«Лунные часы (Сказка для взрослых пионерского возраста)»

Юлия ИВАНОВА ЛУННЫЕ ЧАСЫ (Сказка для взрослых пионерского возраста)

ГЛАВА 1

«Великолепная семёрка» и примкнувшая к нам Петрова. Про то, как Петрова разбудила меня после восхождения, и что из этого вышло. Про похищенную Тайну и дыру во времени

— Слышишь? — вдруг толкнула меня Петрова, высунувшись из спального мешка, который я ей с таким трудом застегнул.

Я ничего не слышал и вообще уже спал. И ребята спали — вся наша «великолепная семёрка», не считая инструктора Малики и примкнувшей к нам, то есть ко мне, Петровой. У нас был трудный день — сегодня мы совершили первое в жизни восхождение. Гора была, конечно, не Эверест, но настоящая, откуда видно и «потоков рожденье», и «обвалов движенье», и даже свирепый Терек. И снега выше облаков, и ослепительное солнце, позолотившее наши имена на скале. Даже Петрова дотянулась и расписалась, забравшись мне на спину, будто на табуретку.

Но не в табуретке дело, а в том, что из-за неё, Петровой, всё и случилось. Если б она к нам, то есть ко мне, не примкнула и не разбудила среди ночи, — кто знает…

«Мы» — это ребята со всего Союза, премированные тем летом 72-го путёвками в Крым и на Кавказ «за высокие достижения в области детского творчества», как было написано на путёвках. Достижения эти были у каждого свои. К примеру, я, Олег Качалкин из Москвы и Янис из Даугавпилса разделили первое место на соревновании управляемых авиамоделей. Мы с Янисом сразу подружились и попросились в один срок по одному маршруту, туристскому, а не в оздоровительный лагерь. И нисколько об этом не жалели, так как вдоволь наговорились, обменялись идеями и опытом и даже решили поступать в МАИ после школы, чтобы потом вместе работать в над проектом истребителя-невидимки, который практически невозможно обнаружить и сбить.

Олесь из Гомеля и Кристина из Львова победили на математической Олимпиаде, Тимур из Душанбе — на конкурсе скрипачей, а Василь с Карпат — на выставке юных фотографов. Василь даже спал с фотоаппаратом и собирался послать на следующую выставку репортаж «Семеро смелых» — про наше путешествие. Шестнадцатилетний Керим из Казахстана, самый старший в группе, прославился тем, что их студенческий отряд строил город где-то за Полярным Кругом. Стройотряд поехал в Болгарию на Золотые пески, а Керим оказался с «мелюзгой» из-за красавицы Малики, в которую влюбился ещё в прошлом году в Домбае, когда приезжал кататься на горных лыжах.

Мы об этом знали, но помалкивали. Мы все были влюблены в Малику, такая она была красивая, бесстрашная и весёлая. Она учила нас преодолевать любые препятствия и трудности, никогда не теряться, не хныкать и держаться друг за друга, что бы ни случилось. И когда плетёшься с рюкзаком по шоссе, а мимо курортники проносятся, машут из окон автобуса — привет, мол, орлятам-ишачатам! И в горах на ночёвке, когда от холода зуб на зуб не попадает, а днём от страха трясёшься, что не сумеешь через ледниковую трещину перепрыгнуть. И на узкой крутой тропе вверх, где срываются из-под ног камни, попадаются змеи и скорпионы, а вниз вообще глядеть запрещено.

Малика любила повторять, что не только она за нас отвечает, но и мы друг за друга, и за природу вокруг, даже за этих кусачих змей и скорпионов, хоть они и гады. Потому что горы — их дом, а мы как бы у этих гадов в гостях и должны их уважать.

В общем, у нас была замечательная группа и двенадцать незабываемых дней, а на тринадцатый, преодолев трудности и личные недостатки, все ледники, турбазы и исторические достопримечательности, мы наконец-то вышли к морю. Разбили две палатки на живописной площадке в скольких-то там километрах над уровнем моря, которое волшебно и таинственно плескалось внизу, отражая всё явственней и дорожку восходящей луны, и звёзды, и огни раскинувшегося внизу города, и фары прогулочных катеров у берега. Мы разожгли костёр по всем правилам бывалого туриста, доели остатки каши с тушонкой, допили чай с сушками и сгущёнкой, допели оставшиеся песни…

Впереди была замечательная неделя там внизу, у моря — уже настоящего заслуженного отдыха среди этих лунных дорожек, волн и прогулочных катеров. С экскурсиями, южными базарами, абрикосами-персиками. И никаких «надо»! И я был бы совершенно счастлив, если б не примкнувшая ко мне Петрова.

Петрову из 86-й квартиры навязали мне давным-давно — как только мы переехали в новый дом и наши «предки», выпускники горного института, поселились на одной лестничной площадке. Дружили они с первого курса, жили в одном общежитии. Мамы наши были москвичками, а папы — иногородними, жили в одном общежитии, ходили к нашим мамам обедать, писали на всех четверых шпаргалки, вместе ездили на практику, потом по экспедициям. Потом поженились.

Потом между экспедициями родился я, а через несколько месяцев — Петрова. Предки получили по квартире в новом доме и тут же снова отбыли в экспедицию, оставив нас бабушкам. Бабушки поначалу очень тосковали по старым комнатам в коммуналках, которые пришлось сдать государству, но потом пообвыкли и тоже сплотились на ниве машинной вязки. Купили одну японскую машинку на двоих и стали одевать весь дом, а потом и район в первоклассные свитера, костюмы и спортивные шапочки.

В общем, все были при деле, все заняты, а мне, сколько себя помню, всё время навязывали Петрову — то играй с ней, то гуляй, то помоги задачку решить…Во-первых, мол, ты старше, а во вторых — мальчик, мужчина. И до того меня доставали с Петровой, что я стал с горя удирать в Дом Пионеров в кружок авиамоделей. Петрову к нам, слава Богу, не приняли, свободные места были только в ансамбле Народного танца, куда никто не шёл. Так она мне назло записалась в этот ансамбль и каждый вечер топала над головой свои «бульбы» и «гопаки», а мне ничего не оставалось, как подняться к ней и засесть вместе за её задачки. А бабушки внизу стрекотали вязальной машинкой и наслаждались тишиной.

Но, в конце концов, Петрова до того дотопалась, что её бабушка тоже сбежала к какому-то чужому дедушке в связанном ею свитере, а маме Петровой пришлось устраиваться на работу в Москве и самой её воспитывать.

Но без бродячей жизни и петровского папы она стала тосковать, психовать, а моя бабушка сказала, что нечего заводить детей, если не собираешься их воспитывать, что она тоже могла бы сбежать к какому-либо дедушке, если б не было нашего. Что им с дедушкой тоже пора отдохнуть от нас и съездить хотя бы на родину, на Кубань. А я обиделся и сказал — ну и скатертью дорожка, только не навязывайте мне Петрову.

Тут и лето наступило, и победа на соревнованиях, и эта путёвка на Кавказ. А бабушка с дедушкой уже и телеграмму на свою Кубань отправили — встречайте, мол, вагон такой-то…Но тут позвонила моя мама из экспедиции и сказала, что мама Петровой должна немедленно ехать туда к ним и спасать семью, что я уже большой мальчик и обязан понять, что поскольку Петрову не с кем оставить в Москве, мне надо взять её с собой. Что хотя Петрова далеко не отличница и не общественница, но из Дома Пионеров ей согласны выдать справку, и тогда можно будет выхлопотать вторую путёвку за наличные.

Я вообще-то реву редко, но тут заревел бы обязательно, однако не успел, потому что в дверь позвонила мама Петровой, сказав. что внизу её ждёт такси, что вот выписанная на Петрову путёвка и деньги на дорогу в конверте, что я не должен отпускать от себя Петрову ни на шаг, не разрешать ей сидеть на холодной земле, торчать в море больше пятнадцати минут, заплывать за буйки, есть немытые фрукты и больше трёх пачек мороженого зараз. Что квартиру она заперла, цветы и кота пристроила, а нам желает счастливого пути.

Из-за её спины выглядывала торжествующая Петрова с видом царевны-Лягушки, на которой я, реви-не реви, обязан жениться.

Мама Петровой расцеловала нас и умчалась «спасать семью».

— Алик, алло!..Что же ты молчишь? — кричала в телефон моя мама. Надо же — из тайги, из глуши, а слышно, будто рядом. Петрова вырвала у меня трубку.

— Здравствуйте, тётя Тоня. Не беспокойтесь, я за Аликом присмотрю…

Я тогда подумал, что кранты, жизнь кончена. Но даже Петровой не удалось испортить наше путешествие, хотя и приходилось тащить всю дорогу то рюкзак Петровой, то саму Петрову, то ей гриву расчёсывать, которая стала от походной жизни как шерсть у овец, что нам попадались в горах.

Насчёт «овечьей шерсти» Петрова обиделась, схватила ножницы и оттяпала себе полкосы.

— Ну, доволен?

— Теперь как пугало огородное, — сказал я.

Петрова стянула волосы на затылке аптечной резинкой и стала вылитый Чипполино. Тогда она захныкала, чтоб я ей немедленно купил шляпу, как у Утёсова из «Весёлых ребят». В утёсовской шляпе Петрова стала похожа на солнечное затмение — в центре нечто круглое, дочерна загорелое, а вокруг — корона из лохматого белого войлока.

Зеркало у нас имелось одно на всех — у Малики, да и то просто пустая пудреница. Петрова в утёсовской шляпе в нём не помещалась, но то, что помещалось, так ей понравилось, что она эту шляпу больше не снимала, даже спала в ней. Спальный мешок застёгнут до подбородка, а снаружи — голова в шляпе.

— Слышишь? — Петрова высунулась из мешка. Голова в шляпе так и поворачивалась туда-сюда, будто локатор.

Слух у Петровой был феноменальный — подсказки она слышала с последней парты.

Ребята крепко спали, сопели. Тимур даже похрапывал. Снаружи трещали цикады.

— Что я должен слышать? Дрыхни, а то завтра домой поедем!

Обычно это действовало безотказно.

— Труба, — шепнула Петрова, — Слышишь? Нас кто-то зовёт.

— Почему нас?

Но пока я выпутывался из мешка, чтобы привязать её руку к своей, (что я иногда делал в воспитательных целях и ради страховки от петровских сюрпризов), Петровой и след простыл.

Сияла полная луна, сияли крупные южные звёзды, снежные склоны и ледники, откуда мы недавно спустились. И огни белого города внизу, и море в огоньках катеров, в котором мы завтра вдоволь наплаваемся, и лунная дорожка до горизонта…

Трещали цикады. Но теперь и я слышал трубу, играющую побудку, где-то совсем неподалёку, и почему-то мне, как и Петровой, стало очевидно, что она зовёт на помощь. Даже не нас с Петровой, а именно меня, Олега Качалкина. Москва, улица Весенняя, дом 18, квартира 85, Советский Союз.

Вслед за Петровой я пошёл на звук. Ноги так и несли меня, мы побежали, потом почти полетели — так мне показалось, пока не очутились перед чёрной круглой дырой с откинутой, тоже круглой, дверью. Будто крышка от старинных карманных часов.

Петрова попятилась, дрожа от страха и любопытства. Глаза её из-под утёсовской шляпы аж светились, как у кошки.

— Лезь первый, ты же м-мальчик, — выдавила она, заикаясь, — Н-не б-бойся, я с тобой.

Вообще-то я трусом не был, но лезть в это подземелье-часы совсем не хотелось. К крышке была привязана то ли верёвочная лестница, то ли цепь — толстая и, вроде бы, серебряная. Она свисала вниз, как бы приглашая — ну же, скорей! Снова из чёрной дыры прозвучала труба. Эх, была — не была! Я стал спускаться, следом — Петрова, едва не наступая мне на макушку.

Под нами и впрямь был циферблат. Лунные часы — старинные светящиеся римские цифры и два серебряных лунных луча вместо стрелок. Луч короче и луч длиннее. Оба подползали к двенадцати.

— Они отсчитывают тьму, — услыхали мы ломкий мальчишеский голос, — Солнечные показывают свет, а эти — тьму. Ваше солнечное время заканчивается, грядёт лунное…Ночь и хаос. Кончилась эра светлых годов, товарищи!

Я сразу узнал этого сурового мальчика-воина из гайдаровской сказки — в шинели до пят, с винтовкой через плечо и в будённовке. Но дул он совсем не в горн и не в трубу, а в небольшую то ли флейту, то ли дудку, которая в лунном луче сверкала и переливалась, будто хрустальная.

Я решил, что всё это мне снится, и ущипнул себя за руку. Больно. Тут же меня ущипнула Петрова, ещё больнее. Я наступил ей на ногу. Петрова взвизгнула и брыкнулась.

— Да не снюсь я, всё и вправду хуже некуда, — вздохнул Кибальчиш, — Вот слушал ваш разговор у костра, кто о чём мечтает, — и про самолёт-невидимку, и про город-сад в заполярье, и про элексир вечной молодости, который надумала изобрести эта барышня…

Петрова заявила, что никому и никогда про этот элексир не рассказывала, хоть и мечтала про себя.

— Рассказывала-не рассказывала — какая разница, всё равно уже ничего не сбудется. Ни страны нашей больше не будет, ни дружбы народов, ни «человек проходит, как хозяин», ни пионерлагерей, ни самих пионеров…И белый город у моря, и эти горы содрогнутся от взрывов и покраснеют от крови. И снова проклятые буржуины всех одолеют, предадут, всё прожрут и пустят по ветру…Щипайся-не щипайся, Качалкин, — никакой это не сон.

Тут Кибальчиш так больно наступил мне сапогом на ногу, что я заорал, что ладно, пусть не сон, только что же теперь делать?

Мальчиш сказал, что когда подслушал у костра наши мечты и планы, то подумал: вот настоящие ребята, готовые на подвиг, которые могут попытаться спасти великое дело борьбы за освобождение человечества. Что он долго звал, играл нам побудку, но все дрыхли.

— Лишь ты, Качалкин…

— Он тоже дрых, это я услыхала, — перебила Петрова. — Только нет у нас и в помине никаких буржуинов, всё-то ты врёшь, Мальчиш. А если б и были, то никак не сумели бы нас победить, потому что страна наша — самая сильная, могучая и несокрушимая в мире, которую даже фашистские полчища не одолели.

Мальчиш печально сказал, что полчища не одолели, а горстка буржуинов одолеют, потому что вся наша сила была в Тайне, которую знали даже дети. Но проклятый Плохиш всё же изловчился и похитил Тайну, чтобы продать буржуинам за бочку варенья и корзину печенья. А без тайны мы против них бессильны. И уже движется на нас снова со всех сторон рать невидимая, выглядывает «из-за спины РСДРП мурло мещанина», прячутся пока что изменники за высокими заборами да кремлёвскими стенами, но вот-вот пробьёт их час. Час тьмы…

Петрова заявила, что не верит ни одному его слову, что он псих и паникёр, и вообще, если б не его героическая биография, надо бы заявить куда следует. Я же сказал, что не может быть психом и паникёром павший смертью храбрых. А Мальчиш добавил, что и вруном никогда не был. Просто он всё видел своими глазами, потому что сам тоже из сказочного измерения, куда утащил проклятый Плохиш нашу Тайну. Что он, Мальчиш, бросился в погоню и уже почти догнал жирного Плохиша, но ворюга из гайдаровской сказки смылся к Чёрту на Кулички. А эти Чёртовы Кулички — самое страшное и опасное место в сказочном измерении, там собран весь отрицательный опыт человечества, коварные ловушки на каждом шагу.

— О, если б я мог туда попасть! — воскликнул он, — Но у меня нет главного — времени. Моё время кончилось. Ни минуты не осталось, ни секундочки…А ты богач, Качалкин, у тебя вся жизнь впереди. Ты ещё можешь всех спасти…Ровно в полночь в полнолуние седьмого месяца седьмого дня тот, у кого вся жизнь впереди, может войти в пролом во времени и попасть на эти самые Кулички.

Сколько их побывало в этих местах, всевозможных туристов и отдыхающих! Одни дрыхли, не слышали, другим лень было вставать…То трусили, то не верили. Или были слишком стары…Времени всё меньше, Качалкин, буржуины приближаются — глаза завидущие, руки загребущие…Точат зубы на народное добро. Видишь зарево за морем? Это они. И если ты тот самый герой…

— Да! Алик — «тот самый», — перебила Петрова, — Но ни на какие Кулички ему нельзя. Я тёте Вале обещала…

— Скоро полночь, — Мальчиш обращался только ко мне, — Ровно в двенадцать сомкнутся два лунных луча и на несколько секунд расступится время. И пока часы будут бить полночь, ты сможешь пролезть в чёрную дыру во времени. За час ты должен разыскать и добыть Тайну и успеть вернуться. Не успеешь — останешься в сказочном измерении навсегда.

— За ча-ас! — ахнула Петрова, — Да за час только до палаток сбегать туда-сюда…

Мальчиш пояснил, что у них в сказочном измерении земная минута равна году. То есть час — это шестьдесят лет.

— Не пущу-у! — заревела Петрова, — Он что же, стариком вернётся? А я как же? Или вообще не вернётся…Женится там у вас на какой-нибудь Василисе Прекрасной!

— Василиса Прекрасная давно замужем за Иванушкой, — сказал Мальчиш. — Кстати, тебя ведь тоже Василисой зовут, да? Вернётся непременно твой Алик и станешь Василисой Качалкиной — кое-что я умею предсказывать.

У меня от такой перспективы аж в глазах позеленело. Я сказал, что согласен на какие угодно Кулички, хоть ни во что подобное, разумеется, не верю. А про себя подумал — вдруг и вправду этот мальчик псих или шпион? Но скорее всего, решил я, всё-таки это сон такой чудной после восхождения. То ли цветов каких надышался, а может, скорпион укусил — чего не бывает в горах! Ну и пусть, хоть во сне отдохну от Петровой.

Ни во что-то я, дурень, тогда не врубился. Насколько всё серьёзно. И наверное, до сих пор ничего не понимаю…

— Ты и вправду готов, Качалкин? — Луч луны упал на лицо Мальчиша, и я увидел его пронзительные суровые глаза. Как у красноармейца на плакате тех лет: «ТЫ — записался добровольцем?» — А чего тут…Надо, так надо.

— Знаю, ты не трус, не дурак, с тобой можно пойти в разведку, но если дрейфишь — лучше ступай назад спать. Только нет у нас времени дрыхнуть — враг всё ближе. Не вернёшься с Тайной во-время — всё пропало. Одолеют страну буржуины, а ты навсегда останешься в сказочном измерении.

— Зачем он им там нужен? — всхлипнула Петрова, — Алик ведь не какой-нибудь мальчик-с-пальчик! Кем он там будет?

— Качалкиным, который так и не сумел раздобыть Тайну. Попадёт в какую-либо соответствующую сказку или пословицу про бедолагу или растяпу с благими намерениями — мало ли их народ насочинял! А может, новую сказку про него сложат. Вроде как про стойкого оловянного солдатика. И про его Василису, что ждала-не дождалась, да и выскочила за Змея-Горыныча…

— Не-ет! — снова заревела, вцепившись в меня Петрова, — Не пущу-у!

— Это всё сон, Петрова, — я безуспешно старался её отодрать от себя, — Просто нам снится одинаковый сон, это бывает в горах, может, маков нанюхались…Мальчиш отведёт тебя в палатку, утром проснёшься спокойненько…

— А тебя не-ет, — ревела Петрова, — Не хочу-у!

Тут длинный лунный луч коснулся короткого, послышался хрустский звук, будто льдина раскололась. Из образовавшейся под ногами чёрной дыры потянуло погребом.

— Ой, мамочки, — сказала Петрова и села на пол прямо на римское «три». «Потрясный сон», — уговаривал я себя, чтобы не дрожать. Лицо Мальчиша было совсем близко, и я подумал, что ему лет десять, не больше. Звезда на его будённовке была прострелена, на щеке запеклась струйка крови.

— Возьми, товарищ, это дудка-побудка, она зовёт в дорогу, не даёт порасти мхом. Слишком много вы привыкли спать, вот и Тайну проспали, а на Куличках останавливаться нельзя, понял? В случае чего — дуди во всю мочь, мёртвого подымет. Только учти — использовать её можно лишь трижды. И вот тебе часы — я их перевёл на час назад. Когда на них будет двенадцать, твоё время кончится. Прыгай! Будешь вниз лететь — старайся не дышать — там пыль веков…Скорее, пролом закрывается!

— Прощай, Мальчиш, — мы обнялись, — Прощай, Петрова! Петрова, ты где?

— Небось, спряталась со страху. Я о ней позабочусь, товарищ. Возвращайся с победой!

Чёрная дыра быстро сужалась. Я сделал ещё шаг, и тут меня втянуло в неё, будто в пылесос, завертело, закрутило…Потом я шлёпнулся на что-то мягкое, ничего не различая в тёмносерой мгле и стараясь не чихать, хоть в носу нестерпимо щекотало. Я боялся разбудить ребят, по-прежнему уверенный, что сейчас проснусь.

ГЛАВА 2

Мы попадаем на Кулички к этому, сами знаете к кому, чтобы лишний раз не поминать. В салоне «У Чьёй-то бабушки». Как Петрова захотела стать красавицей, и что из этого вышло. Про Волка, Который Всегда Смотрит в Лес и Ворона, Который Всегда Прав

Но тут рядом кто-то несколько раз подряд чихнул. Так серийно, по-кошачьи, умела чихать только Петрова.

Пыль веков рассеялась, и в ней проступила перепуганная чумазая физиономия Петровой в ореоле всё той же утёсовской шляпы. Петрова прохныкала, что хотела просто поглядеть, что там, в дыре, и вообще думала, что спит, но её вдруг ка-ак туда втянуло, и теперь она хочет домой.

Но никаких «домой» вокруг уже и в помине не было. Какие-то холмы, звёзды над головой и гробовая тишина. Слышно только, как волшебные часы у меня на руке тикают. На которых каждая минута равна году…

Петрова сказала, что я должен её немедленно спасать, потому что она ведь не могла отпустить меня одного на какие-то кулички, поскольку обещала моей маме за мной присматривать, потому и прыгнула первой в дыру во времени. Короче, получалось, что Петрова ради меня совершила подвиг, а я должен воздать ей за это должные почести, побыстрей найти Тайну и вернуть Петрову в палатку. Потому что сказочное время тикает.

— «Пошли, пошли», — передразнил я, — Куда идти-то?

— Давай, куда глаза глядят.

Но глаза у меня глядели направо, а у Петровой — налево. Так мы и бродили, переругиваясь, туда-сюда. А вокруг всё те же ровненькие одинаковые холмы, одинаково крупные звёзды безо всяких созвездий, воздух неподвижный, ни ветерка, ни запаха. Трава слишком зелёная, песок слишком жёлтый, кроны деревьев сплошные — ни ветвей, ни листьев. Будто декорация в театре. Или у них в сказочном измерении так и полагается?

Шли мы, шли, совсем из сил выбились, а вокруг всё те же одинаковые холмы и нескончаемая ночь. Ни огонька, ни жилья, ни живой души. Ничего такого.

Петрова плюхнулась на холм и заревела. Девчонкам хорошо, я бы сам сейчас поревел.

— Алик, я поняла, — вдруг сказала Петрова, — Это и есть кулички, ну холмы эти дурацкие. Кулиги, кулички, означают «холмы» — я где-то читала. А раз мы у чёрта на куличках, значит, и он где-то тут должен быть…

Девчонки умеют реветь и думать одновременно. Петрова ревела и думала, как бы ухитриться спросить дорогу у того, кого даже поминать вслух запрещено, как ей объяснила одна верующая тётя. Только помянешь — жди беды.

— У настоящего хозяина во владениях должны быть указатели, — сказала Петрова, — И если хозяин куличков меня слышит, не мешало бы ему обратить внимание на эту бесхозяйственность.

Тут рядом кто-то хихикнул и мохнатая лапа с длиннющим указующим перстом простёрлась куда-то за горизонт. Однако пальцы-когти тут же сложились в фигу.

— Дурацкие шуточки, — передёрнула плечами Петрова. «Фига» разжалась, и мохнатый палец стал царапать прямо по небу, сшибая звёзды:

«Чем чёрт не шу…»

Всезнающая Петрова перекрестила надпись, которая мгновенно исчезла вместе с пальцем.

— Алик, гляди! Вон там!

Вдали за куличками замерцал огонёк.

— Алики в валенках, а я — Олег, — буркнул я. Не нравилось мне всё это.

Но ничего не оставалось, как идти на огонёк. Вскоре мы оказались перед вполне современным павильоном-стекляшкой с броской вывеской:

ФИРМА «У ЧЬЁЙ-ТО БАБУШКИ»

И пониже:

«всевидящей, всезнающей, всесильной и всемогущей»

— То, что надо, — обрадовалась Петрова, — «всевидящая, всезнающая»… Вот и спросим про Тайну.

— Балда, это ж его, рогатого, бабушка. «У чьёй-то бабушки» — ха! Это он нарочно переделал, чтоб не догадались.

Тут из салона вышла девушка с зелёными волосами, похожая на маму Сидорова из нашего класса. Вообще-то сидоровская мама — блондинка, но голову моет синими чернилами, из-за чего они становятся почему-то зелёными. Сидоровский папа ворчит, что это вызов общественному мнению и его из-за этих водорослей в загранкомандировку не пускают. А сидоровская мама отвечала, что у неё нет времени часами сидеть в парикмахерской вместо того, чтобы готовить семейству Сидоровых завтраки, обеды и ужины, что она от домашних забот поседела, но седой ходить не намерена, этого сидоровский папа не дождётся. Так что уж пусть потерпит её зелёную. А на его загранкомандировки ей плевать — там стриптиз да синтетика.

— Ой, кого я вижу! — заворковала зеленоволосая, — Петрову с Качалкиным! Пионерчики вы мои. Будьте готовы!

— Всегда готовы!отозвались мы хором, — Нам бы эту, как её…

— Чьёйтову бабушку? Так вот она, перед вами, просто хорошо сохранилась. Для этого надо никогда не есть, не спать и на всё плевать.

Бабушка сказала, что спрашивать нам её ни о чём не надо — она будет сразу отвечать, потому что всё про нас знает, всё видит и всё может. И если мы ей не верим, то, пожалуйста, исполнит в виде доказательства любое наше желание.

Только я собрался попросить её немедленно вернуть нам Тайну, как Петрова вдруг как ляпнет:

— Хочу быть красавицей.

Я зашипел, чтоб она не мучилась дурью, что она, конечно, не Василиса Прекрасная, но нос и глаза на месте, бывает в сто раз хуже, и вообще не во внешности дело, нечего про всякие глупости думать в сказочном измерении. Но Чьёйтова бабушка сказала, что Петрова права, что лишь в сказке можно из обыкновенной девчонки сделать красавицу, но в петровском заказе не хватает точности, потому что понятие красоты относительно. Одни находят красивыми светлые волосы, другие — тёмные, третьи — вообще бреются наголо. Одни специально худеют и отбеливаются, другие — загорают и кольца в носу носят. Вон даже классическая красота Венеры Милосской…

— Ну её, Венеру, сказала Петрова, — Она толстая и без рук. Хочу как Стакашкина из шестого «А».

Ничего не скажешь — Стакашкина из шестого «А» — настоящая красавица, это всем известно. Но я часто слышал, как Петрова говорила, что ей лично Стакашкина не капельки не нравится. Что она воображала, кривляка и всё такое.

А тут, откуда ни возьмись, появилась сама Стакашкина. Румяная, синеглазая и ужасно красивая. Почему-то тоже в утёсовской шляпе, которая, впрочем, ей даже шла.

— Привет, Стакашкина, — сказал я, — Только тебя здесь не хватало.

— Сам ты Стакашкина. Что, не узнал? Нельзя ли зеркальце?

— Дело в шляпе, — замурлыкала Чьёйтова бабушка, — И дело в шляпе, и тело в шляпе. Зеркало в студию!

Тут я понял — это она Петрову так здорово превратила, потому что самой Петровой нигде не было. Перед Петровой-Стакашкиной возникло целое зеркальное трюмо. Трёхстворчатое.

— Ой! — пискнула она, — Это же не я, это Стакашкина!

— Это ты, — возразила Чьёйтова бабушка, — Ты — как Стакашкина. Заказ выполнен в точном соответствии с желанием клиента. С фирмы взятки гладки.

— Как же я, если глаза не мои! И нос не мой, и губы…А ресницы у меня лучше были, длиннее…А где моя родинка?

— Ну, знаешь, если б твои глаза, да нос, да родинку, то причём тут Стакашкина? Исполнено тютелька в тютельку. Слово не воробей…

— Я хотела, чтобы я, а не Стакашкина…Чтобы просто я, как Стакашкина, — всхлипнула Петрова-Стакашкина.

— Этого даже Чьёйтова бабушка не может, — сказала зеленоволосая. — Это за пределами невозможного, нонсенс. Каждое лицо имеет свою неповторимую индивидуальность. Фирма веников не вяжет.

— Хочу обратно! — заревела Петрова, — Хочу мою индивидуальность!

— Правда, как же ей теперь? — вступился я, — Две Стакашкиных! Не может ведь она каждому объяснять, что она не Стакашкина, а просто как Стакашкина.

Петрова-Стакашкина ещё пуще заревела.

— Вот что, — сказал я, — Превращайте её назад, и пусть это будет моим желанием.

Вскоре у меня на плече всхлипывала глупая Петрова. С женщинами всегда так, не зря их моряки не берут в плавание.

— Ай-яй-яй, — покачала зеленоволосой головой Бабушка, — А ведь хотел узнать про Тайну…Целую минуту потеряли, а значит, год. Что посеешь, то и пожнёшь. А всё потому, что не верили, что я всезнающая и всемогущая. Теперь, надеюсь, верите?

Петрова испуганно закивала, всё ещё всхлипывая.

— И что я несу вам добро…

— Не верим, — огрызнулся я.

— Ну и правильно, — не обиделась Чьёйтова бабушка, — Доверяй, но проверяй. Внимание, товарищи пионеры, аттракцион неслыханной щедрости. Подарю-ка я вам своего Волка, Которого Сколько ни Корми, Он Всё в Лес Смотрит.

— Спасибо, конечно, но нам только волка не хватало.

— Ох, Качалкин, не видишь ты дальше своего носа. Будете Волка кормить, он будет всегда в лес смотреть, а вы держите его всегда на привязи и идите себе в направлении волчьего взгляда. Так до Леса и доберётесь.

— Не нужен нам никакой лес, нам Тайна нужна.

— Так она же в лесу и зарыта, ваша Тайна! Ой, я, кажется, проболталсь, Плохиш велел никому не сказывать. Продал Тайну буржуинам за бочку варенья и корзину печенья, но товар этот у нас на Куличках, сами понимаете, никому не нужен. Вот и зарыл её в лесу, подальше да поглубже. А мне велел помалкивать. Хоть бы баночку варенья за молчание отлил, сто граммов печенья отсыпал, жадина-говядина! Я ещё подумала: «Ну и не отливай, ну и не отсыпай, вот возьму да проболтаюсь Петровой с Качалкиным, где ты Тайну прячешь». Вижу, — не верите вы мне, товарищи. Да провалиться на этом месте — не вру! Видите, не провалилась. А сейчас вот совру эксперимента ради. Только вы меня крепче держите.

— Дюжина равна тринадцати, чтоб мне провалиться!

Земля под нами заходила ходуном, так что мы сами едва устояли, и заорали, что ей верим, что дюжина, конечно же, равна двенадцати и чтоб она показала скорей своего Волка, если на то пошло, потому что нам некогда! Если он, конечно, в наморднике.

Но Волк оказался совсем нестрашным. Он лежал в прихожей на коврике, положив голову на лапы, и тяжко вздыхал, глядя в левый угол.

— Это он в Лес смотрит, — пояснила Бабушка, — Как наестся, так и смотрит, о свободе тоскует. Интеллигент! А не то он вас самих сожрёт — до Леса не доберётесь. Ладно, уж выручу вас на первых порах…

Тут Чьёйтова бабушка так классно свистнула в два пальца, что я обомлел. Так свистеть у нас во дворе умеет только Женька из третьего корпуса, да и то под настроение. На свист со двора прилетел большой чёрный ворон, сел Бабушке на плечо и прокаркал:

— Лес р-рубят — щепки летят! Чем дальше в лес — тем больше др-ров!

Голос у ворона был скрипучий и противный.

— Он что, говорящий?

— Разговорчивый, — сердито буркнула Бабушка, — Чересчур разговорчивый — надоел хуже горькой редьки. Это Ворон, Который Всегда Прав. Ужасно мудрый, знает все пословицы и поговорки на свете и всегда употребляет к месту. Волк его просто обожает.

— Кар-р! Бабушка надвое сказала! На чужой р-роток не накинешь платок! Пр-равда глаза колет!..

— Слыхали? Догадался, что я его не перевариваю. Ну ничего, Волк переварит. Носись тут с ними — один правду-матку режет, другой за свободу воет, и жрут оба в три горла. А мне мемуары надо писать.

— Ах, как бы я хотела их прочесть! — сказала Петрова. А Бабушка ответила, что это, к сожалению, невозможно, поскольку опубликовать их до её смерти нельзя, но так как она, по всей вероятности, никогда не умрёт, ей одной суждено знать, какие это потрясные мемуары.

— Не бойся, я не дам тебя в обиду, — шепнул я Ворону.

— Др-руг в беде — настоящий друг! Дают бер-ри, а бьют — беги!

Чьёйтова бабушка попрощалась с нами, вытирая глаза платочком.

— Кр-рокодиловы слёзы! — обличал Ворон, — Пр-равда глаза колет! И на стар-руху бывает пр-роруха!

Ну а Волк натянул поводок и шустро побежал к лесу.

ГЛАВА 3

Мы знакомимся с Бедным Макаром, на Которого Все Шишки Валятся, с Суховодовым и с Любопытной Варварой, Которой на Базаре Нос Оторвали. Наши приключения на этом самом Базаре, где мы находим Варварин нос, знакомимся с Фомой, Который Живёт Сам Собой, и приобретаем телят, чтобы кормить Волка, которых тут же теряем вместе с Волком

Шли мы, шли, потом из-за куличкек выкатилось нежаркое сказочное солнышко и стало светло. Волк остановился, перестал смотреть в лес и уставился на нас. Глаза его зажглись зелёным, шерсть встала дыбом, пасть приоткрылась и с клыков закапала слюна.

— Жрать хочет, — сказал я.

Волк кивнул и щёлкнул зубами. Петрова взвизгнула, бросила поводок и спряталась за мою спину. Как будто, если Волк меня проглотит, ей будет какой-то прок от моей спины! А Ворон захлопал крыльями и закаркал:

— Не в коня кор-рм! Волков бояться — в лес не ходить!

Волк закрыл пасть, потянул носом воздух и потрусил куда-то, волоча за собой поводок. Мы поплелись следом. Правда, не особенно спешили. Вскоре Волк скрылся из виду, а мы просто шли по следам от его лап и поводка.

Волка мы догнали, наконец, в поле под кустом. Он облизывался и тяжело вздыхал, глядя в лес погасшим печальным взглядом. Теперь он был похож на обычного домашнего Полкана. Вокруг валялись обглоданные кости и пятнистая шкура.

— Он, кажется, телёнка задрал! — прошептал я, — Смываемся, пока пастух не пришёл!

— Полундр-ра! — согласился Ворон, — Пор-ра делать ноги!

— Тише вы, — Петрова прислушалась, — Там кто-то плачет.

И пошла на звук. Я с Волком на поводке и Вороном на плече потащился следом. Волк в ту сторону не смотрел и упирался, Ворон ворчал, сказочные часы тикали. Но если уж Петровой что втемяшится…

— Лес! — запрыгала Петрова, — Там лес!

Но никакой это был не лес — просто три сосны в поле. Под ними, обхватив руками голову, сидел жалкого вида мальчик и всхлипывал. С сосен на него то и дело срывались здоровенные шишки, звонко щёлкали по макушке. Всякий раз — прямое попадание, будто кто-то специально целился.

— Эй, тебе же больно! Ты что там делаешь?

Мальчишка прохныкал, что да, очень даже больно, но выбраться он не может, потому что заблудился.

Заблудиться в трёх соснах! Это надо уметь.

Я протянул горемыке руку и выволок из этого странного плена.

— Ты что, совсем глупый? — спросила Петрова, — Вон, сплошные синяки…

Мальчик сказал, что он не глупый, а невезучий, потому что на него всегда все шишки валятся. И сосновые, и еловые, и даже новогодние, игрушечные. И что бы ни случилось — он один кругом виноват. Так его и зовут: Бедный Макар, на Которого Все Шишки Валятся. Вот теперь, пока он блуждал в трёх соснах, небось у него все телята разбрелись…

Мы с Петровой переглянулись.

— Так это твои телята?

— Наши с братом. Нам отец оставил в наследство стадо. Я телят выращиваю, пасу, кормлю, а брат мясо ест да молоко пьёт.

— Неплохо твой братец устроился. Тунеядец он у тебя и эксплуататор, вот что!

— А наш Волк его немножко раскулачил, — вставила Петрова, — Телёнка задрал.

Пастушок схватился руками за голову и опять зарыдал.

— Не горюй, айда вместе к твоему брату, пусть нас ругает.

— Вас он, может, и побоится, а все шишки всё равно мои. Ладно, я привычный, счастливого вам пути. Хоть спасибо, что из трёх сосен вытащили.

И погнал телят домой. А мы пошли, куда Волк смотрит. Идём, а самих из-за Бедного Макара совесть мучает.

Между тем румяное сказочное солнышко висело уже над самой головой. Я подумал, что здесь можно сказочно загореть и снял рубашку. Хотелось есть и пить. Петрова ныла и пилила меня, что не догадался попросить в дорогу у Чьёйтовой бабушки хотя бы бутылку воды.

Попалось нам копытце, полное водицы. Но Ворон закаркал:

— Не пей, Качалкин, пор-росёночком станешь!

Водица в копытце пахла спиртом.

Я шёл и терпел. Петрова ныла, что надо было всё-таки испытать водицу из копытца, напоить хотя бы Волка. Пусть бы стал поросёнком, даже лучше… Телят бы чужих не жрал…Только вот куда бы он смотрел?

— В хлев и смотрел бы, куда ж ещё?

Так мы переругивались, изнывая от жажды, и вдруг увидели реку. Это была настоящая сказочная речка: вода синяя, чистая, каждый камушек видно, песок золотой и серебряные ивы на берегу. Мы вдоволь напились, наплавались, нанырялись, и я поспорил с Петровой, что просижу минуту под водой.

Но на тридцать второй секунде она меня вытащила с криком, что кто-то упал в реку с обрыва. Над водой в самом деле показалась чья-то голова и снова скрылась в полном молчании. Туда-сюда. Будто поплавок, когда клюёт. Я подплыл — никого. Искал, нырял — бестолку.

А Петрова тем временем бегала по берегу и звала на помощь. Какой-то пижон, весь в белом, с тросточкой и в цилинрдре, услыхав, что кто-то утонул, прямо в белом своём костюме и белых туфлях направился в воду. Всё глубже, пока вода не накрыла его вместе с цилиндром, и пижон, таким образом, тоже исчез. С концами. Сколько мы с Петровой не таращились на реку — никого. Был один утопленник, стало два.

Лишь Ворон кружил над волнами и каркал:

— Не зная бр-роду, не суйся в воду!

Хотел я снова нырнуть на розыски, но Петрова в меня вцепилась, не пускает. Орёт, что обещала моей маме и всё такое.

Пока я от неё отбивался, волны расступились, будто в каком-то кино, и появился этот белый тип с утопленником на руках.

Утопленником оказался…Бедный Макар!

Мы, конечно, удивились, но надо было не удивляться, а откачивать бедолагу, — это мы в школе проходили по гражданской обороне. А когда Макар задышал и откашлялся, только ещё говорить не мог, мы стали благодарить Макарова спасателя. И опять удивились, потому что…

Потому что тот вышел из воды совершенно сухим!

И не просто сухим — складка на брюках будто по линеечке, на белых туфлях и цилиндре ни пятнышка. Даже белая гвоздика в петлице. Цилиндр снял, поклонился — причёска будто только что из парикмахерской, а не со дна реки.

— Непромокаемый костюм? Скафандр? — поинтересовался я, — А может, вы фокусник?

— Если бы, — вздохнул пижон, — Фокусник, водолаз — это так инте ресно, романтично…Нет, господа, я всего лишь Суховодов. Тот, Который Всегда Выходит Сухим из Воды. Так что не стоит благодарности — для меня это была лишь пустяковая прогулка по дну.

— Как это «сухим из воды»?

— В прямом и переносном смысле, — он опять вздохнул, — Из любой передряги. Со мной никогда ничего не случается.

— Но почему вы так грустно об этом говорите? Это же замечательно!

— Ничего замечательного — скука смертная. Хоть бы споткнуться разок, ноги промочить! Мухи и те на меня не садятся. Мне завидуют, меня никто не любит. А чему завидовать-то? Я так одинок! Ни одного друга…

— Давай мы будем твоими друзьями, — неожиданно перешла на «ты» Петрова, — Хочешь пойти с нами?

Петрова мигом сориентировалась — с этим не пропадёшь. Девчонкам такие нравятся — удачливые, одинокие и разочарованные. Они их, видите ли, жалеют.

— С превеликим удовольствием! — обрадовался Суховодов, сообщив, что всю жизнь мечтал отправиться с друзьями в какое-либо увлекательное опасное путешествие. А узнав, что мы ищем Тайну, ещё пуще обрадовался и сказал, что если мы её найдём, то, может, и он узнает, как сделать, чтобы окружающие ему не завидовали и его любили.

— А я бы спросил у Тайны — почему я такой невезучий? Даже утопиться не сумел.

И воскресший Бедный Макар признался, что не случайно упал в реку, а бросился с горы. Что старший брат, недосчитавшись телёнка, жестоко избил его и выгнал из дому без куска хлеба.

Петрова предложила сейчас же всем вместе отправиться к Макарову брату и как следует его отлупить. Мы с Суховодовым не возражали против восстановления справедливости, даже Ворон нас поддержал, намекая, что неплохо бы скормить макарова брата нашему Волку:

— Волка ноги кор-рмят! Слишком бр-рат жир-рноват!

Бедный Макар перепугался, замахал руками и сказал, что любит брата несмотря ни на что, никому не хочет причинять зла и лучше уж бросится назад в реку.

В общем, нам ничего не оставалось, как взять с собой и Макара. Я думал, Петрова будет возражать, что, мол, Бедный Макар в пути не подарок, что он и на нас беду накличет, что с ним и нам не повезёт, и всё такое. Но Петрова меня приятно удивила, сказав, что Макар из-за нас пострадал, что он хороший и добрый, и наш прямой долг о нём позаботиться.

Бедный Макар от счастья голову потерял. Еле нашли.

Так нас стало четверо, не считая Ворона и Волка. И двинулись мы дальше туда, куда Волк смотрел.

Вдруг видим — сидит на дороге девчонка и плачет. Всё лицо платком замотано, только мокрые глаза видны. И платок совсем промок.

— Чего ревёшь-то? Что стряслось?

— Но-ос! — проревела девчонка, — Мне на базаре нос оторвали!

— Ой, как интересно! — в восхищении всплеснул руками Суховодов, — Ну почему со мной ничего такого не случается? Что же ты такого натворила?

— Просто спра-ашивала…Отчего, да почему.

— Дикость какая! — возмутилась Петрова, — Что у вас на Куличках, уж и спросить ничего нельзя? Ну не хотите — не отвечайте, но чтоб носы отрывать…Не реви. Мы пойдём на базар и потребуем вернуть тебе нос.

— Пусть уж лучше мне оторвут, — предложил Бедный Макар.

— Или мне попробуют, — поддержал Суховодов.

Найти на Базаре девчонкиных обидчиков оказалось непросто — здесь собрались персонажи со всех Куличек. Зазывали, завлекали:

— И швец, и жнец, и на дуде игрец!

— Сапожник без сапог!

— Меняю шило на мыло!

— Куплю корове седло!

Из ярко раскрашенного балаганчика доносились аплодисменты, смех, весёлая музыка. У входа висело:

«Великий танцор Безубежденцев! Кому служу — тому пляшу! Цена билета — три копейки в базарный день»!

Мы решили зайти и поискать — не там ли девчонкины носоотрыватели? Суховодов купил на всех билеты. Обидчиков в зале не оказалось, но зато…

«Великий танцор Безубежденцев» оказался не старше нас с Петровой, но каким талантливым! Когда он плясал, настроение у всех поднималось до самого купола — ноги сами притопывали, руки прихлопывали. Уже вся публика разошлась, а мы всё кричали «Бис»! и уговаривали его сплясать ещё.

— Гони монету, или меня нету, — заявил Безубежденцев, — Были бы побрякунчики, будут и поплясунчики!

Монет у нас с Петровой не было, и мы поинтересовались — неужели он танцует только ради денег? А просто подарить людям радость…

— Некогда мне дарить радость. Я ж на одних подмётках семи царям служу, под их дудки пляшу.

— Где же твои убежденья? Разве так можно?

— От рожденья не имел убежденья!

Безубежденцев нам сразу разонравился, и мы отправились дальше искать девчоночий нос.

— Ой, вон мой брат! — испуганно воскликнул Макар, — Телят продаёт. Меня прогнал, теперь их пасти некому.

— Эти телята — твои, — заявила Петрова, — Брату остались дом и хозяйство, а телята — твои. Ты их вырастил. Алик, мы должны восстановить справедливость.

— Алики в валенках, — проворчал я, снимая рубашку и передавая Петровой на хранение волшебные часы. Драться я умел, но не любил.

— Ты ограбил своего брата, — заявил я, — Эти телята по справедливости принадлежат Макару.

— А кто ты такой?

— Пионер Олег Качалкин, друг Макара.

— А меня зовут Фомой и живу я сам собой, понятно? Кто смел, тот и съел, понятно?

Телята тем временем увидали Макара и побежали к нему.

— Понятно, — сказал Суховодов, щёлкнул кнутом и погнал стадо прочь, как заправский пастух. Вот тебе и пижон!

— Стой! — взвыл Фома, — Караул! Воры!

На шум собралась толпа.

— А ты докажи, что стадо твоё. Свидетелей позови, соседей.

— Нет у меня никаких соседей. Я живу сам собой! Воры!

— А это мы сейчас проверим, на ком шапка загорится. Ну-ка, братья, станьте рядом…

Шапка, само собой, загорелась на Фоме. Фома её с проклятьями потушил под улюлюканье толпы и убежал не солоно хлебавши. Бедный Макар всё жалел брата и рвался догнать, а Ворон злорадствовал:

— С волками жить — по-волчьи выть!

Одного телёнка мы сразу же продали и накупили сказочно вкусной еды. Бедный Макар впервые в жизни смог поесть досыта и у него заболел живот. А Суховодов сетовал, что у него никогда живот не болел, что это, наверное, очень интересно, и завидовал Макару. Суховодов изо всех сил пытался объесться, запихивал в рот куски жареного мяса, помидоры, но мясо шлёпалось в пыль, помидоры выскальзывали из рук, прыгали вокруг Суховодова, будто красные мячики. Мы помирали со смеху, а Суховодов чуть не плакал.

Потом мы разыскали, наконец, девчонкин нос. Оказалось, что ей его оторвал и спрятал продавец котов в мешках. Торговец пожаловался, что проклятая девчонка совала свой нос в его мешки, из-за чего половина котов разбежалась, и сказал, что отдаст нос лишь при условии, что ему возместят стоимость удравших котов.

Мы отсчитали деньги, а девчонка получила свой нос, который тут же прирос к месту, как и бывает в сказках.

Правда, мы засомневались, что девчонка такая уж любопытная — с нами она ни словечка не проронила. И сказали, чтоб она не боялась, что у нас свобода слова и можно спрашивать что угодно и о чём угодно.

Тут она как затараторит! И кто мы, и куда идём, и как нас зовут? И почему с нами Волк на поводке, и откуда взялась эта чёрная птица?

— От вер-рблюда! — разозлился Ворон, Любопытной Вар-рваре на базар-ре нос отор-рвали!

— Всё ясно, тебя Варварой зовут, — заткнула Петрова уши, — Это же та самая Варвара…

— Это какая «та самая»? А как ты догадалась? А в Лес вам зачем? Что за «Тайна»?..Нет, я сейчас умру от любопытства.

И, действительно, грохнулась замертво, еле откачали. И очнувшись, первым делом спросила, который час. Глянул я на волшебные часы и ужаснулся: — уже шесть минут прошло, то есть шесть сказочных лет — десятая часть отпущенного нам времени!

— А почему вам надо спешить? Клянусь, я буду помалкивать, только возьмите меня с собой! Ой, опять умираю от любопытства…

Так нас стало пятеро, не считая Ворона, телят и Волка, которого по крайней мере, теперь было чем кормить.

И мы поспешили к Лесу.

Идём себе, идём. Волк сыт, в Лес смотрит, настроение бодрое, а сзади на некотором расстоянии кто-то за нами плетётся. Мы — быстрее — он быстрее. Мы — медленнее — он медленнее.

Бедный Макар пригляделся и сказал, что издали преследователь очень похож на его брата Фому, и что он, Макар, сбегает и спросит, что ему надо. А я сказал, что пусть передаст — если Фома надеется вернуть телят, то этот номер у него не пройдёт.

Макар вернулся весь в слезах и сказал, что зря мы так плохо думаем о Фоме, что тот про телят и думать забыл, а за нами шёл с одной-единственной целью — в последний раз взглянуть на своего горячо любимого брата, с которым, возможно, никогда больше не увидится. И что Фома просит нас лишь о разрешении погреться у костра, провести с братом последнюю ноченьку, а наутро он вернётся домой.

Нам эти сентименты сразу не понравились, но Макар так умолял, так ручался…

Фома бегал вокруг костра, совал всем руку и бубнил:

— Давай дружить! Будем с тобою, как рыба с водою — ты ко дну, а я на берег! Я для друга последний кусок не пожалею — съем!

Мы, чтоб от него отвязаться, побыстрей поужинали и легли спать, наказав Макару, чтоб телят охранял как зеницу ока. Макар поклялся, что всю ночь глаз не сомкнёт. И очень обиделся за брата, что мы так к нему несправедливы.

Фома наелся, лёг поближе к костру и захрапел. Макар сидел рядом и, вздыхая, берёг телят и сон брата.

— Уснула щука, да зубы не спят! — каркал Ворон, но его никто не слушал — очень уж спать хотелось. А наутро нас разбудило то же карканье:

— Пр-ровор-ронили! Опр-ростоволосились!

Ни Фомы, ни телят. Бедный Макар лежал связанный по рукам и ногам собственным кнутом, с кляпом во рту, и жалобно мычал.

Но самое ужасное — исчез Волк, Который Всегда Смотрит в Лес. Зачем Фоме Волк?

Оказалось, что Макар не выдержал и рассказал брату, что мы идём искать какую-то Тайну, спрятанную в Лесу, в который всегда Волк смотрит.

И Фома, само собой, решил, что Тайна — это клад. И помчался нас опередить и завладеть сокровищем. А мы теперь даже не знали, в какую сторону идти.

Бедный Макар так страдал и убивался, что нас подвёл, что пришлось нам его утешать да успокаивать. А потом…Потом ничего не оставалось, как снова идти, куда глаза глядят, как и полагается сказочным героям.

Главное — идти. Мальчиш не велел останавливаться.

ГЛАВА 4

Как мы попали в плен к Матушке Лени, и что из этого вышло

Шли мы, шли, куда глаза глядят, дошли до развилки и стали спорить, чьи глаза целенаправленнее. Петрова с Макаром говорят — надо налево, мы с Суховодовым — направо. А Варвара ничего не говорит — просто ей до смерти любопытно, чьи глаза победят.

— Вам налево, — вдруг послышался чей-то хриплый голос. Огляделись — никого. Только лошадь неподалёку траву щиплет.

— Вам налево, — повторил Голос. Теперь уже сомнений не оставалась — говорящая лошадь!

Мы поудивлялись, поблагодарили и пошли налево. И началось.

Налево была Пустыня. Солнце над головой печёт нещадно, песчаные кулички раскалились, ядовитые змеи кишат и шипят, львы рычат, кактусы колются — всё, как в пустыне.

И народу никого. Еды купить негде, воды достать негда. Жарища. И запасы наши кончились. Только Суховодову хоть бы что. Идёт свеженький, чистенький — смотреть противно. Напрасно Суховодов уверял, что больше всего на свете хотел бы разделить наши мучения, что такое неравенство ему что нож острый, а наши физические страдания бледнеют по сравнению с его душевными. Мы ему всё равно не верили — очень уж он не был похож на страдальца!

Зато на Макара страшно было глядеть. Он то и дело наступал на ядовитых змей, которые его нещадно жалили, цеплялся за кактусы, которые до крови царапали. Пролетавший орёл уронил ему на голову черепаху — в результате чего Бедный Макар стал похож на одну сплошную шишку.

Потом мы повстречали высохшего темнолицего старика в чалме и бурнусе, который сказал, что его зовут Магомет и что он идёт к Горе, потому что Гора не идёт к нему. Что Пустыня как раз ведёт к Горе, а к Лесу надо было идти от развилки направо. Что говорящая лошадь — это Сивый Мерин, Который Всегда Врёт. Поэтому, коли Мерин указал налево, нам надо было идти направо. Такие пирожки.

Повернули мы назад. Петрова совсем повисла у меня на руке, хныкала и пилила, что настоящий мужчина должен разбираться в лошадях и отличать бессовестного сивого мерина от правдивых говорящих животных, как, например, наш Ворон. Ворон польщённо кружил над головой Петровой вместо тени и каркал:

— Дор-рогу осилит идущий!

Ему бы передовицы в «Пионерку» писать.

И вдруг мы заметили странную тропинку — ровненькую, поросшую мягкой зелёной травой. Как на газонах, по которым «ходить запрещается». Тропинка начиналась прямо от места, где мы остановились передохнуть, петляла, исчезая среди песчаных куличков, звала и манила.

Петрова села на траву и заявила, что тропинка наверняка ведёт к Лесу, потому что она зелёная. Варвара сказала, что даже если не ведёт к Лесу, всё равно интересно сходить и поглядеть, куда она всё-таки ведёт.

Бедный Макар сказал, что после черепахи у него совсем мозги не варят, и чтоб мы думали за него.

Я предложил вернуться к развилке, ну и Суховодов меня поддержал, сказав, что лично он никогда бы не стал сворачивать на тропинку. Тогда Петрова заорала, что, конечно, легко так говорить, когда тебе всегда ни холодно, ни жарко, а что другие совсем из сил выбились, Суховодову начхать. И, мол, мы как хотим, а лично она пошла.

И Петрова пошла по зелёной тропинке. Варька за Петровой, а мы за Варькой — не оставлять же девчонок одних.

— Лес! — запрыгала Петрова, — Я же говорила!

— По-моему, это мираж, — сказал Суховодов.

Но это был не Лес и не мираж. Тропинка привела нас к чудесному острову, зелёному оазису среди песков. Вода в речке была белая, как молоко, и когда мы её попробовали, оказалось, что это и есть самое настоящее молоко. Холодное, вкусное — такое я пил только однажды в деревне, прямо из погреба. У самого берега оно было слаще и чуть розоватым. Оказалось, что кромка берега и дно сделаны из киселя. Моего любимого, клюквенного.

Молочная река, кисельные берега!

Мы наелись, напились, а потом мне ужасно захотелось спать. Я увидел, что другие тоже зевают, а Макар — тот вообще уже растянулся на травке и посапывает. Только я собрался последовать его примеру, как увидел, что к берегу плывёт лодка, а в ней малый с огромным половником вместо весла. Так и гребёт половником. А потом зачерпнул молока с киселём, отправил в рот, машет нам:

— Что это вы на земле устроились? Ведь жёстко. Садитесь, я вас к матушке отвезу. Там постели мягкие, перины пуховые…Тишь, гладь да Божья благодать.

Суховодов (он один был бодрый, сна ни в одном глазу) напрасно кричал, что нам угрожает опасность, что на Куличках нельзя останавливаться и что спать среди бела дня совсем ни к чему. Мы ответили, что это лично ему ни к чему, раз ему никогда ничего не делается, даже усталость не берёт. Суховодов обиделся и сказал, что одиночество, зависть и непонимание — его печальный жребий, и замолчал. Потом я понял, что в молоке и кискеле действительно было зелье, от которого мы не то чтоб совсем заснули, а вроде как обалдели и потеряли волю.

Лодка покачивалась на белых волнах. Я зевал и казался себе ужасно тяжёлым, будто перенёсся на Юпитер.

— А ты…кто? — спросила Варвара малого. Язык у неё еле ворочался.

— Тит я, — парень вновь зачерпнул половником молока с киселём и олтправил в рот.

— А почему ты…не гребёшь совсем?

— Пущай сама гребёт, торопиться некуда. Тише едешь — дальше будешь.

Я сообразил, что это, наверное, тот самый Тит, у которого, как работать, всегда болит брюхо, а насчёт киселя — так «где моя большая ложка?» Куда же он нас везёт? На том берегу раскинулся городок, уютный, но совсем безлюдный.

— А где…жители? — зевнув, спросила Варвара.

— До-ома, — тоже зевнул Тит, — Лежат на печи да едят калачи.

— А работают ночью?

— Зачем работают? Ночью спят. А некоторые ночью лежат на печи да едят калачи, а днём спят. У нас свобода.

— А когда же работают? — спросил я.

Тит глянул на меня, как на дурачка, махнул рукой и задремал.

По городу были развешаны плакаты:

НИКОГДА НЕ ОТКЛАДЫВАЙ НА ЗАВТРА ТО, ЧТО МОЖНО СДЕЛАТЬ ПОСЛЕЗАВТРА!

НЕ БЕРИСЬ ЗА ГУЖ!

ЗАВТРА, ЗАВТРА, НЕ СЕГОДНЯ — ТАК ГОВОРИМ МЫ!

…так ленивцы говорят…

— Это город ленивцев! — шепнул я Суховодову.

— Хуже. Это Сонное Царство Матушки Лени. Вон и её дворец.

В глубине острова возвышалось странное сооружение в виде огромной подушки с кружевами. Дремлющий у ворот Стражник еле-еле разлепил глаза и прворчал:

— Вот жизнь — спишь, спишь, а отдохнуть некогда. Пароль скажите.

— Лень, отвори дверь — сгоришь, — сказал Тит пароль.

— Хоть сгорю, а не отворю, зевнул Стражник, — Ладно, свои, проходите.

Движущийся тротуар повёз нас ко дворцу. На площади лежал здоровенный камень.

— А это…что? — зевнула Варвара.

— Главный наш памятник. Лежачий Камень, под Который Вода не Течёт.

Перед дворцом висел портрет толстой-претолстой тётки с десятью подбородками и крошечными заплывшими глазками.

— Матушка моя, Лень, — зевнул Тит.

ЛЕНЬ ПРЕЖДЕ НАС РОДИЛАСЬ. СЛАВА МАТУШКЕ-ЛЕНИ!

— было начертано под портретом.

Матушка Лень приняла нас в парадном зале. Она возлежала в гамачище от стены до стены, который медленно раскачивался при помощи каких-то мощных механизмов, и была до того габаритная и толстая, что от этой качки весь зал ходил ходуноми и наклонялся, как корабль на волнах, — то вправо, то влево.

— Входите, голубчики, входите, родимые! Сейчас вам матушка постелит, накормит, спать уложит. Здесь, в Сонном Царстве, не нужно никуда идти, спешить, стремиться. Только отдыхать, отдыхать, отдыхать…

Никогда бы не подумал, что у этой громадины может быть такой голосок. Прежде я, конечно, слыхал выражение «сладкий голос», но не очень-то представлял, что это такое. Бывает голос приятный и неприятный, сердитый, ласковый. Но чтоб сладкий…

Так вот, у Матушки Лени был самый настоящий сладкий голос, прямо-таки медовый. Когда она говорила, можно было пить чай без сахара.

Мне вдруг стало тошно, будто пирожных объелся, и я понял, что Суховодов прав, что отсюда надо немедленно бежать.

— Спасибо, но нам…к сожалению…Дела у нас, — я зевнул.

— Дела не волк, в лес не убегут. Погостите у меня хоть денёчек. Не понравится — уйдёте себе.

— В самом деле, — зевнула Петрова, — Всё иди да иди. В конце концов, просто невежливо отказываться, когда нас так любезно…Только денёчек, единственный. Ну, Алик!

Я хотел ей сказать, что «Алики в валенках», но говорить было лень. Я зевнул.

— Хоть денёчек, — зевнул Макар, — А шишек не будет?

— Какие шишки, ежели вовсе не двигаться? — пропела Матушка Лень, — Отдыхать будешь от шишек.

— Вовсе не двигаться — это так любопытно, — зевнула Варвара, — Никогда не была в гостях у Лени.

— Немедленно вставай, Олег! — тормошил меня Суховодов. — А то будет поздно. Мы вперёд, они — за нами. Ну же, ну!

— Иду, — зевнул я, — сейчас.

Но со мной творилось неладное. Так бывает, когда поутру прозвенел будильник, пора в школу, а вставать жуть как неохота. Приказываешь себе подняться, воображаешь, будто встал давно, а сам, оказывается, дрыхнешь себе, и тебе просто снится, что ты давно встал, убрал постель и зарядку делаешь.

В общем, пока мне снилось, что мы с Суховодовым увели всех из дворца, что переплыли молочную реку и продолжаем штурмовать пустыню, на самом деле нас под сладкие речи Матушки Лени проводили в покои, раздели-разули и уложили в гамаки на пуховые перины.

Покои походили на беседку. Круглые стены и потолок сплошь были обвиты виноградом «Дамские пальчики» — без косточек. Кисти качались прямо над головой. Раскрывай рот и ешь, сколько влезет.

А надоест виноград — протяни сквозь лозу руку, и в руке — жареная курица. Или банан, уже очищенный. Или эскимо на палочке, уже развёрнутое, без фольги. Или очищенная вобла. Даже без костей.

Наелся — можешь по телевизору местные передачи поглядеть — на каком боку спать, как часто переворачиваться с боку на бок и всё такое. Или участвовать в конкурсе, кому сон интереснее приснился. Лучшие сны, цветные и чернобелые, показывали по телевизору.

А потом как зазвучит: «Спят усталые игрушки», диктор провозгласит славу в честь Матушки Лени и её Сонного Царства, гамаки начнут потихоньку покачиваться, и снова засыпаешь под сладкий голос Матушки.

Несколько раз мы видели по телевизору уже знакомого нам «великого танцора» Безубежденцева — он исполнял адажио из балета «Спящая красавица». Видимо, у Матушки Лени он служил по совместительству. И здорово служил. Глядя на его танцы, ещё больше хотелось спать.

В общем, сытно, тепло и не дует. Никуда идти не надо, ничего делать не надо, ни о чём думать не надо. Может, вы считаете — вот житуха, лучше не бывает! Мне тожде понравилось. И Петровой, и всем. Никуда мы, конечно, не ушли — ни на второй день, ни на третий. Поначалу ещё Суховодов, который один не заболел сонной болезнью, мог нас расшевелить, мы ещё переговаривались, что, мол, завтра отправимся в путь за Тайной, а потом как-то и разговаривать стало лень, да и не к чему.

Затем телевизор перестали включать и в конкурсах больше не участвовали — стало лень запоминать сны. Только ели да спали. Каждый раз перед сном я давал себе слово: как проснусь, встать и уйти отсюда. А потом позабыл, куда и зачем мне нужно идти, а вспоминать было лень.

Даже Ворон наш совсем обленился и всё больше дремал, изредка повторяя во сне:

— Безделье — мать всех пор-роков!

Мне очень стыдно рассказывать о том, что было дальше, но, как говорил папа, надо иметь мужество.

Дальше дни и ночи перепутались, превратились в одну сплошную серую дрёму. Время будто остановилось. Я только чувствовал, что делаюсь всё тяжелее, гамак подо мной всё больше прогибается, а руки стали такие толстые, что я уже не мог просовывать их сквозь прутья лозы за едой. Пища теперь сама спускалась мне в рот — в основном, манная каша и то, что можно было глотать, не жуя — жевать было лень, а глотать можно и не просыпаясь.

Сквозь сон до меня доносился голос Суховодова. Суховодов сердился, кричал, тряс меня за плечи, шлёпал по щекам. Потом отставал.

Но однажды он тряс уж очень сильно и долго, кричал чересчур громко, а потом гамак вдруг стал из-под меня вырываться, и я упал. Боли не почувствовал, потому что растолстел и был вроде как набит ватой.

Надо мной стоял Суховодов. Он сказал, что это он меня вытряхнул из гамака и не пустит назад, пока я его не выслушаю. Что нам всем грозит страшная опасность и он, Суховодов, призван нас спасти, поскольку является членом нашего коллектива и всё такое. И что он без нас никуда отсюда не уйдёт, в крайнем случае, вместе с нами погибнет.

Он говорил очень красиво, но соображал я с трудом и попросил его выражаться яснее и покороче — мне побыстрей хотелось назад в гамак.

Суховодов сказал, что мы все должны через два часа погибнуть, и надо немедленно бежать. Что пока мы спали, он ухитрился проникнуть во дворец и выведал у Безубежденцева, что Матушка Лень только с виду добрая, что мы все находимся в ужасной ловушке, в которую она заманивает проходящих путников. Помещает их в специальную камеру, откармливает в безделье, баюкает, усыпляет, а тем временем камера под тяжестью их жиреющих тел постепенно погружается в кисельное болото. И что её остров никакой не оазис, а сплошной обман, и наша камера уже почти совсем погрузилась в кисель, так что если мы отсюда немедленно не выберемся, будет поздно.

Может, я бы ему и не поверил — так удобно было не поверить, а забраться себе назад в гамак, задремать, и будь, что будет.

Но тут я увидел Варвару.

Она тоже проснулась и смотрела на нас из гамака бессмысленными, заплывшими жиром глазками. В них больше не было любопытства — вот чему я поразился. Только досада, что мы ей мешаем дрыхнуть. Варька, которая не задаёт никаких вопросов…Варька, которой ничего больше не интересно — это было так странно, что я…Я представил себе, как пионер Олег Качалкин, мечтающий стать авиаконструктором, и пионерка Петрова, мечтающая открыть элексир вечной молодости, и за которую я как-никак отвечаю, потому что она дурёха и слабый пол, и все мои новые друзья, за которых я тоже в ответе, — все сейчас потонут в сладком липком киселе, будто ленивые ожиревшие мухи.

Мне стало противно и страшно. Я выдернул из-под головы Макара наш походный рюкзак, достал дудку-побудку и так затрубил, что всё это храпящее Сонное Царство вмиг пробудилось, стало, кряхтя, сползать со своих гамаков, задавать вопросы, ахать и ужасаться.

Даже Ворон снова закаркал:

— Пр-рава ножка, лева ножка, — поднимайся понемножку!

Все мы были пузатыми, расплывшимися, будто в кривом зеркале в комнате смеха. Только никто не смеялся.

Что делать?

Суховодов сказал, что в крыше камеры есть крохотное отверстие величиной с игольное ушко, через которое он сейчас выберется наружу. Для него это пара пустяков. И попытается отвинтить крышку люка.

Он возился с крышкой долго, очень долго, а когда мы уже совсем потеряли надежду, люк со скрежетом открылся и мы замерли от ужаса. Потому что, во-первых, мы уже настолько погрузились в болото, что когда камера наклонялась, кисель стекал через люк на пол. А, во-вторых, отверстие люка было не шире сиденья стула. Прежде в такое мы бы пролезли запросто, но сейчас…

— Я, наверное, застряну, — захныкала Петрова, — а Варька — та уж точно застрянет.

— Почему это ты «наверное», а я «точно»? Что же ты, стройней меня?

— А то нет!

— Ты?! Ну-ка пролезь, попробуй. Я погляжу, как ты пролезешь!

— Я-то пролезу, а вот ты — нет.

— Это я пролезу, а ты нет. Ну, лезь, лезь, что же ты?

Петрова презрительно фыркнула и полезла. Я даже смотреть не стал. Слушал, как она пыхтит и кряхтит, будто паровоз, и думал, что если Петрова застрянет, тогда уж наверняка всем крышка.

Но уж не знаю, как, а Петрова пролезла. А за ней и Варька. Вообще женщины, когда очень захотят, во что угодно могут втиснуться. Папа однажды купил себе джинсы, а мама рассердилась, что он ей не купил такие же, и сказала, что забирает себе эти. Тогда папа сказал, что они мужские. А мама сказала, что это ничего не значит, даже лучше, что мужские. Тогда папа сказал, что мама в них ни за что не влезет. Я тоже думал — не влезет! Мама вначале вправду не влезала, а папа над ней смеялся и радовался, что джинсы ему достанутся. Но он рано радовался. Мама тогда совсем перестала есть, не ела целых две недели, даже свои любимые блинчики с мясом не ела. И так исхудала, что джинсы стали ей велики. А папа так беспокоился о мамином здоровье, что ему было уже не до джинсов, и он даже обрадовался, что она, наконец-то, в них влезла и перестала худеть.

— Алик, давай! — скомандовала сверху Петрова, протягивая мне руку.

И я понял по её лицу, что пусть это невозможно, но она меня, пусть по частям, но всё равно из камеры вытащит. Потому что обещала тёте Вале за мной присматривать. И вообще, где она, Петрова, там быть и мне. И никуда не денешься.

Я схватил руку Петровой, и меня выдернуло из камеры, будто морковку из земли.

А Бедный Макар, конечно, застрял, хоть был ничуть не толще нас. Мы вчетвером дёргали его вверх изо всех сил, но бестолку, и всё больше погружались в кисель. Макар кричал, чтоб мы его бросили, иначе сами погибнем. Суховодов сказал, что ему лично это не грозит, чтоб мы отпустили Макара, а лично он будет тонуть вместе с ним и проверит, что же сильнее — его везение или макарово невезение.

Он крепко обнял Макара, и они вместе с камерой погрузились в кисельное болото. Девчонки хором заревели. Но Суховодово везение всё же победило. Неведомая волшебная сила стала выталкивать его из киселя, а поскольку Суховодов ни за что не хотел отпускать Макара, пришлось волшебной силе спасать их вместе и отбиваться от макаровой невезухи.

Мы ужасно обрадовались, когда они оба вынырнули, но особенно радоваться было некогда, потому что нас засасывало.

— Скорее к берегу! — скомандовал я.

Легко сказать — к берегу! А если у тебя под ногами жидкое липкое месиво, в которое ты проваливаешься с каждым шагом, а потом никак не можешь выдернуть ногу? Если хватаешься за кочки-клёцки, а они выскальзывают у тебя из рук? Если само твоё тело, твои мышцы, стали от долгогобезделья, как кисель, и не желают производить никакой работы? Если ты толстый, тяжёлый и неповоротливый, как…как…

Нет, этого не расскажешь. Только тот меня поймёт, кто сам побывал в плену у Матушки Лени, а потом из этого плена выкарабкивался.

Крепко взявшись за руки, брели мы по кисельному болоту к берегу. Вместе падали, вместе поднимались, выдирая друг друга из отвратительно чавкающего клюквенного киселя (как он мог мне когда-то нравиться)? Одно скажу: в одиночку мы бы не выбрались. И ещё. Если перевести в единицы энергии, то сколько мы бездельничали в Сонном Царстве, столько сейчас мучились и трудились.

Даже Ворон не переставая каркал, будто отрабатывал:

— Добр-рое начало — полдела откачало!

— Тер-рпение и тр-руд всё пер-ретр-рут!

— Губит лень, спасает тр-рудодень!

Ворон был, как всегда, прав. Чем больше мы тратили сил, преодолевая это проклятое болото, тем становились стройнее. Крепли мускулы, наливались силой, идти было всё легче. И когда, наконец, мы ступили на берег, кое-как оттёрлись от киселя и глянули друг на друга, мы все выглядели, как прежде. Только устали до ужаса, повалились на траву.

— Чего это вы на земле? Садитесь, я вас к Матушке отвезу. Там постели удобные, перины пуховые…

Тит из лодки призывно махал нам половником. Молочная река — кисельные берега, вдали огромная подушка — дворец Матушки Лени. Мы тут даже про усталость забыли да как бросимся бежать! Остановились, только когда вокруг опять зажелтели одни раскалённые пески. Всем было ужасно стыдно.

— У меня предложение, — сказала Петрова, — Давайте вообще про этот кисель забудем. Будто ничего такого с нами вообще не было. Чтоб совсем никогда не вспоминать. Давайте, а?

Все охотно приняли её предложение, а я не знал, как сообщить ей принеприятнейшее известие, которое сам только что узнал и аж похолодел. Дело в том, что в Сонном Царстве мне лень было смотреть на часы, а тут…Я бы сам с удовольствием забыл про кисель, но часы сразу напомнили, что мы-то с Петровой люди, а не сказочные персонажи, что для нас остановки на Куличках плохо кончаются.

Я отозвал Петрову в сторону.

— Как ты думаешь, Петрова, сколько времени мы гостили у Матушки Лени?

— Наверное, не меньше месяца.

— Только не падай в обморок. Пятнадцать лет.

В обморок Петрова не упала, но побледнела и напустилась на меня.

— Ну, ты даёшь, Петрова! Я, что ли, на эту тропинку полез? Я ныл, чтоб на перине поваляться? «Один денёчек, единственный…»?

— А кто тебе велел соглашаться? Ты же мужчина, у тебя знаешь какая воля должна быть? Стальная. Мол, нет — и всё!

И Петрова изобразила, какое выражение лица должно быть у настоящего мужчины, когда он говорит: «нет — и всё».

Я поблагодарил за совет и сказал, что в следующий раз отлуплю. Петрова заявила, что настоящий мужчина никогда не поднимет руку на девочку, что у него должна быть такая сила убеждения…

Я заорал, что я ненастоящий, что у меня нет силы убеждения, поэтому теперь чуть что — по шее.

— Нер-рвные клетки не восстанавливаются! — каркнул нам Ворон.

— Правильно, умница. Алик, ты слышишь?

— Алики в валенках, — огрызнулся я.

ГЛАВА 5

Мы в плену у Страха и его супруги, госпожи Тоски Зелёной

Итак, вернулись мы к развилке, погрозили Сивому Мерину кулаками, а Петрова — так даже за хвост дёрнула, чтоб не врал, и пошли по дороге направо. Несколько дней шли, никуда не сворачивая. И вот однажды…

— Лес! — закричала Петрова, — Я вижу Лес!

— Это не Лес, — сказал Суховодов.

— Обман зр-рения! — поддержал его Ворон.

Петрова сказала, что у неё интуиция, а я — что мы по горло сыты её интуицией.

— Ну, и пожалуйста. Вот пройдём мимо Леса…

— Кажется, там и вправду деревья, — сказал Бедный Макар.

— Давайте глянем, что там такое, — сказала Варвара, — Одним глазочком…

Нет, всё же не зря их не берут на корабль!

Решение зависело от меня, а это хуже нет, когда от тебя ждут решения, в котором ты сам сомневаешься. И надо делать вид, что не сомневаешься.

А вдруг действительно пройдём Лес?

— Ладно, — сказал я, — Только глянем.

Подошли ближе, глянули. Само собой, оказалось, что Суховодов прав — никакой это не Лес, а просто высоченный зубчатый забор, выкрашенный зелёной краской.

— Ну, убедились?

— А может, Лес за забором? — предположила Петрова.

— Весьма вероятно, — сказал Макар — В самом деле, — что же за забором? — поддержала Варвара.

Суховодов сказал, что ничего там нет путного и интуиция подсказывает ему уносить ноги.

— Давайте постучим в ворота и спросим, — предложила Петрова.

Мне самому было интересно — что же там за забором?

На стук никто не отозвался.

Надо влезть на забор и посмотреть, — сказала Петрова.

Лезть, разумеется, должен был «настоящий мужчина». Я полез. Влез и увидел…Ничего я не увидел. Ни домика, ни кустика, ни одной живой души, ничего такого. Голое место, обнесённое забором.

Я спрыгнул на этот странный пустырь, отпер ворота и впустил остальных.

— Ну, убедились? Где ваш Лес?

— Странно, — сказала Петрова.

— И очень даже интересно, — сказала Варвара, — Пойдём, спросим?

Мне самому было странно и интересно. Только спрашивать было некого. Пустырь и пустырь. И вдруг мне что-то послышалось.

Остальные тоже прислушались, замерли.

Откуда-то из-под земли доносилось дробное постукивание, — вроде как моторчик лодочный работал. Пригляделись — в земле железная крышка, выкрашенная под цвет почвы, замаскирована. Стали поднимать, — не поднимается. Попробовали отвернуть, — звук стал громче. Под крышкой оказалось что-то вроде норы, а в норе сидел, скорчившись, человечек, и так трясся, что у него зубы стучали как моторчик. При виде нас туземец совсем расклеился, — того гляди окачурится.

Мы спросили, чего он так боится.

— В-в-в, — сказал человечек, — В-в-вас!

Тогда мы спросили, почему он нас так боится. Мы поклялись, что у нас нет ни ножей, ни пистолетов, ни злых намерений, что мы не разбойники и не людоеды. Человечек немного успокоился, но сказал, что всё равно нас боится, потому что, во-первых, не исключено, что мы врём, то есть мы разбойники, людоеды, и у нас ножи, пистолеты и злые намерения. Во-вторых, у нас может быть при себе какое-либо другое страшное тайное оружие, неизвестное в Городе Трясунов. В третьих, мы можем быть поджигателями. В четвёртых, не исключено, что мы занесём в город страшную инфекцию, в результате чего все трясуны погибнут. Или мы вообще психи, от которых неизвестно, чего и ждать.

Мы посмеялись и сказали, что это они, скорее всего, психи, что нужны они нам, как прыщ на носу. Что мы к ним заглянули совершенно случайно, приняв зелёный забор за Лес, к которому сейчас идём.

Тут он перестал трястись и спросил:

— Что? Я не ослышался? Вы идёте к Лесу? Идёте к Лесу?!

Мы сказали, что да, идём к Лесу, и не понимаем, что тут такого страшного.

Тогда человечек закричал:

— Эй, трясуны, слышите? Они идут к Лесу и не понимают, что тут такого страшного!

Тут земля будто зашевелилась — оказалось, вокруг сотни таких же норок с завинчивающимися крышками. Оттуда выглядывали трясуны, смотрели на нас во все глаза, подпрыгивали, чтобы получше разглядеть, и снова прятались.

Человечек объяснил, что они никогда прежде не видели чудиков, Которые Идут к Лесу и не Понимают, что тут Такого Страшного. Сам он нам этого тоже объяснить не может, поскольку даже говорить боится на подобную тему, но сейчас все жители их подземного города будут «праздновать труса», и, если мы примем участие в этой церемонии, нам всё станет ясно.

— Странно, — сказала Петрова.

— И очень даже интересно, — сказала Варвара, — Мы обязательно примем участие.

— А кто боится, может нас здесь подождать, — сказала Петрова.

Это означало, что «настоящие мужчины» поплетутся за ней в это дурацкое подземелье, а ненастоящие — не поплетутся.

Макар сказал, что ни за что не позволит себе отпустить беззащи-тных девчонок одних. А Суховодов сказал, что без него все трое совсем пропадут.

А мне, честно признаться, самому было интересно. «Праздновать труса» — наверное, это что-то вроде нашего «дня железнодорожника» или «работника торговли»…

Мы спустились в норку, человечек открыл боковую дверь и по подземному коридору проводил нас в большой полутёмный зал. В центре зала возвышалось что-то вроде сцены, вокруг — скамейки. Сюда со всех подземных коридоров стекались трясуны, рассаживались на скамейках. Мы тоже сели.

Здесь было ужасно холодно и сыро.

Потом свет вовсе погас, заметались по залу зловещие сине-зелёные тени, что-то завыло, застонало, что-то выскочило на сцену и запрыгало в жутком танце.

Петрова взвизгнула и вцепилась в меня справа, Варька взвизгнула и вцепилась в меня слева. А мы с Макаром уцепились за Суховодова.

— Не бойтесь, — уговаривал Суховодов, — Это же наш знакомый Безубежденцев, что на одних подмётках семи царям служит. В Сонном Царстве усыпляет, здесь — пугает. Работа у него такая. Не бойтесь!

Но тут Петрова справа, а Варвара слева так завизжали, что я почти оглох. Посреди сцены откинулась крышка люка, и оттуда выбралось… привидение. Самое настоящее, закутанное в белый саван. А за первым привидением вылезло второе, тоже узкое и высоченное, только не белое, а зелёное. Нам шепнули, что это сам правитель города Страх и его супруга госпожа Тоска Зелёная.

— У Стр-раха глаза велики! Кар-р!

Ворон был прав. Действительно, ну и глазищи — огромные, круглые, каждое с тарелку. А рост!

— Не бойтесь, — продолжал увещевать нас Суховодов, — Это они на ходулях. Чтоб было пострашнее. А вообще-то они карлики. Да перестаньте трястись!

Куда там «перестаньте»…

— У-у-у! — завыл Сьтрах в микрофон, — Раз, два, три…У-уу!

Если в плену у Матушки Лени я понял, что такое «сладкий» голос, то теперь я узнал, что такое голос «замогильный». По спине забегали мурашки.

— Итак, мои верные подданные, на какую тему мы праздновали труса в прошлый раз?

Подданные помалкивали.

— Так, понимаю, вы даже боитесь повторить. Госпожа Тоска Зелёная нам напомнит.

— Вы, Ваше Устрашительство, рассказывали о том, что произойдёт, если Земля вдруг перестанет вращаться.

— Вращаться вокруг своей оси, — поправил Страх, — Надо быть точными в формулировках. Все помнят эту ужасную картину? Или повторить?

— П-помним! — закричали трясуны, начиная помаленьку дрожать, — Н-не н-надо п-повторять!

— Тогда будем праздновать труса на новую тему: что произойдёт, если Земля вдруг перестанет вращаться вокруг Солнца? У-уу!

Раньше я как-то на эту тему не думал — ну, вращается Земля вокруг Солнца и вращается, закон природы, к чему бы ей останавливаться? Но оказалось, что очень даже может остановиться, и тут такое начнётся, что и податься некуда. Всем крышка. А Страх продолжал изображать картинки одну другой похлеще, — уже весь зал трясся и стучал зубами. Даже скамейки разваливались от сильной вибрации, служителям приходилось их тут же ремонтировать. Другие служители ходили по рядам с валерианкой, нашатырным спиртом и носилками, и приводили в чувство тех, кто от ужаса терял сознание.

Постепенно зал опустел. До смерти напуганные трясуны один за другим ныряли в боковые коридоры, а оттуда — в свои норы.

Мы остались наедине со Страхом.

— Значит, это вы идёте к Лесу и не понимаете, что тут такого страшного? — грозно крикнул нам Страх, — Ну так я вам расскажу-у!

— Не стоит, — сказал я, — Мы, пожалуй, пойдём.

— Р-раскажите, — шепнула Варвара, — Это д-даже очень интересно.

— Оч-чень, — кивнула Петрова, — Б-будем знать, чего б-бояться.

Глаза у обеих девчонок тоже стали большими и круглыми.

— Бояться надо всего, — проревел Страх, — В-всего, в-всегда и в-всех!

И пошёл. Про людоедов и разбойников, про эпидемии, наводнения и землетрясения, про покойников, утопленников и прочих вурдалаков. И что надо бояться друг друга и даже самих себя.

Я вообще-то не трус. Будку «Не трогать — смертельно»! сколько раз на пари трогал, «Вия» ночью на даче читал и всё такое, но тут и у меня зубы застучали, будто перекупался.

— П-пошли отсюда! — крикнул я, — Вперёд, за мной! То есть назад!

Какое там «вперёд-назад»!

— Н-никуда н-не п-пойду! Б-боюсь! Ма-ма-а!! — захныкала Петрова и бросилась в коридор. Я вдогонку. Но Петрова уже исчезла — наверное, прыгнула в какую-нибудь свободную нору. Я — снова в зал, за подмогой, и столкнулся с Бедным Макаром.

— Идите в Лес одни. Это всё я, из-за меня все несчастья! А б-будет ещё страшнее! Я в-вас погублю! П-прощайте!

Вырвался и пропал в темноте. А в зале Варвара рвалась из рук Суховодова, орала, что тоже никуда не пойдёт, что носа она уже однажды лишилась, теперь как бы не лишиться головы. Что разыскать Тайну было бы, конечно, очень интересно, но лично она никогда не жила в тёмной норе, а это, в конце концов, ещё интереснее.

— Ср-робел — пр-ропал! — каркнул Ворон, улетая в коридор, — Пуганая вор-рона куста боится!

Напрасно Суховодов уговаривал нас остановиться, а меня — что-нибудь предпринять. И тут я вспомнил про Дудку-Побудку. Дрожащими руками попытался развязать рюкзак, пальцы не слушались.

— А ну, кто у нас тут шибко храбрый? — прогудел Страх, — Вот я сейчас на него погляжу-у!

И как уставится на меня огромными круглыми глазищами, каждое с тарелку!

— Подойди. Дай сюда.

Тут я и не выдержал, — будто меня заколдовали эти глазищи. Швырнул Страху наш походный рюкзак и бегом по коридору прочь. Влетел в пустую нору, запер дверь, завинтил покрепче крышку. Сижу в темноте, дрожу, всего боюсь. Темноты боюсь, а света ещё пуще боюсь. Задохнуться боюсь и вылезти подышать боюсь. Один боюсь, с другими тоже боюсь. Спать захотел — заснуть боюсь. Есть захотел — и есть страшно. Ещё отравят!

Так и потянулись дни за днями. Сидим и дрожим. То нами Страх правит, то госпожа Тоска Зелёная. Каждый день празднуем труса на разные страшные темы. Безубежденцев к каждой теме придумывает танец пострашней.

Напугаемся до смерти — и назад по норам.

Вскоре я совсем свыкся со Страхом, будто всюжизнь сидел в тёмной норе, дрожал и праздновал труса, а ученик седьмого класса пионер Олег Качалкин, член клуба Юных Авиамоделистов — это и не про меня вовсе.

Друг с другом мы почти не общались, так как боялись друг друга. Тольтко Суховодов всё к нам приставал, уговаривал плюнуть на Страх и идти дальше искать Тайну.

Мы огрызались, что хорошо плевать тому, с кем никогда ничего не случается, кому безопасность гарантирована, а толкать других на риск — махровый эгоизм. Суховодов обижался, замолкал, и все снова разбредались по норам.

Но однажды…

В дорогу! Встань, человек, расправь плечи и иди! Пора в путь!

Дудка-Побудка! Я сразу узнал её и почувствовал, что ни капельки не боюсь. Как темно, душно и сыро в норе! Тоска зелёная…И вообще, почему я здесь торчу, когда давным-давно пора идти? И где остальные?

В дорогу! В дорогу!

Звук доносился из зала. Я бросился туда и не поверил своим глазам, потому что играл на Дудке-Побудке…сам правитель Страх!

Петрова, Варвара, Бедный Макар тоже выползли из своих нор на звук и стояли молча, как и я, ничего не понимая.

И Страх удивлённо таращился на нас огромными, каждое с тарелку, глазищами. Рядом с ним стояли Безубежденцев и Суховодов. Суховодов подбежал к нам.

— Не удивляйтесь, ребята. Это я подговорил Правителя достать из рюкзака Дудку и сыграть на ней, чтобы Безубежденцев сплясал что-нибудь новенькое. Они думали — это простая дудка, я их обманул. Возьми у него Дудку, Олег, не бойся.

А я и не боялся. Чего тут было бояться — тщедушный жалкий карлик на ходулях. Глазищи со страху огромные — наверное, сам себя боится!

— Отдай Дудку!

Страх попятился. Молча послушно отдал мне нашу Дудку-Побудку и побыстрей ретировался.

Тех, кто его не боится, он, видимо, боялся сам.

В дорогу! В дорогу!

— Айда с нами, — предложил я Безубежденцеву, — Неужели тебе не противно служить Страху?

— Кому служу, тому пляшу, — отчеканил тот, — От рожденья не имел убежденья!

— Ну, пляши, пляши. В дорогу, ребята!

— Кто идёт впер-рёд, того Стр-рах не бер-рёт! — Ворон был, как всегда, прав.

Мы побыстрей выбрались за ворота и пошли прочь из города трясунов. Нам больше не было страшно идти к Лесу. Не потому, что исчезли опасности, — их в пути хоть отбавляй. Просто теперь о них как-то не думалось. Снова спасла нас Дудка-Побудка. Если бы не она и не это самое «чувство дороги», сидеть нам навсегда по норам и дрожать. И превратились бы мы в персонажей-трясунов, а люди сочинили бы про нас разные сказки, поговорки и пословицы. Вроде того, что лучше погибнуть в дороге, чем вечно жить в плену у Страха и Тоски Зелёной.

Все радовались свободе, обнимались и пели. Мы с Петровой тоже бы не прочь были порадоваться, если бы не часы.

Наконец, она не выдержала:

— Ну?

— Одиннадцать лет, — сказал я.

— Пятнадцать да одиннадцать…Ох! Неужели столько времени прошло? Нет, тут нескольких месяцев не хватает.

— Начинаешь скрывать возраст, Петрова?

— Чтоб я ещё хоть раз остановилась…Остановлюсь — можешь меня убить.

Но убить Петрову мне пришлось бы очень скоро. Всё началось с того, что мы разбудили Беду.

ГЛАВА 6

Как опасно будить Беду, когда она спит. Мы попадаемся на Золотую Удочку и оказываемся в плену у Вещей. А затем встречаемся с Фомой, Который Живёт Сам Собой, и с Волком, Который Всегда Смотрит в Лес

Беда лежала на стогу сена у дороги и храпела во всю мочь. Наверняка, она бы нас и не заметила, и мы бы спокойненько прошли мимо, тем более, мы даже ведать не ведали, кто это храпит на стогу.

Дёрнуло Суховодова попросить, чтобы мы не шумели, потому что на стогу спит Беда.

— Не буди Беды, когда она спит! — предупредил и Ворон.

Но тут Макар закричал, что плевать ему на Беду, что он её больше ни капельки не боится. Что он после города трясунов вообще ничего не боится, и всё такое.

Суховодов попробовал урезонить Макара — куда там! Он совсем развоевался, а дурёхи-девчонки ещё подхихикивали, подзадоривали. Варвара, естественно, сказала, что это очень даже любопытно поглядеть — что же будет, если разбудить Беду, а Петрова заявила, что наши ребята — настоящие мужчины, и без труда справятся с какой-то там соней-Бедой.

Ну, я и раскис. Вообще мы после царства Страха, по словам Суховодова, пребывали в какой-то дурацкой эйфории, вроде как пьяные, которым море по колено.

Беда проснулась в очень дурном настроении и прорычала, что если мы сию же минуту её не усыпим назад, она нам покажет Кузькину мать.

Не успела Петрова спросить, кто это такая, а Варвара сказать, что интересно было бы на неё хоть одним глазком взглянуть, Суховодов заорал, что только Кузькиной матери нам тут не хватало! И велел всем спасаться, кроме меня, потому что я помнил много колыбельных песен, которые выучил ещё в Сонном царстве, и нам с ним предстояло побыстрей усыпить Беду.

Легко сказать — «побыстрей»! Я по нескольку раз пропел ей всё, что знал, рассказал наизусть таблицы умножения, мер и весов, неправильные французские глаголы и отрывок «Чуден Днепр при тихой погоде», который всегда навевал на меня сон. Беда всё прослушала и прорычала, что концерт ей очень понравился, но она просила не развлекать её, а назад усыпить.

Тогда Суховодов тоже приказал мне «делать ноги» и догонять остальных, сказав, что останется с Бедой наедине и расскажет ей историю своей жизни. Что может быть скучнее прозябания того, с кем никогда ничего не случается! Особенно для самой Беды.

Я отошёл немножко, прислушался. Дело, кажется, сразу пошло на лад — Беда начала похрапывать.

А я побежал искать наших. Бегу, зову — ни ответа, ни привета, как сказал бы Ворон. Глухо, как в танке. Но и Ворона нигде не было.

Вдруг что-то засветилось надо мной, заполыхало — будто Жар-Птица прилетела. Гляжу — Золотая Удочка! И удилище, и леска, и поплавок — всё из золота. И острый золотой крючок с золотой монетой качается перед носом, сверкает. Схвати, мол, меня, клюнь, попадись на Золотую Удочку!

Ну, уж нет, не на того напала, этими буржуйскими штучками пионера Олега Качалкина не возьмёшь! А что если они…Возьми да клюнь, а Удочка их царап! Нет, быть того не может. Вот Петрова, например, — она же идеологически стойкая, хоть и дурёха. И Варвара — не жадина, и Макар…

Тогда куда же они все провалились?

Удочке, между тем, видно надоело болтаться у меня под носом, она улетела восвояси, размахивая леской, будто хвостом, а взамен стали маячить какие-то побрякушки — серьги, кольца, бусы, браслеты и всё такое. Да за кого меня здесь принимают? Друзья, где вы? Неужто попались на мещанское барахло?

Иду, зову — вдруг сзади автомобильный гудок. И нагоняет меня…Вот уж действительно чудо из чудес — автомобиль на Куличках! Настоящий новенький «Москвич», совсем как у папиного начальника Бориса Павловича. Даже цвет такой же — вишнёвый. И что всего удивительнее — за рулём никого. Сам ко мне подрулил, распахнул преднюю дверцу и прогудел так ласково, приветливо — мол, милости просим, — не угодно ли прокатиться? Будто живой.

Прежде я разве что в фантастике читал про машины и роботы, которых так здорово запрограммировали, что они сами думают и даже чувствуют. Сел за руль. Сиденье мягкое, удобное, панель светится, приёмник играет…

Едва повернул ключ зажигания, — мотор сразу заработал. Мелодично так, будто речка зажурчала. Вот это машина! Даже получше, чем у Бориса Павловича. К тому же Борис Павлович — жмот, всего разок разрешил мне порулить на пустом шоссе, да и то всё время ахал и хватался за руль, хоть у меня уже год как были юношеские права.

Потом он вообще отобрал у меня руль и сказал, чтоб я не обижался, что когда я вырасту и у меня будет жена и машина, я пойму, что отдавать в чужие руки машину — всё равно что отдавать жену. Тоже сравнил! Жена у Бориса Павловича была старая и злая. Впрочем, машина у него тоже была злая — никак не хотела меня слушаться. С места трогалась скачками, брыкалась, и её всю дорогу тянуло в канаву.

То ли дело этот «Москвичок»! Будто я на нём всю жизнь катался. Не надо мучиться с педалями, кнопками и рычагами, едва подумаю — быстрей — он увеличивает скорость, хочу помедленнее — притормаживает. Сам поворачивает, сам выбирает нужную дорогу.

Кому «нужную»? Мне или ему?

Но тогда я ничего не подозревал. Очень уж здорово было ехать. а куда — не всё ли равно?

«Москвичок» привёз меня в город, ярко освещённый неоновыми лампами. Непохоже, чтобы здесь жили. Сплошные склады без окон, одноэтажные и многоэтажные, ангары и просто навесы. Склады мебели, одежды, овощей, посуды, холодильников и стиральных машин, ковров и штор.

И никаких жилых домов.

И всё-таки здесь жили люди, пусть сказочные, но было их очень даже много. Одни суетились с тряпками и пылесосами возле шкафов и диванов, чистили, мыли, натирали воском. Другие перебирали горы овощей и фруктов и тут же запечатывали их в горы консервных банок — яблоки, огурцы, помидоры и всё такое. Некоторые копались в приёмниках и магнитофонах, спали тут же, обмотанные, как коконы, с ног до головы в магнитофонную плёнку. Повсюду стояли длиннющие очереди — люди получали ящики, тумбы, торшеры и перетаскивали с общих складов на личные.

В общем, несмотря на поздний час, суматоха была в разгаре, и я никак не мог понять, что тут к чему. Ехали мы медленно — весь город был загромождён вещами, но как я ни приглядывался — никого из своих на улице не увидел. Да и что различишь в этой суете, когда к тому же все кажутся друг на друга похожими, как вечно озабоченные муравьи?

Точно. Не город, а муравейник. Только, в отличите от муравьёв, тащут каждый к себе.

«Москвичок» остановился, распахнул дверцу. Приехали, мол, выходи. И я увидел гаражи. Длинный ряд гаражей, у каждого ворота открыты, в каждом по автомобилю, всяких марок и размеров. Красные, чёрные, светлосерые, коричневые, зелёные, голубые. Они сами выкатились из гаражей, радостно закружились вокруг хороводом, дружно гудели, приветствуя меня.

И я понял, — что все эти машины — мои.

Я не верил своему счастью. И поехал кататься, по очереди на каждой машине. И каждая меня слушалась, и в то же время у каждой был как бы свой характер, и все они казались мне живыми, и все до одной нравились.

Я катался, пока от усталости не заснул прямо за рулём. Умная машина сама привезла меня к гаражу, однако спать не пришлось — машины гудели, требуя, чтобы я их помыл, залил баки бензином и добавил масла. Я провозился до утра, пока не свалился замертво и не уснул под машиной. К полудню меня разбудили гудки — мои машины хотели гулять. Чистенькие, весёлые, начинённые маслом и бензином, стёкла и бамперы блестят — они были чудо как хороши! Я наскоро перекусил двумя банками сливового компота, которые закручивал неподалёку от гаража какой-то чудик, и мы поехали. Я планировал разыскать в городе наших, но не успел, потому что хотелось прокатиться на каждой машине. Ведь иначе остальные бы обиделись! Для меня они были живыми. И я их любил и ухаживал как за живыми, и каждой придумал имя.

Дни шли за днями, но я так и не нашёл ни Петровой, ни Суховодова, ни Варвары, ни Бедного Макара, хотя часто, проезжая по городу, видел то ли их, то ли похожих на них. Но остановиться просто не было времени, я едва успевал есть и спать по четыре-пять часов в сутки. Хуже всего было, когда в машинах что-то ломалось, и я со справочником автолюбителя копался лёжа под кузовом в поисках поломки, или ждал очереди на ремонт. Я отощал и едва держался на ногах, но не роптал. Разве есть на свете другой двенадцатилетний мальчик, у которого было бы столько машин? Даже сыну миллионера далеко, небось, до Олега Качалкина!

Я совсем отвык от человеческой речи и общался только с Закрывателем Банок со Сливовым Компотом, которому подвозил пустые банки в обмен на компот. Но тому, как и мне, особенно болтать было некогда. Читал я только Справочник Автодюбителя и журнал «За рулём», каким-то чудом обнаружив на складе подшивку за несколько лет. Но зато научился прекрасно понимать язык машин, различать малейшие неполадки в двигателе и всё такое.

Я был очень доволен и не хотел ничего другого. Сказочные часы я засунул подальше в рюкзак, чтобы вообще ни про какое время не вспоминать.

Однажды среди ночи, едва я, покончив с делами, провалился в сон — теперь я всегда «проваливался» в сон, — меня разбудил знакомый голос:

— Олег, проснись! Наконец-то я тебя нашёл! Усыпил Беду, а вас нигде нет. Столько лет искал…Где Дудка-Побудка? Да проснись же, вы в Беде!

Суховодов, чтоб его! Опять он со своей Бедой. А мне веки будто кто клеем смазал — никак не могу разодрать.

— Ну, что надо? Спишь по пять часов, и то тебя…

— Вот-вот, и они по пять. А то и по четыре.

— Кто «они»?

— Ребята наши, кто же ещё. И питаются этими…банками.

— Ну и что, я и сам банками, сливовый компот, — зевнул я и хотел опять уснуть, но Суховодов как с цепи сорвался. Опять орал про Беду, ловушку, опасность, что нас кто-то эксплуатирует и лишает человеческого облика…Требовал немедленно подудеть в Дудку-Побудку, куда-то идти, с кем-то бороться. В общем, молол нивесть что, эгоист. А мне завтра вставать чуть свет, и дел куча, и надо где-то доставать запчасти.

«Дудка-побудка» — знаю я эти дела. Сперва Дудка, потом Тайна, а у меня машины…

— Ну ладно, — сдался Суховодов, — тогда хоть сходи друзей проведать. Они все здесь, в городе. Ты — командир, должна же быть какая-то ответственность…

Я ответил, что друзья и без меня могут прекрасно обойтись, не маленькие, а вот машины… Каждую надо с утра прогулять, вымыть, маслом заправить, бензинчиком. Потом у двух надо шины поменять — в этом городе всю дорогу на осколки банок наезжаешь. А шин нет, надо другого Автолюбителя искать. Кое-у-какой зажигание барахлит, а москвичок Мустанг капризный, с норовом, его надо уметь завести. И вообще, каждой нужен особый подход…

— Да присмотрю я за твоими машинами. И особый подход найду, и запчасти. Ты ж меня знаешь. Ну Алик…

Ишь ты, «Алик», у Петровой научился.

Я понял, что Суховодов всё равно не отвяжется, и согласился — запчасти уж очень были нужны. Только стал возражать — зачем идти пешком, когда можно объехать город на машине? Проще и быстрее. Но Суховодов настаивал, чтобы я непременно прошёлся пешком.

И я поплёлся. Ходить отвык, задыхался, болели ноги. Да, не мешало бы хоть зарядку по утрам делать, чтоб не сыграть в ящик. Но времени нет. Я ковылял по городу и беспокоился, сможет ли Суховодов завести Мустанга.

Я думал про свои машины и не обращал внимания на жителей города, которые, впрочем, тоже меня не замечали, занятые своими делами.

И тут я увидел Петрову. Она выбивала ковёр перед одним из складов. Пылища стояла такая, что я ослеп, расчихался и закашлялся. И вдруг увидел Петрову прямо перед собой с выбивалкой в руке, которой она меня едва не огрела. Петрову я едва узнал: тощая, чумазая, без утёсовской шляпы; отросшие волосы опять свалялись как овечья шерсть, висят сосульками.

— А, Качалкин, — говорит, — Проходи, не мешайся.

Даже Аликом не назвала, приставать не стала, такая усталая и замученная. Мне стало жаль Петрову.

— Давай помогу.

— Не сумеешь. Надо осторожно, чтоб ворс не повредить.

— Ну, как знаешь. А зачем тебе такой коврище?

— Не задавай глупых вопросов, Качалкин. Знаешь, какой у меня теперь дом? Пойдём, покажу.

Я хотел сказать, что мне некогда, что мне надо ещё повидать остальных и побыстрей вернуться к моим машинам, но Петрова уже втащила меня внутрь склада. Это было длинное полутёмное помещение, сплошь заставленное мебелью. Чего здесь только не хранилось! Какие-то допотопные резные буфеты, белые стулья с тонюсенькими изогнутыми ножками, обитые потёртым шёлком и с табличками: «Не садиться»! — вроде как в музее. Петрова сказала, что это — редкая старинная мебель, что она с большим трудом разыскала её в городе, притащила к себе, и теперь за ней ухаживает, ремонтирует, реставрирует и всё такое. В других залах стояли современные стенки — полированные тёмные, полированные светлые, полированные под дуб и под красное дерево.

Петрова объяснила, что за этой мебелью ухаживать легче, чем за антикварной, но зато она не представляет такой эстетической и прочей ценности. Потом я увидел шкафы для посуды, как у нашей соседки Наталии Дмитриевны — многие Наталье Дмитриевне ужасно завидовали, что у неё этот шкаф, и что у неё есть время и связи бегать по магазинам и добывать такие бесподобные вещи. В этом щкафу были так хитро расположены зеркала, что посуды казалось в несколько раз больше, чем на самом деле. Допустим, поставишь один сервиз, а кажется, что шкаф битком набит сервизами, и все гости удивляются и завидуют, сколько их у тебя.

Но на складе у Петровой и без того сервизов было навалом, и ещё всякие полочки, тумбочки, люстры, торшеры, вазочки и всё такое.

— Здорово! — сказал я, — Ну, а где ты живёшь?

— Как где? — удивилась она, — Здесь. Это всё моё. Ни у одной девочки в мире столько нет.

— Ну а…ешь? Спишь?

— А-аа, — зевнула Петрова, — Знаешь, спать и есть как-то некогда. Иногда удаётся выкроить часиков пять, так для этого у меня раскладушка. А насчёт еды — тут какие-то психи всё банки закатывают, вот я у них и таскаю понемногу. Яблоки, помидоры, огурчики.

— А у меня поблизости — только сливовый компот.

— Психи, — сказала Петрова, — Ну зачем им столько банок?

— А тебе зачем столько мебели?

— Не задавай глупых вопросов, Качалкин. Сравнил мебель с какими-то банками. Ладно, ты иди, у меня дел невпроворот.

Я собирался похвастаться своими машинами, но почему-то расхотелось. Иду, и как-то мне не по себе. И машины уже на ум не идут — всё Петрова перед глазами. Тощая, чумазая, глаза ввалились и блестят нехорошо. В руке — тряпка. А вокруг шкафы, шкафы…

Бреду себе, вдруг меня окликают:

— Олег, Олег! Остановись, погляди на меня!

Голос вроде бы знакомый, только не пойму, откуда. На улице никого, одни вещи. Здание вроде магазина, витрина стеклянная, за витриной перед зеркалом манекен сидит в каком-то немыслимом платье — само платье чёрное, а на нём луна и звёзды сверкают. Я на платье загляделся, — манекен мне улыбается. Лицо вроде знакомое, только, как и у Петровой, похудевшее — щёки ввалились, длинный нос торчит…

— Варька? Ты что там делаешь?

— Или не видишь? — пропела она и глаза закатила, — Сказочное космическое платье примеряю, последний писк моды. Впечатляет?

Не успел я ответить, что да, впечатляет, — Варвара уже в другом наряде. Смотрит на себя в зеркало, любуется.

— Брючный ансамбль для прогулок по сказочному побережью в плохую погоду. Ну как, впечатляет? Смотри внимательней, туалеты каждые пять минут меняются.

— Ты что, манекенщицей стала?

— Вот ещё глупости! Это всё моё — платья, костюмы, купальники, шляпки, туфли…Всё самое красивое, самое модное. Ни у одной девочки в мире…

Она опять преобразилась, на этот раз во что-то вроде чешуйчатой русалки с ластами-плавниками на плечах и колышащейся юбочкой-хвостом.

— Костюм для подводного плавания. Впечатляет?

— Впечатляет. Только зачем тебе? Ты ведь и на воде плавать не умеешь.

— А зачем плавать? Важно, как я в нём буду выглядеть. Разве это не интересно?

— А витрина зачем?

— Чтоб и другие могли на меня полюбоваться. Только не смотрит никто, ты первый. Здесь все странные какие-то, озабоченные. Вещи с места на место перетаскивают, банки закатывают, на машинах мимо мчатся, — нет, чтоб на меня глядеть…

— И подолгу ты так маячишь?

— Да сколько сил хватает. За сутки иногда успеваю примерить по двести моделей.

— Спишь по пять часов, — сказал я, — питаешься консервами…

— Чёрная смородина в собственном соку, — вздохнула Варвара, — Надоела до смерти.

— А у меня — сливовый компот. Приходи, угощу.

— Я бы с удовольствием, некогда всё. Стой, куда же ты? Сейчас шубы пойдут…

Но мне плевать было на её шубы, мне стало совсем скверно.

Бедного Макара я нашёл за городом на ферме. Он хоть и валился с ног от усталости, но тут же потащил меня осматривать своё хозяйство. Макар сообщил с гордостью, что теперь у него не несколько каких-то жалких телят, а собственные стада. И ферма тоже ему принадлежит, и молочный завод, и колбасный цех, и маслобойня, и сыроварня — работы навалом. Прежде здесь работало много народу, но Макар их пожалел, отпустил отдохнуть, пообещав присмотреть за хозяйством, а они так и не вернулись. Спать приходится по четыре часа, а питаться банками сгущёнки и плавлеными сырками.

Но он счастлив. Банок сгущёнки у него уже несколько десятков тысяч, а было бы ещё больше, если бы их не воровали эти чудики из города.

Когда я спросил, зачем ему одному столько сгущёнки, Макар глянул на меня с жалостью, как на дурачка, и снисходительно ответил, что никогда, ни у одного пастушка в мире не было такого количества банок со сгущёнкой.

Вот так. У Петровой — шкафы, у Варвары — тряпки, у Макара — сгущёнка.

А у меня — машины.

Невесело размышляя и сопоставляя, возвращался я домой. Глядь — танцор Безубежденцев навстречу. Поздоровались.

— Небось, и здесь кому-то служишь?

— Служу, что поделаешь, — поморщился Безубежденцев, — Ох, и надоело! Я привык к славе, аплодисментам, к бурной реакции зала, а выступать перед столами, шкафами и тумбами, сам понимаешь… Шкаф, даже высоко поставленный, он шкаф и есть. В общем, я всё же предпочитаю служить царям, а не вещам.

— Вещам?

— Будто не знаешь! Здесь все служат вещам…

Так вот, в чём дело! В этом городе живут Вещи, и мы все у них в плену. Они заманивают разными хитрыми способами в свой город, подчиняют, превращают в своих рабов. Всех, кто клюнул на Золотую Удочку, или на что-нибудь подобное.

А мы ничего не замечаем. Нам кажется, что мы сами владеем вещами, а не они нами. Потом мы погибнем, а вещи переживут нас. А может, мы тоже превратимся из людей в банки с компотом или сгущёнкой, в шкафы, шубы или в жестянки на колёсах. Такие дела.

Суховодов сдержал слово: — машины мои были в полном порядке, обещанные шины и запчасти разложены на брезенте на самом видном месте. Машины при виде меня радостно загудели — мол, встречайте, хозяин пришёл, и у меня в душе всё перевернулось. Нет, не могу я их бросить. Пусть я всё понимаю, пусть в плену, в рабстве — не могу, и всё тут.

До полуночи я с ними возился и боролся с собой. Суховодов молча помогал мне менять шины, ремонтировать, подкручивать. О Дудке-Побудке — ни слова. Он знал, что я должен сам принять решение.

Наконец, я управился с делами, съел банку сливового компота и отыскал среди пропахших бензином тряпок наш рюкзак. Помоги нам в последний раз, Дудка-Побудка!

— Если тебе трудно, могу я, — предложил Суховодов.

— Нет, я сам.

Какой же красивый и сильный был её звук — будто это и не дудка вовсе, а военная труба или горн. Будто настоящий трубач играет на заре побудку.

— В дорогу! Поднимайся, человек, расправь плечи. Вспомни, что ты — человек! Пора в дорогу!

Дудка вспыхнула у меня в руке, рассыпалась на тысячу бенгальских огней, которые холодной звёздной пылью взметнулись в сказочное небо. Зато усталость мою как рукой сняло, и дурного настроения как ни бывало, и сна ни в одном глазу. Сердце застучало быстрей, загорелись щёки, словно в мороз, когда придёшь с катка. И мои чудесные машины, без которых я минуту назад прямо-таки жить не мог, действительно стали вдруг просто жестянками на колёсах для перевозки людей с места на место. Зачем они мне, да ещё в таком количестве? Прочь отсюда! В дорогу!

Машины загудели вслед на разные голоса — вначале жалобно, затем угрожающе и бросились в погоню. Загораживали дорогу, ласкались полированными боками, как большие кошки, урча и обжигая горячим бензиновым дыханием.

Суховодов протянул мне руку, и мы побежали.

Нырнули на узкую, загромождённую вещами улицу, где машинам не проехать, и они отстали. Мы не останавливались и не оглядывались, пока не выбежали из города на дорогу, где меня взял в плен вишнёвого цвета «Москвичок».

Мы пробыли в плену почти семнадцать лет.

На дороге уже стояла запыхавшаяся Варвара, опять в каком-то потрясном платье, и потрясным длинным шарфом перевязывала порезанную руку.

— Я разбила витрину, — сказала она, — Они не хотели меня отпускать. Что же это? Как же это?

Пока я приходил в себя (ходить отвык, не то что бегать), а Суховодов отвечал на варькины расспросы, появилась Петрова. С таким видом, будто просто ходила прогуляться по городу, а не удирала только что от своих шкафов и комодов. В руке — швабра — небось, ею отбивалась, а держит, словно сувенир прихватила на дорожку. И опять в утёсовской шляпе, чтоб овечьи патлы скрыть.

Кивнула нам небрежно:

— Ой, откуда это у тебя? — это она про варварин наряд.

— От верблюда, — с отвращением выдавила Варвара, — Хочешь, махнёмся?

Ещё бы Петровой не хотеть, когда её собственное платье походило на тряпку, которой она вытирала свои шкафы!

— Ну, если тебе так уж хочется, — сказала Петрова.

Девчонки мигом переоделись и повеселели. У женщин всегда так: сменила платье — сменила жизнь. Кажется, мама так говорила.

— Пора бы уж о пенсии подумать, а ты всё наряжаешься, — сказал я Петровой, — Глянь-ка на часы, бабуля!

А Петрова вдруг разозлилась.

— Ничего не хочу знать, надоело! На этих чёртовых куличках всюду капканы, куда ни ступи. Притащил, называется…

— Это я…Тебя…

Я уж совсем было собрался стать «ненастоящим мужчиной» и наверняка отвесил бы ей подзатыльник, если б не Макар.

— Быстрей!..Там…там Фома с Волком…Волк такой страшный. голодный. Он отвязался, но почему-то не убежал в Лес, а вокруг шастает и зубами щёлкает…Я хотел подойти, а они от меня. Фома и Волк. Вон туда побежали. А я ничего…Я ж ему телят хотел отдать…

Бедный Макар весь дрожал. Телята, которые увязались за ним из города Вещей, тоже дрожали, сбившись в кучу.

Я помчался за Фомой и вскоре догнал его. Откуда только силы брались? Фома сильно отощал, глаза блуждали, из ладони торчал золотой крючок с обрывком золотой лески. Видимо, проходя мимо города Вещей, попался на Золотую Удочку и висел на ней, пока мы спали в царстве Матушки Лени, тряслись у Страха и Тоски Зелёной, а затем тоже попали в плен к Вещам. Но потом наша Дудка-Побудка пробудила в нём чувство дороги, потому что все здесь тоже люди, хоть и сказочные, и ничто человеческое им не чуждо, даже самым отрицательным. Поэтому Фома сорвался с Золотой Удочки, поймал Волка и…

Волк действительно выглядел жутковато, как всегда, когда голоден. Вообще было непонятно, чем он питался в городе Вещей? Мяса там не было, а хозяин висел слишком высоко на своей Удочке…Но ведь были другие. Которые закатывали банки, перетаскивали по улицам мебель…

От этой мысли я весь похолодел.

— Стой, Фома, послушай!

Но Фома лишь припустил быстрее, бормоча:

— А зовут меня Фомой и живу я сам собой! Сам собой живу…

— Погоди! — я бежал рядом с ним, — Да не бойся, мы тебя бить не будем, хоть ты и гад…Ты погоди, послушай…Ну хочешь, давай вместе? И Волк будет общий, а? Пошли с нами.

— Давай дружить, — тоже на бегу бормотал Фома, — Будем с тобою, как рыба с водою — ты ко дну, а я на берег. То я к вам в гости, то вы меня к себе. Я для друга последний кусок не пожалею — съем!

— И Волк будет общий. Ведь тебе даже нечем его кормить, а мы…У нас стадо…

— Не отдам! — заорал Фома и ещё крепче вцепился в поводок, — Сам Тайну найду! Мой клад! Ни с кем не поделюсь. Сам собой живу я. Сам собой!

— Ну и живи, балда!я плюнул и отстал. Вообще-то можно было двинуть ему разок-другой и отобрать Волка. Как говорится, с волками жить…Но до того мне стало противно, что я не стал связываться. Вернулся и сказал, что не догнал Фому.

На плече у Петровой сидела какая-то странная птица. Похожа на павлина, но поменьше. Я не сразу сообразил, что это наш Ворон в павлиньих перьях, которые он, видимо, раздобыл в городе Вещей. Ворону было жарко, и он, вздыхая, повторял:

— Тяжко бр-ремя богатства!

А наутро к нам прибежал Волк, Который Всегда Смотрит в Лес. Прибежал сам, один, сытый и смирный, как овечка. Вилял хвостом и ласкался, поглядывая на телячье стадо.

Все радовались, а Макар вдруг заплакал. И у меня было нехорошее предчувствие. Только мы с Макаром промолчали, чтоб никого не расстраивать. Но когда на дороге нашли обглоданные кости и клочья одежды — поняли, кому они принадлежат. И жалели Фому. Хоть он и сам виноват, хоть и был эгоистом, индивидуалистом и гадом, но всё-таки так походил на человека!

Бедный Макар горько оплакивал брата, а Суховодов утешал его, что Фома не то, чтобы умер, а просто превратился в другого персонажа. В Эгоиста, Который Жил Сам Собой и Которого за Это Съел Собственный Волк. Люди сочинят про него разные пословицы и поговорки, которые будут передаваться из поколения в поколение, то есть никогда не умрут, а значит, и сам Фома будет жить на Куличках в новом качестве. То есть для каждого читателя или слушателя он будет всякий раз как бы оживать, жить эгоистом, а потом его за это будет съедать собственный Волк.

От такой перспективы Бедный Макар совсем расстроился и сказал, что чем вечно так жить, лучше вообще никогда не жить.

И мы с ним были полностью согласны.

ГЛАВА 7

В которой мы с Петровой начинаем задумываться над жизнью. Посёлок, где убивают время. Мы попадаем в какое-то дурацкое царство

Может, потому, что у нас теперь был Волк, Который Всегда Смотрит в Лес, — знай себе, иди за ним и размышляй, — а может, потому что мы с Петровой стали почти пожилыми, хоть внешне и не изменились, мы с ней начали задумываться над жизнью. Особенно по вечерам, когда привал, горит костёр и все спят, мы с ней могли часами шептаться.

Сорок пять лет! Если сложить все наши остановки, получится почти целая жизнь. Жизнь-ошибка. Лень, страх, жадность, эгоизм и всё такое — разве нас не учили дома и в школе, что это плохо? Почему люди ошибаются? Знают и ошибаются. Иногда по мелочам, иногда на всю жизнь.

Сорок пять лет! Вон, Пушкин погиб, когда ему и сорока не было, не говоря уже о Лермонтове…Конечно, знать бы Тайну, нас бы ни в какую ловушку не заманить! Мы бы давно…

Смешно получалось: — мы бы давно отыскали Тайну, если б её нашли.

Хорошо сказочным персонажам — не стареют, не умирают! Золушке всегда будет шестнадцать. И Макар, Суховодов, Варвара навсегда останутся молодыми. Даже Фома, хоть его и съел Волк.

Здесь времени просто девать некуда.

Мы даже набрели на такое место, где жители занимаются исключительно тем, что убивают время.

Это был небольшой посёлок на берегу Моря, очень похожий на южный курортный городок. Хоть наш Волк туда и не смотрел, мы решили ненадолго в него зайти, искупаться и купить сказочной рыбы.

Море на Куличках тоже никогда не меняется, оно как на картинке в «Сказке о рыбаке и рыбке», там, где «море слегка разыгралось» — белые барашки и всё такое.

Суховодов сказал, что лично для него плавание лишено всякого смысла, и пошёл справиться насчёт рыбы. Но оказалось, что молча и неподвижно сидящие на берегу жители, которых мы приняли за рыбаков, вовсе не рыбаки, а просто ждут у моря погоды.

Мы очень удивились и спросили, какой тут можно ждать погоды если Море на Куличках никогда не меняется, то есть ждать, в общем, нечего. На что они ответили, что ждут у моря погоды с одной-единственной целью — убить время. И пригласили нас ждать вместе.

Мы ответили, что никак не можем принять их предложение, потому что времени у нас и так в обрез, что мы спешим по очень важному делу и всё такое. А жители сказали, что в их посёлке столько времени, что его буквально девать некуда, поэтому его убивает, кто как может.

Вроде как в некоторых буржуинских странах уничтожают избытки товаров.

— Интересно, — сказала Варвара, — Вот бы поглядеть.

Я показал ей кулак. Но едва отвернулся, девчонок и след простыл. Пришлось нам их опять догонять. В общем, история учит только тому, что ничему не учит, — как сказал бы Ворон, если бы тоже не улетел за ними.

Хотя посёлок нам вначале понравился — не то что мрачный подземный город Страха и Тоски Зелёной или Сонное Царство Матушки Лени. Как здесь было весело, шумно, забавно! Будто в огромном парке отдыха со множеством игр и аттракционов, где каждому найдётся по душе какое-либо развлечение. Повсюду — яркие сказочные плакаты:

НЕ ЖАЛЕЙТЕ ВРЕМЕНИ!

УБИВАЙТЕ ВРЕМЯ!

Плакаты изображали часы без стрелок.

Кто толок воду в ступе, кто носил её в решете, кто искал иголку в стоге сена… И всё это выглядело настолько безобидно, что мы приняли любезное предложение градоначальника быть его личными гостями. Правда, идти с ним за семь вёрст хлебать киселя мы наотрез отказались, потому что с некоторых пор возненавидели кисель, но согласились попробовать «супа из разговоров».

Вот как это выглядело. Нас усадили за стол, подошёл официант и спросил, какой суп из разговоров мы желаем заказать. Обнаружилось, что мы с Суховодовым любим щи, Макар — рассольник, Варька — молочную лапшу, а Петрова поредпочитает грибной. Официант сказал, что не сможет выполнить все заказы одновременно, а Петрова сказала, что пусть тогда начнёт с грибного.

Официант куда-то убежал и вернулся с поваром. Повар сказал, что для того, чтобы сварить хороший грибной суп из разговоров, надо сначала поговорить о том, где взять полкило крепких белых грибов, две головки лука, сто граммов масла, соли, перца, лаврового листа и сметаны. А потом поговорить о том, стоит ли мыть грибы, и что будет, если на дне кастрюли окажется песок. И о том, стоит ли варить грибы целиком, или же только шляпки, а ножки отдельно поджарить с луком, и о том, на каком масле лучше жарить — на сливочном или растительном, и при какой температуре. И нужно ли класть в суп морковь, и в какой момент солить. А в заключение можно обсудить, с чем вкусней грибной суп — со сметаной или майонезом, и в каком виде его подавать к столу — очень горячим или тёплым, с зеленью или без.

После этого повар сказал, что теперь Петрова может нам сама рассказать, вкусным ли получился её грибной суп из разговоров. И спросил, какой будет наш следующий заказ. Мы поблагодарили и вежливо отказались.

Да, это было ещё похуже сливового компота и сгущёнки! И называлось кафе подходяще: «Не солоно хлебавши».

А когда оказалось, что за этим супом мы убили здесь несколько месяцев, посёлок нам окончательно разонравился, и мы поспешили уйти. Тем более, что заметили, как в этой весёлой толпе каждые пять минут кто — либо бесследно исчезает. А другие этого даже не замечают. Веселятся, как ни в чём не бывло, продолжая убивать время.

Это оно убивало их, вот в чём дело! Время. Мстило за то, что они пытались убить ЕГО. Ему-то что — разве можно убить Время? Можно убить только своё собственное время, то есть себя самого.

Всё правильно. Ведь после них никакого следа не останется, потому что они бесполезны. Вот Бедный Макар, к примеру, пастух, Суховодов — друзей спасает, делится своей удачей, Варвара, хоть и суёт везде нос — тоже, вроде бы, «двигатель прогресса» — всё ей интересно. И мы с Петровой, если выберемся, будем для чего-то нужны — я буду авиаконструктором, а Петрова, глядишь, и придумает средство от старости… А эти могут сколько угодно бесследно исчезать — всё равно никто не заметит. Потому что их будто и вовсе не было.

Пытались мы открыть им глаза, но горожане заткнули уши и разбежались. А Ворон посоветовал не убивать на них время:

— Глухой тот, кто не хочет слушать! Слепой тот, кто не хочет видеть!

В общем, теперь мы редко останавливались, и ничего не случалось. Даже с Макаром. Дело в том, что Макар нашёл замечательный способ избавиться от мелких неприятностей, — всегда держаться рядом с Суховодовым. Если, например, на пути Макара возникал камень, чтоб Макар об него споткнулся, то при виде Суховодова этот камень быстренько сам собой убирался с дороги. Комары и мухи улетали, скорпионы и змеи уползали, даже лужи подсыхали при виде Суховодова, а Макару только того и надо. И Суховодов повеселел, уже не жаловался на зависть и одиночество.

И вот это было как раз в день, когда нам с Петровой исполнилось по сорок пять сказочных лет), Волк привёл нас к высокой каменной стене с дозорными башнями и бойницами.

На воротах метровыми буквами было начертано:

ВХОДА НЕТ!

НЕ ВЛЕЗАЙ, — УБЬЁМ!

— Лес! Там наверняка Лес! — запрыгала Петрова, — Пришли, ура!

На этот раз возразить ей было нечего: — Волк лёг на брюхо и уставился прямо на ворота.

Значит, нам туда.

Макар с Варварой тоже стали прыгать, а мы с Суховодовым медлили.

Эти неприступные стены, пушки, грозные надписи…

На стук из башни выглянул Стражник и спросил, что нам надо. Мы сказали, что нам надо войти в ворота.

— Вы что, дураки?

— Сам дурак! — огрызнулся Суховодов, который совершенно не выносил грубости.

Однако Стражник, в свою очередь, нисколько не обиделся, а сказал, что он-то, разумеется, дурак, иначе его не взяли бы в стражники. Что в их царстве называться дураком очень даже почётно, что это — единственное место на Куличках, где дураки едят пироги, а умные — объедки, потому сюда дураки и стремятся со всех Куличек. Но сейчас граница на замке и даже дуракам вход воспрещён. Потому что слишком много их развелось.

— Мы не дураки, — сказал я.

— Вот как? А дважды два сколько будет?

— Четыре, — сказал я.

— А сколько пятниц на неделе?

— Одна, — сказала Петрова.

— А какого цвета облака?

— Белого, — сказала Варвара.

— А сажа?

— Чёрного, — сказал Бедный Макар.

— Верно, не дураки. Тогда, значит, шпионы, — Стражник сунул в карман пирог, который всё время жевал, и навёл на нас пушку.

— Ну-ка от ворот поворот, а то ка-ак выстрелю!

На башне появился ещё один Стражник. Первый отдал ему честь.

— Вот, ваше блюстительство, шпионы.

— Эти? — другой тоже жевал пирог, — Прритворяются дураками?

— Никак нет.

— Какие же это шпионы? Шпионы всегда притворяются дураками.

— Вот именно, — сказал я, — Вот вы, как умный че…

— Тс-с! Сам ты умный! Кха! Кха! — Главный Стражник подавился пирогом. Закатив глаза, хватал ртом воздух, — Белое — чёрное, чёрное — белое. Дважды два — пять, на неделе — семь пятниц. Кхе! Кхе!

Мы переглянулись.

— Очень любопытная точка зрения, — сказала Варвара, — А почему вы так думаете?

— Я не думаю, я знаю, — сказал Главный, снова принимаясь за пирог, — Настоящие дураки не думают, а знают.

— Может, не пойдём туда? — засомневался Суховодов, — Какое-то дурацкое царство!

— Но туда смотрит Волк… Эй, послушайте, у нас важное дело!

— Изложите ваше дело в письменном виде, опустите в Долгий Ящик, что висит у входа, и ждите себе.

— Долго ждать-то?

— Это уж пока нам не надоест дурака валять. Одного поваляем, потом другого — куда торопиться. Их вон сколько, дураков-то!

И оба Стражника скрылись, давая понять, что разговор окончен.

Устроили мы совещание. Думали-думали, так ничего и не придумали.

— Кар-р! Утр-ро вечер-ра мудреннее!

Послушались мы и легли спать. А встали наутро — Макара нет. Пропал. Видно, опять приключилась с ним беда, спасать надо.

Но от чего спасать и где спасать?

Петрова ворчала, что вот, с этим Макаром вечные неприятности, что это я его потащил Тайну искать, и воообще, если б не я, она бы эту Тайну давно разыскала и загорала бы сейчас на черноморском пляже нашей турбазы.

Варвара отправилась на разведку, и уж не знаю, каким образом, но ей удалось выяснить, что Бедного Макара схватили стражники, избили и куда-то уволокли.

Суховодов закричал, что сейчас он этим стражникам покажет. Пусть хоть из пушек по нему стреляют — он их нисколечки не боится, потому что с ним ничего никогда не случается. Вот захватит их пушку и ка-ак пальнёт!..

Но тут на башне появился Стражник и очень вежливо сообщил, что её Сверхсовершенство царица Правда приглашает нас к себе во дворец.

Нас посадили в роскошную карету. Петрова с Варварой едва не подрались за место у окна, но увидеть ничего не удалось, потому что, как только карета тронулась, сопровождающий нас Стражник стал пускать нам из пульвелизатора пыль в глаза. Мы даже друг друга не могли разглядеть, не то что местные пейзажи. Стражник объявил, что это у них в царстве такой обычай — самым почётным гостям пыль в глаза пускать.

Ого, почётные гости!

Потом Стражник велел нам взяться за руки и повёл куда-то, как слепых, потому что запорошённые пылью глаза не открывались. И когда, наконец, их удалось разлепить, первое, что мы увидели — это нечто распухшее, перевязанное, всё в синяках и ссадинах, но очень счастливое. Оно кинулось нас обнимать, и мы поняли, что это наш Бедный Макар.

Оказалось, Макар думал-думал, как нам проникнуть в царство, и не придумал ничего лучшего, как разбудить ночью стражников и заявить, что он действительно шпион. Макар не сомневался — ему поверят. Ведь он такой невезучий! Так и получилось. Макара сразу схватили, избили до полусмерти и стали допрашивать, каково его шпионское задание да кто его послал. Макар с честью вынес все истязания, — к чему он только ни привык за свою несчастную жизнь! И заявил, что расскажет всю правду лишь самой царице Правде.

— Неужели ты её видел? — в восторге спросила Варвара.

— Как тебя. Ох, и красавица! И добрая. Я ей всё рассказал. И про нас, и про Тайну, и что шпионом назвался, чтоб к ней попасть. Она сразу приказала всех доставить во дворец.

— Не нравится мне всё это, — сказал Суховодов.

— А тебе вечно что-то не нравится, вечно ты недоволен, — сказала Петрова, — Просто тебе завидно, что на этот раз Макар нас выручил, а не ты. Что он такой герой, собой пожертвовал.

И звонко чмокнула Макара в распухшую щёку. Варвара — в другую. А Суховодов вздохнул и пожал Макару руку. И я пожал. Даже Ворон восхищённо прокаркал:

— Др-рузья познаются в беде!

Мы находились в коридоре, по бокам которого было много дверей, а в конце одна, большая, на которой было золотом выгравировано:

ЕЁ СВЕРХСОВЕРШЕНСТВО ЦАРИЦА ПРАВДА

А ниже — табличка:

НЕ ВХОДИТЬ! ИДЁТ РАЗГОВОР В ПОЛЬЗУ БЕДНЫХ!

Стражник сказал, что «разговор в пользу бедных» царица проводит со своими министрами ежедневно и отложить его не может. Но как только он закончится, она нас сразу примет.

Мы сказали, что не можем долго ждать, что близится время кормить Волка, и если не дать ему сырого мяса, Волк может слопать кого-либо из находящихся в коридоре.

Стражник ответил, что во дворце сырого мяса не достать, что здесь едят только пироги с мясом, а поскольку пироги Волк не ест, то он, Стражник, больше ничем нам полезен быть нее может.

И побыстрей скрылся за одной из дверей. Щёлкнул изнутри замок.

Ждали мы час, другой. Волк встрепенулся, поднял морду. Глаза его нехорошо заблестели зелёным.

Петрова захныкала. Макар стал её утешать, сказав, что вначале Волк, разумеется, съест его, Макара, а пока успеет снова проголодаться, Разговор в Пользу Бедных, глядишь, и закончится. Я сказал, чтоб он не молол чепуххи, и велел Варваре как-нибудь разнюхать, можно ли выбраться из дворца за мясом.

Варвара сказала, что не знает, какая дверь ведёт во двор. А Суховодов шепнул, что знает — третья слева. Что когда глаза у нас были запорошены пылью, с его глазами всё было в порядке, и он прекрасно запомнил, каким путём нас вели.

Варвара вскоре вернулась со двора и сообщила, что познакомилась с Сердитым, то есть с недовольным порядками в здешнем царстве. На Сердитых здесь в наказание возят воду. Так вот, этот Сердитый только что привёз во дворец воду и согласился тайком вывезти за мясом кого-либо из нас в пустой бочке за пределы дворца, а затем привезти обратно. Что он будет ждать под окнами и чтоб этот «кто-то» влез на подоконник и прыгнул оттуда прямо в бочку.

Суховодов сказал, что это может сделать только он, но я возразил, что он нужнее здесь — пусть охраняет всех от Волка. А за мясом пойду я.

И полез на подоконник.

Сердитый внизу увидел меня, помахал рукой. Было довольно высоко, а отверстие у бочки сами знаете какое. Все смотрели на меня.

— Кар-р! Назвался гр-руздем — полезай в кузов! — поддразнивал Ворон.

— Алик? — Он прыгнет! — уверенно сказала кому-то Петрова.

— Алики в валенках, — сказал я и прыгнул. Мне после её слов почему-то стало совсем не страшно. Попасть-то я в бочку попал, но она почему-то вместе со мной опрокинулась с телеги и даже сшибла с ног Сердитого.

Этого, к счастью, никто не видел.

–

— Сногсшибательно! Сногсшибательно! — злорадствовал Ворон, кружась над нами. Я на лету поймал его и сунул за пазуху, чтоб помалкивал. Сердитый побыстрей вкатил бочку снова на телегу, закрыл крышкой, и мы покатили.

— Как тебя зовут?

— Олег Качалкин.

— Правда, что ты не дурак?

— Во всяком случае, дважды два — четыре, — сказал я. — Это уж точно.

— Ого! Что ж ты, и пирогов не ешь?

— Дались мне ваши пироги!

— А я бы съел. Только уже не дают.

— Почему? Или ты тоже считаешь, что дважды два — четыре?

Это мне до фонаря, хоть семнадцать в минус тридцатьтретьей степени. Мне не нравится, что у них на неделе семь пятниц. Сплошь пятницы и ни одного выходного. Вкалываешь, вкалываешь… Вот я и рассердился. Сказал, что я им не дурак по семи пятниц на неделе пахать. Хоть бы шесть сделали…

— Ну и что?

— Что-что… Пирогов лишили, раз не дурак. Да ещё вот заставили воду возить.

— А ты кем работал?

— Пирожником. Пироги пёк. В нашем царстве почти все пирожниками работают. А вообще-то я по профессии — сапожник.

— Слушай, почему у вас всё шиворот — навыворот?

— А ты разве не знаешь? Это же царство Непроходимой Глупости. Не пойму, что вас-то сюда принесло, раз вы не дураки?

Я сказал, что нам надо в Лес.

— А-аа, ну тогда другое дело. Я тоже слыхал, что путь к Лесу лежит через наше царство. Но… Царство Глупости недаром называют Непроходимым. Вам отсюда не выбраться!

Я вытащил из бочки пробку, глянул в отверстие. Жилых домов нет — учреждения да пекарни. Здания, витрины, заборы, стволы деревьев — всё выкрашено в чёрный цвет. Наверное, чтоб не так бросались в глаза грязь и тёмные стены, закопчённые дымом пекарен.

— До чего мрачный чёрный город! — вырвалось у меня.

— Кар-р! Ешь пир-рог с гр-рибами, а язык дер-ржи за зубами!

Сердитый вздрогнул и огляделся.

Я сказал, чтоб он не пугался, что это всего-навсего наш говорящий Ворон, Который Всегда Прав. Сердитый ответил, что Ворон и на этот раз прав — здесь язык надо держать за зубами.

— И запомни: наш город — белый. Чёрное — это белое, а белое — это чёрное. Это каждый дурак знает. А то гляди, попадёшь в Сердитые!

Поехали мы дальше. Сердитый пояснял:

— Это — здание научно-просветительского общества «Не знаю и знать не хочу». А это — Виловодная площадь. Здесь вилами по воде пишут дуракам разные царицыны обещания. Видишь фонтан со статуей царицы? В одной руке у неё — Пирог Изобилия, а в другой — Чаша Вечного Терпения. Из чаши в бассейн льётся вода, вот по этой воде и пишут вилами. А здесь — Столовая.

ДУРАКИ ЕДЯТ ПИРОГИ!

— висело над Столовой.

— А умные — объедки? — спросил я.

— Скажешь тоже — «умные»! Ну какой дурак признается, что он умный?

ПОЛЕЗНЕЙ, ЧЕМ С РЫБОЙ,

ВКУСНЕЕ, ЧЕМ С МЯСОМ,

ПИРОГИ С НЕРЫБОНЕМЯСОМ!

— Что такое «нерыбонемясо»?

— Начинка такая. Настоящее мясо и рыбу приберегают для Круглых дураков, то есть элиты, а всем остальным пекут пироги с нерыбонемясом.

— Интересно попробовать.

— Вылези да попробуй.

— А мне дадут?

— Дадут, если докажешь, что дурак. Чего смеёшься — это проще простого. Надо только запомнить, что белое — это чёрное, а чёрное — белое, что дважды два — пять, что на неделе — семь пятниц, а наша царица — самая прекрасная и правдивая женщина в мире. Запомнил? Ну, иди.

И я пошёл. Уж очень хотелось узнать, что это за «нерыбонемясо».

Столовая как столовая. За столиками сидели дураки и жевали пироги. Я подошёл к окошечку, у которого стоял Повар в чёрном халате и колпаке.

— У меня два уха, у тебя два уха — сколько у нас с тобой ушей? — спросил Повар.

— Пять ответил я, как и велел Сердитый.

— А какого цвета твоя птица?

— Белого, — я надул щёки, чтобы не смеяться.

Но Повар, к счастью, не стал больше ни о чём спрашивать и сунул мне пирог. Я откусил. Начинка была так себе, безвкусная. Настоящее «нерыбонемясо».

— Вр-раки! Я Чёр-рный Вор-рон!

Дураки за столиками перестали жевать и уставились на нас. Я цыкнул на Ворона — куда там!

— Я Чёр-рный Вор-рон!

— Вы только послушайте, что городит эта Белая Ворона!

— Я Чёр-рный Вор-рон! Чёр-рный Вор-рон, Котор-рый Всегда Пр-рав!

— Ну, на этот раз ты, ворона, ошибаешься. Эй, дураки, какого цвета эта птица?

— Бе-ло-го! — хором отчеканили Дураки.

— Может, найдётся хоть один Дурак, который думает иначе?

— Бе-ло-го!

Ворон потерянно озирался, тяжело дышал. Мне было его очень жаль, но я испугался всяких неприятностей и промолчал. Я всегда недолюбливал Ворона, но сейчас, когда встретился с его потерянным взглядом, почувствовал себя самым последним гадом.

Поняв, что от хозяина ждать поддержки нечего, Ворон слетел с моего плеча и заметался по столовой, хрипло выкрикивая:

— Чёр-рный Вор-рон всегда пр-рав!.. Чёр-рный Вор-рон!

Толпа свистела и улюлюкала. Некоторые подпрыгивали, стараясь его поймать.

— Держи её! Хватай Белую Ворону! Ха-ха-ха!

— Как вам не стыдно, прекратите! Дураки!

Хоть для них это слово и означало комплимент, Дураки испуганно от меня шарахнулись и разом замолчали. Ворон сидел в углу, нахохлившись и распластав крылья. Я поднял его, погладил и сунул за пазуху. Его сердце у меня под рукой стучало быстро-быстро. Ещё никогда в жизни мне не было так скверно и стыдно, даже когда попался со шпаргалкой на сочинении.

Я зашвырнул подальше свой пирог.

— Что, не понравилось? — спросил Сердитый.

— Сыт по горло. Где бы нам достать настоящего мяса?

— Слушай, а баранина тебя устроит?

— Баранина? Ещё бы!

— Тогда немедленно в суд.

— Зачем в суд?

— Потом поймёшь.

Над зданием суда висело:

ДУРАКАМ ЗАКОН НЕ ПИСАН!

В приёмной сидело четверо посетителей. У каждого в руках ворочалось и блеяло что-то, завёрнутое в бумагу.

— Это у них барашки в бумажке, — шепнул Сердитый, — Судья с тобой даже разговаривать не станет, ели ему не подсунуть такого барашка.

— Почему?

— Эх ты, это же любой дурак знает! Подсунуть барашка в бумажке на языке Куличек означает «дать взятку». Вот здесь и собрались Круглые Дураки, у которых водятся свои бараны.

— Будто мне кто-либо отдаст барана!

— Ясное дело, не отдаст. Но ведь ты, вроде бы, не дурак. Вот и подумай. А я пока за водой съезжу.

Я сел на скамью, будто тоже занял очередь к Судье, и стал думать. В самом деле, неужели я, пионер Олег Качалкин, член клуба авиамоделистов, не смогу перехитрить четырёх Круглых Дураков? Думай, Качалкин, соображай!

И я придумал.

Встал и громко спросил:

— А где же пятый баран?

— Какой-такой пятый?

— Так ведь справа от меня на скамье сидят двое, слева от меня на скамье сидят двое, а дважды два, как известно…

— Пять! — хором сказали Дураки.

— Значит, Дураков у нас пять, а баранов четыре. Раз, два, три, четыре. Все принесли по барашку?

— Все!

— Так где же пятый баран?

— Ну, лично у меня барашек имеется, — сказал Первый Дурак.

— И у меня, — сказал Второй.

— И у нас, — сказали Третий с Четвёртым.

— Правильно, баранов четыре. Раз, два, три, четыре. А Дураков — справа двое, слева двое, а дважды два, как известно…

— Пять!

— Так где же пятый баран?

Дураки растерянно молчали.

— Или, может, дважды два — не пять?

— Пять! Пять! — испуганно замахали руками Дураки.

— Так где же, в таком разе, пятый баран?

— В самом деле, — сказал Первый Дурак, заглядывая под лавку, — Где он?

Остальные Дураки тоже полезли под лавки.

— Зря ищете, — сказал я сурово, — Любому Дураку ясно, что пятого барана здесь нет. Так что вам или придётся срочно его принести, или я доложу Судье, что, по вашему мнению, дважды два — не пять.

Дураки закричали, что не надо докладывать, что они сейчас принесут пятого барана, и стали спорить, кому идти. Я предложил посчитаться. Дураки стали в круг и начали свою дурацкую считалочку:

Ты — Дурак и я — Дурак,

Не придумаем никак,

Что нам делать, как нам быть,

И кому из нас водить?

Выпало принести пятого барана Первому Дураку.

— Как же я пойду, ох! Очередь-то у меня первая, ох! Не поспею.

— Пиши домой записку, — сказал я, Так и быть, я сбегаю.

— А с меня чего?

— Да ничего. Просто любезность с моей строны.

— Ну, ты и Дурак!

Как там ребята справляются с Волком? Торопись, Качалкин!

На записке был адрес: Улица «Крайняя глупость», 83-я хата с краю.

Я спросил прохожего, как пройти на эту улицу.

— Так она с краю. Иди в любую сторону — дойдёшь до «Крайней глупости».

Что-то Дураки опять напутали…Но я действительно попал на какую-то странную улицу. Длиннющая, насколько хватает взгляда, тянется и вправо и влево. Глухие заборы, на домах — никаких номеров. На колодце висит объявление:

НЕ ПЛЮЙ В КОЛОДЕЦ!

Из какого-то дома вышел Дурак с вёдрами, набрал воды, огляделся и плюнул в колодец. Ну и ну! Я к нему:

— Где здесь 83 хата?

— Моя хата с краю, ничего не знаю, — попятился он.

— Мне и надо с краю. А номер какой?

Но Дурак уже нырнул в калитку.

Я пошёл дальше. Опять табличка:

НЕ РОЙ ДРУГОМУ ЯМУ — САМ В НЕЁ ПОПАДЁШЬ!

А неподалёку — свежевырытая яма, лопата валяется. В яме Дурак плачет — видно, рыл и сам попал. Я его вытащил и спросил насчёт 83-й хаты. А Дурак даже спасибо не сказал. Тоже убежал в свою калитку, крикнул оттуда:

— Моя хата с краю — ничего не знаю!

На следующей калитке было написано:

ЗДЕСЬ ЗИМОЙ СНЕГУ НЕ ВЫПРОСИШЬ!

Я постучался. Стучаться пришлось долго. Наконец, в калитке приоткрылась щель, оттуда выскочила дощечка:

— ?

И карандашик привязан.

Я написал, что не нужно мне никакого снегу, а нужна 83-я хата. В ответ выскочило:

«Моя хата с краю, ничего не знаю!»

И добавлено на всякий случай:

«Снега нет!»

83-я с краю… Где ж мне её найти, с какого краю искать?

Вот устроились — у всех с краю! Ответить им трудно…Или вправду здесь никто ничего не знает — чего возьмёшь с Дураков?

А там, во дворце, ребята наедине с голодным Волком… Что же делать?

Я побежал вдоль улицы искать край. Тянулись стеной глухие заборы, колодцы, куда нельзя плевать, вырытые другим ямы…И тут я понял — у этой улицы никогда не будет ни конца, ни края, потому что она кольцом опоясывает царство и замыкается, подобно наручнику. Вот и получается, что все дома — с краю.

Все в стороне. Никто ничего не хочет знать. Царство Непроходимой Глупости. А меня наши ждут.

Был бы я Петровой, я бы, конечно, заревел. Лучше бы вместо меня пошёл Суховодов — он бы наверняка что-либо придумал. Только не останавливаться, на Куличках нельзя останавливаться! Хоть бы одна хата «не с краю»! Откуда-то ведь должен вестись отсчёт…

И всё-таки я её нашёл, маленькую хатку, которая не сумела втиснуться в общую улицу и была расположена чуть отступя, как бы в переулке.

На стук мне открыла девчонка, впустила в хату, выслушала, посочувствовала, а потом откинула платок и отвела прямо к 83-й хате с краю. Так её и звали: «Дурочка из переулочка». Хорошая девчонка, хоть и Дурочка. Если б не она — пропал!

Я мчался со всех ног, под мышкой у меня ворочался великолепный толстый бапашек в бумажке. Я очень беспокоился, что Сердитый меня не станет дожидаться, но он терпеливо ждал в условленном месте.

Наверное, в любой стране, даже самой дурацкой и несправедливой, встречаются хорошие люди!

Стоящая на телеге бочка была наполовину заполнена водой. Когда я в неё забрался, вода поднялась мне по грудь. Барашка я положил на плечи, как воротник, а Ворона вытащил из-за пазухи и посадил на барашка, чтоб не захлёстывала вода.

Ворон сидел нахохлившись и молчал.

Я мучился морально и физически. Морально из-за Ворона и потому что очень беспокоился, как там ребята, а физически — потому что вода была мокрая и холодная, а барашек на моей шее — вертлявый и тяжеленный.

Вот когда я по-настоящему завидовал Суховодову!

ГЛАВА 8

В которой мы отпускаем на волю Ворона, но не отступаем от своих принципов

Волк выл на весь дворец, а я сразу успокоился — значит, голодный, пока никого не сожрал. От его воя Стражники, виджимо, разбежались кто куда, и я свободно проник во дворец. Вверх по лесьнице, по коридору, побыстрей отпер дверь, за которой слышался вой, и…

Петрова, Макар и Варвара, совсем белые от страха, стояли на подоконнике, готовые в любую минуту прыгнуть вниз, во двор, а Суховодов самоотверженно отражал атаки разъярённого Волка, который бросался на Суховодова, тут же с визгом отскакивая, будто его током било, но от суховодовской неприкосновенности ещё больше свирепел.

Как же я был прав, что оставил Суховодова здесь!

Я швырнул Волку несчастного барашка, которого тот тут же проглотил вместе с бумажкой. Брюхо у Волка раздулось, глаза погасли. Он зевнул, лёг на толстое своё брюхо, положил голову на лапы и грустно уставился в Лес.

Петрова свалилась с подоконника мне в руки и заревела в голос.

— Что тут бы-ы-ыло! Ты нарочно так долго шлялся, чтоб он меня сожра-ал! У, тварь!

Петрова пнула Волка ногой в бок. Тот даже не шевельнулся.

Понемного все успокоились, и я стал рассказывать про царство Непроходимой Глупости, про чёрный город, про то, какие в нём дурацкие порядки. Как Дураки обманывают друг друга и самих себя, про пироги с нерыбонемясом, про посёлок «Крайняя глупость», где у всех хата с краю…

— А что с Вороном, — вдруг спросила Петрова, — Почему он такой грустный? И молчит…Ну, пожалуйста, скажи что — нибудь.

— Я — Белая Ворона, — едва слышно произнёс Ворон.

— Что? Какая ещё Ворона?

— Белая. Всегда непр-рава. Белая Ворона всегда неппр-рава.

— Алик, что с ним? Он болен. Что ты с ним сделал?

Конечно, можно было бы соврать, но, как говорит папа, надо иметь мужество. Пришлось рассказать правду.

— Эх ты! — только и сказал Петрова. Остальные молча смотрели на меня, а я бы охотно провалился сквозь землю, если бы знал, как.

— Ты был прав, — вытирая слёзы, уговаривала Петрова Ворона, — Ты конечно же Чёрный Ворон, ты всегда прав. А они — Дураки. Ну скажи что-нибудь правильное, умное…

— Невер мор! — каркнул Ворон.

— Это он по — английски, — перевёл я хмуро, — Что означает «никогда».

— Что «никогда»?

Этого Ворон не стал объяснять. Только вяло, без выражения повторял:

— Невер мор. Невер мор. Белая Ворона.

Видимо, бедняга сошёл с ума. Немудрено, конечно, когда ты всю жизнь был Чёрным Вороном, Который Всегда Прав, а тут весь мир твердит, что ты — Белая Ворона, что ты вовсе не права, что ты — вовсе не ты, и даже твой хозяин от тебя отрекается. Ох, до чего было тошно!

— Невер мор. Я — Белая Ворона.

— Хочу Белую Ворону! Хочу в свой зверинец!

Это кричал толстопузый мальчишка, который вбежал в коридор, волоча за собой на верёвке такую же пузатую бутылку с себя размером.

— Сам ты Белая Ворона! Это наша птица, она больна. Отвали!

— Хочу-у! Дайте! Я Федот!

— Федот, да не тот. Отвали, тебе говорят.

Я пнул его совсем легонечко, а Федот так завизжал, что на люстре зазвенели подвески, а Волк ощетинился и оскалил зубы.

Мальчишка визжал, вопил, топал ногами, и его вой оказался посильнее волчьего. Дверь, за которой шёл Разговор в Пользу Бедных, распахнулась, из неё посыпались Круглые Дураки, и к мальчишке… А тот залез в свою пузатую бытылку и оттуда продолжал вопить. Из восклицаний да причитаний я понял, что Федот — царицын сын и что Ворона у нас всё равно отберут.

— Я Белая Вор-рона! Невер Мор.

Я взял Ворона на руки и шепнул.

— Лети-ка назад к Чьёйтовой Бабушке. Она тебе скажет, кто ты н самом деле. Ведь она всезнающая!

Ворону моё предложение понравилось. Он оживился, каркнул, забил крыльями и выпорхнул в окно. Федот взвыл пуще прежнего. Стражники бросились к нам. И вдруг откуда-то сверху послышалось грозное:

— Замрите, Дураки! Пусть гости из мира Людей войдут.

Мы с Петровой вошли в зал заседаний.

Раскрасавица-царица сидела на троне. Длинное чёрное платье, золотая корона на золотых локонах, лицо даже на настоящее непохоже, до того красивое. Говорила царица как-то странно, одними губами. Она сказала, что рада приветствовать в своём царстве гостей из Мира Людей. Что она нас, так и быть, пропустит к Лесу. Но мы, со своей стороны, должны ей обещать, что, когда вернёмся, расскажем людям, какое у неё замечательное и правдивое царство.

Тут меня и прорвало. Так приятно было после истории с Вороном отвести душу, что я, не обращая внимания на предостерегающие гримасы Петровой, заявил, что в Непроходимой Глупости ничего замечательного нет. И вообще — что это за страна, где дважды два — пять, где на неделе — одни рабочие пятгицы и нет права на отдых, где дураки едят пироги, а умные — объедки, где у всех хата с краю и даже Чёрному Ворону врут, будто он — Белая Ворона, и всё такое.

Говорил я, говорил, а у царицы на лице по-прежнему ничего не изменилось. Ни удивления, ни возмущения, ни гнева… Будто я не с самой царицей общаюсь, а с её портретом.

Мне стало не по себе, и я замолчал.

— Кто ему позволил выйти из дворца? Господин Держатель Ухо Востро!

Из-под трона выполз господин с огромным торчащим ухом, похожим на лопух.

— Не могу знать, Ваше Сверхсовершенство! Расследую и доложу. Виноват, Ваше Сверхсовершенство! Вы сегодня прекрасны, как никогда, Ваше Сверхсовершенство!

— Ладно, ладно, — голос у царицы смягчился, — А ты, Качалкин? Ты тоже находишь, что я — раскрасавица?

— Нахожу, — сказал я, — Вы даже красивее Стакашкиной из шестого «А». Но всё равно внешность не главное.

А Петрова как-то странно на меня взглянула, хмыкнула, но промолчала.

— Так как мы поступим с этими Умниками? — спросила царица Держателя Уха Востро.

— Предлагаю вправить мозги, Ваше Сверхсовершенство!

— Не годится. Что тогда про нас подумают в мире Людей? Нет, раз уж они так хорошо изучили наше царство, то…пусть признают и наши принципы!

— Сверхглупо, Ваше Сверхсовершенство! — восхитился Держатель Уха Востро.

— Что признать? — спросил я, — Что дважды два — пять?

— Что дважды два — пять, что на неделе — семь пятниц и ни одного выходного, что чёрное — это белое, а белое — чёрное, что порядок, при котором Дураки едят пироги, а умные — объедки — и есть подлинная демократия…

— И что наша царица — раскрасавица, — закончил Лопоухий.

— Тем более, что с последним утверждением вы уже согласились, — улыбнулась голосом царица, — Подумайте. Мы с господином Держателем Уха Востро даже выйдем покурить, чтобы не мешать вам думать.

Мы остались в зале одни.

— Ну, Петрова?

— Слушай, может, признаем их дурацкие принципы, и дело с концом?

— И у тебя повернётся язык подтвердить, что дважды два — пять? Что ты восхищаешься порядками в стране, где нет права на отдых?

— Ой, не знаю. Но зато… Зато мы отыщем Тайну и спасём нашу страну.

— Значит, ври, предавай свои убеждения, лишь бы добиться своего? А ещё пионерка!

— Так я разве для себя? — закричала Петрова, — Мы же для всех её ищем! Для человечества!

Неужели права Петрова? Нет, не права! Я вспомнил Ворона, какую-то там птицу надоедливую, и как мне было скверно. А ведь я его тоже предал «для дела»!

— Нет, Петрова, — сказал я, — Тайна. С ней мы даже фашистов победили. Это что-то такое…Разве можно, чтобы такое — и враньё? Чтобы такое — и подлость?

— Ладно, решай сам. Я — как ты, — сказала Петрова.

Так она всегда говорила, когда мне удавалось её в чём-то убедить.

— Ну что ж, с вами всё ясно, — по-прежнему улыбаясь прекрасным лицом, но ледяным голосом сказала царица, когда мы ей сообщили наше решение, — Пусть войдут остальные.

Вошли Суховодов, Макар и Варвара.

— Ваши спутники отказались признать замечательные принципы нашего демократического царства, — объявила им царица. — Поэтому мы вынуждены их задержать. Их задержим, а вас пропуситим. Вот такие пироги. Идите себе спокойненько к Лесу, и желаю вам найти то, чего вы ищете.

Все трое молча смотрели на нас с Петровой.

— Так надо, ребята, — сказал я, — Мы иначе не могли. Не обижайтесь, ладно? Идите к Лесу одни. Забирайте Вылка и идите.

— А как же вы?

— А они пусть подумают, — сказала царица, — У них ещё двенадцать лет в запасе.

— Додумаются, что персонажами станут, — захихикал Лопоухий, — Вечными мыслителями. Шибко умные, видишь ли. Они будут думать, а вы эту, как её… Тайну меж собой делить.

Хоть мне и было невесело, но я расхохотался. Что он понимает в Тайне? Небось, представляет её в виде огромного пирога. Или слитка золота. Или мешка с деньгами.

— Я, конечно, очень хотел бы найти Тайну, — сказал Бедный Макар, — Найти и узнать — почему мне всегда не везёт? Почему я такой несчастный, что все шишки на меня валятся? Но без вас, Олег и Петрова, я никуда не пойду. Потому что, пока мы были все вместе, я понял — нет ничего дороже дружбы. И никакие беды не страшны, когда рядом друг.

— И я мечтал о Тайне, чтобы она меня избавила от одиночества и тоски, — сказал Суховодов, — Но, путешествуя с вами, я узнал, что когда помогаешь друзьям, делишься с ними своей удачей, ты вовсе не одинок. Я согласен с Макаром — нет ничего дороже дружбы. Поэтому я тоже остаюсь с вами.

— Очень любопытно, что же это за Тайна? — заговорила Варвара, — Так интересно, что дух захватывает. Но мне лично ещё интереснее поглядеть на тех, кто думает, что Любопытная Варвара ради какого-то любопытства бросит в беде друзей!

И бесцеремонно, во все свои любопытные глазищи, уставилась на царицу.

— Вон! — царица орала, продолжая ласково улыбаться, и от этого её злобный хриплый крик казался ещё страшнее, — Немедленно вышвырнуть этих наглецов из моего царства! А они…царица повернулась к нам с Петровой, — Они пусть думают. Отвести их туда, где можно думать с утра до вечера и с вечера до утра!

Мы даже не успели проститься — нас схватили и поволокли в разные стороны. Последнее, что я успел заметить — Круглые Дураки, замершие в коридоре всё в тех же нелепых позах.

ГЛАВА 9

В которой мы думаем с утра до вечера, а потом Петрова решает выйти замуж за Федота, и что из этого получается

Итак, отвели нас с Петровой в тюрьму, и потянулись длинные-длинные дни. Прежде, когда мы застревали в царствах Матушки Лени, Страха или Вещей, время летело незаметно, шли годы, а мы их будто не замечали. Как во сне. Мы тогда ни о чём не думали — нежились себе в гамаках, ухаживали за вещами, тряслись в норах, просто убивали время, и оно летело незаметно. А теперь мы с утра до вечера думали, потому что (царица правильно сказала) в тюрьме больше и делать нечего, как только думать. А когда думаешь, дни становятся очень длинными.

О чём думали? О разном. Думали и вместе, и врозь. Я о своём и Петрова о своём. Или об одном и том же. О мире Людей думали, о доме, о ребятах из класса и о тех, кто с нами путешествовал до этого ужасного то ли сна, то ли яви, — о нашей «великолепной семёрке». О серьёзном думали, и о всякой чепухе. Только не о том, чего от нас требовала царица. Насчёт этого мы решили твёрдо.

Было только ужасно обидно, что мы так и не найдём Тайну. И не спасём нашу страну, если правда то, что сказал Кибальчиш. И никогда не вернёмся домой. Конечно, там о нас всё равно услышат, когда мы станем персонажами, и будем жить в пословице, поговорке, а может, даже в сказке. Мальчик и Девочка, Которые Предпочли Погибнуть, но не Предать Истину и Справедливость. Красиво!

Но всё равно было себя жаль.

Обо всём этом мы думали с утра до вечера, а дни шли, и с каждым днём оставалось всё меньше времени. Лес и Тайна были где-то совсем рядом, только поробуй до них доберись!

И друзей с нами нет, Дудки-Побудки, и то нет. Стены тюрьмы толстенные, на окнах решётки, во дворе — Стражники. В общем, тюрьма как тюрьма.

В обед нам приносили поднос с пирогами. От одного запаха рот сразу наполнялся слюной, а тут ещё Пирожник, который бывший сапожник, расхваливал свою стряпню. Что, мол, пироги румяные, горяченькие, как в пирожковой у Детского Мира. Не какие-нибудь с нерыбонемясом, а с рыбой и мясом, да ещё с повидлом, капусткой, творогом, клюквой, грибами, — царские пироги. Стоило лишь признать, что чёрное — это белое, а белое — чёрное, и что дважды два — пять, — и ешь, сколько влезет.

Петрова показывала Пирожнику язык и кричала, что терпеть не может пирогов, что от них портится фигура, а эти вообще не идут в никакое сравнение даже с пончиками, которые продают на большой переменке в нашем школьном буфете. Поэтому пусть их едят Дураки. Обиженный Парожник уходил, кинув нам на пол сухие объедки.

Объедки были сказочно вкусными.

Петрова держалась молодцом, хоть и ворчала иногда, что это я во всём виноват. Я знал, что ворчит она больше для порядку. Я в неё, как в себя, верил.

И когда это случилось…с Федотом… сам не понимаю, как я мог!

А случилось вот что.

Заявляется как-то к нам в тюрьму делегация и сообщает, что царицын сын Федот не хочет учиться, а хочет жениться. И что, мол, объявлен конкурс, и та девчонка, которая одержит в нём победу, и будет Федотовой невестой. А участвовать в конкурсе должны, мол, все девчонки цараства Непроходимой Глупости, в том числе и Петрова. Потому что она хоть и иностранка и шибко Умная, но тоже девчонка.

Ну я, конечно, чуть со смеху не лопнул, и так задразнил Петрову этим Федотом, что она даже обиделась и несколько дней молчала, о чём-то думала. А в день конкурса надела своё лучшее платье, которым с Варькой в Царстве Вещей обменялась, утёсовскую шляпу сняла, постриглась под Стакашкину и даже бант нацепила. Хоть прогуляюсь, говорит, а то двенадцать лет на воздух не выходила.

Вернулась Петрова к вечеру, какая-то уж очень румяная. Прямо морковка. Петрова всегда не к добру краснеет. Это, говорит, от воздуха, двенадцать лет не дышала. А как, спрашиваю, конкурс? — Чепуха, — говорит, — а не конкурс: — Задали три пустяковых задачки — кто всех быстрее веник сломает, среди ста полных бочек найдёт одну пустую и перекрасит всех кошек царства в один цвет. Будто так уж трудно догадаться, если знать народный фольклор, что веник надо ломать по пруточку, бочки скатить с горы — пустая пуще гремит, а чтоб все кошки стали одноцветные, просто дождаться ночи. Потому что ночью все кошки серы.

— Ну и что? — спрашиваю.

— А то, что я одна догадалась. Все остальные-то девчонки — Дурочки! Вот возьму да выйду замуж за Федота.

— Ладно, — говорю, — валяй, вы друг другу подходите. Будете по очереди в бутылку лазить. То ты, то он.

Я, конечно, решил, что Петрова дурака валяет. А наутро заявилась к нам процессия и сообщила, что Петрова действительно заняла на конкурсе первое место, и поскольку получено её предварительное согласие, она торжественно объявляется федотовой невестой.

Я как захохочу, а потом сразу замолчал, потому что увидел, что смеюсь один, а остальные — серьёзней некуда, даже Петрова.

Даже Петрова.

Я тогда смотрю на Петрову, а Петрова глаза прячет.

— Ты что? — хмыкаю, а у самого не хмыканье, а хрип какой-то вышел, — И впрямь собралась за…замуж за…этого?

— Собралась, — говорит Петрова, — Ты пожалуйста не расстраивайся, Качалкин. Так надо.

— Что надо? — ору, — Кому надо? Ты что, Петрова, совсем того?

— Надо, — твердит Петрова, а сама вещички собирает, на меня не смотрит, — Иначе нельзя. Прощай, Качалкин, не думай обо мне плохо.

Это она меня «Качалкиным»! Не Аликом, даже не Олегом, а Качалкиным! И ушла.

Я, честное пионерское, снова за руку себя ущипнул — сплю или не сплю.

Больно. Значит, не сплю. Значит, в самом деле Петрова, моя Петрова, выходит замуж за толстопузого Федота, Круглого Дурака и царского сынка! Чушь какая-то, не может быть. Не может, и всё тут. Сколько я её знаю! Всю жизнь, можно сказать. Она игрушки у меня таскала, состарились вместе, погибнуть решили вместе за Истину, и вдруг такое. Да нет, сейчас она вернётся и крикнет:

Ну что, Алик, здорово я тебя разыграла?

А я скажу:

— Во-первых, Алики в валенках, а во-вторых…

Но Петрова не возвращалась.

Когда я окончательно понял, что она не придёт, я, кажется, заболел. Какая-то странная болезнь — я ни о чём не мог думать, кроме как о Петровой. То я хотел её убить, то, наоборот, собирался спасать и строил всякие невероятные планы. То ничего не собирался, а просто вспоминал какую-нибудь чепуху, вроде того, что она когда-то сказала или сделала. И почему-то ничего плохого не вспоминалось, только самое хорошее. Будто это не я мечтал когда-то отделаться от Петровой, будто она не плакса и приставала, не самая обыкновенная девчонкадве руки, две ноги, а Бог знает кто. У меня ничего не болело, но было так нехорошо из-за мыслей о Петровой, что я места себе не находил. Всё время прислушивался, вздрагивал, и сухие объедки пирогов теперь казались совсем невкусными.

В общем, болел.

А когда выздоровел — напротив, возненавидел Петрову. Ух, как я её ненавидел! «Не думай обо мне плохо«…Как бы не так! Предательница! Она всегда была такой — лживой, подлой, трусливой, только умела хорошо притворяться, как все девчонки. Теперь я вспоминал только плохие поступки Петровой, а хорошие вдруг вывернулись наизнанку и стали казаться ещё хуже плохих. Потому что во всём я теперь видел у Петровой только дурные мотивы, сплошной обман и притворство.

Я со злорадством прикидывал, в какого она превратится персонажа. Девчонка, Которая Предала Друга и Истину и Выскочила Замуж за Толстопузого Дурака и Царского Сынка, Чтобы Жрать Пироги. Или что-то в этом роде.

Я представлял себе, как её заклеймят позором в мире Людей, когда узнают, и какой прекрасной покажется там моя гордая одинокая стойкость по сравнению с её предательством!

А Петрова до того обнаглела, что пожелала, чтоб я присутствовал у неё на свадьбе. И не просто так, а свидетелем, как самый близкий друг. В свадебных обычаях Петрова разбиралась — у них вся родня по нескольку раз замуж выходила.

Сначала я, само собой, намеревался гордо отказаться, но потом передумал. Ну ладно, я тебе покажу свадьбу! Я тебе покажу свидетеля! Я тебе покажу «близкого друга»! Теперь я с утра до вечера придумывал слова презрения, которые брошу ей в лицо в самый торжественный момент. И все мне казались чересчур мягкими.

Ведь эти слова войдут в историю!

И вот наступил день свадьбы. С утра под окнами трубили фанфары, курили фимиам, пеклись для всех Дураков пироги с настоящим мясом и рыбой — по случаю большого праздника. Развешивали портреты Раскрасавицы-царицы, толстопузого Федота и… Петровой. Петрова на портрете выглядела настоящей Дурочкой. Впрочем, скоро она такой и станет. Официально объявили, что невеста согласилась признать все дурацкие принципы.

Меня доставили на Виловодную площадь, где я уже был однажды с Сердитым. Здесь перед свадьбой должна была состояться торжественная церемония посвящения Петровой в Дурочки. А сама свадьба планировалась во дворце.

Площадь была забита битком. Бессейн со статуей Раскрасавицы-царицы оцепили стражники, образовывая довольно большое пространство для особо важных гостей. Я тоже считался «особо важным», хотя к ноге моей и была прикована пудовая гиря.

Одна за другой прибывали кареты. Глашатай выкрикивал:

— Его Очковтирательство министр Благосостояния!

— Его Умопомрачительство Министр Просвещения!

— Его Зубодробительство Министр Здравоохранения!

— Его Сногсшибательство Министр Порядка!

— Министр Заграничных Дел, госпожа Война Холодная!

— Приветик!..

Я обернулся и увидел…Безубежденцева. Его трудно было узнать — эдакий солидный важный господин с брюшком и двумя подбородками.

— Ишь, Петрова-то ваша отмочила!..

— Да, — говорю, — отмочила.

— Небось, — говорит, — загордится теперь, про старых знакомых забудет. Ты б за меня ей замолвил словечко!

— Значит, ты и здесь служишь?

— Министром хочу стать, нерыбонемясной промышленности. Есть вакантное местечко.

— Министром? Так ты ж танцор!

— Какой танцор, — зашептал он, озираясь, — В этом дурацком царстве дважды два — пять, поэтому приходилось всё время танцевать не в такт и… В общем, разучился я. Совсем разучился. К тому же, сам понимаешь, пироги с утра до вечера, растолстел, форму потерял. Лишний раз повернуться трудно. Ты уж замолви за меня Петровой…

— Ладно, — сказал я, только чтоб отвязаться.

— Эх, Олег! — Безубежденцев вдруг уткнулся мне в плечо и зарыдал, — Потерял я свой талант, Олег, начисто потерял! А какой был талантище! Помнишь? Лучший танцор Безубежденцев! Кому служк — тому пляшу…У-уу!..

Но тут подкатила карета Федота, и Безубежденцев исчез в толпе. Как я ни ненавидел Петрову, но мне её стало даже жалко, такой Федот был толстопузый и противный. Он, как всегда, тащил за собой на верёвочке пузатую бутылку, а в другой руке на поводке вёл нашего Волка, Который Всегда Смотрит в Лес. Волк тоже растолстел — видно, мясом во дворце кормили вдоволь.

Но зато вид у Волка был ещё печальнее прежнего. Он то и дело вздыхал, глядя в даль, будто хотел сказать:

— Что ваше дурацкое мясо по сравнению с заветной свободой!

Вслед за Федотом из кареты вышла Петрова. Она была вся в чёрном, как на похоронах. Да, конечно, ведь чёрное — это белое! Петрова подошла ко мне. Она была очень бледная, чёрный цвет ей совсем не шёл, губы дрожали, но она улыбалась. Петрова протянула мне руку.

— Спасибо, что пришёл.

— Я хотел ей сказать, что я ей теперь вовсе не друг, что она для меня теперь на «вы» с самой маленькой буквы, ноль без палочки и всё такое, но почему-то не мог произнести ни слова.

Но руки Петровой я не подал. Я даже спрятал руку за спину.

Петрова поняла, медленно опустила свою. Но не смутилась, не покраснела, не заплакала — ничего такого. Только продолжала как-то странно смотреть на меня. Будто это не она выходит замуж за царского сынка, а я. Будто не она предательница, а я. Потом сказала:

— Эх ты…

И пошла себе. Будто это я «эх ты…», а не она. Пока я собирался ей что-нибудь крикнуть вдогонку, затрубили трубы и Глашатай провозгласил:

— Её Сверхсовершенство Раскрасавица-царица!

Толпа расступилась, приветствуя царицу, которая тоже была вся в чёрном, но выглядела куда лучше Петровой. Золотые локоны, румяные щёки, огромные, как у куклы, голубые глаза… Теперь понятно, почему она предпочитает чёрный цвет…

Ещё я подумал, как это у такой красавицы получился такой уродливый сын? Федот стоял ко мне боком. Я видел его похожий на десятикилограммовый арбуз живот, длинный острый нос, нависший, как сосулька, над вечно мокрыми плаксивыми губами. А рядом — маленькая бледная Петрова из 65-й квартиры, которая приходила ко мне играть, и от которой я прятался под кровать. Которой я таскал до дому портфель, и которая отобрала у меня билет на Олега Попова. Которая звала меня, как мама, Аликом, и с которой мы прошли все Кулички. Почти всю сказочную жизнь.

И тут я понял, что сделаю — я убью Федота. Правда, у меня нет никакого оружия, а на ноге пудовая гиря, но я его ударю так, что он больше не встанет. То есть встанет Федотом, Убитым Олегом Качалкиным, а такой вряд ли годится в женихи. Надо только всю силу вложить в один удар — второй раз мне уже ударить не дадут. Накопить силы для этого сокрушительного удара и выбрать момент. Единственный шанс.

Я даже дышать перестал — копил силы. А царица говорила речь. Она сказала, что рада породниться с девочкой из мира Людей, которая восхищена замечательными демократическими принципами царства Непроходимой Глупости, и согласна стать Круглой Дурочкой.

Сейчас я им покажу! Как только дурёха Петрова раскроет рот, я вам покажу «демократические принципы»! Я придвинулся ближе, волоча за собой гирю. Я копил силы, и это были силы всей моей предыдущей жизни. Берегись, Федот!

— И признать, что наша царица — раскрасавица, — донеслось до меня, будто сквозь толщу воды, — Подойди ближе, дитя моё…

Петрова пошла. Мне казалось, что моё сердце стучит на всю площадь. Я сделал ещё шаг.

— Что же ты молчишь, говори, — улыбнулась голосом царица, — Или ты настолько поражена моим совершенством, что у тебя от восхищения отгнялся язык?

Петрова открыла рот. Я весь напрягся. Сейчас!

И вдруг…

Я даже не понял сначала, что произошло. Петрова нагнулась к царице, затем отпрыгнула, и…

Красавицы с золотыми волосами больше не было. Перед толпой стояла безобразная старуха с проваленным ртом, с таким же, как у Федота, носом сосулькой и жалкими седыми волосками на почти лысом черепе.

А золотые локоны вместе с румяными щеками и голубыми глазами — всё это непостижимым образом оказалось в руке у Петровой. Она взмахнула ими, как флагом.

Толпа ахнула, разом откатилась, как волна от берега, и замерла.

— Смотрите, вот какая она раскрасавица! Все смотрите! Это Кривда!

Я не узнал голоса Петровой, такой он сейчас был сильный и звонкий.

— И платье на ней — чёрное, и город ваш чёрный, и на неделе — только одна пятница! И дважды два — четыре! Четыре! Четыре!

— Правильно, слушайте Петрову! — закричал я, наконец-то опомнившись, — Дважды два — четыре!

Сейчас толпа оживёт, забурлит, свергнет Кривду и её министров, а нас с Петровой на руках понесут ко дворцу. Какая же Петрова молодчина!

Но ничего такого. Толпа почему-то молчала. Приглядевшись, я увидел, что у одних Дураков совсем закрыты глаза, другие молчат в тряпочку, третьи молчат, воды в рот набравши. Для этого по рядам бегали Стражники с тряпочками и кувшинами воды. Господин Держатель Уха Востро знал своё дело.

— Стойте, куда же вы?

Дураки пятились и, разбегаясь, бубнили:

— Моя хата с краю — ничего не знаю! Не знаю, и знать не хочу!

А к нам с Петровой уже подбирались Стражники в колючих ежовых рукавицах во главе с Держателем уха Востро. Я рванулся к Петровой, готовый защищать её до последней капли крови. Увидел, как подкралась к Петровой Кривда, закутанная с головой в чёрный кружевной шарф, вырвала свои локоны со щеками и глазами, напялила и снова обернулась раскрасавицей.

— Буду драться до конца, — сказал я Петровой, — Пусть знают, как погибают за Истину настоящие пионеры! А ты беги, ты ж девчонка!

Но она лишь стиснула мою руку и не шевельнулась.

— Героями хотите стать? — злобно зашипела Кривда, — Чтоб о вас пели песни и слагали поэмы? Не выйдет, Умники! Посадить их на вечные времена в самое глубокое и мрачное подземелье, из которого им никогда не выбраться. Позвать ко мне Ложь на Длинных Ногах! Пусть обежит все Кулички и расскажет про них самые мерзкие и гнусные небылицы, какие только можно придумать. И скоро вы прослывёте самыми гадкими и отвратительными персонажами на Куличках, хуже упырей и вурдалаков. Ваши родители и друзья-пионеры в мире Людей от вас отрекутся и будут стыдиться даже произносить ваши имена. И никто никогда не узнает правды.

Стражники отступили, и появилось какое-то противное белесое существо, похожее на картофельный росток. Крошечные головка и туловище, а дальше — ноги, ноги, ноги…Я понял, что это и есть Ложь на Длинных Ногах. Существо почтительно склонилось перед царицей, качаясь от ветра.

— Оповести всех, что свадьба не состоится, так как невеста неожиданно сошла с ума от счастья, — приказала Кривда, — Федот, не реви, мы найдём тебе сказочную невесту.

— Не хочу сказочную, хочу настоящую-уу! — ревел Федот, залезая в бутылку.

Но его вместе с бутылкой быстренько унесли в карету. Дураки разбежались по хатам. Только Дурочка из Переулочка украдкой вытирала слёзы, когда нас уводили, но на неё никто не обращал внимания.

ГЛАВА 10

Вечные узники. Правда, Истина и Тайна за семью печатями. Качалкин плюс Петрова — идите!

Я сидел в самом глубоком и мрачном подземелье, какое только нашлось в царстве Непроходимой Глупости. Здесь не было ни дней, ни ночей, ни времён года. Интересно, изменится ли что-нибудь, когда мы станем персонажами? Или всё так и останется — мрачные голые стены, сказочно тусклая лампочка под потолком и одинокий узник, пионер Олег Качалкин. Страдающий, но не сломленный.

Навсегда.

Хуже всего было то, что нас с Петровой посадили врозь — наши камеры разделяла толстенная стена, через которую мы перестукивались. Звук был слабый-слабый. Мы не знали Морзянки. Перестукивались просто, чтоб слышать друг друга.

А мне, как назло, именно сейчас необходимо было лично увидеть Петрову, чтобы сказать ей…Сколько важного хотелось сказать Петровой! Что я был гад и осёл, когда не подал ей руки и собирался от неё отречься, считая предательницей… Я вспоминал это её «Эх ты!» и прямо корчился, до того был сам себе противен. Она придумала такой замечательный план, чтобы перед всеми разоблачить Кривду, а я ничегошеньки не понял. Ясно, у неё не было возможности меня предупредить — вдруг нас подслушивают! Кроме того, она боялась, что я помешаю, — девчонки куда лучше умеют притворяться…

Всё правильно, но я-то, я! Сразу — «предательница»! Нечего сказать, хорош друг! Я бы на её месте со мной и перестукиваться не стал. Она вообще-то добрая, Петрова. Она замечательная, Петрова.

Как она обнаружила, что на царице — маска с париком? И давно догадалась. Я вспомнил, что она как-то странно усмехалась, когда речь заходила о красоте царицы. Или потому догадалась, что девчонка — их насчёт косметики не проведёшь.

Конечно же, ей сейчас хуже, чем мне, страшнее, потому что она — слабый пол. Подземелье — самое мрачное и глубокое, а Петрова — одна-одинёшенька. Небось, забилась в угол, и ревёт…А может, нет? Может, она и тут меня сильнее? Стоит себе у стены с гордо поднятой головой и горящим взглядом, как настоящая героиня.

Ведь не струсила же она разоблачить Кривду! Пусть ничего не вышло, пусть об её подвиге никто не узнает — всё равно Петрова — молодчина.

Почему она когда-то казалась мне необыкновенной девчонкой, когда совершенно ясно, что она самая что ни на есть необыкновенная? И всегда была необыкновенной — даже когда воровала у меня игрушки, ябедничала и выпросила у меня билет на Олега Попова. Почему-то никому бы ни отдал, а Петровой отдал!

Всё у Петровой необыкновенное: руки — необыкновенные, глаза — необыкновеные, лицо волосы… И щурится она необыкновенно. Всё необыкновенное, только я прежде почему-то этого не замечал. Когда я вспоминал, что когда-то даже дал Петровой тумака — просто мороз по коже. Как я мог!

И чем дольше я не видел Петрову, тем она мне представлялась прекраснее и необыкновеннее. Будто принцесса какая-нибудь, а не девчонка. У неё ведь и имя, как у принцессы — Василиса! Василиса Прекрасная!..Почему-то раньше оно мне не нравилось, казалось смешным, но теперь…

Ва-си-ли-са…Синее имя. Как музыка. Сказочное имя.

И чем необыкновеннее представлялась мне Петрова, тем ничтожнее казался себе я сам. Придумать ничего не могу, сделать ничего не могу. Не отыскать, не вернуть нам Тайны. Скоро мы станем персонажами и никогда не вернёмся в мир Людей. Ложь на Длинных Ногах наговорит про нас всякую напраслину, и все ей поверят, и будут стыдиться нас. И никогда не узнают правды.

А я только могу слушать, как стучит мне в стенку Петрова. И думать, какая она необыкновенная. И что я не в силах ее спасти.

Что остаётся неделя.

Два дня.

Сутки.

Пять часов.

Час.

Полчаса.

Пятнадцать минут.

Минута.

Всё.

Часы Мальчиша показывали, что мы пробыли на Куличках шестьдесят лет — ровно земной час. Ничего не произошло, только мы с Петровой навеки стали персонажами. Я хватил часы об стену, упал на холодный пол и заплакал, как девчонка. Впервые, сколько себя помню. Никто не мог видеть моего позора и отчаяния, и наревелся я всласть за все разы, когда крепился и был мужчиной.

А потом, наверное, заснул, потому что вначале мне показалось, что она мне снится — прекрасная высокая женщина в белом. Её лицо и руки словно светились изнутри, а когда она двигалась, по стенам скользили тёплые золотистые блики. Один из бликов упал мне на глаза. Я зажмурился и понял, что не сплю.

— Ну, Качалкин, вставай. Нам пора.

— Кто вы? Откуда меня знаете?

— Я — Правда. Сама Истина приказала мне разыскать вас и спасти.

— Правда…Истина, — разве это не одно и то же?

— О нет, Качалкин, Правда только служит Истине. Правда знает, что дважды два — четыре и что на неделе лишь одна пятница, а Истина знает Тайну. Истину невозможно постичь до конца, хотя и необходимо вечно к этому стремиться, а Правда вполне доступна. Каждый зрячий отличит чёрное от белого, но не всякий хочет быть зрячим, вот в чём проблема.

— Значит, вы поможет нам вернуть Тайну?

Правда грустно покачала головой.

— Ваше время кончилось, Качалкин. Вы наделали массу ошибок, но и пострадали за Истину. А кто страдает за Истину, того Она всегда спасёт — на любых Куличках, из самого глубокого и мрачного подземелья.

— Но…Разве мы уже не стали персонажами?

— Пока нет, по милости Истины. Просто волшебные часы, которые ты пытался разбить, отсчитывают теперь не ваши земные минуты, а годы.

— Не понимаю.

— Потом поймёшь. Надо торопиться, Качалкин, — Истина подарила вам всего полчаса.

Правда протянула мне руку. Стена вдруг сама собой раздвинулась, как дверь в метро, и мы очутились в камере у Петровой. Петрова не стояла у стены с гордо поднятой головой и горящими глазами, как полагается героине, — она всхлипывала, забившись в угол, как обыкновенная девчонка.

— Алик! — кинулась она мне на шею, так что я едва не упал, — Я же знала — ты придёшь! Ты обязательно что-нибудь придумаешь…Я так ждала, Алик!

Она так это сказала, что я просто не мог признаться, что я тут не при чём. Не мог, и всё. И Правда промолчала, только улыбнулась, подала Петровой другую руку, и мы пошли втроём, и стены раздвигались перед нами, как двери в метро.

На разные голоса завыли вдруг сирены — обнаружили наше исчезновение. Путь нам преградил водопад — лавина бурлящей ревущей воды.

— Не бойтесь, Правда в воде не тонет!

Мы прошли сквозь водопад, будто сквозь дождик — нас едва забрызгало. А впереди новое препятствие — огненная стена. Душит дымом, пышет жаром.

— Смелее — Правда не горит в огне!

Мы прошли сквозь бушующее пламя, и оно оказалось чуть тёплым и совсем не страшным, как бенгальский огонь.

Выбрались из подземелья. Чёрный город, Виловодная площадь со статуей, мимо дворца сквозь кольцо Стражников, которые в страхе расступились. Их стрелы нам вослед превращались в разноцветных неведомых птиц.

— Правду нельзя убить!

Во дворцовом саду перед будкой сидел на цепи наш Волк и тосковал о свободе, усатремив грустный взгляд в сторону невидимого Леса. Вокруг валялись недоеденные куски мяса.

— Можно мы возьмём его с собой? — попросила Петрова, — И отпустим на свободу?

Правда кивнула.

Улица «Крайняя глупость», где у всех хата с краю, неприступная стена с бойницами — мы перелетели через неё, как птицы.

А у стены нас ждали…Суховодов, Варвара и Бедный Макар!

Прощайте, дорогие наши верные друзья! Мы молча обнялись. Даже Варвара не проронила ни слова.

И вот Царство Непроходимой Глупости позади. Тишина, ночь, сказочное небо с крупными, как над нашей палаткой, в горах мира Людей, звёздами. Неужели мы вернёмся? Светятся лицо и руки Правды, освещая путь. Мы проносимся мимо полей, рек, деревень, мимо неведомых царств и городов. Будто во сне, когда едва коснёшься ногой земли, оттолкнёшься и плавно паришь себе в воздухе.

— Можно вас спросить? — это говорю я, — Почему они, Дураки, молчали, когда Петрова вывела Кривду на чистую воду? Почему они ничего не хотят знать? И вообще, раз вы — Правда, раз вы сильнее всех и ничего не боитесь, и служите самой Истине — взяли бы да установили везде на Куличках справедливость! Не позволяли бы царствовать всяким там Шкафам и Золотым Удочкам, Лени, Страху, Глупости, Эгоизму…

— Смешной мальчик…Ты что же, предлагаешь уничтожить весь отрицательный опыт человечества, накопленный десятками поколений? Ведь Кулички — кладовая этого опыта, своего рода музей. И если люди его лишатся, они станут повторять ошибки своих прабабушек и прадедушек. Зло на Куличках для того и хранится неприкосновенным, чтобы люди всегда о нём помнили и не наступали по сто раз на одни и те же грабли. Понятно?

Чего тут было не понять — ясней ясного. Мне даже стыдно стало, что сам не догадался. А Правда вздохнула:

— Только они всё равно наступают и попадают. И на грабли, и во всякие жуткие истории…

И вот, наконец, перед нами Лес. Настоящий сказочный Лес, точь-вточь как на картинах Васнецова. С ветвей мрачных елей седыми космами свисает лишийник, в Лесу что-то ухает, стонет, хохочет, вспыхивают то тут, то там злыми зелёными огоньками волчьи глаза.

Я снял с нашего Волка ошейник.

— Иди. Теперь ты свободен.

Волк растерянно поглядел на меня, на Петрову, и ни с места.

— Что же ты, иди! Там свобода. Больше тебе не придётся сидеть на цепи как домашнему псу и ждать подачки. Иди же, иди, — Петрова подталкивала Волка к Лесу, а тот упирался всеми четырьмя лапами, отворачивался и скулил, — Вот глупый, не понимает!

— Всё он прекрасно понимает, — усмехнулась Правда, — Не теряй зря времени. Просто ему эта свобода до лампочки. Ему мясо подавай через каждые три часа, а не свободу.

— Но ведь он так мечтал…

— А почему б не помечтать, когда брюхо набито, не поиграть в страдальца? Пусть, мол, пожалеют, посочувствуют, ещё мясца подкинут…Ах ты наш несчастненький, свободолюбивенький…Вот тебе настоящая свобода, серый, иди! Что, не хочешь?

Пристыженный Волк поджал хвост и пустился наутёк, прочь от Леса. Я не удержался и свистнул ему вдогонку.

— Как же он теперь? — жалостно вздохнула Петрова.

— Ну, за него не беспокойся. Всегда найдутся персонажи, которые поверят, пожалеют, будут пусть сами недоедать, но кормить мясом. Быстрей, мы опаздываем. Теперь я могу вам передать послание Истины.

Правда подняла руку, и на тёмном небе выткались огненные слова:

ВЫХОД ЧЕРЕЗ ТАЙНУ, ЗАРЫТУЮ ПОД ДУБОМ МУДРОСТИ ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ. ВАШЕ ВРЕМЯ ИСТЕЧЁТ, КОГДА ТУЧА ЗАКРОЕТ ЛУНУ.

Правда вела нас по сказочному дремучему Лесу, мимо избушки на курьих ножках, мимо озера с хохочущими Русалками, и неприступная чаща расступалась, спутанные ветви раздвигались:

— Дорогу Правде!

— Здесь, — Правда остановилась перед большим дубом, — Тайна здесь. Могу лишь открыть вам, что это — Вечная Книга Жизни. Жизни по солнечным часам Света, в которой нет места жадности, себялюбию, лжи, лени, трусости и предательству. Здесь у каждого — своя страница, есть и про Качалкина с Петровой, надо только найти. Во времена Кибальчиша и в другие огненные вехи истории Тайна была доступна даже мальчишкам, но потом о ней вспоминали всё реже… И вот однажды Плохиш разыскал единственную в стране копию книги в букинистическом магазине на Арбате и утащил в мешке на Кулички. Подлинник же хранится у самой Истины, и тот из людей, кто оставит свою страницу пустой, не вдохнёт в неё вечную жизнь добрых дел, будет просто вычеркнут — там всё окончательно, и обжалованию не подлежит. Здесь же зарыта та самая копия с Арбата. За семью печатями, закованная в кандалы и опутанная Корнями Зла — вот ведь как боятся её на Куличках! Даже копии боятся.

В дупле — лопаты, спешите, ребята. Больше я ничем не могу вам помочь. Правда лишь указывает путь. Мол, белое — это белое, дважды два — четыре, а вырваться из Куличкек можно лишь через свои страницы Жизни. Теперь всё зависит от вас… Вы должны успеть, пока тьма не закроет Луну. Прощайте.

Правда исчезла, и сразу стало темно. Вокруг нас угрожающе сомкнулись деревья, сплели сети из веток. Опять засверкали в этой сети злющие волчьи глаза, собрались сказочные лесные персонажи, пытаясь дотянуться до нас сухими, корявыми, похожими на ветви руками. И большеглазый Страх таращил свои глаза-тарелки, лязгал зубами.

Едва мы обрубили корни зла, лопаты уткнулись в плиту, на которой было выгравировано:

ЗДЕСЬ ЗАРЫТА СОБАКА!

Послышалось из-под плиты грозное рычание. Этого ещё не хватало!

Но нам с Петровой не до какой-то Собаки и не до Страха — мы должны успеть, прежде чем тьма закроет Луну.

Миновали первую печать. Летели из-под наших лопат комья земли, глубже, глубже…Вторая печать. Закачалась над головой Золотая Удочка, призывно загудели неподалёку мои машины:

— К нам! К нам!

Но мы копаем. Третья печать. Вот край чёрной тучи дотянулся до Луны. Быстрей, Качалкин! Все силы моей жизни, которые я однажды собирался обрушить на Федота… Все, до последней капли. Я спасаю не только себя, но и Петрову.

Из-под земли выпрыгнуло что-то большое, лохматое — лижется, виляет хвостом. В самом деле, — собака! Как она сюда попала? Небось, Плохиш зарыл для устрашения, чтоб охраняла Тайну. И чтоб сбить нас с толку. Только какая ж она злая?

— Радуется, что мы её освободили! — воскликнула Петрова, — Сиди тут заживо под землёй одна-одинёшенька, и всем на тебя плевать. Смотри, она нам помогает!

Собака яростно принялась рыть лапами — теперь мы копали втроём.

Тьма доползла до половины Луны. Четвёртая печать.

— Алик, мы не успеем. Ой, больше не могу…

— Ты отдохни, я сам.

И тут же, будто мираж, возник за сетью дремучих ветвей сонный остров Матушки Лени, заплескалась прохладная молочная река — кисельные берега. Отдохните, голубчики, отдохните, родимые! Отдохни, Петрова…

Но Петрова яростно мотнула головой, из последних сил заработала лопатой.

Пятая печать. Весёлые аттракционы Убитого Времени, подносы со сказочно вкусными пирогами — видения за сетью сменяли друг друга, будто в кино. Все злые Кулички словно сговорились помешать нам успеть. Быстрее! Быстрей!

Шестая печать. Тьма закрыла Луну на три четверти. И тут моя лопата стукнулась о что-то твёрдое.

Вот она, старинная книга в кожаном переплёте, закованная в чугунные кандалы, которые невозможно распилить даже за несколько дней. Эх, если б они у нас были в запасе, эти дни!

— Луна исчезает! — закричала Петрова.

Мы разом вцепились в тяжёлый кожаный переплёт, запечатанный последней, седьмой печатью. Он скрипел, не поддавался, и вдруг распахнулся сам собой где-то на середине Книги.

Последний луч Луны упал на страницу. Лишь три слова: «Олег плюс Василиса». И пустота. У меня сердце оборвалось — неужели нет у нас никаких добрых дел? Потом вспомнил, что нам по двенадцать, всё впереди.

А берестяной лист свернулся воронкой, и уже в кромешной тьме в центре воронки огненно вспыхнуло:

ИДИТЕ!

Земля дрогнула. Взвизгнув, отскочила Собака — прочь от бешено раскручивающейся спирали, куда нас неудержимо втягивало вместе с поглотившей всё тьмой.

ГЛАВА 11

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В которой мы с Петровой попадаем вообще нивесть куда, и, если это и есть та самая история, то как из неё выбраться?

Я сидел за рулём роскошной машины, расфранченный, вроде Суховодова, и мчался с ветерком по какому-то тоже расфуфыренному городу — с кричащими витринами, битком набитыми яркими товарами, банками и кривляющимися полуголыми манекенщицами, похожими на Варвару.

Что за дела? Неужто мы опять в царстве Вещей?

Рядом со мной сидела красивая девушка, похожая на Петрову, с сигаретой в пальцах с длиннющими наманикюренными ногтями.

— Петрова, ты, что ли?

— Наверное, я, — отвечает. И вдруг всхлипнула:

— Ой, Алик, какой же ты старый!.. Растолстел, и лысина. Что-то с нами опять не то… Да ладно, не расстраивайся — ты мне всё равно нравишься. Но где же наши ребята, палатки?

Глянул я на себя в машинное зеркальце и ужаснулся — вроде бы не я, а папа, даже старее, потому что папа всегда был загорелый, спортивный, а этот «я» помятый какой-то, мешки под глазами…

— Мамочки, это что, двухтысячный год? — Петрова указала на цифры из лампочек на многоэтажном здании и схватила с заднего сиденья пачку газет и журналов. — Смотри, и здесь — март двухтысячного…Ох, какие мы ста-арые! Осторожней — столько машин…Это какая-то заграница. Опять мы попались на Золотую Удочку, что ли? Но почему, мы же всё выполнили, что происходит? — Петрова всхлипнула, — Ма-ма-а…

— И совсем ты не старая, Петрова, ты просто красивая девушка, — утешал я, а у самого голова кругом, Только штукатурки на тебе много. И эти ногти…Потом, зачем ты куришь?

— А я почём знаю, почему да зачем, — всхлипнула Петрова, но тут её осенило: А может, я открыла тайну вечной молодости, как мечтала? И испытала на себе…Чтоб люди никогда не старели…

В руке у меня запищала какая-то штуковина с кнопками. Я догадался, что это теперь телефон такой.

— Алё, шеф, вы в порядке? А то ждём вас, ждём…Извини, мало ли что, сам знаешь. Бдим, так сказать.

Из разговора я понял, что звонят наши с Петровой телохранители, и что нам угрожает опасность, потому что какой-то Сидоров «висит у нас на хвосте» и «держит на мушке». Уж не тот ли Сидоров из нашего класса? В общем, всё это мне ужасно не нравилось, но я изо всех сил пытался не паниковать. Велел Петровой порыться в сумочке — может, выясним, кто мы и что. А сам тоже перетряс содержимое большого кожаного кошелька на молнии, болтающегося у меня на запястье, — такие штуки только начинали входить в моду в наши семидесятые.

В общем, остановились мы в первом попавшемся переулке, чтобы разобраться в обстановке, и скоро выяснили, что мы вроде бы действительно находимся в 2000-м году, что мы «господа Качалкины», муж и жена, проживающие на Тверской по такому-то адресу, то есть в Москве. Это они улицу Горького, что ли, назад переименовали? Может, и царь у нас теперь в Кремле сидит? Или Америка нас завоевала — потому что полно было ихних доллларов и в моей сумке, и у Петровой. Ещё узнали, что у нас двое детей, которые учатся где-то в иностранных государствах, а родители, то есть мы с Петровой, им «по барабану», как было написано в неотправленных письмах Петровой этим нашим плохим детям.

Мы выяснили и наш адрес, и номер счёта в банке, и что я никакой не авиаконструктор, а самый настоящий буржуй. Что у меня, как и там, в городе Вещей на Куличках, несколько частных автосалонов со всевозможными иномарками. В общем, опять влопался. И Петрова никакого секрета молодости не открывала, а просто сделала пластическую операцию, о чём свидетельствовали счета из косметической клиники. И что у нас этих буржуйских долларов навалом, за что меня и собирается «замочить» мой конкурент Сидоров, тоже торгующий иномарками, на которого я «наехал». Последнее обстоятельство разъяснил мне Сидоров, выскочивший из вдруг ворвавшейся в переулок машины в сопровождении двух бугаёв — действительно тот самый Сидоров, из нашего класса, но тоже старый, и то ли лысый, то ли бритый. Он стал трясти у меня перед носом пистолетом, но тут Петрова выхватила из сумочки точно такой же и наставила на Сидорова. Сидоров ретировался, ругаясь, как самая последняя шпана, которую когда-то наши народные дружиники отлавливали по паркам и подъездам и забирали в милицию.

А Петрова очень быстро сориентировалась и велела, чтоб я вышел и поглядел, не прилепили ли Сидоровские парни к нашему днищу бомбу — сейчас так заведено, о чём она прочла в прессе, пока я выяснял, кто мы и что мы. И сказала, что мы попали в самое что ни на есть буржуйское царство, а вовсе не домой. Тогда я возразил: — как же не домой, вон у неё в руках «Комсомолка» и «Московский комсомолец», а Петрова эти газеты даже мне проглядеть не дала, сказав, что их не то что пионерам и комсомольцам, но последним хулиганам стыдно в руки брать. Что она обещала моей мама за мной присматривать, кроме того, раз я теперь ещё и её муж, она тем более не разрешит мне читать гадости, которые всякие больные психи пишут на стенах в туалетах. И что, конечно же, не может быть, что мы в нашей стране — это опять обман и проделки Кривды. И надо поскорей отсюда выбираться.

Я возразил, что не могла же сама Правда нам наврать и не туда отправить. Мы ехали по разгульному размалёванному городу, так похожему и непохожему на нашу Москву, и шикарный Опель сам вёз меня, подмигивая огоньками панели, — мне даже показалось, что мы узнали друг друга по городу Вещей. И другие, обгоняющие нас машины, будто радовались при виде меня, приветствовали. Мне стало страшно, хоть и я виду не показывал. И названия улиц были, как тогда, при капиталистах, и выглядели, как какой-нибудь ихний Бродвей.

Попытались мы позвонить домой по нашим телефонам — мне ответили, что никакие Качалкины здесь не проживают, а номер Петровой вообще не откликнулся.

Опель подкатил нас к подъезду шикарного то ли ресторана, то ли гостиницы. Подскочили наши бритоголовые телохранители, сказав, что они в курсе нашей с Сидоровым разборки — разведка донесла, и что разве можно было так неосторожно заезжать в неохраняемый переулок? Нас с угодливыми улыбочками и поклонами, как в какой-нибудь пьесе про купцов, проводили в зал, где такие же, как мы, разодетые буржуи, прохаживались, выхваляясь друг перед другом нарядами и драгоценностями, трескали яства и напитки, хвастались, кто на чём «наваривает бабки», лопались от зависти и ненавидели друг друга.

Там же мы увидели Сидорова со Стакашкиной — Стакашкина выглядела так же классно, как моя Петрова, тоже в мехах и бриллиантах, но на Петровой драгоценностей всё же было больше и я видел, что Стакашкина её за это тоже ненавидела. А Сидоров помахал нам, будто и не было только что никаких разборок.

Все ели, пили, дымили, сплетничали, играли в карты, в автоматы и рулетку на деньги, причём не на трудовые, а на эти самые запрещённые у нас доллары, на которых, как известно, «следы грязи и крови». В общем, полное разложение. Мы с Петровой поели, потолкались, даже поиграли в их игры, чтоб не выделяться — Петрова выиграла, а я остался при своих. Затем Опель отвёз нас домой — куда-то за город по Рублёвскому шоссе, как я понял, — там и прежде были правительственные дачи. Нам принадлежал прямо-таки дворец за высоким кирпичным забором, — чтоб никто не видел, как мы там разлагаемся. Битком всякой шикарной мебели, ваз, ковров, люстр и прочего барахла. Тут нам и пришлось теперь жить. В нашем особняке проживали при нас ещё и старые знакомые: завуч Мария Петровна служила у нас горничной, биолог Юрий Павлович — садовником, участковый врач Тамара Георгиевна — штатным семейным доктором, а наша классная руководительница Нина Семёновна — кухаркой. Ну, там истопник, дворник, уборщица, охрана — тоже были свои, только я не мог вспомнить, откуда их знаю, до того у меня «крыша съехала», как здесь было принято выражаться.

Оказалось, в этом буржуйском царстве, тоже «умные ели объедки», рылись в помойках, а мы с Петровой оказались вроде бы добрыми и благородными, всем дали работу. Но почему-то на душе всё равно было тошно. А этих, бритолголовых, что служили у нас в охране, мы и вовсе боялись. Мы теперь всё время боялись — что нас отравят, застрелят из-за угла, обрежут на Опеле тормоза или сделают не тот укол, потому что казалось, все вокруг нас ненавидят и нам завидуют. Запирались у себя в спальне, закрывали окна металлическими решётками и тяжёлыми шторами и всего боялись. Как в царстве Страха и Тоски Зелёной — будто его и не покидали.

И я трясся в своём Опеле, когда ехал на работу — служить уже даже не машинам, а нулям в личном капитале, которые мне преумножали мои автосалоны. И Петрова боялась оставаться дома одна или гулять во дворе с собакой — время от времени кого-нибудь по соседству пристреливали то через окно, то на прогулке. И я у себя в офисе трясся за Петрову. Она ведь вовсе не открыла секрет вечной молодости, — просто делала пластические операции за большие деньги. Дома у нас всё время толклись массажистки, косметологи и маникюрши, Петрова и их боялась, и овладевала ею понемногу Тоска Зелёная. Или Матушка Лень одолевала, — тогда Петрова целыми днями валялась в постели, жевала шоколад и толстела, а потом приходил хирург и отрезал от неё лишние куски. Операций своих бедная Петрова тоже ужасно страшилась, но ещё больше боялась постареть и выглядеть хуже Стакашкиной и прочих дам на этих тусовках. А я боялся разориться и лишиться машин и нулей — тогда не будет денег на операции Петровой и вообще ни на какие Канары, куда мы теперь время от времени летали лечить вконец расшатанные нервы. Придётся тогда идти в дворники к Сидорову.

В общем, «Одному бублик, а другому — дырка от бублика — это и есть демократическая республика», — как говорил Маяковский. С деньгами ты пан, а без них — пропал, — это мы поняли сразу же, когда стали выяснять, что стало с нашими родителями, с нашим домом, с друзьями. Но никак не верилось, что мы теперь действительно в реальном времени, в историческом процессе, то есть попали «назад в историю». Что те дополнительные полчаса, что нам подарила Истина, на земле обернулись тридцатью годами. А из-за того, что мы так и не успели вернуть нашей стране Тайну, Советский Союз и вправду снова захватили буржуи, и заставляют теперь всех жить по своим волчьим законам. Всё хотелось считать, что мы по-прежнему на Куличках, — пусть в самом страшном и непроходимом царстве, но всё ещё можно исправить. И вернуться в ту палатку в горах над морем, где назавтра нас ждали несколько чудесных дней внизу, на турбазе, и вся замечательная жизнь впереди…

В общем, дома нашего на улице Весенней вообще не было, — будто корова языком слизнула. Будто приснился нам с Петровой этот новенький дом-башня, двор с детским садом, песочницей и хоккейной площадкой, где наши родители получили квартиры, когда поженились. Теперь там была платная автостоянка. Никак не верилось, что его действительно взорвали чеченские террористы, среди которых была даже немолодая женщина по имени Малика, которая до сих пор в розыске. На компьютерном фото эта террористка действительно походила на нашу Малику, и мужа её звали Керим — он погиб ещё в Афганистане. Была, оказывается, и там война, пока мы спали в царстве Лени. А потом буржуи развязали другую войну — уже на самом Кавказе, из-за чеченской нефти, где у этой Малики погибли трое детей и мать. И тогда она стала снайпершей и террористкой, перекрасилась блондинкой и приехала в Москву, чтобы взорвать наш дом.

И всё же не хотелось верить, что это наша Малика — при чём тут мирные люди, старики, дети? Или всё-таки «при чём»?

Правда, наши с Петровой родители тогда здесь уже не жили, потому что уехали искать свои «древности» за границу — здесь их научные раскопки уже никто не финансировал. А потом родители и вовсе туда переселились, только присылали нам поздравительные музыкальные открытки — в дни рождения и на новый год.

Называлось это «утечка мозгов».

Нашу «великолепную семёрку» мне удалось почти всю разыскать, но лучше бы я этого не делал. Янис из Даугавпилса со мной разговаривать не захотел, сказав, что я — оккупант, что у него теперь «открылись глаза». Сообщил, что с большим удовлетворением участвовал в уничтожении советского локатора на их ныне суверенной территории, а теперь собирается вступать в НАТО. И вообще всех русских «в гробу видал». Я в ответ заявил, что мало их, «псов-рыцарей», топили наши в Чудском озере. В общем, обменялись.

Василь с Карпат и Кристина из Львова тоже собирались в НАТО, а я в ответ решил, что пора и мне переходить с автомобилей на ракетоносцы. Объединиться с Олесем из Белоруссии, который стал физиком-атомщиком и ярым антинатовцем, а также с китайскими и северокорейскими братьями, с Саддамом Хуссейном и с Фиделем Кастро — и вперёд! Я не ожидал, что могу так разозлиться и что могут друзья в одно мгновение стать тебе заклятыми врагами, которых ну прямио хочется с лица земли стереть! И испугался сам себя.

В общем, совсем не нравилось мне это царство, которое друзей делало врагами, где у всех «хата с краю», а зимой снегу не выпросишь, где «гони монету, или меня нету». Где убивают время на тусовках и в сомнительных заведениях, ведут лицемерные «разговоры в пользу бедных», а бедные в результате «кладут зубы на полку». Где называют чёрное — белым, и умные едят объедки.

Где «все на одного, один на всех».

Однако постепенно мы стали привыкать к такой жизни и перестали задумываться, на Куличках оно или «в истории» — какая, в общем-то, разница, если ничего нельзя поделать? Надо просто жить, как все, раз уж так получилось и не знаешь, как отсюда выбраться.

Но чем более мы привыкали, тем сильней тосковали иногда о чуде, — чтоб появилась, как тогда, в нашей темнице Правда и вывела за руки в то лето 72-го. Где наши палатки, горит костёр, где плещется внизу море, в котором отражаются огоньки белого курортного города и прогулочных катеров, где встаёт из-за горы полная луна, а мы, дети разных народов, уписываем из общего котелка кашу с тушонкой и поём про звезду Альтаир. Где впереди перед школой ещё несколько замечательных дней отдыха на турбазе и вся замечательная жизнь.

В общем, вывела бы в «Светлое Будущее». Мы тогда не совсем представляли, что это такое — просто знали, что будем спокойно, дружно и счастливо жить в нашей огромной и «самой-самой» стране, где мы «повсюду дома». Где Качалкин с Янисом будут создавать для всех «самые-самые» самолёты, Керим из Казахстана — строить города-сады в Заполярье, Тимур из Душанбе прославит смтрану на мировых музыкальных конкурсах, а примкнувшая к нам Петрова придумает для человечества средство от старости…

Но Правда и не думала появляться. Вкалывать приходилось всё больше, чтобы одолеть конкурента Сидорова, придумывать всё новые рекламные ухищрения для покупателей. Всё чаще приходилось иметь дело с горами документов и бумажными нулями на личном счету. Чем больше нулей, тем лучше. Почему «лучше», я не знал, потому что всё меньше оставалось свободы, здоровья и желания этой свободой пользоваться. Всё меньше оставалось времени жить, я лысел и старел, и непонятно было, что в старости-то с этими нулями делать? Когда совсем отпадёт охота «вдоль по Африке гулять, фиги-финики срывать», обменивая нули на деньги — нуль, он ведь и в Африке нуль.

Но, как и все вокруг, как и Сидоров, остановиться я уже не мог и переводил свою жизнь в эти нескончаемые нули.

В общем, приехали. То нулям служи, то трясись от страха, что их потеряешь, сохни от тоски зелёной из-за постылой этой жизни… А сбежать можно лишь в объятия матушки Лени вслед за Петровой, где я целыми днями лишь ел и спал и не мог себя заставить даже глаза открыть и поговорить по сотовому о неотложных делах. А Сидоров потирал руки и меня объезжал. Потом сам Сидоров от переутомления впадал в депрессию, а я просыпался и объезжал его.

Время от времени мы устраивали разборки — с ним и другими конкурентами, а потом я и Сидоров решили объединиться в концерн, чтобы прочих конкурентов задушить, владеть ситуацией и ценами на рынке.

Но едва вроде бы уладилось с Сидоровым, — Петрова захандрила. Забросила свои помады-наряды, перестала ходить на тусовки и тягаться со Стакашкиной. О чём-то часами думала, молча сидя у камина, а потом попросила у нашей горничной-завуча Марии Петровны длинную чёрную юбку, повязала платок и отправилась на исповедь в церковь. Пришла домой заплаканная, а назавтра уехала в монастырь к какому-то святому старцу. Оттуда вернулась спокойная, даже повеселевшая, попросила у меня прощения, что меня всю жизнь пилила, и поведала, что старец повторил ей сказанное Правдой. Мол, Правда не знает Тайны, она знает лишь, что дважды два — четыре, и другие не требующие доказательств факты, поэтому нечего нам её ждать и искать, а искать надо Истину, — только Истина знает Тайну и может нас спасти.

Ещё старец сказал, что так как мы утратили Тайну, то живём теперь по Лунным часам, отсчитывающим тьму. И что единственный способ спастись — перевести время тьмы на солнечное время Света. Но так как многим нравится жить по Лунным часам и каждый волен выбирать, в каком времени ему пребывать, то спасти всех невозможно. Просто надо установить время собственной жизни — солнечное или лунное — в соответствии со собственной совестью.

Потом Петрова сказала, что, в соответствии со своей совестью, она собирается начать новую жизнь, то есть забирает из нашего бизнеса свою долю и будет строить на неё бесплатные больницы, столовые для бедных и детские дома.

Мы с Сидоровым сказали, что это совершенно невозможно, потому что у нас вся наличность в обороте, что Петрова нас разорит и погубит всё дело. На что Петрова ответила, что лучше загубить дело, чем душу. В конце концов, я с ней, в общем-то, согласился, потому что моя совесть тоже была на её стороне, и даже радовался, что Петрова пошла вразнос и поступает по-своему.

И тогда, совсем как у Лермонтова в «Маскараде», кто-то на благотворительном вечере подсыпал Петровой в мороженое яд, — это потом мне сообщил врач. А Петрова съела двойную порцию и не заметила, — она ведь так любила мороженое!

Доказать потом ничего было нельзя — хрустальные вазочки сразу же собрали и вымыли на кухне. А Петрова через два часа вдруг побледнела и упала замертво.

В гробу моя Петрова лежала как живая и очень красивая, будто улыбаясь мне из своего иного измерения, — мол, всё равно я вырвалась из этого тёмного царства и теперь свободна. И никто ничего плохого мне больше не сделает, ни в какую ловушку не заманет…

Я с горя сам чуть не умер и всех подозревал. В первую очередь, конечно, Сидорова, хоть тот и клялся, что невиновен, и всех подряд. Врагов у нас было достаточно, настоящих друзей не было вообще, а завистников — пруд пруди. В общем, я всех подозревал и всех ненавидел.

На похороны Петровой приехали наши родители и дети из-за бугра — Петрова младшая и Качалкин младший. Оба претендовали на долю Петровой в бизнесе. Качалкин младший сказал, что больше не потерпит никаких утечек капитала и покончит со всякими материнскими богадельнями. А Петрова младшая заявила, что да, надо строить не богадельни, а баррикады, и отстреливать таких загребущих буржуев, как её брат, отец и прочие Качалкины-Сидоровы, погубившие её мать и всю страну. Потом объявился ещё один Качалкин младший из Воронежа, оказавшийся впоследствии Лжекачалкиным, но его быстро разоблачили и обезвредили.

А я над могилой Петровой поклялся стать самым богатым на земле и отдать все свои капиталы тому, кто придумает, как снова перевести Лунные часы на время Света. Чтобы всех спасти и вывести из плена тьмы.

Шли дни. Множились наши с Сидоровым и Качалкиным-младшим нули на счетах, и теперь уже Сидоров-младший строил детские дома, больницы и столовые для бедных. А Петрова-младшая митинговала со своими забугорными товарищами под красными знамёнами, распевая, что «Мы на гибель всем буржуям мировой пожар раздуем». Старшая Малика вместе с Маликой-младшей по-прежнему взрывали дома, а Янис младший в Штатах строил для НАТО ракеты, чтобы они в один не очень прекрасный день полетели на Восток. А Олесь-младший из Гомеля, напротив, нацеливал свои новейшие тактические ракеты Точка М семидесятикилометрового радиуса действия на Запад. Так что получалось, что столкнуться они должны как раз над местом разрушенного Янисом-старшим советского локатора, где неподалёку проживала его семья в кирпичном доме с бассейном. Василь же младший из Молдавии, накурившись зелья, безнадежно мечтал о белокурой Кристине-младшей из Львова, подрабатывающей в турецких борделях танцем живота.

Однажды приснился мне удивительный сон, — а может, и не сон вовсевсё, как тогда. И наша палатка, и спящая «великолепная семёрка» со всего Союза, премированная путёвками «за высокие достижения в области детского творчества». И снежные горные вершины вокруг, и таинственно синеющее внизу море в огнях белого курортного города и прогулочных катеров. И дорожка восходящей луны. И несколько замечательных дней в запасе — у этого моря на турбазе. И замечательная жизнь впереди.

Я понимал, что это невозможно, что это всего лишь сон, а в горах этих давно идёт война. Но тут загорелая Петрова в утёсовской шляпе с бахромой и похожая на солнечное затмение вдруг толкнула меня в бок:

— Слышишь?

Я ничего не слышал. Вокруг спали ребята. Мой друг Янис из Даугавпилса, Олесь и Кристина, Василь с Карпат и Тимур из Душанбе. Керим из Казахстана, мечтающий построить город-сад в Заполярье и увезти туда свою красавицу Малику, которая учила нас, что в горах надо держаться до последнего. И отвечать друг за друга, и за природу вокруг, даже за змей и скорпионов, потому что горы — их дом, хоть они и змеи. А мы у них в гостях.

Тимур чуть похрапывал, снаружи трещали цикады.

— Слышишь? — повторила Петрова. Лицо её проплыло надо мной, похожее то ли на подсолнух, то ли на солнечное затмение, — Слышишь, как они тикают? Не забудь, скоро полночь. — и коснулась меня невесомо-ласковой рукой.

Я, конечно же, сразу спросил, кто ей подсыпал яд в мороженое, и сказал, что если это Сидоров, то я его замочу. Но прежде убью будущего сепаратиста и реваншиста Яниса и террористку Малику, а заодно и Керима, чтоб у них никогда не родилась снайперша Малика младшая. И нащупал в кармане пистолет, с которым теперь никогда не расставался.

Петрова сказала, что мочить никого не надо, потому что тогда придётся в первую очередь мочить тех, кто приказал сбросить бомбу на дом Малики, развязал эти войны, всех предал, обокрал и перессорил, разрушил страну, нарушил клятву и продал Плохишу Тайну. И тех, кто помалкивал и даже приветствовал, когда эти злодейства совершались. А тогда вообще никого в живых не останется, и все мы навсегда провалимся на Кулички, — кто в плен к Вещам или Кривде, кто к матушке Лени, кто к Страху и Тоске Зелёной… Что же касается Сидорова, то его вообще надо пожалеть…

Ничего себе! Я ответил, что пусть его Чьёйтова бабушка жалеет, а Петрова грустно так покачала головой и сказала, что дело вовсе не в Сидорове. Что нашёлся бы другой Сидоров, а причина в Лунных часах, — разве я не слышу, как они тикают? Она сказала, что это я замечательно придумал — отдать все капиталы тому, кто переведёт их стрелки на время Света. Только надо торопиться, потому что приближается полночь. Что лишь время Света бесконечно.

И ещё сказала, что очень меня любит. Так и сказала, будто и не умерла вовсе. Что ей пора назад в сказочное своё измерение и, если я хочу, она может забрать меня с собой, потому что «муж женой спасётся». Туда, где Свет, Истина и свобода, где нет ни дилеров, ни киллеров, и где мы навсегда будем вместе.

С бешено колотящимся сердцем я рванулся было к ней, но тут же понял, что никуда не уйду, потому что не имею права спасать лишь себя. Когда вместо настоящих ребят плодятся на нашей земле воры, жмоты, развратники, наркоманы и киллеры. Пусть я не знаю, как перевести Лунные часы на время Света, но всё равно буду до последнего вздоха ждать того, кто отыщет способ это сделать.

Я хотел сказать ей об этом, но Петрова, умница, всё поняла без слов, заявив, что я всегда был неисправимым дон-Кихотом, и именно за это она меня полюбила. Потом шепнула: «До встречи!», послала воздушный поцелуй. Солнечным отблеском скользнул её лик по брезенту палатки, по спящему Кериму, и упорхнул в южное небо.

А я снова проснулся в заколдованной неведомой стране, так похожей и непохожей на ту, нашу. В престижном доме на двенадцатом этаже, откуда видны кремлёвские часы на Спасской башне. Внизу, как обычно, веселился город — жевал, пил, играл, тусовался, ловил кайф и ночных бабочек, отстреливал конкурентов в тёмных подъездах и похрапывал. В шикарных спальнях и на вокзальных скамейках.

Я подумал, что однажды для каждого гостя, в самый разгар бала, они начнут бить двенадцать, и тогда его карета обернётся тыквой, кони — крысами, а бальный наряд — рубищем. И захлопнутся навсегда ворота дворца, а в стаканчике с мороженым окажется яд. И накаких тебе хрустальных туфелек.

И что никто, ни за какие мои обещанные нули, пока не знает, как их перевести. Пусть не для всех, но хотя бы…

Стрелки часов на Спасской неуклонно ползли к полуночи. Истекали ещё одни сутки лунного времени.

Где же ты, отзовись!..

Если тебе не нужны нули — вот моя жизнь. Только сделай это, не медли.

Ведь сейчас позже, чем кажется.

КОНЕЦ

1970, 2001 г

Оглавление

Юлия ИВАНОВА ЛУННЫЕ ЧАСЫ (Сказка для взрослых пионерского возраста)

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

Реклама на сайте