы недоумевали: ведь они спешили так же добросовестно, как и машина, — за что же ими недовольны?

— Скверная история вышла с Часами, — заметил Котелок. — Но не лучше получилось и с Выключателем. Вот послушайте.

Выключатель

Выключатель занимал на стене не особенно высокое положение, но возомнил о себе очень много. «Я, — решил он, — самостоятельная руководящая единица и не позволю каждому вертеть собой!»

Зажигают люди свет, — а он не зажигается. Гасят, — а он горит. Все наоборот. В чем дело?

Позвали монтера. Тот проверил все, осмотрел и говорит:

— Выключатель надо менять. Совсем испортился Выключатель.

Что ж, испорченный Выключатель сняли со стены, а вместо него поставили исправный.

— Что вы делаете? Какое вы имеете право? Я буду жаловаться! Возмущался Выключатель, когда его снимали.

А потом успокоился:

— Ничего, не пропадем. Нашего брата, руководящего, всюду нехватка. Вон и Солнце без руководства работает. Там меня с руками оторвут!

Но Солнце не нуждалось в руководстве, да и в других местах не нужен был испорченный Выключатель.

И остался Выключатель ни при чем. Ничего не проворачивал, не давал никаких руководящих указаний относительно света.

Впрочем, света от этого не убавилось, а даже, говорят, чуточку больше стало.

— Чих! Чих! Чих! Чих! — это расчихался Примус.

— Будьте здоровы! — вежливо сказал ему Котелок. — Если вы что-то хотели рассказать, то я уже кончил.

— Спасибо, — поблагодарил Примус. — Мне показалось, что запахло керосином. Вечно меня преследует этот проклятый запах!

— Так какую историю вы могли бы нам рассказать? — напомнила ему Чернильница.

Но Примус опять расчихался, и всем стало ясно, что толку от него ждать нечего.

— Тогда разрешите мне, — сказала Миска. — Если не возражаете, я расскажу вам историю Спички.

Против Спички никто возражать не стал, и Миска рассказала такую историю.

Родная коробка

Жила на кухне маленькая Спичка.

Как и все спички, проживала она в спичечной коробке, как и все спички, должна была, когда придет время, что-нибудь зажечь, но смотрела она на жизнь не как все спички.

«Мне ли, — думала она, — мне ли, которая создана для того, чтобы нести в мир огонь, — лежать здесь, в тесной коробке? Здесь так много спичек, что среди них легко затеряться. А может случиться и так, что сгорю я, а меня примут совсем за другую спичку. Что тогда делать? Нет, уйду я отсюда, поищу себе места получше!»

Так она и сделала.

Дождавшись, когда открыли спичечную коробку, Спичка незаметно выскользнула из нее и с наступлением темноты двинулась в путь.

Долго шла Спичка. При ее небольшом росте кухня казалась ей огромной страной, и Спичка совсем выбилась из сил, пока добралась до кухонного шкафа.

— Здравствуйте, куда это вы в такую позднюю пору? — услышала Спичка незнакомый голос.

Это была Чайная Ложка. Ей не спалось, — ее мучила изжога.

— А что это за края? — ответила Спичка вопросом на вопрос.

— Область кухонного шкафа, район второй полки, — объяснила Чайная Ложка и добавила, чтобы поддержать разговор: — А вы, видно, в наших краях впервые?

— Никогда даже не слыхала об этих местах. А что за народ здесь живет?

— Кого здесь только нет! Стаканы, чашки, тарелки, ножи, вилки, ложки всех не перечтешь!

— Ну что ж, — немного помедлив, сказала Спичка, — это мне как будто подходит. Я останусь у вас. — И тут же представилась: — Спичка! Вероятно, слышали?

— Да нет, что-то не приходилось, — простодушно созналась Ложка.

— Ох ты, темнота какая! — возмутилась Спичка. — Неужели вы без огня живете?

— А нам огонь и не нужен. Это в области печки да еще в области потолка, в районе электрической лампочки, — там другое дело. А у нас от огня только пожара жди.

— Предрассудки! — небрежно бросила Спичка. — Вот я стану жить у вас, и вы узнаете, что такое огонь.

И Спичка поселилась в районе второй полки. Сначала обитатели этого края были удивлены появлением Спички, но потом привыкли, и некоторые даже стали относиться к ней с почтением.

— Спичка не чета нам! — звенели чашки. — У нее большие возможности! Спичка даст нам огонь!

Между тем время шло, а Спичка все не совершала того, чего от нее ждали.

— Я дам огонь, я дам огонь! — твердила она, но — ничего не давала.

Да и не могла она ничего дать, потому что слишком далеко ушла от своей спичечной коробки.

Когда Миска окончила свой рассказ, а желающих занять ее место больше не нашлось, все стали просить Чернильницу, чтобы она рассказала что-нибудь. Но выяснилось, что Чернильница не захватила с собой никаких пособий и записей, а без них она не могла ничего рассказывать.

Чернильница сразу заторопилась и стала прощаться. Она еще раз пообещала написать книжку о том, что она здесь слышала.

И написала. Но так как в голове у нее были только чернила, то она, разумеется, все перепутала. Главным героем ее книжки стал испорченный Выключатель, а больше всего досталось Занавеске и Календарю.

Одно утешительно, что книжку Чернильницы никто не читал.

МОЛОКО (сказки-пародии)

1 Беглецы не возвращаются

Исторический роман

На обеденном столе собралось самое изысканное общество. Здесь были граф Ин, его кусочество Ломоть Белого Хлеба, его светлость Стакан. С минуты на минуту должно было прибыть Молоко.

Поэтому, когда на столе появился любимец общества атлет Котлета, его сразу же засыпали вопросами:

— Ваше сковородие, ну как там Молоко? Скоро прибудет?

— Все кончено! — мрачно сказал атлет Котлета, — Я вырвался из самого огня. Могу только утешить вас, что Молоку удалось сбежать…

2 Операция «молоко»

Детективная повесть

— Что нового в районе газовой плиты? — спросил Графин у своего помощника — Чайного Стакана.

— Молоко попалось на горячем.

— Наконец-то! Уж теперь, надеюсь, оно от нас не уйдет! Вы должны разбиться, но не упустить его. Можете быть свободны.

Молоко сбежало. Стакан разбился. Задание было выполнено.

3 Молоко и его время

Документальная повесть

Все было готово к ужину, но молоко, по недосмотру хозяйки, сбежало. Пришлось обойтись сухомяткой — подгоревшей котлетой с хлебом.

Все, что описано в этой повести, — подлинная правда.

КАРМАННАЯ ШКОЛА

Принцесса грамматика

Я познакомился с ней много лет назад, совершая свое первое путешествие по морям и континентам Знаний. Это, пожалуй, единственное путешествие, в которое отправляются все, даже самые закоренелые домоседы. Не все, правда, уходят далеко, многие ограничиваются ближайшими портами, но никто не остается на берегу.

Отправился я в плаванье вместе с веселой ватагой моих ровесников, которые теперь давно уже стали взрослыми людьми, бывалыми мореходами, открывшими немало прекрасных стран. Математика, Ботаника, Физика, История… Что из того, что эти страны были открыты задолго до нас? Мы впервые открыли их для себя, а значит, тоже были их открывателями.

После утомительного странствования по Алфавитным островам и долгой стоянки в порту Чистописания мы прибыли в большую страну, которой правила принцесса Грамматика.

Хорошо помню свой первый визит во дворец. Они вышли мне навстречу: принцесса и пара графов Параграфов, находящихся при ней неотлучно. Принцесса осведомилась о моих успехах, а затем спросила, с какими из ее Параграфов я успел познакомиться. Услышав, что я не знаю ни одного, она хлопнула в ладоши, и в ту же минуту огромный зал дворца стали заполнять Параграфы. Их было много, наверное несколько сот, и прибыли они из разных провинций: из Морфологии, Фонетики, Синтаксиса…

— Знакомьтесь, — сказала Грамматика, представляй меня Параграфам, и удалилась в свои покои.

Стал я знакомиться с Параграфами. Боже, до чего это был скучный, унылый народ! Каждый из них знал только свое правило и больше ничего знать не хотел.

— Я вам должен сказать, — говорил мне один Параграф, — что переносить нужно только по слогам.

— Я бы не рекомендовал вам ставить мягкий знак после приставки, — степенно вступал в разговор другой.

Параграф.

— И вот еще, — развивал свою мысль третий Параграф, — вводные слова выделяйте, пожалуйста, запятыми.

Этому знакомству, казалось, не будет конца. Я уже совсем не слушал, что говорили мне Параграфы, и когда Грамматика, вторично приняв меня, опять спросила о них, — ничего не смог ей ответить.

Принцесса хлопнула в ладоши, и в дверях появилась высокая строгая Единица.

— Проводите его к Параграфам, — приказала ей Грамматика.

И опять начались бесконечные нудные разговоры. Каждый день Единица приводила меня к Параграфам, потом Единицу сменила Двойка, за ней Тройка… Постепенно я все лучше узнавал Параграфы и даже стал привыкать к ним. Мне уже не казались скучными их правила, а примеры, которые они приводили, были просто интересны. И когда я узнал, в каких случаях ставится запятая перед союзом «как», Грамматика вызвала меня и сказала:

— Теперь ты знаешь все мои Параграфы, и я не стану больше тебя задерживать. Пятерка проводит тебя…

— А нельзя ли мне остаться? — спросил я.

— Нет, нельзя, — ответила принцесса. — Тебя ждут другие страны. Но ты постарайся не забывать обо мне…

— Никогда! — воскликнул я. — Никогда не забуду!

— Как знать, — грустно сказала Грамматика. — Многие меня забывают.

С тех пор прошло много лет. Где я только не побывал за это время! Но я не забыл тебя, принцесса Грамматика! И чтобы ты поверила в это, я написал о тебе и о твоем сказочном королевстве.

Служебные слова

Были же сомнения, были же мечты, но были же «и надежды, что сомнения развеются, а мечты осуществятся!

Были же…

БЫ, ЛИ, ЖЕ… Три маленькие частицы, в которых все это выразилось с наибольшей силой.

Это не просто служебные слова. Их нельзя смешивать с какими-то КОЕ или НИБУДЬ, которые примазываются к членам предложения, держатся за них своей черточкой.

Частицы БЫ, ЛИ, ЖЕ не таковы. Несмотря на свое служебное положение, они вполне самостоятельны и пишутся отдельно от других слов — это нужно всегда твердо помнить!

Каждая из них занята своим делом в предложении, старается подчеркнуть главную мысль, чтобы она всем стала понятной. А в неслужебное время… О, о чем только не говорят в неслужебное время служебные слова! Этого вы никогда не прочтете в их тексте.

— Если бы у меня было не две, а хотя бы три буквы, — говорит частица БЫ, — я бы такое сказала!

Ах, эта частица БЫ, какая она мечтательница! Вечно ей хочется того, чего нет.

— Вряд ли, — возражает ей частица ЛИ, верная своей привычке во всем сомневаться. — Да и нужна ли тебе лишняя буква?

— Это же пустой разговор, — останавливает их частица ЖЕ, привыкшая реально смотреть на вещи. — Тебе же вполне хватает двух букв, больше тебе не положено по правописанию.

Но частицу БЫ трудно остановить.

— Если бы я была Подлежащим, — вдруг заявляет она, — я бы навела порядок в этом тексте.

— Ой ли! Тебе ли наводить в тексте порядок?

— Да перестаньте же! У нас же и так порядок. Этот порядок установлен грамматикой.

Так спорят в свободное время эти частицы. Хотя все они служебные слова, но у каждой свой характер, поэтому ведут они себя в тексте по-разному.

БЫ — мечтает.

ЛИ — сомневается.

ЖЕ — утверждает.

И попробуйте прожить хоть без одной из этих частиц! Не проживете!

Попробуйте ни в чем не сомневаться.

Попробуйте ничего не утверждать.

Попробуйте ни о чем не мечтать.

Сможете прожить?

Не сможете!

Мягкий знак

Мягкий Знак давно и безнадежно влюблен в букву Ш. Он ходит за ней как тень из слова в слово, но все напрасно. Буква Ш терпеть не может букв, от которых никогда не добьешься ни звука.

А Мягкий Знак именно таков. Он робок, застенчив, не пытается выделиться в строчке, занять в слове первое место. Он настолько тих и незаметен, что даже в контрольных диктантах нередко забывают о нем.

Другим буквам, которым приходится близко встречаться с Мягким Знаком, нравятся эти его качества. Многие из них даже сами смягчаются от его соседства.

Не смягчается только буква Ш, несмотря на все старания Мягкого Знака. Она по-прежнему тверда и так шипит, что Мягкий Знак буквально теряет самообладание. Но он ничего не может с собой поделать и всякий раз снова становится рядом с буквой Ш — в глаголе второго лица или в существительном третьего склонения.

Когда это кончится, трудно сказать. У Мягкого Знака слишком мягкий характер, и он не в силах противиться строгим законам грамматики, которая одна распоряжается всем, что написано на бумаге, — от маленькой Запятой до самого Твердого Знака.

Страдательное причастие

Всеми обиженное, всеми униженное, никем не привеченное, почти не замеченное — бедное, бедное Страдательное Причастие! Теперь оно Причастие прошедшего времени и все у него в прошлом. А ведь было время…

Это и многое другое расскажет вам Страдательное Причастие, если вы внимательно прислушаетесь к нему. Это и многое другое оно рассказывает Существительному, которое находится при нем в качестве его дополнения.

— Ах, не говорите, не говорите! — говорит Страдательное Причастие Существительному, которое вообще ничего не говорит. — Одни страдания!

Существительное пробует кивнуть, но Причастие не позволяет ему даже этого.

— Не говорите, не говорите! — развивает оно свою мысль. — Самое дорогое, что у меня есть, это два Н в суффиксе. И вот, стоит мне появиться в тексте без При ставки или хотя бы без Пояснительного Слова, как я сразу теряю одно Н. Но ведь иногда хочется побыть и одному. Разве это жизнь, скажите? Нет, нет, не говори те, не говорите…

Существительное стоит перед Причастием в винительном падеже, словно это оно виновато, что у Причастия все так неудачно складывается. А Причастие продолжает:

— И главное, никакого просвета, никаких надежд…

Даже будущего времени у нашего брата, причастия, не бывает. А как прикажете жить без будущего?

Ударные и безударные

Здравствуйте!

— Извините, я не А, я О. — О, значит, тезка! А голос у тебя совсем как у А.

— Стань на мое место, тогда посмотрим, какой у тебя будет голос.

— Что же у тебя за место такое?

— Периферия. Ты вот в центре, тебе все внимание, а обо мне кто помнит?

Разговор происходит в слове между двумя гласными: Ударным О и О Безударным.

— Конечно, — жалуется Безударный, — слог у меня не тот. В твоем положении легко звучать. Я бы на твоем месте еще не так звучал!

— Но ведь я под ударением, — напоминает Ударный. — Стань под ударение — и звучи. Кто тебе мешает?

Безударный произносит какой-то звук, больше напоминающий А, чем О, и умолкает.

— Так договорились? — не унимается Ударный. — Ты станешь ударным, я — безударным…

Молчит Безударный. Хмурится. Ему не хочется отвечать. Ему не хочется меняться. Кому охота ставить себя под удар?

Полугласный

А было это вот как. Собрались гласные буквы и стали распределять между собой обязанности. Букве О достался широкий, открытый звук; букве И — тонкий, короткий; букве У — трубный, протяжный. Остальные гласные тоже получили по звуку.

Один Йот стоял в стороне. «Для чего мне звуки? — размышлял он, слушая, как гласные совещаются. — Лучше жить тихо, безгласно. Это всегда спокойнее».

Спохватились гласные, что Йоту никакого звука не досталось. А ведь он тоже имеет какой-то голос. Что делать?

— Знаешь что? — говорят ему. — Сходи-ка ты к согласным. У них звуков больше, может, и на твою долю хватит.

Подумал Йот, зевнул. Потом еще зевнул и еще подумал.

— А мне, — говорит, — эти звуки вроде и ни к чему. У меня своих нагрузок хватает.

— Как же ты будешь жить без звука?. — недоумевают гласные.

— А что, разве нельзя?

— Может, и можно, да неудобно как-то. Лучше ты все-таки сходи к согласным, авось что-нибудь и достанется.

Поколебался Йот, поколебался, а потом смекнул, что у согласных поменьше работы будет да и голоса особого не требуется, и говорит:

— Я согласный!

— Какой тебе звук? — спрашивают у него согласные. — Заднеязычный, переднеязычный или, может, шипящий?

Стоит Йот, раздумывает.

Взять заднеязычный — так кому охота быть сзади? Переднеязычный взять — тоже хорошего мало: передним всегда больше всего попадает. А шипящий взять — будешь шипеть, наживешь врагов. Нет, лучше уж ничего не брать.

Так Йот решил и сказал:

— Все эти звуки — мне ни к чему. Я не согласный.

Ну, не согласный так не согласный, решили согласные буквы. Насильно быть согласным не заставишь.

— До свиданья, — говорят, — коли так. Ищи себе работу по нраву.

Без работы в алфавите не проживешь. Время ятей да ижиц, которые за счет чужих звуков жили, давно прошло. Ходит Йот, ищет, где бы пристроиться. А кто его возьмет? Он и не гласный, и не согласный, нет у Йота определенной профессии.

С трудом перебивается Йот на подсобных работах. Там слог замкнет, там гласному А поможет в Я превратиться, а чтоб постоянное что-нибудь, самостоятельное — этого нет.

Трудно Йоту, хоть криком кричи. Может, он и кричит, да разве его услышишь? Очень слабенький голос у Полугласного…

Новое значение

Пришла РАБОТА к ЧЕЛОВЕКУ и говорит:

— Я пришла к тебе как Существительное к Существительному. Хотя значение у нас разное, но грамматически мы довольно близки, поэтому я рассчитываю на твою помощь.

— Ладно, — сказал ЧЕЛОВЕК, — можешь не распространяться. Выкладывай, что там у тебя.

— Есть у меня сынок, — говорит РАБОТА, — способный, дельный парнишка. Не хотелось бы, чтобы он, как мать, остался неодушевленным.

— Какая же ты неодушевленная? — возразил ЧЕЛОВЕК. — Разве может быть неодушевленной работа.

— Ты забываешь, что мы не в жизни, а только в грамматике. А в грамматике много несоответствий. Здесь «жареный цыпленок» — одушевленный, а «стадо коров» — неодушевленное…

— Да, да, прости, я забыл.

— Так вот, я и подумала, не возьмешь ли ты моего сынка на выучку? Поработает у тебя Прилагательным, в Существительное выйдет, а там, глядишь, воодушевится…

— А как зовут сынка-то?

— РАБОЧИЙ.

— Ну что ж, имя подходящее. Пусть выходит завтра на работу.

И вот появился в тексте рядом со словом ЧЕЛОВЕК его ученик — РАБОЧИЙ.

РАБОЧИЙ ЧЕЛОВЕК… Очень хорошее сочетание.

— Ты следи за мной, — говорит ЧЕЛОВЕК ученику. — Во всем со мной согласуйся… Пока ты Прилагательное, это необходимо.

Старается ученик, согласуется. А ЧЕЛОВЕК его поучает:

— Существительным, брат, стать не просто. В особенности одушевленным. Здесь не только род, число, падеж усвоить нужно. Главное — значение. Вот знаешь ты, что значит — ЧЕЛОВЕК?

— Откуда мне знать? — вздыхает ученик. — Я ж еще не учился.

Но со временем он разобрался во всем. Верно говорила РАБОТА, что у нее способный, дельный сынок.

Увидев, что ученик усвоил его науку, ЧЕЛОВЕК сказал ему:

— Ну вот и стал ты одушевленным Существительным, как говорят, вышел в люди. Теперь можешь работать самостоятельно — каждому будет ясно твое значение.

Так появилось в тексте новое Существительное.

РАБОЧИЙ…

Это не просто мужской род, единственное число, именительный падеж. Тут, как говорил ЧЕЛОВЕК, значение — самое главное.

Инфинитив

Слово берет Инфинитив:

— Эх вы, разве так надо спрягаться? Я б вам показал, жаль, что у меня нет времени!

— Время мы найдем. Какое тебе, настоящее или прошедшее?

— Лучше будущее, — говорит Инфинитив, чтобы хоть немного оттянуть время. — Да не забудьте про Вспомогательный Глагол!

Дали ему Вспомогательный Глагол.

Спрягается Вспомогательный — только окончания мелькают. А Инфинитив и буквой не пошевелит.

Зачем ему шевелить, зачем ему самому спрягаться? Он Инфинитив, у него нет времени.

Предлог

Опасаясь, что его возьмут в оборот, Деепричастие БЛАГОДАРЯ старалось поменьше высказываться. Этот страх перед деепричастным оборотом дошел до того, что оно боялось отвечать даже на самые простые вопросы.

Больше того: у него появилась какая-то робость перед другими словами, даже теми, которые были Деепричастию подчинены. Оно заботилось лишь о том, чтобы ни с кем не испортить отношений, а потому каждому старалось угодить, перед каждым рассыпалось в благодарностях.

Непонятно, почему Деепричастие БЛАГОДАРЯ так тревожилось за свою судьбу. В тексте оно по-прежнему оставалось полноправным, хотя и второстепенным членом предложения и даже управляло другими словами. И все же какая-то настороженность не покидала его.

Подчиненные Деепричастию слова за глаза посмеивались над ним, и положение спасало лишь то, что главные члены предложения отделились запятой и не могли видеть, что творится у них на периферии.

Но когда в тексте появилась фраза: «Благодаря допущенной ошибке снижена оценка», — всем сразу стало ясно, что Деепричастие не на месте. Даже сама ОШИБКА понимала, что ее не за что благодарить. Это и решило судьбу Деепричастия. Его исключили из членов предложения и перевели на должность служебного слова.

Слово БЛАГОДАРЯ стало Предлогом и вместе с тем поводом для того, чтобы пересмотреть грамматический состав и вывести из членов предложения многие слова, которые давно утратили самостоятельное значение.

Ошибка

Никто не заметил, как она появилась в диктанте.

Жизнь текла спокойно и размеренно, ложась на страницу Строгими чернильными рядами. Существительные и прилагательные жили в полном согласии, дополнения безропотно подчинялись сказуемым, буква Ы держалась на почтительном расстоянии от шипящих.

И вдруг — Ошибка.

Первым ее заметило О. Оно широко раскрыло рот от удивления, толкнуло Йот, который оказался ближайшим его соседом, так, что у того шляпа подскочила на голове, и они вместе вскрикнули:

— Ой!

— Тише! — зашипели на них шипящие. — Чего шумите?

Но шипящим не пришлось объяснять, в чем дело. Они уже и сами перешептывались между собой:

— Ошибка! Ошибка! Ошибка!

Наконец. Ошибку заметили все. Твердый Знак подошел к ней и сказал:

— Извините, вы нарушаете правила.

— Какие еще правила? — не поняла Ошибка. — Я не знаю никаких правил.

— Правила следует знать! — строго объяснил Твердый Знак. — Без этого нельзя появляться в тетради.

Но тут случилась Запятая. Она сама чувствовала себя здесь не на месте, а потому сочла своим долгом вступиться за Ошибку.

— Оставьте ее, — сказала Запятая. — Разве вы забыли, что на ошибках учатся?

Ошибка ухватилась за эти слова:

— Да, да, учитесь на мне! — И вдруг заплакала: — Как я стану жить, если на мне не будут учиться?

— Пожалуй, — смягчился Твердый Знак, хотя мягкость в данном случае противоречила правилам грамматики. — Учиться никогда не мешает.

И все стали учиться на Ошибке.

— Скажите, — спрашивало у нее Дополнение, — вот я, например, подчиняюсь Сказуемому. Но, может, лучше подчиниться кому-нибудь другому?

— Это правда, что нельзя все отрицать? — осведомлялась Отрицательная Частица. — Мне-то все равно, я могу и утверждать, если буду знать, что именно это от меня требуется.

Ошибка не успевала всем отвечать, и тогда на помощь ей пришли другие ошибки. Слова и знаки учились прилежно, старались изо всех сил.

И никак не могли понять — за что им поставили единицу?

Добро бы учиться было не на ком, а то — ошибок полным-полно… Но может, все-таки недостаточно?

Иностранное слово

В словарь русского языка прибыло Иностранное Слово.

Наш язык всегда поддерживал дружеские отношения с другими языками, поэтому Иностранное Слово встретили очень любезно и, поскольку оно оказалось Существительным, предложили ему на выбор любое склонение.

— Только сначала нужно выяснить, какого вы рода, — объяснили ему.

— Пардон, — сказало Иностранное Слово. — Я изъездило столько стран, что давно позабыло свой род.

— Но как же вы тогда будете склоняться? — стали в тупик все Параграфы.

— Склоняться? Перед кем склоняться?

— Ни перед кем. У нас это обычное правило вежливости. Существительные склоняются в знак уважения к другим словам, с которыми они встречаются в тексте, а также в знак признания Единых Правил Грамматики.

— Мерси, — сказало Иностранное Слово, — я хоть и безродно, но не привыкло склоняться. Это не в моих правилах.

— Тогда мы не сможем вас принять, — сказали Иностранному Слову Существительные Первого Склонения.

— И мы не сможем, — сказали Существительные Второго Склонения.

Существительные Третьего Склонения ничего не сказали. Они были очень мягки, потому что все принадлежали к женскому роду. Но их вид достаточно красноречиво говорил, что и они отказываются от Иностранного Слова.

— В таком случае вы не сможете принять наше гражданство, — предупредил Иностранное Слово строгий Параграф, — Придется вам быть лицом без гражданства.

— О'кэй! — обрадовалось Иностранное Слово. — Для меня это самое лучшее. Я презираю любое гражданство, поскольку оно ограничивает свободу Слова.

Так Иностранное Слово поселилось в нашем языке в качестве несклоняемого.

Но не может слово жить в тексте без общения с другими словами. Иностранному Слову захотелось поближе познакомиться с глаголами, прилагательными, частицами. И, узнав их, Иностранное Слово очень быстро убедилось, какие это простые, отзывчивые, культурные слова.

Ради него спрягались глаголы, с ним согласовались местоимения, ему служили предлоги я другие служебные слова. Это было так приятно, что Иностранному Слову захотелось склоняться перед ними.

Постепенно оно переняло культуру нашей речи.

В русском языке Иностранное Слово нашло свой род и оценило его понастоящему. Здесь оно обрело родину, как и другие иностранные слова — Прогресс. Гуманность, Космос, — которые давно уже стали в русском языке полноправными гражданами.

Такими же полноправными, как наши родные слова — Наука, Мечта, Справедливость.

Чёрточка

Маленькая Черточка знала свое дело. Она с большим искусством разделяла самые сложные слова, присоединяла нераспространенные приложения, даже принимала участие в образовании некоторых частей речи. Чего только не перенесла Черточка на своем веку — и ни разу не нарушила правил переноса.

Но не бывает же так, чтобы хороший работник долго оставался на своем месте. Однажды Черточку вызвали и сказали:

— Думаем перевести вас на место Тире. Там больше простора, сможете развернуться…

— Но я не справлюсь, — замялась Черточка.

— Ничего, справитесь. В случае чего поможем.

И поставили Черточку на место Тире — между двумя Дополнениями. А Дополнения эти как раз противопоставляли себя друг другу и поэтому держались на некотором расстоянии. Пока между ними стояло Тире, это им удавалось, но когда появилась Черточка, она первым делом постаралась их сблизить.

Что тут началось!

— Отодвиньтесь! — кричало первое Дополнение своему соседу. — Между нами не может быть ничего общего!

— Сами отодвиньтесь! — парировало второе Дополнение. — Я вас и видеть не желаю.

— Остановитесь, остановитесь! — умоляла их Черточка. — Не нужно ссориться!

Но ее прижали, и больше она ничего не могла сказать.

А Дополнения так разошлись, что на них обратило внимание само Сказуемое, у которого они находились в непосредственном подчинении.

— Прекратите безобразничать! — прикрикнуло на них Сказуемое. — Что тут между вами происходит?

Дополнения сразу притихли. Они понимали, что со Сказуемым шутить не приходится.

— Между нами… — заикнулось первое Дополнение.

— Между нами… — заикнулось второе.

— Между нами какая-то Черточка…

— А должно быть Тире…

Только теперь Сказуемое заметило Черточку.

— Как вы сюда попали?

— Я здесь работаю. Меня сюда перевели, чтобы я развернулась…

— Вы не можете здесь развернуться, — объяснило Сказуемое. — У вас для этого нет данных.

— У меня нет данных? Посмотрели бы вы, какие я слова соединяла!

Шумит Черточка, скандалит, не поймешь, что с ней произошло. Такая была скромная Черточка, такая воспитанная и с работой справлялась неплохо… А вот назначили ее на место Тире…

Да, конечно, это была ошибка.

Восклицание

Повстречались на листе бумаги Ноль с Восклицательным Знаком. Познакомились, разговорились.

— У меня большие неприятности, — сказал Ноль. — Я потерял свою палочку. Представляете положение: Ноль и без палочки.

— Ах! — воскликнул Восклицательный Знак. — Это ужасно!

— Мне очень трудно, — продолжал Ноль. — У меня такая умственная работа… При моем научном и жизнен ном багаже без палочки никак не обойтись.

— Ох! — воскликнул Восклицательный Знак. — Это действительно ужасно!

— И как я появлюсь в обществе? Со мною просто не станут считаться…

— Эх! — воскликнул Восклицательный Знак и больше не нашел, что воскликнуть.

Вы меня понимаете, — сказал Ноль. — Вы пер вый, кто отнесся ко мне с настоящим чувством. И знаете, что я подумал? Давайте работать вместе. У вас и палочка внушительнее, чем моя прежняя, да и точка есть… про всякий случай.

— Ах! — воскликнул Восклицательный Знак. — Это чудесно!

— Мы с вами прекрасно сработаемся, — продолжал Ноль. — У меня содержание, у вас чувство. Что может быть лучше?

— Эх! — еще больше обрадовался Восклицательный Знак. — Это действительно чудесно!

И они стали работать вместе. Получилась удивительная пара, и теперь кто ни встретит на бумаге Ноль с Восклицательным Знаком, обязательно воскликнет:

— О!

А больше ничего не скажет.

Разумеется, если на бумаге больше ничего не написано.

Имя числительное

Когда ТЫСЯЧА явилась в предложение, все места уже были заняты. ТЫСЯЧА потопталась в нерешительности, а потом подошла к самому большому Слову, предполагая, что оно-то и есть здесь самое главное.

— Миллион извинений, — сказала ТЫСЯЧА. — Я отниму у вас не больше одной минуты.

— Пожалуйста, — любезно ответило Слово. — Слушаю вас.

— Помогите мне устроиться в предложении, — попросила ТЫСЯЧА. — Мне нужно немного, самую малость, только бы приткнуться где-нибудь с краешку.

— Чем же я могу вам помочь?

— О, ведь вы здесь — самое большое слово, самый главный член предложения!

— К сожалению, я не главный член, — сказало Слово с действительным сожалением. — Я всего лишь Деепричастие… Так сложились обстоятельства, ничего не по делаешь.

— А ваша величина? Неужели с ней никто не считается?

— Что величина! Вон видите самое короткое слово? А ведь это подлежащее!

— Так вот оно какое, подлежащее! — протянула ТЫСЯЧА, сразу теряя интерес к своему собеседнику. И направилась к подлежащему.

Подлежащее было занято срочной работой и поэтому не тратило лишних слов.

— Существительное, — коротко представилось оно ТЫСЯЧЕ. — А ваше имя?

— Числительное, — сказала ТЫСЯЧА и тут же добавила: — Можете называть меня просто ТЫСЯЧА. Так меня называют все знакомые.

И ТЫСЯЧА изложила свою просьбу.

— Право, не знаю, как вам помочь, — сказало Существительное. — Все вакансии у нас заняты… Разве что зачислить вас на должность служебного слова?

ТЫСЯЧА поморщилась.

— Нет, для этого дела я вряд ли подойду, — сказала она и, немного подумав, предложила: — А что, если меня зачислить вместо Деепричастия? Я займу гораздо меньше места…

Дело не в месте, — сказало Существительное. — Деепричастие прекрасно справляется с работой, а справитесь ли вы, я не уверено. Ведь я даже не знаю ваших качеств…

— Зачем вам качества? — прервала его ТЫСЯЧА, смелея. — У меня есть количество — и этого до статочно.

— Количество? — переспросило Существительное. — Что ж, количество — это тоже неплохо. Знаете что? Я оставлю вас при себе. Это будет для вас самое подходящее место.

И ТЫСЯЧА осталась при Существительном.

Сначала оно пробовало давать ей разные мелкие поручения, но это ни к чему не привело. ТЫСЯЧА не только не подчинялась Существительному, но даже не хотела с ним согласоваться.

Понемногу она начала управлять Существительным, а затем и вовсе заняла его место, став первой частью подлежащего и оттеснив Существительное на второй план.

А Существительное даже не сопротивлялось. Больше того, оно уступило ТЫСЯЧЕ свой именительный падеж, а само удовлетворилось родительным.

Так оно склонилось перед ее количеством.

Вводное слово

Слово ГОВОРЯТ как-то выделяется в предложении. Другие слова не имеют ни одной запятой, а ему положены целых две. И каждому понятно, что это вполне заслуженно.

Слово ГОВОРЯТ издавна славится своими познаниями. О чем его ни спроси — все ему известно, оно охотно отвечает на любые вопросы.

Вас интересует, какая завтра погода? Спросите у слова ГОВОРЯТ, оно вам ответит точно и определенно.

— Говорят, будет дождь.

Хотите знать, хороша ли вышедшая на экраны кинокартина? И здесь к вашим услугам это замечательное слово:

— Ничего, говорят, смотреть можно.

Все знает слово ГОВОРЯТ, хотя само не является даже членом предложения. Неизвестно, почему его до сих пор не принимают. Может быть, потому, что главные места заняты Подлежащим и Сказуемым, а предлагать такому слову какое-нибудь второстепенное место просто неудобно.

Но и не являясь членом предложения, слово ГОВОРЯТ, как вы уже убедились, прекрасно справляется со своими обязанностями. Правда, частенько оно ошибается, иногда любит приврать, но его за это никто не осуждает: ведь оно всего-навсего вводное слово!

Безличный глагол

Кто ни посмотрит на Безличный Глагол, сразу определит, что вид у него какой-то несовершенный. Но если обратиться за разъяснением к нему самому, он тотчас же ответит:

— Я лично считаю…

Безличный Глагол имеет право лично считать: ведь он главный член предложения. Когда началась кампания за сокращение предложенческого аппарата, он первый выразил готовность работать без Подлежащего. С тех пор Безличный Глагол — единственный главный член предложения, и слово его обязательно для всех: от Прямого Дополнения до последней Точки.

В штате у Безличного Глагола два Дополнения. Одно выполняет его прямые указания, другое — косвенные. Дополнения имеют при себе Определения, а те, в свою очередь, судя по Обстоятельствам, находящимся при них, тоже призваны играть не последнюю роль в предложении.

Но Безличный Глагол управляет всем единолично. Его не интересует коллективная мысль, он к ней совершенно не прислушивается. Второстепенные члены давно уже привыкли к самоуправству Безличного Глагола и даже не пытаются его критиковать. Косвенное Дополнение обычно высказывается по всевозможным отвлеченным вопросам, а Прямое, хоть и находит в себе смелость выражаться со всей прямотой, но как-то всегда получается, что оно больше дополняет главный член предложения, чем возражает ему. Что же касается других второстепенных членов, то Определения во всем согласны с Дополнениями, а Обстоятельства примыкают к Определениям.

Не изменяется Безличный Глагол, и ничего с ним не могут поделать. Еще бы! Он важная личность, он без Подлежащего работает!

Глухие и звонкие

Буква Б — далеко не последняя буква в алфавите. Прислушайтесь, как она звучит. Не правда ли, звонко? Это потому, что буква Б хорошо знает свое место.

Но не всегда она так звучит. И опять-таки все зависит от места.

Когда позади нее вдруг окажется какая-нибудь тихая, глуховатая буква — Б сразу преображается. Куда девается ее бодрость, ее звонкая радость! Буква Б становится серьезной и задумчивой, и а голову ей приходят грустные, почти философские мысли.

Вдруг ей начинает казаться, что буквы в алфавите все равны, и место еще ничего не решает. Что с таким же успехом она сама могла бы прозябать где-то в конце алфавита. И букве Б становится как-то совестно, что вот эта стоящая за ней глухая буква и в алфавите оттиснута в конец, и здесь, в тексте, не смогла получить ничего лучшего.

Эти мысли так угнетают букву Б, что ей уже совсем не до звучания. Она окончательно теряет свою силу и сама начинает звучать глухо, — так глухо, что по голосу ее и не узнать. В этих случаях букву Б часто путают с ее дальней родственницей — буквой П.

Буква П — действительно дальняя родственница. Родственница, потому что у нее с буквой Б одинаковое губное происхождение, а дальняя — потому, что, в отличие от Б, стоит буква Я где-то на задворках алфавита.

Не очень-то зазвучишь в таком положении! Буква П стоит, согнувшись в три погибели, и никак не поймешь, кому она кланяется; то ли гласной О, что слева стоит, то ли согласной Т, стоящей справа.

Но попробуйте поставить букву П перед звонкой Уж тут-то она зазвучит! Ни дать, ни взять — буква Б, вторая буква алфавита!

И это тоже можно понять.

Буква П пошла на выдвижение.

Буква П обрела, наконец, право голоса.

Буква П может свободно звучать — в ее положении это позволено.

Корень

В глаголе ВЫНУТЬ исчез Корень.

Все другие части слова остались на месте: и Приставка ВЫ, и Суффикс НУ, и даже Окончание ТЬ, известное своей неустойчивостью. А Корень — исчез.

Это был древний Корень ИМ, который веками существовал в самых различных словах нашего языка: ИМЕТЬ, СНИМАТЬ, ПОДНИМАТЬ и многих других. Сохранился он также в несовершенном виде глагола ВЫНИМАТЬ. И куда-то исчез при образовании совершенного вида.

— Странное усовершенствование! — язвило по этому поводу Окончание. — Чувствую, что скоро мне придется работать за всех.

— Вы не правы! — перебила его Приставка. — Может быть, с Корнем что-то случилось.

— Со всеми что-то случилось. Эти штучки нам известны. Но предупреждаю вас, на меня не рассчитывайте.

У меня и так работы хватает.

— Ну, ну, — примирительно сказал Суффикс. — Не нужно ссориться. Ясно одно: с этого времени мы должны обходиться без Корня.

— Мы должны его заменить, — предложила Приставка. — Я раньше обозначала только движение изнутри, — но теперь я возьму дополнительное обязательство.

— Я тоже, — сказал Суффикс. — Отныне я буду обозначать не только мгновенность действия. А ты, Окончание? Неужели ты останешься в стороне?

— А мне что, — пожало плечами Окончание. — Я здесь временно…

Но помощь Окончания не понадобилась. Приставка и Суффикс дружно взялись за дело и с успехом заменили Корень слова.

С первого взгляда даже не скажешь, что в слове ВЫНУТЬ нет Корня.

Три точки

Сошлись три Точки, разговорились.

— Как жизнь?

— Что нового?

— Да все то же!

У Точки, известно, жизнь точечная. О ней вспоминают только в самом конце, когда уже к предложению нечего добавить. А ведь как хочется попасть в незаконченное предложение, по-настоящему выразить себя!

— А что, если нам всем вместе попробовать? В отдельности каждая из нас, может, и немного значит, а втроем…

— И правда, попробовать?

— Только бы найти подходящее предложение.

Точки настораживаются и начинают следить за текстом. Это — законченное, это — законченное… Вот!

Точки бросаются в незаконченное предложение и как ни в чем не бывало становятся за последним словом.

Очередное Слово, которое уже готово было сорваться с пера, чтобы занять свое место в предложении, вдруг замечает Точку.

— Откуда вы взялись? Вы здесь не стояли!

— Нет, стояла!

— Вы не могли здесь стоять!

— Успокойтесь, пожалуйста! — вмешивается в разговор вторая Точка. — Она стоит лично за мной, а вот вас я что-то не видела.

— Но вы здесь тоже не стояли! — возмущается Слово, болтаясь на кончике пера.

— Она не стояла?! — изумляется третья Точка. — Придите в себя! Она же стоит за мной!

Слово видит, что точкам этим не будет конца, и, перебирая в уме все знакомые крепкие слова, отправляется обратно в чернильницу…

Беглое Е

Вызвали Е из алфавита. — Ну как у вас там? — Полный порядок. Все на местах, каждый работает над своей темой.

— А над какой темой вы работаете?

— «Некоторые проблемы шестого места как места, находящегося между пятым и седьмым». Тема трудная, но интересная.

— Придется вам на время ее оставить. Думаем на править вас в текст. Узнаете хоть живое слово, а то застоялись в своем алфавите.

— А в какое слово меня посылают?

— Слово хорошее: ДЕНЬ. Бодрое слово, светлое. И не очень сложное: всего один слог. Так что справитесь.

— Вы думаете?

— Конечно, справитесь. Вы там будете единственным гласным, и решающий голос будет ваш. Главное — хорошо организовать работу.

Е пробует возражать, ему не хочется расставаться с алфавитом, с «Некоторыми проблемами шестого места…», — но что поделаешь! Приходится отправляться в текст.

В слове ДЕНЬ Е стоит на видном месте, ему удобно, спокойно, совсем как в алфавите.

Но вот слово начинают склонять: ДНЯ, ДНЮ…

В чем дело? Куда девалось Е?

Нет его, оно сбежало. Испугалось косвенного падежа.

Вот какое это Е, всю жизнь проведшее в алфавите. В трудную минуту на него не рассчитывайте.

Частицы и союзы

Было. В предложении это единственное слово, которое состоит из двух слогов: БЫ и ЛО. Дружные слоги, тесно спаянные. Недаром в предложении им все завидуют.

Частица ЖЕ, стоящая неподалеку от них, особенно пристально наблюдала за этой счастливой парой. Однажды она сказала своему соседу, местоимению ТО:

— Я давно знаю эту частицу БЫ. Мы в грамматике стояли в одном параграфе. И вот — она уже устроила свою жизнь…

То-то! — ответило ТО. — Не надо зевать. Я вот сколько времени стою возле вас, а вы — ноль внимания. Будто я и не местоимение, а так, ни то ни се.

Частица ЖЕ придвинулась к нему поближе и сказала:

— Вы не обижайтесь. Просто я раньше не думала об этом. Пока не увидела эту БЫ. Она всегда была такой нерешительной, только и знала, что строила разные планы, и вот — подумайте!

— Чего там думать! — небрежно заметило ТО. — Надо действовать.

— А как действовать? — спросила ЖЕ, прекрасно понимая, о чем идет речь.

— Известно как — соединиться!

Частице ЖЕ неудобно было сразу ответить согласием, и, пользуясь ее молчанием, ТО продолжало: — Не забывайте, что я местоимение, я в любую минуту могу занять место существительного!.. А с вами мы составим прекрасный союз…

Частица ЖЕ придвинулась еще чуточку ближе, но — молчала.

— ТОЖЕ, — мечтательно произнесло ТО. — Чем плохой союз? Пишется слитно, даже не через черточку.

Дольше крепиться ЖЕ не могла.

— Я согласна! — закричала она, бросаясь к местоимению и забывая при этом не только грамматические правила, но и простейшие правила приличия. — Давайте соединяться! Ну скорее же, скорее!

Так в предложении появилась еще одна пара.

Поначалу этот союз был счастливым, хотя ТО очень скоро поняло, что теперь ему уже никогда не занять места существительного. Частица ЖЕ была тому явной помехой. Но ТО с удовольствием отказалось от своих честолюбивых планов, принеся их в жертву тихим семейным радостям. Что же касается его подруги, то о ней нечего и говорить.

— Вот теперь и мы ТОЖЕ! — заявляла она при каждом удобном случае, независимо поглядывая на слово БЫЛО.

Но счастью этому скоро пришел конец.

Дело в том, что после образования нового союза в предложении явно что-то нарушилось. Виной тому было слово ЧТО, которое стояло совсем рядом с ЖЕ, если не считать разделявшую их незначительную Запятую.

Теперь слово ЧТО оказалось единственным свободным словом во всем предложении. И ему, естественно, захотелось с кем-нибудь соединиться.

Сначала оно попыталось перетянуть к себе частицу БЫ. Но БЫ оказалась не частицей, а самым настоящим корнем слова.

— Если бы не ЛО, — отвечала она, — тогда другое дело. Я-то и в частицах не пропаду, а оно без меня — что значит?

— Но я хочу, чтобы…

— Нет, ЧТОБЫ меня не устраивает. У ЛО я, как видите, на первом месте, а у вас буду только на втором. И кроме того, учтите, что БЫЛО все-таки глагол, а не какой-нибудь союз ЧТОБЫ.

Что поделаешь? Пришлось отвергнутому ЧТО обратить свои взоры в другую сторону. Здесь его выслушали гораздо внимательнее. Частица ЖЕ сразу прикинула, что ЧТО-то же ТО, только с лишней буквой, и потянулась к своему соседу. Ее даже не смутила Запятая, которая все еще стояла между ними.

Узнав об измене, ТО сразу отделилось от частицы ЖЕ и вспомнило о том, что оно местоимение. Оно уже подыскивало в соседних строчках существительное, которое можно было бы заменить, и даже не вспоминало о своей бывшей частице.

А частица ЖЕ только обрадовалась этому. Она тянулась к своему соседу и настойчиво шептала:

— Ну, теперь я свободна, теперь мы можем соединиться! Ну что же ты?

— Я бы радо, — отвечало ей ЧТО, — да тут, видишь ли, Запятая…

Так и не удалось им соединиться.

И осталось в предложении — ТО ЖЕ, ЧТО БЫЛО.

Скобки

В конце предложения появился Вопросительный Знак. Но не успел он прочно занять снос место, как его окружили две Скобки.

— Не спрашивайте, не спрашивайте! — затараторили Скобки, сгибаясь дугой, что, конечно, должно было свидетельствовать об их глубоком уважении к Вопросительному Знаку.

— Почему же не спрашивать? — удивился Вопросительный Знак. — А если мне непонятно?

— А кому понятно? — спросили Скобки, но, тут же спохватившись, что они изменили своему правилу не спрашивать, сами ответили на свой вопрос: — Никому непонятно. Но никто не заявляет об этом публично.

— Я привык прямо ставить вопрос, если мне что-нибудь непонятно, — сказал Вопросительный Знак.

— Глупости! — возразили Скобки. — Мы знаем целые слова, которые легко могли бы стать членами предложения и прямо высказывать свое мнение. Но они на это не идут. Они становятся в скобки и так, между прочим, с места подают реплики.

— А как же быть мне? Ведь я должен задать вопрос…

— И задавайте себе на здоровье! Только проявляйте в этом вопросе больше сдержанности, больше достоинства. Вместо того, чтобы прямо спросить, — выразите сомнение. Тогда никто не подумает, что вы чего-то не знаете, а наоборот, будут считать, что вы знаете больше других. Так всегда думают о тех, кто выражает сомнение.

Вопросительный Знак очень внимательно выслушал эти слова, но, очевидно, все же не сумел их как следует усвоить. Появляясь в тексте, он по-прежнему прямо ставит вопрос, нисколько не заботясь О том, что его обвинят в невежестве.

И только появляясь и тексте в окружении Скобок. Вопросительный Знак ведет себя иначе. То ли он дорожит их мнением, то ли просто жалеет эти Скобки, которые так почтительно склоняются к нему, — во всяком случае, в их окружении Вопросительный знак не задает вопросов.

Он только выражает сомнение, — и это действительно выглядит гораздо солидней, достойней и даже мудрей (?).

ВОКРУГ КАПУСТЫ

Ходики

Ходики помедлили и стали, Показав без четверти четыре… Общее собрание деталей Обсуждает поведенье гири. «Как случилось? Почему случилось?» Тут и там вопросы раздаются. Все твердят, что гиря опустилась И что гире нужно подтянуться. Очень строго и авторитетно Все детали осуждают гирю… Три часа проходят незаметно. На часах без четверти четыре.

Линейка

Линейка говорит перу: «Ты, братец, не хитри! Уж если хочешь что сказать, то прямо говори, По строчкам нечего петлять, значки-крючки вычерчивать, Чтоб только зря интриговать читателей доверчивых. Нет, если хочется тебе, перо, иметь успех, Прямую линию веди, понятную для всех».

Шкаф

Он очень содержателен. И скромен: посмотри Он даже носит платье Не сверху, а внутри. А тот, кому он служит, Иной имеет вкус: Он разодет снаружи, А в середине пуст.

Губка

Губка, Губка, Губошлепка, Губка глупая, Как пробка. Заберется губка в таз И от счастья захлебнется: «Может, кто на сушу рвется, Ну а мне здесь — В самый раз! Я не знаю, как другие, Мне ж Подай мою стихию: Чтобы ветер И волна, Чтоб безбрежные просторы: Океан впадает в море, Море — в тазик, Таз — в меня!» Губка пенится и плещет, Но зажми ее покрепче И запал ее иссяк. И она, С ее ветрами, Океанами, Морями, Вся вмещается в кулак.

Вешалка

Трудное у Вешалки житье, Постоянно у нее запарка. И никто не спросит у нее: «Вешалка, простите, вам не жарко?» Ей слова пустые ни к чему, У нее серьезная работа. Очевидно, люди потому Окружают Вешалку почетом. Представляют ей своих гостей. Пыль с нее стирают влажной тряпкой И при встрече в коридоре с ней Все до одного снимают шапки.

Вещи

Умирает маленькая свечка И позвать не просит докторов. Кочерга бесстрашно входит в печку, Будто укротительница дров. И удары не пугают ступку, Сколько медным пестиком ни бей… Многим замечательным поступкам Научились вещи у людей.

Резинка

Резинка в работе Сродни полотерам: Гуляет она По бумажным просторам. Вес чистит она, Подчищает И трет, — Ее ни усталость, Ни сон не берет. Бумага, конечно, Резинке не рада. Шуршит она, Просит: «Не надо! Не надо!» К чему ей Резинкин Заботливый труд? Не любит Бумага, Когда ее трут. Она проклинает Не званную гостью. Она разорваться Готова от злости. Смотрите: Вот лопнет она Сгоряча. Ей плохо! Ей дурно! Зовите врача!.. Но если бы не было Рядом Резинки, — Пришлось бы Бумагу Отправить в корзинку.

Вентилятор

Вентилятор загрустил в окне О большом, о настоящем деле… Где-то проплывает в вышине, Режет грудью облака пропеллер. За окном — разгульная весна, За окном — небес голубизна. За окном деревья и цветы Полнятся пьянящим ароматом. И зовет пропеллер с высоты: «Где ты, где ты, брат мой, Вентилятор?» Необъятный солнечный простор. Целый мир, огромный и чудесный… Вентилятор, комнатный прибор. Загрустил о дали неизвестной.

Слепые ветры

Кто сосчитает, сколько километров Прошли они в своем свирепом раже? Кто даст ответ, откуда мчатся ветры. Куда они стремятся — кто укажет? Слепые ветры мечутся по свету. Стучатся в окна, тычутся в подъезды, Но нет нигде им ласки и привета. Никто для них не приготовил места. Порой они ночуют у порога. Дыша во сне простуженно, со свистом. Порой они кочуют по дорогам, Как бедные бродячие артисты.

Дождь

Душ глядит на улицу из ванной И дождю перемывает кости: «То он вдруг является незваный, То его не допроситься в гости!» И такое беспокойство душа, Может быть, законно и понятно: Снова дождь, прогнозы все нарушив, Заблудился в небе, вероятно. Но вернется своенравный ливень, Явится на землю блудным сыном. Припадет он к истомленной ниве И разгладит все ее морщины. С нежностью, волненьем и тревогой Приласкает трепетную сушу… И любви его понять не смогут Никакие комнатные души.

Любовь

Отвертки крутят головы винтам, На кухне все от примуса в угаре, Будильнику не спится по ночам Он все мечтает о хорошей паре. Дрова в печи поют, как соловьи, Они сгореть нисколько не боятся, И все пылинки только по любви На этажерки и шкафы садятся.

Кошёлка и кошелёк

Живут Кошелка с Кошельком, Как голубок с голубкою. С утра идут они рядком На рынок за покупками. Походят по базару, Присмотрятся к товару. Почем редис, Почем арбуз. Узнают по пути. Кошелка набирает груз, А Кошелек — плати: И за томат, И за чеснок, И за отрезы шелка… Когда ж пустует Кошелек, Пустует и Кошелка.

Мундштук

Всем известно, что мундштук Постоянства не выносит. Посчитайте, сколько штук Сигарет он в жизни бросил. Нет на свете чудака Своенравней и капризней. Берегитесь мундштука, Прожигательницы жизни!

Туфля

Нарядная туфля — царица паркета, Вздыхают по ней сапоги и штиблеты, И только нога В ней видит врага. Ей, видимо, больше о туфле известно: У них отношения — самые тесные.

Старый ключ

Старость, братцы, никуда не деть, А она и мучит и печалит. Старый Ключ решил помолодеть, Чтоб его Щеколды замечали. Старый Ключ прекрасно понимал, Как вернее обмануть природу: Он свою бородку обломал И остался парнем безбородым. Горе, горе! Бедный донжуан Не сумел втереть очки природе. Он заброшен далеко в чулан, Потому что ни на что не годен.

Башмак

Башмак храбрился: «Что нам слякоть, И грязь, и ливень, и пороша!» Но только с неба стало капать Он моментально сел в калошу.

Набитый портфель

Портфель имеет важный вид: Портфель бумагами набит. Он раздувается, растет. Он главная причина Того, что умником слывет Набитый дурачина.

Сундук

На кухне звон, кипенье, стук, Потрескиванье и журчанье. И только замкнутый Сундук Презрительно хранит молчанье. Но ты на внешность не смотри И не суди о нем с поспешностью: Он совершенно пуст внутри При всей своей солидной внешности.

Цвет

Чтобы время скоротать От зимы до лета, Стали спорить три крота О природе цвета. — Он довольно мил на слух… — Нет, скорей на запах… — Но наощупь — слишком сух, Натирает лапы… Каждый крот Разинул рот И твердит упорно: — Твердый цвет! — Наоборот! — Маленький! Просторный! Что тут делать? Как тут быть? Надо, очевидно, Им у зрячего спросить, Да его не видно.

Вокруг капусты

Трем зайцам, по профессии поэтам, Случилось раз попасть под общий куст. Один сказал: «Вкусна капуста летом!» Другой сказал: «Капусты летней вкус Хорош!» И третий молвил с чувством: «О, как прекрасна летняя капуста!» А старый критик Жук, приняв ученый вид. Подробно доказал в статье журнальной, Что стих у каждого по-своему звучит: Умно. Свежо, Оригинально.

Собачья философья

«Эх, дни тяжелые настали! — Печально сетует Барбос. — Всю жизнь мечтал поймать свой хвост — Не поняли, не поддержали…» Барбос на мир взирает косо, Брюзжит о том, что жизнь пуста… Мировоззрение Барбоса Зависит от длины хвоста.

В курятнике

«Наседки, у меня серьезная натура, И нечего впустую строить куры. В работе пашей главное — степенность, Все остальное — вздор и чепуха!..» Так говорил Цыпленок-вылупленец, Назначенный на должность Петуха.

Авторитетный переплёт

Нередко, истине во вред, Готовы мы в любой поверить бред, Когда исходит он из уст авторитета… Балансовый Отчет Подшили в переплет От сборника стихов Известного поэта. И вот, не ведая забот, Прославился Балансовый Отчет, В цитатах и эпиграфах размножен. И хоть давно истерся переплет, Балансовый Отчет По-прежнему живет И даже, говорят, на музыку положен.

Шишка

На лбу усевшись, Шишка загудела: «Мы, члены человеческого тела. Должны бороться за свои права!» И все сказали: «Шишка — голова!»

Зависть

Ступает важно по двору осел: Осел хомут сегодня приобрел! Баран завидует приятеля сноровке: Везет же дуракам на разные обновки!

Щедрость

Покуда не открутишь крана, Воды не даст водопровод. Его нельзя сравнить с фонтаном, Который щедро воду льет. Не тонкой струйкой, а каскадом Фонтан разбрызгивает воду. Но если вам напиться надо, Придете вы к водопроводу.

Спички

Спичкам жить на свете нелегко, Спички — беспокойные творения: Даже с лучшим другом — коробком Не обходится у них без трения. Для чего им жизнь свою растрачивать На такие вздорные дела? Спички, спички, головы горячие… Но без них ни света, ни тепла.

Частица «не»

Частица «не» — упрямая частица. Все повернуть по-своему стремится. Ты хочешь счастья, А она придет — И выйдет все Как раз наоборот. С такой частицей Нет опасней дружбы: Она убьет Неверием своим. И то, что нужно, Станет вдруг ненужным, А то, что плохо — Не таким плохим. Но если ты Ослаб и утомился И о порывах юности забыл, Притих, Осел. Ну, словом, примирился. Как говорят, С годами поостыл, Частица «не» — упрямая частица — На этот случай может пригодиться. На помощь поскорей Ее зови. Она тебе придаст Неутомимость, Непримиримость, И неукротимость, И силу нестареющей любви.

Кавычки

Иронизируют Кавычки Нередко просто по привычке. А изученье всестороннее Вам может дать такой ответ: У них всегда в ходу ирония Лишь потому, что смысла нет.

Точка

У нее Особый пост В самой малой строчке. Если Точка — Вывод прост: Это значит — Точка. Фразу следует кончать. Если Точка рядом. Точку надо уважать, Точку слушать надо. И хотя она тверда, В книге и в тетради Без особого труда Можно с ней поладить, — Если только Мысли нить От воды избавить, Если Точку Не забыть Вовремя поставить.

Психофизиология творчества

Чтоб головы не утомить. Не засорить мозгов. Не нужно в памяти хранить Написанных стихов. Но чтоб в дальнейшем Прежних строк Поэт не повторил, Он должен помнить на зубок Все то, что он забыл.

В СТРАНЕ ВЕЩЕЙ

Сплетня

Очки это видели своими глазами…

Совсем еще новенькая, блестящая Пуговка соединила свою жизнь со старым, потасканным Пиджаком. Что это был за Пиджак! Говорят, у него и сейчас таких вот пуговок не меньше десятка, а сколько раньше было — никто и не скажет. А Пуговка в жизни своей еще ни одного пиджака не знала.

Конечно, потасканный Пиджак не смог бы сам, своим суконным языком уговорить Пуговку. Во всем виновата была Игла, старая сводня, у которой в этих делах большой опыт. Она только шмыг туда, шмыг сюда — от Пуговки к Пиджаку, от Пиджака к Пуговке, — и все готово, все шито-крыто.

История бедной Пуговки быстро получила огласку. Очки рассказали ее Скатерти, Скатерть, обычно привыкшая всех покрывать, на этот раз не удержалась и поделилась новостью с Чайной Ложкой, Ложка выболтала все Стакану, а Стакан — раззвонил по всей комнате.

А потом, когда Пуговка оказалась в петле, всеобщее возмущение достигло предела. Всем сразу стало ясно, что в Пуговкиной беде старый Пиджак сыграл далеко не последнюю роль. Еще бы! Кто же от хорошей жизни в петлю полезет!

Снежинки

Снежинку потянуло к Земле — очевидно, она слышала о Земле немало хорошего.

И вот Снежинка отправилась в путь. Она двигалась не так быстро, как ей хотелось, потому что ее останавливали другие снежинки, и каждой нужно было рассказать о Земле — самой лучшей в мире планете.

Снежинки медленно опускались на Землю, словно боясь ее раздавить: ведь Земля одна, а снежинок собралось слишком много.

Снежинки доверчиво припали к Земле, поверяя ей свои мечты, свои планы на будущее…

И тогда на них наступил Сапог, толстокожий тупой Сапог, который хотя и был на правильном пути, но очень мало понимал в жизни.

Один Сапог — это еще не вся Земля, по сравнению с Землей он ничего не значит. Но разве могли снежинки в этом разобраться? Раздавленные сапогом, они превратились в лед и больше ни о чем не мечтали.

И на этом льду поскользнулось немало разной обуви, шедшей по следу тупого Сапога, раздавившего маленькие снежинки…

Прыщ

Сидя на лбу низенького человека, Прыщ с завистью поглядывал на лбы высоких людей и думал:

«Вот бы мне такое положение!»

Подковино счастье

Железная Чушка пришла в кузницу, чтобы устроиться на какую-нибудь работу.

— Расскажите свою автобиографию, — предложил ей Огонь, председатель приемной комиссии.

— Родилась я на Урале. Окончила мартеновскую школу… — Чушка остановилась, потому что больше нечего было рассказывать.

— Работали где-нибудь?

— Пока не работала. Только собираюсь.

— Значит, закалка у вас слабовата, — сказал Огонь. — Придется с вами повозиться.

Эти слова обожгли Чушку. В мартеновской школе ее считали достаточно закаленной, а здесь… Увидев, что она покраснела, член комиссии Наковальня недовольно заметила:

— Плохо же вы реагируете на критику! Сразу обида!

— Просто ее мало били, — высказал предположение Молот, второй член комиссии.

Долго обрабатывали Чушку в кузнице. Нелегко ей досталась учеба. Но специальность она все-таки приобрела: ей присвоили звание Подковы.

Направили Подкову в распоряжение лошадиного Копыта. Прибили гвоздями, поскольку она должна была отработать положенный срок. Подкова рассчитывала, что хоть здесь, на самостоятельной работе, ей легче придется, но — куда там!

Это Копыто заменило Подкове и Огонь, и Молот, и Наковальню. С утра до вечера оно только и делало, что било Подкову о камни мостовой, как будто у него не было другой работы.

Когда кончился положенный срок, Подкова с радостью оторвалась от Копыта и осталась лежать посреди дороги.

Сначала было скучно. Подкова томилась в бездействии. Но потом у нее появились новые приятели — маленькие дождевые капельки. Как они отличались от ее прежних знакомых — Огня, Молота, Наковальни, Копыта! Они были очень ласковые, нежные и говорили Подкове только приятные вещи.

— Как вы сильны, как блестящи! — говорили дождинки. — Вам предстоит большое будущее.

Дождинки так и сыпали похвалами, и, казалось, чего еще не хватает Подкове для счастья?

Но счастье было омрачено страшным недугом — ржавчиной, которая незаметно подкралась к Подкове и теперь подтачивала ее с каждым днем.

Странные в жизни творятся вещи!

Парус

— Опять этот ветер! — сердито надувается Парус. — Ну разве можно работать в таких условиях?

Но пропадает ветер — и Парус обвисает, останавливается. Ему уже и вовсе не хочется работать.

А когда ветер появляется снова. Парус опять надувается:

— Ну и работенка! Бегай целый день, как окаянный. Добро бы еще хоть ветра не было…

Научный спор

Спросите у Половой Тряпки, кто самый умный и образованный у нас в передней. Она вам сразу ответит: Калоша и Босоножка.

Калоша и Босоножка отличаются тем, что как только оказываются рядом, тотчас заводят ученые споры.

— Какой мокрый этот мир, — начинает Калоша. — Идешь, идешь — места сухого не встретишь.

— Да что вы! — возражает Босоножка. — В мире совершенно сухо.

— Да нет же, мокро!

— Именно сухо!

Их споры обычно разрешает Комнатная Туфля:

— Коллеги, оставьте бесполезные споры. Мир бывает и мокрым и сухим: мокрым — когда хозяйка моет пол, сухим — все остальное время.

Ставня

Каждое утро Ставня делает широкий жест: наш свет, чего там жалеть, всем хватит.

И каждый вечер Ставня поплотнее закрывает окна: наш свет, как бы другие не попользовались!

Светская жизнь

Фотопленка слишком рано узнала свет и поэтому не смогла как следует проявить себя на работе.

Загубленный талант

Ботинки скрипели так громко, что Шлепанцы, у которых при полном отсутствии голоса был довольно тонкий слух, не раз говорили:

— Да, наши Ботинки далеко пойдут.

Но как бы далеко ни ходили Ботинки, всякий раз они возвращались в свою комнату.

— Ну, что? — интересовались Шлепанцы. — Как реагировала публика?

— Да никак. Советовали нас чем-то смазать.

— Канифолью, наверное! — подхватывали Шлепанцы. — Слышали мы этих любителей канифоли, — разве у них скрип? А тоже называются — Скрипки! Вот у вас…

Ботинки стояли, задрав носы от удовольствия. Им даже было немножко приятно, что их не понимают, недооценивают, и они с радостью внимали словам Шлепанцев:

— Ничего, ваше время придет!

И время Ботинок действительно пришло. Их смазали, но, конечно, не канифолью, а обыкновенным жиром. Ботинкам, как видно, жир понравился, они успокоились и перестали скрипеть. В комнате стало совсем тихо.

И только временами из-под кровати доносился сокрушенный вздох Шлепанцев:

— Какой талант загубили!

Несправедливость

— Работаешь с утра до вечера, — сокрушался Здоровый Зуб, — и никакой тебе благодарности! А Гнилые Зубы — пожалуйста: все в золоте ходят. За что, спрашивается? За какие заслуги?

Сильный аргумент

Мелок трудился вовсю. Он что-то писал, чертил, подсчитывал, а когда заполнил всю доску, отошел в сторону, спрашивая у окружающих:

— Ну, теперь понятно?

Тряпке было непонятно, и поэтому ей захотелось спорить. А так как иных доводов у нее не было, она просто взяла и стерла с доски все написанное.

Против такого аргумента трудно было возражать: Тряпка явно использовала свое служебное положение. Но Мелок и не думал сдаваться. Он принялся доказывать все с самого начала — очень подробно, обстоятельно, на всю доску.

Мысли его были достаточно убедительны, но — что поделаешь! — Тряпка опять ничего не поняла. И когда Мелок окончил, она лениво и небрежно снова стерла с доски все написанное.

Все, что так долго доказывал Мелок, чему он отдал себя без остатка…

Пустая формальность

Гладкий и круглый Биллиардный Шар отвечает на приглашение Лузы:

— Ну что ж, я — с удовольствием! Только нужно сначала посоветоваться с Кием. Хоть это и пустая формальность, но все-таки…

Затем он пулей влетает в Лузу и самодовольно замечает:

— Ну вот, я же знал, что Кий возражать не станет…

Заплата

Новенькая Заплата достаточна ярка, и она никак не может понять, почему ее стараются спрятать. Ведь она так выделяется на этом старом костюме!

Циркуль

Рисунок был действительно хорош. Циркуль не мог скрыть своего восхищения:

— Знаешь, брат Карандаш, неплохо. Совсем неплохо. Оказывается, ты не без способностей.

Потом подумал и говорит:

— Только вот в теории ты слабоват, расчеты у тебя хромают. Давай-ка вместе попробуем!

И Карандаш, руководимый Циркулем, забегал по бумаге. Но сколько он ни бегал, в результате получался один единственный круг.

— Неплохо. Вот теперь — неплохо, — радовался Циркуль. — Видишь, что значит теория. Сразу твой почерк приобрел уверенность, четкость и определенность. Только чего-то здесь все же не хватает. Какой-то детали. В смысле детали подкачал ты, брат Карандаш.

И опять Карандаш, выбиваясь из сил, бегал по бумаге и оставлял на ней круг — несколько больший, чем прежний, но все же только круг.

И опять сокрушался Циркуль:

— Рисунок-то хорош. Все точно, по теории. И масштабы шире, чем прежние. Только не хватает в нем какой-то детали. Ты еще постарайся, брат Карандаш, а?

Глина

Глина очень впечатлительна, и всякий, кто коснется ее, оставляет в ней глубокий след.

— Ах, сапог! — киснет Глина. — Куда он ушел? Я не проживу без него!

Но проживает. И уже через минуту:

— Ах, копыто! Милое, доброе лошадиное копыто! Я навсегда сохраню в себе его образ…

Разговор с колесом

— Трудно нашему брату, колесу. Всю жизнь трясись по дорогам, а попробуй только перевести дух, такую получишь накачку!

— Значит, спуску не дают?

— Ох, не дают! Да еще того и гляди — под машину угодишь. Вот что главное.

— Под машину? Разве ты не под машиной работаешь?

— Еще чего придумаете! Я пятое колесо, запасное…

Клякса

Среди однообразных букв на листе бумаги одна Клякса умеет сохранить свою индивидуальность. Она никому не подражает, у нее свое лицо, и прочитать ее не так-то просто.

Колода

Нет, не может понять Скрипку Колода. — Если б у меня был такой мягкий, такой красивый Футляр, я бы его ни на какие смычки не променяла. И что в этом Смычке Скрипка находит? Только и знает, что пилит ее, а она еще радуется, веселится! Если бы меня так пилили…

Пожалуй, в этом Колода права: если бы пилили ее, все выглядело бы совсем иначе.

Опыт

Каких только профессий не перепробовал Пузырек!

Был медиком — устранили за бессодержательность. Попытал себя в переплетном деле — тоже пришлось уйти: что-то у него там не клеилось. Теперь Пузырек, запасшись чернилами, надумал книги писать. Может, из него писатель получится? Должен получиться: ведь Пузырек прошел такую жизненную школу!

Излияние

Бутылочка была почти пуста, а по столу разлилась огромная чернильная лужа. И все же я попробовал наполнить свою авторучку.

Но с Бутылочкой невозможны были никакие деловые отношения. Захлебываясь от восторга, она твердила одно:

— Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то я излила свою душу! Наконец-то я показала, на что я способна!

Я пробовал настроить ее на серьезный лад, но не тут-то было.

— Ах, я совсем опустошена! — ликовала Бутылочка. — Я отдала все, что могла, но зато посмотрите на это море… Синее море!

Мне надоела эта болтовня, я забрал авторучку и шлепнул Бутылочку по пробке.

— Заткнись, — сказал я ей не очень вежливо. Бутылочка обиделась, но повиновалась.

Впрочем, она быстро утешилась. Посмотрели бы вы, как она сияла, когда я возился со столом, смывая с него чернила. Она была очень горда, что на ее море все-таки обратили внимание.

Часы

Понимая всю важность и ответственность своей жизненной миссии, Часы не шли: они стояли на страже времени.

Секунда

Был большой разговор о том, что нужно беречь каждую секунду.

Сначала выступал Год. Он подробно остановился на общих проблемах времени, сравнил время в прошлые времена со временем в наше время, а в заключение, когда время его истекло, сказал, что нужно беречь каждую секунду.

День, который выступал вслед за ним, вкратце повторил основные положения Года и, так как времени на другое у него не оставалось, закончил свое выступление тем, что надо беречь каждую секунду.

Час во всем был согласен с предыдущими ораторами. Впрочем, за недостатком времени, ему пришлось изложить свое согласие в самом сжатом виде.

Минута успела только напомнить, что нужно беречь каждую секунду.

В самом конце слово дали Секунде.

— Нужно беречь… — сказала Секунда и — кончилась.

Не уберегли Секунду, не уберегли. Видно, мало все-таки говорили об этом.

Потерянный день

Для Календаря наступила осень…

Вообще-то осень у него — всю жизнь, потому что круглый год с него опадают листки, но когда листков остается так мало, как сейчас, то это уже настоящая осень.

Календарь шлепал по лужам, глядя в них — много ли на небе туч. У него уже не хватало сил поднять голову.

Вот тут-то ему и повстречалась теплая компания.

Тридцать Первое Ноября, Восьмой День Недели и Двадцать Пятый Час Суток сидели вне времени и пространства и говорили об осенних делах.

— Эге, папаша, неважно ты выглядишь! — крикнули они Календарю. Смотри, доконает тебя эта осень.

— Доконает, — вздохнул Календарь.

— Да ты присаживайся, чего стоишь?

— Надо идти, — сказал Календарь, — нет времени.

— Это у тебя-то нет времени? — рассмеялся Восьмой День Недели. — А что же нам тогда говорить? На нашу долю и вообще времени не досталось.

— Да, — проворчал Двадцать Пятый Час, — ночей не спишь, все стараешься попасть в ногу с временем — никак не удается. Дождешься двадцати четырех часов, только попробуешь приткнуться — глядь — уже час ночи.

— Или первое декабря, — вставило Тридцать Первое Ноября. — Сразу после тридцатого.

— А я уж как извелся с этими воскресеньями и понедельниками! Так держатся друг за дружку, как будто их кто-то связал. — Восьмой День Недели с укором посмотрел на Календарь. — А все ты, папаша, виноват. Нет у тебя порядка.

— Как это нет порядка? — обиделся Календарь. — Я за порядком сам слежу, у меня каждый день на учете.

— А толку-то от этих дней! — воскликнуло Тридцать Первое Ноября. Каждый из них отбирает у тебя день жизни.

— Отбирает, это правда…

— Слышь, папаша, ты бы плюнул на них, а? Взял бы лучше нас — мы бы у тебя ни минутки не тронули.

— Вас? — с сомнением посмотрел на них Календарь.

— Ну конечно, нас! — сказал Восьмой День Недели. — У нас бы время никуда не двигалось, на месте стояло. Ни четвергов, ни пятниц, ни суббот живи, ни о чем не думай.

— И все время ночь, — подхватил Двадцать Пятый Час. — Спи себе, знай, похрапывай!

— Это бы ничего, — улыбнулся Календарь. — И все листки целы?

— Все до одного! Если время стоит — куда им деваться?

Календарь сел, аккуратно подобрав листки.

— Я бы тогда в библиотеку поступил, — мечтательно произнес он. — Там с книгами хорошо обращаются. Взял, почитал, на место поставил… Вот жизнь!

— Выдана книга тридцать первого ноября…

— В восьмой день недели…

— В двадцать пять ноль-ноль…

— Вернуть книгу тридцать первого ноября…

— В восьмой день недели…

— В двадцать пять ноль-ноль…

— Постойте, постойте, — забеспокоился Календарь. — Это как же? Одну книгу читать целый год?

— А что — разве много? Если время стоит — чего там его экономить?

Это сказало Тридцать Первое Ноября. А Восьмой День Недели добавил:

— Да и читать-то никто не будет. Время стоит — значит, все стоит, разве не понимаешь?

— Все стоит? И жизнь, и все остальное?

— Стоит, папаша, стоит! И тебе — прямая дорога на пенсию. Наработал свое, довольно!

— А как же библиотека?

— На кой она тебе? Плюнь, не думай!

Календарь встал, расправил свои листки.

— Ну, вот что, нечего мне тут с вами время терять. Поговорили и хватит!

— А осень, папаша? Она же не пощадит! — напомнил Двадцать Пятый Час.

— Ну и ладно!

— Ох, смотри, доведут тебя твои дни!

— Вы мои дни не судите, — рассердился Календарь. — Не вам их судить! Они у меня все при деле. А вы что? Так, в стороне? Значит, вы вроде и не существуете.

Календарь оторвал от себя листок.

— Вот, потерял с вами целый день. Возьмите себе — на память о потерянном времени.

И он зашагал по лужам. Но теперь уже в них не глядел. Календарь смотрел высоко и далеко — туда, где кончается его жизнь и начинается жизнь других календарей, которые сейчас выходят из печати.

Свободный художник

Электрический Утюг просил выключить его из электросети, поскольку он переходит на творческую работу.

Раковина

Испорченный Кран считал себя первоклассным оратором. Круглые сутки он лил воду, и даже ведра, кастрюли и миски, которым, как известно, не привыкать, сказали в один голос: «Нет, с нас довольно!»

Но у Крана была Раковина — верная подруга его жизни. Она исправно поглощала все перлы его красноречия и прямо-таки захлебывалась от восхищения. Правда, удержать она ничего не могла и оставалась пустой, но ведь и это было следствием ее исправности.

Злаки

— Жизни нет от этого бурьяна! — возмущается Колос. — Чтоб его град побил, чтоб его молния испепелила!

— Что ты говоришь! — вразумляют Колос его товарищи. — Если случится пожар, то мы все сгорим, никого не останется.

— Ну и пусть сгорим! — не унимается Колос. — Зато на нашем месте вырастут другие колосья.

— А если вырастет бурьян?

Вечность

Когда Гранитной Глыбе исполнилось два миллиона лет, рядом с ней возможно, для того, чтобы ее поздравить, — появился только что родившийся Одуванчик.

— Скажите, — спросил Одуванчик, — вы никогда не думали о вечности? Гранитная Глыба даже не пошевелилась.

— Нет, — сказала она спокойно. — Жизнь так коротка, что не стоит тратить время на размышления.

— Не так уж коротка, — возразил Одуванчик. — Можно все успеть при желании.

— Зачем? — удивилась Глыба. — От этих размышлений одни расстройства. Еще заболеешь на нервной почве.

— Не сваливайте на почву! — рассердился Одуванчик. — Почва у нас хорошая — чистый чернозем…

Он до того вышел из себя, что пух его полетел по ветру.

Тоненький стебелек упрямо качался на ветру, но уже не мог привести ни одного убедительного аргумента.

— Вот тебе и вечность. Утешение для дураков. Нет уж, лучше совсем не думать, — сказала Глыба и задумалась.

На каменном лбу, который не могли избороздить тысячелетия, пролегла первая трещина…

Яблоко

Яблоко пряталось среди листьев, пока его друзей срывали с дерева.

Ему не хотелось попадать в руки человека: попадешь, а из тебя еще, чего доброго, компот сделают! Приятного мало.

Но и оставаться одному на дереве — тоже удовольствие небольшое. В коллективе ведь и погибать веселее.

Так, может быть, выглянуть? Или нет? Выглянуть? Или не стоит?

Яблоко точил червь сомнения. И точил до тех пор, пока от Яблока ничего не осталось.

Заноза

— Нам, кажется, по пути, — сказала Заноза, впиваясь в ногу. — Вот и хорошо: все-таки веселее в компании.

Почувствовав боль, мальчик запрыгал на одной ноге, и Заноза заметила с удовольствием:

— Ну вот, я же говорила, что в компании веселее!

Крапива

Ах, как возмущалась Крапива, когда мальчишки рвали цветы! И не из-за цветов, нет, — просто Крапиве было досадно, что ее никто не пытался сорвать… А между тем Крапива ничего бы не имела против этого.

Но однажды и ей улыбнулось счастье. Поймав за шиворот вора, Садовник понятно, взрослый, умный мужчина — потянулся не за каким-то цветком, а за ней, Крапивой. И с каким наслаждением стегала Крапива зазевавшегося любителя цветов! Она понимала, что хорошие вкусы надо воспитывать с детства.

Пугало

Обрадованное своим назначением на огород, Пугало созывает гостей на новоселье. Оно усердно машет пролетающим птицам, приглашая их опуститься и попировать в свое удовольствие. Но птицы шарахаются в сторону и спешат улететь подальше.

А Пугало все стоит и машет, и зовет… Ему очень обидно, что никто не хочет разделить его радость.

Карандаш и резинка

Поженились Карандаш и Резинка, свадьбу сыграли — и живут себе спокойно. Карандаш-то остер, да Резинка мягка, уступчива. Так и ладят.

Смотрят на молодую пару знакомые, удивляются: что-то здесь не то, не так, как обычно бывает. Дружки Карандаша, перья, донимают его в мужской компании:

— Сплоховал ты, брат! Резинка тобой как хочет вертит. Ты еще и слова сказать не успеешь, а она его — насмарку. Где же твое мужское самолюбие?

А подружки Резинки, бритвы, ее донимают:

— Много воли даешь своему Карандашу. Гляди, наплачешься с ним из-за своей мягкости. Он тебе пропишет!..

Такие наставления в конце концов сделали свое дело. Карандаш, чтоб отстоять свое мужское самолюбие, стал нести всякую околесицу, а Резинка, в целях самозащиты и укрепления семьи, пошла стирать вообще все, что Карандаш ни напишет. И разошлись Карандаш и Резинка, не прожив и месяца.

Перья и бритвы очень остро переживали разлад в семье Карандаша. Единственным утешением для них было то, что все случилось именно так, как они предсказывали.

Вопрос жизни

Плащ-дождевик недоволен жизнью.

В ясную, солнечную погоду, когда только бы и гулять, его держат под замком, а когда выпускают из дому — обязательно дождь припустит.

Что это? Случайное совпадение или злой умысел?

На этот вопрос не может дать ответа Плащ-дождевик, хотя проницательность его всем хорошо известна.

Лесные припевки

Барабанная Палочка не захотела делить славу со своими коллегами и сбежала в лес, чтобы организовать там оркестр под собственным управлением.

Но в лесу не оказалось настоящих музыкантов. Удручающую бездарность и безвкусицу проявляли соловьи и другие пичуги — все, за исключением Дятла, очень душевно и талантливо исполнявшего лесные припевки на своем народном инструменте.

Резиновый шар

Резиновый Шар, надутый больше других, оторвался от своего шпагата и полетел.

«В конце концов, — рассуждал он, — Земля — такой же шар, как и я. С какой же стати я должен за нее держаться?»

Чем выше поднимаешься, тем меньшими кажутся тебе те, кто остался внизу. В соответствии с этим законом природы Резиновый Шар очень скоро почувствовал себя крупной величиной.

«Кажется, я уже вращаюсь вокруг Земли, — думал он. — Наподобие ее спутника. Но это для меня не обязательно. Я могу выйти на орбиту Солнца, а то и вовсе перебраться в другую галактику. Ведь я — свободная планета!»

Эта мысль так понравилась Резиновому Шару, что он прямо засиял. И тут же спохватился:

— Побольше солидности! — предупредил он себя. — Не нужно забывать, что я — небесное тело, за мной наблюдают самые мощные телескопы!

Но сохранить солидность Резиновому Шару так и не удалось: он вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха. В межпланетных путешествиях это естественное явление, но Резиновый Шар не был к нему приготовлен, а потому сразу сник, сморщился и затосковал по земле.

«Где-то мой шпагат! — думал он. — Я был так к нему привязан!»

С этой мыслью Резиновый Шар испустил дух.

Портьера

— Ну, теперь мы с тобой никогда не расстанемся, — шепнула Гвоздю массивная Портьера, надевая на него кольцо.

Кольцо было не обручальное, но тем не менее Гвоздь почувствовал, что ему придется нелегко. Он немного согнулся под тяжестью и постарался поглубже уйти в стенку.

А со стороны все это выглядело довольно красиво.

БУМАЖНАЯ РОЗА (пьеса-сказка)

Действующие вещи

Пустая Пепельница.

Бумажная Роза.

Толстая Книга.

Штопор.

Парень Гвоздь.

Орех.

Кактус.

Действие происходит в прихожей, маленькое окошко которой выходит во двор. Кроме таких нужных вещей, как Вешалка, Зеркало, Табуретка, здесь на старом хромоногом столике стоит Старая Пустая Пепельница, владелец которой бросил курить; неизвестно как попавшая сюда пыльная Бумажная Роза и другие вещи, с которыми вы познакомитесь по ходу пьесы.

Преддействие

Окно. На подоконнике стоит старый небритый Кактус и смотрит в прихожую, которая находится где-то в стороне. Кактусу скучно, он все время зевает. Очевидно, ему надоело наблюдать каждый день одно и то же.

С улицы, откуда-то сверху, доносится песня.

Поработать нам не грех, Труд полезный сладок. Я порядочный Орех И люблю порядок. Ни к чему высоты мне, Я спущусь и ниже, Если только на стене Пыль и грязь увижу.

В окно заглядывает Орех. Он сидит на ветке, а другой веткой сметает пыль со стены дома.

Орех (Кактусу). Здравствуйте, чем вы здесь занимаетесь?

Кактус (он ничем не занимается, но ведь об этом так просто не скажешь). Да вот, изучаю этот столик.

Орех. Есть что-нибудь интересное?

Кактус (ничего интересного он не видит, но надо же придать какой-то смысл своим занятиям). Да, есть интересное.

Орех. Если не возражаете, я тоже понаблюдаю. У меня как раз есть немного свободного времени.

Кактус. Садитесь, чего там.

Орех садится рядом с Кактусом, и они вдвоем смотрят в прихожую.

Действие I

Маленький столик в прихожей, который виден из окна Кактусу и Ореху. На столике — Старая Пустая Пепельница, Бумажная Роза, Толстая Книга и Парень Гвоздь. Недалеко от столика — узкая щель двери, в которую обитателям прихожей видно то, что происходит в комнате.

Бумажная Роза. А мне снилось, что я куда-то еду…

Пустая Пепельница. Господи, опять эти сны! Мне, у которой было настоящее прошлое, ничего не снится, а вам… С чего бы это? (Толстой Книге). Скажите, вы придаете значение снам?

Толстая Книга молчит.

Пустая Пепельница. Я, например, не придаю никакого значения. Когда-то в молодости, помню, мне снился «Казбек». Я ждала, ждала, но дальше «Беломора» дело так и не пошло. Нет, сны — это чепуха. (Толстой Книге.) Не правда ли?

Толстая Книга молчит.

Пустая Пепельница. Определенно чепуха. Мне в последнее время уже ничего не снится. Так, темнота какая-то. (Помолчав, Розе.) Так вам снилось, что вы куда-то едете?

Бумажная Роза кивает.

Пустая Пепельница. С кем, если не секрет?

Бумажная Роза. Ах, это не имеет значения.

Пустая Пепельница. Ну да, конечно. Наша Роза опять по ком-то сохнет. Голубушка, сколько раз я вам говорила, что нужно легче к жизни относиться. Поверьте моему опыту, у меня было достаточно окурков. Они горели, а я была холодна, они сгорели, а я цела, как видите. Любовь — это такое дело. Любить нужно с головой, умеючи.

Бумажная Роза. Непонятны мне эти рассуждения.

Пустая Пепельница. Ничего, поймете. Просто у вас еще нет опыта.

Бумажная Роза. Вот в комнате — там настоящая жизнь.

Пустая Пепельница. Что же хорошего вы нашли в комнате?

Бумажная Роза. Ну посмотрите сами. Вон видите — письменный стол? Каждый день на нем все в движении. Карандаши и ручки что-то пишут, бумага, линейка, циркуль — все увлечены каким-то интересным делом.

Пустая Пепельница. По-моему, у нас здесь гораздо спокойней.

Бумажная Роза. Или вон стол обеденный. Вокруг него собирается много людей, и тарелкам, чашкам, ложкам и вилкам всегда, должно быть, очень весело.

Пустая Пепельница. Хорошее веселье!

Бумажная Роза. А диван! Вы посмотрите на этот диван! Какие на нем красивые подушечки! Ах, как бы я хотела поселиться на этом диване!

Пустая Пепельница. Мне эта философия непонятна. (Книге.) А вам? Скажите, вот вы — мудрая, знающая книга. Вам понятна эта философия?

Толстая Книга молчит.

Пустая Пепельница (Розе). Путано вы как-то выражаетесь.

Парень Гвоздь. Ничего не путано. Роза права: что это за жизнь у вас на столе? Сплошное однообразие.

Пустая Пепельница (оборачивается к нему). Юноша, откуда вы взялись?

Парень Гвоздь. Я пришел из столярной мастерской.

Пустая Пепельница. Что это за обитель такая?

Парень Гвоздь (оживляется). Вы разве ничего не слыхали о нашей мастерской?

Пустая Пепельница (снисходительно). Милый, у нас есть достаточно о чем слышать.

Парень Гвоздь. Так я вам тогда расскажу. Знаете, это очень хорошее место. Наш Рубанок — вы его знаете?

Пустая Пепельница. Первый раз слышу.

Парень Гвоздь. Так вот, наш Рубанок недавно обстругал тысячную планку, и его занесли на Доску почета.

Пустая Пепельница. Доска почета? Это что такое?

Парень Гвоздь. Ну как! Вы и о Доске почета не слыхали? На нее заносят имена самых лучших, тех, кто хорошо работает.

Пустая Пепельница. Бред какой-то!

Парень Гвоздь. Почему же бред? Вот, например. Молоток. Это наш лучший ударник.

Пустая Пепельница. Юноша, ваши неотесанные друзья нас мало интересуют. Кстати, и вы, кажется, сбежали от них.

Парень Гвоздь. Я не сбежал. Мне сказали, что в комнате требуются гвозди. И я дал согласие. У меня вот и направление есть.

Бумажная Роза (живо). Вы едете в комнату? Ах, как бы я хотела быть на вашем месте!

Парень Гвоздь. Зачем же на моем? Я могу вас просто взять с собой. Если вы согласитесь, конечно.

Пустая Пепельница. Куда вас посылают?

Парень Гвоздь. На стенку.

Пустая Пепельница. Высоко?

Парень Гвоздь. Не очень.

Пустая Пепельница. Не очень — нам и на нашем столике сойдет. (Розе). Это будет безумием, если вы согласитесь.

Парень Гвоздь (Розе). Мне говорили, что эта стенка пустая, что там совершенно ничего нет. Сначала будет немножко неприятно, но ведь должен же кто-то сначала прийти на пустое место.

Пустая Пепельница. Вы слышите, пустая стенка!

Бумажная Роза. Да, это действительно неприятно. Может быть, вас могли бы послать на диван?

Парень Гвоздь. Нет, дивану гвозди не нужны, у него своих хватает.

Бумажная Роза. А на письменный стол? Или на этажерку?

Парень Гвоздь. Нет, там мне тоже нечего делать.

Бумажная Роза. Ах, как жаль, что вас не посылают на диван! Там такие красивые подушечки!

Парень Гвоздь. Уверяю вас, нам на стене будет не хуже. Мы будем первыми, а потом придут и другие. Должен же быть кто-то первым.

Пустая Пепельница. Кто-то — это нас не касается. Кто-то — это не обязательно мы. Сами можете хоть голову разбить, а за других нечего расписываться.

Парень Гвоздь. Простите, вы говорите ерунду. (Розе.) Идемте, вам будет хорошо, вот увидите.

Бумажная Роза. Право, мне как-то боязно…

Парень Гвоздь. Ну ладно. Вы подумайте. Я устроюсь на новом месте, а потом, если вы согласитесь, заберу и вас. Договорились?

Бумажная Роза. Договорились.

Пустая Пепельница. Сумасбродная нынче молодежь пошла. (Книге.) Как вы находите?

Толстая Книга молчит.

Занавес

Действие II

Тот же столик. На нем — Пепельница, Бумажная Роза, Толстая Книга и Штопор.

Штопор (Пепельнице). А, здорово, старуха! Вот не ожидал тебя здесь встретить!

Пустая Пепельница (она теперь стала солидной и порядочной, и фамильярность Штопора ей не нравится). Я вас не знаю.

Штопор. Не знаешь? А я тебя оч-чень хорошо знаю!

Пустая Пепельница. Отстаньте, нахал!

Штопор. Но-но, не лезь в бутылку! У меня к тебе дело.

Пустая Пепельница. Что еще за дело?

Штопор. Как бы мне закрутить с этой Розой? Она мне положительно нравится.

Пустая Пепельница. Опять закрутить? Не накрутился еще со своими пробками?

Штопор. Брось, старуха! Я тебе твоих окурков не считаю.

Пустая Пепельница. Об окурках забудь. А с Розой у тебя ничего не выйдет. У нее есть жених — Парень Гвоздь.

Штопор. Гвоздь? Это не тот, которому недавно дали по шапке?

Пустая Пепельница. Дали по шапке? Ты точно знаешь? За что?

Штопор. Заработал. Сунул нос не туда, куда нужно, ему и дали. (Помолчав.) Так познакомишь меня с Розой?

Пустая Пепельница. Вот навязался! Ну ладно, знакомься. (Розе.) Милая, разрешите вас познакомить с моим старым приятелем.

Штопор (тихо). О возрасте можешь не распространяться. (Розе.) В самом высшем обществе не встретишь такой красавицы, как вы.

Бумажная Роза (кокетливо). А вы знаете, кого можно встретить в высшем обществе?

Штопор. Как же, знаю, приходилось вращаться….

Пустая Пепельница. Подумаешь, общество! У нас тоже общество неплохое. Даже вон Книга есть, с высшим образованием.

Бумажная Роза (Штопору). А в комнате, на стенке, вам бывать не приходилось?

Штопор. Что стенка! Пустое место. Я знал пробки, которые долетали до нее и тотчас же отскакивали. Ничего там хорошего, очевидно, нет.

Пустая Пепельница. Видите, я же говорила! (Книге.) Вот и вы подтвердите, что я именно так выразила свою мысль.

Толстая Книга молчит.

Штопор (Розе). А у вас что — кто-нибудь есть на стенке?

Бумажная Роза (смущенно). Да, у меня там Гвоздь. Мой знакомый.

Пустая Пепельница. Ее жених. Тот самый, которому, как вы утверждаете, дали по шапке.

Бумажная Роза (испуганно). Что вы говорите!

Пустая Пепельница. Вам нужно хорошенько подумать, прежде чем связать свою судьбу с таким подозрительным Гвоздем. Я бы лично — подумала.

Штопор. Да, теперь с ним связываться — дело опасное. Теперь его песенка спета.

Бумажная Роза (растерянно). Как же так? Ведь он был такой хороший, такой прямой Гвоздь. За что же ему?..

Штопор. За прямоту эту самую. Прямота до добра не доводит.

Бумажная Роза. Что же мне теперь делать? Я ждала, что он устроится и вызовет меня…

Штопор. И вы бы поехали? На стенку? Глупенькая.

Пустая Пепельница. Конечно, глупая. Оставить наш уютный столик и рваться на какую-то незнакомую стенку. Это по меньшей мере легкомысленно.

Штопор. От скуки не только на стенку полезешь. Разве у вас здесь жизнь?

Бумажная Роза. Как вы правы, как правы! Я так мечтаю уехать отсюда в комнату!

Штопор. Могу вам предложить свои услуги.

Бумажная Роза. Вы имеете возможность попасть в комнату?

Штопор. Для меня это просто.

Бумажная Роза. Может быть, вы смогли бы устроиться на диване?

Штопор. Конечно, на диване! Ни о чем другом не может быть и речи!

Бумажная Роза. Ах, возьмите меня, возьмите меня! Я всю жизнь мечтала об этом диване.

Штопор. С удовольствием, детка. Для тебя я готов на все!

Занавес

Действие III

Тот же столик. На нем — Пепельница, Бумажная Роза и Толстая Книга.

Бумажная Роза. А мне опять снилось, что я куда-то еду.

Пустая Пепельница. Еду, еду… Надо было ехать — случаев, кажется, представлялось достаточно.

Бумажная Роза. Не решалась я, все боялась чего-то.

Пустая Пепельница. А вот я в свое время ничего не боялась.

Бумажная Роза. Вы — другое дело. У вас совсем другой характер.

Пустая Пепельница. При чем тут характер? Просто нужно уметь жить. (Помолчав.) А Штопор опять загулял. С какими-то пробками новыми связался. Я никогда не верила в его порядочность.

Бумажная Роза (грустно). А я — поверила.

Пустая Пепельница. Конечно! Разве вы разбираетесь в жизни? Вы вон Гвоздю не поверили, а он теперь — слыхали? — какое высокое положение в комнате занимает?

Бумажная Роза. Вы мне об этом уже двадцать раз говорили.

Пустая Пепельница. И еще сто раз буду говорить. Вы сами прозевали свое счастье. Гвоздь, такой красивый, прямой гвоздь! А этот дурак Штопор еще говорил, что ему дали по шапке.

Бумажная Роза. Не нужно вспоминать о Гвозде.

Пустая Пепельница. Как это не нужно? Да ведь он герой! Пришел на пустую стенку, а теперь вокруг него и картины, и портреты, и календарь. Сам он такую картину держит, что просто загляденье. Нет, Гвоздь прочно сидит, я скажу прямо — от души рада, что он оказался на высоте. Вот и у меня, я помню, был окурок…

Бумажная Роза. Гвоздь, хороший, добрый Гвоздь! Сама не понимаю, как мне мог вскружить голову Штопор.

Пустая Пепельница. На завитушки польстилась, милая. Дело обыкновенное, женское. Вот теперь и расхлебывайте.

Бумажная Роза. Вы ведь сами говорили, что Гвоздь слишком прямой.

Пустая Пепельница. Значит, не слишком. Значит, в самую меру. Нечего к словам придираться.

Бумажная Роза. Да ведь вы же мне и расхваливали Штопор с его завитушками. Разве не правда?

Пустая Пепельница. Правда, истинная правда. Так ведь Штопору завитушки в самую пору, он только с пробками дело имеет. А Гвоздю каменную стену одолеть надо, здесь без прямоты не обойдешься. Я помню, у меня был окурок…

Бумажная Роза. Ну скажите — что, что мне теперь делать?

Пустая Пепельница. Чего ж вы у меня спрашиваете? Я вам ничем не помогу. Вы у Книги спросите — она мудрая, у нее высшее образование.

Бумажная Роза (Книге). Книга, посоветуйте, что мне теперь делать!

Толстая Книга молчит.

Пустая Пепельница. Ну скажите ей, вы ведь знаете, вы — умная.

Толстая Книга (впервые заговаривает). Рис опустить в горячую воду, дать хорошенько закипеть и варить в течение двадцати минут…

Занавес

Последействие

Окно. На подоконнике сидят Орех и Кактус и смотрят в прихожую.

Орех. Вот какая история.

Кактус (зевает). Какая история?

Орех. Да с этой Розой.

Кактус. С той, что на столе? Да ведь она стоит, как стояла.

Орех. И вы ничего не видели?

Кактус (спохватывается). Как же, видел, видел.

Орех. Молодец Парень Гвоздь. Это он здорово сделал, что пошел на стенку.

Кактус. Почему пошел? Его просто взяли и забили.

Орех. Ну, что вы! Вы ведь слышали, что он говорил?

Кактус (поспешно). Слышал, конечно, слышал.

Орех. Вся беда в том, что Роза бумажная. С настоящей бы розой такого не случилось. Вы видели настоящие розы?

Кактус (он всю жизнь смотрел только в прихожую, но тем не менее говорит). Как же, видел.

Орех. Ну ладно, всего хорошего. Я пойду — меня работа ждет.

Кактус. Пока.

Орех поднимается на своей ветке и скрывается за окном. Слышна его песня.

Поработать нам не грех, Труд полезный сладок. Я порядочный Орех И люблю порядок. Ни к чему высоты мне, Я спущусь и ниже, Если только на стене Пыль и грязь увижу.

Кактус стоит на окне и пристально смотрит в прихожую. Он хочет увидеть то, что видел Орех, но уже через минуту взгляд его становится сонным и равнодушным. Кактус зевает.

Занавес

ПОЛУСКАЗКИ

Ночь

Я встаю, а она еще не ложилась. Она стоит под окном, как стояла с вечера.

— Уходи! — гоню я ее. — Мне надо работать. Ночь уходит не очень охотно. И не успеешь оглянуться — снова стоит под окном.

— Чего тебе не спится? — спрашиваю я не слишком строго.

— Холодно, — отвечает Ночь. — Разве тут уснешь, разве согреешься?

Тогда я гашу свет и впускаю Ночь в комнату.

— Ладно, грейся. Только это в последний раз. Завтра же ты должна оставить меня в покое. Ночь обещает, но я знаю, что это — только слова. Куда она денется среди зимы, не ночевать же ей под открытым небом!

Завтра и послезавтра все повторяется снова. Чуть стемнеет, Ночь приходит в мою комнату и уходит только на рассвете. Мне не хочется ее тревожить.

А время идет, и ничего я не успеваю сделать. Ночи этого не объяснишь она темная, разве она понимает?..

Художник

Жил на свете Художник.

Однажды, еще в детстве, он нарисовал портрет старика. Старика этого он выдумал, но на портрете старик получился совсем как живой. Маленький Художник никак не мог расстаться со своей работой: он все что-то добавлял, подмалевывал и так увлекся, что старику это надоело. Он сошел с портрета и сердито сказал:

— Довольно! Ты меня совсем замучаешь!

Маленький Художник растерялся: ему не приходилось прежде иметь дело со стариками, которые сходят со своих портретов.

— Кто вы такой? — спросил он. — Может быть, колдун?

— Нет, не то!

— Фокусник?

— Не то!

— Ага, теперь я понимаю, — догадался мальчик. — Вас, вероятно, зовут Нето. Только я, признаться, никогда не слыхал такого имени.

— На этот раз ты угадал, — сказал старик. — Меня действительно так зовут. И знаешь почему? Все, кто имеет со мной дело, считают, что я — это совсем не то, что им нужно.

— А какие у вас дела? — спросил мальчик.

— Ну, — важно ответил старик, — работы у меня достаточно. Все лучшее, что создано на земле человеком, — создано при моем участии. Когда-нибудь ты это поймешь.

И старик удалился на свой холст.

Маленький Художник теперь уже не осмеливался прикасаться к нему. Он спрятал портрет старика и вскоре о нем забыл.

Шли годы. Маленький Художник вырос и стал настоящим Художником. Его искусство признали и полюбили, его картины украшали залы лучших картинных галерей. Многие завидовали Художнику — его славе, его успеху, считали Художника счастливым человеком.

А на самом деле это было не так.

Художник был недоволен своими картинами. Они доставляли ему радость лишь тогда, когда он над ними работал. А кончалась работа — и возникали сомнения. Каждая новая картина казалась ему неудачей.

Однажды, вернувшись домой с очередной выставки своих картин, он долго не мог уснуть. Он перебирал в уме картины, и ему было досадно за людей, которые ими восхищались.

— Не то, все не то! — воскликнул Художник. И вдруг перед ним появился старик. Это был тот старик, которого Художник нарисовал в детстве.

— Здравствуй, — сказал старик, — ты меня, кажется, звал?

— Кто вы такой? — удивился Художник.

— Ты, видно, меня не узнал, — огорчился старик. — Вспомни портрет, который ты когда-то нарисовал.

— Не говорите мне о моих работах, — попросил Художник. — Ничего у меня с ними не получается, сколько ни бьюсь. И почему только всем нравятся мои картины?

— Как это всем? — возразил старик. — Мне, например, не особенно нравятся.

— Вам не нравятся мои картины?

— А что ж тут такого? Ведь тебе они тоже не нравятся.

Очень расстроил Художника этот разговор. Правда, он и раньше критически относился к своим работам, но его утешало то, что он в этих суждениях одинок и, может быть, ошибается.

Никогда еще Художник не работал так напряженно. Новые картины принесли ему еще большую славу и окончательно развеяли все сомнения.

«Если бы старик увидел эти картины, — думал он, — они бы, наверно, ему понравились».

Но старик больше не появлялся.

Прошло еще много лет.

И вот однажды Художник, уже больной и старый, роясь в своих архивах, нашел портрет старика.

«Что это за рисунок? — подумал он. — Я его совсем не помню».

— Ты меня опять не узнал, — сказал старик, сходя со своего портрета. Я все ждал, что ты меня позовешь, но ты так и не позвал. Ты, видно, вполне доволен своей работой и поэтому забыл про старика Нето, который один может помочь создать что-нибудь путное. Вот перед тобой твои картины — посмотри на них моими глазами.

И вдруг все картины словно преобразились. Художник смотрел на них и не верил, что это им он посвятил всю свою жизнь.

— Что это! — крикнул он. — Разве это мои картины? Нет, это не то! Не то! Не то, не то, не то!

— Ты зовешь меня, — грустно сказал старик. — Но теперь уже поздно. К сожалению, поздно.

Вишнёвая косточка

Вишневая Косточка вылетела из окна в полном смятении

— Караул! — кричала она. — Раздели, ограбили! Пробегавший Ветер подхватил ее и потащил за собой.

— О, вы себе даже представить не можете, — жаловалась ему Косточка. — Такое безобразие, такая наглость! Шуба — представляете?.. И вдруг — как вам, это понравится?

Погодите, погодите! — прервал ее Ветер. — Нельзя ли помедленней? А то я спешу, да еще вы спешите — и в результате ничего не поймешь.

— Меня ограбили, — снова заговорила Косточка. — Украли единственную шубу. Пригласили к обеду, предложили раздеться, а потом — выставили за окно.

— Что-то вы опять путаете, — сказал Ветер. — Сейчас такая жара — причем здесь шуба?

— Ах, вы мне не верите? — обиделась Косточка. — Затащили бог знает куда, да еще не верите! Ладно, обойдусь без вас. Можете отправляться своей дорогой.

Оставшись одна, Косточка огляделась по сторонам И увидела, что сидит она над самым ручьем. Ручей был светлый, прозрачный, и в нем, как и зеркале, отражались деревья, кусты и даже тучи. Отражалась в ручье и Косточка.

Лучше бы она в нем не отражалась!

Взглянув на себя. Косточка пришла в ужас от своего вида: казалось, она собрала всю пыль и грязь, которые были на дороге.

«Надо выкупаться!» — решила Косточка и стала осторожно сползать к ручью. Но только она окунулась в холодную воду, как Ручей подхватил ее и понес неизвестно куда.

— Не тяните меня, прошу вас! — взмолилась Косточка. — Меня уже раз тянули — до сих пор не могу опомниться.

— У вас несчастье? — участливо спросил Ручей. — Какое? Может быть, я смогу вам помочь?

И Косточка повторила ему свою историю — о том, как ее пригласили к столу и как она осталась без шубы. А в заключение сказала о Ветре:

— Это такой хам, такой хам! Я с ним поделилась, как с другом, а он сказал, что я лгу.

— Я знаком с Ветром, — сказал Ручей. — Он иногда бывает резок, но он — открытая душа.

— Вы так считаете? — раздраженно ответила Косточка. — В таком случае — высадите меня на берег. Я не хочу и минуты оставаться в вашем обществе!

Они проплывали как раз мимо дома, и Косточка выскочила па берег перед самым окном — точно таким, как то, из которого ее выбросили.

«Все к лучшему, — решила Косточка. — Теперь я смогу найти свою шубу».

Но при ее росте забраться в окно было просто немыслимо. Косточка уже пришла к этому выводу, когда ее окликнули:

— А, здравствуйте! Все еще ищете свою шубу? Это был Ветер.

— Лучше помогите, чем зря расспрашивать, — недружелюбно сказала Косточка. — Видите, что не могу до окна дотянуться.

Ветер подхватил ее и легко забросил в окно.

И опять все началось с неприятностей: Косточка попала на письменный стол и чуть не разбила Очки, которые просматривали там какие-то бумаги.

Очки строго посмотрели на нее и спросили:

— Что это за хулиганство? Откуда вы взялись?

— Я вернулась за своей шубой, — сказала Косточка. — Меня ограбили самым бессовестным образом.

— Где вас ограбили? — спросил Карандаш, на минуту отрываясь от работы.

— Здесь. В этом доме. Во время обеда. Теперь припоминаете?

— Ничего я не припоминаю, — возразил Карандаш, — Я вас впервые вижу. И шубы никакой здесь не было. Да и какая может быть летом шуба?

Последней фразы Косточка не могла вынести.

— Нe вам меня учить, как мне одеваться! Лучше следите за своим длинным носом! — раздраженно сказала она Карандашу.

Косточка очень разволновалась, и надо было как-то ее успокоить.

— Может быть, посадить ее в нашем саду? — предложили Очки, которым приходилось кое-что читать из области садоводства.

— Посадить? За что меня сажать? Постыдились бы говорить такое!

Но ее все-таки посадили.

…Перед самым окном, в которое когда-то влетела Косточка, растет большая, развесистая Вишня. Она глубоко пустила корни и давным-давно позабыла о грехах молодости, когда она была глупой Косточкой, среди лета потерявшей свою шубу.

И лишь по временам, когда Ветер всколыхнет ее воспоминания, Вишня робко стучится в окно, словно просит прошения за прошлые ошибки.

Костёр в лесу

Костер угасал.

В нем едва теплилась жизнь, он чувствовал, что не пройдет и часа, как от него останется горка пепла — и ничего больше. Маленькая горка пепла среди огромного дремучего леса.

Костер слабо потрескивал, взывая о помощи. Красный язычок лихорадочно облизывал почерневшие угли, и Ручей, пробегавший мимо, счел нужным осведомиться:

— Вам — воды?

Костер зашипел от бессильной злости. Ему не хватало только воды в его положении! Очевидно, поняв неуместность своего вопроса, Ручей прожурчал какие-то извинения и заспешил прочь.

И тогда над угасающим Костром склонились кусты. Не говоря ни слова, они протянули ему свои ветки.

Костер жадно ухватился за ветки, и — произошло чудо. Огонь, который, казалось, совсем в нем угас, вспыхнул с новой силой.

Вот что значит для костра протянутая вовремя ветка помощи!

Костер поднялся, опершись на кусты, встал во весь рост, и оказалось, что он совсем не такой уж маленький. Кусты затрещали под ним и потонули в пламени. Их некому было спасать. А Костер уже рвался вверх. Он стал таким высоким и ярким, что даже деревья потянулись к нему: одни — восхищенные его красотой, другие — просто, чтобы погреть руки.

Дальние деревья завидовали тем, которые оказались возле Костра, и сами мечтали, как бы к нему приблизиться.

— Костер! Костер! Наш Костер! — шумели дальние деревья. — Он согревает нас, он озаряет нашу жизнь!

А ближние деревья трещали еще громче. Но не от восхищения, а оттого, что Костер пожирал их своим пламенем, подминал под себя, чтобы подняться еще выше. Кто из них мог противиться дикой мощи гигантского Костра в лесу?

Но нашлась все-таки сила, которая погасила Костер. Ударила гроза, и деревья роняли тяжелые слезы — слезы по Костру, к которому привыкли и который угас, не успев их сожрать.

И только позже, гораздо позже, когда высохли слезы, деревья разглядели огромное черное пепелище на том месте, где бушевал Костер.

Нет, не Костер — Пожар. Лесной пожар. Страшное стихийное бедствие.

Соседки

Вот здесь живет Спесь, а через дорогу от нее — Глупость. Добрые соседки, хоть характерами и несхожи: Глупость весела и болтлива, Спесь мрачна и неразговорчива. Но — ладят.

Прибегает однажды Глупость к Спеси:

— Ох, соседка, ну и радость у меня! Сколько лет сарай протекал, скотина хворала, а вчера крыша обвалилась, скотину прибило, и так я одним разом от двух бед избавилась.

— М-да, — соглашается Спесь. — Бывает…

— Хотелось бы мне, — продолжает Глупость, — отметить это событие. Гостей пригласить, что ли. Только, кого позвать — посоветуй.

— Что там выбирать, — говорит Спесь. — Всех зови — а то, гляди, подумают, что ты бедная!

— Не много ли — всех? — сомневается Глупость. — Это ж мне все продать, все с хаты вынести, чтоб накормить такую ораву…

— Так и сделай, — наставляет Спесь. — Пусть знают.

Продала Глупость все свое добро, созвала гостей. Попировали, погуляли на радостях, а как ушли гости — осталась Глупость в пустой хате. Головы приклонить — и то не на что. А тут еще Спесь со своими обидами.

— Насоветовала, — говорит, — я тебе — себе на лихо. Теперь о тебе только и разговору, а меня — совсем не замечают. Не знаю, как быть. Может, посоветуешь?

— А ты хату подожги, — советует Глупость. — На пожар-то они все сбегутся.

Так и сделала Спесь: подожгла свою хату.

Сбежался народ. Смотрят на Спесь, пальцами показывают.

Довольна Спесь. Так нос задрала, что с пожарной каланчи не достанешь.

Но недолго пришлось ей радоваться. Хата сгорела, разошелся народ, и осталась Спесь посреди улицы. Постояла, постояла, а потом — деваться некуда — пошла к Глупости:

— Принимай, соседка. Жить мне теперь больше негде.

— Заходи, — приглашает Глупость, — живи. Жаль, что угостить тебя нечем: пусто в хате, ничего не осталось.

— Ладно, — говорит Спесь. — Пусто так пусто. Ты только виду не показывай!

С тех пор и живут они вместе. Друг без дружки — ни на шаг. Где Глупость — там обязательно Спесь, а где Спесь — обязательно Глупость.

Полуправда

Купил Дурак на базаре Правду. Удачно купил, ничего не скажешь. Дал за нее три дурацких вопроса да еще два тумака сдачи получил и — пошел.

Но легко сказать — пошел! С Правдой-то ходить — не так просто. Кто пробовал, тот знает. Большая она, Правда, тяжелая. Поехать на ней — не поедешь, а на себе нести — далеко ли унесешь?

Тащит Дурак свою Правду, мается. А бросить жалко. Как-никак, за нее заплачено.

Добрался домой еле жив.

— Ты где, Дурак, пропадал? — набросилась на него жена.

Объяснил ей Дурак все, как есть, только одного объяснить не смог: для чего она, эта Правда, как ею пользоваться.

Лежит Правда среди улицы, ни в какие ворота не лезет, а Дурак с женой держат совет — как с нею быть, как ее приспособить в хозяйстве.

Крутили и так, и сяк, ничего не придумали. Даже поставить Правду, и то негде. Что ты будешь делать — некуда Правды деть!

— Иди, — говорит жена Дураку, — продай свою Правду. Много не спрашивай — сколько дадут, столько и ладно. Все равно толку от нее никакого.

Потащился Дурак на базар. Стал на видном месте, кричит:

— Правда! Правда! Кому Правду — налетай!

Но никто на него не налетает.

— Эй, народ! — кричит Дурак. — Бери Правду — дешево отдам!

— Да нет, — отвечает народ. — Нам твоя Правда ни к чему. У нас своя Правда, не купленная.

Но вот к Дураку один торгаш подошел. Покрутился возле Правды, спрашивает:

— Что, парень, Правду продаешь? А много ли просишь?

— Немного, совсем немного, — обрадовался Дурак. — Отдам за спасибо.

— За спасибо? — стал прикидывать Торгаш. — Нет, это для меня дороговато.

Но тут подоспел еще один Торгаш и тоже стал прицениваться.

Рядились они, рядились и решили купить одну Правду на двоих. На том и сошлись.

Разрезали Правду на две части. Получились две полуправды, каждая и полегче, и поудобнее, чем целая была. Такие полуправды — просто загляденье.

Идут торгаши по базару, и все им завидуют. А потом и другие торгаши, по их примеру, стали себе полуправды мастерить.

Режут торгаши правду, полуправдой запасаются.

Теперь им куда легче разговаривать между собой.

Там, где надо бы сказать: «Вы подлец!» — можно сказать: «У вас трудный характер». Нахала можно назвать шалуном, обманщика — фантазером.

И даже нашего Дурака теперь никто дураком не назовет.

О дураке скажут: «Человек, по-своему мыслящий».

Вот как режут Правду!

Хлорофилл

В огороде были овощи всех мастей: красные помидоры, белые кабачки, синие баклажаны. Но самым ярким среди них был Зеленый Лук. Поэтому немудрено, что его пригласили на работу в научно-исследовательский институт.

Лук обрадовался новому назначению.

— Мне это подходит, — сдержанно заявлял он соседям по огороду. — Я всегда мечтал о научной карьере.

В институте Зеленый Лук посадили в ящик с землей, а сверху, как и подобает ученому, надели на него колпак.

Шло время. Помидоры, кабачки и баклажаны давным-давно забыли о своем земляке, который пошел по научной линии. Но вот однажды новый жилец, поселился у них на грядке.

— Здравствуйте, соседи! — поздоровался с ними незнакомец. — Вы меня, кажется, не узнаете? Я — Зеленый Лук.

— Ты зеленый?.. Ты зеленый? Вот насмешил! Ты посмотри на себя — какой же ты зеленый?

Лук посмотрел на себя в лужицу и увидел, что он и вправду совсем не зеленый, а желтый. В темноте под своим колпаком он не мог этого разглядеть, а здесь… И все-таки Лук обиделся.

— Я столько работал, — сказал он, — я за работой не видел света…

— Ха-ха-ха! Не видел света! — смеялись овощи. — Хорошенькое дело для нашего брата!

Лук слушал, как над ним смеются, и зеленел от обиды.

А может быть, совсем и не от обиды, может быть, он зеленел оттого, что снова увидел свет?

Подсолнух

Маленькое Семечко подпрыгивало на ветру и кричало высокому Солнцу:

— Послушайте, послушайте! Вы можете на минутку опуститься на землю? У меня к вам важное дело, мне нужно с вами посоветоваться!

Важное дело есть важное дело, — это и Солнцу понятно. И вот оно опускается на землю, правда, медленно, не так, как хотелось бы нетерпеливому Семечку.

— Понимаете, — объясняет Семечко, не дожидаясь, пока Солнце приземлится. — я хочу стать таким, как вы. Только не знаю, что нужно для этого сделать. Способности у меня есть, это и специалисты подтверждают, но все остальное…

Солнце уже село на землю и внимательно слушало Семечко. А оно все бежало к нему и все говорило:

— Главное, что я не могу оторваться от земли. Если бы не земля, я бы уже давно…

Семечко не кончило этой мысли: Солнце вдруг ушло под землю.

Что делать Солнцу под землей? Может быть, там Семечко сможет досказать ему свое дело? И Семечко полезло под землю…

Трудно сказать, встретилось ли Семечко с Солнцем под землей, но вышло оно из-под земли совсем другим, на себя не похожим. Больше того: оно даже стало похоже на Солнце. Все, кто его видел, это сразу замечали.

Кто помог Семечку, кто ему дал совет: Солнце. Земля или Человек, часто навещавший его в поле, — неизвестно.

Может быть, Солнце — потому что и сейчас, став маленьким солнышком на длинной ножке, бывшее Семечко тянется за ним, поворачивает голову в его сторону.

А может быть, Земля — потому что бывшее Семечко крепко держится за нее, больше не хочет улетать на небо.

А может быть, — Человек. Человек вообще все может.

Белая тучка

В топке была жаркая работа, и Дым после смены захотел немного проветриться. Он вышел из трубы, подумывая, чем бы таким заняться, но, не найдя ничего лучшего, решил просто подышать свежим воздухом. «Оно и приятно, — размышлял Дым, — и полезно. Врачи, во всяком случае, советуют…»

Дым уже начал было дышать — спокойно, размеренно, по всем правилам медицины, — но вдруг что-то сдавило ему дыхание. Даже посторонний наблюдатель сразу бы заметил, что с Дымом происходит неладное: он словно замер на месте и неотрывно смотрел в одну точку… Собственно говоря, это была не точка, а тучка, маленькая белая тучка на ясном весеннем небе.

Она была очень красива, эта Тучка, кудрявая и пушистая, в голубой небесной шали и ожерелье из солнечных лучей. Так что нечего удивляться, что Дым на нее загляделся.

Говорят, нет дыма без огня, и наш Дым вовсе не был исключением из общего правила. При виде Тучки он почувствовал в себе огонь и — устремился к ней.

— А вот и я! — выпалил Дым с бухты-барахты, примчавшись к Тучке и глядя на нее во все глаза. — Хотите со мной познакомиться? Тучка поморщилась.

— Вы что — пьяны? — спросила она. — Что вы ко мне пристаете?

Дым смутился.

— Я не пристаю, — пробормотал он. — И я вовсе не пьян. Просто… хотел… познакомиться.

У Дыма был очень растерянный вид, и это немножко успокоило Тучку.

— Поглядите на себя, на кого вы похожи, — сказала она. — Разве в таком виде представляются даме?

Дым послушно посмотрел на себя. Да, Тучка была права: грязный, растрепанный, весь в саже и копоти, Дым не производил благоприятного впечатления.

— Извините, — прошептал он. — Я только что со смены. У нас на заводе…

Вероятно, Дым все же сказал бы, что там было у них на заводе, но тут появился Ветер. Если бы он Просто появился! Нет, он сразу же бросился к Тучке, схватил ее довольно бесцеремонно и поволок. А Тучка прижалась к нему, словно только его и ждала все это время.

И тогда Дым начал таять. Он таял буквально на глазах, и если бы Тучка была повнимательней, она бы, конечно, это заметила.

Но она не была внимательной, эта белая Тучка. Она привыкла парить в небесах, и какое ей было дело до Дыма с его заводом, с его будничными заботами?.. Она прижималась к Ветру и уже совсем забыла о Дыме.

А Дым все таял и таял. И вот уже он исчез, как дым, — то есть, как и всякий другой дым исчез бы на его месте.

И только теперь Тучка о нем пожалела. Только теперь она почувствовала, что свежесть Ветра — еще не все, что он слишком резок и вообще у него ветер в голове.

Дым был другим. Он был серьезней и мягче, он смущался, робел, он хотел что-то рассказать Тучке о своем заводе… Теперь Тучка никогда не узнает, что он хотел ей рассказать.

От одной этой мысли можно было расплакаться. И Тучка заплакала. Она плакала горько и тяжело, плакала до тех пор, пока всю себя не выплакала.

Рассказ о лесорубе, которому до всего было дело

В старину в одном городе люди потеряли улыбку…

Уверяю вас, что это очень страшно, гораздо страшнее, чем кажется на первый взгляд.

Никто не знал, откуда взялась эта загадочная болезнь, и местные светила науки изо дня в день изучали причины ее возникновения.

— Очевидно, это что-то желудочное, — говорил доктор Касторка.

— Нет. Нет, нет… Скорее это явление простудного характера, — возражал ему доктор Стрептоцид.

— Чепуха! — категорически заявлял профессор Пенициллин. (Злые языки утверждали, что именно это магическое слово принесло ему профессорство.)

Между тем болезнь с каждым днем принимала все более угрожающий характер. Люди забыли о весне, о солнце, о друзьях, и на улицах вместо приветливых и дружелюбных слов только и слышалось:

— Не твое дело! Не суй свой нос! Иди своей дорогой!

И как раз в это трудное время с гор спустился молодой Лесоруб. Подходя к городу, он увидел человека, который барахтался в реке, силясь выбраться на берег.

— Тонешь? — спросил Лесоруб, собираясь броситься на помощь.

— Не твое дело, — мрачно ответил утопающий и ушел под воду.

Лесоруб больше не стал тратить время на разговоры, а бросился в реку и вытащил человека на берег.

— Ты что же это сопротивляешься, когда тебя спасать хотят? Смотри, чудак, так и утонуть недолго.

— Да кто ж тебя знал, что ты всерьез спасать надумал? У нас это не принято.

Пожал плечами Лесоруб и отправился в город. На одной из улиц дорогу ему преградила огромная толпа народа. В центре толпы маленький старичок трудился над опрокинутой телегой и никак не мог поставить ее на колеса.

— Давай-ка, дед, вместе! — сказал Лесоруб. — Одному-то тебе не под силу.

— Не твое дело, — буркнул старик, не поднимая головы.

— Ишь ты, гордый какой, — засмеялся Лесоруб. — У меня-то сил побольше твоего. А вдвоем не справимся — люди подсобят: вон их сколько собралось тебе на подмогу.

При этих словах толпа начала расходиться. Задним уйти было легко, а передним — труднее, и они волей-неволей взялись помогать старику.

Вскоре в городе только и разговоров было что о молодом Лесорубе. Говорили, что он во все вмешивается, о каждом хлопочет, что ему до всего дело. Сначала к этому отнеслись с улыбкой (это была первая улыбка, появившаяся в городе за время эпидемии), а потом многие захотели составить Лесорубу компанию, потому что он был веселый парень и делал интересное дело.

Однажды утром профессор Пенициллин выглянул в окно, и слово «чепуха» застряло у него в горле: на улице он увидел сотни улыбающихся лиц. Однако борьба с эпидемией была в плане работы больницы на весь следующий год, поэтому профессор решил закрыть глаза на факты. Он уже открыл рот, чтобы сказать: «Не мое дело», но его перебил Лесоруб, который как раз в это время входил в Зал заседаний:

— Пожалуйста, профессор, не произносите этой фразы: ведь она и есть причина заболевания, которую вы так долго искали.

Так кончилась эпидемия.

Лишь только у жителей города исчезла из употребления фраза «Не твое дело», к ним тотчас вернулась улыбка, они стали веселыми и счастливыми.

А Лесоруб ушел в горы — у него там было много работы.

Лесная сказка

Это случилось в ночь под Новый год.

Взрослые елки разошлись по гостям, а в лесу остались только маленькие елочки, которые еще не доросли до того, чтобы их приглашали в гости. Маленькие елочки должны были спать — так наказали им взрослые.

Но кому под Новый год хочется спать?

— Давайте встречать Новый год! — предложила старшая елочка.

— Давайте, давайте! — поддержали ее остальные. Когда люди собираются в новогоднюю ночь, они ставят в центре комнаты елку и веселятся вокруг нее. Но как быть, когда собираются елки?

— Нам надо выбрать королеву, — решила старшая елочка.

Каждой елочке хотелось, чтобы ее выбрали королевой. Но предлагать себя было неудобно, поэтому все и друг замолчали и потупились.

— А у меня сегодня день рождения, — сказала самая маленькая елочка и сразу почувствовала, что солгала неудачно: какое может быть зимой у елочки рождение?

— То есть, не совсем день рождения, — поправилась она, — а именины. Меня в этот день назвали Елочкой.

На нее просто жалко было смотреть — так маленькой елочке хотелось, чтобы ее выбрали королевой. Поэтому ее подружки, хоть и не верили ни в день рождения, ни в именины, в один голос выбрали елочку королевой.

Они взялись за ветки и, приплясывая вокруг маленькой елочки, пели:

В лесу родилась елочка, В лесу она росла…

Сразу собралось много гостей. Снежинки так и повалили на праздник. Они кружились вокруг Елочки, садились на ее ветки — осторожно садились, чтобы не уколоться об острые иглы, — и изображали фонарики. В лунном свете это получалось у снежинок очень удачно.

Все было хорошо и весело, но вдруг…

— У-у-у-у, здесь веселятся! Здесь смеются!

Это была Буря — злая, вредная старуха, которая терпеть не могла веселья и радости.

— Так вы пляшете! — ревела Буря, размахивая подолом и пригибая елочки к земле. — Ну-ка и я с вами спляшу. Кто со мной — выходи!

Снежинки бросились врассыпную, елочки жались друг к дружке, и Буре никто не ответил. Тогда она подскочила к старшей елочке:

— Эй, ты, долговязая, пошли плясать! — и так рванула елочку, что та упала замертво. А Буря уже тормошила ее соседку:

— Пошли плясать!

Она вырывала из земли одну елочку за другой и так разошлась, что неизвестно, чем бы это кончилось, если бы па помощь не подоспел дед Мороз, который в это время совершал новогодний обход по земле.

— Что-то больно расплясалась, старуха! — крикнул Буре Мороз. — Может, со мной пойдешь? Ну-ка, давай — наш, сибирский!

Такого танца елочкам еще не приходилось видеть. Мороз был крепок, и он так сжал Бурю, что она похолодела. Только под утро, когда Мороз немного ослабел, Буре удалось вырваться из его объятий.

И тогда взошло Солнце. Увидев, как Буря уползает из леса. Солнце широко улыбнулось, и от этого стало еще ярче…

Волшебная сказка

Жил-был добрый волшебник. Он мог превращать песок в сахар, а простую воду в молоко, но он ничего этого не делал, так как был убежден, что чудес на земле не бывает.

Пошел он однажды на край света. Пришел, свесил ноги через край и сидит, смотрит вниз — на звезды и луну, на разные планеты.

Вдруг добрый волшебник почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит. Он скосил глаза и увидел петуха, который пристроился на самом краю и преспокойно клевал звезды.

— Что ты делаешь! — забеспокоился добрый волшебник. — Ведь так мы останемся без звезд.

Петух перестал клевать.

— И правда, — сказал он, — мне это как-то не пришло в голову. Но согласитесь — здесь же больше нечего клевать.

— А зачем ты забрел на край света? — спросил добрый волшебник.

— У меня просто не было другого выхода, — сказал Петух. — Так сложилась жизнь — ничего не поделаешь.

Доброму волшебнику захотелось узнать, как складывается жизнь у петухов, и петух охотно ему рассказал.

Оказывается, он вовсе не был петухом. Он был таким же человеком, как добрый волшебник, только помоложе. Петух даже уверял, что у него была жена, очень красивая женщина, которую он любил больше всего на свете. Он так любил свою жену, что друзья стали над ним посмеиваться.

— И вот один из них, — сказал Петух, — колдун по образованию, превратил меня в петуха… И теперь мне нравятся все курицы… — Петух опустил глаза. — Вот поэтому я сбежал на край света.

— Если бы меня кто-нибудь расколдовал, — закончил Петух. — Я мог бы вернуться к своей жене и опять жить по-человечески…

— Да, если бы, — вздохнул волшебник. — Но чудес не бывает.

Так они сидели на самом краю света и говорили о жизни. Потом волшебник спохватился:

— Однако, что же мы здесь сидим? Надо идти устроиться где-нибудь на ночь.

Они шли по краю света, как по берегу большой реки. То и дело Петух окликал волшебника:

— Посмотрите, какая хорошенькая курочка! — и тут же начинал себя ругать: — Ах, какой я все-таки… Бессовестный, непутевый…

Поздно вечером набрели на берлогу медведя.

— Заходите, — пригласил Медведь, — хотя угощать у меня особенно нечем. На краю света с продуктами — сами понимаете…

— А как ты попал на край света? — спросил добрый волшебник.

— Можно и рассказать, — сказал Медведь, усаживая гостей. — Это целая история.

— Дело в том, что я не медведь, а петух, — сказал Медведь. — Я пел и зарабатывал довольно неплохо. Было у меня вволю и пшеницы, и овса, и кукурузы… Это так чудесно — быть петухом, — вздохнул Медведь и посмотрел на Петуха, ища сочувствия. — Если бы не мед, я бы и сейчас жил, горя не знаючи…

— Какой мед? — спросил волшебник. — Ты же говорил о зерне.

— Да, зерна у меня хватало. Но мне захотелось меда. Я много слышал о нем, и, понимаете… мы же никогда не довольны тем, что имеем… И вот однажды, когда стемнело, я забрался на пасеку:

Медведь замолчал. Ему было совестно рассказывать о том, что произошло дальше. Но раз уж начал — надо досказать.

— Осторожно, чтобы не разбудить пчел, я залез в улей и стал пробовать мед. Он оказался совсем невкусным, но я столько о нем наслышался, что уже не мог остановиться. Я уплетал мед за обе щеки и уже подумывал, как бы утащить с собой улей, но вдруг почувствовал, что со мной что-то происходит.

Медведь отвернулся и стал сморкаться в тряпочку.

— Можете себе представить, — продолжал он. — Перья и крылья мои куда-то исчезли, а вместо них появилась шерсть и вот эти лапы. И самое главное — я потерял голос. Вот послушайте.

Медведь заревел так, что все вокруг содрогнулось.

— Нет, ничего, голос как будто есть, — робко заметил волшебник, но Медведь только лапой махнул:

— Э, разве это голос! Вот прежде было…

Медведь попробовал показать, что у него было прежде, но опять заревел и смутился:

— Нет, не получается. Эх, если б мне опять петухом стать!

— Ничего не поделаешь, — вздохнул добрый волшебник. — Чудес не бывает.

— Привет честной компании, — послышалось сверху, и в берлогу заглянул человек.

— Ты кто? — покосился на него Медведь. — Часом, не охотник?

— Да нет, какой из меня охотник, — сказал Человек. — Я и не человек вовсе. Медведем родился, медведем и состарился. Да вот на старости лет захотелось стать человеком. Человеку, думал, легче, человеку и пенсию дают. Только вижу теперь — ох, нелегкое это дело быть человеком! Вот и хожу, ищу кто бы меня опять в медведя переколдовал.

Волшебник покачал головой:

— Чудес не бывает…

Сидят они в медвежьей берлоге, а настроение у всех — ой, не веселое!

— Эх, кабы мне быть человеком! — сокрушается Петух.

— Кабы мне быть петухом! — вторит ему Медведь.

— Кабы мне быть медведем! — вздыхает Человек.

Надоело это все доброму волшебнику, не выдержал он и крикнул:

— А, да будьте вы все кем кто хочет!

И тотчас же стали все, кем кто хотел, потому что пожелал этого не кто-нибудь, а волшебник.

Петух стал человеком.

Медведь — петухом.

Человек — медведем.

Посмотрел волшебник — сидят в берлоге петух, медведь и человек — и вздохнул:

— Я же говорил, что чудес не бывает!

Но компания и та, и словно уже не та. Ободрились все, повеселели. Петух песни поет.

Медведь лапу сосет, другой лапой закусывает.

А человек — просто так сидит, улыбается.

«Что с ними произошло? — удивляется волшебник. — Неужто и вправду случилось чудо?»

Но недолго ему пришлось так раздумывать. Вот уже и петух перестал петь, и медведь оставил свою лапу, и человек улыбаться перестал.

— Эх, — вздохнул петух, — благое дело быть медведем. Залезть в берлогу, лапу сосать…

— Нет, — возразил ему медведь, — человеком все-таки лучше…

А человек ничего не сказал. Он посмотрел на петуха и задумался.

«А мне уж казалось, чудо произошло, — подумал волшебник, глядя на эту компанию. — Нет, что там ни говори, а чудес на земле не бывает!»

КАРМАННАЯ ШКОЛА

Сказка о математике

В древности у одного математика было три ученика. Когда они в совершенстве овладели четырьмя арифметическими действиями и научились более или менее сносно отличать целые числа от дробных, математик призвал их и сказал:

— Вот что, ребята. Теперь, когда вы достигли вершин, настала пора применить ваши знания в жизни. Идите же и сосчитайте, чего в мире больше — плюсов или минусов.

Ушли ученики и вернулись только через три года. Увидев их, учитель был очень растроган. Даже всплакнул от радости.

— Спасибо, ребята, не подвели старика. А я-то уж, грешным делом, думал, не попристраивались ли вы где-нибудь в городе.

После первых общих вопросов о житье-бытье, о здоровье и прочем учитель перешел к главному.

— Ну, вот ты, — обратился он к первому ученику, — скажи: чего в мире больше — плюсов или минусов?

— Дорогой учитель! — сказал этот ученик. — Я не зря потратил время. Когда я встретил ее…

— Кого это — ее? — не понял учитель.

— Разве я не сказал? Мою жену. Ах, это чудесная женщина. Умница, красавица, из высшего общества. Благодаря ей я стал владельцем прекрасной усадьбы. Ах, какая усадьба, учитель, какие сады, какие фрукты! Вы обязательно должны у нас побывать, мы все четверо будем вам рады!

— Почему четверо?

— Разве я не сказал? У нас двое деток. Ах, какие детки, дорогой учитель, ах, какие детки! Вы обязательно должны с ними познакомиться!

— При чем здесь детки? — рассердился учитель.

— Ты должен был сосчитать, чего в мире больше — плюсов или минусов!

— Как же, как же, я все сосчитал. Все плюсы. А вот минусов, знаете, не заметил. Может, они только в математике?

— Господи, кого я учил! — вздохнул учитель и повернулся к другому ученику.

— А ты что насчитал?

— Я считал… Все время считал… Много насчитал всего и золота, и разных драгоценностей… А потом меня ограбили. Жулье, проходимцы, мошенники…

— Ну, и как же насчет плюсов и минусов? — напомнил учитель.

— Какие там плюсы! Где они? Вы их видели? Одни минусы и минусы на каждом шагу!

Учитель только махнул рукой и — ничего не ответил.

— А ты что успел подсчитать? — спросил он у третьего ученика.

— Я, учитель, ничего не успел, — сказал третий ученик. — Видел я и плюсы и минусы, видел, что плюсы приносят людям радость, а минусы — горе. И мне захотелось сделать так, чтобы в жизни людей было как можно больше плюсов и как можно меньше минусов…

— Но такого действия не знает математика! — воскликнул учитель.

И, помолчав, добавил:

— А все-таки это — отличное действие. Больше плюсов, меньше минусов — ради этого стоит жить! Молодец! Ты здорово усвоил мою науку!

Ноль

Надоела Нолю холостая жизнь.

«Так вот живешь и ничего не значишь, — подумал он. — Надо множиться!»

Стал Ноль искать, с кем бы помножиться. Выбирал, выбирал — все не по нраву. Единица слишком тоща. Тройка горбата. Семерка косо стоит, еле на ногах держится. Все Нолю не так, видно, высокие у него требования.

Наконец приглядел Восьмерку. Симпатичная Восьмерка, кругленькая, даже будто на Ноль похожа, только поуже в талии. Подкатился к ней Ноль с одной стороны, подкатился с другой, а потом — чего долго раздумывать! — пошел множиться.

Собрались Восьмеркины родственники. Все старые цифры, солидные. 88, 888, даже 88888, очень большая величина, и та пришла, не погнушалась. Только жених на родственников — ноль внимания. Что ему их многозначность? Он сам Ноль, не кто-нибудь!

— Ты, — говорит Ноль Восьмерке, — должна понимать, что такое семья. Как я сказал, так и все, без разговоров!

— Я постараюсь! — обещает Восьмерка.

Робкая, безответная она была, да и засиделась в восьмерках, только и мечтала, как бы помножиться. И вот — помножились.

Доволен Ноль. Важный такой стал, степенный. А Восьмерки при нем и не видно. Затер он ее, затер совсем, до того затер, что потом никто и сказать не мог, куда девалась Восьмерка.

Вот как это выглядело:

0 x 8 = 0.

И опять остался Ноль один.

— Не повезло мне с Восьмеркой, — оправдывается он перед ее родственниками. — Слишком уж она смирная была, ни в чем не перечила. С такой и жить неинтересно.

Стал Ноль искать себе другую пару. Нашел Пятерку — цифру тоже ничего. Правда, с Восьмеркой ее не сравнить, не те пропорции, но ведь теперь Нолю и выбирать-то особенно не приходится.

На этот раз Ноль повел себя иначе. «Ну его, это умножение! — подумал. — С этими домостроевскими обычаями, чего доброго, опять жену в гроб загонишь! Нет уж, лучше по-современному: записаться и жить».

Записались они с Пятеркой. Пятерка и Ноль. Хорошо получилось: 50. Пятерка выросла в десять раз, а Ноль — уж неизвестно во сколько. Семья все-таки много значит!

Доволен Ноль.

— Вот как, — говорит, — вышло. Ты простой Пятеркой была, а теперь кем стала?

— Да, теперь..

— Именно теперь! — не унимается Ноль. — Именно теперь, когда я взял тебя, когда ты со мной на равных правах.

— На равных… — эхом отзывается Пятерка.

— Может, скажешь, не на равных? Я тебя даже вперед пропустил, ты всегда впереди меня. Разве ты не чувствуешь этого?

— Чувствую…

— Ты как будто даже не рада?

Это были долгие разговоры. Сначала Пятерка терпела, думала: ну, поговорит Ноль на радостях и успокоится. Да не тут-то было. Чем дальше, тем Ноль больше распаляется. Зудит и зудит — нет спасения!

Чуть свет — уже начинает:

— Вспомни, кем ты была. Уже ночь, а он все еще:

— Не забудь, кем ты стала.

Не выдержала Пятерка.

— Лучше уж, — говорит, — я простой Пятеркой буду, чем так радоваться.

И ушла от Ноля.

Остался Ноль в одиночестве и не поймет: что случилось? Так хорошо жили, и вот — покинула его Пятерка. За что, скажите пожалуйста?

А ему, Нолю, теперь, как никогда, подруга нужна. Стар он стал, здоровье совсем сдало. Еле-еле нашел себе какую-то Двойку. Горбатенькая Двойка, кривая, но все-таки цифра!

Долго Поль соображал, долго прикидывал, как бы и на этот раз маху не дать. Выведал, с кем Двойка в задачнике встречалась, как вела себя в таблице умножения, какие у нее были плюсы и минусы. Узнал, что Двойка ведет дневник, в дневник заглянул. В дневнике тоже было все в порядке: двойка как двойка, к тому же по математике.

«Пора закругляться!» — решил Ноль. И сразу приступил к действию.

— Давайте соединимся!

— Ишь, старый хрыч! Если хочешь сложиться, так и говори, а нет — проваливай.

— Я сложусь, я сложусь, — заторопился Ноль. — Я всегда готов, ты не сомневайся!

Так и сложились они:

2 + 0.

Два плюс Ноль… А чему же равняется?

2 + 0 = 2

Вот и доигрался Ноль, домудрился. Нет Ноля. Конец ему пришел.

Даже мелкие цифры, которые всегда ниже Ноля стояли, и те не удержались:

— Ну и дурак был этот Ноль! Круглый дурак!

Точка на плоскости

Не знала Точка ни забот, ни тревог, но пришло время и ей подумать о своем месте на плоскости.

— Я хочу стать центром окружности! — заявила Точка.

Что ж, по законам геометрии все точки равны и каждая из них может стать центром окружности. Для этого нужны только циркуль и карандаш, и ничего больше.

Но едва лишь к ней прикоснулся циркуль, Точка завопила:

— Ой! Больно! Ой! Что вы колетесь?!

— Но вы хотели стать центром окружности, — напомнил Циркуль.

— Не нужен мне ваш центр, не нужна мне ваша окружность, оставьте меня в покое!

Оставили Точку в покое. Но ненадолго. Должна же Точка занять какое-то место на плоскости!

— Я хочу стать вершиной угла, — заявила Точка на этот раз.

По законам геометрии вершиной угла тоже может стать каждая точка. Для этою на прямую, на которой она находится, достаточно опустить перпендикуляр.

Стали опускать на прямую перпендикуляр.

— Вы что, ослепли?! — закричала Точка при виде Перпендикуляра. — Вы падаете прямо на меня. Разве вам мало места на плоскости?

Растерялся Перпендикуляр, повис в воздухе.

— Погодите, дайте-ка мне, — сказала Секущая. — У меня эта Точка станет вершиной сразу четырех углов.

Но не тут-то было. При виде Секущей Точка прямо-таки забилась в истерике.

— Не секите меня! — рыдала она. — Я не привыкла, чтобы меня секли!

Что было с ней делать? Махнули на Точку рукой. Не стала она ни центром окружности, ни вершиной угла, а осталась простой точкой на простой прямой, параллельной тысячам других прямых.

Степень

Много лет прослужила Единица без единого замечания, и нужно же было как-то отметить ее заслуги!

Поэтому Единицу решили возвести в степень. Думали этими ограничиться, но опять Единица служит прилежно, а замечание — хоть бы одно!

Возвели ее еще в одну степень. И опять ни одного замечания. В третью степень возвели, в четвертую, в пятую — нет замечаний!

Далеко пошла Единица. Теперь она Единица в тысячной степени. Посмотреть на нее — обычная Единица, но как глянешь на степень — да, это величина!

А что изменилось от этого? Ничего, ровным счетом. Ведь Единица в тысячной степени — та же Единица.

И на тысячную долю не больше!

Простая дробь

У Числителя и Знаменателя — вечные дрязги. Никак не поймешь, кто из них прав. Числитель толкует одно, а Знаменатель перетолковывает по-своему. Числитель говорит:

— У меня положение выше, почему же я меньше Знаменателя?

А Знаменатель свое:

— Я-то числом побольше, с какой же стати мне ниже Числителя стоять?

Поди рассуди их попробуй!

И ведь что вы думаете — была такая попытка. Целое Число, которому надоело это брюзжание, сказало им напрямик:

— Склочники несчастные, чего вы не поделили? В то время, когда у нас столько примеров, столько задач…

— Тебе, Целому, хорошо, — проворчал Знаменатель, и Числитель (в первый раз!) согласился с ним.

— Знаменательно! — воскликнул Числитель. — Знаменательно, что именно Целое Число делает нам замечание!

— А кто вам мешает стать Целым Числом? Сложитесь с какой-нибудь дробью.

— Ладно, обойдемся без ваших задач и примеров, — сказал Числитель, а Знаменатель, придвинувшись к Целому Числу, выразил эту мысль более категорически:

— Проваливай, пока цело!

Целое Число махнуло на них рукой и приступило к очередным задачам.

А Числитель и Знаменатель призадумались. Потом Числитель нагнулся, постучал в черточку:

— Послушайте, — говорит, — может, нам и впрямь с другой дробью сложиться?

— Э, шалишь, брат, — возразил Знаменатель, — хватит с меня и одного Числителя!

— Если уж на то пошло, — обиделся Числитель, — мне тоже одного Знаменателя предостаточно.

Еще подумали.

Потом Знаменатель стал на цыпочки, постучал в черточку:

— Слышь, ты! А если нам так стать Целым Числом, без другой дроби?

— Можно попробовать, — соглашается Числитель. Стали они пробовать. Числитель умножится на два, и Знаменатель — не отставать же! — тоже на два. Числитель на три — и Знаменатель на столько же.

Умножались, умножались, совсем изнемогли, а толку никакого. Та же дробь, ни больше ни меньше прежней.

— Стой! — кричит Знаменатель. — Хватит умножаться. Делиться давай. Так оно вернее будет.

Стали делиться.

Знаменатель на два — и Числитель на два. Знаменатель на три — и Числитель на столько же. А дробь — все прежняя.

Биссектриса

Заспорили Стороны угла, никак между собой не поладят.

— Я, со своей стороны, считаю… — говорит одна Сторона.

— А я считаю, со своей стороны… — возражает ей другая.

Ничего не поделаешь: хоть у них и общий угол зрения, но смотрят-то они на мир с разных сторон!

Проходила как-то между ними Биссектриса. Обрадовались Стороны: вот кто будет их посредником! Спрашивают Биссектрису:

— А вы как думаете?

— А ваше мнение каково?

Стоит посредник посрединке, колеблется.

— Ну скажите же, скажите! — тормошат Биссектрису со всех сторон.

— Я думаю, вы совершенно правы, — наконец произносит Биссектриса, кивая в правую сторону.

— Ах, какая вы умница! — восхищается правая Сторона. — Как вы сразу все поняли!

А Биссектриса между тем поворачивается к левой Стороне:

— Ваша правда, я тоже всегда так думала.

Левая Сторона в восторге:

— Вот что значит Биссектриса! Сразу сообразила, что к чему!

Стоит Биссектриса и знай раскланивается: в одну сторону кивнет — мол, правильно, в другую сторону кивнет — мол, совершенно верно. Мнение Биссектрисы ценится очень высоко, поскольку оно устраивает обе стороны.

Острый угол

От этого Угла никому в учебнике не было покоя. Ох, и доставалось же от него геометрическим фигурам! Треугольнику доставалось за угловатость. Окружности — за обтекаемость, Квадрату — за отсутствие разносторонности.

Как всегда бывает, тут же находились охотники, которые подхватывали остроты Угла, и — начиналась критика. Эта критика из-за Угла приняла такие размеры, что к нему даже стали относиться с уважением.

Так пришла к Углу слава, а с ней и все остальное. Угол раздался, стал солидней, внушительней и — куда девалась его былая острота! Теперь уже никак не поймешь, отчего он отупел — от градусов или от всего остального.

Уравнение с одним неизвестным

Разные числа — большие и малые, целые и дробные, положительные и отрицательные — впервые встретились в уравнении.

Они любезно, хотя и сдержанно, обменялись приветствиями, а затем стали знакомиться.

— Четверка.

— Очень приятно. Двойка.

— Тройка.

— И я Тройка. Значит, тезки!

— Одна Четвертая…

— Две Четвертых…

— Три Четвертых…

Очень быстро все перезнакомились. Только одно число не назвало себя.

— А вас как зовут? — стали спрашивать у него числа.

— Не могу сказать! — важно ответило это число. — У меня есть причины…

— Ах, подумайте, какие загадки! — затараторила Одна Девятая. — Как можно жить в обществе и совсем не считаться с его мнением!

— Спокойно, спокойно, — вмешался Знак Равенства, самый справедливый знак во всем задачнике. — Все выяснится в свое время. А пока пусть это число остается неизвестным. Мы назовем его Иксом. Что поделаешь, будет у нас уравнение с одним неизвестным.

Все числа согласились со Знаком Равенства, но теперь они вели себя еще сдержанней, чем даже во время знакомства. Кто его знает, что за величина этот Икс? Здесь нужно быть осторожным.

Некоторые попытались заискивать перед. Иксом, по он так важно себя держал, что даже у дробей отпала охота добиваться его расположения.

— Ну нет, — прошептала Двойка Четверке. — Ты как хочешь, а я перебираюсь в другую сторону уравнения. Пусть я буду там с отрицательным знаком, но зато не буду видеть этой персоны.

— И я тоже, — сказала Четверка и вслед за Двойкой перебралась в другую сторону уравнения. За ними последовали две тезки — Тройки, а потом и дроби — Одна Четвертая, Две Четвертых, Три Четвертых — и все остальные числа.

Икс остался один. Впрочем, это его не встревожило. Он решил, что числа просто не хотят его стеснять.

Но числа решили по-другому. Они сложились, перемножились и поделились, а когда все необходимые действия были произведены, Икс ни для кого уже не был загадкой. Он оказался мнимой величиной, такие тоже встречаются в математике.

То-то он так мнил о себе, этот Икс!

Таблица умножения

На последней странице тетради выстроилась таблица умножения. Строгие колонны чисел стоят, сомкнув ряды, и готовы по первому знаку продемонстрировать свою силу и мощь любому ученику — от первого до десятого класса.

По первому знаку — это понятно. Ведь командует парадом Знак Равенства.

— Равняйсь! — командует Знак Равенства.

И числа равняются.

Дважды два равняется четырем.

Трижды пять равняется пятнадцати.

Семью восемь равняется пятидесяти шести.

Вот какая здесь во всем точность!

В таблице умножения суровая дисциплина, но числа подчиняются ей легко и охотно. Разве можно не подчиниться дисциплине, которая существует под знаком равенства?

Треугольник

Задумал Угол треугольником стать. Нашел подходящую Прямую линию, взял ее с двух сторон за две точки — и вот вам, пожалуйста, чем не треугольник?

Но Прямая оказалась строгой линией. Сдерживает она угол, ограничивает. Теперь ему не та свобода, что прежде.

А вокруг, как назло, ломаные линии вертятся, выламываются:

— Ну как ты, Угол, со своей Прямой? Ладите?

Что им ответишь? Молчит Угол. Молчит, а сам думает: «Зря я такую прямую линию взял. Ломаные куда удобней!»

За этой мыслью пришла и другая: «А вообще-то, чем я рискую? Можно такую ломаную найти, что она с моей прямой и не пересечется».

Такая ломаная линия быстро сыскалась. Соединил ею Угол те же две точки, что и Прямая соединяла, и — доволен.

Потом еще одной ломаной обзавелся, потом еще одной. А Прямая верит Углу, ни о чем не догадывается.

Но вот ломаные линии, как набралось их много; стали между собой пересекаться. Так закрутили Угол, так завертели, что его среди них и не видать.

Еле выпутался бедняга.

«Хватит, — решил, — возиться с этими ломаками. Лучше уж прямой линии держаться».

И опять остался Угол со своей Прямой. Дружно живут. Хороший треугольник.

Оно и понятно: через две точки, как свидетельствует геометрия, можно провести только одну прямую.

А ломаных — сколько угодно.

Отрицательное лицо

Это число было настолько незначительной величиной, что стояло даже ниже Ноля, не говоря уже о других, положительных числах. Поэтому, не довольствуясь своим положением, оно все отрицало и стояло в задачнике со знаком минус.

Но теперь все изменилось. Отрицательное число возвели в степень, и оно стало положительной величиной. Оно утверждает то, что прежде отрицало, и отрицает другие отрицательные числа — ничтожные величины, стоящие ниже Ноля.

Минус на минус дает плюс — это простая арифметика.

Произведение

— Смотрите, — говорят соседям, — это наше произведение. Ну, каково? Двузначное число, не то что мы, однозначные.

А произведение и не смотрит на сомножителей. Воротит нос, боится, как бы знакомые сотни чего не подумали. Как-никак сомножители — однозначные числа, стыдно произведению иметь такую родню.

— Произведение ты наше единственное, погляди на нас, хоть словечко молви!

Куда там! До того ли сейчас произведению! Произведение давно забыло, кто его произвел на свет. Теперь произведению с самой Тысячей помножиться в пору!

Фигура

Прибежала Трапеция к Окружности.

— Ох, ты даже себе не можешь, не можешь представить! Сверху плоско, снизу выпукло, а о боках нечего и говорить!

— Что плоско? Что выпукло? Ты объяснишь толком?

— Вот послушай, — стала объяснять Трапеция. — Появилась у нас в учебнике новая фигура. Откуда она взялась, никто не знает. Может, ее кто нарисовал так, для смеха…

— Что же это за фигура?

— Как, ты еще не поняла? Ну пошли, сама посмотришь.

Пошли они смотреть на Фигуру. А там уже, такое творится! Треугольники, Квадраты, Параллелограммы… А в центре эта самая Фигура красуется…

При виде ее Окружность так и покатилась со смеху, но не успела откатиться особенно далеко — остановилась, призадумалась.

— Ты знаешь, — сказала она Трапеции, — в ней что-то есть. Вот эта линия, обрати внимание. Она выглядит вполне Современно.

— Пожалуй, — согласилась Трапеция. — А поверхность? Видишь, какая у нее поверхность? У нас все слишком плоско…

— Да, мы привыкли к симметрии, — вздохнула Окружность. — А кому теперь нужна симметрия?

Подоспели и другие геометрические фигуры. Они с восхищением глядели на незнакомую Фигуру и в один голос вздыхали:

— Как это асимметрично!

И вот — Фигуры давно уже нет, а поглядите, что делается в учебнике. Ни одной геометрической фигуры невозможно узнать.

Все они на одно лицо: сверху плоско, снизу выпукло, а о боках нечего и говорить.

Мода, ничего не поделаешь.

Закон моды!

Вопреки всем известным законам геометрии.

Знаки

Стоит Пятерка в задачнике, что-то тихонько подсчитывает. Вокруг много знакомых цифр, они то и дело окликают Пятерку, справляются о здоровье, желают всего наилучшего. И вдруг:

— Стой! Отдай половину! Пятерка растерялась.

— Я стою, — забормотала она, — но почему вы так со мной разговариваете?

— А как с тобой разговаривать? Сказано, гони трояк, и баста! Или не узнала меня? Я — Минус!

Пятерка попятилась в ужасе. Она много слыхала об отчаянном и жестоком Минусе, атамане разбойников, которые держали в страхе весь задачник.

— Ну давай, а то отниму! — сказал атаман, свирепо шевеля усами. Но Пятерка от испуга не могла двинуться.

Тогда Минус отнял у нее три единицы и пошел себе как ни в чем не бывало. Он шел и пел свою атаманскую песню.

Я считаю — Нечего считать, Я предпочитаю Вы-чи-тать!

— Эге, да ты, я вижу, с прибытком! — вдруг окликнули его. — Ну-ка, что там у тебя, выкладывай!

Бравый атаман разбойников сразу узнал этот голос. Он съежился и хотел проскочить мимо, но его бесцеремонно взяли за шиворот.

— Ты никак спешишь? — ласково спросил толстый Плюс, для верности дав Минусу по загривку. Известный в задачнике коммерсант и делец, Плюс сам ни у кого ничего не отнимал, он только складывал то, что отнимал Минус.

— Да нет, куда мне спешить, — стал оправдываться Минус. — Просто не заметил вас, извините.

— Ладно! — сказал Плюс. — Давай, сколько там у тебя?

Он взял три единицы, отнятые Минусом у Пятерки, отпустил атамана на все четыре стороны и пошел себе, напевая:

Я не сплю и не лежу, Я за цифрами слежу, Все они у меня в услужении. Все, что хочешь, я сложу, Я ничем не дорожу, Потому что я служу Сложению.

Потом он остановился, чтобы прибавить новый заработок к прежней сумме, но ему помешали.

— Рад вас приветствовать! — сказал, подходя к нему, Знак Деления. — Кажется, у вас есть что разделить?

— Какое там есть! — несмело запротестовал Плюс. — Жалкие три единицы.

— Всякое деление благо, — сказал Знак Деления. — Делитесь и умножайтесь, как сказано в чистописании, то бишь в арифметике.

— Но нас двое, — все еще сопротивлялся Плюс, — а три на два не делится.

— Не печальтесь, поделим. Дайте-ка сюда эту троицу.

Он взял три единицы и удалился, оставив Плюс в полном недоумении, каким же образом тройка делится на два.

Мать-и-матика!

— тянул Знак Деления, уходя.

— Мать-и-ма…

— У вас отличное настроение! — сухо сказал ему Знак Умножения.

— О, я счастлив вас… — начал Знак Деления, но Знак Умножения его не слушал.

— Тут ко мне приходила Двойка, — продолжал он, — Она была Пятеркой, но ее ограбили. Позаботьтесь о ней, это по вашей части. И, кроме того, у вас что-то есть ко мне?

— Да так, ничего особенного, — замялся Знак Деления. — Пустяк… три единицы.

— Давайте их сюда, — сказал Знак Умножения.

И затянул свою песенку:

Богатство нужно так нажить, Чтоб никого не потревожить, Умножить — значит умно жить, А умно жить — умножить!

И, пряча полученные три единицы, крикнул вдогонку Знаку Деления;

— Так не забудьте об этой Пятерке! О той, которую ограбили!

Величина

Позавидовала Единица Десятке: «Конечно, с такой кругленькой суммой, как этот ноль, я бы тоже кое-что значила!»

Поэтому, когда Единице удалось наконец, обзавестись нолем, она не поставила его сзади себя, как Десятка, а выставила наперед — пусть, мол, все видят!

Получилось очень внушительно:

0,1.

Потом какими-то способами Единица добыла еще один ноль. И тоже выставила его наперед. Глядите, дескать, какие мы:

0,01.

Единица стала входить во вкус. Она только и думала, как бы скопить побольше нолей, и после долгих стараний ей удалось собрать их в большом количестве.

Теперь Единицу не узнать. Она стала важной, значительной. Куда до нее какой-то Десятке!

Теперь Единица выглядит так:

0,00000000001.

Вот какой величиной стала Единица!

ВОКРУГ КАПУСТЫ

Диван

Чемодану позавидовал Диван: Все по свету разъезжает Чемодан. Как печально, что привычка и уют С места сдвинуться Дивану не дают! Тихо дремлет в теплой комнате Диван И во сне переплывает океан, Добирается к вершинам снежных гор, Поднимается в заоблачный простор… Совершая эти подвиги во сне, Он теснее прижимается к стене. Так стоит Диван у печки круглый год И скрипит, пыхтит уныло: «Не везет!»

Печка

У старой печки не хватает тяги К тому, чтоб жить своею теплотой. Ее знобит, ей холодно, бедняге, Она горит единственной мечтой. Все ждет она, что в этом помещении, Чтоб ей не приходилось мерзнуть впредь, Поставят паровое отопление И сможет печка косточки погреть.

Пресс-папье

Ох и достается пресс-папье! Целый день какие-то помехи: Тут дела на письменном столе, А его зовут колоть орехи. То его зачислят в молотки, То в подставки, то еще во что-то. И чернила сохнут от тоски, От его общественной работы.

Педагогическое

Развязный галстук весел и беспечен, И жизнь его привольна и пестра: Заглядывает в рюмку что ни вечер, Болтается по скверам до утра, Сидит на шее и забот не знает И так в безделье проживает век… Подумайте! А ведь его хозяин Вполне, вполне приличный человек!

Сочувствие

Повесив медный нос, Кран изливает душу. Растроганный всерьез, Ушат развесил уши. Стоит, разинув рот, Понуро и убито И горько слезы льет На каменные плиты.

Чувства

Хмурится обида на кого-то. Гнев бушует, Закипает страсть, Плачет горе. Трудится забота, И надежда не смыкает глаз. Мечется по миру беспокойство. Все сердца и души теребя… Мирно спит одно само довольство, Сытое. Влюбленное в себя.

Лень

«О Лень! — возмутился Олень. — Чего ты лежишь, словно пень?» «Тю, Лень! — удивился Тюлень. Чего ты блуждаешь, как тень?» Но им не ответила Лень: Лень!

Скука

Все нудится Скука, Мается, По городу мрачно Слоняется. Затеет на улице Ссору, Намелет с три короба Вздору, Заходит в дома Без стука, И всюду она Некстати… Унылая штука Скука. Нелепая штука Скука.

Работник

«Вот этот человек, — заметила овца, Служил еще у моего отца. Как он работал! Просто глянуть любо. Сбивался с ног, по дому хлопоча. Отец-баран новехонькую шубу Ему пожаловал Со своего плеча».

Зерно

Петух в науке своего добился, Сумел подняться выше, чем орел. Он ходит важно, он остепенился, Сказать точнее, степень приобрел. Что ж делает талантливый ученый? По-прежнему клюет пшено? Нет, Извлекает он из рациона Рациональное зерно.

Трюмо

Трюмо терпеть не может лжи И тем и знаменито, Что зеркала его души Для каждого открыты. А в них То кресло, То комод, То рухлядь, То обновки… Меняется душа трюмо Со сменой обстановки.

Самосохранение

Шнурки не надрывались на работе, Болтались по обочинам дорог. И на каком-то резком повороте Их придавил рассеянный сапог. Шнурки блуждали по земле с опаской, Порваться прежде времени боясь, И по причине этой неувязки Безвременно их жизнь оборвалась.

Градусник

Ох этот Градусник. Стеклянный паренек. Отзывчивая. Чуткая натура! В квартире кто-то Сляжет на денек — А у него уже Температура.

Заводская труба

Заводская Труба Неуклюжа, груба И совсем не красива на вид. Но она без красот Достает до высот И не даром небо коптит.

Шпингалет

Вот уже десяток лет На работе мирной Незаметный Шпингалет, Сторож наш квартирный. Но не каждому знаком Путь его тернистый… Был когда-то он штыком, Убивал фашистов. На морозе и в огне Приходилось драться… А потом — конец войне, Демобилизания. И, бывалый фронтовик, В битвах закаленный. Поступил в квартиру штык Сторожем оконным. (Потому что — не секрет. — Если дельно взвесить, В мирной жизни Шпингалет — Нужная профессия.) И работает старик Хорошо и молодо. Он всегда готов, как штык, Побороться с холодом. И хотя напротив печь (Подойди, погрейся!), Но на печь его упечь Даже не надейся! Он с порядками знаком: Служба — это служба. И сумеет стать штыком. Если будет нужно.

Вера

Кажется песчинке, что она Выполняет важное задание: Без нее бы рухнула стена, Без нее бы обвалилось здание. И не нужно на нее пенять, Ни к чему пускаться в рассуждения: Крепче будет здание стоять От ее, песчинки, заблуждения.

Мяч

Скачет Мяч, Как циркач, По дворам и крышам. Чем сильнее Удар, Тем он скачет выше. И ему Ничего — Сыро или сухо… Посмотри На него И не падай духом.

Ширма

Ширму выставляют напоказ, И ее, конечно, это радует. Не случайно Ширма всякий раз От восторга просто на пол падает. Выставляют Ширму напоказ. Но напрасно так она встревожена: Ведь она здесь — для отвода глаз От того, что видеть не положено.

Оркестр

У скрипки не хватает настроения, А у кларнета — вдохновения. Рояль сегодня что-то не звучит, Не до игры расстроенной гитаре… И только барабан восторженно стучит, Поскольку он всегда в ударе.

Счастье

Покрытая снегом, озябшая елка Прильнула к окну, подобравши иголки, И жадно глядела на елку в огнях, Мечтая о собственных радостных днях. А елка домашняя, в ярком уборе, Вздыхала о ветре, о снежном просторе, О том, что она променяла вчера На пеструю роскошь и блеск серебра.

Лопата

Лопата угловата И тяжела для рук. Но все-таки Лопата — Надежный, верный друг. Хоть ей пласты иные Даются нелегко, Она в дела земные Влезает глубоко.

Кирпич

В стене высотного строения Кирпич — бессрочный строевой. Бушуют ливни в исступлении. Метели поднимают вой, — Но все лихие непогоды Ему как будто нипочем: Кирпич прошел Огонь и воду, Покуда стал он — Кирпичом!

Паровоз

Он провел немало эшелонов И с пути не сбился своего. В чем же дело? Где его вагоны? Почему покинули его? Есть ведь в нем И сила и уменье, К перегонам дальним он привык. Почему ж стоит он без движенья? Паровоз поставили в тупик.

Славный ток

Ток торопится. Спешит На работу срочную: Дальний путь его лежит В область потолочную. Трудный путь: То вверх, То вниз. Ток — прекрасный альпинист. Смелый и бывалый. На любые этажи Он по проводу взбежит. Ни устав нимало. Лампочка на потолке — Как тут не бояться? Жизнь висит на волоске, Может оборваться! Очень тонкий волосок, Как мышиный усик. Побледнел бедняга Ток, Дрогнул. Но не струсил. Лампа — это не предел, Впереди Немало дел. Всюду ждут его услуг, Току очень рады Плитка, Радио, Утюг — Торопиться надо! Он с утра Не пьет. Не ест В трудовой горячке Дело есть и в МТС И на водокачке. Прибежит он на завод Там его работа ждет, Вовремя поспел он. Ну, давай Включайся, Ток, Заводи станки, браток, Видишь — Сколько дела!

Бритвы

Какою бритвою скорей Лицо себе поранить можно? Не той, которая острей, С тупою будьте осторожны. Пускай не вызовет обид И шутка в нашем разговоре: Острота зла не причинит, А тупость причиняет горе.

Пассажир

На остановке при посадке Кричит он в гневе благородном: «Чего толпиться на площадке? Там впереди совсем свободно!» Но лишь ему пробиться дайте. Как он начнет ворчать сердито: «Потише, эй, не нажимайте! Здесь и без вас битком набито!»

Ревность

От измены ревность не спасает: Ревность — это глупый пес, который Своего хозяина кусает И свободно пропускает вора.

Философия

«Жизнь — это жизнь. А свет — это свет. А люди — всегда есть люди… То, чего нынче, возможно, нет, Завтра, возможно, будет… Так оно дело… Вот оно как… Кто бы и как бы и что бы там…» Старый, Бывалый, Матерый дурак С начинающим делится опытом.

В СТРАНЕ ВЕЩЕЙ

Чемодан

Я сказал Чемодану:

— Закрой глаза, я покажу тебе фокус.

Я взял ключик и помог Чемодану закрыть глаза. Потом подхватил его и понес.

Чемодан не возражал: он давно привык к тому, что с ним носятся. Он только скрипел недовольно:

— Скорей, скорей, скорей!

В номере гостиницы, куда мы прибыли, уехав от дома за тысячу километров, я поставил Чемодан на стул и помог ему открыть глаза. Затем я вытащил из него несколько вещей, которые мешали ему сосредоточиться, и спросил:

— Ну как?

— Ничего, — сказал Чемодан и, подумав, добавил: — Ничего особенного.

Да, конечно, он не увидел ничего особенного. Он просто попал из комнаты в комнату, проделав весь путь с закрытыми глазами.

Если бы Чемодан мог путешествовать с открытыми глазами! Он столько бы узнал, повидал бы массу интересного.

А потерял бы Чемодан совсем немного. Так, какие-то тряпки…

Любовь

Былинка полюбила Солнце…

Конечно, на взаимность ей трудно было рассчитывать: у Солнца столько всего на земле, что где ему заметить маленькую неказистую Былинку! Да и хороша пара: Былинка — и Солнце!

Но Былинка думала, что пара была б хороша, и тянулась к Солнцу изо всех сил. Она так упорно к нему тянулась, что вытянулась в высокую, стройную Акацию.

Красивая Акация, чудесная Акация — кто узнает в ней теперь прежнюю Былинку! Вот что делает с нами любовь, даже неразделенная…

Подслушанное счастье

Все уснуло. В кухне совсем темно. Толстый, высокомерный, обычно мрачный и неразговорчивый Кувшин не замечает, что Чашка не одна, что рядом с ней Ложка, и говорит:

— С тех пор как я увидел тебя, Чашка, ничего мне не мило на этой полке. Я люблю тебя, слышишь, люблю так, что не могу даже вместить в себе эту любовь…

Кувшин многого не может вместить — ведь он рассчитан только на три литра. Но любовь не меряют на литры, и поэтому признание Кувшина звучит довольно трогательно. По крайней мере таким оно кажется Ложке — невольной свидетельнице этого разговора.

— Пойдем со мной, Чашка, — продолжает Кувшин, — я уведу тебя в сказочную страну, в страну Чистых Скатертей и Просторных Буфетов. А если не хочешь, Чашка, мы останемся здесь и будем все равно счастливы.

«Пойдем со мной, Чашка», — говорит Кувшин, но Ложка слышит совсем другое. И кажется ей, что говорит это вовсе не Кувшин, а ее знакомый маленький Ножик.

«Пойдем со мной, Ложка, — слышится ей. — Я люблю тебя, и поэтому ты будешь всюду со мной счастлива».

И они идут, идут вдвоем в чудесную страну Чистых Скатертей и Просторных Буфетов. Вернее, даже не идут, а летят, потому что их несет туда сказочный ковер-самолет, который люди называют подносом.

Вот, наконец, и она, эта прекрасная страна. В ней действительно стол с очень чистой скатертью, и вообще всюду такая чистота, что неряшливые пылинки в ужасе выбрасываются прямо из окна.

— Ну как, — спрашивает Ножик, когда они сходят с подноса на скатерть, нравится тебе здесь?

— Да, очень нравится, — отвечает Ложка. Но больше всего ей нравится в эту минуту сам Ножик, который так и сияет от счастья.

И маленькая Ложка улыбается ему…

А потом, когда в кухню заглядывает рассвет, все оказывается совсем иначе. Кувшин стоит на своем месте, по-прежнему высокомерный и неразговорчивый, и полон он, как всегда, простокваши, а совсем не любви. И у Ножика очень скучный, неинтересный вид. Никак не похоже, чтобы он знал дорогу в Страну Счастья.

Но Ложка верит, что это не так.

Она ждет ночи…

Нежность

Лучи сыплются на Землю, как снег, но совсем иначе ее согревают.

Снег напяливал на нее шубу, кутал Землю, советовал беречься, строго соблюдать постельный режим. Что поделаешь, видно, он, Снег, имел на это право…

Лучи скользят по воздуху, почти не смея коснуться Земли. У них нет теплых шуб, у них нет мудрых советов. Им остается согревать Землю только своей нежностью…

Цепи

Лишь только Колодезный Ворот начинает скрипеть, Бадья не выдерживает и со всей высоты бросается в воду. «Лучше утопиться, чем так жить!» — думает она.

А Ворот, искушенный в капризном характере своей подруги, думает: «Ну и топись! Без тебя хоть вздохну свободнее».

Проходит минута — Бадья не подает признаков жизни. «Утонет еще, чего доброго! — тревожится Ворот. — Да и я виноват — разошелся слишком».

И Ворот, тужась и кряхтя, вытаскивает Бадью, освобождает ее от воды, которой она порядочно нахлебалась, и клянется на будущее крепко держать Бадью, не давать ей спуску.

Но не проходит и нескольких минут, как все начинается сначала.

«Дернуло ж меня связаться с этой Бадьей! — скрипит Ворот. — Совсем закрутился я с ней. Ох, эти проклятые цепи!»

«Правда, если разобраться, — продолжает он рассуждать, — я тоже виноват. Разошелся слишком. Надо вытащить, а то утонет еще, чего доброго!»

Осенняя сказка

Взгляни в окно: ты видишь, одинокий лист кружится на ветру? Последний лист… Сейчас он желт, а когда-то был зелен. И тогда он не кружился по свету, а сидел на своей ветке рядом с молодой, румяной вишенкой, которую любил всем сердцем.

Старый гуляка Ветер часто говорил ему:

— Пойдем побродим по свету! Повсюду столько румяных вишенок!

Но Листик не соглашался. Зачем ему много вишенок, когда у него есть одна, его Вишенка, самая лучшая в мире!

А потом счастье его оборвалось. Вишенка вдруг исчезла, и никто не мог сказать, куда она девалась.

Стояла холодная осенняя пора, и все листья с дерева давно облетели. Только один Листик, осунувшийся, пожелтевший от горя, оставался на своей ветке: он все еще ждал, что вернется Вишенка.

— Что ты здесь высидишь? — убеждал его Ветер. — Пойдем поищем, — может быть, и найдем… Ветер дунул посильней, и они полетели.

…Взгляни в окно: ты видишь, темные деревья зябко ежатся от холода. Еще бы: все одеваются к зиме, а они, наоборот, раздеваются. А вон там, видишь, кружится на ветру последний желтый лист. Это наш Листик, наш однолюб. Он все еще ищет свою Вишенку.

Шкатулка

— Эх ты, Шкатулка, — говорит Шкатулке Настольная Лампа, — посмотри-ка, что написано на бумажках, которые ты сохраняешь.

Но Шкатулка, сколько ни пытается заглянуть в себя, так ничего прочесть и не может.

— Что же там написано? — спрашивает она.

— Да вот — самые противоречивые вещи. На одной бумажке «Я тебя люблю», на другой, наоборот, — «Я не люблю тебя». Где же твоя принципиальность после этого?

Шкатулка задумывается. Действительно, она никогда не вникала в содержание бумажек, которые ей приходится сохранять. А там, оказывается, бог весть что такое написано. Надо будет разобраться в этом деле!

Потом в комнату входит хозяйка. Она садится к столу, раскрывает шкатулку, и вдруг — кап, кап, кап — из глаз ее капают слезы.

Увидев, что хозяйка плачет, бедная Шкатулка совсем расстраивается.

«Конечно, — решает она, — это все из-за моей непринципиальности».

Память

У них еще совсем не было опыта, у этих русых, не тронутых сединой Кудрей, и поэтому они никак не могли понять, куда девался тот человек, который так любил их хозяйку. Он ушел после очередной размолвки и не появлялся больше, а Кудри часто вспоминали о нем, и другие руки, ласкавшие их, не могли заменить им его теплых и добрых рук.

А потом пришло известие о смерти этого человека…

Кудрям рассказала об этом маленькая, скрученная из письма Папильотка…

Форточка

Любопытная, ветреная Форточка выглянула во двор («Интересно, по ком это сохнет Простыня?») и увидела такую картину.

По двору, ломая ветви деревьев и отшибая штукатурку от стен, летал большой Футбольный Мяч. Мяч был в ударе, и Форточка залюбовалась им. «Какая красота, — думала она, — какая сила!»

Форточке очень хотелось познакомиться с Мячом, но он все летал и летал, и никакие знакомства его, по-видимому, не интересовали.

Налетавшись до упаду, Мяч немного отдохнул (пока судья разнимал двух задравшихся полузащитников), а потом опять рванулся с земли и влетел прямо в опрокинутую бочку, которая здесь заменяла ворота.

Это было очень здорово, и Форточка прямо-таки содрогнулась от восторга. Она хлопала так громко, что Мяч наконец заметил ее.

Привыкший к легким победам, он небрежно подлетел к Форточке, и встреча состоялась чуточку раньше, чем успел прибежать дворник — главный судья этого состязания…

Потом все ругали Мяч и жалели Форточку, у которой таким нелепым образом была разбита жизнь.

А на следующий день Мяч опять летал по двору, и другая ветреная Форточка громко хлопала ему и с нетерпением ждала встречи.

Скалы

Красивы прибрежные скалы, особенно на закате, но заходящие в порт корабли обходят их стороной. Скалы пугают их своей неприступностью.

А на самом деле скалы вовсе не так неприступны. Каждая из них втайне мечтает о своем корабле, который придет когда-нибудь и останется с ней навеки. Но вы же знаете, какие сейчас корабли! Им подавай Причальную Тумбу, покорную Тумбу, для которой любой корабль заслоняет все море.

Приходят и уходят корабли, приходят и уходят. Где-то там, посреди океана, они забывают о тех, кого оставили на берегу, и мечтают о других берегах — далеких и незнакомых. Но в трудную минуту, когда налетают штормы и океан разевает черную пасть, корабли вспоминают… И не Тумбу, нет, не Тумбу вспоминают они. Корабли вспоминают неприступные скалы родного берега…

Солнце

Снизу, прямо с земли, бьет в глаза яркое Солнце. Что случилось? Может быть, Солнце опустилось на землю?

Нет, это не Солнце, это только Осколок, всего лишь маленький кусочек стекла. Некоторые считают, что весна его не касается, что не его дело соваться в весенние дела. Но он тоже радуется весне. Радуется, как умеет.

Это радость делает его похожим на Солнце.

Звезды

В звездную ночь песчинки смотрятся в небо, как зеркало, и каждая легко находит себя среди других, подобных ей песчинок.

Это так просто — найти себя: стоит только посмотреть в небо и поискать самую яркую звезду. Чем ярче звезда, тем легче жить на свете песчинке…

Берег

— Ты не боишься утонуть? — спросила у Волны Щепка.

— Утонуть? — встревожилась Волна. — Ты сказала — утонуть?

И Волне впервые захотелось на берег.

Она прибежала как раз вовремя, чтобы захватить на берегу местечко получше, и осела на мягком песке, собираясь начать новую жизнь — без тревог и волнений.

И тут она почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног.

— Тону! — всхлипнула Волна и ушла под землю.

Мечта

Остановилась Лужица посреди дороги и ждет, чтоб на нее обратили внимание.

Прежде всего ее, конечно, нанесут на карту. Лужица будет выглядеть на карте неплохо — у нее такие ровные берега! Вот здесь, на этом берегу, наверно, построят санаторий. На том берегу — порт или еще что-нибудь. Да, кстати, почему в нее никто не впадает?

Размечталась Лужица — и это понятно: каждому хочется найти себя в жизни. Но теперь Лужица себя не найдет: она так воспарила в мечтах, что на земле от нее только сухое место осталось.

Старая афиша

Шелестит на ветру, останавливая прохожих, Старая Афиша:

— Подойдите, подойдите ко мне! Я свежа и ярка, я еще достаточно хорошо сохранилась!

Афиша охорашивается, принимает самые различные позы, но прохожие идут мимо и ее не замечают.

— Это будет очень интересный концерт, — продолжает она. — Веселый концерт. С участием самых лучших артистов…

Шелестит, шелестит, зазывая прохожих, Старая Афиша. И никак не может понять, что концерт ее давно прошел и больше никогда не состоится.

Осень

Чувствуя, что красота ее начинает отцветать и желая как-то продлить свое лето, Березка выкрасилась в желтый цвет — самый модный в осеннем возрасте.

И тогда все увидели, что осень ее наступила…

Скромность

— Посмотрите, как хорошо у нас в комнате, — говорит Занавеска деревьям с улицы.

— Посмотрите, как хорошо у нас на улице, — говорит она комнатной мебели.

— Мы ничего не видим, — отвечают деревья.

— Нам ничего не видно, — отвечает мебель.

— Мы видим только тебя…

— Только тебя…

— Ну что вы, — смущается Занавеска, — не такая уж я красивая…

Гвоздик

Гвоздик высунулся из туфли, чтобы посмотреть, как поживает его Хозяин, и сразу услышал:

— Ой!

Гвоздик разволновался. Очевидно, у Хозяина какие-то неприятности? И Гвоздик высунулся еще больше.

— Ой! Ой! — вскрикнул хозяин, а потом снял туфлю и забил Гвоздик молотком.

«Что-то он от меня скрывает! — подумал Гвоздик. — Но ничего, я все-таки узнаю, в чем здесь дело!» И он высунулся снова.

Хозяин рассердился, взял клещи и вытащил Гвоздик из туфли. Лежа в чулане среди ненужных вещей, Гвоздик думал:

«Гордый человек! Не хочет, чтобы другие видели, как ему тяжело живется!»

Хлястик

— Замерзнет, небось, человек, — беспокоился Хлястик. — Руки, ноги, плечи поотмораживает. За поясницу-то я спокоен, здесь я лично присутствую. А как на других участках?

Дорога

Прибежала Тропинка к Дороге и остановилась в восхищении.

— Теть, а, теть, откуда ты такая большая?

— Обыкновенно, — нехотя объяснила Дорога. — Была малой, вроде тебя, а потом выросла.

— Вот бы мне вырасти! — вздохнула Тропинка.

— А чего тут хорошего? Каждый на тебе ездит, каждый топчет — вот и вся радость.

— Нет, не вся, — сказала Тропинка. — Пока я маленькая, меня далеко не пускают, а тогда бы я… ух, как далеко ушла!

— Далеко? А зачем далеко? Я вот до города дошла, и все, с меня хватит…

Поникла Тропинка и обратно в лес побрела. «С меня хватит!» Стоит ли ради этого быть дорогой? Может, лучше остаться Тропинкой, навсегда затеряться в лесу?

Нет, не лучше, совсем не лучше. Просто Тропинка ошиблась на этот раз, просто она вышла не на ту дорогу.

Старый дом

Этому дому, наверно, двести лет. Он стоит, маленький, совсем ветхий, и как-то неловко чувствует себя среди прекрасных домов нового времени.

Трудно понять, каким чудом он сохранился. Его грудь не украшают мемориальные доски, его стены не подкрепляет авторитет великих людей, которые жили в нем или хотя бы останавливались проездом.

Но все-таки он не зря простоял столько лет, все-таки и в нем жили люди. Может, они тоже были великими, только никто этого не заметил?

Занавес

Всякий раз, когда спектакль близился к концу, Занавес очень волновался, готовясь к своему выходу. Как его встретит публика? Он внимательно осматривал себя, стряхивал какую-то едва заметную пушинку и — выходил на сцену.

Зал сразу оживлялся. Зрители вставали со своих мест, хлопали, кричали «браво». Даже Занавесу, старому, испытанному работнику сцены, становилось немного не по себе от того, что его так восторженно встречают. Поэтому, слегка помахав публике, Занавес торопился обратно за кулисы.

Аплодисменты усиливались. «Вызывают, — думал Занавес. — Что поделаешь, придется выходить!»

Так выходил он несколько раз подряд, а потом, немного поколебавшись, и вовсе оставался на сцене. Ему хотелось вознаградить зрителей за внимание.

И тут — вот она, черная неблагодарность! — публика начинала расходиться.

КАРМАННАЯ ШКОЛА

Физика и лирика

Жил на свете, а точнее — в нашем городе поэт. По профессии-то он был поэт, а вообще — довольно сухой человек. Мрачный, неразговорчивый. Сказать по правде, ему и говорить-то было не с кем. Друзей поэт не имел, приятелей тоже. Разговаривал он только с редакциями, да и то по телефону. В одну редакцию позвонит — справится о поэме. В другую позвонит — стихотворением поинтересуется. В третью позвонит — спросит о миниатюре. И так изо дня в день.

Унылые звонки, односторонние. Все только поэт звонит, а чтобы ему кто-нибудь позвонил, — этого никогда не случалось.

И стало обидно Телефону, что его хозяин живет, так невесело. «Дай-ка, — думает, — хоть я ему позвеню, если люди о нем забыли».

И вот в квартире поэта раздался звонок.

Первый звонок за многие годы.

Поэт снял трубку.

— Доброе утро, — сказал Телефон как можно вежливей. — Как вы себя чувствуете?

— Кто говорит? — спросил поэт. — Из какой редакции?

— Я не из редакции, — сказал Телефон. — И вообще вы меня не знаете.

— Так какого же дьявола вы мне звоните да еще справляетесь о здоровье? Что вам за дело до моего здоровья?

— Не сердитесь, — мягко сказал Телефон. — Я просто спросил, думал, вам будет приятно…

Но поэт уже его не слушал. Он бросил трубку на рычаг и снова погрузился в работу.

«Я помешал ему, — корил себя Телефон. — Он сейчас занят, надо будет позвонить попозже».

— Вы напрасно на меня обиделись, — сказал он попозже. — Мне хотелось с вами поговорить, узнать, как вы живете…

— Хулиган! — закричал поэт. — Если вы не прекратите ко мне звонить, я позову милицию!

Но Телефон не прекращал звонить. Он звонил регулярно, утром и вечером, справлялся о здоровье, говорил такие слова, которых поэту прежде не приходилось слышать.

И когда Телефон позвонил в тридцатый, а может быть, в сотый раз, голос его показался поэту знакомым.

— Постойте, постойте! — воскликнул он. — Мне кажется, я уже слышал ваш голос!

— Ну конечно, слышали! — обрадовался Телефон. — Я звонил вам…

— Да, да, звонили!..

— И вы меня еще хулиганом обозвали.

— Хулиганом? О, простите, пожалуйста!

— Ничего, я не сержусь.

Они очень подружились — поэт и его Телефон. Каждое утро поэт ждал звонка, а вечером не мог лечь спать, пока Телефон не пожелает ему спокойной ночи.

А когда однажды Телефон не позвонил, поэт просто не находил себе места. Он долго ходил из угла в угол, а потом взял телефонную книжку и позвонил по первому попавшемуся номеру.

— Доброе утро, — сказал поэт. — Как вы себя чувствуете?.. Вы меня не знаете, но не сердитесь, пожалуйста. Просто мне захотелось поговорить с вами, узнать, как вы живете…

Всемирное тяготение

Травинка выткнулась из земли и увидела над собой звезды. Их много, они со всех сторон, они обступают Травинку, и ей приятно, что звезды ее заметили.

Травинка тянется к звездам. Она даже немножко приближается к ним, но впереди остается еще довольно приличное расстояние.

Травинка тянется из последних сил. Ей необходимо узнать, что происходит там. Потому что она любопытна и еще потому, что это приближает ее к звездам.

А умирает Травинка на земле. Она не может расстаться с землей, слишком глубоко она пустила здесь корни.

Работа

Стул забрался на стол с ногами и рассеянно наблюдал, как Щетка растирала мастику, стараясь довести пол до блеска. Потом ему захотелось поговорить.

— Трудная работа? — участливо спросил он и сам себе ответил: — Черная работа — она всегда трудная. Образование-то у нас, небось, никудышнее?

— Среднее техническое, — скромно ответила Щетка.

— Среднее образование? — изумился Стул. — И вы не могли найти более подходящую работу? Что-нибудь такое, умственное?..

Щетка посмотрела на Стул, который важно восседал на письменном столе, и сказала:

— Не всем же быть начальниками.

Стул выгнул спинку, минуту помолчал и проронил:

— Да, не всем… Но вы заходите… Я постараюсь что-нибудь для вас сделать.

На следующий день Щетка вымылась, причесалась и пришла в канцелярию Стула устраиваться на работу. Она подошла к столу, на котором он вчера восседал, но Стула там не оказалось. За столом сидел человек и что-то быстро писал.

Щетка обошла вокруг стола и вдруг заметила Стул. Он стоял под человеком, крепко упершись в пол четырьмя ногами, и, казалось, целиком ушел в работу. Щетка хотела окликнуть его, но в это время человек сердито заерзал, очевидно, делая Стулу замечание, потому что Стул что-то проскрипел, словно оправдываясь.

И Щетка поспешила убраться из комнаты. Стул сейчас занят. Стулу нельзя мешать, у Стула серьезная, срочная работа.

Умственная работа!

Гром и молния

Грому — что, Гром не боится Молнии. Правда, с глазу на глаз переговорить с ней у него все как-то не получается. Больно уж горяча эта Молния: как вспыхнет!

В это время Гром и носа на свет белый не показывает. Ни видать его, ни слыхать. Но зато как заметит, что Молнии нет на горизонте, — тут уж его не удержишь.

— До каких пор, — гремит, — терпеть все это?! Да я за такое дело!..

Так разойдется, так разбушуется — только послушайте его! Уж он не смолчит, уж он выложит все, так и знайте!

…Жаль, что Молния слышать его не может.

Внутреннее сгорание

Слышите? Вы слышите, о чем шепчутся травм? Они вспоминают о Маленьком Угольке, который принес им счастье.

Когда-то здесь была грязная свалка. Только Объедки да Огрызки были счастливы в ней. Трава и цветы никли и гибли от смрада. Казалось, некому о них подумать, некому их снасти. И вот тогда-то и пришел на свалку маленький рыжий Уголек.

Он увидел погибающие растения и сразу загорелся. Гнев и любовь, жалость и ненависть — вес это, соединившись, создало прекрасное, сильное пламя, которого хватило бы не на одну свалку. Но одиночество — плохой помощник. «Пойду-ка я, поищу себе товарищей, — подумал Уголек и отправился в путь.

Не успел он сделать и нескольких шагов, как увидел первого жителя этих мест. Пятна грязи и копоти не могли скрыть чистоты и благородства, которые светились во всем облике незнакомца.

— Как тебя зовут? — спросил Уголек.

— Меня зовут Чистый Листик, сын Белой Бумаги, — ответил незнакомец. — Вот уже много дней пытаюсь я вырваться из этой грязи и нищеты — но все напрасно. Здесь властвуют грубые и жестокие Объедки, с которыми трудно бороться.

— Пойдем вместе, — предложил ему Уголек. — Я уверен, что вдвоем-то нам удастся справиться с Объедками.

Чистый Листик немного смутился.

— Понимаешь, Уголек, — замялся он, — я бы пошел с тобой без разговоров, но у меня… у меня…

— Что у тебя?

— У меня семья, — сказал Чистый Листик, потому что он был очень чистый и не умел ничего скрывать. — Я только недавно женился…

— Да, семья — это такое дело, — согласился Уголек. — С этим стоит считаться.

— Но что же делать? — вслух раздумывал Чистый Листик. — Жить среди этих Объедков, да еще с семьей, просто невыносимо… А что если, — вдруг предложил он, — что если я жену прихвачу? Она у меня крепкая, выдержит.

— Трудно ей будет, — усомнился Уголек. — Но если выдержит — бери. Втроем — это даже сподручней.

Чистый Листик быстро слетал за своей женой.

— Вот это — Уголек, — познакомил он их, — а вот это — Щепочка.

Уголек посмотрел па маленькую, худенькую Щелочку и на всякий случай предупредил:

— Мы идем на трудное дело. Неизвестно, вернемся ли назад. Не испугаетесь?

Щепочка прижалась к своему Чистому Листику и прошептала:

— Не испугаюсь.

И началась упорная, тяжелая борьба. Объедки не сдавались. Их поддерживали Огрызки, и даже старое, гнилое Полено, в котором когда-то тлело что-то справедливое, тоже выступило на стороне правителей — Объедков.

Но маленький Уголек сумел так зажечь своих товарищей, что в конце концов вся грязь, наполнявшая свалку, была уничтожена. На месте бывшей свалки поднялась высокая, стройная трава, зацвели чудесные цветы.

…Слышите? Вы слышите, о чем шепчутся травы?

Они говорят о том, как приятно дышать полной грудью, как хорошо не знать власти хищных Объедков. Они говорят о том, что в мире осталось еще немало грязи, что ни в коем случае нельзя допустить ее сюда, в светлую страну счастья, за освобождение которой погибли маленький Уголек, Чистый Листик и Щепочка.

О трении

Носок оказался нелегким участком работы, и все нитки были натянуты до предела. С одной стороны на них ботинок жмет, с другой — нога нажимает. Попробуйте поработать в таких условиях, попробуйте не допустить прорыва! Но нитки тесно сплелись между собой, крепко держались друг за дружку. И вдруг — Дырка.

Совсем незнакомая Дырка, прежде таких дырок здесь не встречалось.

— Что — тянетесь? — крикнула Дырка, разинув пасть, что должно было означать улыбку. — Тянитесь, тянитесь, может, и вытянетесь прежде времени!

— Почему ты смеешься? — удивились Нитки. — Разве тебе никогда не приходилось работать?

— Работать? Мне? — еще шире улыбнулась Дырка. — Да вы, я вижу, меня совсем за дуру считаете. Не-ет, ребятки, это вы работайте, а я и без работы не соскучусь. — Так сказала Дырка и — показала ногу.

Это был до того неприличный жест, что нитки просто опешила.

— Как вы себя держите! — укоризненно заметила одна из них. — Где вы воспитывались?

— В самом лучшем обществе, — ответила Дырка. — Разве это не видно по мне? Разве у меня не достаточно изысканные манеры? — И — опять показала ногу.

Стали Нитки совестить Дырку, стала наставлять на путь истинный. Ничего не получается! Нитки, которые были поближе к ней, прямо надорвались, ее уговаривай, а Дырка ничего, даже больше от этого стала. Так разошлась, что всю пятку заняла, вверх по носку потянулась.

Пришлось вызвать Штопальную Иглу. Та прибыла с тол с толстым клубком штопальных ниток и грибком — чтобы растянуть на нем носок и хорошенько разобраться, в чем дело.

Но разбираться-то особенно было нечего. Дырка — дырка и есть, и с какой стороны на нее ни смотри, все равно дырка.

Штопальная Игла даже не стала разговаривать с ней, а так — один стежок, другой стежок, — и все. Дырка сидит за решеткой. Крепкая решетка, надежная, из толстых штопальных ниток. Уж теперь-то Дырка не разойдется, как прежде, уж теперь она ногу не покажет.

Какую там ногу! И самой-то Дырки не видно совсем, будто ее и не было.

Слуховые явления

— Техника теперь далеко шагнула, — говорит Клипс в самое Ухо.

— Чего? — спрашивает Ухо.

— Техника, говорю, гляди, что делает.

— А?

— Раньше-то как было, — продолжает Клипс. — Раньше, чтоб серьгу приспособить, ухо проколоть надо было.

— Ухо? Что — ухо? — опять не слышит Ухо.

— Колоть, говорю, колоть! — надрывается Клипс.

— А?

— А теперь — пожалуйста: и ухо цело, и я на месте.

— Чего?

Не слышит Ухо. Оно совсем глухое Ему бы слуховой аппарат, да, по слухам, клипсы сейчас больше в моде.

Источник звука

Много лет провели вместе Смычок и Скрипка, и все любовались ими.

— Чудесная пара! — гудел Контрабас.

— И живут-то как! — добавлял Рояль. — Дружно, сыгранно.

Все было хорошо, но вдруг…

Старый Смычок решил, что Скрипка ему не пара. «У нее слишком узкая талия», — подумал он и отправился искать себе другую подругу.

— Какая вы очаровательная, — обратился он к первой встречной Гармони. — Не согласитесь ли вы быть моей Скрипкой?

Гармонь только посмеялась в ответ: к чему ей Смычок?

«Вот с кем можно связать жизнь», — подумал Смычок, увидев Флейту.

Но и Флейта не захотела быть его Скрипкой.

Все отвергали предложение Смычка. Даже старая, всеми забытая Труба — и та от него отвернулась. Только легкомысленная Балалайка с радостью приняла его, и они зажили вместе.

Однако ничего путного из этой жизни не вышло. Балалайка привыкла обходиться без Смычка и теперь без него обходилась: бренчала в свое удовольствие. А Смычок переживал, переживал, да и пошел на все четыре стороны, как ему посоветовала Балалайка.

Теперь Смычок уже не мечтает о Скрипке. Постарел он, сдал. И когда встретит на улице что-нибудь струнное — сгорбится, проскользнет мимо и — ни звука.

Центр тяжести

Есть такая детская игра — кубики. Поставьте их один на другой, и у вас получится башня. И хоть башня эта ненастоящая, но сами кубики относятся к ней всерьез, будто то, что они делают, — совсем не игра, а самая настоящая, взрослая работа.

Интересно, о чем думают кубики в это время? Если хотите знать, совершенно о разном. Нижний Кубик думает, как бы башню на себе удержать, а Верхний — как бы самому наверху удержаться.

Вот потому-то, если уберете Верхний Кубик, в башне мало что изменится. А попробуйте убрать Нижний…

«История Капли» —

написал я и посадил на бумаге кляксу.

— Вот хорошо, что ты решил обо мне написать! — сказала Клякса. — Я так тебе благодарна!

— Ты ошибаешься, — ответил я. — Я хочу написать о капле.

— Но ведь я тоже капля! — настаивала Клякса. — Только чернильная.

— Чернильные капли разные бывают, — сказал я. — Одни пишут письма, упражнения по русскому языку и арифметике, вот такие истории, как эта. А другие, вроде тебя, только место занимают на бумаге. Ну что я могу написать о тебе хорошего?

Клякса задумывается.

В это время возле нее появляется маленький Лучик. Листья деревьев за окном пытаются не пустить его в комнату. Они шуршат ему вслед:

— Не смей водиться с этой неряхой! Ты испачкаешься!

Но Лучик не боится испачкаться. Ему очень хочется помочь чернильной капле, которая так неудачно села на бумагу.

Я спрашиваю у Кляксы:

— Ты действительно хочешь, чтобы я о тебе написал?

— Очень хочу, — признается она.

— Тогда ты должна это заслужить. Доверься Лучику. Он заберет тебя, освободит от чернил, и ты станешь чистой, прозрачной каплей. Для тебя найдется дело, только смотри не отказывайся ни от какой работы.

— Хорошо, — соглашается Капля. Теперь ее уже можно так называть.

Я стою у окна и смотрю на тучи, которые уплывают вдаль.

Где-то там, среди них, и моя Капля. И я машу ей рукой:

— До свидания, Капля! Счастливого пути!

А далеко-далеко, в знойной степи, качается на ветру Колос. Он знает, что должен вырасти большим и что для этого ему нужна влага. Он знает, что без дождя высохнет на солнце и ничем не отблагодарит людей, которые так заботливо за ним ухаживают. Об одном только не знает Колос: о нашем уговоре с Каплей.

А Капля летит ему на помощь, и спешит, и подгоняет ветер:

— Скорее, скорее, мы можем не успеть!

Какая это была радость, когда она наконец прибыла на место! Капля даже не подумала, что может разбиться, падая с такой высоты. Она сразу устремилась вниз, к своему Колосу.

— Ну, как дела? Еще держишься? — спрашивает она, приземляясь.

И мужественный Колос отвечает:

— Держусь, как видишь. Все в порядке.

Но Капля видит, что не все в порядке. Она с большим трудом прогрызает черствую землю и доходит до самого корня Колоса. Потом она принимается его кормить.

Колос оживает, распрямляется, чувствует себя значительно бодрее.

— Спасибо, Капля, — говорит он. — Ты мне очень помогла.

— Пустяки! — отвечает Капля. — Я рада, что была тебе полезна. А теперь — прощай. Меня ждут в других местах.

В каких местах ее ждут, Капля не говорит. Попробуй теперь ее найти, сколько на земле рек, озер, морей и океанов, и, можете себе представить, сколько в них капель!

Но свою-то Каплю я должен найти! Ведь я сам отправил ее в далекий путь, да еще пообещал о ней написать.

Паровоз, тяжело дыша, останавливается на узловой станции. Здесь ему нужно отдохнуть, запастись водой и горючим, чтобы с новыми силами двинуться дальше.

Журчит вода, наполняя его котлы. И — смотрите: в струе воды показалось что-то знакомое. Ну да, конечно же, это наша Капля!

Трудно Капле в паровозном котле! Жаркая здесь работа! Капля не только упарилась, но совсем превратилась в пар. И все же она неплохо справляется со своим делом.

Другие капли даже начинают прислушиваться к ее мнению по различным вопросам, обращаются к ней за советом, а она, собрав вокруг себя товарищей, командует:

— Раз, два — взяли! Ну-ка, еще поднажми!

Капли нажимают еще, и паровоз мчится, оставляя позади одну станцию за другой.

А потом Капля прощается со своими товарищами: кончилась ее смена. Паровоз выпускает пары, и она покидает котел, а ее товарищи кричат ей вслед:

— Не забывай нас, Капля! Может, еще встретимся!

Стоит суровая зима, земля мерзнет и никак не может согреться. А ей нельзя мерзнуть. Ей нужно сохранить свое тепло, чтобы отдать его весной деревьям, травам, цветам. Кто защитит землю, кто прикроет ее и сам не побоится холода?

Конечно, Капля.

Правда, теперь ее трудно узнать: от холода Капля превратилась в Снежинку.

И вот она медленно опускается на землю, прикрывает ее собой. Охватить Снежинка может очень небольшое пространство, но у нее много товарищей, и всем вместе им удается уберечь землю от холода.

Снежинка лежит, тесно прижавшись к земле, как боец в белом халате. Злобно трещит Мороз, он хочет добраться до земли, чтобы ее заморозить, но его не пускает отважная Снежинка.

— Погоди же! — грозится Мороз. — Ты у меня запляшешь!

Он посылает на нее сильный Ветер, и Снежинка действительно начинает плясать в воздухе. Ведь она очень легка, и Ветру с ней справиться нетрудно.

Но только Мороз, торжествуя победу, отпускает Ветер, как Снежинка опять опускается на землю, припадает к ней, не дает Морозу отобрать у земли тепло.

А потом ей на помощь приходит Весна. Она ласково согревает Снежинку и говорит:

— Ну вот, спасибо тебе, уберегла ты мою землю от Мороза.

Очень приятно, когда тебя хвалят. Снежинка буквально тает от этой похвалы и, снова превратясь в Каплю, бежит со своими товарищами в шумном весеннем потоке.

— Вот досада! Опять я кляксу посадил на бумагу! Ну скажи, чему ты улыбаешься, Клякса?

— Теперь-то ты напишешь обо мне, как обещал?

— Ах, это опять ты! Но я ведь предупреждал тебя, что ты должна заняться полезным делом. А ты как была, так и осталась Кляксой.

— Ну, нет! Теперь я — настоящая Капля. И я занималась полезным делом.

— Почему же ты опять стала Кляксой?

Клякса хитро подмигивает мне:

— Иначе ты бы меня не узнал и не стал бы писать обо мне.

На этот раз я подмигиваю Кляксе:

— А ведь я написал о тебе. Так что ты зря волновалась. Вот послушай.

И я читаю Кляксе эту историю.

— Ну как, все правильно?

— Правильно, — с удовольствием соглашается Клякса. Но больше ничего не успевает добавить: появляется наш общий знакомый Лучик и начинает ее тормошить:

— Пойдем, Капля! Нечего здесь рассиживаться на бумаге!

И они улетают.

А я опять стою у окна и смотрю на тучи, уплывающие вдаль.

Где-то там, в этих тучах, и моя Капля. И я машу ей рукой:

— До свидания, Капля! Счастливого пути!

Ртуть

Услышала Ртуть, как люди железо плавят, и теперь к ней прикоснуться нельзя: убегает, не дается. Все боится, как бы и ее не взяли в переплавку. Даже на работе, в термометре, не может Ртуть избавиться от страха. Едва лишь почувствует тепло — как припустит по столбику! А потом спохватится, остановится и показывает как ни в чем не бывало: «Температура нормальная тридцать шесть и шесть».

Страх гонит ее дальше, да самолюбие не пускает. Вот так и стоит Ртуть на одной точке, не зная, как быть, и только после хорошей встряски окончательно приходит в себя.

Напряжение

— Напряжение! Подумаешь — высокое напряжение! — скрипит толстая бельевая Веревка, недовольно косясь на перегоревший Электрический Провод. — Понавешали б на тебя покрывал да пододеяльников — вот тогда б узнал, что такое настоящее напряжение!

Отражение

Зеркало и Портрет — давние противники. Послушали б вы, как они спорят между собой. Зеркало буквально лезет па стенку, чтобы доказать свою правоту. Портрет, чтобы доказать свою правоту, лезет на противоположную стенку.

Дело в том, что Зеркало и Портрет по-разному отражают действительность.

Портрет — довольно удачный снимок — просто фотографирует жизнь, причем изображает ее преимущественно в серых красках.

Зеркало чаще всего вообще отображает не жизнь, а розовые обои на противоположной стенке.

Портрет создал один-единственный образ.

Зеркало хватается за все, но ничего удержать не может.

Но зато Зеркало идет в ногу со временем!

Но зато Портрет имеет свое лицо!

Кто из них прав? Ну-ка, подумайте!

Гроза

Как только в небе загремело и засверкало, дождевые капельки в панике ринулись на землю. Они были так перепуганы, что, даже приземлившись, продолжали бежать по канавам и сточным желобам, выискивая самые спокойные, укромные местечки. Трудно было поверить, что эти грязные дождевые капельки еще недавно питали в облаках и даже закрывали собой солнце.

Успокоились дождинки лишь тогда, когда окончательно сели в свою лужу. И сначала с опаской, а потом все смелей они стали поглядывать на покинутое небо, которое теперь прояснилось, посвежело и переливалось всеми цветами радуги.

— Откуда она взялась? — недоумевали дождинки, глядя на Радугу. — Ее раньше не было, это мы хорошо видели!

— Счастливая! — завидовали другие. — Мы здесь в луже сидим, а она заняла все небо. Наше небо…

— Стоило ради этого перенести грозу…

— Подумаешь — гроза!

— Велика важность!

— В другой раз и мы будем умнее!

Так говорили дождинки, глядя на Радугу, рожденную грозой. А она сверкала, смеялась, но не над ними, а так, вообще. Разве можно смеяться над маленькими глупыми дождинками?

Тень

Что и говорить, этот Фонарь был первым парнем на перекрестке. К нему тянулись провода, тоненькие акации весело купались в его свете, прохожие почтительно сторонились, проходя мимо него. А Фонарь ничего этого не замечал. Он смотрел вверх, перемигиваясь со звездами, которые по вечерам заглядывали к нему на огонек.

Но однажды Фонарь случайно глянул вниз, и это решило его судьбу. Внизу он увидел странную незнакомку. Одетая во все черное, она покорно лежала у ног Фонаря и, казалось, ждала, когда он обратит на нее внимание.

— Кто вы? — спросил Фонарь. — Я вас раньше никогда не видел.

— Я Тень, — ответила незнакомка.

— Тень… — в раздумье повторил Фонарь. — Не приходилось слышать. Вы, видно, не здешняя?

— Я твоя, — прошептала Тень, этим неожиданно смелым ответом кладя предел всем дальнейшим расспросам.

Фонарь смутился. Он хоть и был первым парнем на перекрестке, но не привык к таким легким победам.

И все же признание Тени было ему приятно. Приятность тут же перешла в симпатию, симпатия — в увлечение, а увлечение — в любовь. В жизни так часто бывает.

И опять-таки, как это бывает в жизни, вслед за любовью пришли заботы.

— Почему ты лежишь? — тревожно спросил Фонарь. — Тебе нездоровится?

— Нет, нет, не волнуйся, — успокоила его Тень. — Я совершенно здорова. Но я всегда буду лежать у твоих ног.

— Милая! — умилился Фонарь. — Я не стою такой любви.

— Ты яркий, — сказала Тень. — Я всегда буду с тобой. С одним тобой.

Дальнейший разговор принял характер, представляющий интерес только для собеседников.

Они встречались каждую ночь — Фонарь и его Тень — и, по всем внешним признакам, были довольны друг другом. Фонарь давно забыл о звездах и видел только свою Тень — больше его в мире ничего не интересовало. Даже закрыв глаза (а это бывало днем, потому что все фонари спят днем), он любовался своей Тенью.

Но однажды в полдень, когда Фонарю не очень спалось, он вдруг услышал голос Тени. Фонарь прислушался и вскоре сообразил, что Тень говорит с Солнцем — большим и ярким светилом, о котором Фонарь знал только понаслышке.

— Я твоя, — говорила Тень Солнцу. — Ты видишь — я у твоих ног… Я твоя…

Фонарю захотелось немедленно вмешаться, но он сдержал себя: было как-то неловко заводить разговор при постороннем Солнце. Зато вечером он выложил ей все. Ему ли, Фонарю, бояться собственной Тени!

— При чем здесь Солнце? Я не знаю никакого Солнца, — оправдывалась Тень, но Фонарь был неумолим.

— Уходи сейчас же! — заявил он. — Я не хочу тебя знать!

— Знай меня, знай! — захныкала Тень. — Я не могу от тебя уйти.

И она говорила правду: разве может Тень уйти от такого яркого Фонаря?

— Не сердись на меня! — ныла Тень. — Давай помиримся…

Фонарь покачал головой.

О, напрасно он это сделал! Он покачал головой слишком категорически и разбился. Многие потом судачили о том, что Фонарь покончил с собой от любви. А между тем это произошло только от его принципиальности.

Вот теперь Тень не пришлось упрашивать. Что ей оставалось делать возле разбитого Фонаря? Она прицепилась к пробегавшему мимо Автобусу и — была такова.

Так и бродит Тень по свету, липнет ко всем, каждому предлагает свою дружбу. Возможно, она и за вами увяжется.

Теплота

Мерзнут окна. Они совсем побелели от холода, и ничего-ничего не видно за ними.

Но стоит дохнуть на них потеплей, и окна сбросят ледяные оковы и откроют вам столько интересного!

И вы поразитесь, как много могут они вместить — эти маленькие замерзшие окна…

Космический век

Маленькая Снежинка, медленно опускаясь на землю, спрашивает у встречных Кустов:

— Это Земля? Скажите, пожалуйста, какая это планета?

— Да, кажется, это Земля, — отвечают Кусты. Но в голосе их не чувствуется уверенности.

ПОЛУСКАЗКИ

Петух-массовик

На штатную должность в курятник был назначен Петух-массовик.

Это был дельный, опытный Петух. В свое время он подвизался в качестве штатного поэта в популярной газете «Быка за рога», потом возглавлял какую-то спортивную организацию, и вот теперь, в связи с развернувшейся кампанией за повышение вылупляемости цыплят, был брошен в курятник.

Петух собрал вокруг себя наседок и принялся разучивать с ними песню. Куры, взявшись за крылышки, ходили по кругу и пели:

Мы выполним, высидим долг до конца, Яйцо — нашей жизни опора. И если наседка уйдет от яйца Она не уйдет от позора!

Культурно-массовая работа была в полном разгаре.

Правда, куры с трудом выкраивали минутку, чтобы посидеть на яйце; правда и то, что цыплят с каждым днем вылуплялось все меньше.

Но это был единственный недостаток успешной борьбы за повышение вылупляемости.

Модницы

Мухи — ужасные модницы. Они останавливаются возле каждого куска приглянувшейся им узорчатой паутины, осматривают ее, ощупывают, спрашивают у добродушного толстяка Паука:

— Почем миллиметр?

И платят обычно очень дорого.

Рационализация

Осел где-то набрался ума, это факт.

Еще совсем недавно вместе с Бараном купили они себе на базаре по возу дров. И вот у Барана уже не осталось ни поленца, а у Осла перед домом — почти не тронутый запас.

Пришел Баран к Ослу поучиться — как дрова экономить. Вошел и видит: стоит Осел посреди комнаты и ворочает здоровенное полено. В комнате холод, а он отирает копытом пот со лба и приговаривает:

— Уф, жарко!

— Ты что делаешь? — удивился Баран.

— Разве не видишь? Греюсь, — ответил Осел и добавил для пущей важности: — Рационализация…

Еще больше удивился Баран и домой отправился. «Рационализация! Ишь, до чего додумался! И где это Осел ума набрался?»

Муравей

— Почему вы не носите очки? — спросили у Муравья.

— Как вам сказать… — ответил он. — Мне нужно видеть солнце и небо, и эту дорогу, которая неизвестно куда ведет. Мне нужно видеть улыбки моих друзей… Мелочи меня не интересуют.

Школа

Пошел Гусь в огород посмотреть, все ли там в порядке. Глядь — на капусте кто-то сидит.

— Ты кто? — спрашивает Гусь.

— Гусеница.

— Гусеница? А я — Гусь, — удивился Гусь и загоготал. — Вот здорово Гусь и Гусеница!

Он гоготал и хлопал крыльями, потому что такого интересного совпадения ему никогда встречать не приходилось. И вдруг замолчал.

— А ты почему не хлопаешь? — спросил он почти обиженно.

— У меня нечем, — объяснила Гусеница. — Посмотри: видишь — ничего нет.

— У тебя нет крыльев! — догадался Гусь. — Как же ты летаешь в таком случае?

— А я не летаю, — призналась Гусеница. — Я только ползаю.

— Ага, — припомнил Гусь, — рожденный ползать летать не может. Жаль, жаль, тем более, что мы почти однофамильцы…

Они помолчали. Потом Гусь сказал:

— Хочешь, я научу тебя летать? Это совсем не трудно, и если у тебя есть способности, ты быстро научишься.

Гусеница охотно согласилась. Занятия начались на следующий день.

— Вот это земля, а это — небо. Если ты ползаешь по земле, то ты просто ползаешь, а если ты ползаешь по небу, то ты уже не ползаешь, а летаешь…

Так говорил Гусь. Он был силен в теории. Из-под капусты высунулась чья-то голова:

— Можно и мне? Я буду сидеть тихо.

— Ты что — тоже Гусеница?

— Нет, я Червяк. Но мне бы хотелось летать… — Червяк замялся и добавил, немного смутившись: — Это у меня такая мечта с детства.

— Ладно, — согласился Гусь. — Сиди и слушай внимательно. Итак, мы остановились на небе…

Они занимались каждый день с утра до полудня. Особенно старался Червяк. Он сидел не шелохнувшись и смотрел учителю в рот, а по вечерам старательно готовил уроки и даже повторял пройденный материал. Не прошло и месяца, как Червяк уже мог безошибочно показать, где находится небо.

Гусеница не отличалась такой прилежностью. На уроках она занималась бог знает чем: плела паутину и обматывала себя, пока не превратилась из живой, подвижной Гусеницы в какую-то восковую куколку.

— Так у нас дело не пойдет, — делал ей замечание Гусь. — Теперь я вижу, что ты, Гусеница, никогда не будешь летать. Вот Червяк полетит — за него я спокоен.

Червяк и тут прилежно слушал учителя. Ему было приятно, что его хвалят, хотя он и прежде не сомневался, что полетит: ведь у него по всем предметам были пятерки.

И вот однажды, придя на занятия, Гусь застал одного Червяка.

— А где Гусеница? — спросил Гусь. — Она что — больна?

— Она улетела, — сказал Червяк. — Вон, посмотрите. Видите?

Гусь посмотрел, куда показывал Червяк, и увидел Бабочку. Червяк уверял, что это — Гусеница, только теперь у нее выросли крылья. Бабочка легко порхала в воздухе, и даже сам Гусь не смог бы за ней угнаться, потому что хоть он и был силен в теории, но все-таки был домашней птицей.

— Ну, ладно, — вздохнул Гусь, — продолжим занятия.

Червяк сосредоточенно посмотрел на учителя и приготовился слушать.

— Итак, — сказал Гусь, — о чем мы говорили вчера? Кажется, мы остановились на небе?..

Достоинство

По величине Колибри чуть больше пчелы, но все-таки она — птица!

— Наши орлы — хорошие ребята, — говорит Колибри.

Так, между прочим, когда к слову приходится.

Хитрая кошка

Бежит Мышка по коридору, вдруг кто-то ее цап за шиворот! Скосила Мышка глаза, глядь — Кошка. От Кошки добра не жди, и решила Мышка сделать вид, будто она не узнала Кошку.

— Скажите, пожалуйста, вы не видели Кошку?

Кошка прищурилась:

— А вам что — нужна Кошка?

— Д-да, — пискнула Мышка.

«Что-то тут не то, — подумала Кошка. — На всякий случай правды говорить не следует».

— Кошка сидит в кабинете, — схитрила Кошка. — Она там всегда сидит… У нее там работа.

— Может, мне ее там поискать? — предложила Мышка, не совсем уверенная, что ее отпустят.

— Что ж, поищите, — разрешила Кошка, а про себя подумала: «Беги, беги, так ты ее и найдешь! Вот так дураков учат!»

Побежала Мышка. Сидит Кошка, ухмыляется: «Ай да я, ай да Кошка! Хорошо Мышку за хвост провела!»

А потом спохватилась: «Как же так? Выходит, я ее за здорово живешь отпустила? Ладно, попадешься ты мне в другой раз!»

И в другой раз попалась Мышка.

— Ну как, нашли вы тогда Кошку? — спросила Кошка, зло радуясь.

— Да, да, не беспокойтесь, — заторопилась Мышка, а сама так и смотрит, куда бы улизнуть.

«Ну, погоди, — решила Кошка. — Сейчас я тебя поймаю!»

— Значит, Кошка в кабинете сидит?

— В кабинете.

— И вы можете ее привести?

— М-могу…

— Ну-ка приведите.

Побежала Мышка.

Час прошел, и два, и три — нет Мышки. Конечно, где ей Кошку привести, когда Кошка — вот она! — здесь сидит.

Хорошо Кошка Мышку обхитрила!

Муха

Возле зеркала все время крутились какие-то люди, и Мухе захотелось узнать, что они там увидели. Дождавшись, когда все разошлись, Муха подлетела поближе и заглянула в зеркало.

— Подумаешь! — презрительно фыркнула она. — Обычная муха, я ее даже, кажется, где-то видела.

Муха призадумалась.

— Но что-то они все-таки в ней нашли. На меня, небось, и внимания не обращают, а на нее…

И Муха еще раз посмотрела в зеркало — теперь уже с уважением.

Хвост

Надоела Зайцу нужда, и решил он продать свой хвост.

Пришел на базар, взобрался на холмик и ждет покупателей. Увидели Зайца лисицы, выстроились в очередь. Задние нажимают на передних, спрашивают друг дружку:

— Чего дают?

— Да вот — хвост выбросили. Не знаю только, всем ли хватит.

— Ты гляди, не помногу давай, — кричат Зайцу. — Чтоб всем хватило!

— Да я не помногу, — косится Заяц на свой хвостик, — только не жмите так, пожалуйста!

Жмут лисицы, мнут друг дружке бока, каждая боится, что ей не достанется.

— Трудно нынче с хвостами, — жалуются лисицы. — Слыхано ли дело — за хвост две морковки!

— Нет, не слыхано, — соглашается Заяц. — Просто этот хвост мне дорог как память. Я его от родителей получил… Ой, не жмите, пожалуйста!..

Но его уже никто не слушал. Покупатели сбились в кучу, каждый норовил вцепиться в хвост. А когда куча рассеялась, Заяц куда-то делся и на земле остался только его хвостик.

Только хвостик — и никакой возле него очереди.

Запретный плод

Овца стоит перед парикмахерской и с завистью поглядывает на стригущуюся публику.

У себя на ферме Овца ненавидела стрижку. Но ведь там было совсем другое. Ее кормили, поили, стригли на дому и ничего за это не спрашивали. А здесь…

Если б у Овцы были деньги, она обязательно зашла бы постричься!

Жемчуг

Среди дельфинов, акул и осьминогов Морской Клещ не пользовался популярностью.

«Они даже не хотят меня есть! — обиженно думал он. — Я проплываю у них около самого носа, а им — хоть бы что! Будто я и не Клещ, а совершенно пустое место».

Вот тогда Клещ и вспомнил о Моллюске — известном мастере, который умеет делать жемчуг.

— Я много слышал о вашем искусстве. — сказал он, посетил Моллюска в его раковине. — Но трудно поверить, что на свете возможны такие чудеса. Не согласитесь ли вы, чтобы меня убедить, сделать мне рубашку из жемчуга?

— Ну что ж, — сказал Моллюск, — я готов. Присаживайтесь, я сейчас же приступлю к работе.

Долго трудился Моллюск: рубашка из жемчуга — это нелегкое дело. Наконец, он сказал:

— Готово. Носите себе на здоровье.

— Спасибо! — прошептал Клещ. Жемчуг сдавил ему грудь, и он с трудом добавил:

— А не могли бы вы сделать мне из жемчуга еще штаны?

— Можно, — сказал Моллюск. — Сейчас сделаем.

Моллюск не жалел жемчуга, его увлекала сама работа. А когда кончил — снова сказал:

— Готово. Носите на здоровье.

Но Клещ уже не мог ничего носить. Он даже не мог двинуться. Однако жемчуг придал ему твердости, и он прохрипел:

— а-то…

— Что вы сказали?

— лль-то…

— Еще пальто хотите? А не будет ли тяжело? Клещ ничего не ответил, и Моллюск снова принялся за работу.

— Ну вот, и пальто готово, — сказал он, прилаживая воротник. — Носите на здоровье.

Клещ молчал.

«Что с ним? — подумал Моллюск. — Почему он не отвечает?»

И, еще несколько раз окликнув Клеща, решил: «Подожду до завтра. Может, он устал и ему нужно выспаться». Но наутро Клещ исчез вместе со своими обновками. Его вытащили из воды охотники за жемчугом.

В мире стало больше одной жемчужиной. Ею все любовались, и никто в ней не замечал маленького Клеща, который жизни не пожалел для того, чтобы его заметили…

Трудный цыплёнок

Не успел Цыпленок вылупиться, как тотчас получил замечание за то, что разбил яйцо. Бог ты мой, откуда у него такие манеры? Очевидно, это что-то наследственное…

Медовый месяц

Старенький толстячок Паучок, которого уже не держали ноги, свалился со стены прямо в бочку с медом.

Пока он барахтался, стараясь как-то выбраться, к бочке подлетела молоденькая Муха. Решив, что Паук — хозяин этих богатств, она сразу же начала плести свою невидимую мушиную паутину. И Паук, которого мед и старость окончательно лишили сил и сообразительности, конечно, не смог устоять.

Да, это был медовый месяц!

Много соков вытянул Паук из мух за свой долгий век, но это был первый случай, когда муха тянула из него соки. Паук отощал, сгорбился, и когда соседские тараканы заглядывали в бочку с медом, они всякий раз удивленно качали головами:

— Вот так история! Влип Паук на старости лет!

Сказка про козлика

Жил-был у бабушки серенький козлик. Пошел он однажды в лес погулять зверей посмотреть, себя показать. А навстречу ему — волки.

— Привет, старик! — говорят. — Куда топаешь?

Козлик чуточку струхнул, но ему было приятно, что такие взрослые волки с ним, как с равным, разговаривают, и это придало ему смелости.

— Здравствуйте, ребята! — сказал он, по примеру волков клацнув зубами. — Вот вышел немного проветриться.

— Прошвырнемся? — спрашивают волки. Козлик не знал, что такое «прошвырнемся», но догадался, что волки приглашают его в компанию.

— Это можно! — тряхнул он едва пробивающейся бородкой.

— Тогда подожди здесь, — говорят волки. — Тут одно дело есть. Мы мигом.

Отошли в сторонку и советуются, как с козликом быть: сейчас сожрать или на завтра оставить?

— Вот что, мальчики, — говорит один. — Жрать его нет смысла. Каждому на зуб — и то не хватит. А в селе у него приличные связи, они нам всегда сгодятся. Отпустим его. Хорошо иметь своего козла отпущения.

Вернулись волки к козлику.

— Слушай, старик, нужна помощь. Мотнись в село, приведи кого-нибудь из приятелей. Пошел козлик, привел двух баранов.

— Вот, знакомьтесь, — говорит, — это мои приятели.

Стали волки с баранами знакомиться — только шерсть с баранов полетела. Козлик хотел было остановить волков, но побоялся, что они его засмеют, что скажут: «Эх ты, бабушкин козлик!», и не остановил, а только сердито боднул баранью тушу.

— Ишь ты, какой кровожадный! — с уважением заметили волки и этим окончательно покорили козлика.

— Подумаешь — два барана! — сказал он. — Я могу еще больше привести, если надо.

— Молодец, старик! — похвалили его волки. — Давай, веди еще!

Побежал козлик.

Но едва прибежал в село, его схватили и бросили в сарай: кто-то видел, как он баранов в лес уводил.

Услышала бабушка, что козлика ее посадили, и — в колхозное правление.

— Отпустите его, — просит, — он еще маленький, несовершеннолетний.

— Да он двух баранов загубил, твой козлик, — отвечают бабке в правлении.

Плачет бабушка, просит, домой не идет. Что с ней делать — отдали ей козлика.

А козлик, не успел еще на порог дома ступить — снова в лес. Волки его уже ждали.

— Ну что, где твои бараны? — спрашивают.

Стыдно было козлику рассказывать, как бабушка его выручала.

— Я сейчас, — говорит он волкам. — Вы только подождите. Я их приведу, вот увидите.

Опять привел, опять попался. И опять его бабушка выручила. А потом бараны умнее стали: не хотят водиться с козликом, не верят ему.

Злятся волки, подтягивают животы. Смеются над козликом:

— Тоже, герой нашелся! Сказано — бабушкин козлик!

Обидно козлику, а что делать — не знает.

— Ты нас к бабке своей сведи, — предлагают волки. — Может, она нас хоть капустой угостит. Да и неудобно, что мы с ней до сих пор не знакомы.

— И верно! — обрадовался козлик. — Бабка у меня хорошая, она вам понравится.

— Конечно, — соглашаются волки. — Еще как понравится!

— И капуста понравится, — обещает козлик.

— Ну, это тебе видней, — уклончиво отвечают волки.

Привел их козлик домой.

— Вы пока знакомьтесь с бабушкой, а я сбегаю в огород, капусты нарву.

— Валяй, — говорят волки. — Мы здесь сами найдем дорогу.

Побежал козлик. Долго не возвращался. Известное дело — пусти козла в огород!

Когда принес капусту, волков уже не было. Не дождались они — ушли. Не было и бабушки. Бегал козлик по дому, искал ее, звал — да где там! Остались от бабушки рожки да ножки.

По чужим нотам

Скворец пошел на повышение: его назначили соловьем.

Сидит Скворец в кабинете и вникает в соловьиные дела: сегодня ему придется выступить на расширенном заседании заведующих секторами до, ре, ми, фа, соль и ответственных работников Управления по согласованию диссонансов. Остается только набросать выступление.

Скворец нажал кнопку, и в дверях неслышно появился начальник Соловьиного кабинета Воробей.

— Набросай-ка, голубчик, несколько нот по канареечному вопросу. Только, знаешь, в таком, мажорном духе.

Начальник Соловьиного кабинета вызвал к себе в кабинет свою заместительницу по работе среди женщин Ворону.

— Тут, товарищ Ворона, насчет канареек нужно что-нибудь придумать. Тащи сюда нотную энциклопедию и займемся…

Вечером Скворец выступал на расширенном заседании. Поклевывая лежащую перед ним плотную стопку бумаг, он начал:

— Чик-чирик! Карр! Чик-чирик!

Заведующие секторами и ответственные сотрудники Управления слушали, зевали, но не удивлялись: к таким выступлениям они давно привыкли. И во времена бывшего соловья Дрозда, и во времена Чижа, и во времена Зяблика, всегда выступления на любую тему звучали одинаково: «Карр! Чик-чирик!»

Курица

— Что ты грустишь? — спросила Курица Травинку.

— Мне нужен дождь. Без него я совсем завяну.

— А ты чего голову повесила? Тебе чего не хватает? — спросила Курица Ромашку.

— Дождь, только дождь мне нужен, — ответила Ромашка.

Интересно, кто он такой, этот дождь? Должно быть, красавец, не чета здешним петухам. Конечно, красавец, если все по нем с ума сходят!

Так подумала Курица, а потом и сама загрустила. И когда к ней подошел молодой Петух, который давно добивался ее расположения, она даже не взглянула на него. Она сидела, думала и вздыхала. Жизнь без любви — не жизнь, даже в самом лучшем курятнике.

— Что ты все квохчешь? — не выдержала Наседка. — Спала бы лучше…

— Ох, ты ничего не понимаешь, — опять вздохнула Курица. — Мне нужен дождь. Без него я совсем завяну.

Наседка только развела крыльями и опять задремала.

А наутро пошел дождь.

— Эй, хохлатка! Вон и твой долгожданный! — крикнула Наседка. — Беги скорее, пока не прошел!

Курица выскочила из курятника, но тотчас же влетела обратно.

— Да он мокрый! — кудахтала она, отряхивая крылышки. — Какой невежа, грубиян! И что в нем могли найти Травинка и Ромашка?

Когда молодой Петух подошел к ней, чтобы выразить свое сочувствие — он показался ей значительно интересней. «Это ничего, что у него немножко кривые ноги. Это даже красиво», — решила она про себя.

Через несколько дней они поженились и отправились в свадебное путешествие — через двор к дровяному сараю и обратно.

Как это было интересно! Петух оказался очень галантным кавалером и так потешно кричал «Ку-ка-ре-ку!», что Курице не приходилось скучать.

Но вот в пути новобрачные встретили Травинку и Ромашку. Курицыному удивлению не было границ, когда она увидела, что Травинка и Ромашка поднялись, посвежели — одним словом, выглядели отлично. От былой грусти не осталось и следа.

— Ну, как дождь? — спросила Курица не без ехидства.

— Хороший дождь. Такой сильный! Он недавно прошел — вы разве не встретились?

«Какое лицемерие! — подумала Курица. — Радуются они, конечно, не приходу дождя, а его уходу. Я-то знаю, чего он стоит!»

И, подхватив своего Петуха, Курица заспешила прочь: все-таки Петух был недурен собой, хоть у него и были кривые ноги.

Но ему она ничего не сказала об истории с дождем. Во-первых, она слишком любила своего Петуха, чтобы его расстраивать, а во-вторых, в глубине души, Курица рассчитывала как-нибудь, при удобном случае, еще раз выскочить под дождь. Просто из любопытства.

Иголка в долг

Не дают Ежу покоя.

Только он свернется, уляжется в своей норе, чтобы всхрапнуть месяц-другой, пока холода отойдут, а тут стук.

— Разрешите войти?

Выглянет Еж за порог, а там — Хомяк-скорняк, шубный мастер.

— Простите, что побеспокоил, — извиняется Хомяк. — Не одолжите ли иголочку?

Что ему ответишь? Мнется Еж — и дать жалко, и отказать совестно.

— Я бы рад, — говорит, — я бы с удовольствием. Да у меня самого их маловато.

— Мне только на вечер, — просит Хомяк. — Шубу заказчику кончить нужно, а иголка сломалась.

С болью вытаскивает ему Еж иголку:

— Только прошу вас: кончите работу — сразу верните.

— Конечно, а как же! — заверяет Хомяк и, взяв иголку, торопится заканчивать шубу заказчику.

Еж возвращается в норку, укладывается. Но едва начинает дремать, снова стук.

— Здравствуйте, вы еще не спите?

На этот раз явилась Лиска-модистка.

— Одолжите иголочку, — просит. — Где-то моя затерялась. Искала-искала, никак не найду.

Еж и так и сяк — ничего не получается. Приходится и Лисе одолжить иголочку.

После этого Ежу наконец удается заснуть. Лежит он, смотрит свои сны, а в это время Хомяк уже шубу кончил и спешит к Ежу, несет ему иголку.

Подошел Хомяк к норке Ежа, постучал раз, другой, а потом и внутрь заглянул. Видит: Еж спит, посапывает. «Не стану его будить, — думает Хомяк. — Воткну ему иголку на место, чтоб зря не беспокоить, а поблагодарю в другой раз, при случае».

Нашел на ежовой спине место посвободнее и сунул туда иглу. А Еж как подскочит! Не разобрался, конечно, со сна.

— Спасите! — кричит. — Убили, зарезали!

— Не беспокойтесь, — вежливо говорит Хомяк. — Это я вам иголку вернул. Большое спасибо.

Долго ворочался Еж, не мог уснуть от боли. Но все-таки уснул и, забыв о Хомяке, снова за свои сны принялся. Как вдруг…

— Ай! — завопил Еж. — Спасите, помогите!

Пришел немного в себя, смотрит — возле него Лиска-модистка стоит, улыбается.

— Я вас, кажется, немного испугала. Это я иголочку принесла. Уж так спешила, так спешила, чтобы вы не беспокоились.

Свернулся Еж клубком, брюзжит себе потихоньку. А чего брюзжать-то? С болью давал, с болью и назад получает.

Взгляд на мир

— Пол — это потолок, — размышляет Муха, ползая по потолку.

— Пол — это стена, — соображает она, переползая на стенку.

А когда Муха доползает до пола, взгляды ее снова меняются:

— Пожалуй, все-таки пол — это пол, а стены — это стены…

Подобного мнения не могут разделить мухи, которые все еще ползают вверх ногами:

— Вы слышите? Пол — это пол! Ах, бедняга, как она опустилась!

Радость

Котенок проснулся и обнаружил у себя хвост. Это было для него большим открытием, и он посмотрел на хвост недоверчиво, почти испуганно, а затем бросился его ловить.

И, глядя на веселую, самозабвенную возню Котенка, как-то не верилось, что столько радости может доставить этот грязный, куцый, беспомощный хвостик.

Чудесный камень

Маленький жучок Солдатик возвращался на родину.

Служба его кончилась, и теперь он спешил домой, к своей Солдатке. Это очень веселое дело — возвращаться домой, поэтому настроение у Солдатика было великолепное. Он шел строевым шагом, которому его обучили во время службы, и сам себе командовал:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть! Левой передней, правой передней! Левой задней, правой задней! Левой средней!.. — словом, ни одна нога не была забыта.

Красная спинка с черными пятнышками то пропадала в высокой траве, то снова появлялась на дороге. Она привыкла и к знойным лучам, и к холодным дождям, она очень много испытала, очень много вынесла, эта натруженная солдатская спинка.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

Следуя таким бодрым шагом, Солдатик прошел к вечеру около семидесяти метров и стал устраиваться на ночлег. Солдатская служба научила его спать в любых условиях, поэтому он расположился прямо на земле, подложив себе под голову камень, и сразу уснул.

И приснилось Солдатику, что он дома, со своей Солдаткой. Сидят они у порога, смотрят на звезды и мирно беседуют. Солдатик рассказывает о своих ратных делах, о премудростях воинской службы, а Солдатка почтительно поддакивает да удивляется. Все-то ей в диковинку, все в новость.

Потом они вместе бродят по полям, отдыхают под стволами пшеничных колосьев, и Солдатка рассказывает, как она ждала Солдатика, как без него тосковала.

Проснулся Солдатик и еще пуще домой заторопился. Но, отойдя несколько шагов, вернулся назад и взял камень, который ночью клал себе под голову. На вид это был обыкновенный серый камень, но Солдатик сразу понял, что он вовсе не так прост, как кажется на первый взгляд.

«Не на каждом камне такой сон приснится, — подумал Солдатик. — Видать, это — счастливый камень. Отнесу-ка я его домой, своей Солдатке в подарок».

И — опять зашагал по дороге.

Много дней шел Солдатик, пока добрался до своего дома.

Стал на пороге, крикнул:

— Эй, хозяйка, принимай гостя!

Подождал — никакого ответа.

— Ты что — спишь?! — крикнул снова.

Никто не отзывается.

Стали собираться соседи. Здоровались, поздравляли с благополучным возвращением и — почему-то прятали глаза.

Заметил это Солдатик, забеспокоился.

— Где моя Солдатка? Уж не случилось ли с ней чего?

Молчат соседи. Только жук Дровосек, старый друг Солдатика, сказал:

— Брось, солдат! Нечего тебе по ней печалиться.

— Да что ты говоришь! Спятил, что ли?

— Она здесь больше не живет, — сказал Дровосек, пропустив Солдатику грубое слово. — В зерновой амбар перебралась.

— В какой амбар?

— В зерновой. Ее Долгоносик, тамошний завхоз, взял к себе на содержание.

Постоял Солдатик, подумал.

— Долгоносик, говоришь? Ну что ж! Я и Долгоносика не испугаюсь. Мне наплевать, что он завхоз.

Пришел Солдатик в амбар.

— Здравствуй, жена. Вот я и вернулся. Собирайся — домой пойдем.

— Никуда я не пойду, — отвечает Солдатка. — Мало, что ли, я с тобой горя хлебнула?

Убеждал ее Солдатик, убеждал — ничего не получается.

— Ты вот к жене пришел после долгой разлуки, — говорит Солдатка. — А что ты принес? Принес хоть какой-нибудь подарок?

— Принес! — обрадовался Солдатик и протянул ей свой камень.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Долгоносик. — Вот это подарок!

— Ты чего смеешься? — рассердился Солдатик. — Как ты можешь смеяться, если ты ничего не понимаешь?

— А тут и понимать нечего! Таких камней у нас во дворе сколько хочешь валяется!

Видит Солдатик, что Долгоносик и вправду ничего не понимает.

— Глупый ты, Долгоносик, разве это такие камни? Это камни похожие, но не такие. И какой ты завхоз, если в простых вещах разобраться не можешь?

Эти слова задели Долгоносика.

— Ты мою должность не обижай, — сказал он. — Должность у меня трудная и неблагодарная. Работаешь с утра до вечера, спины не разгибаешь, и никто даже спасибо не скажет.

Неловко стало Солдатику, что он о Долгоносике плохо подумал.

— Извини, — говорит, — я к тебе ничего не имею. Ты, вижу, справедливый Долгоносик, и должность у тебя справедливая. Только мне за Солдатку обидно: как ни скажи, жена все-таки, тосковал я по ней, надеялся…

— Никакая я тебе не жена, — говорит Солдатка. — Ищи себе другую и таскай ей камни хоть со всего света.

Понял Солдатик, что толку от этого разговора не будет.

— Ну, коли так — оставайся, неволить не стану.

Взвалил на плечи свой камень и — пошел.

На опушке леса остановился, в последний раз посмотрел на свой дом и побрел прочь — куда глаза глядят. Больше не командовал себе: «Левой передней! Правой передней!» — и камень, который он нес, показался ему гораздо тяжелее.

К вечеру подошел к ручью.

Напился, отдохнул, а утром стал думать, как бы на другую сторону перебраться. Смотрит — невдалеке листок на воде качается, а на нем — Комар, видать, перевозчик. Окликнул его Солдатик:

— Перебрось меня, друг, на ту сторону!

— Давай садись!

Но только Солдатик стал забираться на листок, Комар закричал:

— Погоди, погоди! Ты куда — с камнем? Хочешь плот потопить?

— Это не простой камень, — объясняет Солдатик. — Это камень особенный.

— Вижу я, какой он особенный, — говорит Комар, — Обыкновенный камень.

— А может, ты сначала камень перевезешь, а потом меня? Так плоту легче будет, — предлагает Солдатик.

— Ты что — меня за дурака считаешь? Чтобы я камни возил, каких и на той стороне сколько хочешь валяется?

— Таких там нет, — говорит Солдатик. — Там совсем другие камни.

— Вот что, служивый! — разозлился Комар. — Хочешь ехать — садись, а нет — отчаливай. У меня и без тебя работы хватает.

— Ну, тогда прощай, — сказал Солдатик. — Я пойду погляжу, — может, как иначе переберусь на ту сторону.

Ходил, ходил, нашел самое узкое место. Попробовал — глубоко. Что делать?

И вдруг, пока он примерялся да раздумывал, выскользнул у него камень и упал как раз на середину ручья.

Стал его Солдатик вытаскивать. Взобрался на камень, смотрит — а с него до другого берега рукой подать. Перебрался через ручей и думает: «Вот так камень! Без него бы мне никак не переправиться!»

Вытащил камень из воды, взвалил на плечи и дальше пошел.

И даже как будто веселей ему стало. Идет, бубнит себе под нос какую-то солдатскую песенку и вдруг слышит:

— Здравствуйте, извините, пожалуйста, что нарушаю течение ваших мыслей…

Оглянулся Солдатик — никого не видно. А голос продолжает:

— Осмелюсь спросить, как далеко вы направляетесь с такой тяжкой ношей?

Еще раз осмотрелся Солдатик и только тогда увидел маленького беленького червячка, который сидел под кустом и копался в каком-то клочке бумаги.

— Кто вы такой? — спросил Солдатик.

— О, простите, что не представился! — поспешно заизвинялся червячок. Я — Книжный Червь. Работаю в городе, в публичной библиотеке, а здесь гощу у родственников.

— Понятно, — сказал Солдатик и хотел двинуться дальше, но Книжный Червь его остановил:

— Извините, пожалуйста. Очевидно, по рассеянности вы забыли ответить на мой вопрос. Я позволил себе поинтересоваться, куда вы направляетесь с этой нелегкой ношей.

— Как вам сказать… — замялся Солдатик. — Я и сам не знаю, куда иду…

— Ах, вы путешествуете! — подхватил Книжный Червь. — Ну что ж! Это весьма интересно. Необходимый отдых душе и телу, познание жизни во всех ее проявлениях… А что это вы несете с собой, разрешите полюбопытствовать.

— Это камень…

— Драгоценный камень? — оживился Червь. — Какой же, позвольте узнать? Изумруд, опал, сапфир или, может быть, аметист? Или…

— Да нет, это вовсе не драгоценный камень, — перебил Червя Солдатик. Но для меня он дороже самого драгоценного. Понимаете — как бы вам это объяснить? Словом, это — счастливый камень.

— Простите, пожалуйста, — сказал Книжный Червь, — дайте мне на минутку сосредоточиться.

Он задумался и долго сидел неподвижно. Солдатик терпеливо ждал. Наконец, когда он уже собрался было уходить. Книжный Червь вышел из задумчивости.

— Простите, — сказал он. — Значит ли это, что ваш камень имеет какое-то отношение к счастью?

— Конечно, имеет. Я же вам сказал, что это счастливый камень.

— Вы мне позвольте еще на минутку сосредоточиться? — попросил Червь.

Солдатику неудобно было отказывать.

— Валяйте, — разрешил он. — Только не долго.

Червь опять ушел в себя. Он что-то вспоминал, повторяя в раздумье: «Счастье… Счастье… Счастье…»

— Вы знаете, — сказал он через полчаса, — мне кое-что приходилось читать по этому вопросу. Счастье — это высшее удовлетворение, полное довольство.

— Тоже сказали! — возмутился Солдатик. — Полное довольство! Хуже этого ничего не придумаешь!

— Но ведь не я выдумал это определение, — несколько раздраженно, но не выходя из приличных рамок, заметил Червь. — Я вообще никогда ничего не выдумываю. Это определение я вычитал в словаре — очень солидном, авторитетном издании. А как вы сами понимаете счастье?

— Счастье, — сказал Солдатик, — это когда веришь в то, чего не имеешь, но очень хочешь иметь. Веришь и добиваешься.

— Я не стану с вами спорить, — снисходительно заметил Книжный Червь. У вас, очевидно, просто нет достаточной подготовки в данном вопросе. Но объясните мне — почему вы называете этот камень счастливым?

— Это мой единственный друг, — сказал Солдатик. — Он не раз меня выручал. Когда бывает трудно, он помогает мне верить в лучшее. Стоит положить его под голову, и приснятся такие сны…

— Ну, я вижу, происхождение снов и сновидений вам также мало знакомо. Желаю вам восполнить этот пробел. Если вы заглянете ко мне в библиотеку…

Но Солдатик больше его не слушал. Книжный Червь, видно, и понятия не имел, что такое мечта, которая даже камни наделяет волшебной силой, мечта, без которой немыслимо никакое счастье.

И Солдатик отправился дальше, оставив Книжного Червя гостить у родственников и сосредоточиваться сколько ему заблагорассудится.

Долго странствовал Солдатик. Всюду смеялись над ним и над его камнем, никто не хотел их приютить, и Солдатику приходилось ночевать под открытым небом. Его измучили дожди и ветры, он заболел гриппом, но зато…

Зато какие сны снились ему по ночам! Такие сны ни на каком другом камне, конечно, не приснятся!

Однажды, уже совсем больным, подошел Солдатик к домику Цикады. Он больше не решался проситься на ночлег, а устроился неподалеку, чтоб переночевать хоть вблизи жилья, если внутрь не пускают.

Оставил Солдатик свой камень и пошел пособирать чего-нибудь на ужин. Вернулся, смотрит — Цикада возле его камня стоит, разглядывает. Поздоровался Солдатик, а Цикада спрашивает:

— Это ваш камень?

Подумал Солдатик, что сейчас его опять гнать будут.

— Вы не беспокойтесь, — говорит. — Я только немного передохну и дальше пойду. Я вам здесь не помешаю.

— Какой чудесный камень! — продолжает Цикада, не слушая его. — Это, должно быть, счастливый камень. И какие сны приснятся, если его положить под голову…

— Ладно, не смейтесь, — прервал ее Солдатик. — Я могу и сейчас уйти. До свиданья, всего хорошего.

— Постойте, не уходите, — мягко сказала Цикада. — Я ведь не смеюсь. Я действительно никогда в жизни не видела такого камня.

— Не видели? — Солдатик так обрадовался, что больше ничего не смог сказать.

— Что же мы здесь стоим? — спохватилась Цикада. — Пойдемте в дом. И камень берите — как бы его не утащили ночью.

Допоздна просидели они в этот вечер. Оказалось, что им многое нужно было друг другу сказать. А когда ложились спать, Солдатик уступил Цикаде свой камень: пусть, мол, и ей приснится хороший сон.

Чуть свет Солдатик заторопился в дорогу.

— Останьтесь, — просила Цикада. — Места хватит, да и лучше как-то вдвоем…

— Прощайте, — сказал Солдатик, — спасибо за доброту. А на память обо мне оставьте себе этот камень…

— Нет, что вы, что вы! — запротестовала Цикада. — Такого подарка я не могу принять!

— Ничего, возьмите его, — успокоил ее Солдатик. — Я себе другой камень найду. На свете много счастливых камней, стоит только поискать хорошенько.

И пошел он дальше бодрым солдатским шагом, командуя сам себе:

— Левой передней! Правой передней! Левой средней!.. Правой задней!.. Раз, два, три, четыре, пять, шесть!

Михаэль Энде «ШКОЛА ВОЛШЕБСТВА» И ДРУГИЕ ИСТОРИИ

Вместо предисловия, или Если быть точным

Всем членам нашей семьи от мала до велика свойственна одна и та же маленькая слабость — мы ужасно любим читать. Вряд ли хоть один из нас отложит на минуточку книгу в сторону, чтобы уладить какое-нибудь срочное и важное дело. Это вовсе не означает, будто мы больше ничем не занимаемся. Просто мы считаем, что ради других дел совершенно незачем отказываться от чтения. Одно другому не мешает, как говорится. Правда, из-за этой нашей привычки случаются подчас всякие недоразумения, но так ли уж это страшно?

Дедушка, скажем, сидит в мягком удобном кресле с высокой спинкой, покуривает трубку и держит в руке книгу. Он читает. Спустя какое-то время он выбивает трубку о край пепельницы, что стоит перед ним на столике. Если быть точным, то это, собственно говоря, не совсем пепельница. Скорее, цветочная ваза. Звон стекла, раздающийся при этом, напоминает дедушке, что уже давно следовало бы принять микстуру от кашля. Он, не глядя, хватает цветочную вазу и выпивает ее содержимое.

— Кхм-кхм, — ворчит он, причмокивая, — сегодня, однако, кофе исключительно крепкий… только, к сожалению, уже холодный.

Бабушка, скажем, сидит на софе в дальнем углу комнаты. На носу у нее очки, а в руках позвякивают спицы. На коленях лежит толстая книга, которую она внимательно читает. И при этом вяжет, и вяжет, и вяжет. Что именно? — спросите вы. Носок, разумеется. Впрочем, если быть точным, это, собственно говоря, уже не совсем носок, а скорее гигантская шерстяная змея, кольцами свернувшаяся на полу по всей комнате. Перелистывая новую страницу, бабушка бросает быстрый взгляд поверх очков на страшилище у ее ног и бормочет:

— Сдается, у нас опять где-то пожар. И все же пожарным не следовало бы так бесцеремонно раскидывать повсюду свои шланги!

Папа у нас художник. Он, допустим, стоит перед мольбертом в своей мастерской и пишет портрет одной знатной дамы. Дама эта сидит перед ним в кресле, на голове у нее обворожительная шляпка с цветами, а на коленях она держит мопса. Отец рисует одной рукой, поскольку в другой у него книга, которую он с интересом поглощает. Когда картина наконец готова, дама поднимается и, сгорая от нетерпения, подходит ближе, дабы полюбоваться собственным изображением. Картина получилась очень красивая. Хотя, если быть точным, несколько, быть может, неожиданная, поскольку отец пририсовал даме в шляпке с цветами мордочку мопса, а мопсу у нее на коленях — лицо дамы. Поэтому заказчица покидает мастерскую весьма рассерженная, так и не купив портрет.

— Ну, конечно, — сокрушается отец, — я, надо признать, не очень-то польстил оригиналу… Зато сходство просто поразительное!

Мама, скажем, готовит на кухне обед. К счастью, она позабыла зажечь под кастрюлей горелку, иначе вода, вероятно, уже давно бы выкипела, и суп чуточку бы подгорел. Потому что в руке мама держит книгу и увлеченно ее читает. В другой руке у нее поварешка, которой она безостановочно помешивает в кастрюле. Но если быть точным, это не совсем поварешка — скорее, длинный термометр. Спустя некоторое время она бросает на него взгляд и, неодобрительно покачивая головой, произносит:

— Еще час прошел. Так я ни за что вовремя не управлюсь с обедом!

Старшая сестра (ей четырнадцать) сидит, скажем, у телефона в прихожей и крепко прижимает трубку к уху. Ведь телефоны, как известно, именно для четырнадцатилетних сестер и придуманы, поскольку без трубки у уха все четырнадцатилетние сестры на свете наверняка давным-давно умерли бы от недостатка новостей — как ныряльщик без акваланга от недостатка кислорода. Но наша четырнадцатилетняя сестра, кроме того, держит в руке книгу, которую читает. Несмотря на это, она прекрасно слышит все, что рассказывает ей подруга. Хотя, если быть точным, все не так уж и замечательно, поскольку сестра вообще не набрала номер. Таким образом, часа приблизительно через два она наконец, как бы между прочим, интересуется:

— Скажи на милость, а кто, собственно, такой этот Гу-гу-гу, о котором ты без устали мне рассказываешь?

Младший брат (ему десять) направляется, скажем, в школу. В руке у него, естественно, тоже книга — он читает. А что еще можно делать, пока едешь в трамвае? Трамвай покачивается из стороны в сторону, громыхает, едет себе вверх и вниз, но почему-то с места так и не трогается. Если быть точным, это, собственно говоря, не совсем трамвай, а скорее наш лифт, из которого братец позабыл выйти. Через несколько часов, так и не доехав до школы, он озабоченно бормочет:

— Наверняка учитель опять не поверит, что я не виноват в том, что опоздал на урок.

Самый юный член нашей семьи, грудной младенец, лежит, допустим, в своей кроватке. Естественно, в нашей семье читает даже такой малыш. У него, как и у всех остальных, в руке книга, только она поменьше и полегче, чем книги старших, — такая специальная книга для грудных детей. Другой ручкой он сжимает бутылочку с детской смесью, поскольку его задача, к которой он относится исключительно серьезно, состоит в том, чтобы хорошенько питаться, — он должен вырасти большим и сильным, чтобы впоследствии читать книги побольше и потяжелее. Но, если быть точным, то, что он держит в руке, собственно говоря, не совсем его бутылочка, а скорее пузырек чернил. Но малыш, слава богу, не пьет из него, а только время от времени выплескивает несколько капель себе на голову. Это ему ничуть не мешает, и лишь когда жирная чернильная клякса наконец падает на страницу, которую он в данный момент пробегает глазами, карапуз начинает требовать (а я надеюсь, никто не сомневается в том, что наше ученое дитя умеет разговаривать):

— Зажгите же кто-нибудь свет! Стало так темно, что даже слов не разобрать!

Задача нашей кошки, как и большинства кошек во всем мире, — ловить мышей. Это ее основное ремесло, поэтому она нередко часами просиживает возле мышиной норы в кладовке, за платяным шкафом слева. Само собой, в лапках у нее тоже маленькая книга. Как же еще коротать время в засаде, если не читать! (А тот, кто верит, что кошка умеет читать, не станет удивляться тому, что она умеет и говорить.) Так вот, как уже было сказано, сидит она перед мышиной норой. Но, если быть точным, это, собственно, не совсем нора. Потому что, пока наша кошка углубилась в книгу, мыши развернули ее на 90 градусов и отодвинули чуточку в сторону, так что сидит она теперь возле штепсельной розетки. Время от времени она, как и положено, запускает в нее коготки, и тогда из хвоста у нее сыпятся искры.

— Ну и ну! — испуганно вскрикивает кошка. — Вот это книга! Какой накал страстей!

Наша древесная лягушка сидит, скажем, в своей лягушачьей стеклянной банке. У нее ответственная должность: она предсказывает погоду, перемещаясь по лесенке вверх и вниз.

И она исключительно добросовестно исполняла бы свои обязанности, если бы не читала, так как у нас, само собой разумеется, даже древесная лягушка имеет свою собственную водостойкую лягушачью книгу размером с почтовую марку. (О том, что земноводное, способное читать, умеет также и разговаривать, даже упоминать не стоит.) Только вот обстоятельства в данный момент таковы, что наша лягушка читает, не отрываясь от книги ни на минуту, из-за чего не уделяет должного внимания своей основной работе. Впрочем, порой ее начинают мучить угрызения совести, и она вспоминает о деле. Чтобы продемонстрировать чистоту своих помыслов и усердие, она внезапно срывается с места, не выпуская книжицу из влажной лапки, и спешно взбирается по лесенке. Или столь же торопливо спускается. Последнее, если быть точным, вовсе не означает, что она прыгает со ступеньки на ступеньку, — нет, она делает шаг в пустоту и стремительно соскальзывает вниз, производя при этом изрядный грохот.

— Если я правильно расцениваю свое поведение, — квакает она затем, потирая зеленую поясницу, — ожидается резкая перемена погоды!

Единственный в нашей семье, кто не умеет читать, это, как ни странно, книжный червь, который живет в восьмом томе энциклопедии Брокгауза. Нет-нет, повторяю, он при этом не умеет читать. Книги он рассматривает исключительно с точки зрения их съедобности. Поэтому его суждения о «хорошем» или «плохом» вкусе, по крайней мере в отношении книг, имеют весьма ограниченную ценность. Да, впрочем, мы и не считаем его равноправным членом нашей семьи.

Вероятно, теперь кто-нибудь полюбопытствует, а какие, собственно говоря, родственные узы связывают с прочими членами семьи лично меня. Должен признаться, мне и самому это не до конца ясно. Если быть точным, я вообще не знаю этих людей и, между нами говоря, совсем не уверен, что они действительно существуют. Вполне возможно, что история, только что рассказанная мною, получилась такой именно потому, что, записывая ее, я одновременно читал лежащую передо мной книгу.

И в заключение я могу предложить вам заняться тем же самым. Правда, это означает, что вы и так уже последовали моему совету, иначе ничего бы не знали о героях этой истории. Итак, если нам по пути, давайте читать вместе дальше.

Школа волшебства

Я полагаю, моим юным читателям будет интересно все, что так или иначе связано со школой. Поэтому сейчас мне хочется рассказать о том, как проходят занятия в Стране желаний.

Страна желаний — это край, о котором в сказках говорится, будто желание там кое-что еще значит. Впрочем, надо заметить, расположена эта страна не так уж и далеко от Повседневного мира, как полагает большинство людей, хотя посетить ее можно, лишь получив персональное приглашение. Дело в том, что жители Страны желаний являются противниками массового туризма. Возможно, многие сочтут такое ограничение досадным недоразумением, однако оно имеет вполне разумное объяснение. В этом убедится каждый, кто прочтет мой отчет о посещении этой страны.

Большинство волшебников прежних времен родом из этих краев. Сегодня они, за небольшим исключением, предпочитают оставаться дома. Можно даже сказать, что в Стране желаний чуточку колдовать умеет каждый. Но чтобы выучиться волшебству по-настоящему, так сказать, мастерски овладеть этим искусством, нужно непременно закончить школу.

Случились описываемые мной события много лет тому назад, когда многих из вас еще не было на свете. В те далекие дни, отправившись однажды в командировку, я оказался в этой овеянной легендами стране (само собой разумеется, по официальному приглашению). Чтобы основательнее изучить нравы и обычаи ее жителей, я прожил там некоторое время и, воспользовавшись удобным случаем, свел знакомство с двумя ребятишками. Они были близнецами: паренек по имени Муг и девочка Амаласвинта, простоты ради называемая Мали. Им было около девяти лет, оба голубоглазые и черноволосые, он подстрижен ежиком, а у нее — челка. У их родителей, людей исключительно приветливых и радушных, я снимал комнату. Дети тоже оказались очень симпатичными и как могли помогали мне в моих исследованиях. Так вышло, что время от времени мне приходилось присутствовать на уроках в их школе. Тогда я чаще всего усаживался на заднюю парту и тихонечко слушал, поскольку не хотел никому мешать.

Стоит упомянуть, что не всякий мог запросто поступить в такую школу — только особо одаренные дети, то есть те, кто от природы наделен необычайно мощной силой желания. Ведь на самом деле все дети способны горячо чего-то желать, просто большинство из них тут же забывают о том, что они только что непременно хотели получить, и увлекаются чем-то другим. Чтобы поступить в Школу волшебства, нужно иметь огромное терпение и дар страстно желать чего-нибудь. Для проверки этих способностей проводятся специальные испытания.

Класс, с которым я познакомился, состоял из семи учеников, однако, чтобы не затягивать эту историю, я не буду подробно рассказывать о каждом из них. Как я узнал позднее, учеников должно быть непременно не больше десяти, причем нечетное число, то есть минимум три и максимум девять. Если же в школу поступало более девяти ребятишек, набирался отдельный класс, а если число учеников оказывалось четным, им приходилось ждать, пока к ним присоединится еще один. Как и когда сложилась подобная традиция, я не сумел выяснить, но именно так было заведено.

Учителя звали Розмарино Зильбер. Это был пухленький господин неопределенного возраста, который носил на носу маленькие очки, а на голове — цилиндр небесно-голубого цвета. Он часто лукаво улыбался и вообще выглядел так, словно ничто на свете не могло лишить его спокойствия и ровного расположения духа.

Когда в первый день занятий он вошел в класс, все ученики уже сидели на своих местах и выжидательно смотрели на него. Он поздоровался, представился и спросил у каждого имя, как это принято и в наших школах. Покончив с этим, он расположился в удобном кресле с высокой спинкой, сложил руки на животе, закрыл глаза и погрузился в молчание.

— Простите, господин Зильбер, — не выдержал Муг, уже места себе не находивший от нетерпения, — когда же мы займемся волшебством?

Поскольку учитель продолжал хранить молчание, Муг повторил свой вопрос погромче. Господин Зильбер открыл глаза и задумчиво посмотрел на него сквозь маленькие очки. Затем усмехнулся и ответил:

— Не нужно кричать, мой мальчик, я все прекрасно слышу. Наберись терпения, поскольку для начала я должен объяснить вам одну важную вещь и как раз сейчас обдумываю, как это лучше сделать.

Помолчав еще некоторое время, он добавил:

— Итак, все вы собрались здесь, потому что хотите научиться волшебству. Но прежде расскажите мне, как вы себе это представляете.

Мали вызвалась первой:

— Я думала, что мне надо будет учить всякие заговоры и заклинания, а также разные движения, которые делают руками, когда колдуют.

— Должно быть, — подхватил следующий ученик, — для колдовства требуются какие-то приспособления, например химические реторты, или как там они называются, и особые стеклянные колбы…

— И разные травы, порошки и мази, — добавила одна девочка.

— Волшебная палочка! — предположил кто-то еще.

— Или книги с тайными письменами, — высказал свое мнение другой мальчик, — расшифровать которые можно только с помощью какого-нибудь секрета.

— Магический меч! — с воодушевлением воскликнул Муг.

— А еще красивая длинная мантия, — мечтательно проговорила Мали, — из синего бархата, вся усеянная звездами, и высокая остроконечная шапка…

— Все это, однако, — остановил ее господин Зильбер, — лишь внешние и вовсе не главные атрибуты волшебства, которые для одних важны, а для других нет. То же, что действительно необходимо, одновременно и намного проще, и намного труднее. Это заключено в вас самих.

Дети растерянно молчали.

— Итак, речь идет о желаниях, — сказал господин Зильбер. — Тот, кто хочет научиться колдовать, должен обладать немалой силой желания и уметь ее концентрировать. А кроме того, он должен познать свои сокровенные желания и научиться управлять ими.

Учитель снова сделал паузу и затем продолжил:

— Собственно говоря, нужно только признаться самому себе, совершенно открыто и честно, чего ты по-настоящему хочешь, — все остальное получится, так сказать, само собой. Однако это не так-то просто.

— А что же тут особенного? — удивился Муг. — Если я чего-то хочу, то именно этого я и хочу. Вот и все дела! Только разве это поможет мне научиться колдовать?…

— Потому-то я и завел разговор о сокровенных, истинных желаниях, — пояснил господин Зильбер. — Они открываются только в том случае, если проживаешь свою собственную историю.

— Свою собственную историю? — переспросила Мали. — А она есть у каждого?

— Нет, в том-то и дело, что не у каждого, далеко не у каждого… — Учитель вздохнул. — Хотя у нас, в Стране желаний, условия сравнительно благоприятные. Но вот за границей, в Повседневном мире, большинство людей никогда не проживает свою собственную историю. Они даже не придают ей никакого значения. То, что происходит с ними, могло бы произойти с любым другим человеком. Разве не так?

Произнося эти слова, он взглянул на заднюю парту, словно обращаясь ко мне. Ребятишки оглянулись. Я смущенно кивнул, подтверждая правоту его слов, и слегка покраснел.

— А потому, — продолжал свою речь господин Зильбер, — людям в Повседневном мире почти никогда не открываются их истинные желания. Этим беднягам зачастую только кажется, будто им известно, чего они хотят. Один, к примеру, полагает, что хотел бы стать знаменитым врачом, профессором или министром, хотя на самом деле его сокровенное желание — чего он совершенно не допускает — заключается в том, чтобы быть просто хорошим садовником. Другой думает, что с удовольствием разбогател бы и достиг вершин могущества, хотя его призвание — работать клоуном в цирке. Многие люди жестоко обманываются, убеждая себя и других в том, будто всерьез желают, чтобы дела у всего человечества складывались удачно, чтобы все вокруг жили счастливо и в достатке, чтобы все на свете уважали друг друга, чтобы на Земле торжествовала правда и царил мир. Такие благожелатели очень бы удивились, если бы им открылись их истинные, сокровенные желания. Они только думают, что желают всего вышеперечисленного, потому что хотят казаться добродетельными. Однако хотеть, по-видимому, вовсе не означает действительно желать. Подлинные желания людей подчас прямо противоположны тому, о чем они говорят. Поэтому они очень редко находятся в полном согласии с собой. И поскольку их желания оказываются чужими желаниями из чьей-то чужой истории, они не проживают свою историю. А потому, естественно, и колдовать не умеют.

— Означает ли это, — уточнила Мали, — что тот, кто живет в согласии с самим собой и кому известны его истинные желания, уже поэтому только может колдовать?

Господин Зильбер утвердительно кивнул.

— Иногда ему даже не нужно ничего особенного делать, чтобы его желание исполнилось. Все устраивается как бы само собой.

Ребятишки на некоторое время задумались, потом Муг спросил:

— А вы сами умеете колдовать?

— Естественно, — с достоинством ответил господин Зильбер, — иначе я не был бы вашим учителем. Я научу вас всему, что знаю сам, потому что именно это и есть мое желание.

— А не могли бы вы в таком случае, — поинтересовалась Мали, — что-нибудь наколдовать для нас? Так, для забавы, я имею в виду.

— Всему свое время, — пояснил господин Зильбер. — Пока еще рано. И в настоящий момент я этого не хочу.

Вид у детей был несколько разочарованный.

— А вам приходилось когда-нибудь колдовать по-настоящему? — задал Муг вопрос в надежде хотя бы услышать занимательную историю.

— Само собой, приходилось, — ответил господин Зильбер. — Я, например, пожелал, чтобы все вы пришли ко мне в школу, и вот вы здесь.

— Ах та-а-ак… — протянул Муг и обменялся быстрым взглядом с сестрой. — А если бы мы не пришли?

Господин Зильбер, улыбнувшись, покачал головой:

— Но вы же пришли.

— Мы сделали это сами, нас никто не заставлял! — хором закричали дети.

— Угомонитесь, пожалуйста! Прошу вас всегда соблюдать тишину! Нет сомнений, все вы пришли сюда по доброй воле, — успокоил класс господин Зильбер. — Потому что хороший волшебник всегда с уважением относится к желаниям других людей. Он никого не принуждает. Ваше желание и мое как раз совпали. Секрет именно в этом.

— А разве не бывает злых желаний, — удивилась Мали, — и злых волшебников?

Лицо господина Зильбера стало серьезным.

— Это очень важный вопрос, дорогая Мали. Ты совершенно права, злые волшебники тоже встречаются. Правда, крайне редко. Потому что они тоже должны пребывать в согласии с самими собой, только на сей раз во зле. А на такое почти никто не способен, ведь в этом случае необходимо ничего и никого не любить, даже самого себя. А кроме того, такой волшебник имеет власть лишь над теми, кто не понимает, чего он действительно хочет. Поэтому-то так важно, чтобы вы прилежно учились, ибо волшебство — занятие серьезное, даже если использовать его только затем, чтобы позабавить других. Надеюсь, теперь вы все поняли.

Дети молчали, задумавшись.

— А сейчас, — продолжал господин Зильбер, — я расскажу вам о тех правилах, по которым действуют желания.

Он встал и написал на доске:

1. Желай только то, что считаешь возможным.

2. Действительно возможно только то, что относится к твоей истории.

3. К твоей истории относится только то, что ты и вправду желаешь.

— Вы должны не просто запомнить эти правила, — господин Зильбер подчеркнул строчки, — но и поразмышлять над ними. Даже если смысл их вам не до конца ясен, со временем вы все поймете.

— Означает ли это, — взволнованно спросил Муг, — что если я считаю возможным для себя полететь, то я полечу — просто так, возьму и полечу?

Господин Зильбер утвердительно кивнул:

— Да, полетишь.

Муг вскочил с места:

— А вот я прямо сейчас и проверю! Заберусь на крышу школы и прыгну.

Он опрометью бросился к двери, и господин Зильбер даже не сделал попытки удержать его. Муг вдруг заколебался и обернулся к учителю:

— А если я все же упаду на землю?

Господин Зильбер снял очки и протер стекла.

— Значит, ты не уверен, что умение летать относится именно к твоей истории? — спросил он, водрузив очки на нос и испытующе взглянув сквозь них на мальчика.

— Откуда мне знать, — смущенно признался Муг.

— Стало быть, ты сомневаешься? — продолжал господин Зильбер.

— Ну да… — Муг пожал плечами.

— Похоже, ты плохо знаешь себя, — заметил господин Зильбер. — Скорее всего, ты хочешь чего-то другого…

— Может быть, — задумался мальчик.

— В таком случае ты испытал бы жестокое разочарование, мой дорогой Муг. Ты, разумеется, не полетел бы — ты камнем рухнул бы вниз и поломал бы ноги. С колдовством так просто не сладишь, иначе ведь и наша школа была бы не нужна, как и Университет волшебства. Но возможно, я ошибаюсь и ты совершенно уверен в себе и все-таки хочешь попробовать?

— Что-то расхотелось, — пробормотал Муг и снова уселся за парту. — Это гораздо труднее, чем я предполагал.

— Хорошо, что ты понимаешь это. — Господин Зильбер снова поправил очки. — Занятия на сегодня окончены. До свиданья, встретимся завтра.

Я отправился домой вместе с Мугом и Мали. Оба были задумчивы, и беспокоить их разговорами мне не хотелось.

В последующие три недели я был занят другими делами. Министр басен и сказок отправился с ежегодной проверкой по Стране желаний и пригласил меня с собой. Во время поездки мне довелось увидеть массу интересного. Впрочем, это уже совсем другая история, так что рассказывать ее сейчас мы не будем. Возвратившись, я, естественно, сразу же поспешил в школу волшебства, чтобы узнать, чему дети — и прежде всего мои друзья Муг и Мали — успели научиться, пока я отсутствовал.

Класс как раз старательно выполнял первое задание. Оно заключалось в том, чтобы заставить двигаться различные предметы, не касаясь их, а используя только силу желания. Муг положил перед собой спичку, а Мали — перышко; другие дети выбрали швейные иглы, карандаши и зубочистки.

Господин Зильбер вновь и вновь показывал ученикам, как это делается, заставляя, например, свой цилиндр долететь до вешалки и вернуться обратно или принуждая кусочек мела рисовать на доске.

Дети очень старались, лица их раскраснелись от напряжения, однако у них пока ничего не получалось.

— Наверное, вы не можете установить контакт с предметами, которые выбрали, — предположил учитель. — Возьмите что-нибудь другое.

Теперь дети пытались укротить ластики, шапки и перочинные ножики. Мали гипнотизировала взглядом теннисный мячик, а Муг мысленно заставлял маленькую лейку полить цветы на окне. Но, увы, безрезультатно.

— Вы должны отчетливо представить себе, — терпеливо объяснял господин Зильбер, — что эти вещи принадлежат вам так же, как, к примеру, руки или ноги. Вы двигаете ими, даже не задумываясь, — просто потому, что они являются частью вас. Вы должны вживаться в предмет до тех пор, пока не почувствуете его изнутри, как если бы он был вашим пальцем или носом. Ну а теперь действуйте, это ведь совсем просто!

И словно бы в подтверждение своих слов он отправил летать по комнате тетрадку, которая теперь напоминала крупную бабочку. Она сделала круг над головой Муга, страницами-крылышками пару раз легонько шлепнула его и затем упорхнула обратно к господину Зильберу. В этот момент лейка внезапно подпрыгнула вверх, но не полетела к цветочному горшку, а, зависнув над господином Зильбером, накренилась и выплеснула ему на голову всю воду, после чего с дребезжанием брякнулась на пол.

— Ой! — испуганно пробормотал Муг. — Извините, пожалуйста, господин учитель, я этого вовсе не хотел…

Класс дружно рассмеялся. Господин Зильбер вытер лицо большим носовым платком в крупную клетку и усмехнулся:

— Естественно, ты этого хотел, мой дорогой Муг, иначе ничего бы не произошло. Только ты не догадывался, что именно это было твоим сокровенным желанием. За меня не тревожься, я ведь не сахарный, не растаю, более того, я очень рад, что тебе наконец-то удался этот опыт. Теперь вы все видите, что сосредоточенность и внимательность никогда не бывают лишними, когда дело касается волшебства.

Не знаю, чем это объяснить, однако вслед за Мугом и остальные дети поняли, что им нужно делать. И в скором времени по классу кружили всевозможные предметы.

А спустя неделю я убедился, что уже все ученики могли легким мановением руки или просто взглядом перемещать в пространстве всякую мелочь вроде карандаша или мячика для пинг-понга, двигать столы и стулья и даже заставить шкаф висеть под потолком. Поскольку вес предмета, как они мне растолковали, не имеет абсолютно никакого значения.

Муг и Мали теперь часто пользовались своими способностями на радость родителям, упражняясь — так сказать, в качестве домашнего задания — в том, чтобы силой желания сервировать стол и после обеда убирать посуду. Ножи, вилки, ложки и тарелки как бы сами собой стройными шеренгами маршировали в столовую или удалялись обратно на кухню, чтобы тут же самостоятельно вымыться и вытереться досуха. Родители, естественно, очень гордились своими талантливыми близнецами.

Вторая тема была уже гораздо сложнее, и некоторым детям понадобился целый месяц, прежде чем у них начало что-то получаться. Задание состояло в том, чтобы заставить появиться предметы, которых нет перед глазами, то есть те, которые находятся где-то далеко.

Господин Зильбер принес с собой магнит и маленький пакетик железных опилок. Он осторожно высыпал их на лист бумаги.

— Сейчас вы видите просто горку опилок. Здесь нет никакого порядка. А теперь смотрите!

С этими словами учитель подвел магнит под бумагу, и опилки тотчас же образовали узор из расходящихся, словно по воде, кругов.

— До сих пор предмет, который вы учились перемещать, — объяснил он, — играл роль магнита, придававшего вашему желанию определенное направление. Но теперь, когда предмет находится далеко, вам придется действовать иначе.

В чем же заключался фокус? Требовалось представить себе нужную вещь так, словно вы видели ее собственными глазами. При этом нельзя было ни отвлекаться на что-то постороннее, ни думать о чем-нибудь еще. Любая мелочь была важна, иначе волшебство не удавалось. Или могла произойти история наподобие той, что вышла с Мали, когда во время урока у нее не на шутку разыгрался аппетит и вместо сандалий, которые девочка, собственно говоря, собиралась наколдовать, к ее подошвам прилипли бутерброды.

Сперва дети должны были поупражняться с хорошо знакомыми им предметами, например с гребешком, ремнем или шапкой. Для начала они оставляли эти вещи в соседней комнате, затем на школьном дворе, а потом стали уносить их все дальше и дальше. Вернувшись в класс, ученики изо всех сил желали, чтобы та или иная вещь появилась перед ними.

Когда каждый ребенок благополучно справился с заданием, господин Зильбер попросил всех в классе пожелать, чтобы появилось нечто такое, о чем они прежде не знали и о местонахождении чего даже не догадывались. На этот раз ученикам предлагалось воспользоваться картинкой или, что было еще труднее, только словесным описанием. Речь тут, к примеру, могла идти о каком-нибудь экзотическом цветке, который рос на одинокой горной вершине, или о камне, что лежал на дне океана, или, наконец, о драгоценном перстне, спрятанном на необитаемом острове, где ищут клады. Но самым сложным в этом задании было вернуть предмет туда, откуда он был взят, — при помощи того же желания. Этот момент господин Зильбер, обычно снисходительный и добродушный, строго подчеркнул. Небрежность, по его словам, здесь была абсолютно недопустима.

— Только бездарности и нечистые на руку людишки, — повторял он снова и снова, — берут то, в чем на самом деле не нуждаются, приводя тем самым мир в беспорядок.

Кто нарушает это правило, утверждал учитель, тому никогда не продвинуться в науке волшебства, и посему он подлежит отстранению от занятий. Этого, естественно, никто из детей не хотел, поэтому все они старались в точности соблюдать установленные правила.

Как уже говорилось, во время уроков ученики могли покидать школу, и частенько они уходили довольно далеко. Я иногда сопровождал их в этих вылазках, благодаря чему познакомился с прелестнейшими уголками Страны желаний. Однако у меня были и другие дела, поэтому я не могу с уверенностью подтвердить, что детям всегда удавалось возвращать вызванные предметы на место. Но поскольку господин Зильбер, похоже, был доволен ходом занятий, я полагаю, что именно так оно и было.

Между тем в Стране желаний наступила осень, подул ураганный ветер, и почти каждый день шли дожди. Склонный к простудам, я предпочитал оставаться дома. Кроме того, директор Королевской библиотеки попросил меня составить каталог, где были бы описаны сокровенные мечты обитателей Повседневного мира. И хотя эта унылая работа была мне не очень-то по сердцу, я, будучи гостем, отказаться не мог. Таким образом, все новости я узнавал из рассказов Муга и Мали — они каждый вечер заходили ко мне и сообщали о своих успехах в Школе волшебства.

Господин Зильбер приступил к следующей теме — превращение одного предмета в другой. Насколько я понял из объяснений своих юных друзей, суть задачи заключалась в том, чтобы построить между этими предметами так называемый «волшебный мост». Проще говоря, между ними необходимо было установить родство и силой желания осуществить превращение.

В случае с яблоком, которое, например, может стать мячом, вопрос решается сравнительно просто. Любой человек тотчас же видит, что оба предмета имеют форму шара, — их сходство лежит, так сказать, на поверхности. Гораздо сложнее превратить в яблоко вилку. Здесь следовало рассуждать так: вилка всегда остается вилкой, не важно, большая она или маленькая. Если вилка большая, то опять-таки все равно, изготовлена она из железа или из дерева. Деревянные вилки любого размера имеют прародительницей ветку дерева, можно даже сказать, что само дерево и есть не что иное, как огромная вилка с множеством зубцов. Разумеется, это умозаключение относится и к яблоне. Ее плод, одно какое-нибудь яблоко, лишь кажется частью дерева, но на самом деле в каждом его семечке содержится целая яблоня. Следовательно, можно смело утверждать, что яблоко — это вилка. А коль скоро это утверждение верно, то верно и обратное: вилка — это яблоко. И если придать нужное направление силе желания, выстроенный «мост» поможет превратить одно в другое.

Конечно, приведенный пример тоже довольно прост, ты быстро переходишь от одного предмета к другому. Однако существуют гораздо более сложные взаимосвязи, для которых требуется двадцать, пятьдесят, а иногда и больше сотни промежуточных элементов. Мугу и Мали нередко приходилось целый день ломать голову, прежде чем справиться с иными заданиями. Кто не верит, пусть как-нибудь сам попытается выстроить «волшебный мост» между швейной машинкой и аквариумом с золотыми рыбками, между кокосовым орехом и баяном или между домашними тапочками и солнцезащитными очками.

— И знаешь, что здесь самое поразительное? — с огромным воодушевлением сказала мне однажды вечером Мали. — То, что во всей Стране желаний, да, пожалуй, и на всем белом свете, не найдешь двух предметов, между которыми нельзя установить родство. Все таинственным образом связано между собой незримой нитью, и поэтому можно действительно превращать все во все. Если, конечно, умеешь, я имею в виду.

— Безусловно, — добавил Муг и при этом сделал умную физиономию. — Потому что все в мире едино. Так, во всяком случае, говорит господин Зильбер.

Я долго потом размышлял на эту тему, но, честно говоря, и по сей день не пришел к какому-то решению.

С четвертой темой все дети, по-видимому, справились довольно быстро — на этот раз они учились применять азы волшебства к самим себе. Когда приблизительно через неделю я мимоходом заглянул в школу, ученики занимались тем, что перемещали себя в пространстве со скоростью мысли. Правда, во время одного из таких путешествий мой приятель Муг попал в переплет.

Дело в том, что при выполнении этого упражнения необходимо точно, во всех деталях, представить то место, куда ты собираешься переместиться. Муг выбрал любимую опушку леса, однако забыл представить себе одно из стоявших там деревьев. И когда он, по своему желанию, перенесся туда, то с такой силой стукнулся о ствол, что у него искры из глаз посыпались и он без чувств рухнул на землю. Прошло немало времени, прежде чем юный волшебник смог вернуться обратно, и господин Зильбер уже начал серьезно беспокоиться из-за его долгого отсутствия. Когда же мы наконец снова увидели Муга, вид у него был плачевный: большущая шишка на лбу и синяк под глазом. Следы неудачного перемещения напоминали о себе в течение двух недель, хотя матушка тотчас же сделала ему компресс из целебных трав. Но, как говорится, нет худа без добра. Это происшествие послужило мальчугану хорошим уроком, да и остальные дети стали добросовестнее относиться к учебе.

Отработав перемещение в пространстве, класс приступил к освоению следующей премудрости. Так же, как раньше ребятишки учились поднимать в воздух предметы, теперь они учились подымать в воздух самих себя, то есть летать. Но летать — это вовсе не то же самое, что в мгновение ока оказаться где-нибудь в другом месте. Во время взлета нужно было дышать в определенном ритме, затем на секунду следовало задержать дыхание, приподнять локти и несколькими «взмахами крыльев» медленно оторваться от земли. Поднявшись достаточно высоко, можно было раскинуть руки в стороны и осторожными движениями ладоней управлять полетом. Это упражнение требовало известной сноровки, и поначалу дети беспорядочно кувыркались в воздухе, поскольку не приобрели еще необходимой плавности и взлетали слишком порывисто. Поэтому сначала они упражнялись в классной комнате, пока не научились уверенно парить под потолком, ни обо что не ударяясь и ни на что не натыкаясь. И лишь когда с этим заданием справились все, занятия переместились на улицу. Летать под открытым небом оказалось не в пример сложнее, поскольку, как уже говорилось, приближалась зима и погода стояла ненастная. Малейшего порыва ветра было достаточно, чтобы сбить ученика с курса и отнести бог знает куда, ведь ухватиться ему было не за что. Но детям, похоже, это как раз и нравилось больше всего. Они визжали от восторга, когда их начинало кружить вверх и вниз, точно на невидимых аттракционах. Господин Зильбер, естественно, летавший вместе со всеми, тщетно призывал учеников к спокойствию и порядку. И только когда несколько сорванцов что есть силы столкнулись лбами, а другие, зацепившись, повисли на верхушке дерева, все взяли себя в руки и впредь упражнялись серьезно.

Мое пребывание в Стране желаний мало-помалу приближалось к концу. Однажды вечером ко мне в гости пожаловал господин Зильбер, собственной персоной. Такого прежде не случалось, и я предположил, что у него возникли веские основания для визита. По его просьбе мы прошли в мою комнату, чтобы переговорить с глазу на глаз.

— Скоро вы возвращаетесь в Повседневный мир, — начал он, — и я полагаю, сделаете там сообщение о нашей школе…

— Разумеется, — ответил я. — Кое-какие заметки я уже набросал.

— Ну да, конечно, — кивнул господин Зильбер, — ведь именно с этой целью вы и приехали в Страну желаний. И пока вы здесь, мы будем рады видеть вас у себя, мой друг. Однако мне хотелось бы попросить вас об одном одолжении.

— В чем оно заключается? — полюбопытствовал я.

— Посещая нашу школу, вы можете описывать все, что ученики постигают, однако избегайте, пожалуйста, любого намека на то, как они это делают.

— И почему же, позвольте? — удивился я. — Ведь именно это моих читателей наверняка и заинтересует.

— Видите ли, почтеннейший, — задумчиво произнес господин Зильбер, — никогда нельзя знать наперед, в чьи руки попадут ваши заметки. Дело в том, что я всегда лично присутствую на занятиях и внимательно слежу за тем, чтобы с детьми ненароком не случилось какого-нибудь несчастья. Но не исключено, что среди ваших читателей окажутся безответственные, легкомысленные или, если угодно, слабохарактерные люди, которые не устоят перед искушением самостоятельно исполнить тот или иной трюк. А это чревато самыми печальными последствиями — как для самих смельчаков, так и для окружающих.

Я не удержался от улыбки:

— Можете не волноваться, уважаемый маэстро, у нас, в Повседневном мире, ваше волшебство не имеет никакой силы. Более того, львиная доля моих читателей просто не поверит тому, что я здесь увидел.

— И все же, — продолжал настаивать господин Зильбер, — вы не можете отвечать за всех. Поэтому я и прошу вас выполнить мою маленькую просьбу.

— Ну, если это вас успокоит… — ответил я нерешительно.

— Итак, вы даете мне слово? — переспросил он.

— Хорошо, я обещаю.

Взятое на себя обязательство нужно выполнять, даже если я считаю, что господин Зильбер напрасно беспокоится. Что ж, отныне я буду рассказывать только о том, что изучали дети, но уже ни слова не скажу, как они это делали.

Следующей, пятой, ступенью было умение превращаться в невидимку. В таком состоянии человек мог незаметно ходить повсюду, перемещаться в пространстве и даже летать. Более того, можно было проникать за закрытые двери и проходить сквозь толстые каменные стены, словно те сотканы из тумана. Когда Муг и Мали наконец овладели этим искусством, они рассказали мне, что у состояния невидимости есть и свои минусы. Например, окружающий мир выглядит так, будто ты смотришь на него сквозь дождевую завесу. Так что, скажем, письмо или книгу почитать уже не удастся — для этого придется вновь стать видимым. К тому же это состояние вызывало довольно неприятные ощущения во всем теле. А в довершение всего, оно было связано с серьезной опасностью: если ты, находясь внутри толстой стены или скалы, вдруг случайно делался видимым, то навсегда застревал там.

Слава богу, ни с кем из детей ничего подобного не случилось — об этом позаботился господин Зильбер. Так что обещание, взятое, с меня учителем, не было исключительно его прихотью.

И хотя я по-прежнему был уверен в том, что все эти вещи у нас, в Повседневном мире, невозможны, мороз пробегал у меня по коже от одной только мысли, что дело могло принять дурной оборот. Полностью же я уверился в разумности требований господина Зильбера в последнюю неделю своего пребывания в Стране желаний, когда произошел случай, поставивший под угрозу перевод Муга и Мали в следующий класс. Но лучше рассказать обо всем по порядку.

Шестая и седьмая темы плавно перетекали одна в другую, хотя по сложности они сильно отличались. В обоих случаях речь шла о создании, точнее говоря, о воплощении: в шестой лекции — предметов, а в седьмой, и последней в этом учебном году, — живых существ. Правда-правда, в Стране желаний ребятишки уже в начальной школе учатся придумывать то, чего никогда и нигде прежде не существовало.

В Повседневном мире дети рисуют карандашами и красками, лепят из глины и пластилина, а Муг и Мали учились силой желания вызывать к жизни образы, которые рождала их фантазия. Как и раньше, нужно было очень точно представлять себе каждую, даже самую маленькую, деталь, словно предмет стоял у тебя перед глазами. Только на сей раз все создавалось с нуля, без всякого образца.

Большинство детей далеко не сразу справились с этим упражнением — час или два уходили только на то, чтобы сосредоточиться и уплотнить до зримости простейшие образы. Поначалу выдуманным предметам чего-то не хватало: кукле — руки или ноги, курительной трубке — чубука, велосипеду — колес… Однако за несколько дней Мали так наловчилась, что буквально за четверть часа создала большой бокал, до краев наполненный вкуснейшим малиновым соком. После этого дела пошли намного быстрее. Через неделю Мугу удалось выколдовать настоящий паровоз — всего за одиннадцать минут! Паровоз въехал в класс, непрерывно гудя, выпуская пар и обволакивая все и вся дымом, так что ребятишки раскашлялись и чуть не задохнулись, пока мальчик пытался «обратить вспять» свое творение. Если не считать этого недоразумения, было истинным наслаждением наблюдать за фантазиями детей: тут были часы с музыкой и люстры, коньки и изразцовые печи, рыцарские доспехи и подзорные трубы, ковбойские шляпы и петарды для фейерверков — словом, все, что душе угодно, и еще бог знает что!

Седьмая, и последняя, тема, посвященная созданию живых существ, была намного труднее, и для ее освоения требовалось гораздо больше времени. Так, Мали понадобилось целых два дня, чтобы создать чудесную золотую рыбку, которая плавала в большом аквариуме, переливаясь всеми цветами радуги. Девочка была так горда собой, она так полюбила свою рыбку, что ей ужасно не хотелось с ней расставаться. Но господин Зильбер объяснил детям, что все ими созданное нужно непременно расколдовывать обратно — особенно когда дело касалось живых существ. Ведь стоит только такому существу обрести самостоятельность, как оно тут же начинает вмешиваться в жизнь своего создателя. Сохранить творение можно лишь в том случае, если в этом имеется настоятельная необходимость и все последствия просчитаны заранее. И Мали скрепя сердце заставила рыбку исчезнуть.

— Запомните, каждое создание меняет своего создателя, — не уставал повторять учитель.

Впрочем, дети, похоже, не придавали этим словам большого значения, однако вслух свое мнение не высказывали и послушно подчинялись указаниям господина Зильбера.

Муг и Мали устроили своеобразное состязание, норовя превзойти друг друга в выдумках. В течение последующих дней девочка выколдовала райскую птицу неземной красоты, которая умела насвистывать государственный гимн Страны желаний, а мальчик — маленького зверька, похожего на пони с шелковистой светло-фиолетовой гривой, который отбивал время ударами переднего копытца. Вслед за этим Мали изобрела гриб, который играл на трубе, прыгая с места на место, а Муг — двухголового человечка, который беспрестанно бранился с самим собой и протестовал против собственного существования, пока не был опять отколдован туда, откуда явился. В завершение Мали сотворила марионетку почти с себя ростом, которая умела выделывать всякие балетные па. Узнав, что ей предстоит исчезнуть, кукла начала душераздирающе рыдать. Муг в это же самое время придумал механического кобольда, который упорно настаивал на том, что он-де и есть настоящий Муг, и даже грозился расколдовать самого Муга, если тот и далее будет ему перечить. Муг, естественно, поспешил избавиться от наглеца.

А потом настал тот злополучный день перед моим отъездом из Страны желаний. К тому времени зима уже полностью вступила в свои права, укутав волшебный край толстым снежным покрывалом. Чтобы на прощание полюбоваться красотами здешней природы, я отправился прокатиться на лыжах. Пройдя вдоль берега скованной льдом реки, я направился к лесу, но, спускаясь с холма, неудачно упал и вывихнул щиколотку. Нога страшно заныла, и с каждой попыткой опереться на нее боль только усиливалась. Мне стало ясно, что без посторонней помощи мне отсюда не выбраться. Я начал громко звать на помощь, кричал изо всех сил, но вокруг простирались только уснувшие поля и леса, и услышать меня было некому.

День уже начал клониться к вечеру, опустились сумерки, и крепчающий мороз пробирал меня до костей. Усталость глухой тяжестью навалилась на меня, но я старался изо всех сил превозмочь ее, поскольку знал: уснуть означало погибнуть.

Я посмотрел на небо, которое уже затягивалось стремительно темнеющей розово-красной пеленой, и вдруг увидел две крошечные фигурки, которые кругами летали высоко над лесом, словно выискивая кого-то. Я замахал руками и закричал что было мочи; наконец те, наверху, заметили меня, быстро подлетели поближе и приземлились рядом со мной. Это оказались мои друзья Муг и Мали. Охотно признаю, что редко когда в жизни я столь бурно радовался обществу детей, как в ту минуту.

Я в двух словах обрисовал ситуацию, а близнецы сообщили, что именно так и подумали, поэтому и кинулись меня искать.

— Если хочешь, — предложили они, — мы тотчас же перенесем тебя домой.

— А как? — поинтересовался я.

— Да по воздуху, так же, как мы появились. Вдвоем мы с этим легко справимся.

Я часто испытываю головокружение, и от одной мысли, что придется лететь высоко над землей, доверившись слабым детским рукам, меня, несмотря на лютую стужу, прошиб пот.

— А нет ли, случаем, какой-нибудь другой возможности? — слабым голосом осведомился я.

— Разумеется, есть, — промолвила Мали после короткого размышления. — Я выколдую для тебя какое-нибудь животное, на котором можно ехать верхом.

— Предоставь это мне, — сказал Муг, — у меня выйдет лучше.

— Почему это? — возмутилась Мали. — И что значит лучше?

— Тебе потребуется целая вечность, — ответил Муг, — вот что это значит.

— Не хочешь ли ты сказать, что справишься с этим быстрее?

— Конечно, дорогая сестренка.

— Да ты и сам в это не веришь!

— Очень даже верю!

— Ты просто хвастаешься!

— Сама нос задираешь!

Близнецы принялись обмениваться колкостями, и, насколько я знал их, продолжаться это могло довольно долго. Между тем нога у меня нестерпимо болела.

— Послушайте, — простонал я, — а не могли бы вы наколдовать что-нибудь вместе? — (Ох, лучше бы я этого не говорил!).

Они прекратили спорить и с изумлением уставились на меня.

— А ведь действительно неплохая идея, — согласился Муг.

— Только вот получится ли у нас? — усомнилась Мали. — Ведь раньше мы ничего вместе не выдумывали…

— Может быть, вдвоем у вас получится быстрее…

— Ладно, попробуем.

Дети закрыли глаза, чтобы сосредоточиться.

— Пусть это будет лошадь, — пробормотала Мали.

— Да, но очень большая и сильная, — вставил Муг, — чтобы мы могли уместиться втроем.

— Может, приделаем ей крылья или что-нибудь в этом роде? — предложила Мали. — Тогда скорость была бы больше.

— Хорошо, а какой масти?

— Темной!

— Нет, светлой!

— Не важно, главное, чтобы летела как ветер!

— Ну что, готова? — спросил Муг.

— Не совсем…

— Поторопись же, копуша!

— Вот теперь готова.

— Тогда начали!

На несколько минут воцарилась полная тишина, дети сидели на снегу рядом со мной, зажмурившись и сжав кулаки. Было видно, что они сильно сосредоточены. Внезапно раздался ужасный грохот, а затем такой пронзительный и в то же время грозный вопль, что мы все вздрогнули. Муг и Мали вытаращили глаза, а я с трудом обернулся в сторону звука. Буквально в нескольких метрах от нас стояло некое существо — отродясь я не видел ничего более странного.

Чудище и вправду имело исполинские размеры, напоминая разом слона и бегемота. А из-за шерсти в черно-белую клетку оно походило на объемную шахматную доску. Гриву и хвост мои друзья в спешке позабыли приделать. Зрачков в глазах тоже не было видно, и казалось, что на четырехугольной морде как будто горели два прожектора, два огненных шара. Одно ухо торчало вверх, на месте другого зияла огромная дыра. К спине этого горе-творения прилепилась пара смехотворно малюсеньких крылышек, да и те были перепончатыми, как у мухи или стрекозы. Монстр перебирал толстыми, словно колонны, ногами и вставал на дыбы. И тогда было видно, что шкура, словно тесное пальто, застегнута у него на животе на пуговицы. Время от времени «слонопотам» дико фыркал, при этом из его ноздрей размером с хорошее ведро вырывался сноп коричнево-красного пламени. Затем он издал вопль — ржанием это никак назвать было нельзя — и широко разинул пасть. В ней не оказалось ни зубов, ни языка.

— Это твоя вина, — прошептала Мали.

— Или твоя, — сердито парировал Муг. — Но сейчас уже все равно. Важно, что мы доберемся на нем до дому.

— Каким образом? — спросил я, стуча зубами. — Вы думаете, что я сяду на это страшилище?!

— К сожалению, придется, — сказала Мали. — У нас нет выбора, и это, в конце концов, лучше, чем совсем ничего.

— Соберитесь с духом, — подбадривал меня Муг. — Будьте мужественным, дружище.

Однако дело приняло иной оборот. Едва Муг приблизился к монстру, собираясь на него взобраться, как тот резко отпрянул в сторону и стукнул оземь передними ногами. И хотя копыт у него не было, показалось, что по земле со свистом ахнули два паровых молота.

Муг перепугался, однако нашел в себе силы не подать виду.

— Ах ты каналья разэтакая, прекрати немедленно! — строго прикрикнул он на животное, однако голос у него дрожал. — Если не будешь делать то, ради чего мы тебя придумали, ты у нас мигом испаришься!

Услыхав такое, чудище замычало, одновременно жутко и жалобно, и бросилось наутек, так что снег за ним взвился столбом. На бегу оно вновь и вновь отчаянно пыталось взлететь при помощи своих маленьких крылышек, однако все попытки кончались бесполезными и комичными прыжками. Еще какое-то время из леса, через который монстр прокладывал себе путь, доносился хруст валежника и треск ломаемых веток, потом все стихло.

— Вернись! — в один голос закричали Муг и Мали. — Немедленно вернись обратно!

Но все было тщетно. Неудачное порождение их фантазии, похоже, послушанием не отличалось. Они сотворили чудовище и утратили над ним власть.

Муг и Мали обменялись долгим, полным тревоги взглядом.

— Что теперь скажет господин Зильбер? — пробормотал мальчик.

А девочка только тяжело вздохнула.

Честно признаться, сейчас я точно и не припомню, как в тот вечер добрался до своего пристанища. Я сильно замерз и почти ничего не понимал. Думаю, что, несмотря на мои возражения, близнецы все-таки полетели со мной по воздуху — память сохранила несколько отрывочных картин, например, как я на головокружительной высоте болтаюсь над заснеженными полями, вокруг ярко сияют звезды и кто-то цепко держит меня за воротник.

После этого у меня, помнится, несколько дней держалась высокая температура, а нога была как деревянная. Когда опасность миновала, я очнулся в своей постели уже в Повседневном мире. Очевидно, меня каким-то образом переправили домой из Страны желаний.

Первым делом я уселся за стол и написал письмо господину Зильберу, в котором, не жалея красок, рассказал, как все произошло. Меня мучили угрызения совести — я чувствовал ответственность за случившееся, ведь мои друзья натворили бед из-за меня. Поэтому я вздохнул с облегчением, когда две недели спустя получил от учителя ответ. В нем сообщалось, что недоразумение за время моей болезни благополучно улажено. Правда, перевод Муга и Мали в следующий класс некоторое время стоял под вопросом. Однако, принимая во внимание особые обстоятельства этой истории и учитывая незаурядные способности детей, было решено их не наказывать. Неудачный же продукт их совместного колдовства учитель самолично разыскал и при активном содействии обоих учеников навсегда удалил из мира. Это ведь и для достойной сожаления твари было лучше. Благодаря этому испытанию Муг и Мали заметно повзрослели. Теперь же они передавали мне сердечный привет.

На сей приятной ноте я и хочу завершить свое повествование. Все события, как я говорил вначале, произошли много лет тому назад, и оба моих юных друга уже постигают науку волшебства в университете. А во избежание каких-либо недоразумений добавлю, что сам я во время путешествия колдовать не научился — даже чуть-чуть, клянусь авторучкой! Но я ведь и не родился в Стране желаний.

Транквилла Неуклюжевна, или Сказка о черепахе, которая приняла твердое решение

Одним чудесным утром черепаха Транквилла Неуклюжевна грелась на солнышке возле своей уютной хижины и благодушно жевала лист подорожника.

Над ее головой, в ветвях древней маслины, сидела голубка Зулейка Среброгрудовна и чистила перышки, переливающиеся всеми цветами радуги. Тут прилетел голубь Соломон Среброгрудович, несколько раз поклонился ей и воскликнул:

— О Зулейка, отрада моего сердца, ты уже слышала новость? Великий султан Лев Двадцать Восьмой празднует свою свадьбу. Полетим вместе к его пещере, о свет моих очей!

— О господин мой и повелитель, — проворковала голубка, — разве нас пригласили на свадьбу?

— Не беспокойся об этом, о звезда моей жизни, — ответил Соломон Среброгрудович. — Все звери и птицы, большие и маленькие, старые и молодые, толстые и худые, мокрые и сухие, приглашены туда, а стало быть, и мы с тобой. Несомненно, это будет самое пышное торжество, какое когда-либо отмечалось. Однако нам нужно поторопиться, потому что путь к пещере султана не близок, а свадьба уже скоро.

Зулейка кивнула в знак согласия, и пара голубков взмыла в небо.

Черепаха Транквилла Неуклюжевна, которая слышала весь разговор, задумалась так глубоко, что даже позабыла о своем завтраке.

«Коли все звери и птицы, большие и маленькие, старые и молодые, толстые и худые, мокрые и сухие, приглашены на свадьбу, — размышляла Транквилла — то и я, пожалуй, туда отправлюсь. Почему бы мне не погулять на самом замечательном празднике, который когда-либо устраивался?»

Продумав весь день, а потом и всю ночь, она приняла твердое решение добраться до пещеры султана. И едва только из-за горизонта показались первые лучи солнца, она тронулась в путь, шаг за шагом, медленно, но верно.

К вечеру она доползла до куста терновника. Там, в самой середине роскошной паутины, жила паучиха Фатима Нитеплетовна.

— Эй, Транквилла Неуклюжевна, — крикнула, завидев ее, паучиха, — куда это ты так спешишь, если не секрет?

— Добрый вечер, Фатима Нитеплетовна! — ответила черепаха и остановилась, чтобы немного отдышаться. — Знаешь ли ты, что наш великий султан Лев Двадцать Восьмой пригласил всех зверей и птиц к себе на свадьбу? Вот туда-то я и направляюсь.

Фатима Нитеплетовна всплеснула длинными передними лапками и так расхохоталась, что ее паутина начала раскачиваться во все стороны.

— Ах, Транквилла, Транквилла! — воскликнула она, успокоившись. — Ты — медлительнейшая из медлительных, как же ты одолеешь такой путь?

— Шаг за шагом, потихонечку-помаленечку, — объяснила черепаха.

— А подумала ли ты о том, — продолжала Фатима Нитеплетовна, — что свадьбу сыграют уже через две недели?

Транквилла оглядела свои короткие плотные ножки и твердо ответила:

— Уж я как-нибудь поспею вовремя.

— Транквилла! — участливо промолвила паучиха. — Транквилла Неуклюжевна! Даже мне эта дорога показалась бы дальней, а ведь у меня не только ноги попроворнее — их у меня вдвое больше, чем у тебя. Будь благоразумна! Оставь эту затею да возвращайся домой!

— Ничего, к сожалению, не получится, — дружелюбно ответила черепаха, — я приняла твердое решение.

— Кто не слушает доброго совета, тому не поможешь! — бросила раздраженно паучиха и принялась нервно вязать свою сеть.

— Что верно, то верно, — согласилась Транквилла, — стало быть, до свиданья, Фатима Нитеплетовна.

И с этими словами она, тяжело ступая, двинулась вперед. Паучиха злобно хихикнула и прошипела ей вслед:

— Только не беги слишком быстро, а то, неровен час, придешь еще слишком рано!

Путешествие Транквиллы Неуклюжевны меж тем продолжалось. Она ползла по камням и корягам, песками и перелесками, ночью и днем.

Продвигаясь однажды мимо небольшого пруда, она остановилась, чтобы испить водицы. Неподалеку на плюще сидела улитка Шехерезада Горюновна и внимательно смотрела на черепаху своими выпуклыми глазками.

— Добрый день! — приветливо поздоровалась Транквилла. Понадобилось довольно много времени, пока улитка собралась с мыслями и смогла наконец ответить.

— Бо-оже ж ты-ы мо-ой! — бесконечно медленно протянула она хнычущим голоском. — Ну и быстро же ты бегаешь! Просто голова идет кругом.

— Я тороплюсь на свадьбу нашего великого султана Льва Двадцать Восьмого, — объяснила Транквилла.

На сей раз Шехерезаде понадобилось еще больше времени, чтобы привести свои липкие мысли в порядок, после чего она с трудом выдавила из себя:

— Како-ой у-ужас! Да ведь ты шла совсем в другую сторону. — Она беспорядочно повела усиками, пытаясь указать верное направление: — Туда-не-сюда-оттуда-я-думаю-сюда-да!.. Здесь-не-тут-сюда-ко-мне-потом-на-север-там-тут-ты-там… — И она замолчала, безнадежно запутавшись в своем маловразумительном объяснении.

— Ничего страшного, — сказала Транквилла, — теперь я, во всяком случае, знаю, что выбрала неверный путь. Так куда, говоришь, мне надо идти?

Улитка пришла в такое замешательство, что, сморщившись, исчезла в своем домике и появилась только спустя добрых полчаса.

Транквилла терпеливо ждала, пока Шехерезада опять обретет дар речи.

— Бо-оже ж ты-ы мо-ой! — сокрушалась улитка. — Вот незадача-то! Тебе следовало идти на юг, а не на север.

— Благодарю за подсказку. — И Транквилла, тяжело ступая, развернулась в обратную сторону.

— Но ведь праздник-то уже послезавтра! — плаксиво воскликнула улитка.

— Уж поверь, я буду там вовремя, — промолвила Транквилла.

— Вряд ли, — вздохнула улитка и уныло посмотрела на черепаху. — Вот если бы ты с самого начала пошла в нужную сторону, тогда, быть может, еще успела. А теперь нет никакой надежды. Все впустую. Како-ой у-ужас!

— Ты можешь сесть ко мне на панцирь, если хочешь отправиться вместе со мной, — предложила Транквилла.

Шехерезада обреченно опустила выпуклые глазки.

— Зачем? Теперь уже поздно, слишком поздно… Мы ни за что не успеем.

— И все же стоит попытаться, — сказала Транквилла. — Шаг за шагом, потихонечку-помаленечку.

— Мне так грустно, — захныкала улитка, — останься со мной и утешь меня!

— К сожалению, не могу, — дружелюбно ответила Транквилла, — ведь я приняла твердое решение.

И с этими словами она продолжила путь, на сей раз в обратном направлении.

Шехерезада Горюновна еще долго-долго смотрела ей вслед глазами, полными слез, и беспрестанно шевелила усиками, словно бормоча заклинания.

И снова день за днем брела черепаха, теперь уже в другую сторону, по камням и корягам, песками и перелесками, ночью и днем.

Наконец повстречался ей ящер Захариас Манернолапкович. Он лежал на теплом камне и дремал. Его богатый изумрудно-зеленый чешуйчатый наряд так и переливался на солнце. Когда черепаха приблизилась к нему, ящер открыл один глаз, прищурился и сонно, но деловито поинтересовался:

— Стой! Ты кто такая? Откуда идешь? Куда путь держишь?

— Меня зовут Транквилла Неуклюжевна, — ответила черепаха, — иду я от древней маслины к пещере нашего великого султана.

Захариас Манернолапкович широко зевнул.

— Ах так… И зачем же ты туда направляешься?

— Я спешу на свадьбу нашего великого султана Льва Двадцать Восьмого, поскольку он пригласил на нее всех зверей и птиц, а стало быть, и меня, — пояснила Транквилла.

Тут Захариас Манернолапкович от удивления открыл второй глаз и надменно посмотрел на черепаху.

— И как же такой жалкий пылесос, — прогнусавил он спустя некоторое время, — собирается туда добраться?

— Шаг за шагом, потихонечку-помаленечку, — привычно повторила Транквилла.

Захариас Манернолапкович оперся на локти и забарабанил по камню коготками.

— Ну и ну, вот так вот, вразвалочку-вперевалочку, ты собиралась попасть на свадьбу, которую должны были отпраздновать неделю назад?

— А ее не отпраздновали неделю назад? — спросила Транквилла.

— Нет, — лениво протянул Захариас Манернолапкович.

— Прекрасно, — обрадовалась Транквилла, — значит, я поспею вовремя.

— Сомневаюсь. Как высочайший сановник двора великого султана официально заявляю: торжество откладывается. Лев Двадцать Восьмой неожиданно выступил войной против тигра Себулона Саблезубовича. Так что ты можешь спокойно возвращаться домой.

— К сожалению, не могу, — ответила Транквилла Неуклюжевна, — ведь я твердо решила погулять на свадьбе.

И с этими словами, не обращая больше внимания на ящера, черепаха потопала дальше.

Захариас Манернолапкович, задумавшись, уставился полусонным взглядом в одну точку, бормоча:

— Но ведь это спорный вопрос… безусловно, это спорный вопрос…

И опять несколько дней ползла черепаха по камням и корягам, песками и перелесками, ночью и при свете солнца.

Когда она пересекала каменистую пустыню, ей повстречалась стая воронов. Птицы сидели на ветках сухого дерева, нахохлившись и погрузившись в мрачные думы. Транквилла Неуклюжевна остановилась, чтобы справиться о дороге.

— Апчхи! — каркнул один из воронов, прежде чем она успела открыть рот.

— Будьте здоровы! — приветливо крикнула Транквилла.

— Я не чихнул, — пояснил ворон, — а только представился. Перед вами мудрец Апчхи Халеф Хабакук.

— Прошу прощения! А меня зовут Транквилла Неуклюжевна, и я всего лишь обыкновенная черепаха. Не могли бы вы, мудрый Хабакук, подсказать мне, как пройти к пещере нашего великого султана Льва Двадцать Восьмого? Я, знаете ли, приглашена к нему на свадьбу.

Вороны обменялись многозначительными взглядами и откашлялись.

— Конечно, я мог бы подсказать тебе дорогу, — проговорил Хабакук и в раздумье почесал когтем голову, — однако проку от этого не будет. Ибо туда, где находится сейчас наш великий султан, не под силу проникнуть даже нам, мудрецам. А уж тебе, бедной невежественной клуше, и подавно не одолеть этот путь…

— И все же, шаг за шагом… — промолвила Транквилла. Вороны опять глубокомысленно переглянулись между собой и откашлялись.

— О неразумное создание! — с важным видом прокаркал Хабакук. — Ты заблуждаешься. То, о чем ты говоришь, относится к делам давно минувших дней. А прошлое никто не догонит.

— И все же я буду у пещеры вовремя, — твердо сказала Транквилла.

— Это невозможно! — ответил Хабакук замогильным голосом. — Разве ты не видишь, что на нас траурные одежды? Несколько дней назад мы похоронили нашего великого султана Льва Двадцать Восьмого. В схватке с тигром Себулоном Саблезубовичем он получил тяжелую рану, от которой скончался.

— Ах, — горестно вздохнула Транквилла Неуклюжевна, — я искренне сожалею.

— Поэтому возвращайся домой, — продолжал Хабакук, — или оставайся здесь и раздели нашу скорбь.

— Не могу, — дружелюбно ответила Транквилла, — ведь я приняла решение!

И с этими словами она снова пустилась в путь. Вороны неодобрительно посмотрели ей вслед и, пошушукавшись между собой, прокаркали:

— Что за несговорчивая особа! Неужели она хочет попасть на свадьбу того, кто уже умер?!

Опять несколько дней брела черепаха по камням и корягам, песками и перелесками, ночью и при свете солнца.

И в конце концов она добралась до леса, посреди которого расстилался усеянный цветами луг. И на этом лугу собралось множество зверей и птиц, больших и маленьких, старых и молодых, толстых и худых, мокрых и сухих. Всех переполняла радость, все будто чего-то ожидали.

— Ах, скажите, пожалуйста, — обратилась Транквилла Неуклюжевна к малюсенькой обезьянке, которая весело скакала вокруг нее и хлопала в ладоши, — как мне пройти к пещере нашего великого султана?

— Да ты прямо перед ней и стоишь, — заметила обезьянка. — Видишь вход на той стороне лужайки?

— Тогда, — осторожно поинтересовалась Транквилла Неуклюжевна, — это, наверное, и есть свадьба нашего великого султана Льва Двадцать Восьмого?

— Да нет же! — воскликнула обезьянка. — Ты, видно, прибыла из дальних краев! Сегодня справляет свадьбу наш новый великий султан, Лев Двадцать Девятый.

Тут из пещеры появился величественный молодой лев с роскошной, сверкающей точно само солнце гривой. А рядом с ним выступала сказочно красивая львица. И все звери дружно закричали, приветствуя их, а потом начался пир, и гостей угощали всякими лакомствами. Песни и пляски продолжались до глубокой ночи. Светлячки озаряли лужайку, на все лады заливались соловьи, и сверчки им аккомпанировали. Одним словом, это был действительно самый замечательный из праздников, которые когда-либо устраивались в лесу. И на самом почетном месте среди гостей сидела Транквилла Неуклюжевна, несколько, правда, утомленная, но очень счастливая, и повторяла:

— Я всегда говорила, что поспею вовремя.

Маленький лоскутный Петрушка

Жил-был маленький лоскутный Петрушка — его когда-то сшили из разноцветных кусочков ткани и подарили одному мальчугану.

Маленький лоскутный Петрушка всегда был весел и беззаботен. Единственное, к чему он относился очень серьезно, было его дело.

А что ж это было за дело? Радость дарить! Кому? Мальчугану, конечно!

Однажды наш мальчуган пошел на прогулку и увидел в одной витрине много-много ярких, красивых игрушек. Там было все, что душе угодно: заводной петрушка в нарядном трико, который умел дудеть в крошечную медную трубу; маленькие роботы, которые ходили взад-вперед и кувыркались через голову; нарядные куклы с настоящими волосами — они хлопали глазами и болтали без умолку. А еще там были автомобили и самолеты.

И мальчуган при виде такого богатства вмиг разлюбил своего маленького лоскутного друга. Новые игрушки показались ему гораздо лучше, они так замечательно умели все делать!

А что же они умели? Радость дарить! Кому? Мальчугану, конечно!

Маленький лоскутный Петрушка испробовал все, на что только был способен, изо всех сил стараясь вновь развеселить мальчугана.

Но тот даже не смотрел в его сторону, а слонялся себе из угла в угол и маялся от скуки. И в конце концов схватил своего маленького лоскутного Петрушку и выбросил его за окошко. Бедный лоскутный Петрушка решил, что для него все кончено раз и навсегда.

С чем же раз и навсегда было покончено? С тем, чтобы дарить радость! Кому? Мальчугану, конечно!

Маленький лоскутный Петрушка беспомощно валялся в сточной канаве, а мимо пробегала собака; она обнюхала его, схватила острыми клыками и унесла с собой. Ведь дома ее ждали семеро щенят, которым она и собиралась отдать его поиграть.

Хотя лоскутный Петрушка не мог этому помешать, к щенятам ему ну никак не хотелось.

А чего же ему хотелось? Радость дарить! Кому? Мальчугану, конечно!

Щенята играли с маленьким лоскутным Петрушкой, как и положено играть щенятам: они грызли его острыми зубами, трясли почем зря, подбрасывали в воздух и таскали за нос. Маленький лоскутный Петрушка был так напуган, что напрочь позабыл, зачем он, собственно, родился на свет.

А зачем он родился на свет? Чтобы радость дарить! Кому? Мальчугану, конечно!

Хозяин, которому принадлежало собачье семейство, увидев маленького лоскутного Петрушку, воскликнул:

— Фу, какая замызганная тряпка! Долой ее!

И, брезгливо взяв игрушку кончиками пальцев, он выбросил ее в мусорный бак.

Здесь и лежал теперь маленький лоскутный Петрушка, такой грязный и жалкий, что никто бы уже и не вспомнил, как он был когда-то хорош.

А для чего он был когда-то хорош? Чтобы дарить радость! Кому? Мальчугану, конечно!

На следующий день мимо мусорного бака проходил старьевщик. Он принялся рыться в баке, разыскивая ветошь и бумагу. Заприметив маленького лоскутного Петрушку, старьевщик вытащил его и кинул в свою тележку.

Он не замышлял ничего дурного, просто он был бедным человеком и ему приходилось зарабатывать на жизнь продажей отслуживших свой срок вещей. Их перемалывали на большой бумажной фабрике и делали потом тонкую белую бумагу.

Правда, спроси он маленького лоскутного Петрушку, хотел бы тот превратиться в тонкую белую бумагу, то совершенно определенно услышал бы в ответ:

— Нет, мне хотелось бы совсем другого!

А чего бы ему хотелось? Радость дарить! Кому? Мальчугану, конечно!

Между тем наш мальчуган сидел дома и чувствовал себя очень одиноко. Он плакал, потому что хотел бы вернуть обратно своего маленького лоскутного Петрушку.

Он уже не думал о нарядном петрушке из витрины, который дудел в трубу, о роботах, которые ходили взад-вперед, о куклах с настоящими волосами, которые болтали без умолку. Никто из них не умел того, что так славно делал маленький лоскутный Петрушка.

А чего же они не умели? Радость дарить! Кому? Мальчугану, конечно!

Дорога к бумажной фабрике шла мимо дома, в котором жила бабушка мальчугана.

— Не найдется ли у вас для меня старых тряпок? — спросил старьевщик.

— Да, найдется, — ответила бабушка, — даже целый мешок. Но взамен я хочу получить вон того маленького лоскутного Петрушку. — Она сразу разглядела его, поскольку в тележке он лежал прямо сверху.

Старьевщик согласился.

— А сейчас, — сказала бабушка маленькому лоскутному Петрушке, — давай-ка приведем тебя в порядок.

Почему она хотела привести его в порядок? Чтобы радость доставить! Кому? Мальчугану, конечно!

Бабушка мыла, сушила и гладила маленького лоскутного Петрушку до тех пор, пока его разноцветные лоскутки опять весело не заиграли. Покончив с этим, она наложила пару заплат, и Петрушка стал еще красивее, чем прежде.

— Так, — довольно сказала бабушка, — а теперь я отправлю тебя туда, куда тебе очень нужно попасть.

А почему ему было нужно куда-то попасть? Чтоб испытать радость! От встречи с кем? С мальчуганом, конечно!

И в один прекрасный день почтальон принес мальчугану огромных размеров посылку, на которой было указано его имя, а в графе «Отправитель» значилось: «Бабушка».

Мальчуган очень разволновался, он даже представить себе не мог, что скрывалось в такой большой коробке. Тс-с! Мы тоже не станем ничего говорить раньше времени!

А что же было в этой посылке? То, что может доставить радость! Кому? Мальчугану, конечно!

Распаковав большую коробку, мальчуган увидел внутри другую. А когда была открыта и она, появилась третья. Из нее мальчуган вынул четвертую коробку, в которой, в свою очередь, скрывалась пятая. А в той была шестая коробка. А в шестой мальчуган обнаружил седьмую, самую маленькую. Вся комната была завалена коробками.

Что же таилось в самой маленькой, седьмой коробке? Ба! Лоскутный Петрушка! И был он как новенький и тотчас же показал все, что умеет.

А что он умел? Дарить радость! Кому? Мальчугану, конечно!

И что же сделал наш мальчуган? Радостно рассмеялся!

Леночкина тайна

Леночка была необыкновенно вежливой маленькой девочкой — до тех пор, пока ее родители проявляли благоразумие и послушно выполняли то, чего она от них требовала.

Но именно этого они, к сожалению, почти никогда и не делали. Если маленькая девочка (полное имя которой было Елена) говорила отцу: «Дай мне пять марок на большое мороженое!», тот отвечал: «Не дам, потому что ты уже три штуки слопала, а слишком много мороженого вредно для твоего горла».

Или, например, когда Леночка очень вежливо обращалась к матери: «Мама, вычисти-ка мне поскорее туфли!», та возражала: «У тебя самой это прекрасно получится, ты ведь уже большая».

Или когда девочка говорила: «Хорошо бы в этом году отдохнуть на море», родители в один голос отвечали: «Давай-ка на сей раз поедем в горы».

И Леночке стало ясно, что дальше так продолжаться не может. Поэтому она решила однажды разыскать фею — добрую или злую, ей было все равно, главное, чтобы та действительно умела колдовать. Но где в большом современном городе с ходу отыщешь настоящую фею? Это совсем не так просто.

Маленькая девочка обошла множество улиц, с трудом разбирая (поскольку только училась читать) вывески на различных учреждениях и таблички у входных дверей.

Ей попадались и самые обыкновенные, и какие-то странные надписи: «ОТТИСКИ от ОТТО», «ЮЖНЫЕ ФРУКТЫ», «ДАНТИСТ», «ЮРИСТ», «АМФОРА — издательство», «ГИКСЛИ-МИКСЛИ» (или что-то в этом роде), но нигде не было написано: «ФЕЯ». Вместо этого на углу улицы стоял полицейский, оформлявший штраф за парковку автомобиля в неположенном месте.

Леночка обратилась к нему:

— Позвольте задать вопрос. Где здесь можно найти настоящую фею?

— Кафе? — рассеянно переспросил полицейский, продолжая писать.

— Нет, фею — такую, которая умеет колдовать, — объяснила Леночка.

— Ах вот оно что, — кивнул полицейский, — значит, фею. Погоди-ка минутку.

Он закончил писать, сунул квитанцию за «дворники» на лобовом стекле, извлек из кармана небольшую книжицу и, бормоча вполголоса, принялся ее перелистывать: «Ферма»… «Фестиваль»… «Фехтование»… ага, есть! «Фея Франциска Фрагецайхен, консультации по всем жизненным вопросам, любой вид ворожбы, порча и снятие порчи по индивидуальному заказу, прием в любое время. Улица Дождевая, тринадцать, мансарда».

— А где же эта самая Дождевая улица? — поинтересовалась Леночка.

— Отсюда прямо, вторая улица налево, затем под арку, следующая улица направо, потом все в обратном порядке и трижды по кругу, — приветливо объяснил полицейский. — Кроме того, тебе, вероятно, не помешало бы прихватить с собой зонтик.

— Спасибо, — вежливо поблагодарила его Леночка и пустилась в дорогу.

Следуя указаниям полицейского, она быстро нашла нужную улицу, узнать которую было несложно, потому что на ней и в самом деле безостановочно лил дождь. Леночка, у которой не оказалось при себе зонтика, успела изрядно промокнуть, пока наконец добралась до дома под номером тринадцать.

Следует признать, это был довольно странный дом: в нем была одна только лестница, стоявшая под открытым небом и уходившая ввысь на шесть этажей. Под самой крышей располагалась мансарда, невесть каким образом крепившаяся к этой лестнице.

Леночка поднялась наверх и остановилась перед входной дверью, на которой виднелась латунная табличка со следующей надписью:

«Откуда же, — спросила себя Леночка, — фея знает, что я разыскиваю ее? А впрочем, феи знают все на свете, на то они и феи».

И она, не постучавшись, вошла.

И чуть было не свалилась в воду, так как прямо у порога раскинулось вдаль и вширь огромное небесно-голубого цвета озеро. На горизонте девочка увидела остров. К счастью, совсем рядом у берега покачивалась на волнах лодочка.

Леночка забралась в нее, и лодочка отчалила, хотя ни весел, ни гребцов в ней не было. Лодочка плыла все быстрее и быстрее, и встречные волны с пенистыми брызгами разлетались надвое, будто по водной глади скользил катер с мотором. Однако мотора здесь тоже не было. Волосы девочки так и развевались на ветру.

Уже через несколько минут волшебная лодочка причалила к острову, и Леночка выпрыгнула на песчаный берег. Тут отмель внезапно превратилась в пол, застеленный ковром, появились стены, потолок… За круглым столиком о трех ножках сидела женщина с чашечкой кофе в руках.

Впрочем, в комнате было довольно темно, поскольку она освещалась лишь несколькими свечами, вставленными в канделябры, и полной луной, которая, казалось, заглядывала в окно. Часы с кукушкой пробили двенадцать раз, вот только птица, выскакивавшая из домика, оказалась вовсе не кукушкой, а филином, который вместо «ку-ку!» двенадцать раз про-ухал «у-ху!.. У-ху!..».

— Присаживайся, дитя, — сказала фея, — и рассказывай, что тебя привело ко мне.

— А почему уже так поздно? — спросила Леночка.

— Наступила полночь, — ответила фея. — А впрочем, здесь всегда полночь. Другого времени просто не существует.

И действительно, на циферблате двенадцать раз повторялась цифра «12».

— Это весьма практично, — объяснила фея, — поскольку по-настоящему колдовать можно лишь в полночь. Ты меня понимаешь?

Леночка нерешительно кивнула, поскольку не совсем понимала, что имеет в виду фея.

— Итак, что же стряслось? — осведомилась Франциска Фрагецайхен.

Леночка тем временем уселась за столик напротив феи и принялась с любопытством разглядывать ее.

Женщина, собственно говоря, выглядела совершенно нормально — как любая другая женщина, которую встречаешь на улице. Тем не менее в ней было что-то необычное, только Леночка не сразу догадалась, что именно. Но чуть позднее она поняла: на каждой руке у феи было по шесть пальцев.

— Не придавай этому значения, — сказала Франциска Фрагецайхен, перехватив взгляд Леночки. — У нас, у фей, всегда что-нибудь не так, как у обыкновенных людей. Иначе мы не были бы феями. Ты меня понимаешь?

Леночка снова кивнула и заговорила.

— Речь идет о моих родителях, — объяснила она причину своего посещения и глубоко вздохнула. — Прямо не знаю, что с ними делать. Они просто ни в какую не хотят меня слушаться…

— Ну надо же, — сочувственно произнесла фея. — Чем же я могу тебе помочь?

— …потому что они находятся в большинстве, — продолжала Леночка, — всегда вдвоем против меня одной.

— Тут, похоже, ничего не поделать, — задумчиво пробормотала фея.

— А кроме того, они ведь гораздо больше меня, — добавила Леночка.

— С родителями чаще всего так и бывает, — заверила фея.

— Если бы они были меньше меня, — размышляла вслух Леночка, — то численное превосходство, вероятно, не играло бы уже такой роли.

— Без сомнения, — согласилась фея.

— Хотя бы вполовину меньше, чем сейчас, — предложила Леночка.

Франциска Фрагецайхен сложила вместе двенадцать пальцев и, прикрыв глаза, несколько минут обдумывала сказанное. Леночка терпеливо ждала.

— Придумала! — наконец воскликнула фея. — Я дам тебе два кусочка сахара. Они, естественно, заколдованы. Ты тайком положишь их родителям в чашку с чаем или кофе. Это не причинит им никакого вреда. Только, проглотив этот сахар, они каждый раз, как тебя не послушают, будут становиться в два раза меньше. Каждый раз вполовину меньше прежнего. Ты меня понимаешь?

И с этими словами она протянула девочке пару кусочков сахара, которые вынула из особой коробочки. Внешне они выглядели совершенно обычно.

— Большое спасибо, — сказала Леночка. — Сколько они стоят?

— Нисколько, — ответила фея. — Первая консультация всегда проводится бесплатно. Правда, вторая обойдется ужасно дорого.

— Меня это не пугает, — заверила Леночка, — потому что вторая консультация мне не понадобится. Стало быть, преогромное вам спасибо.

— Тогда до свидания, — сказала Франциска Фрагецайхен и загадочно улыбнулась.

Затем раздался хлопок, как будто из бутылки вынули пробку, и Леночка неожиданно очутилась в гостиной у себя дома. Родители были дома и, похоже, даже не заметили, что их дочь какое-то время отсутствовала. Однако Леночка сжимала в руке два кусочка сахара. И они служили подтверждением тому, что все случившееся ей не приснилось.

Мама только что внесла в гостиную чайник и вернулась на кухню, чтобы забрать тарелку с печеньем. Отец тем временем надевал в спальне домашнюю куртку.

Леночка улучила подходящий момент и подложила оба кусочка сахара в чашки родителей. В какой-то миг она почувствовала угрызения совести, но быстренько с ними справилась.

«Сами виноваты, — подумала она. — К тому же волшебное средство не причинит им никакого вреда, если они не станут перечить мне. А если все-таки станут, пусть пеняют на себя».

Затем все сели пить чай, но Леночка сказала, что ей хочется не чаю, а лимонаду.

— Ну, хорошо, — согласилась мать, — возьми себе бутылку из холодильника.

Пока все шло гладко. Но потом отец собрался посмотреть по телевизору новости, а Леночка, наоборот, мультик по другому каналу.

— Мне бы очень хотелось узнать, что произошло в мире, — сказал отец и включил «Новости».

Тут же раздалось странное «пф-фф!», как будто из велосипедной шины выпустили воздух, и отец весь как-то сморщился, внезапно став очень маленьким. Когда он вернулся и сел в кресло, то выглядел как лилипут. Причем одежда не уменьшилась вместе с ним, так что теперь удобная домашняя куртка, брюки, рубашка и галстук висели на нем мешком. До этого рост отца равнялся метру восьмидесяти четырем сантиметрам, а сейчас в нем осталась всего половина, то есть девяносто два сантиметра. Можно вообразить, какое недоумение было написано у него на лице.

— Боже мой, Курт, — испуганно воскликнула мама, — что случилось?

— Понятия не имею, — ответил отец, — чувствую себя не в своей тарелке.

— Ты вдруг стал таким маленьким, Курт, — жалобно сказала мать.

— Правда? — недоверчиво спросил отец. — Что значит маленьким?

— Раза в два меньше, — прикинула мать.

Отец встал и поспешил в прихожую к зеркалу, чтобы убедиться в этом собственными глазами. Одежда волочилась за ним по полу. Но зеркало теперь висело слишком высоко, так что матери пришлось подойти и приподнять отца.

— Действительно, — пробормотал он, увидев свое отражение. — Но это ужасно некстати! Мне как раз предложили должность начальника отдела. Что скажут коллеги?

До сих пор Леночка еще сдерживалась, но тут прыснула. Она так и каталась по дивану от хохота.

— Абсолютно ничего смешного, — строго произнесла мать, вернувшись в гостиную и усадив отца в кресло. — Дела очень плохи. Не исключено, что это какой-то вирус. Нам нужно срочно позвонить врачу и попросить его прийти.

— Нет, — ответила Леночка, которая от смеха едва могла говорить, — это не вирус.

— Много ты понимаешь в этом, всезнайка, — возразила мать и схватилась за телефон.

— Не надо! — крикнула Леночка. — Нет, нет и еще раз нет! Я не хочу, чтобы приходил врач.

— Мне сейчас совершенно безразлично, чего ты хочешь или не хочешь, — сердито отрезала мать, — сейчас речь идет о твоем бедном отце.

С этими словами она собралась было поднять трубку, как вдруг раздалось знакомое «пф-фф!», и мать вслед за отцом уменьшилась настолько, что платье повисло на ней, как на маленькой вешалке. Прежде в ней было росту метр шестьдесят восемь сантиметров, а теперь можно было насчитать лишь восемьдесят четыре сантиметра.

— Да что же это за напасть такая!.. — вот и все, что она успела еще произнести, прежде чем упасть в обморок.

Отец вскочил с кресла и в последний момент успел подхватить ее, иначе она со всего маху рухнула бы на пол и, вероятно, больно ушиблась.

— Хильда! — испуганно крикнул отец и похлопал жену по щекам. — Приди же в себя, мое сокровище!

Мать открыла глаза — они были полны слез.

— Ах, дорогой, — вздохнула она, — ну скажи на милость, как мне теперь ходить за покупками? Что люди подумают?

— По крайней мере, мы подходим друг другу по росту, — сказал отец, пытаясь хоть чем-то ее утешить. — А это уже немало.

— Вот только что я буду носить? — сокрушалась мать. — Даже Леночкины вещи мне теперь велики.

— Надеюсь, все как-нибудь образуется, дорогая, я даже уверен, что все очень скоро образуется, — заверил ее отец и поцеловал, желая приободрить. — Для начала нам следует проанализировать ситуацию. Наверняка мы что-нибудь придумаем.

Мать утерла слезы и с восхищением взглянула на своего маленького мужа, который даже в такую критическую минуту не потерял присутствия духа.

— И откуда только эта беда вдруг свалилась на нашу голову, Курт?

— Справедливый вопрос, — задумчиво произнес отец, потирая подбородок.

— Это случилось, — решила признаться Леночка, — потому что вы меня не послушались.

Родители недоуменно уставились на нее.

— Что ты сказала, детка? — спросила мать.

— Все дело в колдовстве, — объяснила Леночка. — Но если вы будете выполнять все, что я вам скажу, и никогда не станете мне перечить, с вами больше ничего не произойдет.

— Что за вздор! — воскликнул отец. — Этого просто быть не может. Мы, слава богу, живем в век науки. Итак, Леночка, если это твоих рук дело, сию же минуту верни нам прежний облик.

— Вы сами виноваты, — безжалостно отрезала Леночка. — Почему вы никогда не делаете то, что я хочу?

Родители молча посмотрели на нее.

— Похоже, — печально промолвил отец, — это и в самом деле натворила она.

— Как тебе не стыдно! — возмутилась мать. — Такое поведение не к лицу благовоспитанной девочке!

Леночка снова рассмеялась.

— Я непременно должна вас сфотографировать, — сказала она. — На память, для семейного альбома.

— Об этом и речи быть не может! — строго крикнул отец. — Только не моим фотоаппаратом!

— Не делай этого, слышишь! — поддержала отца мать. — Ты выставишь нас на посмешище.

Снова раздалось странное шипение — «пф-фф!», — и родители опять стали меньше. Рост отца теперь составлял лишь сорок шесть сантиметров, а матери — сорок два.

— Вот видите! — сказала Леночка. — Получили что хотели. Советую вам впредь мне не перечить.

Родители буквально потеряли дар речи — вид у них был довольно обескураженный. Леночка же принесла фотоаппарат и «щелкнула» их.

— А сейчас, — объявила она затем, — вам придется посмотреть вместе со мной мультик, хотя вы и маловаты для этого.

Родители терпеливо выдержали новое испытание. Отец, правда, попытался что-то возразить, однако мать ткнула его локтем в бок и выразительно приложила к губам указательный палец.

На ужин сегодня были только кексы и молоко, которое Леночка принесла из кухни. Родителям теперь требовалась самая малость, поэтому Леночка сполна могла утолить голод.

Остаток вечера прошел более-менее спокойно, поскольку родители беспрекословно подчинялись всему, что приказывала Леночка, — даже когда речь зашла о том, чтобы сыграть в лото; только вот карточки для отца с матерью были, естественно, слишком большими.

Наконец Леночка решила, что настало время укладываться спать.

— Теперь нам всем пора в постель, — объявила она, — однако на вашей кровати отныне буду спать я.

— А где же будем спать мы? — спросила мать.

— В коляске для кукол, — придумала Леночка.

— Да что же в самом деле творится! — в сердцах воскликнул отец и покраснел как рак. — Этого никто не может от меня требовать! Я как-никак взрослый мужчина и не потерплю такого унижения!

— Это уже ни в какие ворота не лезет! — поддержала его мать. — Ты не можешь поступать с нами так, детка. Это переходит всякие границы.

Снова послышался знакомый шипящий звук «пф-фф!», и отец стал теперь ростом всего лишь двадцать три сантиметра, а мать — двадцать один.

Леночка принесла из детской плюшевого медвежонка, слона, тигра, петрушку, кукол и уложила их в родительской кровати, а затем уложила в игрушечную коляску отца с матерью.

— Спокойной ночи! — сказала она и поплотнее укутала обоих. — А теперь баиньки, понятно?

После чего сама отправилась в постель — не умываясь и не почистив зубы, поскольку отныне решала эти вопросы самостоятельно. Удобно устроившись среди своих игрушек, она безмятежно заснула. А из коляски для кукол еще долго доносился горячий шепот.

Среди ночи Леночка проснулась, потому что за окном разразилась страшная гроза. Сверкали молнии, ужасно гремел гром. Девочка с удовольствием перебралась бы в постель к родителям, чтобы почувствовать себя в безопасности. Однако она и так уже лежала в их кровати, а в кукольную коляску Леночка бы не поместилась при всем своем желании. Кроме того, возле крохотных родителей ей вряд ли стало бы спокойнее. Она почувствовала себе в эту минуту чудовищно одинокой и немного всплакнула в подушку. Но на следующее утро опять засияло солнце, и все горести были напрочь забыты.

Первым делом она заглянула в коляску, но родителей там уже не было. Они связали вместе все кукольные простынки, которые оказались у них под рукой, спустились по этой самодельной лестнице на пол и сбежали.

Леночка обыскала всю комнату, окликая их:

— Эй, папа, мама, куда же вы запропастились?

Вскоре она уловила едва слышное шушуканье. Раздавалось оно из угла, где стоял диван. Девочка подошла к нему и перебрала все подушки, одну за другой, но под ними никого не обнаружила. Нагнувшись, она заглянула под диван и увидела беглецов, забившихся в самый дальний и темный закуток.

— А ну-ка немедленно выбирайтесь отсюда! — строго приказала она родителям и потом, уже приветливее, добавила: — Я вам ничего дурного не сделаю.

— Нет, — выкрикнули два голоса одновременно, — мы тебя боимся. И ни за какие коврижки отсюда не выйдем.

Тут снова раздалось — только на сей раз уже гораздо тише — то самое странное «пф-фф!», возвещавшее о том, что родители опять уменьшились вполовину.

Леночка принесла из кухни веник и принялась водить им под диваном, пытаясь выдворить из-под него родителей. Что ей в конце концов и удалось. Она увидела, как те со всех ног бросились через всю гостиную и нашли убежище под комодом.

Рост отца к этому времени равнялся лишь одиннадцати с половиной сантиметрам, а матери — десяти с половиной.

В качестве одежды они использовали носовые платки, закутавшись в них словно в тоги.

— Ну ладно, — вдогонку им крикнула Леночка, — как хотите. Значит, сегодня я завтракаю одна.

Она отправилась на кухню, достала мюсли и залила их остатками молока. Потом села за стол, не позабыв, впрочем, поставить на пол маленькое блюдечко, чтобы и родители могли подкрепиться. Ведь она была очень заботливой маленькой девочкой.

Покончив с завтраком, она оделась и — снова не умываясь — отправилась в школу. Дверь в квартиру она, как всегда, оставила открытой. О том, что произошло дома, Леночка, естественно, ни словом не обмолвилась ни учителям, ни другим детям.

Когда в полдень она вернулась из школы, тарелочка на полу в кухне была уже пуста. Родителей нигде не было видно.

На обед Леночка решила открыть банку сардин, но это оказалось совсем не просто — острым краем жестяной крышки девочка до крови порезала себе палец. Она сильно испугалась, расплакалась и бросилась искать маму с папой, умоляя их о помощи.

Наконец из-за стеллажа с книгами нерешительно показалась мать. Через какое-то время за ней вышел отец. Они просто не могли спокойно слышать, как плачет их бедная маленькая девочка.

— Ты сделала себе больно? — участливо спросила мать.

Всхлипывая, Леночка показала ей пораненный палец.

— Быстренько пойди в ванну, — сказал отец, — и промой ранку проточной водой.

— А потом возьми из белого шкафчика аптечку и принеси сюда, — добавила мать.

Леночка поспешила выполнить все, что ей велели.

Из-за крошечных размеров родителям пришлось напрячь все силы, чтобы отрезать кусочек пластыря и залепить им палец дочери. При этом они чуть было не приклеились к нему сами.

— А теперь, — сказал вконец запыхавшийся отец, — ты, может быть, будешь так любезна — покончишь с этой бессмыслицей и вернешь нам наш прежний вид? Я не лишен чувства юмора, однако считаю, что шутка слишком затянулась.

— Ничего не выйдет, — вздохнула Леночка, — я бы с радостью это сделала, да не знаю как.

И она поведала родителям о том, как ходила к Франциске Фрагецайхен, как подложила им в чай сахар и что за этим последовало.

— Хороша фея! — воскликнула мать. — Должна сказать, что эта особа мне не нравится. Никогда к ней больше не ходи, слышишь?

— Но тогда вам никогда-никогда-никогда не следует возражать мне, — объяснила Леночка, — иначе вы будете становиться все меньше и меньше, пока совсем не исчезнете.

— Не беспокойся, — заверил ее отец. — Даже если мы всякий раз будем уменьшаться вдвое, то все равно никогда не исчезнем. Это научный факт. Мы, правда, можем стать размером с атом, но жить будем.

— Может, оно и так, — вмешалась мать, — но что тогда будет с Леночкой? Кто о ней позаботится?

— Справедливый вопрос, — согласился отец, как обычно, когда не знал ответа.

В этот момент в дверь позвонили.

— Это наверняка Макс, он пришел поиграть, — сказала Леночка.

— О боже, только этого еще не хватало! — воскликнул отец. — Ни одна душа не должна застать нас в таком виде! Никому не рассказывай о том, что случилось, поняла, детка?

— Ясное дело! — ответила Леночка. — Вы пока спрячьтесь. Она пошла в прихожую и открыла дверь.

На пороге действительно стоял ее приятель Макс. Он был приблизительно одного возраста с Леночкой и носил во рту специальную пластинку для выравнивания зубов.

— Гляди, что мне подарили. — Макс прижимал к груди чудесного черного котенка. — Его зовут Зорро, и мы можем с ним поиграть.

— Это кошка или кот? — спросила Леночка.

— Разумеется, кот, — ответил Макс, — иначе его не звали бы Зорро!

Они прошли в гостиную.

— Ты одна? — поинтересовался Макс. — Родители дома?

— Да… то есть нет… — запинаясь, пролепетала Леночка. — Они… они ушли в гости к друзьям.

— Но здесь повсюду разбросана их одежда!

— Они очень торопились, когда собирались, не обращай внимания.

Макс опустил Зорро на пол, и котенок принялся с интересом обнюхивать все вокруг.

— Ну, что скажешь? — гордо спросил Макс. — У тебя ведь нет ничего подобного.

— Подумаешь, — с деланным безразличием отозвалась Леночка.

— Это замечательный кот, — продолжал Макс.

— Ну да? — усомнилась Леночка. — А мне он кажется самым что ни на есть обыкновенным.

— Нет, он редкой породы. Поэтому-то его и зовут Зорро, — объяснил Макс. — Да ты только погляди на его усы. Вторых таких на всем свете не сыщешь!

Леночка не могла больше сносить подобного бахвальства.

— У меня есть кое-что получше, — заявила она.

— Вряд ли. Я тебе не верю. — Макс улегся на пол возле котенка и стал с ним играть. — Но ты можешь погладить Зорро, — когда я рядом, он тебе ничего не сделает.

— Кое-что потрясающее, — продолжала Леночка, не обращая внимания на слова своего друга.

— И что же это такое? — сдался наконец Макс.

— Не скажу. — Леночка вдруг вспомнила о своем обещании молчать.

— Тогда, значит, ничего особенного, — снисходительно проговорил Макс, перевернулся на спину и посадил Зорро себе на живот.

— Нет, особенное, особенное! — гневно возразила Леночка и топнула ножкой. — Это гораздо лучше, чем обыкновенный котенок.

— Тогда скажи!

— Не скажу.

— Ты все выдумала, потому что у тебя ничего нет.

— Нет, есть!

— Так что же это?

— Карлики, — не удержалась Леночка.

Тайна открылась, хотя она в самом деле этого не хотела. Макс с недоумением уставился на нее.

— Чепуха, — сказал он, помолчав, — ничего такого в жизни не бывает.

— Нет, бывает, — возразила Леночка.

— Ну и какие же они? — полюбопытствовал Макс. Леночка показала размеры большим и указательным пальцами.

— Взаправду живые? — все еще отказывался верить Макс.

— Разумеется, — кивнула Леночка. Макс огляделся:

— И где же они?

— Они спрятались, — объяснила Леночка, — но еще недавно они были здесь и мы немного поболтали.

Макс ухмыльнулся:

— Понимаю. А потом они подарили тебе золотую корону и хрустальные башмачки — все, естественно, невидимое.

В это мгновение Зорро неожиданно подпрыгнул и молнией метнулся под диван. Сначала оттуда донеслось шипение, затем послышалось какое-то «чик-чик», котенок испустил жалобное «мяу!» и пулей вылетел назад, отчаянно мотая головой.

Усов у него больше не было.

Макс взял котенка на руки.

— Кто это сделал? — возмутился он. — Ах, бедный Зорро!

— Мои карлики, конечно, — торжествуя, ответила Леночка. — Теперь ты сам видишь, что с ними шутки плохи.

Макс побледнел, пробормотал что-то об уроках и поспешно ретировался.

Когда дверь квартиры захлопнулась за ним, Леночка похвалила родителей:

— Ну вы ему и показали! Воображала! Подумаешь, какой-то усатый котенок!

Родители медленно выбрались из-под дивана. На их лицах еще лежала печать пережитого ужаса.

— Как ты только додумалась пустить сюда кошку! — в сердцах воскликнула мать. — Она же нас едва не проглотила!

— Зорро никогда бы не сделал этого, — возразила Леночка.

— Только потому, — довольно сердито сказал отец, — что я, к счастью, прихватил с собой ножницы из аптечки. У меня было предчувствие, что они нам понадобятся. Без этого оружия мы бы пропали.

— Но ведь кошки не едят людей, — резонно заметила Леночка.

— Вероятно, она приняла нас за мышей, — предположила мать.

Тут Леночка все же чуточку испугалась:

— Вы думаете, что Зорро мог по ошибке съесть вас?

— По ошибке или нет, значения не имеет, — заметил отец, — но он точно погубил бы нас, если бы я не защищался.

Леночка живо представила себе, что говорили бы ей в школе, если бы разнесся слух, что кошка проглотила ее родителей. Над ней все стали бы смеяться!

— А тебя бы после этого, — сказала мать, — естественно, отправили в сиротский приют. Надеюсь, тебе это ясно?

Леночка заплакала:

— Но я не хочу в приют!

— Есть только один способ избежать этого, — твердо сказал отец. — Мы с матерью должны стать такими же, как раньше.

Однако этого Леночка тоже не хотела.

— У меня есть план получше, — заявила она.

В гостиной стоял застекленный шкаф, в котором хранились сувениры и статуэтки. Тут был толстый Будда, который качал головой, когда к ней прикасались; стеклянный шар с видом Венеции, в котором шел снег, если его встряхнуть; садовница с корзиной цветов и первый отцовский приз от шахматного клуба «Королевский конь» в форме золотой лошадки. В этот шкаф Леночка и посадила родителей.

— Здесь вы будете в безопасности, — сказала она, — только ведите себя осторожно, чтобы ничего не опрокинуть и не разбить. А если кто придет, притворитесь, что вы фигурки из фарфора.

С этими словами она затворила стеклянную дверцу. Родители отчаянно жестикулировали, однако расслышать, что они говорили, было уже нельзя. Леночка же отправилась на кухню и принялась вилкой выковыривать сардины из полуоткрытой банки, потому что проголодалась. Чтобы не скучать, она включила радио.

— Привет, Леночка, — произнес приятный женский голос, — это Франциска, помнишь меня? Франциска Фрагецайхен, фея. На тот случай, если ты захочешь меня разыскать, сообщаю: я переехала и теперь живу в подвале дома номер семь по Ветровому переулку. Если тебе потребуется вторая консультация, то за нее, как я уже говорила, придется заплатить, и довольно дорого. Но решать нужно поскорее, иначе будет слишком поздно.

Передача закончилась, и зазвучала какая-то скучная музыка. Леночка выключила радио и принялась задумчиво ковырять пальчиком в носу.

Дело постепенно принимало неприятный для нее оборот. Но одно оставалось бесспорным: вторая консультация была абсолютно ни к чему. Она никогда бы снова не пошла к фее. В этом вопросе она, в виде исключения, соглашалась с мамой. А кроме того, Леночка понятия не имела, где искать этот Ветровой переулок.

На улице меж тем опять сияло солнце. Леночка выбежала из квартиры, захлопнув за собой дверь, и поспешила во двор, чтобы поиграть с другими детьми. Вскоре она уже и думать забыла о свалившихся на нее проблемах.

Она вспомнила о них только тогда, когда в семь часов вечера вернулась домой и позвонила в дверь. Открыть ей, конечно же, никто не мог, поскольку родители были заперты в стеклянной «тюрьме», а взять с собой ключ Леночка и не подумала, потому что до сих пор в этом не было необходимости.

Теперь ее охватил страх. Она уселась на ступеньки лестницы и тихонько заплакала, хотя это вряд ли могло ей чем-то помочь.

Леночка представила, как одна-одинешенька, никому не нужная, всеми забытая, сидит она здесь всю ночь напролет, и ей стало очень-очень себя жалко. У нее не было с собой даже носового платка, чтобы высморкаться. К тому же она изрядно проголодалась, а поесть в любом случае было нечего, потому что мама, естественно, приготовить ничего не могла, а запасов дома больше не осталось. Денег же, чтобы купить себе какой-нибудь еды, у Леночки тоже не было, да и магазины уже все закрылись.

Так что жизнь в эту минуту рисовалась ей в самых мрачных, можно сказать, беспросветных тонах…

А виноваты во всех этих злоключениях, целиком и полностью, были, конечно, папа с мамой, потому что если бы они всегда делали то, чего требовала от них Леночка, дело никогда бы не зашло так далеко.

В это мгновение через распахнутое окно порывом ветра на лестницу забросило клочок бумаги, который, недолго покружив в воздухе, упал прямо к ногам девочки. Она заметила, что на нем что-то написано, подняла его и по слогам прочитала:

Давай уже закончим это дело. Придумывать тебе не надоело? Зачем своих родителей винить? Я жду тебя. Пора поговорить.

Кто это написал? Леночка перевернула листок и на обратной его стороне увидела:

Из этой бумаги (давай, поскорей,) Сначала сложить самолетик сумей, Потом запусти его в небо — и вот Ко мне самолетик тебя приведет Ф. Ф. Ф.

«Ф. Ф. Ф.», собственно говоря, могло означать только одно: фея Франциска Фрагецайхен. Да и фраза «Зачем своих родителей винить?» свидетельствовала о том, что эту весточку послала именно она.

Леночка вмиг утешилась. Она перестала всхлипывать, сложила, как умела, самолетик (хвост вышел кривоват, потому что девочка вдруг очень разволновалась и начала спешить), затем вышла на улицу и запустила его.

Ветер подхватил самолетик и погнал его перед собой, то унося высоко в небо, то обрушивая в пике, но самолет снова вставал на крыло и продолжал парить в воздухе, не касаясь земли.

Леночка со всех ног кинулась за ним.

К счастью (или то было таинственное стечение обстоятельств?), бумажный самолетик кружил себе над головами прохожих, выбирая тротуары и пешеходные переходы, иначе, перебегая улицу, маленькая девочка могла бы угодить под машину. А так с ней, слава богу, ничего не случилось, только пару раз она ступила в лужу да столкнулась с пешеходами, которые погрозили ей вслед пальцем да что-то недовольно проворчали.

Мало-помалу наступила ночь, а Леночка все еще следовала за своим проводником. Тот сворачивал то направо, то налево, и если девочка не поспевала за ним, поджидал ее, кружа в воздухе до тех пор, пока она снова не настигала его. У Леночки уже кололо в боку от усталости, она пыхтела, как маленький паровоз, но не сдавалась.

Улицы становились все темнее и тише. В конце концов, вокруг уже не было ни души. Ветер дул все напористей, он свистел, фыркал и буквально подталкивал маленькую девочку в спину.

Наконец Леночка чуть было не уткнулась носом в дверь, которая, насколько она смогла разглядеть в темноте, вообще никуда не вела.

Дверь просто стояла, сама по себе, и на ней была нарисована жирная семерка. Ниже помещалась табличка с надписью:

Дверь сама собой распахнулась, и порыв ветра неласково втолкнул Леночку внутрь. Спотыкаясь, она на несколько ступенек спустилась вниз и едва не поскользнулась, шагнув на зеркально гладкий лед.

Перед ней снова лежало озеро, уже знакомое ей по первому посещению, но сейчас оно было сковано морозом. Лодочка тоже стояла на прежнем месте, только теперь она прочно вросла в лед. Здесь царила зима, и вокруг, насколько хватало глаз, было белым-бело.

На сей раз неблизкий путь до острова Леночке пришлось проделать пешком, и притом с крайней осторожностью, шаг за шагом, — ведь было очень скользко, да к тому же она побаивалась, что лед ее не выдержит. Во всяком случае, несколько раз под ногами подозрительно хрустнуло и предательски затрещало.

Когда же, продрогнув до костей, она наконец ступила ногой на остров, то чудесным образом снова очутилась на ковре в комнате феи. Франциска Фрагецайхен так же сидела за круглым столиком о трех ножках, но теперь в окно, совершенно сбивая Леночку с толку, светило полуденное солнце. Кукушка, выскочившая из стенных часов, сейчас была настоящей кукушкой, которая двенадцать раз прокричала «ку-ку!». Однако на циферблате по-прежнему двенадцать раз было написано «12».

— Вторая консультация, — без предисловий начала Франциска Фрагецайхен, — всегда проводится в полдень, ровно в двенадцать часов. Таковы правила.

Леночка не стала спрашивать, отчего да почему.

— Сейчас ты должна решить, — продолжала фея, — что будет дальше со всеми участниками этой истории. Время, когда еще можно повернуть назад, нынче истекает. Ты меня понимаешь?

— Не совсем, — призналась Леночка.

— Ты хорошо позабавилась, дитя мое? — спросила фея.

— Ну, неплохо, — помявшись, ответила Леночка, — во всяком случае, вначале.

— Стало быть, — если, конечно, ты захочешь, — уточнила фея, — жизнь и впредь будет подчиняться тем же правилам. Твои родители будут становиться все меньше и меньше. И ты могла бы поселить их, например, в спичечном коробке. Правда, со временем потребуется увеличительное стекло или даже микроскоп, чтобы разглядеть их. Полагаю, это очень смешно, не так ли?

Леночка, пожав плечами, растерянно промолчала.

— Разумеется, — прибавила фея, — ты должна принять решение незамедлительно, потому что с известного тебе момента прошло уже слишком много времени, чтобы можно было начать все сначала. Кто зашел слишком далеко, вынужден идти дальше. В жизни часто так бывает. Ты меня понимаешь? Но возможно, ты как раз и хотела бы идти прежней дорогой? Тебе достаточно только сказать об этом, дитя мое.

Леночка вопросительно посмотрела на фею, не зная, что выбрать.

— О, я не собираюсь решать за тебя, моя милая, — заверила ее Франциска Фрагецайхен. — Ты должна поступить так, как считаешь нужным. Я лишь хотела честно предупредить тебя о последствиях. Понимаешь меня?

— Да, — ответила Леночка и шумно сглотнула. — А другой выход есть?

— Другой, — протянула фея, загадочно взглянув на девочку, — тебе, боюсь, не понравится. Более того, ты можешь сильно расстроиться. Не думаю, что это вообще тебя заинтересует.

— И все же, пожалуйста, расскажите, — попросила Леночка.

— Итак, — начала фея, — я могла бы прямо сейчас перевести стрелки часов назад и вернуться к нашей первой встрече, то есть, строго говоря, к той самой минуте, когда ты еще не положила сахар в чашки своих родителей. Для них все выглядело бы так, словно вообще ничего не случилось. Фотографию ты, разумеется, тоже не сделала бы. И об этой истории, таким образом, даже воспоминания бы не осталось. Только ты одна знала бы, что произошло, или, вернее, могло произойти, поскольку в это мгновение и для тебя самой все опять стало бы будущим. Понимаешь? И ты могла бы принять другое решение и не бросать сахар в чай.

— Правда? — спросила Леночка. — Это возможно?

— Несомненно, — ответила фея, — но тут есть одна небольшая загвоздка, без которой при всем желании не обойтись в подобного рода историях. Я ведь с самого начала предупреждала тебя, что вторая консультация будет стоить дорого.

Франциска Фрагецайхен задумчиво барабанила двенадцатью пальцами по столу.

— И в чем же заключается загвоздка? — поинтересовалась Леночка.

— В том, — фея многозначительно подняла брови, — что тебе самой пришлось бы съесть оба кусочка сахара, причем немедленно. Это единственный выход из создавшегося положения.

— А не могла бы я их просто выбросить?

— Нет, к сожалению, дитя мое. Бесполезно. Они в любом случае попадут к тому, кому были предназначены. Даже если зашвырнуть их за сто тысяч километров в море, они в тот же миг, как от них избавишься, снова окажутся в чашках твоих родителей. Это ведь не обычные кусочки сахара. Понимаешь?

— Да, но… — запинаясь пролепетала Леночка, — если я их проглочу, со мной произойдет то же самое, что случилось с папой и мамой. Тогда я сама буду становиться все меньше и меньше!..

— Безусловно, — ответила фея, — если только…

— Что «если только»?

— Если только, — повторила Франциска Фрагецайхен, — ты не станешь никому прекословить. Тогда с тобой, естественно, ничего не случится. Таковы правила.

— Вот как… — задумчиво протянула Леночка.

Она погрузилась в молчание, и фея тоже не проронила больше ни слова.

Наконец Леночка отрицательно покачала головой:

— Это мне не подходит. Я просто не справлюсь с собой!

— Я уже подумала об этом, — сказала фея. — Следовательно, мы оставляем все как есть. Впрочем, меня это не касается. Я не собираюсь тебя уговаривать. — Она взглянула на часы: — Осталось ровно десять секунд. Потом уже ничего нельзя будет изменить. Итак, время истекает…

В душе у Леночки происходила чудовищная борьба.

— Подождите! — внезапно закричала она. — Прошу вас, переведите часы назад! Тотчас же, немедленно!

Франциска Фрагецайхен вскочила со стула и указательным пальцем принялась крутить стрелку часов в обратную сторону. И это было последнее, что Леночка успела увидеть.

Она снова услышала этот странный звук — «хлоп!», — как будто из бутылки вынули пробку, и обнаружила себя дома, в гостиной, ровно в ту самую минуту, когда мама пошла на кухню, чтобы принести печенье, а папа отправился в спальню за домашней курткой.

В руке она держала два кусочка сахара, которые доказывали ей, что она не спала и все произошло на самом деле. Девочка быстро сунула сахар в рот, разжевала и проглотила.

— Леночка, — сказала мать, входя в гостиную, — тебе не следует есть столько сахара. Это вредно для твоих зубов.

— Да, мама, — ответила Леночка.

Отец расположился в своем кресле.

— Я с удовольствием посмотрел бы сейчас «Новости». Никто не возражает?

— Нет, папа, — сказала Леночка.

Родители удивленно переглянулись.

— Что с тобой, девочка? — спросил отец. — Ты, часом, не захворала?

Леночка отрицательно покачала головой.

— Иди, выпей с нами чашечку чая, — предложила мать, — тебе это будет полезно.

— Спасибо, — согласилась Леночка.

Так отныне и повелось. Жизнь для родителей превратилась в сказку.

— Ребенок мало-помалу берется за ум, — говорили они.

Однако подлинной причины произошедшей с дочерью перемены они так и не узнали — это осталось Леночкиной тайной навеки. Ну, во всяком случае, надолго, точнее, до следующей пятницы.

В тот день отец, помнится, сказал:

— Дочка, так дальше продолжаться не может.

— Да, папа, — послушно ответила Леночка.

— Что-то с тобой не в порядке, — вступила в разговор мать. — Ты стала как чужая. Вообще, у меня такое чувство, будто нашу Леночку подменили.

— Любой нормальный ребенок время от времени вступает в пререкания, — продолжал отец. — У тебя больше нет собственного мнения?

— Нет, папа.

— Нас это очень тревожит, — обеспокоено проговорила мать. — Ты могла бы, по крайней мере, хоть изредка, немного нам противоречить? Только чтобы мы порадовались, что у нас растет нормальный ребенок…

Тут Леночка растерялась и уже не знала, как ей быть. Скажи она «нет», это было бы возражением, и возмездие за него последовало бы незамедлительно; но и скажи она «да», пообещай возражать, результат был бы столь же плачевным. Вместо ответа она тихонько заплакала.

— Ради всего святого, — в один голос воскликнули родители, — неужели все настолько плохо? Если тебя что-нибудь беспокоит, поделись с нами, девочка. Ты же можешь обо всем нам рассказать!

И тогда Леночка, всхлипывая, поведала родителям историю о фее и о волшебных кусочках сахара.

— Это ни в какие ворота не лезет! — всплеснула руками мама, выслушав дочь. — Какая коварная особа эта фея.

— Точно, — поддержал ее отец, — ее деятельность должна быть запрещена законом.

— Ах, моя несчастная девочка, — обняв Леночку, принялась утешать ее мать, — успокойся. Твой умный отец наверняка найдет выход из положения. Не правда ли, Курт, мой дорогой, ты сумеешь распутать этот клубок?

— Само собой, — ответил отец и откашлялся. — Дайте только немного подумать.

Он принялся расхаживать взад и вперед по комнате, а жена с дочерью следили за ним взглядом.

— Готово, — сказал он после пятого разворота. — В сущности, все очень просто. Сахар для тела — то же самое, что бензин для автомобиля. Поэтому волшебство будет действовать на тебя лишь до тех пор, пока сахар, который дала тебе фея, находится в твоем теле. А организм, как известно, перекатывает его довольно быстро. Значит, от этих кусочков жара остались одни воспоминания.

Леночка перестала плакать и высморкалась:

— Ты действительно так думаешь?

— Конечно, — заверил ее отец. — Ну-ка, возрази мне разок. Так, ради эксперимента.

— Да, папа, — послушно сказала Леночка. — А если не поучится?

— Нет, — заявила мать, — ты должна возразить нам по-настоящему. А не абы как, вполсилы.

— Но тогда вы должны мне что-нибудь строго приказать, — тяжело дыша от волнения, выговорила Леночка.

Отец выпрямился и сделал строгое лицо.

— Ну хорошо, я велю тебе немедленно сделать кувырок.

— Нет, — тихо проговорила Леночка, — я не хочу. У меня сейчас совершенно не кувырковое настроение.

Все трое замерли в напряженном ожидании, однако ничего страшного не случилось. И, с облегчением рассмеявшись, все обнялись. Отец оказался прав. Он действительно был умным человеком.

Теперь они, собственно говоря, могли бы и забыть эту фантастическую историю. Но кое-какую пользу она все-таки принесла: отныне Леночка возражала родителям и родители возражали Леночке только в случае крайней необходимости, когда в этом действительно была нужда, а не просто так, из прихоти.

И поэтому впредь они жили в полном согласии друг с другом и порой с благодарностью вспоминали фею Франциску Фрагецайхен.

Ах да, не забудем напоследок сказать: Леночка куцыркалась потом с большим удовольствием — и по команде, и без нее.

Сказка про исполнение желаний

Далеко ли, близко ли — начну без затей — был город, веселый город детей. Однажды три мага пришли в Киндерштадт: герр фон Цилиндер, герр Удивиндер и герр Шевелюренматт. Раз десять они принимались кудесить, они ворожили, они колдовали, и что бы кому ни хотелось — давали. А дети за все, что три мага дарили, их очень приветливо благодарили. И только задумывались порою: а впрямь ли добрые эти трое? Но ответа на это не знали… И вот расставаться приходит пора — три мага детей собирают с утра. На рыночной площади столпотворение — три мага зачитывают объявление: «За то, что себя столь тактично вели вы и были так вежливы и учтивы, мы, три чародея, готовы тотчас любое желанье исполнить для вас. Любое желанье — но только одно! — и знайте, что тут же свершится оно!» Как вам такое понравится? Чтоб с этой задачкой управиться, разумные дети собрали совет: что пожелать?… Ведь любой ответ, любое желание сбудется, но тогда совершиться другим не дано! И вот что сказали гостям на прощание: — Большое спасибо за ваше внимание. Вот наше единственное желание — чтоб исполнялись все наши желания! — Да сбудется то, что вы сами хотите! — воскликнули, глядя на бравых ребят, герр фон Цилиндер, герр Удивиндер и герр Шевелюренматт. Пока ликовали веселые дети, три мага уже укатили в карете. Тогда разошлись по домам киндерштатцы, и каждый решил, что пора попытаться проверить, а впрямь ли сбывается все то, что отныне желается? Все вправду! Все вправду! Желалось — и сбылось! И снова толпища на площади сбилась. — Три мага, — кричали в толпе, — не злодеи, а самые добрые чародеи!.. Но это и вам понятно… Так ли, не так ли — скажу без затей: с тех пор изменился город детей. Вы только подумайте, что-нибудь вспомнится — и тут же, и сразу, немедля исполнится! У всех на желанья большой аппетит, и город уже под завязку забит: машина и поезд, пирог и ватрушка, и кукла, и кран, и волчок, и петрушка, и книги, и платья, и пышные бантики, и лыжи, и мячик, и жвачка, и фантики, и трах с тарархом, и абра с кадаброй, и каждый — веселый, и добрый, и храбрый! Ну что, и вам захотелось? А детям уже приелось: ведь если все время иметь, что желается, то счастье с удачей не уживается, и то, что казалось огромною радостью, становится скукой и полною гадостью. Зарылся в свое сокровище — вот и сиди, как чудовище, один на один с тоскою… Легко ли поверить в такое? Сразу ли, нет ли, — продолжу рассказ: три следопыта в предутренний час покинули Киндерштадт с просьбой, чтоб срочно вернулись назад герр фон Цилиндер, герр Удивиндер и герр Шевелюренматт. Сказали бы им следопыты: «Поскольку вы знамениты и знаете колдовские слова, любезные чародеи, избавьте нас поскорее от страшного колдовства! Ведь если счастье приносит несчастье, то это счастье — беда, а не счастье!» Однако посланцы вернулись ни с чем: волшебники просто исчезли — совсем. И дети вскричали: — Три мага — злодеи, а вовсе не добрые чародеи!.. Вам-то это понятно? Кто снимет с несчастных страдальцев проклятье? И тут объявился малыш в Киндерштадте — он был самым юным из всех горожан, но взрослым ребятам во всем подражал и мудро заметил: — Нам просто осталось теперь пожелать, чтоб ничто не сбывалось!.. И в город веселье вернулось опять. Однако порою хотелось понять — а вы как считаете? — все же, какими, действительно добрыми, вправду ли злыми они оказались, те странные маги, однажды пришедшие в Киндерштадт: герр фон Цилиндер, герр Удивиндер и герр Шевелюренматт?

Норберт Накендик, или Сказка о нагом носороге

Жил-был носорог по имени Норберт Накендик. Обитал он в бескрайней африканской саванне, близ илистого озера, и слыл очень недоверчивым. Ну да ведь все носороги известны своей недоверчивостью, однако у Норберта эта черта характера перевесила все остальные.

— Правильно делает тот, — имел он обыкновение повторять, — кто в любом существе видит врага; тогда тебе, во всяком случае, не грозят неприятные сюрпризы. Единственный, на кого я всегда могу положиться, это я сам. Вот моя философия.

Он гордился тем, что у него была своя собственная философия, ибо даже в этом вопросе не хотел полагаться ни на кого другого.

Как видим, взгляды на мир у Норберта Накендика были весьма незатейливы и уязвимы. Зато тело его было почти неприступным. Броня покрывала его слева и справа, спереди и сзади, и еще по одной костяной пластине располагалось сверху и снизу, — короче говоря, панцирь защищал его почти целиком. А в качестве оружия он использовал не один, как многие его сородичи, а целых два рога: большой — тот, что рос впереди, и запасной, поменьше, — он располагался чуть сзади, — на тот случай, если одного окажется недостаточно. Оба рога были прочные и острые, как турецкая сабля.

— Правильно делает тот, — говорил Норберт Накендик, — кто всегда готов к самому худшему повороту событий.

Стоило носорогу выйти на тропу, что вела к водопою, как каждый спешил уступить ему дорогу. Звери помельче его просто-напросто боялись, а те, что покрупнее, избегали встречи с ним из соображений здравого смысла. Даже слоны и те предпочитали обходить его стороной, потому что Норберт Накендик легко впадал в ярость и по малейшему поводу затевал ссору. День ото дня он становился все злее, так что от него просто житья никому не стало.

В конце концов звери только с риском для жизни могли приближаться к илистому озеру, чтобы утолить жажду. Детеныши не осмеливались там играть и купаться, а птицы боялись там петь, потому что из кустов тотчас же выскакивал разъяренный Норберт Накендик и, топая ногами, прогонял всех, крича, как они ему надоели.

Дальше так продолжаться не могло — в этом мнении обитатели саванны были едины. И потому созвали совет, дабы решить, что делать дальше. А чтобы высказаться мог каждый желающий, все звери и птицы дали торжественное обещание вести себя дружелюбно, поскольку отношения между иными обитателями саванны трудно было назвать приятельскими.

Таким образом, в условленный вечер они собрались в небольшой долине, лежавшей в нескольких милях от озера, чтобы в спокойной обстановке, без помех со стороны Ндрберта Накендика, поговорить о наболевшем.

Лев Рихард Рахенрау, принявший на себя роль председателя, взошел на каменную глыбу.

— Прошу внимания! — Его громовой рык заглушил раздававшееся со всех сторон мычание, блеяние, писк и кряканье.

Тотчас же воцарилась тишина.

— Буду краток, — продолжал лев, ненавидевший длинные речи. — Вы сами знаете, зачем мы здесь собрались. У кого есть предложения?

— У меня! — прохрюкал бородавочник Бертольд Борстиг. — Нам нужно объединиться и всем вместе напасть на Норберта Накендика. Мы в два счета из него душу вытрясем, мы его в блин раскатаем, в землю зароем, и спокойствие в саванне восстановится.

— Простите, любезный, — протрубила пожилая дама-слониха. — Но подобный план свидетельствует о весьма недостойном образе мыслей. Все на одного! — Аида Рюссельцарт, так звали почтенную даму, с негодованием обмахивалась огромными веероподобными ушами. — Во имя звериного достоинства я протестую против предложения господина Борстига. Оно подлое и предосудительное с нравственной точки зрения.

— О-го-го! — разозлился бородавочник. — Да ведь это Норберт Накендик подлый. И с ним следует поступать точно так же.

— Столь низко, — с достоинством ответила Аида Рюссельцарт, — мне не хотелось бы опускаться. — У вас, господин Борстиг, отсутствует понятие об истинных ценностях саванны. А кроме того, не так-то просто из Норберта Накендика, как вы изволили выразиться, душу вытрясти, и уж тем более раскатать его в блин. Прежде он сам кое-кого из почтенных присутствующих в блин раскатает или пронзит своим грозным рогом.

— Ну конечно, — прохрюкал Билл Борстиг, — жертвы при этом неизбежны.

— Кто хочет стать жертвой, — продолжала Аида Рюссельцарт, — пусть выйдет вперед!

Никто не вышел, даже Билл Борстиг. Слониха многозначительно кивнула: — Ну вот видите!

— Предложение Билла Борстига отклоняется, — проревел лев. — Следующий, пожалуйста.

Теперь вперед выступил старый марабу, лысая голова которого от бесконечных размышлений поросла мхом. Звали его профессор Эвсебиус Шламмборер. Марабу чопорно поклонился всем присутствующим и начал:

— Глубокоуважаемые господа, дорогие коллеги!.. М-да… По моему абсолютно компетентному мнению, данную проблему можно разрешить только патогенетическим способом… М-да… Как я продемонстрировал в своем всемирно известном труде о каталепсической афазии девиантных состояний…

Глубокий вздох пробежал по рядам собравшихся: звери и птицы хорошо знали, что профессор Шламмборер всегда говорил очень длинно и запутанно, и виной тому были вовсе не каркающие звуки, которые преобладали в его речи, а высоконаучная манера выражаться.

— Итак, резюмируем, — завершил он обстоятельный доклад. — Речь в случае с Норбертом Накендиком идет о так называемой симуляции каузального эмфазиса, каковую наверняка можно сублимировать или даже полностью трансформировать с помощью семантической коммуникации.

Он поклонился, явно ожидая аплодисментов, однако они не последовали.

— Весьма интересно, дорогой профессор, — сказал Рихард Рахенрау и попытался скрыть зевок, небрежно прикрыв пасть лапой. — Весьма интересно, но не могли бы вы простыми словами объяснить нам, непосвященным, как, собственно, следует поступить?

— М-да, м-да… Это, знаете ли, затруднительно, — прокудахтал марабу и смущенно почесал когтем мшистую голову. — Я хотел сказать, что… м-да!.. Формулируя, так сказать, популярно… м-да!.. Следовало бы просто по-хорошему поговорить с носорогом… м-да!.. Ему необходимо объяснить, какими несчастными мы чувствуем себя вследствие сложившейся ситуации.

— Вот и попробуйте поговорить с ним по-хорошему! — крикнула гиена Грей Граузиг и расхохоталась.

— Моя жизнь, — прокаркал профессор, — посвящена теоретическим изысканиям. Практическое же осуществление своих идей… м-да!.. Я благосклонно уступаю другим.

Это предложение тоже было отклонено. Профессор Эвсебиус Шламмборер обиженно повел крыльями и на тонких ногах гордо прошествовал на свое место.

Теперь слова попросил бурундук по имени Геркулес Гупф, стоявший в окружении своего многочисленного семейства.

— А что, если, — просвистел он, — что, если мы выроем западню? Тогда носорог упадет в нее, и пусть сидит там, пока не почернеет или не исправится.

— Хм, — произнес лев, — и где же вы собираетесь эту западню устроить?

Геркулес Гупф с воодушевлением потер лапки и пропищал:

— Ну, естественно, там, где этот субъект каждый день прогуливается. Он ведь раб своих привычек и всегда пользуется одной и той же тропой.

— И сколько времени, — мягко поинтересовался Рихард Рахенрау, — вам потребуется, чтобы подготовить яму, в которую поместится носорог?

Геркулес Гупф наскоро прикинул в уме:

— Дней десять или чуть больше.

Гиена Грей Граузиг снова скептически рассмеялась и воскликнула:

— А тем временем, вы полагаете, Норберт будет спокойно стоять рядом и любоваться на вас? Да он нанижет вас на рог или расплющит в лепешку. Уж поверьте, он это умеет! В вашу яму он, во всяком случае, не угодит. Не настолько он глуп.

Рихард Рахенрау мрачно улыбнулся и развел лапами, а Геркулес Гупф в растерянности вернулся к своему семейству.

Затем последовала дюжина других предложений, однако при тщательном рассмотрении всякий раз выяснялось, что ни одно из них нельзя осуществить. В конце концов среди собравшихся воцарилось беспомощное молчание.

Тогда вперед выступила газель Долорес Иммершой, обвела присутствующих печальными глазами и очень тихо сказала:

— Стало быть, нам остается только одно: собрать свои пожитки и перебраться в другое место, где Норберт Накендик не причинит нам вреда.

— Бежать?! — зарычал Рихард Рахенрау и кинул на бедную Долорес такой яростный взгляд, что та чуть было не упала в обморок. — Об этом и речи быть не может!

Не успел он договорить, как вдали послышался странный гул, который стремительно приближался. Фырканье, хрюканье, топот и лязг сливались в ужасный грохот, словно начиналось землетрясение. А затем раздался неистовый рык Норберта Накендика:

— Банда заговорщиков! Вот я вам покажу, где раки зимуют! Вы меня что, за глупца держите? Думаете, я не заметил, какие интриги вы плетете за моей спиной? Только вот бунт надо было устраивать раньше! Сейчас я объясню вам, что значит бросать мне вызов! Сейчас я наведу здесь порядок!

Правда, осуществить эту угрозу Норберт не успел: когда он ворвался в долину, зверей уже и след простыл. И лев, и даже слоны предпочли спешно ретироваться, уступив поле боя более сильному противнику. Носорогу пришлось разнести в мелкие щепки несколько пальм, чтобы хоть на чем-то выместить свою ярость. После чего он, крайне недовольный, тяжелой походкой отправился домой, снова и снова оглашая залитую лунным светом степь грозным ревом:

— Горе каждому, кто сюда когда-нибудь явится! Мое терпение лопнуло! Из каждого, кого я здесь застукаю, я сделаю отбивную, из каждого! Зарубите это себе на носу, трусливая шайка заговорщиков!

Эти слова произвели на всех, кто их слышал, неизгладимое впечатление. Никто не сомневался, что носорог приведет свои угрозы в исполнение. Его можно было обвинить в чем угодно, только не в том, что слово у него расходится с делом.

Многие звери, и в первую очередь те, кто был неспособен себя защитить, подумали в этот момент, что газель Долорес была не так уж и неправа, и той же ночью вместе с семьями подались в другие края, подальше от Норберта Накендика. Весть о повальном бегстве быстро распространилась по округе; этому примеру последовали другие звери, и чем больше было беглецов, тем неувереннее чувствовали себя те немногие, кто пока еще здесь оставался. В конце концов Рихард Рахенрау признался себе, что в одиночку ему все равно не одолеть свирепого носорога, и однажды ночью с супругой и тремя сыновьями тоже пустился в дальнюю дорогу.

И вскоре в саванне никого больше не осталось. Кроме Норберта Накендика.

И еще кое-кого.

Этот кое-кто, правда, привык то и дело перемещаться с места на место. Во-первых, потому, что был очень маленький, а во-вторых, потому, что занимался довольно деликатным ремеслом. И хотя каждый зверь охотно прибегал к его услугам, даже упоминать о нем вслух считалось неприличным.

Это был Карлхен Кламмерце, волоклюй, небольшая птица с ярко-красным нахальным носом. Жил он тем, что, разгуливая по спинам и бокам буйволов, слонов и бегемотов, выклевывал вредных насекомых, крепко засевших в складках их толстой кожи.

Итак, Карлхен Кламмерце никуда не улетел. Он не боялся Норберта Накендика, поскольку был слишком мал и проворен, чтобы тот мог причинить ему вред. Но волоклюю было досадно, что Норберт разогнал всех его пациентов, и поэтому он придумал, как разделаться с носорогом.

Он подлетел к Норберту, уселся на его передний рог, поточил о него свой бесцеремонный клюв и прощебетал:

— Ну, каково чувствовать себя победителем?

Норберт зло скосил на него глаза и хрюкнул:

— Убирайся вон! Я требую относиться ко мне с почтением! Исчезни, и как можно быстрее!

— Не кипятись, остынь, — миролюбиво прощебетал Карлхен. — Теперь ты, стало быть, сам себе царь и бог, Норбертошенька. Ты действительно одержал грандиозную победу. Но может быть, тебе нужно кое-что еще?

— У меня и так все есть, — проворчал Норберт.

— И тем не менее, — сказал Карлхен, — кое-чего тебе, как всякому победителю и властелину, все-таки не хватает. А именно — памятника.

— Чего-чего? — переспросил Норберт.

— Знаешь ли ты, — продолжал Карлхен, — что тот, кому не поставлен памятник, не может считаться настоящим победителем и властелином? Поэтому повсюду на белом свете таким выдающимся личностям, как ты, воздвигают памятники. Тебе он тоже не помешает.

Норберт тупо уставился в одну точку — как всегда, когда напряженно думал. Эта пичуга несомненно права. Он, Норберт Накендик, — настоящий победитель и властелин, но прежде всего — выдающаяся личность. И теперь он тоже хочет иметь памятник.

— Как же изготовить такую штуку? — спросил он. Карлхен Кламмерце взъерошил перышки.

— Н-да, в твоем случае это действительно проблема, поскольку в саванне, к сожалению, уже не осталось никого, кто мог бы воздвигнуть тебе памятник. Придется тебе сооружать его самому.

— А как? — заинтересовался Норберт.

— Во-первых, он должен походить на тебя, — объяснил Карлхен, — чтобы все сразу видели, кому этот памятник поставлен. Ты сумеешь вырезать себя из дерева или высечь в камне?

— Нет, — признался Норберт, — не сумею.

— Жаль, — покачал головой Карлхен, — тогда тебе придется обойтись без памятника.

— Но я хочу памятник! — зло рыкнул Норберт. — Пораскинь-ка хорошенько мозгами!

Карлхен сделал вид, что глубоко задумался, скрестил за спиной крылья и принялся деловито расхаживать взад и вперед по голове носорога.

— Пожалуй, существует еще одна возможность, — наконец проговорил он, — но боюсь, это будет для тебя слишком обременительно.

— Для меня, — нетерпеливо просопел Норберт, — нет ничего слишком обременительного. Говори!

— Ты должен сам стать своим собственным памятником, — заявил Карлхен.

— Ага, — пробурчал Норберт и опять уставился в одну точку. Ему потребовалось довольно много времени, чтобы понять, к чему клонит Карлхен. Наконец он пришел в прекрасное расположение духа.

— Итак, что мне нужно делать? — спросил он.

— Ты должен, — объяснил Карлхен, — взойти на высокий пьедестал, чтобы тебя отовсюду было хорошо видно. И потом замереть, как будто ты вылит из бронзы. Понимаешь?

— Что тут особенно понимать, — буркнул Норберт и припустил рысью. Неподалеку в степи лежала огромная каменная глыба. Норберт вскарабкался на нее и принял величественную позу.

Карлхен издали придирчиво осмотрел его.

— Чуть-чуть приподними левую заднюю ногу, — крикнул он. — Вот так, очень хорошо! Теперь голову чуточку выше! Ты должен гордо и победоносно смотреть вдаль.

— Но я близорук, — проворчал Норберт.

— Тогда смотри в будущее, — посоветовал Карлхен. — Впрочем, это не имеет значения, потому что памятник должен не глядеть, а выглядеть. Вот так, замечательно. Ты производишь неизгладимое впечатление. Стоп! С этого момента больше не шевелись!

Он подлетел к Норберту и снова уселся на его большой рог.

— Теперь у тебя есть все, что должен иметь настоящий властелин, — сказал он, — даже памятник. Да еще какой! Такому можно только позавидовать. Все грядущие поколения будут с восхищением взирать на тебя и благоговейным шепотом повторять твое имя: Норберт Накендик! Разве что тебя или твой памятник свергнут. Впрочем, это одно и то же.

Носорог, боясь шевельнуться, озабоченно скосил глаза на Карлхена Кламмерце и, не размыкая губ, промычал:

— Что ты имеешь в виду?

— Случается, — радостно прочирикал Карлхен, — что властелина свергают. Например, во время революции. А когда властелин свергнут, тогда, естественно, сносят и его памятник. Потому что если кто-нибудь покусится на памятник властелина, который еще не свергнут, то его, разумеется, немедленно посадят в тюрьму или казнят. Разве что он успеет убежать.

— Минуточку, — остановил его Норберт, — объясни.

— Ах, — небрежно промолвил Карлхен, — не беспокойся об этом, толстячок. Кому нынче свергать тебя? Или твой памятник, что, как я уже говорил, одно и то же. Разве что ты сам себя свергнешь.

— Каким образом? — растерялся Норберт. — Что значит «сам себя свергнешь»?

— Если ты, к примеру, спустишься с постамента, — ответил Карлхен, — то тем самым свергнешь свой памятник. Далее одно из двух: либо ты еще властелин, либо уже нет. Если ты свергнешь себя как властелина, тебе придется себя казнить, потому что во время революций действуют именно так. Но если ты свергнешь свой памятник, то, будучи властелином, ты тоже должен будешь себя казнить, разве что успеешь сбежать до того, как сам себя арестуешь. Это же ясно, как апельсин!

— Проклятие, — пробормотал Норберт, — я и не представлял, насколько это обременительно.

— Н-да, — подтвердил Карлхен, — поэтому-то лишь выдающиеся личности и удостаиваются памятников. Однако у тебя теперь уйма времени, чтобы как следует все обдумать. Прощай, толстячок! А я поищу себе другое пристанище, где смогу спокойно заниматься своим ремеслом. Ведь одним тобой сыт не будешь.

С этими словами волоклюй улетел, и его щебет звучал подобно звонкому смеху.

А Норберт Накендик остался стоять памятником самому себе, не осмеливаясь пошевелиться.

Небо окрасил вечерний закат. Вот уже звезды над степью горят… Дымка растаяла вместе с зарей. Степь задремала в полуденный зной.

Норберт стоял и стоял, точно вылитый из бронзы, устремив в будущее победоносный взгляд, хотя был близорук. Он был очень доволен тем, что обладал памятником.

И так он простоял несколько дней и ночей, погрузившись в дремоту. Он многое бы отдал за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на себя со стороны, если уж не осталось никого, кто мог бы им восхищаться. Несомненно, он представлял собой грандиозное зрелище!

Однако мало-помалу он начал испытывать голод, весьма, надо заметить, сильный голод, можно даже сказать, невыносимый голод.

«А что, если я быстренько спущусь вниз, — подумал он, — и набью полный рот травы? Никто ведь этого не увидит».

Но в ту же секунду он ужасно испугался самого себя. Ведь подобный шаг означал бы, что он собирается свергнуть собственный памятник или, скорее, себя как властелина. Или кого там еще? Он принялся мучительно думать.

Небо окрасил вечерний закат. Вот уже звезды над степью горят… Дымка растаяла вместе с зарей. Степь задремала в полуденный зной.

Норберт стоял на каменной глыбе и старался привести свои мысли в порядок. Итак, если он сойдет вниз, то сам себя свергнет. Если он свергнет себя как памятник, тогда, как властелин, он должен арестовать самого себя и казнить. Разве что он даст деру прежде, чем как властелин это заметит. Но так дело не пойдет. Если же он свергнет себя как властелина, то ему придется удирать от самого себя как мятежнику, в противном случае он схватит самого себя и казнит. Но может ли он сбежать, сам того не заметив? Так тоже ничего не получается. Стало быть, ему не остается ничего другого, как неподвижно стоять здесь, иначе случится беда.

Но поскольку отчаянное чувство голода от этого решения ничуть не уменьшилось, в Норберте Накендике начало медленно нарастать недоверие, недоверие к самому себе. Неужели он стал своим злейшим врагом? Может, он до сих пор просто не замечал этого? Он решил на всякий случай зорко присматривать за собой и ни на секунду не выпускать себя из виду, даже во время сна. Ах, он готов был с собою разделаться!

Норберта Накендика действительно можно было обвинить в чем угодно, только не в том, что слово у него расходилось с делом.

Однако его бдительность в отношении самого себя не мешала ему худеть все сильнее и сильнее. И постепенно носорог съежился внутри своего мощного панциря до жалкого комочка. Наконец Норберт Накендик усох и ослаб так, что ноги его уже не держали. И он шлепнулся наземь, но смотри-ка — панцирь продолжал стоять!

Норберт, или то, что от него еще осталось, вывалился из своих могучих доспехов и кубарем скатился с каменной глыбы, которая служила ему постаментом. Низвержение прошло довольно болезненно, так как кожа у Норберта была нежной, словно у молочного поросенка. Тем не менее он обрадовался такому повороту событий, потому что памятник его не был свергнут, а он все-таки получил возможность поесть.

— Жаль только, — сокрушался он, — что вокруг такая темень. — (Действительно, в эту ночь было темно хоть глаз выколи: небо затянули черные тучи, и надвигалась гроза.) — Я с удовольствием взглянул бы на себя на постаменте.

В эту минуту ударила молния, и на мгновение в степи стало светло как днем. И тут Норберт увидел на каменной глыбе нечто такое, чего никогда в жизни не видел, потому что в саванне нет зеркал. Он увидел своего злейшего врага!

— На помощь! — пронзительно завопил он, позабыв от охватившего его ужаса, что он голоден, что он безумно устал, и пустился наутек так быстро, как только позволяли его ослабевшие ножки. Он мчался — нагой, не разбирая дороги, по степи, по пустыне, по джунглям — и не мог остановиться, ибо он, как и другие звери, теперь тоже хотел найти уголок, где бы он мог спрятаться от самого себя.

Что с ним стало? Кто знает… Может быть, он и по сей день бегает по белу свету, но не исключено, что ему удалось найти где-нибудь пристанище и начать новую жизнь. Уже без панциря. Если вам однажды повстречается нагой носорог, спросите у него сами.

Нам же остается только добавить, что звери, сбежавшие от Накендика, вернулись в родные края — после того как разнеслась весть о том, что панцирь пуст.

Они не стали свергать памятник, а оставили его для грядущих поколений — в назидание.

Ничего страшного

Эта история случилась недавно. Закончив работу, я отправился в маленький ресторанчик, чтобы поужинать. Я устал и порядком проголодался, поэтому заказал себе большую жареную колбаску с доброй порцией хрустящего картофеля и бокал холодного пива.

В ожидании заказа я подумал, что неплохо было бы узнать, что нового произошло за день в мире. Я встал, быстро пересек улицу, купил газету и, не задерживаясь, вернулся обратно.

Но что я увидел? Пока я ходил взад-вперед, какой-то человек уселся на мое место. Чтобы быть точным, это был ребенок.

Я всегда считал, что с незнакомцами нужно вести себя вежливо, а с незнакомыми детьми и подавно. Я сказал себе: этот ребенок, сидевший на моем месте, вероятно, просто не знал, что он занял именно мое место, и уж совершенно точно поступил так без всякого злого умысла. Так что я подошел к нему, дотронулся до его плеча и сказал как можно любезнее:

— Извините, пожалуйста, мой юный друг. — Я обратился к нему на «вы», так как хотя на вид ему, вероятно, было самое большее лет семь-восемь, он был довольно крупный. — Я весьма сожалею, что вынужден вас побеспокоить, но вы случайно заняли мое место.

Большой ребенок недоуменно поглядел на меня и ответил:

— Ничего страшного.

Признаюсь, такой ответ меня несколько озадачил. Но, собственно говоря, он был прав, ничего страшного ведь и в самом деле не случилось, я с тем же успехом мог сесть и на другое место. К детям вообще не следует сразу проявлять строгость. Итак, я опустился на стул рядом с ним и пробормотал:

— Надеюсь, вас не побеспокоит, если я присяду рядом с вами?

— Ничего страшного, — благосклонно кивнув, ответил ребенок, взял со стола мою газету и принялся читать.

«Ну конечно, — подумал я, — откуда ему, в конце концов, знать, что я сам еще не прочитал эту газету и как раз сейчас собирался этим заняться». Кроме того, я, как писатель, был рад видеть, что кто-то читает, особенно тот, кто не слишком в этом силен, как, например, сидящий передо мной большой ребенок. Для того чтобы читать газету, он был еще слишком мал — я имею в виду, слишком молод. Во всяком случае, он беспорядочно водил пухлым пальцем по строчкам, при этом так смяв газету, что я начал беспокоиться, смогу ли потом что-нибудь разобрать. С другой стороны, я не хотел обижать ребенка и поэтому дружелюбно сказал;

— Я крайне сожалею, дорогой друг, позднее я с удовольствием предоставлю свою газету в полное ваше распоряжение, однако сперва я сам хотел бы ее почитать.

— Ничего страшного, — пробормотал этот большой ребенок и как ни в чем не бывало продолжил свое занятие.

Во мне зашевелились сомнения: а не продиктовано ли его поведение дурными намерениями? Признаюсь, в этот момент я уже был почти готов что-то предпринять. Но так ничего и не сделал. Кроме того, как раз подошел официант и поставил передо мной блюдо с картошкой и кружку с пивом. Пока я разворачивал салфетку, большой ребенок уже приступил к трапезе. Похоже, его голод был сильнее моего, потому что жареная колбаска с картофелем начали с невероятной скоростью исчезать у него во рту.

— Собственно говоря, — запротестовал было я с некоторым упреком в голосе, — этот ужин я заказал для себя…

— Ничего страшного, — успокоил меня этот наглец, заталкивая в рот последний кусочек колбасы.

Только изверг способен отнять еду у голодного ребенка. В общем-то, мне было даже приятно видеть, что она пришлась ему по вкусу. Кроме того, у меня появилась возможность наскоро просмотреть свою основательно измятую газету. Я разгладил ее на столе и протянул руку к кружке с пивом, но тут увидел, что мой юный друг уже поднес ее к губам и, не отрываясь, одним глотком осушил! Хотя подобное достижение само по себе достойно восхищения, я тем не менее посчитал, что пора положить конец этому безобразию. Разумеется, я переживал не из-за себя — я опасался за здоровье молодого человека. Пиво в таких количествах для ребенка столь нежного возраста, безусловно, вредно! Поэтому я несколько строже, чем прежде, сказал:

— Боюсь, дорогое дитя, это не пойдет вам на пользу.

— Ничего страшного, — заверил он меня, при этом у него в животе так весело заурчало, словно со мной говорило брюхо сытого бегемота.

Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь подумал, будто я испытывал хотя бы малейшее нерасположение к этому ребенку, который, очевидно, не имел в виду ничего дурного. Просто я все сильнее хотел есть, а ведь созерцанием чьей-либо трапезы сыт не будешь. К несчастью, у меня не оказалось при себе достаточной суммы, чтобы повторить заказ. Тут я вспомнил, что дома у меня оставалось немного молока и хлеба, — что ж, на ужин как раз хватит. Я расплатился с хозяином за то, чего не ел и не пил, повернулся к большому ребенку и извинился:

— А сейчас мне, к сожалению, нужно идти…

Я оборвал себя на полуслове, потому что по разочарованному выражению его лица понял, как сильно он огорчен. А детей, как знает каждый, нельзя огорчать ни за что на свете. Поэтому я быстро добавил:

— В следующий раз я с превеликим удовольствием приглашу вас к себе домой, но сегодня мне совсем нечем вас угостить…

— Ничего страшного, — явно обрадовался ребенок, поднялся со стула и вместе со мной вышел из ресторанчика.

На улице тем временем стемнело. Когда мы молча, бок о бок, зашагали в сторону моего дома, во мне мало-помалу начало расти беспокойство. Я украдкой взглянул на своего юного спутника — снизу вверх (он был по крайней мере на голову выше меня), чтобы угадать, что же он замыслил. Однако лицо его сохраняло прежнее приветливое выражение, только глаза были немного сонными.

— Дорогой друг, — осторожно начал я спустя некоторое время, — ужасно мило с вашей стороны, что вы решили меня проводить, но мне представляется более разумным как можно скорее отослать вас домой. Уже довольно поздно для такого молодого человека, как вы, и, насколько я вижу, вы устали и хотите спать.

— Ничего страшного, — ответил ребенок и сладко зевнул.

Любой, разумеется, согласится со мной, что нельзя отказываться от услуги, которую хочет оказать вам ребенок. Он ведь желает вам только добра и наверняка огорчился бы, если б его бессердечно отвергли. Итак, я больше ничего не сказал.

Я живу совершенно один на окраине города, в маленьком домике, окруженном прелестным садом. Мне, вероятно, следовало бы сказать: «Я жил там», хотя с тех пор прошло всего несколько дней. Однако давайте обо всем по порядку.

Когда мы подошли к калитке, я решился солгать. Я прекрасно знаю, что лгать некрасиво, даже если к этому вынуждают обстоятельства. Но я подумал: если я скажу моему юному другу, что дети в его возрасте, на мой взгляд, никогда, ни при каких обстоятельствах не должны так запросто гулять с незнакомцами, и уж тем более в столь поздний час, то он, чего доброго, решит, будто я испытываю к нему неприязнь. Короче, подобные замечания могли бы его расстроить. Поэтому я с наигранной растерянностью воскликнул:

— Ах, господи, похоже, я забыл ключи, и мне теперь не открыть дверь!

— Ничего страшного, — сказал большой ребенок и отошел на несколько шагов назад.

Я с облегчением вздохнул и хотел уже предложить доставить его домой к родителям, но тут увидел, что ребенок отступил только для того, чтобы взять разбег. Он стремительно ринулся на входную дверь и вышиб ее мощным ударом. В этот момент я опять засомневался, а не лучше ли все-таки запрещать подобные поступки детям, не обращая внимания на то, обидятся они или нет. Однако было ясно, что мой юный друг и на сей раз не имел в виду ничего дурного. Поэтому я ограничился тем, что с укоризной сказал ему:

— Вообще-то, дверь был почти новая…

— Ничего страшного, — утешил меня большой ребенок и вошел в дом.

Я на несколько минут задержался на свежем воздухе, чтобы перевести дух и утереть холодный пот со лба. Разумеется, это было ошибкой с моей стороны, ибо никогда нельзя оставлять детей без присмотра, тем паче в доме, который им незнаком и в котором они не в состоянии найти даже выключатель. Потому что из дальней комнаты вдруг раздался страшный грохот, звон разбитого стекла и крик, от которого у меня мурашки побежали по телу.

Я со всех ног бросился внутрь, зажег свет и обнаружил большого ребенка на полу среди осколков моего любимого аквариума. Ребенок вымок до нитки, зеленые водоросли лохмотьями свисали с него, а вокруг беспомощно трепыхались бедные рыбки.

— Боже правый! — перепугался я, увидев, что лицо большого ребенка сморщилось и он готов разрыдаться. — Ты не ушибся?

От волнения я позабыл обратиться к ребенку на «вы». Но он не обиделся на меня за подобную фамильярность и, мужественно сдержав слезы, улыбнулся:

— Ничего страшного.

Начиная с этого момента мои воспоминания несколько путаются, потому что события начали развиваться с катастрофической скоростью. Помню, я выбежал на кухню, чтобы принести ведро с водой, поскольку хотел спасти рыбок. Вернувшись в комнату с полным ведром, я увидел, что большой ребенок тем временем распахнул платяной шкаф, вытащил из него все мои костюмы с рубашками и теперь вытирал ими пол. Я тотчас же сообразил, что делает он это, само собой разумеется, не со зла, а лишь желая помочь мне.

Подбирая рыбок и выпуская их в воду, я деликатно объяснил ребенку, что для уборки не стоит использовать костюмы и рубашки, поскольку они придут в негодность.

— Ничего страшного, — с воодушевлением ответил он, желая показать, что не нужно принимать так близко к сердцу столь незначительное происшествие.

Я побежал на кухню с ведром, в котором теперь плавали мои рыбки, чтобы найти там подходящую посуду, куда мог бы на время поместить своих маленьких любимиц (ведро требовалось мне для уборки). Перебирая кастрюли и миски, я услышал странный шум в гостиной. Но поскольку на сей раз за ним не последовал крик, я не придал этому значения. Ведь я же знаю, как болезненно реагируют дети, когда им по каждому поводу твердят, что они-де не должны делать того или этого.

Когда я наконец вернулся в комнату, мой юный гость натянул через нее веревку, уронив при этом на пол две картины и разбив вдребезги антикварное зеркало, и повесил сушиться мокрые костюмы и рубашки. Я был тронут его заботой. Только, к сожалению, ребенок — вероятно, для того, чтобы вещи сохли быстрее, — разжег прямо на ковре в гостиной большой костер из бумаги, которую он обнаружил на моем письменном столе.

Ребенок, естественно, действовал из самых лучших побуждений. Ему ведь и в голову не могло прийти, что толстенная стопка мелко исписанных листов была моей новой книгой, которую я только что завершил. Я подскочил к костру и стал выхватывать из пламени обгорелые страницы, чтобы спасти хоть что-нибудь.

Юный гость последовал моему примеру, однако, видимо, принял мои действия за веселую игру, потому что принялся разбрасывать горящие обрывки по всей комнате.

— Остановись! — крикнул я. — Не делай этого! Ты же весь дом спалишь!

— Ничего страшного, — заметил большой ребенок. Дальше события сменяли друг друга как в калейдоскопе.

Я только успел вызвать по телефону пожарных, а затем потащил ребенка, который радостно смеялся и явно не сознавал, в какой опасности мы находимся, вверх по лестнице, потому что путь к выходу был отрезан разбушевавшимся пламенем. Кончилось тем, что мы через окно на чердаке выбрались на крышу.

— Послушай, — задыхаясь от густого дыма, проговорил я. — Сейчас ты должен проявить благоразумие и слушать меня внимательно, чтобы все сделать правильно. Нам придется прыгать отсюда вниз.

— Ничего страшного, — пожал плечами ребенок.

И тут мы прыгнули. С ним, к счастью, ничего не случилось, поскольку он упал на меня, следовательно, приземлился относительно мягко, тогда как я сломал себе руку и ногу.

Последнее, что я запомнил, прежде чем меня унесли на носилках, это был большой ребенок. Он стоял в зареве горящего дома и приветливо махал мне рукой. Нет сомнений, что действовал он без всякого злого умысла.

Вот уже две недели, как я лежу на больничной койке, рука и нога в гипсе. Пройдет еще немало времени, прежде чем меня выпишут. Затем мне нужно будет найти себе новый дом. Новую одежду мне тоже, естественно, придется покупать, а свою книгу я должен буду написать заново, с самого начала. Большого ребенка я с тех пор ни разу не видел. Говоря откровенно, я бы не очень расстроился, если бы мы так никогда и не встретились.

Низельприм и Назелькюс

В поисках овеянной легендами страны Бредландии всемирно известный ученый, шутковед и чепухолог Станислаус Ступе однажды открыл посреди океана остров, не обозначенный ни на одной карте. Он приказал капитану корабля бросить якорь у побережья и на весельной лодке в одиночку высадился на сушу.

Остров этот имел форму остроконечной шляпы лазорево-синего цвета. Прибрежная полоса была, так сказать, ее полями и составляла в ширину двадцать или тридцать метров, а сразу за ней, утончаясь, будто морская раковина, к небу вздымалась конусообразная гора, прорезанная глубокими расщелинами. Какая бы то ни было растительность на этом острове, похоже, отсутствовала.

Огибая по окружности гору и пытаясь оценить ее приблизительную высоту, Ступе наткнулся на дорожный указатель с двумя стрелками. На той, что отсылала вправо, было написано: «К Низельприму», а на той, что влево, — «К Назелькюсу».

Сначала Ступе не мог решить, в каком направлении ему следует двигаться, потому что ни то ни другое имя совершенно ни о чем ему не говорило. Однако затем он обнаружил нечто такое, что сразу определило его выбор: в действительности существовала только одна дорога, а именно вправо. С левой же стороны — стало быть, там, куда следовало бы идти к Назелькюсу, — громоздились едва ли преодолимые скалистые уступы.

В конце концов Ступе отправился к Низельприму по добротной, удобно проложенной дороге, которая гигантской спиралью закручивалась вокруг горы. Этот Низельприм, очевидно, жил на самой вершине.

Пройдя примерно половину пути, путешественник остановился, чтобы передохнуть и оглянуться назад. Он увидел корабль, стоявший на якоре в открытом море, маленькую лодку у прибрежной полосы — но куда же подевалась дорога, по которой он только что шел? Дороги больше не было, она бесследно исчезла! То есть позади него дороги не существовало — только впереди. Извиваясь, она поднималась все выше и выше. Это открытие неприятно удивило исследователя. Он начал беспокоиться, что угодил в ловушку.

Осторожно, шаг за шагом, поднимался он дальше в гору, при этом снова и снова оглядываясь через плечо и наблюдая, как сразу за ним дорога теряла свои очертания и исчезала, исчезала бесследно, словно ее никогда и не было. Ступе остановился и принялся размышлять. Следует ли ему продолжать путь или целесообразнее было бы все-таки повернуть обратно? Но повернуть означало бы спускаться вниз по исполинской синей скале. Случись ему при этом потерять равновесие, как он тут же сорвется в бездну и переломает себе все кости. А кроме того, так сказал себе Ступе, это странное обстоятельство с дорогой-невидимкой еще нельзя признать достаточным основанием для капитуляции. Открытие легендарной страны Бредландии наверняка поставит перед ним гораздо более трудные задачи. Нельзя ведь с полной уверенностью утверждать, будто ему что-то угрожает, во всяком случае до тех пор, пока с ним не случилось ничего скверного.

Итак, ученый набрался храбрости и продолжил путь. Серпантин дороги становился все уже, и, оставив за спиной последний поворот, Ступе внезапно очутился перед довольно убогой деревянной хижиной.

Ступе подошел ближе и увидел на двери табличку с надписью:

НИЗЕЛЬПРИМ

Визиты весьма желательны,

но лишены смысла.

Просьба стучать по меньшей мере семь раз!

Итак, Ступе ударил в дверь семь раз, а потом — из-за приписки «по меньшей мере» — еще трижды. Затем прислушался и различил в глубине хижины шум, похожий на перезвон колокольчиков. Но вот дверь распахнулась, и на пороге появилась на редкость диковинная фигура. Это был маленький человечек в кумачовом костюме и кумачовом же цилиндре, с огромными черными усами под толстым носом. Концы усов торчали на полметра вправо и влево, словно две турецкие сабли. На руках и ногах, на полях шляпы, в ушах и даже на кончиках усов висели серебряные бубенчики, звеневшие при каждом его движении. А уж усидеть на месте этот странный субъект никак не мог. Он скакал и подпрыгивал почти не переставая, правда, вид у него при этом был такой бесконечно печальный, будто кто-то заставлял его все это проделывать.

— Ага! — воскликнул он, увидев путешественника. — Да тут, без сомнения, гость пожаловал. Хотя никакого проку мне от этого не будет, я все же хотел бы знать, с кем имею честь познакомиться.

— Ступе, — с легким поклоном отрекомендовался ученый. — Станислаус Ступе, шутковед и чепухолог, занимаюсь важными научными исследованиями.

— Какая жалость! — ответил странный малый и подпрыгнул, отчего все его бубенчики дружно зазвенели. — Меня зовут Низельприм, однако не стоит труда, сударь, пытаться это запомнить.

— А что же, простите, достойно жалости? — поинтересовался Ступе. — И почему не стоит труда?

— Ох, бессмысленно объяснять вам это, любезный, потому что вы все равно не удержите всех объяснений в голове.

— Уверяю вас, — возразил Ступе, — память у меня довольно хорошая.

— Однако здесь она вам не поможет. — Низельприм уныло покачал головой. — Дело не в вашей памяти — дело во мне.

У Ступса возникло ощущение, что он явился сюда совершенно некстати, и поэтому со свойственной ему учтивостью он произнес:

— Нижайше прошу прощения, если я вас побеспокоил, господин Низельприм. Может быть, я загляну к вам в другой раз, когда вам позволит время…

— Нет-нет, ради всего святого! — смущенно пробормотал Низельприм. — Входите, пожалуйста… даже если это совершенно бесполезно.

Ступе проследовал за хозяином в убогую хижину. В ней была одна-единственная комната; скудную мебель, видно, сколотили из трухлявых досок — из обломков кораблей, прибитых волнами к берегу; а вместо посуды в ход пошли ржавые жестянки. Как ни странно, стол был накрыт на две персоны.

Низельприм предложил Ступсу занять место за столом. Непрестанно вздыхая, он из маленького бочонка наполнил до краев два самодельных бокала.

— Это ром, что остался после кораблекрушения, — пояснил он. — Пейте, пожалуйста, он все равно долго не протянет.

— Так вы ждали меня? — спросил Ступе. Отчаяние хозяина дома так и бросалось в глаза, вызывая у гостя искреннее сочувствие.

— Увы, нет, — жалобно ответил тот. — Вторая жестянка предназначалась моему брату Назелькюсу. Но я хлопочу напрасно, поскольку Назелькюс вообще ничего обо мне не знает.

Он позабыл меня, как забывает каждый. Такова моя участь. — Казалось, у Низельприма вот-вот потекут слезы.

— Искренне сожалею, — пробормотал Ступе и отхлебнул немного рома. — Я едва могу представить себе, что вас можно забыть, ведь у вас поистине незабываемый вид.

Низельприм горестно кивнул:

— Да, я действительно изо всех сил стараюсь произвести впечатление. Это платье с колокольчиками я ношу вовсе не потому, что оно мне нравится, а чтобы остаться хоть у кого-нибудь в памяти. Но я знаю, что это пустые надежды, что все напрасно. Эта способность — способность запоминаться, — которой обладает всякий человек и ничуть ей не удивляется, у меня, знаете ли, отсутствует. И так было всегда. И вы, сударь, тоже будете помнить обо мне лишь до тех пор, пока видите перед глазами. В тот самый миг, когда мы с вами расстанемся, вы забудете меня раз и навсегда. Вы забудете меня так, словно мы с вами никогда и не встречались. Можете ли вы представить себе, каково мне жить с таким грузом? Вы видите перед собой несчастнейшее существо!

Он громко всхлипнул и залпом осушил свою жестянку.

— Речь, вероятно, идет о какой-то болезни? — полюбопытствовал Ступе и осторожно отхлебнул из своей.

Низельприм заново наполнил свой бокал.

— Однажды в молодости я побывал у врача, потому что сказал себе: «Низельприм, тебе явно чего-то недостает! Тебе не хватает того, чем могут похвастаться все остальные, а именно умения оставаться в памяти других людей». Я подробно описал доктору свой недуг. Он внимательно выслушал меня и сказал, что ему-де нужно поразмышлять над этой проблемой.

Низельприм опять залпом выпил ром.

— Ну и?… — осторожно спросил Ступе.

— Продолжения не последовало, — ответил Низельприм и утер навернувшиеся на глаза слезы. — Едва я вышел из кабинета, как врач, естественно, тут же меня позабыл, и ему не над чем уже было размышлять. Спустя некоторое время я даже написал ему письмо, но от этого, разумеется, ничего не изменилось, потому что врач не мог вспомнить того человека, который побывал у него на приеме и звался Низельпримом.

— Действительно, дело запутанное, — согласился Ступе. — Стало быть, если вы, к примеру, выйдете сейчас из комнаты, то я подумаю, что все время находился здесь один?

— Совершенно верно, — вздохнул Низельприм. Он отжал в бокал кончики усов, намокшие от слез. — Однако не поймите меня, сударь, превратно. Плачу я не по этой причине. Я плачу из-за своего любимого брата, которого мне не суждено прижать к груди и расцеловать — никогда-никогда-никогда. Это злой рок.

— Ах, ну да, правильно, — спохватился Ступе. — Вы ведь, собственно, поджидали своего брата. Почему же он не пришел?

— Он никогда не приходит, — снова принялся сетовать Низельприм. — То есть он, возможно, все же когда-нибудь придет, возможно, он даже уже здесь, но мне от этого не легче. Это ужасно, просто ужасно!

— Вы меня окончательно запутали, — признался Ступе. — Если это не слишком затруднит вас, объясните мне, в чем, собственно, дело.

— Зовут его Назелькюс, — начал свой рассказ Низельприм, — это я помню абсолютно точно.

— И правда, — вставил Ступе, — я видел это имя на указателе внизу, у подножия горы.

Совершенно верно продолжал Низельприм Вот только, чтобы попасть к нему, надо двигаться в противоположном направлении, хотя он точно так же живет на вершине этой горы, в этой же самой хижине. И тем не менее… тем не менее…

Он опять начал громко всхлипывать и должен был осушить еще одну жестяночку рома, прежде чем смог взять себя в руки. Ступе терпеливо ждал.

— Итак, дело обстоит следующим образом, — наконец возобновил Низельприм свой рассказ. — Мы с братом близнецы и похожи друг на друга как две капли воды. И все же мы совершенно разные. Я хочу сказать, что его история совершенно отличается от моей… — Он прервался и пристально посмотрел гостю в глаза: — Скажите, пожалуйста, почтеннейший, а вы, часом, уже не побывали у него?

— Нет, насколько я знаю, — ответил Ступе. — Во всяком случае, я этого не помню.

Низельприм меланхолично кивнул:

— Это свидетельствует о том, что вы действительно не были у него, потому что его вы бы точно запомнили.

— Должен ли я заключить из ваших слов, что ваш брат не страдает таким же, если позволено так выразиться, недугом, как вы?

— Ох, у него тоже есть изъян! — воскликнул Низельприм. — Но при всем желании нельзя сказать, что он от этого страдает. Я ведь говорил, что с ним все обстоит ровным счетом наоборот. Назелькюса никогда нельзя заметить, пока он находится рядом с вами. И только когда он уходит, ты вспоминаешь, что он здесь был. К примеру, он мог бы сейчас находиться здесь, с нами и мы оба тем не менее ничего бы об этом не знали. Но стоило бы ему покинуть нас, как мы совершенно отчетливо вспомнили бы, что он был у нас, что говорил и что делал.

Ступсу показалось, что в голове у него все закружилось. И чтобы хоть как-то помочь себе, он пробормотал:

— Ну, я обещаю передать вашему брату привет от вас, если мне доведется случайно столкнуться с ним.

— Это невозможно! — закричал Низельприм, мало помалу начавший терять терпение. — Вы совершенно ничего не поняли из моего рассказа. И вы еще называете себя ученым! Вы не сможете передать привет моему любимому брату-близнецу, это абсолютно исключено. Во-первых, потому, что только расставшись с ним, вы поймете, что видели его; и, во вторых потому, что как только мы с вами расстанемся, вы уж не сможете вспомнить обо мне. В этом противоречии — ответ на вопрос, почему он не знает и никогда не узнает о моем существовании. Хоть теперь-то вы разобрались, что к чему, сударь?

Ступе утвердительно кивнул — скорее, из вежливости.

— Ну хорошо, — продолжал Низельприм, — я верю вам поскольку пока дело выглядит сравнительно просто. Усложняет его, собственно, лишь то обстоятельство, что мои любимый брат как две капли воды похож на меня. Он даже носит такой же наряд с бубенчиками — вероятно, чтобы досадить мне. Ведь по характеру мы совершенно разные Он например, в пику мне всегда весел и готов к всевозможным проделкам, но подчас ведет себя крайне безответственно. О, я мог бы порассказать вам о безобразиях, которые он учинял!.. Ведь Назелькюс, ничем не рискуя, мог позволить себе что угодно, поскольку его присутствия никто не замечает. А все шишки сыпались на мою голову: меня привлекали к ответу за его бесцеремонные выходки, ведь все думали, что я — это он. А как я мог доказать обратное?

— Однако, — вставил Ступе, — насколько я успел заметить, этот остров необитаем, если, разумеется, не считать вас… и, вероятно, вашего брата. С кем же он в таком случае разыгрывает свои злые шутки?

— Именно из-за него, — объяснил Низельприм, — мы и живем теперь здесь, в этой глуши. Я, признаться, довольно плохо переношу одиночество, поскольку по своей природе человек компанейский. Но раньше, когда мы жили в других краях, среди разных людей, выходки брата нередко доставляли мне невыносимые страдания. Пару раз меня даже бросали в тюрьму за поступки, которые совершал не я, а Назелькюс. Впрочем, на него нельзя обижаться, поскольку он ведь даже не догадывался о моем существовании, когда случайно оказывался у меня, чего я, в свою очередь, тоже не в состоянии заметить.

— А расстаться с ним вы не могли бы? Ну, чтобы облегчить свою тяжелую участь?

— Да как? — воскликнул Низельприм. — Скажите мне на милость, как? А кроме того, я же люблю его, он мой единственный брат. Другой родни у меня нет.

— Н-да… — промолвил Ступе, — я даже не знаю, что вам и посоветовать.

— Вот видите, — всхлипнул Низельприм, — советовать-то и нечего. Я вынужден в одиночку бороться со злодейкой судьбой, потому что моему брату от рождения досталась лучшая доля. Впрочем, если вы все же встретите Назелькюса, не верьте ни единому его слову. Он, в отличие от меня, обходится с истиной как хочет. Точнее, он лжет всякий раз, как открывает рот. Однако зачем это я тут распинаюсь? Совершенно бессмысленно давать вам советы, поскольку, едва мы расстанемся, вы тотчас же позабудете и меня, и наш разговор.

— Послушайте, — прервал его Ступе, которому нескончаемые причитания хозяина дома мало-помалу надоели. — Я предлагаю вам отправиться со мной на корабль и сопровождать меня в научной экспедиции.

Низельприм в крайнем изумлении уставился на него.

— А своего бедного брата я, значит, должен буду оставить здесь? Совершенно одного? И рядом с ним не будет никого, кто мог бы позаботиться о нем? Как вы себе это представляете, сударь?!

— Он мог бы отправиться вместе с нами, — предложил Ступе.

— Вы можете мне гарантировать, что он на самом деле сделает это?

Ступе на некоторое время задумался и затем отрицательно покачал головой:

— Нет, если положение вещей действительно таково, как вы его описали, то в этом никогда нельзя быть уверенным.

— Ну вот, пожалуйста, — развел руками Низельприм, — вы сами все понимаете.

— В любом случае, — сказал Ступе и поднялся из-за стола, — я, к сожалению, должен вас покинуть. Меня ждут на корабле. Большое спасибо за гостеприимство.

— Куда же вы дальше направитесь? — спросил Низельприм, очевидно стараясь немного оттянуть минуту прощания.

— Наша экспедиция, — объяснил Ступе, — разыскивает окутанную тайнами страну Бредландию. Согласно имеющимся у нас сведениям, она находится где-то неподалеку.

Низельприм кивнул:

— Очень может быть, что и совсем рядом, однако вам до нее ни за что не добраться.

— Это почему же?

— Об этом вам следовало бы порасспросить моего любимого брата. Ну а я желаю вам счастливого плавания, сударь.

Они обменялись рукопожатием, и Ступе поспешил покинуть хижину.

Поскольку дорога, которая вела бы вниз, отсутствовала, ему волей-неволей пришлось, рискуя жизнью, карабкаться с уступа на уступ. Он спускался к морю, огибая гору по спирали, потому что прямой путь к побережью был слишком крутым и опасным.

Вскоре ученый едва переводил дух, со лба у него ручьями струился пот. Он опустился на ближайший камень, оглянулся назад и заметил, что там, где он только что прошел, образовалась дорога. Она сбегала себе вниз по склону и заканчивалась там, где сейчас сидел Ступе. Здесь она обрывалась, а впереди не было ничего, кроме расщелин и беспорядочно нагроможденных валунов.

Достигнув наконец подножья горы, Ступе оказался в той самой точке, где стоял дорожный указатель с двумя стрелками-направлениями, только на сей раз дорога шла от него налево, то есть туда, куда, согласно надписи, следовало бы идти к Назелькюсу.

Ступе нисколько этому не удивился, потому что был уверен, что шел именно от Назелькюса. Это была чрезвычайно веселая встреча, при воспоминании о которой он не смог сдержать улыбки. Лишь на короткое мгновение что-то показалось ему странным, но он так и не разобрался, что именно. Он только пожал плечами, сел в лодку и, ритмично работая веслами, поплыл к кораблю.

Капитан был по-прежнему занят тем, над чем трудился с самого начала путешествия: он сидел в своей каюте и писал бог его знает который уже том своего бесконечного романа, в котором речь шла о капитане, который писал книгу, в которой речь шла о капитане, который писал книгу… Судовой трюм более чем наполовину был забит папками с черновиками и набело переписанными главами, однако до конца этой истории, похоже, было еще ой как далеко.

Когда Ступе вошел в каюту, капитан на минуту оторвался от своего внушительного труда, рассеянно поздоровался и спросил:

— Ну, каковы впечатления?

— Очень занимательно, — ответил Ступе. — Сперва я поднялся к хижине на вершине горы. На двери ее было написано: «Назелькюс. Но я не здесь. Найди меня!» Я вошел внутрь, и в доме действительно никого не оказалось. Я немного подождал, затем вышел на задний двор. Там я повстречал человека с огромными усами под носом, в кумачовом костюме и в кумачовом же цилиндре. Все тело его было увешано колокольчиками. Он, с прыжками и ужимками, сделал вокруг меня круг, затем рассмеялся и спросил: «Сударь, вы, по всей видимости, хотели попасть к Низельприму, не так ли?» Я кивнул. Тогда он — видимо, от удовольствия — захлопал в ладоши и воскликнул: «Ну и здорово же вы попались на мою шутку. На нее попадаются все, кто читает внизу дорожный указатель.

Ибо никакого Низельприма в природе не существует. Уж я бы, по крайней мере, знал, если бы кто-нибудь обитал здесь, кроме меня. Я живу в этой хижине один-одинешенек, а историю с Низельпримом просто выдумал — так, для забавы. Или вы его где-то видели? Нет, не видели…»

— Так-так, — покачал головой капитан. — Очень интересно. — И продолжил писать свой роман.

А Ступе потер подбородок и ненадолго задумался.

— Но ведь этот Назелькюс говорил что-то еще… Только вот что именно?… Ну конечно же, теперь я вспомнил. Он сказал: «Когда я потешаюсь над простаками, то могу не волноваться, что попаду на человека, который не понимает шуток. Вероятно, вы, глядя на меня, думаете, что не такой уж я силач, чтобы позволять себе подобные выходки. Но видите ли, сударь, в том-то и дело, что мне не нужно быть сильным, потому что меня никто не замечает, пока я рядом. Вы, сударь, тоже сейчас не замечаете меня. Вы лишь позднее обо мне вспомните. Я мог бы, к примеру, стащить у вас все деньги, а вы ничего бы и не заподозрили. Потому что когда вы меня вспомните, я буду уже далеко от вас. Разве это не восхитительно?»

— Что за бредни? — рассеянно пробормотал капитан.

— Вот именно! — сказал Ступе, порылся в карманах, но ничего в них не обнаружил. А ведь, отправляясь на берег, он прихватил с собой кошелек.

— Так вы привели этого шутника с собой на корабль? — спросил капитан.

Ступе задумчиво уставился в пространство перед собой, потом сказал:

— Я тоже очень хотел бы это знать.

— Что ж, а сейчас позвольте мне поработать, — проворчал капитан. — Я почти закончил главу.

Ступе вышел на палубу. У штурвала дежурил Матьяс Гали, большой, как великан.

— Поднять якорь! — крикнул ему Ступе. — Путешествие продолжается.

— На какой курс ложимся? — спросил рулевой.

— Два румба на юго-северо-востоко-запад, — приказал Ступе.

— Слушаюсь, командир! — с готовностью ответил Большой Галиматьяс.

Степка-Растрепка, или Про то, как сказать и язык не сломать

Жила-была старенькая тряпка — издавна лежала она возле тропки, ведущей к топкому пруду. Про нее так и говорили: ТРЯПКА С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

А неподалеку жил Степка-Растрепка. У него было доброе сердце, поэтому каждое утро он насыпал в коробку немного крупы и относил на завтрак старенькой тряпке. Выйдя на тропку, Степка-Растрепка звал:

— Цып-цып! — и приговаривал: — Вот КОРОБКА КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

А тряпка отвечала:

— Привет, СТЕПКА-РАСТРЕПКА С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД!

Однажды в благодарность за Степкину доброту старенькая тряпка подарила ему красивую кепку, которую все прозвали КЕПКОЙ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

Степка полюбил свою кепку, но его растрепанные вихры ее невзлюбили. Тогда он пошел к парикмахеру, и тот очень удивился, увидев целую копну Степкиных волос. Можно сказать, КОПНУ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

Парикмахер остриг эту копну, но состриженные вихры не выбросил, а сложил в толстую-претолстую папку. Так появилась ПАПКА С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

А чтобы нашлось где хранить такую толстую папку, парикмахер расчистил свою подсобку. И теперь это стала ПОДСОБКА ДЛЯ ПАПКИ С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

До сих пор история была простой, но теперь начинается главное.

Жил в тех краях шкипер. Он недавно вернулся из плавания и не вынимал изо рта пеньковую трубку. У него и прозвище было — ШКИПЕР С ТРУБКОЙ. А еще его звали НЕБРИТЫЙ ШКИПЕР С ТРУБКОЙ, потому что у него никогда не хватало времени побриться. И вот наконец он собрался к парикмахеру. Но по дороге простудился, и у него начался грипп — ГРИПП НЕБРИТОГО ШКИПЕРА С ТРУБКОЙ. Шкипер был выносливым человеком, однако силы его покинули, и, едва дойдя до парикмахерской, он упал прямо на пороге известной нам подсобки. Болезнь оказалась серьезной. Это был ГРИПП НЕБРИТОГО ШКИПЕРА С ТРУБКОЙ В ПОДСОБКЕ ДЛЯ ПАПКИ С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

Обо всем об этом узнал парикмахер и очень расстроился. Он никак не мог выговорить название болезни своего нежданного гостя, и у него самого от этого начался настоящий приступ страха. Это был ПРИСТУП СТРАХА ОТ ГРИППА НЕБРИТОГО ШКИПЕРА С ТРУБКОЙ В ПОДСОБКЕ ДЛЯ ПАПКИ С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

Собрав волю в кулак, парикмахер позвал на помощь — и вот к нему явились соседи, бравые братья-близнецы, которые тут же организовали ГРУППУ ЗАХВАТА ПРИСТУПА СТРАХА ОТ ГРИППА НЕБРИТОГО ШКИПЕРА С ТРУБКОЙ В ПОДСОБКЕ ДЛЯ ПАПКИ С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

Соседи парикмахера были заядлыми драчунами — они ворвались в подсобку и хотели заставить шкипера убраться восвояси. Но не тут-то было! Шкипер уже пришел в себя и устроил братьям крепкую трепку. Вот это было зрелище — КРЕПКАЯ ТРЕПКА ГРУППЫ ЗАХВАТА ПРИСТУПА СТРАХА ОТ ГРИППА НЕБРИТОГО ШКИПЕРА С ТРУБКОЙ В ПОДСОБКЕ ДЛЯ ПАПКИ С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД!

Под хохот прохожих братья пустились наутек и спаслись в соседней таверне. Хозяин усадил их за стол и налил по стаканчику граппы — особой ГРАППЫ ОТ КРЕПКОЙ ТРЕПКИ ГРУППЫ ЗАХВАТА ПРИСТУПА СТРАХА ОТ ГРИППА НЕБРИТОГО ШКИПЕРА С ТРУБКОЙ В ПОДСОБКЕ ДЛЯ ПАПКИ С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

Выпив граппы, братья снова расхрабрились и отправились на тропку, где лежала старенькая тряпка.

— Это ты во всем виновата! — закричали они. — Если бы ты не клевала свою крупку…

— Э-э! — прервала их тряпка. — Что это вы так раскричались? Видно, выпили лишнего! Хорошо бы заткнуть вас какой-нибудь пробкой…

Братья и глазом не успели моргнуть, как во рту каждого из них оказалось по пробке. Это были ПРОБКИ ДЛЯ ГРАППЫ ОТ КРЕПКОЙ ТРЕПКИ ГРУППЫ ЗАХВАТА ПРИСТУПА СТРАХА ОТ ГРИППА НЕБРИТОГО ШКИПЕРА С ТРУБКОЙ В ПОДСОБКЕ ДЛЯ ПАПКИ С КОПНОЙ ИЗ-ПОД КЕПКИ СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ С КОРОБКОЙ КРУПКИ ДЛЯ ТРЯПКИ С ТРОПКИ НА ТОПКИЙ ПРУД.

А старенькая тряпка как ни в чем не бывало придвинула к себе коробку с крупкой и принялась с удовольствием уплетать приношение Степки-Растрепки.

Веселая небылица для маленьких почемучек

— А почему, — спросил у дяди племянник Вилли как-то раз, от бороды роскошной дяди не отводя пытливых глаз, — она большая и густая? — Чтоб мог расчесывать всегда я ее и вдоль, и поперек! А вот — волшебный гребешок! «Вот это да!» — подумал Вилли, за галстук дядю теребя. — А почему, — воскликнул Вилли, — волшебный гребень у тебя? — Рассказ, признаться, невеселый, ведь гребешок заветный мой — подарок фокусницы Лолы, одной артистки цирковой. Мне говорили акробаты, с ней выступавшие тогда, что после фокуса куда-то она исчезла навсегда. «Вот это да!» — подумал Вилли. Его попробуй удержи! — А почему, — воскликнул Вилли, — исчезла Лола?… Расскажи! — Она заклятье, как бывало, произнесла — и вот напасть! — самой себе наколдовала в одно мгновение пропасть: когда пожарные сирены, вдруг раздались вблизи арены, как раз во время колдовства и перепутали слова! «Вот это да!» — подумал Вилли, от нетерпенья сам не свой. — А почему, — воскликнул Вилли, — пожар случился цирковой? — Могу представить я, какой ты там увидал бы тарарам! Машины, лестницы, брандспойты — и все из-за каких-то дам! Представь: старушки кофе пили, вдруг на пол — хлоп! И ну лежать! А их соседи завопили: «Горим! Горим!» — и ну бежать. «Вот это да!» — подумал Вилли, а самого берет озноб. — А почему, — воскликнул Вилли, — старушки эти на пол — хлоп? — Представь себе: старушки чинно сидят за кофе и халвой, и вдруг неведомый мужчина у них летит над головой! Где только ангелы и Музы летают, как заведено, вдруг пролетел профессор Дюзе со страшным свистом сквозь окно! «Вот это да! — подумал Вилли. — И я всегда летать хотел!» — А почему, — воскликнул Вилли, — туда профессор залетел? — Представь: летит по небу птица — летит в покое, в вышине. Хотел профессор научиться парить, как птица, в тишине. А потому искал он Фрица — мальчишке лет, наверно, пять, чтоб у того осведомиться, как нужно правильно летать. «Вот это да!» — подумал Вилли и стал от зависти как мел. — А почему, — воскликнул Вилли, — мальчишка Фриц летать умел? — Мальчишка Фриц чирикал звонко, свистел и каркал без конца и знал любого воробьенка уже с гнезда, уже с яйца. Он с каждой маленькой синичкой и с каждым крошкой-снегирем, как будто с братцем и сестричкой, сидел на дереве одном. «Вот это да!» — подумал Вилли и вспомнил всех знакомых птиц. — А почему, — воскликнул Вилли, — как птица жил мальчишка Фриц? — Представь: был дом и сад сначала, сосна стояла за окном и постепенно вырастала — все выше, выше день за днем, пробила стены, черепицу, застряла в окнах и дверях, покуда все семейство Фрица не поселилось на ветвях. «Вот это да! — подумал Вилли. — Мальчишке Фрицу повезло!» — А почему, — воскликнул Вилли, — так странно дерево росло? — А виноват один художник: нарисовал он сад и дом, потом взглянул на свой треножник с почти готовым полотном и набросал еще проворней сосну, глядящую в окно, да так, что та пустила корни и проросла сквозь полотно. «Вот это да!» — подумал Вилли, он был в искусстве не силен. — А почему, — воскликнул Вилли, — нарисовал картину он? — Чтобы родители и дети могли ее увидеть въявь, как декорацию в балете в театре оперном… Представь, что ты сидишь в умолкшем зале, и постепенно гаснет свет, и все танцоры в позы встали, — а музыки все нет и нет. «Вот это да!» — подумал Вилли и призадумался опять. — А почему, — воскликнул Вилли, — оркестр никак не мог начать? — А потому что в темном зале все музыканты как один над дирижером хохотали, поскольку этот господин в театр ворвался без оглядки и устремился прямо в зал в одних носках, с дырой на пятке, и этой пяткой засверкал! «Вот это да!» — подумал Вилли, забыв про зависть и про страх. — А почему, — воскликнул Вилли, — был дирижер в одних носках? — Представь, смешнее нет картинки: он по пути ступил на клей и отодрать не смог ботинки от тротуара, хоть убей! В тот вечер тщательно и быстро асфальт, куда ни поглядишь, был по приказу бургомистра намазан клеем для афиш. «Вот это да!» — подумал Вилли, не отводя от дяди глаз. — А почему, — воскликнул Вилли, — был дан такой смешной приказ? — На самом деле, бургомистра почти никто в лицо не знал: свои приказы он речисто по телефону отдавал. А потому никто не понял — и то сказать, поди узнай! — что был весь день на телефоне его домашний попугай. «Вот это да!» — подумал Вилли: он был догадлив, хоть и мал. — А почему, — воскликнул Вилли, — из дома бургомистр пропал? — Представь себе, он был в больнице, он утирал обильный пот, совсем не мог пошевелиться и открывал как рыба рот. Он голос потерял, бедняжка, и в изумленье щеки тер, вздыхая горестно и тяжко в кругу врачей и медсестер. «Вот это да!» — подумал Вилли, был при враче и он несмел. — А почему, — воскликнул Вилли, — он так внезапно заболел? — Он ночью выглянул в окошко, на крыши глянул с высоты, а там кругом то кот, то кошка, — сплошные кошки и коты. Он посмотрел на все на это, и что с ним стало — сам пойми: ведь были галстуки надеты на всех котов — и все мои! «Вот это да!» — подумал Вилли, не веря собственным ушам. — А почему, — воскликнул Вилли, ты отдал галстуки котам? — Зачем мне галстуки? — ответил веселый дядя в свой черед. — А ты бы галстук мой заметил под самой пышной из бород? А чтоб она была густою, но аккуратною притом, ее расчесывать — не скрою! — как раз и нужно гребешком!

Мони создает шедевр

Мы с Мони такие закадычные друзья, каких только поискать. И хотя ей всего шесть лет, а я раз в десять старше, для нас обоих это не имеет ровным счетом никакого значения.

Когда она приходит ко мне в гости, мы играем — причем никогда не ссоримся — или просто беседуем, высказывая друг другу свои воззрения на жизнь и на устройство мироздания, причем наши взгляды почти во всем совпадают. Или по очереди читаем вслух любимые книги, при этом нам ни капельки не мешает то обстоятельство, что Мони еще не умеет читать, поскольку свои любимые книги она, как и я, прекрасно знает наизусть. Мы с глубоким уважением относимся друг к другу. Я к ней — за то, что ей в голову приходят необычные идеи, а она ко мне — за то, что эти ее идеи я весьма высоко оцениваю.

Иногда мы делаем друг другу небольшие подарки, не дожидаясь особого повода — Рождества, именин или других праздников. Ведь недаром же говорится, что маленькие знаки внимания укрепляют дружбу.

Недавно, к примеру, я преподнес Мони ящик с красками для рисования, бумагу и кисточку. Мони обрадовалась, а я обрадовался, что она обрадовалась. У нас всегда так.

— В благодарность, — сказала она, — я тебе тоже что-нибудь подарю. Я прямо сейчас нарисую для тебя новую картину.

— О! — воскликнул я. — Это очень мило с твоей стороны.

— Какую картину ты хотел бы получить? — поинтересовалась она.

Я подумал и сообщил ей:

— Я предпочел бы, чтобы это был сюрприз. Нарисуй что-нибудь на свое усмотрение.

— Ладно, — согласилась она и тотчас же принялась за работу.

От усердия она высунула кончик языка чуть ли не до носа, а я с увлечением наблюдал за ней. Мне было крайне любопытно, что на сей раз придет ей на ум.

Спустя некоторое время картина, похоже, была завершена. Склонив голову набок, Мони еще кое-что подправила кисточкой в некоторых местах и наконец положила работу передо мной на стол.

— Ну? — с нетерпением спросила она. — Как ты ее находишь?

— Превосходной, — ответил я. — Большое спасибо!

— Ты узнаешь, что на ней нарисовано?

— Естественно, — поспешил я заверить ее. — Это пасхальный заяц.

— Ну вот, сказанул натощак! — с оттенком неудовольствия воскликнула Мони. — На дворе самый разгар лета. Откуда там взяться пасхальному зайцу?

— Я, знаешь ли, решил, — пробормотал я в некотором смущении, — что два эти уголочка, торчащие вверх, смахивают на уши.

Мони покачала головой:

— Да это же мои косички! У тебя в руках мой автопортрет, разве не видишь?

— Видимо, из-за очков я плохо разглядел, — извинился я и носовым платком протер стекла. Водрузив очки обратно, я внимательно всмотрелся в живописное полотно. — Ну конечно же! Вот теперь я все отлично вижу и должен заметить, получился исключительно достоверный автопортрет. Прости, ради бога!

— Мне показалось, — сказала Мони, — что автопортрет, пожалуй, будет поинтереснее фотографии.

— Гораздо интереснее, — согласился я.

— Фотография, в конце концов, есть у каждого, — продолжала она.

— Правильно, в ней нет ничего особенного, — подтвердил я, — а вот автопортретом художника владеют очень немногие, возможно, один человек из миллиона. Это большая редкость. Благодарю от всего сердца.

Какое-то время мы вместе рассматривали картину.

— Если тебе здесь что-то не нравится, — великодушно предложила Мони, — можешь сказать откровенно.

— Вообще-то мне нравится все, — заверил я ее. — Да и как я смею? Но если ты позволишь, то рискну признаться, что испытываю некоторое беспокойство по поводу того, что ты на картине как-то странно паришь в воздухе. Как тебе кажется, может, следует пририсовать внизу кровать, на которой ты будешь лежать, чтобы тебе было удобнее? Впрочем, я только высказываю свое мнение…

Ни слова не говоря, она развернула картину к себе, снова взялась за кисточку и коричневой краской вывела по периметру автопортрета огромное деревянное ложе. На каждом из четырех углов его поднимались колонны, а сверху его венчал балдахин — так что получилась кровать с пологом, прекрасней которой не могли бы пожелать себе даже коронованные особы. И была она такой большой, что заполнила собой весь рисунок.

— Разрази меня гром! — похвалил я. — Ну, скажу я тебе, и шикарная мебель.

Однако фигурка, лежавшая на кровати, как-то затерялась на ее бескрайних просторах. Она выглядела такой маленькой и тоненькой, что производила почти жалкое впечатление. Я не сказал этого вслух, но поскольку ход наших мыслей часто принимал одинаковое направление, в голову Мони пришло то же самое.

— Не кажется ли тебе, — в ее голосе сквозило сомнение, — что теперь меня следовало бы одеть во что-нибудь попышнее, чтобы это соответствовало окружающей обстановке?

— Честно говоря, следовало бы, — ответил я. — Королевское ложе требует и королевской ночной сорочки.

И Мони нарисовала поверх фигуры очень длинную и просторную ночную рубашку, которая, если мне удалось правильно распознать суть дела, была усеяна золотыми звездами. Теперь от фигурки осталась лишь голова с косицами.

— Как ты находишь картину сейчас? — спросила она.

— Великолепно! — не мог не признать я. — Исполнено действительно с большим размахом. Но меня не покидает тревога о твоем здоровье.

— Почему?

— Только ты, конечно, пойми меня правильно: сейчас, летом, еще довольно тепло, чтобы спать в таком виде, однако что ты будешь делать зимой? Без одеяла ты, боюсь, ужасно простудишься. Тебе нужно позаботиться об этом заранее.

Больше всего на свете Мони ненавидела болеть и пить лекарства. Поэтому она тотчас же взяла изрядную порцию белой краски и поверх фигурки вместе с роскошной ночной сорочкой изобразила огромное и толстое пуховое одеяло. Так что сейчас наружу выглядывали только кончики ее косичек.

— Выглядит действительно очень тепло, — признал я. — Полагаю, что отныне мы можем быть спокойны.

Однако Мони этим не удовлетворилась — ее осенила новая идея. Темно-синей краской она пририсовала тяжелые, ниспадавшие с балдахина бархатные шторы, закрывающие королевское ложе. Сама она вместе с ночной сорочкой и одеялом исчезла за ними.

— Вот так да! — озадаченно воскликнул я. — Что случилось?

— Я всего лишь задернула шторы, — объяснила она, — ведь их для того и вешают.

— И правда, — согласился я, — зачем вообще нужны шторы, если они открыты? Тогда и кровать с пологом была бы совсем ни к чему.

— А сейчас, — с искренним воодушевлением продолжила Мони, — я выключу свет.

И с этими словами она покрыла всю картину черной краской.

— Спокойной ночи! — непроизвольно пробормотал я. Она придвинула ко мне живописное полотно, на котором отныне царила кромешная тьма.

— Надеюсь, сейчас ты наконец доволен? — спросила она. Некоторое время я оцепенело всматривался в черноту, потом утвердительно кивнул.

— Это настоящий шедевр, — сказал я, — и прежде всего для того, кто знает, какая история за ним скрывается.

История про миску и ложку

Давным-давно, в незапамятные времена, были на земле два королевства. Одно раскинулось слева от высокой горы, а другое — справа, поэтому один государь звался Левым королем, а другого называли королем Правым. Никакого глубокого смысла тут искать не стоит, просто их на самом деле так величали, и с тем же успехом все могло быть наоборот.

Вскарабкаться на высокую гору между двумя государствами было довольно трудно. Поэтому этого никто никогда не делал, так что оба короля почти ничего друг о друге не знали.

И не очень-то печалились о судьбе друг друга. Впрочем, королям подобное неведение, как правило, идет на пользу.

Правого короля звали Камуфель Садовая Голова, а Левого — Пантофель Сапоги Всмятку. У каждого из них, естественно, было по королеве, которая помогала им в управлении страной. Супругу Камуфеля звали Камилла Острый Язычок, а супругу Пантофеля — Пантина Острый Каблучок.

Поскольку оба королевства были довольно маленькими, государственные дела обычно не отнимали у венценосных особ много времени. Поэтому чаще всего Камуфель играл в гольф с Камиллой на крошечной лужайке в саду своего замка, во всяком случае летом. Зимой же они, сидя в тронном зале, перекидывались в карты.

А Пантофель летней порой играл с Пантиной в саду в бадминтон, а зимой, пододвинув трон поближе к камину, раскладывал с нею пасьянс. На этом все различие и заканчивалось.

Судьба распорядилась так, что обе королевы в одно и то же время подарили своим королям по ребенку. У Пантины родился принц, а у Камиллы — принцесса. Принцу дали имя Сафьян Мягкое Сердце, а принцессу нарекли Каролина Сахарные Щечки.

На крестины оба королевских двора разослали приглашения своей многочисленной родне. Короли с королевами нередко имеют обширные и порой весьма запутанные родственные связи. И тут случилось то, что уже не раз происходило в других сказках: одна крайне чувствительная тринадцатиюродная кузина, случайно находившаяся в родстве одновременно и с Левым, и с Правым королевским домом, оказалась забыта обоими.

Звали ее Серпентина Себе-на-уме, жила она в дальних краях под вымышленным именем и служила в цирке укротительницей блох. Но по неофициальным, тайным источникам она проходила как фея, и притом очень злая.

Серпентина Себе-на-уме ужасно обиделась на такое невнимание к своей особе.

— Если бы меня забыл пригласить кто-то один, — сказала она сама себе, — я спокойно отправилась бы на торжества ко второму. Но то, что обо мне позабыли оба, уже ни в какие ворота не лезет! Они еще узнают меня! И долго будут обо мне вспоминать.

Она вскочила на мотоцикл и с ревом умчалась вдаль.

Надо сказать, что злые феи умеют многое из того, что не под силу обычным людям. Они, к примеру, могут одновременно танцевать на двух свадьбах или крестинах. Как это у них получается, знают лишь они сами и никому, естественно, не рассказывают.

Во всяком случае, обе королевские четы испытали крайнюю неловкость, когда среди приглашенных на торжества гостей внезапно появилась Серпентина Себе-на-уме.

— Нам действительно очень жаль, дорогая тринадцатиюродная кузина, — промямлил, завидев ее, король Камуфель, — что вышло такое недоразумение. Просто мы несколько растерялись из-за хлопот, что свалились на нас после рождения ребенка. Никакого злого умысла здесь не было.

А в нескольких милях от этого места, с обратной стороны горы, в ту же самую минуту король Пантофель произнес те же самые слова.

— Но мы, естественно, рады, что ты, дорогая Серпентина, тем не менее к нам пожаловала, — добавила королева Камилла и поцеловала кузину в левую и в правую щеку. — Теперь, хочется надеяться, все в порядке, не так ли?

И в другом королевстве Пантина проделала то же самое.

— Ну разумеется, разумеется, — в обе стороны ответила Серпентина Себе-на-уме, — и в память об этом дне и о себе, разумеется, я преподнесу вам исключительно красивый подарок.

С этими словами она вручила Правой королевской чете, Камуфелю и Камилле, фарфоровую суповую миску. На ней красивой голубой краской была нарисована ложка, на которой, в свою очередь, можно было увидеть миску, а на той, совсем уже мелко, — опять ложку, и так далее, все мельче и мельче, пока рисунок не сливался в одну точку.

— Это, — пояснила Серпентина Себе-на-уме, — не простая миска, а волшебная. Правда, ее необычные свойства не заметны, пока не помешаешь в ней нарисованной на дне фарфоровой ложкой. Но как только сделаешь это, миска сама собой наполнится таким вкусным и сытным супом, о котором можно лишь мечтать. И она всегда остается полной, сколько бы из нее ни ели.

Камуфель от удивления вытаращил глаза, а Камилла спросила:

— А где же, скажи на милость, та самая ложка?

— Поищите ее сами, — коварно улыбнулась Серпентина Себе-на-уме.

И в тот же самый момент она подарила Левой королевской чете, Пантофелю и Пантине, фарфоровую ложку. На этой ложке красивой голубой краской была изображена суповая миска, на которой, в свою очередь, можно было увидеть ложку, а на той — миску, и так далее, все мельче и мельче, пока мог различить глаз.

— Это, — пояснила Серпентина Себе-на-уме, — не простая ложка, а волшебная. Правда, это нельзя обнаружить, пока не помешаешь ложкой в нарисованной на ней миске. Но едва только сделаешь это, как миска сама собой наполнится таким вкусным супом, о котором можно лишь мечтать. И она всегда остается полной, сколько бы из нее ни ели.

Пантофель от удивления вытаращил глаза, а Пантина спросила:

— А где же, скажи на милость, та самая суповая миска?

— Найдите ее сами, — недобро улыбнувшись, ответила Серпентина Себе-на-уме.

И с этими словами она уселась на свой мотоцикл и умчалась одновременно из двух государств. Впрочем, не навсегда. Она еще появится в этой истории.

Так ложка и миска оказались теперь на одной горе. Обе королевские пары с беспокойством поглядели вслед пыльному облаку, которое оставила за собой фея, и принялись размышлять над тем, что им, собственно говоря, делать с таким необычным подарком. Но оказалось, что придумать хоть что-нибудь так же трудно, как взобраться на гору.

Перво-наперво король Пантофель и королева Пантина попробовали помешать своей ложкой во всех мисках и горшках, какие им только удалось раздобыть в своем королевстве. Они перевернули вверх дном всю страну, однако среди собранных мисок не оказалось ни одной, которая сама собой наполнялась бы супом.

Точно так же король Камуфель и королева Камилла пытались всеми найденными в королевстве ложками мешать в своей миске, но на суп и намека не было.

— Что же это за ложка такая? — в конце концов растерянно воскликнул Камуфель. — Должно быть, это какая-то совершенно особая ложка. Как ты считаешь, моя милая?

— Вне всяких сомнений, — ответила Камилла. — Наверное, это ложка, которая нарисована на миске.

— Ты просто чудо, моя милая! — воскликнул Камуфель. — Я бы ни за что в жизни не догадался.

В тот же самый час Пантофель спросил у жены:

— Что же это за миска такая? Видно, она какая-то необычная. Как ты считаешь, моя дорогая?

На что Пантина ответила:

— Возможно, это та миска, что изображена на ложке.

— Ты просто гений, моя дорогая! — крикнул в восторге король Пантофель. — Сам бы я никогда не додумался.

И тогда из каждого королевства был послан гонец, которому надлежало во всех концах земли расспрашивать о таинственном рисунке. Гонец из Левого королевства искал миску, на которой была изображена ложка, на которой можно увидеть миску, и так далее, в то время как гонец из Правого королевства искал ложку, на которой была изображена миска, на которой можно увидеть ложку, и так далее. В поисках этих вещиц гонцы объездили весь белый свет, только вот, как нарочно, не заглянули в соседнее королевство. А кроме того, они так часто повторяли свое задание: «ложка, на которой есть миска, на которой есть ложка, на которой есть миска…» или «миска, на которой есть ложка, на которой есть миска, на которой есть ложка…», что в конце концов безнадежно запутались и перестали понимать, что им, собственно говоря, требовалось отыскать — миску или ложку. Однако воротиться домой с пустыми руками они тоже не осмеливались, а потому продолжали странствовать по миру.

Обе королевские четы тем временем решили отказаться от утомительных размышлений. Миску с ложкой на ней и, соответственно, ложку с миской на ней поместили под стекло в гостиной среди прочих драгоценных безделушек. Здесь подарки феи медленно покрывались пылью, и никто больше не воспоминал о них. Так прошли годы.

Между тем принц Сафьян и принцесса Каролина подросли, превратившись в очень симпатичных и смышленых ребят. И поскольку дома им чаще всего было скучновато, однажды они вскарабкались — каждый по своему склону — на неприступную гору и на вершине ее впервые встретились. Они тут же нашли общий язык и чрезвычайно друг другу понравились. Отныне принц и принцесса условились встречаться там, под облаками, и в уединении играть среди скалистых утесов, поскольку знали, что наверх за ними никто не последует. И рано или поздно речь между ними, естественно, зашла о ложке с миской, которые, как мы помним, были подарены им на крестины.

— У нас дома хранится миска, на которой нарисована ложка, на ней опять миска, и так снова и снова, — сообщила принцесса Каролина.

— А у нас дома хранится ложка, на которой изображена миска, на которой можно увидеть ложку, и так снова и снова, — ответил принц Сафьян.

— Тогда, значит, все совершенно просто, — обрадовалась Каролина. — Мы соединим их вместе, и все наконец будут довольны!

— Конечно, — согласился Сафьян. — Давай расскажем об этом нашим родителям.

Они поцеловались на прощанье и спустились каждый в свое королевство.

Родители выслушали новость, которую принесли им дети, только вот дело, по мнению королевских особ, было куда сложнее.

— Тебе ничего не следовало говорить о нашей ложке, — сокрушенно вздохнул король Пантофель и с огорчением посмотрел на сына. — К сожалению, ты напрочь лишен дипломатических способностей. И что только из тебя выйдет, дорогой Сафьян?

— Почему? — не понял Сафьян.

— Да потому, что, прознав про нашу ложку, они ни за что не отдадут нам свою миску, — сказала королева Пантина. — Скверно ты поступил, глупый мальчишка, хуже не придумаешь!

— Но ведь мы могли бы просто соединить их вместе, — предложил принц Сафьян.

— Просто соединить их вместе! — в сердцах воскликнул король Пантофель. — Слыханное ли дело! В нашем мире нет ничего простого, пора бы тебе уже это заметить.

А в другом королевстве король Камуфель назидательно выговаривал своей дочери:

— Не следовало тебе ничего рассказывать о нашей миске! Когда ты только научишься вершить дела государственной важности? Так из тебя никогда не получится настоящая принцесса, дорогая Каролина.

— Отчего же? — удивилась девушка.

— Совершенно ясно, — пояснила королева Камилла, — что, прознав про нашу миску, они никогда не отдадут нам свою ложку. Ты все испортила, безрассудное дитя.

— Но мы могли бы просто соединить их вместе, — предложила принцесса Каролина.

— Просто соединить их вместе! — с болью в голосе воскликнул король Камуфель. — Ничего, к сожалению, из этого не выйдет. В государственных вопросах нет ничего простого, и тебе следовало бы об этом помнить.

Принц и принцесса опечалились.

А король Пантофель созвал строго секретное заседание государственного совета, участие в котором приняли только он сам и королева Пантина. Одновременно то же самое сделали король Камуфель и королева Камилла.

— Одно установлено точно, — заявил король Пантофель, — ложка с миской на ней нам вообще ни к чему без миски с ложкой на ней.

— Одно несомненно, — вторил ему король Камуфель, — миска с ложкой на ней ничего не стоит без ложки с миской на ней.

— Если бы у нас была миска с ложкой на ней, — добавила королева Пантина, — нам не нужно было бы думать о хлебе насущном для себя и для наших подданных.

— Если бы мы владели ложкой с миской на ней, — размышляла королева Камилла, — проблема продовольствия в нашем королевстве была бы решена раз и навсегда.

Дело было совершенно ясным. Вопрос заключался лишь в том, как заполучить то, чем владели другие. Ни одна из двух королевских пар не придумала, как разрешить его ко всеобщему удовольствию. Они предпочли бы вообще предать всю эту головоломку забвению, однако сделать этого уже не могли, поскольку теперь знали, что у соседей есть именно то, чего им недоставало. Отныне зависть как червь точила их сердца. Так прошел целый год.

Дети, как и прежде, продолжали тайком встречаться на вершине горы. Для них вся эта история с миской и ложкой не стоила и выеденного яйца, но, к сожалению, их мнением никто не интересовался.

Как-то раз, когда Пантофель и Пантина прогуливались по своему саду, королеву осенила одна идея. И чтобы никто из посторонних ее не подслушал, она прошептала супругу на ухо:

— Если ложка с миской на ней не представляет для нас никакой ценности без миски с ложкой на ней, то ведь и для другой стороны миска с ложкой на ней без ложки с миской на ней ничего не значит.

— Что верно, то верно, мое сокровище, — согласился Пантофель.

— В таком случае миску с ложкой на ней, — продолжала королева, — можно было бы просто выкупить, ведь сама по себе она не представляет никакой ценности.

— Отличный план! — обрадовался король Пантофель. — Считай, что миска с ложкой на ней уже у нас в кармане. Ты бесподобна, мое сокровище!

Надо сказать, что в Левом королевстве имелся министр внутренних дел, который из соображений экономии одновременно исполнял обязанности министра внешних связей. Звали его Балдуин Подобострастный, и обращались к нему «ваше превосходительство». Он носил куртку, которую мог выворачивать по мере надобности: для исполнения обязанностей министра внешних сношений куртка была красной в черную полоску, а для министра внутренних дел — черной в полоску красную.

Когда король Пантофель вызвал его к себе, он сначала появился как министр внутренних дел, то есть в черной куртке с красными Полосами.

— Нет, ваше превосходительство господин Балдуин, — сказал король, — на сей раз речь пойдет о внешней политике.

— Ох! — воскликнул министр внутренних дел и поспешил вывернуть куртку наизнанку. Теперь она стала красной в черную полоску, а он, соответственно, министром внешних связей. — В чем же суть дела, ваше величество? — спросил он, согнувшись в глубоком поклоне.

— Нет, ваше превосходительство господин Балдуин, — опять поправил его король, — вы не поняли. Вам придется совсем снять куртку, потому что речь идет о поручении, требующем соблюдения инкогнито.

— Ах вот оно что! — воскликнул министр внутренних дел и внешних связей, скидывая с плеч куртку. Затем ему было велено приклеить седую бороду, надеть солнцезащитные очки и обернуться в старый залатанный плащ. Теперь он стал «инкогнито».

После этого король Пантофель подробно объяснил ему, что от него требуется.

Балдуин Подобострастный получил ручную тележку, доверху нагруженную всякой всячиной. С ней, обогнув левый склон горы, он добрался до Правого королевства. Остановившись перед замком короля Камуфеля, он принялся зычным голосом нахваливать свой товар:

— Покупаю старое, а продаю новое! Хорошо плачу и мало прошу! Не зевайте — налетайте!

Подданные Правого королевства рекой потекли к нему и понесли всякие старые вещи, а министр за хорошие деньги скупал их или обменивал на новые. Люди про себя решили, что добряк, очевидно, немного не в себе. Однако каждый спешил воспользоваться удобным случаем.

Королева Камилла выглянула в окно, чтобы узнать, что же там такое происходит. Она, разумеется, не захотела остаться в стороне, быстро спустилась вниз и обменяла несколько старых кухонных горшков на новые.

Тогда старьевщик обратился к ней с такими словами:

— Хочу сделать вам предложение, госпожа королева. У вас, как мне известно, есть смешная суповая миска, на которой нарисована ложка, на которой, в свою очередь, можно увидеть миску. Вам от нее все равно никакого проку. Продайте ее мне, я хорошо за нее заплачу или обменяю на все, что вам приглянется.

— Нет, добрый человек, — ответила королева Камилла, — эта миска не продается. Но я делаю тебе встречное предложение. Доставь мне из Левого королевства фарфоровую ложку, на которой изображена суповая миска, на которой можно увидеть ложку, и я заплачу тебе за нее кругленькую сумму или обменяю на все, что ты пожелаешь.

— Безнадежная затея! — воскликнул старьевщик. — Я там уже побывал, но король с королевой ни за какие коврижки не желают расставаться с ложкой. А миска без ложки абсолютно бесполезна. Но если вы мне ее продадите, то, по крайней мере, получите кучу денег. Не кажется ли вам мое предложение разумным и чрезвычайно заманчивым?

— Разумно и заманчиво только то, — возразила королева, — что предлагаю вам я. Поскольку мы ни за что на свете не отдадим свою миску, то для других ложка теряет всякую ценность. Следовательно, Левому королевству не остается ничего другого, как рано или поздно принять наше предложение. Так и передайте!

Тут министр внутренних дел и внешних связей понял, что его инкогнито раскрыто, и несолоно хлебавши воротился в свое королевство, обогнув левый склон горы.

В общем и целом, он провалил операцию. Король Пантофель и королева Пантина остались им крайне недовольны, но еще больше рассердились они на короля Камуфеля и королеву Камиллу, заявив, что есть-де люди, с которыми просто невозможно говорить с позиции разума.

Между тем король Камуфель и королева Камилла предались размышлениям. Они тоже созвали заседание совета, настолько секретное, что участие в нем приняли только они вдвоем.

— Собственно говоря, — начала Камилла, — этот переодетый старьевщик был не так уж неправ. Если мы действительно никогда не сможем получить ложку с миской на ней, то нам эта миска с ложкой на ней тоже совершенно ни к чему.

— Ты абсолютно права, моя милая, — ответил Камуфель.

— А что, если нам, — продолжала Камилла, — обменять нашу не имеющую ценности миску на весьма ценную ложку? Разве не выгодная это будет сделка?

— Отличный план! — обрадовано воскликнул король Камуфель. — Ты, моя милая, просто гений!

В Правом королевстве тоже был министр внутренних дел, который по совместительству исполнял обязанности министра внешних связей. Звали его Куниберт Угодливый, и к нему также обращались «ваше превосходительство». С костюмом же дело обстояло наоборот: для должности министра внутренних дел куртка была красной в черную полоску, а для исполнения обязанностей министра внешних связей ее выворачивали, и она становилась черной в красную полоску.

Впрочем, когда его нынче вызвали к королю Камуфелю, он был вовсе без куртки, поскольку не знал, должен ли он предстать как министр внутренних дел или как министр внешних связей. Поэтому он просто повесил ее на руку.

— Нет, ваше превосходительство господин Куниберт, — встречая его, сказал король, — вы должны немедленно надеть куртку. Речь идет о деле государственной важности.

— Ах вот как! — воскликнул Куниберт Угодливый и быстро накинул куртку на плечи. Она была красной с черными полосами, таким образом, он стал сейчас министром внутренних дел.

— О чем же идет речь, ваше величество? — спросил он, шаркнув ножкой.

— Нет, ваше превосходительство господин Куниберт, — остановил его король, — вам следует надеть ее по-другому, поскольку на вас возлагается важная дипломатическая миссия.

— Сию секунду! — воскликнул министр внутренних дел и внешних связей и сбросил куртку. Вывернув ее наизнанку, он торопливо облачился в нее. Теперь он стал министром внешних связей.

Король Камуфель подробно изложил ему суть дела, а королева Камилла принесла фарфоровую миску с нарисованной на ней ложкой, завернула ее в ворох газетной бумаги и упаковала в рюкзак. После чего Куниберт Угодливый был отправлен выполнять важную государственную миссию.

Он объехал правый склон горы и прибыл в замок короля Пантофеля и королевы Пантины.

Выслушав предложение об обмене, Левая королевская чета удалилась в секретный кабинет на совещание.

— Ясно одно, — сказал король Пантофель, — от ложки с миской на ней действительно нет никакого проку, пока у нас не будет миски с ложкой на ней.

— Тут ты абсолютно прав, дорогой супруг, — ответила Пантина. — Я восхищена твоей прозорливостью!

— Если мыслить логически, — продолжал Пантофель, — то нельзя не признать, что миска с ложкой на ней имеет для нас больше ценности, нежели ложка с миской на ней.

— Правильно, — согласилась Пантина, — стало быть, если мы обменяем нашу ложку, которая не имеет никакой ценности, на весьма ценную миску, можно считать, что мы провернули выгодную торговую операцию.

— Что ж, это наилучший выход из положения, — согласился Пантофель. — Ты действительно чудо, мое сокровище.

Королевская чета вышла из секретного кабинета, и сделка была заключена.

Министр внешних связей Куниберт Угодливый передал им в собственность миску с ложкой на ней, а они официально вручили министру ложку с миской на ней.

Окрыленный успехом, министр внутренних дел и внешних связей отправился в обратный путь, естественно, огибая склон горы справа.

И хотя обе королевские пары были убеждены в том, что отныне владеют более ценной, чем до сих пор, вещью, пользоваться этой драгоценностью они по-прежнему не могли. Поэтому обе четы почувствовали себя коварно обманутыми соседом и не на шутку рассердились друг на друга.

— Подобного сорта люди, — говорилось в обеих странах, — бесчестны и абсолютно безнравственны. Поддерживать отношения с ними дальше нельзя.

И они написали своим обидчикам недружественные письма, в которых говорилось, что они впредь больше не желают иметь друг с другом ничего общего.

Таким образом, дипломатические отношения между двумя государствами были разорваны.

Однажды ночью Камуфель и Камилла лежали в своей монаршей супружеской постели. У обоих от бесконечных раздумий и непреходящей горькой обиды болела голова.

— Камилла, — спросил Камуфель, — ты спишь?

— Нет, — ответила Камилла, — не могу заснуть.

— Я тоже не могу, — продолжал Камуфель, — уж больно я рассержен. С таким положением дел мириться нельзя.

— Ты прав, — поддержала его Камилла. — Это стыд и позор для всей нашей державы.

— Если эти люди не соблюдают даже элементарных правил приличия, — горячился Камуфель, — то я не понимаю, почему это должны делать мы.

— В таком случае мы были бы просто глупцами, — согласилась Камилла. — Эта разрисованная ложка, которую они нам всучили, никому здесь не нужна. Мы должны вернуть себе нашу миску.

Камуфель задумался.

— А если они не отдадут ее добровольно? — возразил он.

— Тогда, — решительно заявила Камилла, — мы просто-напросто заберем ее без спросу.

— Прекрасный план! — воскликнул Камуфель. — Ты гений, моя милая.

В Правом королевстве жил искусный вор по имени Лебе-рехт Тащи-что-плохо-лежит. Тем же утром его вызвали в замок и назначили королевским секретным агентом по особым поручениям. Особое же поручение на сей раз заключалось в том, чтобы выкрасть миску из замка Левого королевства. Разумеется, при выполнении этого деликатного поручения его ни в коем случае не должны были поймать.

— Не беспокойтесь, ваши величества, — заверил королевскую чету Леберехт Тащи-что-плохо-лежит. — Считайте, что миска уже здесь.

Он поднял воротник плаща, натянул на глаза черную маску, на лоб шляпу и отправился в путь.

Случаю было угодно, чтобы в то же самое время король Пантофель и королева Пантина загорелись такой же идеей. Только в Левом королевстве искусного вора звали Клаус Укради-все-на-свете. В качестве королевского секретного агента по особым поручениям ему надлежало вернуть на родину законную собственность коронованных особ, а именно фарфоровую ложку. Само собой разумеется, операцию нужно было провернуть так, чтобы в Правом королевстве никто ничего не заподозрил.

После того как оба секретных агента приступили к выполнению задания, королевские пары облегченно вздохнули. Впервые за много дней они могли спать спокойно. И именно потому, что они так крепко спали, Леберехту Тащи-что-плохо-лежит и Клаусу Укради-все-на-свете не составило никакого труда стянуть миску или, соответственно, ложку и благополучно доставить их домой.

Поначалу оба замка охватила радость по поводу удачного похищения, и оба королевских секретных агента были осыпаны почестями и награждены орденами «За заслуги перед отечеством». Однако ликование продолжалось недолго, поскольку вскоре выяснилось, что, несмотря на все старания, ничего, в сущности, не изменилось. Все вернулось на круги своя.

Ситуация обострилась. Теперь возмущение по обе стороны горы уже не знало никаких границ.

— Да это же настоящие бандиты! — негодовали Пантофель с Пантиной. — Вы видите, они не останавливаются даже перед кражей!

— Это настоящие преступники! — гневались Камуфель с Камиллой. — Они идут даже на грабеж!

— Долой Правое королевство! — кричали слева от горы.

— Долой Левое королевство! — кричали от горы справа.

И оба короля немедленно привели свои армии в полную боевую готовность. Войско Камуфеля состояло из четырех солдат, пяти капитанов и трех генералов. Военную мощь Пантофеля, в свою очередь, составляли три солдата, четыре капитана, четыре генерала и один адмирал б. ф. (без флота).

Стояла темная ненастная ночь, когда оба короля выступили в поход со своими армиями, чтобы покорить враждебную державу. Обе королевы остались дома и махали вслед удаляющимся воинам носовыми платочками.

Поскольку войско Камуфеля продвигалось в обход правого склона горы, а войско Пантофеля — в обход левого, их пути не пересеклись. И на вражеской территории им не оказали никакого сопротивления. Обе королевы встретили непрошеных гостей не слишком ласково, но их взяли под стражу, и им волей-неволей пришлось покориться победителю. После этого оба войска — в наказание за совершенные злодеяния — предали замки противника огню и с удовлетворением наблюдали, как те весело полыхают. Когда от построек остались лишь дымящиеся руины, они под звуки победного марша зашагали домой вокруг левого и правого склонов горы, так и не столкнувшись друг с другом.

А что же сталось с фарфоровой миской и фарфоровой ложкой?

К счастью, принц Сафьян Мягкое Сердце и принцесса Каролина Сахарные Щечки вовремя успели их спрятать, когда узнали, что задумали их родители. Им было категорически запрещено принимать участие в военных действиях. Война, так было сказано им, не детское занятие, ее имеют право вести только взрослые. Впрочем, у них и желания-то сражаться никакого не было, поскольку между ними существовал уговор именно этой ночью опять встретиться на вершине горы. И оба принесли с собой вещицы, из-за которых там, внизу, взрослые натворили столько бед: Каролина — миску, а Сафьян — ложку.

Они бережно опустили ложку в миску и помешали — и гляди-ка, миска тотчас же наполнилась вкуснейшим супом. И дети ели его, пока не насытились. Все оказалось так просто!

Тем временем король Камуфель со своей армией и плененной королевой Пантиной и король Пантофель со своим воинством и плененной королевой Камиллой воротились домой. И там их ожидал пренеприятнейший сюрприз. Они пришли в ужас, сетованиям и воплям не было конца. Оба короля сидели на развалинах своих сожженных замков и лили горючие слезы, а озадаченное войско переминалось с ноги на ногу.

Поначалу каждый из них хотел вернуть взятых в плен королев только в обмен на ложку или, соответственно, миску (что опять бы ни к чему не привело), но теперь ситуация изменилась. Ни ложки, ни миски больше не было, здесь вообще больше ничего не было, даже кладовые с припасами сгорели вместе с замками, так что есть теперь тоже было нечего.

Поскольку в сложившихся обстоятельствах королевы в качестве пленниц не представляли никакого интереса, их без лишних слов отослали по домам, прямо посреди ночи. Это, конечно, было не особенно вежливо, но на войне, как известно, не до хороших манер. Таким образом, Пантина вернулась к своему Пантофелю, а Камилла воссоединилась со своим Камуфелем. Однако восстановление родственных уз послужило весьма слабым утешением для всех участников событий.

Короли — сначала в пылу сражения, а затем от охватившей их державной скорби — до сей поры не замечали отсутствия детей. Первыми спохватились королевы.

— Где принц Сафьян? — заломила в отчаянии руки Пантина.

— Где принцесса Каролина? — принялась рвать на себе волосы Камилла.

Тотчас же в неприятельские станы были отправлены гонцы, и тогда выяснилось, что детей нет и там.

Вот тут-то несчастье приняло вселенский размах!

— И все это, — прерывающимся от рыданий голосом проговорил король Камуфель, — из-за какой-то разрисованной ложки!

— И все это, — всхлипывал король Пантофель, — из-за какой-то разукрашенной миски!

— Если бы мы предполагали, куда это нас заведет, — глотая слезы, добавила королева Камилла, — то подарили бы им эту миску.

— Если бы мы только знали, что из этого выйдет, — жалобно стенала королева Пантина, — лучше бы отдали им эту ложку.

Столь великодушные речи звучали по обе стороны горы — правда, их не слышали те, к кому они были обращены.

Но общее горе объединяет людей, даже в том случае, если они причинили друг другу зло. Кроме того, все проголодались, а вокруг не было никакой еды. Ну а голод образумит кого угодно.

Снова туда и сюда были посланы гонцы, и вскоре в обоих королевствах пришли к единодушному мнению, что необходимо встретиться и решить, что делать дальше. Хотели встретиться на полпути, так сказать, на государственной границе, только вот никак не могли договориться о том, где именно, ибо король Пантофель непременно хотел обогнуть гору с левой стороны, а король Камуфель объехать ее с правой. Это привело бы к тому, что они вечно двигались бы друг за другом по кругу. Но ни один из королей не желал идти позади.

В конце концов компромисс, позволявший сохранить монаршее достоинство, был найден, хотя и был связан с некоторыми неудобствами: короли согласились устроить переговоры на вершине горы. Правда, это было что-то совершенно новое, абсолютно неслыханное, однако великая трагедия и острый голод не оставляли им выбора.

Таким образом, обе венценосные пары вместе с министрами, армиями, секретными агентами и подданными с двух сторон вскарабкались на гору. Они вконец выбились из сил и едва переводили дыхание, когда достигли вершины, поэтому первым делом уселись на землю передохнуть.

Тут к ним вышли принц Сафьян и принцесса Каролина. Они несли фарфоровую ложку и суповую миску. Добрый наваристый суп горячо дымился, распространяя вокруг на редкость аппетитный запах.

— Замечательно, что вы здесь, ваши величества, — поприветствовал их принц Сафьян. — Позвольте предложить вам немного подкрепиться.

— Угощайтесь, пожалуйста, ваши величества, — потчевала их принцесса Каролина, — здесь на всех хватит.

Все, естественно, вытаращили глаза от изумления. Оба королевских двора были счастливы видеть детей в добром здравии, а ложку с миской — в целости и сохранности. Все бросились есть суп и не могли не признать, что отродясь ничего вкуснее не едали.

— Мы могли бы устроить такой пир давным-давно, — укоризненно заметила королева Камилла, обращаясь к другой королевской чете, — если бы вы с самого начала отдали нам ложку.

— Но послушайте! — воскликнула королева Пантина в ответ. — Вам достаточно было отдать нам миску, и тогда не пришлось бы пережить весь этот кошмар.

— Во всяком случае, — вмешался король Камуфель, — мы должны тотчас же раз и навсегда выяснить, кому распоряжаться ложкой и миской, потому что в этом деле необходим порядок.

Тут король Пантофель не выдержал:

— Только, ради бога, не заводите эту шарманку снова!

И это была, вероятно, самая мудрая фраза, какую он когда-либо произносил.

Она произвела на присутствующих весьма сильное впечатление; все замолчали и продолжили в тишине есть суп. Когда люди сыты, с ними всегда легче договориться. Поэтому принц и принцесса терпеливо дождались этого момента, а затем объявили:

— Мы уже выросли и теперь хотим пожениться, потому что души друг в друге не чаем. А ложку с миской мы хотели бы получить в подарок на свадьбу.

Чтобы не вдаваться в подробности, скажу только, что после некоторых колебаний обе королевские четы дали свое согласие. А поскольку королевские замки были уничтожены огнем, на вершине горы, прямо посередине, возвели новый замок, в котором могли жить все желающие. Ложка же с миской достались молодой семье, где о них никогда не спорили, поскольку хорошо знали, что одно приобретает ценность только благодаря другому.

Старые короли и королевы ушли на покой и передали бразды правления детям. Правда, Пантофель Сапоги Всмятку и Пантина Острый Каблучок настояли на том, чтобы проживать в левом крыле нового замка, а Камуфель Садовая Голова и Камилла Острый Язычок поселились в правом. Вот так-то. Однако они навещали друг друга: короли — чтобы сыграть партию в «Не пори горячку», а королевы — чтобы обсудить последние новости. И таким образом все наконец-то были довольны.

На свадьбу принца Сафьяна и принцессы Каролины съехались гости со всех концов земли; среди огромного числа родственников была и Серпентина Себе-на-уме. На сей раз ее пригласить не забыли. Гости за обе щеки уплетали чудесный суп, и каждый его нахваливал. Злая фея тоже его попробовала, а потом сказала:

— Да-а, честно говоря, никогда не думала, что затея с ложкой и миской и в самом деле может сработать! Иначе я ни за что бы вам их не подарила. Выходит, я ненароком совершила доброе дело. Какой ужас!

Ее лицо позеленело от досады, она в ярости вскочила на мотоцикл и с ревом умчалась прочь. С тех пор ее больше никто не видел.

Но миска, на которой была нарисована ложка, и так снова и снова, всегда оставалась полной, сколько бы из нее ни черпали ложкой, на которой была нарисована миска, и так снова и снова. Ее никто не может вычерпать до дна, и так будет до скончания веков, поэтому каждый, кто голоден, кому нечего есть, может подняться на вершину горы и насытиться.

Нужно только отыскать замок…

Плюшевый мишка, или Трудный Вопрос

Жил-был старый плюшевый мишка по имени Вашабль. Это словечко — «Washable», что значит «разрешается стирать», — было написано на небольшом ярлычке, который свисал с уха медвежонка, когда тот был еще совсем новеньким. Поэтому мальчик, которому его подарили, так его и назвал. Но с тех пор много воды утекло. Мальчик теперь ходил в школу, он стал слишком большим для того, чтоб играть плюшевыми мишками. Для Вашабля годы тоже не прошли бесследно. Там и сям у него появились заплаты, а мех от бесчисленных стирок изрядно поистрепался.

Нынче большую часть времени он проводил, сидя на подушке в углу дивана и глядя прямо перед собой. Однако круглые сутки сидеть неподвижно, пусть и на почетном месте, не очень-то весело, поэтому Вашабль иногда немного танцевал сам для себя, но только тогда, когда его никто не видел. При зрителях он постеснялся бы, поскольку был капельку неуклюж, как, впрочем, и все плюшевые медведи.

Когда однажды Вашабль, как обычно, сидел в углу дивана, в комнату с жужжанием влетела муха и уселась ему на нос.

— Привет! — сказала она.

— Привет! — И Вашабль скосил на муху глаза.

— Что поделываешь? — поинтересовалась муха.

— Да вот, сижу здесь, — ответил он.

— Это я и сама виж-жу, — прожужжала муха. — А з-зачем?

— Просто так, — пожал плечами Вашабль. Муха задумалась.

— Но ты ж-же з-зачем-то долж-жен сидеть з-здесь, — предположила она.

— Не знаю, — покачал головой Вашабль. — Разве это важно?

— Еще как важ-жно! — прожужжала муха. — Это самое важ-жное на свете. Я, например, нахож-жусь з-здесь з-затем, чтобы летать по комнате и пробовать все на вкус. Ты мож-жешь летать по комнате и пробовать все на вкус?

— Не-е, — пробормотал Вашабль.

— Ну вот, полюбуйтесь на него! — насмешливо прозудела муха. — Он даж-же не з-знает, з-зачем на свете ж-живет. Ты глуп! Уж-жасно глуп!

Она закружилась вокруг его головы, монотонно жужжа: «З-зачем он з-здесь?… Уж-жасно глуп… ж-жутко глуп!» А потом улетела.

Старый плюшевый мишка задумался.

— Ну да, — сказал он самому себе, — видно, я действительно слишком глуп. Если все знают, для чего живут на белом свете, то я тоже хочу это выяснить. Порасспрошу-ка я зверей и птиц, может, и узнаю ответ на этот вопрос.

Он слез с дивана и вперевалку пустился в дорогу. Проходя мимо лестницы в погреб, он повстречал мышку.

— Привет! — дружелюбно поприветствовал ее медвежонок. — Меня зовут Вашабль, и я охотно узнал бы, для чего, собственно говоря, я существую.

Мышь привстала на задние лапки и посмотрела на него снизу вверх.

— Единственное достойное объяснение, — чопорно проговорила она, — состоит в том, чтобы быть ловким, не позволять себя поймать и добывать сыр и сало для прокорма семьи. Ты можешь прокормить семью?

— Не-е, — сказал Вашабль.

— Бедняжка, — вздохнула мышь, — тогда я даже не знаю, для чего ты живешь на белом свете. — И с этими словами она юркнула в свою норку.

Вашабль пожал плечами и вышел из дома. Прямо за порогом начинался сад. По нему суетливо бегала курица, скребла лапкой песок и самозабвенно квохтала.

— Доброе утро, сударь, — прокудахтала курица, завидев Вашабля, — Я сегодня уже два яйца снесла, два чудесных яйца, исключительно яйцеобразной формы, два прямо-таки классических яйца. Вы, наверное, пожаловали, чтобы полюбоваться на них, не так ли?

— Вообще-то, нет, — ответил Вашабль.

— Разве вы совсем не интересуетесь яйцами? — склонив голову набок, спросила курица.

— Не-е, — признался Вашабль.

— Но что может быть важнее яиц? Единственный смысл бытия в том и заключается, чтобы нести яйца. Для чего вы живете на белом свете?

— Это мне и самому хотелось бы знать, — ответил Вашабль.

— В таком случае, сударь, послушайте меня, — сказала курица, — и последуйте моему совету: откладывайте яйца, откладывайте яйца. Откладывайте…

— Но я не умею… — растерялся Вашабль.

— Бездельник! — рассерженно прокудахтала курица и убежала прочь.

— Глупое создание, — проворчал себе под нос Вашабль и вышел на проселочную дорогу.

Первым, кого он повстречал, был вьюрок, плескавшийся в навозной луже.

— Эй, — зачирикал вьюрок, — ты чего уставился? Или ты никогда не видел, как кто-то купается?

— Видел, — ответил Вашабль, — меня и самого часто купали. Но я при этом никогда не брызгался, как ты.

— Чего же ты от меня хочешь? — спросил вьюрок.

— Я хотел бы знать, для чего существую на свете.

— Вот до этого мне нет никакого дела. Но я дам тебе хороший совет, приятель. Делай, как я, и просто не забивай себе голову лишними вопросами. Не давай себя в обиду и будь понастырнее, тогда ты всего добьешься. Важно только это.

Вашабль немного подумал и вздохнул:

— Я все же должен узнать, для чего вообще существуют старые плюшевые мишки.

В ответ вьюрок рассмеялся и улетел.

Погрузившись в думы, Вашабль потопал по дорожке и вышел на широкий луг, усыпанный прекрасными цветами. Он уселся в траву и принялся смотреть на пчелу, деловито перелетавшую с лепестка на лепесток.

— Послушай-ка… — обратился к ней Вашабль, — я хотел бы задать вопрос…

— Нет времени, нет времени! — прожужжала пчела и торопливо полетела к следующему бутону.

— Ты, верно, знаешь, для чего существуешь? — спросил Вашабль.

— Само собой разумеется! — сказала пчела. — Это заучиваешь еще с пеленок. Существуешь для того, чтобы быть прилежным, собирать мед и строить соты.

— Быть прилежным? — удивился Вашабль. — А как это?

— Быть прилежным значит все время быть при деле, то есть постоянно трудиться и никогда не лодырничать, понимаешь?

— Не-е, — ответил Вашабль. Тут пчела пришла в негодование:

— У меня нет времени на пустую болтовню! Не мешай мне работать, а лучше топай отсюда поскорее, пока я тебя не ужалила.

Мишка не стал искушать судьбу и поспешил уйти подобру-поздорову.

Посреди луга расстилалось небесно-голубое озеро. По его искрящейся на солнце поверхности величаво плыл лебедь с великолепным белоснежным оперением.

— Какой ты, право, красивый, — восхищенно промолвил Вашабль.

— Я знаю, — небрежно обронил в ответ лебедь и расправил крылья, которые теперь стали похожи на наполненные ветром паруса.

— А для чего ты существуешь? — поинтересовался Вашабль.

— Что за нелепый вопрос! — протянул лебедь. — Смыслом бытия является красота. Что же еще? — И он с удовлетворением поглядел на собственное отражение в воде. — Я воплощаю этот идеал. А ты?

Вашабль бросил взгляд на свое отражение и честно признался:

— Не-е.

— Ну вот видишь, — заключил лебедь, — в таком случае ты и в самом деле лишний на белом свете.

И с этими словами он снова принялся описывать круги по озерной глади и больше не удостоил старого плюшевого мишку даже взгляда.

На противоположном берегу озера начинался лес, и Вашабль направился туда. Через некоторое время он встретил птицу, которая сидела на ветке и кричала «ку-ку», «ку-ку».

— Что ты тут делаешь? — спросил ее Вашабль.

— Я считаю, — ответила кукушка. — Шестьдесят пять… шестьдесят шесть… шестьдесят семь…

— А что ты считаешь?

— Я считаю все, что существует: деревья, листья, еловые иголки, дни, часы и так далее. Шестьдесят восемь… шестьдесят девять… семьдесят…

— В этом есть какой-то смысл? — поинтересовался Вашабль.

— Еще бы! — воскликнула кукушка. — Мир — это число.

Реально только то, что поддается счету. То же, что нельзя посчитать, не существует.

— Ах, — с надеждой произнес Вашабль, — может, ты и меня посчитаешь?

— С удовольствием, — согласилась кукушка. — Постройся, пожалуйста, в шеренгу.

— Я не могу, — признался Вашабль. — Я это только я.

— Значит, ты не считаешься. — Кукушка вспорхнула с ветки и улетела.

Издалека донеслось, как она снова принялась считать, бог его знает что.

Старый плюшевый мишка забрался в самую глубину леса, который становился все гуще, все темнее. Лианы и другие вьющиеся растения, названий которых он не знал, свисали с деревьев до земли, преграждая ему путь. Вокруг простирались исполинские джунгли.

Высоко над головой Вашабля с ветки на ветку с пронзительным визгом скакала, горланя и кувыркаясь, стая обезьян.

Завидев игрушечного медведя, обезьяны тотчас же смолкли. Вожак стаи спустился с дерева и встал перед ним в боевую стойку.

— Ты что здесь ищешь? — спросил он, оскалив зубы.

— Простите за беспокойство, — вежливо ответил Вашабль, — я только ищу кого-нибудь, кто может сказать мне, для чего такие, как я, существуют.

Обезьяны принялись галдеть, перебивая друг друга:

— Он хочет знать, для чего существует, он хочет знать, для чего существует!..

— Цыц! — гаркнул вожак стаи, оскалив зубы. И когда снова воцарилась тишина, произнес: — Единственная цель бытия состоит в том, чтобы что-нибудь основать: союз, клуб, комитет или партию, то есть какое-нибудь сообщество. Мы, во всяком случае, только этим и заняты.

— Почему? — спросил Вашабль.

— Потому что важно, — объяснил вожак, — чтобы кто-то командовал, а остальные подчинялись. В противном случае все пойдет кувырком. Каждый должен занимать в обществе свое, определенное место, иначе грош ему цена. Ты умеешь командовать или подчиняться?

— Не-е, — покачал головой Вашабль.

— Тогда ты не можешь к нам присоединиться! — воскликнул вожак стаи, и все обезьяны бурно поддержали его, принявшись швырять в старого плюшевого мишку всем, что подвернулось им под руку.

И медвежонок торопливо потопал дальше.

Сразу за джунглями начиналась широкая степь, посреди которой стояли несколько слонов, увлеченных серьезным разговором. Лица их были мудры, а движения исполнены величайшего достоинства.

— Прошу прощения, — робко, но настойчиво обратился к ним Вашабль. — Не могли бы вы объяснить мне, для чего мы все существуем?

Слоны обступили плюшевого мишку со всех сторон и, наморщив лбы, посмотрели на него сверху вниз.

— Это, — произнес один из них, — очень глубокий вопрос. Мы уже довольно долго над ним размышляем.

— Ну и?… — нетерпеливо спросил Вашабль. — Удалось вам найти на него ответ?

— Глубокие вопросы надлежит продумывать основательно, — заметил второй. — Не следует делать скоропалительных выводов. Смысл бытия заключается в том, чтобы размышлять о смысле бытия.

— Но ведь это, — озадаченно протянул Вашабль, — может продолжаться целую вечность. Не знаю, протяну ли я столько…

— В конце концов, — подал голос третий слон, — подобно всем живым существам, ты обладаешь вечной душой, не так ли? Или внутри тебя что-то другое?

— Я еще ни разу туда не заглядывал, — признался Вашабль, — но полагаю, что там опилки, пенопласт или что-то в этом роде.

— В таком случае ты не настоящий, — строго сказал первый слон. — Ты всего лишь бездушный искусственный предмет. Когда ты придешь в негодность, тебя просто-напросто выбросят.

Тут бедный старый плюшевый мишка впервые по-настоящему огорчился, хотя внутри него были только опилки или пенопласт. Пусть у него и не было каких-то особых требований к жизни, но оказаться «просто выброшенным» ему бы тоже не хотелось. Он понуро побрел прочь, не желая больше никого спрашивать о смысле жизни.

Степь постепенно перешла в каменистую пустыню. Притомившись, Вашабль уселся передохнуть в тени огромного валуна. И тут заметил черепаху, которая старательно делала гимнастику. Закончив упражнения, черепаха, тяжело дыша, обратилась к плюшевому мишке:

— Ну что ты расселся? Тебе бы тоже не повредило немного заняться физкультурой — при твоей-то фигуре!

— Ах, — ответил Вашабль, — она у меня от рождения такая. Я не собираюсь меняться, я только хочу узнать, для чего существую таким, каков я есть.

— Все очень просто, — промолвила черепаха. — Существуют для того, чтобы как можно дольше прожить. Мне вот уже за сто перевалило, и я ежедневно делаю гимнастику, чтобы стать еще старше.

— А для чего ты хочешь стать еще старше? — поинтересовался Вашабль.

— Все очень просто, — пояснила черепаха. — Чтобы иметь возможность и дальше заниматься гимнастикой. Ты разве не хочешь того же?

— Не-е, — признался плюшевый мишка и зашагал дальше.

Некоторое время спустя он встретил в пустыне ящерицу, которая лежала на теплом камне и дремала, греясь в лучах полуденного солнца.

Ящерица приоткрыла один глаз и лениво протянула:

— Ты мог бы не загораживать мне свет? Вашабль отступил в сторону и спросил:

— Может, ты мне скажешь, для чего существуют на свете старые плюшевые мишки?

Тогда ящерица открыла второй глаз и смерила его взглядом.

— О господи! — зевнула она. — То, что ты ищешь, вообще не существует. Ничто не имеет смысла, все бренно, один сплошной мираж. Поэтому забудь свой вопрос, приятель. Делай, как я, лежи на солнышке и ни о чем не думай, абсолютно… ни о чем.

Вашабль улегся на камень, подставив солнцу свой залатанный живот, и изо всех сил постарался ни о чем не думать. Через какое-то время это занятие ему изрядно наскучило. Впрочем, в конце концов он бы свыкся, если бы у него вдруг не зачесалось в ухе. Он потряс ухо лапой, и из него вывалилась уховертка и беспокойно заметалась у его ног.

— Тысяча извинений! Тысяча извинений! — пролепетала она. — Я малость ошиблась, я думала, что у тебя настоящие уши, с дырочками, как у других животных.

— Ничего страшного, — успокоил ее Вашабль, — любой может ошибиться. А что ты ищешь в ушах других животных?

— Я в них поселяюсь, — объяснила уховертка, — располагаясь как у себя дома. Я забираюсь все глубже и глубже, и меня оттуда уже ни за что не выгнать. В этом и состоит цель моей жизни. Ты тоже хочешь обосноваться где-нибудь по-домашнему?

— Конечно, — ответил старый плюшевый мишка, — но только не так.

И потопал дальше.

В одиночестве, с трудом шагая по пустыне, Вашабль вдруг услышал за спиной странное шипение:

— Эй, толстячок, куда это ты так торопишься? Обернувшись, он увидел огромную гремучую змею, пристально глядевшую на него блестящими глазами. Медвежонок собрался было продолжить путь, однако почувствовал, что его словно парализовало и он не может сдвинуться с места.

— Лучше не дергайся, малыш, — шевеля раздвоенным языком, предупредила змея, — иначе я начну нервничать. — И она медленно, очень медленно поползла к нему. — Ну что, мой сладкий? — просвистела она, вплотную приблизившись к Вашаблю. — Ты пришел как раз вовремя. Ты мне нравишься.

— С… с… спасибо, — запинаясь, выговорил Вашабль, — но мне, к сожалению, нужно идти дальше.

— Неужели? И куда же ты так торопишься?

— Я должен узнать, для чего появился на свет.

Змея расплылась в улыбке, не предвещавшей ничего хорошего.

— А разве это проблема? Существа вроде тебя живут для того, чтобы стать моим завтраком, обедом или ужином. Ты будишь во мне чудовищный аппетит, толстячок. Ты ведь съедобный, не так ли?

— Надеюсь, что нет, — ответил Вашабль. — У меня внутри одни опилки да пенопласт.

— Неужели? — разочарованно протянула змея. — Ну, тогда мне придется, пожалуй, поискать кого-нибудь еще.

И она беззвучно скрылась в песках.

Вашабль облегченно вздохнул и поспешил прочь от этого жуткого места, со всей прытью, на какую только были способны его короткие ножки. Он оставил позади пустыню и снова вышел на какой-то луг. Ощутив в боку покалывание, он остановился и увидел перед собой куст. На одной из ветвей висел малюсенький чехольчик из переливающихся шелковых нитей. И пока медвежонок его разглядывал, чехольчик вдруг лопнул, и показалась бабочка, в лучах солнца расправившая свои чудесные разноцветные крылышки.

— Знаешь, — с восхищением промолвил Вашабль, — у тебя действительно здорово получилось! Как ты все это проделала?

— Очень просто, — прошелестела бабочка. — Сперва я была личинкой, потом превратилась в гусеницу, затем в куколку и вот теперь стала бабочкой. Для того ведь на белом свете и живешь, чтобы развиваться и совершенствоваться. А ты стараешься развиваться и совершенствоваться?

— Не-е, — ответил плюшевый мишка.

— Для чего ж ты тогда существуешь? — спросила бабочка и, взмахнув крылышками, упорхнула.

— Именно это, — пробормотал Вашабль, — я и хотел бы когда-нибудь выяснить.

В этот час мимо проходила маленькая девочка. Она шла босиком и была одета в залатанное платьице, потому что ее родители были слишком бедны, чтобы купить ей новое.

Девочка посмотрела на старого плюшевого мишку большими глазами и спросила:

— Как тебя зовут?

— Вашабль, — ответил медвежонок.

— У меня никогда не было плюшевого мишки, — сказала девочка. — Ты очень симпатичный и очень мне нравишься. Хочешь быть моим?

— С радостью, — кивнул Вашабль, и на душе у медвежонка стало тепло, несмотря на то что внутри у него были только опилки и пенопласт.

А маленькая девочка взяла его на руки и поцеловала в нос.

С той поры у Вашабля опять появился кто-то, кому он принадлежал. И оба они были счастливы.

Но это еще не конец нашей истории. Спустя несколько дней в дом маленькой девочки залетела знакомая нам надоедливая муха. Едва обнаружив старого плюшевого мишку, она снова принялась с жужжанием виться вокруг его головы:

— 3-зачем ты вообще ж-живешь? Ты уж-жасно глуп, уж-жасно глуп, уж-жасно глуп…

Но на сей раз Вашабль знал правильный ответ.

Хлоп! — и муха затихла.

Долгая дорога в Санта-Крус

— Семь часов пятнадцать минут, — сказали по радио.

— Перестань ковырять вилкой в тарелке, Герман, — сказал отец.

— И выпей молоко, — сказала мать.

— Заканчивай наконец, Герман, — сказал отец.

— Ты должен поторапливаться, Герман, — сказала мать.

— И не верти головой по сторонам, — сказал отец.

— Иначе опять опоздаешь в школу, — сказала мать.

— С такими отметками ты, видит бог, не можешь себе это позволить, — сказал отец.

— Нам и так хватает хлопот с маленькой Кларой и ее корью, — сказала мать. — Сегодня она всю ночь плакала.

— И, уходя, не хлопай опять, пожалуйста, дверью, Герман, — сказал отец.

— Иначе разбудишь сестренку, Герман, — сказала мать.

— Слушайте передачу «Утренняя почта», — сказали по радио.

Герман (восемь лет и три месяца от роду, рост сто двадцать пять сантиметров, вес тридцать пять килограммов, рыжий, веснушки по всему лицу), в адрес которого были направлены все эти родительские увещевания, тихо поднялся из-за стола, тихо вышел в прихожую, тихо надел куртку, тихо забросил за спину рюкзак, тихо обмотал шарфом шею, тихо надвинул кепку на глаза, тихо отворил дверь, тихо вышел на лестничную площадку и с таким грохотом захлопнул за собой дверь, что весь дом содрогнулся, будто при землетрясении. Он на мгновение остановился и прислушался. Удостоверившись, что сестренка расплакалась, удовлетворенно кивнул и, перескакивая через три ступеньки, с таким шумом помчался вниз, что все без исключения соседи были оповещены о том важном факте, что Супергерман со скоростью света полетел в школу.

На улице шел дождь. Ничего нового в этом не было, ненастная погода стояла уже не первый день. То был не веселый шальной ливень, а мелкая, угрюмая морось, холодными сырыми лапами заползающая в рукава и за воротник. Морось, которая, похоже, обосновалась надолго. Она чем-то напомнила Герману тетушку Эрну, которая, в очередной раз появляясь на пороге их дома, всегда сообщала: «Я не собираюсь надоедать вам, погощу денечек-другой — и обратно» — и которая затем, как правило, застревала на целый месяц, с немым укором просиживая его на диване.

Вдобавок к тому же был понедельник. А понедельники много в чем можно упрекнуть, и в эти утренние часы город был полон людей, у каждого из которых имелись претензии к понедельникам. Это отчетливо читалось на их лицах. Для Германа же самое досадное в понедельниках было то, что те с жестокой неумолимостью ставили его перед фактом: опять целую неделю придется тратить на изучение правописания, таблицы умножения и прочей белиберды. Да еще в такое время суток, когда ему больше всего на свете хотелось бы поваляться в теплой постели. А драгоценная юность тем временем проходит…

«Все логично, — горько усмехнулся Герман, — именно поэтому учителя и настаивают на том, чтобы занятия начинались ни свет ни заря. Ведь их главная задача — испортить жизнь беззащитным детям. Без этого уроки, по всей видимости, не доставляли бы им никакого удовольствия».

А родители, те, естественно, всегда на стороне учителей. С ними на эту тему просто бесполезно заводить разговор. На самом деле они даже радовались, когда он наконец уходил из дома, особенно с тех пор, как Клара заболела корью. Как будто в том, чтобы болеть корью, было что-то необычное! Он тоже когда-то переболел корью, но ему все равно запретили заходить в комнату сестренки. Хотя заразиться от нее он уже не мог, это научно доказано. С ним родители никогда такой цирк не устраивали, хотя он был у них единственный ребенок, в то время во всяком случае.

Кларе минуло только два с половиной года, и она еще ни на что путное не годилась: с ней нельзя было ни поиграть толком, ни поговорить по-человечески, ни даже побарахтаться. С ней постоянно приходилось быть начеку: Клара впереди, Клара позади, осторожно, Клара! — как будто Клара была сделана из чистейшей сахарной глазури.

И уже два с половиной года Герман был целиком и полностью списан со счетов, он стал для родителей пустым местом. «Ну хорошо, как хотят. Они еще локти будут кусать…» Герман почувствовал, как к горлу подкатил плотный ком переполняющего его негодования.

В эту минуту он проходил мимо витрины туристического бюро. На фоне дальних стран и чужих городов, где красовались пальмы и небоскребы, он увидел в стекле свое отражение.

Герман остановился и придирчиво всмотрелся в себя, медленно поворачивая голову влево и вправо. Лицо его, без сомнения, было изборождено морщинами страданий, и выглядел он, если так можно выразиться, не по годам зрело. Все это от несправедливости, которую он уже давно и молча сносил.

Для человека вроде него, человека, которого никто не любит, осталась, собственно говоря, только одна дорога — в преступный мир. Точно, он станет гангстером. Например, в Чикаго или в Гонконге. Газеты всего мира изо дня в день трубили бы о его последних злодеяниях: «Ограбление банка!», «Разбойное нападение!», «Кровавая бойня!». Он держал бы в страхе целые города, и полиция бессильно опустила бы руки. Но рано или поздно его, конечно же, ждет ужасный конец, справедливое возмездие. Правда, из фильмов известно, что кончина преступника, к сожалению, не оправдывает его преступление, но, уже истекая кровью, он успел бы шепнуть комиссару полиции: «Передайте моим престарелым родителям весточку от меня. Они одни виноваты в том, что я стал таким, и скажите им, что я их прощаю…» После этого его бледные уста сомкнулись бы навсегда. И он бы уже никому на свете не мешал.

Герман прогнал навернувшуюся было слезу и глубоко вздохнул. Нижняя губа у него тихонько подрагивала, но усилием воли он придал своему лицу непроницаемое выражение, какое и подобает иметь человеку волевому и суровому.

А может быть, он запишется в Иностранный легион, чтобы сражаться и погибнуть под чужим именем — вся грудь в орденах, почет и уважение среди боевых товарищей, слава в веках, — как этот, как-бишь-его-там-звали, в последнем телесериале.

Только вот родители ничего бы не узнали, потому что для всех так и осталось бы тайной, кем он был на самом деле. Правда, Герман был не совсем уверен, принимают ли в Иностранный легион восьмилетних мальчишек. Скорее всего, нет. Но о том, чтобы ждать долгие годы, не могло быть и речи. Выходит, лучше Чикаго или Гонконг. Вопрос только в том, как туда попасть? Проще всего, вероятно, было бы угнать самолет. Отец сам, помнится, недавно говорил, что это вообще плевое дело, когда вооруженный пистолетом человек уже проник в пассажирский салон, а самолет находится в воздухе. Тогда пилотам ничего не остается, как подчиниться любому приказу.

«Ну, хорошо, — сказал себе Герман, — предположим, захватив самолет, я добрался-таки до Чикаго или Гонконга — что дальше?»

Там ведь тоже почти наверняка повсюду школы, в которые надо ходить. На свете, к сожалению, уже все не так, как в прежние времена. Когда еще оставались неисследованные и, главное, не захваченные учителями земли. Поэтому он с тем же успехом может оставаться дома. А кроме того, можно даже не сомневаться, что едва только он прибудет в Чикаго или Гонконг, как там начнется дождь. Ясное дело, польет дождь. Всю его жизнь, похоже, будет вечно идти дождь.

Весь мир ополчился против него. И потому не вызывал у него ничего, кроме сожаления. Герману такой мир не нравился, а тот ни в грош не ставил Германа. Но, как назло, никакого другого мира не было.

Внезапно Герман очнулся от своих мыслей, поскольку стрелки над магазином швейцарских часов, что на углу, красноречиво показывали, что он снова уже на десять минут опаздывал. Теперь ему действительно надо было изо всех сил торопиться, если он хотел избежать обычного нагоняя госпожи Вёсерле.

«Головомойка, — думал Герман, мчась во весь опор, — мне в любом случае обеспечена, за опоздание или за что-то другое». На большинство вещей в мире люди смотрят по-разному, но в одном все, по-видимому, сходятся, а именно в том, что Герман ни в коем случае не должен оставаться таким, каков он есть. Кто-нибудь постоянно пытался перекраивать его на свой лад, изменять или исправлять. Одни порицаниями и наказаниями, другие лаской и увещеваниями. Среди учителей была даже парочка хитрецов — господин Рёр, например, или госпожа Книч, — которые всячески старались внушить ему, что они-де его друзья. Они, видимо, полагали, что Герман не замечает, как они пытаются обвести его вокруг пальца. Но Герман замечал это и нарочно не делал им одолжения. Он не хотел быть паинькой и славным мальчиком — он это он, и прочему человечеству оставалось только смириться. Если в мире не нашлось никого, кто мог бы оценить его блестящие способности, то ему не было никакого дела до такого мира!

Блестящие способности? Какие, например?

«Ну, скажем…» Но именно в этот момент он ничего не мог вспомнить, хотя талантов у него было множество.

Главным образом, он умел многое из того, что другие люди называли обычным ребячеством. Он умел пронзительно свистеть в два пальца; умел исполнять сальто; умел корчить уморительные рожицы; умел ездить на велосипеде, не держась за руль; он умел делать кое-какие фокусы с пробками и монетами; умел… Короче, он много чего умел из того, о чем большинство его школьных товарищей даже представления не имело. Да они никогда уже об этом и не узнают. Этот нелепый детсад больше его не интересовал. Он его давным-давно перерос. И отныне он пойдет своей собственной, тайной дорогой, одинокий и недосягаемый для всех.

Герман ускорил шаг — самую малость, но вполне достаточно для того, чтобы потом не кривя душой утверждать, будто торопился изо всех сил.

Тут он услышал вой сирены.

Мальчик тотчас замедлил шаг. Мимо пронеслась пожарная машина, сразу за ней еще одна и потом третья. Герман остановился и с надеждой посмотрел вслед удалявшемуся кортежу.

А вдруг загорелась школа?! Машины, без сомнения, ехали в том направлении. Вполне могло статься, что привратник, господин Кнёлингер, проживавший в каморке при школе, заснул с непогашенной папиросой. Папироса скатилась в щель дивана, и диван начал тлеть… Или, возможно, крыса прогрызла электрический кабель, произошло короткое замыкание, и от искры взорвался газовый баллон… Или дала течь канистра с бензином, или пришла в негодность газопроводная труба, или госпожа привратница, уходя из дому, позабыла выключить утюг…

Такие происшествия случаются в городе каждый день. Неужели что-нибудь такое не могло произойти однажды в школе? Если подумать хорошенько, то есть столько причин для пожара, что было бы просто чудом, если бы именно его школа стала исключением из этого правила.

Но если она действительно горела сейчас ярким пламенем, то мчаться туда сломя голову уже не имело ни малейшего смысла. Если пожарные вдруг с этим не справятся, Герман тоже не смог бы спасти школу, даже если бы попытался сделать это с риском для жизни.

Он словно видел все это своими глазами. Вот он подошел к месту событий, пожарные с пустыми шлангами в руках беспомощно топчутся вокруг пылающего здания.

— В чем дело? — поинтересовался бы Герман. — Почему не начинают тушить огонь?

— Мы бы с удовольствием, — сказал бы начальник пожарной команды, — но мы совершенно не ориентируемся в планировке. Нам нужен человек, который провел бы нас внутрь. Но на это никто не может решиться.

— Почему? — спросил бы Герман, окидывая взглядом теснившуюся на безопасном расстоянии толпу. — Вон там я вижу нескольких учителей. Поговорите с ними.

— Мы уже говорили, — ответил бы капитан пожарной команды, — но они отказываются. Они просто-напросто боятся.

— Если загвоздка только в этом, — криво усмехнулся бы Герман, — то я беру это на себя. Прошу следовать за мной, господа!

И, не мешкая ни секунды, он ринулся бы в самое пекло, в дебри высоченных языков пламени, с треском вырывающихся из окон, ведя за собой команду пожарных с брандспойтами.

Правда, из-за трусости учителей оказалось бы уже, к сожалению, слишком поздно. И школу теперь было бы не спасти. Им пришлось бы смириться с этой потерей, вина за которую целиком и полностью ложилась на них.

Герман пока не очень ясно представлял себе, погибнет ли он геройски в море бушующего огня или ему лучше остаться в живых, чтобы дать интервью телевизионщикам. Но, поразмыслив, он вообще отказался от первоначального плана, ибо, насколько он знал взрослых, те все равно не позволили бы ему руководить тушением пожара. Воля их, пусть тогда сами придумывают, как завершить операцию. В конце концов, ему было совершенно безразлично, спасут школу или нет. Тема для него была исчерпана. Зачем вообще туда идти?

Однако досадным образом по-прежнему существовала крошечная, в высшей степени маловероятная возможность, что горела все же не школа и что пожарные направлялись в какое-то другое место.

Герман вздохнул и зашагал дальше, не так быстро, как прежде, зато прежним курсом.

Подбегая к перекрестку, где ему нужно было свернуть направо и пересечь улицу, он едва не налетел на мужчину, живот и спину которого прикрывал рекламный щит. На нем были изображены клоун с красным носом и златовласая девушка в сверкающем купальнике. Тело девушки обвивала гигантская зеленая змея. Сверху красовалась ярко-алая надпись:

ТОЛЬКО СЕГОДНЯ!

Гала-представление в цирке шапито!

Герман двинулся за мужчиной, чтобы как следует рассмотреть плакат.

Мужчина был небрит и мусолил в губах погасший окурок. Дождевая вода каплями стекала с обвисших полей его шляпы. Заметив следовавшего за ним по пятам парнишку, он хитро подмигнул ему.

Герман огляделся по сторонам. Прохожих поблизости не было видно. Подмигивание, без сомнения, было адресовано ему. В нем даже чувствовалось нечто доверительное, как будто между мужчиной и мальчиком существовала какая-то тайна. Словно они о чем-то договорились.

О чем же? Герман задумался. Человека с плакатом он не знал, это точно. Вероятно, все дело в гигантской змее.

Удавов — об этом он читал однажды — иногда переносят в больших корзинах. Но в корзинах, когда они изнашиваются от времени, появляются дыры. В одну из таких дыр, должно быть, и сбежала гигантская змея. Или правильнее было бы сказать «уползла»? И теперь мужчина ее разыскивает.

Но почему же тогда он подмигнул именно ему? Ах, ну конечно же, он ищет совсем не змею, поскольку давно знает, где та находится. Он ищет человека, который может эту змею поймать. Вот в чем проблема.

Гигантскую змею звали Фатима, она страдала водобоязнью, во всяком случае, не любила дождь. Поэтому, спасаясь от него, она заползла в ближайший дом и стала забираться вверх по лестнице, пока не обнаружила дверь, которую случайно забыли закрыть. В квартире безмятежно спал грудной малыш. Приблизившись к детской кроватке, Фатима изогнулась над ней, будто гигантский вопросительный знак. Родители, в отчаянии заломив руки, замерли в прихожей. Они боялись пошевелиться, чтобы не рассердить змею.

Теперь Герман понял, почему мужчина подмигнул ему молча. Это означало: «Незаметно следуй за мной! Ни в коем случае никто не должен догадаться, какая угроза нависла над городом, иначе возникнет паника, и тогда все пропало. Только человек, который знает о змеях все, такой как ты, еще может спасти ситуацию».

Само собой, Герман был готов прийти на выручку ребенку, хотя, в целом, был не слишком высокого о мнения о грудных детях. Тем не менее младенцы в каком-то смысле тоже были людьми и имели право на жизнь, даже если для этого приходилось пожертвовать парочкой уроков. Там, в кроватке, лежал этот беспомощный комочек, а рядом с ним, зловеще разевая пасть, извивалась гигантская змея… Кто же в подобных обстоятельствах со спокойной совестью скажет: «Очень жаль, но мне пора в школу»? Так подло Герман поступить не мог. И прежде всего потому, что был единственным человеком, способным оказать помощь.

С решительным выражением лица он следовал за мужчиной с плакатом. Он был готов ко всему.

Как только они поднялись бы в квартиру, Герман первым делом попросил бы всех удалиться, заботясь лишь о том, чтобы никто не пострадал.

Он остался бы один на один с коварным врагом. Они замерли бы, глядя друг другу в глаза. Ведь удавы, как известно, могут гипнотизировать свою жертву. Но Герман тоже умел гипнотизировать. Он сам был величайшим гипнотизером на свете. Именно поэтому-то его и позвали на помощь.

Безмолвный поединок завязался бы между ним и Фатимой, жестокая борьба, о чудовищном напряжении которой обычный человек не имеет ни малейшего представления. Он ни на секунду не ослабил бы хватку — пока хищник наконец не уступил бы превосходству человеческого духа и неподвижно, словно стручок гороха, не вытянулся бы на ковре.

Бледный, изнуренный неимоверным напряжением сил, он сдержанно принял бы безграничную благодарность родителей ребенка и затем с таинственной улыбкой на лице растворился бы в толпе зевак, — загадочный незнакомец, о котором никто ничего толком не знал.

Вдруг мужчина с рекламным щитом остановился, обернулся и вопросительно уставился на своего преследователя.

— Извините, — запинаясь, пробормотал смутившийся Герман, — гигантская змея… я думаю, я только хотел… Где же она?

Мужчина жевал потухший окурок и, похоже, не понимал, о чем идет речь.

— А? — переспросил он.

— И грудной ребенок? — осведомился Герман. — Я только хотел узнать, Фатима… то есть эта гигантская змея…

— Нет гигантская змея, — коверкая слова, произнес небритый мужчина, — у нас воопще болше нет гигантская змея. Толко на плакате, потому что он оставался с прошлый год. Тогда у нас был болшой номер со змея. Но мы бедные, понимаешь? Нет много деньги, понимаешь? Поэтому нет напечатать новый плакат. Так что этот у меня старый, из прошлый год, понимаешь?

— Да-а, — разочарованно протянул Герман, — я понимаю. Жаль. Извините.

С этими словами он развернулся и побежал прочь.

— Очень пажалуста, — ответил мужчина, с удивлением поглядев ему вслед.

Герман не сразу понял, где находится. В азарте погони за гигантской змеей он не смотрел толком на дорогу, которой вел его мужчина с плакатом.

Когда он наконец вернулся к перекрестку, для пешеходов горел красный свет. Герман ждал.

Почему, собственно говоря, он хотя бы не спросил мужчину из цирка, не нужен ли им в данный момент маленький мальчик? На роль, например, лилипута. Или на роль клоуна. Нет, лучше выступать акробатом. Оркестр ударил бы барабанную дробь; на глазах затаившей дыхание тысячеголовой публики Герман — под именем Эрманио — с подкидной доски вылетел бы в тройном сальто-мортале под купол шапито и приземлился бы на пирамиду из шести человек. Зрительный зал взорвался бы оглушительными аплодисментами. А репортерам, прибывшим со всего света, он бы сказал: «Господа, все началось когда-то с простого кувырка через стойку на руках, который я маленьким мальчиком продемонстрировал директору цирка, и тот сразу разглядел во мне исключительные способности к акробатике…»

Светофор продолжал показывать «красный».

Или в роли иллюзиониста. Конечно, это еще лучше. Окутанный ореолом таинственности мистер Икс во фраке, цилиндре и черной накидке. Фокусов с пробками и монетами было бы уже, понятное дело, недостаточно, однако они послужили бы неплохим началом.

Он мог бы, например, стать профессиональным ясновидящим. Передача мыслей на расстоянии была бы для него сущим пустяком. Одним усилием воли он заставлял бы появляться или исчезать самые невероятные вещи: автомобили, слонов и даже себя самого.

На светофоре, как и прежде, горел красный кружок.

Теперь Герману показалось, что еще до его прихода тот все время полыхал красным. Вероятно, там что-то заело. Такое случается. Иногда светофоры часами горят одним и тем же цветом, что заканчивается пробками, полнейшей неразберихой на дорогах и длится до тех пор, пока наконец не вызовут специалиста по светофорам. Но кто знает, может быть, именно сегодня этот человек чинил какие-нибудь другие устройства в каком-нибудь другом месте, например высоко в горах, и в настоящий момент его пытаются разыскать — разумеется, с помощью вертолета. А тем временем светофоры во всем городе или даже по всей стране вышли из строя из-за диверсии вражеских агентов. Потому что у них на вооружении имелись особые излучатели, с помощью которых можно парализовать что угодно. И до тех пор пока их секретная база не будет обнаружена, дело так и не сдвинется с мертвой точки.

Никто и не ждал от Германа, что он будет стоять здесь, под дождем, размышляя, чем закончится эта история. Но просто перейти улицу на красный свет — ну уж дудки, об этом и речи быть не могло. Даже учителя не вправе требовать ничего подобного. Ведь, в конце концов, они сами с завидным постоянством внушали ученикам, что ни в коем случае нельзя переходить улицу на красный свет. Так пусть пеняют на себя. Не могут же они, в самом деле, менять свои убеждения как перчатки только потому, что дело касается уроков. С Германом этот номер не пройдет! Нет, лучше уж он развернется и пойдет домой или еще куда-нибудь, но только не на красный свет.

Однако великий маг, которым пока оставался Герман, решил предпринять еще одну — последнюю — попытку. Он хотел использовать всю свою мыслительную энергию, чтобы расстроить коварные планы вражеских агентов.

Пристальным взглядом он впился в светофор, и смотри-ка — в тот же миг тот переключился на зеленый.

Таинственный мистер Икс перешел через улицу, но теперь его раздирали сомнения, не разумнее ли направить свою неуемную энергию на что-нибудь более существенное.

Впереди он заметил бедно одетую старушку. Она шла медленно, то и дело останавливаясь передохнуть. В одной руке она несла зонтик, а в другой — тяжелую сумку.

Герман осторожно двигался следом, с сочувствием наблюдая за ней. Как легко пожилая дама может выронить из сумки что-нибудь такое, в чем она крайне нуждается, например купюру в тысячу марок. Она бы этого даже не заметила, никто другой тоже, и банкноту смыло бы дождем в ближайший водосток, где она навеки бы и сгинула. Единственное достояние бедной женщины! Этого нельзя было допустить. Нужно было бы незамедлительно выловить купюру из канавы и возвратить владелице.

Потом, вероятно, выяснилось бы, что она только переоделась старушкой. В действительности она оказалась бы графиней, которой принадлежал замок, полный сокровищ, карет и слуг. Этим, естественно, и объяснялось бы наличие у нее банкноты в тысячу марок, ведь трудно представить себе, что в кошельке бедной женщины найдутся такие деньги.

Во всяком случае, после того как он вернет пропажу, между ними завяжется разговор и пожилая дама пригласит Германа на чашку какао с пирожными, чтобы познакомиться с ним поближе. А потом она усыновит его в благодарность за такую честность, поскольку собственных наследников у нее нет. Учителям пришлось бы низко кланяться ему и величать «ваша светлость» или как-то там еще, а родители бы страшно жалели, что не так себя с ним вели, однако он проявил бы великодушие и простил их. Он, вероятно, даже позволил бы им поселиться в замке. В сторожке у садовых ворот. По крайней мере, на период отпуска. Или жить там время от времени. Ведь у них, в конце концов, оставалась Клара, в которой они души не чаяли. Они сами так захотели, им не на что жаловаться. Так что все справедливо.

Герман ни на секунду не выпускал из виду старушку, но из сумки так ничего и не выпало. В конце концов женщина исчезла в подъезде одного из домов. Она все-таки не была переодетой графиней.

Герман вздохнул и остановился. Он опять перестал понимать, где находится, — во всяком случае, он здорово отклонился от дороги в школу.

Башенные часы где-то поблизости пробили восемь раз, и Герман ощутил легкое покалывание под ложечкой. Теперь так и так было слишком поздно: в этот момент в классах начинались занятия, он все равно опоздал. Значит, оставались только две возможности: или он придумает убедительное оправдание — такое, против которого никто на свете не смог бы ничего возразить, или ему вообще в школе лучше не показываться.

Второй вариант Герман сначала отверг: им всегда можно воспользоваться. Правда, он получал свободное от уроков утро, но в то же время это было связано с массой неприятностей. Он предпочел бы вовсе не думать об этом. Выходит, нужно было искать вескую причину для опоздания.

В доме, перед которым он стоял, располагалась небольшая лавка, где торговали табачными изделиями и газетами. Герман быстро пробежал глазами названия. Рядом с каждым значилось «понедельник» и стояла дата.

Последнее обстоятельство натолкнуло Германа на одну мысль. Для чего, собственно говоря, люди хотят наверняка знать, что сегодня именно понедельник, а, скажем, не среда или пятница? Разве в понедельниках заключалось нечто особенное, что-то такое, что бывает иначе, чем в прочие дни недели? Про картошку, к примеру, можно с определенностью сказать, что это картошка, а не банан, а бананы, в свою очередь, выглядят совсем иначе, чем салат, — но вот понедельник… Можно подумать, на нем клеймо какое-то стоит, подтверждающее, что это понедельник.

Все, естественно, просто верили, что сегодня понедельник, но, строго говоря, научно это вообще-то не доказано. Ведь когда-то все люди точно так же верили, что Земля плоская, как тарелка, а не круглая, как шар. Если верить во что-то ошибочное, оно от этого правильнее не станет.

Предположим, рассуждал про себя Герман, что когда-то давным-давно — к примеру, восемьсот двадцать семь лет назад — просто ошиблись в счете. По невнимательности. Пропустили одну пятницу — исключительно по рассеянности. При невообразимом количестве дней, минувших с сотворения мира, никто бы даже не удивился, если б однажды и вправду произошел такой казус. И получается, что сегодня вообще никакой не понедельник, а воскресенье! А в воскресенье, как известно, ни при каких обстоятельствах не следует ходить в школу, даже если вам очень хочется.

Эта идея показалась Герману очень убедительной. В таком случае ему, само собой, не нужно было извиняться за опоздание, потому что он с полным на то основанием мог вообще не приходить на занятия. Более того, неправы оказались бы все остальные, это они должны были выдумывать убедительную причину, объясняющую, почему они в неурочный час явились в школу.

Честно говоря, Герман, конечно, не мог не признать, что, в общем-то, могло выйти и по-другому, а именно: как-то раз за много столетий один день по недосмотру могли посчитать дважды. Следовательно, сегодня был вторник, и, что касается школы, никакой такой разницы с понедельником не существовало.

Одно, во всяком случае, было точно: до тех пор пока на этот вопрос не будет дано научно обоснованного ответа, учителям придется обходиться без Германа. Прямо-таки ужасная безответственность, как легкомысленно и беспечно жили люди, не задумываясь о завтрашнем дне! Но он, Герман, не из их числа. Он изучал хронологию, был одним из выдающихся исследователей в мире, может быть, даже самым лучшим. Он основал календарологию, стал основоположником новехонькой научной дисциплины. Бестолковые современники будут, понятное дело, чинить ему всякие козни, это ясно как божий день. Впрочем, такое ведь переживали все великие ученые, во всяком случае, в начале творческого пути. Позднее же им вручали Нобелевскую премию, а имена их упоминались во всех учебниках и хрестоматиях.

Герман, наморщив в раздумьях лоб, брел, не обращая внимания на дорогу.

Исследовать суть дела строго научно — это звучало красиво. Но как именно? Спросить ему, естественно, было некого, потому что все кругом были убеждены, что сегодня понедельник. Проверить правильность расчетов тоже не удастся: с чем потом сравнивать эти результаты? Считать в обратном порядке от сегодняшнего дня бессмысленно, ведь пришлось бы исходить из того, что нынче понедельник, вторник или воскресенье, а ведь именно это-то и требовалось выяснить. Счет от сотворения мира до сегодняшнего дня тоже ничего не даст, поскольку никто точно не знал, когда это событие состоялось.

Герман вздохнул. Мысли его все больше и больше путались, а дождь холодными и сырыми щупальцами все глубже и глубже пробирался в рукава и за воротник.

Насколько труден этот вопрос, он себе, признаться, не представлял. Так и не придя ни к какому решению, он после некоторых размышлений отказался от идеи стать основоположником нового научного направления. Тут следовало действовать иначе. Например, призвать на помощь оракула или бросить жребий. Или посмотреть, что говорят приметы. Да, быть посему! Пусть выбор сделает судьба.

Он огляделся по сторонам и выяснил, что находится на площади, которой никогда прежде не видел. В центре ее возвышался красивый фонтан, а все вокруг было вымощено черными и белыми каменными плитами. Камни выстраивались в причудливые узоры — это было именно то, что ему требовалось для игры с судьбой.

Если он сумеет добраться до той стороны площади, наступая только на белые пятна, это будет означать, что сегодня действительно понедельник и ему все-таки следует пойти в школу. Не важно, насколько он опоздает. Но если ему не удастся пересечь площадь, значит, сегодня воскресенье — и прощай занятия! Он дал самому себе честное слово стараться изо всех сил и не жульничать.

Он долго скакал по площади: вперед, налево, направо, назад — если прямого пути не было. Иногда он замирал, качаясь на одной ноге, потому что ему требовалось время подумать, а места для двух ног не хватало. Он представил себе, что каждая черная плита была глубокой, мрачной бездной, в которую он неминуемо сорвется, едва лишь дотронется до камня. Там, на дне, обитали ядовитые змеи, скорпионы и гигантские пауки-птицеловы, которые норовили схватить его своими длинными лапами. От этой картины ему стало по-настоящему жутко. Так жутко, что он предпочел бы сейчас отказаться от своей затеи и просто-напросто убежать. Однако он не осмеливался. Он бросил вызов судьбе и во что бы то ни стало должен был выстоять до конца. Он постарался отогнать от себя воображаемых пауков, но вместо этого в голову ему пришла мысль, еще больше смутившая его.

Узоры, сложенные из черных и белых плит, не повторялись, а составляли каждый раз новую фигуру. А что, если за ними скрывались какие-то тайные знаки, может, даже буквы неведомого алфавита? И кто знает, чем закончится его игра? Он почувствовал себя человеком, который нашел огромную загадочную машину с множеством кнопок и клавишей и беспорядочно нажимает на них, не осознавая последствий. А ведь могло произойти все, что угодно! Быть может, перепрыгивая с камня на камень, он ненароком составлял волшебную формулу, которая разбудит дремлющее в чреве земли исполинское чудовище, и оно поднимется наружу. Или он сам внезапно перенесется на другую планету, или в четвертое измерение, или куда-нибудь еще. Ему было страшно пошевелиться.

А вдруг эта площадь была создана специально для передачи секретных сведений? Может быть, где-то за пределами Земли, в космосе, вращался спутник, улавливающий каждое движение Германа и передающий результаты на центральную шпионскую базу. И там его послание уже вызвало настоящий переполох.

— Тревога! — закричали бы шпионы, перебивая друг друга. — Кто этот мальчик? Откуда ему известен наш секрет?

— Одно, во всяком случае, несомненно, — мрачно сверкнув глазами, процедил бы шеф разведки. — Он представляет для нас смертельную угрозу. Он слишком много знает. Доставьте его ко мне живым или мертвым!

Против Германа выступило бы целое войско, и в мгновение ока он был бы окружен.

— Ну, мой мальчик, — спросил бы его первый шпион, — чем это ты тут развлекаешься?

— О, я играю в игру, — ответил бы Герман, — с помощью которой хочу выяснить, действительно ли сегодня понедельник и нужно ли мне идти в школу…

— Любопытно, — криво усмехнулся бы второй, — кому же ты играючи передал формулу нашего секретного оружия?

— Понятия не имею, — пожал бы плечами Герман. — Это чистая случайность, клянусь пустым карманом!

Шпионы обменялись бы многозначительными взглядами.

— Похоже, это крепкий орешек, — пробормотал бы первый шпион. — Однако наш шеф знает, как развязать язык молодчику вроде тебя. Поверь, ты нам все выложишь. Взять его!

И тогда они усыпили бы Германа хлороформом, связали бы его по рукам и ногам и упрятали бы в багажник своего шпионского автомобиля.

И никто бы о нем никогда не услышал.

По площади шли люди, почти все под зонтами, и Герман спросил себя, как же они могут так беспечно ходить туда-сюда, совершенно не задумываясь о грозящей им опасности. И тут его буквально бросило в жар, несмотря на дождь, мокрой холодной лапой заползавший ему в рукава и за воротник плаща. В этот самый момент он заметил трех хмурого вида мужчин в черных шляпах и черных непромокаемых плащах. Они медленно надвигались прямо на мальчика, не спуская с него глаз.

Так, значит, шпионы все-таки за ним явились!

Герман сорвался с места и припустил что есть мочи. Он перебежал через площадь, юркнул в ближайшую подворотню и оказался в каком-то переулке. На бегу он оглянулся назад. Похоже, за ним никто не гнался, хотя это мог быть отвлекающий маневр. Шпионы наверняка взяли его в кольцо, значит, рано или поздно он все равно попадется, если, конечно же, не перестанет метаться как загнанный зверь.

Он остановился и принялся размышлять. Теперь ему вдруг стало холодно, у него промокли ноги, а куртка отяжелела от сырости. Германа начал бить озноб.

Ему надо выбраться отсюда незамеченным, это ясно.

Недолго думая, он забрался в машину для доставки товара — ее задняя дверь была приоткрыта. В кузове рядами висели пальто, костюмы и платья. Фургон, вероятно, принадлежал химчистке или магазину готовой одежды. Герман спрятался за вещами. Едва он уселся, как дверь захлопнулась и наступила кромешная тьма. Затем Герман почувствовал, как автомобиль тронулся с места.

Мало-помалу, сидя в углу позади развешанной одежды, он начал понимать, что его воображение, пожалуй, сыграло с ним злую шутку. Зачем он вообще бросился как угорелый от тех мужчин в черном? Вероятно, они просто прошли бы мимо, не обратив на него никакого внимания. В крайнем случае, они бы поинтересовались у него, почему он мокнет здесь под дождем, и посоветовали бы ему поскорее идти домой. Возможно, они вообще были обыкновенными людьми, а никакими не шпионами.

Только для подобных умозаключений было уже слишком поздно. Теперь он сидел, скорчившись, в темном фургоне, который, подпрыгивая на ухабах, вез его бог знает куда. И эту кашу заварил он сам. Он попал в переплет — все происходило на самом деле, а не в его воображении. Вполне может статься, что этот автомобиль направляется очень далеко, в другой город, возможно даже, в чужую страну. Когда он отсюда выберется? А что, если машина заедет на какой-нибудь склад и простоит там несколько дней? Он погибнет от жажды и голода. Может, ему стоит покричать и постучать кулаками в стенки, чтобы его заметили? Но если его никто не услышит? А если услышат, то как с ним в таком случае обойдутся?

Герман заплакал, тихо-тихо. В эту минуту он был бы рад оказаться рядом с папой и мамой, и даже общество маленькой Клары не казалось ему сейчас таким уж унылым. Ах, если бы ему только удалось отсюда выбраться, он немедленно пошел бы домой. Или поехал бы на метро, смотря по тому, насколько далеко он забрался. В кармане у него была кое-какая мелочь. И тогда он бы во всем сознался родителям, честное слово.

Автомобиль внезапно остановился, задняя дверь открылась, и из кузова начали выгружать товар. Как нарочно, Герман в этот момент не удержался и громко чихнул.

На секунду воцарилась тишина, потом чья-то длинная рука раздвинула платья и костюмы, и Герман увидел изумленную физиономию пожилого толстяка.

— Вот так дела… — произнес он, — Ты как здесь оказался, парень?

Мгновенно приняв решение, Герман, ни слова не говоря, выскочил из своего укрытия, отпихнул мужчину в сторону, спрыгнул на землю и припустил наутек. На бегу он оглянулся и увидел, что мужчина уронил на дорогу, прямо в лужу, всю одежду, которую держал в руках. Лицо у него стало пунцовым, он погрозил улепетывающему Герману кулаком и что-то прокричал ему вслед.

«Мне очень жаль, — подумал Герман, — но таков закон Дикого Запада. Или он, или я. И я оказался проворней. Я вообще самый быстрый, поэтому навожу трепет и ужас на все штаты от Аляски до Мексики».

Между тем он перешел на галоп. Цоканье копыт его вороного жеребца Вихря гулким эхом отдавалось в прериях. Герман чувствовал себя свободным, радость захлестывала его, и он выразил свое отношение к миру ликующим «Йохо-хо-о!». Он опять ускользнул от своих преследователей!

Вскоре он достиг подножия Голубых гор. Именно там был проход в тайный каньон, о котором знал только он. Ни один охотник за преступниками теперь не нашел бы его, ни один не заработал бы за его поимку сто тысяч долларов. Эту позорную награду сулили за голову Германа, защитника униженных и оскорбленных по прозвищу Герми, бесчисленные объявления, расклеенные по всему Дикому Западу. Ничто не могло помешать ему расквитаться с богатыми и могущественными негодяями, будь то хоть бургомистр, шериф или судья. Никто не уйдет от справедливой кары за то зло, которое они причинили ему. Вопиющая несправедливость будет отомщена.

Герман, защитник бесправных, резко натянул поводья — от неожиданности лошадь встала на дыбы. Герман хотел спокойно обдумать, в чем же заключалась вопиющая несправедливость. Но когда он орлиным взором окинул окрестности, улыбка гордого презрения, игравшая на его губах, медленно погасла, уступив место растерянности.

Он, очевидно, находился на одном из верхних этажей дома, предназначенного для сноса, и никак не мог взять в толк, как он здесь оказался.

Герман стоял в пустой комнате, стекла в окнах были выбиты, со стен свисали лохмотья обоев и обрывки электрических проводов, в потолке зияли дыры, а пол был усыпан обломками. Двери вовсе отсутствовали.

Герман заглянул в другие комнаты. В одной недоставало наружной стены, так что можно было выглянуть во двор, где среди гор строительного мусора и луж неподвижно стоял большой экскаватор — наверное, рабочие решили сделать перерыв из-за дождя, который лил не переставая.

Герман подошел к дыре в стене и посмотрел вниз. Комната находилась на третьем этаже. Когда пол под его ногами предательски заскрипел, а на втором этаже с грохотом обвалился кусок штукатурки, он быстро отступил вглубь помещения.

Перила на лестничной клетке не уцелели, но Герман все же поднялся наверх. Правда, не нашел там ничего интересного: все квартиры были пусты. Лишь осмотрев, наконец, кладовки на чердаке, он обнаружил там два старых, наполовину покрытых плесенью чемодана.

Ледяной ветер дул в распахнутые слуховые окна, и Герман начал чуть слышно стучать зубами. Несмотря на это, уходить ему не хотелось. Таинственные находки притягивали его.

Внутренний голос подсказывал ему, что в чемоданах спрятаны сокровища. Да иначе ведь и быть не могло. От волнения сердце у мальчика заколотилось как бешеное.

Когда-то давным-давно в этом доме инкогнито, под совершенно обычным именем, вроде Ганс или Йоган, жил индийский магараджа, который хранил все свои сокровища здесь, на чердаке. Почему-то он не смог забрать их. Или, еще лучше, это был пират. Да, речь шла о всемирно известном морском разбойнике. Он был схвачен и повешен еще сто лет назад, однако отыскать его сокровища так никому и не удалось. Все были уверены, что они спрятаны в укромном месте на диком скалистом побережье или на богом забытом острове — только не здесь, на чердаке обычного многоквартирного дома. Для этого нужно было иметь безошибочное чутье, каким мог похвастаться только Герман.

Если он сейчас откроет чемоданы, то на сверкающей груде золотых монет, среди нитей жемчуга и россыпи драгоценных камней увидит старинный пергамент, на котором будет написано приблизительно следующее:

Я, Джонатан Якоб Блейк капитан пиратского судна «Шквал», наводящего страх и ужас на все семь Морей, завещаю эти добытые грабежом и убийствами сокровища тому, кто их обнаружит, кем бы тот ни был, с одним-единственным условием — употребить их во благо человека и животного, чтобы моя заслужившая адские муки душа могла обрести мир и покой. Но если он не сделает этого, я буду являться ему в облике призрака и уготовлю ему мучительный конец.

И внизу была бы пририсована мертвая голова с двумя костями крест-накрест.

Герман несколько раз подряд отчаянно чихнул. Он извлек было из кармана носовой платок, но тот был насквозь мокрым. Сунув его обратно, он вытер нос рукавом куртки. Затем нагнулся, чтобы открыть чемодан.

— Внутри пусто, — вдруг громко и отчетливо произнес ворох газетной бумаги в углу чердака, — я туда уже заглядывал.

Герман настолько оторопел от неожиданности, что в первое мгновение не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он ощутил, как кожа у него на голове начала зудеть, словно от уколов тысяч иголок. Он пережил чувство, которое обычно испытывают герои иных жутких историй, когда говорится, что у человека волосы встали дыбом.

Ворох газетной бумаги зашевелился, и из-под него выбрался пожилой мужчина, одетый в рваное пальто, засаленную шляпу и меховые наушники, и церемонно надел очки. У него был красный нос картошкой, а подбородок украшала седая колючая бородка. Он посмотрел на гостя лукавыми, чуть воспаленными глазками.

— Привет, коллега, — хрипло произнес он и помахал Герману рукой в знак приветствия. — Доброе утро или добрый вечер, в зависимости от того, что сейчас за окном.

Герман чуть успокоился: старик выглядел не слишком опасно. Мальчик тоже поднял руку и почти беззвучно сказал:

— Привет!

— Что в мире новенького? — поинтересовался старик. — Он еще существует или уже провалился в тартарары?

Герман не знал, что ответить, и только пожал плечами.

— Ибо я проспал приблизительно лет сто, — продолжал старик, поднимаясь на ноги. — Не веришь? Тогда оставим это, еще будет возможность проверить. Время, знаешь ли, вещь относительная. Для одного оно течет быстро, а для другого ползет улиткой. Это очень затрудняет общение. Как можно разговаривать друг с другом, если тебя прямо на ходу обгоняют. Что за день был вчера, коллега?

— Воскресенье, — ответил Герман. — Так, во всяком случае, все утверждают.

Старик бросил на него быстрый взгляд, затем согласно кивнул:

— Вот видишь. Что я тебе говорил. — Он потянулся и широко зевнул. — Пойдем поглядим, коллега, не найдем ли мы чего-нибудь на завтрак.

Герман прошел за мужчиной в другую комнату. Он был польщен обращением «коллега», хотя оно показалось ему не совсем точным. Да, конечно, он был в каком-то смысле бродягой, но разве таким, как этот старик?

В углу лежали и стояли бутылки разной формы; на донышке некоторых из них еще оставалась капля-другая вина, в других плескались остатки пива. Старик опорожнял все по очереди. Герман молча наблюдал за ним.

— Как тебя, собственно, зовут? — утолив жажду, спросил старик.

— Герман.

— А мое имя Альберт, но тебе нет нужды его запоминать. Все кличут меня Эйнштейн, даже в полиции. Если я кому понадоблюсь, нужно только спросить Эйнштейна. Не желаешь глоточек?

Герман покачал головой.

Эйнштейн смерил его сквозь очки оценивающим взглядом.

— Верно, полагаешь, что ты еще слишком молод для порядочного глотка, а? Позволь сказать тебе одну вещь, Герман. Я не намного старше тебя, спорим? Сколько тебе лет?

— Девять, — ответил Герман, что не совсем соответствовало истине.

— Ну вот, что я тебе говорил. — Эйнштейн глубокомысленно кивнул. — А мне в действительности только восемнадцать, я еще молодой парень. По мне этого не скажешь, потому что… Просто я жил быстрее, понимаешь, коллега? Гораздо быстрее. Время ведь относительно.

— Правда? — спросил Герман, которого эта мысль захватывала все больше и больше. — Как же такое возможно?

Эйнштейн обстоятельно откашлялся.

— Не найдется ли у тебя сигаретки для меня, коллега? — прохрипел он.

Герман отрицательно помотал головой.

— Не куришь, так? — спросил Эйнштейн. — Ну, конечно, я тоже не курю… во всяком случае, когда сплю. Во сне я не курю. Разве не относительно все, что существует? У тебя есть деньги?

— Только на карманные расходы.

— Сколько?

— Шесть марок, — пробормотал Герман.

— Этого хватит, — решил Эйнштейн.

— На что хватит?

Эйнштейн несколько секунд размышлял, затем пояснил:

— Мне кажется, ты богатый. Я тоже мог бы быть богатым. Мы оба могли бы быть богатыми — если бы ты захотел, конечно.

— С шестью-то марками? — В голосе Германа сквозило сомнение. — И это вы называете богатством?

— Все относительно, — повторил Эйнштейн. — На шесть марок, Герман, можно купить много денег. Сотни, а возможно, и тысячи. Не хотелось бы тебе, коллега, получить тысячу или пару тысяч марок?

Разумеется, Герман этого хотел, однако не слишком-то верил, что это возможно.

— Нельзя же за гроши купить сотни и тысячи, — усомнился он, — тогда зарабатывать деньги было бы проще простого. Тогда бы никто не работал.

— Разве я работаю? — возразил Эйнштейн. — Нет, Герман, я уже давным-давно забросил это дело. Ни один разумный человек этим не занимается. Тебе доводилось когда-нибудь слышать о процентах, коллега?

Герман неуверенно кивнул. Слышать-то это слово он слышал, причем не один раз, однако что оно точно значит, не знал.

Эйнштейн продолжал:

— Я объясню тебе, Герман. Проценты означают, что тому, у кого есть деньги, не нужно ничего делать. Деньги размножаются совершенно самостоятельно. Их становится все больше и больше. Они возникают буквально из ничего. Это похоже на фокус, не правда ли? Но этот фокус непременно срабатывает. Я бы продемонстрировал тебе это, Герман, если бы случайно не растратил вчера весь свой капитал. А на пустом месте дело не начнешь.

— А каким же образом они размножаются? — спросил Герман. — Разве такое бывает?

Эйнштейн сдвинул очки на лоб.

— Профану понять это очень трудно. Но тебе повезло, я как раз крупный специалист в этой области. Так что я попытаюсь как можно доходчивее разъяснить тебе суть дела, однако ты должен внимательно следить за ходом моих рассуждений. Итак, предположим, что я банк, а ты это ты. Теперь ты даешь мне, скажем, сто марок. Ты их оставляешь на один год в банке, стало быть, у меня. По прошествии года я возвращаю тебе сто марок и даю еще десять марок в придачу. В следующий раз ты вручаешь мне уже сто десять марок. Спустя год ты получаешь от меня, то есть от банка, уже одиннадцать марок сверх вложенной суммы, поскольку на сей раз дал мне больше, нежели в первый раз. Через два года, таким образом, у тебя на руках уже сто двадцать одна марка. И так может продолжаться бесконечно, а главное, само по себе. И называется это процент и процент с процента. Классное изобретение, ты не находишь?

— Пожалуй, — согласился Герман, — только вот тянется вся эта история уж больно долго.

Эйнштейн опять глубокомысленно кивнул:

— Ты, коллега, разумеется, прав. Суть именно в этом. Вот почему я стал путешественником во времени, как я тебе уже говорил.

— Кем стал? — изумленно спросил Герман.

— Путешественником во времени, — повторил Эйнштейн. — Никогда об этом не слышал? Очень современная профессия. Берет начало с той поры, когда жил мой однофамилец, профессор. Одни люди путешествуют с места на место, туда и обратно. Они перемещаются в пространстве. Путешественник же во времени перемещается в прошлое или в будущее. Например, в минувший год, на сто лет назад или в следующее тысячелетие.

Герман, разинув рот, уставился на старика.

— Вам действительно уже случалось бывать в будущем?

— Конечно, — кивнул старик, — не одну дюжину раз.

— Ну и каково там? — полюбопытствовал Герман. Эйнштейн скривил губы:

— Ничего особенного. Можно даже сказать, скучно.

— А не могли бы вы… — Герман запнулся. — Не могли бы вы разочек взять меня с собой?

Старик почесал голову, на лице его появилось озабоченное выражение.

— Ну конечно, только знаешь ли… боюсь, ничего не выйдет. Ты наверняка слышал, как долго приходится тренироваться астронавтам, прежде чем они полетят в космос. У нас, путешественников во времени, подготовка еще сложнее. Я потратил на специальные занятия несколько лет. Боюсь, ты просто свалишься замертво, если я возьму тебя с собой. Я не хочу брать на себя такую ответственность. Мне тебя жаль, потому что ты, Герман, на самом деле отличный парень.

— Ах так… — разочарованно протянул Герман. — Да вы просто меня разыгрываете.

Эйнштейн снова опустил очки на нос и с обидой взглянул на мальчика:

— Ты, может быть, думаешь, что я лгу? Тогда извини, Герман. В таком случае нам не о чем больше разговаривать.

Он встал и собрался было уйти.

— А вы все-таки докажите! — упрямо крикнул Герман. Эйнштейн остановился и медленно повернулся.

— Я ведь тебя уже спрашивал, не хочешь ли ты стать богатым. Но ты, похоже, не хочешь. Весьма сожалею.

— Но где же тут доказательство? — спросил Герман.

— Уж его бы ты разглядел, — заверил старик. — Разве десять или сто тысяч марок не убедительное доказательство?

— Сто тысяч? — прошептал Герман. — Правда?

— А может быть, и еще больше, — небрежным тоном продолжал Эйнштейн. — Столько, сколько захочешь. Как насчет миллиона?

У Германа аж дух захватило.

— Но мне, естественно, — добавил старик, — необходим начальный капитал, поскольку из ничего, как известно, ничего не получится. Твоих шести марок вполне бы хватило.

— И как же вы собираетесь все это провернуть?

— Ты так ничего и не уразумел, коллега? Все проще простого. Я отправлюсь на сто лет назад и там с твоими деньгами открою банковский счет. Затем вернусь обратно и пойду в тот же самый банк. За сто лет деньги чудесным образом умножатся, понимаешь? Мне выплатят всю сумму, с процентами, и я снова отправлюсь в прошлое. Там я снова внесу все деньги на счет, возвращусь в день сегодняшний и опять все заберу. И это я проделаю столько раз, сколько понадобится, чтобы собрать искомую сумму. Да, это не детская забава. Итак, сколько ты хочешь иметь? Тебе достаточно только сказать.

— И вы на самом деле принесли бы мне миллион?

— Без проблем, коллега.

— А сколько все это заняло бы времени? Эйнштейн с некоторой досадой покачал головой:

— Ты опять ничего не понял, Герман. Операция вообще не займет времени, потому что я в любой момент могу вернуться обратно. — Он на секунду задумался. — Ну, скажем, я постараюсь обернуться за полчаса. Это время мне понадобится только для страховки, так, на всякий случай. Договорились?

Герман был смущен и страшно взволнован. Он извлек из кармана маленький кошелек и отдал старику шесть марок.

— Но вы ведь вернетесь, господин Эйнштейн?

— Ты что обо мне думаешь?! — возмутился тот. — Я не бросал еще ни одного коллегу. Итак, я буду здесь через полчаса. И не убегай никуда, слышишь!

— Не беспокойтесь. Большое спасибо.

Эйнштейн, казалось, внезапно заторопился. Не оборачиваясь, он пробормотал на ходу:

— Не за что, коллега! — и исчез.

Снаружи шелестел дождь; Герман присел на один из старых, заплесневелых чемоданов и стал ожидать возвращения путешественника во времени.

Он попытался мысленно прикинуть, какую гору, собственно, представляет собой миллион марок, но так и не смог. Он только знал, что это очень-очень много денег. Вероятно, все они даже не поместятся в его школьный ранец. В таком случае он воспользуется одним из этих старых чемоданов. Уж как-нибудь дотащит его до дому.

Затем он вообразил, как вытянулись бы лица у родителей при виде миллиона. О том, что он сегодня прогулял школу, наверняка не было бы и речи. Наоборот, они бы даже похвалили его и долго бы им восхищались. Они ужасно гордились бы им и ставили в пример сестренке, хотя Клара, ясное дело, еще слишком мала, чтобы что-то в этом понимать.

Потом он принялся размышлять, что можно было бы приобрести на миллион. Новую машину отцу, платье или там шубу для мамы. Себе лично электрическую железную дорогу, аквариум с тропическими рыбками, о котором он давным-давно мечтал, еще, может, хоккейные коньки, духовое ружье и, если останутся деньги, гоночную трассу на двенадцать дорожек.

Герман чихнул несколько раз подряд. Он замерзал все сильнее и чувствовал себя жалким и одиноким. Куда же запропастился Эйнштейн? Полчаса давным-давно истекли.

Герман попытался представить себе, как проходит путешествие во времени и что ощущаешь, когда мимо тебя вихрем проносятся дни, недели и месяцы. Возможно, при этом возникает боль в висках, колики в животе или головокружение. Наверное, можно даже потерять сознание… Ведь Эйнштейн говорил, что нужно очень долго тренироваться, прежде чем научишься перемещаться в прошлое и будущее. Вероятно, то, что он выглядел таким старым, связано со сверхчеловеческими нагрузками, ведь ему всего восемнадцать лет.

Кто знает, с какими опасностями он как раз сейчас столкнулся. Но ведь он, конечно, уже привык к ним. Может быть, все это время он пытался и не мог вернуться, потому что неточно запомнил, какой сегодня день. Это и немудрено, поскольку он даже не знал, что вчера было воскресенье. Наконец, он мог вернуться в какой-нибудь другой день, например, в послезавтра или в позавчера. И теперь сидел там и удивлялся, почему же мальчика нет на месте.

Спустя почти два часа бесплодных ожиданий Герману стало ясно, что при возвращении с Эйнштейном произошло что-то непредвиденное. Помочь ему он был не в силах, томиться в неизвестности тоже не имело никакого смысла. А кроме того, он так продрог и чувствовал себя таким несчастным, что решил отправиться в школу, где, по крайней мере, было тепло и сухо.

Он достал из ранца цветной карандаш и написал на стене аршинными буквами:

После этого он спустился по полуобвалившейся лестнице во двор. Дождь все еще продолжался.

Некоторое время Герман блуждал по незнакомым улицам. Затем он обнаружил вход в метро и спустился вниз. Он помнил, какая линия идет в район школы, но не знал, проходит ли она здесь или ему придется делать пересадку. Он принялся искать какой-нибудь указатель или схему метро и вдруг вспомнил, что позабыл приписать к посланию свой домашний адрес. А без адреса путешественник во времени не сможет его разыскать. Он решил было вернуться в заброшенный дом, поскольку речь, в конце концов, шла о целом миллионе, но вдруг остолбенел, словно его пронзила молния.

В грязном углу, прямо на полу, спал Эйнштейн. Рядом с ним стояла пустая бутылка из-под вина.

Герман тут же все понял. Этот человек попросту его обманул. Он выманил у него деньги, чтобы напиться. В этом, стало быть, все его путешествие во времени и заключалось.

Герман задумался, что же ему делать. Разбудить обманщика? Но зачем? Свои деньги назад он не получит — старик давно их истратил. Обратиться в полицию? Там Германа наверняка бы спросили, как он сюда попал и почему он не в школе, и тогда все выплыло бы наружу. И как с ним в таком случае поступят? Запрут в камеру за то, что он прогулял уроки? Герман был в полной растерянности.

Погруженный в свои мысли, он вдруг увидел полицейских в черных кожаных куртках, которые следили за порядком в метро. Герман быстро спрятался за колонну и стал наблюдать, как они склонились над Эйнштейном и потрясли его за плечо, пытаясь разбудить. Тот в ответ только лепетал что-то невразумительное и, казалось, совершенно не собирался вставать. Они подняли его с пола, подхватили под руки и, поддерживая с двух сторон, увели прочь. Когда все трое проходили мимо Германа, бродяга посмотрел мальчику в лицо, но, похоже, так ничего и не вспомнил.

— Извините, господа, — услышал Герман его голос, обращенный к служителям порядка, — в каком столетии мы, собственно говоря, в данный момент находимся?

Однако те не удостоили его ответа.

Герман еще долго глядел им вслед.

Нет, таким, как Эйнштейн, он стать не хотел. Хотя был уже на полпути к этому — теперь он это ясно видел. Разница была лишь в том, что он только начал прогуливать, а вот Альберт прогуливал уже всю жизнь.

Герман решил немедленно стать другим человеком. С этого момента он хотел быть честным, прилежным учеником, примером для подражания, отрадой для родителей и учителей. Он сейчас же отправится в школу и откровенно признается в своем проступке, какое бы наказание ему за это ни грозило. Оно все равно будет последним, поскольку подобная история никогда больше не повторится.

Правда, уже в следующую секунду выяснилось, что это благое намерение крайне трудно осуществить. В кармане у него не осталось ни гроша, без денег он не мог купить билет, а без билета, получается, не мог сесть в метро, то есть, конечно, мог, но тогда пришлось бы ехать «зайцем». А это означало, что он, прежде чем начать честную жизнь, должен совершить еще один неприглядный поступок. И если его при этом поймают, ему придется заплатить штраф в пятьдесят марок, которых у него тоже не было, поэтому его упекут за решетку, потом сообщат об этом родителям, те от него отрекутся и никогда больше не пожелают иметь с ним ничего общего…

Герман начал тихонько всхлипывать и шмыгать носом.

И все-таки он вынужден был на это пойти, у него просто не было выхода. Во всяком случае, ему стоило хотя бы попробовать, даже если он был почти уверен, что попадется.

Продолжая шмыгать носом, он принялся изучать схему метро и разобрался, что сперва ему нужно доехать до центра по восьмой линии и там сделать пересадку на пятую, которая и ведет в район школы. Всхлипывая, он спустился на эскалаторе вниз. Всхлипывая, доехал до центра и, всхлипывая, пересел на пятую линию. И всю дорогу его не покидало ощущение, что люди вокруг смотрят только на него. Но почему-то он никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.

Когда он наконец доехал до нужной станции и поднялся наверх, то испытал чувство безграничного облегчения. Контролер его не поймал, все еще раз сошло ему с рук. Он был так благодарен Богу, что просто сгорал от нетерпения доказать на деле свое желание исправиться.

Он свернул за угол и увидел перед собой здание школы. Ворота во двор были открыты, и как раз в эту минуту на улицу вылетела пестрая шумная ватага. Занятия закончились, он безнадежно опоздал и уже при всем желании ничего не мог изменить.

Герман спрятался в ближайшую подворотню, чтобы его не заметили одноклассники и уж тем более учителя. Когда все, наконец, разошлись, он, продолжая чихать, тоже поплелся домой.

Он был уязвлен в самое сердце. Выходит, его благие намерения никого не интересовали, даже Господа Бога, иначе тот мог бы устроить все чуточку не так. Уж какого-то — хотя бы самого крошечного — внимания он все-таки заслужил.

И когда он теперь явится домой, жизнь потечет по-прежнему, с этими бесконечными «Герман, сделай то!», «Герман, сделай это!», с Кларой и со всем остальным. И он опять превратится в пустое место. Как в таких условиях человек может стать лучше? Теперь у него вообще пропало желание хоть что-то менять. Он мог лишь надеяться на то, что схватит воспаление легких и скоро умрет.

Когда он тихо затворил за собой дверь, мама окликнула его из кухни:

— Герман, это ты?

Не получив никакого ответа, она вышла в прихожую и испуганно всплеснула руками:

— Ах ты, господи, что с тобой стряслось? Ты что, в воду упал, Герман? Ты же насквозь промок! И почему ты такой чумазый?

Герман по-прежнему ничего не отвечал. Сейчас он и в самом деле чувствовал себя очень несчастным. Он дрожал всем телом и тихо стучал зубами. Молча понурив голову, он ждал, что мать устроит ему форменную трепку. Пусть делает что хочет, ему было все равно.

— Давай-ка быстренько снимай мокрые вещи! — сказала мама и стала ему помогать. — Сдается мне, ты заболел, Герочка. Похоже, ты здорово простудился.

Давно уже она не называла его Герочкой.

Она отвела его в гостиную и приложила ладонь ко лбу.

— Да у тебя, сынок, температура, — встревожилась она.

В спальне заплакала сестренка.

— Клара зовет, — заметил Герман.

— Да-да, — ответила мама, — но сейчас в первую очередь надо позаботиться о тебе, Герочка. Пойдем, я сделаю тебе горячую ванну, а потом ты ляжешь в постель, и я поставлю тебе компресс.

И все это время мама не спрашивала его о том, что он натворил, не повторяла, как обычно: «Вот погоди, отец вернется с работы, он с тобой поговорит!», даже не хмурилась. Она занималась только им и никем другим, точно так же, как в последнее время занималась Кларой, а может быть, даже чуточку больше.

Уже лежа в постели, Герман выпил какао и съел булку с маслом, которая ему особенно нравилась. И получил компресс на шею, который нравился ему гораздо меньше.

— В школу, — заявила мама, — тебе, пожалуй, придется пока не ходить.

— Ну конечно, — прокряхтел Герман и чихнул.

— Пойдешь туда, только когда поправишься, — продолжала мама. — Утром я позвоню в школу и извинюсь.

Герман поежился, а затем прохрипел:

— Я сегодня тоже не был в школе. Мама кивнула:

— Я примерно так и подумала.

И все. Больше она ничего не сказала. Она только убрала у него со лба прядь волос и поплотнее его укутала.

Вечером, когда с работы пришел отец, Герман услышал, как родители что-то вполголоса обсуждали в гостиной. Затем отец подошел к его кровати и спросил, как он себя чувствует. Он тоже его не бранил. Напротив, после ужина он сделал нечто такое, чего давненько уже не делал. Он принес с собой книгу и прочитал Герману вслух увлекательную историю.

Она называлась «Долгая дорога в Санта-Крус», и в ней рассказывалось об одном мужественном человеке, который должен был доставить в город под названием Санта-Крус очень важное послание. Но чем ближе была цель, тем непреодолимее казались препятствия, встававшие на его пути. В конце концов стало казаться, что это совершенно безнадежное дело, однако храбрец все-таки справился со всеми трудностями и выполнил поручение. Но когда он, в полном изнеможении, добрался до места, выяснилось, что во всем городе не было ни души. Те, кому он должен был вручить секретное послание, давно уже ушли. Все его усилия оказались напрасными.

Когда отец закончил чтение, оба они некоторое время молчали, чтобы справиться с охватившим их волнением.

Потом Герман еле слышно прошептал:

— В точности то же самое произошло сегодня со мной, папа.

Отец в ответ серьезно кивнул:

— Я понимаю, мой мальчик.

— Правда? — изумился Герман.

— Да, — сказал отец. — Мне тоже, знаешь ли, однажды пришлось скакать верхом в Санта-Крус.

Герман приподнялся на постели, и отец нежно уложил его обратно.

— Лежи, пожалуйста, Герочка. Каждый человек когда-нибудь отправляется в Санта-Крус.

И, помолчав немного, добавил:

— А некоторые даже и не один раз.

Герман с благодарностью посмотрел на отца. И нашел, что отец у него просто чудесный. И такая же чудесная мама. И с Кларой он тоже теперь найдет общий язык. Может быть, это даже здорово — иметь младшую сестру, если со временем с ней можно будет потолковать о том о сем.

— Только вот еще что я хотел бы узнать… — продолжил отец. — Удалось ли тебе передать тайное послание?

Герман задумался, а потом прошептал:

— Не знаю… мне кажется, что да… однако…

— Тс-с! — произнес папа и приложил палец к губам. — Ничего не говори! Ведь это, в конце концов, секрет, не так ли?

Как раз в этот момент в спальню вошла мама, до этого хлопотавшая возле Клары. По очереди взглянув на обоих, она сказала:

— Ну что, дорогие мои? У вас вид настоящих заговорщиков.

Отец с сыном обменялись взглядами и многозначительно улыбнулись.

— Вы откроете мне свой секрет? — спросила мама. Отец подмигнул Герману:

— Откроем?

— Ясное дело! — сказал Герман.

Филимон Фальтенрайх

В Индии, в самой сердцевине непроходимых джунглей, жил очень старый и очень мудрый слон по имени Филимон Фальтенрайх. На своих могучих ногах-колоннах возвышался он над берегом священной реки. Время от времени, желая освежиться, он посыпал голову белым песком или принимал прохладный душ. Ведь щедрая природа, наряду с многочисленными достоинствами, наградила его и собственным поливальным устройством. Хобот вообще был крайне полезной штукой. И Филимон Фальтенрайх не уставал изо дня в день испытывать по этому поводу искреннюю благодарность.

С каких пор он жил в джунглях, никто точно сказать не мог. Столетние черепахи и те утверждали, что, сколько они себя помнят, он всегда стоял на этом самом месте. Одним словом, никто не знал, сколько лет Филимону Фальтенрайху. Да он и сам позабыл, поскольку не запоминал подобные пустяки. Он размышлял совсем о других вещах — он был философом.

Несмотря на то что Филимон Фальтенрайх отличался прямо-таки гигантскими размерами, шкура его была еще больше, чем тело. Она была столь вместительна, что ее хватило бы на пару таких же слонов.

Но он проживал в этой огромной шкуре совершенно один, и она висела на нем многочисленными складками, что придавало его виду солидность и добротность. Он вовсе этим не кичился, а принимал такое изобилие с благодарностью, как незаслуженный подарок природы. Кроме того, он вообще не придавал большого значения внешней стороне дела — для этого он слишком давно и слишком глубоко мыслил.

Не подумайте только, будто он все время неподвижно стоял на одном месте. Нет, конечно. Иногда он отправлялся на часок-другой прогуляться по джунглям — во-первых, чтобы немного размяться, а во-вторых — чтобы нарвать с деревьев свежих и сочных листьев и с удовольствием их съесть. Философы ведь тоже должны время от времени подкреплять силы. А у Филимона Фальтенрайха был, надо заметить, отменный аппетит. Это тоже наполняло его сердце благодарностью.

В остальном же он был существом нетребовательным и скромным. Настолько скромным, что, несмотря на свои прямо-таки фантастические размеры, он никому не мешал. Даже наоборот, когда он стоял на берегу священной реки, животные, проживавшие по соседству, время от времени использовали его в качестве садового домика. Они прятались между его ногами-колоннами во время дождя или отдыхали в тени его исполинского тела, когда немилосердно палило солнце.

Филимон Фальтенрайх ничего не имел против, поскольку его самого не тревожили и не мешали ему предаваться размышлениям.

Теперь вам наверняка захочется узнать, о чем именно размышлял Филимон Фальтенрайх. Так вот, он, собственно, любил всякую мысль, лишь бы она была великой и прекрасной. Но главное — великой, ибо он сам был таким — и не только телом, но и душой.

Когда, к примеру, бархатисто-синее небо Индии отражалось ночами в священной реке, картина эта глубоко трогала Филимона Фальтенрайха, и он, исполнясь благоговения, думал: «Луна!» Больше он ничего не думал, лишь просто: «Луна!» И это была великая мысль.

Филимон Фальтенрайх мерно покачивался на своих мощных ногах, чуть слышно шелестел щедро отмеренными ушами и чувствовал себя крошечным и незначительным по сравнению с небом, усыпанным звездами. И от созерцания этой красоты сердце его начинало трепетать.

Посещали его, естественно, и другие великие и прекрасные мысли. Например: «Цветы!» Эта мысль была просто безбрежна, хотя сам по себе цветок часто выглядит довольно невзрачно. Но внешние размеры ровным счетом ничего не значат. Это Филимон Фальтенрайх знал, а потому держался тихо и скромно.

Впрочем, случалось и так, что он несколько лет подряд обдумывал одно и то же, поскольку ему казалось, что чем дольше размышляешь, тем мысль становится величественнее и глубже. Надеюсь, что вы все поймете правильно и не станете смеяться над Филимоном Фальтенрайхом, как, например, обезьяны, которые над его головой вели нескончаемые научные беседы, утверждая, что уж они-то с такими простыми вопросами справились бы в два счета.

Филимон Фальтенрайх только улыбался, слыша подобные заявления, посыпал себе голову белым речным песком и молчал. Люди, размахивающие всеми руками и ногами разом, в два счета разделываются со всем на свете. Их крайне трудно убедить в том, что многое в этой жизни зависит вовсе не от умения быстро с чем-либо справиться. Во всяком случае, Филимон Фальтенрайх охотно избегал спешки. Он ведь был мудрецом.

Чуть ниже по течению, там, где священный поток изгибался вправо, на прибрежный песок нанесло внушительную кучу гнилых водорослей.

Вся эта груда довольно скверно пахла. Животные, обитавшие поблизости, с радостью избавились бы от нее, не будь это сопряжено с серьезными трудностями. Дело в том, что водоросли были населены, словно многоквартирный дом. В роли квартиросъемщиков выступала мириадокрылая колония мух всяких мастей и размеров. Сколько именно жильцов насчитывала колония, мухи и сами сказать не могли, ведь они ни секунды не могли усидеть на месте и все время хаотично роились. Но их без сомнения было очень много. Поэтому-то их просто гордость распирала от сознания собственного величия.

— Мы самые важные существа на свете, — без конца повторяли они. — Нас тьма тьмущая. Если бы мы, к примеру, однажды решили, что отныне на земле должен воцариться мрак, нам ничего не стоило бы затмить солнце. И то, что мы не делаем этого, доказывает, что именно мы, строго говоря, позволяем солнцу светить. А это с нашей стороны великая милость, за которую все остальные должны целовать нам ноги, все шесть!

С этой точки зрения мухи действительно были весьма важными существами. А посему они считали, что имеют полное право нападать на других обитателей джунглей. Они без спросу садились куда им вздумается, нахально разгуливали где хотели, беспардонно щекотали и кусали зверей и птиц и вообще вели себя так, что и описать невозможно.

Поэтому они никого не желали терпеть рядом со своей кучей, кроме разве что лягушки Квинтилии Квабелли, которая жила на речном берегу под замшелым камнем. Подобная благосклонность мириадокрылой колонии к своей, соседке объяснялась довольно просто: Квинтилия Квабелли рассматривала обитателей колонии исключительно с точки зрения их съедобности.

И вот однажды мухи решили, что раз и навсегда должны доказать джунглям, что именно они являются самыми ловкими, самыми непобедимыми, самыми могущественными — короче говоря, самыми важными существами на свете.

Но как? От затеи с затмением солнца они благоразумно отказались, поскольку день как раз выдался пасмурный. А дни, когда небо затянуто грозовыми тучами, как справедливо рассудили они, не слишком подходят для солнечных затмений. Впрочем, не подлежало никакому сомнению, что они сумели бы его устроить, если бы только захотели. Так что устраивать его на самом деле не было никакой необходимости. Это объяснение вполне удовлетворило «солнцезатменные» амбиции мушиной колонии.

— У меня возник куда более заманчивый план, — воскликнул председатель, толстый слепень, сидевший на самой вершине кучи водорослей.

Нетерпеливое жужжание, раздавшееся в ответ, означало, что коллеги готовы его внимательно выслушать.

— Мы, как всем известно, — начал слепень, — являемся самим важными существами на свете. А потому, естественно, и лучшими в мире футболистами. Во-первых, мы умеем неимоверно быстро бегать и без труда выделываем поразительные трюки, А во-вторых… — Он повысил голос, и все присутствующие зажужжали от нетерпения. — А во-вторых, — продолжал оратор, — у каждого из нас по шесть ног. Мои дорогие члены мушиного сообщества, слепни, оводы и личинки, совершенно ясно, что футбольная команда, у каждого игрока которой по шесть ног, непобедима. Вы только представьте себе сборную, игроки которой имеют в сумме шестьдесят шесть ног! Чемпионат мира нам не страшен! Поэтому мы вызовем всех зверей на футбольный матч, вот тогда-то и выяснится, кому под силу с нами тягаться.

Одобрительное жужжание было ему ответом, и все мухи, аплодируя, с воодушевлением засучили передними лапками.

— Но сперва нам следует учредить комитет, — взволнованно прозудела переливчато-зеленая муха, — комитет, который решит, кого мы победим первым, у кого выиграем в следующей игре и кого одолеем в третьей, четвертой и пятой встрече.

— Хорошо, — согласился толстый слепень, — мы учредим комитет. Кто хочет в него войти?

Все наперебой закричали, выражая желание войти в состав комитета, которому предстоит решать столь судьбоносные вопросы.

— Замечательно, — прожужжал председатель собрания, — будем считать, что оргкомитет учрежден. Я единогласно назначаю себя его президентом и объявляю совещание открытым. Первый вопрос повестки дня: кого мы хотим одолеть в первую очередь?

Чудовищное волнение охватило несметное мушиное полчище. Все разом зазудели и зажужжали, стараясь перекричать друг друга.

— Сначала, — предложила старая, поседевшая муха, у которой осталось только пять ног, — сначала нам, вероятно, нужно попробовать свои силы на муравьях, потом на саранче, а потом…

Договорить ей не дали — голос мухи потонул в шквале негодующих возгласов и язвительных замечаний.

— Дражайшая, — иронично заметил один молодой слепень, — почему бы вам сразу не предложить нам в противники улиток и дождевых червей?

— Довольно! — зычно крикнул президент со своей верхотуры. — Мы, в конце концов, все-таки слишком важные персоны, чтобы отвлекаться на подобные пустяки. Если мы действительно начнем с муравьев, то наши игры растянутся лет эдак на сто, прежде чем мы разделаемся со всем зверьем. Нет, нам следует начать с самого достойного соперника. Это лишний раз подчеркнет значительность состязания.

— А что, если нам помериться силами с лягушками? — снова отважилась подать голос седая муха с пятью ногами.

В воздухе на миг повисло растерянное молчание.

— Ваше предложение отклоняется, — строго заявил председательствующий. — Встреча с лягушками неприемлема. Впредь, пожалуйста, оставляйте при себе столь неуместные замечания!

— Я предлагаю, — крикнул молодой слепень, — сперва победить крокодилов.

— Нет, сперва обезьян! — крикнул его приятель. И тогда все загудели, перебивая друг друга:

— Нет, бегемотов! Носорогов! Тигров!

Как раз в эту минуту мимо зловонных водорослей проходил тигр, барон Ганнибал фон Громмель. Он брезгливо поморщился и прошествовал к реке, чтобы утолить жажду.

— Эй, вы! — дерзко прожужжал молодой слепень, взлетел и уселся тигру прямо на нос. — Слабо сыграть против нас на чемпионате мира по футболу, а?

Барон Ганнибал фон Громмель с досадой взмахнул когтями у носа, чтобы отогнать назойливую муху. Но та оказалась упрямой и залетела ему в ухо.

— Если вы собираетесь улизнуть, — прозудела она внутри, — значит, вы спасовали и, следовательно, считаетесь побежденным, так и знайте!

Барон потряс головой и потер лапой терзаемое ухо, ведь у тигров исключительно чувствительный слух.

— Проклятие! — прорычал он, спешно возвращаясь в джунгли. — Сегодня мухи особенно надоедливы. Видимо, скоро разразится гроза.

— Вы видели? — прозудел молодой слепень, вернувшись на кучу водорослей. — Он побоялся играть с нами! Он с самого начала отказался от встречи! Ура, тигр уже побежден!

Поднявшаяся тут суматоха с трудом поддается описанию. Когда многочисленное собрание несколько успокоилось, слово взяла переливчато-зеленая муха.

— Глубокочтимый господин президент, дорогие собратья, — торжественно начала она. — Эта победа даже последних пессимистов в наших рядах должна убедить в том, что мы едва ли переоценим себя, если изберем соперника, который, по крайней мере внешне, приблизительно равен нам.

— Совершенно верно, совершенно верно! — закричали заседающие.

— А что же, спрашиваю я вас, уважаемые члены оргкомитета, — зеленая муха молитвенно воздела вверх три из шести своих лапок, — что является знаком нашего превосходства?

Оратор сделал искусную паузу. Тишина воцарилась над кучей водорослей. Бессчетное количество глаз в томительном ожидании уставилось на зеленую муху, которая теперь эффектно опустила три свои лапки и воскликнула:

— Конечно же, хобот! — И в доказательство сказанного она вытянула вперед свой хоботок. — Отсюда следует, что единственный достойный противник — это слон, несмотря на то что у него всего лишь четыре ноги, а не шесть. Только его можно принимать в расчет.

Восторженные аплодисменты подтвердили, что сражаться с мухами за звание чемпиона мира по футболу предстояло Филимону Фальтенрайху.

Уведомить слона об этом решении отправилась специальная делегация. Но поскольку Филимон Фальтенрайх обладал не только очень большой, но и очень толстой шкурой, да вдобавок был в этот момент занят своими мыслями, то попросту не заметил прибытия чрезвычайно важной делегации, которая расположилась по всему его телу и передала ему послание.

Он мигал маленькими ласковыми глазами, шуршал ушами и, как обычно, кивал головой в такт своим мыслям. Однако парламентеры приняли эти скупые движения за выражение согласия и, удовлетворенные, вернулись обратно на кучу водорослей.

Тем временем остальные члены оргкомитета поручили навозному жуку изготовить особо прочный футбольный мяч.

Навозный жук слепил из навоза красивый крепкий шар, какие делал всегда и везде, подкатил его к подножию кучи и пошел своей дорогой. Изготовление шаров было его ремеслом, а уж скатать одним больше, одним меньше не имело для него ровным счетом никакого значения. Остальное его вообще не интересовало.

Затем комитет отобрал одиннадцать молодых статных слепней, которые умели особенно быстро и особенно юрко передвигаться зигзагами. Из них была составлена национальная сборная Кучи гнилых водорослей.

Затем многочисленное сообщество направилось к Филимону Фальтенрайху, чтобы у его могучих передних ног, обозначавших ворота, построить футбольное поле. Поле получилось довольно маленьким, во всяком случае для слона. Возможно, он улыбнулся бы этому, если бы вообще обратил внимание на происходящее. Но он был погружен в свои мысли и ничего не заметил.

Игроки мушиной сборной заняли свои позиции, болельщики расселись по местам — частью на земле вокруг поля, частью на Филимоне Фальтенрайхе, что, собственно, противоречило правилам, потому что слону предстояло играть. Но поскольку протест никто не заявил, они так и остались сидеть где сидели.

Матч начался.

Болельщики с неимоверным напряжением следили за игрой. Ведь речь, в конце концов, шла о доказательстве их превосходства, а некоторые из них совсем не были уверены в своей победе.

Центральный нападающий покатил навозный шар перед собой, затем отпасовал его правому крайнему, тот моментально отпасовал его через все поле левому крайнему, который прорвался к воротам, расположенным между могучих ног слона. Болельщики затаили дыхание. Левый крайний после изящного дриблинга вышел на атакующую позицию, удар и — го-о-ол! Несколько минут спустя был забит второй гол, затем последовали третий и четвертый. Болельщики впали в экстаз и напрочь утратили контроль над собой.

Однако Филимон Фальтенрайх все еще не замечал, что близок к поражению в матче за звание чемпиона мира по футболу. Он по-прежнему был занят своими мыслями. Один раз, правда, он задумчиво набрал хоботом немного песка и высыпал себе на голову. За что получил серьезное предупреждение от председателя оргкомитета, который по совместительству выполнял обязанности арбитра. Песок, оказывается, был взят с футбольного поля, и считалось нечестным пользоваться подобными методами в спортивной борьбе. Но на предупреждение Филимон Фальтенрайх тоже не обратил никакого внимания. Игра продолжалась.

Вероятно, нет нужды описывать все острые моменты встречи. Достаточно сказать, что игра завершилась со счетом 100:0 в пользу национальной сборной. Поистине сенсационная победа! Она превзошла самые смелые ожидания оргкомитета.

Триумфальное шествие возвратилось на кучу водорослей. Игроков национальной сборной чествовали как главных героев дня.

К вечеру, правда, празднество было прервано самым досадным образом. Небо затянулось тяжелыми грозовыми тучами, и припустил дождь, да такой сильный, какой только в индийских джунглях и случается. Барон Ганнибал фон Громмель верно его предсказал.

Со всей округи сбежались звери и укрылись от ненастья под ногами-колоннами Филимона Фальтенрайха. Уровень воды в священной реке резко поднялся, и поток смыл кучу гнилых водорослей вместе с оргкомитетом и сборной командой, унеся ее прочь. Куда? Этим, признаться, никто особенно не интересовался, да оно, пожалуй, и не столь важно.

Дождь вскоре прекратился, и в спокойных водах священной реки отразилось бархатисто-синее небо Индии.

Филимон Фальтенрайх, который так и не заметил, что был побежден с таким разгромным счетом, моргал маленькими приветливыми глазами, покачивал могучей головой и растроганно думал: «Луна!»

Больше он ни о чем не думал, просто: «Луна!»

Но это была очень важная мысль.

О снах и Сноежке

В стране Дремании самым важным занятием является сон. Поэтому страна так и называется. Причем важно не то, как много или как долго может проспать человек, а насколько хорошо он это делает. В этом вся суть. Тот, кто умеет хорошо спать, полагают жители Дремании, обладает приветливым нравом и отличается ясным умом. Поэтому того, кто умеет спать лучше всех, они провозглашают своим королем.

Правили там однажды король с королевой, у которых была маленькая дочка по имени Сонечка. Имя, скажем прямо, очень симпатичное, да и сама принцесса была на редкость симпатичным ребенком. С этим утверждением соглашался каждый, кто хотя бы раз видел девчурку. Она жила с родителями в Замке Сновидений и спала на огромной белоснежной кровати с пологом.

Удивительное дело, но по вечерам маленькая принцесса ни за что не хотела ложиться в постель и всегда придумывала какие-нибудь отговорки, чтобы оттянуть время и еще немножко поиграть. И все потому, что боялась засыпать.

А почему же она боялась? Да потому, что ей часто снились страшные сны. Кошмары доставляют неприятности даже взрослым, на малышей же они действуют не в пример хуже, ну а для маленькой принцессы, которую зовут Сонечка и которая живет в Дремании, это просто катастрофа.

— Какой позор! — говорили люди, сокрушенно качая головой.

Король и королева день ото дня становились все печальнее и сами уже не могли спать так хорошо, как предписывал им дворцовый этикет. А маленькая принцесса день ото дня становилась все бледнее и таяла словно свечка.

— Что же делать? — вздыхала королева. — Остается только надеяться, что страшные сны не повторятся.

Но сны повторялись, повторялись с достойной сожаления регулярностью. Тогда король созвал во дворец самых лучших докторов. Светила медицины обступили большую кровать маленькой принцессы, важно что-то обсудили на латыни и выписали уйму всяких рецептов. Однако снадобья не помогли. Тогда король разослал гонцов с наказом порасспросить о недуге старых пастухов и собирательниц трав, крестьян и рыбаков. Но никто так и не посоветовал ничего дельного.

Наконец король велел расклеить повсюду листовки и напечатать во всех газетах объявления, что он вознаградит всякого, кто избавит его дочь от плохих снов. Однако никто не откликнулся.

— В таком случае я сам отправлюсь на поиски, — заявил однажды король.

— Отправляйся! — с надеждой в голосе ответила королева. Она выгладила ему дорожный костюм, который он давно уже не надевал, и положила в рюкзак бутерброды. И король пустился в странствие по белу свету.

Он расспрашивал каждого, кого встречал на своем пути, — железнодорожных кондукторов и пожарных, школьных учителей и торговцев овощами; он расспрашивал ковбоев и эскимосов, негритят и умудренных жизнью китайцев, петербуржцев и парижан, но так и не нашел ни одного человека, который бы знал средство от плохих снов.

Король совершенно выбился из сил и пал духом. Он уже не знал, куда податься, но и вернуться домой с пустыми руками тоже не хотел. Поэтому он просто брел вперед, не разбирая дороги. Между тем стемнело, и на землю опустилась ночь. Подул ледяной ветер, а с неба повалил снег. Король даже не заметил, как наступила зима.

В конце концов он вышел на большую-пребольшую пустошь и понял, что заблудился. Запорошенные снегом кусты дрока в темноте казались диковинными привидениями. Однако король был слишком утомлен, чтобы испугаться.

Через некоторое время он заметил какой-то отблеск среди ветвей — словно осколок лунного света перемещался с места на место, да так проворно, что взгляд едва поспевал за ним.

Подойдя поближе, король увидел, что у этого серебристого лучика были ручки, ножки и головка, вся в иголках, точно чертополох или ежик. Лунное созданьице посмотрело на путника сверкающими, словно две далекие звездочки, глазами, и личико его заиграло тысячами смеющихся морщинок. Однако самым удивительным на лице был необычайно большой рот, приоткрытый, будто клюв у голодной птицы.

— Ах, кто же меня позовет? Ах, кто же меня пригласит? — безостановочно восклицал человечек тонким скрипучим голоском. — Я ужасно проголодался! Если меня в ближайшее время никто не накормит, мне придется проглотить самого себя!

При этом он так широко раскрыл рот, что тот заслонил не только голову, но и всю вертлявую фигурку.

— Я заблудился, — обратился к странному существу король, — расскажи, пожалуйста, как мне отсюда выбраться.

— В одиночку отсюда никому не выбраться, — ответил человечек, — только вместе со мной. А я могу покинуть это место лишь в том случае, если меня кто-нибудь пригласит на ужин.

Король порылся в своем рюкзаке, но тот был пуст.

— У меня, к сожалению, ничего не осталось, — извинился король, — иначе я с удовольствием угостил бы тебя бутербродом.

— Фу, какая гадость! — грубо оборвал его человечек. — Меня подобные вещи совершенно не интересуют! Ты что, не узнаешь меня, а? Не помнишь, чем я питаюсь? Что ты вообще тогда здесь делаешь?

— Я ищу того, — пояснил король, — кто избавит мою маленькую дочку Сонечку от злых снов.

Человечек-лунный свет высоко подпрыгнул от радости и тотчас же преобразился.

— Ух, ну надо же! — воскликнул он. — Значит, я все-таки успею сегодня проглотить что-то стоящее! Пригласи меня! Пригласи меня! Давай-ка сюда твою накидку, быстро! И твои сапоги мне тоже понадобятся! Так, а теперь еще посох, чтобы я мог отправиться туда, куда ты меня пригласишь.

Король был так озадачен, что беспрекословно отдал ему весь свой скарб.

— Ты, верно, думаешь, что я просто отнимаю у тебя вещи, а? — хихикнул малыш. — Ты прав, именно это я и делаю. Однако я не разбойник. Сейчас ты увидишь, что поступил правильно, не отказав мне. Теперь можно помочь всем троим: тебе, твоей дочке, но прежде всего мне, Сноежке!

Затем он присвистнул, щелкнул языком, и, прежде чем король успел спросить: «Каким образом?», мантия превратилась в большой лист прекрасной белой бумаги, посох — в громадную перьевую ручку, а сапоги — в гигантскую чернильницу. Малыш обмакнул перо в чернила и в мгновение ока начертал:

Сноежка, сноежка, Сны дурные съешь-ка! Приготовь ложку, Хлебай понемножку! Сны плохие — в рот, в рот, Набивай свой живот! Оставляй хороший сон, Чтобы нам приснился он. Злые сны скорей съедай, Сладких снов нам пожелай!

Затем он скатал лист в трубочку и вручил его королю.

— А теперь, — воскликнул он, — беги скорее к Сонечке и попроси ее выучить заклинание наизусть. Надеюсь, что скоро в моем желудке окажутся сочные злые сны. У меня уже слюнки текут. Ну чего ты стоишь как столб? Давай, беги же наконец!

— Да-да, конечно, только знаешь ли, — смущенно проговорил король, — я проделал очень длинный путь, прежде чем добрался сюда. Мой замок расположен на другом конце земли. Мне потребуется, вероятно, немало времени, чтобы вернуться к Сонечке.

— Вот ведь беда какая! — проворчал человечек. — Какие вы, люди, однако, скучные создания. А я не могу выбраться отсюда, если меня не вызовут заклинанием.

— Что же нам делать? — растерялся король.

— Знаешь что? — вдруг хихикнул малыш. — Ты ведь, пожалуй, и сам мог бы вызвать меня для дочери.

— Думаешь, у меня получится?

— А мы попробуем, — заявил человечек. — Попытка не пытка. Давай, читай заклинание!

С этими словами он извлек из правого кармана маленький ножик с роговой ручкой, а из левого — стеклянную вилочку и принял позу бегуна, готового к старту.

Король развернул свиток и собрался было читать, как тут в голову ему пришла одна мысль, и он снова опустил лист.

— Послушай, Сноежка, — озабоченно сказал он, — а что же, собственно, будет со мной, когда ты исчезнешь? В одиночку я отсюда никогда не выберусь. Накидки и сапог у меня теперь нет. Мне что, замерзать здесь прикажешь?

— Ну вот тебе на! — недовольно проворчал малыш. — Какие вы, люди, все-таки зануды. Ладно, так и быть, садись мне на плечи, я тебя повезу.

Король был человеком довольно увесистым, поэтому засомневался, что такая кроха сможет его утащить. Однако ему ничего другого не оставалось, как рискнуть. Он осторожно взгромоздился на колючие плечи человечка, опять развернул свиток и прочитал заклинание вслух.

И едва он успел произнести последнее слово, как сноежка сорвался с места с такой скоростью, что земля буквально замелькала под его маленькими ножками.

— Получилось! — пронзительно закричал он. — Ты видишь, все получилось!

— С-ска-жи-и, п-пож-жалуй-ста, — заикаясь от испуга, еле выговорил король; он придерживал рукой корону, чтобы та не слетела, — ты с удовольствием пожираешь — о, прости, ради бога, я хотел сказать, поедаешь — только злые и страшные сны?

Вжик! В этот момент они как раз пролетели над Северным полюсом.

— До последней крошки! — прокричал в ответ человечек. — И чем сны злее, тем они вкуснее, и чем их больше, тем для меня лучше!

Чи-ик! И мимо просвистела Америка с Аргентиной.

— А добрые и красивые сны, — продолжал король, с трудом преодолевая встречный ветер, — их ты не любишь? Мне это кажется несколько странным.

— Здесь нет абсолютно ничего странного! — тяжело отдуваясь, выговорил человечек, явно уже подуставший. — Разве для тебя новость, что ежи предпочитают питаться змеями и улитками? А я, если можно так выразиться, сонный ежик, поэтому мне по вкусу злые, колючие сны. Таким уж я уродился и для того существую на свете. Ну, хватит об этом! Го-оп! И они уже миновали Африку с Австрией.

— Но почему, — пробормотал король, почти утративший способность слышать и видеть, — почему ты не приходишь по собственному желанию?

— Я ведь тебе уже объяснял, — огрызнулся человечек, — что могу пойти лишь туда, куда меня позовут! И ем только то, чем меня угощают.

Бултых! Мир внезапно остановился. И, оглядевшись по сторонам, король увидел, что сидит на полу посреди детской. Королева стояла у постели Сонечки, и обе от изумления открыли рты.

— Я разыскал Сноежку! — воскликнул король и показал жене и дочери свиток с заклинанием.

И все трое радостно обнялись.

С тех пор всякий раз, когда принцесса Сонечка боялась, что ей приснится что-нибудь страшное, она произносила вслух заклинание и приглашала в гости Сноежку. Правда, она ни разу его не видела, но иногда, засыпая, слышала, как тоненький голосок приговаривал: «Спи, детка, засыпай и ни о чем не тревожься. Я буду рядом и присмотрю за твоими снами. И спасибо за приглашение!»

И Сноежка, должно быть, действительно наведывался во дворец, потому что маленькой принцессе с тех пор не приснилось ни одного дурного сна. Щечки у нее снова округлились и разрумянились, и все жители Дремании очень гордились ею, ибо никто не умел спать так сладко, как она.

А чтобы другие дети тоже могли позвать Сноежку, король распорядился записать эту историю и вместе с заклинанием напечатать в книге. Что и было исполнено.

Офелия и театр теней

В одном маленьком старинном городе жила маленькая женщина, уже в преклонных годах, по имени Офелия. В свое время, когда она появилась на свет — а случилось это, конечно, уже очень давно, — ее родители сказали: «Наша дочь когда-нибудь станет великой актрисой. Поэтому мы дадим ей имя героини одной известной драмы».

Правда, маленькая фрейлейн Офелия унаследовала от своих родителей лишь благоговение перед языком великих поэтов, и более ничего. И знаменитой актрисой она тоже стать не сумела. Для этого у нее был слишком тихий голос. Но она хотела внести свою лепту в искусство, пусть даже весьма скромную.

В том старинном городе имелся весьма достойный театр. На авансцене скрывалась от глаз зрителей суфлерская будка. В ней из вечера в вечер сидела фрейлейн Офелия и шепотом подсказывала актерам их реплики, чтобы те не сбивались. Для этого тихий голос Офелии подходил как нельзя лучше, поскольку публика не должна была ничего слышать.

Всю свою жизнь фрейлейн Офелия посвятила этому незамысловатому ремеслу и тем была счастлива. Мало-помалу она выучила наизусть все великие комедии и трагедии, и ей больше не нужна была книга, чтобы сверяться.

Прошли годы. Госпожа Офелия состарилась, а времена изменились. Все меньше людей стало ходить в театр, чтобы посмотреть спектакль, поскольку теперь появилось кино, телевидение и прочие развлечения. Большинство обзавелось автомобилями, и если вдруг кто-то хотел посетить театр, он предпочитал съездить в ближайшую столицу, где можно было насладиться игрой знаменитых актеров и где существовало не в пример больше возможностей людей посмотреть и себя показать.

Дошло до того, что театр маленького старинного города закрыли, актеры разъехались в разные стороны, а маленькая фрейлейн Офелия была уволена.

Когда закончилось последнее представление и занавес опустился в последний раз, она ненадолго задержалась в театре. В полном одиночестве сидела она в своей суфлерской будке и вспоминала прошедшую жизнь. Внезапно она увидела тень, которая взад и вперед скользила по кулисам, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Однако вблизи не было никого, кто мог бы ее отбрасывать.

— Эй! — произнесла госпожа Офелия своим едва слышным голосом. — Кто здесь?

Тень явно испугалась и съежилась, хотя и без того не имела определенной формы, но затем успокоилась и немного подросла.

— Прошу прощения, — сказала тень, — я не знала, что здесь есть кто-то еще. Я не хотела вас напугать. Я только искала пристанище, поскольку не знаю, куда мне податься. Пожалуйста, не гоните меня прочь.

— Ты тень? — спросила Офелия. Тень утвердительно кивнула.

— Но ведь тень должна кому-то принадлежать, — продолжала фрейлейн Офелия.

— Нет, — ответила тень, — не всякая. На свете есть лишние тени, которые никому не принадлежат и которые никто не хочет иметь при себе. Я одна из них. Меня зовут Несбывшиеся Мечты.

— Понятно, — сказала фрейлейн Офелия, — а разве не грустно жить вот так, без кого-то, кому ты принадлежишь?

— Очень грустно, — призналась тень и тихонько вздохнула, — однако что ж тут поделаешь?

— Хочешь пойти ко мне? — спросила пожилая дама. — У меня тоже нет никого, кому я была бы нужна.

— С удовольствием, — ответила тень, — это было бы замечательно. Но в таком случае мне придется накрепко прирасти к вам, а у вас уже одна тень имеется.

— Надеюсь, вы как-нибудь друг с дружкой поладите, — обнадежила ее фрейлейн Офелия.

Ее собственная тень согласно кивнула.

С той поры у фрейлейн Офелии стало две тени. Немногие обратили на эту странность внимание, но те, кто заметил, все же немало удивились. Фрейлейн Офелии не хотелось быть предметом толков и пересудов, поэтому она всякий раз просила одну из теней днем делаться поменьше и прятаться в ее дамскую сумочку. Ведь теням повсюду хватает места.

Однажды фрейлейн Офелия сидела в церкви и вела неторопливый разговор с Господом Богом в надежде, что тот ее услышит, несмотря на очень тихий голос (полной уверенности в этом у нее, разумеется, не было). Вдруг она увидела на белой стене храма тень, которая казалась крайне истощенной и которая, хотя и не имела каких-то четких очертаний, протягивала руку, словно за подаянием.

— Ты, верно, тоже тень, которая никому не принадлежит? — поинтересовалась она.

— Да, — сказала тень, — но среди нас ходят слухи, будто есть человек, который нас принимает. Это, случайно, не ты?

— У меня и так уже две, — ответила фрейлейн Офелия.

— Тогда, думаю, мало что изменится, если станет на одну больше, — с мольбой произнесла тень. — Не могла бы ты забрать к себе и меня? Так печально и одиноко, когда у тебя никого нет.

— Как же тебя зовут? — ласково спросила пожилая женщина.

— Боязнь Темноты, — прошептала тень.

— Ну хорошо, пойдем, — согласилась фрейлейн Офелия. И теперь у нее было уже три тени.

С того дня к ней чуть ли не каждый день стали приходить все новые беспризорные тени, поскольку таковых, как оказалось, на свете существует довольно много.

Четвертую звали Одинокая Старость.

Пятую — Душевная Боль.

Шестую — Прощай Навсегда.

Седьмую — Тяжелый Недуг.

И так продолжалось и продолжалось. Старенькая фрейлейн Офелия была бедной, но теням, сколько бы их ни было, к счастью, не требуется пища, чтобы насытиться, и одежда, чтобы согреться.

Только в маленькой комнатке пожилой дамы порой становилось очень темно от заполнивших ее теней, которые у нее прижились, потому что никто больше не хотел их иметь. У фрейлейн Офелии не хватало духу отказывать им в приюте. И день ото дня их становилось все больше и больше.

Серьезные проблемы возникли тогда, когда тени начали ссориться. Они спорили из-за места, частенько толкали друг дружку, а иной раз дело доходило до настоящих потасовок. В такие ночи маленькая фрейлейн Офелия не могла уснуть. Тогда она лежала в постели с открытыми глазами и своим тихим голосом пыталась урезонить не в меру расшалившихся жильцов. Толку, правда, от этих увещеваний было немного.

Фрейлейн Офелия не любила раздоров, кроме тех, что были описаны языком великих поэтов и ставились на театральных подмостках. И вот однажды ей в голову пришла превосходная идея.

— Послушайте, — обратилась она к теням, — если вы хотите и впредь у меня оставаться, вам придется кое-чему научиться.

Тени прекратили ссориться и из всех углов маленькой комнаты уставились на свою хозяйку.

Тогда она стала декламировать им великих поэтов, все, что знала наизусть. Она медленно, по нескольку раз проговаривала один и тот же текст и затем требовала, чтобы тени повторяли фразы на память. Ученики старались изо всех сил и проявили исключительную понятливость.

Таким образом, тени мало-помалу выучили со слуха все великие комедии и трагедии мирового театрального репертуара.

Отныне жизнь потекла совершенно иначе, чем прежде, ведь тени могут представить все, что хочешь: они могут принять образ карлика или великана, человека или птицы, дерева или стула.

И часто они целую ночь напролет разыгрывали перед фрейлейн Офелией удивительные спектакли. А она шепотом подсказывала им слова, чтобы они не сбивались.

Днем же, однако, все они — за исключением, разумеется, ее собственной тени — обитали в дамской сумочке своей наставницы и покровительницы. Да, тени, когда захотят, могут делаться невероятно маленькими.

Следовательно, люди никогда не видели, что у госпожи Офелии много теней, и все же они чувствовали, что с ней творится что-то неладное. А необычное, как известно, людям не слишком нравится.

— Эта пожилая дама явно со странностями, — шушукались одни за ее спиной. — Ее следовало бы отправить в приют для престарелых, где о ней позаботятся.

А другие добавляли:

— Она, вероятно, сошла с ума. Кто знает, что она может натворить в один прекрасный день.

И все начали ее сторониться.

В довершение всех бед к фрейлейн Офелии явился домовладелец, у которого она снимала комнату, и заявил:

— Я очень сожалею, однако с сегодняшнего дня вам придется платить за жилье вдвое больше.

Такие расходы оказались фрейлейн Офелии не по карману.

— В таком случае, — сказал домовладелец, — вам, пожалуй, придется отсюда съехать, как это ни печально.

Тогда фрейлейн Офелия сложила все свои нехитрые пожитки в чемодан — вещей оказалось совсем немного — и покинула дом. Она купила билет, села на поезд и отправилась странствовать по белу свету.

Заехав довольно далеко, она вышла из вагона и пошла куда глаза глядят. В одной руке у нее был чемодан с ее немудреным скарбом, а в другой она держала дамскую сумочку со всеми своими тенями.

Дорога оказалась очень длинной.

В конце концов Офелия вышла к морю — больше идти было некуда. Она присела передохнуть и заснула.

Тут тени выбрались из сумочки, столпились вокруг нее и принялись советоваться, что же им делать дальше.

— Ведь это, собственно, из-за нас, — говорили они, — фрейлейн Офелия лишилась крыши над головой и оказалась в столь бедственном положении. Она протянула нам руку помощи, и теперь настал наш черед ей помочь. Все мы кое-чему от нее научились, и, может быть, нам удастся поддержать ее в трудную минуту.

И когда фрейлейн Офелия проснулась, они рассказали ей о своем плане.

— Ах, — воскликнула госпожа Офелия, — как это мило с вашей стороны.

Придя в небольшую деревеньку, она извлекла из чемодана белую простыню и повесила ее на веревку для белья. И тени тотчас же принялись разыгрывать на полотне спектакли, которые поставила с ними фрейлейн Офелия. А сама она при этом сидела сзади и подсказывала им слова великих поэтов, чтобы тени не сбивались.

Сперва к импровизированной сцене подбежала стайка ребятишек и принялась глазеть на происходящее, ну а к вечеру подтянулись взрослые, каждый из которых немного заплатил за представление.

Отныне фрейлейн Офелия переходила из деревни в деревню, из села в село, а ее тени преображались в королей и шутов, в благородных дев и горячих скакунов, в волшебников и в цветы — в зависимости от разыгрываемой пьесы.

И люди приходили и не могли удержаться от слез и смеха. Скоро фрейлейн Офелия стала знаменитой, и когда она появлялась в каком-нибудь новом месте, ее уже с нетерпением поджидали, потому что ничего подобного никогда прежде не видели. Публика награждала ее бурными аплодисментами, и каждый зритель что-то платил, кто больше, кто меньше.

Через некоторое время фрейлейн Офелия скопила достаточно денег, чтобы купить себе маленький автомобиль. Она попросила знакомого художника раскрасить машину поярче и на бортах с обеих сторон вывести крупными буквами:

Офелия и театр теней

Она разъезжала на ней по белу свету вместе со своими тенями.

Здесь, казалось бы, в нашей истории можно было бы поставить точку, однако это еще не конец. Потому что однажды, когда фрейлейн Офелия попала на своем автомобиле в снежную бурю и крепко застряла в сугробе, перед ней внезапно выросла гигантская тень, которая была заметно темнее всех остальных.

— Ты, верно, тоже из тех, — спросила пожилая дама, — что никому не принадлежат?

— Да… — медленно протянула тень. — Полагаю, что так можно сказать.

— Ты тоже хочешь ко мне? — снова спросила фрейлейн Офелия.

— Ты приняла бы и меня? — поинтересовалась большая тень и подступила ближе.

— У меня вас, правда, уже более чем достаточно, — заметила маленькая женщина, — но где-нибудь тебе ведь надо приютиться.

— А не хочешь ли сначала узнать мое имя? — остановила ее тень.

— И как же тебя зовут?

— Меня называют Смерть.

После этого надолго воцарилась тишина.

— Ты по-прежнему хочешь меня принять? — наконец мягко спросила тень.

— Да, — сказала фрейлейн Офелия, — ну иди же.

И тогда огромная холодная тень укутала ее, и свет вокруг померк. Но потом ей вдруг показалось, будто глаза у нее вновь открылись и теперь смотрят совершенно по-новому: взгляд стал молодым и ясным, а не старческим и близоруким. И ей не нужны были больше очки, чтобы увидеть, где она находится: она стояла перед небесными вратами, и ее окружали прекрасные существа в роскошных одеждах; глядя на нее, они радостно смеялись.

— Кто вы? — спросила фрейлейн Офелия.

— Разве ты не узнаешь нас? — ответили они. — Мы те бесчисленные тени, которые ты у себя приютила. Теперь мы спасены и не должны больше блуждать неприкаянно.

Небесные врата распахнулись, и светлые существа, сопровождая маленькую пожилую фрейлейн Офелию, торжественно прошествовали внутрь. Они препроводили ее к изумительной красоты дворцу, который, впрочем, оказался самым прекрасным театром, какой только можно себе представить.

Над входом его было выведено крупными золотыми буквами:

Офелия и театр света

И с той поры там, перед ангелами, они разыгрывают драмы и комедии, написанные великими поэтами. А ангелы постигают, что значит быть человеком — одновременно жалким и величественным, печальным и смешным — и жить на земле.

А фрейлейн Офелия шепотом подсказывает исполнителям реплики, чтобы они не сбивались. Иногда поговаривают, что сам Господь Бог наведывается в театр, чтобы насладиться игрой необычных актеров. Однако утверждать это, разумеется, никто не возьмется.

Оглавление

Лев Кузьмин СТИХИ И СКАЗКИ

  Едет Ваня на коне

  Другая песенка

  Бабушкин козлик

  Чудо чудесное (Из русских народных сказок)

  Если бы да кабы (Из русских народных сказок)

  Лебяжий пух

  Рукавичка

  Алы бусинки

  Ключик

  Родничок

  Тук-тук

  Колпак

  Кот Воркот

  Помошники

  Антошка

  За орехами

  Ванечка

  Коростель

  Дом с колокольчиком

  Звездочёт

  Жёлтый с красным

  Свечок

  Зёрнышко

  Возвращение слона

  На улице тенистой

  Зябкий человечек

  Ветер и туча

  Сказка про Яшу

  Башмаки-простаки

  Король Болтуниан Четвёртый

  Как был весь мир спосён (Из норвежских сказок)

  Колечко

  Вверх по ступенькам

  Сказка о дожде, о радуге и о хороших друзьях

  Счастливый билет и перо-самописка

  Как до небес добраться

  Бумажный самолётик

  Вот и вышел человечек

  Тропинки

  Каравай

  Дудочка

  Вертолётик-вертолёт

  Добрые краски

  В лодочке

  Сосна

  Золотая колыбель

Лев Давыдычев СКАЗКИ

  Как Медведь кашу ел

  Мой знакомый воробей

  О мышке с золотым хвостиком, о мышке с серебряным хвостиком и о мышке, у которой хвостика совсем не было

Феликс Кривин КАЛЕЙДОСКОП

  В СТРАНЕ ВЕЩЕЙ

    Путешествие в страну вещей

    Ящик

    Административное рвение

    Краеугольный камень

    Сила убеждения

    Невинная бутылка

    Окурок

    Погремушка

    Решётка

    Проблема Ломаного Гроша

    Юбилей

    Фонарный столб

    Лоскут

    Нравоучительная книжка

    Вечерний чай

    Картина

    Гипс

    Идеалы

    Удостоверение личности

    Мемуары

    Орехи

    Софа Дивановна

    Житейская мудрость

    Кресло

    На страже морали

    Пест в отставке

    Трещина

    Гиря

    Пробочное воспитание

    Печная труба

    Разговор об исскустве

    Светило

    Колун

    Пломба

    Копилка

    Пень

    Чернильница изучает жизнь

    МОЛОКО (сказки-пародии)

      1 Беглецы не возвращаются

      2 Операция «молоко»

      3 Молоко и его время

  КАРМАННАЯ ШКОЛА

    Принцесса грамматика

    Служебные слова

    Мягкий знак

    Страдательное причастие

    Ударные и безударные

    Полугласный

    Новое значение

    Инфинитив

    Предлог

    Ошибка

    Иностранное слово

    Чёрточка

    Восклицание

    Имя числительное

    Вводное слово

    Безличный глагол

    Глухие и звонкие

    Корень

    Три точки

    Беглое Е

    Частицы и союзы

    Скобки

  ВОКРУГ КАПУСТЫ

    Ходики

    Линейка

    Шкаф

    Губка

    Вешалка

    Вещи

    Резинка

    Вентилятор

    Слепые ветры

    Дождь

    Любовь

    Кошёлка и кошелёк

    Мундштук

    Туфля

    Старый ключ

    Башмак

    Набитый портфель

    Сундук

    Цвет

    Вокруг капусты

    Собачья философья

    В курятнике

    Авторитетный переплёт

    Шишка

    Зависть

    Щедрость

    Спички

    Частица «не»

    Кавычки

    Точка

    Психофизиология творчества

  В СТРАНЕ ВЕЩЕЙ

    Сплетня

    Снежинки

    Прыщ

    Подковино счастье

    Парус

    Научный спор

    Ставня

    Светская жизнь

    Загубленный талант

    Несправедливость

    Сильный аргумент

    Пустая формальность

    Заплата

    Циркуль

    Глина

    Разговор с колесом

    Клякса

    Колода

    Опыт

    Излияние

    Часы

    Секунда

    Потерянный день

    Свободный художник

    Раковина

    Злаки

    Вечность

    Яблоко

    Заноза

    Крапива

    Пугало

    Карандаш и резинка

    Вопрос жизни

    Лесные припевки

    Резиновый шар

    Портьера

    БУМАЖНАЯ РОЗА (пьеса-сказка)

      Действующие вещи

      Преддействие

      Действие I

      Действие II

      Действие III

      Последействие

  ПОЛУСКАЗКИ

    Ночь

    Художник

    Вишнёвая косточка

    Костёр в лесу

    Соседки

    Полуправда

    Хлорофилл

    Подсолнух

    Белая тучка

    Рассказ о лесорубе, которому до всего было дело

    Лесная сказка

    Волшебная сказка

  КАРМАННАЯ ШКОЛА

    Сказка о математике

    Ноль

    Точка на плоскости

    Степень

    Простая дробь

    Биссектриса

    Острый угол

    Уравнение с одним неизвестным

    Таблица умножения

    Треугольник

    Отрицательное лицо

    Произведение

    Фигура

    Знаки

    Величина

  ВОКРУГ КАПУСТЫ

    Диван

    Печка

    Пресс-папье

    Педагогическое

    Сочувствие

    Чувства

    Лень

    Скука

    Работник

    Зерно

    Трюмо

    Самосохранение

    Градусник

    Заводская труба

    Шпингалет

    Вера

    Мяч

    Ширма

    Оркестр

    Счастье

    Лопата

    Кирпич

    Паровоз

    Славный ток

    Бритвы

    Пассажир

    Ревность

    Философия

  В СТРАНЕ ВЕЩЕЙ

    Чемодан

    Любовь

    Подслушанное счастье

    Нежность

    Цепи

    Осенняя сказка

    Шкатулка

    Память

    Форточка

    Скалы

    Солнце

    Звезды

    Берег

    Мечта

    Старая афиша

    Осень

    Скромность

    Гвоздик

    Хлястик

    Дорога

    Старый дом

    Занавес

  КАРМАННАЯ ШКОЛА

    Физика и лирика

    Всемирное тяготение

    Работа

    Гром и молния

    Внутреннее сгорание

    О трении

    Слуховые явления

    Источник звука

    Центр тяжести

    «История Капли» —

    Ртуть

    Напряжение

    Отражение

    Гроза

    Тень

    Теплота

    Космический век

  ПОЛУСКАЗКИ

    Петух-массовик

    Модницы

    Рационализация

    Муравей

    Школа

    Достоинство

    Хитрая кошка

    Муха

    Хвост

    Запретный плод

    Жемчуг

    Трудный цыплёнок

    Медовый месяц

    Сказка про козлика

    По чужим нотам

    Курица

    Иголка в долг

    Взгляд на мир

    Радость

    Чудесный камень

Михаэль Энде «ШКОЛА ВОЛШЕБСТВА» И ДРУГИЕ ИСТОРИИ

  Вместо предисловия, или Если быть точным

  Школа волшебства

  Транквилла Неуклюжевна, или Сказка о черепахе, которая приняла твердое решение

  Маленький лоскутный Петрушка

  Леночкина тайна

  Сказка про исполнение желаний

  Норберт Накендик, или Сказка о нагом носороге

  Ничего страшного

  Низельприм и Назелькюс

  Степка-Растрепка, или Про то, как сказать и язык не сломать

  Веселая небылица для маленьких почемучек

  Мони создает шедевр

  История про миску и ложку

  Плюшевый мишка, или Трудный Вопрос

  Долгая дорога в Санта-Крус

  Филимон Фальтенрайх

  О снах и Сноежке

  Офелия и театр теней Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg