Письмо первое
Я — космический «заяц»
Здравствуй, Степка! Я уже на Ортисе. Ортис — это название планеты.
Как я попал сюда? Прилетел в космической ракете. Когда она стояла на ракетодроме, я незаметно забрался ночью в багажник, а утром — трах-бах! — и я в воздухе. И, пока меня заметили, Земля была уже далеко-далеко.
А летел я здорово! Правда, когда я сидел в багажнике, я очень боялся, что меня найдут и оштрафуют как космического «зайца» на два миллиона рублей. Но всё обошлось как нельзя лучше. И, представь себе, как первого космического «зайца» космонавты окружили меня заботой и вниманием. Да что вниманием! Я был прямо нарасхват.
Астроштурман мне звёздную карту в руки сует, Радист — с концертом ко мне по заявке. Повар угощает питательными таблетками. Врач не отрывался от моего пульса почти до самого Ортиса. А потом прямо в ракете начал писать научную работу «Обязательна ли тренировка для космических пассажиров?»
Одни только роботы не обращали на меня никакого внимания. Впрочем, на то они и роботы, чтобы не замечать живого человека.
Ты спросишь, как я перенёс невесомость. Скажу откровенно: невесомость мне не понравилась. Никакого веса: что куриное перо, что человек. Разве это справедливо? По-моему, у каждого человека должен быть всегда свой вес.
На Ортис мы прилетели, оказывается, точно по расписанию. Сели очень хорошо, и все заспешили по своим делам — открывать, изучать, исследовать, а про меня все забыли. И кстати. Я даже обрадовался. Теперь я стал сам себе хозяин: куда захочу, туда и пойду, что понравится, то и буду смотреть.
Ортисяне
Не успел я решить, в какую сторону шагать, как меня окружили жители Ортиса. Взрослые ортисяне, конечно, увязались за нашим космическим экипажем, а меня осадили ортисишки-мальчишки.
Смотрю на них — ничего удивительного. У них есть голова, руки, ноги. В одежде тоже порядок — штаны, рубашки. Только лопочут по-своему.
Посмотрели мы так с ортисишками друг на друга, а потом меня кто-то спрашивает:
— Может быть, ты по-русски говоришь?
Я оглянулся: кто же так заговорил? А это, оказывается, электронный переводчик-маленький такой аппаратик, похожий на наш карманный фонарик.
Какой-то ортисишка сует мне его под нос и всем видом показывает, чтобы я говорил. И я ответил:
— Русский я. С Земли.
Электронный переводчик залопотал по-ортисянски.
И меня поняли! Ортисишки зашумели, загалдели, начали хлопать меня по плечу. Потом они подарили мне электронный переводчик, и я сказал им большое спасибо. Тут все снова начали аплодировать и кричать:
— Мац-бац-кац! Ару!
Пока они шумели, я разглядел моих новых друзей получше.
Я заметил, что, хотя в одежде ортисян не было ничего особенного, носили они её по-своему. Пиджаки и рубашки были надеты задом наперёд. На головах что-то похожее на наши бескозырки. Но когда я пригляделся к одной бескозырке, то сзади у неё нашёл козырёк. Значит, это были не бескозырки, а фуражки и кепки, но почему-то надетые задом наперёд. Оказалось, что на Ортисе носить так одежду удобнее: в пальто и плаще не продувает. А козырьком лучше прикрывать не лицо, а затылок от солнечного удара.
Моих ортисишек очень, видно, удивила наша привычка застёгивать пиджаки спереди. Они толкались вокруг меня, тыкали пальцами в мои пуговицы и показывали друг другу кулаки.
— Из-за чего вы ссоритесь? — спросил я.
— Мы и не думаем ссориться, — ответили они. — Мы не можем налюбоваться на твои пуговицы.
— Зачем же вы грозите друг другу кулаками?
— Мы вовсе не грозим. Мы хвалим пуговицы.
Понимаешь, Степка, показать здесь кулак-всё равно что у нас большой палец.
— Тогда чем же понравились вам мои пуговицы? — спросил я.
— О-о! — зашумели ортисяне. — Это такое богатство! В наших коллекциях нет ничего подобного!
— В коллекциях? Значит, вы коллекционируете пуговицы?
— Только пуговицы! — ответило несколько ортисян. — После того как пуговицы были на Ортисе вытеснены замками-«молниями» и кнопками, наши коллекции больше не пополняются. А тут такое богатство!
Недолго думая я оторвал от своего пиджака все пуговицы и тут же раздарил их.
Но ортисян это только раздразнило. Они так жадно смотрели на мои пуговицы на брюках, что я не выдержал. Через минуту я остался без единой пуговицы. Тогда я взмолился:
— Принесите мне из нашей ракеты какой-нибудь ремешок, а то я никогда не сдвинусь с места!
Беседа с Кинечу
Ремешок мне принёс самый маленький ортисянин, по имени Кинечу.
— Ты не сердись на них, — сказал он, — разве у вас не собирают коллекции.
— Собирают, — ответил я. — Есть чудаки, которые тоже пуговицами увлекаются.
— Как ты сказал, «чудаки»? — спросил Кинечу. — Чудаки — это люди, которые коллекционируют?
— Не все. А только те, что собирают пуговицы, обёртки от конфет и этикетки от спичечных коробок.
— Чудаки! — закричал Кинечу своим друзьям. — На Земле вас бы звали чудаками!
Ортисянам слово понравилось.
— Чу-да-ки! Чу-да-ки! — весело кричали они хором.
Я хотел сказать, что собирать коллекции пустячных вещей — дело не стоящее, но раздумал, чтобы не огорчать ортисян.
— Послушай, — обратился я к Кинечу, — а ваши люди уже летают в космосе?
— Нет, — ответил Кинечу.
— А фиолетовые люди у вас есть?
— Нет.
— И зеленых нет?
— И зеленых нет.
— Но, может быть, гигантские ящеры или какие-нибудь там птицы-лягушки?
— Нет, ничего такого нет у нас.
— А рабы есть у вас? — спросил я.
— И рабов нет, — ответил Кинечу.
— Значит, и освобождать некого?
Я расстроился:
— Зачем же я летел к вам?
— Но у нас зато немало другого интересного.
— А ты мне покажешь?
— Ладно… — согласился Кинечу. — Скажи, — поинтересовался Кинечу, — а сколько тебе лет?
— Двенадцать, — ответил я.
— О! Тебе двенадцать лет? — удивился Кинечу. — Такой маленький, и ты так много сделал!
— Я ещё ничего не сделал.
— А почему же тебе тогда двенадцать лет?
— Ну потому что так родился. А тебе сколько?
— Мне только семь! Я ещё ничего полезного не сделал.
— Ну при чём тут полезное дело? Я ведь спрашиваю про возраст.
— А я и отвечаю про возраст. Я ещё не много пользы принёс, вот потому мне и семь лет.
В общем, мы еле-еле поняли друг друга.
Оказывается, возраст ортисян считается не так, как на Земле. Они записывают в паспорта только те годы, в которые приносят пользу обществу.
Но учёба тоже считается. Счёт как раз и начинается с первого класса. Ученикам шестого класса на Ортисе в основном по шесть лет. Но есть и старше. Это те, кто в свободное время трудятся или занимаются в двух школах, например в художественной или музыкальной.
Чем старше ортисянин, тем больше полезных дел он совершил, а значит, тем больше его и уважают.
Я сказал Кинечу:
— Знаешь, а один мой друг имел бы здесь всего четыре года, так как его оставляли на второй год в пятом классе. А если ещё учесть, что он не ходит на школьные воскресники и не собрал и пуда металлолома, то подходит у вас к младшей группе детсада.
Письмо второе
Чудеса начинаются
Привет с Ортиса! Итак, продолжаю.
Мы двинулись в ортисянский город. Не прошли мы и ста шагов, как мне захотелось пить. Я сказал об этом Кинечу.
— Пить? Сейчас. — Он стал рыться в карманах. — Нашёл! Вот, пожалуйста! — и подал мне таблетку величиной с пятак. — Пей!
Легко сказать — пей. А что пить? Таблетку?
— Пей, пей! У меня ещё есть, — улыбался Кинечу. Он и не догадывался, что мы пьём не таблетки, а воду.
Сунул я таблетку в рот и сразу почувствовал, что рот стал полным воды. Я чуть не захлебнулся, но всё же проглотил. А воды опять полон рот. Я едва успевал глотать и с ужасом думал, что делать, когда напьюсь. Но вода вдруг больше не стала накапливаться, и мне осталось только поблагодарить Кинечу. На всякий случай я спросил:
— А газировки в таблетках у вас нет?
— И газировка есть. Одну минутку.
И Кинечу опять полез в карманы, но я остановил его:
— Не надо. Это я только так, для справки.
Планета Ортис мне начинала нравиться.
Город с первого взгляда тоже показался обычным: дома, улицы, скверы. Но я уже был учёным и внимательно присматривался и к домам, и к улицам, и ко всему, что встречалось на пути.
И вот что увидел. Дома здесь не прямоугольные, как у нас, а восьмигранные. Окон нет совсем. Стены сделаны из прозрачной пластмассы. А что это значит? Это значит, что здесь об уличных футболистах заботятся больше, чем у нас. Здесь в футбол, раз нет окон, можно играть где угодно.
Вот бы тебе сюда попасть, Степа!
С другой стороны, видеть город без окон мне было как-то непривычно. Вдруг взбредет кому-нибудь в голову из ортисишек влезть в окно, а окон нету! И бумажных голубей пускать неоткуда. Да-а, посмотришь со стороны — не дома, а аквариумы. Но ортисяне живут — не жалуются.
На улицах я не заметил ни одного сердитого. Идут все — улыбаются, разговаривают-смеются, прощаются-хохочут. И хоть бы один нахмурил брови!
— Отчего всем так весело? — спросил я Кинечу.
— Ортис — самая весёлая планета во всей Вселенной, — сказал Кинечу. Ортисяне никогда не плачут, никогда не грустят. Они только улыбаются и смеются. Но почему ты вдруг перестал улыбаться?
— А зачем же без всякого повода улыбаться, — сказал я. — Это, наверное, трудно?
— Нисколько! Это дело привычки, — с улыбкой сказал Кинечу и вдруг испуганно посмотрел по сторонам. — Улыбайся! Пожалуйста, улыбайся! Тебя уже заметили смехачи.
И только он это сказал, как нас окружили ортисяне с плакатами и транспарантами: «Долой кислые физиономии!», «Смех для всех!», «Улыбайся! Ты принесёшь пользу не только себе, но и обществу!». Кинечу шепчет:
— Это из клуба «Смехачей». Улыбайся! Они не отстанут, пока не рассмеешься.
А на меня, как назло, будто столбняк нашёл. Никак не могу улыбнуться. В уме говорю себе: «Ну что тебе стоит?» — растягиваю губы, ничего не получается. А смехачи кричат:
— Это фальшивый смех!
Стало мне на них смешно смотреть, на этих весельчаков, я не вытерпел, заулыбался по-настоящему.
Последний рёва
Да, люди на Ортисе совсем не умеют ни печалиться, ни сердиться. А плач считается пережитком прошлого. С ним здесь борются так же, как у нас с религией или алкоголем.
В прошлом на Ортисе читались такие лекции: «Плач-враг здоровья», «Плач и борьба с ним», «Смех и долголетие». Теперь на Ортисе никто не плачет. Ортисяне больше всего радуются и смеются. Можно подумать, что у них круглый год праздник. Правда, в городе каким-то чудом всё-таки сохранился один рёва. О нём известно каждому ортисянину, и вот что рассказал мне о нём Кинечу.
Зовут рёву Лёсо. Ещё в школе никто никогда не мог выпросить у него ни резинки, ни карандаша. Все, например, идут в кино, а он — деньги в копилку. Все в очередь за эскимо, а он опять — деньги в копилку. Денег накопил целый сундук. А тут — раз! — деньги взяли и отменили. Насовсем! Сел Лёсо на сундук и такого рёву задал, что его едва водой отлили. Потом ему говорят:
— Ну чего ты ревёшь? Ведь одеваешься, как все. И ешь теперь, как раньше короли не ели.
А Лёсо, знай, хнычет:
— В кино не ходил… Эскимо не ел…
Смотреть на него съезжаются из самых дальних уголков Ортиса. Особенно часто в этот город приезжают артисты. Ведь на сцене всё должно быть правдиво, как в жизни. Значит, и плач должен походить на настоящий. А где его увидишь, если все улыбаются? Вот и приезжают артисты к рёве учиться. И стоит ему только с сожалением напомнить: «Да, много денег пропало!» — как Лёсо заливается слезами.
После каждого сеанса артисты аплодируют ему. А то и руку пожимают благодарят.
Правда, рёва от такого внимания постепенно зазнался, повеселел и стал реже плакать, и тут артисты перетрусили: а вдруг он совсем реветь перестанет?
Но я думаю, страшного в этом ничего нет. Пусть тоже смеется. Он и так немало слёз пролил из-за своих денег. А рёву можно с Земли доставить — у нас они ещё не перевелись.
Сонное царство
Это случилось в первый же день, как я очутился на Ортисе. Идём с Кинечу по городу. Я, конечно, глазею по всем сторонам. Вдруг слышу звон курантов, а потом музыку, похожую на колыбельную. Смотрю, прохожие на улицах забеспокоились, засуетились. Одни торопятся занять места на скамейках, другие — прямо на газоны лезут. И устраиваются так, будто спать собираются.
Не успел я и глазом моргнуть, как все уже спали. Спали прохожие и постовые. Спали водители и пассажиры. В магазинах — продавцы и покупатели. Остановились и троллейбусы. Замолчало радио. Потухли телевизоры. Настоящее сонное царство!
Мой Кинечу тоже начал клевать носом.
— Что случилось? — спросил я его с удивлением.
— Тихий час, — успел ответить Кинечу и захрапел.
Потом, когда тихий час кончился и все проснулись, Кинечу объяснил, что вместе со звоном курантов из отдела здравоохранения по городам и сёлам посылаются специальные сонные лучи.
На меня, как на новичка, они подействовали не сразу (поэтому-то я и видел, как спали ортисяне). Но и я всё же не устоял перед сонными лучами и тоже вздремнул. Да так сладко, что Кинечу еле-еле растолкал меня. Славный он ортисёнок — этот Кинечу!
Письмо третье
Страна автоматов
Ты послушай, Степка, какая техника на Ортисе! Автоматов здесь видимо-невидимо. Шагу не сделаешь, чтобы не столкнуться с автоматом. Автомат-регулировщик. Автомат-видеофон (не телефон, а видеофон: разговариваешь — и видишь с кем). Автомат-библиотекарь. До чего додумались ортисяне — даже автомат для очистки перьев изобрели!
Так вот, шагаем мы с Кинечу по городу. Смотрю — боксёрский ринг у дома. Прямо на улице. Зевак немного, но боксёры работают на честность. Видно, соревнование ответственное. Судья, секунданты-всё, как у нас. И боксёры что надо! Бац-бац! Прыжок. Выпад. Бац! Тузят друг друга по всем правилам. Бросок. Глухая защита. Удар.
Но что это? Уснул судья, что ли? Боксёры бьются три… пять… десять минут, а гонга нет. Я не выдержал и закричал:
— Время-а-а!
Но меня никто из зрителей не поддержал.
А Кинечу, улыбаясь, сказал:
— Время ещё не вышло. У нас раунд пятнадцать минут.
«Ого-го! — подумал я. — А у нас на Земле три минуты!»
Наконец ударил гонг!
Боксёры отошли каждый в свой угол и… встали. Им даже стулья не подали!
Тут из дома вынесли полотенца и начали массажировать… секундантов и судью.
— Они что, в своём уме? — удивился я. — Или у вас не положено отдыхать боксёрам?
— Сейчас и боксёры получат своё, — сказал Кинечу.
И действительно, на ринг поднялись два ортисянина и подошли к боксёрам.
И тут произошло такое, что я не поверил своим глазам. Грудные клетки боксёров распахнулись, и я увидел внутренности. Да, да, внутренности! Я увидел катушки! Массу катушек, переплетённых проводами. Увидел ряды лампочек и несколько десятков переключателей. И тут до меня дошло, что боксёрами были автоматы.
Роботы-боксёры! Что им раунд в пятнадцать минут! Они могли бы тузить друг друга по целому часу. И массаж им, конечно, без надобности. Смазка другое дело. А секунданты — это вовсе и не секунданты, а конструкторы.
Пока я смотрел на боксёров, судья пригласил на ринг одного из конструкторов и поднял его руку: победитель!
Ортисяне, приветствуя победителя, начали хлопать его по плечу. Один из конструкторов стал расхваливать боксёров:
— Роботы-боксёры — это огромный шаг вперёд в ортисянском боксе. Скулы не своротишь, глаза не выбьешь. А гайка какая вылетит — долго ли новой заменить!
И невдомёк было конструктору, что одной гайки не хватало у него самого. Ведь бокс-то — это физкультура!
Роботы слушали молча. Они как остановились после драки, так и стояли на своих местах с распахнутыми грудными клетками.
И мне почему-то стало грустно…
Есть на Ортисе и роботы-шахматисты. Только между собой они не играют, потому что не умеют нападать. Зато с ортисянами сражаются стойко. Как запрограммируют им какую-нибудь защиту Каро-Канна или Нимцовича, так хоть лоб у тех треснет от самых блестящих комбинаций — не пробьёшь.
Ортисяне к железным шахматистам относятся с уважением. А по-моему, роботам в шахматах делать нечего. Нет у них выдумки. Будь моя воля, я отправил бы их на переплавку. В крайнем случае их можно было бы использовать в качестве роботов-полотёров или швейцаров.
Но кое-какие автоматы ортисян мне определенно понравились.
Например, звукособиратель.
Звукособиратель
О звукособирателе я ещё на Земле слыхал. Какой-то изобретатель-самоучка предлагал его одному бюрократу. Но бюрократ, понятно, отмахнулся. Иначе он и не был бы бюрократом! А здесь звукособиратели на каждом шагу: в квартирах, в классах, в театрах — в езде, где можно найти лишний шум. А работа у этого прибора — собирать звуки и перерабатывать их в электричество.
Покричали, например, ученики на перемене — автомат соберет всё до единого звука. А сели на урок — нате вам свет. Сами старались.
Я смотрел на это великое изобретение и думал: «Поставь-ка такой аппарат на перемену в нашей школе. За десять минут его так зарядят, что электричества хватит на троллейбусную прогулку по всему городу?»
На уроках, когда вызывают двоечников, аппарат можно не включать. А если поставить звукособиратель на сборах или на заседаниях советов отрядов и дружин? Да речами на них мы смогли бы освещать всю школу!
Или тот же стадион. Вот уж где попотел бы этот самый звукособиратель! Один Лёнькин свист смог бы зажечь лампу в тысячу свечей. Весь город после матча прямо сиял бы в огнях.
Так что звукособиратель, по-моему, — изобретение стоящее. На Земле бездельничать ему не пришлось бы. Но ортисяне так увлеклись автоматами, что и не заметили, как перестарались. И тут я сказал им своё слово.
Перочистка
У ортисян так. Чтобы очинить карандаш-автомат. Вычистить перо от соринки — автомат. Пишет ученик на уроке и вдруг видит — волосок на пере. Что делать? Он просит разрешения подойти к автомату, включает его, опускает перо, нажимает кнопку и ждет, пока автомат не подаст ему перо без волоска.
— Чудаки, — сказал я ортисишкам, — куда проще пользоваться перочисткой.
— Перочисткой? — удивились ученики. — А что это такое?
— Это несколько тряпичных кружочков, сшитых посередине, — ответил я.
Но они ничего не поняли. За минуту я сшил им первоклассную перочистку и показал, как пользоваться.
— Ару! — закричали ученики.
У нас кричат «ура», а на Ортисе кричат «ару».
— Ару! — закричали ученики и сейчас же сшили себе перочистки.
Между прочим, интересный факт. Каждое выступление ортисян на собраниях, заседаниях, совещаниях заканчивается восклицанием «ару!». И всех выступающих здесь зовут аруторами. Я подумал: не от этого ли слова произошло наше — «оратор»?
Но это мимоходом. Так вот, о перочистке. Когда я прощался с учениками, ко мне подошёл учитель.
— А знаете, молодой человек, — сказал он, — в наших древних книгах упоминается о какой-то перочистке. Но наши учёные посчитали её инструментом для ощипывания гусей и куриц, которыми питались предки, и поэтому никому и в голову не пришло додуматься до такого гениального изобретения,
С этого времени земная перочистка вытеснила автоматы для очистки перьев из всех ортисянских школ. А в местной газете «Ох», о которой я расскажу чуть позже, вскоре появилось сообщение:
«За изобретение оригинального прибора для очистки школьных перьев, заменившего дорогостоящие автоматы, землянину Косте Вострикову присваивается звание Почётного члена Ортисянской Академии наук».
Цветок ирвен
Кинечу сказал:
— Ты, кажется, парень с головой. Перочистку сам придумал?
— Сам, — ляпнул я.
Не удержался. Похвалили — я и рад стараться врать.
Сказал «сам» и сразу почувствовал, что попал впросак. Кинечу каким-то чудом тут же догадался, что я соврал. Отошёл к окну, взял в руки горшочек с цветком и уставился на увядшие лепестки.
— А ты правду сказал? — спросил он.
«Наверняка какой-нибудь лжеулавливатель стоит рядом, — подумал я. — Что же делать?»
А Кинечу даже улыбаться перестал. Смотрит на цветок и говорит:
— На Ортисе никто никогда никого не надувает.
— Хватит, — говорю, — не сердись. По глупости сболтнул. В первый и последний раз. Но как ты узнал? Ведь мог же и я додуматься до перочистки.
— Ирвен. Он никогда не ошибается. — Кинечу показал на красно-белый цветок. — Он завял — значит, кто-то поблизости сказал неправду.
— Этот цветок лжеулавливатель? — захохотал я. — Рассказывай сказки! Так я тебе и поверил!
Кинечу обиделся:
— Хорошо, тогда пусть этот самый ирвен угадает ещё раз.
— Этот больше не сможет, — грустно сказал Кинечу. — Он погиб. И все цветы в этой комнате завяли. Мне стало стыдно. Погибло столько цветов! И хоть бы враньё было стоящее! А то из-за какой-то перочистки!
Кинечу сходил в соседнюю комнату и принёс новый цветок.
— А если ещё меньше совру, — спросил я, — ну, на самую чуточку?
— Всё равно завянет. Ложь есть ложь, маленькая она или большая. Вред от неё всегда одинаковый.
Мне стало жалко цветы, и я врать перестал.
Кинечу рассказал, что развести ирвен ортисянам стоило огромного труда. Они и сами не знали, как часто лгали. Цветы гибли буквально на корню. Стоило только прийти ортисянам к кому-нибудь в гости, как в первые десять минут хозяин оставался без цветов.
Тогда, чтобы сохранить цветы, ортисяне стали запираться от гостей. Те начали обижаться.
И вот, чтобы проверить своих друзей, некоторые ортисяне стали носить цветок с собой. Разговаривают друг с другом, а сами поглядывают на цветок. Завянет — ссора. Каждый обвиняет во лжи другого.
В общем, в первое время ирвен не столько пользы приносил, сколько вреда. Отъявленные брехуны вообще боялись высунуть нос на улицу. Ни к кому не ходили в гости, никого не пускали к себе.
Одно время ирвен хотели ликвидировать с корнем, чтобы не перессорились все ортисяне, но самые честные всё-таки спасли цветок. И он выстоял.
Труднее всего оказалось взрастить ирвен в школах. Мешали двоечники. Ответят невпопад — цветка как не бывало. Получалось так, что все ученики должны успевать, чтобы в классе спокойно рос ирвен. Развернулось соревнование за то, чтобы в каждом классе расцвёл ирвен. Дело было не из лёгких. Ведь надо было не только хорошо учиться, но и во всём быть честным. Ни разу никого не обмануть.
Постепенно ирвен появился в каждом доме, в каждой квартире, в каждом классе. Сейчас им украшены улицы, скверы, сады. Если где-либо цветок почему-то завянет, его стараются заменить свежим, чтобы никто не говорил: «В этом доме (или классе) врут».
Дорогой Степка, а не мешало бы такой цветок развести и у нас на улице. Наверное, сначала трудно будет — один твой Витька Софронов целую оранжерею за вечер может сгубить, но над такими могут взять шефство пионеры.
Письмо четвертое
Музыкальные рыбы
Вообще музыкой на Ортисе увлекаются буквально все — от малышей до седобородых старцев. Но самыми универсальными музыкантами считаются рыболовы. Дело в том, что рыбу здесь ловят не на червяков, мотыльков и букашек, а прямо небольшими сачками. И подманивают к берегу музыкой.
Каждая рыба любит свою музыку, свой инструмент. Например, плотвички, пескарики и прочая мелочь без ума от лёгкой музыки, особенно от фокстротов. Так косяками и собираются у берега.
Рыбы покрупнее — окуни, лещи, язи — увлекаются романсами.
А щукам подавай музыку побоевитей да поэнергичней. На наш «Танец с саблями» Хачатуряна они сами бы полезли на берег.
Сомы признают только симфонии. Чтобы выманить пудового сома из-под коряги, рыболовы вынуждены объединяться в симфонические оркестры. Правда, иногда сом подходит всего на один-единственный бас. Рявкнет рыболов в медную трубу — сом тут как тут. Но на бас он идёт не всегда, а по настроению.
Ерши-любители народной музыки и ловятся поэтому на любую. Ведь в каждой симфонии, в каждом фокстроте есть и народные мелодии.
Композиторы, проведав об этом, стали проверять на ершах свои сочинения. Если ерши клюют — значит, сочинение достойное.
Так что рыболов, чтобы не остаться без улова, должен разбираться во всякой музыке и играть на любом инструменте. Когда он едет по городу, все знают, что это рыбак. Через плечо — труба-бас (кто не мечтает о большой рыбине!). В футлярах, футлярчиках и просто так — скрипки, саксофоны, кларнеты и даже барабаны: будить налимов.
Рыболовы на Ортисе — самый музыкальный народ. В беседах и лекциях так и говорят: «Занимайтесь рыбной ловлей. Повышайте музыкальную культуру».
Да, Степка, чуть не забыл! Есть тут и свои рыболовы-браконьеры. Они пользуются слабостью рыбы к слезливой музыке. Стоит заиграть что-нибудь душещипательное, с надрывом, как вся рыба вокруг так ослабевает, что её можно брать руками. Такой вид ловли считается запрещенным. У браконьеров отбираются ноты, музыкальные инструменты и сачки.
Вот почему музыка на Ортисе, в основном, весёлая и жизнерадостная.
Письмо пятое
Газета «Ох»
Посылаю несколько вырезок из газеты «Ох» — «Ортисянский хроникёр». Что к чему, Степка, объясню тебе в следующем письме.
ОБЪЯВЛЕНИЯ
Искусственные кровеносные сосуды, внутрисердечные и ушные перепонки, а также готовые пластмассовые сердца отпускаются в неограниченном количестве по первому требованию нуждающихся. Обращаться по видеофону 12–34.
В гостиницу «Космос» требуется швейцар с инженерным образованием, умеющий обращаться с новейшими конструкциями бытовых автоматов.
МАМА СТИРАЕТ
Дорогая редакция! В нашем звене есть пионер Мезон Куделкин, который всю домашнюю работу свалил на маму. Автокухня у него в полном беспорядке. Электрополотёр бездействует. Стиральный комбайн вышел из строя. Мезонова мама, возвратясь с фабрики, вынуждена сама готовить обед и стирать бельё.
Элита Лаптева, Радий Сапожников.СОРЕВНОВАНИЕ НА ЛУЧШЕГО КРИКУНА
ЧЛЕНЫ КЛУБА «НЕ ХОТИМ ТИШИНЫ!» ПРОВОДЯТ ОЧЕРЕДНОЕ СОРЕВНОВАНИЕ КРИКУНОВ ПО СЕКЦИЯМ:
а) крикун классический,
б) крикун-говорун,
в) крикун-универсал.
ЗАНЯВШЕМУ ПЕРВОЕ МЕСТО ПРИСВАИВАЕТСЯ ЗВАНИЕ «ЛУЧШИЙ КРИКУН». КРИКУНАМ-ГОВОРУНАМ И КРИКУНАМ-УНИВЕРСАЛАМ ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ ПРАВО НА ВСЕХ СОБРАНИЯХ КРИКУНОВ ВЫСТУПАТЬ ПЕРВЫМИ.
ЗА СПРАВКАМИ ОБРАЩАТЬСЯ В КЛУБ.
ВНИМАНИЮ РОДИТЕЛЕЙ
Бюро развлечений организует катание детей на «Спутнике». Продолжительность полёта вокруг Ортиса-2 часа. Космическими костюмами бюро обеспечивает.
ПРОИСШЕСТВИЕ
Санитарный пост 42-го квартала сообщил редакции, что вчера в 5 часов 31 минуту дежурным Тальком Присыпкиным была замечена муха. Неожиданно появившись перед самым его носом, муха покружилась, видимо намереваясь сесть не то на нос, не то на переносицу (растерявшийся Тальк не мог определить точно куда), но так и не села. После неудачного маневра муха скрылась в западном направлении.
Как оказалось позднее, дежурный не имел при себе ни мухобойки, ни сачка, за что ему вынесено порицание.
Сегодня на борьбу с мухой вышли все классы десяти соседних школ. Они вооружены новейшими мухоловками и акустодами — приборами, определяющими местонахождение мух по звуку, издаваемому ими в полёте.
РЕДКИЙ СЛУЧАЙ
Собственный корреспондент 765-й школы сообщает о редком случае. Ученик шестого класса Нейтрон Непомнящий явился в школу с неподготовленными уроками. На первой же перемене об этом стало известно всей школе. Совет учащихся потребовал от нерадивого ученика объяснения по телевидению. Нейтрон сослался на отсутствие нужной книги в городе. Но разве он не мог обратиться в соседний город или в Центральный Информарий и получить нужные сведения по видеофону?
Случай с Нейтроном Непомнящим первый за последние несколько лет.
ДЕМОНСТРАЦИЯ ТУНЕЯДЦЕВ
На острове Сяртобол состоялась третья (в течение одного дня!) демонстрация бывших тунеядцев. Бездельники вышли на улицу с табличками «Не хотим праздной жизни)», «Требуем немедленного принятия закона о закрытии острова Сяртобол!», «Работы!».
Срочно собравшиеся общественные суды решили, что бывшие тунеядцы и так наказаны слишком жестоко. Им не доверяли никакой работы в течение двух месяцев! Они заметно опустились, исхудали и находятся в крайне подавленном состоянии.
Однако большинство судей согласились на том, чтобы в первые дни не давать им трудной работы. По мнению редакции «Ох», это решение вполне справедливо. Трудную работу надо ещё заслужить!
Наш корреспондент связался с островом Сяртобол и попросил одного из демонстрантов высказать своё мнение по поводу решения общественных судей. Вот что тот сказал:
— Мы, конечно, рады любой работе, даже самой лёгкой. Сидеть без дела это пытка, с которой едва ли что можно сравнить. Просим передать читателям наше пожелание никогда не попадать на остров Сяртобол.
Письмо шестое
Легко ли жить на Ортисе?
Ну как? Понравилась «Ох»? Кстати, сами ортисяне зовут газету кто «Ох», кто «Хо». Одним больше нравится название «Ортисянский хроникёр», другим «Хроникёр ортисянский». Чтобы не обидеть никого из читателей, стали печатать оба названия: в левом углу «Ох», в правом «Хо».
А теперь несколько слов о заметках.
Ну, о пластмассовых сердцах это я только так. Послал для полноты картины. Ничего интересного. У нас тоже их делают. Правда, ещё не продают, но до этого недолго.
А вот швейцар с инженерным образованием — это да! Да что швейцары! Кинечу сказал, что их дворник закончил медицинский институт и к уборке двора подходит по всем правилам науки.
Но раз уж опять я пишу о достижениях ортисян, расскажу об интересном разговоре с Кинечу по этому поводу. Кинечу сказал:
— Вашим пионерам хорошо: им не надо ломать голову, как помочь старшим. Коли дрова, ходи в магазины, мой посуду… А вот каково нашим! Многое делают автоматы.
— Так это же чудесно! — не удержался я.
— Чего же тут чудесного? — удивился Кинечу. — Автоматы отобрали у нас почти все работы. Собирают пыль, моют полы, стирают. Мы только изредка их настраиваем.
— Оттого, наверное, вы и раздуваете из мухи слона?
Кинечу часто заморгал, ничего не поняв. Но ты-то, наверное, догадался, о чём я. Ну да! Я имел в виду разные пустяковые дела, которыми иногда занимаются наши ребята. Честно-то говоря, и у нас немало мушиных дел, но Кинечу об этом не знал. Да и поговорки, видно, такой у них нет.
А вообще-то здешним пионерам не позавидуешь. Совершить, например, самоотверженный поступок здесь невозможно. Посуди сам. Пожаров на Ортисе никто и не помнит: всё сделано из такого материала, что хоть поджигай — не загорится. О крушениях поездов знают только по книгам. Девочек не бьют (за кого же заступаться?). Шпиона не поймаешь: страна на Ортисе всего одна. Я подумал: может, вода выручит? Вдруг кто тонуть начнёт? Но в ортисянской воде и с камнем на шее не утонешь. Ортисяне утяжелили её. Знаешь, Степка, когда я в первый раз нырнул, мне показалось, что меня кто-то выбросил наверх. Вылетел это я и поплыл, как пробка. Я попробовал даже сидеть на воде, только без привычки не удержал равновесия. А вот загорать на воде удобно. Одна сторона купается, другая загорает. И на берег вылезать не надо! Ортисяне даже книги на воде читают.
Письмо седьмое
Где лучше учиться!
Степка! Скажи-ка откровенно, сколько раз ты чесал в затылке, чтобы понять, что же это за планета Ортис? Хорошая она или плохая? Скажу тебе честно: я и сам не могу разобраться. Но один вывод я сделал определенно: для нашего брата-ученика Ортис самая подходящая планета.
Во-первых, здесь два воскресенья в неделю. Дни идут так: понедельник, вторник, среда, воскресенье, потом четверг, пятница, суббота и опять воскресенье. И хоть в неделю получается восемь дней, не дом задают всего четыре раза, на воскресенье, как и у нас, домашние задания не положены.
Во-вторых, я уже писал тебе, что Ортис в несколько раз меньше Земли и что на нём всего одна страна. Это значит, что ортисянским ученикам не надо, как нам, запоминать названия стран и столиц. Одна страна и одна столица!
Моря, острова, озёра-этого добра хватает. Зато совсем нет гор. Ни гор, ни пиков, ни хребтов. Две-три равнины — и весь рельеф.
С реками тоже просто. Все они соединены каналами, и учат их прямо пучками — системами.
В общем, учебник по географии здесь тонюсенький. От силы в четверть нашего.
С математикой ещё проще. На каждой парте счётная машина. Ткнёшь пальцем — решение готово. Вся хитрость в том, чтобы знать, куда ткнуть. Я надавил на три кнопки и перемножил такие огромные числа, что произведение и прочесть не смог. И ты бы не прочел. Разве только Владимир Иванович.
На Ортисе все говорят на одном языке. И в этом ортисянам повезло.
Учебный год, если перевести на земное время, длится здесь всего три месяца. Меньше двух наших четвертей! Представляешь, как здорово! А вот с каникулами хуже — всего тридцать дней. Тут и развернуться не успеешь. Лучше всего подошёл бы комбинированный способ — учиться на Ортисе, а отдыхать на Земле. Три месяца учиться, три отдыхать. Но до этого пока ещё никто не додумался.
Учатся на Ортисе быстро. В четыре наших года кончают десятилетку. Я бы здесь был профессором. Двойки ставят не тому, кто их заработал, а сразу всему классу.
Мне показалось это несправедливым.
— Чем же виноват класс, если какой-нибудь разгильдяй не выучил урока? спросил я Кинечу.
И вот что он рассказал.
Когда-то ортисянские двоечники ничем не отличались от наших. Так же получали двойки, так же их песочили на советах отрядов, рисовали в стенгазетах.
Когда же они исправлялись, так же, как у нас, их начинали хвалить:
— Молодец! Умница! Двойку исправил на тройку! Герой!
И за какую-то тройку чуть ли не носили на руках. А об отличниках, конечно, ни слова. Что о них говорить? Учатся на «отлично» и пускай себе учатся.
Тогда отличники и заявили, чтобы двойку ставили не одному ученику, а сразу всем. Всему классу.
— Мы, отличники, — сказали они, — тоже виноваты, раз вовремя не помогли.
Двоечники обрадовались. Они и не подозревали, какую коварную ловушку придумали отличники.
А произошло вот что: получать двойки стало неинтересно. Когда ругают, больше всех достаётся лодырям. А когда они исправляются, хвалят больше отличников. За помощь!
А тут ещё ирвен появился. Так постепенно двоечники и вывелись.
Есть в ортисянской школе один предмет, которого не найдёшь ни в одном школьном расписании на Земле. Это урок отдыха. Ты думаешь, на нём отдыхают? Ничего подобного. На уроках отдыха юных ортисян учат, как правильно отдыхать. Есть даже учебник. Толстый такой. Взял я учебник в руки и подумал: «Какому чудаку пришло в голову сочинить «его?» И вдруг читаю: «Авторы: Мила Крючкотворова, Тина Протоколова и Алла Нуднова».
Не может быть! Протёр глаза и прочел ещё раз. Они! Наши земные одноклассницы. Те самые, что наспециализировались на сочинении планов летнего отдыха. Примут, обсудят и выбросят.
Каким-то чудом все эти планы попали на Ортис.
Ортисяне собрали их вместе и издали толстущий учебник.
И вот бедные ортисянские ученики, вместо того, чтобы отдыхать, корпят теперь над ним, не зная ни сна, ни отдыха. Они и не подозревают, кому обязаны своим «приятным» времяпрепровождением. Ну уж зато как дознаются быть нашим «авторам» без косичек! Выдернут их ортисяне с корнем. Так и скажи им: с корнем!
Я перелистал несколько старых подшивок «Оха» и наткнулся на интересное объявление:
«В архивах Центрального Информария обнаружен редкий экземпляр школьного словаря. Время и место издания словаря установить не удалось.
Работники Информария обращаются ко всем ортисянам с просьбой сообщить в Информарий всё, что известно об этом словаре».
Ниже печатался «Школьный словарь». И стоило мне прочесть лишь несколько строк, как я понял, что место издания словаря — Земля.
Как он попал на Ортис — тоже загадка. Но что он весь земной — это так же точно, как то, что я читал его своими глазами.
Посылаю тебе несколько выписок. Суди сам.
Из «Школьного словаря»
А — начальная буква алфавита. Самостоятельно употребляется как «а» протяжное: а-а-а. В смысле: «Наконец-то понял». Иногда произносится слишком поздно — на второй или третий год обучения в одном и том же классе.
Б — баклуши. Бить баклуши — дело, которым занимаются ребята, собираясь вместе для подготовки домашних заданий. Бить баклуши можно и на уроках.
В — 1. Второгодник (см. «Двоечник»). 2. Вакуум головус (из иностранного) — пустая голова.
Г — гадалка. Ученик, занимающийся гаданием, когда не приготовлен урок: «Спросят или не спросят?»
Д — двоечник. Высшее учёное звание для лодыря, лентяя, лоботряса.
Е — единица, кол. Несовершенный вид оружия. С колом не станешь победителем. С ним не возьмёшь ни одной крепости.
Ж — жар-птица (читай: «пятёрка») — не сказочная. Шапкой не поймаешь.
И — знание (см. «Сила»).
К — калоша — любимое место для невежд и незнаек. Те, кто «садятся в калошу», практику плавания проходят у классной доски.
Л — ладонь — используется для шпаргалок. Поэтому и существует пословица: — «Видно как на ладони».
О — обещаю — слово, которое легко дать, но не всегда легко сдержать. Можно услышать на советах отрядов и дружин. Часто употребляется со словом «завтра». Например: «Обещаю с завтрашнего дня».
П — 1. Плечо — существует затем, чтобы идти плечом к плечу, чувствовать плечо друга, а не затем, чтобы пожимать плечами, сваливать на чужие плечи или заявлять, что дело не по плечу. 2. Подсказка (см. «Услуга медвежья»).
Р — репка (несознательная) — овощ; не всегда с округлыми щеками, зато всегда с длинными-предлинными корнями, уходящими в отсталую почву. Имеется почти в каждом классе. То её вытягивают из отстающих, то тянут на воскресник, то в кружки. Достаётся ученикам и Дедкиным, и Бабкиным, и Внучкиным, и Жучкиным, и Мыщкиным.
С — сила (см. «Знание»).
Т — типус оболтус (из иностранного) — типичный оболтус.
У — услуга медвежья (см. «Подсказка»).
Ф — фея — волшебница в образе доброй пионервожатой… За пионеров думает, делает, развлекается.
Ц — цыц (междометие). Окрик на критику (устаревшее, неодобрительное).
Ш — шпингалет — учащийся младшего класса. Слово к употреблению не годится.
Щ — 1. Щель — специальное узкое отверстие в двери или стене для подглядывания и подслушивания. 2. Щелчок — отрывистый удар указательным пальцем по лбу тех, кто пользуется щелью.
Э — эй, ты! Эй, вы! — возглас, который не следует отзываться.
Ю — юнкор — специально избранный, но не написавший в стенгазету ни одной заметки ученик.
Я — буква. Последняя в алфавите. Часто употреблять не рекомендуется.
Как видишь, Степа, словарь самого земного происхождения. На Ортис, видно, он попал случайно. Но сообщать ли об этом в Информарий — я не знаю.
«Утерян учебный год…»
Вчера мы остановились с Кинечу у столба. Не у столба, а у какого-то автомата, похожего на столб.
На нём объявление:
«Утерян учебный год. Нашедших просьба вернуть его владельцу Протону Кисляеву, ученику 7-го класса «Я» 567-й школы».
Кинечу достал блокнот и записал фамилию ученика и номер школы.
— Зачем? — спросил я.
— Как — зачем? Надо помочь товарищу. Утерян целый год!
— Но как же ты найдёшь его, ведь это не карандаш и не резинка.
— Именно потому, что не резинка, я и должен искать, — ответил Кинечу и побежал по улице.
Я за ним. Он в дверь — и я в дверь. Он в лифт — и я хотел туда же, но Кинечу остановил:
— Жди здесь.
Вскоре он выскочил с собакой. Вернее, с чем-то очень похожим на собаку. Вместо ног у нее колесики, вместо носа — лампочка, а вместо хвоста антенна.
— Взял напрокат, — объяснил Кинечу и бросился за автоматической ищейкой, которая уже выскочила из дома и помчалась через улицу.
Она сразу напала на след.
— Жди у электронных математиков! — крикнул Кинечу на ходу и скрылся с собакой из виду.
Вечером Кинечу пришёл к электронным математикам.
— Ну как?
— Сейчас узнаем, — отдуваясь, сказал он.
Он сунул собранный материал в электронную машину и подсел ко мне.
— Я проделал путь в две тысячи сто шестьдесят два километра (этот Протон оказался большим непоседой). Побывал в девяти дворах и на восемнадцати чердаках, где Протон проводил свой досуг, гоняясь за белыми муравьями (на Ортисе белый муравей-всё равно что у нас чёрная кошка). Около ста раз пришлось перемахнуть через забор ракетснаба в пяти метрах от калитки, которая, кстати, всегда открыта. Сто двадцать пять раз следы пересекли свалку завода искусственных спутников и только один раз привели в пионерскую комнату. Удалось установить, что Протон посетил её не по собственной воле. Там ему задали несколько вопросов из учебника отдыха. Протон, говорят, ответил на «отлично».
В это время электронные машины закончили подсчёт. Получилось что-то около половины года. Но это было как раз свободное время, которым Протон мог распоряжаться как хотел.
— Не нашёл, — сказал Кинечу и стал бить себя по лбу.
— А ты всё учел? — спросил я. — Чем занимался Протон на уроках?
— Бывало, что и зевал и вертелся, но на это затрачивались всего-навсего минуты. А нам нужен год! Да вот: зевал всего по одной минуте в урок.
— А сколько это за год? — спросил я.
И счётные машины ответили:
«5 часов».
— Глазел в окна (то есть в стены) по десять минут в урок.
Машина щёлк, щёлк — 50 часов.
— Что! — закричал Кинечу. — Кажется, мы напали на след!
Ушло на бумажных спутников — 60 часов.
На стрельбу деревянными ракетами дальнего действия — 30 часов.
На дрессировку жука для полёта в космос…
На изобретение автоматической подсказки…
Щёлк! Щёлк!
— Ару! — закричал Кинечу. — Нашёл! Как раз учебный год! Пошли к Протону, пусть бьёт себя по лбу и благодарит нас за помощь.
Но оказалось, что этот несчастный Протон никакого объявления не писал.
— Я ничего не терял, — сказал он. — Вы ошиблись.
— Ошиблись? — переспросил Кинечу. — А на уроках ты зевал?
— Не больше минуты в урок.
— А в стены заглядывал? А спутники мастерил? А жуков дрессировал? Тогда благодари своих друзей за то, что они вывесили объявление. Если бы не они, не видать бы тебе учебного года, как собственного козырька.
Протон распрощался с нами по-дружески.
История с утерянным годом навела меня на мысль, что между земными и ортисянскими разгильдяями много общего. Кривляки, например, у них тоже зовутся шутами и тоже гороховыми. Только им вручается «Диплом царя Гороха».
Письмо восьмое
О клубе «На ошибках учатся» и других
Сами ортисяне зовут свою планету родиной клубов. И это, пожалуй, так. Чего только они не напридумывали!
Здесь и клубы «смехачей», и «белоручек», и «рыболовов» (читай: «музыкантов»), и «крикунов». И даже «ошибок».
Члены этого клуба носят значки «На ошибках учатся». Раз есть ошибка, значит, чему-то она научит. Срочно собирается клуб. Совершившего ошибку приглашают на сцену. Сразу делается подробнейшее сообщение об ошибке.
После тщательного изучения и обсуждения дежурный член клуба напоминает своим собратьям любимую поговорку:
«Не ошибается тот, кто ничего не делает».
После этого он выкрикивает начало девиза:
— На ошибках…
И весь зал подхватывает:
— …учатся!
И так три раза. Потом члены клуба расходятся. Теперь о другом клубе «белоручек». Белоручки на Ортисе — это не бездельники, не лоботрясы. Это школьники, которые так научились работать в производственных мастерских, что выходят оттуда с абсолютно чистыми, белыми руками. Это рабочие-белоручки, показывающие класс труда. Если сама по себе работа грязная, то школьник, если он хочет вступить в клуб белоручек, должен внести такое усовершенствование, чтобы работа стала чистой.
Большой популярностью пользуется клуб крикунов. Его девиз: «Не хотим тишины!» На дверях клуба табличка:
ПРОСЬБА ХЛОПАТЬ ДВЕРЬЮ
На стенах объявления:
«Не соблюдать тишины!», «Тихий разговор воспрещен».
Вот они-то и проводят соревнования, об одном из которых ты читал в «Охе». Клуб крикунов посещают, понятно, все любители покричать. На заседаниях они так наорутся, что часто остаются без голоса. На следующий день в школах тишина. Так что в этом смысле клуб крикунов даже полезен. Я уж не говорю о том, что во время заседаний освещением они обслуживают не только себя, но и с десяток соседних комнат и кабинетов.
Значков они терпеть не могут. Зато носят ботинки со скрипом. Ботинки у них не только скрипят, но и пищат, звенят, хрюкают. Ботинки со скрипом заменяют крикунам знаки отличия.
К крикунам на Ортисе относятся со вниманием. Например, в школах можно встретить такое объявление:
«Комната для крика на третьем этаже».
Иногда встречаются таблички:
«Здесь место для громкого разговора».
Или:
«Здесь можно спорить».
Таким образом, ортисяне где попало не кричат и не спорят.
Вообще таблички на Ортисе в большом почёте.
Ещё, когда мы шли по городу, мне бросилось в глаза:
«Рвать цветы можно», «Деревья ломать!»
и другие.
А запрещающих табличек нет.
— Такие таблички, как:
«По газонам ходить не разрешается», «Цветы не рвать» —
у нас были раньше, — сказал Кинечу. — Но потом один учёный где-то вычитал:
«Запретный плод слаще» —
и предложил сделать таблички не запрещающие, а всё разрешающие. И рвать цветы и ходить по газонам стало неинтересно.
В общем, опыт учёного оправдался. После этого появились надписи:
ЧЕМ МЕНЬШЕ ЗАПРЕЩЕНИЙ, ТЕМ МЕНЬШЕ НАРУШЕНИЙ!
Тайна одного названия
Для детских самоделок здесь выстроено специальное здание с выставочными залами и даже мастерскими. На фасаде вывеска:
«Детская техническая выставка».
Но когда мы с Кинечу вошли туда, я так и замер на пороге. У столов, верстаков и станков не было ни одного школьника. Строгали, пилили, резали и клеили взрослые ортисяне. Вместе с другими трудились здесь даже старички и старушки.
— А мы не заблудились? — спросил я Кинечу.
— Что ты! — отвечал он. — Мы пришли именно туда, куда надо, и в самый раз. Сейчас будут принимать самоделки. Видишь очередь.
У стола, в углу, толпилось несколько престарелых ортисян. А за столом сидел мастер — единственный школьник на всю мастерскую.
Первым подошёл старичок.
— Фамилия? — спросил мастер.
— Венера Рябчикова, — ответил старичок.
— Класс?
— Четвертый.
— Самоделка?
— Бумажный фонарик.
Мастер взял из рук старичка фонарик.
— Клеем сильно заляпан. Вы что, первый раз участвуете, дедушка?
— Четвёртый, внучек. Я же сказал, что Венера учится в четвёртом классе.
— Ладно, приму. Следующий!
Подошла старушка.
— Фамилия?
— Плутон Сиротинский, деточка.
— Самоделка?
— Планёр, деточка. Планёр вот на старости мастерить довелось.
Больше я не выдержал:
— Здесь что, маскарад какой?
— А разве у вас не проводятся такие выставки? — удивился Кинечу.
— У нас самоделки готовят сами дети.
Кинечу посмотрел на меня удивлёнными глазами:
— Сами? Дети?! Постой-постой! Так, может быть, потому выставка и зовётся детской? А мы-то сколько голову ломали! Почему, думаем, детская, если школьники к ней никакого отношения не имеют? Значит, сами?
Кинечу так обрадовался, что, забыв, обо мне, убежал с выставки.
На следующий день в «Охе» появилось сообщение:
«Разгадана тайна названия детских технических выставок. Детскими они зовутся потому, что на других планетах, в частности на Земле, самоделки мастерятся самими школьниками, а не их родителями. Возможно, что в далёком прошлом и на Ортисе было так же, как у наших соседей. Тысячи ортисян-родителей могут вздохнуть теперь свободно и заняться своими делами на радость детям, которые тоже устали от излишней опеки взрослых».
Дорогой Степа! Прочитай это письмо Фетисовой Лене. А ещё лучше — её маме.
Письмо девятое
Живой эксплуататор
Пишу о встрече с ортисянскими учениками. Попотел, признаться, на славу. А все из-за вас, моих дорогих земляков.
Сначала всё шло хорошо. Ещё бы! Похвастаться перед ортисянами было чем! Одним размером нашего Великого, или Тихого, океана я мог сразить ортисян насмерть. А гора Джомолунгма — почти девять тысяч метров! А Марианская впадина — одиннадцать с лишним тысяч метров! До таких высот и глубин не додумались даже ортисянские фантасты.
С этого я и начал. Ортисяне, не переставая, били себя кулаками по лбу и приговаривали:
— Вот это да!
А я им, чтобы не успели опомниться, о мамонтовой секвойе в пятнадцать метров в диаметре, о японской курице с хвостом в семь с половиной метров…
Кто-то принёс ирвен.
«Ах так! — рассердился я. — Не верите?» — и рассказал им об Антарктиде. О том, что лёд в Антарктиде толщиной до семи километров, мороз до 89 градусов, а что советские учёные живут там и в ус не дуют.
Слушали меня с открытыми ртами. Слушали и смотрели на ирвен. Цветку, конечно, хоть бы что.
Я ничего не выдумывал.
В общем, эта часть встречи прошла с триумфом. Потом посыпались вопросы. Сначала так себе, о пустяках. И вдруг кто-то спросил:
— А правда, что школьную мебель делают вам старшие?
Спросил, будто из брандспойта в меня шуганул.
— Да стоит ли о какой-то мебели говорить! Я лучше о наших спутниках расскажу.
Только ортисянин не поддавался.
— Отвечай на вопрос! — попросил он. — Сами делаете мебель или взрослые за вас отдуваются?
Пришлось сознаться:
— Старшие делают. Нам не доверяют.
— А правда, что у вас есть няни? Вы зовёте их не то техничками, не то уборщицами?
— Есть и уборщицы. Только это не няни, а такие работницы, которые должны убирать в школе.
— А вы разве не должны?
Что я мог ответить на это? Конечно, должны.
— А почему не убираете? Может быть, тоже не доверяют?
С меня — пот градом.
— Стойте! — закричал председатель. — Вы мерите всё на свой аршин. А в их стране, может, эксплуататоры ещё не уничтожены.
— Уничтожены, — сказал я.
— А ученики? Ведь они же пользуются чужим трудом.
Крыть было нечем. Разве уборщицы не убирают за нас школы, чтобы мы учились в чистоте? Разве кочегары не топят котлы, чтобы мы учились в тепле? А кто работает дома? Кто моет полы? Стирает? Готовит обед? Как подумал я обо всём этом, так другого слова и не нашёл — эксплуататоры мы, Степка! Больше никто!
Так я размышлял, стоя перед ортисянами. А они прямо пожирали меня глазами. И я знал, что каждый из них после хвастается:
— А я видел живого эксплуататора!
Месть по-ортисянски
— А по-моему, — сказал Кинечу, — уборщицы вам просто за что-то мстят.
Я оторопел. Мстят? Наши няни-то?
— Не понимаю, — сказал я. — Ну, растолкуй, в чём дело?
А дело, оказывается, вот в чём. Лодырь на Ортисе, как и у нас, самый неуважаемый человек.
Так вот, однажды рассердились друг на друга Протон и Электрон. Этих имён на Ортисе не меньше, чем у нас Серёжек и Валер.
Протон был парень положительный, трудолюбивый. Его поэтому все уважали и любили. За что рассердился на него Электрон, неизвестно. Известно, что он решил наказать Протона.
И что, ты думаешь, он сделал? Подкараулил за углом? Облил чернилами? Или подсказал неправильно? Ничего подобного!
Он пришёл к Протону и сказал:
— Забудем ссору. В доказательство своей дружбы я починю тебе автоштопаль.
Протон согласился.
Потом Электрон выстирал за него бельё. Потом несколько раз сварил обед. Дальше — больше. И вот уже Протон только командует:
— Сходи-ка, братец Электрон, в библиотеку. Сбегай-ка в кино за билетом.
Электрон, как золотая рыбка, исполнял любое желание.
И вот наконец он добился своего: сделал из Протона первоклассного лодыря. Сделал и оставил одного. Больше прислуживать не стал.
Протон взвыл. Делать самому ничего не хотелось. Он не мог заставить себя отутюжить брюки. Стал приходить в школу грязным и растрёпанным. Он разучился варить обед и вечно был голодным. Он и учиться стал хуже, потому что ни один лодырь ни в одной школе не был ещё отличником.
Кончилось тем, что Протон, пережив тяжёлые дни, написал книгу, которую назвал: «Месть по-ортисянски».
Начиналась и кончилась эта книга одной и той же фразой: «Хочешь наказать недруга — сделай из него лодыря».
Переубедить ортисян, Степа, мне не удалось. Они и сейчас убеждены, что уборщицы нам мстят. Мстят по-ортисянски.
В заключение встречи ортисяне показали свою школу.
Всё, что я увидел в школе, всё, кроме разве самих стен, сделано руками учеников. Парты, стулья, наглядные пособия, видеофоны, телевизоры, даже платья и костюмы-всё это вышло из школьных мастерских, Больше того, я узнал, что на Ортисе фабрики не выпускают игрушек. Заботу об игрушках взяли на себя дети, они же мастерят всю мебель для садов и яслей.
Ученики сами следят за чистотой в школе и так любят убираться, что провинившихся в чём-нибудь наказывают не тем, что оставляют мыть полы и парты, а, наоборот, тем, что лишают этого удовольствия. Я сам был свидетелем спора двух учеников. Каждый из них старался уговорить другого сделать лёгкую работу, чтобы оставить себе потруднее.
Письмо десятое
Рассказ о первобытных учениках
После встречи с ортисянскими учениками, которая прошла, как тебе известно, не в мою пользу, меня пригласили посетить музей, чтобы написать хоть несколько слов в книге отзывов почётных посетителей. Я согласился.
Музей оказался не краевым, не историческим, а школьным. Только, осмотревшись, я страшно удивился: не попали ли мы случайно в кладовку, куда выбрасывают разбитый школьный инвентарь и разный хлам?
— Нет, — сказал Кинечу, — мы в музее. Вот это, Степка, музей! Представь себе такие экспонаты: изрезанная ножом парта, кирпич, исписанный мелом, истрёпанные учебники… И только потому, что это не валяется, как на свалке, а чинно расставлено по полочкам и столам, — всё это зовётся не хламом, а экспонатами, сама же кладовка — музеем.
Явился экскурсовод и повёл нас по залам. Его речь я записал почти дословно.
— Как и всё на свете, школа имеет свою историю: своё прошлое, настоящее и будущее. Исторический кружок, изучая прошлое школы, сделал немало открытий, имеющих большую историческую ценность. Так, ему удалось установить, что в своё время школа переживала свой первобытный век. Первобытные ученики имели школы не хуже наших, занимались за партами, знали о наглядных пособиях, о меле, карандаше и ручках. Но они ещё не умели пользоваться всем этим богатством.
Вот часть парты, найденная нашими археологами. Обратите внимание на рисунки, вырезанные на» крышке. Они, по-видимому, сделаны на уроке резьбы. Из этого следует, что наши предшественники не знали настоящего назначения парт.
Пройдёмте дальше. Вот перед вами несколько кирпичей от жилого дома. Они исписаны мелом. Вывод напрашивается сам собой: либо тогдашние ученики не знали, где и как пользоваться Мелом, либо в школах не было классных досок. Ученики вынуждены были писать прямо на стенах. Возможно, что стены в классах окрашивались в чёрный цвет, но доказательств этому пока обнаружить не удалось.
Любопытна вот эта надпись:
«Петя + Нина = любовь».
Члены исторического кружка на основании этой надписи утверждают: когда-то грамматика и арифметика не были самостоятельными науками. Была одна наука, изучающая и правописание и арифметические действия. Правда, до сих пор не удалось. установить, как называлась эта наука — «грамметика» или «арифматика». Исторический кружок продолжает исследования, и, конечно, они увенчаются успехом.
Но пойдём дальше. Вот часть панели школьного помещения. Присмотритесь внимательнее: она вся испещрена письменами и формулами, причём сделаны они, видимо, карандашом. Возникает вопрос: имели первобытные школьники бумагу или нет? Если имели, то почему писали на панелях? А может быть, это вовсе и не панели, а специально окрашенные кирпичи, которые заменяли бумагу? Можно допустить и это. Но тогда встаёт ещё один вопрос: были у дикарей портфели и ранцы или не были? Ведь кирпичи, если они заменяли тетради, можно было носить прямо под мышкой — они не изомнутся и не истреплются.
В общем, все эти вопросы в стадии разрешения. Позднее появилась и бумага, но она целиком шла на учебники. Подойдите, пожалуйста, к этим полкам. На них вы увидите учебники, по которым учились когда-то. Выпускались они, как вы легко можете убедиться, неприглядными, плохо переплетёнными, из некачественной, зачастую замусоленной и рваной бумаги. Наши кружковцы сделали вывод, что бумажная промышленность в то время была не на высоте.
Удалось найти несколько сатирических газет. Надо отметить, что настоящей критики тогда не было. Отстающих учеников редколлегия должна была изображать только на черепахе, а лучших только на самолёте и ракете. Рисовать разгильдяев на осликах, на разбитой телеге или в калоше, по-видимому, строго запрещалось.
Большое распространение у дикарей имели подсказки и шпаргалки. Что такое подсказка? Это беспроволочная передача на расстояние звуков и сигналов с помощью губ, глаз, рук, носа, ушей. Понятно, никаких исторических памятников подсказка оставить не могла. От неё дошли до нас только воспоминания современника, а также поговорки:
«С подсказкой водиться — что в лужу садиться»,
«На подсказку надейся, а уроки делай»,
«С подсказкой дружить — ума не нажить».
Шпаргалка же оставила после себя немало памятных предметов, имеющих большую историческую ценность. Самая распространённая шпаргалка — это бумажная полоска. Для шпаргалок использовалась не только бумага, но и парты, пеналы и даже собственное тело. В мастерстве расписывать своё тело ученики того времени не уступали ортисянским индейцам.
Так мы ходили от витрины к витрине, от экспоната к экспонату, и экскурсовод с учёным видом выкладывал нам одно открытие за другим.
Рогатка, обыкновенная наша рогатка, из которой стреляют бумажными пульками, в умах кружковцев превратилась в спортивный инвентарь, а бумажный голубь — в самоделку для технической выставки.
Дорогой Степка! Знал бы ты, что происходило со мной! Мне так и хотелось закричать: «Неправда! С шпаргалками дружат одни лоботрясы! И с подсказками тоже! А бумагу мы имеем не хуже вашей. Это неряхи делают из учебников макулатуру. И парты для чего — знаем. И пишем в тетрадях, а не на кирпичах!»
Всё это я бы, конечно, сказал, если бы не два «но». Первое «но». Экскурсовод рассказывал не о нашей школе, а о древней школе на Ортисе. Выслушал бы он меня с улыбкой и сказал:
«Но при чём тут вы? На Земле я никогда не был, и не мне поэтому судить о ваших разгильдяях».
Второе «но». Разве некоторые земные ученики не походят на ортисянских дикарей?
Я вовсе не виню ортисянских археологов. Они добросовестно изучили прошлое своей школы. Что же касается их выводов, то и к ним придираться не следует.
Очень прошу тебя, Степка, передай, пожалуйста, мою просьбу всем нашим дикарям: пусть не вводят в заблуждение будущих историков. А то, чего доброго, и о нас могут сказать, что мы ходили в школу с кирпичами под мышками.
Письмо одиннадцатое
Эпидемия «ну-ну»
Дорогой Степа! Сегодня я преподам тебе урок из микробиологии. Эта наука на Ортисе самая популярная. В школе ей отведена половина уроков. У бедных учеников от одних названий микробов и вирусов голова раскалывается на части. Понимаешь, Степка, каждый вирус на Ортисе имеет своё имя. Вирусы здесь зовутся почти так же, как на Земле короли и римские папы. Например: Вирус Пи-V!
Учебник о микроорганизмах такой пухлый, что в твой портфель его и силой не запихнёшь. Поэтому я расскажу только самое главное.
Когда-то на Ортисе вспыхнула эпидемия страшной болезни. Страшной потому, что никто не мог сказать, что у него болит и как болит.
Просто больной становился почти недвижимым. Вернее, он мог ходить, двигать руками, говорить, но делал всё это так медленно, что для здоровых он казался окаменевшим. Скажет больной одно слово утром, а второе говорит только в полдень. Не успеет позавтракать, как, глядишь, уже ночь. Пока разбирает постель, уже приходит новый день.
К первому ортисянину, заболевшему этой странной болезнью, съехались врачи со всего Ортиса. Они вертели его, слушали и разводили руками. Ничего похожего им никогда не встречалось.
Сердце делало удар в минуту.
Сначала считали, что оно вовсе остановилось. Но его стук всё же уловили приборы. Пульс не прослушивался совсем. Надо было долго и внимательно присматриваться к больному, чтобы заметить какое-нибудь его движение.
Разговориться с больным тоже было нелегко. Вытягивая из него в час по слову, врачи то и дело нетерпеливо понукали:
— Ну, дальше. Ну, продолжайте. Ну же! Ну!
Так эту болезнь и назвали «ну-ну».
Больного допрашивали ровно десять дней, и в конце концов врачи всё-таки кое-что узнали. Оказалось, что самому больному окружающий мир казался совсем иным, чем здоровому.
Больному представлялось, что все, кто его окружает, вдруг отчего-то начали страшно спешить. Он и взглядом не успевает следить за ортисянами. А тараторить они стали рядом с больным так, как будто магнитофонная лента перематывается. В секунду — не меньше пятидесяти слов. И день будто стал длиться всего каких-нибудь тридцать минут. Солнце выскочит из-за горизонта, пронесётся по небу галопом и — в кусты. Попробуй тут что-нибудь успеть!
Больному и верили и не верили.
Но тут объявился новый страдалец, по специальности шофёр. Жена привезла его к врачам из автоинспекции и попросила:
— Посмотрите, пожалуйста. Или он притворяется, или в самом деле сошёл с ума.
Врачи, как глянули на шофёра, так в один голос и сказали:
— «Ну-ну».
Шофёр оказался разговорчивее.
Не прошло и недели, как он рассказал всё, что с ним произошло.
Он ехал в гараж и вёл свою машину не очень быстро, но и не очень тихо. Вдруг машина рванулась вперёд с такой стремительностью, будто ей приделали реактивный мотор. Метеором она пролетела по улице, врезалась в автомат «газводы» и остановилась.
Шофёр до сих пор не может понять, как он вместе с машиной не улетел с Ортиса. Скорость машины, по его словам, не уступала первой космической.
Пока учёные искали возбудителя этой необыкновенной болезни, эпидемия стремительно распространилась по всему Ортису.
И тут произошло чудо. Как только заболели все — никто не стал замечать больных. Никто больше не тараторил и не спешил. Никто не казался окаменевшим.
Но только по солнцу и технике можно было понять, что ортисяне больны.
Солнце для ортисян только и делало, что всходило и заходило по несколько раз в день. Часы не хотели отставать от него. За минутной стрелкой трудно было уследить, а секундной вообще никто не мог увидеть.
К моторам же все боялись подойти. Механический молот бил так часто, будто выстукивал морзянку. Токарные станки развивали невиданные обороты. О работе на них не могло быть и речи.
Техника вышла из повиновения.
Ортисяне совсем пали духом. Надо было срочно найти возбудителя болезни и расправиться с ним.
Но так как сами учёные тоже не избежали «ну-ну», исследования проходили очень медленно.
И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы один инженер не придумал очень простой способ ликвидировать болезнь.
Вернее, болезнь он оставлял в покое. Раз никто не чувствует ни боли, ни тошноты, то о болезни и говорить нечего.
Он выбрал другой путь: надо было укротить технику, перевести её на такие скорости, чтобы могли работать все больные «ну-ну».
Это предложение инженеры на Ортисе приняли с восторгом и тотчас взялись за дело. Но дело оказалось не таким уж лёгким. Ведь чтобы отвернуть простую гайку, ортисянину требовалось не меньше недели.
Прошли годы, прежде чем технику всё-таки осадили. Переделали и все часы, какие были на Ортисе. Теперь они шли в десятки раз тише, но ортисянам казалось, что они идут в самый раз.
Постепенно всё пришло в норму, кроме солнца. Оно не хотело подчиняться ортисянам и выскакивало из-за горизонта через каждый час. Но на него махнули рукой, хотя оно приносило ортисянам много неудобств.
Получалось так, что в течение суток десять раз наступал день и столько же ночь.
Не успеют родители загнать ребятишек домой, как снова их надо отпускать гулять, так как во дворе опять светало.
В домах только и успевали включать да выключать свет. В школах для этой цели назначили специальных дежурных.
Очень туго пришлось с режимом школьника. Ведь даже в течение занятий день несколько раз сменялся ночью.
О вечерних сеансах кино вообще разговора не стало. Часто кино начиналось днём, а кончалось глубокой ночью.
Но ко всему постепенно привыкли. Даже к тому, что родители перестали упрекать своих детей, что они день и ночь пропадают на улице. Теперь они говорили:
— Поиграй, сынок, день и ночь, а потом садись за уроки.
Этот период длился несколько столетий.
Как раз в эпоху «ну-ну» на Ортис прилетели космонавты. Ортисяне очень обрадовались им и хотели завязать с ними дружбу. Но космонавты говорили так быстро, что для ортисян их звуки сливались в сплошной свист. Пока же ортисянин произносил одну фразу, гости успевали проголодаться, поесть и поспать.
Так, толком ни о чём не договорившись, они и расстались.
Бодрит
После отлёта космонавтов ортисяне приуныли. Им стало страшно обидно, что по Вселенной о них пойдут нелестные слухи. Кроме того, многие заметили, что на Ортисе, охваченном эпидемией «ну-ну», всё постепенно приходило в упадок. Не появлялись уже новые марки машин, всё меньше становилось научных открытий, совсем перестали расти города. И ортисяне с новой силой взялись за поиски возбудителя болезни.
На этот раз трудился весь Ортис, и возбудитель наконец был обнаружен. Им оказался редчайший вирус. Сразу же его окрестили вирусом «Ну-ну-1». Вскоре нашли и препарат, которым вирус убивался мгновенно. Препарат единогласно назвали бодритом, так как выздоровевший ортисянин становился в несколько раз подвижнее, чем был до болезни.
Испытания бодрита проходили публично.
Первому ортисянину, получившему дозу бодрита, предложили обед из пяти блюд. Обед был уничтожен за несколько секунд.
Принесли газету. Он прочел ее всю от объявлений до передовой за две минуты. Наконец, его попросили не торопясь пройтись перед членами комиссии, а он промчался так, будто его укусила оса, и через минуту скрылся из глаз.
Бодрит получил всеобщее одобрение, и тут же началось массовое лечение больных.
Первыми вылечились врачи. Они не стали ждать, пока больные приплетутся к ним, а сами побежали по квартирам и с ловкостью виртуозов стали вводить в вены бодрит.
Города оживали на глазах. Бодрит действовал сильнее, чем предполагали учёные. Но этому даже обрадовались: ведь так можно скорее наверстать потерянное за годы эпидемии «ну-ну».
Вылеченные бодритом ортисяне теперь носились как угорелые. Шагом они могли обогнать любого нашего спринтера. Если же ортисянин пускался бегом, он мог оставить позади себя самолёт. Понятно, что никто больше не захотел сдавать свои письма на почту. Каждый доставлял их адресату сам. Это стало и дешевле и быстрее.
Никто не садился в автобусы и трамваи, разве только тот, кто никуда не спешил.
Рабочие у станков на заводах и фабриках успевали играть в домино и шахматы, так как детали вертелись еле-еле.
Любители чтения только и делали, что бегали от библиотеки домой и обратно. Один библиотекарь почему-то не получил бодрита, и очередь к нему растянулась на несколько кварталов. Пришлось срочно вызывать «скорую помощь» и впрыскивать ему положенную дозу бодрита.
Бодрит здорово помог школьникам. За урок в сорок пять минут они не только усваивали новый материал, но успевали сделать задания, почитать книгу и наиграться в «морской бой». На дом им давали новое задание, но даже самый ленивый ученик выполнял его за три-четыре минуты и летел на улицу.
Учителя быстро оценили способность учеников и стали задавать вдвое больше. Но и тогда свободного времени было больше чем достаточно. Учителя стали задавать в пять раз больше, потом в десять. Теперь в школу ученики шли с радостью, ведь только на уроках они и отдыхали.
Да, теперь на Ортисе спешили все. Спешили пешеходы, или, как их стали звать, пешебеги. Торопились продавцы и покупатели, рабочие и учителя.
Даже ночные сторожа не могли усидеть на месте и носились вокруг магазинов и складов со скоростью спутников.
А вот солнце теперь не спешило. Оно, по-видимому, ходило как и прежде. Но так как каждый ортисянин мог сделать в день в десятки раз больше, то и день стал казаться бесконечным — около ста часов. Выдержать такой нагрузки никто не мог. Ортисяне падали от усталости, спали на ходу. Пришлось вводить несколько тихих часов.
Слишком длинной оказалась и ночь. Даже самые завзятые сони успевали за ночь несколько раз попить чай.
Учёные снова зачесали в затылках (тогда ортисяне чесали затылки, бить себя по лбу они стали позднее).
На этот раз им удалось найти такой препарат, который возвратил ортисян к своему привычному состоянию, то есть к тому, в каком они пребывали до болезни «ну-ну». Правда, учёные немного схитрили и сделали ортисян вдвое подвижнее, чем они были когда-то, но на это никто не обратил внимания.
Сутки на Ортисе стали продолжительностью в двенадцать часов. Шесть часов — день и шесть — ночь. Но раз ортисяне делают всё быстрее людей, их день, по существу, равен земному.
Для меня он оказался слишком коротким. Зато выход я всё же нашёл. Я заставляю себя делать всё быстрее вдвое. Вместо одного шага делаю два. Вместо двух строчек пишу четыре. Вместо двух минут болтаю всего одну. Так постепенно я приучу себя делать за шесть часов столько, сколько на Земле делал за двенадцать. Кинечу сказал, что тогда я проживу две жизни.
А ведь наши рабочие, которые вдвое перевыполняют нормы, наверняка тренировали себя так же. Знаешь, Степка, и не так уж это трудно, только стоит захотеть. Всё делать вдвое быстрее — домашние там задания, родительские всякие поручения, а потом гоняй в футбол сколько влезет.
Таинственное средство по борьбе с пережитками
Эпидемия «ну-ну» была побеждена, но пережитки её ещё долго сохранялись. Особенно в школе.
Как-то раз меня привели в такую школу. Послушал я разговор:
— Вега, хочешь мороженого?
— Хочу.
— И я хочу. Сходи, пожалуйста.
— Ну да, нашла дуру. Это же в самом конце коридора.
— Тогда давай автоматику готовить.
— Успеем. Лучше вздремнём.
И обе — на боковую.
«Эге, — смекнул я, — да это же настоящие лентяи». И попросил принести ремень пошире, чем у меня.
— Приводной ремень? — спросил меня Кинечу.
— Да нет, мне нужно от штанов!
— А у нас ремней нет.
Вот здорово, Степка, они и понятия не имеют, что такое ремень для брюк. Подумали о приводном ремне.
Что было дальше? Дальше я доказал, что земляне тоже не лыком шиты.
Вот что обо мне написала газета «Ох»:
«Таинственное средство по борьбе с пережитками прошлого»:
«Вчера наш гость с Земли Костя Востриков доказал, что земляне накопили большой опыт борьбы с пережитками прошлого. В течение одного часа он избавил от страшного родимого пятна «ну-ну» 75 школьников.
Наш корреспондент видел своими глазами, как из школы, с невероятной для «ну-ну» поспешностью, выскакивали несчастные и без оглядки бежали прочь. Замечено, что все излеченные крепко держались за то место, на котором обычно сидят. Из этого мы делаем вывод, что Костя с помощью уколов ввёл в организм несчастных какой-то неизвестный нам, но сильнодействующий препарат.
Сами счастливцы, избавленные от «ну-ну», отвечать на вопросы почему-то наотрез отказались. Вероятно, Костя использовал засекреченный препарат.
Правда, некоторые из свидетелей утверждают, что Костя неспроста попросил ремень.
Но ведь нельзя же всерьёз говорить о ремне, как о каком-то новейшем препарате. Кроме того, все видели ремень на Костиных брюках».
Вирус универсалус
За время борьбы с эпидемией «ну-ну» наука о вирусах так разрослась, что медицина взяла на себя лечение различных пороков. Зазнался, например, какой-нибудь ортисянин — и его друзья уже везут в больницу. Врач вводит больному так называемый вирус универсалус — и зазнайство как рукой снимает.
Таким же образом учёные стали бороться с хвастовством, болтовнёй, скупостью, карьеризмом и взяточничеством.
От хвастовства ортисян вылечивали очень быстро. Со скупостью тоже расправились сравнительно скоро. А вот с болтовнёй вышло затруднение: не хватило лекарства. Это было ещё до того, как придумали звукособиратель. Пока учёные готовили антиболтун (тоже вирус!), выздоровевшие снова заболели. Болтовня оказалась не только самым распространённым пороком, но ещё и заразным. Стоит одному пообещать и не сделать, как другой, глядя на него, наобещает ещё больше и тоже не сдержит слова. А может быть, болтовня оттого распространена, что обещать гораздо легче, чем делать.
Но и с этой болезнью справились. Ортисяне от радости готовы были носить медиков на руках. Те ещё больше стараться — да и перестарались. Они стали лечить всех подряд. Засмеялся кто-нибудь громче других — больной. Укол! Смейся как все! Решил задачу не так, как другие, — укол. Решай как все! Надел непохожий пиджак — укол!
И вот наступило время, когда все стали ходить в одинаковых костюмах, носить одинаковые причёски, любить одинаковые лакомства.
Настоящий скандал разыгрался одновременно почти во всех школах Ортиса. Писали сочинение. Каждый писал самостоятельно, к соседу не подглядывал, а когда учителя стали проверять, — у всех слово в слово. Кто у кого списал, разбираться не стали. В то время ещё не разводили цветок ирвен. Обвинили всех во лжи и направили в больницу — каждому по уколу, чтоб больше не обманывал.
Зато повара от вируса универсалуса были в восторге. Они не ломали больше голову над тем, чтобы угодить каждому. Что сам захотел, то и вари и жарь. Все оставались довольны.
Для портных тоже наступило лучшее время. Они тотчас же прекратили приём индивидуальных заказов и стали шить оптом, по одному фасону.
В общем, вирус универсалус сыграл с ортисянами немало злых шуток.
После «ну-ну» это был самый скучный период в истории Ортиса. От вируса универсалуса отделаться оказалось не так-то просто. Только спустя столетие жизнь на Ортисе пришла в норму. Над всеми открытиями установили строгий контроль, и пользоваться вирусами стали только в крайних случаях.
Письмо двенадцатое
Как появилась книга-мечтарь
Однажды все газеты вышли с крупными заголовками:
«Сатурн Бурёнкин будет спасён!»,
«Диагноз установлен»,
«Сатурна берётся вылечить писатель Тсатнаф».
Дело ясное — заболел какой-то важный ортисянин. Почему лечить его берётся писатель? Потому что врачи отказались: Они считают, что Бурёнкин совершенно здоров. У него нет ни насморка, ни кашля. Сердце на месте. Хоть и не сильно, но бьётся. Руки, ноги, глаза, желудок, печёнка, лёгкие, почки — всё без каких-либо изменений. Даже двенадцатиперстная кишка длиной ровно двенадцать пальцев — как у всех. Но лежит он всё-таки в больнице.
Сейчас Сатурн только лежит. Причём лежит так усердно, что даже с боку на бок его поворачивают санитары.
Он ничего не просит, потому что, кажется, ничего не хочет. Ест, что дают. Пьёт — тоже. Послушен, как пластилин. Стоит ему сказать: «А теперь, Бурёнкин, пора спать!» — он покорно закрывает глаза и спит.
Собственно, спит он почти круглые сутки: и ночью и днём. Разница только в том, что ночью он спит с закрытыми глазами, а днём с открытыми.
Самые большие медицинские авторитеты разводили руками и ждали от писателя чуда.
И вот вчера больного посетил писатель Тсатнаф. До этого он побывал в школе, где учился Бурёнкин, и долго беседовал с учителями. Навестил он также и родителей Сатурна и тоже разговаривал с ними очень долго. С больным же перекинулся только несколькими словами. Вышел и сказал:
— Он болен самой страшной болезнью, какой может заболеть человек. Перед ней бессильны все ваши микстуры, порошки, уколы, скальпели и даже советы вроде «Не расстраивайся, всё пройдёт». Сатурн Бурёнкин не имеет мечты. Где, когда и как потерял он её, установить не удалось. Но он живёт без мечты — и в этом его болезнь.
— Доказательства! — закричали медики.
— Пожалуйста, — спокойно сказал Тсатнаф и произнёс пламенную речь, прославившую его на весь Ортис. — Сатурн никогда не мечтал быть сильным — и рос самым слабым в классе. Его обижали не только мальчишки, но даже девчонки, у которых руки так и тянулись подёргать его за косички. Правда, косичек у Сатурна не обнаружено.
Он никогда не мечтал знать больше всех — и учебники читал только «от» и «до». Однажды, второпях, он поставил «до» в середине предложения. Это предложение так и осталось недочитанным.
Он никогда не мечтал о пятёрке — и поэтому учился только на тройки.
Он никогда не мечтал быть храбрым — и был страшным трусом.
Он никогда не мечтал быть красивым — и ходил неряхой.
Он никогда не мечтал стать чемпионом мира по шахматам — и, кроме е-2, е-4, не знал ни одного начала.
Он никогда не мечтал ни об открытиях — и за всю свою жизнь ничего не открыл, кроме свалки, на которую в поисках металлолома набрел случайно.
Он никогда не мечтал стать лауреатом певцов-солистов — и тянул только в школьном хоре, и то при условии, если явка на спевку была обязательна.
Он никогда не мечтал о полёте в космос — и, кроме Большой Медведицы, не мог отыскать на небе ни одного созвездия. А все сведения о Луне исчерпывались загадкой: «Над бабушкиной избушкой висит хлеба краюшка».
Вот почему он не походит ни на одного нормального ортисянина.
Вот почему он живёт и не живёт.
Если ваша медицина способна дать больному мечту, в каком бы виде она ни была — в микстуре, порошке или таблетке, — дайте её! И жизнь Сатурна Бурёнкина будет спасена.
Речь Тсатнафа парализовала ортисян. Ни один из них никогда бы не подумал, что из-за отсутствия какой-то мечты можно дойти до такого состояния.
Родственники Бурёнкина чуть было не разрыдались. Они решили, что всё погибло, потому что мечта-это даже не иголка и её никто не найдёт. Но их успокоили.
Каким-то чудом удалось установить, что мечта вовсе не потеряна. Она только спит. Стоит разбудить её — и Сатурн будет здоров.
Но легко сказать «разбудить». Никто не знал, как это сделать. И тогда-то Тсатнаф взялся попробовать. Он прописал больному — нет, не микстуру и не таблетки, — он прописал ему книгу собственного сочинения по одной главе в день.
Что это за книга — никто не знает. Но кое-что, видно, всё-таки разведать удалось, потому что в этот же день было решено в целях профилактики срочно издать учебник о мечте. Будущий учебник единогласно назвали «Мечтарём». Изучение «Мечтаря» рекомендовали начинать до знакомства с букварём и заканчивать в день ухода на пенсию, с тем чтобы не расставаться с ним в течение всей трудовой жизни.
Вот и вся поучительная история с Сатурном Бурёнкиным.
Могу добавить ещё, что после этого случая вечером все скамейки в парках, садах и скверах были заняты. Встревоженные жители Ортиса мечтали. Каждый проверял, не уснула ли у него мечта. Оказаться в положении Сатурна Бурёнкина никому не хотелось.
Как я открыл планету Ортис
Вот какая история, дорогой Степка, приключилась со мной, когда я попал на Ортис. На этом я кончаю своё последнее письмо. Почему последнее? Потому что завтра мы уезжаем с дачи.
Ты думаешь, что я в самом деле был на Ортисе? Это я всё на даче придумал. Я уже знаю, что ты спросишь меня: как же я всё это сочинил?
А очень просто.
Встретился я на улице с незнакомыми ребятишками (они у меня попросили пуговицы для коллекции) и вообразил, что передо мной ортисяне.
С пуговицами получилось почти так, как я тебе написал.
Потом я придумал звукособиратель.
Потом цветок ирвен.
Так шаг за шагом я открывал свою планету.
Почему я назвал её Ортисом? Скрывать не стану. Посмотрел на бутылку ситро на столе — и прочел наоборот. Вышло отличное название для новой планеты. Таким же способом я нашёл и многие другие ортисянские названия и имена.
Теперь прощай, Ортис! Прощайте, ортисяне!
Но почему «прощайте»? Разве можно проститься с мечтой? Так и недолго оказаться в положении Сатурна Бурёнкина.
Я знаю, на Ортисе есть и свой Северный полюс, и своя Антарктида, и своя целина. И всё это ещё совсем-совсем не исследовано.
Нет, Степа, пусть уж лучше Ортис будет всегда с нами. Пусть будет со всеми, кто любит мечтать и фантазировать. Кто любит путешествовать и открывать. Кто любит шутить и смеяться.
Ару!
Комментарии к книге «Ортис - десятая планета», Георгий Иванович Антипов
Всего 0 комментариев