«Фотография Архимеда»

Фотография Архимеда (fb2) - Фотография Архимеда 341K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Андреевич Внуков

Внуков Николай Фотография Архимеда

... Он опустил на стекло шлема защитный дымчатый козырек и вышел из тени на солнечный свет. Даже через многослойную термоизоляцию скафандра он почувствовал, какой иссушающий жар стоит снаружи. Будто неожиданно распахнули дверь топки огромного парового котла и свирепый зной хлынул оттуда, раскаляя добела все, что попадалось ему на пути. Стрелка пирометра, укрепленного на левой стенке шлема, быстро двинулась по шкале и легла на отметку +125°. Если бы не терморегуляторы, он умер бы через пять-шесть минут, а через два часа его тело превратилось бы в сморщенную мумию, присохшую к внутренней облицовке скафандра. Но чуткие термисторы включили систему охлаждения в тот самый момент, когда он пересек границу тени и света.

Он стоял у северо-восточного края цирка Йеркес и смотрел на восток. Там, из-за близкой и очень резкой черты горизонта, поднимались белые уступы мысов Лавиния и Оливия. Они были почти одинаковыми по высоте, и между ними зияла узкая щель — единственный выход из Моря Опасностей в таинственную горную Сарматию.

По прямой до мыса Оливия было километров тридцать. Шестьдесят реактивных шагов. Он проверил давление кислорода в баллонах, режим работы рекуператора, восстанавливающего воздух в скафандре, и, убедившись, что все в порядке, вынул из поясного гнезда пускатель ранцевого двигателя.

Прикинув на глаз пятисотметровку, он нажал клавишу вертикального подъема и свечой взмыл вверх.

Горизонт стремительно расширился. Он мельком увидел наружный склон Йеркеса, пылающий голубым огнем, спекшуюся почву, изрытую метеоритными воронками, сотни черных трещин, рассекавших по всем направлениям дно Моря Опасностей, и когда почувствовал, что остановился в пространстве, переключил двигатель на горизонтальный полет. В ту же секунду его мягко толкнуло в спину, и коричневая, опаленная солнцем пустыня внизу бесшумно полетела назад.

Он летал так уже много раз и все не мог привыкнуть к призрачности, нереальности полета. Все происходило в абсолютной, не нарушаемой ничем тишине. Скользили назад маленькие цирки, змеились трещины, вздымались и опадали холмы и медленно-медленно суживался горизонт. Потом ноги касались хрупкой шлаковой поверхности, он делал несколько плавных, как в замедленной киносъемке, прыжков, осматривался и намечал следующую пятисотметровку.

Тридцать километров он прошел за полтора часа.

Из-за горизонта все выше поднимались уступчатые склоны Оливия, закрывая собою звезды.

Наконец зазубренная горная цепь заслонила весь горизонт. Ее отдельные вершины, покрытые оплавленной, вспузырившейся корой, исхлестанные жесткими космическими излучениями, сверкали на солнце гигантскими факелами. Уходившие в тень отроги казались провалами в черную пустоту.

Он сделал последний длинный прыжок и очутился у южной оконечности Оливия.

Здесь начинался двухкилометровый проход, словно пробитый в кольце скал колоссальным космическим тараном. За проходом расстилалась небольшая долина, кончавшаяся у подножия белой безымянной горы — одной из сотен сарматских вершин. За этой горой лежало знаменитое Сонное Болото, а еще восточнее, за небольшим кратером Лайэл, начиналось великое Море Спокойствия,

Но не белые как снег сарматские горы и не таинственные кратеры Сонного Болота привлекли его в эти места.

В 1902 году в Ликской обсерватории тщательно фотографировали восточное побережье Моря Опасностей. Это была обычная повседневная работа. Фотографии предназначались для уточнения большой лунной карты. Негативы были проявлены, получены отпечатки, и астрономы начали изучать их.

Наибольший интерес вызвала фотография, сделанная через два с половиной дня после полнолуния, когда Солнце в районе Моря Опасностей стоит низко над лунным горизонтом. В это время каждая небольшая скала, каждый выступ на поверхности почвы отбрасывает очень длинную тень, и рельеф становится необыкновенно четким.

На фотографии, которая поразила ученых, был ясно виден узкий мост, переброшенный с мыса Оливия на мыс Лавиний. На равнине у мысов лежала отчетливая дугообразная тень от моста.

Ученые всполошились. Ничего подобного раньше на Луне не наблюдалось. Мост изящной тридцатикилометровой аркой перелетал с мыса на мыс. Он не мог быть игрой природы, случайным нагромождением скал. Не могли скалы сами собой сложиться в такую правильную дугу. Значит, это творение разума. Значит, не всегда Луна была мертвым космическим телом!

Но по законам физики на Луне никогда не могло быть атмосферы. Слишком мал у нее диаметр. Слабы силы притяжения. Только тончайшую пленочку газов может она удержать у своей поверхности. А без атмосферы нет жизни.

Мюнхенский астроном Ганс Оберндорфер в течение трех месяцев наблюдал этот район и заявил, что промежуток между горными мысами не перекрыт мостом. Просто между Лавинием и Оливием находятся два небольших кратера. Игра света и тени на их валах при боковом освещении создает впечатление светлой полосы, которую принимали за мост, и темной дуги, которую считали тенью моста.

Англичанин Уилкинс заявил, что Оберндорфер вел наблюдения недостаточно тщательно и что мост существует.

Разгорелся научный спор, который до сих пор не кончился.

И вот сейчас он увидит, кто из наблюдателей был прав.

Через несколько минут разрешится спор столетия.

Он погрузился в глубокую холодную тень от скалистого выступа, который загораживал вид на оба мыса, огромным шагом миновал ее и остановился в изумлении.

На фоне бархатно-черного неба с разноцветными точками немигающих звезд, на высоте километра над долиной, висело необыкновенное сооружение. Нет, оно не было похоже на мост. Скорее всего оно напоминало гигантскую трубу, диаметром не меньше двухсот метров, переброшенную с одной скалистой гряды на другую. Труба начиналась на ровной площадке, вырубленной в склоне Оливия, плавно взмывала ввысь и уходила к мысу Лавинию, теряясь в его нестерпимом белом блеске. Не было никаких подпор, никаких растяжек, удерживающих трубу в этом положении. Даже в условиях небольшой тяжести на Луне такая конструкция казалась чудом. Это было ясно и не специалисту. И тем не менее вот она, перед глазами.

Несколько минут он стоял, глядя на арку и прислушиваясь к великой лунной тишине. Потом оценил расстояние до ближайшего удобного выступа на склоне Оливия и взялся за пускатель ракетного двигателя.

— Итак, Степушкин, скажи нам, чем прославился Торичелли?

Клара Сергеевна села за стол и придвинула к себе классный журнал.

Андрей встал из-за парты и поежился. Было неловко чувствовать на себе взгляды всего класса. Но ощущение неловкости быстро прошло, потому что про Торичелли можно было рассказывать без конца.

— Эванджелиста Торичелли жил в Италии, — начал он. — Торичелли был замечательным человеком. Он умел делать самые лучшие в мире линзы для телескопов. Он брал две стеклянные пластины, насыпал между ними наждак и начинал тереть друг о друга. Тереть нужно было долго, дней шесть. Постепенно получалось два стекла — одно выпуклое, другое вогнутое. Стекла получались матовые, их нужно было полировать. Он полировал крокусом. Брал порошок крокуса и разводил его на масле. На полировку тоже уходило дня два...

Клара Сергеевна откинулась на спинку стула, и на ее лице появилось то особенное выражение, которое так не любил Андрей. Эти плотно сжатые губы и прищуренные глаза всегда предшествовали неприятному разговору.

— Степушкин, — сказала она, — Торичелли прославился не линзами, а чем-то другим. Вспомни, пожалуйста, чем, и скажи нам.

Андрей потер лоб, стараясь вспомнить, чем еще прославился знаменитый итальянец.

Ничего не вспомнилось,

Вот линзы у него получались такие, что до сих пор идут разговоры о каком-то секрете Торичелли. Чистые, без единого пузырька в глубине стекла, идеально правильные, они ценились на вес золота. Линза весила фунт — фунт золота получал за нее Торичелли.

— Ну, что же ты молчишь, Степушкин? Неужели ты забыл про барометр?

— Ах да, барометр... — сказал Андрей. — Верно, он изобрел барометр. Но прославился он все-таки стеклами. Барометр был не главным.

— Зачем ты выдумываешь? — сказала Клара Сергеевна. — Главным изобретением Торичелли был барометр, а оптические стекла он изготовлял в часы досуга. Садись. Надо хоть изредка заглядывать в учебник физики.

Она склонилась над журналом и поставила в клеточке против фамилии Андрея жирную точку. Это означало, что при следующем слабом ответе в графе появится двойка.

Андрей заволновался.

— Клара Сергеевна, — сказал он. — Я заглядывал в учебник. Я знал про барометр. Только не он главный. Честное слово, не он. Я читал в одной книжке...

— Не мешай нам заниматься, Степушкин. Сиди спокойно, — сказала Клара Сергеевна и вызвала к доске Лиду Звонареву, отличницу.

«Как же так, — подумал Андрей, — ведь в книжке черным по белому сказано, что Эванджелиста Торичелли всю жизнь занимался стеклами для телескопов и зрительных труб, а барометр изобрел случайно. Кто прав — Клара Сергеевна или автор книжки? И почему Клара Сергеевна, спрашивая других, всегда смотрит им в лицо, иногда одобрительно улыбается, а когда отвечает он, Андрей, она равнодушно отворачивается к окну, и лицо у нее делается скучным? И двойки он получает чаще, чем другие, хотя материал знает наверняка лучше. Почему она так придирается к нему? Почему она не прощает ему ни одной ошибки?»

В начале года, придя в класс, она спрашивала, кто чем занимается дома на досуге. Отвечали по-разному. Девчонки увлекались театром, художественной гимнастикой и вышиваньем. Мальчишки собирали транзисторы, играли в школьной футбольной команде, ходили в кружок самбо и в шахматную секцию. Когда очередь дошла до Андрея, он сказал, что больше всего любит смотреть на звездное небо.

Учительница недоверчиво улыбнулась. Наверное, подумала, что ее разыгрывают.

— Любопытное занятие. И что же ты видишь на небе? — спросила она иронически под дружный смех всего класса.

— Созвездия, — сказал Андрей. — Метеориты. Луну. Млечный Путь. Один раз видел болид. Он упал на северо-востоке за городом. Я два раза ходил туда, но не нашел. Наверное, он взорвался и рассыпался на кусочки.

— Какие же созвездия ты знаешь? — спросила Клара Сергеевна.

— О! — сказал Андрей. — Во-первых, созвездия Зодиака. Козерог, Водолей, Рыбы, Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец. По этим созвездиям в течение года проходит Солнце. Например, в апреле Солнце находится в созвездии Рыбы, а в мае переходит в созвездие Овна. Потом есть созвездия, которые никогда не заходят за горизонт в наших северных широтах. Это Большая и Малая Медведицы, Дракон, Кассиопея, Цефей и созвездие Гончих Псов. Есть весенние, летние, осенние и зимние созвездия. И в каждом созвездии есть свои замечательные звезды. Полярная звезда, например, в хвосте Малой Медведицы. Или бело-голубая звезда Ригель в созвездии Ориона.

— И ты можешь эти созвездия найти на небе? — спросила Клара Сергеевна.

— Могу, — сказал Андрей.

— Кто же тебя научил?

Андрей удивленно пожал плечами.

— Небо, — сказал он, — Оно все время над головой.

По классу снова волной прошел смех. Клара Сергеевна стукнула ладонью по столу.

— А названия звезд? Они ведь не написаны на небе?

— Они написаны в книгах. Надо только прочитать эти книги и не поспать одну ночь.

Так началась их тайная, глухая вражда, которая иногда перерастала в открытую войну. Правда, на стороне Клары Сергеевны была власть, и она часто пользовалась ею. Не желая продолжать спор, она говорила:

— Садись, Степушкин, и не мешай нам работать.

И Степушкин садился, негодуя против нечестно примененного приема.

Все было бы по-другому, если бы Клара Сергеевна хоть раз спросила о звездах, не прищуривая глаза и не сжимая иронически губы.

Сколько он мог бы рассказать.

Он рассказал бы о двухцветной, необыкновенной красоты звезде Альбирео, иначе называемой бета Лебедя.

О гранатовой звезде знаменитого астронома Вильяма Гершеля.

О дьявольской звезде Алголь, которая похожа на глаз дракона.

О желтых карликах и о красных гигантах Антаресе и Бетельгейзе.

О таинственных мигающих звездах Цефея, которые называются маяками Вселенной.

Об очень яркой осенней звезде Фом-аль-хут, или Пасть Рыбы.

О том, как найти прекрасную Гемму в пятизвездной Короне и как проверить остроту зрения, разглядывая созвездие Плеяд.

Но Клара Сергеевна ни разу не посмотрела на него так, как смотрела, например, на Лиду Звонареву. Класс настораживался, когда она вызывала его к доске. Класс ждал чего-то смешного, необыкновенного. И Андрей терялся. Путались слова и мысли. Иногда даже урок он не мог ответить как следует.

А если бы он мог показать то, что видит каждый вечер!

Но такая возможность исключена.

Он вздохнул и начал думать о большом часовом механизме с сильной пружиной, который видел недавно на витрине одной из мастерских, где ремонтируют швейные машины, зонтики и дамские сумочки. Механизм был старый, запущенный, латунные шестеренки потускнели, а некоторые даже позеленели от времени. Но если его разобрать, почистить и хорошо смазать...

Надо сегодня же спросить, продается ли он и сколько стоит. И не забыть обменять книжку в библиотеке.

Книгу Андрей, как всегда, выбирал долго. Александра Ивановна, библиотекарша, выкладывала на стол все новые и новые, но оказывалось, что он или читал книги, или они его не интересовали.

Наконец библиотекарша устала.

— Трудный ты у меня читатель, Степушкин, — сказала она. — Иди, выбирай сам. Наверное, у тебя лучше получится.

И пустила Андрея за барьер.

Андрей сразу же сунулся к полкам с технической литературой, быстро просмотрел брошюры и журналы, но ничего дельного не нашел. Видимо, все новинки уже разошлись по рукам.

Тогда он перешел к полкам с фантастикой. И сразу же в глаза бросилось незнакомое и чудесное название:

«Путь марсиан».

Он снял книгу с полки.

Небольшой, карманного формата томик. Имя автора нерусское — Айзек Азимов.

На темно-коричневой обложке выгнулось среди звезд оранжевое кольцо Сатурна, и к нему летели из вечной космической тьмы странные ярко-зеленые ракеты, вздутые посредине.

Он хотел открыть и перелистать книгу, но потом передумал. Лучше дома. Поудобнее устроиться за столом и медленно, со вкусом рассматривать рисунки и читать названия глав. А если перелистаешь сейчас, можно испортить первое впечатление, и читать будет не так интересно.

— Нашел? — спросила библиотекарша, когда он подошел к столу. — Вот видишь, как быстро. Теперь всегда выбирай сам.

Она записала книгу в формуляр, и Андрей вышел из библиотеки на улицу.

Ну и день!

На небе ни облачка. Солнце такое жаркое, будто находится сейчас не в осеннем созвездии Девы, а в созвездии Рыб, куда приходит только ранней весной. И деревья будто не сбросили листья, а только-только начинают оттаивать, приходить в себя после зимнего сна.

На Кирпичной улице ребята запускали коробчатого змея. Обтянутый белым батистом, змей быстро уходил в голубое небо, косо натягивая нить. Сначала он был величиной с почтовую открытку, потом с почтовую марку и, наконец, превратился в белую точку, неподвижно стоящую в небе. Потом нить на вертушке кончилась, и мальчишки дружно закричали «ура!» и стали подбрасывать кепки, потому что на вертушке было намотано пятьсот метров отличной черной нити «пилот» и она вся ушла в небо. А потом один из мальчишек вынул из кармана проволочный лифт с парашютом и хотел насадить его на нить, но остальные закричали, что надо опустить змея, иначе не будет видно, как отделится парашют, и сразу несколько рук стали подтягивать змея к земле. Когда змей снова превратился в почтовую открытку, лифт скользнул вверх по нити и быстро исчез из виду. Задрав головы, мальчишки напряженно смотрели на белый прямоугольник. Даже прохожие на улице остановились и тоже смотрели. Но парашют почему-то не отделялся. Мальчишка, который держал вертушку, сказал: «Наверное, заело» — и слегка дернул нить. Змей резко метнулся вправо, встал на дыбы и вдруг, неряшливо кувыркаясь, полетел вниз, на крыши домов.

— Нить! Нить! Оборвалась! — пронзительно закричал тот, что держал вертушку, и мальчишки ринулись по ближайшему переулку к тому месту, куда падал змей.

— Сапожники! — в сердцах сказал кто-то из прохожих, наблюдавших за полетом змея.

«Жалко, — подумал Андрей. — Пятьсот метров — и так глупо погибнуть...»

На Социалистической он остановился у мастерской, где ремонтировались швейные машинки. Часовой механизм все еще лежал на витрине, и рядом с ним лежал вороненый заводной ключ с фигурной головкой. В глубине мастерской слесарь обтачивал напильником что-то, зажатое в тиски.

Андрей толкнул дверь и вошел внутрь. Слесарь перестал работать и, подняв голову, вытер рукавом пот со лба.

— Здравствуйте, — сказал Андрей. — Я хотел... Можно мне посмотреть механизм? — Он показал в сторону витрины.

Слесарь положил напильник на верстак и подошел к Андрею.

— Механизм? — удивленно спросил он. — Трактор? Для чего он тебе понадобился?

— Так... Для одного дела. А почему трактор?

— Потому что он сделан знаешь когда? В начале столетия. Там дата есть, сейчас я тебе покажу.

Он снял механизм с витрины и повернул его задней стенкой кверху.

— Вот, посмотри.

Действительно, на желтой латуни были выгравированы слова «Tawannes Watch, Со» и витиеватые цифры: 1902.

— Дедушка он уже, ясно?

— Ясно. А работает?

— Дай бог, — сказал слесарь. — Послушай.

Он взял с витрины ключ, насадил его на граненый храповой валик и несколько раз сильно повернул. Звук получился такой, как от мотоцикла, у которого сняли глушитель. И тотчас тронулся с места анкер, толкнул балансир, и колесики начали звонко штамповать секунды.

«Тренк-тренк, тренк-тренк, тренк-тренк...»

— Вот так, — сказал слесарь. — Ясно?

— Ясно. Вы его продаете?

— Для чего он тебе? Разберешь?

— Зачем разбирать? Мне он разобранный не нужен. Мне нужен целый.

— Секрет?

— Нет, не секрет. Он должен поворачивать одну штуку. За сутки на триста шестьдесят градусов.

— Не пойдет. Придется переделывать.

— Знаю. У меня будет редуктор. Замедлитель.

— Молодец, — сказал слесарь. — Соображаешь. А что это за штука? Секрет?

— Почему секрет? Трубка такая. Легкая. Так продадите? Сколько он стоит?

Слесарь повертел механизм в руках.

— По правде сказать, дорого стоит, парень. Нужная вещь — она всегда дорого стоит. Это для тебя дорого, понимаешь? Потому что тебе нужна. К тому же английская работа. Тут по-английски написано. Я думаю, это от астрономических часов. А для меня эта штуковина — пшик! Ничего она для меня не стоит, потому что я ее на чердаке нашел. Можно сказать, от гибели спас. На, бери, — он протянул механизм Андрею. — Бери, чего застеснялся? Каждая вещь должна найти своего хозяина, ясно? Подожди, я его заверну. А что это за труба? Секрет?

Андрей замялся.

— Не говори, если не хочешь. Я тебя за язык не тяну, — сказал слесарь, вручая Андрею пакет. — Тащи. Я его нарочно положил на витрину. Вдруг, думаю, кто-нибудь спросит? Он еще лет двадцать простукает. Вещь прочная. А секреты обязательно должны быть у каждого человека.

Через минуту Андрей шагал по улице и думал о том, как неожиданно сбылась его мечта.

Сверток приятно оттягивал руку.

Чудесный день!

... Если бы только не точка в классном журнале...

Маленький белый дом под красной черепичной крышей, в котором живет Андрей, стоит в самом конце улицы Тургенева.

Во дворе растут кусты черной смородины и старая-престарая груша, плоды которой вкусом напоминают сырую картошку. Двор чистый, земля на нем плотно утрамбована, похожа на асфальт. Ни перышка на ней, ни сухого листка. Два раза в день мать метет двор полынным веником, а в жару поливает водой, чтобы не было пыли.

В доме четыре комнаты: кухня, гостиная, спальная и еще маленькая, похожая на кладовку, — Андреева. Только и есть в ней кровать, стол да табурет. Больше ничего не вмещается.

На одной стене — карта земных полушарий. На другой — вырезанная из «Огонька» репродукция с картины художника Соколова «На голубой планете».

На столе, придвинутом к окну, стопка учебников и астрономический календарь за 1964 год.

В ящике стола карандаши, картонная коробочка с винтами, шайбами и пружинами, набор отверток и гаечных ключей и толстая тетрадь с надписью на обложке: «Дневник выхода в Б. К.».

На полочке, пристроенной в углу у окна, еще несколько книг, в основном справочники.

Но самое главное находится на чердаке, куда ведет квадратный люк в потолке коридора.

Там, за дощатой дверцей, которая, скрипя, поворачивается на тугих петлях, начинается другой мир, тайну которого Андрей тщательно оберегает от всех — от матери, от отца и даже от ребят, с которыми дружит.

* * *

Это случилось два года назад, когда к ним приехал из Одессы старинный приятель отца Валентин Алексеевич Рябцев.

Рябцев командовал судном, поэтому носил фуражку с золотыми лавровыми веточками на козырьке и золотые шевроны на рукавах кителя.

Он привез с собой запах моря, смешные одесские словечки и десятикратный бинокль, огромный, как башенная артиллерийская установка.

Андрей в первый же день завладел биноклем и не расставался с ним всю неделю, что Валентин Алексеевич пробыл у них в гостях.

Удивительно преображался мир в выпуклых стеклах, вставленных в черные тяжелые трубки.

Вот в конце улицы движется крохотная человеческая фигурка. На таком расстоянии не разобрать — мужчина это или женщина. Но стоит поднести к глазам бинокль, и смутная фигура как бы делает громадный прыжок и оказывается совсем близко — рукой достать. И сразу видно, что это не мужчина и не женщина, а мальчишка. Идет по улице, глазеет по сторонам и свистит. Да, да, свистит. Ясно видно, что губы у него сложены трубочкой. Отведешь бинокль от глаз — и опять вместо мальчишки серая фитюлька на ножках.

Шесть дней Андрей носил бинокль с собой, смотрел на далекие дома, на деревья, на людей, на летающих птиц и на облака.

И только в последний вечер, когда Валентин Алексеевич уже собирался на вокзал, догадался направить бинокль на Луну.

С этого момента его жизнь изменилась круто и навсегда. Да, говоря откровенно, до того вечера он и не жил по-настоящему. Просто плыл в океане к берегу, который находится неизвестно где.

Рябцев уехал в свою Одессу, и вместе с ним уехала возможность еще раз бросить взгляд на голубой блистающий мир, неожиданно мелькнувший в окулярах тяжелого морского бинокля.

Несколько дней Андрей ходил, не замечая под ногами земли. Нужно было что-то делать, куда-то идти, чего-то добиваться. Только он не знал — куда и чего. Будто потерял самую дорогую для себя вещь и не может найти,

Зашел в фотомагазин, где на полке, выстроившись по росту, стояли бинокли. Целое семейство биноклей — от изящного театрального, отделанного белой пластмассой и увеличивающего всего в два раза, до солидного призматического с восьмикратным увеличением и специальными желтыми фильтрами на окулярах, уничтожающими туманную дымку в ненастье.

Но это было не то. Театральный совсем не годился для наблюдений неба, а восьмикратник был так дорог, что о нем не стоило и мечтать.

Кроме того, в книжке по астрономии, взятой в школьной библиотеке, было написано, что любительский инструмент должен иметь увеличение не менее двадцати крат и что лучше всего для наблюдений неба подходит зрительная труба.

Труба тоже продавалась в магазине вместе с трехногим складным штативом, но на ярлычке крупными цифрами была напечатана такая цена, которая могла испугать даже настоящих астрономов.

Вот тогда-то Андрея и занесло в городскую библиотеку, в которую раньше он почти не ходил.

Именно Александра Ивановна, старенькая разговорчивая библиотекарша, отыскала где-то под барьером тоненькую, всего в шестнадцать страничек брошюрку, дороже которой не было ничего на свете.

Два дня Андрей внимательно читал и перечитывал каждую страничку, выписывая кое-какие цифры в тетрадь, а на третий день твердо знал, что надо делать.

Были мобилизованы все наличные деньги — два рубля тринадцать копеек.

В школьном химическом кабинете у лаборанта Василия Дмитриевича, под клятву, что ничего страшного не случится, было выпрошено двадцать пять граммов азотной кислоты.

На улице Мира у асфальтировщиков добыт кусок черного с маслянистым блеском гудрона.

В музыкальном магазине куплено три коробки чистейшей скрипичной канифоли.

Остальное, в том числе кусок замечательного зеркального стекла от старинного расколотого трюмо, нашлось дома; в сарае, куда складывали отжившие свое время вещи.

Мать никогда ничего не выбрасывала. Даже обрезки веревок и старые башмаки аккуратно заворачивала в бумагу и уносила в сарай.

— Своим трудом нажито, на свои копейки куплено, — говорила она. Когда-нибудь пригодится.

Все материалы Андрей перетащил на чердак. Теперь, прибежав из школы и наскоро перекусив, он залезал на шкаф, осторожно поднимал крышку люка и так же осторожно опускал ее за собой.

Работал до половины пятого. Затем уничтожал все мало-мальски заметные следы, спускался в свою комнату и засаживался за уроки.

Пришедшая с работы мать ничего подозрительного не замечала.

Через сорок четыре дня, потных, жарких, наполненных скрипом наждачного порошка, визгом ножовки, запахами азотной кислоты, гудрона и канифоли, чердак дома номер шестнадцать по улице Тургенева перестал существовать. Внешне это ничем не выразилось, кроме нескольких чуть приподнятых черепиц на крыше, но если бы кто-нибудь из домашних додумался заглянуть в люк, то...

Впрочем, на чердак никто никогда не заглядывал. Считалось, что там ничего не может быть, кроме пыли, паутины и ломаной мебели.

Не успел Андрей обмерить механизм, как в передней стукнула дверь и появилась мать.

— Ты уже дома? — сказала она. — Сейчас будем обедать. Я купила замечательные сосиски. Отца нечего ждать. У него сегодня процесс.

«Одно и то же каждый день, — с тоской подумал Андрей. — Только еда на уме...»

Он сунул механизм под стол и прикрыл его газетой.

Все люди у матери разделялись на умеющих жить и не умеющих жить.

Мать, конечно, умела жить.

Работала она техноруком в ателье мод.

Чем занимается технорук в ателье, где всего-навсего двенадцать человек, Андрей никак не мог уразуметь. Но мать говорила, что работы хватает, платят хорошо и ответственности почти никакой.

Большую часть времени она тратила на магазины.

Это была ее страсть — «доставать хорошие вещи».

Недели не проходило, чтобы она не достала какой-нибудь кофточки, нейлоновой заграничной рубашки или необыкновенного комбине из особой, полупрозрачной ткани.

— Нужно жить, как люди, — повторяла она.

Например, Марь Иванна купила рижский сервант. Ай-яй-яй. а как же мы без серванта? Вечером отец призывается на семейный совет. И через неделю покупается сервант производства ГДР.

Нельзя не купить. Упаси бог! И как только раньше жили без этого серванта? Просто страшно сказать: как папуасы.

А теперь все хорошо. Все, как у людей. И расставлены за зеркальным толстым стеклом рюмки и стопки, и стаканчики цветного стекла, и графинчики, и фужеры, и зайчики, жрущие фарфоровые морковки. И мать гордо посматривает по сторонам: «А что? Живем не хуже других!»

Через несколько дней у нее появляются новые заботы.

Пообедав, Андрей уходит в свою комнату и плотно прикрывает дверь.

Механизм отлично подходит для того, что он наметил. Даже размеры как на заказ.

Теперь не нужно будет каждые четыре минуты браться за визир и корректировать положение светозащитной шахты.

Можно целиком отдаваться Пространству и уходить на сотни парсек[1] от Земли в Дальний Космос.

Если бы только мать знала, где он бывает каждую ночь!

Оказывается, не так уж трудно путешествовать в Пространстве со сверхсветовой скоростью.

Нужно только хорошенько попотеть с ножовкой, напильником, гудроном и канифолью.

Поработать головой и руками сорок четыре дня.

К половине одиннадцатого чертеж установки механизма в опорную штангу закончен. Андрей отложил линейку и карандаш и прислушался.

За окном ровно шелестел дождь.

Недаром на закате солнце стало багровым и село в плотные облака.

Чудесно! Сегодня ночью он вмонтирует механизм, а завтра...

И чего это мать так долго не ложится? Обычно в десять она в постели, а сегодня ходит и ходит по комнатам, гремит посудой на кухне, что-то передвигает...

Впрочем, времени впереди много.

Андрей открыл портфель и положил на стол «Путь марсиан».

Прежде всего оглавление. Ого! Названия-то какие!

«Место, где много воды»,

«Робот ЭЛ-76 попадает не туда».

«Мечты — личное дело каждого».

«Мертвое прошлое».

Так. Теперь рисунки. Мало рисунков и неинтересные какие-то. Вот голова человека под колпаком. Видны только нижняя часть носа, губы и подбородок. Колпак похож на перевернутый горшок. И все. Потом какая-то машина, собранная из металлического хлама. Сверху труба вроде граммофонной. Под трубой пропеллер. Зубчатые колеса. Маховик. Все опутано проволокой. Такое нарисовать мог только технически неграмотный человек.

Он перелистал книгу почти до середины, как вдруг одна из страниц выгнулась, будто приподнятая пружиной, откинулась сама собой — и Андрей увидел фотографию.

Он замер, потом судорожно глотнул воздух и склонился над глянцевитым прямоугольником.

Это была панорама Луны, резко освещенная невысоко стоящим солнцем. На переднем плане высился кратер с кольцевым валом, из центра которого ровным конусом поднималась гора. В отдалении, за кратером, лежал скалистый, иссеченный глубокими черными тенями хребет, а на горизонте белели две разделенные небольшой седловиной вершины. И над всем этим — глухое черное небо.

Дикое место. От одного взгляда на него становится неуютно.

И в то же время что-то очень знакомое напоминает этот кратер.

Где он мог видеть его раньше?

Андрей подвинул фотографию ближе к настольной лампе.

Снимок сделан под небольшим углом, это ясно. Фотокамера находилась невысоко над поверхностью Луны. В нескольких километрах, наверное. Через телескоп, даже самый большой, вроде Крымского, подобную фотографию получить невозможно. Он видел фотографии, сделанные с самым большим увеличением. Они размытые и нечеткие. Влияет тепловое движение земной атмосферы. Так называемая конвекция.

А здесь вон какая четкость. Мельчайшие трещинки видны. И ни одной звезды на небе. Значит, фотографировался с очень короткой выдержкой. Сотые доли секунды. Ракета, с которой велась съемка, двигалась над поверхностью Луны с большой скоростью.

Он поморщился.

Какая ракета?

Кто может тайно облететь вокруг Луны, когда каждый запуск «Лунника» и «Сервейора» — целое событие?

... И эти горы на заднем плане. Он тоже их видел. Только не так близко и не так отчетливо...

Да это же Апеннины! Вернее, восточные отроги лунных Апеннин! О тупица, как же он не узнал их сразу! А кратер — не что иное, как цирк Эратосфена. Только у Эратосфена такая ровная центральная горка!

Андрей выдвинул ящик стола и достал карту Луны — чудесную карту, напечатанную в Праге в 1959 году, за которой он так долго и так упорно охотился.

Вот он, Эратосфен, на берегу Залива Зноя. Теперь понятно, что снимок сделан на десятый день после новолуния. В другое время здесь не бывает таких длинных теней.

Корабль шел с юго-востока на северо-запад, поэтому Апеннины получились на заднем плане.

Андрей потер лоб ладонью.

Какой корабль?

Что за бред?

И вообще, как оказалась фотография в книжке?

* * *

... В три прыжка он поднялся на половину высоты Оливия и посмотрел вниз.

Серая, слегка всхолмленная, изрытая оспинами мелких кратеров долина тянулась к горизонту. На западе ее разрывали неровные угольно-черные зубья Йеркеса. За ними яркая солнечная полоса и еще одна зубастая траурная кайма цирк Пикар.

Где-то там, на солнечной полосе, на мощных пружинных амортизаторах стоит ракета. Уютный уголок Земли. В кабине привычное поролоновое сиденье — лежак. Приборный щиток, на котором светятся желтые и зеленые глаза сигнальных ламп. Легкое жужжанье кондиционной системы, поддерживающей микроклимат. Бортовой журнал, вложенный в специальное гнездо под щитком.

А здесь...

Он повернулся и посмотрел на пористую пемзовую стену, покрытую сверху черным стеклистым налетом. На Земле этот налет называют пустынным загаром. Им покрыты камни и выступы скал в Гоби, Сахаре и Кара-Кумах. А здесь вся Луна покрыта им сплошь.

Стена круто шла вверх и кончалась нависающим козырьком, край которого синевато сверкал на солнце. Козырек закрывал вид на трубу. Надо подняться выше него и выбрать место, с которого можно допрыгнуть до той площадки, где начинается таинственная арка.

Снова рука на пускателе, и снова свеча над скалами.

Ага, вот то, что нужно. Довольно ровная плита, наклонно выдвинувшаяся из склона.

Маневрируя двигателем, он опустился на середину скалы и тотчас снова взвился вверх, подброшенный следующим толчком.

Теперь труба оказалась под ним, и за те несколько секунд, что он опускался, вернее — медленно падал к ее началу, он успел заметить, что она выходит прямо из ровной плоскости скалы и что поверхность ее состоит из отдельных кольцеобразных секций.

Тень.

Свет.

Толчок.

Несколько шагов, чтобы удержать равновесие, и он рядом с грандиозным сооружением.

До самого последнего момента он надеялся, что это естественное образование, только издали похожее на творение разума. Но сейчас не осталось никаких сомнений.

И вдруг он почувствовал себя беззащитным и страшно одиноким. Впереди, сзади, справа, слева — тысячи километров покрытых пустынным загаром скал, черные непроглядные тени, белый, обливающий доменным жаром клубок Солнца, разноцветные, страшно далекие звезды и тишина.

Хуже всего эта тишина.

Бесшумно ударяют в почву метеориты, бесшумно взрываются, оставляя чудовищные оплавленные воронки. Бесшумно летят в пропасти камнепады. Бесшумно трескается остекленевшая бурая поверхность морей. Вся история голубого земного спутника проходит в жутком безмолвии.

И ни одной живой души, ни одной травинки на спекшемся, обожженном шаре. Только он и крохотный стальной цилиндрик ракеты...

Только он?

А как появилась здесь металлическая арка тридцатикилометровой длины, неизвестно для чего соединяющая два мыса на уступчатом берегу Моря Опасностей?

Скверное чувство беззащитности и одиночества прошло. Он шагнул вперед и коснулся перчаткой поверхности первой секции грандиозной трубы.

Да, глаз не обманул. Это металл. Секции сшиты между собой самой обычной сваркой. Ровный валик шва отсвечивает фиолетовым. Сама секция — желтоватого цвета. Металл шероховат. На нем вмятины, луночки, неровные борозды, будто обстреливали его под разными углами дробью.

Это работа вакуумной коррозии.

Первые искусственные спутники, когда их удалось достичь на орбитальных кораблях, были так же изъедены пустотой.

Он решил осмотреть место выхода трубы из площадки и пошел вдоль наклонной желтоватой стены на восток. Черная головастая тень скафандра, переламываясь на обломках скал, пошла впереди него.

* * *

Андрей перелистал «Путь марсиан» до конца. Между страницами больше ничего не было. Он снова взял в руку фотографию и задумался. Кто мог оставить ее в книжке? Конечно, человек, который брал «Путь марсиан» до него. И, конечно, она была забыта в книжке, потому что такими редкими снимками не разбрасываются.

Если так, то человека, снявшего Эратосфен, найти совсем не трудно. Надо спросить у библиотекарши карточку на книгу и посмотреть фамилию. А потом по формуляру найти адрес.

Но ведь он прекрасно знает, что ни один человек в мире еще не ступал на поверхность спутника Земли!

Даже его «Космос Первый» дает возможность приблизиться к лунной поверхности только на три тысячи километров.

Впрочем, есть один способ, при помощи которого можно облететь Луну на небольшой высоте и даже сесть на нее но... никаких снимков, никаких минералов и образцов горных пород на Землю при этом вывезти нельзя.

В комнату заглянула мать.

— Опять полуночничать собрался? — спросила она. — И чем ты только занимаешься, что тебе дня не хватает? Ишь глаза-то какие красные! Ой, Андрюшка, заработаешь ты себе очки, попомни слово мое!

— Сейчас лягу! — буркнул Андрей. — Через десять минут.

Он почувствовал, что действительно очень устал за последние три дня.

Почти шесть часов в планетарной туманности беты Лиры и в двойных системах Аламака и Спика, потом звездное скопление М-11 и наконец — неудачная попытка при возвращении на Землю пройти мимо Плутона. Вероятно, он неправильно рассчитал элементы орбиты и три часа впустую блуждал по окраинам Солнечной системы.

Любой человек измотается, если будет спать по четыре часа в сутки.

Спрятав фотографию в блокнот, он приготовил постель и начал раздеваться.

Монтаж механизма он отложил на следующую ночь.

* * *

Для того, чтобы пораньше попасть в библиотеку, пришлось тайно уйти с урока геометрии.

Старенькая Александра Ивановна удивленно подняла брови, когда Андрей положил на барьер перед ней «Путь марсиан».

— Неужели прочитал?

— Нет, — сказал Андрей. — Мне нужно узнать, у кого была книга до меня.

— Листы вырваны, да?

— Да нет, все целое, — сказал Андрей. — Просто мне нужно узнать.

— Что-нибудь нашел в книге, да?

— Нашел, — сказал Андрей. — Фотографию.

— Так давай, я положу ее к себе под стекло на стол и буду всех спрашивать.

— Нет, мне очень нужно узнать, кто сделал эту фотографию. Я отнесу ее сам.

— А что за фотография? — полюбопытствовала Александра Ивановна.

Андрей вынул из блокнота снимок и показал.

— Что это такое? — спросила библиотекарша.

— Луна.

Александра Ивановна взяла фотографию и повертела ее перед глазами.

— Интересно. Ну что ж, давай посмотрим, кто брал книжку до тебя.

Она быстро нашла в ящичке карточку и дала Андрею листок бумаги и карандаш.

— Пиши. Шестнадцатого октября Миронов. Девятнадцатого октября Рагозина. Двадцатого сентября Шиянов. Пятнадцатого Полещук. Все. Ты — пятый.

— Так это ж только фамилии. А мне адреса нужны! — воскликнул Андрей.

— Подожди, подожди. Ишь какой быстрый! Все надо по порядку.

Она порылась в других ящичках и выложила на стол четыре формуляра.

— Вот. Тут тебе и адреса, и годы рождения, и места работы, и что угодно. Слушай. Миронов Михаил Антонович, тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения, плановик, работает на швейной фабрике «Радуга», проживает по улице Красной, дом восемнадцать, квартира семь. Телефона нет. Сам седой такой, представительный. Всегда с черным портфелем ходит. Аккуратный. Книгу никогда не задержит и не испортит...

— Да не нужно мне, где работает и какой из себя! — взмолился Андрей. — Мне только адреса, тетя Саша.

— Трудный ты у меня читатель, Степушкин, — вздохнула библиотекарша. — И чего суетишься? Наскоком никогда ничего хорошего не получится... Ну, пиши. Рагозина Людмила Ильинична. Тысяча девятьсот пятидесятого года. Школа номер три. Проживает по Большой, двенадцать, квартира шесть. Серьезная девочка. Увлекается исторической литературой.

Теперь Шиянов Павел Петрович. Шофер на туристской базе. Живет на Республиканской, четырнадцать. Записал? И еще значит, Петр Васильевич Полещук. Большой души человек. В библиотеку всегда с сыном приходит. Пролетарская, двадцать три, квартира два... Подожди! А книгу? Книгу-то разве не возьмешь? Степушкин! Книгу!

Но Андрей уже ничего не слышал.

Он несся по улице, на ходу засовывая фотографию и листок с адресами в блокнот.

На урок литературы он все-таки опоздал.

— Степушкин, — сказала Александра Антоновна, — если бы это произошло впервые, я бы сделала тебе только замечание. К сожалению, это уж пятый раз с начала года. Если ты думаешь, что отлично знаешь литературу, то ошибаешься. На прошлом уроке ты доказал обратное. В конце концов, твои опоздания — это неуважение ко мне, понимаешь? Мне очень не хочется, но я вынуждена поговорить с твоими родителями.

Она вырвала из тетради листок, написала записку.

— Передашь отцу.

Андрей сунул записку в карман и сразу же забыл о ней.

Что записка! Ведь сегодня он встретится с человеком, сфотографировавшим цирк Эратосфена!

Он едва дождался конца уроков.

Через десять минут он звонил в квартиру семь дома номер восемнадцать по Красной улице.

Дверь открыл сивоусый старик в майке-безрукавке, синих сатиновых шароварах и белых теннисках на босу ногу. Старик был похож одновременно на запорожца и на бегуна.

— Входи, парень, — сказал старик, отодвигаясь в сторону и пропуская Андрея в квартиру.

Андрей шагнул через порог и очутился в светлой небольшой комнате, посреди которой стоял письменный стол, заваленный книгами и бумагами. Кроме письменного стола в комнате было еще два стула. На один из них старик сел сам, другой придвинул Андрею.

— Садись, парень. Я тебя давно жду. Почему опоздал?

— Кого ждете? Меня? — удивленно спросил Андрей.

— Тебя, конечно. Кого же еще? — развел руками старик.

Жест получился у него театрально, немного напыщенно.

Ничего не понимая, Андрей сел. Старик внимательно осмотрел его со всех сторон, смешно наклоняя голову.

— Ничего, — сказал он. — Таким, примерно, я и ожидал тебя увидеть. Ну что, милорд Эдуард, мой принц? С чего тебе вздумалось шутить надо мною такие печальные шутки, надо мною — твоим добрым отцом-королем, который так любит тебя?

Андрей открыл рот, но слова так и не дошли до языка, застряв где-то в горле.

— Так-так-так, — произнес старик. — Увы, я думал, что слухи не соответствуют истине, но боюсь, что ошибся.

Он тяжело вздохнул и ласково обратился к Андрею;

— Подойди к отцу, дитя мое. Ты нездоров?

— Ч... что такое? — обалдело спросил Андрей.

Старик пожал плечами.

— Неужели ты не узнаешь своего отца, дитя мое? — сказал он. — Не разбивай моего старого сердца, скажи, что ты знаешь меня! Ведь ты меня знаешь, не правда ли?

Он протянул к Андрею правую руку. Пальцы ее дрожали.

— Я пришел к вам... по одному делу, — сказал Андрей, чувствуя, как противные холодные мурашки побежали вниз по спине.

— Знаю, — сказал старик. — Верно. Это хорошо. Успокойся же, не дрожи. Здесь никто не обидит тебя, здесь все тебя любят. Теперь тебе лучше, дурной сон проходит, не правда ли? И ты опять узнаешь самого себя — ведь узнаешь? Сейчас мне сообщили, что ты называл себя чужим именем. Но больше ты не будешь выдавать себя за кого-то другого, не правда ли?

— Я... за кого-то другого? — пробормотал Андрей, думая, что дурной сон, о котором упомянул старик, не проходит, а наоборот, только начинается.

— Ну? — грозно спросил старик: — Чего же ты молчишь, несчастный?

Андрей поднялся со стула. Голова у него кружилась, ноги противно вздрагивали.

— Можно мне уйти?

Старик тоже встал. Лицо у него было недовольным.

— Уйти? Конечно, если ты желаешь. Но почему бы тебе не побыть здесь еще немного? Куда же ты хочешь идти?

— Это мое дело, — сказал Андрей и шагнул к двери.

Старик загородил ему дорогу.

— Э, нет. Так просто ты не отделаешься. Если хочешь заниматься, то заниматься нужно по-настоящему. Ты забыл слова? Я могу напомнить тебе. После слов «Куда же ты хочешь идти?» ты должен смиренно потупить глаза и ответить: «Возможно, что я ошибся; но я счел себя свободным и хотел вернуться в конуру, где родился и рос в нищете, где поныне обитают моя мать и мои сестры; эта конура — мой дом, тогда как вся эта пышность и роскошь, к коим я не привык...» Тут ты должен с мольбой сложить руки ладонями вместе и жалостно воскликнуть: «О будь милостив, государь, разреши мне уйти!»

И только сейчас Андрей все понял. Страх разом отлетел от него, и он засмеялся, сначала тихо, потом все громче.

— Чего ржешь? — нахмурился старик. — Перестань!

— Подождите, — сказал Андрей, вытаскивая из портфеля блокнот. — Мы оба ошиблись. Вы — Миронов?

— Предположим, — сказал старик.

— Михаил Антонович?

— Так.

Андрей заглянул в блокнот.

— Скажите, шестнадцатого октября вы брали в городской библиотеке книжку «Путь марсиан»?

Старик посмотрел в сторону и подергал себя за мочку уха.

— Брал.

Андрей вынул из блокнота фотографию.

— Это забыли вы?

Старик взял снимок и начал его разглядывать.

Он относил его подальше от глаз, наклонял голову то вправо, то влево.

Он прищуривался и откашливался.

— Здорово сфотографировано! — сказал он наконец. — Первый раз в жизни вижу такой крупный план. Что это за кратер?

— Эратосфен.

— Красавец! А освещенье-то какое! Какой рельеф!

— Снято на десятый день после новолуния, вблизи терминатора, — сказал Андрей.

Старик посмотрел ему прямо в лицо.

— Ты специалист?

— Нет, — сказал Андрей. — Я в седьмом классе.

— Нет, ты специалист, это говорю я. Редкие люди знают, что такое терминатор и какой вид имеет кратер Эратосфена на десятый день после новолуния. Но зачем ты принес эту фотографию мне?

— Я думал, что она ваша.

Старик положил ему руку на плечо.

— Нет, парень. Не моя. Я астрономию знаю только из фантастических книжек. Моя слабость — драма. Извини, что я сразу взял тебя в шоры. Тут мне должны были одного парнишку прислать на проверку. Из драмкружка. На роль малолетнего принца Эдуарда. Я думал, что ты — это он. Сразу начал тебе реплики подавать. Смотрю — ты сначала растерялся, а потом даже побелел...

Он хлопнул Андрея по плечу и захохотал.

— Ты мне нравишься, парень, — сказал старик, насмеявшись досыта. — Хочешь к нам в драмкружок? Сейчас мы «Принца и нищего» ставим, а потом такие будем пьесы отмахивать — держись!.. Ну, решай!

— Нет, нет, — испугался Андрей. — Я не могу... сразу несколько дел. У меня все вечера заняты...

Старик кивнул на блокнот, который Андрей держал в руках.

— Астрономия?

— Да, — сказал Андрей.

— Увлечение сильное?

— Да.

— Ночи не спишь, все время думаешь, волнуешься?

— Да.

— В школе бывают неприятности?

— Иногда, — сказал Андрей, опуская глаза.

— Никому не говоришь, чем занимаешься, таишься, удачи и неудачи переживаешь сам?

— Сам... — чуть слышно сказал Андрей.

— Все правильно. Я угадал. Ты — человек страсти. Настоящий любитель. Мальчик! Не потеряй то, что у тебя есть. Это бесценно и невозвратимо. Тебе часто будут говорить о тщете, о бесполезности, о пустой трате времени. Не слушай, прошу тебя! Оберегай свой огонь! Будут косо смотреть, показывать пальцами, смеяться и завидовать. Проходи мимо, не обращай внимания!.. Смеются и завидуют те, у кого пусто внутри!..

В коридоре задребезжал звонок.

— Ага, — сказал старик. — Это пришел принц Эдуард, — он протянул руку Андрею. — Ну... не говорю — прощай. Теперь ты знаешь мой адрес. Заходи. Особенно, когда будет скверно вот здесь, — он поднес руку к груди.

— Спасибо, — пробормотал Андрей.

* * *

Вечером после ужина Андрей передал записку Александры Антоновны отцу.

Отец развернул ее и нахмурился.

— Ты что опять натворил?

— Ушел с геометрии и опоздал на литературу.

Отец бросил записку на стол и прихлопнул ее ладонью.

Взгляд его стал тяжелым.

— Почему ты это сделал?

— Мне нужно было в библиотеку.

— В какую еще библиотеку?

— В городскую.

— Неужели ты не мог выбрать другого времени для библиотеки? Например, после уроков?

— Не мог.

— Не говори чепуху, Андрей! Я этого не люблю, ты знаешь.

— Это не чепуха, папа. Это правда.

— Что тебе было нужно в библиотеке? Ты там занимался?

Андрей опустил голову и вздохнул.

— Нет.

— Что же ты делал?

— Узнавал адреса.

— Что, что?

— Узнавал адреса некоторых людей.

— Каких людей?

— Которые... могли сделать одну фотографию.

Отец недоверчиво посмотрел на Андрея.

— Что за фотография?

Андрей поднялся из-за стола, прошел в свою комнату и принес снимок Эратосфена.

— Вот.

Отец повертел карточку перед глазами.

— Что это такое:

— Луна, — тихо сказал Андрей, чувствуя дикую безнадежность положения.

— Какая еще Луна?

— Ну... та, что на небе. Такой снимок нельзя сделать обычным способом. Надо находиться невысоко над планетой и...

Отец бросил фотографию на стол.

— Хватит! Можешь рассказывать сказки приятелям, но не мне! Адреса, Луна, фотография... Что это за бред? Что ты морочишь мне голову?

— Это не бред, папа! — сказал Андрей в отчаянье. — Это самая настоящая правда! Я отыскал адреса этих людей и пошел к ним. Фотография была забыта в книжке, понимаешь? Только оказалось, что фотографировал не он... Я был только у одного, у Михаила Антоновича... Он работает на швейной фабрике «Радуга» и еще ведет драмкружок...

Отец ударил кулаком по столу с такой силой, что подскочили чайные чашки, а одна из них боком упала на блюдце.

— Хватит! Завтра я пойду в школу и все выясню сам!

Он встал и прошелся по комнате.

Губы у него сердито кривились.

Андрей искоса поглядывал на него.

Конечно, он не поверил ни одному слову. Любой человек на его месте не поверил бы. Но ведь фотография существует! И Андрей не сказал ни одного слова лжи!

А что если рассказать отцу все?

Про «Космос Первый», про то, как это началось, и про то, как он первый раз вышел в Пространство...

Может быть, пригласить отца с собой и слетать вместе хотя бы до той же самой Луны, и показать ему обрывистый полукруг Залива Зноя, страшную трещину, рассекающую цирк Ламберта, и загадочные белые лучи Коперника?

Нет, нет, нет!

Отец никогда не согласится, не оценит и не поймет. Скажи ему сейчас, здесь, за столом, что раскрыта тайна тяготения и построен антигравитационный двигатель, он поморщится, покачает головой и скажет с досадой:

— Занимался бы ты лучше настоящим делом. Учил бы литературу и геометрию...

А про чердак вообще нельзя заикаться после того, как в прошлом году, весной, мать обнаружила там спиртовку и коробок спичек.

... Где, где найти человека, с которым запросто можно поговорить о ракетах и стартовых площадках, о звездных дождях, о стремительных ночных полетах, похожих на сновиденье, и о чудесных линзах Торичелли?

Есть где-то такие люди, увлеченные, страстные, настоящие любители, как назвал их старик с Красной улицы, только как с ними встретиться, какой знак подать?..

— Стыдно мне за тебя, — сказал отец. — Взрослый парень, а все ерундой занимаешься. Не пойму, что у тебя в голове.

Он сел за стол и взялся за газету.

Андрей ушел в свою комнату, сбросил ботинки и лег на кровать лицом к стене.

* * *

...Желтоватая стена постепенно поворачивала на юг. Термометр показал, что ее поверхность нагревается Солнцем меньше, чем окружающие скалы. Видимо, металл хорошо отражал инфракрасную часть солнечного спектра.

Оплавленные куски породы, похожей на пемзу, грудами лежали у подножия стены. Они осыпались и дробились под ногами. Колючий стеклянный хруст передавался в шлем по защитным оболочкам скафандра.

Он несколько раз сфотографировал арку снизу, из долины. Теперь, поставив на камеру объектив для микросъемок, через каждые десять — пятнадцать метров фотографировал изъеденную космической пустотой поверхность стены. Там, на Земле, по форме луночек и бороздок, можно будет приблизительно установить состав сплава, из которого сделаны чудовищные секции.

Он старался не думать о тех, кто создал эти секции, и о машинах, на которых прокатывались колоссальные листы металла.

Потом, потом. Сейчас нет места бесплодным фантазиям. Нужны факты. Как можно больше фактов, из которых впоследствии вырастет гипотеза. Пофантазировать можно отдыхая.

Неожиданно погасло Солнце, и он остановился, оглушенный наступившей вдруг темнотой. Только через несколько секунд сообразил, что Солнце на месте. Просто его закрыла стена. Задумавшись, он не заметил, как перешел терминатор — место раздела света и тени.

Дав глазам освоиться с темнотой, он поднял защитный дымчатый козырек и включил рефлектор на шлеме.

После белого сияния дня пятно света на стенке трубы показалось бледным и маленьким, хотя он знал, что мощность рефлекторной лампы — пятьсот ватт.

Площадка здесь слегка понижалась к западу и была ровнее, чем на солнечной стороне. Пройдя метров двести; он заметил, что наклон стены изменился. Теперь она уходила в почву под острым углом, нависая над головой глухим черным сводом. Это значило, что он оказался под трубой.

Еще раз измерив температуру на поверхности секции, он с удивлением убедился, что она всего на шесть градусов ниже, чем на открытом солнце. На шесть градусов! А должна быть, по крайней мере, градусов на сто. Не могло же Солнце насквозь прогревать эту махину! Невероятно!

Через несколько шагов в плотном мраке он увидел узкую полоску света, лежащую на скалах. Свет выбивался откуда-то слева и с каждым шагом становился ярче. Скоро пришлось выключить рефлектор, а потом опустить на стекло шлема дымчатый козырек. Полоса света расширялась. Еще несколько метров, и он остановился перед высокой амбразурой, прорезанной в секции.

Неужели вход в трубу?

Да, кажется.

Но почему внутри такой ослепительный свет? Что там может быть?

Опасность?

Нет.

Красный глазок радиометра остается тусклым, и термометр показывает плюс сто двадцать два.

Можно войти.

Тем более, что ученые, разработавшие инструкцию для лунных исследователей, не предусмотрели такого случая. Здесь должен решать сам космонавт.

Всего четыре шага отделяют его от амбразуры.

Имеет ли он право рисковать?

Впрочем, никакого риска нет.

Опасности тоже.

Опасность всегда угрожает тем, кто боится ее. На всякий случай он взял в правую руку геологический молоток — единственное орудие и оружие, которое имел — и шагнул внутрь.

Глаза сами собой закрылись от яркого света, а когда он снова открыл их, трубы не было.

Он стоял на краю ровной круглой площадки, и перед ним, на расстоянии полукилометра, застывшим языком белого пламени горел южный склон Оливия, который он миновал сорок минут назад. Над головой мрачно темнело небо, осыпанное разноцветной пылью звезд, а на западе открывался широкий вид на полуразрушенный вал Йеркеса и зубчатое кольцо Пикара. Долина внизу казалась серебристой, будто покрытой инеем, а почва под ногами была темно-коричневой и, судя по всему, очень плотной.

Но, черт возьми, куда же исчезла труба?

Он сделал шаг назад и ударился шлемом о невидимое препятствие. Повернул голову. Пустота. Протянул руку, и в этой пустоте пальцы наткнулись на стену. Повел руку вниз и влево, нащупал край проема. Сделал осторожный шаг вперед и очутился перед амбразурой в том самом месте, где стоял с геологическим молотком в руке минуту назад. Никакого Йеркеса, никакого Пикара и никакой долины внизу. Только черный свод трубы, нависший над головой.

Он включил рефлектор. Световое пятно легло на желтоватую, изрытую коррозией поверхность металла.

Что же это такое? Оптический феномен? Неизвестное явление природы? Чудо?

Какая чепуха!

Стиснув зубы, он снова шагнул в амбразуру. И снова перед ним встал южный склон Оливия, загорелась над головой звездная россыпь и фантастической короной вырезались на горизонте крутые склоны Пикара,

Труба исчезла, будто ее никогда и не было.

И в то же время он явственно ощущал край амбразуры рукой!

О черт!

Прозрачной она становится, что ли?

Но почему именно в тот момент, когда он оказывается внутри?

Он начал ощупывать внутреннюю поверхность секции. Вот она, гладкая как стекло и абсолютно прозрачная. Температура сто шестнадцать. На шесть градусов ниже, чем снаружи. Вот край амбразуры. Толщина металла около десяти сантиметров...

Тьфу, пропасть, как же он сразу не догадался!

Поляроид!!

Труба не из металла, а из какого-то пластика, обладающего поляроидными свойствами!

В одном направлении световые лучи через него проходят свободно, а в другом... И пластик этот, вероятно, очень легкий. Отбить бы кусок для анализа...

Неизвестное явление природы!

Болван!

Он размахнулся и ударил молотком по невидимой стене. Молоток отскочил с такой силой, что чуть не вылетел из руки.

* * *

... Скверно будет, если в разговор отца с Александрой Антоновной ввяжется Клара Сергеевна. Эта все припомнит. И стекло, которое Андрей на спор разбил кулаком, и книжки, которые он читал во время уроков, и киноварь, которую стащили в химическом кабинете, чтобы выпарить из нее ртуть...

Андрей мысленно начал перебирать все, что случилось с начала учебного года. Оказалось так много, что он удивился.

Неужели есть люди на свете, которые не получают замечаний, все у них шито-крыто, без сучка, без задоринки?

Не может быть на свете таких людей. Впрочем... а Мишка Перельман? Вот у кого все будет нормально в жизни. С первого класса его ставили всем в пример. На любой вопрос учительницы он тянул руку вверх. Всегда все знал. На собраниях выступал долго и толково и всегда по существу. Был инициатором многих хороших дел. Например, предложил вести классную летопись, чтобы потом, когда все станут солидными людьми, собраться как-нибудь в школе и почитать вслух записи и посмотреть фотографии. Летопись вели полтора года, пока ее кто-то не похитил. Искали — кто, но не нашли. Занимался он живописью. Ходил за город с полированным этюдником «на пейзажи», но рисунки почему-то не особенно любил показывать.

И в музыкальной школе учился. На вечерах самодеятельности играл на рояле, красиво и плавно вскидывал руки над клавишами, кланялся публике с достоинством, слегка наклонив голову, и потом резким кивком отбрасывал волосы со лба.

В математическом кружке прочитал доклад о Лобачевском, высоко оцененный Кларой Сергеевной. В литературном прославился очерком о школе.

Правильный человек Мишка. Куда его ни поставь, везде он будет на месте и всегда впереди всех. «Наша надежда», — говорит о нем Александра Антоновна.

Вот еще Лида Звонарева. Чистенькая, накрахмаленная, отутюженная. Открой любой учебник в каком хочешь месте, начни спрашивать, — она все назубок, не собьется ни разу. Контрольные на одни пятерки. Если на доске пишет — каждую букву вырисовывает, стирать потом жалко. А если вызовут с места, отвечает не задумываясь, четко, будто читает. Отвечает и смотрит на учителя бледно-голубыми фарфоровыми глазами,

«Лидка! — кричат девчонки на перемене. — Ты читала „Всадника без головы“?» — «Не читала, — трясет головой Лида. — Некогда мне! Отстаньте!»

«Наша труженица», — говорит о ней Александра Антоновна.

А о нем, об Андрее Степушкине, говорят только в тех случаях, когда в классе происходит что-нибудь не совсем обычное. Он, конечно, не надежда школы и не труженик, а наоборот... И на собраниях выступает не он, а о нем... Плохо. Ой, как все плохо!

Почему несчастья похожи на снежный ком? Катится сначала маленькое, с кулак, и с каждым оборотом на него налипают все новые. Не успеешь оглянуться гора над тобой. Нависла, вот-вот обрушится.

В коридоре тихо скрипнула дверь. Это мать кончила возиться на кухне, пошла спать. Теперь до утра не выйдет из своей комнаты. А отец, наверное, храпит вовсю. Он рано укладывается и спит непробудно. Выстрелить можно в комнате — не проснется.

Андрей полежал еще полчаса, чтобы все успокоилось в доме. Потом опустил ноги на пол и сел на кровати.

Темнота комнаты была наполнена чуть слышными звуками: шелестом, вздохами, неясным бормотаньем.

«Ветер на дворе, — подумал Андрей. — Это он водит веткой сирени по стеклу».

Нащупал под подушкой фонарик, включил его и прикрыл ладонью.

Сунул ноги в тапочки, бесшумно прокрался в коридор, подставил к стене табурет, взял фонарик за проволочную петлю зубами, влез на шкаф и осторожно поднял крышку люка.

Холодом окатило плечи и голову. Он поежился. Это дыханье Большого Космоса касалось Земли через десятки километров атмосферы.

Привычно, без скрипа опустил за собой крышку и, освещая путь фонариком, прошел к установке.

Часовой механизм, подготовленный к монтажу, лежал у основания опорной штанги «Космоса Первого».

Можно было начинать.

* * *

На большой перемене, когда Андрей, удобно устроившись за своей партой, просматривал свежий номер журнала «Техника — молодежи», в класс ворвался Венька Окулов.

— Степушка! Твой отец в школу пришел! В нижнем коридоре с Александрой Антоновной стоит. И наша физичка там.

— Ну и что? — как можно спокойнее спросил Андрей.

— Разве ты не хочешь папана увидеть?

— Я его каждый вечер вижу, — сказал Андрей, закрывая журнал и засовывая его в портфель. — Что дальше?

— Они там ему что-то рассказывают, руками размахивают, наверное, на тебя наговаривают... — Венька зажмурился и покрутил головой.

— На меня нечего наговаривать, — сказал Андрей и рванул портфель из парты.

— Куда? — спросил Венька.

— Тут недалеко. Дело есть, — сказал Андрей и вышел из класса.

Так.

Тучи на горизонте сгустились.

Вечером ударит гроза.

Отец, конечно, пальцем его не тронет. Хуже. Будет молчать дней десять. Будет не замечать за столом и проходить мимо, будто Андрея вообще нет дома. Мать будет тихо плакать на кухне и смотреть на него грустными покрасневшими глазами, как на человека, осужденного на вечную каторгу.

Какая тоска!..

Если бы только можно было выйти в Пространство и не вернуться!

Улететь к горячему голубому Альтаиру в созвездие Орла и навсегда позабыть все земные дрязги и неурядицы...

Он спустился по черной лестнице и мельком заглянул в нижний коридор.

Отец стоял у окна рядом с Александрой Антоновной, а напротив них с классным журналом под мышкой — раскрасневшаяся Клара Сергеевна.

Андрей быстро проскочил тамбур, перебежал двор и махнул через низкий кирпичный забор на улицу.

Плевать он хотел на два оставшихся урока.

Теперь все равно.

* * *

... Он опустил глаза и посмотрел на часы, вделанные в нижний борт шлема. Скоро два часа по земному времени, как он идет внутри невидимой трубы к мысу Лавинию.

Ощущение такое, будто непрерывно падаешь на голубоватые скалы внизу и никак не можешь упасть.

Канатоходцам, наверное, легче: они видят под ногами трос. А здесь под тобой ничто, по твердости равное лучшей легированной стали. И это ничто отбрасывает вниз, на долину, черную полосу тени.

Можно было при помощи реактивного двигателя пролететь по трубе от Оливия до Лавиния, но на это уйдет слишком много гидразина. Лучше сберечь его на обратный путь к ракете. А кислорода хватит еще на шестнадцать часов.

Он находился сейчас на высшей точке моста. Отсюда хорошо просматривались вся горная Сарматия и западный берег Сонного Болота. Теперь они казались еще более таинственными, чем прежде. Чьи глаза смотрели на них с этой же высоты? Что за существа двигались между скалами, заглядывали в трещины, выглаживали площадки на склонах мысов? С какой целью строили эту чудовищную трубу?

Тайны! С давних времен ученые подозревали, что Луна полна ими. И они не ошиблись.

Какое великое счастье выпало на его долю: быть первым человеком Земли, увидевшим следы неземной цивилизации!

Интересно, что ожидает его в конце пути? Выход на площадку Лавиния? Или туннель в глубь Луны? Или какая-нибудь грандиозная установка неизвестного назначения? Такое сооружение не может быть воздвигнуто без всякой цели! Никто не станет впустую тратить столько материалов, энергии и технической мысли.

Необыкновенное открытие!

Ученые давно искали следы пришельцев из космоса на Земле.

Считали, что знаменитая Баальбекская веранда в горах Антиливана в Северной Африке построена не людьми, так велики были каменные блоки, из которых слагалось ее основание.

Но археологи неопровержимо доказали, что это дело рук шумерских строителей и пришельцы здесь ни при чем.

На некоторых рисунках древних художников, найденных в Африке, в горах Тассили, были изображены космонавты в скафандрах и шлемах. Предполагали, что в незапамятные времена племя, к которому принадлежали художники, встретилось с пришельцами и переняло у них кое-какие ценные навыки и знания.

Но вмешались этнографы и доказали, что на рисунках изображены не пришельцы, а колдуны племени в обрядовых масках.

Потом появились сообщения в журналах о находке металлических гвоздей в известняках, образовавшихся семьдесят миллионов лет назад.

На поверку все оказалось чистейшим вымыслом газетчиков.

Во многих местах земного шара искали следы пришельцев.

И никто из ученых не подозревал, что они обнаружатся на Луне.

Возможно, Луна была их базой, научно-исследовательским центром, откуда они наблюдали Землю и совершали ее облеты на своих кораблях.

Они могли даже не садиться на Землю; может быть, земные условия не подходили для них, тяжесть была не та, или они не хотели вступать в контакт с людьми, которые не могли разобраться в своих собственных делах на своей планете и непрерывно воевали.

Это мог быть разведывательный отряд, в задачи которого не входило детальное исследование земной цивилизации.

А может быть, они просто искали горючее для своего корабля, нашли его на Луне, запаслись и незаметно улетели, не привлекая внимания землян?

... Все кончилось в сотую долю секунды.

Только что впереди он видел узкую, как лезвие меча, вершину Лавиния и холодные точки звезд над ней, и вот уже ничего нет. Темнота капканом сомкнулась вокруг. Ему даже почудилось, что он слышал щелчок, будто сработал выключатель.

Что это?

Что?!

Что?!!

Темнота на мгновенье оглушила.

Но в следующий миг он пришел в себя и включил рефлектор.

Бледный желтый овал скользнул, вытягиваясь по «полу», и умер во мраке.

Он поднимал рефлектор вверх, поворачивал его вправо, влево, но свет нигде не достигал стен. Слишком велики были размеры трубы.

Он направил рефлектор вниз.

Луч встретился с плотной черной поверхностью, отразившей свет, как вода.

Материал трубы, вероятно, потерял свои поляроидные свойства.

Отчего это произошло? Влияние температуры? Положение Солнца на небе? Фактор времени?

Или...

Или они, те, кто создал поляроид и этот мост, до сих пор находятся на Луне и следят за каждым его шагом?..

Он расхохотался — таким абсурдным показалось это предположение. И в то же время возникло и окрепло решение: черт с ним, с гидразином. В конце концов, пятьдесят километров на Луне — то же самое, что десять-пятнадцать на Земле. Море Опасностей сравнительно гладкое, до ракеты он как-нибудь доберется. Надо покончить с неизвестностью.

Правая рука нащупывает на поясе ракетный пускатель, извлекает его из гнезда. Левая перехватывает геологический молоток ближе к концу рукоятки. Глаза скользят по голубым шкалам индикаторов внутри шлема. Кислород 1600. Электроэнергия 418. Радиоактивность 0, 002. Температура внутри скафандра +20° С. Температура снаружи... ого! Минуту назад стрелка пирометра стояла на ста шестнадцати, а сейчас двадцать шесть, и стрелка продолжает ползти к нулю.

Термоизоляция? Полное отражение световых и инфракрасных лучей?

Выходит, что так.

Некогда, некогда над этим раздумывать!

Свеча вверх, резкий хлопок двигателя, передавшийся по скафандру, и мрак стремительно бросился ему навстречу.

Дом номер двенадцать по Большой улице оказался трехэтажным с четырьмя входами. Квартира шесть нашлась на втором этаже третьего подъезда.

Не успел Андреи притронуться пальцем к кнопке звонка, как дверь распахнулась настежь, и на лестничную площадку вылетела высокая черноволосая девчонка в зеленом пальто нараспашку и с огромной хозяйственной сумкой в руке. Она чуть не столкнулась с Андреем, отпрянула в сторону и уставилась на него круглыми серыми глазами.

— Тебе что нужно?

— Не что, а кто, — хмуро сказал Андрей. — Рагозина Людмила Ильинична здесь живет?

Девчонка повела глазами вниз, потом опять вверх, с любопытством оглядывая Андрея. Удивительные были у нее глаза — светлые со вспыхивающими внутри голубыми искорками. Ни у кого раньше Андрей не видел таких глаз.

— Рагозина? — переспросила девчонка. — Здесь. А что тебе от нее нужно?

— Спросить мне ее нужно... кое о чем, — сказал Андрей. Он не особенно любил разговаривать с девчонками, считая это пустой тратой времени. Слов истратишь много, а информации получишь ноль целых, ноль десятых.

— О чем же ты ее хочешь спросить? — подняла черные стрелки бровей девчонка.

— А тебе-то что? — грубо сказал Андрей. — Мне ее нужно спросить, а не тебя.

Уголки губ у девчонки чуть заметно дернулись вверх. Она поставила сумку на площадку, быстрым движением поправила волосы и застегнула пальто.

— Я — Людмила Ильинична.

— Ты?!

Девочка повела носом в сторону.

— Когда говорят с незнакомой дамой, всегда обращаются на вы. Это правило хорошего тона и признак воспитанности. Понятно?

— Что? А сама-то все время... на ты, — произнес Андрей, изумленный до крайности таким необыкновенным нахальством.

— Дама имеет право обращаться к мужчине на ты.

— Что-то я не знаю о таких правилах, — сказал Андрей.

— Пора знать, — отрезала девчонка. — «Юности честное зерцало» читал? Нет? А «Шевалье д'Арманталя» Дюма? Ну, мне некогда с тобой здесь стоять. Мне еще в магазин, а потом обед нужно готовить. Что ты хотел узнать? Только давай скорее!

— Ты брала в октябре в городской библиотеке «Путь марсиан»?

— В октябре? — девчонка прищурила один глаз, вспоминая. — Не помню сейчас. Может, брала, а может быть, нет. Есть книжки, которые не запоминаются.

— Небольшая такая, коричневая. И зеленые ракеты на обложке.

— А, знаю. Брала. Ну и что?

Андрей расстегнул портфель и вынул из блокнота фотографию.

— Твоя?

Девчонка скользнула по снимку равнодушным взглядом.

— Нет. Я фотографией не занимаюсь.

«Ноль целых, ноль десятых», — подумал Андрей.

— Ты знаешь, что это за снимок?

— Не знаю и знать не хочу.

— Эх! А еще читаешь фантастику!

— Чего ты ко мне пристал? Ну, снимок Луны, если хочешь. А фантастику я читаю только хорошую.

— Какая же фантастика, по-твоему, хорошая? — насмешливо спросил Андрей.

— Та, которая учит благородству.

— Ну, например?

— Например, Жюль Верн, Уэллс, Грин, Алексей Толстой. Аэлита у него замечательная...

— Ты это читаешь? — воскликнул Андрей. — Это же пройденный этап. История. Вот Ефремов, Днепров, Артур Кларк, Хойл, еще Эдмонд Гамильтон. Это настоящая фантастика. Современная.

— Читала! — тряхнула головой девчонка. — Не люблю. Капитан Немо, Невидимка, Бегущая по волнам — на всю жизнь. А у Днепрова что? Или у этого самого Гамильтона? Груды железа, стрельба, ржавые космические корабли... А люди — как тени. Ни одного лица не запомнить. Ефремов еще ничего, а остальные...

— Они — технические фантасты. Певцы прогресса. Понимать надо.

— Не беспокойся, понимаю!

— У твоего Толстого одно описание космического корабля — ухохочешься!

— Зато Аэлита живет. Аэ-лита, — мечтательно повторила девчонка. — Свет звезды, видимый в последний раз...

— Детское чтиво, — сказал Андрей.

— Каждому свое, — вздохнула девчонка. — Для меня, например, человек важнее, чем техника. Ну, до свидания!

Она захлопнула дверь, подхватила сумку и ринулась вниз по лестнице. На площадке первого этажа остановилась, запрокинула голову и крикнула:

— Обязательно прочитай «Шевалье д'Арманталя»! Пригодится!

«... Серьезная девочка. Увлекается исторической литературой», — вспомнил Андрей слова Александры Ивановны.

Выбежав из подъезда, он еще раз увидел Рагозину.

Она быстро шла по улице. Зеленое пальто снова было распахнуто, черные волосы, подстриженные как у мальчишки, блестели на солнце.

«Пигалица длинноногая, — подумал Андрей. — А полагает о себе много».

Последний раз мелькнула полосатая сумка и исчезла. Рагозина повернула за угол.

Итак, осталось два неразведанных адреса.

* * *

Дом номер четырнадцать по Республиканской очень похож на тот, в котором живет Андрей, Такой же белый фасад с тремя окнами на улицу. Такие же высокие ворота и рядом калитка с тяжелым железным кольцом вместо ручки. И вход наверняка тоже со двора.

Андрей повернул кольцо. Лязгнула щеколда, и калитка открылась.

Во дворе, возле самых ворот, стоял голубой «москвич». Капот у него был поднят, и около передних колес на корточках сидел мальчишка. В старом тазу он промывал какой-то колпачок, какие-то металлические звездочки, гайки и трубки.

Услышав стук щеколды, он повернул голову и недовольно посмотрел на Андрея.

— Павел Петрович Шиянов здесь живет?

— Это мой отец, — сказал мальчишка, продолжая возиться руками в тазу. Его сейчас нет. А тебе для чего?

— Дело есть. Просто так не пришел бы, — сказал Андрей.

Мальчишка встал. Руки у него были черные, и от них резко пахло бензином. Волосы белобрысым ежиком топорщились на голове.

— Я могу вместо отца. У нас все дела общие.

«Так я тебе все и выложил! Быстрый какой», — подумал Андрей.

— Нет, мне нужен сам Павел Петрович.

— Тогда жди.

Мальчишка нырнул головой под капот и, не обращая больше внимания на Андрея, начал ковыряться в двигателе. Он ловко орудовал гаечным ключом и отверткой и насвистывал какой-то модный мотивчик.

Несколько минут Андрей наблюдал за его работой, потом не выдержал.

— Он скоро придет?

— Может быть, скоро, а может, нет. Он в баню ушел.

Мальчишка положил ключ на бампер и, став на колени, снова опустил руки в таз.

Андрей присел рядом на корточки.

— Ты что делаешь?

— Отстойник мою и бензопровод продуваю. Не видишь, что ли?

— Это ваша машина?

— Угу.

— «Москвич»?

— Кузов от «москвича» и шасси. Остальное — с бору по сосенке.

— Как это — с бору по сосенке?

— От разных машин. Двигатель и колеса от ГАЗ-57. Электросистема от «Волги». Ну и всякие мелочи от других...

— Значит, вы ее сами собирали?

— А то кто же? Дядя? — вскинул мальчишка голову.

— Здорово! — сказал Андрей. — Вот здорово!

— Конечно, здорово. Старые-то машины все равно в металлолом списывают. На переплавку. А мы с отцом выбираем, что нужно.

Мальчишка поставил стекляшку и все железки на место, затянул все, какие нужно гайки, вытер руки комком пакли и сказал:

— Все. Теперь попробуем, как работает.

Он залез в кабину, повернул на щитке ключ, перевел какой-то рычажок под рулем и нажал кнопку стартера.

— Уж-ж-ж... по-ря-док, — отчетливо выговорил двигатель и зачастил: Порядочек, порядочек, порядочек...

Андрей с завистью смотрел на мальчишку. Как здорово, как просто и ловко он завел машину! А он, Андрей, даже не знает, что нужно делать, если сядешь за руль. Ну, повернуть ключ зажигания... А этот рычажок под рулем — для чего и на сколько его нужно поворачивать?

— Послушай, а ты умеешь водить?

— А ты думал? — усмехнулся мальчишка. — Я ее здесь по всем дорогам гонял. И на Пятигорск, и на Минводы, и на Белую Речку.

— Один?

— Когда с отцом, когда и один.

— Трудно? — изнемогая от зависти, спросил Андрей.

— Не особенно. Это пока не привыкнешь, а потом ерунда. Только за дорогой следи, за поворотами. Послушай, тебя как зовут?

— Андрей.

— А меня Алексеем. Лешкой. Я знаешь уже сколько на спидометре накрутил? Километров тысячу, не меньше.

«Заливает, — подумал Андрей. — В Пятигорск и на Белую Речку! Да его первый же регулировщик на первом углу снимет с машины!»

И вдруг в голову ему пришла замечательная мысль.

— Слушай, Лешка, а ты можешь вот сейчас по двору?

Лешка насмешливо посмотрел на Андрея.

— Ну, что по двору! По двору чепуха. Только тронешь с места — и все. Хочешь по улице?

— А отец не заругает?

— Отец? Вот чудак! Я же сказал, что у нас с отцом все общее. И вообще меня отец никогда не ругает. Хочешь, мы его по дороге перехватим? Ну? Хочешь?

— А если на автоинспектора нарвешься?

— При чем здесь автоинспектор? У меня же права третьего класса.

— У тебя?!

— Конечно! Подожди.

Он взбежал по крыльцу и исчез в доме.

Андрей с опаской посмотрел на «москвича». Машина пофыркивала и вздрагивала.

«А вдруг в ней что-нибудь включится само собой и она поедет?» — мелькнуло в голове.

На всякий случай он отошел подальше.

Из дома выскочил Лешка. Он держал в руке маленькую коричневую книжечку.

— Вот смотри.

Андрей открыл книжечку.

Это действительно были права водителя третьего класса, выданные городской автоинспекцией Алексею Павловичу Шиянову, ученику шестого класса девятой средней школы.

— А это талон. Первый. Ни разу не пробитый, — с гордостью сказал Лешка, вынимая из книжечки карточку из плотной бумаги, на которой тушью были написаны его имя, отчество и фамилия и стояла большая фиолетовая печать.

— Как это — ни разу не пробитый? — спросил вконец растерявшийся Андрей.

— Ну, значит, ни одного нарушения не было. Если бы тебя автоинспектор прихватил за неправильную езду, он сразу бы пробил талон специальными щипчиками, как в поезде у контролера. Это вроде замечания. Могут даже права отобрать на шесть месяцев. А у меня талон чистенький. За все время ни одного замечания.

Он взял из рук у Андрея талон, вложил его в книжечку, а книжечку сунул в карман.

— Поедем, что ли? Давай открывай ворота. Я выеду, а потом ты закроешь.

Он опустил капот двигателя, оттащил к крыльцу таз, уложил инструменты под сиденье и сел за руль.

Андрей взялся за тяжелый засов ворог, и в этот момент отворилась калитка и во двор вошел невысокий человек в черном свитере и защитного цвета джинсах. В руке он держал фибровый чемоданчик, такой, в каких спортсмены обычно носят тренировочные костюмы.

Он посмотрел на Андрея, потом прищурился на машину и воскликнул:

— Вот это я понимаю, класс! Ты уже кончил?

— Конечно! Я хотел тебя подвезти, папа, — отозвался Лешка из «москвича». Тут к тебе по делу пришли.

— Очень важное дело? — спросил мужчина, поворачиваясь к Андрею.

— Очень.

Андрей вынул из портфеля фотографию.

— Ваша?

Мужчина долго рассматривал карточку. Наконец спросил:

— Почему она должна быть моей?

Андрей объяснил. Вылезший из «москвича» Лешка с удивлением смотрел то на отца, то на снимок,

— Я думал, это вы фотографировали, — сказал Андрей.

— Странно, — сказал мужчина. — Как можно сфотографировать невозможное?

— Сам не знаю, — развел руками Андрей. — Все отказываются, Вы третий.

— А для чего тебе знать? — полюбопытствовал Лешка.

— Потому что мне знакомо это место.

— Тебе?!

— Мне!

— Ты что, там был?

— Несколько раз.

Лешка наморщил лоб, соображая что-то. Наконец сказал:

— Ну и трепач!

— Ни капельки, — возразил Андрей. — Я был там два раза. Это кратер Эратосфена в отрогах Апеннин на берегу Залива Зноя.

— Заглуши двигатель, — сказал Лешке Павел Петрович. — Идемте, ребята, в дом. Там разберемся.

* * *

...Мысленно он считал прыжки.

...Девять... Десять... Одиннадцать...

Дважды, во время очень высоких свеч, рефлектор выхватил из темноты верхний свод трубы.

Те же стеклянные отсветы, что и на полу. Та же несокрушимая твердость.

А вдруг труба не кончается на площадке Лавиния, а уходит под поверхность Луны? Тогда не заметишь, как уйдешь в недра спутника, и тогда...

Что тогда?

...Двенадцать... Тринадцать...

Сколько он прошел? Наверное, километров пять. Каждый шаг здесь около четырехсот метров.

Неизвестность всегда страшна.

А тут неизвестность кругом.

Неизвестно, кто построил трубу. Неизвестно, с какой целью. Неизвестно, почему из поляризующегося материала. Ничего неизвестно, кроме того, что труба существует.

Может быть, надо было выйти из нее на площадку Оливия, спуститься вниз, в долину, и спокойно осмотреть окрестности. Может быть. Может...

Самое главное — в неизвестной обстановке всегда действовать спокойно.

Есть замечательное правило, испытанное тысячелетиями, — «нетерпение губит людей».

Можно добавить еще: «страх».

Боится ли он?

Пожалуй, нет.

Значит, поворачивать назад нет смысла. Он прошел большую часть пути. Израсходовал около половины имеющегося в баллоне гидразина. Ради чего?

Если придется встретиться с представителями иной цивилизации. .. что ж! Он должен быть достойным представителем человечества. Он попытается.

Стычки, конечно, не произойдет. Они не нападут на него, так же как и он на них. Во Вселенной высокий разум никогда не воюет против разума. Это закон.

...Четырнадцать... Пятнадцать... Шестнадцать...

Удар света в глаза, не защищенные дымчатым фильтром, был настолько силен, что сжалось сердце и остановилось дыханье. Пальцы машинально нажали клавишу пускателя.

Двигатель бросил его вверх и вбок, с огромной скоростью он прорезал ослепительное пространство, ударился шлемом о стенку трубы и потерял сознание.

* * *

Зажигались ночные фонари, когда Андрей свернул на улицу Тургенева.

И чем ближе он подходил к дому, тем тяжелее становились шаги. Знакомый тротуар, на котором он знал каждую ямку, каждую трещину, казался сейчас необыкновенно противным. Хотелось повернуть назад и убежать куда-нибудь далеко-далеко.

Если бы можно было вообще не приходить!

У ворот он постоял немного, потом повернул кольцо.

Калитка не заперта изнутри.

Так. Значит, ждут.

Обычно мать в такое время запирает калитку, а перед сном еще раз проверяет все запоры. Она вечно боится.

Боится, как бы не залезли в дом. Боится громких разговоров, случайных взглядов соседей. Если начнешь что-нибудь мастерить, боится, как бы чего не вышло.

Если к Андрею заходит кто-нибудь из приятелей и начинаются разговоры и смех, глаза у нее становятся испуганными и она все время заглядывает в комнату:

— Тише, мальчики! Ради бога, тише! Что подумают люди!

И так всегда.

Дверь отворила мать. Ничего не сказала, пошла во двор запирать калитку.

Отца не видно. Где он? Неужели еще на работе?

Проходя в свою комнату, Андрей заглянул в гостиную. Отец спал на диване, уронив на пол газету. Значит, все-таки не дождался.

Андрей положил портфель на стол и сел на табурет.

Застоявшаяся квартирная тишина сомкнулась вокруг. Будто с размаху нырнул в заросший зеленой ряской пруд. Он даже поежился от неприятного ощущения.

— Ужинать будешь? — спросила из кухни мать трагическим голосом.

— Не хочу.

— Дело твое.

Он быстро открыл постель, разделся и лег. Перед глазами, беспорядочно сменяя друг друга, побежали кадры прошедшего дня.

Голубой «москвич» с поднятым капотом. Павел Петрович Шиянов, держаный в руке фотографию. Отец рядом с Александрой Антоновной у окна коридора. Прыжок через щербатый школьный забор. Черноволосая Рагозина с огромной полосатой сумкой. Лешкины автомобильные права и его захлебывающийся от восторга голос: «Мы тебя научим водить машину! Вот поедем в Пятигорск, обязательно тебя захватим! Обя-за-тель-но!»

Андрей улыбнулся и поплотнее закутался в одеяло.

Уже засыпая, он почему-то снова увидел Люду Рагозину. Она шла по улице навстречу ветру, развевавшему полы ее зеленого пальто. На углу обернулась и помахала ему рукой.

* * *

...Бесшумно, как тень, в комнату вошла мать. Постояла, прислушиваясь к дыханью спящего Андрея. Потом выдвинула ящик стола и достала толстую, одетую в клеенчатый переплет тетрадь — «Дневник выхода в Б. К.»

«Артур Кларк сказал: мы еще слишком далеко от берега, нам не видны его очертания. С нас достаточно того, что мы летим вперед на гребне волны», прочитала она на первой странице.

Дальше шло совсем непонятное.

«5 мая. Эта-Аквариды. 120 в час.

3 августа. Дельта-Аквариды. 40.

13 ноября. Тауриды. 25.

3 января. Виргиниды. 145 в час. Самый мощный поток, видимый в наших широтах».

«Заметка на 7 декабря. Персей. На мече Персея обратить внимание на ассоциации аш и хи. Прохождение через меридиан 20 h 00».

«22/VIII. Выходил в Пространство на 4 часа (с 0.15 до 4.15). Область Большого Пса».

«23/VIII. С 1.25 до 3.40. Наблюдал М-35 Близнецов. Очень красиво».

«28/VIII. Сегодня начал обзор Луны от Залива Радуг. Дикая, пустынная местность. Все здесь выглядит, как после хорошей бомбежки. Кто придумал назвать эту пустыню Заливом Радуг? Но красиво!»

«2/IХ. ... В конце концов Фаэтон добился своего и его отец — Солнце разрешил ему прокатиться на колеснице. Радостный, взял Фаэтон в руки поводья. Ринулась вдаль колесница по необъятному небу. Но лошади сразу почуяли неумелую руку возницы и понесли, не разбирая дороги. Все перепуталось в ходе небесных светил. Начали таять снега на высоких вершинах. Загорелись в долинах леса, на пустыни двинулись ледники. Угроза гибели над Землею нависла.

Тогда Зевс, бог богов, убил Фаэтона молнией и остановил колесницу. Мертвый Фаэтон упал в Эридан, звездную реку, и там до сих пор пылают обломки его колесницы...

Неужели в этой легенде описана гибель десятой планеты нашей Солнечной системы? Удивительно!»

«5/IХ. Андромеда.

Когда эфиопский народ был доведен до нищеты, оракул поведал царю о том, что всем ужасам был бы положен конец, если бы его прекрасная дочь Андромеда была отдана на съеденье морскому дракону.

Царь велел приковать свою дочь к скале на берегу моря. Девушка, мучаясь, ждала смерти. Но в последний момент об этом узнал Персей. Он прилетел в Эфиопию на своих крылатых сандалиях, убил дракона и спас Андромеду.

Здесь самая яркая звезда — Альферац (2-й величины, расстояние 120 световых лет).

Самая левая звезда — Аламак — двойная (голубая и желтая).

Но интереснее всего туманность Андромеды. Она видна невооруженным глазом в виде бледного вытянутого пятнышка. Расстояние до нее почти 2, 7 миллиона световых лет. Трудно представить! Да я и не могу. Это грандиозная звездная система, большая, чем наш Млечный Путь...»

Мать перелистывала страницу за страницей. Старинные легенды перемежались в тетради с отрывками стихов, стихи — с непонятными записями, состоящими иногда из рядов цифр или нескольких слов, вроде: «прямое восхождение 3h 12m», «лежит в плоскости эклиптики», и т. д.

Были в тетради и чертежи, красиво выполненные цветными карандашами, и даже рисунки каких-то гор.

Последняя запись была одиннадцатого октября: «Достал механизм от астрономических часов. Теперь свобода!» Мать закрыла тетрадь, ничьего не поняв в странных записях. Долго смотрела на спящего Андрея грустными глазами. Вздохнув, положила тетрадь в ящик стола и так же неслышно, как вошла, вышла из комнаты.

* * *

Перед глазами плыли, сменяя друг друга, красные и золотые круги. Голова звенела. К горлу подкатывала тошнота. Он лежал ничком на твердой поверхности, раскинув руки в стороны. Правая все еще сжимала пускатель. Лицо утонуло в мягкой влажной трясине. Он повертел головой, попытался отбросить левой рукой влажную пелену с лица. Пальцы ткнулись в иллюминатор шлема.

Он сообразил, что от удара отклеилась часть поролоновой прокладки в нижней манжете шлема и теперь он лежит на ней лицом.

И вдруг его словно обожгло: скафандр! Если есть хоть малейшая утечка прощай, Земля, навсегда. Ему никогда не выбраться из трубы. В детстве у него была такая игрушка: стеклянная трубка, наполненная водой и запаянная с обоих концов. В воде плавает красная рыбка. Чуть-чуть наклонишь трубку вправо или влево — и рыбка плывет. Она послушно поворачивается головкой в сторону наклона. В этом заключалась прелесть игрушки: не понять, почему рыбка поворачивается.

Он будет похож на эту рыбку. С той только разницей, что будет лежать неподвижно, пока его ссохшееся тело, одетое в скафандр, не найдет в трубе какая-нибудь экспедиция.

Он вскочил и открыл глаза.

Они тотчас закрылись от неистового света. И все же за этот коротенький миг он успел заметить гладкий уступ Лавиния, где заканчивалась труба, и мохнатый клубок Солнца над белыми изломами скал.

Черт возьми, значит труба опять стала прозрачной!

Опустив на иллюминатор фильтр, он посмотрел на приборы.

Все показания в норме.

Скафандр невредим.

Отлично!

До Лавиния около километра.

Гидразин можно поберечь.

Он вложил пускатель в гнездо и зашагал к высокой сияющей вершине.

...Сейчас он первый человек на Луне. Он подготавливает трамплин для тех, кто придет за ним. Что будет через год или через два? Трудно сказать. Человечество набрало первую космическую скорость и набирает вторую.

Два миллиарда лет назад в океане зародилась жизнь. До сих пор большая часть живых существ обитает в воде. И только те, которые осмелились выползти на чуждую, враждебную им сушу, оказались способными развить разум, увидеть звезды над головой, понять, что это такое, и устремить к ним свои мечты.

Мечта!

Она дала начало всему прекрасному на Земле. Она вечно зовет человека к далеким берегам, заставляет пускаться в рискованные плаванья, бороться с волнами и побеждать.

Она учит мужеству и великой страсти.

Мечта необходима, чтобы жизнь постоянно находилась в движении. И никаких остановок. Только вперед, вперед на гребне волны!..

Вот она, площадка, на которой кончается труба. Колоссальный круг коричневатой выглаженной скалы.

Вот невидимая стена.

Руки скользят по сплаву, созданному пришельцами из другого мира.

Вот место, аналогичное тому, где он вошел в трубу на Оливии. Никаких амбразур.

Он идет как мальчишка вдоль забора, чертя по нему пальцем.

Будет смешно, если на этом конце не найдется выхода! Десять минут. Пятнадцать.

Все та же гладкая, раздражающе гладкая поверхность. Наконец рука срывается в пустоту. Он осторожно ощупывает край амбразуры и выходит наружу. Никаких машин, никаких туннелей под поверхностью Луны, никаких следов колоссальных горных работ.

Как, что, почему — это для других, которые придут позднее. Ему некогда анализировать и делать выводы. Он — разведчик. Он подготавливает трамплин для тех, кто придет за ним.

Он оглядывается.

Горизонт на востоке закрыт тяжелой массой Сарматских гор. Невообразимое месиво трещин, обрывов, террас, уступов и долин. Белый свет и черные тени.

По траурному небу сверкающей пылью течет Млечный Путь.

Южнее, над великой гладью Моря Спокойствия, висит огромный месяц с удивительно длинными, почти смыкающимися рогами.

Это Земля.

Какая она близкая, голубовато-зеленая, теплая!

Он смотрит на нее долго, пытаясь отыскать взглядом знакомые с детства очертания материков.

Нет, не найти. Все затянуто жемчужными полосами облаков.

Фантастически красив этот облачный месяц над мертвыми лунными цирками!

Он вынимает из поясного гнезда фотокамеру и устанавливает объектив на панорамную съемку.

* * *

День тянулся как жевательная резинка. Всего четыре урока по расписанию, а кажется, будто их шесть или семь и никогда они не кончатся. Даже пятерка по алгебре не обрадовала Андрея.

На большой перемене он лицом к лицу столкнулся с Александрой Антоновной, но завуч, думая о чем-то своем, прошла мимо.

Клара Сергеевна тоже не спросила, почему он убежал с двух уроков.

В классе царили мир и тишина.

Гришка Афонин у доски решал геометрическую задачу. Искал и никак не мог найти подобные отрезки в прямоугольном треугольнике, разделенном высотой на две части.

«Балда, — с досадой подумал Андрей. — Две тысячи лет назад Эратосфен определил длину земного меридиана, наблюдая за тенью от палки, воткнутой в землю. А тут задачка для начинающих».

Он давно решил задачу в уме и теперь томился за партой.

— Все внимание на доску! — постучала карандашом по столу Клара Сергеевна.

«Интересно, определила бы она расстояние до альфы Центавра по параллаксу звезды?» — подумал Андрей.

Афонин, перемазанный мелом, беспомощно барахтался среди катетов и гипотенуз. Андрей смотрел на него, но видел совсем другое.

Он видел круглый зал, накрытый сферическим куполом. Посреди зала на могучем стальном основании высится огромная установка, похожая на дальнобойное орудие. Легкие ажурные фермы окружают ее со всех сторон. Вверху, у ствола, на специальной площадке, куда выходит главный окуляр, подготавливает место для наблюдения профессор Козырев.

Он, Андрей, стоит внизу, у пульта управления.

— Что ж, начнем, — негромко говорит профессор, и Андрей нажимает кнопку на пульте.

С легким рокотом часть купола сдвигается в сторону. Открывается широкая щель, полная звезд. Свет в зале гаснет, остаются только лампочки над рабочими столиками и разноцветные глазки приборов.

Ночной ветер врывается в башню, холодит пересохшие губы.

— Установочные координаты! — командует профессор.

Пальцы играют кнопками на пульте управления. Под ногами, под толстым слоем бетона взвывают моторы. Купол начинает поворачиваться на заданный угол. В щели вспыхивают и пропадают звезды,

И вот зал озаряется голубым лунным пламенем. Умолкают моторы. Остается чуть слышный шум двигателя, ведущего телескоп за земным спутником.

— Отлично! — говорит профессор Андрею. — А теперь за работу. Сюда, наверх, ко мне! Быстро!

Андрей поднимается по дюралевому трапу, ступеньки которого покрыты губчатым пластиком, на площадку.

Какое счастье! Значит, сегодня он будет вести наблюдение вместе с прославленным астрономом!

— Прошу! — говорит Козырев и указывает на сдвоенное кресло.

Они садятся рядом, плечом к плечу.

Профессор выдвигает бинокуляр и жестом предлагает Андрею сделать то же самое.

Оба одновременно приникают к объективам.

Вот это увеличение!

Не половина лунного диска, даже не четверть, а, наверное, только десятая часть вмещается в поле зрения. И в самом центре три громадных кратера: Арзахель с высочайшей центральной горкой, таинственный Альфонс, рассеченный почти пополам горной цепью, и Птолемей, древний цирк, стены которого местами обрушились, а местами, особенно на востоке, поднимаются неприступной грядой.

— Обратите внимание на центральную горку Альфонса, — полушепотом говорит Козырев. — Видите оранжевое пятно на западном склоне? Это лава. Идет извержение...

Кто-то толкает Андрея в спину. Вместо центральной горки Альфонса перед глазами исчерченная мелом доска и сонный голос Гришки Афонина:

— Треугольники АВС и ВДА подобны по второму признаку подобия...

Снова толчок в спину и шепот Женьки Трифонова:

— Решил? У меня ответ четырнадцать. А у тебя?

— Отстань, — прошептал Андрей. — Здесь и решать-то нечего. Ответ сразу виден.

— Зажимаешь, да?

— Пошевели хоть раз мозгами, кретин!

— От кретина слышу! — прошипел обозленный Женька.

— Зачем же тогда спрашиваешь?

В этот момент Гришку Афонина озарило, и он решил, наконец, задачу.

И в ту же секунду кончился урок.

* * *

Андрей вышел на улицу Ленина и увидел Рагозину.

Она стояла у газетного киоска и разглядывала обложки подвешенных за уголки журналов.

На ней было все то же зеленое пальто, но вместо хозяйственной сумки она держала в руке туго набитый клеенчатый портфель. Волосы у нее были красиво зачесаны назад и схвачены невидимками.

Почему-то Андрею вдруг захотелось, чтобы она его заметила, узнала и улыбнулась.

Он подошел к киоску с другой стороны и тоже принялся глазеть на журналы, искоса поглядывая на Рагозину. Та медленно обходила киоск, приближаясь к нему.

— Ха! Шевалье д'Арманталь! — воскликнула она, увидев Андрея. — Какими судьбами? Откуда?

— Оттуда, откуда и ты, — сказал Андрей.

Сдвинув брови, Рагозина смотрела на него своими удивительными, вспыхивающими синими искорками глазами.

— Ты в какой школе учишься?

— В пятой, — пробормотал он, чувствуя, что краснеет.

Зачем она так смотрит? Там, на лестнице, она просто разговаривала, а тут...

— А я в третьей. Ты в восьмом?

— В восьмом, — сказал он, смущаясь все больше. Зачем только он подошел к этому киоску? Вдруг кто-нибудь их заметит?

— Я тоже в восьмом. Ты нашел человека, который сделал фотографию?

— Нет, — мотнул головой Андрей.

— Тебе очень нужно его найти?

— Очень.

— Зачем?

— Чтобы узнать, как сделан снимок.

— Это так важно?

— Да.

Она помолчала, похлопывая ладонью по портфелю.

— Послушай, ты можешь рассказать мне про эту фотографию?

Андрей растерянно оглянулся.

— Здесь? На улице?

— А ты только дома умеешь рассказывать?

— Нет... Просто это длинная история.

— Я очень люблю длинные истории, — обрадовалась Рагозина. — Знаешь что? Идем в сквер Победы. Если, конечно, ты не торопишься.

* * *

...Как случилось, что он доверился и выболтал все девчонке, с которой только что познакомился?

Может быть, потому, что у нее такие глаза — внимательные, большие и всегда чуточку любопытные?

Как смотрела она на него, когда он рассказывал об Эратосфене! Как, подняв брови и полуоткрыв рот, слушала о Красном Пятне Юпитера и о кольцах Сатурна!

А он, подхваченный какой-то странной волной, подхлестнутый ее вниманием, уже рассказывал о Зодиаке, о Море Опасностей и о мрачном Озере Смерти.

— Откуда ты столько знаешь? — спросила она восхищенно.

Он усмехнулся.

— Потому что я почти каждую ночь выхожу в космос...

Глаза у нее стали огромными.

— Куда выходишь? — спросила она шепотом.

Он вдруг понял, что выдал тайну.

«Идиот, — спохватился он. — Какой идиот! Надо как-то вывернуться. Соврать что-нибудь. И поскорее!»

— Ну, эти... книжки читаю. По астрономии. С вечера как засядешь, так до утра...

Она покачала головой.

— Зачем ты говоришь неправду?

— Ты мне не веришь?

— Верю, — сказала она. — Только не про книжки.

«Что делать? Представить все шуткой? Не удастся. Будет совсем глупо, беспомощно... А, была не была!»

Он вздохнул и начал рассказывать про «Космос Первый».

— Какой ты счастливый! — сказала она, когда Андрей кончил. — Как мне хочется посмотреть! Послушай, а вдвоем нельзя выходить в Пространство?

— Нет, — сказал он, подумав, — Не полезешь же ты на наш чердак, да еще ночью!

— Верно, — грустно согласилась она.

Несколько минут они сидели молча.

— Андрюша! — вдруг встрепенулась Рагозина. — Хочешь, я буду тебе помогать? Давай вместе искать того человека, который сфотографировал Эратосфен?

— Вместе? — Андрей даже задохнулся от радости. — Конечно, давай! Вместе мы знаешь как быстро все провернем? Если ты сможешь сходить еще к одному человеку на Пролетарскую... Это недалеко от твоей школы. Только...

— Что — только?

Андрей посмотрел ей в глаза.

— Ты... у себя в классе... не будешь болтать о «Космосе»?

— Я?! — Рагозина даже привстала со скамейки.

— Ладно, — сказал Андрей. — Сейчас я тебе запишу адрес и отдам фотографию.

* * *

Итак, Полещук не занимался фотографией. Он с любопытством слушал рассказ о снимке Эратосфена, удивленно разводил руками и уверял, что ничего не знает.

Андрей сговорился с Людой, что она придет после уроков в библиотеку и они вместе решат, что делать дальше.

Откровенно говоря, они все решили вчера. Надо было узнать у Александры Ивановны, не брал ли книгу еще кто-нибудь, кого она не записала в формуляр. Бывает, наверное, в библиотеках такое. Приходит знакомый и просит новую книгу «на денек». Разве знакомому откажешь? А у него формуляра нет. Он даже в библиотеку не записан...

Конечно, сходить в библиотеку Андрей мог и один, но они все-таки договорились встретиться, потому что вдвоем было интереснее.

Андрей сидел в читальном зале и перелистывал журналы, разложенные по круглому столу. Напротив него сидели две старушки пенсионерки, разглядывали картинки в «Огоньке» и перешептывались о чем-то.

Когда в зал вошла Люда, старушки разом повернули головы в ее сторону, потом в сторону Андрея, потому что Люда улыбнулась ему и сделала рукой что-то вроде салюта, а потом наклонились к своему «Огоньку» и, сдвинув головы, зашептались еще оживленнее.

Люда подвинула стул и села рядом с Андреем.

— Давно ждешь? — спросила она.

— Недавно.

Он взглянул на старушек. Чего они шепчутся? Делать им нечего. Сидели бы дома да пили чай...

— Александра Ивановна здесь?

Он кивнул.

— Андрюша, а если никто больше не брал книжку?..

Он пожал плечами.

— Не мог же снимок появиться ниоткуда!

Старушки опять подняли головы.

Он встал.

— Идем к Александре Ивановне.

В этот момент отворилась дверь и вошла Александра Антоновна.

— А, Степушкин! — сказала она. — Весьма кстати. Почему ты ушел с уроков в тот день, когда в школе был твой отец?

Андрей почувствовал, как тяжелая горячая волна ударила в щеки.

«Для чего? — подумал он. — Неужели она не видит, что я не один? Неужели она не понимает?»

— Почему ты молчишь?

— Потому что не хочу отвечать! — сказал Андрей, холодея от собственной дерзости, и, круто повернувшись, вышел из читальни на улицу.

Люда догнала его у сквера Победы.

— Кто это такая? — спросила она.

— Наш завуч.

— У нее что, немножечко не того?.. — Люда покрутила пальцем у своего лба.

— Наоборот, — хмуро ответил Андрей.

— Это одно и то же, — махнула рукой Рагозина. — Если бы она была нормальной, она никогда так не поступила бы. Для каждого разговора есть свое время и свое место. В середине века это знали даже неграмотные.

В сквере не было ни души. Голые деревья, неподвижные, словно выкованные из чугуна, тянули в мутное белесое небо узловатые руки. Рядами проволочных заграждений стояли кусты.

— У меня всегда так получается!.. — вдруг с отчаяньем сказал Андрей.

— Что?

— Вверх ногами. Хочу сделать нормально, а получается вверх ногами. Всю жизнь так...

— Даже «Космос»?

— Ну... «Космос» другое дело. А остальное...

— В таком случае у меня тоже все вверх ногами, — сказала Люда. — Сначала я хотела стать балериной, потом инженером-химиком, потом ботаником.

— А сейчас?

— Историком. Знаешь, где я хотела бы пожить? В Голландии тысяча шестьсот семьдесят второго года.

— Почему тысяча шестьсот семьдесят второго?

— Потому что в это время там вывели черный тюльпан. Ты не представляешь, что там творилось! Какие торжества были! И еще мне хотелось бы стать врачом... А в конце концов ничего путного из меня не получится. Так говорит мама.

— Из меня тоже, — сказал Андрей. — Что в школе не случится, я почему-то оказываюсь замешанным. Не хочу, а оказываюсь...

Они медленно шли по боковой дорожке вдоль ограды, и Андрей думал, что Люда одновременно похожа и на девочку, и на взрослую и, конечно, она лучше всех других девочек в мире.

— А спросить?! — вдруг воскликнула Люда. — Вот люди! Мы так и не спросили у Александры Ивановны про книжку! Андрюша, подожди меня здесь! Я сейчас все узнаю! Через десять минут! Держи!

Она бросила ему свой портфель и помчалась к выходу из сквера.

* * *

Неизвестно, кто в классе пустил этот грязный слух. Это мог сделать Женька Трифонов, которого в школе называли «информатором номер один», или Венька Окулов, который любил придумывать разные небылицы и потом сам свято в них верил.

Да какое значение теперь имело — кто? Слух-то был пущен!

На второй перемене в класс ворвался Гришка Афонин, вскочил на парту и заорал:

— Мальчишки! Хотите новость? Наш Степушкин влюбился!

— Степушкин? — ахнул кто-то из девочек.

— Честное слово! Вчера вечером его видели в сквере Победы с какой-то девицей. Знаете, что они делали? Никогда не угадаете! — Афонин приложил ко рту ладонь и сказал, понизив голос: — Об-ни-ма-лись!

— Гы-гы! — грохнул класс.

Десять пар глаз уставились на Андрея. Десять ртов искривились в противных усмешках.

Андрей встал, чувствуя, что сейчас произойдет что-то страшное. Пол покачивался под ногами, как палуба корабля.

Не говоря ни слова, подошел к Афонину и сдернул его за ногу с парты.

— Ты чего?! — закричал Афонин.

— Трепло несчастное! — сказал Андрей, подтянул его за рубашку к себе и ударил в лицо с такой силой, что хрустнули пальцы.

Гришка Афонин обмяк, медленно опустился на колени в проход между партами и вдруг, странно булькнув, повалился набок. Алыми брызгами разлетелась по полу кровь.

И тогда страшно завизжали девчонки.

* * *

«Надо постучать посильнее», — подумал Андрей.

Он повернулся задом и несколько раз ударил в дверь каблуком ботинка. В доме все затряслось и задребезжало. Потом зашлепали быстрые приближающиеся шаги, щелкнул ключ — и дверь приотворилась. В щель выглянул мальчишка.

— Кого надо? — спросил он неприветливо.

— Я ищу Сергея Липкина, — сказал Андрей.

— Я Липкин. Что нужно?

Андрей вынул из внутреннего кармана фотографию:

— Твоя?

Липкин присмотрелся и вдруг быстрым движением выдернул снимок из руки Андрея.

— Вот он где! Знаешь, как я искал! Весь дом вверх тормашками! Откуда он у тебя?

— Из книжки «Путь марсиан».

— Тьфу, черт! — выругался Липкин радостно. — Вспомнил! Это я после просушки положил их туда выпрямлять. Тетя Саша торопит. «Неси, — говорит, книжку быстрее, читатели ждут...» Я вытащил их и не сосчитал...

— Ты сам фотографировал? — с недоверием спросил Андрей.

— А кто же еще? — улыбнулся Липкин.

— Каким образом? Через телескоп?

— Чудак человек! — удивился Липкин. — Разве через телескоп так сделаешь? Я фотографирую только натуру.

— Натуру?! — ошеломленно спросил Андрей. — Ты, может, скажешь, что этот снимок сделан из ракеты?

— Не скажу. Потому что не из ракеты. Это я фотографировал с одной из вершин восточных Апеннин.

— Ты?!!

— Я, конечно, — спокойно сказал Липкин.

— Каким образом?

Липкин оглядел Андрея с ног до головы и отворил дверь пошире.

— Давай проходи.

Он провел Андрея в большую полутемную комнату, посреди которой стоял круглый обеденный стол, накрытый полиэтиленовой скатертью. В центре стола, где обычно ставят вазу с цветами, тускло мерцала изящная серебристая ракета.

Андрей впился в нее глазами.

Это была модель космического корабля «Восток» с первой ступенью, с четырьмя пусковыми агрегатами и даже с лифтом для космонавта.

Андрей обошел ее со всех сторон.

Модель в точности повторяла настоящую ракету и была так здорово сделана, что трудно было оторвать взгляд.

— Ну? — сказал Липкин.

— Это ты... сам?

— Чудак человек, — пожал плечами Липкин. — Такие штуки в магазинах не продаются.

— А из чего?

— Картон, целлофан, проволока.

— Красиво!

— Она мне не особенно удалась, — скромно возразил Липкин. — Торопился, кое-что напортил. Садись, — придвинул он стул. — Поговорим.

Андрей сел, но сейчас же вскочил. Он заметил в углу комнаты телескоп. Теперь он бросился в этот угол и осмотрел установку.

Липкин настороженно следил за ним.

— Рефрактор? — спросил Андрей. — Только почему без объектива? Ты его снимаешь, чтобы не пылился?

— Рефлектор, — поправил Липкин. — Системы Кассегрена. С кольцевым зеркалом.

— Кассегрен? Сам сделал?

— Сам, конечно.

— Ого! — с уважением сказал Андрей. — А у меня Ньютон. Почему ты его в комнате держишь?

— Не могу же я построить астрономический купол! Я его во двор выношу.

— А чердак? — воскликнул Андрей.

— Хм! Чердак! Думал я про чердак. Невозможно. У нас железная крыша.

— А-а!.. — протянул Андрей. — У нас черепичная. Я двенадцать черепиц вынул, положил их на специальный щиток. Ночью снимешь щиток — и в космос.

Настороженность Липкина как рукой сняло.

— Красота! — улыбнулся он. — Всю ночь напролет от звезды до звезды!.. У твоего какой диаметр зеркала?

— Сто двадцать пять миллиметров.

— А увеличение?

— Сто сорок.

— Ого! — с уважением сказал Липкин. — У меня всего восемьдесят. А диаметр сто.

— Перешлифовал?

— Да, немножечко. А переделывать, знаешь...

— Знаю, — сказал Андрей. — Я два зеркала запорол. Одно на грубой шлифовке — оно лопнуло у меня в руке, надавил слишком сильно, опыта не было, а второе на тонкой, окончательной. Так получилось. Нужна кривизна ноль шесть миллиметра, а я с размаху саданул до ноль девяти. Исправить невозможно. Я со злости трахнул его об стену. Зато третье получилось что надо. Стрелка кривизны ноль пятьдесят восемь, ни одного сбоя, ни одного завала по краям. Идеальная сфера! Хорошо. Кончил шлифовку. Сформовал полировальник. Приготовил смолу, крокус. Нанес на полировальник бороздки. Начал. Полирую пять часов, шесть, семь... Проверяю ножом Фуко, — знаешь, приборчик такой из бритвочки и лампочки от карманного фонаря, — вроде нормально. Еще два часа полирую, руки онемели, в локтях едва разгибаются. Делаю окончательную проверку — даже слезы из глаз: в середине бугор, вокруг него валик, а края приподняты, как у чашки. Перешлифовывать надо. Четыре раза перешлифовывал... Знаешь, что это за работа? Хорошо еще, что у «Космоса» только одно зеркало. Ты по какой книжке строил телескоп?

— По Максутову.

— А я свой «Космос» по Шемякину. Приложение к «Юному технику».

— Знаю. Одно плохо: только прицелишься, начнешь зарисовывать какое-нибудь место, глядь, оно уже на краю поля зрения. Трубу поправлять надо. Через каждые пять минут.

— А у меня не надо, — сказал Андрей. — У меня шахту часовой механизм ведет. Пустишь его — и к трубе уже руками не прикасаешься. Хоть до утра.

— Что за механизм? — полюбопытствовал Липкин. — Тут знаешь какую машину надо? Шахта-то весит ой-ой.

— О! У меня такая машина! — с восторгом сказал Андрей. — От английских астрономических часов. Слона повернет!

— Где достал?

— Тут, в одном месте. Случайно. Ты сначала про Эратосфен расскажи.

— Эратосфен... — задумчиво произнес Липкин. — Это фото я сделал две недели назад, когда изучал Синус Аэстум, то есть Залив Зноя. Я сейчас покажу.

Он вышел в соседнюю комнату и тотчас вернулся с большим альбомом, который положил на стол.

— Вот здесь все места, где я побывал.

Андрей открыл альбом.

Он сразу же узнал кратер Коперника, похожий на воронку, оставшуюся после чудовищного взрыва, разлетающиеся из кратера таинственные светлые лучи, которые до сих пор сводят с ума всех астрономов мира, и мелкие кратеры, усеявшие дно Океана Бурь.

Но какой это был Коперник!

На лучших лунных фотографиях, сделанных в знаменитых обсерваториях, он всегда имел форму кольца, окруженного белым венцом. А здесь он был похож на громадный вал, лежащий на светлой, слегка всхолмленной равнине.

Ни одному астроному не снилась такая фотография!

В нижнем правом углу альбомного листа было написано красивыми буквами:

«Область цирка Коперник на 10-й день после новолуния».

На следующем листе была фотография Теофила во время захода Солнца. Теофил тоже был сфотографирован не сверху, а сбоку, с небольшой высоты. Его центральная горка высоко поднималась над окружающими валами, и ее двойная вершина ярко горела на фоне черного неба.

Дальше шли фотографии Клавдия, Птолемея, Платона, маленькие фото неизвестных Андрею цирков, снимки каких-то гор и долин.

Андрей перелистывал альбом все быстрее и быстрее. Наконец он перевернул последний лист и спросил:

— Море Опасностей ты не снимал?

— Нет, — сказал Сергей. — Но я работал недалеко, в Море Изобилия.

— А что там интересного, в Море Изобилия? Трещины да холмы. Ни одного приличного цирка.

— Ни одного приличного цирка? — воскликнул Сергей. — Ну, сказал! . . А Мессье и Пикеринг?

— Ну и что? Их в хорошую трубу не всегда увидишь!

— Ты видел?

— Видел.

— И ничего не заметил?

— Ничего!

— А ты знаешь, что между ними туннель?

— Что?!

— Да, да. Так считают многие наблюдатели.

— Чушь!

— Абсолютная правда! Там горная цепь высотой около двух километров. Налетевший с запада огромный метеорит ударил в ее склон, пробил и, выскочив с другой стороны, улетел в космос. В том месте, куда пришелся удар, образовался кратер Мессье, а на другой стороне — Пикеринг. Я только вчера фотографировал этот район. Идем, покажу.

Он провел Андрея в темную соседнюю комнату и включил свет.

На столе в углу комнаты громоздилось странное сооружение. Посредине плоский прямоугольный ящик, до половины наполненный серой мукой. К углам ящика привинчены длинные штанги. На них, на разной высоте, укреплены рефлекторы с плоскими матовыми лампами. Еще одна штанга, длиннее всех остальных и размеченная на сантиметры, прикреплена к спинке стула. На другом стуле лежат вынутый из футляра фотоаппарат «зенит», экспонометр на витом шелковом шнурке и несколько деревянных лопаточек.

— Вот Море Изобилия, — Сергей показал на ящик. — Подожди, сейчас я на него прысну, а то все осыпается.

Он взял с подоконника пульверизатор и несколько раз фукнул водой в ящик, на горки серой муки.

Потом деревянной лопаточкой что-то подправил и жестом подозвал Андрея поближе.

— Вот Мессье, видишь, на склоне хребта? А вот по другую сторону Пикеринг.

Андрей напряг все свое воображение, но серая мука так и осталась мукой.

— Ничего не вижу, — сказал он.

— Это с непривычки, — улыбнулся Липкин. — Сейчас увидишь.

Он воткнул в розетку вилку, от которой тянулись провода к рефлекторам, и щелкнул выключателем. Ярко вспыхнула одна из угловых ламп, беспорядочные кучки муки отбросили длинные тени, и Андрей открыл рот от изумления.

Перед ним лежала знакомая равнина Моря Изобилия, пересеченная вдоль невысоким горным хребтом, кое-где покрытая оспинами небольших кратеров.

Сколько раз, направляя на Луну «Космос Первый», он останавливал свой взгляд на этой желтоватой равнине и, полюбовавшись цирком Лангрен, уходил на север, в дикие горы на берегу Моря Опасностей.

Он и не подозревал, что, может быть, в это самое время кто-то бродит еще по бесплодному лунному шару, смотрит на небо, усеянное ледяными точками звезд, и фотографирует лунные пейзажи.

— Видишь теперь? — спросил Липкин.

— Еще бы! — сказал Андрей. — Здорово! Лучше, чем в телескоп. Это ты сам выдумал?

— Сам, — сказал Липкин гордо.

— А что это за мука?

— Это не мука, а формовочный песок. Мне отец с завода принес.

— Отец принес? — переспросил Андрей. — Он что, тебе помогает?

— Конечно! Он даже «зенит» специально купил, — Липкин показал на фотоаппарат. — Альбом тоже вместе делали. Сначала-то мы путешествовали по Земле. Вечером расстелим карту и загадываем: куда поехать? Иногда волчок пустим: где он остановится, туда и едем. Если, например, на острове Фиджи, смотрим, самолеты какой компании туда ходят. Сколько билет стоит. Берем самые необходимые вещи, ну и деньги, конечно, которые там в обращении.

Однажды на острове Тристан-да-Кунья у нас деньги кончились. Знаешь, где Тристан-да-Кунья? В Южной Атлантике. Две с половиной тысячи километров до ближайшей земли. А у нас ни гроша! Нечем платить за обратный проезд. Островок крохотный, одна деревня у подножия вулкана, двести шестьдесят жителей. Магазинов, конечно, никаких, почтовых контор тоже. Жители разводят овец и сажают картошку. Что делать? Мы уже начали подумывать — не наняться ли нам на китобоец, который сюда забредет. И нанялись бы, если бы не выручил День крыс. Дело в том, что еще в середине прошлого века на остров попало несколько корабельных крыс. Условия для них оказались хорошими, и они расплодились в страшном количестве. Стали настоящим бедствием, потому что пожирали молодую картошку на полях. И вот тристанцы, для того чтобы спасти урожай, раз в году объявляют День крыс. В этот день все островитяне вооружаются палками и корзинами — и начинается великое избиение грызунов. Трупы крыс собирают в корзины и несут к дому губернатора. Губернатор смотрит, кто больше убил, и выплачивает премию. И довольно солидную. Мы с отцом убили тогда три тысячи штук, и губернатор Вилли Репетто купил нам билеты до Кейптауна.

За три года мы объездили весь земной шар. Даже на Антарктиде побывали. А потом отец принес эту самую книжку Максутова о любительских телескопах...

— Он у тебя кто? — перебил Андрей.

— Отец? Он формовщик. Работает на механическом заводе.

— А мать не ругается за песок и... за все другое?

— У меня нет матери, — сказал Сергей. — Умерла, когда я был совсем маленьким. Я даже не помню ее.

— A у тебя Море Изобилия неправильно сделано. — сказал Андрей, показывая на круглый кратер с очень гладким дном. — Такого цирка там нет.

— Здесь у меня уже не Море Изобилия, а кусочек Моря Дождей. Это Архимед. Неужели не узнал?

— Архимед? — пробормотал Андрей, краснея.

— Он самый. Здесь у меня место, куда опустился наш второй «Лунник», Вот, ближе к Автолику, видишь? У меня даже фото есть с макетом первой ступени.

Липкин взял с подоконника конверт из-под фотобумаги и вынул из него два снимка. Один из них он протянул Андрею.

— Возьми. Это мы вчера с отцом печатали. Бери, бери, у меня еще есть. Вот Эратосфен был только один, потому я и обрадовался, когда ты принес. Я случайно пленку испортил, а лучше сделать не удалось, . .

Фотография Архимеда была замечательна. На фоне далеких гор, изрезанных тенями, резко выделялся идеально круглый цирк без центральной горки. Кольцевой вал был настолько ровен, что его тень, лежащая на дне цирка, представляла собой почти правильный серп. Правее цирка, на избитой мелкими кратерами светлой почве, слегка зарывшись в нее смятым конусом, лежала первая ступень космического корабля. Странно и радостно было видеть в этом царстве безжизненных камней и спекшегося шлака изделие мудрых человеческих рук с четкими буквами на борту: «СССР».

— Здорово! — вздохнул Андрей. — Спасибо. А из чего вы сделали первую ступень?

— Из фольги от конфет. Буквы отец написал чертежным перышком. А потом мы макет убрали и фотографировали место до прилунения.

— Вы так вдвоем и живете?

— Так и живем, — улыбнулся Липкин. — А что?

— Хорошо живете. Интересно. Я очень люблю, когда люди интересно живут. Иначе какой смысл?

— Никакого, — согласился Сергей. — Отец тоже так говорит. Если, говорит, человек знает только работу да еду, это не человек, а думающий автомат. В школе или в институте вложили в него программу, запустили — и дело с концом. А настоящий человек обязательно должен увлекаться. И одно из увлечений обязательно должно стать его второй жизнью. Вот так говорит мой отец. А твой чем увлекается? — спросил вдруг Липкин Андрея.

— Мой?.. — переспросил Андрей и представил себе отца, отгородившегося от всего мира газетой. — Мой тоже... немножко астрономией. И телескоп мы с ним тоже... вместе. И дневник наблюдений...

Через час Андрей распрощался с Липкиным.

* * *

На улице у него вдруг тревожно замерло сердце. Что-то обязательно должно было случиться сегодня или завтра. Этот разговор отца с Александрой Антоновной, бегство с последних двух уроков, неприятная встреча в читальне, драка в классе...

Так просто все не кончится.

Он почувствовал себя очень несчастным.

Почему отец Сергея Липкина может вечерами строить макеты лунной поверхности, а потом вместе со своим сыном фотографировать их и составлять чудесный альбом, или, развернув на столе карту, путешествовать на острова Фиджи, тогда как его отец, поужинав, сразу берется за газеты и читает до тех пор, пока не начинают слипаться глаза?

Мать говорит, что он очень много работает и сильно устает. Но ведь Сережин отец должен уставать еще сильнее. Отец работает в юридической конторе. Сидит за широким письменным столом, подшивает какие-то бумаги и беседует с посетителями. А отец Липкина весь день в цехе, где гремят формовочные машины и жарко полыхает разливаемый из тяжелых ковшей металл. Андрей ходил вместе с классом на экскурсию на механический завод, видел, какая там работа.

Отец любил вспоминать прошлое, свои студенческие годы. Но почему-то считал, что самое интересное уже осталось позади, А сейчас он человек уже немолодой, солидный, у него ответственность перед женой и сыном, который должен стать настоящим гражданином своей страны. Для этого нужно хорошо учиться и быть дисциплинированным.

— Набеситься еще успеешь, — говорил он. — Для этого вам отведены каникулы и воскресные дни.

Однажды, когда Андрей заикнулся о поездке за город на рыбалку, отец вдруг оживился, глаза его стали мечтательными, он вырвал из блокнота листок и начал прикидывать на нем, что для этого нужно. Получился довольно большей список: два спиннинга, две запасные лески, двадцать крючков для перемета, специальный сачок для того, чтобы вытаскивать подведенную к берегу рыбу, хороший перочинный нож, соль, спички... Они просидели часа два над разработкой маршрута.

Потом отец засмеялся, отдал листок Андрею и сказал, что перед отпуском они еще подумают над этим. Когда же время отпуска наступило и Андрей напомнил отцу о рыбалке, тот покачал головой:

— Мечты, Андрюха. Это только мечты. Действительность намного сложнее.

Так и протаскал Андрей этот листок в кармане до тех пор, пока он совсем не истерся и не развалился на четыре грязных прямоугольничка.

«Зачем мечтать, — злился Андрей, — чтобы потом от мечты отречься? „Действительность сложнее“. Подумаешь! Да плевать на такую действительность, которая подчиняет себе человека и поворачивает его туда, куда он не хочет! В конце концов, кто делает эту действительность? Сам человек! И что изменилось от того, что они прожили в Армавире у бабушки на две недели больше? Ничего!»

— Подожди, вот выцарапаю свободный денек, мы с тобой разойдемся! — Раньше Андрей верил этим словам. Теперь не верит.

Отец каждый день расписывает по часам. В конторе на его рабочем столе стоит перекидной календарь, на страничках которого красным карандашом записаны срочные дела, а синим — те, что могут немного подождать. Красных всегда очень много. Вся жизнь отца втиснута в график. На увлечения в этой жизни места не остается.

Наверное, он очень хорошо выполняет свою работу. И, наверное, ему ни капельки не скучно без других интересных дел.

...А может быть, он больше ничего и не знает? Может быть, его отец ограниченный человек? Сидит в своем специальном углу, отлично владеет своей юриспруденцией, и нету ему никакого дела до остального?..

Андрей даже вздрогнул от этой мысли.

Нет, нет, конечно. Отец его тоже интересный человек. Он тоже очень много знает. Он окончил институт с отличием, а потом объездил чуть ли не полстраны. Просто у него работа другого порядка. Старший Липкин на заводе работает руками и в это время может думать о чем угодно — о Марсе, и о Южной Америке, и об Океане Бурь.

А отец вынужден думать о судебных делах. Вон у него их сколько — целый шкаф голубых папок с ботиночными шнурками.

... Но почему же тогда плановик Миронов, у которого голова тоже целый день забита цифрами, может по вечерам руководить драмкружком в Доме культуры?

...Почему мать Семки Старикова ходит вместе с Семкой стрелять в тир и бьет из воздушки так, что зрители только ахают?

...Почему у других отцы как самые лучшие друзья, с ними о чем угодно поговорить можно, а его, Андрея, мать, наоборот, всегда пугает отцом: «Вот подожди, придет отец, он с тобой поговорит как следует...» Или: «Обо всех твоих художествах отцу расскажу...»

Сама мать никогда ничего не предпринимала. Была она слабовольной, бесхарактерной. Покричит, покипятится, глаза станут красными, влажными, но потом отойдет, остынет — и вот уже ходит вокруг, обглаживает, жалеет. Когда Андрей был поменьше, она сгоряча давала ему подзатыльник или хлопала полотенцем. Сейчас у нее появилась новая манера: встанет в дверях и смотрит на Андрея такими глазами, будто всему в мире конец и ничего уже не поправить... Или по-театральному заламывает руки и трагически выкрикивает: «Алексей! Что же это такое? Он совсем распустился...»

Очень не нравились Андрею эти представления. Было стыдно за мать, за то, что она это так фальшиво, неловко делает. И злость брала: для чего это? Дали бы разок-другой по шее, и все в порядке, обиды на пять минут. А тут прямо сцена, театр...

И еще это беспрерывное нюньканье: «Андрюша, надень пальто... Без шарфа на улицу не выходи... Смотри, не попади под машину...» А ему уже, черт возьми, пятнадцать. Раньше, до революции, мальчишки, говорят, с десяти лет работали, иногда целую семью кормили... Да что до революции! Во время войны такие уже партизанили, в разведку ходили... А тут получается — до самого института за тесемки материного передника привязан...

Растравляя себя, Андрей шел по улице все быстрее и быстрее. Вот, наконец, Тургенева. Он повернул к дому и остановился.

«Улечу, — подумал он. — Уйду навсегда в Пространство. К золотой звезде Альбирео, иначе называемой бета Лебедя».

Он поднял голову.

Небо выгнулось над городом звездным полушаром. Над крышами ярко мерцало, переливалось чудными огнями созвездие Пегаса. Далекие, невообразимые миры плыли над Землей.

«Как хорошо, что живут на свете Липкины, и Люда Рагозина, и старик Миронов. С такими людьми не скучно. Надо не потерять их. Они помогут в случае катастрофы. Не бросят на произвол судьбы...»

Он достал из портфеля фотографию Архимеда и еще раз полюбовался гигантским ровным кольцом. Теперь он знал, что у него появились настоящие, хорошие друзья. На всю жизнь.

На пороге дома его встретила мать.

— Ага, явился, голубчик. Проходи, проходи. Отец давно тебя поджидает.

Лицо у нее было непроницаемое, деревянное. Глаза зло прищурены.

«Сейчас начнется...» — с тоской подумал Андрей.

Мать выключила в прихожей свет и ушла на кухню, громко стуча каблуками.

Отец сидел за столом, развернув газету. Изо рта у него торчала зубочистка.

Против Андреева места на скатерти стояли глубокая тарелка, хлеб в плетенке, стакан вишневого компота, лежали ложка и вилка.

«Только что поужинали», — отметил Андрей.

Отец опустил газету и посмотрел на него поверх очков.

— Ну-с, — сказал он неприятным голосом, — где ваше величество пропадало до девяти часов?

«Так. Даже время засекли», — подумал Андрей с каким-то отчаянным злорадством. Но ответил спокойно:

— Нигде я не пропадал. Был у своих друзей.

Отец прищурил глаза так же, как мать в прихожей, и положил газету на стол.

— Вот что, мой дорогой. Мне не нравятся эти твои друзья, из-за которых ты убегаешь с уроков, приходишь домой за полночь и лжешь! Мне не нравится, что на тебя жалуются преподаватели. Мне не нравится, как ты себя ведешь последнее время! Ты меня слышишь?

— Слышу, — сказал Андрей.

— Может быть, ты мне скажешь, что это за друзья?

— Они — хорошие люди, — сказал Андрей.

— И эти хорошие люди поощряют твои уходы с уроков?

— Никто меня не поощряет!

— Тогда объясни мне, почему за один только месяц ты сбежал с двенадцати уроков?

— Я искал... — начал Андрей и умолк.

— Что?

— Ты этого не поймешь, — сказал Андрей тихо.

— Вот как? Значит, я не могу тебя понять? Какая сложная, утонченная натура! Какой высокоорганизованный интеллект!

— Папа!

— Молчи! Где ты проболтался до девяти часов вечера? Ну?!

— Нигде я не болтался.

— Будешь ты отвечать?!

— Что? Что я должен отвечать? — с отчаяньем закричал Андрей. — Ну что? Чего вы от меня хотите?

— Мы хотим знать, что у тебя за компания, — ровным иезуитским голосом сказал отец. — Почему ты все время уходишь с уроков? Почему меня сегодня по телефону вызвали на педагогический совет? Что ты опять натворил?

Андрей опустил голову.

— Говори!

— Мне нечего говорить, — пробормотал Андрей.

— Вот-вот. Теперь ему нечего говорить. Ему всегда нечего говорить, когда он нахулиганит в школе, — сказала мать, появляясь в дверях.

Андрей почувствовал, как в груди начала подниматься мутная нехорошая злость.

— Помолчи, пожалуйста, если ничего не знаешь! — обернулся он к матери.

— Ах ты свинья! — закричала мать. — Мало того, что ты в школе с преподавателями препираешься, так ты грубишь дома, когда с тобой разговаривают!

— Если бы вы по-человечески разговаривали, — сказал Андрей, совсем не помня себя от злости. — Я бы все... все рассказывал вам... А вы... вы сразу ругаться... чуть только войдешь в дом. Ни разу вы не сказали ничего хорошего... Ни разу... Вы думаете, если у меня своя комната... Надоело все. Скучища смертная! И еще пристаете! Ничего я не скажу больше. Ничего! Поняли? Ничего!

У матери вдруг затряслись руки, губы, подбородок...

— Алексей! — вскрикнула она. — Ты слышишь? Чего же ты сидишь? Он совсем распоясался!

— Ну и пусть! Пусть распоясался! — крикнул Андрей. — Я вам ничего не скажу! И ничего вы не сделаете!

Отец поднялся из-за стола и шагнул к нему.

— Ты что же это делаешь с матерью, негодяй? — сказал он очень тихо. — Ты что таким тоном стал разговаривать?

— Ничего я с ней не делаю! Она сама! Сама! Не знает, а говорит!

— Ты еще спроси, чего он нагородил на чердаке, — сказала мать. — Он хочет весь дом на воздух поднять. Я там сегодня весь день разбиралась. Трубы какие-то выбрасывала.

«Космос»! — холодом прошло по спине. — Она нашла «Космос»!

— Телескоп! Мой телескоп! — закричал Андрей, рванувшись к матери. — Что ты с ним сделала?

— Алексей! — снова вскрикнула мать.

И в ту же секунду тяжелая, обжигающая пощечина отбросила Андрея к стене.

* * *

...Ракета уходила в Пространство.

Серебряный шар Луны, разорванный трещинами, пересеченный зубчатыми тенями хребтов, опаленный дыханьем Большого Космоса, тускнел за иллюминатором. Правее и выше него влажно голубела Земля. Облачные поля застилали большую часть ее лица. Только южная оконечность Африки и остров Мадагаскар просматривались сквозь дымку.

А еще выше, в безмерной черной глубине, горела золотым огнем прекрасная звезда Альбирео.

Двигатели, разогнав ракету, кончили свою работу, и великая тишина охватила космонавта. Утонув в амортизационном кресле, он смотрел на неподвижные точки звезд и думал о счастье.

Примечания

1

Парсек — мера расстояний в звездной астрономии, равная тридцати триллионам километров.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg