«Четыре дня с Ильей Муромцем»

Заповедник

То памятное лето я, вместе с мамой и бабушкой, проводил на Оке, неподалеку от знаменитого Окского заповедника. Тридцатого июля мне исполнилось ровно пятнадцать лет, и к этому дню приехал из Космограда отец. Он привез на грузовом автомобиле большой ящик. Я сразу догадался, что в нем. Ну, конечно, давно обещанный микровертолет «Юность-Зет-5»!

Для тех, кто не знаком с авиацией, могу сказать, что это замечательная машина. Газороторный движок мощностью 55 киловатт, скорость до 100 километров в час, элегантность, надежность и, кроме того, масса всего 150 кг! Когда мы с отцом собрали эту стрекозу, я один катал ее по лугу на трех небольших, раздутых, как футбольные мячи, колесиках.

И надо же было так случиться, что в день пробного полета, отца неожиданно вызвали на космодром. Он уехал, а я, как говорится, остался с носом. Было очень обидно! Столько времени ждать — и вдруг на тебе. Может случиться, что лето кончится, а я так и не полетаю. Разве это справедливо? А вертолетик вот он, совсем готовый, отрегулированный и заправленный, стоит в гараже и дразнит меня…

Одним словом, я решил облетать его, не дожидаясь возвращения отца и приезда инструктора, на чем настаивали мама и бабушка. И как только остался один, сразу приступил к делу. Я, понятно, очень спешил. Ведь не так просто выбрать время, когда ни мамы, ни бабушки не было дома. Из-за этой спешки, пожалуй, все и случилось. Я вообще заметил, что разного рода несчастья результат спешки и совпадения ряда случайностей. Каждая из них, взятая в отдельности, ничего за собой не влечет. Но когда они совпадают по месту и времени, тогда и происходят всякие беды.

Вот, например, в нашем классе один парень прошлой зимой сломал ногу. Почему? Потому, что был гололед. Так все считали. Но ведь тысячи людей ходят по обледеневшим тротуарам и ног не ломают. Оказалось, что тому парню только что купили новенькие туфли и подошва на них была слишком гладкая, еще не обтерлась. Это во-первых. А во-вторых, отполированный прохожими ледяной бугорок, на котором он поскользнулся, был запорошен снегом и потому незаметен. И, наконец, третье — как раз в этот момент он засмотрелся на проезжавшую мимо автомашину самой последней марки. Если б не было хоть одного из этих факторов, он бы не упал и нога не сломалась. Но факторы совпали. И вот результат!

Примерно так случилось и со мной. Перед нашим домом был довольно просторный луг, на котором мы играли в футбол или гоняли на мотоциклах. На этом лугу я и решил провести свой первый полет.

Когда я выкатывал из гаража свой «Зетик», из дома, где оставались невыключенными телевизор и динамик общей связи, послышались сперва позывные, предшествующие важному сообщению, а потом железный голос радиодиктора начал вещать о каком-то очень важном эксперименте, который намечался как раз в нашем районе. Но я не стал вслушиваться. Я торопился. Да и какое мне было дело до каких-то чужих экспериментов? Я готовился к своему!

Откинув прозрачный колпак кабины, я устроился поудобнее в кресле, пристегнулся ремнями, посмотрел на приборы и включил двигатель. Было без пяти минут десять. Радиодиктор на весь поселок продолжал вещать об эксперименте века. Но я не придал всему этому никакого значения, поскольку я вовсе не собирался летать! А хотел только немного поднять машину над землей. Метра на три, не больше.

Я прибавил обороты, и мой ярко-красный лакированный «Зетик» повис над лугом. И вот тут вмешалась роковая случайность в виде рассерженного быка Амчика, который именно в это время сорвался с привязи и несся по лугу подобно многотонному самосвалу.

Известно, что быки не любят красного. А мой ярко-красный вертолетик трепыхался у самой земли точно живое существо. Не мудрено, что это привело быка в ярость. Он кинулся на него. Что мне оставалось делать? Я еще прибавил обороты и поднялся выше, на уровень деревьев. Но тотчас в наушниках загремел сердитый голос аэромилиционера: «ВН-37-40! Немедленно садитесь!»

Слева, со стороны Оки, ко мне уже мчался большой желтый вертолет аэромилиции. Милиционеры орали так, что в ушах звенело. Можно было подумать, что сейчас или один из спутников рухнет на землю, или налетит ураган каких еще не бывало. Но никакой опасности я не видел, если не считать Амчика, который яростно рыл копытами землю как раз подо мной. Не садиться же ему на рога? Надо было отлететь куда-нибудь в сторону. Я двинул ручку управления немного вперед и, несмотря на отчаянные крики милиционеров, полетел к Оке, где поблизости был еще один подходящий для посадки лужок.

«Назад!» — надрывались наушники. Милицейский вертолет, отчаянно рискуя, бросился мне наперерез, но я от него ловко увернулся. Вот и лужок на берегу Оки. Можно садиться. И тут произошла еще одна роковая случайность. Дело в том, что до сих пор я летал на вертолетах моих приятелей. А это были машины типа «Пионер». У них несколько иное расположение рычагов управления. И теперь я, расстроенный криками аэромилиционеров, вместо того чтобы убавить скорость, оказалось, прибавил ее. Мой «Зетик» лихо рванул вперед и вверх, промчался над плывшим по Оке белоснежным трехпалубным теплоходом и вдруг ударился как о стену.

Да, да! Это был самый настоящий удар! У меня даже в глазах потемнело. Вероятно, я на секунду потерял сознание, потому что, открыв глаза, увидел, что мой вертолет мчится не над рекой, а над лесом. Шасси чуть не задевали вершины деревьев. В испуге я рванул ручку управления на себя. Машина вздыбилась, зависла в воздухе и начала падать. Включился автомат аварийной посадки. Вертолет садился на лес, на вершины елей. Ужас сковал мне руки и ноги. Я не знал, что нужно делать, чтобы выключить автомат. Еще секунда — и кабина провалится между кронами деревьев, лопасти винта вдребезги разлетятся от ударов по сучьям, и я вместе с обломками рухну вниз.

Вот оно! Я зажмурился… Удар! Правое колесо задело вершину дерева. Вертолет развернуло. Но автомат тут же выровнял его. Еще удар. И все стихло. Вертолет на земле. Я, кажется, цел. Несколько секунд бессильно просидел в кабине, потом медленно открыл прозрачный колпак и, как лунатик, выбрался наружу.

Вот это посадочка! В ушах звон. В ногах слабость. Но я все-таки обошел машину, осматривая ее. Повреждений у моего красавчика было два: сломана правая стойка шасси и погнута одна из лопастей несущего винта.

Из-за сломанной стойки мой «Зетик» стоял накренившись вправо. Но это ничего, наклон не слишком велик. Взлететь можно и в таком положении. Но винт… Конец легкой треститовой лопасти изогнулся под углом градусов тридцать. Да, самому таких повреждений не исправить. Придется вызывать аварийный вертолет и ремонтников. И без аэромилиции, конечно, не обойдется. Сейчас прилетят, составят протокол, отберут права…

Да, не повезло мне. Прощай мечта о воздушном путешествии на Кавказ. Теперь его не будет. По крайней мере в этом году. А все потому, что моя дорогая мамочка до сих пор считает меня ребенком. «Этого нельзя, это опасно, это запрещено!» Вот и вынудила меня тайком от всех испытывать вертолет. Пусть теперь поволнуется. Нарочно здесь до вечера просижу!

Хотя, ради объективности, надо признать, что с предками мне еще повезло. Они, во всяком случае, не жадничают. А вот у моего лучшего друга Игоря предки совсем никуда: не хотят обеспечить своему единственному сыну хотя бы минимум современности. Кроме мотоцикла, карманного телевизора и другой мелочи, у него нет ничего. Ни микроавтомобиля, ни тем более микровертолета. А они еще теоретическую базу под это пытаются подвести. «Вещи, — говорят, — портят людей. Нужно уметь обходиться лишь самым необходимым». Тоже мне, философы! Но я о них только так, между прочим вспомнил. Просто к месту пришлось.

Полянка, на которую я брякнулся, была вполне симпатичная. Окруженная высокими деревьями, залитая солнцем, она вся была усыпана крупными, яркими цветами. Я узнал лютики, ромашки, колокольчики, розовые пирамидки иван-чая. Тут было множество и других цветов, названий которых я не знал, но встречал их довольно часто. Однако на этой поляне они были более крупные, яркие и какие-то уж очень чистые, словно вымытые. Воздух чистейший. Здорово пахнет медом и земляникой. Сплошной нектар!

Аэромилиции почему-то все еще не было видно. А все же классно я от них улизнул! Видимо, залетел на территорию Окского заповедника. А в заповедники аэромилиция не летает, чтобы не беспокоить шумом моторов наших «меньших братьев». Вот и прекрасно! Может быть, удастся замять все это дело? Сгоняю на малолитражке в город, договорюсь с ремонтниками — и все!

Я еще раз оглядел эту уютненькую полянку. Над цветами трудились пчелы, по самое брюшко зарываясь в их чашечки. В травяной гуще непрерывно трещали кузнечики. Благодать! Как все-таки хорошо, что хоть государство сохраняет такие чудесные уголки природы. Есть куда заглянуть при случае. Цветов порвать, ягод поесть прямо с ветки.

Вадик с соседней дачи, у которого тоже есть свой микроверто, тоже как-то залетел в заповедник. Но ему явно не повезло. Наверное, не на то место сел. «Везде, — говорит, — указатели понавешаны, асфальтовые дорожки для посетителей сделаны. Мура!» Его, правда, оттуда быстренько вытурили. Вот почему он, наверное, и не увидел такой красотищи, как эта полянка. Ну ничего. Теперь мы обязательно нагрянем сюда нашей компашкой. Мы эту поляночку быстро цивилизуем!

Но сейчас надо думать о том, как выбраться на одну из тех асфальтовых дорожек, о которых рассказывал Вадик. Я пошел наугад прямо через лес, уверенный, что очень скоро найду какую-нибудь дорогу или, на худой конец, линию связи. Но лес, вначале довольно редкий, становился все гуще и гуще. Все чаще встречались упавшие от старости деревья. Огромные выворотни казались вставшими на дыбы медведями. Высохшие, с отпавшей корой сучья тянулись к небу, как руки Кащея. Жуть! Только похвалил… И куда только администрация заповедника смотрит?

Сначала я пробирался сквозь заросли, тщательно оберегая свой элегантный супермодный костюм в стиле древнерусских мотивов под названием «А ля гридинь». Но потом пришлось махнуть на него рукой и пробираться напропалую, лишь бы поскорей выбраться из этого гиблого места, где даже птиц не было слышно. Но лес оставался все таким же трущобным. Пахло прелью, и глаза разбегались от множества грибов, росших на кочках, под серыми стволами елей, во мху или на толстом слое порыжевшей, старой хвои. Всюду лишайники, плесень, труха. Из каждых десяти деревьев пять так точно были гнилыми.

Несколько раз зацепившись брюками и рубашкой за острые сучья и с остервенением отмахиваясь от комаров, я выбрался наконец на полянку. Она тоже вся была покрыта цветами. По краю ее густо росла малина. А сколько здесь было ягод! Я в жизни такого не видывал. Приподнимешь ветку, а она вся словно чем-то красным облита. Тяжелые, спелые ягоды падали на землю, едва к ним притронешься. Не сходя с места и ободрав всего лишь две ветки, я так наелся, что даже подташнивать начало.

Выбравшись из малинника, я остановился на краю полянки и осмотрелся. Над травой и цветами деловито гудели пчелы. До одури пахло медом. Справа от меня росло дерево с гладкой корой. Я вынул из кармана складной ножик и принялся вырезать надпись: «Здесь был я…» Оставалось только поставить дату и собственные инициалы, но тут на полянку с противоположной стороны выкатился веселый, пухленький медвежонок. Увидев меня, он встал на задние лапы, принюхался и вдруг, испуганно рявкнув, бросился к одному из деревьев и быстро вскарабкался вверх по стволу.

В лесу раздалось грозное рычание. Я выронил из рук ножик и, подпрыгнув, ухватился, как за спортивную перекладину, за нижнюю ветку дерева, под которым стоял. Подтянувшись, я классически вышел в упор на руки и встал на ветку, придерживаясь рукой за ствол. Внизу бушевала разгневанная мамаша медвежонка. Разинув пасть с желтыми, большими клыками, она яростно рычала, мотала головой и тянулась ко мне когтистыми лапами.

В общем, я почти и не испугался. Я знал, что медведи в заповедниках практически ручные. Да и питаются они в основном малиной, различными личинками, корешками, а отнюдь не туристами. Но все же я счел необходимым перебраться этажом выше. Кто знает, какую высоту с места способны брать рассерженные медведицы.

Забравшись выше и удобно устроившись в развилке ствола, я только сейчас заметил, что сижу на дикой лесной яблоне. Ветви были густо усыпаны мелкими зелеными яблочками. Я сорвал одно, надкусил и поморщился. Кислятина! Прицелившись, я запустил яблочком прямо в открытую пасть медведицы. Пасть тотчас захлопнулась. Пожевав и проглотив яблоко, медведица задумчиво склонила голову набок, словно оценивая вкус съеденного, и с новой силой принялась скандалить.

Обойдя вокруг моей яблони и немного успокоившись, разгневанная мамаша направилась, наконец, к осине, на которой сидел ее сыночек. Она явно просила его спуститься. Но тот лишь крутил головой, поскуливал и слезать не хотел. Разговор между ними, насколько я понял, происходил примерно такой:

— Спускайся, я его прогнала.

— Нет, он сидит на дереве, совсем близко.

— Он не страшный. Видишь, как меня боится?

И медведица, обернувшись, еще раз рявкнула на меня. Но я опять запустил в нее маленьким, твердым яблочком.

— Вот! — завопил медвежонок. — Он ни капельки тебя не боится. Он страшный. Я не слезу.

Тут медведица снова кинулась к моей яблоне. Она рычала и прыгала, вставала на дыбы и размахивала лапами, пытаясь меня достать. Сынок с одобрением смотрел на ее действия, но спускаться на землю не собирался.

А мне все это уже начало надоедать. Сидеть на дереве и кормить собой комаров не такое уж большое удовольствие. Куда запропастились служащие заповедника? Где сторожа, егеря, обходчики, или как их там еще называют? Зверь более получаса держит человека в осаде, а им хоть бы что! Уже пора бы прийти на выручку. Ведь этот медвежий концерт далеко слышен. Даже кретин поймет, что в лесу что-то случилось.

Но сторожа и обходчики не появлялись. Вот всегда так: стоит зайти в лес и развести костер — они тут как тут. Протокол, штраф, нравоучения… «Почему намусорили в лесу?», «Почему консервные банки на землю бросили?». Мозги промывать умеют, а вот когда помощь требуется, их днем с огнем не найдешь.

Между тем время шло. Сидеть, как попугай на жердочке, мне стало уже невтерпеж, а проклятая медвежья семейка не уходила. Я решил размяться и полез наверх, чтобы заодно осмотреть окрестности и сориентироваться. Но много ли увидишь в лесу с низкорослой яблони? Одна только непролазная чащоба вокруг. Зато медвежонок, увидев, что «страшный двуногий зверь» спрятался в листве, а значит, действительно испугался, быстренько спустился, и мамаша, ворча и оглядываясь, повела его прочь с поляны.

Выждав минут пятнадцать, я тоже спустился с дерева и тихонько, почти крадучись, пересек поляну и двинулся, как мне казалось, в прежнем направлении. В лесу очень важно идти по прямой. Тогда рано или поздно обязательно попадешь на дорогу или тропинку. Я ругал себя, что с самого начала плохо следил за направлением. Но кто же мог подумать, что заповедник окажется таким большим и совершенно запущенным? Теперь даже назад, к вертолету, я не смог бы вернуться. Куда идти? Как отсюда выбраться? Побоявшись медведицы, которая бродила где-то неподалеку, я не стал звать на помощь.

Время приближалось к двенадцати, в этом сумрачном страшном лесу трава и мох все еще были влажными от росы потому, что солнце почти не проникало под деревья. Брюки мои вымокли до колен, рубашка порвалась, весь я был в паутине, хвоинках и прочей лесной дряни, которая непрестанно сыпалась за ворот и липла к лицу. Я изо всех сил рвался из чащобы, а она словно нарочно не выпускала меня, цепляясь за одежду и волосы.

Наконец, почти через два часа, как я оставил на поляне свой «Зетик», мне повстречалась дорога. Но она была какая-то странная: шириной не больше двух метров и ни одного следа от резиновых шин! Даже от мотоцикла или велосипеда! Ездили тут только на лошадях. Между колеями тележных колес шла узенькая тропинка со следами от подков. На высоте нескольких метров кроны деревьев смыкались, и дорога шла как бы в зеленом туннеле. Странная дорога. Но я рад был и такой. Ведь куда-нибудь она все же должна меня вывести, может быть к конторе заповедника или на кордон лесника. Во всяком случае, я теперь хоть плутать не буду по этим Берендеевым чащам.

Но что стало с моим супермодным костюмом! Сшитые из настоящей, самой лучшей пестрядины типа «Славянка», брюки превратились в изжеванные узкие трубочки. Моя гордость — красные, из мягкой кожи сапожки «боярки», с короткими голенищами и острыми носками, размокли и потеряли форму. О белой рубашке из льна и говорить нечего: вся она была выпачкана зеленью листьев и раздавленными гусеницами.

Бр-р-р! Ну и видок же у меня! Прямо чучело огородное. И это я, интеллигент третьего поколения, первый в школе эстет Вольдемар Полосухин! Хорошо, что сейчас меня не видят ребята. Наверно, в обморок бы попадали.

Сняв рубашку и майку, я причесался, согнал с себя лесную мелочь и, вытряхнув как следует одежду, снова оделся. Не хватало еще энцефалитного клеща подхватить в этом нетронутом уголке природы!

Вдруг позади меня пропел рожок и послышался конский топот. Обернувшись, я увидел, что по дороге скачет всадник в заломленной красной шапке и с бычьим рогом в руке. Я едва успел отскочить. Огрев меня плетью и обдав запахом конского пота, этот обормот помчался дальше, весело дудя в свой дурацкий рожок.

За спиной у детины болтался круто изогнутый лук в чехле и колчан со стрелами. Слева от себя он держал в поводу запасную лошадь. Ага, понятно! В заповеднике идет съемка фильма на тему славянской старины. Но на каком основании актеры позволяют себе подобные хулиганские выходки?

Немного успокоившись, я снова пошел по дороге в том же направлении, куда ускакал всадник. Именно там, по всей видимости, должны быть киношники. Пройдя около километра, я пересек по бревенчатому настилу низинку и ручеек. Дорога стала подниматься вверх по холму, заросшему столетними соснами и сухим мелким вереском. Справа от нее пасся нерасседланный здоровенный битюг кофейного цвета. Недалеко от него, привалившись спиной к сосне, сидел не менее здоровенный дед в кольчуге. «Так и есть! — обрадовался я. — Вот и киношники!»

Артист, загримированный под Илью Муромца, вероятно, отдыхал в перерыве между съемками. Или вживался в образ среди этих вековых сосен.

— Здравствуйте! — сказал я, подходя поближе. Перед актером на разостланном полотенце лежала большая краюха хлеба, кусок шпика и несколько очищенных луковиц с зелеными перьями. Он смачно ел, макая надкусанную луковицу в кучу крупной серой соли.

— Здрав будь, отрок. Далеко ли путь держишь?

Широким большим ножом актер отрезал ломоть хлеба, настрогал на него небольшими кусочками сало и протянул мне. Хлеб был из муки грубого помола, но удивительно ароматный. И сало было с чесночком, домашней выделки. И вообще весь реквизит был настоящий. Никакой бутафории. Я потрогал лежавший на земле шлем с пиковкой, тяжелую шишастую булаву с ременной петлей на рукояти, красное толстое древко копья.

— А где остальные? — спросил я, жуя хлеб с салом.

— Кто?

— Ну, режиссер, оператор, ассистенты.

— Чегой-то? — удивленно переспросил актер. — Какие такие систенты?

«Во дает! — восхитился я мысленно, с уважением посмотрев на актера. — Не хочет из роли выходить. Вжился. Даже говорит по-старинному». Я поблагодарил «богатыря» за хлеб-соль и спросил, куда ведет эта дорога.

— Ежели в энту сторону, то на Муром, а ежели в ту, куда ты брел, то на Чернигов, — ответил мне артист, выплескивая остатки воды из берестяного ковшика. — Ну-кось, сбегай к ручью, принеси водицы напиться.

Попроси он меня вежливо, добавь «пожалуйста», то я бы, конечно, принес свежей водички. Но он вел себя слишком нахально. Официанта себе нашел! И вообще, довольно меня разыгрывать. Ваньку ломать и мы умеем. Я встал и со всей иронией, на какую был способен, отвесил издевательски низкий поклон, коснувшись земли рукой, и продекламировал нараспев, по-былинному:

— Ой ты гой еси, добрый молодец! Уж не Муромец ли ты, Илья Иванович?

— Я самый и есть, — невозмутимо согласился он, заворачивая в холщовое полотенце остатки хлеба и сала. И хоть бы чуть-чуть улыбнулся! Вот это артист так артист. Наверняка заслуженный, а может быть, и народный. Я на него и рассердиться как следует не смог. Талантище!

Интересно было бы с ним побеседовать не торопясь. Но пора выбираться из заповедника, ехать договариваться с ремонтниками. И я, выразив свое искреннее восхищение блестящим исполнением роли, вполне вежливо попросил показать, как пройти к управлению заповедника или хотя бы к ближайшей телефонной будке.

Артист посмотрел на меня как-то странно, даже чуть-чуть жалостливо. И тут смутная, но ужасная догадка шевельнулась в моем мозгу. Не слишком ли много странного в этом заповеднике? Дорога без единого следа автомобиля. Всадник с луком на двух конях. Дикий, совершенно запущенный лес. Этот дед в кольчуге и с берестяным ковшом в руке. Наконец, почему не слышно шума проходящих поездов? Где самолеты и вертолеты? Куда девались высоковольтные линии, асфальтированные дороги, щиты с надписями «Берегите лес от пожаров» и прочие признаки цивилизации?!

Илья Иванович

У меня начали слабеть руки и ноги. И чем яснее формировалась ужасная мысль-догадка, тем сильнее они слабели. Я был вынужден опуститься на землю, на колючую, сухую траву. Как заклинание я повторял про себя: «Нет, нет, нет! Этого не может быть!» А в глубине души в ответ раздавалось неумолимое: «Да, да, да! Это так! Ты оказался в далеком прошлом. И этот человек совсем не артист. Он на самом деле Илья Муромец. И вокруг не заповедник, а самый настоящий лес десятого века».

Так вот что означали слова радиодиктора о небывалом, чрезвычайно важном эксперименте! Вот почему запрещались полеты в нашем районе! Вот почему так много в последние дни понаехало к нам иностранцев! Что я наделал? Идиот! Почему не дослушал сообщение? Почему пренебрег приказом садиться хотя бы и на бычьи рога? Есть ли теперь для меня путь назад, в свое время?

А может, мне все это только кажется, снится? Я зверски ущипнул себя за руку. Даже следы ногтей остались на коже. Нет, это был не сон… Но ведь самолеты могли не летать по каким-то другим причинам. И заповедник мог оказаться гораздо больших размеров, чем я считал. Наконец, тут и в самом деле могли вестись киносъемки, а этот тип с ковшиком в могучей руке упорно меня разыгрывает? Надо еще раз проверить.

— Который час? — спросил я у деда.

Тот посмотрел на солнце, подумал и степенно ответил:

— Должно за полдень перевалило.

Любой современный человек, даже глубоко вошедший в свою роль артист, прежде чем ответить на такой вопрос, обязательно бросил бы взгляд на часы. А этот не посмотрел. У него на руке часов вообще не было!

Я вспомнил, что радиодиктор назвал проводившийся эксперимент «Окно в прошлое». Постепенно в голове у меня прояснилось, и я начал понимать, что случилось. Эксперимент проводился над заповедником. Видимо, здесь была изменена структура пространства и времени, сделано это самое «окно», в которое я по нелепой случайности и влетел на своем вертолетике.

Было от чего прийти в отчаяние! И все-таки я не верил, я надеялся, что в небе вот-вот появится белый след от высоко летящего самолета, а из-за леса вдруг донесется шум колес электрички.

— Ты чего закручинился? — спросил дед, называвший себя Ильей Муромцем. Я не ответил. Я заставлял себя не впадать в панику, старался мыслить логически. Ведь если ученые смогли открыть «окно» один раз, то почему бы им не сделать этого снова? А может быть, это окно и сейчас остается открытым? Значит, мне еще можно вернуться! Лишь бы успеть… Но ведь «окно» где-то в воздухе, над землей. А раз так, то надо как можно скорей отремонтировать вертолет или попытаться взлететь даже на неисправном, пока «окно» не захлопнулось.

Но как мне теперь разыскать вертолет в этом дремучем лесу? И как его исправить? Ведь у меня нет даже обыкновенного молотка. Был перочинный нож, да и тот я выронил, испугавшись медведицы. Может быть, мне посодействует этот старик? Но что он, житель десятого века, может сделать с техникой двадцать первого? Нет, назад пути нет. Все кончено… Отчаяние снова сдавило мне сердце. Растерянный, оглушенный тем, что случилось, я сидел, тупо глядя перед собой.

А жизнь вокруг, как ни странно, шла своим чередом. Я слышал, как стучал по стволу дерева дятел, видел, как порхала перед моими глазами обыкновенная бабочка с коричневыми, в крапинку, крыльями. Меня кусали комары, и я машинально отмахивался от них точно так же, как в нашем времени. Но комары эти были древние, почти из тысячелетнего прошлого. И дятел тоже. И сосны, и это небо, в которое еще ни разу не взлетал самолет… Но сосны стояли, дятел стучал, и я сидел рядом со знаменитым богатырем прошлого, а сейчас настоящим, живым Ильей Муромцем. С ума можно сойти!

Мне хотелось кричать от страха, звать на помощь людей, маму. И в то же время я понимал, что кричать бесполезно, что нужно думать и действовать самому, потому что ни мама, ни кто другой мне теперь не помогут. Собрав последние силы, я заставил себя не впадать в панику, не кататься в истерике по земле, а мыслить логически.

Ведь аэромилиционеры и пассажиры теплохода, плывшего по Оке, должны были видеть, как внезапно исчез в воздухе мой вертолетик. Они должны были понять, что случилось, поднять тревогу, сообщить в штаб проведения эксперимента. Меня будут искать, постараются вытащить назад, в наше время. Если, конечно, я не испортил им всю механику, сунувшись куда не следовало.

И тут еще одна малоприятная мысль пришла мне в голову. Кто я такой, чтобы меня спасали? Ведь если посмотреть беспристрастно, то что я собой представляю? Самодовольный, избалованный мальчишка-хвастун. «Эрудит и эстет» в кавычках. Дурак! Ведь слышал, что полеты запрещены. И все-таки полетел, наплевал на всех и всё. И вот результат… А ведь за секунду воссоздания прошлого приходится, вероятно, тратить уйму энергии. На этот эксперимент работала, может быть, вся энергосистема страны, а то и Европы в целом. Меня, обормота, не спасать, а убить мало за то, что я им все дело испортил.

— Может, тебе голову напекло? — участливо спросил Илья Муромец, видя мое состояние. — Или хворь какая напала?

— Нет! — ответил я чуть не плача и совсем, наверное, не вежливо. И тут до меня вдруг дошло, что здесь, в десятом веке, он теперь единственный человек, которого я знаю. Хоть по книгам, но все-таки знаю. Он теперь моя единственная опора, моя надежда. Что я без него в этом диком и страшном мире? Я схватил берестяной ковшик и бегом пустился к ручью. Вода в нем была удивительно чистая. Наклонившись над заводинкой, я увидел в ней осунувшееся лицо с испуганными глазами. Неужели это я? Куда девалось мое великолепное «рафинэ», которое так высоко ценили в нашей школьной компании?

Но мне некогда было рассматривать следы пережитого на своем лице. Я отогнал рукой водяных паучков, напился сам, потом зачерпнул полный ковшик воды для Ильи Ивановича. Поспешно вернувшись на вершину холма и подождав, пока Муромец утолит жажду, я постарался дипломатично узнать, что он собирается делать и куда направляется.

— Долго еще здесь сидеть будем? — спросил я подчеркнуто безразличным тоном.

— А кто его знает? — благодушно ответил богатырь, утирая рукой усы и бороду. — Как люди появятся, так и поедем.

— Какие люди?

— Да все едино. Купчишки, калики перехожие, гусляры. Одним словом — очевидцы.

— Да зачем они нам?

— Очевидцы-то? Без них нельзя. Кто тогда всем расскажет-поведает, как я с драконом бился?

— С драконом? Да где же он, дракон этот?

— А вон туда пролетел! — показал рукой Илья Муромец. — За Черным ручьем в лес опустился. Недалече отсюда. Ей-богу! — добавил он, заметив на моем лице недоверие. — Своими очами видел: червленый весь, сверху у него вроде как крылья стрекозиные, прозрачные, и на хвосте что-то крутится. А рык его такой, что ажно деревья гнулись. А внутри у него — человек проглоченный.

У меня отпали последние сомнения: он видел, как я летел на своем вертолетике! И принял его за дракона. И теперь собирается драться с ним. Тотчас у меня возник план. Надо вместе с Ильей Муромцем добраться до вертолета и попробовать, пусть даже на неисправном, взлететь. Это моя последняя возможность. А для успеха задуманного надо произвести на старика впечатление, поразить его чем-то.

Я вспомнил, что в книге Марка Твена «Янки при дворе короля Артура» человек, оказавшийся в прошлом, напугал всех, выпуская табачный дым изо рта. Отличная мысль! Я вытащил из кармана измявшуюся пачку сигарет, которые курил мой отец, а я иногда пользовался ими в его отсутствие, и, отвернувшись, быстро чиркнул газовой зажигалкой.

Вообще-то я не курю. Просто балуюсь. Ведь так приятно пустить дым колечком на глазах у девчонок! Или в нашей, мужской, компании небрежно вытащить из кармана пачку самых дорогих сигарет и угостить окружающих. Ради этого я, собственно, и таскал у отца сигареты. А уж он — настоящий курильщик! Говорит, что во время его молодости почти все курили. Такая тогда мода была.

Итак, я зажег сигарету, набрал в себя побольше дыма и, повернувшись к Илье Муромцу, выпустил дым изо рта. По моему замыслу Муромец должен был испугаться. Но Илья Иванович с удивительной для его веса легкостью вскочил на ноги и, выхватив из ножен сверкнувший меч, крикнул:

— Ах ты, оборотень поганый! Человеком прикинулся… А ну, змееныш, драконов сын, выходи на бой! То-то, я смотрю, говоришь ты вроде по-нашему, да слова у тебя чужие.

— Илья Иванович, миленький! Я не змей, не драконов сын. Я самый обыкновенный. Я Володька Полосухин!

— А зачем изо рта дым пущаешь? — грозно вопросил Илья Муромец.

Что я мог ответить ему? В самом деле — зачем люди курят? Ведь знают, что вредно, а все же дымят. И как это объяснить человеку десятого века?

— Что молчишь? — еще более грозно повторил богатырь. — Колдовством занимаешься, да?

— Это не колдовство! — со всей искренностью воскликнул я. — Это трава сухая. Как мох. Вот, посмотрите.

И я, потушив сигарету, протянул ее Илье Муромцу. Тот, сунув меч под мышку, подошел, взял у меня окурок, растер его толстыми, огрубевшими пальцами, понюхал и с отвращением выбросил.

— Тьфу, пакость какая! Воняет, что копытом горелым. Говори, зачем дым вонючий глотаешь? — опять нахмурился Муромец.

— Просто так, — промямлил я в полной растерянности. — У нас так принято…

— Где это «у нас»? На Лысой горе, где ведьмы пляшут?

— Нет, в будущем. Я ведь к вам из будущего попал, — неожиданно решил я признаться.

— Из какого будущего? — не понял Илья Муромец.

— Из нашего… Нет, из вашего… Из двадцать первого века.

Илья Иванович опять посмотрел на меня с жалостью, пощупал мой лоб и посоветовал:

— Ты бы, отрок, все-таки посидел в тенечке, в холодке… А я пока Чубарого заседлаю. Ехать пора. А то дракон улетит.

Час от часу не легче! Сначала он меня за Змея Горыныча принял, а теперь слабоумным считает. Вконец обессиленный свалившимися на меня бедами, я сидел под сосной и тупо смотрел, как Илья Иванович похлопывал своего могучего конягу ладонью, ласково говорил с ним, что-то подтягивал, застегивал, поправлял многочисленные ремни. Довольно сложная процедура эта седловка. Куда сложнее, чем мотор запустить. Но я не очень-то приглядывался к манипуляциям Ильи Муромца. Я вновь предался отчаянию. Мама, мамочка, спаси меня! Вытащи из этого жуткого сна! Сон? Какой там сон… До сих пор на руке след от щипка заметен.

Оседлав коня, Илья Иванович принялся снаряжать себя: надел на голову железный остроконечный шлем, поднял с земли щит, копье, стрелы в колчане. Для каждой вещи было свое место. Шишкастую тяжелую булаву он подвесил с правой стороны седла, щит — с левой. Лук и колчан закинул за спину. Копье взял в правую руку. Вооружившись, Илья Муромец постоял, посмотрел на меня задумчиво, покачал головой и наконец взгромоздился на своего, чуть покачнувшегося от такой тяжести, большого коня. И уже сидя верхом, очень серьезно сказал мне:

— Вот что, отрок. Ежели ты всамделе колдун или кудесник, то иди-кось своей дорогой. Я с колдунами не знаюсь. Ежели ты оборотень и человеком только прикидываешься, то становись змеем, драконом или еще кем и давай по-честному биться. Вот тебе и весь сказ. А голову мне дурить незачем.

— Илья Иванович! Честное слово, я из будущего времени к вам попал. Нечаянно. И никакой я не колдун и не оборотень.

— Говори тогда, какой веры? — продолжал допрашивать меня богатырь. — Во многих богов или в одного Христа веришь?

Что мне было ему отвечать? Соврать, что я православный? Но он перекреститься заставит или молитву прочесть. А я не умею. Если в язычники срочно податься, то еще хуже можно запутаться. Кто их там разберет, этих Перунов да Велесов… А безбожника он и вовсе пристукнуть может. Что же мне делать?

— Никаких богов нет! — отчаянно заявил я, решив до конца оставаться последовательным атеистом.

— Ишь ты какой! — усмехнулся Илья Иванович. — Ты, может, и в чох не веришь, и в наговор?

— Не верю! — храбро сказал я. — Все это предрассудки.

— Ишь ты! — повторил Илья Муромец. — Ты, стало быть, сам по себе? Ин ладно. Может, оно и правильно… Садись-ко, отрок, сюда, на Чубарого, позади меня. Поедем дракона искать. Будешь хоть ты очевидцем. Других-то прохожих, видать, не дождемся мы. А ехать пора. Не то улетит дракон али в такую чащобу забьется, что его потом и не сыщешь.

Все складывалось как нельзя лучше. Ехать нам и в самом деле пора. Хотя, разумеется, совсем не для того, чтобы биться с драконом. Мне бы лишь к вертолету добраться, а уж там я что-нибудь придумаю!

Залезть на высокую спину лошади оказалось не просто. Главное — ухватиться не за что. Никаких ступенек или подножек нет. Но Илья Иванович вынул ногу из стремени, и я понял, что надо сделать: сунул носок сапога в эту привязанную на ремне «ступеньку», ухватился за пояс Ильи Ивановича и сел позади него. Тотчас четвероногое средство передвижения колыхнулось, тронулось с места, и мы поехали.

Никогда в жизни мне еще не приходилось ездить на лошади. Первое впечатление было очень приятным. Сидишь как на диване, слегка покачиваешься, а мимо неспешно проплывают деревья, кусты, метелки высокой сухой травы. И совершенно не пахнет бензином. И никаких правил уличного движения. Сиди себе да любуйся пейзажем. Хорошо!

Мы поехали по дороге в ту сторону, откуда пришел я. Перед мостиком через ручей он остановил Чубарого, повесил на куст берестяной ковшик, и я понял, что это был, так сказать, общественный инвентарь: кто-то сделал его и оставил у мостика для проезжих.

Миновав ручеек, дорога опять стала подниматься на сухой песчаный пригорок, заросший соснами. Потом мы снова спустились в низину, где росли березы и ели.

— Это дороженька прямоезжая, — заговорил Илья Муромец. — Но опасная: не так далеко от степей проходит. Из Киева да Чернигова в Муром больше по другой дороженьке ездят — через Смоленск, Зубцов да Ростов. Там хоть и длиннее путь, зато от кочевников в стороне. Нунь, правда, и тут тихо. Не балуют больше хазары. С тех пор как Святослав ихние города — Саркел да Итиль — на дым пустил, поутихли они. А все нет-нет да и налетит небольшая ватажка, нашкодит. Вот и мало кто по этой дороге решается ездигь. Только те, кому спешно. Да еще, вот, гонцы Князевы скачут.

— В красных шапках? — спросил я, вспомнив детину, огревшего меня плеткой.

— В червленых, — уточнил Илья Муромец. — Чтобы их издаля видно было. И с рожком. Видел, небось, давеча проскакал один? О двух конях. Вот то и есть гонец княжеский, или, по иному сказать, — вестник. Берестяные грамоты в сумках своих везут эти вестники. Дело государственное! Вестников нельзя останавливать. В стужу ли, в непогодь все едино меж городами вестники скачут. А их, городов-то, у нас на Руси поболе пяти сотен стоит. Не шутка! А в твоих краях нет, что ли, службы такой?

— Есть, — ответил я коротко, чтобы не пускаться в сложные объяснения, как действует радио, телевидение и прочие современные средства связи. Все равно старик не поверит. Да и как ему объяснить принцип действия радио? К тому же он так гордится своими городами и хорошо налаженной службой почты древней Руси!

— А как часто у вас подставы стоят? — продолжал расспрашивать меня Илья Муромец. — Наш-то бедолага-гонец полдня скакать должен, пока горячего на постоялом дворе получит да коней уморившихся сменит. Не возрадуешься службе такой!

Я опять воздержался от рассказа о наших дорогах, вокзалах, аэропортах, морских и воздушных лайнерах. И так он меня чуть не сумасшедшим считает! Поэтому я перевел разговор на другую тему.

— Илья Иванович, — спросил я, — а за сколько дней из Киева в Муром попасть можно? Или, например, |в Новгород?

— Сам я в Новгород не езживал, но знаю, что, поспешая, дён за восемь доскачешь.

Я удивился. Неужели на лошадях можно такое расстояние за восемь дней проскакать? Это же почти по двести километров в сутки! Но, вспомнив вестника, птицей промчавшегося мимо меня, подумал, что это и на самом деле возможно. У него были две лошади: пока он на одной скачет, другая отдыхает. А кроме того, гонец меняет лошадей на постоялых дворах — подставах. И все уступают ему дорогу. А кто не уступит, того… Спина и плечо, в том месте, куда пришелся удар плети, у меня все еще немного побаливали. Но, странное дело, теперь я почему-то вспоминал о полученном ударе совсем без обиды. Да и какое это имело теперь значение? Главное — выбраться отсюда, вернуться назад, в свое время. А конь, как назло, шел не спеша, в развалочку. Поторопить же Илью Муромца я не решился.

Так мы проехали около километра. Наконец Илья Иванович остановил коня, осмотрелся, подумал о чем-то и велел мне сойти на землю. Спрыгивая, я чуть не раздавил великолепный, тугой, весь налитый силой и свежестью белый гриб-боровик. Но разве до грибов мне было сейчас? Зачем он здесь нужен, так далеко, так бесконечно далеко от дома? И я в сердцах сшиб его сапогом.

— Иди за мной! — спешившись, вполголоса сказал Илья Муромец и, ведя коня в поводу, углубился в лес. Шел он не торопясь, по-хозяйски. Обходил стороной упавшие деревья, выбирал такой путь, чтобы с конем пройти было легче, но общее направление выдерживал как по ниточке.

Чем дальше, тем осторожнее становился Илья Муромец. Мне казалось, что до полянки с вертолетом еще идти и идти, как вдруг Илья Иванович предостерегающе поднял руку. Мы остановились. За деревьями виднелось что-то красное.

— Вот он! — прошептал мне на ухо Илья Муромец. — Спит, нехристь. Стой тут, держи коня. Сейчас я этому Змею Горынычу…

Он достал из колчана тяжелую, большую стрелу с белым оперением и стал прилаживаться, чтобы половчее пустить ее в мой бедный, смирно стоявший на полянке «Зетик».

— Не надо! — закричал я. — Это не дракон, не Змей Горыныч. Это летающая машина!

— Что еще за машина? — удивился Илья Муромец, но все-гаки опустил свой лук. Видимо, и ему показалось странным, что, несмотря на мои крики, «дракон» даже не шевельнулся. Опередив Илью Муромца, я быстро подбежал к вертолетику и постучал по обшивке.

— Слышите — он металлический!

Илья Муромец, все еще немного настороженный, подошел ближе. Я откинул прозрачный колпак кабины, показал ему обтянутое искусственной кожей сиденье, ручку управления, провернул несколько раз лопасти несущего винта.

— Вот они над ним сверху крутились, а это — на хвосте. А вот тут, под прозрачным колпаком, я сидел. Вот так, посмотрите.

Я забрался в кабину, закрылся прозрачным верхом, потом снова вылез и дал еще раз заглянуть внутрь вертолета Илье Ивановичу. Я думал, что старик грохнется в обморок от удивления. Но он лишь поколупал ногтем краску на дюралевой обшивке фюзеляжа, пощупал сиденье и, сняв свой железный шлем, задумчиво почесал в затылке.

— Ну дела… Штука-то и в самом деле не живая. А ведь та самая, что над лесом летела! И ты, выходит, вот тут, внутри у нее, сидел? А ну, взлети еще раз. Покажи!

Бросив свое снаряжение, Илья Иванович присел на траву, вытер вспотевший лоб и стал наблюдать за моими действиями. А я, еще раз быстренько осмотрев вертолет, снова залез в кабину. В обычных условиях мне бы и в голову не пришло пытаться взлететь на поврежденной машине. Но в моем положении можно и нужно было рискнуть. Я понимал, что если промедлю, то невидимое «окошко в прошлое», вернее, для меня сейчас — в будущее, может захлопнуться и мне уже никогда не удастся вернуться в наш цивилизованный мир, который я только теперь сумел оценить по достоинству.

Я попросил Илью Ивановича отойти чуть подальше и включил двигатель. Гибкие лопасти начали неспешно вращаться. Я прибавил обороты. И сразу же началась такая дикая тряска, что пришлось тут же выключить двигатель: еще секунда, другая — и мой «Зетик» разлетелся бы на куски.

Итак, все было кончено. Взлететь не удастся. Назад пути нет. Я обречен навсегда, на всю мою жизнь, оставаться в десятом веке…

Несколько минут я сидел в кабине, уронив голову на руки. Потом вылез, на что-то еще надеясь, стал осматривать погнутую лопасть винта. Я даже попробовал ее разогнуть, выпрямить. Ничего, конечно, не получилось. Тут нужен был пресс. И довольно мощный. А где его взять в лесу, да еще в десятом веке? И тут взгляд мой упал на спокойно сидевшего Муромца.

— Илья Иванович! — радостно вскрикнул я. — Помоги! Вот эту штуковину выпрямить надо. Сможешь?

— Сейчас спробую, — не совсем уверенно сказал богатырь, подходя к вертолету. — К низу ее, что ли, надобно изгибать?

— Ну да! К низу. Чтобы лопасть опять прямой стала.

— Понимаю…

Илья Иванович, ухватив одной рукой изогнутый конец лопасти, а другой упершись в место изгиба, примерился, поднажал, и конец лопасти пошел вниз.

— Ну как? — спросил Муромец. — Довольно?

— Нет, еще немножечко.

Муромец еще поднатужился. Теперь лопасть выгнулась слишком вниз.

— Много! — сказал я ему. — Немножко назад согни.

Богатырь еще раз нажал. И вдруг — трах! Я схватился за голову. Конец лопасти отломился в месте изгиба. Все погибло… А Илья Муромец, держа обломок в руке, растерянно и огорченно смотрел на меня. Ну, что за медведь! Жал изо всей силы. Это же не бревно, тут осторожность нужна.

Конечно, я тогда был крайне несправедлив к старику. Сплав трестит, из которого сделаны лопасти, недостаточно пластичен для таких упражнений. Изгиб в одну сторону он выдержал, но когда его стали гнуть еще и в обратную, он, разумеется, лопнул. Это не трудно было предвидеть. А я… От огорчения и досады я уже хотел было взять у Ильи Муромца его меч и изрубить на куски, продырявить свой ни в чем не повинный «Зетик». Но широкая ладонь богатыря легла на мое плечо.

— Не горюй, отрок! Слезами делу не поможешь. Я эту твою штуковину сломал, я ее и исправить должен. Есть у меня друг, побратим Кузьма. Во всем свете кузнеца лучше его не найти. Такие хитрые замки мастерит, что диву даешься. Поедем теперь к нему, на реку Гусь, где мастера по железному делу живут. Это недалече отсюда. Привезем Кузьму, он твою железную птицу починит.

Как ни горько мне было в этот момент, я после слез чуть не расхохотался. Наивный старик! Он думает, что приделать отломившийся конец треститовой лопасти то же самое, что амбарный замок склепать! Какая наивная и трогательная вера в примитивные возможности кузнецов десятого века…

— Тебя как звать-то? — обернулся ко мне Илья Иванович, когда мы шли обратно по лесу. — Володимиром, кажется? Тезка, выходит, нашему князюшке! — пытался отвлечь меня от горестных мыслей этот могучий и добрый старик. — Вот сейчас на дороженьку выберемся, на Чубарого сядем и поедем полегоньку в сторону Мурома, вдоль Оки-матушки. На пути еще к одному моему побратиму заедем, в святилище Стрибога. Там и переночуем. Потом через Оку переправимся, а к вечеру другого дня и до Кузьмы доберемся, в село Кричное.

Выйдя на дорогу, Илья Иванович снова взгромоздился на своего коня, усадил меня позади себя, и мы тронулись в путь. Что еще мне оставалось делать? Опять Чубарый неспешно шагал по дороге, опять слева и справа тесно стояли замшелые, дуплистые стволы вековых деревьев.

После несостоявшегося боя с «драконом» и поломки винта Илья Иванович был тих и задумчив. Еще бы! Ему, пожалуй, было еще труднее, чем мне. Такая встреча с неведомым. Я все-таки хоть из уроков по истории знаю кое-что об их веке. А он? Каково ему везти за спиной то ли сумасшедшего, то ли кудесника, то ли вообще какого-то оборотня. Да еще железную птицу увидеть. Тут не долго и рассудка лишиться.

Но оказалось, что Илья Иванович думал совсем о другом. Его заботила прежде всего, так сказать, внутренняя политика своего века и государства.

— Коли ты в самом деле из будущего, — неожиданно заговорил Муромец, оборачиваясь ко мне, — то должен знать, кто на Руси после Владимира княжить будет?

Я стал рыться в памяти. Ошибиться нельзя. Это тебе не школьный экзамен. Тут авторитет человека из будущего на карту поставлен. Но историю я все-таки знал и помнил, что князь Владимир, прозванный в народе Красное Солнышко, начал княжить в 980 году. А после Владимира княжил его сын Ярослав. Итак, я приосанился, прокашлялся для важности и торжественно сообщил:

— После князя Владимира будет княжить его сын Ярослав, которого нарекут Мудрым.

— Тот отрок, что в Ростове нунь князем сидит? — удивился Илья Иванович.

— Тот самый.

— Дела… Святополк-то, старший из братьев, вроде покрепче. Хотя Ярослав хитрее, — рассуждал вслух Илья Муромец. — Мудрым, говоришь, его прозовут? Дай-то бог… Ну да оба они пока еще отроки. Да и не в них суть. Русь-то как дальше будет? Устоит ли?

— Устоит! — с гордостью сказал я, не желая расстраивать старика рассказом о предстоящем монголо-татарском нашествии. — Много бед она перетерпит, много невзгод испытает, а все-таки устоит и в конце концов станет одной из самых великих и сильных стран.

— Ой ли? Не врешь? — покосился на меня Муромец, но, увидев по моему лицу, что я говорю правду, вновь успокоился:

— Ну, коли так, значит, не зря мы свою кровь проливаем, не зря рубежи наши от вражьих набегов храним.

Повеселев, он хлестнул плеткой Чубарого, и мы перешли с первой лошадиной скорости на вторую.

Впереди тоже послышался хлопок бича, топот копыт, голоса людей. Навстречу нам мчался всадник в желтой одежде, с круглым красным щитом и копьем в руке.

— Стой! Что за люди? — крикнул он, осадив свою лошадь. Но Илья Иванович как ехал не торопясь, так и продолжал.

— Не видишь, что ль? — ворчливо ответил он встречному. — Посторонись-ко!

Человек в желтом, едва узнал Илью Муромца, тут же загнал своего коня в колючий кустарник, освобождая дорогу, стащил с головы шапку и поклонился испуганно.

Впереди показались еще несколько человек. Первым ехал на вороном коне крупный мужчина в шлеме, кольчуге и сапогах зеленого цвета. Рядом с ним, на сером коне, — парень моего возраста или чуть старше, в такой же, как у меня, вышитой белой рубахе. И штаны у него были похожи на мои, и сапожки с заостренными носами и короткими, мягкими голенищами. Все по нашей самой последней моде! Так вот почему мой костюм ничуть не удивил Илью Муромца! Стиль одежды совпал через тысячу лет. Впрочем, чему тут удивляться? Ведь модельеры, как они сами говорят, творчески перерабатывают мотивы прошлого. Ничего себе переработка. Содрали как по шпаргалке!

— Илье Ивановичу! — согнулся в поклоне мужчина в кольчуге, не слезая с коня. — По здорову ли?

— Ништо, — холодно ответил Муромец, проезжая мимо посторонившегося воина и его слуг.

— Кто это? — спросил я, когда мы разминулись и кавалькада всадников скрылась за деревьями.

— Васька Вертец с сыном и челядью. Тоже наш, Муромский. В Киев едет. У князя Владимира служит. Да не служит, угодничает! Много теперь таких развелось. Все князюшке нашему в уши поют: и мудрый-де он, и разумный, и добрый, и ласковый. Тьфу! А он, князь-то, блюдолизам этим землицу да города раздает, силу Руси дробит.

Илья Муромец замолчал, погрузившись в свои не очень веселые мысли. Мне тоже было грустно. Я все еще на что-то надеялся, ждал, что вот-вот произойдет тот мощный удар, от которого у меня потемнело в глазах в кабине моего вертолетика. А когда я их снова открою, то увижу наш дачный поселок, дом, маму с бабушкой… Но время шло, а ничего не происходило. Вокруг по-прежнему стояли вековые березы и сосны, синело над головой еще не обжитое людьми небо, пахло потом от лошади и широкой спины сидевшего передо мной человека в железной кольчуге.

— Вот кого в очевидцы бы взять! — весело сказал вдруг Илья Иванович.

— Кого? — не понял я.

— Да Ваську Вертеца! Ловок он языком вертеть. Уж этот бы раззвонил, этот бы порассказывал! Вот только у меня и на этот раз с драконом боя не получилось…

— Да разве драконы бывают?

— Сам не встречал, врать не буду. А в старину, говорят, были. Во времена незапамятные.

— В сказках?

— Может, и в сказках. Да только и сказки, отрок, не с пуста берутся. Видел значит кто-то когда-то живого дракона. Видел, как он людей съедал. Так от стариков молодым и передавалось. Да что там! Не так уж задолго до нашего времени даже здесь, на Оке-матушке, большущие звери водились. Я сам на размытых берегах вот такие клыки находил! — Илья Иванович широко развел руками. — Костяные они, изогнутые. И кости большущие. Нет теперь этих зверей. А были. Значит, и драконы в оное время могли быть. Может, и теперь где-то прячутся в дремучих лесах да горах. А то в окияне. Ну да бояться их нынче нечего. Страшней драконов люди сами себе сделались: один другого бьет да в полон берет.

— Кочевники?

— И они тоже. Да и свои иной раз хуже пришлых бывают.

Илья Иванович надолго замолчал, уйдя в свои мысли.

Ратибор

К вечеру дорога меня вымотала окончательно. Спина у Чубарого была такая широкая, что, сидя на ней, приходилось ноги чуть не в «шпагат» вытягивать. А когда он на рысь переходил, так у меня внутри кишки перепутывались от тряски и ребро за ребро цеплялось. Нет, что ни говори, а в автомобиле ездить куда удобнее! Я несколько раз слезал на землю, шел или бежал рядом с конем для разминки и отдыха. А Илье Муромцу хоть бы что. Сидит себе да в бороду ухмыляется.

Как быстро умел он переходить от горестных мыслей к веселым и радостным! Давно ли казался мрачнее тучи и вот уже снова весело смотрит, понукает Чубарого, любуется бором, шумно вдыхает смолистый, пахнущий земляникой воздух. Может, это от того, что сама природа вокруг такая свежая, чистая, что грустные мысли не могут долго владеть человеком?

А мне вот не до природы и ее красоты. От ржаного хлеба с луком и салом, а может, от тряски, у меня такая изжога началась, что просто сил не было терпеть. Но куда денешься? Бабушки с ее лекарствами рядом нет… Часа два я промучился. А потом все пришло в норму. Видимо, хлеб переварился и в желудке опять стало пусто, как в продуктовой торбе Ильи Ивановича, которую он тщательно вытряхнул после второй трапезы. Есть нам теперь было нечего, а аппетит у меня уже начал разыгрываться.

— Скоро к Оке-матушке выедем! — возвестил Илья Муромец. — А оттудова до Ратиборова капища рукой подать.

Минут через пятнадцать слева от дороги лес посветлел. Илья Иванович свернул на тропинку. Через несколько шагов мы были у обрыва. Спешившись, я осторожно заглянул вниз и увидел медленно кружившую воду под почти отвесным крутояром. А вокруг был невообразимый простор. Хотелось броситься в воздух, раскрыть руки как крылья и лететь, лететь, лететь… На другом берегу широкой и неспешной реки, за песчаными ее косами раскинулись заливные луга с блюдечками озер и серпами стариц, окаймленных кустарником. На лугах паслись стада каких-то животных. А еще дальше, у самого горизонта, виднелась темная, зубчатая полоска леса.

Ниже по течению река, повернув, уходила к тому далекому лесу, а наш обрывистый берег постепенно понижался, переходя в луга. Противоположный берег, наоборот, становился крутым и высоким. Вокруг не было видно ни домика, ни дымка. Только простор, ласковый теплый ветер да небесная синь.

— Что, глянется? — поглядел на меня Илья Муромец, улыбнувшись. — Вот она, земля наша, какая!

— Красиво! — искренне восхитился я, на минуту позабыв свои горести. — А что это за животные пасутся на том берегу?

— Зубры.

Над самой водой стремительно пролетали стайки острокрылых куличков, в воздухе суматошно носились потревоженные нами ласточки-береговушки. По песчаной отмели на том берегу важно расхаживали какие-то длинноногие птицы, наверное журавли или цапли.

— Каждый раз, когда из Мурома или в Муром по этой дороге еду, — тихо сказал Илья Иванович, — обязательно сюда сворачиваю. Постоишь, полюбуешься вдосталь на такое раздольице и опять будто молодым станешь… Краше нашей Родины ничего нет!

Мы еще немного постояли молча на самом краю обрыва. Потом Илья Муромец повернул коня, помог мне сесть, и мы опять вернулись на прежнюю лесную дорогу. Она шла теперь с еле заметным спуском. Лес из соснового постепенно переходил в березовый, потом в осиновый, ольховый. На одной из полян от дороги влево отвернула торная тропка. Илья Иванович поехал по ней. Ольховый лес сменился густыми зарослями ивняка, и вот наконец тропа вывела нас на заливные луга окской поймы.

Высоченные трава и цветы качались под ветром, как волны душистого, разноцветного моря. Над травой летали шмели, бабочки, мотыльки, пчелы. На все голоса звенели невидимые кузнечики. С громким треском крыльев взлетали из-под копыт Чубарого перепела и куропатки. В небе кружились ястребы, вытянув шеи, стремительно проносились утки и гуси.

Завидев нас, огромные мохнатые зубры поднимали лобастые головы, не спеша отходили в сторону и снова принимались щипать траву, непрерывно обмахиваясь хвостами.

Картина была потрясающая. Но меня уже ничего не интересовало. Я устал до последней степени. Только бы слезть поскорее с этой проклятой лошади, свалиться в траву и уснуть. Больше мне ничего не хотелось. Даже про еду я забыл. А массивный Чубарый продолжал шагать, и перед моими глазами все качалось и плыло в голубом и душистом мареве.

Очнулся я от толчка локтем.

— Эй, Володимирко! Не дремли. С коня свалишься. Эвон, горынь Стрибога уже видна.

С трудом разлепив веки, я увидел из-за плеча Муромца высокий холм посреди травянистой равнины, густо заросший соснами. Заходящее солнце золотило их ровные, словно свечи, стволы. Именно к этой горе вела нас тропинка. Вот она стала подниматься по склону. Вот нас уже обступили со всех сторон высокие сосны. Лес этот был явно ухожен человеком: нигде не видно валежника, бурелома, да и просто засохших деревьев. Все они росли одно к одному, не то что в диких зарослях, по которым мы ехали раньше.

Белобокая сорока, перелетая с ветки на ветку, извещала всех о нашем прибытии. Совсем близко от нас на сосновом суку совершенно спокойно, словно в нашем веке ворона, сидел краснобровый тетерев. Впереди, за соснами, я увидел серый от времени забор из заостренных, поставленных стоймя бревен. Тропинка вывела нас прямо к воротам. За ними басовито, по-медвежьи, рычали собаки.

— Эй! — зычно крикнул Илья Муромец, постучав по воротам древком копья. — Открывай, что ли!

Собаки за воротами еще пуще зашлись в яростном, хриплом лае. Послышались по-стариковски шаркающие шаги, покашливание, и над бревенчатым тыном показалась седая, взлохмаченная голова.

— Ильюшенька? Вот радость-то, други-соколы!

Голова старика исчезла. Он еще несколько минут возился с засовами, успокаивал собак, чем-то гремел, покашливал, охал. Наконец ворота открылись. Илья Иванович, сойдя с коня, помог старику отвалить пошире тяжелые ворота, обнял его, и они трижды расцеловались.

— По здорову ли, Ратиборушко? — растроганно басил он, бережно поддерживая старика под костлявый локоть.

— Ничего, Ильюшенька, земля носит. А ведь пора, давно пора к предкам идти. Заждались они меня. Да вот заботы мои не пускают…

— Какие у тебя заботы? Грейся себе на солнышке, и все тут.

— А нет, Ильюшенька, не скажи. По весне даже мечом пришлось помахать. Да ты проходи, проходи в жило. И отрока зови. Чего это он стоит будто чужой? Идем, отрок, идем. Сытой тебя напою, медом и рыбкой красною накормлю. А собачек моих не бойся, не тронут собачки. Чего это ты, Ильюшенька, гридня себе завел? Раньше всегда один ездил.

Старикан мне понравился. Было в нем что-то очень доброе, умное и проницательное. Казалось, что лишь мельком взглянув на меня, он уже все понял, все узнал и даже пообещал помочь. Глупо, конечно, так думать, но от старика исходило что-то успокаивающее, и у меня сразу отлегло на душе.

Пока Илья Муромец расседлывал коня, а хозяин утихомиривал трех огромнейших, мохнатых волкодавов, я успел рассмотреть строение, в котором мы оказались. В центре круглого двора, обнесенного бревенчатым тыном, стоял врытый в землю высокий, мощный столб, который венчала вырезанная голова человека. Из-под нависших бровей он неотрывно смотрел на меня разбойничьими глазами, сделанными из янтаря. Резко очерченное, суровое лицо дышало отвагой. Пристальный взор заставлял поеживаться от безотчетного страха. И в то же время еле заметная усмешка, казалось, говорила: «Что, испугался? А ты не трусь, не поддавайся, борись!»

Я медленно обошел вокруг столба, с каждой стороны смотрел на меня все тот же суровый лик, те же сделанные из янтаря глаза сверлили из-под грозных бровей. Та же усмешка кривила губы деревянного истукана. Все вроде было одинаковым, но чуть-чуть другим… Зато шапка у этой четырехликой головы была одна.

Вокруг центральной статуи кольцом стояли фигурки пониже. Их лица были вырезаны только с одной стороны и обращены к центру, к главному идолу. За ними, тоже кольцом, стояли навесы с деревянными, врытыми в землю, столами и скамьями. И с каждого места на этих скамьях можно было видеть и главного бога, и окружавших его божков.

«И ему, этому главному богу, тоже видно все, что делается под навесами!» — неожиданно подумал я о четырехликом идоле, как о живом существе. И мне опять стало как-то тревожно и жутковато. Уж очень цепко держал в своей власти взгляд янтарных глаз. Да, силен, видно, был тот безвестный мастер, что создал этого деревянного истукана, если даже на меня, человека из современного общества, он производил столь сильное впечатление!

А сосны вокруг тихо шумели, чуть заметно покачиваясь под слабым вечерним ветром. Алый закат окрашивал их высокие кроны. Два черных ястреба кружили в небе. И далеко-далеко от нас прорезали тучи беззвучные молнии. Надвигалась гроза.

— Эй, Володимирко! — позвал меня Илья Муромец. — Коня поить пора. Своди-ка его к реке.

Я принял из рук Ильи Ивановича жесткий ремень уздечки и остановился в растерянности. Что нужно говорить лошади или за что ее дергать, чтобы она пошла? Этого я не знал. А Чубарый смирно стоял передо мной, и его большие добрые глаза, казалось, спрашивали: «Ну, долго еще стоять будем?»

Я решительно повернулся и направился к воротам. Чубарый пошел за мной. Я даже ремень уздечки не дергал, не понукал коня. Он пошел сам! Вот когда я понял, что одно дело машина, а другое — живое, самостоятельное и понимающее тебя существо. Было очень приятно идти вместе с этим большим, сильным другом-спутником. На мотоцикле, в автомобиле и даже в вертолете так себя никогда не почувствуешь. Там ты один. А здесь нас было двое.

Конь попыхивал мне в затылок своим теплым дыханием, шел не спеша, с достоинством. Но стоило мне неожиданно для него остановиться перед закрытыми воротами, как он тоже остановился, чтобы не налететь на меня. Им не нужно было управлять! Он соображал сам. Это было удивительно и очень приятно.

Я так расхрабрился, что, прикрыв за собой ворота, решил не идти к реке пешком, а проехаться на Чубаром. Он явно не имел ничего против. Но едва я, подпрыгнув, лег животом поперек его широченной спины, как он, решив, видимо, что дело уже сделано, пустился тяжелой рысью вниз по узкой дорожке, полого сбегавшей по откосу холма к реке. Я очутился в довольно сложном положении: на крутой и гладкой спине совершенно не за что было ухватиться. Точки опоры для ног тоже не было. Я лежал мешком поперек и чувствовал, что сползаю, так как запрыгнул недостаточно высоко. Закинуть ногу на спину коня я тоже не мог. А этот чертов ломовик трусил себе вниз под горку и не обращал на меня никакого внимания. Мне оставалось попытаться спрыгнуть с коня, но так, чтобы не попасть ему под ноги. Но разве животом оттолкнешься? А руками я судорожно пытался уцепиться за его спину, но руки мои скользили по шерсти животного. Я висел, как альпинист на краю пропасти. Еще миг — и я, в полном соответствии с законами физики, полетел под пудовые, подкованные железом копыта Чубарого.

Нет, я не закричал. Я только закрыл глаза, понимая, что вот сейчас мои косточки захрустят. Но ничего не случилось. Огромное, страшное копыто переступило через меня и опустилось на землю рядом, целиком вдавив в нее твердую сосновую шишку. Чубарый остановился и, повернув голову, с недоумением посмотрел на меня. Я встал, с благодарностью погладил его, прижался к нему щекой. Какой он умница: даже не глядя сумел своей задней ногой перешагнуть через мое распростертое тело!

Конечно, благоразумнее было идти дальше пешком, ведя коня за собой. Но это означало признать свое поражение, в том числе и в глазах Чубарого. Этого я не мог теперь допустить. Мысленно проанализировав свои действия при первой неудачной попытке сесть верхом, я понял допущенную ошибку, увеличил силу толчка ногами и на этот раз, навалившись животом точно на середину спины лошади, без труда перекинул ногу и оказался на должной высоте, как в прямом, так и в переносном смысле этого выражения.

У реки Чубарый сам выбрал подходящее место, зашел передними ногами в воду, огляделся по сторонам, вздохнул и только после этого начал пить. Сидеть на спине сильно наклонившейся вперед лошади было неудобно, и я соскочил на мягкий и чистый прибрежный песок. Чубарый поднял голову и посмотрел на меня. Я подумал, что вода в этом месте не очень вкусная и потянул за повод, чтобы перейти на другое место. Но он даже не шевельнулся. Попробовав еще раз воду, конь опять посмотрел на меня, словно ожидая чего-то. Потом с досадой помотал головой. И тут меня осенило: во рту у лошади были железяки с кольцами, которые, как я уже знал, назывались удилами. Они-то и мешали Чубарому. И в самом деле — попробуйте пить воду с зажатым поперек рта железом! Я тут же освободил Чубарова от удил, и он, довольный, вновь потянулся к воде.

Посмотрели бы вы, как он пил! Чуть прикоснувшись мягкими губами к воде и нисколечко не замутив, Чубарый тянул ее в себя, словно насос. Бока его раздувались, а он все тянул и тянул. Потом поднял голову, еще раз огляделся по сторонам, роняя капли в прозрачную реку, и снова принялся «накачиваться». Я уже стал опасаться: не лопнет ли он? Вдруг заболеет?

— Ну, цистерночка, хватит. Довольно! Ведь лопнешь, — сказал я ему, пытаясь отвести от воды. Но Чубарый продолжал пить и заканчивать явно не собирался. В каком-то кинофильме я видел, что мальчишки не только поили коней, но и купали их в реке. Я разулся, вошел в воду и стал плескать ее на Чубарого. Ему это понравилось. Тогда я разделся до трусиков и вместе с конем зашел в воду поглубже. Мы затеяли веселую возню и игру. Конь фыркал, я скреб ему спину пальцами, брызгал ее, залезал на Чубарого и прыгал с него, как с трамплина, а потом опять мыл ему плечи и спину.

Куда девались моя тоска и усталость! Оставив коня, я решил поплавать. Вода была удивительно чистая, без единого пятнышка нефти, и купаться было очень приятно. Я даже пил ее, захватывая ртом и глотая как газировку.

Насытившись водными процедурами, мы с Чубарым вышли на берег. Грозная туча была совсем близко. Все чаще доносились глухие раскаты грома, молнии прорезали небо зигзагами. Я стал натягивать прямо на мокрое тело одежду, а Чубарый, выбрав местечко получше, принялся валяться на свежей траве. Солнце уже скрылось за лесом, и только самые верхушки сосен еще купались в его лучах. На реке стало тревожно и тихо. Далеко от берега, на струе, ударил вдруг с брызгами жерех. Потом еще и еще один. И тотчас по всему плесу начала играть рыба, словно она только и дожидалась этого сигнала. Ближе к берегу на спокойной глубокой воде беззвучно возникали круги и показывались на мгновенье крутые спины лещей. У прибрежных кустов то там, то здесь взбучивали воду воронками здоровенные щуки. А из темной глубины россыпью, словно дробовыми зарядами, выстреливали к берегу испуганные кем-то мальки. Я ошалел: столько рыбы! Захотелось сбегать к старикам, выпросить у них какую ни на есть удочку и ловить, ловить, ловить… Ах, если бы сюда мой стеклопластиковый спиннинг с безинерционной катушкой!

— Володимир-ко-о! — донесся с горы зычный голос Ильи Ивановича. — Иди ужина-а-ть!

Я вздрогнул, снова ощутив весь ужас моего положения. Десятый век… И я в нем совсем, совсем один… Сразу стало холодно и тоскливо. Опять к глазам подступили слезы. Но я сердито смахнул их рукой и снова взял лошадь за повод.

Едва мы поднялись на заросшую соснами гору и я поставил Чубарого под навес, как всё вокруг потемнело и упали первые тяжелые капли дождя. Сверкнула молния, и почти тотчас ударил гром. Я вошел в открытую дверь жилища. Это была полуземлянка со стенами из плетня, обмазанного глиной. Снова сверкнула молния и над крышей оглушающе треснул гром.

— Эка, как Перун осерчал! — сказал Ратибор и притворил поплотнее двери. — Это он на тебя, Ильюшенька, сердится. Ильин день приближается по твоей вере христовой, а по-нашему, по-старинному, — Перуново празднество. Ты же и пророку своему Илье не молишься, и Перуна не чтишь.

Я, привыкнув к полумраку, продолжал рассматривать жилище. На низкой глиняной печке без всякой трубы стоял медный низкий котел или скорее глубокая сковорода без ручки, в которой жарилась рыба. На столе, сделанном из одной толстенной доски, которая лежала на четырех вбитых в земляной пол столбиках, лежали ломти хлеба, деревянные ложки и перья зеленого лука. Здесь же стоял большой глиняный кувшин.

— Садись, отрок, стерлядки поесть! — весело сказал Ратибор, перенося с печки на стол медную сковороду. Пахло из нее потрясающе вкусно. Это была и не уха, и не жареная рыба, а нечто среднее между тем и другим, что по-современному можно было бы назвать как «стерлядь в собственном соку».

О стерляди я знал только по книжкам. А здесь эту редкостную рыбу даже деликатесом, кажется, не считали. Рыба как рыба. Как у нас иваси или хек. Стерлядь оказалась изумительно вкусной. С луком, с перцем, с лавровым листиком. Особенно меня удивило, что им уже был известен перец. Я даже выудил ложкой одну горошинку и стал ее рассматривать.

— В этих горошинках, хоть они черные и на вкус острые, вреда нету, — сказал Ратибор. — Ешь, не сумлевайся. Это перец. Его из далеких стран через Тмутаракань привозят. А лавровый листок в Царьграде растет. Сам видел, когда туда со Святославом походом ходил.

Против перца и лаврового листа в жареной рыбе я, разумеется, не возражал. Но когда в нашу общую сковородку упала, ошпарив крылья, большая синяя муха и Илья Иванович преспокойно извлек ее пальцами из соуса, вот тут, признаюсь, мне захотелось положить ложку и поскорее выйти на воздух. Я бы так и сделал, но ведь голод не тетка, как любил повторять мой дедушка, и мне пришлось остаться за столом. Есть хотелось зверски и стерлядь была так вкусна!

Одним словом, с «первым эстетом» нашей школы ничего не случилось, я продолжал лопать так, что трещало в ушах. Старики же ели не торопясь, заедая каждую ложку хлебом и луком.

Насытившись, я похвалил хозяина дома за великолепно приготовленную рыбу, которая и в самом деле буквально таяла во рту и была вкусней и нежней осетрины. Но Ратибор лишь огорченно махнул рукой:

— Какая теперь рыба! Вот раньше, бывало, заведешь неводок малёшенький, а в нем — осетры да севрюги, сиги да белорыбицы. Стерлядок, которые меньше локтя длиной, обратно в воду выбрасывали. А теперь что? Измельчал народ — измельчала и рыба.

Подумать только! При таком рыбном изобилии они еще жалуются! Я сказал Ратибору, что видел в Оке очень много играющей рыбы: щук, судаков, лещей, жерехов.

— Лещи, судаки, жерехи, — презрительно протянул старик. — Да разве это рыба? Одни только кости. Ты попробуй ноне белорыбицу в Оке отыскать али белугу. Где их возьмешь? Нет, други-соколы, не те стали ятови окские, не те… Оскудела река наша. Оскудела!

Видно, все старики так устроены: им кажется, что раньше, во времена их молодости, все было лучше и всего было больше. И воздух свежее, и солнце теплее. А оно каким было, таким и осталось. Правда, что касается рыбы и воздуха, то тут они, похоже, правы. Рыба теперь не та. Да и воздух наш не сравнить с этим, тысячелетней давности.

После вкусной еды и от переживаемых тревог меня потянуло ко сну. Снаружи, за стенами жилища, хлестал дождь и грохотала гроза, а тут было тепло, сухо, спокойно. И я, положив ложку и еще раз поблагодарив Ратибора, повалился на медвежьи шкуры, лежавшие на земляных нарах, и тут же уснул.

Проснулся от нестерпимого жжения по всему телу. Старики еще сидели за столом с кувшином хмельного меда. Гроза прошла, и теперь лишь луна освещала их столь не схожие фигуры. Кряжистый, могучий Муромец сидел привалясь к стене, а худощавый и высокий Ратибор торчал как гвоздь из доски — прямой и острый.

«Вот ведь как за день проклятое комарье накусало!» — подумал я, почесываясь и поворачиваясь на другой бок, собираясь снова заснуть. Но не тут-то было! Тело продолжало жечь, как после крапивы. А два старых полуночника так орали, что уснуть было просто немыслимо. Волей-неволей я стал прислушиваться к их спору.

— Что в ней, в новой-то вере? — страстно вопрошал Ратибор. — Одно только сладкоголосое пение да звон колокольный. А чему она учит? Покорности! То князюшке нашему и по сердцу. Он покорности от народа хочет. А того не мыслит, что не только ему покоряться новая вера учит, но и врагам нашим.

— Ну уж ты скажешь, — басил в ответ Муромец. — В церквах такому не учат. Сам с малых лет в христианах хожу, знаю.

— «Не учат!» — передразнил его Ратибор. — Знамо дело, прямо не говорят такого. А ты вот что в разум возьми: ежели человеку каждый день говорить — тому покорись, да этому поклонись, да терпи, потому что так бог велел, то он, человек-то, исподволь и привыкнет к покорности. Потом его голыми руками бери и веревки вей. Гордость нашу вольную да веру в самих себя церковь христианская исподволь губит. Вот что страшно, Ильюшенька!

— Зато новая вера грамоту на Руси ввела, письменность.

— Ложь! — яростно выкрикнул Ратибор. — Не поповская это заслуга. Они только послушников в монастырях своих обучают. Мирских же людей в темноте держат. Перед иконами на коленях подолгу стоять заставляют.

— Не в том суть! — возвысил голос Илья Иванович. — По мне хоть икона, хоть твой идол с очами янтарными — все едино. И там и тут — дерево. Я за другое князя виню. В дружине он рознь сеет. Только о своей власти печется. Города вольные своим сыновьям да родичам раздает. А те меж собой грызутся, того и гляди Русь на клочки разорвут. Вот где опасность! Я об этом князю в глаза сказал. Не внемлет Владимир. Вот я и бросил его. Осерчал. Домой ныне еду, в муромские места, в родное свое Карачарово. Хватит в Киеве бражничать!

— А говорят, князюшка тебя чарой обнес, не по месту за стол сажал. Потому ты и двор его бросил.

— Кто говорит? — грозно привстал Муромец.

— Да вот, проезжал тут гридинь Владимиров, Шевляга. Говорил, что своими ушами слышал, своими очами видел, как дело было.

— Ах, кобель! Ах, змей подколодный! — разволновался Илья Иванович и, стукнув кулаком по столу, поднялся во весь рост. — Это, выходит, князь нарочно обо мне напраслину распускает, чтобы люди от меня отвернулись? Я ведь и то ему высказал, что негоже с народа три шкуры драть. Рассердиться народ ведь может. С престола скинут али пристукнут его, как деда, князя Игоря, древляне пристукнули за жадность.

«Видно, не одного только Шевлягу послал князь Владимир по городам и весям своим, если даже до нашего времени дошел его, а не Ильи Муромца вариант разрешения их исторической ссоры!» — подумал я, с интересом прислушиваясь к разговору.

— Оружие, мечи да кольчуги самые лучшие, что наши умельцы изготовляют, князь в Царьград продает, в Рим, саксам да франкам. А у нас самих многие воины с топорами и рогатинами в бой ходят. И за это я тоже корил Владимира. Он же смеется: «Золото нужнее оружия».

— А другие дружинники куда смотрят? Тот же Добрыня, названый братец твой?

— Что Добрыня! — махнул рукой снова севший за стол Ильи Муромец. — Он теперь князю в рот смотрит, во всем угодить старается. Давно ли в Новгороде Перуново капище строил? А потом сам же его и разорил по приказу Владимира, Перуна в Волхов-реку бросил.

— И новгородцы допустили такое?

— Как не допустишь? Добрыня воинскую силу с собой привел, не только попов с иконами.

— Они и ко мне приходили, попы-то! — рассмеялся вдруг Ратибор. — Да я их не больно-то испугался. Запер ворота, собачек с цепей спустил да в било ударил. На той стороне, за Окой, услыхали. Кинулись мужички в лодки, прогнали отседова нечестивцев, вызволили. А я, смеха ради, тупую стрелу тетеревиную в попа пустил. Вот уж он ужахнулся! Даже крест потерял, бежавши.

— Тебя, Ратиборушко, и годы, как я погляжу, не берут.

— Берут, други-соколы. Ох как берут… Слабею. Вот только тем и держусь, что Стрибога беречь надобно. Разорят попы капище без меня. Силой народ крестят, в реку загоняют… Эх, Святослав, Святослав, рано ты к предкам ушел, осиротил нас.

— Да, было время! — подхватил Илья Муромец. — И ведь что интересно: в дружине у Святослава всякие были — и христиане вроде меня, и многобожцы — язычники, и те, кто вовсе в богов не верил. А жили меж собой дружно, без обид. Многие, как мы с тобой, побратимами стали. Не в вере, выходит, дело. Да и князь был какой! Удалец… А ну, Ратиборушко, помянем старое, споем-ка нашу любимую, задушевную.

— Поздненько уже. Да и отрока твоего разбудим.

— Ништо. Отоспится. Зачинай!

Ратибор уставил оба локтя на стол, оперся лбом на ладони, помолчал минуту-другую и затянул негромко старческим, чуть дребезжащим тенорком:

— Ой ты гой еси, поле Дикое…

Я поморщился: художественная самодеятельность десятого века, ансамбль пенсионеров под названием «Гой еси». Только этого мне и не хватало после религиозного диспута!

— Поле Дикое да курганное, ой курганное да супостатное… — печально выводил, все выше забираясь голосом, сгорбившийся, весь ушедший в прошлое Ратибор.

— Поле горькое да неоглядное, — гулким, окающим басом помог ему Илья Муромец. Дальше они пели уже вдвоем, ладно и стройно. И я вдруг увидел это самое поле с курганами и горькой сухой полынью. А два голоса, бас и тенор, сплетаясь и расходясь, вели меня по этой бескрайней, высушенной солнцем степи, усеянной белыми человеческими костями:

Как во поле том богатырь лежит, Богатырь лежит со стрелой в груди. Ой, со стрелой в груди да каленою, Со стрелою той печенежскою. А за речкою, за рекой Десной Ждет детинушку родна матушка. Родна матушка, стара-старенька, Сиротиною им покинута…

Илья Муромец снова встал во весь рост, заполнив собой чуть не все жилище, и, раскинув широко руки, запел в полный голос:

Ты прости меня, родна матушка. Я за Русь погиб, Русь великую. Русь великую да свободную!

Закончив песню, Ратибор, не стыдясь, вытер тыльной стороной ладони навернувшиеся слезы. Да и я тоже… Уж очень душевно, впечатляюще спели старые вояки, ничего не скажешь. Я понял, что песня была про них. Ведь оба вполне могли остаться лежать со стрелой в груди где-то там, в далекой «Дикой степи», как остались многие их друзья и товарищи-побратимы. А шли они туда сами, никто не обязывал. Шли добровольцами. Бросали семьи, уют и тепло родимого дома. Шли, чтобы защитить этот самый дом. Не свой лично, а общий, всего народа. И мне стало стыдно за свои недавние иронические мысли об этих двух старых воинах. И вообще о тех, кто жил задолго до нашего времени, о наших прадедах и дедах, в бесчисленных войнах защитивших страну от чужеземных нашествий. И еще мне вдруг подумалось, что само слово «защитить» означает «прикрыть щитом». Значит, оно очень-очень древнее, когда воевали со щитом на левой руке. А сколько еще есть древних слов, первоначальный смысл которых мы забываем, даже не задумываясь об их происхождении и значении.

— Ну что, Ильюшенька? — спросил Ратибор после длительного молчания. — Не пора ли нам опочив держать? Давай-ка укладываться.

И он, поднявшись из-за стола, стал поровнее укладывать шкуры на земляных нарах.

Моя первая ночь, проведенная в десятом веке, оказалась тяжелой. От медвежьих шкур невыносимо несло псиной. Все тело жгло. От богатырского храпа Ильи Муромца, наверно, дребезжали бы стекла, если бы они были в этой полуземлянке. Собственно, окон в ней тоже не было. Ведь нельзя же считать окном узкую прорезь в стене, через которую, когда топилась печь, выползал дым, а когда она не топилась, с такой же легкостью и почти так же густо влетали комары.

Я просыпался, снова засыпал на короткое время, но в конце концов, совершенно измученный, решил выбраться из жилья. У входа сидел на обрубке бревна Ратибор. Был он в белой холщовой рубахе и таких же штанах, не достававших до щиколоток его босых ног. Крупные загорелые, узловатые руки, похожие на корни дерева, устало покоились на коленях. Это были руки очень старого и много работавшего человека. Казалось, что у старика просто не было сил поднять со своих острых колен эти руки-кувалды.

— Доброе утро, дедушка! — сказал я, чувствуя себя ужасно еще и от того, что непричесан и неумыт.

— Здрав будь! — ответил улыбаясь старик. — Ты из какой страны будешь? Вечор Илья сказывал, да я чтой-то не понял. То ли из Индии, то ли от франков пришел? Рассказал бы. Я про другие страны люблю слушать.

— Я, дедушка, такой же, как вы, русский. Только из будущего.

— А… Ну, тогда понятно. Из будущего так из будущего. Ты садись-ка рядком да расскажи ладком. Мне, старику, все любопытно. Расскажи о себе.

Дед с удивительной легкостью поднял, казавшуюся тяжелой, руку и положил ее мне на затылок. Рука была удивительно легкой! Пальцы ее быстро ощупали мою голову да так и остались лежать на темени. Я закрыл глаза. Мне стало легко и просто. Тоска по дому ушла, словно ее и не было. Будто ее сняли с меня, как липкую паутину, эти старческие руки. И я снова, как тогда на обрывистом берегу Оки, почувствовал, что все-таки дома, в своей стране, среди совсем не чужих мне людей.

Рядом с нами на утоптанной земле лежали три серых громаднейших волкодава. Но мне совсем не было страшно, хотя я, конечно, понимал, что в любой момент, только дай команду, они могли бы разорвать меня в клочья. А старик, словно угадав мои мысли, заговорил уже не со мной, а со своими собаками:

— Ну, чего уставились? Это свой. Это наш отрок, Володимирко. В случае чего его защищать надо. Поняли? Эх вы, други-соколы!

Оттолкнувшись руками от колоды, на которой сидел, Ратибор поднялся, потер поясницу и повел меня к бревенчатому сарайчику на высоких сваях-столбах, который высился над забором неподалеку от жилья. Волкодавы, миролюбиво помахивая хвостами, пошли следом. По приставной лесенке мы поднялись на площадку и проникли в сарай-клетушку. Здесь, защищенные от солнца и мух, продуваемые сквозь узкие щели ветром, висели прозрачные от янтарного жира осетровые балыки. Густой аромат вяленой рыбы буквально ошеломил меня. Сразу же захотелось есть.

— Сними-ка вот этот! — показал мне старик на осетровую спинку метровой длины. — И этот тоже. В дорогу с собой возьмете. Да и Кузьме гостинец послать надобно. Он рыбку любит, а самому ловить некогда. Все небось в кузне молоточком постукивает, что-нибудь мастерит.

— Это тот кузнец, к которому мы с Ильей Ивановичем едем?

— Тот самый.

— Хороший кузнец?

— Ого! Он что хошь сделать может. Кольчугу для Муромца он мастерил. Из тридцати тыщ колец! Половина из них сварена, а половина на заклепочках. Тонкая работа.

У выхода из клетушки нас поджидал откуда-то взявшийся большой черный кот.

— Что, явился, Мурлыка? — притворно сердито спросил его Ратибор. — Где ночь прошлялся? Опять птичьи гнезда зорил? А мышей кто ловить будет?

Кот терся о ноги старика и умильно выпрашивал балычка. Ратибор нагнулся, подхватил кота рукой и, подняв его над перилами, обратился ко мне:

— Гляди, отрок. Хорошенько гляди!

Старик подбросил кота вверх. Тот кувыркнулся в воздухе, крутнул энергично хвостом и приземлился на все четыре лапы, нисколечко не ушибившись. К нему тотчас с рычанием кинулись волкодавы. Но кот стрелой метнулся на столб, а с него длинным косым прыжком махнул на дерновую крышу жилища.

— Видал? — с торжеством спросил меня Ратибор. — Вот так же и человек должен: жизнь тебя на землю швырнет, а ты на ноги встать сумей и снова борись. Так-то… Понял, поди?

— Понял! — ответил я, невольно улыбаясь наивному педагогическому приему. Но мысль его была глубже, чем мне показалось сначала.

— Понял, да не все! — сказал он, глядя на беснующихся внизу волкодавов. — Известно, кот кобелю не товарищ. А все-таки почитай в каждом доме они вместе живут. Кажись, люди и подавно должны в ладу быть. Ан нет. Дерутся! Воюют люди-то. Грабят и убивают друг дружку… Вот ведь незадача какая. С чего бы это промеж людей такое завелось? А?

Старик с любопытством взглянул на меня и, не дождавшись ответа, грустно сказал:

— Да… Эту загадку не нам с тобой разгадать. Да еще натощак! Пойдем-ка в жило. Ежеву готовить пора.

С балыками, или, как их называл Ратибор, «рыбьими спинками», мы вернулись к жилищу, из которого все еще доносился могучий храп Муромца.

— Пусть спит, — улыбнулся Ратибор. — Умаялся за дорогу. А мы пока поснедаем. Солнышко встало, птицы кормятся, стало быть, и нам пора закусить.

Мы вошли в жилище и устроились за столом, положив балыки прямо на него, без всяких тарелок. Ратибор большим, острым ножом нарезал хлеба и рыбы, налил мне в братину шипучего медового кваса, и мы принялись завтракать. Такой вкуснятины, как этот дедовский балык, я еще в жизни не пробовал. Деликатес! Да еще в таких баснословных количествах.

Но не успел я дожевать первый ломоть балыка, как на руку мне скакнуло какое-то маленькое прыгучее насекомое. Я и внимания на него бы не обратил, но эта мелюзга вдруг укусила. Я хотел ее прихлопнуть, как мошку, но она мгновенно стрельнула куда-то в сторону, и шлепок пришелся уже по пустому месту.

— Что, блоху споймать захотел? — рассмеялся старик. — Нет, брат, ее так просто не словишь. Прыткая!

«Блоху? — изумился я, вспоминая ночное жжение тела. — Так это меня блохи кусали?»

Я подошел к нарам, на которых, раскинув руки, продолжал заливаться могучим храпом Илья Иванович, и провел рукой по медвежьей шкуре. Из-под ладони тотчас стрельнули в разные стороны не то две, не то три маленькие кусачие прыгуньи. Мне даже есть расхотелось. Никогда в жизни блох не видал. А тут их полным-полно. Может быть, и вши есть? Меня передернуло от омерзения. Неужели всегда теперь придется спать на блошиных медвежьих шкурах?! И опять так мучительно остро захотелось домой, что я едва не заплакал. Какая ужасная бедность, какое убожество в этом втиснутом в землю жилище с дочерна закопченным потолком из едва обтесанных бревен. Какое множество мух, блох, тараканов. И никаких, даже самых элементарных удобств. Умываться и то они ходят к реке или плещут на лицо водой из деревянного ковшика. «Мама, милая мамочка, возьми меня отсюда!» — мысленно закричал я…

— Что, Володимирко, пригорюнился? — участливо спросил Ратибор. — Или рыба не вкусная? Так у меня еще сохатино мясо есть. Хочешь мясца? Али меду? Хороший мед, липовый.

Но мне уже ничего не хотелось. Я вышел из жилища, поднявшись по четырем земляным ступенькам, укрепленным колышками и досками. Здесь, снаружи, на ветерке, немного полегчало. Над головой тихо качались верхушки сосен, по голубому небу плыли белые облака, сороки перелетали с дерева на дерево… Все было как в наше время. И мохнатые псы, и песок, и крапива под тыном. Даже сам Ратибор. Разве не встретишь сейчас такого же старика где-нибудь в глухой деревне? И только вот эти деревянные идолы да тын, поставленный из вкопанных в землю бревен…

— Что, на Стрибога великого смотришь? — спросил, неслышно подойдя ко мне сзади, Ратибор. — Гляди, гляди… Он человеку силу дает, простор да свободу учит любить.

И хотя я смотрел вовсе не на деревянного истукана, а на небо и сосны, но после слов старика все же перевел взгляд на изображение древнеславянского бога воздушных стихий. Стрибог тоже смотрел на меня своими пронзительными глазами. И вновь на его грубом лице, вытесанном безвестным мастером, почудилась усмешка. Он опять словно говорил мне: «Боишься? А ты не трусь, не поддавайся, борись!»

— Четыре ветра дуют, сменяя друг друга, на земле и на море. Четыре лица у Стрибога, — говорил рядом со мной Ратибор. — А небо одно, как шапка, над всеми нами… Каждый год по весне, как только сходила большая вода, собирались сюда молодые и старые воины. Со всех сторон, со всех селений. Невод в Оку забрасывали, меду хмельного с собой приносили, мяса. И вот тут, на этом самом месте, вокруг Стрибога, садились все тесно, жертвенный костер разжигали, ели и пили в его славу. Отсюда и в поход уходили, в степь Дикую.

Мне вспомнилась вчерашняя горделиво-печальная песня, и я спросил Ратибора, что вело их туда, в горькие полынные степи. Ведь могли же они, жители лесных рязанских и муромских мест, спрятаться, переждать опасность?

— Ежели каждый прятаться станет, что тогда с Русью будет? — вопросом на вопрос ответил старик. — Человеку дано жить не много, каких-то шестьдесят — семьдесят лет. А народ, страна могут жить вечно. А могут и погибнуть, исчезнуть с лица земли, как некогда исчезли обры и скифы. Недостало, значит, у них силы выстоять. Не нашлось, выходит, у них тех, кто бы жизни своей не пожалел ради жизни народа. Одним людям, отрок, довелось жить раньше нас, другие вместе с нами сейчас живут, третьим доведется жить после нас. И неведомо, на какое из поколений придется вражеское нашествие на твою страну. Но уж те, кому подгадает к тому времени взрослым мужчиною стать, те должны, не жалея себя, в бой идти. Помнить, что не только нынешних своих детей защищают, но и всех будущих.

Да, я понял, конечно, то, что так образно выразил Ратибор. Но меня поразило, что все это так хорошо понимали они, люди далекого прошлого. Они, оказывается, думали и о нас, мальчишках будущих поколений. И в самом деле — если бы не они, не их воинские победы, нас просто могло бы не быть, как и всей страны и всего народа.

И еще я подумал о том, что раз я все-таки есть, значит, сейчас, в этом десятом веке, живет где-то на Руси неведомый мне человек, охотник или землепашец, бортник или кузнец, который и есть мой пра-пра-пра-прадедушка. Вот бы встретиться с ним! Интересно, где и как он живет, чем занимается. Но разве это когда-нибудь выяснишь? Я даже деда своего смутно помню. А о прадедах и понятия не имею. А ведь жаль. Надо бы у бабушки выяснить. Но где теперь моя бабушка? Верно, никогда уже я не увижу ее.

— Ты, отрок, не печалуйся, — тихо сказал Ратибор. — Никакой тяжкой хвори у тебя нет. Все обойдется. Только думай сейчас поменьше. Живи просто. И за Илью покрепче держись. С ним не пропадешь. Он к людям добрый, в беде не оставит. Только за ним тоже догляд нужен. Прям и строптив Илья. Правду все ищет. А вместо нее много недругов обрел себе в стольном Киеве.

— И-и-эх! — смачно потянулся вышедший из жилья Муромец. — Почему это у тебя, Ратиборушко, спится так сладко?

— Это кому как! — улыбнулся старик. — Мне да Володимирке вот не спится. Его, видно, блохи, а меня заботы доняли. Спать не дают.

— Опять ты про свои заботы! Еда есть, крыша над головой тоже есть. И друзья верные сохранились. Чего еще человеку надо?

— Помру скоро. Кто тогда святилище сберегать станет? Придут опять черноризцы, разорят все, на дым пустят.

— А ты не горюй. Русь все одно стоять будет. Хоть со многими богами, хоть с одним, все едино.

— Ох, Илья! Раскорячился ты между новой и старой верой. Смотри, пропадешь.

— Ништо! Мне в бою смерть не написана, сам знаешь. А от старости все помрем. Кто раньше, кто позже. А вот ты, вижу я, за старину еще больше держаться стал. Эвон, даже жилье свое по привычному способу сделал — с земляными полатями, по-черниговски. Так ведь там-то, в Чернигове, глина, а здесь песок. Не зря тутошние мужики в бревенчатых избах живут.

— Как смолоду привык, так и сделал, — хмуро возразил Ратибор. — А глины и наносить можно.

— Ладно! Чем попусту спорить, давай поснедаем, да и в путь нам пора, — примирительно сказал Илья Муромец.

Полюдье

После завтрака мы спустились к реке. Илья Иванович нес на плече седло, кольчугу, а в руке держал щит и копье. Груз был куда как внушителен. Но Муромец, казалось, его даже не замечал. Я вел в поводу Чубарого. Сзади шел, выбирая место для каждого шага, опираясь на посох, Ратибор. За ним — все три волкодава.

— Эй, на перевозе! — зычно крикнул Илья Иванович, спустившись к воде. — Лодку давай!

— А-ва-ай! — разбежалось эхо по окскому плесу. Из маленькой избушки на том берегу, спрятавшейся за ивовыми кустами, вышел человек, посмотрел из-под руки в нашу сторону и заторопился с веслами к лодке.

Илья Иванович бросил свое снаряжение на песок и присел рядом с Ратибором. Чубарый, потянувшись к воде, снова стал накачиваться. Волкодавы, вывалив из пастей языки, терпеливо сидели, не спуская глаз с хозяина. А я смотрел на все это и чувствовал, что люблю эту медленно текущую реку, эти кусты ивняка на белом песке, сосны на уходящем вверх склоне, этих двух стариков, умницу Чубарого и даже страшнющих волкодавов.

Лодка меж тем уже дошла до середины реки. Сидящий в ней человек греб одним веслом, сидя на корме.

Лодку сносило, но гребец учитывал силу течения и уверенно приближался к нам. «Как же мы поместимся в этой скорлупке?» — подумал я, когда выдолбленная из ствола дерева и обшитая по бортам всего одной доской лодочка причалила к берегу.

Когда Илья Иванович, обнявшись на прощание с Ратибором, положил на дно лодки амуницию, она заметно осела, а едва он сам, осторожно ступая, залез в нее и устроился в самой серединке, стало ясно, что запас плавучести этой посудины на пределе.

— Придется тебе, Володимирко, вместе с Чубарым плыть. Не забоишься? — спросил меня богатырь. — Одёжу мне в лодку кинь. Чего ее зря мочить.

Я быстро разделся, отдал ему одежду и ловко вскочил на широкую спину Чубарого. Лодка тронулась. Я ткнул Чубарого голыми пятками под крутые бока, и он, солидно пофыркивая, вошел в воду.

— Илья! — крикнул с берега Ратибор. — Будешь в Муроме, пошли грамотку в Новеград, Вышате. Да Шибаю в Чернигов дай знать. Пускай, как санный путь установится, прощаться приедут. По весне помирать буду.

— Пошлю! — обернулся к нему Илья Иванович.

— И сам приезжай.

— Приеду!

Вода покрыла уже спину Чубарого, и я, почувствовав, что он уже не идет по дну, а плывет, соскользнул в воду и поплыл рядом с ним, придерживаясь рукой за его густую, длинную гриву. На минуту я вообразил себя языческим воином. Мы плыли в разведку на вражеский берег. И все вокруг — лес, небо, река — все было моей прекрасной и дикой страной. Прохладные, чистые струи обтекали мое плечо. Чубарый, вытянув шею и прижав уши, во всю работал ногами, и его большое, сильное тело лоснилось в воде.

Плыть ни о чем не думая было очень приятно. И я снова почувствовал себя сильным и умным. Во всяком случае, много умнее этих людей десятого века. Ведь за мной был огромный опыт всего человечества, сумма всех знаний. Ну не смешно разве, что старик Ратибор, явно считавший меня немного свихнувшимся, пытался вместе с тем поучать человека, в тысячу раз образованнее его? Этот тривиальный пример с кошкой! И еще просьба оберегать самого Илью Муромца. Смех!

Лодка причалила к берегу раньше нас с Чубарым. Когда мы выбрались из воды на пологий песчаный берег, Илья Муромец с необычной поспешностью надевал на себя кольчугу. Перевозчик, похоже мой сверстник, помогал ему застегивать пряжки.

— Чего стоишь? — сердито крикнул мне Муромец. — Седлай Чубарого скорей!

Неприятно задетый повелительными нотками в голосе Ильи Муромца, я стал натягивать на мокрое тело свои узкие брюки.

— Потом оденешься! — недовольно сказал Илья Иванович, прилаживая на себя снаряжение. — Коня седлай. Быстро!

Я поднял седло, вскинул его на мокрую спину Чубарого и начал соображать, куда какие ремни просовывать и какие пряжки затягивать.

— Эх ты, неумеха! — отодвинул меня плечом перевозчик и, скинув с коня седло, принялся прежде всего насухо вытирать спину лошади. Мне очень хотелось тоже толкнуть плечом этого типа, но я сдержался. Ведь тогда мне пришлось бы седлать коня самому, а я не умел этого делать. Потому молча стоял рядом и внимательно следил за тем, как парень, вытерев спину Чубарого, положил на нее какой-то коврик из мягкой материи, расправил складки и только после этого водрузил седло. Причем сначала он отряхнул войлочные подушечки с внутренней стороны седла. Я понял, что все это делается для того, чтобы не натереть кожу коня каким-нибудь случайно приставшим сором.

Парень меж тем быстро застегнул под брюхом Чубарого широкий ремень со многими застежками, надел на него узду и повел к уже вооруженному Муромцу. На этот раз Илья Иванович не пригласил меня сесть позади него на круп лошади, а, едва снарядившись, пустился тяжелым галопом вскачь по узкой песчаной дорожке к видневшейся за лугами, у леса, деревне.

Мы с перевозчиком пустились бежать за ним.

— Что случилось? — спросил я его, стараясь дышать равномерно, по всем правилам бега на средние дистанции.

— Волчата полюдье правит! — ответил он мне на бегу.

Какие волчата? Что за полюдье? И почему его правят? Я ничего не понял, но не стал больше спрашивать. Илья Иванович разберется. Мне интересно было другое: кто из нас лучше бегает — парень из прошлого или парень из будущего? До деревни было около километра. Есть где попробовать силы! У меня третий разряд по бегу, надо не подкачать! И я сразу прибавил темп. Парень тоже наддал. Чтобы сбить ему дыхание, я сделал рывок, потом снова вернулся к прежнему темпу, а затем вновь повторил ускорение. Парень с удивлением посмотрел на меня: «Чего это ты?»

Перед самой деревней я мог бы еще прибавить и обойти соперника на финише, но вдруг понял, что он вовсе и не состязался со мной. Для него бег был не спортом, а средством передвижения. Он бежал просто для того, чтобы скорее оказаться в деревне. В наше время любой мальчишка вскочил бы на мотоцикл или велосипед, а здесь приходилось обходиться своими двоими. Так что мои спурты с целью сбить дыхание сопернику выглядели ужасно глупо.

Как бы то ни было, но в деревню мы успели как раз вовремя. Здесь была суматоха. Встревоженно лаяли собаки, испуганно кудахтали куры, взлетев на плетни и заборы, из бревенчатых жилищ с крохотными оконцами выглядывали старики и старухи. А все взрослое население и, разумеется, ребятишки собрались в центре деревни, на площади. Здесь, среди десятка вооруженных всадников, несокрушимой скалой высился Илья Муромец на Чубаром.

— Раздавай все назад! — гремел он, подняв над головой шишкастую булаву. Глаза его сверкали, борода встопорщилась. Один против десятерых! Конечно, в былинах я читал, что он и тысячи воинов рядами укладывал. Но то в былинах с их гиперболами. А здесь вокруг него стояли десять вполне реальных конных воинов весьма зверского вида, с мечами и копьями. Но им, похоже, и в голову не приходило напасть на Илью Муромца. Ай да Илья Иванович! Сознаюсь — в этот момент я его еще больше зауважал. Легко себе представить, каким он мог быть в настоящем бою!

Перед Ильей Ивановичем стоял, спешившись, с непокрытой головой, человек в красном плаще и посеребренным шлемом в руке.

— Не гневись, Илья свет Иванович… Смилуйся! Дружинку кормить нечем. С того и осмелился…

— А зачем тебе дружинка? — не утихал Илья Муромец. — Дружину только князь иметь может. Ему и полюдье вершить, а не тебе, загребущему. Ишь какой разбой учинил!

Селяне меж тем торопливо разбирали у растерявшихся воинов своих телят и овец, снимали с телеги мешки с зерном, связанных кур и поросят. Немного поутихнув, Илья Иванович положил поперек седла свою страшную булаву и, заметив в толпе меня, опять взглянул на человека в красном плаще. Он разгладил бороду и уже вполне спокойно спросил у одного из воинов, сидевшего на невысоком, но ладном коне с черной гривой:

— Слышь, конек-то твой как, не шибко ретивый?

— Плохонький, Илья Иваныч, конек! — поспешил вместо воина ответить человек в красном плаще. — Спокойный да низкорослый. На таком ездить — срам один для настоящего воина.

— Вот и хорошо, что спокойный, — возразил Илья Муромец. — Такой нам и нужен. И сраму в том нет, что конь маловат. Был бы вынослив. А он, по всему видать, шустренький. Сколь за него хочешь, Волчата?

— Что ты, Илья Иваныч! — подобострастно поклонился ему человек в красном плаще. — Задаром бери, только смилуйся.

— Задаром ты мастак брать. Илья Муромец не грабитель. На вот, получай. Серебро! Из Царьграда. Можешь и на зуб не пробовать, Илья не обманет.

Муромец подкинул вверх серебряную монету. Волчата на лету подхватил ее, жадно глянув, спрятал в кожаный мешочек, привязанный к поясу. Потом жестом приказал воину слезть с приглянувшегося Илье Ивановичу коня и передал ему из рук в руки ремень уздечки.

— Ну, Володимирко, садись на коня! — приказал Илья Иванович. — Твой теперь будет.

Уговаривать меня не пришлось. Я поставил левую ногу в стремя, ухватился рукой за переднюю часть седла и непринужденно, как уже достаточно опытный наездник, взлетел на коня. Но, пытаясь нащупать правой ногой стремя и не доставая его, я понял, что все-таки допустил ошибку: надо было сначала укоротить стремена, подогнав их по моему росту, а потом лишь садиться.

В глазах Ильи Ивановича мелькнула усмешка, но он ничего не сказал и тронул Чубарого. Потом, обернувшись, крикнул селянам:

— А вы сами-то, куры мокрые, что ли? Или кольев у вас мало, чтобы лихоимцев прогнать? Больно вы смирные стали.

Илья Иванович поехал прочь из села, а я слез с коня и принялся укорачивать стремена. Застегивая пряжку ремня, я машинально посмотрел на Волчату. Куда девалась его прежняя угодливость! Он что-то повелительно говорил вполголоса своим ратникам, лицо выражало злобу и алчность. Что-то они затевали, о чем-то договаривались, глядя вслед Илье Муромцу. Но что они могли сделать такому богатырю? Ничего! И я, с легким сердцем вскочив в седло, пустился догонять Муромца.

Миновав околицу, мы поехали с ним сначала по дороге среди убранных наполовину хлебных полей, потом лугом по узкой дороге, петлявшей между озерками и перелесками. Где-то здесь, на холмистых, поросших соснами берегах Оки, Юрий Долгорукий построит небольшую деревянную крепость — Городец-Мещерский, позднее переименованный в Касимов. На этих самых холмах, из этих сосен построит! Хотя нет, не из этих. До времен Юрия Долгорукова по меньшей мере еще полторы сотни лет. Эти сосны состарятся к тому времени. Вместо них вырастут другие, которые сейчас чуть видны над землей.

А где-то на северо-запад отсюда шумят другие сосны на еще более высоких холмах, чем эти, между маленькой речкой Неглинкой и рекой покрупнее — Яузой, что впадают в Москву-реку. Вот бы съездить туда, посмотреть на усыпанную хвоей землю, покрытую в наше время асфальтом! Но до тех мест дня четыре, а то и больше, пути. Сейчас никак не получится. Но позднее, может быть на другой год, я обязательно уговорю Илью Ивановича съездить поглядеть те лесные холмы, на которых раскинется наша будущая столица с ее проспектами, площадями и парками. Может быть, там уже деревенька какая-нибудь стоит? Или избушка охотничья? Или вообще ничего еще нет? Ведь до времени упоминания Москвы как совсем небольшого села должно пройти свыше ста пятидесяти лет.

Когда я думал обо всем этом, до меня вдруг дошло, что я, выходит, уже смирился с тем, что навсегда останусь в десятом веке. Да, навсегда. Потому что уже ничего невозможно поправить и изменить. А жить все равно нужно. И нужно как-то приспосабливаться к тому, что случилось.

— Плохо в этих местах хлеб родится, — думая совсем о другом, сказал Илья Муромец. — К югу от Оки земли хорошие, а здесь — песок. Зато зверя и рыбы много. И сена вволю. У тутошних мужиков, у мещеры, вся жизнь в коровках да овцах. А этот Волчата последних забрать хотел. Да и хлеб тоже отнял. Не лучше печенега, свой-то… Богатства, вишь, ему мало! Еще больше разбогатеть охота.

Перед тем как въехать в густой, старый лес, мы остановились. Илья Иванович обернулся, еще раз посмотрел на видневшиеся вдали соломенные крыши деревни и грустно покачал головой. Потом, тронув коня, заговорил сам с собой:

— О, русичи! И что мы за народ, такой? Сами себя бьем да примучиваем. Вот, к примеру, Волчата этот. Был гридинь как гридинь. Воевал. За службу князь его землицей пожаловал. И пропал человек! Жадность его обуяла. Насобирал вокруг себя людишек бесчестных, копья им роздал, коней — вот и боярин! Полюдье начал устраивать на земле своей, словно князь какой. Мужиков обирать.

Илья Иванович тяжело вздыхал, размышляя. Мне хотелось объяснить ему сущность феодального строя, рассказать, как и что будет дальше с Русью, но я боялся, что он не поймет, не поверит. И я продолжал молча ехать рядом с ним, привыкая к своей лошадке и с интересом глядя по сторонам. Дорога шла теперь лесом. Несколько раз мы переезжали вброд ручьи, вдоль которых густо рос ивняк. То справа, то слева из травы или зарослей черники, громко хлопая крыльями, взлетали тетерева и тут же рассаживались на ветвях деревьев, ничуть не опасаясь людей. Я каждый раз жалел про себя, что нет ружья, а Илья Иванович не обращал на тетеревов никакого внимания, словно это были самые обыкновенные галки или вороны.

Иногда, на полянах или в долинах ручьев, мы проезжали довольно близко от пасшихся зубров. Мой небольшой конек, которого я назвал Орликом, пугливо косился на них и норовил спрятаться за Чубарого, такого же большого, как зубр. А косматые звери поднимали массивные головы и лишь провожали нас взглядом.

В полдень мы остановились у тихой, заросшей вдоль берегов белыми и желтыми кувшинками речки. Илья Иванович выбрал для отдыха местечко повыше и более открытое, чтобы ветерком комаров относило. Мы расседлали коней и прилегли на траву. Илья Иванович расстелил полотенце, положил на него хлеб, нарезал крупными ломтями балык, подаренный Ратибором, и очистил несколько молодых луковиц с зелеными перьями.

— Почали! — сказал он и, перекрестившись, откусил чуть ли не половину здоровенного ломтя хлеба. Ел он со вкусом, не спеша, тщательно собрав хлебные крошки в ладонь, отправил их в рот. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он смотрел на речку, на мирно пасущихся на лугу стреноженных наших коней и словно не видел ничего этого. Он хмурил густые, кустистые брови и даже временами переставал жевать, крепко задумавшись. И лишь потом, когда я принес от реки в его большом железном шлеме прохладной воды и мы «долюби», как он выразился, напились после хлеба и соленого балыка, Муромец решился задать волновавший его вопрос.

— А как оно в будущем? Неужели и тогда богатый бедного обирать будет? Говорят, в старину не бывало такого, все меж собой поровну люди делили. И еду, и одёжу. Князей только на время войны избирали. А теперь вон как пошло. Мало того, что князь на себя да на дружину свою дань собирает, дак еще и бояре с дворянами вроде того Волчаты мужичков грабить стали. Разве это дело? И ведь все больше таких плодится! Неужто всегда так будет?

— Нет! — очень довольный, что смогу порадовать старика, сказал я. — Не будет на нашей земле таких, как Волчата. И князей тоже не будет.

— Ну, обрадовал ты меня! — сразу повеселел Илья Муромец. — Хоть я и сам знал, что только так и может быть, но все-таки иной раз сомнение брало: уж больно силу они берут, князья да бояре.

Мне тоже хотелось кое-что выяснить у Ильи Муромца.

— Илья Иванович, — спросил я, — ты славу любишь?

— Славу? — переспросил богатырь. — Нет. Я квашеную капусту люблю. Щи со сметаной!

Он улыбнулся и посмотрел на меня с хитринкой. Потом добавил уже серьезно:

— Слава мне ни к чему.

— Зачем же ты тогда очевидцев ждал на дороге, когда с «драконом» биться хотел? Небось рассчитывал, что про тебя еще одну героическую былину сложат?

— Глупый ты, Володимирко. Да разве я для себя, для своей славы стараюсь? Ведь оно как? Услышат враги, что на земле русской невиданной силы богатырь есть, ну и поопасаются на нас нападать. Понял?

Я внутренне улыбнулся детской наивности этого рассуждения. Но потом вспомнил, что ведь и в наше время, не так уж давно, государства друг друга пугали атомными и другими разными бомбами. «У меня, мол, вот что имеется. Не подходи!» В принципе, это ведь то же самое, что и с богатырями могучими.

— Ну а как другие богатыри — Добрыня Никитич, Алеша Попович. Они тоже не ради своей личной славы стараются?

— Вестимо, — ответил Муромец, связывая в узелок остатки еды. — Чем больше витязей знаменитых, тем стране спокойнее. Силачами земля славится и оборона крепится.

— Кто же из вас самый сильный? — подзадорил я старика.

— А мы с Добрынюшкой силой мерялись. Без оружия я верх взял. Ну а с оружием кто его знает, чья бы победа была? Тут ведь не только сила нужна. А Добрыня, он ловок и быстр. Да и силенка в нем тоже есть. А вот Алешка Попович слабоват. Тот больше наскоком берет, как петух. И бражник к тому же. Ему бы все меды пить да на гуслях бренчать. Ну, верно, с Тугариным, князем хазарским, дрался. Да ведь Тугарин-то обжорой был, вот и вся его доблесть. Еще Алешка отцовску корову через забор кинул. Верно. Так ведь коровенка та дробненькая была, почти телушка. А все же слава и об Алешке идет, Руси нашей на пользу. Я ведь так мыслю: главная сила не во мне, не в Добрыне или Алешке, а в народе. Мы только запевалы. А как беда для страны придет, тут на народ вся надежда — на оратаев да на рыбаков, на кузнецов да охотников, на скудельников да древоделов и на разных других трудяг, что по всей Руси расселились. Сейчас кто хлеб растит, кто бортничает, кто рыбу ловит и зверя бьет, а как придет для Руси лихолетье — каждый свое дело оставит, сойдутся все под боевые стяги, грудью землю свою оборонять станут. В них сила! Ну а пока нет вражеского нашествия, страну от ворога бережем мы — богатыри да дружинники князевы. На заставах стоим, от набегов спасаем.

Рассказывая, Илья Иванович седлал своего Чубарого, но вдруг остановился, зорко взглянул на меня:

— А откуда ты, Володимирко, знаешь про нас? Про Алешу Поповича, про Добрыню?

— Так ведь про вас в народе былины сложены, песни поются. В них все и рассказано. И про Соловья-разбойника, и про Тугарина, и про корову.

— Ишь ты! — удивился Илья Иванович. — Дела… Неужто через тысячу лет дошло? Выходит, что и впрямь нужны мы, богатыри, народу, ежели помнят о нас. Ну а сами-то вы что там, в будущем, делаете? Вот ты, к примеру.

— Я учусь.

— Чему учишься?

— Наукам разным. Сначала, когда маленьким был, учился читать, писать и считать. Историю разных народов изучал. Географию, то есть где какие страны находятся.

— Это хорошо, этому надо учиться. Ну а потом, после учения, что стал бы делать?

— Снова учиться. Но уже не в школе, а в институте. Там науки более сложные. Высшая математика, механика, сопромат.

— Ишь ты! — вздохнул Илья Муромец. — Слова-то какие мудреные. Ну а после второго учения?

— Потом в аспирантуру бы поступить постарался, чтобы настоящим ученым стать.

— Опять учиться?

— Опять.

— Это сколько же лет у вас учатся? — изумился Илья Иванович.

— Десять лет в школе, пять в институте, да еще три в аспирантуре. Всего, значит, восемнадцать. Это, если все хорошо пойдет. А может, и дольше.

— Ну, дела… Это что же выходит? Ежели так, то у вас сыновья аж до тридцати лет на родительской шее сидят?

Я не знал, как ему объяснить, что в наше время технической революции учеба это не грамматика с арифметикой, не берестяные грамотки. И поэтому сам перешел в наступление:

— Но ведь и ты, Илья Иванович, тридцать лет на шее родителей сидел, прежде чем богатырем стать. Ну-ка, вспомни!

— Ой, не могу! — рассмеялся Муромец. — Уморил, право слово. Неужто и об этом до вашего времени слух дошел? Да как же вы, люди ученые, в эдакое поверить могли? Ежели тридцать лет на печи сиднем сидеть, так и у здорового человека руки-ноги отсохнут. Неужто этого в соображение взять не могли? Ну, насмешил ты меня! Эту штуку со мной те самые старички-волхвы придумали. Давно меня, понимаешь, еще князь Святослав, отец нынешнего, в дружину к себе заманивал. Из-за силы моей. А мне родителей жалко было оставить. Как-никак один я у них… Тут те самые старички к нам в село пожаловали. Не знаю, может, их Святослав подослал? «С такой, — говорят, — силой, как у тебя, непременно надо воином быть. Ты Русь и прославишь, и от врагов убережешь. Иди в Киев. Но не так просто иди, а по-мудрому. Надо чудо сотворить, чтобы слух о нем впереди тебя побежал». Вот они чудо и сотворили: заставили меня днем на печи сидеть. А как стемнеет, я в поле выходил, новую росчисть отцу готовил. Ну и разминался, конечно, силу работой в поле наращивал. Знаешь, каково пеньки корчевать? Вот то-то… А старички те к нам, в село Карачарово, странников разных да калик перехожих и гусляров бродячих целый год направляли, чтобы те, значит, видели, как Илья на печи сидит, слезть не может. Ну, без малого через год те старички-кудесники снова в дом к нам пришли. И у всех на глазах, принародно, меня «исцелили». Вот как оно, дело-то, было!

— А Соловей-разбойник? — спросил я Илью Ивановича. — Он действительно свистом людей пугал?

Илья Муромец не ответил. Он придержал коня и к чему-то прислушался. В лесу было тихо. Только кузнечики в траве стрекотали.

— Слышишь? — спросил меня Муромец, кивнув головой в глубину леса. Но я ничего не слышал, хотя и старался изо всех сил.

— Никак стонет кто-то? Да и вороны, эвон, на сосне примостились. Ждут… Не к добру это. Делать нечего, надо сходить посмотреть, что там случилось.

Илья Иванович спешился, взял в руку копье.

— Ты, Володимирко, тут побудь. Коней постережешь.

Было немного жутковато оставаться одному на краю дремучего леса. Но я не показал вида, поглаживая теплые спины Орлика и Чубарого. От их присутствия мне было спокойней. Минуты через три Илья Иванович позвал меня из леса к себе. Ведя за собой коней, я пошел прямо на его голос. Он сидел на корточках и что-то разглядывал. Подойдя ближе, я увидел перед ним маленького, дрожащего олененка. Между ним и Ильей Ивановичем зияла глубокая яма. В нее-то и смотрел Муромец. Я тоже заглянул в яму. На дне, неловко подвернув ногу и неестественно выгнув шею, лежала оленуха.

— О, господи! — сказал Илья Муромец, поднимаясь. — Ну что за народ такой! Неужто нельзя зверя стрелой али рогатиной на потребу свою добыть? А ежели сделал ловушку, так проверяй ее как положено, каждый день. А тут никто, почитай, неделю не появлялся. Оленуха-то едва дышит. И детеныша жалко. Ослаб совсем. Это он тут и мяучит от горести, мамку зовет.

Илья Иванович, кряхтя, полез в яму, нагнулся, говоря что-то судорожно забившейся оленухе, потом крякнул и поднял ее одним махом наверх, точно штангист вырвал на вытянутых руках тяжелую штангу. Оленуха попыталась вскочить на ноги, но они не слушались, и она чуть-чуть не угодила копытом по лицу своего спасителя.

— Вот глупая! — рассмеялся Муромец, вылезая из ямы. — Нет чтобы спасибо сказать… Придется тебе, Володимирко, к реке сбегать, воды принести. Без воды она помирает.

Я схватил шлем Ильи Муромца и бегом помчался к реке. Зачерпнув воды, я понес шлем перед собой двумя руками, стараясь не расплескать воду. Вдруг за кустами что-то мелькнуло. Но поскольку я весь был занят тем, чтобы не запнуться о валежину или корень, и смотрел больше под ноги, то не смог толком рассмотреть, что именно мелькнуло. Мне показалось, что это был пригнувшийся человек, одетый во что-то рыжее с белым. Но, возможно, мне только это показалось. Я громко спросил: «Кто тут?» Но никто не откликнулся. Не шевельнулась ни одна веточка. И я, успокоившись, понес шлем с водой дальше.

Забрав его у меня, Илья Иванович приблизился к оленухе, подсунул ей воду почти к самой морде и стал тихонько посвистывать, как делают, когда поят коней. Но самка не стала пить. Она поднялась на ноги, постояла минуту-другую и, шатаясь, побрела меж деревьев по направлению к речке. Олененок направился вслед за ней.

— Ничего, оклемается! — сказал довольный Илья Муромец. — Речка близко, дойдет. А напьется, жить будет.

Он выплеснул воду, и мы, сев на коней, поехали дальше. Я так и не сказал Илье Ивановичу о промелькнувшей в кустах человеческой фигуре. Зачем? Ведь это мог быть совсем и не человек, а какое-нибудь животное. А если даже и человек, то что из этого? Мало ли людей ходит по лесу? И грибники, и охотники.

К вечеру дорога вывела нас к полю с копнами уже убранного хлеба, за которыми виднелась деревня. Эти копны были очень хитро устроены: несколько снопов стояли вплотную друг к другу колосьями вверх, а на них, словно шапка, был надет еще один сноп, но уже колосьями вниз. Получался как бы шалашик конической формы, хорошо защищавший зерно в колосьях от дождя, птиц и мышей.

— Что это? Как называется? — спросил я Илью Ивановича, показывая на одну из таких копен.

— Суслоны, — рассеянно ответил он, вглядываясь в приближавшееся село. — Вот оно, Кричное! Добрались. Никак у Кузьмы баня топится. В самый раз подгадали!

Я тоже стал смотреть в ту сторону. От деревни тянуло запахом дыма и печеного хлеба. Справа от нас высился холм с небольшой крепостью. Как и капище Ратибора, она была сделана из вкопанных в землю бревен с остро затесанными вершинками. От крепости влево тянулся улицей двойной ряд домов. За ней, между крышами и деревьями, проглядывала серебристая река — один из притоков Оки.

Здесь, как оказалось, Илью Ивановича тоже все знали. Едва мы въехали через проулок на главную улицу, как босоногие ребятишки, скакавшие верхом на хворостинах, помчались вдоль домов с криками:

— Муромец приехал!

Из дверей рубленых изб стал появляться люд — мужчины и женщины, старики и старухи низко кланялись Илье Ивановичу, приветливо улыбались и, проводив нас поклоном, возвращались к своим делам. Илья Иванович, довольный, поглаживал бороду, щурился, улыбаясь, и отвечал на все без исключения приветствия. Видно было, что он рад этому месту, шумливо скачущим вокруг ребятишкам и тому уважению и сердечности, с которыми приветствовали его здешние жители.

У пятой или четвертой по счету избы, с крошечными, высоко расположенными оконцами, Илья Иванович свернул в проезд между огородами, и мы стали спускаться к реке. Здесь, у низкого, сильно закопченного строения, в котором кто-то постукивал молотком по железу, Илья Муромец спешился.

— Эй, Кузьма, чего гостей не встречаешь?

Стук молотка прекратился, и из широкого проема в стене кузницы показался худощавый, но мускулистый, голый до пояса человек в кожаном фартуке. Тронутые сединой волосы были схвачены узеньким ремешком через лоб. Я догадался, что это и есть знаменитый кузнец, к которому мы ехали. Кузнец и Илья Иванович обнялись.

— Вот и опять свиделись! — гудел Муромец басом. — А ты, говорят, от хвори какой-то едва не помер?

— Я-то жив, а вот Даны моей не стало. Вдвоем теперь с дочкой хозяйствуем, — ответил кузнец, надевая рубашку.

Кузнец

Подворье кузнеца Кузьмы стояло на пологом спуске к реке. Кроме бревенчатого жилья и маленького огорода с грядками и тремя яблонями, здесь были хлев, кузница и низенькая банька, приткнувшаяся к плетню у самой реки. Илья Иванович, Кузьма, а вслед за ними и я, ведя за уздечки коней, вернулись проулком на главную улицу, обогнули дом и остановились перед тесовыми низенькими воротами. Это были, как успел я понять, не пиленые, а именно тесанные топором доски, не слишком ровные, но зато прибитые крупными гвоздями с коваными, большими шляпками.

Хозяин широко распахнул ворота, и мы вошли на небольшой, чисто подметенный двор. С левой стороны его было жилище, справа — сарай с навесом, а прямо перед нами чернели низкие открытые двери хлева для коровы и лошади. Под навесом стояла одноосная телега с поднятыми вверх оглоблями, на деревянных подкладках лежали перевернутые вверх полозьями сани.

Все это я рассмотрел, пока расседлывал Орлика и Чубарого. Не зная, куда положить седла, я оглянулся. Позади, на самой середине двора, стояла девчонка в белом длинном платье-рубашке. Она, видимо, стояла здесь уже давно, наблюдала, как я расседлывал лошадей, а потому молча показала рукой на деревянные колышки, вбитые в стену под навесом. Я понял, что сбрую можно повесить на них. Но куда положить седла? И опять девчонка, мотнув двумя светлыми косичками, показала мне на опрокинутые сани. Я кинул на них тяжелое седло Чубарого и нагнулся, чтобы поднять седло Орлика. А когда повернулся к саням, первое седло лежало уже не кое-как брошенным мною, а повернутым войлочными потниками вверх, чтобы они лучше могли просохнуть. И когда только эта девчонка успела его поправить?

— Ты княжич? — спросила она, склонив голову набок и рисуя большим пальцем ноги полукруг на утрамбованной земле дворика. Носик у девчонки был прямой, тоненький и без веснушек, которые я терпеть не могу. И вообще она была ничего. Даже очень ничего. Она, пожалуй, смотрелась бы и в нашем веке.

— С чего ты решила, что я княжич?

— Так, — уклонилась она от ответа и тут же переменила тему. — А у нас сегодня пироги! Я как чувствовала, что к нам гости приедут.

Мы вошли в дом. Жилище кузнеца было просторнее и лучше устроено, чем у Ратибора. Там нары и пол были земляные — здесь деревянные, из плотно пригнанных досок. В стене было даже два небольших оконца, затянутых чем-то похожим на пергамент. Был настоящий стол, а в углу, на бревенчатом срубе, сложена печь с низкой, не доходящей до закопченного потолка трубой. В передней стене кухни была дверь, завешенная медвежьей шкурой, а за ней — еще одна комната, из которой сейчас доносились голоса Ильи Муромца и хозяина.

На деревянных рамах оконец были, как оказалось, натянуты бычьи пузыри. Света они пропускали ровно столько, чтобы в жилище можно было передвигаться, не натыкаясь на пол и скамейки. Но зато не пропускали и комаров. Под черным от копоти потолком висели свежие пучки мяты. У входа на двух поленьях стояла кадушка с водой, прикрытая деревянной крышкой. На полках были расставлены глиняные кувшины, горшки и миски. Я потрогал рукой постель с набитым соломой матрасом, но никакой живности из него не выпрыгнуло.

— Не, блох у нас нет! — рассмеялась девчонка с косичками, все это время смотревшая на меня.

— Эй, Зорянушка! — позвал ее из второй половины избы Илья Муромец. — Глянь-ка, какой я тебе гостинец привез из Киева.

Илья Иванович, откинув рукой тяжелый занавес на двери, вышел к нам, держа на ладони красного цвета бусы. Девчонка взяла их, вся зардевшись от радости, приложила на груди к платью и даже зажмурилась от восторга. Но тут же лицо ее погрустнело, и она протянула подарок назад Илье Муромцу.

— Благодарствую, дедушка. Только не надо мне их.

— Это почему же не надо? — обиженно поднял брови Илья Иванович. — Или не глянутся?

— Глянутся, очень даже глянутся! Да ведь налетят лихие люди, отымут.

— Кто отымет?! — грозно выпрямился Илья Муромец, но, вспомнив, видно, Волчату, крякнул с досады и безнадежно махнул рукой.

— Да ты не кручинься, дедушка. Я вот эти бусы носить стану. Смотри, какие красивые!

И Зорянка сняла с деревянного колышка, вбитого в стену, и надела на шею ярко-красные самодельные бусы из сушеных ягод шиповника. Бусы и в самом деле очень шли к ее светлой головке и личику. Илья Иванович одобрительно хмыкнул и все-таки вложил ей в руку свой богатый подарок.

— Спрячь. На свадьбу наденешь. А ты, Володимирко, коли коней справил, то готовься: в баню сейчас пойдем. Есть у вас бани-то? — подмигнул он мне. — Или нет?

Ни чистого белья, ни мыла, ни полотенца у меня, разумеется, не было. Но оказалось, что Зорянка уже обо всем позаботилась, приготовив и отцу, и Илье Ивановичу, и мне свертки с бельем и мочалки. Мыла, конечно, не было, поскольку люди его еще не придумали. Зато каждый из нас получил в руки пышный, приятно пахнувший свежий березовый веник.

Хозяин повел нас между грядок с горохом, репой, капустой, а потом через смородиновые кусты по узкой тропинке мимо отягощенных плодами яблонь, вниз, к речке. Здесь, на таком расстоянии от воды, чтобы не заливало в половодье, целой улицей стояли бани. Солнце уже спряталось за густой лес на другом берегу реки. Сильно пахло смородиной, крапивой и прокопченными бревнами банных срубов. Отворив скрипучую дверь, хозяин, а за ним и Илья Муромец вошли в предбанник. Я несколько задержался в дверях, потому что там и одному Илье Муромцу было не слишком просторно. Усевшись на скамью, он неспешно стащил через голову пропахшую потом холстинную рубаху, я мысленно ахнул — штангист, настоящий штангист тяжелого веса! Если бы он распрямился да уперся руками в стены, а головой в потолок, то банька бы развалилась, как карточный домик. В этом не было никакого сомнения. Но Илья Иванович вовсе не собирался ее рушить. Раздевшись, он нахлобучил на голову старую шапку с ушами и ловко протиснулся через низенькую дверь в парную.

Вслед за ним пошел кузнец. Хотя он был и ростом пониже, и в плечах много уже Муромца, но крепкий мужик. И тоже весь в рубцах и шрамах от старых ран. Видно, и ему довелось воевать. Скорее всего вместе с Ильей Ивановичем и Ратибором.

Последним полез в парную я. В полумраке с трудом можно было различить сидевших на полке Муромца и Кузьму. Они прогревали тела в пока еще сухом, прокаленном жаре. И хотя я не раз бывал в финских саунах с температурой в сто градусов, здесь, в этой баньке, мне пришлось сразу же опуститься на пол. Уши горели, раскаленный воздух жег ноздри при каждом вздохе. А эти двое, в шапках и рукавицах, только блаженно покряхтывали там, наверху.

— Вроде бы и поддать пора? — произнес Илья Муромец. Кузнец слез с полка, взял в руки большой деревянный ковшик. «Как они могут тут находиться?» — подумал я и, зная, что сейчас станет еще жарче, на карачках полез через дверь обратно в предбанник.

— Закрывай двери! — закричал Илья Муромец. — Жар упустишь!

Повалившись на свежую солому, расстеленную в предбаннике, я с трудом отдышался. Вот это баня! Что там финские сауны! Да и вообще, чем они отличаются от исконно русских бань? Только камни там нагреваются не дровами, а электричеством. А пар точно такой же: пока не кинут воды на каменку, он сухой, а когда плеснут ковшик-другой воды или кваса с мятой, тогда пар «мокрый». Никакой разницы. Та же самая баня. Только появилась она, наша русская баня, намного раньше финской сауны. Еще когда и самой Финляндии не было. А ведь поди-ж ты: во всем мире знают теперь финскую сауну, а не русскую баню. И даже мы сами все чаще баню сауной называем. «Эх, русичи… Да что же мы за народ такой?» — невольно повторил я мысленно слова Ильи Муромца.

А в бане тем временем раздавалось то уханье, то медвежье рычание, то шлепки веников по голому телу.

— Поддай, Кузьма! — кричал Илья Муромец. — Еще малость. Вот теперь ладно, теперь хорошо. Теперь берет!

Первым, красный как вареный рак, выбрался из парной кузнец. Свалившись рядом со мной на солому, он простонал:

— Вот леший… Разве его пересидишь?

А Илья Иванович все покрякивал да поохивал, все хлестал себя веником и вылезать из парной, вроде, не собирался. Наконец вылез и он, весь облепленный березовыми листочками, багровый, пышущий жаром. Не стыдясь, голым, он спустился к реке, плюхнулся с мостков в воду, разогнав волны аж до противоположного берега.

Искупавшись, оба друга снова полезли в парилку. Потом еще раз остужались в безлюдной вечерней реке и опять хлестали себя вениками в нестерпимо горячем пару.

— Ну и баня у тебя! — говорил, отдыхая, Илья Иванович кузнецу. — Каждый раз удивляюсь. Ни у кого такой нет. А ведь я где только не парился! И у древлян, и у вятичей, и в Зубцове-городке, и в Волоке Ламском, и у себя в Муроме. Такой бани, как у тебя, нигде нет. Дух в ней легкий, и жар хорошо держит.

— Это потому, — довольный похвалой Муромца, пояснил кузнец, — что она с понятием строена. Рублена банька из липовых бревнушек, с двойной конопаткой. А потолок глиной помазан да землицей присыпан, чтобы пар верхом не уходил. В каменку только речной голыш кладен, что от воды да жару не трескается. Вот и служит банька верой и правдой. Нам, кузнецам, без хорошей бани никак не возможно.

Поев испеченных на каменке кислых яблочек и выпив жбан кваса, они не спеша оделись в чистое и, умиротворенные, расслабленные, медленно побрели в гору, домой. Теперь настала и для меня очередь мыться. Прежде всего я открыл настежь двери и выпустил весь пар наружу. Потом набрал в деревянную шайку воды и окатил себя ею. Что делать дальше, я просто не знал: намылиться нечем, а одной водой, даже горячей, не вымоешься. Оставалось одно — тоже париться веником. Я забрался на горячие и мокрые доски полка и стал хлестать себя веником. Все было как и у нас в современной бане. Вот только к потолку и стенам нельзя было прикасаться — они пачкались сажей. Но я тут же освоил способ мытья «по-черному». Да и вообще, кажется, я довольно успешно начинал адаптироваться к десятому веку. А что делать? Плачь не плачь, а назад, в свое время, все равно не вернешься.

Чтобы ни в чем не отставать от Ильи Муромца, я, все же натянув трусики, искупался в тихой вечерней реке. Потом, надев чужие, не по росту, холстяные штаны и просторную рубаху, я пошел точно так же, как Илья Муромец с кузнецом, то есть в одном «исподнем», как сейчас сказали бы в нашей деревне. Но эта одежда, оказывается, вовсе не была нижним бельем. Здесь все ходили в одной одежде, не разделяя ее на нижнюю и верхнюю. Да и зачем было надевать две рубашки и двое штанов? Время-то летнее! Вполне достаточно было одной лишь пары. Вот и получалось, что люди днем ходили в той же самой одежде, в которой спали. В конце концов, это даже удобно: не нужно ни раздеваться, ни одеваться. Проснулся, встал и пошел! Никакой возни с переодеванием утром и вечером.

После обильного ужина, состоявшего из ржаных пирогов с рыбой и холодного молока, я, изнуренный предыдущей ночью, а также бурными событиями минувшего дня, завалился спать на отведенном мне месте. Но сразу уснуть не удалось. Но на этот раз не из-за блох, которых действительно не было, а из-за разговора громким полушепотом, который затеяли между собой кузнец и Илья Иванович.

— Сначала я думал, что он немного того… Тронутый, — доверительно говорил Илья Муромец таким «приглушенным» голосом, что мне все было слышно. — Слова говорит непонятные, про каких-то систентов спрашивает. Ну, слово за словом, вижу — так и есть, блаженненький он, заговаривается. Жалко мне его стало. Надо, думаю, с собой его взять, в Карачарово. Пусть у наших живет. Да… А он мне вдруг такие штуковины показал, что я и поверил: или в самом деле из будущего времени отрок сей, или из страны какой-то неведомой.

— Будет тебе, — благодушно сказал кузнец. — Сказки-то не рассказывай. Отрок как отрок. Умом только слабоват. Это верно.

— Вот, вот! И я поначалу такожде думал. Но ты слушай дальше… Утром вчерашнего дня, еще до того, как он на меня вышел, сижу это я при дороге, на горушке, что у Черного ручья. Коню роздых даю, да и сам малость подзакусить решил. Да… Сижу, отдыхаю. Вдруг слышу — в небе гул непонятный. Глянул вверх, а над лесом Змей Горыныч летит.

— Ну Илья! Ну молодец! — рассмеялся кузнец в потемках. — На старости лет сказочки сочинять научился. Да какие занятные!

— Сверху над ним словно крылья прозрачные трепещут, как у стрекозы, — спокойно продолжал Илья Муромец. — На хвосте что-то крутится, а спереди вроде бы как глазище огромный или брюхо прозрачное. А в нем человек сидит.

Кузнец уже не смеялся. Он с тревогой, молча положил руку на лоб Ильи Муромца.

— Вижу, не веришь! — сказал тот, отводя Кузнецову руку и поднимаясь с места. — Тогда на, погляди, руками пощупай.

Илья Иванович достал из мешка отломившийся конец треститовой лопасти моего вертолетика и протянул его кузнецу. Наступила долгая пауза. Лишь слышно было, как кузнец тихонько постучал ногтем по непривычно легкому для него материалу. В сумерках смутно угадывалась его согнувшаяся около оконца фигура. Потом он достал что-то с полки, высек огонь, зажег небольшой светильник из глины, вроде лампадки, и при его свете принялся изучать невиданный доселе предмет.

— Ну что теперь скажешь? — с торжеством спросил Илья Муромец.

— А… каким оно было? — взволнованно спросил кузнец. — То, от чего обломок?

— Так я же тебе говорю: Змей Горыныч! Или дракон. Или птица рукотворная. Называй как хошь. Володимирко ее вертолетом зовет. Она и сейчас на полянке в лесу стоит у Черного ручья. Сверху к ней три крыла приделаны, в центре соединенные. Они крутятся. А это — кусок одного из тех крыльев. Оно погнуто было. Володимирк. и попросил меня впрямить. Я нажал, а оно возьми да и отломись.

— У тебя в руках что хочешь отломится, — ворчливо сказал кузнец и опять начал внимательно рассматривать обломок несущего винта вертолета. Потом подошел к полке с инструментами и начал выбирать и откладывать разные щипцы, напильники, молоточки, зубильца и прочее. Илья Иванович некоторое время молча наблюдал за ним, потом удовлетворенно зевнул и, перекрестившись, сказал:

— Вот и хорошо. Вот и ладно. Завтра утречком и поедем.

— Утречком не получится, — отозвался кузнец. — По дому дел много.

— Ништо. Соберешься. Теперь тебя хлебом не корми, а дай тую рукотворную птицу самому посмотреть да потрогать. Я тебя знаю!

Утром я проснулся позже всех. И первое, что увидел — аккуратно сложенную в стопочку мою одежду. Брюки, майка, рубашка, носки. Все выстиранное, заштопанное, зашитое. Вычищенные и смазанные жиром сапожки-боярки стояли тут же. Я быстро оделся и вышел наружу. На дворе кузнец смазывал чем-то втулку снятого с оси тележного колеса. Это была даже и не телега, а как бы большая тачка с двумя колесами, у которой вместо ручек были оглобли, выструганные из тонких бревнышек. Причем там, где настил телеги опирался на ось, они были прямоугольного сечения, а потом, сужаясь, переходили в обычные круглые оглобли. Никаких рессор у телеги, разумеется, не было.

Подняв обтянутое железным ободом колесо, кузнец ловко насадил его на железную ось, повернул телегу, и она встала теперь на оба колеса. Я хотел спросить, где Зорянка, чтобы поблагодарить ее за выстиранную и починенную одежду, но в это время ворота открылись и с коромыслом на плече появилась она сама. Ее тоненькая фигурка гнулась под тяжестью двух деревянных ведер. Я подбежал, чтобы помочь, но она легко поставила ведра на землю и улыбнулась мне.

Ведра оказались не такими уж тяжелыми, как я думал, потому что они были значительно меньше наших. Я взял оба ведра за веревочные дужки и спросил, куда их нести. Зорянка подвела меня к глиняному горшку с оттянутым носиком, висевшему в углу двора, и показала мне на него. Я поднял одно ведро и осторожно наполнил водой этот своеобразный умывальник. Остальную воду мы вылили в стоявшее на дворе корыто, из которого пили куры.

Потом Зорянка вынесла из дома полотенце и, стоя рядом, ждала, пока я умоюсь. Она смотрела на меня с удивлением и даже чуть-чуть испуганно. Наконец-то нашелся здесь человек, на которого мое появление действительно произвело впечатление!

— А где Илья Иванович? — спросил я, чтобы рассеять почему-то возникшую неловкость.

— На реку поехал, коней поить.

Я поблагодарил Зорянку за одежду, и она вся зарделась от удовольствия.

— Я одёжу твою со щелоком выстирала. А все равно пятна зеленые на рубашке остались, — огорченно покачала она головой. — И кто это тебе такую хорошую одёжу сшил? Мать или сестра? Стежки такие уж маленькие, что и сказать нельзя. А пуговки не понять из чего сделаны. Ты поел ли? Иди в избу, там тебе ежева оставлена.

На столе, прикрытые чистым холщовым полотенцем, стояли кувшин с молоком, глиняная кружка и миска с медом. На глиняной тарелке лежал большой кусок вчерашнего пирога. Я с аппетитом принялся за еду, одновременно рассматривая кузнецово жилище, но уже при дневном свете. Оно оказалось просторнее, чем я думал вначале. В дальнем углу комнаты стояло странное сооружение из деревянных брусьев, валиков и веревок.

— Что это? — спросил я у Зорянки.

— Кросно. Неужто не знаешь? Как же у вас холсты ткут?

Я понял, что передо мной был древний ткацкий станок. В принципе он состоял из двух деревянных валиков, на одном из которых были густо навиты нитки, а на другом — уже готовая материя. Между ними на веревочках была подвешена большая деревянная гребенка, между ее зубчиками пропущены нитки, из которых и ткался холст. Севшая за станок Зорянка нажала ногой одну из педалей, подвешенных на веревочках, часть ниток поднялась, и она ловко просунула под ними челнок с поперечной ниткой. Потом Зорянка нажала на другую педаль, эти нитки опустились вниз, а поднялись другие. Пристукнув гребенкой продернутую челноком поперечную нитку, она снова пропустила его, но теперь уже в обратную сторону. Я пришел в ужас: сколько же раз надо продернуть челноком нитку, чтобы соткать хотя бы один метр ткани! Ведь за один ход челнока она удлиняется всего на толщину одной нитки. Да еще сами эти нитки нужно было вручную скрутить из льняной кудели.

— Эвон у меня ниток сколько! — похвасталась Зорянка, показывая на большие клубки, лежавшие на полке. — Зимой вечера длинные, вот мы, девушки, и прядем при свете лучины. Песни поем да пряслица крутим. Весело!

«Уж куда как весело, — подумал я. — Каждую ниточку руками свивать». Да еще, как оказалось, лен надо было сначала надергать, вымочить, истрепать, вычесать и только после этого можно было накрутить, то есть напрясть, из него ниток. А из них на таком вот станке вручную, ниточка за ниточкой, наткать кусок материи на рубашку или на полотенце. Сколько же труда надо затратить, чтобы одеть всю семью? Мне даже жарко стало, пока Зорянка обо всем этом рассказывала.

— Выходит, вы все-все сами делаете? — спросил я ее. — И хлеб, и одежду, и посуду?

Она рассмеялась:

— Кто же за нас делать будет? Ну, посуду глиняную, соль, мед, ведра, кадушки, овчины выделанные отец на железные вещи выменивает. А все остальное со своего огорода берем да с нивы. Ничего, не хуже людей живем! — добавила она с гордостью.

Я вышел на улицу. Молчаливый кузнец укладывал на телегу мешки, узлы, инструменты. Ильи Ивановича нигде не было видно. Я вышел за ворота. Поросшая мелкой травушкой-муравушкой улица вправо постепенно спускалась к реке, а влево поднималась полого вверх, к деревянной крепости на холме. Я, конечно, пошел туда.

По обе стороны улицы стояли деревянные высокие, хотя и одноэтажные, избы с маленькими окошечками. Между ними были огороды, отделенные от улицы и друг от друга высокими плетнями из можжевеловых жердей. Жерди эти, с тонкими и гибкими вершинками, были так плотно «вплетены» между двумя внизу и вверху проложенными горизонтально тонкими бревнышками, закрепленными на врытых в землю столбах, что сквозь такой частокол ни зайчишка не проберется, ни тем более кабан не пролезет. Да и куры, свободно бродившие по улице, через такой плетень не перелетят. Ведь курице обязательно нужно сначала взлететь на забор, сесть на него, оглядеться, выбрать место для посадки, и лишь после этого она отважится слететь, вернее спрыгнуть на землю. Ну а на таких гибких вершинках частокола разве что воробью сидеть удобно.

Я прикинул — сколько же можжевеловых жердинок потребовалось на такой забор нашему хозяину? Оказалось, что на один погонный метр частокола уходило, в среднем, двадцать кольев высотой около трех метров. А забор по улице тянулся метров на двадцать. Да в глубину, отделяя огород кузнеца от соседних, еще метров на шестьдесят — семьдесят. В общем не только кузнецу Кузьме, но и каждому хозяину других участков пришлось заготовить и привезти из леса что-то около двух тысяч можжевеловых кольев. Работенка! Но зато огороды у них ни зимой, ни летом никакая лесная тварь не повредит. Кроме ворон и сорок, конечно.

Но оказалось, что и против них меры приняты: на каждом огороде стояло пугало, а то и два. Точь-в-точь такие же, как и теперь еще можно встретить — шест с поперечиной, на которую, как на плечи, накинута старая одежонка, а вместо головы на вершину шеста надет лопнувший глиняный горшок. Меня особенно умилили эти огородные пугала. Больше тысячи лет прошло, а они все такие же! Конечно, в крупных современных фруктовых садах и на овощных плантациях для отпугивания птиц сейчас применяются электронные устройства, но во многих местах я своими глазами видел пугала с глиняными горшками вместо голов!

Вот она, неравномерность развития! В важнейших вопросах технический прогресс ушел от десятого века буквально в космические дали, а в чем-то, в кое-каких мелочах остался на месте. Раньше я об этой неравномерности общественного развития как-то не задумывался, а теперь этот закон сам бросился мне в глаза. Вот бы в школе об этом доклад сделать! Но что теперь вспоминать о школе. Больше я ее не увижу.

Наверху улица упиралась в ворота крепости. Они были распахнуты, и по бревенчатому мостику, перекинутому через ров, я вошел внутрь. Оказалось, что стены крепости были сделаны не из одного ряда бревен, как в святилище Ратибора, а из двух, между которыми была насыпана земля. Причем внутренний ряд бревен был ниже наружного почти на рост человека, и защитники крепости, стоя на земляной засыпке, могли, прикрываясь высокой наружной стеной из бревен, отражать нападающих.

Но похоже было, что на эту крепость давно уже никто не нападал. Бревна подгнили от времени, ворота перекосились, и закрыть их было нелегко. Внутри стояли пустые бревенчатые строения, навесы для скота, колодец с тесовой крышей, почерневшей от непогоды и времени.

И нигде никого! Только дурашливый поросенок с черными пятнами гонял по заросшей травкою площади золотистого петуха. Стараясь сохранить достоинство, петух, растопырив крылья, возмущенно квохтал, отбегая в сторону, а поросенок, забыв о нем, увлекся какой-то особенно вкусной травинкой, потом, взбрыкнув сразу четырьмя ногами, опять кинулся за золотистым красавцем.

По старым бревенчатым ступенькам я забрался на крепостную стену и стал обходить ее поверху. С противоположной стороны от деревни, под холмом, на котором стояла крепость, текла еще одна совсем небольшая речушка, впадавшая в большую почти под прямым углом. В этом-то треугольнике и стояла крепость, что значительно облегчало ее оборону. Неподалеку от крепости, вверх по малой реке, дымились печи, устроенные под навесами из корья. А еще дальше к лесу виднелись кучи земли, из которых тоже струился дым. Около печей и у этих дымящихся куч были видны люди.

Я спустился со стены и через ворота вышел из крепости, чтобы поближе посмотреть, чем были заняты люди на берегу той маленькой речки. Оказалось, что здесь работал своеобразный металлургический комбинат. Под навесом ближайшей ко мне печки, похожей на большущий кувшин с узким горлом, работали старик и два парня. Парни раздували мехами печь через глиняную трубу, вделанную в нижнюю часть печи, а старик, нагнувшись, внимательно следил через небольшое отверстие за ее огненным нутром. Казалось, он не только смотрит, но даже принюхивается к раскаленной массе в печи.

— Будя! — сказал он, и парни тотчас перестали качать воздух. Пошуровав в огне длинными железными клещами, старик ухватил и ловко вытащил из разломанного отверстия добела раскаленную массу. Положив ее на большой ровный камень, старый доменщик скомандовал:

— Почали!

Парни стали бить молотами по мягкой, брызгавшей искрами массе, расплющивая ее в лепешку. Старик переворачивал ее, подставляя под удары то одной, то другой стороной. Левой рукой он отбрасывал с камня метелочкой из прутьев раскаленные капли выдавливаемого из металла шлака.

Наконец, когда ком железа превратился в круглую, выпуклую с одной стороны лепешку, старик прекратил работу. Утирая пот, парни опустили на утрамбованную землю молоты, присели на деревянную колоду. Старик, положив клещи с длинными рукоятками, взглянул на меня:

— Али не видел, как железо делают?

— Не видел, — признался я, потому что в самом деле никогда не бывал на металлургических предприятиях. Конечно, из школьных учебников я знал, что такое домна, мартен, кокс, кислородное дутье и прочие премудрости. Я знал, что из руды в домнах получают чугун, а из чугуна в мартеновских печах варят сталь, то ли прибавляя, то ли уменьшая в нем содержание углерода. Но здесь все было совсем по-другому.

— Добрая крица получилась! — удовлетворенно кивнул старик на лежавшую на плоском камне лепешку. — Илья-то, слыхать, не успел приехать, а уже опять на Оку собрался? И Кузьма с ним поедет?

Я не нашел, что ответить, и только кивнул. Старик и парни с любопытством рассматривали меня. Чтобы отвлечь их, я спросил, показывая на дымящуюся неподалеку кучу земли:

— А там что?

— Уголь жгут, — пояснил доменщик. — У нас в селе почитай все по железному делу работают. Кто уголь березовый для домниц выжигает, кто руду копает, кто крицы печет, а кто в кузницах молотком стучит. Ты сам-то откуда, из каких краев к нам приехал?

И опять я не знал, что ответить.

— Володимирко-о! — долетел до нас спасительный голос Зорянки, и я увидел, что она бежит от деревни по краю еще не сжатого хлебного поля. Длинное белое платье ее билось вокруг ног. Косички с красными лентами прыгали на плечах. Она раскраснелась от бега, глаза у нее смеялись, но лицо сохраняло серьезную озабоченность.

— Экий ты непутевый! — с ласковой укоризной, как маленькому, сказала она. — Я все вкруг обегала, тебя искамши. Ехать пора. Илья Иванович гневается.

Я попрощался с доменщиками, и мы пошли с Зорянкой по мягкой пыльной дороге вдоль поля.

— Это рожь? — спросил я, чтобы заполнить хоть чем-то паузу в разговоре, а также показать свою эрудицию в сельскохозяйственных вопросах.

— Жито! — ответила Зорянка, и мы опять замолчали, потому что я даже не слышал и не читал о таком злаке. Мы шли рядом и оба старательно смотрели прямо перед собой, но я видел ее и знал, что она тоже видит все, что отражается на моем лице. «А ведь она очень даже ничего!» — снова отметил я и стал еще строже. И все-таки видел ее носик, мягкий овал подбородка, длинные ресницы и маленькое розовое ушко. Да, она явно могла бы дать хоть десять очков вперед любой девчонке из нашего класса или даже всей школы.

Я с любопытством смотрел, как женщины, в таких же длинных холщовых платьях, как на Зорянке, низко согнувшись, вручную жали небольшими серпами рожь, или, как ее назвала Зорянка, жито. Каждая из них набирала в левую руку столько стеблей ржи, сколько могла ухватить, срезала их быстрым движением серпика, захватывала в руку еще пястку стеблей, снова срезала их и, набрав полную пясть, складывала срезанные стебли на расстеленный по земле жгут, свитый из таких же стеблей сжатой ржи. Когда их набиралось достаточно для одного снопа, женщина, прижав коленом, связывала его. Потом, поставив сноп вертикально, выравнивала, стуча торцом по земле, и оставляла лежать на жнитве.

«Ничего себе работенка!» — уже в который раз за сегодняшний день подумал я, когда женщина, мимо которой мы проходили, с трудом распрямилась и вытерла рукавом потный лоб.

— Ты куда это, Зорянка?

— Уезжаем! За Оку. С Ильей Ивановичем.

— Ой, надо сходить попрощаться! Когда еще теперь Илья Иванович к нам приедет.

И тотчас все женщины, засунув за опояски серпы и поправляя платки, закрывавшие лица от солнца, направились вслед за нами в деревню.

Перед домом кузнеца стояло уже человек тридцать. Не только старики с ребятишками, но и взрослые, прервавшие работу ради такого случая. Все они толпились вокруг Ильи Муромца, и мне даже показалось обидным, что на меня, человека из будущего, никто не обращает внимания. Но ведь об этом и знали только лишь трое: сам Илья Муромец, кузнец и его дочка. А уж она-то на меня все глаза проглядела. Так что обижаться мне было не на что.

Хозяин дома припер двери снаружи палкой, чтобы какая-нибудь животина не забрела в пустующее жилище, и, повернувшись, поклонился народу:

— За домом моим да коровушкой доглядайте.

— Не бойся, доглядим.

— Езжай, Кузьма, коли надо. И ты, Зорянушка, не кручинься. Корову твою напоим-накормим. И про кур не забудем.

Еще раз поклонившись народу, Кузьма подошел к телеге, взял вожжи. Зорянка, попрощавшись с подружками, влезла на прочно увязанный, прикрытый кожами воз и уселась рядом с отцом. Мы с Ильей Ивановичем сели на своих лошадей.

— Что же ты, Илья Иванович, от самого праздника уезжаешь? — спросила, улыбаясь, миловидная женщина. — Погулял бы с нами на Перуновы дни!

— Оставайся! — поддержали ее другие. — Мы и пива уже наварили, меды сыченые приготовили.

— Недосуг мне, хозяюшки. Дело есть, — сказал Илья Муромец и еще раз, уже на коне, поклонился направо и налево, сколько мог повернуться в своем железном боевом одеянии. Его щит и копье лежали на возу, тяжелая булава висела рядом с седлом. На самом богатыре были кольчуга да шлем островерхий. К наборному кожаному поясу был пристегнут меч в простых, с медными бляшками, ножнах.

Сопровождаемые чуть ли не всем населением деревни, мы спустились улицей к переезду через реку. Это был не мост в прямом смысле слова, а длинный, связанный из бревен плот, поставленный поперек реки от одного до другого берега. Держа коня в поводу, Илья Иванович взошел на этот плавучий мост, повернулся к народу и снова поклонился.

— Живой буду, так по зимнему времени еще свидимся! Приеду к вам погостить, в баньке попариться.

— Приезжай, Иваныч. Ждать будем! — за всех ответила пожилая, но еще статная женщина.

Телега застучала колесами по бревенчатому настилу моста. Провожающие замахали руками. Зорянка отвечала им тем же. Плавучий мост заметно осел в воду под тяжестью катившейся по нему телеги. Но когда я посмотрел назад на Чубарого и Илью Ивановича, то мост под ними просел еще ниже. Вода выступила между бревнами, течение понесло вниз сенную труху и кусочки высохшего конского навоза.

Босоногие мальчишки, удившие с моста рыбу, почтительно и восторженно смотрели нам вслед. Темная вода в реке текла медленно и спокойно. Старый, дуплистый осокорь свешивался над рекой с того берега, полоща свои плакучие ветви в тихой воде.

Волки

Сразу после переправы мы свернули вправо и поехали вдоль реки, постепенно поднимаясь вверх по лесистому косогору. Я спросил Илью Ивановича, почему мы едем к вертолету не прежней дорогой.

— Тут маленько поближе будет, — ответил он. — Русский человек любит дорогу спрямлять. Не замечал?

Я вспомнил многочисленные тропинки, проложенные пешеходами напрямик через наши городские скверы, и рассмеялся. А ведь верно! Никто не хочет у нас огибать углы геометрически правильных зеленых газонов. Обязательно каждому надо пройти напрямик, хотя бы и вытаптывая траву. Видимо, это спрямление углов в натуре русского человека, коль сам Илья Муромец об этом заговорил. И сколько бы ни ставили дощечек с надписью «Проход запрещен», сколько бы ни устраивали проволочных и иных загородок, все равно люди спрямляют дорогу и вытаптывают газоны.

Рядом с нашим домом в Москве находится один научно-исследовательский институт. И конечно, вся его территория окружена солидным, сделанным из толстых железных прутьев, забором. И вот, чтобы сократить дорогу к автобусной остановке, сотрудники института стали лазить через забор. Кстати, именно на этом месте проектировщиками была предусмотрена калитка, но администрация всегда держала ее под замком, поэтому сотрудники, даже женщины, перелезали в этом месте через калитку.

Чтобы отвадить их, комендант испачкал верхнюю часть калитки мазутом. Сотрудники налепили на испачканное место газеты и продолжали лазить. Тогда комендант накрутил на нее колючую проволоку. Но сотрудники института не отступили: кто-то принес из дома кусачки и перелаз был расчищен. Тогда администрация пошла на затраты и наварила на калитку и соседние части забора острые металлические штыри. Не помогло! Уже через день три из них были спилены, а к забору кто-то приволок ящик, чтобы удобнее было перелезать.

В конце концов демократия победила: замок на калитке сняли и люди стали ходить прямой тропинкой к автобусной остановке. И ничего от этого не случилось, никто институт не ограбил, так что и забор вокруг него оказался совсем ненужным.

Одно время я ходил на тренировки в гимнастическую секцию Дворца пионеров, что на Ленинских горах. И всегда удивлялся: зачем его огромная территория обнесена железным забором? Ведь вход туда совершенно открытый, даже никаких ворот нет. А забор все-таки сделан! Правда, все равно его проломили во многих местах, чтобы ходить напрямую. Или взять заборы и решетки вокруг больниц, школ и даже жилых домов. Зачем они?

— У вас что, татей развелось много? — выслушав мой рассказ, осторожно спросил Илья Муромец.

— В том-то и дело, что нет! — возразил я. — Воров у нас нисколько не больше, чем было. А вот заборов полным-полно.

Некоторое время мы ехали молча. Потом кузнец повернулся ко мне и, испытующе глядя прямо в глаза, спросил недоверчиво:

— Это что же выходит? У вас на заборы железо тратят?!

— Да у нас его много.

— Все одно, — осуждающе покачал головой кузнец. — Где это видано, чтобы железо на забор изводить? Безлепица!

И я понял, что мы, далекие потомки Кузьмы, многое потеряли в его глазах. Он долго еще вздыхал, огорченно чмокал губами и время от времени ворчал про себя:

— Это что же такое? Заборы из железа? Зачем это? Ну и ну!

Мы ехали теперь густым лесом. Телегу сильно трясло на обнажившихся из-под почвы корнях, и Зорянка соскочила на землю. Я предложил ей сесть на Орлика позади меня, но она только покачала головой, сорвала ромашку и стала на ходу отрывать у нее лепестки. Я слез с коня и пошел рядом с ней. Все девчонки одинаковые. Вот даже на ромашке она гадает как наши, то есть мои бывшие современницы.

Не знаю, на каком слове оторвала Зорянка последний лепесток ромашки, но, бросив желтую общипанную головку цветка, она весело улыбнулась и тут же, очень довольная, попросила меня что-нибудь рассказать о будущем. «Какое оно?» — спросила она, как спрашивают о городе, в котором еще не приходилось бывать. Со взрослыми я избегал говорить о нашем времени, а с ней, почти ровесницей, мне было легко и просто. И я начал рассказывать про многоэтажные каменные дома, про железные и асфальтовые дороги, про белоснежные теплоходы на Оке, про самолеты, про то, как установили на Луне телескоп и создали там жилища, как люди научились говорить и видеть друг друга, находясь в разных городах или даже странах.

Зорянка ахала, удивлялась, но верила, потому что я старался объяснить как можно проще, понятнее. Вот, например, говорил я, в их деревне улица у моста, где почва сырая, вымощена деревянными поперечными брусьями. А если на них положить железные ровные полосы, чтобы по ним могли катиться колеса? Ведь по ровной такой полосе с желобком можно будет быстрее ездить. Вот у нас так и сделали. По железным полосам-рельсам на железных колесах едут не телеги, а целые дома. Вагоны. И так быстро едут, что на ходу даже спрыгнуть нельзя — разобьешься. В этих домах-вагонах есть скамьи и постели. Вечером ляжешь спать в Муроме или в Рязани, а на другой день проснешься уже в Киеве или в Чернигове!

В общем, все шло хорошо, пока я не начал рассказывать о метро. Тут Зорянка забеспокоилась и стала меня отвлекать от бредовых, по ее мнению, разговоров. Она никак не могла понять, зачем людям понадобилось лезть под землю, прокладывать там дороги. Ведь так просторно вокруг. И лесов, и полей, и лугов видимо-невидимо на Руси. Живи, где захочется. Выбрал место получше, построил жилище на берегу речки, поле себе расчистил — и живи! А не понравилось, так и в другое место можно уйти. «Зачем друг на друга дома ставить?» — недоумевала она.

И как ни старался я объяснить ей преимущества городской жизни, она не соглашалась. И чем больше я горячился, тем тревожнее и заботливее смотрела она на меня. Нет, она верила, что я действительно пришел к ним из будущего, верила многому из того, что я говорил, но в то же время по ее лицу было видно, что на моем примере она убедилась: в будущем тоже бывают не совсем психически здоровые люди. Во всяком случае, она вдруг стала во всем со мной соглашаться и все настойчивее старалась перевести разговор в другое русло. Она сорвала у дороги вьющееся растение, понюхала его и передала мне.

— Это как у вас называется?

— Вьюнок! — сердито ответил я.

— А у нас «вязель»! А вот это? — показала она на красный с белыми крапинками мухомор.

— Мухомор! — довольно резко сказал я и, вскочив на Орлика, пустился догонять уехавшего вперед Илью Муромца.

Солнце припекало так, что даже сквозь кроны деревьев жгло голову. Илья Иванович, сняв кольчугу и шлем, ехал теперь в одной холщовой рубахе. Его темные, с проседью волосы растрепались, капельки пота блестели на загорелом лице. На губах застыла задумчивая улыбка, словно забыла сама о себе среди зеленых кустов, запаха сена и птичьего щебета.

Дорога шла теперь уже не сплошным лесом, а лугами и перелесками. Вскоре она вывела нас на простор Окской поймы. Среди волнующегося моря некошеной, высокой травы были разбросаны озерки и старицы, окаймленные зарослями кустарника. Над нами с жалобными криками кружились чибисы. Важно вышагивали по берегам озер серые журавли и белогрудые аисты. Хлопали крыльями по воде утки и гуси.

На один из пригорков, совсем близко от нас, выбежали две большие серые собаки, высунув красные языки. Они остановились, подняв торчком короткие треугольные уши. Мой Орлик заволновался, всхрапнул и подвинулся поближе к Чубарому.

— Илья Иванович, посмотри-ка — собаки! — показал я Муромцу.

— То не собаки, — спокойно сказал он. — То волки. Он, как ни в чем не бывало, продолжал ехать. И мне тоже совсем не было страшно. Я привык уже чувствовать себя в полнейшей безопасности рядом с Ильей Муромцем. Совсем так, как мой Орлик рядом с могучим, спокойным Чубарым.

Когда я оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на настоящих диких, а не в зоопарке, волков, их уже не было. Они исчезли, растворились как призраки. Между тем Илья Муромец, приподнявшись на стременах; стал пристально вглядываться в даль. Я тоже из-под руки посмотрел вперед, в это знойное травяное море. Но ничего примечательного, кроме самого обыкновенного дымка от костра, не увидел. Странно, но, как оказалось, этот дымок и пасшиеся неподалеку от него лошади, беспокоили Илью Ивановича. Он оглянулся на телегу и сказал, чтобы я держался подле нее.

Нас уже заметили. Человек, поднявшийся от костра, надел сверкнувший на солнце посеребренный шлем и накинул на плечи плащ красного цвета. Когда мы подъехали ближе, я узнал в нем Волчату.

— Вы чего это, аки волки, в лугах шастаете? — строго спросил его Илья Муромец, положив руку на рукоять своей булавы.

— А что же нам, сирым, делать? — нехорошо улыбаясь, возразил Волчата. — Мужичков трогать ты не даешь, а есть-пить надо. Вот мы и надумали на охоту съездить, — подмигнул он своим ратникам, больше смахивающим на бандитов. — Вот завалим одного матерого зубра, глядишь, и разбогатеем.

— Давно бы так! — простодушно согласился Илья Муромец. — Эвон сколько зверя вокруг. Только ленивый без мяса сидеть станет. А хлебушка и купить можно. Деньги у вас водятся, знаю.

— Куда теперь путь держишь, Илья Иванович? — уже серьезно и внешне вполне уважительно (что-то уж больно быстро он переменил интонацию) спросил Волчата.

— Да вот на черниговскую дорогу хотим выбраться, — ответил Муромец. — Перевоз-то стоит еще у Долгого переката?

— Стоит. Так ты там хочешь через Оку переправиться?

— Там. Вишь, с телегою мы. Без перевозу не обойдешься.

Пока они обменивались этими, как мне казалось, малозначительными фразами, я с интересом рассматривал живописное воинство Волчаты. У костра сидели около десяти человек. Физиономии у них, мягко выражаясь, были не очень-то привлекательные. У одного под глазом темнел здоровенный синяк, у другого на давно не бритых щеках торчали пучки рыжей щетины, третий, в коричневой с большим белым пятном меховой безрукавке, глядел на меня так, словно примеривался, как бы половчее проткнуть меня своим коротким копьем. Его рыжевато-коричневая безрукавка с белым пятном мне показалась знакомой. Не ее ли я видел в лесу на том человеке, что мелькнул в кустах, когда я ходил за водой для оленухи? Если так, то эти люди выслеживают нас. И здесь они тоже совсем не случайно. Не зря они перемигиваются, не зря смотрят на меня как на лакомую добычу. Наверное, они проведали, кто я такой. И решили меня похитить, захватить человека из будущего. Иначе зачем им преследовать нас?

Мне стало страшно. Но ведь рядом со мной был сам Илья Муромец! Чего мне бояться какой-то кучки бандитов? Они не решатся на нас напасть. И я, успокоившись, снова стал с любопытством рассматривать этих сухопутных пиратов. Одеты кто во что. И оружие у них было самое разное — луки со стрелами, копья, кистени, дротики и рогатины, большие ножи в деревянных чехлах, привязанных к поясам. У одного в руках была всего лишь тяжелая, узловатая дубина. «Уж не с ней ли он собирается охотиться на зубра?» — хотел я спросить у Муромца, но он уже утратил интерес к этой компании.

Мы не спеша поехали дальше. Илья Иванович на всякий случай, прикрывая нас от возможного нападения, немного приотстал, но потом, еще разок оглянувшись и окончательно успокоившись, снова занял свое привычное место во главе небольшого отряда.

К середине дня дорога в последний раз пересекла клин соснового бора, вдававшийся в пойму реки, и вывела нас к Оке. Здесь, под тремя старыми ветлами, стояло крытое дерном жилище. На берегу лежала перевернутая вверх днищем большая просмоленная лодка. На воде, у пристани, сколоченной из бревен и досок, стояла еще одна. А к ней, как детеныш при матке, притулился маленький долбленый челнок.

На воткнутых в землю шестах сушился невод. Ясно было, что тут жили рыбаки. Еще на дальних подступах к жилищу нас встретили лаем собаки. Теперь, когда навстречу вышел хозяин, они сразу же замолчали и спокойно улеглись под плетнем в выкопанные в песчаной земле ямки. Видимо, собаки привыкли к появлению незнакомых людей.

Хозяин внимательно оглядел нас и поздоровался.

— Сейчас переправляться станете или передохнете малость?

— Передохнем, — сказал Илья Муромец, слезая с Чубарого. — Ишь, какая жарынь наступила… Ушицей накормишь?

— А как же! — широко улыбнулся хозяин перевоза. — Чай на реке живем, рыбы хватает.

Светловолосый парень, немного постарше меня, отвел под уздцы нашу лошадь с телегой к реке и стал ее распрягать. Сам хозяин привязал к коновязи Чубарого. Расседлав своего Орлика, я тоже привязал его рядом.

Чуть в стороне от пристани, по колено в воде, удил рыбу парнишка лет десяти. Я подошел к нему. В деревянной бадейке плескалась пойманная им рыба: крупные, сантиметров по двадцать длиной, окуни, плотва, красноперки. Рукой я ощутил сильные, брыкливые рыбьи тела, и мне ужасно захотелось поймать самому хоть одну такую же.

— Дай поудить! — сказал я мальчишке, который с любопытством смотрел на меня.

— На! — охотно согласился тот и, прежде чем передать мне удочку, стал насаживать червяка, достав его из висевшей на груди плетеной берестяной коробочки. Насадив, он плюнул на червяка и сказал:

— Ловись рыбка большая и маленькая, молодая и старенькая!

Этот парнишка произнес известное и нашим рыболовам присловье вполне серьезно, как необходимое заклинание. Он верил в магическую силу этих слов и от души желал мне удачи.

Я взял у него из рук хорошо просушенное березовое удилище с волосяной, доселе мною не виданной леской и закинул. Поплавок из сосновой коры сразу ушел под воду. Я подумал, что это задев. Ведь не может же рыба клюнуть так быстро, после первого же заброса! Но это оказалась поклевка. Причем очень решительная. На крючке сидело что-то живое. Я тащил, а оно упиралось, не шло, кидалось из стороны в сторону. Но продолжалась эта борьба недолго. Секунда-две и я выдернул из воды сверкнувшую серебром рыбину. Она тяжело шлепнулась на песок и запрыгала, стараясь уйти опять в воду. Мальчишка схватил ее, и мы стали освобождать ее от крючка. Это оказалась крупная, очень красивая, с яркими плавниками и серебристым отливом на чешуе красноперка. Я таких никогда не видел!

Сунув рыбу в бадейку, босоногий белоголовый пацан молча снял и протянул мне коробочку с червями. Это было признание меня как вполне квалифицированного удильщика. Он как бы говорил: «Раз умеешь, насаживай червяков сам». Я взял в руку крючок. Он был крупный, не меньше пятнадцатого номера по нынешним меркам, кованый, с очень острым жалом и длинной бородкой. Видно было, что мастерил его понимающий человек. Но не было в нем современного лоска и фабричной законченности. Удивила меня и леса. Вся она состояла из коротких, сантиметров по тридцать, обрезков, связанных между собой узлами. Поэтому, чтобы передвинуть по леске поплавок, приходилось вытаскивать из него палочку-затычку, а потом снова вставлять ее.

Насадив червяка, я отошел на несколько метров вверх по реке, где было поглубже, и снова закинул. И опять поплавок почти сразу нырнул под воду. На этот раз я вытащил окуня. Потом еще и еще одного. Потом крупную плотву и голавлика граммов на триста. И тут почувствовал, что мне стало неинтересно ловить. Слишком много в реке было рыбы. Ее не нужно искать, выжидать, не требовалось ни умения, ни упорства, ни выдумки. Да и зачем мне нужна эта рыба? Ведь я не мог принести ее домой, показать своим соседям, приятелям. Вздохнув, я отдал мальчишке червей и удочку, ополоснул руки и вновь поднялся на берег.

Илья Иванович, кузнец, Зорянка и хозяин перевоза, человек лет пятидесяти, уже сидели за столом, устроенным под тенистым, развесистым деревом. В нескольких шагах от врытого в землю стола был устроен очаг. Женщина с косами, уложенными вокруг головы венком, варила в большом закопченном котле уху.

Не знаю почему, но мне все время хотелось есть в этом древнем мире. То ли воздух здесь был такой, то ли от езды на лошади возникал аппетит? Давно ли мы с Ильей Муромцем перекусывали перед дальней дорогой, а я уже опять нетерпеливо принюхивался к аромату ухи, доносившемуся от очага. Но вот хозяйка разложила на столе деревянные ложки, а хозяин отрезал от каравая хлеба, прижатого к груди, ровный, от края до края ломоть и разделил его на куски.

— Ухи ешьте вволю, а хлебушка у самих маловато. Не родит тут земля-то. На привозном хлебе живем.

— Ништо! — сказал Илья Муромец. — Хлеб у нас свой. Был бы приварок.

Хозяйка поставила на стол большую глиняную миску с горяченной ухой. Илья Иванович, перекрестившись, взял ложку. Хозяин, прежде чем начать есть, встал и поклонился идолу, вкопанному в землю перед жилищем. А кузнец, так же как и я, просто стал хлебать уху без всяких молитв и поклонов. «На Руси каждый верит как хочет!» — вспомнил я слова Ратибора и подумал, что кузнец, наверно, вообще не верит в богов.

Ах, что это была за уха! Наваристая, густая, ароматная. По вкусу я без труда определил, из каких рыб она была сварена. Были здесь и белый, несколько клейковатый, судак, и нежный голавль, и полосатые окуни, и большие, с желтыми прожилками жира, куски осетрины. Ну и естественно перец, лук, лавровый лист, укроп, несколько долек моркови, но ни одного кусочка картошки, которую Колумб еще не успел привезти из Америки на наш континент.

Едва только мы управились с первой миской ухи, как снизу, из-за поворота реки, показалась большая четырехвесельная лодка. Гребцы, натужно выгибая спины, махали веслами часто и сильно. Опытный кормчий направлял лодку вдоль самого берега, где течение послабее. И все-таки она приближалась к нам медленно, с трудом. Перевозчик положил ложку на стол, вытер тыльной стороной руки немного поседевшие усы и удовлетворенно пояснил Илье Муромцу:

— Раньше я подставу свою не здесь, а ниже держал. Перед самым перекатом, на тиховодье. Грести там легко, без натуги. Спросишь, бывало, — не надо ли бечеву подать? «Ништо, — отвечают, — сами поднимемся». А как на перекат выгребут — и рады бы помощи, да не возвращаться же? Иные якорь кинут или за берег зацепятся, зовут меня, чтобы помог. Морока! Вот я и переселился в прошлом году сюда, повыше. Пусть, думаю, сначала попробуют — каков он, перекат здешний. Недаром его Долгим зовут. Ишь, намахались веслами как, сердешные… Сейчас причаливать станут.

И верно: кормчий, заметив на берегу жилье и людей, повернул лодку к берегу, где была устроена дощатая пристань. Сидя за столом, мы сверху видели, как причаливала лодка. Четыре гребца дружно подняли вверх весла. Стоявший на носу человек кинул канат с петлей старшему сыну перевозчика. Тот ловко надел ее на торчавшую из настила сваю. Уставшие гребцы остались сидеть в лодке, а кормчий, в красной рубахе, в лихо заломленной шапке, но босой, легко перескочив на пристань, поднялся к нам.

— Добрым людям будь все по-доброму! — весело приветствовал он, отвесив общий для всех поясной поклон.

— И вам того же! — ответил хозяин, подвигаясь на скамейке, чтобы освободить место. — Садись, добрый человек, ушицы отведай. Да и гребцов своих позови.

— Благодарствую. Недосуг нам. Перекат-то здешний далеко ли тянется?

— Ровно три поприща.

— Сколько за подставу берешь?

— Два куна.

— Ой, много!

— Меньше нельзя, — возразил перевозчик. — Плыви, коли хочешь, на веслах.

Купец сдвинул шапку на лоб, почесал пятерней затылок, посмотрел на рябившую солнечными бликами быструю воду, на усталых своих гребцов и, махнув рукой, сел к столу.

— Робяты! Давай сюда, — крикнул он. — Хозяин ухой угощает.

За столом хватило места еще для четырех здоровых мужчин. Жена перевозчика поставила на стол еще одну миску. Хозяин снова отрезал один большой кусок хлеба, разделил его, подвинул поближе к новоприбывшим перья зеленого лука и деревянную солонку с крупной, серого цвета солью.

Купец-кормщик ел быстро, но вежливо: с ложки не плескал, не пачкал свою курчавую, светлую бородку. Незаметно зыркая синим смекалистым глазом, осмотрел все вокруг, сориентировался, оценил каждого из нас и, оставив меня и кузнеца без внимания, заговорил с Ильей Муромцем.

— Далеко ли путь держишь, боярин? Может, вместе перекатом поднимемся? Дешевле станет.

— Нет, нам на ту сторону, — благодушно ответил Илья Иванович. — Сам-то откуда правишься?

— Из Казани. Думаю в Дон перебраться, до Тмутаракани дойти. Новгородский я. По весне на Каму-реку ходил. Мехов тамошних, соболей да куниц, малешенько прикупил. Теперь продать надо. К Сурожскому морю хочу сплыть по Дону. Там, говорят, цену за меха дают не шибко плохую.

— Чего же по Волге вниз не пошел? Там ведь на меха цены тоже высокие. В Итиль-городе.

— И-и! Мил человек! В Итиле я уже сколь разов бывал. И в Искорене, и даже в Царьграде. А вот в Сурожском море не был. Интересно мне на Тмутаракань посмотреть. Может и дальше махну, к касогам, в горные земли.

— Плыви! — согласился Муромец. — Дело хорошее.

— Ты как по Оке до речки Проня поднимешься, — посоветовал хозяин перевоза, — так в нее и войди. Самый прямой путь. Лето ноне сырое, вода высокая, до самых верховий сможешь дойти. А там тебя местные мужички в Воронеж-реку переволокут. А из Воронежа в Дон попадешь своим ходом, вниз по течению. Дон же тебя в Сурожское море сам вынесет. До Тмутаракани, общим счетом, недели за три доберешься.

— Три недели туда, да втрое больше обратно плыть, да на торговлю не знаю сколько времени уйдет, — прикидывал вслух купец. — Вот так и маешься меж городов да рек разных. А все для сынов, для наследников. Недоешь, недоспишь, стараешься, копишь, жизнью иной раз рискуешь. А они возьмут да и промотают прибытки отцовские.

— Промотают! — согласно кивнул головой один из гребцов, пожилой, угрюмый мужик с медной серьгой в ухе. — Обязательно промотают. Такая уж нынче молодежь пошла непутевая. Страм один.

— На христианских попов глядючи, волосья до плеч отрастили! — начал жаловаться купец. — С малых лет меды хмельные тайком пьют. Пляшут по-непотребному. Это что же такое деется? Куда придем с такой молодежью?!

— Куда надо, туда и придем! — веско сказал хозяин перевоза. — Я на своих сынов не жалуюсь. Хотя у обоих волосы тоже до плеч. Эвон, погляди, младшенький рыбу ловит. Тоже, как у старшего, — грива. Так что с того? При князе Святославе наголо брились, только усы носили. Теперь без усов ходят, зато волосы отрастили. Ну и что? Ежели вороги нападут, молодые не хуже нас драться станут. Мой старший получше меня копьем да мечом владеет. Сам Ратибор обучал.

— Да я не о том! — не сдавался купец. — Мошну отцовскую растрясут, вот что обидно.

— А ты не оставляй после себя мошны-то, — посоветовал Илья Муромец. — Вот и не растрясут. Пускай сами себе заработают. Нужда научит!

— Так ведь свое дитя-то, кровное. Как о нем не радеть?

— Вот то-то, — сказал перевозчик. — Хоть и кривой, да свой. Все мы так. Все своих сыночков за уши тащим. Хоть и глуп, и слаб, а все повыше куда норовим приткнуть, потеплее устроить.

— Верно! — стукнув кулаком по столу, сказал Илья Муромец. — Вот, к примеру, почему после князя обязательно его сын князем становится? Или никого на Руси разумом посильнее да духом покрепче нет? Почему раньше вече князей выбирало, а теперь они вместо себя сынов своих садят на княжеский стол. Разве то дело?!

— Ну, спасибо за угощение, ехать пора! — поспешно сказал купец, поднимаясь с места. Гребцы нехотя положили ложки, один за другим медленно спустились к реке. Старший сын перевозчика привязал к передней уключине лодки конец бечевы, приладил ее к сбруе коня, на котором уже сидел мальчишка, удивший рыбу.

— Трогай! — сказал купец, берясь за кормовое весло. Мальчишка стегнул коня прутиком, тот вложился в постромки, и лодка нехотя сдвинулась с места. Конь, напружинясь, вдавливая копыта в мокрый речной песок, сделал один, потом второй шаг, лодка пошла быстрее, и коню стало легче. Он привычно двинулся вперед по тропинке вдоль берега, туго натягивая постромки. Под острым носом лодки зажурчала вода.

— Смотри, как спужался купец острого разговору! — усмехнулся Илья Иванович, проводив лодку глазами. — Даже уху не доел… Ну что ж, пора и нам в путь. Солнце-то за полдень перешло.

Хозяин перевоза вместе со старшим сыном и кузнецом закатили нашу телегу по двум бревнышкам-лоткам в широкую плоскодонную лодку. Туда же мы снесли наши вещи. Илья Иванович сам сел за весла. Перевозчик устроился на корме с рулевым веслом, а его сын, раздевшись, сел верхом на Чубарого и погнал всех троих коней в воду. На этот раз я предпочел плыть в лодке вместе со всеми. Зорянка сидела задумчиво глядя в воду. А я думал о том, что два дня назад по этой самой реке плыли белоснежные теплоходы, огромные самоходные баржи, сновали катера на подводных крыльях или на воздушной подушке. Но до всего этого Оке надо было нести свои воды еще более тысячи лет…

Ветер рябил поверхность воды мелкими волнами. Одна за другой они звонко шлепали в борт нашей лодки. На реке стало холодно, неприятно. Скрипели весла в уключинах, от бортов и днища лодки крепко пахло смолой. Лошади плыли неподалеку от нас, тревожно вытянув шеи.

На другом берегу реки тоже была устроена пристань. Развернув лодку кормой вперед, перевозчик ввел ее между двумя дощатыми настилами. Кузнец закрепил канаты на сваях, и мы все, дружно навалившись, выкатили телегу из лодки по бревнышкам с желобками.

Насухо вытерев спины коней, мы с Ильей Ивановичем оседлали Чубарого и Орлика, а кузнец запряг в телегу своего Сивку. Перевозчик с сыном, получив плату, пожелали нам доброго пути и поплыли назад. А мы двинулись вверх по глинистой, полого поднимавшейся вверх по высокому берегу Оки дороге, окаймленной густым орешником. Мы с Зорянкой на ходу рвали еще зеленые, но уже достаточно вкусные, сросшиеся в розетки орехи и ели их.

Поднявшись наверх, мы снова очутились в дремучем и старом лесу. Замшелые сосны и ели закрывали все небо. Из густого папоротника вылетали тетерева и глухари, пугая нас громким и неожиданным хлопаньем крыльев. По веткам деревьев прыгали рыжие белочки. На прогалинах и моховых кочках дразнили глаз грибы и кустики уже поспевшей черники. В этом старом, кое-где гнилом лесу было душно и жарко. ИльяИванович, расстегнув ворот рубахи, вытирал пот на груди и шее. Я тоже мучился от жары. Сейчас бы мороженого! Но теперь я уже никогда его не попробую…

На мгновение мне опять показалось, что этот замшелый лес, эти кони, телега, люди, ехавшие рядом со мной, вся эта обстановка всего лишь сон, что стоит только проснуться — и я окажусь опять в нашем дачном поселке. Но нет, все вокруг было реальностью. Фыркающие кони, скрипевшая позади телега — все было настоящим, все из десятого века. И эти трое людей — Илья Иванович, кузнец и Зорянка, да, пожалуй, еще Ратибор, — были теперь единственными на всем свете близкими мне людьми. Навсегда, на всю жизнь. Потому что назад, в наше время, мне уже не вернуться.

В самом деле: кто бы я ни был — вундеркинд или самый обыкновенный мальчишка, меня бы искали, как ищут заблудившихся в тайге ребятишек, поднимая ради этого на ноги не только милицию, но и всех местных жителей. Тысячи добровольцев прочесывают леса и горы. В поисках участвуют вертолеты и самолеты. Люди не спят ночами, не считаются с затратами, рискуют жизнью, а иногда и сами погибают, спасая других. И если меня не нашли, если все вокруг остается прежним, значит, помочь мне, увы, невозможно. А раз так, то уже не имеет никакого значения, сумеет или нет кузнец Кузьма исправить мой вертолет. И вся затея Ильи Ивановича с ремонтом «рукотворной птицы» совсем ни к чему. Милый, милый Илья Иванович! Как трогательно он заботился обо мне, как старался помочь. А Ратибор? Как умно, как тактично дал он мне понять, что нужно готовить себя к новой, трудной для меня жизни в здешних условиях. Подобно той, подброшенной вверх, кошке, я должен устоять. И идти дальше, не падая духом, несмотря ни на что. Как он все понял, как исподволь учил меня стойкости. А я-то, дурак, еще смеялся над ним… Нет, конечно, я вынесу все, не сломаюсь, стану жить с ними. Буду учиться стрелять из лука, владеть мечом и копьем. Буду охотиться на медведей и зубров, ловить осетров и белуг. А потом я открою школу. Буду учить людей десятого века всему, что умеет человек нашего времени. Ради этого стоит жить даже в далеком, далеком прошлом.

Засада

— Володимирушко-о! — позвала меня с телеги Зорянка. Я повернул коня, подъехал поближе.

— На, попробуй! — протянула она мне что-то желтое.

— Что это?

— Яблоко, в меду сваренное, а потом высушенное. Вкусно!

Молчаливый кузнец правил лошадью и все думал и думал о чем-то. А мы с Зорянкой ели сладости и смеялись. Мне опять было хорошо. Я почти забыл о том, что случилось. Но кузнец неожиданным вопросом вернул меня к прежним, отнюдь не веселым мыслям.

— Металл, из которого обломок крыла сделан, при каком жаре плавится? — спросил он, и я понял, что все время, от самого дома, он думал о невиданной рукотворной птице, о том, как и из чего она сделана.

— Не знаю! — весело откликнулся я, проглотив кусок медового яблока. Я и в самом деле не знал температуры плавления трестита. Да и зачем мне было это знать? Я даже никогда не задумывался о подобном. Мне достаточно было уметь управлять своим вертолетиком.

— А ковать его можно? — продолжал задавать вопросы кузнец. И я снова не мог ответить. Кузнец удивленно посмотрел на меня, покачал укоризненно головой и опять погрузился в свои размышления. Он достал из мешка злополучный обломок и принялся вновь изучать его в месте отлома. Смешно! Ну зачем он везет его? Все равно придется разобрать вертолет на части и хоть как-то использовать их для жизни в десятом веке. Можно, например, использовать хвостовой винт и магнето, для того чтобы сделать ветряк и получать электричество. Вот бы Зорянка обрадовалась такому свету! Но как это сделать практически? У магнето напряжение одно, а у лампочек вертолета — другое. Ведь они работают от аккумулятора. Их к магнето не подключишь. Надо самому сконструировать или трансформатор, или электрогенератор на двенадцать вольт напряжения. А я этого не сумею. Нет, все же придется отказаться от этой идеи.

Тогда, может, хвостовой винт можно использовать для ветряной мельницы? Пусть он крутит ее жернова. Но хватит ли у него силы, чтобы вращать эти тяжелые камни? Очень сомнительно. А рассчитать нужное усилие я опять не сумею. Придется сделать что-либо попроще. Но что? И как? Что я, «первый эрудит и эстет», по-настоящему знаю? Что умею? Практически — ничего. Мне известно, что порох состоит из селитры, серы и древесного угля. Соотношение их можно было бы подобрать эмпирически. Но где найти серу? Как раздобыть селитру? Выходит, что и порох я не смогу получить, хотя и знаю о нем. Оказывается, что знаю я много, но все очень поверхностно, без умения применить на практике, как это делал инженер Смит в романе Жюля Верна «Таинственный остров». Да… Знаниям моим грош цена.

— Вот починим твоего «дракона», — мечтательно сказал Илья Муромец, словно прочитав мои мысли, — поедем к нам в Карачарово. Там хорошо! Яблоки поспели, смородина. Будем с тобой на зорьке рыбу удить, на сене душистом спать. А когда отдохнем, отоспимся, направимся по весне опять в Дикое поле. Ты будешь на своем «драконе» летать, супостатов сверху высматривать, а мы, витязи, на курганах стоять, землю русскую сторожить.

Милый Илья Иванович! Как ему все кажется просто. И как все сложно на самом деле. Он мечтает использовать вертолет для защиты страны и не знает, что горючего хватит лишь на полтора-два часа. Как высоко он ценит меня, человека из будущего, и как мало на самом деле я стою, как мало чего умею.

— Нет, дедушка Илья! — решительно вмешалась Зорянка. — Володимирке с тобой не поедет. Он у нас жить останется. У железной птицы то одно, то другое чинить понадобится. Как же ему без кузницы обойтись?

— Ишь ты, стрекоза! — рассмеялся Муромец. — Жениха себе загодя припасаешь? Ловка девка! Молодец!

— Ой, дедушка! — воскликнула Зорянка, прикрыв от смущения лицо рукавом. А Илья Муромец, очень довольный шуткой, продолжал хохотать во все горло.

Я тоже почему-то смутился не меньше Зорянки и, чтобы не показать этого, пустил своего Орлика в галоп. Он птицей рванул вперед. Привстав на стременах, я весь отдался восхитительной скачке по мягкой лесной дороге, следя лишь за тем, чтобы не напороться лицом на какой-нибудь сук или ветку.

Так я проскакал километр или чуть побольше. Затем Орлик перешел на рысь, с рыси на шаг, а потом и вовсе остановился. Я толкал его каблуками в бока, но он не трогался с места и к чему-то прислушивался. Потом сам, без понуканий, весело побежал вперед, и мы выехали на небольшую поляну. Дорога, пересекая ее, уходила в молодой частый ельник, густой и темный. У самого въезда в него, среди буйно разросшихся незабудок пробивался небольшой родничок. Это было очень кстати. Я слез с Орлика и нагнулся над прозрачной водой. А когда, напившись, поднялся с места, то увидел прямо перед собой, шагах в пяти, человека, целившегося мне прямо в грудь, оттянув тетиву до самого уха. Я видел его искривленный в недоброй усмешке рот, прищуренный глаз и направленное в меня, чуть подрагивающее от напряжения острие стрелы, готовой в любую секунду сорваться…

Из-за серого, заросшего мхом ствола старой ели вышел еще один человек. Он приложил палец к губам, приказывая мне молчать. Но я, даже если бы захотел, все равно не сумел бы крикнуть. Всего меня словно парализовало от ужаса. Боковым зрением я отмечал появление за молоденькими елочками все новых людей. Но по-настоящему я видел в эти мгновения только острый наконечник стрелы, прищуренный глаз, недобрую усмешку да грязную загорелую руку на тугой тетиве.

«Лишь бы стрела у него не сорвалась!» — мелькнула у меня мысль, ибо я уже понял, что, если человек не выстрелил сразу, значит, убивать меня он не собирается. Стрелок, все так же нехорошо усмехаясь, медленно опустил лук. Я вздохнул с облегчением и перевел взгляд на других, окруживших меня людей. Прежде всего я узнал Волчату в его красном плаще. Потом детину с узловатой дубиной и, наконец, того, в коричневой с белым пятном меховой безрукавке, который выслеживал нас.

Итак, вся их бандитская компания была в сборе. Сейчас меня свяжут, посадят на коня и умчат в неизвестном направлении. И Илья Муромец ничего не успеет сделать. Он ведь еще далеко. Прощай, Зорянка, прощай, кузнец, прощай, мой злосчастный вертолетик…

— С этим хлопот не будет, — сказал Волчата, кивнув в мою сторону. — Небось уже в штаны намочил. Кузнеца с девчонкой тоже живыми возьмем. За кузнеца кочевники не меньше пяти коней нам дадут. Умелец! Главное — Илью стрелами сбить. В рукопашном бою его не возьмешь. Только из засады можно. Он без кольчуги едет. В грудь ему цельтесь.

Я поразился: выходит, они охотились совсем не за мной, а за Ильей Ивановичем?

— Как бы нам за Муромца от князя Владимира беды не принять, — неуверенно сказал один из бандитов.

— Много ты знаешь! — рассмеялся Волчата. — Да он рад будет. Ему Муромец поперек горла как кость стоит. А ну, по местам! Стрелять всем сразу, как только я свистну. Ты, Шершень, отрока на себя возьми. Ежели пискнет, в горло нож — и дело с концом! Понял?

Тот, что был в меховой безрукавке, подошел вплотную, приставил большой нож к моему горлу и сказал, усмехнувшись:

— Чего не понять…

Острие широкого, длинного ножа царапнуло мне кожу на шее. Я содрогнулся от ужаса. Такому что курицу зарезать, что человека — никакой разницы. Толкнет вперед руку и — все!

Я представил себе, как лезвие ножа с хрустом входит в горло, и чуть было не закричал от страха и жалости к самому себе. Но тут же опомнился, потому что именно кричать-то мне и нельзя было. Я стоял на грани смерти и жизни, не смея пошевелиться. Вокруг порхали, перелетая с ветки на ветку, какие-то птички. Ярко светило солнце, тихо журчала вода в ручейке. И невозможно было поверить, что через секунду все это может кончиться, навсегда исчезнуть. Вернее, все это останется, а меня не будет. Это было столь чудовищным и несправедливым, что я опять едва не закричал. Шершень поглядел на меня внимательно и чуть-чуть надавил мне на горло своим страшным ножом.

Я судорожно вздохнул и вдруг подумал о том, что где-то совсем уже близко Илья Иванович. Едет не спеша, в распахнутой на груди рубахе, ничего не подозревающий и фактически безоружный. Он спокоен, он знает, что я ускакал вперед, он надеется на меня, он не ждет нападения! Я представил себе, как он выедет на эту полянку, как подъедет поближе к этому родничку и как несколько стрел сразу проткнут ему грудь. Нет, этого никак нельзя допустить! Надо закричать, надо предупредить его.

Но ведь нож Шершня тут же вонзится мне в горло. Это верная гибель. А вот Илье Муромцу, как известно, смерть в бою не написана. Да он и сам говорил мне об этом. И в былинах так сказано. Зачем же мне умирать? Может быть, и так все обойдется, без моего вмешательства?

Между тем Шершню надоело держать вплотную нож. Наверное, рука устала. И он опустил его. Но от этого мне вовсе не стало легче. Я понимал, что все равно ничего не смогу сделать: ни отпрыгнуть в сторону, ни ударить своего «сторожа», ни вырвать у него нож. Он был гораздо сильнее меня. И конечно, куда лучше умел действовать в такой обстановке.

И в то же время я все яснее осознавал, что должен, обязательно должен предупредить Муромца. Как могу я, современный человек, верить в какие-то предсказания? Илья Иванович такой же человек, как и все, он тоже может погибнуть. И я не могу, не имею права допустить его гибели. Будь что будет! Я подожду, пока он появится перед этой полянкой, еще за деревьями, и тогда закричу, и ударю ногой Шершня, рванусь куда-нибудь в сторону. Я понял, что именно так и сделаю, когда настанет решительный миг. Ведь иначе нельзя, невозможно. Я не смогу жить предателем. И все-таки… Неужели я, человек из будущего, ничего не смогу придумать? Надо чем-то напугать или удивить этих людей. Но чем? Показать Шершню свои часы? Нет, не годится. Он их просто отнимет, а рассматривать станет после. Стоп! В кармане у меня лежит газовая зажигалка. Огненный язык Змея Горыныча!

Я, словно бы почесывая ногу, опустил руку в карман, нащупал там зажигалку, повернул до отказа регулятор величины пламени и, незаметно, в кулаке, поднеся зажигалку ко рту, внезапно выпустил прямо в сторожившего меня бандита длинный язык пламени. Эффект превзошел все ожидания. Шершень сначала отпрянул, вытаращив глаза, а потом заорал так, что даже листья на кустах задрожали. Волчата и остальные его воины оторопело уставились на него. И тут я вторично «изрыгнул изо рта» великолепную, полуметровой длины струю пламени.

На этот раз никто из них не закричал. Они повернулись и молча кинулись бежать кто куда. Только и слышно было, как в лесу трещали сухие сучья под их ногами. Потом все стихло. Я подобрал брошенное кем-то легонькое копье и прислушался. Вот кто-то осторожно свистнул в кустах. Ему тоже ответили свистом. Где-то подальше заржала лошадь. Ясно было, что бандиты еще оставались поблизости. Наверное, они пришли в себя и теперь собираются вместе, чтобы решить, как быть дальше.

На всякий случай я спрятался за ствол старой ели. И не зря. Шагах в двадцати от меня качнулась молоденькая елочка, и из-под нее вылез Шершень. Убедившись, что «огнедышащий человек» исчез, он обернулся и помахал рукой, подзывая товарищей. Но как раз в это время послышался тяжелый топот Чубарого и на поляну бурей ворвался Илья Иванович. Он скакал во весь мах, по-прежнему в одной лишь холстинной, распахнутой на груди рубахе, но прикрываясь большим круглым щитом и подняв над головой свою страшную, тяжелую булаву.

Я выскочил из-за дерева и мигом вскочил на Орлика, спокойно щипавшего травку.

— Кто кричал? Что случилось? — крикнул Илья Иванович, осаживая рядом со мной Чубарого.

— Волчата! — объяснил я ему все одним этим именем. В лесу на дороге послышался топот лошадиных копыт. Бандиты, не приняв бой, удирали.

— Держи-и-и их! Имай! — закричал Илья Муромец громовым голосом и тоже пустил коня по дороге. Я помчался за ним. Доскакав до поворота, мы увидели пригнувшихся к гривам коней бандитов Волчаты. Впереди своего воинства удирал сам предводитель в развевающемся красном плаще.

— Ого-го-о-о! Вот я вас! — кричал Муромец, и голос его отзывался эхом по всему лесу. Массивный боевой конь Ильи Ивановича за каждый прыжок покрывал расстояние, равное двум прыжкам Орлика. Но мой конек выбрасывал ноги чаще, и поэтому мы с Ильей Муромцем скакали рядом, плечо к плечу. Илья Иванович шумно, весело и озорно мчался по дороге, криками наводя ужас на беглецов. Кто-то из них, обернувшись, пустил в нас стрелу. Она просвистела совсем рядом, между мной и Ильей Ивановичем. Но мне совсем не было страшно.

— Ура-а-а! — кричал я, потрясая трофейным копьем и колотя Орлика пятками. А он и так стлался над самой дорогой, не желая отставать от Чубарого.

— Вот мы вас! — гремел Илья Муромец.

Наконец мы прекратили погоню. Топот лошадей беглецов постепенно стихал вдали. Раскрасневшийся, веселый Илья Иванович одобрительно посмотрел на меня.

— А ты удалец, Володимирке. Стрелы не спужался! Он ведь в тебя целил, мазурик тот.

Когда подъехала телега, кузнец, словно ничего не случилось, засунул под шкуры непонадобившийся кистень, стегнул хворостиной лошадь, и мы снова поехали. Только Зорянка с тревогой поглядывала на меня и, убедившись, что я невредим, улыбнулась и стала плести венок из лесных цветов, лежавших рядом с ней на телеге.

Муромец, вздохнув, натянул на себя кольчугу, прикрыв голову шлемом.

— Сулицу вот так держать надо! — показал он мне, придавая правильное положение моему легкому копью. — Тогда и коня не поранишь случайно и метнуть, в случае чего, удобно. Вот так и держи. Понял? Пора тебе воином становиться.

Но я понял не только это. Я понял по его голосу, что я для него теперь не только откуда-то взявшийся странный мальчишка, а близкий для него человек. Да и он для меня был теперь не просто былинным Ильей Муромцем.

Еще через час мы выбрались на другую, более торную дорогу с хорошо наезженной колеей и настилом из бревен через ручей.

— Узнаешь? — спросил меня Илья Муромец.

Да, это была та самая дорога, где я впервые встретился с ним. Вот он, поросший соснами холм, где мы ели хлеб с салом и луком. Вот мостик. Ничего здесь не изменилось за эти три дня. Даже берестяной ковшик по-прежнему висит на кусте.

Незаметно мы подъехали к тому месту, где надо было сворачивать с дороги, чтобы лесом пройти к поляне, где остался мой вертолет. Ехавший впереди Илья Иванович остановился, слез с коня и опять начал стаскивать с себя кольчугу.

— С телегой по лесу не проедешь. Придется просеку пробивать. А ну, Кузьма, достань топоришко, я разомнусь маленько.

Кузнец достал из-под шкур топор, передал его Муромцу, а сам нетерпеливо позвал меня:

— Оставь коня здесь. Идем посмотрим, что за птица такая.

Илья Иванович стал расчищать проезд для телеги, а мы с кузнецом пошли через чащобу по уже знакомой мне тропинке.

Вертолетик оказался на прежнем месте и в полной сохранности. Кузнец медленно обошел его. Потом еще и еще раз. Заглянул снизу, потрогал рукой резину на колесе. Осторожно постучал пальцем по обшивке фюзеляжа, притронулся к прозрачному колпаку кабины. Капли пота выступили на его лбу, в самый кончик длинного носа впился комар. Он ничего не замечал, ничего не чувствовал. Глаза у него возбужденно светились, руки подрагивали. Я испугался за рассудок этого человека. Чего доброго, тронется, не выдержав лавинного потока информации, обрушившегося на него.

Кузнецу и в самом деле стало неважно. Он вдруг судорожно вздохнул, как рыба, глотая воздух, побледнел и медленно пошел по поляне, чуть пошатываясь и не разбирая дороги. У самого края поляны он присел на ствол упавшего дерева, сорвал ветку черники и механически отправлял в рот ягоды одну за другой. А сам все смотрел и смотрел на ярко-красное необыкновенное творение человеческих рук, стоявшее перед ним.

Вдруг он сорвался с места, отбросил веточку черники и, решительно подойдя к вертолетику, хрипло произнес:

— Открой!

Я понял, что он хочет заглянуть внутрь, и поднял прозрачный колпак кабины. Утерев со лба пот и, видимо, вполне овладев собою, кузнец принялся изучать неведомое сооружение. Начал он с самого простого: защелки на замке колпака кабины. Легонько поворачивая ручку замка, он задвигал и выдвигал защелку. Разобравшись в устройстве этого механизма, кузнец заметно повеселел.

— А это что? А это зачем? — посыпались на меня вопросы. Пока речь шла о таких вещах, как кабина, несущий винт и других более или менее простых устройствах, я был в силах отвечать. Кузнец спрашивал, а я пояснял как можно более популярно. Но настырный Кузьма хотел докопаться до самой сути:

— Ежели мельничные крылья шибко крутить, то, понятное дело, взлететь можно. Но какая сила их крутит?

Я стал рассказывать ему о принципе работы газороторных двигателей, отлил и поджег немного горючего, а он задавал мне все новые и новые вопросы. Уж не знаю, кто из нас двоих больше устал к концу этих необычных занятий. Как выяснилось, на многие вопросы я не знал, что ответить. Я ведь умел только управлять вертолетом. Ну и имел некоторое представление о его устройстве. Но он хотел знать все. Ему важно было понять, почему резина упругая и где можно было найти «руду» для выплавки дюраля или как работает магнето и почему зажигаются лампочки.

На мое счастье невдалеке с шумом рухнуло дерево и на полянку выехала телега. Лошадь под уздцы вела Зорянка. Илья Иванович вышел вслед за ней с топором на плече. Кузнец сказал мне: «Будет покедова» — и принялся разгружать воз.

Ох и поработали мы в тот вечер! Илья Иванович рубил в лесу сухие деревья, я таскал еловый лапник и жерди для шалаша, Зорянка серпом выжинала высокую траву вокруг вертолетика. Разгрузив телегу, он погнал нас всех опять на Оку за камнями и глиной. Вернулись мы уже к вечеру с полным грузом коричневой глины и крепких речных голышей-булыжников. Кузьма тут же принялся складывать из них печку-горн. На расчищенной площадке он уже устроил к нашему приезду навес из еловой коры, укрепил наковаленку на деревянной колоде и установил в ней же вертикально железную доску с рядом отверстий уменьшающегося диаметра. Это, как он сказал, была волочильня для изготовления проволоки.

Только в сумерках мы собрались вокруг костра, у которого давно уже хлопотала Зорянка. Ели молча. Кузнец задумчиво жевал кусок вареной оленины, привезенной из дома. Видно было, что мысли его все еще были там, у невиданной и неслыханной металлической птицы. Ему нетерпелось самому видеть ее полет, и он жаждал работы. Он и сейчас, во время еды, держал перед собой обломок лопасти на коленях и время от времени поднимал его на уровень глаз, как бы мысленно прилаживая на место.

— Ничего не выйдет! — сказал я, кивнув головой на обломок. — Сплав, из которого сделана лопасть, ни варить, ни паять нельзя.

— А мы его на заклепочках! — с живостью возразил кузнец. — В три ряда заклепки пустим. Для верности. Крылья-то, поди, шибко крутиться будут?

Я подтвердил, что обороты действительно будут большие.

— То-то и оно! — удовлетворенно воскликнул Кузьма. — Обязательно в три ряда клепать придется. Иначе нельзя.

И он, приняв успокоительное для себя решение, отправился спать в шалаш, где Илья Иванович своим могучим храпом уже отгонял от нашей полянки всех хищников.

Мы с Зорянкой остались вдвоем у костра. Она сидела укутавшись с ногами в большой отцовский тулуп. Темный лес, казалось, придвинулся к нам совсем близко. Вершины деревьев неподвижно стояли на фоне звездного неба. Холодный свет месяца слегка серебрил их. Костер медленно догорал, и синие язычки пламени то появлялись на головешках, то исчезали.

— К утру сильный ветер поднимется, — сказала Зорянка. — Солнце в землю с кровью ушло.

Я хотел объяснить ей, что солнце совсем не уходит в землю, хотел рассказать о движении планет, о космосе, о полетах человека на Луну и Марс. Но я слишком устал. И зачем сейчас говорить об этом? Еще успею. Да и трудно ей объяснить. Сколько еще человечество должно пережить, узнать и понять, прежде чем дойти до межпланетных полетов! А нам сейчас так хорошо у костра. Хотя и жутко немного. Вот чей-то хриплый голос протрубил вдалеке.

— Кто это? — шепотом спросил я.

— Сохатый, — тоже шепотом пояснила Зорянка. — У них скоро гон начнется.

— А это кто? — через минуту опять спросил я, услышав далекое завывание.

— Это волки. Они сейчас в стаи начинают сбиваться.

Я поежился. В лесу воют волки, а у нас и ружья нет! И Илья Иванович с кузнецом спят как дома. Я встал, взял свое копье, лежавшее в шалаше, и вернулся к костру. Я боялся увидеть на лице Зорянки усмешку, но она восприняла мои оборонительные меры как должное. Видимо, я поступил вполне правильно по понятиям десятого века: мужчина всегда должен иметь оружие под рукой.

А с ним, с этим легким и острым копьем, я и в самом деле почувствовал себя как-то спокойнее. И хотя вой волков приблизился, мне уже не было жутко. Кони перестали жевать и, подняв головы, некоторое время прислушивались. Потом Чубарый, а за ним Орлик и Сивка снова принялись мирно хрустеть травой. А я уже знал, что если кони не встревожены, то никакой опасности нет. И мне стало еще уютнее и теплее у нашего костерка. Я подбросил в него хвороста, и огонь опять разгорелся, осветив окружавшие нас деревья. Крупная птица, неслышно махая крыльями, проскользнула между темными кронами сосен. Через секунду оттуда, из темноты, донесся короткий жалобный писк.

— А что это? — с тревогой спросил я Зорянку.

— Филин мышку схватил. А это русалки плачут. Слышишь?

Из далека, со стороны Оки, и в самом деле донеслись какие-то похожие на плач звуки. И хотя я знал, что никаких русалок не было и нет, все равно мне опять стало жутко. Уж очень жалобно звучал этот «плач», и очень просто, нисколько не сомневаясь, что плачут именно русалки, сказала об этом Зорянка. Глядя на нее недолго было и самому поверить в разную чертовщину.

— А это Леший ухает, — продолжала она. — Слышишь? Вот дерево рухнуло. Это он повалил. Ветра нет, а оно упало. Сердится, наверное, что мы огонь в лесу развели. Шибко не любит, когда люди в лесу костры жгут.

Долго еще мы сидели с Зорянкой у ночного костра. В конце концов веки у меня стали слипаться, звуки в лесу перестали тревожить, и я незаметно уснул на мягкой оленьей шкуре, согреваемый теплом от костра.

Так прошел еще один, третий по счету, день моей жизни в далеком прошлом.

Железные заклепки

Утро, как и предсказывала Зорянка, выдалось ветреным. Над лесом низко плыли серые, рваные облака. Вершины деревьев раскачивались.

— Погода как по заказу! — радовался кузнец. — При таком ветре и дутье не потребуется.

Однако «дутье» понадобилось. Насыпав в горн привезенный с собою древесный уголь, кузнец разжег его, а Илья Иванович стал небольшим ручным мехом раздувать жар.

— Не той толщины проволоку я из дома привез, — сокрушался кузнец. — Тонковата. Придется самим новую делать. Хорошо еще, что волочильню догадался прихватить.

Пока они занимались кузнечным делом, мы с Зорянкой отправились в лес. Она взяла плетеную из ивовых прутьев корзину, а я полюбившееся мне метательное копье, сулицу, как называл его Илья Муромец.

— Вот грибов насобираю, — увлеченно говорила Зорянка, — ежевы наготовлю из них горячей. Мужикам ежевы много надо. Дедушка Илья один за троих ест!

Едва мы вошли в лес, как сразу оказались в настоящем царстве грибов. Вокруг, куда ни посмотри, стояли подосиновики, подберезовики, моховики и сыроежки, желтыми стайками красовались лисички, а на сгнивших стволах деревьев гнездились целые колонии великолепных опят. Их было столько, хоть косой коси. Но Зорянка шла мимо.

— Ты что? — удивлялась она моим попыткам набрать опят. — Нешто это грибы? Это поганки. Брось их!

Я сорвал молодой, крепенький подосиновик. Но она и его тоже забраковала:

— Это синец. Глянь, как синеет! — показала она на свежий срез на ножке гриба.

— Ну и что же? Это хороший, съедобный гриб.

— Не. От него похлебка черная деется. Вон впереди березы виднеются, там и грибы должны быть.

Мы дошли до берез, и я понял, что грибами она считала одни только белые. Но из них брала далеко не все, а только молоденькие, без червоточинок. Впрочем, здесь было из чего выбирать! Через каких-то двадцать минут корзина до краев была наполнена самыми отборными белыми. Мы шли рядом. Среди белоствольных берез все чаще стали встречаться темные, узловатые, с бугристой корой стволы старых дубов. Белых грибов стало еще больше. Но класть их уже было некуда. Неожиданно Зорянка схватила меня за руку. Я остановился и с удивлением посмотрел на нее. Лицо у нее побледнело, а глаза смотрели вверх и вперед. На толстом, почти горизонтальном ответвлении ствола дерева, почти сливаясь с ним, подобрав под себя лапы, лежал серый, пушистый зверь. Это была рысь. Я сразу узнал ее по кисточкам на ушах. Зубы хищника были оскалены, короткий хвост нервно подрагивал. Она, видимо, хотела прыгнуть на нас, но не решалась. Ведь нас было двое и мы заметили ее, неожиданного нападения не получилось.

Я заслонил собой Зорянку и выставил вперед копье с острым, как нож, наконечником. Рысь неожиданно прыгнула, но не на нас, а вверх, на другой толстый сук старого дуба. Она уходила, перемахивая прыжками сначала на соседние деревья, а потом по земле. Мы тоже сделали несколько шагов назад. Вернее, это Зорянка оттащила меня за руку. Я не очень-то верил, что рысь может напасть на человека. Но Зорянка, уже потом, когда рысь скрылась, рассказала мне, что такие случаи все же бывают. Особенно, когда человек один и не замечает притаившегося на дереве зверя.

— Тебе одному нельзя по лесу ходить, — сказала она. — Ты только под ноги смотришь и ничего вокруг не замечаешь.

Немного постояв на этом месте, мы повернули к лагерю. Я нес корзину с грибами, а Зорянка мурлыкала песенку и срывала цветки, называя их мне, словно я никогда не видел самых обыкновенных лютиков, колокольчиков, незабудок.

— А вот это — одуванец! Смотри, как у него семечки с пухом летят. Дунешь, и полете-е-ли…

Потом она вспрыгнула на поваленный ствол березы и пошла по нему, как по гимнастическому бревну, немного балансируя руками и легко сохраняя равновесие. Спрыгнув на землю, она выбежала на поляну, набрала букетик незабудок и, прикрыв их ладошкой, повернулась ко мне:

— Что у тебя там? — притворился я непонимающим.

— Не скажу!

Я поставил корзину с грибами на землю и хотел схватить Зорянку за руку, чтобы раскрыть ладонь. Но она сама вдруг протянула мне незабудки.

— Это тебе! — сказала она, смутившись, и стремительно побежала к нашему лагерю.

Самодельная печка-горн уже дымилась вовсю. Илья Иванович и кузнец, оба в кожаных фартуках, с ремешками вокруг головы, чтобы волосы и пот не мешали, работали как заправские мастеровые. Они тянули проволоку. Я с интересом наблюдал, как это делается.

Вытащив из огня раскаленную добела, свернутую спиралью толстую проволоку, кузнец клещами вставил заостренный ее конец в одно из отверстий волочильной доски, а Илья Иванович, ухватив клещами проволоку с другой стороны доски, тянул ее на себя.

— Да легче ты! — сердился кузнец. — Плавно тащи, бережно. Это тебе не мечом махать. В нашем деле мягкость нужна.

Остывшую проволоку кузнец рубил на различной длины кусочки, потом каждый из них, нагрев в горне, «осаживал» в специальном приспособлении, превращая в заклепки с аккуратной полусферической головкой.

К обеду заклепки различной длины были готовы. Глядя на них, я поражался мастерству кузнеца. Каждая была словно из магазина: чисто отделанная, с прямыми и круглыми в сечении стерженьками.

Я тоже включился в работу, хотя и не верил в ее успех. Очень уж неудобно было стоять и смотреть, как другие работают. Кузнец определил меня горновым, и я старательно качал воздух ручными мехами в пылающий горн.

— Будет вам, заработались! — притворно сердитым тоном крикнула Зорянка. — Похлебка готова. Обедать идите!

На мой взгляд, в грибной похлебке не хватало морковки и картошки, но и из одних грибов она была очень вкусная. Особенно на вольном воздухе, у костра, да после кузнечной работы. Мы съели еще по большому куску вчерашнего пирога и запили его игристым, с запахом меда, квасом.

Поев, я бросил на землю остаток хлеба. Пирог-то ведь был вкуснее! Илья Иванович сердито засопел, облизал ложку и вдруг легонько стукнул меня ею по лбу.

— Подыми хлеб!

Я оторопело уставился на него. Густые брови Ильи Ивановича гневно сдвинулись, он сурово и отчужденно смотрел на меня. Я тут же подобрал злополучную корку и начал ее дожевывать.

— Гляжу я на тебя и удивляюсь, — подобрев заговорил Илья Муромец. — Заелись вы, видно, в своем будущем времени. Одёжу ты не бережешь, вокруг себя соришь, хлебушко наземь бросаешь. У Ратибора бросал, на речке, где мы перекусывали, тоже бросал и тут кинул. Видать, отец тебя плохо ремнем учил. Это же хлеб! В него сколь труда вложено. Ты его кинул, а где-нито, может, сейчас человек с голоду умирает. Ты об этом подумал? Гляди, чтобы больше такого не было.

Только теперь я обратил внимание, вернее вспомнил, как бережно относились к хлебу, одежде, инструментам да и всему вокруг кузнец, Зорянка и Илья Муромец. Как тщательно заливали они угли от костра, как убирали за собой мусор и все объедки. Крупные скармливали коням, мелкие крошки собирали в ладошку и, высыпав на кусок бересты, пристраивали где-нибудь повыше для птиц или белок. Да, похоже, что мы в нашем времени в самом деле «зажрались».

Илья Иванович после обеда прилег отдохнуть, а неугомонный кузнец снова полез на сложенные колодцем обрубки бревен, с которых удобнее было ремонтировать лопасть винта. Он гладко опилил крупным напильником сломанный торец лопасти, а потом начал на нем высверливать большие отверстия одно почти подле другого. Окончив работать сверлом, он маленьким зубильцем удалил перемычки между отверстиями, а потом небольшим напильничком тщательно обработал внутри получившееся продолговатое углубление, точно повторяющее поперечный профиль лопасти в несколько меньшем размере. А на обломке лопасти он выпилил выступ точно такой же формы. Теперь я понял замысел кузнеца. Он хотел вставить этот выступ в углубление на торце лопасти, а затем пропустить сквозь них три ряда заклепок: длинные — в середине, а более короткие по краям, там, где толщина лопасти была меньше.

Операция клепки была самая сложная. Тут уж кузнец все взял на себя. Я только должен был быстро, по первому его зову, подносить щипцами от горна раскаленную докрасна очередную заклепку. Подхватив ее, он быстро и точно, одним движением вставлял стерженек заклепки в приготовленное заранее сквозное отверстие и легкими ударами молоточка расплющивал конец ее стерженька, подложив под головку кусок железа с маленьким углублением для нее. Глядя на его артистическую работу, я только диву давался. Но не зря же древние кузнецы умели сваривать и склепывать такие мелкие детали, как колечки кольчуг!

Уже в темноте кузнец закончил свой труд. Измерив длину укороченной лопасти, он, уже при свете факела, отпилил от двух остальных соответствующие кусочки с тем, чтобы все лопасти стали одинаковыми.

— И что за металл такой? — удивлялся он, складывая свой инструмент. — Мягче железа, а не гнется. Ковать нельзя — крошится. А главное — легкий, как дерево! Завтра колесо починять возьмусь. Ох и мудрая штука, «дракон» этот самый… До чего люди додумались! Ну ничего. Помру, но докопаюсь до самой сути, всю эту премудрость по косточкам разберу. Главное понять, как это огневая сила крылья те крутит.

В этот вечер спать мы легли раньше обычного: главная работа уже была сделана, а устали все здорово. Кузнец долго еще ворочался в шалаше и бормотал что-то сам себе. Илья Иванович мирно похрапывал. В лесу опять выли волки, а за стеной шалаша хрустели травой наши кони.

Зорянка при свете костра чинила старую отцовскую рубаху, прожженную при кузнечной работе. Ее бы выбросить, а Зорянка чинит. Я вспомнил, каких трудов стоит ей соткать хотя бы метр новой ткани, и понял, что починка эта совсем не от скупости, не от крохоборства, в котором я готов был упрекнуть людей десятого века. Я со стыдом подумал о том, что дома отказывался носить почти совсем еще новые рубашки, носки или брюки только потому, что они уже вышли из моды. Мне и моим приятелям хотелось иметь только все самое модное, такие вещи, которых ни у кого еще нет. Но ведь это только тщеславие, а не действительная потребность! Много ли человеку нужно на самом деле? Раньше я никогда не задумывался над этим. И лишь теперь, когда у меня не осталось ничего, кроме того, что на мне, только теперь я понял, что одежда должна быть простой и удобной, без всяких особых претензий и выкрутасов. За эти три дня мне и подумать-то было некогда о том, как я выгляжу, как и во что одет.

Конечно, все зависит от условий. Я и здесь, в десятом веке, не хочу стать оборванцем. Но и гнаться за дорогими вещами тоже не буду. Даже если бы у меня здесь вдруг появился «репликатор» Артура Кларка и я мог бы синтезировать любую нужную вещь, то и тогда я не стал бы изготовлять для себя ультрамодные брюки, а сделал бы простые и прочные. Вот чему научили меня всего три дня жизни с нашими предками! С этими мыслями я и уснул.

Чуть свет кузнец растолкал меня и заставил подняться. Сходив босиком, по росе, к ручейку, чтобы умыться, я на обратном пути залюбовался восходом солнца. Заря светилась сквозь лес, и, когда какому-либо лучику удавалось пробиться сквозь кроны деревьев ко мне, в сумрак лесной чащобы, он, как бы крохотную электрическую лампочку, зажигал вдруг росинку на листе дерева или на зеленой травинке. Потом она снова гасла, а взамен уже начинала сверкать другая росинка.

Лес, между тем, наполнялся голосами проснувшихся птиц. Вершины деревьев уже согрелись под солнечными лучами, но внизу, вокруг меня, все еще было по-ночному сыро и холодно. Я поднял ведерко с водой, зачерпнутой в ручейке, и понес его к лагерю.

Пока Зорянка готовила завтрак, а кузнец растапливал свою печку, мы с Ильей Ивановичем напоили коней. Пока они пили, мы неторопливо поговорили о погоде, о комарах, которых в этом году было на удивление мало, об окружающем лесе и о достоинствах наших коней.

— Березы хороши, верно. Но я сосновые боры больше люблю, — задумчиво говорил Илья Муромец, поглаживая Чубарого по спине. — В бору воздух легкий, душистый. И чтоб живая вода, ручеек рядом был! В городе разве такое бывает? Вот в Киеве, на Почайне, мусор в воде плавает. Яблоки кусаные, рыбьи пузыри, щепки. Глядеть муторно. То ли дело здесь, на Оке! В любом месте черпай воду и пей на здоровье — как в родничке, она чистая.

Орлик поднял голову от воды, огляделся по сторонам, как бы прислушиваясь к нашему разговору, и снова стал пить. Я ласково похлопал его ладонью по шее.

— А он к тебе быстро привык, — сказал Илья Муромец. — Признал за хозяина. Это хорошо. Конь слабого человека любить не станет. Вот починит Кузьма твою рукотворную железную птицу, станешь ты по небу летать, что тогда Орлику делать? Скучать он ведь станет без тебя-то. Обязательно станет.

Милый Илья Иванович! Он так искренне верил, что кузнец сумеет починить вертолет! Меня восхищала и трогала эта непоколебимая вера. Но я-то знал, что стоит только дать полные обороты и конец лопасти оторвется вместе со всеми заклепочками мудрейшего из кузнецов десятого века.

Когда мы вернулись в лагерь, Кузьма тут же заставил меня дуть мехами, а сам принялся отковывать какую-то хитрую деталь, с помощью которой он намеревался починить правую стойку шасси.

— Если уж делать, так делать! — поучал он меня, ловко сгибая ударами молотка полукруглую скобу. — Вот починим «дракону» ногу, тогда и поглядим, каково он летает!

В том, что «дракон» будет летать, кузнец не сомневался. А я не хотел его огорчать своей уверенностью в обратном. Зачем? Пусть убедится на собственном опыте.

Часам к десяти мой вертолет стоял уже прямо. Я сел в кабину, захлопнул за собой крышку прозрачного колпака, пошевелил, проверяя, ручку управления и включил питание приборов. Все действовало нормально. Можно было попробовать покрутить винт. Я запустил двигатель и рукой показал кузнецу, чтобы он отошел подальше от вертолета. Несущий винт медленно закрутился. Я прибавил обороты. Появилась тряска, но небольшая. Я еще осторожненько увеличил обороты движка, и вертолетик начал медленно подниматься! Шалаш, временная наша кузница, Илья Иванович, задравший вверх бороду, а также кузнец медленно уходили вниз. Я увидел ужас на лице Зорянки, услышал ее беззвучный крик: «Володимирко-о-о!»

— Я сейчас спущусь! — крикнул я в ответ, совершенно забыв, что она не может меня услышать. «Пора садиться!» — подумал я, когда вертолет достиг верхушек деревьев. Но мне захотелось подняться еще чуточку выше, чтобы окинуть взглядом окрестности. Я положил руку на сектор газа и машинально взглянул на часы. Было ровно десять утра, как и тогда, четыре дня назад, в день моего злополучного вылета.

Я не успел осмыслить это странное совпадение, как вертолет сильно тряхнуло, словно он ударился обо что-то. У меня потемнело в глазах, вертолет начал падать, и опять, как тогда, сам собой включился аварийный автомат посадки.

…Когда я открыл глаза, то вместо густого леса увидел наш дачный поселок, берег Оки и желто-синий вертолет аэромилиции. Сердитый голос звучал в наушниках:

— ВН-37-40! Немедленно на посадку!

Но аварийный автомат уже и без меня сажал вертолетик. Я только посмотрел — не ждет ли меня внизу бык Амчик. Но его не было. Вертолет садился не на луг, откуда я поднимался, а на лужайку у самой реки. Легкий толчок — и мы уже на земле.

Я сидел в кресле, бессильно уронив руки. Автомат выключил двигатель, и я открыл прозрачный колпак кабины. Стало слышно, как с пронзительным визгом пронеслась, простучала колесами невидимая отсюда электричка. Ничто не изменилось за эти четыре дня. Те же сады, тот же поселок с автомобилями и асфальтовыми дорогами, те же белые теплоходы на реке.

Метрах в тридцати от меня садился вертолет аэромилиции. Где же лес, где Илья Муромец, где кузнец и Зорянка? Я вновь услышал ее отчаянный крик, увидел ее испуганные глаза. Было ли это все? Может быть, мне это привиделось за те короткие мгновения, пока я летел от Амчика через сады к этой лужайке?

Вот идут ко мне два сердитых аэромилиционера. Сейчас отберут права, составят протокол, выпишут квитанцию штрафа. Пусть! Я его теперь сам отработаю. Оставшуюся часть лета буду вкалывать на уборке картошки. А на Кавказ мы слетаем в будущем году. Обязательно слетаем! Только уже без глупостей.

Я подождал, пока перестанут вращаться лопасти несущего винта, и выбрался из кабины. Как хорошо вокруг! Как хорошо, что все это мне только приснилось. И как грустно, что все уже кончилось. Но что, собственно, кончилось? Ведь ничего и не было.

Я спокойно смотрел на приближавшихся аэромилиционеров. Я был готов нести ответственность за все, что случилось по моей вине, за явное непослушание, за нарушение правил воздушного движения. Машинально я повернул лопасть несущего винта, чтобы она не мешала подходившему ко мне лейтенанту, и вздрогнул: поперек треститовой лопасти в три ряда протянулись аккуратные головки железных заклепок…

Словарик старинных и местных слов

Ажио — даже.

Аки — как, так как.

Било — доска, употреблявшаяся вместо колокола.

Бортник — сборщик меда

Братина — большая деревянная чашка.

Булава — палица с металлической головкой.

Вестимо — конечно, разумеется.

Вестник — гонец, посланец.

Глянутся — нравятся.

Горынь — гора, холм.

Гривна — золотой или серебряный шейный браслет.

Гридинь — молодой княжеский воин, оруженосец, телохранитель.

Долюби — вдоволь.

Ежева — еда, пища.

Еси — быть.

Жито — обобщающее название хлебных злаков.

Зорить, зоровать — разрушать, разорять, портить.

Имать — ловить, брать.

Калика — странник, паломник.

Капище — место поклонения языческому богу, языческий храм.

Корец — ковшик из коры.

Корье — кора.

Крица — лепешка железа, получаемого сыродутным способом.

Кросно — ткацкий станок.

Кудесник — волшебник, колдун.

Кун — денежная единица, исчисляемая шкуркой куницы.

Матёрый — большой, сильный, зрелый по возрасту.

На дым пустить — сжечь.

Нунь — нынче, теперь, сейчас.

Ништо — ничего, ладно, сойдет.

Опочив держать — отдыхать, спать.

Отрок — юноша.

Переведаться — сразиться в единоборстве.

Перун — в славяно-русской мифологии языческий бог грома, молнии и грозы.

Пестредина — грубая ткань, пестрая или полосатая.

Полон — плен, неволя.

Полюдье — сбор дани.

Поприще — путевая мера.

Пошто — зачем, для чего, почему.

Примучить — подчинить, подавить.

Ратай — сокр. от оратай — пахарь.

Ратник — рядовой воин.

Ретивый — горячий, страстный.

Ромеи — византийцы.

Росчисть — вырубленное и раскорчеванное место в лесу для пашни.

Скудельник — гончар.

Снедать — есть, кушать.

Стрибог — в славяно-русской мифологии языческий бог воздушных стихий (ветра, бури и т. д.).

Сулица — метательное копье, ручное оружие вроде рогатины.

Супостат — враг, противник.

Сыта — вода, разведенная с мёдом, медовый отвар.

Тать — вор, мошенник.

Тын — забор, составленный из вертикально стоящих бревен.

Чадо — дитя, ребенок.

Челядь — слуги.

Червлёный — красный.

Шелом — шлем.

Ятовь — место стоянки и ловли рыбы.

Оглавление

Заповедник

Илья Иванович

Ратибор

Полюдье

Кузнец

Волки

Засада

Железные заклепки

Словарик старинных и местных слов

Реклама на сайте