Коваль Юрий Иосифович Сиротская зима
Посвящается М. К.
Был серый, тусклый, был пасмурный, был вялый день. С утра шел снег. Он ложился на землю и лежал кое-как, с трудом сдерживаясь, чтоб не растаять.
Еловые ветки были для него слишком живыми и теплыми. На них снег таял, падал на землю мутными хвойными каплями. Скоро после обеда снег перестал, и я подумал, что пора возвращаться домой. Огляделся — и не узнал леса, окружавшего меня. Всегда узнавал, а тут растерялся. Забрел, видно, далеко, в чужие места.
Передо мной была заснеженная поляна, которая подымалась пригорком или, вернее, гривкой. Я решил взойти на нее, еще раз оглядеться и, если не узнаю леса, — возвращаться к дому по собственным следам.
Перейдя поляну, я поднялся на гривку, огляделся. Нет, никогда я не видел этих елок и вывернутых пней, этой травы с пышными седыми метелками.
— Белоус, — вспомнил я. Так называется трава… А местечко-то гиблое. Не хочется лезть в чащу, в эти перепутанные елки. Надо возвращаться назад, по своим следам. Я оглянулся назад, на поляну, и обмер.
Прямо через поляну — поперек — был отпечатан мой след, след, по которому я собирался возвращаться. Он пробил снег до земли. А сбоку его пересек другой след, такой же черный и четкий.
Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке.
Человека с яблоком в кармане я почуял издалека. Я надеялся, что его пронесет мимо, но он шел прямо на меня.
В нескольких прыжках он вдруг круто свернул в сторону, поднялся на гривку и встал.
Этого человека я знаю давно. Сейчас немногие ходят по лесу, жмутся ближе к деревням. В общем-то, ходят трое.
Тот, первый, который гоняет зайцев.
Тот, второй, кто лает по-собачьи.
И этот — с яблоком в кармане.
Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке… И елки черные, и серое меж елок — все посветлело у меня в глазах и все обесцветилось — только след чужой черным и четким остался в глазах.
Как же так? Почему я не слышал? Кто это прошел только что бесшумно за спиной? Я еще не знал, кто это прошел, и уже точно знал, кто это. Знал, а про себя как-то не мог назвать, не решался.
Готовый попятиться, спустился я с гривки и осторожно пошел к месту пересечения следов. Для чего-то и пот полил с меня.
Я посмотрел на следы. На свои, на чужие и на их пересечение.
Чужой след был много больше моего, шире, мощней, и спереди отпечатались кривые когти. Когти эти не были распластаны по снегу, они были подобраны.
В том месте, где следы наши пересеклись, он — прошедший за спиной остановился. Он постоял, подумал и вдруг поставил свою лапу на отпечаток моей ноги. Он как бы проверил — у кого больше?
… И этот, с яблоком в кармане.
Никогда он не подходил ко мне так близко. Раньше, когда он приближался, я всегда отходил в сторону. Не хочу, чтоб меня видели, неприятно. И на людей нападает ужас.
Человек с яблоком в кармане подошел ко мне слишком близко. Надо было вставать.
Поднявшись, я вышел на поляну и увидел его спину, наверху, на гривке, в шуршащей траве. И хотя я знал, кто это, — все-таки подошел понюхать его след.
От следа пахло тяжело — порохом, табаком, мокрой резиной, коровой и мышами. В деревне у них есть и крысы. А яблоко точно было в кармане.
Не удержавшись, я наступил на оттиск сапога. Я и прежде делал это, да он не замечал — на мху, на траве, на мокрой глине. Уж на мокрой-то глине мог бы и заметить.
Он все не оборачивался, и я ушел с поляны. Из елочек глядел я, что он делает.
Он как бы проверил, у кого — больше?
Его след был значительно больше — шире и мощней. И спереди отпечатались кривые когти.
Судорожно озираясь, я ковырялся в патронташе — есть ли пули? Пули были. Две. Круглые. Подкалиберные. Шестнадцатого калибра. А у меня двенадцатый, но оба ствола — чеки. Шестнадцатый подходит как раз. Я перезарядил ружье. Прислушался.
Ни вздоха, ни треска сучка не слышал я, но слышал: он — пересекший след — рядом.
Я как-то все позабыл. Что-то надо было вспомнить. Что? Ах вон что — я ведь заблудился, я ведь заблудился и взошел на гривку, чтоб оглядеться. Я ведь решил возвращаться обратно по своим следам.
Расхотелось. Возвращаться обратно по своим следам расхотелось.
Но и подниматься на гривку к шуршащей траве, искать дорогу в незнакомом лесу казалось безнадежным. Я стоял на месте пересечения следов и пытался сообразить, что делать.
«Все это случайность, — торопливо думал я. — Случайно я его поднял, и он вышел на поляну за моей спиной. Он лег здесь в буреломе, среди выворотней-корней, но крепко еще не заснул. Куда уж тут заснуть! Господи, какая зима! Мокрая, вялая, тепловатая… Сиротская зима… Сиротская… так говорят, потому что тепло в такую зиму сироте. Не так жутко, не так холодно в старом дырявом пальто. Но что-то еще есть в этих словах — «сиротская зима»… Случайно я его стронул, и он вышел на поляну за моей спиной, постоял, примерил лапу к моему следу. Зачем? Может, пошутил? Вон, мол, какая у меня лапа. Пошутил и пошел своей дорогой. А я мог идти своей, возвращаться домой по старому следу. Не на гривку же снова лезть!»
Немного успокоившись, я перешел поляну и точно по старым своим следам ступил под густые елки. Здесь было мрачно, и я пошел скорее, чтоб сразу подальше уйти от опасного места.
Я не глядел по сторонам, но видел все. Все кусты, все стволы деревьев, все капли, падающие с веток, и свой черный след.
В темных, древних, обомшелых стволах чудилась угроза, хотелось поскорее выбраться из-под елок — я ускорил шаг и даже побежал.
Я выбежал в осинник на светлое место. Перевел дыхание и тут же его затаил.
Теперь уже не справа, а слева пересекали мой след когтистые оттиски. Как в первый раз, на поляне, он снова наступил на отпечаток моего сапога, словно проверяя — у кого же все-таки больше?
Из елочек глядел я, что он делает.
Он обернулся и сразу заметил мой след. Я думал — не заметит.
Человек с яблоком в кармане долго стоял у моего следа и все удивлялся, что моя лапа больше. Я видел, как он то подымал ногу, то опускал и ставил ее на мой след. Он даже не понимал, какую ногу примеривать — правую или левую?
Щелкнув ружьем, он вдруг пошел прямо на меня. Еще бы два шага, и я поднялся бы навстречу, но он вдруг свернул в сторону и побежал.
Человек с яблоком в кармане бежал, цепляясь за ветки. Иногда он останавливался, хотел спрятаться, затаивался. Спрятаться от меня невозможно. Даже если б он стоял, прижавшись к елке спиной, стоял, чуть дыша, мне хватило бы яблока у него в кармане.
В осиннике я снова наткнулся на его старый след. Много он напетлял по лесу. Чего искал?
Тот, кто гоняет зайцев, в такую глушь не забирается. Зайца больше на опушках.
А тот, другой, кто лает по-собачьи, по лесу ходит смело. Иногда только охватывает его ужас. Когда он чувствует, что я рядом.
— Дамка! — кричит он. — Дамка! Ко мне!
И лает по-собачьи.
Нарочно, чтоб я подумал, что он не один в лес-у. Боится, что я на него нападу. А ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает по-собачьи.
— У кого же все-таки больше? Господи, ясно у кого… Но на человека они нападают очень редко. В крайнем случае. Только скотинники или инвалиды. Но, может, это и есть крайний случай? Ведь я его стронул, разбудил… Кажется, я и раньше видел эти следы на мокрой глине.
Я стоял у второго пересечения следов и думал, что же ждет меня впереди…
Дважды пересек он мой след и теперь бродил рядом, забегал вперед, подстерегал. Рядом он, совсем близко, я это чувствовал. А запах? Какой странный запах! От влажных елок будто от собачьей шерсти. И еще что-то… Да ведь не осина же… Вроде валенки… Черт, что еще за валенки?..
Чужим и равнодушным стал окружающий лес. Всегда терпеливый ко мне, он вдруг отдалился, распался на отдельные деревья, охолодел. Мертво стоял лес вокруг меня.
Старый мой след, хотя бы и дважды пересеченный, был теплее. За него можно было держаться.
«Нельзя стоять, — почему-то подумал я. — На месте стоять нельзя. Надо двигаться».
Я пошел вперед, придерживаясь старого следа. Вот-вот ожидал я увидеть багровую башку, а сбоку и сзади вздрагивали красные и серые ветки, двигались деревья, дрожали кусты. Рыхлый зеленоватый снег шуршал под сапогами, я пошел быстрее, быстрее — и побежал.
Скоро я оказался у лесного оврага, заросшего дудником и бересклетом. Старый след вел вниз, на дно.
«Гнилой овраг, — думал я. — Гиблый. Уж если ему нападать — здесь. Придется спускаться. Выбора нет — надо держаться старого следа. Если нападет спереди — это бы еще и ничего…»
Хватаясь за ветки и мелкие деревца, не таясь, с треском спустился я на дно оврага.
Ветка бересклета хлестнула в глаз. Стало так больно и горько, что хлынули слезы. На какой-то миг я полуослеп, а когда проморгался, потер глаза — сразу увидел на склоне оврага черные борозды, разодравшие и снег и землю под снегом.
На дне оврага борозды превратились в огромные следы, в третий раз пересекающие мой путь. На этот раз он не мерил, у кого больше. Это было вроде бы уже ясно.
А ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает по-собачьи.
Но этот не лаял. Только всегда яблоко носил в кармане.
Можно или нельзя?
Можно нападать на того, у кого яблоко в кармане? Наверное, можно.
Я стоял на краю оврага, прислушивался. С треском, ломая ветки, он скатился в овраг и сразу затих. Спрятался.
И вдруг спереди, из глухариных болот, потянуло яблоком. Что такое?
Этот в овраге не шевелился, а из болот тянуло яблоком. Неужели их двое? Два человека с яблоком в кармане? Один спереди? Другой сзади?
Нет, он один — с яблоком в кармане. Он напетлял по лесу, и мне кажется — их двое. А может, он взял с собой того, кто лает по-собачьи? И просто второе яблоко положил в чужой карман?
Нет, это совсем разные люди, они не могут сговориться. А вдруг сговорились? Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху.
На этот раз он не мерил, у кого больше. Это было ясно.
Господи, какая зима! Вялая, серая, тепловатая!
Зимние дни поздней осени, когда так длинна ночь, когда мало дано человеку небесного света, я живу плохо. Хвораю, тоскую, места себе не нахожу.
Особенно тяжело бывает в городах — стеклянных и электрических.
А в деревне-то ночи еще длинней, еще бесконечней.
Конечно, и ему плохо сегодня, и ему тяжелы глухие дни, беспросветные беззвездные ночи. Но я-то тут при чем? Не я управляю светом небесным, не я гоню в лес ночь и мокрый снег.
А свету сегодня осталось совсем немного — полтора-два часа, а там стремительные сумерки и сразу — ночь. Надо выбираться из оврага и бегом домой.
Я глядел на черные борозды, разодравшие снег на склонах оврага. Он, видно, спешил забежать вперед, перехватить меня, кое-как ставил лапу, вспарывал снег, выворачивал землю и опавшие листья.
Я смотрел на его следы и вдруг неожиданно пересчитал их: шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне.
Шесть, шесть и шесть!
Шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне!
Боже мой! Как же я раньше не заметил! Шесть, шесть и шесть! А надо восемь, восемь и восемь!
Сухолапый!
Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху.
Тот, что лает по-собачьи, размахивал руками и кричал. Он показывал рукой на то место, где его подобрали. А этот, с яблоком в кармане, не двигался. Потом он достал из сумки много яблок.
Я отошел от них, не люблю того места.
Сейчас-то уж яблок нигде не найти.
Сухолапый!
Речка Муньга — утлый ручеек летом, разливается веснами широко и бурно. Сверху, из дальних мест, еловых боров, сплавляют по ней строевой лес.
Хорошему плоту по Муньге и весной не пройти, и бревна, не связанные в плоты, тупо плывут по течению, тычутся рылом в крутые берега, застревают на перекатах, громоздятся на отмелях. Молевой сплав.
Мужики из окрестных деревень, когда начинается сплав, занимаются этим отхожим делом — «ловят хлыста», приворовывают бревно-другое, кто на баньку, кто избу подрубить.
Туголуков подрядился срубить баньку и целую неделю «ловил хлыста».
Как-то утром с багром и топором он отплыл на лодке и только вышел на плес, увидел, что по реке плывет ком земли.
— Торф, что ли? — подумал Туголуков, — Торф плавучий?
Он подплыл поближе, вглядываясь в тумане в черную и багровую глыбу на воде. На плеск весла глыба разворотилась, и Туголуков увидел, что это не торф, а горболобая голова с прищуренными глазками.
То ли слишком сильно махнул Туголуков веслом, то ли течение Муньги хитро извернулось, но только голова и лодка сблизились.
И Туголукову показалось, что голова плавучая лезет по воде прямо на него.
— Ты куда, холера! — крикнул Туголуков и ткнул голову багром. Оттолкнуться, что ли, хотел?
Дальше все произошло просто.
Багор отлетел в сторону. И летел, как копье, и еще не успел вонзиться в воду — а страшная торфяная голова оказалась у борта лодки. Пятипалая лапа легла на борт.
Туголуков ударил по ней топором и вылетел из лодки, и лодка встала на дыбы.
Течение Муньги дотащило Туголукова до отмели, на которой громоздились бревна. Разбитую лодку нашли далеко внизу.
Туголуков долго болел, у него были сломаны рука и два ребра, а в окрестных лесах явился Сухолапый.
Сейчас уж яблок нигде не найти.
В заброшенных деревнях есть несколько одичавших яблонь, да они морозом побиты, черные стоят и летом, кривые. Редкая ветка зазеленеет, сбросит на землю два-три яблока.
Есть хорошие дички на овсяном поле. Когда поспевает овес, люди с ружьями делают на тех дичках тайники, прячутся в ветках. Мелкие яблоки дички, а сладкие.
А те яблони, что за заборами в деревнях, до тех мне не добраться.
Интересно, когда же он съест свое яблоко? Где бросит огрызок?
Я помню, один раз он даже и не съел его, так и протаскал весь день по лесу и домой унес. Неужели забыл про яблоко? Я в тот день близко к нему не подходил.
Теперь-то я понял, что он в лесу один.
Старый запах мешал мне. Старый запах был спереди, а он-то был сзади. Он сам шел навстречу себе, раньше прошедшему. А мне показалось, что их двое — два человека с яблоком в кармане.
Я вернулся немного назад и увидел, как он стоит на дне оврага.
Он стоял неподвижно и рассматривал мои следы. Если б поднял голову увидел бы меня и, конечно, сразу бы выстрелил.
Я видел, что он готов стрелять сразу, и на всякий случай убрал голову. Скоро стемнеет, совсем скоро.
Я решил пройти по его старому следу и тут услышал его голос. Раньше никогда не слыхал.
Тот, кто лает по-собачьи, частенько кричит. Тот, что гоняет зайцев, кричит и трубит собаке, а этот не говорит ни слова. А тут — «заговорил.
Яблоко по-прежнему лежало у него в кармане.
… Явился Сухолапый.
Конечно, это он. В одном прыжке — три следа, а нужно четыре. Два прыжка — шесть, а надо восемь.
— Восемь надо, — сказал вдруг я. — Не три надо, а четыре, не восемнадцать, а двадцать четыре.
Меня поразила эта неожиданная арифметика, и некоторое время я как-то тупо и вслух повторял эти числа: три, четыре, шесть, восемь…
Быстро темнело, неумолимо быстро, стремительно.
Собравшись с духом, я вылез из гиблого оврага и сразу же положил костер.
Я не выбирал сушняка, а валил в кучу все — мокрые сучья, гнилушки, все, что попадало под руку. Только нижние бесхвойные ветки елок положил под гнилье. Они-то, вечно сухие, выручали. Помогала и береста. Я драл ее с березок, и тяжелый дегтярный дым охватывал мокрые сучки и коряги, вспыхивала живая хвоя, наваленная в костер. Дым нехотя поднимался к небу, но неба не достигал, здесь оставался, в еловых верхушках.
— Сухолапый… Правая передняя у него перебита. Усохла. Сколько же лет прошло с тех пор? Четыре года. Четыре года с сухой лапой. Сохатого не взять… Ягоды да овес.
То, что Сухолапый скотинничает, заметили давно. Корову взять куда легче, чем сохатого. Но где корова-то? Где ее найдешь? А в стаде два пастуха да четыре быка. Редкую заблудшую дуру-коровенку Сухолапый брал сразу.
Исчезали шавки и шарики, но и волков развелось много. Десять лет не видали волчьего следа, и вдруг волк объявился. И много сразу — не одиночные, стаей.
Шавки и шарики — волчья, видимо, совесть, а вот Николай Могилев неизвестно чья.
Мертвого, с разодранным горлом, с перебитым хребтом нашли его грибники. Натоптали вокруг грибники, всюду понамяли траву, наследили, а там и дожди начались, и неизвестно было, на чьей совести Николай Могилев, только метрах в трехстах заметили и след Сухолапого. То, что это зверь, а не человек, решили все и разом. Я-то не видел, ничего сказать не могу, но думал — рысь.
Родственники Николая Могилева накинулись на Туголукова.
Тогда, вынесенный с переломанными ребрами на берег, Туголуков рассказал, как ударил топором по корявой лапе, и с тех пор всякая заблудшая коровенка шла Туголукову в зачет. Встал за его спиной и Николай Могилев.
Били бедолагу Туголукова, деньги с него брали за коров, и он давал. Говорили про него, что он хотел эдак запросто добыть в воде гору мяса и накинулся с топором. Туголуков оправдывался, дескать, он думал, что это торф плавучий, и только оттолкнулся багром. Молчать бы ему, дураку, про торф, про багор, про башку плавучую. Никогда, ни в коем случае никому нельзя рассказывать про то, как плавает по воде торфяная башка.
Совсем плохо стало Туголукову после Николая Могилева. Тогда он затеял ходить в лес, искать Сухолапого. Он громко кричал на всю деревню, зачем идет в лес, кого хочет встретить, с кем посчитаться. Но, говорят, он лаял по-собачьи. Кто-то проследил и подслушал, как лает Туголуков. Такая уж была ерунда и ерундой бы осталась, бог с ними, с коровенками, но был и Николай Могилев с разодранным горлом.
Яблоко по-прежнему лежало у него в кармане.
Зачем он говорит? Сгрыз бы яблоко. Не люблю, когда люди в лесу говорят. Говорить они должны в деревне, а в лесу — кричать. Они всегда в лесу кричат или шепчутся.
Он говорил недолго и скоро замолчал, и я вдруг вспомнил тот крик. Тогда кричал случайный человек, на которого прыгнула Сосновая Собака. Тогда был такой крик, что все разбежались, а кое-кто пошел на крик. И я пошел. Близко я не подходил, но знал, что случилось. Сосновая Собака прыгнула на случайного. Она оказалась тогда у нас, она приходит редко, а тогда оказалась.
Она лежала над тропой на сосновой ветке и поджидала кого-нибудь. Все знали, что она там лежит, и никто не пошел по тропе. Она лежала несколько дней и думала, что все позабыли, что она ждет. Но все помнили.
Тогда и появился случайный, и Собака не выдержала. Прыгнула.
На меня-то не прыгнет, но я все равно никогда не пойду туда, где лежит Сосновая Собака.
Сосновая Собака прыгнула на случайного и потом сразу ушла. Он долго лежал в лесу, и туда никто не подходил. На всякий случай и я ушел на Цыпину Гору, а когда вернулся — его уже не было.
Но был и Николай Могилев с разодранным горлом.
Говорили, говорили, что ходит Сухолапый за людьми, что за следом одиночным не раз видели и след Сухолапого. Ходит за спиной и вперед забегает. А зачем?
Ладно, хватит мне бегать. Теперь уж я не сдвинусь с места. Буду ждать у костра.
Сухолапый шел за мной и вперед забегал. Он ненавидел меня. Не только Туголукова, а всех вообще, любого человека. И меня. Он вперед забегал и ждал темноты.
Прижавшись к елке спиной, я глядел на костер. Он горел мелко, жалобно. Синие и желтенькие язычки лизали мокрые сучья, и несуразный дым стелился над маленьким огнем.
— Яблоко! — вспомнил я. — Что ж я его таскаю целый день?
Я достал из кармана яблоко. Это была крепкая скуластая антоновка, с зеленцой.
Никогда в жизни я не был особенным любителем яблок. Я знаю людей, которые только и думают, как бы яблочка куснуть, а я к ним спокоен. По случаю купил пол-мешка и день за днем — яблоко по яблоку — выбирал свои пол-мешка. Говорят, если каждый день съедать по яблоку, будешь потом когда-нибудь очень здоров.
Я куснул яблоко и услышал невдалеке — скрлллл… — так скрипит надломленное дерево — скрлллл…
Скрип заглох, и я задумался — куснуть ли еще разок, и снова скрлллллл…
Бог мой, неужели скрллл?..
Скирлы, скирлы? На липовой ноге? Скрипи, моя нога, Скрипи, липовая. И вода-то спит, И земля-то спит, И по селам спят, По деревням спят…— Сходи, старик, сходи по дрова.
И пошел старик по дрова.
А навстречу — медведь.
— Давай, старик, бороться.
Стал медведь старика ломать, а старик взял да и отрубил ему топором лапу.
Напугался медведь, что старик его всего порубит, и убежал в лес.
А старик принес медвежью лапу домой.
— Сварим, старуха, суп.
Содрали они с лапы кожу и сварили суп.
А медведь надумался и сделал себе липовую ногу.
Пошел в деревню.
Скрипи, моя нога, скрипи, липовая…
Напугались старик и старуха и спрятались под черные рубахи.
Спрятались под черные рубахи.
… А когда вернулся — его уже не было.
На дне оврага снова послышался треск, и я увидел, как человек с яблоком в кармане сквозь кусты продирается ко мне. Я отошел, а он вдруг начал ломать ветки, резать ножом березу. Потом появился дым.
Ветра не было, и дым передавался по каплям, мельчайшим каплям, которые пронизали воздух. Не люблю мокрый воздух. Вроде и дышишь и пьешь.
Снова заныла лапа, не от дыма, конечно, а сама по себе, и все это вместе — мокрый снег и сырой дым, боль в лапе — раздразнили меня.
Не ожидал я этого дыма. Человек с яблоком в кармане редко раскладывал костер — и то на опушке или у реки, а в глубине-то леса кому нужен огонь? Наверно, это огонь против меня.
А я не боюсь огня. Конечно, неприятно, если тебе в морду сунут горящую головешку. Но попробуй-ка сунь. Это еще надо успеть сунуть мне в морду горящую головешку.
В несколько прыжков приблизился я к костру, да зацепился случайно за скрипящую осину. Давно уже упала она и держалась на ветках сосны. Под ветром они раскачивались вдвоем — сосна и осина — мертвая и живая, терлись боками, и нудный такой, тоскливый звук раздавался в лесу.
Мне этот звук приятен. Я бы давно вывернул и сосну и осину, если бы мне не нравился звук. И лапа ноет, и осина скрипит — это как-то связано.
Я зацепился — и заскрипела осина. Раньше я не думал, что можно так дернуть ствол — и осина заскрипит. Я думал, это может только ветер.
Я попробовал еще раз, дернул — и она заскрипела.
Зря я так скрипел — ясно ведь, что ветра нет, и все-таки я еще поскрипел немного.
Потом осторожно пошел к огню.
Огонь был слабый, а дым огромный, иногда за дымом даже не мелькало пламени.
Человек с яблоком в кармане стоял, прижавшись спиной к елке. Он достал из кармана яблоко и жевал его. Ружье стояло у елки стволами вверх.
Сейчас ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет.
Спрятались под черные рубахи.
А медведь нашел их, взял да и съел.
Скрлллл… осина скрипит. Это не липовая нога, это — осина, гнилая дуплистая осина, которая упала, но не достигла земли, зависла в сосновых ветках. Я видел ее раньше и слыхал, как скрипит она под ветром.
Только сейчас-то к чему осине скрипеть? Ветра-то нет. Неужто Сухолапый?
Скирлы, скирлы на липовой ноге и, главное, черные рубахи, под которыми надо прятаться. Да ведь не спрячешься- от ужаса под черную рубаху.
Костер разгорался туго, но жар его охватил мое лицо, пар пошел от мокрой телогрейки.
Я отставил в сторону ружье и стал доедать яблоко. Из головы никак не выходила осина, скрипящая без ветра. Что-то еще в этой осине было, кроме скрипа, а что, я не мог понять или вспомнить.
Боже мой, да ведь я давно знаю эту осину. Где же я заблудился? От осины с полкилометра до опаленных бугров, а там рядом и кишемская тропа.
Я даже засмеялся. Заблудился! Где я заблудился? Осина-то вот она. Пошел обратно по своим следам! Это, конечно, зима такая — тупая голова.
Если б я не поворотил с гривки назад — и не увидел бы следов Сухолапого.
Постой, как же так? Как Сухолапый догадался, что я блуждаю? Как он узнал, что я пойду обратно по своему следу? Нет, он не знал, он никак не знал, что я поверну назад. А может, он вовсе и не преследовал меня, а, напротив, от меня убегал?
Я его стронул, поднял, и он пошел туда, откуда я пришел. Там было тише, спокойней.
Шагов через двести он снова случайно попал на мой старый след, и в этот момент я уже шел обратно. Не шел — бежал!
Он услышал, как хрустят сучья у меня под ногами, — и сам побежал от меня. Неужели он побежал от меня?
В овраг он скатился на полном ходу — иначе не было бы таких глубоких борозд. Зачем ему спешить? С тремя лапами овраги надо пересекать осторожно. Убегал!
Хорошо, что я положил костер, теперь-то Сухолапый понял, что я успокоился. Сейчас он, наверное, спокойно возвращается на гривку, туда, поближе к берлоге.
Костер? А зачем мне костер? Мне он теперь не нужен.
Я быстро разбросал дымящиеся ветки, затоптал, завалил снегом головешки.
Закинув за плечо ружье, отошел от костра.
Сейчас уж ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет.
Он стоял по-прежнему у елки и протягивал к костру то одну руку, то другую. Вдруг он засмеялся и замахал руками. Схватил горящую ветку, отбросил в сторону, потом другую схватил ветку, сунул в снег. Пар и дым смешались, запахло мокрой гарью. Ногами разбрасывал он костер.
Схватив ружье, он отошел от костра. Он шел быстро, спокойно и уверенно, и шел прямо на меня. Я бы мог отойти в сторону, успел бы, но я не отошел.
Я встал на задние лапы, выпрямился.
Он увидел меня и должен был сейчас стрелять.
А яблоко-то свое он все-таки успел сгрызть. Глупо это — таскать целый день яблоко в кармане и ни разу не откусить.
Закинув за плечо ружье, я отошел от костра.
Я шел прямо к скрипящей сосне и вдруг увидел Сухолапого. Кажется, я заметил его первым.
Нет, не багровой в сумерках была его голова. Мне она показалась темно-зеленой, а глаза светлыми. Желтенькие, что ли?
Сухолапый вздрогнул и поднялся на дыбы.
Я тут же оборотился к нему спиной и пошел к скрипящей осине. Было всего несколько шагов. Раз, два, три, четыре… я дошагал, до осины. Я не знал, остановиться мне или нет.
Я остановился. Тронул осину рукой. Нет, не скрипит. Привалился к ней плечом, и слабо, слабо скрипнула где-то наверху ее макушка.
От осины я пошел дальше к опаленным буграм. Я не оглядывался. Сумерки все тянулись, когда я оказался на кишемской тропе, и только когда вышел из леса, в поле настигла меня ночь.
Я уже перешел поле, когда услыхал далекий осиновый скрип.
Глупо это — таскать целый день яблоко в кармане и ни разу не откусить.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Сиротская зима», Юрий Иосифович Коваль
Всего 0 комментариев