«Презумпция невиновности»

Скотт Туроу Презумпция невиновности

Пролог

Начинаю я всегда так:

– Я прокурор и действую от имени народа нашего штата. Я собираюсь представить вам доказательства совершенного преступления. Вы должны взвесить эти доказательства и решить, свидетельствуют они о вине подсудимого или нет. Этот человек…

И здесь я показываю пальцем на ответчика.

– Всегда показывай пальцем на ответчика, Ра́сти, – сказал мне Джон Уайт. Это было в тот день, когда я начал работать в прокуратуре. В управлении шерифа у меня сняли отпечатки пальцев, главный судья округа привел меня к присяге, а Джон Уайт привез на первое в моей жизни заседание суда присяжных. Обвинительную речь от имени народа штата произносил Нэд Холш. Пока тот, отчаянно жестикулируя, распространялся о предстоящем деле, Джон Уайт по-отечески нашептывал мне на ухо первый урок. Было десять утра, но его дыхание уже отдавало спиртным.

Джон Уайт, крепко сбитый ирландец с торчащей, как метелка кукурузного початка, шевелюрой, был тогда окружным прокурором. Происходило то заседание двенадцать лет назад, когда я даже и не мечтал о кресле окружного прокурора.

– Если у тебя не хватает мужества показывать на подсудимого пальцем, – шептал Джон Уайт, – у присяжных не хватит мужества вынести ему обвинительный вердикт.

И вот я показываю пальцем в сторону подсудимого:

– Этот человек обвиняется в…

Он отворачивается. Или испуганно моргает. Или застывает как каменное изваяние.

Поначалу я часто задумывался над тем, каково это – сидеть на скамье подсудимых под пристальными испытующими взглядами, подвергаться пламенным обличениям и знать, что теперь тебе недоступны обыкновенные блага человеческой жизни – доверие, уважение, свобода. И свобода теперь – как пальто, оставленное в раздевалке, которое тебе могут не выдать, потому что потерян номерок. И тогда я и сам чувствовал безысходность, отчужденность и страх.

Теперь все иначе. Там, где раньше шевелилось сострадание, тяжелым, как груда металла, грузом легли профессиональный долг и служебные обязанности. Такая уж у меня работа. Нет, я не стал бесчувственным, поверьте. Люди всегда расследовали преступления, обвиняли, судили, наказывали. Так было и так будет. Это занятие необходимо как сдерживающий фактор неблаговидных человеческих поступков. Я служитель единой повсеместно принятой системы, которая отличает правду от неправды, добро от зла.

Я оборачиваюсь к присяжным заседателям:

– Дамы и господа, сегодня на вас возлагается одна из самых серьезных и почетных гражданских обязанностей – вам предстоит сопоставить факты, установить истину. Задача трудная, я знаю. Людям изменяет память, стираются впечатления, гаснут воспоминания. Доказательства часто противоречат друг другу. Вы должны разобраться в вещах, о которых мало кто знает или не хочется говорить. Дома, на службе вы могли бы отказаться: «Не могу, не хочу, сдаюсь!» Здесь вы не имеете права это сделать. Вы должны принять решение.

Совершено преступление, этого никто не отрицает. Есть жертва или жертвы. Вы не обязаны устанавливать причины преступления – мотивы человеческих поступков не всегда поддаются объяснению, – но вы обязаны по крайней мере попытаться определить, что же в действительности произошло. Если вы этого не сделаете, мы не узнаем, заслуживает человек наказания или должен быть освобожден. Не узнаем, кто виноват.

Если мы не можем установить истину, разве можно надеяться на правосудие?

Весна

Глава 1

– Я вроде должен был бы сильнее переживать, – говорит Реймонд Хорган.

Я сначала подумал, что он говорит о прощальном слове, которое он должен произнести. Он только что просмотрел свои записи и положил обе карточки в боковой карман своего синего саржевого пиджака. Но, увидев выражение его лица, я понял, что замечание относилось к его собственному положению. Сквозь окно служебного «бьюика» он смотрит на поток машин, густеющий по мере того, как мы приближаемся к Южной стороне. Вид у Реймонда задумчивый, в нем соединяются торжественность, мужественность и легкая печаль – подходящая натура для изображения на предвыборном плакате. Ну и, конечно, долготерпение и стойкость, присущие нашему городу, и особенно этому району с потемневшими кирпичными строениями, крытыми толем.

Среди сослуживцев Реймонда бытует мнение, что босс сильно сдал. Около полутора лет назад он разошелся с Анной, на которой был женат три десятилетия. Уже год назад держали пари, что он не осмелится или просто не захочет баллотироваться на должность еще раз, объявит об этом за четыре месяца до выборов. Однако вот баллотируется. Некоторые объясняют это желанием быть во власти, жить на публике. Я же считаю, что главная причина – неприкрытая вражда между Реймондом и его главным оппонентом Нико дель Ла-Гуарди, который до прошлого года был рядовым прокурором.

Каковы бы ни были его мотивы, кампания оказалась трудной. Пока оставались деньги, были задействованы некоторые учреждения и привлечены специалисты по средствам массовой коммуникации. Трое молодых людей непонятного пола занимались рекламой и следили за тем, чтобы портрет Реймонда красовался на автобусах всех четырех маршрутов города. Он улыбается на них обольстительно-чудаковато. Но по моему мнению, на фотографии Реймонд выглядит глупо – еще один знак того, что он отстает от жизни. Видимо, он имел в виду именно это, когда сказал, что должен был бы сильнее переживать. Понимает, что теряет влияние на ход событий.

Реймонд тем временем заговаривает о гибели Каролины Полимус трое суток назад, первого апреля.

– Как будто я не понимаю. С одной стороны, Нико распускает слух, будто я ее и пришил. С другой – каждый осел с журналистским удостоверением желает знать, когда мы найдем убийцу. С третьей – секретарши ревут в сортирах. Тут у кого хочешь ум за разум зайдет. Я знал Каролину, когда она только начинала. Надзирала за осужденными, выпущенными под залог, и прочей подобной публикой. Тогда она еще не окончила юридическое училище. Собственно, я ее и принял на работу в прокуратуру. Хорошая была деваха, сметливая и сексуальная. И юрист что надо. И как подумаешь, что с ней произошло… Какой-то псих вламывается к ней в дом, насилует ее, а потом чем-то тяжелым по голове, Господи Иисусе… Такой конец… Как тут не переживать.

– Никто к ней не вламывался, – говорю я.

Мой уверенный тон удивляет даже меня самого. Реймонд, занявшийся было бумагами, поднимает голову и пронзает меня взглядом.

– Откуда ты знаешь?

Я медлю с ответом.

– Ее же нашли связанной и изнасилованной. Я не начинал бы расследование с опроса ее друзей и поклонников – двери не взломаны, окна не разбиты. Здесь требуется предварительная подготовка.

В разговор ввязывается Коди, уже тридцать лет служащий шофером у окружного прокурора. Коди сегодня необыкновенно молчалив, не ударяется в воспоминания о пьяных разборках на городских улицах. В отличие от Реймонда, да и от меня тоже, если уж на то пошло, он пребывает в печали. Судя по всему, он провел ночь без сна, и это тоже отразилось на его лице. Мое замечание о состоянии квартиры Каролины почему-то выводит его из грустной задумчивости.

– Ни дверь, ни окна не были заперты, – говорит он. – Она так любила. Нет, правду говорят, что эта баба не от мира сего.

– Скорее преступник умным оказался, – гну свое я. – Хотел навести на ложный след.

– Не усложняй, Расти, – возражает Реймонд. – Наверняка это дело рук какого-нибудь свихнувшегося бродяги. Тут Шерлоки Холмсы не нужны. Сыщики в таких вещах не хуже тебя разбираются. Вот и ловите преступника, чтобы спасти мою драгоценную шкуру. – Он многозначительно улыбается, давая понять, что у него и без меня забот хватает. Мы оба хорошо понимаем, что нам грозит, если не поймаем убийцу Каролины.

В своих публичных заявлениях по поводу ее смерти Нико дель Ла-Гуарди не церемонился: «Халатность в деле обеспечения законности и общественного порядка, которую вот уже двенадцать лет проявляет окружной прокурор, делает его пособником криминального элемента в городе. Происшедшая трагедия свидетельствует о том, что мистер Хорган не способен обеспечить безопасность даже собственных сотрудников». Нико не объяснил, почему он более десяти лет проработал под началом человека, связанного с уголовным миром. Впрочем, это не входит в задачу политика. К тому же Нико всегда отличался напористостью и наглостью. Уже это сулило ему карьеру на политическом поприще.

И все же мало кто думает, что Нико победит на выборах, которые должны состояться через восемнадцать дней. Более десяти лет Реймонд Хорган завоевывал голоса полутора миллионов избирателей округа Киндл. Правда, сейчас ему еще предстоит заручиться поддержкой партии, что объясняется его давними разногласиями с мэром. Однако его ближайшее политическое окружение, куда я, должен признаться, не вхожу, убеждено, что, как только через полторы недели будут опубликованы результаты первого общественного опроса, другие партийные лидеры заставят мэра изменить позицию и Реймонду гарантирован очередной четырехлетний срок. Победа на первичных выборах в однопартийном городе равносильна избранию.

Коди оборачивается и говорит, что скоро час. Реймонд рассеянно кивает, и тот включает сирену. Всего два коротких сигнала, как точки в азбуке Морзе, но легковушки и грузовики берут в сторону, давая дорогу черному «бьюику». У здешних улочек жалкий вид: деревянные дома, покосившиеся крыльца, играющие прямо на тротуарах дети с золотушными личиками. Я рос в трех кварталах отсюда. Мы ютились в двухкомнатной квартирке над отцовской пекарней. Ни одного светлого воспоминания о тех днях. Днем мы с мамой помогали отцу – в школу я ходил не каждый день. По вечерам он запирал нас в одной комнате, а сам пил в другой. Я был единственным ребенком у родителей.

Мало что изменилось в этих местах. Здесь по-прежнему обитают сербы, как и мой отец, украинцы, поляки, итальянцы – диаспоры, которые придерживаются старых традиций и мрачно смотрят на жизнь.

У конечной автобусной остановки мы попадаем в пятничный затор. Старая многоместная колымага, урча внутренностями, извергает ядовитые газы, но и на ней предвыборный плакат. Реймонд Хорган смотрит на нас с двухметровой высоты со скучающим выражением гостя на очередной теледискуссии или рекламщика кошачьих консервов. Но как ни крути, Реймонд Хорган – мое прошлое и мое будущее. Я провел с ним двенадцать лет и все эти годы служил ему верой и правдой. Сейчас я являюсь его заместителем, и его падение означает, что я тоже вылечу с работы.

Однако преданность и преклонение не могут заглушить шепоток недовольства: у внутреннего голоса свои законы. И этот внутренний голос говорит: «Эх ты, дурачина!»

Когда мы свернули на Третью улицу, я увидел, что похороны подняли на ноги все полицейское управление в городе. Половина припаркованных автомобилей – черные с белыми полосами, а по тротуарам парами и по трое прохаживаются легавые. От убийства прокурора до убийства полицейского один шаг. При всех ведомственных разногласиях у Каролины было много добрых знакомых в управлении. У хорошего прокурора всегда хорошие отношения с полицией, потому что он ценит ее работу и следит за тем, чтобы в суде она сыграла отведенную ей роль. Кроме того, Каролина была красивой энергичной женщиной. Народ знал, как она любила компании.

Ближе к церкви улица запружена автомобилями. Каждые два-три метра мы останавливаемся и ждем, пока из передних машин не вылезут пассажиры. Важные шишки в лимузинах со служебными номерами и газетчики загораживают дорогу, не обращая ни на кого внимания. Народ с радио вообще не признает никаких правил – ни дорожного движения, ни элементарной вежливости. Какой-то микроавтобус с антенной на крыше припарковался у самых дверей церкви. Репортеры шныряют в толпе и суют микрофоны под нос каждому официальному лицу. Можно подумать, что мы на чемпионате по боксу, а не на похоронах.

– Потом, потом, – отмахивается Реймонд, проталкиваясь сквозь толпу журналистской братии, обступившей нас, как только мы вылезли из машины. Он добавляет, что в прощальной речи сделает несколько заявлений, которые потом повторит, выйдя из церкви. На минуту-другую он останавливается поприветствовать Стэнли Розенберга с третьего канала. Именно Стэнли, как обычно, будет дано первое интервью.

Меня подзывает Пол Драй из администрации мэра. Городской голова желает переговорить с Реймондом перед панихидой. Я передаю пожелание Хоргану, тот делает гримасу, совершенно надменную, поскольку Пол прекрасно все видит, и они оба скрываются в полутьме готического собора.

Наш мэр Огастин Болкарро – сущий тиран. Десять лет назад Реймонд, будучи в зените популярности, чуть было не спихнул его с кресла, но проиграл первичные выборы и потом не уставал демонстрировать победителю верноподданнические чувства. Но у Болкарро до сих пор болят «старые раны». Теперь, когда у Реймонда появился серьезный противник, Болкарро заявил, что его партийный долг требует не поддерживать ни того ни другого. Он, естественно, радуется, видя, как барахтается Хорган, стараясь выплыть из пучины проблем. Если Реймонд доберется до заветного берега, Оги первым заявит, что он с самого начала знал: победа будет за ним.

Почти все скамьи в церкви уже заняты. Катафалк обложен лилиями и белыми георгинами, в воздухе, несмотря на столпотворение, чувствуется легкий цветочный запах. Я пробираюсь вдоль рядов, кивая и пожимая руки знакомым. Народ собрался важный: видные политики города и округа, большинство судей, светила адвокатуры. Присутствуют также члены левых и феминистских организаций, с которыми иногда сотрудничала Каролина. Люди тихо переговариваются. На лицах – выражение печали от утраты.

Я наталкиваюсь на дель Ла-Гуарди.

– Нико! – говорю я и пожимаю ему руку. В петлице у него цветок – он завел эту привычку, выдвинув свою кандидатуру на пост окружного прокурора. Он осведомляется о здоровье моей жены и сына, но ответа не ждет, а принимает торжественно-трагический вид.

– Она была просто… – он делает жест рукой, подыскивая слово.

Я вижу, что кандидат сейчас ударится в лирику, и перебиваю его.

– Она была великолепна, – говорю я и сам удивляюсь теплому чувству, внезапно нахлынувшему из глубины души.

– Вот именно, великолепна. Это ты хорошо сказал. – По лицу Нико пробегают тени. Это означает, что ему в голову пришла дельная мысль. – Реймонд, наверное, носом землю роет, занимаясь этим делом.

– Реймонд Хорган всегда носом землю роет. Ты сам знаешь.

– Вот как? А я-то думал, что у тебя нет политических пристрастий. Начитался речей, написанных для хозяина?

– Во всяком случае, его речи получше твоих, Делягарди.

Нико получил эту кличку во времена нашей прокурорской молодости, когда он, расталкивая всех локтями, полез наверх.

– Деляга… – протянул тогда Джон Уайт, наш окружной, и, помедлив, добавил: – …рди.

Так оно и пошло: дель Ла-Гуарди, Делягарди.

– Надеюсь, ты на меня не сердишься? Я правда верю в то, что говорю. Эффективный надзор за соблюдением законов начинается сверху. А Реймонд сдал – устал, что ли. Ему не хватает страсти и настойчивости.

Я познакомился с Нико двенадцать лет назад, в первый же день моей службы в прокуратуре. Нам отвели один кабинет на двоих. Через одиннадцать лет я стал заместителем окружного, а Нико заведовал отделом по борьбе с убийствами, и я его уволил. Он решил преследовать одного врача, делающего аборты, и обвинил его в убийстве. С точки зрения законности его позиция была более чем шаткой, и я его уволил, но дело всколыхнуло определенные группы населения, на чью поддержку он рассчитывал. Нико тискал статеечки, где освещал свои разногласия с Реймондом, и всегда заботился о том, чтобы его выступления в суде, которые больше смахивали на предвыборные речи, попадали в печать. Реймонд оставил решение о Нико за мной. И вот однажды утром я отправился в магазин спортивных товаров, купил пару самых дешевых кроссовок и оставил их на столе у Нико с запиской: «Прощай. Желаю удачи. Расти».

Нико дель Ла-Гуарди словно рожден для предвыборных кампаний. Сейчас ему около сорока, но выглядит он моложаво. Человек среднего роста, всегда аккуратно подстрижен и чисто выбрит; заботясь о форме, ест только отварную говядину и овощи. Правда, кожа у него нездоровая, с каким-то зеленоватым оттенком, что особенно подчеркивается рыжеватыми волосами и светлыми глазами. Этот недостаток не фиксируется ни фото-, ни телекамерой, не заметен и в судебном зале, потому Нико считают красивым мужчиной. Одевается он соответственно. Костюмы всегда шьет на заказ, и ему плевать, что на портного уходит половина жалованья.

Но более всего бросается в глаза навязчивая и, разумеется, наигранная откровенность, которую Нико демонстрирует даже здесь, в похоронной тишине, обсуждая с помощником оппонента предвыборную платформу. За двенадцать лет, включая те два года, когда мы сидели в одной комнате, я научился распознавать его способность подавать себя и давить на других с нахальной самоуверенностью. В тот день, когда я его уволил, он прошествовал мимо моего кабинета, сияя, как начищенный четвертак, и бросил на прощание: «Я скоро вернусь».

– Ты меня не агитируй, Делягарди. Я уже обещал Реймонду, что проголосую за него.

До Нико не сразу доходит смысл шутки, но и когда это наконец происходит, он продолжил разглагольствовать. Нико признает, что у него маловато денег, но утверждает, что молчаливая поддержка архиепископа приносит ему «моральный капитал».

– Это придает нам силы. Я наберу нужное количество голосов, ей-богу наберу. Народ позабудет, почему он голосовал за Реймонда – «Гражданские права». От него останется одно воспоминание, причем не самое приятное. А у меня четкая понятная платформа. – Когда Нико говорит о себе, он сияет от самоуверенности. – Знаешь, что меня тревожило? Знаешь, кого трудно было бы победить? – Он подвигается ко мне поближе и понижает голос: – Тебя!

Я смеюсь, но Нико продолжает:

– Хочешь знать правду? У меня от сердца отлегло, когда Реймонд заявил, что выдвигает свою кандидатуру. А то мне уже казалось, что Хорган вот-вот созовет большую пресс-конференцию, объявит, что уходит, но попросил Расти Сабича продолжить его дело. СМИ в восторге. Профессиональный прокурор, зрелый и принципиальный. В политику не ввязывается. Человек, на которого можно положиться, тот, кто разоблачил «Ночных ангелов». Реймонд обеспечивает поддержку мэра. Все разыгрывается как по нотам. Да, с тобой было бы трудно справиться.

– Придумаешь тоже, – бормочу я, мужественно делая вид, будто подобный сценарий десятки раз в этом году не будоражил мое воображение. – Нет, ты все-таки штучка. Работаешь по принципу «разделяй и властвуй». Верно говорят: горбатого только могила исправит.

– Правда, друг, я восхищаюсь тобой и злых чувств не питаю. – Нико дотрагивается до воротничка. – Я не все поменяю, когда попаду в прокуратуру. Ты по-прежнему будешь заместителем окружного.

Я любезно советую ему не молоть чепуху.

– Не видать тебе кресла окружного как своих ушей. А если все же в него сядешь, в замы возьмешь Томми Мольто. Он давно переметнулся на твою сторону.

Томми Мольто – закадычный дружок Нико, его бывший заместитель по убойному отделу. Вот уже три дня, как он не показывается на работе и даже не звонит. Наши считают, что, когда шумиха вокруг убийства Каролины поутихнет, Нико созовет журналистскую братию и объявит, что Томми Мольто вошел в его команду по предвыборной кампании. Газеты запестрят заголовками: «Разочаровавшись в Хоргане, прокурор поддерживает Нико». Делягарди умеет обделывать делишки. Реймонда буквально трясет, когда он слышит имя Томми.

– Мольто? – переспрашивает Нико. Его наигранное удивление неубедительно. Я не успеваю ничего сказать – священник с аналоя приглашает присутствующих занять места.

Я с ухмылкой прощаюсь с Нико и начинаю пробиваться вперед, где нам с Реймондом как должностным лицам отведены особые места. Я все еще чувствую влияние мощного излучения самоуверенности моего коллеги: как будто с палящего солнца вошел в прохладную тень – кожу покалывает и к ней больно прикоснуться. Вот и серебристый гроб. И тут вдруг меня посещает мысль, что Нико на самом деле может выиграть выборы. Это опять внутренний голос, негромкий, однако достаточно отчетливо говорящий то, чего я не желаю слышать. Ничтожного профана Нико, жалкую душонку, что-то толкает к триумфу. И рядом с мертвой женщиной я чувствую неуемную энергию этого человека. Куда-то она его заведет?

Как и положено на таких церемониях, по обе стороны гроба Каролины расставлены в два ряда складные стулья, на которых восседают местные знаменитости. Единственная незнакомая фигура – юноша лет восемнадцати. Его усадили рядом с мэром. Плохо подстриженная шапка русых волос и туго завязанный галстук, так туго, что кончики воротника его рубашки из искусственного шелка топорщатся. Двоюродный брат, думаю я, или племянник, но явно родственник, один из тех, кто живет на Восточном побережье, откуда Каролина давно сбежала. Соседние стулья все заняты людьми из мэрии, и для меня нет места. Я прохожу дальше, и когда оказываюсь позади Реймонда, тот, заметив мой разговор с Нико дель Ла-Гуарди, оборачивается и спрашивает:

– Что там Делягарди говорил?

– Так, всякую чепуху молол. Сказал, что ему денег не хватает.

– А кому их хватает?

Я, в свою очередь, спрашиваю, чем закончилась встреча с мэром. Реймонд закатывает глаза:

– Ему, видите ли, приспичило дать мне совет, и обязательно по секрету, чтобы не подумали, будто он принял чью-то сторону. Поведал, что мои шансы повысятся, если мы арестуем убийцу до выборов. Веришь? Как будто мы без него этого не знаем! И все это с таким серьезным видом… Глянь на его скорбную морду. Главный плакальщик.

Говоря о Болкарро, Реймонд не может удержаться, чтобы не съязвить. Я украдкой оглядываюсь, не слышат ли нас, потом киваю в сторону незнакомого юноши:

– Кто этот парень?

Мне кажется, что я не разобрал ответ Реймонда, даже наклоняюсь к нему ниже. Он говорит мне в самое ухо:

– Ее сын. – Я выпрямляюсь, а Реймонд продолжает: – Живет с отцом в Нью-Джерси. Приехал сюда учиться в колледж при нашем университете.

От удивления я откидываюсь назад, бормочу что-то нечленораздельное и бреду к единственному свободному стулу на самом краю, между двумя цветочными сооружениями на подставках. Я сажусь. Шок, кажется, проходит, но в этот момент над самой моей головой раздаются могучие и торжественно-тягучие органные аккорды. Священник произносит первые слова, и меня снова охватывает изумление, к которому примешивается горечь обиды и невыразимой печали. Я ничего не знал. Непостижимо, как она могла скрывать такой факт своей биографии. Я давно догадывался, что Каролина была замужем, но о сыне она не проронила ни слова, хотя он находился совсем близко.

Я с трудом подавляю желание уйти, выбраться из этой театральной полутьмы на чистый отрезвляющий свет. Усилием воли я заставляю себя остаться.

После коротких выступлений преподобного мистера Хиллера и Риты Уорт из Коллегии женщин-адвокатов на подиуме появляется Реймонд Хорган. Стихает шепот, присутствующие замирают, наступает ответственная минута. Прокатившаяся по рядам волна ожидания заставляет меня очнуться от моих тяжелых дум. У Реймонда-политика масса недостатков, но он превосходный общественный деятель, оратор – словом, величина. Полнеющий и лысеющий, он стоит на возвышении в своем дорогом темно-синем костюме и, как маяк, посылает сигналы силы и скорби.

Его речь изобилует байками. Он рассказывает, как нанимал Каролину, несмотря на возражения матерых прокуроров, которые считали, что те, кто осуществляет судебный надзор, простые социальные работники. Хвалит ее твердость и смелость. Вспоминает выигранные ею дела и как она своими аргументами клала на обе лопатки защитников и судей. Ей доставляло удовольствие нарушать устаревшие правила. В устах Реймонда эти бесхитростные рассказы проникнуты какой-то особой душевностью и сладкой грустью.

Я, однако, еще не оправился от шока, пережитого несколько минут назад. Я чувствую, как обида, удивление, пронзительная проникновенность Реймондовых слов, моя глубокая, моя невыразимая печаль доходят до предела, и отчаянно пытаюсь сохранить самообладание. Я уговариваю себя не ехать на погребение. У меня куча работы, а прокуратура и без меня представлена Реймондом. Секретарши, стенографистки и прочие наши пожилые дамы, которые всегда недолюбливали Каролину за заносчивость, а теперь плачут у ее гроба, будут тесниться у края могилы, рыдая над концом еще одной жизни. Пусть они и смотрят, как Каролину зарывают в землю.

Реймонд закончил говорить и идет на свое место. Его выступление всколыхнуло аудиторию.

Я не слушаю слов священника, потому что решил – еду в контору. Как и велел Реймонд, снова примусь за розыск убийцы Каролины. Никто не посетует на мое отсутствие на кладбище, и менее всех сама Каролина. Я уже отдал ей все почести. Слишком много почестей, сказала бы она. Я уже оплакал Каролину Полимус.

Глава 2

В прокуратуре всех словно смыло цунами. Залы заседаний пусты. То тут, то там надоедливо звонят телефоны. Две дежурные секретарши бегают по коридорам, отвечая на звонки.

Даже в лучшие времена помещение прокуратуры округа Киндл имеет мрачный вид. Большинство прокуроров сидят в комнатах по двое. Муниципальное здание округа возведено в 1897 году в новом, только зарождающемся тогда стиле. Массивная коробка из красного кирпича, украшенная по фасаду несколькими дорическими колоннами, – дабы народ знал, что входит в общественное учреждение. Над каждой дверью внутри – застекленный квадрат, окна двустворчатые, стандартные. Стены выкрашены в больничный зеленый цвет. Хуже всего освещение: с ламп словно струится какая-то тягучая желтая жидкость. Две сотни замотанных людей бьются здесь над преступлениями, которые совершаются в городе с миллионным населением и в округе, где проживают еще два миллиона. Летом мы задыхаемся в тропической жаре под дребезжание стекол старых окон и непрестанные телефонные звонки. Зимой безостановочно гудят и шипят радиаторы и даже днем над нами нависает зловещая полутьма. В таких вот условиях вершится правосудие на Среднем Западе.

В моем кабинете, запершись, как злодей в вестерне, меня поджидает Липранцер.

– Как там? Все живы? – спрашивает.

Я что-то отвечаю, бросаю пальто на стул и обращаюсь к нему:

– Ты-то почему не пришел? Все ваши были, у кого пять годков набежало.

– Не охотник я до похорон, – сухо отвечает Липранцер.

«Легавым из убойного отдела трупы и без того надоели», – не сразу приходит мне в голову.

На столе у меня записка от Лидии Макдугал, заместителя окружного прокурора по административно-хозяйственной части, и конверт из полиции. В записке от Лидии всего три слова: «Где Томми Мольто?» Несмотря на политические игры, мы не должны игнорировать очевидное: надо побывать у Томми дома и обзвонить больницы. Достаточно нам одного мертвого прокурора. О Каролине конверт из полиции, на нем напечатано: «Преступник – неизвестен. Жертва – К. Полимус».

– Ты знал, что у нее есть сын? – спрашиваю я, выискивая глазами канцелярский нож, чтобы вскрыть конверт.

– Ни хрена себе! – изумляется Лип.

– Парень лет восемнадцати-двадцати. Он, конечно, был на панихиде.

– Ни хрена себе, – повторяет Лип, разглядывая свою сигарету. – А еще говорят, что хоть на похоронах жизнь не преподносит нам сюрпризов.

– Кто-то из нас должен поговорить с этим парнем. Он в нашем университете учится.

– Давай адрес, я поговорю. Морано знай одно талдычит: «Все, что пожелает команда Хоргана».

Морано – начальник городской полиции, союзник Болкарро, а сам ждет не дождется, когда Реймонд свалится.

– Как и Нико. Кстати, я его сегодня встретил. Он уверен, что победит Реймонда. Чуть меня не сагитировал.

– Он добьется больше, чем думают. А ты будешь локти себе кусать, жалея, что сам не баллотировался.

Я делаю гримасу: будь что будет. Мы с Липом понимаем друг друга.

На пятнадцатую годовщину окончания колледжа мне прислали анкету с массой трудных вопросов личного характера: кем из современных американцев вы восхищаетесь больше всего? Что самое ценное в вашем имуществе? Кто ваш лучший друг? Назовите и опишите его. Я подумал-подумал и написал про Липранцера: «Мой лучший друг – полицейский. Он коротышка, ростом пять футов восемь дюймов, и после еды весит всего двадцать фунтов. Стильная прическа и настороженно-недоброжелательный вид, как у уличной шпаны. Выкуривает две пачки „Кэмела“ в день. Не знаю, что у нас общего, но я от него в восторге. К тому же он хорошо делает свою работу».

Я познакомился с Липом лет семь-восемь назад, когда меня назначили в отдел по борьбе с хулиганством, а он только что пришел в убойный отдел. С тех пор мы раскрутили добрую дюжину дел, но во многом он остается для меня загадкой и даже представляет опасность. Его отец был начальником смены в полицейском участке на Западной стороне, и когда он умер, Лип занял его место по праву как бы служебного первородства. Теперь его назначили в прокуратуру со специальным заданием. Официально он должен координировать действия полиции и прокуратуры при расследовании особо громких убийств. На деле же он сам принимает в этом самое деятельное участие. Его непосредственного начальника капитана Шмидта интересует только одно: чтобы к концу отчетного года он произвел шестнадцать арестов за убийства. Большую часть времени Лип проводит в забегаловках, выпивая с каждым, кто располагает интересной информацией: с бродягами, репортерами, гомосексуалистами, федеральными агентами – со всеми, кто может что-либо сообщить об уголовном мире. Лип – исследователь городского дна. В конце концов я понял, что его угрюмость объясняется переизбытком сведений о подполье.

Я все еще держу в руках конверт.

– Ну и что нам здесь прислали?

– Результаты вскрытия, третий лист и пачку фотографий убитой.

Третий лист – это вторая копия отчета полицейских, которые первыми прибыли на место происшествия: предназначается для прокуратуры. С этими полицейскими я уже говорил, поэтому сразу перехожу к заключению полицейского патологоанатома, доктора Кумачаи, странноватого японца, смахивающего на персонажей пропагандистских фильмов сороковых годов. Его зовут Мясником и считают, что он приносит неудачу. Ни один обвинитель не вызовет его в качестве свидетеля, не сплюнув трижды перед этим через левое плечо.

– Она умерла от кровоизлияния в мозг. Ее ударили по голове чем-то тяжелым, только непонятно чем – так говорит этот япошка. По фоткам можно подумать, что ее еще и душили, но он утверждает, что в ее легких еще был воздух.

– Орудие убийства в квартире, конечно, искали?

– Вверх дном там все перевернули.

– Ничего не пропало? Ну, может, подсвечник не на месте или подставка для книг?

– Ни хрена. Я три раза разных ребят туда посылал.

– Получается, преступник знал, что жертву есть чем пристукнуть?

– Может быть. Или же с собой что-то притащил. Но не думаю, что он заранее готовился. Похоже, стукнул ее, чтобы не кричала, и не сразу понял, что прикончил. Судя по тому, как были завязаны веревки, он придавил ее своим весом. Словно собирался насиловать до смерти.

– Удивительно, – говорю я.

– Еще бы не удивительно… Да, странный нам попался клиент.

Мы оба молчим.

– На теле ни ушибов, ни царапин, – говорит Лип. – Это означает, что жертва не сопротивлялась. Рана прямо на затылке. Выходит, он ее сзади ударил, а уж потом связал. Только странно, что он сразу ее прикончил. Чаще всего эти психи хотят, чтобы жертва видела их действия.

Я пожимаю плечами: действительно странно.

Каролина жила неподалеку от речного порта в здании бывшего склада, переделанного в жилой кооперативный дом с квартирами-«студиями» – открытыми просторными помещениями. Свою квартиру она разгородила легкими китайскими ширмами и тяжелыми занавесями, стилизованными под античность и классицизм. Первое, что я достаю из конверта, – фотографии, четкие цветные отпечатки. Убили Каролину в гостиной. Вот общий вид помещения. Тяжелая стеклянная крышка кофейного столика сброшена с металлических ножек на пол, полукруглое креслице опрокинуто. Но Лип прав: явных следов борьбы, которые остаются в таких случаях, нет. Только расплывшееся на ковре небольшое пятно крови.

Я никак не могу собраться с духом, чтобы посмотреть фотографию трупа.

– Что еще пишет Кумачаи?

– Пишет, как исследует то, что спустил этот подонок.

– Что спустил?

– Слушай, это интересно. – И Лип добросовестно, досконально пересказывает результаты анализа спермы преступника. Немного спермы вытекло из влагалища. Это означает, что после полового акта Каролина, хотя и недолго, была на ногах. Это еще одно доказательство того, что насилие и смерть приблизительно совпадают по времени.

Первого апреля она ушла из прокуратуры в восьмом часу. Кумачаи полагает, что смерть наступила около девяти.

– То есть за двенадцать часов до того, как нашли труп, – рассуждает Лип. – Японец говорит, что спустя это время под микроскопом еще можно увидеть, как в маточных трубах и в самой матке движутся сперматозоиды. Их он не увидел. Видимо, наш клиент не в состоянии делать детей. Это от свинки бывает.

– Выходит, мы разыскиваем насильника, который болел свинкой и бездетен?

Липранцер пожимает плечами:

– Он хочет послать сперму на химический анализ. Может, он что покажет.

Я представляю, как Кумачаи разглядывает химические формулы, и у меня вырывается легкий досадливый стон.

– Неужели мы не можем найти толкового патологоанатома?

Я листаю заключение доктора Кумачаи.

– Мазки взяли?

Люди различаются не только по группе крови, но и по тем веществам, которые выделяют их железы.

– А как же? – удивляется Лип, забирая у меня из рук заключение Кумачаи.

– Какая группа крови?

– Первая.

– У меня вот тоже первая.

– Я уж подумал об этом, – говорит Лип. – Но ты сделал ребенка. – Он зажигает сигарету и качает головой: – Я чего-то не улавливаю. Ни на что не похоже это поганое убийство. Не за что ухватиться.

И мы начинаем любимую сыщицкую игру: кто? как? почему? Первая версия Липранцера проста: Каролину прикончил один из тех, кого со скамьи подсудимых она послала за тюремную решетку. Затаенная, выношенная жажда мщения со стороны преступника, которого вы засадили, – худшей прокурорской фантазии не было и нет. В жизни все складывается иначе. Первое дело, которое мне поручили, было обвинение юноши Панчо Маркадо. В своей речи я поставил под сомнение мужское достоинство тех, кто, размахивая пистолетом, отнимает деньги у семидесятилетних стариков. Двухметровый, весивший килограммов сто Панчо бросился на меня с кулаками, но, к счастью, наткнулся на кресло Лидии Макдугал и был скручен полицейским и судебным приставом. Газеты заулюлюкали. Наша «Трибюн» на третьей полосе тиснула статейку под издевательским заголовком: «Женщина-инвалид спасает перепуганного прокурора». Барбара, моя жена, называет этот случай моим первым громким процессом.

Каролине приходилось работать с куда более странными субъектами. Несколько лет она возглавляла отдел по борьбе с изнасилованиями. Название дает представление о задачах подразделения – там занимались всеми видами сексуальных посягательств, включая развращение малолетних. Припоминаю, она разбирала дело мужского «любовного треугольника». Вспыхнула ссора, и одному из участников вставили электрическую лампочку в задний проход. Липранцер полагает, что с Каролиной рассчитался один из педерастов.

Мы договариваемся с ним просмотреть дела, которые вела Каролина, – нет ли среди них такого, которое напоминало бы преступление, совершенное трое суток назад. Я берусь просмотреть все записи в кабинете Каролины, а Липранцер изучит банк данных о нападениях на женщин, который пополняют правоохранительные органы штата, – не встретится ли там имя Каролины или изнасилования с применением веревок.

– Что еще мы имеем?

Липранцер начинает излагать: все соседи были опрошены в тот же день, но наспех, поэтому ребятам из убойного отдела следует пройтись по обитателям квартала, причем вечером, когда народ уже дома.

– Одна женщина, – Лип заглядывает в свою записную книжку, – миссис Крапотник, говорит, что видела на лестнице мужчину в плаще. Лицо вроде знакомое, но в их доме он не живет.

– Почему тянут в лаборатории волос и волокон? Они же первыми на месте были. Когда мы получим их заключение?

В задачу этих спецов входило пройтись с пинцетом и особым пылесосом по трупу и по полу, чтобы собрать мельчайшие пылинки для анализа под микроскопом. Довольно часто они устанавливают личность преступника по волоскам с тела и головы и по волокнам с одежды.

– Не раньше чем дней через семь-десять. Но вот что интересно – много пыли с пола и всего несколько волосков. Ясно, что особой борьбы не было.

– Ну а отпечатки пальцев?

– На пальчики проверены все предметы в квартире.

– И крышка столика? – Я показываю Липу фотографию.

– Натурально.

– А давние отпечатки найдены?

– Ага.

– Чьи?

– Каролины Полимус.

– Великолепно.

– Ты особенно не горюй. – Он берет у меня карточку. – Видишь эту стойку? Этот высокий стакан? На нем и найдены старые отпечатки трех пальчиков. Не Каролининых.

– Кому принадлежат, знаем?

– Пока нет. Эксперты обещают недельки через три – говорят, завалены работой.

Дактилоскопический отдел полицейского управления ведет учет всех и каждого, у кого были взяты отпечатки пальцев, классифицируя их по сравнительным признакам, то есть по гребешкам и бороздкам, образующим сложные узоры. Раньше установить личность удавалось лишь при наличии отпечатков всех десяти пальцев и после поиска в дактилоскопическом перечне. Теперь, в эпоху повсеместной компьютеризации, поиск осуществляет машина. Лазер считывает отпечаток и сравнивает со всеми другими, которые заложены в банк данных. Процесс занимает всего несколько минут, но из-за недостатка средств городская полиция не располагает всем необходимым оборудованием и в особых случаях вынуждена побираться в полицейском управлении штата.

– Я сказал им, чтобы поторопились, – продолжает Лип, – а они талдычат, что нет какого-то Зилога и вообще не справляются с заявками. Звонок из прокуратуры, может, их подтолкнет. Скажи, чтобы сравнили наши пальчики со снятыми по всему округу. – Я делаю заметку в блокноте. – Кроме того, нам понадобятся данные УТП. – Не всякому известно, что телефонная компания с помощью компьютеров ведет регистрацию местных звонков по всем узлам города и округа – учет телефонных переговоров, то есть знает номера абонентов и тех, кому звонили.

Я тут же принимаюсь писать служебку о предоставлении следствию компьютерных распечаток со сведениями о телефонных переговорах.

– Попроси сообщить номера всех, кому она звонила в последние полгода.

– Полгода? Да они крик поднимут. Это ведь номеров двести, не меньше.

– Тех, кому она звонила три раза, – уточняет Лип.

Я думаю.

– Если брать полгода, ты, вероятно, найдешь и этот номер, – киваю я на телефон у меня на столе.

Лип смотрит мне в глаза и говорит:

– Я знаю.

«Знает он. Что он еще знает?» – думаю я. Люди строят догадки, сплетничают. От Липа, конечно, не ускользнули кое-какие вещи, которые не замечали другие. Сомневаюсь, чтобы он одобрял. Лип холост, но по бабам не шляется. Немолодая полячка, лет на десять старше его, вдова со взрослым сыном, готовит ему еду и спит с ним два-три раза в неделю. По телефону он говорит ей «мама».

– А ты знаешь, что Каролина всегда запирала двери и окна? – говорю я с завидным спокойствием. – При всей своей доверчивости она же взрослый человек. Знала, что живет в городе, а не на ранчо.

Глаза Липранцера приобретают металлический блеск. Он улавливает важный смысл того, что я говорю и почему не сказал раньше.

– Так ты считаешь, что кто-то специально открыл окна?

– Очень может быть.

– Что она кого-то пустила и он устроил так, чтобы это выглядело как взлом? – допытывается Лип.

– Вполне вероятно. Кто, как не ты, обратил мое внимание на стакан на стойке бара? У нее был гость. Возможно, это был кто-нибудь из условно освобожденных.

Лип разглядывает свою сигарету. Через раскрытую дверь я вижу, что возвратилась Евгения, моя секретарша. Из коридора слышатся голоса вернувшихся с похорон.

– Не обязательно освобожденный. Может, и подозреваемый, которого она должна была отправить за решетку. От Каролины всего можно ожидать. Представь, он звонит ей и говорит: «Мэм, давайте напоследок перепихнемся, а?» Думаешь, исключено, что она сказала: «Давайте»?

Я понимаю, что Лип имеет в виду. Женщина-прокурор, гроза преступников, совершает половой акт с обвиняемым и живет воспоминаниями о запретном плоде. Да, Лип неплохо ее изучил. Каролина Полимус не возражала бы, если бы какой-то мужик мотал срок долгие годы, думая о ней.

У меня возникает мучительное чувство.

– Ты ее не очень-то любил, правда, Лип?

– Не очень. – Мы смотрим друг на друга, потом он наклоняется вперед и хлопает меня по колену. – Но по крайней мере мы точно знаем: в мужиках она плохо разбиралась.

Это заключительная ремарка Липа. Он засовывает пачку «Кэмела» в карман куртки и уходит. Я кричу Евгении, чтобы она никого ко мне не пускала. Оставшись один, я могу просмотреть фотографии, но через минуту осознаю, что думаю только о себе. Надо взять себя в руки. В конце концов, это моя работа.

Ничего не получается: по телу разливается приятная слабость, как после хорошего глотка спиртного. На верхней фотографии – сброшенная на пол крышка кофейного столика, придавившая Каролине плечо. Потом крышку уберут. И вот я вижу ее тело, застывшее в мучительной позе, удивительно гибкое, но все равно сильное. Длинные стройные ноги, большие высокие груди – даже мертвая она выглядит сексуально. Я стряхиваю с себя наваждение, ибо то, что изображено на фотографии, – ужасно. Темно-красные ссадины на лице и шее, щиколотки, связанные веревкой. Той же веревкой схвачены колени, живот, запястья. Потом веревку сильно затянули на горле, потому что на шее виден багровый след. Голова мучительно запрокинута, мертвенно-бледное лицо, огромные, вылезающие из орбит глаза и рот, застывший в молчаливом крике. Выражение глаз – отчаянное, безумное, такое же, как у рыб, выброшенных на берег. Я смотрю на нее, объятый страхом, и ничего не понимаю. Потом неожиданно в глубине моего существа рождается что-то похожее на чувство удовлетворения, и никакие укоры, никакие обвинения в низости не заглушают это чувство. Каролина Полимус, образец женственности и стойкости, словно смотрит на меня, смотрит так, как никогда в жизни не смотрела. Наконец-то я все понял – она хочет, чтобы я нашел убийцу.

Глава 3

Когда жизнь вошла в свою колею, я решил посетить психиатра. Его зовут Робинсон.

– Интереснейшая женщина, – сказал я. – Таких я раньше не встречал.

– Сексуальна? – спросил он, помедлив.

– Да, очень сексуальна. И красива. Вьющиеся белокурые волосы, высокая грудь, но бедра узкие, длинные наманикюренные ногти. Да, сексуальна, даже чересчур. На такую женщину нельзя не обратить внимания. Вот я и обратил. Она у нас в прокуратуре много лет работала. Перед тем как поступила в юридическое училище, осуществляла надзор за условно освобожденными. Поначалу я так и думал: перспективный сотрудник, симпатичная блондинка с роскошным бюстом. Любой полицейский, приходящий к нам, глаза от удовольствия закатывает, как будто ему массаж делают. Вот, собственно, и все.

Но прошло какое-то время, и о ней заговорили. Она еще в районных судах подвизалась. Что говорили? Способная, энергичная. Потом она встречалась с парнем с третьего канала. Его Чет звали, фамилию не помню. Работала в Ассоциации юристов, занимала какой-то пост в местном отделении Национальной организации женщин. Сама напросилась в секцию по борьбе с изнасилованиями, поганая там работенка. Долгие собеседования с жертвой и задержанным: он говорит, что сама легла, а она – силой взял. Попробуй определи здесь виновного. В конце концов Реймонд отдал ей все дела по изнасилованиям, всегда посылал ее на воскресные телебеседы, демонстрируя тем самым, что он не забывает о так называемом «женском вопросе». А она любила свет юпитеров и с честью несла знамя правосудия. Хорошим была прокурором, надо отдать должное. Твердая, настойчивая. Помню, адвокаты всегда жаловались, что она чересчур круто берет. Но полиции это нравилось. А мне не очень. Считал, что она переигрывает. Что слишком горяча и самоуверенна, слишком заносится. Она вообще не знала чувства меры.

– И тем не менее, – проговорил Робинсон, – вы в нее влюбились.

Я умолк. Разве словами выразишь то, что было.

– Да, я в нее влюбился.

Однажды расследовалось сложное дело, и Реймонд решил, что одной ей не справиться. Она попросила, чтобы я ей помог. Это было в прошлом году, в сентябре.

– Вы могли отказаться?

– Да. Заместитель окружного не обязан вести дела. Я действительно мог сказать «нет».

– Но сказали?..

– Но сказал «да». Уж очень интересный и необычный случай, уговаривал я себя.

Деррил Макгафен был управляющим банком в районе Маккрери, которым владел его брат Джой – гангстер, преступный авторитет, любящий покрасоваться. Джою нравилось, что он желанная добыча всех правоохранительных органов. Он отмывал в банке грязные деньги, что текли ему в руки. Сам Деррил не высовывался и безукоризненно вел банковскую документацию. Человек скромный – типичный обыватель, он жил неподалеку от Маккрери, был женат. Потом у него случилась трагедия. Его первый ребенок, девочка, погиб в трехлетнем возрасте. Я узнал об этом на суде, когда Джой давал свидетельские показания Большому жюри, которое решает вопрос о предании подозреваемого суду, о том, как малышка упала с веранды на втором этаже дома его брата и разбилась насмерть. Он был убит горем, совершенно потерял рассудок и не заметил, что акции одной компании, которые продали банку четверо незнакомых субъектов, оказались, к его великому сожалению, крадеными. Джой говорил убедительно, ломая руки и прикладывая шелковый платок к глазам.

У Деррила и его жены был еще один ребенок, мальчик по имени Вендел. Однажды мать привезла пятилетнего сына в приемное отделение городской больницы на Западной стороне. Малыш был без сознания, мать билась в истерике. Ее сыночек упал и сильно расшиб голову. С ним такое впервые, утверждала она. Но дежурный врач, молодая индианка доктор Нараджи, вспомнила, что год назад уже лечила этого мальчика. Когда принесли медицинскую карту, она увидела, что маленький пациент был у нее дважды – один раз со сломанной ключицей, другой – со сломанной рукой. Два перелома, и оба раза в результате падения, как говорила его мать. Доктор Нараджи тщательно обследовала ребенка и пришла к выводу, как она потом показывала на суде, что раны слишком правильной формы: два дюйма в длину и дюйм в ширину – и расположены чересчур симметрично по обе стороны головы. Она повторила осмотр и в конце концов позвонила в прокуратуру и поделилась с Каролиной Полимус подозрениями.

Каролина немедленно вытребовала ордер на обыск, и в подвале дома Макгафена были обнаружены тиски с прилипшими к ним волосками и частицами кожи. Голову малыша зажимали в тиски. Его еще раз осмотрели. По затянувшимся ранкам на ягодицах врачи установили, что ему прижигали сигаретами задний проход. Маленькому пациенту был назначен курс интенсивного лечения, и он выжил.

К этому времени малыш уже находился под охраной, а помещение прокуратуры напоминало осажденную крепость. Деррил Макгафен первым встал на защиту своей супруги. Его жена – любящая и заботливая мать. Это чистое безумие – предполагать, что она могла причинить вред ребенку. Он сам видел, как мальчик упал. Просто врачи и юристы сговорились отнять у несчастного отца сына. Душещипательное зрелище было хорошо подготовлено. К тому моменту, когда его брат приехал в суд, Джой устроил так, что у входа уже собралась толпа и были установлены телекамеры.

Сначала Реймонд хотел сам вести это дело, но набирала силу предвыборная кампания, и он передал его мне. Каролине нужен был надежный напарник-наставник, поскольку пресса подняла шумиху. Она попросила назначить меня. Я дал согласие. «Делаю это ради Реймонда», – говорил я себе.

У физиков есть понятие «броуновское движение», обозначающее беспорядочное перемещение и столкновение мельчайших частиц, взвешенных в жидкости или газе. Это движение вызывает тонкие шумы, находящиеся за пределами слышимости человеческого уха. В детстве я мог улавливать молекулярные звуки и при желании как бы отключать их, но время от времени моя воля ослабевала и звон в ушах возрастал до ужасающего рева.

В период полового созревания косточки внутреннего уха твердеют, и, вероятно, поэтому шумы броуновского движения уже не слышны. Да это и хорошо – в жизни появляются другие интересы. После женитьбы на Барбаре прелести других женщин воспринимались мною как обычный дневной гул, который не замечаешь. Но когда я начал работать с Каролиной, в дневном гуле появились иные нотки – послышалась мелодия.

– И я не знаю, почему это произошло, – говорю я Робинсону.

Я считаю себя человеком морально устойчивым и потому всегда презирал отца за его распутство. По вечерам в пятницу он, как блудливый кот, уходил из дому, шел в какую-нибудь забегаловку, а оттуда в «Деланси» на Западной авеню, скорее ночлежку, нежели гостиницу. Одни протертые до основания ковры на лестничных ступенях чего стоили… Там он мог предаться своей страсти с очередной женщиной легкого поведения, будь то дешевка из бара, истосковавшаяся по мужчине разведенка или замужняя дамочка в поисках острых ощущений. Перед уходом он ужинал со мной и мамой, и мы знали, куда он направляется. За столом отец даже пытался напевать что-то.

Мы работали с Каролиной, и она стала мне нравиться. Нравились ее украшения и легкий аромат духов, накрашенные губы и наманикюренные ногти, полупрозрачные шелковые блузки и волна русых волос, высокая грудь и длинные ноги. Постепенно я начал возбуждаться от похожего запаха от какой-нибудь другой женщины, просто проходившей мимо.

– И я не знаю, почему это произошло. Поэтому и пришел к вам. Я словно слышу что-то. Мы разговаривали с ней о суде, о жизни – обо всем. Я удивлялся тому, как гармонично сочетались в ней самые разные вещи. Женщина-симфония. Яркая дисциплинированная личность. И этот музыкальный смех, эти великолепные зубы. Она схватывала все на лету и была очень остроумной.

Меня особенно поражали ее неожиданные и быстрые замечания и ее сияющие глаза из-под подведенных бровей и затененных век. Она знала, что права. О чем бы ни заходила речь – о политике, свидетельских показаниях или делах в полиции, – она всем своим видом говорила, что в курсе всего происходящего. Как приятно встретить женщину, которая владеет информацией, энергично идет по жизни и так разносторонне развита. Полная противоположность Барбаре, не обладавшей ни одним из этих качеств.

– Такая вот она, эта женщина, – смелая, красивая, словно излучающая свет, – пользуется всеобщим вниманием. У нее свой кабинет, что само по себе чудо в нашем тесноватом и мрачноватом здании. Свое рабочее место она украсила цветами, небольшим восточным ковром, старинным книжным шкафом и письменным столом в стиле ампир. Иду к ней, хотя у меня нет никакого дела, иду как в лихорадке, охваченный жаром, и думаю: «Господи Иисусе, этого не может быть». Может быть, этого и не было бы, если бы я не начал замечать, что она обращает на меня внимание. Что она смотрит на меня. Понимаю, это мальчишество. И тем не менее я чувствую ее взгляды. Люди редко смотрят друг на друга.

Мы допрашиваем свидетеля, и боковым зрением я вижу, что Каролина со спокойной сочувственной улыбкой смотрит на меня. Или на совещании руководства у Реймонда – я поднимаю голову и вижу ее устремленные на меня глаза. Она смотрит так пристально, что я не могу не подмигнуть или не улыбнуться в ответ. Лицо ее остается непроницаемым, лишь легкая улыбка краешком рта. Мысли мои разлетаются, как стая перепуганных птиц, и я умолкаю. В целом мире остается только она, Каролина.

Она полностью владела моими чувствами. Это было нестерпимо. Встаю под душ, еду на автомобиле, перебираю бумаги – и всегда вижу ее, веду с ней нескончаемые мысленные разговоры. Как будто смотрю многосерийный фильм. Я вслушиваюсь в свое бешено бьющееся сердце и стараюсь побороть наваждение. Убеждаю себя, что ничего страшного не случилось, что это всего лишь эпизод моей жизни, что завтра проснусь – и все пройдет.

Но ничего не помогает. Когда она рядом, меня охватывает сладостное чувство ожидания и предвкушения чего-то. У меня перехватывает дыхание и кружится голова. От нервного напряжения я слишком много и слишком громко смеюсь. Чего только не делаю, чтобы быть около нее. Она сидит за столом, я нагибаюсь, чтобы передать какой-то документ, а сам любуюсь ее золотыми сережками и шеей, когда откинуты волосы, и впадаю в отчаяние, и сгораю со стыда. Безумство, сумасшествие! Где мой привычный мир? Я покидаю его! Меня там больше нет.

Глава 4

Даже в полутьме над кроватью моего сына можно различить фигуру Человека-Паука. Изображенный на плакате в человеческий рост, он стоит в позе борца, готовый отразить нападение врагов.

Я в детстве не читал комиксов: это считалось слишком легкомысленным занятием в семье, где я рос. Но когда Нату исполнилось два с половиной года, мы каждое воскресенье начали вместе рассматривать забавные картинки. Барбара еще спала, я готовил сынишке завтрак, и потом мы садились рядышком на диване и обсуждали очередную серию. Вся неуемная энергия, присущая маленькому существу, пропадала, и Нат уносился в страну фантазии. Сейчас он во втором классе, становится самостоятельным и читает комиксы один. А я должен выжидать удобного момента, чтобы незаметно от жены и сына узнать, что же случилось с Питером Паркером. Они действительно смешные, сказал я Барбаре пару недель назад, когда она застала меня с комиксом в руках. «До того смешные, что разрыдаешься», – буркнула моя жена, без пяти минут кандидат наук.

Я дотрагиваюсь до головы Ната, слегка ворошу его тонкие волосы. Если я долго не отнимаю руки, он, привыкший к моим поздним приходам, обычно просыпается и бормочет что-то приятное. Каждый раз, возвращаясь домой, я прежде всего захожу к нему в комнату. Почти физически я ощущаю потребность таким образом успокоиться, прийти в себя.

Мы переехали сюда, в Ниринг, незадолго до рождения Ната. Раньше здесь располагался паромный причал, но горожане так давно стали селиться здесь, что район перестал считаться окраиной. Поначалу Барбара одобрила переезд, однако сейчас была бы рада уехать отсюда – говорит, что тут ей одиноко. Мне не нравится жить вдали от центра города, вдалеке от того, что я вижу каждый день. И я рад, что Человек-Паук тоже нашел здесь свое место. Он как бы стоит на страже нашего дома, и это утешает.

Полураздетая Барбара лежит на кровати, уткнувшись лицом в покрывало. Дышит она с трудом, на тонкой шее поблескивают капельки пота.

– Занимаешься физкультурой? – спрашиваю я.

– Нет, мастурбирую. Единственное утешение заброшенной жены, – отвечает она не оборачиваясь.

Я наклоняюсь и чмокаю ее в шею.

– Я звонил с остановки, когда опоздал на автобус в восемь тридцать пять. Тебя не было дома. Отрапортовал автоответчику.

– Послушала я твой рапорт, – говорит Барбара. – Я ходила за Натом. Он у мамы ужинал. Хотела выкроить время, чтобы придумать общую композицию диссертации.

– Продуктивно поработала?

– Куда там.

Она переворачивается на спину, потом снова на живот. На ней спортивный бюстгальтер.

Раздеваясь, я выслушиваю доклад Барбары о том, что произошло за день. Заболел сосед. Пришел счет от механика. Что нового у мамы. Я не вникаю. Барбара излагает информацию усталым тоном, не поднимая головы. Так она демонстрирует свое дурное настроение; я же стараюсь остановить это самым простым способом – делаю вид, что ничего не замечаю. Я то и дело переспрашиваю, словно меня интересует каждая подробность, каждая мелочь. И все это время во мне нарастает внутреннее напряжение – кажется, будто тебе в вены влили расплавленный свинец. Я – дома.

Лет пять назад, когда я думал, что у нас появится второй ребенок, Барбара объявила, что собирается вернуться в институт, чтобы подготовить кандидатскую диссертацию по математике. Она уже подала заявление и прошла вступительные экзамены, не сказав мне ни слова. Новость удивила меня, и мое удивление она приняла за неодобрение, как я ни старался убедить ее в обратном. Я никогда не считал, что она должна быть прикована к дому. Меня удивило другое – не то, что она поступила так, не посоветовавшись со мной, а то, что я сам не догадался об этом. В колледже Барбара слыла гением математики, всегда побеждала в викторинах. Ей даже доверили вести занятия с небольшими группами выпускников наравне с седовласыми профессорами. Но тогда Барбара не кичилась своими способностями. Теперь оказалось, что без математики она жить не может, что математика – ее призвание. Об этом я лет десять от нее не слышал.

Так Барбара принялась за диссертацию. В самом начале она говорила, что такую тему, как у нее, можно изложить страницах на десяти-двенадцати, но работа над диссертацией тянется вот уже много лет, точно болезнь у хроника, и является еще одной причиной мучительной меланхолии моей жены. Проходя мимо кабинета, я всякий раз вижу, как Барбара сидит за столом и жалостно смотрит на единственную маленькую вишню, не сумевшую вырасти на суглинистой почве нашего заднего двора.

В ожидании вдохновения Барбара принялась читать, но не газеты и журналы. В сумке на колесиках она привозит из университетской библиотеки кипы пухлых томов по самым немыслимым предметам: психолингвистика, семиотика, азбука Брайля, общение с глухонемыми. Больше всего в жизни она ценит факты. Залезет с ногами на диван в гостиной, поставит около себя коробку с шоколадными конфетами и уносится в неведомые миры. Читает о том, есть ли жизнь на Марсе, читает биографии не очень знаменитых людей, которые у других вызвали бы скуку. Одно время она набросилась на книги по медицине. Прошлый месяц она провела, читая о криогенике, искусственном оплодотворении и истории оптики. Что происходит с ней во время этих космических полетов на другие планеты человеческого знания, мне неведомо. Не сомневаюсь, она охотно поделилась бы со мной своими открытиями, попроси я об этом. Но со временем я перестал даже притворяться, будто меня интересуют ее занятия. Отсутствие интереса к занимательным вещам Барбара считает моим главным недостатком. Мне не о чем говорить с ней, пока она исследует неведомые миры.

Не так давно мне пришла в голову мысль, что Барбара – с ее манерностью и угрюмой молчаливостью, отвращением к большинству представителей рода человеческого и затаенными и невыразимыми страстями – существо странное. У нее нет ни серьезных привязанностей, ни близких знакомств. Единственный человек, с которым она поддерживает отношения, это ее мать, с которой она почти не общалась, когда мы только встречались, и к которой доныне не питает особых дочерних чувств. Как и моя мать, Барбара похожа на добровольную узницу в собственном доме, которая безупречно ведет хозяйство, воспитывает сына и без устали трудится над бесконечными формулами и алгоритмами.

Я даже не замечаю, как мы с Барбарой перестаем разговаривать и пялимся в экран телевизора, где сменяются картинки сегодняшней траурной церемонии. Вот подъезжает автомобиль Реймонда, и на секунду показывают мой затылок. Вот сына покойницы ведут ко входу в храм. Диктор вещает трагическим тоном: около восьмисот человек, включая многих руководителей города и округа, собрались сегодня у Первой пресвитерианской церкви, чтобы отдать последние почести Каролине Полимус, известному прокурору, погибшей от руки насильника и убийцы три дня назад. Вот народ начинает выходить из церкви. Вот без воспроизведения звука показывают мэра и Реймонда, которые разговаривают с репортерами. Вот, отметая все вопросы о расследовании преступления, Нико дель Ла-Гуарди усаживается в автомобиль и тихо говорит в камеру печальным голосом: «Я приехал почтить память товарища по профессии».

Первой снова заговаривает Барбара.

– Как оно было? – спрашивает она, завернувшись в красный шелковый халат.

– Показуха или вроде того, – отвечаю я. – Все шишки съехались.

– Ты плакал?

– Да брось ты.

– Я серьезно спрашиваю. – Она вся подается вперед. Губы плотно сжаты. Неистовый остановившийся взгляд. Я всегда удивляюсь тому, как быстро она приходит в состояние гнева. С годами главным ее достижением стало умение взять на испуг. Она знает, что я не могу сразу дать отпор: меня сдерживают давние страхи, груз воспоминаний. Мои родители часто устраивали дикие перебранки, даже драки. Помню, однажды ночью меня разбудил странный шум. Мама одной рукой схватила отца за волосы, а другой хлестала его по лицу свернутой газетой. После этих стычек мама, задернув шторы на окнах, по нескольку дней лежала в постели, страдая от жесточайшей головной боли. С твердым наказом не шуметь я был предоставлен самому себе.

Сейчас я лишен такой возможности, поэтому подхожу к принесенной Барбарой корзине с выстиранным бельем и молча начинаю подбирать пары носков. Барбара тоже молчит. Слышны только болтовня из телевизора и уличный шум. За домами у нас бежит небольшая речка, и, когда стихает автомобильное движение, до нас доносится ее журчание. В подвале хлопает дверца отопительной печи – через несколько минут, первый раз за день, по трубам разойдется теплый маслянистый запах.

– Нико из кожи лез, чтобы показать, как он горюет, – говорит наконец Барбара.

– Это ему плохо удавалось. Он буквально сиял от радости. Еще бы, такой удар по Реймонду.

– Это действительно так?

Не переставая сортировать носки, я пожимаю плечами.

– Во всяком случае, эта смерть ему на руку.

Барбара удивляется: все эти годы она сама видела, как победоносно шествует Реймонд, но в ней быстро берет верх математик, и она принимается прикидывать возможные решения.

– Расти, и что же ты будешь делать, если Реймонд проиграет?

– Приму как факт. Что еще я могу сделать?

– Я имею в виду, на что будем жить?

Синий к синему. Черный к черному. Но это не так просто при слабом свете. Несколько лет назад я говорил, что надо бросить прокуратуру и податься в адвокаты. Хватит работать на дядю. Но я так и не решился сделать этот шаг. И мы с Барбарой давно не говорили о перспективах моей карьеры.

– Не знаю, что буду делать, – честно признаюсь я. – Займусь частной практикой. Пойду в юрисконсульты, буду преподавать. Я же юрист. Делягарди говорит, что оставит меня замом.

– И ты ему веришь?

– Конечно, нет. – Я убираю носки в свой ящик. – Он сегодня порядочно чепухи намолол. Типа единственным серьезным соперником на выборах был бы я – стоит мне только уговорить Реймонда уйти и оставить лавочку на меня.

– Так и надо было сделать, – говорит Барбара.

Я удивленно смотрю на нее.

– Да, именно так.

Не знаю, почему я удивился. Жены, как правило, терпеть не могут начальников своих мужей. Барбара не исключение. Но у меня не хватает мужества сделать то, что другой посчитал бы нормальным.

– Не умею заниматься интригами.

– Брось, у тебя бы это хорошо получилось. Ты до смерти хочешь выбиться в окружные.

Меня коробит ее уверенность, что она видит меня насквозь. Я ухожу в глухую оборону: говорю, что наш разговор принял чисто академический характер. Реймонд выиграет выборы.

– Болкарро в конце концов наверняка его поддержит. Или же мы найдем убийцу, – я киваю на телевизор, – и народ пойдет к избирательным урнам под победные клики телевизионщиков.

– Интересно, как вы собираетесь найти убийцу? У вас есть подозреваемые?

– Ни хрена у нас нет.

– Ну и как же?

– Оставшиеся две недели Липранцер и Расти Сабич из кожи вон будут лезть, чтобы из-под земли достать Реймонду преступника. Таков наш тщательно разработанный план.

Щелкает кнопка на пульте дистанционного управления, на экране вспыхивает и гаснет звездочка. Слышу, как позади меня зафыркала Барбара. Неприятный, не обещающий ничего хорошего звук. Оборачиваюсь – снова остановившийся, полный ненависти взгляд.

– Ты у нас такой предсказуемый, – говорит она низким раздраженным тоном. – Кто отвечает за это расследование, ты?

– Ну разумеется.

– Разумеется?

– Барбара, я заместитель окружного прокурора. Кому, как не мне, руководить расследованием? Реймонд самолично повел бы это дело, если бы не выборы через две недели.

Я предвидел эту сцену, когда два дня назад понял, что должен сообщить Барбаре о произошедшем. Предвидел и с той минуты постоянно терзался беспокойством. Собственно, звонить надо было еще и для того, чтобы предупредить о задержке, ведь в прокуратуре переполох: неожиданно возникло одно немаловажное обстоятельство – умерла Каролина Полимус.

– Вот как? – протянула Барбара, почти не удивившись. – Переборщила со снотворным?

Я смотрел на телефонную трубку в руке и думал о вздорности ее предположения.

Барбара закипает от гнева. Теперь мне не отвертеться.

– Скажи мне правду, – говорит она. – Тут сталкиваются чьи-то интересы или есть другая причина?

– Барбара…

– Нет, ты сперва ответь, – перебивает она меня вставая. – Это что, служебная необходимость – чтобы расследованием руководил ты? Вас там двадцать человек. Неужели нельзя было найти кого-то, кто не спал с ней?

Как это знакомо – повышение голоса и низость доводов. Я стараюсь держать себя в руках.

– Барбара, Реймонд попросил меня…

– Расти, умоляю, избавь меня от высокопарных слов о служебном долге и прочей чепухи. Ты же мог объяснить ему, почему отказываешься от дела.

– Не счел нужным приводить личные мотивы. И вообще это его не касается. – Видя мою растерянность, Барбара хмыкает. До чего же глупо – признаваться в содеянном еще раз. Барбара догадывалась о моей тайне. Если бы это не причиняло ей боль, она оповестила бы о ней всех на рекламных щитах города. Все то короткое время, что мы встречались с Каролиной, мне не хватало ни храбрости, ни честности, ни желания признаваться Барбаре в чем бы то ни было. Признание откладывалось и откладывалось на потом, но вскоре я твердо решил, что все в прошлом.

В тот день я приехал домой сразу по окончании рабочего дня, точно к ужину, как бы заглаживая свою вину за то, что почти месяц не бывал вечерами с семьей. Предлогом служила необходимость подготовиться к трудному процессу. Нату, как обычно, было разрешено полчаса посмотреть телевизор. За столом я совсем расслабился. Луна, вино, легкая грусть. У психологов есть особое название для такого состояния. Я налил стакан виски со льдом и содовой – у Каролины набор точно таких же стаканов. Нахлынули воспоминания о ней. Я вдруг потерял над собой контроль и разрыдался – горько, безудержно. И Барбара сразу поняла все. Знала, что я не заболел, не устал, не расклеился. Знала, что я плачу не от стыда, а оплакиваю потерю.

Она не мучила меня вопросами. Спросила, кто она. Я назвал имя. Вы расстались? Да, все кончено. Это продолжалось совсем недолго. Можно сказать, что ничего и не было.

О, я был «стоек» – сидел за столом и, закрыв лицо руками, плакал, плакал навзрыд. Я слышал стук тарелок. Барбара убирала со стола.

– По крайней мере, мне не нужно спрашивать, кто кого бросил, – сказала она.

Позднее, уложив Ната, я, разбитый и жалкий, поднялся в спальню. Под грохочущие из магнитофона дурацкие ритмы она проделывала комплекс вечерних упражнений – гнулась, разгибалась и снова гнулась, как настоящий акробат, а я стоял, словно побитая собака, и мне казалось, что вот-вот у меня лопнет кожа и я развалюсь на части. Мне хотелось сказать что-нибудь простое, хорошее, что хочу жить, как мы жили прежде, что ничего не изменилось, но слова не шли. Да и каждое ее движение говорило, что слова бесполезны. Я молча простоял минут пять, и Барбара не взглянула на меня. Наконец, делая «мостик», она изрекла: «Не мог придумать… ничего другого». Потом сказала еще что-то, но я не разобрал. Последнее, что я услышал, было как пощечина: «Ничтожество».

Как это ни удивительно, но моя связь с Каролиной принесла нам обоим, Барбаре и мне, странное облегчение. Теперь, по крайней мере, есть причина для ее злости, для наших ссор – есть нечто, чем нужно переболеть, и, следовательно, слабая надежда на то, что все пойдет по-прежнему. Несколько месяцев Каролина была нечистой силой, которую надо было изгнать из нашего дома. Смерть привела ее из мира духов в живую жизнь. Вопрос теперь стоит так: сумеем ли мы с Барбарой воспользоваться наметившейся переменой к лучшему. Я понимаю жену, но по мотивам глубоко личным, какие невозможно сформулировать, не могу – понимаете, не могу – отказаться от этого расследования.

Я пытаюсь привести простой довод:

– Барбара, речь идет всего о двух с половиной неделях, пока не пройдут выборы. А там это дело превратится в обычный случай из полицейской практики. Очередное нераскрытое убийство.

– Ты соображаешь, что делаешь? Зачем тебе мучить меня и себя?

– Барбара…

– Что «Барбара»? Я знала, что ты выкинешь что-нибудь в этом роде. Сразу все поняла, когда ты позавчера позвонил. Поняла по твоему голосу. Она мертвая, Расти. Слышишь? Мертвая! И незачем по ней сходить с ума.

– Барбара… – повторяю я.

– Нет, дорогой, с меня довольно. Хватит!

Нет, она не плачет, она вся кипит от гнева. Хватает книгу, пульт от телевизора, подушку. Начинается извержение вулкана Святой Елены. Я почитаю за благо ретироваться. Подхожу к шкафу, достаю халат, иду к двери, слышу:

– Могу я задать тебе один вопрос?

– Ну конечно.

– Я давно хотела спросить…

– Спрашивай.

– Почему она перестала видеться с тобой?

– Кто, Каролина?

– Нет, космическая пришелица. – В ее словах такая язвительность, что кажется, она вот-вот в меня плюнет.

Я было подумал, что она спросит, зачем я вообще завел этот роман, но она, вероятно, нашла ответ на этот вопрос.

– Честное слово, не знаю. Видимо, потеряла ко мне интерес.

Барбара качает головой.

– Какой же ты все-таки идиот, – торжественно произносит моя жена. – Уходи.

Я быстро ухожу. За ней водится привычка кидаться тяжелыми предметами. Я иду по коридору в комнату Ната – больше мне идти некуда. Сын спит глубоким сном. Я слышу его легкое дыхание и присаживаюсь на краешек кровати под защиту могучих рук Человека-Паука.

Глава 5

Понедельник – день-бездельник. И тем не менее из пригородной электрички на восточном берегу реки вываливается толпа. Привокзальная площадь обсажена ивами, их кроны по-весеннему зеленеют.

Еще нет девяти, когда я прибываю в прокуратуру. Моя секретарша Евгения Мартинес с недовольным видом приносит почту, служебные записки и листочки бумаги с пометками – кто и зачем звонил. Евгения – одинокая полная женщина средних лет; кажется, что она исполнена решимости расквитаться со всеми за все. Она отказывается записывать под диктовку, неохотно печатает на машинке, и я часто застаю ее не обращающей внимание на надрывающийся рядом телефон. Ее посадил сюда еще Джон Уайт – посадил только затем, чтобы избежать шума, который она неизбежно подняла бы, назначь он ее на другое место. И вот уже десять лет она является сущим наказанием для очередного зама окружного. Ни уволить, ни перевести на низшую должность я ее не могу: профсоюз против.

Поверх принесенных Евгенией бумаг – служебная записка из отдела кадров о Томми Мольто, который третий день по неизвестным причинам не выходит на работу. Отдел предлагает считать его отсутствующим без разрешения со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я делаю пометку в блокноте: поговорить о Мольто с Макдугал.

Регистрационная служба прислала мне компьютерную распечатку – имена тринадцати освобожденных из-под стражи за последние два года лиц, чьи дела вела Каролина Полимус. В прилагаемой записке говорится, что досье на тех, чьи имена подчеркнуты, были переданы ей. Чтобы не забыть, я кладу распечатку в центре стола.

Теперь, когда большую часть дня Реймонд проводит на предвыборных собраниях, мне приходится заниматься его делами. Через час я провожу совещание по уточнению аргументов и формулировок обвинительных заключений, которые будут предъявлены двенадцати арестованным на минувшей неделе. После ленча с группой других сотрудников мы будем разбирать происшедший на днях дурацкий случай. Полицейский агент сделал контрольную закупку дозы героина. Продавцом оказался тайный агент Федерального управления по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Оба вытащили значки, оружие и стали угрожать друг другу. На помощь тому и другому пришли товарищи по службе. В результате одиннадцать представителей органов правопорядка, матерясь и размахивая пистолетами, пошли стенка на стенку. Теперь мы разбираемся. Полицейские в который раз пожалуются, что федералы вечно проводят свои операции втихую, не ставя никого в известность, – нет чтобы объединить усилия. Старший из УБНОНа намекнет, что у легавых можно купить любую секретную информацию.

Кроме того, мне предстоит назначить еще одного человека для расследования убийства Каролины Полимус. Наверняка выплывут и другие неотложные дела.

Приблизительно в половине десятого звонит Стью Дубински из «Трибюн». На протяжении всей избирательной кампании Реймонд сам отвечает на звонки представителей прессы – не хочет упустить случай лишний раз увидеть свое имя в газете или услышать упрек, что из-за предвыборной горячки окружной прокурор совсем забросил службу. Стью – наш лучший репортер уголовной хроники – предпочитает придерживаться фактов и знает границы дозволенного. С таким можно разговаривать.

– Что новенького о Каролине? – спрашивает он.

Меня неприятно поражает, что Стью убийство называет именем убитой. Трагическая гибель Каролины уже становится рядовым событием.

Я, разумеется, не могу сказать Стью, что ничего новенького нет. Это может дойти до Нико, и тот не упустит возможности снова обрушиться на нас.

– На данный момент окружной прокурор воздерживается от комментариев, – говорю я.

– Не соизволит ли окружной прокурор прокомментировать следующую информацию? – (Я догадываюсь, что эта информация и побудила Стью позвонить.) – Прошел слух, что один из руководящих сотрудников ушел из прокуратуры. В убойном отделе работал. Тебе это ни о чем не говорит?

Речь, конечно, идет о Мольто. После ухода Нико Томми, его заместитель, стал фактически руководить отделом. Хорган же не захотел утвердить его официально, справедливо полагая, что рано или поздно случится что-то в этом роде. Все-таки пронюхали, думаю я, это плохо, очень плохо. По тому, как Дубински ставит вопросы, я представляю, как это будет подано в прессе. Один руководящий сотрудник убит, другой, который должен был бы вести расследование, ушел. Создается впечатление, что прокуратура на грани хаоса.

– Можешь процитировать окружного: на данный момент никаких комментариев.

Я слышу в трубке легкий стон. Стью начинает надоедать наш разговор.

– Можно у тебя спросить одну вещь? По секрету?

– Валяй.

– Насколько достоверна эта информация? Мне хочется знать, держим ли мы руку на пульсе.

– Информация так себе. От одного типа, который воображает, будто знает больше, чем ему известно на самом деле. Я лично думаю, что это Томми Мольто. Его и Нико водой не разольешь, верно я говорю?

Ясно, что Стью знает немного. Не ответив на его вопрос, я спрашиваю:

– А что говорит дель Ла-Гуарди?

– Говорит, что не склонен эти слухи… Ладно, хватит вилять, Расти.

– Скажу тебе, только не для печати. Я ей-богу не имею ни малейшего понятия, где Томми Мольто и что он делает. Если он заодно с Нико, почему наш кандидат это скрывает?

– Хочешь, продам версию?

– Конечно, хочу.

– Может быть, Нико велел ему провести их собственное расследование убийства. Подумай. Как тебе понравится такой заголовок: «Дель Ла-Гуарди ловит убийцу!»?

Предположение абсурдно. Частное расследование может помешать работе прокуратуры и полиции. Противодействие правосудия – негодная тактика. Однако нелепость имеет свою логику: это похоже на Нико. И Стью не тот человек, чтобы теряться в догадках.

– Часть твоего слуха, правильно я понимаю?

– Не комментирую, – отвечает Стью.

Мы оба смеемся, и я кладу трубку и тут же звоню Лоретте, секретарше Реймонда: мне нужно немедленно поговорить с ним – где бы он ни находился. Затем пытаюсь связаться с Лидией Макдугал, чтобы обсудить проблему Мольто. Мне отвечают, что ее нет на месте. Я прошу оставить записку.

За пятнадцать минут до совещания по обвинительным заключениям я захожу в кабинет Каролины. У комнаты уже заброшенный вид. На письменном столе в стиле ампир пусто. Содержимое ящиков – старая пудреница, флакон с остаткам духов, пакет растворимого супа, упаковка салфеток, вязаный свитер, пол-литровая бутылка мятной водки – сложено в картонную коробку вместе с ее дипломами и свидетельствами Ассоциации юристов, которые прежде красовались на стенах. Груда коробок для бумаг посередине кабинета явно свидетельствует, что здесь давно никто не работал. У осевшей за неделю пыли кисловатый запах. Я наливаю стакан воды и поливаю поникшие цветы.

Среди накопившихся у Каролины дел большую часть составляли дела по изнасилованию. Выдвинув верхние ящики ее старинного дубового шкафа, я по шифрам на папках узнаю, что ожидают обвинения или суда двадцать два насильника. Каролина питала особую симпатию к жертвам изнасилований, и со временем я понял, что эта симпатия глубже и искреннее, нежели я полагал поначалу. Когда она рассказывала о страхе и страдании женщины при навязанном ей половом сношении, с нее спадала светская шелуха, обнажая попеременно негодование и жалость. Правда, некоторые преступления на сексуальной почве носят странный, даже причудливый характер. Так, ординатор в университетской больнице назначал некоторым пациенткам лечебную гимнастику, которая заканчивалась тем, что он вводил им свой член; одна пациентка трижды перенесла это способ «лечения», прежде чем подала жалобу. Или вот другой случай. Подружка одного из подозреваемых лишь после нескольких допросов рассказала, что он проник в ее квартиру, взломав раздвижную дверь, набросился на нее и изнасиловал. Но потом, когда он отбросил нож, она перестала бояться его, такого приятного молодого человека.

Как и многие другие, я давно предполагал, что эта сторона работы привлекала Каролину не только в силу профессионального любопытства. Ею двигало что-то более существенное. Я внимательно просматриваю досье в надежде найти какую-либо зацепку – например, что убийство Каролины Полимус носит либо ритуальный характер, либо является очередной зверской сценой, к каким она сама проявляла повышенный, можно сказать, болезненный интерес. Надежды мои не оправдываются, тринадцать имен ничего не говорят.

Ну что ж, пора на совещание, но что-то еще не дает мне покоя. Я еще раз просматриваю компьютерную распечатку регистрационной службы и вижу, что мне не попалась отмеченная в ней «папка П.» – так мы называем досье на лицо, совершившее преступление, которое предусмотрено одним из разделов Уголовного кодекса нашего штата, – подкуп должностных лиц правоохранительных органов. Каролина редко занималась делами, не связанными с преступлениями на сексуальной почве. Расследование случаев о подкупе проходит под моим личным наблюдением.

Я еще раз быстро обшариваю ящики письменного стола. Пусто. Вернувшись к себе, просматриваю свой список дел о подкупе. Такого нет. Я делаю пометку в блокноте: «„Папка П.“? Полимус?»

В комнату входит Евгения.

– О господи, куда вы пропали? Я с ног сбилась, вас искала. Звонил мистер Шишка-на-ровном-месте, сказал, чтобы вы приехали в клуб «Деланси» в полвторого.

Мистером Шишка-на-ровном-месте некоторые за глаза зовут Реймонда Хоргана. Мы с ним теперь часто встречаемся в городе, обычно после ленча, перед его очередным выступлением. Я докладываю ему, что произошло в прокуратуре за время его отсутствия.

– Лидия не объявилась?

Евгения читает оставленную ею записку:

– «Все утро буду через улицу». Укатила понаблюдать, как работают наши новички.

Я прошу Евгению оповестить кого нужно, что совещание по обвинительному заключению откладывается на полчаса, а сам иду в здание Центрального суда поговорить с Лидией Макдугал. В филиалах арестованные в первый раз предстают перед судьей, там устанавливают сумму залога, разбирают мелкие правонарушения и заслушивают предварительные показания свидетелей более тяжких преступлений. После стажировки в апелляционной и исковой секциях работа в филиале считается очередной ступенькой к прокурорской должности. Я сам полтора года провел в филиале, но сейчас бываю там очень редко.

В Центральном суде принимаются к производству серьезные дела. Сейчас здесь идет очередное заседание. В коридоре между двумя просторными залами топчется народ. Толпа напоминает неимущих пассажиров на нижних палубах старого океанского парохода. Матери и подружки плачут по сыновьям и возлюбленным, которые находятся в камерах, примыкающих к залу. Снуют разного ранга юрисконсульты и приглушенными, как у мелких спекулянтов, голосами предлагают свои услуги возможным клиентам. Адвокаты, назначенные штатом тем, кто не может оплатить частника, выкликают имена людей, которых им предстоит защищать, хотя их в жизни не видели. Обвинители громко вызывают полицейских, производивших аресты. Им явно не хватает сведений, которые содержатся в коротком официальном протоколе.

Зал заседаний поневоле внушает уважение: сводчатые потолки, мраморные колонны, ряды сидений с прямыми спинками. Здесь тоже стоит гул. Беззлобно препираются представители обвинения и защиты, сидящие неподалеку от судейского стола. Вокруг секретаря суда сгрудились служащие прокуратуры – один принес документы к слушанию, другой изучает протокол заседания, третий требует пропустить его дело прежде прочих. Вдоль грязноватых стен по двое-трое выстроились полицейские, многие пришли прямо с ночной смены для установления залога задержанным на их дежурстве. Чтобы прогнать сонливость, полицейские тянут кофе из пластиковых стаканчиков и переминаются с ноги на ногу. Из-за стены, из камер, доносятся грохот и гвалт. Кто-то из заключенных матерится на судебных приставов, кто-то жалуется на скверные условия содержания и вонь из унитазов, кто-то стонет и стучит по прутьям решетки.

К концу утреннего заседания приводят проституток в коротеньких, не закрывающих пупок топиках и шортах, выслушивают объяснения, налагают штраф и отпускают, чтобы те могли выспаться перед ночной работой. Обычно группу из трех-четырех девиц представляет нанятый защитник, но иногда эту роль исполняет сутенер – чтобы не тратиться на адвоката. Сейчас как раз такой случай. Холеный тип в оранжевом пиджаке распространяется о жестокости полицейских и непомерных штрафах.

Я наконец нахожу Лидию Макдугал, однако в коридоре не поговорить, и мы уединяемся с ней в раздевалке, где не висит ни одного пальто, ни одного плаща. Нужно быть последним идиотом, чтобы оставить одежду без присмотра в здании, где шляется всякий сброд. В раздевалке совершенно пусто, если не считать пишущей машинки и громадного канделябра в пластиковом пакете (вероятно, вещественных доказательств, приготовленных к слушанию очередного дела).

– Что еще там случилось? – спрашивает Лидия.

– Скажи, что могла делать Каролина с «папкой П.»?

– Понятия не имела, что Каролина интересуется делами выше пояса, – улыбаясь во весь рот, отвечает она – всеобщая любимица, непредсказуемая, острая на язык, не признающая авторитетов.

Она высказывает ряд предположений, которые я уже продумал и отверг.

– Тогда не знаю, – признается она.

В качестве заместителя окружного прокурора по административно-хозяйственной части Лидия Макдугал отвечает за работу с кадрами, следит за дисциплиной, занимается приобретением оборудования и так далее и тому подобное. Работа неблагодарная, паршивая, несмотря на громкое название должности, но Лидия привыкла к трудностям.

Вот уже двенадцать лет как у нее отнялись ноги. Это случилось вскоре после того, как мы почти одновременно пришли работать в прокуратуру. Стояла поздняя осень, вечером по дороге стлался туман, да еще пошел снег. Лидия, сидевшая за рулем, не справилась с управлением, и машина скатилась в реку. Ее первый муж Том погиб на месте.

Практика показала, что Лидия, пожалуй, самый талантливый юрист в нашем учреждении. Она организованна, сообразительна, находчива и со временем научилась использовать собственную немощь себе на благо. Масштаб трагедии постигаешь умом и сердцем постепенно, не сразу. Когда у присяжных заседателей выпадает два-три свободных дня, они наверняка задумываются над тем, каково это – жить, не чувствуя ног, не имея возможности самостоятельно ни встать, ни сесть. Но видя в суде эту красивую сильную улыбчивую женщину в инвалидной коляске, с обручальным кольцом на пальце, слыша, как она вскользь упоминает о своем маленьком ребенке, они испытывают даже не уважение, нет, а искреннее восхищение.

В сентябре Лидия станет судьей. Она уже заручилась поддержкой со стороны партии, и на первичных выборах у нее не будет соперников. Общие выборы превратятся в пустую формальность. Кто победит кандидата, за которого будут голосовать все женские организации, общества инвалидов, служители закона и общественного порядка, члены трех ведущих ассоциаций юристов?

– Почему бы тебе не спросить о «папке П.» у Реймонда? – предлагает Лидия.

Я хмыкаю. Хорган не вникает в детали и вряд ли что знает об отдельно взятом деле. Я перестал советоваться с ним. В любом случае он снимет с себя ответственность.

По пути в другой зал, где собирается присутствовать на заседании Лидия, я спрашиваю ее о Томми Мольто – как рассматривать его отсутствие на работе. Если мы вздумаем его уволить, Нико поднимет крик, что Хорган начал охоту на ведьм, и наживет политический капитал. Если оставим Томми в штате, это создаст еще больше проблем. В конце концов мы решаем считать его отсутствующим без разрешения, как и предложил отдел кадров.

– Пошли к нему верного человека, – говорю я. – Хватит с нас одного мертвого прокурора. Если какая-нибудь домохозяйка завтра обнаружит в своем мусорном ящике разрубленного на части Мольто, мы заявим, что с ног сбились, разыскивая его.

Лидия берет указание на заметку.

Его честь Ларрен Литл первым замечает мое появление в клубе, куда всего три года назад допускались только белые. Его крупное темное хитроватое лицо исполнено величия. Роскошная обстановка элитного заведения нисколько не смущает судью-негра. Он как дома среди глубоких кожаных кресел и обслуживающего персонала в зеленых ливреях.

В свое время Реймонд и Литл организовали юридическую консультацию. Активисты антиправительственных движений, они защищали в суде уклоняющихся от призыва в армию, мелких марихуанщиков и воинствующих черных националистов, а также имели платную клиентуру. Давным-давно я вел против Ларрена одно дело – начинающий обвинитель против парня из богатой негритянской семьи из предместья на Западном побережье, который имел привычку обворовывать дома друзей его состоятельных родителей.

Во время заседания солидная фигура Ларрена внушительно возвышается в судейском кресле. Он превосходно владеет своим голосом самого широкого диапазона – от лирического тенора до громоподобного баса. Он способен без конца мытарить обвинителя и защитника и запугивать свидетеля. От изысканных фраз образованного джентльмена он легко переходит на крикливый жаргон негритянских кварталов или полуграмотные заклинания провинциального проповедника. Когда он говорит, присяжные заседатели забывают, что в зале есть другие юристы.

Реймонд первым подался в политику. Ларрен, руководя его избирательной кампанией, принес ему сотни и сотни «черных» голосов. Через два года Реймонду вздумалось сделаться мэром, и Ларрен стал его напарником в предвыборной гонке в качестве кандидата на пост судьи. Ларрен выиграл выборы, Реймонд проиграл, и судья Литл пострадал за свою преданность первому лицу. Болкарро назначил его в Северный филиал, где Ларрен слушал дела нарушителей правил уличного движения и пьяных хулиганов, которыми обычно занимаются мировые судьи, то есть низшее звено судебной системы. Четыре года спустя его вызволил оттуда Реймонд, который безоговорочно и горячо поддержал переизбрание мэра Болкарро. С тех пор Ларрен ведет наиболее важные уголовные дела, являясь жестким самодержцем и, несмотря на дружбу с Реймондом, заклятым врагом прокуроров. Про него говорят: в этом суде – два адвоката, и тот, кого не переспоришь, носит судейскую мантию.

И тем не менее Ларрен играет важную роль в кампаниях Реймонда. Кодекс юриста запрещает ему занимать в них официальный пост, но он по-прежнему является членом ближайшего окружения Хоргана, куда помимо него входят товарищи Реймонда по юридическому колледжу и первым годам судебной практики: Майк Дьюк, управляющий солидной фирмой, Джо Рейли из партийного комитета, еще двое-трое.

На Майке Дьюке лежит обязанность обеспечивать поступление денег на кампанию и следить за тем, на что они расходуются. В нынешнем году это оказалось более трудной задачей, чем прежде, когда у Реймонда не было серьезного противника. Тогда он отказывался от каких-либо пожертвований, опасаясь, что это скомпрометирует его. Сейчас о щепетильности приходится забывать. За последние недели Майк провел ряд встреч с богатыми джентльменами-либералами вроде тех, что собрались сегодня в «Деланси», дабы убедить их, что Реймонд – такой же надежный инструмент правосудия, каким был десять лет назад. Хоган произносит предвыборную речь простым, понятным избирателям языком, дожидаясь того момента, когда его и судью позовут по неотложным делам и они оставят Майка выжимать пожертвования.

Моя задача элементарна: я должен увезти Реймонда. Тот представляет меня и проносит извинения за то, что вынужден покинуть почтенное собрание, поскольку в прокуратуре ждут неотложные дела. Мое появление – предлог смыться. Для присутствующих я пешка. Ни один не предложил мне сесть, и только судья Литл привстал пожать мне руку. Окутанный клубами сигарного дыма, я терпеливо жду, когда закончатся рукопожатия и прощальные подшучивания. Прихватив с блюда мятную конфету, Реймонд устремляется к двери.

– Какие новости? – спрашивает он, как только мы, миновав швейцара, оказались под зеленым навесом перед входом в клуб. С утра чувствуется, как разливается в воздухе тепло. Кровь бежит быстрее. Пахнет весной.

Реймонд не скрывает раздражения, когда я рассказываю о звонке Стью Дубински из «Трибюн».

– Пусть только сунутся, – говорит он, имея в виду Нико и Мольто. Мы бодро шагаем к муниципалитету. – Ишь чего надумали – независимое расследование. Бред собачий!

– Реймонд, чего ты кипятишься? Это просто журналистские мысли вслух. Не придавай им значения.

– Пусть только попробует, – раздраженно повторяет он.

Я начинаю рассказывать о стычке между полицейскими и федералами, гоняющимися за наркоторговцами, но он не дает мне закончить.

– Какие у нас самих подвижки по Каролине?

Догадки о намерении Мольто подогрели его желание ускорить наше собственное расследование. Он засыпает меня вопросами. Чего они тянут с анализом пыли в комнате Каролины? Хорошенько ли изучили оставленные пальчики? Пришел ли перечень дел, которые она вела?

Все это на подходе, отвечаю я, правда, последние три часа я был занят на совещании по обвинительным заключениям.

Реймонд застывает как вкопанный. Он в ярости.

– Черт тебя побери, Расти! – Его глаза мечут молнии. – Я тебе что сказал? Ничем, кроме Каролины, не занимайся! Это сейчас самое главное. Иначе дель Ла-Гуарди перо мне в зад вставит. Да и перед Каролиной это наш долг. А в лавочке пусть Лидия заправляет, слышишь? Она прекрасно разберется и с полицейскими, и с федералами, и с обвинительными заключениями. Не хуже тебя справится. Твое дело – каждую мелочь просветить, понял? И чтобы все тип-топ, понял? Когда же ты будешь настоящим профессионалом, черт побери?!

Я оглядываюсь по сторонам – благо никого из знакомых поблизости нет. Я не мальчишка, мне тридцать девять лет, у меня тринадцать лет юридического стажа.

Несколько минут мы шагаем молча. Потом Реймонд поворачивается ко мне, качает головой. Я ожидаю продолжения разноса, но вместо этого он говорит:

– Ни хрена-то они не умеют.

Я понимаю, что Реймонд не в восторге от ленча.

Мы входим в муниципалитет. Седой лифтер Голди, весь день просиживающий у пустой кабины в ожидании Реймонда и других важных шишек, отставляет стул и складывает газету. Начав было говорить о пропавшей «папке П.», я прикусываю язык: Нико и Голди – друзья-товарищи. Мне не раз приходилось видеть, как в нарушение правил Голди возит Нико. Тот обожает попользоваться начальственным лифтом и стоит с каменным лицом, пока старик окидывает взглядом вестибюль: не видит ли кто непорядок.

Мы входим в прокуратуру. К Реймонду сразу потянулись люди: кто-то с вопросом по работе, кто-то узнать новости с избирательного фронта. В промежутке я успеваю вставить, что побывал в кабинете Каролины, посмотрел бумаги. Снова подходят и заговаривают люди, и Реймонд теряет нить моего доклада.

– Там не хватает одного досье, – повторяю я. – Непонятно, почему она вела это дело.

– Какое дело? – Мы уже вошли в его кабинет.

– Дело о подкупе – так зарегистрировано. Никто не знает, что с ним случилось. Я и у Лидии спрашивал, и свои записи просмотрел.

Реймонд смотрит на меня отсутствующим взглядом.

– Где я должен быть в два часа?

Я говорю, что не имею представления.

Тогда он начинает звать Лоретту, свою секретаршу. Оказывается, на два назначено заседание Судебного комитета, где он должен доложить о некоторых нововведениях в процедуру вынесения приговора, предложенных им в предвыборной программе. Комитетом подготовлен материал для печати, на открытие заседания приедут с телевидения. Реймонд уже опаздывает.

– Черт знает что! – Тяжело топая, он в нетерпении расхаживает по кабинету. – Черт знает что!

– Правда, дело заложено в компьютер, – начинаю я снова.

– Она звонила Коди? – спрашивает Реймонд.

– Кто, Каролина?

– При чем тут Каролина? Лоретта.

– Не знаю.

Реймонд снова зовет секретаршу.

– Ты позвонила Коди? Нет? Да звони же скорее, черт вас всех побери! И пошли кого-нибудь в комитет сказать, что еду. До них никогда не дозвонишься. Сэм весь день висит на телефоне. И с кем только он болтает?

– Я подумал, что ты что-нибудь слышал об этом деле, что-нибудь помнишь.

Реймонд не слушает. Он плюхается в кресло, повернутое к той части стены, где развешаны его свидетельства, награды, фотографии и прочие знаки его былых побед. Подчиненные зубоскалят: «Стена скандальной славы». У Реймонда снова вид задумчивого стареющего человека, который чего только не повидал на своем веку.

– До чего же погано все складывается! Каждые выборы Ларрен говорит: оставь вместо себя на хозяйстве кого-нибудь из замов, а сам возьми отпуск. Мне как-то удавалось обходиться без отпуска. А сейчас прямо на глазах все разваливается. Работы пропасть, но никто не хочет ни за что отвечать. Тебе известно, что мы два месяца не проводили опрос? До выборов всего две недели, а я даже не знаю, какой у меня рейтинг.

Реймонд приставляет кулак ко рту и качает головой. На его лице не столько беспокойство, сколько печаль. Реймонд Хорган, окружной прокурор округа Киндл, утрачивает способность контролировать ситуацию.

Минуту-другую мы молчим. После выволочки на улице у меня пропало желание почтительно поддакивать. После тринадцати лет работы я научился быть бюрократом. С меня где сядешь, там и слезешь. Я сумею сделать так, что мне не влетит за пропавшее досье.

– Может, заложили куда-нибудь эту папку или выкрали. Хотя я не знаю, насколько оно важно, это дело.

– Ты опять за свое? – ворчит Реймонд.

Я не успеваю раскрыть рта. В дверях появляется Лоретта и сообщает, что на проводе Алехандро Стерн. Алехандро – адвокат и председатель Судебного комитета.

Реймонд рассыпается в извинениях, объясняет, что вынужден был заняться дурацкой стычкой между федеральными агентами и местной полицией, говорит, что едет.

Бросив трубку, он зовет Коди.

– Здесь я, – отзывается тот, войдя через боковую дверь.

– Чудненько! – Реймонд мечется по кабинету. – Где, черт возьми, мое пальто?

Коди подает пальто.

Я желаю Реймонду удачи.

Он идет к двери, потом возвращается.

– Лоретта, где мой доклад?

Доклад, оказывается, тоже у Коди, но Реймонд медлит у письменного стола. Затем открывает ящик и подает мне увесистую папку – это «папка П.».

– Потом поговорим, – бросает Реймонд и выбегает в коридор.

Глава 6

– Так получилось, что этот мальчонка, Вендел, стал чем-то важным, – говорю я Робинсону. – Важным для нас, во всяком случае – для меня. Это трудно объяснить. Он как бы способствовал моему сближению с Каролиной.

Странный это был ребенок – крупный для своего возраста, неуклюжий, медлительный, какой-то забитый. Я спросил у врача, что с этим пятилетним малышом. Тот лаконично ответил: «Налицо депрессивное состояние».

Пока тянулось дело его матери, Вендела Макгафена перевели из муниципального детского дома в ближайший приют. Отец каждый день навещал его, но мать не пришла ни разу. Нам с Каролиной разрешили встречаться с малышом. Сначала мы с ним вообще не разговаривали – только присутствовали на его сеансах с психиатром Маттингли. В кабинете было полно разных игрушек и картинок, и доктор расспрашивал маленького пациента, что он знает и о чем думает. Чаще всего оказывалось, что Вендел ничего не знает и ни о чем не думает. Маттингли сказал нам, что за несколько недель, проведенных в приюте, ребенок ни разу не спросил о маме, поэтому ни врач, ни мы с Каролиной не упоминали о ней.

Вендел быстро привязался к Каролине. Он приносил ей кукол, заговаривал с ней, показывал птичек и машины за окном. В четвертый или пятый приход Каролина сказала Венделу, что хочет поговорить с ним о его маме. Малыш прижал к груди куклу и спросил: «Что о маме?»

Так оно и шло, по двадцать – тридцать минут в день. Врач поражался успехам Каролины и попросил разрешения присутствовать при их беседах. Через несколько недель из отдельных фраз ребенка и его сбивчивых ответов на вопросы Каролины сложилась более или менее цельная картина. Малыш обычно стоял перед нею, прижав к груди куклу, и не отрывал от нее глаз. Каролина непременно повторяла сказанное им и только потом продолжала расспросы. Вендел чаще был безучастен, колебался, прежде чем кивнуть или отрицательно покачать головой. Время от времени он пояснял: «Мне было больно», «Я плакал», «Она говорила, чтобы я молчал».

«Говорила, чтобы ты не шумел?»

«Да, чтобы я молчал».

Окажись на месте Каролины кто-нибудь другой, такие продолжительные расспросы ребенка были бы абсолютно неприемлемы. Но ей хватало такта и выдержки проводить их безболезненно для мальчика.

Незадолго до начала процесса Каролина и медик решили, что Вендел Макгафен не должен свидетельствовать в суде – разве что в случае крайней необходимости. Встреча с матерью – это лишняя травма, считала Каролина. Но, даже приняв такое решение, она продолжала свои беседы с мальчиком, чтобы вытянуть из него как можно больше.

– Трудно объяснить словами, как она смотрела на него, – говорю я Робинсону. – Даже не на него, а в него. Смотрела вдумчиво, пристально. Я никогда не думал, что она понимает детей, что умеет находить с ними общий язык.

Это умение делало ее еще более загадочной. Она казалась какой-то индуистской богиней, познавшей все переживания подлунного мира. Каролина пробудила во мне бурные чувства, но та нежность, с какой она относилась к полуосиротевшему ребенку, возвышала их над естественным зовом плоти. Она подвела меня к самому краю пропасти.

Так родилась любовь. Любовь безрассудная, отчаянная, слепая – когда человек живет лишь настоящим, не задумываясь о будущем. Любовь в истинном смысле этого понятия.

Однажды мы с Маттингли разговаривали о том, как Каролина работает с мальчонкой. «Удивительно, непостижимо, не правда ли?» – спросил я. Мне хотелось услышать похвалы Каролине. «Я много размышлял, – сказал он, попыхивая трубкой, – и думаю, что она в чем-то напоминает ему мать».

Судебный процесс шел своим чередом. Миссис Макгафен защищал Алехандро Стерн. Сэнди, как звали его знакомые, – аргентинский еврей, сеньор с головы до пят, учтив, аккуратно подстрижен, ногти покрыты лаком, легкий приятный акцент. Мы выслушали его неторопливую обстоятельную речь – и продемонстрировали вещественные доказательства, представили медицинское заключение и данные анализов, изложили результаты следствия, после чего был объявлен перерыв. В качестве свидетеля защиты Сэнди вызвал некоего психолога, который показал, что Коллин Макгафен – женщина мягкая, не способная на жестокость. Затем Сэнди проявил свой адвокатский талант тем, что изменил порядок вызовов на свидетельскую кафедру. Сначала давала показания подсудимая, которая отрицала свою вину. За ответчицей был вызван ее муж. Тот разрыдался, рассказывая о смерти их первого ребенка. Потом он уверял суд, что собственными глазами видел, как упал Вендел, и что его жена души не чает в их сынишке.

Хороший адвокат всегда сумеет сообщить присяжным заседателям определенное направление мыслей. В данном случае Сэнди хотел донести до них, что Деррил Макгафен простил жену. Если уж он смог это сделать, почему бы и им не поступить так же?

Меня отчасти спасало то, что во время судебных заседаний я почти забывал о Каролине. Мне нравилась сосредоточенность, которой требовал процесс судопроизводства, и я не раз с удивлением обнаруживал, что она – рядом, и снова чувствовал, как она очаровывает меня. Усилием воли я буквально заставлял себя проделывать самые обыкновенные вещи – разговаривать со свидетелями, выстраивать систему доказательств. Вся моя энергия уходила на то, чтобы не замечать Каролину. Я запрещал себе думать о ней. Я словно находился в ирреальном космическом пространстве, перемещаясь от скопления немыслимых фантазий к туманности самобичевания, а оттуда – к планете Каролина, где я распадался на мельчайшие частицы.

– Однажды вечером мы работали в ее кабинете, – говорю я Робинсону. – Защита представила почти все свои аргументы. На свидетельскую кафедру был вызван Деррил Макгафен, и неспособность этого человека признать факты была поистине трогательна. Каролина была в приподнятом настроении и собиралась провести перекрестный допрос. Процесс постоянно освещался двумя телевизионными каналами, и в зале неотлучно находились газетчики. Перекрестный допрос требовал особого подхода: предстояло показать несостоятельность Деррила-свидетеля, не бросив тень на него как на человека. Присяжные испытывали к нему симпатию, поскольку он старался, как любой из нас, всего лишь сохранить семью. Каролина вела допрос неторопливо, меняла характер вопросов – так монета, подброшенная в воздух, поворачивается то одной, то другой стороной. На ней были бежевые чулки и юбка ниже колен, которая слегка приподнималась, когда она круто поворачивалась, вышагивая перед судейским столом.

На столе обвинителей среди оберток от сандвичей лежала пачка документов: схема времени и местонахождения Деррила, из которой следовало, что он находился на работе и не мог видеть, что происходит у него дома. Медицинское заключение о состоянии Вендела, отзывы о нем воспитательницы и тетки. Мы с Каролиной формулируем вопросы. Нет-нет, надо помягче: «Мистер Макгафен, вы ведь не знали, что Вендел показывает свои синяки в детском садике, не так ли? Скажите, вы знаете, кто такая Беверли Моррисон? Может быть, вы все-таки припомните ее, если я скажу, что это воспитательница Вендела? Вам известно, что седьмого ноября прошлого года миссис Моррисон разговаривала с вашей женой о физическом состоянии Вендела?»

«Мягче, мягче, – шепчу я Каролине. – Не подходи к нему слишком близко и поменьше двигайся по залу. Могут подумать, что ты раздражена». Она подается вперед, берет меня за руки и говорит: «Это будет просто замечательно!» Взгляд ее зеленых-презеленых глаз останавливается на мне чуть дольше обычного, чтобы я понял, что мы уже не в зале заседаний, и я вдруг говорю вслух: «Ты о чем, Каролина?» По лицу ее скользит мимолетная, но очаровательная улыбка, она отвечает: «Потом, все потом», – и снова принимается за работу.

«Потом, все потом». Я успел на последний автобус в Ниринг и по дороге домой смотрел на пробегающие мимо фонари и думал. Потом. Что потом, я еще не решил. Это замечательно. Это отвратительно. У меня раздвоение сознания. Но по крайней мере я знаю: произошло что-то значительное. Я постепенно понял смысл нашего знакомства и наших разговоров. Нет, я не сошел с ума, не нафантазировал. Что-то действительно случилось, мы разговаривали, разговаривали о чем-то важном. Сидя на заднем сиденье автобуса в полнейшем мраке, я наконец пришел в себя. Я понял, что возвращаюсь в реальный мир, и меня просто-напросто обуял страх.

Глава 7

На двери табличка: «Студия Б». Я вхожу в просторное помещение размером с небольшой гимнастический зал. Стены выложены желтой плиткой, и потому дневной свет здесь имеет горчичный оттенок. Ряд рукомойников, от пола до потолка высятся шкафчики из березового дерева – такое впечатление, будто я попал в школу к Нату. У окна за мольбертом стоит молодой человек.

Я много лет провел в университете. Если удариться в воспоминания, это было самое счастливое время в моей жизни. Но, кажется, ни разу я не был в Центре искусств, если не считать прилегающей аудитории, куда иногда на очередной спектакль приводила меня Барбара. Зачем я пришел? Надо было послать Липранцера.

– Вы Марти Полимус? – спрашиваю я.

Молодой человек поворачивается ко мне. По его лицу пробегает тень беспокойства.

– Вы из полиции?

– Нет, из прокуратуры. – Я протягиваю руку и называю себя. Марти кладет кисть на стол, где в беспорядке навалены тюбики с красками и расставлены склянки с белилами, и вытирает руку об рубашку. Марти, прыщавый паренек с густой шевелюрой, грязью под длинными ногтями и медными сережками в ушах, весь замызганный красками, учится живописи.

– Мне говорили, что ко мне еще кто-нибудь зайдет, – произносит он.

Создается впечатление, что начинающий художник – человек нервозный, старающийся подстроиться под других. Спрашивает, не хочу ли я кофе, и мы идем к автомату около двери. Пока он шарит в карманах, я опускаю в щель два четвертака.

– Кто? – Мы оба дуем на кофе. – Кто сказал, что к вам еще зайдут? – спрашиваю я.

– Кто сказал? Мистер Реймонд Хорган.

– Вот оно что. – Мы неловко замолкаем. Впрочем, Марти, кажется, вообще парень неразговорчивый. Я объясняю, что я прокурор и мне поручено вести следствие по делу об убийстве его матери. Расписание его занятий я узнал в секретариате: вторник, с часу до четырех дня, студия «Независимое искусство».

– Мне нужно, чтобы вы рассказали обо всем с самого начала. Может быть, вспомните что-нибудь еще.

– Да-да, конечно, – говорит Марти.

Мы идем к мольберту, и Марти усаживается на широкий подоконник. Отсюда видно, как за университетом расползаются по городу железнодорожные пути.

– Я не очень хорошо знал маму, – говорит Марти. – Вы ведь слышали, как я жил? – спрашивает он, кинув на меня быстрый взгляд, и я не знаю, что он хочет услышать – «да» или «нет». Я признаюсь в своем неведении, и он снова смотрит в окно, куда-то вдаль.

– Я давно ее не видел. Отец лучше меня обо всем расскажет. Позвоните ему. Он сказал, что постарается помочь следствию.

– Он сейчас в Нью-Джерси?

– Ага. Я дам вам его телефон.

– Ваши родители, как я понимаю, в разводе?

Марти смеется:

– Надеюсь, что да. Отец женат на моей матери. Я имею в виду Мюриел… я зову ее матерью. Они уже пятнадцать лет женаты.

Он вскидывает ноги на подоконник и смотрит на университетские здания. Посоветовав позвонить отцу, юноша словно распахивает передо мной душу и начинает рассказывать о себе. Рассказывает сбивчиво, время от времени останавливаясь, нервно сплетая пальцы рук. Я не тороплю его. Разворачивается еще одна человеческая история.

Его отец, Кеннет, преподавал английский язык в средней школе в одном из небольших городков Нью-Джерси. Каролина была его ученицей.

– Отец говорил, что она была действительно хороша. Я думаю, что они начали встречаться, когда она еще училась. Конечно, тайком, хотя на отца это непохоже. Он человек скромный. Сомневаюсь, чтобы у него кто-нибудь был до мамы. Он этого никогда не говорил, но я готов спорить, что не было. А тут любовь – любовь романтичная, настоящая. Во всяком случае, с его стороны. – Юноша умолкает, словно удивленный тем, что ему нечего сказать о чувствах матери.

– Папа звал маму… мою настоящую маму, – уточнил он, скривившись, – он звал ее Керри. У нее было много братьев и отец. Мать ее давно умерла. Она почему-то не любила их. По-моему, они все ненавидели друг друга. Мамин отец даже колотил ее. Мама никогда не жалела, что ушла оттуда.

Марти спрыгивает с подоконника и подходит к своей картине: большой глаз в красных прожилках, неотрывно глядящий на зрителя, где бы он ни стоял. Он наклонил голову и смотрит на свое творение. Видно, хочет поработать. Это не помешает разговору.

Нет, он не знает, как расстались его родители, подробностей не знает. Сразу после его рождения мама поступила в колледж, но потом, к сожалению, бросила. Отец говорит, что тогда-то все и началось, и Керри совсем запуталась. У нее появился другой, и тогда ей разонравился город, разонравился отец, разонравилась жизнь, которую она вела.

– Отец говорит, что, когда они поженились, мама была совсем молоденькой. Повзрослев, она захотела быть самостоятельной. Однажды родители повздорили, и она ушла. Быть может, это даже к лучшему, сказал отец. Он у меня такой – что думает, то и говорит.

Если верить Марти, то Кеннет Полимус словно сошел с полотна Нормана Рокуэлла: мягкий, мудрый, очки на носу и газета в руках – человек, готовый долгими зимними вечерами рассуждать о событиях в мире, педагог, который любит своих учеников и принимает к сердцу их заботы. «У меня есть сынишка», – едва не сказал я Марти. Приятно сознавать, что кто-то питает к тебе такие же теплые чувства.

– Не знаю, кому вздумалось убивать ее, – неожиданно говорит мой юный собеседник. – Вы ведь за этим пришли, правда?

«Зачем я пришел, – спрашиваю себя. – Наверное, увидеть то, что она скрывала. Или чтобы поменьше думать о нашей близости».

– Как вы думаете, это сделал кто-то из тех, кого она знала? – спрашивает Марти. – У вас есть какие-нибудь зацепки?

Я отвечаю, что нет, касаюсь сомнительности доказательств: незапертые окна, стакан. Умалчиваю о веревках и сперме, ведь речь идет о его матери. Хотя чувствую, что осторожность в выражениях и умалчивание в данном случае не обязательны. Отрешенный вид молодого человека вряд ли имеет отношение к происшествию. У меня создается впечатление, что события последних дней его не касаются.

– Каролина вела дела об изнасилованиях. Многие считают, что с ней рассчитался один из тех, кого она упекла за решетку.

– Вы так не считаете?

– Как правило, в убийствах нет ничего загадочного. В нашем городе большинство из них совершаются членами преступных группировок. Причины половины из них: ссоры возлюбленных, разлад в семье и тому подобное. Мотивы чаще всего очевидны.

– У нее было много ухажеров, – вдруг говорит Марти.

– Разве?

– Сколько раз она не хотела, чтобы я к ней приезжал, – говорила, мол, занята. Или вот звоню и чувствую, что у нее кто-то есть. Она о своих делах не распространялась. Я думал, что со временем ее лучше узнаю, поэтому и приехал сюда. Отец меня отговаривал, но какая разница, где учиться. Да и с учением у меня не очень. По многим предметам отстаю.

– Да?

– Не по всем, конечно. Особенно физика не дается – наверное, завалю экзамен.

В дверь заглядывает симпатичная девушка в футболке с эмблемой знаменитой рок-группы и спрашивает Марти, не видел ли он Харли. Нет, не видел, отвечает Марти. Откуда-то из коридора слышится плейер. Марти меняет кисти и подходит к мольберту. Работает он мелкими мазками.

– Я знал, что она давно живет здесь. Начал писать ей письма. Потом набрался духу и позвонил – раз, другой. Она тоже мне звонила. Хотела даже приехать на праздники, но что-то не получилось. Во всяком случае, мы постоянно держали связь друг с другом, и это было здорово. Честное слово. Когда я приехал сюда, маму часто видел, особенно по воскресеньям. Дважды заставал у нее гостей. Тогда она и познакомила меня с мистером Хорганом.

На меня накатывает волна переживаний, но я удерживаюсь от расспросов. Интересно, что он еще расскажет.

– Женщина она была занятая – работа и вообще. Мечтала сделать карьеру. Хотела даже на окружного прокурора когда-нибудь баллотироваться. Вы об этом знали?

Я медлю с ответом. Марти смотрит на меня испытующе.

– В прокуратуре многие считали, что так и будет.

– Вы-то сами хорошо знали маму? Работали вместе или как?

– Иногда работали вместе, – говорю я, но, видимо, он догадывается о том, что я не совсем откровенен с ним. – Вы начали рассказывать, как приехали сюда и встретились с мамой. Что тогда произошло?

Ему, кажется, не хочется говорить, но он привык слушаться взрослых. Поболтав кистью в банке с водой, он отвечает:

– Да ничего особенно. – Марти поворачивается ко мне, встряхнув гривой медно-рыжих волос, смотрит на меня в упор: – Она ничего не рассказывала о том, что было раньше, когда я был маленьким. Мне хотелось знать все, а она считала, что прошлое не в счет.

Я киваю, и минуту-другую мы оба молчим.

– Я, наверное, мало что для нее значил, понимаете? Нет, она хорошо ко мне относилась, но по большому счету ей было все равно. Поэтому мой предок и не хотел, чтобы я ехал сюда. Все эти годы он оправдывал маму, говорил: что было, то прошло. Он не хотел, чтобы я думал, что мама ушла из-за меня. Но сам-то он знал, из-за чего. – Марти кладет кисть. – Хотите знать правду? Это мистер Хорган уговорил меня пойти на похороны. Сам бы я не пошел. Не проститься с родной матерью – это ведь ужасно, правда?

– Не знаю, – пожимаю я плечами.

Марти снимает холст с мольберта и разглядывает его. Он видит, что я наблюдаю за ним, и, кажется, не возражает. Совсем юный, думаю я, и такой трогательный.

– Моя мама умерла, когда я учился в юридическом колледже, – негромко говорю я. – На следующий день я перестал разговаривать с отцом. Но он все равно уже собрался уезжать в Аризону. Полквартиры было заставлено коробками. Оказывается, он давно купил там участок и трейлер. И никому ни слова об этом. Если бы я не зашел домой, он уехал бы, даже не попрощавшись. Так иногда бывает – не складываются отношения между родителями и детьми.

Марти не отрываясь смотрит на меня. Его поражает моя откровенность.

– И что же тогда делать? – спрашивает он.

– Постараться стать взрослым. И жить по-своему. У меня есть сын, и я его очень люблю.

– Как его зовут?

– Нат.

– Нат, – повторяет Марти. – А у вас с мамой как было? Вы ведь не просто работали вместе, правда?

Задавая этот вопрос, он посмотрел на мое обручальное кольцо, рассчитывая на откровенность.

– Да, мы были близки в прошлом году, совсем недолго.

– А-а… – неодобрительно качает он головой. Конечно, лучше бы на моем месте был человек, которого с его матерью не связывали бы никакие отношения, но увы…

– Вот завалю физику и поеду домой.

Мне кажется, что это решение принято только что, но я молчу. Без комментариев – решение правильное. Я улыбаюсь – он мне симпатичен – и ухожу.

Глава 8

– Знаешь, что говорят в холле? – Липранцер имеет в виду Макграт-холл, где размещается полицейское управление города. – Говорят, что «миссия невыполнима». – Речь, разумеется, идет о расследовании убийства Каролины. – Каждый, приходя утром на работу, спрашивает: «Какие новости о невыполнимой миссии?» Похоже, не разгадать нам эту загадку. До выборов уж точно не разгадать. На хрена Хорган наобещал прессе, что мы с этим делом быстро управимся? Помалкивал бы, вместо того чтобы болтать, как мы вкалываем.

Рот у Липа набит, губы в соусе, но это не мешает ему раздраженно разглагольствовать. Мы стоим перед пустырем под автодорожным мостом. Пустырь постепенно превращается в свалку: глыбы развороченных бетонных плит с торчащей из них арматурой, старые автозапчасти, газеты, бутылки, рваные пакеты, смятые картонные стаканчики, брошенные посетителями заведения Джаккалоне, что на другой стороне улицы. Эта итальянская лавочка – она из любимых забегаловок Липа. Здесь подают телячью отбивную под соусом, вложенную в венскую булку. Плотный ленч – единственное утешение старого холостяка, который не каждый день успевает пообедать. Банки с безалкогольными напитками мы поставили на скамью с отломленной спинкой, исписанную именами юных влюбленных.

По пути к машине Липа обмениваемся информацией. Я рассказываю о разговоре с Марти Полимусом, который, по сути, ничего не дал. Лип, со своей стороны, допросил соседку Каролины, которая в тот вечер видела у дома какого-то незнакомца.

– Эта миссис Крапотник жуткая трещотка. Обещала посмотреть альбомы с фотографиями уголовников, но мне при этом придется заткнуть уши.

– Что показал «Индекс»? – спрашиваю я. «Индекс» – это досье на насильников, которое ведет полицейское управление нашего штата.

– Ни хрена не показал.

– О веревках там ничего нет?

– Эта особа, о которой я толкую, говорит, что читала о чем-то в этом роде. Господи, чего только не читают люди!

Мы подходим к полицейскому ССП Липа – служебному средству передвижения, золотистому «овну», ничем не примечательной машине, если не считать особо прочных покрышек и номера, который на любом ССП начинается с букв ПА и который знаком любому воришке в городе.

Едва мы садимся, Лип включает полную скорость и резко отрывается от тротуара. Полицейские и таксисты – люди, практически живущие в автомобилях, – любят быструю езду. Лип гонит к центру кратчайшим путем, поэтому должен проехать улицей Кинбарк. Это основная магистраль бедных кварталов, где я рос. Ближе к центру поток машин уплотняется, и Лип вынужден сбросить скорость. Сейчас, думаю я, сейчас. Милош, двоюродный брат отца, купивший у него пекарню, даже вывеску не поменял. На ней по-прежнему темно-синими буквами написано: «Булочная-кондитерская Сабича».

Я работал там каждый день, но запомнилось немногое: раздвижная стеклянная дверь летом, мимо которой мелькали тени прохожих, висевшие за прилавком противни, тяжелый кассовый аппарат со звонком. Первый раз меня привели сюда, когда мне было шесть лет – как-никак пара свободных бесплатных рабочих рук. Меня научили складывать картонные коробки для тортов и пирогов. Сделаю дюжину и тащу из затянутого паутиной подвала в лавку. Коробки были тяжелые, с острыми краями, и я часто резал пальцы и ладони. Увидев на коробке пятнышко крови, отец впадал в ярость: «Это тебе не мясная лавка!»

Почему-то мне помнится только лето, когда воздух в этой части города густеет, делается затхлым, как болотные испарения, да еще жар от печей. Я весь в поту – выронил из рук коробку с тортом. Слышу, как меня зовет отец, и страх, как кислота, разъедает все мое нутро.

Описа́ть моего отца проще простого: лицо горгоны и сердце дракона. Его переполняли эмоции – они составляли суть его натуры, не было среди них места лишь для родительского чувства к ребенку. Заступиться, приласкать – об этом и речи не могло быть. Я был для отца просто личным имуществом – наравне с квартирой и мебелью, которую он постоянно ломал. Я был уверен, что мама меня любит, а папа – нет.

Отец каждый божий день с чувством глубокого удовлетворения открывал лавку, поднимал ставни, разжигал печь, а поздним вечером выметал с заднего крыльца мучную пыль и грязь. Четыре поколения мужчин в его роду были пекарями, и он делал то, чему его научили.

Понятий отец держался строгих, дома и в лавке всегда был один и тот же распорядок. Он не старался завлечь покупателей – для этого необходима хоть малая толика чувства юмора, которое у него начисто отсутствовало. Больше того – любого, кто входил в лавку, он рассматривал как потенциального врага, который будет торговаться, жаловаться на высокие цены и в конце концов возьмет вчерашний хлеб. Заработки у отца были небольшие, но верные. Его считали честным торговцем. Он не любил нанимать людей, зато сам работал за двоих. Налоговую декларацию он не заполнял лет двадцать.

Отец приехал в Америку в 1946-м. Имя он мне дал по названию поселка, в котором он вырос, в двухстах километрах от Белграда. Когда в сорок первом пришли немцы, всех взрослых выстроили у школы и расстреляли. Детей пощадили, но они остались сиротами. Немногие уцелевшие подались в партизаны. Тогда все были партизанами. Моего отца, которому и восемнадцати не было, тоже не тронули – он выглядел гораздо младше своего возраста. Шесть месяцев он с партизанским отрядом скрывался в горах, потом попал в плен. До самого окончания войны он пробыл в лагерях – сначала в нацистском трудовом, затем, после освобождения Югославии, в союзническом лагере для перемещенных лиц. Родственники отца уговорили своего депутата в Скупщине устроить ему переезд в Америку. Так он оказался в первой волне перемещенных лиц, получивших американское гражданство. Через год отец окончательно забыл тетку и двоюродных братьев, спасших ему жизнь.

Услышав разноголосый хор автомобильных гудков, я оглядываюсь, чтобы посмотреть, в чем дело, и вижу: человек за рулем позади нас отчаянно колотит по клаксону и делает угрожающие жесты в нашу сторону. Погруженный в свои мысли, я не заметил, что Лип остановился посередине полосы и машины медленно объезжают нас с обеих сторон. Ни один мускул не дрогнул на лице Липа. Он спокоен, как заросший пруд.

– Пришли результаты анализа пыли с пола, – говорит он наконец.

– Ну что там? Говори, не тяни за душу.

Лип дотошно пересказывает содержание заключения. На одежде и теле Каролины обнаружены мелкие ворсинки от ковра, которого нет в ее квартире. Ковер синтетический, его торговое название «Зорак V». Цвет модный – как у шотландского скотча. Где красили – установить невозможно.

Таких ковров промышленной и ручной выработки в домах и учреждениях округа Киндл может быть тысяч пятьдесят. Ни на пальцах, ни под ногтями Каролины не обнаружено ни обрывков волос, ни частиц кожи, что лишний раз подтверждает, что она, перед тем как ее связали, не сопротивлялась. Связана она была обычной бельевой веревкой, какую можно купить и в «Кеймарте», и в «Сирсе» и в «Уолгрине». Возле трупа был найден чужой волос. Установлено, что женский, и потому его посчитали несущественным обстоятельством.

– Не много же продвинулись с этим заключением, – говорю я.

– Нисколько мы не продвинулись, – вторит Лип. – Зато теперь точно знаем, что она не сопротивлялась.

– И все же я не думаю, что убийцей может быть человек, которого она знала. И вообще странное это происшествие. Словно какой-то психопат нагрянул к ней ночью…

– И пристукнул ее?

– Может, этот жеребец подумал, что пристукнул, и сам перепугался. Создается впечатление, что у нас объявился свой Джон Белуши, который просто заметает следы.

Я не люблю детективные фильмы, но даже мне не нужно объяснять, что Джон Белуши – это киноактер, играющий преступников.

Лип недоверчиво качает головой.

– Ишь куда хватил. Заключение патологоанатома не дает к этому оснований.

– И все-таки пусть Кумачаи еще раз посмотрит.

– Кстати, он звонил мне пару дней назад. Сказал, что получил результаты химического анализа. Никакой зацепки в них нет. Будешь там, взгляни сам. А я сегодня встречаюсь с миссис Крапотник. Хочу показать ей фотки.

Лип закрывает глаза, морщится – нелегко будет выдержать эту процедуру.

Вот мы и в центре города. Лип ловко находит свободное местечко на полицейской стоянке, и, пробираясь сквозь толпу, мы шагаем к зданию муниципалитета. Весна, как это часто бывает, быстро переходит в лето. В воздухе уже разливается пьянящий аромат цветущих кустов и деревьев. Погода позволяет дамам и девушкам перейти на летнюю форму одежды.

– Да, братец, – вырывается у меня, – уперлись мы с тобой в стену.

Лип издает какой-то нечленораздельный звук.

– Ты заключение о пальчиках получил? – спрашивает он.

– То-то я чувствую, что что-то забыл.

– Ну и балбес же ты! – в сердцах бросает Лип. – Эти зануды не торопятся. Я уже два раза спрашивал.

Я обещаю связаться со спецами по пальчикам сегодня или завтра.

Мы подходим к моему кабинету. Я прошу Евгению ни с кем меня не соединять, закрываю дверь и достаю из ящика «папку П.», которую дал мне Хорган.

В папке всего три документа: запись, подтверждающая, что дело заложено в память нашего компьютера, листок с заметками, сделанными рукой Каролины, и ксерокопия длинного письма. Ничто не указывало на то, что именно было получено – оригинал письма или копия. Письмо было аккуратно напечатано на пишущей машинке, но явно не профессиональной машинисткой: поля узкие и ни одного отступа. Автор письма, очевидно, умел пользоваться машинкой, но делал это нечасто.

Я перечитал письмо раз пять и снова вчитываюсь в листок за листком:

Уважаемый мистер Хорган!

Пишу вам потому, что много лет являюсь вашим почитателем. Я уверен, что вы не знаете, что заставило меня взяться за перо. Мне кажется, что вы хотели бы вникнуть в причины, заставившие меня обратиться к вам и предпринять что-либо. Вероятнее всего, вы ничего не смогли бы сделать, потому что все это случилось давно. Но я подумал, что вам все равно полезно это знать. Это произошло, когда вы были окружным прокурором и один ваш подчиненный брал, по моему мнению, взятки. Этим летом исполнилось девять лет, как был арестован один человек, назову его Ноуэлом. Ноуэл – это не настоящее имя, иначе вы решили бы самолично поговорить с ним о вещах, которые я сообщаю в этом письме, и тогда он подумал бы, что сдал его я, и рассчитался бы со мной. Я хорошо знаю этого человека и знаю, о чем говорю. Короче, Ноуэла арестовали. За что – не так уж важно, но он стыдился того, что сделал. Такой уж он человек. Он опасался, что если о его проступке узнают люди, с которыми он работает, они не захотят иметь с ним ничего общего. Даже самые близкие друзья. Ему назначили защитника, и тот убеждал его чистосердечно признаться в содеянном – мол, ему ничего страшного не грозит и никто не узнает. Но Ноуэл малость психованный, вот ему и втемяшилось в голову, что все равно все всё узнают. Потом он задумал откупиться. Сперва я подумал, что он шутит. Он был готов на все, но чтобы унизиться до подкупа – это на него не похоже. Вы бы сами поняли почему, если бы знали его. Но он гнул свое: надо откупиться. Обойдется ему это в полторы тысячи. Эта история хорошо мне известна – деньги дал ему я. Он запросто мог прокутить эти денежки, поэтому мне пришлось идти с ним. Мы дошли до Северного филиала на углу улиц Раньон и Сто одиннадцатой. Там нас встретила девушка-секретарша, которая, кажется, знала Ноуэла, и повела нас в кабинет прокурора. Как сейчас помню, на двери висела табличка с надписью крупными буквами: «Реймонд Хорган». Ноуэл велел подождать в коридоре. С перепугу я не стал возражать, и это было глупо с моей стороны. Ведь для того я и пошел с ним, чтобы посмотреть, как он будет отдавать деньги. Прождал я его в коридоре минут пять, не больше. Все пятнадцать сотенных он засунул в носок (я не шучу!) и, вернувшись, показал, что там ничего нет. Мне хотелось бежать оттуда куда глаза глядят, Ноуэл же был совершенно спокоен. Потом я спросил, как все было, но он не стал распространяться на эту тему – мол, это ради моего же блага.

Наверное, считал, что рано или поздно я забуду о долге и не потребую деньги назад. Правда, он тогда рассказал, что секретарша провела его в кабинет, усадила за стол и попросила немного подождать. Потом за его спиной появился какой-то мужчина и сказал, чтобы он, не оглядываясь, положил деньги в средний ящик стола и уходил. Ноуэл так и сделал. Через десять дней мой знакомый должен был предстать перед судом, и он опять начал психовать. Твердил, что его обманут, и вообще. Но когда мы пришли в суд, представитель обвинения объявил судье, что отзывает иск. Я старался вспомнить имя обвинителя, но не смог. Раза два спрашивал у Ноуэла, как зовут человека, которому он дал взятку, но тот отвечал, что это не мое дело. Потому я и пишу вам это письмо. Ноуэл не показывается вот уже два года. Честно говоря, это не самый дурной его поступок, но дача взятки – единственное, о чем я знаю достоверно. Я не собираюсь мстить Ноуэлу, но прокурор не должен был брать деньги, поэтому я решил написать вам, чтобы вы могли что-нибудь предпринять. Правда, два человека, которым я рассказал эту историю, не называя, конечно, никаких имен, считают, что вы ничего сделать не сможете, поскольку истек срок давности. Но ведь такие безобразия, наверное, происходят и сейчас. Хочется верить, что это не так. Я также надеюсь, что вы призовете Ноуэла к ответу, но не надо говорить, что узнали о случившемся от меня. Вас могли проинформировать другие люди. Когда будете беседовать с Ноуэлом, умоляю не показывать это письмо. Я ДОВЕРЯЮ ВАМ!

Такие письма приходят в прокуратуру пачками. Отвечать на них и беседовать с психически нездоровыми людьми поручено двум инвалидам. Корреспонденция, содержащая хоть какую-нибудь серьезную информацию, идет обычными каналами. Вероятно, и это письмо попало к кому-нибудь из прокуроров и от него к Реймонду. При всей наивности и забавных поворотах мысли в этом письме угадывалось что-то настоящее. Немудрено, что Реймонд не хотел, чтобы оно ходило по рукам в преддверии выборов. Нико был бы рад иметь сведения о нераскрытых преступлениях, совершенных в период руководящей работы Реймонда. По предположению автора письма, история с Ноуэлом – отнюдь не единичный случай. Короче говоря, налицо скандал: круговая порука взяточников в одном из филиалов городского суда.

Липранцер долго молчит, потом закуривает сигарету.

– Думаешь, бред? – спрашиваю я.

– Не-е, тут что-то есть. Может, не то, о чем пишет этот чудик, но все равно…

– Считаешь, стоит разобраться?

– Разобраться не повредит. Мы пока что не завалены уликами.

– Я тоже так думаю. Из записей Каролины следует, что этот Ноуэл и его дружок – гомосексуалисты. – Я снова просматриваю ее бумаги (она переписала номера нескольких параграфов из главы «Аморальное поведение» в Уголовном кодексе нашего штата). – Помнишь, примерно в то же время мы несколько раз прочесывали городской парк и пачками вылавливали педиков? Дела на них заводились в Северном филиале.

Лип кивает. Все совпадает: и щекотливый характер преступления, и желание во что бы то ни стало скрыть его, и время. В течение первого срока пребывания Хоргана в должности лица зрелого возраста, заподозренные в совершении полового преступления с обоюдного согласия, уголовному преследованию практически не подвергались. Из полиции исправно поступали протоколы, но мы откладывали их в долгий ящик: были дела поважнее. Когда началась кампания за переизбрание Реймонда, преступники, особенно проститутки и гомосексуалисты, совсем распоясались. Больше всего хлопот доставляли последние, буквально наводнившие общественные парки. Родители только по утрам водили туда детей. Мне довелось прочитать несколько красноречивых жалоб на то, что происходит среди бела дня на вкопанных для пикников столах, предназначенных, как справедливо указывала моя матушка, только для еды. За девять месяцев до выборов мы принялись усиленно прочесывать парки. Каждую ночь гомосексуалистов задерживали десятками, многих буквально на месте преступления. Эти дела в суде обычно заканчивались штрафами или административными взысканиями, и задержанных отпускали – до следующей встречи с полицией.

Мы с Липом понимали, что разыскать Ноуэла трудно. В то лето было зафиксировано четыре сотни подобных случаев, а мы даже фамилии его не знали. Может быть, Каролина и успела продвинуться в этом деле, но письменных подтверждений тому не было. Она занялась им, судя по дате на обложке папки, приблизительно за пять месяцев до гибели, и оперативно-следственных мероприятий было проведено мало. В верхнем углу было написано и трижды подчеркнуто: «Ноуэл», а пониже – «Леон». Сначала я не понял, что к чему, но потом сообразил, что имя автора письма – наверняка псевдоним, выбранный по ассоциации с чем-либо или представляющий собой анаграмму. Надпись «Кеннили» внизу того же листа подсказывала, что речь идет о полицейском Лайонеле Кеннили. Мы вместе вылавливали «Ночных ангелов». Сейчас он начальник смены в Сорок втором отделении. Дела оттуда слушаются в Северном филиале.

– До сих пор не понимаю, почему я ничего не слышал об этом деле, – говорю я Липу. – Никаких процедурных причин, помешавших руководству проинформировать меня, не было, как не было и причин передать дело Каролине, которая никогда не занималась коррупционными преступлениями. Может быть, дело в угасающем «романе» между Реймондом и мной…

– А что говорит Хорган? – спрашивает Лип.

– Не могу его поймать. Он словно на круглосуточной операции. До выборов-то всего двенадцать дней.

– А Кеннили – от него что-нибудь узнал?

– Он в отпуске.

– Ты с ним обязательно поговори. Мне он ничего не скажет. Мы за разные команды болеем.

В управлении полно людей, с которыми Лип не ладит. Казалось бы, он должен был подружиться с Кеннили, так как уважает дельных служак. Тем не менее, между ними пробежала черная кошка.

Лип открывает дверь, собираясь уйти. Я за ним – поговорить с Евгенией. Внезапно он удерживает меня за локоть, прикрывает дверь.

– Еще один момент, – говорит он. – Мы получили сведения из телефонной компании.

– Ну и что?

– Ничего особенного. Мне нужно было знать номера телефонов, куда она за последние полгода звонила больше трех раз.

– Ну и?..

– Один из таких номеров твой.

– Служебный?

Лип суживает глаза.

– Домашний, – говорит он. – В октябре прошлого года.

Я уже собирался сказать, что этого не может быть, что Каролина никогда не звонила мне домой, и вдруг соображаю, в чем дело. Это я звонил от Каролины домой. Звонил, чтобы соврать жене. «Приходится снова задержаться, дорогая. Труднейший попался случай. Я здесь поужинаю, хорошо?»

Лип видит: я затрудняюсь с ответом. Взгляд его бесстрастен.

– Постарайся забыть об этом, – выдавливаю я наконец. – Если Барбара увидит повестку из телефонной компании, будет скандал. Буду тебе очень признателен.

Лип кивает, но я вижу, что это ему не нравится. Между нами существует молчаливое соглашение не обманывать друг друга – в его серых глазах немой укор.

Глава 9

– В конце концов, – сказал я Робинсону, – нам пришлось выставить Вендела Макгафена в качестве свидетеля. Его показания стали самым серьезным опровержением слов Макгафена-старшего.

Каролина была великолепна. На ней был темно-синий костюм и бежевая блузка с шелковым бантом. Мальчик сидел на свидетельской скамье, ноги его не доставали пола.

«И что потом сделала твоя мама?» – спросила Каролина.

Малыш попросил попить.

«Когда мама отвела тебя в подвал, что она сделала, Вендел?»

«Пугала меня», – отвечал тот.

«Пугала вот этим?» – Каролина подошла к столу, за которым сидели представители обвинения, и показала на громоздкие по сравнению с худенькими ручонками Вендела грязные, замасленные тиски.

«Угу».

«Она делала тебе больно?»

«Угу».

«Ты плакал?»

«Угу. – Малыш отпил еще воды и добавил: – Сильно плакал».

«Расскажи, как это случилось», – ласковым голосом попросила Каролина.

«Она велела мне лечь, я плакал, просил: „Мамочка, не надо“».

Но она заставила его лечь и не кричать.

Вендел говорил, болтая ногами и прижимая к груди куклу. Он ни разу не взглянул на свою мать – так научили его Каролина и Маттингли. Во время перекрестного допроса Стерн мало чего добился. Он спросил мальчика, сколько раз он разговаривал с Каролиной и любит ли он свою маму. Тогда малыш снова попросил попить.

Прений сторон, в сущности, не было. Все понимали, что Вендел говорит правду – и не потому, что его научили так говорить, и не потому, что он вызывал жалость, а потому, что каждое его слово свидетельствовало о том, что и сам ребенок осознает, что с ним поступили дурно.

Заключительное слово обвинения предоставили мне. Я был так взволнован, что не знал, с чего начать. Меня охватила паника – казалось, я не смогу выдавить ни одной фразы. И вдруг меня прорвало. Я горячо и убедительно говорил о маленьком человеке, который жил в постоянном страхе, который, как и все мы, жаждал любви, но не только наталкивался на равнодушие и грубость, но и подвергался мучениям.

Ожидание вердикта присяжных подобно замедленной съемке – люди, как персонажи фильма, заметно «притормаживают». Не хотелось ничего делать: ни собирать бумаги на столе, ни отвечать на телефонные звонки, ни просматривать поданные записки. Я вышел в коридор и стал прохаживаться взад-вперед, попутно рассказывая любопытствующим, как выступали свидетели и юристы. Около четырех подошла Каролина и сказала, что ей нужно зайти в магазин Мортона. Я вызвался проводить ее. Как только мы вышли на улицу, начался ливень. Холодный ветер хлестал дождевыми каплями. Прохожие бежали по тротуару, прикрывая головы. В магазине Каролина вернула свою покупку – хрустальную вазу, потому что ей не удалось установить, где она изготовлена, и мы снова оказались под дождем. Порывы ветра заглушали наши голоса. Я приобнял Каролину за талию, а она прижалась ко мне, чтобы укрыться от дождя под зонтом. Обоюдная скованность исчезла, и мы прошли так несколько кварталов.

«Послушай, – начал я и умолк. – Послушай…»

В туфлях на высоких каблуках Каролина приблизительно на дюйм выше меня. Она повернулась ко мне лицом, мы остановились и стояли словно обнявшись.

При естественном освещении я иногда замечал то, что Каролина пыталась скрыть с помощью кремов, гимнастических упражнений и модных нарядов, – возраст за сорок, морщинки, кое-где дряблость кожи, усталые глаза. Удивительно, но такой она была мне ближе.

«Я все думаю, что ты имела в виду, когда вчера вечером сказала: потом, все потом».

Каролина покачала головой, как будто не понимала, о чем речь, но затем ее лицо приняло загадочное выражение, а губы едва сдерживали улыбку.

Снова налетел ветер, и я увлек ее в глубокую витринную нишу. Мы находились уже на бульваре Грейсона, где перед магазинами растут густые вязы. Я чувствовал себя маленьким, жалким, беспомощным.

«Мне кажется, что между нами что-то происходит, – пробормотал я. – Как ты думаешь, я не сошел с ума?»

«Думаю, что не сошел».

«Правда?»

«Нет, не правда».

«А-а…» – протянул я.

Улыбаясь, она взяла меня под руку, и мы пошли назад.

Присяжные вышли в зал заседаний около семи часов вечера. Миссис Макгафен была признана виновной по всем пунктам обвинения. До вынесения вердикта Реймонд оставался в своем кабинете, потом сошел вниз встретиться с прессой. Телевизионщики допускались только в вестибюль здания. Затем он повел нас с Каролиной выпить в ресторан «Катальеро», но на 20.30 у него была запланирована какая-то встреча, и он оставил нас вдвоем в уютной кабинке. Мы разговаривали, пили и постепенно хмелели. Я говорил Каролине, что она была великолепна. Просто великолепна. Не знаю, сколько раз я повторил это.

Телевидение и кино портят самые сокровенные минуты в нашей жизни. Вместо того чтобы сказать что-то свое, идущее из самого сердца, излить душу другу или женщине, мы повторяем затертые слова, заученные жесты, нелепые ужимки, услышанные и увиденные на экране. У семейства Кеннеди мы переняли выражение скорби, у спортсменов – знак победы: растопыренные указательный и средний пальцы, который они сами заимствовали из «ящика». Женщину мы тоже соблазняем по правилам: жалкие и жадные взгляды, притворные вздохи, нарочито сбивчивая речь. Мы сидим, неестественно выпрямившись, как красивые благородные пары в кино. И тем не менее атмосфера густела. Между нами пробегали какие-то токи, мешавшие оставаться неподвижными, заставлявшие поднимать бокал, говорить. По-моему, мы даже не заказали полный ужин, хотя оба вертели в руках меню, как вертит шелковым веером кокетка. Словно случайно ладонь Каролины оказалась рядом с моим бедром.

«Я совсем не знал тебя, пока не началось это».

«Что – это?»

Мы сидим близко друг к другу, но я говорю тихо, и Каролина наклоняется ко мне еще ближе. Я чувствую запах спиртного в ее дыхании.

«До этого суда я не знал тебя, и это меня удивляет». – «Почему?» – «Удивляет, что не знал. Сейчас все меняется». – «Теперь ты меня знаешь?» – «По-моему, знаю лучше. Тебе не кажется?» – «Кажется. Но может быть, теперь ты хочешь знать меня еще лучше?»

«Не исключено», – говорю я.

«Не исключено», – вторит она мне.

«И я узнаю тебя?» – «Не исключено. Если ты действительно этого хочешь». – «Думаю, что хочу». – «А я думаю, что ты не только этого хочешь». – «Не только этого?» – «Не только».

Не отводя от меня глаз, Каролина поднимает бокал. Наши лица совсем близко друг от друга. Она ставит бокал на стол, и бант ее блузки задевает мне подбородок. Косметика огрубляет ее черты, но глаза блестят. Я ощущаю аромат ее духов и запахи наших сблизившихся тел. Как сокол, часами парящий над холмами, плавно плывет по кругу наш разговор.

«Чего же еще я хочу?» – «Наверное, сам знаешь». – «Сам знаю?» – «Думаю, да». – «Я тоже так думаю. Но есть еще одно, чего я не знаю». – «И что же это?» – «Я не знаю, как добиться чего хочу». – «Не знаешь?» – «Не совсем». – «Не совсем?» – «Вернее, совсем не знаю», – вырывается у меня.

Каролина многообещающе улыбается.

«Протяни руку», – говорит она.

«Что?» – «Протяни руку». – «Прямо здесь?» – «Прямо здесь».

Воздух так наэлектризован эмоциями, что я чувствую себя как в тумане. Протягиваю руку и касаюсь кончика ее яркого шелкового банта, стараясь не дотронуться до груди. Потом, не спуская с нее глаз, я трепетно тяну ленту. Она скользит, узел развязывается, я вижу пуговицу на блузке. И в этот момент чувствую, как ее пальцы поглаживают мой набухший член. Я чуть не вскрикиваю, а Каролина тихо говорит, что нужно вызвать такси.

– Так началась наша связь, – сказал я Робинсону. Я отвез Каролину в ее прелестную квартирку и взял ее на полу, на персидском ковре. Как только она заперла входную дверь, я задрал ей одной рукой юбку, а другой схватил за грудь. Налетел на нее коршуном – как истинный джентльмен, правда? Потом я лежал на ней, оглядывая комнату. Стены, обшитые тисовыми и ореховыми панелями, расставленные повсюду хрустальные фигуры (ни дать ни взять витрина модного магазинчика!), и тоскливо думал, какого дьявола я разрушаю семью, ведь удовольствие от утоленной страсти проходит так быстро, – просто не верится, будто вообще что-то произошло. Впрочем, поразмышлять как следует над этим не получилось, потому что мы выпили и пошли в спальню посмотреть по телевизору, как проходило слушание нашего дела. Потом я снова почувствовал прилив мужской силы и бросился на Каролину, понимая, что погиб.

Глава 10

– Все, что могу, для тебя сделаю, Расти. Все, что тебе нужно, – говорит Лу Балистриери, начальник особого подразделения в нашем полицейском управлении. Я сижу в его кабинете в Макграт-холл, где размещаются главные оперативные отделы. Трудно сказать, сколько здесь служит таких, как Лу, – мужиков седых, под шестьдесят, с обвисшими, словно седельный вьюк, животами и хрипловатыми от курева голосами. Прирожденный чиновник-бюрократ, Лу высокомерен, безжалостен с подчиненными и бесстыдно угодлив с любым, от кого зависит его карьера. У него в руке телефонная трубка. Он звонит в лабораторию, которая находится в его ведении.

– Морис? Это я, Балистриери. Дай мне Дикермана. Да, срочно. Вытащи его из сортира, если он там. – Балистриери подмигивает мне. Двадцать лет он топтал городские мостовые, но сейчас на нем пропотевшая под мышками рубашка из искусственного шелка. – Дикерман? Я по поводу этой истории с Полимус. У меня тут Расти Сабич сидит. Кто? Сабич, мать твою за ногу! Заместитель Хоргана, улавливаешь? У нас там где-то стакан с места происшествия. Да, с пальчиками, я знаю, потому и звоню. Чего-чего? Да, я такой. Забудешь, яйца оторву и отправлю на заслуженный отдых. Вот именно. Я что звоню. Можем мы этой лазерной штуковиной прогнать через компьютер наш альбомчик с отпечатками пальцев? Да. У тебя там три пальчика на стакане, знаю. Вот и посмотри, не совпадают ли они с какими нашими. Этот – как его? – отпросился на полторы недели; выходит, тебе самому придется этим заняться. Что, Мерфи? Который – Лео или Генри? Генри не поручай – тут голова нужна. Лео? Это хорошо. Скажи ему, что и как. Нет, мне распечатка не нужна, все равно ни хрена не смыслю. Давай выясняй. Даю тебе десять минут, усек? И сразу звоню.

Через десять минут выясняется, что единственный в управлении компьютер числится за другим отделом и сейчас на нем гонят важные документы.

– Хорошо, я спрошу, спрошу, – говорит Балистриери, прикрывая трубку ладонью. – Им нужно знать объем поиска. Ограничиться уголовниками или пробежать по всем, у кого снимали отпечатки пальцев, – государственным и муниципальным служащим, вообще по подобной публике?

Я на секунду задумываюсь.

– Вероятно, можно ограничиться уголовниками. Если понадобится, потом посмотрим остальных.

Балистриери гримасничает.

– Давай сразу всех. Еще неизвестно, когда мы снова сможем заполучить этот проклятый компьютер… Дикерман, давай побыстрее, понял… Нельзя? Ты что, охренел? Сабич расследует самое громкое убийство в городе и должен кланяться всякой шпане? Скажи Мерфи, чтобы отложил все дела. Скажи, я приказал. Действуй. – Балистриери кладет трубку. – Неделя, говорит, потребуется, а то и дней десять. Сначала им надо составить платежную ведомость. Потом шеф должен представить в АПОП какие-то цифры. – Забавная аббревиатура расшифровывается как Администрация помощи органам правопорядка. – Я буду нажимать, но быстрее вряд ли получится. Кстати, пусть твой помощник принесет из хранилища вещдоков этот стаканчик. В лаборатории меченая склянка наверняка понадобится.

Я благодарю Лу и направляюсь в морг. Здание, где он размещается, отчасти напоминает старую школу: полированные панели на стенах и потертые полы. По коридорам, перебрасываясь шутками, шныряют полицейские в темно-синих рубашках и черных галстуках. Среди них немало женщин. Люди моего поколения и социального положения не любят легавых. Раньше они не пропускали ни одного подростка, чтобы не дать ему затрещину и не обнюхать на предмет наркоты. Образованностью и хорошими манерами не блещут. Став прокурором, я держался от них подальше, да и потом, проработав с полицией много лет, мало с кем сблизился. Некоторые полицейские мне нравятся, но большинство – нет. Почти у всех два существенных недостатка: грубость и несдержанность. Слишком уж много грязи приходится им видеть каждый день.

Недели три назад мы с одним полицейским по имени Палуччи засиделись, угощая друг друга, в баре «У Джила». Пару раз он разбавил очередную порцию спиртного пивом и начал рассказывать о том, как утром нашел засунутое в пластиковый пакет человеческое сердце. Да, сердце с торчащими из него сосудами. Пакет валялся возле мусорного бака в каком-то тупичке. Он поднял его, посмотрел содержимое, положил в багажник и уехал. Потом заставил себя вернуться, поднял крышку бака. Больше никаких человеческих органов там не было.

– Так вот оно было. А пакет с сердцем я доставил в управление.

Это кошмар! Мы платим налоги, чтобы содержать психов. В пасмурный день легавый подозревает каждого прохожего. Ты скажешь ему: «Доброе утро!» – а он усматривает в приветствии преступный сговор. Такое вот оно, полицейское братство, взращенное в гуще народа, убежденное, что в каждом из нас сидит уголовник.

На лифте спускаюсь в подвальное помещение.

– Здравствуйте, доктор Кумачаи, – приветствую я судебно-медицинского эксперта. За стеной его кабинета столы из нержавеющей стали и тяжелый запах вскрытых полостей, слышится визг хирургической пилы. Стол завален бумагами и прессой, с краю – небольшой телевизор. Передают бейсбольный матч. Звук приглушен.

– Мистер Сабич, какая честь – к нам пожаловал заместитель окружного прокурора!

Кумачаи – странный во всех отношениях низкорослый японец с густыми бровями и маленькими усиками с выбритой посередине полоской, вертлявый непоседа, говорит, отчаянно жестикулируя. Хороший специалист, но человек недобрый. Такой может осыпать собеседника проклятиями и даже кинуть в него тяжелым предметом. Неизвестно, кто решил, что Кумачаи лучше всего проявит себя, работая с жмуриками. Я не могу представить его у постели больного. Какая бы мыслишка ни взбрела ему в голову, она непременно вырвется наружу. Временами кажется, что на земле великое множество таких, как он. Я не понимаю его. Для меня он загадка. Производит ли он вскрытие, смотрит ли телевизор, ухаживает ли за женщиной – трудно даже представить, что он при этом думает. Я точно знаю, что проиграю пари, пытаясь угадать, чем он занимался вечером в прошлую субботу.

– Я, собственно, пришел за вашим заключением. Вы сказали Липранцеру, что оно готово.

– Как же, как же, где-то здесь оно. Этот задрыга Липранцер хочет, чтобы ему немедленно все докладывали.

Чтобы найти заключение, Кумачаи начинает рыться в бумагах на столе.

– Похоже, вы недолго пробудете заместителем окружного. Похоже, Нико дель Ла-Гуарди Хоргана под зад коленом, а? – Кумачаи смотрит на меня и улыбается, как делает всегда, говоря собеседнику неприятные вещи.

– Поживем – увидим, – коротко говорю я, но потом решаю перейти в наступление. – Вы с Делягарди друзья-приятели, доктор?

– Нико – хороший человек, классный специалист. Вот сядет в кресло, тогда задаст жару всем этим адвокатам-защитникам. Ага, вот оно. – Он протянул мне бумаги и уткнулся в телевизор. – Гляньте на нашего Дейва Паркера. Немного порошочка в одну ноздрю – и какой мяч, какой мяч!

Мысль о связи Нико и Кумачаи не приходила мне в голову, а между тем она объяснима: прокурор, передающий в суд дела об убийствах, и полицейский патологоанатом. Они нужны друг другу.

Я спрашиваю Кумачаи, могу ли я присесть на несколько минут.

– Само собой. – Он отодвинул кипу газет и снова уткнулся в телевизор.

– Мы с Липранцером разрабатываем одну версию. Впрочем, это не версия, а пока что только идея. Каролина вела опасную жизнь. Может быть, у нее была рискованная связь, которая завершилась крупной ссорой. И когда ее возлюбленный понял, что она уже не дышит, он стукнул ее по голове, чтобы запутать следы. Как, по-вашему, это возможно?

– Ни черта подобного.

– Почему?

– Потому. Полицейские – тупицы. Из мухи делают слона и наоборот. Читайте мое заключение. Там все написано. Липранцер подгонял меня как бешеный, а теперь оно валяется, никому не нужное.

– Вы имеете в виду это заключение?

– Нет, другое – с результатами аутопсии. Кто-нибудь видел у нее ссадины на лодыжках, коленях или запястьях? Никто не видел. Дамочку угробили ударом в голову, а не задушили. Читайте выводы вскрытия.

– Да, но она была все-таки связана, и связана крепко. На фотографиях виден след от веревки на шее.

– Знаю, знаю. Когда ее привезли, она была вся перетянута. Преступник затягивал веревку все туже и туже. Должна была остаться глубокая ссадина, а у нее только чуть-чуть повреждена кожа.

– И что это, по-вашему, значит?

Кумачаи улыбается. Не любит до поры до времени раскрывать карты. Снова вперивается в телевизор. На лбу отблески экрана.

– Немного повреждена кожа – о чем это говорит?

Я терпеливо жду ответа. Телекомментатор хвалит очередной бросок.

– Вы вынуждаете меня вызвать вас для дачи показаний повесткой, – говорю я улыбаясь, но в голосе у меня звучит металл.

– Чего-чего?

– Немного повреждена кожа – о чем это говорит?

– О том, что дамочку сперва связали. Устраивает?

Несколько секунд я перевариваю информацию. Кумачаи знает, что я теряюсь в догадках.

– Подождите, – говорю я. – Я считал, что преступник ударил Каролину, чтобы утихомирить ее. Удар оказался смертельным, но наш клиент этого не знает или не хочет знать. Он связывает ее и насилует, причем делает это одновременно. Правильно я понимаю, или вы изменили свое мнение?

– Изменил мнение? Читайте заключение и не говорите, чего не знаете. Может, это только так выглядит – связывает и насилует. Это легавые так думают, а не я.

– Хорошо, а вы как думаете?

Кумачаи улыбается, пожимает плечами.

– Послушайте, – говорю я, – мы десять дней бьемся над раскрытием этого преступления, и только теперь я узнаю, что он сначала накинул ей на горло веревку. Вы должны были давно сказать мне об этом.

– Надо было спросить. Задрыга Липранцер звонит, давай, говорит, скорее заключение. Я даю заключение, но никто не спрашивал, что я об этой истории думаю.

– А сейчас я спрашиваю.

Кумачаи откидывается на спинку кресла.

– Может быть, я вообще ничего не думаю.

Ну и тип… Либо он еще больший стервец, чем я думал, либо тут кроется какой-то умысел. Я мысленно перебираю факты.

– Вы хотите сказать, что сначала она была изнасилована, а уж потом связана?

– Потом связана, да. Изнасилована? Теперь думаю, нет.

– Именно теперь?

– Именно теперь. – Мы не отрываясь смотрим друг на друга. – Читайте заключение.

– О вскрытии?

– Нет, другое. Вот эту бумагу.

Он показывает на папку, которая у меня в руках. Открываю ее. Это заключение, подготовленное в химической лаборатории. Читаю. Оказывается, во влагалище Каролины Полимус обнаружено еще одно вещество – ноноксинал-9. Он входит в состав спермицидной пасты. Поэтому и не были обнаружены сперматозоиды, обладающие оплодотворяющей способностью.

Кумачаи нахально улыбается во весь рот.

– Вы утверждаете, что эта женщина пользовалась противозачаточными средствами?

– Утверждаю. Эта дамочка пользовалась контрацептивной пастой, колпачок ею смазывала.

– Колпачок? – медленно переспрашиваю я. – И вы не заметили его во время вскрытия?

– Ни черта подобного! – Кумачаи ударяет кулаком по столу и хохочет во все горло. – Вы же присутствовали при аутопсии, Сабич. Видели, как разрезали эту дамочку. Никакого колпачка.

Я смотрю на него, стиснув зубы.

– Куда же он делся?

– Хотите знать мое мнение?

– Будьте любезны.

– Его забрали.

– Кто, полицейские?

– Полицейские – тупицы, но не до такой степени.

– Кто же тогда?

– Не полицейские и не я. Должно быть, ваш клиент.

– Убийца?

– Больше некому.

Я снова перечитываю заключение химиков, и многое проясняется. Я стараюсь сдерживаться, но меня пробирает злость. Чувствую, как кровь бросилась мне лицо. Кумачаи, конечно, все видит. Четверть часа промотав мне душу, он наконец снисходит до объяснения. Вероятно, считает, что рано или поздно я сам все пойму.

– Хотите знать, что я думаю? Я думаю, что все это подстроено. Дамочку пришил ее любовник. Он приходит, они выпивают, занимаются любовью. Все вроде бы нормально. Но что-то вдруг пошло не так. Он хватает, что попало под руку, бьет ее по голове, потом старается представить все так, чтобы это выглядело как изнасилование. Он связывает ее, извлекает колпачок – и будь здоров. Вот что я думаю.

– А что думает Томми Мольто? – спрашиваю я.

Поганец Кумачаи видит, что я загоняю его в угол, но все же криво улыбается и даже пытается рассмеяться, но получается это у него плохо.

Я возвращаю ему заключение и тут замечаю, что на нем дата – пять дней назад. Показываю ему надпись, сделанную его же рукой: «Мольто 762-2225».

– Не желаете записать номер, чтобы позвонить Мольто, когда понадобится?

Кумачаи берет себя в руки и разыгрывает роль добродушного простака:

– О, Томми – хороший человек, хороший.

– Как он поживает?

– Хорошо поживает, хорошо.

– Попросите его позвонить нам. Я постараюсь разобраться, почему оно так медленно движется, наше следствие.

Я встаю с кресла и, направив палец на Кумачаи, обращаюсь к нему по прозвищу, которое он терпеть не может, потому что оно унижает его достоинство как хирурга.

– Мистер Мясник, передайте Нико и Мольто, что они ведут грязную игру. Полицейское управление тоже ведет свою игру. Благодарите Бога, если я не привлеку их и вас к ответственности за то, что умышленно препятствуете проведению следствия.

Я забираю из рук Кумачаи заключение и ухожу, прежде чем он успевает сказать что-либо. Сердце у меня бешено стучит и дрожат руки. Реймонда, разумеется, в здании муниципалитета нет. Прошу Лоретту, чтобы он срочно связался со мной. Ищу Лидию – она куда-то вышла. Иду к себе в кабинет, сажусь и начинаю мрачно размышлять. До чего же хитроумны, сволочи! Делают только то, что мы просим, и ни на йоту больше. Сообщают результаты экспертизы, но собственное мнение держат при себе. Сообщают, что готово заключение химической лаборатории, но о его содержании – молчок. Чтобы мы подольше побегали по ложному следу. А тем временем происходит утечка информации. Каждый мой шаг становится известен Мольто. Это бесит меня больше всего. Господи, какая же все-таки грязная штука – политика. А полицейское управление еще грязнее. Даже при правлении рода Медичи не было столько интриганства. С кем дружишь и с кем враждуешь, кому предан по гроб жизни и кому изменяешь – каждый поступок и каждый твой шаг становятся известны всем и каждому. Депутату муниципалитета, избранному от твоего округа, твоему букмекеру и твоей любовнице. Родне со стороны жены, твоему брату-бездельнику, продавцу в скобяной лавке, с которым торгуешься из-за фунта гвоздей. Новобранцу, за которым нужен глаз да глаз, наркоману, чья откровенность действует тебе на нервы, доносчику, от которого бежишь как черт от ладана. Инспектору, когда-то выдавшему твоему дядюшке лицензию на торговлю спиртным, или лейтенанту, который сцепился с мэром и рассчитывает вскорости стать капитаном, а то и майором. Твоему приятелю, с кем на пару снимаете квартиру, твоему соседу, твоему участковому полицейскому. Каждому нужно расслабиться, отвести душу, что-то кому-то рассказать и людей послушать.

И ты даешь им повод. Полицейскому управлению большого города, например в округе Киндл, где не знают, что это такое – жить по уставу. Устав устарел и давно заброшен. И каждый из двух тысяч человек в темно-синих рубашках играет за свою команду. Мясник, как и все остальные, просто играет за своих. Может быть, Нико пообещал сделать его следователем-коронером?

Звонит телефон. Это Лидия. Я иду в смежный кабинет, к ней.

– Ну вот, – говорю я, – наконец-то мы знаем, что затеял Томми Мольто.

Глава 11

Уходя домой, я вижу свет в кабинете Реймонда. Почти девять вечера – наверное, его задержал поздний посетитель. После разговора с Кумачаи три дня назад я сделался раздражительным и подозрительным и поэтому немного удивлен, видя Реймонда, сидящего над компьютерной распечаткой в непривычной для него спокойной позе и дымящего трубкой. Редкое зрелище на данный момент. Обычно Реймонд много работает и частенько засиживается над кипой бумаг, но теперь, когда его должность как бы выставлена на продажу, вечера он проводит выступая перед избирателями. Когда же он бывает здесь, приезжают Ларрен и другие члены его предвыборного штаба.

Постучав костяшками пальцев в старую дубовую дверь, вхожу к нему, спрашиваю:

– Гадание на кофейной гуще?

– Вроде того, только результаты, к сожалению, поточнее. – И зачитывает дикторским тоном: – «Опрос, проведенный Третьим каналом и „Трибюн“, показывает, что за восемь дней до выборов претендент на пост окружного прокурора округа Нико дель Ла-Гуарди немного опережает действующего окружного прокурора Реймонда Хоргана».

– Ерунда! – коротко бросаю я.

– Сам почитай. – Реймонд пододвигает мне бумагу. Листок испещрен цифрами, в которых я не могу сразу разобраться.

– Смотри нижнюю строку, – говорит Реймонд.

– «Н» – это неопределившиеся? – спрашиваю. – За Нико – сорок три процента, за тебя – тридцать девять. Ну, разрыв пока небольшой.

– Как только публика увидит, что у Делягарди появился шанс, будут голосовать за него. Новое лицо на выборах всегда притягивает, как новый товар в витрине. – Как политик Реймонд обладает пророческим даром, тем более что рассчитывать и предвидеть ему помогают Майк и Ларрен.

Я стою на своем:

– Конечно, последние две недели были трудные. Нико хорошо разыграл карту Каролины. И пусть пока порадуется, а там… Насколько, кстати, велика вероятность ошибки при опросе?

– Около четырех процентов. Но неизвестно, в какую сторону.

Майк Дьюк, говорит он, сейчас как раз поехал на телестудию убеждать народ, что в предвыборной гонке оба кандидата идут, что называется, ноздря в ноздрю. Ларрен, уже побывавший с той же целью в «Трибюн», добился от редакторов согласия, что мнение газеты совпадет с мнением Третьего канала. «Позиция нашего органа по вопросу о результатах совместного опроса не противоречит позиции телевизионного канала», – цитирует, попыхивая трубкой, завтрашний материал Реймонд.

– Уверен, они сдержат обещание, бросят мне эту кость, но что толку? Цифры – это цифры. Они посильнее слов. В городе скоро почувствуют, что мясцо-то с запашком.

– А каковы твои подсчеты?

– Ни хрена хорошего.

У сторонников Реймонда было мало денег, чтобы провести кампанию на высоте. Но и Ларрен, и Майк, и сам Реймонд считали, что положение отнюдь не безнадежное.

– Ты прав насчет Каролины. Ее убийство здорово нам повредило. И главное – мы потеряли темп. – Реймонд откладывает трубку и смотрит мне прямо в глаза. – Мы проиграли, Расти. Я тебе это первому говорю.

Я вижу изможденное лицо Реймонда Хоргана, моего друга, моего начальника, моего кумира. Руки скрещены на груди, он совершенно спокоен. Прошло двенадцать с половиной лет после того, как Реймонд заговорил о перестройке системы правопорядка, и вот он покидает свой пост. Нам обоим пошло бы на пользу, если бы это произошло на год-два раньше. Теперь перестраивать систему, если появится такое желание, будет другой. Недоумкам, которые утверждали, что принципы и идеи играют первостепенную роль, этот усталый стареющий человек всей своей двенадцатилетней службой как бы отвечает: нет, идеи и принципы не главное. Когда не хватает помещений, чтобы судить мошенников, воров, убийц, когда не хватает тюрем, чтобы содержать их, когда судьей становится какой-нибудь недоучка, который закончил вечерние юридические курсы, потому что единственное место в отцовской страховой компании занял старший брат, и который заполучил судейскую мантию после того, как тридцать лет оттрубил в полицейском участке, – тогда не до идей и принципов.

Что бы ни вещал по телевидению Нико дель Ла-Гуарди, его люди столкнутся с теми же извечными проблемами: одно преступление за другим, и никаких разумных способов прекратить их, нехватка дельных приставов, бесконечные просьбы оказать политическую услугу, много горя и много зла, которые всегда будут в этом мире, несмотря ни на какие идеи и принципы. Пусть теперь Нико окунется в это болото. Спокойствие Реймонда на краю бездны передается и мне.

– Ну и черт с ним, – беззаботно говорю я.

– Согласен. – Реймонд идет к столу заседаний, задвинутому в угол, и достает пол-литровую бутылку, которая всегда хранится в одном из ящиков. Он наливает виски в два складных стаканчика. Я подхожу к нему.

– Знаешь, первое время я совсем не пил. Не подумай, что жалуюсь. Но двенадцать лет назад я действительно не пил. Ни пива, ни вина, ни рома с кока-колой. А сейчас вот сижу и смакую скотч.

Спиртное обжигает мне пищевод, на глазах выступают слезы. Реймонд наливает по второй.

– Между первой и второй промежуток небольшой, – говорит он. – Ты тоже не становишься моложе, Расти. И на хрена эти воспоминания? Я тебе вот что скажу: воспоминания кончились, когда я развелся. Знаешь, вот уйду, но не буду плакать в кружку с пивом и распространяться о старых добрых временах.

– Не будешь, потому что тебя посадят в стеклянную клетку на сороковом этаже здания Ай-би-эм, вокруг тебя будут бегать хорошенькие секретарши, а клиенты с миллионным состоянием – занимать очередь, чтобы попасть к тебе на прием.

– Чепуху мелешь, – возразил Реймонд.

– Факт, чепуху.

В последние годы я не раз слышал, как Реймонд строит планы на будущее, когда ему придется уйти из прокуратуры: поднакопить за несколько лет деньжат, сесть в судейское кресло, скорее всего – в апелляционном суде, а там, глядишь, недалеко и до членства в Верховном суде штата.

– А впрочем, почему бы и нет? – рассуждает вслух Реймонд, и мы оба смеемся. – Пойдешь ко мне?

– Боюсь, много вариантов мне не светит. Делягарди сделает Мольто своим замом. Теперь это яснее ясного.

Реймонд пожал широкими плечами.

– От дель Ла-Гуарди всего можно ожидать.

– Ну, мне пора двигать.

– А тебе не хочется попасть в судьи?

Блаженный миг, награда за многолетнюю преданность. Хочу ли я стать судьей? Глупый вопрос. Все равно что спросить, если ли у автобуса колеса. Или играют ли в бейсбол янки с Бронкса. Я отхлебываю виски и говорю с деланной рассудительностью:

– Надо подумать. Взвесить все «за» и «против». Платят судьям маловато. Но подумать стоит.

– Тогда посмотрим, как пойдут дела. Некоторые в партийной верхушке кое-чем мне обязаны. Не хотят, чтобы я уходил с кислой рожей. Можно сказать, солидарны со мной. Поэтому и я тоже должен помочь кое-кому.

– Буду тебе признателен.

Реймонд снова наливает себе виски.

– Ладно, посмотрим, как это сделать… Ну а как подвигается расследование нашего нераскрытого убийства?

– В целом неважно. Правда, теперь мы имеем более полное представление о том, что случилось. Это если верить Мяснику. Лидия тебе насчет Мольто говорила?

– Что-то говорила. Напомни.

– Похоже, что Дубински прав: Нико велел Томми уйти, чтобы бросить тень на наше расследование.

– Бросить тень или подложить бомбу?

– И то и другое. По-моему, Мольто сейчас просто собирает информацию – звонит старым приятелям в управлении, выуживает все, что может. Не исключено, что им удалось притормозить лабораторную экспертизу, но как это докажешь? Я до сих пор не совсем понимаю, что они задумали. Может, хотят сами раскрыть убийство и перед самыми выборами объявить публике преступника.

– Ни хрена, это они только болтают. Пусть только попробуют нам помешать. И Мольто вернется, вернется как миленький. Исполняющий обязанности начальника убойного отдела – куда ему деться? Они нас на понт берут. Нет, ни хрена. Я знаю, зачем Нико бросил Томми на сбор информации. Чтобы отслеживать каждый наш шаг и каждый раз, когда мы споткнемся, потуже заворачивать гайку.

Заходит разговор о докторе Кумачаи. Он вряд ли посмел бы фальсифицировать результаты вскрытия. Просто попридержал заключение. Мы могли бы настоять на перепроверке результатов ассистентом доктора, но теперь это уже не имеет особого значения. Завтра будут обнародованы итоги опроса, и мы потеряем командные позиции в полицейском управлении. Любой легавый, норовящий назвать Нико по имени, побежит к нему докладывать новости, чтобы заручиться на будущее расположением начальства.

– И что же вскрытие? – спрашивает Реймонд. – Кто же этот негодяй?

– Это может быть ее любовник или случайный знакомый. Во всяком случае, этому человеку вовсе незачем было инсценировать изнасилование. Хотя возможно и совпадение. Трудно сказать. – Я смотрю на отражение света на поверхности виски в бокале. – Могу я спросить тебя кое о чем?

– Догадываюсь о чем, валяй.

Самое время спросить, зачем он держал в ящике своего стола «папку П.». Не сомневаюсь, он ждет именно этого вопроса. Но есть еще одна вещь, которую я хочу знать. Две порции спиртного развязывают мне язык. Настает минута откровения, самая приятная с тех пор, как много лет назад мы вместе раскручивали дело «Ночных ангелов». Я знаю, что с моей стороны это несправедливо по отношению к Реймонду – вставать в позу прокурора и допрашивать его, словно подследственного. Вдвойне несправедливо, если делаешь это для того, чтобы разобраться в собственных переживаниях. И тем не менее я спрашиваю:

– Ты спал с Каролиной?

Реймонд весь затрясся от смеха, делая вид, будто принял на грудь больше положенного, – знакомый прием завсегдатая питейного заведения. Ты притворяешься, что опьянел, и в это время думаешь, как отвязаться от назойливой и некрасивой девицы, которую не хочется тащить в постель, от помощника члена окружного партийного комитета, чье имя ты никак не можешь припомнить, от дотошного репортера, что сыплет шутками-прибаутками, а сам исподволь подбирается к сути дела. Если бы в стакане у Реймонда еще оставался лед, он, наверное, разжевал бы кубик-другой, чтобы придумать достойный ответ.

– Я тебе вот что скажу, Расти, насчет твоих методов допроса. Зачем ходить вокруг да около? Привыкай задавать вопросы напрямик.

Мы оба смеемся, потом я умолкаю, выжидаю. Пусть покорчится, прежде чем сорваться с крючка.

– Покойница и я – мы оба были совершеннолетние и одинокие, – говорит Реймонд, глядя в стакан. – Тебе этого достаточно? Или есть какая-то проблема?

– Нет, если ваша связь не проливает свет на то, кто убил ее.

– Исключено. Разве можно узнать секреты такой женщины, как она? Да и недолго у нас это было, месяца четыре всего. Недолго, но здо́рово.

Реймонд что-то недоговаривает. Как говорится, возможны варианты. Если это она его бросила, то он и виду не подал. Похоже, Реймонд легко пережил ее уход. Легче, чем я мог бы подумать. Я снова смотрю в свой стакан. «Папка П.» и некоторые высказывания ее сына намекали на их близость, но, по правде сказать, я и сам давно догадался об отношениях Каролины и Реймонда. Часто она спешила к нему в кабинет и оставалась там подолгу. К тому времени я, разумеется, был знаком с «местными обычаями». Я и сам совершил путешествие в таинственную страну, именуемую Каролиной, быстро оттуда вернулся и наблюдал за их отношениями со смешанным чувством тоски по покинутым местам и черной зависти.

– Кое-какие секреты ты все-таки узнал. С ее сыном даже познакомился.

– Что было, то было. Ты что, разговаривал с ним?

– На прошлой неделе.

– И он проболтался про мамочку?

Я сочувственно киваю: человеку в положении Реймонда хочется думать, что о нем никто ничего не знает.

– Жалко парня, – произносит он.

– Знаешь, он сказал, что она мечтала стать окружным прокурором.

– Она сама мне об этом говорила. Я объяснил, что такие вещи с наскока не делаются. Надо долго готовить почву. Завоевать авторитет в юридических кругах, заиметь связи в партийной верхушке.

Его ровный тон не обманывает меня. Он смотрит мне в глаза испытующим взглядом, как бы говоря: я не так туп, как ты думаешь. Двенадцать лет власти и лести со стороны подчиненных не притупили проницательности Реймонда. Я ощущаю прилив уважения к нему.

Так вот как это было. Реймонд сказал, что их с Каролиной отношения прекратились четыре месяца назад. Что ж, по времени все совпадает. Как и многие, Каролина решила, что Реймонд больше не будет баллотироваться и добровольно передаст власть кому пожелает. Если на него нажать, то преемником может стать и женщина. Это был бы его прощальный жест в сторону прогресса. Одно странно: почему поезд, несущий Каролину к власти и славе, остановился сначала у станции Расти Сабич. Зачем тащиться на пригородной электричке, если можно сесть в дальний скорый? Впрочем, во всей этой истории было меньше расчета, чем теперь кажется.

– Крутая она была девчонка, хорошая, но крутая, – говорит Реймонд.

– Да, – отзываюсь я, – хорошая и крутая, а теперь еще и мертвая.

Реймонд поднимается.

– Еще один вопрос можно?

– Что-нибудь личное? – Реймонд широко улыбается, демонстрируя типично ирландский шарм. – Догадываюсь. На кой хрен мне понадобилось то досье, так?

– Почти. Я понимаю, почему ты не хотел, чтобы оно ходило по рукам. И вообще, зачем ты отдал его ей?

– Попросила, вот и отдал. Хочешь, чтобы я был циником! Пожалуйста. Попросила женщина, с которой я спал. Каролина узнала о нем, наверное, от Линды Перес. Она член той инвалидной команды, которая обрабатывает почту разных психов. Ты же знаешь Каролину – подавай ей что-нибудь погорячее. Рассчитывала нажить на этом деле профессиональный капитал. А я считал, что оно яйца выеденного не стоит. Как его звали-то, того человека из анонимки?

– Ноуэл.

– Да-да. Ноуэл. Что ты об этом думаешь?

– Не знаю.

– Прочитав письмо, она перерыла все протоколы в тридцать втором отделении, но ничего путного не нашла. Так она мне сказала.

– Жалко, что я не знал об этом деле. – Выпивка быстро развязывает язык. Реймонд кивает и делает два добрых глотка.

– Ты же знаешь, как это бывает, Расти. Делаешь одну глупость, потом другую, и пошло-поехало. Она не хотела, чтобы я распространялся об этом письме. Кто-то заинтересуется, с какой стати я поручил ей это дело, и скоро вся прокуратура узнает, что она дает боссу. А босс не возражал бы, если бы это осталось тайной, покрытой мраком, ты же понимаешь. И вообще, кому от этого был вред?

– Мне, – говорю я.

Сколько лет я хотел сказать ему это!

Реймонд снова кивает:

– Ты уж прости меня, Расти, не знал. Выходит, я последний сукин сын.

Он подходит к буфету и смотрит на фотографию своих детей. Их у него пятеро. Потом неверными движениями надевает пальто, старается опустить воротник.

– Знаешь, если я проиграю эти проклятые выборы, то просто уйду и все. Пускай Нико заправляет лавочкой, если ему так хочется… – Он несколько мгновений молчит. – Или ты. Ты уж давненько метишь на это место.

Спасибо, Реймонд, думаю я, невольно встаю и поправляю ему воротник. Потом гашу свет, запираю кабинет и легонько подталкиваю в нужном направлении. Внизу жду, пока Реймонд сядет в такси.

– Твои башмаки мне великоваты, – говорю я ему напоследок. Старые привычки и привязанность берут свое. Сказано это было искренне.

Глава 12

Дурманящее, сумасшедшее чувство, которое я испытывал к Каролине, неожиданно вылилось в тягу к рок-музыке.

– Это не имело ничего общего со вкусами Каролины, – объяснял я Робинсону. – Даже в сутолоке и шуме прокуратуры она поставила у себя в кабинете приемник, который всегда был настроен на станцию, передающую симфоническую музыку. И не было ностальгией по ушедшим дням. Я не тосковал ни по духу шестидесятых, ни по бешеным ритмам, что сопровождали мою юность и молодость. Это был музыкальный мусор «Новой волны» – скрипучие или слезливые мелодии и бессмысленные, как барабанящий по крыше дождь, слова. Я снова стал ездить на работу на машине, сказав Барбаре, что переживаю очередной приступ фобии перед общественным транспортом. Само собой, автомобиль облегчал мне вечерние вылазки к Каролине. Возможность пятьдесят минут послушать «Радио Рок» радовала меня. Наглухо задраив окна, я включал приемник на полную громкость, так что при басовых пассажах дребезжало ветровое стекло.

В голове у меня все перепуталось. Я пребывал в постоянном напряжении. Каждый раз, оставив машину на стоянке, я шел к себе и чувствовал, как у меня набухает в паху; пришел новый день, и, охваченный сладостной мукой, я снова начинал, точно охотник, подкрадываться к заветной добыче – Каролине. Меня поминутно прошибал пот. Посреди телефонного разговора или совещания передо мною вдруг возникала Каролина в соблазнительной позе – видение такое живое и близкое, что я терял ощущение пространства и времени.

Каролина же, напротив, проявляла завидное самообладание и хладнокровие. В очередную пятницу, после первой нашей «постельной встречи», я бредил о следующем свидании, не задумываясь о том, что будет после. Провожая меня после той встречи, она у дверей поцеловала мою ладонь и просто сказала: «Увидимся». У меня и в мыслях не было расспрашивать, уточнять, договариваться. Я был готов ко всему.

В понедельник утром я появился в дверях ее кабинета с папкой в руках. Каждый мой шаг, каждый жест, каждое слово были многократно продуманы. Главное – никакой спешки. Я спокойно прислонился к косяку и улыбнулся. Каролина сидела за своим столом. Из приемника лилась мелодия моцартовского «Юпитера».

«Я по поводу Найджелов», – говорю я.

Дело Найджелов – еще одна неприглядная история, которые во множестве творятся на окраинах нашего города. Супруги заманивали с улицы женщин и насильно заставляли заниматься любовью втроем, делать феллацию и куннилингус. Жена издевалась над бедными жертвами, ловко, с выдумкой орудуя искусственным пенисом. Каролина вызвалась выступить обвинителем по этому делу и намеревалась большую часть вины возложить на мужа.

Я сказал, что в обвинительном заключении должно быть два пункта.

Каролина поднимает голову от бумаг и пристально смотрит на меня, слегка улыбается.

«Кто ее взял?» – спрашиваю я, подразумевая, кто взялся ее защищать.

«Сэнди», – отвечает она, имея в виду Алехандро Стерна, который готов быть адвокатом любому человеку легкого поведения, который совершил преступление в нашем штате.

«Скажи Сэнди, – говорю я, – чтобы клиентка обратилась также к Эрлу Бэттери. Не надо, чтобы судья думал, будто мы связываем адвокату руки».

«Или чтобы журналисты не подумали, что мы добиваемся условных сроков женщинам, совершившим сексуальные преступления», – добавляет она.

«Верно». – Мы хорошо понимаем друг друга.

Я улыбаюсь, Каролина тоже. Разговор окончен, но я медлю. Слышу, как бьется сердце. Наверное, у меня глупое выражение лица. Я хлопаю папкой по колену, поворачиваюсь.

«Нам надо выпить», – говорит Каролина.

Я молча киваю. Потом с наигранной деловитостью спрашиваю:

«Где? „У Джила“?»

«А что, если там, где мы были в пятницу?»

В ее квартире? Сердце вот-вот вырвется из груди. По губам Каролины скользнула улыбка, и она снова уткнулась в свои бумаги.

По зрелом размышлении я понимаю, что тогда, на пороге, у меня был жутко жалкий вид. В душе – надежда и благодарность. А прошлое должно было подсказать, что мне уготовано в будущем.

В моей любви к Каролине было много страсти, но наша близость редко приносила мне радость. Как только я понял, что наша связь будет продолжаться, я почувствовал себя корнем мандрагоры из старого школьного стихотворения, который вырвали из земли и забросили на небо. Страсть потрясла меня. Я был опустошен, расщеплен на мельчайшие частички, уничтожен. Каждый миг для меня был смятением и мукой. Я словно ослеп и чувствовал себя привидением, которое бродит по заброшенному замку, стеная и призывая любовь. Не только образ Каролины, но и сама мысль о ней не отпускала меня ни на минуту. Я желал ее, как никого и ничего в жизни, и в этом неизбывном, всепоглощающем желании было что-то постыдное, низкое, грязное. Мне на ум теперь приходит Пандора – мальчишкой я путал ее с Питером Пэном, – открывшая свой ящик и выпустившая оттуда соблазны и несчастья.

– Есть нечто жизнеутверждающее в теле другой женщины, не жены, – сказал я психиатру.

После почти двадцати лет брака с Барбарой я сплю не только с ней. Я ложусь в постель с пятью тысячами проблем: с воспоминаниями о молоденьких девушках, что мне отдавались, с тревогой за миллион вещей, сопровождающих нас в жизни, – ржавеющие водостоки рядом с домом, нежелание Ната заниматься математикой, перемена в Реймонде, который с годами все чаще выискивает недостатки в моей работе, огонек высокомерия в глазах моей тещи, зажигающийся, когда она заговаривает о любом человеке помимо ближайшей родни, в том числе обо мне. Я тянулся к Барбаре и обнимал ее, продираясь сквозь густую вереницу навязчивых призраков.

С Каролиной другое дело. Она была явлением чистейшего порядка. После стольких лет верности жене и подавляемых ради безмятежной семейной жизни желаний я забрел в туман, сбился с пути. Мне не верилось, что я здесь, подле моей мечты, ставшей явью. Роскошные груди, длинные соски, золотистый отлив кожи на животе и бедрах. Я выскочил из круга надоевших будничных забот и очутился в волшебной стране, где разрешено все. Каждый раз, входя в Каролину, я чувствовал себя властелином мира.

Встречались мы три-четыре раза в неделю, наши встречи стали регулярными. Каролина даже оставляла дверь незапертой. Когда я приезжал, по телевизору как раз начинались «Новости».

Каролина наводила порядок в квартире, выпивала, просматривала почту. На кухонном столе всегда стояла бутылка охлажденного белого вина. Она занималась своими делами и никогда не бросалась к двери встретить меня. Разговор начинался с последних событий в нашем учреждении или в политической жизни города. В ту пору пошли слухи, что Реймонд не будет выставлять свою кандидатуру на очередных выборах, и Каролина с интересом ждала, сбудутся ли эти предположения.

Потом она подходила ко мне и обнимала. Один раз я застал ее в ванной и взял ее там. В другой раз я пришел, когда она переодевалась. Но обычно проходило какое-то время, прежде чем она вела меня в спальню, где и начинался мой час священнодейства.

Она стояла, а я подходил к ней, как к иконе, опускался на колени, поднимал юбку, комбинацию, спускал трусы, обнажая ее мраморные бедра и прелестный треугольник. Еще до того, как зарыться в него лицом, я ощущал особый женский запах. О Господи, какие сумасшедшие, какие божественные минуты! Дрожа от нетерпения, ослепший от страсти, я упоенно работал языком, а руками гладил ее груди. В такие минуты мое влечение, мое желание, моя любовь были чисты, как музыка.

Потом постепенно Каролина брала инициативу в свои руки. Она любила, когда все иначе – проще, грубее. Наконец говорила, что ждет, что хочет. И вот я стою у кровати и обеими руками стискиваю ее роскошные ягодицы.

– И представьте себе, она не перестает говорить.

– Что именно? – спрашивает Робинсон.

– Как обычно в таких случаях: «Хорошо!», «Еще!», «Да-да, так!», «Сильнее, сильнее!», «Продолжай! Ну пожалуйста, продолжай, малыш!»

Позднее я понял, что мы не были любовниками, которые, удовлетворяют обоюдную страсть. Со временем Каролина стала вести себя более агрессивно. Несмотря на всю ее образованность, могла доходить до непристойности. Любила выкрикивать неприличные, грязные слова: «Сейчас я пососу тебя, буду сосать твой твердый ствол!» Это поражало меня. Однажды я даже рассмеялся, но ее глаза загорелись таким негодованием, что мне пришлось привыкать к подобным выражениям. Я был согласен на все. Она захотела, чтобы наши отношения зашли еще дальше. Казалось, наши занятия любовью стали для нее средством добиться своей цели – власти надо мной. Она растягивалась на постели, брала мой пенис в рот и одновременно играла моей мошонкой, затем тянулась дальше, трогала мой задний проход. Однажды она вдруг спросила: «А Барбара это делает?» Я промолчал. Оторвавшись от пениса, она подняла голову и повторила вопрос спокойным требовательным тоном: «А Барбара это делает?» В своих выходках Каролина не знала никаких преград – к тому времени она уже понимала, что я не сгораю от стыда при упоминании имени жены. Она научилась укладывать Барбару в нашу постель и делать ее свидетельницей того, как я забывал обо всем на свете.

Проголодавшись, мы по телефону заказывали еду в ближнем китайском ресторанчике. Приходил всегда один и тот же паренек-посыльный и таращил раскосые глаза на Каролину в оранжевом шелковом халате. Мы снова ложились в постель и ели прямо там. Перед нами светился телевизионный экран. Где бы Каролина ни была, она всюду включала радио или телевизор. За многие годы одиночества это вошло у нее в привычку. Поев, мы начинали болтать о том о сем. Каролина была в курсе местной политической жизни. Меня это забавляло, но она следила за событиями – например, за неуклюжими попытками некоторых политиканов самовозвыситься – с интересом и волнением. В отличие от меня она не считала зазорным стремление добиться успеха, считая его естественным правом каждого, включая ее саму.

Когда мы встречались с Каролиной, Нико как раз начинал свою предвыборную кампанию. Тогда я не принимал его всерьез. Все мы считали, что у него нет никаких шансов на победу. Каролина, однако, придерживалась несколько иного мнения, которое она разъяснила однажды незадолго до того, как закончились мои райские деньки. Я тогда старался разобраться в мотивах поведения Нико.

«Он хочет, чтобы все было тип-топ. Ждет, когда друзья подыщут Реймонду теплое местечко. В партии считается дурным тоном первому начинать предвыборную борьбу. И Болкарро никогда не простит Реймонду, что он выставил свою кандидатуру на пост мэра».

«Думаешь, Болкарро хочет свести с ним счеты?»

«Болкарро – это еще не партия. Когда-нибудь и его уйдут. А Нико не посмеет действовать в одиночку».

Каролина со мной не согласилась. Для нее более чем очевидной была решимость Нико.

«Нико полагает, что Реймонд засиделся и устал или хочет убедить его, что он засиделся и устал. Многие считают, что Реймонду не надо баллотироваться еще раз».

«Многие в партии?» – спросил я.

Многие говорили, что Реймонду не стоит выставлять свою кандидатуру, но никто не выступал против.

«Да, многие в партии. Кроме того, люди мэра».

Каролина потянулась за пакетом с едой, и простыня сползла с ее соблазнительной груди.

«Реймонд вообще говорит о выборах?» – спросила она.

«Если и говорит, то не со мной».

«Если дальше пойдет так же, ему придется задуматься».

Я состроил гримасу. По правде говоря, я не очень-то был осведомлен о том, что думает по этому поводу Реймонд. После развода он замкнулся. Хотя он и сделал меня заместителем, своими соображениями делился он со мной гораздо реже.

«Если он согласится уступить свое место другому, – сказала Каролина, – партия, вероятно, даст ему возможность решить, кого посадить вместо него. Он может поставить это условие. Всем известно, что он не хочет отдать все в руки Нико».

«Это уж точно».

«Интересно, кого он выберет?» – протянула Каролина.

«Кого-нибудь из нашей же лавочки. Не будет нарушать традицию».

«Может быть, тебя?»

«Скорее Лидию. Кандидат в инвалидной коляске – это потрясающе!»

«Вряд ли, – возразила Каролина, подцепляя палочками рис. – Коляска плохо смотрится на телеэкране. Думаю, он выберет тебя. Ты очень даже подходишь».

Я помотал головой. Не слишком ли много искушений?

Каролина отставила пакет с рисом и взяла мою руку.

«Расти, он выберет тебя, если узнает, что ты не против».

«Ты хочешь сказать, что я должен объявить Реймонду, что его время кончилось?»

«Это можно сделать тактично». – Каролина смотрит мне прямо в глаза.

«Этого не будет».

«Почему?»

«Разве кусают руку, которая кормит? Если он хочет уйти, пусть сам решает, кого оставить преемником. Он у меня совета спрашивать не будет. Он достойный соперник дель Ла-Гуарди».

«Без Реймонда Нико не с чем идти на выборы».

«Ты, оказывается, все продумала».

«Его нужно только немного подтолкнуть».

«Подталкивай сама. Я не хочу».

Каролина встала с кровати – стройная, сильная – и надевает халат. Я чувствую, что она раздражена.

«Ты чего злишься? Или сама хочешь стать замом?»

Она ничего не ответила.

Последний раз, когда я спал с Каролиной, она вдруг столкнула меня с себя и отвернулась.

Сначала я не понял, чего она хочет. Но потом она начала двигаться, касаясь меня ягодицами, и я понял, что она предлагает.

«Не надо», – сказал я.

«Попробуй, – оглянулась она, – ну пожалуйста».

Я придвинулся к ней ближе.

«Только слегка, – прошептала она, – только чуть-чуть».

Я быстро вошел в ее задний проход.

«Ой!» – вскрикнула Каролина.

Я продолжал толчки. Она согнулась, ей было больно.

Внезапно я почувствовал, что мне хорошо.

Каролина откинула голову – глаза ее, несмотря на слезы, сияли.

«А Барбара делает это? – выдохнула она. – Барбара делает?»

Глава 13

В Тридцать втором отделении не было беготни, какая обычно бывает в полицейском участке. Лет семь назад во время расследования одного довольно запутанного дела в помещение с обрезом в руках вошел один из «Ночных ангелов» в ветровке. Приклад он прижимал к груди, словно прятал ребенка от дождя. Ему стоило только немного опустить ствол, чтобы дуло уперлось в подбородок невезучего полицейского Джека Лансинга, который, сидя за столом, заканчивал писать протокол. Рассказывали, что молодой человек, чья личность так и не была установлена, улыбнулся и выстрелил Лансингу прямо в лицо.

С тех пор полицейские здесь общались с гражданами через перегородку из пуленепробиваемого стекла толщиной шесть дюймов – по радиосети. Человеческий голос доносился как с другой планеты. Была, разумеется, свободная комната, куда приходили с жалобами, приводили правонарушителей и где прохаживались, следя за порядком, несколько полицейских. Но стоило пройти четырехдюймовую стальную дверь с электронным замком, и вы попадали в почти стерильную обстановку. Задержанные помещались в подвальной камере, откуда их ни под каким видом не выпускали. Наверху же царили покой и порядок, как в страховой компании. Большой зал с письменными столами, вдоль задней стены – разделенные перегородками кабины для старших по званию. В одной из них я вижу Лайонела Кеннили. Мы с ним редко виделись после процесса над «Ночными ангелами».

– Привет, дружище, – говорит он, откладывая сигарету, и хлопает меня по плечу.

Лайонел Кеннили обладает всеми качествами, которые не нравятся в полицейских любому разумному человеку. Самоуверенный грубиян, придира и расист. Не помню случая, чтобы его мучили сомнения или совесть. Но мне он нравится – отчасти потому, что он полицейский до мозга костей, знающий жизнь улицы вдоль и поперек. Он чует хулигана и бродягу за милю, как ищейка, которая нападает на след, лишь слегка потянув воздух. Во время следствия по делу «Ночных ангелов» я обращался именно к Лайонелу, когда требовалось разыскать кого-то из них. Он вытаскивал их из захудалых забегаловок, подвалов, железнодорожных вагонов, ночью ходил в пользующиеся дурной славой кварталы. Однажды я видел, как он барабанил в дверь, и она ходила ходуном.

– Кто там?

– Твоя добрая крестница, мать твою. Открывай, Тайрон! Некогда мне с тобой цацкаться.

Мы начинаем вспоминать прошлые деньки. Лайонел рассказывает мне о Морисе Дадли. Я знаю эту историю, но не прерываю его. Морису, стокилограммовому детине, убийце и трусу, сидящему в Редьярде, вздумалось изучать Библию. Захотел стать священником.

– Харукан, главарь шайки «Ночных ангелов», так разозлился, что не желает с ним разговаривать. Представляешь?

– А кто сказал, что преступники не исправляются? – изрекаю я, и мы оба смеемся. Мы вспомнили о женщине, на чьей руке Морис кухонным ножом вырезал свое имя, и о полицейском из этого отделения, который на красочном блатном жаргоне клялся, что вырезать-то он его вырезал, да ошибочку в собственном имени сделал.

– Случайно заглянул к нам или дело какое? – спрашивает наконец Кеннили.

– Да я и сам не знаю. Пытаюсь кое-что выяснить.

– Про что? Про Каролину?

Я киваю.

– В городе говорят, что ее не насиловали. Это последнее, что я слышал.

Минуты две я рассказываю Лайонелу, какими доказательствами мы располагаем.

– Так ты, выходит, считаешь, что ее прикончил тот, с кем она выпивала?

– Похоже, что так. Но я не до конца уверен. Помнишь парня, который подглядывал за парочкой, занимающейся любовью, а потом, угрожая пистолетом, сам поимел эту дамочку?

– Господи Иисусе, ты совсем запутался. Ее прикончил кто-то, кто по нашей линии – легавый, прокурор, частный сыщик. Кто знает, как заметать следы. Если бы это был просто любовник, он давно пришел бы в полицию и дал показания.

– Возможно, и дал бы, если бы не пришлось потом объясняться с женой… – Кеннили задумывается, потом кивает: ты, мол, пожалуй, прав.

– Когда ты видел ее последний раз? – спрашиваю я.

– Месяца четыре назад. Она приходила к нам.

– И что делала?

– То же, что и ты. Говенное дело какое-то расследовала, а рот на замке держала.

Я смеюсь. Нет, Кеннили действительно полицейский с головы до ног. Он подходит к стопке папок со старыми делами.

– При ней был какой-то парень. Взяла его, чтобы не ломать себе ногти о коробки с папками и не рвать чулки.

– Смотрела дела девятилетней давности, верно?

– Верно.

– Имя клиента у нее было?

Кеннили задумывается.

– Кажется, было, но вот припомнить его не могу, гадом буду. Помню только, что с именем какая-то закавыка была.

– Может быть, Леон?

Лайонел щелкает пальцами.

– Факт, Леон, но фэ-эн.

«ФН» означает, что фамилия неизвестна.

– Вот какая закавыка. Она искала черную кошку в темной комнате.

– И что, нашла?

– Ни хрена не нашла.

– Ты уверен?

– Факт, уверен. Но это ей было без разницы. Другим занята была – интересовалась, кто засматривался на нее. А таких в отделении пруд пруди, и она это знала. Не, ей было хорошо, она радовалась, что снова здесь.

– Снова?

– Она ведь сперва следила за поднадзорными в Северном филиале и не могла взять в толк, что это за назначение такое. Вроде социального работника. До сих пор ломаю голову, зачем Хорган взял ее в прокуратуру.

Я знал, что Каролина работала в Северном филиале, но не придал этому никакого значения. Может, она и была той секретаршей, о которой упомянул друг Ноуэла в своей анонимке. Он не написал, какой она была – белой или чернокожей, полной или худощавой. Но слово «девушка» он употребил, это точно. Хотя какая Каролина девушка, даже девять лет назад?

– Не очень ты ее жаловал.

– А чего ее жаловать? Была себе на уме. Известным местом карьеру делала. Запросто давала, но не кому попало, а с разбором, только нужным людям. Все это видели.

Я оглядываюсь по сторонам. Разговор, кажется, подошел к концу. Я еще раз спрашиваю Лайонела, уверен ли он, что Каролина ничего не нашла.

– Уверен, как и в том, что я не японский бог. Хочешь, поговори с тем парнем, который ей помогал.

– Если не возражаешь, Лайонел.

– На кой хрен мне возражать? – Он тянется к внутреннему телефону и вызывает к себе Гераша. – Охота тебе возиться с этим делом? Скоро другие им займутся, не думаешь?

– Имеешь в виду Делягарди?

– Считай, что должность у него в кармане. – Последнюю неделю от полицейских только это и слышишь. Они всегда недолюбливали Реймонда.

– Как сказать… Может быть, я раскручу это дельце и спасу ему шкуру.

– Его не спасет и Бог, сошедший с Синая. В городе говорят, что сегодня днем Болкарро встречается с Нико.

Я перевариваю новость. Если мэр за шесть дней до выборов поддерживает кандидатуру Нико, Реймонду суждено остаться всего лишь страничкой в политической истории города.

Приходит Гераш. Выглядит он как многие молодые люди, служащие в полиции: высокий, прямой, с военной выправкой, старомодно красивый, с аккуратным пробором на голове. Башмаки начищены до блеска, пуговицы на шерстяной куртке сияют.

– Помнишь бабу-прокурора, которая приходила к нам, – Полимус? – обращается к нему Лайонел.

– Еще бы! Бюст у нее был – закачаешься.

Лайонел поворачивается ко мне:

– Видишь, из этого парня выйдет толковый легавый. Сразу определяет размер лифчика.

– Это ее недавно угробили? – спрашивает у меня Гераш.

Я говорю, что да, ее.

– Ладно, слушай сюда, – продолжает Лайонел. – Это Расти Сабич, заместитель окружного прокурора. Ему нужно знать, не брала ли Полимус что-нибудь у нас.

– Насколько знаю, нет.

– Что она искала, не знаете? – спрашиваю я.

– Хотела просмотреть протоколы за определенный день девять лет назад. Сказала, что тогда было шестьдесят или семьдесят задержаний за непристойное поведение. Я вот и таскал ей сюда коробки с бумагами. Просто сказала, чтобы я принес протоколы за тот день, когда было больше всего задержаний. Я бы целую неделю ухлопал, чтобы перебрать это старье. Мы тогда человек пятьсот арестовали по сорок второй.

– Почему именно за один день?

– Хрен ее знает. Похоже, точно знала, что ей нужно.

Сорок вторая статья Уголовного кодекса штата предусматривает наказание за непристойные действия в общественных местах.

Всего один день… Я снова думаю об анонимке. В досье, которое я видел, не содержалось указаний на такой определенный промежуток времени.

– И вы нашли, что ей было нужно? – спрашиваю я.

– Кажется, нашел и позвал ее. Она осталась смотреть бумаги, а я отвалил. Потом она сказала, что ничего не нашла.

– Вы помните что-либо из того, что показали ей? Не было ли чего-нибудь общего у задержанных?

– Все задержанные – мужчины, собравшиеся в городском парке. Я подумал, что они демонстрацию какую устроили, хрен их знает.

– Какая там демонстрация, – презрительно фыркает Кеннили. – Раз сорок вторая, значит, все они гомосексуалисты.

– Она ничего не говорила о том, что ищет? Может быть, имя какое-нибудь называла или еще что-нибудь?

– Имя называла, но без фамилии. Я сначала даже не усек, мужчина это или женщина. Еще подумал, что оно какое-то отношение к Рождеству имеет.

– Ноуэл? Может быть, это имя?

Гераш щелкает пальцами.

– Точно, Ноуэл.

– Не Леон?

– Не, Ноуэл. Она сказала, что ищет протокол на Ноуэла фэ-эн. Я это хорошо помню, потому что она написала его на бумажке. Тогда я и подумал о Рождестве. Ведь Ноуэл – это что-то рождественское, верно?

– Вы не покажете мне, что она смотрела?

– Хрен его знает, куда я засунул эти бумаги.

– Ч-черт, я ж тебе три раза говорил, чтобы ты их разобрал. – Кеннили показывает на груду папок в углу. – Валяйте, смотрите.

Открыв первое досье, Гераш матюгается. Сверху лежат разрозненные листы.

– Не скажешь, чтобы она была очень аккуратной. Я ей в полном ажуре дела отдавал.

Можно спросить Гераша, уверен ли он в этом, но нет смысла – человек, как правило, помнит, что он делал. Это так похоже на Каролину – считать макулатурой документы, которые многие годы поддерживались другими людьми в полном порядке.

Гераш начинает сортировать листы. Я ему помогаю. Даже Кеннили присоединяется к нам. Мы стоим у его стола и клянем Каролину. Каждая папка должна заключать отчет о происшествии, протокол задержания с фотографией и отпечатками пальцев подозреваемого, его подписку о невыезде, решение о возбуждении уголовного дела. Ни одно дело, как мы постепенно убеждаемся, не содержит необходимого комплекта документов. Многие листы перевернуты и помяты. О нумерации и говорить не приходится.

Кеннили не переставая матерится.

Проходит минут пять-семь, и вдруг мне в голову с запозданием приходит очевидная мысль: беспорядок в делах не случаен. Кто-то сознательно перемешал бумаги.

– Кто еще рылся в этих коробках после Каролины? – спрашиваю я Кеннили.

– Никто. Четыре месяца валяются в углу. Никто, кроме нас, и не знает, что они здесь. Верно я говорю? – обращается он к Герашу.

Тот подтверждает: верно.

– Лайонел, ты Томми Мольто знаешь?

– Скажешь тоже! Я Томми Мольто полжизни знаю. Он прокурором был.

Я вспомнил бы об этом, если бы подумал, – Томми Мольто славился схватками с судьями в Северном филиале.

– Он не заходил сюда, когда Каролина возилась с условниками?

– Может, и заходил, дай подумать. Не, не помню. Он у меня в ведомостях не числится.

– Когда ты его видел последний раз?

Лайонел задумывается.

– Года три назад, может, четыре. За каким-то застольем встретились. Перебросились парой слов.

– Но он не видел эти материалы?

– Слушай сюда, Расти, слушай внимательно! Ты, я, Гераш, она. Больше никто не видел.

Когда мы привели бумаги в порядок, Гераш дважды пересчитывает папки.

– Одной не хватает? – говорю я.

– Тут нескольких не хватает. Должно быть, какая-то ошибка.

– Не до точных подсчетов, когда их, педиков, человек шестьдесят набирается, – говорит Кеннили.

– Случается, что досье пропадают? – спрашиваю я Лайонела.

– Бывает.

– И все-таки остается судебный экземпляр, так? – не теряю я надежды.

Кеннили смотрит на Гераша. Гераш – на меня. Я записываю номер отсутствующего дела. С него, надеюсь, был снят микрофильм. Липранцер охотно этим займется.

Гераш уходит.

– Ты не хочешь мне сказать, что конкретно тебя интересует? – спрашивает Кеннили.

– Не могу, Лайонел, ты уж извини.

Он понимающе кивает, но я вижу, что он недоволен.

– Да… забавные тут случались истории… – тянет Лайонел, чтобы я понял, что у каждого из нас обоих есть свои маленькие секреты.

На улице стояла настоящая жара – выше двадцати пяти градусов. Это рекорд для апреля. В машине я включил радио, настроив его на программу новостей. Шел прямой эфир из кабинета мэра. Передача уже подходила к концу, но я успел захватить заключительные фразы: «В прокуратуру надо влить свежую кровь. Необходимо перестроить ее работу. Народ требует перемен. И народ их заслуживает».

Судя по всему, мне пора искать работу.

Глава 14

Поставлен для первого удара мяч. При угасающем свете весеннего предвечерья начинается игра между второклассниками Лиги отцов и учеников. Над насыпной лужайкой, что когда-то была болотом, нависает небо. «Осы» не спеша занимают свои места в ромбе-площадке для бейсбола. На мальчишках и девчонках – застегнутые доверху ветровки и бейсбольные перчатки. Папаши семенят вдоль ограничительных линий, давая последние инструкции своим отпрыскам. В основной базе помахивает битой над мячом с прикрепленной к нему тряпичной куклой восьмилетний крепыш Роки. Затем, сосредоточившись и собрав все силы, он посылает мяч в воздух.

– Нат! – кричу я со всеми остальными. – Давай!

Только тогда мой сын словно просыпается. Он добегает до мяча, всего на полшага опередив маленькую проворную волшебницу Молли с конским хвостом, развевающимся за ее бейсболкой. Нат хватает мяч, круто поворачивается и кидает его в противника. Мяч описывает немыслимую дугу и шлепается о землю между шорт-стоп и третьей базой как раз в тот момент, когда Роки запрыгивает на базу. Согласно правилам здешнего этикета, только родитель может обругать мазилу. Я иду вдоль линии базы и кричу сыну:

– Эх ты! Сонная тетеря!

Я знаю, что Нат не будет переживать неудачу. И действительно, он вскидывает вверх руку в перчатке и широко улыбается, отчего лицо становится похожим на тыкву в День всех святых, а неровный ряд новых зубов немного напоминает воткнутые в торт свечи.

– Па, я дал маху! Жалко, правда?

Отцы, стоящие около меня, хохочут. Клиф Нудельман хлопает меня по спине. По крайней мере, парень усвоил спортивный жаргон.

Интересно, другим отцам снятся их сыновья? Я любовно и с надеждой заглядываю на двадцать лет вперед. В моих глазах Нат всегда был мягким, послушным, способным человечком.

На самом же деле Нат другой. Нет, он не плохой мальчик. Мы с Барбарой говорили это друг другу с его двухлетнего возраста. «Нат, в сущности, неплохой», – твердили мы. И я в это верю. Горячо верю. Мое сердце полнится любовью к нему. Он отзывчив, он добр, но он рассеян и распущен. С ним сладу нет. С самого рождения он живет по-своему. Когда я ему читаю, он не слушает. Берет книгу и листает ее. Ему не терпится узнать, что будет дальше. Учителя в школе жалуются, что он трудный мальчик.

Ната спасают физические данные, внешность и неотразимое обаяние. Он красивый. Я говорю не об обычной детской красоте, не о мягких линиях лица и розовых щечках. У моего сына темные живые глаза и располагающий к себе взгляд. Эти приятные черты перешли к нему не от меня. Я сам высокого роста и широк в кости. У меня большой нос, как у неандертальца, у Барбары же родители – люди некрупные и миловидные, и именно им мы, по обыкновению, приписывали привлекательность Ната. Но про себя я часто думаю об отце и его диковатой, бросающейся в глаза славянской красоте. Что-то отцовское сказалось в моем сыне, и потому я постоянно молю неведомо какого бога, чтобы то, что дала природа, не сбило его с пути, не вылилось в высокомерие или даже жестокость – качества, которые иные красивые люди склонны рассматривать как некую слабость, которую другие им должны непременно прощать.

После игры народ направляется к трейлерам на усыпанной гравием стоянке. В мае уже тепло и светло, поэтому игроки и родители устраивают пикник. Из ближайшего ресторанчика заказывается пицца, мужчины по очереди приносят пиво. Поев, мальчишки и девчонки снова бегут на бейсбольную площадку, а папаши растягиваются на травке и начинают обмениваться новостями собственного житья-бытья. Я люблю эти вылазки на природу. Между не очень знакомыми мне людьми установилось взаимопонимание и возникла обоюдная симпатия, как у прихожан, выходящих после службы из церкви. Они на время забывают о будничных заботах, неприятностях на работе, бесчисленных обязанностях и даже удовольствиях супружества.

Сегодня день прохладный и пасмурный. Я обещал Барбаре, что мы втроем поужинаем в местной блинной. Она ждет нас на красной пластмассовой скамейке у входа. Целуя сына и выслушивая его рассказ о том, как «Осы» чуть было не победили противника, жена смотрит на меня с холодным упреком. Мы с ней переживаем трудный период. Барбара продолжает негодовать по поводу моей роли в расследовании убийства Каролины. Я чувствую, что сегодня у нее появилась дополнительная причина для недовольства. Что бы это могло быть? Мы с Натом, случаем, не опоздали? Но я вижу ресторанные часы. Нет, мы пришли даже на минуту раньше.

Мне остается только гадать, чем я вызвал очередную вспышку гнева.

С годами Барбару все чаще посещало дурное настроение. События внешнего мира, которые удерживали ее, ушли в прошлое. Шесть лет преподавательской работы на Северной стороне подорвали ее веру в социальные реформы. Когда родился Нат, она уже ничего не искала и ничего не хотела – жизнь в пригороде с ее строгими правилами и скромными ценностями умерила ее порывы и усилила желание чаще оставаться одной. Смерть отца три года назад была воспринята ею как предательство, как логическое завершение многих лет его полнейшего безразличия к дочери и жене, и обострила ее чувство покинутости. А наши супружеские размолвки окончательно убили в ней жизнерадостность, что когда-то так красила ее. Участились периоды открытого недовольства всеми и всем, и тогда казалось, что, лизни я ей руку, непременно почувствую вкус горечи.

Потом разразилась буря. Это случалось и раньше, но эта, вызванная моей неверностью, была самая сильная и продолжительная. И все же я надеюсь, что у нас восстановятся нормальные отношения. По крайней мере, Барбара больше не говорит о разводе, как это было в минувшем ноябре. Сейчас я кажусь себе потерпевшим кораблекрушение, который, держась за какой-то обломок, ждет появления рейсового теплохода. Рано или поздно я снова увижу веселую, образованную, остроумную женщину, которой я необходим.

Но сейчас у этой женщины неприступный вид. Мы встаем в очередь к столикам. Нат уже припал к витрине со сладостями и, переступая с ноги на ногу, жадно взирает на сахарную вату, шоколадные батончики и прочую вкуснятину. Мы с Барбарой не спускаем с него глаз.

– Ну и как? – неожиданно спрашивает она – видимо, ждет, что я буду развлекать ее.

– Что – как?

– Как работа? Как движется расследование?

– Почти никак. Настроение в прокуратуре паршивое. Все сникли, как мяч, из которого выпущен воздух. Да еще Болкарро выступил в поддержку Нико.

Барбара, поморщившись, смотрит на меня ледяным взглядом. Догадываюсь, что ее возмущает моя последняя провинность: вчера я вернулся домой поздно и оставался внизу, думая, что она спит. Она спустилась по лестнице в ночной рубашке и спросила, что я делаю. Услышав, что работаю над отчетом, круто повернулась и ушла в спальню.

– Реймонд еще раз не обещал протолкнуть тебя в судьи? – язвительно говорит она.

Теперь морщусь я, сожалея о глупом тщеславии, заставившем меня упомянуть такую возможность. Шансы ничтожны. Два дня назад Болкарро ясно показал, на чьей он стороне.

– Что ты от меня хочешь, Барбара? Что я должен сделать?

– Ничего не хочу, Расти. Я устала хотеть, чтобы ты что-то сделал. Тебя это устраивает?

– Барбара, Реймонд неплохо работал.

– Может быть. Но что он сделал для тебя? Тебе тридцать девять лет, у тебя семья, а тебе светит только пособие по безработице. Он позволял тебе таскать для него каштаны из огня. Позволял решать его проблемы. А теперь, когда он должен уйти, тянет тебя за собой в пропасть.

– Мы с ним неплохо работали.

– Что ты заладил: «неплохо, неплохо»! Он просто использовал тебя. Тебя вообще все, кому не лень, используют. И ты не только позволяешь это делать – тебе нравится, когда тебя используют. Нравится, когда о тебя вытирают ноги, а на тех, кто пытается заботиться о тебе, не обращаешь внимания.

– Это ты обо мне заботишься?

– Я, твоя мать, Нат. И так продолжается всю жизнь. Нет, горбатого только могила исправит.

«Даже Нат?» – вертится у меня на языке, но в целях самосохранения я дипломатично молчу.

Старшая официантка, невысокая молодая женщина с ладной фигуркой в результате занятий в оздоровительном центре, ведет нас к освободившемуся столику. Нат с Барбарой спорят из-за того, что ему заказать. Жареный картофель? Хорошо, соглашается она, но только с молоком, а не с кока-колой. И немножко салата обязательно. Нат скулит и ерзает на стуле. Я легонько шлепаю его по затылку и велю сидеть смирно. Барбара прячется от нас за ресторанной карточкой.

Была ли она счастливее, когда мы встретились? Должно быть, была, хотя плохо помню наше знакомство. Он давала мне частные уроки после того, как я сдуру нарушил правила, прибегнув на экзамене к помощи калькулятора. Свой гонорар она так и не получила. Влюбилась в меня, а я в нее. Мне нравились ее острый ум, юная царственная красота, простая, без городских затей, одежда. Меня привлекало и то, что она дочь доктора, а значит, хорошая, «нормальная» девушка. Мне нравилась ее способность просто говорить о вещах, о которых я имел весьма отдаленное представление, нравились даже перепады ее настроения. Но больше всего я любил ее всепоглощающую страсть ко мне. Ни одна женщина в моей жизни не искала встреч со мной так открыто, как это делала она. Я знаю полдюжины молодых людей, которые добивались ее расположения, но ей был нужен только я. Она буквально бегала за мной, и поначалу я стеснялся этого. Видимо, сам дух времени побуждал ее внести радость в жизнь темноволосого печального паренька, которого ее родители считали не парой для их дочери.

Как я сам, как Нат, Барбара – единственный ребенок у родителей, и они, по ее словам, уделяли ей чрезмерное внимание. Их заботы, нередко излишние, подавляли ее личность. Она часто говорила, что я – единственный человек, который в определенном смысле похож на нее: не просто одинок, но одинок с самого начала, с рождения. Не является ли это законом взаимной любви – хотеть того же, что даешь другому? Барбара надеялась, что своими ласками превратит нескладного лягушонка в сказочного принца, который выведет ее из темного леса, подальше от злых демонов. Сколько раз за прожитые с Барбарой годы я оказывался отнюдь не в роли принца!

Вокруг нас негромко бурлит обычная ресторанная жизнь. За столиками для двоих уединились парочки. Поодаль ужинают строители из вечерней смены. Официантки разносят горячий кофе. А вот сидит Расти Сабич тридцати девяти лет от роду, усталый после рабочего дня и накопившихся к этому возрасту забот. Нехотя покусывая гамбургер, он велит своему сыну допить молоко. В метре от него сидит женщина, которую он любит почти двадцать лет и которая делает сейчас все возможное, чтобы не замечать его.

Я понимаю, что временами ее сердце полнится разочарованием. Я понимаю, что временами она чувствует себя покинутой, заброшенной. Я понимаю, я все понимаю – спасибо природе за дар понимания, но ничего не могу с этим поделать. Не будни взрослого человека высасывают из меня все силы. Мне не хватает какого-то важного человеческого качества. Мы такие, какие есть. Другими быть не можем. У меня своя биография, свои воспоминания и непроходимый лабиринт собственного «я», из которого я иногда не способен выбраться.

Я отчетливо слышу внутренний ропот Барбары. Я понимаю, что ей нужно, но могу предложить ей только молчание и жалобы на жизнь. Много – слишком много! – энергии уходит на то, чтобы оставаться Расти Сабичем.

Глава 15

Погода в день выборов выдалась солнечная. Вчера мы – Майк Дьюк, Ларрен и я – допоздна засиделись у Реймонда. Хорошо, если завтра выглянет солнышко, говорили мы, это будет способствовать нашему успеху. Теперь, когда партия поддерживает дель Ла-Гуарди, Реймонду позарез нужны голоса помимо тех, кто верен своему кандидату, а не слепо исполняет желание руководителя избирательного участка. Прошлая неделя выявила забавную закономерность: как только дела принимали дурной оборот, мы теряли надежду, но любой добрый знак давал нам новую. Вот и вчера мы все еще говорили о победе. Последний опрос общественного мнения, проведенный «Трибюн» и Третьим каналом как раз в тот день, когда Болкарро выступил в поддержку Нико, показал, что Реймонд отстает от соперника всего на пять пунктов. Дьюк уверял, что с тех пор события развивались в нашу пользу, что отставание придало ему новые силы. Четыре взрослых человека делали вид, что так оно и есть.

У нас в конторе, как это обычно бывает в день выборов, царит нерабочее настроение. Каждый занимается чем хочет. Наши служащие, которые прежде были лишь кучкой угодливых и послушных боссу людей, теперь в политику не ввязываются. Во время пребывания Реймонда в должности это не поощрялось. Ушли в прошлое деньки, когда в пору предвыборной кампании прокуроры прямо в судебных помещениях продавали билеты на публичные выступления своего шефа. За все двенадцать лет Реймонд ни разу не позволил себе принять от подчиненных ни четвертака в качестве пожертвования в его избирательный фонд, ни какой бы то ни было другой помощи. Тем не менее некоторые, особенно те, что пришли в прокуратуру еще до Реймонда и служили в основном по административной линии, продолжали так или иначе поддерживать партию. Десять лет назад Болкарро и Реймонд заключили своего рода договор, согласно которому последний предоставлял своим сотрудникам выходной, так что активисты имели возможность выполнять партийные поручения: ходить по домам, распространять листовки, возить престарелых на избирательный участок. В этом году активисты будут работать на Нико дель Ла-Гуарди.

У остальных же нет никаких определенных обязанностей. Сам я, старший помощник на капитанском мостике тонущего корабля, весь день в прокуратуре. Пришли еще несколько человек, главным образом адвокаты, готовящиеся к очередным заседаниям суда или просто наводящие порядок в своих делах. Около двадцати прокуроров, из тех, что помоложе, были направлены на избирательные участки следить за нормальным ходом народного волеизъявления. Чаще всего им приходится разбираться с мелкими жалобами: барахлит машина для голосования, кто-то пришел на участок с оружием, кто-то нацепил значок с изображением одного из кандидатов или агитирует пожилых избирателей голосовать за него. Время от времени они звонят мне, сообщают последние новости. Звонят и журналисты, и я послушно докладываю, что грубых нарушений демократического процесса нигде не замечено. В коридоре, как раз напротив моей двери, телевизионщики установили камеры и софиты, но пока снимать нечего. Избирательные участки закроются только через полтора часа. Сообщается лишь о высокой явке избирателей.

В половине пятого еще один звонок.

– Реймонд проиграл, – говорит Липранцер. – Мой человек на Третьем канале видел данные последнего опроса. Голосование на выходе показывает, что Нико опережает его на восемь-десять пунктов.

Сердце у меня сжимается. Похоже, придется смириться с неудачей. В окно я вижу колонны здания Центрального суда, плоские крыши домов, подернутую рябью реку, которая в двух кварталах отсюда круто поворачивает на запад. Я занимаю этот кабинет почти семь лет, но теперь смотрю на все это словно в первый раз.

– Понятно, – говорю я сухо, – что еще?

– Ничего. Просто подумал, что надо дать тебе знать. – Мы оба молчим. – Продолжаем раскручивать дело Полимус?

– У тебя есть работа получше?

– Нет у меня другой работы… Сегодня ко мне приходили, забрали мои отчеты для Морано, начальника городской полиции. Сказали, что он хочет их посмотреть.

– Ну и что?

– Это на него не похоже. Три года назад ограбили его тещу. Что-то он тогда никаких бумаг не затребовал.

– Ты бы тоже не затребовал, будь у тебя теща, – шучу я.

– Все равно тут что-то не так. А ко мне сам Шмидт заявился. Мрачный такой, как будто президента кокнули.

– Это он важность на себя напускает.

– Может быть… Ну ладно, я двину в Северный филиал досмотреть те бумаги. – Лип говорит о делах, которые мы искали после моего посещения Тридцать второго отделения. – Там сказали, что получат с них микрофильмы. Вот я и хочу посмотреть, пока их не отправят обратно. Ты где вечером будешь, если я что-нибудь разузнаю?

Где мне быть, как не в гостинице, на вечеринке у Реймонда? Разузнает или не разузнает – теперь это не к спеху. Но Лип говорит, что все равно заглянет в гостиницу, хотя бы для того, чтобы пожать Реймонду руку.

– У ирландцев поминки всегда веселые, – заключает он.

Липранцер оказался прав. В зале гремит оркестр. Оживленно снуют девицы в больших соломенных шляпах и с флагами на груди. Повсюду зеленые надписи: «ХОРГАН!» По обе стороны трибуны стоят трехметровые портреты Реймонда. Я слоняюсь взад-вперед, иногда подцепляя фрикадельку. Настроение у меня никудышное.

Приблизительно в половине восьмого я поднимаюсь на пятый этаж, к Реймонду в номер «люкс». Люди, непосредственно помогавшие ему в предвыборной гонке, угощаются холодными закусками с трех подносов. На комоде несколько бутылок спиртного. Во всех трех комнатах непрерывно звонят телефоны. Я насчитал полдюжины аппаратов. Все телевизионные студии города показывают Нико дель Ла-Гуарди. Теперь уже несомненного победителя. Ко мне подходит Ларрен с бокалом бурбона.

– Первый раз вижу человека, которого объявили мертвым до того, как он отдал концы, – ворчит он, имея в виду результаты голосования на выходе.

Сам же Реймонд отнюдь не пал духом. Он сидит в спальне перед телевизором и разговаривает по телефону. Увидев меня, кладет трубку, встает, обнимает.

– Рожат, рад тебя видеть! – говорит он, обращаясь ко мне по имени, которое дали мне родители. Я знаю, что сегодня вечером он демонстрировал этот дружеский жест доброму десятку людей, но все равно испытываю глубокую благодарность за то, что включен в скорбящее семейство.

Я сажусь на скамеечку рядом с креслом Реймонда. На столике по другую сторону вижу бутылку «Джека Дэниела» и недоеденный сандвич. Реймонд продолжает разговаривать по телефону, одновременно перебрасываясь репликами с Ларреном, Майком и Джо Рейли.

Я вспоминаю вечера, когда отец просиживал с пивом перед телевизором, болея за какую-то футбольную команду. Спросив разрешения, я любил примоститься около него на диване. То были самые благостные минуты в наших отношениях. Потом, когда я стал постарше, он иногда передавал бутылку мне, а сам отпускал замечания об игре.

Постепенно разговор переходит к процедуре передачи полномочий новому окружному прокурору. Как лучше – сначала Реймонду поговорить с дель Ла-Гуарди или выступить в зале перед соратниками? Решено: сначала дель Ла-Гуарди. Майк говорит, что Реймонду следует позвонить Нико, Джо считает, что надо послать ему телеграмму.

– На хрена звонить, на хрена телеграмму, – возражает Реймонд. – Он же рядом, через улицу. Пойду пожму ему руку.

Ларрену Реймонд поручает договориться о встрече. Он придет к Нико, скажет положенные слова, потом вернется сюда. А Лидия Макдугал должна в половине десятого устроить пресс-конференцию, а в десять – прямой эфир с Розенбергом. Какой смысл ссориться со средствами массовой информации?

Я и не знал, что Лидия тоже здесь. Она разворачивает свою коляску и произносит только два слова: «Жалость-то какая!»

Потом Реймонд говорит, что надо поговорить с глазу на глаз. Мы уединяемся в небольшой гардеробной с туалетом.

– Как настроение? – спрашиваю я.

– Ничего, бывали передряги и похуже. Завтра – трудный день, но мы его переживем, – говорит Реймонд. – Теперь о том, что я упомянул вчера. Вот увижусь с Нико, скажу, что готов подать в отставку. Незачем играть роль умирающего лебедя. Отрубил, и дело с концом. Скажу: пусть принимает лавочку, если не возражает глава округа.

Реймонд не утратил чувства юмора. Глава округа – это Болкарро. Он же мэр. Он же председатель партии. У этого типа больше титулов, чем у президента банановой республики.

Я говорю, что он принял мудрое решение.

– Расти, я должен извиниться перед тобой. Мне бы хотелось бразды правления передать тебе. Но вместо того чтобы готовить почву, я выдвинул свою кандидатуру. Друзья-приятели настояли.

Я отмахиваюсь: какие там извинения!

В дверь просовывается голова Ларрена.

– Я только что сказал Расти, что не должен был снова баллотироваться, – говорит Реймонд. – Надо было его проталкивать. Новый человек, растущий профессионал, в политику не ввязывается. У него дела бы пошли. Как ты думаешь?

– Ей-ей, – говорит судья. – Еще два слова, и я тебе поверю.

Мы все смеемся.

Ларрен рассказывает о разговоре с Томми Мольто, который сегодня вечером выступает первым адъютантом победителя. Тот сказал, что лучше устроить встречу бывших соперников не сегодня, а завтра. Нико и Мольто хотят видеть Реймонда утром.

– В десять часов, – говорит Ларрен. – Сам назначил время, у меня не спрашивал. И еще сказал, чтобы Реймонд был один. Как вам это нравится, а? От говна указания получать?! – Ларрен умолкает на несколько секунд, чтобы дать излиться своему негодованию. – Я сказал, что ты позвонишь и признаешь свое поражение. Позвонишь, как только будешь готов.

Реймонд берет у Ларрена его бокал, опрокидывает одним махом и говорит:

– Я готов.

Преданность тоже имеет свои границы. Я не желаю больше ничего слышать и спускаюсь в зал.

У бара встречаю Джорджа Мейсона, старого приятеля Реймонда. Он уже изрядно накачался. Со всех сторон нас толкают.

– Народу-то собралось, – говорит Мейсон.

«Это только у бара», – думаю я.

– Он хорошо прошел дистанцию. Можете им гордиться.

– Мы гордимся, – соглашаюсь я. – Я горжусь.

– Чем собираешься заняться? Частной практикой?

– Во всяком случае, какое-то время.

– По уголовным делам?

Сколько раз до сегодняшнего вечера происходил подобный диалог!

– Вероятно, да, – отвечаю я, – а вообще посмотрим. Но сперва поеду отдохнуть. Это точно.

Мейсон дает мне свою визитку. Он знает кое-каких людей, с которыми мне полезно познакомиться.

Минут через двадцать в зале появляется Хорган. Телевизионщики пробиваются вперед – от камер, юпитеров, микрофонов почти ничего не видно. Реймонд улыбается и приветственно машет рукой. Рядом с ним на сцене две его дочери. Оркестр наяривает джигу. Реймонд, успокаивая собравшихся, уже третий раз говорит «спасибо», когда кто-то дергает меня за рукав. Липранцер. Он весь покраснел, пробиваясь сквозь толпу. Шум стоит невероятный. Люди свистят, хлопают в ладоши, топают ногами. В задних рядах даже танцуют. Липранцер тянет меня к запасному выходу. Мы выходим в переулок. Отсюда слышен голос Реймонда, но что он говорит – не разобрать. При свете уличного фонаря я вижу, что Лип сильно встревожен, на висках поблескивают капельки пота. Стряслось что-то серьезное.

– Слушай, – говорит Лип, – в управлении на ушах стоят.

– Что случилось-то?

– Хрен их знает. Но у меня такое предчувствие, какого давно не было. Мне предписано завтра в восемь утра быть у Морано. Не для беседы или совещания, а для допроса. Как будто я какой подследственный. И еще. Возвращаюсь я к себе, а мне говорят, что Шмидт изъял всю инвентаризацию вещдоков, которые я собрал по делу Полимус.

– Похоже, тебя отстраняют от следствия.

– Это как пить дать. Но ты вот что прикинь. Я ушел из Северного филиала, когда еще пяти не было. А все это как снег на голову в шесть – полседьмого. И глянь, что я там нашел.

Лип лезет под ветровку в карман рубашки и вытаскивает пять ксерокопий. Судебные документы. Я узнаю номер дела. Он совпадает с номером документа о возбуждении уголовного дела, пропавшего из Тридцать второго отделения. Первый лист – это копия обложки: «Народ штата против Леона Уэллса». Обвиняется в непристойном поведении в общественном месте. Решением суда дело прекращено такого-то числа июля месяца девять лет назад.

– Ну и ну! – воскликнул я.

– Теперь это, – говорит Лип и подает мне решение об освобождении под залог. В нашем штате человек, совершивший мелкое преступление, освобождается до суда из-под стражи под залог в размере до пяти тысяч долларов. Ему вменяется в обязанность не совершать антиобщественных поступков и каждую неделю докладывать о себе по телефону должностному лицу, осуществляющему надзор над ним. У Леона Уэллса таким лицом согласно решению была Каролина Полимус. Здесь же значатся ее имя и телефон.

– А вот самая интересная бумаженция, – говорит Лип, доставая последний лист. Это копия документа о закрытии дела. «Ходатайство о прекращении судебного дела без последствий для обвиняемого» – так он озаглавлен. Ходатайство заявлено прокуратурой. Внизу документа напечатано: «Реймонд Хорган, окружной прокурор округа Киндл, представленный…» Подписывает такой документ прокурор, ведущий дело. С ходу я не могу разобрать подпись, потом вглядываюсь…

– Неужели Мольто?!

Мы с Липранцером стоим под фонарем и еще раз молча просматриваем бумаги. Из зала доносится чудовищный рев. Оркестр бравурно заиграл «Всегда улыбка в глазах ирландца». Реймонд, как я понимаю, официально признал свое поражение.

Я стараюсь успокоить Липранцера. Не следует гнать лошадей, пока нет полной уверенности.

– Ну, бери все это, – говорит он, отдавая мне бумаги.

Я иду обратно в зал, а Лип, обходя контейнеры с отбросами и груды мусора, пропадает в темноте переулка.

Глава 16

– Так мы расстались, – говорил я Робинсону, – и расстались плохо. С каждой неделей мы виделись все реже и реже. И вот настала неделя, когда не было уже ни одного свидания. Прекратились совместные ленчи, звонки друг другу и «выпивки», как она выражалась. Каролина больше не показывалась в моем кабинете. Она ушла.

Я знал, как Каролина ценит независимость, и сперва попытался успокоиться, убеждая себя, что она лишь хочет показать, что она свободная женщина. Но ее отчужденность выбивала меня из колеи и только усиливала желание видеть ее. Я знал, что она близко, стоит спуститься один марш по лестнице. Мне хотелось просто быть в той же комнате, где и она. Три дня подряд я ходил на третий этаж, к Мортону, где она любила завтракать. На четвертый день она пришла, но не одна – с Реймондом. Я не придал этому значения. Не представлял, что у меня могут быть соперники. Был слеп, как новорожденный котенок. Я полчаса ковырял свой салат и глядел на столик в полусотне метров от меня. Какой нежный цвет лица! Какие роскошные волосы! Я физически ощутил прикосновение ее прохладной кожи и застонал.

На третьей неделе я дошел до точки. Мне не пришлось собираться ни с силами, ни с духом. Я просто поддался порыву и в одиннадцать утра вошел в ее кабинет. В руках у меня не было никаких бумаг, никакого предлога для прихода.

Каролины в кабинете не было. Я стоял на пороге, закрыв глаза от унижения и печали. Казалось, еще мгновение – и я умру.

Через минуту вошла Каролина. Поздоровалась как ни в чем не бывало и прошла к своему столу. Я видел, как она нагнулась, чтобы выдвинуть ящик, как натянулась ее твидовая юбка, видел изгиб ее икр в колготках, и меня будто электрическим током ударило.

Она выпрямилась и, постукивая карандашом по блокноту, принялась читать какой-то документ.

«Я хочу тебя видеть», – сказал я.

Она подняла голову. Лицо ее было серьезно. Потом обошла стол и прикрыла дверь.

«Я думаю, нам не стоит видеться. Расти, теперь уже не стоит. С моей стороны это было бы нехорошо», – сказала она и открыла дверь.

Вернувшись к столу, Каролина включила радио. На меня она не смотрела.

Я никогда не строил иллюзий, что Каролина Полимус любит меня. Скорее всего она считала меня приятным партнером. Моя страсть, моя одержимость льстили ей. Она словно вырастала в собственных глазах. Сейчас, оставленный ею, я сгорал от желания, но не страдал по-настоящему. Когда до меня дошло, что у нее может быть другой, у меня и в мыслях не было соперничать с ним. Я был готов делить с ним эту женщину. Я хотел только продолжения того, что у нас с ней было. Я жаждал Каролину, жаждал раствориться в ней без остатка, и ничто не могло утолить эту жажду.

Каролина отдавалась легко, но ее готовность лечь в постель сама по себе не слишком волновала меня. Это было удобно, и только. Меня больше волновала моя собственная страсть, минуты экстаза, ликующее торжество обладания моим божеством. Лишиться этой радости, этого восторга – значит умереть. Вечерами я подолгу просиживал в кресле-качалке, представляя Каролину в разных позах, охваченный глубокой жалостью к себе.

В те недели моя жизнь словно бы взорвалась. Меня покинуло чувство меры, мои суждения стали преувеличенными до нелепости, как карикатуры. Какой-то негодяй похитил четырнадцатилетнюю девочку, засунул в багажник, три дня беспрерывно насиловал, потом избил, выколол глаза, чтобы она не опознала его, и бросил умирать. Я читал заключение экспертов, выслушивал чьи-то показания, присутствовал на совещаниях, а сам беспрерывно страдальчески думал о Каролине.

Однажды вечером за ужином, роняя слезы в бокал с виски, я во всем признался Барбаре. Мне нужно было ее сочувствие. Но она не пожелала ничего знать о моих муках. На работе я ничего не делал, торчал в коридоре, надеясь хоть издали взглянуть на Каролину. Даже моя жена стала моим надзирателем, беспощадно третировала меня, угрожала неминуемым разводом. Спасаясь от издевательств, я одевался и выходил на улицу. Между тем прошел декабрь, наступил январь. Неделями держалась нулевая температура. Я часами бродил по городу, закутавшись в шарф. Меховой воротник пальто обжигал холодом, когда касался щек. Мне казалось, что я нахожусь в тундре, в Сибири. Когда же все это кончится? Я тщетно пытался обрести покой.

Каролина избегала меня. Она делала это так же искусно, как и множество других вещей. Через Евгению она передала мне записки, которые я ей писал, не бывала на совещаниях, где должен был присутствовать я. Когда мы случайно встречались, она видела мой жалобный жадный взгляд.

В марте я несколько раз позвонил ей из дома. Она составила проект обвинения по делу одного рецидивиста, застуканного еще в шестидесятых годах. Я сказал себе, что удобнее обсудить кое-какие пункты где-нибудь в спокойном месте, а не в сутолоке нашего учреждения. Я подождал, пока уснет Нат, а Барбара запрется у себя в кабинете, откуда не слышно телефонного разговора на первом этаже. Потом достал подготовленный Лидией Макдугал ротапринтный служебный справочник с адресами и телефонами всех сотрудников. Я, конечно, знал ее номер, но мне доставляло странное удовольствие видеть ее имя напечатанным. Это как бы продлевало нашу близость, свидетельствовало, что мои фантазии не беспочвенны.

Услышав в трубке голос Каролины, я тут же понял, насколько у меня надуманный предлог для звонка, и не мог произнести ни слова. «Алло? Алло?» – повторяла она радостно. Чьего звонка она ждет?

Я заранее тщательно продумал наш разговор. Для начала пару хохм, чтобы вывести ее из задумчивости или безразличия. Затем два-три теплых слова, если появится такая возможность. Потом… Но ни до хохм, ни до теплых слов не доходило. Она снимала трубку, а я молчал, сгорая от стыда. Сердце у меня сжималось, на глаза наворачивались слезы. «Алло? Алло?» Я чувствовал облегчение, когда она бросала трубку, и быстро засовывал справочник в ящик шкафа. Каролина, разумеется, знала, что это звоню я. Наверное, в моем дыхании слышалось что-то унылое и умоляющее.

Однажды в пятницу вечером – это было в конце марта – мы с Липранцером сидели за стойкой бара «У Джила». Потом Лип ушел домой, а я, допивая свое пиво, вдруг увидел в зеркальной стене за баром отражение Каролины. Она стояла у стойки немного в стороне от меня. У нее была новая прическа. Волосы поблескивали от лака. Наши взгляды встретились. Она смотрела на меня с безжалостным спокойствием. Я отвел глаза и попросил бармена принести ей «старомодного». Она сказала, что не надо, но тот не услышал и принес бутылку.

В заведении кипела обычная предвыходная жизнь. Выкрики, громкий смех, музыка из проигрывателя. В воздухе носились сексуальные флюиды, источаемые людьми обоего пола после недельного воздержания. Я допил пиво и, собравшись с силами, заговорил.

«Я чувствую себя мальчишкой, – говорил я Каролине, не поворачивая головы. – Мне не нравится здесь. Мне хочется уйти. Но больше всего на свете мне хочется поговорить с тобой».

Я посмотрел на Каролину. Лицо ее было бесстрастно.

«Мне уже несколько месяцев хочется поговорить. Особенно когда прохожу мимо тебя. Мне плохо, правда».

«От этого не умирают».

«Мне плохо, – повторил я. – Надо бы махнуть на все рукой, плюнуть и растереть, но у меня не получается, Каролина. Нету опыта. Я обручился, когда мне было двадцать два. Перед самым венчанием меня послали на военные сборы. Однажды я напился и переспал в трейлере с какой-то женщиной. Вот так началась история моих измен. Так началась история моих безумных увлечений. Я сейчас умру, умру немедленно, свалюсь с этого поганого табурета. Я уже почти мертвый. Меня трясет, мне не хватает воздуха. Вот-вот разорвется сердце. Мне плохо, очень плохо».

«От меня-то ты чего хочешь, Расти?» – сказала она, глядя в зеркало.

«Чего-нибудь».

«Хочешь, дам совет?»

«Валяй, если не можешь дать ничего другого».

Каролина поставила стакан на стойку. Положила руку мне на плечо. И в первый раз за все это время посмотрела мне в глаза.

«Пора стать взрослым», – сказала она и ушла.

И в ту минуту мне больше всего на свете захотелось, чтобы она умерла.

Глава 17

В нашей конторе Томми Мольто называют полоумным монахом. Вышел он из семинаристов. Роста в нем всего метр шестьдесят пять, и это при двадцати килограммах лишнего веса. Лицо изрыто оспинами, ногти изгрызены до мяса. Человек он увлекающийся – из тех, что забывают обо всем, делая свое дело. Он может просидеть всю ночь над важным документом и три месяца проработать без выходных. Способный юрист, но ему, как это часто бывает у фанатиков, не хватает глубины суждений. В качестве обвинителя он умеет дотошно собирать факты, но сопоставить их, вникнуть в них до конца не может. Выступая в суде, Мольто чересчур горячится и потому не имеет веса в глазах присяжных заседателей, зато он хороший помощник Нико, так как обладает качеством, которое тому совсем не свойственно: дисциплинированностью. Они с Делягарди еще с начальной школы знакомы. Такая вот итальянская семейка.

Личная жизнь Томми, если она вообще у него есть, для всех загадка. Он одинок, и его ни разу не видели с женщиной, что наводит на подозрения известного свойства. Я лично считаю, что он до сих пор девственник. У такой кипучей натуры должен быть какой-то внутренний источник энергии.

Как только Нико приезжает в прокуратуру, в приемную сбегаются секретарши, стенографистки, прочие технические работники – посмотреть на нового начальника. Как будто его раньше здесь никогда не видели. Следом за ним вваливается орава телевизионщиков, которые снимают Нико и Томми. Те восседают на стульях, ждут Хоргана.

Когда я вхожу, Томми, по своему обыкновению, что-то горячо нашептывает Нико. Вид у них какой-то потерянный. У Нико нет даже гвоздики в петлице. Я не преминул съязвить:

– Томми Мольто? У нас, помнится, работал парень с таким именем, но он, кажется, помер.

Шутка повергает Томми в ужас. Он хмурит густые брови и даже отшатывается, когда я протягиваю ему руку. Чтобы загладить неловкость, я поворачиваюсь с протянутой рукой к Нико. Тот пожимает ее, но в ответ на мои поздравления бормочет что-то нечленораздельное.

– Никому не скажу, что ты мне сказал, – шучу я.

На лице у Нико не появляется даже тени улыбки. Он не смотрит на меня. Ему явно не по себе. Не знаю, то ли предвыборная кампания оставила столь горький след, то ли он напуган до смерти, заполучив то, чего так давно добивался.

В одном я уверяюсь после этой встречи: Нико не нуждается в моих услугах. Я даже иду в комнату, где хранятся дела, и прошу принести несколько картонных коробок. Готовлюсь отчалить. Чуть позже я звоню Липранцеру в Макграт-холл. В трубке раздается незнакомый голос.

– Номер 34068.

– Будьте добры Дэна Липранцера.

– Его нет на месте. Могу узнать, кто его спрашивает?

– Когда он будет?

– Кто его спрашивает?

– Не важно, – говорю я и кладу трубку.

Я стучу в соседнюю дверь, к Лидии Макдугал. Ее нет. Спрашиваю у Евгении, где она. Оказывается, в кабинете Реймонда беседует с «мистером дель Ла-Гуарди». Вот уже час как беседует. Я стою у стола секретарши, стараясь побороть раздражение. Ничего не поделаешь. Нико теперь «мистер дель Ла-Гуарди». Лидия, конечно, сохранит должность, пока не наденет судейскую мантию. Томми Мольто займет мое место. А мне крупно повезет, если в следующем месяце смогу внести очередной взнос за дом.

На столе Евгении звонит телефон.

– Вас хочет видеть мистер Хорган, – говорит она.

Несмотря на самобичевание, которым я занимаюсь, шагая по коридору, меня удивляет моя быстрая, как у молодого, реакция, когда я вижу Нико в кресле окружного прокурора. Мной овладевают недоумение, негодование, неприязнь. Меня коробит его хозяйский вид. Он скинул пиджак, лицо его серьезно. Я знаю, что он изо всех сил старается не выдавать своих чувств. Томми Мольто сидит на стульчике немного позади босса. Он уже освоил искусство угодничества.

Реймонд жестом приглашает меня присесть. Говорит, что встреча проходит по инициативе Нико, поэтому он предложил ему свое кресло. Сам Реймонд стоит возле дивана. Лидия Макдугал подкатила свою коляску к окну и смотрит на улицу. Она даже не поздоровалась со мной. По выражению ее лица я понимаю, что она не хотела бы здесь присутствовать.

– Мы тут обменялись мнениями и пришли к кое-каким решениям, – говорит Реймонд и поворачивается к Нико. Тот молчит, как воды в рот набрал. – Видно, по первому вопросу должен сказать я.

По натянутой атмосфере догадываюсь, что разговор до моего прихода был острый.

– Вчера я встречался с мэром и сказал ему, что в свете предпочтения избирателей у меня нет желания оставаться в должности до окончания срока. Мэр посоветовал, что в таком случае я должен переговорить с Нико – согласен ли он приступить к работе раньше. Нико согласен, следовательно, так и будет. С одобрения совета округа я ухожу в ближайшую пятницу.

– В ближайшую пятницу? – не выдерживаю я.

– Да, это немного раньше, чем я предполагал сделать, но возникли некоторые обстоятельства… – Реймонд умолкает. В его жестах сквозит какая-то недосказанность. Он словно борется с собой. Перекладывает бумаги на кофейном столике, подходит к буфету и что-то ищет. На него жалко смотреть. Я решаю облегчить всем положение и говорю:

– В таком случае я тоже отваливаю. – Нико возражает, но я прерываю его: – Тебе лучше начать все по новой, Делягарди.

– Послушай, – обращается Нико ко мне, вставая. – Ты должен знать, почему Реймонд уходит раньше времени. Дело в том, что намечено провести уголовное расследование в отношении кое-кого из сотрудников прокуратуры. Мы располагаем определенной информацией. Нам стало это известно еще по ходу кампании, но мы решили не примешивать к выборам уголовщину. Из информации вытекает серьезная проблема. Серьезная!

«Чего он кипятится? – думаю я. – Может быть, имеет в виду „папку П.“? Не исключено, что Мольто замешан в том деле».

– Послушайте, дайте я скажу, – говорит Реймонд. – Расти, по-моему, о деликатных вещах надо говорить напрямик. Нико и Том задали мне несколько вопросов касательно расследования убийства Каролины Полимус. Они не уверены, что ты верно его ведешь. Вот я и решил отойти в сторонку. Пусть изучают вопрос как хотят. Узнаем мнение еще двух профессионалов. Лидия предложила, и мы все согласились, поставить тебя в известность.

Я молчу. Меня охватывает тревога. Вот оно что!

– В отношении меня начато расследование? – говорю я с громким смехом.

– Ничего смешного нет, – озабоченно говорит Лидия.

– Бред собачий, – говорю я. – Что мне вменяется в вину?

– Расти, не будем сейчас затевать дискуссию, – говорит Реймонд. – Нико и Том считают, что ты должен доложить мне кое о каких вещах. Вот и все.

– Нет, не все! – внезапно подает голос Мольто. Глаза у него горят. – Ты умышленно направлял следствие по ложному пути, скрывал факты, представлял все в розовом свете. Ты просто опасался за свою шкуру!

– У тебя с головой все в порядке? – говорю я ему.

Лидия поворачивает свою коляску:

– Хватит! Такой разговор должен происходить в другом месте и в другом составе.

– Черта с два! Я желаю знать, почему поднята эта шумиха.

– Потому что ты был у Каролины в тот вечер, когда ее убили! – заявляет Мольто.

В глазах у меня темнеет. Я знал, что рано или поздно мне придется расплачиваться за связь с погибшей. Но то, на что намекает Мольто, уму непостижимо. Вздор, абсурд.

– Постой. Когда это было? Во вторник, да? Барбара по вторникам в университете, а я сидел с ребенком.

– Расти, – говорит Реймонд, – ты лучше заткнись. Вот тебе мой совет.

Мольто вскакивает на ноги, подбегает ко мне. Лицо его искажено злобой.

– Эксперты дали нам результаты дактилоскопического анализа. Те самые, которые ты так и не удосужился запросить. На стакане – твои пальчики, Сабич. Стакан на стойке бара стоял в полутора метрах от того места, где был найден труп. Ты, видно, забыл, что у всех государственных служащих снимают отпечатки пальцев.

– Бред, – твержу я, – бред собачий.

– И еще забыл, что в городе ведется учет местных телефонных переговоров. Так вот, зарегистрированы звонки Каролине из твоего дома. Телефонная компания любезно согласилась прислать соответствующие материалы. С минуты на минуту получим. Ты ей целый месяц звонил. И в тот злосчастный вечер тоже звонок был.

– Ну, с меня достаточно, – говорю я. – С вашего разрешения я ухожу.

Я выхожу в приемную, Мольто выбегает за мной, хотя дель Ла-Гуарди кричит, чтобы он вернулся.

– Заруби себе на носу, Сабич, – он тычет в меня пальцем. – Я все знаю.

– Конечно, знаешь.

– Как только мы официально приступим к работе, будет выписан ордер на задержание. Ищи себе адвоката, причем хорошего.

– Задержание на основе бредовой версии, будто я препятствовал расследованию?

Глаза у Мольто горят.

– Не строй из себя невинного ягненка! Это ты ее укокошил, парень.

Меня захлестывает волна ярости, как будто вместо крови у меня – смертельный яд. Какое знакомое состояние! Как оно соответствует моему существу!

Приблизив лицо к Томми Мольто, я прошипел:

– Да, это я. Кто же еще?

Лето

В Верховный суд округа Киндл

Народ штата

VS

Рожат К. Сабич

Преступление

статья 76610 ДУК

Большое жюри округа Киндл на июньской сессии выдвинуло следующее обвинение:

1 апреля текущего года или приблизительно в те дни на территории округа Киндл Рожат К. Сабич, отныне ответчик по делу об убийстве без смягчающих обстоятельств, умышленно и злонамеренно силой и оружием покусился на личность Каролины Полимус, в результате чего отнята жизнь вышеупомянутой особы.

Преступление предусмотрено статьей 76610 Дополненного уголовного кодекса штата.

Настоящее исковое заявление является подлинником.

Джозеф Догерти, председатель Большого жюри округа Киндл

Нико дель Ла-Гуарди, окружной прокурор округа Киндл

Совершено июня двадцать третьего дня

Печать.

Глава 18

– Протоколы и другие документы – сверху, свидетельские показания – внизу, – говорит Джейми Кемп, ставя тяжелую картонную коробку на полированную поверхность стола в небольшой комнате для заседаний в конторе его патрона, Алехандро Стерна, моего адвоката.

Кемп весь в поту. Ему пришлось тащить эти бумаги из здания муниципалитета. Два квартала с тяжелым грузом по июльской жаре. Его голубой галстук сбился в сторону, а белокурые пряди модной прически в стиле доблестного принца, выдающей ностальгию по молодости, прилипли к вискам.

– Я пойду посмотрю телефонные сообщения, – говорит Кемп, – а потом вернусь, и мы вместе разберем эти залежи. И пожалуйста, не впадайте в панику. Мы, адвокаты, знаем средство против переживаний человека в вашем положении.

– И что это за средство?

– Черника.

– Почему черника?

– Чтобы не обделаться при виде вещдоков, – улыбается Кемп.

Я рад, что он думает, будто я не потерял чувства юмора.

Не смертельно.

Сегодня 14 июля, три недели, как против меня выдвинуто обвинение в убийстве Каролины Полимус. Днем я должен явиться к председателю Верховного суда Эдгару Мамфри по вопросу о привлечении меня к суду. Перед этим актом защита, согласно процессуальному кодексу, имеет право ознакомиться с вещественными доказательствами, которыми располагает обвинение, а также со списком свидетелей и содержанием их показаний. Все это и находится в коробке, что притащил Кемп. Я смотрю на наклейку на коробке: «Народ VS. Рожат К. Сабич» – и опять не верю своим глазам. Этого не может быть! Я оглядываю стены, обитые темными деревянными панелями, ряды книг по юриспруденции в малиновых переплетах, шеренгу удобных стульев и жду, когда пройдет уже ставшее знакомым смешанное чувство страха и желания, чтобы поскорее состоялся суд и все кончилось.

Сверху в коробке лежит копия обвинительного заключения. Я еще раз перечитываю слова «силой и оружием». Это архаичный терминологический оборот права. В англоязычных странах его на протяжении нескольких веков применяли в отношении людей, обвиняемых в насилии над другими людьми. Сейчас этими словами не пользуются, но они почему-то сохранились в Уголовном кодексе нашего штата. Я вчитываюсь в эти слова, и меня охватывает странное чувство причастности к проклятому племени Дасона Диллинджера, Синей Бороды, Джека-потрошителя и миллиона других, меньших звезд преступного мира, тех, кто поддался минутному искушению и либо по слабости характера, либо из ревности, либо из корысти обнажил потайные стороны человеческой натуры.

После двух месяцев намеков, грязных сплетен, гнусных инсинуаций в прессе, на телевидении, на улице я твердо сказал себе, что мне будет легче, когда я наконец увижу обвинительное заключение. Но я ошибся. Но когда я прочитал его в офисе Стерна, у меня так заколотилось сердце, что казалось, оно выпрыгнет из груди. Кровь отхлынула от моего лица. Я попытался побороть страх – не для того, чтобы показать сидящему рядом со мной на диване Стерну, какой я молодец, а потому, что мне не оставалось ничего другого.

Упомянув Кафку, я спрашиваю Стерна:

– Вам не покажется пустой банальностью, если я скажу, что не могу поверить, что меня судят, что я ничего не понимаю и негодую?

– Нет, не покажется, никоим образом. Я тридцать лет практикую в этом городе, чего только не повидал. И у меня есть для этого основания. Был у меня один клиент, извини, не могу назвать имя, так вот, он тоже не мог поверить и вместе с тем предлагал за мои услуги золото – два больших слитка стоимостью двадцать пять миллионов… По ночам, когда не спится, я часто размышляю над этим загадочным феноменом.

В устах Сэнди эти слова звучат как мудрость, как откровение. Легкий испанский акцент придает изящество даже самым простым его высказываниям. Его манеры внушают спокойствие. С годами я понял, что, как влюбленный юноша, отзываюсь на любой знак внимания.

– Расти, – говорит Сэнди, дотрагиваясь до листка бумаги у меня в руках, – ты не упомянул об одной вещи, и это… как бы это сказать… вселяет определенные надежды.

– Что это за вещь?

– Здесь нет извещения о пятом разделе.

– А-а, – протянул я. По моим жилам пробегает дрожь. В нашем штате обвинители вместе с иском должны подать особое извещение, если будут добиваться для обвиняемого высшей меры наказания. Все месяцы я по-всякому прикидывал, как поведет себя Нико, но инстинкт самосохранения такую возможность исключил. Сэнди видит мою растерянность, даже стыд. – Я предполагал…

– Да ладно, – дружески улыбается Сэнди. – Такая уж у нас привычка – предполагать.

По совету Сэнди Барбара, Нат и я поехали в окрестности Скейджона, где у друзей ее родителей был небольшой домик. По ночам там был слышен шум находящихся в километре Коронных водопадов, а форель клевала как никогда. Но беда, настигшая меня пятьюстами километрами южнее, не выходила из головы. На следующий же день после нашего приезда Джордж Леонард из «Трибюн» раздобыл номер телефона нашего убежища и, позвонив, попросил прокомментировать ситуацию. Я отослал его к Стерну. Через час я вошел в комнату и застал Барбару разговаривающей со своей матерью. Когда она положила трубку, я спросил:

– Что, новость уже пошла гулять по свету?

– Еще бы не пошла! Телевидение, первые полосы обеих газет, с иллюстрациями. Твой давний коллега Делягарди не поскупился на пикантные подробности.

Это еще мягко сказано. Мое дело – самый подходящий материал для «желтой прессы»: «Высокопоставленный прокурор обвиняется в убийстве бывшей любовницы». Секс, политиканство, насильственная смерть – все смешалось в округе Киндл. Происшествие дало пищу не только местной прессе – оно попало в поле зрения национальных СМИ. От нечего делать и из любопытства я и сам начал почитывать газеты. Библиотека в Ниринге имеет отличный отдел периодики, времени у меня было вдоволь. По совету Стерна я не подал заявление об уходе и теперь числюсь в административном отпуске с сохранением содержания. В результате я проводил долгие часы в компании стариков и пожилых дам, наслаждавшихся тишиной и искусственной прохладой библиотеки. «Нью-Йорк таймс» поместила суховатый, изобилующий фактами материал. Каждого из действующих лиц газета называла не иначе как «мистер такой-то» и излагала обстоятельства его прошлой жизни. К моему удивлению, два наших лучших еженедельника – «Тайм» и «Ньюсуик» – постарались придать своим публикациям сенсационный характер. Обе статьи сопровождались одной и той же фотографией, которую сделал какой-то проныра. Он двое суток прятался в кустах возле нашего дома, пока Стерн не надоумил меня дать ему возможность снять себя при условии, что сразу после этого он исчезнет с глаз долой. «Высокие Договаривающиеся Стороны» выполнили свои обещания. Пока мы скрывались в провинциальном захолустье, у нашего городского дома, по словам соседей, целую неделю дежурила группа телевизионщиков.

Ни в шнырянии по кустам, ни в недельном дежурстве не было особой необходимости. За двенадцать лет, что я провел в прокуратуре, ведя иногда самые громкие дела, пресса и электронные СМИ узнали всю мою подноготную. В Ниринге меня знали в лицо. Теперь же при встрече со знакомыми людьми я вижу секундное замешательство перед тем, как они поздороваются. Слова сочувствия и утешения, которые мне говорят, на редкость бессодержательны и отдают притворством. Только уборщица сказала: «Круто за вас взялись», – а семнадцатилетний паренек на автозаправке спросил, не про меня ли это пишут в газетах. В библиотеку меня тянет еще и потому, что там запрещено разговаривать.

Мне нанесли удар ниже пояса, и в мгновение ока я из образцового гражданина превратился в парию, в отщепенца. Как я в самом деле чувствую себя в новом положении? Сказать, что нет слов, чтобы описать мое состояние, недостаточно. Слова есть, но их потребуется великое множество. Моя душа мечется в растерянности, беспокойство разъедает ее. Иногда я негодую, злюсь, не желаю верить, что меня обвиняют в страшном преступлении. Однако бо́льшую часть времени я пребываю в тупом оцепенении. Даже при моей озабоченности судьбой Ната, тем, как мой процесс скажется на его будущем, меня не покидает мысль, что вот и я стал жертвой, хотя в известной степени я могу это вынести, поскольку унаследовал отцовский фатализм. Часть моего существа никогда не верила в разум и порядок. Жизнь – это опаснейшее путешествие, но в силу необъяснимых причин мы стараемся идти все дальше и дальше. Бывают минуты, когда я удивляюсь, что вообще живу. Переходя улицу, смотрю на ботинки, чтобы убедиться, что я двигаюсь, куда-то иду, что-то делаю. Несмотря на постигшую меня беду, жизнь продолжается, и это удивительно.

Порой я ощущаю себя обломком сбившегося с курса и затонувшего корабля. Большая же часть времени уходит на разгадывание простой, казалось бы, вещи – почему это случилось со мной. Путаюсь в догадках и понимаю, что утратил способность к анализу. Мои раздумья приводят меня к паранойе, к черной бездне навязчивого бреда, которой мне пока удается избежать. Но долго я так не выдержу. Я не хочу думать ни о чем, кроме одного: когда и чем это закончится. Единственное желание: чтобы все было как прежде, до того как Каролина сломала мою жизнь. И что будет с Натом? Как защитить его, как уберечь от позора? Он же оказался на грани полусиротства. В определенном смысле боязнь за Ната – это самое тяжелое. Бессилие и безысходность мучают меня до слез.

И все, и все же… Два или три раза за эти недели меня посещало необыкновенное, необъяснимое чувство. Оно легче воздуха и успокаивает, как утренний ветерок. Оно приходило и уходило, оставляя ощущение, будто я взобрался на какую-то высокую стену и у меня хватает мужества смотреть вперед.

После просмотра содержимого коробки я сделал вывод, что возбуждаемое против меня дело хорошо подготовлено. Нико составил список из дюжины свидетелей, и половина их так или иначе имеют отношение к вещественным доказательствам и результатам экспертиз, которые он собирается предъявить. Вызовут Липранцера – очевидно, тот должен показать, что я якобы не велел ему запрашивать счета за телефонные разговоры из моего дома. Вызовут миссис Крапотник, опознавшую меня как человека, которого она видела в тот вечер, когда убили Каролину, в доме, где она жила, хотя полной уверенности, как призналась эта особа, у нее нет. Вызовут домработницу, из чьих сбивчивых показаний вытекало, что она видела в соответствующее время похожего на меня мужчину в Ниринге на остановке автобуса, направляющегося в город. В списке свидетелей поименованы, естественно, Реймонд Хорган, Томми Мольто, Евгения, моя секретарша, психиатр Робинсон, которому я нанес ряд визитов, и несколько экспертов, включая доктора Кумачаи.

Тем не менее улики, которыми располагает обвинение, носят косвенный характер. Никто не может утверждать, что собственными глазами видел, как я убивал Каролину Полимус. Никто не слышал от меня признания в совершении преступления (кроме Мольто, который придает серьезное значение моим словам, брошенным в апрельскую среду по злости, тоном, каким обычно посылают куда подальше). Центральный пункт обвинения – вещественное доказательство: бокал с двумя отпечатками пальцев, которые идентичны моим, снятым двенадцать лет назад при вступлении в должность заместителя окружного прокурора. Кроме того, три факта – телефонный звонок Каролине из моего дома, зарегистрированный за полтора часа до ее убийства; наличие в ее влагалище засохшей спермы мужчины с моей группой крови, а также противозачаточной пасты, что свидетельствует о совершении полового акта по обоюдному согласию; и, наконец, в комнате Каролины было обнаружено несколько ворсинок ковровой ткани «Зорак V», идентичных ворсу на коврах в моем доме.

Две последние улики найдены после визита ко мне трех полицейских, которые пришли через день после «черной среды» – так мы с Барбарой назвали памятный разговор в кабинете Реймонда.

Раздался звонок, я открыл дверь и увидел Тома Нислински, который вот уже лет шесть разносит из прокуратуры повестки. Я еще не успел осознать серьезность своего положения и встретил его безо всякой тревоги.

– Я не хотел идти, но служба, – сказал он, вздыхая, и вручил мне две повестки: одна приглашала сдать кровь на анализ, другая обязывала явиться в прокуратуру для дачи показаний. У Тома был также ордер на обыск, который предусматривал, помимо прочего, взятие ворса со всех ковров в доме и волокон моей верхней одежды. Трое молодцов в коричневой форме целый час ходили из комнаты в комнату с полиэтиленовыми пакетиками и ножницами, а мы с Барбарой сидели в гостиной. У Нико и Мольто достало ума не давать распоряжения о поиске оружия или орудия убийства. Служащий органов правопорядка знает, что такие вещи в доме не держат. Если полицейские и поищут что-нибудь в этом роде, обвинению придется признать в суде, что ни оружия, ни орудия убийства не найдено.

– Это материал называется «Зорак V»? – спросил я, когда полицейские поднялись на второй этаж.

– Я не интересовалась, Расти. – Барбара, как всегда, не потеряла самообладания, только губы поджала, словно полицейские были подростками, которые поздно вечером вздумали похулиганить.

– Это синтетика? – спросил я.

– Думаешь, мы можем позволить себе шерсть?

После ухода полицейских я позвонил Стерну. Тот рекомендовал составить список вещей, которые они изъяли. На другой день я сдал в городе кровь на анализ. Но в прокуратуре показаний не давал. Мы со Стерном серьезно поспорили – идти мне или не идти. Сэнди повторил старую истину, что любые допросы до суда преследуют только одну цель: обвинение как бы прощупывает защиту. Со свойственной ему мягкостью он напомнил, что я уже нанес ущерб делу своей выходкой у Реймонда. Но тогда, в конце апреля, я и думать не мог, что мне официально предъявят обвинение в убийстве. Я надеялся, что этот эпизод не повредит моей репутации. Если сейчас, ссылаясь на Пятую поправку, я откажусь явиться в прокуратуру, это, вероятно, не попадет в газеты, но станет известно всем юристам, и тогда слух распространится по всему городу. Сэнди уговорил-таки меня явиться прокуратуру, когда появились результаты анализа крови. Они показали, что я – носитель группы А, как и мужчина, который последним был с Каролиной. Вероятность, что это случайность, совпадение, составляла один к девяти. Последняя надежда на то, что с меня быстро снимут обвинение, умерла. Томми Мольто заявил, что не будет разговаривать с моим адвокатом – только со мной. И вот однажды хмурым майским днем я, как и многие другие, над кем подсмеивался, незаметно проскользнул в помещение, где обычно заседает Большое жюри, – не слишком просторный, похожий на театр зал без окон, и на все тридцать шесть предложенных мне вопросов отвечал одной-единственной фразой: «По совету моего адвоката я отказываюсь отвечать, поскольку это может обернуться против меня».

– Ну и как мы себя чувствуем в роли подследственного?

Углубившийся в дебри картонной коробки, я не заметил, как в комнату вошел Сэнди Стерн. Он стоит, держась за ручку двери, невысокий полноватый мужчина в костюме безупречного покроя. На поблескивающей лысине аккуратно уложены несколько жиденьких прядок – остатки былой роскоши, пышной шевелюры, спадавшей когда-то на лоб треугольным выступом. Между пальцами у Сэнди зажата сигара, чего он не делает ни в присутственном месте, ни у себя дома, так как его жена Клара не выносит табачного дыма.

– Не ждал, что ты так быстро вернешься, – говорю я.

– Расписание у судьи Магнасона – сам черт ногу сломит. Приговор, естественно, он зачитает в последнюю очередь. – Сэнди говорит о деле, которое отняло у него кучу времени и неизвестно когда закончится. – Расти, ты не будешь возражать, если при обсуждении вопроса о привлечении тебя к суду будет присутствовать Джейми?

Сэнди начинает объяснять, зачем это нужно, но я останавливаю его:

– Почему я должен возражать?

– Спасибо, очень мило с твоей стороны. Может быть, поработаем несколько минут над тем, что нам прислал твой друг дель Ла-Гуарди? Как вы его прозвали?

– Делягарди.

Сэнди явно удивлен, он не может найти объяснения такому странному прозвищу, но считает, что расспрашивать даже о самых невинных подробностях жизни прокуратуры, учреждения, против которого он по роду занятий выступает – дело, недостойное джентльмена. Он скидывает пиджак и зовет секретаршу. Та приносит кофе и большую хрустальную пепельницу.

– Как ты думаешь, мы разгадали стратегический замысел дель Ла-Гуарди?

– Думаю, что да.

– Отлично. Рад услышать твое мнение. Пожалуйста, изложи основные пункты вступительного заявления Нико. Даю одну минуту.

Через три-четыре часа после той дурацкой встречи у Реймонда мы со Стерном полчаса обсуждали условия, на каких он будет защищать меня. Первоначальный гонорар составил 25 тысяч плюс 300 долларов за каждый час, проведенный в суде, плюс 150 долларов за каждый час работы над делом вне судебного помещения в случае оправдательного вердикта. Сэнди тут же надавал мне массу советов: не разглашать, что именно вменяется мне в вину, не произносить перед обвинителями негодующих речей, не подпускать к себе репортеров, не подавать заявления об уходе с работы. Он заверил меня, что при моей незапятнанной репутации и моих профессиональных успехах дело будет решено в мою пользу. Но Сэнди Стерн, человек, с которым я двенадцать лет общался по служебной линии, который в полудюжине процессов защищал тех, кого я обвинял, который знал, что и в серьезных вещах, и в мелочах не может поверить мне на слово, – этот человек ни разу не спросил, не я ли убил Каролину Полимус. Он задавал мне множество вопросов, вникал во все подробности. Однажды даже спросил с несвойственной ему бесцеремонностью, была ли между мной и погибшей физическая близость, и я не колеблясь ответил «да». Но Стерн и отдаленно не подошел к тому, главному, вопросу. Барбара, которая по любому поводу выражала уверенность в моей невиновности, тоже не спросила об этом напрямик. Все знакомые говорят – мол, да, попал в переплет, иные докучают своим вниманием, другие предпочитают помалкивать, но ни у одного не хватило духа задать один-единственный вопрос, который волнует каждого больше всего остального.

Окольные пути, какими Сэнди добирался до истины, были обусловлены не только его учтивостью. Они означали нечто большее. Может быть, он не задавал мне главного вопроса потому, что не был уверен в правдивости ответа. Подследственные и подсудимые редко говорят правду – это аксиома антиуголовной практики, такая же неоспоримая, как и закон земного притяжения. Полицейские, прокуроры, адвокаты и судьи – все знают, что они лгут. Одни лгут спокойно и серьезно, у других бегают глаза и потеют ладони, третьи с невинным видом нашкодившего школьника удивляются, когда им не верят. Люди лгут, чтобы защитить себя или своих друзей. Лгут, чтобы позабавиться или потому, что всю жизнь лгали. Лгут, когда речь идет и о серьезных вещах, и о мелочах. Лгут о тех, кто затеял совершить преступление, и о тех, кто его совершил, о тех, кто начисто отрицает свою вину, и о тех, кто раскаивается. Лгать всегда, лгать везде – таково кредо ответчика. Лги полицейским, лги своему адвокату, лги присяжным заседателям. Если осужден условно, лги тому, кто следит за твоим поведением. Если посажен, лги своему сокамернику. Труби о своей невиновности. Посей везде и всюду семена сомнения – глядишь, что-нибудь из этого и выйдет.

Если бы Сэнди безоговорочно верил всему, что я скажу, это шло бы вразрез с его профессионализмом. Он просто не задает щекотливых вопросов. Эта осторожность имеет свои преимущества. Если мне предъявят новые доказательства, противоречащие тому, что я говорил Сэнди, адвокатская этика может вынудить его не допустить меня до свидетельской кафедры, несмотря на мое желание дать показания. Прежде чем заслушать мою версию происшедшего, пусть лучше обвинение выложит карты на стол, чтобы быть уверенным, что события, как выражаются адвокаты, «освежились» в моей памяти. Сэнди, связанному системой сложившихся отношений, когда клиент намерен солгать, а адвокат не может помочь ему в этом, не хватает оперативного простора. Он хочет, чтобы его выступление прозвучало убедительно, и потому непродуманные и неправдивые заявления только помешают ему. По мере приближения суда ему нужно все больше и больше фактов. Может настать момент, когда он задаст главный вопрос, и я отвечу по совести. Пока же он прибегает к искусному и испытанному способу сбора информации.

– Версия дель Ла-Гуарди примерно такова, – начинаю я. – Сабич без ума от Полимус. Часто навещает ее дома. Не может не навещать. Он должен видеть ее. Как-то раз вечером, зная, что жена уйдет, он звонит Каролине, умоляет о свидании, и та наконец соглашается. Они неплохо проводят время в постели, но потом идиллия нарушается. Может быть, Сабич ревнует ее к другому мужчине. Может быть, Каролина говорит, что это их прощальная встреча. Как бы то ни было, Сабич выходит из себя и бьет ее каким-то тяжелым предметом по голове. Чтобы придать содеянному видимость изнасилования, он связывает женщину, открывает шпингалеты на рамах, словно преступник влез в квартиру через окно, и затем прибегает к дьявольской хитрости – вынимает из жертвы колпачок, свидетельствующий об обоюдном согласии заняться любовью. Сабич – прокурор и прекрасно знает, что в изнасиловании заподозрят добрый десяток рецидивистов и прочих персонажей, состоящих на учете в полиции. Плохие парни – малые не промах, но и они допускают ошибки. Сабич забыл, что, придя, выпил виски, а стакан оставил на стойке домашнего бара. Он не подумал о том, что принадлежность спермы может быть установлена по группе крови. Сабич лживо утверждает, будто не был в тот вечер в доме жертвы.

Странная вещь: изложение возможной версии следствия производит на меня успокаивающее действие. Бесстрастный анализ преступлений сделался частью моей жизни и моего умственного состояния, так что я говорю гладко и без тени беспокойства за себя. В мире преступности и правопорядка есть ряд слов и оборотов, таких же обязательных, как синкопы в джазовой музыке, и, произнося их, я чувствую, что нахожусь среди нормальных живых людей, тех, кто рассматривает преступление как привычное и, к сожалению, неизбежное зло, которое следует изучать, как ученый изучает под микроскопом болезнетворные микробы.

– Такова в общих чертах версия Нико, – продолжаю я. – Он еще колеблется в одном вопросе: предумышленное это деяние или нет. С одной стороны, возможно, что Сабич решил прикончить Каролину, если она откажется продолжать любовные игры, и выбрал для этого вечер, когда у него есть надежное алиби. С другой – не исключено, что он выбрал иной путь: будешь моей, иначе тебе не жить. Тут все зависит от нюансов в показаниях свидетелей. Его вступительное заявление даст простор для нескольких толкований. Ну как?

Сэнди рассматривает свою сигару. Курит кубинские, сказал он мне две-три недели назад. Их раздобывает один его бывший клиент, как – он умалчивает. Темно-коричневая обертка сигары сгорает так чисто, что в пепле видны прожилки табачного листа.

– Ну что ж, звучит правдоподобно. Свидетельства мотивов явно хромают. А они имеют решающее значение в таком деле. Не обнаружено орудие убийства. Далее: в обвинении есть еще одно слабое место. Ты был политическим противником дель Ла-Гуарди. Пожалуйста, не говори, что ты никогда не занимался политикой. Присяжные все равно этому не поверят. И наконец, есть веская причина глубокой неприязни обвинителя к обвиняемому. В свое время ты лично уволил его с работы. Совокупность этих неблагоприятных обстоятельств сыграет меньшую роль, если дело поведет не сам окружной прокурор.

– Что ты?! Нико не упустит случая лишний раз покрасоваться перед камерами.

Стерн, улыбаясь, затягивается сигарным дымом.

– Совершенно верно. Итак, у нас есть кое-какие преимущества. Наши доводы посеют сомнения в голове любого разумного человека. Тем не менее, Расти, мы должны быть честными перед самими собой. Улики весьма и весьма серьезны. Будем думать, как бы трудно и мучительно это ни было. Пусть твой тонкий ум ищет любые слабые места обвинения, любые его упущения. Нужно еще и еще раз рассмотреть каждое доказательство, показания каждого свидетеля. И не будем откладывать эту тяжелую работу на потом. Начнем сегодня, сейчас. Чем больше изъянов мы найдем у противной стороны, тем больше у нас шансов. Любая мелочь, которую дель Ла-Гуарди не сумеет объяснить, повышает вероятность оправдательного вердикта.

Подготовка к процессу уже достаточно закалила меня, однако одно слово Стерна – как обухом по голове: «вероятность».

Обвинение скоро попросит нас подавать документы, и Сэнди приглашает Джейми Кемпа принять участие в разговоре. Дабы сократить мои расходы, Стерн разрешил мне участвовать в их составлении, но только под его наблюдением. Мы с Джейми исполняли теперь обязанности помощников адвоката. Вопреки ожиданиям мне понравилось работать с ним. Джейми Кемп уже около года является младшим партнером Стерна. Рассказывают, что он в свое время был гитаристом, терзал свой инструмент рваными ритмами рок-н-ролла в какой-то группе, мотался по гастролям, записывал с ребятами пластинки, имел поклонников, но когда дела пошли похуже, бросил джаз и подался в юридический колледж при Нельском университете. Мне также доводилось общаться с ним по линии прокуратуры, и никаких осложнений у нас не возникало, хотя его считали чванливым. Основанием для самодовольства Джейми служили породистая блондинистая внешность и постоянное везение. Мне он нравился, хотя иногда меня коробил его неистребимый оптимизм стопроцентного американца-индивидуалиста. «Кому-кому, а лично мне жизнь никакой пакости не преподнесет», – уверял он.

– Прежде всего мы должны представить заявление об алиби нашего подзащитного, – говорит Стерн.

Тем самым мы официально уведомим обвинение, что по-прежнему стоим на той позиции, которую я высказал на совещании у Реймонда, а именно: в тот вечер, когда убили Каролину, я находился дома. Такая позиция лишает меня возможности привести, вероятно, самый веский с теоретической точки зрения довод защиты – сказать, что в тот вечер мы виделись с Каролиной по одному делу. Этот довод ослабит впечатление от вещественных доказательств. Несколько недель я надеялся, что Стерн найдет какой-нибудь хитроумный ход на алиби своего подзащитного. Но коней на переправе не меняют. Теперь нам придется подыскать более или менее правдоподобное объяснение моей выходки в «черную среду» – почему я потерял самообладание и разговаривал в таком тоне с моим боссом, моим другом и новым руководителем прокуратуры.

Стерн придвигает к себе коробку и принимается перебирать бумаги.

– Давайте начнем с главного вещественного доказательства – с бокала, – говорит Стерн.

Кемп выходит, чтобы снять копии с заключения о результатах дактилоскопического анализа. Компьютерщики завершили анализ накануне выборов. К тому времени Болкарро уже высказался в пользу Нико, а за ним и полицейский начальник Морано. Заключение сразу же пошло наверх, к Нико, который, судя по всему, говорил правду, заявив, что в ходе кампании получил серьезные сведения, порочащие меня, но предпочел их не разглашать.

Что касается самого заключения, то в нем говорится, что опознаны отпечатки большого и среднего пальцев моей правой руки. Принадлежность третьего отпечатка на стакане не установлена. Тот пальчик – не мой и не Каролины. Вероятно, их оставил кто-нибудь из постовых полицейских, что первыми приехали по телефонному звонку консьержа и бродили по комнатам, дотрагиваясь до всего, что попадало под руки, или сам консьерж, который и обнаружил труп, или медики, прибывшие на вызов, или даже один из набежавших сюда репортеров. Как бы то ни было, неопознанный пальчик представляет серьезную проблему для Нико дель Ла-Гуарди.

– Хотелось бы взглянуть на этот стакан, – говорю я. – Может, наведет на какие-нибудь соображения.

Стерн просит Кемпа составить ходатайство о предоставлении защите главного вещественного доказательства.

– Кроме того, – говорю я, – пусть дадут нам результаты дактилоскопического анализа. Там по всей квартире отпечатки снимали.

Это Стерн поручает мне:

– Подготовь ходатайство об ознакомлении нас с итогами всех видов экспертизы. Каких – ты лучше меня знаешь.

Я делаю пометку в блокноте.

– Ты, конечно, выпивал, когда приходил к Каролине?

– Конечно. Не могу сказать, что она была образцовой хозяйкой, но раз в полгода бокалы, наверное, все-таки мыла.

– Это хорошо, – улыбается Стерн.

– Еще стоит запросить список всего, что было в квартире, – посещает новая идея Кемпа. – Мебель, предметы домашнего обихода – словом, все. Где была противозачаточная паста, которую будто бы нашел химик? В аптечке? – Он смотрит на меня, ожидая ответа. Я качаю головой.

– По-моему, мы ни разу не говорили о том, как предохраняться. Можете считать меня мужчиной-шовинистом, но я никогда не интересовался, как она это делает.

Стерн размышляет, рассматривая свою сигару.

– Здесь поосторожнее, – говорит он. – Я ценю продуктивные соображения, но не надо наводить Нико на мысль о каких-то новых доказательствах. Наши требования должны быть скромными. Преимущества, которые имеет защита, могут обернуться против нее. И о том, что идет на пользу обвинению, лучше забыть.

Сэнди хитровато посматривает на меня. Ему доставляет удовольствие быть откровенным с бывшим оппонентом. Не исключено, что он вспомнил случай, когда скрыл от меня какое-то важное доказательство.

– Будем проводить изыскания, не раскрывая наших намерений, – заключает он и снова обращается к Кемпу: – Еще одно ходатайство – о получении полного перечня предметов, вынесенных из дома убитой, и о разрешении нам самим осмотреть ее квартиру. Кстати, она опечатана? – спрашивает он меня.

– Полагаю, что да.

– И еще. Ты упомянул о привычках Каролины, и я вот что подумал: надо настоять, чтобы в суд вызвали ее докторов. Всех, кто ее лечил, без исключения. Как знать, может быть, еще что-нибудь обнаружим. Даже наркотики.

Со свойственной ему учтивостью Сэнди спрашивает: не известно ли мне имя кого-нибудь из тех, кто лечил Каролину. Я никого не знаю, но все медики, не занимающиеся частной практикой, объединены в Голубой Крест. Вызов врачей в качестве свидетелей обещает много интересной информации.

Мы принимаемся за следующую группу документов – списки звонков с домашнего телефона Каролины и моего собственного. Это была стопка ксерокопированных листов толщиной два сантиметра с бесконечными цепочками четырнадцатизначных номеров. Я просматриваю каждый лист и передаю его Сэнди. Вот мои звонки Каролине из дома 5, 10 и 20 марта. Дойдя до 1 апреля, я останавливаюсь и подчеркиваю ногтем двухминутный разговор, состоявшийся в 7.32.

– Это номер Каролины, – говорю я Сэнди.

– Вижу, – говорит он. – Всем этим звонкам наверняка есть самые обычные объяснения.

Наблюдать, как работает Стерн, – все равно что следить за рассеивающимся дымом или удлиняющейся тенью идущего человека. Откуда это у него, легкое ударение на слове «обычные» – от его едва заметного акцента?

– Что ты делаешь, когда сидишь дома с ребенком? – спрашивает он, дымя сигарой.

– Работаю. Читаю свои записки, обвинения, вообще деловые бумаги.

– Тебе приходится звонить в это время сослуживцам?

– Иногда.

– И это естественно. Возникает потребность что-то спросить, посоветоваться, назначить совещание. Следовательно, все эти месяцы были звонки не только Каролине.

Я киваю:

– Разные бывают случаи. Что касается Каролины, мне кажется, в марте она работала над серьезным обвинительным заключением. Надо проверить.

– Проверь, – говорит Сэнди. Он снова смотрит на лист от 1 апреля и поджимает губы: – Позже ты никому не звонил.

Другими словами, нет доказательства, что после половины восьмого я находился дома.

– Это плохо, – говорю я.

– Очень плохо, – громким голосом подхватывает Сэнди. – Может быть, тебе в тот вечер звонили?

Я качаю головой. Вроде нет. Но я знаю, что говорить.

– Надо подумать. – Я беру лист от 1 апреля.

– А эти бумаги можно подделать? – задается вопросом Кемп. – Регистрацию звонка?

– Я уже думал об этом, – говорю я. – Окружному прокурору приходят стопки ксерокопий с распечатками телефонной компании. Если кому-то из служащих понадобится помочь или, напротив, навредить ответчику, у него всегда найдутся, грубо говоря, ножницы и клей, и никто ничего не заметит. – Я киваю Кемпу: – Да, эти бумаги можно подделать.

– Стоит ли нам прибегать к этому доводу?

Я слышу упрек в его голосе – или мне показалось? Сэнди рассматривает ниточку, приставшую к рукаву, но, когда он поднимает глаза, я ощущаю на себе прожигающий, как лазер, взгляд.

– Об этом можно подумать, – выдавливаю я.

– М-м-м, – раздумчиво тянет он. – Вряд ли об этом нужно думать до того, как мы получим от обвинения полный набор доказательств. Кроме того, мне не хочется, чтобы у них создавалось впечатление, будто мы ставим под сомнение достоверность сведений телефонной компании.

Сэнди обращается с этой тирадой к Кемпу, но адресована она мне.

Потом он смотрит на свои золотые швейцарские часы.

– До моей встречи с председателем Верховного суда – сорок пять минут, – говорит он. – Ему самому надо быть в суде еще раньше, не будем терять время, поговорим о свидетелях.

Я коротко излагаю то, что успел узнать. Мольто и дель Ла-Гуарди не прислали показания двух свидетелей, которые значатся в списке, – моей секретарши Евгении и Реймонда. Сэнди надевает очки в черепаховой оправе и углубляется в список свидетелей.

– Секретарша меня не беспокоит. Почему – объясню потом. Но вот Хорган, честно говоря, да. – Я настораживаюсь. – Некоторых дель Ла-Гуарди просто обязан вызвать в качестве свидетелей независимо от того, будут их показания выгодны или не выгодны ему. Ты это лучше меня знаешь, Расти. Взять того же Липранцера. На собеседовании с Мольто на другой день после выборов он честно признался, что ты просил его не запрашивать перечень телефонных звонков из твоего дома. Этого обвинению вполне достаточно, несмотря на то что Липранцер скажет много добрых слов о тебе лично. Что до Хоргана, то это не тот человек, которого дальновидный обвинитель захочет видеть на свидетельской кафедре. Его хорошо знают присяжные, они доверяют ему, и вызвать его свидетелем рискованно, если только… – Сэнди умолкает, снова вставляет в рот сигару.

– Если только что? Если только он не собирается дать порочащие показания? Не верю, чтобы Реймонд Хорган покатил на меня бочку. После двенадцати лет совместной работы? Да и что он может сказать?

– Иногда важно не что говорят, а как. Я считаю, что он засвидетельствует твое высказывание на другой день после выборов. Можно предположить, что Нико лучше бы поставить на миссис Макдугал, если он хочет опорочить обвиняемого. Она по крайней мере не является местной знаменитостью. С другой стороны, если Хорган, политический противник дель Ла-Гуарди и твой друг и начальник на протяжении двенадцати лет, выступит на стороне обвинения – это очень опасно. Сам понимаешь, как может повернуться дело.

– Я не верю этому, – говорю я, глядя Сэнди прямо в глаза.

– И вероятно, правильно делаешь, что не веришь. Не исключено, что мы что-то упустили и оно выплывет, когда мы услышим показания Хоргана. И тем не менее… – Сэнди на секунду задумывается. – Что, если Реймонд захочет с тобой встретиться?

– Не вижу причин для отказа.

– Я позвоню ему, уточню. Кстати, куда он устроился? – Кемп называет юридическую компанию под шестью именами. Настоящая Лига Наций, где представлено несколько этносов: «О'Грейди, Штейнберг, Маркони, Слибович, Джексон и Джонс». – Нужно встретиться втроем: Хорган, ты и я, и как можно скорее.

Первый раз за время нашей полудружеской-полуделовой беседы Сэнди выдвигает совершенно неожиданную идею, значение которой нельзя недооценить. Мы не виделись с Реймондом с того памятного апрельского дня, когда я ушел от него, хлопнув дверью. Понимаю, у него свои заботы: новое учреждение, новые люди. Помимо всего прочего, у Реймонда солидный адвокатский опыт, и наш разговор неминуемо должен был бы быть обоюдно сдержанным. Его молчание я объяснял тем, что он притирается к новому месту. Теперь же я думал, что это очередная уловка со стороны обвинения. Хотят напугать меня. На Мольто это похоже.

– Если Нико намерен вызвать в качестве свидетеля Мольто, зачем ему Реймонд? – спрашиваю я.

– Главным образом затем, – говорит Стерн, – что Мольто, по всей вероятности, не будет вызван. Более того, дель Ла-Гуарди не раз говорил о том, что поручит Томми вести процесс. А быть одновременно обвинителем и свидетелем или защитником и обвинителем запрещено.

Тем не менее Сэнди напоминает Джейми, что надо заявить протест против назначения Мольто обвинителем, поскольку его имя значится в списке свидетелей. Это вызовет в прокуратуре смятение и заставит Нико отказаться от мысли использовать то, что я брякнул у Реймонда Мольто. Как и я, Сэнди полагает, что Нико вообще не использует мое необдуманное высказывание. Как дружку и подпевале дель Ла-Гуарди Мольто легко дать отвод. Правда, мои слова можно эффективно использовать против меня, если я подвергнусь перекрестному допросу. Поэтому лучше всего подать заявление против назначения Мольто.

Сэнди между тем идет дальше.

– Не могу взять в толк, что тут затеял дель Ла-Гуарди? – Он держит в руках показания домработницы, которая в тот памятный вечер видела меня на остановке автобуса, отправляющегося из Ниринга в город.

– Дело в том, что у меня только один автомобиль, – объясняю я. – Мольто, разумеется, навел справки. Так вот, в тот вечер машину взяла Барбара, и мне пришлось добираться до Каролины общественным транспортом. Подозреваю, что всю неделю на остановке торчал шпик, ожидая человека, похожего на меня.

– Это интересно, – говорит Стерн. – Они, очевидно, считают, что в тот вечер Барбара действительно попросила тебя посидеть с ребенком. Они допускают, что она взяла машину. Ни одна женщина не поедет вечером на общественном транспорте. Мы наслышаны о нескольких неприятных эпизодах в том районе. Но где доказательство, что она вообще уехала из дома? Кто станет утверждать, что ответчик поехал к месту преступления на автобусе? Мокрые дела так не делаются. С другой стороны, запросы в таксомоторные и прокатные фирмы ничего обвинению не дали. Думаю, им нужно подтверждение, что Барбары не было дома.

– Пусть посмотрят в университете журнал посещений, служащие расписываются там, приходя на работу. Один раз мы с Натом пошли посмотреть, как мама работает на компьютере. И работа тоже фиксируется машиной.

– Примем к сведению, – говорит Сэнди.

– И в какое время она работает? – спрашивает Джейми. – Наверное, не очень поздно?

– Компьютер освобождается в восемь. Она уезжает из дома в половине восьмого, самое позднее – без двадцати восемь.

– А Нат? – интересуется Сэнди. – Когда он ложится спать?

– Чаще всего Барбара укладывает его перед уходом.

– Нат часто просыпается?

– Нет, он спит как убитый. Но я никогда не оставляю его одного.

Сэнди фыркает, давая понять, что это недоказуемо.

– Тем не менее, – говорит он, – эти факты в нашу пользу.

– Мне хотелось бы поговорить еще об одном свидетеле, – говорю я и называю имя Робинсона.

– Это врач, которого я навестил несколько раз.

Томми, конечно же, взял моего психиатра на заметку как возможного свидетеля. Берет меня на пушку. Я сам такие штуки проделывал. Внушал, что знаю всю их подноготную. В прошлом месяце Мольто затребовал сведения о моем банковском счете в Ниринге. Президент банка доктор Бернетайн, старый друг покойного отца Барбары, теперь даже не смотрит в мою сторону, когда я захожу за деньгами. По выписанным мною чекам Мольто и установил имя моего психиатра.

– Да-да, доктор Робинсон, – говорит Сэнди. – Он позвонил мне сразу же после обнародования обвинения. Узнал из газет, что я твой адвокат. Сообщил, что полиция вызывала его на допрос, но он отказался, ссылаясь на врачебную тайну. Тебя же он просто не хотел беспокоить. Я сказал, что он прав и мы будем поддерживать его позицию.

– Это совсем не обязательно. Впрочем, мне все равно.

Мне в самом деле было все равно. На фоне того, что произошло за несколько последних месяцев, позиция Робинсона – малозначащее обстоятельство.

– Твой адвокат настоятельно рекомендует, чтобы тебе было не все равно. Мольто убежден, что мы выдвинем Робинсона в качестве свидетеля, который подтвердит твое нормальное психическое состояние, исключающее возможность преступных деяний.

– Держу пари, именно это он и скажет.

– Видимо, я плохо объяснил мою точку зрения. Как я уже говорил, у обвинения не хватает материала, чтобы установить мотивы преступления; ты весьма внятно изложил версию дель Ла-Гуарди: Сабич без ума от Каролины, он не хочет, чтобы прервалась их связь. Но скажи мне, Расти, где прямые доказательства близости между ответчиком и погибшей? Несколько телефонных звонков, которые могли быть вызваны служебной необходимостью? Никаких дневников. Никакой записки, присланной в букете цветов. Никаких любовных писем. И твоя личная секретарша мало что знает.

– Ничего не знает, – уточняю я.

Сэнди прав. Как я сам не заметил эту слабину в доводах обвинения? В качестве обвинителя я непременно обратил бы внимание на эту «мелочь». Но я стараюсь подавить в себе возрождающуюся надежду. Нико не дурак, выжмет все, что можно, из такого существенного обстоятельства, как постель. Я показываю на распечатки телефонных звонков.

– В октябре мне было несколько звонков из квартиры Каролины.

– Да? Кто возьмется утверждать, что звонила именно Каролина? Вы тогда вместе работали над серьезным делом. Насколько я помню, возник горячий спор по вопросу опеки над одним мальчиком. Как его звали?

– Вендел Макгафен.

– Да, Вендел. Тяжелое было дело, множество вновь обнаружившихся обстоятельств, о которых приходилось думать даже дома.

– Зачем я попросил Липранцера не запрашивать регистрацию моих телефонных звонков?!

– Это задачка посложнее, – кивает Сэнди, – но я считаю, что человек с чистой совестью чувствует себя вне подозрений и не будет загружать детектива лишней работой.

Мне нравится, как Сэнди расставляет точки над i. Так оно и должно быть. Как у фокусника: ловкость рук и никакого мошенства.

– А миссис Крапотник? – напоминаю я Сэнди особу, которая якобы видела меня у дома Каролины.

– Нам еще многое предстоит обсудить. Если тебе хочется поскорее убраться из прокуратуры округа Киндл, самого ужасного места на свете, тебе, естественно, не обязательно ехать в Ниринг, к себе домой. Никто не отрицает, что ты бывал у Каролины. Как-никак на стакане есть твои пальчики. – Сэнди улыбается загадочной испанской улыбкой. Постепенно вырисовывается убедительная линия его защиты. – Нет, дель Ла-Гуарди не может поговорить по душам ни с тобой, ни, допустим, с твоей женой. Он в трудном положении, Расти. О тебе давно поговаривали. Половина юристов в нашем округе теперь думают, что подозревали о твоей связи. Но слухи к делу не подошьешь. У обвинения нет свидетелей, которые собственными глазами видели, что ты спишь с этой женщиной. Обвинение не может докопаться до мотивов преступления. Я был бы более уверен в благополучном исходе дела, если бы не проблема твоих показаний. – Его большие темные глаза встречаются с моими.

Проблема моих показаний? Он имеет в виду стоящий передо мной выбор: говорить правду или не говорить. Но это вопрос будущего. В конце концов, наша задача состоит в том, чтобы посеять сомнение.

– Не исключено, что, когда дель Ла-Гуарди изложит обвинительное заключение, присяжные заседатели задумаются, не явился ли ты жертвой случая.

– Или жертвой сфабрикованного дела.

Сэнди – разумный рассудительный человек. Он снова устремляет на меня серьезный проницательный взгляд. Он не хочет, чтобы между нами были недомолвки. Время, однако, поджимает. Сэнди смотрит на часы. Я дотрагиваюсь до его руки:

– Что, если я скажу, что Каролина была задействована в одном процессе, когда подкупили одного прокурора? И что обвинителем на этом процессе выступал Томми Мольто?

Прищурив глаза, Сэнди долго молчит.

– Пожалуйста, разъясни.

Я вкратце рассказываю о «папке П.», о которой я никому ничего не говорил. Дело о подкупе прокурора является прерогативой Верховного суда округа.

– И что же дало твое расследование?

– Ничего не дало. Оно прекратилось в тот день, когда я ушел с должности.

– Его необходимо продолжить. Могу рекомендовать одного человека. Или у тебя есть другая идея?

Сэнди вытаскивает изо рта сигару и аккуратно давит окурок в пепельнице, надевает пиджак и, вздыхая, говорит:

– Нападать на прокурора, выдвигая встречные обвинения, – такая тактика нравится клиентам адвоката, но отнюдь не убеждает присяжных. Достаточно того, о чем я уже говорил: твое сопротивление политике дель Ла-Гуарди, твое увольнение с работы. Эти факты бросают на него тень и объясняют его желание засудить тебя во что бы то ни стало, несмотря на недостаточность улик. Поэтому, прежде чем выходить со встречным обвинением, необходимо хорошенько все взвесить. Доказав низкие намерения обвинителя, можно выиграть процесс, но явление это редкое.

– Я понимаю, мне просто хотелось, чтобы ты знал о «папке П.».

– Я благодарен, что ты сказал мне о ней.

– Я чувствую, что за всей их затеей что-то кроется. Ведь я… – И тут неожиданно поддавшись непонятному порыву, я выпаливаю то, что так долго не позволяла сказать гордость: – Ведь я невиновен, Сэнди, правда невиновен!

Сэнди наклоняется вперед и похлопывает меня по руке, похлопывает так, как умеет только он один. На его лице – глубокое сочувствие и печаль, выработанные долгим опытом. Встречая понимающий, как у верной собаки, взгляд его карих глаз, я сознаю, что Алехандро Стерн, один из самых лучших, самых искусных адвокатов в городе, слишком часто слышал такие пылкие заверения в невиновности.

Глава 19

Без десяти два мы с Джейми Кемпом встречаемся на углу Гранд-стрит и Файкр-стрит с Барбарой. Втроем мы идем отсюда к зданию суда. Под его колоннами на ступенях нас уже поджидает орава репортеров. Я знаю запасной выход из здания через полуподвал с отопительными установками, но мне приходит в голову мрачная мысль, что может наступить такой день, когда возникнет еще более острая необходимость ускользнуть от назойливой прессы и телевидения, и потому решительно протискиваюсь сквозь шумную толпу с гудящими микрофонами и нацеленными на меня камерами, твердя на ходу: «Никаких комментариев».

Стэнли Розенберг с Третьего канала, красивый парень, если бы не торчащие вперед передние зубы, оставив своего оператора, первым пробивается к нам. Мы с ним давно обращаемся друг к другу по имени.

– Есть вероятность, что вы выскажетесь перед объективом?

– Нет.

Кемп пытается вмешаться, но я отстраняю его.

– Если передумаете, – говорит Стэнли, – обещайте первое интервью мне.

– Потом, все потом, – говорит Джейми.

Надо отдать должное Стэнли: он не теряет чувства юмора, представляется и начинает разговор с Кемпом. Интервью на телевидении перед судом, говорит он, всем пойдет на благо. Стерн попросил меня не делать никаких заявлений, но Кемп на ходу бросает: «Мы подумаем, подумаем». Мы с ним с обеих сторон загораживаем Барбару от наседающей оравы журналистов. Стэнли степенно вышагивает позади.

– Что вы думаете о том, что Реймонд Хорган будет свидетельствовать против вас? – выкрикивает Стэнли напоследок.

Я быстро оборачиваюсь. Он щерится во весь рот, обнажая неровные зубы; понимает, что достал меня этим вопросом. Откуда он это узнал? Наверное, это его предположение, сделанное после того, как ему в руки попал список свидетелей. Розенберг давно связан с Реймондом, и чутье подсказывает мне, что он упомянул его имя не случайно.

Через вращающиеся двери мы входим в здание. За нами гурьбой вваливаются журналисты и радиокомментаторы с магнитофонами. Телевизионщиков сюда не допускают.

Мы идем по коридору к лифтам. Я дотрагиваюсь до ладони Барбары, которая держит меня под руку.

– Как ты? – спрашиваю я.

Взгляд у нее озабоченный, но она говорит, что нормально. Стэнли не так хорош, как на экране, добавляет она. На экране они все хорошо выглядят.

Я встречаюсь с достопочтенным Эдгаром Мамфри, председателем Верховного суда округа Киндл. Эд ушел из прокуратуры примерно в то время, когда я начинал. Даже тогда он внушал благоговейный ужас, причем по одной причине: он был очень богат. Его отец открыл в нашем городе сеть кинотеатров, которые со временем выгодно переделал в гостиницы и радиостанции. Эд, естественно, делал вид, что равнодушен к отцовскому состоянию. Он прослужил прокурором около девяти лет, затем занялся частной практикой, но недолго, год-два, а потом сел в судейское кресло. Он показал себя неподкупным опытным судьей; правда, ему чего-то не доставало, чтобы считаться блестящим профессионалом. Председателем Верховного суда он стал в прошлом году. Пост этот считается преимущественно административным, хотя председатель самолично решает вопросы о привлечении к суду и заслушивает подсудимого, когда тот признает себя виновным на ранней стадии процесса.

Я сажусь в переднем ряду темноватого, отделанного в стиле рококо зала заседаний. Рядом со мной Барбара в дорогом темно-синем костюме. Удивляюсь, зачем она надела шляпу с черной вуалью. Я подумываю, не сказать ли ей, что до похорон еще далековато, но она никогда не понимала черного юмора. Неподалеку три художника с местных телестанций торопятся запечатлеть мой римский профиль. За ними журналисты и зеваки, которые ждут не дождутся увидеть, как я буду реагировать на обвинение в убийстве.

Ровно в два часа в зал входит Нико дель Ла-Гуарди, за ним семенит Мольто. Нико скрывается в небольшой боковой комнате и оттуда через открытую дверь охотно отражает град репортерских вопросов. Окружной прокурор строит из себя важную шишку. При появлении Нико Барбара крепче сжала мою руку.

Когда двенадцать лет назад я познакомился с Нико, сразу угадал в нем сорванца-хитрована из эмигрантского семейства. Этот тип людей хорошо знаком мне еще по школе и по улице. Я не хотел быть похожим на них, не хотел быть хвастливым говоруном, как Нико. Но мы сблизились с ним, поскольку оба были новичками в прокуратуре. Вместе ходили завтракать, помогали друг другу составлять документы. Потом в результате национальных различий мы разошлись. После нескольких лет секретарства при председателе Верховного суда меня сочли достаточно подготовленным для работы в прокуратуре. Нико, как и многие другие, пришел туда, уже имея партийные связи. В своем избирательном округе он заправлял делами организации двоюродного брата Эмилио Тоннетти, уполномоченного по выборам в нашем округе. Тот и устроил его прокурором. Он был последним политическим выдвиженцем, которого Реймонд согласился взять в штат. Нико знал половину служащих муниципалитета и не упускал случая купить билеты на пикники и состязания по гольфу для сторонников своей партии.

Вопреки ожиданиям Нико оказался более искусным юристом, чем о нем думали. Он хорошо пишет деловые бумаги, хотя не любит сидеть в библиотеке, и убедительно выступает перед присяжными заседателями. Я наблюдал за ним много лет. В суде он держится как большинство обвинителей: неумолимый, придирчивый, ни тени улыбки и удивительная напористость, которую я иллюстрирую байкой про «Дело о климаксе», вошедшее в юридический фольклор. На прошлой неделе я рассказал ее Сэнди и Джейми, когда они спросили о последнем процессе, проведенном мной совместно с дель Ла-Гуарди.

Это случилось много лет назад, вскоре после того, как нас стали привлекать к работе над уголовными преступлениями. Однажды за неимением лучшего мы согласились взяться за одно гиблое дело об изнасиловании.

– Делягарди призвал к свидетельству потерпевшую, чернокожую Люцию Фаллон, – рассказывал я Сэнди и Кемпу. – Она служила в баре, в тот день закончила работу в четыре часа дня и собиралась идти домой, где с четырьмя ребятишками сидел ее безработный муж. Выходя, она столкнулась с Фредди Маком, который имел четыре судимости за изнасилования и грабежи. Они разговорились, и Люция согласилась, чтобы он подвез ее на своей машине домой. По дороге ответчик воспылал к новой знакомой страстью и, достав нож, добился того, что, судя по всему, само шло ему в руки. Судья Хол Лернер удалил из зала всех негров – осталось только десятка полтора белых среднего возраста. Они с любопытством рассматривали чернокожую леди, с которой обошлись не так вежливо, как она ожидала, садясь к незнакомцу в машину.

Мы с Нико потратили несколько часов, чтобы подготовить ее к даче показаний, но, кажется, безрезультатно.

В суде потерпевшая смотрелась неприглядно: неряшливая располневшая особа в помятом тесном платье, без умолку бормотавшая о том, какой ужас с ней приключился. Ее жалобы были скорее рассчитаны на мужа, сидевшего в первом ряду. Истица изложила совершенно новую версию происшедшего. Это хулиган, вышедший из бара под мухой, спросил, как проехать туда-то. Нико стал вникать в подробности:

– И что же сделал мистер Мак потом, миссис Фаллон?

– Это самое.

– Что именно, мэм?

– Что я говорила.

– Он вступил с вами в половое сношение, миссис Фаллон?

– Ага.

– Он ввел свой половой орган в ваше влагалище?

– Угу.

– Он держал в руке нож?

– Прямо к горлу приставил. Я чуть не померла со страху.

– Понятно, мэм.

Нико собирался было перейти к следующим вопросам, но я подал ему записку.

– Да-да, я упустил из виду, – сказал он. – У него был климакс, мэм?

– Чего-чего?

– У него, спрашиваю, был климакс?

– Нет, сэр. У него был «форд-ферлейн».

Делягарди даже не улыбнулся, однако судья Фаррагут так расхохотался, что нагнулся под стол, и один из заседателей буквально сполз со стула. Нико по-прежнему стоял как истукан и даже глазом не моргнул.

– Когда присяжные вынесли оправдательный вердикт, рассказывал я Сэнди и Джейми, – он поклялся, что никогда не будет выступать в процессе вместе со мной. Сказал, я умышленно внушил присяжным, что дело выеденного яйца не стоит.

Сейчас Нико явно в приподнятом настроении. Спина прямая, как у бравого вояки. Он словно излучает власть. На нем новый темный костюм, в лацкан пиджака вставлена гвоздика. Он ходит взад-вперед, удачно отражая вопросы репортеров и перемежая ответы шутками-прибаутками. Ясное дело, сукин сын получает удовольствие за мой счет. Еще бы, он герой экрана, человек, раскрывший преступление года. Откроешь любую газету штата – всюду его физиономия. На прошлой неделе я видел две статьи, авторы которых высказывали предположение, что Нико дель Ла-Гуарди выставит свою кандидатуру на выборах мэра через два года. Нико прокомментировал публикации подтверждением преданности Болкарро, однако и ежу понятно, откуда утечка информации.

Стерн уверяет меня, что Нико постарается провести процесс справедливо, хотя его общение с прессой выходит за рамки приличий. Но не только он и Мольто дают пищу газетным судам и пересудам. Из полицейского управления тоже идут толки. Нико не ленится сообщать Стерну о ходе следствия, оповещает о новых доказательствах. Именно он уведомил меня о выдвинутом обвинении в убийстве и согласился взять с меня подписку о невыезде. Более того – он не наложил на меня штраф за то, что я своими отговорками препятствовал отправлению правосудия. Повод для штрафа всегда найдется.

Стерн с самого начала предупредил, что я окажусь в трудном положении, если меня обвинят в сокрытии существенных для следствия фактов.

– Расти, присяжные скорее всего поверят, что ты действительно был в тот вечер у Каролины. Об этом тебе надо прямо сказать и не увиливать при собеседовании с дель Ла-Гуарди, Мольто и Лидией Макдугал. Твое распоряжение детективу Липранцеру насчет телефонных звонков из твоего дома тоже весьма серьезная улика.

Стерн говорил это будничным тоном, не вытаскивая сигару из уголка рта. Он действительно кинул на меня быстрый вопросительный взгляд или мне показалось? Он самый дипломатичный человек их тех, кого я знаю. Не стоит ли ему полюбовно договориться с Нико – вот что он спрашивал. За препятствие отправлению правосудия мне дадут от силы три года. Через полтора года меня досрочно освободят. Я снова увижу своего сына мальчишкой. А лет через пять мне удастся снова получить лицензию на юридическую практику.

Нет, я отнюдь не утратил способность взвешивать все «за» и «против». Но я не хочу быть прожектером, не хочу рисковать. Мне нужна моя прежняя жизнь. Не больше, но и не меньше. Не желаю оставаться меченым до конца своих дней. Просить о смягчении приговора – все равно что согласиться на ампутацию здоровой руки, как будто она у меня лишняя.

– Никаких просьб, никаких полюбовных сделок, – сказал я Сэнди.

– Нет, конечно, нет, – быстро согласился он, с недоверием глядя на меня. Он как бы вообще не затрагивал эту тему.

Последующие недели мы исходили из того, что дель Ла-Гуарди включит в обвинение этот сравнительно мягкий пункт. Выпадали даже особо безоблачные дни, когда я представлял, будто обвинение состоит только из этого пункта. Прокурор мог поступить так из тактических соображений: пойти на компромисс с присяжными заседателями, которые видели недоказуемость некоторых фактов. Надежды не оправдались. Дель Ла-Гуарди выдал мне по полной программе.

– Я в последнее время много разговаривал с Нико, – сказал мне Сэнди. – Он хорошо отзывается о вас с Барбарой. Рассказывал, как вы вместе работали, как ты составлял за него заключения, как он вместе с женой проводил вечера с тобой и Барбарой. Мне кажется, он был искренен и, главное, мирно настроен. Что до Мольто – тот фанатик, в любом подследственном видит личного врага. Нико – другое дело. Он глубоко переживает случившееся и считает, что вопрос надо решать по справедливости. У него нет желания губить твою карьеру только потому, что ты был неосторожен. Если ты действительно совершил это убийство, то должен понести заслуженное наказание – таково его мнение. Если нет, тебя оправдают. Полагаю, что это правильный подход.

– Уголовное дело номер 86-1246, – объявляет Элвин, симпатичный молодой негр, секретарь Верховного суда.

Внутри у меня что-то обрывается. Я встаю и в сопровождении Джейми иду к судейскому столу. Только что вошедший судья Мамфри усаживается в кресло. Злые языки цинично утверждают, что Эд Мамфри достиг столь высокого положения только благодаря своей импозантной внешности. Его избрание было данью юристов веку информации. Избиратели, видя результаты голосования, посчитали, что могут спать спокойно. Появление его в зале суда всегда внушительно, как и подобает судьям. Чего стоят благородная седина, зачесанная ото лба на затылок, правильные черты лица и суровый проницательный взгляд. Раза два в год юридические журналы приглашают Эда попозировать для отдела рекламы.

Дель Ла-Гуарди стоит рядом со мной. Мольто – в метре позади него. Насколько хорошо выглядит Нико, настолько же неопрятно – Мольто. Его жилет, сам по себе нелепый в июле, сильно обтягивает живот, рукава рубашки свисают из рукавов пиджака. Волосы не уложены. Желание назвать его прихвостнем прошло. Я смотрю на Нико. Он кивает.

– Привет, Расти.

– Привет, Нико.

Я вижу, что он незаметно протягивает мне руку, но Кемп сильно дергает меня за рукав и встает между нами – для того чтобы мне не сделали замечание, что я общаюсь с обвинителями.

Судья Мамфри, восседающий на ореховом кресле, улыбается мне. Мне приятно его приветствие.

– Итак, уголовное дело 86-1246. Попросим присутствующих представиться для занесения в протокол.

– Ваша честь, я – Нико дель Ла-Гуарди, выступаю от имени народа нашего штата. Со мной заместитель окружного прокурора округа Томас Мольто.

Странно, что человека раздражают такие мелочи. Я едва не фыркаю, услышав название моей должности рядом с именем Мольто. Кемп снова дергает меня за рукав.

– Джеймс Квентин Кемп, ваша честь, партнер частного адвоката Алехандро Стерна. Мы выступаем от имени ответчика Рожата Сабича. Прошу разрешения, ваша честь, внести наши имена в протокол.

Просьба удовлетворяется. С этого момента «Стерн и K°» официально является моим адвокатом.

Джейми продолжает:

– Ваша честь, ответчик тоже присутствует здесь. Мы были бы признательны, если бы нам вручили копию обвинительного заключения по делу 86-1246. В формальном зачитывании заключения, полагаю, нет необходимости. Кроме того, ваша честь, от имени мистера Сабича мы просили бы высокий суд принять заявление о невиновности нашего подзащитного.

– Заявление о невиновности вашего подзащитного принимается, – говорит судья Мамфри. – Элвин, занесите это в протокол. – По взаимному соглашению устанавливается сумма залога – пятьдесят тысяч долларов. – Не желает ли какая-либо из сторон провести досудебные переговоры? – спрашивает судья.

Досудебные переговоры чисто формальная процедура, во время которой между сторонами идет откровенный торг относительно отдельных пунктов обвинения, а также возможность выиграть время.

Нико хочет что-то сказать, но Кемп опережает его и, глядя в блокнот, повторяет записанные слова Стерна:

– Ваша честь, такие переговоры означали бы лишнюю трату времени.

При входе в здание суда Кемп произнес небольшую речь перед телевизионщиками:

– Обвинения по этому делу чрезвычайно серьезны и от начала до конца фальшивы. Безо всяких на то оснований запятнана и, быть может, окончательно погублена репутация одного из самых уважаемых граждан и юристов. Суд должен быть скорым – в буквальном смысле слова, и потому мы просим безотлагательно назначить дату открытия процесса.

Сия риторика великолепна, однако жизнь вносит свои коррективы. Сэнди не раз подчеркивал: чем скорее все кончится, тем лучше для моих расшатанных нервов. Я понимаю его довод. Время работает на обвинителей. Никуда не денутся главные доказательства. Не сотрутся с бокала мои пальчики. Не сгорят синим пламенем журналы регистрации телефонных звонков. Может объявиться очевидец происшедшего. Станет известно, куда подевалось орудие убийства. Да, время укрепляет позиции обвинения.

Настоятельная просьба поскорее начать процесс идет вразрез с общепринятым порядком. Как правило, подследственные склонны считать любую отсрочку за благо, уступающее разве что оправданию.

Наше требование застает обвинение врасплох. Нико начинает что-то говорить, но судья останавливает его. Ему уже надоели лишние разговоры.

– Ответчик не пожелал вести досудебные переговоры. Таким образом, дело немедленно передается в суд. Мистер секретарь, приготовьтесь тянуть имя.

Пять лет назад, после одного скандала в секретариате суда, тогдашний председатель Фоли предложил решать, какому судье поручить очередное дело, как Бог на душу положит. Мне пришла в голову идея отбирать кандидатов путем жеребьевки. Предложение, внесенное, разумеется, от имени Хоргана, было немедленно принято. После этого эпизода Реймонд уверовал в мои незаурядные административные способности.

Элвин кладет деревянные кубики с именами судей в ящик, встряхивает его и достает один кубик.

– Судья Литл, – объявляет он. Ларрен Литл, давний партнер Реймонда, судья, о котором любой защитник может только мечтать.

У меня сразу же на несколько градусов подскакивает настроение. Кемп пожимает мне руку. Мольто буквально стонет от огорчения. Я с удовольствием замечаю, что по лицу судьи Мамфри скользнула улыбка.

– Дело передается судье Литлу, – говорит Мамфри. – Ходатайство со стороны ответчика должно быть подано в течение двух недель. Обвинителей прошу действовать согласно указаниям судьи Литла. – Мамфри берет судейский молоток, на мгновение задумывается и говорит: – Мистер дель Ла-Гуарди, мне следовало бы отвергнуть предложение мистера Кемпа, но я полагаю, что в ходе разбирательства будет произнесено много вдохновенных речей. Я не присоединяюсь к тому, что сказал мистер Кемп, однако он прав, утверждая, что обвинения чрезвычайно серьезны. Обвинения эти выдвинуты против юриста, который, как мы все знаем, много лет отлично отправлял правосудие. Позвольте сказать вам, сэр, что я вместе с другими гражданами города и округа питаю надежду, что в этом случае, как это всегда и бывало, восторжествует справедливость.

Дель Ла-Гуарди выходит через раздевалку. Стараясь сохранить серьезный вид, Джейми кладет блокнот в портфель и говорит:

– Хорошо шагает, а? Только вот задница чересчур выпирает.

Глава 20

– Вижу, ты доволен, что выпал Ларрен, – говорит Барбара.

Выбравшись наконец из вереницы машин в центре города, мы выехали на магистраль. За рулем – Барбара, так как моя рассеянность в последние недели представляет опасность для окружающих. Мы оба чувствуем облегчение, оставив позади шум и гомон. Два квартала по выходе из здания суда тянулся за нами хвост жаждущих подробностей журналистов. Стрекотали телекамеры, объективы угрожающе смотрели на нас, как глаза какого-то чудовища. Шли мы медленно. Сэнди убеждал нас держаться спокойно. Кемп отстал от нас на втором перекрестке. Если дела пойдут так же, как сегодня, сказал он, процесс кончится на вступительном слове Нико. Джейми – человек жизнерадостный, веселый, но сейчас его улыбчивость почему-то нагнала облачко тревоги. Нет, так, как сегодня, дела вряд ли пойдут дальше. Нечего и мечтать о безоблачном будущем. Я пожал Джейми руку и сказал, что он настоящий профессионал.

– Да, Ларрен – это хороший вариант; возможно, самый лучший. Только вот Реймонд меня беспокоит. Ни он, ни судья Литл не станут, конечно, распространяться о том, что происходит на сцене и за кулисами, и все же присутствие лучшего друга судьи в качестве свидетеля так или иначе, в зависимости от баланса симпатий Реймонда, окажет воздействие на слушание дела.

Я поглаживаю лежащую на руле руку Барбары:

– Хорошо, что ты со мной поехала.

– И охотно поехала. Все было очень интересно, – говорит она и добавляет: – Если бы не столь печальные обстоятельства.

То, что случилось со мной, юристы называют «высокопрофильным делом», которое обещает пристальное внимание прессы. В такой ситуации общение участников суда начинается задолго до открытия процесса. Я стараюсь сделать все, чтобы сохранить свой имидж. Поскольку меня обвиняют, в сущности, не только в убийстве, но и в прелюбодеянии, надо довести до сознания публики, что жена не потеряла веру в меня. Барбара должна присутствовать на любом судебном мероприятии, которое освещает пресса. Стерн попросил ее приехать к нему в город, чтобы проконсультировать, как себя вести. Если учесть ее нелюбовь ко всякого рода сборищам и подозрительность к незнакомым людям, чрезмерная общительность могла бы стать для нее непосильной задачей. Но Барбара последовала совету адвоката. Последние два месяца я постоянно чувствую ее поддержку, хотя она по-прежнему считает меня жертвой собственной глупости. Дело зашло так далеко, что она уже не говорит, мол, так тебе и надо. Она вручила мне чек на пятьдесят тысяч на покрытие первоначального гонорара Сэнди и другие расходы. Деньги она взяла из вклада, открытого для нее ее отцом. За обеденным столом Барбара подолгу слушает, как я разделываю Нико и Мольто в пух и прах или же углубляюсь в тонкости Стерновой тактики. По вечерам, когда я уединяюсь в кабинете, она приходит погладить мне руку, словно бы говоря, что взяла на свои плечи часть моих страданий. Однако при всем ее мужественном поведении она нередко плачет.

Бремя чрезвычайных обстоятельств и коренное изменение моего распорядка дня внесли перемены в нашу жизнь. Я хожу в библиотеку, набрасываю аргументы для защиты, копаюсь в огороде. Большую часть времени мы проводим с Барбарой. С наступлением лета у нее поубавилось обязанностей в университете, и мы засиживаемся за завтраком после того, как я отведу Ната в дневной лагерь и соберу зелень для салата. Как-то само собой возродилось обоюдное любовное томление. Однажды днем, сидя на диване с заумной книгой и коробкой бельгийского шоколада, Барбара заявила:

– Думаю, мы должны кое-чем заняться.

Постепенно секс днем стал правилом. Барбара предпочитает позу амазонки. За окном заливаются птицы, сквозь щели в жалюзи пробивается солнечный свет, а она, закрыв глаза, энергично скачет на мне. По мере того как приближается оргазм, лицо ее разрумянивается.

Барбара – изобретательная спортивная любовница, и меня потянуло к Каролине отнюдь не из-за сексуального голодания. Моя жена не отказывается сделать в постели что угодно. Даже в наихудшие времена, после бури, поднявшейся в результате моего идиотского признания минувшей зимой, мы не прекратили занятий любовью. Мы запросто обсуждали проблемы секса. В молодости секс был для нас как волшебная лампа Аладдина. Мы стали специалистами в науке любви, знали все эрогенные зоны, все точки на теле, возбуждающие страсть. Барбара, женщина поколения восьмидесятых годов, посчитала бы оскорбительным для себя отказ от секса.

Наши добрые отношения, давшие трещину в последние месяцы, давно возобновились, но я все равно чувствую какое-то отчаяние и печаль в любовных играх Барбары. Мы еще не покрыли все расстояние, разделяющее нас. После полученных плотских утех Барбара дремлет, а я лежу, наслаждаясь покоем и тишиной предместья, и пытаюсь разгадать загадку – что же такое моя жена.

Даже в самом разгаре романа с Каролиной у меня и в мыслях не было оставить Барбару. Наши любовные отношения временами давали сбои, но семейная жизнь всегда шла своим чередом. Мы оба души не чаяли в Нате.

В детстве я понимал, что другие семьи живут не так, как мы. Там разговаривают за столом обо всем на свете, вместе ходят в кино или кафе-мороженое, играют в мяч на лужайках городского парка. Я завидовал им. Вот это жизнь! Одно желание моего нерадостного детства исполнилось: у меня есть жена и сын, мы одна семья. Затянулась рана, полученная в прошлом.

Однако считать, что Натаниэль – наше единственное с Барбарой спасение, неверно. В самые мрачные периоды взаимоотношений мы придерживались нравственных императивов. Моя жена – привлекательная женщина, очень привлекательная. Я нередко застаю ее перед зеркалом. Она внимательно всматривается в свое отражение то под одним углом зрения, то под другим, чтобы убедиться, что еще не старится, еще держится. У нее еще высокая грудь и девичья талия; черты лица сохраняют прелесть, несмотря на небольшие складочки жира. Намека на второй подбородок нет и в помине. Она могла бы иметь полдюжины ухажеров, но обходится без них. Умная, образованная женщина. Отец оставил ей сто тысяч долларов, так что не нужда удерживает ее от разрыва со мной. В пылу ссоры она может выкрикнуть: «Если не считать Ната, ты – единственный человек, который у меня есть. Единственный мужчина, которого я любила и люблю. Не знаю, хорошо это или плохо».

Когда наши отношения улучшаются, преданность Барбары зашкаливает. Делает все, чтобы я знал, как она заботится обо мне. Почти не выходит из дома, и я становлюсь ее посланником во внешнем мире, приносящим в Ниринг новости и слухи. Когда начнется суд, я буду приезжать домой поздно вечером, часов в одиннадцать-двенадцать, и Барбара будет встречать меня в домашнем платье, с горячим ужином. Мы сядем за стол, и она будет слушать, что произошло за день в городе и суде, слушать с нескрываемым любопытством, как слушал радиоприемник мальчишка тридцатых годов. Звенят тарелки, я говорю с набитым ртом, Барбара смеется.

А что же я? Чем отвечаю ей я? Нет слов, я бесконечно ценю ее преданность, ее внимание, ее заботы. Ее бескорыстная любовь – как бальзам на мое израненное «я». Но я бы слукавил, утверждая, что не бывает дней, когда я ее ненавижу. Ненавижу ее раздражительность, ее колкость, ее язвительные замечания в мой адрес. Натерпевшийся в детстве сын угрюмого незадачливого иммигранта, я не могу защитить свою уязвимую душу и тогда с ужасом чувствую, как руки сами тянутся к ее горлу. Потом я научился напускать на себя безразличие, которое со временем вошло в привычку. Мы оказывались в состоянии войны, ведя бой с переменным успехом и готовые в любой момент отступить-уступить.

Сейчас такие времена отошли в прошлое и почти забыты. Мы словно замерли на краю бездны. Что удерживает меня над пропастью? Какое-то желание. В полуденные, наполненные истомой часы мне чудится, что оно исполняется. Душа распахивается в порыве глубокой благодарности.

Наши отношения с Барбарой постоянно сопровождаются неожиданными непонятными взрывами. Она не способна долго сохранять безмятежность духа. Но тем не менее с Барбарой Бернштейн я провел лучшие дни моей жизни. Первые наши годы были насыщены невинной, неотступной и волшебной тайной, которая не поддается ни описанию, ни забвению. Пусть время потечет назад и вернет мне прошлое!

Я учился тогда на юридическом факультете университета, а Барбара преподавала математику в средней школе. Жили мы в двухкомнатной квартире с крохотной передней, запущенной до ужаса и полной клопов. Зимой, бывало, прорывало трубы, и горячая вода заливала пол. Любую поверхность ниже рукомойника мыши и тараканы считали своей территорией. Только потому, что квартира была студенческим жильем, ее нельзя было назвать трущобой. Сдавала нам ее пожилая греческая пара, оба больные люди. Сами они жили через двор, этажом выше. В любое время года мы слышали надсадный кашель нашего хозяина – он страдал туберкулезом. Его жену мучили артрит и болезнь сердца. Каждый месяц я с ужасом думал о том, как понесу им деньги. Как только открывалась их дверь, в нос ударял дурной, как у прокисшей капусты, запах. На более приличное жилье у нас не было денег. Поскольку изрядная часть скромного жалованья начинающего преподавателя уходила на мое обучение, мы приближались к статистическому уровню нищеты.

Мы такие бедные, шутили мы с Барбарой, что единственное удовольствие, которое мы можем себе позволить, это снова лечь в постель. Шутка отчасти смягчала неловкость, которую мы оба испытывали, так как знали, что чересчур много занимаемся любовью. Да, то были годы плотских утех. Я изнывал, дожидаясь конца недели. И вот наконец суббота, священный день: ужин вдвоем, бутылка недорогого вина, а потом радостная, лихорадочная близость. Мы могли начать где угодно – на кухне, в прихожей, в гостиной – и, сбрасывая на ходу одежду, двигались в спальню. Это могло продолжаться часами. Мы катались по постели, мой член был постоянно в состоянии эрекции. Заострялись грудки моей черноволосой красавицы. Однажды поздним вечером – мы раздевались в спальне – я вдруг вижу, что жалюзи на окне подняты, а из противоположного окна на нас смотрят наши соседи, старик со старухой. Смотрят невинными округлившимися глазами, какие бывают у напуганных зверьков. Не думаю, что они специально подсматривали за нами. А Барбара уже взяла в руку мой набухший, смазанный миндальным маслом член. Она тоже увидела тех двоих. Я дернулся было к окну, чтобы опустить ставни, но она удержала меня и прошептала, обдавая горячим дыханием и снова ухватившись за мою плоть: «Не надо, не обращай внимания. Ведь они почти что мертвые».

Глава 21

Через неделю после того, как было объявлено о привлечении меня к суду, мы с Сэнди стоим в приемной юридической фирмы, в которой с мая Реймонд Хорган числится партнером. Помещение классное: паркетный пол, покрытый персидским ковром невероятных размеров с розовыми узорами всех оттенков по темно-голубому полю, десяток дорогих абстрактных картин на стенах, по углам – столы со стеклянными поверхностями и хромированной окантовкой, на них аккуратные стопки «Уолл-стрит джорнэл» и «Форбс». За изящным столом розового дерева – хорошенькая блондинка, которая, вероятно, получает дополнительно пару тысяч в год за свою внешность.

Взяв меня за лацкан, Сэнди шепотом дает указания. Молодые служащие в рубашках с короткими рукавами, снующие из кабинета в кабинет, вряд ли видят, как движутся его губы. Никоим образом не ввязываться в спор, говорит Сэнди. Реймонд будет задавать множество вопросов. Мой приход сюда должен оказать, по выражению Сэнди, «всего лишь стимулирующее воздействие». И главное – я не должен терять самообладание, как бы он меня ни встретил.

– Знаешь новость? – спрашиваю я.

– Слухами земля полнится. Гадать бесполезно. Скоро мы все узнаем из первых рук.

Да, Сэнди о многом наслышан. У хорошего адвоката должна быть широкая осведомительная сеть. Информацию доставляют клиенты, репортеры, знакомые полицейские, не говоря уже о других адвокатах. Адвокаты всегда представлялись мне особым племенем людей, которые передают друг другу новости грохотом тамтамов. Сэнди рассказал мне, что дель Ла-Гуарди вызвал Реймонда, как только сел в его кресло. Реймонд тщетно пытался отвертеться. Я надеялся, что после этого инцидента их отношения будут еще холоднее, но, увидев в списке свидетелей Реймонда Хоргана, Сэнди решил иначе. Он, естественно, не проговорится, откуда он почерпнул информацию о намерениях Реймонда.

Секретарша ведет нас к нему в кабинет, но оттуда уже вышел сам Реймонд. Он без пиджака.

– Сэнди, Расти, рад вас видеть! – Мой бывший босс хлопает меня по плечу и трясет руку. Он располнел еще больше. Из-под рубашки с короткими рукавами выпирает живот. – Вам не приходилось здесь бывать?

Реймонд ведет нас показывать помещение фирмы. С принятием нового налогового кодекса юридические конторы из бюрократических учреждений превратились в версальские дворцы. Реймонд рассказывает о работах художников, чьи имена он узнал из журналов. Стелла, Джонс, Раушенберг.

– Я особенно люблю эту вещь, – говорит он.

Я смотрю. Одни квадраты и треугольники. В конференц-зале восьмиметровый стол, высеченный из цельной глыбы зеленого малахита.

Сэнди спрашивает о характере работы фирмы.

– Ведем пока что дела на федеральном уровне, – отвечает Реймонд, – и это неплохо. Одно сейчас разбирает Большое жюри в Кливленде. Клиент продал военному ведомству партию парашютов с дефектными стропами. Элементарный недосмотр на производстве, – озорно ухмыляется Реймонд. – Это десять тысяч штук.

Наконец мы попадаем в кабинет Реймонда. Из предложенных ему он выбрал угловой. Отсюда открываются прекрасные виды на запад и юг. Доска достижений, которая красовалась у него в прокуратуре, теперь перенесена сюда. В центре доски – коллективное фото, снятое при последнем вступлении в должность окружного прокурора. Среди сорока других – я, на правом краю.

Неизвестно откуда появляется молодой человек. Реймонд представляет его: Питер… Фамилию я не расслышал. Он вроде самолета-корректировщика – должен следить, чтобы патрон не ляпнул что-нибудь лишнее.

– Итак, чем могу быть полезен? – спрашивает Реймонд, попросив секретаршу принести кофе.

– Прежде всего Расти и я хотим поблагодарить тебя за то, что выбрал время принять нас. Весьма великодушно с твоей стороны.

Реймонд отмахивается:

– Что я должен сказать?

Нелогичное замечание. Вероятно, он имел в виду готовность помочь, не тратя слов.

– Ты, разумеется, понимаешь, – продолжает Стерн, – что Расти не будет участвовать в нашем разговоре. Надеюсь, у тебя нет возражений, чтобы он просто слушал. – Сэнди искоса поглядывает на Питера, который уже лихорадочно строчит что-то.

Реймонд начинает смахивать со стола невидимые пылинки.

– По правде говоря, меня удивило твое желание привести Расти. Но это твое дело.

Сэнди морщит брови – так делают латиноамериканцы, когда хотят сказать что-то деликатное.

– Хорошо. Что же ты все-таки хочешь от меня услышать? – спрашивает Реймонд.

– Мы видели твое имя в списке намеченных свидетелей. Это объясняет наш визит.

– Понимаю, понимаю, – всплескивает руками Реймонд. – Но ты же, Алехандро, знаешь, как это бывает. Раз тебя пригласили на вечеринку, надо идти.

Я тысячу раз слышал это от Реймонда. Пустая отговорка, чистый блеф. Разговаривая, он много жестикулирует, лицо его то и дело растягивается в улыбке, однако в глаза собеседнику он не смотрит. Таким же манером он общается с адвокатами. Я, конечно, большой человек, словно объясняет он нам, но помочь ничем не могу. Когда посетители уйдут, он не преминет вслух как следует обозвать их.

– Значит, ты явишься в суд?

– А куда денешься?

– Конечно. Я правильно понимаю, – ты пока не беседовал с обвинителем?

– Нет, немного побеседовал. С ними разговаривал, теперь вот с вами. Сперва разговор не клеился. Я выпустил на них Майка Дьюка, потом сам пару раз посидел с Томом Мольто, но так, с глазу на глаз. Во всяком случае, я ничего не подписывал.

Я чувствую, как во мне закипает злость, но стараюсь сдержаться. Вижу, что за Реймондом ухаживают, он ведь главный свидетель. Не добиваются никаких заявлений, дабы сгладить его непоследовательность, которая неизбежно выплывет при перекрестном допросе.

– Ты сказал, что разговор поначалу не клеился. Могу узнать почему?

– Из-за всяких мелочей… Здешний народ, я имею в виду своих новых партнеров, малость нервничает. Да и мне этот процесс не в дугу. Хорошенькое начало. Всего третий день в этом кресле, а уже вызывают в суд. Солли Вайс не очень обрадовался, – заключает Реймонд, имея в виду директора-распорядителя фирмы.

Сэнди молчит. Шляпу и портфель он намеренно держит на коленях и смотрит на Хоргана испытующим взглядом. Этот персонаж не желает ни о чем говорить. И вдруг Сэнди, как он иногда это делает, отбрасывает церемонии и ныряет в глубину.

– И что же ты им сказал? – негромко и очень спокойно спрашивает он.

– Кому? Партнерам?

– Твои партнеры меня не интересуют. Меня интересует, что мы можем ожидать от твоих показаний.

Сказав резкость, которая была как вспышка яркого света, Сэнди переходил на более привычный для него тон. Он показал свой характер, и этого достаточно.

– Ну ладно, раз ты настаиваешь… Не хочу передавать дословно наши разговоры. – Реймонд кивает в сторону своего помощника. – Да и не упомнишь всего.

– Дословно не требуется. Каких вопросов намерен касаться? Каких эпизодов? Каких лиц? Скажи, что считаешь возможным сказать. Со стороны трудно определить, какие показания из свидетеля могут вытянуть. Ты сам это хорошо знаешь.

Я не совсем улавливаю, к чему клонит Сэнди. Могли бы уже убраться восвояси. Мы узнали позицию Реймонда Хоргана. Он не дружественный свидетель.

– Я намерен дать показания относительно того, как Расти вел расследование. Как он сказал мне, что заинтересован в этом деле. Как он расспрашивал меня о личной жизни.

Я не выдерживаю.

– Погоди, погоди. Ты говоришь, я заинтересован в этом деле? Реймонд, ты же сам попросил меня за него взяться!

– Возможно.

Краешком глаза я вижу, что Сэнди приподнял руку, но не унимаюсь.

– Реймонд, это ты попросил меня. Говорил, что занят выборами. Что дело должно попасть в надежные руки.

– Может быть.

– Не «может быть» – именно так оно и было!

Сэнди откинулся на спинку кресла. Он крайне недоволен.

– Прошу прощения, – выдавливаю я.

Реймонд, не заметивший нашего молчаливого столкновения, между тем продолжает:

– Не помню, Расти, не помню. Может быть, было так, как ты говоришь. Я действительно был поглощен выборами. Но, насколько я помню, мы разговаривали за день или за два до похорон и решили, что дело будешь расследовать ты. Мне кажется, это было скорее твое предложение, а не мое, и я его принял.

– Реймонд… Чего ты добиваешься, Реймонд? Что ты со мной делаешь?! – Я смотрю на Сэнди. Он закрыл глаза. – Почему я не могу просто спросить?

Но я уже зашел слишком далеко. А Реймонд продолжает гнуть свое. Он весь подался вперед, лицо у него покраснело.

– Чего я добиваюсь, да? А чего добиваешься ты? Откуда взялись твои пальчики на этом треклятом стакане? И что это за бред – расспрашивать меня, с кем я сплю, а сам… И потом, когда ты уже повел следствие – кстати, помню, как мне приходилось тебя подталкивать… – Он круто поворачивается к Сэнди: – Да, я хочу еще кое-что засвидетельствовать. – Он снова обращается ко мне: – Когда ты уже повел дело, должен был бы в интересах следствия доложить мне об этом… ты ни разу – ни разу! – не сказал, что терся с той же бабой! Я потом долго думал, зачем ты у меня выпытывал, с кем сплю, и спрашивал себя, на кой хрен ты был там. Так что ты там делал, а? Отвечай!

Огорошенный помощник Питер уже ничего не записывает. Он сидит и, разинув рот, смотрит на нас.

– При сложившихся обстоятельствах я рекомендую моему клиенту не отвечать, – говорит Стерн.

– Вот какие я намерен дать показания. – Реймонд поднялся и стал загибать пальцы. – Что он сам вызвался вести следствие. Что мне все время приходилось торопить его. Что его больше интересовало, кто еще спал с Каролиной, а не кто ее прикончил. И после всего этого он с невинным видом вешает нам лапшу на уши. Заявляет, будто в тот вечер к дому Каролины и близко не подходил. Все это я и собираюсь засвидетельствовать, причем сделаю это с удовольствием.

– Понятно, Реймонд, – говорит Сэнди и берет со стула свою фетровую шляпу, куда положил ее, когда пытался меня утихомирить.

Я в упор смотрю на Хоргана. Он выдерживает взгляд, говорит:

– Нико дель Ла-Гуарди по крайней мере не скрывал, что собирается попереть меня с должности.

– Достаточно! – заявляет Сэнди и поднимает меня с кресла. Мы выходим из кабинета. Питер провожает нас.

– Сукин сын! – бормочу я. – Сукин сын!

– Зато прояснилась ситуация, – негромко говорит Сэнди.

В приемной он, едва шевеля губами, просит меня ради Бога помолчать. Слова застревают у меня в горле. Пока спускается лифт, меня раздирает желание выговориться. Кабина останавливается, я хватаю Сэнди за руку.

– Что это с ним, а?

– Рассердил ты его. – Сэнди решительно вышагивает по мраморному вестибюлю.

– Сам вижу. Неужели Нико убедил его, что я виновен?

– Вероятнее всего. Во всяком случае, он считает, что ты мог бы быть поосторожнее и, тем более, не распространяться о нем.

– Разве я не служил ему верой и правдой?

Сэнди пожимает плечами, морщит брови, потом бросает на меня косой взгляд.

– Я и понятия не имел, что у Хоргана была связь с Каролиной. И что вы разговаривали на эту тему – тоже не знал.

– Не помню я такого разговора.

– Ясно, что не помнишь, – говорит он недоверчиво. – Так или иначе, дель Ла-Гуарди повернет этот факт в свою пользу. Когда это между ними было?

– Сразу же после того, как мы с Каролиной перестали видеться.

Сэнди останавливается и, не скрывая недовольства, что-то бормочет по-испански себе под нос.

– Ну что же, Нико подбирается к мотиву преступления, – снова переходит он на английский.

– Нет, до этого еще далеко, – возражаю я. – У него нет прямых доказательств моей близости с Каролиной.

– Ближе, чем ты думаешь, – сухо говорит Сэнди.

Он раздражен моей вспыльчивостью и тем, что я скрыл от него важные факты.

– Нам предстоит многое обсудить, а сейчас я тороплюсь в суд. – Он надевает шляпу и, не глядя на меня, выходит на солнцепек.

Меня сразу же охватывает чувство заброшенности. От мрачных мыслей кружится голова. Я сгораю от стыда за собственную глупость. Столько лет провести с Реймондом Хорганом и не предвидеть, как он будет реагировать на случившееся. Только теперь я вижу, что линия его поведения очевидна, как гиперболическая кривая. Хорган всегда работал и работает на публику. Вся его жизнь – неустанное наращивание собственного авторитета. Он не раз говорил, что не занимается политикой, но заразился болезнью, какой страдают все политики: чахнет, если его не хвалят, жаждет всем понравиться. Ему наплевать, виновен я или нет. Его просто угнетает мысль – больше того, ему стыдно, – что его заместителя обвиняют в убийстве. Что под самым его носом тот мешал расследованию преступления. Что теперь весь город будет перемывать ему косточки – почище, чем в римских банях. Со свидетельской кафедры перед всем честным народом он громогласно признается в собственных упущениях. Хуже всего то, что это преступление оторвало его от жизни, которую он любил; оно повлияло на результаты выборов; оно погнало его с насиженного места в клетку из стекла и стали. Его бесит не совершенное мною преступление – его бесит то, что он должен был стать следующей моей жертвой. Он говорил, что я убил Каролину для того, чтобы подсидеть его.

Хорган убежден, что он продумал все до мелочей, что он прав и потому тщательно разработал способ отомстить мне.

Наконец я выхожу на улицу. Жара стоит нестерпимая. Палящее солнце слепит глаза. Я чувствую, что меня качает. Заставляю себя прикинуть многочисленные последствия враждебных показаний Реймонда, но мысли путаются. Мне вдруг привиделось отцовское лицо. Эти мучительные недели довели меня до точки. Еще немного, и я не выдержу. И вдруг, повернув назад, я с удивлением ловлю себя на том, что молюсь, как молился в детстве, упрашивая Бога простить мне долги мои, хотя не очень-то в него верил.

«Господи! – мысленно молюсь я. – Господи, пусть я не верую, но молю тебя прекратить мои терзания. Смертельный страх объял меня, Господи». Я ощущаю его запах, как ощущают волну озона после вспышки молнии. Я вижу его цвет – ярко-красный, как у пламени. Страх застрял у меня в костях. Мне так больно, что я не могу сделать и шага по этому горячему тротуару. Как будто раскаленный стержень вставили в мой позвоночник. «Господи, я весь – сплошная мука и страх. Чем бы я ни прогневал тебя, Господи, избавь меня от этого наказания. Пожалуйста, избавь, молю тебя. Отпусти меня, Господи!»

Глава 22

В Соединенных Штатах прокуроры, ведущие уголовные дела, не могут подавать апелляционные жалобы. Таков принцип, установленный Верховным судом страны. Обжаловать решение судьи имеют право только адвокаты, причем любого уровня: профессионалы и ремесленники; новички в костюмах из синтетической ткани, защищающие тех, кто уклоняется от налогов, и магнаты от юстиции, ведущие тяжбы крупных банкротов; крикуны, специализирующиеся на бракоразводных процессах, и уравновешенные рассудительные знатоки вроде Сэнди; дорогостоящие защитники наркоторговцев-рецидивистов и представители крупных юридических компаний, которые на слушание даже мелких дел являются попарно. Какое бы высокое положение ни занимал обвинитель, какие бы полицейские силы ему ни подчинялись, какую бы поддержку со стороны присяжных заседателей он ни имел – он обязан безропотно выслушать то, что скажет под занавес судья.

Нигде этот принцип не соблюдался так неукоснительно и строго, как в зале, где правил бал судья Ларрен Литл – хитроватый, высокообразованный и на основании собственного опыта не склонный принимать на веру обвинение, выдвинутое от имени «народа» нашего штата. Он двадцать лет был адвокатом, неизменно высмеивая, понося и укладывая на обе лопатки прокуроров и полицейских. Приобретенные навыки пригодились ему в судейском кресле. Кроме того, Литл прошел «полный курс обучения» в черных кварталах. Зло, насилие и несправедливость, которые ему доводилось видеть на улицах, стали для него своего рода энциклопедией. У него, можно сказать, выработался условный рефлекс принимать решения против штата. Они с Реймондом Хорганом вели нескончаемый поединок, но года через три-четыре Реймонд перестал сам приходить в суд. Не было случая, чтобы они отчаянно не сцепились, после чего Ларрен еще более решительно стучал молотком, объявляя перерыв, и противники удалялись выпить мировую.

Мы со Стерном входим в зал заседаний. Сидящему в председательском кресле судье Литлу докладывают о состоянии намеченных к слушанию дел. Когда я его вижу, у меня возникает впечатление, будто на него направлен луч прожектора. Среди множества людей видишь только его – привлекательного, подвижного, внушительного. Судья Литл – крупный мужчина, ростом под метр девяносто, широк в кости. Известность пришла к нему в университете, где он учился, получив поощрительный грант, хотя не столько благодаря успехам в занятиях, сколько выдающейся игре в футбольной и баскетбольной командах. У него густые курчавые волосы, уже сильно тронутые сединой, большое лицо, огромные руки. Он великолепный оратор, и его громкий голос легко перемещается от одного регистра к другому по всему мужскому диапазону. Даже внешность выдает его мощный интеллект. Одни говорят, что Ларрен спит и видит себя федеральным судьей, другие утверждают, что он поставил себе целью занять место Олбрайта Уильямсона, конгрессмена от штата, расположенного к северу от нашей реки, когда почтенный законодатель перестанет сопротивляться намерениям Ларрена. А перспективы роста и вовсе сделали его одной из ключевых фигур на местной политической арене.

К судье Литлу нас вызвал секретарь суда, позвонивший вчера утром. Поскольку два дня назад нами были представлены заявления и ходатайства, его честь пожелал познакомиться с обстоятельствами дела. Я подумал, что он собирается принять решение по некоторым нашим просьбам и, возможно, обговорить дату начала процесса.

Мы с Сэнди молча ждем, когда судья освободится. Кемпа в зале нет. Весь вчерашний день мы провели втроем. Я рассказывал моим защитникам все, что знаю о свидетелях, которых собирается вызвать Нико. Стерн задал мне несколько вопросов, точных и по существу. Он так и не спросил, спал ли я с Каролиной в тот вечер и вообще был ли у нее и не у меня ли находится орудие убийства. На все эти вопросы я уже ответил отрицательно.

Я разглядываю присутствующих. Опять полно репортеров, хорошо, хоть художников нет. Судья Литл обращается к журналистам предельно вежливо. Для них вдоль западной стены специально поставлен стол. Перед принятием любого сколько-нибудь важного решения он посылает в отведенную для них комнату человека. В зале, где будет решаться моя судьба, великолепный интерьер. Кресла присяжных заседателей отгорожены перилами из ореха, под стать перилам – изящные стояки. Свидетельская кафедра выдержана в том же стиле. Она установлена перед возвышением, на котором стоит кресло для судьи. Над ними – ореховый навес, опирающийся на две колонны из красного мрамора. Вплотную к возвышению примыкает стол для секретаря суда, судебного пристава и стенографиста, чья обязанность – записывать каждое слово, сказанное на открытом заседании. Перпендикулярно к судейскому столу – два ореховых стола на тонких ножках: один – для представителей обвинения, другой – для защитников. По традиции обвинители сидят на той же стороне, что и присяжные заседатели.

Наконец с другими делами покончено, объявляется мое. Некоторые репортеры подбираются к столу защиты, чтобы лучше слышать. Перед судьей Литлом выстроилась группа юристов, в их числе – я. Стерн, Мольто и Нико называют свои имена. Сэнди свидетельствует мое присутствие. Томми с ухмылкой смотрит на меня. Он наверняка слышал о нашей встрече с Реймондом.

– Джентльмены, – начинает судья Литл. – Я пригласил вас сюда, чтобы подготовиться к процессу. У меня есть несколько заявлений от защиты, и я готов, если не возражает обвинение, принять по ним решение.

Томми что-то шепчет в ухо Нико.

– У нас только одно возражение, – говорит тот. – Мы против отвода мистера Мольто.

Естественно, думаю я. На него вкалывает целое учреждение, а сам он по-прежнему как огня боится написать что-нибудь сам.

Ларрен говорит, что он оставит ходатайство об отводе мистера Мольто напоследок, хотя у него есть кое-какие соображения на этот счет.

– Итак, первое ходатайство. – Ларрен перебирает лежащую перед ним стопку бумаг. – Незамедлительно назначить день начала суда. Сейчас, как известно обвинителям, завершается «Дело о Родригесе», и у меня будет двенадцать свободных дней, ровно через три недели. – Ларрен смотрит на календарь. – Следовательно, восемнадцатого августа. Мистер Стерн, вас устраивает эта дата?

Приятная неожиданность. Мы думали, это дело будет отложено до осени. Сэнди, знаю, придется бросить все остальные дела, но он не колеблется.

– Абсолютно, ваша честь.

– Обвинение?

Нико сразу же заюлил: мол, у него на это время намечен отпуск, мистер Мольто будет занят; кроме того, необходимо собрать дополнительно доказательства.

И тут происходит чудо. Началось извержение Везувия.

– Нет, мистер дель Ла-Гуарди! Я не желаю этого слышать, сэр! – Никогда не знаешь, что ожидать от Ларрена. – Против мистера Сабича выдвинуто серьезнейшее обвинение – обвинение в убийстве. Что может быть хуже? И кто обвиняется? Профессиональный прокурор. Один из лучших прокуроров. Вы знаете, почему мистер Стерн настаивает на скором суде. Это ни для кого не секрет. Мы всю жизнь рассматриваем уголовные дела. Мистер Стерн изучил ваши доказательства, мистер дель Ла-Гуарди, и находит, что они недостаточны. Может быть, он не прав. Я не знаю. Но я знаю другое. Нельзя допустить, чтобы обвинение висело над мистером Сабичем как дамоклов меч. Никоим образом, сэр!.. Суд начнется ровно через три недели, считая сегодняшний день.

Не спрашивая разрешения, я плюхаюсь на стул у стола защиты. Стерн оборачивается и улыбается едва заметно.

По губам Ларрена тоже скользит улыбка. Ему плохо удается скрыть удовлетворение, когда выпадает случай лягнуть прокурора.

– Что у нас тут еще? – говорит Ларрен и переходит к нашей просьбе предоставить для осмотра вещественные доказательства. Все до единого, как и положено.

Томми начинает уклончиво рассуждать о злополучном стакане. Он напоминает его чести, что на обвинении лежит тяжелая обязанность – обеспечить полнейшую сохранность вещественных доказательств, что трудно гарантировать, если стакан будет вынесен из хранилища.

– М-м… Что защита намеревается сделать с этим стаканом?

Я вскакиваю на ноги:

– Я просто хочу посмотреть на него, ваша честь!

Во взгляде Сэнди я читаю укор. Движением руки он сажает меня на стул. Мне еще предстоит зарубить себе на носу, где и когда можно говорить, а где и когда нельзя.

– Замечательно, – говорит судья. – Мистер Сабич хочет просто посмотреть на бокал, вот и все. У него есть на это право. Обвинение обязано показать это вещественное доказательство. Знаете, я подумал и, кажется, понял, почему мистеру Сабичу нужно внимательно осмотреть стакан. Просьба удовлетворяется.

Ларрен поворачивается ко мне, как будто он только что заметил меня:

– Кстати, мистер Сабич, ваши пожелания и соображения будут изложены вашей защитой, но если вы сами хотите сказать – милости просим. В любое время. В ходе предварительных переговоров, на которых пожелаете присутствовать, дабы узнать, чем мы тут занимаемся, или в ходе заседания, но только с позволения суда.

Я гляжу на Сэнди. Тот кивает. Я благодарю суд, обещаю не высовываться. Пусть говорит мой защитник.

– Хорошо, – говорит судья. – Рассмотрим теперь просьбу защиты о посещении квартиры, где совершено преступление.

Я с удивлением замечаю, как потеплели у него глаза. Таких глаз я у него в суде не видел. Меня обвиняют в убийстве. Я целиком в его власти, от него зависит моя судьба. Но как разбойничий атаман или крестный отец у мафии, он обязан меня защитить.

Мольто и Нико совещаются вполголоса.

– У нас нет возражений, – говорит Нико, – но только в присутствии представителя полиции.

Сэнди немедленно заявляет протест. Несколько минут длится типичная для прений словесная перепалка. Все понимают, из-за чего она разгорелась. Обвинение хочет знать, что именно нас будет там интересовать. Кроме того, у него есть веский довод. Они должны быть уверены, что в квартире Каролины ничего не передвинуто и не переложено.

– Мы располагаем фотографиями места преступления, – говорит судья. – Каждый раз, когда мне в руки попадает подобное дело, у меня возникает подозрение, что обвинители заключили тайный союз с компанией «Кодак». – Репортеры смеются, сам Ларрен тоже улыбается. Он не прочь по ходу серьезного разбирательства отпустить какую-нибудь шутку. – Разрешаю вам поставить полицейского у двери, чтобы убедиться, что защита ничего не стащит. Но подглядывать за тем, что осматривают, – не позволю. У обвинения было четыре месяца, чтобы досконально обследовать квартиру. – Ларрен включает в этот срок месяц, когда следствие вел я. – Этого вполне достаточно. Дадим защите несколько минут покоя… Мистер Стерн, составьте соответствующий ордер, я подпишу. И надеюсь, вы заранее известите об этом душеприказчика мисс Полимус или любое другое лицо, кто распоряжается ее имуществом… Переходим теперь к ходатайству об отводе мистера Мольто.

– Мы обратились с просьбой вывести его из состава обвинения, так как Нико заявил, что Мольто, может быть, выступит в качестве свидетеля.

Нико сразу же взял слово:

– Отвод одного из обвинителей за три недели до суда – тяжелый удар. Новому человеку невозможно подготовиться за это время.

Мне не очень ясно, чего он добивается: чтобы наше ходатайство не было удовлетворено или просто хочет выиграть время. Пожалуй, он этого и сам толком не знает.

– Послушайте, мистер дель Ла-Гуарди, – говорит судья Литл. – Не я заставил вас включить мистера Мольто в список возможных свидетелей. Не представляю, о чем вы думали. Одно лицо не может выступать в качестве обвинителя или защитника и одновременно проходить свидетелем по делу. Испокон веку так заведено. И я не собираюсь нарушать это правило ради кого бы то ни было, даже ради кучи журналистов из «Тайм» или «Ньюсуик». – Литл умолкает и, прищурившись, смотрит на собравшихся репортеров, словно видит их в первый раз. – Позвольте сказать мне вот что… – Он встает и начинает прохаживаться за судейским креслом. Рост в метр девяносто создает впечатление, будто он вещает с горы. – Как я понимаю, мистер дель Ла-Гуарди, вы имеете в виду слова, которыми мистер Сабич ответил мистеру Мольто, когда тот обвинил его в убийстве: «Да, это я!»

– Да.

Ларрен наклоном головы принимает ответ.

– Хорошо. Хотя обвинение официально не представило документ, ваши намерения очевидны. Поэтому мистер Стерн и подал ходатайство об отводе. Мне вот что пришло в голову. Я не уверен, что высказывание мистера Сабича может служить доказательством. Во всяком случае, мистер Стерн пока не заявил никакого протеста. Он предпочел сначала ходатайствовать об отводе. Однако если дело дойдет до этого высказывания, мистер Стерн заявит, что оно не может быть приобщено к делу.

– Но, ваша честь, этот человек признался в совершенном им преступлении! – горячится Нико.

– Разве это признание, мистер дель Ла-Гуарди? Там, где я рос, в таких случаях говорят: «Да пошел ты!» – По залу прокатывается хохот. Понимая, что он набрал очко, Ларрен тоже улыбается, усаживаясь в свое кресло. – Но в тех местах, где живет мистер Сабич, «Да, это я!» говорят в сердцах, для того чтобы отвязаться от неприятного человека и не послать его куда подальше.

Снова смех.

– Ваша честь, – не унимается Нико, – разве такой вопрос решают не присяжные заседатели?

– Никак нет, мистер дель Ла-Гуарди. Такой вопрос прежде всего решает суд. Судьи должны быть убеждены, что свидетельство имеет прямое касательство к делу. На данный момент я не принимаю никакого решения, но если вы не будете более убедительны, вы его услышите по ходу рассмотрения.

Нико молчит. В сущности, судья таким образом дал понять, что мои слова не будут приняты во внимание. Перед Нико встал выбор: вывести Мольто из состава обвинения и сделать попытку все-таки выставить мое высказывание в качестве доказательства либо оставить Томми и потерять доказательство. Хорош выбор, нечего сказать! Судя по всему, мои слова канули в Лету.

Мольто делает шаг вперед.

– Ваша честь… – начинает он, но судья не дает ему говорить. Лицо его посуровело.

– Мистер Мольто, если вы хотите выступить в качестве свидетеля, я не желаю вас слушать. Вы вряд ли убедите меня, что давний принцип, запрещающий прокурору проходить свидетелем по тому же делу, неприменим в нашем случае. Нет, сэр, ни слова больше.

Ларрен говорит, что мы встречаемся 18 августа, и быстро закрывает заседание. Кивнув на прощание журналистам, он выходит из зала.

Мольто с недовольным видом стоит как вкопанный. Водится за ним эта вредная для юриста привычка – не скрывать свои чувства. Они с Литлом много лет на ножах. Я плохо помню, как в Северном филиале работала Каролина, но их словесные схватки незабываемы. Сосланный мэром Болкарро в судейскую «Сибирь», он жестоко проводил в жизнь свои понятия справедливости. Страж порядка у него был всегда виноват в дурном обращении с задержанным, пока не доказано обратное. Разозленный Мольто утверждает, что сутенеры, торговцы наркотиками и грабители, которых едва ли не каждый день приводили в суд, стоя аплодировали, когда судья Литл входил в зал заседаний. Полиция его ненавидела. Полицейские награждали его всяческими расистскими прозвищами, проявляя при этом удивительную изобретательность и полет воображения. К тому времени, когда я закончил следствие по делу «Ночных ангелов», Ларрен уже много лет работал в Центральном суде, и Лайонел Кеннили по-прежнему матерился при упоминании его имени. Несколько раз Кеннили рассказывал мне забавную историю. Полицейский Манос привел одного чернокожего в суд, утверждая, что тот обозвал его и намеревался избить.

– Как обозвал? – поинтересовался Ларрен.

– Мне неудобно повторять это здесь, в помещении суда, ваша честь, – сказал Манос.

– Боитесь оскорбить слух присутствующих? – Ларрен обвел рукой первые ряды, где сидели задержанные в то утро – проститутки, карманники и прочая шпана. – Говорите, не стесняйтесь.

– Он сказал: «Ты, козел долбаный!», ваша честь.

Со скамей раздались выкрики, свист, топот ног. Народ веселился вовсю. Ларрен, стуча молотком, призвал к порядку, хотя сам улыбался во весь рот.

– Разве вам не известно, что в наших местах это выражение считается приятельским приветствием?

Народ на скамьях зашелся от восторга. Улюлюканье, бурные аплодисменты, поднятые в знак солидарности с черным кулаки.

Когда шум утих, Ларрен объявил решение: обвинение в нанесении побоев задержанному, выдвинутое против полицейского, не подтверждается.

– Самое интересное, – сказал Кеннили, – что Манос, стоявший перед судьей с фуражкой в руках, вдруг говорит, как напроказивший школьник: «Спасибо, козел ты долбаный!»

Я слышал эту историю и от двух других людей. Оба клялись, что заключительную фразу произнес судья.

Глава 23

Каждую неделю, обычно в среду вечером, у меня звонит телефон. Я знаю, кто набрал мой номер. Я слышу в трубке, как он затягивается своей паршивой сигаретой. Мне не положено разговаривать с ним. Ему не положено разговаривать со мной. Поэтому он не называет себя.

– Как дела? – спрашивает он.

– Помаленьку.

– У вас все в порядке?

– Вроде да.

– Поганая все-таки история.

– Кому вы это говорите?

Он смеется:

– Точно, тебе это говорить не надо. Тебе что-нибудь нужно?

– Да нет, не очень. Хорошо, что ты позвонил.

– Знаю, что хорошо. Похоже, ты скоро снова вернешься в свою лавочку. Я уже пари предлагаю.

– Известное дело. Ты-то как? – спрашиваю я.

– День прошел, и слава Богу.

– Шмидт по-прежнему командует тобой?

– А куда он денется? Ну да хрен с ним.

– Что, давят на тебя?

– Эти зануды? Где сядут, там и слезут.

Но я-то знаю, как нелегко сейчас Липу. Лидия, которая тоже звонила мне раза два, говорила, что Липа отозвали из прокуратуры в управление. Шмидт засадил его за стол, велел визировать отчеты других своих подчиненных. Липу эта работа – как нож острый. И вообще он в управлении словно по канату ходит, выделывая порой такие кульбиты, что дух захватывает. Только чтобы к нему не приставали. Многие ждали, когда же он сорвется. И вот это случилось. Среди полицейских есть мнение, что Лип знал о моем преступлении и помогал мне его скрывать.

– Ну, бывай, на той неделе звякну, – всегда говорит он напоследок.

И обязательно «звякает». Наши разговоры похожи один на другой как две капли воды. В прошлом месяце, когда стало ясно, что я здорово вляпался, он предложил мне денег.

– Попал в беду, готовь монету, – пробурчал он, – я как-никак из немцев, кое-что припрятано.

– Спасибо, мне уже Барбара помогла.

– Выходит, жениться на еврейке не самое последнее дело?

– Не самое последнее, – подтвердил я.

На этой неделе я ждал очередного звонка.

– Как жизнь? – спрашивает Лип.

– Держусь.

Сразу же взяв в соседней комнате трубку параллельного телефона, Барбара слышит этот обмен репликами.

– Это меня, Барб! – кричу я ей.

Не зная о нашей договоренности, она говорит: «Привет, Лип», – и кладет трубку.

– Какие новости?

– Суд через три недели, – отвечаю я. – Теперь уже меньше осталось.

– Да, я видел в газетах.

Как ни крути, Дэну Липранцеру придется давать показания. Мы оба знаем, что его свидетельство – серьезный аргумент не в мою пользу. Он уже ответил на вопрос Мольто на другой день после выборов, когда еще не сообразил, что к чему. В суде он скажет то же самое, хотя теперь предвидит последствия. Что сделано – то делаю, так он объясняет создавшееся положение.

– Значит, готовитесь к процессу?

– Вкалываем дай бог. Стерн просто землю роет. Другого такого адвоката нет и не будет.

– Да, многие так говорят… – Я слышу щелчок его зажигалки. – Тебе что-нибудь нужно?

– Нужно, – говорю я. Если бы он не спросил, сам бы я не затронул эту тему. Так я решил.

– Выкладывай.

– Хорошо бы разыскать этого парня, Леона Уэллса. Ну того, кто предположительно заплатил прокурору в Северном филиале. Ответчика по делу, которое ты раскопал. Его Каролина и Мольто вели, помнишь? Стерн нанял сыщика, но тот побегал, побегал и заявил, что никакого Леона Уэллса вообще не существует. Вот я и ломаю голову, где его искать. Не спрашивать же об этом Томми Мольто.

Этого частного сыщика звали Нэд Берман. Сэнди сказал, что он хороший спец, мне же так не показалось. Я дал ему копии нескольких листов судебного дела, но через три дня он пришел и сказал, что ничего сделать не может. Там, в Северном филиале, сказал он, сам черт ногу сломит. Не разберешь, кто кому чем обязан.

Липранцер замолкает, задумывается. Я его понимаю. Если в управлении узнают, что он помогал мне строить защиту, его уволят. Тогда насмарку его пятнадцатилетняя служба и прощай пенсия.

– Я не стал бы просить тебя, правда, не стал бы, если б не был уверен в том, что тут какая-то собака зарыта.

– Считаешь, Мольто замешан?

По его тону я понял, что он подумал: ну, парень, ты через край хватил.

– Что тебе сказать? Считаю, что это не исключено. Попади нам в руки этот материал, у него был бы бледный вид. Такие вещи даром не проходят.

– Хорошо, займусь. Только после того, как дам показания, – говорит Лип, помолчав. – Сейчас эти ребята глаз с меня не спускают. И я не хочу под присягой говорить неправду. Как только выступлю, они успокоятся и я поработаю в этом направлении. Как следует поработаю, без дураков. О'кей?

Не совсем о'кей. Может оказаться поздно. Но большего я просить не могу.

– Это будет здорово. Ты настоящий товарищ, правда.

– Ладно тебе… Похоже, ты скоро снова вернешься в свою лавочку. Хочешь на спор?

Снова поставлен для первого удара мяч. Идет летний чемпионат. В турнирной таблице «Осы» поднялись всего на строчку. В густом воздухе августовских вечеров летящие мячи по-прежнему завораживают игроков. Девочки лучше прислушиваются к советам взрослых. Их броски и удары стали искуснее. А до мальчишек ничего не доходит. Они и слышать не хотят о красоте замаха. Каждый девятилетний игрок выходит на поле, веря в волшебную силу своей биты.

Как ни удивительно, Нат является исключением. Он заметно меняется этим летом, зрители начинают с интересом смотреть на его игру. Он чувствует, что становится сильнее и что в умелых движениях люди видят признак твердого характера. Когда приходит его очередь посылать мяч, он поднимает глаза. Нельзя сказать, что он подражает мастерам, увиденным по телеку. Но точно замечает какие-то нюансы. Нат начал следить за модой. Барбара говорит, что мальчик стал более разборчив в одежде. Я был бы в восторге от его внезапного повзросления, если бы не знал причину перемен. Он как бы повернулся лицом к внешнему миру, повернулся потому, что знает: этот мир причиняет столько неприятностей папе.

Когда игра кончается, мы с ним идем домой. Идем одни. Мы не остаемся на пикник. Один раз остались, и я пожалел об этом. Стоило начаться разговору на какую-нибудь будничную тему – у кого что на работе, о последнем детективе, показанном по телевизору, о том, что засадили какого-то воришку, – как над столом тут же повисало неловкое молчание. Взрослые великодушно терпят мое присутствие, но дети пока еще многого не в состоянии понять. Нет, нехорошо портить эти великолепные вечера. Поэтому, помахав на прощание, мы с Натом уходим. Я несу его биту и перчатку. Он топчет одуванчики. Я не слышу от него ни жалоб, ни упреков. Меня до глубины души трогает эта сыновняя преданность. Одному Богу известно, как издеваются над ним приятели. Взрослые не представляют, насколько жестокими могут быть дети. Нельзя сказать, что Нат не может без меня жить, но он привязан ко мне. Стаскивает меня с дивана, чтобы я поиграл с ним, увязывается за мной, когда я вечером хожу через рощицу в магазинчик за газетой и молоком.

– А ты не боишься? – неожиданно спрашиваю я сегодня, когда мы проходим темное место.

– Чего? Что тебя не отпустят?

Я спросил о другом, но девятилетний мальчишка знает, что мне грозит.

– Ага.

– Не-а.

– Почему?

– Не боюсь, и все! Все это чепуха на постном масле. – Он смотрит на меня из-под козырька бейсболки.

– Можно сказать и так.

– Ну, тебя в тюрьму не посадят. Ты сам кого хочешь посадишь. Мама говорит, что на суде ты расскажешь, что по-правдашнему было, и все. Так мама сказала.

У меня сердце готово разорваться от нежности. Я обнимаю сына за плечи. Как же он верит в меня! Никакие нудные поучения не могут вселить такую веру. Только Барбара способна сотворить такое чудо. Семейные узы крепко связывают нас троих: я люблю Ната больше всего на свете, а он обожает Барбару. Даже в свои девять лет, когда ребенок полон неуемной, неуправляемой энергии, Нат слушается мать. Ей одной он позволяет быть строгой с ним. Их соединяет родство душ. Нат больше похож на Барбару, чем на меня, – нервный, принципиальный, склонный к меланхолии. Она отвечает на его любовь такой же любовью и заботой. Говорит, что, будь у нее еще один ребенок, она не смогла бы любить его так же сильно, и я верю ей.

Ни Барбара, ни Нат не переносят долгой разлуки. Прошлым летом она четыре дня пробыла в Детройте, гостила у подруги по колледжу, Йетты Грейвер, которая уже стала профессором математики. Нат без матери не находил себе места, а она звонила по два раза на дню. Он не хотел засыпать, пока я не расскажу про то, что в эту минуту делают мама и Йетта.

И я фантазировал, как они зашли в небольшой уютный ресторанчик, заказали вареную рыбу, выпили по бокалу вина, а под конец не выдержали и заказали десерт.

– Сладкий пирог? – спрашивает Нат.

– Угадал, – говорю я.

После этого мой сын, тот, о котором я мечтал всю предыдущую жизнь, быстро засыпает. Ему снится, как мама ест сладкий пирог.

Глава 24

– Добрый день, – здоровается Марти Полимус.

– День добрый, – говорю я.

Ступив на лестничную площадку, я увидел очертания мужской фигуры и длинные волосы. Подумал, что это Кемп, с которым я должен здесь встретиться. Вместо него – Марти. За несколько месяцев я ни разу не вспомнил о нем. Мы стоим перед дверью в квартиру Каролины. Марти протягивает руку и крепко пожимает мою. Мне даже кажется, что он рад меня видеть.

– Не ожидал вас здесь встретить, – говорю я, лихорадочно соображая, зачем он пришел.

Из кармана рубашки Марти достает копию постановления судьи Литла, разрешающего нам осмотреть квартиру.

– Я получил вот это, – поясняет он.

– Тогда понятно. Это простая формальность. – Судья распорядился, чтобы мы известили о предстоящем посещении душеприказчика Каролины, бывшего прокурора Джека Бакли. Тот, очевидно, в свою очередь известил Марти. – Вы можете опротестовать наш приход и присутствовать совсем не обязаны.

– С какой стати я буду протестовать? А пришел я сюда просто так, от нечего делать.

По всему видно, что парень не намерен уходить. Я спрашиваю о его планах.

– В последний раз, когда мы виделись, вы говорили, что собираетесь бросить университет и вернуться домой.

– Я и бросил. Вернее, меня временно исключили. Я завалил физику, а по английскому схватил тройку с минусом. Думал, тоже завалю. В июне укатил домой. А вчера вот приехал забрать кое-какие вещички.

– Я думал, у вас все в порядке, – говорю я.

– У меня и так все в порядке. Университетские дела меня не колышут.

– А как на это смотрит ваш отец?

Марти пожимает плечами:

– Он, конечно, не в восторге. Особенно разозлила его тройка по английскому. Это удар по его самолюбию. Правда, он все объясняет тем, что год был тяжелый… А в университет я вернусь. Посижу над физикой и английским и вернусь.

Стоять у квартиры, где убили его мать, и запросто болтать с человеком, который, по общему мнению, и совершил убийство, – по меньшей мере странно. На секунду даже мелькнула мысль: знает ли он, что произошло. Но на его уведомлении есть надпись: «Народ штата против Сабича». Нет, он не может не знать о предъявленном мне обвинении. Да и отсутствовал он совсем недолго.

Мои размышления прерывает приход Кемпа. Я слышу его шаги на лестнице. Он с кем-то горячо спорит. Оказывается, это верзила Том Гленденнинг, полицейский, которого я всегда недолюбливал. Расист из расистов. С черными, желтыми и прочими цветными он не церемонится. Вся его жизненная философия сводится к тому, что он родился белым и стал полицейским. Для него я тоже вроде как иностранец.

Кемп доказывает, что Гленденнинг не имеет права входить в квартиру, пока мы ее осматриваем. Тот говорит, что понял приказ Мольто по-другому. Наконец достигается договоренность: Том спустится вниз и позвонит по телефону-автомату, чтобы это уточнить.

Тем временем я знакомлю Марти с Кемпом.

– Позвонил я, – говорит вернувшийся Гленденнинг. – Полиции не входить – этот судья так распорядился.

Слово «этот» он произносит таким образом, что становится понятно, что он думает о Ларрене Литле. Кемп закатывает глаза. Он неплохой юрист и причисляет себя к интеллектуальной элите. Когда считает человека бестолочью, не скрывает этого.

Дверь опечатана ярко-оранжевой лентой, на которой написано: «Место преступления. Посторонним вход воспрещен. Опечатано по решению Верховного суда округа Киндл». Замочные скважины забиты пластиковыми пробками. Гленденнинг ножом перерезает ленту, но над пробками приходится потрудиться. Потом достает из кармана связку Каролининых ключей с прикрепленной к ней красно-белой биркой, означающей, что это вещественное доказательство. В двери два замка: врезной и щеколда. Каролина любила чувствовать себя в безопасности.

Отперев замки, Гленденнинг, не говоря ни слова, начинает поочередно обыскивать нас. Это для того, чтобы мы ничего не подкинули. Я отдаю ему бумаги, которые держал в руках. Он велит достать наши бумажники. Кемп начинает было протестовать, но я жестом прошу его не делать этого.

– Вот это да! – восклицает Марти, первым входя в квартиру матери. – Сколько тут всякого барахла. Что мне с ним теперь делать?

– Эй, парень! – кричит ему вслед Гленденнинг. – Ничего трогать нельзя. Ничего, понял?

Марти кивает, входит в гостиную, подходит к окну. Воздух в квартире тяжелый, спертый, нагретый летней жарой. Чувствуется неприятный запашок, может быть, от гниющих остатков пищи. Всю прошлую неделю температура держалась на отметке до тридцати градусов.

Я не верю в привидения, но как-то тревожно снова находиться здесь, где бродят тени прошлого. По спине пробегает холодок. В комнатах ничего не тронуто. В гостиной – перевернутый стол и стул. На стеклянном столике у дивана лежит обтянутая бархатом шкатулка, которую я подарил Каролине. Однажды во время слушания дела Макгафена мы зашли с ней в магазин Мортона, и ей понравилась эта вещица. Красный дракон на китайской ширме в спальне смотрит на меня горящим взглядом. В коридоре на светлом паркетном полу – обведенные мелом очертания тела Каролины. «Господи! – думаю я. – Господи, угораздило же меня».

Кемп дает мне пару резиновых перчаток. Они, собственно говоря, не нужны, но Стерн настоял на том, чтобы мы их здесь надели. У нас и без того хватает разговоров с Мольто по поводу пальчиков.

Я останавливаюсь около домашнего бара. Он рядом с окошком в кухню. Я видел это место на фотографии, но хочу убедиться и пересчитываю стаканы, стоящие на полотенце. Двенадцать штук. На одном из них обнаружены отпечатки моих пальцев. Я пересчитываю еще раз. Двенадцать.

Подходит Джейми, шепчет:

– Где она их держала, черт побери? – Он имеет в виду противозачаточные средства.

– Посмотри в туалете. Там шкафчик для лекарств и коробка с косметикой, а я зайду в спальню.

Там первым делом заглядываю в шкаф, узнаю платья, которые видел на Каролине, ощущаю ее запах. Стараюсь сдержать волну накативших чувств.

На низеньком столике в стиле времен королевы Анны стоит телефон. В ящике ничего нет, кроме колготок. Отодвигаю их, вижу тоненькую записную книжечку в светло-коричневом переплете из телячьей кожи. Полиция всегда чего-нибудь не заметит. Не в силах побороть любопытство, раскрываю книжицу. Открываю страницу на букву «С». Ничего. Смотрю на «Р». Здесь записаны мои телефоны – служебный и домашний. Удостоился такой чести. Номера Реймонда нет, как нет и на странице на «X». Записан телефон с пометкой «Т.М.». Это, конечно, Томми Мольто. Мне приходит мысль посмотреть имена ее врачей. Открываю соответствующую страницу. Так и есть. Быстро записываю на клочке бумаги имена и прячу в карман. В коридоре слышатся шаги. Может быть, Гленденнинг, осмелившийся нарушить запрет чернокожего судьи? Я переворачиваю сразу несколько страниц, чтобы он не узнал, что именно я высмотрел. Но оказывается, это Марти идет по коридору.

Телефонная книжка открылась на букву «Л». На верхней строчке написано: «Ларрен». Пониже три его номера. Теплая компания собралась тогда в Северном филиале, думаю я, все они здесь, миленькие. Смотрю на «Н», на «Д», даже на «Ч». Однако Нико нигде нет. Я засовываю книжку обратно под колготки.

В дверях появляется Марти:

– Странное все-таки ощущение, правда?

Я угрюмо киваю.

– Пойду постою на лестничной площадке.

Я же дал ему понять, что его здесь никто не держит, но до парня плохо доходит.

Кемпа я нахожу в гостиной.

– Ничего здесь нет. Никакого противозачаточного средства. Даже коробка́ от колпачка нет. Где женщины прячут такие вещи?

– Понятия не имею. Барбара держит их в верхнем ящике трюмо. О других не знаю.

– Химик-эксперт утверждает, что на трупе обнаружен контрацептивный крем. Откуда же он взялся? Разве что его выкрали отсюда.

– Это, наверное, я его захватил, заодно с колпачком. – У меня уже вошло в привычку вслух рассуждать от первого лица о том, что может сказать обо мне Нико. Джейми считает такой прием забавным.

– И зачем же ты это сделал?

На секунду-другую я задумываюсь.

– Вероятно, затем, чтобы его никто не нашел.

– Никакой логики! Все говорит за то, что ее не насиловали. И вообще, какая разница, чего она хотела, когда сама легла в постель?

– Наверное, я плохо соображал. В противном случае не оставил бы стакан на баре.

Кемп улыбается. Ему нравится такая игра.

– Ничего не попишешь. Нужен Берман. – Он говорит о сыщике, которого нанял Стерн. – Чтобы выступить свидетелем, он должен сам сделать обыск. Я ожидаю его через час. Посмотрим, как вытянется у Гленденнинга лицо, когда он узнает, что надо еще немного подождать.

Мы выходим из квартиры. Гленденнинг запирает дверь и снова ощупывает нас троих.

– Немного подождать? – спрашивает он. – На хрена мне дожидаться какого-то Бермана?

Кемп не без ехидства напоминает ему, что постановлением нам разрешен доступ в квартиру в течение всего дня!

– Не люблю, когда мне приказывают бывшие музыканты, – говорит Гленденнинг.

– В таком случае мы обратимся к судье Литлу, – пригрозил Кемп.

Полицейский закатывает глаза, как будто ничего смешнее он в жизни не слышал, но деться ему некуда. Они с Кемпом топают вниз по лестнице, лениво переругиваясь на ходу.

– Как он вам, нравится? – кивая им вслед, спрашиваю я Марти Полимуса.

– Кто? – на полном серьезе уточняет он.

– Полицейский.

– Вроде ничего. Он говорит, что этот… как его… мистер Кемп… играл в «Галактике».

Я подтверждаю этот факт биографии Кемпа. У Марти вырывается восторженное: «Вот это да!» Потом, помолчав немного, он добавляет:

– А меня в полицию вызывали. На допрос.

– Вот как? – говорю я, а сам думаю о злополучном стакане.

– О вас спрашивали, о чем говорили, когда вы приходили ко мне.

– Ну что же, это их работа.

– Хотели знать, что вы сказали о своих отношениях с ней. С моей мамой. Понимаете?

Я с трудом удержался от искушения посмотреть Марти в глаза. Я совершенно забыл, что я говорил этому парню. Вот оно, еще одно доказательство моей незаконной связи с погибшей. У меня запершило в горле.

– Два раза допрашивали. И оба раза я сказал, что вы об этом ничего не говорили.

Я смотрю на него.

– Я правильно ответил, правда?

– Конечно, правильно.

– Я думаю, что не вы ее убили.

– Спасибо на добром слове.

– Просто все так неудачно сложилось.

Я улыбаюсь, и в этот момент меня как будто током ударило. От страха подгибаются колени. Чтобы не упасть, я хватаюсь за перила. «Какой же ты болван, Расти Сабич, – думаю я. – Господи, какой болван!» Этого юнца подослали ко мне с диктофоном Нико и Мольто. Вот зачем он сюда явился – подсмотреть, что мы делаем, записать наши разговоры. Может быть, рассчитывают, что я дам ему взятку? Все, я пропал. Чувствую, что меня качает, что вот-вот упаду в обморок.

– Что с вами? – протягивает руку Марти.

Я смотрю на него и понимаю, что сошел с ума. Бред собачий. Парень одет по-летнему – обтягивающая футболка и шорты. Даже ремня нет. Где ему спрятать диктофон, даже миниатюрный? Кроме того, его обыскивал Гленденнинг. И в глазах никакого подвоха. Передо мной простой, неуверенный в себе одинокий паренек.

Меня прошибает пот. Я весь как выжатый лимон. Чувствую, как зашкаливает пульс.

– Да нет, все в порядке, – говорю я, но Марти берет все-таки меня под руку. Мы медленно спускаемся по лестнице. – Это квартира так на меня подействовала.

Глава 25

Три часа ночи. Я просыпаюсь от того, что бешено бьется сердце, а по шее стекают капельки пота и мучает удушье. Ошалелый, я машинально пытаюсь расстегнуть воротник. Перед глазами все еще приснившееся исхудалое, искаженное страданием и страхом лицо матери перед смертью.

Мама заболела и умерла в самый спокойный период своей жизни. С отцом они разошлись, хотя каждый день работали бок о бок в пекарне. Отец переехал жить к миссис Бова, вдове со внушительными формами. Уход отца давал матери своего рода свободу, потому что ее брак был сплошной мукой. Ее неожиданно стало интересовать то, что происходит в мире. Она сделалась одной из постоянных участниц бесед на радио. Там говорили о межнациональных браках, о том, что надо узаконить потребление марихуаны, обсуждали, кто убил президента Кеннеди. На обеденном столе у мамы лежали кипы газет и журналов, блокноты и тематические карточки, на которых она делала записи, готовясь к завтрашней программе. Так моя мама, которая раньше боялась выйти из дома, даже спуститься в лавку, которая меня, восьмилетнего, посылала на рынок, стала своего рода местной знаменитостью, так как безбоязненно высказывалась по самым острым мировым проблемам. Я объяснял эти перемены странностями ее характера и мытарствами замужества.

Мои родители поженились, когда маме, шестой дочери профсоюзного активиста-еврея и девчонки из Корка, было уже двадцать восемь лет. Отец был на четыре года моложе и взял старую деву в жены по расчету: у нее были кое-какие сбережения, что и позволило им впоследствии открыть булочную. Мама пошла за отца тоже не по любви. Возраст и особенности ее натуры отпугивали молодых людей. Она ни в чем не знала меры, была человеком настроения. Порывы безудержного веселья сменялись часами угрюмого молчания. Она постоянно рылась в шкафу и шкатулке для рукоделия, издавая при этом малопонятные восклицания. Поскольку мама редко выходила из дома, сестры взяли за правило навещать ее. Отец ворчал – мол, суют нос в чужие дела, болтушки, – а если бывал пьяным, угрожал побить. Чаще всего приходили тетя Флора и тетя Сара – смелые, решительные женщины, истинные дочери своего отца. Они смотрели на разбушевавшегося серба полупрезрительно и полунасмешливо, как смотрят на лающего щенка. Казалось, что задача всей их жизни – защищать слабых. Розу, мою маму, и особенно меня. Все мое детство связано с мамиными сестрами. Они приносили мне конфеты, водили стричься, покупали одежду. Мне было уже двадцать, когда я осознал, как добры и заботливы они были. Я вырос в убеждении, что есть два мира: мир моей мамы и мир, где жили ее сестры, мир к которому стал принадлежать и я. Мама непохожа на других, она чудна́я, и моя любовь к ней непонятна ни другим, ни мне самому.

Что бы мама подумала обо мне сейчас? Я даже рад, что она не дожила до такого позора. Последние месяцы она жила у нас. Мы по-прежнему ютились в крохотной квартирке, но Барбара и слышать не хотела о том, чтобы мама находилась где-то еще. Спала она в гостиной на кушетке и даже днем редко вставала. Барбара подолгу сидела рядом на неудобном стуле. Мама постоянно с ней разговаривала. Голова ее безжизненно лежала на подушке, лицо осунулось, погасшие глаза были полузакрыты. Барбара держала ее за руку, они беспрерывно о чем-то шептались. Я не мог разобрать слов, но их диалог не прекращался, как вода из текущего водопроводного крана. Барбара Бернштейн, дочь дородной матроны из пригорода, и моя мама, печальная, с помутившимся сознанием, сблизились на перепутьях одиночества. Когда я занимал место Барбары, мама брала меня за руку, а я говорил, как люблю ее. Она молча улыбалась. Последние недели Барбара делала ей уколы демерола. Несколько шприцев до сих пор лежат в кладовке под лестницей в коробке со всяким старьем, которое сохранила Барбара: катушки ниток, каталожные карточки, паркеровская авторучка с золотым пером, которым мама делала заметки, готовясь к очередной беседе на радио.

Нащупываю тапочки, накидываю халат и бреду в темноте в гостиную, где сажусь, поджав ноги, в кресло-качалку. В последнее время подумываю, не начать ли снова курить. Меня не то чтобы тянет курить, просто будет чем заняться.

Я придумал себе игру под названием «Что может быть хуже?». Меня не беспокоят испуганные взгляды женщин в торговом центре Ниринга. Меня не заботит моя репутация и то, что до конца моих дней люди будут поеживаться при упоминании моего имени – даже если меня оправдают. Я не боюсь трудностей, с которыми неизбежно столкнусь в поисках работы по специальности. Но что мне делать с моими нервами, с моей бессонницей, с моим неизбывным страхом? Что хуже всего в эти долгие ночные часы, когда я не в силах взять себя в руки? Такое ощущение, будто ощупью ищешь выключатель и – что хуже всего! – знаешь, что никогда его не найдешь. Улетучиваются остатки здравого смысла, растворяются, как таблетка, брошенная в стакан с водой. Меня поглощает черная бездна.

Однако хуже всего опасения за Натаниэля. В воскресенье мы с Барбарой сажаем его в поезд, идущий в летний лагерь «Окавака», что недалеко от Скейджона, где он пробудет три недели, пока будет длиться суд. Подумав об этом, я тихонько поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь перед дверью в комнату Ната. Мне слышно его дыхание, и я заставляю себя дышать в такт с ним. И тут ни с того ни с сего начинаю думать о науке, об атомах и молекулах, о кровеносных сосудах человека, костях и мышцах. Я стараюсь представить сына сложенным из множества различных элементов – и не могу. Мы не способны расширить пределы нашего познания и воображения. Для меня он – горячий сгусток моей любви к нему. Сгусток единый и неделимый. Как же хорош мой сыночек! Я благодарен небу за то, что он у меня есть, благодарен до боли в сердце, благодарен, что способен чувствовать такую нежность в нашем жестоком мире.

Если меня осудят, я останусь без сына. Даже Ларрен Литл может засадить меня на несколько лет. Мысль, что я не увижу взросление Ната, болью отдается в душе. Как ни странно, я не испытываю страха перед тюрьмой. Меня до смерти пугает разлука с сыном.

И все-таки тюрьма не курорт. Мне это хорошо известно. Я, бывало, целые дни проводил в Редьярде, куда сажают убийц. Это центральная тюрьма штата. От одного вида решеток шириной пять сантиметров и толщиной два с половиной кровь холодеет в жилах. За ними заключенные, и все кажутся на одно лицо – и негры, проклинающие существующие порядки, и белые в вязаных спортивных шапочках, и латиноамериканцы с глазами, горящими гневом. С такими, как они, лучше не встречаться в темном переулке. Глядя на школьника-малолетку, трудно поверить, что из него может вырасти хулиган или даже преступник.

Нет, к людям такого сорта не испытываешь жалости. Каких только страшных историй я не наслушался! Они омрачают мои мысли, напоминая о том, что меня ждет. Мне рассказывали о поножовщине по ночам, о том, как фраеров и новичков заставляют в душе у всех на виду делать минет. Я знаю, что случилось с Меркусом Уитли, парнем, который проходил по делу «Ночных ангелов». Он смухлевал в сделке с наркотиками. Его затащили в укромное местечко, велели лечь на спину и положили на него штангу с двумя стокилограммовыми «блинами». Он чуть не умер от удушья – хорошо еще, что штанга не раздавила его всмятку. Я знаю статистику тех кварталов: шестнадцать процентов выходцев оттуда – убийцы, половина сидит за изнасилование, грабежи и тому подобное. Их помещают по четыре человека в камере, вонь от экскрементов невыносимая. Я знаю, что иногда надзиратели по нескольку дней не заходят в камеры – боятся. Сами они тоже хороши. Был случай, когда восемь надзирателей предстали перед федеральным судом: они устроили новогоднюю вечеринку, потом, угрожая пистолетами, выстроили в ряд двенадцать черных заключенных и стали поочередно их избивать.

Я знаю, каково приходится в тюрьме людям моего положения – некоторым, кого я помог засудить, там пришлось несладко. Мне вспоминается Марчелло Лупино, типичный пробивной американец, дипломированный бухгалтер, который в начале своей карьеры помогал вести взаиморасчеты между своими бывшими дружками. Постепенно дела его пошли в гору, и он решил, что больше не нуждается в побочном заработке. Дружкам это не понравилось, и один из них, Джон Конт, стал угрожать ему. Так и повелось: уважаемый специалист, член правления двух банков, человек, который не боялся перетрясти бухгалтерские книги самых крупных и влиятельных клиентов, покидал свою респектабельную контору, чтобы поставить на ипподроме на какую-нибудь темную лошадку. Все шло как по маслу, пока платный осведомитель не засек «малину», где собирались дружки. Наряд налоговой полиции застукал Марчелло Лупино в теплой компании с долговыми расписками на сумму три миллиона. Федералы намеревались подвергнуть его самому суровому допросу, но тот хорошо знал «арифметику». Два года за получение процентов с выручки игорных притонов, за подделку почтовых отправлений, за шантаж и угрозы вывести на чистую воду непокорных – словом, за все, что ему могли навесить, – не шли ни в какое сравнение с десятью минутами разборки, которую обещал Джон Конт в случае чего: «Вырежем яйца и заставим съесть». Марчелло знал, что это не пустые слова.

Тогда мне и позвонил Майк Таунсенд из Управления по борьбе с организованной преступностью. Марчелло, естественно, был осужден и отправлен в Редьярд, а не в исправительно-трудовую колонию, как он рассчитывал. Там он мог бы учить заключенных счетоводству, закусывать в овощном баре, резвиться с ракеткой на теннисном корте и раз в три месяца совокупляться с миссис Лупино.

Через полгода Таунсенд позвонил снова, и мы отправились в Редьярд проведать Лупино. Он был в поле, мотыжил землю. Мы напомнили, кто мы такие, хотя могли бы этого и не делать. Лупино оперся на мотыгу и заплакал. Лысый сорокавосьмилетний мужчина рыдал, как ребенок. Его трясло с головы до ног, лицо побагровело, слезы текли ручьем. Разговаривать с нами он не стал, сказал только: «У меня не осталось зубов» – и ничего больше. Мы шли назад, и охранник объяснил нам, в чем дело.

Есть у них один здоровенный ниггер, говорил он, то есть афроамериканец, его Дровером зовут. Так вот, этот парень захотел, чтобы Лупино вроде как его «девчонкой» был. А он из тех, кому лучше не говорить «нет», тем более если это какой-то итальяшка. Дровер пробрался ночью в камеру Лупино и стал принуждать его к минету. Тот ни в какую. Дровер бил его головой о стойку нар до тех пор, пока все зубы ему не вышиб и не добился своего.

Надзиратели при необходимости должны сделать заключенному перевязку и все такое, но никакого нормального лечения не будет, если он не признается, кто его разукрасил. Лупино тоже не обещали никакого протеза, пока он не скажет, кто его так. Но он молчит; знает – если скажет, хуже будет. А Дровер ходит весь из себя довольный. Еще бы…

– Не, – говорил охранник смеясь, – преступление – поганое дело, к добру не приведет.

Бежать, думаю я, сидя в темноте и вспоминая удел Марчелло Лупино. Бежать куда глаза глядят. Я всегда удивлялся, почему они не бегут от суда, от приговора, от тюрьмы. Но они остаются, как остаюсь сейчас я. Всего 1699 долларов на моем банковском счете. Если стащить деньги у Барбары, мне бы хватило, чтобы скрыться. Но зачем мне свобода, если я больше не увижу Ната? Даже если бы я имел возможность загорать вместе с ним на солнышке в Бразилии, Уругвае или где-нибудь еще, откуда не выдают осужденных нашим властям, при самом богатом воображении трудно представить, что бы я делал, не зная языка чужой страны и не имея работы. Можно, конечно, затеряться в Кливленде или Чикаго, сменить имя, вообще стать другим человеком и не видеть больше сына, но это уже не жизнь. Однако даже в часы мучительной бессонницы и тягостных раздумий я хочу того же, чего хотел, выходя каждый вечер из автобуса в зеленом Ниринге. Человек иногда прост, как яблоко, и удивительно крепок духом.

Я сижу в кресле задрав ноги, и мне кажется, будто я вдыхаю аромат табачного дыма.

Глава 26

– Народ штата против Рожата Сабича, – объявляет Эрнестина, секретарь суда у Ларрена Литла, строгая черная женщина ростом под метр восемьдесят. – Встать, суд идет!

Ничто не похоже на первый день судебного процесса по делу об убийстве. Восход солнца над ареной в Древнем Риме. Христиане будут сражаться против львов. В воздухе уже чувствуется запах крови. Скамьи забиты зрителями до предела. Четыре ряда журналистов, на переднем – пять художников. На складных стульях вдоль задней стены разместились служащие суда, которые обычно не присутствуют на заседаниях. По обе стороны судейского помоста стоят вооруженные ради такого случая судебные приставы. Отовсюду доносится шепот. Собравшиеся ждут начала «представления».

Входит Ларрен Литл. Все встают. Эрнестина объявляет:

– Внимание, Верховный суд округа Киндл открывает заседание. Председательствует достопочтенный Ларрен Литл. Боже, спаси Соединенные Штаты и высокий суд.

Эрнестина ударяет молотком по столу, все садятся, она объявляет начало слушания. Стерн, Кемп, Мольто, Нико и я подходим к подиуму, на котором восседает гладко выбритый и причесанный судья Литл. Сегодня 18 августа. С момента выдвижения обвинения против меня прошло без двух дней два месяца.

– Итак, готовы ли мы позвать присяжных? – говорит Ларрен.

– Ваша честь, – обращается к нему Кемп, – есть несколько проблем, которые желательно решить сейчас.

Стерн поручил Кемпу улаживать процедурные вопросы, причем тогда, когда заседание идет без присяжных. В их присутствии будет говорить сам Сэнди.

Эрнестина звонит в приемную узнать, явились ли вызванные повестками граждане, из которых отберут присяжных.

– Ваша честь, – продолжает Джейми, – как вы и постановили, обвинение дало защите возможность ознакомиться с вещественными доказательствами, имеющими отношение к делу, – за одним-единственным исключением. Мы до сих пор не видели стакан, упомянутый в соответствующем перечне.

Стерн проинструктировал Кемпа поднять этот вопрос не только ради нашего интереса к этой вещи. Он дает судье понять, что обвинение увиливает от ответственности.

Ларрен явно недоволен.

– Что вы на это скажете, мистер дель Ла-Гуарди?

Нико не знает, что сказать. Он смотрит на Мольто.

– Ваша честь, – говорит тот, – мы сделаем это после заседания.

– После сегодняшнего заседания, – уточняет Ларрен.

– Кроме того, – продолжает Кемп, – вы не приняли решение по нашему заявлению об отводе мистера Мольто.

– Да, пока не принял. Я жду, как будет реагировать обвинительная сторона. Мистер дель Ла-Гуарди, вам слово.

Томми и Нико обмениваются взглядами. Они, разумеется, уже решили, как будут действовать.

– Ваша честь, обвинение не намерено вызывать мистера Мольто в качестве свидетеля, – говорит Нико. – Поэтому мы считаем, что ходатайство защиты должно быть отклонено.

Стерн делает шаг вперед и просит позволения высказаться.

– Правильно ли я понимаю, ваша честь, что мистер Мольто не будет выступать свидетелем ни при каких обстоятельствах и отказывается от своих предварительных показаний?

– Вы правильно понимаете, – подтверждает Ларрен. – Я хочу, чтобы все было ясно с самого начала. Мистер дель Ла-Гуарди, надеюсь, что по ходу дела я не услышу от вас, что вы не ожидали того, не ожидали другого, так?

– Так, – говорит Нико.

– Отлично. Я отклоняю ходатайство защиты при условии, что на данном процессе он не выступит свидетелем.

Эрнестина что-то шепчет на ухо Ларрену. Тот кивает.

В зал входят семьдесят пять человек. Двенадцать из них будут решать мою судьбу. Самые обыкновенные простые люди. Вполне можно было бы обойтись без анкет и повесток, а просто собрать семьдесят пять прохожих, попавшихся на улице. Шестнадцать человек Эрнестина просит занять места на стульях для присяжных, остальных размещают в первых четырех рядах на стороне обвинения, откуда приставы удалили зрителей. Те, ворча, становятся друг за другом в проходе.

Ларрен излагает приглашенным суть дела, которое будет слушаться. Он повидал великое множество присяжных и умеет настроить так, что те сразу проникаются симпатией к нему – высокому красивому черному, немного лукавому, немного смешному, но при всем том неизменно вызывающему невольное уважение.

Поведение Ларрена на этом этапе судебного процесса более всего отвечает интересам защиты. Его слова, обращенные к присяжным, доходят до глубины души. Вы должны исходить из того, говорит он, что ответчик невиновен, невиновен и все. Это называется презумпцией невиновности. Вы обязаны думать, что мистер Сабич никого не убивал.

– Прошу прощения, сэр. Да-да, вы, в первом ряду. Как ваша фамилия?

– Михалович.

– Скажите, мистер Михалович, мистер Сабич совершил преступление, в котором его обвиняют?

У Михаловича, плотного мужчины средних лет, на коленях лежит сложенная газета.

– Откуда мне знать?

– Спасибо, мистер Михалович. Леди и джентльмены, позвольте мне еще раз напомнить вам, из чего мы должны исходить. Из того, что мистер Сабич невиновен. Это говорю я, судья. Мне нужно, чтобы вы на заседании посмотрели на него и сказали себе: этот человек никому не причинил никакого вреда.

Ларрен продолжает в том же духе – говорит о том, что обвинение обязано представить неоспоримые доказательства вины подсудимого, и о том, что он имеет право не отвечать на вопросы. Потом обращается к сухопарой седовласой даме в отрезном платье спортивного покроя, сидящей рядом с Михаловичем:

– Мэм, как вы думаете, невиновный должен говорить, что он невиновен?

Дама смущенно трогает ворот платья. Она видела, как попал впросак ее сосед. Но судье надо говорит правду.

– Думаю, что да.

– Естественно, что вы так думаете. Но проблема в том, что он не обязан этого делать. Это право дает ему Конституция Соединенных Штатов Америки. Согласие войти в состав присяжных означает, что вы обещаете не требовать объяснений от подсудимого. Иначе мистер Сабич и его адвокат мистер Стерн могут сослаться на соответствующую статью Конституции. Люди, которые писали Конституцию, подразумевали: «Да благословит вас Бог, сэр, да благословит вас Бог, мистер Сабич. Вы не обязаны ничего объяснять. Это обвинение обязано доказать вашу вину».

Я всегда считал такие речи Ларрена высокопарными и затянутыми, но на Нико и Мольто они сейчас сильно подействовали, особенно на Нико. Он похудел за последнее время, под глазами появились темные мешки. Неимоверно трудно за три недели подготовить такое крупное дело, да и текущие вопросы в прокуратуре отнимают много времени. Кроме того, он слишком многое поставил на карту. Осветил себя «солнцем», как называют телевизионщики мощные юпитеры, и как бы объявил городу и миру о своих намерениях далеко пойти. Если он проиграет этот процесс, то потеряет авторитет в прокуратуре, и тогда не видать ему как своих ушей кресла мэра. Его карьера висит на волоске. Моя же после всей этой шумихи кончена раз и навсегда.

Затем Ларрен переходит к очередной теме – как подается мое дело в печати. Он расспрашивает присяжных, что они узнали из газет. Тем, кто затрудняется ответить, он советует заглянуть в сегодняшнюю «Трибюн», поместившую на первой полосе статью о начале суда. Существует масса способов уклониться от заседательских обязанностей. Можно просто не откликнуться на повестку. Можно найти какую-нибудь отговорку – например сказать, что не читаешь газет. Но большинство пришедших готовы, как видно, просиживать долгие часы в помещении, хотя на дворе еще лето, и слышали новости. Через полчаса Ларрен вдруг неожиданно заявляет, что газетчики, в сущности, ничего не знают о процессе, поскольку в прессе ни слова не говорится о доказательствах. Он отпускает шестерых, которые заявили, что верят газетам. Да и остальных задели осколки информационного взрыва, который устроил Нико.

Ближе к полудню начинается опрос претендентов на заседательское кресло относительно их семейного положения, рода занятий и прочих биографических данных. Эта процедура затягивается на целый день и захватывает следующее утро. Ларрен вникает во все подробности их жизни, обвинители и адвокаты тоже не дремлют. Запрещены только вопросы, относящиеся к текущему судебному делу, зато вопросы личного характера сыплются градом, и единственное, что сдерживает их любопытство, это боязнь обидеть человека. Какие телевизионные программы вы смотрите? Какие читаете газеты? Являетесь ли вы членом какой-нибудь организации? Работают ли ваши дети? Кто ведет записи расходов в доме – муж или жена? Эта изощренная психологическая игра ведется для того, чтобы установить, кто из присяжных склонен встать на вашу точку зрения. Специальные консультанты выкачивают из юристов сотни тысяч, строя прогнозы, но такие адвокаты, как Стерн, руководствуются собственным опытом и чутьем.

Чтобы отобрать подходящих присяжных, нужно продумать тактику ведения дела. Стерн молчит на этот счет, однако и без слов ясно, что он не намерен выставлять свидетелей со стороны защиты, а постарается свести на нет аргументы обвинения. Поначалу я не следовал его советам, и это убедило его в том, что я не сумею дать весомые показания в свою пользу. Конечно, последнее слово остается за мной, однако Стерн будет строить защиту так, чтобы я увидел, что выступать свидетелем в собственном деле мне нет необходимости.

Лидия Макдугал и некоторые знакомые судьи согласились охарактеризовать меня в суде как человека. Стерн также спросил, нет ли у меня соседей, которые могли бы засвидетельствовать мою добропорядочность. Его цель – посеять разумные сомнения в достоверности доказательств, представленных обвинением. Если все пойдет так, как он рассчитывает, меня оправдают. Поэтому нам нужны заседатели, которые не вынесут вердикт о виновности только на основании подозрений. В этом смысле заседатели помоложе предпочтительнее пожилых. У них более трезвый взгляд на отношения между мужчиной и женщиной – эта тема неизбежно всплывет в ходе слушания.

С другой стороны, пожилые более уважительно относятся к моим прежним заслугам и вообще к моей репутации. Однако какие бы умные планы ни строили обвиняемый и его адвокаты, в конечном счете он приходит на заседание исполненный решимости произвести хорошее впечатление, особенно на тех заседателей, которые ему нравятся, с которыми можно найти общий язык.

На следующее утро между Стерном, Кемпом и мной возникают разногласия из-за некоторых кандидатур, которые рассматриваются группами по четыре человека. Стерн просит Барбару подойти к нашему столу – посоветоваться. Барбара подходит, кладет мне руку на плечо, но своего мнения не высказывает. Темно-синий костюм, шляпка в тон, сдерживаемая скорбь и достоинство в лице – держится не хуже вдов братьев Кеннеди. Стерн делает ей комплимент. Вечером она скажет мне, как галантен Сэнди. Галантность тут ни при чем, возражу я; он хочет, чтобы присяжные с самого начала видели мою жену верной подругой, не бросившей мужа в трудную минуту. В двадцатом веке прислушиваются к мнению женщин.

Десять претендентов мы отводим безо всяких объяснений – у нас есть такое право. Обвинение таким же образом отсеивает шестерых. Нико отбирает преимущественно выходцев из Латинской Америки и Испании – все, разумеется, католики. Мы же, не сговариваясь, отпускаем по домам граждан итальянского происхождения.

В полдень отбор присяжных заседателей заканчивается. Я доволен составом этого судебного органа. В основном это сравнительно молодые люди, многие из них – одинокие. Женщина-фармацевт под тридцать, молодая бухгалтерша из брокерской конторы, двадцатишестилетний бригадир сборщиков на конвейере, еще один парень такого же возраста – старший официант в ресторане при одной из городских гостиниц, подрабатывающий ремонтом компьютеров мужчина, приятная негритяночка – аудитор страховой компании, учительница-разведенка, преподаватель музыки, вышедший в прошлом году на пенсию, автомеханик средних лет, стажерка-менеджер, пожилая медицинская сестра и продавщица косметики из магазина Мортона. Девять белых, трое черных. Семь женщин, пятеро мужчин. Кроме того, Ларрен оставляет еще четверых запасных присяжных на случай, если кто-нибудь из двенадцати заболеет или не сможет присутствовать на заседаниях по какой-либо другой причине.

Мы проходим в зал заседаний без десяти два. Предварительные процедуры позади. Начинается слушание самого дела. Атмосфера такая же, как вчера утром. В воздухе снова «запахло кровью». Голоса становятся громче, от волнения багровеют лица. Народ жаждет зрелища.

Мы с Кемпом выходим в коридор, где столпились недовольные зеваки, которым не хватило места в зале.

– Я хочу сказать тебе кое-что, – говорит Джейми. Он явился сегодня почти неузнаваемым: строгий темный костюм в синюю полоску, купленный в Нью-Хейвене в знаменитом магазине Дж. Пресса, и укороченные на добрых пять сантиметров волосы. Кемп – красивый мужчина, мог бы податься в Голливуд вместо юриспруденции. Из его рассказов я понял, что он прилично зарабатывал игрой на гитаре. Но он почему-то предпочел торчать целые дни в конторе, разбираться в уголовщине, до полуночи просиживать со Стерном и мной.

– Знаешь, ты мне нравишься, – говорит он.

– Ты мне тоже.

– И я искренне надеюсь, что ты выпутаешься из этой передряги. Я этого никогда клиентам не говорил, правда. Обязательно выпутаешься.

За два года через руки Джейми вряд ли прошло много клиентов, так что его слова нельзя принять как обоснованный прогноз, но я все равно тронут. Кладу ему руку на плечо и благодарю. Он не сказал, что я невиновен, нет. Доказательства против меня весьма весомые. Если растолкать его ночью и, спящего, спросить, виновен ли я, он, вероятно, скажет, что, ей-богу, не знает.

Из зала суда выходит Стерн. Вид у него франтоватый. Воротник белоснежной, без единой складочки рубашки упирается в порозовевшие от волнения щеки. Ему предстоит произнести вступительное слово в самом серьезном, может быть, процессе всей его жизни. Меня охватывает профессиональная зависть. Я ни разу не подумал о том, как интересно было бы вести такое дело, как мое. Даже громкий процесс, известный под названием «Дело девяти „Ангелов“», когда мы с Реймондом выдвинули обвинения сразу двадцати трем ответчикам, по сложности, пожалуй, уступает моему. Вести крупное запутанное дело – все равно что трогать оголенный провод, или гнать на бешеной скорости на мотоцикле, или преодолевать труднодоступную крутизну в горах. Я с грустью думаю о своей погубленной карьере.

– Ну и как мы себя чувствуем? – спрашивает Сэнди.

– Я сказал ему, что мы выиграем дело, – говорит Джейми.

Стерн приподнимает брови, произносит что-то по-испански, потом заканчивает укоряюще:

– Не надо вслух – плохая примета… Расти, – оборачивается он ко мне, – мы сделаем все, что в наших силах.

– Я знаю, – откликаюсь я.

В зале вижу Барбару, приехавшую с Натом. Она полуобнимает меня, целует в щеку, затем рукой стирает помаду и говорит:

– Нат приехал, чтобы сказать, что любит тебя. Я тоже.

Барбара хочет мне добра, это очевидно, но голос ее звучит неуверенно. Тем не менее она хорошо сыграла свою роль. В такое время и в таком месте нашла нужные слова.

В зал из отведенной для них комнаты гуськом входят присяжные заседатели. Учительница-разведенка улыбается мне.

Ларрен напоминает сторонам цель вступительного слова: предварительное изложение фактов и доказательств.

– Это пока еще не начало прений, – говорит он. – Стороны не должны делать выводов, которые, по их мнению, вытекают из фактов, и приводить доводы в пользу весомости доказательств. Они обязаны просто рассказать, какими свидетельствами располагают.

Этими словами Ларрен как бы делает предупреждение Делягарди, которому на всякий случай необходимо с самого начала склонить присяжных на свою сторону, потому что тем уже нравится судья. Ларрен умеет добиваться расположения к себе так же естественно, как душистый цветок притягивает пчел.

– Мистер дель Ла-Гуарди, прошу, – говорит Ларрен.

Нико встает. Подтянутый, хорошо одетый, важный. Сразу видно – птица высокого полета.

– С позволения уважаемого суда… – начинает он традиционно.

С самого начала Нико начинает нести околесицу. Я догадываюсь, в чем причина: нехватка времени. Текущие дела в прокуратуре помешали ему по-настоящему подготовиться к процессу. Кое-что в его выступлении – чистейшая импровизация. Вид у него растерянный, он часто запинается, не может взять правильный тон.

Но даже такую сбивчивую речь мне больно слышать. Он бьет по самым больным местам. Особенно эффектно он противопоставляет факты и то, что я говорил Хоргану и Липранцеру. И тем не менее он пропускает ряд важных обстоятельств. Опытный обвинитель первым скажет о свидетельствах, которые выдвинет защита, и тем ослабит ее доводы. Но Нико не останавливается на некоторых моментах моей биографии, умалчивает о том, что я был вторым лицом в окружной прокуратуре, и не упоминает о деле миссис Макгафен. В своем вступительном слове Стерн расценит эти умолчания как попытку скрыть факты.

Нико переходит к моим отношениям с Каролиной, и здесь обнаруживается, что у него не только нет никаких доказательств на этот счет – он плохо представляет себе даже то, что и как между нами произошло.

– Мы намерены предоставить вам доказательства того, что мистер Сабич и мисс Полимус были связаны определенными отношениями, – обращается он к присяжным. – Эти отношения продолжались семь или восемь месяцев. Мистер Сабич бывал дома у мисс Полимус. Она звонила ему по телефону, он звонил ей. Да, они были связаны определенными отношениями… – Он делает паузу. – …отношениями интимного характера… Однако не все у них складывалось гладко. Мистера Сабича кое-что не устраивало. Беда в том, что мистер Сабич очень и очень ревнив.

Ларрен круто поворачивается к Нико – тот не внял его предупреждению ограничиться характеристикой свидетелей и вещественных доказательств, потом к Стерну, давая понять, что ждет его протеста. Но Сэнди молчит. Прерывать выступление в суде – невежливо. Кроме того, пусть Нико распространяется о том, чего не сумеет доказать.

– Да, мистер Сабич ревнив. Он ревновал мисс Полимус, потому что та встречалась не только с ним. У нее появился новый знакомый, установилась новая связь, которая привела мистера Сабича в ярость… – Следует еще одна театральная пауза. – …связь с окружным прокурором Реймондом Хорганом.

Этот факт не был известен публике. Нико приберегал его, чтобы не повредить его новому союзу с Реймондом. Но сейчас он не смог остановиться. Делая это сенсационное заявление, он смотрит в сторону журналистов. Зал словно всколыхнуло. При упоминании имени своего приятеля Ларрен окончательно теряет терпение.

– Мистер дель Ла-Гуарди! – зарокотал он. – Вас, кажется, предупреждали! Ваши замечания не должны носить характер заключительного слова. Потрудитесь придерживаться установленных правил, иначе я лишу вас слова. Я ясно выразился?

– Яснее некуда, – бормочет Нико, делая судорожное глотательное движение, отчего его кадык перекатывается.

«Ревность» – пишу я в блокноте и передаю его Джейми. Нико оказался перед выбором: либо признаться, что обвинение не знает мотива преступления, либо предположить мотив недоказуемый. Он выбирает последнее. Но, может быть, он затеял какую-то хитрую игру? В любом случае ему придется попотеть.

Как только Нико заканчивает, к кафедре подходит Стерн.

Ларрен предлагает объявить перерыв, но Сэнди, вежливо улыбаясь, говорит, что с позволения суда готов выступить немедленно. Он не хочет, чтобы замечания Нико запали в сознание присяжных.

Сэнди облокачивается о судейский стол. На моем защитнике сшитый по заказу коричневый костюм, который определенно ему к лицу.

– Ну что нам, Расти и мне, ответить обвинению? – начинает он. – Что нам сказать, когда мистер дель Ла-Гуарди распространяется о двух отпечатках пальцев на стакане, но умалчивает, есть ли на нем отпечатки пальцев ответчика? Что возразить обвинению, если в системе его доказательств видишь не только предположения и домыслы, но и грязные намеки? Как выразить возмущение тем, что известный и уважаемый гражданин, целиком посвятивший себя служению обществу, привлекается к суду на основании косвенных улик, которые, как вы убедитесь, даже отдаленно не соответствуют главнейшему принципу разумной подозрительности. – Сэнди подходит поближе к присяжным. – Да, обвинение обязано выставить такие доказательства, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно вины ответчика.

Затем Сэнди переходит к темам, которые на протяжении двух дней затрагивал судья Литл. С самого начала он как бы заключил открытый союз с этим образованным и влиятельным юристом. После того как Ларрен всыпал Нико по первое число, это разумный ход.

В своем выступлении Сэнди неоднократно повторяет термин «косвенные улики», а также слова «слухи» и «сплетни». Разделавшись с обвинением, он принимается характеризовать меня.

– Кто же он такой, Расти Сабич? Нет, он не высокопоставленный служащий прокуратуры, как поведал нам мистер дель Ла-Гуарди. Он заместитель окружного прокурора. Один из немногих опытнейших юристов в нашем округе и нашем штате. Он с отличием окончил юридический факультет нашего университета. Затем служил помощником председателя Верховного суда штата. Является членом общественного совета журнала «Юридическое обозрение». Всю свою профессиональную жизнь Расти Сабич посвятил тому, чтобы выявлять и наказывать преступников, чтобы по мере сил предотвращать преступления, а не… – Сэнди кидает презрительный взгляд на обвинителей. – …совершать их. Леди и джентльмены, посмотрите на имена лиц, которых Расти Сабич привлек к суду. Повнимательнее, так как преступления, совершенные этими лицами, известны даже тем из вас, кто не следит за уголовной хроникой и редко присутствует на судебных заседаниях. Так будем же благодарны Расти Сабичу за его общественно полезный труд.

Еще целых шесть минут Сэнди рассказывает о «Деле девяти „Ангелов“» и других моих процессах. Это дольше, чем положено. Нико не осмеливается заявить протест, поскольку Сэнди безропотно выслушал его вступительное слово.

– Расти Сабич – сын югослава-иммигранта, который боролся за свободу своей страны и подвергался преследованиям со стороны нацистов. В 1946 году он приехал в Америку, оплот свободы, справедливости и порядка, где не издеваются над людьми. Что бы подумал Иван Сабич, увидев сегодня своего сына на скамье подсудимых?

Я бы корчился от смеха, если бы Сэнди строжайшим образом приказал мне не проявлять никаких эмоций, что бы он ни говорил. Поэтому я сижу неподвижно, со сложенными на коленях руками и тупо смотрю прямо перед собой.

При любых обстоятельствах я должен сохранять присутствие духа. Сэнди не предупреждал, что собирается потревожить тень моего отца. Даже если мне придется давать показания, упоминать об отце я не буду, и вовсе не потому, что обвинители могут доказать, что Иван Сабич не был борцом за свободу и нацисты его не преследовали.

Сэнди держится весьма достойно. Легкий акцент придает его речи изюминку, а изысканные манеры и педантизм сообщают всем его словам весомость. Он ни полслова не обронил о том, как будет строиться защита и буду ли я давать показания. Все его выступление посвящено изъянам обвинения.

– Ни одной прямой улики, указывающей на какие-либо насильственные действия моего подзащитного, – говорит он, – ни одного доказательства, что Расти Сабич держал в руках орудие убийства. Что же является краеугольным камнем, на котором воздвигнуто шаткое обвинение, выдвинутое против Сабича? Чего только не наговорил мистер дель Ла-Гуарди об отношениях мистера Сабича и мисс Полимус. Но он почему-то обошел тот факт, что они общались как сотрудники, а отнюдь не как любовники – в ходе одного чрезвычайно важного процесса. Мне приходится напомнить ему об этом факте… Леди и джентльмены, взвесьте доказательства истинных отношений мистера Сабича и мисс Полимус. Взвесьте как следует, так как мистер дель Ла-Гуарди пытается доказать то, чего не было. Я буду повторять снова и снова, что все сказанное им ничем не подтверждено. В обвинении одни предположения громоздятся на другие. Я буду повторять снова и снова, что мой подзащитный преступления не совершал…

– Мистер Стерн, по-моему, вы следуете примеру дель Ла-Гуарди, – вежливо прерывает его Ларрен.

Сэнди поворачивается к судье, делает полупоклон.

– Прошу прощения, ваша честь. Да, меня, видимо, вдохновил его пример.

Смешки в публике, смешки среди присяжных, улыбка на лице судьи.

– Нет, я положительно не должен увлекаться, – словно самому себе говорит Сэнди и заключает: – Трудно отделаться от вопроса – почему? Почему убита мисс Полимус – об этом мы, к сожалению, ничего не знаем. Почему против Расти Сабича выдвинуто ложное обвинение? Почему на основании косвенных улик пытаются доказать, что он совершил тяжкое преступление?

Сэнди умолкает. Может быть, он знает ответ. Может быть, нет.

– Почему? – тихо говорит он напоследок.

Глава 27

Куда-то запропастился злополучный стакан. Никак не могут найти его.

Это сообщает нам Нико, как только Стерн, Кемп и я приезжаем в суд. Начинается третий день процесса. Сегодня должны быть вызваны первые свидетели.

– Ну и что же мы будем делать? – спрашивает Сэнди.

– Все перерыли, пока без результата. Он, конечно, найдется, но все равно задержка неприятная.

Дель Ла-Гуарди и Стерн отходят обменяться мнениями. Томми съежился, как побитая собака, и вообще выглядит неважно. Лицо у него пожелтело, и костюм тот же, что и вчера, помятый. Не удивлюсь, если скажут, что он ночевал не дома.

– Как они могли потерять такой важный вещдок? – удивляется Джейми.

– Всякое бывает, – говорю я. – В хранилище вещественных доказательств предметов побольше, чем в ломбарде. На многих нет этикеток, перепутаны номера. Мне самому приходилось разыскивать там ту или иную вещь. К сожалению, Нико прав: стакан найдется.

Сэнди и Нико согласились, что надо известить судью о пропаже до начала заседания. Нико рискует получить от него выволочку, зато избавится от публичного позора. Такие небольшие уступки со стороны Стерна создали ему популярность в прокуратуре. Другой на его месте потребовал бы, чтобы Нико объяснялся с прессой.

Мы входим в приемную судьи. Коррина, его секретарша, смотрит на световой сигнал на телефонном аппарате, ожидая, когда босс закончит очередной разговор. Коррина – приятная полногрудая негритянка, и здешние бездельники постоянно строили догадки насчет ее отношений с Ларреном, пока она не вышла замуж за судебного пристава Перкинса. Что до Ларрена, то его издавна считали дамским угодником. Десять лет назад он развелся с женой, и мне не раз доводилось слышать, как он сидит за «Джеком Дэниелсом» в обществе хорошеньких женщин в каком-нибудь злачном месте на бульваре Бей, который знатоки называют «Улицей золотых снов».

Коррина докладывает Литлу о нашем приходе.

– Милости просим, – говорит она.

Кемп, Нико и Мольто входят в кабинет судьи. Мы с Сэнди подзадержались, чтобы перекинуться парой слов о сегодняшнем заседании. Потом входим в кабинет и мы. Нико уже излагает судье причину нашего прихода. Он и Кемп сидят в креслах перед столом Ларрена, Мольто – поодаль, на диване.

Кабинет Ларрена, судейское святилище, выглядит очень солидно. Одна стена закрыта книжными полками, на которых расставлены тома с тисненными золотом корешками. Это доклады видных юристов штата и отчеты о наиболее громких процессах. Как и положено, у судьи есть своя собственная доска достижений. На ней фотографии Ларрена с известными политиками, преимущественно черными, и большой снимок, на котором он и Реймонд.

– Ваша честь, – говорит Нико, – вчера вечером я узнал это от Томми…

– Вот оно что. А на вчерашнем заседании мне показалось, что вы просто забыли про стакан. Томми, я вам вот что скажу. – Ларрен встает из-за стола, большой, внушительный, в светло-лиловой рубашке с белым воротником и такими же манжетами. – Если вы снова будете пудрить мне мозги, говорить одно и делать другое, я привлеку вас к ответственности. Нико, мы с вами всегда ладили, но с этим человеком, – он тычет пальцем в сторону Томми, – у меня свои счеты.

– Ваша честь, я понимаю. Меня это и самого встревожило. Войдите в наше положение.

Исподлобья Ларрен подозрительно смотрит на дель Ла-Гуарди, но тот и бровью не ведет. Ему не подходит роль просителя, но играет он ее убедительно. Должно быть, он действительно задал вчера трепку своему подчиненному, поэтому у Томми такой помятый вид.

Ларрен не торопится перейти к очередным делам.

– Вот видите, – обращается он к Стерну словно за поддержкой, – они обязаны представить вещественное доказательство, а вместо этого… – Не закончив, Ларрен спрашивает у Нико: – Кто последним видел этот стакан?

– Трудно сказать. Скорее всего кто-то из полицейских.

– Естественно, кто-то из полицейских, – цедит сквозь зубы Ларрен, устремляя свой взор в пустоту. – Ну и что же получается? Вы не выполнили постановление суда. Защита не имела возможности подготовиться к слушанию дела. А ведь в своем вступительном заявлении вы, Нико, несколько раз упоминали об этом вещественном доказательстве… Хорошо, когда вы найдете этот стакан – если вообще найдете! – будем решать, считать его доказательством или нет. А теперь пора открывать заседание.

Рассерженный судья – это плохо. Дальше для Нико все пошло еще хуже. Согласно существующим правилам, обвинение подготовило выступление своих свидетелей в определенном порядке. Первый из них, по плану обвинения, должен дать показания относительно места происшествия и, следовательно, сказать о стакане.

– Нет, сэр, ни в коем случае! – возражает Ларрен. – Не будем говорить о вещественном доказательстве, которого нет.

Слово берет Стерн. Он заявляет, что защита не возражает против того, чтобы дель Ла-Гуарди продолжал по своему усмотрению.

– Ваша честь, если стакан не найдется, мы опротестуем любое связанное с ним доказательство. – Он, разумеется, имеет в виду отпечатки пальцев на стакане. – Но на данном этапе можно было бы, с вашего позволения, продолжать слушание.

Ларрен пожимает плечами.

Именно эту тему мы обсудили перед тем, как войти в кабинет судьи. Если мы заявим протест, Нико придется изменить порядок вызова свидетелей, однако нам выгоднее, если первый свидетель обвинения скажет, что вещественное доказательство пропало. Это произведет отрицательное впечатление на присяжных. Если стакан все же найдется, это не принесет мне особого вреда.

Думаю, что мистер Стерн имеет право знать, в какой очередности будут выступать свидетели.

– Мы заготовили соответствующий список, ваша честь, – говорит Мольто, – и готовы немедленно передать его защите.

– И давайте запротоколируем нашу договоренность, – отдает распоряжение Ларрен.

Теперь Нико предстоит объясниться перед публикой.

Стенографист начинает записывать высказывания сторон, а я тем временем изучаю, в каком порядке будут слушаться показания свидетелей обвинения. Мне не терпится узнать, когда вызовут Липранцера. Чем скорее, тем лучше: он сможет возобновить розыски Леона. Но мои ожидания не оправдываются. Вызов Липранцера запланирован на заключительные дни процесса.

Должен признать, что Нико и Томми неплохо подготовились к процессу. Они разработали четкую программу. Сначала речь пойдет о месте преступления с демонстрацией вещественных доказательств, затем постепенно они выложат все, что имеют: мои отношения с Каролиной, задержки с расследованием ее убийства, отпечатки пальцев на стакане, данные о телефонных разговорах, домработницу, видевшую меня на автобусной остановке в Ниринге, результаты анализа крови и под конец показания Мясника Кумачаи о том, как, по мнению судебно-медицинской экспертизы, было совершено убийство.

Ларрен тем временем продолжает выговаривать Нико – для протокола:

– Обещает ли обвинение немедленно известить защиту о том, что вещественное доказательство найдено?

Нико дает твердое обещание.

Затем в зал приглашают присяжных, и Нико называет первого свидетеля обвинения. Это детектив Гарольд Грир. Ларрен принимает у него присягу.

С появлением Грира нам троим становится ясно, что Нико намерен придерживаться намеченной очередности вызова свидетелей. Разумеется, присяжные хорошо запоминают первого свидетеля. Тем более они запомнят Грира – высокого, подтянутого, уверенного в себе негра с хорошо подвешенным языком. В управлении полиции много таких людей – знающих, опытных мужчин и женщин, чей интеллект ничуть не ниже, чем у преподавателей колледжа. Они пошли служить в полицию только потому, что не нашли ничего лучшего.

Допрос свидетеля ведет Мольто:

– Где находился труп?

Грир был первым должностным лицом, оказавшимся на месте преступления.

Каролина не явилась ни на совещание в прокуратуре, проводившееся в восемь утра, ни на заседание суда в девять. Обеспокоенная секретарша сразу же ей позвонила. Труп был обнаружен в 9.30. Грир докладывал мне, что открыл дверь ее квартиры, сразу все понял и вызвал полицию.

Сейчас Грир показывает, что́ он видел на месте происшествия и как работали по его указаниям эксперты. Он опознает запечатанный целлофановый пакет, содержащий собранные с тела Каролины волокна, и другой пакет, большего размера, с ее юбкой, из которой тоже взяли волокна на экспертизу. После этого рассказывает о стакане на барной стойке.

– И где же этот стакан в настоящее время?

– В хранилище вещественных доказательств. Правда, где-то затерялся. Но ничего, найдем, некуда ему деться.

Мольто поднимает вопрос о предохранительном колпачке. Грир говорит, что тщательно осмотрел всю квартиру, но никаких противозачаточных средств не обнаружил. Затем Мольто переходит к главному:

– Вы девять лет проработали в отделе по раскрытию убийств. Как все произошло в этой квартире? Что вам подсказывает опыт?

Стерн заявляет первый протест.

– Ваша честь, показания свидетеля не должны включать его мнение. Нам незачем выслушивать предположения и догадки.

Широкой ладонью Ларрен почесывает щеку и отрицательно качает головой.

– Протест отклоняется.

Мольто повторяет свой вопрос свидетелю:

– Если судить по положению тела, по тому, как оно было связано, а также принимая во внимание открытое окно, которое находится недалеко от пожарной лестницы, и вообще беспорядок в комнате, можно сделать вывод, что мисс Полимус подверглась сексуальному насилию, а потом была убита?

– То есть имело ли место изнасилование? – Обычно при перекрестном допросе наводящие вопросы не разрешаются, но при данных обстоятельствах он был естествен. – Так точно, сэр, – подтверждает Грир.

– На место происшествия прибыли полицейские фотографы?

– Разумеется.

– Что они делали?

– Я попросил их сделать несколько снимков.

– Они их сделали в вашем присутствии?

С передвижного столика с вещественными доказательствами Мольто берет пачку фотографий – тех самых, что я изучал четыре месяца назад. Перед тем как показать снимок Гриру, каждую он предъявляет Сэнди. Как правило, при слушании дел об убийстве демонстрация фотографий ограничена, поскольку она дает известное преимущество обвинительной стороне, а также из соображений гуманности. Но сейчас мы лишены возможности заявить протест и сидим с каменными лицами, пока Грир показывает, что фотографии – подлинные, сделанные на месте происшествия. Сэнди подходит к судье и просит его самого посмотреть снимки.

– Обойдемся двумя фотографиями тела. Остальные уберите, – говорит Ларрен и разрешает Мольто показать два этих снимка присяжным. Я не поднимаю глаз, но по наступившему гнетущему молчанию чувствую, что труп и кровь произвели впечатление, на которое и рассчитывало обвинение. Теперь не дождешься улыбки от училки-разведенки.

– Защита, задавайте свои вопросы свидетелю, – говорит судья.

– У меня их немного, – начинает Сэнди, улыбнувшись Гриру: мы решили не ставить под сомнение его показания. – Вы упомянули о стакане. Где же он? – Сэнди делает вид, будто осматривает вещдоки на столике.

– Его здесь нет, – говорит Грир.

– Прошу прощения, мне показалось, что вы упомянули стакан.

– Так точно, сэр.

– И что же, – словно бы растерялся Сэнди, – у вас его нет?

– Нет, сэр.

– Когда вы в последний раз видели этот стакан?

– На месте преступления.

– И с тех пор не видели?

– Никак нет, сэр.

– Но вы, конечно, пытались его найти?

Первый раз Грир заулыбался:

– Конечно, пытался.

– По выражению вашего лица я вижу, что вы потратили на это немало времени.

– Так точно, сэр.

– И все-таки не нашли?

– Не нашел, сэр.

– Кто брал стакан последний раз?

– Не знаю. Все документы по вещественным доказательствам у мистера Мольто.

– Вот как… – Сэнди поворачивается к Томми.

Тот подсмеивается над представлением, которое разыгрывает его оппонент.

– Значит, у мистера Мольто?

– Так точно, сэр.

– Но ведь обвинение должно предъявить все имеющиеся вещественные доказательства?

– Само собой, сэр. Вещественные доказательства и опознавательные ярлыки.

– Получается, что у мистера Мольто нет стакана, а есть только ярлык от него?

– Выходит, так.

– Гм… Благодарю вас, свидетель. – Сэнди многозначительно замолкает. – Скажите, противозачаточные средства – не единственное, чего вы не обнаружили в квартире жертвы?

Грир явно растерян. Он также не нашел ни кружевного платочка, ни жемчужного ожерелья. Как ответить на такой вопрос?

– Вы же со следственной бригадой тщательно обыскали квартиру, не так ли?

– Именно так, сэр.

– И тем не менее вы не обнаружили ни противозачаточного колпачка, ни крема, ни мази, которая применяется вместе с ним?

– Не обнаружили, – вздыхает Грир.

Замечу, что некоторые присяжные живо реагировали на эти вопросы.

Стерн закончил и вот-вот сядет на свое место, но я прошу его показать мне фотографии с места происшествия. Сэнди хмурится, однако я настаиваю. Наконец пачка фотографий у меня в руках, я нахожу снимок бара и поясняю свою мысль.

– Свидетель Грир, – говорит он, – вы утверждаете, что эта фотография – подлинная?

– Так точно, сэр.

– На ней запечатлен бар, откуда вы взяли стакан?

– Да, тот самый бар.

– Скажите… Конечно, все было бы проще, если бы мы имели стакан, но за неимением оного… Скажите, это тот самый бар? Вы хорошо помните?

– Как не помнить. Стакан такой же, как на этом снимке.

– Такой же? То есть стакан, который вы взяли, – из набора, что стоит на полотенце? – Сэнди показывает фотографию присяжным.

– Так и есть, из этого.

– Будьте добры, пересчитайте стаканы.

Грир медленно ведет пальцем по фотографии. Потом говорит:

– Двенадцать.

– Двенадцать, – повторяет Сэнди. – Значит, с тем, который вы взяли, было бы тринадцать?

– Выходит, тринадцать, – пожимает Грир плечами.

– Чертова дюжина. Вам это не кажется странным?

Мольто вскакивает, чтобы заявить протест, но Грир опережает его:

– Очень.

– Расти, я ценю твою подсказку, – говорит Сэнди, как только объявили перерыв. – Но было бы лучше, если бы ты делился собственными мыслями со своим адвокатом заранее.

– До меня до самого это только что дошло, – говорю я уже в дверях.

Дневное заседание для обвинения складывается неудачно. Мне самому ни разу не удалось провести процесс, не чувствуя некую слабину в моей позиции и шаткость моих доказательств. Помню, я говорил: как будто идешь долиной Смерти. У Нико своя доля и своя «долина» – доказать близость между мной и Каролиной. Он надеется предъявить достаточно улик, чтобы присяжные приняли нужное решение. Одно убедительное показание должно сменяться другим – еще более убедительным. Похвальный план, ничего не скажешь. Однако судейские работники знают, что после перерыва и сытного обеда обвинители расслабляются и защита получает перевес.

Следующий свидетель обвинения – Евгения Мартинес, моя секретарша, которая явно считает, что настал ее час. Она явилась в суд в шляпе с широкими опущенными книзу полями и огромными сережками в ушах. Нико представляет ее.

Евгения показывает, что служит в прокуратуре под моим началом. Однажды – это было в сентябре или октябре – она, отвечая на телефонный звонок, взяла по ошибке не ту трубку и узнала голоса мисс Полимус и мистера Сабича. Мистер Сабич говорил о том, что заедет к ней.

– Как происходил их разговор? – спрашивает Нико.

– Я протестую, – говорит Сэнди, – вопрос наталкивает на характеристику.

Протест принимается.

– Ваша честь, – возражает Нико, – свидетельница хочет рассказать, что она услышала.

– Что услышала – да, но не высказывая своего мнения на этот счет. Мисс Мартинес, нам незачем знать, что вы подумали, услышав их голоса. Передайте их слова и тон, в каком происходил разговор.

– В каком тоне происходил разговор? – повторяет Нико.

Евгения, как видно, сначала затрудняется ответить на вопрос, потом говорит:

– Они вроде как обменивались любезностями.

Сэнди заявляет протест, но Ларрен говорит, что ответ принимается.

– Интимными любезностями? – спрашивает Нико.

– Решительно протестую! – Сэнди поднимается из-за стола. – Вопрос носит наводящий характер и имеет подтекст.

Ларрен снова делает Нико выговор за неподобающий вопрос. Но, несмотря на промахи, у того есть определенная цель: направить показания в нужное русло.

– Не могли бы вы поподробнее описать тон услышанного вами разговора?

Сэнди вынужден протестовать опять – такой вопрос уже задавался, и на него был дан ответ.

– Мистер дель Ла-Гуарди, предлагаю перейти к следующему вопросу, – строго говорит Ларрен.

На помощь Нико неожиданно приходит Евгения:

– Он сказал: «Ты мой ангел».

Нико застыл от удивления.

– Он назвал ее ангелом и сказал, что приедет в восемь.

В первый раз за эти дни я теряю самообладание. Из груди вырывается стон. Кемп кладет ладонь на мою руку.

– «Ты мой ангел», – шепчу я, – надо же такое придумать.

Сэнди бросает на меня суровый взгляд.

– Я закончил, – вдруг говорит Нико и садится.

– Приступим к перекрестному допросу, – объявляет Ларрен.

Едва встав с места, Сэнди начинает говорить. Лицо его строго.

– На кого вы сейчас в прокуратуре работаете, мисс Мартинес?

– Как это – на кого работаю?

– Чьи бумаги печатаете? У чьих телефонов дежурите?

– Я теперь работаю с мистером Мольто.

– С этим джентльменом? С одним из обвинителей? – Евгения кивает. – Когда мистеру Сабичу пришлось взять отпуск из-за этого судебного расследования, мистер Мольто занял его должность – верно я понимаю?

– Совершенно верно, сэр.

– Эта должность считается в прокуратуре высокой и влиятельной – так?

– Человек, занимающий эту должность, у нас второе лицо.

– Ваша честь, – говорит Сэнди, – свидетельница является подчиненной мистера Мольто и не может быть объективной. Я требую отвода.

Ларрен улыбается, но отвод отклоняет. Судебный стенограф зачитывает вопрос, и Евгения отвечает на него утвердительно. В своем вступительном слове Сэнди лишь коснулся выборов и смены руководства в прокуратуре. Это его первая попытка поднять вопрос о соперничестве из-за должности заместителя окружного прокурора.

– В ходе расследования по делу мистера Сабича не просил ли мистер Мольто ответить на вопросы о характере отношений между мистером Сабичем и мисс Полимус?

– Я не совсем понимаю, сэр.

– Вы беседовали в мае с сотрудником Гленденнингом.

Том сидит за столом обвинения. Он в форме.

– Беседовала, сэр.

– Вы, разумеется, знали, что мистер Мольто придает особое значение расследованию по делу мистера Сабича?

– Догадывалась.

– И тем не менее, мадам, вы не сказали сотруднику Гленденнингу, что слышали, как мистер Сабич назвал мисс Полимус «мой ангел». – Сэнди говорит это с подчеркнутой холодностью. В руках у него докладная Гленденнинга, и он готов уличить свидетельницу в даче ложных показаний.

Евгения понимает, что попалась. Она растерянно оглядывается, плечи у нее обвисают. Бедная, не сообразила, что защита разузнает, что она говорила прежде.

– Да, сэр, не сказала.

– Вы не сказали сотруднику Гленденнингу, что мистер Сабич говорил мисс Полимус ласковые слова, – правильно я понимаю, мадам?

– Правильно, сэр. – Я сотни раз видел у свидетелей такой жалкий вид. – Я ему ничего не сказала.

Сэнди подходит к Евгении поближе:

– Мадам, разве пять минут назад вы не утверждали, что мистер Сабич назвал мисс Полимус «мой ангел»?

Евгения выпрямляется, изображая неприступность.

– Ничего такого я не утверждала, – говорит она громко.

Некоторые присяжные смущенно отворачиваются, один смеется.

– Та-ак… – протяжно произносит Сэнди тоном, не предвещающим ничего хорошего. – Скажите, мисс Мартинес, когда теперь звонят мистеру Мольто, вы слушаете его разговоры?

– Нет, – презрительно отрезает Евгения.

– Вам, конечно, приходится послушать, кто звонит, и ни секунды дольше, не правда ли?

Евгения стоит перед выбором: либо говорить, что не слышала, какими словами мы обменивались с Каролиной, либо признать, что подслушивала наш разговор. Она хорошо знает служебные порядки. В результате такого признания она потеряет теплое местечко.

– Значит, все, что вы слышали, вы услышали за одну-две секунды?

– Верно, сэр.

– Но вы сказали, что мистер Сабич и мисс Полимус «обменивались любезностями». Разве это не ваши слова?

– Мои, сэр.

Сэнди подходит к Евгении поближе. У Евгении крупные черты лица, всегда недовольного, и весит она килограммов восемьдесят. Даже нарядившись для выхода в люди, она производит невыгодное впечатление. Ее кричащее платье слишком тесно и туго облегает пышные формы.

– Эти ваши слова основываются на собственном опыте? – говорит Сэнди с каменным, как у игрока в покер, лицом, но кое-кто из присяжных улавливает намек и улыбается. Только у убийцы бывают такие холодные глаза, как сейчас у Евгении.

Сэнди не ждет ответа.

– Вы говорите, что разговор о встрече на квартире мисс Полимус происходил в сентябре?

– Да, сэр, в сентябре.

– А вы не припоминаете, что мистер Сабич и мисс Полимус в то время вместе вели одно дело?

– М-м… – тянет Евгения.

– Неужели не помните? «Дело миссис Макгафен»? Она издевалась над своим маленьким сынишкой – сдавливала ему голову тисками, прижигала ягодицы сигаретой. Неужели не помните, что мистер Сабич добился сурового наказания этой… – Сэнди умолкает, словно бы подыскивая слово, – …этой женщине.

– А-а, что-то было в этом роде, припоминаю.

– В своих разговорах с мистером Мольто вы не вспоминали тот процесс?

– Я протестую!

Ларрен задумывается.

– Я снимаю вопрос, – говорит Сэнди. Он достиг своего. Мольто сегодня явно не везет. У него есть ярлык от вещественного доказательства, но нет самого предмета. Он подбил свидетельницу на дачу ложных показаний.

– Мисс Мартинес, вы, случаем, не помните, какая у нас была погода в прошлогодний День труда и ближайшие к нему дни?

Евгения хмурит брови. Ей порядочно досталось от этого строгого адвоката, поэтому она старается правильно ответить на вопрос, тем более что вопрос пустяковый.

– Жутко жарко было, до тридцати пяти градусов доходило.

– Верно… Скажите, помещение прокуратуры снабжено кондиционером?

Евгения фыркает:

– Снабжено, если верить хозяйственникам.

По залу прокатываются смешки. Смеется судья, смеются присяжные, смеется публика. Даже строгий адвокат улыбается.

– Полагаю, что в такую жару вы на работе не задерживаетесь?

– Само собой.

– А вот прокурорам приходится задерживаться, когда у них процесс, не так ли? – Евгения настораживается. – Думаю, вам не раз приходилось наблюдать, что заместитель окружного прокурора засиживается по вечерам, чтобы подготовиться к заседанию суда на следующий день.

– Да, он засиживался.

– Мадам, а где душным вечером предпочли бы работать вы сами – в прокуратуре или там, где есть кондиционер?

– Протестую, – говорит Нико.

– Протест отклоняется.

– Вам, конечно, было неизвестно, есть ли в квартире мисс Полимус кондиционер?

– Откуда мне это знать, сэр?

– Но вы знаете, что от прокуратуры до набережной рукой подать, тогда как до дома мистера Сабича в Ниринге надо трястись на автобусе?

– Знаю, сэр.

Что бы ни думали присяжные о мисс Мартинес, пятнадцатиминутные показания следующей свидетельницы превращаются в настоящий фарс.

Миссис Крапотник – вдова. Она не говорит, от какой болезни умер мистер Крапотник, но нетрудно предположить, что без нее тут не обошлось.

Миссис Крапотник – пышнотелая дама, ярко накрашенная и обвешанная украшениями. Ее рыжеватые волосы торчат, как нестриженный куст. С такой не каждый справится. Вместо того чтобы отвечать на вопросы, она говорит что взбредет ей в голову. Рассказывает, что покойный мистер Крапотник владел двухэтажным домом, который он купил по случаю на берегу реки, когда там и набережной не было, а была, как выразилась свидетельница, «мусорная свалка», кроме того, он самолично руководил ремонтом и отделкой дома.

– Он у меня все наперед видел. Предсказывал, что будет, право слово. Когда мы пришли смотреть дом, что там было, вы не поверите, мистер Делягарди! …Вас ведь Делягарди зовут, правда?

– Дель Ла-Гуарди, – поправляет ее Нико и воздевает очи к небу, словно молит высшие силы о помощи.

– Такая вонь стояла. Я не брезгливая, но меня, неудобно говорить, чуть не вырвало. Право слово, чуть не вырвало.

– Мадам… – который раз тщетно пытается остановить ее Нико.

– А ведь супружник мой всего водопроводчиком был. Кто бы мог подумать, что он станет по недвижимости кумекать.

Наконец в россказнях миссис Крапотник прозвучало имя Каролины. Почти десять лет назад она стала их жиличкой. Занимала комнату на втором этаже. Чета Крапотник жила на первом. Потом часть дома арендовал жилищный кооператив, и Каролина внесла свой пай. «Откуда у мелкого служащего органов правопорядка такие деньги, чтобы снимать квартиру в доме на набережной? Ведь за учебу на вечерних юридических курсах ей тоже приходилось платить», – пишу я Кемпу записку. Джейми кивает, он тоже об этом подумал. Когда мистер Крапотник умер, Каролина послала цветы, хотя так делать не принято.

Нико не терпится поскорее отделаться от свидетельницы. Он даже не рискует задать вопрос о том вечере, когда было совершено убийство.

– Миссис Крапотник, в этом зале есть кто-нибудь, кого вы видели у квартиры мисс Полимус? – спрашивает он.

– Вон его видела. – Бренча браслетами, она показывает рукой на Ларрена.

Ларрен закрывает лицо ладонями, трясясь от смеха. В зале хохочут. Поняв, что брякнула что-то не то, миссис Крапотник спешит поправить дело:

– И его тоже, – говорит она, показывая на Томми Мольто. Тот оглядывается посмотреть, не сидит ли кто-нибудь за ним.

Нико раскладывает перед миссис Крапотник фотографии; среди них и та, на которой она узнала меня. Она смотрит на снимки, потом на меня и пожимает плечами, как бы говоря: бог его знает.

– Помните, вы узнали человека на фотографии под номером четыре?

– Бог его знает, – говорит она громко. Нико опять возводит глаза к небу. – А-а, да-да, я говорила, что, кажись, это он.

Нико садится на место.

– Защита, приступайте к своим вопросам.

– У меня, собственно, только один вопрос, – откликается Сэнди. – Миссис Крапотник, в вашем доме имеется кондиционер?

– Кондиционер? – Она поворачивается к судье: – Какое ему дело, есть у меня кондиционер или нет?

Ларрен встает с кресла, выпрямляется во всю высоту своего роста.

– Миссис Крапотник, – говорит он, сдерживая раздражение. – Вы должны сказать «да» или «нет» и ничего больше. Иначе я обвиню вас в неуважении к суду.

– Да, есть, – буркает миссис Крапотник.

– Ваша честь, – говорит Сэнди, – в протоколе будет зафиксировано, что свидетельница не уверена, что узнала на фотографии мистера Сабича?

– В протоколе будет зафиксировано, – отвечает Ларрен, – что мистер Сабич является одним из тех присутствующих на данном заседании лиц, которые приходили в гости к мисс Полимус.

Под смех зала Ларрен Литл закрывает заседание и уходит к себе. Обступившим его журналистам Сэнди говорит, что не станет подводить итоги дня. Джейми запихивает в портфель босса бумаги. Сэнди берет меня под локоть и ведет в коридор.

– Рано радоваться, – говорит он. – Вечером нам придется посидеть. Завтра свидетельствует Реймонд Хорган.

Как все знакомо! Вечером я возвращаюсь домой после дня, проведенного в здании суда, усталый, как чернорабочий. Кости ломит, мышцы напряжены, потная рубашка липнет к телу.

Сидя в зале заседаний, я почти забываю, кого судят, и внимательно слежу за процессом. Если меня оправдают, я вернусь к своей работе, опять накинусь на книги, делая выписки и заметки. Я всегда был трудоголиком. Далеко за полночь автобус приезжает в Ниринг. Я иду пустынными улицами пригорода, меня отхватывает знакомое чувство покоя. Я достиг своей гавани.

У двери дома я сажусь в кресло-качалку и снимаю ботинки, чтобы не разбудить Барбару, когда поднимусь наверх. В доме тихо и темно. Я упиваюсь тишиной и темнотой и в уме подвожу итоги дня. И вдруг под влиянием то ли разговоров в суде, то ли непрошеных воспоминаний о том, как я, крадучись, точно вор, возвращался домой в те сладостные недели и месяцы, перед моим мысленным взором возникает видение: обнаженная по пояс Каролина, ее высокие упругие груди и большие торчащие соски, ее распущенные волосы наэлектризованы от нашей возни в постели, полураскрытый чувственный рот и губы, с которых вот-вот сорвется какая-нибудь непристойная шутка. Я застываю от горячего желания, и мне безразлично, что оно неисполнимо, что это сумасшествие. Я шепчу ее имя: «Каролина…» Меня захлестывает волна нежности, и мне хочется быть с нею снова и снова… Потом видение пропадает, растворяется в воздухе. Я с трудом перевожу дыхание. Теперь мне не заснуть несколько часов. Я шарю на полке, ищу что-нибудь выпить. Надо бы подумать, что означает это полуночное видение, но я не в состоянии думать. Все прошло, прошло безвозвратно. Я сажусь в кресло и кладу на колени портфель. С ним, странное дело, спокойнее.

Перед моим мысленным взором проходят люди, сыгравшие большую роль в моей жизни, крутятся около, как спутники вокруг планеты. Барбара, Нат, мои родители… Я вздрагиваю от переизбытка привязанности, любви и горького сожаления и стыда. Полный отчаяния, я обещаю всем им, себе, Богу, в которого не верю, что, если избавлюсь от этой напасти, буду жить иначе – лучше. Обещание твердое, искреннее, как последние слова умирающего.

Я пью виски и жду, когда на меня снизойдет покой.

Глава 28

Как только Реймонд Хорган входит в зал заседаний, я замечаю, что на нем тот же легкий полотняный светло-синий костюм, в котором он был на похоронах Каролины. Реймонд располнел, но держится так же уверенно и внушительно. Его можно было бы назвать грузноватым, однако идет он легко, и по всему видно, что это птица высокого полета. Ларрен приводит его к присяге, они обмениваются понимающими улыбками. Сев на свое место, он оглядывает присутствующих профессиональным взглядом, кивает Стерну, встречается глазами со мной. Я стараюсь смотреть на него спокойно и холодно. В эту минуту я всем сердцем жажду, чтобы меня оправдали – не ради самой свободы, а для того, чтобы увидеть, как он будет прятать глаза, когда мы встретимся на улице.

В зале напряженная тишина, слышны только перешептывания. Народу собралось человек четыреста. Все ждут не дождутся начала заседания. Для прессы поставили дополнительный ряд стульев. Удивительно, что репортеры из уважения к Стерну не донимают меня вопросами. Мы с Барбарой можем сравнительно спокойно прийти и уйти. Иногда, правда, остановит меня в коридоре кто-нибудь, с кем мы знакомы много лет, но и этих людей я отсылаю к Алехандро Стерну. На прошлой неделе подошел ко мне внештатный журналист из Нью-Йорка, сказал, что хочет написать книгу о процессе надо мной. Публика заинтересуется, уверял он. Приглашение угостить меня обедом я не принял.

Сегодня пресса вообще забыла обо мне, если бы не утренние газеты. Я давно перестал смотреть телевизор. От телеотчетов о том, как идет процесс по моему делу, я прихожу в бешенство, даже если их ошибки говорят в мою пользу. Мы едем с Барбарой в город, и в глаза бросаются кричащие заголовки в окошечках газетных автоматов. Два городских издания словно состязаются в подаче «клубнички». То, что у Реймонда был роман с Каролиной, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. «Сексуальная жизнь окружного прокурора», – обещает одна газетенка, «Женщина в постели прокурора», – захлебывается другая. Присяжные, конечно же, видят эти заголовки. Принося присягу, они поклялись не заглядывать в прессу, но жизнь вносит свои коррективы.

Сегодня присяжные явно волнуются. Еще бы, все знают Реймонда Хоргана. Он знаменитость, а дель Ла-Гуарди всего лишь эпизодический персонаж. Заявление о плотских утехах прокурора возбуждает нездоровое любопытство. Как и предсказывал Сэнди, вызов Реймонда в суд – важный этап процесса. Глаза присяжных устремлены на свидетельскую кафедру. В притихнувшем зале Мольто начинает допрос.

– Будьте добры, назовите свое имя.

– Реймонд Патрик Хорган, – отвечает мой бывший шеф и через секунду добавляет: – Третий.

Я понятия не имел, что он «третий». Чего только не узнаешь о человеке, когда он торжественно поклялся говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.

Мольто и на этот раз хорошо подготовился. Реймонд знает, чего от него ждут, и они быстро находят общий язык. Реймонд совершенно спокоен, больше того – излучает обманчивый ирландский шарм. Чуть понизив свой хрипловатый баритон, он дает понять, что знает больше, чем говорит.

Томми не спешит, ему нужно вытянуть из Хоргана как можно больше, чтобы взять реванш за вчерашние неудачи. Он сообщает основные данные биографии свидетеля. Родился в нашем городе, окончил среднюю школу при церкви Святого Путника на Северной стороне, два года учился в колледже, но потом умер его отец, и он поступил на работу в полицию. Прослужил семь лет и, когда окончил вечерние юридические курсы, был уже сержантом. Я жду, не проговорится ли Мольто о том, что Реймонд и Ларрен вместе занимались частной практикой, но он лишь касается этого факта. Реймонд поясняет, что их было трое, вели в основном уголовные дела.

– Да, – говорит Реймонд, – на некоторых выборах я побеждал, на некоторых проигрывал. – Он улыбается Нико.

Тот отрывает лысину от бумаг и скалится в ответ. Господи, как они смотрят друг на друга! Друзья до гроба, не разлей вода. Присяжные в восторге, они знают, что это товарищество выковано на пламени злейшей вражды. Особенно радуется улыбчивая учительница. Я чувствую, что впереди у меня трудный день.

– Знаете ли вы ответчика, Рожата Сабича?

– Да, я знаю Расти.

– Покажите, где он и как одет.

– Он сидит за столом защиты, рядом с мистером Стерном. На нем синий костюм в светлую полоску.

Эта мелкая формальность призвана подтвердить, что Сабич, о котором идет речь, – это я. Мы прошли эту процедуру вчера, при допросе Евгении, и, казалось бы, нет необходимости еще раз тыкать в меня пальцем. Но Сэнди шепчет мне: «Встань!» Я поднимаюсь и смотрю на Реймонда. Лицо у меня каменное, я еле сдерживаю злость. Благожелательность Реймонда как рукой снимает.

– Он самый, – негромко подтверждает Реймонд.

Мольто вскользь упоминает о нашей с Реймондом совместной работе. Но ничего, Сэнди расскажет о ней во всех подробностях. Затем Мольто спрашивает свидетеля о Каролине. Тот моментально трезвеет, с деланным смущением опускает глаза.

– Да, я тоже был с ней знаком.

– Каков был характер ваших отношений?

– Я познакомился с мисс Полимус, когда она вела надзор за выпущенными на поруки, условно освобожденными и прочей подобной публикой. Потом восемь лет она работала прокурором, а в конце прошлого года у нас с ней завязались личные отношения.

Коротко и ясно.

Теперь Мольто переходит к факту убийства.

– Прокуратура следит за следствием, которое ведет полиция?

– Конечно. В крупных делах заместитель окружного прокурора сотрудничает с полицией самым тесным образом. Убийство мисс Полимус именно такое дело.

– И кто же принял решение о том, чтобы это дело вел мистер Сабич?

– Как вам сказать… Мы с мистером Сабичем вместе решили, что за это дело должен взяться он.

– Но идея исходила от кого-то одного?

– Я не помню, кто именно внес это предложение. Голова у меня другим была занята. Во всяком случае, мистер Сабич был рад вести это дело. Сказал, что приложит все силы, чтобы раскрыть преступление.

– Он выполнил свое обещание?

– По-моему, нет. Работа шла медленнее, чем следовало бы.

Такой ответ можно опротестовать, но Сэнди, видимо, не хочет прерывать Мольто. Пухлым пальцем он поглаживает переносицу и подбородок и испытующе, словно просвечивая его рентгеном, смотрит на Хоргана. Он впитывает каждое произнесенное слово, каждый жест как губка, но ничем не выдает своих чувств. Временами кажется, что он в трансе. Я давно понял, что Сэнди думает не о фактах и не о тактике оппонента – он старается проникнуть в душу человека.

Реймонд распространяется о том, что был недоволен моей медленной работой. Ему пришлось поторопить меня с получением результатов дактилоскопического анализа и заключения эксперта по волокнам. С его слов получается, что я умышленно затягивал расследование. Затем он рассказывает о нашем разговоре в тот день, когда мы оба поняли, что он проигрывает выборы.

– Он спросил, был ли я в интимных отношениях с мисс Полимус.

– И что вы ему сказали?

– Я сказал правду. Но наши отношения не носили серьезного характера. Через три месяца мы расстались.

– Выразил ли мистер Сабич удивление вашим признанием?

– Нет, не выразил.

Куда он гнет?

– А не говорил ли мистер Сабич вам, что у него самого были интимные отношения с мисс Полимус?

Сэнди немедленно встает.

– Я протестую. Ваша честь, никаких доказательств интимных отношений между мистером Сабичем и мисс Полимус не существует.

Сэнди избрал верную тактику, хотя бы для того чтобы сбить темп допроса и вернуть присяжных к событиям вчерашнего дня. Но она, эта тактика, заставляет меня мучиться. Нельзя же постоянно говорить об отсутствии доказательств, если я собираюсь свидетельствовать по собственному делу. Тогда мне придется признать: то, что две недели отвергал мой адвокат, – чистая правда. Признать, что между мной и Каролиной был роман.

Сэнди прибегает к таким ухищрениям, чтобы заронить семена сомнения в правдивости моих показаний.

– М-м, – мычит Ларрен, – я бы сказал, почти никаких. – Это высказывание выгодно для защиты. – Я не отклоняю вопрос, однако хочу дать уважаемым присяжным настоятельный совет. Леди и джентльмены, мистер Мольто задает вопрос, основанный на предположении. Вам предстоит решить, верно оно или нет… Продолжайте, мистер Мольто.

Мольто повторяет вопрос.

– Конечно, нет, – говорит Реймонд с самым серьезным видом.

– А вы хотели бы это узнать?

– Я протестую!

– Перефразируйте вопрос, мистер Мольто. Спросите у свидетеля, надеялся ли он, что мистер Сабич будет с ним откровенен? – Ларрен редко подыгрывает обвинению, но на этот раз он вольно или невольно это сделал.

– Да, надеялся. Будь я в курсе их отношений, ни за что не поручил бы мистеру Сабичу эту работу. – Помолчав, Реймонд добавляет: – Публика должна знать, что расследование ведется не по личным, а по профессиональным мотивам.

Добавление это совершенно лишнее, зато выгодное обвинению. Сэнди хмурится.

Мольто переходит к злополучному совещанию в кабинете Хоргана. Реймонд подробно рассказывает о моей выходке.

– Опишите, каким мистер Сабич покидал совещание.

– Я бы сказал, что он совершенно потерял самообладание. Был словно не в себе.

Мольто заявляет, что на данный момент у него больше нет вопросов.

Ларрен объявляет перерыв. Выходя из туалета, я натыкаюсь на Нико. Он поправляет рукой свои жиденькие волосы. Увидев меня в зеркале, спрашивает:

– Как тебе наш свидетель? Неплохой, правда?

Не пойму, что это – случайно брошенные фразы или злорадство. Мне почему-то вспоминается, что он не способен говорить гадости. Когда он развелся с Дианой – та порядочно погуливала, а потом любовник ее бросил, – Нико простил ей все.

Я сушу руки. Нико хочет, чтобы мы оставались друзьями. Есть, есть в нем хорошие черточки. Реймонд на его месте был бы сейчас холоден со мной как лед. Я улыбаюсь:

– Уж получше миссис Крапотник.

– Итак, мистер Хорган, вы признаете, что состояли в интимных отношениях с мисс Полимус? Правильно я вас понял? – начинает допрос Сэнди.

– Абсолютно правильно.

– Вы также считаете, что мистер Сабич должен был бы сказать вам, что тоже находился в таких же отношениях с мисс Полимус?

– Потом, – осторожно выбирая слова, чтобы не подумали, что в нем говорит ревность, отвечает Реймонд, – когда он взялся за расследование, это был его прямой служебный долг.

– Свидетель, а вы сами знали, что мистер Сабич и мисс Полимус были в близких отношениях?

– В том-то и проблема. Он скрыл это от меня.

Сэнди испытующе смотрит на Реймонда. Он хочет, чтобы присяжные поняли, что тот пытается уйти от прямого ответа.

– Будьте добры, ответьте на мой вопрос. Вы его помните?

– Помню.

– Но не хотите на него отвечать?

Реймонд шевелит губами, потом выдавливает:

– Прошу прощения, мистер Стерн. Я ничего не знал.

– Благодарю вас. – Сэнди прохаживается взад-вперед. – Но если допустить, что между ними что-то было, ответственное должностное лицо обязано было бы доложить начальству – вы так считаете?

– Да, я так считаю.

– Понятно, – говорит Сэнди.

Алехандро Стерн невысок ростом и немного рыхловат, но когда он на судебном заседании, от него исходит какая-то невероятная сила. Он достойный соперник Реймонда Хоргана. Тот сидит со сложенными руками и покрасневшим лицом, ожидая дальнейших вопросов Сэнди. Если Реймонд с честью выйдет из процесса надо мной, то опыт и прошлые заслуги обеспечат ему место ведущего адвоката города. Равным ему будет только тот, кто сейчас его допрашивает. Не сомневаюсь, что впереди немало дел, где два этих человека будут совместно выступать в качестве защитников, поэтому сохранить нормальные отношения с Реймондом для Сэнди важнее, нежели моя участь. У адвокатов есть неписаное правило: работая, ладить с другими. Обвинитель – единственный противник, которого они признают.

Понимая все это, я поборол неприязнь к Реймонду и попросил Сэнди не слишком на него давить – победить его в словесном бою трудно, поскольку многолетней службой он завоевал доверие публики. И тем не менее я вижу, что Сэнди не собирается идти на мировую. Вероятно, считает, что показания слишком весомы и свидетелю надо дать отпор. Кроме того, из Реймонда можно вытянуть нужные показания – например, что я хорошо выполнял свои обязанности заместителя прокурора. Существует традиция: выкачать из свидетеля все, что возможно, а уж потом топить его.

Сэнди начинает атаку.

– Вы сами придерживались принципа взаимной служебной информированности? И вы, конечно, проинформировали бы своего сотрудника о том, что вам известно по делу, которое он ведет?

– Повторяю, мистер Стерн, я старался так поступать.

– Полагаю, что убийство мисс Полимус считалось в прокуратуре важным делом?

– Не просто важным – это было чрезвычайное происшествие. – Реймонд смотрит в мою сторону стальным взглядом.

– Вы считали это событие чрезвычайным происшествием и тем не менее не поделились с мистером Сабичем информацией, которой вы располагали, – информацией о деле и о самой мисс Полимус.

– Я старался делиться с подчиненными необходимой информацией.

– Старались? Разве мистеру Сабичу не было необходимо знать, какие дела ведет мисс Полимус? Он бы тогда мог установить, у кого из ее подследственных имеется мотив к совершению убийства.

Реймонд понимает, к чему клонит Стер, но пытается держать оборону.

– Другая необходимая информация у мистера Сабича была.

Реймонд допускает грубую ошибку. Сами юристы – никудышные свидетели. Неужели он смеет утверждать, что дела, над которыми работала Каролина, не являются ключами к выдвижению версий? Сэнди между тем продолжает прижимать противника:

– Служащие правоохранительных органов всегда опасаются мщения со стороны преследуемых по суду, не так ли? Это отнюдь не редкое явление, вы согласны? Соблюдение общественного порядка невозможно, если полицейские и прокуроры подвергаются нападениям, если их калечат и убивают? Когда убили мисс Полимус, публика и пресса высказывали мнение, что преступник – один из тех, кого она в свое время отправила за решетку. Вы это помните?

Загнанный в угол Реймонд вынужден отвечать односложным «да».

– Значит, мисс Полимус вела преимущественно крупные дела? Тогда тем более важно было знать, чем она занималась?

– Да.

– И зная это, вы, мистер Хорган, после начала расследования убийства мисс Полимус собственноручно изъяли из ящика ее письменного стола папку с одним делом. Это так?

– Да, так.

– Вероятно, это было щекотливое дело?

Ларрен, с интересом наблюдавший словесную схватку двух видных профессионалов, вдруг прерывает Сэнди:

– Какое отношение эта папка имеет к делу, которое слушается?

– Самое прямое, ваша честь. Думаю, что это понятно.

– Нет, мне не понятно.

– Свидетель показал, что мистер Сабич, расследуя убийство мисс Полимус, не сообщил ему важную информацию. Следовательно, ответчик имеет право знать, каких принципов на этот счет придерживается мистер Хорган.

– Вы путаете вино и воду, мистер Стерн. Мистер Хорган был окружным прокурором.

Неожиданно приходит подмога.

– Ваша честь, не имеем возражений против характера вопросов защиты, – вставая, говорит дель Ла-Гуарди.

Мольто хватает Нико за рукав. Тот, вероятно, хочет продолжения дискуссии о профессиональной этике, рассчитывая, что ход прений покажет присяжным степень нарушения мною норм поведения. Но он заблуждается. По тому, как горячо Мольто в чем-то убеждает его, я догадываюсь, что Нико не понимает, к чему ведут вопросы Сэнди. Интересно, он знает о «папке П.» или забыл о ее существовании? Я пишу записку Сэнди: «Кому Хорган говорил о „папке П.“ – Нико, Мольто или вообще никому?»

Он быстро схватывает смысл записки и продолжает допрос:

– Итак, это было щекотливое дело, верно?

– Да.

– И оно содержало данные о…

Ларрен на страже, как цепной пес. Он прерывает Сэнди:

– Нас сейчас не интересуют внутренний распорядок в прокуратуре и расследования, которые там ведутся. Напомню вам, мистер Стерн, что многие дела Большое жюри относит к разряду секретных. Вы сами говорите, что это было щекотливое дело. Не будем его касаться. Давайте двигаться дальше.

– Хорошо, ваша честь. Я вовсе не собирался выдавать какие-то тайны.

– Надеюсь, – с недоверчивой усмешкой парирует Ларрен и берет графин с водой. – Продолжайте.

– Дело было настолько щекотливое, что вы поручили его мисс Полимус и никого не поставили об этом в известность. Так это было?

– Да, так.

Сэнди перечисляет тех, кого следовало бы информировать, – Лидию Макдугал, заведующего отделом специальных расследований Майка Долана, еще трех-четырех человек.

– Даже вашему заместителю, мистеру Сабичу, ничего не было известно?

– Даже ему.

– Вы передали мистеру Сабичу папку с документами по этому делу только тогда, когда он сообщил, что она пропала из кабинета мисс Полимус. Верно?

– Верно.

Сэнди умолкает, дает присяжным возможность переварить услышанное. На репутацию Реймонда надвигается тень.

– Скажите, мистер Хорган, мисс Полимус была амбициозной женщиной, как по-вашему?

– Какое содержание вы вкладываете в понятие «амбициозная»?

– Общепринятое содержание, общепринятое. Она любила выступать перед публикой, хотела продвинуться по службе?

– Верно.

– И она выразила желание заняться этим делом?

– Насколько я помню – да.

– Итак, вы поручили мисс Полимус это чрезвычайно щекотливое дело, о котором знали только вы двое и за которое она была рада взяться как раз в то время, когда вы состояли с ней в близких отношениях?

Реймонд заерзал на стуле. Понял, что от Алехандро Стерна пощады не жди.

– Я точно не помню, когда я поручил ей это дело.

– Тогда позвольте мне напомнить. – Сэнди берет обложку папки, показывает дату возбуждения дела и называет месяцы, когда они встречались. – Итак, вы поручили это щекотливое дело мисс Полимус, будучи с ней в близости?

– Похоже, так оно и было. – Сэнди устремляет на него рентгеновский взгляд. – Я отвечаю на ваш вопрос – да!

– То, что вы никого не информировали об этом поручении, противоречит правилам в прокуратуре, разве не так?

– Я был в то время окружным прокурором и имел право решать, когда сделать исключение из правил.

– И вы сделали исключение для мисс Полимус?

– Да.

– С которой вы были… Стенограф, пожалуйста, вычеркните это… обычно такие дела поручаются более опытным сотрудникам, правильно я понимаю?

– Да, опыт сотрудника – важный аспект.

– Но в данном случае вы им не руководствовались.

– Не руководствовался.

– И вы с мисс Полимус сохранили это поручение в секрете и после того, как ваши отношения прекратились?

– Именно так. – Первый раз он слегка улыбается: – Но я-то не изменился.

– Вам не было стыдно?

– Мне это не приходило в голову.

– Когда мистер Сабич собирал данные о делах мисс Полимус, вам не пришла мысль положить папку обратно в ящик ее стола?

– Вероятно, нет.

– Вы не пытались ничего скрыть, мистер Хорган?

– Разумеется, нет.

– Если не ошибаюсь, в то время развернулась предвыборная кампания?

– Да. Борьба шла жестокая.

– В ходе кампании выяснилось, что вы проигрываете?

– Да.

– Ваш противник, мистер дель Ла-Гуарди, в свое время работал в прокуратуре, и у него было там много друзей?

– Да, верно.

– Мистер Хорган, вас не беспокоило, что в ходе этой жестокой борьбы кто-нибудь из друзей вашего противника пустит слух о деликатном поручении сотруднице, с которой вы спали?

– Возможно, это приходило мне в голову. Как вам сказать, мистер Стерн… Трудное было положение.

– Еще бы не трудное, – говорит Сэнди. – Сэр, еще раз спрашиваю, не пытались ли вы скрыть, что у вас близкие отношения с подчиненной?

– Конечно, я об этом не очень распространялся, если вы это имеете в виду.

– Понятно, что не распространялись. На это посмотрели бы как на нарушение профессиональной этики.

– Может быть, да, а может быть, и нет. Мало ли что бывает между взрослыми людьми.

– Несмотря на эту связь, вы целиком полагаетесь на собственное мнение?

– Почти целиком.

Сэнди подходит к Реймонду, кладет руку на стойку свидетельской кафедры.

– И вот теперь, когда жизнь мистера Сабича, человека, который верой и правдой служил вам двенадцать лет, висит на волоске, вы утверждаете, что не могли ему довериться?

Реймонд окидывает взглядом присутствующих, словно ищет поддержки или просит прощения.

– Жалко, что он не поделился со мной, вот и все. Это было бы лучше и для него, и для меня.

– Гм-м, – хмыкает кто-то из присяжных.

Я никак не ожидал, что допрос Сэнди произведет такое впечатление. Ничего не изменилось. Те же отпечатки пальцев на стакане, те же волоски с ворса на ковре и с юбки Каролины, та же распечатка телефонной компании. Но перелом наступил. Нико и Мольто надеялись, что в их свидетеле присяжные увидят образец честности и принципиальности. Их расчеты не оправдались. Сэнди нашел путь к сердцам тех, кому предстоит выносить вердикт. «Ну и что? – словно сказал он. – Допустим, мистер Сабич и погибшая действительно состояли в интимных отношениях. Ну и что? Допустим, он решил скрыть этот факт. Его можно понять. Его поведение не отличается от поведения мистера Хоргана». Сэнди разрубил узел между убийством и возможным обманом.

Реймонд вытирает лицо платком. Сэнди подходит к нашему столу, кладет мне руку на плечо, я кладу на нее свою руку. Эти непроизвольные движения не остаются незамеченными присяжными.

– Коснемся еще одной темы, мистер Хорган. Как вы познакомились с мистером Сабичем?

Я подаю Сэнди знак: не надо, не надо об этом спрашивать.

– Впрочем, с позволения суда я снимаю вопрос. Не будем ворошить давнюю историю. Ваша честь, может быть, нам всем пора подкрепиться?

– Давно пора, – говорит Ларрен. После показаний Реймонда он посерьезнел.

Уходя, Ларрен кидает взгляд на Реймонда. Тот словно прирос к стулу.

Глава 29

– Ну и что мы думаем о сегодняшнем заседании? – спрашивает Сэнди, протягивая руку к подносу с приправами. – Расти, попробуй подсоленную говядину с отварной кукурузой. Простое блюдо, но приготовлено на славу.

Утренние заседания нередко затягиваются, и Сэнди пропускает время ленча, хотя это не в его привычках. Цивилизованный человек должен есть в полдень, утверждает он.

Сегодня он пригласил меня позавтракать в его клубе на сорок шестом этаже «Башни Моргана», одного из самых высоких сооружений в округе. Отсюда хорошо видны изгиб реки и изломанный контур городских зданий. С телескопом можно, вероятно, разглядеть и мой дом в Ниринге.

Следовало бы ожидать, что мы сблизимся с Сэнди. Мне нравится этот человек, и мое уважение к его адвокатскому опыту растет с каждым днем. Но я бы не сказал, что мы стали друзьями. Может быть, потому, что я – его клиент, которого обвиняют ни много ни мало в убийстве. Впрочем, взгляд Алехандро Стерна на человеческую натуру достаточно широк, и я сомневаюсь, чтобы он проникся отвращением к человеку только потому, что он совершил какой-либо неблаговидный, даже ужасный поступок. Проблема, если таковая вообще существует, – это сам человек и наличие в нем сдерживающего начала. В профессиональной деятельности он очерчивает вокруг своей личности определенные границы, которые никому не дозволено переступать.

Сэнди женат тридцать лет. Его жену Клару я видел два раза. Трое их детей разъехались по разным городам. Дочь в будущем году закончит юридический факультет Колумбийского университета. Других близких людей у Сэнди мало, хотя он очень компанейский и к тому же превосходный рассказчик. Помню, много лет назад знакомый отца Барбары говорил, что Сэнди знает множество забавных еврейских анекдотов и с удовольствием рассказывает их на идише. Но, как и в делах, в частной жизни он держался на известном расстоянии от других. В сущности, я почти не знаю, что Сэнди думает, особенно обо мне.

– Могу сказать следующее, – отвечаю я, пробуя отварную кукурузу. – По-моему, все прошло замечательно. Допрос ты провел блестяще.

– Не преувеличивай, – Сэнди качает головой, но, как и любой хороший адвокат, он любит лесть.

Когда мы выходим из зала, нас окружает толпа репортеров, выражающих свое восхищение им.

– Если вдуматься, Реймонд сам себя топил. Я и не подозревал, что он такой тщеславный. Так или иначе, но бить в литавры преждевременно.

– Ты его просто в угол загнал.

– Похоже, что так, и он мне это припомнит.

– Тебя не удивило, что Ларрен явно прикрывал Реймонда?

– Ларрен никогда не скрывает своих симпатий. – Официант ставит нам очередные блюда. – Будем надеяться, что мы одолеем следующий «перевал». Я настроен не очень оптимистично. – Увидев мой удивленный взгляд, он продолжает: – В этом процессе – два решающих перекрестных допроса. Пока что проводится первый.

– И кто же будет во втором – Липранцер?

– Нет, – хмурится Сэнди. – Показания Липранцера скорее пойдут нам на пользу. Вторым решающим свидетелем будет доктор Кумачаи.

– Мясник?

– Он самый. Как-никак основные улики – вещественные доказательства, а они требуют научного подхода и объяснения. Поэтому Кумачаи – самая подходящая для Нико фигура. Наша задача – вскрыть недостатки в его показаниях, заставить присяжных усомниться в них.

– И как ты собираешься это сделать?

– Не задавай трудных вопросов. Надо подумать. Кумачаи – человек не из приятных. Он не вызовет расположения у присяжных. Этим мы и воспользуемся… Кстати, какую ошибку я чуть было не допустил, когда спросил, как вы с Хорганом познакомились?

– Тебе вряд ли понравилось бы, если бы суду стал известен неприятный факт, что борца за свободу Югославии в Америке посадили в тюрьму.

– Твоего отца посадили в тюрьму? Как это случилось? Его защищал Хорган?

– Нет, Стив Малкей. Хорган только сопровождал отца, когда того вызывали на предварительные допросы. Так мы и познакомились. Он отнесся ко мне по-доброму.

– Малкей был его партнером?

– Да, их было трое: Малкей, Литл и Хорган.

– Но Малкей давно умер.

– Я еще учился. Малкей был у нас преподавателем. Когда отец получил первую повестку, я здорово перетрусил. Боялся, как бы меня не исключили.

– И за какие же грехи старший Сабич угодил за решетку?

– За неуплату налогов, – отвечаю я, приступив к основному блюду. – Отец двадцать пять лет не подавал деклараций о доходах.

– Четверть века? Ну и ну!.. Как рыба?

– Вкусная. Хочешь попробовать?

– Если не возражаешь… Да, вкусно. Здесь вообще хорошо готовят.

Официанты в форменных курточках, столовое серебро, обстановка в клубе – все располагает к отдыху. Однако через сорок пять минут Алехандро Стерн возобновит допрос одного из самых знаменитых юристов города. Он не готовится, как все виртуозы полагаясь на свое чутье. Опыта у него предостаточно. Остальное приходит по вдохновению.

За соседним столиком Сэнди видит приятеля и идет поприветствовать его. Я тем временем листаю блокнот – не упустили ли мы что-нибудь? Нет, кажется, все обсудили.

Из окна открывается прекрасный вид на город. Я перевожу взгляд с одного знакомого здания на другое и с горечью думаю об отце. Я тогда сердился на него за то, что его привлекли к суду, за то, что он уделял мало внимания заболевшей маме, за беспокойство, которое он мне причинил. Но я вспоминаю его в кабинете Малкея, и мне делается грустно.

Отец, обычно такой опрятный, не побрился, щеки обросли щетиной. Он мнет в руках шляпу и смотрит в пол. Галстук, который он не любил носить, сбился набок, воротник рубашки засален. Он выглядит старше своих лет. Я никогда не видел его таким испуганным.

Отец почти ничего не рассказывал о себе, но кое-что я слышал от родственников. Его родителей расстреляли немцы, сам он убежал, потом сидел в концентрационных лагерях то одной воюющей стороны, то другой. Когда мне было лет десять, двоюродный брат Илья рассказывал, как люди ели конину. Потом мне целую неделю снились кошмары. А дело было так. От холода околела старая кобыла, и три дня она валялась в снегу, пока охранник не разрешил затащить тушу внутрь ограды концлагеря. Голодные заключенные содрали шкуру, начали рвать мясо руками. Некоторые хотели сварить его на костре, но остальные принялись есть его сырым. Отец был свидетелем этого зрелища. Потом он приехал в Америку. И вот теперь, почти тридцать лет спустя, он стоял, измученный и испуганный, перед адвокатом. Мне тогда было двадцать пять, и я понял, что ему пришлось пережить. Несчастья отца как бы перешли по наследству ко мне. Я был полон отчаяния.

Малкей признал вину отца. Обвинители обещали потребовать год тюремного заключения, однако судья, старик Хартли, приговорил его к трем месяцам. Когда он отбывал срок, я только один раз навестил его: боялся, да и мама была при смерти.

Я спросил, как он себя чувствует. Отец огляделся, как будто только что попал в камеру, пожевал зубочистку и сказал, что бывало и похуже. К нему вернулась его грубая самонадеянность, и она расстроила меня больше, чем его наказание. Удары судьбы он считал само собой разумеющимся. Ждал, когда выйдет на свободу. Умер он года через три после этого, и я подвел черту своим сыновним чувствам.

После перерыва Сэнди продолжает допрашивать Хоргана. Начинает он с мартовских звонков Каролине с моего домашнего телефона. Хорган вспоминает, что в то время она готовила обвинение насильнику-рецидивисту, и признает, что в обязанность заместителя окружного прокурора входит помогать сотрудникам, тем более в трудных случаях. Он не опровергает предположение моего адвоката, что в результате загруженного дневного графика мы с ней могли обсуждать ее дело вечером по телефону или же договариваться о времени проведения совещания по нему.

Затем Сэнди переходит к тому памятному эпизоду у Реймонда в среду, сразу после выборов. Напомнив мои слова о том, что в тот вечер, когда была убита Каролина, я был дома, обвинение, в сущности, помогло защите, Стерн ловко подхватывает и развивает этот сюжет. Он подчеркивает, что это заявление я сделал по собственной инициативе. Мисс Макдугал, разве вы не просили мистера Сабича помолчать? Мистер Хорган, разве вы тоже не советовали ему молчать, а если быть точным – заткнуться. И тем не менее он начал высказываться. Обстановка вынуждала его к этому. Сэнди постепенно подходит к тому, что человек с моим опытом и в моем положении не стал бы лгать, так как знал, что его уличат. Я уже понял, как Сэнди построит заключительное заявление и почему не хочет, чтобы я выступил с показаниями. Мистер Сабич уже дал свои объяснения. Что еще он может сейчас добавить, тем более что с момента происшествия прошло столько времени?

Сэнди начинает подробно расспрашивать Реймонда о том, каких успехов я достиг, работая его заместителем, какие крупные преступления раскрыл. Мольто пытается возразить – зачем нам слушать о прошлых заслугах подсудимого? Сэнди отвечает: поскольку мистер Хорган поставил под сомнение ход расследования убийства мисс Полимус, присяжным необходимо иметь полное представление о профессиональной деятельности подзащитного. То, что выдается за нарушение служебной дисциплины, есть не что иное, как расхождение мнений двух опытных прокуроров.

Разъяснения моего адвоката абсолютно логичны. Ларрен просит Мольто присесть. Канонизация святого Рожата продолжается.

– Приблизительно два года назад, когда ваш тогдашний заместитель, мистер Сеннет, переехал в Сан-Диего на постоянное местожительство, вы назначили на эту должность мистера Сабича. Я верно излагаю факты?

– Верно.

– Ваш заместитель должен быть человеком, которому бы вы полностью доверяли?

– Можно сказать и так. Во всяком случае, я считал мистера Сабича самой подходящей кандидатурой.

– Под вашим началом работали сто двадцать прокуроров.

– Да, примерно столько.

– И вы выбрали мистера Сабича?

– Да.

Нико недовольно вскидывает голову, но ни он, ни Мольто не выдвигают возражений. Сэнди, как искусник ювелир, обрабатывает каждую грань проблемы. Двое присяжных одобрительно кивают.

– Вы, разумеется, не подозревали, что мистер Сабич способен на преступление, и, основываясь на десятилетнем опыте совместной работы, целиком полагались на его порядочность и профессионализм?

На такой вопрос не дашь однозначного ответа. При всей своей очевидности он достаточно двусмысленный. Мольто вскакивает с возражением, но Ларрен изрекает:

– Вопрос принимается.

Реймонд взвешивает ответ и наконец говорит:

– Да, это справедливо.

Я понимаю, чего добивается Сэнди. Он хочет запутать Реймонда. Тот начинает терять самоуверенность.

– Следовательно, ему не было необходимости каждый раз советоваться с вами, как вести дело?

Сэнди явно старается приуменьшить значение того факта, что я задержался с получением результатов дактилоскопического анализа.

– Я всегда предоставлял моим людям определенную свободу действий.

– Расследуя убийство мисс Полимус, мистер Сабич знал, что в прошлом вы неоднократно одобряли самостоятельно принятые им решения?

– Не знаю, что ему было известно, но я действительно одобрял многие его решения.

– В том числе решение отстранить от работы мистера Нико дель Ла-Гуарди?

Нико, понятное дело, взрывается. Ларрен прерывает заседание. Участникам процесса необходимо обменяться мнениями. Такие совещания судьи обычно проводят, что называется, не отходя от кассы, у края судейского стола. Но Ларрен хочет, чтобы юристы посовещались подальше от любопытных присяжных. Дель Ла-Гуарди, Мольто, Стерн, Кемп, стенографистка и я – все мы идем за Ларреном в его приемную. Присутствующим ясно, что Стерн, как говорится, достал судью. В его глазах последний вопрос моего адвоката – дешевый ход.

– Ну и что мы собираемся делать? – спрашивает он Сэнди. – Ворошить старые обиды? Не должно быть ничего личного!

– Прошлые недоразумения между обвинителем и обвиняемым не имеют отношения к делу, – говорят Нико и Мольто.

Ларрен, судя по всему, склонен с ними согласиться.

– Ваша честь, – парирует Сэнди, – мы не обвиняем лично мистера дель Ла-Гуарди в нечестности, но есть обстоятельства, указывающие на то, что его могли ввести в заблуждение.

Он явно намекает на Мольто. Тот с самого начала находится под постоянным прицелом Сэнди, именно он настоящее ничтожество, а не Нико, человек в городе известный, тем более присяжным. Кроме того, Сэнди знает, что Мольто не будет давать показания, и пользуется этим.

– Ввели мистера дель Ла-Гуарди в заблуждение или не ввели – это не имеет никакого отношения к делу, – говорит Ларрен. – Ради Бога, не будем в это вдаваться.

– Ваша честь, – торжественным тоном начинает Сэнди, – у защиты есть солидные основания полагать, что дело против мистера Сабича сфабриковано.

Как гром среди ясного неба! Все остолбенели. Я делаю шаг к Сэнди. Несколько недель назад он начисто отверг такую тактику. И зачем такое серьезное заявление, когда ход слушания складывается в нашу пользу? Неужели он решил переменить линию поведения в свете показаний Хоргана? Они же не представляли для меня никакой угрозы. Лишь несколько минут назад все было ясно как божий день: Мольто катит бочку на Сабича, так как хочет заполучить его место, а дель Ла-Гуарди не понял этого, поскольку в нем подспудно жила давняя обида на меня. Именно тут Алехандро Стерн, тонкий знаток человеческих слабостей, блистал своим искусством, демонстрируя, какая чудовищная ошибка была допущена – возбуждение уголовного дела против меня.

Я совершенно не был подготовлен к такому повороту, да еще под стенограмму. В перерыве стенографистку будут осаждать репортеры, умоляя прочитать записи. Я уже вижу броские газетные заголовки: «„Дело Сабича сфабриковано“, – утверждает его адвокат». Господи, что подумают присяжные заседатели! Вряд ли кто из них догадывается, что Сэнди поднял ставки в игре.

Тем временем Нико раздраженно ходит взад-вперед и презрительно фыркает:

– Надо же придумать такое!

Ларрен вопросительно смотрит на Мольто.

– Смех да и только, – говорит тот.

– Ваше замечание стенографируется. Если мистер Стерн собирается доказать, что обвинение против мистера Сабича сфабриковано, тогда прежние недоразумения и вражда имеют прямое касательство к делу… А вам, мистер Стерн, я должен сказать: вы играете с огнем, и я не знаю, куда это нас заведет. И еще хочу дать вам два совета. Первый: подготовьтесь к возражениям обвинения. И второй: соберите самые веские доказательства правдивости вашего сенсационного заявления. Иначе я аннулирую ваш допрос мистера Хоргана.

В таких случаях адвокаты понимают, что зарвались, и обычно снимают вопрос. Но Сэнди спокойно говорит:

– Я все понимаю, ваша честь. Все необходимые доказательства будут представлены.

– Посмотрим, посмотрим.

Мы все возвращаемся в зал заседаний.

– Что он затеял, черт побери? – шепчу я Кемпу.

Джейми пожимает плечами. Ни с ним, ни со мной Сэнди не обсуждал перемену тактики.

Тот тем временем оставляет тему увольнения Нико.

– Еще несколько вопросов, мистер Хорган, и благодарю вас за ваше долготерпение… Мы говорили о папке с щекотливым делом, которую вы передали мисс Полимус. Припоминаете?

– Похоже, я не скоро все это забуду, – отвечает Реймонд, но улыбается.

– Было ли вам известно, что в этом деле замешан мистер Мольто?

Взбешенный Нико вскакивает с места.

– Сэр, я вас предупреждал! – Ларрен уже не в силах сдерживать раздражение.

– Ваша честь, это имеет отношение к позиции защиты, которую я изложил на дополнительном совещании. – Сэнди выражается обиняками, чтобы присяжные не догадались о содержании неприятного разговора в приемной Ларрена. – Должен доложить высокому суду, что мы намерены провести самое тщательное расследование того дела. Оно, собственно, и даст доказательство, о котором я говорил.

Значит, «папка П.» должна подтвердить наше предположение, что дело в отношении меня сфабриковано? Ларрен закидывает руки за голову и отдувается, чтобы выпустить пар.

– Ну, на сегодня, кажется, хватит, – говорит он.

– Еще два вопроса с позволения высокого суда. – Не дожидаясь реакции Ларрена, Сэнди поворачивается к Хоргану: – Мистер Мольто когда-нибудь спрашивал вас об этой папке?

– Да, кажется, спрашивал. Когда я подал в отставку, он просмотрел все материалы, которые Расти… которые мистер Сабич собрал по убийству мисс Полимус.

– И эта папка была тогда у мистера Мольто?

– Да, у него.

– Проводил ли он расследование по тому делу?

– Мне это неизвестно.

– Позвольте, я отвечу, – встает раскрасневшийся от злости Нико. – Мистер Мольто ничего не предпринимал. С какой стати ему разбираться в путаных следах Расти Сабича?

– Мистер дель Ла-Гуарди, – говорит Сэнди, – мы скоро узнаем, кто путал следы и кто является козлом отпущения.

Ларрен объявляет перерыв на неделю. По пятницам он выслушивает ходатайства по другим делам. Я жду объяснений Сэнди, но он, не глядя на меня, собирает бумаги со стола. Реймонд подходит к нему и жмет руку, но меня словно не замечает.

– Что случилось? – спрашиваю я Сэнди, утирающего лицо платком. – Мы же договорились не выдвигать никаких обвинений.

– Договорились, но я передумал.

– Почему?

Сэнди смотрит на меня с загадочной испанской улыбочкой, как будто говоря, что мир полон тайн.

– Чутье подсказало.

– Какие же доказательства ты собираешься представить?

– Хорошо, что ты напомнил. – Сэнди немного ниже меня ростом, ему неудобно обнимать меня за плечи. Он пользуется другим знаком доверия и дружбы – притрагивается к лацкану моего пиджака. – А ты сам подумай.

Глава 30

Вечером я говорю Сэнди и Джейми, что устал как собака и потому вынужден покинуть их пораньше. На самом же деле у меня важная встреча. Я позвонил Лайонелу Кеннили сразу же после заседания, и сейчас он ждет меня в забегаловке «Шесть братьев». Таксист как-то странно посмотрел на меня, когда подвез к этому заведению. Не то чтобы здесь не было белых, некоторые семьи стойко выдерживают «осаду» черных и пуэрториканцев, но здешние мужчины не носят дорогих костюмов в полоску и обходятся без портфелей. Они живут в деревянных домишках, которые теряются среди бесчисленных фабрик и складов. Недалеко от «Шести братьев» находится колбасная коптильня, «благоухающая» тяжелым запахом лука и специй. Само заведение выглядит довольно банально: складные столы, виниловый пол, лампы над зеркалами на задней стене, переливающаяся неоновая вывеска. Игра света создает иллюзию водопада.

Кеннили поднимается мне навстречу и ведет в закуток с тремя столиками. Тут нас никто не побеспокоит, уверен он. Все верно: зачем полицейскому чину светиться с подсудимым, обвиняемым в убийстве?

– Ну что еще у тебя стряслось? – Он улыбается, но тон его отнюдь не дружественный.

– Спасибо, что пришел.

Кеннили отмахивается.

– Давай к делу.

В комнату заглядывает женщина, предлагает выпить. Я сначала отказываюсь, потом заказываю скотч со льдом. У Кеннили в руках уже стакан с бурбоном.

– Хочу задать тебе несколько вопросов. Собственно говоря, я должен был раньше спросить, еще в апреле.

– О чем?

– О том, что произошло в Северном филиале суда лет восемь-девять назад.

– Ты что имеешь в виду?

– Кто-то брал взятки…

Кеннили встряхивает стакан с виски. Он думает.

– Ты уверен, что не порешь горячку?

– Я видел документы.

– Ни хрена себе! Хочешь заняться этой историей?

– Пока не знаю. – Я вижу, что Кеннили сердится. Ему досадно, что он не в курсе такого важного дела.

– Ну что же, валяй расспрашивай. Только не говори, что ты просто так трогал ее стаканы.

– Ты ждешь, чтобы я сказал, что не убивал ее?

– В самую точку попал.

– Я ее не убивал.

Кеннили не сводит с меня глаз. Понятно, что он не вполне верит мне.

– До чего же ты чудной сукин сын.

Официантка в блузке с низким вырезом приносит мне выпивку и ставит еще один стакан перед Лайонелом.

– Знаешь, – начинаю я, – моя мать умирала полусумасшедшей старухой – вроде тех, что таскаются по улицам со своими пожитками, а отец всю войну ел конину и прочую дрянь, от которой мозги набекрень. В начале моей жизни все было очень странным. Тем не менее я считаю себя самым обычным человеком. А мне говорят, какой же я чудной сукин сын. Спасибо, друг, – говорю я и чокаюсь с Лайонелом.

Ему вряд ли понравился мой монолог.

– Ты зачем пришел, Расти?

– Я уже сказал. Ответь на один вопрос.

– Ты меня достал! Но учти, против окружного прокурора я свидетельствовать не буду. По правде говоря, я мало что знаю. Разговоры разные ходили.

– А Томми Мольто знал?

– Это уже второй вопрос.

– Нет, продолжение первого.

– Знаешь, в нашей работе никогда не говори «никогда». И все-таки на Мольто я никогда не подумаю. Как-никак религиозное воспитание получил, семинарию окончил. Дай ему волю, он бы и в суд с четками приходил.

– А Каролина была замешана?

Кеннили качает головой. Не говорит ни «да», ни «нет». Молчит.

– Слушай сюда, Расти, я всегда уважал тебя и уважаю – что бы ты ни натворил. Ты начал работать на окраине, когда народ ни о каких шайках слыхом не слыхивал. И хорошо работал – как настоящий спец. А сейчас здесь, куда ни ступи, – замараешься. Поэтому не суетись, не пори горячку. У наших ребят и без тебя дел хватает.

Он допивает свой бурбон и осматривается по сторонам.

– У Каролины с Мольто ничего не было? В личном плане? – не отстаю я.

– Чего ты прицепился к Мольто? Может, он и приударял за ней, но я этого не видел. Нет, она ему не давала.

– А кому?

– Хватит с тебя. Больше ни слова не скажу.

– Лайонел, я ведь не для того, чтобы посплетничать, спрашиваю. От этого, может быть, моя судьба зависит.

– Черномазому.

– Что-что?

– С черномазым, говорю, ложилась.

До меня доходит не сразу.

– С Ларреном?

– Ты же бывал тогда в Северном филиале, помнишь небось, какая там теснотища была. Суд, прокуратура, полиция – все в одном помещении. Черт ногу сломит. Помню, Нико Кастелло сидит записывает ребят, которые пришли давать показания. Ровно в двенадцать черномазый отваливал к себе, и она топала к нему. Они из этого секрета не делали… Черт, кажется, я рассказываю тебе, чем эта сучка прокладывала себе дорогу наверх. И на кой хрен Хорган к себе ее взял? Черномазый, видать, устроил. Они с Хорганом какой-то бизнес имели.

– Юридическую контору вместе открыли. Давно это было.

– Похоже, что так.

– Ты так и не сказал, Каролина-то запачкалась?

– Все, я ухожу… Мольто и судья не шибко ладили. Вот она и сглаживала острые углы. Может, Мольто действительно приударял за ней. Может, поэтому он и схватывался с судьей. Трудно сказать. Поди разберись в людях.

Я услышал все, что меня интересовало. Оставляю деньги за выпивку.

– Правильный ты мужик, Лайонел.

– Я – последний болван, вот кто я такой. Завтра о нашей встрече полгорода заговорит. Что я им скажу?

– Скажи что хочешь. Можешь сказать правду. Мольто знает, чего я добиваюсь. Может, потому я и попал в эту переделку.

– Вряд ли.

– Не знаю, не знаю, – говорю я напоследок. – Но что-то тут неладно.

Глава 31

Субботу и воскресенье мы проводим за работой. Я занят подготовкой ходатайства защиты о вынесении мне оправдательного приговора и прекращении дела. Так делается всегда и по большей части впустую. Принимая решение по ходатайству, судья обязан взвесить доказательства в свете, наиболее выгодном для обвинения. С другой стороны, вердикт о невиновности не подлежит пересмотру в порядке апелляции, и некоторые судьи этим пользуются.

Перспективы нашего прошения весьма туманны, и тем не менее Сэнди хочет, чтобы оно было составлено в наилучшем виде. Моя задача в том и состоит, чтобы подобрать дела, построенные на косвенных доказательствах. Я часами сижу в библиотеке.

В воскресенье утром мы собираемся, чтобы обсудить план дальнейших действий. Сэнди по-прежнему не желает вдаваться в подробности того, как будет строить защиту. Мы заняты анализом предстоящих свидетельских показаний и доказательств обвинения.

В понедельник для дачи показаний вызывается Липранцер, и обвинение получит новый импульс. Он будет демонстрировать вещественные доказательства: пыль с ворсинками и волосками, собранную на месте происшествия, распечатки телефонной компании, отпечатки пальцев (если найдется пропавший стакан). Для дачи показаний вызовут и домработницу, которой кажется, будто она видела меня на автобусной остановке, и доктора Кумачаи.

Сэнди снова и снова подчеркивает: надо во что бы то ни стало заставить присяжных засомневаться в правдивости слов Кумачаи, и мы втроем разрабатываем способы атаки на Мясника. Сэнди доводилось не раз его допрашивать, и он пришел к выводу, что это пренеприятнейший субъект. Присяжные не склонны таким верить. Про него ходили нехорошие слухи, а я вспомнил, что в его личном деле записано несколько замечаний. Это тоже можно использовать.

– Не думал, что так выгодно иметь в составе защиты прокурора, – говорит Сэнди. Он велит Джейми составить запрос на личное дело свидетеля, а также на журналы патологоанатомической лаборатории.

Джейми просматривает свои записи – не забыто ли что-нибудь – и вспоминает, что надо послать повестки докторам, чьи имена фигурируют в телефонной книжке Каролины.

– Пошлем запрос в телефонную компанию? – рассуждает Джейми. – Чтобы уточнить звонки с твоего домашнего аппарата?

– Не обязательно, – быстро отвечаю я, чувствуя на себе его удивленный взгляд.

– Тогда рассмотрим возможность согласительной процедуры, – подхватывает Сэнди.

Согласительная процедура – это договоренность между участниками процесса не заслушивать свидетеля, если обеим сторонам известны его показания. Мы предложим согласительную процедуру не только по представлениям телефонной компании, но и в отношении экспертов по волоскам и волокнам, а также в отношении работника химической лаборатории. Нико дель Ла-Гуарди согласится на наше предложение. Самое трудное для обвинения – предъявить вещественные доказательства, неопровержимо уличающие подсудимого.

Мы с Кемпом возвращаемся в библиотеку, главное помещение в квартире Стерна. Стены здесь до потолка заставлены книжными полками из мореного дуба, на них – законодательные акты и доклады о крупных процессах.

Я сажусь за один стол, Джейми – за другой. Через несколько минут я чувствую на себе его взгляд, но глаз не поднимаю.

– Я все-таки не понимаю, – говорит он наконец, – ты сам говорил, что с этими звонками есть какая-то проблема.

– Джейми, отвяжись, будь добр. Я передумал.

– Говорил, что надо посмотреть независимо от того, зафиксированы они или нет.

В своих ковбойских сапогах и твидовом пиджаке спортивного покроя Кемп выглядит молодо. Но сам он считает, что умудрен жизнью и его не проведешь.

– Джейми, помолчи, ладно? Ты же понимаешь…

Однако я вижу, что он ничего не понимает. Я чувствую угрызения совести: он перестает мне верить. Закрываю блокнот, надеваю пиджак. Заглядываю в кабинет Сэнди и говорю, что еду домой. Сэнди по уши в работе. Изучает фотографии, таблицы с отпечатками пальцев, отчет о результатах вскрытия. На нем домашние брюки и свитер. Лицо его под зеленым колпаком лампы спокойно. Во рту любимая сигара.

Первый свидетель на утреннем заседании в понедельник – Липранцер. Бригада обвинителей ведет его по коридору. Эрнестина объявляет заседание открытым. На Липранцере костюм, хотя костюмы он терпеть не может. В нем он похож скорее на уголовника, чем на полицейского, тем более что костюм какой-то несуразный, в крупную клетку. Прилизанные волосы.

Лип входит. Впереди него – Нико, позади – Гленденнинг, которые не хотят, чтобы я пообщался с приятелем. Тем не менее Лип успевает помахать и подмигнуть мне.

Нико ведет допрос хорошо, лучше, чем ему удавалось все эти дни. Он знает, что Липранцер – недружественный свидетель, он будет говорить правду, но в отличие от Хоргана не упустит случая огрызнуться. Нико, естественно, старается не дать ему такой возможности. Оба сдержанны и лаконичны.

– Мистер Сабич когда-нибудь говорил вам, что состоит в близких отношениях с Каролиной Полимус?

– Я протестую!

– На том же основании, что и при допросе мистера Хоргана, мистер Стерн?

– Да, ваша честь.

– Протест отклоняется… Леди и джентльмены, – обращается Ларрен к присяжным, – вы, разумеется, помните, что я говорил о вопросах, вытекающих из предложения. Мистер дель Ла-Гуарди спрашивает об отношениях между подсудимым и жертвой, но это отнюдь не означает, что они имели место в действительности… Продолжайте, мистер дель Ла-Гуарди.

Нико повторяет вопрос. Интересно, что ответит Лип? Тот говорит коротко и просто:

– Нет, не говорил.

Отрывочными фразами Нико устанавливает тот факт, что я попросил Липа не запрашивать телефонную компанию о звонках с моего домашнего аппарата. Он также вытягивает из Липа признание, что тому приходилось напоминать мне о скорейшем получении компьютерных данных относительно отпечатков пальцев на стакане и в других местах квартиры Каролины. Присяжным очевидно, что за столь ровными вопросами и ровными ответами что-то кроется. К концу допроса Нико обнаруживает свою пристрастность – спрашивает о делах, над которыми мы работали вместе.

– Будет ли справедливо утверждать, что вы своего рода напарники?

– Да, сэр.

– И в результате вашей совместной работы между вами установились дружеские отношения?

– Это точно.

– Вы стали близкими друзьями?

Лип скашивает глаза в мою сторону.

– Мне так кажется.

– Вы доверяете мистеру Сабичу?

– Доверяю.

– Он это знает?

Стерн заявляет протест: свидетель не обязан знать, что я знаю, и он уже охарактеризовал отношения между ним и подсудимым. Ларрен принимает протест.

– Позвольте сформулировать вопрос иначе: вас с самого начала назначили на это дело?

– Нет, сэр.

– А кто был назначен?

– Гарольд Грир, детектив Восемнадцатого участка, где и было совершено преступление.

– Он опытный следователь? – Липа удивляет вопрос. – Хорошо, сформулируем так: не высказывал ли мистер Сабич сомнений насчет профессиональных возможностей Гарольда Грира?

– Нет, сэр. Все, кого я знаю, считают его первоклассным полицейским.

– Детектив Липранцер, известно ли вам, кто принял решение поручить вам дело об убийстве Каролины Полимус?

– Об этом попросил мистер Сабич, а мистер Хорган дал «добро».

– С кем еще из полиции ответчик состоял в дружеских отношениях?

Лип пожимает плечами:

– Он ни о ком не говорил.

– Можно ли сказать, что вы менее других склонны подозревать мистера Сабича в убийстве?

Вопрос спорный. Опираясь на подлокотники кресла, Сэнди привстает, но быстро опускается на свое место. Он видел, что Лип заколебался и что Нико допустил первую ошибку. Тот открылся, и сейчас ему нанесут удар.

– Я никогда бы не поверил, что он совершил убийство, – говорит он с ударением на слове «никогда».

Он не воспользовался промахом Нико, зато четко выразил свою позицию.

Липа начинает допрашивать Сэнди. Вчера вечером мы решили отказаться от этого, но вопрос Нико приоткрыл выгодную для нас тему. Чтобы объяснить, почему я остановил свой выбор на Липе, Сэнди перечисляет дела, которые мы вели вместе.

– Даже в самый разгар расследования убийства мисс Полимус вы начали заниматься еще одним делом – не так ли? – Лип поднимает удивленный взгляд. – Я имею в виду папку, которая хранилась в ящике…

Сэнди громко протестует. Ларрен стучит молотком по столу.

– Мистер Стерн, я уже неоднократно предупреждал вас, что не желаю ничего слышать об этой папке. При допросе мистера Хоргана вы и так зашли чересчур далеко. Не будем повторять пройденное.

– Ваша честь, содержимое этой папки имеет самое существенное значение для защиты. Мы рассчитываем продолжить демонстрацию этого дела, когда настанет наша очередь предъявить вещественные доказательства.

– Ну что ж, если содержимое вашей папки имеет самое существенное значение для защиты, то мы вызовем детектива Липранцера еще раз – когда понадобится. А пока перестанем гонять зайца по кругу. Я ясно выразился? – заключил Ларрен, напустив на себя строгий вид.

Стерн делает полупоклон. Я разочарован его уступчивостью и не совсем понимаю, чего он хочет добиться. Присяжные видят, что он получил нагоняй от судьи. Его обещание предъявить вещественные доказательства почти невыполнимо. Мы не можем сослаться на письмо в «папке П.», потому что это анонимка.

Сэнди между тем продолжает допрашивать Липа.

– Детектив Липранцер, мистер дель Ла-Гуарди задал вам несколько вопросов относительно данных телефонной компании. – Сэнди показывает пачку компьютерных распечаток. – Правильно ли я понял, что проблему звонков на домашний телефон мистера Сабича подняли вы?

– Абсолютно правильно, сэр.

– Именно вы, а не мистер Сабич?

– Именно я.

– И мистер Сабич не просил вас не делать запрос в телефонную компанию относительно звонков из его дома?

– Нет, не просил.

– Более того, он в самом начале сказал, что вы можете обнаружить звонки мисс Полимус по его телефону.

– Да, сэр, по служебному телефону.

– И поэтому он не просил вас не запрашивать данные у компании?

– Не просил, сэр.

В бесхитростных ответах Липа есть какая-то эмоциональная выразительность. Сэнди словно демонстрирует, как следует вести допрос дружественного свидетеля. Тот быстро подхватывает мысль адвоката о том, что это была его идея – не запрашивать данных о звонках на моем домашнем телефоне. Я всего лишь согласился, справедливо полагая, что лучше не прибегать к судебной переписке, поскольку это могло расстроить мою жену. Сэнди подходит к столу защиты, берет документ и показывает его Липу для опознания. Это первоначальный запрос в телефонную компанию.

– Кто распорядился составить этот запрос?

– Расти. То есть мистер Сабич.

– Это его имя стоит под документом?

– Его.

– В запросе содержится требование предоставить данные о телефонных звонках мистера Сабича и ему самому.

– Да, данные о всех звонках решительно.

– Документ не делает исключения для домашнего аппарата мистера Сабича?

– Не делает.

– Следовательно, любой, кто пожелал бы узнать о звонках по домашнему аппарату мистера Сабича, мог получить соответствующие сведения?

– Само собой.

– Отсюда вытекает, что… пожалуйста, не отвечайте, если не в курсе… отсюда вытекает, что когда мистеру Мольто и мистеру дель Ла-Гуарди понадобились сведения о телефонных звонках мистера Сабича, они воспользовались этим запросом. Правилен ли мой вывод?

– Думаю, что правилен.

– Значит, мистер Сабич обвиняется в неполучении сведений, которые сам же и затребовал?

В зале оживление.

– Вопрос поставлен некорректно, – протестует Нико.

Ларрен добродушно покачивает головой:

– Мистер дель Ла-Гуарди, вы старались убедить нас, что мистер Сабич препятствовал сбору доказательств. Обвинение имеет право на такую позицию. Но и у защиты есть право иметь свою позицию, а именно: показывать, что представленные доказательства были собраны благодаря мистеру Сабичу. Протест отклоняется.

– Повторяю, – говорит Сэнди, – мистера Сабича судят на основе доказательств, полученных по его же инициативе?

– Так получается, – послушно поддакивает Лип и добавляет: – С пальчиками такая же история.

– Вот именно, – бросает Сэнди и переходит к проблеме пальчиков.

Мистер Сабич, говорит он, лично побывал в Макграт-холле и настоятельно требовал у мистера Балистриери скорейшего проведения дактилоскопического анализа. Следует признать, что мистер Сабич был тогда загружен и другой работой, поскольку мистер Хорган был занят избирательной кампанией и на мистера Сабича легла обязанность руководить деятельностью всей прокуратуры. Благодаря усилиям мистера Сабича были получены определенные доказательства, которые теперь используются для того, чтобы обвинить его.

– Скажите, свидетель, не мешал ли вам мистер Сабич вести следствие?

– Скорее наоборот.

– То есть не препятствовал вашей работе?

– Не припомню такого.

– Вы сказали мистеру дель Ла-Гуарди, что после многих лет совместной работы с мистером Сабичем прониклись к нему таким уважением и такими дружескими чувствами, что никогда не только не поверили бы, что он совершил убийство, но и не заподозрили бы его в этом. Я правильно передаю ваши слова?

Лип заколебался с ответом, и мне становится страшно: не зашел ли Сэнди чересчур далеко? Но потом я понимаю, что Лип держит паузу для вящего эффекта.

– Правильно, никогда бы не заподозрил.

Сэнди улыбается, но улыбка предназначена не столько мне, сколько присяжным. Первый раз я почувствовал, что они не слишком им довольны. Допрос его прошел малоубедительно. Он не объясняет, почему я не сказал Липу о звонках из дома, особенно в тот вечер, когда была убита Каролина. Показания Липа не дают ответа на вопрос, почему я не мог работать с Гарольдом Гриром, который на свидетельской кафедре выглядел куда внушительнее Липранцера. Из допроса не вытекает, что у меня не было другого выхода, как самому пойти к Лу Балистриери, потому что Лип и Реймонд буквально не слезали с меня. И заключительный аккорд, эффектный сам по себе, – не более чем игра на публику.

Я с огорчением вынужден констатировать, что ничьи показания не причинили мне большего ущерба, чем показания моего друга Дэна Липранцера.

Дневное заседание продолжает катиться по наклонной плоскости. Сначала зачитываются результаты согласительных процедур – показаний не допрашиваемых на публике свидетелей. Данные о моих телефонных разговорах убийственны. Их зачитывает Нико, зачитывает нарочито сухим невыразительным тоном, без нажима, без театральных пауз. Народ в присяжные подобрался сообразительный. Таким подавай голые факты, а они сами разберутся, что к чему. Слушают присяжные внимательно, и я словно ощущаю, как они взвешивают все «за» и «против». Я совершенно подавлен, меня едва не тошнит.

Анализ пыли и волокон, собранных на месте происшествия, затянут, но тоже производит впечатление. Сэнди вряд ли удастся оспорить что-либо. Факты говорят сами за себя. Утешает одно: ни одна из нитей, ни одно из волокон не совпадает с моей одеждой. Объяснение этому найдено самое простое: после совершения преступления обвиняемый выбросил костюм вместе с орудием убийства.

Я физически ощущаю, как сгущается атмосфера в зале. Приближается развязка.

Как и повелось, из пропасти меня начинает вытаскивать чересчур старательный и нетерпеливый Мольто. Он просит судью провести дополнительное совещание.

– Ну что еще? – недовольно спрашивает Ларрен, когда участники процесса вышли из зала.

– Ваша честь, – говорит Мольто, – мы готовы приступить к допросу специалиста по дактилоскопии. Правда, есть одно маленькое затруднение.

Кемп злорадно ухмыляется. Нам обоим ясно: маленькое затруднение состоит в том, что никак не может отыскаться злополучный стакан. А без предъявления вещественного доказательства все умные рассуждения об отпечатках пальцев – пустое сотрясение воздуха.

Ларрен Литл вспыхивает. В его глазах Мольто органически неспособен сделать что-либо как положено.

– Вы хотите сказать, что не можете найти этот предмет?

– Ваша честь… – пытается объяснить Мольто.

– Если вы хотите убедить меня продолжить заседание, а вещественное доказательство предъявите позже, то вы крупно ошибаетесь. Я достаточно ясно выразился?

Нико хватает Томми за руку и говорит судье, что они надеются найти стакан вечером.

– Ну смотрите… Правильно я понимаю, что вы предлагаете прекратить заседание?

– Да, – отрывисто говорит Нико. Он не теряет самообладания.

– Ваша честь, – вмешивается Сэнди. – Мы надеемся, что суд не позволит обвинению продолжать рассмотрение соответствующих свидетельств в отсутствие стакана. Вместе с тем защите хотелось бы, с вашего позволения, высказаться по этому поводу.

– Понимаю, мистер Стерн. Вы желаете сами изучить все. Повторяю, я не допущу, чтобы свидетели высказывали свое мнение о вещественном доказательстве, которого никто не видел. – Он бросает презрительный взгляд на Томми. – Мистер Мольто, я бы посоветовал вам вечерком лучше подготовиться к завтрашнему заседанию. А на вашем месте, мистер дель Ла-Гуарди, я засучил бы рукава и самолично обыскал хранилище вещественных доказательств.

– Я так и сделаю, ваша честь, – послушно отзывается Нико.

Мы возвращаемся в зал заседаний. Сэнди кидает на меня мимолетный взгляд, словно спрашивая, куда подевался стакан. Если Ларрен сдержит свое обещание, этот пункт обвинения не сработает. Сэнди, по-видимому, не знает, стоит ли на это надеяться. Я тоже не знаю.

– Ты действительно думаешь, что они не предъявят это доказательство? – спрашиваю я его. Все ждут, когда судья объявит заседание закрытым.

– Ясно одно: это очень серьезная улика, – говорит он. – Вечером придется поработать.

Это замечание означает, что нам с Кемпом придется провести несколько часов в библиотеке Алехандро Стерна.

Приблизительно в половине десятого вечера в библиотеку приходит Джейми и говорит, что мне звонят. Я выхожу в приемную, а Джейми остается посмотреть дела из Верховного и апелляционного судов. На телефонном аппарате мигает сигнальный огонек: ждут, когда я подойду. Скорее всего это Барбара. Она иногда звонит в это время, интересуясь, как прошел день, и каждый раз я плету причудливую сеть из неуверенности и надежд.

Незадолго перед началом судебного процесса я сделал все возможное, чтобы пореже видеться с женой. В частности, предложил, чтобы она не ждала меня и ложилась спать. Ужинал я со Стерном и Кемпом, избавив ее таким образом от вечерних хлопот, а себя от полуночных разговоров, во время которых мне приходилось снова и снова пережевывать аргументы обвинения и контраргументы защиты. Мне было нестерпимо слушать ее рассуждения. Взяв телефонную трубку, я слышу другой голос.

– Как делишки? – спрашивает Лип. – Я думал, что нам дадут по медали за храбрость.

– Твои показания были просто замечательные, – говорю я. Какая польза, если я выложу то, что на самом деле думаю?

– Ладно, хрен с ними. Я тебе вот что скажу: сегодня утром является Шмидт и говорит, что, если я вздумаю кобениться на суде, придется мне в ночную по Северной стороне топать. С этим мужиком шутки плохи.

Я мычу что-то маловразумительное. Мне и самому доводилось делать подобные предупреждения полицейским, которые водят дружбу с членами защиты.

– Как насчет встретиться сегодня? Поговорить о том дельце, в котором я обещал тебе помочь. – Лип имеет в виду поиски Леона. – Мог бы тебя домой подбросить. Ты там еще долго пробудешь?

– Еще часа два.

– Заметано. Я как раз с четырех до полуночи дежурю. Жди меня в одиннадцать тридцать на углу Гранд и Киндл. Я буду в своем «овне».

Все происходит как в шпионском боевике. Я выхожу из вестибюля здания и секунд через пять вижу Липа. Он прошел горнило свидетельского допроса и теперь спокоен, хотя многие посчитали бы за благо держаться от меня подальше. Он так быстро выскакивает из-за поворота, что зад машины заносит на тротуар.

Я снова хвалю его за показания:

– Ты хорошо говорил, потому что играл в открытую.

– Стараюсь, – говорит он, включая радио.

Из приемника раздается грохот.

– Здорово, правда? Мы эти дни с фэбээровцами по всему городу мотаемся. Они это называют борьбой с незаконным оборотом наркотиков. Гиблое это дело! Первый день кое-какой улов был, а потом ни хрена. Никого не прищучили.

Полицейские и преступники. Я ловлю себя на том, что тоскую по работе. Из-за дождя в приемнике то и дело потрескивает. Должно быть, надвигается гроза. Мне не хочется первым начинать разговор о Леоне, и все-таки я спрашиваю Липа, как дела на этом фронте.

– Я еще не начинал. Скоро возьмусь. Только непонятно, где его искать. У тебя есть идеи?

– Нет у меня идей. Но вообще-то говоря, гомиков по имени Леон не так уж много. Поспрошай официантов, своих ребят – может, кто знает.

– А если он в Сан-Франциско переехал? Или помер от СПИДа? – Мне не хочется думать, что старания Липа пропадут впустую. – Можно задать один вопрос?

– Валяй.

– Это в самом деле так важно для тебя – найти этого типа?

– Чертовски важно.

– Надеешься что-то разузнать у него?

– Да, мне нужно кое-что выяснить, Лип. Это я тебе честно говорю.

– О Мольто?

– О Мольто. По-моему, с ним что-то нечисто.

Мы подъезжаем к конечной остановке автобуса. Это мрачное место, тем более в дождливую полночь. Я печально смотрю на темный навес. Угасающая вера Липа в меня тяжелым грузом ложится на сердце. Ему тоже не по себе. Мое желание вывести Мольто на чистую воду не просто отвлекающий маневр. Липу не хочется ввязываться в эту историю. Ни для кого другого он не стал бы этого делать.

– Хорошо бы заглянуть в досье на этого типа. Бермену, частному сыщику, работающему на Сэнди, не удалось раздобыть его в полиции.

– Я же говорю, прикрыли они это дело, неужели неясно? Кеннили не просто так с тобой встречался.

– Откуда ты знаешь, что мы встречались?

– Начальник ни шагу не ступит без того, чтобы подчиненный не знал об этом.

Дождевые капли стучат по стеклам. Воздух в кабине спертый.

– И что же он тебе рассказал? – спрашивает Лип.

– Немного. Например, что Каролина и Ларрен когда-то были без ума друг от друга. Что ты об этом думаешь?

– Тут и думать нечего. Ухажеров у нее было – не сосчитать.

– Еще сказал, что Ларрен уговорил Реймонда взять ее в прокуратуру.

– Очень даже похоже, – говорит Лип.

– Я тоже так думаю.

– Что еще?

– Кое-какие события из древней истории вспоминал. Ты же знаешь, что грязное было место – Северное отделение, но не думаю, что Мольто брал.

– И ты ему веришь? Насчет Мольто?

– Не очень.

– Ему вообще не стоит верить, особенно насчет того, где чисто, а где грязно. Откуда только такие берутся?

– Что вы с Лайонелом не поделили?

– Не люблю я таких ребят, – просто отвечает Лип. Мы переехали мост в Ниринг и с освещенного зеленовато-желтыми огнями магистрального шоссе съехали в полумрак окраинных кварталов. – Я сам таким же был, когда начинал.

– По тебе этого не скажешь.

– Видел я, как он работает. Не люблю я таких.

Я чувствую, что не стоит Липа расспрашивать.

Он смотрит на дорогу. По его лицу мечутся тени работающих «дворников».

– Лет двенадцать-четырнадцать назад все по-другому было, – помолчав, говорит Лип. – Тогда все брали, понял? Чего уж тут скрывать. Сутенеры, бармены, прочая публика просто выкладывали денежки. Нам даже говорить об этом не приходилось – они сами давали. Но я никого не обвиняю, понял? Как-то ночью выхожу я из одной забегаловки, часа два-три там был, вижу – недалеко тормозит полицейская машина. Ну, думаю, неужели за мной? Подхожу, значит, поближе, смотрю – Кеннили. Он уже тогда сержантом был, объезжал свой участок. Так вот, стоит он и таращится на черную девчонку у подъезда. Ну, на одну из тех, у которых юбка до пупка и блузка под леопардовую шкуру. Слышу – свистит, будто собачонку подзывает. Потом прячет свою тачку в переулок, вылезает и похлопывает себя по ширинке. Лыбится, говорит что-то – мне не слышно. Догадываюсь о чем: только попробуй, мол, отказаться. Та топает к нему, куда ей деться. А он спускает штаны, садится на сиденье. Девчонка натурально бухается на колени, начинает работать… Мерзавец даже фуражку не снял.

Лип сворачивает на аллею к моему дому, глушит мотор, достает сигарету.

– Не, не люблю я таких, – повторяет он.

Глава 32

Первая жаркая схватка по процедурным вопросам разгорается на следующий день и занимает всё утреннее заседание. Нико докладывает о тщательнейшем шестичасовом обыске хранилища вещественных доказательств в полицейском управлении. Стакана нет.

Обе стороны подготовили записки насчет того, можно ли принимать доказательства об отпечатках пальцев. Кемп закончил нашу скоро после полуночи, когда Мольто еще и не начинал работать над документом: Нико сказал, что они пробыли в управлении до половины второго ночи. У всех участников процесса усталые, воспаленные от недосыпания глаза. Ларрен уходит к себе прочитать обе записки, затем возвращается выслушать устные доводы. Поначалу выступают только Нико и Сэнди, но оба так часто обращаются к своим помощникам, что вскоре ораторствуют все четверо. Ларрен иногда прерывает их вопросами и своими соображениями вслух.

Горячее, чем когда бы то ни было, Сэнди выдвигает один довод за другим. Может быть, в надежде на победу, может быть, старается прийти в себя после вчерашнего ледяного душа. Он снова и снова говорит, что это нонсенс – ссылаться на показания об отсутствующих вещественных доказательствах. Нико пространно рассуждает об ответственности за их сохранность, которая в первую очередь лежит на полиции. Независимо от того, будет найден стакан или нет, показания Грира, Липранцера и заведующего дактилоскопической лабораторией Дикермана совпадают: отпечатки пальцев на нем принадлежат мне.

Прениям нет конца. Настроение у меня то поднимается, то падает. Замечания Ларрена о порядках в полиции иногда внушают мне надежду, что доказательство будет отклонено. Обвинение, однако, настаивает, что ставить под сомнение его доводы из-за беспечности полиции – совершенно неправильно. Наконец выносится решение.

– Я склонен принять это доказательство, – говорит Ларрен, когда часовая стрелка приблизилась к двенадцати, и принимается обосновывать свое решение для протокола на тот случай, если дело дойдет до апелляционного суда. – Должен признать, что принимаю это решение не без колебаний, но мне очевидна чрезвычайная значимость этого доказательства для процесса. Я понимаю, что оно будет воспринято с изрядной долей скептицизма, поскольку нет возможности ознакомиться с предметом, представляющим собой улику. Отсутствие оного объясняется беспечностью полиции. Хочу заметить для протокола, что охрана хранилища оказывается не на высоте уж не в первый раз. Вероятно, это самый серьезный недостаток в работе полиции. Суть дела заключается в том, что обвиняющая сторона – я сейчас говорю не о мистере дель Ла-Гуарди и мистере Мольто, которые, как я понимаю, последними видели стакан, – не может знать, что происходит с вещественными доказательствами, которые находятся не у них. Не исключено, что я обманываюсь. Если дальнейший ход дела покажет, что я не прав, то обвинение по этому пункту снимается. Итак, несмотря на возражения защиты и собственные колебания, я принимаю данное доказательство. Вместе с тем я хочу самым серьезным образом предупредить присяжных, что делать сейчас далекоидущие выводы преждевременно. Я сформулирую предложение за кофе. Объявляется перерыв до двух часов дня.

Судья просит участников процесса задержаться на несколько минут: хочет выслушать предложения сторон относительно пожелания присяжным. Сэнди настроен философически. Он полагает, что мы выиграем. Я со своей стороны сообщаю, что Барбара, с которой я успел поговорить по телефону, недовольна решением Ларрена.

– Но я его понимаю, – добавляю я. – Бывают случаи, когда судья вынужден поступать так. Возможно. На месте Ларрена я принял бы такое же решение.

В туалете я опять встречаю Нико. Он только что вымыл руки и сейчас старательно укладывает перед зеркалом волосы.

– Ну как, Расти, будешь на следующей неделе давать показания?

Согласно Уголовному кодексу нашего штата, защита не обязана заранее информировать обвинение, кого она намерена вызвать в качестве свидетелей. Будет обвиняемый давать показания или не будет – это один из строжайших секретов защиты.

Завтра обвинение может отдохнуть, так как Ларрен собирается выслушать аргументы сторон относительно предстоящего вердикта. Процесс возобновится в понедельник. Если наши планы останутся неизвестными обвинению, оно будет готовиться и к продолжению допросов свидетелей, и к составлению выводов. Чаще всего приходится работать по обоим направлениям.

– Нико, Сэнди тебе скажет, как только мы определимся.

– Я поспорил на двадцатку, что ты выступишь с показаниями.

Нико играет на моих нервах – и играет умело, как в прежние времена.

– Может, ты и выиграешь пари. Сам будешь вести допрос?

– Придется, – вздыхает он. – Правда, Барбару не вызывали. Неудобно учинять допрос такой милой и образованной даме.

Нико явно прощупывает меня. Ему очень хочется знать, подтвердит ли она мое алиби.

– Не думал, что ты такой слабак, – говорю я. Мне надоел наш разговор, но Нико не отстает.

– Подожди, Расти, подожди. Мне действительно интересно… Знаешь, я иногда удивляюсь: как мужик, которого я хорошо знаю, мог сотворить такое?

– Нико, я тебе рассказывал, как было дело. Но ты не поверил.

– Ты что имеешь в виду?

Я отворачиваюсь. Нико дергает меня за рукав.

– Ты в самом деле считаешь, что все это Томми подстроил? Бред сивой кобылы, в самый раз для газет. Вправду так считаешь? Скажи, мы с тобой старые приятели.

– Где стакан?

– Опять ты за свое. Легавые вечно что-нибудь теряют. Сам знаешь.

– Во всяком случае, Евгению Мольто подговорил.

– Чтобы она сказала, что ты называл Каролину ангелом? Плюнь ты на это. Ну погорячился человек. Глупо, конечно, с его стороны. Я ему за это всыпал. Но он любит Каролину как старшую сестру. Считает ее одним из самых близких ему людей. Поэтому и вкалывает на процессе.

– Ты когда-нибудь видел ту папку?

– Из ящика письменного стола Реймонда?

– Так вот, порешай дома задачку. О старшей сестре и младшем брате. Может, разгадаешь.

Нико ухмыляется, качает головой – нет, мол, на такую туфту меня не купишь. Но удар он все-таки получил. У меня очевидное преимущество. Я его хорошо знаю, много лет вместе прослужили. Вытирая руки о бумажное полотенце, стискиваю зубы, чтобы показать, что разговор окончен.

– Вот оно что. Это и есть твоя великая тайна? Что это дело рук Мольто?

– Мы, говоришь, старые приятели? Тогда слушай сюда. Отвечу как старому приятелю на главный вопрос.

– Ты это сделал? – Немногие осмеливаются спросить напрямик, в лоб.

– Нет, дорогой, – говорю я тихо, глядя ему в глаза. – Не убивал я Каролину.

Кажется, дошло: глаза у него расширяются, зрачки темнеют.

– Прекрасно… – тянет он. – Выходит, обвинение ложное, подстроено?

– Пошел ты!..

– Я знал, что ты пошлешь.

Мы оба, смеясь, выходим в коридор. Невдалеке Стерн и Кемп разговаривают с Берманом, сыщиком Сэнди. Это рослый мужчина с большим животом и кричаще ярким галстуком.

Сэнди недовольно смотрит на меня: чего мы с Ником ржем как жеребцы? Уходит в зал. Нико за ним.

Джейми подходит ко мне:

– На дневном заседании меня не будет. Возникло одно обстоятельство.

– Хорошее?

– Хорошее, если выгорит.

– Выкладывай.

Джейми посматривает на дверь в зал заседаний.

– Сэнди не хочет вселять призрачную надежду. Ты же понимаешь…

– Не совсем.

Берман в двух шагах от нас говорит Джейми, что пора идти.

Джейми дотрагивается до моего рукава:

– Если выгорит, здорово будет.

Я немного огорошен. Собственный адвокат о чем-то умалчивает, но возражать не приходится. Я сам учил Джейми Кемпа не распространяться без нужды. Поспешай медленно!

– Это касается одной его повестки, – поясняет Джейми.

Берман напоминает ему, что их ждут в час дня.

– Потерпи, – бросает Джейми и шагает по коридору.

– Дамы и господа, – обращается Ларрен к присяжным. – Сейчас мы зачитаем показания специалиста по дактилоскопии Мориса Дикермана относительно отпечатков пальцев на стакане. Оценивая это показание, вы должны, я подчеркиваю – должны! – помнить, что защита не имела возможности исследовать данное доказательство. Защита не имела возможности установить, не имел ли место какой-либо подлог. Я не хочу сказать, что совершен подлог, я лишь говорю, что защита не располагает специалистом, который мог бы сказать «да» или «нет» по данному вопросу. Защита также не имела возможности узнать, не произошла ли ошибка. Пускай случайная, но тем не менее ошибка. У защиты не было возможности определить, нет ли на стакане отпечатков пальцев другого лица. Дамы и господа! Когда закончатся слушания и вы уйдете размышлять над вердиктом, на вас лежит обязанность принять во внимание не только само показание, но и тот факт, что обвинение не смогло предъявить в качестве вещественного доказательства вышеупомянутый стакан. Посему позволительно – я отнюдь не даю вам совета, как поступать, – в свете только одного этого факта позволительно усомниться в обоснованности выдвинутого против мистера Сабича обвинения… Мистер Мольто, начинайте.

Мольто долго смотрит на судью. Они оба отбросили условности и не скрывают взаимной враждебности. Заявление Ларрена произвело сильное впечатление в зале. Сомнение в достоверности отпечатков пальцев прозвучало из уст судьи. Позволителен отрицательный вердикт, сказал он. Предположение о возможности случайной ошибки – еще один удар по обвинению.

К свидетельской кафедре вызывается Морис Дикерман, угловатый ньюйоркец в больших затемненных очках. Сразу видно: профессионал высшего класса. Морис считает снятие отпечатков пальцев увлекательнейшим занятием. Я ему давно понравился, так как любил послушать его байки. Он демонстрирует присяжным фотографии и слайды, рассказывает, что отпечатки получаются благодаря тончайшему жировому слою на поверхности ладони. Некоторые люди вообще не оставляют отпечатков пальцев – вероятно, из-за сухости кожи. У большинства можно снять отпечатки, правда, в определенное время, в зависимости от интенсивности потовыделения. Отпечатки пальцев каждого человека совершенно уникальны. Последние пять минут его показаний – самые неприятные. Он показывает фотографии стойки бара, стакана, отпечатки пальцев на других предметах и увеличенный снимок моей регистрационной карточки государственного служащего. Особо важные места на фотографиях помечены красными стрелками. Мори хорошо подготовился к даче показаний.

Сэнди встает из-за стола, рассматривает увеличенное изображение отпечатков моих пальцев на стакане, показывает его Мори.

– В какое время первого апреля оставлены эти отпечатки, мистер Дикерман?

– Понятия не имею.

– Но вы уверены, что они оставлены первого апреля?

– Трудно сказать.

– Простите. – Сэнди делает нарочито удивленное лицо. – Но вы, вероятно, можете утверждать, что они сделаны в конце марта или начале апреля?

– Нет, не могу.

– Сколько времени сохраняются отпечатки пальцев на предмете?

– Несколько лет.

– Прошу прощения, поясните.

– Несколько лет – пока не сойдет маслянистый слой.

– Какой самый давний отпечаток попадался вам за все время службы в полиции?

– Один раз мне довелось снять с рулевого колеса брошенной машины отпечатки трехлетней давности. Это было дело о похищении ребенка.

– Трехлетней давности? – повторяет Сэнди. Нет, он все-таки удивительный человек. Он превосходно изображает изумление этим фактом и уважение к такому опытному свидетелю. Создается впечатление, что он придумывает свой очередной шаг на ходу.

– Следовательно, мистер Сабич мог взять в руки стакан полгода назад, когда он был у мисс Полимус в связи с делом миссис Макгафен?

– Я не могу сказать, когда мистер Сабич брал в руки стакан. На стакане отпечатки двух его пальцев – это все, что я знаю.

– Вероятно, мистеру Сабичу захотелось попить. Могли ли сохраниться отпечатки, если стакан сполоснули изнутри?

– Само собой, могли. Теоретически возможно, что отпечатки сохраняются и после того, как предмет вымыт в мыльной воде. В литературе описаны такие случаи. Правда, мне лично не приходилось с ними сталкиваться.

– Не может быть! – опять разыгрывает удивление Сэнди.

– Сам я этого не видел, – повторяет Дикерман.

– Теперь мы, следовательно, знаем, что никто больше к стакану не притрагивался, так как других отпечатков нет.

– Нет, это не так.

– Не понял.

– Был еще один отпечаток.

– Не может быть! – повторяет Сэнди.

Его движения и жесты театрально наигранные. Сейчас он уже не скрывает, что исполняет свою роль как заправский актер.

– Вы утверждаете, что на стакане был еще один отпечаток.

– Да, утверждаю.

– Сэр, может ли в таком случае быть, что мистер Сабич притрагивался к стакану несколько месяцев назад, а кто-то – первого апреля?

– Все может быть.

– Что ж, мы знаем, что мистер Сабич в тот вечер был у мисс Полимус, поскольку его отпечатки имеются на других предметах, – верно я говорю?

– Не вполне, сэр.

– Почему? Должны же, например, быть отпечатки на шпингалетах. Окна ведь были открыты.

– Отпечатки были, но мы их не идентифицировали.

– Как? Значит, их оставил не мистер Сабич?

– И не мисс Полимус. Это исключено.

– То есть отпечатки принадлежат некоему третьему лицу?

– Именно так, сэр.

– И на стакане, и на шпингалетах отпечатки пальцев третьего лица?

– Совершенно верно.

Сэнди просматривает список мест и предметов в квартире Каролины, которые подверглись дактилоскопической экспертизе, – опрокинутый кофейный столик, каминные щипцы, которые могли быть орудием убийства, поверхность бара, входная дверь, окна, что-то еще…

– И отпечатков пальцев мистера Сабича нигде больше нет?

– Совершенно верно, сэр.

– Его отпечатки только на пропавшем стакане?

– Только на стакане.

– Но мистер Сабич должен был бы оставить отпечатки где-то еще, если он был в квартире.

– Мог оставить, а мог и не оставить. Самые отчетливые отпечатки получаются на стекле.

Сэнди, разумеется, знает ответы на свои вопросы и тем не менее продолжает.

– Да, но на столе, на окнах?

Дикерман пожимает плечами. Его дело – снимать и распознавать отпечатки пальцев, а не объяснять, как, что и почему.

– Сэр, – говорит Сэнди, – сколько всего неидентифицированных отпечатков, то есть не принадлежащих ни мистеру Сабичу, ни мисс Полимус, вы обнаружили?

– Кажется, пять. Один на щеколде, один на оконной раме, один на стакане и два на бутылках со спиртным.

– И все они оставлены одним и тем же лицом?

– Этого я не знаю.

Сэнди наклоняется вперед:

– Почему? Пожалуйста, разъясните.

– Это невозможно установить. Я одно могу сказать: эти отпечатки не фигурируют в дактилоскопической базе государственных служащих нашего округа. За людьми, которым принадлежат отпечатки, нет уголовного прошлого. Эти отпечатки могли быть оставлены и пятью различными лицами, и одним человеком. Допустим, уборщицей, соседом или любовником.

– И все-таки я не понимаю, – повторяет Сэнди, хотя прекрасно все понимает.

– Мистер Стерн, у человека десять пальцев. Без дополнительных данных невозможно определить, что отпечаток А – от указательного пальца, а отпечаток Б – от большого. Кроме того, есть правая рука и есть левая.

– Да-да, естественно, мистер Дикерман, естественно. Я, кажется, понял… Кто из прокуроров руководил вашей работой после мистера Сабича?

– Мольто.

И по тону, и по тому, что Мори обошелся без общепринятого «мистер», становится ясно, что он невысокого мнения о Томми.

– Мистер Мольто, разумеется, попросил вас посмотреть эти пять неидентифицированных отпечатков, чтобы установить, не оставлены ли два из них одним пальцем?

Здорово, думаю я про себя, просто замечательно. О таких нюансах сам я всегда забывал спросить.

– Ничего он не просил, сэр, – отвечает Мори.

Один из присяжных, компьютерщик, недоуменно качает головой, словно говоря: «Ну и ну!», – потом поворачивается к молодой аптекарше, и они обмениваются репликами.

– Это быстро можно сделать, дело нехитрое, – добавляет Мори.

– Мистер Дикерман, вы не знаете, почему мистер Мольто не попросил вас сделать это?

Хороший адвокат никогда не спросит «почему», если не знает ответа, который последует. Явное упущение. Работы по горло, не знаешь, за что взяться, трудно сосредоточиться. Любой ответ обернется против Мольто.

– Наверное, это его не интересовало, – говорит наконец Мори.

– Наверное, – отзывается Сэнди.

К присяге приводится свидетельница обвинения мисс Мейбл Беатрис, домработница-негритянка из Ниринга, а я тем временем думаю о другом. О прошлых годах в прокуратуре, о том, как постепенно там возник барьер между сотрудниками, из-за которого мы поссорились с Нико. Реймонд предпочитал брать людей с дипломом о высшем юридическом образовании. После периода обучения он назначал их в Особый отдел. Мы преследовали состоятельных граждан за взяточничество и мошенничество, вели крупные долговременные расследования, учились вести дела против лучших адвокатов округа, таких как Алехандро Стерн. Но Мольто и Нико так и не сумели подняться выше уличной уголовщины. Причудливая смесь высокомерия и угодливой старательности у Томми Мольто слишком долго варилась на делах об убийстве в окраинных филиалах, где нет никаких сдерживающих факторов, где адвокаты подсудимых прибегают к дешевым уловкам, а обвинители им подражают. В результате Томми стал прокурором, каких полно в нашем учреждении, – юристом, который не делает различия между убеждением и обманом, который рассматривает судебный процесс как чередование хитроумных трюков и ухищрений. Сверлящий взгляд Мольто говорит о сообразительности, он умнее своего патрона. Однако многие уже поняли, что его усердие не от большого ума. Томми готов на все ради достижения цели. Враждебность между ним и Ларреном отчасти объясняется соперничеством из-за Каролины.

Не иссякает мой интерес и к Леону, к «папке П.», к тому, нет ли за Мольто темных делишек. Меня заинтриговало замечание Нико об особых отношениях между ним и Каролиной, а та, конечно же, водила его за нос и вертела им как хотела. С каждым днем я все больше убеждался, что нет такой низости, до которой он не опустился бы. Давними адвокатскими приемами Сэнди может поставить обвинителя в положение подсудимого. Может, он старается достать именно Мольто, который тщетно пытается выстроить надежную оборону. Допрашивая домработницу, он допускает грубейшую ошибку.

Мисс Беатрис показывает, что во вторник вечером – это было в апреле – на автобусной остановке она видела белого мужчину. Она не помнит, в который вторник это было, но точно во вторник, потому как по вторникам она задерживается на работе, и точно апрель, потому как в апреле ее первый раз допрашивала полиция.

– А теперь, мэм, посмотрите, нет ли в зале человека, которого вы раньше видели, – говорит Мольто.

Свидетельница показывает на меня. Мольто садится на свое место. Допрос начинает Сэнди.

Мисс Беатрис – пожилая полная женщина с живым и добрым лицом. Седые волосы собраны в пучок на затылке. На носу круглые очки в проволочной оправе.

– Мисс Беатрис, как я понимаю, вы приходите на автобусную остановку пораньше, – говорит Сэнди, хотя знает это из копии ее первого допроса в полиции.

– Ага, сэр. Мисс Юнгер обычно отпускает меня пораньше, чтобы я успела купить вечернюю газету и занять в автобусе местечко.

– Автобус, в котором вы ездите в город, тот же самый, который приходит из города?

– Ага.

– То есть в Ниринге кончается данный маршрут, и автобус идет назад.

– Верно, сэр. Как раз в Ниринге автобус и поворачивает.

– И вы каждый вечер спешите на остановку к приходу автобуса без четверти…

– Без четверти шесть, сэр. Да, каждый вечер, окромя вторников, как я уже сказала.

– Люди, которые приезжают из города, сходят с автобуса и идут мимо вас, и вы имеете возможность видеть их лица?

– Ага, имею. И у многих лица усталые.

– Не знаю, должен ли я это спрашивать?.. – Сэнди изображает колебание. – Вы не станете утверждать, что мистер Сабич – тот белый мужчина, которого вы видели на остановке во вторник вечером?

Мисс Беатрис энергично мотает головой.

– Ни под каким видом. Я должна кое-что объяснить вам.

– Пожалуйста, объясните.

– Я точно знаю, что видела этого джентльмена. – Она кивает на меня. – Я это мистеру Мольто много раз говорила. Я видела его, когда приходила на остановку. Я припоминаю, что видела его во вторник, потому как по вторникам мисс Юнгер возвращается домой только в полвосьмого. И это был белый мужчина, это точно, потому как немногие белые джентльмены ездят в город в такой поздний час. Я только не припомню, видела я этого джентльмена или другого. Лицо его мне знакомо, но я не знаю, видела я его на остановке или в автобусе.

– Значит, вы сомневаетесь, что в тот вечер вы видели мистера Сабича.

– Ага, сомневаюсь. Может, он, а может – нет.

– Вы беседовали с мистером Мольто о ваших показаниях?

– Много раз.

– И вы говорили ему то, что только что сказали нам?

– А как же иначе, сэр?

Сэнди устремляет на Мольто взгляд, полный язвительного упрека.

После заседания Сэнди берет Барбару за руку и подводит ко мне.

– Угости свою прелестную жену хорошим ужином. Она это заслужила.

Я говорю, что надеялся обсудить с ним дальнейшую линию защиты, но Сэнди качает головой:

– Прости, Расти, не могу.

Оказывается, как председатель Комитета по уголовным делам при Ассоциации юристов, завтра вечером он должен организовать торжественный обед в связи с уходом в отставку судьи Магнасона, отдавшего закону и порядку тридцать лет жизни.

– Кроме того, мне надо провести часок-другой с Кемпом.

– Кстати, где он?

Сэнди строит гримасу.

– Расти, успокойся, пожалуйста. Появилась кое-какая новая информация, касающаяся доктора Кумачаи. Но я не хочу разочароваться. Отдохни. После выходных обсудим, если потребуется.

– Что значит «если потребуется»?

– Пожалуйста, успокойся.

Мы выходим из зала. Барбара берет меня под руку. Через десять минут мы с ней уже в старинном немецком ресторане «У Рехтнера», одном из самых моих любимых. После сегодняшних слушаний у Барбары приподнятое настроение. Она просит заказать бутылку вина и радуется возможности расспросить поподробнее о результатах анализа волос и волокон в лаборатории и о том, чего следует ожидать от показаний Кумачаи. Я отвечаю коротко, рекомендую не отвлекаться от еды. Интерес Барбары к процессу тревожит и пугает меня. Он какой-то чересчур конкретный. Я стараюсь перевести разговор на другую тему, спрашиваю о Нате. Она не отвечает.

– Знаешь, – говорит она, – ты делаешься таким же, как и раньше.

– Каким?

– Далеким, чужим.

Я такой, какой есть. Чем она недовольна?

Чувствую, что начинаю злиться. Лицо у меня в этот момент, наверное, как у отца – мрачное, исступленное.

– Ты же знаешь, как мне сейчас трудно, Барбара.

– Знаю. Потому и хочу помочь тебе – чем могу.

Я наклоняюсь вперед и беру руки Барбары в свои ладони.

– Но я не сдался, – говорю я, – и сдаваться не собираюсь. Я хочу, чтобы ты это знала. Скорее бы все это закончилось. А потом я начну все сначала. Мы начнем все сначала, хорошо?

Она смотрит на меня долгим немигающим взглядом и наконец кивает.

По пути домой я снова спрашиваю Барбару о Нате, и она рассказывает, что ей несколько раз звонила директриса лагеря. Та встревожена: Натаниэль по два раза за ночь с криком просыпается. Очевидно, его мучают кошмары. Сначала она объясняла это тем, что мальчик еще не привык к новому месту, но теперь решила, что проблема глубже. Ребенок не просто тоскует по дому. Вероятно, он переживает за меня. Поэтому лучше забрать его домой.

– А что он сам говорит?

Барбара дважды звонила ему во время перерыва. Это единственное время, когда его могут позвать к телефону. Оба раза сам я был занят с Сэнди и Джейми.

– Ничего особенного. Старается держаться молодцом. Но я думаю, что директриса права. Дома ему будет лучше.

Я быстро соглашаюсь. Меня трогает, что сын переживает за меня. Но Барбара ничего не говорила мне раньше, и это меня огорчает. Я убеждаю себя, что она просто не хотела взваливать на меня и эту ношу.

Отпирая дверь дома, я слышу, как звонит телефон. Наверное, Сэнди или Джейми, думаю я. Но это Липранцер. Он начинает говорить, не называя себя.

– Кажется, у меня что-то есть. По тому делу. – Догадываюсь, что он имеет в виду Леона.

– Тебе удобно говорить?

– Не очень. Я просто хочу, чтобы ты освободил завтрашний вечер. После того как я сменюсь.

– После полуночи?

– Именно. Я подумал, что мы могли бы поехать к этому парню.

– Ты разыскал его?! – Сердце у меня подпрыгивает.

– Похоже, что да. Завтра узнаем в точности. – Я слышу, что рядом с Липом кто-то разговаривает. – Ну, будь, мне надо бежать. Значит, завтра после двенадцати, – заключает он со смехом, а смеется Дэн Липранцер не часто, особенно в последнее время.

Глава 33

– Док-тор Ку-ма-ча-и, – по слогам произносит Сэнди. В каждом слоге сквозит неприкрытая язвительность.

Сейчас пять минут третьего. Начинается дневное заседание. Кемп и Стерн пообещали мне, что это будет нечто…

Такуо Кумачаи (друзья называют его Тэдом), последний свидетель обвинения, смотрит на Стерна с полнейшим безразличием. Бронзоватое лицо неподвижно, как у статуи. Специалист, беспристрастный наблюдатель, признающий только факты, – такие не выдают своих чувств. На Кумачаи строгий синий костюм, густые черные волосы аккуратно зачесаны назад а-ля Помпадур. Сегодня утром, когда он отвечал на вопросы обвинения, я в первый раз увидел, как он дает показания. Держался он лучше, чем я ожидал. Медицинские термины и своеобразные речевые обороты нередко вынуждали стенографистку переспрашивать ответ и уточнять, как пишется то или иное слово.

Кумачаи – персона незаурядная. Национальное высокомерие на свидетельской кафедре выливается в непоколебимую уверенность высокопрофессионального медика. Научные заслуги его поразительны. Кумачаи изучал медицину на трех континентах. Делал доклады по всему миру. Как патологоанатом выступал свидетелем по всем Соединенным Штатам.

В отличие от обычных свидетелей, чьи показания ограничиваются тем, что они видели, слышали или сделали, эксперт обязан всесторонне рассмотреть доказательства и высказать собственное мнение о том, что произошло. Поэтому перед допросом Кумачаи зачитываются данные, полученные из химической лаборатории, и результаты анализа крови.

Мясник строит свои показания на основе осмотра и вскрытия трупа и по результатам этих данных делает вывод, что вечером первого апреля мисс Полимус имела половое сношение, почти наверняка добровольное. Это вытекает из наличия во влагалище следов двухпроцентного раствора ноноксинала-9 и мази, которая используется с предохранительным колпачком. У мужчины, с которым жертва имела сношение, кровь первой группы (как и у меня). Вскоре после окончания полового акта (приблизительное время установлено по тому, насколько глубоко во влагалище обнаружена сперма) мисс Полимус сзади был нанесен удар в правую часть головы. Преступник – правша (как и я). Об этом свидетельствует угол удара. Рост преступника определить трудно, поскольку неизвестны положение жертвы в момент удара и величина орудия убийства. После удара мисс Полимус сумела на несколько секунд подняться на ноги. Нападавший извлек колпачок и связал уже мертвую мисс Полимус. Наличие противозачаточной мази, а также открытые окна и дверь позволяют сделать вывод, что преступник инсценировал изнасилование, чтобы следствие не установило его личность. Судя по всему, он хорошо знал способы сокрытия преступления, а также повседневные служебные обязанности мисс Полимус.

После того как Мясник изложил свои соображения, Нико спросил, информировал ли он мистера Сабича о том, как, по его мнению, все было.

– О да, сэр. Десятого или одиннадцатого апреля мы с мистером Сабичем разговаривали на эту тему.

– Как он реагировал на вашу информацию?

– Он попытался переубедить меня, утверждал, что мисс Полимус умерла случайно, должно быть, во время извращенного полового акта, когда она разрешила себя связать.

– Что вы ему на это ответили?

– Я сказал, что это смехотворное объяснение.

– Продолжался ли ваш разговор с мистером Сабичем после того, как вы изложили ему свою версию случившегося?

– Да. Мистер Сабич страшно рассердился, стал угрожать мне. Сказал, что привлечет меня к ответственности за противодействие следствию. Он много чего говорил.

Сэнди и Джейми, между которыми я сижу, взирают на Кумачаи с олимпийским спокойствием. Я по-прежнему не догадываюсь, что они задумали.

Утром, когда я пришел в контору Стерна, Джейми с радостью объявил, что Мясник облажался.

– Облажался?

– Еще как! Я удивился, если бы речь шла о ком другом. Сказать?

Нет, вероятно, Сэнди прав. К черту подробности. Недаром говорят: меньше знаешь, лучше спишь.

– Не надо, – говорю я, – узнаю в суде.

Во время перерыва Джейми заметил, что накрылась карьера у бедного Кумачаи. К вечеру, мол, он сам это поймет.

– Док-тор Ку-ма-ча-и, – по складам произносит Сэнди. – Вы давали показания в качестве эксперта, так?

– Совершенно верно, сэр.

– Вы информировали нас о своих научных заслугах, так?

– Да, отвечал на вопросы такого рода.

– Вы сказали, что вам приходилось много раз выступать в суде.

– Сотни раз. – Кумачаи говорит отрывисто, высокомерно.

– Доктор, скажите, ваша компетентность никогда не ставилась под сомнение? – Сэнди пошел в атаку.

Кумачаи горделиво выпрямляется:

– Нет, никогда.

– Но разве некоторые прокуроры, ведущие следствие, не жаловались, что вы недостаточно хорошо исполняете обязанности патологоанатома?

– Мне не жаловались.

– Вам не жаловались… Жаловались начальнику полиции. В вашем личном деле имеется соответствующая докладная записка на его имя.

– Мне об этом ничего не известно.

Сэнди показывает бумагу сначала Нико, потом Кумачаи.

– Ни разу этого не видел, – быстро говорит тот.

– Разве сотрудников не извещают о дополнениях в их личные дела?..

– Может, и извещают. Но я не помню, чтобы меня извещали.

– Благодарю вас, доктор. – Сэнди берет из рук Мясника докладную и идет к нашему столу. – Скажите, у вас есть какое-нибудь прозвище?

Кумачаи застывает. Вероятно, сожалеет, что не сказал о докладной.

– Друзья зовут меня Тэдом.

– Я говорю о прозвище.

– Мы не даем друг другу прозвища.

– Я не о том. Как вас иногда называют?

– Мне не ясен вопрос.

– Вас никто не называл Мясником?

– Меня?

– Не обязательно в лицо. Может быть, так называют вас за глаза?

Кумачаи ерзает на стуле.

– Может быть, – выдавливает он наконец.

– Вам ведь не нравится это прозвище?

– Я не задумывался над этим.

– Это прозвище несколько лет назад дал вам бывший заместитель окружного прокурора мистер Сеннет. Нелестное прозвище, не правда ли?

– Можете говорить что угодно.

– Мистер Сеннет сказал вам прямо в лицо, что вы небрежны при вскрытии. Что вы обращаетесь с трупом, как мясник с бараньей тушей.

Зал сотрясается от смеха. Фыркает даже Ларрен. Я ерзаю на стуле: первый раз Сэнди отбрасывает приличия. Его вопросы граничат с жестокостью.

– Я этого не помню, – холодно комментирует Кумачаи, когда публика стихла. Каждый полицейский и каждый прокурор в округе Киндл знает, что старик Сеннет мог сказать это во всеуслышание, но судья не должен допускать ни косвенных обвинений, ни оскорблений.

– Но с мистером дель Ла-Гуарди и с мистером Мольто у вас не возникали… скажем так, подобные недоразумения?

– Никогда. Они оба мои добрые друзья.

– Вы обсуждали с ними ход следствия по делу об убийстве мисс Полимус?

– Иногда мы обменивались мнениями с мистером Мольто.

– Как часто вы разговаривали?

– Мы с ним всегда на связи.

– В первые недели апреля вы разговаривали с ним более пяти раз?

– Наверное. – Мясник знает, что мы располагаем данными телефонной компании.

– Вы подробно говорили с ним о ходе следствия?

– Мистер Мольто по-дружески спрашивал, как идут дела, вот я и рассказывал.

На губах Кумачаи снова заиграла самодовольная улыбка. Ответы, конечно, отработаны с Нико и Томми.

– Сообщили ли вы мистеру Мольто результаты химического анализа до того, как доложили их мистеру Сабичу? Я имею в виду результат анализа спермы, в которой обнаружена противозачаточная мазь.

– Понимаю, – говорит Мясник и вопросительно смотрит на Томми. У того подбородок прикрыт ладонью, но, поймав взгляд Кумачаи, он отнимает руку от лица.

– Думаю, да, сообщил.

– Секундочку, секундочку… – перебивает допрос судья. – Занесем в протокол, что прокурор Мольто сделал жест рукой и тем самым подал знак свидетелю… Продолжайте, мистер Стерн.

Мольто вскакивает на ноги, побагровевший то ли от стыда, то ли от негодования.

– Ваша честь, простите, но я не понимаю, о чем вы говорите.

Возражение Томми еще больше распаляет Ларрена.

– Мы не слепые, мистер Мольто! Я уже предупреждал вас, что вы нарушаете правила судебного слушания. Это может иметь для вас нежелательные последствия.

– Ваша честь… – пытается заговорить Томми.

– Присядьте, мистер Мольто… Мистер Стерн, прошу.

Сэнди не заметил, как переглянулись Мольто и Кумачаи, однако не упускает возможности в связи с инцидентом кольнуть Томми:

– Доктор Кумачаи, можно ли сказать, что вы постоянно общаетесь с мистером Мольто? – спрашивает он вызывающе вежливым тоном.

Вопрос встречен смешками, особенно со скамьи прессы. Кумачаи пренебрежительно молчит.

– Доктор Кумачаи, говорят, что вы поставили себе целью стать коронером округа Киндл. Это верно?

– Да, я хотел бы стать коронером, – после некоторого колебания отвечает Кумачаи. – Доктор Рассел отлично справляется со своими обязанностями, но через пару лет он уйдет на пенсию, и я, может быть, займу его место.

– И рекомендация из прокуратуры помогла бы вам получить эту должность?

– Трудно сказать, – улыбается Кумачаи. – Рекомендация не помешает.

Я невольно восхищаюсь дель Ла-Гуарди. Кумачаи – его свидетель. Нико наверняка посоветовал Мяснику не стесняясь говорить об избирательной кампании в будущем. Известная доля откровенности сгладит промахи его выступления. Правильная тактика, ничего не скажешь. Если бы не знак, поданный Мольто, то свидетель обвинения почти оправдал возложенные на него надежды.

– Вы когда-нибудь до апреля обсуждали с мистером Мольто возможность стать коронером, доктор Кумачаи?

– Я уже сказал, что мы с мистером Мольто друзья. Мы беседуем с ним о разных вещах. Беседовали и в апреле, и в мае, и в июне.

– В апреле – до того как было получено заключение из химической лаборатории по текущему делу?

– Думаю, да.

– В этом заключении говорилось о сперме, которую вы извлекли из тела мисс Полимус, так?

– Так.

– Было установлено, что взятая на анализ сперма принадлежит мужчине с такой же группой крови, как у мистера Сабича, и содержит химические вещества, которые мисс Полимус использовала с противозачаточным колпачком? Я не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь.

– И наличие в сперме противозачаточной мази имеет, по вашему мнению, решающее значение?

– Для специалиста все факты важны, мистер Стерн.

– Но этот факт особенно важен, поскольку вы хотите убедить нас, что трагическое событие имело только видимость изнасилования?

– Я не хочу убеждать вас ни в чем. Я просто излагаю свое мнение.

– Но если дойти, как говорится, до голой сути, вы считаете, что мистер Сабич попытался инсценировать изнасилование, верно?

– Ну если вам угодно дать такую формулировку.

– Разве вы не подводите нас постоянно к этой мысли? Вы, мистер Мольто и мистер дель Ла-Гуарди? Будем же откровенны перед этими людьми. – Сэнди показывает на присяжных. – Вы определенно полагаете, что изнасилование было инсценировано. И то, как это было сделано, свидетельствует, что преступник знаком с методами уголовного следствия и с обычными служебными обязанностями мисс Полимус. Правильно?

– Да, я это говорил, отвечая на вопросы обвинения.

– То есть все указывает на то, что преступник – мистер Сабич?

– Если вам угодно дать такую формулировку, – с улыбкой повторяет после секундного замешательства Кумачаи. Ему трудно поверить, что адвокат говорит о виновности своего подзащитного. Но Сэнди гнет свою линию.

– И все ваши выводы в конечном счете базируются на наличии в сперме, которую вы отправили в химическую лабораторию, противозачаточной мази?

– Да, в определенной степени на этом.

– Вам известна эта степень?

– Думаю, что да, известна.

– Следовательно, сперма и следы противозачаточной мази имеют для вас, как для специалиста, первостепенное значение? – повторяет Сэнди.

Кумачаи пожимает плечами и соглашается.

– Доктор Кумачаи, вы принимаете во внимание то обстоятельство, что в квартире мисс Полимус не обнаружено никаких противозачаточных химикатов? Вы знакомы с показаниями детектива Грира?

– Мое мнение основано на вещественных доказательствах. Мне не нужны подсказки.

– Но вы знакомы с его показаниями?

– Я слышал о них.

– Вас, специалиста, не тревожит тот факт, что ваше мнение основано на наличии препаратов, которые не обнаружены среди вещей жертвы?

– Почему он должен меня тревожить?

– Пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

– Нисколько. Мое мнение основывается на вещественном доказательстве.

Сэнди пристально смотрит на Мясника.

– Не знаю, откуда появился этот препарат, мистер Стерн. Не знаю и не хочу знать, где эта дама хранила такие вещи. Результаты анализа налицо.

– Верно, налицо.

– Значит, вы допускаете такую возможность?

– Что в сперме преступника, которую вы послали на анализ, содержался противозачаточный препарат? Да, сэр, мы все это допускаем.

Сэнди прохаживается взад-вперед. Я не понимаю, на чем Сэнди хочет подловить Кумачаи. Если бы тот не задал последний вопрос, я был бы готов поспорить, что сам препарат установлен ошибочно.

– Скажите, сэр, – говорит Сэнди, – во время осмотра трупа вы не обнаружили противозачаточного колпачка – я не ошибаюсь?

– Я уже не помню.

– Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить. Ваша первоначальная версия состояла в том, что мужчина, который последним имел половое сношение с мисс Полимус, не способен к оплодотворению.

– Не помню.

– Не помните? Однако именно это вы говорили детективу Липранцеру. Детектив Липранцер уже давал показания, но если потребуется, мы вызовем его еще раз. Подумайте, мистер Кумачаи.

– Может быть, действительно говорил, но это было сугубо предварительное мнение.

– Хорошо, допустим, предварительное мнение, но ваше мнение, не так ли?

– Очевидно, да.

– Какие данные физического состояния трупа натолкнули вас на этот вывод?

– Я не помню, сэр.

– Помнить, конечно, трудно… Сколько вскрытий вы производите в неделю, доктор Кумачаи?

– Одно-два, но бывает и десять. Когда как.

– Не можете ли вы вспомнить, сколько вскрытий вы произвели в течение двух недель до убийства мисс Полимус и в течение двух недель после него?

– Нет, сэр, не могу.

– Вас не удивит, если я скажу, что вы сделали восемнадцать операций по вскрытию?

– Звучит правдоподобно.

– Неудивительно, что при таком количестве работы особенности той или иной операции не сохранились у вас в памяти, – так я полагаю.

– Разумеется.

– Однако когда вы беседовали с мистером Липранцером, впечатления от вскрытия трупа мисс Полимус были еще свежи?

– Вероятно.

– И вы сказали ему, что преступник бесплоден.

– Да, припоминаю, сказал что-то в этом роде.

– Давайте вместе вспомним данные о состоянии трупа, по которым вы составили предварительное мнение.

Сэнди напоминает: трупное окоченение, свертывание крови и остатки пищи в желудке позволяют установить приблизительное время смерти. Семенная жидкость во влагалище указывает на то, что какое-то время после полового акта жертва пробыла на ногах, а это означает, что убийство совершено вскоре после полового сношения. В фаллопиевых трубах не обнаружена сперма, которая обычно сохраняется жизнеспособной десять-двенадцать часов после акта.

– И вот благодаря этим данным вы пришли к выводу, что преступник не способен к оплодотворению. Но вы не подумали о том, зачем же тогда жертва использовала противозачаточное средство.

– Вероятно, не подумал.

– Как же так?

– Людям свойственно ошибаться, – отмахивается Кумачаи.

– Значит, вы тоже ошибаетесь. И как часто?

Понимая свой промах, Кумачаи на полминуты умолкает.

– Мистер Стерн, поскольку в квартире жертвы не был обнаружен колпачок или нечто подобное, я решил, что противозачаточное средство не применялось.

– Как же вы, опытный специалист, могли так обмануться?

Кумачаи понимает, что Стерн поддевает его, и улыбается.

– Каждый факт сам по себе важен. Такие вещи даже преступники понимают.

– Говоря детективу Липранцеру о своих первых впечатлениях, вы, конечно, не пытались направить его по ложному следу?

– Что вы?! – Кумачаи энергично мотает головой. Он ожидал этого вопроса.

– Итак, доктор, вы были убеждены, что жертва не предохранялась. – Настолько убеждены, что о применении противозачаточной мази, на ваш взгляд, не могло быть и речи?

– Мистер Стерн, сначала у меня сложилось одно мнение, однако оно изменилось, когда пришли результаты химического анализа.

– Посмотрим на ситуацию с другой стороны. Как, по-вашему, стала бы женщина предохраняться, зная, что не сможет забеременеть?

– Разумеется, нет. Но у мисс Полимус есть сын.

– Да, есть сын, это известно. Я не говорю конкретно о мисс Полимус, а рассуждаю вообще. Итак, если женщина знает, что не сможет забеременеть, ей незачем прибегать к предохранительным средствам?

– Абсолютно незачем, – соглашается Мясник. Его ответы становятся все более неуверенными. Он не может понять, куда клонит Стерн.

– Это было бы бессмысленно?

– Абсолютно.

– Не можете ли вы, как судебный эксперт, предположить какую-нибудь причину, в силу которой такая женщина все же прибегает к предохранительному средству?

– Вы имеете в виду женщину, у которой менопауза?

– Я имею в виду женщину, точно знающую, что не способна забеременеть.

– Никакой медицинской причины я не вижу.

Сэнди обращается к Ларрену:

– Ваша честь, могу я просить стенографистку отметить последние пять вопросов и ответы на них, чтобы она зачитала их суду в случае необходимости?

Кумачаи медленно оглядывает зал, смотрит на судью, стенографистку, хмурится. Чувствует, что ему готовят какую-то западню. Стенографистка прикрепляет к листку скрепку.

– Вы, как специалист, не считаете, что Каролина Полимус знала, что беременность ей не грозит?

Кумачаи наклоняется к микрофону, прежде чем ответить.

– Не считаю.

– Не торопитесь с ответом, доктор Кумачаи. В те две недели вы произвели восемнадцать вскрытий. Может быть, вам стоит заглянуть в свой рабочий дневник?

– Я уверен, что жертва использовала какое-то противозачаточное средство. Вы это сами признали.

– Я повторяю, сэр, что мы оба признали результаты анализа спермы, которую вы – и никто другой – послали химикам.

Сэнди подходит к Джейми, и тот тут же протягивает ему нужный документ. Копию он кладет на стол обвинения, а оригинал подает Кумачаи.

– Вы узнаете свои записи о вскрытии тела мисс Полимус?

Кумачаи перелистывает несколько страниц.

– Подпись моя, – говорит он.

– Не будете ли вы так любезны зачитать суду помеченный абзац? – Сэнди оборачивается к Нико: – Это на второй странице.

Кумачаи меняет очки.

– «Фаллопиевы трубы разделены и перевязаны, – читает он. – Состояние брыжеек нормальное».

Кумачаи хмурится, недоверчиво качает головой.

– Это неверно, – говорит он наконец.

– Что неверно? Это же ваши собственные комментарии. Вы диктовали их, когда проводили операцию. Неужели вы допустили ошибку, доктор?

– Это неверно, – повторяет тот.

Сэнди подходит к нашему столу. Джейми подает ему другую бумагу. Я шепчу Сэнди:

– Ты хочешь сказать, что у Каролины маточные трубы были перевязаны?

За него кивком отвечает Кемп.

Я словно проваливаюсь в какую-то пустоту. Чувствую себя в подвешенном состоянии, чувствую, что запутался в собственных ощущениях. Порвалась некая важная нить. Отдалилось все, что происходит в зале, краешком сознания я понимаю, что Мяснику Кумачаи приходит конец. Он еще пытается отрицать, что у мисс Полимус были перевязаны маточные трубы. Сэнди сует ему в руки бумагу с заключением гинеколога с Западной стороны, который шесть лет назад, когда Каролина сделала аборт, провел операцию с трубами. Очевидно, к нему и ездил Кемп вчера утром.

– Я еще раз спрашиваю вас, сэр, эти материалы не меняют вашего ученого мнения?

Кумачаи молчит.

– Надеюсь, сэр, вы теперь понимаете, что Каролине Полимус незачем было предохраняться?

– Вероятно, да. – Кумачаи стоит как в воду опущенный. Мне становится даже жалко его. – У меня все из головы вылетело, – говорит он, обращаясь к Нико и Мольто.

– Сэр, теперь-то наконец со стопроцентной уверенностью можно утверждать, что вечером первого апреля Каролина Полимус пользовалась противозачаточными средствами?

Кумачаи молчит.

– Ей не было необходимости это делать, – резюмирует Стерн.

Кумачаи поднимает голову. Трудно сказать, о чем он сейчас думает. Скорее всего сгорает от стыда.

– Есть необходимость просить судебную стенографистку зачитать мои последние вопросы?

Кумачаи отрицательно качает головой.

– Доктор Кумачаи, разве не очевидно, что первого апреля Каролина Полимус не прибегала к предохранительным средствам? Разве не таким должно быть мнение квалифицированного специалиста? Разве теперь не ясно, почему в ее квартире не обнаружено никаких следов противозачаточных средств?

Кумачаи вздыхает и, собрав остатки достоинства, говорит:

– Я не могу ответить на эти вопросы.

– Тогда ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: сперма, которую вы послали в химическую лабораторию, была взята не с трупа Каролины Полимус?

Кумачаи откидывается на спинку стула, поправляет очки.

– Я сделал все, что предусмотрено процедурой.

– Вы хотите сказать присяжным заседателям, что ясно помните, как брали сперму на анализ из влагалища мисс Полимус?

– Нет, не хочу.

– Уточняю вопрос. Разве не может быть, что сперма, содержащая противозачаточный препарат и принадлежащая мужчине с той же группой крови, что у мистера Сабича, была взята не из тела Каролины Полимус? – Мясник снова качает головой, но качает не в знак отрицания – он запутался. – Разве этого не может быть?

– Может, – едва шевеля губами, произносит тот.

У кого-то из присяжных вырывается: «Ну и ну!»

– И вы послали вещественное доказательство на химический анализ как раз в то время, когда регулярно беседовали об этом деле с мистером Мольто?

Кумачаи выпрямляется:

– Вы, кажется, обвиняете меня в чем-то, мистер Стерн?

После паузы Стерн говорит:

– В этом процессе и без того достаточно безосновательных обвинений, док-тор Ку-ма-чаи.

В конференц-зале конторы Алехандро Стерна собралась небольшая компания: секретарша, частный детектив Берман, два студента-юриста, подрабатывающие у моего адвоката, Джейми Кемп и я. Джейми принес бутылку шампанского, кто-то из молодых людей включил радио. Джейми изображает сцены суда, исполняя одновременно роль своего патрона и Кумачаи. У него несомненные актерские данные. Придирчиво-менторским тоном он воспроизводит вопросы адвоката и сбивчивые ответы свидетеля. Тот то и дело падает в кресло, дрыгает ногами и корчится.

На наш оглушительный хохот приходит Сэнди. На нем фрак, точнее, часть этого наряда – брюки в полоску и накрахмаленная белоснежная рубашка с не завязанным пока красным галстуком.

– Так не пойдет, – говорит он Кемпу. – Процесс продолжается. Рано праздновать победу. Тем более не следует делать радостные физиономии в зале суда. Присяжные этого не любят. А теперь, будьте так добры, убирайтесь отсюда. Мне нужно поговорить с моим клиентом. Зайди, Расти, ко мне, как только выпадет минутка.

Я немедля иду за ним. Интерьер в его кабинете выдержан в нежных пастельных тонах. Убранство здесь вообще напоминает скорее дамский будуар, нежели служебное помещение. Наверное, здесь приложила руку его жена. На окнах тяжелые портьеры от потолка до пола. Кресла обтянуты гаитянской хлопчатобумажной тканью, в них буквально утопаешь. По всем четырем углам большого письменного стола расставлены тяжелые хрустальные пепельницы.

– Это я виноват, а не Джейми, – говорю я.

– Спасибо, но к тебе никаких претензий. Устроенное им представление – лишнее. Совершенно лишнее.

– Но мы действительно сегодня победили. После тяжелой работы неплохо и отметить такое событие. Джейми просто хотел доставить удовольствие твоему клиенту.

– Кемп в оправданиях не нуждается. Он первоклассный адвокат, и я его ценю. Это я нервничаю. Всегда так к концу процесса.

– Сэнди, тебе можно расслабиться. Такие допросы, как твой сегодняшний, не каждому удаются. Особенно если свидетель обвинения – квалифицированный эксперт.

– Это верно… Поскольку ты настаиваешь, нам нужно еще раз обсудить тактику защиты. Хотелось бы поговорить обстоятельно, но я давно приглашен на обед в честь судьи Магнасона. Дель Ла-Гуарди тоже там будет. Следовательно, играть и проигрывать будем на равных. Итак, о защите. Последнее слово в таких делах всегда принадлежит клиенту. Как скажешь, так и будет. Но совет, если хочешь, могу дать.

Я знаю, какой совет он даст.

– Думаешь, тебе предоставят возможность произнести речь в мою защиту?

– Другими словами, попросит ли Ларрен присяжных уже завтра вынести вердикт?

– По-твоему, это возможно?

– Меня бы это сильно удивило. – Сэнди берет из пепельницы сигару. – Если смотреть на положение вещей реалистично, то нет, невозможно.

– Какие еще против меня улики?

– Не стану читать тебе лекций, Расти. Несмотря на некоторые наши успехи, нужно помнить, что на данном этапе процесса напрашиваются выводы более благоприятные для обвинения. Спрашиваешь, какие улики? Отвечаю: пальчики, всякие волоски, которые могут быть твоими, телефонные разговоры с Каролиной. Да мало ли что еще наскребет обвинение… Ни один судья, ведущий крупное дело, не захочет отнимать у присяжных право самим принимать решение. Вероятно, судья Литл считает, что улики малодостоверны, но навязывать им свое мнение не станет. Если они вынесут обвинительный вердикт, он может назначить повторные слушания. Это куда вероятнее.

Вполне разумно, думаю я, но я-то рассчитывал услышать большее.

– Чтобы закрепить наш успех, мы должны представить некоторые документы. Нужно подтвердить, что в тот вечер Барбара находилась в университете. Для этого потребуется выписка из журнала, где вскоре после двадцати часов она расписалась о приходе. Нужны справки из таксомоторной и прокатной компаний, опровергающие то, что вечером первого апреля ты куда-то ездил. Нужно заключение гинеколога, о котором я сегодня говорил. Нужно кое-что еще. Это вещи бесспорные. Вопрос в том, будем ли мы приглашать свидетелей.

– Кого ты хочешь пригласить?

– В первую очередь Барбару.

– Ни в коем случае!

– Будь благоразумен, Расти. Барбара – привлекательная женщина, а среди присяжных пятеро мужчин. Она убедительно подтвердит твое алиби. Она согласится. Я знаю.

– Если показания буду давать я, а она будет с первого ряда улыбаться мне, это и будет подтверждением моего алиби. Незачем ее мытарить.

Сэнди издает нечленораздельный, однако неодобрительный звук.

– Ты не хочешь, чтобы я свидетельствовал?

Вместо ответа Сэнди смахивает с манжета невидимую пылинку.

– Не хочешь из-за моих отношений с Каролиной? Я не буду их отрицать, ты же знаешь!

– Знаю, Расти, знаю. И этот факт меня отнюдь не радует. Он на руку прокурорам. Откровенно говоря, те же обстоятельства могут зазвучать совсем по-другому при допросе Барбары обвинителями. Неписаное правило не разглашать сугубо личные отношения, вероятно, помешает им мучить Барбару вопросами о твоей неверности, но как знать, до чего они могут дойти? Так что лучше не рисковать. – Сэнди слишком легко признается, что я прав: нет особого смысла вызывать Барбару. – Меня заботит другое, – говорит он, делая вид, что потягивается, но я-то знаю, что он хочет сесть рядом со мной на диван, место, где он сообщает плохие новости, но перед этим он поправляет на подставке из белой березы фотографию своей семьи. – Расти, как правило, я рекомендую своим подзащитным давать показания. Сколько бы раз присяжным ни говорили, что нельзя истолковывать против ответчика его молчание, они не послушают. Это правило невыполнимо в принципе. Присяжным хочется услышать возражения на выдвинутые обвинения, вдвойне – когда оно касается лиц, имеющих определенное общественное положение. Но в нашем случае я не рекомендую тебе выступать. Тебе, очевидно, известно, что хорошие свидетели получаются из людей двух типов – из правдивых по натуре и из искусных лжецов. Ты человек правдивый по натуре и в нормальных условиях убедительно свидетельствовал бы в свою пользу. У тебя многолетний опыт общения с присяжными заседателями. Уверен: если бы ты выложил все, что знаешь, тебя бы оправдали. И это было бы справедливо.

Сэнди бросает на меня быстрый, но пронзительный взгляд. Я не совсем понимаю, что означают его слова – он уверен в моей невиновности или же это очередное его заявление о зыбкости доводов обвинения. Все же склоняюсь к первому и чувствую, что приятно удивлен. Впрочем, от Сэнди всего можно ожидать. Не исключаю, что он говорит это, чтобы подсластить какую-то горькую пилюлю.

– Однако, – продолжает он, помедлив, – наблюдая за тобой два этих месяца, я пришел к заключению, что ты не расскажешь суду всего, что знаешь. Кое-что останется твоим секретом. Я не хочу давить на тебя, говорю искренно. К некоторым клиентам полезнее применить метод убеждения. С другими не знаешь, как поступить. Для третьих – лучше не ворошить факты. Уверен, какой бы выбор ты ни сделал, он будет обдуманный и разумный. Но если человек намерен говорить только часть правды, он напоминает трехногое животное, застрявшее в чащобе. Ты не умеешь искусно, правдоподобно лгать, и это может плохо для тебя кончиться.

Повисает долгое молчание.

– Мы должны принять ситуацию такой, какая она есть. Позади у нас неплохой день. Все улики поставлены под сомнение. Мы нанесли обвинению удар, от которого оно может не оправиться. Мой профессиональный совет тебе: не свидетельствуй. Это повышает твои шансы на оправдательный приговор.

Вместе с тем позволь напомнить, что последнее слово – за тобой. Я твой адвокат и готов представить твои показания с полной убежденностью независимо от того, что ты намерен сказать. Само собой разумеется, ты не должен принимать решение немедленно, но над ним пора подумать. Подумать, не упуская из виду сказанное мной.

Через полминуты Сэнди ушел – в безукоризненном фраке, снятом с вешалки, и с завязанным галстуком. Его речь словно отрезвила меня. Такой сердечной близости между нами еще не было.

Я иду по коридору в конференц-зал, чтобы выпить еще один бокал шампанского. В кабинете Кемпа горит свет – Джейми работает. Я захожу к нему, и в глаза бросается плакат, приклеенный к стене над картотекой. На ярко-красном фоне изображен молодой человек в переливающемся блестками пиджаке, с гитарой в руках. Фотограф снял его в тот момент, когда он резко качнулся в сторону, так что волосы у него встали дыбом и голова сделалась похожей на одуванчик. По диагонали плаката протянулась надпись большими белыми буквами: «Галактика». Мало кто узнает в этом плейбое Джейми Кемпа, каким он был десять лет назад.

– Напрасно я втравил тебя в эту историю. Босс разгневался. Ты уж прости.

– Брось, я сам виноват. Садись, – указывает Джейми на стул. – Порядок Стерн любит больше всего на свете.

– И юриспруденцию. Как он их сегодня разделал!

– Ничего подобного я за двенадцать лет не видел. Когда вы заполучили эти материальчики?

– Насчет вскрытия Сэнди в воскресенье вычитал. А данные от гинеколога вчера получил. Знаешь что? Босс считает, что Кумачаи просто дал маху, потому что все через заднее место делает. Получил результаты от химика, а при вскрытии якобы забыл. Я лично в это не верю.

– Нет? Какая же у тебя версия?

– Что все подстроено.

– Я давно об этом подумал.

– А я все время так считал. Тебе известно, чьих рук это дело?

– Если б было известно, то уж кому-кому, а своим бы адвокатам я сказал.

– Может быть, это Мольто?

– Может быть. Очень даже вероятно.

– Но зачем он это сделал? Чтобы ты не разобрался с той папкой? «Папкой П.» – так ты ее называешь?

– Да. «Папка П.».

– Он, конечно, понимал, что ты скажешь о ней, если будешь давать показания. Странно все это. До чертиков странно.

– Ничего странного нет.

– Ты о чем?

– О том, что узнаю сегодня ночью.

– А что будет сегодня ночью?

Я качаю головой. Наша затея с Липранцером должна оставаться только между нами.

– Займешься самодеятельностью?

– Вот именно.

– Смотри, будь осторожен. Не давай дель Ла-Гуарди никакого повода.

– Не боись! – заверяю я Джейми. – Я знаю, что делаю.

Я желаю Джейми спокойной ночи и иду выпить бокал шампанского.

Глава 34

Подобно Санта-Клаусу или лешему, Дэн Липранцер прибывает ко мне домой вскоре после полуночи. Барбара в ночном халатике встречает его на пороге. Лип оживлен, у него хорошее настроение.

Ожидая его, я не сомкнул глаз – спать не хотелось. Перед моим мысленным взором чередой проходили события дня, и первый раз за много месяцев я почувствовал нечто большее, чем зарождающуюся надежду на благополучный исход. Крепла уверенность, что скоро я буду свободен. Как будто рассвет коснулся моих дрогнувших век. В таком состоянии я и провел с Барбарой несколько самых приятных за последние недели часов. Чашка за чашкой мы пили кофе, говорили о провале Кумачаи и о предстоящем в пятницу возвращении Ната домой. Перспектива обновленной жизни была как бальзам на больную душу.

– В городе ходят несуразные слухи, – заводит беседу Лип. – Перед отъездом из управления перекинулся парой слов с одним парнем. Ему только что Том Гленденнинг звякнул – болтают, будто Делягарди поговаривает о прекращении дела. Томми, натурально, рвет и мечет, ломает голову, что бы еще такое придумать. Нет, ты представляешь?

– Представляю. Очень может быть.

– Ну а какая каша в суде заварилась?

Я начинаю рассказывать о перекрестном допросе Мясника, но Лип перебивает меня:

– Это я уже знаю. Не пойму только – он что, лапшу на уши всем вешал? Да ладно, хрен с ним. Кумачаи, считай, уже древняя история. В управлении говорят, что на следующей неделе его отстраняют.

Барбара выходит на крыльцо проводить нас:

– Будьте осторожны.

– Ну, куда двинем? – спрашиваю я, когда мы уселись в машину.

– А ты догадайся, – предлагает Лип, отхлебывая кофе из второй кружки, которую Барбара дала ему в дорогу.

В гости, конечно, поздно или рано – как посмотреть. Зато глухая ночь – самое подходящее время, если хочешь кого-то разыскать, поскольку все более или менее нормальные люди спят. Этому меня научило долгое общение с полицией.

– Что он собой представляет, твой Леон? – говорит Лип.

– Понятия не имею. Из письма видно, что у него есть какая-то работа, которой он дорожит. Впрочем, не знаю. Может, он рестораном владеет или театральной труппой. Не знаю.

– Он белый?

– Вероятно, да, и обеспеченный.

– А вот и нет, – ухмыляется Лип.

– То есть как нет? Хватит валять дурака, давай выкладывай.

– Держись за землю. Он из «Ночных ангелов».

– Да ну?!

– Факт. На нем столько висит, писать никакой бумаги не хватит. В отделе по борьбе с организованной преступностью данных о нем накопилось – куча. Он у «Ангелов» теперь начальник. Не помню, как называется. Занимает два этажа в одной новостройке. Вот уже много лет там. Есть, правда, у него слабость. В городской парк бегает – сам понимаешь зачем… Узнай об этом его крутые дружки, не поздоровилось бы твоему Леону. Есть у нашего Можоле информатор, веселый такой мужик. Его Эдди зовут, учителем в средней школе работает. Так вот, этот Эдди все сведения на него дал. Похоже, они с Леоном давно знакомы. Леон даже учился у него. Ставлю девять против одного, что письма пишет.

– Сукин он сын. Так куда едем? На Грейс-стрит?

– На Грейс-стрит.

От одного названия этой улицы холодок пробегает по спине. Я бывал там несколько раз с Кеннили часа в три-четыре ночи, самое «безопасное» для белого человека время.

– Я позвонил ему, – говорит Лип. – Богато живет, подонок. Все, кстати, записано на его имя. Так вот, звоню ему – это примерно час назад было, – говорю, что распространяю подписку на газеты. А он мне: не надо, не интересуюсь. С кем, спрашиваю, говорю, не с Леоном Уэллсом? С ним, отвечает, приезжай.

Мы мчимся в город.

– Надо же, «Ночной ангел», – бормочу я вслух.

Я столкнулся с кварталами-новостройками на четвертом году моего пребывания в должности заместителя окружного прокурора. К тому времени меня приняли в ближний круг Реймонда, состоящий исключительно из белых, и он поручил мне провести тщательное расследование преступной деятельности «Ночных ангелов». О широкомасштабном наступлении на самую крупную в городе преступную группировку он объявил как раз перед началом предвыборной кампании для первого переизбрания его на пост окружного. Борьба с черной преступностью – идеальный пункт предвыборной платформы. Жители округа Киндл не жалуют гангстеров, тем более гангстеров-негров. Успех расследования обеспечивал Реймонду победу на выборах. Для меня же это расследование означало серьезное путешествие в страну Электронию. Преследование «Ночных ангелов» отняло четыре года моей драгоценной жизни. К тому времени, когда Реймонд выдвинул свою кандидатуру на высокий пост, мы арестовали и засудили сто сорок семь человек. Средства массовой информации трещали о беспримерном триумфе прокуратуры, умалчивая, однако, о том, что около семисот членов преступной группировки оставались на свободе и продолжали свои черные дела.

Происхождение «Ночных ангелов» дает социологу отличный материал для диссертации. Первоначально они называли себя «ночными изгоями» и были небольшой недисциплинированной бандой на Северной стороне. Верховодил ими Мелвин Уайт, красивый американский негр с бельмом на правом глазу и десятисантиметровой черепаховой серьгой в левом ухе. Волосы у него были не слишком курчавые и торчали, как у горгоны. Мелвин был вором и тащил все, что попадалось под руку: диски с автомобильных колес, пистолеты, почту, мелочь из игровых автоматов, самые разные средства передвижения, снабженные двигателем… Однажды ночью он с тремя дружками прикончил араба, владельца заправочной станции. Араб, видите ли, кинулся на грабителей, когда те принялись очищать его кассу. Они попросили судить их за неумышленное убийство, и Мелвин, до того бывавший только в юношеской исправительной колонии, загремел со своими подельниками в Редьярд, где познакомился с преступными авторитетами. Через четыре года он вышел на волю – в каком-то немыслимом балахоне, с амулетом на шее – и провозгласил себя Харуканом Первым, главой Ордена ночных ангелов и демонов. Двадцать его сподвижников, наряженных в такие же балахоны, поселились в том же городском районе и скоро начали, как они выражались, приспосабливаться к окружающей среде. Мелвин собирал своих последователей в брошенном жилом доме, который он называл ашрамом. По вечерам и в выходные он через громкоговоритель читал проповеди, а днем обучал желающих искусству воровства.

Поначалу его «ученики» очищали почтовые ящики. Крали не только чеки и пригласительные билеты на торжественные мероприятия, но и данные бухгалтерских книг, так что могли в любом банке воспользоваться фальшивыми документами. Мелвин обладал тем, что за неимением лучшего определения может быть названо «видением скрытых пружин капиталистического предпринимательства». Свои доходы он вкладывал в заброшенную недвижимость, которую покупал на окружных распродажах. В результате целые кварталы стали принадлежать «Ангелам». На улицах ревели клаксоны, гремела из радиоприемников музыка – это члены ордена разъезжали по округе в своих лимузинах. Они похищали соседских девчонок, превращали в наложниц, а сыновей с малолетства приучали к воровству. По выходным они раздавали бесплатную еду. Местные власти начинали считаться с Мелвином Уайтом. Он становился политической фигурой.

Со временем Харукан Первый вошел во вкус. Нелегальное производство наркотиков было поставлено на широкую ногу. В одном цехе под присмотром двух дюжих молодцов с винтовками «М-16» трудились дипломированные химики – добавляли в героин хинин и лактозу. В другом шесть голых женщин (чтобы не смогли спрятать на теле дорогостоящий товар) фасовали порошок в целлофановые пакетики, который можно было купить на любом уличном прилавке по всей округе. В гаражах «Ангелы» устраивали специальные окна, у которых выстраивались машины с белой молодежью из предместий, приехавшей «отметиться». Иногда поток машин становился таким плотным, что оттуда выходил человек в балахоне и темных очках и свистком регулировал дорожное движение.

Раза два газеты попытались написать о том, что происходит в «городе ангелов», но полиции это не понравилось – там брали все, чего по сложившейся традиции предпочитало не замечать управление. Тех же, кто не брал, запугивали, стреляли, душили, резали. Иногда убивали по пустякам – за то, что кто-то непочтительно отозвался об обивке сиденья в автомобиле «Ангела» или нечаянно задел его на тротуаре плечом. «Ангелы» полновластно хозяйничали в шести больших кварталах, четверть их территории занимала Грейс-стрит.

Я не раз слышал, как говорили, что дома в этих кварталах построены по таким же архитектурным планам, что и студенческие общежития в Стэнфорде. Если сходство и было, то оно исчезло. Достаточно сказать, что балконы в каждой квартире теперь затянуты проволочной сеткой. Сделано это для того, чтобы не падали вниз малые дети и безалаберные пьянчуги, чтобы не выбрасывались на мостовую решившие покончить с постылой жизнью, чтобы не сталкивали с верхних этажей несчастных жертв. Вместо раздвижных дверей на балкон установлены фанерные щиты, а с балконных перил свисает всякая рухлядь – грязное белье, мусорные ящики, старые автомобильные покрышки, бандитские знамена, а зимой то, что портится в тепле.

Нет таких слов, чтобы описать, как далеко от нормальной жизни беспросветное существование в этих бетонных башнях. Лайонел Кеннили говаривал: «Не, это тебе не воскресная школа». И он был прав. Это не издевательство над людьми и даже не откровенный расизм. Это вообще недоступно пониманию. Здесь – зона военных действий, примерно так рассказывают о войне вернувшиеся из Вьетнама. Это страна, у которой нет будущего, где не знают причинно-следственных связей, не знают, что случится на следующий год, даже на следующей неделе. Когда обитатели этих кварталов давали на судебных процессах сбивчивые показания, касающиеся их будничной жизни, мне казалось, что они бредят. Морган Хобберли, человек, порвавший с «Ангелами» и уверовавший в истинного Бога, рассказывал мне, как однажды, услышав за дверью выстрелы, он выскочил из постели на лестничную площадку и увидел двух головорезов, сцепившихся в смертельной схватке. «И что же ты сделал, стал разнимать?» – спросил я. «Еще чего! Обратно под одеяло и голову накрыл подушкой. С такими лучше не связываться». Своими скромными успехами за те четыре года борьбы с «Ангелами» я обязан именно Моргану Хобберли. О них, кстати, не устает трубить обвинению и присяжным Стерн. Это была редкая удача – встретить Моргана.

Неверно думать, что «Ангелы» были сплоченной организацией. Между ними вспыхивали разногласия и распри; кроме того, многие из них были платными агентами городской полиции и федеральных служб. Но беда в том, что из разных источников поступала противоречивая информация. Один Морган доставлял нам достоверные данные, потому что у «Ангелов» он был своим в доску.

У одних дар к музыке, у других – к верховой езде, третьи отлично прыгают в высоту. У Моргана был дар нравиться людям. Собранный, гибкий, не столько красивый, сколько презентабельный, он был всегда хорошо одет и учтив. Во мне он задел такие струны, вызвал такое чувство, какое я испытывал к Нату. В один прекрасный день он услышал голос свыше, говоривший, что пути Харукана – это пути зла, и начал работать на нас. С миниатюрным микрофоном, спрятанным в кармане, он участвовал в сборищах «ангельской» верхушки. За те два с половиной месяца, что Морган помогал нам, мы собрали материалы для судебных процессов, которые длились еще два года.

Морган Хобберли прожил недолго. Добро вообще недолговечно. Кеннили сказал мне, что ему позвонили из администрации городского парка и сообщили, что произошло убийство. Я сам приехал на место происшествия. Повсюду бродили полицейские, медики, репортеры. Никто ни с кем не разговаривал. Я не мог понять, где же труп. Лайонел стоял засунув руки в карманы ветровки. «Поганое дело», – проскрипел он и показал глазами, куда идти.

Морган захлебнулся, сделал потом заключение коронер Рассел – Кумачаи я к телу не подпустил. Захлебнулся в общественной уборной. Моргана засунули головой вниз в очко. Ноги его торчали в разные стороны. Кожа на щиколотке, между штаниной и носками, была ярко-багровой. В дощатом нужнике было нечем дышать и назойливо жужжали две мухи, хотя уже наступил ноябрь. Я стоял и думал – не об ангелах и не о демонах. Я думал о человеке, который мог бы пройти по жизни совсем другим путем…

Липранцер зябко ежится, хотя ночная температура в нынешнем августе не опускалась ниже двадцати градусов. «Молния» на куртке застегнута до самого верха. Он втягивает голову в плечи – ему явно не по себе.

– Как настроение, служивый? – спрашиваю я, когда мы начали подниматься по бетонному лестничному маршу.

– Хуже некуда, босс. Не по душе мне все это, честное слово.

Лестницы в таких домах – главная жизненная артерия. Лифты чаще всего не работают, а если и работают, то кому охота вдруг застрять между этажами нос к носу с «Ангелами». На лестнице торгуют травкой, распивают пузырек, занимаются сексом. Сейчас около трех ночи, но жизнь здесь кипит. На четвертом этаже двое парней, отхлебывая какую-то жидкость из пакета, обхаживают девчонку, которая, запрокинув голову, поигрывает глазами. «Как дела, браток?» – спрашивают они негра, идущего впереди нас. Нам они ничего не говорят, но глядят недружелюбно. Не сбавляя шаг, Лип словно ненароком отворачивает лацкан, чтобы был виден полицейский жетон. Не хватало еще, чтобы его приняли за белого фраера.

На последнем, восьмом, этаже Лип прикладывает палец к губам и открывает тяжелую металлическую дверь. Я вхожу за ним в типичный для таких зданий коридор. Горит яркий свет – для острастки незваных гостей, вдоль стен – домашний мусор. В одном месте на стене наклеен плакат с изображением торговой марки, которая странным образом напоминает человеческую голову.

Почти в таком же доме и таком же коридоре подчиненные Лайонела Кеннили подстрелили Мелвина Уайта. Было это вечером того дня, когда мы предъявили судебным органам первую партию обвинений. Я был на улице, руководил арестами. И вдруг из дома раздались выстрелы, но лишь минут через двадцать полицейские пустили меня внутрь. К этому времени уже прибыла «скорая помощь», и я вместе с медиками поднялся наверх. Хирурги в итоге спасли Мелвину жизнь, проложив ему тем самым дорогу в Редьярд. Но когда я его только увидел, шансов у бедняги, казалось, не было. Его положили посреди коридора, рядом с автоматической винтовкой. Он едва слышно стонал, руки на животе и сам живот были в крови. Над ним стоял Стейплтон Хобберли, брат Моргана, который потом тоже работал на нас. Он мочился Мелвину прямо в лицо. Полицейские ему не мешали.

– Вдруг он захлебнется и отдаст концы? – сокрушался врач.

Лип колотит в дверь:

– Эй, Леон, открывай: это полиция. Поговорить надо!

Здание словно погружается в еще более глубокую тишину. За дверью не слышно шагов. Лип снова стучит. Такую дверь не вышибешь ногой. Она стальная. Лип качает головой, и в этот момент дверь медленно бесшумно отворяется. Внутри непроглядная тьма. Сердце начинает учащенно биться, появляется пронизывающее ощущение опасности. Слышится щелчок затвора. До меня вдруг доходит, что мы представляем собой отличную мишень, стоя на свету, но сдвинуться с места я не могу.

– Мать твою за ногу! – кричит Лип, бросается на пол и подкатывается под меня. Я падаю, больно ударившись локтем. И вот мы оба лежим на полу по обе стороны двери.

– Леон! – вновь оглушительно орет Лип. – Я из полиции! Второй тоже из полиции! Если ты через десять секунд не выбросишь винтовку, я вызываю наряд, слышишь? Ты и пикнуть не успеешь, как тебе отвернут башку. Начинаю считать. – Он садится, прижавшись спиной к стене, и подбородком дает мне знак сделать то же самое. – Р-раз!

– Эй, мен, – слышим мы голос, – откуда я знаю, что ты из полиции?

Из кармана куртки Лип достает полицейский значок и удостоверение с фотографией. Потихоньку подвигается к двери, сует свои «верительные грамоты» за косяк.

– Два! – считает Лип и показывает на надпись «Выход». Похоже, нам придется бежать туда. – Три!

– Погоди, мен, я сейчас свет зажгу, ладно? Но ствол не отдам.

– Четыре!

– Ладно, ладно. – В коридор с грохотом вываливается винтовка. На порог падает свет из квартиры.

– Давай сюда! Ползи на коленях!

– Ты чего, мен?

– На колени!

– Черт… – Леон выползает из квартиры. Смотреть на него смешно. С легавыми шутки плохи.

Лип хлопает Леона по бокам. Другого оружия у него нет.

– Вставай, дурила, – говорит Лип.

Мы тоже встаем. На Леоне черная футболка и шорты. На голове красная повязка. Видно, мы вытащили этого белого здоровяка из постели.

– Я детектив Липранцер из Особого отдела. Поговорить надо.

– А это кто, мен?

– А это мой кореш. Давай заходи. – Лип пистолетом подталкивает Леона. Тот входит в квартиру, Лип за ним. Через полминуты он возвращается, прячет пистолет в кобуру под форменной курткой, взмахом руки зовет меня с собой.

– «Мен», мы чуть в газеты не попали. – Это первое, что я смог сказать, с тех пор как началась эта заварушка. – Я был бы обязан тебе жизнью, если бы он начал стрелять.

Лип строит гримасу:

– Если бы он начал стрелять, ты бы уже отдал концы, «мен».

Квартира Леона состоит из кухоньки и двух комнат. Леон уже натянул штаны и уселся на матрас, расстеленный прямо на полу спальни. Больше никого в квартире нет.

– Мы хотим задать тебе парочку вопросов, – говорит Лип. – Если не будешь врать, через пять минут нас здесь не будет.

– Слушай, мен, ты вваливаешься в квартиру в три часа ночи, когда порядочные люди дрыхнут. Звякни Чарлзу Дэвиду, моему адвокату. А я устал и хочу спать.

Леон закрывает глаза.

– Адвокат тебе не понадобится, дурила.

Леон, не открывая глаз, насмешливо хмыкает. Он это слышал, и не раз.

– Тебе гарантируется неприкосновенность личности, – говорит Лип. – Этот человек – из прокуратуры.

Леон открывает глаза. Я киваю:

– Подтверждаю: неприкосновенность гарантируется.

– Повторяю: звони Чарлзу, – говорит Леон и диктует номер своего адвоката.

– Слушай сюда, Леон. Лет восемь-девять назад ты отвалил пятнадцать сотен одному прокурору, чтобы тебя отпустили. Знаешь, о чем я говорю?

– На понт берешь, мен. В три часа ночи вламываешься ко мне в дом, спрашиваешь какую-то хрень. Думаешь, я дурак, да? Думаешь, я буду разговаривать с белым легавым? Вали отсюда. Я хочу спать. – Леон закрывает глаза.

Лип негодующе фыркает. Мне кажется, что он вот-вот схватится за пистолет, и я уже готов его остановить. Вместо этого Лип подходит к Леону, садится перед ним на корточки, тычет ему растопыренными пальцами в грудь и показывает на меня.

– Ты этого мужика видишь? Это Расти Сабич.

Леон удивленно открывает глаза. Главный охотник за «Ангелами»? В его собственной комнате?

– Заливаешь, – тянет.

– Покажи ему карточку, – говорит Лип.

Чтобы достать визитку, мне приходится обшаривать все карманы моего спортивного пиджака, куда я рассовал документы, касающиеся Леона и раздобытые Липом несколько месяцев назад. По ходу дела обнаруживаю, что пиджак весь в грязи. Наконец выуживаю из бумажника помятый прямоугольник из плотной бумаги и подаю его Леону.

– Понял? Это Расти Сабич, – повторят Лип.

– Ну и что? – говорит Леон.

– Дурила, ты знаешь, скольких твоих брательников он засадил? Знаешь, сколько «Ангелов» доносят ему про ваши делишки? Валяй спи, а утречком Расти Сабич садится за телефон и обзванивает вашу верхушку. Рассказывает, как ты бегаешь в парк к белым ребятам. Они ведь не знают, что у них за начальника жалкий педик по имени Леон Уэллс. По-твоему, это хрень? Нет, дорогуша, это не так. А ты знаешь о том, что это он позволил Стейплтону Хобберли обоссать всю морду Мелвину Уайту? Не знаешь? Могу рассказать. Так что будь паинькой. Все, что нам нужно, – это честные ответы на несколько наших вопросов. А потом мы сматываем удочки и оставляем тебя в покое.

Леон выслушивает речь моего друга вытаращив глаза. Нет, его не проведешь.

– Ну да, я сейчас раскалываюсь, а через неделю ты опять явишься среди ночи и устроишь новый шухер.

– Давай разберемся во всем здесь и сейчас. А пока отвечай на вопросы. Вот мой первый вопрос. Ты отвалил пятнадцать сотен, чтобы они закрыли дело?

Если Леон заговорит о Мольто, мы вызовем его для показаний в суде. Но Лип не раскрывает карты сразу.

– Ты же это знаешь, мен. Чего мне голову морочишь?

– Леон, – спокойно говорит Лип, – ты слышал мой вопрос.

– Ну да, отвалил, пятнадцать сотен.

У меня заколотилось сердце.

– Участвовала ли в этом молодая женщина – та, что по надзору служила? Каролина? – задаю я первый вопрос.

Леон смеется:

– Была – можно сказать и так.

– Что значит «можно сказать»? Не улавливаю.

– Чего крутишь, мен? Эта сучка все и провернула. Я, говорит, могу тебе помочь. И запросто помогла. Бьюсь об заклад, что она это сто раз делала. Знала когда, кому и сколько. Ловкая дамочка, факт.

Я тоже сажусь на корточки перед Леоном.

– И она присутствовала при этом?

– Еще бы! Я прихожу, а она: «Как дела? Присаживайся». Все чин-чином. А потом тот мужик начал говорить.

– Ты его видел?

– Не-е. Когда я пришел, она сказала, чтобы я не оборачивался и делал, что он велит.

– И он велел положить деньги на его стол?

– Не-е, у его стола я стоял. Велел положить в другой стол, в верхний ящик.

– В другой стол, прокурору?

– Точно.

– Выходит, ты дал взятку прокурору? – спрашивает Лип.

– Ты что сдурел, мен? Буду я давать какой-то мелюзге. Чего он может? Баксы возьмет, а потом скажет: не могу, брат, не получается. Знаем мы такие штучки.

Лип смотрит на меня. Он еще не понял, а до меня дошло. Наконец-то я понял.

– Так кто же это был?

Леон кривит рожу – неужели трудно догадаться…

– Судья, Лип, – выдыхаю я. – Он судье дал, верно?

– Ну да, нашему брату, черному, – кивает Леон. – Это точно он у меня за спиной стоял. Я узнал его голос, когда в суде был. – Леон щелкает пальцами, стараясь вспомнить имя. Но в этом уже нет необходимости. Имя значится на распоряжении о прекращении дела, копию которого я вытащил из кармана. И подпись знакомая, за последние два месяца я ее раз двадцать видел. Четкая подпись – как все, что делает Ларрен Литл.

– Такой вот расклад, – задумчиво говорит Лип.

Стрелка часов приближается к пяти. Мы с Липом сидим в круглосуточном ресторанчике «Уолли» на берегу реки, который когда-то славился своей выпечкой, но теперь сеть аналогичных заведений подчинила себе рынок.

– Такой вот расклад, – повторяет Лип. – Ларрен спит с Каролиной и берет взятки, потом делает ей подарки, чтобы она давала, так?

Лип взвинчен. По пути сюда он остановился у знакомой забегаловки и вышел оттуда с четвертинкой грушевого бренди. Он выпил его залпом, точно это была кока-кола.

– Господи, – говорит он, – до чего же иногда противно быть полицейским.

Я качаю головой. Я не знаю деталей. Единственное, в чем я убедился за последний час, это то, чего не хотел сказать мне на прошлой неделе Кеннили. Что Ларрен брал взятки. Что многие полицейские подкуплены.

– Как начет Мольто? – спрашивает Лип. – Думаешь, он замешан?

– Не думаю. Ни в каком треугольнике Ларрена не вижу. Третий – он всегда лишний. Нико и Мольто, конечно, приударяли за Каролиной. Она, вероятно, иногда просила Нико отложить какое-нибудь дело в долгий ящик или вообще ничего с ним не делать, и он шел навстречу. Здорово, видимо, в нее втрескался, как и многие другие.

Нико своих симпатий не афишировал. У него всегда все шито-крыто, как и положено у католиков, а неразделенная страсть была хорошим топливом для суетливой натуры Мольто.

Мы проговорили с Липом целый час. Проголодались и заказали вареные яйца. Перед восходом солнца над рекой разливался сказочно красивый розоватый рассвет.

Я вдруг подумал кое о чем и безудержно расхохотался. Я никак не мог остановиться. Мысль, что пришла мне в голову, вовсе не смешна. Но уж слишком долгими и насыщенными странными событиями были последние часы.

– Ты чего? – удивляется Лип.

– Сколько тебя знаю, а об этом никогда не думал.

– О чем?

Я снова давлюсь от смеха.

– О том, что ты носишь при себе пистолет.

Глава 35

Облачившись в пижаму, я подхожу к кровати. Барбара поворачивается ко мне.

– Ты уже встаешь? – Она щурясь смотрит на часы – на циферблате 6.30. – Не рановато ли?

– Нет, только ложусь.

Барбара приподнимается, опираясь на локоть, и вопросительно смотрит на меня. Я отмахиваюсь: ничего, мол, особенного, потом расскажу. Я боюсь, что не усну, но через несколько минут проваливаюсь в глубокий сон. Мне снится отец в тюрьме.

Барбара не будит меня до последней минуты, так что мы собираемся наспех. На мосту образовалась порядочная пробка, и мы приезжаем в суд, когда заседание уже началось. Перед судьей стоят оба обвинителя и Кемп. Речь держит Нико. Выглядит он усталым и говорит с излишней горячностью.

Я сажусь рядом с Сэнди. Барбара успела предупредить его по телефону, что мы задерживаемся, однако дипломатично умолчала о причине. Мне пришлось объяснить Сэнди, что мы оба здоровы и у нас все в порядке. Он, в свою очередь, рассказывает, что происходит.

– Обвинители в отчаянии – расскажу об этом поподробнее в перерыве. Короче говоря, они хотят, чтобы Мольто выступил свидетелем.

Ясно, что Нико говорит именно об этом. Когда он закругляется, Ларрен односложно роняет: «Нет».

– Ваша честь…

– Мистер дель Ла-Гуарди, мы обстоятельно обсудили это в первый же день процесса. Мольто не будет давать показания.

– Да, но мы не предполагали…

– Мистер дель Ла-Гуарди, если мистер Мольто выступит свидетелем, то я буду обязан немедленно объявить, что судебное разбирательство проходило с нарушением процессуальных норм. В самом начале процесса мистер Стерн спросил, будет ли давать показания мистер Мольто, и вы ответили: «Нет, ни под каким видом».

– Ваша честь, вы сами заявили, что если защита будет настаивать на своей версии, будто дело сфабриковано, то нам будет предоставляться относительная свобода действий.

– Я поставил бы под сомнение профессиональную проницательность мистера Стерна, если бы предположил, что он выдвинул эту версию без достаточных на то оснований. Да, я говорил об относительной свободе действий, но я тогда не знал, что главное вещественное доказательство, главная улика, которую последним видел мистер Мольто, исчезнет. Я тогда не знал, что мистер Мольто и патологоанатом исказят результаты вскрытия и анализов. Я все еще размышляю над тем, как мне быть с мистером Мольто, но одно знаю твердо: давать показания он не будет, и точка. Какой еще вопрос вы хотели бы затронуть?

Нико молчит, опустив голову. Потом выпрямляется и поправляет пиджак.

– Судья, мы хотим вызвать нового свидетеля.

– Кого именно?

– Доктора Майлза Робинсона, психиатра, у которого консультируется мистер Сабич. Он фигурировал в первоначальном списке наших свидетелей. Вчера вечером я информировал мистера о нашем решении.

Я весь напрягаюсь. Стерн успокаивающе кладет свою руку на мою.

– Что за чертовщина? – шепчу я.

– Об этом я и хотел поговорить с тобой до начала заседания, – спокойно говорит Стерн. – Я беседовал с доктором Робинсоном и, кажется, понял, чего ждет от него обвинение.

– И в чем проблема? – спрашивает Ларрен. – Мистер Стерн возражает против вызова свидетеля из-за того, что вы не предупредили его заранее?

– Нет, ваша честь, – встает Стерн. – Я возражаю против показаний этого свидетеля, но по другим причинам.

– Изложите эти причины, мистер Стерн.

– Ваша честь, просвещенная публика рассматривает психотерапию как отрасль медицинской науки. Однако немало и таких, кто относится к ней с предубеждением и в консультации с психиатром усматривает признак душевного нездоровья. Это бросает тень на моего клиента. Второе, более существенное соображение. Я полагаю, что мистер Мольто – а вести допрос доктора Робинсона будет именно он, не так ли? – неминуемо затронет вопросы, относящиеся к области врачебной этики.

– Понимаю, – говорит Ларрен. – Вы предпочитаете отозвать свидетеля?

Сэнди наклоняется ко мне, хочет что-то сказать, но передумывает.

– Ваша честь, возможно, кое-кто сочтет мои замечания оскорбительными, поэтому я заранее прошу прощения. Однако они не только уместны, но и необходимы для защиты интересов моего клиента. Судья Литл, мотивы, по которым обвинение приглашает данного свидетеля, сомнительны. Оно, очевидно, ожидает, что в ходе допроса выявятся сведения, относящиеся к области врачебной тайны. Обвинение, вероятно, приглашает доктора Робинсона с расчетом на то, что защита будет возражать, а суд поддержит возражение, и тогда будет кого винить за свои неудачи.

Нико в ярости стучит кулаком по судейскому столу:

– Я отрицаю доводы защиты! Неслыханно! Такие заявления граничат с клеветой!

Он наливает себе стакан воды, озлобленно смотрит на Стерна. Ларрен долго молчит, а заговорив, никак не комментирует слова защитника.

– Мистер дель Ла-Гуарди, уточните, на каком основании вы настаиваете на показаниях доктора Робинсона?

Нико и Мольто быстро совещаются.

– Ваша честь, из этих показаний будет видно, что мистер Сабич был на приеме у доктора Робинсона всего несколько раз. Поэтому мы считаем, что подсудимый наносил визиты доктору не ради получения медицинской консультации и, следовательно, их беседы не подпадают под категорию врачебной тайны.

Я долго молчал, но сейчас не выдерживаю и словно себе говорю вслух:

– Какая чепуха!

Судья, вероятно, слышит меня. Во всяком случае, смотрит в мою сторону.

– Я вот что хочу сказать, – начинает Ларрен. – Процесс протекает не слишком удачно для обвинения. Это любому болвану понятно, а болванов в этом деле нет. Но если вы, мистер дель Ла-Гуарди, надеетесь, что я позволю вам нарушить врачебную тайну, то я вам не советую этого делать. Сэр, я не намерен препятствовать даче показаний доктора Робинсона, как, впрочем, я не хочу и комментировать высказывание мистера Стерна. Я не знаю, прав он или нет. Если вы хотите допросить этого свидетеля в присутствии присяжных, милости просим. Но должен сказать, что вы дошли до крайности. Поведение одного из прокуроров достойно сожаления. Если же он попытается вытянуть из свидетеля сведения, нарушающие врачебную тайну, то обвинение попадет в сложное положение. Кстати, вы беседовали с доктором Робинсоном относительно круга вопросов, которые будут ему заданы?

– Доктор Робинсон отказался встретиться с нами.

– И правильно сделал… Итак, поступайте как вам угодно, мистер дель Ла-Гуарди. Но взвесьте еще раз возможные последствия. Воображаю, что подумают присяжные.

Нико просит пять минут для принятия окончательного решения. Они с Мольто отходят в дальний угол зала. По покрасневшему лицу и оживленной жестикуляции вижу, что Нико, как никогда, красноречив, и не удивляюсь, когда он объявляет судье, что решено все же вызвать доктора Робинсона.

Присяжные занимают свои места. Майлз Робинсон подходит к свидетельской кафедре. На вид ему около шестидесяти пяти. Подтянут, держит себя с завидным достоинством. Коротко подстриженные седые волосы. Кожа у него светлее, чем у меня, хотя он негр – вернее, цветной, как сказали бы в прежние времена. Я познакомился с ним несколько лет назад, когда он выступал свидетелем по делу о человеке, которого угрозами довели до сумасшествия. Робинсон – ведущий специалист по случаям потери памяти, профессор медицинского факультета в нашем университете, руководитель отделения психиатрии. Когда на меня обрушилось несчастье, я подумал, что лучшего специалиста мне не найти.

– Вы знаете Расти Сабича? – спрашивает Мольто после того, как Робинсон назвал свое полное имя, профессию, номер лицензии на частную практику и адрес, по которому принимает пациентов.

Доктор Робинсон обращается к судье:

– Я должен отвечать на этот вопрос, ваша честь?

Ларрен подается вперед и говорит доброжелательным тоном:

– Доктор Робинсон, если будет задан вопрос, на который вам не следует отвечать, мистер Стерн, представляющий интересы мистера Сабича, заявит протест. В противном случае вы обязаны отвечать на поставленные вопросы. Не волнуйтесь, мистер Стерн – высококвалифицированный адвокат.

– Мы беседовали с ним, – говорит Робинсон.

– Тем лучше… Будьте добры, зачитайте вопрос, – просит он стенографистку.

Та выполняет указание.

– Да, – говорит Робинсон.

– Зачем вы встречались?

– Он пришел ко мне проконсультироваться.

– Сколько сеансов вы с ним провели?

– Я вчера справился в своем журнале – пять раз.

– Когда это было?

– В конце февраля – начале апреля текущего года. Последний сеанс состоялся третьего апреля.

– Третьего апреля? – переспрашивает Мольто. Он смотрит на присяжных, желая привлечь их внимание к тому факту, что я побывал у психиатра через два дня после того, как было совершено преступление.

– Да, третьего, сэр, – повторяет Робинсон.

– Мистер Сабич когда-либо разговаривал с вами о Каролине Полимус?

Врачебная этика запрещает разглашать содержание бесед между медиком и пациентом. Мольто пока что не спрашивал, что я говорил Робинсону. Но последний вопрос заставляет Стерна подняться.

– Протестую, – говорит он.

– Протест принят, – немедленно отзывается судья. Сложив руки на груди, он хмуро смотрит на Мольто. Ясно, что он разделяет мнение Стерна о мотивах обвинения и пошел на компромисс, дав согласие на дачу показаний Робинсоном. Ларрен Литл поддержит протест защиты, если будет задан некорректный вопрос.

– Ваша честь, могу я узнать, на чем основано ваше решение? – спрашивает Мольто, вызывающе глядя на судью.

Господи, как же эти двое ненавидят друг друга! Потребовались бы археологические раскопки, чтобы докопаться до истоков этой вражды. Частично она возникла из-за Каролины. Мольто слишком примитивное существо, чтобы не приревновать соперника. Интересно, все ли ему известно об отношениях Ларрена и Каролины? Я мучился этим вопросом половину прошедшей ночи. И что думает Ларрен – знает Мольто о его нечестности или нет? Впрочем, разве тогда кто-нибудь в Северном филиале знал что-нибудь о своих коллегах? Липкая паутина… Как бы то ни было, распря между этими двумя людьми не имеет уже никакого отношения к моему делу.

– Мистер Мольто, вам известно, чем я руководствовался, мы обсудили все это: врачебная тайна, запрет на разглашение содержания бесед между доктором и пациентом и так далее. И если вы еще раз в присутствии присяжных усомнитесь в правильности моих решений, я вообще лишу вас слова. А пока продолжайте.

– Доктор Робинсон, верно ли, что мистер Сабич больше не нуждается в ваших консультациях?

– Да, сэр.

– Он прошел курс лечения?

– Да, сэр.

– Судья, я полагаю, что беседы на отвлеченные – не медицинские – темы не попадают под запрет?

– Мистер Мольто, я привлеку вас к ответственности за неуважение к суду… Продолжайте допрос.

Мольто смотрит на Нико, потом, критически оценив свой «арсенал», решается на применение «ядерной бомбы».

– Свидетель, Расти Сабич не говорил вам, что убил Каролину Полимус?

Публика затаила дыхание. Теперь я понимаю, почему Нико стучал кулаком по столу. Им нужно, чтобы Робинсон ответил на этот вопрос. Не на какой-то второстепенный, вроде того, спал я с Каролиной или нет. Именно на этот – главный. Вопрос задан – бомба взорвалась. Судья в бешенстве.

– Хватит! – выкрикивает он. – Я больше не потерплю ваших выходок, мистер Мольто!

Я наклоняюсь к уху Сэнди.

– Не надо! – шепчет он.

– Надо! – еле слышно отвечаю я и легонько подталкиваю его встать.

– Ваша честь, – начинает он неуверенно, – мы не возражаем против вопроса в том виде, в каком он сформулирован.

Ларрен и Мольто хлопают глазами: первый – потому, что не успел взять себя в руки, второй – в полнейшей растерянности. Потом до обоих одновременно доходит, в чем дело.

– Я снимаю вопрос, – торопливо говорит Мольто.

– Нет уж, сэр, позвольте. Мы здесь не в бирюльки играем. Мистер Стерн, вы не опасаетесь, что будет нарушена врачебная тайна?

Сэнди откашливается и отвечает:

– Ваша честь, задавая этот вопрос, обвинение действительно хочет получить информацию, которая входит в круг сведений, составляющих врачебную тайну, но на него можно ответить, не нарушая ее.

– Вероятно, это правильно. Но вы отдаете себе отчет, мистер Стерн, что это рискованный шаг с вашей стороны?

Посмотрев на меня, Сэнди четко произносит:

– Мы готовы рискнуть, ваша честь.

– Ну что же, послушаем, что нам скажут. Прошу зачитать последний вопрос мистера Мольто.

Стенографистка, встав, читает сухим, невыразительным тоном:

– Вопрос мистера Мольто: «Свидетель, мистер Сабич не говорил вам, что убил Каролину Полимус?»

Судья кивает свидетелю:

– Прошу.

– Нет, не говорил, – спокойно отвечает Робинсон. – Ничего подобного я от него не слышал.

По залу проносится вздох облегчения. Присяжные с удовлетворением кивают. Учительница мне улыбается.

Но Мольто не отступает:

– В ваших разговорах вы когда-нибудь затрагивали тему убийства мисс Полимус?

Сэнди возражает:

– Я протестую против этого вопроса и всех дальнейших, касающихся бесед моего подзащитного и доктора Робинсона.

– Протест принят, – говорит Ларрен. – Я накладываю запрет на вопросы такого рода. В лучшем случае они будут считаться не относящимися к делу. Допрос свидетеля закончен. Доктор Робинсон, благодарю вас, вы свободны.

– Ваша честь!.. – кричит Мольто.

Нико берет его за руку и решительно отводит от судейского стола.

– Обвинение, кажется, намерено закончить сегодняшнее заседание. Я не ошибаюсь?

– Да, ваша честь, – отвечает Нико. – От имени народа округа Киндл обвинение предлагает отложить прения до следующей недели.

– Дамы и господа, – обращается Ларрен к присяжным, – в это время я обычно прошу вас покинуть этот зал, чтобы вы могли побыть в выходные дома и отдохнуть. Но сегодня я хочу сказать вам кое-что важное: суд больше не нуждается в ваших неоценимых услугах по разбирательству этого дела…

Сначала я не понимаю, о чем он говорит, но когда меня бросаются обнимать Джейми и Сэнди, до меня доходит смысл произошедшего. Суд надо мной закончен. Я плачу, закрыв лицо руками. Потом сквозь слезы слышу Ларрена, который говорит присяжным:

– Последние двое суток я много размышлял над этим делом. На этом этапе судебного процесса защита, как правило, выходит с ходатайством оправдать подсудимого, но судья чаще всего принимает решение продолжать разбирательство. Обычно имеется достаточное количество весомых доказательств, и присяжные выносят вердикт о виновности. Так оно и должно быть. Но никого нельзя обвинить в совершении преступления без достаточных на то оснований. Этого требует элементарная справедливость. В нашем же случае, по моему убеждению, справедливость была попрана. Понимаю, у обвинения есть подозрения, и подозрения серьезные. До самого последнего времени я и сам был склонен их разделять. Сейчас ситуация изменилась, поэтому я не могу позволить, чтобы вы, как на кофейной гуще, гадали над недостаточными или косвенными уликами. Это было бы несправедливо в отношении вас и, что еще важнее, в отношении мистера Сабича. Человека нельзя судить на основании такого зыбкого обвинения. Я не сомневаюсь, что вы вынесли бы вердикт: «Невиновен». Однако мистер Сабич не должен дольше жить под дамокловым мечом сурового приговора. Полностью отсутствует мотив преступления. Не доказано, что между ним и жертвой были интимные отношения. Нет оснований предполагать, будто он предавался плотским утехам в тот вечер, когда мисс Полимус была убита. Нет никаких доказательств того, что это преступление совершено мистером Сабичем. Обвинительная сторона так и не представила злополучный стакан. На основании всего вышесказанного считаю невозможным продолжать разбирательство.

– Ваша честь, – вскакивает с места Нико.

– Мистер дель Ла-Гуарди, я понимаю ваше состояние, но мне бы хотелось, чтобы вы выслушали меня до конца…

– Ваша честь…

– …потому что есть необходимость сказать несколько слов о мистере Мольто.

– Ваша честь, мы отказываемся от выдвинутых против мистера Сабича обвинений!

Ларрен оторопел. В зале слышится движение. Даже не оглядываясь, я догадываюсь, что журналисты ринулись к телефонам, а телевизионщики быстро приводят камеры в боевую готовность. Ларрен стучит молотком, призывая к порядку, и делает Нико знак продолжать.

– Ваша честь, я должен кое-что сказать. Похоже, что многие думают, будто процесс подстроен или является политическим представлением. Я отрицаю это целиком и полностью. Отрицаю от имени всех представителей обвинения. Считаю, что мы были правы, возбудив это дело…

– Вы хотели внести какое-то предложение, мистер дель Ла-Гуарди?

– Да, ваша честь. Сегодня утром я пришел в этот зал с надеждой, что вы передадите дело присяжным для вынесения вердикта. Думаю, что многие судьи поступили бы таким образом, и это правильно. Но некоторые судьи поступают иначе. И поскольку вы, кажется, приняли решение…

– И бесповоротное.

– …не должно возникать вопроса, правомерно оно или нет. Я не согласен с вами, все обвинители не согласны, но бесполезно утверждать, будто вы вышли за рамки закона. – Нико бросает мимолетный взгляд на Стерна. – В силу этих причин я принимаю ваше решение как должное и вношу предложение прекратить дело.

– Предложение принимается. – Ларрен встает. – Мистер Сабич, вы свободны. Не могу не выразить сожаления по поводу того, что имело место в ходе процесса. Даже радость от вашего освобождения не смоет позора некоторых высказываний и действий, что наносит удар правосудию. Бог вам в помощь! Уголовное дело, возбужденное против Рожата Сабича, закрыто.

Заключительный стук судейского молотка. Ларрен уходит к себе.

Глава 36

Господи, что тут началось! Жена, оба моих защитника, репортеры… Кто-то из присяжных и совершенно незнакомые люди протискиваются ко мне пожать руку. Барбара обнимает меня, прижимается всем телом. Это возбуждает. Первый признак возрождения нормальной жизни.

– Я так рада за тебя, милый, – целует она меня. – Ты не представляешь, как я счастлива.

Сегодня я наконец решаю выйти из зала суда через котельную. Мне не хочется оказаться перед оравой журналистов. Вчетвером – Барбара, Сэнди, Джейми и я – мы незаметно скрываемся из виду. Но окончательно уйти от преследования все же не удается. У входа в здание, где размещается офис Алехандро Стерна, нас тоже поджидает толпа журналистов. Мы молча поднимаемся по лестнице. На столе в конференц-зале уже расставлена неизвестно откуда взявшаяся закуска. Но поесть нам не дают. Беспрерывно звонят телефоны. Секретарши докладывают, что приемная полна народу и репортеры бродят по всем коридорам. Изголодавшийся монстр требует пищи. Я не имею права мешать Сэнди отметить успешное окончание такого громкого дела. И с экономической, и с профессиональной точки зрения оно открывает ему блестящие перспективы. Алехандро Стерн стал фигурой общенационального масштаба. Поэтому, наскоро съев по сандвичу с мясом и вареной кукурузой, мы все спускаемся в вестибюль, где собрались представители прессы и неугомонные телевизионщики. Микрофоны, магнитофоны, ослепительно яркие юпитеры. Сначала говорит Сэнди. За ним я:

– Не думаю, чтобы кто-нибудь нашел соответствующие моменту слова, тем более сразу же по завершении процесса. Я рад, что все позади. Вероятно, я никогда не осознаю до конца, как все это произошло. Я благодарен судьбе, что меня представлял лучший юрист на свете.

Я уклоняюсь от ответов на вопросы о дель Ла-Гуарди, потому что еще не определил своего отношения к нему. Часть моего существа удовлетворяется мыслью, что он просто выполнял свою работу. Никто не спрашивает о Ларрене Литле, и я не упоминаю его имя. Мне, наверное, следовало бы быть ему благодарным, но я сомневаюсь, что после минувшей ночи найду для него добрые слова.

А наверху, в конференц-зале, опять шампанское – такое же, что Кемп раскупорил вчера. Интересно, Сэнди специально готовился к этому торжеству или у него всегда полный холодильник игристого напитка? В комнате полно посетителей, и мы все вместе пьем за здоровье и благополучие Алехандро Стерна. Здесь же и Клара, жена Сэнди. Подкатывает в своей коляске Лидия Макдугал. Со слезами на глазах она обнимает меня:

– Ни секунды не сомневалась, что все обойдется.

Подходит Барбара, говорит, что отправляется домой. Она надеется, что Нат вернется на день раньше: может быть, директриса лагеря устроит ему местечко на «ДС-3», который курсирует между нашим городом и Скейджоном. Для этого надо сделать множество звонков. Я провожаю ее до выхода. «Какое это облегчение – знать, что все кончилось хорошо», – говорит она. Я не могу представить, что переживает сейчас Барбара, но чувствую, что даже в эти радостные часы между нами что-то стоит. Чтобы получить прощение и забыть былые обиды, мне, нам обоим предстоит проделать нелегкий путь, преодолевая глубокую пропасть непонимания и отчуждения.

В офис Алехандро Стерна продолжают прибывать люди. Пришли полицейские чины и юристы со всего города. Многих я не знаю и чувствую себя не в своей тарелке. Первоначальная эйфория улетучилась, уступив место меланхолии. Сначала я подумал, что это от усталости, но потом понял, что неясная тревога и недовольство собой, как нефть, проступающая на поверхность почвы, проистекают из какого-то другого, неизвестного источника. Потихоньку, ни с кем не прощаясь, я ухожу. День клонится к вечеру, удлиняются тени, налетают порывы легкого ветерка, напоенного запахами лета.

На лотках стопки вечерних газет. Половину первой полосы «Трибюн» занимает большой заголовок: «Судья закрывает дело Сабича», – и более мелким шрифтом: «называя действия обвинения позором». Я покупаю газету и читаю:

«Судья Ларрен Литл, член Верховного суда округа Киндл, сегодня закрыл дело, возбужденное в связи с фактом убийства, против Рожата К. Сабича, бывшего заместителя окружного прокурора округа, завершив тем самым восьмидневный процесс. Судья резко критиковал действующего окружного прокурора Нико дель Ла-Гуарди и даже сказал, что некоторые доказательства вины Сабича, бывшего политического соперника дель Ла-Гуарди, обвинением сфабрикованы».

* * *

Другая городская газета выступила в том же духе. Из Нико сделали отбивную котлету. Подстроенный процесс против политического противника – дальше ехать некуда. Весть о нем прокатится от Тихоокеанского побережья до Атлантического. Нико не скоро оправится от такого удара. СМИ, не признающие полутонов, оттенков, нюансов, даже не упомянули о его заключительном жесте – отказе от выдвинутых против меня обвинений.

Я иду к реке. В городе сегодня непривычно тихо. На берегу открыли новый ресторан, несколько столиков на свежем воздухе. Заказываю два пива, сандвич и раскрываю спортивную страницу, чтобы спрятаться от любопытных взоров немногочисленных прохожих. Читать, разумеется, не читаю, потому что целиком погрузился в себя. Около шести звоню Барбаре. Трубку никто не берет. Очевидно, она на пути в аэропорт. Мне хочется поскорее попасть домой, поскорее увидеть Ната. Но перед этим я должен навестить одного человека.

Дверь в контору открыта, но внутри, кажется, никого нет. Слышится только один голос – Сэнди обсуждает с кем-то очередное дело. Такова жизнь – днем он одержал победу в крупном процессе, а вечером снова за работу. Я вхожу в его кабинет. Сэнди разговаривает по телефону. Перед ним на столе бумаги. На диване – газеты.

– Да-да, – говорит он. – Извините, ко мне Расти Сабич пришел… Да, завтра не позднее десяти. Даю твердое обещание. – Он кладет трубку. – Это клиент. Вернулся?

– Прости, что ушел не прощаясь.

Сэнди отмахивается.

– Хочу поговорить с тобой.

– Бывает. У меня были клиенты, которые после процесса по нескольку раз приходили, некоторые даже в течение месяца. Видно, испытывали потребность разрядиться.

– Ты позволишь? – Я беру из ящика сигару. Сэнди следует моему примеру. Мы закуриваем – адвокат и его клиент. – Прежде всего я хочу поблагодарить тебя.

Сэнди протестующее выставляет ладонь. Я говорю, что восхищен тем, как он защищал меня, что другого такого адвоката нет на свете. Вижу, что похвала льстит Сэнди, хотя он, конечно же, считает ее заслуженной.

– Кроме того, мне хочется знать, что произошло сегодня в суде.

– Как что? С тебя сняли серьезнейшие обвинения.

– Да нет, я хочу знать, что действительно произошло. Вчера ты объяснял, почему Ларрену придется задействовать присяжных, а сегодня он снимает обвинения даже без ходатайства со стороны защиты.

– Расти, я просто высказал предположение о том, что предпримет судья. Какой юрист может точно предсказать, куда он повернет? Ларрен решил не подвергать тебя риску необдуманного вердикта. Мы должны быть благодарны ему за его проницательность и настойчивость.

– Вчера вечером ты высказал предположение, что у обвинения достаточно доказательств, чтобы присяжные приступили к исполнению своих обязанностей.

– Расти, я по натуре пессимист. Не надо корить меня за это. Если бы я предсказал победу, а результат оказался бы противоположным, я понял бы твою озабоченность. А так – не понимаю.

– Неужели не понимаешь?

– Мы оба знаем, что с самого начала позиция обвинения была шаткой, а по ходу слушаний она и вовсе ослабла. Некоторые решения судьи были не в его пользу. Отдельные их свидетели не оправдали возложенных на них надежд. Одно вещественное доказательство необъяснимым образом пропало. Другое – неверно истолковано. Замысел обвинения провалился – такое частенько случается. А сегодня их дела пошли еще хуже. Достаточно вспомнить показания доктора Робинсона. Они о многом говорят.

– Ты и в самом деле так думаешь? Я не говорил ему, что убил Каролину, – ну и что из этого? Я юрист, больше того – прокурор. Уж я-то знаю, что не следует изливать душу перед кем бы то ни было.

– Да, но визит к психиатру через два дня после происшествия, запрет на разглашение содержания ваших разговоров – это важное доказательство, выявленное обвинением. – Сэнди хмурится, отводит глаза. – При крутом повороте событий некоторые люди ведут себя по меньшей мере странно. Ты думаешь о том, что произошло, – это естественно, но пусть эти мысли не сказываются на общей оценке результатов, не омрачают итог.

Сказано уклончиво, дипломатично – мол, тот факт, что ты убил Каролину, не должен влиять на твое суждение как юриста. Это смахивает на предательство, пусть мелкое, тонкое. Его слова настолько неуместны, что я убеждаюсь: догадки мои не беспочвенны.

– Сэнди, я провел в судах двенадцать лет. В нашем случае что-то не так.

Сэнди улыбается, кладет сигару в пепельницу, складывает руки на груди крест-накрест.

– Все так. Ты оправдан. Судьи продолжают судить преступников. Отправляйся домой, к жене. Натаниэль уже вернулся? Это чудесно, когда вся семья в сборе.

– Сэнди, чем объясняется то, что произошло сегодня? – гну я свое.

– Чем? Свидетельскими показаниями, тактикой твоего адвоката, промахами обвинения, твоей незапятнанной репутацией. Что я еще могу сказать?

– Мне кажется, ты знаешь то, что известно мне.

– Ты о чем, Расти?

– О «папке П.». О Ларрене и Каролине. О том, как с ее помощью ему давали взятки.

Шок не входит в число эмоциональных состояний Алехандро Стерна. Он настолько уверен в своем знании людей, что не позволяет себе удивляться чему бы то ни было. Но сейчас он весь напрягся, губы плотно сжаты. Сэнди пристально рассматривает пепел на сигаре.

– Расти, ты знаешь, я твой друг. Но одновременно я твой адвокат. Я умею хранить чужие секреты, но и своих не раскрываю.

– Я готов выслушать что угодно, даже самое неприятное. Ты догадываешься, что мне пришлось перенести в последние месяцы. Я тоже умею хранить секреты, ты сам сказал вчера об этом. Но, понимаешь, я обладаю одной дурацкой чертой – хочу знать правду.

Я жду, что скажет Сэнди. Он встает:

– Понимаю. Ты хочешь знать, честный ли человек Ларрен Литл.

– Мои подозрения обоснованны, согласись.

– Нет, не обоснованны. – Сэнди садится на подлокотник дивана, ослабляет узел галстука. – Я скажу тебе, что мне известно. Откуда я это узнал, тебя не касается. У меня много клиентов. Люди часто обращаются к адвокату посоветоваться. Скажу тебе то, что никому не говорил. Но при одном условии: мы никогда больше не вернемся к этой теме. Ты понял?

– Вполне.

– Прости, я немного пофилософствую. Не все неприглядные поступки людей объясняются изъянами характера. Нередко обстоятельства сильнее нас, и человек поддается искушению – есть такое старомодное слово. Так вот, я знаю Ларрена всю жизнь. После развода с женой он был совершенно не в себе. Начал пить, и пить много. Кажется, играл. Забросил юридическую практику. Потом у него завязались отношения с этой прелестной амбициозной и корыстолюбивой женщиной. Хотел наладить свою личную жизнь. Но вместо этого попал в судейское болото, где разбирают пустяковые, мелкие дела. Ларрен – умный человек, у него удивительные способности, а ему несколько лет приходилось заниматься нарушителями правил дорожного движения, пьяными драчунами, сексуальными извращенцами. Изо дня в день одно и то же: привод, суд, условное наказание, послесудебный надзор. Ларрен оказался в среде, где продажность сверху донизу была обыденностью и сущим бедствием для города. Брали все: поручители, полицейские, те, кто осуществляет надзор. Северный филиал был рассадником незаконных сделок. Расти, неужели ты думаешь, что Ларрен – исключение?

– Ты что, оправдываешь его? – вырывается у меня.

Взгляд Сэнди делается жестким, чужим.

– Ни в коем случае! – энергично возражает он. – Ни в коем случае. С такими позорными явлениями мириться нельзя. Они подрывают наши общественные устои. Если бы мне пришлось разбирать дело подкупленного должностного лица, суровый приговор обвиняемому был бы обеспечен. Может быть, даже пожизненное заключение. Но то, что случилось, – в прошлом. Сегодня Ларрен Литл предпочел бы умереть, говорю это совершенно искренне, нежели скомпрометировать звание судьи. Это мое мнение.

– Мой прокурорский опыт подсказывает другое. Взяточничество не приступ нездоровья, а прогрессирующая болезнь.

– Это всего лишь эпизод, случайность, тем более в далеком прошлом.

– Ты уверен?

– На сто процентов.

– И чем же закончился тот эпизод?

– Я не летописец округа Киндл. Говорят разное.

– И все же, Сэнди?

Руки у него теперь лежат на коленях. Лицо помрачнело.

Умение хранить секреты – одно из составляющих его профессионализма.

– Насколько мне известно, Реймонд Хорган узнал о случившемся и потребовал прекратить мздоимство. Полиция Тридцать второго участка начала собственное расследование. В Северном филиале стали опасаться, что в его ходе будут выявлены и другие взяточники. Я слышал это от двух людей, которых коснулась эта история. Так или иначе, было решено, чтобы окружной прокурор начал официальное расследование. Может быть, – Сэнди смотрит в сторону и еле заметно улыбается чему-то своему, – так им посоветовал их адвокат. Лично я уверен, они сделали ставку на то, что Хорган, естественно, известит своего старого друга о грозящей ему опасности и посоветует ему бросить это дело, пока не поздно. Думаю, что так оно и было, хотя не знаю, прав я или нет.

Я должен был бы догадаться, что Хорган так или иначе причастен к тем событиям. Меня охватывает чувство, среднее между разочарованием и негодованием.

– А знаешь, было время, когда я смотрел на Реймонда Хоргана и Ларрена Литла как на героев.

– Так и есть. Они сделали много добрых дел.

– А как насчет Мольто?

Сэнди отрицательно качает головой:

– Насколько я знаю, он был не в курсе. Вероятно, не верил слухам и разговорам. Его голова была занята Каролиной. Он был ее верным рабом, ее собачонкой. Убежден, что она вертела им как хотела. В Латинской Америке во времена моей молодости было много женщин типа Каролины. Я сам с такими сталкивался. Женщины использовали свои прелести, свою чувственность наступательно, можно сказать, агрессивно. Теперь на таких, кто подобным образом прокладывает себе путь наверх, смотрят неодобрительно, мало того – презрительно. Но надо отдать должное Каролине – она умела это делать.

«Ах, Каролина», – вдруг с невыносимой грустью думаю я. Чего я хотел от нее? Нет, у Сэнди не совсем верное мнение о ней. Может быть, сказываются перенесенные мною испытания и неожиданный конец процесса, или в округе Киндл объявили неделю всеобщей амнистии, или меня посещает очередное дурацкое наваждение – не знаю. Но я сижу в этом похожем на дамский будуар кабинете в клубах сигарного дыма и отчаянно тоскую по этой женщине. Что, если я совсем не понимал Каролину? Может быть, она страдала какой-то врожденной болезнью, или получила родовую травму, или у нее атрофировались органы чувств… Глупые догадки. Скорее ее, как и многих из нас, искалечила бесчеловечная жизнь. Меня вдруг пронзает нестерпимая боль. Ее боль. Она была как паук, запутавшийся в собственной паутине. Конечно, она мучилась, мучилась по-своему. Мучилась не случайно. Можно только гадать о причинах. Не знаю, в каком горниле жестокости выкован ее незаурядный характер. Но очевидно, что когда-то ей была нанесена смертельная обида, что ее окружало зло, от которого она хотела, но не смогла уберечься. Она пыталась измениться. Перепробовала множество ролей – любовница гангстера, звезда на тусклом небосклоне посредственности, доброволец на службе общественно полезного дела, путешественница в страну необузданных страстей, умный решительный прокурор, готовый отправить за решетку любого, преступившего закон. Но ничто было не в силах изменить ее суть. Последствия бесчестья хуже самого бесчестья. Навязанную ей с рождения жестокость, обманывая себя, тешась самооправданием и затаив боль в душе, она швырнула обратно, людям.

– Так как, – спрашивает Сэнди, – ты удовлетворен?

– Тем, что ты сказал о Ларрене?

– Чем же еще? – Он не мог знать, о чем я все это время думаю.

– Нет, Сэнди, не удовлетворен. Ларрен не имел права браться за мое дело. Должен был отказаться, как только ему предложили вести его.

– Может быть, ты и прав, Расти, однако позволь напомнить: он не знал, что злополучная «папка П.», как ты ее называешь, будет фигурировать в качестве аргумента защиты.

– Но ты ведь знал!

– Я?! – Сэнди рукой разгоняет табачный дым и говорит что-то по-испански, вероятно, какое-то ругательство. – Хочешь подать на меня жалобу? Надеюсь, ты не думаешь, что я с самого начала процесса решил использовать то дело? Что я должен был, по-твоему, сделать? Подать ходатайство об отводе Ларрена Литла? Интересно, как бы я его сформулировал? «Ваша честь, освободите судейское кресло для другого человека, поскольку жертва была когда-то вашей любовницей и вы вместе занимались противозаконными махинациями»? Я не циник, но некоторые вещи не для прений в суде. Мне нравится, что ты за честность в нашей профессии. Но твоя придирчивость при данных обстоятельствах, откровенно говоря, удивляет. По-моему, ты принимаешь все слишком близко к сердцу.

– Я, в сущности, не педант. Меня не интересуют формулировки и вообще техническая сторона вопроса. Но у меня такое ощущение, что процесс шел не так, как следовало бы.

Сэнди кладет сигару в пепельницу и приближается ко мне – нарочито медленно, демонстрируя свое удивление и недовольство. Но я это уже видел, и не раз. Мне хорошо знакомы все его повадки – меня не проведешь.

– Сэнди, я многое передумал за последние часы. Если разобраться в деле, которое заключено в «папке П.», карьере Ларрена Литла придет конец. Ты использовал любую возможность, чтобы прозрачно намекнуть ему, что именно это и собираешься сделать.

– Милый Расти, ты, должно быть, знаешь что-то, чего не знаю я. Ничто не указывает на то, что Ларрен догадывается о содержании этой папки. Она ни разу не фигурировала в суде.

– Сэнди, ты не обидишься, если я скажу, что ты не вполне откровенен со мной?

– Боже мой, – говорит Сэнди, – ты заговорил, как моя Клара. – Он улыбается, но я не клюну и на эту его наживку.

– Признаюсь, я не сразу уразумел, что к чему. Какое-то время я думал, что это простая случайность – твои частые упоминания о папке. Теперь я понимаю: ты хотел привлечь внимание Ларрена. Последний раз, когда ты упомянул о ней – кажется, во время допроса Липа, – у тебя уже не было необходимости давить на Томми. С ним ты уже разделался. Ты к этому моменту все знал о Кумачаи. Тем не менее продолжал намекать, что при необходимости на глазах у публики вывалишь грязное белье. Поэтому при допросе Хоргана ты и заявил, что дело против меня сфабриковано. Этим ты дал Ларрену понять, что защита ни перед чем не остановится.

– Ты хороший следователь, Расти, – произносит Сэнди, помолчав.

– Ты мне льстишь. А я, наоборот, думал, что малость туповат. Есть куча вещей, до которых я не додумался. Взять хотя бы одно замечание, сделанное тобой несколько секунд назад. Откуда ты знал, что Ларрен поймет, какой материал в «папке П.»? Что он – о его грязных делишках? Говори.

Мы долго смотрим друг на друга. Если Сэнди и обескуражен, то умело это скрывает.

– Мне нечего сказать, Расти. Просто у меня возникли некоторые предположения, особенно когда я увидел, как Ларрен реагирует на показания Хоргана. Они близкие люди, прекрасно понимают друг друга. Как я уже говорил, Реймонд не мог остаться равнодушным к факту взяточничества. Мне кажется, между ними произошел тогда серьезный разговор. Правда, я точно не знаю, но мне это подсказывает интуиция юриста.

Да, Хорган. Вот кого я упустил. Он не мог не сказать Ларрену об этой папке. Сэнди прав. Надо подумать о происшедшем с другой точки зрения, но это потом. Сейчас надо окончательно объясниться с Сэнди.

– Поправь меня, если что не так, – говорю я ему. – Ты, конечно, не собирался открыто угрожать Ларрену разоблачением. Это не пошло бы на пользу процессу, даже могло нанести вред. И вообще не в духе Алехандро Стерна. Ты должен был придумать тонкий и эффективный ход. Дать понять Ларрену, что у него есть проблемы. Но сделать это так, чтобы никто ни о чем не догадался. Поэтому ты нашел другую цель – Томми Мольто. Сделал вид, будто защита намерена разоблачить именно этого человека и никого иного. Ларрен попался на твою удочку, поверил в это, и, чтобы отвести удар от себя, тоже стал катить бочку на Мольто. Он высмеивал его, угрожал привлечь к ответственности за неуважение к суду, обвинил в подтасовке доказательств и в том, что он подает знаки свидетелям. Однако это была палка о двух концах. Чем дальше загоняли Томми в угол, тем больше казалось, что ты привлечешь к разбирательству материалы папки. Складывалось впечатление, что дело действительно состряпал Мольто, чтобы Сабич не узнал о его сомнительном прошлом. Тем важнее было для Ларрена поскорее прекратить дело. Он опасался, что ты все-таки вытащишь на свет эту давнюю историю, что правда выплывет наружу. Он мог бы поспорить на собственное ранчо, что Томми не будет скрывать грязные делишки в Северном филиале, если он что-нибудь знал о них. Единственное, что могло удержать его, это желание защитить Каролину и память о ней. Но он не стал бы спасать шкуру Ларрена ценой собственной. Поэтому Ларрен, не дожидаясь нашего ходатайства, спешит заявить о закрытии дела. И знаешь, что интересно, Сэнди? В зале был только один человек, который точно знал, как должен закончиться процесс, – ты. Ты предвидел развязку и в меру сил и возможностей ее приближал.

Сэнди открыто смотрит мне в глаза.

– Ты меня осуждаешь, Расти?

– Нет, я придерживаюсь точки зрения Алехандро Стерна: любой может поддаться искушению.

– Это верно, – грустно улыбается Сэнди.

– Но терпимость не предполагает отказ от принципов. Я знаю, что поступаю сейчас как неблагодарная свинья, и тем не менее мне это решительно не нравится.

Сэнди наклоняет голову, смотрит исподлобья, говорит, чеканя каждое слово:

– Я действовал в твоих интересах, Расти, отнюдь не ради личной выгоды. Поступать так, а не иначе подсказывала ситуация, в которой мы оказались. Ты освежил в моей памяти некоторые обстоятельства. Я наседал поначалу на Мольто, потому что он был более удобной мишенью, нежели Нико. Мне надо было углубить тему прошлого соперничества. Потом наступил момент, когда лучше всего было действовать так, как ты только что сказал. Но я не собирался оказывать давление на судью. Я нажимал на Мольто и тем успокаивал Ларрена – иначе он мог выкинуть какой-нибудь фортель. Знал ли я, что моя тактика заденет судью? – Сэнди загадочно улыбается, как могут, наверное, только латиноамериканцы: сейчас, например, это означает его неохотное согласие. – Но в общем и целом ты приписываешь мне редкую изобретательность и изворотливость ума. Я думаю, это не про меня. Большинство решений я принимал на месте, по ходу разбирательства, исходя из обстоятельств. Кое-что подсказывало чутье юриста. Какой будет развязка – я не знал. Я понимаю твое беспокойство, Расти, но принять твой взгляд на заключительное решение Ларрена вряд ли смогу. В целом он беспристрастно провел это дело. Если бы он спешил прекратить процесс, он бы отверг доказательства обвинения относительно отпечатков пальцев, поскольку сам стакан не предъявлен. Даже дель Ла-Гуарди признал, что судья действовал в рамках закона. Нет, Ларрен Литл вынес правильное решение, а если бы он этого не сделал, присяжные все равно оправдали бы тебя. Некоторые из них прямо заявили об этом журналистам.

Да, газеты в самом деле сообщали, что трое присяжных по выходе из здания суда заявили, что оправдали бы мистера Сабича. Но что значит мнение трех далеких от юриспруденции людей? Другие девять могли проголосовать за обвинительный вердикт.

Между тем Стерн продолжает:

– Если теперь, по прошествии времени, некоторые мои суждения кажутся сомнительными, то это должно остаться на моей совести и не тревожить твою. Будь счастлив – тебе улыбнулась фортуна, и нечего копаться в прошлом. Смотри вперед. Время сотрет пятно на твоей карьере. Ты талантливый юрист, Расти. Я всегда считал тебя одним из самых лучших прокуроров у Хоргана. Может быть, самым лучшим. Я был разочарован, когда у Реймонда в прошлом году не хватило мужества взять на себя труд и сделать тебя своим преемником.

Я улыбаюсь: давно не слышал ничего подобного.

– У тебя все будет хорошо, Расти. У меня интуиция.

Меня не покидает ощущение, что Сэнди что-то недоговаривает. Возможно, что сожалеет о наших разногласиях, тем не менее пребывая в уверенности, что столь печальный опыт пойдет мне на пользу. Я встаю, беру портфель, который оставил здесь, сбежав с торжества. Сэнди провожает меня до дверей. Через порог мы обмениваемся рукопожатием, обещаем держать связь, и оба знаем, что при встрече нам нечего будет сказать друг другу.

Осень

Глава 37

Только поэты могут найти слова, чтобы описать свободу, – они воспевают ее. Свобода! Какое упоительное, пьянящее состояние. Я никогда не испытывал такой экстатической радости, как теперь, когда думаю, что грозившая мне опасность позади. Минула, исчезла, рассеялась как дым. Какие бы ухмылки и неодобрительные взгляды ни встречали меня, что бы ни говорили люди прямо мне в лицо, а чаще – за глаза, мой страх позади. Позади бессонные предрассветные часы, когда перед моим мысленным взором проплывали картины моей будущей жизни: отупляющий труд днем, сочинение бесконечных прошений о помиловании с натянутыми доказательствами невиновности вечерами, чуткий, нездоровый сон, потому что не знаешь, чего ожидать от сокамерников. Все позади. Все мои грехи прощены. Я чувствую необыкновенное облегчение, словно камень с души свалился. Кажется, что я способен, как птица, воспарить к небесам. Свобода!

Потом декорации меняются. С горечью и озлоблением вспоминаю о том, через что пришлось пройти, и проваливаюсь в пропасть депрессии.

В моей прокурорской практике я не раз наблюдал, как подсудимые встречали оправдательный приговор. Большинство плакали – тем горше, чем серьезнее было обвинение. Плакали не от радости – плакали, еще не веря в удачу, плакали от сознания того, что страдали понапрасну, а в итоге – несмываемый позор и невосполнимый ущерб психике и репутации.

Возвращение к жизни – процесс долгий. Первые два дня несмолкаемо звонил телефон. Меня поражает, как люди, четыре месяца назад переставшие разговаривать со мной, могли подумать, что я буду рад их неискренним поздравлениям. Но они звонят, и я, понимая, что они могут пригодиться в будущем, принимаю их поздравления и пожелания.

И все же большую часть времени я провожу один. Меня тянет на природу, к уходящему лету и наступающей осени. Однажды утром, вместо того чтобы отправить Ната в школу, я беру лодку, и мы отправляемся рыбачить. За целый день мы не перебросились и парой слов, но я рад, что сын рядом, и чувствую, что он это знает. Но обычно я брожу по лесу один, брожу часами. У меня словно обострилось зрение, я вижу то, чего не замечал прежде. Четыре месяца я провел как в забытьи, меня штормило от бури нахлынувших чувств. Внешний мир перестал для меня существовать. Теперь бури поутихли.

Сегодня я дома. Соседи советуют написать книгу о процессе. Но я еще не пришел в себя окончательно, не могу взяться за что-то серьезное, основательное. Довольно скоро мне становится ясно: Барбара недовольна тем, что я ничего не делаю. Она долго скрывала раздражение, однако сейчас оно все чаще вырывается наружу. Нет, она не жалуется, не шпыняет меня, не язвит саркастическими замечаниями – просто молчит. Мне кажется, что она все больше и больше замыкается в себе. Я часто ловлю ее тревожный сердитый взгляд. «Что с тобой?» – спрашиваю я. Она, вздыхая, отворачивается.

– Ты собираешься искать работу? – спрашивает она в один прекрасный день. – Я не могу ничего делать, когда ты болтаешься под ногами.

– Я же тебе не мешаю.

– Ты меня отвлекаешь.

– Тем, что сижу в гостиной? Тем, что копаюсь в саду?

Я стараюсь вызвать ее на разговор, но она уклоняется. Закатив глаза, уходит. В наших семейных поединках мы сражаемся молча.

Да, я не пытался найти работу. Каждые две недели из прокуратуры по почте поступали чеки. У Нико дель Ла-Гуарди нет веских оснований уволить меня. Или он побаивается сделать этот шаг. С другой стороны, и речи не может быть о том, чтобы я вернулся в прокуратуру.

Нико находится под шквальным огнем прессы. Материалы общенациональных СМИ нарушили упорядоченную жизнь округа Киндл. То, что в обычное время могло сойти за местные недостатки, приобрело характер грандиозного скандала, который потряс всю страну. Из-за Нико на нас стали смотреть как на невежественных мужланов. Передовицы наших газет и даже несколько местных политиков из оппозиционной партии выдвинули требование начать прокурорское расследование деятельности мистера Мольто. Городская Ассоциация юристов начала опрос среди своих членов относительно возможного исключения Томми. Почти все сходятся во мнении, что Нико перестарался в своем стремлении сесть в кресло мэра, за что и поплатился, а Мольто в сговоре с Кумачаи сфабриковал свидетельства против меня. То, что Нико под конец отказался от выдвинутых им же самим обвинений, повсеместно истолковывается как признание ошибок. Другие мнения высказываются крайне редко. В воскресном выпуске «Трибюн» я прочитал статью Стью Дубински, где упомянуто о «папке П.» и атмосфере, царившей в Северном филиале в те годы, однако ничего не воспоследовало, статья осталась незамеченной.

Что бы ни думали и что бы ни говорили, я не собираюсь никого ни поправлять, ни уточнять что-либо. Не собираюсь прощать ни Нико, ни Томми, ни Мясника. У меня нет никакого желания оповещать весь мир о том, что сперма, извлеченная из тела Каролины, принадлежит мне, что на стакане в ее квартире остались отпечатки моих пальцев, что собранные у нее на полу ворсинки – с ковра в моем доме, что все звонки Каролине сделаны с моего домашнего телефона. Цена таких признаний слишком высока. Пусть Томми попытается опровергнуть очевидное. Я же тем временем буду получать чеки.

Переговоры о сроках прекращения выплаты мне жалованья стали последней акцией Лидии Макдугал как заместителя окружного прокурора по административно-хозяйственной части. Совсем скоро она станет судьей. Нико предложил сохранить мне содержание на полгода. Я потребовал год, дабы компенсировать моральный ущерб. Сошлись на девяти месяцах. Лидия настолько расположена ко мне, что в последнем разговоре на эту тему попросила меня сказать несколько слов на торжестве по случаю ее вступления в новую должность.

Это мой первый выход на публику. Председательствующий на церемонии Эд Мамфри представляет меня аудитории как человека, «который хорошо знает, что такое справедливость и несправедливость». Триста-четыреста человек, собравшихся в зале, встают и аплодисментами приветствуют меня. Я сделался героем округа Киндл, местным Дрейфусом. Некоторым, правда, жалко, что они лишились удовольствия видеть, как я корчусь под ударами судьбы.

И все же на людях мне все еще не по себе. Гораздо комфортнее я чувствую себя дома.

Поскольку я – один из трех выступающих на церемонии, Нико дель Ла-Гуарди сюда не пришел. Зато Хорган не мог не прийти. Начинается банкет. Народ толпится около столов со снедью. Реймонд подходит ко мне, широко улыбается. Руку, однако, протянуть не рискует.

– Как поживаешь? – дружелюбно спрашивает он.

– Помаленьку.

– Мы должны с тобой поленчевать.

– Я никому ничего не должен.

– Я неправильно выразился, Расти, я был бы рад, если бы ты согласился позавтракать со мной.

Старые привязанности, старая дружба… Если позабыть об этом, что у нас останется?

Я называю день, время и ухожу.

Реймонд встречает меня в офисе юридической фирмы, где он служит, и предлагает никуда не ходить: он заказал завтрак сюда. Зачем нам попадать в материал под рубрикой «Сегодня в городе», где газета поведает о том, как Реймонд Хорган и оправданный по суду зам окружного прокурора зарыли топор войны в шикарном ресторане? Мы поглощаем салат с креветками в просторном конференц-зале за огромным полированным столом, который, кажется, высечен целиком из гранитной скалы. Реймонд начинает с банальных вопросов о Барбаре, Нате, обо мне самом.

– Я никогда не буду прежним человеком, – говорю я.

– Представляю.

– Вряд ли.

– Ты хочешь услышать, что я виноват перед тобой и сожалею об этом, – верно?

– Зачем? Какой мне прок от твоих сожалений.

– Значит, не хочешь?

– Реймонд, я не буду больше давать тебе никаких советов.

– Я на самом деле сожалею.

– Еще бы…

Реймонд проглатывает мое язвительное замечание. Понимает, что моя рана еще не зарубцевалась.

– И знаешь о чем? О том, что поверил Нико и Томми. Мне и в голову не приходило, что они могут пойти на подтасовку доказательств. Ходят разговоры об отзыве дель Ла-Гуарди. Кто-то уже распространяет подписные листы.

Я киваю, поскольку читал об этом. На прошлой неделе Нико заявил, что никаких оснований начинать прокурорское расследование в отношении Мольто нет. Авторы передовиц и телекомментаторы снова обрушились на него с нападками.

– Знаешь, в чем сейчас проблема Нико? Он теряет поддержку Болкарро. Оги не заявил протеста против отзыва и вообще не дает Нико спуску – знает, что тот метит на его место.

Меня не интересуют склоки между сильными мира сего, мне скучно. Я занят собственными мыслями. Мыслями о том, что придет время и я всех их выведу на чистую воду. Назову имена, припомню факты.

– Послушай, Расти, ты не пробовал влезть в мою шкуру? Не дай тебе Бог, мне ведь тоже нелегко пришлось.

– Реймонд, я двенадцать лет подчищал за тобой…

– Знаю.

– …а чем ты меня отблагодарил?

– Я же говорю, сдуру поверил Нико. Я и сам вроде как жертва. Меня нагло обманули.

– Катись-ка ты знаешь куда?! А когда остановишься, катись еще дальше. – Я вытираю салфеткой рот, но уходить не собираюсь. Это зачин, вступление, прелюдия. Реймонд смотрит на меня. На его крупном лице написано огорчение. Он откашливается, хочет сменить тему:

– Что ты собираешься делать? В смысле работы?

– Понятия не имею.

– Знаешь, я бы помог тебе по возможности. Хочешь? Если у самого есть что-нибудь на примете, ты только скажи. Помогу чем могу.

– Единственное достойное занятие, помимо прокуратуры, – это быть судьей. Думаешь, ты сумеешь это устроить? Как бы не так! – Я пристально смотрю на него, давая понять, что не простил его, да и вряд ли когда-нибудь прощу. Вопрос мой звучит как издевка – человек, которого обвиняли в убийстве, даже в кандидаты на судейскую должность не попадет. Но Реймонд и глазом не моргнул:

– Ну это ты зря. Хочешь, попробую?

– Хватит, Реймонд. Не потянешь.

– Ошибаешься, дорогой. Мы с Оги Болкарро теперь дружки-приятели. Он мне по два раза на неделе звонит. Я не шучу, правда. Могу поговорить с ним. Или Ларрен поговорит.

– Ни в коем случае! – невольно вырывается у меня. – Не нужно мне от тебя помощи, а от Ларрена тем более.

– Чего ты против него имеешь?

– Хотя бы то, что он твой приятель.

Реймонд смеется:

– У тебя, кажется, одно на уме – как бы уделать меня. Валяй, я не возражаю. – Он отодвигает свою тарелку в сторону. – Только учти, такие вещи за пять минут не обговоришь. Хочешь покатить бочку на Томми? Действуй. Он этого заслуживает. И Нико тоже. Валяй, присоединяйся к большинству. Это удобная позиция. Звони в ассоциацию, скажи, что поддерживаешь отзыв Нико.

– Они мне уже сами звонили. Я ответил, что мне нечего сказать по этому поводу.

– Но чего ты на меня-то взъелся? Тебе не понравилось, что я согласился дать показания? Но я же говорил правду, говорил только о том, что в самом деле было. И ты это знаешь, дорогуша.

– Ты мне соврал, – говорю с ударением на «мне».

– Когда?! – восклицает он с неподдельным удивлением.

– Когда отдавал мне «папку П.». Когда сказал, что Каролина просила назначить ее на это дело. Когда заявил, что в папке беспочвенные обвинения.

– Вот оно что… – медленно произносит Реймонд. Он в замешательстве. Хорган – крепкий орешек. – Теперь понимаю. Кто это тебе накапал? Лайонел Кеннили? Твой поганый приятель? У него у самого рыльце в пушку. Ты от меня нос воротишь. Да, я не святоша. Святых среди людей нет. И вообще те дела не имеют никакого отношения к тому, что тебя обвинили в убийстве.

– Ты так думаешь? Разве меня справедливо судили, Реймонд? Ты об этом подумал? Неужели не понимаешь, что Ларрен хотел засадить меня, чтобы его делишки остались в тайне?

– Нет, он не такой.

– Не такой, говоришь? Он замарал судейскую мантию. Единственное, что его заботило, – да и тебя тоже, если на то пошло, – чтобы никто ничего не узнал. Ты мне вот что скажи: каким образом мое дело попало к Ларрену? Кто звонил Эду Мамфри?

– Никто ему не звонил.

– Случайность?

– Насколько я знаю, да.

– А ты у Ларрена об этом спрашивал?

– Мы с ним о твоем деле не говорили. Ни разу. Можешь мне не верить, но мы оба действовали по справедливости. Чепуху ты мелешь, Расти. Да, было, но было девять лет назад. У Ларрена в ту пору котелок совсем не варил.

– Ты лучше скажи, как это произошло? – Любопытство берет верх над моим негодованием.

– Откуда мне знать как? Мы с ним один-единственный раз об этом говорили. Да и короткий был разговор-то. Он тогда здорово закладывал. Каролина по надзору работала. Ее подопечные плакались ей в жилетку, просили помочь. Она – к Ларрену. И он соглашался, рассчитывая, что теперь она почаще будет задирать перед ним юбку. И вот однажды один из ее поднадзорных преподносит ей маленький презент – сотенную. Это их, ее и Ларрена, развеселило, и они закатили себе обед. Потом ей еще раз дали, потом еще. Так оно и пошло. Отчего не побаловаться по мелочи?

– И ты все-таки взял ее в прокуратуру?

– А это вот как случилось. Ларрен не слезал с меня насчет Каролины. Туго, говорил, ей – всего одиннадцать тысяч в год получает, а за одно только обучение в юридическом училище сколько надо платить. Ладно, говорю, возьму с окладом двадцать пять тысяч, но чтобы он с этим завязал. Взял я ее, и знаешь, она чертовски хорошо работала. Мозговитая. А Ларрену я устроил перевод в Центральный суд, и он тоже показал себя с хорошей стороны. Через год они оба стали уважаемыми людьми и, кажется, охладели друг к другу. Хорошо, если за пять лет перебросились несколькими словами. Со временем и я на нее клюнул. Что из этого вышло, ты знаешь.

– Так, значит, оно и шло – ко всеобщему удовольствию. А потом ты получаешь ту анонимку и передаешь материал ей на хранение.

– Ни хрена подобного. Я велел ей разобраться в нем и держать язык за зубами. Чего ты от меня добиваешься, Расти? К тому времени я уже встречался с ней, не стану скрывать. Будь я подонком, сунул бы эти материалы в бумагорезательную машину, и дело с концом.

Я качаю головой. Нет, дорогой, ты достаточно осторожен, чтобы сделать такую глупость. Мало ли кто еще мог знать об анонимке? Ты действовал в духе самых хитроумных членов семейства Медичи. Разберись, мол, милая, и, если это касается тебя и Ларрена, аккуратно замети следы. Все это подразумевалось и комментариев не требовало. Каролина, естественно, попыталась это сделать. Теперь понятно, кто затребовал из Тридцать второго участка протокол ареста Леона.

– А когда Каролину угробили, ты взял папку?

– Когда ее, как ты выражаешься, угробили, мне позвонил Ларрен. Я ведь сказал ему об анонимке, когда она поступила. Так вот, Ларрен позвонил на другой же день после того, как обнаружили труп. Дельце-то может быть щепетильное, говорит. Почему бы тебе не взять эту папку? Задница он лицемерная, всегда был таким. – Реймонд смеется, я хмурюсь. – А после тебе ее отдал, когда ты попросил.

– У тебя не было другого выхода. И все равно ты пытался меня запутать.

– Он же как-никак мне приятель.

Ясно, почему Реймонд покрывал Ларрена. Если бы он возбудил против него дело, тогда прощай его мечта о переизбрании. Отвратительно все это.

Я встаю, собираюсь уйти.

– Расти, я действительно хочу тебе помочь. Только скажи чем. Если нужно, я на самой людной площади поцелую Оги Болкарро в зад. Будет тебе судейское кресло. Если же захочешь побольше получать, тоже устроим. В долгу перед тобой не останусь.

Мне приятна его готовность услужить. Лежачего не бьют. Я киваю ему. Мы идем к дверям. Реймонд успевает похвастаться модерной живописью на стенах. Видно, забыл, что он нам со Стерном чуть ли не лекцию о ней прочитал.

У лифта он тянется ко мне, чтобы обнять.

– Все это неприятно, правда, – говорит он.

Я отстраняюсь, даже легонько его отталкиваю. Рядом люди, и он делает вид, будто ничего не заметил. На нашем этаже останавливается кабина лифта.

– Погоди, я хотел еще спросить тебя об одной вещи.

– О чем? – говорю я, входя в кабину.

– Кто же все-таки убил ее, как ты думаешь?

Я молчу, делаю Реймонду легкий джентльменский поклон. Дверцы лифта закрываются.

Глава 38

Октябрь. Я работаю в саду – выкапываю старые столбы у забора, вставляю новые, заливаю цементом, протягиваю сетку-рабицу. И вдруг меня охватывает непонятное чувство. Я смотрю на инструмент у меня в руке. Не знаю, как называется. Рукоятка, на конце которой с одной стороны молоток, с другой – гвоздодер. Этот странный инструмент достался мне от тестя. Когда он умер, мать Барбары привезла нам весь его домашний и садовый инвентарь. Эту тяжелую железяку можно использовать для чего угодно, а вечером первого апреля она стала орудием, которым была убита Каролина Полимус.

Сразу после суда я заметил на гвоздодере сгусток запекшейся крови и прилипший к нему светлый волос. Я тут же спустился в подвал и стал промывать инструмент горячей водой. В этот момент на верхних ступеньках лестницы показалась Барбара. Она буквально замерла, увидев, что я делаю. Мне пришлось прикинуться веселым. Стал насвистывать какую-то мелодию.

С тех пор я не раз намеренно ею пользовался – не знаю, как называется эта штука. Вообще не признаю никаких табу и не верю ни в какие фетиши.

И вот я стою сейчас у забора и думаю, что нет ничего сверхъестественного. И тем не менее что-то вдруг изменилось. Изменился травяной газон, изменились кусты роз, изменилась грядка с зеленью, которую я помог Барбаре насыпать минувшей весной. Все изменилось необратимо.

Барбара в гостиной, раскладывает на столе какие-то бумаги – так моя мама когда-то раскладывала журналы и свои заметки, готовясь к выступлению на радио. Я сажусь по другую сторону стола и говорю:

– Может быть, переберемся в город?

Сейчас Барбара, конечно, улыбнется: она уже много лет говорила о переезде. Но она кладет авторучку и потирает лоб.

– О Господи!

Я жду, что она еще скажет, догадываюсь, что меня ждет неприятный разговор, но мне теперь ничего не страшно.

– Я откладывала этот разговор, Расти.

– Ты о чем?

– О нашем будущем. Не хотела тебя огорчать.

– Ты меня жалеешь, это хорошо.

– Расти, не надо.

– Надо, милая, надо. Так что у тебя на уме?

– Я приняла предложение начать со второго семестра работу в университете Уэйна.

Университет Уэйна находится не в округе Киндл. И даже не в полутысяче миль от нашего города. Насколько я помню, этот университет – в городе, где я бывал лишь однажды.

– Детройт?

– Детройт.

– Ты меня оставляешь?

– Я бы сказала иначе – устраиваюсь на работу. Может, не вовремя, но что поделать? Мне предлагали с первого семестра приступить, и я собиралась в апреле сказать тебе. Но тут началось это сумасшествие… – Голос у нее дрогнул, она зажмурила глаза. – В университете согласились подождать. А я все думала – ехать, не ехать. Потом решила – так будет лучше.

– А Нат?

– Ната я, конечно, возьму с собой. – Взгляд у нее делается злым, неуступчивым.

Мне неожиданно приходит на ум обратиться в суд. Воспрепятствовать ее отъезду. Но нет, хватит с меня одной тяжбы. Я печально улыбаюсь:

– Значит, едешь в Детройт. Меня с собой зовешь?

– А ты поехал бы?

– Мог бы. Самое время начать все заново. Ко мне тут столько грязи прилипло – надо отмыться.

– О чем ты говоришь? О тебе в «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» пишут как о мужественном, храбром человеке. Ты у нас теперь знаменитость. Жду не дождусь, когда ты скажешь, что выдвинешь свою кандидатуру на должность окружного.

Слова ее тщательно продуманы – может быть, Барбара говорит это для успокоения совести или потому, что привыкла мыслить точными формулировками. Я невесело усмехаюсь. Вот оно – еще одно доказательство нашего отдаления друг от друга.

– Ты не стала бы возражать, если б я переехал поближе к тебе, чтобы видеться с Натом? Само собой, жить я буду отдельно.

– Не стала бы.

Я смотрю на голую стену. Господи, чего только не бывает в жизни! Еще раз вспоминаю, как это началось. Каролина, Каролина, что я искал в тебе? Зачем мы встретились? Что я натворил? Вопросы, вопросы, вопросы… И все же я способен отдавать себе отчет в своих поступках.

Скоро мне сорок. Я не могу сказать, что не знаю мир или что мне нравится все, что я видел. Я отец, у меня есть сын. В наследство от своего отца я получил мрачный взгляд на жизнь, понимание того, что и в мире гораздо больше жестокости, чем можно постичь умом. Не буду утверждать, что сам я перенес множество страданий. Однако мне довелось видеть то, что в дурном сне не приснится. Я видел, как величайшее в истории преступление искалечило отцовскую душу. Я видел неисчислимые муки и беспросветную нужду людей. Видел слепой гнев, толкающий на дикие поступки. Как прокурор я должен был бороться против всего, что ломает и губит человека. Но это «все» сильнее меня. Разве можно сохранить оптимизм, когда перед тобой разворачивается нескончаемая панорама горя и зла? А Его Величество Случай? У моего соседа сын родился слепым. Лидия Макдугал с мужем в минуту веселья неосторожно свернули за угол, и машина грохнулась в реку. И если даже пощадит Случай и пронесет лихая беда, жизнь все равно изматывает нас донельзя. Молодежь спивается. Молодые красивые женщины рожают детей, толстеют и с возрастом утрачивают иллюзии. Каждая человеческая жизнь всегда казалась мне непохожей на другие, как непохожи друг на друга снежинки. Мы непохожи в своем горе и в радости. Душа просит света! Но напрасно. Гаснут огни, делается темно. Как я тянулся к Каролине! Тянулся неистово, неотвратимо. Нет, наша встреча не была случайной. Я жаждал близости. Меня тянуло к Каролине.

И вот сейчас, уставившись в стену невидящим взглядом, я начинаю говорить то, что обещал себе никогда никому не говорить:

– Я много думал о причинах того, что произошло, хотя в них вряд ли можно разобраться. Что заставляет одного человека убить другого? Ненависть, затмение мозгов, отчаяние? До конца понять это невозможно. Но я старался понять, правда старался. Я хочу сказать, что прошу у тебя прощения, Барбара. Многие сочтут это смешным, но все равно прости меня. Ты должна поверить мне, Барбара, что ты для меня значишь гораздо больше, чем та женщина. Если честно, мне казалось, что я нашел в ней то, чего нет у других. Это была моя ошибка, признаю это и раскаиваюсь. Ты как-то заговорила о моей одержимости ею. Да, она была как наваждение. Почему – долго объяснять. Она обладала какой-то редкой притягательностью. Сильная она была женщина, а я – слабый мужчина. Мне потребовались бы годы, чтобы излечиться от нее. Возможно, я никогда бы не излечился, будь она жива. Оправдания мне нет. Я всегда считал, что разговоры на эту тему не принесут пользы ни тебе, ни мне. Полагаю, что и ты так думала. Что случилось – то случилось. Естественно, я много размышлял, почему и как это произошло. Не мог не думать об этом. Любой прокурор знает, что зло всегда рядом с нами.

Барбара встала, вцепилась руками в спинку стула, смотрит негодующе. Она не желает слушать моих откровений. Но я продолжаю:

– Никогда не думал, что заговорю с тобой об этом. Однако пришло время поговорить начистоту. Нет, Барбара, я ничем тебе не угрожаю. Одному Богу известно, что может подумать человек в твоем положении. Просто пора выложить карты на стол. Не хочу гадать, что ты об этом думаешь и что я сделаю. Не надо, чтобы это влияло на нашу жизнь. Тому – масса причин, и прежде всего – Нат. Пытаясь понять, почему и как была убита эта женщина, я пришел к выводу: чтобы не разъединять нас, чтобы нам было хорошо. Это убийство – как знак судьбы. Судьба словно отомстила Каролине за меня – пусть это звучит кощунственно.

Наконец я заканчиваю свой монолог и испытываю удовлетворение. Я покончил с затянувшейся историей раз и навсегда. Мне удалось сделать это лучше, чем я ожидал. Барбара молча роняет слезы.

– Что я могу тебе сказать? – тяжело вздыхая, говорит она. – Я сожалею о случившемся. Правда сожалею. Когда-нибудь ты поймешь меня.

– Я тебя понимаю.

– Я все время собиралась признаться тебе, но не хватало духу. Но если бы меня вызвали свидетельницей, я рассказала бы, как все было.

– Но твои показания не спасли бы меня. Кто бы поверил, что Каролину убила ты?

Снова слезы. Слова сказаны, и они в какой-то мере постепенно успокаивают ее. Утирая слезы, она говорит, не поднимая глаз, дрожащим голосом:

– Ты знаешь, что это такое – сходить с ума? Чувствовать себя сумасшедшей? Не отдавать себе отчета в своих поступках? Жить в постоянном страхе? Когда у тебя земля из-под ног уходит? Если я останусь с тобой, я никогда не выздоровею. Понимаю, что это удар для тебя. Но это удар и для меня. Как бы мы ни старались, прошлого не вернуть. Одно скажу тебе, Расти, я не ожидала, что все так обернется. Не понимала до самого суда, что я натворила. До того, как увидела, что они с тобой делают. Я не могу это пережить, не могу оставаться в этом городе. Мне страшно и, конечно же, стыдно, стыдно чувствовать себя… как бы это сказать… виноватой, что ли.

– Мы разделили с тобой и стыд и вину.

Мое замечание действует на Барбару самым странным образом – она закусывает губу, отводит глаза и опять начинает причитать:

– Нет, не надо ничего делить. Суд ведь кончился тем, чем и должен был кончиться.

Вот и все, что она сказала. Я рассчитывал услышать нечто более значительное, но и этого достаточно.

Я подхожу к ней, обнимаю. Через несколько секунд Барбара вырывается и выходит из комнаты. Я слышу, как она поднимается по лестнице. Я знаю свою жену. Сейчас она бросится на кровать, поплачет, а потом встанет и начнет собирать вещи.

Глава 39

Наутро после Дня благодарения я приезжаю в город за рождественскими подарками и на бульваре Киндл вижу Нико дель Ла-Гуарди. Он поднял воротник пальто, из-под шляпы виднеются насупленные брови. Идет мне навстречу, оглядываясь по сторонам, но меня не видит. Я подумываю о том, не нырнуть ли в ближайший подъезд. Для нас обоих лучше, если мы не встретимся. Однако он уже заметил меня и решительно шагает навстречу. Подходит, протягивает руку. Я пожимаю ее. Меня было захлестнула горькая обида, но она моментально испаряется, и я стою, приветливо глядя на человека, который пытался погубить мою жизнь. Какой-то мужчина в вязаной шапочке приостанавливается подле нас, очевидно догадываясь о серьезности встречи, но основной поток пешеходов плавно обтекает нас с обеих сторон.

– Как дела? – серьезно, без тени улыбки спрашивает Нико.

– Мы с Барбарой разводимся, – отвечаю я.

– Слышал, слышал. Жалко, что так вышло. Развод – паршивая штука. Тем более когда есть ребенок. Может, еще наладится?

– Сомневаюсь… Нат сейчас со мной, пока Барбара в Детройте не устроится.

– Да, неважнецкие дела, ей-ей, неважнецкие.

По старой привычке Нико чуть ли не каждое слово повторяет дважды.

Я протягиваю на прощание руку. Он пожимает ее и приближает свое лицо к моему. Сейчас он будет говорить неприятные вещи.

– Ничего я не подстраивал, Расти. Знаю, что думают люди, но вещдоки я не подтасовывал. И не подговаривал Томми. И Кумачаи не подговаривал.

При упоминании имени Мясника меня чуть ли не передергивает от отвращения. Он уже ушел из управления, вынужден был уйти. Он стоял перед выбором: признать либо халатность, либо сговор с обвинением. Из двух зол он выбрал меньшее и более подходящее – халатность. Хотя он, разумеется, насчет спермы не ошибся. Ему стоило бы повнимательнее почитать свои заметки о вскрытии. Но Томми – Томми хорош. Из кожи вон лез, чтобы добиться обвинительного приговора. Мстил мне за Каролину, мстил из зависти и по злобе.

Нико между тем продолжает проникновенно:

– Нет, правда не подговаривал. Я не хотел тебе ничего плохого.

– Я знаю, Нико. Ты делал свою работу. Ты просто не на тех людей поставил.

– Работать мне теперь недолго осталось. Слыхал небось разговоры об отзыве меня с должности? Конечно слыхал, все слыхали… А, какая разница? Все равно моей карьере конец.

Он ждет, что я ему посочувствую. Мол, беда не миновала и его. Каролина всех нас затащила в пучину. Я утешаю его:

– Еще неизвестно, как все обернется.

Нико мотает головой:

– Известно, всем известно. Я теперь козел отпущения, а ты герой. Здорово, правда? – Он горько улыбается. – Год назад ты вполне мог бы победить меня на выборах. И теперь можешь победить. Разве это не здорово?

Он раскидывает руки в стороны.

– Ничего не изменилось, – говорит он, – ничего…

Глава 40

В комнате, где я жил восемь с лишним лет, полнейший разгром. Ящики, выдвинутые из шкафа, картонные коробки со всякой мелочью, разбросанные повсюду вещи. Мебели нет. Диван и кушетку Барбара перевезла в свою новую квартиру в предместье Детройта. Второго января я перебираюсь в город. Агент по недвижимости говорит, что мне повезло: хорошая квартира в хорошем районе. Свой дом я продаю.

Теперь, когда Нат уехал, мне кажется, что мой переезд никогда не закончится. Я брожу из комнаты в комнату, каждый уголок в доме о чем-нибудь напоминает, будит грустные или радостные воспоминания. Когда мне надоедает перекладывать вещи с места на место, я берусь за что-нибудь еще.

Я часто думаю об отце, о том, как через неделю после смерти матери мой старик приехал в квартиру, которую покинул несколько лет назад, и, скинув пиджак, оставшись в одной жилетке, принялся по-хозяйски собирать вещички, что могут пригодиться, а остальные небрежно расшвыривал.

На прошлой неделе подал о себе весть Марти Полимус – прислал рождественскую открытку с надписью: «Рад, что у вас все хорошо». Хорошо? Как бы не так, грустно рассмеялся я и бросил карточку в какую-то картонную коробку. Однако бремя одиночества оказалось тяжелее, чем я думал. Через два часа я обшарил полдюжины коробок, прежде чем нашел адрес Марти. Надо ответить ему, неплохой он парень.

Я ни разу не написал отцу и не видел его после того, как он перебрался в Аризону. Иногда, правда, звонил ему, собственно, не я звонил – Барбара набирала номер и совала мне трубку в руку. Отец был по-прежнему необщителен, о жизни своей говорил скупо. Устроился в местную пекарню, работает три дня в неделю, нашел себе женщину. В Аризоне слишком жарко.

Потом эта женщина – ее звали Ванда – позвонила мне и сообщила, что отец умер. Было это восемь лет назад, но тяжесть в душе остается у меня по сей день. Отец был сильный и ладно скроенный мужчина, и я думал, что он доживет до ста лет – хотя бы для того, чтобы во мне жила горечь по его незадачливой судьбе. Ванда нашла мой телефон, когда убиралась в трейлере, где проживал отец, и настоятельно просила приехать, чтобы уладить его дела. Барбара к тому времени была на восьмом месяце, и мы сочли нашу вынужденную поездку на Запад вполне закономерной – даже уходя в мир иной, человек с дурным характером, безрадостно проживший жизнь, причинил нам беспокойство.

Ванда оказалась недурна собой, хотя ей было под шестьдесят. Едва мы переступили порог, как она начала ворчать. «Не знаю, зачем я этим занимаюсь. Ведь он был порядочной свиньей», – сказала она после двух порций джина. Собственно говоря, они расстались полгода назад, но когда у отца в пекарне случился инфаркт, позвонили ей. О том, что у него есть сын, там никто не знал.

Ванда вытаращила глаза, когда я спросил, что, по ее мнению, надо выбить на надгробном камне. После ее ухода я осмотрелся. На кровати лежала пара красных носков. В стареньком шифоньере я нашел еще пять-шесть дюжин. Носки были разные: оранжевые, зеленые, синие, серые, однотонные, в полоску, в крапинку… Бедный отец! Под конец жизни в этом жалком трейлере у него появилось хобби.

Звонят в дверь. Может быть, почтальон или курьер с письмом?

«Лип», – говорю я себе, видя сквозь застекленную дверь знакомую фигуру. Лип входит, сбивает снег с башмаков.

– Все прибрано, как у хорошей хозяйки, – шутит он, оглядывая разбросанные по гостиной вещи, и подает мне небольшую коробку, перевязанную шелковой лентой. – Рождественский подарок.

– Как мило с твоей стороны, – говорю я. – Мы никогда не делали подарков друг другу.

– Это особый случай. И вещица может пригодиться. Нат уехал?

Я киваю. Вчера отвез Ната в аэропорт. К самолету его пропустили первым. Я хотел побыть с ним, но он воспротивился. Мне оставалось только смотреть, как он поднимается по трапу – мой сын, моя плоть, моя кровь. Нат не обернулся, не помахал, он ушел в мои мысли, в мои сны.

Я предлагаю Липу пива.

– Если только составишь компанию.

Мы идем в кухню. Половина посуды уже уложена в ящики. Я достаю стакан из шкафа. Лип показывает пальцем на коробку, которую он положил на стол.

– Открой, – говорит, – давненько припас для тебя этот подарочек.

Я развязываю коробку. Внутри конверт из оберточной бумаги, заклеенный красно-белым скотчем, – вещдок, да и только! Рву скотч, разворачиваю конверт и вижу… стакан из бара Каролины, тот, который безуспешно пытались найти во время процесса. Лип достает из кармана зажигалку, держит конверт над пламенем, пока он не сгорает почти полностью, и лишь в самый последний момент бросает его в раковину.

Я осторожно большим и средним пальцами беру стакан за верхний край и донышко. На нем все еще сохранился специальный порошок, на котором ясно различимы три отпечатка пальцев, напоминающие об очень многом… Я подношу стакан к окну и непонятно зачем пытаюсь разгадать, которые же из них мои.

– Уж не знаю, растрогаться мне или разозлиться, – говорю я.

– Не понял.

– Согласно Уголовному кодексу штата, сокрытие вещественного доказательства карается по закону.

– Брось, никто не узнает. – Лип наливает себе пива. – К тому же моей вины тут нет. Они сами дали маху. Помнишь, Шмидт забрал из ее квартиры все вещдоки? Кроме стакана. Стакан я уже отвез Дикерману. На другой день мне звонят из лаборатории – забирай, мол, свою склянку. По идее я должен был бы передать ее в управление. Но кому передать-то? От следствия меня уже отстранили. Ладно, думаю, пусть стаканчик полежит, каши не просит, и – в свой стол. Хватятся, когда припрет. Ни одна собака не хватилась. – Лип несколькими глотками выпивает пиво. – Потом они землю носом рыли – куда он запропастился, этот проклятущий стакан. Говорят, Нико у себя в кабинете велел даже ковер, прибитый к полу, содрать.

Мы оба хорошо знаем Нико и хохочем. Когда он горячится, его лысина краснеет и ярче проступают веснушки.

Насмеявшись вдоволь, мы умолкаем.

Потом я спрашиваю:

– Ты ведь знаешь, почему я злюсь?

Лип пожимает плечами, наливает себе еще пива.

– Ты считаешь, что убил ее я.

Лип не моргнув глазом отвечает:

– Нехорошая была дамочка.

– И потому ее следовало прикончить?

– И ты прикончил?

За этим он, собственно, и пришел – чтобы получить ответ на этот вопрос. Не будь Лип сыщиком, он взял бы этот злополучный стакан на рыбалку на великолепные Коронные водопады под Скейджоном. Бросил бы его в воду, и дело с концом. Но ему, видите ли, захотелось докопаться до истины. Потому и притащил стакан, чтобы я понял, что мы повязаны.

– Так ты думаешь, что это я убил?

Лип отхлебывает пива и говорит:

– Очень может быть.

– Катись ты! Жизнь на Марсе тоже может быть.

Лип смотрит мне прямо в глаза:

– Магнитофона у меня нет.

– Наплевать, если б и был. Меня оправдали, понял? Я мог бы завтра же тиснуть в «Трибюн» статеечку об их делишках, и никто не посмел бы привлечь меня к суду. Только знаешь, Лип… – я открываю себе вторую бутылку пива, – они ведь ни за что ни в чем не признаются.

Лип смотрит в угол, словно видит там то, чего не вижу я.

– Ладно, забудем, – говорит он.

– Нет, не забудем. Давай-ка выкладывай все до конца. Ты считаешь, что я ее убил, да? Не ради же собственного удовольствия полицейский с пятнадцатилетним стажем скрывает вещественное доказательство.

– Да, не ради собственного удовольствия. – Лип поднимает глаза. – А ради тебя. Потому что убил ее ты.

– Почему ты так думаешь?..

Лип отвечает не колеблясь:

– Потому. Зол ты был на нее.

– Зол? За что?

– Мне-то откуда знать? Может, за то, что бросила тебя и переметнулась к Реймонду.

Я беру стакан с пивом из рук Липа. Он не спускает с меня глаз, думает, что я плесну ему в лицо. Но я ставлю стакан на стол, рядом с тем, что он принес, тем, что нашли у Каролины с моими пальчиками. Стаканы совершенно одинаковые. Потом достаю из шкафа остальные из набора. Теперь на столе все двенадцать стаканов, расставленные в два ряда по шесть штук. На краю одного – пена от пива, на другом – голубоватый порошок. Самодовольная ухмылка бывалого, видавшего виды человека сходит с лица Липа.

Я наполняю раковину водой, сыплю туда мыльный порошок и начинаю говорить:

– А теперь, Лип, представь себе умную женщину с математическим складом ума, умеющую скрывать свои чувства. Женщину, которой нанесена смертельная обида. Ее предал муж, связавшийся с расчетливой шлюхой, хотя та его ни в грош не ставила. Измена поразила жену в самое сердце. Она на грани психического расстройства.

Эта женщина серьезно относится к своему браку и не знает, как ей теперь быть. Хочет уйти от неверного мужа, но не решается. Тем не менее она должна что-то предпринять. Обида нестерпимо гложет ее. В глубине ее измученной души зарождается зловещий умысел – соперница должна умереть. Ей хочется вырваться на свободу, начать новую жизнь, но это невозможно, пока эта мерзавка жива. Если ее не станет, муж, эта жалкая рохля, приползет к ней на коленях и будет молить о прощении. И тогда, может быть, им удастся каким-то образом наладить жизнь. Только бы она, эта грязная шлюха, сдохла…

Раковина полна мыльной пены. Специальный порошок легко смывается со стакана, слышится только серный запах. Я досуха вытираю последний стакан полотенцем и начинаю укладывать набор в коробку. Лип молча заворачивает стаканы в бумажные салфетки.

– Вот так… День за днем жена думает об одном – как убить ту, другую. Эта мысль не покидает ее ни во время приступов злости на мужа, ни в минуты жалости к самой себе. Затем в цепочке размышлений жены появляется новое звено: муж должен обо всем узнать. Узнать, но при этом не питать иллюзии, что убийство совершено случайно, в силу стечения каких-то обстоятельств.

Это становится для нее наваждением – убить, и чтобы он знал, кто убил. Но как это сделать? Интересная задачка для женщины, которая способна производить в уме самые сложные расчеты. Не может же она просто рассказать ему обо всем. Во-первых, потому что она собирается уехать, и во-вторых – что более существенно, – мужу это может не понравиться. Более того, вдруг он заявит в полицию? Надо лишить его этой возможности. Как же лучше поступить?

К счастью, выход есть. Можно с уверенностью предположить, что расследовать убийство будет муж. Он любимчик окружного прокурора. Именно ему придется собирать вещественные доказательства, ему и его дружку, выдающемуся сыщику Липранцеру. По ходу дела муж обнаружит, что улики оборачиваются против него самого. Он знает, что ни в чем не виноват, знает, чей это стакан и к кому могла попасть его сперма. Но кто в это поверит? Он поцелует ее окровавленную руку в знак преданности и будет страдать от одиночества, когда она уедет. Когда той женщины не станет и она сможет решить, как им жить дальше.

В конце концов преступление останется нераскрытым и публика постепенно успокоится. Она должна так осуществить свой замысел, чтобы только один муж понял, что произошло на самом деле. Поэтому происшествию надо придать видимость изнасилования. Ну и один из этих стаканов тоже пригодится…

Лип слушает разинув рот. На его лице ужас и изумление.

– В стакан, как этот, ронял слезы ее муж в тот вечер, когда признался ей в своей измене. Размазня и эгоист, он мучил ее правдой и плакал, потому что стаканы у них дома такие же, как у той женщины. Да, стакан будет как визитная карточка, думает она. Это самый простой и наилучший способ сделать так, чтобы он знал, кто убийца. И вот однажды вечером, когда он допил пиво, она прячет стакан, из которого он пил. Теперь на нем его отпечатки пальцев.

А по утрам она вынимала из своего влагалища противозачаточный колпачок и аккуратно собирала в целлофановый пакетик оставшиеся там сгустки спермы мужа. Пакетик, как я полагаю, хранила в подвальном холодильнике.

Так вот она готовилась к первому апреля. Забавно, не правда ли? Поделом ему, ха-ха!

За час до выхода из дома она делает телефонный звонок. Муж дома с сыном. Если бы Стерн стал доказывать, что Барбара могла быть дома, когда я звонил Каролине, то Нико возразил бы, что разговор по аппарату в ее кабинете на первом этаже не слышен…

– Погоди-погоди, – останавливает меня Лип. – Я совсем запутался. Кто звонил-то? Ведь не ты, как думал Делягарди? Значит, она?

– Она. За час до происшествия, ни раньше ни позже.

– А ты, выходит, раньше звонил, до нее?

– А я до нее.

– М-м-м… – мычит Лип, вспоминая, несомненно, тот апрельский день, когда я в порядке одолжения попросил в обход правил не запрашивать телефонную компанию о звонках по моему домашнему телефону. – М-м-м, – повторяет он и хохочет. Мы все такие, какие есть. Детектив Липранцер удовлетворен, что не ошибся, подозревая меня в уловке. – Так, значит, она в тот вечер звонила?

– Звонила.

– Зная, что ты звонил до нее?

– Не уверен, что она знала. Подслушать она меня не могла. И все-таки я предполагаю, что она знала. Один раз я оставил записную книжку открытой на странице с телефоном Каролины. Барбара не могла не заметить этого. Она внимательна к мелочам. Так или иначе она должна была позвонить Каролине.

– И что она ей сказала, как ты думаешь?

– Не знаю. Вряд ли что-нибудь существенное. Может, просто попросила разрешения зайти.

– Зашла и убила, – задумчиво произнес Лип.

– И убила… Но сначала забежала в университет, отметила свой приход. Убийце нужно алиби. Барбара это твердо усвоила. Затем поехала к Каролине. Та уже ждала ее. Приехала, завела разговор о том о сем, а когда Каролина отвернулась, ударила ее по голове металлическим предметом. Не знаю, как он называется, но в дамской сумке он поместился. После этого она связала жертву – веревку она предусмотрительно прихватила из дома – и поставила стакан с отпечатками моих пальцев на барную стойку. Затем приступила к операции, о которой вычитала из книжек по искусственному осеменению. Достала шприц и впрыснула Каролине содержимое целлофанового пакетика. Уходя, она оставила окна и дверь открытыми.

Расследование уголовного дела – гораздо более сложная вещь, чем думала Барбара. Существуют способы добывания улик, о которых она и не подозревала. Например, анализ волос, волокон, ворсинок. Поэтому она порядком наследила на месте преступления. Оставила несколько ворсинок от своего ковра, упавших с подола ее юбки, и три-четыре собственных волоса. Помнишь, эксперты не придали значения женским волосам, которые не принадлежали хозяйке квартиры? Далее, она не предполагала, что анализ спермы будет проведен очень тщательно. Барбара понятия не имела о регистрации телефонных разговоров и была крайне удивлена, что ее звонок Каролине тоже был зафиксирован. По неосторожности она прикоснулась к стакану пальцем – отсюда третий отпечаток рядом с моими двумя. Словом, улик против нее накопилось немало. И разумеется, ни одна живая душа не знала, что маточные трубы у Каролины перевязаны.

Но жизнь не математическая формула. Она внесла свои коррективы в планы Барбары. Ее муж, слюнтяй и размазня, попал в беду и не знает, по чьей вине. И совершенно неожиданно она вдруг начинает испытывать к нему жалость. Реальность повергает ее в ужас. Она уже готова сказать всю правду, чтобы спасти его. К счастью, этого не потребовалось. Все кончается благополучно. Но по-настоящему счастливого конца в жизни, как правило, не бывает. То, что произошло, – страшная трагедия. Несмотря ни на что, теперь между ними всегда будет стена – то, что она сделала. Есть вещи, которые она не сможет сказать ему. Есть вещи, которые он не сможет сказать ей. И хуже всего, что она при воспоминании о своем безумстве чувствует невыносимое бремя вины. Ну как? Хочешь еще пивка?

– Нет, сэр. Душа требует чего покрепче.

Лип споласкивает свой стакан под краном и укладывает в коробку. Я наливаю ему виски.

– И как же ты до этого додумался?

– Картина складывалась постепенно. День за днем я бился над этой загадкой. По крохам собирал факты. Нат в школе, а я все думаю и думаю.

– Нет, когда ты понял, что произошло у Каролины?

– Когда понял, что это Барбара ее прикончила? По всей видимости, тогда, когда выяснилось, что она звонила ей в тот вечер, и когда увидел, что все двенадцать стаканов у Каролины на месте.

Лип хмыкает:

– И что ты тогда почувствовал?

– Что почувствовал? Как тебе сказать, странное у меня было состояние. Я вижу, как Барбара готовит нам с Натом обед, ощущаю ее прикосновения, и мне начинает казаться, что я сошел с ума. Что ничего этого не было. Что это лишь плод моего больного воображения. Но потом, когда я убедился, что нахожусь в здравом уме, ее поступок, ты не поверишь, меня нисколько не удивил.

– Ты, конечно, ее не выдашь?

Я отрицательно качаю головой:

– Ни в коем случае. Хотя бы ради Ната. Хватит с нас того, что уже случилось.

– А ты не боишься за своего парня?

– Это единственное, чего я не боюсь. Барбаре с ним лучше, она скоро придет в себя. Ей нужен близкий человек. А Нат ее любит, любит по-настоящему. Нет, разлучать их нельзя.

– Теперь я не удивляюсь, что ты ее выгнал.

– Ты удивишься, но она сама ушла. И правильно сделала, потому что рано или поздно я задушил бы ее. И все-таки… все-таки я попытался бы наладить наши отношения. Да, чокнутая она, психованная, но надо признать, что она сделала это ради меня. Сделала не потому, что любит, а потому, что хотела сохранить семью.

Лип смеется:

– Имеешь подход к дамам, ничего не скажешь.

– Думаешь, надо быть сумасшедшим, чтобы остаться с ней?

– Тебя интересует мое мнение?

– Именно.

– Тебе лучше держаться от нее подальше. И знаешь почему? Потому что она хотела, чтобы Каролина отдала концы, а тебя посадили бы за то, что ты ее укокошил. Но она не ожидала, что ты выпутаешься.

Липранцер садится на стул верхом. Теперь мы с ним лицом к лицу.

– Она была не в себе, когда не по ее вышло. Я тебе скажу, как она рассуждала. Ты – заместитель окружного прокурора. Тебе некогда самому заниматься какими-то жмуриками. У тебя в лавочке дел по горло, потому как окружной прокурор избирателей обхаживает. Себе на беду ты поручаешь расследовать громкое убийство своему ближайшему помощнику, опытному сыщику, с которым проработал много лет и бывал в таких переделках, каких врагу не пожелаешь, и который знает тебя как облупленного. Знает твою группу крови, знает, какого цвета у тебя дома ковер, и даже знает, что ты водил компанию с убитой дамочкой. Тот, как исправный служака, из кожи вон лезет, чтобы раскрыть преступление и угодить начальству. – Совсем некстати Лип зевает. – И вот в один прекрасный день я являюсь к тебе с ордером на арест и парой наручников.

– Возможно, так оно и было, – говорю я, помолчав. – Я и сам кое о чем в этом роде подумывал. Она действительно признавалась, что вышло не так, как она ожидала.

– А как она хотела? Что тебя не посадили на электрический стул? А что еще она могла сказать? «Милый, я спасла бы тебя, если б потребовалось»?

– Не знаю, Лип, не знаю. – Я легонько толкаю его в плечо. – Пятнадцать минут назад ты считал, что Каролину убил я. – Лип фыркает. – Зато две вещи я знаю наверняка: это сделала она, но она раскаялась.

– Ты по крайней мере адвокатам-то своим сказал?

– Нет. Ближе к концу процесса подумал, что Сэнди, может быть, сам догадался. Однажды он предложил вызвать Барбару в качестве свидетельницы, и тогда я понял, что он не собирается этого делать. У Кемпа тоже были какие-то подозрения. Но я не хотел ничего говорить им. Не хотел разлучать мать с сыном. Кроме того, это все равно не помогло бы. Если Барбара рассуждала так, как ты предполагаешь, значит, она была уверена, что я не посмею свалить вину на нее. А у Нико была бы великолепная аргументация. Подсудимый – сам прокурор, отлично разбирающийся в том, как работает машина следствия. У него несчастливый брак, он становится женоненавистником. Терпеть не может жену, презирает любовницу. Но он любит сынишку, и если разведется, ему не видать его как своих ушей. Значит, надо избавиться от них обеих. Нико сказал бы, что я рассчитал все заранее, сделал так, будто жена все подстроила. Вплоть до ее пальчика на стакане, вплоть до впрыскивания спермы. И значит, многие присяжные поверили бы ему.

– Но ведь это не так.

Я смотрю на своего друга, которого вновь охватывают сомнения.

– Не так, – говорю я и вижу в его глазах огонек сомнения.

Что труднее? Знать правду или искать ее? Говорить правду или сказать так, чтобы тебе поверили?

Эпилог

– Абсурд, – сказал я Реймонду, когда он сделал мне предложение баллотироваться.

– Хочу реабилитироваться.

– Нет, невозможно.

– Послушай, Расти, дай возможность успокоить совесть.

Я не знал, о себе он говорит или о каждом жителе округа Киндл. Он продолжал настаивать, уверял, что это вполне возможно, и под конец я сдался, сказал, что подумаю.

Многочисленные обращения заставили городской совет назначить голосование по отзыву дель Ла-Гуарди с поста окружного прокурора. Мэр Болкарро мог отменить решение, однако занял подчеркнуто нейтральную позицию. Нико боролся как мог, чтобы сохранить должность за собой. Он провел ряд мероприятий и за две недели до голосования уволил Томми Мольто. Но группа общественных деятелей, включая Реймонда, Ларрена и судью Мамфри, активно выступила против него. В результате дель Ла-Гуарди был отозван с перевесом в две тысячи голосов. Однако сдаваться он не собирается – он выдвинул свою кандидатуру в члены городского совета от Южной стороны. Я думаю, что он пройдет.

Тем временем Болкарро образовал комиссию по выработке рекомендаций для нового окружного прокурора. В качестве члена этой комиссии и позвонил мне Реймонд.

Ходили слухи, что выбор комиссии сначала пал на Лидию Макдугал, но та отказалась оставить судейское кресло. Второй кандидатурой был я. Реймонд сказал, что вопрос провентилирован с прессой. Мне обеспечена всесторонняя поддержка.

У меня не было особых причин отклонить предложение, и 28 марта, за четыре дня до годовщины гибели Каролины Полимус, я был назначен исполняющим обязанности окружного прокурора округа Киндл.

Я принял должность с условием, что не буду претендовать на формальное избрание на нее. Раза два мэр намекнул, что из меня вышел бы хороший судья, но дальше разговоров дело не пошло. Может, оно и к лучшему. Я доволен своей работой, хотя порой натыкаешься на острые углы человеческих характеров и человеческих отношений. Газеты называют меня прокурором-смотрителем. Я чувствую себя на своем месте. Именно на это я и рассчитывал, когда решил, что не уеду из округа Киндл. Решил не потому, что я человек мужественный или упрямый, а потому, что устроить новую жизнь в другом краю не легче, чем здесь. Где бы я ни был, всюду останусь самим собой, Расти Сабичем, странноватой личностью, своего рода «музейным экспонатом».

Убийство Каролины Полимус остается, конечно, нераскрытым. Никто не заговаривает о том, чтобы возобновить следствие, тем более со мной. Практически невозможно за одно преступление привлечь к суду двух людей. Несколько месяцев назад какой-то псих в тюрьме заявил, что хочет дать признательные показания. Я послал туда Липранцера. Через два часа он доложил в управление, что заключенный блефует.

Иногда на выходные я езжу в Детройт. Когда я не могу вырваться, Барбара разрешает Нату приехать ко мне. Во время второй моей поездки к ним она завела разговор о том, не перебраться ли мне поближе к ним. Так, слово за слово, мы вроде бы помирились. Сама она возвращаться в округ Киндл не намерена. В университете ей хорошо. Впрочем, я полагаю, она рада, что между нами порядочное расстояние. Ни она, ни я не обольщаемся, что наше примирение надолго. Рано или поздно кто-то из нас, возможно, встретит другого близкого человека. Что до меня, я надеюсь познакомиться с женщиной моложе меня и Барбары. Мне хочется иметь второго ребенка, хотя лучше не загадывать. Пока же Нат радуется, что мама с папой не развелись.

Иногда, признаюсь, я вспоминаю Каролину. Моя сумасшедшая страсть давно прошла, я избавился от наваждения и все же переживаю прошлое. Что же это все-таки было? Чего я искал в ней? Чего хотел от нее? Что тянуло меня к ней? Наверное, это связано с тем, что я чувствовал, как ей плохо. Ее боль трансформировалась в непоколебимый характер, в самоуверенность, в красноречие, когда дело касалось таких, как Вендел Макгафен, убогих и увечных. Она и сама пережила такое, что не дай Бог никому. Казалось, все в порядке, но на самом деле это было не так. Она не смогла избавиться от тяжкого груза прошлого, как Икар не смог долететь до солнца. И все же это не означает, что никому и никогда не удастся забыть о своих черных днях, простить себя и других и жить дальше.

Я всем сердцем привязался к Каролине и чувствовал, что это не к добру. Не сразу я понял, что именно непомерное тщеславие и неспособность глубоко чувствовать уродуют ее душу. Я стал жертвой иллюзий, которыми жила она сама, веря в то, что стойкое стремление к чистоте и свету поможет воспарить над океаном несправедливости, мучений и зла.

Да, я привязался к Каролине. Для меня она была как лекарь, который исцеляет хромых и слепых. Я смотрел на нее, и во мне разгоралось непреодолимое желание, ликовала страсть. Я неистово жаждал праздника жизни.

Каролина… Мои чаяния и надежды. Вечные, неугасимые надежды.

Оглавление

Пролог

Весна

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

Лето

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

Осень

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

Эпилог

Реклама на сайте