«Слово»

Ирвинг УОЛЛЕС СЛОВО

Переводчик приносит свою глубокую благодарность Ю.Н. Барашу, который вычитывал и редактировал этот текст

В начале было Слово, и Слово

Было у Бога, и Слово было Богом.

Евангелие от Иоанна, 1:1

И Слово стало плотию и обитало

С нами…

Евангелие от Иоанна, 1:14

Если бы Бога не существовало.

Его следовало бы выдумать.

Вольтер (1770)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТОЛЬКО-ТОЛЬКО РЕНДЕЛЛ ПРИБЫЛ в Аэропорт Кеннеди, только успел зарегистрировать билет до Чикаго, как его вызвали по громкоговорящей связи к дежурной по аэровокзалу.

Позвоните к себе в офис. Очень важно.

Предчувствуя самое худшее, с колотящимся сердцем он поспешил к ближайшей телефонной будке и набрал номер своего офиса на Манхеттене.

Ему ответила его собственный телефонный оператор:

— Стивен Ренделл Ассошиейтес — Общественные связи.

— Это мистер Ренделл, — торопливо сказал он. — Соедините меня с Вандой.

Через мгновение он уже говорил со своей секретаршей по главной линии.

— Что случилось, Ванда? С отцом что-то?

— Нет, нет, ох… Извините, мне надо было бы объяснить пояснее, так что извините. Нет, от ваших родственников ничего нового не поступало. Тут кое-что другое… вопросы бизнеса, и мне показалось, что вам захочется узнать о них до отъезда. Так вот, как только вы уехали в аэропорт, был звонок. И похоже, эт весьма важно.

Ренделлу сразу же стало полегче, но в его голосе прозвучало раздражение:

— Ванда, да что более важного может случиться после того, что уже произошло сегодня? У меня не то настроение, чтобы еще и делами заниматься…

— Босс, только не рубите мне голову. Ведь я только думала, что…

— Ну ладно, все хорошо, извини. Только выкладывай побыстрее, а не то я пропущу этот чертов самолет. Валяй, что там еще за неотложные дела?

— Может статься, нам светит прибыль. Клиент сам позвонил к нам, лично. Когда я объяснила ему, что вам срочно пришлось выехать из города, он ответил, что понял, но настаивает на том, что, как только вы вернетесь, вам надо будет встретиться с ним, но это в ближайшую же пару дней.

— Понятно, но ведь ты знаешь, что это невозможно. Кто это был?

— Вы когда-нибудь слышали про некоего Джорджа Л. Уилера, президента «Мишшионери Хаус»?

Ренделл вспомнил сразу же.

— Издатель религиозной литературы?

— Точно, — подтвердила Ванда. — Самый значительный из имеющихся. Крупная рыба. Честно говоря, я бы и не стала морочить вам голову в такое время, но этот звонок был каким-то необычным, таинственным — и, как я уже говорила, он все время настаивал, что все это чертовски важно. Достал он меня круто. Постоянно требовал, что я обязательно должна вас перехватить. Ну, я говорю ему, что ничего не могу обещать, но попробую связаться и передать его сообщение.

— Какое еще сообщение? Чего этому Уилеру от меня надо?

— Босс, поверьте, я и сама пыталась вытянуть из него, но не смогла. Он все ходил вокруг да около, и сказал лишь то, что это секрет международного масштаба. И только в самом конце дал понять, что это как-то связано с вашим участием в сверхтайном проекте по изданию совершенно новой по содержанию Библии.

— Новой Библии!? — взорвался Ренделл. — И это то самое, крупное дело? У нас имеется уже с миллиард Библий! Так что мы будем делать с еще одной? Никогда еще не выслушивал подобной чепухи. Чтобы я занимался такой дешевкой как Библия? Ха, забудь об этом.

— Я и сама так бы поступила, вот только не дает полученное от Уилера сообщение, то самое, которое он собрался передать вам через меня. Оно очень странное, действительно необычное. А сказал он мне так: "Если мистер Ренделл такой уж Фома неверующий, но все же захочет узнать кое что узнать о нашем секретном проекте, передайте ему, чтобы он открыл Новый Завет на Евангелии от Матфея, глава 28, стих 7. Это и будет намеком на то, с чем наш проект связан.

Не в силах сдержать злость, Ренделл закричал:

— Ванда, нет у меня времени читать эти строки сейчас или когда-либо еще. Так что позвони ему сразу и…

— Босс, я уже поглядела, — перебила его та. — В этом месте у Матфея говорится: «…и пойдите скорее, скажите ученикам Его, что Он воскрес из мертвых. И вот Он идет пред вами в Галилею: там Его увидите…» Это слова о Христовом Воскрешении. Это настолько заинтриговало меня, что я все-таки попробовала вас перехватить. Но самое странное было в словах Уилера, когда он уже почти что клал трубку. Я их даже записала. Ага, вот. Он сказал так: «А после того, как мистер Ренделл прочитает это место, передайте, что мы хотим, чтобы он занялся Вторым Воскрешением». Вот как.

Дело выглядело весьма таинственным. Выслушать подобное было даже жутковато в сегодняшний день, когда одно непонятное и неприятное событие уже произошло, и было неясно, с чем придется встретиться дальше. Раздражение улетучилось, Ренделлу даже стало любопытно, что же имел в виду Уилер.

— Так он желает, чтобы я занялся Вторым Воскрешением? О чем это он? Или у него на религии крыша поехала?

— Да нет, говорил он совершенно трезво и рассудительно, — доложила Ванда. — И еще, он дал понять, что этот проект, якобы, потрясет весь мир.

Память Ренделла повлекла его в собственное прошлое. Все это было так знакомо. Гробница пуста, Господь воскрес. Сейчас же его там нет. Воскресение. Насколько помнилось, это была самая значительная и уютная часть жизни. Только вот избавлялся он от этого шаманства несколько лет.

Его мысли перебила громкоговорящая система объявлений по аэропорту, сообщение которой пробилось через приоткрытые двери телефонной будки.

— Ванда, — быстренько сказал Ренделл. — Тут уже в последний раз сообщают про мой рейс. Я побежал.

— Что мне передать Уилеру?

— Скажи… Скажи, что тебе не удалось меня найти.

— И больше ничего?

— Ничего, пока я не буду знать, что меня ожидает в Чикаго и Оук Сити-Сити.

— Босс, надеюсь, что все будет нормально.

— Посмотрим. Завтра я тебе позвоню.

Ренделл повесил трубку и, несколько взбудораженный и заинтригованный после разговора с Вандой, поспешил на посадку.

* * *

ПОЛЕТ ДЛИЛСЯ УЖЕ ПОЧТИ ДВА ЧАСА, и Ренделл выбросил из головы и мистера Уилера, и его новую Библию, и его таинственное Второе Воскрешение.

— Скоро садимся, — напомнила ему стюардесса. — Пристегните, пожалуйста, ремни, мистер… мистер Ренделл.

Вспоминая его имя, стюардесса замялась, как бы пытаясь вспомнить, слышала ли его раньше, принадлежал ли этот мужчина к Очень Важным Персонам. Стюардесса была крупной, большегрудой девушкой, истинной Техасской Красоткой с приклеенной к губам улыбкой, и Ренделлу показалась, что без униформы она будет даже ничего, если не считать того, что девица была из тех, которые после пары рюмок заявляют, что они весьма серьезные личности, и не в их правилах увиваться за женатыми мужчинами, и что они только-только начали читать Достоевского. Возможно, что это еще одна Дарлена, сказал Ренделл сам себе. Хотя нет, Дарлена, когда он впервые встретил ее полтора года назад, прочитала Камилла Джибрайа и, насколько ему было известно, с тех пор так ничего больше и не прочитала.

Его так и подмывало заявить стюардессе, что он-таки Очень Важная Персона, хотя был уверен, что для нее он таким не был; с другой стороны, все это глупости, особенно сегодня.

Ренделл кивнул и деловито стал застегивать ремни.

Нет, я никогда не считался крупной шишкой, размышлял Ренделл, разве что среди людей определенного сорта, желающих сделаться знаменитыми, остаться таковыми или же среди могущественных типов, имеющих заводы или поместья, чтобы выбиться в известные личности. Его имя — Стивен Р. Ренделл — редко можно было увидать в печати или услышать по телевизору, его портреты нигде и никогда не появлялись. Непосвященная публика видела только то, что он сам желал ей показать, в то же время оставаясь невидимым. И это Ренделла никак не беспокоило — даже в случае этой стюардессы — потому что он был Очень Важной Персоной там, где с этим считались, и где были такие люди, сами по себе значительные, которые прекрасно понимали, насколько он важен.

Взять, к примеру, сегодняшнее утро. Наконец-то он встретился, лицом к лицу, с Огденом Тауэри III, который сам был Очень Важной Персоной и знал, что Стивен Ренделл тоже лицо не без значения, и значительность эта стоила несколько миллионов долларов. Они встретились, чтобы окончательно договориться о слиянии «Ренделловской Ассоциации» с международным конгломератом Тауэри, «Космос Энтерпрайсез». Торговались они на равных, прийдя к соглашению почти по всем вопросам, за исключением одного.

Этот единственный компромисс — Ренделл пытался смягчить собственное поражение, называя его компромиссом — до сих пор торчал занозой, он даже стыдился его. В любом случае, эта утренняя встреча была только началом всего того, что обещало стать самым несчастливым днем в его жизни. И сам он чувствовал себя несчастным, хотя мог быть и важной шишкой, потому что испытывал совершеннейшую беспомощность перед лицом реальной жизни, всего того, что ожидало его по завершению полета.

Покончив с размышлениями, Ренделл попытался уделить внимание тому, что происходило в салоне. Не носящая пояса стюардесса с завлекательной попкой уже прошла в голову салона, проявляя преувеличенную сердечность к пристегнутым ремнями к креслам телам. И вот эти остальные и удивляли его. Все казались довольно счастливыми, и ему было интересно, могут ли они узнать, что сам он несчастен. Но, в конце концов, он был им даже благодарен за собственную анонимность, так как не был в настроении с кем-либо разговаривать. У него даже не было настроения встречаться с Клер, своей младшей сестрой, которая, вся в слезах, должна была ожидать Ренделла в аэропорту О'Хара, готовая везти его в Оук Сити, находящийся в соседнем Висконсине.

Ренделл почувствовал, как самолет кренится и скользит вниз, и он знал, что реактивная машина уже почти дома.

И вправду, дома. Наконец-то Ренделл приезжает домой, не проездом, не сваливаясь как снег на голову, после — это же сколько уже? — двух — или даже трехлетнего отсутствия. Конец его недолгого полета из Нью Йорка. Начало конца прошлой его жизни. Похоже, что возвращение домой будет нелегким. Он надеялся лишь на то, что его пребывание здесь не затянется надолго и будет к нему милосердным.

Стюардесса остановилась в проходе рядом с его креслом.

— Мы уже почти что садимся, — сказала она. Сейчас, похоже, она расслабилась, стала не такой искусственной, более человечной, приземленной, с земными, опять же, заботами. Простите, что надоедаю, но ваше имя мне и вправду показалось знакомым. Не могла я его встречать в газетах?

Все-таки, — подумал он, — собирательница Шишек.

— Извините, что разочарую вас, — ответил он, — но в последний раз мое имя упоминалось, разве что, в колонке «Рождения».

Девушка неуверенно хохотнула.

— Ладно, надеюсь, что полет был вам приятен, мистер Ренделл?

— Все было великолепно, — ответил тот.

И действительно, великолепно. В шестидесяти милях отсюда его отец лежал в коме. И впервые, с тех пор, как сам Ренделл добился успеха (правда, это заняло у него много лет), он понял, что деньгами нельзя откупиться от всех неприятностей, что они не могут разрешить любую проблему, как до сих пор не смогли деньги спасти его брак или заставить, чтобы он заснул в три часа ночи.

Его отец мог сказать: «Деньги — это еще не все, сынок», когда брал у сына деньги. Его отец мог говорить: «Бог — это все», мог искать Бога и отдавать Богу всю свою любовь. Его отец, преподобный Натан Ренделл, занимался Божьим Делом, был чиновником в Божьей фирме. Его отец получал указания из Большой Корпорации На Небесах.

Нечестно, нечестно.

Ренделл глядел через покрытый капельками дождя иллюминатор на окружающий пейзаж и здания, выглядящие совершенно неестественно в огнях аэропорта.

Ладно, папа, думал он, выходит, ни тебя, ни маму, никакими деньгами не выкупишь. А сейчас все это строго между тобой и твоим Творцом. Только согласись со мной, папа: Как ты считаешь, слушает ли Он тебя, когда ты говоришь с ним?

Но потом он понял, что и это нечестно, осталась все та же, связанная с детством горечь, память о том, что ему всегда не везло, когда он пытался соревноваться с Всевышним за любовь собственного отца. А результатом всегда было одно: «Никаких споров!» Ренделла удивило, что эта псевдодетская ревность пугает его до сих пор. Это было кощунственно — Ренделлу вспомнилось это старинное, отдающее серой словечко — думать о таком в ночь кризиса.

И еще, он ошибался, сильно ошибался. Потому что в его отношениях с отцом бывали и светлые времена. Сейчас ему с легкостью даже удалось вызвать в воображении представление о больном старике — глупом, непрактичном, удивительном и ласковом, догматичном и славном, ненавидимом и любимом старике, его отце, и неожиданно Ренделлу стало ясно, что он любит отца сильнее, чем когда-либо.

А потом ему захотелось заплакать. Вот это уже было совершенно невозможным. Только что он был одним — важным, большим человеком из крупного города, живущим в такое важное своими последствиями время, в сшитом на заказ костюме, в своих модельных итальянских туфлях, с ухоженными, наманикюренными ногтями, кредитными карточками, пьянками, женщинами, роллс-ройсом, подхалимами, самыми престижными местами — хитрюганистый, светский, закаленный ударами судьбы и крутой — а вот сейчас ему захотелось разреветься, как маленькому мальчику из Оук Сити.

— Мы прибыли в Чикаго, — объявил голос стюардессы. Проверьте, пожалуйста, ручной багаж. Выход будет производиться через передний люк самолета.

Ренделл шмыгнул носом, взял свой кожаный дипломат, резко встал с места и влился в поток, направляющийся к выходу, что приведет его домой и ко всему тому, что ждет впереди.

* * *

КЛЕР ПЕРЕСТАЛА ВСХЛИПЫВАТЬ и перекрыла поток жалостливых излияний только после сорока пяти минут дороги от аэропорта О'Хара, когда светящиеся указатели на шоссе сообщили, что они уже пересекли границу штата Висконсин. В аэропорту Клер грохнулась в его объятия чуть ли не в полуобморочном состоянии, ревя во все горло. Никакая современная Электра не смогла бы сравниться с нею в проявлении горя на людях. Ренделл, чуть ли не грубо, приказал ей успокоиться до той степени, чтобы суметь рассказать ему о состоянии отца. Единственное, чего смог он добиться — Клер ссылалась на какие-то медицинские термины, как будто ее допрашивали на суде — что отец в очень плохом состоянии, и что доктор Оппенгеймер ничего пока обещать не может. Да, да, кислородная палатка. Папочка без сознания лежит в ней, а еще, о Господи, папочка выглядит так ужасно, как никогда раньше.

Но и после того, как они уже уселись в машину Клер и поехали, сестра Ренделла, пошмыгивая, продолжила свой бесконечный словесный катарсис. Ах, как она любит дорогого папочку и бедную мамочку! Ах, что будет с мамой, дядей Германом, ею самой и всеми остальными! Они провели в больнице весь день, с самого утра, когда весь этот ужас начался. Все они до сих пор сидят там и ожидают Стива — мама и дядя Герман, мамин брат, и лучший приятель папочки Ред Период Джонсон и преподобный Том Кэри, и все они там ожидают Стива.

«Н-да, — размышлял Ренделл, — ожидая его, они надеются на прибытие нью-йоркского везунчика, всегда творящего чудеса с помощью своей чековой книжки или собственных связей». Его так и подмывало спросить у Клер, вдруг все они, каждый из них ждут Единственного, более всего значившего для отца, Единственного, кому отец все отдал, от кого зависел, в кого вложил всего себя в ожидании Судного Дня — Создателя, Иегову, Отца нашего небесного? Вот о чем хотел спросить Ренделл, но сдержался.

— Похоже, я тебе уже рассказала все, что могла, — заявила Клер, после чего, устремив глаза на залитое дождем шоссе и добела стиснув пальцы на руле, сообщила брату то, что он уже и так знал:

— Уже скоро. Мы почти на месте, — после чего погрузилась в молчание.

Оставив сестру разбираться самой с ее личными демонами вины, Стив Ренделл устроился на сидении поудобнее и закрыл глаза, радуясь возможности остаться наедине с самим собой.

До сих пор у него оставалось внутреннее чувство, будто весь день что-то вело его за собой. Но сейчас он уже мог его проанализировать и, самое удивительное, ему стало ясно, что с горем, связанным отцовой болезнью, связана лишь небольшая часть сегодняшних несчастий. Он попытался разобраться в этой совершенно несвойственной примерному сыну реакцией и решил, что связанная с отцом печаль была, скорее всего, только эмоциональной, следовательно, не могла быть долговременной. Сама интенсивность этого горестного состояния делала его самоликвидирующимся; инстинкт самосохранения возвел щит между горем и его сердцем и мыслями. Теперь Ренделл был прикрыт этим щитом и уже не мог долго размышлять об отце. Сейчас же его мысли были направлены на себя — и он прекрасно понимал, насколько еретическими показались бы эти мысли Клер, если бы, конечно, она могла узнать про них — Ренделл думал о том, что умирает сам.

Он не подсчитывал, с какого времени потерял интерес к собственным делам, связанным с процветающим рекламным бизнесом, но год или два — это точно. Эта утрата интереса произошла до или же сразу после размолвки его с женой, Барбарой, когда та забрала с собой их дочь Джуди и уехала к своим друзьям в Сан Франциско.

Ренделл попытался уточнить, когда же именно это произошло. Так, Джуди тогда только-только исполнилось тринадцать лет. Сейчас ей было пятнадцать. Выходит, прошло два года. Барбара неохотно говорила о разводе и ничего для этого не предпринимала, поэтому они продолжали жить раздельно. Сам Ренделл тоже не собирался начинать разводный процесс. И не потому, что боялся потерять жену. Отношения между ними давным-давно утратили какую-либо ценность. Стивен держался за Барбару лишь затем, что цеплялся за собственное «эго». Он не хотел развода, потому что это было бы признанием собственного краха. Но более важным было то, что в случае развода он совершенно потеряет Джуди. Сама же дочь, хоть до сих пор он не так уж часто виделся с ней и недостаточно уделял времени, была уже личностью, идеей, продолжением его самого — тем, что сам он больше всего ценил и лелеял.

Его карьера и бизнес, все то, во что он вкладывал столь много энергии и преданности, в конце концов сделались для него монотонными и надоедливыми занятиями, такими же скучными, каким был его брак. Один день походил на другой будто ксерокопия. Ты входил в собственную приемную, обставленную с кричащей роскошью, где молодая секретарша, сексуальная и вызывающе одетая, вечно хлестала кофе с двумя другими девицами и вечно обсуждала с ними какую-то дорогую бижутерию. Ты видел других умников, точно так же таскающих свои дипломаты, одинаково носящих свои не застегнутые, только лишь накинутые на плечи пальто, идущих на работу, тут же прячущихся по своим обитым плюшем норам. Ты вел с ними переговоры в их чертовски дорогостоящих, современнейших офисах, где на столах всегда присутствовали фотографии их жен и детей, но невооруженным глазом было видно, что они обманывают тебя даже в этом.

Уже не было прежнего удовольствия выискивать новых клиентов, это было уже неинтересно. Раньше в своей деятельности он манипулировал всем и вся — восходящей чернокожей поп-звездой, свежеиспеченной рок-группой, придурковатой актрисой из Британии, чудотворным моющим средством, самой быстрой спортивной автомашиной, африканским народцем, срочно нуждавшимся в ордах туристов. Ренделлу было уже неинтересно рекламировать личностей, которые нуждались в завоевании популярности, или многообещающие товары. У него не было созидательного поиска или хотя бы мотивов для зарабатывания денег. Что бы ты не делал, все это ты уже делал раньше. Заработанное сейчас делало тебя богаче, но ты не становился богатым окончательно.

Нет, все это было далеко, очень далеко от безнадеги, тюремного прозябания средних классов. Ренделл прекрасно понимал это, но все равно, слова и рассуждения о жизни казались ему одинаково пустыми и не имеющими в себе души. Каждый день сейчас заканчивался и начинался для него одинаково: ненавистью к себе и недовольством бессмысленностью собственного существования. Тем не менее, его личная жизнь — лишенная жены, лишенная Джуди — не только продолжалась, но даже и находила что-то новое. Всегда находились новые женщины, которыми можно было обладать, не любя; было больше спиртного, больше удачливых и неудачливых знакомых, больше бессонных часов, больше ланчей, баров, ночных кабаков, презентаций — и все эти места были населены все тем же бродячим цирком совершенно одинаковых мужских лиц и женских тел.

И Ренделлу вместе с тем все сильнее и сильнее хотелось сбежать в прежние мечты, к давным-давно обдуманной цели, от которой, тем не менее, он удалялся все сильнее и сильнее. Ему хотелось сбежать в уединенное местечко, где есть зелень деревьев, где пьешь только воду, где нет поблизости часовой ремонтной мастерской, в такую глушь, куда «Нью Йорк Таймс» приходит с двухнедельным опозданием, и нужно добираться до ближайшего поселка, чтобы позвонить или найти девушку, с которой можно переспать, а потом вместе позавтракать. Ему хотелось писать не какие-то там преувеличено восторженные и лживые рекламные заявления, а поучительные и правдивые книги, печатая их на самой обычной машинке; и чтобы никогда не думать о деньгах и выяснить наконец — почему это так важно, оставаться на этой земле…

Только вот, каким-то образом ему не удавалось найти тот мостик, который бы вел его к мечте. Сам перед собой он оправдывался, что не может изменить жизнь, потому что не было у него гармонии с миром денег. Вот он и пытался добиться этой гармонии, и тогда целыми неделями занимался только делами, стараясь вести при этом здоровый образ жизни — не пил, не курил, не принимал таблеток, никакой работы по вечерам. Вместо нее — немножко гандбола.

Сейчас же Ренделл был 38-летним мужчиной, без одного дюйма шести футов роста, с огненными карими глазами, под которыми теперь были мешки; прямой нос находился между выдающимися скулами, крепкая нижняя челюсть с первыми признаками второго подбородка, сильное тело. В периоды здорового образа жизни, когда он начинал чувствовать себя на десяток лет моложе, когда глаза прояснялись и пропадали круги под глазами, когда обрюзгшее лицо становилось чуть ли не квадратным, когда подбородок выдвигался вперед, выдавая решительность, когда живот становился плоским, а мышцы крепкими — именно тогда спартанский режим и спокойная, чистая жизнь внезапно обрыдали.

Эту заранее обреченную на проигрыш игру Ренделл заводил дважды в год. В другие месяцы он забывал и думать о ней. Пытаясь привести жизнь в порядок, он пытался ограничиваться одной женщиной. Всего лишь для поддержки. Таким вот образом, вспомнилось ему, в его двухэтажные апартаменты на Манхеттене и забрела Дарлена Николсон со своим Калилом Джибраном.

А все работа, забирающая все больше и больше его времени, так что было трудно заняться чем-либо еще. Ванда Смит, его личный секретарь, высокая чернокожая девушка, заботящаяся о своей внешности и с сороковым размером бюста, беспокоилась о нем. Джо Хокинс, его вечно насупленный протеже и компаньон, беспокоился о нем. Тед Кроуфорд, его седовласый адвокат с мягким голосом, беспокоился о нем. Ренделл постоянно уверял всех их, что вовсе не собирается сломаться, и что бы доказать это, целыми днями занимался делом. Только вот радости эта работа не доставляла.

Правда, иногда, очень редко, случались и проблески света. Месяц назад, благодаря Кроуфорду, Ренделл встретился с полным оригинальных идей, блестящим молодым юристом, который занимался не правом, но совершенно новым для конкурентной капиталистической демократии делом. Для него это было даже не профессией, а по-настоящему социальным учением, называемым Честностью. Этого молодого человека, которому не было и тридцати, обладателя совершенно фантастических моржовых усов и горящих глаз, делавших его похожим на Джона Брауна и Ферри, звали Джим Маклафлин. Он основал некое учреждение, названное им «Рейкеровский Институт», с филиалами в Нью Йорке, Вашингтоне, Чикаго и Лос Анжелесе. Эта организация не приносила прибыли и состояла из молодых адвокатов, выпускников бизнес-курсов и бывших профессоров, бунтующих журналистов, профессиональных репортеров и блудных сынов американского индустриального общества изобилия. Найдя себе занятие на много лет вперед, институт Маклафлина вел расследования подпольной, негласной деятельности, которую акулы американского бизнеса вели против общественной пользы и общества в целом.

— Число их преступлений огромно, — рассказывал Маклафлин Ренделлу во время их первой встречи. — В течение десятилетий лидеры нашего частнособственнического бизнеса, потенциальные монополисты подавляют новые идеи, изобретения и товары, которые могли бы снизить стоимость уровня жизни для рядового потребителя. Все эти изобретения и проекты либо умирают, еще не родившись, либо задыхаются под нажимом дельцов. Ведь если это новое, не дай Господь, доберется до простых людей, то сверхприбыли частных корпораций будут просто-напросто уничтожены. Возможно вы не поверите, но за эти несколько месяцев мы провели невероятнейшие детективные расследования. Вот знаете ли вы, что один человек изобрел таблетки, которые при растворении могут заменить высококачественный бензин?

Ренделл ответил, что нечто подобное ему довелось слыхать, сколько себя помнит, только всегда оказывалось, что подобные открытия были чем-то несерьезным, скорее сенсациями, а не чем-то серьезным.

Джим Маклафлин тут же повел свое:

— Крупные корпорации всегда заботились о том, чтобы все считали, будто эти изобретения — просто ерунда. Но даю вам слово, подобного рода чудеса существовали и существуют до сих пор. Великолепной иллюстрацией моего утверждения и могут быть бензиновые таблетки. Неизвестный гениальный химик предложил формулу синтетического бензина, который со всеми необходимыми добавками можно было спрессовать до размеров небольшой таблетки. Вам было нужно всего лишь наполнить бензобак самой обычной водой.. бросить туда таблетку — и в вашем распоряжении 18-20 галлонов не загрязняющего среду бензина стоимостью в пару центов. Как вы считаете, неужто громадные нефтяные компании позволили бы пробиться таблеткам на рынок? Только не в течение жизни — их жизни — ведь это означало бы кончину триллионнодолларовой промышленности. И это всего один пример. А вот так называемые вечные спички. Была ли такая спичка, способная зажечься пятнадцать тысяч раз? Могу поспорить, что такая спичка имелась, только ее подмял под себя крупный бизнес. Мы же обнаружили много случаев, много больше.

Ренделл был по-настоящему заинтригован.

— Так что же еще? — не терпелось ему узнать.

— Нам стало известно о ткани — да, я имею в виду ткань для пошива одежды — которая никогда не изнашивается, — сказал Маклафлин. — Мы узнали про бритвенные лезвия, одного такого хватает на всю жизнь, его не надо затачивать. Имелось несколько штук резиновых шин, прошедших без износа по двести пятьдесят тысяч миль. Существовала специальная колба для электроламп, благодаря которой та могла гореть десяток лет без замены. Понимаете ли вы, что означают подобные вещи для нуждающихся семей? Вот только крупному бизнесу они не нужны. В течение многих лет изобретателей подкупали, обманывали, уничтожали физически — в паре случаев они попросту испарились — и нам кажется, что их просто-напросто убили. Мистер Ренделл, все это у нас задокументировано, все эти грязные игры мы изложили на белой бумаге — а хотите, сделаем на черной — и назвали «Заговор против тебя».

Ренделл повторил название, испробовав его на вкус.

— Годится, — пробормотал он.

— Но в тот же миг, как только выйдет наша Белая Книга, — продолжил Маклафлин, — крупный бизнес воспользуется любыми возможностями и способами, чтобы спрятать наши открытия от глаз широкой общественности. Потерпев неудачу в одном, они попытаются дискредитировать их. Вот потому я и пришел к вам. Я хочу, чтобы вы занялись «Рейкеровским Институтом» и нашей первой Белой Книгой. Я хочу, чтобы вы сообщили всем о наших изысканиях и открытиях — через заинтересованных конгрессменов, радио — и теленовости. через публикующую памфлеты и фельетоны прессу, через оплаченных спонсорами лекторов. Мне бы хотелось, чтобы вы предупредили всякую возможность осмеять или обесславить нас. Я желаю, чтобы вы прогремели с нашей книгой по всей стране, чтобы она стала такой же известной как «Звездно-Полосатый Флаг». Мы не из тех клиентов, которые сделают вас богатым. Но надеемся, что после того, как вы увидите, чем мы занимаемся, у вас появится чувство, будто вы влились в общественное движение, появившееся впервые за всю американскую историю и имеющее реальное значение.

Внезапно Ренделл понял, что этот проект затронул в нем какие-то струнки. Заняться им? Так, и каким образом браться за него? Он уже был готов прорабатывать детали, назначать встречи, главное, чтобы приготовился сам Маклафлин со своими крестоносцами. Тот отвечал, что все будут готовы в ближайшее время, еще до Рождества. Пока же, в ближайшие несколько месяцев, он со своими ветеранами будет в отъезде, чтобы открыть тайну прототипа автомобильного парового двигателя, не загрязняющего окружающую среду, фантастически дешевого, и который воротилы из Детройта скрывают от народа уже пару десятков лет. Помимо этого он займется проверкой данных и по другим изобретениям, которые подавляются другими легальными рэкетирами, стремящимися уничтожить Великую Американскую Мечту. Недавно стало известно, что самые главные из них — это страховые компании, телефонные монополии, юридические ассоциации и фирмы, производящие упаковки.

— Не думаю, чтобы какое-то время вы услышали обо мне и о моей команде, — сообщил Маклафлин. — Наша деятельность будет сугубо конфиденциальной. Мы собираемся действовать из укрытия. Необходимость этого я понял довольно скоро, иначе лобби воротил бизнеса и их марионетки в различных правительственных комитетах приложат все усилия, чтобы сесть нам на хвост и прищучить нашу деятельность. Раньше я верил, что подобная государственно-полицейская деятельность невозможна при правительстве, избираемом из народа и действующем на благо народа. Подобные разговоры казались мне младенческой паранойей, мелодраматичной бессмыслицей, не более. Но когда прибыль выступает синонимом патриотизма, для удержания этих прибылей годятся любые средства. На словах все делается на благо общества — на самом же деле, на общество плюют. Так вот, чтобы защитить это общество, чтобы выявить всяческую ложь и обманы, нам приходится действовать партизанскими методами. Во всяком случае, пока. Когда-нибудь мы сможем выступить в открытую, через вас, честно и откровенно, и тогда люди восторжествуют, а мы сможем поддержать их и дать им уверенность. Я буду с вами на связи, мистер Ренделл. Во всяком случае, постараюсь. Но, что бы там ни было, будьте готовы выступить с нами — и с вашей помощью — месяцев через шесть-семь, в ноябре-декабре, это окончательный срок.

— О'кей, — согласился Ренделл, испытывая душевный подъем, — через шесть-семь месяцев приходите. К этому времени я буду готов и буду ждать совместных действий.

— Мы надеемся на вас, мистер Ренделл, — сказал Маклафлин уже направляясь к дверям.

Период ожидания, связанный с Рейкеровским Институтом, совпал для Ренделла с началом перемен, заставивших забыть о прошлой жизни. В жизнь Ренделла ворвался «Космос Энтерпрайсез», международный конгломерат, ворочающий миллиардами и управляемый Огденом Тауэри III. Будто колоссальный магнит «Космос Энтерпрайсез» прочесывал Штаты и весь мир, выявляя и заглатывая относительно небольшие, но процветающие предприятия, укрепляя ими собственную программу по вложению капиталов в различные отрасли. Ведя разведку, куда бы зацепиться в области коммуникаций, команда Тауэри положила глаз на «Ренделл Ассошиэйтез» как на многообещающую рекламную фирму. Были проведены пристрелочные переговоры на уровне юристов. Соглашение было достигнуто на удивление скоро. Перед окончательным подписанием документов оставалась только личная встреча Тауэри и Ренделла.

И вот сегодня утром, очень рано, Тауэри лично потрудился прибыть в «Ренделл Ассошиэйтез» вместе со своими секретарями, чтобы закрыться с Ренделлом один на один в кабинете, обставленном мебелью XVIII века в стиле «Хепплуайт».

На вид Тауэри — легендарная в финансовых кругах личность — походил на процветающего хозяина ранчо. Усаживаясь в глубокое кожаное кресло, он положил на колени свой стетсон. Да, это был истинный оклахомец, цедивший слова сквозь зубы и привыкший, чтобы его во всем слушали.

Ренделл слушал своего гостя лишь потому, что видел в нем ангела свободы. По милости этого миллиардера буквально через несколько лет могла исполниться его самая сокровенная мечта — личный рай, личное счастье с зелеными деревьями, где нет никаких телефонов, есть только пишущая машинка и безопасность до конца дней.

Только в самом конце монолога Тауэри появился один неприятный — единственный по-настоящему пугающий — момент.

Тауэри напомнил Ренделлу что, хотя Ренделл, возможно, и станет совладельцем «Космос Энтерпрайсез», сам он сможет работать здесь только на условиях контракта, заключенного с ним на пять лет. Согласно этого контракта, у Ренделла будет право выбора: остаться в компании или же уйти с приличной суммой наличными и ценными бумагами, которые сделают его богатым и независимым.

— Все время, пока вы будете с нами, ваше дело остается вашим делом, — объяснял Тауэри. — Вы продолжаете заниматься им, как и до сих пор. Нам нет никакого смысла вмешиваться в приносящий доход бизнес. Я всегда придерживался политики невмешательства.

Но в этот момент Ренделл уже не слушал его. У него зародилось некое нехорошее предчувствие, и он решил испытать ангела свободы.

— Я принимаю ваше отношение, мистер Тауэри, — сказал он. — Насколько я понял из нашей беседы, мое предприятие может само решать, что предпринимать в связи с пожеланиями клиента, и корпорация «Космос» здесь не при чем.

— Абсолютно верно. Мы только просмотрим список ваших клиентов, ваши контракты. Если у нас не будет разногласий, поступайте как хотите.

— Ладно, только, мистер Тауэри, в просмотренных вами контрактах имеются не все клиенты. Появилось несколько новых, которые формально клиентами еще не стали. Я всего лишь хочу удостовериться, что мы будем работать с ними так, как захотим сами.

— Естественно. Почему бы и нет? — ответил на это Тауэри. Его кустистые брови поморщились. — С чего это вы взяли, будто нас это будет занимать?

— Иногда мы работаем с клиентами по таким соглашениям, которые могут показаться необычными, странными. Вот я и поинтересовался…

— Что же это могут быть за соглашения? — неожиданно перебил его Тауэри.

— Пару недель назад у меня была устная договоренность с Джимом Маклафлином относительно первого сообщения его Рейкеровского Института.

Тауэри уселся в кресле так, будто проглотил аршин. Он и так был высок, это было заметно даже тогда, когда он сидел. Внезапно его лицо сделалось как бы отлитым из бронзы — таким же темным и застывшим. Ковбойский сапожок стукнул по полу.

— Джим Маклафлин? — Тауэри произнес это имя как нечто непристойное.

— Да, и его… его Рейкеровский Институт.

Тауэри резко вскочил.

— Анархо-коммунистическое кодло, — свирепо рявкнул он. — Этот Маклафлин… Знаете, этот свой долбаный Институт он притащил из Москвы. Или вы понятия не имели?

— Мне так не показалось.

— Послушайте, Ренделл, уж я-то знаю. Это радикалы, тут нет никаких сомнений. Он собирается устраивать здесь беспорядки, мы же хотим погнать их к чертовой матери. И я обещаю, что так оно и будет. — Он покосился на Ренделла, потом на его лице появилась слабая улыбка. — Просто у вас нет той информации, которая имеется у нас, так что я могу понять ваше поведение. Теперь же я сообщил вам факты, и вам нет смысла забивать себе голову подобным дерьмом.

Тауэри сделал паузу, чтобы проследить за озабоченной реакцией Ренделла. После этого он совершенно неожиданно сменил свой напористый стиль и начал уже успокаивать:

— Да не беспокойтесь. Все будет так, как я и обещал. Никакого вмешательства в ваши дела — разве что мы обнаружим нечто, пытающееся помешать вам или делу «Космоса». Я уверен, что никаких больше проблем не возникнет.

Он протянул свою лапищу.

— Ну что, мистер Ренделл, договорились? Насколько я понимаю, вы уже часть семьи. Остальным займутся наши юристы. Недель через восемь мы могли бы все закончить и подписать наш договор. После этого я приглашаю вас на банкет. — Он подмигнул Ренделлу. — Вы собираетесь сделаться обеспеченным человеком. Богатым и независимым. Верю, что так оно и будет. Мои поздравления.

Вот как все это произошло, и уже после ухода Тауэри, сидя в своем поворотном кресле с высокой спинкой, Стив Ренделл понял, что у него нет никакого выбора. Прощайте, Джим Маклафлин и Рейкеровский Институт. Приветствуем вас, Огден Тауэри и «Космос». Совершенно никакого выбора. Когда тебе тридцать восемь, а чувствуешь себя на сорок лет старше, ты уже не играешь в честную игру, призом в которой — тот самый единственный в жизни шанс. И понятно какой он — свобода и деньги.

Момент был паскудный, один из поганейших за всю жизнь, и теперь Ренделл сидел с привкусом блевотины во рту. Он пошел в свою личную туалетную комнату и прополоскал рот, уговаривая самого себя, будто съел что-то несвежее на завтрак. Потом он вернулся к столу, хотя лучше ему не стало, и как раз в этот миг по интеркому с ним связалась Ванда, сообщая о междугородном звонке Клер из Оук Сити.

Именно тогда ему стало известно, что у отца случился удар, что сейчас его отвезли в больницу, и что никто не знает, останется ли отец в живых.

После этого день превратился в суматошный калейдоскоп: какие-то встречи и дела следовало отменить, заказать билеты, устроить личные дела, сообщить о случившемся Дарлене, Джону Хокинсу и Теду Кроуфорду; была куча звонков в Оук Сити и толчея в аэропорту Кеннеди.

И только теперь до него дошло, что в Висконсине ночь, что сам он находится в Оук Сити, и на него смотрит сестра.

— Ты что, задремал? — спросила она.

— Нет.

— Вот и больница, — показала она пальцем. — Ты даже не представляешь, как я молилась за папу.

Ренделла занесло вправо, когда Клер свернула машину на заставленный машинами паркинг, узкой полоской протянувшийся вдоль фасада Больницы Доброго Самаритянина. Она заметила пустое местечко и направила машину к нему. Ренделл вышел и потряс руками, чтобы расслабить мышцы. Стоя возле автомобиля, он только сейчас заметил, что это был блестящий новенький седан «Линкольн Континенталь».

Когда Клер подошла, он указал ей на машину:

— Шикарная тачка, сестренка. Как это тебе удалось спроворить на зарплату секретарши?

— Если тебе так уж хочется знать, то я получила ее от Уэйна. — широкое, веселое лицо Клер пересекла морщина.

— У тебя замечательный босс. Надеюсь, что его жена хотя бы наполовину так же щедра к приятелям мужа.

— Да, с тобой тут ухохочешься, — Клер хмуро глянула на брата.

После чего она поспешила к окружной дорожке, ведущей меж рядами дубов к входу в больницу, а Ренделл, которому стало стыдно за то, что бросил камнем в стеклянный дворец сестры, поплелся за ней.

* * *

РЕНДЕЛЛ СИДЕЛ В ОТДЕЛЬНОЙ ПАЛАТЕ, куда уже час назад из отделения реанимации поместили его отца. Он сидел на стуле с неудобной прямой спинкой, над ним на полке стоял неподключенный телевизор, и на стенке висела обращенная к кровати сепия в рамке — репродукция изображения Христа. Сейчас, практически полностью лишенный эмоций, одна нога на другой, он почувствовал, что правая нога затекла, и сменил позу. Ренделл чувствовал себя уставшим, и еще ему страшно хотелось курить.

С огромным усилием он попытался включиться в суету, происходящую у отцовской кровати. Но взгляд его, как бы притягиваемый магнитом, возвращался к кислородной палатке и лежащему внутри, покрытому простыней телу.

Самым потрясающим и ужасным был первый взгляд на отца. Ренделл входил в палату, храня в памяти образ отца, оставшийся после того, когда виделся с ним в последний раз. Его отец, преподобный Натан Ренделл, оставался импозантной фигурой даже в свои семьдесят с лишним лет. В глазах сына он всегда представлялся личностью, не менее величественной, чем патриархи со страниц Исхода или Второзакония. Подобно Моисею в его последние годы «глаза его были незатуманены, и силы не отпускали его». Его буйные белоснежные волосы покрывали крутой лоб, у него было длинное, с правильными чертами, открытое, всепрощающее лицо со спокойными синими глазами; вот разве что нос был кривоват. Ренделл никогда не помнил отца без глубоких морщин, которые покрывали его лицо и сейчас, но они лишь придавали ему значительности, хотя сам он никогда не был авторитарным типом. Преподобный доктор Ренделл обладал чем-то неуловимым, его окружала некая аура трудноопределимая, но в чем-то очень личная, таинственная и мистическая, уверяющая вас в том, что ее обладатель один из избранных, находящихся в постоянной связи с Господом Нашим, Иисусом Христом, посвященных в Господню мудрость и намерения. Его прихожане — методисты, во всяком случае, некоторые, верили, будто их преподобный Натан Ренделл обладает этими достоинствами, а через них верили в него самого и его Бога.

Таким был витражный образ отца, с которым Ренделл вошел в палату, но сейчас представление это рассыпалось на глазах. То, что Ренделл видел за пологом кислородной палатки, было развалиной, издевкой над человеческим существом, нечто похожее на ссохшиеся и морщинистые головы египетских мумий или же чудовищные людские оболочки в Дахау. Блестящие белоснежные волосы посеклись, потускнели и сделались желтыми. Лишенные разума глаза были полуприкрыты пронизанными сосудами веками. С лица были стерты всяческие эмоции, оно было запавшим и тусклым. Дышалось старику с трудом, в груди что-то хрипело. Казалось, что из всех возможных мест на теле торчат иглы и трубки.

Для Ренделла было ужасным видеть этого близкого, родного ему по крови и плоти человека, на которого он так надеялся, которому так верил и любил — сейчас же вынужденного вести столь беспомощное, растительное существование.

Но через несколько минут Ренделл собрал всю волю в кулак; борясь со слезами, он уселся на стул и за целый час даже не шелохнулся. Возле кровати суетилась медсестра со славянскими чертами лица, возможно полячка, все время она была занята трубками, висящими на штативах сосудами и настенными графиками. Через какое-то время, Ренделл не мог сказать точно — минут через тридцать или что-то около того — в сопровождении личной медсестры пришел доктор Морис Оппенгеймер. Солидный, полный мужчина, уже переваливший за свои средние лета, двигался с отработанной легкостью и уверенностью. Ренделла он встретил скорым рукопожатием, словами сочувствия и обещанием вскоре сообщить о состоянии пациента.

Какое-то время Ренделл следил за тем, как врач обследует его отца, а потом, уже совершенно обессилев, он закрыл глаза и попытался вспомнить соответствующую обстоятельствам молитву. Но в голову пришло только «Отче наш иже еси на небеси, да святится имя Твое…», а больше ничего он вспомнить не мог. Его мысли, перебирающие события сегодняшнего дня, совершенно неожиданно остановились на фантастической груди его секретарши Ванды, после чего вернулись ко вчерашнему вечеру, когда он целовал совершенно реальные груди Дарлены, но потом, устыдившись, Ренделл заставил себя подумать об отце в его нынешнем состоянии. Он вспомнил, что в последний раз проведывал отца и мать два года назад, а перед тем не виделся с ними тоже целый год.

До сих пор еще он испытывал уколы чувств, сохранившихся после этих двух приездов: отец был им недоволен. преподобный не одобрял разбитое супружество сына, его стиль жизни, его цинизм и неверие.

Вспоминая отцовское недовольство Ренделл про себя попытался оправдаться: Да кто такой отец, чтобы осуждать его, если по всем стандартам общества, его отец был неудачником, а сам он добился успеха? Но потом он продолжил свои размышления: сам он добился всего лишь материального успеха, разве не правда? Его же отец применял к сыну совершенно иные мерки, которыми его преподобный отец привык мерить себя и всех других людей, и, согласно этим стандартам, выходило так, что сын его испытывает нужду. И Ренделл понимал это. У его отца была одна человеческая черта, которой не было у сына: вера. Его отец верил в Слово, а через него — в гуманность и значимость самой жизни. У его же сына такой крепкой и слепой веры не было.

Это так, папа, рассуждал Ренделл. Ты прав. Веры нет. Нет убеждений. Я ни во что не верю.

Да и как мог он верить в Доброго Боженьку? Само общество было беззаконным, лицемерным, прогнившим до мозга костей. Все люди — большинство из них — были хищниками, которые обязаны были таковыми оставаться, и тем самым выжить, либо же укрыться где-нибудь и тоже выжить. И человек уже никак не мог придумать себе сказочку о благословенных небесах над головой, равно как не надо было придумывать преисподнюю — она уже существовала на земле, с ее фальшивыми богами, способными превратить реальность повседневности в ничто, которое стало бы закономерным концом всех человеко-зверей. Все это напомнило Ренделлу старинное еврейское присловье на идише, которое кто-то рассказал ему очень давно: «Если бы Бог жил на земле, люди обязательно побили бы ему окна».

Черт, папа, неужели ты не понимаешь?

Хватит спорить, сказал Ренделл сам себе, — отец уже давным-давно утвердился в Нем. Хватит спорить с прошлым.

Он открыл глаза. Губы пересохли, легкие горели, начал побаливать позвоночник. Его тошнило от палатных запахов: лекарства, антисептики, умирающая плоть — типичная больничная вонь. Кроме того, он устал от внутренней напряженности и печали, от ничегонеделания и сознания этого ничегонеделания. Ренделл был расстроен навязанной ему ролью зрителя. Здесь для наблюдателей не было места. И он решил, что с него достаточно.

Ренделл поднялся со стула, собираясь сообщить врачу и медсестре, что покидает палату и будет ожидать с остальной семьей в комнате для посетителей. Но доктор Оппенгеймер был занят изучением анализов пациента, в это же время техник подкатил к кровати портативный кардиограф.

Прихрамывая, поскольку кровь еще плохо циркулировала в отсиженной ноге, Ренделл вышел из больничной палаты, прошел по коридору, где молодой человек в белом халате мыл пол, и добрался до комнаты ожидания. Уже у самого входа он закурил свою любимую английскую трубку из специальным образом обработанного вереска и несколько секунд жадно втягивал наркотизирующий дым, прежде чем вступить в обитель для скорбящих родственников. Он уже готов был войти, но на самом пороге задержался.

В комнате, освещенной трубками дневного света, оживленной веселенькими занавесками с узором из листьев, обставленной диванами, плетенными стульями, устаревшим телевизором и столиками, на которых стояли пепельницы и валялись потрепанные журналы, находились только его собственные родственники и приятели отца.

Клер сгорбилась на своем стуле, прикрывшись журналом по кино. Рядом с нею, снизив голос, звонил своей жене по таксофону бывший одноклассник Ренделла и выбранный его отцом новый пастырь местной методистской церкви — преподобный Том Кэри. Неподалеку от него, за столом, играли в джин-рамми Ред Период Джонсон и дядя Герман.

Ред Период Джонсон был лучшим приятелем преподобного Натана Ренделла. В незапамятные времена он основал «Рожок Оук Сити», общинную газету, выходящую шесть раз в неделю; он до сих пор оставался ее издателем и главным редактором. «Единственный способ, чтобы газета небольшого городка была на ходу, — говорил он как-то Ренделлу, — это следить за тем, чтобы каждый горожанин видел там свое имя хотя бы пару раз в год. Если вы придерживаетесь этого правила, вам уже нечего бояться конкуренции со стороны шикарных, но снобистских чикагских газетищ». Настоящее имя Джонсона, насколько помнил Ренделл, на самом деле было Лукас или Лютер. Несколько лет назад один из его репортеров стал называть его Редом, от слова Редактор, а когда это имя принялось, кто-то из ученых-грамматиков прибавил к нему еще и Период. Сам Джонсон был толстым шведом с рябым лицом и загнутым будто конец лыжи носом; его никогда не видели без толстенных очков с трифокальными линзами.

Напротив Джонсона неуклюже обмахивался картами дядя Герман, младший брат матери Ренделла. Он был похож на круглую вакуумную упаковку маргарина. Ренделл смог назвать одно занятие, за которое дядя Герман получал зарплату: какое-то время он работал в магазине по продаже спиртных напитков в Гэри, штат Индиана. После того, как магазин сгорел, дядя Герман перебрался в гостиную дома своей сестры. Это произошло, когда Ренделл учился в колледже, с тех пор дядя у них так и застрял. Он поливал газоны, отыскивал потерявшиеся мелочи, бегал по неотложным делам, смотрел футбол по телевизору и поедал домашние пироги. Отец Ренделла никогда не замечал его присутствия. Дядя Герман был для него воплощением той благотворительной деятельности, о которой часто говорил преподобный: «Если у тебя имеется два пальто, поделись с тем, у кого его нет; если у тебя есть еда — поступи так же.» Именно так преподобный и поступал, и все, аминь.

После этого Ренделл перевел взгляд на мать. Ранее он уже обнялся с нею и утешал, но недолго, так как та настаивала, чтобы сын поспешил к отцу. Сейчас же она дремала, забившись в угол дивана. Ей удивительным образом недоставало мужа, рядом с которым все привыкли ее видеть. У нее было доброе, полное личико, почти без морщин, хотя ей было немногим меньше семидесяти лет. Ее выглядящее бесформенным тело было одето в знакомое простенькое, чистое, поношенное платье из голубого хлопка; на ногах ортопедические башмаки с толстой подошвой, которые мать носила уже несколько лет.

Ренделл всегда любил ее, любил и сейчас: терпеливую, нежную, не лезущую вперед; никогда и никому она не сделала ничего плохого. Стив надеялся, что Сара Ренделл, уважаемая супруга уважаемого пастора имеет собственное положение в обществе. Внешне к своему взрослому сыну она относилась довольно-таки отчужденно, оставаясь при всем при том матерью. Едва ли он мог составить о ней представление, адекватное здешним ее отношениям, если не считать того, что помнил о ней с детских лет. Став мужчиной, повзрослев, Ренделл узнал ее в большей степени как человека, который умеет выслушать, отозваться на нужды другого, главным делом которого было находиться в самом нужном месте. Ее всегда смущали успехи сына в мире большого города, но втайне она им гордилась. Ее любовь к собственному сыну была непоколебимой, слепой, не знающей никаких сомнений и не задающей вопросов.

Ренделл решил присесть рядом с ней и подождать, пока она проснется.

Когда он пересекал комнату, голова Клер вынырнула из-за журнала.

— Стив? Где ты был все это время?

— Сидел с папой.

Ред Период Джонсон заерзал на своем стуле.

— Док ничего не говорил?

— Он был слишком занят. Как только он закончит, сразу же встретится с нами.

Резко отошедшая от дремоты Сара Ренделл отпрянула от боковины дивана, одновременно поправляя платье. Ренделл поцеловал ее в щеку и обнял одной рукой.

— Не бойся, мама. Все еще будет хорошо.

— Где жизнь, там и надежда, — ответила та. — Остальное же в руках Господних. — Она глянула на Тома Кэри, который как раз вешал телефонную трубку. — Разве не так, Том?

— Все именно так, миссис Ренделл. Наши молитвы будут услышаны.

Стив Ренделл заметил, что взгляд Кэри устремился к двери; он сам последовал за этим взглядом и схватился на ноги.

Кутаясь в свой халат, занятый какими-то своими мыслями в комнату для посетителей вошел доктор Оппенгеймер. Он порылся в карманах в поисках сигареты, вытащил одну и, только сунув ее в рот, как будто увидал всех присутствующих и ту напряженность, которая повисла в воздухе после его появления.

— Я надеялся, что смогу сказать вам что-либо новое, — проговорил доктор, не обращаясь ни к кому в отдельности, — но не могу, пока что не могу.

Жестом руки он попросил Ренделла сесть на место, сам же схватил стул, поставил его напротив дивана и плюхнулся на сидение, успев, наконец-то, прикурить, в то время как Клер, Джонсон, дядя Герман и преподобный Том Кэри сгрудились вокруг него.

— Так вот, говоря медицинскими терминами, мы сошлись вот на чем, — начал доктор, в большей степени обращаясь к Ренделлу и его матери. — Сегодня утром у Натана произошла внутричерепная закупорка сосудов непонятного происхождения. Удар был вызван тромбом в артерии — закупорка питающего мозг сосуда. Обычные последствия церебральных поражений такого типа — это потеря сознания, следствием же, в самом крайнем случае, может стать временная хемиплегия.

Он прервал свой доклад, чтобы затянуться сигаретой.

— Что такое хемиплегия? — спросил Стивен Ренделл.

— Односторонний паралич — лица, руки, ноги; чаще всего с той стороны, которая противоположна той доле мозга, где случился инсульт. В нашем случае — это левая сторона. Еще до того, как Натан впал в кому, на его левой половине признаки паралича уже отмечались, но все внутренние жизненно важные органы действуют. Ухудшения состояния не наблюдается. — Он поочередно оглядел все обеспокоенные лица. — Вот, пожалуй, и все на это время.

— Доктор, — нетерпеливо заметил Ренделл, — вы так и не сказали, как с отцом сейчас. Какие у него шансы?

Тот пожал плечами.

— Стив, я не могу предсказывать, поскольку не работаю Нострадамусом. Просто еще рано что-либо говорить. Положение у него критическое, отрицать не стану. Мы делаем все возможное. Если инсульт не осложнится, скажем, сердечным приступом, я бы дал ему хорошие шансы выбраться из этой передряги.

После этого он обернулся к Саре Ренделл:

— Сара, у вашего мужа отличная конституция. У него имеется желание жить. У него есть вера. Это не мелочи. Только я не могу скрывать от вас правду за розовыми очками. Сейчас он в тяжелейшем состоянии. Мы должны понимать это. Хотя, в нашем случае есть и свои положительные моменты. Пока что мы можем бодрствовать, следить и ждать. Многие люди, в том числе и знаменитости, были жертвами подобных церебральных ударов, но они выживали и после случившегося с ними жили обычной жизнью. Возьмем, к примеру, доктора Луи Пастера. В возрасте сорока шести лет он пережил удар и паралич, подобный тому, что у вашего мужа. Тем не менее, он выздоровел, продолжил свою научную и практическую деятельность и стал знаменитым. Это он выделил чистый возбудитель холеры, изучал сибирскую язву, стал пионером вакцинации, открыл способы лечения водобоязни и дожил до семидесяти трех лет.

Оппенгеймер затушил сигарету и поднялся с места.

— Так что, Сара, можно надеяться на лучшее.

— Я буду молиться, — твердым голосом заявила Сара Ренделл, в то время как Клер и Ренделл помогли ей подняться.

— Вы сможете сделать даже более того, — сказал доктор. — Сейчас вы отправитесь домой и поспите. Теперь самое главное — сохранить ваши силы… Клер, проследите, чтобы ваша мать приняла на ночь успокоительное, одну из прописанных мной таблеток… Стив, ты уж извини, что мы встречаемся в подобных обстоятельствах. Но, как я уже говорил, можно надеяться на лучшее, я же все время буду в контакте с больницей и специалистами. Если за ночь что-либо изменится, можете быть спокойны, со мной свяжутся. А завтра утром мы встретимся опять.

Врач взял Сару Ренделл под руку и повел ее к выходу, говоря ей что-то успокаивающее.

Все остальные пока оставались на месте. Дядя Герман топтался возле Ренделла.

— Что ты собираешься делать, Стив? Мы можем постелить тебе в твоей старой спальне.

— Спасибо, не надо, — быстро ответил тот. — Моя секретарша заказала мне номер в «Оук-Ритце». Я собираюсь звонить кое-куда и не хочу мешать вам отдыхать. — Он и вправду обещал созвониться с Дарленой в своей нью-йоркской квартире, потом хотел переговорить со своим адвокатом, Тедом Кроуфордом, относительно сделки с «Космос Энтерпрайс» и Тауэри, но весь день и вечер был настолько замотанным, что сейчас падал с ног. — Опять же, мне хотелось бы позвонить Барбаре и Джуди в Сан Франциско. Они всегда были близки с папой и, думаю, им следует…

— Господи, я же совершенно забыла сказать тебе, — перебила его Клер, пробившись поближе к брату. — Они здесь. Барбара и Джуди здесь, в Оук Сити.

— Что?

— Я совсем забыла. Прости меня, Стив, у меня в голове все перепуталось. Ничего уже не помню. Я позвонила им в Сан Франциско сразу же после того, как позвонила в первый раз тебе. Они так переволновались, что вылетели на восток первым же рейсом. Дядя Герман говорил мне, что они были здесь к обеду, приехали в больницу прямо из аэропорта. Они посидели с папой, немного подождали тебя, но Джуди что-то нездоровилось, так что Барбара забрала ее в гостиницу буквально перед тем, как я поехала встречать тебя.

— И где они остановились?

— В «Оук-Ритце», где же еще? Разве тут есть еще какая-нибудь приличная гостиница? — ответил на это дядя Герман. — Да, еще одно. Барбара передала, что хотела бы поговорить с тобой — если только не будет слишком поздно. Ей хотелось встретиться с тобой сразу же, как только ты приедешь из больницы.

Ренделл глянул на часы. До полуночи время еще оставалось, так что было еще и не поздно. Должно быть, Барбара не спит и ожидает его. Сам же он всем сердцем желал, чтобы этот чертов день уже закончился. У него не было никакого настроения встречаться с женой после такой долгой разлуки, но никакой возможности избежать этой встречи тоже не было. Опять же, его Джуди тоже была здесь, и ему захотелось увидать ее еще сегодня.

— Ладно, — сказал он, — кто подбросит меня до гостиницы?

* * *

ДВЕРЬ В ЕЕ НОМЕРЕ НЕ БЫЛА ЗАКРЫТА — Барбара ждала его.

— Привет, Стив, — сказала она.

— Привет, Барбара, — ответил он.

— Мне так жаль Натана, — сказала его жена. — Я люблю его как собственного отца. С хорошими людьми всегда так получается, разве не правда?… Ладно, чего это ты остановился на пороге? Проходи, Стив. Я рада, что ты смог заскочить к нам.

Она не собиралась целовать Ренделла, так что и он не сделал никаких попыток поцеловать Барбару и прошел за ней в гостиную. Комната была чистенькая, но совершенно безликая: сборище разномастных стульев, два кофейных столика, кушетка, открытый секретер, используемый вместо бара — на верхней полке несколько стаканов и непочатая бутылка шотландского виски. Было ясно, что жена его ожидала.

Прошедшая в центр комнаты Барбара была удивительно спокойна и собранна. С того момента, как они начали жить по отдельности, его жена почти что и не изменилась. Можно было сказать, что в чем-то даже стала лучше: ухоженные, блестящие волосы, одежда получше качеством и не такая заношенная. У Барбары были каштановые волосы и небольшие карие глаза на некрасивом лице; в ее тридцать шесть у нее была соответствующая фигура — грудь небольшая, бедра маленькие. Сейчас на Барбаре было шитое на заказ платье, копия чего-то очень дорогостоящего. Она выглядела истинной обитательницей Сан Франциско, по ней не было видно, что она чем-то расстроена, что само по себе было необычным.

— Мы сразу же отправились проведать Натана, — продолжила Барбара. — Представляю, Стив, как ты себя чувствуешь. Когда мы глядели на него, сердце кровью обливалось. Джуди так рыдала. Ведь мы его очень любим.

Возможно, Ренделл и ослышался, но все-таки он подумал, что Барбара все время акцентирует это «мы» — мы проведали, мы так любим. Сейчас в это мы была вмешана Джуди, так как все относилось лишь к матери и дочери, а ты чужак-муж-отец можешь валять отсюда. Барбара знала Ренделла довольно хорошо, знала его уязвимые местечки и этим мы проворачивала нож в ране; а может ее стратегической целью и было — напомнить, что дочка принадлежит матери, хотя, может ему так лишь показалось.

— Ужасная сцена, — заявил Ренделл, разглядывая жену в упор. — Ведь прошло уже столько времени. А ты, похоже, выкарабкалась.

— Где-то так, — усмехнулась Барбара.

— Как там Джуди?

— Сейчас уже в постели. Перелет дался ей тяжело, опять же, больница, так что ей захотелось отдохнуть. Наверное, она уже спит. Но тебя она видеть не хотела. Разве что завтра…

— Я хотел бы увидеть ее прямо сейчас.

— Как хочешь. не желаешь, чтобы я сделала тебе чего-нибудь выпить?

— Я думал, что мы могли бы вместе спуститься в бар. Он еще работает.

— Если ты не против, Стив, я бы лучше осталась. Так будет чуть душевнее. Я надеялась, что мы сможем немного поговорить. Обещаю, что много времени это не займет.

«Она хочет немного поговорить», — подумал Ренделл и вспомнил все их «недолгие» разговоры в прошлом. Кто-то — какой-то немецкий философ — говорил, что супружество — это один долгий разговор. Ренделлу хотелось, чтобы так оно и было: долгая, спокойная беседа, лишь бы не то, что было на самом деле — реальность бешеных перебранок, от которых оставалось чувство, будто его кастрировали. Барбара же считала, что в подобных «недолгих разговорах» она лечит свою словесную истерию.

— Как хочешь, — согласился Ренделл. — Смешай виски со льдом.

После этого он спокойно открыл дверь и зашел в спальню. Комната освещалась приглушенным светом ночника, стоящего на туалетном столике. Когда глаза привыкли к полумраку, Ренделл увидал дочь, лежащую на двуспальной кровати.

Он подошел к ней и опустился на колени. Девочка лежала, спрятав лицо в подушке; покрывало натянуто под самую шею. Шелковистые, слегка курчавящиеся светлые волосы разметались по подушке. Она спала и во сне была прекрасна — частичка его самого, которой исполнилось пятнадцать лет, ангел, единственное его произведение на этом свете, которым Ренделл мог гордиться. Он молча глядел на дочку: чистое, гладкое лицо, тонкий нос, полураскрытые губы, и слушал ее спокойное дыхание.

Поддавшись какому-то импульсу, Ренделл придвинулся поближе, склонился над дочкой и коснулся ее шеи губами. Когда он выпрямился, девочка открыла свои плотно сжатые веки.

— Привет, — пробормотала она.

— Здравствуй, моя дорогая. Сейчас я тебя оставляю, но хочу, чтобы завтра мы вместе позавтракали.

— Угу.

— А теперь спи. Завтра будем вместе. Спокойной ночи, Джуди.

Когда Ренделл поднялся на ноги, он заметил, что девочка вновь заснула. Какое-то время он еще постоял рядом с ней, а потом вышел из спальни. Сейчас гостиная была освещена поярче, он понял, что Барбара просто включила еще и бра. Интересно, зачем?

Барбара сидела на кушетке, опирая локти на подушке, лежащей у нее на коленях. В руке она держала высокий стакан с коктейлем.

— А вон и твой виски, — указала она на стакан, стоящий на дальнем краю кофейного столика.

— А сама что пьешь? — небрежно спросил Ренделл. — Колу со льдом?

— То же самое, что и у тебя, — ответила Барбара.

Ренделл посчитал, что не даст никаких поводов, если обойдет столик и возьмет стул, стоящий напротив жены. Уже много лет Барбара не выпивала с ним. На вечеринках она еще могла выпить один-два коктейля, но когда они оставались одни, виски с ним она пить отказывалась. Именно таким образом она его упрекала, давала понять, что ей не нравится, как он выпивает; для него же самого это был способ уйти, обособиться, порвать с женой всякую связь. Сейчас же она находилась здесь, и со стаканом виски в руках. Было это признаком оздоровления в отношениях или роковым знамением? Ренделл решил, что последнее, и держался настороже.

— Джуди спала? — спросила Барбара.

— Да, но на какой-то миг проснулась. Мы договорились, что вместе позавтракаем.

— Хорошо.

Ренделл сделал глоток из своего стакана.

— Ну, и как ей эта новая частная школа, единственная, которую ты выбрала для нее за пределами Окленда? Она…

— Никак, — отрезала Барбара. — Больше она там не учится, хотя ходила туда всего месяц.

— Тогда где она сейчас учится? — не смог скрыть удивления Ренделл.

— Сидит дома. Это единственная причина, почему я хотела встретиться с тобой сегодня. Месяц назад Джуди из школы отчислили.

— Отчислили? О чем ты говоришь? — Такого еще не случалось. Его Джуди была совершенством, вечной отличницей. — Ты хочешь сказать, что ее выгнали из школы?

— Я хочу сказать, что ее отчислили. Никаких испытательных сроков. Никаких отсрочек. — Она сделала паузу, чтобы акцентировать следующие слова:

— Наркотическая зависимость.

Ренделл почувствовал, как кровь хлынула в лицо.

— Черт подери, о чем это ты?

— Я тебе толкую про «скорость», «бенни», «бомбитас», «дикси», «кристаллы», «веселые бобы», «мет». Я говорю тебе про амфетамины, Стив. Их можно глотать, но ими же можно колоться. Джуди ходила там на голове, после чего директор вызвал ее на ковер, переговорил с ней, потом со мной, а потом ее просто выгнали.

— Ты хочешь сказать, что ей не дали возможности исправиться? Сволочи, ведь в наши дни такое может случиться с каждым ребенком; на него могли повлиять, в конце концов, он ведь мог просто попробовать…

— Стив, — перебила его жена, — она не пробовала. Амфетамины она принимала регулярно и уже сидела на крючке. И никто из ее школьных приятелей на нее плохо не влиял. Наоборот, именно она влияла на некоторых из них.

Ренделл потряс головой.

— Не могу поверить.

— Тебе лучше.

— Барбара, но ведь с ребенком, подобным Джуди, такого случиться просто не могло. Где была ты?

— А где был ты, Стив? — В этих ее словах не было ни тени ехидства, просто констатация факта. — Извини. Где была я? Почему не проследила за ней? В первую очередь, потому что не было тебя. Все так неожиданно. Итак, ты не прослеживаешь. Ты не следишь и не видишь. Кое-какие перемены были, только я связывала их с новой школой, трудностями в учебе, попытками найти новых друзей. Поначалу она была такой веселой и уверенной, потом несколько раз я замечала, что Джуди была раздраженной, она нервничала, потом вообще впала в депрессию ее ломало, как это у них называется — а под конец она совершенно замкнулась в себе. Потом мне неожиданно позвонили из школы, и я все узнала.

— Почему ты не позвонила мне, не дала знать?

Барбара поглядела ему прямо в глаза.

— Сразу я так и хотела, Стив, но потом решила, что смысла нет. Ведь и ты сам ничего сразу сделать бы не смог, тем более — в течение какого-то долгого времени. Я не видела никакой пользы в том, чтобы спутывать наши жизни вместе. Я не видела, как в подобную ситуацию могла бы вписаться Джуди. После чего я решила все делать сама, и делала все сама.

Ренделл схватил свой стакан и выпил его содержимое в один присест.

— Она и сейчас принимает наркотики? Ведь выглядит она так хорошо, совершенно непохоже, чтобы девочка была ими напичкана, или же…

— Нет, нет. Сейчас она уже возвращается к норме. Мы верим, что с крючка она спрыгнет. Самую лучшую помощь для Джуди я нашла в ее друзьях. Было трудно, просто ужасно, но сейчас она уже выкарабкивается. Догадываюсь, что она покуривает марихуану — совершенно случайно, где-нибудь на вечеринках — но ничего более серьезного.

— Понятно. — Ренделл поглядел на пустой стакан у себя в руке и поднялся с места. — Не беспокойся, посиди. Мне необходимо еще выпить.

— Извини, Стив, что все так получилось, а еще в такой день… Но мне не хотелось бы потерять возможность поговорить с тобой наедине.

Ренделл одним глотком выпил половину содержимого стакана.

— Да, конечно же, ты должна была мне сообщить. — Он вернулся на свой стул. — И как ты вытаскивала Джуди? Врачи?

— Вообще-то говоря, это был — да и остается — один человек. Психолог из Сан Франциско, специалист по сложным наркотическим зависимостям. Это доктор Артур Бурке. Он написал…

— Плевать мне на то, чего он там понаписывал. Джуди все еще ходит к нему?

— Да. И хотелось бы сказать, у него имеется клиника. Каким-то образом он даже понравился Джуди. Она привязалась к нему. Он довольно молод, усы, борода, и говорит только правду. Доктор Бурке уверен, что сможет не только вылечить Джуди, но даже и закрепить неприязнь к наркотикам.

Только сейчас Ренделл почувствовал, что спиртное ударило в голову.

— Так, — сказал он. — А теперь самое времечко вывернуть все так, будто во всем виноват я один. Вечно занятой папаша. Ergo. Дочь становится наркоманкой.

— Нет, Стив, это не твоя вина, и не моя, а может, виноваты мы оба. Вина в том, как повернулась жизнь, что случилось с родителями, что из всего этого досталось или же не досталось детям… И более того — над чем родители уже не властны — стиль жизни нынешнего общества, и то, какое будущее — или же его отсутствие — мы сами ожидаем. А ведь еще имеются бунты и бегства из дому, и желание найти где-нибудь мир получше, чтобы вдобавок ко всему расширить границы разума, выйти на другой уровень сознания, найти у себя в голове самую совершенную из планет. Вот почему ты берешь пригоршню таблеток и отправляешься в космический полет, и улетаешь, и если тебе повезет, кто-нибудь стягивает тебя с орбиты — пока не все еще потеряно, и сам ты еще не затерялся навеки. Так вот, доктор Бурке стащил Джуди с орбиты. Она вновь принадлежит человеческой семье и пересматривает всю прежнюю систему ценностей.

Ренделл поднес пустой стакан к лицу и потерся носом о холодное стекло. Глядя через него, он обнаружил, что Барбары перед ним уже нет. Он опустил стакан, тупо всматриваясь в опустевший диван.

— Стив, — раздался голос Барбары.

Он повернул голову и увидал, как жена возвращается на свое место с новой порцией виски в руке.

— Эй, а ты не слишком ли увлеклась выпивкой?

— Это только сегодня. — Барбара уселась. — Стив, кстати, сегодня мне хотелось бы сказать тебе еще кое-что.

— А разве на сегодня не достаточно? Про Джуди ты уже рассказала…

— Видишь ли, это касается и Джуди тоже. Знаешь, давай-ка я выложу побыстрее, и все будет кончено.

— Ладно, валяй, — Ренделл поставил стакан на стол. Выкладывай, что у тебя там еще на уме.

Барбара отпила глоток и вновь поглядела прямо в глаза Ренделлу.

— Стив, я собираюсь выйти замуж.

Он никак не отреагировал, хотя ее слова показались ему смешными.

— Ты выйдешь замуж, и тебя арестуют. — Его рот осклабился в злой ухмылке. — Я хочу напомнить тебе, дорогуша, что у тебя уже есть муж. А второй муж — это уже бигамия, и нашу Барби могут посадить в кутузку.

Ее лицо оставалось как и прежде каменным.

— Стив, только не надо шуток. Это серьезно. Это по-настоящему серьезно. Как-то мы разговаривали по телефону, и ты спросил тогда, встречаюсь ли я с мужчинами… Так вот, в последнее время, сейчас, я встречаюсь только с одним. Это Артур Бурке.

— Артур… Ты хочешь сказать… Психолог Джуди?…

— Да. Это замечательный человек. Ты на него очень похож. А я — я очень рада заботиться о нем. И, как я уже говорила, Джуди тоже. — Барбара поглядела на стакан у себя в руке, затем продолжила:

— Джуди нужны дом, семья, стабильность. Ей нужен отец.

Очень осторожно Ренделл взял стакан со стола, потом поставил его на место. Каждое слово он проговаривал очень тщательно:

— Я должен сообщить тебе одну новость, дорогуша. У Джуди уже есть отец.

— Да, конечно, у нее уже есть отец — ты. Она это знает. И Артур это знает. Только я имею в виду отца не по наименованию, а такого, который живет с ней под одной крышей, в одном доме, того — кто все время с ней. Ей нужна настоящая жизнь, внимание и любовь, которые она сможет получить только в полноценной семье.

— Я все понял, — сказал Ренделл. — И понял, что начинается промывка мозгов. Полноценная жизнь, внимание, любовь — все это дерьмо на палочке. Это все его словечки, его долбаная работенка, его дешевый способ подцепить для себя семейку и дочку, чтобы не растить ее с пеленок. Ладно, хочет он дочку, пусть себе сделает. Только мою девочку он себе не захапает. Нет, мамуля, только не мою Джуди!

— Стив, будь благоразумным.

— Выходит, ты все это заварила, чтобы спасти Джуди? Так вот в чем уловочка, а? Ты хочешь выйти замуж за этого парня ради Джуди, потому что девочке нужен отец?

— Это не самая главная причина. Я хочу выйти за Артура, потому что мне нужен муж. Муж, похожий на него. Я его люблю. И мне нужен развод, чтобы выйти за Артура замуж.

— Развод? — Спиртное и злость с новой силой ударили Ренделлу в голову. Он оттолкнул от себя стул. — Забудь об этом, ты ни черта не получишь.

— Стив…

Он попытался выпить из пустого стакана и направился к бару.

— Нет! — заявил он. — Я не отдам свою дочь, поскольку ее мать хочет затащить кого-то в свою койку.

— Не будь идиотом. Я не могу это обсуждать, когда ты нажрался и несешь чушь. Мне не надо никого затаскивать к себе в койку. Мужчина у меня уже есть. У меня есть Артур, и я хочу оформить наши отношения законным образом. Он же хочет иметь жену, жить в семье, и это же относится к Джуди. Если ты настолько озабочен ею, давай договоримся не строить нам преград. У тебя ведь была куча возможностей упросить нас вернуться. Только ты и пальцем не пошевелил. Когда же мы захотели уйти, ты начинаешь нас осуждать. Отпусти нас, пожалуйста.

Ренделл тянул свой виски.

— Так ты говоришь, будто Джуди хочет, чтобы этот твой хахаль стал ей отцом?

— Можешь спросить у нее сам.

— Не беспокойся, спрошу. И ты, выходит, уже барахталась с ним на травке. Может в этом-то все и дело?

Стоя возле бара с отсутствующим выражением лица и водя пальцем по краю стакана, Ренделл смотрел, как Барбара встает с места, чтобы взять пачку сигарет. Его глаза следили за женой, за передвижениями этого так хорошо ему известного женского тела. Сейчас же она отдает это тело другому мужчине.

По совершенно необъяснимой причине, а может и объяснимому — ну да, он слишком много выпил — Ренделл стал пробираться памятью назад, по развалинам их супружеской жизни, до того рокового момента, который так долго хоронился в закоулках сознания. Это случилось во время их последней совместной поездки за границу… Ночь в Париже, паршивейшая, отвратительнейшая ночь. Они с Барбарой уже легли в кровать, громадную двуспальную кровать, изголовье которой примыкало к стенке номера одной из самых фешенебельных парижских гостиниц. «Плаза Атени»? «Бристоль»? «Георг V»? Ренделл никак не мог вспомнить. Они лежали в кровати, холодность и чувство обиды вздымались меж ними кучей ненужного хлама, в то время, как каждый из них притворялся, что уже спит. А потом, где-то за полночь, из соседнего номера за тонюсенькой стенкой донеслись приглушенные звуки голосов, мужского и женского; слов нельзя было разобрать, а затем — скрип кровати женские вскрики и стоны, тяжелое дыхание мужчины, хрипы и скрипы страстные и возбуждающие быстрые звуки.

И когда он вот так лежал, прислушиваясь, каждый звучок был для него ударом кинжала, и Ренделл буквально истекал завистью и ревностью к этим приглушенным наслаждениям; а еще он истекал яростью, перемешанной с чувством вины по отношению к Барбаре — телу, лежащему рядом с ним на одной постели. Он не мог видеть ее, но знал, что она тоже вслушивается в темноту. И никто из них не хотел отступать. Звуки за стенкой насмехались над холодом их разделенных тел и лишь подчеркивали пустоту проведенных вместе лет. Ренделл ненавидел лежащую рядом женщину, ненавидел парочку за стеной с их бесконечными совокуплениями и единством, но более всего он ненавидел самого себя за невозможность любить свою спутницу. Как хотелось ему сорваться с этой постели, отделиться от Барбары — тела, от этого чудовищного номера и рвущих сердце звуков. И, тем не менее, он не мог. Он мог только ждать. А когда утихли последние вздохи и скрипы, последние всхлипы удовлетворенной страсти — за стенкой установилась тишина завершения, которая была еще даже более невыносимой.

Ночь все продолжалась, и вот тогда в его сознании промелькнули строки из стихотворения Джорджа Мередита, и от этих слов его прошибло ознобом:

— И потом, как делает то полночь,

Ее гигантское сердце из Памяти и Слез

Пьет бледный наркотик тишины и разбивает

Тяжкую меру сна; и они — с головы до ног

Недвижны были, глядя сквозь мертвый мрак годов своих,

Ползущие по пустой стене пустым напоминаньем.

Они лежали как фигуры, что можно видеть

На могилах семейных, и меч меж ними;

И ждали двое, что меч разделит все.

И в этой беспросветной темноте Ренделл понял, что и они с Барбарой лежат в такой же могиле. Эта мысль овладела его сознанием, пока не пришел сон — супружеская жизнь превратилась в ничто, их пребывание вместе невозможно. Этой ночью ему стало предельно ясно, что у них нет будущего. И он сам уже не мог, оставаясь честным, войти в это лежащее рядом тело и любить его. Возможно, что он мог притворяться. Может быть, он и способен бы был имитировать любовь. Но вот любить спонтанно, безудержно он уже не мог; Ренделл не желал даже тела Барбары. Будущее их отношений было безнадежно. И Барбара тоже должна была знать об этом. Этой ночью, прежде чем пришел сон, Ренделл понял, что вскоре все это обязано закончиться — падет тот меч, что разделяет, разрубывает все — и он молил, чтобы сама Барбара закончила с подобной ситуацией. Через несколько месяцев она выехала из их квартиры в Нью Йорке и, забрав Джуди с собой, отправилась в Сан Франциско.

Затуманенными алкоголем глазами Ренделл следил за Барбарой — как она ходит по комнате и курит, избегая встречаться с ним взглядом. Он же глядел на очертания ее груди под платьем, мысленно срывал с нее одежду, чтобы открыть знакомое, костлявое тело и пытался представить, как эта потасканная, побывавшая в других руках, никому не нужная плоть может возбуждать страсть у некоего типа по имени Артур, как она может стать источником страстных вздохов и эротического вожделения. Тем не менее, на самом деле все так и было. Странно, очень странно.

Ренделл отклеился от бара и направился к жене. Барбара в очередной раз глянула ему прямо в глаза.

— Стив, в последний раз прошу, — умоляюще сказала она. — Дай мне этот развод. Не надо мне мешать. Ведь меня ты уже не хочешь и уже никогда не изменишь своего отношения ко мне. Так почему бы тебе не отпустить меня на свободу, не ставя никаких преград, как поступают цивилизованные люди? Зачем нам воевать? Ведь это никак не отымет от тебя Джуди. Ты всегда будешь иметь возможность встречаться с ней. Об этом можно будет внести пункт в договор. Так что тебя еще беспокоит? Ведь должно же быть что-то еще? Может это окончательность? Или вся проблема в том, что ты никак не можешь согласиться с тем, что в чем-то проиграл? Что же это?

— Это Джуди. А больше ничего. Так что не будь смешной. Все дело в том, что мне не нужен кто-то чужой, растящий мою собственную дочь. Вот это и есть мое окончательное решение. И так будет до тех пор, пока ей не исполнится, по крайней мере, двадцать один год. Так что — никаких разводов. Пока что. — Ренделл помялся. — Вполне возможно еще, что ты и я мы — а вдруг мы что-нибудь еще придумаем да и сойдемся вместе.

— Нет, Стив, я тебя уже не хочу. Я хочу, чтобы ты дал мне развод.

— Ладно, но ты его не получишь.

Ренделл уже собрался было идти, но Барбара вцепилась ему в руку, заставив поглядеть ей прямо в глаза.

— Ну хорошо тогда, хорошо же, — воскликнула она ломающимся голосом. — Ты сам заставляешь меня делать то, чего мне делать не хотелось. Ты вынуждаешь меня изменить тебе, чтобы получить этот развод.

— Ты и так уже изменяешь мне, так что встретимся в суде, — заявил он. — И ты проиграешь, потому что у меня в руках все козыри: Ты сама ушла от меня. Ты не можешь уследить за нашей дочерью. Ты позволила ей присесть на колеса, позволила, чтобы ее выгнали из школы. Ты спуталась с другим мужчиной, занимаясь с ним сексом, в то время, как в доме находится пятнадцатилетняя девочка. Так что не надо тащить меня в суд, Барбара.

Ренделл ждал, когда же она взорвется. Но, к его изумлению, лицо Барбары оставалось спокойным, уверенным; в ее глазах даже было нечто, похожее на сострадание.

— Стив, — сказала она, — ты проиграешь. Только мне никак не хочется смешивать тебя с грязью. Я не собираюсь заниматься этим. Но во время судебного разбирательства мой адвокат вывернет тебя наизнанку, на людях, на глазах прессы, и судьи увидят правду — то, как ты поступил со мной и с дочерью. Узнают о твоей роли анти-мужа и анти-отца. О твоем поведении сейчас и в прошлом. О твоих беспорядочных связях. О твоем пьянстве. О девчонке, которую ты подцепил и с которой живешь сейчас в Нью Йорке. И ты проиграешь, Стив, может случиться, что тебе даже запретят видеться с Джуди. Надеюсь, что ты еще не настолько потерял голову, и не станешь упираться, чтобы это, не дай Бог, сделалось реальностью. Это будет самое глупое дело с твоей стороны — для всех нас, для Джуди. В конце концов, ты потеряешь ее окончательно, что бы там не постановил суд.

Ренделл презирал и ненавидел Барбару в эту минуту, и не за ее слова, а за ее уверенность, убежденность, а может быть, и за ее правоту.

— Ты шантажируешь меня, — заявил он. — Но когда я докажу на суде, что этот твой любовник, Артур Как-то-там, воспользовался своими отношениями с Джуди как с пациенткой, чтобы вползти в твою жизнь, что он обманул тебя и Джуди, судья не позволит тебе заниматься ее воспитанием.

Как бы извиняясь, Барбара пожала плечами.

— Посмотрим, — сказала она. — Подумай обо всем, Стив, но только на трезвую голову. И дай мне знать, что же ты надумал до того, как мы уедем. Если же ты не передумаешь, если все-таки решишь ставить палки в колеса, тогда я сама обращусь в суд, чтобы начать разводный процесс. Но молю тебя, чтобы до этого не дошло. Сегодня же вечером я буду молиться… — Она неожиданно прервалась. — Пошли уже спать. Завтра у тебя будет такой же тяжелый день.

Барбара направилась к двери, но Ренделл не собирался следовать за ней. Он воинственно спросил:

— Погоди, погоди, чего это ты начала? О чем ты будешь молиться сегодня вечером? Скажи-ка.

Она же открыла выходную дверь и ждала его. Ренделл поставил стакан на стол и подошел к жене.

— Так скажи, — настаивал он.

— Я… Я буду молиться… конечно же, за твоего отца. И за Джуди, как всегда молюсь. Но больше всего, Стив… я молюсь за тебя.

Господи, как он ненавидел эту святошествующую сучку!

— Свои молитвы можешь оставить себе, — дрожащим от ярости голосом заявил Ренделл. — Они тебе еще понадобятся в суде!

И, даже не оглянувшись, он вышел из номера Барбары.

* * *

УТРОМ ОН ПРОСПАЛ и поднялся с диким похмельем.

Стоя под душем, вытираясь и одеваясь, Ренделл решил, что испытывает похмелье не потому, что вчера пил. Обычно он выпивал гораздо больше и, тем не менее, просыпался без головной боли. Нет, сегодняшнее похмелье пришло откуда-то изнутри, причиной его был овладевший им стыд из-за собственного поведения с Барбарой вчера вечером.

Рассуждая объективно, он и сам мог понять, что ее желание разъехаться и развестись имело резон. Так же мог он понять и причины личного сопротивления этому. Тут вообще не было никаких вопросов, но если Барбара вновь выйдет замуж, он потеряет свою дочь. А эта потеря была бы для него невыносимой, там более, что в жизни у него было немного привязанностей. И все равно, он не дал Барбаре никакой альтернативы, сам же надеялся на какое-то компромиссное решение. Его жена не должна была выходить замуж за этого Артура, чтобы тот смог удочерить его Джуди. Ведь Барбара могла попросту жить с ним, как это уже происходило — а почему бы и нет? — ведь на дворе у нас двадцатый век. Тогда бы у Джуди не было нового отца, и она бы знала, что ее настоящий отец — он.

Нет, в суде он мог бы переиграть Барбару, непременно!

И все-таки, ему было стыдно за свое дурацкое, совершенно ребяческое вчерашнее поведение. Ведь это же он сам завел весь этот прибацанный спектакль. Какой-нибудь посторонний наблюдатель мог бы презирать его как сукиного сына и мерзавца, и осознание этого саднило душу Ренделла, потому что, на самом деле, он был выше этого. Ренделл чувствовал это кишками. Ведь по сути своей он был лучше, чем привыкли видеть его люди: в основе своей он был лучше того Ренделла, который приезжал к отцу в последние два раза или же устраивал вчера сцену с женой; он был тем хорошим Ренделлом, который встречался с замечательным Джимом Маклафлином из Рейкеровского Института. И в то же время — крысиные гонки походили на лошадиные бега: вас оценивали по поступкам, а не по чувствам; он же расталкивал всех локтями и вел бесчестную игру со всеми, с кем доводилось вступать в близкий контакт.

Конечно, нельзя сказать, что на него нельзя положиться. По рабочим делам, с деловыми партнерами — пожалуйста. Но вот в нерабочее время, с друзьями — тут он мог и подвести. Он обещал собственной дочери — что может быть важнее этого? — что сегодня они вместе позавтракают. Только он забыл об этом еще вчера вечером, попросив администратора, чтобы сегодня утром его никто не беспокоил никакими звонками, разве что позвонит доктор Оппенгеймер, будильника не выставил и, понятное дело, проспал.

Прежде чем позвонить дежурному, Ренделл набрал номер Барбары, чтобы узнать, а вдруг Джуди все еще здесь. Но на звонок никто не ответил. Тогда, уже в совершенно расстроенных чувствах, он уселся за свою яичницу с беконом и кофе и позавтракал в одиночестве. Только сейчас он заметил, что под утренней газетой для него лежит несколько сообщений. Видимо, принесший ему завтрак паренек нашел их под дверью.

Ренделл просмотрел доставленные ему записки. В первой говорилось, что из Нью Йорка ему звонила мисс Дарлена Николсон. Она же звонила и вчера вечером. После устроенной Барбарой сцены Ренделл вчера не был в настроении звонить в Нью Йорк, сейчас же он слишком спешил, чтобы звонить немедленно. Он пообещал себе, что позвонит Дарлене чуть попозже. Затем была записка от дяди Германа. Он приезжал на семейной машине, чтобы, как было условлено, захватить Ренделла в больницу, но ему не разрешили позвонить в номер. Это было три часа назад. Черт! Единственное, за что Ренделл был благодарен — от доктора Оппенгеймера никаких тревожных звонков не было.

Торопясь, Ренделл закончил завтракать, натянул пиджак спортивного покроя от «Бургунди» и спустился в фойе. Он был уверен, что найдет Джуди в больнице, но, чтобы подстраховаться и не разминуться с ней снова, подошел к стойке дежурного, нацарапал записку с извинениями за пропущенный завтрак и просьбой съесть вместе ланч. Попросив, чтобы записку положили в перегородку Барбары, Ренделл выскочил на улицу, в позднее майское утро, остановил такси и через минуту уже ехал в Больницу Доброго Самаритянина.

Прибыв на место, он поднялся в центральный холл, перескакивая через две ступеньки за раз, потом лифтом выехал на третий этаж, повернул направо и вышел в коридор. При виде матери, сестры и дяди Германа, скучившихся вокруг доктора Оппенгеймера у двери отцовской палаты, у него тревожно защемило сердце. Ред Период Джонсон и преподобный Том Кэри стояли в сторонке, увлеченные беседой друг с другом. Подходя к своим, Ренделл поежился. В этом сборище в коридоре было что-то неестественное и говорило либо об опасности, либо о каких-то переменах. В общем, что-то произошло.

Подходя ближе, видя, как увеличиваются их лица, разбирая их выражения, Ренделл пытался обнаружить в них признаки облегчения, радости или же скорби. Но ничего подобного не было. Вот это и было странным. Странным было и то, что Барбара с Джуди тоже отсутствовали.

Безо всяких извинений он врезался в толпу и перебил что-то говорящего врача:

— Как там папа? Что-то случилось?

Доктор Оппенгеймер сложил губы в свою самую очаровательную улыбку:

— Великолепные новости, Стив, самые лучшие из тех, на которые мы только могли надеяться. Твой отец пришел в себя в… где-то в шесть утра. Кардиограмма показывает явное улучшение. Давление упало до нормы. Левая сторона пока что частично парализована, и ему довольно трудно говорить. Тем не менее, это уже замечательно. Если никаких явных осложнений не произойдет, то все говорит о том, что твой отец пошел на поправку.

— Ф-фу, — облегченно вздохнул Ренделл. — Слава Богу. Он сразу же обмяк, как будто с плеч свалилась громадная тяжесть. Он склонился к матери и поцеловал ее, затем поцеловал Клер, которая тут же заплакала, и улыбнулся дяде Герману. Повернувшись к врачу, Ренделл схватил его за руку. — Замечательно! Это просто чудо! — заявил он. — Даже и не знаю, как вас благодарить.

Доктор Оппенгеймер понимающе кивнул.

— Спасибо, Стив, но в большей мере тут заслуга вашего отца. Я только что объяснял вашей матери, что быстрота и степень его выздоровления находятся в его собственных руках. Медицина свое сделала. После того, как его переведут домой недельки через три-четыре — мы начнем проводить комплекс физиотерапии. Для этого в доме следует оборудовать место. Если он будет сотрудничать с нами в этом, выздоровление пойдет еще скорее. Наша цель — вернуть ему самостоятельность и способность ходить. И, как я уже говорил вашей матери, решающим фактором остается состояние духа вашего отца, его желание, его воля к жизни.

— Он никогда и не терял их, — заметил на это Ренделл.

— Правильно, — поддержал его Оппенгеймер. — Но следует помнить, что до сих пор с ним ударов не случалось, а его будущее зависит от того, чтобы состояние его духа не изменилось.

— На Кресте Иисус чувствовал себя брошенным всеми, тихонько заметила Сара Ренделл. — И он умер. Но все равно, он восстал из мертвых, чтобы спасти всех нас.

— С Божией помощью, — подпел ей дядя Герман.

Сара Ренделл глянула на брата.

— Господь поможет Натану. Он заслужил эту помощь, Герман.

Смущенный набожным камланием, пусть даже исходящим от его собственной матери, Ренделл отделился от нее и подошел к врачу.

— Я бы хотел увидать папу. Можно?

— Ну, вообще-то говоря, ему бы следовало как можно больше отдыхать. Но если буквально на минутку, то можно. Вполне возможно, что вечером вы проведете с ним больше времени.

Ренделл вошел в палату к отцу.

Кислородная палатка была открыта, над кроватью, скрывая отца, склонилась медсестра. Услышав, что кто-то зашел, она обернулась.

— Я только хотел поглядеть на него, — робко начал объясняться Ренделл. — Он спит?

— Он дремлет. Пока с ним все в порядке. Мы им очень гордимся.

Ренделл подошел к кровати. Исхудавшая голова старика лежала на подушке. По сравнению со вчерашним днем, на отца глядеть было не так страшно. Глаза его были закрыты. На лицо вернулся румянец. Отец мирно похрапывал.

— Он выглядит гораздо лучше, чем вчера, — шепнул Ренделл через плечо.

— Значительно лучше, — согласилась с ним медсестра.

Повернувшись к отцу, Ренделл был изумлен, заметив, что тот глядит на него невидящим взглядом.

— Привет, па, это я, Стив. Тебе уже лучше. Ты уже выздоравливаешь.

В глазах старика мелькнуло узнавание, его губы искривились. Ренделл быстро наклонился и поцеловал отца в лоб.

— Ты уже выздоравливаешь, папа, — повторил он. — Мы молились за тебя, и наши молитвы были услышаны. И я тоже буду молиться за тебя…

Голос Ренделла дрогнул, когда он увидал, как уголок отцовских губ поднялся кверху, немножечко, чуть-чуть, но пошел вверх, и дальше Ренделл уже ничего не собирался говорить, так как не совсем был уверен в отцовой улыбке — то ли она была благодарностью за молитвы, то ли знаком сомнения в том, что его сын способен за кого-то молиться. Стивен догадался, что отец видит его насквозь, как это было всегда, и как будет в будущем; что он благодарен за откровенную заботу о себе, но сомневается в неожиданном благочестии.

Улыбка, такая же таинственная, как и на лице Моны Лизы, исчезла, но причины ее появления, равно как и значение, так и остались невыясненными. И вообще, была ли она улыбкой сожаления? Сожаления не к сыновнему фальшивому благочестию и набожности, но сожаления (и это от человека, знающего Ренделла как облупленного, а так же знающего, что вера, преданность и убежденность в чьем угодно всегда одерживали победу) к ребенку, у которого не было ничего, кроме безбожного скептицизма, который никогда не познает страсти любви, мира и понимания.

Ренделлу так хотелось поговорить об этом, попробовать как-то объясниться, но отцовы веки закрылись и послышался храп.

Не говоря ни слова, Ренделл отошел от кровати и возвратился в коридор. Доктор уже ушел, ведь у него имелись и другие обязанности. Все остальные собрались кружком возле входа в комнату ожидания, улыбаясь и оживленно болтая.

Ренделл спросил у Клер о своей жене и дочери. Оказывается, те приходили рано утром, услышали добрые новости, проведали папу и ушли куда-то с полчаса назад. Когда мать перебила их, чтобы пригласить сына домой на ланч, Стивен объяснил ей, что уже договорился с Джуди, но пообещал прийти домой на обед, после которого все должны были вновь приехать в больницу.

Так как домой возвращаться было не нужно, Сара Ренделл с дядей Германом решили задержаться в больнице. Клер сказала, что ей лучше всего будет поехать на работу, но пообещала матери, что отпросится пораньше, чтобы помочь ей с обедом дома.

— Подбросить никого не надо? — спросила Клер.

Ред Период Джонсон сказал, что ему будет лучше возвратиться в редакцию газеты. Там всем заправлял его старший сын, но Ред сам любил приглядывать за работой. Сама редакция находилась неподалеку, так что ехать было не нужно. Что же касается Тома Кэри, то он решил возвратиться в церковь. Там его ждали какие-то дела с прихожанами, письма, на которые следовало ответить, недописанная проповедь.

— Я предпочитаю пройтись и подышать свежим воздухом, — сказал Кэри. — Так что, спасибо, Клер, я пойду пешком, — и обратился к Ренделлу:

— А ты, Стив? Как ты насчет того, чтобы немножко пройтись? Ты же помнишь, что церковь буквально в паре кварталов от гостиницы.

Ренделл поглядел на часы. До ланча с Джуди у него еще оставалось сорок пять минут (конечно, если она получила его записку).

— Ладно, — сказал он. — Присоединяюсь к обществу Анонимных Пешеходов.

* * *

ВСЕ ТРОЕ ШЛИ УЖЕ МИНУТ ДЕСЯТЬ, и прогулка доставляла им удовольствие. В воздухе уже не чувствовалось сырости, светило яркое солнце. Высокие вязы и раскидистые дубы были покрыты раскрывшимися почками и молодыми листьями, которые радовали глаз различными оттенками зелени. Ребятишки носились на велосипедах, собаки гонялись за кошками; полная женщина, обвешанная гирляндами прищепок, вывешивала белье на дворе, она приветливо помахала рукой Джонсону и Кэри.

По контрасту с мрачным каменным каньоном центрального Манхеттена, где жил Ренделл, это место, небольшой городок в штате Висконсин, казалось ему раем — Элезиумом. Только так казалось сердцу, подернутому налетом ностальгии. Разум был не настолько затуманен, это Ренделл понимал хорошо. Окружающее напомнило Ренделлу, что он бывал в различных далях, многое видал и прожил, чтобы оценить монотонность жизни и ограниченность возможностей провинциальной общины. Вся жизнь здесь проходила среди компромиссов. Сам он мог бы выжить в тех или иных экстремальных ситуациях, но только не здесь. Его беспокойный характер мог найти выход в Нью Йорке, в условиях миллионной толчеи, или же уединиться — один или с другими людьми, где-нибудь в совершенно немодной французской провинции, чтобы высоко парить со своими овеществленными мечтами, и такие представления вскоре сделаются реальностью, лет через пять, когда «Космос» и Тауэри выдадут ему чек на два миллиона долларов.

Сейчас же он не спеша шел с Редом Периодом и Томом Кэри и прислушивался к оживленному монологу Джонсона. Тот вспоминал о первых днях своего знакомства с преподобным Натаном Ренделлом, о лучших временах их дружеских отношений и славных рыбалках на озерах.

Сейчас же Ред Период Джонсон распространялся о некоторых начинаниях Натана по творению добрых дел.

— Знаете, большинство людей задумывают творить добро, но по ходу дела увязают в болоте повседневности, — говорил Джонсон. — Но только не отец Стива. Нет, джентльмены. В этом плане наш преподобный отец — личность уникальная. Как только у него появляется идея совершить какое-нибудь доброе дело неважно, каким бы странным или непривычным оно не было, клянусь Господом, он берется за него и действует. То есть, хочу сказать, он всегда находил способ его сделать. Натан один из немногих, которые делают то же, что и проповедуют.

— Ну да, Натан в особенности, — вступил в разговор Кэри.

— Так произошло и в том случае, когда ему как-то вздумалось посоперничать со мной в деле издания газеты. Ты помнишь те времена, Стив? Помнишь этот его еженедельник — черт, как же он назывался? — сейчас подумаю…

— «Добрые Вести на Земле» — подсказал Ренделл.

— Правильно, сынок. Он назвал его « Добрые Вести на Земле», именно так переводится слово «евангелие», которое означает «благая весть». Теперь, спустя какое-то время, видно, какая это была прекрасная идея, как это было здорово. И у него ведь был кураж, смелость; впрочем, ее Натану не занимать. Так ты помнишь отцову газету, Стив?

— Да, помню.

Они неспешно шли под теплыми солнечными лучами, и теперь Джонсон обратился уже к Кэри.

— Это все правда, Том, клянусь жизнью. Стив может подтвердить. И это скажет тебе о моем друге Натане больше, чем что-либо остальное. Было это уже лет и лет назад, однажды мы слушали радио. Была такая программа, одна из многих, о малоизвестных религиозных деятелях в истории, которые совершали необычные вещи. Эта конкретная программа рассказывала о жизни доктора Чарльза М. Шелдона из Центральной Конгрегациональной Церкви в Топеке, штат Канзас. Ты когда-нибудь слышал о нем, Том?

— По-моему, да. Имя знакомое.

— Я бы не удивился, даже если бы ты о нем и не слышал, — продолжил Джонсон, — потому что в тот день ни я, ни Натан о нем тоже не знали. Только доктор Шелдон существовал на самом деле. Если не веришь мне, можешь справиться в библиотеке. Он приехал в Канзас и основал свою церковь в Топеке. Где-то в 1890 году, когда, насколько мне помнится, Шелдону исполнилось тридцать три года, он задумался о воскресных вечерних службах. И вот тут в голову ему пришла идея. Вместо проповедей он придумал историю в двенадцати частях, каждая из которых заканчивалась в самом напряженном моменте, и начал читать их своим прихожанам одну за другой, раз в неделю. Впоследствии идея эта превратилась в книгу, по-настоящему великую.

— Разумно, — прокомментировал его слова Кэри. — О чем же в ней рассказывалось?

— В ней говорилось о молодом священнике, который был шокирован творящимся в мире беспределом, тем, как ведут себя люди, и который попросил у своей паствы пообещать ему в течение года поступать так, как в подобных обстоятельствах поступил бы Иисус. Эта его история сделалась очень популярной, и в 1897 году доктор Шелдон издал ее в виде романа, называвшегося «По Его следам». По некоторым сведениям было продано тридцать миллионов экземпляров этой книги, включая сюда и переводы на сорок пять языков. Роман сделался крупнейшим бестселлером в истории после Библии и Шекспира.

— Фантастика! — воскликнул Кэри.

— Ты прав, фантастика. Но потом случилось еще нечто более фантастическое. Через три года после выхода книги к Шелдону пришел хозяин «Топека Кэпитал», ежедневной газеты, выходившей тиражом около 15000 экземпляров, и спросил его: «Не желали бы вы в течение недели издавать „Кэпитал“, как мог бы это делать Иисус Христос?» Доктор Шелдон принял вызов. Он хотел доказать, что газета может быть порядочной, честной и предлагать читателям добрые новости вместо дешевых сенсаций, оставаясь при том коммерчески успешной. И вот, на целую неделю доктор Шелдон занял место главного редактора в качестве доверенного лица самого Иисуса Христа.

Ренделл покачал головой.

— Мне всегда казалось, что уже одно это отдает сенсацией.

— Вовсе нет, — живо возразил Джонсон. — Ход был необычный, но лишь как проявление добродетели.

— И что же было дальше? — заинтересовался Кэри.

— Ну, понятное дело, доктор Шелдон видел все стоящие перед ним практические проблемы, — продолжил Ред Период. Он понимал, что Иисус никогда не видал автомобиля, паровоза, телефона, парового пресса, электрического освещения, газет, печатных книг. Он прекрасно понимал, что Иисусу были неизвестны и сама Христианская Церковь, воскресные школы, мировое сообщество или же демократия. Но доктор Шелдон знал про то, что никогда не менялось с времен Христа. Ему пришло в голову, и он принял это как руководство к действию, что в своем мире Христос видел и понимал стремление к доброте, точно такое же, как и во времена Шелдона. Вот почему играющий роль Иисуса Христа — издателя Шелдон установил в газете несколько новых правил. Все скандалы, обманы и преступления газетой игнорировались. Все редакторские и репортерские материалы теперь следовало подписывать. На первое время все материалы о добрых поступках и добрых намерениях должны были выноситься на первую полосу. Но все это было еще цветочки! Доктор Шелдон заявил, что мог бы отказаться от рекламы спиртных напитков, табака и аморальных развлечений. Более того, сотрудникам газеты в пределах города было приказано не пить, не курить, не ругаться. Ага, Том, ты вот спрашивал, что же было дальше? А дальше случилось, что ежедневный тираж «Топека Кэпитал» под конец экспериментальной недели редакторствования доктора Шелдона возрос до 367 000 экземпляров. Шелдон доказал, что добрые, благие вести могут продаваться так же хорошо, как и плохие.

Ренделл положил руку на плечо Джонсону и обратился к Тому Кэри:

— Но это еще не конец истории, Том. В газетном бизнесе эксперимент был воспринят как неудача. Говорили, что газета в те дни была излишне религиозной, глупой, напыщенной, в материалах была сплошная вода, а временное повышение тиража случилось только из-за того, что это было новинкой. Опять-таки, дополнительный тираж печатался в Нью Йорке и Чикаго. Если бы Шелдон занимал редакторское кресло еще пару недель, газета непременно бы обанкротилась.

— Все это лишь рассуждения, — не теряя доброй веры, заявил Джонсон. — Фактом остается то, что это сработало. Читатели не воспротивились тому, что впервые морали придали большее значение, чем разврату. И вот тут я возвращаюсь к сути дела. Конкретно же, когда Натан Ренделл услышал про Шелдона, он вдохновился и самому сделать то же самое.

— И он сделал? — спросил Кэри. — Что-то я такого не помню.

— В это время ты находился в Калифорнии или где-то еще, — ответил Джонсон. — Ага, Натан долго вынашивал свою идею, и, в конце концов, как всегда деятельно, начал выпускать еженедельную газету под названием «Добрые новости на Земле», объявив при этом, что станет ее редактировать и издавать, как это мог делать Иисус Христос. Натан принялся за дело используя мое оборудование, некоторых моих сотрудников, приняв помощь родителей, чьи дети посещали воскресную школу — и адресовал газету всем желающим. Знаешь, он довел тираж до, погоди, дай-ка вспомнить — приблизительно сорока тысяч экземпляров. Он получал письма издалека: из Калифорнии и Вермонта, некоторые были даже из Италии и Японии. Это было большое дело, а могло бы стать и большим, только вот у Натана не хватило сил и времени исполнять роль Христа-редактора, выполняя при том свои обязательства перед семьей и общиной.

Они дошли до остановки на углу улицы. Ред Период Джонсон развел руками:

— Здесь я вас оставлю. — После этого он повернулся к Ренделлу:

— И все равно, Стив, когда я думаю о всех тех вещах, которые твой отец совершил за всю свою жизнь, в которые вкладывал всю свою душу, я вспоминаю «Добрые новости на Земле» и тот успех, который они имели. Он мог добиться успеха в любом деле. Сейчас же самая благая весть на Земле это та, что он, слава Богу, собирается остаться с нами еще на долгое время, и каждый из нас — любой человек в Оук Сити вынесет из этого пользу. — Он крепко пожал руку Ренделла. Я так рад видеть тебя снова дома, Стив. Вечером увидимся в больнице. И с тобой, Том.

И он пошел своей раскачивающейся походкой вверх по улице, направляясь к красному кирпичному зданию, где помещалась редакция. Некоторое время Ренделл и Кэри следили за ним, потом перешли улицу и продолжили свой путь к центру и гостинице.

Они молчали, потом Кэри заговорил:

— Забавную историю про твоего отца рассказал Ред.

— Все это самая настоящая ерунда, — заметил на это Ренделл без тени злости.

— Ерунда? — не понял Кэри. — Ты хочешь сказать, что Ред Период все это сочинил — про твоего отца и «Благие новости на Земле»?

— Да нет, не выдумал, — терпеливо объяснял Ренделл. Это правда, что мой отец издавал эту прибацанную газетенку. Только вот его последние слова, про то, что она имела ошеломительный успех, то это — как говорят здесь, в Оук Сити — он пудрит тебе мозги. Да, тираж достиг сорока тысяч. Только ведь это было бесплатное издание — отец раздавал его задаром. Не думаю, чтобы эту смешную газетку по всей стране купила хотя бы сотня человек. И в редакцию никто не обращался. Тех немногих, которые действительно хотели как-то помочь, отец отправлял восвояси, ведь Иисус ни в чьей помощи не нуждался. И никто не хотел читать только лишь хорошие новости, да они и не были такими. Потому что реальный мир крутится совершенно иначе. В отцовой газете было полно людей, возлюбивших других людей, занимающихся благотворительностью, чьи молитвы получили отзыв. Жвачка с блевотиной! Черт, ведь и сам Христос не стал бы делать газетку подобного рода в своей Галилее. И апостолы бы не стали, и евангелисты! Все эти древние иудейские и христианские авторы жили в мире падших женщин, насилий в храмах, бичеваний, распятий, тяжкого, рабского труда — короче, обычной жизнью с ее темными и светлыми сторонами, а не с одним только благом и добром. Что же касается бюджета нашей семьи, то для него «Благие новости на Земле» были вовсе не благими. После пяти или шести номеров газета перестала выходить вообще. Но вовсе не потому, что отец был настолько занятым, как романтизировал это Ред Период Джонсон, а потому что это разоряло семью. На этот проект отец выкинул все семейные сбережения, до последнего цента.

— Но ведь эти деньги, — обеспокоено переспросил Кэри, были его собственными?

— Нет, — ответил Ренделл. — Это были мои деньги.

— Понятно.

Ренделл глянул на приятеля.

— Не пойми меня превратно, Том. Я вовсе не выражал недовольство этим его предприятием. Просто, в своей жизни к этому времени я прошел такую стадию, когда если кто-то выдает сказку за действительность, у меня это вызывает лишь досаду и зевоту. Я устал от вранья, полуправды, излишней восторженности и преувеличений. Черт, а ведь всем этим я и сам занимался половину своей жизни. И вот теперь, все больше и больше, подобно обращенному в пуританство своднику, я все сильнее интересуюсь верностью фактической информации, хотя бы ее правдоподобием. Я стремлюсь к разоблачению слухов и жульничества. При этом мне много кое-чего приходиться узнавать о других, и потому-то долгое время я одинок. Поэтому я пробую измениться и сам.

— А не слишком ли ты жесток к себе?

— Нет. Как не был я жесток и к своему отцу. Я очень уважаю своего старика, честное слово. Я знаю его добрые стороны так же хорошо, как и ты сам. Просто в нем нет пресловутого стержня. Он честный и порядочный человек, каким я сам в чем-то быть никогда не смогу. Но в то же самое время мой отец является — и всегда был — самым непрактичным человеческим существом. Он живет в особом состоянии, называемом эйфорией, и может отвечать лишь за нечто великое — ты уж прости меня, Том — за какое-нибудь громадное райское дерьмо, пренебрегая при этом множеством имеющихся у него возможностей, чтобы помочь детям здесь, на земле.

— Я извиняю тебя, — улыбнулся Том, — но…

— Погоди. Только не говори мне, что у преподобного Натана Ренделла имеется нечто такое, чего нет ни у кого из нас — будто он обладает секретом счастья и умиротворения — в то время как все мы — остальные — отверженные. Впрочем, в каком-то смысле, так оно и есть. Он всегда был удовлетворенным, а его сын, к примеру, не был. Но почему? Потому что у отца всегда была его вера, не задающая вопросов преданность и доверие — вот только во что? — в невидимого Священного Автора Благих Вестей, Всепрощения и Хэппи-Эндов? Но я не могу играть в подобный самообман. В ранней юности меня до живого достало высказывание Менкена, который насмехался над всеми мифами, после чего я уже всегда следовал его сокращенной версии Символа Веры и Заповедей: «Я верю, что лучше говорить правду, чем лгать. Я верю, что лучше быть свободным, чем рабом. И я верю, что лучше знать, чем оставаться в невежестве». С тех пор я верил в то, что мог видеть сам, или в то, что другие могли доказать, что видели — после чего я и сам мог поверить в это. Это стало моим кредо, и признаюсь тебе, Том, такое не всегда приятно. Но в этом смысле я уже не смогу изменить себя. Скажу тебе еще кое-что — хотя и не собирался — я завидую своему отцу. Уж лучше слепо верить…

Он повернулся к другу, чтобы проследить за его реакцией, но тот глядел прямо, по его лицу было видно, что он глубоко задумался.

Ренделлу хотелось знать, что же такое — невысказанное — лежит у товарища на душе. Хотя по окончанию колледжа они избрали в жизни столь разные пути да и вообще имели мало общего, отношение Ренделла к Тому Кэри не менялось. Вместе они готовились к поступлению в Висконсинский университет и какое-то время делили комнату в общежитии. После получения дипломов Ренделл отправился в Нью Йорк, а Том Кэри, подчинившись зову свыше, продолжил свое обучение в Фуллеровской Богословской Семинарии в Калифорнии. Через три года он закончил ее, получив степень бакалавра богословия. Впоследствии, после дополнительной учебы, он женился на красивой брюнетке из Оук Сити, за которой в годы обучения в колледже ухаживал еще Ренделл, и сделался пастором в небольшом приходе южного Иллинойса.

Поскольку Кэри часто бывал в Оук Сити, навещая овдовевшую мать и родственников, его связи с семьей Ренделла только укрепились, в особенности же — с отцом Стива, которым он прямо-таки восхищался. А затем, года три назад, в связи с тем, что паства пожилого священника увеличилась, а силы его убывали, преподобный доктор Ренделл вызвал молодого Кэри и предложил ему должность второго священника с оплатой намного большей, чем тот получал в Иллинойсе. Кэри взял на себя некоторые из самых рутинных обязанностей, тем более, что Первая Методическая Церковь расширила свою социальную деятельность среди неимущих. Помимо этого, Кэри было обещано, что когда старый священник уйдет в отставку, молодой богослов займет его место.

Том Кэри немедленно принял это предложение и возвратился в родной город с женой и шестью детьми. Сейчас он уже мог бы занять место преподобного Ренделла. Правда, для слуги Божия он казался очень молодым. Кэри был невысок, но атлетически сложен, с короткой прической, курносый, светлокожий — ходячая картинка Американского Бойскаута. К своим обязанностям от относился очень серьезно, был человеком прямым, начитанным, интеллигентным, всегда готовым помочь. Бог не проповедовал его устами — скорее уж преподобный Натан Ренделл, но не Господь. Кэри от всего сердца ненавидел и презирал адские огонь и серу и всегда оставлял за собой последнее слово.

И вот теперь он заговорил — спокойно, раздумчиво:

— Ты говорил о слепой вере своего отца, Стив, о его вере, не задающей вопросов, и о том, что ты ему завидуешь. Я как раз размышлял об этом — обсуждая эту проблему сам с собой, хотя мог бы поговорить и с тобой. — Он смочил языком пересохшие губы. — Ты заметил, что более всего на свете предпочитаешь истину. Но, может быть… ты просто не хочешь слышать правду…

Ренделл замедлил шаг и спросил:

— Правду о чем, Том?

— О слепой вере твоего отца. Ты же знаешь, как я был близок с ним в эти последние несколько лет. Если быть честным, в его мировоззрении я заметил значительные изменения. Ты-то мог этого и не увидать, так как в последнее время тебя долго здесь не было, но, тем не менее, это произошло. Твой отец никогда не терял веры. Об этом нечего и говорить. Скорее, можно сказать, что за эти несколько лет события в мире и поведение людей его веру поколебали — но не сильно.

Вот такого Ренделл никак не ожидал услышать и потому не смог скрыть удивления:

— Его веру во что? Понятно, что не в Господа и Его Сына. Тогда во что же?

— Это очень трудно объяснить в деталях. Я бы сказал так — поколеблена не его вера в Господа, но в буквалистическую истину новозаветного канона, в церковные догмы, в уместности служения Иисусу на земле в свете нынешних проблем, в возможность применения Христова учения в наше время с его быстрыми переменами и прогрессирующей наукой.

— Том, то есть ты говоришь, будто тебе кажется, ты чувствуешь, что отец потерял веру в Слово, или, как минимум, утратил часть этой веры?

— Это всего лишь мои подозрения, которые я тщательно скрываю.

Ренделл был потрясен.

— Если то, что ты говоришь — правда, то это ужасно, совершенно ужасно. Получается, что всю свою жизнь он посвятил служению чему-то бесплодному, и прекрасно понимает это.

— Может статься, Стив, что сам он воспринимает это не совсем так. Но может быть и так, что твой отец не вполне понимает, не сопоставляет самого себя с подобными нелегкими чувствами. Лично я понимаю это просто — применяя мудрость традиции, твой отец пытался разрешить множащиеся проблемы человека современного, живущего в ХХ веке, обитающего в микрокосме нашего общества. Но, мало того, что сам метод не срабатывает, так все больше и больше людей начинает отворачиваться от Послания Божия. Мне кажется, что в эти последние несколько лет он был сбит с толку, смущен, в чем-то даже напуган — в конце концов, это его обескуражило и заставило сделаться упрямым. Полагаю, что доктор Оппенгеймер с его великолепной наблюдательностью в какой-то степени понял это. Вчера днем, после того, как твоего отца уже поместили в больницу, я пил с доктором кофе. Нас было только двое. Я поинтересовался, был ли удар результатом того, что преподобный взвалил на себя слишком много работы. Доктор Оппенгеймер поглядел на меня и ответил: «От переработки чаще всего случаются сердечные приступы, но не церебральные инсульты. Эти случаются от разочарованности». Нужно ли что-либо прибавлять?

Ренделл отрицательно покачал головой.

— Нет, ты и так сказал достаточно. Сейчас же меня беспокоит вот что: сможет ли мой отец выздороветь без этой своей гарантированной на всю жизнь, нерушимой твердыни слепой веры?

— Может случиться так, что выздоровление укрепит его веру. Могу повторить, устои его веры весьма сильны. Кое-какие трещины стали заметны только сейчас.

Вдали уже показалось здание «Оук Сити Ритца». Ренделл достал свою трубку, набил ее табаком, раскурил.

— Ну а ты сам, Том? Есть ли в тебе заметные трещины?

— Только не в моей собственной вере в Верховное Бытие или же в Его Сына. Но имеется и кое-что иное. — Том Кэри потер свой гладковыбритый подбородок и медленно продолжил, как бы взвешивая каждое слово:

— Более всего меня беспокоят, скажем так, представители или посланники Спасителя. Они подкуплены и с потрохами продались идее материализма. Как можно установить Царство Божие на земле, если хранители его сделали своими идолами богатство, власть и материальный успех? Обескураженные священники опустились до того, что стали по-новому интерпретировать, модернизировать, делать пригодной для нынешнего времени веру, рожденную в древние времена. Они очень плохо понимают социальные сдвиги, быстроту мировых коммуникаций, они с трудом воспринимают мир, дрожащий перед лицом водородной бомбы и притом посылающий человека к звездам. В этом новом мире, где Вселенная становится транслируемым по телевидению фактом, где смерть сделалась всего лишь биологической необходимостью, очень трудно сохранить незыблемую веру в некий аморфный Рай. Слишком много взрослых людей познали реальность — как ты сам — чтобы некритично воспринимать жизненное кредо, требующее веры в Мессию, чудеса и все такое прочее. Большая часть современных молодых людей слишком уж независима, они образованы и скептичны, чтобы с уважением глядеть на религию, кажущуюся им такой старомодной, наполненной дурацкими сказками и одурманивающей. Те из молодых, кто желает чего-то сверхъестественного, находят увлечение и развлечение в астрологии, колдовстве, философиях Дальнего Востока. Мечтатели-идеалисты лучшее забвение находят в наркотиках, и материализм городского конгломерата они отвергают в пользу идиллической коммуны.

— Ну хорошо, Том, а где же пресловутое возрождение религии среди молодежи в последние годы? Тысячи последователей «Иисусова Народа» или же «Чудес Иисусовых» вернулись к знакомой вере отцов, обратились к Христовым идеям любви и братства. Я сам видел их, и во всех этих своих рок-операх, мюзиклах, дисках, в книгах, газетах, на всех своих плакатах и знаменах они прославляют Иисуса. Разве это не говорит о чем-то?

— Немного говорит, — улыбнулся Кэри, — но не сильно. Лично я никогда не считался с подобным возрождением. Все это так, будто молодежь — во всяком случае, какая-то часть вступила на какой-то новый путь. Только, боюсь, это ненадолго. Ведь это дорога, ведущая вспять во времени; они ищут мира и покоя в ностальгичной античности — вместо того, чтобы эту древность переделать, модернизировать и перенести из прошлого в настоящее. Этот их путь не имеет ничего общего с долгосрочной верой. Их Христос — это один из «Битлз», это Че и, наконец, Братан. Нет, Стив, нам нужен Христос понадежней, и нам нужна улучшенная Церковь. Любое возрождение может расти в силе и быть осмысленным только тогда, когда оно будет связано с уже имеющейся Церковью.

— Ну хорошо, — задал вопрос Ренделл, — почему ей этого не удается?

— Дело в том, что уже существующая Церковь с этими людьми никак не связана, как, впрочем, и с другими нашими современниками. Просто Церковь уже не держит руку на пульсе времени, она не может привлечь к себе и удержать большее число людей. Ограниченность христианской церкви, ее медлительность в определении и преодолении текущих земных проблем, глубоко беспокоит меня. И сейчас я признаюсь в греховных мыслях. Я открыл, что сам начинаю задавать вопросы, связанные со своим служением.

— И ты не видишь никакой надежды?

— Надежда всегда теплится. Только, может быть, уже слишком поздно. Полагаю, что единственная надежда сохранить организованное христианство остается в росте реформированного, или как еще его называют, радикального или подпольного церковного движения во всем мире. Будущее ортодоксальной религии вполне зависит от роста влияния и силы священнослужителей, подобных Мартину де Фроому, протестантскому революционеру из Амстердама…

— Да, я читал о нем.

— Подобный де Фроому священнослужитель не прикован к прошлому. Он верит в то, что Слово следует перечитать, пересмотреть, переоценить. Он верит в то, что нам следует перестать акцентировать идею того, что Христос был не только реальным человеком, но и Мессией, Сыном Божьим. Такой священнослужитель считает, будто такой Иисус, равно как и суеверия, связанные с евангельскими чудесами, Вознесением и всеми событиями после Воскрешения из мертвых, разрушают действенность Нового Завета и ограничивают активность самой Церкви. Де Фроом настаивает, что самое важное в евангелиях — это изначальная мудрость Христа. Кто Он — Сын Божий, Человеческий или даже миф — неважно, самое главное, вытащить Его и приписываемое Ему послание из первого века нашего летоисчисления, напитать их новой жизненной силой, оформить современным языком и применить эту мудрость на практике в нашем, двадцатом веке.

— Как один человек может совершить это?

— Толком не знаю, — развел Кэри руками, — но де Фроом чувствует, что такое возможно. Мне кажется, что он повторяет мысли Дитриха Бонхоффера, который, вопреки собственному консерватизму, пытался вернуть церковь в реальный мир, стараясь облечь это в программу гуманитарной деятельности и социальной работы. Де Фроом утверждает, что Слово, изложенное современным языком, терминами и понятиями, следует ввести по всему миру в гетто и дворцы, в ООН, атомные электростанции, в правительственные учреждения и тюрьмы; оно должно быть распространено через иерархов всех христианских церквей, с амвонов всех конгрегаций для миллионов людей. Если это будет сделано, Слово заработает, и тогда вера и религия останутся живыми, а вместе с ними выживет и цивилизация. Без проведения такой вот духовной и церковной революции де Фроом видит смерть религии, веры и, в конце концов, самого человечества. Возможно, он и прав. Только сам он представляет меньшинство, а государственная Церковь в лице Мирового Совета Церквей в Женеве и Католической Церкви, представляемой Ватиканом, сопротивляется всяческим болезненным переменам, пытаясь подавить де Фроома и других мятежников и сохранить status quo. Церковники чувствуют себя безопаснее, оставаясь в первом веке нашей эры. Но вот их паства — нет. В этом-то и заключается проблема. Вот почему, как заметил еще твой отец, а теперь вижу и я, каждый год сообщается о новых и новых вакансиях на церковной службе. Через десять лет, если так пойдет и дальше, я буду проповедовать в пустом храме.

— Том… И сам ты ничего сделать не можешь?

— Находясь внутри системы, скорее всего — нет. Если же выйти из нее — тогда возможно. Но я и сам становлюсь излишне радикальным. Для меня самого, для многих из нас, из того, что религия впала в застой, есть только один выход, и я задумываюсь о нем. Я думаю о том, чтобы оставить церковь. Иногда мне кажется, что можно сделать гораздо больше доброго, занимаясь светским образованием или же социальной работой и реформами. Я чувствую, будто по-настоящему смогу оказать помощь в людских потребностях, даже если помогу решить такие житейские проблемы для немногих. Не знаю. Пока что я не знаю, что мне делать.

— Надеюсь, — на ходу ответил ему Ренделл, — что пока что ты не уйдешь, во всяком случае, не сразу. Это говорит мой эгоизм, но боюсь, что твой уход разобьет сердце моего отца.

Кэри пожал плечами.

— Стив, разве можно разбить уже разбитое сердце? Если я все-таки решусь уйти в отставку, это произойдет лишь тогда, когда твой отец выздоровеет и будет иметь достаточно сил.

На перекрестке они остановились. Кэри продолжил свой монолог:

— Если же церковь не сумеет перестроиться, то ее может спасти только одно. Чудо! Как и евреи, которые во времена рождения Христа ожидали прихода Мессии, который бы спас их от римского гнета, и которые отвергли Его, не спасшего их и даже умер на кресте, неспособный спасти даже самого себя, сейчас мы нуждаемся в истинном Мессии. Вот если бы Христос смог прийти к нам вновь и повторить свое послание — то самое послание, которое не было услышано во время Его первого прихода в Иудею…

— Какое за послание ты имеешь в виду?

— Веровать. И еще — прощать. Две совершенно новые концепции для первого века нашей эры; две концепции, которые должны быть обновлены в двадцатом веке. Если бы Христос вернулся на землю с этим посланием — тогда, я думаю, правительства и люди смогли бы поглядеть друг на друга и начать делать нечто имеющее смысл в отношении рабства, бедности, материализма, несправедливости, тирании, ядерного Армагеддона. Второе Пришествие — любое его знамение, могло бы вызволить надежду и спасти мир. Но, как я уже говорил, это должно иметь форму чуда. А почему бы и нет? Только вот кто верит в чудеса, когда пришла эра компьютеров, науки, телевидения и лунных ракет?… Ага, вот и твоя гостиница, Стив. Извини, что вынудил тебя выслушивать все это. Спасибо за внимание. Для меня это тоже нечто вроде терапии, а ты — один из немногих агностиков, которым я могу доверять и перед которыми могу высказаться. Вечером встретимся.

Он ушел, а радость и возбужденное состояние Ренделла, вызванные тем, что отец остался жить, тоже понемногу испарились. Он чувствовал себя беспомощным, тем более, вспомнив про ленч, который надеялся съесть с дочерью. Джуди была еще одной потерянной личностью, утратившей веру, с кошмарами, заменившими мечты, и ей нужно было намного большее, чем просто отец, который бы спасал ее. Джуди тоже нуждалась в чуде. Только вот кто в наше время скоростей мог такое чудо сделать?

* * *

ОНИ ВСТРЕТИЛИСЬ В ПОЛУПУСТОМ КАФЕ, примыкавшем к фойе «Оук-Ритца», только через полчаса.

Прийдя в гостиницу, Ренделл позвонил в номер Барбары, и ему ответила Джуди, говоря, что уже собралась идти на ленч. Ренделл ждал ее в кафе, и она извинилась за опоздание, сразу же настояв на том, чтобы пойти в ресторан, где подают натуральную, экологическую пищу. Ее приятели всегда питались в подобных заведениях, там подавали проросшие зерна, соевые бобы, морковные пудинги, травы, мед — в общем, ей хотелось идти только туда. Она не могла подозревать, что в Оук Сити таких ресторанов не окажется, так что, скрепя сердцем, согласилась, что небольшое количество нездоровой пищи ей не повредит.

Ренделл уже покончил со своим горячим мясным сэндвичем и теперь глядел, как его дочь доедает свой сэндвич с яичным салатом и допивает лимонад. В глазах Ренделла Джуди была совершенной красавицей. Ее кожа была без малейшего изъяна, ее лучистые глаза, прямой, тонкий нос и полные губы делали ее абсолютно невинным, девственным созданием, непривычным к реалиям обычной жизни. Но ее вполне взрослое тело в обтягивающей белой блузке и синих джинсах противоречило начальному впечатлению о ее детскости.

Невозможно было поверить, что это юное создание, прожившее на земле только пятнадцать лет, дитя по своей природе, отказывающееся питаться едой, отравленной прибавлением консервантов, эмульсификаторов или пестицидов, внутривенно и подкожно травило свое тело коварными и жестокими наркотиками. Ренделл решился заговорить с дочкой о них.

В эти полчаса, прошедшие после их встречи, после того, как она легонько вывернулась из объятий отца и не поцеловала его, Джуди вела себя на удивление нервно и отстраненно. Их разговор тоже был каким-то рваным. То Джуди начинала говорить про очистительный эффект натуральной пищи, то вдруг перескакивала на открытие ею творчества писателя Алана Уоттса и тут же (совершенно не интересуясь мнением отца, в этом Ренделл не сомневался) упомянула, как ей нравится преподаватель французского в ее новой школе.

Совершенно неожиданно, чтобы перебить их некоммуникативную беседу, Джуди спросила у Ренделла о его работе. Понимая, как мало это интересует дочь, он отвечал ей коротко, в основном напирая на модную рок-группу — «Шипастые Шины» рекламной раскруткой которой занималось сейчас его агентство. Он совсем уже было собрался рассказать дочери о встрече с Джимом Маклафлином и про деятельность Рейкеровского Института (как же, ведь «рейкер» по-английски «грабли»), так как чувствовал, что вот это ее заинтересует и прибавит отцу веса в ее глазах, но вовремя удержался. А удержался потому, что вспомнил (с гадким чувством) о предстоящем разрыве с Маклафлином, так что было бы трудно оправдаться перед Джуди.

Девушка отодвинула тарелку и промокнула губы бумажной салфеткой.

— Ну, а что на сладкое? — с деланным энтузиазмом спросил Ренделл.

— Мне бы и хотелось, — ответила Джуди, — но, боюсь, что не влезу в недавно купленные джинсы. Но я скажу. Если тебе так уж хочется, то я бы выбрала шоколадное молоко.

Ренделл попытался вспомнить, точно ли это было шоколадное молоко, которое они с Джуди обычно пили по утрам в воскресенье, когда ей было лет девять-десять, и они вместе завтракали. Но вспомнить не смог.

— Как раз о нем я и подумал, — выкрутился Ренделл и пошел заказать коктейль официантке.

Он возвратился, сел напротив дочери, и теперь был уже его ход. Ему хотелось встретиться с ней не только затем, чтобы съесть вместе ленч, но и узнать, что его Джуди думает о решении своей матери взять с ним развод, а потом выйти замуж по-новой. Ему было очень трудно перейти к этой теме, он сильно рисковал, но другого шанса могло бы и не представиться. Ренделл решился. Кроме того, ведь оставался еще и вопрос наркотиков. Его нужно было решить тоже.

Не прошло и часа, как он сказал Тому Кэри, что больше всего его интересует правда.

Значит, будем выяснять правду.

— Джуди, мы еще не говорили о твоей новой школе, и…

Девушка встрепенулась, и было видно, как она насторожилась.

— …и мне бы хотелось знать, что же там все-таки произошло. Я слышал, что тебя захватили с какими-то наркотиками.

— Я так и знала, что мать тебе должна наболтать. Если бы тут появилась Стена Плача, она бы и про нее тебе накапала.

— Ну ладно, что же ты хочешь сказать?

— А что тут говорить. Меня засекли. Других, чаще всего, не засекают. Тупоголовые свиньи из директората побоялись, что я смогу испортить остальных — смешно, я испорчу остальных — девять десятых из них уже давно подсели на иглу или колеса. Но руководство приказало мне свалить, хотя я и была самой способной во всем классе.

Ренделл попытался, чтобы в тоне его голоса прозвучал Строгий Родитель и Неодобряющий Поведение Дочери Отец:

— Но почему сразу жесткие наркотики? Джуди, неужели для тебя это столь важно?

— Да ничего особенного-то и не было. Все было, как бы, ну… попробовать, испытать, вот и все. Это было мое собственное желание, что-то, сидящее во мне, а больше и ничего. Мне хотелось испытать собственные чувства. Ну, понимаешь — в голове прочистить. Некоторые не могут управляться с этим. А я чувствовала, что смогу. Да и вообще, там той дозы было всего-ничего.

Ренделл никак не мог решиться продолжить эту их беседу. Ему предстояло вступить на более скользкую почву. Но он все же рискнул:

— А что ты скажешь про этого доктора Бурке, который наблюдал тебя? И вообще, как идут дела?

Ренделл сразу же заметил, как ощетинилась девушка.

— Даже и не знаю, что тебе и сказать, — ответила она вроде бы безразлично. — Так себе, коротышка. Хватит тебе?

— Ты не ответила, какие у вас с ним успехи?

— Если ты имеешь в виду, притормозил ли он меня, то мать говорит, что ему удалось снизить мою скорость до тридцати миль в час. — Она глянула на отца, после чего с некоторой долей дерзости прибавила:

— Если тебе интересно знать, как у меня с наркотиками, то сейчас я чистенькая.

— Рад слышать это.

Официантка наконец-то принесла им коктейли. Джуди отпила глоток и с широкой улыбкой победительницы объявила, что вкус самый тот.

Вот только Ренделлу не хотелось закрывать тему.

— Этот доктор Бурке, — начал он, — лично тебе он нравится?

Глаза девушки заблестели.

— Старина Артур? О, это свой чувак. Одна его борода уже кайф. Правда, в половину его слов я не врубаюсь, но он старается. Клевый парень!

Тут Ренделл почувствовал себя озадаченным и не в своей тарелке.

— А ты знаешь, что твоя мать собирается выйти за него замуж?

— Ну, ей же будет лучше. Я так думаю, что он и так половину времени снимает ее. — Джуди оторвалась от своего коктейля, но, увидав лицо отца, смутилась. — Ну, я не имею в виду… ты уж извини, если…

— Ничего страшного, — уклончиво ответил Ренделл. — Вот только, как-то непривычно слышать от тебя жаргон.

— Ну, извини… Честное слово, извини… Я… я знаю, что она собирается за него.

Оставалось еще одно, самый главный вопрос.

— Меня интересует, а как сама ты относишься к этому. Что ты почувствуешь, когда твоя мать выйдет замуж за доктора Бурке?

— Во всяком случае, мать от меня отвяжется.

— И это все, что ты испытываешь?

Похоже, что Джуди была сбита с толку.

— А что ты еще хочешь узнать?

Ренделл уже видел, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, так что никакого риска и не было.

— Джуди, — спросил он, — а как бы ты отнеслась к тому, если я стану возражать против того, чтобы твоя мать вышла за Бурке?

Девушка нахмурила брови.

— Ну… Это сложный вопрос. Ну… я имею в виду… впрочем, что будет зависеть от моего ответа? Да и вообще, с чего это ты станешь протестовать? Вы с мамой живете порознь вот уже десять миллионов лет. И не знала я, что тебя она каким-то образом волнует.

— Даже если я не забочусь о ней, Джуди, я беспокоюсь о тебе. Во всем том, что произойдет, больше всего меня волнуешь ты.

— Я… — Джуди не могла подобрать подходящее слово; она выглядела в одно и то же время и озабоченной, и довольной. Я рада.

— Ты говоришь так, будто не знаешь, как много ты для меня значишь.

— Да нет, мне кажется, что знаю, только — как бы это тебе сказать — я недостаточно вижу тебя, как будто ты очень и очень далеко, а вокруг меня слишком много новых людей.

— Я понял, Джуди, — кивнул Ренделл. — Только мне хотелось, чтобы и ты знала, что я испытываю. Вся штука в том, что у твоей матери и у меня имеются собственные проблемы, но они не твои, и мы с ними сами справимся. У меня же только одна задача — видеть тебя счастливой.

— Я буду счастливой, — быстро сказала девушка и схватила свой кошелек. — Будет лучше, если я уже пойду. спасибо за ленч, и…

— К чему такая спешка?

Джуди посмотрела на выход.

— Мама уже складывает вещи. Теперь, когда дедушке уже получше, она хочет, чтобы мы вернулись в Сан Франциско. Мы еще успеваем на самолет, вылетающий из Чикаго. Ей не хочется, чтобы я пропускала занятия с Артуром… с коротышкой.

— Думаю, она права.

Джуди застыла на месте.

— Ладно, до свидания, — сказала она, переминаясь, — и еще… ага… еще раз спасибо за ленч… и я очень рада, что дедушке стало лучше.

Ренделл глядел на нее и не мог найти нужные слова. Уже только подписывая чек официантке, он сказал:

— Да-да, до свидания, Джуди.

И больше ничего. Девушка направилась к выходу из кафе, а Ренделл бессмысленно пересчитывал сдачу. Внезапно, краем глаза он увидал, как Джуди останавливается, разворачивается на месте и бежит назад.

Она склонилась над его стулом, а он, все еще не веря, поднял голову.

— Что бы там ни было, па, — чуть не плача, сказала Джуди, — ты навсегда мой отец.

Она склонилась еще ближе, ее длинные волосы щекотали его лицо. Джуди поцеловала Ренделла в щеку.

Он поднял руку, чтобы погладить ее по лицу, и чувствовал, что и сам чуть не плачет.

Джуди выпрямилась, в ее глазах стояли слезы.

— Я люблю тебя, па, и всегда буду любить.

Затем она отстранилась от него, побежала к выходу, и вот ее уже не видно…

Ренделл просидел на стуле еще минут пять. Потом он закурил трубку, вышел из кафе и поднялся по лестнице в гостиничное фойе. Он не знал, то ли вернуться к себе в номер, то ли пройтись. Вдруг он услышал, как кто-то называет его фамилию.

Ренделл направился к стойке администратора.

— Мистер Ренделл, — вновь позвал клерк, держа в руке телефонную трубку. — Мы вас разыскиваем. Вам звонит мисс Ванда Смит из вашего нью-йоркского офиса. Она говорит, что это очень срочно. Можете пройти в телефонную будку на другом конце фойе, а я сообщу оператору, чтобы он переключил разговор туда.

* * *

СТИИВЕН РЕНДЕЛЛ СИДЕЛ В КАБИНКЕ телефонной будки и ждал, но, как только услышал голос своей секретарши, его голос тут же сделался напористым:

— Что случилось, Ванда? Мне передали, что ты должна сообщить мне нечто важное.

— Все правильно. Тут вам было несколько звонков… Только для начала… тут все хотят знать, как там ваш отец и вы сами.

Ренделлу очень нравилась эта пышущая здоровьем негритянка, которая вот уже три года была его преданной секретаршей и поверенной во многих делах. В то время, когда он принял ее на работу, Ванда брала уроки сценречи, так как желала стать актрисой. Уже тогда она утратила свое южное растягивание окончаний, заменив его легким театральным акцентированием, но потом девушка настолько влилась в работу «Ренделловской Ассоциации», что через некоторое время оставила всякую мысль о сцене. И ее прелестный южный выговор ушел тоже не до конца. Равно, как не потерялось ее стремление оставаться независимой. Иногда это доводило Ренделла до белого каления, как и в случае нынешнего телефонного разговора. Глядите-ка, ей надо знать про отца и про него самого, прежде чем сообщить деловые новости. Но Ренделл знал Ванду, как знал и то, что ее уже не изменишь. А более всего он знал, что не поменяет секретаршу ни за какие коврижки.

Поэтому он рассказал ей о результатах своего посещения больницы вчера вечером и сегодня утром.

Теперь же, все еще закрытый в затхлой телефонной будке, Ренделл заканчивал свой рассказ:

— Вот, пожалуй, и все, Ванда. Если ничего нового не случится, отец выздоровеет — кризис уже миновал. Вот только до какой степени — сказать не могу.

— Я рада за вас, босс. Вы не хотите, чтобы я передала эти новости кому-нибудь еще?

— Думаю, что можно. У меня нет возможности звонить. Можешь сообщить Дарлене. А еще… — Ренделл задумался. Еще были Джо Хокинс, его помощник, и Тед Кроуфорд, его волшебный законник. Им тоже захочется узнать, как у него дела. — Полагаю, что ты захочешь рассказать их Теду и Джо. Ах, да, и передай Теду, что, как только я вернусь, первым делом займусь договором с «Космосом» и Тауэри. Передай, что я вернусь дня через два-три и сразу же свяжусь с ним.

— Будет сделано, босс. Только надеюсь, что с вами мы увидимся в Нью Йорке уже завтра. Потому-то я и звоню.

«Ну, наконец-то, — подумал Ренделл. — Ванда созрела.»

— Уже завтра? — переспросил он. — Ладно, дорогуша, вываливай.

— Босс, у меня для вас два срочных сообщения. Во всяком случае, тот, кто их оставил, считает, будто дело никак не терпит отлагательства. Если бы ваш отец все еще находился в критической ситуации, то ни за что бы не стала вас грузить. Но вы сказали, что ему уже лучше, и вот я думаю, что сообщить можно.

— Я слушаю, Ванда.

— Снова звонил Джордж Л. Уилер — помните такого? — религиозный издатель, я уже рассказывала вчера, когда звонила вам в аэропорт. Когда я сказала ему, что никак не могу с вами связаться, он настоял на том, чтобы я обязательно вас нашла. Вы собираетесь позвонить ему?

— Честно говоря, нет.

— Ладно, но если время у вас найдется, то поговорить с ним может бы и стоило. Рекомендации у него самые шикарные. Я уже кое-что для вас просмотрела: «Дан энд Бредстрит», «Кто есть кто в Америке», «Паблишерз Уикли». Его «Мишшиэн Хаус» — это номер один по изданию Библий. Все остальные издательства — «Зондерван», «Уорлд», «Харпер энд Роу», Оксфорд, Кембридж — далеко позади. Уилер владеет всем, чем угодно, плюс еще и Библией. Это он спонсировал преподобного Захери в его турне по Австралии, опять-таки, в Белом Доме с ним очень считаются. Тридцать лет назад он женился на какой-то высокопоставленной даме из Филадельфии, у него два сына, и сейчас ему 57 лет — все это из «Who Is Who». «Мишшиэн Хаус» он унаследовал от отца вот уже двадцать лет назад; их головной офис здесь, в Нью Йорке, а филиалы открыты в Сиэттле, Нешвилле, Далласе и Чикаго.

— Прекрасно, Ванда, может хватит? Ну ладно, он позвонил снова. На сей раз он сказал тебе определенно, чего же он хочет?

— Он желает встретиться с вами завтра утром, как можно пораньше. Он так настаивал, что, в конце концов, мне пришлось рассказать ему, где вы, и что у вас стряслось. Он отнесся сочувственно, но опять повторил, что встреча с вами завтра утром имеет жизненное значение. Он попросил меня вызвонить вас и сказал, что если вы полетите только ради этой встречи, то все переговоры закончатся уже до полудня, и вы сможете вернуться к отцу в тот же день. Я сделала все так, как вы проинструктировали меня вчера — сказала, что попробую вас найти, но гарантировать успех не могу.

— Ванда, относительно этой встречи… Уилер сказал хотя бы, в чем суть беседы?

— Да, он проговорился, что речь пойдет о том, чтобы вы занялись рекламной кампанией новой Библии.

— И это все?… — кисло заметил Ренделл. — Тоже мне, дело. Сколько их уже наиздавали! Кому она нужна?

На другом конце линии стало тихо, потом Ванда заговорила снова:

— Я так подумала, что, возможно, это и будет вам нужно, босс. — Ванда снова замолчала. — Я тут просматривала заметки. На сей раз Уилер сказал еще кое-что. Он хочет занять вас на целый год. Еще он сказал, что на этом вы заработаете сумасшедшие деньги, намного большие, чем смогла бы заплатить любая другая компания. Еще он упомянул, что это добавит вам престижа. Помимо этого, он сообщил, что хочет на месяц-другой отправить вас в Европу, все за его счет, и что вы найдете эту поездку чрезвычайно увлекательной для себя. Вся загвоздка в том, что в Европу надо отправляться чуть ли не немедленно.

— Зачем американскому издателю Библий посылать в Европу специалиста по рекламным кампаниям и связям с общественностью?

— Вот это и меня заинтриговало тоже. Я попыталась было выяснить, но он отмолчался. Он даже не сказал, куда именно в Европу вам надо ехать. Мы тут переговорили с Джо Хокинсом, и он со мной согласился. Раз на вас так нажимают, могут быть крупные перемены.

— Какие там еще перемены, — фыркнул Ренделл. — Тоже мне дело, устраивать шумиху вокруг еще одной Библии! Милая моя, да я сам вырос с Библией под боком, и со вчерашнего вечера мне все торочат о ней… Так что, у меня нет никакого желания возвращаться к этому.

Но Ванда не отступала.

— Мы тут все решили, что со старой версией это никак не связано. Тут что-то другое. Джордж Уилер напомнил мне, что бы я обязательно передала вам намек относительно того, с чем будет связан этот новый проект.

— Какой еще намек?

— Евангелие от Матфея, глава 28, стих 7. — Ванда сделала паузу. — Полагаю, вы сейчас не вспомните за всеми вашими пертрубациями. Помните, вчера я уже читала вам этот фрагмент. Там говорится: «И пойдите скорее, скажите ученикам Его, что Он воскрес из мертвых и предваряет вас в Галилее: там Его увидите…» После чего Уилер вновь напомнил мне, что вы будете иметь дело со Вторым Воскрешением.

Ренделл и вправду вспомнил. Эти слова напомнили о таинственной обмолвке Уилера, что Ренделл нужен ему для рекламирования Второго Воскрешения.

Как и в первый раз Ренделл был заинтригован: черт подери, о чем это Уилер хотел сказать?

Довольно большую часть своей жизни Ренделл провел под сенью последствий Первого Воскрешения. Так что ему от Второго — каким бы оно там не было?

И в то же время, сегодня утром был его отец, только-только пришедший в себя, со своим сожалеющим взглядом. Как будет радоваться отец, узнав, что сын его избран для участия в работе с Доброй Книгой, для доброго дела. Сколько сил придаст это ему! И еще, этот религиозный проект мог бы стать целебным и для мечущегося сознания самого Ренделла, до сих пор испытывающего стыд оттого, что сам согласился отвергнуть другое доброе дело — Рейкеровский Институт, взамен которого было сделано столь выгодное для его эгоистичного самолюбия предложение от «Космос Энтерпрайсез».

Ренделл колебался, раздумывая, но это продолжалось недолго. Его сердце не лежало к рекламированию всякой чепухи. Со всеми насевшими на него проблемами он никогда не мог бы быть поглощен до остатка рекламированием по всему свету столь неуместного для современности товара как Библия, пускай и даже и совершенно новая.

— Ты уж извини, Ванда, — совершенно неожиданно для себя Ренделл открыл, что говорит это, кривя рот, — но я просто не могу найти никакой практической причины терять время на эту завтрашнюю встречу с Уилером. Будет лучше, если ты позвонишь ему и объяснишь…

— Босс, я все же покажу вам еще одну практическую причину в пользу этой встречи, — перебила его Ванда. — Причину, имеющую к вам самое прямое отношение. И вот это подводит меня ко второму сообщению, которое я должна вам передать. Сразу же после того, как позвонил Уилер, был и второй звонок. На линии был Огден Тауэри III из «Космос Энтерпрайсез».

— Ого!?

— Мистер Тауэри хотел, чтобы вы знали, что Джордж Л. Уилер его близкий приятель, и то, что он сам порекомендовал Уилеру нашу фирму. Мистер Тауэри приказал мне немедленно передать вам, что этот проект, новая Библия издательства «Мишшиэн Хаус», тот самый проект, в котором, как он рассчитывает, вы примете активнейшее участие, должен расцениваться вами как огромная честь. Босс, он говорил это так, будто и для него самого это чрезвычайно важно. — Ванда сделала паузу. — Вот это и есть тот практический повод, из-за которого вам следует встретиться с Уилером завтра утром.

— Н-да, у такого повода имеется бо-ольшущий смысл, — медленно сказал Ренделл. — О'кей, полагаю, выбора у меня нет. Тогда позвони Уилеру и сообщи ему, что завтра я встречусь с ним в одиннадцать утра у него в офисе.

Вешая трубку, Ренделл ненавидел себя более, чем когда-либо. Вот уже второй раз за последние пару дней он позволил, чтобы Тауэри выкручивал ему руки. Но этот раз будет и последним. После встречи с Уилером, после того, как он сам устроит свои дела с Тауэри, уже никто не сможет выкручивать ему руки. А может, все эти небольшие унижения, мелкий шантаж и были ценой за устроение его будущей независимости.

Ренделл вышел из телефонной будки, пытаясь продумать, что делать теперь. Барбара и Джуди уехали. Надо будет дать указания своему адвокату, чтобы тот не допускал никаких возможных действий по разводу. Что же касается сегодняшнего дня, обязательно следует быть на обеде у матери — с Клер и дядей Германом. После обеда они все поедут в больницу проведать отца и еще раз переговорить с доктором Оппенгеймером. Если все будет хорошо, а Ренделл чувствовал, что так оно и будет, можно будет вылететь последним, дешевым, рейсом из Чикаго и отправиться навстречу — как же это называл Уилер? — ага, Второму Воскрешению.

Он размышлял над упомянутым секретным проектом, предложенным ему издательством «Мишшиэн Хаус» и попытался вспомнить намек Уилера. Так. «И пойдите скорее, скажите ученикам Его, что Он воскрес из мертвых…»

Вот только, черт подери, что это может означать? Ладно… Глава «Космос Энтерпрайсез» настоял на том, что дело важное. Значит, оно важное. Хотя, с другой стороны, в Ренделле в первый раз в данном случае взыграло любопытство. Он заинтересовался чем-то, и неважно, что это было на самом деле, но оно обещало — Воскрешение.

* * *

СИДЯ ЗДЕСЬ, ЗА ГРОМАДНЫМ СТАРИННЫМ ДУБОВЫМ СТОЛОМ, занимавшим центральную часть конференц-зала на третьем этаже здания «Мишшиэн Хаус», Стивен Ренделл обнаружил, что никак не может сконцентрироваться на текущих делах.

Он прислушивался к приглушенному шороху движения множества нью-йоркских машин по Парк-Авеню, располагавшейся далеко внизу за громадным панорамным окном, что находилось перед ним через стол. Его глаза отдыхали на строгих очертаниях дедовских, помнящих времена Революции часов, висящих на стене. Было без четверти двенадцать. Это означало, что они разговаривали — а если точнее, Ренделл лишь слушал — уже более получаса. И за все это время он не услышал ничего такого, что бы его заинтересовало.

Делая вид, что внимательно слушает, Ренделл исподтишка рассматривал собравшихся и помещение, в котором проходила встреча. Более всего оно напоминало переделанную гостиную жилой квартиры, чем конференц-зал делового офиса. Стены покрыты со вкусом подобранными панелями. На полу ковер цвета темного какао. По низу одной из стен шли полки, заполненные богато оправленными Библиями и толстыми томами религиозного содержания, в основной массе напечатанными, как мог понять Ренделл, в издательстве «Мишшиэн Хаус». В углу стояла стеклянная горка, представляя всем заинтересованным разнообразие распятий, медальонов и других предметов культа. Неподалеку от нее, на отдельном столике, на подогреваемом подносе стоял кофейник.

Ренделл пришел на эту встречу сам. Джорджа Л. Уилера, хозяина апартаментов и президента «Мишшиэн Хаус», сопровождали пять его подчиненных. Прямо перед Ренделлом сидела одна из секретарш Уилера, дама почтенного возраста, в которой все выдавало благочестие; взгляд на нее настолько напоминал про церковь или там про Армию Спасения, что по сравнению с ней ты сразу же чувствовал себя ничего не стоящим и греховным. Секретарша озабоченно стенографировала в блокноте, лишь изредка поднимая голову.

Рядом с ней сидела еще одна женщина — помоложе и поинтересней. Ренделл даже помнил, как ее зовут: мисс Наоми Данн, заместитель Уилера по административной работе. Ее каштановые волосы были туго стянуты на затылке. На вид она казалась болезненной; у нее были неопределенного цвета, сероватые глаза, тонкий, прямой нос и плотно сжатые губы. На вас она глядела взглядом фанатички, как бы осуждая за то, что вы не священник, миссионер или, по крайней мере, человек набожный или полезный делу Божию; так что под этим взглядом любой не связанный с церковью человек испытывал чувство вины. Наоми Данн носила очки в роговой оправе и вслушивалась в каждый звук голоса Уилера так, будто тот вещал с горы Синай или же декламировал Нагорную проповедь. При этом она ни разу не встретилась с Ренделлом взглядом.

Трое остальных сотрудников «Мишшиэн Хаус» были людьми молодыми: редактор, книжный график и менеджер по книгопродаже. Их было трудно отличить друг от друга: каждый с консервативной прической, чисто выбрит, у каждого на лице выражение ни о чем не говорящей серьезности. И у всех троих — соглашательская, неземная улыбка. За все время продолжительного монолога Уилера никто из них не проронил ни слова.

А в нескольких футах от Ренделла в кресле разместилось крупное тело Джорджа Л. Уилера, чей рот не закрывался.

Это был могущественный приятель Тауэри, гигант в издании американской Библии, поэтому Ренделл присмотрелся к нему более тщательно.

Уилер был мужчиной впечатляющим, весом в пару сотен фунтов, высоким лбом и шапкой седых волос. У него было румяное округлое лицо, а два одинаковых кружка на круглом лице были золотой оправой его очков. Его нос картошкой посапывал во время разговора, кроме того, Уилер имел привычку неосознанно почесываться: голова, за ухом, обе стороны носа, под мышками — эти его жесты были такими же естественными, как и привычка самого Ренделла отбрасывать волосы, даже если те и не падали на глаза.

Одет Уилер был в дорогой, совершенно новый костюм, и только галстук-бабочка выдавал в нем торговца. Это был атласный галстук с металлическим проволочным каркасом, похожий на те, в которых ходили из дома в дом коммивояжеры, пытающиеся спихнуть вам какую-нибудь ерунду для вашей спальни.

Ренделл уже давным-давно утратил нить монолога Уилера, но не потому, что в речи издателя его ничего не интересовало, а потому что громогласная манера говорить и монотонность быстро утомляли. Уилер говорил так, будто самого его интересовало исключительно личное словоизвлечение, а не обычная беседа. И его голос, такой нудный — на что же он был похож? — ну да, на мерное покачивание бредущего верблюда.

За столом произошло какое-то шевеление, и до Ренделла дошло, что Уилер дал знак Наоми Данн, которая тут же вскочила с места и направилась к столику, на котором стоял кофейник. Обрадованный хоть каким-то разнообразием, Ренделл проследил за ней. До сих пор ему не доводилось видеть ног мисс Данн. А они были очень даже ничего, фигуристые. Кроме того, она семенила, покачивая тугой попкой. Когда же она подошла к Ренделлу, он отметил еще и небольшие, тугие яблочки грудей, надежно закрепленные бюстгальтером под льняной блузкой.

Наоми Данн нависла над Ренделлом.

— Могу ли я подлить вам кофе, мистер Ренделл?

— Да, немножко, — согласился он.

Она выполнила свои обязанности хозяйки перед гостем, затем налила кофе Уилеру и обошла вокруг стола. Ренделлу было чертовски интересно, а какова она в постели. Подобные ей манерные дамочки в свои тридцать с лишним иногда превращаются в диких кошек! Хотя, в отношении Наоми Данн Ренделл и сомневался. Уж слишком мнила она о себе, слишком ориентировалась на карьеру. Совершенно неожиданно для себя он даже не смог представить ее раздетой — это было настолько же невозможным, как и представить одетой Дарлену.

В Нью Йорк Ренделл вылетел поздно вечером и уже в час ночи был на месте. Его «роллс-ройс» с шофером ожидал его в аэропорту. Возвращаясь в город, он сильно надеялся застать Дарлену уже спящей. От напряжения последних двух дней: визитов в больницу, встреч с женой и дочерью, семейством и отцовскими друзьями Ренделл настолько устал, что желал лишь одного зарыться носом в подушку и закрыть глаза. Но, возвратившись домой, он застал Дарлену вовсе не спящей — благоухающая духами и совершенно голая она ждала его под покрывалом на кровати. Так что спал он совсем чуть-чуть. Вместо сна был час-другой мурлыканья Дарлены, сожалеющей, что она совершенно потеряла Ренделла; ее руки ласкали его, ее молодые, длинные ноги сначала оплели его, а затем поднялись вверх, и он вошел в нее, после чего она показывала всякие акробатические штучки из репертуара гейш, а он наконец кончил, после чего почувствовал себя выжатым как лимон и до смерти опустошенным.

Но рано утром, слегка освежившись, испытывая нервическую тревогу, но в то же время и любопытство, вызванные связями Уилера и его таинственными намеками, он прибыл в «Мишшиэн Хаус», оживив все свои чувства. Вся его отупленность куда-то испарилась, зато до мозга костей его пронзала готовность действовать. правда, потом эта готовность тоже исчезла, поскольку то, что Ренделл до сих пор услышал, было многословной экспозицией, касавшейся узкоспециальной области книгоиздательства и рутинных действий по введению в действие нового проекта.

Последние сорок пять минут были посвящены обсуждению попыток вдохнуть душу в дохлую рыбину. Пять издателей — Уилер в США и ведущие издатели Библий в Великобритании, Франции, Германии и Италии — объединяли в настоящее время свои возможности, чтобы преподнести миру совершенно новую международную Библию — даже не полную Библию, а пока что лишь Новый Завет. Этот Новый Завет будет заново переведен и содержать эксклюзивную, до сих пор никогда не публиковавшуюся информацию, полученную из новейших археологических открытий и до сих пор еще неизвестную общественности. Эта книга должна была сделаться окончательным Новым Заветом, самым совершенным за всю историю христианства, и это издание должно будет заменить не только Новый Завет в версии Библии короля Иакова, но и Пересмотренной стандартной версии, Новой Английской Библии, Иерусалимской Библии, равно как и всякой другой, имеющейся в мире.

Последняя версия христианского Писания — Ренделл попытался вспомнить его наименование и вспомнил только после тяжких умственных усилий — Международный Новый Завет, как называл его Уилер, готовилась к изданию вот уже шесть лет. Одно только американское издание Уилера потребовало затрат в 2, 5 миллиона долларов. Сюда включалась стоимость нового перевода, подготовка печатных форм — в количестве трех штук, корректура, специальная индийская бумага, различные виды переплетов — от ткани до марокканской кожи, а вскоре к этому прибавятся и расходы на рекламную кампанию. Когда в 1952 году фирма «Томас Нельсон и сыновья» выпустила «Пересмотренную Стандартную Версию», на одну рекламу было затрачено 500 тысяч долларов. На рекламную кампанию своего Международного Нового Завета Уилер запланировал потратить в два раза больше.

Улучшенные экземпляры Международного Нового Завета, предназначенные для критиков религиозной литературы, священников, теологов, руководителей средств массовой информации, заправляющих общественным мнением. и глав правительств (включая и Президента Соединенных Штатов Америки) уже печатались в Германии, в Майнце. Сейчас, после шестилетней подготовки, проводившейся в абсолютной тайне, пришло время сделать последний шаг — развернуть гигантскую рекламную кампанию, но основывающуюся не на дутых фактах, а на реальности, что и должно было гарантировать Международному Новому Завету успех. После того, как в конце июля — начале августа новая Библия будет отпечатана, на всю рекламную кампанию оставалось всего два месяца, если не меньше. Каждый из издателей в своих странах выполнял отдельные фазы заранее разработанного процесса. Все они согласились на то, что их американский партнер станет их главой по связям с общественностью и по рекламе, принимая во внимание, что американцы всегда были специалистами в этом деле.

— И вот теперь, мистер Ренделл, — продолжал свой монолог Уилер, и Ренделл с трудом попытался сконцентрировать внимание — еще до того, как вы пришли сюда, я говорил о предлагаемых вам условиях, самой крупной, как мне кажется, плате за рекламные услуги, и вы отметили, что данные условия вас устраивают. В свою очередь, как я уже тоже говорил, мне хотелось бы, чтобы вы на два месяца отправились в нашу штаб-квартиру в Европу, чтобы там поработать с нашими ведущими сотрудниками для разработки сценария рекламной кампании, которая, с понятными модификациями, смогла бы проводиться во всех пяти странах. Когда это будет сделано, вы сможете вернуться в Нью Йорк и работать только с персоналом своей фирмы, «Ренделл Ассошиэйтес», делая упор только на американском издании, в то время как наши европейские партнеры будут работать по составленным вами наметкам. Но, как я уже тоже упоминал, время не ждет. Необходимо, чтобы вы сразу же приступили к своим обязанностям и как можно быстрее выехали со мной в Европу. Через неделю — в пятницу, 7 июня — отсюда в Саутхэмптон отходит лайнер «Франс». Эти пять дней плавания понадобятся вам, чтобы сориентироваться во всех аспектах предстоящей работы. Итак, мистер Ренделл, теперь вы в курсе. У вас есть вопросы?

Ренделл рывком поднялся со своего места, какое-то время поразмахивал трубкой и встретил взгляд издателя.

— Один вопрос, мистер Уилер, — сказал он. — Всего один, но ключевой.

— Да, конечно.

Ренделл чувствовал, как все присутствующие глядят сейчас на него, но он знал, что обязан сказать и сделать то, что собирался.

— Я так думаю, что всех существующих версий Библии и так достаточно. Так зачем же кому-то захотелось публиковать еще и новую?

Уилер засопел, почесал макушку и ответил:

— Мне казалось, что я изложил это вам достаточно ясно. Позвольте вкратце повторить. Библия — это откровение нашего Господа. Тем не менее, мы не можем позволить себе относиться к ней, как к чему-то антикварному. Для каждого нового поколения она обязана оставаться живой. Потому и необходимы ее современные переводы, ведь языки все время изменяются, старые слова обретают иное значение, в массовое сознание все время приходят новые слова. Далее, археология приносит нам невероятные находки древних папирусов, пергаментов, надписей на камнях и керамике, которые придают новое значение и понимание древнегреческих Писаний и позволяют нам взглянуть по-новому на времена первых христиан. В то время, как новые открытия в науке и археологии ближе подводят нас к евангелиям, в оригинальной версии написанным в первом веке нашей эры, мы, для большей точности, вынуждены вновь переводить их и осовременивать и наши версии Нового Завета. Другим фактором, понятно, становится лучшая их читабельность. Большинство людей имеют собственные Библии, но какое-то количество покупают для подарков. Вот почему мы и осмеливаемся выпустить в свет иную версию Нового Завета, так как желаем изменить типографское оформление, комментарии, переплет или формат.

— Все это для того, чтобы побольше продать? — спросил Ренделл и сел.

— А почему бы и нет? — беспокойно почесываясь, ответил Уилер. — Вам следует понять, что, хотя сами мы и верим в Добрую Книгу, но включены в такой род бизнеса, где имеется куча конкурентов. Понятное дело, что новая версия выпускается ради увеличения объемов продаж, ради нашего заработка.

— Сказано достаточно честно, — перебил его Ренделл. — И все-таки я все еще не удовлетворен вашим ответом на свой вопрос. Видимо, это моя оплошность. Я задал его недостаточно четко. Позвольте сейчас задать вам провокационный вопрос, это своеобразная проверка на вшивость. Почему вы потратили эту кучу денег на издание Международного Нового Завета? Назовите мне причины выхода в свет столь дорогостоящего Нового Завета, особенные причины. Возможно, такой причиной было желание предложить лучший перевод, какую-то свежую информацию для комментариев или, там, новый алфавитный указатель. Или вы предлагаете более эстетичный переплет или типографское исполнение? Если это и есть все ваши причины издания новой Библии, то, честно говоря, я не вижу ничего, что мог бы продать. Во всем этом я не вижу дела для себя. И не вижу ничего такого, ради чего стоило столько времени хранить тайну. Да и вообще, зачем устраивать шумиху вокруг издания Нового Завета, тем более, в наше время растущих беспорядков, социальной напряженности и колоссальных перемен? Вы упомянули, что публикация этой Библии может продаваться как совершенная новинка, что здесь дело не в одной только рекламе. Извините, мистер Уилер, но пока что я не услышал ни единого факта, который бы можно было расценивать как абсолютную новость. Я хочу быть с вами честным до конца, и мне не хотелось бы, чтобы вы тратили свои деньги понапрасну. Основываясь на всех сообщенных вами фактах, здесь нет ничего, что бы я смог сделать для вас и для этого вашего Нового Завета. Вы не нуждаетесь во мне, равно как и я сам не нуждаюсь в работе подобного рода. И я просто обязан сказать: мне следует отказаться от вашего предложения.

В зале воцарилась глухая тишина. Ренделлу было плевать на то, как отреагирует на его слова Наоми Данн или остальные. Но он был уверен, что они до смерти были перепуганы этими lese majeste. Ну и черт с ними!

Джордж Л. Уилер оказался в затруднительном положении, и потому почесывался особенно энергично.

— Мистер Ренделл, мне сказали — Огден Тауэри заверял меня — что на вас можно рассчитывать.

— У него не было никакого права так говорить.

— Но, насколько я понял, он — его «Космос Энтерпрайсез» — владеет вашей фирмой.

— Пока что еще нет, — резко заметил Ренделл. — Пока что я рассчитываю на себя самого. Возможно, что я не всегда имел возможности поступать так. Бывало, что я хватался за любую оплачиваемую работу. Но больше такого не будет. Сейчас я собираюсь принимать только такие предложения, которые бы стоили труда, времени и самоотдачи, но во всем том, о чем вы рассказали пока, я лично не вижу ни малейшей причины терять время и силы.

Он уже начал отодвигать стул, чтобы уйти, как вдруг Уилер хлопнул ладонью по столу.

— Минуточку, мистер Ренделл. Я… я не сказал вам… я действительно не сказал вам всего.

— Почему же?

— Потому что был связан обязательством хранить тайну. В течение всех шести лет наш проект был совершенно секретным для всех — если не считать посвященных и работающих внутри проекта. Я не имею права открывать вам всю правду, и вы должны знать об этом. Но, как только вы согласитесь на сотрудничество, я смогу рассказать вам все.

Ренделл покачал головой.

— Нет, боюсь, что лично я буду придерживаться противоположного принципа: пока не буду знать всю правду, на согласие пойти не смогу.

Несколько томительных секунд Уилер глядел на Ренделла, после чего хрипло заметил:

— Это ваше последнее слово, мистер Ренделл?

— Это мое обязательное условие.

Уилер кивнул, давая понять, что на уступку идет с большим трудом.

— Хорошо.

Он повернулся к Наоми Данн, поднял палец, а та в знак понимания прикрыла глаза. Тут же она коснулась руки пожилой секретарши, дала знак трем другим мужчинам, и они синхронно поднялись.

Уилер проигнорировал их убытие, но подождал, пока дверь, ведущая в конференц-зал, не закроется, и только после этого повернулся к Ренделлу.

— Очень хорошо, мистер Ренделл. Мы одни, нас здесь только двое. И я решил рискнуть. Сейчас я собираюсь поделиться с вами тем, что знаю.

Ренделл отметил, что манера поведения Уилера изменилась, а вместе с ней стал другим и голос издателя. Теперь это уже не был самоуверенный святоша, назначивший себя Хранителем Книги Книг. Перед ним сейчас был бизнесмен, торговец, импресарио на арене, пытающийся всучить вам товар. Куда-то исчез и «верблюжий» голос. Он стал мягким, более управляемым и четким, равно как и речь сделалась более осмысленной.

— Я уже говорил, что наш проект вот уже шесть лет хранится в тайне, — сказал Уилер. — Вас не удивляет, почему?

— После того, как выслушал вас, нисколько. Мне казалось, что это игра, издательские заморочки, чтобы из совершенной банальности выродить нечто сногсшибательное.

— Вы ошибались, — очень просто сказал Уилер. — И ошибались чертовски. Сейчас же я собираюсь наставить вас на путь истины. Мы нагромождали меры секретности, потому что знали, что сидим на динамитном ящике, придерживая крышку на самой горячей, самой увлекательной истории всех времен. Я не хочу показаться вам экстравагантным, мистер Ренделл, не хочу преувеличивать. Хотя, в какой-то мере это и так.

При этих словах утреннее любопытство Ренделла опять встрепенулось. Он ждал продолжения.

— Но если правда как-то просочится наружу, — продолжил Уилер, — это сможет нас разорить, уничтожить все наши громадные вложения, во всяком случае, серьезно нам навредить. Мы испытываем давление снаружи, но там никто не знает правды. Все церковные организации по всему миру подозревают, будто нечто готовится, только они не имеют понятия, что же это на самом деле. К тому же у нас имеются враги, жаждущие узнать то, что известно нам, что мы собираемся издать, для того, чтобы иметь возможность исказить и выставить в ложном свете содержание нашего Международного Нового Завета и тем самым попытаться его уничтожить. Вот почему мы связаны тайной, как связаны подобной тайной наши сотрудники по всей Европе. Когда же сейчас я приоткрою вам истину, вы станете первым человеком вне проекта, кто узнает основные факты.

Ренделл опустил трубку.

— За что же мне такая честь?

— Первое, я хочу, чтобы вы были с нами, ибо вы последнее звено в достижении нами успеха, — ответил Уилер. — Второе, взвесив все возможности, мне показалось, что я достаточно изучил вас, чтобы знать — вам доверять можно.

— Но мы же буквально только что встретились. Как же вы можете меня знать?

— О, про вас я знаю много кое-чего, мистер Ренделл. Я знаю, что вы сын священника со Среднего Запада, хороший человек из хорошей семьи. Мне известно, что вы взбунтовались против ортодоксальной религии, и что сейчас вы ни во что не верите. Я знаю, что у вас есть жена и дочь-подросток, и что живете вы раздельно. Знаю, как и где вы живете. Мне прекрасно известно, что у вас было множество подружек, но к нынешнему времени осталась только одна. Знаю, что вы крепко пьете, но до алкоголизма еще далеко. Мне известно…

Ренделл нахмурился и перебил:

— А не слишком ли вы рискуете, мистер Уилер?

— Совсем наоборот, — быстро ответил тот. — Я рискую не слишком потому, что рад был узнать о вас еще одно. Мне известно, что, несмотря на интимные отношения с различными женщинами, несмотря на выпивку, вы никогда не обсуждали собственные дела с посторонними и никогда не предавали клиентов. Вам случалось проводить крупнейшие кампании в стране, но вы всегда хранили полнейшую секретность. Вам можно доверять, так как вы отделили свою личную жизнь от деловой. У ваших клиентов никогда не было причины потерять к вам доверие. Вот почему и я сам решил положиться на вас.

Ренделл, скорее, был раздосадован, чем польщен.

— Мистер Уилер, я не привык, чтобы кто-либо копался в моем белье.

Тот, как бы извиняясь, склонил голову.

— В обычных условиях подобные методы можно было бы и осудить, только сейчас у нас довольно-таки редкое исключение из правил. Вы должны понять, если крупный конгломерат собирается купить фирму за пару миллионов долларов, тем более, если конгломерат при этом приобретает несомненный организаторский и творческий талант, то, прежде чем это произойдет, к такому таланту следует хорошенько присмотреться.

— Тауэри, — пробормотал Ренделл.

— О, это мой близкий друг. Он успокаивал меня на случай необходимости зайти в разговоре с вами столь далеко. Ведь я надеялся, что мне не придется посвящать вас в такие подробности. Но, поскольку такая необходимость возникла, он заверял меня, что вам доверять можно. Так что теперь я ввожу вас в игру и крупно рискую сам. Я не буду посвящать вас сейчас в детали и скажу лишь то, что собирался сказать. Это не займет и пяти минут. Думаю, этого будет достаточно. — Он внимательно оглядел Ренделла и продолжил:

— Мистер Ренделл, скажите честно, а какое дело заинтересовало бы вас по-настоящему, взволновало и заставило бы действовать?

— Конкретно сказать не могу. Я очень устал, и потому… — Голос Ренделла дрогнул, после чего он сказал очень просто:

— Я бы хотел заняться чем-то таким, во что бы верил сам. Он помолчал и прибавил:

— Чем-то таким, о котором бы весь мир узнал, что в этом нет подделки.

Уилер отреагировал на его слова довольной улыбкой.

— Прекрасно. Я уже говорил вам, что сейчас мы занимаемся величайшей новостью для всех времен и народов. И я же говорил, что, рассказывая о ней, я не буду преувеличивать. Так вот, сможет ли взволновать и увлечь вас эта самая невероятнейшая новость?

Ответной реплики он не ожидал.

— Несколько лет назад одна из ведущих рекламных фирм провела опрос среди самых знаменитых журналистов страны. Их попросили подумать над тем, какое событие, имеющее или не имеющее знамение научной вероятности, могло бы стать величайшим событием нашего века. Ответов было много и самых различных. Часть журналистов отдало свои голоса за открытие лекарства против рака. Другие голосовали за некий курс лечения, способный продлить человеческую жизнь до сотни лет. Некоторые считали, что такой новостью станет известие о высадке на Земле инопланетян или же сообщение о полете к другой планете и обнаружение там разумной жизни. Какая-то часть опрошенных считала, что таким событием станет день, когда станут реальностью Соединенные Штаты Мира. Только известно ли вам, какую из новостей большинство журналистов посчитало важнейшей из всех возможных? Они отдали свои голоса за Второе Пришествие!

— Второе пришествие? — обескуражено переспросил Ренделл.

— Да, да, известие о том, что Иисус Христос вернулся на Землю. Если Христос вернется на землю лично, во плоти, если завтра Он докажет реальность Воскрешения, если Он завтра придет к нам — это и станет, посчитали журналисты, величайшим событием наших времен.

Стив Ренделл, как по спине пробежал холодок.

— Что вы хотите этим сказать, Мистер Уилер?

— Я говорю вам, друг мой, что это уже произошло. Правда, не в прямом, а в переносном смысле. Сейчас мы работаем, мы имеем дело с величайшим событием нашего времени.

Ренделл подался вперед.

— Продолжайте.

— Так слушайте, — не заставил себя ждать Уилер. — Шесть лет назад известнейший итальянский археолог, профессор Августо Монти из Римского университета, вел раскопки неподалеку от Остиа Антика, в развалинах древнего города Остия, крупного торгового морского порта Древнего Рима первых веков нашей эры. Профессор Монти надеялся открыть все что угодно, способное доказать нам правдивость истории Спасителя, изложенной в книгах Нового Завета. И как раз тогда, в результате настойчивости, проблеска гения или удачи, он и нашел то, что надеялся найти. Он открыл ее — истину, окончательную истину!

У Ренделла перехватило дыхание.

— Какую… окончательную истину?

— При глубинных раскопках он обнаружил развалины древнеримской виллы первого века нашей эры, принадлежащей богатому торговцу. Пробив стенку tablium'а, кабинета, где хозяин хранил свои рукописи и свитки папируса, профессор Монти и сделал свое потрясающее открытие. Все богословы и ученые прошлого всегда говорили, что подобное открытие невозможно, оно просто невероятно во влажном итальянском климате, впрочем, как и где-либо еще. Но это случилось, открытие было сделано, и сейчас его истинность доказана с помощью всех известных нам научных методов. Профессор Монти раскопал обработанный древнеримский камень, собственно говоря, гранитное основание статуи, которое было выдолблено изнутри, а затем эта полость была тщательно замаскирована. Внутри этого тайника в течение девятнадцати столетий хранились два документа. Самый короткий, сохранившийся похуже, состоит из пяти кусков пергамента того типа, на котором писали римляне первого века. Собранные вместе, эти фрагменты оказались черновиком написанного по-гречески официального рапорта некоего Петрониуса, капитана гвардии Понтия Пилата, направленного главе преторианцев, Луцию Аэллию Сеяну, который правил всей римской империей от имени цезаря Тиберия. Документ большего объема, сохранившийся лучше, состоит из двадцати четырех довольно крупных кусков папируса, покрытых арамейским письмом. Содержание его, вероятнее всего, было надиктовано в Иерусалиме евреем — главой будущей христианской церкви перед его казнью, состоявшейся в 62 году нашей эры.

Возбуждение Ренделла еще более усилилось. Он придвинулся к Уилеру.

— Что… скажите же… что было в этих документах?

Глаза Уилера сияли.

— Величайшая новость наших времен, событие, которое потрясет всем христианским миром, которое станет причиной возрождения человечества в религии и возвращения веры. Вновь открытые папирусы — находящиеся теперь в наших руках это утраченный источник синоптических евангелий, так называемый «документ Q», пятое, но по-настояшему, первое и оригинальное евангелие — Евангелие от Иакова — написанное самим Иаковом, Иаковом Юстом, младшим братом Иисусовым. Это описание жизни реального Иисуса Христа, когда Он ходил по земле как человек среди людей, описание того, как Он вел себя в качестве человека и Мессии в первом веке нашего мира. И вот теперь нам все это известно!

Уилер ожидал реакции Ренделла, но тот не мог сказать ни слова.

— Прочитав же перевод этих манускриптов, вы будете ошеломлены еще сильнее, — с горячностью продолжил Уилер. — Их содержание способно полностью перевернуть мозги. Теперь мы уже по-настоящему знаем, где Иисус родился, где Он учился, как Он рос, как молился над могилой отца после смерти Иосифа, чем Он зарабатывал на жизнь перед своим служением, детали пропущенных лет от двенадцати до тридцатилетнего Его возраста — короче, все. Все! Иисус существовал! И даже, если бы возникли сомнения в этом фантастическом христианском источнике, древнейшем известном нам источнике — ведь он написан, якобы, обращенным в христианство иудеем — все равно, у нас будет иметься подтверждение служения нашего Господа, его существования и Распятия, полученное из нехристианского источника — из рапорта римского солдата, докладывающего из оккупированной Палестины своему начальству в Риме о мятежнике, так называемом Мессии — из Пергамента Петрониуса. Но самое замечательное, мистер Ренделл, даже не это. Самое интересное и примечательное я оставил напоследок. Эта часть моего рассказа будет наиболее невероятной.

От изумления Ренделл опять не мог сказать ни слова.

— Так вот, слушайте, — дрожащим от волнения голосом вел Уилер. — В 30 году нашей эры, в Иерусалиме, Иисус не умер на кресте. — Уилер сделал паузу, чтобы еще сильнее подчеркнуть последующие слова:

— Он остался в живых и прожил еще девятнадцать лет.

— Прожил… — еле слышно только и смог сказать Ренделл.

— Петроний доложил начальству, что Иисус был распят, объявлен мертвым и снят с креста для последующего погребения. Но Иаков Юст открыл, что брат его не испустил дух на кресте, что Иисус жив и дышит. Иаков не говорит, выжил ли Он благодаря Божьему провидению или искусству врачевателей. Он сказал лишь то, что Иисус выздоровел и скрытно продолжил свое служение в Палестине, в других римских провинциях, а в конце концов перебрался для проповеди в Рим — в Рим! — в девятый год правления императора Клавдия, в 49 году нашей эры, когда Иисусу должно было исполниться пятьдесят четыре года. И так продолжалось до тех пор, пока не произошло истинное Воскрешение из мертвых и Вознесение. Вы понимаете, о чем я говорю? Можете ли вы оценить все последствия подобного открытия?

Стив Ренделл покачивался на своем стуле, слишком потрясенный, чтобы адекватно воспринять услышанное.

— Но разве… может ли это быть правдой? Не могу поверить. Должно быть, здесь какая-то ошибка. Вы полностью уверены?

— Мы абсолютно уверены. Каждый фрагмент каждого документа вне всяких сомнений аутентичен. Теперь мы знаем правду! Наконец-то у нас есть Слово! И мы передадим его всему миру в нашем Международном Новом Завете. Мы воскресим для человечества истинного Иисуса Христа, реального Спасителя, когда-то жившего на земле и живущего в нас сейчас. Вот почему этот тайный проект, над которым мы работаем в Амстердаме, и носит данное ему имя. Стив, способны ли вы поверить в Воскрешение Два?

Ренделл закрыл глаза. Под веками кружилась светящаяся карусель, несущая образы как его собственного прошлого, так и настоящего. Ренделл узнавал человеческие образы на этой карусели в связи с отношением к этому самому сенсационному открытию за девятнадцать столетий людской истории. Он видел, насколько они все потрясены и возбуждены воскрешением веры в значимость жизни. Его отец. Его мать. Сестра Клер. Том Кэри. И над всем этим — он сам. Он видел тех, чья вера пошатнулась или же была надщерблена, видел и тех, кто — подобно ему самому — веру утратили и были для нее потеряны. И он видел Того, кто близился к этому кружащемуся, выталкивающему из себя колесу отчаяния, Того, кто так долго был мифической, притворной, сказочной фигурой. Сын Господа Нашего, Иисус из Назарета, наконец-то мог стать известным всему человечеству. Евангелие от Иакова могло бы возродить послание любви и мира Спасителя, успокоить и исцелить Свою человеческую семью.

Невероятно, невероятно! Из всех чудес, которые Ренделлу довелось видеть, о которых ему довелось слышать в жизни, ни одно не было столь изумительным. Добрые вести на Земле.

Могло ли такое быть на самом деле?

О чем это Уилер спрашивал его? Да, может ли он поверить в этот проект, в это «Воскрешение Два»?

— Не знаю, — медленно ответил Ренделл. — Это что-то такое… такое, во что мне ужасно хотелось бы поверить, если я еще способен во что-либо верить.

— Но хотите ли вы попробовать, мистер Ренделл?

— Попробовать? Что, распространять Слово? — рассуждал Ренделл, подымаясь с места, но ничего не видя перед собой. Поймите, если Он здесь затем, чтобы спасти нас, то, полагаю, я здесь затем, чтобы стать спасенным. Когда мы начнем?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАК-ТО ТАК СЛУЧИЛОСЬ, что в каждом сне, которые Ренделл видел за последние полторы недели, присутствовал Христос. Вот и сейчас, когда он с трудом попытался проснуться, сон все еще продолжался, а может существовал всего лишь на грани сознания, где-то за приоткрытыми веками.

Ученики увидали, как Иисус ходит по морю, и они встревожились, говоря: «Это призрак». Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: «Ободритесь, это Я, не бойтесь». И Стивен Ренделл тоже сказал ему в ответ: «Господи! если это Ты, повели мне придти к тебе по воде». И Иисус сказал: «Иди!» А когда Стивен вышел из лодки, он пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу. Но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: «Отче, спаси меня!» И преподобный Натан Ренделл тотчас простер руку, поддержал его и сказал: «Маловерный, зачем ты усомнился?» И Стивен Ренделл был спасен и обрел веру.

Этот безумный сон душил его.

Ренделл наконец-то проснулся, открыл глаза и только сейчас понял, что дыхание ему затрудняла мягкая грудь Дарлены — ее обнаженная левая грудь прижималась к его губам. Женщина раскинулась на кровати, нависая над ним, ее ярко-розовый пенюар распахнулся, и обнажившаяся грудь закрывала ему рот.

Ренделлу случалось просыпаться в самых странных местах и самым необычным образом, но никогда раньше не просыпался он на корабле, плывущем по Атлантическому океану, от прикосновения женской груди. Он все еще был на воде, но Иисус Христос и преподобный Натан Ренделл Христос неожиданно умчались далеко-далеко.

Дарлена сверху одарила его улыбкой.

— Ну как, нравится тебе? Ты бы не смог придумать лучшего способа проснуться? Ну какого пашу, с которым бы обходились получше, можешь ты назвать?

Все понятно — еще одна из детских любовных игр Дарлены. Только сейчас у Ренделла не было охоты на подобные вещи, хоть он и знал, что это единственный товар, который может она предложить, поэтому изобразил благодарственную реакцию. Он нежно обцеловал ее грудь вокруг алого соска, пока тот не напрягся и не отскочил от его губ.

— Ах ты озорник, Стив, — с деланой суровостью сказала Дарлена. — Давай-ка не будем сейчас начинать. Просто мне хотелось убедиться, что ты начинаешь день с улыбкой. — Она склонила голову и надула губы, как бы обидевшись на Ренделла. — Только теперь ты наказан. — Она протянула руку, сунула ее под одеяло и повела вниз, меж его ног. Какое-то время она ласкала его, а потом быстренько отдернула руку. — Эгей, а ты времени не теряешь!

Ренделл поднял руки, чтобы притянуть Дарлену к себе, но та откатилась от него и спрыгнула на пол.

— Веди себя прилично, дорогой. Я уже сообщила стюарду, чего мы хотим на завтрак. Через минуту-другую он будет здесь.

— Через полчаса-час, — пробурчал Ренделл.

— Прими душ и одевайся, — после чего она сбежала в соседнюю комнату, гостиную, их небольшой каюты на верхней палубе лайнера «Франс». — Знаешь, дорогой, в этой их судовой газете, «L'Atlantique», написано, что сейчас на канале 8А будет документальный фильм на английском языке, где рассказывается, что стоит посмотреть в Лондоне. Мне бы не хотелось пропустить.

Дарлена была без ума от корабельного кабельного телевидения, которое показывало кинофильмы круглые сутки, а ей не хотелось терять ни единого удовольствия этого путешествия.

Ренделл поглядел в иллюминатор, но тот был завешен коричневой портьерой. Тогда он позвал:

— Дарлена, как там погода?

— Солнце пытается пробиться через тучи, — ответила та из гостиной. — Зато море будто стеклышко.

Опершись на локте, Ренделл осматривал каюту. Это была стандартная двойка, с длинным металлическим комодом на четыре ящика между кроватями; на комоде рядом с его кроватью стоял белый телефонный аппарат, ближе к кровати Дарлены — лампа с белым абажуром. У изголовья располагалось коричневое кресло с полосатой обивкой, на котором сейчас было раскидано белье Дарлены: полупрозрачный лифчик и колготки. В ногах кровати, перед трюмо, валялся легкий стульчик оранжевого цвета.

Ренделл слышал ровное гудение судовых двигателей и плеск рассекаемой носом и смыкающейся за кормой лайнера воды. После этого он услышал щелчок включаемого телевизора и бубнящий голос диктора.

Ренделл упал на подушку и попытался включиться в четвертое утро пятого дня плавания от Нью Йорка до Саутхемптона.

Когда он согласился занять пост рекламного директора по изданию Международного Нового Завета и проекта, носящего название «Воскрешение Два», он не собирался брать Дарлену Николсон с собой в поездку. Наоборот, он хотел отправиться один, с Уилером, чтобы сконцентрироваться на подготовке всего того, что так занимало его теперь, на той работе, которую он согласился делать. Дарлена была слишком фривольной и гедонистической особой для такой поездки. И дело было даже не в том, что девушка могла занять все его время, а в том, что Дарлена могла отрывать от основных занятий своим пустым легкомыслием и постоянной готовностью к сексуальным забавам. Более того, ее присутствие могло привести к ненужным осложнениям. Уилер со своими сотрудниками, всякими специалистами и экспертами, учеными и богословами, связанными с «Воскрешением Два» в Амстердаме, не захотели бы иметь ничего общего с девушкой, подобной Дарлене. Ренделл догадывался, что в подобной компании она была бы как девица из кордебалета или стриптизерка на проведении католической благотворительной лотереи.

Причем, все это не потому, что Дарлена выглядела какой-нибудь дешевкой, проституткой — нет, скорее, потому, что она была кричаще-яркой, привлекающей все взгляды, в чем-то глупенькой, никогда не учитывающей обстоятельств. А вообще-то говоря, она была весьма видной и прямо-таки излучала сексуальность. Дарлена была высокой девицей с плоским, удлиненным и худощавым телом манекенщицы или модели из мира высокой моды, если только не обращать внимание на груди: крепкие, грушевидной формы, вечно демонстрируемые в глубоких декольте носимых ею платьев и блузок или же обтягивающих свитеров, собираемых ею дюжинами. Ее белокурые волосы доходили до плечей, голубые глаза казались посаженными слишком близко, щеки — несколько впалыми; у нее была очень тонкая светлая кожа и маленький ротик с полными губами. Ходила она как бы скользя, так что все части тела — грудь, бедра, ягодицы — двигались как надо, во всяком случае, всегда заставляя обернуться проходящих мимо мужчин. У нее были самые длинные ноги, какие Ренделлу не доводилось видеть ни у одной из женщин. Вне кровати Дарлена доставляла массу хлопот, она была глуповатой, неловкой и капризной. В постели же она преображалась: становилась гибкой, неутомимой, изобретательной, веселой и дарящей радость. Ренделл давно уже решил про себя, что весь ее ум помещался к нее в вагине. Встретив Дарлену, Ренделл получил от нее все, в чем нуждался, но она не могла быть тем товарищем для волнующего и увлекательного путешествия в мир веры, куда он сам решил направиться.

Ренделл предлагал Дарлене различные выходы из сложившейся ситуации. Поскольку ему надо было ехать за границу не дольше, чем на месяц-два, и в это время он не мог уделять ей достаточно внимания, с его стороны возникло предложение, чтобы Дарлена на это время вернулась в Канзас-Сити, чтобы проведать родителей, родственников, друзей. Он мог бы оплатить ей билеты в обе стороны и подкинуть деньжат на карманные расходы на все то время, пока он не вернется, и они не воссоединятся в Нью Йорке. Дарлена его предложения не приняла. Тогда он стал соблазнять ее поездкой в Лас Вегас, Лос Анжелес, месячным отдыхом на Гавайях или шестинедельным путешествием по Южной Америке. Ответом на все это было: нет, нет и нет; Стив, я хочу быть только с тобой; если же я не смогу поехать, то покончу жизнь самоубийством.

В ответ на это он вздохнул, сдался и сделал ее своей секретаршей, прекрасно понимая, что никого этим не обманет, а в конце концов вообще выкинул всю проблему из головы. Хотя, в сложившейся ситуации были и свои преимущества. Одно из них заключалось в том, что он ненавидел оставаться в постели одному. Кроме того, после хорошей выпивки случались моменты, когда он чувствовал себя виноватым. Дарлена же была прекрасной возможностью отвлечься от грустных мыслей. Ночью она была само совершенство, все в ней двигалось: руки, ноги, бедра и ягодицы, ну а уж после того, когда Ренделл кончал, он чувствовал себя так, будто его пропихнули через иллюминатор.

А за неделю до отъезда, если не считать решения забрать Дарлену с собой, нужно было еще решить несколько чисто личных проблем, но Ренделл был загружен работой с утра до самой ночи, отдавая распоряжения по работе агентства и по дому. После оглушительного сообщения Уилера о находке в Остиа Антика, впервые за все времена удостоверяющей историчность Христа, Ренделл сгорал от нетерпения и любопытства узнать каждую деталь этого таинственного открытия. Но Уилер не удовлетворял его желания. Во время плавания еще будет масса времени, говорил он, а все остальные подробности будут ожидать Ренделла по прибытию в Амстердам. Ренделлу же чертовски хотелось рассказать Ванде, Джо Хокинсу и всем своим сотрудникам об их новом задании, но Уилер попросил его держать все в тайне, пока эксклюзивные экземпляры Международного Нового Завета не выйдут из печати, и издатели не дадут своего разрешения. Но более всего Ренделлу хотелось сообщить эту потрясающую новость своему отцу и Тому Кэри, заранее чувствуя, как она подействует на них, но он был связан обетом молчания, и потому они ничего пока не знали.

Каждый день он звонил в Оук Сити, разговаривал с матерью или Клер и убеждался, что отец, хотя все еще и парализованный, постоянно набирается сил и приходит в себя. Позвонил он и в Сан Франциско. С огромным трудом пришлось ему объяснять Джуди, что планы принять ее в Нью Йорке на пару недель этим летом неосуществимы. Он сказал дочери, что должен выехать за границу по специальному заданию, но пообещал, что осенью они как-нибудь встретятся. После этого он попросил дочку позвать к телефону ее мать. Ему хотелось знать, не передумала ли Барбара относительно развода. Жена спокойно ответила, что не передумала и на следующей неделе собирается встретиться со своим адвокатом. Ну ладно, холодно отреагировал на это Ренделл, тогда он даст указания Тэду Кроуфорду противодействовать этому разводу.

На следующее утро Ренделл проконсультировался с Кроуфордом и описал свой случай; его адвокат только что оторвал голову от подушки и сонным голосом пытался убедить своего клиента не доводить дела до суда. Когда же Ренделл остался непреклонным, Кроуфорд, хочешь — не хочешь, начал делать заметки, чтобы избегнуть неприятных судебных разбирательств, и согласился подготовить все необходимые документы. В течение этой безумно занятой делами недели Кроуфорд встречался и с двумя юристами Огдена Тауэри, решая некоторые спорные моменты, связанные с вхождением «Ренделл Ассошиэйтес» в «Космос Энтерпрайсез». С ужасной внутренней неохотой Ренделл решил позвонить в Вашингтон Джиму Маклафлину, чтобы назначить встречу. По меньшей мере, Джим заслуживал личных объяснений тех причин, по которым Ренделл изменял своему слову и отказывался сотрудничать с Рейкеровским Институтом. Джим мог и не понять их, но такая попытка объяснения должна была иметь место. К несчастью, Джим Маклафлин уже отбыл куда-то для выполнения совершенно секретного задания, так что связаться с ним было никак невозможно. В Вашингтоне его не будет несколько месяцев. Тогда Ренделл оставил для Маклафлина просьбу позвонить Тэду Кроуфорду. Другого выхода не было. Маклафлину придется узнать неприятное известие самым неприятным путем.

Так что, когда день отплытия наступил, Стив Ренделл был чертовски рад этому.

Сейчас же, лежа на кровати в своей каюте, он повернулся на бок. Рядом с телефоном лежала куча сувениров и памяток, которые Дарлена уже насобирала за время плавания. Ренделл поискал рукой за телефонным аппаратом и нащупал брошюрку с программой плавания, в которой было напечатано ежедневное расписание мероприятий. В комплекте имелось пять четырехстраничных буклетов; каждые две первые странички на английском языке, две остальные — на французском. В первых четырех буклетах были мероприятия прошедших четырех дней плавания, в пятом была программа на сегодня. Нынче их было целых девять событий — до того времени, пока завтра утром на рассвете они не прибудут в Саутхемптон.

Разложив программки в руке, будто игральные карты увеличенного размера, Ренделл мог убедиться, насколько мало могли они отразить его собственную активность за время плавания. Тем не менее, каждая из них оставила какой-то след в памяти. А вообще-то, это было приятнейшее морское путешествие, позволившее и отдохнуть, и стимулировать его ум. Если не считать неприятного случая в самый первый день, сразу же после посадки, плавание могло бы стать просто идеальным.

Первый день. Ренделл рассматривал буклет, где сверху заглавными буквами шла надпись: ЛАЙНЕР «ФРАНС», обрамленная изображениями Статуи Свободы, Эйфелевой башни и самого корабля. Самый первый день.

EVENTS DU JOUR

Пятница, 7 июня

(В 18.00 просим перевести свои часы на 15 минут вперед)

14:30 «Отплытие из Нью Йорка»

16:00 «Чайный прием с музыкой»

Холл «Фонтенбло». Веранда средней палубы

Ренделл отложил программку и вновь переживал то, что мог вспомнить из собственных Events du Jour, сохранившихся в виде отдельных фрагментов.

Поднявшись по трапу первого класса за Дарленой, привлекающей взгляды всей мужской половины пассажиркой и экипажа (никакого лифчика под блузкой, широкий кожаный пояс, коротенькая шелковая юбочка, черные колготки и модные туфли на высоком каблуке), он направился вместе с ней прямиком на прием к Уилеру, устроенному в его апартаментах, расположенных сразу же у входа на прогулочную палубу.

Жена Уилера с сыновьями осталась в их канадском летнем доме, так что это был, скорее, прощальный деловой прием. Апартаменты Уилера были заполнены ангелоподобными мужчинами и сладкоречивыми, похожими на деятельниц Армии Спасения дамами из «Мишшиэн Хаус». Правда, здесь присутствовали и новые лица, которых Ренделл еще не встречал, явно профессорского или богословского вида, чаще всего со своими женами, чаще всего — среднего возраста. Проходя с Дарленой под руку через комнату и приняв бокал с шампанским у официанта в белой униформе, но отказавшись от закусок, представляя своего «секретаря» всем тем, кого мог узнать, Ренделл заметил Наоми Данн, стоящую неподалеку от радостно возбужденного Уилера.

Ренделл уже направился было к нему, когда Уилер сам увидал его и поднял руку в приветствии.

— Это начало исторического путешествия, Стив, воистину исторического! — воскликнул он. — А эта милая леди, это твой секретарь, та самая, о которой ты говорил?

Ренделл, нервничая, представил их друг другу. Издатель был неподдельно заинтригован Дарленой, о которой до сих пор знал только из вторых рук, из досье Тауэри.

— Вы присоединяетесь к работе для нашего Господа, мисс Николсон. Помогая мистеру Ренделлу, вы послужите всему человечеству. Не думаю, чтобы вы знали кого-либо из собравшихся тут… Стив, ты не против, если я представлю твою прекрасную даму?

Взяв Дарлену под руку, Уилер ушел, а Ренделл обнаружил, что стоит рядом с Наоми Данн. Она прижималась к стене, потягивая шампанское из бокала и делая вид, что все происходящее ее никак не касается.

— Привет, Наоми. Могу я называть вас просто Наоми?

— Почему бы и нет? Ведь мы же будем работать вместе.

— Я тоже надеюсь на это. Я рад, что вы пришли проводить нас.

— Простите, — улыбнулась та, — но я пришла сюда не провожать. Я отправляюсь с вами и мистером Уилером.

Ренделл не смог скрыть удивления.

— А Джордж и словом не обмолвился. Я восхищен!

— Мистер Уилер никогда не отправляется в дорогу без меня. Я его банк памяти, энциклопедия и подручный справочник по Новому Завету… Мистер Уилер знает все, что касается издательского дела. Но когда ему надо работать с библейскими материалами, он во всем полагается на меня. К тому же, на время плавания мне поручено быть и вашим ментором.

— Я рад, честное слово, рад, — сказал Ренделл.

С легкой улыбкой Наоми изучала его лицо.

— Вы уверены? А мне казалось, что я знаю вас лучше. Первый урок начнется завтра, после обеда.

А уже через пять минут Уилер схватил Ренделла под руку и потянул его в угол комнаты, шепча при этом на ухо:

— Вам надо познакомиться с двумя гостями. Очень важными для нашего будущего. Наш секрет им известен, и они, естественно же, поддерживают наш проект. Впрочем, они и сами являются частью проекта. Без них мы как без рук. Доктор Стоунхилл из Американского Библейского Общества и доктор Эванс из Национального Совета Церквей.

Доктор Стоунхилл, представитель Американского Библейского Общества, был лысым, угрюмым типом, но настроенным довольно помпезно. К тому же он был влюблен в статистику.

— Практически каждая церковная организация в Соединенных Штатах поддерживает нашу работу и вносит вклад в наш бюджет, — сообщил он Ренделлу. — Наше основное занятие, это распространять Библию. Каждый год мы представляем церквам — членам нашего Общества — экземпляры Писания, отпечатанные без всяких сносок и комментариев. Мы печатаем Библии или же извлечения из нее на 1200 различных языках. Кстати, в течение одного лишь года, совместно с Объединенным Библейским Обществом, мы распространяем по всему миру 150 миллионов экземпляров Священного Писания. Вы только подумайте, за один год! И мы гордимся этим!

Он петушился так, будто сам лично располагал этими миллионами Библий. Ренделл даже не знал, что и сказать.

— Впечатляюще, — промямлил он.

— И причина того, что Библию принимают во всем мире, имеется, — продолжил Стоунхилл. — Библия — это книга на все времена и для всего человечества. Это можно охарактеризовать так, как сделал папа Григорий, сказавший, что Библия это поток, в котором слон может плавать, но который может перейти и агнец. Это тот самый папа Григорий, который жил в шестом веке, знаете?

Ренделл знал. Сам он уже поплыл.

— Сейчас же, в связи с последними открытиями, Новый Завет будет расширен и дополнен, — скучным голосом нудил Стоунхилл. — И, как я полагаю, распространение книг нашего Общества, возрастет десятикратно. До настоящего времени в Новом Завете было 7959 стихов. Но теперь, с прибавлением даже не буду называть нового евангелия по имени — к имеющимся каноническим текстам восхищение Господом нашим вообще будет безгранично. Знаете, согласно Библии короля Иакова, Иисус сказал 36450 слов. Но вот теперь…

Теперь Ренделл желал, чтобы его кто-нибудь спас.

Через несколько минут, испытывая легкое головокружение, он вроде бы нашел спокойный оазис, но вскоре опять был схвачен Уилером и представлен доктору Эвансу, председателю Национального Совета Церквей.

Доктор Эванс был получше. Он еще не до конца облысел, был не таким мрачным и мог контролировать свой энтузиазм и увлеченность предметом. Он даже был приятен Ренделлу, и то, что он рассказывал, было поинтересней статистики Стоунхилла, тем более — в данных обстоятельствах.

— Национальный Совет Церквей, — рассказывал доктор Эванс, — это официальное агентство для представителей тридцати трех вероисповеданий — протестантов, восточной православной церкви и католиков — существующих в США. Ни одно издание Библии в Америке, никакое предприятие не могут быть успешными без нашей поддержки и согласия. Мы участвуем в проекте мистера Уилера с самого начала и рады тому, что профессор Монти совершил самое знаменательное археологическое открытие за всю историю христианства. С этой находкой ничто не сравнится! Важность обнаружения этого пятого евангелия не сравнима даже с находкой свитков Мертвого Моря в Израиле или же папирусов Наг Хамади в Египте. Мы даже не можем еще полностью представить значимость этого открытия!

— Почему же? — спросил Ренделл. — Для начала, оно хотя бы доказывает нам, что Иисус существовал в действительности.

— О, главное не это. Дело в том, что лишь самые незначащие школы скептиков, в основном в Германии, полностью отрицают существование Христа как личности. Большинство исследователей Библии никогда, по правде говоря, особо и не беспокоились относительно вопроса историчности. Мы всегда верили в то, что жизнь Господа нашего, равно как и жизнь Сократа, Платона или Александра Великого, и так доказана. Ассирийцы и персы оставили нам намного меньше сведений о жизни своих знаменитых царей, хотя мы никогда и не сомневались в их существовании. Что же касается Иисуса, не будем забывать, что территория, на которой он действовал, была ограниченной, время его служения — весьма коротким, а его последователи были неграмотными, простыми людьми. Мы и не ожидали, чтобы тому, кого воспринимали как провинциального пророка или же Благовестника, возводили храмы или ставили статуи. Шелли вообще характеризовал Его как проповедника-демагога. Даже смерть Иисуса в контексте времени, когда Он жил, имела совершенно ничтожное значение.

Ренделл никогда раньше не думал об этом.

— Вы и вправду считаете, будто Его проигнорировали?

— В тот момент, когда это все случилось? Ну конечно. С точки зрения Римской империи суд над Иисусом в Иерусалиме был каким-то мелким событием, известным римлянам сотнями. Даже рапорт Петрония о судебном разбирательстве над Иисусом — несмотря на всю его ценность для нас — в 30 году нашей эры был самым банальным явлением. И вообще, мистер Ренделл, большинство ученых-библеистов считает, будто нам всем еще удивительно повезло, что люди вообще собирали какие-то сведения от знавших Его, а потом оставили их в письменном виде. Конечно, из самих евангелий мы тоже можем извлечь какие-то свидетельства. Судебные разбирательства обычно зависят от свидетельств очевидцев для подтверждения фактов. И кое-какие свидетельства евангелия нам дают. Ученые всегда понимали, что относящиеся к Христу биографические детали были недостаточными, потому что очевидцы с их изустными рассказами — на которых и основывались евангелисты — совершенно не интересовались биографией Иисуса, но его служением как Мессии. Его последователи не испытывали необходимости записывать историю, поскольку для них история подходила к своему завершению. Их не интересовало, как Иисус выглядел, гораздо сильнее им было важно знать то, что он говорил и делал. Они не думали о необходимости сохранить для потомков сведения о жизни и внешности Иисуса, ибо ожидали его скорого возвращения в «райских облоках». Сами миряне, люди обычные и ограниченные, так никогда этого и не поняли, зато стало расти число скептиков и сомневающихся. И вот для наших современников, воспитанных на мемуарах и биографиях, Иисус превратился в нереального, выдуманного персонажа народной сказки вроде Геракла или Поля Баньяна.

— Ну а теперь, с выходом новой Библии, считаете ли вы, будто их сомнения будут развеяны окончательно?

— Окончательно и навечно, — ответил на это доктор Эванс. — С приходом новой Библии всеобщий скептицизм уйдет. Все воспримут Иисуса как Мессию. Доказательство будет настолько сильным, как будто Его образ был бы сохранен на фотографиях или кинопленке. Теперь нам уже известно, что у Иисуса был брат, который, предвидя сомнения, позаботился оставить для нас свидетельства из первых рук о Его жизни. Нам уже известно, что фрагменты рукописи сохранились затем, чтобы дать нам свидетельский отчет о Его Вознесении. Мир будет потрясен, и повсюду воцарится вера. Да, мистер Ренделл, то, что наш мистер Уилер и его коллеги собираются представить всему свету, не только снесет недоверие, но и тысячекратно усилит веру и надежду всех людей. Многие века человеческие существа желали верить в Спасителя. И вот теперь, наконец, они могут осуществить это. Вы включились в незабываемое путешествие, мистер Ренделл. Все мы начинаем его. И ради этого всеобщего путешествия я желаю вам доброго пути.

Совершенно ошеломленный, неспособный сконцентрироваться на значении открытия, Ренделл решил найти успокоение в следующем бокале шампанского и не имеющей ничего общего с ученой действительностью Дарленой Николсон.

Оглядываясь по сторонам, он обнаружил ее возле двери. К ней прижался какой-то моряк-француз и что-то нашептывал ей на ухо. Девушка кивнула и поспешно вышла за ним из апартаментов. Ренделл взял с подноса еще один бокал с шампанским и, понемножку отпивая из него, решил выяснить, куда же Дарлена отправилась.

Протиснувшись сквозь толчею гостей, он вышел на площадку к лифтам. Здесь Дарлены не было. Уже собравшись разыскивать ее в Главном Холле, Ренделл заметил Дарлену, стоящую у раскрытого окна на прогулочной палубе, причем не одну. Девушка была поглощена беседой с каким-то молодым человеком. Дарлене было двадцать четыре года, а серьезный юноша не мог быть старше ее на год или два. Мешковатый костюм из индийской полосатой ткани не мог скрыть его мускулистого тела. У парня были волосы песочного цвета, широкая грудная клетка и выдающаяся нижняя челюсть. Сразу было заметно, что он весьма подходит Дарлене.

А затем, вспомнив, что Дарлена уже как-то показывала ему этого юношу, Ренделл узнал парня. Рой Ингрэм, ее старинный приятель из Канзас-Сити. Он рассчитывал или, по крайней мере, планировал быть единственным поклонником Дарлены. Прежде, чем Ренделл смог хоть что-то придумать относительно своего здесь присутствия, Дарлена увидала его, махнула рукой и даже повела юношу навстречу.

Ренделл хотел побыстрее сбежать, но было поздно. Эта парочка уже перехватила его. Дарлена приколола к корсажу платья букетик гардений. Ренделл и представить не мог, что такие букетики все еще делают.

На лице Дарлены была вежливая улыбка.

— Рой, а это мой босс, мистер Стивен Ренделл… Ага, а это Рой Ингрэм, мой приятель из Канзас-Сити.

Ренделл пожал протянутую руку.

— Да, да, мисс Николсон рассказывала мне о вас.

Рою Ингрэму явно было не по себе.

— Рад вас видеть, сэр. Дарлена уже сообщила, что работает с вами, и сказала, что сейчас отплывает с вами в Европу. Я думал… ну, чтобы долго не распространяться… хотел пожелать ей доброго пути.

— Весьма галантно с вашей стороны проделать столь долгий путь из Канзас-Сити, чтобы пожелать доброго пути.

Ингрэм смутился и покраснел.

— Ну… у меня были еще кое-какие дела в Нью Йорке, так что… но все равно, спасибо.

— Будет лучше, если я вас оставлю, — сказал Ренделл, — а сам вернусь на прием.

Возвратившись без приключений в апартаменты Уилера, Ренделл стал вспоминать, когда же впервые он услышал про Роя Ингрэма. Это было вечером того же дня, когда он встретил Дарлену Николсон. Она была одной из множества девушек, обратившихся в агентство по предоставлению работы секретаршам. Ренделл работал у себя в офисе и позвонил Ванде, чтобы та забрала какие-то бумаги. Ванда зашла в кабинет, а в открытой двери Ренделл увидал сидящую перед столом Ванды и скрестившую свои длинные ноги Дарлену.

— Кто это такая? — спросил он.

— Из агентства прислали. Я как раз расспрашивала ее. Похоже, что она ни на что не годится.

— Может ее направили не по адресу. Пришли ее ко мне, только никаких подслушиваний. И не забудь плотно закрыть дверь.

А после этого все пошло как по маслу. Девушку звали Дарленой, и два месяца назад она покинула Канзас-Сити, где все, как ей казалось, сковывает ее инициативу. Она всегда мечтала работать в Нью Йорке на телевидении. Ей много чего обещали и предлагали, но никак не работу, так что сейчас она сидела без денег. Тогда она подумала, что, возможно, ей подойдет работа в известной фирме, раскручивающей знаменитых людей, ведь это тоже может быть очень здорово. Ренделлу понравились ее непринужденность, грудь и длинные ноги. Он предложил девушке выпить и сыпанул горстью имен своих известных клиентов и приятелей. Еще он сказал, что весьма поражен ее личностью и интеллектом, чтобы позволить тратить такой талант в конторской рутине. Он может найти для нее занятие и получше. Да, и кстати, не могли бы вы поужинать со мной сегодня вечером?

После ужина она приехала вместе с ним в его квартиру. Именно тогда Ренделл и стал расспрашивать, имеется ли у нее постоянный приятель. Дарлена не скрывала, что приятель в Канзас-Сити имеется, Рой, но перед отъездом в Нью Йорк она побила с ним горшки, потому что он вел себя с ней по-детски и глупо.

— А тебе не хотелось бы завести приятеля здесь? — спросил тогда Ренделл.

— Ну, это будет зависеть…

— Такого, который станет заботиться о тебе, — уговаривал он.

— Если он мне понравится, так почему бы и нет…

— А я тебе нравлюсь?

На эту ночь она осталась с ним, а на следующий день вообще перебралась к Ренделлу. Сам он считал это честной сделкой. Дарлена всегда желала иметь удовольствия и комфорт, знаменитых друзей и богатую обстановку. Сейчас все это у нее имелось. Ренделл же нуждался в обществе женщины с молодым телом, но без особой эмоциональной увлеченности, и теперь такая женщина у него появилась. Никаких вопросов — сделка честная. Но сейчас, увидав Дарлену с верным приятелем, Ренделл почувствовал укол вины.

Через пару минут Дарлена присоединилась к Ренделлу в апартаментах Уилера, где продолжал шуметь прием. Девушка казалась довольной; к ее платью все так же был приколот букетик гардений.

— От Роя я отделалась, — сообщила она. — Ты ревнуешь?

«Глупое дитя», — подумал Ренделл, а сам спросил:

— Чего он хотел?

— Он хотел, чтобы я не отправлялась с тобой, а возвратилась с ним в Канзас-Сити. И он хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— И что ты ему ответила?

— Я сказала, что хочу ехать с тобой. Разве ты не рад, милый?

Чувство вины только усилилось. Ведь он не мог предложить Дарлене ничего долгосрочного. Ради отношений с ним она отказывалась от кого-то и чего-то, порядочного и стабильного. А вот это было уже не правильно. Хотя и плохого в этом тоже пока что не было. Что ни говори, но желание совать пенис в молодую женщину, которая сама того желает, трудно назвать испорченностью. Если же какая-то испорченность и была, то лишь использование представления о нем, как об отце, равно как и его богатство и положение, которые использовались для лечения ее невротических комплексов. Ей нужен был мужчина ее лет, способный подарить ей троих детей, новую стиральную машину и пылесос. То есть, ей был нужен кто-то вроде Роя Ингрэма. Но она предпочла остаться на этом прощальном приеме на лайнере «Франс». Ладно, пока что все это им подходило, и ну ее к черту всяческую мораль.

— Пошли, Дарлена, — сказал Ренделл. — Выпьем шампанского у себя в каюте.

Вот и все, что мог он вспомнить о событиях первого дня на борту корабля. Так, теперь второй день, уже в открытом море.

Лежа в постели, Ренделл взял вторую программку и просмотрел ее.

EVENTS DU JOUR

Суббота, 8 июня

Утро

С 7:30 до 9:30 Завтрак: Ресторан «Шамбор»

10:00 Занятия спортом: Бассейн на палубе "D".

Занятия с инструкторами

Ренделл отбросил буклет и вспомнил, что мог, из событий второго дня.

Уилер и Наоми Данн, чьи раздельные спальные каюты, располагались в фешенебельном холле «Нормандия» на верхней палубе, спустились вниз и присоединились к Ренделлу и Дарлене, когда те заканчивали легкий завтрак. Пообещав Уилеру и Наоми начать с ними с ними работу через час, Ренделл немного прогулялся с Дарленой по палубе, затем поспорил на десятку, какое расстояние пройдет лайнер от полудня сегодняшнего дня до завтрашнего. Потом на лифте они спустились на палубу "D", где Ренделл переоделся в плавки, а Дарлена натянула самое куцее из виденных им бикини. Минут тридцать они поплавали, после чего Дарлена отправилась побродить по лайнеру, посмотреть кино или же поучиться стрелять по тарелочкам на шлюпочной палубе. У нее не было никакого настроя на работу, серьезный разговор или чтение. Дарлена радовалась любой деятельности, лишь бы можно было подвигаться или встретить знаменитых людей, любых, каких только можно было найти.

Ренделл же отправился в небольшое, изолированное помещение «Салона Монако», рядом с библиотекой и Салоном Писателей, где за ломберным столиком его уже ждал Уилер — без пиджака, с ослабленным галстуком — вместе с Наоми Данн, которая выкладывала из портфеля крокодиловой кожи какие-то бумаги.

Сидя с ними, Ренделл очень скоро позабыл о современнейшем плавучем дворце, в котором они находились. Постепенно он соскальзывал против хода времен, назад, пробираясь через коридоры множества веков, в эпоху первобытную, во времена древние, примитивные и беспокойные, в первые десятилетия первого века нашей эры, в Палестину, стонущую под пятой римских завоевателей.

Их беседу начал Джордж Л. Уилер, со всем тщанием распаковав купленную здесь же кубинскую сигару и отрезав ее кончик.

— Стив, для того, чтобы полностью осознать и оценить важность открытия профессора Монти в Остиа Антика, ты должен понять, как по-настоящему мало знали Иисуса Христа до этой находки. Впрочем, если ты считаешь четыре евангелия как нечто, ниспосланное Богом, как откровение, и воспринимаешь каждое слово чисто на веру, тогда, естественно, ты и так доволен тем, что знаешь об Иисусе достаточно много. Вот только большинство людей уже давно отказываются так поступать.

Но, несмотря на сказанное тебе вчера доктором Эвансом относительно того, что большинство исследователей-библеистов всегда верили в существование Христа, среди религиозных рационалистов и светских историков подобная вера распространена в гораздо меньшей степени. И их можно понять. В то же самое мгновение, как только ты потребуешь доказательства его существования, историю жизни Христа в Его историческом окружении, которую можно было бы проверить документально, тебе сразу же встретятся сложности и неприятности. Эрнест Ренан довольно едко напомнил нам, что все известные факты о жизни Иисуса Христа едва ли поместятся на одной страничке текста. Но многие ученые считают, что истинных фактов с трудом найдется даже и на одно единственное предложение. Другие ученые — Реймарус и Бауэр в Германии, Пирсон и Набер в Голландии — понимают, что действительных фактов не наберешь даже на столько, потому что Иисус это вообще миф. Тем не менее, за последнюю сотню лет было написано и опубликовано как минимум семьдесят тысяч так называемых биографий Христа.

— Но как же это могло получиться? — недоумевал Ренделл. — На чем же были основаны эти биографии? Только лишь на четырех евангелиях?

— Вот именно, — подтвердил Уилер. — На писаниях четырех Его учеников — Матфея, Марка, Луки и Иоанна — и еще на кое-чем другом. Эти ученики не были близки с Иисусом, не видели его во плоти. Они попросту собрали устные предания, кое-какие записи из раннехристианских общин и перевели их на папирус через несколько десятилетий после предполагаемой смерти Учителя. Впоследствии все это застыло в неизменном каноне, который в третьем или четвертом веке нашей эры и превратился в известный нам Новый Завет.

Джордж Л. Уилер пыхнул сигарой, покопался в бумагах, разложенных перед ним Наоми Данн, и продолжил:

— Если мы основывали свои знания о существовании Христа только лишь на христианских свидетельствах, на сообщениях евангелий, что же мы имели? Все новозаветные события охватывают промежуток времени, не превышающий сотни лет. Из двадцати семи книг Нового Завета всего четыре по-настоящему касаются жизнеописания живого Иисуса, и эти четыре книги составляют менее сорока пяти процентов от всего объема Нового Завета. Только что они говорят нам о его истинной жизни? Весьма отрывисто они сообщают нам о первом и двенадцатом годах жизни Иисуса, а потом сразу же перескакивают к двум последним годам Его бытия, и это все. Таким образом, о девяти десятых его жизни нам не сообщается. Очень-очень мало нам рассказывается о Его детстве и юности лет до двадцати. Нам не сообщают точно, где Он родился, где Он учился, какова была Его профессия. Нам не дают никакого внешнего описания. Если основываться только на христианских источниках, все, известное нам об Иисусе, может быть уложено в один параграф… Наоми, прочтите Стиву, что у нас имеется.

Ренделл переключил внимание на Наоми Данн с бесстрастным лицом. Ее занимал лишь листок бумаги, что был у нее в руках.

Не глядя на Ренделла, она прочла:

— Все, что нам известно от евангелистов, коротко можно заключить в следующих словах. — И она начала громко и монотонно читать:

— Иисус родился в самом конце правления Ирода Великого то ли в Назарете, то ли в Вифлееме. Ради спасения его могли забрать в Египет. Свое детство, скорее всего, он провел в галилейском городе, известном как Назарет. Его детству посвящено всего лишь двенадцать слов, но и те лишь сообщают нам, что Он рос, крепился духом и наполнялся мудростью. В возрасте около двенадцати лет Он пришел в Иерусалим и в Храме встречался с учеными в Писаниях. А после этого — только пустота. До тех пор, пока Ему не исполнилось тридцать два года, никаких сведений не имеется. Затем мы узнаем, что Он был крещен Иоанном Крестителем, которого Бог послал подготовить приход Мессии. После крещения Иисус ушел в пустыню и размышлял там сорок дней.

— Относительно этого вот ухода в пустыню, — перебил ее Ренделл. — Про это писал ведь не один евангелист?

— Об этом писали Матфей, Марк и Лука, — ответила ему Наоми, — но не Иоанн. — Она снова переключилась на свои бумаги и стала читать:

— Прийдя из пустыни, Иисус возвратился в Галилею, чтобы начать свое служение. Он предпринял два путешествия в Капернаум и его окрестности, а на третий раз Он пересек Галилейское море и проповедовал в Гадаре и Назарете. После этого Он направился на север, чтобы проповедовать в Тире и Сидоне. В конце концов Он возвратился в Иерусалим, скрываясь где-то за городом, но постоянно контактируя с учениками. В канун Пасхи Он в последний раз пришел в Иерусалим. В Храме Он перевернул лавки менял и торговцев и учил там. После этого Он нашел укрытие на Оливовой горе. Вместе со своими двенадцатью учениками Он трапезничал в доме одного из приятелей. В Гефсиманском саду Его арестовали и обвинили в кощунстве перед синедрионом. Он был допрошен Понтием Пилатом, римским губернатором, и приговорен к смертной казни. И на холме Голгофа Его распяли.

Наоми отложила листок и поглядела на Уилера.

— Вот это и есть вся евангельская история Христа-человека, без его высказываний, чудес, без всяческих «возможно» и «если». Вот все то, что сотни миллионов христиан могли узнать об Иисусе как личности на протяжении почти что двух тысяч лет.

— Должен согласиться, — зашевелился Ренделл, что этого очень мало, чтобы возвести на этом фундаменте Церковь, и ужасно мало для доказательства того, что Иисус был Сыном Божьим.

— А другими словами, чтобы так долго удерживать в вере миллионы людей, — перебил его Уилер. — И действительно, после препарирования, произведенного рационалистами, с приходом века науки, этого совершенно, абсолютно недостаточно, чтобы успешно поддерживать веру.

— Тем не менее, были ведь и какие-то нехристианские письменные упоминания про Иисуса, — вспомнил Ренделл. Взять, хотя бы, Иосифа и других римских авторов.

— Ах, Стив, но ведь они, все равно, недостаточны и неокончательны. Христианские свидетельства относительно более детальны, чем нехристианские. Древнеримские источники сообщают лишь о существовании христиан, но не дают нам описаний самого Христа. Правда, мы можем спокойно считаться с тем, что, раз враги христианства о нем знали, следовательно, существовал и сам Христос. Действительно, мы имеем и два иудейских источника, в которых Иисус упоминается. — Уилер положил окурок сигары в пепельницу. — Ты вспомнил Иосифа Флавия, самозванного священника и еврейского историка, который впоследствии принял римское гражданство. Он жил между 37 и 100 годами нашей эры. Если можно доверять сохранившимся спискам его произведений, то мы действительно можем располагать фактическим подтверждениям евангелий. Иосиф закончил писать свои «Иудейские древности» в 93 году. И вот там, в паре мест он со всей очевидностью упоминает Христа… Наоми, они у тебя под рукой?

Наоми Данн уже нашла цитаты в своих выписках.

— В самом длинном из этих фрагментов говорится: «В то время жил Иисус, мудрый человек, если вообще можно назвать его человеком. Он совершал вещи необыкновенные и был учителем людей, которые с радостью воспринимали правду. За ним пошло много иудеев, равно как и язычников. Он и был Христом. А когда по доносам знаменитейших наших мужей Пилат приговорил его к распятию на кресте, его прежние приверженцы не отвернулись от него. Ибо на третий день он снова явился им живой, что предсказывали божьи пророки, так же как и другие поразительные вещи о нем. С тех пор и по сей день существует община христиан, получивших от него свое название». Теперь вторая цитата, которая…

Уилер поднял руку.

— Потом, Наоми. — Сам же обратился к Ренделлу. — Так вот, если Иосиф и вправду сам написал это, тогда его слова будут самым ранним упоминанием Христа в светской литературе. К несчастью, мне не известен какой-нибудь ученый, который бы верил, будто Иосиф сам полностью писал этот фрагмент. Никто не считает его подлинным, так как для иудейского автора это слишком уж по-христиански. Просто, слишком сомнительно, что бы нехристианский автор говорил о Христе как о «мудром человеке, если вообще можно назвать его человеком», а потом еще и утверждал: «Он и был Христом». Впоследствии эти фрагменты были признаны вставкой какого-то средневекового переписчика, который пытался создать исторического Иисуса. С другой стороны, некоторые наши консультанты в «Воскрешении Два» — среди них и доктор Бернард Джеффрис, с которым ты еще встретишься — убежден, что Иосиф сообщал о Христе дважды, но и они вместе с тем согласны, что, скорее всего, написанное Иосифом имело совершенно нелестный характер, и через несколько веков верный христианству грамотей просто-напросто переделал запись, потому что ему данный пассаж не понравился.

— Другими словами, ваш переписчик почувствовал необходимость того, чтобы Иосиф сам засвидетельствовал существование Христа?

— Да, но это всего лишь предположения, которые ничего не доказывают. Нас же интересуют исторические факты, изложенные светскими авторами. Следующим иудейским источником сведений о Христе является Талмуд, который еврейские авторы начали сводить в письменную форму во втором веке уже нашей эры. Эти раввинистические писания основывались на изустном предании и, понятное дело, были к Иисусу неблагосклонны; в них сообщалось, что он занимался магией и, в конце концов, был повешен по обвинению в ереси и за то, что путал людей. Гораздо более достойны доверия языческие древнеримские упоминания о Христе. Первым из них было…

Он нахмурил седые брови, чтобы вспомнить, и Наоми быстро пришла на помощь:

— Первым был Таллус в своей трехтомной истории, написанной, скорее всего, в середине первого века.

— Правильно, первым был Таллус. Он писал о тьме, спустившейся на Палестину, когда Иисус умер. Сам он считал, что причиной ее было затмение, хотя потом христианские авторы настаивали на том, что это и в самом деле было чудо. Следующим был Плиний Младший, в бытность свою наместником Битинии в письме к императору Траяну — приблизительно в 110 году нашей эры — говорит о соперничестве христианских сект в своем городе. Сам он отзывается о христианстве как о грубом суеверии, но тут же пишет, что сектанты не доставляют особых хлопот и собираются на рассвете, чтобы петь «гимн Христу как богу». Потом был Тацит со своими «Анналами», написанными между 110 и 120 годами новой эры. Император Нерон, чтобы очистить себя от подозрений в поджоге Рима, обвинил в этом христиан… Наоми, дай-ка мне этот фрагмент.

Уилер взял две отпечатанных на машинке странички и сказал Ренделлу:

— Мне бы хотелось, чтобы ты услышал хоть часть того, что Тацит писал относительно этих событий. «Чтобы пресечь слухи, Нерон сам назвал виновных и подверг самым изощренным казням тех, кто чернь ненавидела за их постыдное поведение и называла христианами… Начало этому названию дал Христос, который был при императоре Тиберии приговорен к смерти Понтием Пилатом; временно подавленное пагубное суеверие вспыхнуло снова не только в Иудее, где это зло родилось, но так же и в столице…»

Уилер поднял голову.

— И наконец, у нас имеется болтливый историк, Светоний, где-то между 98 и 138 годами нашей эры написавший свои «Жизнеописания цезарей». Рассказывая об императоре Клавдии, Светоний пишет: «Он изгнал евреев из Рима за то, что они беспрестанно сеяли смуту, подстрекаемые каким-то Хрестосом». И это все, Стив, большая часть того, что реальные нехристианские авторы упоминали о Христусе, Хрестусе или Христе. По большей части все они писали через полвека-век после предполагаемой смерти Иисуса. Единственное, что мы унаследовали из еврейской и римской истории — это то, что он, возможно, был катализатором новой религии, названной впоследствии его именем. Если мы захотим большего, то тогда приходится обращаться к самым пристрастным источникам, а конкретно — к авторам евангелий. Так что у нас, попросту, нет объективной, фактической биографии Иисуса Христа, написанной его современником. Мы имеем всего лишь массивный культ, превращенный верующими в удобный для них миф.

— Тем не менее, — заметил Ренделл, — пробелы в реальной биографической, касающейся Иисуса информации, довольно объяснимы. Как уже говорил мне доктор Эванс, время, в течение которого Иисус проповедовал, было довольно коротким, его смерть для римлян никакого значения не имела, потому и не было необходимости делать об этом записи.

— Правильно, согласился Уилер с Эвансом. — Думаю, что Миллар Берроуз, специалист по свиткам Мертвого Моря, излагает это же даже лучшим образом. Лично он указывает на то, что если бы Иисус был революционером, за которым пошли массы, если бы он сражался с римскими легионами и пытался основать собственное царство, то в таком случае обязательно имелись бы монеты и выбитые на камнях надписи, рассказывающие о его движении и последующем разгроме. Но, продолжает Берроуз, Иисус был всего лишь бродячим проповедником. Он не писал книг, не строил зданий, не основывал каких-либо государственных институтов. Просто-напросто, он оставлял кесарю кесарево. Все его мысли касались установления только лишь царствия небесного на земле, и он надеялся, что несколько бедных рыбаков будут способны понести его послание миру, передавая его из уст в уста. Как говорил Берроуз, правление Ирода оставило после себя свидетельство в виде поваленных колонн. Начала же христианства подобных археологических доказательств после себя не имеют; от Иисуса не осталось никаких монументов, если только не считать здания Христианской Церкви.

— И вот теперь, склоняясь чуть ли не к закату существования, весь мир познает иное, — задумчиво отметил Ренделл. Мир узнает жизнеописание Иисуса, созданное двумя людьми Иаковом и Петронием, которые знали Его лично. Джордж, а ведь это и есть чудо.

— Это чудо случая или везения, — ответил на это Уилер. — У Иисуса был брат, что был достаточно близок к Нему, который почитал Его, настолько потрясенный Им и Его учением, чтобы изложить жизнь Иисуса в письменном виде. А в результате, через два месяца Евангелие от Иакова падет молнией на ничего не подозревающий мир. Но даже если Иакова будет недостаточно, сама борьба за власть в тридцатом году нашей эры в Риме, в то самое время, когда Иисус был распят на кресте, даст нам доказательство бытия Христа и его последних дней в Иерусалиме. Эти же свидетельства мы имеем из непредубежденного языческого источника.

Ренделлу наконец-то удалось раскурить свою трубку.

— Пока что вы мне об этом не рассказывали.

— Через пару недель ты и сам будешь знать все. А сейчас, вкратце, расскажу, как мог появиться пергамент Петрония. Насколько тебе известно, когда Иисус проповедовал в римской колонии Палестине, императором был уже престарелый Тиберий. По различным причинам он предпочитал жить на острове Капри. Своим же заместителем в Риме он оставил префекта преторианской гвардии, честолюбивого Луция Аэлиуса Сеяна. Император Тиберий правил руками Сеяна, только вот, на самом деле, это Сеян управлял всей Римской империей. Он планировал убрать Тиберия, чтобы самому занять трон. Во всех римских колониях и провинциях Сеян устраивал собственных ставленников на постах губернаторов; там же у него имелась целая сеть центурионов, которые регулярно докладывали Сеяну о любых проявлениях нелояльности, нарушениях закона или выступлениях против империи. Именно Сеян устроил Понтия Пилата на его пост в Палестине. И, скорее всего, он же подсадил к Пилату какого-то офицера, которому было приказано — иногда и тайно — курьерской почтой регулярно докладывать Сеяну о любом нарушении порядка и закона, о каждом судебном разбирательстве, казни — неважно, какими бы незначительными они не казались — случившихся в провинции.

— Выходит, — заинтересовался Ренделл, — когда Иисуса судили, а затем распяли на кресте, пускай это было и мелкое событие, упомянутый римский офицер установленным порядком доложил обо всем Сеяну в Рим?

— Где-то так, — согласился Уилер. — Хотя и сам Пилат выслал обычный доклад о судебном разбирательстве над Иисусом губернатору в Дамаск, который, в свою очередь, переслал его Сеяну в Рим. А может, Пилат и не побеспокоился посылать отчет по службе, но вот офицер его личной охраны, который и посылал Иисуса на Крест, а затем наблюдал за ходом распятия, написал доклад от имени Пилата и отослал его военным курьером Сеяну. Так вот, имя этого офицера было Петроний. И как раз тут происходит странная штука — скорее всего, Сеян этого доклада не видел.

— Не видел его? — удивился Ренделл. — Что вы хотите этим сказать?

— Если верить докладу, Иисус был казнен на седьмой день апрельских ид в семнадцатом году правления Тиберия — то есть, в 30 году нашей эры. Так вот, в то время, когда рапорт уже был готов к отправке, по колониям распространился слух, что у Сеяна какие-то неприятности с императором. Наш доклад о распятии Иисуса, вместе с другими сообщениями, обязательно должен был быть показан Сеяну, пока тот находился у власти. В Цезарее или Дамаске решили, что пока Сеян всесилен, все вопросы следует решать в Риме. Потому, интересующее нас сообщение вместе со всеми остальными был выслан туда. Когда курьер с документами прибыл на купеческом судне в Остию, в Италию, уже должен был наступить следующий год, 31 год новой эры. В тот момент, когда курьер высадился в порту, от солдат и офицеров он узнал, что Сеян и все, связанные с ним, находятся под подозрением, а сам всемогущий временщик наверняка уже не выкрутится.

— Неужели все так и было?

— Да, именно так, — ответил на это Уилер. — Император цезарь Тиберий — открыл, что Сеян пытался свергнуть его, поэтому приказал в октябре 31 года казнить предателя. Понимая, к чему идут дела, опасаясь императорского гнева за доставку Сеяну секретных и конфиденциальных сообщений, наш посланец, чтобы обезопасить себя, скорее всего, оставил всю почту, включая и рапорт о суде над Иисусом и его распятии, какому-нибудь малозначительному преторианцу или даже кому-то из своих друзей из гражданских лиц, после чего отправился назад, в Палестину.

— Теперь я начинаю представлять, как это могло случиться, — сказал Ренделл.

— Ну, на все сто процентов мы этого знать не можем, напомнил ему Уилер, — но можем сделать логические умозаключения. Скорее всего, тот, кому было оставлено сообщение, касающееся Христа, получил его уже после казни Сеяна. После чего рапорт был отложен, как не имеющий значения, и про него забыли. После того, как этот человек, которому доверили почту, умер, родственники просмотрели ее, и среди них оказался новообращенный христианин — вот он-то и сохранил доклад вместе с документом, написанным Иаковом. Другая, и намного более простая теория предполагает, что тот человек, которому курьер сразу же передал сообщение, сам был новообращенным христианином, и, естественно, тщательно сохранил Пергамент Петрония и Евангелие от Иакова. Впоследствии, когда христиан начали преследовать, эти документы были спрятаны в основании статуи и скрыты от глаз вышестоящих властей. Шли десятилетия, века; статуя со своим основанием была погребена под развалинами и наносами и утрачена для нас — пока шесть лет назад ее не раскопал профессор Монти. В свою очередь, содержимое тайника попало к нам и до сих пор хранится в тайне, но очень скоро документы станут доступны всем. они сделаются достоянием всего мира, появившись на страницах Международного Нового Завета.

— Фантастика, — прокомментировал его слова Ренделл. Он подвинул свой стул поближе к издателю. — Тем не менее, Джордж, вы так и не открыли мне всю тайну. Того немногого, что вы сообщили мне в нашу первую встречу, было достаточно, чтобы я бросил все и присоединился к вам. Но теперь мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне и все остальное.

— Я понимаю, что тебе хочется, — кивнул Уилер, — и в свое время тебе все откроют. — Тут он поднял палец. — Но еще не сейчас, Стив. В Амстердаме мы уже приготовили для тебя гранки. Как только мы прибудем на место, ты сам прочтешь Евангелие от Иакова и аннотированные материалы Пергамента Петрония во всей их полноте. Мне бы не хотелось портить тебе впечатления от чтения, дробя содержание по кусочкам. Надеюсь, ты и сам не против?

— Вообще-то я против, но, думаю, что несколько дней смогу и потерпеть. По крайней мере, расскажите мне вот о чем: как выглядел Иисус?

— Уверяю тебя, совсем не так, каким представляли его Леонардо, Рафаэль, Тинторетто, Вермеер, Веронезе или Рембрандт. Он совершенно не был похож на те массово продаваемые фигурки на кресте, которые можно увидеть в миллионах домов по всему миру. Его брат Иаков знал Его как человека, а не идола, о котором рассказывают на заутренях. — Уилер улыбнулся. — Потерпи, Стив…

— Но более всего меня интересует, — перебил его Ренделл, — то, что вы рассказывали, будто после распятия Иисус выжил. Это что, предположение?

— Вовсе нет, — акцентировал свой ответ Уилер. — Иаков был свидетелем того, что Иисус не скончался на кресте и не вознесся в небо, во всяком случае, не в 30 году нашей эры но жил и продолжал свою миссионерскую деятельность. Иаков предоставляет нам свидетельства того, что Иисус оставил Палестину…

— И куда же он направился?

— Цезарея, Дамаск, Антиохия, Кипр и, вполне возможно, Рим.

— Я все еще не могу поверить. Иисус в Риме! Невероятно…

— Стив, ты поверишь, и у тебя не будет никаких сомнений, — убежденно пообещал Уилер. — Как только ты собственными глазами увидишь аутентичные свидетельства, у тебя уже никаких вопросов не возникнет.

— Ну а после Рима? — настаивал Ренделл. — В Риме он появился, когда ему было около пятидесяти четырех лет. Куда он отправился оттуда? Когда и где он умер?

Вместо ответа Уилер поднял свое полное тело со стула.

— Ты узнаешь обо всем в Амстердаме, в «Воскрешении Два», — пообещал он, затем махнул кому-то, стоящему в дверях. — А вот и мисс Николсон. Мне кажется, самое время отправляться на ленч.

Таким был второй день на борту лайнера, и это было все, что Ренделл мог о нем вспомнить. Сейчас же он валялся в постели, и шел последний, пятый день плавания.

Из соседней комнаты до него донесся голос Дарлены:

— Стив, ты уже встал? Принесли завтрак!

Ренделл уселся на кровати. На коленях лежали еще три программки.

EVENTS DU JOUR

Воскресенье, 9 июня.

Это был третий день плавания, и по настоянию Уилера он был днем отдыха. В 11 часов утра Уилер, Наоми и Дарлена отправились на протестантскую воскресную службу в театральном зале. Ренделл открутился, сказав, что идет на урок французского языка в холле «Ривьера». Все вместе они пообедали в кают-компании «Шамбор» — гигантском ресторане. После обеда был бридж, дегустация вин, коктейль в «Кабаре де Атлантик», а после ужина в ресторане «Фонтенбло» — танцы и легкие азартные игры.

EVENTS DU JOUR

Понедельник, 10 июня.

Четвертый день плавания, вчерашний. Несколько часов с Уилером и Наоми Данн, вопросы и ответы: как готовились к изданию все новые версии Библий — начиная от Библии Короля Иакова, заканчивая Пересмотренной Стандартной Версией, чтобы понять, что было ранее, и что будет в Международном Новом Завете. Ренделл устал от разговоров и потому на капитанском приеме выпил слишком много виски и красного вина.

EVENTS DU JOUR

Вторник, 11 июня.

Сегодня.

Ренделлу впервые предстояло узнать о составе занятых в амстердамском проекте «Воскрешение Два» специалистов и коротко ознакомиться с личностями консультантов из Британского Музея, с которыми предстояло встретиться в Лондоне завтра. Кроме того, его должны были ознакомить с составом его личной команды в Амстердаме и теми консультантами, с которыми можно было свободно общаться в Париже, Франкфурте на Майне и Риме при подготовке рекламной кампании.

— Стив, твои яйца совершенно застынут! — вновь послышался голос Дарлены.

Ренделл отбросил последний буклет и вскочил с кровати.

— Иду, дорогая! — крикнул он.

Последний день плавания начался.

* * *

ГДЕ-ТО ОКОЛО ПОЛУДНЯ все трое вышли на палубу, не прекращая ранее начатой беседы. Дарлена, которую сегодня Ренделл видел лишь мельком, играла в пинг-понг с каким-то прилизанным, развратного типа венгром. Сейчас же Ренделл съежился на палубном шезлонге, рядом с ним располагались почесывающийся Уилер и кутающаяся в плед Наоми Данн.

Лайнер приближался к Англии, и, если не считать легкого волнения, океан был гладким. Плотно сбившиеся тучи скрыли солнце, воздух заметно остыл. Ренделл засмотрелся на линию горизонта, зачарованный полосой белой пены за кормой корабля. Краем глаза он заметил флагшток между двумя мачтами, удивился, что на нем не было трехцветного флага, но тут же вспомнил, что его поднимают только при входе в порт. А потом пришлось прислушаться к словам Уилера, который продолжал характеризовать состояние дел:

— Итак, ты уже имеешь общее представление о том, чем занимается наша штаб-квартира в Амстердаме. На данном этапе более всего меня беспокоит проблема обеспечения безопасности. Давай я обрисую тебе обстановку. Итак, мы имеем «Гранд Отель Краснапольский», прямо на самой оживленной площади Амстердама, на Дам, напротив королевского дворца. «Воскрешение Два» полностью занимает и контролирует два из пяти этажей гостиницы. После того, как мы, пять издателей-директоров проекта — председатель нашей рабочей группы, доктор Эмиль Дейчхардт из Германии, сэр Тревор Янг из Великобритании, месье Шарль Фонтен из Франции, синьоре Луиджи Гайда из Италии и ваш покорный слуга — обставили и заняли эти два этажа, две пятых всего здания сделались непроницаемыми для каких-либо утечек информации. Но, тем не менее, хоть у нас имеются эти два этажа, гостиница открыта для каждого желающего. Поверь, как только мы были полностью готовы к изданию, а затем уже начали печать нашего пересмотренного Нового Завета, большую часть времени у нас тут же стал занимать вопрос безопасности. Это была сложнейшая и тяжелейшая проблема: продумать, как прикрыть все дыры, предупредить любую возможную опасность.

— И как же вы справились со всем этим? — спросил Ренделл. — Сделался ли «Отель Краснапольский» после этого полностью безопасным?

— Думаю, что так. Я надеюсь на это.

Наоми приподнялась в своем шезлонге.

— Стив, вам может показаться, будто мистер Уилер не совсем уверен в решении данной проблемы. Сама же я могу сказать, что видела, как готовили «Краснапольский». Он абсолютно непроницаем. Сейчас это самая настоящая крепость в смысле безопасности. Фактом остается то, что вот уже двадцать месяцев мы работаем там, но никто снаружи не имеет ни малейшего понятия о значительности и масштабах происходящего внутри… Мистер Уилер, вы должны сообщить Стиву о наших результатах в области обеспечения безопасности — ни в прессу, ни на телевидение, ни на радио не проникло ни словечка; за все это время до инакомыслящих священников-раскольников не дошло даже слухов.

— Это правда, — согласился с ней Уилер, почесывая шею. — И все равно, я ужасно беспокоюсь, когда думаю о двух решающих месяцах. Секретность становится для нас все более важной. Несмотря на то, что мы располагаем самой опытной службой безопасности, которую смогли для нас обеспечить охрана и сыщики, набранные из бывших сотрудников ФБР, Скотланд Ярда и Сюртэ, которых возглавляет один голландец, инспектор Хельдеринг, бывший офицер Интерпола — я все равно продолжаю беспокоиться. Я хочу сказать, что кое-какие слухи относительно нас все же ходят, и кое-какое давление на нас уже производилось, как со стороны прессы, так и со стороны священников-раскольников, которым уж очень хотелось бы знать, чем же таким мы занимаемся.

Вот уже второй раз в разговоре мелькнуло это слово, зацепившее внимание Ренделла.

— Священники-раскольники, — повторил он вслух. — Мне казалось, будто все священники, без всякого исключения, хотели бы сотрудничать с вами, чтобы сохранить тайну до последней минуты. Весь мир, как единое целое, равно как и все люди, будут в выигрыше, когда появится ваш Новый Завет.

Уилер, задумавшись, глядел на волны, потом спросил:

— Вы когда-нибудь слышали о преподобном Мартине де Фрооме, пасторе из Вестеркерк, крупного собора в Амстердаме?

— Я что-то читал о нем. — Тут Ренделл вспомнил свой разговор с Томом Кэри в Оук Сити. — Опять же, один мой приятель из моего родного города большой почитатель де Фроома.

— Ну а я вовсе не почитатель де Фроома, совсем даже наоборот. Но все эти младотурки в среде клира, которые желают перевернуть ортодоксальную Церковь, превратить ее в направленную на социальную деятельность коммуну, а веру и Христа выбросить к чертовой матери — все они де Фроома поддерживают. Он крупная шишка в «Недерландс Хервормд Керк» — Голландской Реформированной Церкви. И наш домине де Фроом — «домине» это его титул — повсюду распускает свои щупальца, подрывая и подкапываясь под протестантскую церковь во всем западном мире. Он наша самая большая угроза.

Ренделл был ошеломлен.

— Как же он может быть угрозой для вас — издателей, несущих миру современное, пересмотренное издание Нового Завета?

— Как? Дело в том, что де Фроом еретик, исповедующий и проповедующий критицизм. И на него влияет еще один еретик — Рудольф Бультман, богослов из Германии. Де Фроом скептически относится к изложенным евангелистами событиям. Он считает, будто Новый Завет должен быть демифологизирован, очищен от чудес — превращения воды в вино, насыщения толп пятью хлебами и двумя рыбами, подъема Лазаря со смертного одра, от Воскрешения и Вознесения — пока этот документ не станет что-то значить для современного, образованного человека. Он считает, будто ничего об историческом Христе узнать невозможно. Впрочем, де Фроом вообще отвергает существование Иисуса, он даже пытается внушить, что сам Иисус может быть принят лишь в качестве подпорки для нового послания в христианстве, но и тогда единственной ценностью будет одно только послание, и то, если оно станет уместным и рациональным для современного человека.

— Выходит, вы хотите сказать, что де Фроом верит только лишь в Христово послание? — спросил Ренделл. — И что же он хочет делать с этим посланием?

— Ну, основываясь на собственном понимании этой идеи, де Фроом желает сделать церковь политизированной и социализированной, чтобы она интересовалась, в основном, лишь каждодневной жизнью на земле, чтобы она исключила понятия небесного рая, Христа как Мессии и таинств веры. И даже более того. Очень скоро ты сам обо всем услышишь. И теперь можешь понять, как такой анархист, как де Фроом, мог бы воспринять Евангелие от Иакова, Пергамент Петрония, да и вообще — весь наш Международный Новый Завет с его открытием реального Христа. Де Фроом сразу же понял бы, что наше открытие может укрепить церковную иерархичность и ортодоксальность, оттолкнуть сомневающихся среди клира и верующих от церковного радикализма, а это приведет к укреплению традиционной церкви. И тогда всем амбициозным планам де Фроома наступит конец, равно как придет конец и церковной революции.

— А разве де Фроом знает что-то про «Воскрешение Два»?

— У нас есть причины считать, будто он подозревает, чем мы занимаемся и что готовим в «Краснапольском». У него десятки шпионов, их у него больше, чем у нас охранников. Пока что мы уверены лишь в том, что до настоящего времени детали нашего открытия ему не известны. Как только он их узнает, через месяц или около того мы сможем его услышать, и тогда он подсечет весь наш бизнес, прежде чем мы сможем выпустить в свет полное издание и все имеющиеся у нас доказательства. Так что сейчас, с каждым днем, он делается для нас все опаснее. По мере печатания Международного Нового Завета становятся доступными все новые и новые листы гранок, и некоторые из них могут попасть де Фроому в руки еще до того, как наше издание будет доступно для публики. Если такое случится, он сможет серьезно навредить нам — а может даже и уничтожить нас — путем продуманного заранее и рационального искажения фактов или же с помощью другой ложной информацией. Любая утечка сведений к журналистам или де Фроому сможет нас погубить. Стив, я говорю это тебе, потому что в то же мгновение, как только де Фроом узнает о твоем существовании, о месте, занимаемом тобою в нашей компании, ты сразу же станешь для него одной из главнейших целей.

— От меня он ничего не получит, — пообещал Ренделл. Никто не получит.

— Я хотел всего лишь предупредить тебя. И ты должен будешь держать ушки на макушке каждый день и каждый миг. — Уилер снова задумался. — Дай-ка подумать, не пропустил ли я чего-нибудь еще, что ты должен знать про «Воскрешение Два».

А после того, как он заговорил снова, эта ранее пропущенная информация заняла у него чуть ли не час.

Теперь издатель переключился на внутренний круг личностей, наиболее прямо занимающихся подготовкой Международного Нового Завета. Первым он отметил итальянского археолога, профессора Августо Монти, который и совершил сенсационное открытие. Профессор Монти, связанный с Римским Университетом, проживал со своей младшей дочерью, Анжелой Монти, на вилле, расположенной в окрестностях Рима. Далее, имелся француз, профессор Анри Обер, известный ученый и глубокий специалист, который устанавливал подлинность папируса и фрагментов пергамента в собственной лаборатории по определению возраста предметов с помощью радиоуглеродного метода, которая располагалась в Парижском национальном центре научных исследований. Он сам и его жена Габриэль, с которой он жил уже много лет, были очаровательной парой.

Далее, рассказывал Уилер, в этот тесный круг входил герр Карл Хенниг, известнейший издатель из Германии, чьи типографии находились в Майнце, а главный офис компании — во Франкфурте. Хенниг, вечный холостяк, занимался изучением жизни Гутенберга и был жертвователем Гутенберговского Музея, расположенного по соседству с его типографией. И, наконец, в этот тесный круг был включен доктор Бернард Джеффрис, пожилой богослов, текстолог и специалист по арамейскому языку, возглавляющий Богословский Колледж в Оксфорде, равно как и его молодой ассистент и протеже, доктор Флориан Найт, ведущий исследования в Британском Музее для доктора Джеффриса. Доктор Джеффрис и возглавлял международный коллектив, который готовил перевод Евангелия от Иакова.

Рассказав все это, Уилер с трудом поднялся со своего шезлонга.

— Что-то я устал. Пойду прилягу, а через несколько часов встретимся за ужином. Сегодня последний вечер на борту, так что смокинг можно не надевать. Послушай, Стив, доктора Джеффрис и Найт будут первыми, с кем ты встретишься завтра в Лондоне. Думаю, что Наоми вкратце расскажет тебе про них. — Он полуобернулся. — Наоми, в руки твои передаю нашего уважаемого публициста. Не отпускай его.

Ренделл проследил за тем, как издатель удаляется, а потом его взгляд встретился со взглядом Наоми. Их разделял пустой шезлонг в красную полоску.

Неожиданно Наоми скомкала плед и отбросила его в сторону, затем выпрямилась на своем сидении.

— Еще минутка здесь, и я превращусь в ледышку, — сказала она. — Если вы хотите выпить хотя бы вполовину меньше, чем я, можете меня угостить.

Ренделл поднялся.

— С удовольствием. Куда пойдем? Или вы предпочитаете «Ривьеру»?

Наоми отрицательно тряхнула головой.

— Слишком много пространства, слишком много людей и скрипичной музыки. — Черты ее лица, обычно резкие, сейчас смягчились. — В «Атлантике» обстановка более интимная. — Она сняла свои очки в роговой оправе. — Ведь вы же предпочтете местечко поинтимнее, не так ли?

* * *

РЕНДЕЛЛ С НАОМИ ДАНН СИДЕЛ в отдельной кабинке «Кабаре де л'Атлантик», неподалеку от танцевального пятачка, где француз-пианист наигрывал душещипательный парижский шансон «Melancolie». Они заканчивали уже по второй порции виски со льдом, и Ренделл чувствовал себя под хмельком.

Он не в первый раз посещал «Кабаре де л'Атлантик», ставший его любимым убежищем на лайнере «Франс». Сейчас он с Наоми сидел между двумя барными стойками. Бар с напитками находился прямо перед ними, в затемненной нише. На табуретах перед ним сидело несколько пассажиров, а красавчик-бармен, похожий на ведущего актера «Комеди Франсез», определял заказчиков по миниатюрным флажкам всех стран, украшающим стены и столы бара. За спиной у Ренделла был закусочный бар в форме подковы, который открывался в полночь и где типичный французский шеф-повар подавал полуночникам луковый суп, горячие сосиски в булочках и тому подобные вкусные вещи.

— Итак, Стив, завтра в шесть утра мы прибываем в Саутхемптон, — услышал Ренделл голос Наоми Данн. — Если учитывать таможенный досмотр и паспортный контроль, на берег мы сойдем часов в восемь утра. И не знаю, то ли мы поедем вместе с мистером Уилером в Лондон на машине, то ли поплывем на пароме до станции Виктория. В Лондоне мы сразу же отправим вас двоих в гостиницу «Дорчестер». Мистер Уилер и я задержимся в Лондоне лишь настолько, чтобы представить вас докторам Джеффрису и Найту из Британского Музея. Убедившись, что у вас все в порядке, мы тут же отправляемся в Амстердам. Вы же можете остаться с Джеффрисом и Найтом, задавать им различные необходимые вопросы, записывать ответы, и, если понадобится, остаться на ночь. И только после этого вы можете отправляться в Амстердам. Уверена, что встречу с этими двумя джентльменами вы найдете весьма интересной.

— Я тоже надеюсь на это, — заметил Ренделл. — После двух коктейлей в голове приятно шумело, и ему хотелось, чтобы это блаженное состояние не проходило. Он остановил официанта и спросил у Наоми:

— Как насчет того, чтобы повторить?

Женщина милостиво кивнула.

— Я останусь с вами так долго, сколь вам будет угодно.

Ренделл заказал по коктейлю и вновь обратился к Наоми:

— Эти британцы… с которыми я встречусь… Может мне следует что-нибудь знать про них, про их особые функции в «Воскрешении Два»?

— Ладно, давайте быстренько расскажу, пока еще не свалилась под стол.

— По вам не видно, чтобы…

— По мне никогда не видно, что я пила, — ответила Наоми. — Дело в том, что я никогда не пью. Но вот сейчас у меня начинает кружиться голова. Кстати, на чем это мы остановились? Ага. Первое, доктор Бернард Джеффрис. Это один из ведущих богословов во всем мире, специалист по языкам, употреблявшимся в Палестине первого века нашей эры — ну, вы понимаете, греческий, которым обычно пользовались оккупанты-римляне; иврит, употребляемый священниками в палестинских синагогах, и арамейский, диалект древнееврейского языка, на котором разговаривали простые люди и сам Иисус. Джеффрис: ему уже около семидесяти лет, довольно милый в общении; громадный, будто гризли, с маленькой головой и мелкими чертами лица, носит пенсне, пользуется тростью из ротанга. Он ведущий преподаватель Колледжа Ориенталистики Оксфордского Университета. Если же говорить точнее, он профессор Королевской Кафедры древнееврейского языка. Помимо всего этого он еще является председателем Богословского Колледжа. Короче говоря, лучше него в этой области нет никого.

— И он занимается одними языками?

— Теперь уже не только ими. Джеффрис намного больше, чем филолог. Он еще и папирусолог. Помимо этого, он специалист по Священным Писаниям и сравнительному религиоведению. Именно он возглавлял международный комитет по переводу текстов Петрония и Иакова. Впрочем, он сам расскажет об этом. Несмотря на то, что Джеффрис весь такой важный тип, намного полезнее для вас будет его протеже, доктор Флориан Найт.

Тут пришел официант с заказанными коктейлями. Ренделл чокнулся своим стаканом с Наоми, после чего они выпили.

— Так, — продолжила она. — Доктор Найт, это уже совершенно другой тип. Он из тех, кого в Оксфорде называют профессорскими сынками. Он сам занимается — или его попросили об этом — тем, что замещает доктора Джеффриса на лекциях и семинарах в Колледже Ориенталистики. Джеффрис тянет его наверх, чтобы сделать своим преемником. После семидесятилетия сам Джеффрис должен уйти в отставку, так что, как нам кажется, доктор Найт займет пост профессора Королевской Кафедры. В любом случае, доктор Джеффрис и доктор Найт не похожи как день и ночь.

— Как это понимать?

— Внешностью, темпераментом, всем. Доктор Найт — это один из пресловутых скороспелых и эксцентричных английских гениев. Он слишком молод, чтобы быть тем, кем он стал. Ему тридцать четыре года или что-то около того. Похож он, скорее всего, на Обри Бердслея. Вам никогда не приходилось видеть портретов Бердслея? Стрижка в стиле Бастера Брауна, глубоко посаженные глаза, нос похож на орлиный клюв, оттопыренная нижняя губа, громадные уши, длинные тонкие руки. Вот вам и доктор Флориан Найт. Пискливый голос, неестественное поведение, вечные нервы, но сам он абсолютное чудо во всем, что касается новозаветных языков и научных исследований по данному вопросу. Так, а теперь, как все получилось. Два года тому назад доктору Джеффрису понадобился кто-нибудь, кто бы проводил для него — и для переводческого комитета — исследования в Британском Музее; там у них имеются бесценные ранние экземпляры Нового Завета. Доктор Джеффрис уговорил Найта, чтобы тот перебрался из Оксфорда в Лондон и стал работать в Музее как читатель…

— Читатель? Как это, «читатель»?

— Так англичане называют исследователей. Ну ладно, завтра вы встретитесь с доктором Найтом, а потом он и сам отправится в Амстердам в качестве вашего консультанта. В нем вы найдете ценный источник сведений, полезных при подготовке рекламной кампании. Я уверена, что вы с ним столкуетесь. Ах, да, одна неприятная мелочь. Доктор Найт глуховат — такая вот неприятность для еще молодого человека — поэтому он пользуется слуховым аппаратом, что делает его весьма стеснительным и, довольно часто — раздражительным. Но вы с ним столкуетесь. Мне кажется, что в этом вы как раз хороши.

Наоми подняла свой пустой бокал и глянула испытующе на Ренделла.

— Хорошо, — понял тот. — Думаю, что и сам пропущу стаканчик.

Он дал знак бармену, после чего к ним подошел официант, и Ренделл повторил заказ, а затем повернулся к Наоми Данн. Каштанового цвета волосы, связанные в узел, смуглая кожа лица, прямой нос и тонкие губы все еще придавали женщине вид строгости. Хотя, после трех порций шотландского виски серые глаза глядели уже с большей терпимостью, опять-таки, изменилось и аффектированное до сих пор, святошеское выражение лица. Любопытство Ренделла относительно Наоми еще более возросло. Ведь за все пять дней плавания как женщина она так и оставалась для него загадкой. Он даже размышлял, а может ли она вообще вести себя по-женски.

— Хватит о делах, Наоми, — предложил Ренделл. — Может, поболтаем о чем-нибудь другом?

— Как хотите. О чем вы желаете говорить?

— Ну, во-первых, обо мне и о том, как вы меня себе представляете. Вспомните ваши последние замечания. Вот вы сказали, что у меня не будет каких-либо трудностей с тем, чтобы справиться с Флорианом Найтом. Еще вы заметили, что вам кажется, будто бы я хорош в этом. Что вы хотели этим сказать? Это что — сарказм или, все-таки, комплимент?

Прежде, чем Наоми успела ответить, пришел официант, который принес им виски и убрал пустые бокалы.

Когда официант ушел, Наоми взяла стакан, задумалась, затем подняла голову.

— Когда я увидала вас в первый раз, вы были мне неинтересны. До недавнего времени я судила о вас превратно. Мне не нравятся люди, занимающиеся рекламным бизнесом. Они, как мне кажется, пребывают в каком-то фальшивом, притворном мире. Они жонглируют мнениями публики, и для них нет ничего святого.

— Если говорить о большинстве из них, то это так.

— Ага, и тут появляетесь вы. Выглядящий таким довольным, таким высокомерным, таким далеким от остальных людей. Я была очень обижена на вас. Ведь вы глядели на нас с таким превосходством, как будто все мы были глупые, озабоченные на почве религии клуши.

Ренделл не мог позволить себе даже самую мимолетную улыбку.

— Смешно, — сказал он, — когда я впервые увидал вас, то почувствовал, что вы недолюбливаете меня за то… за то, что я недалекий мирской типчик, в котором недостаточно веры и преданности идее. — Он помолчал. — Ну хорошо, и вы до сих пор испытываете ко мне подобные чувства?

— Если бы так было, я бы не разговаривала сейчас с вами, — искренне ответила та. — Пребывание рядом с вами в этом плавании заставило взглянуть на вас по-новому. Кстати, чувствую, что вам стыдно за то, что вы пригласили меня сюда.

— В какой-то мере вы правы.

— И я догадываюсь, что вы более чувствительны и ранимы, чем мне представлялось сначала. Что же касается моего замечания относительно того, что вы будете способны перебороть Найта, что вы хороши в этом, то это было комплиментом. Вы умеете быть очаровательным.

— Спасибо. Давайте выпьем за это.

Они, не спеша, сделали по глотку из своих бокалов.

— Наоми, а сколько времени вы уже работаете вместе с Уилером в «Мишшиэн Хаус»?

— Пять лет.

— А до этого чем занимались?

Она замерла, затем глянула Ренделлу прямо в глаза.

— Я была монахиней, монахиней францисканского ордена, в течение… в течение двух лет. Там меня звали сестрой Региной. Вы удивлены?

Мало сказать, что Ренделл был удивлен, только попытался этого не выказать. Он сделал большой глоток из своего бокала, не спуская глаз с лица Наоми, и тут ему пришло в голову, что во всех своих смелых фантазиях по раздеванию этой женщины — что ни говори, а она была сложена хорошо — он всегда представлял ее в длинных до пят монашеских одеяниях, которые затем Наоми станет с себя снимать.

Он не ответил на ее вопрос, а вместо этого задал ей свой:

— Почему же вы ушли из монастыря?

— С верой это не имело ничего общего. Я и сейчас верую так же, как и всегда… ну, почти так же. И ушла я не из-за суровой монотонности и жесткого распорядка. Я приняла решение — это значит, послала письмо Папе Римскому с просьбой освободить меня от обетов, что было автоматически сделано, и мне казалось, будто шаг в мир светской жизни будет сделать легче. Ну, а помимо этого, я была не единственной такой. Во всем мире сейчас существует миллион и двести тысяч живущих в монашестве, но в тот год, когда я освободилась от монашеского служения, так поступило еще семь тысяч человек. Тем не менее, это было так сложно, мне вновь пришлось пережить душевный кризис. Теперь уже не было орденской рутины и правил поведения. Не было обязательных молений, ежедневных урочных заданий, монашеской рясы, трапез, периодов одиночества. Целыми днями я размышляла о себе, пыталась заполнить для себя все дни, постепенно перестала чувствовать себя голой в коротких платьях, училась не реагировать на заигрывания мужчин или же использовать их. В колледже я изучала расширенный курс английского языка, так что после монастыря самым естественным мне показалось заняться какой-нибудь работой в издательстве. Работа в «Мишшиэн Хаус» мне весьма подходит. Так что, видите…

Рассказ Наоми был прерван визгливым голосом, раздавшимся у входа в бар:

— Так вот вы где!

Это была Дарлена Николсон. Одетая в облегающий, поднимающий полную грудь пуловер и такие же обтягивающие бедра брючки, она направилась в сторону Ренделла и Наоми.

— Я везде ищу вас, — объявила Дарлена. — Вы что, до сих пор работаете?

— Только что закончили, — ответил ей Ренделл. — Присоединяйся, пропустим по стаканчику.

— Нет, спасибо. Меня все еще мутит после вчерашнего. Удивляюсь, дорогой, как это у тебя не болит голова.

— Со мной все в порядке…

— Я только хотела сообщить, куда пойду теперь, — щебетала Дарлена, вытаскивая из кармана свою дневную программку. — Они тут показывают вот то классное кино, которое так нам понравилось месяц назад… Ну, помнишь, мы еще смотрели его на Третьей Авеню? Ну, про молоденькую девочку, которая втюрилась в женатого мужика, а тот притворился, будто он вдовец…

— Да, да, вспоминаю, — без особого энтузиазма сказал Ренделл.

— Так вот, я подумала, что стоит его пересмотреть по-новой. — После этого Дарлена проглядела распорядок дня. — Черт, оно уже сорок пять минут как началось. Ладно, хоть концовку захвачу. Все равно, в конце там самое классное. Она сунула буклет в карман, нагнулась и чмокнула Ренделла в губы. — Пока. Увидимся, когда будем переодеваться к ужину.

Ренделл с Наоми подождали, пока Дарлена уйдет. Ренделл взял бокал и беспокойно глянул на свою собеседницу.

— Так что же, Наоми, вы говорили…

— Не важно. Я и так уже достаточно рассказала. — Она допила своё виски и в течение нескольких секунд рассматривала Ренделла. — Возможно, это и неприлично, но меня кое-что интересует.

— Валяйте.

— Мне интересно знать, что мужчина, похожий… ну, вроде вас… видит в девушке типа Дарлены? — И, не дожидаясь ответа, продолжила:

— Я же знаю, что она вовсе не ваш секретарь. Знаю я и то, что она всего лишь раз была у себя в каюте. Полагаю, что она ваша — как же это, такое старомодное слово — метресса, временная любовница?…

— Да, вы правы. Вот уже два года, как мы с женой живем по отдельности. Через полгода после разъезда я встретил Дарлену, и вот она со мной.

— Понятно. — Наоми поджала губы, а потом, не глядя на Ренделла, спросила:

— И больше, кроме секса с молоденькой, ничего?

— Боюсь, что нет. Разрыв между поколениями мы можем заполнить только в кровати. А во всем остальном она милое дитя, и мне весьма приятно, когда такое молоденькое создание крутится рядом со мной.

Наоми оттолкнула свой пустой бокал к краю стола.

— Наверное, я повторю.

— Думаю, что и я тоже. Только, к вечеру мы будем тепленькие.

— Я всегда чувствую себя превосходно.

Ренделл сделал заказ; коктейли появились перед ними чуть ли не мгновенно.

Стив отпил свой виски и поглядел на Наоми над краем своего стакана.

— Я… мне хотелось бы спросить у вас о чем-то личном. О вашей жизни после ухода из монастыря. Как… как у вас было с мужчинами…

— Паршиво, — пробормотала Наоми, скорее для себя, чем для него.

— Я имею в виду…

— Мне не хочется говорить об этом, — с кислым выражением лица сказала Наоми. — Я устала от разговоров. Давайте лучше выпьем.

Они молча пили, и ее бокал опустел первым.

— Стивен, еще один, на дорожку…

Тот дал знак бармену и не успел допить предыдущую порцию, как перед ним материализовались два новых стакана с янтарной жидкостью.

Взяв в руку новую порцию, Наоми глядела на Ренделла сузившимися серыми глазами, потом сказала:

— Не забыть… Имеется кое-какой переведенный материал. Можно почитать, можно… перед тем, как приплывем. Он у меня в каюте. Могу дать.

— Можете дать мне и завтра, — предложил тот.

— Сейчас, — не слушала его Наоми. — Важно…

Она сделала последний глоток и, пошатываясь, поднялась с места.

Ренделл был уже рядом с ней. Он попытался было взять Наоми под руку, но та плотно прижала руку к своему платью, не позволяя себя обнять, и направилась к выходу, держась неестественно прямо, будто дама из высшего света. Ренделл последовал за ней, чувствуя себя заинтригованным и, одновременно, несколько сбитым с толку.

Они вошли в небольшой лифт и поднялись на два этажа, на верхнюю палубу. Направляясь в сторону фешенебельного холла «Нормандия», Наоми держалась за деревянный поручень.

Она вынула собственный ключ, открыла дверь и провела Ренделла в первую спальню. Это было просторное, красиво обставленное помещение, освещенное неяркой напольной лампой. Под серым покрывалом была самая настоящая кровать, не какая-то там кушетка; ноги вязли в длинном ворсе ковра. Казалось, что повсюду их окружают зеркала.

— Милая комнатка, — заметил Ренделл. — А где комната Уилера?

Наоми повернулась к нему.

— К чему вы это?

— Ну, я только хотел сказать, что он ведь тоже живет в этих апартаментах, разве не так?

— У меня отдельная комната, закрывающаяся на ключ. Вторая дверь ведет в большую гостиную. Спальня Уилера с другой стороны, в миле, а то и более, отсюда. А в гостиной мы работаем. — Она снова отвернулась. — Сейчас я дам вам эти материалы. — Наоми направилась к комоду, закрепленному на низкой металлической подставке. Открыв его, она покопалась внутри и вынула папку. — Вот. — Официальным жестом она передала папку Ренделлу. — Садитесь и быстренько просмотрите, пока я схожу в туалет. Извините.

Ренделл повел по сторонам затуманенным взглядом и, в конце концов, уселся на краешек кровати и открыл папку, оправленную в плотную ткань. Внутри находилось три комплекта документов. Три заглавия, отпечатанные заглавными буквами, говорили о переводческих методах, используемых для трех различных версий Библии: короля Иакова, Пересмотренной Стандартной Версии и Новой Английской Библии. Печатные знаки расплывались перед глазами. Зато Ренделл слышал, как Наоми пробирается к двери ванной комнаты, услышал шум спускаемой воды в унитазе, потом открыли кран. Ренделл попытался представить, как выглядела Наоми в тяжелой монашеской рясе — всегда молодой, неестественный облик монашки с вечными четками, болтающимися у пояса.

Дверь ванной комнаты открылась, и из них появилась Наоми. Выглядела она точно так же, как и пару минут назад, за одним небольшим исключением: мягкость исчезла с ее лица, уступив место непроницаемой маске.

Скользящим шагом она приблизилась к Ренделлу.

— Ну, и что вы думаете?

Тот поднял папку, потом положил ее на стоящую у кровати тумбочку.

— Материалы…

— Да не про материалы. Про меня…

Когда же она придвинулась еще ближе и присела рядом с ним на кровать, его брови, невольно, поползли вверх.

— Про вас?… — только и смог он ответить.

Наоми повернулась так, что подставила Ренделлу спину.

— Будь добр, расстегни мне молнию, — неестественным голосом выдавила она из себя.

Ренделл поискал застежку молнии у нее под волосами и очень медленно потянул ее совсем немножко. Нейлоновая ткань сама раскрылась, обнажая костлявую женскую спину со светлой, веснушчатой кожей. Бюстгальтера на Наоми не было, равно как не было видно и пояса колготок.

Наоми не поворачивалась.

— Тебя это шокирует? — дрожащим голосом спросила она. Под платьем на мне ничего нет. — После чего резко развернулась к нему лицом, при этом расстегнутое платье скользнуло вниз по плечам. — Это тебя возбуждает?

Ренделл был слишком ошеломлен, чтобы возбудиться. Когда же он только сконфуженно мигнул, Наоми начала освобождать руки от рукавов платья. Высвободив их, она плотно прижала их к бокам. Платье сползло до самого пояса. Тогда она откинулась назад, и маленькие, обнажившиеся груди, затвердев, выдвинулись вперед. Казалось, что на каждой груди главенствовали лишь широкие коричневатые кружки сосков.

Ренделл почувствовал как по нижней части живота прокатилась теплая волна.

— Так как, возбуждаю я тебя? — еле слышно спросила Наоми.

Ее рука скользнула Ренделлу между ног, и пальцы стали медленно тереться о его левое бедро. Ренделл чувствовал, как под ее пальцами его член набухает, становится все больше. Теперь уже ее пальцы сомкнулись вокруг его поднявшегося пениса.

— Мне это нравится, — прошептала Наоми. — Мне так нравится это. Сделай и мне так же. Ну же, давай.

Ренделл обнял Наоми одной рукой, прижав ее поближе к себе, в то время как его свободная рука скользнула женщине под платье, касаясь теплой кожи. Его пальцы массировали ее ногу, поднимаясь все выше, пока не достигли волос на лобке.

— Наоми… — пробормотал он. — Давай…

— Погоди, Стив, я раздену тебя.

С ее помощью Ренделл быстро разоблачился. Отбрасывая трусы, он успел заметить, как Наоми переступила через упавшее платье и осталась совершенно голой. Они тут же повалились на кровать, лицами друг к другу. Когда же он попытался прижаться к ней поплотнее, Наоми, сопротивляясь, выгнула спину.

— Стив, что ты делаешь с Дарленой? — неожиданно спросила она.

— Что я делаю? Я… ты хочешь знать, что я с ней делаю… ну… вхожу в нее, ясное дело.

— А больше… больше ты ничего не делаешь?

— Я… я пробовал, но, если тебе так уж хочется знать, она как-то брезгует.

— Мне хочется, чтобы ты знал, что я не брезгую и не стесняюсь…

— Прекрасно, дорогая, это просто здорово. А теперь давай…

— Стив, я девственница. Это мне не нравится. Но вот по-другому я сделаю все, что только тебе захочется.

Ренделл ослабил объятия.

— Что ты имеешь в виду?

— Стив, я готова. Не теряй времени. Давай, покажу.

Наоми быстро стала на колени, повернувшись к Ренделлу своими узкими ягодицами, приподняла таз, после чего навалилась на своего гостя. Руками она обхватила его мошонку с яичками и начала облизывать языком головку его члена, после чего обхватила ее губами.

Когда Наоми навалилась на него, Ренделл мог видеть раскрывшиеся губы ее вульвы. Он вцепился пальцами в ее ягодицы, прижимая их к себе все сильнее и сильнее.

Наоми выпустила его член изо рта и начала постанывать и корчиться.

— Нет, нет, нет… — упрашивала она. — Не надо, не надо… еще… сильнее… не останавливайся… не останавливайся…

Внезапно она замерла, крепко зажав его голову между собственных бедер, все крепче прижимая свой лобок к лицу Ренделла. Он услышал, как из ее горла исторгается какой-то глубинный крик, почувствовал содрогания всего ее тела, после чего она обмякла.

Медленно-медленно она перекатилась на спину.

— Прости, Стив, что все пошло не по-твоему, но…

— Расслабься, детка…

— Я не могу расслабиться, пока не расслабишься ты.

После этого он тоже лег на спину и не шевелился. Ренделл чувствовал, как ее прохладные руки охаживают его вялый член, как ее губы вновь захватывают его, как тот опять поднимается и распирает ее сомкнутые кольцом пальцы. Он закрыл глаза, порывисто задышал, после чего его рука нашла и попыталась придержать ее ходящую вверх-вниз голову.

Ренделл чувствовал, как оставляют его силы. Он выгнулся, приподнимая таз…

— О-о-о!!! — закричал он, испытав, как извергается его внутреннее содержимое, опустошая мозги, нутро, промежность, все… К нему пришло ощущение полнейшего облегчения, и он раскинулся на постели в блаженнейшем спокойствии.

Краешком сознания Ренделл понял, что Наоми встала с кровати, услышал, как она плещется в ванной, потом до него донесся шум спускаемой воды в туалете, и, в конце концов, он услышал, как Наоми вернулась. Нехотя, он открыл глаза. Наоми уселась на кровати рядом с ним.

Она все еще оставалась голой, в ее руке было полотенце. Не отрывая взгляда от Ренделла, Наоми нежными движениями вытерла его. Она не улыбалась, но и суровости на ее лице тоже не было.

Он не знал, что и сказать. Пока он испытывал пустоту, наполнившую все его тело.

— Ладно уж, — сказал он после молчания, — если мы и согрешили, то не мы первые… и это было так здорово.

Произошедшая в Наоми перемена смутила Ренделла. Черты ее размягченного чувственностью лица неожиданно закаменели в осуждающую маску.

— Это вовсе не смешно, Стив, — холодно произнесла она.

— Замолчи, Наоми. Что это с тобой?

Ренделл потянулся к женщине, но та уклонилась, встала с кровати и молча ждала, пока он не пройдет в ванную. Когда же Ренделл вернулся, чтобы одеться, Наоми вновь направилась в ванную, но у самой двери задержалась.

— Спасибо, — сказала она тихо. — Единственное, о чем я вас прошу, забудьте о том, что здесь произошло. Встретимся за ужином.

Через пять минут, уже одевшись, Ренделл вышел из ее каюты и остановился в коридоре, чтобы раскурить трубку и обдумать случившееся.

После всего того, что происходило сейчас у него на душе, впечатление от сексуального приключения совершенно не радовало. Только теперь до него дошло, что это и вправду было невесело, и после всего оставило на душе раздражение, а виной всему была не Наоми, а он сам. Причем, Ренделла раздосадовало не то, каким образом они занимались любовью. Он и раньше использовал женщин для того, чтобы получить удовольствие, равно как и женщины использовали его самого для того же. Если партнеры все позволяли друг другу, если это происходило естественно, если даже какие-то трения и случались, но прикрывались маской любовных отношений — тогда все было нормально. Но вот теперь, и Ренделл прекрасно понимал это, даже если бы у них с Наоми был самый обычный половой акт, а не орально-генитальные контакты, он все равно бы испытывал к себе отвращение.

Тут ему пришла в голову мысль, что, быть может, он занимается самобичеванием без всякой на то причины. Впрочем, нет, причина имелась. Все-таки, присоединяясь к «Воскрешению Два», пытаясь избавиться от всяких сомнений, он желал постичь цель проекта и его значимость, надеялся, что тем самым исправит и всю свою жизнь. У него были самые лучшие намерения. Эта перемена в жизни могла бы означать начало одиссеи по постижению и укреплению смысла собственного существования, поисков того, во что стоило бы верить, и становления его как личности, не стыдящейся более самой себя.

И вот теперь, на кровати в каюте, из которой он только что вышел, все его самые добрые намерения еще раз были опрокинуты. Он повел себя так, как и всегда вел с женщинами — лишенный любви секс, плотский контакт без человеческих чувств и теплоты, всего лишь потрафление желанию разгрузить тестикулы, выплескивание семени, которое не будет иметь потомства. Это было еще одно превращение в дешевку двух голых тел, животное совокупление, от которого тело и дух становятся только беднее. Он даже не мог оправдываться тем, что его соблазнили. Фрейд, Адлер, Юнг гораздо лучше разбирались в психологии, но он сам знал об этом еще больше. Совершенно бессознательно он был готов заняться сексом с Наоми еще в тот момент, когда они только взошли на борт лайнера. Он не хотел ее по любви, а только лишь потому, что она выглядела такой несгибаемой пуританкой, и победа над ней сулила дешевую гордость. На самом же деле он страстно желал легкой победы, только лишь затем, чтобы потешить свою пустую душу. Он излучал в пространство собственное чувственное желание, а она, тугая попка, всего лишь уловила флюиды…

Теперь же дело было сделано, и удовольствие от него равнялось удовольствию похмелья после дрянного джина.

Хотя, сказал он сам себе, направляясь к лифту, каким-то странным образом нельзя считать, будто все это было бесполезно. Какой-то урок был им получен и выучен. А точнее, ему вспомнились уроки, полученные и выученные им в первые годы работы в сфере рекламного бизнеса.

Вот они: святых нет, имеются только грешники. Поскольку человек сотворен из сучковатого, кривого дерева, то ничего путнего и прямого из него уже и не вытешешь. Об этом еще Иммануил Кант говорил.

И Наоми — в прошлом монахиня, верующая, добросердечный посол благой вести от религиозного издательства — оказалась всего лишь непрочным, смертным, человеческим, в конце концов, существом, которому свойственны все плотские пороки и недостатки.

Урок был выучен и проработан еще раз. И он не должен забыть его. «Воскрешение Два» не может быть населено божествами и их ангелами, их там не более, чем Иисуса-Сына Человеческого скрыто в Международном Новом Завете. Внутри этих святых снаружи типов, внутри каждого из них существовало человекообразное животное, которое пытается удержаться от падения.

Только после этих размышлений Ренделл почувствовал себя чуточку получше.

Завтра и послезавтра ему еще не нужно будет готовиться к тому, чтобы очистить себя, раз остальные уже находятся на небесах. Если правда выйдет наружу, он, попросту, станет одним из них, и все вместе они провалятся в преисподнюю.

* * *

ИХ ПОСЛЕДНИЙ УЖИН на борту лайнера «Франс» подходил к концу.

Все заказанные Уилером блюда, от икры до «крепе Сюзетт» — запеченных блинчиков с начинкой из апельсиновой кожуры — были довольно тяжелыми для желудка, так что Ренделл ел понемногу, чувствуя, что лучше будет не излишествовать.

Сзади себя Ренделл чувствовал тепло, исходящее от приготовленных к подаче блинчиков, но, пусть Дарлена и была восхищена столь изысканным десертом, есть ему уже не хотелось. Перед ужином он даже прилег у себя в каюте, несмотря на урчание невыключающегося телевизора, и принял душ, после чего похмелье несколько отпустило. Но вот аппетита не было.

Он осмотрел их небольшой стол, разместившийся в задней части блиставшего огнями ресторана «Шамбор» с его покрытым звездами потолком. Слева от него Дарлена испытывала терпение юного стюарда, обращаясь к нему на своем ужасном французском, который преподают в колледжах. Справа, со скрещенными на коленях руками сидела Наоми Данн — холодная, надменная, отзывающаяся лишь тогда, когда к ней обращались. Ренделл попытался вспомнить ее обнаженной, все ее женские прелести, ее пароксизмы во время оргазма. Но только это ему никак не удавалось. Почему-то это было невозможно представить, как, скажем, изнасилование девственницы-весталки. Стул напротив его собственного места пустовал.

Минут пятнадцать назад Уилера вызвали по системе внутренней связи. Ему звонили из Лондона.

Отодвинув стул и проглотив последний кусок говядины «а-ля Шатобриан», Уилер прорычал:

— Черт подери, кому это понадобилось звонить в такое время?

Он ушел, лавируя между столиками, раздавая улыбки налево и направо, приветствуя знакомых пассажиров, затем поднялся на два пролета покрытой ковром лестницы в Центр связи.

Лениво следя за тем, как стюард накладывает Дарлене порцию «крепе Сюзетт», Ренделл неожиданно услышал голос Наоми Данн, обращавшейся к официанту:

— Мистер Уилер возвращается. Можете подавать десерт и ему.

И действительно, издатель уже спустился по ступеням и быстро прокладывал себе путь между столиками, даже не оглядываясь по сторонам. Когда он подошел поближе, Ренделл отметил, что Уилера что-то беспокоит.

Тот плюхнулся на свое место и засопел от досады.

— Вот же, черт побери, неудача, — пробормотал он, беря салфетку, затем нахмурился.

— Что случилось, мистер Уилер? — решилась спросить Наоми.

Тот вскинул голову, как будто впервые увидал своих соседей по столу.

— Звонил доктор Джеффрис из Лондона. Возможно, что у нас появятся проблемы.

Подошел официант, чтобы лично наложить Уилеру полагающуюся порцию блинчиков, но тот, брюзжащим голосом отослал его:

— У меня нет настроения на это. Лучше налейте-ка мне свеженького кофе по-американски.

— Какого рода проблемы? — допытывалась Наоми.

Уилер даже не обратил на нее внимания. Теперь он говорил только лишь с Ренделлом:

— Должен сообщить, что доктор Джеффрис очень взволнован. Он прекрасно понимает, как мало у нас времени на подготовку рекламной кампании, и знает, что у нас нет никакого запаса для всяческих отсрочек или переделок чего-либо. Но раз Флориан Найт недоступен для нас именно тогда, когда он нам более всего нужен, то у нас преполагаются неприятности.

Это было так непохоже на Уилера — говорить обиняками. Ренделл был заинтригован.

— Но почему же это доктор Найт для нас недоступен?

— Извини, Стив. Мне нужно было все объяснить. Доктор Джеффрис прибыл сегодня в Лондон из Оксфорда, чтобы встретиться с Флорианом Найтом в Британском Музее. Цель приезда доктора Джеффриса состояла в том, чтобы сообщить доктору Найту о необходимости поездки того в Амстердам в качестве твоего личного консультанта в «Воскрешении Два». Среди множества всех остальных твоих консультантов он самый ценный. Знания доктора Найта по всем аспектам Нового Завета — не только филологическим, но и, скажем, бытовым условиям в Палестине первого века нашей эры — весьма широкомасштабны и глубоки. Так вот, они обсудили новое назначение Найта и договорились встретиться еще и вечером, чтобы поужинать и продолжить беседу. Несколько часов назад, когда доктор Джеффрис уже выезжал из своего клуба, ему позвонила одна девушка, невеста доктора Найта. Как-то я с ней уже встречался. Весьма разумная молодая особа. Мисс Валери Хьюгз. Так вот, по телефону от имени Найта она сообщила Джеффрису, что ужин следует отменить. Доктор Найт неожиданно заболел, причем, заболел очень сильно — Джеффрис это тоже выяснил — так что он будет отсутствовать не только вечером, но даже не сможет встретиться с нами и со своим наставником и завтра.

— Так ничего страшного, — пожал плечами Ренделл. — Даже если я завтра не встречусь с Найтом, рано или поздно…

— Тут суть не в завтрашнем дне, — перебил его Уилер. Вся штука в том, что мисс Хьюгз сообщила доктору Джеффрису еще и о том, что он — ясное дело, Найт — в обозримом будущем не сможет прибыть в Амстердам для работы над проектом! Только это, и ничего более! Ну ладно, у доктора Джеффриса и так голова кругом пошла, чтобы прояснять вопрос дальше. Он только спросил, когда можно будет позвонить, чтобы поинтересоваться состоянием здоровья своего протеже, на что мисс Хьюгз замялась и промямлила нечто, вроде того, что сначала ей надо будет проконсультироваться с врачом Найта. После чего она повесила трубку. Очень, очень странно. Для нас это одно расстройство. Если доктор Найт не будет задействован в проекте, нас ждет серьезный удар.

— Да, — согласился с ним Ренделл. — И вправду, все звучит очень странно.

Дарлена, которая прислушивалась к их разговору, направила вилку с куском блинчика в сторону издателя:

— Хей, раз нам не с кем встречаться в Лондоне, так, может, поплывем на корабле прямо до Гавра?

Уилер неодобрительно зыркнул на нее.

— Нам есть с кем встретиться в Лондоне, и мы, мисс Николсон, не собираемся в Гавр. — После чего вновь обратился к Ренделлу:

— Я договорился с доктором Джеффрисом, что завтра мы встречаемся с ним в Британском Музее, в два часа дня. Я хочу уговорить доктора Джеффриса, чтобы тот воспользовался всем своим авторитетом и уговорил Найта присоединиться к работе над проектом сразу же после выздоровления. Это вопрос жизненной важности для нашего ближайшего будущего.

Ренделл задумался, а потом, совершенно непредумышленно, высказал то, что было у него на уме:

— Джордж, но вы так и не сказали, что же случилось с доктором Найтом. Чем он заболел?

Уилер и сам был обескуражен.

— А бог его знает… Доктор Джеффрис и сам не сказал мне, что же с Найтом стряслось. Ничего, будет причина спросить у него завтра.

* * *

ЛОНДОН ВСТРЕТИЛ ИХ ХМУРО, повсюду толпились люди, но это не изменило намерений Уилера, и после посещения гостиницы «Дорчестер» на Парк Лейн, шофер на «Бентли S-3» отвез всех к величественному зданию Британского Музея в Блумсбери. В машине их было трое. Дарлена оправилась в экскурсию по городу: Вестминстерское Аббатство, Пикадилли, Тауэр, Букингемский дворец.

Когда они вышли к колоннаде у главного входа в Музей на Грейт Рассел Стрит, Ренделлу неожиданно вспомнилось единственное предыдущее посещение — он был тут с Барбарой и Джуди, тогда еще совсем маленькой.

Ему вспомнилась громадная сфера читального зала с концентрическими кругами книжных шкафов и пультом библиотекаря посредине. Он вспомнил и собственное восхищение тогдашними экспозициями: гравированные в 1590 году карты кругосветной экспедиции сэра Френсиса Дрейка, первое фолио шекспировских пьес, ранние рукописные копии «Беовульфа», судовые журналы лорда Горацио Нельсона, антарктические дневники капитана Скотта, голубого цвета лошадка времен династии Тан, Розеттский Камень с его иероглифами, выбитыми в 196 году до нашей эры.

После того, как доктор Джеффрис встретил всех в главном фойе, он же повел их по выложенному мрамором коридору наверх, в помещения помощников Главного хранителя музея, где сейчас было рабочее место доктора Найта. Наоми описала доктора Джеффриса довольно-таки верно. Ростом он был чуть ниже шести футов, с широкой грудной клеткой, всклокоченными седыми волосами; у него была небольшая голова, глаза с красными ревматическими прожилками, розового цвета нос с крупными порами на коже, висячие усы, морщинистое лицо, полосатый галстук-бабочка, пенсне на цепочке. Одет он был в синего цвета костюм, который не мешало бы погладить.

В то время, как смущенный Джеффрис провожал дорогих гостей — Уилер рядом с доктором, Ренделл с Наоми чуть позади — американцу было интересно, когда же издатель упомянет имя Найта. И в тот же миг, как будто тот воспринял экстрасенсорное послание, он услышал, как Уилер спрашивает:

— Кстати, профессор, насколько серьезна болезнь доктора Найта? Я еще вчера хотел спросить, что же с ним стряслось?

Но Джеффрис, казалось, вопроса и не услышал. Он приостановился, как будто о чем-то глубоко задумался, и глянул через плечо:

— М-м… мистер Ренделл, пока мы еще на первом этаже… можно кое-что увидеть. Это две самые крупные хранящиеся у нас ценности, имеющие отношение к Новому Завету — Синайский и Александрийский Кодексы. Ага… во время ваших обсуждений вы часто будете слышать эти названия. Если вы располагаете временем, то я бы рекомендовал вам совершить небольшую экскурсию.

Ренделл и слова не успел промолвить, как Уилер уже ответил за него:

— Ну конечно же, профессор. Стив желает осмотреть все. Ведите нас… Стив, присоединяйтесь к нам. Наоми не будет чувствовать себя брошенной.

Ренделл пристроился к Джеффрису справа.

— Сейчас мы пройдем через Зал Рукописей в хранилище, где и находятся наши самые редкие экспонаты. У нас оно называется "Зал «Магна Карты», — объяснял Джеффрис. — Знаете, мистер Ренделл, пока не были сделаны такие… м-м-м… важные и замечательные открытия в Остиа Антика, самым древним из имеющихся у нас был фрагмент Евангелия от Иоанна, кусочек размерами 3, 5 на 2, 5 дюйма, написанный по-гречески и найденный среди всякого мусора. Написан он был где-то до 150 года нашей эры. Сейчас он находится в Манчестере, в Библиотеке Джона Райландса. Помимо него у нас имеются папирусы с новозаветными текстами, приобретенные А. Честером Битти, американцем, проживающим здесь, в Лондоне, а также папирусы, купленные швейцарским банкиром Мартином Бодмером. Эти папирусы могут быть датированы 200 годом нашей эры. Понятное дело, что один из них, Бодлеровский папирус — 2… — Тут Джеффрис замолк и весело глянул на Ренделла. — Только это может быть для вас уже и неинтересным. Вы уж простите меня за излишнюю педантичность.

— Но ведь я же здесь именно затем, чтобы учиться, — ответил Ренделл.

— М-м-м… все так, и вы узнаете здесь много нового. Конечно, наши молодые исследователи, как, например, Флориан, могли быть вам более полезными. Тем не менее, давайте уж я расскажу. Если не считать фрагменты из Остиа Антика — Евангелия от Иакова и Пергамента Петрония — не считать потому, что в плане изучения Библии с ними трудно сравнить что-либо еще — самые значительные библейские находки за последние 1900 лет я бы оценил следующим образом…

Задумавшись, он приостановился у в хода в Зал Рукописей, по-видимому, перебирая в уме бесценные открытия.

— Во-первых, — начал Джеффрис, — это пять сотен выделанных кож и папирусных свитков, открытых в 1947 году в окрестностях Кирбет Кумран. Всему миру они известны как Свитки Мертвого Моря. Второе, это Синайский Кодекс, найденный во всем своем объеме в 1859 году, в монастыре святой Екатерины на горе Синай. Эта написанная по-гречески копия Нового Завета была сделана в четвертом веке, теперь она находится у нас, и я собираюсь ее вам показать. Третьи по значимости, это тексты Наг Хамади, обнаруженные в 1945 году неподалеку от деревни Наг Хамади в Верхнем Египте. Эта находка состоит из тринадцати папирусных книг, хранившихся в зарытых в землю кувшинах. Открыли их местные крестьяне, рывшие ил, используемый ими в качестве удобрения. В этих рукописях четвертого века содержатся 114 речений Иисуса, некоторые из них были неизвестны до открытия этой коптской библиотеки. Четвертое — Ватиканский Кодекс, греческая Библия, переписанная около 350 года нашей эры и хранящаяся теперь в библиотеке Ватикана. Его происхождение неизвестно. Пятое открытие, это Александрийский Кодекс, собственность Британского Музея — греческие тексты, записанные на выделанном тонком пергаменте перед пятым веком нашей эры. В Лондон Кодекс попал в 1628 году в качестве подарка королю Карлу I от константинопольского патриарха.

— Мне очень неловко признаваться в собственном невежестве, — сказал Ренделл, но я даже не знаю, что означает слово «кодекс».

— И вы поступаете разумно, прося объяснить, — ответил польщенный Джеффрис. — Слово «кодекс» произошло от латинского caudex, что означает «ствол дерева». Это связано с тем, что древние таблички для письма изготавливались из дерева, покрытого слоем воска. Древние кодексы послужили началом для современных книжек. Во времена Христа все языческие писания, в большинстве своем, представляли свитки папируса или пергамента — ужасно неудобные для читающего их. И во втором веке нашей эры принялась форма кодексов. Папирусные свитки разрезались на листы, которые затем скреплялись по левой стороне. Как я уже говорил, это и стало началом современной книги. Так, теперь… сколько же важных библейских источников и открытий, если не считать находки в Остиа Антика, расположил я по значимости?

— Пять, профессор, — подсказал Уилер.

Джеффрис, не спеша, продолжил движение, рассуждая на ходу:

— Спасибо, Джордж… Мистер Ренделл, мне следует упомянуть еще четыре, уже без специального порядка. С моей стороны — в качестве переводчика и исследователя текстов — было бы непозволительным не вспомнить открытия молодого германского пастора и библеиста Адольфа Дейссмана. До Дейссмана переводчики Нового Завета уже давно открыли, что новозаветный греческий язык отличается от классического литературного, и они предположили, что это некий чистый, чуть ли не священный язык, используемый исключительно для Писаний. В 1895 году, исследовав массу древнегреческих папирусов, найденных в течение предыдущих столетий: сохранившиеся фрагменты документов двухтысячелетней давности; деловые письма, домашние счета, прошения, сочинения, черновики — Дейссман смог доказать, что тогдашний бытовой язык, греческий язык повседневной жизни так называемый «койне» — и есть тот самый язык, которым пользовались евангелисты. И это стало причиной революции, грянувшей в области переводческой деятельности.

Доктор Джеффрис вновь скосил глаза на Ренделла.

— Следующие три наиболее ценные находки — это открытие могилы святого Петра на античном кладбище, находящемся на тридцатифутовой глубине под Ватиканом; и она была признана настоящей. В любом случае, доктор Маргерита Гвардуччи расшифровала надпись на камне, обнаруженном под нефом базилики, и в этой надписи — которая датируется не позднее 160 года нашей эры — говорится: «Петр похоронен здесь». Затем, открытие 1962 года в Израиле строительного блока, предназначенного для возведения памятника императору Тиберию, то есть, относящемуся к не позже 37 года нашей эры. На этом камне было выбито имя Понтия Пилата, за которым следовали слова «prefectus Udea» — тот самый титул, которым он именуется и в Пергаменте Петрония. И, наконец, находка 1968 года — каменная гробница в Гив'ат Ха-Мивтар в Иерусалиме. Воистину значительная находка — скелет человека по имени Иехоханан, это имя было написано по-арамейски на гробнице, запястья и кости на ногах которого были пробиты семидюймовой длины гвоздями. Этот скелет двухтысячелетней давности был первым физическим свидетельством того, что в новозаветные времена людей в Палестине распинали таким образом. История говорит нам, что с преступниками поступали именно так. Евангелия рассказывают, что это произошло и с Иисусом. Но только теперь, после обнаружения останков Иехоханнана книжные знания были подтверждены практикой.

Доктор Джеффрис снял пенсне и указал вперед.

— Мы на месте.

Ренделл заметил, что они уже прошли застекленные витрины Зала Рукописей и теперь направлялись к двери следующего помещения. У входа висела специальная табличка:

ОТДЕЛ РУКОПИСЕЙ

ЗАЛ ИССЛЕДОВАНИЙ

СИНАЙСКИЙ КОДЕКС

МАГНА КАРТА

РУКОПИСИ ШЕКСПИРА

Охранник у двери — в черном кепи, серой мундирной блузе и черных брюках — отдал доктору Джеффрису дружеский салют. Сразу же у входа в зал находилась длинная металлическая витрина с двумя синими занавесками, закрывающими две стеклянные панели.

Доктор Джеффрис приподнял левую занавеску и пробормотал:

— Александрийский Кодекс, и… м-м-м… больше о нем не стоит думать. Для нас он не так важен. — После чего, с огромной нежностью, приподнял вторую синюю занавесь, взгромоздил пенсне на нос и широко улыбнулся лежащей за стеклом старинной книге:

— Вот где она. Одна из трех главнейших рукописей в библеистике — Синайский Кодекс.

Стив Ренделл и Наоми подошли поближе и поглядели на темно-коричневатые пергаментные страницы, каждая из которых была покрыта четырьмя узкими колонками аккуратно выписанных слов на греческом языке.

— Вы видите фрагмент Евангелия от Луки, — объяснил Джеффрис. — В углу имеется табличка с комментарием.

Ренделл прочел текст на небольшой карточке. Синайский Кодекс был открыт на стихе 14 двадцать третьей главы. В нижней части третьей колонки на левой странице были строки, описывающие агонию Христа на Оливовой горе, которые многим библеистам прошлого были неизвестны до открытия Кодекса, и потому не были использованы в их переводах.

— В первоначальном состоянии, — сообщил доктор Джеффрис, — рукопись, возможно, содержала 730 листов. Сохранилось же 390 листов — из них 242 относятся к Ветхому Завету, а 148 представляют полный новозаветный текст. Как вы видите, пергамент изготовлен как из овечьих, так и из козьих кож. Написанный только лишь заглавными буквами текст — это плод труда трех различных переписчиков, скорее всего, еще до 350 года нашей эры. — Джеффрис вновь обратился к Ренделлу:

— То, что большая часть Синайского Кодекса сохранилась — это весьма захватывающая история. Вы когда-нибудь слышали имя Константина Тишендорфа?

Ренделл отрицательно покачал головой. Это странное имя было ему неизвестно, но оно его заинтриговало.

— Если коротко, нашу волнующую историю можно представить следующим образом, — с явным удовольствием начал свой рассказ Джеффрис. — Тишендорф был германским библеистом. Он вечно ездил туда-сюда по всему Ближнему Востоку, разыскивая старинные рукописи. Во время одной из своих поездок, в мае 1844 года, он добрался до укрепленного монастыря святой Екатерины на горе Синай в Египте. Как-то раз, идя по монастырскому коридору, он заметил довольно-таки большую мусорную корзину, набитую чем-то, похожим на вырванные рукописные листы. Немного порывшись в корзине, Тишендорф убедился, что это были старинные пергаменты. Две подобные корзины были уже сожжены как никому не нужный хлам, и вскоре за ними должна была последовать и эта. Каким-то образом Тишендорф упросил монахов показать ему содержимое корзины. Рассортировав его, он обнаружил 129 листов греческого перевода Ветхого Завета. Монахи, не понимая ценности находки, позволили ученому оставить себе 43 листа, которые тот забрал с собой в Европу и показал королю Саксонии.

— Но они не были частью этого кодекса? — спросил Ренделл.

— Погодите. Через девять лет Тишендорф возвратился в монастырь за следующим уловом. Монахи вели себя несговорчиво, но Тишендорф не сдавался и, как мог, сбивал цену и тянул время. Прошло еще шесть лет, и в январе 1859 года настырный немец снова вернулся на гору Синай. Имея на сей раз больше денег, он, все же, никак не мог уговорить монахов продать ему древние рукописи. Но в самый последний день он разговорился с монастырским служкой о старинных Библиях. Чтобы доказать свою начитанность, тот проговорился о том, что читал одну из древнейших известных Библий. После этого он снял с наддверной полки, где хранилась посуда, тяжелый сверток, закутанный в красную ткань. Он размотал ее, и вот тогда-то пред глазами Тишендорфа предстал Синайский Кодекс, включающий в себя самый старинный полный состав новозаветных книг, известный кому-либо.

Доктор Джеффрис откашлялся.

— Кто может представить себе волнение Тишендорфа, сравнимое, в чем я уверен, с чувствами Колумба, увидавшего Новый Свет. После долгих уговоров, занявших несколько месяцев, Тишендорф упросил монахов предложить Кодекс в качестве подарка покровителю своей церкви, которым был никто иной как русский царь. Синайский Кодекс оставался в России вплоть до революции 1917 года и до правления Ленина и Сталина. Коммунистов Библия не интересовала. За большие деньги они пытались продать ее в Соединенные Штаты, но безуспешно. В 1933 году британское правительство и Британский Музей собрали сто тысяч фунтов стерлингов, чтобы выкупить Кодекс, и вот он перед вами. Великолепная история, не так ли?

— Великолепная, — согласился с ним Ренделл.

— Я подсократил ее, — продолжил Джеффрис, — ведь вас ожидает история намного более интересная — раскопки профессора Монти и открытие в Остиа Антика Евангелия от Иакова, новозаветная находка, которая древнее Синайского Кодекса почти на три сотни лет, открытие, которое старше любого из канонических евангелий более, чем на полвека; сочинение, приписываемое родственнику Христа и свидетелю большей части Его жизни. И сейчас, возможно, вам, мистер Ренделл, сделан изумительный подарок — вы будете распространять весть об этом по всему миру. А вот теперь, по-видимому, лучше всего нам будет подняться в комнату доктора Найта и разобраться с практическими аспектами предстоящей вам миссии. Следуйте за мной, пожалуйста.

Вместе с Уилером и Наоми Данн, Ренделл отправился за Джеффрисом. Они поднялись на два этажа и подошли к самой обычной крашеной двери. Джеффрис открыл ее, пригласил всех войти и объявил:

— Это и есть кабинет заместителя генерального хранителя Музея, который доктор Найт использовал в качестве собственной штаб-квартиры.

Сейчас это было наполовину жилое, наполовину рабочее обиталище ученого. Со всех сторон, от пола до потолка, громоздились книжные полки. Справочники, книги и папки с бумагами лежали на полу и столах, из-за чего у окошка едва-едва оставалось место для старого письменного стола, запертых картотечных шкафов, диванчика и пары стульев.

Запыхавшийся после подъема по лестницам, доктор Джеффрис уселся за столом. Уилер и Наоми Данн нашли себе местечко на диване. Ренделл подвинул стул поближе к столу и тоже уселся.

— Ф-фу, конечно, было бы лучше отвести вас в буфет для персонала, где можно было бы поболтать за чашкой чая, — сказал Джеффрис.

Уилер поднял руку.

— Нет, нет, профессор, все и так превосходно.

— Ну и замечательно, — ответил тот. — Я так подумал, что наш разговор было бы лучше провести без особой рекламы. Для начала, хотелось бы сказать, что я мало чего могу сообщить нового о нашем молодом докторе… м-м-м… Флориане… Флориане Найте. Его таинственное поведение, равно как и его недосягаемость, меня совершенно обескуражили и обеспокоили. После моего вечернего звонка вам я никак не мог с ним связаться, точно так же, как и с его невестой, мисс Валери Хьюгз. Вы меня просили о чем-то… я забыл, вы уж простите мою забывчивость… вы еще внизу интересовались чем-то, связанным с доктором Найтом, не так ли?

Уилер поднялся с диванчика и направился к стоящему возле стола стулу.

— Правильно, профессор, вчера вечером я хотел спросить у вас еще кое о чем. А именно, чем же так внезапно доктор Найт заболел? Что с ним?

Доктор Джеффрис подергал себя за усы.

— Я бы и сам хотел это знать. Мисс Хьюгз ничего не уточняла, к тому же, она и не дала возможности спросить. Она сказала лишь то, что Флориан слег с очень высокой температурой. Его врач отметил, что самое необходимое сейчас, это обеспечить больному длительный покой.

— Мне кажется, что это нервное расстройство, — предположил Уилер, а потом обратился к Ренделлу:

— А ты, Стив, что скажешь?

То, о чем подумал Ренделл, ему никак не понравилось, но отвечал он серьезно:

— Ну, если это нервное расстройство, выходит, должны были иметься какие-то его признаки, пускай краткие, но вызывающие тревогу. Возможно, доктор Джеффрис сможет рассказать нам об этом. — Он повернулся к их хозяину. — Вы не замечали чего-нибудь необъяснимого в поведении доктора Найта за последние несколько месяцев — какие-нибудь недостатки, проколы в работе?

— Абсолютно ничего! — патетически заявил тот. — Доктор Найт самым добросовестным образом выполнял все данные ему мною поручения, можно даже сказать: выполнял блестяще. Доктор Найт специалист в греческом, персидском, арабском, иврите, ну и конечно же, арамейском языках, всех тех, с которыми мы имеем дело чаще всего. То, что он делал, работая здесь, было безупречным, именно таким, каким и было мне нужно. Поймите это. Молодому человеку, обладающему такими знаниями как Флориан Найт не нужно было переводить по словечку арамейские тексты или фрагменты папирусов. Обычно он читал прямо с листа, легко, естественно, как будто бы это был его родной язык, как если бы он читал утренний выпуск «Таймс». В любом случае, умение доктора Найта переводить арамейские, древнееврейские и древнегреческие тексты на английский для нашего переводческого комитета в Оксфорде всегда отличалось точностью и блеском, которые только можно было желать.

— Короче говоря, он не делал никаких ошибок, особенно в прошлом году, так? — настаивал на своем Ренделл.

Прежде чем ответить, Джеффрис долго разглядывал его.

— Дорогой мой ученик, людские существа склонны к несовершенству, а их творения всегда могут оказаться ошибочными. Ошибки прошлого — равно как и неизвестные доселе знания, полученные при археологических раскопках и филологических исследованиях — и заставляют ученых делать новые переводы Библии. Попытаюсь объяснить получше, чтобы вам стали понятны проблемы, с которыми столкнулся и доктор Найт. Возьмем, к примеру, слово «pim». В Библии оно встречается всего лишь один раз, в книге пророка Самуила. Переводчики всегда считали, будто «pim» означает какой-то инструмент, и они относили его к плотницким. Сравнительно недавно переводчики выяснили, что на самом деле «pim» означает меру веса, равно как и «шекель», посему, последующие издания Библии используют это слово уже правильно. Другой пример. В старых английских изданиях Библии стих 14 главы 7 Книги Исайи приводился в таком звучании: «Итак, сам Господь дает вам знамение: се Дева во чреве приимет…» <Так в каноническом русском переводе — прим. перев.> Многие годы стих этот рассматривался как пророчествующее рождение Христа. Переводчики «Пересмотренной Стандартной Версии» этот стих переделали, и теперь его следует читать следующим образом: «Се, девица во чреве приимет…» Теперь они переводили с древнееврейского оригинала, где слово «almah» означает «молодая женщина, девушка». Ранние же Библии переводились с неточного греческого текста, где использовалось слово «parthenos», которое означает «девственница, непорочная Дева».

— Превосходный материал для рекламной кампании! — воскликнул с благодарностью Ренделл.

Доктор Джеффрис склонил голову набок и предостерегающе поднял палец.

— Но, мистер Ренделл, бывает и так, что переводчики заходят слишком далеко в осовременивании, и новые значения даются уже неверно. Например, Павел передает нам речение Господа: «Благословенно более давать, чем получать». Именно так звучит буквальный перевод с греческого. Но вот переводчики «Новой Английской Библии» проявили рвение провести параллель с английской идиомой, так что теперь у них это речение читается как: «Больше радости в том, чтобы отдавать, а не получать». Так что теперь это место стало неудачным не только по переводу с точки зрения буквальности, но оно еще поменяло и смысл. Утверждение превратилось в случайное, чуть ли не ленивое замечание. Сильное высказывание стало слабым, никаким. Более того, имеется ведь принципиальная разница между тем, чтобы быть радостным и быть благословенным. Так вот, доктор Найт никогда не был виновником подобных инноваций. Обдумывая всю нашу прошлую работу, я никоим образом не смог бы осудить проделанное Флорианом. Позвольте мне объяснить…

Доктор Джеффрис задумался, и Ренделл ожидал, когда же тот продолжит свои выводы, надеясь отыскать в них хоть какой-нибудь намек, способный открыть тайну болезни Найта.

— В то время, как я руководил коллективом ведущих ученых-библеистов, готовящих английский перевод вновь открытых текстов для «Международного Нового Завета», доктор Найт работал здесь, в Музее, в качестве моего «ридера». Он никогда не упускал случая копнуть поглубже, чтобы уточнить современное значение древних слов. Большинство библеистов как-то забывает, что Христос жил и проповедовал среди крестьян. И весьма часто они пренебрегают тем, чтобы покопаться в значениях слов, бытующих среди палестинских селян первого века нашей эры. К примеру, наш коллектив перевел одно выражение как «хлебные колосья». Доктор Найт не был удовлетворен им. Он вернулся к исследованиям и выяснил, что в Христовы времена земледельцы говорили, что у пшеницы, овса и ячменя не «колосья», но «макушки», и он доказал нам, что использовать выражение «хлебные колосья» было бы не правильно. Он же бросил нам вызов со словом «скот». Найт доказал, что в библейские времена оно означало не только крупный рогатый скот, но включало в себя всех животных: ослов, кошек, собак, коз, верблюдов. Если бы мы воспользовались словом «скот», оно могло привести к неприятным ошибкам. Так что доктор Найт спас нас от неточности. — Доктор Джеффрис поглядел на Уилера, затем на Ренделла. — Господа, мало похоже, чтобы столь живой и блестящий ум стал кандидатом на нервное расстройство.

— Полагаю, что вынужден согласиться с вами, — уступил его умозаключениям Ренделл.

— Можете быть уверены, что в этом я не ошибаюсь, — заметил Джеффрис дружески. — Но, если и был человек, работающий в обстоятельствах, способных привести к нервному расстройству, то это именно Флориан Найт.

— Что же это за обстоятельства? — нахмурил брови Ренделл.

— Дело в том, что многие месяцы бедному парню никогда толком не сообщали, над чем же он, собственно, работает. Не забывайте, что мы были вынуждены держать все в тайне. Пускай мы и доверяли доктору Найту, равно как и другим «ридерам» так же, как и руководителям, тем не менее, было принято решение, что, чем меньше людей будет знать о находках в Остиа Антика, тем лучше. Потому-то мы и не посвящали доктора Найта в нашу тайну, как не посвящали в нее и всех других.

Ренделл почувствовал себя сбитым с толку.

— Но как же он мог работать для вас, если вы не показывали ему новооткрытых фрагментов?

— Мы никогда не показывали ему, как и любому другому, их во всей полноте. На перевод доктору Найту передавались крошечные кусочки текстов, другим же — отдельные стихи и фразы. Флориану я сообщил, что получил несколько фрагментов апокрифического Нового Завета и собираюсь написать о нем статью. Я вынужденно скрывал от него правду. Те обрывки материалов, которые я передавал ему, были настолько неполными, путаными и сбивающими с толку, что он явно должен был быть обескуражен назначением всего целого. Тем не менее, Флориан был настолько исполнителен и послушен, что никогда не задал мне лишних вопросов.

Вся эта история начала интриговать Ренделла.

— Так вы хотите сказать, что ваш помощник, доктор Флориан Найт о «Воскрешении Два» не знал?

— Да, я хочу сказать, что он не знал. До вчерашнего дня. Когда я приехал из Оксфорда на встречу с ним, чтобы подготовить его к занятию должности вашего консультанта в Амстердаме, то почувствовал — гораздо безопаснее будет раскрыть правду во всей ее полноте. И действительно, Новая Библия уже печатается, а для того, чтобы Найт был полезен для вас, мне следовало представить ему все факты монументального открытия профессора Монти. Вот зачем я прибыл сюда, к нему, и впервые рассказал Флориану про Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония. Должен сказать, что он был потрясен.

— Потрясен? То есть как…?

— Ну, точнее сказать, застыл на месте. Не мог сказать ни слова. Он был чрезвычайно взволнован. И это понятно. Библия была для него всей жизнью, и рассказанное мною, конечно же, ошеломило его.

Любопытство Ренделла достигло предела.

— И после этого он почувствовал себя больным?

— Что?… Нет, при мне он больным себя не чувствовал.

— Ну хорошо, выходит, что это случилось после того, как он расстался с вами и вернулся домой?

Доктор Джеффрис снова подергал себя за усы.

— Ну да, полагаю, что так оно все и произошло. Мы должны были встретиться вечером, чтобы вместе поужинать. Мне хотелось подробно обсудить его назначение в качестве вашего консультанта. Незадолго до ужина я имел странный телефонный звонок от его девушки, мисс Хьюгз. Флориан не мог придти на ужин. Он не может принять нового назначения. Его врач запретил ему даже думать про это. Более того, неделю-другую он даже не может принимать посетителей. — Джеффрис покачал головой. — Нехорошо, очень нехорошо. Это нарушает все наши планы. Только у нас нет никакой возможности узнать что-либо больше, во всяком случае — пока. Мы не можем положиться на Флориана Найта. Что нам делать? Полагаю, имеется только один выход — найти ему замену. — Тут он обратился к Уилеру. — У меня есть еще два-три «ридера», которые работали на нас. Весьма положительные молодые люди. Думаю, что можно будет послать одного из них с мистером Ренделлом и надеяться на лучшее. К сожалению, с доктором Найтом из них никого сравнить нельзя, ведь он в своем деле просто чародей.

Уилер, постанывая, поднялся со стула, тут же вскочила и Наоми.

— Не нравится мне это, искать замену для лучшего, профессор, — сказал издатель. — Полагаю, что это неизбежно, но, ведь следует понимать, что мы обязаны располагать самой лучшей возможной информацией для представления «Международного Нового Завета» в наиболее привлекательном виде. Так, у меня уже почти нет времени до самолета. Вот что я вам скажу. Почему бы вам не обсудить эту возможную замену вместе со Стивом? Ведь он пока что остается здесь, в «Дорчестере». Так что он сможет поговорить с каждым из кандидатов, и завтра кого-нибудь из них выберет.

Доктор Джеффрис поднялся, чтобы провести издателя и Наоми до дверей.

— Да, нам не повезло, но постараюсь сделать все, что в моих силах, — пообещал он. — Желаю приятно долететь. И вскоре я присоединюсь к вам в Амстердаме.

— Н-да, — вздохнул Уилер. — Нехорошо получилось с Найтом. Ладно, делайте все возможное… Ага, Стив, позвонишь мне завтра. Дай знать, когда ты прилетишь, и я вышлю за тобой машину.

— Спасибо, Джордж.

Ренделл тоже поднялся и подождал, пока Джеффрис возвратится в кабинет.

— Да, с этой заменой… дайте-ка я еще немножко подумаю. Для нас тоже будет жестоко, если заберут нужного человека. Позвольте мне поискать, переговорить кое-с кем. А завтра можно будет обсудить проблему поподробнее и прийти к какому-то решению. Вас это удовлетворит?

— Абсолютно, — согласился с ним Ренделл. Он пожал профессору руку, а затем, уже направляясь к двери, спросил — как бы случайно:

— Кстати, профессор, эта знакомая Найта — Валери Хьюгз… Вы не знаете, случаем, где она живет?

— Боюсь, что нет. Хотя, она работает в букинистическом отделе «Сотби и Компания» — ну, вы же знаете, аукционный зал на Бонд стрит. Кстати, я вспомнил, однажды Флориан рассказывал, что именно там он ее впервые и встретил. Он всегда рыщет по подобного рода местам, чтобы присматривать выставленные на продажу материалы по библеистике, надеясь, что ему попадется какой-нибудь раритет. Он собирает все, связанное со специальностью, насколько позволяет зарплата. Да, да, эту девушку он встретил именно в «Сотби». — Джеффрис открыл дверь кабинета. — Если у вас возникнет желание пообедать или поужинать со мной, я бы с радостью встретился у себя в клубе.

— Спасибо за все, профессор. Возможно, в другой раз. Дело в том, что сегодня я уже договорился кое-с кем встретиться.

* * *

ВЕЧЕРОМ, В ПОЛОВИНУ ПЯТОГО, Стив Ренделл прибыл к нужному ему месту на Нью Бонд стрит.

Между антикварным магазином и газетным киоском «Смит и сын» находились двустворчатые двери, ведущие в самый старинный аукционный зал мира. Над самым входом висела черная базальтовая голова египетского солнечного божества. Ренделл где-то читал, что эта старинная скульптура как-то была выставлена на аукцион, но купивший ее фигуру не забрал, и хозяева аукциона в конце концов поместили ее над входом и сделали своим торговым знаком. Под скульптурой имелась вывеска, говорящая, что именно здесь находится «Сотби и Компания»; здесь же был и адрес: Нью Бонд Стрит, NN 34 и 35.

Ренделл прошел в дверь, затем через холл по напольному покрытию с вплетенными в него буквами: СОТБИ — 1844, а потом и через вторые двери. Держась за деревянный поручень перил, он стал подниматься в Новую Галерею по лестнице, покрытой зеленым ковром.

Наверху выставочные залы были заполнены людьми, как показалось, одними мужчинами. Они скучились вокруг витрин с драгоценностями, некоторые рассматривали отдельные украшения через увеличительные стекла. Здесь же находились и охранники в синих мундирах с золотым галуном, присматривающие за посетителями, ходившими повсюду со своими раскрытыми зелеными каталогами. На стенах висели картины, которые вскоре будут выставлены на аукцион. Какой-то пожилой джентльмен рассматривал редкие монеты в открытой витрине.

Ренделл выискивал взглядом кого-нибудь из служащих-женщин, но здесь таких не было. Он уже начал было подумывать, будто доктор Джеффрис ошибся относительно места работы Валери Хьюгз, но тут до него дошло, что к нему кто-то обращается.

— Могу ли я вас сопроводить? — Говорящий — средних лет, с легким акцентом кокни в голосе — был, судя по длинному серому одеянию, кем-то из местных служащих. — Я здешний швейцар. Вы хотите увидеть что-нибудь особенное?

— Нет, но мне бы хотелось кое с кем встретиться, — ответил Ренделл. — У вас здесь работает мисс Валери Хьюгз?

— Ну конечно, — лицо швейцара расплылось в улыбке. Мисс Хьюгз из Букинистического отдела, это сразу же за Главным аукционным залом. Могу ли я проводить вас?

Они прошли по аукционному залу, где стены были обиты красным войлоком, и в котором толпились кучи посетителей.

— А чем мисс Хьюгз занимается в Сотби? — поинтересовался Ренделл.

— Очень умная молодая леди. Какое-то время она была секретарем-приемщиком в Букинистическом отделе. Если кто желает продать книги, то все они проходят через такого вот приемщика. Он, в свою очередь, вызывает одного из восьми наших специалистов-букинистов, чтобы тот оценил стоимость отдельных экземпляров или коллекции в целом. За время работы мисс Хьюгз стала разбираться даже в наиболее редких книгах как самый опытный эксперт. Когда же открылась вакансия, она стала букинистом. Ну вот, сэр, это и есть Букинистический Зал.

Это был аукционный зал, размерами с выставочный, где на верхних полках стояли бюсты Диккенса, Шекспира, Вольтера и других бессмертных. Сами полки прогибались под тяжестью оправленных в переплеты книг, которые вскоре будут выставлены на продажу. В центре зала находился стол в виде буквы "U", за который во время аукциона садились самые серьезные и крупные покупатели; в открытой части стола находилось деревянное возвышение для аукционера. Параллельно возвышению стоял стол в стиле Боба Кретчита и высокий стул, на котором, как догадался Ренделл, сидел служащий, получавший деньги от удачливых покупателей.

Внимание Ренделла привлекли два пожилых джентльмена и молодая женщина, озабоченно сортирующие книги, видимо, для включения их в каталог продаж.

— Я приведу ее, — пообещал швейцар. — Как вас представить?

— Передайте, что я Стивен Ренделл, из Америки. Скажите, что я знакомый доктора Найта.

И швейцар, с развевающимися полами кителя, отправился, чтобы позвать мисс Хьюгз. Ренделл видел, как он шепчется с ней, заметил и ее недоумевающий взгляд. В конце концов она кивнула и отложила свой блокнот. Как только швейцар ушел, она направилась к Ренделлу. Тот сразу же пошел навстречу и остановился с ней возле подковообразного стола.

Валери Хьюгз была небольшого роста и довольно пухленькая. У нее были коротко стриженые светлые волосы, великоватые ей очки, миловидные губы и носик, кожа на лице была персикового оттенка.

— Мистер Ренделл? — спросила она. — Не припоминаю, что бы доктор Найт хоть когда-нибудь о вас вспоминал.

— Впервые мое имя он услышал вчера, от доктора Бернарда Джеффриса. Я только что прибыл из Нью Йорка. Я тот, кто должен был встретиться с доктором Найтом, чтобы потом работать вместе с ним в Амстердаме.

— Ох, — прижала она пальцы к губам. Ренделлу показалось, что она несколько перепугалась. — Вас прислал доктор Джеффрис?

— Нет, он и понятия не имеет, что я здесь. Просто я узнал, где вы работаете, и решил встретиться с вами. Я представился знакомым доктора Найта, потому что желал бы познакомиться с ним. Мне нужна его помощь, очень и очень сильно. Я подумал, что если мне удастся встретиться с вами, то это поможет мне рассказать о собственных планах на будущее, и как важно для меня сотрудничество мистера Найта…

— Мне очень жаль, но все это без толку, — развела девушка руками. — Мистер Найт серьезно болен.

— Тем не менее, выслушайте меня. Я уверен, что он рассказал вам про… про секретный проект. Ладно, полагаю, что смело могу назвать его — «Воскрешение Два». Он и сам узнал о нем только вчера.

— Да, кое что он мне рассказывал, — ответила девушка.

— Ну, тогда послушайте меня… — поспешно начал Ренделл. Вполголоса он начал рассказывать ей о себе и своих занятиях. Он объяснил девушке, как Уилер ввел его в свой проект. Он рассказал ей про вчерашний звонок доктора Джеффриса на корабль, о недоумении профессора во время сегодняшней встречи и всеобщем разочаровании при известии о том, что доктор Найт не может приступить к новому заданию. Ренделл говорил как мог убедительно и откровенно.

— Мисс Хьюгз, — сказал он в конце, — если доктор Найт настолько серьезно болен, как вы сами убедили в том доктора Джеффриса, то можете поверить, больше беспокоить я вас не стану. Но так ли уж сильно он болен?

Девушка глядела на Ренделла, и ее глаза за большими очками стали наполняться слезами.

— Нет, это не совсем так, — дрогнувшим голосом призналась она.

— Можете ли вы рассказать, что же случилось?

— Не могу, честное слово, не могу, мистер Ренделл. Я дала слово, а Флориан значит для меня все на свете.

— Или вы считаете, будто «Воскрешение Два» его не интересует?

— Мистер Ренделл, тут не важно, что я думаю. Если бы дело было только во мне, я бы уговорила Флориана за минуту. Ведь этот проект — то, чем он занимается, в чем может показать себя с самой лучшей стороны, что интересует его больше всего в жизни. И для него самого было бы полезным участвовать в этом деле до самого конца. Вот только я не могу сказать, что для него лучше.

— Вы можете попытаться.

Валери вытащила из нагрудного кармана платочек.

— Не знаю, не знаю, могу ли я осмелиться…

— Хорошо, давайте попробую я.

— Вы? — Могло показаться, что это предложение ее ошеломило. — Сомневаюсь, чтобы Флориан захотел встречаться с кем-либо.

— Он не желает видеть Джеффриса. Для этого у него могут иметься какие-то причины. Но я ведь пришел со стороны. Я из тех, кто доктора Найта уважает и нуждается в его сотрудничестве.

Девушка только моргала.

— Полагаю, что терять нечего, — с сомнением в голосе сказала она. — Мне и самой очень хотелось бы, чтобы Флориан поехал в Амстердам вместе с вами. Ради него же самого. — Ее личико стало решительным. — Да, — сказала она, — я постараюсь убедить его встретиться с вами. У вас есть где записать?

Ренделл вынул из бумажника свою визитную карточку и подал ее девушке вместе с позолоченной авторучкой.

Та что-то нацарапала на обратной стороне карточки и вернула ее и ручку Ренделлу.

— Это адрес Флориана в Хемпстеде — «Хемпстед Хилл Гарденз», это за Понд Стрит. Может статься, что вы лишь потратите время, но, в любом случае, подойдите к нему домой в восемь вечера. Я буду там. Если он не захочет видеть вас, что ж… будете знать, что я пробовала, но мне не повезло.

— Но, может, он все-таки захочет встретиться со мной.

— Ничего больше меня не обрадовало бы, — призналась Валери. — Ведь он и вправду необыкновенная личность, если только копнуть поглубже. Ладно, скрестим пальцы до восьми. И тут она впервые, хоть и печально, улыбнулась. — И да благослови нас Господь.

* * *

РЕНДЕЛЛ ВЫСАДИЛ РАЗДРАЖЕННУЮ ДАРЛЕНУ возле кинотеатра на Пикадилли, а сам, на том же такси отправился в показавшуюся бесконечной поездку в «Хемпстед Хилл Гарденз».

На плохо освещенной улице Ренделл высмотрел интересовавший его трехэтажный дом в викторианском стиле — из красного кирпича, с резным пряничным навесом над крылечком. Войдя в дом, он стал подниматься по общей лестнице; Ренделл догадался что здесь имеется пять или шесть квартир.

Жилище доктора Найта располагалось на второй лестничной площадке. Не обнаружив звонка, Ренделл постучал в дверь. Так как ответа не было, он постучал громче. Дверь наконец открылась, и перед Ренделлом появилась Валери Хьюгз — в блузке, юбке, туфлях на низком каблуке и совиных очках.

— Ну что, благословил нас Господь? — весело спросил Ренделл.

— Флориан согласился встретиться с вами, чуть ли не шепотом ответила ему Валери. — Но буквально на несколько минут. Идите за мной.

Ренделл поблагодарил и пошел за девушкой через затхлую гостиную, заполненную старомодной, ломаной мебелью, с кучами книг и папок с бумагами, горой наваленными на креслах, после чего они вошли в спальню.

Ренделлу пришлось адаптировать зрение к здешнему полумраку. Единственным источником света в этой келье была настольная лампа у бронзового остова кровати.

— Флориан, — услышал он голос Валери. — Это мистер Ренделл из Америки.

Она тут же отступила к стене, Ренделлу за спину, и тот смог увидать человека, полусидящего в постели и подпираемого двумя подушками. Флориан Найт, как и рассказывала Наоми Данн. был очень похож на Обри Бердслея. Эстетство и эксцентрическое поведение лишь усиливали это сходство. Он потягивал из высокого стакана, как предположил Ренделл, шерри.

— Здравствуйте, Ренделл, — произнес доктор Найт сухим, несколько высокомерным тоном. — В лице милой Валери вы почти что заимели адвоката. Но мне было всего лишь любопытно взглянуть на образчик честности, потому-то я и позволил позвать вас. Боюсь, что это ни к чему не приведет, но вы уже пришли.

— Я весьма польщен, что вы согласились на эту встречу, — со всей возможной вежливостью ответил на это Ренделл.

Доктор Найт отставил свой стакан с шерри и слабой рукой указал на стул в ногах кровати.

— Можете присесть, только не рассчитывайте на позволение оставаться здесь вечно. Думаю, что на все наши дела пяти минут будет достаточно.

— Благодарю вас, доктор Найт. — Ренделл подошел к стулу и присел на него. Только сейчас он увидал, что молодой человек на кровати носит слуховой аппарат. Он не знал, с чего начать, как пробить лед неприязненности молодого ученого, и потому начал с любезности:

— Я с прискорбием узнал о том, что вы заболели. Надеюсь, что сейчас вы чувствуете себя уже лучше.

— Я вовсе и не болел. Это была не правда. Все, что угодно, лишь бы отгородиться от нашего тщеславного и лживого приятеля — Джеффриса. А что касается чувств, то лучше я себя не чувствую. Наоборот, я чувствую себя хуже, чем когда-либо.

Ренделлу показалось, что времени на реверансы терять нечего. Надо действовать по возможности честно и прямо.

— Видите ли, доктор Найт, я не имею ни малейшего понятия, как случилось то, что вы себя так чувствуете. Я пришел со стороны. Получилось так, что я вовлечен в дело, о котором ничего не знаю. Но, что бы это ни было, надеюсь — проблему эту решить можно. Вот зачем вы мне нужны. Мне дали слишком мало времени на подготовку рекламной предпродажной кампании того, что должно стать чудесной новой Библией. Хотя сам я и родился в семье священника, но в Новом Завете или там богословии я разбираюсь не более обычного мирянина. С самого начала мне внушили, что вы единственный, способный оказать мне всю необходимую помощь. И я уверяю вас, что бы вы не имели против доктора Джеффриса, это не сможет стать помехой для нашей совместной работы в Амстердаме.

Доктор Найт восхищенно всплеснул своими тонкими руками.

— Великолепная речь, Ренделл. Но, будьте уверены, этого еще недостаточно. Можете спорить на все, что угодно, но я не разрешу втянуть себя в то, во что пытается вовлечь меня этот чертов выродок Джеффрис. Хватит ему сосать из меня кровь. Да и мне хватит раболепствовать перед этим напыщенным сукиным сыном.

Ренделлу стало ясно, что терять нечего.

— Что вы имеете против доктора Джеффриса? — спросил он.

— Ха! Да чего я только не имею против этой мерзкой свиньи! — Найт обращался куда-то за спину Ренделла. — Мы много кое-чего можем рассказать ему, правда, Валери? — Он приподнялся повыше с горькой гримасой на лице. — Вот что я имею против Джеффриса, дорогой мой. Джеффрис — это грязный и гадкий обманщик, который эксплуатировал меня все последнее время. Я чертовски устал сдувать с него пылинки, убирать после него, в то время как он лез все выше и выше. Он врал мне, Ренделл. Он профукал два года моей бесценной жизни. Такого я не могу простить никому!

— Какого такого? — не понял Ренделл. — Что он сделал…?

— Да говорите же громче, ради Бога, — закричал Найт, подкручивая свой слуховой аппарат. — Или вам не говорили, что я совсем глухой?

— Простите, — уже громче сказал Ренделл. — Я все пытаюсь выяснить, почему вы так злитесь на доктора Джеффриса. Может потому, что до вчерашнего дня он не говорил правды про работу, которую поручил вам делать?

— Ренделл, если можете, встаньте на мое место. Я понимаю, что процветающему американцу нелегко влезть в шкуру безденежного и увечного ученого-богослова. Тем не менее, попытайтесь. — Голос Найта дрожал. — Два года назад Джеффрис соблазнил меня, вынудив оставить прекрасное место в Оксфорде, выманил в этот провонявшийся бензином город, заставил жить в этом грязном доме, чтобы работать над какой-то потрясающей книгой, которую он готовил. В свою очередь, он дал мне определенные обязательства. И он их не выполнил. Тем не менее, я ему доверял и не сердился на него. Я пахал на него как раб и даже не собирался на него дуться. Просто, я люблю нашу работу, я всегда хотел ее, и всегда буду ее любить. Я выворачивался наизнанку. Но вчера я узнал, что все это было только притворством. Я выяснил, что этот человек, которому так доверял, злоупотребил моей доброй верой — сам он никогда не верил в меня и никогда мне не доверял. Впервые мне открылось, что все мои труды пошли не на то, что я думал, но на перевод нового евангелия, революционно новой Библии. И то, что со мной обошлись так неуважительно, с таким презрением — вот это меня и взбесило.

— Я хочу понять ваше состояние, доктор Найт. Тем не менее, вы упомянули о том, что любите свое дело. И если посмотреть на сделанное вами, со своей задачей вы справились великолепно — доктор Джеффрис честно отметил это, вспоминая о вас — вы проделали огромную работу для важного дела.

— Да какого там еще дела? — фыркнул Найт. — Эти долбаные папирусы и куски пергамента из Остиа Антика? Вы что, надеетесь, что я поверю в эту историю, рассказанную со слов Джеффриса?

Ренделл нахмурился.

— Находки были тщательно проверены на подлинность ведущими специалистами Европы и Ближнего Востока. И я готов воспринять…

— Да вы ни хрена в этом не понимаете, — взорвался Найт! — Вы же только любитель, дилетант. К тому же, они вам платят. И вы верите в то, во что вам сказали верить.

— Ну, не совсем так, — сопротивлялся Ренделл, пытаясь как-то сдержаться. — Даже совершенно не так. Но из того, что я видел и слышал, у меня еще не возникло поводов сомневаться или пренебрегать деятельностью «Воскрешения Два». Вы никак не сможете убедить меня, будто эта находка…

— Да ни в чем я никого не убеждаю, — перебил его Найт, — за исключением вот чего. Никто, ни один исследователь на всем свете не знает про исторического Иисуса Христа, про его страну и время больше меня — ни Джеффрис, ни Собриер, ни Траутманн, ни Риккарди. Я утверждаю, что никто, кроме меня, Флориана Найта, не заслуживает того, чтобы возглавить этот проект. Пока я не увижу их прибацанные находки своими глазами, пока не обследую до такой степени, что сам буду удовлетворен, я их не смогу воспринимать. Сейчас же это лишь сплетни и слухи.

— Хорошо, присоединяйтесь ко мне и проверьте их в Амстердаме, — предложил Ренделл.

— Слишком поздно, — ответил тот. — Слишком поздно. Побледневший и изнуренный Найт откинулся на подушки. — Извините, Ренделл. Против вас лично я ничего не имею. Тем не менее, я не собираюсь становиться консультантом «Воскрешения Два». Не такой уж я мазохист и самоубийца. — Он провел слабой рукой по лбу. — Валери, я снова весь в поту и чувствую себя совсем паршиво…

Девушка тут же приблизилась к кровати.

— Флориан, ты сам себя загнал. Тебе надо принять успокоительное и отдохнуть. Позволь мне провести мистера Ренделла. Я быстро.

Поблагодарив Флориана Найта за встречу, но испытывая отвращение от того, что его не послушались, Ренделл последовал за Валери Хьюгз до входной двери.

Недовольный и расстроенный он вышел в коридор и начал спускаться по лестнице, как вдруг заметил, что Валери идет за ним.

— Подождите меня в «Робуке», — быстро шепнула она. Это такой наш кабачок, пивная на углу Понд Стрит. Это займет минут двадцать вашего времени, самое большее. Я… мне кажется, есть кое-что, о чем лучше всего рассказать только вам.

* * *

В БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ДЕСЯТЬ Ренделл все еще ждал.

Он сидел на деревянной лавке под стенкой, неподалеку от входной стеклянной двери. Хотя он и не испытывал голода, но заказал для себя пирог с телятиной и ветчиной, чтобы заполнить, скорее, время, чем желудок. Он уже съел сваренные вкрутую яйца, мясную начинку и объел поджаристую корочку.

Ренделл лениво наблюдал за одной из двух женщин, которые обслуживали бар в «Робуке» — той, что помоложе — как она наливает пиво в кружку из крана, над которым красовалась табличка «Дабл Даймонд», ожидает, пока осядет пена, а потом уже наполняет кружку до краев. После этого барменша передвинула кружку единственному посетителю у стойки — пожилому мужчине в рабочей одежде, жующему горячую колбаску.

В голове Ренделла все еще вертелись слова, сказанные Валери за порогом квартиры Флориана: Есть кое-что, о чем лучше всего рассказать только вам.

Так что же она хотела рассказать?

А еще его интересовало, что же смогло ее так задержать?

И в этот миг он услышал, как открылась входная дверь заведения. Перед ним была Валери. Ренделл вскочил на ноги и предложил ей место. сам же устроился напротив.

— Вы уж простите, — начала извиняться девушка. — Надо было подождать, пока он не заснет.

— Не хотите чего-нибудь съесть или выпить?

— Разве что пива, но только, если и вы выпьете со мной.

— Ну конечно, с удовольствием выпью кружечку.

Валери дала знак барменше постарше:

— "Два «Черрингтона», большую и маленькую.

— Прошу прощения, если доктор Найт разволновался из-за меня, — начал извиняться Ренделл.

— О, вчера ночью и почти весь день до вашего прихода ему было гораздо хуже. Я так рада, что вы говорили с ним совершенно честно. Я слышала каждое слово. И вот почему мне захотелось поговорить с вами отдельно.

— Валери, вы упоминали о том, что хотите мне что-то рассказать.

— Это так.

Они подождали, пока барменша не обслужит их. Перед Ренделлом поставили большую кружку бочкового пива. Валери сразу же отпила из своего бокала, потом отставила его.

— Вы не заметили ничего любопытного в том, что рассказывал вам Флориан?

— Заметил, — ответил Ренделл, — и много думал над этим, пока ожидал вас. Он говорил про обязательства, которые доктор Джеффрис давал ему, но не выполнил. Он же говорил о том, что не собирается присоединяться к «Воскрешению Два», потому что сам он не мазохист и не самоубийца, что бы это ни значило. Еще он говорил, что его подставили, что ему не доверяли, хотя сам я не могу поверить, будто он разъярился настолько, что собрался отказаться от сделанного ему предложения только лишь по причине уязвленного самолюбия. Я чувствовал тогда, и чувствую сейчас, что за этим всем стоит нечто большее.

— Вы совершенно правы, — без обиняков сказала Валери. За всем этим стоит гораздо большее, и если вы пообещаете мне не распространяться, я скажу, что именно.

— Обещаю, что никому не расскажу.

— Прекрасно. У меня мало времени. Надо приглядеть за Флорианом, да и самой поспать. То, что я собираюсь вам рассказать, будет сделано ради его же добра, ради его будущего. У меня нет чувства, что я предаю Флориана.

— Даю вам слово, — заверил ее Ренделл. — Все останется между нами.

Пухленькое личико Валери сделалось серьезным, такой же стала и ее речь.

— Мистер Ренделл, глухота Флориана намного сильнее, чем он сам делает вид. Слуховой аппарат помогает ему общаться, но он не совсем эффективен. Флориан держится лишь потому, что научился читать по губам, и может делать лишь то, в чем уверен. И я действительно верю в его гениальность. Тем не менее, насколько известно, обе зоны его среднего уха еще в детстве были повреждены инфекционным заболеванием. Единственная возможность сохранить ему слух — это хирургическое вмешательство и трансплатация, и не одна операция, а несколько. Подобное хирургическое вмешательство называется тимпанопластией.

— Но восстановится ли слух в полной мере?

— Его отолог считает, что так. Хирургическое лечение, целая серия стоит дорого. Единственный хирург, делающий подобные операции, живет в Швейцарии. Понятное дело, что стоимость лечения намного превышает финансовые возможности Флориана. Он и так всю жизнь рвет жилы. Вдобавок ко всему, он еще содержит свою мать-вдову. Она живет в Манчестере и полностью зависит от тех денег, которые он присылает. Я предлагала свою помощь — конечно же, этого мало, но все, что могу — только Флориан слишком горд, чтобы принять ее. Вы видели, в каких условиях он живет. Его трехкомнатная конура стоит ему восемь фунтов в неделю. А ведь ему нужна еще и машина — какая угодно, любая — но он не может себе ее позволить. Несмотря на свой блестящий ум, должность преподавателя и всю ценность для доктора Джеффриса, Флориан зарабатывает всего лишь три тысячи фунтов в год. Вы же понимаете, что этого совсем недостаточно. Тем не менее, Флориан пытается заработать больше, но его глухота ему в этом мешает. Мешают ему не только нынешние физические проблемы, но еще и психологические. Увечность Флориана приводит его в отчаяние. Поэтому, главная цель для него — заработать побольше денег на лечение. А уже после выздоровления он готов… жениться на мне и завести семью. Понимаете?

— Да, понимаю.

— Единственной его большой надеждой было то, что его руководитель, доктор Джеффрис, после достижения семидесяти лет подаст в отставку, и это бы дало Флориану возможность занять пост профессора Королевской кафедры древнееврейского языка. До какого-то времени это были только надежды, но два года назад именно это Флориану и пообещали. Доктор Джеффрис заверил, что если Флориан станет его «ридером» в Британском Музее, то он будет вознагражден, и наградой будет уход Джеффриса со своего поста и рекомендация, благодаря которой Флориан займет его место. Понятно, что подобное повышение означало бы и увеличение жалования, достаточное как для операционного лечения, так и для последующей женитьбы. Прекрасно понимая это, Флориан без особых возражений принял предложение Джеффриса о переезде в Лондон. Только довольно скоро до Флориана дошли слухи — из верных источников — будто Джеффрис раздумал уходить в отставку. Причиной были его личные политические амбиции. Если верить тому, что услышал Флориан, то Джеффриса пророчили в председатели Мирового Совета Церквей в Женеве. И вот, ради укрепления собственной кандидатуры, Джеффрис решил как можно дольше держать за собой свое кресло в Оксфорде.

— В качестве витрины?

— Вот именно. Бедный Флориан был совершенно сбит с толку. Только подобные слухи он никак не мог проверить и все-таки надеялся, что доктор Джеффрис сдержит свое обещание. Но, понимая, что надеяться лишь на это нельзя, Флориан стал разрабатывать и другие планы заработать деньги. Он решил написать и опубликовать новую биографию Иисуса Христа, основанную на всем том, что известно о нем сегодня — по евангелиям, языческим источникам, рассуждениям теологов — равно как и на собственных, оригинальных выводах, сделанных самим Флорианом. И таким вот образом, уже два года, утром и днем работая на Джеффриса — каждый вечер, чуть ли не до полуночи, все выходные дни, праздники, каникулы Флориан проводил собственные изыскания и писал свою книгу. Книгу-чудо, которую он сам назвал «Христос Очевидный». Несколько месяцев назад Флориан показал несколько отрывков из своей книги одному из ведущих английских издателей. Тот был весьма заинтересован. Он согласился подписать с Флорианом договор и даже дать необычно крупный аванс — его было достаточно для проведения операций и даже для свадьбы — но только после предоставления полного текста. Так вот, Флориан уже дописал книгу и стал наводить окончательный глянец. Он планировал где-то через пару месяцев передать рукопись в издательство, подписать контракт и уже не заботиться о будущем. Не могу даже передать, каким счастливым он был… до вчерашнего дня…

— Вы имеете в виду, пока Джеффрис не сообщил ему…

— Пока Джеффрис не раскрыл ему тайну находки в Остиа Антика, и не сообщил, что Международный Новый Завет уже печатается, пока не представил ему доселе неведомые факты из жизни Христа, которые вскоре сделаются достоянием всего человечества. Флориана будто кувалдой по голове ударили. Он был совершенно разбит, в совершеннейшей отключке. Всю свою энергию он вложил в «Христа Очевидного», ведь эта книга была его мечтой и надеждой. Теперь же, по причине новых открытий, выхода новой Библии, написанная Флорианом подробнейшая и точнейшая биография Христа сделалась никому не нужной, ее просто невозможно было бы опубликовать. Самым горьким для него было то, что если бы обо всех этих находках ему сообщили два года назад, он бы не растрачивал своей энергии и надежд понапрасну. Хуже того, он понял, что доктор Джеффрис, ничего ему не сказав, воспользовался им для исследований и перевода того самого материала, который и уничтожил его собственную книгу и его будущее. Теперь-то вы можете представить, что произошло с Флорианом вчера, и понять, отчего он не хотел встречаться с вами, почему с такой горечью отзывался о работе в Амстердаме.

Стивен Ренделл сидел, уставившись на свою кружку.

— Все случившееся ужасно и чудовищно, — сказал он наконец. — Даже не могу сказать, как мне стыдно перед доктором Найтом. Если бы нечто подобное произошло со мной, честное слово, я бы подумывал о самоубийстве.

— В том-то и дело, что он покушался на это, — сгоряча сболтнула Валери. — Я… я не собиралась говорить вам об этом, но… впрочем, какая теперь разница. Он настолько паршиво чувствовал себя вчера от отчаяния, что после того, как ушел от доктора Джеффриса и вернулся домой, то заглотил упаковку, а то и две, снотворных таблеток и свалился на кровать, чтобы умереть. По счастью, получилось так, что еще раньше я обещала прийти и приготовить ужин. Ключ у меня был свой, я вошла и обнаружила его валяющимся без чувств. Тут я заметила пустой флакон и сразу же позвонила врачу своей матери — это он принимал роды, когда я появилась на свет. Мне было известно, где он находился, и он тут же приехал и спас Флориана. Слава Богу! Всю ночь Флориану было чрезвычайно плохо, но днем стало уже получше.

Поддавшись какому-то импульсу, Ренделл придвинулся к девушке и накрыл ее руку своей.

— Честное слово, Валери, я и передать не могу, как паршиво себя чувствую, узнав все это.

— Я понимаю, что вы испытываете сейчас, — кивнула девушка. — Вы очень порядочный человек.

— И мне весьма жаль, что я побеспокоил его сегодня. Я не могу осуждать доктора Найта за его нежелание не иметь ничего общего с нашим проектом.

— А вот тут, мистер Ренделл, вы не правы, — с неожиданным воодушевлением заявила Валери. — Если бы вы не пришли сегодня вечером, то и я не пришла бы сюда, чтобы рассказать о том, что еще хочу рассказать. Понимаете, я верю, что сейчас самое время Флориану отвлечься, заняться каким-то делом, чтобы отдаться работе полностью. Мне кажется, он должен — обязательно должен — принять участие в деятельности «Воскрешения Два». Перед тем как вы пришли к нам, мне уже казалось, что никаких шансов для этого не представится. Но, когда вы изложили суть дела, я проследила за лицом Флориана, услышала все то, что он сказал. А ведь я знаю каждый нюанс его голоса. Я знаю его настолько близко, что, какими бы словами он что-либо не говорил, мне известно, что он чувствует на самом деле. Я слышала, как он сказал, что не отвергает полностью находок из Остиа Антика. Еще я слышала его слова о том, что он поверит в эти открытия только тогда, когда сможет увидать их лично. Я знаю Флориана, и мне известны признаки того, когда он просто пререкается и бузит, а когда к нему возвращается охота к жизни. Так вот, все эти признаки присутствовали. Однако, он был слишком зол, чтобы самому согласиться с этим.

— То есть, вы хотите сказать…

Валери одарила Ренделла своей редко появляющейся у нее на лице, печальной улыбкой.

— Я хочу сказать, что Флориан полностью доверяет мне и делится со мной всеми своими мыслями. Я могу повлиять на него, чтобы он делал практически все, что нужно мне. Так вот, я хочу, чтобы он сотрудничал с вами в «Воскрешении Два». И я верю, что, несмотря на всю свою гордость, он и сам желает того же. Я могу дать вам почти полную гарантию того, что он хочет того же. Но будет это, скажем, через неделю. Она будет нужна ему, чтобы встать на ноги. А уже после выздоровления он будет с вами — озлобленный, непрощающий, сопротивляющийся — но обожающий свое дело и делающий все, что только будет вам нужно. Он присоединится к вашей команде, даю вам слово. Спасибо вам за терпение… и… за пиво. Ну а теперь… будет лучше, если я уже побегу.

* * *

Уже значительно позже — найдя в Хемпстеде такси и напомнив себе, что следует позвонить Джеффрису и сообщить о том, что проблема с переводчиком-консультантом успешно решена — Ренделл раскрыл вечерний выпуск «Лондон Дэйли Курьер».

На первой странице его внимание привлек громадный заголовок:

МАРТИН ДЕ ФРООМ СОМНЕВАЕТСЯ В НЕОЖИДАННЫХ НОВОЗАВЕТНЫХ ОТКРЫТИЯХ

“НАМ НЕ НУЖНА ДРУГАЯ БИБЛИЯ”

ОН НАЗЫВАЕТ НОВЫЙ ПРОЕКТ «БЕСПОЛЕЗНЫМ И НЕУМЕСТНЫМ»

Под заметкой было написано, что она передана из Амстердама. Подзаголовок статьи гласил:

Эксклюзивный материал от нашего постоянного корреспондента Седрика ПЛАММЕРА. Первая из трех частей.

«Вот тебе и секретность», — подумал Ренделл.

Затаив дыхание, он просмотрел статью при слабом свете фонаря в салоне такси.

Пламмер сделал свое эксклюзивное интервью, переговорив с весьма популярным, революционно настроенным деятелем протестантской церкви, проживающим в Амстердаме преподобным Мартином де Фроомом. Знаменитый священник утверждал, что получил некую засекреченную информацию, говорящую о том, что готовится свежайший перевод Нового Завета, основанный на недавно сделанном археологическом открытии. Вскоре этот Новый Завет будет представлен публике международным синдикатом ведущих издателей, которые, тем самым, поддерживают самые застойные и ортодоксальные элементы системы разлагающейся мировой церкви.

«Нам не нужен еще один Новый Завет, чтобы религия была уместной в нашем меняющемся мире», — рассуждал де Фроом. — «Нам необходимы радикальные реформы в самой религии и церкви, которые бы преобразили духовенство, равно как и новые интерпретации Писаний, для того, чтобы религия вновь обрела какой-то смысл. В наше нелегкое время, чтобы иметь действительную ценность для человечества, вера требует чего-то большего, чем просто новые Библии, новые переводы, новые комментарии — пусть даже и сделанные на основе новейших археологических открытий. Вера требует рождения нового поколения Божьих Людей, которые бы сотрудничали совместно с остальными представителями человечества на этой земле. Так что давайте проигнорируем или даже объявим бойкот этой продолжающейся коммерциализации нашей Веры. Не нужна нам еще одна бесполезная и неуместная Святая Книга. Вместо этого, следуйте лучше посланию символического Иисуса, которое и так ведомо повсюду».

А далее шло еще и еще, все в таком же стиле.

Но нигде в статье не приводилось ни одного конкретного факта, никаких упоминаний про Остиа Антика, ни единого слова про «Воскрешение Два», ни разу не упоминался и Международный Новый Завет.

У преподобного Мартина де Фроома имелись только слухи, но, в то же время, статья эта была открытым объявлением войны церковному истэблишменту.

Ренделл сложил газету. Выходит, Уилер не преувеличивал необходимость службы безопасности. С теми силами, которые уже стоят за де Фроомом, будущий проект подвергался опасности. И сам будучи участником проекта, Ренделл почувствовал себя не в своей тарелке.

А потом новая мысль заставила его разволноваться еще сильнее.

Только что он решил привлечь для совместной работы в Амстердаме обозленного молодого человека по имени Флориан Найт. Если Мартин де Фроом был откровенным и открытым врагом «Воскрешения Два», то в лице Найта преподобный мог найти человека, ненавидящего «Международный Новый Завет» даже сильнее, чем он сам.

И еще. Пока что де Фроом еще не проник за границы внутренней защиты проекта. Но, если доктор Найт будет находиться в Амстердаме, радикальный реформист в любую минуту может обрести в его лице собственного Троянского коня.

Ренделл усиленно размышлял, что же ему следует делать.

В конце концов, он решил выжидать, следить и попытаться понять самому, останется ли Троянский конь пустой оболочкой или же сделается орудием разрушения того, что казалось Ренделлу его последней надеждой на свете.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СИДЯ НА СВОЕМ БОКОВОМ КРЕСЛЕ в реактивном лайнере KLM Dutch, Ренделл вовремя успел перегнуться через сидящую рядом с ним Дарлену, чтобы ухватить пробегающий далеко внизу образ голландской столицы. Амстердам представился ему ржаво-серой шахматной доской не правильной формы с площадями, занятыми остроконечными башнями и похожими на ваньку-встаньку домами, шахматной доской, где границы между клетками были отмечены блестящими линиями старинных городских каналов.

Как-то раз, в давние-давние времена, еще с Барбарой, Ренделл уже бывал в Амстердаме — всего пару дней — и осматривал его по кем-то установленному стандарту, без должного терпения: самая главная площадь, которую называли Дам; торговый квартал Кальверстраат, дом Рембрандта и картины Ван Гога в «Стеделийк Мусеум».

И теперь, сидя в своем кресле, Ренделл высматривал, что же может ждать его в это новое возвращение, обещающее ему новую жизнь. Даже чувство давящей, томительной угрозы, испытанное им по прочтении вчерашней лондонской газеты — интервью, сделанного неким Пламмером с внушающим страх преподобным Мартином де Фроомом — прибавляло к прибытию в этот город оттенок неуверенности и скрытой опасности, но вместе с тем — и возбуждения. На пространствах проплывающей внизу шахматной доски втайне друг от друга действовали две антагонистичные силы, одна против другой: правоверные легионы «Воскрешения Два», собранные для того, чтобы спасти и укрепить существующую веру, и революционер по имени де Фроом, желающий исподтишка убить живого Иисуса Христа и свергнуть с пьедестала существующую почти два тысячелетия церковь.

Ренделл внутренне посмеялся над собой за то, что вот так просто разделил все на черное и белое, на дурное и доброе. Но, тем не менее, он решил оставаться лояльным к собственному клиенту, как поступал всегда.

Ему было интересно, читали ли Уилер и все остальные статью Пламмера на первой полосе, и какова была их реакция. Размышлял он и про то, стоит ли упоминать об этом интервью, когда Уилер встретит их в аэропорту Схипхол. Но потом решил, что нечего терять время. Понятно, что все они про статью Пламмера уже знали.

Через пять минут их самолет плавно коснулся посадочной полосы, прокатил к площадке у самого здания аэровокзала, и Ренделл с Дарленой вышли через крытый передвижной трап. Стоя на движущейся дорожке, они преодолели расстояние длиной в три футбольных поля и попали на пост таможенного контроля. Желтое стеклянное табло, управляемое итальянским компьютером «Solari 5», направило Ренделла к площадке выдачи багажа, к этому времени уже прибывшего туда на ленте транспортера. К Ренделлу и Дарлене подошел голландский таможенник.

— Американцы?

Он посмотрел на их декларацию.

— О, мистер Ренделл. Нам сообщили, чтобы мы вас ждали. Прошу вас, проходите.

Когда они уже шли за носильщиком, Дарлена облегченно вздохнула:

— Я так боялась, что у меня отберут лишние сигареты.

Попав в зал прибытия, Ренделл тут же запутался. Ему показалось, что он очутился в стеклянной клетке, вращающейся в такой же стеклянной клетке, только побольше размерами.

Дарлена потянула его за рукав спортивного пиджака.

— Может следовало бы поменять деньги? — показала она на банкоматы.

— Уилер сам позаботится об этом, — ответил на это Ренделл. — Только вот, черт подери, где он сам? — Он махнул круглолицей девушке, служащей компании KLM, одетой в темно-синюю униформу и белые перчатки. — Где мы сможем найти наших приятелей, которые приехали нас встречать?

Та указала на ближайшую из четырех дверей в стеклянной стене, уводящих из зоны прибытия.

Уилер, большой и шумный, уже мчался к ним навстречу.

— Добро пожаловать в Амстердам! — приветствовал он их. Затем, чуть понизив голос, он сообщил:

— Я хочу представить вас президенту нашего издательского комитета, главному человеку в «Воскрешении Два», видному религиозному издателю из Мюнхена… Он сам настоял на этой встрече…

Только сейчас Ренделл отметил присутствие другого мужчины, рядом с которым Уилер терял свою значительность, благородного вида джентльмена шести футов и четырех дюймов роста. Тот поднял шляпу, открывая свои седые шелковистые волосы на круглой голове. На его лице выделялись живые глаза за очками без оправы, остроконечный нос и крупные желтые зубы.

— Доктор Эмиль Дейчхардт, — объявил Уилер, представив Ренделла и Дарлену Николсон.

Доктор Дейчхардт сделал вид, что целует руку Дарлены, не касаясь ее губами, стиснул своими костлявыми пальцами руку Ренделла и сказал на несколько лающем, но правильном английском:

— Мы рады, что теперь вы здесь и с нами. С вашим прибытием, мистер Ренделл, наш коллектив обрел законченность. Теперь мы сможем направить все наши многолетние усилия самым эффективным путем, чтобы о них смог узнать весь мир. Да, мистер Ренделл, ваша репутация вас опережает.

Уилер повел всех к выходу.

— Не станем терять времени, — сообщил он на ходу. Сейчас мы подвезем вас прямо в «Амстель», самую лучшую гостиницу Амстердама, где останавливается большинство знаменитостей. Как только вы разместите вещи, мы хотим тут же видеть вас в своей штаб-квартире. Нам хочется, чтобы вы сразу же узнали круг здешних своих обязанностей и встретились кое с кем из наших ведущих сотрудников. После этого — в час дня, правильно, Эмиль? — вы пообедаете со всеми пятью членами издательского комитета, плюс с их советниками-богословами. Там будут все, за исключением доктора Джеффриса, который приедет через пару дней. Да-а, эта ваша телеграмма вызвала самую настоящую сенсацию — вы практически убедили Флориана Найта сотрудничать с нами. Чуть попозже вы обязательно должны рассказать, как вам это удалось. Получается, что вы настоящий коммерсант, разве не так? Ага, а вот и наша машина.

Их ждала громадная корзина цветов и блестящий «Мерседес — Бенц». Шофер — голландец открыл обе двери. Ренделл с Дарленой устроились на заднем сидении. К ним присоединился доктор Дейчхардт. Уилер сел спереди. Они оставили за собой высоченную башню радарного контроля аэропорта Шипхол, проехали мимо непонятной черной статуи в стиле «модерн», затем, преодолев ярко освещенный туннель, влились в шоссе, ведущее к Амстердаму. Разговоры в машине были необязательные, в основном между Уилером и Дейчхардтом, и касались они издательских планов, иногда они же предлагали Дарлене на что-то посмотреть. Ренделл практически не слышал их. Он предпочел внутренне собраться, накопить энергию, пока не уйдет чувство отстраненности, чуждости от новых мест и незнакомых людей, всегда охватывающего его в первый день приезда на новое место. Поездка до города заняла не более получаса. День был теплый, окрестности и дома купались в ярком солнце. Вдали показалось здание завода IBM, сразу же после этого они съехали с автострады, и за окошками автомобиля замелькали таблички с названиями улиц: Йоганн Хуицингалаан, Постесвег, Марникстраат, затем поворот на переполненном перекрестке — Розенграхт.

Ренделл услышал, как Дейчхардт растолковывает Дарлене:

— Неподалеку отсюда находится дом Анны Франк. А вот этот канал протекает на тринадцать футов выше уровня аэропорта. Вы наверное не знаете, что аэропорт — да что там он, большая часть города — находится ниже уровня моря. Да, эти голландцы — самые трудолюбивые люди в мире. Это Розенграхт — gracht означает «канал», ну, и чтобы вы знали, straat и weg означают «улица»; есть еще plein, уже более знакомое слово это площадь или, если пожелаете, плаза — так что Торбекеплейн означает всего лишь «Площадь Сумок». Bitte, видите вот этот трамвай перед нами? Видите красный ящик сзади вагона?

Ренделл присмотрелся и увидал ползущий по улице небольшой вагончик кремового цвета.

— Так вот, это почтовый ящик, — продолжил Дейчхардт. Амстердамцы предпочитают иметь свои почтовые ящики на трамваях. интересно придумано, правда?

Мерседес завернул, и они поехали вдоль Принсенграхт, а вскоре после того — вдоль реки Амстель. Ренделл во все глаза глядел на плывущие по каналу покрытые стеклянными панелями баржи с низкой осадкой, на голландцев, что заполнили улицу со своими велосипедами и мотороллерами, на их малолитражные автомобильчики — в основном местного производства: DAF, фиаты и рено. Ренделлу казалось, что сам бы он чувствовал себя в таком автомобиле будто в консервной банке. Он глядел на крепкие дома из кирпича, мимо которых они проезжали. Все было так, как будто раньше ничего из этого он не видал.

Они переехали через миниатюрный мостик, машина замедлила ход, и шофер свернул к тротуару.

— Ну вот, мы и приехали, — отозвался с переднего сидения Уилер. — улица Профессора Тульпплейна, номер один. Это адрес. Саму гостиницу — «Амстель» — сунули в глухой тупик. Одно из чудеснейших местечек во всей Европе. Само здание построено в прошлом веке. Очень элегантное. Когда королева Юлиана и принц Бернхардт праздновали свою серебряную свадьбу с участием королевских семейств со всей Европы, торжества они проводили именно здесь, в «Амстеле». Ну а у нас для вас сюрприз. Мы с доктором Дейчхардтом сняли для вас здесь самый лучший номер — королевские апартаменты. Сама королева — если возникает такая необходимость — пользуется только ими. По сравнению с вами мы с доктором Дейчхардтом живем в помещениях для прислуги.

— Спасибо, но, может, не следовало бы… — смутился Ренделл.

— Понятное дело, что мы вовсе не альтруисты. Или это не так, а, Эмиль? — Уилер нарочно подмигнул Дейчхардту, а потом снова повернулся к Ренделлу. — В нашей жертвенности имеется своеобразная цель и направленность. С этого момента для нас важно только одно — наша главная цель требует абсолютной секретности. И эта же цель требует, чтобы ты готовил самую грандиозную рекламную кампанию, которую только знала история. Мы рассчитываем на то, что когда наступит момент выпускать нашу новость в широкий свет, вам придется, сообщая о ней, встречаться с сотнями представителей международной прессы и телевидения. И мы желаем, чтобы все это происходило так, будто все они особы королевских кровей, равно как и ты сам. Поэтому встреча с тобой в таком вот шикарном окружении подействует на них весьма впечатляюще. Потому-то мы и размещаем тебя в королевских номерах — в десятом, одиннадцатом и двенадцатом. Мисс Николсон будет жить в соседнем номере. К тому же мы надеемся на то, что проживание здесь поможет тебе войти в самое творческое состояние, чтобы работа пошла как по маслу.

— Сделаю все, что смогу, — пообещал Ренделл.

Выходили они перед каменными ступенями, колоннами и вращающейся дверью «Амстеля». Швейцар придержал заднюю дверцу автомобиля, водитель выставил багаж на тротуар.

Ренделл вышел из лимузина и помог выбраться Дарлене. В это время его подозвал Уилер. Ренделл склонился к открытой дверце. — Мы уже зарегистрировали вас, — сообщил ему Уилер. Можешь забрать у администратора почту, которую переправили для тебя сюда, но никакой местной корреспонденции быть не должно. Если не считать таможни в аэропорту, которую мы предупредили, что ожидаем очень важного для нас человека, о твоем пребывании в Амстердаме не знает больше никто. Никто, не связанный с «Воскрешением Два», и большинство гостиничного персонала не знает, да и не должно знать, что ты здесь и каким-то образом связан с нами. Это жизненно важно. Если же это каким-то образом проникнет наружу, то кое-какие личности могут припрятать кое-что у тебя в номере, поставить жучок на твой телефон, подкупить обслугу — чтобы вытянуть из тебя все возможное. В качестве нашего рупора ты получаешься самым уязвимым из всех нас. Крепко запомни это и скажи своей… своей секретарше…

— Она ничего не знает, — успокоил его Ренделл. — А что касается предусмотрительности, то я вообще человек-невидимка.

— Сможешь уложиться в сорок пять минут? — спросил его Уилер. — Мы пришлем за вами машину. Знаешь что, перед тем, как будешь готов выйти, позвони-ка мне. А я буду ждать тебя в «Краснапольском». Сегодня нам предстоит еще целая куча дел.

Ренделл проследил, как мерседес, не спеша, объехал по кругу — в его центре парковались такси и машины постояльцев «Амстеля» — и исчез из виду. Дарлена вместе с посыльным уже зашла вовнутрь. Ренделл поспешил за ними.

Зайдя в фойе, он приостановился, чтобы проникнуться обстановкой. Сразу же за покрывавшим мраморный пол восточным ковром была чудесная лестница с дорожкой коричневого цвета, ведущая к номерам, затем она раздваивалась и вела на балкон, хорошо видный отсюда, снизу. Справа от лестничной площадки стояли два носильщика с багажом, рядом с ними, за решеткой, Дарлена рассматривала лежащие в подсвеченной витрине сумочки. Сразу же слева от Ренделла находилась стойка администратора и примыкавшая к нему стойка кассира, где можно было поменять доллары на гульдены или послать телеграмму.

Ренделл направился к администратору.

— Меня зовут Стивен Ренделл, — представился он. — Насколько я понял, меня уже зарегистрировали…

Чиновник склонил голову в полупоклоне.

— Все правильно, мистер Ренделл. Ваша почта у нас.

Он передал Ренделлу целую пачку конвертов. Тот перебрал их. Все деловые, все из «Ренделл Ассошиэйтс» из Нью Йорка — от Ванды Смит, Джо Хокинса и один конверт от Тэда Кроуфорда, довольно толстый — явно черновик договора с «Космос Энтерпрайсез».

Ренделл уже уходил, как вдруг администратор позвал его:

— Простите, мистер Ренделл, чуть было не упустил. Вам тут оставили записку…

— Записку? — Ренделл был заинтригован. Недавние слова Уилера все еще звучали у него в ушах: "Никаких местных писем быть не должно… Никто не знает, что ты здесь.

— Некий джентльмен оставил это где-то час назад. Он ожидает вас в баре.

И администратор подал Ренделлу записку на визитной карточке. Тот поглядел на тонкие рельефные буквы. В центре карточки находилось имя: СЕДРИК ПЛАММЕР, ЭСКВ. Внизу слева: ЛОНДОН. Справа, фиолетовыми чернилами, написано одно слово: Переверните.

Ренделл перевернул карточку. Очень аккуратным почерком, теми же фиолетовыми чернилами, было написано:

Уважаемый мистер Ренделл. Мои поздравления. Удачи в «Воскрешении Два». Им очень нужен специалист по рекламным кампаниям и связям с прессой. Подойдите, пожалуйста, в бар, чтобы коротко оговорить весьма неотложные вопросы. Пламмер.

Пламмер!

Потрясенный Ренделл сунул карточку себе в карман. Он четко представил себе — как это было вчера вечером — первую страницу «Лондон Дейли Курьер». Эксклюзивный материал от нашего постоянного корреспондента, Седрика Пламмера, 12 июня, Амстердам. Касающееся слухов о новой Библии интервью с преподобным Мартином де Фроомом.

Откуда, черт подери, Пламмер узнал, что он сегодня прибыл в Амстердам? И эта записка, кое-что, чего не было во вчерашней статье, закодированное наименование «Воскрешение Два»?

Ренделл гордился собственным хладнокровием, но сейчас он испытал состояние панического страха. Все его инстинкты самосохранения вопили, что надо немедленно позвонить Уилеру. Но тот еще не прибыл в штаб-квартиру. Затем инстинкт подсказал Ренделлу усомниться в безопасности и изолированности его апартаментов. И в то же время он знал, что вечно укрываться в них не будет.

Потом он начал успокаиваться. Раз там был враг, значит, следует встретиться с ним во всеоружии. Если появится возможность, следует ею воспользоваться. Предупрежденный — наполовину победивший. Опять же, было весьма любопытно увидать и узнать врага в лицо.

Он поспешил к Дарлене.

— Милая, тут такое дело, что мне нужно на минутку заскочить в бар, кое с кем встретиться. По делу. А ты поднимайся, распаковывай вещи. Я мигом.

Она начала было протестовать, затем, улыбнувшись, подчинилась и, сопровождаемая носильщиками со всеми чемоданами, направилась к лифту. Ренделл же возвратился к стойке администратора.

— Где у вас тут бар? — спросил он.

Администратор направил его влево через фойе, прибавив:

— Этот джентльмен носит бутоньерку.

Ренделл направился в сторону бара и вошел вовнутрь. Это было просторное помещение со стеной из стекла. За ней был виден расположенный внизу ресторан на открытом воздухе, где несколько пар на солнышке доедали свой поздний завтрак. Прямо перед собой, глядя сквозь ту же стеклянную стенку, Ренделл мог видеть часть канала, по которому медленно проплывала баржа. Стойка бара находилась прямо возле входа. Верхнюю ее часть частично прикрывала заросшая виноградом решетка, нижняя часть была покрыта декоративной плетенкой, на которой располагались стопки. Ренделл обошел стойку. Бармен, жизнерадостный голландец, протирал стаканы, напевая про себя.

Ренделл осмотрел помещение. В этот ранний час здесь было всего два посетителя. Один из них потягивал апельсиновый сок и перелистывал путеводитель Бедеккера. А в дальнем конце, у занавешенного окна, на стуле, обитом голубой тканью, сидел моложавый мужчина в дорогом костюме. В лацкане его пиджака был цветок. Враг!

Ренделл направился к нему.

Его неприятель был настоящим денди.

У Седрика Пламмера были редеющие, матовые волосы, зачесанные таким образом, чтобы прикрыть лысеющую макушку. Над костистым носом располагались маленькие, похожие на бусинки глазки хорька. На щеках у него были ямочки, имелась и небольшая ван-дейковская бородка. Кожа на лице имела устрично-бледный оттенок. На нем был консервативного покроя костюм в тонкую полоску; темно-бордовый галстук украшала булавка с драгоценным камнем. На пальце руки был перстень с громадной бирюзовой печаткой. Совершенно не погож на тертого журналюгу с Флит Стрит, подумалось Ренделлу.

Уловив взгляд Ренделла, собственный корреспондент «Курьера» отложил газету, которую читал перед тем, и поднялся навстречу.

— Для меня большая честь, мистер Ренделл, — произнес он писклявым голосом и механически улыбнулся, обнажив торчащие зубы. — Присаживайтесь, будьте добры. Могу я предложить вам что-нибудь выпить? Сам я чертовски нуждаюсь в хорошей порции «Кровавой Мэри», а что хотите вы?

— Нет, спасибо, — отрезал Ренделл. Он присел на ближайший стул, а Пламмер устроился напротив. — У меня буквально минутка, — сообщил Ренделл. — Я только-только прибыл.

— Знаю. Но то, что я собираюсь обсудить с вами, займет гораздо больше минуты, уж поверьте. Вы прочитали мою записку?

— Прочитал, — все так же резко ответил Ренделл. — Потому и пришел.

— Отлично, — расплылся в улыбке Пламмер. — Великолепно. — Я знал, что вы приезжаете сегодня, знал, что отель «Краснапольский» поручил вам заниматься рекламой, знал, что вы будете работать в «Воскрешении Два» — все это было необходимо, чтобы пробудить ваше любопытство и добиться вашего расположения. И я наслаждаюсь тем, что сделал.

Ренделлу этот человек решительно не нравился.

— Ладно, чего вы хотите?

— Вашего сотрудничества, — ответил Пламмер.

— Как это?

— Мистер Ренделл, вам должно быть понятно, что у меня имеются достоверные источники информации. Я без всяких сложностей узнал о вашем назначении на эту должность, о вашей поездке в Лондон, о времени вашего прибытия сюда. Ну, а что касается «Воскрешения Два» — вы же, конечно, читали мою вчерашнюю статью в «Курьере»?

Ренделл сидел спокойно, постукивая пальцами по крышке стола. Он не сказал ни слова.

— Великолепно, играете роль крутого, молчаливого американца, — заметил на это Пламмер. — Только давайте глядеть на вещи практично. Нельзя напечатать целую Библию — или даже только один Новый Завет — включив в производство сотни людей, чтобы раньше или позже тайна перестала быть тайной. Вы же прекрасно понимаете, дорогой мой, что правда всегда выплывет наружу. Мои напарники знают всех, кто входит и выходит в вашу штаб-квартиру на площади Дам. Сам я уже знаю много, довольно много, о всем вашем проекте…

Ренделл поднялся со стула.

— Раз уж вы знаете о нем, то я вам не нужен.

— Минуточку, мистер Ренделл. Только не надо этих спектаклей. Понятное дело, что всего я не знаю. Но узнаю, узнаю задолго до того, как вы подготовите официальное сообщение. Когда я изучу содержание этой вашей Библии, тогда я буду знать именно то, чего мне хочется. И гарантирую вам, через пару недель у меня будут все детали, все факты. Но, видите ли, мистер Ренделл, я занимаюсь таким делом, в котором у меня имеется масса конкурентов. И я должен быть первым с совершенно полной — и эксклюзивной — статьей. И так оно и будет. Тем не менее, сотрудничество с вами позволит мне сохранить массу усилий и подготовить мой сенсационный материал на несколько дней раньше. Понимаете, я всего лишь хочу написать эту статью. Когда у меня будет весь материал, я стану симпатизировать вашему «Воскрешению Два», но только если вы будете сотрудничать.

— А если я не захочу?

— Ну-у, я же могу и обидеться, и тогда все, о чем я поведаю миру, может отражать мои чувства. — В его голосе окрепла коварная нотка. — А вы же не захотите этого, а? Ведь не захотите? Ну конечно же, нет. Мистер Ренделл, я скрупулезно изучил вашу деятельность, особое внимание обращая на клиентуру, с которой вы имели дело эти годы. Похоже, что вы настроены по-деловому и не испытываете сентиментов к тем лицам, которых представляете. Мне не кажется, чтобы вас сдерживало или душило благородство или, скажем, достойная лишь смеха мораль. Если люди платят — вы за них беретесь. Пламмер сделал паузу. — Мистер Ренделл, мы — то есть мои друзья и я — готовы платить.

Ренделлу хотелось ударить его, влепить пощечину в эту бледно-устричную физиономию. Но он сдержался, так как нужно было выяснить еще кое-что.

— Вы готовы платить, — повторил Ренделл. — За что? Чего вы хотите?

— Вот это уже лучше. Гораздо лучше. Я же знал, что вы благоразумный человек. Чего я хочу? Я хочу видеть готовые гранки этого вашего суперсекретного Нового Завета. Вы достанете их без всяческого труда. Никому из «Краснапольского» не удастся сделать этого легче. Вы же сможете выходить оттуда куда угодно и когда угодно. Мне же хочется всего лишь опередить конкурентов. И я готов, имея на это все полномочия, оговорить с вами все дела. Так что вы скажете, мистер Ренделл?

Тот отставил стул.

— Что я скажу? Пошел ты нахрен, мистер Пламмер!

Он развернулся на месте и поспешил к выходу, тем не менее, какая-то часть слов Пламмера достигла его ушей:

— Нет, друг мой, не пойду я нахрен. Во всяком случае, не до того, как раскручу «Воскрешение Два». А я уверен, что раскручу, абсолютно уверен, как уверен в том, что ты сам и ваш прибацанный проектишка через пару дней загнетесь.

* * *

ОТПРАВИВ ДАРЛЕНУ, вопреки всем ее протестам, на дневную автобусную экскурсию по Амстердаму и на вечернюю «Поездку при свечах» — по каналам, Ренделл позвонил Уилеру, сообщая, что готов выехать в «Краснопольский». Он сразу же доложил о неожиданном столкновении с английским журналистом Пламмером, что вызвало лавину настойчивых расспросов со стороны издателя. Повесив трубку, Ренделл приготовился вступить в таинственное и защищенное от любопытных глаз укрытие, откуда «Воскрешение Два» вело свою деятельность.

Сейчас же, усевшись поудобнее у бокового окошка мерседеса, он слушал скрипучий голос круглолицего, средних лет водителя-голландца, сообщившего, что его зовут Тео:

— Дам. Наша центральная площадь. Это ось, на которую, будто спицы нанизаны центральные улицы Амстердама.

Кое-какие виды города Ренделл даже узнавал. Память о предыдущей поездке, освеженная чтением путеводителя KLM минут пятнадцать назад, помогла ему определить те места, мимо которых он сейчас проезжал. В центре площади было два людских островка. Один образовался вокруг Монумента Освобождения, памятника всем голландцам, погибшим в годы Второй Мировой войны. Когда Ренделл видел его несколько лет назад, подножие монумента было оккупировано студентами всяческих наций, которые обычно жарились на солнышке днем, и которых частенько ловили по ночам за то, что они жарились в окрестных кустах. Этим же утром, как и обычно, здесь тоже было множество сидящих на ступенях молодых туристов, но эти выглядели поживее, они разговаривали друг с другом или читали. Неподалеку находился и второй населенный людьми островок Дам — плоский бетонированный многоугольник, нечто вроде парка без травы, зато с качелями, кукольным театром и окруженной детьми стойкой мороженщика. Здесь же отдыхали на лавках или кормили голубей люди преклонного возраста.

— Слева Конинклийк Палейс, — проскрипел со своего места Тео. Ренделл послушно поглядел на массивный королевский дворец, занимавший всю оставшуюся часть площади. — Наша святыня, как Вестминстерское аббатство у англичан, — продолжал водитель. — Построен на болотистой почве, там внизу тринадцать тысяч деревянных свай. Королева здесь не живет. Она живет за городом, а дворец использует для официальных приемов или же по каким-то важным государственным делам.

— А там есть специальный тронный зал? — поинтересовался Ренделл.

— Тронный зал? Troonkamer? Ik versta het niet. — Потом до него дошло. — Ja, ja, ik weet wat u zeqt. Natuurlijk, wij hebben het.

— Тео, не могли бы вы говорить…

— Извините, извините, — тут же поправился водитель. Тронный зал — да, конечно же, имеется — очень большой церемониальный зал, очень красивый.

Ренделл вытащил у себя из кармана желтый блокнот и нацарапал несколько слов. У него уже появилась первая рекламная идея — первая с момента прибытия в Голландию. Надо будет предложить ее своим заказчикам. Он снова почувствовал себя лучше.

— Впереди «Де Биенкорф», — объявил Тео. Ренделл узнал самый крупный амстердамский универмаг — «де Биенкорф» или же «Беехайв» — шестиэтажный сумасшедший дом для покупателей. Вот и сейчас десятки людей, отправившихся за покупками, вливались в хромированно-стеклянные обычные и вращающиеся двери. — А рядом с ним то место, куда мы направляемся, — сообщил Тео. — «Крас».

— Чего?

— «Гранд Отель Краснапольски», где находится ваша штаб-квартира. Никто толком так и не может выговорить его, поэтому для нас он будет «Красом». Польский портной А.В. Краснапольский продал свое заведение и в 1865 году приобрел здесь, на Вармоесстраат, кафе, где подавали вино и пончики с вареньем, которые жарила его невестка. А потом он пристроил еще биллиардную, затем Винтертуин — зимний сад, после чего прикупил все окрестные дома, достроил несколько этажей сверху, так что получилось сто номеров для гостиницы. Сейчас здесь триста двадцать пять номеров. «Крас». Глядите, а вот и мистер Уилер. Он ждет вас.

И правда, Уилер ожидал их под застекленным навесом, накрывавшим тротуар.

Когда Ренделл вышел из машины, он тут же бросился навстречу и схватил Ренделла за руку.

— Рад видеть тебя здесь в целости и сохранности, — сказал он. — Прошу прощения за наскок Пламмера. Откуда он, черт его побери, пронюхал, что ты в Амстердаме? Никак не соображу!

— Давайте-ка лучше выбросим это из головы, — уныло предложил Ренделл.

— Да, так будет лучше. Тем более, что перед нами несколько дел. Я предупреждал тебя, что они ничего не пожалеют, чтобы нас прикончить. Ладно, не бери в голову, мы будем готовы к этому. — И он торжественно повел рукой. — Вот он, «Крас». Наша крепость — на месяц, а то и два.

— Выглядит как обычный фешенебельный отель.

— Мы так и полагали, — заметил Уилер. — Мы располагаем небольшой частью бельэтажа для общих собраний, к тому же наши служащие могут пользоваться и другими помещениями, чтобы поесть и выпить — Американским Баром, Пальмовым Двором и Белым Залом — там мы обедаем. По-настоящему же «Воскрешение Два» расположено за баррикадами на втором и третьем этажах. Они полностью наши, в основном, по причине безопасности. Для рекламной работы тебе, Стив, и твоей команде мы выделили два конференц-зала внизу, в бельэтаже. Твой личный офис будет в зале F, рядом помещение для секретаря. К тому же у тебя будут еще две комнаты — гостиничные номера 204 и 205. Мы не стали переоборудовать их под офис. Там ты сможешь принимать людей и брать интервью в более домашней обстановке. А можешь там и закрыться, если нужно будет подумать или прикорнуть часок. Только не думаю, чтобы в течение этого месяца тебе удалось подремать.

— Я тоже так не думаю, — согласился с ним Ренделл. — Ладно, с чего начнем?

— С того, что зайдем вовнутрь, — ответил Уилер. Он взял Ренделла под руку, но с места не сдвинулся. — Еще одно. У нас здесь несколько выходов на Вармоесстраат. Можешь пользоваться любым. К примеру, главным входом в отель, который сейчас за нами. Если так, то у тебя имеется выбор, равно как и у любого типа вроде Пламмера, пройти в фойе, чтобы попасть в Холл принцессы Беатрикс, Зал принцессы Маргрит, Американский Бар, чтобы переговорить там или же встретиться с кем-либо еще до того, как войти в лифт. Понятное дело, когда ты выйдешь из лифта, тебя задержит наша охрана. Поэтому, Стив, я бы предпочел, чтобы человек с красной карточкой пользовался каким-нибудь другим входом.

— Что вы имеете в виду — с красной карточкой?

— Потом поймешь. Так вот, самый короткий путь, это через вход на Вармоесстраат.

Он схватил Ренделла покрепче и повернул его в сторону улицы, на одной стороне которой был универмаг, а с другой гостиница. Они подошли к вывеске «INGANG KLEINEZALEN». Между двумя черно-зелеными мраморными колоннами располагалась вращающаяся дверь.

— И прямо сюда, — скомандовал Уилер.

Они прошли в узкое фойе, слева от которого была небольшая комната, а справа — комната побольше. Двери, ведущие в эти боковые помещения, были открыты. Бравый охранник в летней униформе цвета хаки, в портупее с пистолетной кобурой, заступил дорогу в большее помещение.

— Прямо перед нами, — объяснял Уилер, — коридор, ведущий прямо к лифтам. Так, а теперь мы представим тебя инспектору Хелдерингу. Тут же Уилер поздоровался с охранником и сообщил ему:

— Хелдеринг ждет нас.

Охранник отступил в сторону, и Уилер подтолкнул Ренделла к входу в комнату сотрудников безопасности проекта. Там находилось шесть человек. Две девушки с обильными формами занимались картотекой. Два загорелых молодых человека в мундирах, похоже, изучали расстеленную на столе карту. Пожилой мужчина в рубашке с короткими рукавами сидел, окруженный аппаратурой, включавшей в себя микрофоны, панели с переключателями и стойку с телевизорами, на четырех экранах которой можно было проследить, что происходит в залах и коридорах двух верхних этажей. Сейчас этот мужчина склонился над небольшой клавиатурой.

Рядом с ним, за столом розового дерева с бронзовой фурнитурой, сидел жилистый мужчина, лет пятидесяти, с мрачным лицом голландского бюргера кисти Рембрандта, заканчивающий разговор по телефону. На столе стояла бронзовая табличка, представляющая мужчину как инспектора Д. Хелдеринга.

Положив трубку, Хелдеринг сразу же вскочил с места и пожал Ренделлу руку, в то время как Уилер представил их друг другу.

Как только все трое уселись, издатель обратился к Ренделлу:

— Мне кажется, Стив, что как только ты устроишься, тебе захочется взять несколько интервью у инспектора. Он и сам по себе человек интересный, а его работа здесь и в городе вообще фантастика. Ведь после того, когда мы уже объявим о нашем Международном Новом Завете, публике должно быть любопытно, как нам удалось замалчивать наш проект так долго.

— Вполне возможно, что она — таки пожелает, — ответил ему Ренделл, — особенно, если мы и дальше будем умалчивать о нашем деле таким же образом. — Он улыбнулся Хелдерингу. — Не подумайте, будто это камушек в ваш огород, только…

— Только вы беспокоитесь о том, что Седрик Пламмер сможет нас расколоть, — сухо заметил Хелдеринг. — Не бойтесь.

Ренделл попытался зайти с другой стороны.

— Мистер Уилер рассказал вам о моем столкновении с Пламмером?

— Ни единого словечка, — ответил тот. — Честное слово, я не знал, что мистер Уилер уже проинформирован о вашей встрече с Седриком Пламмером в баре «Амстеля». Я как раз готовил ему доклад об этом. В любом случае, вы с ним великолепно справились, мистер Ренделл. Я знаю, что вы сказали ему идти нахрен, а тот ответил на это, что увидит, как сначала сдохнет наш проект.

— Туше, — обескуражено улыбнулся Ренделл. — Но как вы знаете об этом?

Инспектор взмахнул своей волосатой рукой.

— Это неважно. Мы стараемся знать обо всем, чем занимаются наши люди. Возможно, пока что нам удается не все — ведь после всего, преподобный де Фроом кое-что да вынюхал — но мы стараемся, мистер Ренделл.

— А с вами может получиться великолепная статья, — сказал Ренделл.

— Стив, да ты и половины не знаешь, — перебил его Уилер. — Инспектор Хелдеринг работал на Международную организацию уголовной полиции — на Интерпол — с момента начала его деятельности в Париже, в 1946 году. Он все время работал там и дошел до поста чуть ли не генерального секретаря, когда мы предложили ему сменить чудесный кабинет в Сен-Клу, чтобы возглавить службу безопасности «Воскрешения Два».

— Такое решение было несложно принять, — заметил Хелдеринг. — В Интерполе я занимался человеческой работой. Очень важной. Но в «Воскрешении Два» я занимаюсь работой Божьей. А она важнее.

«Божья работа с пистолетом на поясе», — подумал Ренделл, а вслух сказал:

— Боюсь, что я очень мало знаю об Интерполе.

— Да знать-то почти и нечего, — ответил инспектор. Эта организация объединяет полицейских двадцати государств с целью способствования поимке международных преступников. Я работал в штаб-квартире Интерпола, в пригороде Парижа, но региональные отделения имеются в сотне стран. Отделение в Соединенных Штатах сотрудничает с вашим Департаментом финансов, отделение в Великобритании — со Скотланд Ярдом и так далее. В Сен-Клу у нас было собрано около миллиона идентификационных карточек преступников по разделам. В каждом разделе около двухсот описаний разыскиваемых преступников, разделенных по национальности, расовой принадлежности, телосложению, походке, татуировкам, порокам, привычкам, увечьям и так далее. В «Воскрешении Два» я ввел подобную систему, только в меньшем масштабе. Мои папки содержат все, что мы можем знать о каждом здесь работающем. Опять же, подобная информация о всех журналистах, религиозных экстремистах, ярых реформаторах, соперниках, у которых может появиться желание и возможность саботировать нашу деятельность.

— Весьма впечатляюще, — признал Ренделл.

Хелдеринг отдал вежливый поклон.

И действительно, мистер Ренделл, прежде чем выдать вам пропуск, я должен был знать о вас все возможное. И самое главное — знать ваши слабые стороны: как действует на вас спиртное или наркотики, сколько и чего вы обычно употребляете, тип женщин, с которыми вы живете; равно как и степень вашей уязвимости — подчинитесь ли вы шантажу, если узнаете что-то тревожное о своей дочери Джуди, или же если кто-то предоставит вам сугубо личную информацию о вашей сестре Клер, или же о том, что кто-то ублажает мисс Дарлену Николсон…

«Ну и сукин сын, — подумал Ренделл. — Le grand frere — Большой Брат — присматривает за тобой».

— Вижу, что для вас нет ничего личного, ничего святого, — сказал он вслух.

— Только «Воскрешение Два», — невозмутимо ответил на это инспектор.

— Ну ладно, зачислен ли я в категорию "А"? — с оттенком досады спросил Ренделл.

— Не совсем, — вполне серьезно ответил ему Хелдеринг. Он открыл ящик стола и достал оттуда небольшую карточку. Вам присвоена категория "В", красная карточка, но все равно, у вас очень высокие полномочия, исключительно высокие. Видите ли…

— Я объясню, — вмешался Уилер. — Основываясь в чем-то на системе Интерпола, инспектор разделил всех занятых в «Воскрешении Два» на пять категорий. Красная карточка категории "А" означает доступ ко всему, и такую карточку дали только мне, другим четырем издателям и мистеру Гроату, куратору проекта. Красная карточка категории "В" означает доступ ко всем материалам, за исключением тех, что находятся в запретной зоне. Карточки другого цвета дают сотрудникам меньшие привилегии. Так что, Стив, у тебя второй после высшего приоритет.

Ренделл глянул на сидящего через стол Хелдеринга.

— А что это за запретная зона, о которой упоминал мистер Уилер?

— Стальное, защищенное от огня хранилище в подвале гостиницы, которое курирует мистер Гроат.

— И что же находится в этом хранилище?

— Оригинальные папирусы Евангелия от Иакова, написанного в 62 году нашей эры, и оригинальные фрагменты Пергамента Петрония, написанного в 30 году нашей эры. Там же хранятся все пять переводов. Для нас они дороже всего золота и драгоценностей на земле. — Инспектор Хелдеринг поднялся со своего места, обошел стол и вручил Ренделлу идентификационную карточку. — Это ваш пропуск в «Воскрешение Два», мистер Ренделл. Теперь вы можете свободно пройти вовнутрь и начать свою работу.

* * *

ДВУМЯ ЧАСАМИ ПОЗДНЕЕ, когда Стивен Ренделл, после встречи с первыми же людьми, встреченными им в «Воскрешении Два», вернулся в зал F, свой персональный кабинет на бельэтаже, он уселся в обитое кожей мягкое кресло и был готов действовать.

После того, как Уилер показал Ренделлу выделенный ему кабинет — с тяжелым дубовым столом в виде буквы L, швейцарской электрической пишущей машинкой, несколькими стульями для посетителей, громадным зеленым картотечным шкафом, закрывающимся на колодку, с трубками дневного света на потолке — там же материализовалась Наоми Данн, чтобы познакомить его с остальными сотрудниками.

Обязанностью Наоми было представить Ренделла ученым-теологам, специалистам и экспертам с первого этажа, тем, кто уже несколько лет готовил «Международный Новый Завет» к изданию. Теперь же, возвратившись после встречи с ними, Ренделл ожидал Уилера. Через двадцать минут издатель отконвоирует его в зал G, обеденный зал для высшего административного персонала, куда его пригласили на обед под председательством доктора Дейчхардта, и где он сможет встретиться с полным составом издателей, а также с консультирующими их специалистами-теологами.

После обеда Наоми должна будет отвести его на второй этаж, где представит сотрудникам рекламного отдела и поможет в проведении их первого делового совещания, которое наметит направления их деятельности на ближайшие несколько недель.

Сейчас же его сознание было с учеными-богословами, встреченными Ренделлом за последние два часа. Он прекрасно понимал, что будет нуждаться в помощи всех этих специалистов, чтобы подвигнуть всестороннюю рекламную кампанию по пропаганде «Международного Нового Завета». Еще он знал, как будет трудно рассортировать и запомнить все эти незнакомые лица, их голоса, внешность, их специальности, их безграничные познания. В кармане его спортивного пиджака лежал желтый блокнот, практически полностью исписанный поспешными заметками и каракулями, сделанными им во время переходов из одной комнаты в другую.

Чтобы зафиксировать каждого специалиста в сознании, Ренделл решил записать свои черновые впечатления о всех них. Такого рода краткое досье по персоналу «Воскрешения Два» станет его подручным справочником.

Ренделл подкатил кресло к пишущей машинке, вставил лист чудесной белой бумаги, просмотрел заметки и начал быстро печатать:

13 июня

Постоянные эксперты, работающие в «Воскрешении Два»

ГАНС БОГАРДУС… Носит длинные светлые волосы, глаза с тяжелыми веками, внешность самая обычная; высокий, напоминающий женский, голос. Довольно худощавый, стройный. Работал библиотекарем в Bijbelgenootschap — Библейском Обществе Голландии. В «Воскрешении Два» с самого начала исполняет обязанности библиотекаря справочного отдела. Это гостиничный Schrijfzaal — комната для письма — или что-то в этом роде. Вся она от пола до потолка заполнена книгами, все имеют перекрестные ссылки. Здесь можно получить любое необходимое для работы издание Библии или кодекса в факсимильном исполнении, печатные Библии — репринты и оригиналы, на самых различных языках. Богардус мне не понравился, показался скользким как угорь. Мнит о себе много, все хранит в секрете, держит себя с нескрываемым превосходством. Наоми говорит, что он ходячий компьютер. Может мгновенно отыскать все, что вам нужно. Может даже сообщить тебе о собственном открытии. Так что мне он нужен, придется сотрудничать и дальше.

ПРЕП. ВЕРНОН ЗАКЕРИ… Выдающийся проповедник-оратор из Калифорнии, собиравший целые стадионы в Нью Орлеане, Ливерпуле, Стокгольме, Мельбурне. Фундаменталист с громовым голосом и внешностью актера. Гипнотические глаза. Говорит с авторитетом Божьего внука. Личный друг Президента США и Джорджа Л. Уилера. Сразу же посадил меня на диван в Справочном отделе и, как будто я был индейцем с Амазонки или каннибалом, начал обращать меня в истинную веру. Тем не менее, для «Международного Нового Завета» он считается ценным торговым представителем, так что я и сам готов подумать, как запрограммировать его наилучшим образом.

ХАРВИ АНДЕРВУД… Американский специалист по опросам общественного мнения, чья фирма «Андервуд Ассошиэйтс» имеет отделения в Великобритании и европейских странах. Спокойный, задумчивый, истинный джентльмен. Для «Воскрешения Два» он проводит отдельное расследование, связанное с религией и ее влиянием на современное общество. Здесь же он выполняет еще и должность консультанта, находясь под рукой, в Амстердаме, одну неделю в месяц, вплоть до выхода книги из печати. Я испытываю к нему некое родство душ, и мы очень дружески поговорили, устроившись в уголке Справочного зала. Андервуд должен предоставить мне результаты опросов, которые я буду использовать для освещения под нужным углом моих публицистических выступлений. Он привел мне данные последних опросов, показывающие, что если десять лет назад около 50% опрошенных еженедельно посещали церковь, то теперь посещаемость упала до 40%. Такое падение посещаемости впервые столь сильно проявилось среди проживающих в США католиков. Опросы показывают, что лучшая посещаемость пока что отмечается среди лютеран, мормонов и южных баптистов. Среди протестантов наибольшее падение посещаемости церкви отмечено у протестантов епископального толка. Десять лет назад 40% американцев чувствовали, что религия теряет свое влияние. Сегодня так считает уже 80%. Андервуд отметил, что опрос среди обитателей студенческих кампусов показал, что 60% студентов считают, будто церковь и религия неуместны в обществе, остальные 40% считают, что это не так. Мы с Андервудом пришли к общему мнению, что выход в свет новой Библии сможет переменить сложившееся направление мнений и, возможно, сохранить организованную религию.

АЛЬБЕРТ КРЕМЕР… С ним я встретился в Редакторском отделе, что располагается неподалеку от моего кабинета. Здесь работают четыре человека, и Кремер является главным корректором. По мнению Наоми, корректура — это главное в редактуре книги, по важности она следует сразу же за трудом переводчика. Кремер похож на карлика, он горбатый, преданный своему делу, приятный, достойный доверия. У него глаза больного базедовой болезнью, выпученные будто объективы бинокля. Он швейцарец, уроженец Берна, из династии корректоров. Его отец, дядя, дед, прадед и другие предки — все были корректорами Библии и других книг религиозного содержания. Он рассказывал мне, что стремление к точности и совершенству в семействе Кремеров было фетишем с того времени, как далекий их предок, редактируя новую версию Библии короля Иакова во времена Карла I, выявил, что печатники пропустили слово «не» в Седьмой заповеди, так что у них в Исходе 20:14 читалось: «Возжелай жены ближнего своего». Появившись в 1631 году, эта Библия стала известна как «Безнравственная или же Возжелавшая жены ближнего своего», что пробудило на нее громадный спрос среди развратников той эпохи. Архиепископ оштрафовал печатников на 300 фунтов, передав эти деньги в Оксфорд и Кембридж для устройства там типографии, а Порочную Библию приказал уничтожить. В огонь пошли все экземпляры, кроме чудом сохранившихся пяти книжек. И всю свою жизнь далекие предки Кремера жили, купаясь в славе открывателей ошибки. После этого все Кремеры исповедывали культ точности и аккуратности. «Вы не должны найти в „Международном Новом Завете“ ни единой ошибки», — пообещал мне он.

ПРОФЕССОР А.ИСААКС… Я встретил его в отдельной секции «Терразаал», которую называют «Кабинетом почетных гостей», где работают приглашенные ученые и богословы. Сейчас под рукой там оказался один лишь профессор Исаакс из Израильского Древнееврейского Университета. Он специалист по древнееврейскому языку, и его весьма ценят за труды по переводу Свитков Мертвого моря. Среди всего прочего он указал мне на то, как недостаточное знание оттенков значений древнееврейского языка смог превратить самое банальное действие в чудо. «Могу показать это на примере, — сказал Исаакс своим медоточивым, певучим голосом. — Древнееврейское слово „валь“ всегда переводилось как „по“, потому-то Писания и говорят нам, что Иисус ходил по водам. Хотя, с другой стороны, гораздо чаще слово „валь“ имело и другое значение — „вдоль“. Исходя из этого, правильнее следовало бы читать, что Иисус шел вдоль воды, сокращая себе путь по берегу. Но, возможно, раннехристианские пропагандисты сделали его чудотворцем, а не пешеходом».

* * *

Стив Ренделл прервал печатание, еще раз просмотрел четыре готовых страницы и пролистал свой желтый блокнот. Каракули напомнили, насколько сильно вдохновили его встречи со специалистами и учеными с первого этажа. В большинстве своем это были люди, имеющие в жизни прямую цель. Каждый из них, в отличие от него, казалось, любил свое дело и нашел его смысл.

Когда же Ренделл пересматривал свои заметки еще раз, ему занятиям помешал громкий стук в дверь.

Тут же дверь открылась, и Уилер сунул голову в комнату.

— Рад видеть тебя за работой, Стив. Очень хорошо. Только уже пора обедать. Готовьтесь ко встрече с тяжелой артиллерией.

АРТИЛЛЕРИЯ КРУПНЕЙШЕГО КАЛИБРА

За огромным овальным столом сидело десять человек, их разговоры же представляли смесь английского и французского языков. Хотя у Ренделла французский хромал, он открыл, что понимает чуть ли не каждое слово. И услышанное заставляло его испытывать танталовы муки.

Обстановка обеда, который обслуживался двумя официантами — главными блюдами были черепаховый суп и рыбное филе «а-ля-тюрбо» с побегами аспарагуса — не мешала разговорам. Они звучали постоянно, слова подстегивали рождение новых бесед, до и во время еды.

Когда же на десерт были поданы фруктовый салат и кофе, Ренделл посчитал, что уже может отличить одного гостя от другого и ясно идентифицировать их в собственной памяти. Сидя между Уилером и Эмилем Дейчхардтом, Ренделл еще раз осмотрел тяжелую артиллерию. Равно как и Уилер, рядом с которым сидел преподобный Вернон Захери, так и рядом с каждым из зарубежных издателей сидел его личный консультант.

Сразу же за доктором Дейчхардтом сидел доктор Герхард Траутманн, профессор богословия из «Рейнского Университета Фридриха-Вильгельма» в Бонне. Ренделл подозревал, и это подозрение его весьма веселило, что доктор Траутманн специально подстригал свое монашеское полукружие волос, чтобы сделаться похожим на Мартина Лютера с самых известных гравюр. На кресле рядом с Траутманном сидел сэр Тревор Янг, английский издатель, выглядящий моложе своих пятидесяти лет, аристократичный до мозга костей, обменивающийся с соседями по столу малозначительными замечаниями. Его консультант по богословию, доктор Джеффрис, пока что оставался в Лондоне или Оксфорде.

Ренделл повел взгляд дальше. Вот мсье Шарль Фонтэн, французский издатель — миловидный, живой, было в нем что-то лисье, достойное эпиграмм. Уилер шепнул, что Фонтэн весьма богат, у него имеется великолепная резиденция на авеню Фош в Париже, и он вхож в самые высокие круги чиновников Елисейского дворца. Сразу же за Фонтэном сидел его консультант-теолог, профессор Филипп Собриер из Коллеж де Франс. Ученый выглядел невзрачным, потертым, каким-то скованным, но, слушая его, Ренделл подозревал, что пугливая мышка, превратившись в филолога, может и клыки показать.

Далее был синьоре Луиджи Гайда, итальянский издатель из Милана, удивительно похожий на папу Иоанна XXIII. Все его четыре подбородка свисали брыжами, при разговоре он брызгал слюной и гордо хвастался своими многочисленнейшими периодическими изданиями, выходящими в Италии, личным реактивным самолетом, на котором он привык летать, путешествуя по собственной финансовой империи, и верой в методы американского бизнеса. Именно синьоре Гайда первым узнал про находки профессора Монти в Остиа Антика. Он тут же сообщил о них доктору Дейчхардту в Мюнхен, который, в свою очередь, и организовал этот библейский издательский синдикат. Последним за столом сидел консультант Гайды, монсиньор Карло Риккарди, обладающий могучим интеллектом церковник, чье топорно вырезанное лицо, орлиный нос и простая, грубая сутана делали его неприятным на вид. Связанный с римским «Понтифико Институто Библико», он был неофициальным представителем Ватикана в «Воскрешении Два».

Когда Ренделл глядел на итальянцев, в голову ему пришел вопрос.

— Синьоре Гайда, — спросил он, — вы католический издатель. Как же вы можете участвовать в производстве протестантской Библии? И вообще, неужели вы ожидаете, что ее можно будет продавать в такой католической стране как Италия?

Итальянец удивленно воздел руки, все его подбородки заколыхались.

— Но ведь это же совершенно естественно, мистер Ренделл. У нас в Италии имеется много протестантов, весьма уважаемых людей. В настоящее время протестантские Библии только начали печататься. Как я могу заниматься ими? А почему бы и нет? Католическим издателям для публикации Библии нужна имприматура — разрешение на печать, но вот в печатание протестантских Библий Ватикан не вмешивается.

— Дорогой Гайда, позвольте-ка мне объяснить мистеру Ренделлу. — Это подал голос монсиньор Рикарди, после чего он обратился непосредственно к Ренделлу:

— Возможно, что сказанное мною сейчас, позволит объяснить мое участие в этом проекте. — Какое-то время он, казалось, формулировал то, что собирается сказать, затем продолжил:

— Мистер Ренделл, вам следует знать, что между католической и протестантской версиями Библии различий немного, если не считать Ветхого Завета, в который мы, в отличие от наших протестантских друзей, включаем в качестве священных некоторые апокрифические книги. Другими словами, наши библейские тексты в большинстве своем одинаковы, если не считать богословских оттенков. Вообще-то, во Франции уже имеется общая католико-протестантская Библия, что могут подтвердить мои друзья: месье Фонтэн и профессор Собрьер, а так же два наших католических богослова сотрудничали в этом издании с французскими протестантами. Вы удивлены?

— Да, конечно, — согласился с ним Ренделл.

— Тем не менее, это так, — заявил монсиньор Рикарди, и в будущем подобных совместных изданий будет больше. Понятно, что эта отдельная Французская Библия нашей имприматуры не получила, равно как и первое издание «Международного Нового Завета». Но мы интересуемся совместной деятельностью и собираемся сотрудничать дальше. Дело в том — ладно — осмелюсь сообщить вам в тайне, что мы готовим наше собственное издание «Международного Нового Завета», и эта новая версия будет переведена по-новому, чтобы соответствовать нашим собственным доктринам. Это единственный момент, по которому мы расходимся с нашими протестантскими друзьями.

— И в чем же он заключается?

— Естественно же, что в родственном отношении Иакова Юста к Иисусу, — ответил монсиньор Рикарди. — Иаков называет себя братом Иисусовым, в то время как Матфей и Марк говорят о братьях и собратьях Иисусовых. Наши протестантские друзья предлагают нам понимать слово «братья» как кровных братьев, предполагая — не устанавливая это прямо, а только предполагая — что Иисус, Иаков, их братья и сестры понимались как результат физического союза между Марией и Иосифом. Для католиков подобное совершенно невозможно. Тут не может быть ни малейшей неопределенности. Насколько вам известно, мы верим в постоянную непорочность Марии. Со времен Оригена и ранних Отцов Церкви католики утверждали, что Иаков был старшим сводным братом Иисуса, ребенком Иосифа от предыдущего брака, сводным или, возможно, двоюродным братом. Короче, мы придерживаемся того мнения, что Дева Мария и Иосиф не имели супружеских отношений. Хотя нет никаких сложностей договориться о взаимоприемлемом переводе, поскольку в арамейском и древнееврейском языках слово «брат» не имеет единственно-определенного значения и может означать брата по отцу или матери, зятя, шурина, деверя, двоюродного брата, дальнего родственника, равно как и кровного брата. Чтобы там ни было, у нас обязательно будет католическая версия «Международного Нового Завета». Его Святейшество далек от того, чтобы игнорировать будущую значимость Евангелия от Иакова и его важность для многонациональной католической общности.

Удовлетворенный Ренделл вернулся к роли слушателя, в то время как остальные продолжили беседу. Постепенно Ренделл с растущим интересом начал осознавать, что разговоры за столом разделились. В течение довольно долгого периода все богословы: преподобный Вернон Захери, профессор Собрьер, доктор Траутманн и монсиньор Риккарди были заняты дискуссией о необходимости сохранения ортодоксальности церкви.

Доктор Захери считал, что возрождение религии под воздействием новой Библии сможет дать возможность организованной церкви укрепить свое положение в обществе и повысить свой авторитет. "До сих пор же мы были вынуждены отсиживаться, идти на компромисс с дьяволами радикализма и разложения, — стоял на своем Захери. — Хватит! Никаких более уступок, никаких компромиссов. Наша паства нуждается в авторитете традиций и в дисциплине. Мы обязаны вновь навязать доктрины и догмы. Сейчас мы отдаем все силы распространению Нового Завета и должны быть уверены в его непогрешимости. В наших проповедях мы должны по-новому интерпретировать Воскрешение на основании писаний святого Иакова, ясно давая понять, что это было Божье деяние, Божье воплощение. Мы обязаны подчеркивать необходимость братской любви, прощения грешников и обещания загробной жизни.

Профессор Собрьер соглашался с Захери, хотя и в не таком помпезном стиле. Он сказал:

— Если можно, я процитирую своего земляка, французского философа Мари-Жана Гюйо: «Религия без мифа, без догмы, без культа и ограничений — это не более чем разврат… Религия — это социология, понимаемая как физическое, метафизическое и этическое разъяснение всего сущего».

Доктор Траутманн изложил собственные, еще более консервативные взгляды:

— Я согласен с тем, что обряды и ритуалы чрезвычайно важны. Но я склонен считать, что наивысший приоритет церковь должна отдать литургической музыке и хоровому пению, что чтение Библии во время служб должно вестись на латыни, а не каком-либо современном, свойственном данной местности языке. Я стою на том, что это, равно как повторение индуистских или буддистских мантр, может привести к мистическому переживанию, поощрить медитацию, дать нашим верующим скорее чувственные, чем умственные заключения относительно Единства Верховного Бытия. Короче, хотя Евангелие от Иакова и предлагает нам новый образ Господа нашего, что рационалисты смогут воспринять и с чем смогут согласиться, мы не можем низвести Его до преходящего мирского персонажа — но обязаны напоминать нашей пастве, что только лишь через Него и через Его церковь можно найти ответы, касающиеся вопросов нашего рождения, бытия, ухода и окончательных таинств.

Ренделлу удалось заметить, что внимательно слушавшие издатели, придавали этим вещам гораздо меньшее значение. Месье Фонтэн, издатель из Франции, вмешался в рассуждения богословов:

— Господа, если я правильно вас понял, вы собираетесь полностью обновить бастионы старой церкви. Но, если вы воспользуетесь толчком, данным «Международным Новым Заветом», для возврата к традиционализму, то сделаете серьезную ошибку. Активные фракции в церковных кругах не удовлетворятся этим, и очень скоро завоеванные территории будут вами потеряны. И, естественно, вновь укрепленная ортодоксальность вместе со вновь открытой Истиной послужат средством нападения на вас.

Какое-то время дискуссия топталась на одном месте, а потом богословы вновь втянулись в собственные разборки, на сей раз касающиеся символической ценности новооткрытых речений Христа, записанных его братом, Иаковом Юстом.

Издатели, как отметил Ренделл, прислушивались к ним, но затем их внимание пошло на убыль. Они попросту отдыхали, сидя в своих креслах. На богословов они поглядывали как на болтунов, подсчитывающих, сколько ангелов может разместиться на острие иглы. Постепенно Дейчхардт, Уилер, Фонтэн, сэр Тревор и Гайда перехватили нить беседы и монополизировали ее. Их реплики касались чисто деловых, коммерческих вопросов, проблем инвестиций и рекламы.

Сэр Тревор Янг казался озабоченным:

— Эта находка будет иметь капитальное значение для церквей, но я опасаюсь того, что между различными конфессиями из-за этого могут произойти столкновения. Большинство церквей, насколько нам известно, наш Новый Завет примет, но вот другие могут и не принять. Должно пройти целое поколение, чтобы проявился полный эффект нашей пересмотренной Библии, и это меня беспокоит, поскольку любая полемика может привести каждого из нас к банкротству. Нам нужна солидарность. Мы должны ошарашить верующих, пока какая-либо противоборствующая группировка не сможет сформироваться и доставить нам массу неприятностей.

Доктор Дейчхардт дружески поворчал на сэра Тревора за его сомнения в коммерческом успехе новой Библии в Великобритании.

— Вы, сэр Тревор, и Джордж Уилер у себя и понятия не имеете, с какими препятствиями мы имеем дело в Германии. Вы хоть можете напрямую обращаться к публике со своими статьями и объявлениями в сотнях ваших религиозных еженедельников и ежемесячников. В Германии же у нас имеются две самые сложные, можно сказать, самые мощные, преграды. Первая — это Лютеранская Библия, которой пользуются в большинстве из наших одиннадцати земель. Второе препятствие — это то, что Лютеранская Библия печатается исключительно лишь членами Союза Библейских Обществ. Для того, чтобы эти издатели приняли наш «Международный Новый Завет» я должен буду просить оставить их собственные дела, которые приносят им доход. Чтобы избежать неприятностей, нам следует заключить взаимовыгодный договор с Союзом.

— Вы понапрасну беспокоитесь, Эмиль, — ответил на это британский издатель. — Да не будет у вас в Германии никаких хлопот. Как только там узнают про новое Евангелие, про новые открытия, они тут же с воплями затребуют наш «Международный Новый Завет». Они сразу же решат, что их Лютеранская Библия неполная, устаревшая, и, следовательно, ее нужно заменить. Ваш Союз Библейских Обществ еще сам будет спонсировать и распространять наше издание. Можете мне поверить, даю вам слово. Как только ударят рекламные барабаны — а мистер Ренделл должен проследить за этим — требования общественности снесут всякую преграду. Гораздо большее беспокойство у меня вызывают как раз церковные разногласия.

После этого Уилер и Фонтэн вернулись к разговору о ценах, затратах, предложениях и распространении нового издания.

Допив свой кофе, Ренделл откинулся на спинку стула и увлеченно прислушивался к разговорам. Теперь он был совершенно уверен в своих подозрениях относительно раскола между богословами и издателями. Теологам до чертиков надоели разговоры издателей, вращающиеся исключительно вокруг долларов-фунтов-марок-франков-лир, в то время как издатели терпеть не могли богословские разлагольствования на духовные темы. Ренделл укрепился в чувстве, что это давний и вечный конфликт. Сам же он попытался выделить это различие наиболее явственно. Ренделл догадывался, что богословы проявляют к Международному Новому Завету неподдельную страсть, связанную с приведенными там сообщениями Иисусова брата и центуриона, описавшего суд над Христом. В богословах он угадывал истинную веру во новооткрытое Воскрешение реального Христа. Издатели, с другой стороны, хотя и служили делу Воскрешения, с его потенциальными возможностями распространения среди всего человечества веры и надежды, интересовались, похоже, только лишь собственными прибылями. Они были крупными воротилами, которым привелось заниматься изданием Библии. Действовали они так же, будто производили автомобили, расфасованные пищевые продукты или бензин, поэтому их разговоры также касались бизнеса.

Эти еретические мысли расстроили Ренделла, зато сделали процесс более понятным.

Доктор Дейчхардт подводил итог собственным рассуждениям о возможности коммерческого провала:

— И не забывайте, что в Германии имеется еще одна помеха, и кое-кто из вас серьезно опасается ее. Наша страна сделалась центром всех церковных реформ: от Лютера до Штраусса и Бультманна. И сейчас мы являемся логовом всяческих ересей, всех тех, кто пытается демифологизировать евангельские истории, стремления этих еретиков заходят далеко за рамки сомнения в существовании Господа Нашего и Его послания. Германия — это опаснейшее логово, где выросло множество революционеров или же радикалов движения де Фроома. Этот безумец — враг не только общепринятой церкви, но и ярый неприятель всех наших освященных действий по спасению человечества через наш Международный Новый Завет. Подумайте о том, господа, что мне предстоит преодолеть в Германии.

— Не более, чем и каждому из нас в наших собственных странах, — заметил на это Уилер. — Реформы де Фроома обращают в свою веру повсюду. Но я все же верю, что, как только наша Библия распространится в мире, ее истина и сила разобьют де Фроома и его сторонников, преодолеют их упрямство, вырвут с корнем, сметут с лица Земли. Наше удивительное открытие сделает их беспомощными и неспособными к сопротивлению.

— Поскольку элемент неожиданности является ключом к вашему успеху, — перебил его Ренделл, — уверены ли вы, что сделали все возможное для того, чтобы скрыть содержание «Международного Нового Завета» от преподобного Мартина де Фроома?

И тут же все загалдели разом, расписывая новейшие защитные меры, направленные на удержание тайны от де Фроома с его фанатиками, которые рыщут по всему городу, окружающему площадь Дам.

Впервые за все время обеда и бизнесмены, и их духовные консультанты были едины как в своих заботах, так и в своей вере.

«Интересно, — подумал Ренделл. — Дай строителям Вавилонской Башни общий страх, и они научатся говорить на общем языке».

* * *

А ВОТ ЭТО БЫЛО УЖЕ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ. Ренделл находился среди своих и чувствовал себя комфортно и даже расслабленно.

Наоми привела его в 204 номер «Краснапольского» — суперсовременную комнату с белыми стенами, кубистского стиля белой мебелью, блестящими хромированными лампами, запахогенератором и кинетической движущейся скульптурой, подвешенной над красным диваном — где представила Ренделла группе его сотрудников, которые будут заниматься рекламной кампанией.

Держа стакан в руке, Ренделл болтал с Педди О'Нилом, похожим на водителя сверхтяжелого грузовика коренным дублинцем, задачей которого была организация рекламы в Лондоне и Нью Йорке. Сам О"Нил относился к Библии без малейшего почтения. "Я-то буду писать о ней, — обещал он Ренделлу, — только не ожидайте, чтобы я в нее еще и верил, разве что за дополнительную плату. Ведь мы же с Оскаром Уайльдом земляки. Помните, как Оскар говорил про распятие Иисуса и про христианство? «Эта штука не обязательно истинна, потому что за нее умер человек».

Затем Ренделла подвели к молодому человеку, похожему в профиль на вопросительный знак. Как выяснилось, все вопросы он уже знал.

— Элвин Александер — наш спец по странным вещам, — представила его Наоми.

— Как это понимать — «по странным вещам»? — спросил заинтригованный Ренделл.

— Объясни ему, Элвин, — кивнула тому Наоми.

Александер настороженно глянул на Ренделла.

— Вы и вправду хотите знать? Отлично, если желаете испытать жестокий и необычный прессинг… Ага, так чем я кормлю жаждающих газетных редакторов и фельетонистов. — Он сделал глубокий вдох, затем выдохнул и застрекотал будто пулемет:

— Знаете ли вы, что самая короткая строка в английском издании Нового Завета содержит всего два слова: «Иисус вскричал»? Знаете ли вы, что апостолы обращались к Христу «Равви» — «Учитель»? Известно ли вам, что в Новом Завете Иисусу приписывается ровно сорок семь чудес? А знаете ли вы, что в Ветхом Завете ни разу не упоминается город Назарет, что в Новом Завете нигде не говорится о том, будто бы Иисус был рожден в хлеву, что ему поклонялись, когда он лежал в яслях, что в Новом Завете нигде не пишется, что Иисуса распяли на горе Голгофа? Известно ли вам, что в Евангелиях Иисус восемьдесят раз именует себя Сыном Человеческим? Ну а теперь, мистер Ренделл, понимаете ли вы, что такое спец по странностям?

— Не совсем, но обязательно узнаю, мистер Александер, — рассмеялся тот.

А после того были другие лица, другие разговоры. Здесь были его люди. Ренделл оценивал их и в уме пытался разложить информацию, относящуюся к каждому из них. Стройный и выглядящий как новоиспеченный джентльмен на самом деле именовался Лестером Каннингхемом, он пошел в Баптистскую богословскую школу на Юге, чтобы избегнуть призыва в американскую армию, после чего стал по-настоящему верующим. До приезда в Амстердам он работал рекламным агентом в «Крисчиен Букселлер», «Крисчиен Геральд» и «Крисчиенити Тудей».

Дородная, похожая на мещанку девица-голландка из Роттердама, единственная здесь носящая косы и не пользующаяся косметикой — Хелен де Бур. По словам Наоми, из трехсот двадцати пяти миллионов протестантов на всей земле никто из них не знал о собственной религии столько, сколько она. Протестантство было ее наибольшей страстью; Лютер, Меланхтон, Кальвин, Уэсли, Сведенборг, Эдди, Бонхоффер, Швейцер, Небур интересовали ее гораздо меньше.

Привлекающая внимание смуглолицая девушка с довольно короткой стрижкой, гибким телом, одетая в облегающее платье, представилась Джессикой Тейлор, чьи родители были американцами, но сама она выросла в Португалии. Специальностью Джессики была библейская археология и, прежде чем присоединиться к проекту «Воскрешение Два», она занималась раскопками в Тель Дан, к северу от Галилейского Моря на границе с Ливаном.

Под самый конец Ренделл очутился лицом к лицу с Оскаром Эдлундом, меланхоличным шведом из Стокгольма, который осуществлял художественное оформление проекта. Хотя Эдлунд был наиболее мрачной и нерасполагающей личностью в комнате, тем не менее, у него имелись самые замечательные рекомендации. У него были морковного цвета волосы, косящие глаза, кожа с прыщами, а фотоаппарат «Роллейфлекс», болтающийся на кожаном ремешке, казался естественным продолжением его тела. Бывший долгое время учеником Штайхена, Эдлунд считался одним из ведущих фотографов мира.

— Большую часть основных изобразительных материалов мы смогли бы взять с имеющихся у вас фотокопий оригинальных папирусов и пергаментов, — сообщил Ренделл шведу. — Единственное, что меня беспокоит — это качество репродукций. Как там с ними?

— Высший класс, — ответил Эдлунд. — Если я берусь за работу, иного ожидать и нельзя. — Потом он покачал головой. — За все эти девятнадцать веков погребения куски папируса и пергамента стали очень хрупкими и ветхими. Прежде, чем кто-либо смог начать с ними работу, специалисты должны были увлажнить фрагменты до необходимой степени, напитать их жидкостью, чтобы потом развернуть под стеклом, но так, чтобы они не расползлись. Понятное дело, все эти древнеарамейские писания самого Иакова или же его скрибы, равно как и древнегреческие письмена на пергаменте потребовали, чтобы я сделал съемку в инфракрасных лучах для выявления неясных слов. Но то, что вы увидите, должно вам понравиться.

— Сколько комплектов фотографий вы сделали?

— Всего лишь три, — ответил на это Эдлунд. — строжайший приказ. Все три комплекта были переданы доктору Джеффрису для использования их переводчиками, хотя, бывало и так, что им разрешалось проверить отдельные фрагменты и в хранилище на оригиналах. Когда перевод был завершен, все три комплекта фотокопий возвратились в «Краснапольский». Два комплекта были уничтожены, а единственный оставшийся находится… у вас, мистер Ренделл.

— У меня?

— Его поместили в бронированный картотечный шкаф в вашем кабинете только вчера. В этой папке имеются и другие фотографии, необходимые для рекламной кампании. Сейчас они под замком. Исключительно ценный груз, мистер Ренделл. Обращайтесь с осторожностью.

— Даю слово, что буду, — кивнул Ренделл.

— Понятное дело, — прибавил к этому Эдлунд, — что негативы все еще у меня. Я только перенес их из хранилища к себе в фотолабораторию, которую мы выстроили специально, так что в любой день, перед тем как мы объявим про «Воскрешение Два», я готов отпечатать хоть сотню копий. Если вас это беспокоит, то негативы в полнейшей безопасности. Моя фотолаборатория построена под присмотром инспектора Хелдеринга и прекрасно обеспечена от вторжения любого чужака, в этом даю голову на отсечение. Так что, как только вы даете сигнал, я тут же приступаю к работе.

— Великолепно, — только и сказал Ренделл. — Ваши снимки произведут громадное впечатление… Итак, полагаю, мы уже можем начать нашу производственное совещание и выяснить, на чем мы стоим.

Ренделлу быстро стало ясно, на чем они стоят — все были до чертиков перепуганы.

Несколько ранее доктор Дейчхардт приказал всем членам группы обдумать кое-какие идеи, сделать заметки по некоторым фрагментарным материалам, с которыми им было позволено ознакомиться. Единственное, им не было разрешено писать полномасштабную статью. Дейчхардт опасался того, что эти расширенные сведения могли бы проникнуть наружу, несмотря на все предусмотренные меры секретности. Все это означало, что к настоящему времени было сделано крайне мало. А еще это значило, что в течение немногих недель им предстоит уйма работы.

По ходу оперативки Педди О'Нил выдвинул предложение. Ему казалось, что сейчас следовало бы полготовить расширенные интервью с ключевыми лицами, связанными с «Международным Новым Заветом». Он считал, что начать следует с целой серии захватывающих материалов о профессоре Августо Монти из Рима, который и раскопал в Остиа Антика Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония. Потом можно написать несколько статей о профессоре Анри Обере, парижском чародее радиоуглеродного метода, который и установил возраст находок. После этого должен пойти ряд публикаций, посвященных доктору Бернарду Джеффрису, который вел надзор за переводом арамейских и древнегреческих текстов на четыре языка (плюс американизация английского перевода). И в самом конце — ряд живописных заметок, посвященных герру Карлу Хеннигу, который в настоящее время печатает разноязычные издания Нового Завета в Майнце, том самом городе, где Иоганн Гутенберг изобрел сменные литеры и впервые в истории с помощью этой техники напечатал книгу.

Согласившись с тем, что как раз эти личности, стоящие за изданием новой Библии, и должны освещаться в первую очередь, Ренделл попросил передать ему уже подготовленные материалы, чтобы изучить их в самое ближайшее время.

— Завтра я собираюсь переговорить с Дейчхардтом и Уилером, чтобы нам дали зеленый свет по рекламным материалам, сообщил Ренделл. — Я пообещаю им, что мы будем крайне осторожны. Я прекрасно понимаю, как мы рискуем. Кстати, сегодня утром у меня уже была неприятная встреча.

Ренделл коротко сообщил своим подчиненным о том, как Седрик Пламмер пытался подкупить его. Тут же Каннингхем и Хелен де Бур сообщили о том, что произошло с ними. Сразу же после выхода в свет пламмеровского интервью с де Фроомом, их тут же начали донимать анонимными телефонными звонками, но как только они пытались выяснить, что же именно хочет звонящий, трубку немедленно вешали. Конечно же, они сразу доложили об этом Хелдерингу.

— Понятно, — сказал на это Ренделл. — Уверен, что такое еще повторится. Но давайте считать, что до публикации мы дойдем в безопасности, выполняя все требования секретности. Следующий вопрос повестки дня: Как мы подадим историю «Международного Нового Завета» общественности?

Каждый из собравшихся считал, что это должна быть крупномасштабная пресс-конференция с участием журналистов, радио — и телекорреспондентов из всех стран.

— На пресс-конференцию согласен, — сказал Ренделл. Но, поскольку, как мне кажется, это будет величайшей новостью нашего времени, думаю, что и сама пресс-конференция должна быть крупнейшей в истории. У меня имеются две предварительные безумные идеи. Мне бы хотелось, чтобы все это происходило в Королевском Дворце на Дам. И еще, хотелось бы сделать ее не только для журналистов, но, одновременно, для зрителей всего земного шара. Мне бы хотелось, чтобы наша пресс-конференция — посвященная объявлению нашего открытия, объявлению новой Библии, содержащей эти открытия — транслировалась на любую страну мира через Интелсат, спутниковую телекоммуникационную систему. Что вы на это?

Реакция всей группы была неподдельно восторженной.

Хелен де Бур вызвалась осторожненько выявить возможность использовать королевский дворец в пятницу, 12 июля, в день пресс-конференции. Лестер Кеннингхем предложил конфиденциально переговорить с главами Международного телекоммуникационного спутникового консорциума и Европейского союза по радиовещанию, чтобы выяснить возможность использования спутников для трансляции первых известий о Слове на семь десятков стран — участниц этих организаций.

— И на самый конец, — объявил Ренделл, — я оставил обсуждение нашей подлинной работы — истории номер один, истории Христа, истинного Христа, как она открывается нам в «Международном Новом Завете». Все наши объединенные усилия мы должны направить на подготовку и распространение нашей истории Возвращенного Христа. Сейчас, признаюсь вам откровенно, сам я лично знаю лишь отрывочные детали из Новой Библии. Мне известно, что из нашего Нового Завета мы впервые узнаем о том, как Христос выглядел. Нам станет известно про те годы его жизни, которые были для нас пропущены. Его брат рассказал нам, что Иисус выжил после Распятия и продолжил свое служение вдали от дома, в самом Риме, и умер, когда Ему исполнилось пятьдесят пять лет. Поскольку сам я новичок в данном проекте, у меня еще не было времени узнать чего-нибудь большее. Но, надеюсь, кто-нибудь из вас уже просматривал Евангелие от Иоанна и Пергамент Петрония, знает, что там написано, и сможет…

Ренделла прервали отрицательные возгласы. Каждый из находящихся здесь мог сказать одно и то же: «Нет. Нам не дали возможности прочесть этот новооткрытый материал».

Безопасность снова оставила их всех в неведении. Ничего не поделаешь…

Ренделл был взбешен.

— Черт подери, — обратился он к членам своей команды. Если они хотят, чтобы мы популяризировали нового Христа, им следовало бы устроить нам встречу с ним. Ладно, следующий наш ход ясен. Я сам собираюсь наложить лапы на эти сверхсекретные материалы и вытащить оттуда все, нужное нам для работы. И я обещаю проследить, чтобы вы тоже как можно быстрее получили эти копии. На сегодня хватит. Встречаемся завтра, и, надеюсь, тогда у меня будут для вас какие-то новости.

* * *

ВОЗВРАТИВШИСЬ В СОБСТВЕННЫЙ КАБИНЕТ, Ренделл смог отдохнуть весьма недолго. Ошеломленный столькими встречами со столь разными людьми всего за шесть часов, он знал, что сейчас следует решить самый главный вопрос.

Но вначале не следует забывать о своей работе на дом. Ренделл подошел к тяжелому бронированному сейфу картотеки, открыл его и снял запорную колодку. Выдвинув верхний ящик, он обнаружил в нем толстенную папку с надписью: ФОТОГРАФИИ ПАПИРУСОВ И ПЕРГАМЕНТА — ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО КОПИИ — ДОСТУП ОГРАНИЧЕН.

Ренделл выложил папку на свой стол, после чего положил туда же свой изрядно раздувшийся кожаный дипломат, открыл его и вложил папку с фотокопиями, наряду с другими папками, где хранилась информация о Монти, Обере, Джеффрисе и Хенниге, собранная членами его группы.

Теперь в дипломате не хватало только одной вещи — самой главной, и Ренделл собрался взяться за ее добычу прямо сейчас же.

Он уселся в свое вращающееся кресло и поднял было телефонную трубку, но стук в дверь заставил его обернуться. Не успел он сказать: «Войдите», как Наоми Данн уже была в кабинете. Закрыв за собой двери, она оценивающе оглядела Ренделла.

— Выглядите так, будто вас пропустили через стиральную машину.

— Через машину для промывки мозгов, — поправил он, — и в ее вращающемся барабане со мной крутилась, самое малое, сотня других людей. Вы обязаны знать об этом, ведь это вы сами затянули меня в нее. — Ренделл вздохнул. — Ничего себе, денечек.

— Это только начало, — без всякого сочувствия произнесла Наоми. — Она приставила стул поближе к столу Ренделла, но присела на самый краешек, давая понять, что ее визит будет кратким и деловым. — Я заметила, что где бы вы не были, везде делаете заметки.

— Я всегда так поступаю, — сказал он в свою защиту. Особенно же, если приходится крутиться среди такого количества народу. Я хотел записать, кто есть кто, и чем кто занимается.

— Понятно, только вот, находясь на таком важном посту, вы очень неэффективно тратите время, сами занимаясь всем этим. Для подобных дел вам нужен секретарь. И потому, прежде чем перейти к другим делам, давайте-ка закончим с секретарем. — Она сделала паузу. — У вас имеется какое-нибудь предложение? Я хочу сказать, собираетесь ли вы использовать Дарлену Николсон? Если да, инспектор Хелдеринг займется…

— Не надо, Наоми. Вы же прекрасно понимаете…

Она пожала плечами.

— Мне хотелось удостовериться самой. Сейчас, когда вас формально ввели в курс дела, ваша важность для проекта возросла. Но мы хотим, чтобы вы были довольны всем. Вам нужен личный секретарь, посредник между вами и издателями, человек, которому бы вы полностью доверяли.

Ренделл положил локти на стол и глянул Наоми прямо в глаза.

— А как насчет вас, Наоми? Вам я доверяю. Мы уже были близки.

Она залилась румянцем.

— Я… боюсь, что не смогу. Я верна исключительно мистеру Уилеру.

— Мистеру Уилеру? Понятно. — Ренделлу казалось, что он понимает. Он подумал, что видный американский религиозный издатель обязан иметь рядом с собой бывшую монашку. — Ну хорошо, что вы предлагаете?

— Мне кажется, что вам нужен некто, уже работающий в проекте. У меня есть на примете три девушки, с которыми мы имеем дело уже более года. Каждая из них — это специалист высокой квалификации. Каждая из них не раз проверялась и имеет зеленую карточку, в то время как у других девушек всего лишь черные. Перед тем как уйти, вы можете побеседовать со всеми тремя.

— Нет, спасибо. Я слишком устал. Опять же, мне еще нужно решить с вами один вопрос. Так что я приму любую вашу рекомендацию. Вы можете кого-то предложить?

Наоми поднялась с места и живо заявила:

— Вообще-то, могу. На тот случай, если вы примете мое предложение, я захватила с собой одну из этих девушек. Сейчас она в соседней комнате. Зовут ее Лори Кук. Она американка. Мне показалось, что с ней вам будет легче всего. Два года она прожила за границей. Знает все стенографические штучки. Способности исключительные. На этом этаже работает уже год и два месяца. Она фанатично предана нашему проекту — и религии.

— О Господи!

Глаза Наоми Данн сузились.

— Что это должно означать? Ведь вы же хотите верующего человека, разве не так? Это весьма поможет работе. Если ваша сотрудница чувствует, что занимается Божьим делом, то часов для нее не будет существовать. — Наоми прервала свой монолог. Еще одно. Она калека — у нее деформирована нога. Я не вдавалась в расспросы относительно этого, потому что со всем остальным она справляется безукоризненно. Как я уже говорила, у нее имеется все то, чем должен обладать секретарь, но я обязана предупредить вас, — тут Наоми одарила Ренделла зловещей улыбкой. — Лори трудно назвать объектом сексуального влечения.

Ренделл смутился.

— Вы и вправду считаете, будто это меня так занимает?

— Я только хочу, чтобы вы знали. Думаю, что вам следует поговорить с ней минуточку, пока еще ваши мозги хоть немного варят.

— Я беру ее. И встречусь — но буквально минуту.

Наоми подошла к двери и открыла ее.

— Лори, — позвала она. — Мистер Ренделл желает встретиться с тобой.

Наоми отступила в сторону, и в кабинет вошла Лори Кук. Наоми кратко представила ее и тут же вышла.

— Проходите, проходите, — пригласил Ренделл. — Садитесь, пожалуйста.

Да, Наоми, конечно же, не обманывала. Лори Кук никак нельзя было назвать объектом сексуального влечения. Она была похожа на птичку, на маленького серенького воробушка. Девушка подскакала к столу, беспокойно присела на стул, пригладила свои жиденькие волосики и положила руки на коленки.

— Мисс Данн сообщила мне, что вы молодчина, — начал Ренделл. — Насколько я понимаю, вы уже работаете в другом отделе. Что же заставляет вас уйти оттуда, чтобы стать моим секретарем?

— Потому что мне сказали, что именно здесь все и будет происходить, начиная с нынешнего дня. Все говорят, что успех «Международного Нового Завета» зависит от вас и вашей группы.

— Эти все преувеличивают, — ответил на ее слова Ренделл. — Успех обеспечен в любом случае. Но мы можем помочь ему. А вас очень волнует, чтобы новая Библия имела успех?

— Для меня это все. Никто из нас не знает, что в ней, но из того, что я слышала, это нечто невероятное, чудесное. Не могу дождаться, чтобы прочесть.

— Я тоже не могу, — без тени улыбки сказал Ренделл. Лори, какого вы вероисповедания?

— Я была католичкой. Потом я вышла из лона католической церкви и начала посещать пресвитерианские службы.

— Почему же?

— Трудно сказать. Полагаю, что я еще в состоянии поисков.

— Мне сказали, что несколько лет вы провели за границей. Интересно, почему вы оставили свой город.

Ренделлу было заметно, как Лори Кук сцепила ладони. Ее тоненький, девичий, едва слышимый голосок дрожал.

— Я уехала из Бриджпорта, штат Коннектикут, около двух лет назад. Окончив колледж, я пошла работать и копила деньги, чтобы иметь возможность путешествовать. Когда мне исполнилось двадцать два года, я подумала, что можно уже и ехать. Ну… вот я и отправилась в паломничество.

— Паломничество?

— Чтобы найти — вы только надо мной не смейтесь — чудо. Ногу. Я была калекой с самого рождения. Врачи так и не сумели ничего сделать. Вот я и подумала, что, возможно, Господь поможет мне. Я совершила паломничество ко всем святым местам, где, как я слышала, случались настоящие излечения. Я ездила по миру, по пути подрабатывала, чтобы иметь возможность путешествовать и дальше. Понятно, что сразу я приехала в Лурд. Раз Дева Мария явилась там Бернадетте, я молилась, чтобы Она показалась и мне. Я знала, что каждый год туда приезжает два миллиона паломников, и что каждый год случается около пяти тысяч исцелений, хотя Церковь объявила всего лишь о 58 случаях: исцеление слепоты, рака, паралича… Ведь это же чудесно!

Ренделла все время так и подмывало спросить, что же произошло с Лори в Лурде, но она так вдохновенно рассказывала, что он все-таки сдержался.

— После этого я отправилась в Португалию, в святилище Девы Марии Фатимской, где в 1930 году три пастушка стали свидетелями явления Непорочной Девы — стоящей на облаке и сияющей ярче солнца. После того я посетила святилище в Лизе, во Франции, и Туринский собор в Италии, где хранится Священная Плащаница, после чего я отправилась в Часовню Святая Святых, чтобы помолиться там пред образом Господа, написанного не руками смертного; там я хотела подняться на коленях на двадцать восемь священных ступеней, но мне не разрешили. Потом я поехала в Бельгию, в Бурень, где в 1932 году пятеро детей имело видение, и, наконец, отправилась в Уолсингем, в Англию, где тоже отмечались случаи исцеления. И… после этого я паломничество прекратила.

Ренделл с трудом сглотнул.

— Прекратили… год спустя?

— Да. Полагаю, что Господь так нигде и не услышал мои мольбы. Вы же видите мою ногу, она такая же искалеченная.

Почувствовав внезапные угрызения совести, Ренделл вспомнил, как во время каникул в колледже он впервые прочитал «Бремя страстей человеческих» Соммерсета Моэма. Героем этой книги был Филипп Кери с деформированной ступней. В четырнадцать лет Филипп сделался религиозным и внушил себе, что если Господь того желает, то верой можно сдвинуть горы. И он решил, что если его вера достаточно сильна, и если он сам молился Богу достаточно долго, Господь сможет исцелить его ступню. Филипп верил, молился и установил дату свершения чуда. Вечером перед назначенным днем чудесного исцеления, обнаженный, он молился, чтобы умилостивить Творца. После этого он отправился спать и, исполненный верой, заснул. Утром он проснулся, переполненный радостью и благодарностью. «Его первым инстинктивным побуждением было протянуть руку и ощупать свою ногу, которая теперь была здоровой, но, поступив таким образом, он бы усомнился в Божьей милости. Он знал, что теперь-то с его ногой все в порядке. Только лишь в самом конце он задумался и пальцами правой ноги только лишь коснулся левой. После этого пощупал рукой. А потом его понесло…»

Вспомнив этот отрывок, Ренделл почувствовал, что и сам становится циником.

А Лори Кук? Он продолжал слушать девушку.

— Я никогда не обвиняла Господа, — рассказывала та. Ведь столько людей молят его, и я полагала, что когда молюсь я сама, Он так занят. Но я продолжала верить. Год назад я уехала домой, но услышала о каком-то религиозном проекте, для которого нужны были секретари. Некий инстинкт подсказал мне отправиться на собеседование в Лондон. Меня приняли и направили в Амстердам. С тех пор я работаю в «Воскрешении Два» и никогда не разочаровывалась в принятом решении. Здесь все такое секретное, но вместе с тем и волнующее. Я делаю свою работу, и мне не терпится узнать, каким же добрым делом мы занимались.

Ренделл был тронут ее словами.

— Вы не будете разочарованы, Лори. Все хорошо, я беру вас, — сказал он.

Девушка тоже была по-настоящему взволнована.

— Спасибо вам, мистер Ренделл. Я… я готова начать сию же секунду, если у вас уже есть что делать.

— Я так не считаю. Опять же, скоро уже пора по домам.

— Хорошо, мистер Ренделл. Если у вас ничего срочного нет, тогда я перенесу сюда кое-что со старого рабочего места.

Она поковыляла к двери, открыла ее и уже собиралась выйти, как вдруг Ренделл вспомнил, что кое-что все-таки было, нечто важное, дело, которое следовало сделать, когда приходила Наоми.

— Секундочку, Лори. Кое в чем вы бы смогли оказать мне помощь прямо сейчас. Мне бы хотелось немедленно получить на руки английскую версию «Международного Нового Завета». Насколько я понял, гранки находятся у Альберта Кремера из Издательского отдела. Не могли бы вы связать меня с ним?

Лори вихрем помчалась выполнять первое задание в своей новой должности.

Ренделл посидел пару секунд, ожидая, а затем, как только прозвучал сигнал интеркома от Лори, поднял трубку.

— Простите, мистер Ренделл, — услышал он голос своего нового секретаря. — У мистера Кремера сегодня отгул. Не могу ли я вам кое-что порекомендовать? Библиотекарь, Ханс Богардус, всегда записывает, где к настоящему моменту находится каждая копия. Обычно он всегда задерживается на работе. Может мне попытаться связаться с ним?

А уже через минуту Ренделл разговаривал с библиотекарем.

— Мистер Богардус, это Стив Ренделл. Мне бы хотелось взять гранки «Международного Нового Завета», чтобы я смог прочитать и…

С другого конца линии донеслось веселое хихикание:

— Мне бы, мистер Ренделл, тоже хотелось бы заполучить для себя бриллиант «Куллинан».

— Мне сообщили, — раздраженно бросил в трубку Ренделл, — что вы записываете, где в настоящий момент находится каждая копия.

— Никто из тех, у кого такая копия сейчас находится, не в праве передать ее вам для просмотра. Я работаю библиотекарем проекта, но даже я не могу прочитать гранки.

— Прекрасно, но мне такое право предоставлено, друг мой. Мистер Уилер лично пообещал мне это, как только я прибуду в Амстердам.

— Мистер Уилер уехал днем. Если вы подождете до завтра…

— Копия нужна мне сегодня, — все так же раздраженно заявил Ренделл.

Голос Богардуса сделался более серьезным, более внимательным к собеседнику.

— Значит, сегодня, — повторил библиотекарь. — В таком случае вам может помочь только доктор Дейчхардт. В сейфе внизу хранится копия на английском языке, но только он один может разрешить взять ее оттуда. К счастью, мне известно, что доктор Дейчхардт еще не уходил из своего кабинета.

— Спасибо, — поблагодарил Ренделл и резко отключил связь.

Он поднялся с кресла и вышел из кабинета. В прилегающей комнате Лори раскладывала свои вещи по ящикам стола.

Проходя мимо нее, Ренделл бросил через плечо:

— Позвоните от моего имени доктору Дейчхардту и передайте, что я сейчас направляюсь к нему. Это займет у него буквально полминуты. И передайте, что это очень важно.

И он понесся по коридору, приготовившись к сражению.

* * *

ДВАДЦАТЬЮ МИНУТАМИ СПУСТЯ Ренделл находился на заднем сидении «Мерседес — Бенца», и шофер Тео увозил его с Дам в сумерки раннего вечера.

Свое сражение Ренделл выиграл.

Доктор Дейчхардт, пусть и с неохотой, но все же согласился с тем, что если объединившиеся издатели желают выпустить в свет свой Международный Новый Завет, то их директор по рекламе должен иметь возможность его прочитать. Но вместе с тем имелись и вполне определенные условия относительно того, чтобы взять гранки на время. Пока что Ренделл мог взять копию всего лишь на этот вечер и ночь. Читать ее он был обязан только у себя в номере. Ему не разрешалось делать никаких заметок. Утром он должен был возвратить гранки лично доктору Дейчхардту. Ему нельзя было раскрывать содержания прочитанного кому-либо, даже сотрудникам собственного отдела. Прочитанное разрешалось использовать только лишь для наметок рекламной кампании, но все идеи он был обязан хранить в собственном сейфе.

Через пару недель герр Хенниг должен был привезти из Майнца в Амстердам готовые экземпляры Международного Нового Завета. Тогда, и только тогда Ренделл вместе со всеми членами своей команды смогут получить свои личные книги. И только лишь после этого Ренделл сможет свободно обмениваться собственными идеями, родившимися после сегодняшнего, приватного прочтения, в то время как его люди смогут готовить предпродажную кампанию.

Ренделл тут же согласился со всеми этими условиями. Он даже был готов подписаться под каждым дополнительным ограничением. Но даже и после того ему пришлось подождать, пока куратор хранилища, мистер Гроат, не прибудет с гранками американской версии перевода.

Сам мистер Гроат — малорослый, заросший бородой голландец — показался Ренделлу совершенно нереальной фигурой, похожей на восковые фигуры из музея мадам Тюссо. На голове у него был совершенно не соответствующий его облику хохолок, тоненькие усики дантиста, манеры бюрократа не самого высокого ранга и громадный пистолет странного вида (Ренделл тут же спросил про него и узнал, что это FN 7, 6 бельгийского производства), сунутый впоследствии в подмышечную кобуру, скрытую под расстегнутым, слегка коротковатым пиджаком черного цвета. В руках он нес Библию — листы с гранками, помещенными в удлиненную белую картонную папку с надпечаткой в виде большого синего креста. Гроат протянул папку Ренделлу очень казенным жестом, как будто передавал личное послание самого Творца.

Только теперь, с лежащим рядом на сидении портфелем, раздувшимся от Международного Нового Завета, фотографий находок из Остиа Антика и заметок, касающихся сотрудников собственного отдела; после целого дня, проведенного в «Воскрешении Два», Ренделл обрел возможность откинуться на спинку сидения и хоть на какое-то время расслабиться.

Через задние стекла лимузина он мог видеть, что они уже оставили Дам и въехали на широкий, трехрядный путепровод, называемый Рокин. Довольно скоро Рокин влился в Мунтплейн, после чего они направились вдоль по Регулиерсбреестраат, а затем, когда они пересекали шумную площадь, Тео несколько сбросил скорость. Это была площадь Рембрандтсплейн, одна из самых известных в городе, которую голландцы любят называть своим Бродвеем; за деревьями в центре Ренделл вычислил гостиницу «Шиллер», «Хофван Холланд» с знаменитой террасой и скопления молодежи перед коробкой Театра на Рембрадтсплейн.

Как только площадь осталась слева от них, автомобиль неожиданно окунулся в тишину и спокойствие. Если не считать проехавшей пары машин, здесь практически не было движения, улицы выглядели совершенно нежилыми. Ренделл всматривался в темноту, пытаясь узнать название улицы — ему хотелось вспомнить, потому что раньше он как-то прогуливался по ней — и в конце концов выяснил, что это была Утрехтсестраат.

И тут же его охватило страстное желание пройтись, размять ноги и подышать свежим воздухом. Есть пока что не хотелось. Даже несмотря на желание наброситься на Новый Завет, лежащий в его портфеле, он понимал, что на какое-то время еще сможет сдержать собственное любопытство.

Само понимание того, что весь день он передвигался из одного закрытого помещения, гостиницы «Краснапольский», в другое — более замкнутое — вот этот «Мерседес», в еще более замкнутое — его номер в гостинице «Амстель» — действовало на Ренделла ужасно. Нет, что бы там ни было, какие бы условия не ставил Хелдеринг, он обязательно должен позволить себе пройтись и подышать чистым, свежим голландским воздухом!

— Тео, как далеко отсюда до «Амстеля»?

— Wij zijn niet ver van het hotel. Близко, недалеко. Шесть-семь кварталов отсюда.

— Отлично. Тогда остановитесь здесь, на углу, возле пересечения каналов.

Водитель с удивлением полуобернулся к нему.

— Вы хотите, чтобы я остановился, мистер Ренделл?

— Высадите меня здесь. До гостиницы я хочу пройтись пешком.

— Мистер Ренделл, мне дали указания не спускать с вас глаз, пока не доставлю вас в гостиницу.

— Тео, я понимаю, какие дали вам указания. И я собираюсь проследить, как вы их исполняете. И вы можете не терять меня из виду. Можете ехать за мной, пока я не дойду до отеля. Что вы на это скажете?

— Но…

Ренделл покрутил головой. Ох уж эти запрограммированные автоматы, никогда не раздумывающие и следующие своим чертовым инструкциям!

— Но поймите же, Тео, мы не нарушаем никаких правил. Я хочу того же, что и вы. К тому же, вы все время будете присматривать за мной. Просто, после приезда я еще не выходил в город. Мне необходимо хоть немножко размяться. Так что, пожалуйста, высадите меня здесь, а сами можете ехать сзади, метрах в пяти.

Тео тяжко вздохнул, свернул к тротуару и остановился. Потом схватился со своего места, чтобы открыть заднюю дверь, но Ренделл уже вышел из машины, держа свой портфель в руке.

— Единственное, скажите, где мы находимся, и куда мне идти.

Тео указал рукой влево, вдоль берега канала.

— Идите прямо вдоль этого канала, Принсенграахт, до самого конца. Там будет река Амстель. Свернете направо и пройдете… раз, два… три квартала до Сарфатистраат, а затем налево — через мост, и первая следующая улица будет улица профессора Тюльплейна, там же и гостиница «Амстель». Если вы пойдете не правильно, я подам сигнал.

— Спасибо, Тео.

Ренделл оставался на месте, пока Тео не занял место за рулем приземистого «Мерседес-Бенца». После этого, коротко кивнув водителю, он направился вперед. Впервые почувствовав себя свободным после приезда в Амстердам, он глубоко вздохнул, наполнив легкие воздухом, выдохнул, ухватил поудобнее ручку тяжелого “дипломата” и неспешно пошел посреди узкой улочки, бегущей вдоль канала Принсен.

Через пару минут он глянул через плечо. Тео вел лимузин точно в пяти метрах за ним.

«Что ж поделать, правила, инструкции…» — подумал Ренделл. Тем временем, прогулка казалась ему великолепной, и он буквально на глазах оживал.

Здесь было настолько мило и спокойно после суматохи прошедшего дня, что напряжение, казалось, само уходило из мышц и нервных окончаний рук и спины. Малолитражки скучились возле счетчиков на автостоянках. С одной стороны улочки высились темные в неярком свете одинаковые дома с узенькими лесенками, ведущими к выглядящим древними входным дверям; чаще всего дома были старинные, неосвещенные, без каких-либо украшений и без признаков какой-либо жизни за темными окнами. Добрые амстердамские бюргеры, догадался Ренделл, рано ложились спать.

С другой стороны от него, едва видимая сквозь вечернюю молочную синь, совсем рядом с узкой улицей, была неподвижная вода канала. Ренделл видел стоящие на якоре лодки и несколько привлекающих внимание жилых барж, освещенных изнутри; в окне одной из них мелькнул детский силуэт в ночной рубашке. Отражения судовых огней рябили на воде.

Когда Ренделл не спеша добрался до конца Принсен-канала, его мысли вернулись к событиям сегодняшнего дня. Он подумал о Дарлене, надеясь, что экскурсия по городу доставит ей удовольствие. Совершенно вскользь вспоминал он о встрече с членами своей группы — готовыми действовать молодыми людьми; про ленч с самыми могущественными религиозными издателями и их консультантами-богословами, о конфликтах, стоящих за самыми банальными словами. А еще он подумал про Лори Кук. Это воспоминание направило его мысли к собственной дочери, Джуди, заставило подумать о том, как сильно желал он, чтобы та была с ним сейчас рядом, про то, как тяжело будет ей и ему во время бракоразводного противостояния. А еще ему вспомнились так повлиявшие на его жизнь Джуди, Барбара, Тауэри, Маклафлин, отец, мать, Клер, Том Кэри — только в этот тихий вечер все они казались ему смутно-отдаленными.

Он встрепенулся, когда какая-то бродячая кошка перебежала ему дорогу, а в тот самый миг, когда Ренделл решил продолжить свой путь, в лицо ему, практически сразу же ослепив, ударили яркие огни автомобильных фар. Совершенно инстинктивно он прикрыл глаза рукой и даже смог уловить силуэт автомашины, вынырнувшей из ведущей к реке улицы и теперь мчащейся на него со все нарастающей скоростью.

Парализованный неожиданностью, в течение бесконечно тянувшихся секунд Ренделл глядел, как надвигается на него черный седан, как он становится все громаднее, готовясь его раздавить. Неужели этот чертов придурок его не видит? И видит ли все это Тео? Чудище было уже совсем рядом, когда Ренделл попытался заставить действовать свои ноги-ходули. Он попятился к поребрику, чтобы убраться с пути мчащейся машины, но желтые лучи фар не отпускали его. После этого Ренделл с ужасом заметил, что автомобиль свернул прямо на него и набирает скорость, чтобы сбить наверняка. Тогда, совершен но потеряв голову, он отвернул к каналу, чтобы хоть этим спасти себе жизнь, но споткнулся и почувствовал, что падает. И в этот момент “дипломат” выпал из руки, выставленной вперед, в надежде защититься от стремительно приближавшейся асфальтовой мостовой.

Ренделл грохнулся о мостовую, удар выбил из его легких весь воздух, и теперь он ждал, когда взбесившийся автомобиль проедет. Но вместо этого он услышал скрежет тормозов, трение резиновых покрышек по асфальту. Ренделл перекатился на спину — вовремя, чтобы заметить, как небольшой седан перекрыл мостовую наискось, не давая проехать «мерседесу», что заставило Тео резко затормозить.

Валяясь на асфальте, Ренделл успел кое-что заметить: человека в фуражке — водителя седана, который выскочил из машины и не давал Тео возможности открыть дверь лимузина. Но тут же его внимание переключилось на другую фигуру — второго мужчины, выскочившего из того же седана. У этого человека не было волос, лица тоже не было различить — оно казалось гротескным и пугающим. Человек в натянутом на голову чулке выскочил из машины и теперь бежал, направляясь не к Ренделлу, а к какому-то предмету, валявшемуся на мостовой.

И в этот момент сердце Ренделла ухнуло в бездну.

Предметом, валявшимся на асфальте, был его портфель!

Каждый нерв в теле Ренделла высылал импульсы, заставляя хозяина подняться. Он оттолкнулся от асфальта и даже смог встать на ноги. Его шатало, ноги разъезжались будто ходули, так что пришлось схватиться за парковочный автомат, чтобы хоть как-то удержать равновесие.

Выглядящая не от мира сего, отвратительная фигура со своим отталкивающе голым черепом, упакованным в тонкий нейлон, уже подхватила “дипломат” и теперь разворачивалась, чтобы усесться в свой седан.

Ренделл прекрасно видел рисунок протектора на шинах мерседеса, вот только Тео нигде не было видно. Его вообще не было. Второй нападавший — водитель в кепке — сидел в черном седане, освободив путь лимузину, и стартовал. Его сообщник, с дипломатом в руках, уже догонял седан.

— А ну брось! — заорал Ренделл. — Полиция! Полиция!

После чего и сам бросился вперед. Второй грабитель уже схватился за приоткрытую дверь малолитражки, задержавшись, чтобы сесть. Ренделл кинулся в приоткрытую щель двери седана, падая на мужчину сзади и подбивая тому ноги. Он чувствовал, как толстая ткань штанов вора выскользает из его пальцев, а потом ему в щеку уперлись костлявые колени. Ренделл слышал хриплое дыхание грабителя; они сцепились в двери и выпали на дорогу.

Пытаясь схватить свой “дипломат”, разъяренный Ренделл выпустил противника. Когда его пальцы уже нащупали кожу портфеля, он почувствовал сильный удар в спину, руки чужака стиснулись вокруг шеи Ренделла. Американец задыхался, и вот тут, наряду с сопящим дыханием нападающего он услышал странный, пронзительный звук.

Он бил по нервам и близился, становясь все громче и громче.

Ренделл услышал тихий вскрик внутри машины: «De politie! De politie komt! Ga in de auto! Wij moeten vlug weggaan!»

Совершенно неожиданно Ренделла отпустили, и он, облегченно, ткнулся головой вперед. Никто уже не сдавливал шею, никто не колотил по спине. Пытаясь встать на колени, он подтянул дипломат к себе и прижал его к груди. Дверь автомашины за спиной хлопнула. Взревел двигатель, скрежетнула передача, а колеса прокрутились по асфальту. Продолжая стоять на коленях и покачиваясь, Ренделл осмелился оглянуться. Седан улепетывал со скоростью ракеты и вскоре растаял в темноте.

Несмотря на шум в голове, Ренделл попытался подняться на ноги, но упал. Только потом до него дошло, что пара крепких рук подхватила его под мышки, что кто-то помогает ему подняться на ноги. Ренделл обернулся и увидал, что это мужчина в синей фуражке с черным козырьком, что у того широкое и озабоченное лицо, что на нем серо-синий китель и темно-синие брюки. Кроме этого Ренделл отметил висящий на цепочке свисток, кобуру, полицейский значок и пистолет, похожий на тот, что был у мистера Грота. Полицейский значок… Голландский полицейский! И еще один полисмен в таком же мундире бежит в эту сторону. Полицейские обменивались словами, которые Ренделл не понимал.

Он с трудом мог стоять на ногах, и только сейчас заметил Тео — запыхавшегося и бледного, потирающего сбитую шею. Шофер вклинился между полисменами, которые тут же забросали его вопросами на голландском языке.

— Мистер Ренделл! Мистер Ренделл! Вы не пострадали?

— У меня все хорошо, честное слово! — ответил тот. Всего лишь счесал колени, больше ничего. А что случилось с вами? Я высматривал вас…

— Я пытался прийти к вам на помощь, пробовал вытащить пистолет из перчаточного отделения, но замок заклинило… И, не успел я достать оружие, как один из них забрался в машину сзади и так ударил меня дубинкой, что я отключился и упал на сидение. Ваш портфель с вами? Ой, слава Богу…

Только сейчас Ренделл заметил белый фольксваген, заехавший перед мерседесом Тео — с синим маячком на крыше и полицейским значком, нарисованным на двери. Второй полицейский обратился к первому, поддерживавшему Ренделла под руку:

— «Vraag hem wat voor een auto het was en hoe veel waren daar». Тот повернулся к Ренделлу и спросил на хорошем английском:

— Сержант хотел бы знать, что это была за машина, и сколько в ней было людей?

— Что это за машина, не знаю, — ответил Ренделл. По-моему, черный седан. Людей же было двое. Один, в кепке, набросился на моего водителя. Ясно я его не разглядел. Сам я видел лишь того, который пытался забрать у меня портфель. У него на голове был чулок. Возможно, что он блондин. Свитер с высоким воротником под горло. Он чуть ниже меня, но крепче. Я… больше я ничего не помню. Возможно, водитель Тео сможет рассказать вам больше.

Полицейский тут же задал вопрос Тео, после чего, уже по-голландски, повторил описание нападавших. Сержант дал знак, что понял, и белый фольксваген с ревом сирены исчез в темноте.

Последующие десять минут были заняты формальностями. Наблюдатели из окрестных домов и прохожие, шедшие по другому берегу реки, собрались вокруг, присматриваясь и прислушиваясь с любопытством. Ренделл предъявил свой паспорт. Первый полицейский сделал все необходимые выписки. Затем Ренделла опять вежливо расспросили о случившемся, и он опять все подробно рассказывал. Относительно собственных занятий в Амстердаме он предпочел слишком не распространяться. Так, отдых, несколько визитов своим друзьям по бизнесу, а больше ничего. Считает ли он, будто имелись какие-то особые причины нападения на него? Нет, ничего подобного он не может даже представить. Кроме того, если не считать сбитых коленей, у него все в порядке. Спасибо, все нормально.

Полиция была удовлетворена, и первый полицейский захлопнул свой блокнот.

Тео стоял рядом с Ренделлом.

— Думаю, мистер Ренделл, — сказал он очень серьезно, что вы поедете со мной до самой гостиницы.

Тот, кисло улыбнувшись, ответил:

— Я тоже так думаю, что поеду.

Толпа зевак расступилась, когда Ренделл, держа “дипломат” у груди, сопровождаемый двумя полицейскими, поплелся за Тео к лимузину. Он забрался в машину, уселся на самом краешке заднего кресла, и Тео захлопнул дверь. Окно задней двери было опущено, и первый полицейский, по-дружески наклонился к Ренделлу.

— Wij vragen excuus, — сказал он. — Het spijt mij dat u verschrikt bent. Het… — Тут он прервался и потряс головой. — Извините, забылся и говорю по-голландски. Я хотел принести наши извинения за ваши неприятности. Просим прощения за испуг и беспокойство. Просто, какие-то сукины дети хотели вас ограбить. Им был нужен ваш портфель. Обыкновенное ворье.

Ренделл усмехнулся. Всего лишь портфель. Обыкновенное ворье.

Полицейский сказал еще следующее:

— Если мы их поймаем, то вызовем вас для опознания.

— Вы не поймаете их даже через миллион лет, — хотелось ответить Ренделлу, но вместо этого он сказал просто:

— Спасибо! Я вам очень благодарен.

Тео завел двигатель, а когда полицейский выпрямился, чтобы отойти в сторону, Ренделл глянул на его значок. На металлическом овальном поле была изображена книга, над которой, защищая ее, нависал меч. По краю значка шли слова: Vigilat ut quiescant. Ренделл догадался, что подпись значит: «Они следят, посему вы можете чувствовать себя в безопасности».

Меч защищал книгу.

Только вот при этом он знал, что в собственной безопасности он никогда не сможет быть уверенным.

До тех пор, пока книга должна будет храниться в секрете.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

РЕНДЕЛЛ БЫЛ УВЕРЕН, что и через много-много лет, оглядываясь на прожитые годы, он будет помнить два последних часа этих суток, а точнее — самый последний час, проведенный им в гостиной королевских апартаментов амстердамского отеля «Амстель». Он будет вспоминать этот час как верстовой столб, поворотную точку в своей личной одиссее жизненного пути. В это место — в данный момент времени, он прибыл, не имея руля и ветрил. Но сегодня вечером, почти в первый раз на собственной памяти, он почувствовал, что у него появилось какое-то направление, некий маяк, способный привести его к той жизни, которую он избрал для себя.

Но в этом же событии имелось нечто бесконечно большее — его невозможно было коснуться или удержать, но познанное оставалось жить в тебе, такое же реальное и осязаемое будто часть твоего собственного тела.

И то, что Ренделл испытывал в себе — было спокойствием. Кроме того было чувство безопасности. И в этом же чувстве имелась какая-то цель, правда, было неясно, куда она ведет. Впрочем, даже и это было не важно…

Одного не было в этом новом чувстве, и как раз тут Ренделл был абсолютно уверен. Охватившее его состояние не имело ничего общего с религией в самом прямом или ортодоксальном ее смысле. Вместе с Гете Ренделл понимал сейчас, что тайна не требует для себя чудес. Нет, нет, овладевшее им чувство ни в коей мере не было религиозным. Скорее уж, оно было убеждением, трудно определимой силой. Все это было так, как если бы Ренделл открыл, что смысл его жизни, его собственное назначение перестало быть пустотой. Вместо этого пришла уверенность, что его персональное существование, как и у всех людей, было вызвано некой причиной, каким-то высоким предназначением. К Ренделлу пришло осознание непрерывности, личной связи с имеющимся у него прошлым, в котором он жил до сих пор, и будущим, в котором ему жить и жить; через осознание всех тех неизвестных ему пока смертных, что еще придут в эту жизнь, как пришел он в нее сам, которые будут увековечивать его реальность в этой жизни — и так до бесконечности!

Вошедшее в его жизнь — и Ренделл осознавал это — еще нельзя было назвать верой, той самой, не задающей никаких вопросов верой в невидимого и божественного Творца или Планировщика, что и дает цели и мотивации человечеству, который и является объяснением всего сущего. То, что вошло в него, гораздо лучше объяснялось самим Ренделлом как начало убежденности — убежденности в том, что его личное бытие на земле имеет смысл, причем, не только ради себя самого, но и для тех, с кем он сталкивается, для тех, с кем он связан. Короче, здесь, в этом месте Ренделл оказался не случайно или же по иронии судьбы и, следовательно, выходит не был он ничтожным сгустком плоти, пляшущим в вечном мраке пустоты.

Он вспомнил, как однажды отец начал цитировать ему ужасное и болезненное место из Блаженного Августина: Он, сотворивший нас без нашей помощи, не спасет нас без нашего согласия. С привкусом старинного сожаления, Ренделл знал теперь, что это не часть его веры. Он ничего не мог представить такого, на что мог бы согласиться ради спасения. Не мог он согласиться с тем, что, согласно Книге, мы идем с верой, а не за знамением. Он и сам предпочел знамение — и вот сегодня вечером он и вправду увидал нечто.

Только вот что он увидал? Он никак не мог описать это подробнее. Может, время позволит сфокусировать это более тщательным образом? Сейчас же, открытие веры внутри себя, веры в некий план, в цель для человека, было вполне достаточным поводом для взволнованности, надежды, чуть ли не страсти.

Собрав всю свою решительность, Ренделл освободился от кокона внутренних изучений самого себя и попытался возвратиться в окружающий его более прозаичный мир, чтобы проследить свои шаги на пути, приведшем его в это путешествие на чужую землю веры.

Два часа назад он возвратился в занимаемые им королевские апартаменты, на втором этаже отеля “Амстель”, но перед глазами стоял туман. Ренделл все еще был потрясен случившимся на улице. В этом безопасном и безоружном городе открытых и дружелюбных людей на него напали, его подстерегли два чужака — один из них был в маске. Полиция записала весь инцидент как мелкое хулиганство, банальную попытку ограбления со стороны парочки бродяг. Положив свой поцарапанный в переделке портфель на громадную, богато украшенную кровать, Ренделл знал больше их. В своем портфеле он нес не просто книжку, но то, что Гейне назвал Книгой, содержащей рассвет и закат, обещание и исполнение, рождение и смерть, всю драму человечества, Книгу Книг.

И еще, размышлял Ренделл, эта особенная Книга, о которой Гейне говорил, что время ее прошло, в глазах многих читателей была застывшим, обветшалым, никак не связанным с новыми временами объектом, будто пыльный, бесполезный предмет утвари, выдворенный на чердак цивилизации. И вот сейчас, практически за один вечер, совершенно случайно, ему возвратили жизнь, дали молодость, и Книга — как ее Герой — воскресла. Еще раз, как обещали ее крестные отцы, она могла сделаться Книгой Книг. И даже больше, в этой книге хранился пароль, ключ, Слово, что станет герольдом веры, поддерживаемым свежим изображением Иисуса, сделанным Иаковом — а значит и закон, доброта, любовь, единство и, в конце концов, вечная надежда смогут войти в материалистический, беззаконный, циничный, машинный мир, все ближе и ближе скатывающийся к Армагеддону.

На улице те двое были готовы покалечить и даже убить его, чтобы овладеть этим паролем. Несмотря на весь испуг, Ренделл лишь едва-едва осознал предупреждение того, что вступил в опасную игру. Теперь же в нем родилась глубочайшая убежденность. После сегодняшнего вечера он будет готов ко всему.

Ренделл вбежал к себе в номер, горя желанием прочесть Слово, но потом решил отложить чтение, пока не приведет нервы в порядок. Он вернулся в громаднейшую гостиную, где на мраморном кофейном столике, окруженном тремя темно-лимонного цвета креслами и длинной современной софой, обтянутой синим войлоком, на подносе стояли бутылки, пара высоких стаканов и свежеприготовленный лед.

На этом же подносе Ренделл обнаружил письмо от Дарлены, тон которого был слегка раздраженным. Ей очень не нравилось, что весь день пришлось оставаться одной — но автобусная экскурсия была просто замечательной, а еще она зарезервировала место на последнюю Поездку со Свечами по каналам, горничная сказала, что это очень романтично, поэтому она возвратится около полуночи.

Ренделл налил себе двойную порцию шотландского виски со льдом, потыкался по богато обставленной гостиной, затем уселся за современный стол, покрытый марокканской кожей, изучил тройную французскую дверь, что вела на балкон, с которого открывался прекрасный вид на реку, и выпил содержимое стакана. После этого он позвонил в ресторан, заказал salade, filet-steak и полбутылки “Божоле”, а затем отправился в ванную, чтобы принять душ.

Он как раз закончил завязывать пояс своего итальянского шелкового халата, надетого на хлопчатую пижаму, когда официант вкатил тележку с поздним обедом. Ренделл преодолел искушение читать Международный Новый Завет во время еды, но с салатом, мясом и вином долго церемониться не стал.

И наконец, спустя час, до краев переполненный ожиданием, Ренделл наконец-то открыл свой портфель, вынул белую папку и выложил книгу на диван. Он разобрал подушки, устроился поудобнее и взялся за книгу.

На первой странице, сразу же под названием, Международный Новый Завет, был чернильный штамп: НЕОТКОРРЕКТИРОВАННЫЕ ГРАНКИ. Чуть ниже, на приклеенной к странице этикетке был напечатано рабочее уведомление Карла Хеннига из фирмы “K. Hennig Druckerei, Mainz”. Хенниг указывал в нем, что данная обложка была самой обычной, но для двух первых изданий Библии будет взят самый лучший из доступных сортов картона — ограниченный первый тираж для прессы и духовенства будет так называемым Кафедральным Изданием, его изготовят на импортной индийской бумаге, а остальная часть издания для обычных покупателей будет напечатана на веленевой бумаге. Страницы будут иметь в высоту десять дюймов и шесть дюймов ширины. Поскольку данная Библия поначалу будет использоваться протестантами, хотя ее смогут приобрести и католики, все аннотации будут самыми минимальными и сведены в специальные примечания после каждой из книг Нового Завета.

Содержание Пергамента Петрония было помещено в качестве дополнения между Евангелием от Матфея и Евангелием от Марка, и в этом же дополнении была включена аннотация, говорящая об открытии пергамента в Остия Антика, подтверждении его подлинности, вопросах перевода с греческого языка и о связи пергамента с историей Христа.

Новооткрытая книга брата Господнего была помещена как часть канонического текста и вставлена между Евангелием от Иоанна и Деяниями Апостолов. Все тексты Нового Завета были переведены заново в свете последних открытий. Впоследствии отдельным томом будет напечатан и Международный Ветхий Завет, и он тоже будет вновь переведен, чтобы воспользоваться лингвистическими достижениями, полученными в результате находки в Остия Антика. В качестве предварительной даты публикации указывалось 12 июля.

В детстве и юности Ренделл прочитал Новый Завет и некоторые части его перечитывал неоднократно. Сегодня же вечером у него не было терпения, чтобы перечитать синоптические Евангелия — от Матфея, от Марка и от Луки — или же четвертое Евангелие, от Иоанна, с его символическими рассуждениями. Ему хотелось сразу же взяться за новые открытия — за Петрония и Иакова.

Сразу же за последними абзацами Евангелия от Матфея он нашел страницу, озаглавленную крупным шрифтом:

СООБЩЕНИЕ О СУДЕ НАД ИИСУСОМ, СДЕЛАННОЕ ПЕТРОНИЕМ.

Дополнение.

Текст сообщения Петрония, написанный от имени Пилата, занимал две страницы. Последующая за ним аннотация была напечатана уже на четырех страницах. Ренделл начал читать.

* * *

Луцию Аэлиусу Сеяну, Другу Цезаря. Сообщение о приговоре, вынесенном Понтием Пилатом, губернатором Иудеи, о том, что некто Иисус из Назарета будет казнен через распятие. На седьмой день апрельских ид, в шестнадцатый год правления Тиберия Цезаря, в городе Иерусалиме, Понтий Пилат, губернатор Иудеи, осудил Иисуса из Назарета за мятежные действия и приговорил к смерти на кресте <Аннотация: patibulum>.

* * *

До глубины души тронутый этим сухим, хладнокровным, языческим приговором, эхом звучащим сквозь туннели столетий, Ренделл не мог сдвинуться с места, пока не дочитал до конца официальный рапорт, написанный в пятницу, 7 апреля 30 года нашей эры.

Не теряя времени на то, чтобы еще раз исследовать текст или даже еще раз обдумать его, Ренделл стал горячечно перелистывать последующие страницы, пока не добрался до последних абзацев Евангелия от Иоанна. Он затаил дыхание и перевернул страницу.

И вот здесь, в неброском величии, в реальности и фактах и находился пароль к вере, долгожданное Воскрешение.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ИАКОВА

Я, Иаков из Иерусалима, брат Господа нашего Иисуса Христа, наследник Господа нашего, старший из оставшихся в живых братьев и сын Иосифа из Назарета, предстану вскоре пред синедрионом и первосвященником Ананием, обвиняемый в бунтарстве из-за того, что я предвожу последователями Иисуса в нашей общине.

И, как раб божий и Господа нашего Иисуса Христа, в оставшееся мне время для подготовки всего необходимого составил я краткое свидетельство о жизни и служении брата моего, Иисуса Христа, дабы предотвратить множащиеся искажения и ложь, дабы дать указания ученикам в вере супротив многочисленнейших искушений, дабы дать последователям нашим среди преследуемых двенадцати колен Израилевых силу духа.

Остальные сыновья Иосифа, живые родичи Господа нашего и мои собственные — это… <Прим.: Часть фрагмента отсутствует> и остается мне свидетельствовать о перворожденном и наиболее любимом Сыне. Свидетельство сие — то что видел я сам и испытал в жизни, и свидетельство апостолов Учеников Иисусовых, которые также были свидетелями жизни его там, где сам я не мог быть свидетелем, и стану я глаголить истину о Сыне, кто говорил от имени Отца, дабы посланники могли принести ее Бедным повсюду. <Прим.: Ранние последователи Иисуса были известны как Ученики Иисусовы или же как Бедные>

Господь наш Иисус Христос был рожден матерью своей Марией, которая понесла непорочно от Создателя, и был он рожден на постоялом дворе в месте, именуемом Вифлеем, в тот год, когда случилась смерть Ирода Великого, и за несколько лет до того, как Квириний был проконсулом Сирии и Иудеи, а Иисуса принесли, чтобы сделать ему обрезание…

* * *

Слово.

Знак. Свет. Божие Проявление.

Голова кружилась, виски пульсировали, отдаваясь болью во лбу. Ренделл читал и читал, все остальные тридцать пять страниц; он был полностью поглощен голосом брата, звучащим из 62 года нашей эры, чуть меньше, чем через тридцать лет после того, как находящийся без сознания, истекающий кровью Христос был снят с варварского креста и исцелен. Это Иаков говорил с бесчисленными поколениями, даже еще неродившимися, буквально за несколько месяцев до того, как сам встретил свою чудовищную смерть.

Ренделл закончил чтение Евангелия от Иакова.

Конец.

Начало.

Ренделл был до дна истощен заключенным в страницах чудом. И чудо заключалось в чувстве, как будто сам он был там, видел и слышал человека из Галилеи, сам прикасался к Нему, и Он прикоснулся к Ренделлу. Он верил. Человек или Бог — какая разница. Он, Стивен Ренделл, верил.

Трудно было оставить эти страницы, вернуться к аннотациям, историческому фону, объяснениям, но Ренделл заставил себя сделать это, и теперь все его внимание было приковано к дополнительным семи страницам.

Единственное, он не мог заставить себя размышлять. Ренделл лишь чувствовал, не способный обдумать прочитанное.

Он быстро вернулся к самому началу Евангелия от Иакова и наскоро пробежался по тексту. А потом вернулся к дополнению, к Сообщению Петрония о Суде над Иисусом, и вновь перечитал его.

В конце концов, осторожно положив Международный Новый Завет на кофейном столике, Ренделл откинулся на подушки дивана и позволил себе обдумать все в той же мере, как это чувствовал.

И вот только теперь Ренделл осознал всю ту меру, с которой новейшее Слово, единственное в своем роде Слово, пробило скорлупу цинизма и пробудило внутри него те чувства, которых он сам не испытывал с того времени, как был юношей из Оук Сити.

Жизнь его была сотворена, и теперь могла значить что-либо, для себя самого, равно как и для других.

Он снова и снова проверял это чувство.

И вот теперь, после того, как прошло два часа после возвращения в номер, и почти час, после того, как он открыл Международный Новый Завет, он сидел на диване, пытаясь овладеть собственными чувствами и разобраться с прочитанным, как пристало интеллигентному и рационально мыслящему человеку.

Он глядел на сшитые страницы книги и пытался вернуть в воображении и прокрутить про себя все то, что только что испытал.

Сообщение Петрония было относительно кратким и рутинным официальным документом. Совершенная обыденность его тона, немногословность — неотесанный римский центурион или офицер описывает суд над каким-то чокнутым преступником своему начальнику, префекту преторианской гвардии в Риме — делали его в сотни раз более реальным, более правдоподобным и морозящим кровь в жилах, чем более литературный и красивый отчет Луки.

Лука писал:

Пилат решил быть по прошению их, и отпустил им посаженного за возмущение и убийство в темницу, которого они просили; а Иисуса предал в их волю.

Петроний же писал следующее:

На рассвете суд был перед дворцом Ирода. И фарисеи, и садуккеи не имели согласия как свидетели, настаивая на том, что предъявленное обвинение касается нарушения гражданских прав, а не Моисеева Закона. Свидетели, выступившие перед трибуналом, были друзьями Рима, они желали мира, и большинство из них были римскими гражданами. Они обвинили Иисуса в преступлении и дали свое свидетельство тому, что Иисус объявил себя Царем Израиля, провозглашая верховенство над Цезарем, что он учил и проповедовал непослушание и мятеж в городах по всей стране и запрещал слушать тех, кто выступает против восстания.

Ренделл вновь перечитал сообщение, подписанное Петронием и посланное за подписью “Понтия Пилата, префекта Иудеи” “Луцию Аэлиусу Сеяну, Другу Цезаря” в Рим.

Петроний вдохнул жизнь всего лишь в два предложения, в той чудовищной сцене в Преториуме, с Пилатом на возвышении, и с человеком по имени Иисус, спокойно стоящим перед ним:

Обвиняемый выступил в свою защиту, отвергая все выдвинутые против него обвинения за исключением того, что он заявлял, будто имеется власть выше Цесарской. Обвиняемый Иисус подтвердил, что миссия его была поручена ему его богом, и что она заключалась в том, чтобы установить царство небесное на земле.

Петроний сообщал о смертном приговоре, о приказе Пилата своему первому центуриону провести казнь. После бичевания треххвостыми плетями, римские воины повели Иисуса к месту Распятия. Петроний ведет к концу:

И его казнили за Овечьими Воротами. Смерть его наступила, что было удостоверено, в девятом часу. Два приятеля преступника, оба члены синедриона, подали просьбу Пилату о выдаче тела, и им было разрешено забрать тело для захоронения. Вот так закончилось дело с Иисусом.

Но то, что тронуло Ренделла еще сильнее, был рассказ Евангелия от Иакова. В этом месте биография прерывалась, тут не хватало слов или фраз только лишь потому, что данные фрагменты листов папируса рассыпались в пыль, или же потому, что старинные письмена, написанные изготовленными по примитивной методике чернилами, сделались неразборчивыми на обецветившихся волокнах. Но, используя дедуктивную логику, опытные богословы восполнили большую часть из отсутствующих слов и фраз, и, пускай даже и заключенные в изгородь скобок, пробелы уже не могли заслонить образ реального Иисуса.

Сам процесс чтения Евангелия от Иакова было верой — без малейших сомнений.

И дело было даже не в том, что в словах брата Иисуса колоколом звенела истина — та же самая резкая откровенность была и в Послании Иакова из стандартного Нового Завета — но в них явно указывалось, что это была история некоего человеческого существа, которое было чрезвычайно близко к другому. Рассказ, жестокий в своей простоте, не был прикрашен пропагандой евангельских авторов или более поздних христианских торговцев, которые в начале второго века со всем умением фальсифицировали или переписывали четыре евангелия, пока те не сделались каноном Нового Завета в четвертом веке.

Иаков, как предводитель последователей Иисуса в Иерусалиме, описал его евреем, желавшим изменить и улучшить иудаизм. Его сообщение не было замутнено теологией пришедших впоследствии христиан, описывавших события, которые сами они не видели. Вот эти-то христиане и желали изменить иудаизм полностью и навсегда. Они взяли из него наилучшее со стороны морали и истории, но вместе с тем они поменяли и самого Бога — из Бога закона, у которого имелись избранные, они сотворили Бога, который одинаково верит в любовь как к евреям, так и не-евреям, и исключительный акцент они сделали на Возвратившемся Мессии. Авторы евангелий посвятили себя провозглашению не сколько человека и его жизни, сколько идеи, на которой можно было бы построить их Христианскую Церковь.

Более того, Иаков полностью снимал с евреев вину за смерть Иисуса Христа, вопреки апологетам Матфея, Марка, Луки и Иоанна он откровенно проклинал римлян, и в этом версия Иакова подтверждалась Сообщением Петрония. Современные библеисты давно уже подозревали, что вся идея сопротивляющегося Пилата, которого иудейские старейшины силой заставили приговорить Христа к смерти, была разработана авторами евангелий по политическим мотивам и совершенно расходилась с истиной.

В аннотации был упомянут французский библейский исследователь Морис Гогель, писавший в 1932 году, в Париже:

Тот, кого христиане представляют миру как божьего посланца и Спасителя, был приговорен к смерти римским трибуналом. Данный факт создавал трудности для распространения Евангелий в римском мире, из-за того, что могло появиться впечатление, будто переход в Христианскую Веру означал принятие мятежной стороны, и — следовательно — выступление против имперских властей. Посему христиане постарались доказать, что прокуратор, пославший Иисуса на казнь, был коварно обманут в своей невинности, и что он публично заявил о том, что вынужден был сделать так именно из-за давления народа и иудейских старейшин.

В другой аннотации цитировался немецкий библеист, Пауль Винтер, писавший в Берлине, в 1961 году:

Работая, скорее всего, в Риме <Марк желал> возложить вину на еврейскую нацию за смерть Иисуса, в особенности же — на ее предводителей; это они, а не римляне, ответственны за распятие. Не следует полагать, что Евангелист руководствовался исключительно антиеврейскими чувствами; его позиция, скорее, защитная, чем агрессивная. Он обеспокоен тем, чтобы каким-либо образом обойти все то, что могло бы спровоцировать антагонизм римлян, или хотя бы даже только подозрения, по отношению к идеалам, которых он придерживается… Нет никаких оснований делать заключение о том, что Иисус каким-то образом был связан с подрывными движениями, такими, какие привели к предшествующим мятежам. Таким образом, Евангелист умалчивает о том, что Иисус был приговорен и казнен за подстрекательство к мятежу. В пользу этого говорит то, что он не был арестован римскими солдатами и не был осужден по политическим причинам римским магистратом; вместо этого говорится о том, что и арест, и последующая казнь были вызваны некоторыми скрытыми причинами, таящимися в Иудейском Законе.

Наконец-то историческая ложь была навсегда сметена Иаковом Праведным.

И самое главное, над всем этим, вершиной всего, было удивительное сообщение о том, что Иисус Христос выжил после Распятия — то ли по причине Божественной воли, то ли по причине искусства смертного врача — и Он не только показался Сам, но еще и оставил свою страну, чтобы продолжить собственное земное служение еще на девятнадцать лет, пока не вознесся в небеса.

Так Иаков рассказывал об Иисусе.

Невероятно, но и абсолютно достоверно.

Таким было землетрясение, которое могло бы поколебать евангельский вековой канон, но в то же время сохранившее его место как здание, вместившее учителя гениальности, мудрости, предвидения, пророка, которому можно было верить, такого, на которого мог положиться рациональный и научный век, которого можно было бы интерпретировать, и за которым можно было бы следовать. Это должно было бы стать причиной международного потрясения, чувства обретения долгожданной надежды, которая могла бы вдохновить человечество на благоговение перед будущими столетиями.

Иаков говорит об Иисусе.

Это были древние мемуары, в которых не было сказочности, воскресающие человека, а не божественное дыхание небес, возможно даже, не шествующего по водам или заставляющего воскреснуть из мертвых, не просто Сына Божьего, но сына всех людей за все времена, который знал и радость, и тяготы, который учил смирению, пониманию, чувству общности, но яростно восставал против жестокости, лицемерия и жадности.

"Ищите писания”, указывал его ученик Иоанн в своем Евангелии. Стив Ренделл отыскал новое писание, и теперь пытался припомнить все то, что вдохновило и тронуло его, подняв столь высоко.

Иаков рассказывает о Христе. Видения и мысли пели и плясали в мыслях Ренделла.

Конечно же, рождение ребенка на постоялом дворе в Вифлееме. Рожденный то ли от пятнадцатилетней девственницы, посещенной Духом Святым, то ли от совсем молодой женщины, забеременевшей от земного мужчины — это так и осталось неясным, как Иакову, так и его переводчикам. Тем не менее, намек на Непорочное Зачатие имелся, поскольку Иаков воспользовался словом “Покрытый Тайной”. <Аннотация: Тем самым Иаков намекает на то, что Иисус был зачат от Святого Духа и рожден Девой Марией. Как объяснял в 150 г. н.э. Юстин Мартир: “Слова “се, Дева во чреве приимет” указывают, что дева приимет без сношения; ведь если у нее хоть с кем-то сношения были, она более не могла бы оставаться девой. Но сила Господня вошла в деву и вызвала то, что приняла она во чрево, хотя и была девой”. С другой стороны, поскольку Иаков несомненно называет себя братом Господа нашего Иисуса Христа, можно выдвинуть аргумент, что Иисус был рожден из союза между Марией и Иосифом, а сам Иаков мог появиться позднее. Евангелист Иоанн и вправду заявлял, что Иисус был рожден “согласно плоти”.> А после своего рождения на восьмой день Иисус был обрезан, все правильно.

Бегство в Египет, подтвержденное Иаковом. Здесь же был царь Ирод, который устрашился рождения Мессии и приготовил резню всех младенцев в районе Вифлеема, которым не исполнилось двух лет. < Аннотация: Жестокость Ирода была прекрасно известна в свое время. Хотя он и придерживался Моисеева Закона, запрещавшего убивать свиней и есть свинину, он послал на смерть свою в прошлом любимую жену и двух своих пасынков. Это заставило Августа Цезаря упомянуть в Риме: “Я бы предпочел быть свиньей Ирода, чем его сыном.”>

Чтобы спасти свое дитя от избиения младенцев, Иосиф и Мария забрали Иисуса и направились к Неброну, пошли на Газу и Рафию, а потом — по неизвестным причинам, сообщения об этом отсутствуют — добрались до Пелусиума в Египте. В Египте проживал миллион евреев, и Иисус скрывался со своими одноплеменниками в Александрии до тех пор, пока Ирод Великий не умер. После того, как началось правление Архелая, Иосиф с Марией и ребенком возвратился в Палестину, избрав своим домом Галилею.

Иаков кратко, но ярко описал до сих пор неизвестные годы молодости Иисуса. Он обучался в бет ха-сефер, доме книг, начальной школе, и еще до того, как Ему исполнилось тринадцать лет (возраст Его был вычислен по аннотированным материалам) Он изучал Закон Яхве, Книгу Ионы, предсказания различных Пророков и комментарии проповедников. Много раз Он посещал расположенную неподалеку общину аскетов ессеев, беседовал с некоторыми богословами и обсуждал книги Еноха. От них он воспринял идеи отмены рабства, изготовления оружия и отмены жертвоприношений. От них же Он воспринял желание увидеть царство Мессии. В то время, как Он учился у учителя-фарисея в Иерусалиме, тот и жрецы Храма были восхищены Его ученостью, ранней зрелостью и святостью. Иаков присутствовал при введении Иисуса во храм.

Их отец, Иосиф, по-видимому, зарабатывал на жизнь тем, что работал по дереву <Аннотация: Во времена Иисуса ни в еврейском, ни в арамейском языке не было слова “плотник”>. Он рубил кедры и кипарисы в лесах, ставил и поправлял строительные леса, изготавливал сундуки, сельскохозяйственные орудия, квашни и бочки, но его старший сын, Иисус, вовсе не был обработчиком дерева, разве что от случая к случаю помогал отцу в отделке деревянных изделий. В свои молодые годы Иисус трудился как земледелец и пастух, поначалу засеивая маленький семейный участок пшеницей и ухаживая за виноградником, а став постарше — ухаживал за отарой овец. Семейство Иосифа жило очень бедно, в однокомнатной хижине из глиняных кирпичей, половина которой была отдана домашней скотине.

Когда Иосиф умер (фрагмент, указывающий на время этого события, подвергся разрушению, но авторы аннотаций считают, что это должно было произойти через три года после бар мицвы Иисуса), Иисус потряс все семейство и соседей своей молитвой над телом Своего отца: “Отче всяческого милосердия, глаз видящий и ухо слышащее, о, выслушай просьбу мою о Иосифе, старом человеке, и пошли Михаила, главу ангелов твоих, и Гавриила, светлого посланника своего, и армии ангелов твоих, дабы могли они прийти с душою отца моего, Иосифа, дабы привели они его к тебе на небеса”.

После этого Иисус сделался главой семьи, состоящей из матери Его, братьев и сестер; он работал на поле и в винограднике, а также глубоко изучал древние писания. В конце концов, подчиняясь божественному вдохновению, Он оставил хозяйство на Иакова и начал проповедовать учение любви, объединения и надежды в селениях далекой Галилеи. Он знал койне, обыденный язык городских греков, но к еврейским общинам Он обращался на арамейском.

На одиннадцатом году правления императора Тиберия <Аннотация: когда Иисусу исполнилось двадцать девять лет>, Иисус встретил некоего человека, известного как Иоанн Креститель, и был крещен. Затем Он ушел в леса и горы, чтобы размышлять о своем пути и искать направления от Своего Бога на небесах. Когда Он вернулся к людям, миссия Его была для него уже ясна, и проповедь Его стала более смелой и настойчивой.

А потом под тростниковым пером Иакова шло описание своего старшего брата, история того, как тот взвалил на свои плечи служение по спасению угнетенных, тех самых обычных людей, которые были отягощены никому не нужными обычаями еврейской ортодоксальности и подавлены римскими оккупационными легионами. Иисус был несколько выше обычного роста. <Аннотация: Нормальным ростом среди его сородичей в то время считался рост в пять футов и четыре дюйма, так что Иисус, по-видимому, имел пять футов и шесть дюймов роста>. Иисус носил Свои волосы до плеч, курчавые локоны спускались ниже ушей, у Него были красивые густые усы и такая же густая борода. Его волосы каштанового цвета были разделены посредине головы. У Него был высокий, покрытый морщинами лоб; глаза серые и запавшие; нос был великоватый и то ли скрюченный, то ли изогнутый в сторону, полные губы. Лицо его было покрыто болячками, тело Его также было изъязвленным: “ Господь был безобразен телом, но прекрасен душой”. Взгляд его был как у человека, имеющего право приказывать, но часто Он отводил глаза и погружался в себя. Поведение его было мягким, но иногда — мрачным до суровости. Голос Его был глубоким и мелодичным, доставляя наслаждение растущему числу Его учеников и последователей. Был Он немного сутуловат. Походка Его была неровной из-за пороков тела, хромоты в искалеченной ноге, что стало заметным за год до Его распятия в Иерусалиме, и это доставляло Ему массу трудностей. <Аннотация: В 207 г.н.э. раннехристианский автор, Тертуллиан, родившийся в Карфагене и обращенный в христианство в Риме, отметил, что Иисус был хромцом: “Тело его даже не имело нормальной людской формы”.>

Путешествовал Он с ослом, который нес Его бурдюк с водой, Его тыквенный сосуд для питья, Его свернутые в цилиндры свитки, Его запасные сандалии; Он же шел перед ослом, обычно одетый в шерстяной плащ и льняной хитон, перехваченный поясом, в ременных кожаных сандалиях, неся с собою свою суму и свой посох.

К посланиям Иисуса Иаков прибавил то, что сейчас заполнило семь страниц Международного Нового Завета. Иисус обращался к бедным и страдающим, пробуждая их. Он мог целовать каждого, кто был приятелем, и говорить: “Мир тебе”, и говорил Он им, что Он был с их Отцом на небесах, и говорил: “Те из вас, кто верит в меня, хотя и умрут, будут жить”. Он говорил, что Он был послан, дабы предшествовать новому земному царству мира и любви.

"Все, кто видели и слышали Его, все одинаково знали Его сострадание”. Все в Его глазах были словно один. Он говорил о тирании, насилии, грубости и хаосе на земле, которые должны исчезнуть до обещанных Им доброты, справедливости, равенства и мира. Те, кто верят, восторжествуют над смертию, и в наступившем царствии познают счастье навечно.

Очень часто, писал Иаков, Иисус в своих проповедях поднимал необычные вопросы. Он требовал равенства для женщин. “Дочь должна иметь право наследовать ту же долю, что и ее братья”. Иаков подтверждает историю, рассказанную Иоанном, о женщине, которую обвинили в измене с другим мужчиной, правда, история Иакова несколько отличается от той. Иисус отправился в храм на Оливовой Горе учить там, когда фарисеи, желая загнать Его в ловушку, привели туда женщину, обвиняемую в измене мужу. “Они сказали ему: “Равви, женщину эту поймали на измене. Закон гласит, что женщину эту следует удушить. Что ты скажешь на это?” И Иисус сказал тем, кто желал поймать его в ловушку: “Если кто из вас без греха, то пусть таковой и задушит ее”. Тогда, убежденные его доводами, они покинули храм. Иисус прикоснулся к брови женщины и спросил: “Осудил ли тебя кто-то из этих мужчин?” “Никто, Господи”, — ответила та. “Вот и я не обвиняю тебя. Иди и более не греши”.

Иаков оставил множество речений своего брата. Они и сейчас не потеряли для мира своей важности. Его речения говорят об угнетении бедных богатыми и людьми из правящих классов, они касаются необходимости сближения народов с целью остановить войну и колонизацию, требования образования для всех, обязательного отказа от предрассудков, догм, ритуалов, и еще два речения, предсказавшие, что однажды человек сможет перешагнуть на небесные планеты, и о том, что будет такое время, когда земля обернется к саморазрушению.

Среди всего прочего, Иаков собрал заповеди, афоризмы, сентенции, поговорки Иисуса, которые до сих пор не были известны, равно как и те, что были оригинальным источником для авторов четырех классических Евангелий и для авторов множества апокрифов.

Иаков пишет: “Сказал им Господь наш Иисус, что тот, кто имеет малое количество пищи в корзине своей и думает: “Что буду я есть завтра?”, в таковом мало веры”. Иаков пишет: “И напомнил им Иисус: “Помните, никакой слуга не может служить двум хозяевам. Если вы желаете служить и Богу и Мамоне, ни в том, ни в другом случае не будет вам никакой выгоды!”. Иаков пишет: Сказал Помазанник своим последователям: “Обновите себя, ища завета с природой жизни и с творцом. Идите в леса и в луга, дышите долго и глубоко, и познайте истину и воздух, и размыслите над истиной, удалив всех замаранных людей, всех тех, кто нечист телом и душою. И так вот, через воздух и через Отца святого, вы возродитесь вновь”.

Но здесь имелось и больше.

Вот что было здесь — зародыш Золотого Правила: “Иисус сказал, “Сыновья Божии должны стать сынами человеческими, каждый должен утешать и помогать другому, каждый должен стать братом иному. Все сыны человеческие станут сыновьями Божьими если будут любить не только тех, кто любит их, но если возлюбят они врагов своих и вернут им любовь вместо ненависти. Любые двое, кто творят мир один другому в доме сием, смогут сказать горе: “Подвинься”, и та подвинется. Поступайте с другими так, как желаете, чтобы поступали с вами. Не делайте никогда ближнему своему ничего, чего не желали бы, чтобы тот сделал вам после того. Те, кто послушаются этого, смогут сделать землю подобной райским кущам, они смогут унаследовать и познать Царствие Божие”.

Вот что было здесь: путь жизни: “После этого Иисус сказал: “Презирайте лицемерие, это истинное зло. Ищите правду, ибо это добро. Не дайте царствию небесному завянуть, ибо царствие сие подобно пальмовой ветви, плоды которой упали с нее, и плоды сии есть добро, которое надобно спасти и наново посадить”.

Вот что было здесь — философия для нынешнего дня: “И собрал их Иисус вкруг себя, говоря: “Не забывайте о том, как долго мир существовал пред вашим рождением, и знайте, как долго будет он существовать после вас, и знайте, что ваша земная жизнь это всего лишь день единый, а все страдания ваши — час единый. Посему, живите не со смертию, но с жизнью. Помните слово мое о том, чтобы иметь веру, дарить любовь и делать доброе дело. Благословенны те, кто спасен будет верой в этом мире”.

Несколько раз Иаков был свидетелем того, как брат его излечивал хворых, хотя никогда не был он свидетелем божественных чудес, о которых ходили слухи на самых разных языках. Иаков видел вмешательство Иисуса в деле Лазаря. Правда, впоследствии Иоанн преувеличил случившееся и представил его как чудо воскрешения из мертвых, Иаков сам был свидетелем произошедшего. “После того Марфа и Мария послали за Иисусом от имени любимого своего брата, Лазаря, который тяжко заболел и лежал недвижно. Я прибыл с Иисусом в дом Лазаря на склоне Оливовой Горы, и прошел с ним вместе в дом, где Иисус поглядел на своего лежащего друга, коснулся его дрожащей брови и воззвал: “О Лазарь, встань”, а Лазарь поднялся, после чего чувствовал себя прекрасно”.

Дважды в ходе служения своего Иисус познал тяжкую руку римских центурионов, первый раз в Капернауме, где Он лечил сломанную ногу (Нога срослась не правильно, и с того времени Иисус тянул ногу при ходьбе). Оба раза центурионы грозили арестовать Его и предать наказанию, если Он не перестанет проповедовать среди людей. Но ни разу Его по-настоящему не арестовывали, ни разу Он не прекращал своих проповедей.

В шестнадцатый год правления Тиберия <Аннотация: когда Иисус находился в возрасте тридцати четырех лет>, Иисус собрался распространять свое вероучение милосердия, несения добра и мира — и подчинения никакому иному авторитету кроме Бога и самого Себя в качестве Слова Божия — в самом сердце Иерусалима. Оккупанты-римляне предупреждали, что Его проповеди могут вызвать следующий мятеж, в связи с чем Иаков и старейшины еврейского Синедриона молили Иисуса, чтобы тот учил где-нибудь в ином месте, чтобы римляне и жестокий, настроенный против евреев Понтий Пилат не могли иметь претензий.

Иисус, казалось, не воспринял никаких предупреждений и добрых советов. Он прибыл в город. Хотя каждое Его движение прослеживалось оплачиваемыми доносчиками, Он продолжал проповедовать, а во время праздника еврейской Пасхи Он осмелился направить Свое слово толпам людей, собравшихся под самыми стенами дворца Ирода. Разъяренный Пилат связался с Иродом Антипой, который только что прибыл в город. Праздничную вечерю Иисус со своими ближайшими учениками вкушал в доме Никодима, где пересказал историю Исхода Детей Израиля и отвечал на вопросы, задаваемые самым младшим из присутствовавших; Он преломил неквашеный хлеб, или же мацох, ел горькие травы и пил вино. В конце концов, убежденный Иаковом и другими уйти из Иерусалима на какое-то время и проповедовать в других местах, Иисус отправился в долину Кедрона, когда какой-то неизвестный именем доносчик привел отряд римских солдат. Иисус был схвачен и помещен под арест.

На следующее утро, перед дворцом Ирода состоялось судилище Понтия Пилата. Обвиненный в неподчинении властям и разжигании бунта, Иисус ожидал приговора. Все свидетели, выступавшие против Него, были римлянами или же теми, кому римское гражданство было обещано; садуккеи же, управлявшие храмом, отказались выступать свидетелями против Иисуса (опасаясь того, что последователи Иисуса выступят против них самих). В течение всего это краткого судилища Пилат был непреклонен <Аннотация: Царь Агриппа I сообщал императору Калигуле, что Пилат всегда был “безжалостным, грубым и не отличался гибкостью ума”>. Вердикт Пилата был краток. Он сказал Иисусу: “Ты будешь распят”. А Иисус ответил ему: “Гляди, твой дом оставлен пустым”.

После жестокого избиения — двумя бичами, в концы которых были вплетены собачьи кости, которыми Иисусу нанесли более сотни ударов — отряд римских солдат вывел Его и двух преступников, которых звали Гестас и Дисмас, через Овечьи Врата к небольшому холму у самых стен Иерусалима. Здесь Иисус был распят. Ни ноги Его, ни руки не были пробиты железными гвоздями. Запястья и лодыжки были привязаны к оливовым перекладинам креста веревками. Корчась в агонии, истекая кровью после бичевания, страдая от жажды и горячки, умирая, Он висел на солнце. Чтобы приблизить конец, какой-то солдат пробил Его бок коротким мечом и, смеясь, сказал: “Пускай Илия придет, чтобы спасти его!”. Как только клинок был извлечен из тела, Иисус потерял сознание.

К девятому часу <Аннотация: три часа после полудня>, центурион подошел к Иисусу, прикоснулся к Нему, обнаружил, что Тот уже похолодел, и объявил Его мертвым. После этого, друзья покойного, Никодим и Иосиф из Аримафеи, сославшись на римский закон, позволяющий достойно хоронить казненных по политическим мотивам, обратились к Пилату с просьбой забрать тело, чтобы провести погребение. Их желание было удовлетворено.

До наступления вечера Никодим направил учеников, Иоанна и Симона, чтобы те забрали тело и принесли его к его частной гробнице и здесь приготовили труп к захоронению. Пока мужчины вместе с Иаковом доставали льняные бинты, а также мирру и порошок алоэ, дабы помазать Его, Мария из Магдалы сидела над телом, лежавшим на полу преддверия в гробницу. Когда мужчины с Иаковом вернулись, Мария встретила их изумленными словами: “Дышит, чудо! “Раббули” — Учитель — он жив!”

И, согласно Иакову, его брат действительно еще жил, хотя и находясь в коме, он все же дышал. Иаков с учениками немедленно спрятали находящегося без сознания Иисуса в безопасной пещере, в то время как в тайне был послан человек, чтобы привести врача-ессея к Иисусу, дабы тот возвратил Его к жизни. После тщательного осмотра врач сообщил, что солдатский меч не затронул никаких жизненно важных органов Иисуса, что римляне объявили Его мертвым без всяких на то оснований. После недели лечения, в течение которой врач-ессей приходил каждый день, Иисус был излечен, хотя и выглядел крайне слабым.

Иаков пишет:

"Было два мнения о Его воскрешении из мертвых. Мария из Магдалы считала, что Иисус был воскрешен его Отцом небесным. Врач же уверял, будто Иисус выжил после распятия как простой смертный, поскольку, по чистой случайности, рана его была поверхностной. <Аннотация: Это было не первое письменное свидетельство выживания после распятия. Докладывая о подобном случае, произошедшем сорок лет спустя, историк Иосиф Флавий писал: “и когда император Тит послал меня … в некое селение, называвшееся Текоа, чтобы я узнал, имеется ли там место, годящееся для лагеря. Когда я вернулся, то увидал многих пленных распятыми; троих из них я узнал как своих бывших знакомых. Я почувствовал ужасный стыд и со слезами на глазах отправился к Титу, где рассказал ему про них; он тут же приказал снять их с крестов … правда, двое из них умерло на руках у врача, но третий выжил”. См. Иосиф Флавий “Жизнеописание”, 75>. Мне трудно сказать, умер ли мой брат и наш Господь и был после того воскрешен Богом, то ли он выжил во плоти в результате врачебного искусства и Божеского веления. Но как только я уверился в спасении своего брата, я поспешил сообщить об этом тем, кто считал Его мертвым, и сказал им: “Maranatha — Господь пришел”, и они уверовали в его возвращение, возрадовались и укрепились в вере своей.

Все как один согласились с тем, что случившееся было чудом. Иисус был жив. После того, как-то ночью, когда он уже выздоровел и набрался сил, Иисус позвал меня и нашего дядю, Симона Клеопу, в свое тайное убежище и сказал так: “Вы из возлюбленных и будете причиной жизни среди многих. Объявляйте благое пришествие Сына и Отца.” После этого он сообщил о том, что должен покинуть нас, когда же я спросил, куда он собирается отправиться, Он ответил: “Много домов во владениях Отца моего, и я обязан посетить их и разнести весть о спасении, пока не призовут меня вознестись к Отцу моему”. И до того еще, как пропел петух, мы сопроводили Господа нашего к холмам возле Вифании, где Он оставил нас, благословил, и, взяв посох свой в руки, скрылся в тумане и темноте. Мы же опустились на колени и вознесли сердца наши и благодарения к небесам.

Аминь, Он жил, Иаков подтвердил это; все же остальное, что Иаков записал, он слышал из первых уст тех, кто был свидетелем продолжившегося служения Иисуса Христа.

Внешность Иисуса в результате Его болезней изменилась, посему немногие распознали Его. Иисус отправился в Цезарею, Дамаск, Антиохию, Он путешествовал в Парфию, затем в Вавилон, после чего возвратился в Антиохию, затем отправился на Кипр, в Неаполь, а после того — и в сам Рим.

То, что Он бывал в тех или иных местах, Иаков слышал от учеников, когда те возвращались в Иерусалим. Maranatha, говорили те по-арамейски, и Иакову тут же становилось ясно, что Господь приходил к ним, и что они видели Его во плоти.

Свидетелей Его второго служения было достаточно много. В селении Эммаус, в семи милях от Иерусалима, Иисуса видели Клеопа и Симон, и Он преломил с ними хлеб. На берегу Тивериадского моря Он предстал перед Фомой, Симоном Петром и Симоном, сыном Ионы, Он открылся им и обедал с ними. На дороге, ведущей в Дамаск, через пять лет после Распятия, Савл из Тарса — названный Павлом после своего обращения — ночью встретил странника, когда же он спросил у странника, кто он такой, тот ответил: “Я Иисус”.

Спустя долгое время после Распятия, Игнатий из Антиохии слышал Иисуса, проповедующего на рыночной площади в Антиохии, когда же Игнатий стал старше, он рассказывал собственным ученикам: “Он был во плоти, и я сам видел его”. Значительно позже, после того, как Иисус на торговом корабле прибыл в Италию и шел по Аппиевой дороге, направляясь в Рим, он встретил апостола Петра, и Петр был ошеломлен этой встречей. Иисус сказал: “Прикоснись ко мне и убедись, что я не бесплотный демон”. Петр прикоснулся к нему и поверил, что Иисус был во плоти. “Куда направляешься, Господь?” — спросил Петр. А Иисус ответил ему: “Я обязан пройти этот путь, чтобы быть вновь распятым”. <Аннотация: Иаков подтверждает утверждение теолога Ирения, который писал между 182 и 188 гг. н.э., и был первым, перечислившим четыре канонических евангелия, что Иисус жил до пятидесятилетнего возраста. Также Иаков подтверждает заявление анонимного автора Acta Pilati, или же Актов Пилата, известных еще и под наименованием “Евангелия от Никодима”, написанного, возможно, в 190 г. н.э., что Иисус умер не в 30 г.н.э., но где-то между 41 и 54 гг. н.э., уже во время правления императора Клавдия.>

Но лишь немногие близкие, что знали Его до того, узнали Иисуса во плоти. Остальные Его ученики и последователи верили, что Он вознесся в небеса неподалеку от Вифании. История эта поддерживалась самим Иаковом, Симоном Клеопой и немногими близкими. Все эти апостолы, желая защитить жизнь Иисуса в Его новом служении и не допустить второго Его ареста и Распятия, согласились не слишком распространяться о произошедшем. Так вот Иисус продолжал свое служение как бродячий учитель и проповедник, открываясь лишь немногим.

В Риме, как стало известно Иакову, его брата Иисуса часто можно было видеть у Пинцианских ворот, где он появлялся среди бедных и увечных, приходя к ним с помощью и утешением. На девятом году правления императора Клавдия все шестьдесят тысяч римских евреев были высланы из города, и Иисус был среди них. “И Господь наш, в исходе своем из Рима со своими учениками, этой ночью должен был идти по богатым полям Фуцинского озера, осушенного Цезарем Клавдием, и возделываемым теперь и обрабатываемым римлянами”. Иисусу к тому времени было пятьдесят три года.

Иаков писал:

Павел рассказывал мне, что когда он прибыл в Коринф, то познакомился там с евреем Акилой и его женой Присциллой, занимающимися обработкой кож, и от них узнал Павел о последних страданиях, об истинном воскрешении и вознесении Иисуса. По приказу Цезаря Клавдия Акилу с Присциллой изгнали из Рима вместе с остальными евреями со строгим наказом не собираться впредь и не исповедовать свою незаконную веру, пока находятся они на земле Рима. Акила с Присциллой покинули Рим вместе с Иисусом и пробыли тяжкий путь на юг, к порту Путеоли. В портовом городе, ожидая египетского судна с зерном, которое должно было доставить их в Александрию, а затем и в Газу, Иисус собрал вкруг себя беженцев в Иудейском квартале и говорил с ними, призывая верить в Отца и грядущее пришествие царствия Господня и Его Сына. И он открылся им как Сын. Доносчик из местных, ценой награды в 15000 сестерциев, доложил местным властям, что Иисус не подчинился приказу Цезаря. После этого, отряду римских солдат, стоящих гарнизоном в statio за пределами порта, было приказано арестовать Иисуса за его преступление против властей.

Без всякого суда Иисуса приговорили к смерти. На холме за границами Путеоли его бичевали, привязали к кресту, а кровоточащее тело обмотали тряпками. Солдаты, распявшие Его на кресте, поднесли факел к Его телу и ушли. Как только они оставили Его, над бухтой поднялся страшный ветер, погасив языки пламени, охватившие Господа нашего. Когда Акила с учениками сняли Его ослабевшее тело с креста, Иисус уже был бездыханным. Тело Его в тайне было спрятано в пещере, дабы дождаться прихода темноты и похоронить надлежащим образом. Ночью, придя с бинтами и необходимыми веществами, чтобы бальзамировать тело Господа нашего, Акила с Присциллой и семью другими свидетелями нашли пещеру пустой. Ученики были обескуражены и перепуганы. Когда они начали размышлять над тем, что же случилось с трупом, круг света ярче тысяч свечей заполнил пещеру, и им во всей славе своей открылся Иисус. Он кивнул собравшимся, и те последовали за ним до вершины холма за пределами Путеоли. В свете нарождавшейся зари Иисус благословил их и тут же вознесся вверх и, окруженный облаком, скрылся в небесах; присутствующие же опустились в страхе и растерянности на колени и вознесли хвалу Отцу и Сыну.

И вот, так брат мой Иисус вознесся к своему Творцу. Вот что Акила с Присциллой рассказали Павлу в Коринфе, а тот передал все это мне. И теперь вот Господь наш возвышен и занимает трон свой одесную Отца.

Иаков завершает свой рассказ личным примечанием:

Вера моя в божественное предназначение брата моего, Иисуса, росла во мне с каждым днем, и через всех учеников Его послание Его было разослано далее. Я руководствовался иудейским законом — не ел мяса, не пил вина, облачался только в одно одеяние, и волосы мои и борода оставались нестрижеными — я должен был возглавить Церковь Его в Иерусалиме. Известия продолжали распространяться среди иудеев в изгнании, среди неевреев от Дамаска до Рима, среди обращенных в Самарии, среди всех тех в Цезарее, Эфесе и Яффе, где мы крестили обрезанных и необрезанных.

Власти подозревают меня, и дни мои на земле близятся к концу. В связи с этим я передаю одну копию рассказа о нашем Иисусе Матфею для Варнавы с целью пользования на Кипре, а одну копию Марку для Петра в Риме, а эту копию я высылаю с другим… Поздравления от Иакова моею собственной рукой…

<Аннотация: Иаков, брат Иисуса, автор этого утраченного евангелия, в 62 г. н.э. был приговорен к смерти иерусалимским первосвященником.>

<Последующая аннотация: Через несколько месяцев после того, как Иаков записал свое евангелие, в период, когда образовался вакуум в управлении Иудеей в связи со сменой римского прокуратора, иерусалимский первосвященник, надменный человек по имени Анна взял власть в собственные руки. Он решил расправиться с Иаковом Праведным, главой христианской общины в Иерусалиме, обвинив его в святотатстве. Святотатство заключалось в том, как во втором веке писал Хегесипп, что Иаков настаивал на том, что Иисус выжил после Распятия. Согласно историку Иосифу, “Анна собрал синедрион из судей и привел к ним брата Иисусова, так называемого Христа, которого звали Иаков, вместе с некоторыми иными; и когда он сформулировал обвинения против него, как нарушителя Закона, он осудил его на каменование”. Согласно другим свидетелям, когда Иакова привели на казнь, тот опустился на колени и взмолился: “Прошу тебя, о Господь Наш, Повелитель и Отец, прости им, ибо не ведают они, что творят”. Дружелюбно настроенный к нему священник, желая предупредить казнь, обратился к палачам: “Остановитесь! Что делаете вы? Праведный молится за вас!” Но один из тех, кто должен был произвести казнь, оттолкнул священника и, подняв палку, предназначенную для выбивания одежды, ударил Иакова по голове и тут же убил его.>

Вот как умер брат Иисуса.

А наследие его, подготовленное всего лишь за месяц, в том же самом 62 г.н.э., находилось здесь.

Слово.

<Заключительная аннотация: Любые расхождения между четырьмя каноническими евангелиями и Евангелием от Иакова объясняются тем, что Марк, писавший около 70 г. н.э., Матфей, писавший около 80 г. н.э., Лука, писавший около 80 — 90 гг. н.э., и Иоанн, писавший около 85 — 95 гг. н.э., не знали о втором служении Иисуса, о посещении Рима, о Его втором Распятии. Небольшой круг апостолов, знавших тайну, держали ее в секрете чтобы защитить продолжение евангелической деятельности Иисуса. Три копии жизнеописания Иисусова, которое Иаков написал в 62 г. н.э., так никогда и стали известны общественности — поскольку одна копия, высланная Варнаве на Кипр, была утрачена после смерти Варнавы на Саламине, копия же Петра исчезла, когда тот был распят “головою вниз” в Риме в 64 г. н.э., третья же копия сама была спрятана и погребена в Остиа Антика. Итак, все четверо, ответственные за канонические евангелия — Матфей, Марк, Лука и Иоанн — не имели никакой информации кроме ограниченных устных сообщений о том, что Иисус умер, был воскрешен и вознесся на небеса где-то за Иерусалимом в 30 г. н.э. Четыре автора евангелий, спустя сорок — шестьдесят пять лет, ничего не знали о дополнительных годах жизни Иисуса. То же, что было им известно, доводило историю Иисуса до завершения. После этого оставалось лишь одно Евангелие от Иакова, чтобы дополнить и завершить историю, но это евангелие было утрачено более, чем на девятнадцать столетий, вплоть до нынешнего дня.>

И вот теперь, дошло до Ренделла, она была найдена, истина, вся правда, Слово во всей его полноте.

А после этого Ренделл вспомнил кое-что еще. В другом евангелии, помнил он, записанном Иоанном, было любопытное обещание, вот какое: “Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг” <От Иоанна, 21 — 25>.

И вот теперь мир вместил все книги, которые должны были быть написаны — теперь, наконец-то, в единой книге.

И книга эта была здесь. Вот она, Слово.

Это был изумительный рассказ, и он мог бы взволновать весь мир. Впервые после того, как он прочел и перечел его, Стивен Ренделл уселся на диване и поглядел на то, что было у него в руках как на средство передачи чуда этому ожидающему миру.

Конечно, это была величайшая находка в истории библейской археологии. И правда, какое еще открытие в области археологии могло сравниться с этим? Могло ли сравниться с ним, к примеру, открытие Шлиманом гомеровской Трои? Или вскрытие Картером гробницы Тутанхамона? Или находка Розеттского камня? Или обнаружение неандертальского человека, отсутствующего звена? Нет, ничто до того не могло сравниться с находкой доктора Августо Монти в Остиа Антика в Италии.

Ренделл знал, что сейчас он еще раз размышляет как пресс-агент, и если он откроет шлюзы, сотни идей для рекламы этой находки, этого открытия, этой новой Библии, будут кипеть в его голове. Нет, пока что эти шлюзы следует подержать закрытыми. Уж слишком он был поглощен могуществом открытия, которое тронуло и потрясло его лично.

Как он завидовал тем иным, которых не было здесь, верующим, сомневающимся верующим, отступникам от веры, тем, кто нуждался в Слове и могли бы воспринять его даже более эмоционально, чем воспринял его он. И тут же Стивен подумал о всех тех, кто был дорог ему — о своем пораженном ударом отце, о своей страдающей матери, о своем лишившемся иллюзий приятеле Томе Керри, даже о своей сестре Клер — и он попытался представить, как сообщение о новом рождении Христа сможет подействовать на каждого из них.

И наконец он подумал о Джуди, после этого — о собственной жене Барбаре в Сан-Франциско и о той свободе, о которой она так молила его, о той любви, в которой Барбара так нуждалась, о той надежде на лучшую новую жизнь для нее самой и для Джуди.

Стивен поднялся с дивана, медленно прошел в спальню и уселся на кровати, уставившись в телефонный аппарат.

Здесь был поздний вечер, но там, в шести тысячах миль отсюда, был день.

Стивен еще раз пересмотрел про себя вторую мысль. В конце концов он поднял трубку и заказал междугородный разговор с Сан-Франциско.

* * *

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ соединение было установлено. Потребовалось несколько операторов — в Амстердаме, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Ренделл толком и не знал сколько их — но, в конце концов, свою работу они сделали.

— Алло, Барбара?

— Кто это?

— Это Стив. Как ты там, Барбара?

— Стив? Я не очень хорошо слышу тебя. Ты где?

— Я звоню из Амстердама.

— Амстердама? Господи, что ты там делаешь? — ой, вспомнила, ты же говорил об этом Джуди — нечто вроде новой работы.

— Правильно. Кстати, как там Джуди?

— Сейчас ее здесь нет, если что надо, я передам. А так, все в порядке, у нее все хорошо.

— Все еще пробует принять в свою жизнь коротышку?

— Да, все еще пытается принять Артура. И ее снова приняли в школу. Думаю, она тебе об этом написала.

— Прекрасно.

— Она уже написала твоему отцу милое письмо. Сама же я на следующий день долго разговаривала с Клер. Насколько я поняла, он понемногу выздоравливает.

— Ты так еще и не рассказала мне о себе, Барбара. Как твои дела?

— Ну… нормально… А что я должна еще сказать?

— Думаю, это мне следует сказать. Первое. Я виноват, я чертовски виноват за то, как вел себя в последний раз, когда мы были вместе у тебя в номере, в Оук Сити.

— Не стоит. У тебя были свои…

— Я должен. Видишь ли, Барбара, я скажу, почему звоню тебе. Я тщательно передумал обо всем. Я имею в виду, твое желание развестись со мной, чтобы потом выйти замуж за Артура Бурке, о моих словах про то, что я буду против. Так вот, я хочу, чтобы ты знала, что я изменил свое мнение и отношение. Ты можешь выходить замуж. Я хочу этого ради тебя. Так будет правильно. В общем, ты свободна, если ты подашь на развод, я не стану протестовать.

— Стив! Я… я даже и не знаю, что сказать. Просто не могу поверить. Я так молилась о том, чтобы ты сделал это ради Джуди.

— Я не делаю этого только ради Джуди. Я делаю это ради тебя, Барбара. Я и так отобрал у тебя много счастья.

— Я… господи, я сейчас расплачусь. Стив, даже не могу сказать, что я сейчас чувствую. Это самое великолепное, что ты сделал за много-много лет. Я только могу сказать — и скажу — я люблю тебя за это.

— Не переживай. Ведь и так недостаточно любви, которую можно было бы передать столь легко. Ты сама всего лишь любишь того парня, за которого собираешься выйти замуж. И ты любишь нашу дочку. И знай, что я тоже люблю ее.

— Стив, дорогой, не забывай, что Джуди точно так же твоя девочка, как и моя. И ты сможешь встречаться с ней, когда только захочешь. Я обещаю тебе это.

— Спасибо. Будем лишь надеяться, что ей тоже захочется видеть меня.

— Она захочет. Она любит тебя.

— Прекрасно. В общем так, в ближайшие день-два я позвоню Кроуфорду в Нью-Йорк — если смогу, то завтра — и сообщу, что мы договорились с тобой относительно развода. Пускай он свяжется с тобой и после того уже займется разделом собственности и чем там еще следует с твоим адвокатом.

— Тут уже никаких проблем не возникнет… Стив, ты так и не сказал мне, как дела у тебя?

— Ты знаешь, я даже толком не могу и сказать. Лучше, намного лучше. Я тут передумал кучу вещей. Может я даже слегка сошел с ума, отпуская тебя.

— Мне кажется, что так будет намного лучше, Стив.

— Мне тоже так хотелось бы. Я рад, что у тебя все в порядке. Да, кстати, мои самые лучшие пожелания вам обоим. Может быть через годик, когда буду в твоих краях, я заскочу к вам.

— Всегда будем рады, Стив.

— Ну ладно, обязательно передай Джуди, что я ее люблю. И, если чего-то там и осталось, я люблю тебя тоже.

— И мы тебя любим, Стив. До свидания.

— Пока, Барбс.

Очень осторожно Ренделл положил трубку на аппарат. Он чувствовал — что же именно? — он чувствовал себя очень славно, как не чувствовал себя уже долгое время. Еще он чувствовал печаль, что было более знакомо.

Он удивлялся тому, что же подвигнуло его разорвать эти оковы. Неужто его так размягчили все эти вещи, связанные с Христом? Или его заставило поддаться томительное, словно ноющая зубная боль паршивое настроение? Может он подсознательно планировал сделать это уже долгое время? Не важно, дело было сделано.

Только сейчас до него дошло, что в комнате находится еще кто-то.

Ренделл оглянулся — в переходе между комнатой и ванной стояла Дарлена.

Она была очень привлекательна в полупрозрачной белой блузке, не скрывающей сетчатый бюстгальтер и обтягивающую голубую комбинацию, выгодно подчеркивающую длинные ноги. На ее лице гостила широкая улыбка, это было прекрасно видно. Она просто ликовала.

Дарлена весело встряхнула своими длинными волосами и прошла в спальню.

— Как дела, милый?

Ренделл был неподдельно удивлен присутствием Дарлены здесь.

— А мне казалось, что ты в экскурсии на каналах.

— Уже закончилось, дорогой. — Она наклонилась и поцеловала его в нос, затем уселась на кровати, прижавшись к нему. — Ведь уже почти что полночь.

— Разве? — Тут что-то насторожило его, и он глянул прямо в ее радостное лицо. — Когда ты вернулась?

— Полагаю, минут пять назад.

— И где ты была? У себя?

— Я была здесь, в гостиной. Решила пройти. Ты же слишком был занят телефонным разговором, чтобы меня заметить. — Ее улыбка оставалась такой же широкой. — Что тут поделать?

— Ладно, не важно. Так как твой вечер…?

— Да нет Стивен, это важно, очень важно. Даже не могу сказать, как я рада.

— Чему рада? — подозрительно спросил тот.

Дарлена притворилась, будто и сама удивлена.

— Ведь все ясно, разве нет? Я рада тому, что ты наконец-то нашел в себе смелость выбраться из этой ямы. Мне казалось, что ты так никогда не сможешь снять с себя это бремя. А теперь, слава богу, ты решился. Ты свободен, абсолютно свободен. Давно нужно было сделать это. — Дарлена поцеловала Стива в щеку. — Теперь, наконец-то, мы сможем быть вместе.

Ренделл глядел на нее, и сказал, тщательно подбирая слова:

— Ведь мы же и так вместе, Дарлена.

— Дурачок, ты же прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Стивен сменил положение на кровати, чтобы сесть напротив девушки.

— Не совсем уверен. О чем ты говоришь, Дарлена?

— Теперь мы можем жениться, и самое время. До тех пор, пока жена висела у тебя на шее, я никогда не беспокоила тебя, никогда не торопила события, ведь так? Я была с тобой лишь затем, чтобы заботиться о тебе. Я же знала, что если будет можно, ты женишься на мне. Этого желает любая девушка. Теперь, милый, ты уже можешь, а я в восторге. — Она опустилась на колени и начала расстегивать блузку. — Вау, а теперь в кровать — нечего терять времени. Будем праздновать.

Ренделл вскочил с кровати и успел схватить Дарлену за запястья, пока та не успела полностью расстегнуться.

— Нет, Дарлена.

Улыбка исчезла с ее лица. Девушка глянула на его руки.

— Что ты собираешься делать?

Стив отпустил ее запястья.

— Мы не станем праздновать нашу будущую женитьбу. Я ни на ком жениться не собираюсь, во всяком случае — сейчас.

— Ты не собираешься… Ты смеешься надо мной…

— Дарлена, женитьба в наш договор не входила. Вспомни. Разве я обещал жениться на тебе? С самого начала я четко ставил вопрос так, что если ты желаешь ездить со мной и жить со мной, то и прекрасно, это было даже замечательно. Мы жили вместе. Нам было весело. НО ни о чем большем я никогда не говорил.

Ее гладкие бровки сморщились.

— Но ведь это было давно, кучу лет назад, ты был связан. Ну, я имею в виду, так оно и было, и я понимала. Ты всегда говорил, что любишь меня. А я так считала, что как только ты разведешься, то захочешь быть со мной всегда. Я имею в виду, по-настоящему. — Дарлена попыталась вновь вернуть свое хорошее настроение. — Стив, послушай, ведь для нас обоих это было бы здорово. Много лучше, чем теперь. В десять, в сто раз лучше. Я кое-что услышала, как ты по телефону говорил о своей дочери. Это так здорово, то ты о ней заботишься, но ведь она выросла и ушла из твоей жизни, так что теперь ты можешь о ней и не думать. Ведь теперь у тебя есть я. Мне двадцать четыре года, и я готова, да и сама хочу, подарить тебе столько детей, сколько сам захочешь. К чертовой матери все таблетки. Я и ты, мы можем наделать столько дочек и сыновей сколько влезет, силы тебе хватит. Стив, ты можешь начать все сначала.

Тот беспокойно переступил с ноги на ногу, уставившись в ковер под ногами.

— Дарлена, хочешь верь, хочешь не верь, — спокойно сказал он, — только я вовсе не собираюсь начинать все сначала. Я только лишь хочу развязаться с этим первым стартом, на котором споткнулся, и выяснить, что могу делать потом. Кое-какие планы у меня имеются, но женитьба среди них не числится.

— Ты хочешь сказать, что среди них не числится женитьба на мне. — В ее голосе начали проявляться визгливые нотки. Ренделл поднял глаза и заметил, как черты ее лица изменились. — Ты хочешь сказать, что я недостаточно хороша для тебя, — продолжила Дарлена. — Ведь ты же не думаешь, будто я не хороша.

— Я никогда не говорил этого, и никогда не скажу, потому что это не правда. Попробую объяснить по-другому. Иметь несложные отношения, такие как у нас с тобой — это одно. Супружество — дело совсем иное. Я знаю. Я уже прошел через это. Мы не подходим друг другу, у нас сейчас с тобой не может быть долгосрочных целей. В частности, я сам не гожусь для этого. Я слишком стар для тебя, а ты слишком молода для меня. У нас совершенно различные интересы. И еще с десяток различных вещей. Короче, ничего из этого не выйдет.

— Дерьмо, — выругалась Дарлена. Она была взбешена и позволила своей ярости выйти наружу, чего ранее никогда не осмеливалась делать. — Не надувай меня, Стив, как надувал других. Я же вижу тебя насквозь. И вот что я скажу. Ты не считаешь, что я достаточно хороша, чтобы возбудить тебя. Я хочу сказать тебе кое-что. Куча мужчин могла приползти ко мне, чтобы жениться. А многие прямо просила меня об этом. Когда Рой прибыл на судно, чтобы встретиться со мной — Рой Ингрем, помнишь? — он же проделал всю дорогу из Канзас Сити, чтобы умолять меня выйти за него замуж. Ты знал это, и прекрасно знаешь, что я отшила его. Я была верна тебе. Так что, если я была достаточно хороша для Роя, почему, черт подери, я недостаточно хороша для тебя?

— Как ты не понимаешь, что быть хорошей — это совершенно другое дело? Сколько раз мне повторять тебе это? Подходить друг другу — это только лишь название игры. Я тебе не подхожу, а вот Рой, возможно, подходит. Ты не подходишь мне, но, возможно, подходишь для Роя.

— Возможно я и собираюсь это выяснить, — заявила Дарлена и начала застегивать свою блузку. — Может как раз я и собираюсь выяснить, что Рой для меня — самая подходящая партия.

— Делай, что хочешь, Дарлена. Я не собираюсь становиться у тебя на пути.

Девушка встретила его взгляд спокойно.

— Стив, я собираюсь дать тебе последний шанс. Мне уже осточертело только лишь трахаться с тобой. Я нормальная, хорошая девушка, и хочу, чтобы ко мне относились с уважением. Если ты готов делать то, что делал всегда, я останусь. В противном случае, через минуту меня здесь не будет, я улетаю первым же самолетом и никогда, никогда не возвращаюсь назад. Ты никогда уже не увидишь меня. Решать тебе.

Ренделл боролся с искушением. Ему хотелось содрать с Дарлены всю одежду, бросить ее на кровать и трахать до тех пор, пока у той не пойдет кровь из ушей. Он хотел ее. И ему не хотелось оставаться одному. Тем не менее, он сдержался. Цена, которую следовало за нее заплатить, была слишком уж высокой. Еще одно дурацкое супружество. Рендел не был готов к нему. В особенности же, он никак не мог представить подобное сейчас, теперь, когда он вступил на путь, тропу, способную привести его в лучшие места. Дарлена же этим путем не была. Дарлена была тупиком. И даже хуже, глядя на нее сейчас, видя ее молодой девушкой, у которой впереди вся жизнь, он знал, что разрушит ее жизнь, разрушит из-за отсутствия любви и понимания. Нет, невозможно! Соединившись, они стали бы жертвами: он сам — самоубийства, а она — убийства с его стороны.

— Извини, Дарлена, — сказал он. — Я не могу сделать так, как хочется тебе.

Пятна ярости обезобразили ее молоденькое лицо.

— Ладно, грязная сволочь, тогда ты уже ничего не сможешь делать со мной. Я отправляюсь к себе, чтобы собраться. Можешь заказать мне билет, можешь даже заплатить за него. Скажи, что утром я заберу его у администратора.

Ренделл собрался провести ее к двери.

— Если ты уверена, что хочешь именно этого… — неуверенно сказал он.

Дарлена резко развернулась к нему.

— Я уверена, что хочу лишь билет в одну сторону, до Канзас Сити, ты слышал? И не ходи за мной больше!

И она хлопнула дверью.

Постояв пару минут, Ренделл подошел к бару, налил себе виски, почти не разбавляя водой, и понял, что поработать сегодня вечером ему больше не удастся.

* * *

СПУСТЯ ЧАС И ТРИ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ порции виски, Ренделл все еще был под глубочайшим впечатлением от прочитанного, чтобы испытывать жалость к самому себе.

Он просмотрел папку с интервью и дополнительными материалами, относящимися к доктору Бернарду Джеффрису, специалисту по переводам; профессору Анри Оберу, эксперту в области радиоуглеродной датировки; герру Карлу Хеннингу, специалисту по искусству оформления книги и книгопечатания. Последнюю папку он оставил на потом, чтобы еще раз перечитать перевод доклада Петрония и Евангелия от Иакова. Он пробежал глазами содержание гранок и был взволнован в той же самой мере, как и перед тем, как узнал об открытии. Теперь, с той же силой, ему хотелось выяснить, что можно узнать о самом авторе открытия.

Ренделл взял последнюю папку, врученную ему сотрудниками рекламного отдела. В ней содержались сведения о профессоре Августо Монти, археологе.

Он открыл папку из плотного картона. Внутри, к его разочарованию, находилось лишь пять скрепленных обычной скрепкой листочков напечатанного на машинке текста. С их содержанием Ренделл ознакомился очень быстро.

Это была совершенно бесцветная биография профессора Монти. Шестьдесят четыре года. Вдовец. Две дочери: Анжела и Кларетта, одна из них замужем. Академическая история археолога, его должности, его награды. В настоящее время — директор Istituto di Archeologia Cristiana, подразделения Римского университета. Список различных раскопок в Италии и на Ближнем Востоке, в которых Монти принимал участие или был научным руководителем. И наконец, две странички, переполненные данными и невразумительными техническими археологическими терминами, посвященными раскопкам в Остиа Антика шестилетней давности. И все.

И это папка, подготовленная рекламным отделом?

Ренделл не верил своим глазам. Профессор Монти сделал одно из самых выдающихся открытий в мировой истории, но все это было отражено в информации, не способной заинтересовать даже скучающего железнодорожного пассажира.

Разочарованный прочитанным, Ренделл допил свой скотч и поднял телефонную трубку.

Был уже почти час ночи. Но ему говорили, что Уилер всегда работает допоздна. Так что стоило попытаться позвонить издателю, подумал Ренделл, даже если он его разбудит. Монти был ключевой личностью, которую следовало выдвигать при рекламировании Международного Нового Завета. Ренделлу хотелось знать причину отсутствия информации, а еще то, каким образом можно было бы узнать побольше, причем — сразу.

Он набрал номер апартаментов Уилера и ждал.

Ответил женский голос. Ренделл узнал его — он принадлежал Наоми Данн.

— Это Стив, — сказал он в трубку. — Мне хотелось бы поговорить с Джорджем Уилером.

— Его нет в городе, — ответила Наоми. — Сама же я задержалась, чтобы подобрать кое-какие документы. Может я смогу чем-нибудь помочь?

— Возможно, что и сможете. Сегодня вечером я читал Петрония и Иакова. Впервые. Изумительно! Я потрясен до глубины души.

— Я так и ожидала.

— При этом я был настолько тронут этим открытием, что мне захотелось узнать побольше об ответственном за него гении. А конкретно — о профессоре Монти. К счастью, у меня была папка с информацией о нем. Я только что прочитал ее. И ничего больше. Мелочь. Никаких живых сведений о человеке. Никаких деталей открытия…

— Я уверена, что мистер Уилер и синьоре Гайда смогут помочь вам.

— Этого мало, Наоми. То, чего я хочу, должно идти от сердца и души самого археолога. Как он узнал, где копать. Что он вообще искал. Что испытал, найдя то, что обнаружил. И не только то, что он делал, но и что происходило в его душе и мыслях до того, во время и после того. Это же фантастическая история, и мы не имеем права прошляпить ее.

— Вы правы, — ответила Наоми. — Что вы предлагаете, чтобы справиться с этим?

— Ну, для начала… имеется ли кто-нибудь из участников проекта, который бы лично говорил с профессором Монти?

— Дайте подумать. В самом начале — кто-то один из издателей, потом все пятеро несколько раз встречались с ним в Риме, уже после того, как получили от итальянского правительства права работать с папирусами и пергаментом. Но потом у них уже не было причины встречаться с профессором Монти. Тем не менее, кое-что я вспоминаю. Когда рекламный отдел только-только был сформирован, еще до того, как пригласили вас, одна из девушек, Джессика Тейлор, хотела встретиться с Монти, чтобы собрать побольше информации. Опять же Эдлунд собирался в командировку в Рим, чтобы сделать его фотографии. Только никто из них так с ним и не встретился. Всегда профессор находился где-то далеко, представляя итальянское правительство на каких-то раскопках. Одна из его дочерей сообщила Джессике, а потом и Эдлунду, что обязательно даст им знать, когда ее отец вернется в Рим. Но, боюсь, она так с нами и не связывалась.

— И когда это было?

— Где-то месяца три назад.

— Хорошо, сейчас-то Монти уже должен вернуться в Рим. Я хочу встретиться с ним. А на самом деле, я обязан встретиться с ним. У нас не так уж много времени. Наоми, можете ли вы позвонить ему в Рим и назначить встречу на послезавтра. Нет, погодите, это же будет воскресенье. Договоритесь на понедельник. И когда будете звонить, даже если самого профессора не будет, передайте его дочери, что я приеду и найду его где бы то ни было. И я не хочу получить в ответ “нет”.

— Если все получится, будет здорово, Стив.

Тот же почувствовал себя уставшим и совершенно подавленным.

— Спасибо, Наоми. И раз уж вы будете заниматься этим, вы можете воспользоваться своим влиянием, чтобы назначить встречи с Обером в Париже и Хеннигом в Майнце. Мне хотелось бы как можно быстрее встретиться со всеми главными людьми, связанными с Библией. Теперь я могу заниматься этим хоть целый день, даже по вечерам. Все равно, я люблю себя чувствовать максимально занятым.

На другом конце линии было тихо, а потом он вновь услышал голос Наоми, уже менее безликий.

— Правильно ли я отметила легкую нотку… жалости к себе в вашем голосе?

— Правильно. Наконец-то это достало и меня. Я тут выпиваю и чувствую себя несколько виноватым. Мне кажется — даже и не знаю — никогда еще не чувствовал себя таким одиноким, как сегодня.

— А я думала, что Петроний с Иаковом заняли вас. Они могут быть добрыми друзьями.

— Они могут, Наоми. Они уже помогли мне. Но я должен уделить им побольше времени.

— А где же Дарлена?

— Мы порвали друг с другом. Она навсегда возвращается домой.

— Понимаю. — После этих слов Наоми сделала долгую паузу. — Вы знаете, я не люблю, чтобы кто-то чувствовал себя одиноко. Сама знаю, каково это. Но такое я еще способна вынести. Но не могу вынести, если одиноким чувствует себя некто, к кому я неравнодушна. — После этого была еще одна пауза, а затем Наоми спросила:

— Стив, а вам не хотелось бы побыть в компании? Если желаете, я бы смогла остаться у вас на ночь.

— Да, это бы смогло помочь мне.

— Но только сегодня. Такое не может продолжаться часто. Это предложение сделано лишь потому, что мне не хочется, чтобы вы чувствовали себя одиноко.

— Приходите, Наоми.

— Приду. Но только лишь потому, что не хочу, чтобы вы были один.

— Я буду ждать.

Стивен повесил трубку и начал раздеваться.

Он понятия не имел, почему она делает это. Возможно, что Наоми этого и не знала, но заниматься с ней любовью было так же… как и быть одному.

Тем не менее, он нуждался в ком-то, в чем-то, любом, ком угодно — лишь бы сейчас, в этот миг, перед тем, как он отправится в Рим и поближе ознакомится с истинной страстью и откровением Слова.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТАК УЖ ПОЛУЧИЛОСЬ, но для встречи с профессором Августо Монти этим жарким и влажным утром понедельника Стиву Ренделлу пришлось прибыть не в Рим, а Милан.

Тремя днями ранее, в пятницу, в Амстердаме, Ренделл проснулся на рассвете, разбуженный звуками одевания Наоми и ухода из его номера. Помня о том, что предстоит сегодня сделать, Ренделл не стал валяться в постели. После легкого завтрака он проверил дверь в комнату Дарлены и, найдя ее плотно закрытой, с портфелем в руках спустился в фойе гостиницы, чтобы заказать девушке билет из Амстердама до Канзас Сити. Он приготовил для нее записку и пару банкнот на непредвиденные расходы, вложил их в конверт и объяснил консьержу, что желает, чтобы его передали в номер вместе с билетом, когда тот уже будет получен.

Сделав это, несмотря на разницу во времени, означавшую, что своего адвоката пришлось отрывать ото сна, Ренделл заказал трансатлантический телефонный разговор с Тедом Кроуфордом. Беседа у них получилось долгой. Ренделл повторил юристу свой разговор с Барбарой, а Кроуфорд дал ясно понять свое удовлетворение тем, что Ренделл уже не собирается препятствовать своей жене в ее действиях по получению развода. Они обсудили условия соглашения. Решив брачные проблемы, они обсудили договор с фирмой “Космос”. Огден Тауэри уже предложил ряд компромиссных решений, так что все бумаги могли быть вскоре подписаны. Что же касается Рейкеровского Института, то Джима Маклафлина все так же не удавалось найти, он до сих пор не ответил ни на одно из посланий.

В десять часов утра Ренделл вошел в Zaal F, в свой офис в гостинице “Краснапольски”, держа в руках свой бесценный портфель. Этим утром уже не было никаких прогулок по амстердамским улицам. Стив разрешил Тео подкатить под самый вход в “Крас”. Он прекрасно помнил о попытке подстеречь его и ограбить вчера вечером, и сразу же вызвал секретаря, чтобы надиктовать сообщение о нападении. Глаза Лори Кук расширились от испуга и оставались таковыми, когда он излагал подробности ночного происшествия. Инспектор Хелдеринг получил меморандум; еще пять копий были направлены издателям.

Покончив с этим делом, Ренделл решил, как и обещал, возвратить доктору Дейчхардту гранки Международного Нового Завета. Но, когда он уже готов был выйти из комнаты, его застал звонок от Наоми, сообщившей, что ей необходимо немедленно встретиться с ним относительно назначенных встреч с Монти, Обером и герром Хеннигом. Еще она сказала, что уже направляется к нему со своими заметками.

Тогда Ренделл вновь вызвал Лори и вручил ей гранки.

— Вложите их в папку. Никому не показывайте. Отдайте лично доктору Дейчхардту. Секретарю не оставляйте, как бы вас не уговаривали.

Через минуту после того, как Лори, ковыляя, покинула комнату, на пороге появилась Наоми со своими новостями.

Никаких сложностей с назначением встреч для Ренделла с Обером в Париже и с Хеннигом в Майнце не было.

— Странные люди — эти Монти, — сказала Наоми. — По телефону со мной говорила его дочь, Анжела. Полагаю, она действует как секретарь своего отца. Она подтвердила, что ее отец уже вернулся в Италию. Но, узнав, что с ним желают встретиться из “Воскрешения Два”, она заявила, что отец очень занят, и настаивала на том, что встречу необходимо отложить. Но я не позволила ей сорваться с крючка и объяснила, что нашему директору по рекламе крайне важно получить от профессора Монти дополнительную информацию. Я рассказала ей о вас, Стив, о том, что наиболее важная личность, которая будет экспонироваться публике — это профессор Монти. Еще я сказала ей, что публикация должна появиться буквально через пару недель, так что ни о какой отсрочке не может быть и речи. Когда же она попыталась все же попривередничать относительно даты интервью, я нажала на нее посильнее и сообщила, что вы прибудете в Рим на следующей неделе и разобьете лагерь у порога профессора Монти, пока не встретитесь с ним. Это подействовало. Тут она сдалась и пообещала, что ее отец встретится с вами. Но не в Риме. Он на машине едет по каким-то личным делам из Рима в Милан, но у него будет время встретиться с вами в Милане утром в понедельник. Я сообщила ей, что вы будете в гостинице “Принчипе и Савойя”, и мы сошлись, что профессор Монти будет в вашем номере в одиннадцать часов утра.

Вот почему без пяти минут одиннадцать Стив Ренделл находился в небольшой, переполненной мебелью гостиной номера 757 элегантной миланской гостиницы “Принчипе и Савойя”.

Вынув свой миниатюрный кассетный диктофон из портфеля, Ренделл проверил, работает ли тот, после чего положил его на телевизор и направился к окну. Он нажал на кнопку, и жалюзи поднялись, открывая окно и лежащую внизу Пьяцца делла Република. Пространство у главного входа с его газонами и деревьями в это жаркое позднее утро было тихим и практически безлюдным. Ренделл раздумывал над тем, о чем станет спрашивать профессора Монти, и молил лишь о том, чтобы археолог оказался нормальным типом, а его английский язык был более-менее понятным.

Короткий, резкий стук в дверь заставил Ренделла обернуться. Профессор Монти при-был вовремя. Хороший знак.

Ренделл быстро подошел к двери и широко раскрыл ее, желая встретить археолога тепло и радостно — и тут его лицо вытянулось.

На пороге стояла молодая женщина.

— Это вы Стивен Ренделл из группы “Международного Нового Завета”? — спросила она низким голосом с легчайшим оттенком британского акцента.

— Да, это я, — ответил тот сконфуженно.

— Я дочь профессора Монти. Анжела Монти из Рима.

— Но я полагал, что встречусь…

— Знаю. Вы договаривались встретиться с моим отцом. Сейчас же вы удивлены и обескуражены. — Она улыбнулась. — Не беспокойтесь. Я все объясню, если вы позволите мне войти. И еще, если пожелаете, я помогу вам встретиться с отцом. — Она глянула Ренделлу прямо в глаза. — Так я могу войти?

— О, да, прошу прощения, — сказал тот, покраснев. — Проходите, конечно же. Боюсь, что я просто выбит из равновесия.

— Могу понять, — сказала женщина, направляясь в гостиную. — Мой отец приносит свои извинения за то, что не смог прибыть лично. Вы поймете, что он не виноват, обстоятельства так сложились…

Ренделл закрыл дверь и тоже прошел в комнату.

Гостья грациозно повернулась, оценила обстановку, после чего глянула на хозяина с неподдельным весельем:

— Слава богу, что тут работает кондиционер. Может это поможет вам воспринять все спокойней. Нет, правда, здесь хорошо. А ведь снаружи двадцать девять градусов — понятное дело, по Цельсию. По-вашему, это около восьмидесяти, еще недостаточно, чтобы расплавиться, но влажность ужасная.

Настроение Ренделла, в котором поначалу было удивление и сконфуженность, равно как и недовольство профессором, не сдержавшим своего слова, изменилось, когда он глядел на женщину.

Говоря буквально, Анжела Монти была восхитительна.

Насколько он мог оценить, она была пяти футов и шести дюймов ростом. На ней была широкополая шляпа из итальянской соломки, огромные солнцезащитные очки со стеклами цвета лаванды, шелковая желтая блузка не скрывала двух лямок бюстгальтера, с трудом сдерживавшего провокационно выпирающие груди. Широкий кожаный ремень опоясывал тонкую талию, а легкая юбка цвета ржавчины подчеркивала изгибы роскошных бедер.

Ренделл не мог оторвать от девушки глаз, в то время, как она сама положила свою коричневую кожаную сумку, явно от Гуччи, сняла шляпу и очки. Ее взъерошенные, коротко подстриженные волосы были мягкими и имели цвет воронова крыла, широко расставленные миндалевидные глаза были нефритово-зелеными, у нее был вздернутый носик с тонко-вырезанными ноздрями, великолепные, влажно-чувственные карминовые губы, а под высокой скулой виднелась родинка. В глубокой ложбинке между грудями угнездился золотой крест, висевший на тонкой золотой цепочке.

Гостья уловила взгляд Ренделла.

— Вы наверное рассердились, встретив меня, а не моего отца? — спросила она.

— Нет, нет, ни в коем случае. Честно говоря, я восхищен вами. Вы представляете модели одежды или работаете актрисой?

— Спасибо, — ответила та без тени застенчивости. — Я слишком серьезна для этого. — Она оценила собеседника. — А вы совсем не такой, как я ожидала.

— Чего же вы ожидали?

— Мне сообщили, что вы знаменитый рекламный деятель, а теперь — пресс-директор с американской стороны в этом библейском проекте. Думаю, все мы слишком привыкли мыслить стереотипами. Для меня слова “реклама”, “паблисити” всегда ассоциировались с трубами — даже нет, громадными басовыми тубами — издающими много шума. И я даже не ожидала, что увижу сдержанного человека, ведущего себя столь по-джентельменски и выглядящего так — как бы это сказать? — по-американски, ну да, каштановые волосы, глаза, крепкое сложение — но в то же самое время, такого разумно настроенного.

Это она подлизывается, подумал Ренделл, но может никакого подвоха в этом и нет. Ладно. Ему это нравилось.

— Почему бы нам не присесть, — предложил он и присоединился к девушке на диване. — Поверьте, но я очень рад увидеть вас здесь, мисс Монти…

— Анжела, — поправила та.

— Прекрасно, а я для вас Стив.

— Хорошо, Стив, — улыбнулась девушка.

— Меня давят обстоятельства, — продолжил Ренделл. — В проект я вступил уже поздно. Дело само по себе грандиозное, и оно требует для себя наилучшей возможной рекламной кампании, наверное, самой грандиозной и лучше всего организованной за всю историю. И ее невозможно будет провести, если только все не будут сотрудничать со мной. По моему мнению, самая драматичная и наиболее волнующая роль во всей этой истории публикации новой Библии принадлежит профессору Монти. Мне кажется, что он обязан получить все возможные благодарности. Члены моей команды уже попытались присмотреться к нему повнимательней, но этого им не удалось. Теперь я сам собираюсь встретиться с ним, и вот тут такая незадача. Вы можете объяснить, что происходит?

— Да, — сказала Анжела. — Я все объясню и ничего не стану от вас скрывать. Все это по причине сложившейся политики и ревностных отношений в археологическом обществе Рима. Когда мой отец решил проводить раскопки, за разрешением он должен был обратиться к управляющему археологическими работами в регионе Остиа Антика. Тогда — семь лет назад, сейчас он уже пошел на повышение — им был доктор Фернандо Тура, который никогда не соглашался с идеями моего отца относительно библейской археологии, считая их слишком радикальными. Он всегда был соперником отца. Только с одобрения доктора Туры можно было подавать заявление в Главное консульство по археологическим раскопкам и предметам искусства на Виа дель Пополо в Риме. Лишь после того, как все три консула посчитают заявление имеющим ценность, они могут передать его в Директорат по раскопкам, который и дает формальное разрешение на проведение изысканий. Но с доктором Турой были определенные трудности…

— Вы хотите сказать, что семь лет назад он отказал вашему отцу на проведение раскопок?

— Он высмеял теорию моего отца, касающуюся того, что здесь, в Италии можно найти какой-нибудь ценный, оригинальный манускрипт времен Марка или Матфея. Доктор Тура не только насмеялся над ней, но и всячески тянул время. Он же все время распространял гадкие слухи о моем отце в официальных кругах. Только моего отца подобные мелочи не могли остановить. Неофициальным путем он обратился к приятелям и коллегам в Главном консульстве. Это совершенно взбесило доктора Туру, но его заставили-таки дать разрешение на раскопки, которое, впоследствии, было и одобрено. Позднее, когда отец уже сделал свое эпохальное открытие, когда было доказано, что находки не поддельные, доктор Тура так и не оставил свои интриги. Он решил отодвинуть моего отца в тень с целью, чтобы тот не получил все надлежащие ему почести за сделанное им открытие. Более того, доктор Тура начал повсюду утверждать, будто это он сам направил профессора Монти в Остиа Антика и вдохновил его на поиски в этом месте, будто именно он — Тура — настоящий гений, а профессор Монти всего лишь поработал лопатой. К тому же, только лишь для того, чтобы его нельзя было уличить, Тура через Министерство добился возможности отослать отца за пределы страны, чтобы в богом заброшенных уголках тот занимался исследованиями или руководил раскопками в качестве администратора.

— А разве Министерство обладает достаточной властью посылать вашего отца в эти места?

— Ну, не совсем, — ответила на это Анжела. — Только вы же знаете, в реальной жизни только люди, устанавливающие законы, могут эти же законы безопасно и нарушать. Это привилегия власти. Доктор Тура убедил своих знакомых в Министерстве отослать своего подчиненного, профессора Монти, куда-нибудь за границу; и теперь он мог спокойно принимать почести за открытие, сидя в своем кабинете. Понятное дело, никто не может отослать археолога куда-либо, если он сам того не желает. Археолог сам выбирает места своих будущих раскопок. Но, поскольку мой отец не является должностным профессором в Римском университете, ему дали понять, что если он не будет делать того, что ему говорят, он просто потеряет возможность преподавать. Несмотря на небольшое наследство от моей матери, которое отец всегда тратил на Кларетту — это моя старшая сестра — и на меня, на жизнь у него остается крайне мало средств. Вот почему он делал то, что ему говорили — только лишь для того, чтобы сохранить свое положение и жалованье.

— Но разве профессор Монти не получил приличные деньги за свои находки в Остиа Антика? — удивился Ренделл.

— Все найденное принадлежит итальянскому правительству. Ему дали всего лишь часть от денег, которые издатели заплатили правительству за право использования папирусов и пергамента. Только эти деньги быстро испарились. Чтобы иметь возможность провести длительные раскопки, отец залез в страшные долги. Теперь ему приходится выплачивать их, плюс безбожные проценты. Большую часть оставшихся денег он отдал нашим нуждающимся родственникам в Неаполе. Так что сейчас, хочешь — не хочешь, но он просто обязан делать то, что ему приказали. Когда мисс Тейлор и мистер Эдлунд из вашей группы договаривались о встрече с ним, мой отец находился на Ближнем Востоке, производя изыскательские работы в Пелле — это то самое место, куда древние эбиониты сбежали после первого еврейского мятежа против римлян — для последующих раскопок. Всегда, когда отец возвращается в Рим после каждой такой командировки, его предупреждают, чтобы он не участвовал в коммерческих рекламных мероприятиях издателей под угрозой отставки.

Все равно Ренделл чувствовал себя неудовлетворенным.

— Ну а что произошло сегодня? Профессор Монти направлялся в Милан. Он согласился встретиться со мной.

— Он согласился встретиться с вами, потому что это я уговорила его, указывая на то, что если он сам достигнет популярности, то станет более известным, чем люди из министерства, и больше нечего будет их бояться. Вот только каким-то образом, понятия не имею каким, доктор Тура узнал, что мой отец направляется на встречу с вами в Милан. Доктор Тура встретил его во Флоренции и приказал немедленно возвращаться в Рим по причине срочной командировки в Египет. Мой отец боялся оказать сопротивление. Он возвратился в Рим, а завтра уже будет в Египте. Для меня это было последней каплей. И тогда я решила сама встретиться с вами, если уж отцу это не удалось. Я знаю все, что известно и ему. Я могу рассказать вам то, что может рассказать он. И я решила, что именно отец должен получить от международного сообщества все те награды, которые ему полагаются. Тогда он будет сильнее, чем все эти ревнивые политиканы в Риме, которые запугивают и замалчивают его. Вот что привело меня сюда. И я обещаю вам свое сотрудничество на сегодня и на столь долго, сколько вы пожелаете.

Ренделл поднялся с места и взял свой диктофон.

— Я вам благодарен, Анжела. Вы мне очень нужны. Я должен задать вам крайне важный для себя вопрос.

— Я отвечу на любой. Можете записать мои ответы на пленку.

— Вот мой первый вопрос — как насчет того, чтобы нам вместе перекусить?

Девушка рассмеялась. Теперь Ренделл видел, что она еще более красива, чем показалось ему вначале.

— Вы очаровательны, Стив, — ответила она. — Ну конечно же. Я прямо умираю от голода.

— Я заказал ленч здесь внизу, в “Эскоффер Гриль”. Но теперь, когда прибыли вы, а не ваш отец, вы можете выбрать какое-нибудь не столь официальное место. Я не знаю Милан. У вас есть здесь какой-нибудь любимый ресторан?

Анжела тоже поднялась.

— А вы раньше не были в Милане?

— Никогда. Как-то раз я провел неделю в Риме, день-два в Венеции и Флоренции, но вот в Милане — никогда.

— Тогда я поведу вас в Галерею.

— Куда?

— В Галерею Виктора Эммануила. Это самый замечательный пассаж во всем мире. Бесхитростный, но, одновременно, необычный и романтический. Пойдемте, я покажу вам.

Она подала Ренделлу руку самым естественным образом, и тот коснулся ее; близость этой девушки возбуждающе действовала на него.

— Анжела, — заставил он себя произнести, — это место, куда мы направляемся, смогу ли я там взять у вас интервью? Мне обязательно необходимо сделать это.

— Ну конечно же, — весело ответила та. — Мы же в Милане, а не в Риме. Здесь всегда поначалу дела, а уже удовольствия — потом. Я не стану вас совращать. — Ее пальцы сжали его собственные уже посильнее. — Пока что, — легким тоном закончила она свою речь.

Спустившись по лестнице, они уселись в ее низкий красный «феррари» прошлого года выпуска. Вскоре они уже проезжали по Пьяцца делла Република (“именно здесь повесили Муссолини и Петаччи за ноги” — рассказывала девушка) и свернули налево, на широкую Виа Филиппе Турати.

Ренделлу было интересно узнать о девушке побольше. Анжела удовлетворила его любопытство. Во время их недолгой поездки она открыто, хотя и коротко, рассказала о себе. Анжеле было пятнадцать лет, когда ее мать, наполовину итальянка — наполовину англичанка, умерла. Анжела поступила в Падуанский университет, еще два года проучилась в Лондонском университете. Там она изучала греческое и римское искусство. У нее имелась сестра, Кларетта, старше на пять лет, уже замужем, с двумя маленькими дочками, проживавшая в Неаполе. Сама Анжела один раз уже была замужем. “Только у нас ничего не вышло. Он был наглым и лживым, типично итальянским типом, а я была слишком независимой, чтобы стать существом второго сорта и вечно жить в тени мужа”. Большую часть своего времени Анжела помогала отцу с его записями, она редактировала его научные статьи, занималась их домом в Риме и дважды в неделю преподавала итальянское искусство в частной школе для студентов-иностранцев. Сейчас ей уже исполнилось двадцать шесть лет.

О себе — Анжела ведь проявила любопытство к нему — Ренделл говорил с осторожностью. Он рассказал о начале своей карьеры на Среднем Западе Америки, о нынешней болезни своего отца. Он приоткрыл кулисы рекламных акций, проводимых им в Нью-Йорке и совсем коротко упомянул о той жизни, которую вел. Но он упомянул о Барбаре и Джуди, о собственном решении, принятом на прошлой неделе, дать Барбаре развод. Но вот о Дарлене он даже и не упомянул.

Анжела слушала внимательно, хотя глаза ее были заняты уличным движением.

— Могу я вас спросить, Стив, сколько вам лет?

Тот поколебался, не желая выдавать, что на целых двенадцать лет старше своей собеседницы.

— Мне тридцать восемь, — признал он в конце концов.

— Вы молоды для человека, добившегося таких успехов.

— Успехов в бизнесе, хотите вы сказать, — поправил он и отметил, что его самоосуждение не осталось ею незамеченным.

Тут Анжела показала рукой:

— Teatro alla Scala, известнейший во всем мире оперный театр.

Внешний вид театра Ла Скала был самым банальным, что смутило Ренделла.

— Вы разочарованы? — спросила Анжела. — Ла Скала любима многими людьми. Его нельзя оценивать по внешнему виду. Все находится внутри. Места на три тысячи зрителей. Чудесная акустика… Великолепная музыка… Мы находимся на Пьяцца делла Скала. Поищу местечко, чтобы припарковаться.

Припарковав «феррари» и закрыв машину, Анжела повела Ренделла в Галерею Виктора Эммануила.

Когда они зашли вовнутрь, девушка сказала:

— Если вы в чем-то похожи на меня, вы не поверите в это чудо.

Ренделл и вправду не мог поверить в это.

Сама Галерея напоминала миниатюрный город в городе. Под широким и восхитительным стеклянным куполом, самым громадным, который довелось видеть Ренделлу, были бесконечные ряды великолепных магазинов: сразу же, справа от них, находился громадный книжный магазин Риццоли, слева — модные лавки, туристические агентства, дневные гостиницы для приезжих бизнесменов. Здесь были рестораны и открытые траттории, заполненные хорошо одетыми итальянскими мужчинами и модно выглядящими дамами, которые ели, выпивали, болтали друг с другом; тот тут, то там были видны люди, поглощенные чтением миланской элитарной утренней газеты “Корриере делла Сера”.

— И большинство из них читают terza pagina, третью страницу, на которой помещают новости культуры, аналитические статьи. У газеты имеется шестьсот специальных корреспондентов в Италии и двадцать шесть за рубежом. Это наша национальная газета, весьма важная для вашей работы.

— Знаю, — ответил на это Ренделл. — Она внесена в наш итальянский список, наряду с “L’Osservatore Romano”, “La Stampa”, “Il Messaggero” и вашим агентством новостей, Agenzia Nazionale Stampa Associata.

— Они будут размещать все сообщения о Международном Новом Завете?

— И рассказы о профессоре Монти — если, конечно, вы нам поможете.

— Я буду помогать, — пообещала Анжела. — А теперь давайте пройдемся до другого конца Галереи.

То, что она желала показать ему на другом конце Галереи, был Duomo, собор, четвертый в мире по величине, с его башнями и фронтонами, с его ста тридцатью пятью шпилями и двумястами статуями святых.

— А вот теперь мы уже можем поесть и поговорить, — сказала Анжела, ведя Ренделла снова внутрь Галереи.

— Я всегда считал Милан городом, абсолютно лишенным романтики, деловым, — признался тот. — Никогда не ожидал увидеть нечто подобное.

— Вы читали Анри Бейля, Стендаля?

— Один из моих любимых авторов. Наверное потому, что он был таким же интровертом, анализирующим самого себя, глубоко погруженным в собственное эго, как и я сам.

— Он прибыл сюда и после того пожелал, чтобы на его могильном памятнике написали: “Henri Beyle, Milanais — Анри Бейль, миланец”. Сама я всем сердцем римлянка, но могу его понять.

Они пришли в центральную часть Галереи, на перекрестье двух основных пешеходных потоков, залитых солнечными лучами, проходящими сквозь купол над головой.

Анжела выбрала “Кафе Биффи”, где они смогли занять относительно изолированный столик снаружи помещения. Ренделл доверил Анжеле заказать ленч для них двоих. Она выбрала “рисотто по-милански”, сваренный в масле рис, с куриным бульоном, изрядно сдобренным шафраном, и osso buco, тушеные телячьи ножки, после чего долго обсуждала с официантом, какое из двух вин выбрать, и остановилась на Vatellina, красном вине из окрестностей Сондрино.

После этого, хотя он сам и не был настроен на деловой лад, Ренделл понял, что следует начать интервью. Он положил свой диктофон на столе, поближе к Анжеле, нажал на кнопку пуска и сказал:

— Ну ладно, Анжела, а теперь поговорим о твоем отце, профессоре Монти. И, чтобы долго не раздумывать, начнем с того, как он стал археологом”.

— Это займет гораздо больше времени, чем потребуется на ленч.

— Хорошо, расскажите понемногу обо всем, заканчивая его открытием. Меня, в основном, интересует его карьера. У меня будет возможность определить, что станет наиболее важным для нашей рекламной кампании, и в следующий раз я попрошу рассказать об этом поподробнее.

— Значит, будут и другие разы?

— Надеюсь, что их будет много.

— Прекрасно. Значит, карьера моего отца. Дайте подумать…

Августо Монти был студентом Римского университета, получив свой диплом на Facolti di Lettere, факультете свободных искусств. Следующие три года он посвятил различным учебным заведениям, специализируясь в археологии: Институту Археологии при Лондонском университете и Еврейскому Университету в Иерусалиме. После этого, соперничая с другими студентами, он участвовал в конкурсе в Риме, где его экзаменовали пять профессоров. Победивший в конкурсе сам должен был стать профессором и занять первую же вакантную должность на отделении археологии. Августо Монти превзошел всех конкурсантов и вскоре после того занял должность в качестве профессора христианской археологии Римского университета.

Если не упоминать о том, что он вырос до Direttore Instituto di Archeologia Cristiana, положение Монти в институте и за его пределами в ранние годы ненамного отличалось от нынешнего. Четыре раза в неделю с подиума Археологической Аудитории, с многочисленными картами и доской за спиной, он читал курсы лекций для двух сотен студентов. Довольно часто, днем или между лекциями, ему приходилось подниматься наверх по лестнице, пересекать мраморный пол кабинета за библиотекой и садиться в свое зеленое кожаное кресло за исцарапанным письменным столом, чтобы принимать посетителей и писать статьи для археологических журналов.

В течение каждых летних каникул, а иногда и находясь в специальных командировках, профессор Монти руководил полевыми раскопками. Самыми ранним его успехами стало обнаружение ряда новых участков в пятидесяти катакомбах, окружающих Рим — подземных переходах и криптах, где, в период с первого по четвертый века нашей эры, было захоронено шесть миллионов христиан. Но более всего профессора Монти интересовали поиски оригинальных документов, написанных во времена Иисуса или же вскоре после того, которые бы предшествовали появлению четырех евангелий.

Большинство библеистов соглашается с тем, что подобный документ — обычно называемый документом Q, от немецкого слова Quelle, обозначающего “источник” или же перводокумент — существовал на самом деле. При этом они указывают на то, что в евангелиях от Луки и Матфея имеется ряд одинаковых пассажей, которых нет у Марка. Очевидно, Лука и Матфей взяли эти пассажи из одного более раннего источника. Возможно, этот источник был изустным, таким образом, для истории он был потерян. Скорее же всего, как считал профессор Монти, источник был письменным, а то, что записано или копировалось, могло и сохраниться.

Через десять лет, основываясь на собственных разработках, догадках и полевых исследованиях, профессор Монти опубликовал сенсационную, хотя и чисто научную статью в Notizie degli Scavi di Antichita, издающемся в Риме журнале, посвященном археологическим раскопкам в различных странах, а расширенную версию той же самой статьи — в Biblica, журнале итальянских иезуитов с международной известностью, посвященном научным исследованиям Библии. Его статья была озаглавлена “Новые направления в поисках исторического Иисуса Христа”. В этой статье он изложил большую часть своих предыдущих размышлений о возможности восстановления документа Q.

— Каким же образом, Анжела? — хотелось знать Ренделлу. — Что считали библеисты, и в чем ваш отец противоречил им?

Девушка поставила свой стакан с красным вином.

— Попытаюсь объяснить это попроще. Теологи, библейские археологи, ученые типа доктора Туры, исследователи типа тех, кто окружал моего отца в Римском университете, в Папском Институте Христианской Археологии, в Американской Академии Рима — все они придерживаются той версии, что источник Q был устным. Они верили в то, что христовы апостолы ничего не записывали. Они аргументировали это эсхатологическими мотивами: якобы у апостолов не было никакой причины или необходимости что-либо писать. Апостолы считали, будто конец света близок, скоро наступит царство небесное, посему они и не беспокоились тем, чтобы оставить письменные записи. Уже позднее, когда конец света так и не наступил, появилась необходимость евангельские сказания записать. Только эти записи вовсе не были историческими сообщениями. Они представляли Иисуса, как бы увиденного глазами чистой веры.

— А ваш отец с этим не соглашался?

— Мой отец придерживался того мнения, что записи делались и до времен Христа, как, например, эссейская библиотека, открытая в свитках Мертвого моря. Мой отец чувствовал, что ученики и приятели Иисуса не были только лишь неграмотными рыбаками и изготовителями палаток. Ведь некоторые из них, как Иаков, даже стали предводителями раннехристианских сект. Один из таковых, не столь уверенный в том, что мир идет к концу, обязательно должен был надиктовать или собственноручно записать высказывания Иисуса, какие-то факты о его земной жизни и служении. Мой отец частенько шутил, что наиболее величайшим открытием стала бы находка дневника самого Иисуса. Понятное дело, что на это он даже и не надеялся. Истинной его надеждой было обнаружение оригинальной версии Марка, не обработанной последующими церковными авторами, либо же оригинальный источник — книгу свидетельств, сборник речений, притч — отсутствующий источник “М”, использованный Матфеем. Еще мой отец видел возможность того, что были оформлены и какие-то римские документы, относящиеся к смерти Христа.

Помня о работающем диктофоне, Ренделл продолжал настаивать:

— В чем еще ваш отец не соглашался с ученым сообществом?

— Остальные, в большинстве своем, считали, будто новые манускрипты первого столетия могут быть найдены только в Египте, на Иордане или же в Палестине, где сухой климат и почва могли сохранить древние папирусы или пергаменты. В Италии, твердили они, это совершенно невозможно, поскольку у нас сырой климат, и если даже манускрипты были переправлены сюда, то они давным-давно уже сгнили или же сгорели в бесчисленных пожарах, столь частых в древнем Риме. Мой отец возражал на это тем, что в первом веке многие священные тексты и предметы могли быть доставлены из Палестины в Италию контрабандным или вполне законны путем, чтобы сохранить их от уничтожения в мятежах, равно как и для пользования множества новообращенных тайных христиан в самом Риме и его окрестностях. Еще мой отец возражал им тем, что папирусы второго века сохранились и были обнаружены в древних развалинах Дура-Еуропуса на Евфрате и в Геркулануме, где климат не такой уже и сухой. А поскольку эти документы, полученные новообращенными христианами из Палестины, были для них крайне ценными, они могли заматывать их в кожу, помещать в воздухонепроницаемые сосуды и хранить их в подземных катакомбах, где отец уже находил тела, благовония и вазы с надписями, неплохо там сохранившиеся. Но самый большой шум вызывали теории отца относительно того, что можно было бы узнать о Христе из такого документа Q.

— У вашего отца были новые теории относительно Иисуса?

— О да, и весьма радикальные. Если вы спуститесь в катакомбы святого Себастьяна на Аппиевой дороге за пределами Рима, то увидите массу картин, вырезанных на стенах где-то во втором веке. Среди них вы сможете увидеть старинные изображения, представляющих Иисуса в виде пастыря, держащего барашка, или же пасущего отару. Эти наивные картинки всегда рассматривались как символические. Мой же отец выдвинул теорию, что эти изображения были буквальным свидетельством того, что Иисус был пастухом, а вовсе не плотником. Это первая ересь моего отца. Теперь вторая: ученые-библеисты считали, будто Иисус ограничивал свои путешествия небольшой областью Палестины, не больше площади современного Милана или же Чикаго в вашей стране. Они думали, что если бы Он путешествовал за пределами Палестины, раннехристианские епископы отразили бы это в своих писаниях, доказывая тем самым, что Христос был Спасителем всего мира. Тем не менее, церковные писатели редко говорили о подобных путешествиях.

— А что же предлагал ваш отец?

— Мой отец настаивал на том, что Иисус путешествовал намного дальше, тем не менее, это могло быть известно лишь очень немногим, и держалось в секрете, чтобы защитить Его. Указания на то, что Христос был за пределами Палестины, даже в Италии, обнаруживались в писаниях Павла, Петра, Игнатия и других. Третья ересь касалась продолжительности Его жизни. Мой отец не верил, будто бы Иисус умер в свои тридцать с лишним лет; он считал, будто Иисус умер намного позднее. По данному вопросу отец цитировал ряд источников, такие как сочинения — уже забыла, то ли Папия, то ли Тертулиана — где говорится, что Иисус был молодым, чтобы спасти молодых, человеком среднего возраста, чтобы спасти людей среднего возраста и пожилым, чтобы спасти пожилых — а пожилым в те времена считали человека лет пятидесяти и больше.

Ренделл допил свое вино, перевернул кассету в диктофоне и продолжил расспросы:

— Уточнял ли профессор Монти, где конкретно в Италии могут быть найдены подобные оригинальные документы?

— Да, уже в своих первых статьях, да и в некоторых последующих. Он рекомендовал продолжить раскопки в определенных катакомбах в окрестностях Рима, либо в домах, которые были местами тайных встреч христиан в Риме, в его окрестностях или же окрестностях Палатинского холма. В идеале можно было надеяться обнаружить домашнюю библиотеку богатого еврейского торговца, вроде тех немногих, кто жил по соседству с Остиа Антика. Такие евреи и были первоначальными христианами, и, живя рядом с морскими портами, они могли иметь самый ранний доступ к привезенным издалека товарам и документам.

— Именно это и заставило профессора Монти произвести раскопки в Остиа Антика?

— Здесь было кое-что более ценное, — сказала Анжела, и уточнила:

— Это было теорией, а факты отец присоединил к ней семь лет назад. Теория его была такова, что автор оригинального евангелия-источника в Иерусалиме мог выслать копию его, сделанную своим учеником, какому-нибудь богатому еврейскому семейству, проживавшему в каком-то из морских итальянских портов. Если это семейство было тайно обращено в христианство, тогда они могли спрятать документ в своей семейной библиотеке. Что же касается факта, то отец открыл в катакомбах святого Себастьяна крипту, в которой находились кости молодого новообращенного христианина первого столетия, с указаниями того, что этот новообращенный однажды посещал Иерусалим или же имел в Иерусалиме приятеля, центуриона, возможно, времен Пилата. Имя этого семейства тоже было в этой подземной крипте. Словно детектив мой отец попытался найти следы семьи этого юноши, и он установил, что его отец был процветающим еврейским торговцем-судовладельцем, имевшим огромную виллу на побережье неподалеку от Остиа Антика. Мой отец провел топографическое исследование этой местности — в особенности же, одного холмистого отрезка, который за столетия практически сравнялся с уровнем почвы — и он был рад тому, что обнаружил развалины, после чего подал доктору Туре заявку на проведение здесь раскопок.

Преодолев кучу препятствий политического характера, профессор Монти занял достаточную сумму, чтобы приобрести тот участок земли, где он собирался производить раскопки. В соответствии с итальянскими археологическими законами, если вы владеете или купили землю, где будут производиться раскопки, то сможете получить пятьдесят процентов от того, что будет найдено. Если же вы арендуете эту землю у ее хозяина, тогда вы обязаны отдать 25 процентов владельцу, 50 процентов — государству, а себе оставить всего лишь 25 процентов. Профессор Монти приобрел здесь участок.

В сопровождении группы, нанятой им для проведения раскопок — топографа, инженера, архитектора-рисовальщика, фотографа, специалистов по старинным надписям, монетам и гончарным изделиям, специалиста по костным останкам — профессор Монти перевез все необходимое археологическое оборудование на участок в Остиа Антика. Для проведения раскопок он приобрел электронные детекторы, топографические инструменты, рисовальные и чертежные принадлежности, фотографическое оборудование и сотню других вещей. После этого началась сама работа. Участок был разбит на квадраты, и группа снимала только по десять квадратных метров за раз, опускаясь вниз по слоям, очищая пространство понемногу.

— Сами раскопки заняли около двенадцати недель, — рассказывала Анжела. — Чтобы достичь слоев, содержащих остатки дома римского купца, мой отец рассчитал, что каждому столетию будет соответствовать один фут осадочных пород. Когда они уже прокопали ниже, через плодородные слои земли, дойдя до аллювиальных пород, отец был изумлен, встретив слои пористого туфа, сформированного осадочными породами подземных источников — очень похожие на породу в ближайших катакомбах, столь хорошо ему известных. Первыми находками стало огромное множество монет времен Тиберия, Клавдия и Нерона. Затем, когда отец обнаружил четыре монеты, прибывшие сюда из Палестины — три времен Ирода Агриппы Первого, умершего в 44 г.н.э., и одну, отчеканенную при Понтии Пилате, его надежды и возбуждение возросли до предела. И наконец, в одно славное для всех нас утро, он открыл каменный блок, содержащий в себе сосуд с Пергаментом Петрония и папирусами Евангелия от Иакова.

— И что случилось потом?

— Потом? — Анжела покачала головой. — Дальше — больше. Отец передал свои находки в лабораторию Американского Института Ориентальных Исследований в Иерусалиме. Коричневые фрагменты были такими ломкими, что их пришлось поместить в специальные увлажнители, потом их нужно было очищать спиртом, наносимым кистями из верблюжьего волоса, выравнивать и изучать под стеклянными пластинками. Донесение Петрония было в очень плохом состоянии, хотя сам документ являлся официальным и был написан на пергаменте очень высокого качества выделки. Евангелие от Иакова представляло собой темно-коричневые, почти черные кусочки, края отслаивались, многие листки со сквозными дырами; оно было написано тростниковым пером чернилами, изготовленными из сажи, смолы и воды, на папирусе самого паршивого качества, на листах размерами десять на пять дюймов. Иаков писал со страшными ошибками на своем арамейском, без каких-либо знаков препинания, его словарь, как выяснилось, не превышал восьми сотен слов. Текстуальные критики в Иерусалиме подтвердили аутентичность писаний и даже сделали замаскированное сообщение о находке в конфиденциальном бюллетене, который периодически распространяется в кругах библеистов. Эти же эксперты направили отца к профессору Оберу, в его парижскую лабораторию, чтобы узнать, действительно ли пергамент появился в периоде около 30 года нашей эры, а папирусы — около 62 года. Все остальное, Стив, вы сможете услышать от профессора Обера. Вся эта находка была по-настоящему сверхъестественной.

— Звучит так, как будто бы она была, скорее, результатом дальновидности вашего отца, Анжела.

— Сама находка — да. Но вот сохранность текстов… Это уже было истинным божьим чудом. — Она сделала паузу и устремила свои зеленые глаза на Ренделла. — Стив, вам позволили ознакомиться с текстом?

— Недавно вечером, в Амстердаме, я прочитал его. И я был очень глубоко тронут.

— Как это?

— Ну, например… Я позвонил своей жене и согласился на развод, которого она давно хотела.

Анжела кивнула.

— Да, я вас понимаю. Со мной было несколько иначе, но было. Я ненавидела доктора Фернандо Туру за все те препятствия и клевету против моего отца. Я поклялась объявить ему вендетту, по-настоящему отомстить за отца. Я все выискивала чего-нибудь, чтобы иметь возможность шантажировать его, выставить перед людьми негодяем, помучать или вообще уничтожить. Как оказалось, это было не так уж и трудно. Я нашла это. Доктор Тура, респектабельный, женатый мужчина, в чем-то даже ханжа, имел вторую женщину, от которой у него был сын. Когда я рассказала отцу о том, что выяснила, и заявила, что собираюсь использовать эту информацию против Туры, он попросил меня не продолжать заниматься этим, но проявить добросердечие и подставить вторую щеку. Тогда же в первый раз он показал мне итальянский перевод пергамента Петрония и евангелия от Иакова. В ту ночь, Стив, я рыдала, но познала сочувствие, после чего навсегда отбросила мысли о мести. Я подставила вторую щеку. Прочтя эти материалы, я почувствовала, что мы можем достичь гораздо большего лаской и миролюбием, через доброту, понимание и прощение, а не отвечая ударом на удар.

— Я не столь еще уверен в этом, как вы. Хотя, весьма хотелось бы. Я все еще пытаюсь — ну… — найти свой путь.

— Вы найдете его, Стив, — улыбнулась Анжела.

Ренделл протянул руку и выключил диктофон.

— Ну что, первая сессия завершена. Надеюсь, для истории вашего отца можно будет собрать и больше материала?

— Значительно больше. Ведь имеется еще масса подробностей, слишком много, чтобы их можно было бы изложить за пару часов. И фотографии… У нас целая куча фотографий с раскопок. Вы должны увидеть их. Сможете ли вы задержаться в Милане до вечера или до завтра?

— Мне бы очень хотелось этого. Но у меня крайне плотное расписание. Вечером я улетаю в Париж. Потом, через день, во Франкфурт и в Майнц. На следующий день или к утру возвращаюсь в Амстердам. — Ему страшно не хотелось покидать новую знакомую. — Анжела, то, что вы сообщили мне… это именно то, что мне было необходимо… такое будет очень полезно для всех нас, а так же обеспечит вашему отцу ту репутацию, которую он заслуживает. Но я обязательно должен встретиться с вами еще раз. У меня есть предложение. Так уж случилось, что мне предоставили открытый бюджет. Я могу принять на работу кого захочу. И я могу принять вас консультантом с гонораром и с возмещением всех расходов. Вы сможете приехать в Амстердам?

Чудные карминовые губы сложились в улыбку.

— А я все думаю, зададите вы мне этот вопрос?

— Вот я его и задал.

— А я вам отвечаю. Когда вы хотите, чтобы я туда прибыла?

— Тогда же, когда там буду и я. Через три дня. А что касается вашего гонорара, Анжела…

— Не нужно мне никакого гонорара. Я люблю Амстердам. И я желаю помочь доброму имени своего отца. Я хочу, чтобы этот Новый Завет смог прочитать каждый. И…

Ренделл ждал, сдерживая себя, но потом спросил:

— И что же еще?

— E voglio essere con te, Stefano, i basta.

— И что это значит?

— И… Я хочу быть с тобой, Стив. И все.

* * *

СТИВ РЕНДЕЛЛ ПРИБЫЛ в Париж из Милана ранним вечером того же дня после полета, занятого воспоминаниями о себе и Анжеле Монти, равно как и удивляясь тому, как он мог быть столь увлечься девушкой, которую только-только встретил и практически не знал. Он зарегистрировался в оживленной гостинице “Л’Отель”, находившейся на улице Изящных Искусств, что на Левом Берегу. В одно из прошлых посещений Парижа, когда он бесцельно прогуливался по кварталам, эта гостиница привлекла его небольшой вывеской перед входом, гласившей, что здесь проживал в последний раз и именно здесь в 1900 году умер Оскар Уайльд.

Поскольку и внутренний дворик, и находившийся в полуподвале ресторан были слишком шумными, переполненными звуками джазовой музыки и молодежью, а настроение было совершенно иным, Ренделл прошелся до “Ле Драгстор”, напротив кафе “Флора” на бульваре Сен-Жермен с видом на площадь Сен-Жермен-де-Пре, нашел для себя столик наверху; хотя и здесь помещение было переполнено джазовыми ритмами и молодыми людьми, Ренделла это уже не волновало. Он наслаждался жареным мясом avec oeuf о cheval и розовым вином и фантазировал о том, как встретится с Анжелой в Амстердаме.

Образ Анжелы оставался в его мыслях до тех самых пор, как он вернулся в свой отдельный номер и открыл папку с материалами на профессора Анри Обера, уважаемого директора Отдела радиоуглеродного датирования при France’s Centre National de la Recherche Scientifique.

Было утро. Полчаса назад Ренделл взял такси, чтобы прибыть к новому каменному зданию на улице Ульм, где и размещался Национальный центр научных исследований, раскиданный по пяти блокам, всего лишь на один блок дальше от Института Радия, основанного супругами Кюри.

Расплатившись с шофером, подвезшим его прямо к зданию Института, в прохладном, искрящемся парижском утреннем воздухе Ренделл испытал какое-то предчувствие. Анжела Монти, непрофессионал в археологии, была одно дело. Профессор Обер, ученый, который должен рассказать ему о подтверждении подлинности папирусов и пергамента из Остиа Антика, может быть совершенно иным. Хотя Ренделл совершенно не разбирался в методе датирования с помощью углерода-14, но в других науках какое-то понятие имел, поэтому надеялся на то, что Обер отнесется к нему с терпением, как относятся к расспросам настырного ребенка.

Все его подозрения, как оказалось, не имели под собой никаких оснований. После первых десяти минут общения профессор Анри Обер и вправду отнесся к нему так же, как мог относиться к расспрашивающему ребенку.

Хотя поначалу француз вызвал у Ренделла чувство опасения. Это был довольно высокий, пропорционально сложенный мужчина сорока с лишним лет в изящном костюме. Его прическа представляла собой напомаженный помпадур; у него было вытянутое галльское лицо, когда он не мог точно выразить свою мысль по-английски, глаза у него суживались, а жесты становились неловкими. Но фасад аристократической отстраненности быстро исчез, когда профессор почувствовал неподдельную заинтересованность Ренделла к своей работе. Для Обера его работа была смыслом существования. Все остальное было лишним, тем, что можно было отбросить в сторону. Убедившись, что гость из Америки по-настоящему заинтересовался, Обер сразу же сделался более легким в общении и более очаровательным.

Сразу же после извинений в том, что его супруга, Габриэлла, считающая себя художником-декоратором, превратила утилитарный, оборудованный металлической мебелью директорский кабинет в витрину для мебели и вещиц в стиле Людовика XVI, ученый провел Ренделла вверх по коридору в ближайшую лабораторию Отделения радиоуглеродной датировки.

По пути Ренделл включил свой диктофон, и Обер в самых простых выражениях начал объяснять ему суть способа датирования с помощью углерода-14.

— Метод был открыт доктором Уильямом Либби, американским профессором, который получил за это открытие Нобелевскую Премию по химии в 1960 году. С помощью этого исключительного прибора впервые появилась возможность датировать древние кости, деревянные фрагменты и куски папирусов по времени их появления до шестидесяти тысяч лет назад. Было известно, что как только на земле зародилась жизнь, все живые организмы — от человеческого до животных и растений — бомбардируется космическими лучами. В результате этого, атомы азота превращаются в атомы радиоактивного углерода-14. И все живое, тем или иным образом, в течение своей жизни, до самой смерти, поглощает эти атомы.

— После смерти, смерти человека, животного или растения, атомы углерода в тканях начинают распадаться, исчезать, причем, со скоростью, которую можно предсказать. Было известно, что после смерти органического объекта, содержание углерода-14 в нем уменьшается наполовину за период в 5568 лет. Зная все это, доктор Либби выдвинул теорию, что если мы сможем каким-то образом измерить содержание распавшихся продуктов в мертвом организме, тогда, voilб, можно рассчитать и количество распавшегося и исчезнувшего углерода. Узнав это, вычислив количество потерь, можно узнать, когда же данный объект поглощал радиоактивный углерод в последний раз, то есть, когда он был живым. И это, мсье Ренделл, позволяет нам узнать, сколько времени прошло с момента смерти объекта, после чего можно установить дату смерти и возраст объекта.

Ренделла осенило чувство понимания процесса.

— И доктор Либби изобрел средства, чтобы провести измерения подобного рода?

— Oui. Он создал так называемые часы “Углерод-14”, устройство на основе счетчика Гейгера, которое устанавливает, сколько углерода было потеряно объектом после завершения его жизни. Это дало науке ту систему датировки, в которой она так нуждалась. Теперь мы можем узнать, окончательно, год рождения кусочка древесного угля, горевшего в костре пещерного человека, либо же, когда ископаемое было полноценным живым организмом, либо же возраст старинного здания по куску взятой оттуда деревянной балки. Мне рассказывали, что доктор Либби исследовал десять тысяч объектов. Однажды с помощью его процесса было доказано, что пара индейских сандалий, найденных в орегонской пещере, имеют возраст девять тысяч лет. Крупная щепка от похоронной ладьи, найденной в захоронении египетского фараона, доказала, что сам фараон умер около 2000 года до нашей эры. Кусочек льняной повязки от свитков Мертвого Моря, обнаруженных в пещерах Кумрана, доказали, что свиток был написан между 168 годом до нашей эры и 233 годом уже нашей эры, скорее всего — где-то около 100 года до нашей эры. С другой стороны, кости Питлдонского человека, обнаруженного в гравийном карьере в Уэссекских торфяниках, считались принадлежащими доисторическому обитателю, до тех пор, пока тесты на содержание фтора, проведенные доктором Кеннетом Окли, не показали, и это впоследствии было подтверждено методами углерод-14, что Питлдонский человек вовсе не был доисторическим, а современным, и что эти останки, скорее всего было подделкой или же мистификацией.

Теперь они находились в лаборатории, где горелки на столах подогревали многочисленные колбы, и где звучал равномерный стук счетчика Гейгера.

— И теперь, мсье Ренделл, — сказал профессор Обер, — вы уже знаете, с помощью каких средств мы доказали возраст Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова из Остиа Антика. Позвольте мне показать, вкратце, как это было сделано.

Он подвел Ренделла к двум металлическим аппаратам, стоящим перед рядом книжных шкафов. Аппараты, один из которых превышал другой раза в два, были соединены друг с другом. Ренделлу они напомнили пару металлических несгораемых сейфов, со всех боков наежившихся непонятными, если не таинственными, приспособлениями. У металлического шкафа, что был поменьше, сверху имелась панель управления и полочка снизу, с двумя циферблатами. Из этого шкафа выходили трубы, связывая его с шкафом пошире, который был в центре открыт, и где стоял сложный счетчик Гейгера.

— Это и есть аппарат радиоуглеродного датирования, на котором мы испытывали находки профессора Монти, — сообщил французский химик. — Когда пять или шесть лет назад профессор Монти прибыл сюда, чтобы попросить произвести окончательные опыты, ему уже сообщили, что он должен передать мне очень маленькие кусочки пергамента и папирусов, раскопанных им. Доктору Либби требовалось около тридцати грамм — около унции — льняного волокна из находок Мертвого Моря, чтобы установить датировку. Наш процесс с тех времен сделался более сложным и умным. В оригинале доктор Либби использовал твердый уголь, который он растирал внутри цилиндра, как будто покрывая краской. Такой как у него метод требовал приличного количества бесценного древнего материала. Теперь же, как я уже сказал, мы улучшили саму процедуру, и исследуемого материала нам нужно гораздо меньше.

— Скажите пожалуйста, какое количество пергамента и папируса понадобилось вам взять у профессора Монти?

Французский профессор одарил гостя улыбкой.

— К счастью, очень-очень мало, поскольку нам нужно было сжечь его. Сомневаюсь, чтобы профессор Монти отдал бы нам больше. Что касается древесного угля, то я могу работать с тремя граммами. Для дерева мне уже нужно около десяти граммов. Чтобы испытать находку профессора Монти, мне понадобилось пятнадцать граммов — около половины унции — пергамента и по двенадцать граммов от каждого папируса.

— И вы сожгли их? — спросил Ренделл, поднося свой диктофон поближе к ученому.

— Не сразу, — ответил на это Обер. — Для начала, каждый образец должен быть очищен, освобожден, химически и физически, от всяких следов внешнего углерода, который мог бы загрязнить образцы после того, как клетки оригинального вещества умерли.

— Вы имеете в виду загрязнения или заражения радиацией от испытаний атомных или водородных бомб?

— Нет, они не влияют на уже мертвую материю, — ответил на это Обер. — Я взял каждый из предоставленных профессором Монти образцов и тщательно очистил их, чтобы исключить чужеродные элементы, такие как корни, следы любых иных отложений, которые могли загрязнит их и повлиять на испытание. Сделав это, я сжег каждый образец пергамента и папируса в потоке кислорода, пока тот не превратился в золу. Угольная кислота, полученная из продуктов сгорания была очищена, высушена и введена в этот измерительный счетчик Гейгера. Счетчик имеет объем в один литр…

— Менее двух пинт?

— Правильно, — сказал профессор Обер. — Помимо всего, как вы уже могли заключить из того, как аппарат сделан, мы должны защититься от любой внешней радиации, которая может помешать исследованиям и дать не правильный отсчет, а следовательно — не правильную дату. Voilб… Мы поместили золу папируса и пергамента, предоставленного профессором Монти, в пробирки и начали наши испытания.

Увлеченный предметом исследований, профессор Обер пустился в подробнейшее описание процесса испытаний. Он говорил об усилительной цепочке, окружающей ртутный цилиндр, о том, как импульсы счетчика Гейгера смешиваются в противофазе с импульсами пропорционального счетчика, о космических лучах и о рентгеновском излучении…

Ренделл совершенно потерялся во всем этом, но слова Обера записывались на магнитной ленте, и Ренделл пообещал себе, что как только Лори Кук переведет их на бумагу, он сможет найти кого-нибудь в Амстердаме, кто объяснит их ему поподробнее.

— Ага, понимаю, — пробормотал он. — И как долго шли все испытания, профессор?

— Две недели. Но это все происходило почти шесть лет назад. Сейчас у нас имеется удивительно улучшенный счетчик, с помощью которого испытания можно было бы провести за один день. Тесты Монти же заняли две недели.

— И что же вы в конце концов узнали?

— Что мы можем датировать эти граммы пергамента и папирусов в диапазоне двадцати пяти лет от времени, их создания, когда ими воспользовались.

— И что же это были за даты?

— К счастью, я имел возможность сообщить профессору Монти, что измерения, проведенные на нашем аппарате, никак не отрицают датировку Пергамента Петрония на 30 год нашей эры, а Евангелия от Иакова — на 62 год нашей эры. Короче, я мог убедить профессора Монти, что наиболее современная аппаратура двадцатого века подтвердила факт — отметьте себе, мсье, факт — того, что пергамент мог происходить из того периода, когда Понтий Пилат вынес свой приговор Иисусу Христу, а папирусы могли происходить из времени, когда брат Иисуса еще был жив, чтобы иметь возможность записать истинную историю Мессии. Находки из Остиа Антика были по-настоящему аутентичными.

— Так что относительно них не осталось никаких вопросов? — удостоверился Ренделл.

— Совершенно никаких.

Ренделл выключил свой диктофон.

— То, что вы сделали и рассказали, профессор, поможет нам прорекламировать Международный Новый Завет по всему миру.

— Очень рад был сотрудничать. — Профессор Обер глянул на свои часы. — У меня тут поручение от моей супруги пригласить вас на ленч. Как вы насчет ленча, мсье Ренделл?

— Не хотелось бы навязываться…

— Никаких отказов. Мы еще поговорим. Мне самому это очень нравится.

— Благодарю вас. Кстати, я свободен до самого вечера, когда отправлюсь на поезде во Франкфурт.

— Ah, bon. Вы направляетесь на встречу с герром Хеннигом. Вы найдете его менее таинственным, чем был я. — Обер повел Ренделла к выходу из лаборатории. — Если вы не против, мы заскочим в Собор Парижской Богоматери, чтобы передать им результаты исследований по изображению Христа, которое я исследовал. А потом мы встретимся с мадам Обер в “Кафе де Клюни”. Нам будет весьма приятно перекусить с вами.

После этого в принадлежащей профессору Оберу самой последней модели “Ситроена” Ренделл пережил не самую приятную поездку: его ноги все время тормозили по полу на всем пути через Сену до собора Парижской Богоматери. Охранник, узнав Обера, сразу же указал им место для стоянки.

У главного, западного входа в собор Обер оставил Ренделла, сказав ему:

— Я буквально на минутку. Мне нужно лишь передать отчет одному священнику.

Ренделл собрался было зайти в собор, но решил, что раз Обер скоро вернется, остаться на солнышке, наблюдая за туристами различных цветов кожи, шастающими во всех направлениях. Через пару минут профессор и вправду вернулся.

— Вы заметили каменную резьбу над порталом? — спросил Обер. — Я сам заинтересовался ею после моего включения в дела Международного Нового Завета. Конечно, вы знаете, что не сохранилось никаких изображений или скульптур Христа, сделанных в Его время. Они и не могли существовать, поскольку их никто не мог сделать. Евреи — ведь первые христиане были евреями — считали создание рисунков или скульптур кощунством. Любые портреты по еврейским законам были запрещены. Конечно, в Ватикане имеется изображение Иисуса, согласно легендам, сделанное Лукой, и раскрашенное ангелами. Но это чушь. Я считаю, что наиболее ранние изображения, обнаруженные в катакомбах и представляющие Христа, были сделаны около 210 года нашей эры. А теперь поглядите вверх, вот сюда…

Ренделл проследил взглядом за указательным пальцем Обера. На стене собора была скульптура, изображающая коленопреклоненную Мадонну, коронуемую ангелом, в то время как Христос, стоящий рядом с нею, в короне на голове и со скипетром в своей левой руке, благословляет ее.

— Эта скульптурная группа называется Коронацией Девы, — объяснил Обер. — Создана она в тринадцатом веке. Типичный пример абсурдности изображений Христа в искусстве. Никто из художников не знал, как Он выглядел, потому-то все и рисовали Его исключительным красавцем в блеске славы. Когда люди прочитают евангелие Иакова, они будут шокированы, узнав, как Иисус выглядел на самом деле. Что же теперь будет со всем этим обманывающим всех искусством? Видимо, поступят так, как люди поступали во времена Французской Революции. Революционеры считали, будто все статуи ветхозаветных царей на Нотр Дам — это французские короли, поэтому их сбросили вниз. Вполне возможно, что такое же случится и в этом году. А после того все эти ненастоящие изображения Господа Нашего будут заменены статуями реального Иисуса, такого, каким он был — с семитским носом, некрасивыми чертами лица и всем остальным. И это будет намного лучше. Лично я верю в правду.

Ренделл и профессор Обер возвратились в “ситроен” и поехали через Pont de l’Archeveche, вливаясь в транспортный поток на набережной де ля Турнель. Когда эта набережная перешла в набережную де Монтебелло, Ренделл мог видеть и завидовать тем беспокойным французам, которые копались среди старинных книг и афиш на книжных развалах со стороны Сены. Слева от себя он заметил лавку, названную “Шекспир и Компания”, место охоты за книгами Джеймса Джойса.

Весьма скоро они повернули на широкий бульвар Сен-Мишель, и уже через десять минут, обнаружив наконец-то место для стоянки, профессор Обер завел Ренделла в кафе на перекрестье бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен, где, как могло показаться, скрещивались все пути автомобилей и пешеходов с Левого берега. Над зеленым навесом, спускавшимся, чтобы прикрыть от солнечных лучей три ряда лимонно-желтых плетенных стульев и мраморных столиков, Ренделл прочитал: CAFЙ DE CLUNY.

— Это одно из самых любимых кафе моей жены, — объяснил профессор Обер. — Самое сердце Левого берега. Повсюду молодежь. Через дорогу — видите черную решетчатую калитку? — находится парк с римскими развалинами, возведенными здесь, в Париже, всего лишь через три сотни лет — даже меньше, если верить Иакову — после Христа. Ну ладно. Габриэль явно еще не пришла. — Он глянул на свои часы. — Мы приехали чуточку раньше. Где вы, мсье Ренделл, предпочтете расположиться, внутри или снаружи?

— Только на улице.

— Поддерживаю. — Большинство столиков были пустыми, Обер направился к заднему ряду, выбрал один со стоящими возле него тремя плетеными стульями и жестом пригласил Ренделла садиться. При этом он щелчком пальцев подозвал одетого в белое официанта. — Не станем заказывать ленч, пока не дождемся Габриэль, — объяснил он своему гостю, — но раз уж мы здесь, и вы хотите чего-нибудь перекусить, то я рекомендовал бы omelette soufflйe a la saucisse. Пока же я закажу нам аперитивы.

Тут подошел официант.

— Я закажу себе “Пастис Дюваль”, — сказал Обер Ренделлу. — Un Pastis Duval, garзon.

— Пусть будет два, — сказал Ренделл.

— La meme chose pour lui, — перевел Обер официанту.

Профессор предложил американцу сигарету, но тот отказался, предпочтя трубку. Обер вставил свою сигарету в длинный мундштук, закурив же, он вытянул свои ноги и, наблюдая за прохожими, казалось, впервые расслабился.

Через какое-то время, он потер свой выдающийся нос и обратился к Ренделлу:

— Я вот только что подумал о том, что обстоятельства сложились столь странно, что именно мне пришлось подтверждать аутентичность этих документов, что именно на меня возложили ответственность сообщить о них всему миру, как о свершившемся факте.

— Как это? — спросил у него Ренделл.

— Потому что сам я никогда религиозным человеком не был, даже наоборот, — признался Обер, — даже сейчас меня нельзя назвать ортодоксальным верующим. Тем не менее, должен признаться, все что произошло — я имею в виду свою небольшую роль в подготовке новой Библии — повлияло на меня весьма сильно.

— Вы можете объяснить, профессор, каким же образом? — полюбопытствовал Ренделл, стараясь не казаться излишне настырным.

— Это изменило мой кругозор. И уж наверняка повлияло на отношения с близкими ко мне людьми. Если вы и вправду заинтересованы…

— Это так.

Обер, казалось, погрузился в себя.

— Я рос в Руане, но мое воспитание как католика было весьма слабым, даже очень слабым. Мои родители были учителя, и они очень мало внимания уделяли церкви. Говоря по правде, они были свободомыслящими, рационалистами, что-то в этом духе. Прекрасно помню, что дома, рядом с изданием Библии Шалоннера, стандартным изданием Rheims-Douai, стоял томик “Vie de Jesus” — “Жизни Иисуса” Эрнста Ренана — un livre qui a fait sensation, mais qui est charmant. Простите, я сказал, что это была сенсационная книга, которая очень мило заявляла о том, что все четыре евангелия были всего лишь легендами, чудеса Христовы не могли выдержать научного рассмотрения и были только лишь мифами, а вся история с Воскрешением Марии Магдалене лишь привиделась. Так что вы можете представить себе мою юность. Библия и Ренан. Но однажды я уже не смог продолжать пребывать в столь амбивалентном и шизофреническом положении.

— Как же это случилось? — спросил Ренделл. Аперитивы были уже поданы, он отпил глоток и ждал продолжения рассказа.

— Изменения во мне произошли, когда я поступил в Политехникум, университет, где, перед тем как полностью заняться химией, я изучал радиосвязь в ее электрическом аспекте. Сделавшись ученым, я полностью отошел от веры. Я считал, что религия — это merde. Я сделался хладнокровным циником и сукиным сыном. Вы же знаете, как оно бывает, когда кто-нибудь находит для себя нечто новенькое, какое-то новое чувство. Желая высмотреть нечто вдали, он перевешивается через ограду так сильно, что может выпасть за борт. Как только я укрепился в собственном неверии, в личных научных достижениях, я мог доверять лишь тому и признавать только то, что пришло из лаборатории, в результате опытов, что можно было увидеть, услышать, почувствовать или же доказать логическим путем. Все это оставалось во мне и тогда, когда я закончил университет. Я жил и работал только в настоящем, текущем моменте. Я совершенно не интересовался тем, что будет в будущем или после смерти. Моей единственной религией был Факт, никаких тебе небес или преисподних, один только Факт.

Обер прервался, сделал глоток и хихикнул.

— Говоря о небесах, я сейчас вспомнил, что совершенно выбросил небо из своей научной логики. Как-то раз, несколько лет назад, для нашего малотиражного периодического издания я написал небольшую псевдонаучную статью, в которой проанализировал возможность попадания на небеса. Как вспоминаю, я рассмотрел единственные имеющиеся статистические данные относительно размеров рая. Это у Иоанна в его “Откровении”, где он пишет: “И измерил он город тростью на двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны” <Откровение, 21:1>. Другими словами, рай — это абсолютный куб, сторона которого по длине, ширине и высоте равняется тысяче пятистам милям. Я вычислил — буду пользоваться вашими, американскими мерами — что в объеме рай состоит из пяти сотен квинтиллионов кубических футов. Если каждое людское существо, попадающее в рай, требует для себя десять кубических футов, чтобы стоять выпрямившись, тогда в небесах имеется место всего лишь для пятидесяти квинтиллионов человек. Но, с времен нашей Библии, в которой Иоанн дал нам меры, на Земле жило и умерло триста шесть секстиллионов человек, надеявшихся попасть в рай — намного, намного больше, чем небеса способны принять. Получается, что рай уже много веков назад был перенаселен. Понимаете?

Ренделл рассмеялся:

— Разрушительно. И очень разумно.

— Слишком разумно. Потому что в конце оказалось, что разрушен был именно я. В то время, как мой научный подход еще можно было принять, знание Библии оставляло желать лучшего. В следующем номере того же журнала появилось весьма едкое письмо от профессора теологии из Парижского Католического Института, который жестоко раскритиковал меня за то, что я невнимательно читал Новый Завет. Описанное Иоанном было не рай на небесах, но рай на земле — “И увидал я новое небо и новую землю” <Откровение, 21:1> — и это видение небес, новый Иерусалим, истинный Израиль с его двенадцатью вратами и реками, мог населять только лишь “двенадцать племен детей Израилевых”. Короче, вполне достаточно по размерам для своих целей, и город уже не казался столь перенаселенным. Что же, для меня это было уроком избегать применения научных стандартов к Библии. К тому же, я вовсе и не думал, что такое место, как рай, может вообще существовать.

— Я и не думаю, чтобы значительное число людей тоже считали его существующим, — заметил Ренделл. — Что ни говори, не все люди в мире являются столь ортодоксальными верующими. Многие, включая даже самых религиозных, не воспринимают Библию буквально.

— И тем не менее, слишком многие верят в рай, в жизнь после смерти, в личного Бога, в старинные поверья. Они верят не по причине разумной веры, но из-за страха. Они боятся не верить. Они не осмеливаются задавать вопросы. Мсье Ренделл, я же всегда задавал вопросы. Я отказывался верить и предаваться тому, чего не воспринимал мой научный и рациональный разум. Этот скептицизм принес мне много неприятностей после женитьбы, в течение всех лет супружества.

— И как давно вы женились, профессор?

— В прошлом месяце исполнилось девять лет. Моя жена, Габриэль, родилась в исключительно ортодоксальной, придерживающейся всех правил и наставлений, богобоязненной семье. Как и ее родители, которые все еще живы, она верит, не задавая никаких вопросов. Ее отец и мать, особенно первый, всегда держали дочь в полнейшем подчинении. Ее отец — это один из богатейших французских промышленников, занимающих особое место в иерархии мирян европейской римско-католической церкви. Отец Габриэли является одним из лидеров Sociedad Sacerdotal de la Santa Cruz et Opus Dei. В основном его знают как “Опус Деи”. Кое-кто, уже не столь открыто, обзывает это объединение Octopus Dei <Octopus Dei — Божеский Осьминог, спрут> или же Святой Мафией. — Обер внимательно изучал Ренделла. — Неужто вы не слышали про “Опус Деи”?

— Я… Не думаю.

— Ладно, тогда расскажу попроще. “Опус Деи” был создан в Мадриде, в течение 1928 года испанским юристом, ставшим впоследствии священником, звали его Хосе Мария Экскрива. В печати эту организацию характеризовали как элитарный, полусекретный католический орден, созданный с целью вновь христианизировать западный мир. При этом требовалось, чтобы члены этого ордена — всего лишь два процента из них были священниками — вели христианский образ жизни и претворяли идеалы евангелий в жизнь. Из Испании “Опус Деи” распространился по всему миру, сначала во Францию, затем в Соединенные Штаты и еще в семьдесят государств, пока, наконец, Ватикан не начал сотрудничать с ним. В “Опус Деи” действует, наверное — никто не может знать точно — сотня тысяч членов, вполне возможно, что их даже вдвое больше. Они пытаются влиять на бизнес и экономику, на правительства и политику, на образование и молодежь, повсюду на земле. Эти мирские иезуиты, как я их называю, обязаны принимать обеты бедности, послушания, безгрешности — но все эти обеты интерпретируются для членов организации, как, например, для моего тестя, весьма своеобразно: это означает, что богатые могут верить в добродетель бедности, оставаясь при этом богатыми; они могут декларировать послушание Богу, но многие из них верят, что можно поступать и не по-божески, если это необходимо; они обязаны придерживаться духа непорочности, но когда вступают в брак, заводят любовниц и детей — и при этом говорят, что “Непорочность вовсе не означает воздержание от сексуальных отношений”. Так что теперь вы можете представить себе моего тестя и атмосферу, в которой росла его дочь и моя нынешняя жена, Габриэль. Вы понимаете?

— Понимаю, — ответил на это Ренделл, удивляясь, зачем пригласивший его сюда Обер все это рассказывает.

— Моя воспитанная “Опус Деи” супруга создала дом с мужем, воспитанным на Ренане, — продолжил профессор Обер. — Совершенно ненормальная смесь. Мы очень подходили друг другу, Габриэль и я, если не считать данного противоречия. Самой большой проблемой за все совместно прожитые годы становились дети. Римская церковь говорит: размножайтесь. “Опус Деи” призывает: размножайтесь. Мой тесть настаивает: размножайтесь. В книге “Бытие” пишется: “Будьте плодородными и множьтесь, и населяйте Землю”. Посему моя в общем-то здравомыслящая жена обязана иметь детей, и не одного-двоих, но много. Я же, в свою очередь, остаюсь ученым, знающим про атомную угрозу, понимающим истинные проблемы перенаселенности, а самое главное — я не был готов к тому, чтобы какая-то посторонняя организация, слишком твердолобая в вопросах контроля за рождаемостью, что-то приказывала мне. В связи со всем этим я отказывался заводить много детей, даже одного ребенка в таком мире. Год назад ситуация сделалась исключительно серьезной. Моя жена, под нажимом своих родителей, настаивала на том, что нам нужен ребенок. Я отказался. Мой тесть научил Габриэль, что следует обратиться в Ватикан с тем, чтобы объявить наш брак недействительным. Габриэль этого не хотела, но она хотела ребенка. Я тоже этого не желал, хотя не желал и детей. Честно говоря, я вообще недолюбливаю детей. Mon Dieu, все вело в тупик или же к разводу — но тут со мной кое-что случилось, такое, что разрешило наш конфликт и спасло наш брак.

Ренделла очень интриговало, что же такого могло случиться, но он не стал подгонять события, выбрав пассивную роль слушателя. Через несколько секунд профессор продолжил:

— Десять месяцев назад в моем офисе появился французский издатель Международного Нового Завета, хорошо известный мне мсье Фонтен. “Не желаете ли вы ознакомиться с результатами, полученными нами из пергамента и папирусов, которые вы испытывали?” — спросил он. И отправившись по какому-то делу по соседству, он оставил мне копию французского перевода Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова. Понятное дело, мсье Ренделл, что когда я производил аутентификацию пергамента и папирусов в своем аппарате, то мне ничего не говорили о их содержании, опять же, я не знал арамейского, чтобы прочитать самому, даже если бы у меня такая возможность и появилась. Так что о содержании я узнал тогда в самый первый раз. Повторяю, всего лишь десять месяцев назад. — Обер вздохнул. — Могу ли я выразить словами, как подействовали на меня Петроний и Евангелие от Иакова, особенно последнее?

— Мне кажется, что представить могу, — ответил Ренделл.

— Нет, такого никто по-настоящему представить не может. Я, объективный ученый, скептически настроенный к неизвестному, ищущий правду, эту правду познал. И по какому-то капризу судьбы, хотя теперь я вижу в этом знак Провидения, мне довелось почувствовать истину. То, что я подтвердил в своей холодной лаборатории, было истиной. Теперь я уже не мог отвергать этого. Наш Господь был реальностью. Моей же реакцией на все это — как бы мне это объяснить — было то, что я словно преобразился. Теперь для меня Сын Господний стал фактом. И из этого вытекало, что и сам Господь был фактом. Впервые, как Гамлет, я склонился к тому, что “Есть многое на свете, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам”. Сотни лет люди верили в Христа бездоказательно, их вера была слепой, но теперь, наконец, она была подкреплена фактом. И, возможно, было гораздо больше отвлеченных вещей, в которые можно было только верить — в божественное предназначение и мотивацию по отношению к Творению и Жизни, к возможности жизни после смерти. А почему бы и нет?

Он с вызовом глянул на Ренделла, но тот совершенно естественно, пожал плечами и ответил:

— А и вправду, почему бы и нет?

— И после того, мсье, впервые, в самый первый раз я был способен понять то, как мои предшественники и коллеги в науке весьма часто соединяли в себе веру и научный подход. Блез Паскаль в семнадцатом веке мог подтвердить свою веру в христианство утверждением: “У сердца имеются свои причины, причины которых неизвестны”.

— А мне казалось, будто Паскаль был философом, — перебил профессора Ренделл.

— Прежде всего он был ученым, — заявил Обер. — Исключительно ученым. Еще до того, как ему исполнилось шестнадцать, Паскаль написал исследование о конических сечениях. Именно он стал отцом математической теории вероятности. Он придумал первый компьютер и послал один в дар королеве Кристине в Швецию. Он установил физическую ценность барометра. И, тем не менее, он верил в чудеса, поскольку однажды стал свидетелем чуда, и верил в Верховное Бытие. Паскаль писал: “Человек не уважает религию, но боится, что она истинна. Чтобы исправить это, необходимо начать с показа того, что религия вовсе не противостоит разуму; затем, что она достойна уважения; потом необходимо сделать ее дружественной и выработать доброе желание осознания того, что религия истинна; и наконец — следует показать, что религия — это истина”. Как сам Паскаль выразил это: либо Бог существует, либо Он не существует. Так почему бы не рискнуть? Сделайте ставку. Предположите, что Бог существует. “Если вы выиграете, то выиграете все; если проиграете, то не проиграете ничего. Тогда поставьте, без всяческих колебаний, на то, что Он существует”. Это Паскаль. Естественно, были и другие.

— Другие?

— Ученые, которые смогли жить и с разумом, и с верой в сверхъестественное. Наш излюбленный Пастер мог признаться в том, что чем более он погружается в тайны природы, тем более его вера начинает напоминать веру бретонского крестьянина. А Альберт Эйнштейн — он вовсе не видел конфликта между наукой и религией. Наука посвящена тому “что есть”, говорил он, а религия тому, “что может быть”. И еще он отмечал следующее: “Самое чудесное, что мы можем пережить, это тайна. Знать, что недостижимое для нас существует по-настоящему, заявляя о себе как о наивысшей мудрости и красоте, которую наши бестолковые инструменты и приспособления могут воспринять лишь в самой примитивной форме — такое знание, такое чувство и находится в центре истинной религиозности. В этом смысле я принадлежу к страстно религиозным людям”.

Профессор Обер попытался оценить то впечатление, которое он произвел на Ренделла и одарил его робкой улыбкой.

— В этом смысле и я, тоже, сделался страстным религиозным человеком, — продолжил он. — Впервые я мог посмеяться над замечанием Фрейда, что предрассудки в науке отталкиваются от предрассудков веры. За один день я переменился, если даже и не в лаборатории, то дома. Мои отношения к жене, к ее чувствам и желаниям, мои отношения к семейным ценностям — все они трансформировались. Даже идея о том, чтобы иметь ребенка в этом мире — даже это пришлось пересмотреть…

В этот момент его перебил женский голос:

— Henri chйri, te voilб! Excuse-moi, chйri, d’etre en retard. J’ai йtй retenue. Tu dois etre affamй.

Обер тут же радостно вскочил на ноги, Ренделл тоже поднялся. Моложавая женщина, на вид лет тридцать пять — тридцать шесть, с великолепной высокой прической, с интеллигентными, если не рафинированными чертами лица, тщательно и дорого одетая, подошла к столу и бросилась в объятия Обера, целуя его в обе щеки.

— Габриэль, котенок, — сказал профессор. — Хочу представить тебе моего американского гостя, мсье Стивена Ренделла, который работает над проектом в Амстердаме.

— Enchantйe, ответила на это Габриэль Обер.

Пожав ей руку, Ренделл опустил глаза и только тут заметил, что новоприбывшая беременна.

Габриэль Обер проследила за его взглядом и с улыбкой подтвердила невысказанное понимание:

— Ну да, — сказала она, и казалось, будто женщина поет, — не пройдет и месяца, у нас с Анри будет ребенок.

* * *

СТИВ РЕНДЕЛЛ ПОКИНУЛ Париж с вокзала “Гар де л’Эст” в 23-00 — одиннадцать часов по его хронометру — на ночном поезде, направлявшемся во Франкфурт на Майне. В его личном купе уже была приготовлена постель, поэтому он сразу же разделся и лег спать. В 7:15 Ренделла разбудил звонок с последующим стуком в дверь. Проводник в униформе принес поднос с горячим чаем, бисквиты, масло и счет на два франка; Ренделл взял поднос, а вместе с ним свой паспорт и железнодорожный билет.

Одевшись, он поднял занавеску на окне. В течение последующих пятнадцати минут перед его глазами проносилась цветастая, хотя и в чем-то изменившаяся панорама: зеленые леса, серые ленты шоссе, высокие дома с остроконечными крышами, все больше и больше железнодорожных путей со стоявшими на них красными Schlafwagen, и, наконец, вокзальные башни с надписью: FRANKFURT ‘MAIN HBF.

Обменяв дорожные чеки на немецкие марки у стойки на вокзале, Ренделл снял грязноватое такси до гостиницы “Франкфуртер Гоф” на Бетманнштрассе. Прибыв на место и зарегистрировавшись, он спросил у девушки, сидевшей за стойкой администратора, не было ли для него каких-либо писем или сообщений, и купил здесь же утреннее издание “Интернейшнл Геральд Трибьюн”. После этого Ренделла провели в двухкомнатный номер, который был забронирован для него заранее. Не зная, что делать, он обследовал свое временное обиталище: спальню с террасой, где на каменной ограде стояли цветочные ящики, и угловую гостиную с высоким окном, выглянув из которого, он увидел Кайзерплатц с рядами магазинных фасадов и вывесками: BUCHER KEGEL, BAYERISCHE VERAINSBANK и CIGARREN.

Да, он находился в Германии, в стране, где жил герр Хенниг, и переезды из Амстердама в Милан, затем в Париж, после чего во Франкфурт в течение не более пятидесяти часов вызывали легкое головокружение.

Сейчас было 8:15, так что у Ренделла имелось сорок пять минут до того, как прибудет машина с шофером, высланные герром Хеннигом, чтобы доставить его в Майнц. Он заказал в номер настоящий завтрак, отдал выгладить свой костюм, прочитал газету, еще раз пробежался по заметкам из папки, относящейся к герру Карлу Хеннигу, позвонил в Амстердам Лори Кук и дал ей указания подготовить пропуск и рабочее место для Анжелы Монти, узнав при случае, что доктор Флориан Найт с доктором Джеффрисом уже прибыли из Лондона — и уже была пора выходить.

Поездка из суетливого Франкфурта в намного более спокойный Майнц заняла пятьдесят минут. Одетый в смокинг пожилой водитель-немец направил изготовленный по заказу “Порш” на четырехрядное шоссе с предупредительными знаками: ANFANG 80 KM. На обочинах шоссе можно было видеть множество людей с тяжелыми рюкзаками, передвигавшихся автостопом. Здесь же были бесчисленные покрытые брезентом грузовики; время от времени по дороге проносились полицейские мотоциклы с их одетыми в серебристые шлемы водителями. Мимо проносились серовато-зеленые леса, окрашенные в синее заправочные станции, желто-оранжевые знаки с черными стрелками, указывающими на деревушки типа Валлу, множество аэродромов, ферм, серых закопченных дымом фабрик, но вот, наконец, и знак: RIEDESHEIM / MAINZ / BITTE. Машина съехала с рампы, и вот, переехав через мост над шоссе, а потом через кирпичный мост над притоком Рейна, они очутились в Майнце.

Еще через пять минут они подкатили к шестиэтажному современному угловому офисному зданию, где имелось два входа с поворотными дверями.

— Das ist die Hennig Druckerei, hier, mein Herr, — объявил водитель.

"Наконец-то”, — подумал Ренделл. Теперь он сможет увидеть Международный Новый Завет в ходе его генеральной репетиции, еще до того, как он будет представлен публике в массовом издании. Как хотелось ему, чтобы либо профессор Монти, либо Анжела — ну конечно же, Анжела — могли быть здесь с ним, чтобы увидать, как мечта, начавшаяся в развалинах Остиа Антика, сделалась реальностью здесь, в современном Майнце, в Германии.

Ренделл поблагодарил водителя Хеннига и уже открыл дверь, чтобы выйти, как внезапно его взгляд уловил фигуру мужчины, вышедшего из дальней поворотной двери, фигуру, показавшуюся ему в чем-то знакомой. Мужчина, высокий, гибкий, имеющий в себе что-то от денди, не похожий на немца, приостановился и начал вынимать сигарету из золотого портсигара. Ренделл застыл на месте, наполовину выбравшись из автомобиля, пытаясь сфокусировать внимание на лице: бледная кожа, колючие глаза, ван-дейковская бородка. Когда же мужчина поднес сигарету ко рту, и обнажились лошадиные зубы, Ренделл уже узнал его и спрятался на заднем сидении.

Этим мужчиной был Седрик Пламмер из “Лондон Дейли Курьер”.

Боясь пошевелиться, Ренделл ждал. Пламмер выдохнул клуб дыма и, не оглядываясь по сторонам, направился к пешеходному переходу, подождал зеленого сигнала светофора, перешел улицу и уже через несколько секунд исчез с виду.

Седрик Пламмер в Майнце, выходящий из наиболее защищаемой крепости, берегущей Книгу, покидающий штаб-квартиру печатника и продюсера Слова.

Черт подери, что могло это значить?

Ренделл не стал терять времени. Он поспешил к входу, назвал себя двум одетым в длинную синюю униформу девушкам, и одна из них повела его вначале к лифту, а затем — по широкому, выложенному мрамором коридору — в личный кабинет хозяина.

В обширном, заполненном воздухом кабинете, казавшемся перенесенном сюда из Скандинавии, Ренделла ждало крепчайшее, если не ломающее кости рукопожатие Карла Хеннига, печатника Воскрешения Два.

— Сначала на немецком! Willkommen! Shцn das Sie da sind! — проскрежетал Хенниг. — А теперь на английском! Добро пожаловать! Рад видеть вас здесь — в городе Иоганна Гутенберга, изменившего лицо земли, как Карл Хенниг вновь изменит его. — Голос Хеннига был глубоким и хриплым, заставляющим вибрировать барабанные перепонки.

Хенниг походил на борца, покрытого мышцами борца. У него была непропорционально большая голова с короткой прусской стрижкой, апоплексическое лицо, казалось, вдавленное гигантским кулаком, глаза пучились из своих орбит, смятый нос, пожелтевшие зубы, обветренные сухие губы, шея совершенно отсутствовала. Более всего он походил на квадратного борца сумо, одетого в дорогой костюм из серого шелка. Он приветствовал Ренделла не только как коллегу по секретному проекту, но как американца. Он восхищался американцами, особенно же — их крутым деловым обществом, и он гордился тем, что говорит на американском, а не английском языке, без всякого немецкого акцента, извиняясь лишь за то, что в последнее время редко когда говорил по-американски.

— Setzen Sie sich, bitte, setzen Sie sich — присаживайтесь, пожалуйста, — сказал он, усаживая Ренделла в удобное кожаное кресло, стоящее между его столом и стеной кабинета, полностью покрытой гигантской рельефной картой Майнца, заключенной в серебряную раму с табличкой, гласящей: Anno Domini 1633 bei Meriar.

— Wir werden etwas trinken, — прохрипел он и тут же подошел к дубовому бюро, открыл его ключиком. Там находился небольшой бар с холодильником. Он налил шотландский виски на кубики льда, дал один стакан Ренделлу, а второй поставил себе на стол, после чего погрузился в громадное директорское кресло. Говорил он бесстрастно и сразу же напомнил Ренделлу о том, чтобы тот включил свой диктофон.

— Мой отец основал эту фирму, потому что идиотизм немецких печатников совершенно его достал, — сообщил Хенниг. — Один печатник мог поставлять на склады и в магазины канцелярские товары, а другой печатник мог изготавливать конверты, которые даже не подходили по размеру. Тогда мой отец начал изготавливать канцелярскую бумагу и конверты вместе, и заработал на этом состояние. После его смерти — а он занялся типографским делом незадолго до того — за дело взялся я. Я уже не морочил себе голову канцелярской ерундой, а перевел все на книгопечатание. Сейчас на меня работает пять сотен человек. И должен сказать, что Карлу Хеннигу живется неплохо, вовсе даже неплохо.

Ренделл сделал над собой усилие, показав, что восхищен этим.

— К счастью — и думаю, что именно это заставило доктора Дейчхарта настоять на том, чтобы именно я взялся за дело — в основном я занимался печатанием Библии, — продолжил Хенниг. — Большая часть напечатанных в Германии Библий производится в Штутгарте. Дешевка. Я держусь подальше от них, я располагаюсь в Майнце, под покровительством Иоганна Гутенберга. Опять же, Майнц гораздо лучше расположен по отношению к Гамбургу и к Мюнхену, так что мне дешевле изготавливать и рассылать издания во все концы страны. Я остался здесь и собрал дюжину настоящих печатников, из тех, кто еще остался, из тех, кто еще уважает свою работу, у которых предки были печатниками, у которых типографское дело в крови, и мы сделали несколько самых лучших изданий Библии во всей Европе, которые были изготовлены вручную и весьма ограниченным тиражом. Но я был вынужден отказаться от этого бизнеса — слишком дорого и невыгодно — но, к счастью, я призадержал несколько ветеранов, так что когда подоспела работа с Международным Новым Заветом, у меня уже было ядро, с которым я мог взяться за дело.

— И сколько времени понадобится вам, чтобы напечатать эту Библию?

— Дайте-ка подумать, — пожевал губы Хенниг. — Ладно, давайте я изложу это так. Если вы делаете всю чертову Библию — Ветхий Завет и Новый Завет в одном томе — то вам необходимо напечатать около 775000 слов. Это приблизительно соответствует шести или семи обычным книгам, если использовать стандартные шрифты. Ну ладно, если нас не теребить, то, чтобы сделать всю Библию, нужен год для разработки гарнитуры и формата, года два на набор и вычитку гранок, и еще один год или чуть меньше — на само печатание и переплетение. Четыре года — но это на всю, на полную Библию. Сейчас мы делаем один только Новый Завет, объем намного меньший, времени требуется намного меньше, если только не учитывать, что мы пытаемся делать это тщательно и с подлинным художественным вкусом. Мы же будем делать книгу объемом побольше, новый перевод Международного Нового Завета, но затем у нас будет меньше печатания — ведь пока что мы работаем только лишь над ограниченным изданием.

— Ограниченным изданием?

— Ну да, конечно. Я занимаюсь тем, что мы называем Расширенным Изданием для Проповедников, на четырех языках, но тираж будет доступен только лишь для пасторов и церковников всего мира, для прессы, государственных деятелей, политиков, знаменитых личностей и лишь очень небольшого количества обычных людей. Как только данное издание выйдет в свет, тогда печатники каждого издателя в своих странах запустят более дешевое издание для основной массы покупателей, лично я займусь популярным немецким изданием. Сейчас же, как минимум год заняла разработка, напечатание и переплеты займут не более шести месяцев.

— Что бы вы назвали своей самой крупной проблемой?

— Бумага. Для печатника Библий это всегда бумага. Понятное дело, что здесь я имею в виду популярное издание. Библия чертовски длинна, даже ее меньшая часть — Новый Завет, поэтому вы не можете использовать обычный товар. Вы должны найти бумагу полегче, потоньше, но и достаточно плотную, чтобы другая сторона с текстом не просвечивала на лицевой странице. Вам нужно иметь стойкую бумагу, ведь некоторые люди пользуются своей Библией всю жизнь. И в то же самое время, она не должна быть слишком дорогой. Но для нашего первого, специального издания мы используем самый тонкий сорт индийской бумаги.

— И когда же книги будут готовы?

— Надеюсь, что через пару недель.

— А как насчет безопасности? — как бы случайно спросил Ренделл. — В отеле «Краснапольский» в Амстердаме с этим очень строго. А вот как вы сами управляетесь с тем, чтобы спрятать такую вашу работу от нежелательных глаз?

Расквашенные черты лица Хеннига сложились в глубокие морщины.

— Ой, сложно, сложно, сука такая, — пробормотал он. — Сука — это насчет безопасности. Она уже стоила мне кучу денег. Сказать вам, что я делал? У нас тут несколько печатных прессов по соседству, буквально в паре шагов. Я взял свою самую крупную фабрику, отделил ровно половину от других зданий и типографий, напихал туда охраны и запустил в эту самую половину своих самых проверенных и старых типографов. Я даже выделил два дома по соседству для этих работников и их семей; там тоже имеются охранники и информаторы. Там было несколько неприятных моментов, но все уже позади. Всю работу мы производим за плотно закрытой дверью и следим, чтобы никто не сунул свой нос. За дверь не должно проникнуть ни единого слова. И действительно, Стив — могу я называть вас Стивом? — пока что наша тайна успешно держится в секрете, благодаря моей бдительности, пока что никто снаружи не узнал, чем мы тут занимаемся.

— Так уж никто? — мягко спросил Ренделл.

Хенниг тут же подобрался.

— Что вы имеете в виду? — проскрипел он.

— Я имею в виду Седрика Пламмера, — сказал Ренделл. — Я сам видел, как Седрик Пламмер выходил из этого здания буквально в ту же минуту, когда прибыл и я.

— Пламмер? — Хенниг был явно не в своей тарелке. — Вы его знаете?

— Он пытался подкупить меня в тот самый день, когда я прибыл в Амстердам. Он хотел, чтобы я передал ему одну копию нашей Библии. Он желает представить ее на суд общественности до того, как ее выставим мы, чтобы это послужило исключительно в его пользу, и, тем самым, испортить нам нашу рекламную кампанию.

Хенниг, к этому моменту уже взявший себя в руки, отчаянно защищался:

— Ну, он — это совершенно другое дело. Он единственный, кто проник к нам снаружи. Но поверьте мне, этот сукин сын не получил от Карла Хеннига ничего. Тут я могу поклясться могилой собственного отца.

— Он находился в этом здании, — настаивал Ренделл.

— Никто его не просил приходить, никто серьезный с ним бы и не встретился, — хрипел Хенниг. — Это точно, Пламмер охотится за копией, как дюжина других за пределами Германии. Он звонил мне трижды из Лондона и Амстердама. Я читал его чертово интервью с де Фроомом во “Франкфуртер Альгемайне”. Я отказался говорить с ним по телефону. Вчера он позвонил в четвертый раз, и на сей раз я лично сказал ему, чтобы он перестал меня донимать. Он хотел взять у меня интервью. Я же предупредил его, что если он очутится в радиусе десяти километров от Майнца, то я его пристрелю. Тем не менее, сегодня он явился сюда без объявления. Я был взбешен, когда мой секретарь сообщил, что Пламмер ждет. Я хотел выйти и набить ему морду. Не беспокойтесь, я не потерял голову. Я приказал секретарю отправить его. Я четко отказался встречаться с ним. Я не позволю, чтобы сукин сын переступил мой порог. В конце концов он сдался и ушел. Поверьте мне, Стив…

Он крутнулся в своем кресле и потянулся к фотографии женщины, стоящей в рамочке на телевизоре. С фотографией в руке он поднялся и вышел из за стола.

— Никто из участвующих в проекте не посвятил себя делу более, чтобы успешно завершить нашу Библию. Видите эту фотографию?

Ренделл глядел на портрет чувственной, по-театральному выглядящей молодой женщины лет двадцати семи — двадцати восьми. В нижнем правом углу портрета вилась надпись: “Meinem geliebten Karl!”, а потом и подпись: “von deiner Helga”.

— Узнаете лицо? — настаивал Хенниг.

Ренделлу тоже показалось, что лицо ему знакомо. Выключив свой диктофон, он спросил:

— Это не та германская актриса, которая выступала в…?

— Именно она, — ответил печатник. — Вы видали ее во множестве фильмов. Это Хельга Гоффманн. — Хенниг поставил портрет на первоначальное место и, не садясь, влюбленно глядел на него. — Сам я холостяк. А это единственная из женщин, которую хотел бы видеть своей женой. Мы встречались то тут, то там в течение двух лет. Мне кажется, что она слишком поглощена собственной карьерой, слишком амбициозна, чтобы рассматривать вопрос супружества. Во всяком случае, сейчас. Тем не менее, она ясно дала понять, что при определенных условиях она может со мной жить. — Хенниг глядел на фотографию. — К несчастью, актрисы взлетают высоко. Она мечтает иметь собственную виллу и яхту на Ривьере, в Сен-Тропезе. Но на такие излишества у нее нет денег. Если я куплю ей все то, чего она желает, это, конечно же, произведет на нее впечатление. И я смогу иметь от нее все, что захочу. — Его помятое лицо сложилось в гримасу. — Для вас это совершенно не звучит как признание в любви. Но для меня это почти что так же хорошо. Я не сентиментален. Я практичен. Я никогда не желал ничего от мира, кроме этой женщины. Но все это уже после того, как чертова Библия выйдет в свет. Ладно, в конце концов, я был не практичен, а тщеславен. Я выбрал то, чтобы мое имя было связано с Международным Новым Заветом. И не могу сказать, зачем. Может для того, чтобы кое-что доказать своему отцу, который уже в могиле. А может и обеспечить для себя какую-то долю бессмертия. В любом случае, заниматься Библией — означает приносить какие-то финансовые жертвы, что делает невозможным обеспечивать еще и Хельгу.

— Разве она не может подождать? — спросил Ренделл.

— Не могу сказать. Вполне возможно, что кто-то, в Берлине или Гамбурге, предложит ей те побрякушки, которые она желает. Посмотрим. Все это, Стив, я объясняю затем, что раз уж выбрал стать печатником самой важной Библии в истории, более потрясающей, чем 42-строчная Библия, по каким-то иным причинам, то я не собираюсь этой возможностью рисковать. И конечно же, только лишь ради того, чтобы добиться к себе какого-то особого внимания или ради рекламы, я не собираюсь выдавать ее содержания никаким седрикам пламмерам, и неважно, сколько бы они за это предлагали. Вы мне верите?

— Верю.

— Надеюсь, ваш чертов магнитофон был выключен, когда я тут изливался?

Ренделл кивнул.

— Да, он был выключен.

— А сейчас мы вместе пройдемся, — проурчал Хенниг. — Пошли. Я покажу вам основное производство, одну из трех наших типографий. Эта та самая, которая находится под строгой охраной, в которой именно сейчас мы печатаем нашу Библию. Это сразу же за Музеем Гутенберга, в квартале от Liebfrauenplatz am Dom. Все равно до ленча у нас есть еще время.

Они молча покинули кабинет Хеннига. Очутившись на улице, Ренделл автоматически начал осматривать местность, нет ли поблизости Пламмера, ожидающего, чтобы подкупить печатника. Но никого похожего на английского журналиста нигде не было видно. Они пошли по тротуару, и Хенниг, несмотря на свои короткие ноги, сразу же задал такой темп, что через пару кварталов Ренделл начал задыхаться.

Перед входом во внутренний дворик исключительно современного трехэтажного здания Хенниг притормозил и глянул на свои золотые наручные часы.

— У нас есть время для краткого визита. Давайте зайдем.

— Что здесь? — хотелось знать Ренделлу.

— Ах, прошу прощения, сам я провел здесь очень много времени. Это наш Музей Гутенберга. Можете снова включить свой магнитофон. Я предоставлю информацию для вашего материала.

На открытом внутреннем дворе, наискось от покрытой стеклом доски объявлений, на пьедестале стоял бронзовый бюст. Он изображал довольно-таки мрачного, несчастного Иоганна Гутенберга с его обильными усами и коротко подстриженной бородой.

Хенниг пренебрежительно махнул своей похожей на обрубок рукой в сторону бюста.

— Совершеннейшая чушь. Только для туристов. Никто ни малейшего понятия не имеет, как он по-настоящему выглядел. До нас не дошло ни одного прижизненного изображения Гутенберга. Ближе всего к его времени подошла одна гравюра — она находится в Париже — сделанная через шестнадцать лет после его смерти. Она совершенно не похожа на это. На ней показан какой-то сердитый мужчина с разлетающимися длинными усами и раздвоенной бородой, более похожий на средневекового китайского мудреца в состоянии аффекта. Нам известно, что он был всегда расстроенным, но при этом чертовски крутым. Однажды, поскольку город задолжал ему какие-то деньги, Гутенберг лично отделал городского чиновника, из-за чего его посадили в тюрьму. На это у нас имеются доказательства. Но, в любом случае, мы знаем очень мало.

Они подошли к входу, открыли одну из стеклянных дверей и вступили в музейный вестибюль. Хенниг поприветствовал продавца билетов, стоящего за стойкой и ответил на уважительный салют охранников, одетых в голубую униформу с красными карточками на рукавах.

— Я вхожу в совет музея, — объяснил печатник, — опять же, я предоставил некоторые экспонаты. Я собираю редкие экземпляры Библии. Вы знали это? У меня имеется одна из ныне существующих 42-строчных Библий. Полагаю, что я мог бы продать свой экземпляр более, чем за миллион долларов, дать Хельге все, что она пожелает, и, тем самым, иметь ее. Только я не стану делать этого. Поглядите сюда…

Он подвел Ренделла к висящей на стене громадной карте мира. Под картой была панель с семью кнопками, обозначенными: 1450, 1470, 1500, 1600, 1700, 1800, Heute.

— Нажмите кнопку для любого года, — объяснил Хенниг, — и на карте покажут, сколько печатных работ было сделано в этом году о всем мире. — И он нажал на кнопку с примечанием “1450”. На карте загорелся один-единственный огонек. — Видите, один только Майнц. — После этого он нажал на кнопку “1470”. Загорелось уже несколько лампочек. — Печатное дело расходится по свету, — удовлетворенно заметил Хенниг. — А теперь я нажму на “Heute” — то есть, сегодняшний день — и смотрите. — Карта засияла как рождественская елка. — Одна из причин того, что массовое печатное дело так долго не распространялось, состояла в том, что мало кто во всем мире умел читать. Но с приходом Возрождения, необходимость привела к изобретению печатного дела. И как только оно стало возможным, производство книг шло уже безостановочно. Поначалу, библии. Затем — словари и исторические книги. И по цене, гораздо меньшей, чем манускрипты, изготавливаемые вручную копиистами, каллиграфами и художниками. Вероятным побудительным мотивом изобретения сменных металлических литер Гутенбергом было то, что он желал перехватить работу у переписчиков и заработать на этом какие-то деньги. Но, даже начав печатное дело, он так и не вылез из долгов.

Хенниг глянул по сторонам.

— Здесь, внизу, имеются и другие экспозиции. Там дальше находится копия старой мастерской Гутенберга и его ручного пресса. Только мы не знаем, насколько они точно воспроизведены. Не сохранилось ни единого описания мастерской или пресса. Предлагаю их пропустить, Стив. Мы не можем терять времени. Давайте лучше ненадолго поднимемся наверх. Там есть одна вещь, которую вы обязательно должны увидеть. Приготовьте свою машинку.

По широкой лестнице они поднялись наверх. Там Хенниг заговорил с охранником по-немецки и выслушал ответ.

— Прекрасно, — сказал печатник Ренделлу. — Как раз одна девушка ведет экскурсию. Я хочу, чтобы вы посмотрели.

Ренделл последовал за своим хозяином в затемненный, но обширный зал. В стене было четыре подсвеченных витрины. За стеклом Ренделл мог увидеть несколько выставленных написанных вручную Библий, тщательно изготовленных монахами еще до 1450 года. Снизив голос, Хенниг заметил:

— Чтобы сделать четыре такие Библии два переписчика должны были работать два полных года. После Гутенберга же, один из первых печатников всего лишь за пару месяцев мог изготовить двадцать четыре тысячи копий книг Эразма.

Хенниг провел своего гостя дальше по залу. Здесь Ренделл увидал плотную молодую женщину, стоящую рядом со стеклянной витриной, объясняющую что-то группе из восьми или десяти посетителей. Присоединившись к группе, Ренделл осмотрел витрину. Над ней висла табличка: DIE GUTNBERG-BIBEL MAINZ 1452-1455. Яркая лампа освещала лежавшую под стеклом раскрытую Библию Гутенберга.

Экскурсовод в этот момент закончила свои объяснения на немецком и тут же, глядя в сторону Ренделла, довольно монотонно повторила свой рассказ на английском языке:

— Монахам требовалось тридцать-сорок лет, чтобы изготовить богато иллюстрированную Библию типа той, какую вы можете видеть за стеклом справа от меня. Иоганн Гутенберг за три года на своем ручном прессе смог изготовить двести десять Библий, сто восемьдесят из них — на сделанной вручную бумаге. Во всем мире сейчас сохранилось сорок семь полных изданий или частей этой Библии — в Нью-Йорке, Лондоне, Вене, Париже, Вашингтоне, и еще в Оксфорде, Гарварде и Йейле. Гутенберговская Библия, которую вы видите здесь, это второе издание на пергаменте, и она стоит один миллион марок или же двести пятьдесят тысяч долларов. В каждом столбце насчитывается по сорок две строки, и почти на каждой странице этой Библии по два столбца. Поначалу Гутенберг собрался делать Библию с тридцатью шестью строками в столбце, но так и не довел ее до конца. Вот эта же была завершена, а в 1460 году Гутенберг произвел самый первый в мире печатный словарь, латинский. Это был Catholicon Бальбуса.

После этого она начала повторять свою лекцию на французском, Ренделл же в это время изучал низкий синий потолок зала и каштановые панели; в этот момент Хенниг нетерпеливо потянул его за рукав.

Ренделл вслед за немецким печатником направился к выходу из зала, к свету музейного вестибюля.

— Это было весьма интересно, — сказал американец.

— Все это абсолютная чушь, — пробурчал Хенниг. — Ни у кого нет ни малейших фактических доказательств того, что именно Гутенберг или какой-нибудь отдельный человек изобрел известный нам процесс печатания. Основываясь на косвенных свидетельствах, мы только можем сделать вывод о том, что Гутенберг мог изобрести печатный процесс с помощью съемных литер. Я верю в то, что он мог, хотя и не могу этого доказать. Всего лишь тридцать достоверных документов или листов бумаги, оставшихся от времен Гутенберга, упоминают о нем, как о жившем когда-то человеке. И только три из них отмечают, будто он занимался печатным делом. И что же эти бумаги говорят нам? — Хенниг остановился, как будто задавая этот риторический вопрос не самому Ренделлу, а его диктофону. — Ваша машинка записывает?

— Конечно.

— Хорошо. Потому что данная информация сможет вам помочь. Эти документы говорят нам, что Гутенберг вышел из патрицианской семьи, и фамилия его отца была Генсфляйш — в те времена имелся обычай называться по фамилии матери. Гутенберг занимался ювелирным делом. Его обвинили в нарушении обещания, данного некоей леди по имени Анна. На десять лет он переехал из Майнца в Страсбург. Именно в этом периоде он заказал то, что, скорее всего было печатным оборудованием, изготовленным специально для него. Он возвратился в Майнц, взял в долг из разных мест две тысячи гульденов для какого-то крупного предприятия, возможно, что для 42-строчной Библии. Имеются доказательства, что деньги он занимал для того, чтобы печатать “книги”. Вот только была ли знаменитая 42-строчная Библия одной из таких “книг”?

— Девушка, ведущая экскурсию в зале, говорила, что была.

— Можете забыть о ней. Слушайте Карла Хеннига. Вопреки патриотической лекции этой молодой дамы, нет ни малейшего доказательства того, что сам Гутенберг сыграл какую-либо роль в печатании великой 42-строчной Библии, связанной с его именем. Эта Библия, скорее всего, была произведена финансовым покровителем Гутенберга, Иоганном Фустом, и еще одним печатником по имени Петер Шоффер. Что же касается Гутенберга, нам известно, что он умер в 1467 или 1468 году только лишь потому, что человек, одолживший ему печатное оборудование, обратился с прошением к архиепископу вернуть ему “некоторые печатные формы, литеры, инструменты, приспособления и другие вещи, необходимые для печатни, оставленные Иоганнесом Гутенбергом после его смерти, и которые были и все еще являются моими”. Итак, Стив, теперь вы знаете самое главное. Чуть больше, чем мы все знали про Иисуса Христа до появления Международного Нового Завета.

— Предполагая, что Гутенберг и вправду был изобретателем, — спросил Ренделл, — что же конкретно он изобрел?

— Чтобы не усложнять, скажем так, что он изобрел литейные формы для отливки литер. Его формы были сделаны из меди, мои — из более стойкой стали. Он “ваял” буквы алфавита. Он резал штампы. Он поднял поверхность литер, придавая им рельеф. Он же продумал то, что буквы должны быть зеркально повернутыми, чтобы отпечаток имел правильную форму. Он же придумал линейку или форму, которая бы держала литеры. И наконец, он придумал приспособление, с помощью которого печатная форма могла отходить от листа, смачиваться краской и прижиматься к железной пластине для следующего оттиска. Он заставил пресс работать снова и снова, производя один оттиск за другим. Он же изобрел подвижные литеры. Благодаря ему, я сегодня здесь, с вами, а наш Петроний с Иаковом смогут теперь наводнить грамотный мир и, возможно, изменить человечество.

Когда они вышли из музея и шли далее по освещенной солнцем улице, Хенниг напомнил Ренделлу о том, чтобы тот не выключал свой диктофон.

— Перед тем, как вы посетите мою типографию, я хочу, чтобы вы знали о том, что я делаю там. Для специального издания я сам создал шрифт, который назвал 14-точечным Новым Гутенбергом. Сейчас объясню. Готовясь издавать свою 36-строчную Библию, Гутенберг попытался вырезать свои литеры, имитируя ручной шрифт, с помощью которого переписывали Библию монахи. Он воспользовался старинным готическим шрифтом, который мы, немцы, называем Textur; имеется в виду, что он как будто воткан в страницу. Сегодня гутенберговский шрифт был бы неприемлем, хотя он выполнен весьма красиво и приятен для глаза. Готический шрифт слишком плотный, крученый, в нем слишком много остроконечных углов. Он выражает германскую суровость, как и наш язык. Поэтому я разработал шрифт, который лишь напоминает готический, но уже более знакомый, округлый, четкий и выглядит как современный. Ну вот мы и пришли. Давайте ненадолго зайдем и поглядим.

Пройдя мимо охранников — Ренделла попросили предъявить его красную карточку из Амстердама — они вошли в огромный и шумный печатный цех и поднялись по спиральной металлической лестнице на антресоли, идущие вдоль всей стены. Внизу остались четыре печатных станка и несколько десятков рабочих в синих рабочих комбинезонах. Преодолевая шум машин, Карл Хенниг продолжил свои объяснения.

— То, что вы видите внизу — это два печатных станка с подачей отдельных листов, а дальше — два станка с подачей бумажной полосы, они работают быстрее. Выходящие листы предназначаются для первого ограниченного издания. Выйдя отсюда, листы сгибаются, собираются и сшиваются. Обложки для них уже приготовлены. Подобранные и сшитые блоки соединяются с обложкой и отправляются на склад готовой продукции. Законченные издания будут отправлены в Нью-Йорк, Лондон, Париж, Мюнхен, Милан, чтобы уже оттуда их начали распространять в тот самый день, как только вы объявите миру о находке и новой Библии.

Хенниг перегнулся вниз и дружелюбно помахал рукой нескольким пожилым рабочим. Те глянули наверх и точно так же дружески помахали в ответ. Хенниг не скрывал своего удовольствия:

— Мои ветераны. Те самые, на которых можно положиться, — гордо заметил он. — Два станка внизу печатают англоязычную версию. Два других печатают Библию на французском языке. А в соседнем помещении мы уже заканчиваем немецкое и итальянское издания.

Тут в голову Ренделла пришла одна чисто логическая проблема, и он решил высказать ее:

— Карл, ведь после нашей акции буквально через пару-тройку недель миллионы людей станут требовать для себя издания Международного Нового Завета. Если вы и другие печатники готовите различные издания для публики, как вы сможете обеспечить их громадными тиражами, когда потребность столь высока?

— Ах, ну конечно, вам же не говорили, — сказал Хенниг. — Для популярных стандартных изданий нам придется делать новый набор на четырех языках. До вашего заявления мы этого сделать не можем. В противном случае, безопасность гарантировать невозможно. Поэтому набор популярных изданий начнется в день вашего заявления. Теперь, если мы будем производить набор так же, как это делалось для ограниченного издания, обычным путем, используя линотипы и людей-наборщиков, это бы заняло месяц, а то и два. Только вот, популярные издания будут изготавливаться путем электронного набора, методом катодной трубки, феноменальным по своей скорости. С его помощью мы можем набрать всю Библию, весь Ветхий и Новый Завет, за семь с половиной часов. Поскольку Новый Завет представляет собой всего лишь одну четвертую объема всей Библии, электронный набор позволит нам произвести набор за девяносто минут — минут, заметьте себе, а не один или два месяца. В течение одного вечера мы сможем направить их на станки, и за месяц до Рождества уже отпечатаем несколько миллионов дешевых стандартных изданий, чтобы распространить их по всему миру. А теперь пошли, я хочу показать вам и другие типографские операции, другую половину моего производства, где мы уже не печатаем Библии, а занимаемся обычными коммерческими изданиями.

Спустившись с антресолей, они пошли по меньшим цехам, проходя по коридорам, ведущим в различные типографские помещения. По ходу Ренделл постепенно начал замечать странное и необъяснимое чувство отстраненности — чуть ли не враждебности — повисшее в воздухе. Когда Хенниг здоровался со своими молодыми служащими, ответы нельзя было назвать сердечными, в них не хватало улыбки. Когда же Хенниг пытался вовлечь типографских рабочих в беседу, те, намеренно, поворачивались к нему спиной или же притворялись, что слишком заняты своим делом; в лучшем случае — отделывались каким-то междометиями. Отходя от одной из групп рабочих, Ренделлу показалось, будто он заметил, как двое из них делают за спиной Хеннига неприличные жесты. Он услышал, как один из них пробурчал себе под нос: “Lausiger Kapitalist. Knauseriger Hundstott.” Ренделл понятия не имел, что эти выражения означают, но подозревал, что они характеризуют Хеннига не с лучшей стороны.

Когда они уже были в коридоре, ведущем к выходу из здания, Хеннига встретил чем-то обеспокоенный охранник и начал докладывать ему, понизив голос.

— Простите меня, — обратился Хенниг к Ренделлу. — Небольшая проблема. Я скоро вернусь.

Ренделл воспользовался этим временем, чтобы найти мужской туалет. Внутри было два писсуара, один из которых был занят местным клерком. Ренделл присоединился к нему, чтобы воспользоваться незанятым писсуаром. И тут он увидал грубую карикатуру на Хеннига, нарисованную на белой стене прямо над писсуарами. Карикатура представляла голого Хеннига с пенисом вместо головы; в руках он держал два мешка с золотом, а башмаком давил голову рабочего. Под карикатурой был нацарапан явно сердитый лозунг: “Hennig ist ein schmutziger Ausbeuter der Armen und der Arbeiter!”

Ренделл поглядел на стоящего рядом с ним служащего, уже застегивавшего свою ширинку.

— Вы говорите по-английски? — спросил у него Ренделл.

— Немного.

— Что здесь написано? — указал Ренделл на подпись.

Служащий, казалось, замялся.

— Это не очень-то вежливо…

— И тем не менее…

— Здесь сказано: “Хенниг — грязный эксплуататор бедняков и рабочих”.

Обеспокоенный Ренделл вышел из туалета и пошел по коридору в поисках своего гостеприимного хозяина. Он нашел его за углом, мрачного Хеннига, с руками на бедрах, наблюдавшего за маляром, заносившим свою кисть над карикатурой и подписью, весьма похожей на те, что Ренделл видел в мужском туалете.

Хенниг встретил Ренделла без какого-либо смущения.

— Считаете, будто что-то не так, а? — спросил он.

— Я только что видел такой же рисунок и такие же слова в мужской уборной.

— И вы же видели, что творят у меня за спиной молодые работники?

— Боюсь, Карл, что видел. И еще я кое-что слышал.

— Что вы слышали? Вы слышали “lausiger Kapitalist”, правильно? Вы слышали “knauseriger Hundstott”, так? Все верно, меня называют вшивым капиталистом и дерьмовым скрягой. Если бы вы провели в типографии еще какое-то время, то наверняка услышали бы “Geizhals” — сквалыга, и “umbarmherziger Schweinehund” — бессердечная сволочь. И вы бы тогда подумали, что Карл Хенниг это чудовище, так?

— Я ничего не думаю, — ответил на это Ренделл. — Просто я ничего не понимаю.

— Я вам объясню. — грубо ответил тот. — Пошли уже. Я заказал ленч в ресторане отеля “Майнцер Хоф” и не хочу опаздывать. Кое-кто там будет ждать нас.

Как только они вышли из здания, Хенниг остановился.

— Тут всего шесть кварталов. Если же вы устали, можно вызвать машину.

— Можем пройтись.

— Это лучше, поскольку мне следует объяснить то, что вы видели. Но только между нами. И в первую очередь заткните этот чертов магнитофон.

Ренделл специально поднял диктофон и нажал на кнопку остановки, после чего пошел рядом с немецким печатником. Молча, они прошли где-то с половину квартала. Хенниг вытащил из кармана громадный носовой платок, высморкался в него, сложил платок и сунул обратно в карман.

— Ладно, я все объясню, — мрачно заявил он. — Я всегда был, по-своему — и не скрываю этого — строгим руководителем. Чтобы выжить в послевоенной Германии, это было необходимым условием. Война нас совершенно вымотала и обескровила. Так что после этого выживали лишь самые соответствующие. Выживание разговаривает на языке денег, больших, огромных денег. Я пришел на рынок торговли Библиями только лишь затем, что Библии хорошо продавались. Здесь, на этом рынке имелись деньги, большие деньги. Выгоднее всего были дорогие Библии. Именно таким путем я и создал себе репутацию качественного печатника религиозной литературы. А потом кое-что случилось.

На какое-то время он потерял нить разговора и продолжал идти молча.

— А случилось то, что в Германии интерес к религии и к церкви стал уменьшаться, — продолжил он. — Не так давно все бедняки, отверженные и верящие в науку люди заявили, что Бог уже умер. Интерес к религии падает, а вместе с ним падает и уровень продаж Библий. Для собственного же выживания я понял, что для уменьшения личных убытков я обязан снизить производство и продажу Библий. Я не мог складывать все свои яйца в одну только церковную корзинку. Поэтому, сначала постепенно, а затем все чаще и больше, я начал заключать контракты на производство и продажу популярной литературы, романчиков и порнографии. Да, да, в Германии спрос на жесткую порнографию очень высок, и я был готов печатать ее, лишь бы только сохранить поступление денег. Я хотел денег, много денег, всегда хотел. Я не мог позволить себе стать снова бедным, а следовательно — беспомощным. И еще, признаюсь, я содержал многих девиц, весьма дорогих девиц, а потом появилась Хельга Гоффман, на которую также шли большие деньги. Вы уже понимаете?

— Боюсь, что нет, — ответил на это Ренделл.

— Ну конечно же — нет. Вы не знаете германского менталитета. В этих драматических обстоятельствах я поменял Библию на порнографию и вступил в конфликт со своими работниками и их профсоюзами. Молодые рабочие, равно как и их родители, имеют долголетнюю семейную традицию в художественной печати, они гордятся собственным умением, своей профессией, выходящей из под их рук продукцией, им уже не так важны личные доходы. Их семьи все время работали на издателей религиозной литературы, качественной литературы, так что они были горды тем, что занимались этим же и для меня. Теперь же, когда я практически забросил Библии, религиозные издания и перешел на печатание дешевых книжонок, эти работники были обескуражены. Им показалось, что испытываемое ими чувство морального падения вызвано теми книжками, которые они печатают. Они подумали и кое-что еще другое. Они считают, что я должен отказаться от всей этой новой массовой продукции. Они учли и тот факт, что я давлю на них, заставляя работать все больше и больше. Потихоньку-понемножку, они начали бунтовать, и даже поговаривать о забастовке. До сих пор у меня еще забастовок не бывало, у большинства моих лучших работников никогда и не было причин бастовать. Но теперь, даже те, кто боится остаться совсем без работы, готовятся к забастовке. И действительно, Зольнер — председатель профсоюза изготовителей бумажной продукции и типографских рабочих уже назначил дату. Это было несколько месяцев назад. Мы, конечно же, вели переговоры, только они ни к чему не привели. Я не собирался сдаваться. Зольнер со своими людьми — тоже. Мы очутились в патовой ситуации. И неделю назад мне сообщили о дате начала забастовки. Если бы я только мог объяснить им…

— Но, Карл, — перебил его Ренделл, — должен же быть какой-то способ дать им знать, что они печатают самую замечательную Библию в истории.

— Нет, никакого такого пути нет, — стал объяснять Хенниг. — Я еще подойду к этому. Поначалу, когда д-р Дейчхардт связался со мной, он не проинформировал меня о содержании новой Библии, которую собрался печатать. Он сказал лишь то, что она будет совершенно новой, отличающейся от всех предыдущих, крайне важной. После того, как он вкратце описал проект, я отказался от него. Я поступил так потому, что он был для меня малоприбыльным. Я отказался оставить ради него выгодные заказы, мне было плевать на престиж. Тем не менее, д-р Дейчхардт настаивал на том, чтобы именно я взялся за это дело, из-за моих прошлых достижений. И знаете, что он сделал?

Ренделл только покачал головой и продолжал слушать.

— Он взял с меня обещание сохранять тайну, — сказал Хенниг, — и устроил мне личную встречу во Франкфурте с доктором Траутманном. Я был весьма заинтригован. Доктор Траутманн — это один из наших ведущих теологов. Именно доктор Траутманн и передал мне рукопись. Он же предложил мне прочитать ее в его присутствии. То, что я взял тогда и впервые прочитал, было переводом на немецкий язык Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова. — Хенниг глянул на Ренделла. — Вы читали их?

— Совсем недавно.

— И они потрясли вас так же, как потрясли меня?

— Я был глубоко тронут.

— А для меня это стало духовным пробуждением, — признал Хенниг. — Я никогда не мог поверить, что подобное преображение могло бы произойти со мной, бизнесменом, торгашом, гонящимся за прибылью. Тем не менее, это случилось. Эти страницы полностью перевернули мои отношения к вечным ценностям. Ах, это был вечер очищения души. Теперь у меня уже не было вопросов, что делать. Я взялся за напечатание Расширенного издания для священников. Хотя это означало отказ от некоторых весьма выгодных, хотя и грязноватых предложений. Это означало значительное уменьшение доходов. Это означало, что мне следует забыть Хельгу.

— Ладно, разве это не удовлетворило ваших работников? — спросил Ренделл.

— Нет. Поскольку большинство из них об этом и не знало, им не сообщили о моей новой добропорядочной работе. Сюда из Амстердама прилетел инспектор Хелдеринг и обеспечил самые строгие меры безопасности. Только ограниченному количеству моих самых доверенных работников доверили это дело и позволили знать, что они печатают. Это те, кого отделили от всех остальных, они же были обязаны держать в секрете свое задание. Что же касается большинства остальных моих рабочих, то им никто ничего не сообщил, они понятия не имели, что я вернулся к традиции и искусству ремесла, что отказался от части собственных доходов, что я стану важной частью исторического события в истории религии.

— Так что они собираются бастовать на следующей неделе?

— Не знаю, с неожиданной улыбкой на лице признался Хенниг. — Я узнаю об этом буквально через несколько минут. Мы уже дошли до “Майнцер Гоф”. Давайте перейдем Людвигштрассе и поднимемся на верхний этаж, в ресторан, где нас будет ждать ответ.

Заинтригованный, Ренделл последовал за печатником в гостиницу, лифт поднял их на восьмой этаж.

Ресторан был очень приятный. Через огромное стекло перед Ренделлом открылся чудный вид на Рейн. Метрдотель приветствовал Хеннига и Ренделла низким поклоном и сразу же провел их между рядами белых столов и стульев с высокими, обитыми дорогой тканью спинками, к окну, где за столом сидел плотный мужчина с непокорными рыжими волосами и подслеповато вглядывался в юридического вида бумаги.

— Herr Zoellner, mein Freund! — воскликнул Хенниг. — Ich will schon hoffen dass Sie noch immer mein Freund sind? Ja, ich bin da, ich erwarte ihr Urteil.

Полный мужчина вскочил с места.

— Es freut mich Sie wieder sehen zu kцnnen, Herr Hennig.

— Но вначале, герр Зольнер, познакомьтесь с американцем из Амстердама, который будет вести для меня рекламную кампанию по моей особенной книге. Это герр Ренделл — герр Зольнер, наш der erste Vorsitzende, первый председатель Industrie Geverkschaft Druk und Papier, нашего национального профсоюза печатников. — Хенниг обратился к Ренделлу. — Я приветствовал его как собственного друга, и сказал ему, что я здесь, готовый выслушать его вердикт.

Хенниг жестом пригласил Зольнера садиться и тут же потянул Ренделла занять место рядом с собой. После этого он устремил свой взгляд на профсоюзного деятеля.

— Ну что, герр Зольнер, каким будет ваш приговор: жизнь или смерть Карлу Хеннигу?

Серьезное лицо Зольнера расплылось в улыбке.

— Herr Hennig, es bedeutet das Leben, — неожиданно глубоким басом проурчал он. — Вы живете, мы все живем, благодаря вам. Это очень добрые вести. — При этом он поднял листок бумаги и заявил возбужденно:

— Ваши предложения, сделанные нашему профсоюзу, это самые лучшие, которые когда-либо были сделаны на моей памяти. Прибыли, повышение заработной платы, оплата больничных, пенсионный фонд, новые спортивные сооружения — герр Хенниг, я рад сообщить вам, что совет все это одобрил и уже на следующей неделе сообщит всем остальным членам профсоюза, а те, естественно, согласятся с этим как один.

— Очень рад, очень, — проскрипел Хенниг. — Ich bin entzьckt, wirklich entzьckt. Но мы забыли про забастовку. Мы вместе?

— Ja, ja, конечно же, вместе, — вторил басом Зольнер. Он уважительно склонил голову. Через день вы станете героем. Возможно, уже не столь богатым, но героем. Что заставило вас изменить собственное мнение?

Карл Хенниг улыбнулся.

— Я прочитал новую книгу. Вот и все. — Он повернулся к Ренделлу. — Понимаете, Стив? Ведь я уже чуть ли не сошел с ума. И, представьте, преобразился из Сатаны в святого Хеннига чуть ли не за день. Только неожиданно мне захотелось поделиться со всеми. Я глупец, но глупец счастливый.

— И когда же вы надумали все это сделать? — хотелось узнать Ренделлу.

— Наверное все это началось в тот самый вечер, когда я прочитал некий манускрипт. Но перемены потребовали времени. По-настоящему все это началось, наверное, на прошлой неделе, когда кризис на моем производстве достиг предела, и тогда я сел и перечитал несколько страниц гранок той самой книги, которую мы напечатали. И то, что я прочитал, меня успокоило, дало мне точку опоры и заставило принять решение, что лучше уж мне быть вторым Гутенбергом, чем еще одни Крезом или же Казановой. Ну, мир, это же прекрасно. Мы должны отпраздновать это. — Он постучал вилкой по бутылке, чтобы привлечь внимание метрдотеля. — Мы поднимем бокалы с “Окфенер Бокштейн” 1959 года из Саара. Это прохладное сухое белое вино, в котором всего восемь процентов алкоголя. Этого будет достаточно, раз уж мы все тут такие взволнованные.

Чудесный обед в “Майнцер Хоф” продолжался два часа. После того, как Цольнер распрощался, Карл Хенниг позвонил своему шоферу, и настоял на том, что отвезет Ренделла назад во Франкфурт на своем “Порше”.

Во время поездки Хенниг, улыбаясь, говорил про крытый, олимпийских размеров, бассейн, который он намеревался построить для своих рабочих. Со страстью он рассказывал о своей влюбленности к актрисе Хельге. Говоря о своей общественной жизни, он упомянул ложу, которую абонировал в местной опере. Еще он попросил взглянуть на виноградник, на котором производилось знаменитое майнцское вино. Еще через какое-то время, когда они проезжали через спокойную старинную деревню — кирпичные ограды, узкие, извилистые улочки, давно выстроенные дома, увенчанная шпилем церковь, малюсенькая площадь, охраняемая потрескавшимся святым с букетом свежих цветов в каменных руках — Хенниг назвал эту местность Хокхеймом, в которой до сих пор проживали некоторые из его родственников. Потом они выехали на шоссе, автомобиль прибавил скорости, а издатель погрузился в молчание.

И, как показалось, совершенно внезапно, хотя прошло около сорока пяти минут, они очутились в карусели Франкфурта. Полицейские, стоявшие на специальных тумбах в своих рубашках с коротким рукавом, управляли уличным движением. Улицы были забиты трамваями, грузовиками, «фольксвагенами», людьми, делающими необходимые покупки перед тем, как вернуться домой с работы. Под красными с белым зонтами уличных кафе, клиенты наслаждались традиционным вечерним чаем.

Хенниг “выплыл” из своих мыслей.

— Стив, вы собирались ехать в гостиницу?

— Да, чтобы расплатиться. Потом сразу же лечу в Амстердам.

Хенниг по-немецки приказал шоферу ехать в гостиницу.

Когда они уже добрались до Кайзерплатц, издатель сообщил:

— Если вам понадобится дополнительная информация, то вскоре я буду в Амстердаме.

— А не знает точно, когда?

— Как только первая Библия будет в обложке. Вероятнее всего, где-то за неделю до нашего заявления.

Когда автомобиль остановился перед подъездом “Франкфуртер Хоф”, Ренделл пожал издателю руку.

— Я очень рад нашему сотрудничеству, Карл, — сказал он. — Но наверное вам не следовало провожать меня.

— Не о чем говорить, начал возражать тот. — К тому же мне необходимо кое-куда заскочить. Жалею, что у нас нет времени выпить по стаканчику. У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”. Ну ладно, auf Wiedesehen.

Ренделл подождал, пока «порш» не отъедет, и только потом направился в вестибюль своей гостиницы. Совсем уж было собравшись идти к стойке администратора, чтобы узнать, не было ли для него каких-либо сообщений, он внезапно застыл на месте.

К той же стойке направлялся высокий мужчина, уж слишком заботящийся своей похожестью на Ван Дейка.

Седрик Пламмер, здесь.

В Майнце, именно сейчас.

Ренделлу вспомнилась старинная сказка, описанная Моэмом.

Говорит слуга некоего багдадского купца: “Хозяин, только что, когда я был на рынке, в толпе меня зацепила какая-то женщина; когда же я повернулся, чтобы увидать, кто это ко мне цепляется, то увидал, что это Смерть. Она поглядела на меня и сделала угрожающий жест… так что теперь, дайте мне на время свою лошадь… я уеду в Самарру, и там Смерть меня не отыщет.”

Чуть попозже, тем же днем купец встретил Смерть на рынке и спросил ее, зачем она угрожала его слуге, Смерть ответила ему: “Это вовсе не был угрожающий жест, а только признак удивления. Странно было встретить его в Багдаде, потому что я собиралась увидеться с ним сегодня вечером в Самарре”.

Понятно, что воспоминание этой притчи было абсолютной бессмыслицей, но не совсем.

Ренделл подался назад, не отрывая взгляда от мужчины.

Седрик Пламмер уже добрался до стойки и теперь указывал пальцем на сидящего за ней портье.

Ренделл поспешил пройти за спиной у Пламмера, держась к нему задом, отвернув лицо, и тут же чуть ли не побежал к лифту. Тем не менее, пытаясь избежать того, чтобы британский журналист мог заметить его, он не мог избавиться от того, чтобы не слышать высокомерный, хотя и писклявый голос Пламмера.

— Guter Herr, — заявил журналист. — Я — Седрик Пламмер…

— Да, конечно, мистер Пламмер.

— … и если мне кто-нибудь будет звонить, то знайте, что я вернусь через час. У меня на пять вечера назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”. Если какой-то из звонков будет срочным, то вы сможете найти меня там.

Холодный пот мрачного предчувствия выступил у Ренделла на лбу. Он продолжил свой путь к лифту. Подойдя к кабине, он остановился и глянул через плечо. Пламмера нигде не было видно.

Войдя в кабину лифта, Ренделл начал подбивать итоги

Карл Хенниг сказал ему: “У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”.

Седрик Пламмер сообщил клерку: “У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”.

Прибавим одно к другому: совпадение.

Прибавим еще раз: заговор.

Вспомним слова Хеннига, сказанные им в Майнце: “Я отказался встречаться с ним. Я не пущу сукина сына на порог”.

Прибавим снова. Что-то не клеится.

На какое-то мгновение Ренделл решил оставить проблему нерешенной, как есть. Сегодня вечером он возвратится в Амстердам, а потом — никакой работы вечером, он увидит Анжелу; ему до боли хотелось увидеть ее — так что завтра, потом у него появится кто-нибудь, кто проследит хорошенько за Карлом Хеннигом.

* * *

И “МЕРСЕДЕС-БЕНЦ”, и Тео уже ожидали, когда Ренделл прибыл в амстердамский аэропорт Шипхол после краткого перелета из Франкфурта.

Он приехал в гостиницу “Амстель”, обнаружил там полное надежд сообщение от Анжелы Монти, в котором говорилось, что она прибыла в Амстердам и поселилась в отеле “Виктория”, и что сегодня же собирается встретиться с ним.

Он быстренько принял душ, переоделся и совершенно выбросил Хеннига с Пламмером из мыслей. Спустившись вниз, он приказал Тео отвезти его в “Викторию”. Там он позвонил в номер Анжелы на втором этаже и стал ожидать ее появления у самого подножия покрытой зеленым ковром изгибающейся лестницы.

Когда та наконец-то спустилась по лестнице, Ренделл не мог пошевелиться, совершенно очарованный. До этого он видел ее всего лишь раз, днем, в ее родной стране, а потом расстался с нею, зная, что уже много лет никакая иная женщина не привлекала его в такой степени. В течение всей прошлой недели он носил в себе впечатление от этого прелестного существа. Но вот сейчас, в этот второй раз, Ренделл был буквально потрясен ее присутствием. Теперь назвать эту женщину просто красивой означало оскорбить ее. Анжела была самой головокружительной и желанной молодой женщиной, из тех, кого Стивен видел в своей жизни. И здесь, в вестибюле, когда она спустилась так естественно и уютно в его объятия, а ее мягкие губы тепло прижались к его собственным, он сразу понял, что эта женщина всегда была частью его самого.

Тео отвез их в “Бали”, модный ресторан на Лейдсестраат. Отпустив своего голландского водителя, уверяя его при этом, что он будет в полнейшей безопасности, поскольку сегодня с ним нет никаких документов, Ренделл взял Анжелу под руку и повел ее через вращающуюся дверь наверх, через два пролета лестницы, в центральный зал ресторана. Смуглый официант в тюрбане провел их оттуда в одно из трех помещений, расположенных сзади.

Там они уселись за столик у стены и заказали Rijsttafel — рисовое меню, или по-индонезийски, smorgasbord — при этом они даже представить не могли, какое множество блюд поставили перед ними: sajor soto или суп, говядину в яванском соусе, смешанные соевые бобы, гигантские креветки, жареные кокосы. Они ели и практически не разговаривали, выпили бутылку сухого мозельского, занимаясь любовью глазами и прикосновениями пальцев.

Покинув “Бали” и не отпуская рук друг друга, они бродили, наслаждаясь прохладной летней ночью. Вдвоем они прошли по Лейдсеплейн, остановившись, чтобы послушать, как трое приятных молодых ребят перебирают струны своих гитар. С моста на Присеграахт, все так же держась за руки, они глядели на канал и на отдаленный мост, сотни огней которого напоминали светящиеся жемчужины в темноте. Затем они прошли к широкому мосту на Сингель, а под ними проплывали ярко освещенные лодки, нагруженные цветами.

Теперь, в поздние часы несущей покой ночи, они все еще оставались на этом мосту, а вокруг них было практически безлюдно.

Анжела сообщила, что Наоми уже нашла для нее комнату на тот же этаже, где работал и Ренделл, причем, очень близко, почти что рядышком.

— Ну да, — сказал он ей. — Я так и устроил.

Анжела замялась.

— Ты хочешь, чтобы я была так близко каждый день?

— И хотел, и хочу.

— А ты не боишься, что тем самым совершаешь ошибку, Стив? Ведь ты почти не знаешь меня.

— Я был с тобой всю неделю, каждый день, каждую ночь. О, я знаю тебя, очень хорошо знаю, Анжела.

— Я чувствовала то же самое, — спокойно сказала та.

Ренделл снова глянул на канал, а когда повернулся к Анжеле, то увидал, что ее глаза закрыты, ладони сложены, а губы шевелятся. Открыв глаза, она улыбнулась ему.

— Что ты делаешь? — спросил он. — Молишься?

Та кивнула.

— Теперь я чувствую себя лучше, — ответила она.

— О чем ты просишь Господа, Анжела?

— О том, что собираюсь сделать. — Улыбка все так же оставалась на ее губах. — Стив, возьми меня в отель.

— В какой?

— В свой. Хочу увидеть твой номер.

— Ты действительно хочешь увидать мой номер?

Ее ладонь выскользнула из его.

— Нет, тебя. Я хочу быть с тобой.

* * *

ОНИ ЛЕЖАЛИ ОБНАЖЕННЫМИ на его кровати, бок о бок, повернув головы друг к другу, целуясь, подразнивая друг друга кончиками своих языков, ее рука бродила по его бедру и животу, его рука ласкала ее лоно.

С того момента, как они легли вместе, не прозвучало ни слова; единственное, что они могли слышать, было их ускоренное дыхание и спешащее сердцебиение.

Его рука скользила вверх и вниз по треугольнику ее мягких лонных волос, затем пальцы нашли и коснулись обещающего бутона клитора, после чего очень нежно и медленно стали его массировать. И тут же ее бедра начали свое бессознательное вращение; он слышал, как она вдохнула воздух и выдохнула его со вздохом наслаждения. Ее свободная рука покинула его живот, упала вниз и нашла его напряженный пенис, кончики ее пальцев касались его, потирали его, любили его до тех пор, пока тот не потянулся за ними, готовый извергнуться.

А затем внутри нее родился низкий, настойчивый стон, словно далекий плач, тоскующий о полноте любовного ощущения. Ее руки покинули его тело, она перекатилась на спину, заложив руки под подушку; глаза закрыты, зато рот открыт…

В приглушенном свете лампы в дальнем конце комнаты он видел лежащую под ним обнаженную Анжелу, ту девушку, которую он так хотел познать, сделаться с нею одним целым, полностью овладеть ею. А она уже была готова к этому, разметав свои иссиня-черные волосы по белой подушке, прикрыв веками глаза, раскрыв губы, дыша все глубже и глубже, два холма ее грудей вздымались и опадали, окружия возле сделавшихся твердыми алых сосков стали темными, ямка пупка углубилась, широкие бедра и ягодицы подрагивали.

Она была готова к любви.

И он тоже был готов к ней.

Ее колени поднялись и разделились, округлые бедра разошлись, и он упал на нее сверху, лег меж ее ногами, и его пенис тут же нашел себе дорожку к влагалищу с его атласной, манящей и уже влажной плотью. А когда его пенис медленно вошел в нее, горячие стенки ее влагалища стиснулись вокруг пришельца, втягивая в себя все глубже и плотнее, не выпуская назад.

Тот пробивался изнутри нее, ласкал ее изнутри, он пытался выскочить назад и тут же погружался еще глубже до тех пор, пока они оба не начали стонать от совместной сладкой боли и наслаждения; ее ноги оторвались от постели и сомкнулись на его спине, ее же руки вцепились ему в плечи. Он неутомимо, но с огромной любовью начал объезжать ее, а она уворачивалась и взбрыкивала, в то время как он все более и более овладевал ее пылающей жаром плотью, сам охваченный страстью, до сих пор неизведанной.

Она вцепилась в его волосы, затем начала бить кулачками в его грудную клетку, ее ягодицы отрывались и падали на простыни в ответ на его действия. И все время ее влагалище, ее таз, все охваченное любовным экстазом тело двигались все быстрее и быстрее, а он подстраивался под ритм ее движений, его пенис все время находил жаждущий его сосуд.

— Господи… Господи… — шептала она, — о мой Бог…

Их совместное движение, их соединение совпало по ритму, делаясь все более интенсивным, углубленным и делавшим их невесомыми…

Ее кулаки барабанили по его покрытой потом спине; он же, ничего не соображая, крепко, очень крепко стиснул ее.

— Дорогой, милый… — горячечно шептала она, — я кончаю…

И когда ее таз высоко приподнялся над смятой постелью, когда ее бедра крепко сомкнулись, сжимая его бедра, она простонала и содрогнулась в финальных конвульсиях полнейшего оргазма, он также растворился в ней, полностью, наполняя ее своей спермой, что все истекала и истекала внутри нее…

— Я люблю тебя, — шептал он ей на ухо. — Я люблю тебя, я люблю…

— О, Стив, никогда не покидай меня, никогда.

Опустошенные и одновременно переполненные они лежали, заключив друг друга в собственных объятиях.

А потом она чуть ли не сразу заснула, спрятав свое покрытое испариной лицо, такое милое в своем покое, у него на груди.

Преодолевая головокружение, он пытался мыслить, хотя до сих пор чувствовал в себе ее жар и отдающуюся плоть. До того женщин у него было много, но ни одна из них не могла сравниться с этой. И не Барбара, тем более не Барбара, которую сейчас он вспоминал с теплотой и нежностью, понимая теперь, что ее неумение заниматься сексом было ошибкой как с ее, так и с его собственной стороны. И не Дарлена, равно как и все Дарлены, что были до Дарлены, с их бездушным вместилищем псевдострастей, отпрактикованной акробатикой гейш. И не Наоми, равно как все остальные Наоми, что были у него до Наоми, с их ограниченными возможностями, их спазмами, выученными во время занятий мастурбацией.

Никогда еще, за столько ночей своей взрослой жизни, предлагаемых или принимаемых, отдаваемых или получаемых, у него не получался оргазм, рожденный исключительно любовью, никогда, вплоть до этой ночи, в этой самой постели, с этой юной женщиной в Амстердаме. Ему хотелось плакать. О чем? О напрасно растраченных годах? О наконец-то найденной радости? О миллионах иных людей, которые будут жить и умирать, так и не узнав столь полнейшего единения?

Он с любовью поцеловал Анжелу в щеку и опустил ее голову в ямку подушки, после чего позволил тяжелым векам закрыть собственные глаза и тоже заснул.

В себя его привел отдаленный звон. Ренделл изо всех сил попытался проснуться, увидал все еще забывшуюся во сне, лежащую рядом Анжелу, а сквозь занавеси на окнах сочилась серость раннего утра.

Теперь звон становился еще более настойчивым и громким, поэтому Ренделл перекатился к прикроватной тумбочке, увидал, что стрелки его дорожных часов показывают всего лишь двадцать минут седьмого утра, и только лишь после этого до него дошло, что непрерывный звон исходит от стоящего рядом с будильником телефона.

Преодолевая сон, он потянулся за трубкой, и ему даже удалось снять ее с аппарата, прижать к уху и губам.

— Да, кто это? — быстро спросил Ренделл.

— Стив? Это я, Джордж Уилер, — представился торопливый, но и полный уверенности голос на другом конце. — Извини, что бужу тебя таким вот образом, но надо. Ты уже не спишь? Слышишь меня?

— Я проснулся, Джордж.

— Слушай. Это крайне важно. Я хочу, чтобы ты немедленно приехал в Больницу Фрийе Университет — это главная больница Амстердама, Больница Свободного университета. Надо, чтобы ты приехал сюда через час, самое позднее — к половине восьмого. У тебя есть карандаш? Лучше запиши.

— Секундочку. — Ренделл нащупал на тумбочке карандаш и блокнот с эмблемой гостиницы. — Есть, — сказал он.

— Записывай. Больница Фрийе Университет. Боэлелаан, 1115. Она располагается в Буитенфельдерт, новом квартале, таксист должен знать. Попроси, чтобы тебе вызвали такси. Когда ты уже приедешь в больницу, скажи женщине за информационной стойкой, чтобы тебя направили в палату Лори Кук на пятом этаже. Я буду там, мы все там будем.

— Погоди, Джордж. Что там, черт побери, случилось?

— Узнаешь на месте. Я не могу обсуждать это по телефону. Скажу лишь то, что произошло нечто невероятное. И нам нужно, чтобы ты был здесь…

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

КАК ТОЛЬКО ВЕЗУЩЕЕ РЕНДЕЛЛА ТАКСИ, «симка», покинуло город и въехало на объездную дорогу, Рузвельтлаан, водитель прибавил газу, оставляя за собой луга и деревья, снизив скорость лишь тогда, когда они прибыли на Боэлелаан, рядом с больницей.

Сейчас, из окна «симки» Ренделл мог видеть впечатляющий комплекс недавно построенных больничных зданий. Они располагались вдоль извилистой подъездной дороги, ограниченной клумбами, единственным цветным пятном, заметным в эти ранние часы.

«Симка» остановилась перед семиэтажным зданием. На деревянном навесе у входа была надпись: ACADEMISCH ZIEKENHUIS DER VRIJE UNIVERSITET.

— У нас еще шесть минут, — удовлетворенно заявил водитель. Ренделл с благодарностью прибавил к сумме на счетчике десятигульденовую банкноту.

Все еще заинтригованный “экстраординарным событием”, требующим его присутствия, Ренделл бегом направился по каменным ступеням к больничному входу. Пройдя через поворотные двери, он очутился в вестибюле с низким потолком. Здесь располагалась стойка с сигаретами, сладостями и печеньем, а рядом была информационная стойка, о которой упоминал Уилер, за которой восседала представительная матрона.

Как только он направился к этой стойке, женщина-голландка тут же спросила:

— Это вы мистер Ренделл?

Когда он кивнул в ответ, она сказала:

— Присядьте на минуточку. Мистер Уилер позвонил сюда, чтобы сообщить, что он сейчас спустится и встретит вас.

Слишком возбужденный, чтобы сидеть, Ренделл наполнил трубку табаком и закурил, осматривая при этом вестибюль, украшенный модернистскими мозаиками — одна изображала Еву, рождающуюся из Адамова ребра, другая представляла Каина и Авеля, на следующей автор представил Христа, излечивающего дитя. Не успел Ренделл как следует присмотреться к мозаикам, как услышал свое имя. Он повернулся, чтобы увидать спешащего к нему Джорджа Уилера, придерживающего свои очки в золотой оправе на мясистом носу.

Издатель по-отечески положил свою руку на плечо Ренделла и своим пронзительным, заставляющим вспомнить о верблюдах голосом, радостно завопил:

— Рад, что ты, Стив, прибыл в самое время. Хотелось, чтобы ты узнал все с самого начала, хотя этой историей пока что нельзя воспользоваться. Нам следует пока что скрывать ее, пока не будет полной уверенности. Но как только врачи заявят, что все в порядке, мы тут же сообщим об этом всему миру.

— Джордж, о чем ты говоришь?

— А мне казалось, что я тебе сказал. Неужто нет? Ладно, я тебе объясню вкратце, когда будем подниматься.

Сопровождая Ренделла к лифтам, издатель снизил голос, но при этом это никак не повлияло на его волнение.

— Послушай, — начал он. — Вчера вечером я ужинал с сэром Тревором в “Диккер и Тийс” — мы принимали синьоре Гайду, нашего итальянского издателя, ты должен помнить, и его монсиньоре Риккарди — и тут получаю срочный звонок от Наоми. Она лишь коротко доложила о произошедшем и предложила мне, всем нам, приехать прямо в больницу. Я пробыл тут всю ночь. Видишь, у меня под глазами мешки.

— Джордж, — нетерпеливо и даже невежливо перебил его Ренделл, — ты не скажешь, что здесь, черт подери, случилось?

— Извини, конечно. — Они уже подошли к лифтам, но Уилер оттянул Ренделла от их дверей. — Насколько я могу изложить это — хотя информация все еще скудная, слишком много не правдоподобного — твоя девушка, ну, из твоего отдела, которая так сильно разбирается в археологии — не помню, как ее зовут…

Ренделл хотел было уже назвать Анжелу Монти, но тут до него дошло, что издатель Анжелу еще не знает, а сейчас говорит о ком-то из рекламной группы.

— Ты имеешь в виду Джессику Тейлор? Американку…

Уилер прихлопнул в ладоши.

— Ну да, мисс Тейлор. Вчера вечером, буквально перед самой полуночью, она получила совершенно безумный звонок от Лори Кук, вашей секретарши, девушки-калеки, что хромала всю свою жизнь. Лори всхлипывала, все время говорила, будто ей было видение, что она видела нечто, это самое видение, а она упала на колени и начала молить его об выздоровлении, чтобы она вновь могла ходить как нормальные люди. Когда же видение покинуло ее, и она поднялась, оказалось, что ее недуг тоже исчез, и что теперь она может ходить как я или все мы.

— Что? — не веря, воскликнул Ренделл. — Ты это серьезно?

— Ты же слышал меня, Стив. Теперь она может ходить нормально, и по телефону она сообщила, что ее до сих пор еще всю трясет, что она себя чувствует не от мира сего, и что просит, чтобы кто-нибудь немедленно приехал к ней. Ну, тут не о чем и спорить, Джессика Тейлор тут же сорвалась с места, чтобы поехать к ней. Она нашла Лори лежащей на полу своей квартиры, подняла ее, привела в себя, а выслушав невнятные бормотания Лори, она просто не знала, что и делать, и, чувствуя, что у самой начинает кружиться голова, она позвонила мне. Меня на месте не было, но с ней говорила Наоми, и вот она сразу же вызвала к Лори скорую помощь. После этого Наоми связалась со мной, а я уже позвонил врачу, который занимается всеми сотрудниками Воскрешения Два, доктору Фассу, и рассказал ему все, что было мне известно. Я позвонил остальным, после чего все поспешили в Больницу Свободного университета. И что ты об этом думаешь, Стив?

В течение всего рассказа Ренделл вспоминал свое первое собеседование с Лори, этим серым воробушком с неловкой походкой, вспоминал о ее пеших паломничествах (как она сама называла их) в Лурд, Фатиму, Турин, Боранг — все эти одиссеи надежд и разочарований в поисках чуда сделаться здоровой.

— Что я об этом думаю? — повторил Ренделл. — Даже не знаю, что и думать. Вообще-то, я люблю иметь дело с фактами. Понимаешь, Джордж, ты уж извини, но я попросту не верю в чудеса.

— Погоди, ты сам отзывался о Международном Новом Завете как о чуде, — напомнил ему Уилер.

— Я никогда не говорил об истинном чуде. Я воспользовался гиперболой. Наша Библия рождена научными археологическими раскопками. Она основана на рациональной, фактической основе. Но вот чудесные излечения… — Мыслями он вернулся назад, вспоминая еще кое-что, сказанное Лори во время их собеседования, нечто, говорящее о том, что новая Библия означает для нее все, и, из того, что она слышала, это было нечто невероятно чудесное. В его мысли вкралось подозрение. — Джордж, здесь должно быть еще кое-что. Лори не объясняла, что могло стать причиной такого видения и — так называемого — чуда?

— Понятное дело, текст, я как раз собирался сказать об этом, — сообщил Уилер с неподдельным энтузиазмом. — Ты попросил ее принести для себя один документ, нечто совершенно секретное. Так что ты несешь прямую ответственность, но, если посудить, чем все закончилось, мы прощаем тебе.

— Я допустил утечку секретной информации?

— Именно так. Вспомни. Доктор Дейчхардт отдал тебе наш Новый Завет на ночь для прочтения. Одним из условий было то, что ты лично отдашь ему гранки на следующее утро. А вместо этого, ты послал Лори.

— Я помню, что так и было. Я совсем уже собрался было идти к Дейчхардту, но тут Наоми напомнила мне о срочности поездки, потому я и передал гранки Лори. Я был уверен, что она сможет отдать их. Конечно, видимо мне самому следовало сделать это, но что плохого, если бы их отдала Лори?

Уилер улыбнулся.

— Как твоя Лори призналась Джессике вчера вечером, еще перед тем, как прибыла скорая, ты приказал ей передать бумаги Дейчхардту лично в руки — только ему, и никому иному. Правильно?

— Да, так.

— Ну вот, дитя кинулось выполнять твой приказ. Она отправилась к профессору Дейчхардту. Так случилось, что в кабинете его не было. Лори отказалась оставить папку с бумагами его секретарю. Она решила держать их у себя до тех пор, пока Дейчхардт не возвратится. Но близость этого — столь священного объекта, как она сама назвала это — это было так, словно держать в руках Христову плащаницу или Святой Грааль, и не глянуть на них, была слишком большим искушением. Лори притворилась, будто идет обедать, а сама спряталась в какой-то пустой комнате на нашем этаже и прочитала Пергамент Петрония и Евангелие от Иакова. Если верить ей, перед тем, как отдать бумаги Дейчхардту, она прочитала Евангелие от Иакова четыре раза.

— Могу поверить, что она перечитала его четырежды. И что… что случилось потом?

— Все, о чем она могла думать всю неделю, что заняло ее мысли и наполнило сердце, это были слова Иакова об Иисусе. Она начала представлять, во сне и наяву, совершенно бессознательно — как Иисус ходил по нашей земле, о том, как он спасся с Креста, о его смелом посещении Рима, про Иакова в Иерусалиме, которому грозила смерть, излагавшего свою историю на папирусе. Вчера вечером она была сама в своей комнате со своими галлюцинациями, как вдруг, закрыв глаза и положив руки на сердце, стоя посреди комнаты, она начала молиться Иакову Юсту, чтобы тот вернул ей полноту бытия, как он принес ей живого Христа. И вот тут, когда она открыла глаза, перед ней появился круг света, ослепительного света, огненный шар; он проплыл через комнату, и в нем она увидала закутанную в плащ бородатую фигуру Иакова, и он поднял свою узловатую руку и благословил ее. Она рассказывала, что поначалу перепугалась и ужасно взволновалась, но потом упала на колени и вновь закрыла глаза, моля Иакова помочь ей. Когда она открыла глаза, видения уже не было, когда же она поднялась на ноги и сделала несколько шагов, ее хромота покинула ее. Лори зарыдала и воскликнула: “Я излечилась!”. Затем ей как-то удалось позвонить Джессике Тейлор, которая и обнаружила девушку то ли без сознания, то ли в трансе — здесь уже не совсем понятно — ну а все остальное, Стив, тебе уже известно. А теперь, пошли.

Они поднялись лифтом на пятый этаж и чуть ли не бегом проскочили две палаты на шесть коек, чтобы попасть в ту самую, где лежала Лори Кук, и перед которой уже стояла приличная группа людей.

Подойдя к ним поближе, Ренделл узнал Джессику Тейлор с блокнотом, рыжеволосого фотографа, Оскара Эдлунда, со свисавшей с плеча камерой. Другими известными Ренделлу людьми в этой группе были синьоре Гайда, монсиньор Рикарди, доктор Траутманн и преподобный Закери.

Присоединившись к толпе, Ренделл понял, что внимание всех присутствующих сосредоточено на враче в белом халате, который как раз что-то говорил им. Рядом с ним стояла весьма привлекательная медсестра в безупречно подогнанной голубой униформе с белым воротничком. Уилер прошептал на ухо Ренделлу, что этот врач и есть доктор Фасс, благородный, немногословный, отличающийся точностью голландский интерн, которому недавно исполнилось пятьдесят.

— Да, мы сразу же после поступления мисс Кук сделали ей рентгеновский снимок, — говорил он, отвечая на чей-то вопрос. — Когда она прибыла сюда вчера поздно вечером, а если быть точным, то сегодня, рано утром, ее поместили на мобильную кровать — мы не любим применять носилки — и перевели в эту палату. Чтобы установить диагноз, наши швейцарские кровати сконструированы так, что мы можем сделать рентгеновский снимок пациента через матрас, поэтому мы так и поступили с самого начала. Теперь возвратимся к вашему вопросу. Нет, мы не можем точно сказать, в каких условиях находилась мисс Кук перед началом галлюцинации — позвольте мне назвать это травмирующим переживанием — которое она пережила вчера вечером. Сейчас мы пытаемся связаться с родителями пациентки, которые путешествуют по Ближнему Востоку. Как только мы дозвонимся до них, я надеюсь, можно будет получить медицинские записи о болезни, которая постигла мисс Кук в детстве и сделала ее калекой. Пока же что у нас имеются лишь свидетельства непрофессионалов. Из того, как сама мисс Кук описывает свое заболевание, мне кажется, что она в молодости, лет пятнадцать назад, переболела какой-то формой остеомиелита.

Ренделл встрепенулся:

— Доктор, а вы можете описать само заболевание?

— В случае мисс Кук, симптоматическое воспаление произошло в tibia, в наиболее крупной кости между правым коленом и лодыжкой. Воспаление могло быть острым и вызвать распад кости — наши рентгеновские снимки могут это подтвердить — из-за чего у нее могла остаться память об опухоли, боли, долгих приступах лихорадки. Заболевание не лечилось должным образом, хирургической операции тоже не было. И вот так через несколько лет у нее развилась хромота.

— Доктор Фасс, — на сей раз это был Уилер. — Как вы можете объяснить прошлый вечер? Ведь после всего, девушка была излечена, разве не так? Ведь сейчас она ходит нормально?

— Да, было бы правильным сказать, что она теперь может ходить нормально, — ответил доктор Фасс. — Наш физиотерапевт посчитал, что она передвигается удовлетворительно. Наш главный врач был при этом свидетелем. После обеда с ней поработает наш невропатолог. Сейчас ее обследуют доктор Рекенберг и доктор Костер, два консультанта, которых я попросил помочь нам. Что же касается вчерашнего вечера, то я сомневаюсь, будто смогу объяснить случившееся. С одной стороны, она могла пережить определенного рода физический шок, который перебил органическое заболевание детских лет, и в этот последний вечер ее галлюцинации противодействовали этому шоку, породив самовнушение. В этом случае мы можем классифицировать ее как долгосрочную жертву неврастении, и ее излечение нельзя будет рассматривать как чудесное. С другой же стороны…

Доктор Фасс оглядел небольшой кружок слушателей и подмигнул им.

— … если будет доказано, что ее хромота имеет чисто органическое происхождение, и она излечилась без какой-либо помощи науки, тогда мы имеем дело с иным случаем. Что же касается подобного рода вещей, то я сошлюсь на медицинский отчет шестнадцатого века, сделанный достойным уважения доктором Амбруазом Паре после лечения некоего пациента. “Je le pansay; Dieu le guйrit” — “Я работал с ним; Господь же излечил его”.

Доктор Фасс сделал извиняющийся жест.

— А теперь прошу прощения, мне необходимо вернуться к своим коллегам. Мы сможем позволить вам расспросить нашу пациентку через день-два. Но в любом случае, мы хотим проследить за ней не менее двух недель.

Когда доктор Фасс приоткрыл находящуюся за спиной дверь, чтобы пройти туда вместе с медсестрой, Ренделл протиснулся через кружок слушателей к открытому дверному проему. Но ему удалось увидать, что происходит изнутри, лишь мгновение.

Лори Кук, такая маленькая, столь похожая на ребенка, сидела на краю кровати на колесиках, ее больничный халат был приподнят, открывая колени. Над ней наклонился врач, прощупывая икру правой ноги. Два других врача с интересом приглядывались к его действиям. Казалось, что Лори Кук совершенно не обращает внимания на них. Она глядела в потолок, на ее пустом лице гуляла таинственная улыбка. Она явно выглядела так, будто ее признали святой.

И тут дверь в палату захлопнулась, отрезая ее от внешнего мира.

Отходя от дверей в палату и погрузившись в раздумья, Ренделл заметил, что группа у него за спиной уже распалась.

Ренделл поспешил за Уилером, который шел в компании итальянского издателя, Гайды, и второго итальянца — теолога-католика монсиньоре Рикарди, после чего присел рядом с остальными на обтянутых кожей стульях в приемной для посетителей.

— И что вы скажете на это, монсиньоре Рикарди? — хотелось знать Уилеру. — У вас, католиков, гораздо больше опыта в таких делах.

Монсиньоре огладил перед своей сутаны.

— Слишком рано, чтобы что-то говорить, мистер Уилер. Церковь действует в подобных случаях весьма осторожно. Мы всегда разумно воздерживаемся от преждевременных проявлений доверчивости.

— Но ведь тут мы имеем очевидное чудо! — воскликнул Уилер.

— Только на первый взгляд. Излечение мисс Кук действительно весьма впечатляющее, весьма, — согласился монсиньоре Рикарди. — Тем не менее, давайте обождем с выводами. С тех пор, как наш Господь продемонстрировал около четырех десятков чудес, были и другие случаи, произошедшие с верующими в Него, и такое случалось даже в наши дни. Это мы знаем наверняка. Но что конкретно, должны мы спросить себя, лежит в основе истинного чуда, какова его природа? Мы считаем, что это необычное проявление, видимое само по себе, но не всегда понятное в последствиях; явление, которое невозможно объяснить обычными силами, но которое можно объяснить лишь Божественным вмешательством. Таковы истинные чудеса, через которые Господь проявляет себя согласно собственной воле. Тем не менее, не все выздоровления, на первый взгляд приписываемые вере, можно отнести к Его вмешательству. Помните об этом. Из почти пяти тысяч излечений, произошедших в часовне Девы Марии в Лурде, церковь считает воистину чудесными всего лишь один процент.

— Все потому, что слишком много из них выдуманных, — педантично заметил Гайда. — Представление, сила внушения могут показать невероятные результаты. Возьмем, к примеру, фальшивую беременность. Мария, что была королевой Англии до 1558 года так сильно желала иметь ребенка, что дважды была фальшиво беременной, хотя все симптомы и казались реальными. Вспомните демонстрации одного французского невролога в Париже тридцатых годов. Он говорил пациенту, сидящему с завязанными глазами, что к его руке подносят огонь, в результате чего на руке появится ожог. И тут же на руке у пациента появлялись пузыри. А ведь пациента обманывали. Никто к нему никакого огня не подносил. Ему лишь внушали это. Или же вспомните людей со стигматами, кровоточащими ранами, подобными тем, что были у Христа — сколько было случаев, монсиньоре Рикарди?

— В истории зафиксировано 322 доказанных случая лиц, у которых выступала кровь на руках и на боку, как и у Господа нашего на кресте. Первым был святой Франсиск Ассизский в 1224 году, последний известный случай — это Тереза Нойман в 1926 году.

Гайда повернулся к Уилеру.

— Вы сами видите, Джордж. Внушение. Они верят в Страсти Христовы. Они страдают так, как страдал Он. К слову, именно по причине той же силы внушения, наша Лори Кук столь сильно желала излечиться, а ее вера в нашу новую Библию была столь интенсивной, что она выздоровела.

Уилер лишь руками развел.

— Но ведь это же чудо, самое чистейшее и неподдельное чудо.

Монсиньоре Рикарди поднялся и кивнул Уилеру.

— Возможно. Мы присмотримся к данному случаю повнимательнее. Ведь это может быть всего лишь началом. Как только наш Иаков распространит свою новую добрую весть всем людям, вера в Страсти Христовы также распространится шире, и уже с верой, с сердцем, повелением Господа нашего, чудеса будут случаться в каждой стране. Мы будем молиться за это.

Когда Рикарди вместе с итальянским издателем ушли, Уилер отвел Ренделла в сторону.

— Мы достали их, Стив! — ликующе произнес он. — Я отвечаю за свои слова. Я чувствую это в душе. Все эти теологи прекрасно понимают, что это чудо, первое божественное чудо, которое можно приписать Международному Новом Завету. Даже если протестанты не так относятся к чудесам, как католики, они никак не смогут отмахнуться от доказательств, подобному этому. Они будут под громадным впечатлением от нашей новой Библии. А можешь ли ты представить, как католики будут требовать для себя издания нашей Библии? Как только мы вырвемся вперед, я хочу, Стив, чтобы ты был сразу же готов и с этими материалами. Сразу же после объявления нашего Нового Завета ты обязан выдать на свет и рассказ о Лори Кук. Разве ты можешь представить лучшее подтверждение божественного происхождения нашей Библии, чем это? Никаких насильных продаж, Стив. Одна только добропорядочная миссионерская работа. Подумай, сколько доброго мы можем сделать.

Добро, которое мы можем сделать по десять долларов за экземпляр, хотелось добавить Ренделлу. Тем не менее, он сдержал язык.

Потому что он и сам находился под впечатлением.

Что-то случилось с девушкой, которую он знал, которая была калекой, а теперь уже калекой не будет.

У него не было ответов. Скорее всего, наука тоже не сможет это объяснить. Так почему бы не назвать событие именно тем, чем оно было на самом деле — чудом?

* * *

ПЯТЬ ЧАСОВ СПУСТЯ, сидя в ратановом плетеном кресле напротив Анжелы Монти, передвигая блюдечко по синей в горошек скатерти уличного кафе, Ренделл рассказывал девушке о том, что испытал он в больнице. Они встретились, чтобы пообедать, в “Кафе де Поол”, кафе-ресторане на полпути между гостиницей “Виктория”, где Анжела все утро занималась обработкой записей, касающихся археологических исследований, и отелем “Краснапольски”, где Ренделл разгребался с кучей дел после того, как покинул больницу вместе с Уилером.

Анжела выслушала и восприняла историю чудесного излечения Лори Кук без какого-либо удивления и дополнительных расспросов. “Это не потому, что я такая уж хорошая католичка, хотя во мне имеется религиозная вера, — объясняла она, — но потому, что подозреваю, будто в нашем, кажущемся таким рациональным мире имеется так много чудес, которые невозможно понять нашим ограниченным разумом. Среди всех живых существ во вселенной мы, может быть, не превышаем и муравьев”.

Ну а после того, придерживая его лежащие на столе руки своей, она пожелала узнать, как он провел чуть ли не каждую минуту утреннего времени после приезда из больницы. Прежде чем ему удалось ответить, перед ними материализовался официант.

Ренделл взял от него меню, глянцевую карточку с четырьмя цветными фотографиями фирменных обеденных блюд, каждое из которых подавалось в картонной коробочке, словно в американской телевизионной рекламе.

— Этот ресторан тебе знаком, — сказал Ренделл. — И меня теперь ты тоже знаешь. Так что ты предложишь?

Похоже, Анжела была польщена этими словами.

— Для людей, которым предстоит еще многое сделать, предлагаю заказать немного. Опять же, порции здесь небольшие. — Она указала на одну из картинок в меню и обратилась к официанту:

— Мы желаем Hongaarse goulash <Гуляш по-венгерски>.

Как только официант отошел, Анжела вновь повернулась к Ренделлу.

— А теперь расскажи мне все свое утро до конца.

— Дай подумать. Перед тем, как уехать из больницы, я позвонил тебе, так? Как я тебе тогда говорил, все, что ты сможешь извлечь из собственной памяти, своих дневников, записей, из бумаг твоего отца, все, связанное с раскопками и открытием, будет для нас полезно и поведет нас к дальнейшим вопросам.

— Я уже кое-что написала, чтобы ты мог посмотреть.

— Прекрасно. Ага, сразу после больницы я поехал в “Краснапольски”. Лес Каннингхем и Хелен де Боер — это члены моего рекламного отдела, вскоре ты с ними познакомишься — уже ждали меня с добрыми новостями. Голландское правительство согласилось на то, чтобы мы воспользовались Королевским дворцом для объявления нашего открытия и его публичного оглашения 12 июля, и мы получили добро на трансляцию этого события по всему миру с помощью системы “Интелсат V”, спутниковой системы телекоммуникаций. После этого мы сделали набросок конфиденциального меморандума для пяти издателей, плюс дополнительные копии остальным членам персонала, которые могут быть заняты в этом, потом передали им эти документы вместе с моей собственным примечанием, предлагающим устроить завтра собрание, чтобы окончательно оформить наши планы… Анжела, разве я не говорил тебе об этом, когда звонил, чтобы встретиться на ланче?

— Говорил.

— Ненавижу повторяться. Но ведь произошло так много…

— А мне нравится, как ты повторяешься. Я люблю слышать твой голос. Что было потом, Стив?

— Ну, я созвал свою команду наверху, в комнате 204 — она предназначена для рекламных сообщений, но там так здорово, что я думаю, что мы могли бы устроить себе в этом месте нечто вроде дома…

Анжела стиснула его руку.

— Ты еще нашел время, чтобы подумать обо мне во время работы? Я польщена. Но ведь ты слишком занят, чтобы устраивать еще и домашнюю жизнь.

— Надеюсь, что так будет не всегда, — ответил ей Ренделл. — Сейчас время нас поджимает, это правда. В общем, встреча состоялась, и прошла она с толком.

— И что же вы обсуждали на этой встрече?

— Я рассказал всем — понятное дело, Джессика Тейлор была первой — о том, как Лори Кук прочитала Евангелие от Иакова, о произошедшем после того, и про то, что теперь она может ходить нормально. Естественно, это вызвало своего рода сенсацию. Я дал задание Джессике написать два материала: один, рассказ от первого лица, от лица Лори, в котором бы описывалась ее жизнь, все те годы, которые она провела калекой, о ее долгих поисках чуда, и о том, что произошло после прочтения Иакова и Петрония. А второй материал о самой Джессике, о том, что она испытала с Лори вчера вечером. Педди О’Нилу я назначил написать обычный газетный очерк о случившемся, с некоторыми вставками относительно нашей новой Библии. Понятное дело, все эти материалы какое-то время будут держаться подальше от прессы, пока мы не получим разрешения от врачей и теологов. Но как только они у нас появятся, мы сразу же выстрелим этими материалами. Это произойдет после наших выступлений по спутниковой сети.

Анжела удивленно покачала головой.

— Никогда ничего не знала о рекламной деятельности. Я считала, что газетные и телевизионные репортеры выкапывают свои новости точно так же, как мой отец выкапывает свои древности.

Ренделл засмеялся.

— Не совсем, не совсем. Все правильно, пресса копает глубоко и находит для себя новости. Но издатели в значительной мере зависят от рекламных команд. Если ты желаешь каких-то утечек или новостей, касающихся войн, политики, изобретений, религии, образования — назови что угодно — большая часть их исходит от людей, занимающихся связями с общественностью и представляющих командование, национального лидера, церковную или школьную организацию. Рекламщики имеются не только у людей шоу-бизнеса, спортсменов или производителей промышленных изделий. Они имеются практически везде. Они были даже у Иисуса Христа. Разве не зависел он от апостолов и учеников, распространявших его Слово?

— Звучит довольно-таки цинично, — заметила Анжела.

— Иногда так оно и бывает. Но в большинстве случаев — нет. В мире каждый день происходит столько, что средства распространения новостей просто не могут знать об этом все. Им необходимо помочь. Вот мы и предоставляем им такую помощь ради собственной выгоды. И каждый из нас пытается передать средствам массовой информации такое, что кажется нам более важным по сравнению с предложениями наших конкурентов.

— А что еще вы обсуждали на своем собрании, Стив?

— Я упомянул о тех материалах, касающихся твоего отца, которые получил от тебя в Милане, сообщил группе, что ты здесь для того, чтобы предоставить дополнительную археологическую информацию. Еще я пообещал им, что они получат распечатки моих записанных на магнитофон интервью с Обером по поводу процесса подтверждения истинности находок, а так же бесед с Хеннигом, относительно печатания Библии. Мы обменялись идеями относительно вида этих материалов. Ага, вот еще. С нами был доктор Флориан Найт. Помнишь, я упоминал его вчера за ужином?

— Резкий молодой человек из Британского Музея?

— Да. Но как его девушка пообещала мне в Лондоне, он все-таки приехал. Все еще в кислом настроении, но свою помощь предложил. Доктор Джеффрис был прав. Этот юноша настоящий волшебник во всем, что касается арамейского диалекта и текстуальной критики Библии — воистину детективной работы, которая позволяет аутентифицировать тексты Писания. Было немного сложно с вопросами и ответами, хотя он и пользуется своим слуховым аппаратом, но как только парень усек идею того, что нам необходимо, он сразу же увлекся, и мои ребята только успевали за ним записывать.

— О чем? О чем он рассказывал, Стив?

— В основном он объяснял, как доктор Джеффрис и его комитеты справлялись с переводом нынешнего Международного Нового Завета. Доктор Джеффрис передал ему все материалы, и он рассказывал нам подробности, включая свою собственную роль в невольной своей помощи переводчикам. Дело в том, что доктор Джеффрис воспользовался той процедурой, которая применялась переводчиками Библии Короля Иакова около трех с половиной веков назад. Знаешь, как это было тогда?

— Понятия не имею, — ответила Анжела — если не считать того, что Авторизованная версия — я имею в виду Библию Короля Иакова, которую, будучи правоверной католичкой, я читала при изучении классических книг — это самое красивое произведение на английском языке.

— И единственное по-настоящему великое литературное произведение, которое когда-либо было рождено назначенной для этого группой. Как рассказывал об этом доктор Найт, в Англии 1604 года было множество религиозных распрей, и вот для того, чтобы дать церкви объединяющий мотив, ради добра общества, король Иаков согласился с предложением пуританина, доктора Рейнольдса, президента колледжа в Оксфорде, и с самого начала приказал пятидесяти четырем церковникам сделать новый перевод Библии. По-видимому, король Иаков был последним, который надеялся продвинуть подобного рода проект. Он очень любил книги, но любил и радости противоположного свойства, парень был чрезмерно тщеславным и женоподобным. Его слуги говаривали, что после короля Елизаветы на троне воссела королева Иаков.

Анжела расхохоталась.

— Замечательно сказано. Это доктор Найт рассказал вам?

— Он умеет быть веселым рассказчиком. Возвращаясь же к нашему рассказу, король Иаков согласился на сорок семь переводчиков, весьма странную группу людей. Самому старому было семьдесят три года, самому младшему — двадцать семь. Все это были проповедники, профессора, языковеды, филологи, изучающие Священное Писание. Один из них знал пятнадцать языков, включая арамейский, персидский и арабский. Другой обучал королеву Елизавету греческому. Третий был способен читать Библию по-еврейски уже в возрасте шести лет. Одного изгнали из Бельгии, другой был вообще пьяницей. Еще один, пожираемый туберкулезом, работал на своем смертном ложе. Еще один, вдовец, умерший в ходе реализации этого проекта, оставил после себя одиннадцать незаконных детей. Все они были разделены на шесть групп, две из которых вели свою работу в Оксфорде, две в Кембридже, а оставшиеся две — в Вестминстере. Одна оксфордская группа, состоящая из восьми человек, взяла себе половину Нового Завета, а другая, вестминстерская, состоящая из семи человек — другую половину.

— Но, Стив, как могли они переводить вместе?

— Потому что каждой группе было назначено перевести с еврейского или греческого на английский язык только определенную часть Библии, а каждый отдельный член группы был ответственным за перевод одной или более глав в этой части. Члены группы читали свои переводы друг другу, делились своими мнениями, делали поправки, и когда вся часть уже была закончена, они отсылали ее другой группе для последующего переписывания. Через два года и девять месяцев работа была готова. После этого за первый вариант взялась группа из двенадцати ученых с целью ее пересмотра и унификации. И в конце концов, один единственный человек, сын мясника, закончивший Оксфорд в девятнадцать лет, доктор Майлс Смит, сделал окончательный вариант под контролем наблюдавшего за его работой епископа. Результат? Полуторатысячестраничная Авторизованная Библия Короля Иакова, опубликованная в 1611 году, за пять лет до смерти Шекспира.

— И наш Международный Новый Завет готовился к печати таким же образом?

Ренделл кивнул.

— Доктор Джеффрис образовал три группы по пять лингвистов, критиков текстов и исследователей первого века нашей эры в каждой. Доктор Траутманн был куратором группы в Кембридже, которая переводила четыре Евангелия и Деяния; профессор Собриер курировал группу из Вестминстера, которые переводили книги Нового Завета, начиная с Послания Павла римлянам и заканчивая Апокалипсисом. Доктор Джеффрис со своей группой в Оксфорде переводил Пергамент Петрония, Евангелие от Иакова и готовил материалы для аннотаций. Громаднейший труд… Ага, вот и наш обед.

Пока они ели, голубой навес “Кафе де Поол” сняли. Солнца все равно не было. День оставался сереньким и мрачным, погода не сулила ничего хорошего. Ренделл с Анжелой развлекались тем, что следили за прохожими, мелькавшими за красными цветочными ящиками на вершине железной ограды.

Ренделл уже почти закончил есть, когда молодой человек, шустро передвигавшийся между столиков, положил рядом с его тарелкой рекламную листовку. Ренделл глянул на нее, затем взял в руки.

— Анжела, что это может значить, черт побери?

На листовке по-английски было написано: “НАСЛАЖДАЙТЕСЬ ВИГНАНД ФОКИНГ. Угол Пийлстеег и Дам.”

Анжела усмехнулась.

— Понятно. Это старинный бар неподалеку отсюда, объект дешевого юмора для туристов. “Фокинг” — это знаменитый голландский коньяк. Не хочешь ли попробовать?

Ренделл смял листовку.

— Нет уж, спасибо. И никаких шуток, обещаю. Думаю, что будет лучше вернуться на работу — и с ясной головой.

— Мне тоже будет лучше вернуться к себе в номер и поработать, если только…

— Если только, что?

— Если только ты не нуждаешься в моей помощи в качестве секретаря. Если Лори Кук останется в больнице все две недели — самое напряженное для тебя время — кто будет заниматься секретарскими обязанностями в твоем офисе?

— Ты, — ответил он. — А свои записи можешь продолжать. Ты и вправду хочешь поработать?

— Если ты желаешь, чтобы я этим занялась.

— Я желаю.

— Тогда я рада. Но мне нужно вернуться в “Викторию”, чтобы забрать заметки…

— Хорошо, схожу с тобой и помогу забрать твою домашнюю работу в школу.

Заплатив по счету, Ренделл вывел Анжелу на оживленный тротуар. Они поднялись по улице Дамрак до гостиницы “Виктория”, старинного семиэтажного здания на углу улицы, одной стороной выходящего на канал, ведущий к Центральному Вокзалу, а второй стороной — на порт, называющийся Открытым.

Влажность была невыносимой, и к тому времени, как они вдвоем вышли из лифта в громадном фойе второго этажа, направляясь к номеру 105, рубашка Ренделла была совершенно мокрой и неприятно липла к телу. Номер Анжелы показался прохладным. Это была уютная, больших размеров комната с кремового цвета стенами, мягким зеленым ковром, широкой, приглашающей прилечь кроватью, бледно-зеленой мебелью и коричневым деревянным столом, на котором стояла пишущая машинка Анжелы и лежали бумаги.

— Анжела, — сказал Стив, — пока собираешь свои вещи, ты не будешь против, если я быстренько освежусь в душе? Я уже не могу, до того жарко.

— Душевой кабинки у меня нет, — ответила она. — Имеется ручной душ в ванне. Но давление в нем хорошее.

— Вот и здорово. — Он сбросил туфли, снял пиджак спортивного покроя, а затем и всю остальную одежду, оставшись в коротких трусах. — Что это ты так глядишь?

— Гляжу на то, какой ты днем.

— Ну и?

— Ну и принимай свой душ.

Он направился к двери ванной рядом с кроватью. Напольные плитки были прохладными, в связи с чем Ренделл снял с вешалки розовый коврик, развернул его и положил рядом с ванной. После этого он сбросил трусы, снял ручной душ и отрегулировал воду так, чтобы та была слегка тепловатой.

Войдя в ванну, Ренделл задвинул розовую занавеску, чтобы защитить пол от брызг. Направив тугую струю себе в лицо, на плечи и грудь, он сразу же почувствовал себя лучше. Несколько минут, урча что-то под носом, он наслаждался ударами струй стекающей по телу воды. Почувствовав себя освеженным, он взял мыло и начал намыливаться, пока полностью не покрылся пузырящейся белой пеной.

Отложив мыло на полочку, он услышал металлический скрежет и повернулся так быстро, что чуть не упал. Занавеска была отведена в сторону. Перед ним стояла Анжела, совершенно обнаженная, а ему оставалось лишь удивленно мигать при виде этого чудного лица, обильных колышущихся грудей с их малиновыми сосками, широких бедер, полностью открывших треугольник курчавых мягких волос, совершенно не прятавших складки влагалища.

Не говоря ни слова, она вступила в ванну рядом с ним. После этого взяла мыло, улыбнулась и сказала:

— Мне тоже ужасно жарко, Стив.

Она начала намыливать его еще больше, все его тело сверху донизу, вдоль бедер, с наружной и внутренней поверхнотей ног, а он повернул душ на нее.

— Ну, и как оно?

— О, о-о, просто замечательно. А теперь давай я намылюсь сама.

Он отложил душ и следил за тем, как она покрывает себя пеной, пока не превратилась в эфирное создание из миллионов пузырьков.

По мере того, как пузырьки постепенно лопались, расползались, понемногу открывая затвердевший сосок на одной груди, затем на другой, а извилистые струйки мыла и воды стекали по ее животу и собирались в виде буквы “V” между ног, он почувствовал, как нечто вздымается у него внутри и одновременно между ног. Ренделл отбросил ручной душ и потянулся к Анжеле, а она скользнула в его объятия, прижавшись к его покрытому мылом телу.

— У-ух, а ведь здорово, Стив.

— Я люблю тебя, милая.

Она чуть отступила назад, чтобы не упасть, затем глянула на его тело.

— Это просто чудесно. Не будем терять времени.

Своей рукой она откинула занавеску, и они оба вышли из ванны. Анжела опустилась на мягкий коврик и потянула Ренделла за собой. Сложив руки за спиной, она легла на пол, высвободив ноги и высоко подняв колени. Сейчас она уже лежала на спине, поблескивая своим мокрым телом и остатками пены на нем; когда же она еще сильнее вытянулась на коврике, ее ноги разошлись еще сильнее, чтобы обнять ими его истекающее водой, трепещущее тело.

Все было столь безумно, спонтанно и чудесно, что оба прекрасно понимали — никакой предварительной игры не понадобится. Ренделл опустился между ее скользкими бедрами, а когда последние остатки пены стекли с ее ног, чтобы открыть бархатно алую, ждущую щелку, он ввел туда свой пенис, глубоко, потом глубже, затем еще глубже, и наконец — до предела. Он удерживался внутри ее тела, пока она массажировала ему спину.

— Никогда еще у меня не было русалки, — прошептал он ей на ухо.

— И как она тебе? — шепнула Анжела в ответ, почти неслышно.

Но он не смог ответить, потому что они уже вошли в ритм, да и ответ ей был хорошо известен, он сам знал это.

Его мокрое тело прижималось к ней, замирало, снова начинало ритмично двигаться, все быстрее, сильнее и глубже проникая вовнутрь.

"Правильное название у этого коньяка, — думал Ренделл. — “Фокинг”. Только это вот тебя не отравляет, но вставляет гораздо сильнее, намного круче”.

Мокрая плоть билась о мокрую плоть, сильнее и сильнее, мокрые аплодисменты двух тел, которые превратились в одно — спаянные, единые, словно одна бьющаяся рука.

О-Боже, восклицал он про себя, я кончаю.

Анжела, — закричал он во всю глотку, я кончаю!

Никогда он не чувствовал себя так — и таким счастливым.

* * *

ДЕНЬ УЖЕ СМЕНЯЛСЯ ВЕЧЕРОМ, когда Ренделл вернулся в отель “Краснапольски”. И тут же его стащили на грешную землю.

Он вошел в гостиницу, махнув своей красной карточкой, а охранник нахмурился и сказал:

— Мистер Ренделл, мы уже обыскались вас повсюду. Инспектор Хелдеринг желает, чтобы вы сразу шли в “Zaal C”.

— Зал Це?

— Это отдельный конференц-зал рядом с лестницей на втором этаже.

— А где сам инспектор?

— Там же, вместе с издателями.

— Спасибо.

И Ренделл поспешил по лестнице.

Сюда он прибыл в состоянии эйфории, расслабленным, с миром на душе. У себя за спиной, в гостинице “Виктория”, он покинул Анжелу на кровати, куда он принес и оставил девушку; когда же он стал одеваться, та заснула. И тут его состояние подверглось резкой перемене. Его ждала группа людей, которая его обыскалась. Звучало это как роковое знамение. Инстинкты Ренделла подсказывали ему, что где-то произошло нечто паршивое.

Он поднимался по лестнице через две ступеньки, и на площадке приостановился, чтобы восстановить дыхание и найти нужное ему помещение. Он увидал дверь с табличкой ZAAL C и направился к ней. Ренделл уже повернул было ручку, чтобы войти, но дверь не поддалась. Только лишь после этого он заметил над табличкой маленькое смотровое окошечко с односторонним стеклом. Пришлось постучать костяшками пальцев.

Ренделл ждал. Через несколько секунд приглушенный голос из за двери спросил:

— Вы одни, мистер Ренделл?

— Да, — ответил он.

После этого он услышал, как отодвигается засов, затем дверь открылась, показав в проеме флегматичного инспектора Хендеринга, жестом приглашающего зайти вовнутрь. Уже с первого взгляда на сгрудившихся вокруг стола для совещаний Ренделл понял, что предчувствия его не обманули. Что-то явно было не так.

Издатели — Дейчхардт, Уилер, Гайда, Янг, Фонтен — сидели под облаком табачного дыма. Рядом с ними были пустые стулья для Хельдеринга и, скорее всего, для самого Ренделла. В комнате находилась и еще одна персона. В уголке с блокнотом для стенографирования на коленях, с приготовленным карандашом сидела Наоми Данн. Уже знакомые лица, проявлявшие до того все признаки индивидуальности, теперь были до странности одинаковыми. Ренделлу показалось, что это из-за того, что на всех них было общее выражение. А выглядели они глубоко озабоченными.

Первым заговорил Уилер:

— Черт подери, Стив, где ты был? — раздраженно начал он. — Ну ладно. — Нетерпеливым жестом он указал Ренделлу на свободный стул между местом Дейчхардта и своим. — Чрезвычайное заседание мы созвали полчаса назад. Нам нужна твоя помощь.

Ренделл неловко прошел к своему месту, следя за тем, как Хелдеринг запирает дверь на засов и возвращается к столу. Поскольку все остальные курили свои сигареты или сигары, Ренделл начал нервными движениями набивать трубку.

— Ладно, — сказал он. — Что происходит?

Ему ответил хриплый голос доктора Дейчхардта:

— Мистер Ренделл, чтобы быть уверенным хотя бы в одном… — Дейчхардт перебрал лежащие перед ним бумаги и поднял розовый лист стандартного размера. — Это конфиденциальный меморандум, который вы разослали всем нам сегодня утром, правильно?

Ренделл глянул на листок.

— Все правильно. Меморандум, в котором предлагается провести наше объявление Международного Нового Завета со сцены церемониального большого зала Королевского дворца, а саму церемонию и последующую пресс-конференцию предлагается транслировать через спутниковую систему Интелсат. Если вы этого желаете, мы продолжим свои переговоры в этом плане.

— Мы желаем, желаем, в этом нет никаких сомнений, — ответил ему доктор Дейчхардт. — Идея просто блестящая, способная подчеркнуть важность нашего проекта.

— Благодарю, — осторожно ответил на это Ренделл, все еще не понимая, что же взволновало всех собравшихся.

— А теперь, что касается этого меморандума… — Доктор Дейчхардт помахал листком. — В какое точно время вы разослали его нам сегодня утром?

Ренделл попытался вспомнить.

— Где-то… где-то около десяти часов утра.

Доктор Дейчхардт вытащил массивные золотые часы из кармашка своего жилета и щелчком открыл их крышку.

— Сейчас почти что четыре часа вечера. So. — Его глаза обвели собравшихся за столом. — Таким образом, конфиденциальный меморандум был разослан здесь шесть часов назад. Интересно.

— Стив. — Уилер схватил Ренделла за руку, чтобы привлечь его внимание. — Сколько копий меморандума было разослано?

— Сколько копий?… Ну, мне кажется, девятнадцать.

— Для кого они предназначались? — настаивал Уилер.

— У меня под руками нет списка. Но, всем, находящимся сейчас в этой комнате…

— Это семь, — сказал Уилер. — А остальные двенадцать копий?

— Дайте подумать…

Голос взяла Наоми.

— У меня есть список. Я взяла его на тот случай, если вам понадобятся имена.

— Прочтите его, — приказал Уилер, — исключая присутствующих здесь.

Наоми начала перечислять:

— Джеффрис, Риккарди, Собрье, Траутманн, Захери, Кремер, Грот, О’Нил, Каннингхем, Александер, де Боэр, Тейлор. Двенадцать, плюс семеро присутствующих, всего девятнадцать.

Сэр Тревор Янг покачал головой.

— Невероятно. Вся доверенная верхушка. Мистер Ренделл, а может мы кого-то просмотрели? Не могли ли вы передать информацию из этого меморандума кому-либо устно?

— Устно? — Ренделл сморщил брови. — Ну, естественно, Лори Кук, в качестве моей секретарши, знала, что мы рассматриваем вопросы использования Королевского дворца и Интелсат, но, естественно, она не видела самого документа. Ага, еще я упоминал об этом Анжеле Монти, которая находится здесь от имени своего отца…

Доктор Дейчхардт вперил взгляд через свои очки без оправы в инспектора Хелдеринга.

— Получила ли мисс Монти допуск со стороны безопасности?

— Полный допуск, — заявил тот. — Никаких проблем. Все названные здесь лица были проверены и получили такой допуск.

— Ну и наконец, я сам, — с легкой улыбкой сказал Ренделл. — Но ведь это именно я и написал этот меморандум.

Доктор Дейчхардт издал из себя рычащие звуки:

— Двадцать один человек, исключая находящуюся в больнице мисс Кук, — сказал он. — Итого двадцать один человек, и ни единого человека больше, кто читал или слышал содержание этого конфиденциального меморандума. Любому из них можно доверять. Я сбит с толку.

— Но что произошло? — с легкой долей раздражения спросил у него Ренделл.

Доктор Дейчхардт забарабанил пальцами по столу.

— Чтобы быть точным, мистер Ренделл, ровно через три часа после того, как вы утром разослали этот конфиденциальный меморандум, его содержание очутилось в руках преподобного отца Мартина де Фроома, Hermvormd Predikant — пастора из Вестеркерк, являющегося членом Голландской Реформированной Церкви. К тому же он лидер ХДРР — Христианского Движения за Радикальные Реформы во всем мире.

Ренделл выпрямился на своем стуле, его глаза расширились. Он был совершенно изумлен.

— Де Фроом получил наш конфиденциальный меморандум?

— Именно, — ответил ему германский издатель.

— Но ведь это же невозможно!

— Невозможно это или нет, Стив, но он его получил, — сказал Уилер. — Теперь де Фроом знает про место, дату и способ нашего великого заявления.

— А откуда вы знает, что это стало ему известно? — спросил Ренделл.

— Потому что, — ответил ему доктор Дейчхардт, — точно так же, как де Фроом пытается пробиться через наши линии безопасности, мы стараемся пробиться через его собственные. В настоящее время у нас имеется свой информатор среди его людей, выдающий себя…

Инспектор Хелдеринг вскочил со своего места, подняв палец в предупредительном жесте:

— Потихоньку, потихоньку, герр профессор.

Доктор Дейчхардт кивнул шефу безопасности проекта и вновь обратился к Ренделлу:

— Подробности вам не нужны. У нас имеется свой человек в де-фроомовском ХДРР, который несколько часов назад позвонил мне, чтобы передать новость о конфиденциальном сообщении, которое сам де Фроом разослал руководителям своей организации. Он продиктовал мне его по телефону. Хотите сами увидеть: Вот оно.

Ренделл принял из рук германского издателя бумажный листок. Стараясь ничего не пропустить, он прочел следующее:

Дорогой Брат по Делу,

Докладываю по секрету. Ортодоксальный синдикат проведет объявление о своих открытиях и новой Библии в церемониальном зале королевского дворца в Амстердаме; вся церемония будет транслироваться через спутниковую систему Интелсат в пятницу, 12 июля. Ведутся приготовления с целью помешать этому. Вам сообщат о собрании, которое вскоре произойдет в Вестеркерк. К этому времени в наших руках будет находиться и предварительная копия их Библии. Мы обсудим наше собственное заявление для мировой прессы, которое будет на два дня предшествовать их представлению. Мы обязаны сделать все возможное, чтобы смазать их пропагандистское шоу, и даже больше. Мы должны уничтожить их и заставить замолчать навечно.

Во имя Отца и Сына и Будущего Нашей Веры,

ДОМИНЕ МАРТИН ДЕ ФРООМ

Дрожащими руками Ренделл отдал листок доктору Дейчхардту.

— Как он смог узнать? — задал он вопрос самому себе, но его услышали и остальные.

— В том-то и проблема, — ответил ему германский издатель.

— И что вы собираетесь по этому поводу делать? — хотелось знать Ренделлу.

— А это уже другая проблема, — сказал доктор Дейчхардт. — Что касается этого, то наш первый ход мы уже обсудили и приняли решение. Поскольку де Фроом знает о дате нашего объявления, мы решили сменить ее новой, более ранней датой, и держать эту новую дату в секрете от всех остальных — кроме немногих, например, Хеннига — до самого последнего момента. Мы хотим сдвинуть нашу пресс-конференцию с пятницы, 12 июля, на понедельник, 8 июля, то есть, на четыре дня раньше. Не сомневаюсь, что вам удастся передоговориться относительно аренды королевского дворца и спутниковой передачи.

Ренделл беспокойно заерзал на своем стуле.

— Об этом я как раз не беспокоюсь. Это будет сделано. Меня беспокоит недостаток времени, который вы даете моему отделу. Ведь вы оставляете мне всего лишь две недели и три дня, начиная с завтра, на подготовку самой серьезной и всеобъемлющей рекламной кампании в наши дни. Даже не знаю, можно ли будет это сделать.

— Если вы верите, тогда сделать можно все, что угодно. — На сей раз это сказал синьоре Гайда. — Вера передвигает горы.

— А для неверующих, — нарушил свое долгое молчание мсье Фонтен, — дополнительное вознаграждение сможет послужить лучшим стимулом, чем вера.

— Ни мне, ни моей группе никакого дополнительного вознаграждения не нужно, — огрызнулся Ренделл. — Мне нужно именно то, чего у меня нет — время. — Он пожал плечами. — Ладно, две с половиной недели.

— Прекрасно, — сказал доктор Дейчхардт. — Другой причиной того, что мы сдвигаем наше заявление, будет не только необходимость провести де Фроома, но и сократить тот период, в котором что-то может пойти не так. Еще одна утечка в наших приготовлениях может стать роковой. Мистер Ренделл, мы уже предупредили герра Хеннига в Майнце о том, что готовые Библии нам будут нужны раньше. Мы привезем их сюда, и тогда у вашей группы будет возможность прочитать Петрония и Иакова, чтобы приготовить вашу работу еще лучше. Но, поступая таким образом, мы подвергаем себя еще большей опасности. Вы прочитали заметку домине де Фроома. Он обещает своим сторонникам, что будет иметь экземпляр нашего Международного Нового Завета еще до того, как мы сможем представить его общественности. В этом плане он до наглости уверен. Он ожидает того, что тот же самый изменник, передавший ему наш секретный меморандум, вскоре вручит ему и копию нашей Книги Книг. Это приводит нас к двум вопросам. Каким образом де Фроом получил наш меморандум? Как он заполучит нашу Библию? Короче, кто среди нас стал предателем?

— Ну да, кто в этом здании сделался презренным Иудой Искариотом? — более крепко выразил эту мысль Уилер. — Кто предал нас Сатане за тридцать сребреников?

— И каким образом нам схватить его, — прибавил доктор Дейчхардт, — пока с его помощью нас не уничтожат?

Ренделл оглядел собравшихся за столом.

— И есть какие-то идеи?

Инспектор Хелдеринг, который делал какие-то заметки в своем блокноте, поднял голову.

— Я предложил проверить всех, кто получил или знал о нашем меморандуме — двадцать одного человека — на детекторе лжи.

— Нет, — решительно заявил доктор Дейчхардт, — тогда это оттолкнет от нас слишком многих, кто нам верен.

— Но ведь получается, что не все нам верны, — настаивал на своем Хелдеринг. — По меньшей мере один из них изменяет нам. Я не могу придумать какого-либо иного метода.

— Должен быть лучший выход, — сказал на это доктор Дейчхардт.

Ренделл, наполовину прислушивался, наполовину пытался поймать мысли, кружащиеся в голове. Его воображение было пробуждено, и мозги работали на полных оборотах. Предателя можно поймать теми же самыми средствами, благодаря которым он изменил им. Ренделл пытался обдумать это, игнорируя беспомощные голоса, раздающиеся рядом, а идея уже оформлялась, становясь логичной и завершенной.

Неожиданно он перебил всех присутствующих:

— У меня есть идея, — заявил он. — Она может сработать. И эту штуку мы можем испробовать немедленно.

Все в конференц-зале возбужденно загудели. Ренделл чувствовал, что все глаза устремились на него. Он поднялся, тщательно выбил трубку, затем отошел на несколько шагов от своего стула и вновь возвратился к столу.

— Это даже слишком просто, но пока что я не могу найти в собственной идее никаких изъянов, — сказал он всем присутствующим. — Послушайте. Предположим, что мы продумали второй абсолютно секретный меморандум, который касается наших рекламных планов. Что в нем содержится — это совершенно неважно. Но он должен выглядеть как часть достоверной информации относительно рекламной деятельности, которая будет следовать после нашего заявления в королевском дворце. Скажем так, что мы вышлем этот меморандум тем же самым лицам, которые получили и первый — понятное дело, не включая сюда тех, кто находится сейчас в этой комнате, вы это прекрасно понимаете — но отправим его копию всем остальным. Каждая копия этого нового меморандума будет совершенно одинакова, за исключением одного слова. В каждом меморандуме будет одно-единственное слово, которого не будет в других. Мы составим список лиц, которым отошлем этот документ — и рядом с каждым именем сопоставим то самое уникальное слово, что будет иметься в его меморандуме. Понимаете, к чему я веду? Когда меморандум попадет в руки к предателю, он сообщит о нем де Фроому, не так ли? Ваш информатор в штаб-квартире де Фроома узнает об этом и сообщит об этом вам. Поскольку ни один из меморандумов не будет совершенно одинаковым по причине перемены одного-единственного слова, вы отыщете то самое отличающееся слово в меморандуме, полученном от де Фроома, а с его помощью сможете отыскать и лицо, которое этот документ передало. Так вы узнаете предателя.

Ренделл прервал речь, чтобы увидеть реакцию.

— Неплохо, неплохо, совсем даже неплохо, — сказал на это Уилер.

Но доктор Дейчхардт, как и ряд других, выглядел сконфуженным.

— Хотелось бы быть уверенным, что я понял ваш план, — сказал германский издатель. — Вы можете привести конкретный пример?

Мысли Ренделла уже раскрутились на всю катушку, идея была готова.

— Ладно. Возьмем Тайную Вечерю. Сколько учеников было тогда с Христом?

— Двенадцать, естественно, — отозвался сэр Тревор Янг. — Вы же и сами знаете: Матфей, Фома и все остальные.

— Прекрасно, двенадцать, — сказал Ренделл. — Для нас это подходит как нельзя лучше. А теперь я составляю список из двенадцати имен тех занятых в нашем проекте лиц, которые знали о последнем меморандуме. Как я уже говорил ранее, нет смысла включать в этот список тех, кто находится в этой комнате. Нас здесь восемь человек, включая Наоми. Таким образом, это дает нам тринадцать возможностей. Удалите одного человека, который поможет мне подготовить этот второй документ. Пускай это будет Джессика Тейлор, за нее я могу поручиться. Таким образом, это дает нам двенадцать имен, которым мы передадим наш меморандум с наживкой. Если ни один из двенадцати нас не предаст, тогда останется Джессика, Наоми, я или кто-то из тех, кто собрался вокруг этого стола. Но мы ставим на то, что один из этой дюжины повторит свое грязное дело и передаст этот меморандум де Фроому… Наоми, сообщите нам имена этих двенадцати лиц.

Наоми поднялась и прочитала из собственного списка:

— Доктор Джеффрис, доктор Траутманн, преподобный Захери, монсиньоре Риккарди, профессор Собрье, господин Гроат, Альберт Кремер, Анжела Монти, Педди О’Нил, Лес Каннингхем, Элвин Александер, Хелен де Боэр.

Еще одна мысль пришла в голову Ренделла. Доктор Флориан Найт, уже прибывший. Он размышлял над тем, не следует ли прибавить к списку и доктора Найта, но были сомнения в необходимости этого. Молодой оксфордский дон, привлеченный к проекту за счет того, что были порушены надежды на его собственную книгу, еще не мог вступить в эту игру. Тем не менее, если бы он рискнул столь многим, его следовало бы и включить. Но, зная проблемы Найта, Ренделл не желал думать об этом. Он сказал себе, что в этом нет необходимости. Скорее уже доктор Джеффрис поделился бы содержанием своего меморандума с собственным протеже.

— Прекрасно, Наоми, — сказал Ренделл. — Именно эти люди и должны будут получить наш новый меморандум.

Доктор Дейчхардт тяжело вздохнул.

— Весьма трудно даже представить, что кто-то из них может предать нас. Каждый из них был тщательно проверен, большинство имеет дело с Воскрешением Два с самого начала, и все лично заинтересованы в безопасности новой Библии.

— Кто-то сделал это, профессор, — перебил его Уилер.

— Да, да, я понимаю… Действуйте, мистер Ренделл.

Ренделл подвел итоги.

— О’кей, скажем, что меморандум должен будет звучать где-то так: “Конфиденциально. Было решено, что после объявления о нашей публикации в королевском дворце — в день заявления, посвященный славе Иисуса Христа — ему будут следовать двенадцать последующих дней, посвященных двенадцати апостолам Нового Завета и названных по их именам. Эти дни будут посвящены общественным мероприятиям, связанным с Новой Библией. Первый из этих дней посвящен апостолу Андрею”. Так вот, мы посылаем этот меморандум доктору Джеффрису. И кодовое имя доктора Джеффриса становится Апостол Андрей. После этого мы готовим следующую копию меморандума с точно таким же содержанием, за исключением последнего предложения. Оно будет звучать следующим образом: “Первый из двенадцати дней будет посвящен апостолу Филиппу”. Этот меморандум мы отошлем Хелен де Боэр. Кодовое имя для Хелен де Боэр станет Апостол Филипп. Третий меморандум, точно такой же, как и другие, будет заканчиваться предложением с участием апостола Фомы. Его мы отошлем преподобному Закери. Отсюда, кодовое имя для Закери будет Апостол Фома. И таким вот образом мы проходим по всему списку, присоединяя разных апостолов к различным получателям меморандума. Если завтра нам станет известно, что де Фроому в руки попадет копия нашего меморандума, то он, скорее всего, получит ее от члена оговоренной здесь группы, которому мы ее высылали. Если мы узнаем, что в копии, попавшей к де Фроому, фигурирует, скажем, апостол Андрей, тогда мы будем знать, что, по каким-то причинам, нашим слабым звеном является доктор Джеффрис. Это понятно?

Раздался хор согласных голосов, а доктор Дейчхардт пробормотал:

— Слишком ясно, и слишком пугающе.

— Слишком пугающе? — повторил Ренделл.

— Подозревать, что один из нашей дюжины предает нас.

— Ну, уж если один из двенадцати учеников Христа смог предать Его, — спокойно заметил на это Ренделл, — почему мы не можем считать, что один из нашей дюжины может предать Его, и одновременно, предавая Его, уничтожить и нас?

— Вы правы, — заметил доктор Дейчхардт. Он тяжело поднялся с места, осмотрел всех собравшихся издателей и повернулся к Ренделлу:

— Мы договорились. Слишком много стоит на кону, чтобы играться в недоверие или сентиментальность. Да, мистер Ренделл, действуйте. Можете ставить свою ловушку.

* * *

ДЕНЬ БЫЛ ДОЛГИМ, и сейчас, вечером, в двадцать минут двенадцатого, Стив Ренделл был рад тому, что возвратился в свой номер гостиницы “Амстел”.

Сгорбившись на заднем сидении лимузина “Мерседес-Бенц”, он размышлял о сложенном вдвое листке бумаги в бумажнике, что лежал во внутреннем кармане его спортивного пиджака. На этом листке он лично напечатал имена двенадцати апостолов Иисуса Христа, которые были использованы в двенадцати копиях меморандума, приготовленных им и Джессикой Тейлор. Возле каждого имени апостола было напечатано имя члена команды Воскрешение Два, которому этот меморандум был отослан.

Ренделл размышлял и над тем, сколько же времени понадобится скрывающемуся среди них изменнику, чтобы передать сам меморандум или хотя бы его содержание домине Мартину де Фроому. Предыдущий меморандум, касающийся объявления, попал к де Фроому в течение трех часов после выпуска. Последний же меморандум, каждая его напечатанная Джессикой копия, была выслана адресатам через сорок пять минут после окончания совещания с издателями. Вначале копии были переданы сотрудникам службы безопасности Хелдеринга, чтобы те лично вручили их тем, кто работал в отеле “Краснопольски”, либо тем, кто проживал в амстердамских гостиницах. При этом требовались расписки о получении, и Ренделл ожидал в кабинете Хелдеринга до тех пор, пока не убедился, что все двенадцать копий попали к их адресатам, а те расписались в получении.

Это произошло более пяти часов назад. Если содержание меморандума должно было быть передано де Фроому, то оно уже попало к нему — в этом Ренделл был уверен. Единственной его надеждой оставалось то, что их собственный человек, внедренный в операцию де Фроома, останется нераскрытым и сможет сообщить точное содержание поддельного сообщения, полученного их врагом.

Вновь и вновь Ренделл пытался вычислить, по каким же причинам — ради любви или ради денег — их предают.

Нет, он никак не мог даже представить это. Он мог лишь молиться, молиться о том, что изменник в их собственных рядах будет схвачен за руку и удален еще до того, как сможет наложить лапу на их бесценную тайну, предварительное издание Международного Нового Завета, который герр Хенниг вскоре доставит из Майнца.

Будучи у себя в офисе, Ренделл созвонился с Анжелой, прося ее пообедать вместе. Да, он крайне устал сегодня, но никак не мог сопротивляться тому, чтобы снова встретиться с ней вечером. Они спокойно пообедали вместе в элегантном ресторане отеля “Полен”, обмениваясь воспоминаниями о пережитом. И после того, хотя усталость все еще чувствовалась, Ренделл знал, что не сможет расстаться с этой девушкой, хотя и был с ней практически все утро. Они распрощались у гостиницы “Виктория”, но даже теперь, приехав к собственному отелю, Ренделл чувствовал мягкость ее губ на собственных.

Машина свернула влево, а минуту спустя, пожелав Тео спокойной ночи, Ренделл уже стоял на тротуаре перед “Амстель”.

Уже собравшись направиться к входу, Ренделл услышал, как кто-то зовет его по имени. Он остановился и повернулся к мужчине, спешащему к нему из теней, окружавших площадку для парковки.

— Мистер Ренделл! — во второй раз позвал мужчина. — Минуточку, пожалуйста!

Спешивший мужчина теперь был освещен гостиничными огнями.

Седрик Пламмер.

Скорее рассерженный, чем удивленный, Ренделл собрался уж было отвернуться, но Пламмер схватил его за руку.

Ренделл отдернул руку.

— Идите к черту, — сказал он. — Нам не о чем разговаривать.

— Дело не во мне, — настаивал англичанин. — Я вовсе не желал беспокоить вас. Меня послал некто другой — некто весьма важный — который желает встретиться с вами.

Ренделл не собирался поддаваться.

— Простите, Пламмер. Не думаю, чтобы я интересовался встречей с вашим знакомым.

Он уже направился к каменным ступеням, но Пламмер не отставал.

— Мистер Ренделл, погодите. Послушайте… Это домине Мартин де Фроом… Это он послал меня.

Ренделл развернулся на месте.

— Де Фроом? — глянул он с подозрением на журналиста. — Де Фроом выслал вас найти меня?

— Абсолютно верно, — кивнул тот.

— Как я могу знать, что это не какой-нибудь грязный трюк в игре, которую вы ведете?

— Нет тут никакого трюка, клянусь. Зачем мне лгать? Что я с этого получу?

Ренделл разрывался между недоверием и желанием поверить.

— И зачем де Фроом хочет встретиться со мной?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Я так и знал, что не имеете, — сардонически заметил Ренделл. — И зачем де Фроому использовать вас, иностранного журналиста, в качестве собственного Фигаро? Ведь он же мог просто поднять телефонную трубку и позвонить мне.

Хотя и сбитый с толку вопросом Ренделла, Пламмер не растерялся с ответом:

— Потому что он все делает не прямо, а косвенно, чтобы никто не догадался. Он весьма осторожен во всех личных контактах. Человек, находящийся в его положении, должен быть осторожным. У него нет возможности звонить вам, опять же, он вовсе не желает того, чтобы вас увидели вместе где-то на людях. Если бы вы знали домине де Фроома чуточку получше, вы бы понимали его поведение.

— А вы его знаете?

— Довольно-таки хорошо, мистер Ренделл. Я горжусь тем, что называю его своим другом.

Ренделл вспомнил сенсационное интервью Пламмера, взятое им у де Фроома для газеты “Лондон Дейли Курьер”. Это было совершенно эксклюзивное пространное интервью, явно полученное из первых рук. Нечто заставляло Ренделла верить заявлению Пламмера о его дружбе с голландским священником.

Ренделл начал обдумывать встречу с де Фроомом. В ней должно было быть множество ловушек, способных свести на нет все возможные выгоды. И в то же время, нечто подталкивало Ренделла. Единственная тень, падающая на его собственное будущее и успех Воскрешения Два, была тень загадочного де Фроома. Не часто случается, чтобы у кого-нибудь появился шанс встретиться с врагом, отбрасывающим эту тень. А, такой возможности невозможно было сопротивляться. Домине де Фроом был крупной добычей, крупнейшей.

Ренделл глядел на озабоченного журналиста.

— Когда де Фроом желает меня видеть? — спросил он.

— Сейчас, немедленно, если это не противоречит вашим планам.

— Должно быть, дело срочное, раз он пожелал встреться со мной в столь поздний час.

— Не знаю, насколько это срочно. Но я знаю, что он по натуре своей “сова”.

— Где он?

— В своем офисе в Вестеркерк.

— Ладно, давайте узнаем, чего хочет ваш великий человек.

Через несколько минут они уже катили в пятилетней давности “ягуаре-купе” Пламмера вдоль темного Принсенграхт — Канала Прицев — что змеился по западному периметру центральной части Амстердама и Дам. Устроившись на низком сидении спортивного автомобиля, Ренделл изучал профиль Пламмера — редеющие волосы, маленькие глаза, банальные черты лица, оживляемые только лишь помазком бороды — размышлял над тем, насколько близок британский журналист был к могущественному лидеру религиозного радикализма.

— Пламмер… Мне все же весьма интересно знать относительно вас и де Фроома… Вы назвали его своим другом…

— Верно, — Пламмер не отрывал глаз от дороги.

— Какого плана другом? Вы что, пропагандируете его в прессе, а он вам за это платит? Или же вы работаете на его реформаторское движение? А может вы попросту один из его множества шпиков?

Перегруженные кольцами пальцы Пламмера оторвались от рулевого колеса и несколько раз взмахнули в оскорбленном жесте, совершенно женском.

— Боже мой, нет, дорогой мой приятель, ничего столь мелодраматичного. Говоря совершенно искренне, должен заявить, что у нас с домине имеется общий интерес, мы сошлись в этом — а конкретно, эта ваша Новая Библия, скрываемая за стенами гранд-отеля “Краснапольски”. У нас обоих имеются различные причины узнать, что мы сможем сделать с ней до того, как ваш доктор Дейчхардт выдавит ее по каплям широким массам. Я понял, что смогу помочь домине де Фроому в этом плане, обходными путями, выдавая ему те крохи информации, которые всегда сможет добыть журналист. В ответ же я ожидаю, что домине де Фроом поможет мне в одном крупном деле — а именно, дав мне эксклюзивное интервью, которое я смогу опубликовать во всем мире еще до вашего заявления. — Он одарил Ренделла ухмылкой на все тридцать два зуба. — Прости, старина, если это тебя болезненно уколет, но c’est la guerre <Это война (франц.)>.

Ренделл скорее позабавлен, чем озабочен откровенностью своего опонента.

— То есть, вы уверены, что ваш приятель де Фроом сможет гарнировать наши головы на блюде для вас, не так ли?

Пламмер снова ухмыльнулся.

— Уверен.

— Ну ладно, во всяком случае вы нас честно предупреждаете.

— Спортивные площадки Итона и все такое… — Следующие слова прозвучали уже без усмешки. — Что бы вы обо мне не думали, мистер Ренделл, но я джентльмен. Равно как и домине де Фроом.

— Ну да, де Фроом, — сказал Ренделл. — Я знаю о нем очень мало. Кто он официально? Глава Голландской Реформированной Церкви?

— У Nederlands Hervormd Kerk — Голландской Реформированной Церкви нет официальной главы. Четыре — пять миллионов протестантов, объединенных в 1466 приходов в одиннадцати провинциях, выбирают пятьдесят четыре представителя — священников и старейшин — в синод. Можно сказать, что синод возглавляет Голландскую церковь, но в настоящее время это не так. Члены синода — это свидетели, а не епископы. Домине де Фроом часто говорит, что синод является не начальствующим органом, а скорее разумом церкви. Здешняя церковь весьма общинно-центрированная, а для англичанина или американца чуть ли не анархическая. Домине был избран церковным советом, чтобы возглавлять поместную церковь, одну из самых главных в Голландии, это правда, но, тем не менее, только лишь одну. Он часто говорил мне, что он не обладает какой-то особой властью даже в этой своей церкви. Его личная власть является производной от его собственной личности. Его единственные обязанности заключаются в том, чтобы хорошо говорить и хорошо слушать, но никогда не следует забывать, что его церковь — это воистину народная церковь. Я упомянул это все для того, чтобы вы могли лучше понять человека, с которым вскоре встретитесь.

— Вы представляете его будто какого-то соседского пастора, — заметил на это Ренделл. — А я слышал о нем как о предводителе Христианского Движения Радикальных Реформ, с легионами последователей из священников и мирян по всему миру.

— Это тоже будет правдой, — согласился Пламмер, — только это никак не противоречит уже сказанному мною. На местном уровне он значит не больше, чем обычный фермер. Но сам факт того, что он именно то, о чем сам проповедует, что он сделался воплощением народной веры — делает его весьма важной персоной. А что касается ярлыка, который в мире означает нечто роковое… Радикал — это попросту тот, кто желает произвести немедленные — фундаментальные и резкие — перемены в существующем порядке. В этом плане да — домине де Фроом действительно является радикальным церковным лидером.

Пламмер указал рукой вперед.

— Вот она, его штаб-квартира, Вестеркерк, освященная в 1631 году, построенная в виде креста в неоклассическом стиле; по-видимому, самая высокая башня во всем Амстердаме. Уродливая штука, не так ли? Но это первая церковь Голландии — королевские пары венчаются здесь — и присутствие де Фроома, вероятно, делает ее главной церковью в протестантизме.

Они припарковались на Вестермаркт, и Ренделл подождал, пока Пламмер не запер свой “ягуар”.

Здание церкви напомнило Ренделлу безобразно огромный голландский сельский дом, увенчанный стремящимся в небо шпилем. Подобная комбинация делала его одновременно и дружелюбным и отвратительным, равно как и его основной обитатель, как подозревал Ренделл. Осматривая освещенный лампами фасад более внимательно, Ренделл заметил, что он сложен из небольших кирпичей, цвет которых со временем изменился из красного в коричневый, а теперь напоминал засохшую кровь. Ренделл пришел к выводу, что здание все-таки уродливо, как, вероятно, и сам домине де Фроом.

— А что означает слово “домине”? — спросил Ренделл у подошедшего Пламмера.

— “Хозяин”, — ответил на это британский журналист. — От латинского слова “dominus”, это слово эквивалентно здесь слову “преподобие”. Кстати, когда будете обращаться к де Фроому, называйте его “домине”.

Когда они уже направились к церкви. Ренделл задал вопрос:

— Де Фроом послал вас, чтобы пригласить меня сюда. Но он же не знал, приму ли я это приглашение. Как вы считаете, он ожидает меня?

— Он вас ожидает.

— А вы все так же утверждаете, будто не знаете, о чем он хочет говорить?

— Я и не рассчитывал на то, что он мне скажет об этом. Он сам скажет вам. — Пламмер сделал паузу. — Во всяко случае, я так полагаю.

— И он не попытается выдавить из меня какую-нибудь информацию?

— Старина, домине вовсе не жесток. Он может убеждать, но на самом деле он пацифист. Боюсь, что вы находитесь под впечатлением всех тех бесконечных боевиков, что показывают на вашем американском телевидении. Или это потому, что вы уже наслышаны про трупы в основании Весткерк?

— Какие еще трупы?

— О, вы не знаете? В старые времена верующих хоронили в подвалах церкви. В результате этого получался такой запашок, что верующим, приходящим на службы, приходилось брать с собой одеколон. Некоторые пожилые люди все еще приносят с собой флакончики с парфюмерией, хотя с запахом мы уже научились справляться. Нет, мистер Ренделл, среди этих трупов вам не лежать. — Он осклабился. — Я, во всяком случае, так не думаю.

Ренделлу вдруг захотелось рассказать о подонках, напавших на него в первый вечер пребывания в Амстердаме возле берега того самого канала, что протекал мимо Весткерк, но потом он раздумал.

Они прошли мимо массивных темных дверей в испанском стиле, что располагались в фасаде церкви, и направились к стоящему по соседству уютному, покрашенному зеленой краской домику, окна которого были украшены белыми тюлевыми занавесками. По четырем ступенькам они поднялись к двери домика, над которыми виднелось одно слово: KOSTERIJ.

— Главный церковный вход закрыт, — объяснил Пламмер. — Это домик привратника.

Дверь была не заперта, и они вошли в прихожую.

— Давайте я погляжу, где находится домине, — предложил Пламмер. Он прошел дальше в дом и исчез из виду. Ренделл услышал его голос и отвечавший ему женский голос, говорили они по-голландски; после этого журналист появился вновь и указал на большую дверь. — Он в церкви.

Ренделл последовал за Пламмером в церковь. Интерьер помещения был обширен и напоминал пещеру; под потолком горела лишь одна бронзовая люстра из четырех, оставляя большую часть помещения скрытой в темноте. Если бы не красная ковровая дорожка, покрывающая дощатый пол по центральному проходу и перекрещивающаяся с такой же дорожкой посреди помещения, то у посетителя складывалось впечатление аскетизма и суровости. Вместо скамей со спинками здесь были ряды стульев, покрытых зеленым бархатом; они прижимались друг к другу так плотно, что походили на лавки; все ряды выходили лицом к крытому балкону, выстроенному среди колонн в самом центре помещения. Как догадался Ренделл, это была кафедра проповедника.

Пламмер осмотрел церковь, и тут же указал пальцем в центр.

— Вот он. На переднем ряду, чуть наискось от кафедры.

Ренделл сфокусировал взгляд и в конце концов заметил одинокую, облаченную в черное, фигуру подавшегося вперед священника; локти покоились на коленях, лицо закрыто ладонями.

— Он медитирует, — уважительно прошептал Пламмер.

Отдаленная фигура пошевелилась. Голова поднялась, повернулась в их направлении, но освещение было столь слабым, что Ренделл даже не был уверен, заметили ли их.

Пламмер коснулся плеча Ренделла.

— Он знает, что мы здесь. Давайте подождем в его кабинете. Это займет всего лишь минуту — две.

Они вернулись в прихожую домика привратника и поднялись по невысокой лестнице. На площадке были две таблички. На той, что слева, было написано: WACHT KAMER. На правой табличке можно было прочитать: SPREEK KAMER.

— Комната для ожидания и комната для бесед, — сказал Пламмер, направляя Ренделла вправо. — Комната для бесед — это и есть его кабинет. Видите лампу над дверью? Когда он не желает, чтобы его беспокоили, она загорается красным.

Кабинет удивил Ренделла. Вопреки всему тому, что говорил Пламмер, он считал, что кабинет будет соответствовать образу всемирно известного князя церкви. Но кабинет был совершенно не претенциозным и уютным. Здесь имелось отдельное место для бесед: диван, кофейный столик, два мягких кресла. Еще в кабинете был камин, простой стол, за которым стоял стул с прямой спинкой; на полках теснились книги; здесь же висела современная написанная маслом картина с изображением Тайной Вечери. Кабинет освещался полудюжиной ламп.

Ренделл никак не решался присесть. Его одолевали сомнения, он чувствовал себя напряженно. Он беспокоился о том, что Дейчхардт, Уилер и остальные издатели остались бы недовольны подобным приключением. Инспектор Хелдеринг явно не согласился бы на эту встречу. Ренделл понятия не имел, сколь много или мало знал его хозяин про Воскрешение Два. То, что это кое-что он знал от своего шпиона или шпионов, в этом сомневаться не приходилось. Но вот знал ли он про содержание Международного Нового Завета или про детали открытия профессора Монти? Совершенно неизвестно. Понятно, что он будет пытаться вырвать у Ренделла какую-то информацию на этот счет, так что этих тем нужно будет сторониться.

Нервничая из-за того, что попал в логово врага, Ренделл направился к окну. И в этот момент дверь, открываясь, заскрипела, и Ренделл обернулся.

В дверях стоял домине Мартин де Фроом, держа в руках двух сиамских котят с коричневыми пятнами.

Его размеры и возраст также были совершенно неожиданными. Он был высок, не менее шести футов и трех дюймов; и еще он был относительно молод для своего нынешнего положения, явно не старше сорока пяти — сорока восьми лет. Он был закутан в черную сутану прямого покроя без каких-либо украшений. Волосы его также представляли собой нечто необычное: соломенно-желтые, чуть ли не шафрановые, длинные и прямые. Черты лица были аскетические, напоминавшие ожившего мертвеца: высокие, прямые брови, глаза с тяжелыми веками разоружали своей синевой; впавшие щеки, практически безгубый рот, отвисающая челюсть. Хотя тело было полностью закрыто сутаной, Ренделл догадывался, что под одеянием оно было мускулистым и сильным.

Из своего угла Пламмер, превратившийся в скользкого и противногоого Урию Хипа, заикаясь, представил их:

— Домине… Это… это мистер Стивен Ренделл. Мистер Ренделл — домине де Фроом.

Без каких-либо церемоний де Фроом сбросил кошек на ковер, сделал шаг вперед и, вытянув худую руку, очень быстро и вяло обменялся рукопожатием с Ренделлом.

— Добро пожаловать в Вестеркерк, — сказал он. Голос у него был глуховатый, но глубокий и вибрирующий. — С вашей стороны было просто замечательно прийти сюда в столь позднее время. Я постараюсь не сильно задерживать вас. Понятное дело, я слышал о вас. Думаю, что встреча для нас обоих будет полезной. Предлагаю вам присесть на диван. Это самое удобное место во всем кабинете. Это же поможет несколько снизить вашу напряженность, желание противостоять.

Хладнокровный профессионал, думал Ренделл, усаживаясь на диван. Хладнокровный, урбанистичный, пугающий.

— Что заставляет вас думать, будто у меня есть желание противостоять и сопротивляться, уровень которого следует снизить? — спросил он.

Домине де Фроом не ответил. Он жестом показал Пламмеру, что тот может оставаться в кабинете. Пламмер нервно уселся на один из стульев напротив книжных полок и, казалось, углубился в рассматривании их содержимого. Домине де Фроом осмотрел поверхность стола, как бы проверяя, нет ли для него сообщений. После этого, удовлетворенный, он поставил стул прямо напротив Ренделла, поправил сутану и уселся. Затем он обратился к гостю:

— Полагаю, что в качестве нового члена Воскрешения Два — что бы это идиотское название не означало, хотя, думаю, что мог бы дать правильный ответ — полагаю, что вас уже кратко просветили относительно меня, относительно моей роли в качестве оппонента религиозной ортодоксальности, которую представляют ваши работодатели. Таким образом, услыхав только одну сторону, и, будучи верным тем, на кого работаете, вы видите во мне воплощение самого Дьявола. Посему у вас ушки на макушке. Отсюда и понятное сопротивление.

Ренделл не смог сдержать улыбки.

— А вы, домине, каким были бы вы на моем месте? Мне поручено охранять секрет. А вы посвящаете себя тому, чтобы этот секрет раскрыть.

Безгубый рот де Фроома сложился в извиняющую усмешку.

— Мистер Ренделл у меня имеются иные средства, чем использовать вас лично для раскрытия целей Воскрешения Два и выяснения точного содержания их наново переведенного Нового Завета. Вы мой гость, и у меня нет никакого желания беспокоить вас, пытаясь узнать то, что вы открывать не желаете.

— Спасибо, — ответил на это Ренделл. — Тогда, могу ли я спросить, чего же вы, возможно, желаете от меня?

— В основном, мне нужны ваши уши. До какой степени, вы вскоре узнаете. Первое, крайне важно, чтобы вы знали, за что выступаю я, и за что выступают ваши работодатели со своими лакеями. Вам кажется, что вы об этом знаете, но на самом деле это не так.

— Я попытаюсь быть восприимчивым, — пообещал Ренделл.

Де Фроом щелкнул своими костлявыми пальцами.

— Никто не может быть восприимчивым полностью, абсолютно раскрыв свой ум. Мозг любого человек представляет собой джунгли предрассудков, табу, страшных сказок, лжи. Так что я не могу ожидать того, что вы полностью раскроетесь, позволяя проникнуть в свои мысли всему, что я говорю. Я желаю лишь того, чтобы ваш ум не был полностью закрыт для меня.

— Он не закрыт, — сказал Ренделл, не совсем понимая, а какая в этом де Фроому разница.

— Во что я верю, за что стоят миллионы людей во всем мире, верящие как я, чего они требуют, на чем настаивают — это новая церковь, единственно значимая и соответствующая нынешнему обществу и его потребностям, — заявил де Фроом. — И в первую очередь это требует нового понимания Писаний, которые следует читать в свете нашего научного знания и прогресса. Доктор Рудольф Бултманн, германский теолог, озвучил первый лозунг в нашей ненасильственной революции. По его словам, искать земного Христа — это лишь понапрасну терять время. По его мнению, наиболее существенно было искать суть, глубочайшие значения, истины, веру ранней церкви — kerigma — путем демифологизации Нового Завета, отслаивания, как он сам говорил, евангельских посланий от их не имеющих ничего общего с фактами элементов. Чтобы воссоединить современное человечество с религией, считает доктор Бултманн, нам необходимо очистить Новый Завет от Непорочного Зачатия, чудес, Воскрешения, ненаучных обещаний рая или мучений в аду. Будучи наследниками всех великих исследователей от Галилео и Ньютона до Менделя и Дарвина, мы считаем недопустимым принимать, на что указывал Алан Уоттс, “наследование Первородного Греха от Адама, концепцию Непорочности Марии, Непорочного Зачатия Иисуса, Искупление грехов Иисусом путем Распятия, его физическое Воскрешение после смерти, его вознесение в небеса в телесном виде и воскрешение наших тел из могил в утро Страшного Суда, в результате чего мы физически и духовно будем испытывать либо вечное блаженство, либо вечные муки”. Для того, чтобы верить, современный человек желает и может воспринять адекватно лишь послание о мудреце или учителе, которого могли называть Иисусом, послание, которое помогает современному человеку соперничать с реальностью существования — или же, как один оксфордский теолог свел воедино размышления доктора Бултмана, это дать каждому лицу послание “с которым он сможет встать лицом к собственному существованию человека, собирающегося умереть, в связи с чем начинающего жить подлинно”. Короче, парафразируя сказанное когда-то Ренаном, мы должны произвести на свет личность, являющуюся не рабом веры, а ее хозяином. Я ясно выразил свои настроения, мистер Ренделл?

— Да, домине.

— Мы достигли той стадии, когда, как мне кажется, необходимо пересмотреть Писания более радикально, чтобы Евангелия могли стать полезным инструментом для поддержки и спасения современного человечества. Вера в Иисуса Христа как в Мессию или же историческую личность уже не столь важна для нынешней религии. Крайне важно перечитать их, обнаружить новые глубины, социальное послание раннего христианства. И не важно, кто сообщил это послание, кто его записал. Важно то, что его содержание может сделать сегодня, особенно же, если само послание освобождено от собственных сверхъестественных и мифических элементов; исправлено и очищено, чтобы в остатке дать нам любовь человека к человеку, веру в братство людей. Что и приводит меня к консерваторам, хранителям старого Христа и старых мифов, кому я готов преподнести и представить…

— Откуда вы знаете, что они консерваторы? — перебил его Ренделл. — Почему вы так уверены, что они также не приготовлены к радикальным переменам?

— Потому что я прекрасно узнал их лично, всех и каждого по отдельности, и я знаю, за что они выступают. Не стану говорить о ваших пяти издателях, пропихивающих новую Библию. Они не стоят даже презрения. Их интересы лежат лишь в выгоде, коммерции, единственные их Писания — это их книги прихода, их единственная религия — это их личный вклад в национальный продукт. Чтобы выжить, им необходима поддержка этих ваших траутманнов, захери, собрье, риккарди, джеффрисов, равно как старомодных церковных организаций и библейских обществ. Это те самые, чья вера в своего Христа, чье бережение и защита собственного Господа веками выставляли религию и церковь в смешном виде и отбрасывали их в развитии. Они знают, что основной причиной для укоренения религии является смерть. Вот почему они проповедуют одновременно фальшивые страхи и не менее фальшивые надежды, потому они протягивают занавеси ритуалов и догм между собой и реальными проблемами реальных людей. Истинная теология, как говорил нам об этом Тиллих, это то, что поглощает и заинтересовывает нас всех полностью — суть нашего существования, суть самой жизни. Тем не менее, все эти ортодоксальные теологи игнорируют данную проблему. Как говорят мои друзья из римского Centro pro Unione — Центра за Объединение — это те, кто желает сохранить старое религиозное замкнутое сообщество, ортодоксальное status quo, не обращающие внимание на неотвратимый процесс распада. Если они сами не реформируются или не дадут дороги нам, желающим провести подобные реформы, тогда мир заполнят новые поколения — не имеющие религии, не имеющие веры, без желания выжить, которое может возникнуть только из веры.

— Вы говорили об очищении Библии, — сказал Ренделл. — А как вы станете реформировать организацию самой церкви?

— Вы имеете в виду, как это будет практически?

— Да, практически.

— Попробую объяснить это покороче. — Де Фроом с отсутствующим видом погладил кошку, трущуюся о его ногу, как бы обдумывая свою речь так, чтобы не повторяться. — Новая церковь, которую я защищаю, будет единой церковью, протестантской и католической одновременно. Это будет христианское единство. Превалировать будет экуменический дух: единый мир единой церкви. Эта церковь уже не будет проповедовать слепую веру, чудеса, целибат и непоколебимый авторитет своих священников. Эта церковь будет ограничивать собственное богатство, тратя деньги на верующих, а не на громадные соборы типа Вестеркерк, Вестминстерского аббатства, Нотр Дам, собор Святого Патрика в Нью-Йорке. Она станет проводить свою деятельность через общины, через небольшие группы людей, которым не станет надоедать проповедями, но давать радость духовного празднества. Она станет объединять меньшинства, признавать равенство женщин, проводить социальную работу. Она будет поддерживать контроль за рождаемостью, аборты, искусственное оплодотворение, психиатрическую помощь, сексуальное воспитание. Она станет в оппозицию правительствам и частному предпринимательству, занимающимся масштабными убийствами, насилием, загрязнением окружающей среды, эксплуатацией. Это будет церковь социального сострадания, и ее священники и простые верующие станут проводить в жизнь реально, а не только на словах, Нагорную Проповедь.

— А вы не чувствуете, что теологи и издатели из Воскрешения Два также желают подобного христианства?

Рот де Фроома вновь искривился тонкогубой усмешкой.

— Неужто вы считаете, будто они желают того, чего желаю я, чего желает огромное большинство простых людей? Если так, тогда спросите у них сами. Спросите у них, почему они противятся моему движению, если только не ради того, чтобы сохранить традиционные подходы и собственную иерархию. Спросите у них, почему, в свете христианской этики, они вечно колеблются между компромиссом и закостенелым фанатизмом. Компромисс это просто леность. Фанатизм же — избыток рвения, и, следовательно, отсутствие любви. Имеется и третий выход — назревший к настоящему времени — разрешение насущных потребностей наших близких. Спросите у своих работодателей, способны ли они подвергнуть догматическое церковное учение свободному обсуждению. Спросите у них, что они делают — сейчас — с отношениями между расами, бедностью, неравномерным распределением богатств. Спросите у них, готовы ли они отдать свои зажиревшие учреждения универсальной христианской общине, где священник или проповедник это не специально назначенное лицо, не сановник, но просто слуга, приносящий нанявшим его духовную жизнь. Задайте им эти вопросы, мистер Ренделл, а когда получите их ответы, тогда поймете, что они ничего не понимают. Что главной проблемой жизни является вовсе не подготовка к тому, что придет, когда жизнь закончится — главная проблема состоит в том, как устроить рай на земле, именно сейчас.

Домине де Фроом сделал паузу, несколько секунд глядел на Ренделла, а затем закончил свою речь, тщательно выверяя каждое слово:

— Что же касается тайной Библии, которую читают ваши приятели — что бы в ней не было, какие бы приливы добра она не предлагала, какие бы чувства она не порождала — она не дитя любви. Все мотивы, стоящие за кулисами этого издания, безбожные и греховные. Для издателей таким мотивом является чистая прибыль. Для ортодоксальных теологов мотив, в большей степени, заключается в отвращении миллионов людей от земных реформ, в гипнотизировании или запугивании их ради возврата к давней безнадежности обрядной, мистической, уводящей в мечтания церкви. Уверяю вас, этой своей новой Библией они собираются убить мое движение и стереть с лица земли подпольную церковь. С помощью этой своей Библии они пытаются воскресить религию загробной жизни и покончить с религией дня сегодняшнего. Так что, мистер Ренделл, их мотивы совершенно безбожные и греховные…

— Домине, если разрешите вас перебить, — запротестовал Ренделл, — но мне кажется, что вы зашли слишком далеко. У вас могут быть обоснованные обвинения относительно издателей, хотя мне кажется, что вы судите их слишком жестоко. Тем не менее, я не стану оправдывать их мотивы. Но я встречался с другими вовлеченными в проект людьми, и я верю, что они преданные, откровенные и честные защитники того, что считают божественным откровением. Возьмите, хотя бы, доктора Бернарда Джеффриса из Оксфорда. Это был первый теолог из встреченных мною. Я считаю, что его преданность проект исходит только лишь из его любви к учености и духовному…

Домине де Фроом поднял руку.

— Погодите, мистер Ренделл. Вы сказали, возьмем доктора Бернарда Джеффриса. Позвольте мне представить его в качестве великолепного примера того, что меня беспокоит. То, что это человек, глубоко погруженный в научные исследования Библии, я отрицать не стану. Только это вовсе не является основным мотивом для его участия в производстве новой Библии. Имеются и другие мотивы, и все они совершенно политического толка.

— Политического? — повторил Ренделл. — Не могу поверить.

— Не можете? Вы слышали когда-нибудь о Мировом Совете Церквей?

— Естественно. Мой отец — священник. Я слышал, как он говорил о нем.

— А сами вы знаете что-либо о нем? — упорно настаивал де Фроом.

— Ну, — помялся Ренделл, — из того, что я вспоминаю… это международная организация, включающая в себя большинство протестантских группировок. Подробностей уже не помню.

— Позвольте освежить вашу память, и при этом нарисовать более ясный образ вашего бескорыстного доктора Джеффриса. — Ренделлу показалось, что лицо голландского клирика застыло ледяной маской. Голос сделался более жестким. — Женевский Мировой Совет Церквей включает в себя 239 протестантских, ортодоксальных, англиканских церковных организаций из девятнадцати стран. Эти организации объединяют четыреста миллионов верующих по всему миру. Мировой Совет является единственной религиозной организацией за пределами Рима, с потенциалом власти и управления, сравнимым с потенциалом Ватикана. Но, начиная с ее образования в Женеве в 1948 году и до нынешнего дня, он никак не может с Ватиканом сравниться. Как говорил первый ее генеральный секретарь, избранный на первой ассамблее: “Мы Совет Церквей, но единственный Совет единой, неразделенной Церкви”. Постановление третьей ассамблеи, проведенной в Индии, гласило: “Мировой Совет Церквей — это братство церквей, верующих в Господа Нашего Иисуса Христа как Бога и Спасителя в соответствии с Писаниями”. Короче, Совет — это довольно слабо связанное объединение меняющихся церквей с самыми различными социальными и расовыми основами, ищущих межцерковного общения, ищущих христианского единства, прилагающих усилия к нахождению компромисса в вере и в совместных социальных действиях. В промежутках между ассамблеями, которые проводятся раз в пять или шесть лет, политику Совета проводят его Центральный Комитет и Исполнительный Комитет. Далее, две самые важные должности в организации — это должность генерального секретаря, чья деятельность Советом оплачивается, и председателя, чей пост является почетным. В этой паре генеральный секретарь, возглавляющий женевский штат из двух сотен служащих и являющийся связующим звеном между церквями-участницами, который выступает от имени Совета во всем мире — имеет более важное влияние.

— Тем не менее, он не является фигурой, обладающей властью?

— Абсолютно нет, во всяком случае, сейчас, — ответил де Фроом. — Генеральный секретарь не обладает властью юридической. Повторяю, он обладает влиянием и возможностями для захвата власти. И вот это приводит нас к вашему ученому, духовному и бескорыстному доктору Бернарду Джеффрису. Иерархи ортодоксальной церкви — верховные священнослужители, убежденные консерваторы — разработали план по захвату верховенства на следующей ассамблее Мирового Совета Церквей с тем, чтобы сделать доктора Джеффриса следующим генеральным секретарем в Женеве, и уже с его помощью преобразовать Мировой Совет в протестантский Ватикан с штаб-квартирой в Женеве. Таким образом, консерваторы станут править путем эдиктов с распоряжениями и направлять верующих, принадлежащих к своим церквам, на путь слепой веры, покончив тем самым со всеми надеждами на живую, дышащую, свободную веру народа. И как ортодоксальная кабала попытается этого достичь? Путем общественного возбуждения, через пропаганду и шумиху, порожденные новой Библией, которая сейчас препарируется вашим скопищем в Воскрешении Два.

Слушая де Фроома, Ренделл припомнил, что уже встречал имя доктора Джеффриса в связи с Мировым Советом. Он попытался вспомнить, когда и где это было. Потом память подсказала: от Валери Хьюгз, невесты доктора Найта, в Лондоне. Но в этом раннем упоминании Джеффриса в качестве кандидата в генеральные секретари Совета была своя логика. Теперь же, в версии де Фроома, мотивы, стоящие за кандидатством, окрасились иным, более мрачным и неприятным светом.

Ренделл высказал то, что было у него на душе:

— А сам доктор Джеффрис знает об этих планах?

— Знает ли? — скривился его собеседник. — Да он находится во главе всей схемы, активно сотрудничая и вступая в тайные союзы, чтобы провести себя в генеральные секретари. У меня имеются документы — копии корреспонденции между Джеффрисом и заговорщиками — чтобы подтвердить каждое сказанное вам слово.

— А как вы считаете, ему это удастся?

— Он сможет сделать это, если новая Библия даст ему достаточно известности, рекламы, признания и положения.

— Тогда позвольте мне перефразировать свой вопрос, — сказал Ренделл. — Как вы считаете, сможет ли доктор Джеффрис сделать это?

— Нет, — совершенно просто ответил домине де Фроом. Еще раз он усмехнулся безгубым ртом. — Нет, он не сделает этого, и они не сделают этого.

— Почему?

— Потому что я намерен остановить их. Я намереваюсь остановить их, разрушив трамплин, с помощью которого Джеффрис пытается дорваться до власти — вашу новую Библию — дискредитировав и уничтожив ее до того, как вы сможете заявить о ней и распространить среди публики. Как только это будет сделано, у Мирового Совета Церквей появится новый генеральный секретарь. Понимаете, мистер Ренделл, это я собираюсь стать следующим генеральным секретарем.

Ренделл не смог скрыть своего изумления:

— Вы? Но я считал, будто вы против власти священнослужителей, и…

— Это правда, я против, — бестактно заявил де Фроом. — Вот почему я и должен стать следующим генеральным секретарем Мирового Совета Церквей. Чтобы защитить его от жаждающих власти. Чтобы сохранить его для христианского единства. Чтобы сделать его более отзывчивым к социальным переменам.

Ренделл испытывал замешательство. О никак не мог понять, был ли домине честен, проповедуя собственные добродетели, или же он был таким же амбициозным политиканом, как и его противники. И здесь было еще кое-что. Де Фроом только что заявил об уничтожении новой Библии. Ренделл чувствовал, что должен выступить против домине, против его решимости к уничтожению.

— Не могу комментировать того, кто должен стать следующим генеральным секретарем Мирового совета, сказал он, — но я чувствую, что могу и обязан сказать о тех чувствах, которые вы высказали относительно пересмотренной версии Нового Завета, которого вы никогда не видели, никогда не читали, о чем мало что знаете. Давайте отбросим политические выгоды, но я никак не пойму, как вы можете желать уничтожить — ведь это же ваше слово, уничтожить — Библию, которая может принести многим миллионам людей утешение, новую веру и новую надежду; работу, которая проповедует братство и любовь, то самое, чего вы и сами ищете в собственном движении. Почему вы считаете себя морально способным уничтожить Слово, если вы ничего не знаете о его послании?

Де Фроом нахмурился.

— Мне не нужно заранее знать его послания, — резко заявил он, — раз я знаю его герольдов.

— Что это означает?

— Мне известно все, что необходимо знать, о лицах, вовлеченных в открытие, подтверждение истинности, производство и рекламу вашей Библии.

В первый раз сегодня Ренделл начал терять контроль над собственными нервами.

— Что это еще за инсинуации? — спросил он с угрозой в голосе. — Я встретился с ответственными лицами проекта. И, как я уже говорил вам, попытался узнать этих людей достаточно хорошо. Большая часть из них, я в этом уверен, это честные и откровенные люди, посвятившие себя делу, большинство из них едино в своих начинаниях, они выступают за добрые цели. Вы не можете знать их даже наполовину лучше, чем я.

— Правда, — развеселившись, спросил его де Фроом. Он поднялся. — В таком случае, давайте узнаем, что вам известно — и что известно мне — относительно этой вашей богобоязненной череды верных агнцев.

Разъяренный самоуверенностью священника, сдобренной еще и насмешкой, Ренделл попытался взять себя в руки, в то время как де Фроом направлялся к своему письменному столу. Вынув из сутаны ключ, он открыл ящик стола, вынул оттуда папку и положил перед собой.

Затем он уселся, извлек из папки толстую пачку бумаг, перебрал несколько листов, отделил несколько и протянул в сторону Ренделла.

— Это мое досье на лиц, связанных с Воскрешением Два, — сказал де Фроом. — Здесь слишком много, чтобы вы прочли за раз. — Он уложил листы в папку, поставил локти на край столешницы, после чего опер подбородок на ладони. — Но я могу буквально за несколько минут рассказать о вашей отаре богобоязненных овечек все, что вам нужно знать.

— Вы можете и солгать.

— Вам будет нужно лишь обратиться к тому, о ком я говорю, и проверить, что я рассказал. Я даже рекомендую вам сделать это.

— Ладно, валяйте, — кисло предложил Ренделл.

— Мы уже говорили о вашем бескорыстном докторе Бернарде Джеффрисе, — начал де Фроом. Его голос оставался спокойным и даже сухим. — Теперь давайте проэкзаменуем некоторых других из вашего кружка. Возьмем, к примеру, Джорджа Л. Уилера, вашего богатого религиозного издателя, который и нанял вас для проекта. Что вы знаете о нем? Известно ли вам, что этот капитан промышленности уже находился на грани банкротства, когда собрался продать свою фирму мистеру Тауэри, президенту картеля “Космос Энтерпрайсиз”? Да, да, это правда. Вот только сделка еще не доведена до конца. Ее завершение зависит от успешной публикации вашей новой Библии. Для Уилера, если только он желает выжить и не потерять своего социального статуса, Новая Библия должна, повторяю, должна стать коммерчески успешной. Что же касается Тауэри, его единственный интерес в приобретении издательского дома Уилера заключается в достижении престижа, обеспеченного новой Библией, в важных для него баптистских кругах. Вот почему Уилер и нанял вас — чтобы удовлетворить Тауэри и спасти собственную шкуру, сделав все возможное, чтобы новая Библия стала самой знаменитой в истории.

— Пока что вы не сказали мне ничего такого, чего бы я и сам не знал, — заявил Ренделл, раздраженный наглостью де Фроома и нежеланием признать то, что кое-что новое он все-таки узнал. Но ему и вправду было неизвестно то, что выживание всего дела Уилера зависит от успеха Международного Нового Завета.

— Я вам не сказал ничего такого, чего бы вы и сами не знали? — повторил голландский священник. — Возможно я еще смогу исправить свою репутацию. Возьмем-ка новую Бернадетту Лурдскую, вашу простенькую маленькую секретаршу, мисс Лори Кук. Сегодня утром вы были в больнице, в Госпитале Свободного университета, и стали свидетелем чуда, не так ли? Ваша мисс Кук была хромоножкой с детства, но вчера у нее было видение, а сегодня она уже может ходить нормально. Только представьте! Мне стыдно за вас и за нее, потому что факты таковы, что мисс Лори Кук всегда могла ходить нормально. Она вовсе не изменник вашего проекта, она и не мошенница. Эта девушка — всего лишь больная, невротичная, жалкая подделка. Если бы хоть кто-нибудь захотел, ее историю совершенно легко было проверить. Обычный телефонный звонок священнику, стороннику нашего движения, живущему по соседству, родил истину, а документы уже в пути. У нас имеются доказательства того, что в средней школе Лори Кук занималась легкой атлетикой, а эти занятия требуют крепких ног. Ее истинным несчастьем было то, что она некрасива, ей никогда не хватало внимания или любви, вот она и придумала, вписавшись в ваш проект, играть роль хромоножки, чтобы привлечь к себе внимания хотя бы жалостью. Впоследствии она увидала, что сможет завоевать еще больше интереса к себе, играя роль Бернадетты, так что сейчас она в новой ипостаси. Ее лечат, ее посещают, ее любят. Очень скоро она сделается легендой. Но, мистер Ренделл, не надо делать ее легендой, чтобы продвигать вашу Библию. Если вы так поступите, вы заставите нас выставить ее — и вас вместе с нею — вниманию публики. Мне не хотелось бы пугать бедное дитя. Я не прошу вас верить мне или моим словам…

— Не стану, — ответил на это Ренделл, потрясенный рассказом де Фроома.

— … я лишь попрошу вас не делать глупости и не использовать Лори Кук в своей рекламной кампании. Если вы это сделаете, то вскоре пожалеете. — Де Фроом поднял кота, положил его себе на колени и вновь перелистал лежащие перед ним бумаги. — Ну что, кого из вашей доброй паствы обсудим сейчас? Ага, вот с этим вы встречались в своей поездке на прошлой неделе — человек, которого вы, как считаете, знаете довольно хорошо, и которому верите… Поговорим о нем?

Ренделл ничего не ответил.

— Молчание — знак согласия? — усмехнулся де Фроом. Ладно, в нескольких словах. В последний раз вы были в Майнце, в Германии. Вы провели день с Карлом Хеннигом. Исключительный, настоящий мужик, этот ваш германский печатник, разве не так? Влюбленный в Гутенберга и прекрасные книги, не так ли? Только у него имеется и второе лицо. Он еще и тот самый Карл Хенниг, который вечером 10 мая 1933 года присоединился к тысячам других нацистов-студентов в факельном шествии через весь Берлин, завершившемся массовым торжеством на Унтер ден Линден. Здесь Карл Хенниг и его приятели, столь любимые доктором Геббельсом, бросили в костер двадцать тысяч книг, книги Эйнштейна, Цвейга, Манна, Фрейда, Золя, Джека Лондона, Хейвлока Эллиса, Эптона Синклера. Да — да, Карл Хенниг, любимый всеми печатник Библий и нацистский сжигатель книг. За эту информацию я благодарен своему приятелю, — де Фроом жестом указал за спину Ренделла, — господину Седрику Пламмеру.

Совершенно потеряв голову от услышанного, Ренделл уже и забыл, что Пламмер тоже находится в комнате.

Он увидал, как Пламмер расплылся в улыбке, услышал, как тот говорит:

— Да, это правда, у меня имеется негатив со старой фотографии, на которой юный Карл Хенниг бросает книги в огонь.

Теперь для Ренделла вчерашние события в Майнце и Франкфурте сделались более ясными. Скорее всего, Хенниг отказался встречаться с Пламмером в Майнце, узнав о цели его визита. А после того Хенниг должен был встретиться с британским журналистом во Франкфурте. Причина этой встречи теперь стала для него понятной: шантаж.

— А зачем, черт подери, вам дискредитировать Хеннига? — обрушился Ренделл на Пламмера. — Что вы с этого будете иметь?

— Свежую предварительную копию вашей новой Библии, — ухмыльнувшись, ответил тот. — Весьма дешевая цена за негатив со старой фотографии.

Домине де Фроом согласно кивнул.

— Вот именно, — сказал он. — Наша цена — это копия новой Библии.

Ренделл откинулся на диван, потому что не мог вымолвить ни слова.

— Еще парочка, и мы закончим, — плавно продолжил голландский священник. — Давайте теперь обсудим вашего замечательного и объективного ученого, профессора Анри Обера, с его методом датировки углерод-14. С профессором вы встречались в Париже. Он говорил вам, в этом я уверен, что открытие, достоверность которого проверялась им, возродило его собственную веру, гуманность, желание дать его жене ребенка, которого та так хотела, разве нет? И он рассказал вам, что она уже ждет ребенка, так? Он вам лгал. Профессор Обер солгал вам. Он физически не способен дать своей жене ребенка. Как так? Потому что много лет назад он подвергся успешной вазектомии. Он верил в контроль над рождаемостью выбрал проведенную хирургом стерилизацию: vas deferens, те самые трубки, что проводят сперму из яичек в спермовыводящие пути ради продолжения рода, были перекрыты. Вашему профессору Оберу нельзя доверять. Он обманул вас. Не мог он дать своей жене ребенка.

— Но он сделал это! — воскликнул Ренделл. — Я же встречал мадам Обер. Я видел ее. И она беременна.

Усмешка де Фроома на сей раз была еще более прощающей.

— Мистер Ренделл, я же не сказал, что мадам Обер не может быть беременной. Я сказал лишь то, что он не может быть беременной от профессора Обера. Она беременна? Ну да, она беременна — но только от своего любовника, мсье Фонтена — да — да, того самого, вашего незапятнанного французского издателя Библий. Что же касается профессора Обера, то он закрыл на это глаза. Не потому, что ему так хочется ребенка или он хочет поддержать жену в ее желаниях, но потому, что ему не хочется скандала в то время, когда он с коллегами был выдвинут на соискание Нобелевской премии по химии за открытие, никак не связанное с радиоуглеродным методом датирования, но которое было сделано много лет назад. Ваш профессор Обер предпочитает почет гордости — и правде. Понятное дело, что вы не ожидаете, чтобы я поверил слову такого человека, ведь правда?

Ренделл не хотел верить де Фроому, но у него не было сил противостоять адвокату дьявола. Он ждал.

— Самую важную и личную часть информации я оставил напоследок, — сказал де Фроом. — Для нас обоих это может быть и больно, но сейчас я должен сказать о мисс Анжеле Монти, вашей новой любовнице.

Ренделлу хотелось вскочить и уйти. Тем не менее, он знал, что следует выслушать все то, что выслушать должен.

— Понятное дело, вы уже встречались с ее отцом, профессором Августо Монти, который и предоставил информацию для новой Библии, не так ли? — спросил де Фроом. Он не стал ждать ответа. — Или, возможно, вы не видели его, равно как и другие? Думаю, что вы с ним не встречались. А почему нет? Потому что его никогда нет на месте, он вечно в разъездах — то на Ближнем Востоке, то еще где-то, на новых раскопках, с начальниками, столь ревниво относящимися к нему? Это совсем не то, что Анжела говорит всем, включая и вас? Простите, но мисс Монти лжет. Но где же тогда профессор Монти? Он в Риме, где-то в окрестностях Рима, где-то в укрытии, в бесславии, в отставке, в которую его заставило выйти правительство. Почему? А потому что итальянскому правительству стало известно, что профессор Монти, готовясь к раскопкам, приведшим к открытию, вел себя совершенно незаконно. Вместо того, чтобы взять место раскопок в аренду, он обманул бедного крестьянина, владевшего этой землей, и получил все права на нее сам, а все затем, чтобы ему досталось пятьдесят процентов стоимости находок и не нужно было делиться с настоящим владельцем. Он обманул крестьянина, и после того, как профессор Монти сделал свое открытие, бывшие владельцы обратились в Министерство общественного образования с этой своей историей. Права на землю им возвратили. Скандал замяли. Профессора Монти тихонечко сняли с его должности в Римском университете и удалили из виду, заставив укрыться в бесславной отставке.

Ренделл сидел, выпрямившись, не в силах сдержать дрожь гнева.

— Вы выложили мне кучу лжи, и я не верю ни единому вашему слову.

Домине де Фроом лишь пожал плечами.

— На меня не надо злиться. Обратите свой гнев на Анжелу Монти. Это она скрывает от вас правду, и не только для того, чтобы защитить своего отверженного отца, но и для того, чтобы воспользоваться вами ради рекламы отцовского имени. Если ей удастся показать вам, что ее отец — это наиболее уважаемое имя во всем проекте, тогда ей будет казаться, что он сделается настолько знаменитым, чтобы заставить правительство вызвать его из отставки в лучах славы и позабыть о прошлых грехах. И тогда итальянскому правительству не останется ничего, как только замолчать скандал или действовать помягче. Мисс Монти лжет вам. И она же использует вас. Уж простите, но это так.

— Все равно, я не верю в это.

— Спросите у мисс Монти, если желаете.

— Я так и намерен сделать.

— Только не стоит беспокоиться, прося подтвердить или отрицать то, что я вам открыл, — сказал де Фроом. — Она вновь соврет вам. Вместо этого, попросите отвезти вас к ее отцу.

— Я не унижусь до этого, — прохрипел Ренделл.

— Но тогда вы никогда не узнаете правды, — ответил на это де Фроом.

— Есть много истин и множество точек зрения, множество интерпретаций того, что видишь или слышишь.

Домине де Фроом отрицательно покачал головой.

— В случае каждого, о котором я сегодня упомянул, боюсь, истина только одна. Когда Понтий Пилат спрашивал в мифе у нашего Господа: Quid est veritas? — Что есть истина? — и в этот момент, если бы мне пришлось отвечать Пилату, я бы обратил буквы его вопроса в анаграмму: Est vir qui adest, что можно перевести как: Это человек, стоящий пред тобой. Да, мистер Ренделл, единственный стоящий перед вами в этой комнате — Мартин де Фроом — владеет истиной. Если вы желаете провести те же расследования, которые провел и я сам, вы поймете, что мне нужно доверять и верить в меня. Если вы так сделаете, тогда примете то, ради чего я попросил вас прийти сегодняшним вечером.

— Ну да, я все время ждал, когда же услышу это, — заявил Ренделл. — Так зачем же вы пригласили меня сюда сегодня?

— Попытаться показать вам искренность нашего движения и искренность тех, кто связан с Воскрешением Два. Позволить вам увидеть то, что вас не правильно информировали, что вами воспользовались и выставили дураком. Дать вам понять, что вас, равно как и многих других, использовал в качестве инструмента, коммерческий синдикат издателей и банда религиозных деятелей, у которых давно уже усохли мысли. Я привел вас сюда, чтобы привлечь на свою сторону, на сторону нашего движения. Только боюсь, что все мои попытки открыть вам глаза лишь настроили вас против меня.

— Что вы хотите от меня?

— Вашей службы, вашего таланта в том деле, которым вы давно и успешно занимаетесь. Вы нужны нам здесь, на нашей стороне, чтобы помочь нам противостоять пропаганде Воскрешения Два и рекламировать наши собственные усилия по воскрешению религии и веры среди людей по всему миру. Я делаю вам грандиозное предложение, мистер Ренделл — возможность покинуть тонущий корабль и перебраться на крепкий, шанс сохранить свое будущее и свою целостность, шанс поверить в нечто. Что же касается мирских благ, мои сообщники и я сам могу предложить вам столько же, сколько дает вам Уилер со своей когортой. Вы можете получить все, ничего при этом не теряя.

Ренделл поднялся на ноги.

— Из того, что я услышал, я ничего не получаю, зато теряю все. Я верю в людей, с которыми работаю. Я не верю в вас. То, что я услышал, только слухи, но не факты. Пока что я слышал лишь про шантаж, но ничего о благочестии. Что же касается вашего движения, то это всего лишь слова и обещания. Но вот Воскрешение Два — это истинная работа. А что касается вас лично…

Ренделл глядел на человека, неподвижно сидящего за столом. На лице священника не шевельнулась ни единая жилка; оно превратилось в железную маску. Ренделл размышлял, осмелиться ли он сказать следующие слова, но тут же решился.

— Мне кажется, что вы не менее эгоистичны или амбициозны, чем те, на которых я сейчас работаю. Только вот вы, домине… вы более фанатичны. Вы можете рассматривать это как необходимость, как стремление к добру, только я не смогу работать на человека столь правого, столь несгибаемого, столь уверенного в том, будто он один владеет истиной. Я не стану перебежчиком, не буду помогать вам уничтожить то, во что я наконец-то поверил — Слово. Да, именно Слово, которое мы собираемся понести в мир. Это послание, о котором вы ничего не знаете, и, что касается меня, ничего не узнаете до тех пор, пока оно безопасно не разойдется по свету. Спокойной ночи, Домине. Я могу пожелать вам спокойной ночи, но никогда не пожелаю удачи.

Затаив дыхание, ожидая взрыва, он был обескуражен тем, что никакой вспышки не произошло. Де Фроом лишь кивнул головой, и на какой-то момент Ренделлу показалось, что он перегнул палку своим мелодраматичным заявлением и выставил себя глупцом, за исключением одного обстоятельства. Де Фроом напал на безоружных, в настоящий момент не способных защитить себя людей — Джеффриса, Уилера, Лори Кук, Хеннига, Обера, даже на Анжелу и ее отца. Домине показал себя безжалостной и мстительной особой, так что Ренделл мог и не стыдиться собственной вспышки.

— Довольно честно, — произнес де Фроом. — Я не стану переубеждать вас, говорить, насколько вы ошибаетесь относительно меня самого, относительно нашего движения, равно как вы ошибаетесь в тех, кого столь верно защищаете. Сегодня вечером мы обменялись взглядами. Теперь они нам известны. Но помните и другое. Я рассказал вам некоторые факты о ваших коллегах, что они из себя представляют. Я предупредил вас. Я предложил, даже попросил, чтобы вы сами установили истину. Когда вы сделаете это, то, возможно, захотите встретиться со мной снова. Тогда вы, возможно, поглядите на меня и на мои цели более честно, с большим пониманием. Если такое произойдет до публикации вашей Библии, а я верю, что так оно и будет, знайте — моя дверь всегда будет открыта для вас. Наше движение сможет использовать вас.

— Спасибо, домине.

Ренделл уже повернулся, чтобы уйти, когда услышал за спиной:

— Мистер Ренделл, еще один маленький совет.

Уже подойдя к двери, Ренделл обернулся и увидал, что домине де Фроом сбросил кошку с колен и поднялся, а Пламмер встал рядом с ним.

— Хочу сделать предупреждение вам и вашим коллегам. — Де Фроом развернул листок бумаги. — Не теряйте времени понапрасну на дурацкие и детские уловки, пытаясь загнать меня в ловушку. — Он махнул голубым листком. — Я имею в виду этот меморандум, так называемый конфиденциальный меморандум, который вы распространили сегодня среди своих сотрудников и консультантов.

Ренделл сглотнул слюну и ждал продолжения.

— Вы сделали вид, будто это серьезный документ, касающийся вашей рекламной кампании. Вы явно испытывали свой персонал, чтобы выяснить, кто из них сообщает мне о каждом вашем шаге. Вы надеялись на то, что если я увижу этот меморандум, как я его увидел, то тут же начну публично выступать против него, таким образом как-то открыв вам, где находится дыра в системе вашей безопасности, чтобы затем этот ваш Хелдеринг мог узнать, кого из сотрудников убрать, чтобы эту дыру заткнуть. Но вы сделали одну ошибку — а точнее, две — потому что вы невежа в теологии, и ваши знания Нового Завета вас подвели. Содержание вашего меморандума настолько слабенькое, что любой знающий студент-теолог, который внимательно читал Евангелия, кто имеет практические знания в христианстве, такие как у меня — сразу заметит бессмыслицу, ни на мгновение не восприняв его как действительный документ, но сразу же опубликует его и попадется в вашу смехотворную ловушку. Не надо больше играть со мной в такие игры. А уж если вам нужно, оставьте игры вашим экспертам.

Ренделл почувствовал как кровь прилила ему в голову. Де Фроом не обнаружил истинную ловушку. Так что шансы еще оставались.

— Не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите… — начал было он.

Не имеете? Хорошо, позволю себе объяснить поподробнее. — Де Фроом глянул на голубой листок у себя в руке. — Поглядим, чего вы здесь написали. “Конфиденциально. Было решено, что после объявления о нашей публикации в королевском дворце — в день заявления, посвященный славе Иисуса Христа — ему будут следовать двенадцать следующих дне, посвященных двенадцати апостолам Нового Завета и названных по их именам”. После этого вы называете двенадцать апостолов, включая Иуду Искариота. — Де Фроом покачал головой. Ренделл напряженно ждал того, когда домине закончит, когда он прочтет последнее предложение, предложение с закодированным именем, которое поможет раскрыть имя предателя Воскрешения Два. Только де Фроом не стал читать больше. Он опустил листок и вновь покачал головой. — Глупость.

Ренделл изобразил смущение.

— Я ничего не понимаю…

— Собственную глупость? Неужто вы ожидали, будто кто-то поверит, что вы серьезно говорите о рекламной кампании своей новой Библии, посвящая двенадцать дней двенадцати апостолам, помещая среди них Иуду Искариота? Иуду — исторический синоним изменника, предавшего Христа?

Ренделл моргнул. Да, это и вправду было глупостью. Он не стал обсуждать с издателями каждого апостола. Он просто продиктовал дурацкий меморандум в огромной спешке и разослал его, не посоветовавшись с экспертами.

— Ваша же вторая ошибка состоит, — продолжил де Фроом, — в заявлении, будто в Новом Завете упомянуты по имени только двенадцать учеников Христа, в то время, как любой теолог — если только будет внимателен — знает, что их было тринадцать. После предательства Иуды Христос заменил его Матфеем, тринадцатым названным по имени учеником. Если бы ваш меморандум дал Христу тринадцать учеников и предложил посвятить двенадцать дней рекламной кампании двенадцати из них, заменив Иуду Матфеем, тогда вы бы еще смогли обмануть меня, и ваша уловка могла бы стать удачной. Но это, — он взмахнул голубой бумажкой, — это только детская уловка, с которой вы ничего не полули. — Он усмехнулся в сторону Ренделла. — Не надо нас недооценивать. Уважайте нас, и тогда вы обязательно будете с нами.

Взгляд Ренделла жадно уставился на листок. Последнее предложение. Ему нужно увидать последнее предложение. Сердце колотилось в груди. Ему казалось, что его удары слышны во всей комнате. В отчаянии он искал чего угодно, лишь бы де Фроом открыл содержание последнего абзаца.

— Домине, — сказал он, пытаясь управлять собственным голосом. — Я благодарен вам за маленький урок в области рекламной деятельности и теологии, но, боюсь, ко мне он не относится. Я не писал этого меморандума.

Домине де Фроом фыркнул.

— Нет, это уже совершенно нечестно. Вы все еще пытаетесь играть со мной. Вы узнаете свою собственную подпись?

— Конечно.

— Это ваша подпись или нет?

Домине де Фроом подтолкнул голубой листок по столу по направлению к Ренделлу.

На подгибающихся ногах тот пересек комнату.

Он глянул на меморандум, впитывая последний абзац над собственной подписью.

"Первый из двенадцати дней будет посвящен апостолу Матфею”.

Матфей.

Ренделл поднял голову, пытаясь скрыть торжество. Ему удалось сложить черты лица в выражение бараньего извинения.

— Вы выиграли, домине, — сказал он. — Да, это моя подпись. Совершенно вылетело из головы, что я подписывал эту бумажку.

Домине де Фроом удовлетворенно кивнул и убрал листок, сложив его вчетверо.

— Забывайте все, что угодно, но одного забывать не стоит. Мы узнаем все, что нужно нам знать про вашу новую Библию, еще до того, как вы сможете загипнотизировать публику ею. Мы приготовим публику так, чтобы она смогла противостоять вашим атакам и отбить их. Если вы желаете находиться на стороне победителей, можете прийти сюда и работать с нами рука в руку… А теперь мистер Пламмер отвезет вас в гостиницу.

— Благодарю, но я предпочту пройтись, подышать воздухом, — тут же ответил Ренделл.

— Прекрасно.

Де Фроом провел Ренделла до двери и, не говоря уже ни слова, вывел его из кабинета.

Через несколько минут, оставив за собой домик привратника и громадину церкви, Ренделл шел через тени толстенных деревьев, окружавших Вестеркерк, спеша к уличному фонарю в безлюдном сквере.

Одно имя, всего лишь одно, билось в его барабанные перепонки, отражаясь эхом и реверберируя по всей голове.

Матфей.

У него не было терпения искать сейчас такси. Пришел момент истины. Только один из двенадцати, получивших распространенный им лично меморандум сегодня после обеда, носил кодовое имя Матфей.

Так кто же получил экземпляр с инкриминирующим теперь воззванием: Матфей?

Кто?

Остановившись под фонарем, отбрасывающим желтый свет, Ренделл поискал в кармане пиджака список двенадцати апостолов и двенадцати приписанных к ним участников проекта.

Список нашелся. Ренделл раскрыл его, и глаза понеслись по строчкам.

Апостол Андрей — доктор Бернард Джеффрис

Апостол Фома — преподобный Закери

Апостол Симон — доктор Герхард Траутманн

Апостол Иоанн — монсиньор Риккарди

Апостол Филипп — Хелен де Боер

Апостол Варфоломей — мистер Гроат

Апостол Иуда — Альберт Кремер

Апостол Матфей — …

Апостол Матфей.

Напротив имени апостола Матфея стояло имя Анжелы Монти.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ЭТО БЫЛА БЕССОННАЯ НОЧЬ, сейчас же давно стояло утро самой черной пятницы, которую Стивен Ренделл переживал когда-либо в собственной жизни.

Он приказал Тео отвезти себя, но не в гранд-отель “Краснапольски”, а в пятиэтажное здание, растянувшееся вдоль Дам, в Bijenkorf, крупнейший амстердамский универсальный магазин.

Двадцать минут назад он звонил Анжеле Монти из “Амстеля”, но в гостинице “Виктория” ее не застал; правда следующий звонок обнаружил ее только что зашедшую в помещение рядом с его собственным рабочим кабинетом, где Анжела собиралась сегодня работать, заменяя Лори Кук в качестве личного секретаря Ренделла.

Телефонный разговор был односторонним, говорил только он сам и очень коротко:

— Анжела, мне нужно встретиться с тобой и очень срочно. Не в кабинете. Где-нибудь снаружи. Ты говорила, что уже не раз бывала в Амстердаме. Как насчет универмага на Дам? Есть там кафе или бар, где мы бы посидеть несколько минут? — Такие там были, один на первом этаже, а второй на пятом, приличное кафе. — Прекрасно, тогда наверху. Я выезжаю немедленно. Встретимся там.

В универмаг он зашел со стороны Дам. Поскольку время было раннее, гигантская торговая империя еще не была забита покупателями. Ренделл спросил у говорящей по-английски продавщицы из отдела сумочек и шляп, как найти лифт, и та указала прямо на центр торгового зала.

Ренделл поспешил между стойками и витринами, заполненными бижутерией и искусственными цветами, стереомагнитофонами и полотенцами, практически ничего не видя, ничем не интересуясь, пытаясь сконцентрироваться на предстоящей неприятной встрече с Анжелой Монти.

Вполне возможно, что она была обманщицей, и практически наверняка — изменницей. Поначалу он сомневался в разведывательных материалах де Фроома, говорящих о бесславной отставке профессора Монти, о том, что Анжела одновременно и лгала, и использовала собственное тело, чтобы защитить и прославить своего отца. Но даже получив доказательства того, что Анжела сотрудничала с голландским клириком с целью разрушения Воскрешения Два, Ренделлу все равно было трудно поверить во все это. Почему она желала помочь в уничтожении проекта, если его крушение, в свою очередь, полностью сотрет с лица земли и ее любимого родителя? Если только — а эта возможность, как чувствовал Ренделл — если только Анжела совсем не любила отца. Из всего того, что Ренделлу было известно, Анжела и вправду могла ненавидеть отца, а в связи с этим — искать возможности саботировать проект, основанный на его открытиях.

В любом случае, какими бы ни были мотивы, оставался болезненный факт: Ловушка, сработавшая вчера вечером, неопровержимо представила Анжелу в качестве тайного информатора внутри Воскрешения Два. Как только это сделалось ясным, сразу же стали ненужными сомнения в заявлениях де Фроома, что она является изменницей и плутовкой. Ведь еще вчера днем и вечером позавчера он откровенничал с нею, как с никакой иной женщиной, и он же любил ее и доверял ей, как никакой иной женщине до того. Невозможно было поверить, что она предала не только проект, но и его собственную к ней любовь. Тем не менее, не было никакой возможности объяснить каким-либо иным образом то бесспорное доказательство, что именно она это и совершила.

Через несколько минут он все узнает. Ренделл боялся правды, но он обязан знать ее, даже если эта правда оттолкнет его от Анжелы.

Ему хотелось придушить ее за противодействие той пускай и невеликой, но веры, которую он недавно обрел. Только вот это означало, что, сделав подобное, он и сам бы покончил с собой. В этой конфронтации не было ни проблеска надежды. В ней не могло быть ни единого оставшегося в живых.

Все лифты были в движении. В нескольких метрах от себя он увидел покупателей, поднимавшихся на эскалаторе. Ренделл и сам поспешил в их сторону, встал на движущуюся ступеньку, придерживаясь за поручень.

Сойдя с последнего прогона эскалатора на пятом этаже, он глянул направо и налево, пока не заметил вывеску: EXPRESBAR / EXPRES BUFFET.

Он прошел через турникет, получив желтый билетик — бланк чека, на котором будет выбит его заказ. Прямо перед собой, возле стойки с готовыми блюдами, он увидал Анжелу с подносом в руках. Она просматривала меню, висевшее на стене за стойкой: warme gerechten, koude gerechten, limonade, koffie, thee, gebak.

Ренделл подошел к ней со спины.

— Закажи мне просто чай, ничего больше не надо. А я поищу для нас столик.

Еще до того, как девушка смогла поздороваться, он уже повернулся, чтобы не видеть ее лицо. Столы с пластиковыми столешницами посреди бара были уже заняты. С другой стороны имелась изогнутая стойка закусочного бара с высокими стульями, вот там места хватало. Ренделл тут же взгромоздился на стул, спиной к стойке, возле которой стояла Анжела, и уставился вниз, на суету нижних этажей универмага.

Ожидание казалось для него вечным.

— Доброе утро, дорогой, — это была Анжела.

— Доброе утро, — холодно ответил он, после чего взял поднос со своим чаем, кофе и бутербродом с маслом для нее, держа его между собой и девушкой таким образом, чтобы поцеловаться было невозможно, и удерживая на весу, пока Анжела не села на стул рядом. Только лишь затем он поставил поднос на стойку, с деловым видом всыпал сахар в свою чашку и начал перемешивать чай, неспособный поднять глаза.

— Что случилось, Стив? Сегодня утром ты какой-то странный.

Наконец-то он встретил взгляд ее прекрасных, теперь удивленных, зеленых глаз, что скрывали хитрость и измену.

Он чувствовал, как кишки болезненно скрутились в животе, и не знал, с чего и каким образом начать.

— Стив? — настаивала Анжела. — Почему ты глядишь на меня так?

— Как?

— Так холодно.

Покончить с этим можно было лишь начав разговор. И он начал его. Он знал, что голос его дрожит:

— Анжела, я узнал кое-что вчера вечером, кое-что, связанное с тобой, и я должен обсудить это сейчас. Ренделл глубоко вздохнул и сделал первый выпад:

— Ты лгала мне относительно своего отца.

Не было никаких сомнений, что она покраснела.

— Я лгала тебе? Кто сказал такое? Что за чушь тебе наговорили?

— Ты заставила меня поверить, будто твой отец держится в стороне от Воскрешения Два из-за ревности начальства и по политическим причинам. Ты говорила, что причиной того, что он не может встретиться со мной или сотрудничать с другими членами проекта является то, что его постоянно высылают на отдаленные археологические раскопки, в Пеллу, в Египет. Ты говорила, будто твой отец вынужден был выезжать туда, чтобы сохранить за собой пост преподавателя в римском Университете. Вчера я слыхал нечто совершенно иное.

Голос Анжелы дрожал точно так же, как и его собственный.

— Что же ты слыхал. Скажи мне, пожалуйста.

— Что твоего отца никто и не высылал на эти археологические раскопки, о которых ты мне говорила. Что твоего отца сняли с должности в Римском Университете. Что ему приказали уйти в отставку, и теперь он живет отшельником, чуть ли не в укрытии, где-то в окрестностях Рима. Он и сейчас там, как и большинство лет после открытия.

Он замялся, раздумывая, стоит ли говорить и остальное, но Анжела заставила его высказаться до конца.

— Стив, что еще ты слыхал?

— Что твоего отца заставило выйти в отставку Министерство по причине приобретения им земли для проведения раскопок возле Остиа Антика, будто он обманул владельцев, приобретая эту землю, а не беря ее в аренду, чтобы ему заплатили за половину найденного, а не за двадцать пять процентов. Все вышло наверх, когда раскопки уже были проведены. Министерство замяло все дело, чтобы не поднимать скандала и не привлекать жаждущую сенсаций прессу. Владельцам земли их убытки возместили, не только для того, чтобы очистить твоего отца, но и чтобы заставить замолчать крестьян. Твоего же отца опозорили и заставили уйти из Университета. Он ушел в отставку, сохраняя за собой пенсию; я полагаю, что он согласился не связывать себя с Воскрешением Два и держаться в стороне. Чтобы защитить имя отца, ты, как его дочь, лгала всем по поводу его действий. Эта часть твоей лжи мне понятна. Но вот другая ее часть мне не понятна — и вот это уже, Анжела, простить нельзя.

— Что это за другая часть?

— Ты избегала, насколько это тебе удавалось, сотрудничать с проектом до тех пор, пока там не появился я. Я был крупным специалистом в области связей с общественностью, нанятым проектом для того, чтобы вести рекламную кампанию и чтобы принести проекту славу. Во мне ты увидала того человека, который сможет сделать благородного профессора Монти известным во всем мире, причем сделать настолько уважаемым, что итальянское правительство уже больше не сможет держать его в виртуальном изгнании, и оно даже не осмелится более упомянуть когда-либо о скандале. Реклама и слава смогут очистить твоего отца, освободить, возродить его к новой жизни. И чтобы достичь этой цели, ты сознательно решила воспользоваться мною, и для этого лгала мне, манипулировала мною.

Анжела уставилась на Ренделла. Сейчас их разделяла стена молчания.

— И ты веришь, будто я воспользовалась тобой, Стив? — спросила она.

— Не знаю. Но собираюсь это выяснить.

— Ты веришь, будто я занималась с тобой любовью, в твоей постели, и у себя в номере, позволяя войти в собственное тело, только лишь затем, чтобы сделать марионеткой, действующей на пользу собственной семье?

— Погоди, Анжела…

— Кто сказал тебе, что я лгу, будто я тебя использую? Кто сказал тебе, что мой отец был опозорен по причине того, что смошенничал или совершил преступление? Кто рассказал тебе все это?

— Вчера вечером я встречался с домине Мартином де Фроомом.

Ренделл внимательно следил за Анжелой, пытаясь выявить из ее реакции, насколько та была близка с де Фроомом. Только единственной ее реакцией было изумление. Правда, он не понимал, было ли это удивление связано с тем, что он сам встречался с де Фроомом, то ли потому, что он встречался с ее подельником.

— Де Фроомом? — пробормотала девушка.

— Да, вчера вечером. Домине послал за мной, и я с ним встретился. Результат нашей встречи пускай немного подождет, но суть в том, что де Фроом желает нас уничтожить. Чтобы достичь этого, он собрал досье на определенные ключевые фигуры в Воскрешении Два. У него весьма полное досье на твоего отца и на тебя саму. Он приоткрыл мне кое-что из содержимого своих папок. Теперь, Анжела, ты знаешь факты. Я могу не воспринимать их как действительную информацию, за исключением кое-чего более серьезного, о чем я также узнал вчера.

— Кое-чего более серьезного? Чего же?

— Один момент. Поначалу, я должен получить ответ на вопрос, который ты мне так и не прояснила. То, что де Фроом сказал мне — это правда или не правда?

— Не правда, абсолютная не правда, — быстро ответила Анжела. Голос ее дрожал. — Если я в чем-то и лгала тебе, то эта ложь была совершенно мелкой, неважной, белой ложью, которую мне пришлось говорить тебе, пока не узнала тебя лучше. Но вот то, что де Фроом рассказал о моем отце — будто мой отец совершил преступление — это уже совершенная ложь. Это ложь, придуманная теми, кто бы желал погубить отца, ложь, придуманная доктором Турой с его сообщниками, самим де Фроомом.

— А что из того, что мне рассказали, правда, и что — не правда, Анжела?

— Тебе известны итальянские археологические законы, связанные с раскопками. Хотя правительство и владеет большей частью района Остиа Антика, оно не контролирует участки земли вдоль старой береговой линии, именно ту землю, где отец и собирался вести раскопки. Он предложил владельцам участка — двум братьям и их сестре — на выбор: арендовать у них этот участок или же выкупить его.

— А твой отец сообщал им, чего он тут ищет? — спросил Ренделл.

— Естественно. Землевладельцы посчитали его чокнутым. Они совершенно не желали принимать участие в этой игре. Они только хотели избавиться от своей ненужной собственности, поэтому с радостью согласились эту землю продать. При этом загнули за нее очень высокую цену, так что отцу пришлось тяжко, собирая достаточное количество лир, чтобы выкупить ее.

— Тогда откуда у де Фроома родилась идея о том, будто действия твоего отца были незаконными?

— От доктора Фернандо Тура, естественно. Когда мой отец сделал свое великое открытие, доктор Тура просто взбесился от ревности. Он даже сообщил бывшим владельцам участка о сумасшедших деньгах, потерянных ими в результате продажи земли. Это он подговорил их обратиться в Министерство и подать протест о том, что, якобы, мой отец смошенничал, притворяясь, будто приобретает участок для чего-то другого, а вовсе не ради археологических раскопок. Там решили произвести тщательное расследование. И они выяснили, что все, сделанное моим отцом, было проведено правильно и законно, так что все направленные в его сторону обвинения ни на чем не основаны. С моего отца были сняты все претензии. И на все это имеются документы; если бы правительство и вправду нашло нечто незаконное, тебе бы показали доказательства.

— А твой отец, Анжела?

— Он был рад тому, что справедливость восторжествовала. Но он весьма чувствительный человек. Давление на него во время расследования, а главное — тот факт, что люди, бывшие его друзьями, могут теперь рассматривать обвинения против него, допрашивать его, испытывать его, и столь долгое время не доверять ему — это было уже гораздо более того, что он мог вынести. Еще до того, как отца очистили от всех обвинений, он отказался от своего поста в Римском университете и вышел в добровольную отставку. Он уже не желал иметь ничего общего с профессиональной политикой. Он достиг своей жизненной цели, и для него этого было достаточно.

— И сейчас он все так же в отставке?

— Да, он ведет жизнь отшельника, посвящая все свое время литературной деятельности и изучению материалов. Он горько пережил судилище над собой и теперь не желает иметь ничего общего с академическими кругами и даже с теми, кто разрабатывает его открытие. Он считает, что даже объявление о его достижениях скажет не только само за себя, но и в его пользу. Но вот доктор Тура, чтобы оправдать собственное поведение и защитить личную позицию, так никогда и не отказался от своих инсинуаций и распространения скандальных слухов. Нет никаких сомнений, де Фроом слыхал их и встречался с доктором Тура, вот он и посчитал нужным внести все эти слухи в качестве фактов для собственных досье. А почему бы и нет? Как ты сам уже говорил, Стив, де Фроом собирается уничтожить проект, равно как и всех людей, с ним связанных. Почему я побеспокоилась встретиться с тобой в Милане после того, как отказалась видеться с членами твоей команды? Только лишь для того, чтобы узнать, имеется ли у тебя верное описание роли моего отца. Если, как считает мой отец, объявление открытия скажет всему миру в его пользу, тогда я, как его дочь, должна проследить за тем, чтобы это объявление было полным и правильным.

— А зачем же ты прибыла в Амстердам, чтобы работать здесь в качестве консультанта?

По лицу Анжелы тенью промелькнула улыбка.

— Не для того, чтобы использовать тебя. У меня не было необходимости использовать тебя. Ты сам пригласил меня. Я согласилась. Но согласилась не для того, чтобы обеспечить своему отцу больше рекламы. Он получит ее в достаточной мере. Его позиция довольно безопасная. А согласилась я потому… потому что сразу же прониклась чувством к тебе — и мне хотелось быть рядом с тобой.

Ренделл был тронут, хотя и не позволил себе растаять. Ему предстояло предъявить более тяжкое обвинение. В тот момент, когда он сделает свой ход, их отношения могут погибнуть навечно. Анжела была Матфеем, предателем, и она обязана узнать о том, что он открыл, перед тем, как ему прийдется сообщить обо всем инспектору Хелдерингу, доктору Дейчардту, Джорджу Уилеру и ко всем остальным.

Что она только что сказала? Ну да. Она приехала в Амстердам, чтобы быть рядом с ним.

— Анжела, — сказал он, — а не обдумывала ли ты и другие причины присоединения к проекту?

— Другие причины? Нет, больше никаких не было. — Девушка нахмурила брови. — А какие еще могут быть причины?

— Типа того, чтобы поработать на кого-нибудь еще, помимо меня и своего отца.

— Кого-нибудь еще. О чем ты…

Теперь уже нельзя было сдержать движения спускового крючка. Выстрел должен быть в упор.

— Анжела, зачем ты работаешь в нашем проекте в качестве тайного информатора домине Мартина де Фроома? Зачем ты передаешь тайны нашему врагу?

Ренделл никогда еще не видел столь непонимающего выражения на чьем-либо лице. Это не было выражение страха или ярости. Абсолютное непонимание. Губы Анжелы долго шевелились перед тем, как она смогла выдавить первое слово.

— Что? Что ты сказал?

Ренделл в точности повторил то, что сказал ранее. При этом он добавил:

— У меня имеются бесспорные доказательства того, что ты на стороне де Фроома.

— Стив, о чем ты говоришь? Или ты сходишь с ума?

Он не позволил увести разговор в сторону.

— Вчера, ближе к вечеру, я выслал конфиденциальный меморандум двенадцати участникам нашего проекта. Одна из копий попала к де Фроому. И это именно твоя копия попала к нему. Это я знаю наверняка, Анжела. Этого отрицать невозможно.

Ее изумление казалось неподдельным.

— Меморандум? Я передала этот меморандум де Фроому? Но ведь в этом нет ни капельки смысла. Я не знаю де Фроома. Я никогда его в жизни своей не видела. И не собираюсь видеть. Да и как я могу? Зачем мне это? Стив, ты не сходишь с ума? О чем ты говоришь?

— Я сказал тебе именно то, что сказал. Ты слушала внимательно.

Без обиняков, он рассказал ей о первом секретном меморандуме, утечка которого привела его в руки домине де Фроома, о втором секретном меморандуме, который он сознательно сделал ловушкой, о том, что увидал копию меморандума с ее кодовым именем, Матфей, вчера вечером в кабинете де Фроома.

— Меморандум, содержащий имя Матфея был передан тебе лично, Анжела. У меня есть подписанная тобой квитанция. Теперь-то ты вспоминаешь его?

Да, — ответила та. — Вспоминаю. Я получила его — дай подумать — да, сразу после того, как ты ушел из гостиницы, я задремала. Когда проснулась и увидала, какое уже позднее время, то почувствовала себя виноватой и поспешила в “Краснапольски”, чтобы хоть что-нибудь сделать. Я прибыла в комнату, которую первоначально выделила для меня мисс Данн, и начала перебирать свои папки — их не сильно-то и много — чтобы перенести вещи в офис твоей секретарши. Тут прибыл человек из охраны — так — я приняла от него меморандум, сразу глянула, имеет ли он какую-то важность. Мне показалось, что не сильно. И я положила его в одну из своих папок, после чего понесла их все в комнату Лори. Во втором шкафу был пустой ящик. И я положила все папки, в том числе и ту, в которой был меморандум, в этот ящик. Там я их все и оставила. Я четко помню, как сделала это. Он и сейчас должен быть там.

Ренделл взвешивал про себя услышанное. Либо она была совершенно откровенна с ним, либо перед ним сидела самая опытная лгунья. Вот только доказательства ее честности были весьма слабыми.

— Анжела, — сказал он, — имелся всего лишь один меморандум с именем Матфея в тексте. Ты говоришь, что он находится в твоей папке. Я же говорю, что видел его в кабинете де Фроома. Один и тот же лист бумаги не может одновременно находиться в твоей комнате и в комнате де Фроом.

— Мне очень жаль, — ответила девушка, — но больше мне объяснять нечего. Я могу показать тебе свою копию прямо сейчас.

— Хорошо, покажи.

Когда они уже покидали закусочный бар, Анжела испытующе глянула на Ренделла.

— Ведь ты не веришь мне, точно?

— Я знаю лишь то, что знаю — а именно, что де Фроом показывал мне именно твою копию меморандума.

— Стив, как ты не понимаешь, что моя помощь этому гадкому де Фроому не имеет какого-либо смысла? Он желает торпедировать Воскрешение Два и подорвать доверие к Международному Новому Завету. Я же хочу помогать проекту и последующему принятию Новой Библии. Даже если и не ради тебя, то уж наверняка затем, чтобы уважали имя моего отца и его открытие. Так зачем же мне сотрудничать с человеком, который, в конечном итоге, сможет уничтожить моего отца вместе со всем остальным?

— Я не знаю, зачем. Ведь может быть много такого, чего я не знаю о профессоре Монти или Анжеле Монти. Насколько мне известно, ты можешь действовать и против своего отца.

— Стив, Стив, — только и ответила девушка на это, совершенно пав духом. Она подняла свою сумочку, увидав, что Ренделл взял счет, чтобы оплатить его. — Ведь я же сказала, что ты сам увидишь — меморандум все еще у меня.

Они молча спустились на первый этаж универмага, вышли из него, и уже через десять минут прибыли в комнату Лори Кук, занятую теперь Анжелой.

В то время, как Ренделл мрачно стоял посреди кабинета, Анжела открыла ключом второй из двух металлических шкафов, вытащила третий ящик и, присев, начала копаться в нем.

— Это под буквой “М”, — сообщила она. — “Меморандумы по связям с общественностью”. — После этого она сунула руку за разделитель с буквой “М” и удивленно подняла голову. — Ничего. Но ведь я же уверена, что сама… — В отчаянии, она начала теперь проверять папки, стоящие за каждым разделителем. — Видимо, я поставила не туда. Погоди, сейчас я гляну во втором.

Минуты шли, но Анжела так ничего и не нашла.

Она поднялась, глаза выдавали ее панический страх потери.

Все подозрения Ренделла относительно ее честности получили дополнительное подтверждение.

— А ты уверена, что вообще клала папку?

— Мне кажется, что так, — неуверенно ответила Анжела. — Когда я только перебралась, все эти папки лежали на столе. И после этого я начала раскладывать их…

— А никто не входил в комнату до того, как ты закончила с этим и закрыла шкафы на ключ?

— Не входил ли кто-нибудь?… Ну конечно. Я не упоминала тебе об этом вчера за ужином, потому что посчитала это незначительным. — Она подошла к столу. — Заходило несколько человек, все искали тебя. Я же — подожди — я старалась, чтобы все было, как следует, и записывала всех, кто заходил или звонил… — Анжела открыла центральный ящик стола, вынула оттуда блокнот и открыла его на первой странице. — Ненадолго заскочила Джессика Тейлор. Она сообщила, что работает с тобой, и спрашивала, не нужна ли она тебе. Я ответила, что ты вышел, и что я понятия не имею, где ты сейчас находишься.

— Я был внизу с Хелдерингом, проверяя, все ли меморандумы были доставлены. — Ренделл жестом указал на блокнот. — А кто были остальные?

Анжела перевернула листок.

— Элвин Александер и… — Внезапно она отложила блокнот. — Вспомнила! Идиотка, как я могла забыть! Его имя тут есть. Я сразу же записала. Вот, Стив, можешь глянуть сам…

Ее палец пробежал по строчкам, пока не остановился напротив имени, записанного карандашом, имени доктора Флориана Найта.

— Найт? — спросил Ренделл.

— Да, это был доктор Найт, — с облегчением ответила девушка. — Слава Богу, все выяснилось. Теперь ты снова будешь верить мне. Да, доктор Найт вошел, когда я раскладывала папки. Он хотел видеть тебя. При этом он сообщил, что присутствовал на совещании, которое ты проводил, и на нем ты обещал ему какие-то материалы, чтобы Найт мог подготовить для тебя определенную информацию. Ты говорил ему такое?

— Да.

— Когда он выяснил, что тебя на месте нет, то увидал на столе мои папки и сказал, что, возможно, он сможет сам найти то, о чем ты ему говорил. Он показал мне свой допуск, такого же класса, как и мой собственный, как и всех других консультантов, так что не было никакой причины отказать ему. Он порылся по папкам и сообщил, что большая часть из того, что ему нужно, скорее всего, у тебя в кабинете, но вот сейчас он хотел бы взять твои свежие меморандумы; дело в том, что он поздно присоединился к проекту и ему следовало бы ознакомиться с твоими планами. Еще он сказал, что вернет мне материалы рано утром, когда вновь придет, чтобы встретиться с тобой.

— А он вернул их сегодня утром?

Анжела просмотрела стол и, озабоченно, ответила:

— По-видимому, нет. Наверное они все еще у него.

— Нет, у него их нет, — мрачно прокомментировал это Ренделл. — Зато они у Мартина де Фроома. — Он ударил кулаком в раскрытую ладонь. — Доктор Найт. Черт подери. Я должен был подумать об этом.

— О чем подумать?

— Неважно.

— Я совершила ошибку, дав ему эти документы?

— Теперь это уже не важно. Ты не могла понимать, что здесь не так.

— Стив, но теперь-то ты знаешь, что я не имею ничего общего с де Фроомом. Теперь ты будешь доверять мне. Давай вместе сходим в кабинет доктора Найта. Он подтвердит то, что я сказала тебе, и, возможно, как-то объяснится.

— Мне не нужны от него никакие объяснения, — жестко заявил Ренделл.

Внутренне он уже проклинал себя за излишнюю сентиментальность. Уже в то время, когда он узнал о ненависти Найта к доктору Джеффрису и Воскрешению Два, узнал от невесты Найта, Валери Хьюгз, в той самой лондонской пивной, ему стало ясно, что не следовало бы привлекать молодого оксфордского ученого к участию в проекте. С самого начала Найт был слабым звеном, тем самым, кто готов был продаться с целью вернуть себе деньги, которые, как он сам считал, новая Библия отобрала у него. Ренделл даже вспомнил, что беспокоился по поводу Найта еще вчера, сознательно не посылая ему меморандум в слабой надежде, что настоящим саботажником может быть кто-то другой. Вот только, после всего, оказалось, что истинным саботажником был все тот же доктор Флориан Найт. Черт подери!

Анжела ждала.

— Так как, пойдем к нему?

— Нет никакой необходимости идти к нему, — ответил ей Ренделл. Он попытался улыбнуться. — Анжела, прости меня за то, что я не доверял тебе. В свое оправдание скажу лишь: я люблю тебя.

Она бросилась в его объятия, закрыв глаза и прижав свои губы к его. Когда же поцелуй закончился, она прошептала:

— Я люблю тебя еще больше, намного сильнее, чем ты способен вернуть мне.

Ренделл улыбнулся.

— Поглядим. — Потом он отстранился он девушки. — А теперь к доктору Найту. Я хочу встретиться с ним один на один.

И он быстро спустился в кабинет Найта.

Но того там не было.

Секретарша англичанина начала было извиняться:

— Он позвонил и сказал, что сегодня его не будет.

— А где же он?

— Работает у себя в гостинице. Хоспис Сан Лючезио.

— Сан что?

— Я запишу вам. Сан Лючезио. Это на Вальдек Пирмонтлаан, номер девять. Практически все участвующие в проекте священники и теологи останавливаются там. Странная это гостиница.

У Ренделла не было времени на выяснения, что же странного было в этой гостинице. Он лишь взял адрес и поспешил к двери.

— Надо мне позвонить доктору Найту и предупредить, что вы едете к нему? — спросила вдогонку секретарша.

— Нет, мне бы хотелось сделать ему сюрприз.

* * *

ЭТО И ВПРАВДУ БЫЛА странная гостиница.

Первый взгляд на Сан Лючезио был совершенно обманчивым. Отель выглядел как банальный жилой дом, современный шестиэтажный дом на широкой улице.

На самом же деле Сан Лючезио был чем-то таким, о чем Ренделл никогда раньше и не слыхал — небольшой гостиницей, предназначенной исключительно для приезжих протестантских и католических священников, а также — членов их семей, и еще — монахинь.

Тео, который вез Ренделла на встречу с доктором Флорианом Найтом, был неоценимым источником информации. За несколько прошлых лет он перевозил из Сан Лючезио в Краснапольски и назад бесчисленное количество священников — равно как и светских теологов, связанных с Возрождением Два, которым давалось специальное разрешение проживания в этой специальной гостинице — так что один-единственный вопрос, заданный Тео, в ответ породил целый потоп подробностей и мелочей.

Сан Лючезио, названный по имени первого ученика святого Франциска Ассизского, был выстроен в 1961 году. Гостиница для церковников имела тридцать четыре комнаты на пятьдесят коек. Стоимость проживания с завтраком составляла четырнадцать гульденов — около четырех долларов — в сутки. Рядом с вестибюлем, как рассказал Тео, был огромный зал с множеством окон, имеющий двойное назначение. В предписанные часы его использовали как молитвенную комнату; на время еды он использовался в качестве столовой. Зал был меблирован передвижными коричневыми стульями, каждый был оборудован собственным столиком. Если посетитель гостиницы желал молиться или медитировать, он мог повернуть сидение по направлению к висящим на стенах священным изображениям. Во время же еды посетитель должен был развернуть сидение к центру зала и есть за собственным столом. С другой стороны вестибюля, по словам того же Тео, располагалась гостиничная часовня, в окна которой были встроены витражи. Возле окна висели две сутаны: одна для католических священников, вторая для священников англиканской церкви. В шкафу имелось все необходимое для проведения мессы.

Тео подкатил свой лимузин к ступеням, ведущим в Сан Лючезио; Ренделл осмотрелся, вышел из машины и поднялся в отель.

Вестибюль вовсе не производил впечатление гостиничного; скорее всего он походил на гостиную некоей частной квартиры. На стенах были деревянные панели с закрепленными на них диванными подушками в чехлах, и Ренделл понял, что те служили в качестве спинок стульев для посетителей. Стены были украшены многочисленными напечатанными на ткани библейскими картинками, что в результате давало великолепный живописный эффект. Прямо напротив двери размещалась небольшая гостиничная стойка: стол администратора, за которым восседала полная дама лет пятидесяти.

Вся сцена была исполнена чистоты и добропорядочности.

Изумительное место, подумал Ренделл, для конфронтации с теологом с целью показать, кто он на самом деле — сукин сын и проклятый изменник.

Ренделл направился к столу.

— Я приехал встретиться с доктором Флорианом Найтом. Мы работаем вместе.

Дежурная положила руку на телефонную трубку.

— Он ждет вас?

— Возможно.

— Я попробую позвонить ему в номер. Могу я узнать ваше имя?

Сообщив свое имя, Ренделл нервными шагами прошел ко входу в молитвенную комнату-столовую, отсутствующим взглядом скользнул по коричневым сидениям и столам и вернулся к стойке, когда дежурная уже клала трубку.

— Доктор Найт на месте, — сообщила женщина. — Он на пятом этаже и встретит вас у лифта.

Теолог и вправду был в коридоре, ожидал, когда Ренделл вышел из двери лифта. Доктор Флориан Найт представлял собой ту же долговязую фигуру а-ля Обри Бердслей, которую Ренделл видел и ранее, и вчера в Амстердаме, но в то же самое время — не такую. Впервые с тех пор, как Ренделл повстречался с ученым, тот не был раздраженным, взвинченным и беспокойным. Сегодня он был необычно спокойным и расслабленным. И еще, как заметил Ренделл, направляясь с Найтом к его одноместному номеру, тот был глубоко озабоченным.

Гостиничный номер Найта был даже меньше его спальни в лондонской квартирке. Комната была чистенькой и суровой — кровать, умывальник, складной стол, шкаф, в котором могло поместиться не более двух костюмов. Под высоким окном стояло единственное кресло.

— Можете занять кресло, — сказал Найт более гостеприимным, не таким как обычно, тоном. — Я бы предложил вам выпить, вот только спиртное в любом виде строго запрещено в этой францисканской гостинице. Тем не менее, я нахожу это местечко довольно удобным. Добрые братья ведут ее так, как будто святой Франциск из Ассизи их исполнительный директор и сейчас, но, поскольку сам святой был склонен, скорее, к беседам с птицами, его служащие обращают больше внимания клиентам. Все довольно мило. — Усевшись на краю кровати, Найт прибавил:

— Мне весьма жаль, что вам пришлось прервать свои занятия и прибыть сюда, мистер Ренделл. Я намеревался приехать в Крас завтра, чтобы вновь работать с вами. Ну да ладно, вы уже здесь. Что-то особенное?

— Да, нечто совершенно особенное, — с нажимом сказал Ренделл. — Касающееся именно вас.

— Прекрасно, сэр, вот он я.

Ренделл решил не терять слова напрасно. Все необходимо выложить начистоту.

— Доктор Найт, вчера, под конец рабочего дня вы взяли папку с материалами у мисс Монти, моего секретаря. В папке был приготовленный мною конфиденциальный меморандум. Несколькими часами спустя этот конфиденциальный меморандум очутился в руках домине Мартина де Фроома, заклятого врага нашего проекта.

Ренделл сделал паузу, ожидая какой-то сильной реакции со стороны Найта, выражающейся либо в удивлении, либо в неодобрении. Но молодой ученый из Оксфорда не проявил абсолютно никаких эмоций.

— Мне весьма жаль слышать это, — спокойно сказал Найт и открыл жестянку с мятными леденцами, предлагая взять и Ренделлу, но тот отказался; затем, прежде чем сунуть конфету в рот, Найт сообщил:

— Но не могу сказать, что я удивлен этим.

Сбитый с толку, Ренделл уставился на теолога.

— Вы не удивлены?

— Ну, хотя я и не ожидал, что документ попадет именно к де Фроому, такая возможность все равно существовала. Я удивлен лишь тем, что вам стало известно об этом. Вы уверены, что меморандум находится именно у де Фроома?

— Вы чертовски правы, я именно уверен. Вчера вечером я встречался с де Фроомом. И я видел этот меморандум у него в руках.

— И вы совершенно уверены в том, что это тот самый документ, который я вчера взял у мисс Монти?

— Именно тот, — резко заявил Ренделл, дивясь тому, как Найт безоговорочно соглашается со своей ролью предателя. — И я собираюсь сказать, каким образом я проследил пропажу вплоть до вас.

Очень коротко Ренделл раскрыл идею с кодовыми именами, примененными в различных копиях меморандума, затем прибавил некоторые подробности своей встречи с де Фроомом и утренней конфронтации с Анжелой Монти. Когда он закончил свой монолог, взгляд его все так же был зафиксирован на Найте. Британский ученый продолжал сосать свой леденец, хотя теперь, его руки, держащие коробку, выдавали беспокойство.

— Что вы скажете на это? — допытывался Ренделл.

— Весьма умно, — согласился Найт.

— И весьма неразумно с вашей стороны, если не сказать — глупо, — сказал на это Ренделл. — С того самого момента, как я узнал о том, что ваша книга, “Простой Христос”, не будет опубликована в связи с появлением Международного Нового Завета, я рассматривал вас в качестве слабого звена в системе нашей безопасности. Мне следовало знать, что кто-то, столь обиженный нашим проектом — и столь нуждающийся в деньгах — может пойти на все, считая себя вправе, лишь бы только получить их.

Жестянка в руках доктора Найта дрожала уже заметнее.

— Так вы знаете обо мне все?

— Я знал об этом с самого начала, еще в Лондоне. Но я был настолько впечатлен вашими достоинствами, вашей потенциальной ценностью для проекта — что, если принять просьбы Валери в вашу пользу…

— Ах, Валери!

— … что отбросил всякие сомнения и убедил себя, будто вам можно доверять. Но я ошибался. Вы предали нас. И я собираюсь доложить обо всем, что мне известно. Все, что мне известно о вас.

— Нет, — очень быстро, чуть ли не взбешенно.

Его безмятежный британский фасад пошел трещинами, более того — он начал рассыпаться прахом. Прямо перед глазами Ренделла он предстал живым портретом Дориана Грея, меняясь, делаясь глубоким стариком.

— Нет, только не говорите им, — умолял он. — Не дайте им изгнать меня.

— Не дайте? — изумленно переспросил Ренделл. — Вы же согласились с тем, что передали конфиденциальный меморандум де Фроому…

— Поверьте, я ничего не передавал ему прямо, ничего. Если я и проявил слабость, если предавал вас в чем-то, то это были мелочи, не имеющие никакой ценности. Но сейчас все переменилось. Теперь мне можно верить, полностью. Я предан всей душой Воскрешению Два. В нем вся моя жизнь. Я не могу позволить, чтобы меня отделили от моей работы.

Возбужденный, он вскочил на ноги и начал ходить туда-сюда по комнате, размахивая руками.

Ренделл недоуменно наблюдал за ним. Противоречие между поведением Найта и его словами было совершенно бессмысленным. Он просто болен, решил Ренделл, он заболел, у него истерия. И он решил вернуть его к реальному миру.

— Доктор Найт, как же вы можете говорить, что, с одной стороны, полностью готовы посвятить себя Воскрешению Два, но, с другой стороны, буквально минуту назад, вы соглашаетесь с тем, что передавали наши секреты домине де Фроому? Неужто вы ожидаете, что мы станем терпеть предателя среди себя?

— Я не предатель! — вскричал доктор Найт. Он подошел к Ренделлу, буквально нависая над ним. — Как вы не поймете? Я намеревался стать предателем. Я даже начал становиться им. Но теперь я не могу — как только узнал правду — не могу! И теперь вы должны позволить мне остаться. Я покончу с собой, если не смогу остаться.

— Черт побери, о чем это вы говорите? — вскипел Ренделл. — То, что вы говорите — совершеннейшая бессмыслица. Это даже смешно. Мне уже достаточно…

Он начал было подниматься на ноги, но Найт вцепился ему в плечо, заставляя сесть.

— Нет, нет, погодите, Ренделл, дайте мне этот шанс. Я все объясню. Я расскажу вам обо всем, и тогда вы увидите, что все имеет смысл. Я очень боялся, но теперь вижу, что обязан, иначе все будет потеряно. Выслушайте меня, пожалуйста.

До тех пор, пока Ренделл не уселся снова в кресле, Найт не отходил от него, затем он сам отступил к кровати, пытаясь справиться с охватившим его возбуждением, собрать все нужные слова. Наконец, кое-как успокоившись, он присел на краешке кровати, уставился в пол и начал говорить.

— Когда вы пришли сюда, я не пытался увертываться. Я думал, что моя откровенность сможет разоружить вас, откроет путь к пониманию — ну, даже тем, что я позволю удовлетворить вас тем, будто лично я сам участвовал в каких-то нехороших делах, но что все это было помимо меня, что на самом деле я изменился и теперь на меня можно будет положиться. Но я вижу, что вы все так же видите во мне изменника, и собираетесь выкинуть меня из дела. И теперь я вижу, что никак нельзя избежать исповеди по всей правде. Полагаю, что нет никакого смысла, чтобы я должен был бы покрывать других…

Других, насторожился Ренделл. Он начал слушать внимательнее.

— … и нет смысла скрывать от вас то, что произошло вчера вечером и сегодня утром. — Найт поднял голову. — Если вы все еще думаете, будто в моих словах нет смысла…

— Продолжайте, — предложил Ренделл.

— Спасибо. Что касается моего разочарования, моей злости, направленной против доктора Джеффриса — это все правда. Со стороны милой Валери было не совсем хорошо рассказывать вам об этом, но я ее могу простить. Валери лишь пыталась спасти меня от меня самого и, — тут он слабо усмехнулся, — спасти меня ради себя. Да, она умоляла меня присоединиться к Воскрешению Два. Я согласился, но вовсе не по тем причинам, о которых думала она. Я прибыл сюда, как вы и подозревали, с настроениями, которые не позволяли мне доверять. Я знал, что у Воскрешения Два имеются враги. Я знал, кто они такие. Я читал интервью Пламмера с Мартином де Фроомом и еще пару его статей, посвященных той же теме. Специальных планов у меня не было, но где-то на задворках сознания мелькала мысль, что, участвуя в проекте, я смогу найти и спасение для себя.

— Вы имеете в виду — деньги?

— Ну — да. Если уж быть совершенно откровенным, я считал, будто деньги — это мое единственное спасение, те самые деньги, что ушли от меня из-за публикации Международного Нового Завета, те самые деньги, что помогут мне вернуть слух, которые позволят мне жениться на Валери и содержать ее, и жить жизнью, достойной молодого британского ученого-теолога.

— И вы нашли Седрика Пламмера?

— В этом не было необходимости, — сказал англичанин. — Как раз это Пламмер нашел меня. А если быть совсем точным, это был некто, кого Пламмер представлял.

Брови Ренделла полезли вверх.

— Кто-то еще? Кто-то в Краснапольском?

— Да.

Ренделл сунул руку в карман пальто и вытащил оттуда миниатюрный магнитофон.

— Вы не против?

— Вы хотите записать меня? Ради каких целей?

— Если наряду с вами были вовлечены и другие…

— Понятно. Это поможет подтвердить мои слова?

— Я не могу гарантировать этого, доктор Найт. Если ваша защита будет ясной и законной, тогда эта пленка будет говорить в вашу пользу, если такая необходимость возникнет. Если же я буду неудовлетворен вашим рассказом, я верну эту пленку вам — и тогда вы сможете сами рассказать свою историю издателям.

— Достаточно честно. — Найт подождал, пока Ренделл не отрегулировал уровень записи на миниатюрном устройстве и не поставил его на полу между ними. Доктор Найт обратился прямо к магнитофону. — Уважаемые присяжные, — сказал он. — Это позволит мне сделать мою исповедь по возможности полной и бесстрастной.

— Вы уже говорили, что когда прибыли сюда и приступили к работе в отеле “Краснапольски”, к вам обратился некто, но не Пламмер, — настроил его на серьезный лад Ренделл.

— Это был некто, знающий мою личную ситуацию, знающий о моей неопубликованной книге про Христа, знающий о моих потребностях и несчастьях. Мне намекнули, что может появиться возможность вернуть все те деньги, которые могли быть моими. Но я держался. Я не мог обмануть доверия. Я не видел себя в качестве сэра Роджера Кейсмента. Тем не менее, за то короткое время, что я был здесь, у меня вошло в привычку копировать все секретные материалы, которые поступали ко мне или только проходили через мои руки. Я внимательно слушал все, что можно было услышать, записывал услышанное и прятал. Но я ничего не делал, пока ко мне не обратились снова. Мне хотелось узнать, сколько будут стоить мои услуги. В свою очередь, меня спросили, что я могу предложить. Совершенно импульсивно, в качестве пробного шара, я передал мое небольшое собрание документов Воскрешения Два тому лицу, которое обратилось ко мне, и сразу же после этого меня привели на встречу с Пламмером. Он любезно сообщил, что переданное мною им было полезным.

— Так вот каким образом они узнали о дате нашего объявления, и о наших планах передавать всю церемонию в королевском дворце через систему Интелсат?

— Да. Все это полезно, сообщил мне Пламмер, только этого недостаточно. Им хотелось получать и остальные заметки с меморандумами, которые я мог собрать, но самое главное для них было бы получить предварительную копию новой Библии или, по крайней мере, точное изложение уникального содержания новой Библии, имея в виду материалы Петрония и Иакова, над которым я работал, но во всей полноте не имел. Пламмер сообщил, что у них имеются и другие источники получения материала…

— Хенниг, — сказал Ренделл.

— Что?

— Не обращайте внимания. Продолжайте.

— …но пока что им не удалось. А им бы хотелось иметь двойную уверенность. После этого Пламмер назвал цену. Это было… это было ошеломляюще. Подобные деньги могли бы стать решением всех моих проблем. Устоять перед ними было невозможно. Я согласился достать для них новую Библию, или, по крайней мере, переводы новых открытий, содержащихся в ней. Я пообещал доставить им ее вчера.

Еще раз Ренделл позволил себе открыто проявить свое изумление.

— Как могли вы надеяться получить копию в свои руки? Ведь книга находится под замком, а ключ у издателей. Все гранки хранятся в сейфе.

Доктор Найт покачал пальцем.

— Не совсем так. Но позвольте мне отклониться от собственной хронологии. Я пытался достать копию новой Библии позавчера, но не смог. Поскольку мне не удалось доставить эту копию, я был готов хоть как-то удовлетворить мое контактное лицо и доказать собственную добрую волю к сотрудничеству. Я подыскал несколько документов, которые смог бы передать, и среди них был ваш меморандум Матфея.

— Понимаю.

— Ясное дело, они не были довольны. Им хотелось получить саму Библию. Мне казалось, что уж сегодня вечером, то есть, я имею в виду вчерашний день, мне удастся достать ее.

— Но вы не смогли, — перебил его Ренделл.

— Наоборот. Смог и достал.

Ренделл подался вперед.

— Вы получили в свое распоряжение Международный Новый Завет?

— С небольшими трудностями. Видите ли, мистер Ренделл, не все копии гранок хранятся в сейфе. У каждого ведущего теолога имеется своя собственная копия. Такая копия имеется и у доктора Джеффриса. Не забывайте, что мы все еще находимся в довольно тесных отношениях. Он располагается в обширном кабинете рядом с холлом. Я могу заходить в него, чтобы пользоваться справочной литературой, и я знал, что свою копию он хранит под замком в своем портфеле. Там стоит цифровой замок. Но он человек довольно рассеянный и привык все записывать. Я поискал в комнате записку с комбинацией. Как я и ожидал, такая записка нашлась. Код я запомнил. Теперь мне нужно было добраться до портфеля, когда Джеффриса не было бы в кабинете. Он как раз планировал поужинать с кем-то позавчера, но спутал дату. Так что мне было известно, что вчера вечером в кабинет он не вернется. Я подождал, когда он уйдет, и вскрыл портфель. Я спрятал гранки, вынес их из отеля и направился в фотомастерскую, которая была бы открыта и вечером, каковую я обнаружил еще ранее. Я отметил только новый материл, перевод Пергамента Петрония и Евангелие от Иакова, и скопировал именно эти страницы. После этого я вернулся в кабинет доктора Джеффриса, положил Библию в его портфель, закрыл его на замок и вернулся к себе с фотокопиями.

Ренделл слушал, затаив дыхание.

— И вы передали их?

Доктор Найт еще раз покачал пальцем.

— Я собрался так и сделать. Я уже чуть было не поднял телефонную трубку, чтобы позвонить своему контактному лицу и устроить передачу, чтобы получить взамен свои тридцать сребреников. Но ведь вам известно, кто я такой — исследователь, любопытствующий исследователь Библии, сначала это, а уже потом начинающий бизнесмен. Так что я никак не мог отказать себе в том, чтобы самому не прочитать Евангелие от Иакова, а уже потом передать его им.

— Вы прочли его, — медленно сказал Ренделл. — И что случилось потом?

— Чудо, — очень просто ответил на это доктор Найт.

— Что?

— Мое общение с Нашим Господом и произошедшее за этим чудо. Мистер Ренделл, если вы знаете меня достаточно хорошо, то должны были бы понимать, что я глубоко интересуюсь религией, хотя религиозным человеком назвать меня нельзя. Я всегда лишь исследовал Христа и Его миссию со стороны, объективно, как исследователь. Я никогда не был близок с ним, не принимал Его в свое сердце. Но вчера вечером я читал Иакова, и вчера же вечером я сидел здесь, как сижу сейчас на этой кровати, и я плакал. Я впервые ясно увидел Иисуса, впервые испытал Его сочувствие к себе. Я был охвачен сильнейшим эмоциональным возбуждением, которое когда-либо испытывал. Вы можете понять это?

Ренделл кивнул, продолжая слушать молча.

— Я прилег на кровать и закрыл глаза, — продолжал доктор Найт еще более эмоционально. — Я весь был поглощен любовью к Христу, моей бьющей через край верой в Него, своим желанием быть для Него полезным. Должно быть, я заснул. И во сне, а, может быть, проснувшись среди ночи, я видел Иисуса, касался края его одежд, слышал, как он говорил со мной — со мной — теми словами, которые записал его брат Иаков. Я молил Его простить мне мои совершенные и еще не совершенные грехи, и я обещал посвятить Ему всю свою жизнь. Он же, в свою очередь, благословил меня и пообещал, что теперь со мною все будет в порядке. Вы думаете, что этот эпизод, этот сон или видение в момент пробуждения представляют меня безумцем, лунатиком? Я бы и сам мог подумать так, если бы не то, что случилось потом.

Перевозбудившись, доктор Найт погрузился в какие-то свои внутренние воспоминания и уже не мог говорить. Ренделл попытался вывести его из этого состояния.

— Что же произошло потом, Флориан? — мягко спросил он.

Доктор Найт заморгал.

— Невероятное… — сказал он. — Я проснулся рано утром, солнце струило свои лучи через окно, что над вашей головой. Я был весь мокрый от испарины. Я чувствовал себя очищенным от всего лишнего. Я чувствовал умиротворенность. Я спокойно лежал, а потом услышал сладкий, приятнейший звук — птичку, чирикающую возле форточки. Птица, я слышал, как птица пела свою песню — я, который не слышал птиц многие годы — я, который почти всю жизнь был глухим — я, который с трудом слышал человека, стоящего прямо передо мною и чуть ли не кричащего мне в ухо — я слышал птичье пение даже без помощи аппарата — я не одеваю его, когда ложусь. Видите, он так и лежит на тумбочке, где я оставил его вчера вечером. Я не надевал его — вы и не заметили — но я слышал каждое ваше слово, сказанное в этой комнате, чисто, ясно, без каких-либо усилий. Сегодня утром я сходил с ума от возбуждения. Услышав птицу, я вскочил с постели и включил свой транзисторный приемник, и тут меня залила волна музыки. Я поспешил к двери, раскрыл ее настежь, а там внизу убирали горничные и о чем-то болтали. Я мог слышать. Я предложил всего себя Христу, а он простил мне и восстановил мой слух. Он исцелил меня. Это чудо. Вы верите мне, Ренделл?

— Я верю вам, Флориан, — сказал глубоко тронутый Ренделл. Он раздумывал, что же делать дальше. Больше ждать было нельзя.

— Когда я более-менее пришел в себя, я позвонил. Я говорил со своим… связником. Я сказал, что готов встретиться с ним. Вместо того, чтобы идти на работу, я встретился с ним в какой-то квартирке на окраине Амстердама. Я заранее предупредил его, что никак не смог достать для него новую Библию. Я сказал ему, что жалею о том, что обещал им, и даже о том, что передавал те малозначащие материалы, которые уже попали к ним в руки. Я потребовал вернуть мне все то, что передал им вчера, ваш меморандум Матфея. Он сообщил, что не может вернуть мне документы, что они уже в других руках. Скорее всего, они уже попали в руки де Фроома, хотя я этого и не знаю наверняка.

— Да, он получил их.

— А потом этот человек — мой связник — начал убеждать меня достать для них Библию. Я заявил ему на это, что сама идея для меня отвратительна. Тогда он сообщил, что наверняка они заплатят мне больше, чем было оговорено заранее. На это я сказал, что подобная торговля меня никак не интересует. В ответ он начал мне угрожать, сказал, что если я не соглашусь сотрудничать с ними, он раскроет все совершенное мною. Я же заявил, что мне на это наплевать, после чего ушел. Я вернулся назад, к себе в номер, и уничтожил все фотокопии страниц Международного Нового Завета, чтобы их содержание уже наверняка не попало к де Фроому, и тут я узнал, что приехали вы. Теперь вам известно, что я испытываю к новой книге, к Иакову, к проекту, и почему я молю вас не выгонять меня. Я должен остаться. Я должен внести свою лепту в доброе дело.

Ренделл слушал его и одновременно размышлял. Вопрос был не в том, каким образом, чудесным или психологическим, слух доктора Найта был восстановлен. В каком-то смысле это и вправду было истинное чудо. Было ли чудо с Лори Кук настоящим или поддельным — теперь это уже не имело такого значения. Чудо доктора Найта было достаточным доказательством силы послания, заключенного в новой Библии. Только вот это чудо, сказал Ренделл себе, он лично никогда не откроет издателям, чтобы позволить эксплуатировать его ради увеличения продаж Международного Нового Завета. И надо будет посоветовать Флориану Найту продолжать носить свой аппарат до тех пор, пока Библия не будет успешно выпущена в свет. Зато доверие к доктору Найту было теперь восстановлено, его откровенность была очевидна. Оставалось одно.

— Флориан, — сказал Ренделл, — если вы желаете оставаться с нами и помогать в нашем добром деле, как вы сами назвали его, вы можете начать с того, что расскажете мне о настоящем информаторе в наших рядах, о том, кто первым подошел к вам, о связнике — приятеле де Фроома.

— Он вовсе не приятель де Фроома, — ответил на это доктор Найт. — Я даже не уверен, знаком ли он с де Фроомом лично. Но он приятель Седрика Пламмера. Это стало ясно с первого же раза, когда он повел меня к Пламмеру. Мы встречались все вместе в ночном клубе “Фантазио”. Мы сидели на лавке, а они курили трубки с гашишем. Похоже, они очень близки. Лично я уверен, что мой связник передавал секретные бумаги Пламмеру, а уже он, в свою очередь, должен был относить их де Фроому.

— Правильно, — подтвердил Ренделл. — А теперь скажите имя этого человека Пламмера, изменника Воскрешения Два? Вы обязаны сказать его мне.

— Наш Иуда? — ответил доктор Найт. — Ганс Богардус, библиотекарь проекта. Именно его следовало бы прижать — если мы не хотим увидать, как нашего Христа распинают вновь, и уже навечно.

* * *

ВНОВЬ ОЧУТИВШИСЬ НА ПЕРВОМ ЭТАЖЕ отеля “Краснапольски”, Стив Ренделл поспешил к себе в кабинет.

В комнатке секретаря Анжела Монти подняла голову от пишущей машинки и вопросительно глянула на него.

— Это был доктор Флориан Найт?

— Нет.

— Я рада. Кто же тогда?

— Не сейчас, Анжела. Мы обсудим это попозже. Соедини-ка меня с доктором Дейчхардтом. Если его до сих пор нет, тогда свяжи меня с Джорджем Уилером.

Ренделл прошел к себе в кабинет. Он вынул из кармана магнитофон, перемотал пленку на несколько минут назад, прослушал, снова перемотал назад, еще раз прослушал, остановил и начал стирать определенную тайную информацию. Удовлетворенный сделанным, он уложил магнитофон в свой портфель и стал ждать, когда Анжела позвонит ему.

В конце концов, когда ожидание ему надоело, он взял портфель и вышел в прихожую к Анжеле, когда та только-только поднимала телефонную трубку.

— Извини, Стив, — сказала она. — Их обоих нет в городе. Секретарь доктора Дейчхардта сообщила мне, что издатели сегодня утром отправились в Германию, в Майнц, чтобы встретиться с господином Хеннигом.

— Она не сказала, когда они возвратятся в Амстердам?

— Я спрашивала. Но она не сказала. Скорее всего, она и сама не знает.

Ренделл ругнулся про себя. Придется всю грязную работу делать самому. Но он понимал, что серьезного разговора с Богардусом не избежать, и оттягивать его тоже нельзя. Уж слишком большой была ставка.

— Хорошо, Анжела, спасибо. Увидимся попозднее.

Он вышел в коридор, повернул направо и остановился перед дверью в комнату 190. На двери на пяти языках было написано слово БИБЛИОТЕКА, а под ним, курсивом: Ганс Богардус.

Ренделл собрался с силами и вошел вовнутрь.

Ганс Богардус восседал за огромным столом, на котором высились кипы справочников. Сейчас он склонился над открытым томом, делая из него какие-то выписки. Длинные светлые волосы падали вперед, закрывая его лицо. Услышав, что дверь открылась, а потом закрылась, он вздернул голову. На его юном, чуть ли не женственном лице читалось удивление. Библиотекарь начал было подниматься из за стола, но Ренделл жестом руки попросил его сидеть.

— Оставайтесь на месте, — сказал он, взяв стул и присаживаясь прямо напротив хозяина комнаты.

Ренделл положил свой портфель на стол перед собой и начал расстегивать его, не отрывая взгляда от молодого голландца — библиотекаря. Как и раньше, он показался Ренделлу отталкивающим. Если не считать выпученных, жабьих глаз и толстых губ, лицо библиотекаря было почти что плоским, нос был представлен разве что парой ноздрей, а все вместе было каким-то бледным, напоминая альбиноса.

— Как дела, мистер Ренделл? — спросил он своим писклявым голосом.

— У меня есть кое-что для вас, — прозвучал ответ.

Внимание библиотекаря тут же переключилось на портфель.

— Что, из Майнца доставили новую Библию?

— Нет, ее еще не доставили, — ответил Ренделл. — Но когда это произойдет, среди тех, кто ее увидит, вас не будет.

Бледные веки Богардуса дернулись. Он смочил языком свои жирные губы.

— Что… меня не будет… что это значит?

— А то, — сказал Ренделл. Он взял миниатюрный магнитофон. Совершенно сознательно он положил его на столе между собой и библиотекарем и нажал на кнопку воспроизведения. — Первый голос, который вы услышите, принадлежит доктору Флориану Найту. Второй голос — мой. Запись была произведена не далее, как час назад.

Кассета завертелась. Голос доктора Найта прозвучал очень похоже, так, что его нельзя было спутать ни с каким иным. Ренделл немного увеличил громкость и вновь уселся на стул. Скрестив руки на груди, он следил за слушающим библиотекарем.

Постепенно, по мере того, как шли секунды, а голос доктора Найта наполнял обставленную книгами комнату, на бесцветном лице Ганса Богардуса появились изменения. На недвижных щеках расцвели алые пятна. Он не делал каких-либо движений. В перерывах речи доктора Найта можно было слышно лишь его ускоренное дыхание.

Пленка уже почти что дошла до конца. Зазвучало последнее предложение исповеди доктора Найта:

Наш Иуда? Ганс Богардус, библиотекарь проекта. Именно его следовало бы прижать — если мы не хотим увидать, как нашего Христа распинают вновь, и уже навечно.

После этого был только шум чистой ленты. Ренделл протянул руку, остановил магнитофон и спрятал его в портфель.

Глаза Богардуса встретились с ледяным взглядом Ренделла.

— Сможете ли вы опровергнуть это перед лицом доктора Найта, совета издателей и инспектора Хелдеринга?

Ганс Богардус не ответил.

— Ну ладно, Ганс, вас раскрыли. К счастью для нас, все то, что вы передали вашему приятелю Седрику Пламмеру для домине де Фроома, большой ценности не имело. Больше вы уже ничего передать не сможете, тем более — расширенной копии нашей новой Библии. Сейчас я собираюсь позвонить Хелдерингу, чтобы тот вызвал двух охранников, а те уже будут держать вас под строжайшим надзором — до тех пор, пока я не свяжусь с Дейчхардтом или Уилером в Майнце, все сообщу им, а потом вас просто выгонят.

Ренделл ожидал вспышки бешенства, проклятий, бешеной попытки защитить себя.

Только ничего этого не было.

Злая, какая-то гнусная ухмылка прошла трещиной по плоскому лицу молодого голландца.

— Дурак вы, мистер Ренделл. Все эти ваши боссы — они не выгонят меня.

Это было уже нечто новое, неожиданное, совершенно наглое.

— Почему же нет? Полагаю, мы только что…

— Я знаю, что не выгонят, — отрезал Богардус. Они не осмелятся выгонять меня, когда услышат о том, что мне известно. Я останусь работать до тех пор, пока сам не решу уйти. А я не уйду до тех пор, пока не прихвачу с собой новой Библии.

Молодой голландец просто безумен, решил Ренделл. Не было никакого смысла разговаривать с ним сейчас. Ренделл отодвинул свой стул.

— Хорошо, посмотрим, выгонят вас или нет. Сейчас же я собираюсь позвонить в Майнц Уилеру и Дейчхардту…

Все еще ухмыляясь, Богардус отошел от своего стола.

— Бога ради, звоните, — сказал он. — Только не забудьте об одной вещи, когда станете набирать номер. Скажите им, что Ганс Богардус с помощью собственного гения открыл в их Библии то, что все их ученые, исследователи текстов и теологи слепо пропустили. Скажите им то, что Ганс Богардус открыл в их Библии фатальный прокол, тот самый прокол, который может всех их уничтожить, представив их творение как подделку, что уж полностью уничтожит все их ожидания, если он, Богардус, решит открыть миру существование этого прокола. А я обязательно открою его, если меня заставят уйти силой.

Нет, парень окончательно рехнулся, решил Ренделл. Но молодой голландец говорил расчетливо — его мозги были словно компьютер, он мог обнаружить все, что угодно, как сказала о нем однажды Наоми — поэтому Ренделл не стал отрывать рук от своего стула.

— Фатальная ошибка в новой Библии? — переспросил он. — Как вы могли обнаружить ее в книге, которую никогда не видели, не говоря уже о том, что не читали?

— Я прочитал достаточно, — ответил на это Богардус. — Уже год я все время настороже. Я высматривал, слушал, кусочек тут, кусочек там. Я библиотекарь по ссылкам. Ко мне поступают запросы найти слово, фразу, параграф, цитату. Сами сведения тщательно охраняются, но я видел множество отдельных частей головоломки. Очень многое от меня скрывают, как скрывают от других — это правда. Я не знаю точного названия новой Библии. Я не знаю точного содержания открытия. Мне не известны девяносто процентов нового текста. Но я знаю, что он касается доселе неизвестных материалов об Иисусе Христе, подробностей его расширенного служения. Я знаю, со всей определенностью, что Иисус посетил множество мест за пределами древней Палестины, и одним из таких мест был Рим.

Ренделл был потрясен и теперь испытывал гораздо большее уважение к библиотекарю.

— Хорошо, Ганс. Предположим ненадолго, что ваша претензия действительно верная. Неужто вы хотите, чтобы я поверил, будто эта мелочь дала вам достаточно информации для того, что вы назвали проколом…

— Фатальным проколом.

— Ну ладно, фатальным проколом, который просмотрели лучшие в мире эксперты, люди, обладающие полным текстом, которые переводили его и изучали много лет?

— Да, — ответил Богардус, — потому что у них зашоренный взгляд, они видят лишь то, что желают видеть, они глядят сквозь узкую дырочку веры. Могу сказать, такое уже в Амстердаме случалось и раньше. Между 1937 и 1943 годами шесть новых и никому не известных Вермееров, написанных в семнадцатом веке, было обнаружено неким человеком по имени Ганс ван Меегерен; все они были проданы крупнейшим музеям мира и коллекционерам за восемь миллионов гульденов — более трех миллионов долларов, американских долларов. Критики и эксперты объявили этих Вермееров подлинными. Критики и эксперты не заметили того, что руки Христа на одной из картин были написаны с рук самого Меегерена, стулья на другой картине были срисованы со стульев, стоящих в современной мастерской Меегерена; масло для грунтовки холстов содержало синтетическую смолу, которая не могла существовать до 1900 года, в то время, как сам Вермеер умер в 1675 году. Все эти Вермееры были поддельными, что было впоследствии доказано. Только никто, даже обладающий глазами истинного знатока, подделку на всех холстах обнаружить не смог. А достаточно было четверти квадратного дюйма картины с ее синтетической смолой. Вот и я, точно таким же образом, увидал достаточно. Я увидал ту самую четверть дюйма всего холста вашей Библии, но я увидал достаточно, чтобы объявить ее подделкой.

Услышав, что его собеседник зашел столь далеко, Ренделл и сам решил сделать следующий ход.

— Ну ладно, этот, так называемый, прокол — вы, конечно же, сообщили о нем Пламмеру и де Фроому?

Богардус замялся.

— Нет, не сообщил. Пока что нет.

— Почему же?

— Ну, это… это личная проблема.

Ренделл уперся пальцами рук о стол и поднялся на ноги.

— Ну ладно, вот теперь-то я уверен, что вы лжете. Если бы вы и вправду нашли что-то не то с Библией, вы бы сразу же сообщили об этом Пламмеру. Ведь он же платит вам за это, не правда ли?

Богардус вскочил на ноги. Лицо его представляло собой массу ярко-розовой ярости.

— Седрик ничего мне не платит. Я делаю все это для него только лишь ради любви.

Ренделл застыл на месте. Так вот в чем была связь, дошло до него. Богардус с Пламмером были любовниками. Он, не желая того, коснулся напряженного гомосексуального нерва.

Богардус отвернул голову.

— Все, что мне известно, я держу для себя, и я ничего не сообщал Седрику. Я знаю, что это значит для него. Это может быть даже важнее всей Библии. Если он напишет об этом проколе, сделает его достоянием общественности, то сделается знаменитым и богатым. Только я сохраняю это — как там говорят в американских фильмах? — как туза в рукаве. Потому что потом, позднее, Седрик уже не будет таким милым со мной, и — я же знаю, хотя сам он и не знает, что я знаю, он уже изменял мне. С кем-то более молодым, более привлекательным. Седрик говорил, что когда все это закончится, он возьмет меня в путешествие по Северной Африке. Он обещал, что сделает это, когда я достану ему новую Библию. Да, пока что новой Библии достаточно, чтобы удерживать его со мной. Но если что-нибудь пойдет не так, я держу в рукаве своего туза, мое личное открытие, которое взорвет все.

Ренделл отметил достойное сожаления отчаяние в трясущемся голосе молодого голландца, отчаяние, выдающее страх одного человека потерять другого. После этого Ренделл переключился на мысль, сколько же правды может быть в заявлении библиотекаря о том, будто он знает нечто такое, что способно дискредитировать весь Международный Новый Завет. Богардус мог выдумать какую-нибудь ложь, лишь бы напугать издателей, заставить их открыть для него весь текст нового открытия. Выхода не было — следовало бросить еще один вызов изменнику.

— Ганс, — обратился Ренделл к молодому человеку.

Богардус, взволнованный возможной изменой своего любовника, казалось, совершенно забыл, что рядом с ним находится кто-то чужой.

— Ганс, вы мне так и не сообщили толковой причины того, чтобы не сообщать о вас издателям, которые несомненно выгонят вас за это. Вы настаиваете на том, будто открыли несоответствие в каком-то из фрагментов новой Библии. Полагаю, именно его вы и называете проколом. Но, если вы и обнаружили некое доказательство, тогда самое время или рассказать о нем, или вообще молчать в тряпочку. Лично я считаю так, что вы придумали какую-то мелочевку, лишь бы не дать мне выбросить вас на улицу.

— А вы считаете, будто ничего нет? — спросил со злостью Богардус.

Но больше ничего прибавлять он не стал.

Ренделл пожал плечами.

— Я жду.

Богардус лишь опять смочил языком губы, но не сказал ничего.

— Ладно, — заявил на это Ренделл, — вот теперь я совершенно уверен, что вы не только предатель, но еще и болтун, и я немедленно иду сообщить издателям о вас.

Он развернулся на месте и направился к двери.

— Послушайте! — неожиданно вскрикнул Богардус. Он тоже побежал к двери, лишь бы помешать Ренделлу выйти.

— Может сказать, чтобы следили за мной, но вы все равно не остановите… И не важно, будут они знать или нет. Все равно, уже слишком поздно. Скажите им посмотреть на папирус номер девять, четвертая строка сверху. Никто еще, кроме меня, не понял, что это означает. Если я сообщу об этом Седрику, всему миру, тогда Возрождению Два прийдет конец. Но… — он глотнул воздуха, — я могу пообещать никому не открывать этого, если мне немедленно дадут Библию. В противном случае, всем им конец.

— Они выбросят вас отсюда уже сегодня, Ганс, — пообещал Ренделл.

— Передайте им: папирус номер девять, четвертая строка. Вы и сами увидите.

Ренделл оттолкнул библиотекаря, открыл дверь и вышел.

Ладно, увидим.

* * *

ЧЕРЕЗ ЧАС ОН И САМ УВИДЕЛ.

Ренделл сидел за своим столом, прижав телефонную трубку между плечом и ухом, ожидая, когда оператор на заводе Карла Хеннига в Майнце найдет для него Джорджа Уилера.

Ожидая, Ренделл еще раз просмотрел отпечатанную страницу с заметками. Эти заметки представляли собой то, что он смог узнать о “фатальном проколе” Богардуса в папирусе номер девять, четвертой строке, Евангелия от Иакова.

Информация собиралась с трудом. С одной стороны, Ренделл не был исследователем библейских текстов. С другой стороны, у него не было доступа к хранившимся в сейфе оригинальным материалам. И еще одно — он не умел читать по-арамейский. Последнее стало камнем преткновения, когда он вспомнил о существовании полного набора сделанных Эдлунгом фотографий всех папирусов, единственного набора фотографий, имеющихся в его собственных папках.

Ренделл непонимающе глядел на лист, озаглавленный “Номер девять”, текст казался ему ничего не значащим и нерасшифровываемым, со всеми заполняющими страницу античными закорючками, значками и точками, многие из которых вообще были едва ли различимы. Но распечатка сопровождалась списком заголовков и номеров параграфов, показывающих, какая из строчек арамейского текста совпадала с переводом Евангелия от Иакова. Строка 4 девятой главы должна была соответствовать фрагменту 23:66 английского издания.

Поскольку Ренделлу не разрешили оставить себе копию Библии, которую он уже читал, он попытался вспомнить, у кого такая копия могла быть сейчас на руках. Все издатели из города уехали. Доктор Найт свои фотокопии уничтожил. И тут Ренделл вспомнил. Доктор Найт воспользовался гранками из портфеля доктора Джеффриса.

Ренделл застал английского ученого в его кабинете. Теолог любезно согласился помочь. Так, Иаков 23:66, ага, сейчас глянем. Наконец-то Ренделл добрался до перевода. “И Господь Наш, во время своего бегства со своими учениками из Рима, этой ночью прошел через обильные поля Озера Фуцинус, осушенные Клавдием Цезарем, возделываемые ныне и населенные римлянами.”

Просто, прямо и совершенно невинно.

Где же был тот самый фатальный прокол, на который указывал Богардус?

Евреев изгнали из Рима в 49 году нашей эры, и Иисус был среди них, все произошло в том самом году, когда Христос умер, это был, согласно Иакову, последний год его жизни. Что же здесь было не так?

Не сообщая никому о том, чего он ищет, Ренделл призвал Элвина Александера и Джессику Тейлор, чтобы те собрали все возможное об императоре Клавдии, об изгнании евреев из Рима в 49 году, а также про возделываемые земли, которые когда-то были озером Фуцинус неподалеку от Рима. Его исследователи обратились к писаниям древних — Тацита, Светония, Дио Кассия, к группе авторов, написавших “Историю Августов”, равно как и к современным историкам, работавшим до и после Гиббона. Довольно скоро рекламная группа Ренделла начала возвращаться с копиями найденных ими материалов.

Когда Ренделл беспомощно перекладывал материалы, ему в глаза неожиданно попала дата, и тогда-то он понял, в чем состоял так называемый фатальный прокол, на который ссылался Богардус.

Озеро Фуцинус было внутренним озером неподалеку от Рима. Никакого истока из него не было. Регулярно, когда сезонные дожди проливались на древний Рим, воды озера накапливались, поднимались, выходили из берегов и заболачивали территорию. Император Клавдий приказал своим инженерам осушить озеро навечно. Те разработали план. Задача требовала кропотливого труда. Они собрались пробить туннель длиной в три мили через окружающие горы, который бы вел в текущую за горами реку Цирис. Клавдий назначил тридцать тысяч рабочих, которые более десяти лет строили этот туннель. Когда работа была закончена, благодаря ей, воды были спущены, озеро Фуцинус осушили, после чего его дно превратили в пахотные земли.

Иисус в 49 году проходил через поля, которые ранее были озером Фуцинус. Так рассказывал Иаков.

Но император Клавдий к этому времени еще не осушил озеро, он превратил его в пахотные земли только в 52 году. Так писали римские историки.

Прокол, тот самый прокол Богардуса.

Иисус, в бегстве своем, промчался по сухому дну озера в 49 году, вопреки несомненному факту, что в этом году озеро все еще существовало, и воды его были осушены лишь через три года после смерти Христа.

Итак, для всех, кто может видеть, в Евангелии от Иакова имелся анахронизм. Возможно, никто бы этого и не заметил, как никто не заметил этого до сих пор, если не считать библиотекаря-голландца. Конечно, если бы на это обратить внимание, и сообщить людям, тогда общество было бы взбудоражено, как взбудоражен был теперь Стивен Ренделл.

Этому промаху должно быть какое-то объяснение.

Ожидая у телефона, чтобы переговорить с находящимся в Майнце Уилером, Ренделл чувствовал, что издатель без всяких сложностей разрешит эту проблему. Когда же она не будет застить горизонт, Богардуса можно будет сразу же выгнать, и Воскрешение Два наконец-то будет освобождено от домине де Фроома.

Немецкий телефонист с коммутатора на фабрике Хеннига отозвался снова:

— Герру Уилеру сообщили. Он уже идет к телефону.

После этого было несколько щелчков, а потом голос Уилера громом отозвался в ухе Ренделла:

— Алло! Кто там? Стив Ренделл?

— Да, Джордж, я должен…

— Меня вытащили с очень важного совещания. Сказали, что звонок крайне срочный. Что у вас там такого срочного? Неужто не может подождать до того, как я вернусь?

Несмотря на раздраженность Уилера, Ренделл стоял на своем.

— Нет, Джордж, это подождать не может. Дело очень серьезное. У нас здесь проблема.

— Если это как-то связано с рекламой…

— Это связано со всем проектом, с самой Библией. Постараюсь быть кратким. Вчера вечером я встречался с Мартином де Фроомом.

— Чего? Встречался с де Фроомом?

— Правильно. Он послал за мной. Я проявил любопытство и пошел.

— Опасное любопытство. Чего он хотел?

— Об этом я расскажу, когда мы встретимся. Главный же вопрос…

— Стив, мы сможем поговорить об этом завтра. — Голос Уилера звучал тревожно, в нем чувствовалась напряженность.

— Сейчас же мне нужно возвращаться к остальным издателям и Хеннигу. Тут произошло нечто аварийное. Так что встретимся…

— Думаю, я знаю, что у вас там за авария, — перебил его Ренделл. — Вы только что узнали, что Пламмер с де Фроомом шантажируют Хеннига. У них имеются доказательства того, что Хенниг с нацистами жег книги в 1933 году.

В голосе, доходившем сюда из Майнца было слышно изумление.

— Откуда вы знаете? — спросил Уилер.

— От де Фроома.

— Сволочь!

— И что вы собираетесь с этим делать? — хотелось знать Ренделлу.

— Толком мы еще не знаем. У де Фроома имеются негатив и несколько отпечатков, но фотографии могут лгать. В данном случае отпечатки лишь не правильно интерпретируют истину. В то время Карл Хенниг был всего лишь мальчишкой, он только-только начал посещать среднюю школу, так что для него все это было лишь уличной забавой, вот он и присоединился к этой забаве. Ну какой мальчишка не мечтает о том, чтобы бросить свои учебники в костер? Но он вовсе не был нацистом. Он не вступал в Гитлерюгенд, ни в любую другую подобную организацию. Но если это, в искаженном свете, вылезет наружу, да еще с привкусом сенсации… Не мне вам рассказывать, вы же занимаетесь рекламой…

— Да, это будет выглядеть паршиво. Понимаю. Это может помешать продажам.

— Ну, мы не позволим, чтобы это вылезло наружу, — спокойно заявил Уилер. — Мы разработали несколько планов, чтобы заставить их замолчать. Но главное одно — не платить де Фроому запрашиваемую им цену. Наше сокровище мы не отдадим де Фроому ни за что.

— Вот потому-то я вам и звоню, Джордж. Потому что лично я попал точно в такую же ситуацию шантажа именно здесь, в отеле “Краснапольски”. И я хочу знать, как далеко…

— Какой-такой шантаж? Что там у вас происходит?

Очень коротко Ренделл рассказал издателю, каким образом, благодаря встрече с де Фроомом, ему удалось узнать личность предателя их совместного проекта.

— И кто же это? — перебил его Уилер.

— Наш библиотекарь. Ганс Богардус. Я допросил его час назад. Он признался. Он передавал наши тайны…

— Он уволен, — рявкнул Уилер. — Ведь вы же сказали ему об этом, не так ли?

— Нет, погодите, Джордж…

— Идите, и скажите ему об этом немедленно. Скажите, что это доктор Дейчхардт и Джордж Уилер уполномочили вас. Возьмите Хелдеринга с его охранниками, пускай они выкинут этого сукиного сына Богардуса к чертовой матери.

— Все не так просто, Джордж. Именно потому я вам и звоню.

— Что вы имеете в виду?

— Он пытается заняться вымогательством. При этом он заявляет, будто обнаружил некое доказательство, которое может заставить усомниться в подлинности Евангелия от Иакова. Он говорит, что передаст это доказательство своему любовнику, Седрику Пламмеру — да-да, именно так дела и обстоят — после чего они взорвут всю нашу лавочку, если только мы попробуем выгнать его с работы.

— О чем, черт подери, вы говорите, Стив? Какое еще доказательство?

Ренделл взял листок со своими заметками и прочитал Уилеру фрагмент из Иакова, после чего — свои раскопки относительно озера Фуцинус.

— Ну это же смешно! — взорвался Уилер. — В нашем распоряжении находятся самые лучшие специалисты — эксперты по углеродной датировке, по критике текстов, по арамейскому и древнееврейскому языкам, по римской истории. Позади годы труда. Каждое словечко, фразу, высказывание Иакова исследовали под лупой самые внимательные глаза и умы. И все они, единодушно, без малейшего исключения, одобрили это Евангелие, признали его подлинным. Так что кто будет слушать какого-то придурочного библиотекаря, который что-то там вякнул про ошибку?

— Джордж, они могут и не послушать никому не известного придурочного библиотекаря, но весь мир прислушается к домине Мартину де Фроому, если за дело возьмется он.

— Ну а он за это дело не возьмется, поскольку тут и браться не за что. Нет тут никакой ошибки. Открытие Монти самое настоящее. Наша Библия непробиваема со всех сторон.

— Но как мы тогда объясним, что в нашем Новом Завете Иисус путешествует по осушенному римскому озеру за три года до того, как то было осушено на самом деле?

— Уверен, что либо сам Богардус, либо вы чего-то тут не поняли, чего-то напутали. В этом нет никаких сомнений. — Он сделал паузу, затем продолжил:

— Ну ладно, ладно, давайте успокоимся, прочистим мозги, и прочтите-ка материал еще раз, только не спеша. Только подождите, я возьму листок бумаги и ручку. Давайте, читайте свою чушь.

Ренделл медленно перечитал ему свои заметки. Закончив, он сказал:

— Это все, Джордж.

— Спасибо. Покажу эти вещи другим. Только все равно это ни к чему не ведет. Можете обо всем позабыть. Пускай все идет так, как идет. А мы тут все решим.

— Прекрасно, — ответил на это Ренделл. — А я тем временем займусь вопросом увольнения Богардуса. Пускай Хелдеринг выкинет его из “Краса”…

В ответ на эти слова на другом конце линии была краткая пауза.

— Насчет Богардуса, да, конечно, мы должны от него избавиться. Но, Стив, этим, по-видимому, должны заняться мы. Мне кажется, что сотрудники типа Богардуса все-таки находятся не в вашей компетенции. За их прием на работу и увольнения несем ответственность мы. В подобных вопросах доктор Дейчхардт всегда желает все проводить как следует. Ну, вы понимаете, как все немцы… Знаете, что я вам скажу… На сегодня выкиньте Богардуса из головы. Занимайтесь своим делом. А завтра, по возвращении, мы займемся своим. Думаю, так будет лучше всего. А сейчас я вернусь к Хеннигу и нашим срочным делам. Да, кстати, Стив, спасибо вам за бдительность. Вы заткнули дырку в нашей амстердамской плотине. Вам за это полагается премия. А что касается этого озера — как его там — Фуцинус, забудьте о нем.

И Уилер отключился.

Ренделл повесил трубку.

Тем не менее, даже пять минут спустя, все еще сидя за собственным столом, Ренделл ничего забыть не мог.

Он пытался свести к нулю все то, что его беспокоило.

В тоне высказываний Джорджа Уилера и его отношении относительно увольнения Богардуса произошла какая-то перемена. Поначалу издатель загорелся идеей, чтобы выкинуть библиотекаря немедленно. Но узнав об открытии Богардуса и его угрозах, Уилер уже не настаивал на не скором увольнении.

Странно.

К тому же для Ренделла еще большей занозой было нечто иное. Тот безразличный тон, которым Уилер принял сообщение про открытый Богардусом анахронизм. Ведь Уилер никак не объяснил его какими-то новыми сведениями. Он просто-напросто смел их в укромное местечко. Понятное дело, Уилер не был теологом, исследователем библейских текстов, поэтому от него никаких серьезных ответов не стоило и ожидать. Только кто-нибудь, решил Ренделл, очень скоро найдет объяснение получше.

Он выпрямился на своем стуле. Он и сам уже был одним из Хранителей Веры, новой Веры. Будучи одновременно спецом по рекламе и человеческим существом он не мог продать чего-либо миру (или же, говоря по правде, самому себе), если имелись какие-нибудь вопросы, и сам он не мог на них ответить.

Но здесь, за этим вот столом, оставался один вопрос. Прокол Богардуса. Вся вера в проект могла быть уничтожена, если ответа на этот вопрос не будет найдено.

Все правильно, совершенно маленькая проблема… Тем не менее…

В голову пришло старинное, даже древнее высказывание то ли Джорджа Херберта, то ли Бенджамина Франклина. Из-за того, что не было гвоздя потерялась подкова, из-за подковы потеряли лошадь, а из-за лошади погиб и всадник <Все мы гораздо лучше помним стишок С. Маршака, к сожалению, не помню с самого начала:

"Не было подковы, лошадь захромала.

Лошадь захромала — командир убит.

Конница разбита, армия бежит.

Враг вступает в город, пленных не щадя,

Потому что в кузнице не было гвоздя”>.

Ничего, этого всадника мы потерять не собираемся.

Он сам намерен прибить эту подкову.

Ренделл поднял телефонную трубку и нажал на кнопку интеркома.

— Анжела, позвони Наоми Данн. Передай ей, что мне хотелось бы в ближайшие два часа улететь в Париж. Еще передай, чтобы она устроила мне встречу с профессором Анри Обером у него в лаборатории сегодня же вечером.

— Еще одна поездка. Что-то важное, Стив?

— Всего лишь расследование, — ответил он, — еще одно маленькое расследование.

* * *

СНОВА РЕНДЕЛЛ БЫЛ В ПАРИЖЕ, в Национальном центре научных исследований на рю д’Ульм, где находился кабинет профессора Обера и его лаборатории.

Сейчас, сидя на противоположных концах дивана в стиле Людовика XVI, они глядели друг на друга, в то время как Обер раскрывал переданную ему папку.

Перед тем, как просмотреть содержимое, Обер помассировал свои кустистые брови; его напоминающее хищную птицу лицо выдавало озабоченность.

— Никак не могу понять, мсье Ренделл, зачем вы хотите, чтобы я во второй раз пересмотрел результаты исследований папирусов Монти. Я же не смогу доложить ничего иного по сравнению с тем, что рассказывал при первой встрече.

— Я всего лишь желаю удостовериться в том, что вы ничего не пропустили.

Тем не менее, профессор не чувствовал себя удовлетворенным.

— Да там нечего и пропускать. Тем более, в случае этих папирусов Монти. — Тут он внимательно глянул на Ренделла. Или есть нечто такое, что, в частности, вас озаботило?

— Говоря честно, — кивнул Ренделл, — имеются некоторые сомнения относительно перевода, сделанного с одного листа, который назван Папирус Номер Девять. — Ренделл наклонился, открыл свой портфель и вынул из него фотографию, сделанную Оскаром Эдлундом с Папируса № 9. — Вот с этого, — сказал он, подавая фотокопию французскому профессору.

— Прекрасный образчик, — Обер по-галльски взмахнул руками. — Хорошо, давайте я просмотрю наши отчеты по этим папирусам.

Ренделл вернул фотографию в портфель, набил трубку и закурил, следя за тем, как Обер перебирает свои бумаги. В конце концов тот извлек два листа желтой бумаги и внимательно прочитал их про себя.

Через какое-то время он поднял голову.

— Содержание наших испытаний по углероду-14 подтверждают то, что вам уже известно. Исследуемый папирус абсолютно достоверный. Он родом из первого века, так что логически может быть помещен в 62 год нашей эры, когда Иаков писал на этой спрессованной клетчатке.

Но Ренделлу хотелось быть уверенным вдвойне. Готовясь к этой встрече, по дороге в Париж, он выполнил свое домашнее задание.

— Профессор, — сказал он, — ведь имелись кое-какие авторитеты, которые критически относились к радиоуглеродным испытаниям. У Д. Райта был кусок древней деревяшки, который испытывали трижды, и каждый раз результаты были разными, начиная от 746 года до нашей эры, заканчивая 289 годом до нашей эры. А после того, как д-р Либби в 1951 году сообщил о своих проверках Свитков Мертвого Моря, год спустя некто написал в “Сайнтифик Эмерикан”, что в радиоуглеродном методе датировки имеется много “головоломок, противоречий и слабостей”, и что метод все так же далек от “простоты электрической посудомоечной машины”. Выделяли ли вы какой-то резерв на ошибки?

Профессор Обер кашлянул.

— Да, конечно же оставлял. И, естественно, критики были правы, именно те, которых вы упоминали, что в пятидесятые годы говорили о слишком большом диапазоне ошибок. Сегодня же, в собственных испытаниях мы можем этот диапазон создания объекта сузить до пятидесяти лет. Постепенно, вводя усовершенствования, применяя наиболее благоприятные условия, мы можем уточнить время создания до двадцати пяти лет. — После этого он отложил свою папку в сторону. — Если у вас остаются какие-то другие сомнения относительно достоверности Папируса Номер Девять, можете просмотреть отчеты по нему. Все материалы у меня здесь, а у меня самого имеется огромный опыт по интерпретации подобных отчетов. Этого будет достаточно. В любом случае, вам достаточно одного моего слова. Можете верить мне, мсье Ренделл.

— Могу ли я? — Он вовсе не собирался выпалить это сгоряча, но имелось слишком многое, чтобы скрывать истину. — Вы уверены, что я могу вам доверять полностью?

Профессор Обер, уже начавший было подниматься, указывая на то, что встреча завершена, вновь уселся. Резкие черты его лица заострились еще сильнее.

— Что вы хотите этим сказать, мсье?

Ренделл понял, что он зашел слишком далеко, чтобы отступать. Сломя голову, он кинулся вперед.

— Я хочу сказать, что вы могли внушать мне нечто другое при нашей последней встрече. Это касается того, что вы рассказывали мне о себе самом.

Какое-то время Обер глядел на собеседника, когда он заговорил, тон его голоса выдавал настороженность:

— О чем это вы говорите?

— Вы очень много распространялись о своей вере. Вы говорили мне о том, что наконец дали своей жене ребенка, о котором она так мечтала. Но после этого, из определенного источника я узнал, что вы давно уже подверглись вазектомии, что какое-то время назад вы добровольно позволили себя стерилизовать, чтобы уже тогда — и сейчас тоже — никогда не оплодотворить женщину.

По Оберу было видно, насколько он потрясен.

— Кто ваш источник, мсье? Кто сообщил вам это?

— Домине Мартин де Фроом, который, похоже, подверг близкому расследованию прошлое многих лиц, связанных с нашим проектом. Именно он бесплатно и сообщил эту информацию относительно вас.

— И вы ему поверили? Ведь перед тем, мсье, вы видели мою жену, Габриэль. Вы сами видели, что у нее уже приличный срок беременности.

Весь этот разговор становился для Ренделла чрезвычайно сложным и неприятным. Тем не менее, он решил идти до конца.

— Профессор Обер, я же не сказал, будто ваша жена не может иметь ребенка. Я сказал, что, по словам де Фроома, вы не могли дать ей его, хотя сообщили мне об этом сами. — Он помялся и прибавил:

— Я упомянул об этом лишь потому, что мы обсуждали вопрос доверия друг к другу.

Профессор кивнул, как бы самому себе, казалось, что он даже несколько успокоился.

— Ну хорошо. Вы правы. Если вам так уж важно мое слово, вы должны в него верить, без каких-либо исключений. Да, все это правда. То, что сообщил вам ваш информатор — все так. По собственной глупости, очень давно, я сделал эту операцию, вазектомию. Я стерилен. Я не способен оплодотворить женщину. Тем не менее, это такой вопрос, о котором обычно не говорят, и уж это никак не связано с тем, стоит ли верить моему слову. Главное — это то, что я сказал вам, как Петроний и Иаков воздействовали на возвращение моей собственной веры. В этом плане я говорил вам правду. Правда и то, что я сообщил Габриэли о желании иметь ребенка точно так же, как того хочет она, возможно — даже еще сильнее. Ну… и я попросил ее найти какой-нибудь способ забеременеть.

Ренделлу было стыдно за то, что он поднял весь этот вопрос, он ненавидел де Фроома за то, что тот настроил его не доверять собственным коллегам.

— Прошу прощения, профессор. Извините, что я, даже на мгновение, усомнился в вашем слове.

Французский ученый попытался улыбнуться, но это ему не удалось.

— В этих обстоятельствах такое можно понять. Но теперь вы удовлетворены?

— Я удовлетворен полностью, — сказал Ренделл, уже собираясь уходить. — Мне хотелось самому убедиться в том, что письмена на папирусе появились во времена Христа, и вы меня полностью убедили.

После этих слов Обер опять насторожился и превратился в профессионала.

— Pardon, мсье Ренделл, мне кажется, вы меня не правильно поняли. Я вовсе не давал вам гарантий того, что письмена на папирусе были сделаны во времена Христа, но только лишь в том, что сам папирус был создан в этот период. Наш метод радиоуглеродной датировки может доказать достоверность папируса, но не того, что на нем написано. Наши испытания показали, что материал, примененный для Евангелия от Иакова — включая сюда и ваш папирус номер девять — это именно то, чем он быть должен. Что же касается сообщений, написанных на папирусе — хотя, лично я сам полностью уверен в их подлинности — это уже не моя сфера, не моя научная дисциплина.

— Ну хорошо, чья же тогда эта сфера. Кто подтверждает подлинность написанного?

— Этот процесс требует участия ряда экспертов, но сюда обязательно необходимо включить двух специалистов. Один должен проверить папирус под ультрафиолетовой лампой, чтобы увидать, нет ли на нем следов более ранних надписей, чтобы узнать, а не приобрели вы древний образчик затертого папируса. Другой ученый — химик — должен провести химический анализ пигмента самого чернила. Например, для своего писания Иаков Юст пользовался срезанным по диагонали стеблем тростника, чтобы получить острый кончик самого пера. Он погружал это перо в чернила, изготовленные из noir de fumйe — ламповой сажи — которая смешивалась с каким-то старинным клеевым составом. Вот эти чернила и необходимо исследовать, чтобы узнать, принадлежат ли они тому самому периоду, 62 году нашей эры.

— А кто проверяет написанное, само письмо?

— Опытные исследователи текстов, теологи, текстуальные критики. Как раз последние могут сравнить эти написанные по-арамейски фрагменты с имеющимися арамейскими рукописями, подлинность которых подтверждена. Исследователи могут проследить за тем, чтобы текст был написан на нужной стороне папируса, а не на его обороте. Но самым важным критерием должны быть качество и стиль — или же применение — древнего языка, подтверждение подлинности самой арамейской речи. — Профессор Обер попытался улыбнуться. — Только ведь все это уже было сделано, все подтверждения подлинности Евангелия от Иакова. Группы экспертов проверяли текст. И я не вижу никакой причины, чтобы вы усомнились в них.

— Да, конечно, вы правы, — сказал на это Ренделл. — Тем не менее, скажем, что я не поддаюсь голосу разума и ужасно упрямый. Давайте представим, что какие-то мелкие сомнения у меня имеются. Как я могу эти сомнения разрешить?

— Очень просто. Проконсультируйтесь с ведущими специалистами по арамейскому языку. Большего вы все равно ничего сделать не сможете.

— А кто является самым лучшим в мире специалистом по арамейскому языку?

— Различные специалисты выделяют разных ученых. — сказал профессор Обер. — Есть много хороших, возьмем, к примеру, доктора Бернарда Джеффриса из Воскрешения Два, или же, с другой стороны, преподобного Мартина де Фроома. Но имеется один человек, который выше их на голову. Это настоятель Митрос Петропулос из монастыря Симопетра на Горе Афон.

— Настоятель Петропулос? — морща лоб, переспросил Ренделл. — Его имя мне незнакомо. Равно как и Гора Афон. Где это?

— О, это одно из последних по-настоящему необычных и привлекательных мест на земле, — смакуя свое сообщение, сказал профессор Обер. — Афон — это монашеское сообщество на отдаленном полуострове в Греции, где-то в ста пятидесяти милях севернее Афин через Эгейское Море. Это очень маленькая самоуправляемая территория, на которой располагается два десятка греко-православных монастырей, управляемых Священным Синодом в Кариесе, в состав которого входят по одному выборному монаху от каждого монастыря. Так было установлено более тысячи лет назад, скорее всего, в девятом веке нашей эры, Петром Атонитом, и этот христианский центр единственный, переживший исламское или же оттоманское правление. Где-то в начале нашего века, как мне кажется, на Афоне было почти восемь тысяч монахов, а сейчас — где-то около трех сотен.

Все это было для Ренделла в новинку и казалось совершенно необыкновенным.

— А эти монахи — что они там делают?

— А что делают монахи повсюду в мире? Молятся. Они ищут духовного экстаза, единства с Богом. Они ищут священных откровений. В настоящее время на Афоне имеются две секты. Одна секта — кенобиты — состоит из ортодоксальных, жестких людей, подчиняющихся обету бедности, послушания и целомудрия. Другая секта — идеоритмики — более гибкая, более демократичная, разрешающая деньги, личную собственность, удобства. Понятное дело, что настоятель Петропулос принадлежит к монахам-кенобитам. Правда, замечательная репутация в исследованиях арамейского языка сделала его более светским человеком. Он посвящает исследованиям столько же времени, сколько и молитвам, точно так же, как другие еще занимаются преподаванием, иконописью, садоводством, когда не посвящают себя служению Богу.

— Вы встречались с настоятелем? — спросил Ренделл.

— Нет, лично я его не встречал. Но однажды я разговаривал с ним по телефону — трудно поверить, но в некоторых монастырях имеется телефон — и вот так я общался с ним. Видите ли, Гора Афон — это хранилище древних рукописей — в их библиотеках не менее десяти тысяч манускриптов — и несколько раз, когда находились забытые средневековые пергаменты, настоятель Петропулос присылал их мне на испытания. Но я знаю, что он, насколько мне известно, окончательный авторитет в арамейском языке первого века.

Пока это говорилось, Ренделл провел поиски у себя в портфеле и нашел предназначенный для ограниченного круга список персонала, работающего или работавшего в отеле “Краснапольский” в Амстердаме. Он пробежался по списку языковых экспертов и переводчиков, принимавших участие в проекте. Только имени настоятеля Митроса Петропулоса среди них не было.

Ренделл поднял голову.

— Странно, если не сказать больше. Имя настоятеля не указано в качестве языкового консультанта Воскрешения Два ни в прошлом, ни в настоящее время. А ведь мы имеем самое значительное археологическое и религиозное открытие в истории. Оно написано на арамейском языке. А мы сейчас говорим о самом выдающемся знатоке арамейского языка, который имеется во всем мире. Но, тем не менее, этот человек никогда участия в проекте не принимал. Есть ли у вас хоть какая-нибудь идея, почему его услугами не воспользовались?

— Уверен, что, время от времени, он предоставлял консультации, — ответил на это профессор Обер. — Даже представить себе невозможно, чтобы такая находка, как папирусы Иакова, не попали ему на глаза. Этому должно быть какое-то объяснение.

— Интересно, какое же объяснение?

— Поговорите с вашими доктором Дейчхардтом или мсье Уилером. Ведь это они нанимают переводчиков. Они должны знать. Или же повстречайтесь с профессором Монти. Он тоже наверняка будет знать.

— Так, — весьма неуверенно ответил Ренделл. Но тут же до него дошло, что до Уилера, равно как и до других издателей в Майнце, добраться будет невозможно. Профессор Монти на пенсии в Риме, его точно так же трудно достать. Внезапно ему в голову пришла мысль. — Профессор, у меня появилась идея, каким образом выяснить дело с настоятелем Петрополусом. Можно воспользоваться вашим телефоном?

Обер поднялся с дивана и указал на телефон, стоящий на своем столе.

— Пожалуйста, и не стану вам мешать. Я как раз хочу отнести папку с протоколами, заодно проверю, как там в лаборатории. Вернусь минут через десять. Не желаете, чтобы моя секретарша заказала вам разговор?

— Если вам не трудно. Попросите ее связаться с нашей штаб-квартирой в Амстердаме. Я хочу переговорить с мисс Анжелой Монти.

* * *

ОН РАЗГОВАРИВАЛ С АНЖЕЛОЙ несколько минут. В ходе разговора он выяснял, как выполняются данные им задания, имеются ли какие-то дела, требующие его внимания. И потом уже, как бы случайно, он задал свой вопрос:

— Кстати, Анжела, хочу спросить тебя еще вот о чем. После того, как твой отец сделал свое открытие, передавал ли он папирусы Иакова кому-нибудь из ведущих специалистов по арамейскому языку — или этим уже занялись издатели, когда находка перешла в их руки?

— Ну почему, мой отец, конечно же, давал папирусы на проверку экспертам. Отец сам достаточно хорошо читает на арамейском, чтобы понять ценность того, что нашел, но он просто не мог поверить себе. Так что пришлось обратиться к ведущим специалистам по семитским языкам.

— В Риме? Или он консультировался, где только мог?

— Повсюду. Это было необходимо. И результаты тебе известны. — После этого была краткая пауза. — А почему ты спрашиваешь, Стив?

— Ну мне просто любопытно.

— Просто любопытно? Теперь-то я знаю тебя лучше, Стив. Почему ты занялся арамейским языком?

Не было смысла удерживать тайну от нее, решил Ренделл. Сегодня утром Анжела доказала, что ей можно доверять полностью.

— Ну, у меня нет времени объяснять все подробности. Я нашел шпиона в нашем проекте. Это не доктор Найт. Некто другой. И вот уже от этого человека я узнал нечто такое, что может быть — скажем, не правильным переводом с арамейского — но оно создает необъяснимое несоответствие в тексте.

— Оу, такого не может быть! Слишком много специалистов по арамейскому языку, самые лучшие из живущих, изучали текст папирусов.

— Ага, это-то меня и беспокоит, — сказал Ренделл. — Консультации могли проводиться и не со всеми. Здесь, в Париже, я узнал от профессора Обера, что наилучшим специалистом по арамейскому языку является Митрос Петропулос, настоятель одного из монастырей на Горе Афон в Греции. И я не нашел его имени среди тех, кто работал на Воскрешение Два. Тебе это имя что-нибудь говорит, Анжела?

— Настоятель Петропулос? Естественно. Я лично встречалась с ним. Моему отцу было известно, что святой отец — это выдающийся специалист по арамейскому языку, и пять лет назад я с отцом отправилась на Гору Афон, чтобы там встретиться с настоятелем. Он был очень гостеприимным хозяином.

— И твой отец показывал папирусы Петропулосу?

— Конечно. Он просил настоятеля проверить и подтвердить подлинность арамейского текста. Это было незабываемое переживание. Монастырь — я уже забыла, какой точно — был такой живописный. Настоятель потратил массу времени на проверку и анализ сочинения. Отцу и мне пришлось остаться на ночь, есть эту ужасную пищу — думаю, это были вареные осьминоги — пока настоятель не закончил свою работу на следующий день. Сам он был потрясен находкой. Он говорил, что на земле ничто не сравнится с нею. И он полностью подтвердил ее подлинность.

— Ну, поверь, мне это приятно узнать, — расслабившись, сказал Ренделл. — Единственное, что меня заставляет недоумевать, почему доктор Дейчхардт не нанял Петропулоса вместо доктора Джеффриса с целью надзора над окончательным переводом. Мне кажется, что настоятель должен быть первым, кого следовало привлечь для этой цели.

— Так они пробовали, Стив. Мой отец сам рекомендовал святого отца, да и издатели хотели того же. Непреодолимым препятствием был сам Петропулос. Он очень долго постился, и вот — после ограниченного монастырского питания, из-за антисанитарных условий, грязной воды, он ужасно ослабел и даже серьезно заболел. В тот момент, как мы с отцом встречались с ним, он выглядел как щепка. Так что, когда началась работа по переводу, настоятель был слишком болен, чтобы оставить Гору Афон и приехать в Амстердам. А издатели не могли ждать, когда он выздоровеет. Они были довольны самим его подтверждением подлинности папирусов. Что же касается перевода, они чувствовали, что придется довольствоваться теми исследователями, которые были у них под рукой.

— Это объясняет проблему, — сказал Ренделл.

— Ну, а теперь ты перестанешь уже беспокоиться по пустякам и приедешь ко мне?

— Обязательно. Встретимся вечером, дорогая.

Повесив трубку, Ренделл почувствовал себя намного лучше. Если настоятель Петропулос подтвердил подлинность текста папируса, а профессор Обер подтвердил подлинность самого материала папирусов, уже ничего принципиально нового сделать было нельзя, новых вопросов не было. Если Ганс Богардус и обнаружил прокол в тексте, то это была лишь маленькая тучка, объясняющаяся неточностью перевода. Ренделл решил, что оставит последующие разъяснения издателям и их теологам. Сам же он сделал достаточно, чтобы чувствовать себя уверенным: Международный Новый Завет — и его наново возродившаяся вера — будут защищены от неприятеля.

Через пять минут, с портфелем под мышкой, он ждал у дверей кабинета профессора Обера, чтобы сказать спасибо ученому за его время и неоценимую помощь.

Когда тот вернулся, Ренделл поблагодарил его.

— Сейчас я возвращаюсь в Амстердам, — сказал он. — Теперь для меня все стало ясно.

— Ah, bon, я очень рад, — ответил ученый. — Давайте, я проведу вас до выхода. — Когда они уже пошли, профессор Обер спросил:

— Значит, вы узнали от мисс Монти, что настоятель Петропулос работал для проекта?

— Не совсем так, не для проекта, — ответил Ренделл. — Но еще раньше, пять лет назад, настоятель видел и проверил папирусы с Евангелием от Иакова, и он полностью подтвердил их подлинность. Профессор Монти со своей дочерью, Анжелой Монти, ездили в Грецию и провели два дня с Петропулосом в его монастыре на Горе Афон, где настоятель и ведет свои исследования в арамейском языке.

Профессор Обер резко глянул на Ренделла.

— Вы сказали, мсье Ренделл, что мисс Монти со своим отцом встречались там с настоятелем?

— Правильно.

— Они посещали Гору Афон вместе?

— Да, мисс Монти с отцом ездили туда.

— Так вам сказала мисс Монти? — все еще не веря, спросил Обер.

— Да, так она мне сообщила.

Профессор Обер откинул голову и залился смехом.

— Pas possible!

Ренделл остановился.

— Что тут смешного?

Профессор попытался сдержать свое веселье. Он положил руку Ренделлу на плечо.

— Потому что она пошутила над вами, мсье Ренделл. Как выражается нынешняя молодежь — она прикололась над вами.

Но Ренделлу было не смешно.

— Не понял.

— Сейчас поймете. Видите ли, каждый кто хоть что-нибудь знает про Гору Афон, должен понимать, что мисс Монти никогда там не была. Она никак не могла посетить этот полуостров, ни пять лет назад, ни сейчас, ни когда либо. Разве я не упоминал вам об этом раньше? В этом-то и причина, почему Гора Афон и считается одним из уникальнейших мест на всей земле. Ни одной женщине не позволено пересекать границу этой монашеской республики. За тысячу лет там не было ни единой женщины.

— Что?

— Это правда, мсье Ренделл. Начиная с девятого века, по причине обета целомудрия, с целью уменьшения сексуальных искушений, женщинам запрещено пребывать на Горе Афон. И на самом деле, за исключением насекомых и бабочек, за которыми ну никак не проследишь, там запрещены женские особи любого вида. На Горе Афон имеются петухи, но нет куриц, там есть быки, но нет коров, бараны — но не овцы. Там имеются собаки и коты, но только мужского рода. Все население исключительно мужское. Там никогда не рождались дети. Гора Афон — это страна, в которой нет женщин. Так что уверяю вас, ваша мадемуазель Монти подшутила над вами.

— Но она говорила совершенно серьезно, — едва слышно произнес Ренделл.

Глядя на лицо Ренделла, Обер тоже сделался серьезным.

— Может она имела в виду, что профессор Монти один встречался с Петропулосом.

— Никто из них с настоятелем не встречался, — мрачно заявил Ренделл, — и Петропулос никогда не видел арамейского текста на папирусах. — Ренделл помолчал. — Но он увидит. Потому что я сам собираюсь показать его ему. Профессор, как я могу попасть на Гору Афон?

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

НЕВЕРОЯТНО, НО ВСЕГО ЛИШЬ ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ Стив Ренделл с удивлением понял, что попал в Средние Века.

Был солнечный, истинно греческий день, когда он прибыл к цели своего путешествия, в монастырь Симопетра, древнее сооружение из камня и дерева, с галереями и висячими балконами, прижавшееся к скале в двенадцати сотнях футов над уровнем Эгейского моря.

Неся с собой легкую сумку, в которой была лишь смена одежды и некоторые купленные в Париже туалетные принадлежности, а также свой портфель с кодовым замком, Ренделл устало тащился по пыльному двору. Перед ним шел отец Спанос, одетый в фиолетовую рясу монах средних лет, встретивший гостя, когда тот прибыл на муле, сопровождаемый косоглазым, пропахшим чесноком молодым местным проводником, Влахосом.

— Следуйте за мной, следуйте за мной, — не оглядываясь, пропел отец Спанос на своем английском с жутким акцентом, и Ренделл, которому уже не хватало дыхания, начал подниматься за проворным монахом по крутым, шатающимся деревянным ступеням.

Снизу до них донеслись тяжелые, неспешные удары, эхо от которых напоминало пронизывающий до мозга костей колокольный звон.

Ренделл приостановился, удивленный звуками.

— Что это? — спросил он.

Дошедший к этому времени до конца лестницы отец Спанос прокричал вниз:

— Второй призыв семандрона — деревянным молотом бьют по кипарисовым доскам. Первый призыв звучит в полночь. Второй — сразу же после полуденной трапезы, после него читают часослов и служат литургию. Третий, последний, прозвучит перед заходом солнца.

Ренделл наконец-то добрался до верхней площадки лестницы.

— И как долго будет идти эта вторая служба?

— Три часа. Но не беспокойтесь, настоятеля Петропулоса вам не прийдется ждать так долго. Он уже ждет вас. Его молитвы будут краткими. — Монах оскалил свои острые зубы. — Проголодались, так?

— Ну…

— Еда вам приготовлена. К тому времени, как вы закончите, настоятель тоже будет готов. Пошли.

Ренделл вновь поплелся за отцом Спаносом по широкому, сырому, оштукатуренному коридору, прерываемому покрашенными колоннами в византийском стиле и фресками святых с опущенными долу глазами.

В конце концов они добрались до гостевой комнаты, похожей на камеру-одиночку, с обязательной серой штукатуркой на стенах. В центре комнаты был длинный стол и две гладкие деревянные скамьи. На столе одиноко стояла оловянная тарелка и такая же миска с зелеными яблоками, сомнительной чистоты оловянная вилка и большая деревянная ложка.

Отец Спанос указал Ренделлу на место за столом.

— Сейчас вы поедите, — сказал гостеприимец. — После еды настоятель пригласит вас к себе, в комнату рядом.

— Как отец настоятель себя чувствует? Я слышал, последние пять лет он серьезно болел.

— Да, он чувствовал себя неважно. Кишечное расстройство. Иногда даже приступы брюшного тифа. Но наш отец настоятель выстоял. Климат, духовные упражнения, лекарственные травы и прикосновение к святым иконам вернули отцу настоятелю его силы. Он выздоровел.

— Он не выезжал из общины в прошлые годы?

— Нет, разве что два раза ездил в Афины. Но весьма скоро он планирует выехать за пределы Греции. — Отец Спанос повернулся и громко хлопнул в ладоши. — Сейчас послушник принесет вам еду.

— Пока вы не ушли, — сказал Ренделл, — еще один вопрос. Я слыхал, что женщинам запрещено пребывать на полуострове. Это правда?

Отец Спанос слегка кивнул и сообщил торжественным тоном:

— Эдикт был выпущен десять столетий назад. Никакая особь женского пола, людского или животного, не допускается в нашу общину. Три исключения. Однажды, в 1345 году сербский король высадился со своей женой на берег. В более поздние времена царица Елизавета Румынская прибыла в монастырь, равно как и леди Стратфорд де Реклифф, супруга британского посла, но их обеих повернули обратно. Кроме этих случаев, в которых Сатана явно приложил свое копыто, никаких других женщин здесь не было. Пример. В 1938 году в возрасте восьмидесяти двух лет здесь упокоился наш добрый брат Михайло Тольто. Он прожил здесь и умер, так и не видя женщин в течение всей своей жизни.

— Как такое возможно?

— Мать брата Тольто умерла родами. Он попал сюда ребенком, четырех лет от роду. Здесь вырос, дожил до старости, никогда не покидая этих мест, никогда не видя своими глазами женщины. Еще один пример. — Вновь острозубая ухмылка. — Один греческий гинеколог, которому до смерти надоели его пациентки, пожелал мира и спокойствия. Он прибыл на Афон в отпуск. Здесь, как было ему известно, никакая пациентка не сможет достать его. Мы не страдаем искушениями, приносимыми дочерьми Евы. Есть только братия и Господь. Надеюсь, вам понравится наше скромное угощение.

Не успел отец Спанос выйти, как появился скромный послушник в потертой рясе с едой для Ренделла. Все было очень просто: комковатая овсяная каша, куски вареной рыбы, привозной овечий сыр, очищенные овощи, черный хлеб, кофе по-турецки и апельсины. Анжела, равно как и проводник Влахос приготовили Ренделла к вареным осьминогам, но ничего подобного не было, за что он был особо благодарен. А кувшин с крепким красным вином делал еду более сносной.

Тем не менее, мысли Ренделла были заняты не едой, но событиями двухдневной давности, пережитыми им в Париже.

Анжела Монти предала его доверие. Она солгала ему. Она рассказала ему о своем посещении Горы Афон со своим отцом — единственного места на земле, куда доступ ей был заказан.

В течение всего тяжелого путешествия он был переполнен яростью, причем вся она была направлена против Анжелы. Ведь он так любил, так верил этой итальянке. Когда на прошлой неделе у него появился повод считать ее предательницей, ей удалось полностью убедить его в собственной невинности. И после этого он любил ее и доверял ей даже сильнее, чем раньше. И вот теперь — эта окончательная, уже ничем не объяснимая ложь.

В самых паршивых моментах своего путешествия из Парижа в Грецию, в своих бешеных диалогах, ведущихся про себя, Ренделл открещивался от Анжелы, называя ее безнравственной, продажной сучкой. Хотя сам он терпеть не мог называть так любую женщину. Но эти слова были проявлением его ярости, разочарования в женщине, которая, как он надеялся, была достойна его новообретенной веры и надежды в других людей.

В самом конце путешествия — по иронии, на земле, которая терпеть не могла женщин — эта единственная женщина занимала все его мысли. Если даже она никогда здесь и не была, Ренделл притащил ее с собой, но постепенно, вспоминая о ней, его ярость начала сходить на нет. Он даже попытался придумать какие-то объяснения ее лжи, поскольку до сих пор любил ее, но никаких объяснений найти не удавалось, ни единого.

И тогда он решил изгнать ее из своей головы.

Ренделл попытался пересмотреть события последних трех дней, которые и привели его на этот изолированный, чуждый для всех женщин полуостров.

К вечеру того самого рокового дня в Париже, после того, как Анжела солгала ему — к чертовой матери, забыть ее, изгнать из мыслей, освободиться, сконцентрироваться — он хотел, в импульсивном порыве, предложить открытый Богардусом в папирусах Иакова анахронизм на суд самого лучшего в мире специалиста по арамейскому языку.

В субботу утром, все еще будучи в Париже, он полностью отдался формальностям получения приглашения, затем — разрешения на посещение Горы Афон. Без связей и ходов профессора Обера это все заняло бы несколько недель. Но после парочки междугородных телефонных звонков, сделанных тем же профессором, на это потребовалось всего лишь несколько часов. Церковный отдел Министерства иностранных дел Греции пообещал Ренделлу дать diamonitirion, специальный паспорт для независимой республики Афон, и сообщил, что бумаги будут ждать его в Салониках. Обер связался со своим коллегой из Салоникского университета, который, в свою очередь, связался с отцом настоятелем Петропулосом в Кариес на Афоне, чтобы назначить встречу. Отец настоятель согласился принять Ренделла в монастыре Симопетры. И только после этого срочно завертелись другие приготовления к сложному путешествию.

Как только план поездки определился, Ренделл дважды позвонил в Амстердам. Вначале он дозвонился до гостиницы “Виктория” с тем, чтобы мисс Анжеле Монти передали, что он будет отсутствовать по срочному делу дней пять или шесть. Затем он попытался дозвониться до отеля “Краснапольски”, Джорджу Уилеру, но ему сообщили, что издатель все еще находится у Хеннига в Майнце, на что Ренделл передал таинственно звучащее сообщение, что ему необходимо встретиться с отцом настоятелем Петропулосом относительно обнаруженного Богардусом прокола, и что сразу же после того он возвратится, чтобы заняться рекламной кампанией для дня объявления о находке.

Вчера, в субботу, он на реактивном самолете компании «Олимпик» перелетел из аэропорта Орли в Салоники. Полет занял менее четырех часов. Проезжая по широким проспектам Салоник мимо домов в греко-мавританском стиле и византийскими церквами, Ренделл забрал в американском консульстве свое разрешение на посещение Горы Афон, сделал все необходимые распоряжения относительно конечной фазы путешествия, после чего провел бессонную ночь в гостинице “Медитерраниан”.

Рано утром его забрал грязный, воняющий маслом и углем пароходик, чтобы перевезти на расстояние восьмидесяти миль из Салоник в Дафни, официальный порт Горы Афон. Здесь в полицейском участке с красной крышей, офицер в бархатном кепи с византийским двуглавым орлом, белой юбке и с помпонами на башмаках, поставил в его паспорте разрешающий штамп. Потом был таможенный пост, на котором длинноволосый монах проверил сумку и портфель Ренделла, а другой мрачный монах приказал Ренделлу снять рубашку и ощупал его грудь, объясняя при этом:

— Это для того, чтобы удостовериться, что вы не женщина, переодетая мужчиной.

Пройдя таможню и проверку на пол, Ренделл повстречал своего проводника, которого предупредили заранее. Молодой грек по имени Влахос, одновременно и гид, и погонщик мулов, был даже прилично одет, если не считать обуви, сделанной из порезанной на полосы автомобильной шины, которую он надевал, чтобы было легче карабкаться по горам. Влахос уже успел нанять engaze, частное судно, чтобы пройти по морю небольшое расстояние и высадиться на берегу Симопетры. Частное судно оказалось легкой шхуной сомнительных мореходных качеств, с в пьяным в дымину владельцем за штурвалом; но, тем не менее, укрывшись от палящего солнца под навесом из дырявого брезента, Ренделлу и Влахосу удалось под шум изношенного двигателя беспрепятственно добраться до подножия монастыря, высящегося над морем на отвесном утесе и чем-то напоминающего Лхасу.

Здесь Влахос долго торговался относительно аренды мулов, после чего они вместе начали утомительное восхождение по вьющейся тропке. Через двадцать минут они остановились передохнуть в часовне, украшенной иконой с изображением св. Иакима и св. Анны. Пока они освежались водой из фляжек, Влахос объяснил, что Симопетра означает Серебряный камень, и что монастырь — цель их путешествия был основан в 1363 году одним отшельником, которому было видение.

Единственным видением для Ренделла было: лишь бы поскорее покончить с опасной тропой, трясущимся мулом, палящим солнцем, побыстрее очутиться в каком-нибудь спокойном и безопасном месте. Найти Рай в конце пути. Спустя четверть часа они достигли вершины, и вот там, за огуречными плетями, покрывшими вертикальные стены монастыря с его наполовину сгнившими деревянными балкончиками, у входных дверей их встретил монах-привратник.

И весь этот экзотический кошмар, размышлял Ренделл, он переживает ради того, чтобы узнать, каким образом Иисус, согласно словам Иакова, прошел по осушенному дну римского озера, которое было осушено только лишь через три года, как он пересек его!

Действительно, все это путешествие было совершенно сумасшедшим, абсолютно дон-кихотским. Он сам удивлялся, зачем было предпринимать его. Но в то же самое время он знал. Ему хотелось сохранить свою новорожденную, живую веру.

— Мистер Ренделл…

Тот повернулся и увидал стоящего рядом отца Спаноса.

— …если желаете, отец настоятель готов вас принять. Обычно к нему обращаются: отец.

Ренделл оставил свою сумку на попечение монаха, взял с собой лишь портфель и позволил провести себя в кабинет настоятеля.

Помещение, куда провели Ренделла, было на удивление просторным и ярко освещенным. Стены были покрыты яркими, но грубовато написанными фресками религиозного содержания. Здесь же висели иконы с изображениями архангела Гавриила, Иисуса Христа, Девы Марии на троне. С потолка спускалась массивная бронзовая люстра, а расположенные повсюду бронзовые масляные лампы, заливали кабинет светом, подобным расплавленному золоту. За круглым деревянным столом с подсвечниками и горами толстенных средневековых книг стоял пожилой человек, лет семидесяти, а то и больше.

На нем была похожая на феску черная шапка, тяжелое черное одеяние с вышитыми на нем маленькими изображениями черепа и скрещенных костей; на ногах грубые крестьянские башмаки. Сам же хозяин кабинета был небольшого роста, худой грек с пятнами пергаментно-коричневой кожи, просвечивающей сквозь длинные седые волосы, усы и бороду. На тонком носу низко сидели странные очки без оправы.

Отец Спанос представил патриарха и тут же исчез.

Перед Ренделлом был отец настоятель, Митрос Петропулос.

— Добро пожаловать в Симопетру, мистер Ренделл. Надеюсь, что путешествие не было для вас слишком тягостным.

Все это было произнесено тихим, благородным голосом.

— Считаю за честь встретиться с вами, отче.

— Предпочтете продолжить нашу беседу на французском, итальянском, или же мой английский вас удовлетворит?

Ренделл улыбнулся.

— Только английский — хотя хотелось бы знать арамейский.

— О, арамейский не столь уж труден, как можно представить. Хотя, мне трудно судить. Я посвятил свою жизнь его изучению. Присаживайтесь рядом. — Сам он опустился на стул с простой спинкой, стоявший за круглым столом, Ренделл быстро нашел местечко и для себя. — Полагаю, — продолжил отец настоятель, — что перед тем, как вернуться в Салоники, вы проведете здесь ночь.

— Если можно.

— Мы любим наших нечастых гостей. Понятно, что в нашем гостеприимстве вы можете найти множество недостатков. Я должен предупредить вас, что ванная в нашем монастыре не известна. Мы привыкли говорить: “Кто хоть раз омылся во Христе, в омовении уже не нуждается”. Зато матрас для сна окурен, вы не найдете блох или других неприятных насекомых.

— Единственное, что привело меня сюда, это арамейский язык, отче.

— Да, конечно же. Язык Господа Нашего. Простой, скромный язык, не обладающий собственной красой, тем не менее, величайшая мудрость земли была произнесена на нем. Так, арамейский язык. Это семитское наречие. Название его взялось от Арам, гор в Сирии и Месопотамии, где и жили говорящие на нем люди. Все они были кочевниками, и начали расселяться в северной Палестине, включая и Галилею, после пятого века до нашей эры. Это был общий язык галилейских бедняков в то время, когда подрастал Христос. Еврейский же язык был предназначен только для людей образованных. Во времена Христа им пользовались священники, ученые и судьи, в то время как арамейский был языком народных масс, равно как и людей, занимавшихся торговлей. К тому же, еврейский и арамейский языки весьма близки. Можно сказать, что они двоюродные братья.

— А как они различаются?

— Это не совсем просто объяснить, — ответил отец настоятель, почесывая бороду. — Как бы сказать? И еврейский, и арамейский языки имеют одинаковый алфавит из двадцати двух письменных знаков или букв. Но все это согласные. Ни один из этих языков не имеет обозначений для гласных звуков. Тем не менее, когда мы говорим вслух, в каждом языке имеется гораздо больше фонетических звуков, чем это позволено алфавитом. Потому-то, при записи разговорного языка, отсутствующие звуки или гласные отмечаются значками у ближайших согласных. Лицо, пишущее по-еврейски, и другое, пишущее по-арамейски, укажут одни и те же согласные для каждого слова — но каждый из них прибавит различные, немного отличающиеся значки для любого гласного звука. Например, если Иаков написал Мой Господь или же Мой Бог на еврейском языке, это будет звучать Eli, а на арамейском это же будет звучать Elia. Я понятно выражаюсь?

— Ну, — сказал Ренделл, — мне кажется, что пока я кое-что понимаю.

— Но это мелочи, — сообщил отец настоятель. — Насколько я понял, сюда вас привел древний арамейский язык?

— Абсолютно верно.

— Тогда давайте заниматься им. Должен сказать, мистер Ренделл, если не считать обрывочной информации из Салоник, что вы желаете проверить папирус с текстами на арамейском языке первого века, я ничего не знаю о причинах, которые привели вас сюда.

— Отче, вы слыхали о Воскрешении Два?

— Воскрешении Два?

— Кодовое наименование для библейского издательского предприятия в Амстердаме. Группа издателей, объединивших усилия, чтобы представить миру новую версию Нового Завета, основываясь на недавнем археологическом открытии, сделанном несколько лет назад в окрестностях Рима…

— Ну да, конечно, — перебил его настоятель. — Вспоминаю. Библейский исследователь из Великобритании — Джеффрис, доктор Джеффрис — присылал мне очень милое приглашение поучаствовать в переводе каких-то находок на арамейском языке. Он не слишком распространялся, но даже то малое звучало интригующе. Если бы я не был в то время столь болен, у меня бы появилось искушение принять это приглашение. Только тогда это было невозможно. Не можете ли вы, мистер Ренделл, открыть, в чем дело? Обещаю, что все останется между нами.

Уже не колеблясь, за пять минут Ренделл раскрыл самое главное из содержащегося в Пергаменте Петрония и Евангелии от Иакова.

Когда он закончил, глаза отца настоятеля горели.

— Может ли быть такое? — бормотал он про себя. — Может ли быть такое чудо?

— И может, и есть, — спокойно заверил его Ренделл, — но все зависит от вашей оценки одного странного фрагмента в папирусе, обнаруженном во время раскопок.

— Это Божья работа, — заявил отец настоятель. — А я всего лишь Его слуга.

Ренделл поднял портфель себе на колени, открыл его и вынул оттуда эдлундовскую фотографию папируса номер девять. Найдя страницу, он сказал:

— Открытие было сделано в древнем курортном месте неподалеку от Рима профессором Августо Монти, итальянским археологом. Мне дали понять, будто сам профессор Монти и его дочь около пяти лет назад хотели связаться с вами, чтобы подтвердить подлинность этой находки. Но потом я узнал, что его дочь просто физически не могла приезжать на Гору Афон…

— Никак не могла.

— … но я думал, что, возможно, профессор Монти сам приезжал, чтобы проконсультироваться с вами.

Огромная борода настоятеля качнулась из стороны в сторону.

— Никто, ни один человек с таким именем никогда не встречался со мной. Во всяком случае… — Тут его голос дрогнул, уголки глаз наморщились, как будто он пытался что-то припомнить. — Вы сказали, Монти? Погодите, он не из Римского университета?

— Правильно.

— Вспоминаю, что был обмен корреспонденцией, я действительно вспоминаю, что такое было. Это случилось года четыре или пять назад. Но, возможно, даже раньше. Этот римский профессор желал, чтобы я приехал к нему в гости, он был готов заплатить за то, чтобы я приехал к нему в Рим и помог идентифицировать какие-то арамейские папирусы. Но сам он был слишком занят, чтобы приехать сюда, на Гору Афон. Чуть позднее — это я уже вспоминаю другое — доктор Джеффрис, приглашая меня принять участив в переводе, ссылался на какого-то итальянского археолога, как на открывателя двух удивительных документов первого века. Но вот что касается личной встречи с Монти здесь, на Афоне, или в любом ином месте — нет, мне никогда не посчастливилось встретиться с ним.

— Я не об этом думал, — ответил Ренделл, пытаясь скрыть свое чувство горечи. — Мне просто хотелось удостовериться. — Он опустил портфель на пол, оставив на столе фотокопию ключевого папируса и лист с окончательным переводом с арамейского на английский. — Вот что я привез сюда, на Афон, чтобы показать вам. Но, прежде чем я покажу это вам, отче, позвольте объяснить возникшую проблему, ту самую, которую, как я надеюсь, вы разрешите.

Пропуская детали, касающиеся Богардуса и его роли в Воскрешении Два, Ренделл кратко объяснил, что некто, хотя сам Международный Новый Завет уже был в печати, споткнулся на некоем анахронизме, на несоответствии в переводе отрывка, описывающего бегство Иисуса из Рима через плодородную долину, где ранее было озеро Фуцинус.

— Так вот, согласно римским историкам, — сделал заключение Ренделл, — озеро Фуцинус было осушено только лишь тремя годами позднее.

Настоятель понял.

— Позвольте-ка мне глянуть на перевод, — попросил он.

Ренделл передал ему страницу с переводом.

— Это четвертая и пятая строка.

Отец настоятель прочитал перевод про себя, затем перечитал четвертую и пятую строки уже почти что вслух: “И Господь Наш, — ммм… — этой ночью прошел через обильные поля Озера Фуцинус, осушенные Клавдием Цезарем, возделываемые ныне…” — Грек задумчиво начал покачиваться взад-вперед. — Так. А теперь позвольте мне глянуть на арамейский текст, с которого перевод был сделан.

Ренделл передал отцу настоятелю фотокопию. Пожилой грек глянул на нее, скорчил недовольную гримасу и поднял голову.

— Но, мистер Ренделл, это же всего репродукция. Мне нужно видеть оригинал папируса.

— У меня нет его, отче. Мне, да и кому-либо другому, просто не позволили бы путешествовать с ним. Папирус слишком ценен. Они все хранятся под стражей в специальном сейфе в Амстердаме.

Было видно, что настоятель Петропулос разочарован.

— Тогда порученная вами задача будет вдвойне сложной. Читать арамейский текст, все эти мелкие значки — само по себе сложно. Но чтобы еще проверять их по репродукции, да еще и пытаться правильно перевести содержание — это практически невозможно.

— Но ведь эта фотография была сделана в инфракрасных лучах, чтобы выявить самые затертые значки, и…

— Не важно, мистер Ренделл. Репродукция — это всегда нечто вторичное, и практически всегда — для моих старческих глаз — невозможное для прочтения.

— Но, по крайней мере, сможете ли вы попробовать с этой фотографией, отче?

— Попытаюсь. Я действительно собираюсь этим заняться.

Охнув, он поднялся с места, подошел к столу, на котором стояла лампа, открыл ящик и вынул оттуда огромную лупу.

Затаив дыхание, Ренделл глядел, как настоятель наклонился, держа фотокопию папируса под лампой и внимательно разглядывая с помощью лупой. Несколько минут, в полной собранности, он изучал копию. Наконец Петропулос отложил лупу на стол, после чего шаркающей походкой вернулся к своему месту, где тут же взял лист с переводом и внимательно перечитал его еще раз.

Не говоря ни слова, он возвратил перевод Ренделлу и, взъерошив свою бороду, поднял листок с фотокопией вверх.

— Знаете, конечно же, у доктора Джеффриса и его коллег имеется то преимущество, что они работали с оригинальным папирусом. Учитывая это, можно сказать, что их перевод великолепен. Если это так, тогда кодекс <Кодексом назывались листы пергамента или папируса, сшитые в “книжку” — Прим. Перев.> или свиток, который данный фрагмент представляет, следует рассматривать как самое замечательное и волнующее открытие в истории Христианства.

— Я не сомневаюсь в этом, — согласился с ним Ренделл. — Я сомневаюсь лишь — или, по крайней мере, интересуюсь — был ли перевод с арамейского языка сделан точно?

Отец настоятель почесал бороду, чтобы выиграть время.

— Насколько я сам мог сделать суждение по фотографии, перевод сделан совершенно точно. Но я не могу поклясться, давать кому-либо обещания, что это именно так. Многие значки в тексте, как вы и сами могли видеть, выцвели, они практически стерлись, смазались с течением столетий. Некоторые слова, как раз в тех строках, которыми вы интересуетесь, едва читаемы.

— Я знаю, отче, но все же…

Не обращая внимания на гостя, пожилой хозяин продолжил:

— С этими древними рукописями всегда так. Неспециалист не может понять всей проблемы. Первое, мы имеем дело с физическим материалом, с папирусом. А что такое папирус, который был использован для рукописи вроде этой? Этот писчий материал изготавливали из сердцевины стебля папируса, растения нильского региона Египта. Сердцевина нарезалась на полосы, и два слоя этих полосок склеивались друг с другом крест-накрест. Окончательная “бумага” из папируса была не более стойкая, чем наша нынешняя дешевая оберточная бумага, и, конечно же, не приспособленная для того, чтобы пережить девятнадцать столетий. В сыром климате папирус распадается. В сухих условиях он живет уже дольше, но при этом становится совершенно ломким; он может превратиться в пыль под прикосновением пальца. Тот фрагмент папируса, фотографию которого вы мне показали, наверняка столь хрупок, столь изношен, что надписи на нем совершенно неотчетливы. Далее, в первом веке нашей эры, арамейские тексты записывались знаками квадратной формы, каждая буква или значок на такой рыхлой бумаге ставились отдельно. Кто-то может подумать, что теперь слова будет легче разделять и читать. Совсем наоборот. Значительно легче читать слова, в которых буквы соединены курсивом или каким-то другим его видом, вот только, к несчастью, соединенные слова, курсивное письмо появилось только в девятом веке. Вот какие имеются сложности, очень трудно преодолимые, если судить о тексте по его репродукции.

— Тем не менее, арамейский текст был прочитан и полностью переведен.

— Да, был, равно как и тридцать одна сотня древних фрагментов и рукописей Нового Завета, существующих во всем свете — и восемьдесят из них были сделаны на папирусе, а две сотни из них написаны унциалом, то есть, заглавными буквами — и все они были успешно переведены. Вот только перевод был сделан с огромными трудностями.

Тем не менее, Ренделл продолжал настаивать на своем:

— Но, несомненно, все сложности в этих папирусах тоже были преодолены. Евангелие от Иакова было переведено. Вы же сами сказали, что верите в то, будто перевод может быть верным. Но, тогда, как вы объясните неточности в тексте?

— Тут имеется несколько возможных объяснений, — ответил отец настоятель. — Нам не известно, был ли Иаков в 62 году нашей эры достаточно грамотным, чтобы написать это Евангелие собственноручно. Такое вполне возможно. Но, скорее всего, чтобы сэкономить время, он диктовал его амануэнсису, опытному писцу, после чего лишь поставил собственную подпись. Этот папирус может быть тем, что было написано писцом, или скрибой, в первый раз, но, вполне возможно, этот папирус может быть и дополнительной копией — одной из двух копий, которые Иаков, по его словам, выслал Варнаве и Петру. Слушая диктовку, писец мог что-то расслышать не правильно, не правильно понять, неверно перенести на папирус. Или, что тоже возможно, копиист, по причине усталости, по причине того, что о чем-то задумался, мог переписать слово, несколько слов, целую фразу не правильно. Не забывайте о том, что в арамейском языке одна лишь точка над или под словом, или точка, поставленная в не том месте, может полностью изменить значение слова. К примеру, здесь имеется арамейское слово, которое может обозначать “мертвый”, но может означать и “деревня” — и все это зависит от того, где стоит точка. И подобная этой маленькая ошибка и могла повлиять на возникновение анахронизма. Либо же, записывая или диктуя жизнеописание Христа через тринадцать лет после Его смерти, память Иакова могла подвести его при описании, где и каким образом Господь Наш бежал из Рима.

— Вы сами верите в это?

— Нет, — сказал на это отец настоятель. — Этот материал был слишком ценным, даже в то время, чтобы позволить людскую небрежность.

— А во что вы верите?

— Я верю: наиболее вероятное объяснение состоит в том, что современные переводчики — при всем моем уважении к доктору Джеффрису и его коллегам — сделали ошибку при переводе с арамейского языка на английский и на другие современные языки. Ошибка могла случиться по двум причинам.

— Каким же?

— Первая из них заключается попросту в том, что сегодня нам не известны все арамейские слова, известные Иакову в 62 году нашей эры. Нам неизвестен полный арамейский словарь. Для этого языка никаких словарей не существовало, ни единого из них до нас не дошло. Поэтому, хотя мы успешно и определили большинство слов, каждый новооткрытый папирус приносит нам неизвестные слова, которых раньше мы и не видели. Вспоминаю одну находку, сделанную в гроте Мурабба’ат, в одном из оазисов Иудейской пустыни; меня пригласили, чтобы помочь с переводом. Находка состояла из законных договоров, написанных в 130 году нашей эры на арамейском языке предводителем еврейских мятежников, Бар-Кохбой, который в 132 году начал восстание против Рима. Так там было множество арамейских слов, которых я до того никогда не встречал.

— И как же вы тогда перевели их?

— Точно так же, как доктор Джеффрис со своими коллегами перевели некоторые неизвестные слова, которые обязательно должны были встречаться в папирусах Иакова — путем сравнения их с известными словами в тексте, путем попыток понять их значение, которое придавал им автор, путем сходства с известными грамматическими формами. Я хочу сказать при этом, что довольно часто просто невозможно выразить древний язык современными словами. В подобных случаях перевод становится уже проблемой интерпретации. Но подобного рода интерпретации могут вести и к ошибкам.

Отец настоятель задумчиво почесал бороду и продолжил:

— Вторая же опасность, мистер Ренделл, заключается в том, что каждое арамейское слово может иметь несколько значений. Например, имеется одно арамейское слово, которое означает “намек”, “приказ” и “счастье”. Переводчику следует решать, какое значение имел в виду Иаков. Решение переводчика является одновременно и субъективным, и объективным. Говоря субъективно, он должен взвесить расположение различных слов в строке или нескольких строках. Говоря объективно, он должен попытаться увидеть, что точка или линия, которые могли существовать в прошлом, к настоящему времени стерлись. И так легко просмотреть, просчитаться, промахнуться. Ведь люди всего не ведают. Их всегда подозревают в неверных оценках и деяниях. Переводчики Нового Завета по версии короля Иакова работали с древнегреческими текстами, и они упоминали об Иисусе как о “его Сыне”. На самом же деле, у древних греков не было слова типа “его”. В Пересмотренной Стандартной Версии это было исправлено, и мы читаем “Сын”. Подобное изменение было, скорее всего, более точным, и оно изменяет значение ссылок на Иисуса.

— А могло случиться подобное в нынешнем переводе?

— Вполне могло. Арамейский текст был переведен так, что мы читаем, будто Господь Наш “шел через обильные поля Озера Фуцинус, что были осушены”. Если вы замените “поля вокруг” или “близкие поля” на “поля”, и “которые могли быть” на “которые были”, значение полностью меняется.

— И вы верите в возможность того, что эти слова были переведены не правильно?

— Я верю в то, что это наиболее вероятное объяснение.

— Ну а если они были переведены правильно? Если перевод верен?

— Тогда бы я рассматривал подлинность Евангелия от Иакова как сомнительную.

— Ну а если просто ошибка в переводе?

— Тогда я бы считал новое Евангелие верным и наиболее значительным открытием в человеческой истории.

— Отче, — сказал Ренделл, склонившись вперед на своем стуле, — неужто вам не кажется, что стоило бы затратить любые усилия для того, чтобы выяснить, действительно ли это Евангелие является самым значительным во всей истории человечества?

Казалось, что настоятель Петропулос сконфузился:

— Что вы пытаетесь этим сказать?

— Я предлагаю вам завтра утром вернуться со мной в Амстердам и там, на месте, самому проверить оригинал папируса, и раз и навсегда сказать, имеем ли мы действительно открытие, либо же это всего лишь ложный текст.

— Вы хотите, чтобы я отправился с вами в Амстердам?

— Завтра же. Все ваши расходы будут оплачены. Вашему монастырю будет сделано крупное пожертвование. Но самое главное, подтверждение вами подлинности избавит Международный Новый Завет от каких-либо подозрений.

Отец настоятель задумчиво кивнул.

— Последнее здесь — самое важное. Это будет Божья работа. Да, мистер Ренделл, такая поездка возможна. Но не завтра.

— Замечательно! — воскликнул Ренделл. — Но когда вы сможете прибыть?

— Уже давно я планировал посетить, в качестве представителя нашей монастырской республики на Горе Афон, церковный совет Греческой Православной Церкви, где председательствовать будет мой начальник и приятель, Его Святейшество Патриарх Константинопольский. Мне обязательно необходимо присутствовать на этой встрече вместе с другими митрополитами. Мы должны приложить все усилия для объединения всех наших восьми миллионов верующих. Совет начнется через семь дней в Хельсинки. Я планировал вылететь из Афин в столицу Финляндии через пять дней, считая от сегодняшнего.

Пожилой настоятель с трудом поднялся на ноги. Ренделл был уверен, что за густой бородой кроется улыбка.

— Так вот, мистер Ренделл, — продолжил монах, — я решил выехать отсюда днем раньше, через четыре дня, и сделать небольшое изменение маршрута. После всего, ведь можно считать, что Амстердам лежит на пути в Хельсинки, разве не так? Да, я обязательно приеду, чтобы глянуть на оригинал вашего папируса и сказать, имеем мы дело с чудом или подделкой… А сейчас, мистер Ренделл, вам следует отдохнуть перед обедом. Для вас мы приготовили наш самый большой деликатес. Вы когда-нибудь пробовали вареного осьминога?

* * *

ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ ТРЕМЯ ДНЯМИ ПОЗДНЕЕ в Амстердам, Ренделл считал, что Джордж Уилер и остальные издатели будут взбешены его похождениями.

Вместо этого реакция Уилера была для него абсолютным сюрпризом.

Вообще-то, Ренделл вернулся вчера вечером — он покинул Гору Афон в понедельник рано утром и прибыл в Амстердам во вторник вечером — и собирался встретиться с Уилером сразу же, а после того его ждала еще одна неприятная сцена, разговор с Анжелой Монти. Но обратное путешествие, мучительный спуск с вершины на муле, частная лодка, прибрежный пароходик, перелет на реактивном лайнере из Салоник в Париж, пересадка в Париже, самолет до Амстердама, поездка на такси из аэропорта Шипхол в гостиницу, забрали у него гораздо больше сил, чем первое путешествие.

К себе в номер он попал, чуть ли не падая от усталости, совершенно не имея сил для встречи с Уилером или с Анжелой. Он не мог дойти даже до душа. Поэтому он свалился на кровать и проспал до нынешнего утра.

Отправляясь к себе в кабинет в отеле “Краснапольски”, Ренделл решил, что пока что еще не готов говорить с Анжелой. Поначалу самое главное, сказал он сам себе. Необходимо было провести два испытания веры: относительно подлинности Слова и честности Анжелы, и Слово было на первом месте.

Из приемной кабинетов издателей он сделал внутренний звонок Анжеле, сухо приветствовал ее, проигнорировав ее теплое поздравление с возвращением, и объяснил, что будет занят с издателями в течение всего дня (а поскольку он прекрасно знал, что это не так, и не желая видеть девушку по возвращению к себе в кабинет, Ренделл тут же дал ей какое-то поручение в Netherlands Bijbelgenootschap, Голландском Библейском Обществе). Что же касается встречи сегодня вечером, то от прямого ответа он уклонился. Возможно, что вечером я еще буду занят, сказал он, но если что, то он даст ей знать.

Покончив с этим, Ренделл направился в кабинет Уилера, ожидая самого худшего, но вот тут его ждало изумление.

Он с порога импульсивно начал рассказывать, не давая издателю ни малейшей возможности перебить себя, объясняя, где он был и что сделал за последние пять дней.

Уилер выслушал его с доброжелательным интересом, а уж ответил, чуть ли не с благодарностью и поздравлениями:

— Ну что ты, я совершенно не беспокоился о том, что ты забросил свою работу по продвижению проекта. Никто из нас не подумал такого. Мне кажется, гораздо более важно, чтобы ты сам убедился, что ничего не правильного у нас нет. Ведь, после всего, мы и не могли ожидать, что ты вложишь все сердце в продажу изделия, если не будешь верить в него на все сто процентов.

— Спасибо, Джордж. Как только отец настоятель Петропулос увидит фрагмент и одобрит его, я буду обращен полностью.

— А вот это еще одна вещь, за которую мы должны выразить тебе благодарность. Ведь нам всегда хотелось вытащить Петропулоса из его отшельнического укрытия, чтобы еще раз проверить перевод, но каждый раз нам это не удавалось. Ты добился успеха там, где мы прокалывались, так что мы должны быть тебе благодарны за инициативу. Не потому, что у нас были какие-либо сомнения относительно этого папируса. Но это будет для нас дополнительно почетным — привлечь настоятеля к участию в проекте, что доставит громаднейшее удовольствие, когда он сам развеет наши последние сомнения.

— С твоей стороны, Джордж, это просто замечательно. А теперь я берусь за работу. Ко дню нашего объявления все будет готово.

— День объявления! Мы все облегченно вздохнем, когда все это наступит и пройдет. Тем не менее, хотя необходимо поддерживать себя в боевой готовности, думаю, кое с чем уже полегче.

— Не понял? — удивился Ренделл.

— Что касается Хеннига, мне кажется, мы придумали подходящий план защитить его от шантажа Пламмера. А что касается нашего внутреннего Иуды, этого сукина сына Ганса Богардуса, то мы его выгнали. Мы вышвырнули его в ту же самую минуту, как возвратились из Майнца.

— Вы это сделали?

— О, он тут петушился, угрожал нам, точно так же, как угрожал тебе, предупреждал, что немедленно укажет Пламмеру и де Фроому на так называемый фатальный прокол, и они уничтожат нас в ту самую минуту, как только новая Библия станет достоянием общественности. Мы заявили, что пускай идет и говорит что угодно, вот только его дружки с этого ничего не поимеют. Как только они увидят Библию, они тут же поймут, что она непобедима. И с этими словами мы выгнали Богардуса на улицу.

Никогда в жизни Ренделл еще не испытывал подобного впечатления. То, что издатели не побоялись Богардуса, и их готовность принять проверку их папируса отцом настоятелем Петропулосом, практически полностью восстановили веру Ренделла в проект.

Но нужно было задать еще один вопрос.

— Джордж, у меня с собой в портфеле фотография папируса номер девять…

— Не нужно таскать с собой подобную ценность. Ты обязан хранить ее под ключом в своем шкафу.

— После всего произошедшего я так и буду делать. Но мне хотелось бы сравнить фотографию с оригинальным папирусом, что лежит в нашем хранилище. Мне хотелось бы увидеть, неужто оригинал и вправду легче читать. Другими словами, хотелось бы узнать, с чем будет работать отец настоятель.

— Значит, ты желаешь взглянуть на оригинал? Ладно, раз это сделает тебя счастливым. Нет проблем. Давай я позвоню мистеру Гроату в хранилище и попрошу его извлечь оригинал и приготовить его для осмотра. После этого спустимся в подвал, и ты сможешь все увидать сам. Только предупреждаю, там нечего особенно смотреть. Пытаться что-то увидеть на древнем фрагменте папируса — дело практически невозможное, если ты не эксперт вроде Джеффриса или Петропулоса. Тем не менее, ты так много сделал для этого, опять же — даже увидать рукопись 62 года нашей эры, на которой запечатлены слова, написанные братом Иисуса Христа… Это такая штука, о которой ты пожелаешь рассказать своим внукам. Ладно, давай я свяжусь с мистером Гроатом, а потом мы спустимся вниз.

Все это произошло до десяти часов нынешнего утра.

И вот сейчас, в восемь минут одиннадцатого, Ренделл с Уилером находились в лифте, спускающемся в подземелья отеля “Краснапольски”, где находилось созданное по специальному проекту хранилище, защищающее сокровища, что делали Воскрешение Два и Международный Новый Завет реальностью.

Автоматический лифт остановился очень плавно, дверь раскрылась, и Ренделл направился вслед за Уилером по коридору в помещение, где их приветствовал вооруженный охранник, сидевший на раскладном стуле.

После этого они направились дальше, по цементному полу, шаги эхом отдавались в соседних проходах. Повернув за угол второго коридора, они увидали пятно света в дальнем конце прохода.

— Хранилище, — объяснил Уилер.

Подойдя поближе, Ренделл заметил массивную пожарозащитную дверь с серебристым штурвалом и черно-белым пультом рядом.

Неожиданно прямо на них выскочил худой мужчина. Его как будто выбросило из дверей, и он помчался навстречу посетителям.

Те в удивлении остановились, и Ренделл изумленно пялился на мужчину, чьи обычно прилизанные волосы теперь стояли дыбом, щеточка усов тряслась, а пиджак был расстегнут, открывая болтающуюся кобуру. Это был господин Гроат, ответственный за хранилище.

Он проскользнул мимо гостей, затем развернулся, но при этом не мог выдавить слов, так и рвущихся из горла.

Уилер схватил его за плечо.

— Гроат, черт подери, что происходит?

— Мийнхеер Уилер! — вскричал тот. — Помогите! Ik ben bestolen! Politie!

Уилер встряхнул его.

— Эй, парень, говори по-английски! Spreak Engels!

— Помогите, нам нужна помощь, — только и смог произнести здоровяк-голландец. — Я… мы… нас ограбили. Полиция… мы должны вызвать полицию!

— Черт подери, Гроат, все это здание забито нашей собственной полицией! — сердито рявкнул Уилер. — Что случилось? Соберитесь и доложите мне, что произошло.

Гроат раскашлялся, но потом кое-как смог выговорить:

— Папирус… Папирус номер девять… его нет… исчез! Его похитили!

— Вы с ума сошли! Такого не может быть! — проревел издатель.

— Я искал везде… повсюду, — шептал Гроат. — Его нет в предназначенном для него ящике… и в других ящиках… его там нет… его нигде нет.

— Не верю, — просопел Уилер. — Давайте, я гляну сам.

И Уилер бульдозером поперся вперед, все быстрее и быстрее, сопровождаемый перепуганным Гроатом.

Ренделл медленно пошел следом, пытаясь понять, уложить случившееся у себя в голове.

Дойдя до открытого входа в хранилище, Ренделл осмотрел защищенное от пожара и взлома помещение. Это была камера не менее двадцати футов в глубину и десяти футов в ширину, выстроенная из армированного сталью бетона, к которому крепились ряды металлических ящиков, и во всех них, как слыхал Ренделл, изнутри имелась асбестовая прокладка. Четыре лампы дневного света были направлены на длинный прямоугольный стол, покрытый белым матовым материалом, на котором лежало около дюжины прямоугольных стекол.

Внимание Ренделла привлекли действия Уилера и куратора хранилища.

Гроат один за другим выдвигал широкие, низкие, покрытые сверху стеклом ящики, а Уилер проверял их содержимое. Пара перемещалась от одного ящика к другому, и издатель с каждой минутой казался все более растерянным, лицо его все сильнее багровело.

Размышляя над тем, где в камере может найтись местечко, куда папирус могли положить по ошибке или даже спрятать, Ренделл осмотрел хранилище еще раз. Высоко на левой стене имелась пара вентиляционных отверстий, а под ними, на уровне глаз, ряд кнопок и выключателей, явно это была система контроля влажности для бесценных, но хрупких папирусов и пергамента. Каменные стены были чистыми.

Ренделл оглянулся в тот самый момент, когда к нему подходили обескураженный, побагровевший издатель и совершенно бледный куратор.

— Невероятно, но это правда, — прохрипел Уилер. — Папирус номер девять отсутствует.

— Только он один? — недоверчиво спросил Ренделл. — А как с остальными? Они здесь?

— Только один, — ответил Уилер, трясясь от сдерживаемой ярости. — Все остальное на месте. — Он растолкал Ренделла и Гроата, чтобы проверить запор на массивной стальной двери. — Никаких царапин, никаких кусочков краски. Его не взламывали.

Ренделл обратился к куратору:

— Когда вы видели папирус номер девять в последний раз?

— Вчера вечером, — перепуганным голосом ответил Гроат, — вечером, когда я закрывал хранилище перед тем, как идти домой. Я проверяю каждый ящик, каждое вложение перед тем, как уйти вечером, чтобы убедиться, что все здесь, на месте, что система поддержания климата действует как следует.

К нему повернулся Уилер.

— С прошлого вечера сюда кто-нибудь приходил?

— Нет, никого, — ответил ему перепуганный Гроат, — только вы и мистер Ренделл.

— А как насчет охранников, которых здесь держит Хелдеринг? — хотелось знать Ренделлу.

— Совершенно невозможно, — ответил куратор. — У них нет никакой возможности войти сюда. Они не знают сложной комбинации замка.

— А кто знает комбинацию? — настаивал Ренделл.

Уилер встал между ними.

— Могу сказать, у кого имеется доступ. Это всего семь человек. Понятное дело, Гроат. Хелдеринг. Пять издателей: Дейчхардт, Фонтен, Гайда, Янг и я сам. Вот и все.

— А может кто-нибудь украсть эту комбинацию? — спросил Ренделл.

— Нет, — заверил его Уилер. — Комбинация никогда не записывается на бумаге. Все мы запоминаем ее. — Он потряс головой. — Нет, такого просто не может быть. Невероятно. Самая прибацанная тайна, с которой мне довелось встретиться. И здесь должна быть очень простая разгадка. Еще раз говорю, этого не могло произойти.

— Тем не менее, это произошло, — возразил ему Ренделл, — и случилось это с одним-единственным фрагментом папируса — по совпадению — с тем самым, которым мы интересуемся, именно с тем, который мне хотелось увидеть.

— Мне насрать, что это за папирус! — рявкнул Уилер. — Мы не можем себе позволить терять ни кусочка. Господи, это же будет катастрофа. Ведь мы даже не владельцы материала. Он принадлежит итальянскому правительству. Все это национальное достояние. После истечения срока аренды мы должны его возвратить. Но это даже не самое паршивое. Самое паршивое, что мы обязаны иметь все оригинальные папирусы, чтобы доказать подлинность нашего Международного Нового Завета.

— Тем более, папирус номер девять, — спокойно заметил Ренделл. — Тот самый, относительно которого имеются сомнения.

Уилер нахмурился.

— Никаких сомнений.

— Пламмер с де Фроомом расскажут про анахронизм всему миру, и с этим единственным фактом поставят под сомнение всю нашу Библию, если отец настоятель Петропулос не увидит фрагмент и не даст нам ответа.

Уилер стукнул себя по лбу.

— Петропулос! Совершенно забыл о нем. Когда он будет здесь?

— Завтра утром.

— Черт, вы должны оттянуть его приезд или вообще отменить его. Пошлите ему телеграмму. Передайте ему, что его проверка откладывается. Скажите, что мы свяжимся с ним в Хельсинки.

Сердце Ренделла укатилось в пятки.

— Джордж, я не смогу этого сделать. Он уже на пути в Амстердам.

— Черт, Стив, ты обязан что-нибудь сделать! Нам нечего ему показывать. Так, а теперь не будем терять времени. Я иду предупредить Хелдеринга и его людей, сообщу Дейчхардту и всем остальным. Наша главная задача — выяснить где находится этот фрагмент и вернуть его на место.

— Амстердамская полиция, — промямлил Гроат. — Мы должны заявить в полицию.

Уилер резко повернулся к нему.

— Вы что, умом тронулись? Да если мы призовем всех этих чертовых полицейских, нам хана! Конец всяческой безопасности. Де Фроом будет знать все. И он тут же нанесет удар. Нет, только не это. У нас имеются свои полицейские силы. Я собираюсь натравить на это дело Хелдеринга. Поднимаем на ноги всех сотрудников — но только, чтобы никому снаружи ни слова — и на поиски. Каждый кабинет, каждый стол и ящик перевернуть вверх дном. Квартиры, в которых проживают наши люди — обыскать все до тех пор, пока не найдем пропавший папирус. Гроат, вы остаетесь здесь, на подхвате. Охранники тоже остаются здесь. Лично я иду наверх объявлять аварийную ситуацию. А ты, ты, Стив, предупреди Петропулоса, что мы не сможем встретиться с ним, по крайней мере, не сейчас.

Через десять минут, когда Ренделл возвратился к себе в кабинет, все еще глубоко обеспокоенный, на своем столе, под календарем, он нашел конверт.

Это была телеграмма, высланная из Афин.

Подписана она была настоятелем Митросом Петропулосом.

Он и вправду уже направлялся в Амстердам, с нетерпением ожидая возможности произвести проверку папируса. В телеграмме сообщалось, что он прилетит завтра, в 10:50 утра.

Ренделл застонал. Этот знаток из знатоков, восстановитель веры, уже был в пути. Его нельзя было никак остановить. А здесь нет того обнаруженного Богардусом прокола, чтобы ему показать, вообще нечего показывать.

Ренделл чувствовал себя крайне паршиво. И причиной тому было не разочарование, но недоверие.

* * *

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, ПРИБЫВ В АЭРОПОРТ на полчаса раньше, Стив Ренделл сидел в кафе, ожидая прилета настоятеля рейсом Эйр Франс, на который грек пересел в Париже.

Потягивая кофе — уже третью за утро чашку — Ренделл тупо глядел на празднично выглядящий квинтет белых шарообразных ламп за стойкой.

Он испытывал депрессию более, чем когда-либо в жизни. Он понятия не имел, что сказать отцу настоятелю, если не считать правды об исчезновении папируса номер девять, о чем издатели не хотели и говорить. Ренделл не мог придумать никакой истории, поэтому он решил говорить правду и бесконечно извиниться перед пожилым монахом за то, что заставил его побеспокоиться и прилететь сюда. Он представлял себе смятение настоятеля при известии об этой потере. Думал он и над тем, не возникнут ли у монаха подозрения, те самые подозрения, которые мучили его самого со вчерашнего дня.

Всеохватывающая охота, направленная на поиски исчезнувшего папируса, не принесла никакого результата.

Хелдеринг со своими агентами по безопасности допросил каждого, работающего в Воскрешении Два на всех двух этажах Гранд Отеля “Краснапольски”. Они заглянули в каждую щелку каждого кабинета и зала для заседаний. Они сделали список всех участников проекта, которых сейчас не было в наличии, и выискивали их одного за другим, начиная от доктора Найта, усиленно работавшего в гостинице для священников “Сан Лючезио”, до Анжелы Монти в гостинице “Виктория”, когда та вернулась после поисков в Библейском обществе. Они даже обыскали квартиру господина Гроата, и даже, как слыхал Ренделл, сумели пробраться в квартиру Ганса Богардуса, когда бывшего библиотекаря не было дома.

Инспектор Хелдеринг со всеми своими агентами не узнал ничего, не обнаружил ни малейшего следа папируса номер девять.

Издатели, чьи настроения изменялись от панических до наплевательских, орали друг на друга и на Хелдеринга до самой полуночи. Для всех заинтересованных лиц тайна становилась все глубже и глубже. У Ренделла же все более глубокими становились его подозрения.

Вчера вечером он вернулся к себе в гостиницу, один, чтобы хорошенько поразмыслить. Был только один телефонный звонок, от Анжелы, и он всячески уворачивался от ее вопросов относительно того, что происходит, почему ее так строго допрашивали, притворяясь, что сейчас ему необходимо посовещаться с собравшимися в соседней комнате членами его команды; он пообещал встретиться с Анжелой завтра вечером, то есть, уже сегодня. Предстоящий вечерний разговор с Анжелой был еще одним не сулящим веселья событием, которое, как Ренделл понимал, тоже нельзя было оттягивать.

Да, весь вечер вчера он размышлял, впрочем, продолжал размышлять и сейчас, сидя здесь, в кафе аэропорта Шипхол. Уж слишком много было совпадений, а тут еще неожиданное исчезновение сомнительного папируса, да еще в самый канун окончательного испытания на достоверность. Ренделл даже представить не мог, каким образом пропал папирус. Он напоминал самому себе, что утрата фрагмента была для пяти издателей такой же катастрофой, как и для его собственной веры. Без этого фрагмента они были уязвимы, равно как и сам он без этого кусочка папируса не мог больше верить. Исчезновение фрагмента не могло быть делом кого-то изнутри. Но, с другой стороны, никто снаружи тоже не мог этого сделать.

Перекрывая какие бы-то ни было логические построения, в Ренделле нарастала тень недоверия и подозрения.

Откуда-то сверху, из громкоговорителей, развешанных по всему аэропорту вновь прозвучало сообщение, и, странно, оно касалось его лично:

— Господин Стивен Ренделл. Господина Стивена Ренделла просят подойти к inlichtingen — информационной стойке.

Что бы это еще могло быть?

Ренделл как можно скорее заплатил по счету и поспешил к главной информационной стойке аэропорта.

Там он назвал свое имя первой же милой девушке-голландке.

Та передала ему листок с сообщением.

В нем было написано: “Господин Стивен Ренделл. Немедленно позвоните господину Джорджу Л. Уилеру в Гранд Отель “Краснапольски”. Дело чрезвычайно срочное.”

В течение минуты Ренделл нашел свободную телефонную будку и теперь ждал, когда секретарша Уилера соединит его с американским издателем.

Ренделл плотно прижал трубку к уху, не зная, чего ожидать. Ему было известно лишь одно: рейс 912 из Парижа с отцом настоятелем Петропулосом на борту прибывает ровно через четыре минуты.

В трубке раздался голос Уилера — не рычание, не потухшие слова — он звенел колокольным благовестом:

— Стив, это ты? Замечательные новости! Замечательнейшие! Мы нашли его — мы обнаружили пропавший папирус!

У Ренделла екнуло сердце.

— Вы нашли?

— Можешь ли ты поверить в такое, но его никто не похищал, он даже не покидал пределов хранилища. Он был там все время. Как тебе такое? Нашли мы его исключительно от отчаяния. Мы просто не знали, что делать. А час назад я решил обыскать хранилище еще раз. Только теперь я приказал разобрать все эти металлические и стеклянные ящики, вытащить и размонтировать. Два столяра тут же взялись за дело. И когда мы вытащили ящик под номером девять на пол, мы нашли его, мы нашли пропавший папирус! А случилось то, что задняя часть ящика неплотно прилегала к днищу, образовалась щель, и папирус в своих защитных листах из скользкой ацетатной целлюлозы каким-то образом проскочил в эту щелку, и его прижало к стене так, что никто не мог его видеть. Мы его достали, и, слава Богу, с ним ничего не случилось. Ну, и как это тебе все?

— Здорово, — выдохнул Ренделл. — Просто замечательно.

— Так что можешь забирать своего настоятеля. Папирус уже ждет. Мы все ждем вас.

Ренделл повесил трубку и прижался головой к телефонному аппарату. Неожиданная радостная новость лишила его всех сил.

Тут он услышал сообщение из динамиков:

— Рейс 912 Эйр Франс из Парижа совершил посадку.

Ренделл направился в зал ожидания, куда после таможенного осмотра выходили пассажиры.

Он был готов встретить отца настоятеля, был готов узнать правду и — еще раз — встретить веру.

* * *

«ВЕСЬМА ЛЮБОПЫТНАЯ СЦЕНА», — подумал про себя Ренделл.

Они находились в хранилище, все присутствующие, в подвальных помещениях Гранд Отеля “Краснапольски”, и по меньшей мере минут двадцать все сохраняли благоговейное молчание. Все внимание присутствующих было сконцентрировано на единственном сидящем — Митросе Петропулосе, настоятеле монастыря Симопетра на Горе Афон.

Отец настоятель носил все ту же похожую на феску черную шапку, он был закутан в черную тяжелую рясу, его седая борода обметала край стола; сам же он низко склонился над коричневым листом папируса, извлеченным из своего прозрачного конверта и зажатым между двумя стеклами. Монах был полностью поглощен изучением маленьких значков арамейского письма, выписанных узкими колоннами на грубой прессованной сердцевине папирусных стеблей. Время от времени, как бы неосознанно, он протягивал руку к своей толстой лупе и подносил к глазам. Несколько раз он справлялся со своими редкими справочниками, после чего брал чернильную ручку и делал заметки в блокноте.

За его спиной, на уважительном расстоянии, держали напряженную и нервную вахту доктор Дейчхардт, Джордж Уилер, мсье Фонтен, сэр Тревор Янг и синьоре Гайда. Там же стоял торжественный и несколько успокоившийся господин Гроат.

Ренделл, в компании доктора Джеффриса, доктора Найта, профессора Собрье, монсиньора Риккарди, тоже находился в хранилище, полностью поглощенный этим напряженным спектаклем одного актера.

Ренделлу пришло в голову — а не закончится ли эта вахта крахом. Он отметил время. Прошло уже двадцать пять — щелк — двадцать шесть минут.

Вдруг отец настоятель пошевелился. Его худая фигура выпрямилась на стуле, а потом он вообще откинулся на спинку.

— Прекрасно, — сообщил Петропулос. Пригладив бороду, он повернулся в сторону издателей. — Я удовлетворен.

Молчание было прервано, но никто не заговорил.

Отец настоятель продолжил:

— Несоответствие теперь может быть объяснено. Тут была небольшая ошибка, вполне понятная, но, тем не менее, ошибка в прочтении оригинального арамейского текста и в его переводе. Как только будет сделано исправление, уже никто не сможет ставить к тексту каких-либо претензий. Вне всяких сомнений, он совершенно подлинный.

Напряженные, вытянутые лица издателей как одно расслабились, засияли покоем.

Все они тут же сгрудились вокруг настоятеля, протягивая ему руки, пожимая его худые пальцы в знак благодарности, и поздравляя самих себя.

— Великолепно, великолепно! — разливался соловьем доктор Дейчхардт. — А теперь, расскажите нам относительно обнаруженной ошибки…?

Митрос Петропулос взял свой блокнот.

— Наделавшее столь много волнений предложение на арамейском языке ваши переводчики прочли следующим образом: “И Господь Наш, во время своего бегства со своими учениками из Рима, этой ночью прошел через обильные поля Озера Фуцинус, осушенные Клавдием Цезарем, возделываемые ныне и переполненные римлянами.” Несколько практически невидимых теперь черточек, закруглений, крючков, были, по-видимому, просмотрены, но, будучи выявлены, предлагают нам другие слова и другое значение. После пересмотра арамейское предложение следует правильно читать следующим образом: “И Господь Наш, во время своего бегства со своими учениками из Рима, этой ночью прошел мимо обильных полей Озера Фуцинус, что будут осушены Клавдием Цезарем, возделываться ныне и переполненных римлянами.” Понимаете, “прошел мимо обильных полей” было не правильно прочитано как “прошел через обильные поля”, а “будут осушены” по ошибке были прочитаны как “осушенные”.

Отец настоятель отложил блокнот.

— Итак, ваша загадка разрешилась. Все прекрасно. Господа, хочу прибавить, что лично я рассматриваю встречу с этим папирусом Иакова как одно из самых волнующих событий в своей долгой жизни. Все это открытие является высочайшим достижением в духовной жизни человечества. Текст изменит, надеюсь, лучшему, весь путь Христианства. Благодарю вас за предоставленную возможность узнать поближе личность Господа Нашего.

— Это мы, это мы благодарны вам, — рассыпался в любезностях доктор Дейчхардт. Он вместе с Уилером помог настоятелю подняться со стула. — А теперь, — объявил немецкий издатель, — мы подымемся наверх, чтобы отпраздновать это событие на торжественном обеде. Вы, отец, обязаны присоединиться к нам до того, как мы проводим вас на совещание совета в Хельсинки.

— Сочту за честь, — ответил отец настоятель.

Уилер взял в руки блокнот Петропулоса.

— А я присоединюсь к вам чуточку позднее. Позвоню герру Хеннигу в Майнц. Необходимо приостановить работы по сшивке. Необходимо внести правильный перевод, исправить весь набор и перепечатать все издания.

— Да, да, это необходимо сделать немедленно, — согласился с ним доктор Дейчхардт. — Передайте Хеннигу, что мы уже не можем откладывать. Мы конечно же оплатим все необходимые расходы и за дополнительное рабочее время.

Когда они начали покидать хранилище, Ренделл со своей группой расступились, чтобы дать пройти настоятелю и издателям. Проходя мимо Ренделла грек на минутку задержался.

— Теперь вы понимаете, мистер Ренделл, что я имел в иду, когда вы показывали мне фотокопию папируса в Симопетре. Фотографии не столь четкие. Взять хотя бы один аспект: в ней нет измерения глубины, поэтому на ней не отражаются все знаки, отпечатавшиеся в папирусе. Очень часто, особенно же для такого типа вроде меня, который живет среди всех этих древних документов, оригинал может дать такое, чего не объяснит никакая самая замечательная фотография.

— Да, я очень рад, что вы смогли сами увидеть оригинал, отче, — ответил Ренделл. — Вы и вправду помогли разрешить очень серьезную проблему.

Отец настоятель улыбнулся.

— Вы разделяете эту честь со мной.

После этого отец настоятель удалился с издателями, за которыми последовали Собрье и Риккарди. Ренделл же остался в хранилище вместе с обескураженным доктором Джеффрисом, блаженствующим доктором Найтом и суетящимся Гроатом.

— Секундочку, мистер Гроат, — позвал его доктор Джеффрис. — Прежде чем вы уберете папирус, позвольте мне еще раз глянуть на этот запутанный фрагмент.

Доктор Джеффрис прошаркал к листу папируса, зажатому между двумя стеклами, а Ренделл с Найтом направились за ним.

Доктор Джеффрис был явно не в своей тарелке. Ответственность наблюдения за работой переводчиков, равно как и за окончательный перевод, как понимал Ренделл, полностью возлагалась на пожилого английского ученого. Пропуск подобной ошибки был серьезным ударом по эго Джеффриса. Сейчас это было особенно заметно, когда он взлохмачивал трясущимися пальцами свои тонкие седые волосы, когда потирал свой нос, из-за чего тот сделался совершенно красным. Джеффрис надел на нос пенсне и склонился над папирусом.

Ренделл, который до сих пор сам не видел доставившего столько волнений оригинала, также склонился над столом. Папирус представлял собой лист древней коричневой бумаги довольно крупных размеров, весь сморщенный, хрупкий, изъеденный временем, с отслаивающимися краями. В листе имелись две неровные дыры, через которые могла бы проплыть золотая рыбка. Наиболее удивительной была четкость арамейского письма. Невооруженным и неопытным глазом Ренделл мог охватить всю часть плотно заполненных буквами колонок.

— Хмм… хмм… не понимаю… — бормотал доктор Джеффрис. — Не пойму, как я мог не правильно прочитать это предложение. Сейчас, когда я гляжу на него, оно выглядит таким определенным, ясным, его можно перевести только так, как это сделал отец настоятель. Понятное дело, имеется пара пятен, но, тем не менее, я должен был прочесть все эти слова правильно. — Он печально покачал головой. — Всему виной, должно быть, мои годы. Мои годы и мои глаза…

— Так это вы переводили данный фрагмент? — спросил Ренделл.

— Да, — вздохнул доктор Джеффрис.

— Но ведь в вашей группе было еще четыре переводчика, которые проверяли перевод после вас. Выходит, они тоже прочитали не правильно.

— Ммм… правда. Тем не менее, ошибка…

— Ошибка, — с кривой усмешкой сказал доктор Найт, — заключается в том, что коллеги, работающие с таким выдающимся ученым как доктор Джеффрис, слишком полагаются на него. Если он предлагает им какое-то мнение, оно становится обязательным к исполнению, поэтому менее знаменитые исследователи просто опасаются противоречить или перепроверить это мнение. Я говорю это только лишь из глубочайшего уважения к учености доктора Джеффриса.

Пожилой ученый фыркнул.

— Ученость требует внимательного глаза. А мои глаза мне уже отказывают. Я уже не могу браться за подобного рода проекты. И действительно, — тут он повернулся к своему молодому протеже, — пришло время для людей помоложе, с более острыми глазами, с более цепким умом. Флориан, довольно скоро мне прийдется освободить свой пост в Оксфорде. Мне прийдется переехать в Женеву, где на меня возложат другие обязанности, совершенно иного толка. Когда я подам в отставку, меня обязательно спросят, кого бы я рекомендовал на свое место. И я все еще помню свои обещания вам, Флориан. Опять же, я просто не могу вспомнить никого иного, столь квалифицированного.

Доктор Найт склонил голову.

— Единственное, чего я желаю, это сохранить ваше доброе мнение обо мне, доктор Джеффрис. Сегодня у нас благоприятный день. — Он указал на папирус. — Самое главное — это чудо и знамения нашего открытия. Как уже говорил отец настоятель, оно изменит путь всего Христианства.

Ренделл и сам указал на лист.

— Доктор Джеффрис, скажите, это те самые строки, которые переводил отец настоятель?

— Строки, доставившие нам столько неприятностей? Да, они самые.

Ренделл передвинул свою голову на несколько дюймов над папирусом, стараясь рассмотреть малюсенькие значки.

— Удивительно, — произнес он вслух. — Они гораздо более выразительные, их гораздо легче различить, чем на фотографии, сделанной с этого же листа. — Он поднял голову. — Как может такое быть? Мне казалось, будто фотография в инфракрасных лучах восстанавливает старинные надписи, которые невозможно прочитать обычным путем, делая их более читабельными, чем в оригинале. Разве это не так?

— Боюсь обобщать. — Доктор Джеффрис уже не интересовался данным вопросом.

— Мне кажется, что об этом мне рассказывал Эдлунд. Но если это верно, тогда фотографии должны быть более четкими и с них гораздо легче читать, чем с оригинала.

— Ради точности, всегда необходимо свериться с оригиналом, — нетерпеливым тоном заметил доктор Джеффрис. — Нет никаких искажений. Ладно, хватит обо всех этих неприятных делах. Давайте подымемся наверх и пообедаем, причем, в моей бочке меда будет хорошая ложка дегтя.

Все трое поднялись лифтом на первый этаж, где Ренделл, решив пропустить праздничный пир, оставил двух оксфордских ученых и направился в свой кабинет. Заходя в секретарскую, он чувствовал себя неуютно при мысли необходимости встречаться с Анжелой до наступления вечера. Но ее стол был пуст, в комнате никого не было, после чего только Ренделл вспомнил, что вчера вечером дал девушке еще одно задание в Библейском обществе.

Радуясь мысли, что какое-то время можно побыть одному — без Анжелы, Уилера и всех остальных — он прошел к себе в кабинет, сбросил пиджак, ослабил галстук, закурил трубку и начал медленно ходить по комнате.

В зале С, в общей столовой, издатели праздновали.

Находясь у себя в кабинете, один, Ренделл вовсе не испытывал настроения для празднования — пока что такого чувства у него не было.

Его мысли были заняты вроде бы мелкими сомнениями, предчувствиями чего-то малоприятного, и ему хотелось получше их все определить. Ганс Богардус навел тень на проект, показав неточность в Евангелии от Иакова, теперь же самый лучший из лучших, прибывший из Греции специалист эту неточность убрал и еще раз заявил, что новая Библия ничем не запятнана и совершенно подлинна. Все это было так. Тем не менее, все, что случилось между этими двумя событиями, продолжало беспокоить Ренделла.

На Горе Афон настоятель не хотел давать оценку спорному папирусу по его фотографии, но в то же самое время он считал, что перевод текста был сделан правильно. Если дело обстояло именно так, указал при этом он, весь этот новообретенный Новый Завет следовало бы подвергнуть сомнению. Теперь, несколькими днями спустя, настоятель изучил тот же самый папирус, уже в оригинале, и сделал заключение, что арамейский текст не был переведен совершенно точно, и, таким вот образом, Новый Завет оказался вне всяких подозрений.

Что же изменило оценку Петропулоса? Новый взгляд на папирус — или — новый папирус, на который ему дали взглянуть?

Самым безумным во всем этом деле было исчезновение папируса номер девять, невероятная пропажа, случившаяся в тот самый момент, когда было жизненно важно увидеть его. Совпадение, так? Хорошо. Тогда вторым безумием стало появление папируса, невероятно счастливая его находка, в самое времечко к приезду греческого настоятеля. Еще одно совпадение, верно?

Ну хорошо, возможно.

Возможно.

Неясности были и в стертых арамейских значках на древнем папирусе; даже странно, как маленькая черточка, сдвинутая на миллиметр туда или сюда, могла решать о разнице между безбожной подделкой и божественной истиной. Размещение какого-то маленького крючочка, не замечаемого ранее, а теперь увиденного, восстановило богатства пяти религиозных издателей. Как сильно будущее и доходы людей зависит от такой мелочи.

Но более всего Ренделла беспокоили фотографии. Если настоятель не мог различить знаки, образующие слова, по фотографии, насколько же труднее было бы ему различать их на оригинале. Черт побери, все это попросту не имеет смысла, сказал Ренделл сам себе. Он сам был практически уверен в том, что фотографии, сделанные в инфракрасных лучах, переносят на фотокопию то, что не может быть четко видимым в оригинале. Тем не менее, слова на фотографии были намного сильнее размытыми и затертыми, чем на оригинале, который он только что видел.

Нет, все это не имеет смысла. Или же, возможно, имеет слишком много смысла.

Ренделл остановился перед собственным шкафом-сейфом. Он открыл его ключом, опустил защитную решетку и вытащил ящик, куда в последний раз, после настояний Уилера, положил фотографию папируса номер девять.

Папка из манилы, содержащая сделанные Эдлундом фотографии находки профессора Монти — единственный имеющийся во всем здании набор — лежала спереди. Ренделл взял первую же фотографию и вытащил ее из папки. Это был снимок не папируса номер девять, но номера первого. Обескураженный — ему казалось, что ложа снимок папируса номер девять на место, он клал его сверху — Ренделл просмотрел всю пачку фотографий. Оказалось, что фотокопия папируса номер девять была последней, в самом конце комплекта.

Ренделл решил, что пока что никаких поводов для подозрений не имеется. Ложа фотографию в последний раз, он не слишком обращал внимания, на какое место ее кладет. Вполне возможно, что он просто сунул снимок ко всем остальным.

Он выложил увеличенную, глянцевую фотокопию размерами одиннадцать на четырнадцать дюймов на свой стол, после чего сам уселся на свое вращающееся кресло, чтобы получше изучить ее.

Когда все они были сегодня в хранилище, доктор Джеффрис уже показал, какими были спорные строчки на арамейском языке. Теперь Ренделл высматривал эти строки и нашел их довольно быстро. Его взгляд зацепился за них, как будто те гипнотизировали его самого.

Такие же, как и раньше, но, тем не менее, каким-то образом, и не такие.

Ренделл моргнул. Строки сделались более резкими, более четкими чем те, как ему вспоминалось, которые он видел на Горе Афон. А может так только казалось. Черт возьми, эти строки были такими же четкими, да что там, более четкими, чем на папирусе, который он буквально только что видел в хранилище. Вот если бы вот эту фотографию, что сейчас лежала перед ним, он показал отцу Петропулосу на Афоне, настоятель без труда прочитал бы текст, намного легче, чем расшифровывать оригинал.

Ренделл сбросил фотографию со стола и потер глаза.

Может его глаза изменяют ему? Были ли эти фотографии теми самыми, что и раньше? Или же это был его старый цинизм, тот самый цинизм, который его жена Барбара, его несчастный отец да и он сам всегда ненавидел, то самое саморазрушающее неверие в что-либо ценное, вернулось и вновь раковыми метастазами расползалось по его мыслям? Ренделл попытался оценить свои чувства.

Было ли то самое недоверие, что точило его изнутри, честным желанием узнать правду или же гнилой привычкой отторжения веры?

Была ли у него причина воскрешать подозрения, или же он потакал себе в знакомом, дешевом и ничем необоснованном скептицизме?

Черт подери, имеется только один способ выяснить это.

Ренделл вскочил со своего кресла и поднял фотографию с пола.

Один человек будет знать ответ. Единственный, абсолютно единственный человек, который и сделал все эти фотографии. Оскар Эдлунд, фотограф Воскрешения Два. И как раз Оскара Эдлунда он хотел увидеть прямо сейчас.

* * *

ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА РЕНДЕЛЛ повернулся спиной к такси, которое привезло его к местожительству Эдлунда, представлявшему собой четырехэтажный голландский дом девятнадцатого века неподалеку от набережной, известной как Нассаукаде.

Как было известно Ренделлу, это был дом, арендованный Воскрешением Два в качестве жилого для некоторых участников проекта. Альберт Кремер — редактор издания, Педди О’Нил и Элвин Александер — публицисты, были среди жильцов, занимавших восемь спальных комнат. Эдлунд тоже жил здесь, но тут же находилась и его лаборатория.

Такси, на котором Ренделл прибыл сюда, не смогло высадить его прямо перед зданием. Паркинг перед домом был занят официально выглядящим красным седаном с сидевшим за рулем водителем в незнакомой униформе. Подходя к дому, Ренделл изучал красный автомобиль, пытаясь понять, что означает изукрашенный крест на двери. Над крестом были слова: Heldhaftig, Vasteraden, Barmhartig.

Казалось, водитель прочитал в мыслях Ренделла, поэтому, когда тот подошел поближе, он выглянул из окна и добродушно спросил:

— Вы американец? Эти слова здесь значат: Героические, Решительные, Несущие Помощь. Это девиз амстердамских пожарных. А эта машина комманданта — командира пожарной бригады.

— Спасибо, — поблагодарил его Ренделл и тут же задумался над тем, что делает здесь командир пожарников.

Ренделл как раз подошел к главному входу к дому, как дверь распахнулась, и Оскар Эдлунд — его прыщавое лицо выглядело более меланхоличным, чем обычно — появился вместе с плотно сложенным офицером, явно коммандантом, на котором была фуражка с высокой тульей и красным щитом посредине, а также темно-синяя униформа с золочеными пуговицами, на рукавах которой было четыре золотые полосы.

Даже будучи поглощен разговором, Эдлунд увидал Ренделла и поднял палец, давая понять, чтобы тот минутку подождал. Ренделл ожидал, все еще рассуждая в мыслях, но тут Эдлунд наконец-то обменялся рукопожатием с пожарным, который быстро покинул недавнего собеседника. Проходя мимо Ренделла, офицер вежливо кивнул, сел в свой автомобиль, и уже через несколько секунд его не было.

Все еще заинтригованный, Ренделл направился к дому и на пол-пути встретился с фотографом-шведом.

— Мне, наверное, вначале следовало бы позвонить, чтобы узнать, не заняты ли вы, — извиняющимся тоном сказал Ренделл. После этого он указал жестом на удаляющуюся красную машину. — Что случилось?

Эдлунд провел пальцами по своей рыжей шевелюре.

— Неприятности, ничего кроме неприятностей, — несчастным тоном сообщил он. — Вы уж извините, если я кажусь рассеянным. Джентльмен, которого вы видели со мной, это командир над всеми амстердамскими пожарниками. Он приезжал, чтобы дать мне отчет. Его onderbrandmeester…

— Его кто?

— Его заместитель и несколько помощников были здесь еще до рассвета, проводя инспекцию. — Он недоуменно глянул на Ренделла. — Вы не знали? Извините. Вчера вечером тут у нас на задах дома был неожиданный пожар…

— Кто-то пострадал?

— Да нет, ничего подобного. К счастью, когда пожар начался, в доме никого не было. Все были в «Красе» на специально созванном вечернем совещании.

— Специальное вечернее совещание? По какому вопросу?

— Вообще-то, его созвали издатели, но их представляли только доктор Дейчхардт и мисс Данн. Говорили нам о необходимости работать побыстрее. Ничего серьезного, пустая болтовня.

— И когда вас не было, начался пожар?

— Да, — мрачно ответил Эдлунд. — Сосед заметил дым и позвонил в центральную пожарную часть на Ниуве Ахтерграхт. Пожарные машины приехали буквально через пару минут. К тому времени как Педди, Элвин и я вернулись, огонь уже потушили, но я не мог лечь еще несколько часов, пока брандмейстер со своими людьми пытались найти источник возгорания.

Ренделл махнул рукой на дом:

— Не похоже, чтобы дом особенно пострадал.

— Огонь фактически был только на месте возгорания. Горела моя лаборатория. Ее загасили еще до того, как огонь успел распространиться. Но пожар нанес серьезный вред моей лаборатории и складу.

— Вы хотите сказать, что сгорела только ваша лаборатория, а больше ничего?

— Где-то так. Разрушена практически половина ее и немного в других помещениях. Давайте я вам покажу.

Они прошли через узкую прихожую, пропитанную кухонными запахами, затем вошли в высокую гостиную с зелеными бархатными кушетками и резным буфетом, где до сих пор не развеялась характерная вонь дыма, после чего попали в изолированную комнату на задах квартиры, где запах чувствовался еще сильнее.

Тяжелая дубовая дверь, разбитая ударами топоров, с поврежденным наборным замком, похожим на замок в хранилище отеля “Краснапольский”, была распахнута настежь. С внутренней стороны дерево почернело и потрескалось.

— Моя лаборатория и склад, а точнее, то что от них осталось, — сказал Эдлунд. — Особо много вы и не увидите, пока не починят электричество. Красный фонарь сейчас не работает. Но эта часть комнаты как раз предназначена для проявки снимков, их подвешивания и сушки. Вон там, у стенки, стол, на котором я вынимаю пленку. Вот эти бачки предназначены… Впрочем, вам это неинтересно. Но вы видите? Вся правая стена и оборудование обуглились. Передняя стенка практически сгорела. Занавеска, отделявшая эту часть комнаты от соседних помещений, сгорела полностью. Вы сможете пройти за мной?

Эдлунд прошел в вонючую лабораторию мимо машины с ножной педалью, теперь гротескно расплавившейся в огне, а потом в следующее помещение, где остатки камер, осветительных приборов и шкафа лишь дополняли образ полнейшего разрушения.

Эдлунд беспомощно оглядывал свою вторую комнату.

— Говорят, что все началось здесь. Ужасная разруха. Как это все получилось? Мне придется работать двадцать четыре часа в сутки, чтобы восстановить потери.

— А отчего начался пожар? — спросил Ренделл.

— Поначалу брандмейстер настаивал, что это был акт вандализма. Я показал ему, что такое просто невозможно. Эта лаборатория — а точнее, оба помещения — были специально разработаны в перестроенной части этого старого дома, чтобы обеспечить максимальную безопасность. Вы же видите, вломиться сюда невозможно — вентиляционные шахты слишком узкие — разве что только через тяжелую, несгораемую дубовую дверь. Вы же видели ее. Пожарникам пришлось взломать дверь, чтобы попасть сюда со своими шлангами. Так что никакие вандалы сюда не проникали. Никакие хулиганы не смогли бы вскрыть наборный замок.

— А сколько человек знали комбинацию?

— Ну я знал, естественно, — ответил Эдлунд. — Больше никто этими помещениями не пользовался. — Он подумал. — Ну, я полагаю, кое-кто в Воскрешении Два комбинацию знал, ведь кто-то оборудовал эту лабораторию для меня. Думаю, что комбинацию знал инспектор Хелдеринг. Возможно, что доктор Дейчхардт и другие издатели. Понятия не имею. В конце концов, мне удалось убедить пожарника, что никакие вандалы тут не замешаны. Они никак не могли проникнуть вовнутрь.

— А что, если вандалам облегчил доступ некто из Воскрешения Два?

Эдлунд быстро глянул на Ренделла.

— Я размышлял и над этим. Только тут нет никакой логики. Зачем кому-либо из нашего проекта желать уничтожить мою работу?

— Действительно, зачем кому-то желать этого? — повторил Ренделл наполовину сам себе.

— Потому-то пожарники и начали свою проверку, и вот только сейчас, когда вы прибыли, их командир отчитывался передо мной. Хотя его отчет и не совсем убедительный и полный, начальник считает, что пожар начался из-за короткого замыкания в электропроводке. — Эдлунд зажал нос. — Ну здесь и вонь! Давайте выйдем отсюда.

Они покинули сгоревшую лабораторию и прошли по коридору мимо разбитой дубовой двери. Озабоченный всем случившимся фотограф предложил Ренделлу сигарету, когда же тот отказался, Эдлунд закурил сам.

— Прошу прощения за то, что морочу вам голову своими неприятностями, — сказал он, — тем более сейчас, когда вы были так добры и впервые пришли сюда. Плохой я хозяин. Ведь вы пришли ко мне с каким-то делом, Стив?

— С небольшим. Всего один маленький вопрос. — Ренделл указал на принесенную с собой папку из манилы. — Я хотел взглянуть на негатив одной фотографии, которую вы сделали для меня — негатив снимка папируса номер девять.

Эдлунд отреагировал на это с полнейшим смятением.

— Но как раз это и есть часть моих потерь. Вы же видели внутреннюю нишу с машиной и картотекой. Весь мой набор негативов, все до единого — все они ушли с дымом вместе с остальным. Негативы превратились в пепел. Так что, сами понимаете, ничем не могу вам помочь. Но не воспринимайте все так серьезно. Я уже устроил так, что сделаю новые фотографии папирусов и пергамента завтра в хранилище. Через день я буду иметь новые негативы и смогу показать вам любой, какой вы только захотите увидеть. Для вас тут никаких потерь. Вам нечего беспокоиться.

— Об этом я как раз и не беспокоюсь, — очень осторожно сказал Ренделл. — У меня имеется полный набор фотографий, сделанных с ваших же негативов. Мне же хотелось сравнить имеющийся у меня здесь отпечаток папируса номер девять с его оригинальным негативом — только чтобы увидеть, все ли с негатива перенесено на снимок.

Эдлунд потерял терпение.

— Так это же естественно, все, что было на негативе, имеется и на вашей фотографии. Почему должно быть как-то по-другому? Я сам проявляю пленки и печатаю снимки. Все это я делаю с огромной тщательностью…

— Оскар, вы меня неверно поняли, — быстро перебил его Ренделл. — Я вовсе не сомневаюсь в вашей работе. Тут такое, как бы объяснить… Просматривая весь набор снимков, прежде чем решить, как использовать их в нашей рекламной кампании, мы обнаружили, что один из них, всего один, похоже, не обладает тем качеством — ну, ясностью, точностью — по сравнению с остальными.

— Какой это? Номер девять? Такого не может быть. Они все совершенно одинаковые, все того самого качества, изготовлены одинаковым образом. Эта фотография, она с вами? Дайте мне посмотреть.

Ренделл вынул глянцевый снимок размерами одиннадцать на четырнадцать дюймов из конверта и вручил его Эдлунду.

— Вот он.

Швед взял фотографию и очень быстро осмотрел ее.

— С ней все в порядке, — заявил он. — Точно такого же качества, как и все остальные. Здесь все четко видно. Вы уж извините, Стив, но в ней нет никаких различий по сравнению с фотографиями, которые я делал.

— Вы же воспользовались техникой инфракрасной съемки, когда их делали, правда?

— Обязательно.

— Скажите, а зачем инфракрасная съемка?

— Я думал, вы об этом знаете. Когда вам нужно сфотографировать какой-то объект, который, хотя бы частично, но нечитабелен, вы снимаете его в инфракрасных лучах. Обычными методами нельзя выявить то, что невозможно четко увидеть. А вот инфракрасные лучи помогают это сделать. Папирус отражает падающие на него инфракрасные лучи и становится… ну… что ли, более освещенным, более четким.

— И именно так вы делали фотографию, которую сейчас держите? — сомневался Ренделл. — И вообще, делали ли вы сами этот снимок? Оскар, гляньте на него еще раз. Вы можете поручиться за то, что сами снимали его?

Вместо того, чтобы посмотреть на снимок, Эдлунд уставился на Ренделла.

— О чем вы говорите, Стив? Естественно, это я делал этот снимок. Кому еще могли позволить это сделать? Я единственный фотограф проекта Воскрешение Два, единственный, кто прошел все проверки, единственный, кого наняли делать наилучшие снимки для вашего отдела. Я сам отснял все фотографии и потом их все отпечатал. Что вообще заставляет вас подумать, будто это не я делал этот снимок?

— Только лишь потому, что он выглядит непохожим на все остальные. У него другое качество и — я бы сказал — стиль.

— Качество? Стиль? Никак не пойму, к чему вы ведете.

С легким раздражением он снова глянул на снимок, поворачивая в руках так, чтобы получше рассмотреть в полутьме коридора. На сей раз он изучал его более внимательно.

— Оскар, особое внимание обратите на строках четыре и пять в первой колонке, — настаивал Ренделл.

— Так, все в порядке. Читаются великолепно. Все очень разборчиво.

— К этому я и веду, — сказал Ренделл. Он размышлял над тем, стоит ли раскрывать перед Эдлундом свои истинные сомнения; в первый раз, когда он вместе с настоятелем Петропулосом изучал эти строки, те были не совсем четкими, как должно было выглядеть и на самом папирусе, и вот сейчас, каким-то чудом, они сделались прекрасно различимыми, как на фотоснимке, так и на оригинальном папирусе. Ренделл решил пока что не распространяться об этом, скорее уж притвориться, будто он видел папирус ранее.

— Оскар, когда я видел папирус в первый раз, эти строчки были среди самых трудных для прочтения, практически неразличимые. В арамейских буквах совсем невозможно было увидеть все эти закорючки или хвостики. А здесь, на фотографии, они различаются очень четко. Для меня это загадка.

— Для вас это загадка, а для фотографа здесь все ясно. Когда мне дают нечто вроде фрагмента папируса с двумя-тремя затертыми, размытыми или грязными зонами, я применяю то, что называется техникой маски, чтобы усилить контраст. Если я использую большее время экспозиции, чтобы выявить все тонкие или размытые значки текста, тогда имеется опасность переэкспонировать всю страницу. Поэтому, во время копирования, я перекрываю поток света для некоторых участков. Я закрываю определенные части папируса, для которых требуется, может, треть выдержки, нужной для потемневших или размытых участков. И от с помощью этой техники маскирования я могу получать довольно-таки однородный, хорошо читаемый негатив или отпечаток. Таково техническое объяснение тому, что если на оригинале папируса вам встречаются плохо разборчивые места, то на фотографии все видно четко. Давайте покажу.

Он придвинул отпечаток поближе к Ренделлу.

— Вот здесь как раз можно видеть, как моя техника маскирования и выявила все значки арамейского текста в четвертой и пятой строке, сделав их более четкими. Вспоминаю, что на этом папирусе было еще одно место, такое же почерневшее и едва различимое, пока я… — Тут его голос сорвался, а сам Эдлунд, указал на нижнюю часть колонки с арамейским текстом. — Странно, — пробормотал он.

— Что здесь странного, Оскар? — спросил его Ренделл.

— Вот эта нижняя часть. Здесь снимок переэкспонирован. Чуточку, но все-таки. Эта часть не маскировалась или же… маскировалась, но плохо. Для того, чтобы убрать поток света, подносят лист картона, но здесь… здесь это провели очень плохо, совсем не так, как это делаю я. А я уверен — во всяком случае, ранее был уверен — что сбалансировал выдержку и выровнял освещенность по всему листу. Я же уверен, что делал это. Я видел эти снимки сотни раз и всегда был удовлетворен результатом. А вот здесь появилась переэкспонированная часть. То есть, я хочу сказать, что невооруженный глаз, неопытный зритель, наверное, ничего и не заметит. Но только не для моего глаза. И я никак не могу это объяснить.

Ренделл осторожно забрал фотографию.

— Но, может быть, это не вы делали данный снимок, Оскар?

— Я делал его, потому что делал их все, — упрямо настаивал тот. — И, тем не менее, эта паршивая работа на мою не похожа. Странно, что такое случилось.

— Согласен, — в слово ему сказал Ренделл. — За последнее время в проекте произошло много странного.

Ему хотелось добавить, что странностью было и то, что несколько размытых для глаза строчек на Горе Афон внезапно сделались более четкими здесь, в Амстердаме. Странным было и то, что определенный папирус исчез в тот самый день, когда ему захотелось увидеть его, чтобы совершенно необъяснимо возникнуть на следующий день. Странным было и то, как негатив, который он желал сравнить с имеющейся у него фотографией, якобы, с которого этот снимок был сделан, был уничтожен огнем парой часов назад. Имелась еще одна странность, что техника маскирования Эдлунда была применена им самим совершенно непрофессионально только лишь на одном снимке, тот самом снимке папируса номер девять.

Для Ренделла все эти сомнения и странности оставались вопросами, на которые удовлетворительных ответов не находилось. И, понятное дело, без столь важного негатива, со своей незыблемой уверенностью в том, что он является единственным и неповторимым фотографом проекта, Эдлунд никаких ответов на эти вопросы дать не мог.

Ренделл подозревал, что если не будет кого-либо, где-либо, способного поддержать его сомнения или же вообще навсегда отбросить их, ему придется посвятить себя Воскрешению Два только лишь со слепой верой. Но он понимал, что это сложно, практически невозможно, обрести слепую веру, имея глаза открытыми. Вот только, на что открытыми?

Эта мгновенная мысль буквально поразила его, и тут его глаза открылись на возможное решение проблем, которое он совершенно проглядел, самое очевидное из всех решений.

— Оскар, вы не против, если я воспользуюсь вашим телефоном?

— Он у вас за спиной, висит на стене. Так что валяйте. А теперь, если вы разрешите, я пойду и займусь уборкой.

Ренделл поблагодарил фотографа, подождал, пока тот не выйдет, и набрал номер Воскрешения Два.

Телефонистке на коммутаторе он сообщил, что желает переговорить с отцом настоятелем Петропулосом. Через мгновение его соединили с секретарем доктора Дейчхардта.

— Это Стивен Ренделл. Настоятель Петропулос все еще у вас?

— Да, господин Ренделл. Он только вернулся с ланча, который в его честь устроили издатели. Сейчас он совещается с ними в кабинете доктора Дейчхардта.

— А вы бы не могли звякнуть туда? Мне бы хотелось переговорить с ним.

— Прошу прощения, мистер Ренделл, но мне дали инструкции, чтобы не было никаких телефонных звонков.

— Погодите, никто на вас не будет сердиться. Издатели знают, что это я пригласил настоятеля сюда. Так что, можете устроить им перерыв. Это крайне важно.

— Не могу, мистер Ренделл. Доктор Дейчхардт предупредил очень строго, чтобы им не мешали.

Тогда Ренделл испробовал другую тактику.

— Ну ладно, как долго настоятель еще будет там?

— Доктор Дейчхардт проводит настоятеля в аэропорт через сорок пять минут.

— Прекрасно. Тогда я приеду через полчаса. Вы сможете передать отцу настоятелю сообщение, когда он будет выходить?

— Да, конечно.

— Скажите ему… — Ренделл тщательно подбирал слова в уме, после чего медленно продиктовал их в трубку:

— Скажите ему, что Стивен Ренделл желает ненадолго встретиться с ним перед тем, как отец настоятель уедет в Шипхол. Передайте, что я был бы весьма благодарен ему, если бы он смог заглянуть ко мне в кабинет. Скажите, я хочу… лично поблагодарить его и пожелать счастливого пути. Можно будет это сделать?

Секретарь пообещала. Удовлетворенный Ренделл повесил трубку и выскочил на улицу, чтобы найти такси.

Через двадцать пять минут он вернулся на первый этаж отеля “Краснапольски”, горя желанием показать отцу настоятелю странную фотографию папируса номер девять.

Он вошел к себе в кабинет, готовясь подождать гостя из Греции здесь, как вдруг понял, что в комнате кто-то есть.

В другом краю кабинета находился Джордж Л. Уилер, причем, Уилер, которого Ренделл никогда не видел. С грубого лица издателя совершенно исчезла улыбочка угодливого коммивояжера. Уилер был разъярен. Его огромная туша нависла над Ренделлом.

— Где, черт подери, вы были? — рявкнул он..

Удивленный неожиданной агрессивностью своего работодателя, Ренделл замялся.

— Ну… я хотел подобрать кое-какие фотографии для рекламной кампании и…

— Только не надо впаривать мне эту чушь, — заявил на это Уилер. — Я знаю, где вы были. Вы были у Эдлунда. Именно там.

— Правильно. У него был пожар в лаборатории, и мы…

— Я знаю все про этот хренов пожар. Мне только хотелось знать, какого черта вы вынюхивали там. Вы были там вовсе не по причине ваших долбаных рекламных снимков. Вы были там, потому что до сих пор занимаетесь херней с этим вашим папирусом номер девять.

— У меня появились дополнительные сомнения, и мне хотелось кое-что проверить…

— С Эдлундом. Когда же тот не смог вам помочь, вы решили побеспокоить настоятеля, — сердито заявил Уилер. — Так вот, я пришел сюда сказать, что вы не увидите монаха ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо. Он выехал в аэропорт десять минут назад. И если у вас хоть на мгновение появится шальная идея еще раз связаться с ним, в Хельсинки или на Горе Афон, неважно, забудьте о ней. Его предупредили ни с кем не контактировать, ни с кем не говорить, включая и наш собственный персонал, о чем-либо, связанном с Евангелием от Иакова. И он совершенно чистосердечно с этим согласился. Он тоже желает предохранить Божье Дело от кого угодно, что изнутри, что снаружи, кто желает доставлять одни только неприятности.

— Погодите, Джордж. Я вовсе не доставляю неприятностей. Мне только нужно быть вдвойне уверенным, что поддерживаемое нами — подлинно.

— Настоятель удовлетворен подлинностью папируса, мы тоже. Так что же делаете вы?

— Я пытаюсь удовлетворить самого себя. В конце концов, я ведь тоже являюсь частью всей операции…

— Тогда, черт подери, и действуйте соответственно! — Уилер был вне себя от злости. — Действуйте как один из нас, а не как член банды де Фроома. Вы притащили сюда собственного человека для проверки папируса, он его проверил и признал подлинным. Чего вы еще хотите?

Ренделл не отвечал.

Туша Уилера сделала шаг вперед.

— Зато я скажу, чего хотим мы. Мы хотим заменить вас, вот что, но мы прекрасно понимаем, что это приведет к отсрочке проекта. Потому мы согласились, что если вы займетесь своим делом и не станете совать нос не в свое дело, мы тоже будем с вами. Мы платим вам огромные деньги затем, чтобы представить нашу Библию общественности. Мы не нанимали вас затем, чтобы вы проводили расследование относительно нашей Библии. Она проверялась уже тысячи раз квалифицированными специалистами, знающими, что они делают. Опять же, мы не нанимали вас еще и на роль Адвоката Дьявола. С нас достаточно одного де Фроома, чтобы теперь еще и вы предоставляли ему помощь и удовольствие. Вы здесь только лишь ради одного. Чтобы продавать нашу Библию. И меня выбрали, чтобы напомнить вам о вашей настоящей работе, и уж будет лучше, если вы займетесь ею — делайте вашу работу и ничего более.

— Я и намереваюсь делать ее, — ровным голосом ответил ему Ренделл.

— Меня не интересуют намерения. Меня интересуют результаты. Нам нужны только результаты. Слушайте меня. Мы знаем, кто пытался уничтожить лабораторию Эдлунда. Мы знаем, что это был один из хулиганов де Фроома…

— Де Фроома? Как мог он сам или кто-либо из его людей туда попасть?

— Неважно — как. Не забывайте о том — кто. Это был де Фроом, в этом мы даем свое слово. Так что теперь у нас нет никаких шансов на переговоры с этой радикальной сволочью. Он безрассуден и готов на все. И мы решили нанести ему последний, решающий удар. Мы готовим его прямо сейчас. Мы еще раз переносим наш день объявления. Мы собираемся сделать это в пятницу, пятого июля. Только что я целый час разговаривал с вашими людьми. Мы уже передоговорились относительно королевского дворца и трансляции по Интелсат. Сейчас мы рассылаем письма и телеграммы, приглашения журналистам. Мы вплотную занялись предварительными сообщениями, чтобы пресса могла настроить публику на то, чтобы через восемь дней она ожидала крупного события. Мы приказали Хеннигу передать вашим людям Библии без переплетов сразу же, как только те будут готовы. Мы хотим, чтобы рекламная команда — и это относится к вам тоже — работала день и ночь, вплоть до самого дня объявления. Нам нужно, чтобы все рекламные материалы были готовы к тому моменту, когда мы отправимся в королевский дворец, чтобы рассказать всему миру про нашу Библию. Вы слышите меня, Стив? С этой минуты ничто уже не должно помешать вашей работе над этим.

— О’кей, Джордж.

Уилер направился к выходу, толкнул дверь, повернулся.

— Что бы вы не искали, Стив, даю вам слово, этого вы не найдете. Потому что его просто не существует. Так что, хватит охотится на призраков и доверьтесь нам.

После этого он ушел.

А Ренделл остался со своими вопросами и без каких-либо ответов. Совершенно неожиданно он вспомнил, что осталось еще кое-что. Еще один призрак.

Еще один. Последний, у которого могут быть ответы.

Впервые за последнее время он захотел встретиться с Анжелой Монти.

* * *

РЕНДЕЛЛ РАБОТАЛ ДОПОЗДНА СО СВОИМИ людьми, так что только в десять часов вечера он смог уйти, чтобы устроить долго оттягиваемую встречу с Анжелой.

Чем сильнее он желал этого воссоединения с нею, тем больше он его боялся. С того времени, как он узнал в Париже, как обманула его Анжела, с поездки на Гору Афон, в течение которой он внутренне ненавидел эту девушку, столько всего произошло, что злость постепенно уходила. Тем не менее, остатки недоверия отравляли Ренделлу душу. Если бы у него был выбор, он продолжал бы оттягивать их свидание и неизбежный момент истины. Но Ренделл знал, что выбора у него нет — он просто обязан увидеть Анжелу. Слишком многое было поставлено на карту.

Когда Ренделл робко постучал в дверь номера 105 в гостинице “Виктория”, он был настроен на то, чтобы вести себя с Анжелой холодно, бесстрастно, по-деловому. Но когда дверь открылась, показав ее, эти развевающиеся темные волосы, обольстительные зеленые глаза, сладострастное тело, подчеркнутое белоснежным неглиже, он почти что забыл о своем намерении. Он с радостью ответил на объятия Анжелы, вдыхая запах ее духов, чувствуя прикосновение ее пышной груди, теплоту ее плоти. Тем не менее, он попытался взять себя в руки. Скользнув губами по ее щеке, Ренделл оторвался от девушки и прошел в ее комфортабельный номер.

После этого были какие-то необязательные слова: отчет о порученных ей исследованиях, сожаления о его выросшей загруженности по причине переноса срока; Анжела смешала двойной шотландский виски с водой для него, а себе налила коньяку. Ренделл никак не мог перейти прямо к J’Accuse <Допрос, расследование (франц.)>, и каждая уходящая секунда затрудняла начало атаки на честность Анжелы, равно как и то, что за ней должно было последовать.

Но он пытался перевести их болтовню на дело. Ренделл испытывал затруднения. Здесь все нужно было провести одним ударом. Фотографии. Необходимо поднять проблему фотографий. Для рекламной кампании нужно было множество самых различных фотографий. Ренделл считал, что с этим заданием справится Эдлунд. К несчастью, Эдлунд этого сделать не мог. Ренделл рассказал Анжеле про пожар в фотолаборатории. Анжела посочувствовала несчастью. После этого Ренделл напомнил ей о их первой встрече в Милане, когда она рассказывала о целой коллекции имеющихся у нее снимков, фотографий, сделанных ею самой и ее отцом во время раскопок в Остиа Антика..

— Эти фотографии с тобой? — спросил он у Анжелы. — Более всего мне хотелось бы увидеть любые фотографии, которые твой отец сделал с папирусов Иакова, когда он их только нашел, но еще лучше, увеличенные снимки уже обработанных папирусов.

Ну конечно же, она взяла их с собой в Амстердам, целую кучу самых разных фотографий. Анжела подошла к шкафу и вытащила из него картонный ящик, открыла его и высыпала снимки на зеленый ковер прямо в центре комнаты.

Спустя полчаса, они все еще сидели на ковре: Ренделл без пиджака, скрестив ноги, осматривая каждый поданный ею снимок.

Все эти визуальные доказательства раскопок показались Ренделлу весьма интересными. Среди всего прочего они дали возможность ему впервые увидеть профессора Монти, маленького, полненького пожилого человека с добрым, ангельским личиком учителя-органиста. Здесь же были итальянские рабочие в траншеях, покрытые потом и пылью под жарким солнцем. Было несколько фотографий самой Анжелы и ее старшей сестры, Кларетты, более высокой, более худощавой и не такой красивой, в поле с отцом после триумфа находки. Имелись снимки с профессором Монти, представляющим свои находки, только арамейский текст на папирусах был совершенно неразличим из-за большого расстояния. Здесь имелось все, кроме того, о чем Ренделл думал.

Он закончил рассматривать последнюю пачку снимков и поднял голову.

— Прекрасно, Анжела. Многие из них будут очень полезны для нашей рекламной кампании. Я возьму их на выходные, просмотрю, и самые качественные мы размножим.

Анжела не отводила глаз от Ренделла.

— Что-то в твоем голосе не чувствуется энтузиазма.

— Да нет, они хороши. Но я надеялся — ну, я очень надеялся на то, что среди этих фотографий будут и увеличенные снимки папирусов.

— Если я правильно помню, они были, — сказала Анжела. — Мой отец частенько просиживал часами, изучая снимки. Все это было еще перед тем, как подлинность папирусов была подтверждена, и сами они были переданы итальянским правительством издателям в аренду. Отец даже выучил арамейский, поэтому мог читать папирусы так же хорошо, как будто те были написаны по-итальянски или по-немецки. Практически говоря, он заучил их на память, каждый фрагмент, каждый значок, чем он страшно гордился и даже любил хвастаться.

— И где же эти увеличенные снимки теперь?

— Не знаю. Я пыталась найти их перед своей поездкой в Амстердам, но не смогла отыскать ни одного. Я даже спрашивала у отца, но он же типичный рассеянный профессор. Он просто не помнил, что могло с ними случиться. Думаю, что его это и не беспокоило. Ведь он уже сфотографировал их все в памяти. Но мне кажется, что он, скорее всего, передал снимки в министерство, а уже те переправили их доктору Дейчхардту. — В голосе Анжелы прозвучала надежда. — Может ты спросишь у Дейчхардта?

— Да, я так и сделаю.

— Тем не менее, насколько мне помнится, у тебя имеется и собственный набор, сделанный мистером Эдлундом.

— У меня он имеется, только… ладно, это уже неважно. Мне просто хотелось увидеть и некоторые другие снимки.

Анжела внимательно поглядела на Ренделла. Тот пытался избегать ее взгляда, деловито собирая разбросанные фотографии и укладывая их назад в ящик.

Покончив со снимками, он понял, что Анжела все еще изучает его.

— Стив, тихо произнесла она, — почему ты меня избегаешь?

— А разве я тебя избегаю?

— Да. Что-то случилось. Когда ты снова будешь любить меня?

Ренделл чувствовал, как одеревянели мышцы его шеи.

— Тогда, когда я вновь буду тебе верить, — ответил он.

— А сейчас ты мне не веришь?

— Нет, — довольно резко сказал он. — Нет, Анжела, я тебе не верю.

Вот. Наконец-то. Ренделл почувствовал облегчение, но вместе с тем и возросший гнев по отношению к этой девушке и, одновременно, правоту этого гнева. Он встретил ее взгляд, приготовившись к ее возражениям. Но Анжела ничего не говорила, не проявляла никаких видимых реакций. Ее прекрасное лицо, если не считать зрачков, оставалось неподвижным.

— Ладно, — сказал он. — Ты сама напросилась. Так что давай уже закончим с этим.

Анжела молча ждала продолжения.

— Я не верю тебе, потому что не могу верить тебе уже ни в чем, — сказал Ренделл. — Ты солгала мне на прошлой неделе. Ты лгала мне и раньше, только тогда это была мелкая ложь, особой важности не имеющая. На сей же раз ложь была крупная, и она может быть крайне важной.

Он ожидал ответа с ее стороны, но его не было. Девушка казалась, скорее, опечаленной, чем возмущенной.

— Ты лгала мне относительно Горы Афон, — продолжил Ренделл. — Ты рассказывала, будто ездила туда с отцом на встречу с Петропулосом. Ты говорила, что отец настоятель изучил папирусы и подтвердил их подлинность, помнишь? Только все это была наглая ложь, Анжела. Я знаю. Потому что я сам отправился на Гору Афон. Тебе известно, что на прошлой неделе я был на Горе Афон?

— Да, Стив, знаю.

Ренделл не стал выяснять, откуда ей это стало известно. Нельзя было сбиваться с выбранного пути.

— Так вот, я был на Горе Афон. А ты там не была. Ни одной женщине, ни одному существу женского пола не разрешено пребывать на полуострове уже более тысячи лет. Женщин изгоняют из того места. Так что ты там никогда не была, равно как и твой отец. И настоятель никогда не видел твоего отца — а также и его папирусов, вплоть до сегодняшнего утра. Не станешь же ты это отрицать?

— Нет, Стив, не могу и не стану. — Она почти что шептала это. — Да, я солгала тебе.

— Тогда, как ты можешь ожидать, что я буду верить тебе… доверять тебе… верить во что-либо, что ты мне еще расскажешь?

Анжела прикрыла глаза, провела по ним пальцами, а потом снова глянула на Ренделла, и в этом взгляде было страдание.

— Стив, я… я даже не знаю, смогу ли когда-нибудь достучаться до тебя. В тебе слишком много от головы, а не от сердца. Только сердце может понять, что иногда ложь может стать самой правдивой вещью, когда кто-то говорит от всего своего сердца. Стив, когда ты звонил мне из Парижа, мое сердце могло слышать какую-то часть тебя, чувствовать какую-то часть тебя, твоей натуры, которая беспокоит меня более всего и которая мне меньше всего нравится.

— И что же это? — агрессивно заявил Ренделл.

— Твой цинизм. Твой иррациональный, оборонительный, направленный на защиту самого себя цинизм. Возможно, что он тебя в чем-то и защищает, Стив, удерживает тебя от неприятностей и забот. Но ведь это еще и анти-жизнь, и она становится между тобой и жизнью, защищая тебя самого от глубокой, истинной любви. Личность без веры любить не может. Я слышала тебя, когда ты разговаривал со мной из Парижа. Я чувствовала, что ты вновь сомневаешься в подлинности открытия моего отца. Я видела, что ты теряешь то небольшое доверие, которого достиг ранее. Ты вновь становился тем самым Стивеном Ренделлом, который не может быть близок со своими родителями, женой, своим ребенком, с кем бы-то ни было. Перед лицом стопроцентных доказательств со стороны самых опытных и уважаемых ученых и исследователей Библии ты вновь пытаешься дискредитировать чудо, открытое моим отцом в Остиа Атика. В Париже, на Горе Афон ты всегда выискивал что угодно, для кого угодно, даже для Сатаны, лишь бы тот был согласен в оправдании твоего собственного цинизма. Что ж, я уже не могла воспрепятствовать и сопротивляться этому. Мне хотелось прекратить это. Не только ради собственного отца, поверь, но ради тебя самого. Поэтому я сказала тебе первое, что пришло мне в голову. Я вспомнила про настоятеля Петропулоса с Горы Афон. Я же печатала все письма, когда мой отец переписывался с ним. Но я ничего не знала про Гору Афон, потому-то так грубо и глупо солгала тебе. Да, я обманывала, я была готова лгать, говоря, что была на Горе Афон, говоря все что угодно, лишь бы отвратить тебя от уничтожения того последнего, что имело значение для твоего же существования. Все было так, будто тобой полностью овладела навязчивая идея сделать то, чего не удалось де Фроому — разрушить Воскрешение Два, дело жизни моего отца, новую добрую надежду для всего человечества и, наконец, наши личные отношения и твою собственную личность. Вот что я хотела предотвратить, Стив. Только мне это, очевидно, не удалось. Под влиянием импульса ты отправился на Афон, а когда отец настоятель не согласился с твоими сомнениями и поддержал нас, ты все равно почувствовал неудовлетворенность. Тебе и этого было мало. Хотя факты подтверждались снова и снова, ты все равно должен был продолжать свое дело. Не знаю, чего ты ищешь в этот раз. Но я же вижу, что эти фотографии тебе совершенно не интересны. Ты выискиваешь чего-то другого — что угодно — нечто, что скажет тебе, что ты прав, оставаясь неверующим, никому и ничему не доверющим. И мне нужно снова обманывать, лишь бы остановить тебя. И я буду обманывать тысячекратно, лишь бы прекратить твое саморазрушение.

Анжеле не хватало дыхания. Она выглядела совсем ослабевшей.

Она потянулась к его рукам, без слова ожидая его понимания.

Наконец она вновь заговорила:

— Стив, я люблю тебя. Я сделаю все что угодно, лишь бы ты любил меня… чтобы ты обрел веру, веру в меня и в то, во что верю я сама — в проект. С этой верой ты сможешь познать любовь, не только для меня, но и для себя самого. Возможно ли такое?

Ренделл глянул ей прямо в глаза.

— Такое возможно, — ответил он.

— И как же? Что я могу сделать для этого? Я же сказала, что сделаю все возможное, все, чего ты попросишь.

— Все возможное? — мягко повторил он. — Отлично. Я хочу, чтобы ты завтра взяла меня с собой в Рим.

— В Рим?

— Я хочу встретиться с твоим отцом.

— Моим отцом, — еле слышно повторила Анжела. — Для тебя это так важно?

— Я хочу встретиться с человеком, который открыл Слово. Я хочу показать ему фотографию, задать ему вопрос. Он последний, на самом конце линии. После того, как я встречусь с ним, я остановлюсь. Ведь именно этого ты хочешь, правда? Чтобы я остановился? Чтобы я обрел веру? Теперь все зависит от тебя, Анжела. Все в твоих руках. Ты отвезешь меня к своему отцу?

— И это… и это разрешит все сомнения относительно меня?

— Да.

Он глубоко вздохнула, задержала дыхание и только потом выдохнула.

— Хорошо, Стив. Это… это ошибка, но сделать ее необходимо. Завтра мы полетим в Рим. Ты встретишься с профессором Августо Монти. Ты встретишься с ним лицом к лицу. Возможно, это все и разрешит.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ПОСЛЕ ТОГО, КАК РЕАКТИВНЫЙ ЛАЙНЕР компании “Алиталия” рейсом из Амстердама приземлился поздним утром пятницы на полосе аэропорта Леонардо да Винчи неподалеку от Рима, когда они шли через поле к охраняемой карабинерами таможенной стойке и посту паспортного контроля, среди мыслей, посетивших Стивена Ренделла, по крайней мере одна была его удовлетворяющая.

Анжела доставила его сюда.

За ними следовал носильщик в голубой рубашке, несущий их чемоданы — свой ценный портфель Ренделл оставил себе — через стеклянный зал терминала аэропорта, заполненный шумными пассажирами и посетителями, до выхода из здания под гигантской металлической конструкцией. Здесь они поймали такси и проехали мимо огромной статуи бородатого да Винчи, мимо синих щитов, богато разукрашенных геральдическими символами Рима, мимо стендов, рекламирующих Пепси-Колу, Эфиопские Авиалинии, Телефункен, Оливетти, мимо зеленых зонтичных пиний и полей, на которых выращивали цуккини и брокколи, мимо продовольственного рынка, называемого Касса дель Меркато, мимо жилых домов пригорода Сан Паоло и стадиона для собачьих бегов Чинодромо, мимо разбитых колонн Форума и Колизея. И в течение этой получасовой поездки в гостиницу “Эксельсиор” Ренделла переполняло чувство нарастающего возбуждения.

Этот древний и вечно новый город, размышлял он, место, где все началось. Именно здесь, как и через столетия будут помнить люди, началось Воскрешение Два, где случилось новое воскресение веры. Именно здесь еще раз была дана надежда жалкому материалистичному миру. И все это станет возможным — а Ренделл молился про себя, чтобы это стало возможным — если последние мрачные сомнения будут стерты единственным человеком, который до нынешнего времени всех избегал.

Оставив Анжелу с ее вещами ожидать у входа в гостиницу, Ренделл поспешил в вестибюль, чтобы зарегистрироваться для однодневного пребывания. Как только он бросил чемодан в предоставленный ему номер 406, он тут же спустился вниз, забрав только портфель, к Анжеле, чтобы вместе с ней ехать на виллу семейства Монти, где таинственный профессор уже будет их ожидать.

Выйдя из гостиницы и пересекая внутренний подъезд по направлению к Виа Витторио Венето, где его ждала Анжела, Ренделл чувствовал себя так, будто проходит через докрасна раскаленную печь. Был самый полдень, и Рим жарился под лучами летнего солнца.

Анжела уже наняла машину с шофером. Водителем был улыбчивый, плотный, не имеющий возраста итальянец в белых парусиновых брюках, представившийся как Джузеппе. Его автомобиль, большой, блестящий опель, к счастью, имел кондиционер, а все окна были закрыты шторками.

Усаживаясь сзади, Анжела без тени улыбки глядела на устраивающегося рядом с дверью Ренделла.

— Ты готов? — спросила она. — Сейчас мы едем к отцу.

— Спасибо, Анжела, еще раз спасибо.

Та что-то быстро сказала водителю по-итальянски, но адрес назвала по-английски:

— Вилла Беллависта. Она будет сразу же, как только вы доберетесь до Виа Бельведере Монтелло.

С этим они включились в поток машин на Виа Венето, отправившись на встречу с профессором Августо Монти.

Наконец-то, подумал Ренделл.

Поездка заняла сорок или сорок пять минут. Ренделл замечал названия улиц и площадей, по которым они проезжали: пьяцца Барберини, виа дель Тритоне, пьяцца Кавур, виале Ватикано, что вела прямо к городу-государству Ватикан. Из Рима они выехали по виа Аурелиа. Потом была виа ди Боккеа, уже совершенно сельская местность с редко разбросанными строениями.

Резкий поворот направо. Виа Бельведере Монтелло. Опель начал тормозить, наконец остановился.

— Мы на месте, — сказала Анжела. — Вилла Беллависта.

Ренделл выглянул в окно. За зеленой железной оградой на основании из розово-желтого камня, за лужайкой и садом, частично скрытый кипарисами и пиниями стоял двухэтажный дом цвета ржавчины.

Анжела что-то сказала водителю, тот сменил передачу, и машина медленно двинулась вдоль ограды, пока не доехала до ворот, которые придерживал открытыми похожий на медведя привратник. Тот махнул им рукой, на что Анжела махнула в ответ, и Джузеппе вывернул машину. Через несколько секунд они остановились у ведущих на террасу ступеней и резной входной двери.

Джузеппе быстро обежал автомобиль, чтобы придержать дверь. Ренделл — не забыв портфель, равно как и смешанные чувства: ожидания, мрачного предчувствия — поднялся вместе в Анжелой по ступеням. У входной двери она не стала доставать ключ. Дверь не была на замке. Анжела открыла ее, кивнула через плечо Ренделлу, и тот последовал за ней вовнутрь.

Они очутились в прихожей, пол которой был выложен глазированным кирпичом. Слева от них была лестница. Справа находилась жилая комната. Они свернули направо, в громадное помещение с арочным потолком и красными глазированными кирпичами на полу. В обстановку комнаты входили два рояля, несколько наборов мебели и множество ламп.

Слишком уж большой дом для одинокого ученого в отставке, подумалось Ренделлу.

Анжела подвела его к ближайшему месту, где можно было подождать: зеленому бархатному дивану, кофейному столику и нескольким стульям кремового цвета. Только Ренделл не стал садиться. Он остался стоять, осматриваясь. Его внимание привлекли две странные, обескураживающие вещи.

Прежде всего, его раздражало огромное, панорамное окно впереди. Сверху донизу оно было ничем не прикрыто.

Тут в комнату, откуда-то из боковой двери, вошли две молодые женщины. Они были одеты совершенно одинаково, в накрохмаленных высоких головных уборах, с белыми воротничками и белыми фартуками на темно-синих форменных платьях.

Уже совершенно раздраженный, Ренделл повернулся к Анжеле. Ее взгляд встретился с его глазами. Девушка кивнула.

— Да, мой отец живет здесь, — сказала она. — В этом убежище для сумасшедших.

* * *

ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ СПУСТЯ, меряя шагами гостиную — а на самом деле, приемную — Виллы Беллависта, Ренделл все еще не мог прийти в себя после признания Анжелы.

До нынешнего дня было совершенно логично предполагать, будто профессор Монти укрылся где-то за пределами Рима по чисто политическим причинам. Даже после их прибытия сюда Вилла Беллависта весьма походила на частную резиденцию, фешенебельное и роскошное убежище для бывшего археолога, сделавшего бесценное открытие. И на самом деле, когда-то все это здание было богатой загородной виллой, а потом ее продали группе итальянских психиатров, которые превратили ее в casa di cura, больницу для пациентов с умственными расстройствами. Врачи специально проследили за тем, чтобы дом, по возможности, сохранил домашнюю обстановку и атмосферу, считая, будто это даст лечебный эффект для их пациентов.

Тем не менее, как это ясно и честно представила Анжела, это было убежище для безумцев. И профессор Монти вот уже год находился здесь в качестве выдающегося и неразглашаемого пациента.

Все это Анжела открыла Ренделлу в волнующий момент сразу же после первого признания.

— Теперь ты понимаешь мои увертки и ложь, — сказала Анжела. — Мой отец был абсолютно здоров и нормален, его разум был совершенно ясен. Все случилось немногим меньше года назад. Его постигло полнейшее умственное расстройство. Он впал в прострацию, не мог ориентироваться, общаться; и с тех пор о нем здесь заботятся. Я не могла сказать об этом никому, ни издателям, ни даже тебе, Стив. Если бы это стало известно — на проекте, на всей его работе, на его открытии легло бы пятно, возникли бы ненужные подозрения. Я не могла позволить, чтобы это произошло. Потому-то я встала между отцом и всеми теми, кто желал его видеть. Но вчера вечером я поняла, что больше не смогу удержать тебя от дальнейших поисков. У меня появилось искушение все рассказать тебе и уже навсегда с этим покончить. Я просто опасалась того, что ты все время будешь думать, будто я тебя вечно обманываю. Потому-то я и сделала то, чего ты хотел. Я привезла тебя в Рим, на Виллу Беллависта, чтобы ты все увидел сам. Ну а теперь, Стив, ты будешь доверять мне?

— Во всем и до последнего, дорогая. — Он заключил ее, испытывающую чувство стыда и дрожащую, в свои объятия. — Прости меня, Анжела. Я очень, очень виноват перед тобой. Надеюсь, что ты меня простишь.

Конечно же, она его простила, потому что Анжела была способна понять его подозрения. Она сказала еще одно:

— Но, с другой стороны, я привезла тебя к отцу и еще по одной причине. Обычно он находится в чем-то вроде кататонического состояния, но иногда, редко, очень редко, у него бывают моменты просветления. Однако, когда я с сестрой посещала его, он всегда был неконтактным, абсолютно не воспринимал действительность. Все же, иногда все же в его сознании бывает какая-то вспышка, какое-то окошко нормальности. Надеюсь, ради тебя же самого, что когда ты покажешь ему фотографию и заговоришь с ним, какая-то память прошлого в нем проснется. И, благодаря этому, у тебя исчезнет последняя неуверенность относительно Евангелия от Иакова.

— Спасибо тебе, Анжела. Но, на самом деле, ты ведь не ожидаешь озарения от собственного отца, правда?

— Вполне возможно, что так и случится. Но, никто ведь не знает. Сколько таинственного в человеческой психике. А сейчас мне бы хотелось пойти самой и увидать его. Ты подожди здесь. Я недолго. А после этого я попрошу, чтобы кто-нибудь провел тебя к нему.

С этими словами она ушла.

Ренделл продолжал мерить шагами комнату, пытаясь понять, как замечательный профессор Монти — всю свою жизнь отличавшийся острым умом — буквально мгновенно потерял свой разум. Никогда еще Ренделлу не приходилось размышлять над подобными вопросами. До этого он никогда не имел дела с психически больными. Поэтому он понятия не имел, чего ожидать, и как вести с такими. Тем не менее, лелея малую надежду того, что профессор может — каким-то словом, каким-то знаком — развеять его сомнения относительно папируса номер девять, Ренделл понимал, что без этой встречи не обойтись.

Тут до него дошло, что Анжела Монти уже вернулась.

Девушка была не одна. В приемный покой она вошла вместе с высокой, костлявой юной медсестрой. Пока медсестра ожидала у открытой двери, Анжела направилась к Ренделлу.

— Как он? — хотелось знать Ренделлу.

— Тихий, вежливый, безмятежный, — ответила Анжела. Она сглотнула и прибавила:

— Меня он не узнал.

Она сдерживала слезы, но те все равно появились. Ренделл тут же обнял девушку за плечи, пытаясь успокоить ее. Она достала из сумочки платок, приложила к глазам и наконец глянула на Ренделла, даже пытаясь улыбнуться.

— И так вот… всегда. Но не беспокойся. Все будет хорошо. Сейчас ты можешь пойти и встретиться с ним. Не волнуйся. Он совершенно безвредный. Тихий. Я пыталась сказать ему про тебя. Не знаю, понял ли он. Но ты тоже попробуй. Отправляйся с медсестрой — синьорой Бранчи. Она покажет, куда идти. А у меня тоже есть дела: надо будет позвонить домой и сообщить Лукреции, это наша экономка, что сестра с детьми приезжает сегодня из Неаполя, чтобы встретиться со мной.

Ренделл оставил ее, представился синьоре Бранчи, и они вместе пошли по пахнущему антисептиками коридору. Не дойдя до места, медсестра вынула из кармана своего синего форменного платья кольцо с ключами.

— А вот и комната профессора Монти, — сказала она. Но, заметив, что дверь была приоткрыта, синьора Бранчи тут же обеспокоилась. — Мне казалось, что дверь была закрыта. — Она сунула голову за дверь и тут же с видимым облегчением вздохнула. — Фу, это всего лишь горничная. Забирает посуду после обеда.

Через несколько секунд из комнаты вышла горничная — уже в другом форменном платье и другом головном уборе — неся в руках поднос с остатками еды.

Синьора Бранчи прошептала ей какой-то вопрос по-итальянски, и горничная так же тихо ответила, после чего отправилась дальше по коридору. Медсестра повернулась к Ренделлу.

— Я спросила, как он. Она ответила, что как обычно, сидит у окна, смотрит. Теперь мы можем войти. Я представлю вас и оставлю одних. Сколько вам нужно времени?

— Даже не знаю, — пожал плечами тот.

— Доктор Вентури предпочитает, чтобы посещения не превышали пятнадцати минут.

— Хорошо. Дайте мне четверть часа.

Синьора Бранчи открыла дверь пошире и провела Ренделла в комнату. К изумлению последнего, это вовсе не была больничная комната. Сам он подспудно ожидал палаты типа той, которую занимал его отец в больнице Оук Сити. Здешняя же палата соединяла в себе гостиную, библиотеку и спальню обычной жилой квартиры.

Ренделл мгновенно отметил, что местопребывание профессора было солнечным, удобным, даже шикарным, с воздушным кондиционером. С одной стороны комнаты была кровать; рядом с нею был стол со стоящей на нем лампой. Приоткрытая дверь позволяла заглянуть в огромную ванную с выложенным голубой плиткой полом. С противоположной стороны, под современной картиной, написанной маслом, стоял письменный стол и удобный стул. На столе рядком стояли фотографии в рамках: пожилой женщины с тяжелыми серьгами (скорее всего, покойной жены), портреты дочерей: Анжелы и Кларетты, а также внуков. В центре комнаты находилось мягкое кресло, стол с зеленой скатертью, два стула с жесткими прямыми спинками. Через широкое окно открывался вид на тихий сад. Лишь тонкие железные прутья нарушали безмятежность вида, да окрашенные в белое стены напоминали о том, что здесь была психиатрическая клиника.

У окна, механически покачиваясь вперед-назад, практически полностью затерявшись в глубине кресла-качалки, находился маленький неопределенного возраста мужчина со все еще пухлым лицом, на котором выделялись космы седых волос и пышные седые брови; пустые водянистые глаза были зафиксированы на цветах за окном. Уже не такого крепкого сложения, более худой, но это был тот же самый мужчина, которого Ренделл видел на фотографиях, сделанных шесть лет назад.

Синьора Бранчи подошла к креслу-качалке и коснулась рукава коричневой спортивной рубашки.

— Профессор Монти, — произнесла она негромко, как будто будила кого-то ото сна, — к вам здесь посетитель из Америки.

Она указала пальцем на Ренделла и подтащила к креслу один из стульев.

— Профессор, это мистер Ренделл. Он интересуется вашей работой.

Профессор Монти с определенным интересом следил за движущимися губами медсестры, но никак не реагировал на присутствие Ренделла каким-либо жестом или словами.

Синьора Бранчи отвернулась от него.

— Оставляю вас одних, мистер Ренделл. Если я понадоблюсь, здесь, у изголовья кровати есть звонок. В любом случае, я вернусь через пятнадцать минут.

Ренделл подождал, когда медсестра выйдет, услышал, как щелкнул запор замка и наконец опустился на твердый стул, стоящий напротив маленькой фигурки в кресле.

Сам же профессор наконец-то осознал, что у него имеется посетитель, и молча, без какого-либо любопытства глядел на него.

— Меня зовут Стивен Ренделл, — вновь представился Ренделл. — Я из Нью-Йорка. Я приятель вашей дочери Анжелы. Вы только что виделись с Анжелой. Думаю, она что-то рассказала вам обо мне.

— Анжела, — произнес профессор Монти. Он повторил имя без какого-либо ударения, понимания или вопроса. Он попросту повторил это имя, как ребенок повторяет странное название новой игрушки.

— Уверен, она говорила о моих связях с Воскрешением Два, о той работе, которой я занимаюсь по продвижению вашего открытия, — уже без особой надежды продолжил Ренделл.

Он испытывал чувство, будто обращается к белой стенке за креслом-качалкой, в котором сидел Монти. У него даже родилось желание нажать на кнопку звонка, чтобы вызвать синьору Бранчи, и бежать отсюда. Тем не менее, ведомый каким-то импульсом, он продолжил свой рассказ, сообщая, как Джордж Уилер нанял его и привез в Амстердам. Он говорил о том возбуждении, которое он сам и все остальные участники проекта испытывали по мере приближения дня, когда открытие профессора Монти в Остиа Антика будет преподнесено миллионам людей на всем земном шаре.

По мере того, как Ренделл рассказывал, профессор следил за ним более внимательно. Пускай и отдаленно, не имея возможности или желания говорить, он, казалось, внутренне реагирует на то, что услышал от Ренделла. Казалось, что он проявляет некий интерес, подобный интересу дряхлого, пожилого человека, слушающего монолог иностранца.

Ренделл воспрял духом. Вполне возможно, что сегодня случится тот долгожданный момент просветления, вызванный, вероятнее всего, тем, что в разговоре упоминались знакомые вещи. Может сегодня удача улыбнется ему.

— Позвольте мне теперь сказать конкретно, зачем я приехал сюда, профессор.

— Да.

— Подлинность вашего открытия была подтверждена. Пересмотренный Новый Завет был переведен на четыре языка. Библия уже практически готова к изданию, за исключением одного момента… Он помялся, но затем храбро продолжил:

— Возникла одна проблема. И я надеюсь, что вы поможете мне разрешить ее.

— Да.

Ренделл наблюдал за лицом профессора. На нем было неподдельное любопытство, во всяком случае, так ему казалось. Ренделл чувствовал себя подкрепленным.

Чтобы подвести беседу к решающему моменту, он открыл свой портфель, включил свой магнитофон и вынул роковую фотографию.

— Кое-кто из нас обнаружил странную ошибку — во всяком случае, мы посчитали ее ошибкой — в переводе. Сейчас я скажу, что обеспокоило меня. — Ренделл показал снимок. — Здесь у меня фотокопия папируса номер девять, одного из папирусов, найденных вами в Остиа Антика. Меня беспокоит то, что эта фотография не совсем похожа на ту копию папируса номер девять, которую я видел раньше. Я беспокоюсь о том, что этот самый папирус номер девять был каким-то образом изменен или вообще заменен другим папирусом.

Профессор Монти качнулся вперед в своем кресле.

— Да?

С бьющимся сердцем, Ренделл продолжил:

— И у нас больше нет никакой возможности узнать, представляет ли фотография оригинал найденного вами папируса, или же на ней изображен измененный папирус. Негатив оригинальной фотокопии был уничтожен огнем. Тем не менее, профессор, Анжела сказала, что вы настолько сжились с каждым бесценным фрагментом находки, что в вашей памяти отпечатался каждый значок арамейского письма, каждая загогулина, каждая точка. Анжеле кажется, что вы сразу же поймете, действительно ли на этом снимке представлена репродукция папируса, найденного вами во время раскопок — или же, все-таки, на нем измененный или подмененный лист. Это крайне важно, профессор, чтобы мы знали правду. Можете ли вы сказать, действительно ли это фотокопия папируса, найденного вами в Остиа Антика?

Он передал фотографию профессору, который осторожно принял ее обеими трясущимися руками. Несколько секунд он просто не обращал на снимок ни малейшего внимания, его глаза все так же глядели на Ренделла, и при этом он еще продолжал легонько покачиваться в своем кресле.

В конце концов, как будто бы вспомнив, что находится у него в руках, он опустил взгляд на фотографию. Очень медленно он поднял ее, отрегулировал угол, чтобы свет из окна падал точно на снимок. На круглом лице появилась легкая улыбка, и у следящего за профессором Ренделла вновь возродилась надежда.

Шли секунды молчания. Профессор Монти опустил фотографию себе на колени, но взгляда с нее не спускал. Его губы зашевелились, и Ренделлу пришлось придвинуться поближе, чтобы ухватить перепутанные и едва слышимые слова.

— Правда, это правда, — говорил профессор Монти. — Я написал это.

Он поднял голову и встретился взглядом с Ренделлом.

— Я, Иаков Юст, я был свидетелем всем этим событиям. — Его губы вновь зашевелились, голос сделался громче:

— Я, Иаков из Иерусалима, Брат Господа нашего, Иисуса Христа, преемника Господа, старший из живущих ныне братьев и сын Иосифа из Назарета, вскоре предстану я перед синедрионом и первосвященником Анной, обвиненный в противозаконном поведении главенствования в общине последователей Иисусовых…

Ренделл откинулся на спинку стула.

Господи, сказал он сам себе, старик считает, будто он Иаков из Иерусалима, брат Иисуса Христа.

Профессор Монти воздел глаза к потолку. Он продолжал говорить, в треснувшем голосе было слышно все больше живости:

— Другие сыновья Иосифа, выжившие братья Господа Нашего и мои, это Иуда, Симон, Иосия, Уд, но все они за пределами Иудеи и Идумеи, потому то я один остался, дабы сказать о перворожденном и самом любимом сыне.

Профессор Монти на своем английском с итальянским акцентом цитировал начальные части арамейских папирусов, что входили в Евангелие от Иакова Международного Нового Завета. Но было в его цитировании нечто неожиданное, странное. Наконец Ренделл понял: перечисляя братьев Иисуса и Иакова, профессор Монти заполнил лакуну в третьем папирусе, ту его часть, что была уничтожена еще две тысячи лет назад.

Вот это было уже неожиданно, если не учитывать одну возможность — что профессор Монти был, сейчас или когда-то, столь ознакомлен с библейскими познаниями, что называл имена братьев Иисуса по другим источникам: из Евангелия от Матфея, из Деяний, из раннего церковного историка Евсевия, включая в свою речь.

— Я, Иаков Юст, брат Господа Нашего…

Профессор Монти, не прерываясь, продолжил свою безумную декламацию.

Охваченный печалью к старику, к бедной Анжеле, Ренделл только сидел и печалился.

Слова профессора Монти становились все более неразборчивыми. В конце концов он замолчал и уставился на деревья в саду за окном.

Ренделл осторожно вынул фотографию из пальцев старика и положил ее назад в портфель. После этого он выключил магнитофон и глянул на часы. Синьора Бранчи должна была вернуться через минуту или две.

Он поднялся со стула.

— Благодарю вас, профессор Монти, за ваше сотрудничество.

К изумлению Ренделла, профессор также встал со своего кресла. Он казался даже меньше, чем раньше. После этого, шаркая ногами, он прошел мимо Ренделла к письменному столу. Там уселся на стул. Могло показаться, что он уже забыл, зачем сюда пришел. Затем профессор открыл ящик и извлек из него чистый лист бумаги и карандаш.

С его помощью он нанес на листок несколько штрихов, осмотрел свое творение, прибавил еще пару штрихов и остался довольным собой. После этого он взял листок и протянул его Ренделлу.

— Это вам, — сообщил он.

Ренделл принял бумажку; ему было интересно, что Монти нарисовал на ней.

— Подарок, — пробормотал профессор. — Это спасет вас. Подарок от Иакова.

Ренделл развернул листок. На нем был грубый рисунок.

Насколько Ренделлу удалось понять, это был детский, примитивный и таинственный набросок рыбы и пронзившего ее копья.

Это был подарок от Иакова, талисман, что спасет Ренделла, как обещал профессор. Правда, никакого смысла во всем этом Ренделл обнаружить не мог. Зато его интересовало, а какое значение этот рисунок имел для затуманенного разума профессора. Ренделл вздохнул. Все равно он уже никогда этого не узнает, да и смыла в этом никакого.

Ренделл услышал, как открылась дверь.

Очень быстро он свернул рисунок, сунул его во внутренний карман пиджака, поблагодарил профессора, оставив его сидящим за столом, и направился к синьоре Бранчи, которая ждала его в дверном проеме.

Выйдя в коридор, он подождал, пока медсестра не закроет двери на ключ. Когда она присоединилась к нему, то сказала:

— Сейчас я отведу вас к синьорине Монти.

Только Ренделл еще не был готов к уходу. У него имелось еще одно дело.

— Синьора Бранчи, меня интересует, могу ли я встретиться с кем-нибудь из врачей или же психиатров, кто занимается случаем профессора Монти? Я имею в виду того самого доктора, кто тесно работает с пациентом?

— Да, конечно. У нас здесь семь докторов, но всех возглавляет доктор Вентури. Именно он и курирует профессора Монти с того самого времени, как тот поступил на Виллу Беллависта. Его кабинет находится этажом выше.

— А можно встретиться ним, хотя бы ненадолго?

— Подождите здесь. Я узнаю, не занят ли доктор.

* * *

КАК ОКАЗАЛОСЬ, ДОКТОР ВЕНТУРИ не был занят.

Директор клиники был лысеющим, худощавым итальянцем с сочувствующими, влажными темными глазами, кривым носом и беспокойными руками. Он вообще не походил на врача, и Ренделл решил, что все это потому, что на докторе был модный пиджак, а не традиционный белый халат.

Когда Ренделл спросил у него про этот обязательный атрибут, доктор Вентури объяснил совершенно добродушно и естественно:

— Обычна больничная униформа создает дистанцию между врачом и пациентом, а мы не считаем это желательным. Мы хотим, чтобы наши взбудораженные пациенты почувствовали равенство со своими врачами. Для нас весьма важно, чтобы каждый пациент — включая сюда и профессора Монти — не чувствовали свое отличие. Мы желаем, чтобы наши пациенты нам доверяли, считали нас своими друзьями.

Кабинет доктора Вентури тоже был совершенно не похож на кабинет врача, как не был похож на врача его хозяин. Усевшись на стуле с живенькой обивкой в цветочек напротив стола доктора Вентури, изготовленного в стиле ампир, Ренделл осматривал комнату, меблированную современными диванами, с вьющимися растениями и абстрактными картинами на стенах.

В последней отчаянной попытке обнаружить хоть какую-нибудь разгадку тайны папируса номер девять Ренделл кратко описал доктору Вентури свою неудачную встречу с профессором Монти. Закончил он рассказом о мании профессора, будто он является Иаковом Юстом, братом Иисуса Христа.

— А вел ли профессор себя так же и ранее? — хотелось знать Ренделлу.

— Частенько, — ответил доктор, взяв со стола нож для разрезания писем, положив его обратно, затем взяв в руки карандаш и положив его назад. — И это для нас самое странное. Его поведение никак не соответствует общим симптомам. Видите ли, если кто-то считает себя мессией — или же братом Иисуса, как в данном случае — то это, чаще всего, параноик с комплексом превосходства. Профессор Монти же имеет потерю памяти и связанные с истерией симптомы кататонии, основанные на чувстве вины. С клинической точки зрения совершенно непонятно, как у него может быть мания, потому что, в большинстве случаев, пациент в его состоянии не может считать себя обладающим идентичностью такой возвышенной личности как Иисус или Иаков, но, скорее всего, такой личности, которая испытывает чувство вины за что-то, что принесло вред тому же Иисусу или Иакову. Его сегодняшнее поведение, когда он выступает в роли брата Христа, для меня совершенно необъяснимо. Но, понятное дело, мы слишком мало знаем о прошлой внутренней жизни профессора, о его психике, и, к сожалению, вряд ли мы узнаем о ней больше.

Ренделл устроился поудобнее на стуле.

— То есть, вы хотите сказать, что ничего не знаете о практической деятельности профессора Монти и его археологических раскопках?

— А, мистер Ренделл, так вам известно, про открытие Монти в Остиа Антика? Я не мог говорить об этом, пока…

— Я вхожу в проект, доктор Вентури.

— Я не знал об этом. Я пообещал дочери профессора никогда не говорить об этом с чужаками. И я держу свое слово.

— Как много вам известно о работах профессора? — поинтересовался Ренделл.

— На самом деле, крайне мало. Когда меня привлекли для этого случая, имя профессора Монти мне уже, естественно, было знакомо. Его имя вообще хорошо известно в Италии. От его дочерей я узнал, что он проводил раскопки в Остиа Антика, и что эти раскопки могут иметь огромное значение для библейской истории и теологии. Мне сказали, что это может стать краеугольным камнем для новой Библии.

— Но суть открытия вам не известна?

— Нет. Не хотите ли вы сказать, что если бы я знал, то смог бы лучше понять галлюцинации, связанные с идентификацией его как Иакова, брата Иисуса Христа?

— Это могло бы пролить определенный свет, доктор. Ну и действительно, то, что открыл профессор Монти, приведет к появлению совершенно новой Библии.

— Я так и подозревал. Совсем недавно, в нашей римской газете “Ил Мессаджеро” я прочитал три статьи британского журналиста… забыл его имя…

— Седрик Пламмер?

— Правильно, Пламмер. В статьях не было ничего определенного, сами они были длинными, но фактов маловато, относительно секретной подготовки в Амстердаме к изданию новой Библии, версии, основанной на новейших открытиях; версии, поддерживаемой церковными консерваторами с целью поддержания статус кво. Материал был занимательный, но настолько напичканный слухами и спекуляциями, что я не мог воспринимать его серьезно.

— Можете воспринимать его серьезно, — сказал Ренделл.

— Ага, так значит это и есть та самая грядущая Библия, за которую наш пациент несет ответственность? — Доктор Вентури рассеянно перевернул страницу настольного календаря, потом обратно. — Очень плохо, что профессор Монти не сможет насладиться плодами собственных трудов. Что же касается его маний, то даже если новая Библия и сможет прояснить для нас их природу, сомневаюсь, чтобы это объяснение имело для него лично какое-либо значение. Но не произошло ли чего-либо еще во время вашей сегодняшней встречи?

— Боюсь, что нет, — ответил Ренделл. Но затем он кое-что вспомнил и сунул руку в карман пиджака. — Если не считать вот этого. — Он развернул листок бумаги и показал его врачу. — Профессор Монти нарисовал это для меня, когда я уже уходил. Он сказал, что это подарок, который спасет меня.

— А, рыба, — понимающе сказал доктор Вентури.

Он не стал брать рисунок у Ренделла, а вместо этого порылся в лежащих на столе папках и открыл одну из них. Оттуда он вынул несколько листов и разложил их по одному на столе, показывая все шесть Ренделлу. На каждом листке была вариация эскиза с пронзенной копьем рыбой, подобной той, что была у Ренделла в руках.

— Видите ли, мистер Ренделл, у меня имеется личная коллекция искусства профессора Монти, — сказал врач. — Да, да, он делает эти рисунки в качестве подарков для меня или медсестер. Боюсь, что все его искусство ограничивается этим единственным объектом — рыбой. Она стала для него навязчивой идеей. Нам не известно, чтобы он нарисовал что-либо иное с тех самых пор, как находится под нашей опекой. Только рыба.

— Но она должна что-то означать, — задумчиво сказал Ренделл. — Вы не пытались размышлять над тем, что он пытается нам сообщить?

— Естественно, вот только не могу конкретно представить, что же именно, за исключением того, что рыба тесно связана с его манией, заставляющей его считать, будто он живет в первом веке. Как вы несомненно знаете, первые последователи Христа, ранние христиане, когда их преследовали, использовали символ рыбы, чтобы в тайне идентифицировать себя друг перед другом. Источник этого визуального пароля довольно интересен. Для Его первых апостолов Мессия был известен как “Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель”, что, в переводе на греческий, язык римских оккупантов, звучало как Iesous Christos, Theou, Uios, Soter. Начальные буквы этих пяти греческих слов произносятся как I-CH-TH-U-S, теперь мы произносим это как ICHTYS — слово, которое по-гречески означает рыба. Даже сегодня мы называем науку, изучающую рыб, ихтиологией. Итак, вы видите, начальные буквы имени Иисуса Христа и его титулов произносятся как рыба — символ идентификации преследуемого со всех сторон христианского культа.

— Очень интересно, — признал Ренделл. Он еще раз поглядел на рисунок Монти. — Ну а копье. Ведь оно же не было частью символа, правда?

— Нет, — ответил доктор Вентури, возвращая собственную коллекцию рисунков в папку. — Нет, похоже, что это прибавление исключительно профессора Монти. Копье — или пика, или гарпун, что бы это ни было — является, скорее всего, негативным символом. Тем не менее, кто может сказать, что у него в мыслях на самом деле? Представляя самого себя Иаковом, братом, возможно, он открывает нам ревнивое соперничество по отношению к Иисусу, рыбе, пронзая ее? А может он чувствует, что копье, вонзенное в символ его брата, это и оружие, направленное на него самого? Тут мы ничего не можем сказать. Боюсь, что этот символ, как и многие вещи, связанные с профессором Монти, так и останутся тайной.

Доктор Вентури вынул хорошо обкуренную пенковую трубку и кисет с табаком.

— Вы не против…?

Ренделл тут же достал свою прямую трубку, а после того, как они обменялись собственными табачными смесями и закурили, он вернулся к проблеме профессора Монти. Но на сей раз Ренделл решил отступить во времени.

— Доктор, — спросил он, — а когда профессор Монти впервые попал в вашу клинику? И, если конечно вы вправе это рассказать, какими были обстоятельства его помещения сюда?

— Обстоятельства? — Доктор Вентури выпустил клуб дыма. — Да, конечно, история болезни — это дело конфиденциальное, но когда Анжела Монти предупредила меня о том, что привезет вас сюда, она же попросила, чтобы и я, и персонал честно рассказали о состоянии ее отца.

— Она сейчас в приемном покое, — незамедлительно сообщил Ренделл. — Если вы желаете проконсультироваться с ней опять…

— В этом нет необходимости… — Доктор Вентури потянул из своей пенковой трубки и положил ее на керамическую пепельницу. — Мое собственное участие в этом клиническом случае началось… дайте-ка вспомнить… около года и двух месяцев назад. Мой коллега — оказалось, что он был семейным врачом Монти — предупредил, что мои услуги срочно необходимы одному из его пациентов, в то время находившемуся в Policlinico, университетской больнице. Оказалось, что этим пациентом был профессор Августо Монти. Совершенно неожиданно с ним случился резкий нервный припадок. Я сразу же приехал туда, осмотрел профессора и диагностировал состояние.

— И что же привело его в больничную койку?

Доктор Вентури рассеянно взял свою трубку, положил на место, схватил карандаш и начал что-то черкать в блокноте.

— Вы хотите знать обстоятельства, приведших к его ограничению свободы в клинике? За пару дней до срыва, как я узнал потом, он исполнял свои текущие обязанности в Римском университете. Он читал лекции студентам в Aula di Archeologia. Еще он проводил совещание с коллегами по факультету. В это же самое время он занимался вопросом предоставления ему средств, чтобы вести раскопки в Пелле. Опять же, в тот самый день, как и всегда в рабочие дни, он принимал посетителей.

— Что это были за посетители?

— Обычные люди, с которыми может встречаться известный археолог. Время от времени он же может встретиться с коллегами и известными ему профессорами из других стран или же с правительственными чиновниками. Возможно, торговцами полевым оборудованием, студентами старших курсов или редакторами археологических журналов. Я не знаю, чем конкретно он занимался в тот самый день. Возможно, его дочери смогут рассказать вам больше. Я знаю лишь то, что то самое утро он в основном провел в университете, раз или два куда-то уходил, а потом вернулся в университет, чтобы еще поработать. Вечером, когда он не вернулся домой на обед, его дочь, Анжела, позвонила дежурному, чтобы тот напомнил ее отцу о возвращении домой. Дежурный поднялся в кабинет начальника археологического отделения. Он постучал, но никакого ответа не получил. Дежурному это показалось странным, поскольку свет в кабинете горел. Тогда он вошел и увидал профессора Монти за столом — на столе все было в беспорядке, лампа перевернута — а сам профессор бормотал какую-то бессмыслицу, типа того, что вы сами недавно слышали от него самого. Он был полностью дезориентирован, а потом вообще впал в ступор. Перепуганный дежурный позвонил его дочери, после чего та сразу же вызвала скорую помощь.

Ренделл передернул плечами, представляя, какой ужас должна была пережить Анжела.

— А профессор приходил потом в сознание?

— После того — то есть, за год и пару месяцев — ни разу, — признался со вздохом Вентури. — Что-то, если говорить просто, перещелкнуло у него в мозгу. Он полностью утратил, если применить профессиональный жаргон, свои мозги. И с тех пор он уже не смог восстановить связи с реальностью.

— И нет никакой надежды вернуть ему сознание?

— Кто может сказать, мистер Ренделл? Кто знает, что в будущем случится в науке, медицине, психиатрии; какие лекарства придумает биохимия для излечения умственных расстройств? Только к настоящему времени ничего такого нет. Но, можете быть уверены, мы будем пробовать все возможное. Через несколько дней после случившегося я перевел профессора Монти сюда, на Виллу Беллависта. Мы применили самые разные виды лечения: психотерапию, фармакологическое лечение, электрошок под анестезией. Пока что это ни к чему не привело. Сегодня все наши усилия заключаются в том, чтобы успокоить его, дать возможность спать. Мы пытаемся хоть чем-нибудь занять его. Мы регулярно приводим его в наши мастерские, старясь увлечь плетением или ткачеством, опять же, хотим заинтересовать его занятиями в бассейне, но он не проявляет к этому интереса. Чаще всего он сидит у окна, смотрит куда-то вдаль, слушает музыку, иногда смотрит телевизор, хотя не думаю, будто его интересует то, что он видит на экране.

— Анжела, то есть, мисс Монти, считает ли она, что у него иногда случаются проблески сознания?

Доктор Вентури пожал плечами.

— Она его дочь. Если это помогает чувствовать себя лучше, мы ей в этом не препятствуем.

— Понятно, — задумчиво сказал Ренделл. — Ну хорошо, а посетители? Бывают ли у профессора какие-нибудь посетители кроме его двух дочерей?

— Дочери, внуки по праздникам, и еще — на его день рождения — была их экономка.

— И никого со стороны?

— А больше никому и не разрешено, — сообщил доктор Вентури. — Очень немногие люди просили разрешения встретиться с профессором. Всем им было отказано. Дочери профессора решили, что пребывание отца здесь, его болезненное состояние необходимо, насколько это возможно, удерживать в тайне. Только лишь члены семьи и лица, их сопровождающие, могут встречаться с ним.

— Ну хорошо, и все же: люди посторонние, — настаивал Ренделл. — Вы сами говорили, что было несколько человек, которые просили встречи. Вы не можете вспомнить, кто это был?

Доктор Вентури взмахнул своей пенковой трубкой.

— Имена я вряд ли вспомню. Кто-то из старых учеников профессора и его коллеги по университету. Но им сообщили, что профессор страдает нервным расстройством, и что ему необходим покой. Кое-кто пытался встретиться с ним в первые месяцы, но им отказали. Больше я о них не слышал.

— А кто-нибудь еще? — спросил Ренделл. — Неужто за последние месяцы не было никаких попыток встретиться?

— Ну, вы сейчас сказали об этом… да, был один, и я вспоминаю его, потому что он вел себя крайне настойчиво, опять же, это человек очень известный.

— Кто же это был? — Ренделлу и самому было интересно узнать это.

— Известный священнослужитель, Преподобный Мартин де Фроом подал письменную просьбу о встрече с профессором Монти. Должен сказать, это произвело на меня впечатление. Не знал, что он и профессор Монти были приятелями. Вскоре после этого мне сообщили, что они приятелями никогда и не были. Но я надеялся, что подобный визит сможет как-то стимулировать пациента, поэтому и передал просьбу преподобного отца для согласования дочерям профессора. Они отказали и, следует добавить, довольно-таки резко. Пришлось сообщить де Фроому, что никакие посетители к профессору Монти не допускаются. Кстати, вы первый человек со стороны, которому было разрешено встретиться с профессором с тех пор, как он пребывает здесь. — Вентури глянул на часы, стоящие у него на столе. — У вас есть еще какие-нибудь вопросы, мистер Ренделл?

— Нет, — понимаясь с места, ответил ему тот. — Здесь мне больше нечего спрашивать… или узнавать.

* * *

ОБРАТНАЯ ПОЕЗДКА В РИМ, на машине Джузеппе с ее кондиционером, особой радости не принесла.

Сидевшая напротив него Анжела заставила Ренделла рассказать обо все произошедшем во время его встречи с ее отцом, а затем и с доктором Вентури.

Очень кратко, как бы мимоходом, Анжела вспоминала о том, каким был ее отец в прошлые годы, о ясности и отточенности его ума. Какая жалость, с бесконечной печалью заметила она, что отец так и не узнает о тех чудесах, к которым приведет его открытие.

— Он уже знает о них, — убеждал ее Ренделл. — Он знал об этом с того самого момента, как сделал его. Он знал и наслаждался тем, что предоставил всему миру.

— Какой ты милый, — сказала Анжела, целуя Ренделла в щеку. — Какой ты добрый.

Она пригласила его встретиться с сестрой и ее детьми на обеде у них дома. Ренделл подумал над этим и решил отказаться, хотя ему очень хотелось остаться.

— Нет, мне кажется, будет лучше, если ты сама проведешь это время с семьей, — сказал он. — А у нас еще будет куча времени. Опять же, мне нужно срочно вернуться в Амстердам. Великий день приближается. И Уилер может быть крайне недоволен, поскольку меня нет на рабочем месте.

— Так ты прямо сейчас и улетаешь?

— Может быть, попозже вечером. Пока я здесь, нужно заняться своей личной корреспонденцией. Как только я вернусь в Амстердам, на это просто не будет времени. Мне нужно написать письма отцу и матери, а еще дочери. Не нужно забывать и о кое-каких делах. Например, о Джиме Маклафлине, парне из Рейкеровского Института. Я тебе рассказывал о нем. Пока что мой адвокат не смог обнаружить его местопребывания. Вот я и думаю написать Маклафлину личное письмо, которое можно будет ему отослать. Так что, скорее всего, постараюсь успеть на последний рейс.

— Пускай Джузеппе подбросит тебя вначале в гостиницу “Эксельсиор”, — предложила Анжела, — а уже потом отвезет меня домой.

Ренделл дал указания водителю и повернулся к Анжеле.

— Ты вернешься в Амстердам завтра утром?

Она ответила ему улыбкой.

— Завтра вечером, если только мой шеф не выгонит меня за это. Я хочу заняться покупками с сестрой, повести племянников в Сады Боргезе, может быть еще встретиться с несколькими приятелями. Ничего, если твой секретарь вернется завтра к вечеру?

— Хорошего здесь мало, но я буду ждать.

Анжела внимательно посмотрела на Ренделла. Она уже не улыбалась.

— И еще одно я хочу спросить. Стив…

— Да?

— Как только мы снова вернемся в Амстердам, что будет потом?

— Потом? Конечно же, работа. Будем работать без просыпу, чтобы сделать проект в срок. — Он глянул на ее пытливое лицо и наконец-то до него дошло:

— А, ты имеешь в виду, собираюсь ли я продолжать свои изыскания относительно этого фрагмента и его фотокопии? Нет, Анжела. Твой отец был последней остановкой на этом пути. Тупиком. Даже если бы я и хотел, мне некуда идти. Откладываю свою кепку следопыта и лупу в кладовку. Отправляю своего Шерлока Холмса в отставку в пользу кропотливого сбора нектара. Полностью возвращаюсь к рекламной кампании. Я отдаю всего себя на дело продажи Слова.

— Даже если сомнения остались?

— Анжела, я дошел сюда, до Рима. У меня всегда были сомнения относительно всяких тайн, равно как всегда было настороженное отношение к вере. Ты знаешь молитву Эрнеста Ренана? “О, Господи, если Господь имеется, спаси мою душу, если душа у меня имеется”. Так и со мной.

Анжела рассмеялась.

— И как ты можешь жить с этим?

— Должен. У меня нет другого выбора. — Ренделл погладил руку Анжелы. — Ну ладно. Я пошел. Вот и моя гостиница. Ладно, дорогая. Еще один поцелуй. Встретимся завтра.

Выйдя из опеля и поглядев на то, как машина удалилась, Ренделл, держа портфель под мышкой, направился в прохладный вестибюль “Эксельсиора”. Задержавшись у стойки администратора, чтобы взять ключ от номера, он пошел к лифтам.

Один из лифтов уже дошел до нижнего этажа, и теперь из него выходили пассажиры. Ренделл встал в стороне до тех пор, пока все не вышли, вошел в кабину, повернувшись, чтобы нажать на кнопку пятого этажа. Уже сделав это, Ренделл вдруг понял, что кто-то вошел в кабину сразу же за ним и теперь протягивает руку, чтобы нажать кнопку четвертого этажа. Судя по одежде, это был какой-то священник.

Когда дверь за ними двоими закрылась, и кабина начала медленно подниматься, Ренделл обернулся, чтобы глянуть на спутника.

И у него сперло дыхание.

Над ним, искривив уродливое, безгубое лицо усмешкой, высился домине де Фроом.

— Ну вот, мистер Ренделл, мы и встретились. — Надеюсь, ваше посещение профессора Монти сегодня днем было удачным?

Совершенно смущенным тоном Ренделл буркнул:

— Откуда, черт подери, вы узнали, что я с ним встречался?

— Вы прибыли в Рим, чтобы с ним встретиться, точно так же, как это, чуть ранее, сделал и я. Все очень просто. Я посчитал своим священным долгом следить за вами, мистер Ренделл. С тех пор, как мы встретились в последний раз, я наблюдаю за каждым вашим ходом с растущим интересом и таким же растущим уважением. Вы, как я угадал с самого начала, искатель истины. Таких не очень много. Вы один из них. Я — другой. И мне было очень приятно узнать, что наши пути одинаковы, и что наши дорожки скрещиваются. Возможно, что пришло самое время нам встретиться, здесь, в Вечном Городе, и хорошенько поговорить.

Ренделл застыл на месте.

— О чем?

— О подделках, называемых Евангелием от Иакова и Пергаментом Петрония.

— Что… что заставляет вас быть столь уверенными, будто это подделки?

— Потому что я уже лично встречался с автором подделки и узнал все подробности относительно этой мистификации… Ну вот мы и прибыли ко мне на этаж. Думаю, вы тоже выйдете здесь, мистер Ренделл?

* * *

ОЧУТИВШИСЬ В РОСКОШНОЙ, ОГРОМНОЙ, обитой плюшем гостиной номера домине де Фроома в гостинице “Эксельсиор”, Стивен Ренделл чувствовал себя не в своей тарелке.

Совершенно сбитый с толку прямым заявлением священника, Ренделл покорно позволил провести себя от лифта, по покрытому толстым ковром коридору и наконец завести себя в номер.

Ренделлу очень хотелось верить, будто все это какая-то хитрость, приманка, какая-то игра, в которую пытается вовлечь его де Фроом. Несмотря на весь свой скепсис по отношению к проекту, несмотря на все свои сомнения, Ренделлу хотелось думать, что сейчас обманываются враги. Но это ему не удавалось. Нечто в звучании голоса де Фроома, когда тот заговорил с ним в лифте, заставляло его поверить, что сейчас он, наконец-то, прикоснется к правде.

Не говоря ни слова, напряженно, он устроился в обитом коричневым бархатом кресле. При этом он не отрывал глаз от домине де Фроома. Священник радушно спросил, не желает ли его гость перекусить, угоститься какими-нибудь деликатесами. Сам он порекомендовал белужью икру или же prosciutto di Parma <Prosciutto di Parma — знаменитая пармская ветчина — Прим. перев.>. Ренделл отрицательно покачал головой, не веря в благодушие хозяина.

— Ну тогда вам обязательно надо выпить, — настаивал домине. — Что вы хотите выпить?

Священник без слова прошел по восточному ковру к холодильнику с деревянной облицовкой, что располагался между мраморным камином и старинным письменным столом красного дерева, и внимательно оглядел стоявшие на нем бутылки.

Стоя спиной к Ренделлу, он спросил:

— Так что вы хотите, мистер Ренделл? Лично я буду пить коньяк с водой.

— Шотландский виски со льдом, пожалуйста.

— Прекрасно.

Приготавливая напитки, де Фроом решил начать разговор:

— Большая часть персонала, занятая выпуском Международного Нового Завета — да, мистер Ренделл, теперь мне известно название — это люди возвышенные, с высокой духовностью, на что вы уже указывали. Они верят в суть Слова, равно как и я сам. Но, от всего сердца желая как можно быстрее увидеть возрождение вселенской веры, они подчинились тем, которые ими манипулировали. Они позволили ослепить себя тем, которые являются просто-напросто торгашами, желающими достичь власти посредством религии, тем, которые способны воспользоваться чем угодно, лишь бы выжить самим. — Он сделал паузу. — Даже подделкой.

Де Фроом отошел от бара, держа в каждой руке по стакану.

— И можете уже не сомневаться, мистер Ренделл. Вы были на правильном пути. Имеется фальсификатор. Мы его слышали. Мы с ним встречались.

Он дошел до небольшого кофейного столика темного дерева, поставил перед Ренделлом его стакан с виски, а сам удобно уселся на коричневом диванчике рядом с Ренделлом. После этого он поднял свой коньяк и, улыбаясь, предложил тост:

— За Истину!

Он отпил из своего стакана, отметил, что его гость к своему виски не прикоснулся и понимающе кивнул. Тогда он поставил свой коньяк на столик, огладил рясу и повернулся к Ренделлу.

— Факты, — сказал он. — Как мы вышли на фальсификатора? У нас не было никаких возможностей обнаружить его, хотя мы были уверены, что таковой существует, или существовал. Нет, это не мы нашли его. Он сам нашел нас. Мы этого сознательно не планировали, но наживкой стала серия статей Седрика Пламмера, касающаяся раскола в христианских церквях, касающаяся моих усилий по реформации, касающаяся подготовки ортодоксальными церковными иерархами публикации решительно пересмотренного Нового Завета, основанного на каких-то необъявленных, сделанных в Италии открытиях. Статьи мистера Пламмера, насколько вам известно, публиковались по всему миру, и одна из основных газет, напечатавших перевод, была “Иль Мессаджеро”, широко распространенная здесь, в Риме.

«Пока что все это похоже на правду», — размышлял Ренделл. Всего лишь час назад доктор Вентури тоже говорил о том, что читал статьи Пламмера в “Иль Мессаджеро”.

— Можете представить, — продолжил свой рассказ де Фроом, — в ответ на свою весьма сенсационную серию статей мистер Пламмер получил огромное количество читательских писем. Одно из этих писем, написанное от руки, на дешевой бумаге, было выслано мистеру Пламмеру из этой римской ежедневной газеты, что, в свою очередь, привело нас к письмам, которые были посланы на родную газету Пламмера, “Лондон Дейли Курьер”. Лондонский редактор Пламмера переслал целую пачку писем ему в Амстердам. Хотя у нашего приятеля-журналиста хватает недостатков, неуважение к своим читателям среди них не значится. Пламмер читает каждое направленное ему письмо, и вот это особенное письмо, с римским штемпелем, он читал и перечитывал несколько раз, прежде чем отослать его ко мне, в Вестеркерк. Это особенное — и весьма провокационное — письмо было написано джентльменом, представившимся как француз, которому уже много лет приходится укрываться в Риме. Он не подписал письмо своим настоящим именем, но весьма любопытным и порицавшим самого себя псевдонимом. Он подписался так: Дука Минимо. Как у вас с итальянским языком, мистер Ренделл?

— Никак.

— По-итальянски Дука Минимо означает Герцог Ничего. Тонкое возражение относительно содержания письма, в котором кое-что, но было. Могу прибавить, что корреспондент не сообщил Пламмеру своего адреса, указав лишь: Fermo Posta, Posta Centrale, Rome — то есть, До востребования, Центральный Почтамт, Рим. А теперь, относительно содержания письма…

Прежде чем продолжить, домине де Фроом сделал еще один глоток из своего стакана.

— … которое было уж слишком замечательным, чтобы быть похожим на правду. Этот проживающий в Риме французский экспатриант писал, что прочел статьи Пламмера с огромным интересом. Это его личные слова. Да, с огромным интересом. Я хорошо запомнил это определение. Далее, в своем письме он рассказывал, что эта новая Библия — Международный Новый Завет, как он считал, будет это издание называться — основывается на раскопках, произведенных шесть лет назад итальянским археологом, профессором Августо Монти из Римского университета в границах древнего города Остиа Антика. Во время раскопок и было сделано экстраординарное открытие: новое Евангелие, написанное на арамейском языке Иаковом Юстом, братом Иисусовым, наиболее раннее, чем какое-либо другое Евангелие в нынешнем каноне. Наряду с этим новым, пятым Евангелием, Монти также открыл обрывки официального древнего римского пергамента, высланного из Иерусалима в Рим, документа, содержащего подробное описание суда над Иисусом. Основываясь на этих открытиях, писал Дука Минимо, Международный Новый Завет собирается выйти в свет. Но, писал далее человек, скрывшийся под псевдонимом Дука Минимо, вся основа новой Библии — это ложь, открытие профессора Монти — это ни что иное, как тщательно и научным образом выверенная подделка, которая готовилась несколько лет. Новое открытие было мистификацией, и Дука знал об этом, поскольку сам был фальсификатором, и при этом он гордо заявлял, что подтверждение подлинности этой находки и ее одобрение всем миром поместит его в первые ряды литературных мошенников, превышая все, что было сделано в этом плане ранее Айлендом, Чаттертоном, Псалманазером или Уайсом <В американской электронной энциклопедии Encarta-2000 переводчик нашел определенные сведения только об одном литературном мистификаторе из перечисленных. Это английский поэт Томас Чаттертон (1752 — 1770). Он обманул литературоведов и исследователей, приписав свои стихотворения монаху, жившему в XV веке, Томасу Роули. Не имея возможности прокормить себя литературным трудом, покончил самоубийством в возрасте 18 лет. Его жизнь и труды в какой-то мере повлияли на поэтов-романтиков. Альфред де Виньи написал в 1835 г. драму “Чаттертон”>.

Домине де Фроом следил за реакцией своего гостя, но не отметил никакой.

— Во всяком случае, можно сказать, что наш корреспондент был человеком образованным, — прибавил он.

Поглощенный тем, что уже услышал, Ренделл решил придержать язык, чтобы узнать продолжение рассказа.

— Что относится к последующему содержанию письма, — продолжил де Фроом свою речь, — то этот француз-репатриант сообщил Пламмеру, что он готов раскрыть свою роль в создании подделки и открыть мистификацию общественности в самый канун появления новой Библии. Еще он писал, что если Пламмер желает знать подробности подделки и узнать цену, которую следует заплатить за доказательство своего в ней участия, то он готов встретиться и переговорить с Пламмером на нейтральной территории. Для этой предварительной встречи, на которой он может говорить с одним только Пламмером, тот должен выслать ему авиабилет в Париж и обратно, плюс некоторую сумму на проживание и питание. Вот каким образом, мистер Ренделл, это письмо попало ко мне.

Ренделл понял свой стакан с виски. Ему обязательно требовалось выпить.

— И вы поверили в содержание этого послания? — спросил он.

— Не сразу. Понятное дело, что не сразу. На земле полно всяких чокнутых на почве религии. Обычно я такого рода письма просто игнорирую. Тем не менее, чем внимательнее я в него вчитывался, тем более я видел возможность того, что его автор говорит правду. Мне показалось, что в письме уже имеется определенный фрагмент доказательства, заставляющий верить корреспонденту. Автор говорит об открытии профессора Монти в Остиа Антика. До этого момента роль профессора Монти была нам известна, вот только точное место открытия было одним из наиболее тщательно скрываемых секретов в Воскрешении Два. Нам было известно, что открытие, связанное с новой Библией, было произведено где-то в Италии. Но никто из нас, в том числе и я сам, не знали точного места, где раскопки проводились. Вот это уже было интересно, причем, это можно было проверить через моих знакомых, для чего я и прибыл в Рим. Как только я сообщил своим людям место раскопок — окрестности Остиа Антика — они смогли подтвердить, что эта местность и вправду стала ареной, где Монти сделал важное — хотя и держащееся в секрете — библейское открытие. Опять же, в письме впервые указывалось наименование новой Библии, которое, как мне только недавно стало известным, было абсолютно верное. В любом случае, в письме указывалась информация, которая до определенного времени была достоянием лишь внутренних кругов вашего проекта. Вполне возможно, что кто-то снаружи тоже мог узнать ее — но таинственный французский экспатриант, проживающий в Риме…? Так что, было кое-что в этом послании, чего я игнорировать просто не мог. Даже если бы Дука Минимо и не был автором подделки, даже если он получил свою информацию из вторых рук, тем не менее, он знал достаточно много, чтобы отнестись к нему серьезно. Если сам он и не был источником этих знаний, тогда он обязательно мог бы связать нас с кем-то, кто таким источником являлся. Естественно, с ним стоило встретиться, тем более, что расходы на это были ничтожны. В связи с этим я проинструктировал Седрика Пламмера написать до востребования в Рим, проявить заинтересованность в том, чтобы выслушать историю автора мистификации, соглашаясь с местом, датой и временем встречи; выслать ему билеты и деньги на расходы. Пламмер сделал все в соответствии с моими инструкциями и, узнав согласованную дату встреч, вылетел в Париж.

— Вы хотите сказать, что Пламмер встречался с этим человеком?

— Да, он с ним виделся.

Ренделл сделал большой глоток виски.

— Когда?

— Неделю назад.

— Где же?

— В Париже, на Пер-Лашез.

— Где это?

— Кладбище Пер-Лашез, вы что же, не слышали о нем? — удивленно спросил домине де Фроом. — Это весьма знаменитое парижское кладбище, где похоронены многие знаменитости из прошлого: Элоиза и Абеляр, Шопен, Бальзак, Сара Бернар, Колетт… Наш мистификатор написал, что будет ожидать Пламмера ровно в два часа дня у статуи работы Иакова Эпштейна, что стоит на могиле Оскара Уайльда. Должен признать, весьма театральный жест. Хотя и не беспричинный. Для разыскиваемой личности, признавшегося автора подделки, это место не представляло никакой опасности и давало возможность укрытия. Однажды я посетил Пер-Лашез. Огромная территория, всякие холмики, заросли акации и тополей. Самое подходящее и весьма интригующее место, особенно для такого любителя сенсаций как Пламмер.

— И они там встретились, я имею в виду автор письма и Пламмер? — нетерпеливо вел к сути Ренделл.

— Они там встретились, — сказал де Фроом, — но только не у места упокоения Уайльда, как планировалось вначале. Когда Пламмер прибыл на кладбище, охранник спросил его имя и передал запечатанный конверт, специально оставленный для него каким-то мужчиной. В конверте была записка, нацарапанная Дукой Минимо. Он решил изменить место встречи. Теперь он предлагал Пламмеру направиться к могиле Оноре де Бальзака, поскольку, как ему показалось, возле могилы Уайльда слишком оживленное движение. Этот ход Пламмер посчитал особенно поэтичным. Бальзак своим пером обессмертил массу разбойников и мошенников. Теперь же он привлек человека, который, возможно, был самым крупным мистификатором в истории человечества. Пламмер купил туристический план кладбища, отметил дорогу к могиле Бальзака и без особых сложностей добрался до нее. И вот там уже он и нашел автора подделки.

Домине де Фроом прервал свой рассказ, допил коньяк и глянул на свой стакан, равно как и на опустевший стакан Ренделла.

— Еще по одному, мистер Ренделл?

— Нет, не надо ничего, кроме вашей истории. Что же случилось потом?

— Как и всякий опытный журналист после встречи Пламмер сделал подробные заметки о произошедшем. Я их прочитал. Суть этих заметок? Вот она. Настоящее имя нашего самозаявленного мистификатора — Роберт Лебрун. Пламмер пишет о нем, как о глубоком старике — восьмидесяти трех лет, как выяснилось потом — но вовсе не дряхлом, с ясной головой. Волосы выкрашены в каштановый цвет. Глаза серые, на одном глазу катаракта. Очки в стальной оправе. Остроконечный нос. Длинная нижняя челюсть. Зубов практически нет. Глубокие морщины на лице. Вес средний, как показалось Пламмеру, но, скорее всего меньше, поскольку мужчина горбился. Походка странная, ногу тянет или хромает; это из-за того, что левая нога у него ампутирована, и сейчас он носит протез, о чем распространяться не любит. Его прошлое кое-что объясняет во всей его истории.

— Откуда он?

— Из Парижа. Родился и вырос на Монпарнасе. Правда, слишком многого он Пламмеру и не сообщал. Они стояли возле могилы Бальзака, на солнце, и Лебрун довольно быстро устал. В юности он был учеником гравера. Парень был честолюбивый и хотел заработать много денег для себя самого, для матери, сестер и братьев, потому-то и начал играться с мелкими подделками. Он обнаружил в себе дар для подобного рода преступлений. Начал он с подделки паспортов, потом переключился на банкноты небольшого номинала, затем занялся письмами исторических личностей, редкими рукописями, фрагментами средневековых иллюстрированных Библий, написанных минускулом. Ну а потом он заелся, решив подделать без специальной подготовки некоторые официальные документы. Подробности мне не известны. Его подделку открыли, самого же автора арестовали, судили, а поскольку кое-какие грешки за ним водились и ранее, то его осудили на заключение в знаменитой каторжной колонии в Французской Гвиане. Здесь на каторге, для молодого Лебруна жизнь была просто невыносима. Начальство не делало ни малейших попыток вернуть его к законопослушной жизни. Он сделался более непокорным, чем обычно, его за это наказывали, и в результате совершенно сломили. В какой-то момент, когда его перевели на один из трех островов, названных впоследствии Дьявольскими, Лебрун был готов покончить жизнь самоубийством. И вот в это самое время он подружился с одним французом, католическим священником из конгрегации Святого Духа, который дважды в неделю приезжал на острова к каторжникам. Кюре весьма заинтересовался Лебруном, он обернул его к религии, вере, духовному чтению, в результате чего жизнь молодого каторжника обрела какую-то цель и смысл. После трех лет пребывания на каторге Лебруну представили некую возможность заслужить прощение. Пламмеру не удалось узнать всех подробностей этого дела. Но, как бы там ни было, возможность эта оказалась предательством по отношению к Лебруну, после чего он сделался еще более антисоциальным и озлобленным. Особенно же, на религию.

Ренделл был сбит с толку.

— Не понял, — сказал он.

— Прошу прощения за то, что не прояснил вам этот крайне важный момент. В принципе, я и сам не очень много знаю об этом. Все, что Лебрун захотел рассказать, это лишь то, что священник, которому он так доверял, духовник, сделал ему предложение от имени французского правительства. Если Лебрун добровольно согласится участвовать в каком-то опасном предприятии или эксперименте, и если он останется после этого в живых, тогда ему предоставят амнистию и освободят с каторги. Лебрун не очень-то хотел идти в добровольцы, но, подбодренный кюре, он согласился. Он выжил в этом предприятии, потеряв левую ногу, но ведь свобода стоила даже такой цены. Только свободы он не получил. Амнистию, которую пообещал священник от имени правительства, ему так и не предоставили. Лебруна вновь возвратили в тропический ад. И с этого черного дня измены Лебрун поклялся мстить. Правительству? Нет. Он был настроен против священников, против всех религий, поскольку его обманул представитель религиозной организации. И вот в своей голове и пышущем яростью сердце он разработал хитроумный план, способный обмануть всех верующих в Христа, и нанести неотвратимый удар по священникам любых конфессий.

— Подделка нового евангелия, — пробормотал Ренделл.

— Правильно, и эта подделка предлагала бы языческий источник, относящийся к суду над Христом, которого он ненавидел всей душой. Всю свою жизнь он посвятил подготовке мистификации, чтобы заставить публику поверить в нее, а затем открыть ее суть, тем самым показав ложность религиозной веры и легковерность слепого поклонения. Между 1918 годом, когда Лебруна вернули на тропическую каторгу на острове в Гвиане, и 1953 годом, когда Франция наконец-то покончила со своей знаменитой каторжной колонией, Роберт Лебрун готовил свою месть. Он серьезно занялся изучением Библии, библейских текстов и истории христианства первого века нашей эры. В конце концов, после тридцати восьми лет заключения, после того как Франция ликвидировала свою колонию, Лебрун вернулся во Францию свободным человеком, но его душа была во власти навязчивой идеи отомстить церкви.

— И тут он занялся подготовкой своей грандиозной подделки?

— Не сразу, — сказал домине де Фроом. — Поначалу ему были нужны деньги. Он начал подпольную жизнь фальшивомонетчика, превратившись в фабрику из одного человека по изготовлению фальшивых паспортов. Еще он продолжил свои исследования Писаний, Иисуса, времен раннего христианства, изучения арамейского языка. Несомненно, он стал замечательным ученым, получившим все свои знания совершенно самостоятельно. Наконец он накопил достаточно средств, чтобы купить древние материалы, которые были ему необходимы. С этими материалами, со своими знаниями и ненавистью он покинул Францию, чтобы поселиться в Риме и в тайне от всех начать готовить папирусы и пергамент, которые, как он надеялся, станут самой знаменитой подделкой в истории. И он закончил их, к собственному удовлетворению, около десяти лет назад.

Ренделл был совершенно очарован, слишком заинтригован, чтобы испытывать хоть какое-то недоверие.

— Ну а Монти? — спросил он. — Как попал во все это профессор Монти? Или же Лебрун познакомился с ним в Риме?

— Нет, в начале Лебрун не был знаком с профессором лично. Но, естественно, в ходе своих занятий библейской археологией Лебрун узнал это имя. И однажды, когда он уже закончил работу над своей подделкой и теперь раздумывал над тем, где и как захоронить ее, чтобы потом извлечь на свет божий во время раскопок, ему на глаза попалась радикальная статья, написанная Монти для одного археологического журнала.

Ренделл кивнул.

— Правильно, очень спорная статья, в которой профессор обосновывает возможность обнаружения пропавшего документа Q <Документ Q (от немецкого слова Quelle — источник ) — предполагаемый документ, послуживший источником для написания синоптических евангелий: от Матфея, от Марка и от Луки — Прим. перевод.> в Италии, а не в Палестине или же Египте.

— Вот именно, — возбужденно сказал де Фроом. — Вижу, вы очень хорошо сделали свое домашнее задание, мистер Ренделл. Хотя, конечно же, у вас был прекрасный учитель в лице дочери профессора Монти. Ну ладно, продолжим. Как только Лебрун однажды прочитал в Национальной Библиотеке эту статью профессора Монти, сразу же все детали операции, которую он готовил, сложились. Среди всех мест, предлагаемых Монти для возможной будущей находки, он выбрал древние руины вдоль берега возле Остиа. После тщательного изучения местности Роберт Лебрун решил захоронить свою подделку глубоко в земле среди развалин римской виллы первого века нашей эры.

Тут Ренделл не скрыл своего скепсиса:

— Как он мог сделать это, не опасаясь, что его не схватят на месте?

— Он сделал это, — твердо заявил священник. — Не знаю, как это ему удалось, поскольку и он сам не рассказал об этом Пламмеру. Но мне кажется, что Лебрун способен на все. Опять же, вы не должны забывать, что это человек, обладающий бесконечным терпением. Сразу же после того, как запечатанные подделки папирусов и пергамента были захоронены, он решил, пройдет несколько лет, для того чтобы запечатанный кувшин и каменный блок сделались неотличимыми от остальных развалин, чтобы на них отпечатался ход времен, чтобы они казались такими же древними, как и то, что хранится в них. За это время итальянское правительство дало разрешение на проведение раскопок в Остиа Антика; Лебрун следил за событиями, надеясь на то, что его подделку при случае выкопают. Но раскопки велись не достаточно интенсивно. В это же самое время Монти продолжал публиковать свои радикальные статьи, продвигая собственные идеи относительно возможности обнаружения документа Q в Италии, но в результате более консервативные коллеги лишь осуждали и осмеивали профессора. Читая обо всем этом, слыша про академические споры, Лебрун полагал, что, осаждаемый ученой критикой, профессор Монти изо всех сил будет желать доказать, что его идеи вовсе не были смешными. И Лебрун решил, что настало время действовать. Поэтому семь лет назад, как сам Лебрун рассказывал Пламмеру на парижском кладбище, он надумал связаться с профессором Монти в университете. И, как оказалось, психологический расчет Лебруна был абсолютно верен.

— Вы хотите сказать, что Монти клюнул? — удивленно спросил Ренделл. — Но на что?

— На небольшой фрагмент папируса с арамейским текстом, который Лебрун принес с собой, — ответил на это домине де Фроом. — Лебруна нельзя недооценивать. Он дьявольски умен. Из папируса номер три с Евангелием от Иакова он удалил два фрагмента, небрежно оборвав их, чтобы захороненный папирус был максимально похож на настоящий, объеденный временем. Один из этих фрагментов он оставил без изменений, а у второго изменил форму и написал поверху текст. Именно этот кусок он представил профессору. Лебрун подозревал, что его обязательно спросят о том, как этот папирус попал к нему в руки. На это он ответил, что является любителем, занимающимся римской историей первых веков нашей эры, что он давно уже пишет книгу о Риме и его колониях этого периода, что на выходные он часто посещает старинные места, связанные с торговлей раннего Рима. Поскольку Остиа во времена Тиберия и Клавдия была оживленным морским портом, Лебрун, якобы, провел массу времени там, среди развалин, пытаясь представить себе, каким мог быть порт почти две тысячи лет назад, чтобы затем внести это в собственную книгу. Лебрун рассказал профессору, что в округе его уже узнали, и в один прекрасный воскресный день — именно так он и говорил — маленький сорванец робко предложил ему купить сувенир. И это был тот самый фрагмент папируса, который Лебрун принес Монти.

— А разве Монти не полюбопытствовал, откуда мальчишка сам взял папирус? — перебил Ренделл голландца.

— Естественно. Только у Лебруна был готов ответ на все. Он объяснил, что сорванец со своими юными друзьями любили копать пещеры в окружающих холмах, и вот как раз неделю назад они выкопали небольшой запечатанный горшок, который разбился на кусочки, когда они пытались достать его полностью. Внутри были какие-то куски старинной бумаги, многие из которых рассыпались в пыль, но несколько остались целыми. Ребятишки использовали эти кусочки в собственных играх, они им заменяли деньги, но потом они им надоели. Но этот мальчишка сохранил свой кусочек, считая, что его можно будет продать любителю-исследователю за несколько лир. Лебрун при этом сообщил, будто приобрел папирус за какую-то ничтожную сумму, поскольку не был уверен в ценности своего приобретения, но потом он возвратился к себе в Рим и обследовал находку более тщательно. И практически сразу же, поскольку хорошо разбирается в древних рукописях, он увидал возможную значимость этого фрагмента. Сейчас же он принес его профессору Монти, руководителю археологического отделения Римского университета для подтверждения подлинности. По словам Лебруна, Монти поначалу был настроен скептично, но папирусом заинтересовался. Он попросил, чтобы Лебрун оставил находку ему на неделю, чтобы он мог получше ознакомиться с ней. Ну а что произошло потом, вы и сами можете представить.

Ренделл внимательно слушал. Точно так же, как в свое время он долго сомневался в истории, стоящей за Воскрешением Два, точно так же, с сомнением, он относился и к объяснению этой истории Лебруном. Обе истории были одинаково уместными. Тем не менее, только одна версия могла быть правдивой.

— Более всего, домине, меня интересует, что Роберт Лебрун придумал дальше.

Де Фроом внимательно поглядел на него.

— Вы относитесь к этому делу столь же скептически, как поначалу профессор Монти. — Он усмехнулся. — Думаю, вы бы убедились, точно так же, как и профессор спустя неделю после того, как ему принесли фрагмент папируса. Когда Лебрун неделей позже появился в университете, Монти принял его по-царски и закрылся с ним в своем кабинете. Монти не скрывал собственного возбуждения. Как вспоминает Лебрун, он был вне себя от волнения. Монти заявил, что он внимательно изучил фрагмент и уже нисколько не сомневается в его аутентичности. Похоже, что этот фрагмент является частью кодекса с записью Нового Завета, причем, записью, предшествующей всем известным. Он даже может предшествовать самым ранним известным евангелиям, то есть, Евангелию от Марка, которое приписывается к 70 году нашей эры, и Евангелию от Матфея, которое, как считается, было написано в 80 году нашей эры. Если сохранился этот фрагмент, то могут быть и другие. Если же будут найдены и другие фрагменты, тогда они могут представлять самое невероятное открытие в библейской истории. Если Лебрун направит его на место находки, Монти готов получить все необходимые разрешения и начать поиски. Лебрун был готов сотрудничать, но у него имелось два условия. Первое, он настоял на том, что если раскопки закончатся успешно, он получит половину денег, которые заработает на них профессор Монти. А вторым условием было то, что Лебрун останется в тени, его собственная роль во всем предприятии будет держаться в тайне, имя его никогда не будет не то что обсуждаться, но даже и упоминаться профессором, поскольку в Италии он чужак — ну не мог он открыть профессору свое криминальное прошлое — и он совершенно не желает никакой рекламы, так как в этом случае могли бы выплыть грешки юности, а вместе с ними — высылка с новой родины. Профессор Монти согласился на оба эти условия, и договор между ними был заключен.

— И после того профессор Монти начал раскопки по соседству с Остиа Антика?

— Да, именно в том месте, куда направил его Лебрун. Он даже составил для профессора карту. Через шесть месяцев после всех необходимых приготовлений профессор начал копать. Еще через три месяца он обнаружил пустотелый пьедестал статуи, в котором находился так называемый второй запечатанный сосуд, тот самый, внутри которого и были папирусы с Евангелием от Иакова и Пергамент Петрония. И вот теперь, спустя шесть лет, сегодня, мир готов получить пятое Евангелие со своим историческим Иисусом под обложкой Международного Нового Завета.

— Домине, — сообщил Ренделл, выпрямляясь на своем месте. — Мне кажется, я бы выпил еще.

Священник поднялся.

— Похоже, что и я с удовольствием выпью.

Пока де Фроом относил пустые стаканы к холодильнику, Ренделл нервными движениями набил трубку. Он все время искал эту дверь к истине, и вот теперь, когда эта дверь приоткрылась, он не мог ясно различить, что же за ней находится.

— Но ведь это же еще не вся история, — сказал он. — Слишком много тут…

— Нет, это уже практически все, — ответил ему де Фроом, занимаясь напитками. — Хотя, еще должна прийти развязка, а точнее — две развязки: одна, связанная с Лебруном и Монти, а вторая, связанная с Лебруном, Пламмером и мной.

Голландец уже закончил разливать выпивку и вернулся с виски для Ренделла и коньяком для себя. Вновь усевшись в углу дивана, домине де Фроом продолжил рассказ.

— По словам Роберта Лебруна, после того как подлинность находки была подтверждена, и она была продана издателям из Воскрешения Два, профессор Монти честно отдал ему половину денег. Но, не станем забывать, первоначальной целью Лебруна были вовсе не они. Настоящая его цель состояла в том, чтобы открытие было принято церковью, после чего он обнародовал бы, что открытие — это только подделка, и насладился окончательной местью. Год за годом он ожидал публикации Международного Нового Завета, и всякий раз, когда наш терпеливый преступник начинал уже терять свое терпение, Монти убеждал его, что находка уже переводится, или подтверждается, или уже отдана в набор, так что очень скоро она сделается достоянием общественности. Этого момента Лебрун и ожидал. Момента, когда открытие станет всем известным, а он сможет доказать публике, что все это ложь, и церковь при этом будет опозорена. Но в прошлом году с Лебруном произошло нечто примечательное. Он уже проиграл большую часть полученных от Монти денег, беззаботно потратил их на уличных женщин и сидел практически без гроша в кармане. Хотя он и привык к безденежью, но даже этого было недостаточно, чтобы спровоцировать его на новые действия. Вновь встретиться с профессором Монти его заставила влюбленность. В свои старческие годы Лебрун совершенно потерял голову, влюбившись в одну из проституток, что промышляла в Садах Боргезе. Я уверен, что это была юная, глупенькая, но практичная девица, и она не собиралась обслуживать старика, пока тот не обеспечит ей удобства, если не шикарную жизнь. Лебрун честно признался Пламмеру, что он отчаянно желает обладать ею. И он видел только одно решение. Шантаж.

— Шантаж? И кого же он хотел шантажировать? Профессора Монти?

— Абсолютно верно. Прошедшие годы вовсе не смягчили мании Лебруна, его страстного желания выставить религию, церковь на посмешище. Но теперь, наряду со старой, появилась новая мания. Нужда в средствах, деньгах, способных купить любовь. И вот по этой причине, где-то прошлым годом, он договорился о личной встрече с профессором Монти…

— И когда же в прошлом году?

— Точно я не знаю.

Вполне возможно, что год и два месяца назад, подсчитал Ренделл.

— Могло это произойти в мае прошлого года?

— Похоже, что где-то так. В любом случае, он встретился с профессором Монти не в университете. Он настойчиво хотел знать, когда же будет опубликована находка. К этому времени перевод уже был передан Хеннигу, в Майнц, для подготовки к печати. Монти удалось убедить Лебруна, что Библия будет опубликована в будущем году, то есть, уже в этом. Он даже сообщил Лебруну название новой Библии. Удовлетворенный этим, Лебрун нанес свой удар. Он сообщил Монти, что крайне нуждается в деньгах, как можно быстрее и как можно больше, и он ожидает, что Монти даст ему эти деньги. Но Монти оказался несговорчивым. У него не было лишних денег, а даже если бы и были, он не видел никакой причины отдавать их Лебруну. Все прошлые договоренности между ними уже были исполнены. И Монти выполнил свои обязательства, выплатив Лебруну его долю. Теперь же не было никакого резона платить ему больше. “Э, резон имеется”, — сказал Лебрун профессору. “Если вы не заплатите мне еще, я уничтожу вас лично и ту Библию, которую издатели готовят к печати. Я покажу, чем является все ваше открытие, что это подделка, мистификация, мною задуманная и мною же изготовленная”. Можете представить себе, как это подействовало на бедного Монти?

Ренделл вынул трубку изо рта.

— Понятное дело, Монти ему не поверил.

— Естественно, Монти ему не поверил. Не имелось никаких причин верить в это. Опять же, как он мог поверить? Но только Лебрун, как он потом признался Пламмеру, был готов к этому. Он принес с собой абсолютное, неотвратимое доказательство собственной подделки.

— Что же это было за доказательство?

— Этого он Пламмеру не сообщил, — признался домине де Фроом. — Но, скорее всего, доказательство, реальное доказательство своей подделки у него имелось. Потому что, когда профессор Монти увидел его, он был в состоянии шока. Лебрун сказал профессору: “Если вы дадите нужные мне деньги, то я отдам вам это доказательство, так что ваша карьера и репутация будут в безопасности, а Международный Новый Завет все посчитают подлинным. Если же вы мне откажете, тогда я представлю это доказательство на публике, и ваши Иаков с Петронием окажутся фальшивыми. Так что вы скажете?” Монти на это лишь пообещал, что поищет возможности каким-то образом найти эти деньги.

— Он нашел их?

— Как вам это прекрасно известно, мистер Ренделл, ему это не удалось . Он вернулся в свой университетский кабинет, к своему личному столу. Можете представить испытываемые им чувства, когда он сидел там один, в состоянии окаменения, страдая от осознания того, что его выставили дураком, и что вся его работа рухнет, что сам он будет опозорен, а поверившие ему люди из Воскрешения Два и церкви тоже обанкротятся. Естественно, он впал в беспамятство, в сильнейшее нервное расстройство. Когда несколько дней спустя Лебрун попытался встретиться с ним, чтобы вытянуть деньги с помощью шантажа, он узнал, что профессор слишком болен, чтобы даже с кем-либо говорить. Лебрун не поверил тому, что услышал, он сунул нос в университет, но узнал там, что профессору предоставили длительный отпуск. Находясь в сомнениях, в один прекрасный день Лебрун проследил за дочерьми профессора Монти до Виллы Беллависта за городом. Когда он узнал, что их целью была больница для душевнобольных, ему пришлось согласиться с фактом, что из профессора Монти больше ничего не вытянешь.

— А не пытался ли он переговорить с дочерьми Монти? — хотелось узнать Ренделлу.

— Об этом мне ничего не известно, — ответил на это де Фроом. — После этого, как он сам признался Пламмеру, Лебрун рассматривал ряд других жертв для своего шантажа. Он даже обдумывал идею обратиться в Министерство общественных работ Италии и вытащить деньги от них, чтобы замять скандал. Только у него оказалось достаточно мозгов в голове, чтобы понять: с правительством шутки плохи; ведь они могут его просто арестовать, конфисковать имеющееся у него доказательство подделки и забыть о нем. Тогда он стал думать над тем, чтобы отправиться в Амстердам и предъявить издателям свое доказательство подделки. Но тут же он почувствовал, что те могут сделать все, что угодно, лишь бы защитить те миллионы долларов, которые они инвестировали в проект. Так что он опасался и их. Он боялся, что издатели смогут найти возможности арестовать его, свидетельство подделки отобрать, а самого его бросить в тюрьму. Он даже обдумывал возможность обращения к прессе. Но, снова же, ему было страшно того, что пресса посчитает его безумцем, да еще и откроет его нечестивое прошлое. В конце концов он надумал, что следует найти кого-то, приватное лицо, с безупречной репутацией, который бы хотел уничтожить Воскрешение Два так же сильно, как и он сам. Тут ему в руки попала серия статей Седрика Пламмера, и он почувствовал, что обнаружил такого человека и свою единственную надежду. И он был прав.

Дрожащей рукой Ренделл поднес стакан к губам и сделал хороший глоток виски.

— Ну хорошо, — сказал он, — чем же закончилась встреча Лебруна с Пламмером в Париже? Заплатили ли вы ему и забрали ли доказательство подделки?

Домине де Фроом нахмурился, поднялся со своего места и взял из лежащей возле лампы коробки тонкую сигару.

— Вторая развязка, — пробормотал он, прикуривая сигару, — и более странная, чем все то, что ей предшествовало.

Он остался стоять, крутя сигару в своих пальцах.

— Да, Пламмер вел переговоры с Лебруном, когда они вместе покидали кладбище Пер-Лашез. Оказывается, Лебрун оставил свое доказательство мистификации спрятанным в каком-то секретном месте в окрестностях Рима. Он согласился на то, чтобы вернуться в Рим, извлечь его и ожидать встречи с Пламмером здесь. Они назначили эту вторую встречу — Лебрун сам назвал время, дату, час и место, какую-то забегаловку, которую он сам частенько посещает. Именно там Пламмеру было разрешено проверить доказательство подделки Лебруна, и вот его, письменное свидетельство, Пламмер должен был обменять за довольно приличную денежную сумму.

— За сколько же?

Домине де Фроом стоял, пыхая дымом с высоты своего немаленького роста.

— Лебрун хотел пятьдесят тысяч долларов в американской валюте, либо эквивалент этой суммы в фунтах стерлингов или швейцарских франках. Пламмер начал с ним торговаться. Лебрун снизил свои требования до двадцати тысяч долларов.

— Ну хорошо, эта встреча состоялась?

— Можно сказать, что да. Но вначале позвольте рассказать об одном изменении в планах. Когда Пламмер вернулся в Амстердам и сообщил о переговорах, я был — позвольте мне выразить это так — я был переполнен надеждой. Я сразу же понял, что эта операция для нас слишком важна, чтобы поручать ее выполнение только лишь Пламмеру. Да, он энтузиаст, журналист, но он абсолютно ничего не понимает в папирусах, в арамейском языке, в критике текстов. Я же являюсь экспертом во всем этом. Я был уверен, что доказательством Лебруна будет второй фрагмент, который он вырвал из вашего папируса номер три и оставил нетронутым. Или же это будет нечто подобное. Я ожидал, что в нем будет несокрушимое доказательство того, что весь текст не настоящий, а поддельный. У меня было гораздо больше квалификации для проведения подобной оценки, чем у Пламмера. Вот почему в Рим мы отправились вместе.

— И когда же это было?

— Три дня назад. Мы договорились встретиться здесь, в городе…

— Где конкретно?

Проявляя огромное терпение, де Фроом ответил Ренделлу.

— Это было дешевое студенческое кафе или даже бар в узком переулке, что вливается в Пьяцца Навона. Само кафе располагается на углу Пьяцца делле Синке Люне — Площади Пяти Лун — и Пьяцца ди Санто Аполлинере. Только выглядело оно не столь живописно, как я это описываю. Само кафе называется Бар Фрателли Фабре — то есть, Бар братьев Фрателли. Давно требует ремонта. Четыре столика на улице с плетеными из лозы стульями перед стойкой и выцветший зеленый навес, который обязан защищать посетителей от солнца. Две двери закрыты чем-то вроде занавесок из гибких пластиковых ленточек, чтобы не пропускать мух — такие занавески сразу же напомнили мне про алжирские дома определенной репутации. Мы с Пламмером должны были встретиться здесь с Лебруном в час дня. Приехали мы минут за пятнадцать, захватив с собой двадцать тысяч долларов; мы заняли столик на улице, заказали вино и начали ждать со вполне понятным напряжением.

— Он пришел? — с тревогой спросил Ренделл.

— В пять минут второго, когда мы уже начали беспокоиться, на Пьяцца ди Синке Луне вдруг въехало такси и остановилось со скрипом тормозов на другой стороне широкой улицы, что вела к кафе. Задняя дверь машины открылась и оттуда, чуть ли не выпав на улицу, вышел старик и поковылял к водителю, чтобы расплатиться. Помню, как Пламмер стиснул мое предплечье. “Это Лебрун, это он!” Пламмер вскочил на ноги и закричал: “Лебрун! Я здесь!”. Тот повернулся, едва не упал при этом из-за своего протеза, глянул на наш столик, и вот тут он немедленно изменился в лице. Он был возмущен, он страшно рассердился. Он даже стиснул руку в кулак и погрозил нам. При этом он заорал Пламмеру: “Вы нарушили данное мне слово! Вы и не собирались это публиковать!” И тут он показал пальцем на меня. Когда он сделал так, до меня дошло, что на мне одеяние священника, ряса. Идиотская забывчивость. Я одел ее на службу и совершенно забыл переодеться. Старик был уверен, что Пламмер продался церковникам и пытался захватить доказательство подделки в свои лапы, чтобы потом передать церкви, а уж та бы это доказательство просто уничтожила. Пламмер пытался что-то кричать, перебежать оживленную улицу, добраться до Лебруна и объяснить мое присутствие. Но было слишком поздно. Тот вскочил в такси, и машина умчалась вместе с ним, не оставляя нам ни тени надежды вновь найти его, не оставляя ничего. Больше мы его не видели, нам не удалось установить его местопребывания. В телефонной книге Рима никакого Лебруна нет, равно как и никаких записей в городских архивах. Он полностью испарился.

— Выходит, у вас ничего нет, — сказал Ренделл.

— Если не считать того, о чем я вам сообщил в этой комнате. Тем не менее, я открыл вам все случившееся, все именно так, как оно происходило, все наши секреты, поскольку знаю, что у вас имеются точно те же подозрения относительно новой Библии, что были и у меня самого, и потому что вам удалось сделать то, что не удалось сделать мне. Вам одному удалось встретиться с профессором Монти сегодня. И это именно Монти — остался только лишь он один — кто может знать истинное имя автора фальшивки и его адрес. Монти, и только Монти, сможет привести нас к Лебруну и окончательному доказательству подделки. Как вы считаете, сможет ли профессор помочь нам в этом?

Ренделл сунул свою трубку в карман, взял свой портфель и поднялся.

— Вы же знаете, что профессор подвергся психическому надлому. Вам известно, что он в лечебнице для нервнобольных. Так как же он может помочь?

— Но ведь его университетские коллеги сообщили нам, что у него лишь временное психическое расстройство.

— Только лишь потому, что им внушили это. Но это не правда. Я видел Монти. Я пытался поговорить с ним серьезно. Мне это не удалось. Так что, к несчастью, профессор Монти безнадежно утратил разум.

Могло показаться, что де Фроом сейчас сползет по стенке.

— Тогда и мы безнадежно проиграли. — Его глаза уставились на Ренделла. — Если только не имеется чего-то еще, что вы знаете, и что может нам помочь. И если так, вы нам поможете?

— Нет, — ответил на это Ренделл. Он уже направился к двери, но, подойдя к де Фроому, остановился. — Нет, я не могу помочь вам, а даже если бы и мог, то не уверен, захотел бы. Я вовсе не уверен в том, что такой человек как Роберт Лебрун вообще существует. Если же он даже и существует, я не уверен, что ему можно верить. Спасибо за вашу любезность, за ваш рассказ, домине, но лично я собираюсь возвратиться в Амстердам. Мои поиски истины здесь, в Риме, завершены. Я не верю в вашего Роберта Лебруна или в его существование. Спокойной ночи.

Но, покинув номер де Фроома, поднимаясь по лестнице к себе на пятый этаж, Ренделл знал, что он не был честен с голландским священником.

Ренделл знал, что он солгал и солгал сознательно.

Он вовсе не сомневался в том, что человек по имени Роберт Лебрун существовал где-то в этом городе, и что у этого человека должно было иметься какое-то доказательство подделки. Все было очень логично, прекрасно соответствовало последовательности уже известных Ренделлу событий.

Оставалось лишь обнаружить Лебруна и получить доказательство. Он не собирался возвращаться в Амстердам, пока что не собирался. Он собирался сделать последнее усилие в поисках правды. Но теперь у него имелся намек, который мог привести его к Роберту Лебруну.

Все зависит лишь от одного. Все будет зависеть от того, успешным ли будет телефонный звонок, который он собирался сделать Анжеле Монти.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

В ПОЗДНИЕ ЧАСЫ СЛЕДУЮЩЕГО УТРА, еще одного дожелта раскаленного дня в Риме, Стивен Ренделл ожидал в прохладной гостиной дома семейства Монти экономку, которая должна была принести то, чего он так страстно желал.

Все, что могло теперь произойти, зависело от его вчерашнего телефонного звонка Анжеле Монти. Дома ни ее, ни сестры не было, и она не перезвонила практически до полуночи.

Ренделл решил не сообщать ей новость о своей неожиданной встрече с домине де Фроомом в “Эксельсиоре”, и о признании священника в том, что историческая находка ее отца может быть просто подделкой. Ему казалось, что нет смысла волновать Анжелу шокирующими признаниями голландца, тем более, что доказательств этому пока что еще не имелось.

— Так ты улетаешь в Амстердам утром? — спросила у него Анжела.

— Скорее всего, днем, где-то после полудня, — ответил он ей. — Появилась одно дело, которое хотелось бы сделать утром. Но для этого мне нужна твоя помощь. — Он замялся, но продолжил по возможности небрежно:

— Анжела, в тот день, когда с твоим отцом случился приступ, а точнее, потом, когда ты уже отвезла его в больницу, что случилось с его бумагами, всеми теми, что были у него на столе в университетском кабинете?

— Через неделю после того, как мы переправили отца на Виллу Беллависта, я с Клареттой отправилась в университет, к нему в кабинет — я до сих пор вспоминаю, насколько это было больно когда тот, кого ты так любил, сделался совершенно беспомощным и безнадежным — и мы собрали все бумаги с его стола и в кабинете и упаковали их в небольшие картонные ящики.

— И это все сохранилось?

— До последнего клочка бумажки. На случай, если отец когда-нибудь выздоровеет, хотя на это мало надежды, но как-то поддерживает нас. Правда, у нас не было никакого настроения все перебирать. Поэтому мы лишь заполнили ящики и перевезли их к нам домой, чтобы положить в шкаф. Все это до сих пор еще хранится в кладовой. С тех пор у меня все никак не лежало сердце пересмотреть эти документы.

— Могу понять, Анжела. Знаешь, а ты не будешь против, если я просмотрю их, особенно те, что лежали у твоего отца на столе? Как раз это я собирался сделать завтра утром до того, как покинуть Рим.

— Да нет, я не против. Там их не слишком-то и много. — Анжела сделала паузу. — Что ты ищешь, Стив?

— Видишь ли, поскольку твой отец не сможет участвовать в церемонии нашего дня объявления, я подумал, что можно будет найти какие-нибудь его заметки, чтобы произнести речь в Амстердаме от его имени.

Анжела успокоилась и была польщена.

— Прелестная идея. Вот только, утром меня не будет. Я пообещала сестре побыть с ее детьми. Конечно же, ты можешь меня обождать…

— Нет, — сразу же перебил он ее. — Будет лучше, если я уже не стану терять времени. Я же могу сделать это и сам, лишь бы меня кто-то впустил в дом.

— Я дам указания Лукреции. Это наша экономка, она всегда жила в нашей семье. Но остается еще одна проблема…

— Какая проблема, Анжела?

— Такая проблема, что ты не сможешь прочесть заметки моего отца. Да, он знал очень много языков, но собственные бумаги писал только по-итальянски. Я вот думаю, что если бы там была я… но ведь ты не желаешь никаких задержек, так? Все, я придумала — Лукреция поможет тебе переводить с итальянского на английский. Так что, если тебя что-то заинтересует, если что-то покажется важным, можешь спросить у нее. А можешь все забрать в Амстердам, где уже я смогу помочь тебе, когда возвращусь. Когда утром ты собираешься приехать?

— Часов десять подойдет?

— Отлично. Я скажу Лукреции, чтобы она тебя ждала и передала тебя картонный ящик с бумагами, взятыми с его рабочего стола. А папки ты не желаешь просмотреть?

— Что в них может быть?

— Распечатанные копии его лекций, тексты выступлений, опубликованные статьи.

— А как насчет личной переписки?

— Он все перебрал за пару недель до произошедшего с ним несчастья. Ему нужно было расчистить место, вот он и выкинул кучу бумаг. Но все остальное, что имеется в папках, в частности, его опубликованные статьи могут тебе помочь в работе.

— Вполне возможно. Вот только сейчас это может занять кучу времени. Может потом, уже после торжественного объявления, мы переберем эти материалы вместе.

— Буду только рада помочь тебе. Так что завтра ты хочешь пересмотреть только ящики?

— Правильно. Только то, что было у него на столе.

Повесив трубку после разговора с Анжелой, Ренделл сожалел о своей лжи. Но он понимал, что не может сказать, что он ищет на самом деле — во всяком случае, еще не теперь. Главным было одно: найти Роберта Лебруна.

Вчера, когда он слушал домине де Фроома, все складывалось вместе: Лебрун обретал черты реальности, а вместе с этим появлялась возможность найти его.

Доктор Вентури, сам того не желая, дал ему первую половину намека: что профессор Монти часто назначал свидания с различными людьми за пределами университета, и что в день, когда с ним случился приступ, он как раз вернулся со встречи с кем-то.

Домине де Фроом предоставил вторую половинку: что в этот роковой день профессор встречался именно с Робертом Лебруном.

Соединенные вместе, эти две половинки образовывали указание. Не совсем уверенное, основанное на слухах и совпадениях, но, все-таки, указание — единственное указание, способное привести к Лебруну, и к возможной правде.

И вот сейчас, утром, Ренделл ожидал в гостиной дома профессора Монти возле Пьяцца дель Пополо. Дом был старый, по размеру более похожий на двухуровневую современную квартиру; сейчас он был отремонтирован и отделан в весьма приятном стиле. Гостиная была обставлена венецианской мебелью с зелено-золотой обивкой, очень дорогой и очень удобной. Экономка Лукреция, уже пожилая женщина с огромной грудью, в аквамариновом халате, что выглядел на ней как цирковой шатер, очень тепло приветствовала гостя на своем лучшем английском. Он принесла Ренделлу кофе с пирожными, вручила итальянско-английский словарь и разговорник, оставленные Анжелой, после чего отправилась на поиски ящика с заметками со стола профессора Монти.

Ренделл подошел к круглому столику, на котором стоял поднос с угощением, и налил себе кофе. Самое важное, размышлял он, что Анжела с сестрой сохранила в неприкосновенности все бумаги отца, что лежали у него на столе в тот несчастный вечер. И вот теперь пришел задать критические вопросы: действительно ли профессор Монти в тот самый майский день, год и два месяца тому назад, покидал университет, чтобы встретиться с Робертом Лебруном? И есл так, сделал ли профессор, человек вечно занятой, отметку о своем свидании с Лебруном? Или же о не побеспокоился об этом? А может он побоялся записать эту встречу?

Ренделл уже пил кофе, когда Лукреция появилась вновь, неся с собой крепкий картонный ящик. Ренделл поставил чашку на стол, чтобы помочь женщине, но, не успел он сделать это, как он уже опустила ящик у его ног.

— Вы просмотреть этот один, — низким голосом сказала она, — а я пойду за еще один, следующий.

Она вышла, а Ренделл опустился на ковер и, скрестив ноги, развернул крышки ящика. Не спеша, он начал вынимать оттуда содержимое.

Его не интересовали голубые папки со статьями, чернильный прибор из оникса, такая же ручка или пустой блокнот для заметок.

Профессор, назначающий столько много встреч, должен был бы как-то отмечать их, записывать в чем-то вроде настольного календаря или специальном блокноте. Ренделл понятия не имел, чем пользуются для этих целей в Италии — и не хотел спрашивать об этом у Анжелы — но ведь должно было иметься хоть что-то, какая-то запись, пускай даже от секретаря, если только Монти не держал все в своей голове.

Еще какие-то бумаги, последние не прочитанные распечатки статей или выступлений, корреспонденция, на которую профессор уже никогда не ответит.

Очень осторожно Ренделл погрузил руки в недра ящика, почти что на половину его высоты, и тут извлек кожаный, вишнево-красного цвета ежедневник с большой скрепкой между обложкой и листами. На обложке золочеными буквами по-итальянски было написано: AGENDA.

Сердце Ренделла забилось сильнее.

Он открыл ежедневник там, где была скрепка.

Сверху на листе стояла дата: 8 Maggio.

На разлинованной странице были отмечены утренние, дневные, вечерние часы. Некоторые строки были заполнены черными чернилами, скорее всего, рукой самого профессора Монти.

Взгляд Ренделла медленно скользил по странице, изучая каждую запись:

10:00 … Conferenza con professori

12:00 … Pranzo con professori

14:00 … Visita del professore Pirsche alla Facolta

Ренделл проверил ключевые слова по итальянско-английскому словарю, но пока что никакого намека не имелось. В этот роковой день было совещание, ланч с кем-то из факультетских преподавателей, встреча самого Монти с каким-то зарубежным (по-видимому, немецким) профессором у него в кабинете.

Ренделл просмотрел страницу дальше, и тут его взгляд зацепился за следующую строчку:

16:00 … Appuntamento con R.L. da Doney.

Importante.

Ренделл сидел, не двигаясь.

Он перевел.

16:00 означало четыре часа вечера.

R. означало Роберт, L. — Лебрун.

Doney означало всемирно известный ресторан-кафе на свежем воздухе — римское gran caffй — на Виа Витторио Венето, неподалеку от гостиницы “Эксельсиор”.

Appuntamento con R.L. da Doney. Importante означало — Встреча с Робертом Лебруном в “Дони”. Важно.

Ощущая дрожь первооткрывателя, Ренделл понял, что он нашел то, что искал. Майским вечером прошлого года профессор Монти записал, что должен встретиться с Робертом Лебруном в кафе “Дони”. Именно там, по словам де Фроома, Лебрун открыл предполагаемую подделку профессору Монти, и именно с этого момента начался путь профессора в пучины безумия.

Весьма скользкий намек на прошлые события, но уже реальный, очень материальный.

Ренделл положил ежедневник в картонный ящик, сверху уложил остальные бумаги и поднялся на ноги.

В этот момент в комнату вошла Лукреция со вторым ящиком.

— Здесь ящик, там только научные книги, журналы, ничего больше, — объявила она.

Ренделл быстро направился к ней.

— Большое спасибо, Лукреция, мне не нужно их просматривать. Я уже нашел то, что искал. Еще раз, огромное вам спасибо.

Он поцеловал экономку пухлую щеку и оставил с полными изумления, широко раскрытыми глазами.

* * *

РЕНДЕЛЛ ВЫШЕЛ ИЗ ТАКСИ у входа в гостиницу “Эксельсиор”. Он прошел мимо главного входа в отель, мимо группы шоферов, лениво сплетничающих на солнышке, после чего остановился на тротуаре, открывая для себя сцену, на которой Роберт Лебрун должен был сделать свое шокирующее признание профессору Монти.

Кафе-ресторан “Дони” было разделено на две части. Сам ресторан находился в помещении, что составляло продолжение первого этажа отеля “Эксельсиор”. Кафе же, чьи столики находились снаружи, занимало часть улицы Виа Витторио Венето от края подъезда в гостиницу до дальнего угла.

Само же кафе представляло собой два ряда столиков и стульев. С одной стороны опорной линией служила стена ресторана, с другой — припаркованные автомобили и оживленное движение по Виа Венето. Разделяющий голубые столики проход служил для посетителей и официантов.

Стоя сейчас в невыносимой жаре и рассматривая кафе, Ренделл был рад тому, что оно было защищено от солнца двумя синими навесами. В это время, перед самым полднем, оно выглядело достаточно привлекательно, хотя еще и ничего не обещало в успехе поисков Ренделла.

За столиками сидело очень мало посетителей — в основном, туристов, как догадался Ренделл. Сцена представляла собой чуть ли не натюрморт, и даже те, кто двигался, делали это крайне медленно. Эта чертова римская жара, подумал Ренделл, способна расплавить любые амбиции и инициативы.

С той малой информацией, что была в его распоряжении, следовало хорошенько продумать собственные действия. Итак, год и два месяца назад, как он полагал, именно Роберт Лебрун пригласил профессора Монти встретиться с ним. Следовательно, именно Лебрун должен был назвать имя “Дони” в качестве места их встречи. Если же он выбрал “Дони”, которое не было какой-то заурядной кафешкой, а действительно очень популярным, это случилось потому, что “Дони” было ему знакомо. Если это было правдой — конечно, все это могло быть совершенно и не так, но уж “если” — тогда и сам Роберт Лебрун должен был быть знаком для тех, кто здесь работает.

Ренделл изучал взглядом нескольких, похожих на сомнамбул официантов. Они были одеты в белые пиджаки с голубыми эполетами, высокие жесткие воротнички с темно-голубыми галстуками-бабочками, черные брюки; дополнительными аксессуарами служили меню в лавандового цвета обложках или пустые подносы. Возле двери между задними столиками, которая вела в ресторан и откуда сейчас доносились аплодисменты, стоял пожилой итальянец, в котором чувствовалось нечто начальственное. Он тоже выглядел очень торжественно — ярко-голубой пиджак, накрахмаленный воротничок и галстук-бабочка, брюки, надеваемые под смокинг — и он единственный выглядел живым. Старший официант, решил Ренделл.

Он сошел с тротуара, сразу же почувствовав облегчение в спасительной тени, и уселся за свободный столик лицом к улице. Через пару минут официант обратил на него внимание и легкой походкой протанцевал к его столу, положив перед Ренделлом меню в лавандового цвета обложке.

Открыв меню, Ренделл, как бы нехотя, спросил:

— А старшего официанта поблизости нет?

— Si, — ответил подошедший официант и подозвал пожилого:

— Джулио!

Джулио подошел очень быстро, держа наготове блокнот для приема заказов и карандаш.

— Что вам угодно, сэр?

Ренделл с отсутствующим видом продолжал изучать меню. Все в нем было перечислено дважды — на итальянском и на английском языке. Поначалу глаз остановился на Gelati <Мороженое>, но потом зацепился на Granita di limone — Лимонный щербет — 500 лир.

— Я хочу заказать щербет, лимонный, — сказал Ренделл.

Джулио отметил в своем блокноте.

— Что-нибудь еще?

— Нет, это все.

Джулио вырвал листок с заказом, вручил приготовившемуся официанту и забрал меню.

— Вообще-то говоря, — сказал Ренделл, — имеется еще кое-что, чего я хочу, но это уже никак не связано с вашим меню. — Он достал свой бумажник и вынул оттуда три крупного размера банкноты достоинством по 1000 лир. — Я американский писатель, и мне нужна кое-какая информация. Возможно, вы сможете оказать мне помощь.

На профессионально-каменном лице старшего официанта не отразилось ни тени эмоций. Зато глаза его приклеились к банкнотам в руке Ренделла.

— Вполне возможно, — сказал он. — Буду очень рад помочь вам.

Ренделл свернул деньги и сунул их в теплую руку старшего официанта.

— Джулио, как долго вы работаете в “Дони”?

— Пять лет, сэр. — После этого он сунул банкноты в карман, бормоча при этом:

— Grazie, сэр.

— А работали ли вы, то есть, я хочу сказать, не были ли вы в отпуске, в мае прошлого года?

— Ну конечно, сэр, — сейчас он был готов к услугам, вежливый, настроенный крайне дружелюбно. — Ведь это перед наплывом туристов, но все равно, работы очень, очень много.

— То есть, скорее всего, вы были тогда на работе. Сейчас я скажу, что мне нужно. Я занимаюсь кое-какими исследованиями, и имеется один человек, который, как мне сказали, часто заходит в “Дони”. Мой приятель встретил этого человека здесь год назад, в мае. Мне сообщили, что разыскиваемый мною человек регулярно посещает это кафе. Вы различаете постоянных посетителей?

Джулио расцвел.

— Ну конечно же. Это не обязательно входит в мои обязанности, но, желательно, чтобы я был в хороших отношениях с нашими постоянными клиентами. И я знаю каждого из них по имени, известно мне и про их характер и подробности жизни. Именно это и делает мою профессию столь ценной. И кто же этот человек, о котором вы хотите узнать?

— Он француз, но проживает в Риме, — сообщил Ренделл. — Понятия не имею, как часто он ходит в “Дони”, но мне сказали, что здесь он бывает. — Ренделл затаил дыхание, после чего произнес то, о чем молил, чтобы звуки эти подействовали как сказочный сезам. — Его зовут Роберт Лебрун.

Но старший официант на это имя не отреагировал никак.

— Лебрун, — медленно повторил он.

— Роберт Лебрун.

Джулио напряг всю свою память.

— Я стараюсь вспомнить. Нет, никак. У нас нет постоянного посетителя, которого бы я знал под таким именем. А я бы обязательно вспомнил.

Ренделл пал духом. Но тут он попробовал вспомнить, как домине де Фроом описывал Лебруна.

— Может быть я расскажу, как он выглядит…

— Пожалуйста.

— Ему уже за восемьдесят. Носит очки. Очень морщинистое лицо. Немного сутулится. Где-то вашего роста. Вот так Роберт Лебрун выглядит. Это поможет?

Джулио был расстроен.

— Простите, но у нас так много…

Тут Ренделл вспомнил кое-что еще.

— Погодите, имеется еще одна вещь, уж которую вы обязательно должны были отметить. Его походка. Он ходит, прихрамывая. Очень давно он потерял ногу, и теперь у него протез.

Джулио тут же расплылся в улыбке.

— О, у нас имеется один такой. Вот только я не знал, что он француз, поскольку его итальянский язык превосходен, он и сам совершенный римский джентльмен. Но только зовут его вовсе не Лебрун. Вообще-то говоря, я не знаю его настоящее имя, если не считать того, как он сам нам представляется. Когда он выпьет слишком много Перно или Негрони, то начинает шутить и говорить, что его зовут Тоти, Энрико Тоти. Это такая местная шутка. Вы не понимаете ее?

— Нет.

Джулио поднял палец.

— Если вы отправитесь в Сады Боргезе, пройдетесь по паркам, где много статуй, то вот там имеется один очень большой памятник обнаженного героя на кубическом каменном пьедестале, и вот у этого человека только одна нога. Сам он оперся на камень, одну ногу отставил, а культя левой ноги тоже лежит на камне. На основании статуи написано “Энрико Тоти”, и говорят, что он умер в 1916 году. Этот вот человек, Тоти, несмотря на то, что у него была только одна нога, записался добровольцем в итальянскую армию во время Австро-Венгерской войны, но его, конечно же, отбраковали. Но он записывался добровольцем снова и снова, от него уже не могли отвязаться, поэтому записали в итальянскую армию с его одной ногой и костылем, он сражался и даже был великим героем. И вот этот наш одноногий клиент шутил, что много лет назад он был героем и что его звали Тоти. И это единственное имя….

— Тоти? — переспросил Ренделл. — Ну, это совершенно не похоже на Лебрун. Ну конечно, у него могло быть много имен. — Тут Ренделл заметил, что старший официант улыбается, и ему было интересно узнать, почему. — Что случилось, Джулио?

— Я тут вспомнил еще одно имя. Глупое, но…

— Вы хотите сказать, что этот Тоти использует еще одно имя?

— Глупое имя, очень глупое. Но вот девушки с улицы — ну, вы понимаете, какие девушки? — они назвали его так, потому что он такой умный и притворяется элегантным, хотя на самом деле очень бедный и жалкий. Они называют его, — Джулио хихикнул, — Дукой Минимо, что означает — Герцог Ничего. Именно таким вот прозвищем они его одарили.

Ренделл в возбуждении стиснул руку официанта.

— Значит, его зовут так? Тоти, он же Дука Минимо, он же Роберт Лебрун. Это именно тот человек, которого я разыскиваю.

— Я рад, — заявил Джулио. Три тысячи лир теперь без всякого принадлежали ему.

— Он все еще посещает “Дони”? — хотелось знать Ренделлу.

— Ну да, чуть ли не каждый вечер, если только погода хорошая. Он приходит на свой aperitivo точно к пяти часам, перед тем, как начнется час пик, он заказывает Перно 45 или Негрони, рассыпает шутки и читает свои газеты.

— Он был тут вчера?

— Вчера я не работал в эту смену. Если хотите, я могу узнать…

Джулио направился к трем официантам, что-то спросил у них, и двое из них засмеялись и закивали.

Старший официант вернулся с улыбкой на лице.

— Все правильно. Этот Тоти — ваш Лебрун, как вы его называете, был вчера здесь в течение часа, в свое обычное время. Скорее всего, сегодня он тоже будет здесь в пять вечера.

— Замечательно, — ответил на это Ренделл. — Прекрасно. — Он вновь достал свой бумажник и извлек из него банкноту достоинством в 5000 лир. Показав ее ошеломленному официанту, он сказал:

— Джулио, для меня это очень важно…

— Благодарю вас, сэр, от всей души благодарю. Все, что смогу, я сделаю с огромной радостью.

— Сделайте. Я прийду сюда где-то без четверти пять. Когда Тоти, или же Лебрун, появится здесь, покажите его мне. А уже я займусь всем остальным. Если случится так, что он появится раньше, позвоните мне в номер. Я остановился в “Эксельсиоре”. Мое имя Стивен Ренделл. Вы не забудете? Стивен Ренделл.

— Я не забуду ваше имя, мистер Ренделл.

— Еще одно дело, Джулио. Этот наш приятель, Лебрун… как он приходит в “Дони” каждодневно? Я имею в виду, он приходит пешком или приезжает на такси?

— Нет, он приходит на своих двоих.

— Выходит, он живет где-то рядом, по соседству. Ведь он же не может проходить большие расстояния на своем протезе, не так ли?

— Похоже, вы правы.

— Ну хорошо, — сказал Ренделл, поднимаясь с места. — Благодарю вас за все, Джулио. Встретимся без четверти пять.

— Сэр, а как же ваш лимонный щербет?

— Приношу свои извинения, но свой десерт сегодня я уже получил.

* * *

РЕНДЕЛЛ ПРОВЕЛ ПЯТЬ БЕСПОКОЙНЫХ ЧАСОВ в своем двойном номере гостиницы “Эксельсиор.

Он старался не думать о том, что ждет его впереди. Ренделл положил свой портфель на кровать, открыл его и вынул папку с корреспонденцией. Усевшись за столом со стеклянной столешницей рядом с единственным окном своего номера, он решил заняться письмами.

Он написал банальное сыновнее письмо своим матери и отцу в Оук Сити, включающее поздравления своей сестре Клер и дяде Герману. Помимо того он написал краткую писульку, скорее туристическую, чем отцовскую, своей дочери Джуди в Сан Франциско. Он даже начал было письмо Джиму Маклафлину из Рейкеровского Института, объясняя в нем, что “Ренделл Ассосиэйшн” пыталась выявить его месторасположение в течение нескольких недель, чтобы сообщить: в связи с определенными, не зависящими от них обстоятельствами (не мог же он упоминать Тауэри или продажу компании концерну “Космос”) фирма не сможет поработать с Институтом. Но это письмо Ренделл не смог закончить и в конце концов порвал уже написанное.

Поскольку он никак не ответил на письмо своего адвоката, Ренделл решил позвонить Тэду Кроуфорду в Нью-Йорк, но тут до него дошло, что у него нет никакого терпения на это. Даже не испытывая голода, Ренделл позвонил в отдел обслуживания и заказал то, что должно было стать легким обедом, но на самом деле превратилось в каннелони с грибами и вареного цыпленка с томатным соусом и сладким перцем, которые он съел, даже не замечая вкуса.

После этого Ренделл решил дать знать Анжеле, что задержался в Риме, но потом предпочел отказаться от звонка, чтобы не придумывать новую ложь или заставлять ее предполагать нечто дурное. Вместо этого он раздумывал над возможностью позвонить Джорджу Уилеру в Амстердам, чтобы объяснить собственное отсутствие, поскольку до дня объявления Международного Нового Завета оставалось всего шесть суток, но потом он решил отложить этот звонок — и соответственное раздражение со стороны американского издателя — пока не встретится с Робертом Лебруном.

Чем больше он старался изгнать Лебруна из своих мыслей, тем труднее это было. Ренделл мерил шагами свой гостиничный номер, пока не изучил каждый дюйм узора на восточном ковре, каждую трещинку на бюро с мраморной столешницей и цветочной вазой, любую мелочь в собственном отражении в зеркале.

Он присоединился к Возрождению Два в Амстердаме чуть более двух недель назад, чтобы заняться жизненно важной работой, чтобы самому узнать значение веры. Тем не менее, половину этого времени, вплоть до переломного момента в Риме, он затратил на усилия уничтожить единственное, во что он мог еще поверить.

Все началось с прокола Богардуса. А может это было лишь маленьким толчком в пути к отделению от других, поскольку прокол заключался в нем самом. Его личном проколе, на что указывала Анжела, на что время от времени указывали все близкие ему люди, по причине его личного жестокого цинизма. Так что вся его охота была безумием, если только ее рациональная составляющая не была честной. А его рациональная составляющая состояла в том, что уж если верить, то эта вера не должна полагаться на неоспоримое мистическое суеверие. Все следует ясно понимать реальность.

И вот теперь, в конце концов, все свелось к личности Роберта Лебруна. Так или иначе, но последний ответ мог дать только Лебрун.

Такими были его мысли в гостиничном номере, и те же самые мысли занимали его, когда Ренделл вновь уселся за столом в кафе “Дони”, такой же беспокойный и нетерпеливый. Он даже никак не мог понять, хочется ли ему, чтобы Лебрун признался, или нет. Единственное, что он желал наверняка, это то, чтобы встреча наконец-то состоялась.

Уже раз в десятый за последние пятнадцать минут Ренделл поглядел на часы, на так медленно ползущие по циферблату стрелки. Уже было шесть минут шестого вечера. Он отпил еще один глоток Дюбонне и тут краем глаза заметил, что старший официант, Джулио, бочком подбирается к нему.

Снизив голос, итальянец произнес:

— Мистер Ренделл, он здесь.

— Где?

— За моей спиной, в этом же ряду, за третьим столиком. Можете его распознать.

Джулио отступил на шаг в сторону, и Ренделл повернул голову.

Он был здесь, именно такой, каким описал его де Фроом, но только все в нем было еще более утрирированно. Он выглядел меньшим, более скукоженным, чем Ренделл ожидал. Каштановые тонкие волосы, явно крашеные. Лицо скелета, изъеденное временем, кожа да кости. Круглые очки в проволочной стальной оправе с тонированными линзами. Сильно изношенный габардиновый пиджак свисал с его плеч, пустые рукава болтались свободно, в стиле модничающих итальянцев и жизнерадостных молодых актеров. Старик выглядел заброшенным и каким-то антикварным, но не немощным. Перед ним стоял одинокий бокал с напитком, а сам он был поглощен чтением газеты.

Ренделл быстро поднялся из-за своего стола.

Дойдя до цели, он отодвинул свободный стул напротив хозяина стола и, как бы нехотя, уселся на нем.

— Мсье Роберт Лебрун, — сказал он. — Надеюсь, вы доставите мне удовольствие, позволив предложить вам выпить и представиться самому.

Морщинистое лицо Лебруна показалось над краем газеты; его пустые серые глаза были насторожены. Влажные губы зашевелились, выдавая недостаток зубов во рту.

— Кто вы такой? — прокаркал он.

— Меня зовут Стивен Ренделл. Сам я писатель из Нью-Йорка, но еще занимаюсь рекламой. Я ожидал здесь, чтобы встретиться с вами.

— Чего вы хотите? Вы сказали — Лебрун? Где вы слыхали это имя?

Манеры француза никак не походили на дружеские, и Ренделл понимал, что должен действовать быстро.

— Насколько я понимаю, когда-то вы были приятелем профессора Августо Монти, что вы совместно проводили археологические исследования.

— Монти? Что вы знаете о Монти?

— Я близкий приятель одной из его дочерей. Кстати, я сам встречался вчера с ним.

Лебрун тут же проявил заинтересованность, но держался настороженно.

— Говорите, вы видели Монти? Если так, скажите, где вы его видели?

Ладно, подумал Ренделл, первое испытание.

— Он сейчас в Вилла Беллависта. Я посетил его, разговаривал с ним, переговорил с его врачом, доктором Вентури. Ренделл поколебался, но тут же выставил себя на второе испытание. — Я кое-что знаю о вашем сотрудничестве с профессором Монти, об открытии в Остиа Антика.

Запавшие глаза жестко поглядели на Ренделла. Вялые губы опять зашевелились.

— Он говорил вам обо мне?

— Не совсем. Не прямо. Кстати, с памятью у него не в порядке.

— Продолжайте.

— Но мне позволили заглянуть в его личные бумаги, все те документы, что были в его распоряжении, когда год назад вы встречались с ним в “Дони”.

— Так вам известно об этом.

— Известно, мсье Лебрун. Это, и еще другое. Мое любопытство публициста и писателя, вполне понятно, возросло. И я приложил усилия найти вас. Я хотел переговорить с вами по-дружески, надеясь, что мои слова послужат нам обоим на пользу.

Лебрун сдвинул очки повыше к переносице, потер щеку, как бы пытаясь принять решение относительно этого чужака. Похоже, его зацепило, но настороженность его не отпускала.

— Как я могу быть уверенным в том, что вы не лжете?

— Относительно чего?

— Будто вы виделись с Монти. Повсюду так много шарлатанов. Так как я могу быть уверенным?

Да, в этом была сложность.

— Не знаю, какое доказательство я могу вам предоставить, — сказал Ренделл. — Я видел Монти, мы говорили довольно долго — большинство из этого было бессмыслицей — и я ушел с… ну ладно, что я могу сказать?

— Я должен быть уверен, что вы видели его, — невозмутимо повторил старик.

— Но я же действительно видел его. Он даже дал мне…

Совершенно неожиданно вспомнив о том, что он сунул в карман пиджака, покидая комнату профессора, Ренделл вынул листок бумаги и развернул его на столе. Он понятия не имел, что может данное обозначать для Лебруна, но это было единственное, что дал ему Монти. Ренделл толкнул рисунок в сторону француза.

— Монти сделал этот рисунок для меня, эту вот пробитую копьем рыбу, и дал в качестве прощального подарка. Не знаю, обозначает ли это что-либо для вас, но он нарисовал это мне, отдал это мне. Это единственная вещь, которую я могу показать вам, мсье Лебрун.

На Лебруна же рисунок, как могло показаться, оказал живительный эффект. Держа листок бумаги в нескольких дюймах от глаза — единственного глаза, только сейчас Ренделл заметил, что второй глаз старика был затянут пленкой катаракты — Лебрун изучил рисунок и вернул его Ренделлу.

— Да, мне это знакомо.

— Так вы удовлетворены?

— Я удовлетворен тем, что этот рисунок я часто делал сам.

— Вы? — воскликнул сбитый с толку Ренделл.

— Рыба. Христианство. Копье. Смерть христианства. Мое желание, — коротко объяснил тот. — Я не удивлен, что Монти воспроизвел это. Его последнее воспоминание. Я предал христианство и Монти. Так что, смерть мне. Его желание. Вот так-то, если, конечно, это нарисовал он.

— А кто еще мог знать об этом? — не отставал Ренделл.

— Возможно, его дочь.

— Она уже никогда не видела его душевно здоровым после вашей последней встречи с ним.

Лебрун бросил на Ренделл сердитый взгляд.

— Может и так. Если вы виделись с Монти, не вспоминал ли он обо мне или же о моей работе?

Ренделл почувствовал себя беспомощным.

— Нет, о вас он не говорил. А что касается вашей работы… Вы имеете в виду Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония?

Лебрун не ответил.

Ренделл поспешил дальше:

— Ему казалось, будто он сам Иаков, брат Иисуса. Он начал цитировать, слово в слово, по-английски, то, что было написано на арамейском языке в папирусе номер три, первой из страниц с записями. — Ренделл прервал свой рассказ, пытаясь вспомнить содержание пленки, которую он записал в Вилла Беллависта, и которую несколько раз прослушал сегодня днем. — Он даже заполнил отсутствующие в папирусе места.

Лебрун проявил какой-то интерес.

— И что же там было?

— Когда Монти открыл Евангелие от Иакова, в папирусах было несколько дыр. В третьем фрагменте имеется неполное предложение, которое читается следующим образом: “Другие сыновья Иосифа, выжившие братья Господа и мои собственные, это…”, после чего идет пропуск, но потом текст продолжается: “Я один остался, дабы сказать о перворожденном и самом любимом Сыне”. Так вот, Монти процитировал это, но вместе с тем заполнил отсутствующее место.

Лебрун подался вперед.

— Чем же он заполнил его?

— Подождите, дайте вспомнить… — Ренделл попытался прокрутить пленку у себя в голове. — Монти сказал мне так: “Другие сыновья Иосифа, выжившие братья Господа и мои собственные, это Иуда, Симон, Иосия…

— … Уд, но все они за пределами Иудеи и Идумеи, потому то я один остался, дабы сказать о перворожденном и самом любимом Сыне, — закончил Лебрун за Ренделла и откинулся на спинку стула.

Ренделл изумленно глянул на старика.

— Вы… вы знаете это.

— Должен знать, — ответил тот. Его губы выпятились вперед так, что рот сделался еще одной морщиной на лице. — Это я написал это. Монти вовсе не Иаков. Это я Иаков.

Для Ренделла это был чудовищный момент, о котором он столько думал, но не желал пережить.

— Тогда… тогда все это ложь… Иаков, Петроний, все это открытие.

— Блестящая ложь, — дополнил его Лебрун. Он поглядел налево, потом направо и возбужденно прибавил:

— Подделка, величайшая во всей истории подделка. Теперь вы знаете. — После этого он начал изучать Ренделла. — Я удовлетворен тем, как вы встретились с профессором Монти. Но я не удовлетворен тем, чего вы хотите от Роберта Лебруна. Что вы хотите от меня?

— Фактов, — ответил на это Ренделл. — И вашего доказательства подделки.

— И что вы будете делать с этими доказательствами?

— Опубликую. Чтобы показать истинное лицо тех, кто желает привить фальшивые надежды легковерной публике.

После этого наступило долгое молчание. Роберт Лебрун раздумывал. Наконец он заговорил:

— Тут были и другие, — сказал он тихо, чуть ли не про себя, — другие, желавшие получить доказательства мистификации, и которые тоже желали вскрыть внутреннюю гнилость церкви и гадкие стороны религии. А оказалось, что сами они были агентами церковников, желающими наложить лапы на истину, чтобы потом захоронить ее, желая при этом сохранить свои мифы навечно. Если я не доверил им представить правду миру, хотя они и предлагали мне деньги, то как я могу доверять вам?

— Потому что меня наняли рекламировать Воскрешение Два и продвигать новую Библию, и я был почти до конца вовлечен, пока у меня не появились сомнения, — честно признался Ренделл. — Потому что мои сомнения заставили меня искать правду — и, возможно, я нашел ее в вас.

— Так, вы нашли ее во мне, — согласился Лебрун. — Но вот я не столь уверен, что нашел ее в вас. Я не могу выдать правду, плод почти всей моей жизни, пока не буду уверен — наверняка — что она увидит свет.

Впервые Ренделл встретил другого человека, наряду с де Фроомом, чей скептицизм соответствовал, если не превосходил, его собственный.

Этот человек был невыносим, неудовлетворен до предела. После фиаско Пламмера Лебрун, скорее всего, не был способен довериться любому человеческому существу. Ну кто на всей земле мог иметь достаточна характера и безупречную репутацию, способные убедить этого старикана, что работа всей его жизни будет вознаграждена, что его, так называемое, доказательство будет представлено всем людям? И тут Ренделл вспомнил одного такого. Если бы молодой Джим Маклафлин был сейчас здесь, на месте Ренделла — тот самый Маклафлин, с его огромным количеством расследований лицемерия и фальши, с его Рейкеровским Институтом, посвященным поискам истины, и плевать на все последствия — он один мог завоевать доверие Роберта Лебруна.

Именно эта мысль посетила Ренделла.

Джим Маклафлин и Рейкеровский Институт были здесь, в нескольких минутах ходьбы.

Очень доверительным тоном Ренделл произнес:

— Мсье Лебрун, думаю, я смогу убедить вас, в том, что мне можно доверять. Давайте подымемся ко мне в номер. Там позвольте мне представить свои доказательства. И тогда, я уверен в этом, вы будете готовы представить свои.

* * *

ОНИ БЫЛИ В НОМЕРЕ РЕНДЕЛЛА, на пятом этаже гостиницы “Эксельсиор”.

Роберт Лебрун, со своей неловкой, хромающей походкой, не прельстился мягким креслом и сразу же направился к стулу с твердой спинкой у стола со стеклянной столешницей, которым Ренделл ранее воспользовался в качестве письменного. Когда он уселся, его глаза внимательно прослеживали за каждым движением Ренделла.

Вновь Ренделл разложил свой портфель на кровати и недолго покопался в нем. Он вынул папку с этикеткой “Рейкеровский Институт”.

— Вы свободно читаете по-английски? — спросил он.

— Так же свободно, как и на древнем арамейском, — ответил Лебрун.

— Прекрасно, — ответил на это Ренделл. — А слыхали ли вы когда-нибудь про организацию из Соединенных Штатов, которая называется “Рейкеровский Институт”?

— Нет, не слыхал.

— Я так и думал, — сказал Ренделл. — Пока что они не слишком широко известны. Вообще-то говоря, меня просили провести их первую кампанию по раскрутке. — Он направился к Лебруну, держа папку в руке. — Здесь корреспонденция между мною и человеком по имени Джим Маклафлин, главой Рейкеровского института, прежде чем он встретился со мной в Нью-Йорке. Здесь же заметки об этой встрече. Через несколько месяцев вы еще услышите о Маклафлине. Он последний их представителей великой традиции американских инакомыслящих, крестоносцев, желающих выставить зло напоказ, человек вроде вашего Золя…

— Золя… — пробормотал Лебрун, и в его голосе можно было услышать чуть ли не нежность.

— У нас всегда имелись такие. Их всегда было немного, и часто они страдали по вине обладающих властью. Но они никогда не замолкали и не угасали, потому что всегда были голосом совести общества. Люди типа Томаса Пэйна <Томас Пэйн (Paine, Thomas) 1737-1809 — Родившийся в Англии американский писатель и революционный деятель, который написал памфлет “Здравый смысл” (1776), в котором защищал независимость американцев от Англии. В Англии он опубликовал “Права человека” (1791 — 1792) в защиту Французской революции> и Генри Торо <Генри Торо (Thoreau, Henry David) 1817-1862 — американский писатель, весьма плодотворная личность в истории американской общественной мысли. Большую часть жизни провел в Конкорде, штат Массачузетс, где его связывали с трансценденталистами Новой Англии; два года прожил на берегу озера Вальден (1845 — 1847). Им написаны произведения, среди которых выделяются “Гражданское Непослушание (1849) и “Вальден, или жизнь в лесах” (1854)>. И даже более решительные паладины вроде Эптона Синклера <Эптон Синклер (Sinclair, Upton Beall) 1878-1968 — американский писатель и реформатор. В его романах, включая “Джунгли” (1906) и “Бостон” видны ноты социального протеста и осуждения действительности>, Линкольна Стеффенса <Линкольн Стеффенс (Lincoln Joseph Steffens) 1866-1936 — американский журналист. В качестве ведущего редактора вскрывал правительственную коррупцию в ряде статей, тем самым открыв эру журнализма, критикующего коррупцию>, Ральфа Надера <Ральф Надер (Ralph Nader) родился в 1934 г. — Американский юрист и пионер в деле защиты потребителей>, которые выставляли обман, подсовываемый ничего не подозревавшему обществу со стороны коррумпированных промышленников. Так вот, Джим Маклафлин и его расследователи из Рейкеровского Института — это новейшие и последние представители этой линии.

Роберт Лебрун внимательно слушал.

— И что они делают, этот человек и его Институт?

— Они тщательно расследуют негласный заговор определенных американских промышленников и корпораций с целью скрытия определенных изобретений и изделий, нежелания показывать их обществу. У них уже имеются раскрытые доказательства того, что крупные отрасли промышленности — нефтяная, автомобильная, текстильная, сталеплавильная, если говорить только о некоторых — дают взятки, а иногда даже проявляют насилие, лишь бы скрыть от общественности дешевые таблетки, которые могут заменить бензин, практически неизнашиваемые шины, одежду, которая может служить чуть ли не всю жизнь, спички, которые будут зажигаться вечно. И это только начало. В следующем десятилетии они будут расследовать заговор против общества со стороны телефонных компаний, банков и страховых обществ, производителей вооружения, военных и некоторых других правительственных учреждений. Маклафлин считает, что обществу грозит опасность по причине неконтролируемого свободного предпринимательства. Еще он считает, что у общества, не только в демократических странах, но и в коммунистических тоже, имеются представительные правительства — но не имеется представительства в правительствах. И он готов вскрыть любой заговор против общества. И, как вы сами можете увидеть, я единственный деятель, занимающийся рекламой и связями с общественностью, которого просят помочь им.

Ренделл положил папку на столе перед Лебруном.

— Вот, мсье Лебрун, это единственная достойная рекомендация, которая у меня имеется, по вопросу поисков правды и выявления лжи. Прочтите это. А потом уже решайте, стоит мне доверять или нет.

Лебрун взял папку и раскрыл ее.

Ренделл направился к двери.

— Я оставлю вас одного минут на пятнадцать. Хочу спуститься в бар, чтобы выпить. А вы не желаете?

— Когда вы вернетесь, меня здесь может и не быть, — ответил ему француз.

— Рискну.

— Тогда “Виски Сур”, крепкий.

Ренделл вышел из номера.

На крыльях бравады, поддерживая себя внутренней молитвой, он спустился в бар на первом этаже.

Прошло почти двадцать минут, когда он вернулся в свой номер на пятом этаже. Когда он открыл дверь, сопровождаемый официантом, несущим на подносе шотландский виски и “Виски Сур”, в голову пришла мысль — придется ли все это выпить одному.

Но Роберт Лебрун все еще был здесь; он сидел за столом перед закрытой папкой.

Ренделл отпустил официанта и предложил коктейль своему пожилому гостю. Лебрун принял бокал.

— Я тут пораскинул мозгами, — странным, отстраненным голосом начал он. — Вы — мой последний шанс. Я расскажу вам, как я написал Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония. История не слишком длинная, но до нее ничего подобного не было. И эту историю должны узнать. А вы, мистер Ренделл, должны стать ее апостолом, чтобы нести истину против лжи, лжи о новом пришествии Христа, и открыть эту истину всему миру.

* * *

СГОРБИВШИСЬ НА СВОЕМ СТУЛЕ, монотонным голосом обращаясь к Ренделлу, сидящему на краю кровати рядом, Роберт Лебрун пересказывал события собственной юности, произошедшие еще до того, как он был осужден на пребывание в каторжной колонии. Полчаса рассказывал он о своем несчастном детстве на Монпарнасе, о раннем открытии способности к созданию подделок, что привело его к жизни мелкого парижского преступника, о многочисленных арестах и наказаниях за эти мелкие преступления, о собственных усилиях обеспечить для себя средства и независимость, взявшись за подделку серьезного правительственного документа, о том, как в конце концов французская Сюрте раскрыла его, о том, как его признал виновным Исправительный Трибунал.

Хотя Ренделл кое-что об этом уже слышал, он слушал увлеченно, поскольку теперь источником этих сведений был сам Лебрун. Ренделл не мог позволить, чтобы его столь тяжко найденный собеседник, который теперь ему исповедуется, узнал, что не далее как двадцать четыре часа назад он сам слушал небольшую часть этой истории от домине де Фроома, который, в свою очередь, услыхал ее от Седрика Пламмера. Ренделл сделал вид, что слышит ее впервые, жадно ожидая того, чего ему еще не рассказывали, и что ему так хотелось знать.

— И вот потому, — рассказывал Роберт Лебрун, — что меня посадили четыре раза в тюрьму за меньшие преступления, я был автоматически признан неисправимым преступником, у которого нет права на помилование. Меня приговорили к пожизненному заключению в каторжной колонии во Французской Гвиане, в Южной Америке. Колония эта была известна по своему имени — Оle du Diable — Остров Дьявола; но вообще-то там было пять отдельных колоний. Три из них были на островах, причем Дьявольский остров был самым маленьким, не более тысячи метров в окружности, неполных двести ярдов в ширину. Этот остров был предназначен только для политических заключенных — вроде капитана Альфреда Дрейфуса, которого ошибочно обвинили в том, что он продавал военные секреты Германии, и никогда не случалось такого, чтобы там одновременно было более восьми заключенных одновременно. Два других острова, в девяти милях от побережья Гвианы, это были Ройяль и Сен-Жозеф. Две колонии находились на суше, в нескольких милях от города Кайенна: Сен-Лорен и Сен-Жан. Меня выслали на Сен-Жозеф.

Сухой голос Лебруна был готов сорваться. Он поднес бокал с коктейлем к губам, сделал большой глоток и прочистил горло.

— В каком году вас выслали в Французскую Гвиану? — спросил Ренделл.

— Еще до того, как вы родились, — хихикнул Лебрун. — В 1912 году.

— И там было так паршиво, как об этом писали?

— Хуже, — ответил француз. — Осужденные, которые пробовали писать об этом, могли описывать жестокости и свои собственные страдания, но все равно, они стремились каким-то образом романизировать это, представить как приключение. Только все там было совершенно иначе, никакого чарующего ада. Лишь известные клише описывают это наиболее точно: сухая гильотина, где тебя казнят ежедневно, но при этом ты не умираешь. Бесконечные пытки и боль, как я узнал, это гораздо хуже, чем просто смерть. Прометей был большим мучеником, чем святой Петр. В Гвиану меня привезли в 1912 году на борту корабля «Le Martiniere», но вовсе не в каюте, а в стальной клетке с девятью десятками другими заключенными в ней. Обычно каторжная колония означает место, где осужденные могут быть перевоспитаны и реабилитированы. Вы можете поверить в то, что официальное наименование этих островов было Оles du Salut — Острова Спасения? Но, как и все организованное людьми, цель и этой организации была полностью искажена. Когда меня посылали туда, каторжная философия состояла в том, что если человек хоть раз сделался преступником, то таковым он навсегда и останется, нет ему исправления, он зверь, так что пускай уже страдает и гниет до самой смерти, и никогда ему не позволят вернуться в общество, чтобы беспокоить его вновь.

— Тем не менее, вы же здесь.

— Я здесь только лишь потому, что я очень желал быть здесь, — злобно сказал Лебрун. — У меня была причина выжить, о чем вы вскоре узнаете. Но не сначала. Поначалу, когда я еще считал себя человеком и пытался вести себя как таковой, мне все время напоминали, что я был только животным, даже меньше, чем животное. Как мне объяснить вам эти первые два года? Сказать, что жизнь была жестокая — назвать ее нечеловеческой — это так, болтовня. Слушайте. Днем москиты, роями, питающиеся кровью из язв, покрывающих все ваше обнаженное тело, их личинки проникают вам под ногти, а красные муравьи кусают ваши ноги. А ночью летучие мыши, вампиры, высасывающие из вас кровь. И вечная дизентерия, лихорадка, болезни крови, цинга. Глядите.

Открыв рот, он отвернул губы, обнажив покрасневшие десны над дешевыми зубными протезами.

— Как я потерял свои зубы? Они сгнили от цинги. Я вынимал их по два-три за раз. Вместе с четырьмя другими осужденными на пожизненное заключение, меня классифицировали как relйguйs, такого, который из колонии уже никогда не выйдет. На острове Святого Иосифа, на палящем солнце, я работал в каменоломне с рассвета до заката, а если я протестовал, то меня бросали в одиночку. Знаете, что означала одиночка на Сен-Жозеф? Там было три тюремных блока: обычные камеры, одиночки и место, где держали сошедших с ума — и одиночка была самой бесчеловечной. Меня бросали в цементную яму двенадцать на восемь футов. Крыши не было. Только железные прутья над головой. В камере деревянные нары, параша, одеяло, которое менялось один раз в два года. Вонь гнилого воздуха и человеческих испражнений режет глаза. В одиночке, в этой цементной яме, я проводил двадцать три с половиной часа, и только полчаса давали на прогулку. Но обычная тюрьма не была намного лучше. Иногда там бывало даже хуже, особенно по ночам, когда ты пытаешься заснуть на своих деревянных нарах, а на тебя нападают извращенцы, гомосеки. Что начало дня, что конец — пища одна и та же; на завтрак только кофе и ничего больше. Пинта горячей воды с овощной кашей называлась супом, корка хлеба, три унции гнилого мяса днем, а вечером или сухие бобы, или полусырой рис. Я доработался до того, что превратился в мешок с костями, вечно избиваемый, толкаемый, насилуемый охранниками, большинство из которых было либо порочными корсиканцами, либо бывшими легионерами из Иностранного Легиона, либо бывшими фликами <Презрительная кличка французских полицейских, нечто вроде наших «мусоров» — Прим. перевод.>, и я мечтал только о самоубийстве, о том спокойствии, что прийдет вместе со смертью, чтобы спокойно лежать в Бамбуках — так называлось кладбище для заключенных на Сен-Лорент. И потом, в один прекрасный день произошло чудо — мне так показалось — и у меня появилась причина для того, чтобы жить.

Священник, вспомнилось Ренделлу. Де Фроом упоминал о католическом священнике, французе, который подружился с Лебруном в самое тяжкое для того время.

— Приблизительно милях в десяти от Сен-Лорент-дю-Марони, рядом с рекой Марони, у колонии имелась поляна, окруженная малярийными болотами и непроходимыми джунглями, — продолжил свой рассказ Лебрун. — Здесь находились административные здания, бараки для охранников, лесопилка, лазарет, каменная тюрьма и одно специальное здание, и вот эта зона называлась Лагерем Святого Иоанна или же Тюрьмой Сен-Жан. Для трех сотен осужденных, с их язвами, ранами, гниющими глазами — это было ужасное место. Они спали на бетонном полу, покрытом гноем и человеческими экскрементами. Их кормили только жидким супчиком и незрелыми бананами. Они пахали как рабы с шести утра до шести вечера, вырубали деревья в джунглях и надрывались вместо лошадей, вытаскивая их из чащи к поселению. Именно в Сен-Жан меня послали, и именно здесь произошло чудо, давшее мне причину для жизни.

— Вы нашли повод для того, чтобы жить? В этом аду?

— Да. По причине особенного здания, — сказал Лебрун. — Я же говорил про этот специальный дом, скорее, хижину, правда?

— Вы упоминали его.

— Это была лагерная церковь — единственная церковь, известная мне во всей каторжной колонии, если не считать заброшенной часовни на острове Ройяль, — сказал Лебрун. — Хижина-церковь была поставлена на столбах. Если не считать двухскатной деревянной крыши, она была выстроена из камня, с пятью окнами по каждой боковой стене. Церковь не была предназначена для нужд заключенных, это было место богослужений для охранников, французской администрации и членов их семей. Там же имелся назначенный священник… — Лебрун прервал рассказ, вспоминая священнослужителя, потом заговорил опять:

— Звали его Пакен, отец Пакен, худой, анемичный и весьма благочестивый французский кюре из Лиона, именно он и служил в церкви Сен-Жан. Он же навещал заключенных в лазарете, и, время от времени, ездил по отделениям колонии на суше и на островах.

— Вы хотите сказать, что он был единственным священником во всей каторжной колонии?

— Единственный, — подтвердил Лебрун. — Он подумал и поправился:

— Нет, когда я только прибыл, были и другие. Понимаете, каторжная колония в Гвиане существовала около ста лет, и поначалу там были иезуиты, но потом их заменили членами французского ордена Конгрегации Святого Духа из Парижа. Когда я только прибыл в Гвиану, там имелся апостольский викарий, что-то вроде епископа, чья резиденция находилась в Кайене, он отвечал перед Ватиканом. В подчинении у викария имелись кюре, руководившие религиозной деятельностью в одиннадцати приходах во всей Французской Гвиане. Но через три года, в те времена, о которых я рассказываю, все они были высланы, за исключением одного. Остался один отец Пакен.

— А почему выслали священников?

— Потому что, как мне рассказывал сам кюре, они решили помочь гвианским отторгнутым овечкам — так они называли нас — начав международный крестовый поход верующих, цель которого состояла в том, чтобы обратить внимание общества на страдания осужденных. Французское правительство воспротивилось этому, и священников отозвали, позволив вести религиозную активность всего лишь одному кюре.

— Этому вашему отцу Пакену?

— Да, — ответил Лебрун. — И вот именно под его началом и находилась эта церковная хижина в Сен-Жан. Поскольку церквушка была совершенно без украшений и мебели, если не считать алтаря и нескольких деревянных скамеек, однажды отец Пакен решил исправить это. Он хотел вставить в окна витражи, а на стенах повесить религиозные картины, чтобы сделать святилище более привлекательным и духовным. Ему был нужен художник, и тут он услыхал, что я был единственный художник, которого можно было найти среди восьми тысяч заключенных колонии. Поэтому он потребовал, чтобы меня перевели с острова Святого Иосифа в Сен-Жан на суше. Понятное дело, я вовсе не был художником, если не считать того, что иногда гравировал портреты La Belle France на поддельных банкнотах. Но сам факт того, что меня знали как такого, кто подделывал иллюстрированные средневековые Библии, позволил официальным лицам рекомендовать меня. Перемена, позволившая мне вырваться из лап грубых охранников на острове и помогать этому кюре, была столь огромной, что я даже не мог поверить в нее.

— Как это? — спросил Ренделл.

— Отец Пакен, если не считать его религиозного фанатизма, был весьма разумным человеком, он очень хорошо относился ко мне и дивился моим талантам. Больше меня уже никто не терроризировал. Ко мне относились даже вежливо и по-доброму. Мне предоставили медицинскую помощь, свежую тюремную одежду, чуть более лучшую пищу. Поскольку я не был по-настоящему художником, я предложил написать на окнах цитаты из Нового Завета на греческом и латинском языках, а стены церкви разукрасить древними христианскими символами вроде рыбы и агнца. Кюре это очень понравилось, он предоставил мне приличную библиотеку справочной литературы с различными версиями Библий, грамматик латинского, греческого и арамейского языка, иллюстрированными историями ранней церкви и тому подобными изданиями. Я тщательно просмотрел каждую книгу, поглотил каждое слово, не раз и не два, но бесконечное множество. Целый год я провел, украшая церковь. Посетителям она очень нравилась, и отец Пакен был горд за свою церковь и за меня. В течение всего этого времени, сам того не понимая, я обратился к Христу. Под руководством кюре я начал считать, будто единственная надежда у меня была в Боге, в Его Сыне, в добродетели и любви. Впервые за три года бесчеловечных условий и бесправия в аду, у меня появился проблеск надежды, я вновь захотел жить и возвратиться на родину, вновь стать человеком. Но меня приговорили быть на каторге до самой смерти — тем не менее, благодаря этому священнику, мне хотелось жить. И вот тут подвернулась возможность.

— Возможность чего?

— Быть прощенным. Быть свободным.

Лебрун прервал рассказ, чтобы сделать большой глоток своего коктейля, после чего продолжил:

— Это был уже 1915 год, и вся Европа уже завязла в войне, кровавом водопаде начала Первой Мировой Войны, — рассказывал француз. — Директор Администрации каторжников собрал condamnйs, заключенных с небольшими сроками и некоторых relйguйs, пожизненных, неисправимых, но отличавшихся хорошим поведением, и я был один из них, поскольку находился под покровительством кюре. Нам сообщили, что если мы вызовемся добровольцами в специальный батальон французской армии, чтобы служить пехотинцами на Западном фронте в Европе и сражаться против гуннов, то после войны наши дела пересмотрят и к нам проявят снисхождение. Все это было настолько странно и неожиданно, что вызвались лишь немногие. Когда мой кюре, отец Пакен не мог понять, почему я не воспользовался этой возможностью, я сказал, что переговорил с другими заключенными, и никто не желает рисковать, подставляя собственные головы, без гарантий на вознаграждение. Мой приятель кюре посоветовался с чиновниками и вернулся с положительным предложением. Если я вызовусь добровольцем, чтобы сражаться во Франции, и если я постараюсь убедить моих приятелей-заключенных поступить так же, французское Военное министерство гарантируют нам амнистию и свободу через неделю после окончания войны. “И при этом”, — пообещал мне отец Паке, — “как слуга Нашего Господа, от имени Иисуса Спасителя, вы имеете мое личное поручительство принять правительственное обещание. Я даю вам личное слово, что если вы пойдете добровольцем на войну, то получите прощение, вам возвратят гражданство и свободу. Даю вам свое слово не только от имени французского правительства, но и от имени Церкви”. Этого для меня было достаточно — и, отчасти по причине моих усилий по убеждению, для других. Правительство — это одно дело. Но вот кюре и церковь были достойны доверия. И таким вот образом, вместе с другими заключенными, я вызвался служить.

Ренделл не мог поверить в это.

— Мсье Лебрун, вы говорите мне, что у каторжной колонии Дьявольского острова имелась специальная часть, которую выслали во Францию сражаться с немцами?

— Именно.

— Но почему ни в одной исторической книге я не читал об этом?

— Сейчас вы поймете, почему об этом не распространялись, — ответил на это Лебрун. Он начал массировать свое бедро, где, как полагал Ренделл, протез крепился на культе, и продолжил:

— Вдохновленные нашим священником, мы записались в пехоту. Мы отплыли из Французской Гвианы, и в июле 1915 года прибыли в Марсель, где еще раз вступили на землю нашей любимой Франции. Там был сформирован наш полк. Офицерами были наши надзиратели с Дьявольского Острова. У нас были все привилегии солдат, за исключением одного: нам было запрещено покидать армейские ряды. Называли нас Экспедиционными Силами Дьявольского Острова, а командовал нами никто иной как генерал Анри Петен <Анри Петен — французский маршал, “прославившийся” сотрудничеством с гитлеровцами во время Второй Мировой войны. Казнен как военный преступник>.

— И куда вас послали сражаться?

— Прямо на фронт, в окопы Фландрии. Мы оставались на фронте, без какого-либо отпуска, в течение трех лет. Крови и страданий было столько, что и не перечесть. Но все равно, это было гораздо лучше того, что осталось за нами, и, вдохновленные свободой, обещанной моим священником, мы оставались там и дрались как тигры. Поскольку мы все время были на первой линии, и нам никогда не давали отпусков, две трети из наших восьми сотен погибли в бою. Те же, кто выжил, продолжали сражаться. За шесть месяцев до конца войны мою ногу раздробила шрапнель после разрыва немецкого снаряда. Ногу ампутировали, но меня спасли. Это была слишком большая цена за свободу, но когда я пришел в себя в госпитале, то решил, что овчинка стоит выделки. К тому времени, когда я излечился и научился ковылять на примитивном деревянном протезе, наступило Перемирие, потом мир, и война закончилась. Я был молод. Моя новая жизнь только начиналась. С шестью сотнями оставшихся в живых из Экспедиционных Сил Дьявольского острова я праздновал на обратной дороге в Париж, где мы должны были ожидать объявления амнистии. Сразу же по прибытию нас направили в тюрьму Санте. Понятное дело, что такого мы не ожидали, и я послал за своим кюре — отцом Пакеном, который был военным капелланом на командном посту за линией фронта — и спросил у него, что происходит. Он благословил меня и поблагодарил за мою жертву, даже обнял меня словно сына, и вновь пообещал от имени Спасителя, что Санте это всего лишь временное пристанище перед освобождением, что буквально через неделю нам возвратят свободу. Я так расчувствовался, что плакал от радости. Неделя прошла, как вдруг одним утром наши старые надзиратели-корсиканцы, подкрепленные бесчисленными новыми охранниками, вооруженными ружьями с прикнутыми штыками, вошли в тюрьму Санте, окружили нас, загнали в поезд и отправили в Марсель. Там нам выдали тюремные робы, и еще нам сообщили, что, по причинам национальной безопасности, мы обязаны вернуться в le bagne — в болото, на каторжное поселение в Гвиану, чтобы там отсиживать наши сроки. Бунтовать было невозможно. Слишком много стволов было направлено на нас. И тут я заметил отца Пакена и позвал его. Он не проявил никакого сочувствия, только пожал плечами. И я вспоминаю последнее, что я сделал перед тем, как нас этапировали на корабль для перевозки каторжников. Я погрозил этому попу кулаком и заорал: “Fumier et ordure — отбросы и навоз — на Церковь! Merde — дерьмо — на Христа! Я буду мстить!”

Ренделл недоверчиво покачал головой.

— Что, именно так это и случилось?

— Именно так. Да, все так и произошло. Сегодня все это записано в архивах Министерства Правосудия и Министерства Национальной Обороны в Париже. И вновь мы вернулись к москитам, червям, муравьям, к жаре, болотам, к тяжкому труду, избиениям, к жестокости Дьявольского Острова и Гвианы. Но на сей раз у меня была гораздо лучшая причина жить, выжить. Для смертного нет более сильной мотивации, чем месть. Я должен был отомстить. Кому, бессердечному правительству? Лживым, пытающимся обмануть все и вся священникам? Нет. Моя месть должна быть направлена против всей лживости религии — истинного врага жизни — наркотика, подавляющего опиума — с ее фальшивыми россказнями о добром Спасителе. Моя вера была искалечена как и мое тело. И как раз на корабле, перевозящем осужденных, который выгрузил всех нас в Сен-Лорен-ду-Марони, я и продумал свой удар — coup de grвce всем христопродавцам — свою хитрость, которая могла бы серьезно подрубить церковную иерархию за все то, что они сделали со мной. Я придумал, пока что в самой элементарной форме, Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония. С 1918 года, когда я возвратился на каторгу в Гвиане, и до 1953 года, когда колония была расформирована и опустошена Ликвидационной комиссией по причине ужасных условий, в которых Францию обвиняли по всему миру, я делал тщательные приготовления к своему удару.

Переполненный ужасом и в то же самое время увлеченный, испытывающий сочувствие к сидящему рядом старику, Ренделл продолжал слушать его исповедь.

Как образцовому узнику Лебруну давали больше послаблений, чем ком-либо иному. Делая резные поделки из кокосовых орехов и тому подобные безделушки, изготавливая подарочные манускрипты для продажи в Кайенне, иногда с помощью воровства, иногда с помощью обмана Лебрун подделывал средневековые рукописи (которые затем пересылались в Париж через вошедшего в долю стражника, который получал за это тридцать процентов комиссионных), и те там продавались торговцам, знакомым ему по прошлым криминальным связям. Лебрун копил деньги, чтобы покупать научные работы по религиозным вопросам. Он даже мог покупать материалы, чтобы подделывать банкноты, которые, в свою очередь, продавались по сниженной цене, но обеспечивали ему доходы, чтобы приобретать еще более дорогие книги по истории религии, способные помочь в его собственных исследованиях.

В течение тридцати пяти лет своего второго срока заключения Лебрун сделался экспертом по Иисусу, по практическим знаниям Нового Завета, в арамейском и греческом языках, по вопросам папирусов и пергаментов. В 1949 году, из-за хорошего поведения, его статус сменился с relйguй — пожизненный заключенный — на libйrй — вольнопоселенец, которому уже не нужно было оставаться в тюрьме, но которому нельзя было слишком отдаляться от колонии. Сменив свою полосатую робу на темно-синий грубый костюм libйrй, Лебрун перебрался в лачугу на берегу реки Марони, неподалеку от Сен-Лорена, где продолжал зарабатывать тем, что изготовлял сувениры и поддельные рукописи. В 1953 году, когда каторжная колония во Французской Гвиане была ликвидирована, relйguйs были высланы назад во Францию, чтобы продолжать отсиживать свои сроки в правительственных тюрьмах, а Лебрун, вместе с другими libйrйs на корабле “Атесли” приплыл в Марсель, чтобы наконец-то вступить на французскую землю свободным человеком.

Еще раз устроившись в Париже, Лебрун продолжал подделывать банкноты и паспорта, чтобы иметь средства на жизнь и на дорогие материалы, необходимые для изготовления его столь долго планируемой подделки. Когда, наконец, все было готово, он покинул Францию уже навсегда. Переправив ящик с материалами, необходимыми для своей работы, в Италию, он последовал за ним, нашел себе квартиру в Риме, и вот там уже начал создавать свою чудовищную библейскую подделку.

— Но как вы могли даже мечтать обмануть опытных исследователей и теологов? — хотелось узнать Ренделлу. — Я еще могу понять, что вы достаточно хорошо изучили греческий язык, но мне сообщили, будто арамейский это настоящий заворот мозгов, опять же, это уже мертвый язык…

— Не такой уже и мертвый, — с усмешкой возразил ему Лебрун. — В нынешней его форме на нем все еще разговаривают мусульмане и христиане на границе Курдистана. Что же касается того, как вы сами выразились, будто армейский — это заворот мозгов, то можно сказать и так, но я посвятил четыре десятилетия собственной жизни на его изучение, значительно больше, чем я потратил на тонкости своего родного, французского языка. Я изучал специальные журналы по филологии, этимологии, лингвистике, где публиковались статьи, написанные ведущими специалистами, такими как настоятель Петропулос из монастыря Самопетры и доктор Джеффрис из Оксфорда. Я изучал тексты, как, например, в “Грамматике библейского арамейского языка” немца Розенталя, которую мне удалось найти в Висбадене. Наиболее важные знания я получал и оттачивал по репродукциям — и я копировал эти тексты от руки сотни раз, так что теперь я свободно могу писать на нем — всем этим древним арамейским манускриптам Книг Еноха, Завещания Леви, апокрифам Бытия — по всем тем источникам, которые существуют на сегодняшний день. Сложный язык, это правда, но я справился с ним.

Пораженный всем услышанным, Ренделл хотел знать больше.

— Мсье Лебрун, более всего меня удивляет подлинность папирусов. Как вам удалось подделать папирусы, которые затем смоли пройти через сложные научные испытания?

— Я вовсе и не пытался изготовить их или подделать, — очень просто заявил Лебрун. — Пытаться подделать древнюю бумагу было бы с моей стороны глупостью. Вообще-то говоря, папирусы, опять же — пергаменты, это самые сложные элементы подделки. Возможно, что самые опасные, но и самые легкие. Насколько вам известно, мистер Ренделл, я ведь не только фальшивомонетчик, но еще и вор. Все мои друзья были преступниками и ворами. И вот вместе с ними я собирал необходимые для меня древние материалы в течение двух лет. В результате собственных исследований я знал расположение каждого внесенного в каталог свитка и кодекса первого века нашей эры, равно как и месторасположение таких же, но в каталоги не внесенных. Я знал общественные и частные музеи, где они хранились и выставлялись, опять же, мне были хорошо известны частные коллекционеры-миллионеры. Очень многие свитки в начале или в конце были пустыми, во многих кодексах имелись неиспользованные страницы, и вот их я и похищал.

Смелость этого человека восхитила Ренделла.

— А нельзя ли поконкретней? Я имею в виду, чьи коллекции, где…?

Лебрун покачал головой.

— Мне не хотелось бы открывать вам конкретные места, из которых я брал папирусы и пергамент, но зато я спокойно могу сказать вам о ряде коллекций, которые мы — н — исследовали, и ряд из них посещается с более серьезными намерениями. Мы копались в Ватиканской Библиотеке и в Туринском Музее в Италии, в Национальной Библиотеке Франции, в Австрийской Национальной Библиотеке, в Библиотеке Бодмера неподалеку от Женевы в Швейцарии, во множестве хранилищ Великобритании. Среди последних мы удостоили своим вниманием Коллекцию Битти в Дублине, Библиотеку Райланда Манчестере, не говоря уже о Британском Музее в Лондоне.

— И вы действительно совершали кражи в этих местах?

Лебрун гордо ухмыльнулся.

— Да, это так, в некоторых из них — поскольку не везде хранились папирусы и пергаменты, датируемые конкретно первым веком нашей эры. Более всего нам помог Британский Музей. Музей предоставил нам самый богатый источник папирусов первого века, папирусы из Самарии с приличным количеством пустого места. Да, коллекция папирусов Британского Музея была самая лучшая, опять же, с целыми пачками пустых страниц, она была совершенно никак не организована и не каталогизирована по причине недостатка персонала и фондов на обслуживание, и потому они все практически не охранялись. Еще один источник сокровищ находился в моем родном Париже, в Национальной Библиотеке. Там хранится много тысяч подобного рода манускриптов, непереведенных, неопубликованных, некаталогизированных. Какая жалость, какие огромные богатства — и такой беспорядок. Потому-то я и позволил себе забрать оттуда несколько пустых пергаментных листов первого века, чтобы применить их по лучшему назначению. Вы понимаете меня, месье?

— Конечно понимаю, — ответил Ренделл. — Но, ради бога, каким образом вы их вытащили оттуда.

— Пошел и взял, — без всякого притворства сказал Лебрун. — Все это делалось внаглую, но и с осторожностью. В некоторые музеи я приходил еще до рассвета, другие посещал ближе к закрытию. В любом случае, как только я отключал систему тревоги, дальше уже я все делал сам. В случае музеев, защищенных лучше, я пользовался услугами своих более опытных коллег, которые затем хорошо оплачивал. В паре случаев я вел переговоры. Вы же знаете, во всех этих бедных музеях охране платят нищенское жалование. А ведь у некоторых имеются семьи, множество ртов, которые нужно кормить. Приличная взятка открывает многие двери. Нет, мистер Ренделл, то небольшое количество папируса и пергамента, которое мне требовалось, получить было не так уж и сложно. И представьте себе, все эти листы были самыми настоящими, пергамент — не ранее пятого года и не позднее девяностого года нашей эры. Что же касается чернил, то я воспользовался формулой, применявшейся с 30 до 62 года нашей эры, которые я изготовил из сажи и растительной смолы, прибавив туда некоторые ингредиенты для искусственного старения — те самые чернила, которыми пользовались скрибы первого века.

— Ну а содержание вашего отчета Петрония и вашего евангелия от Иакова, — поинтересовался Ренделл. — Как вы осмелились такое придумать? Как вы могли представить, что эти документы будут приняты самыми учеными теологами и библеистами мира?

Губы Лебруна искривились в насмешке.

— Во-первых, потому что имелась отчаянная нужда в документах такого рода. Существовали такие религиозные деятели, которые, то ли ради денег, то ли ради власти, желали, чтобы подобного рода открытия были сделаны. Религиозные лидеры были готовы к ним. Они желали их. Настроения и время были плодотворными для возобновленного Иисуса. И еще, потому что ни одна из идей или действий, которые я воплотил от имени Петрония или Иакова, не были полностью придуманы мною. Практически все, что я использовал в своих двух документах, хотя бы раз уже предлагалось Отцами церкви, историками или другими авторами ранних евангелий в годы после первого века нашей эры. Все уже имелось там, сформированное и пренебрегаемое, либо вообще игнорируемое, если не считать теоретиков последних дней.

— И что же это было? — настаивал Ренделл. — Можете ли вы дать мне какие-нибудь примеры? Возьмем Пергамент Петрония. Существовал ли на самом деле человек по имени Петроний?

— Пропавшее Евангелие от Петра говорит, что существовал.

— Пропавшее Евангелие от Петра? Никогда о таком не слыхал.

— Оно существует, — сказал Лебрун. — Нашли его в течение 1886 года французские археологи в древней могиле возле города Акхмим в верховьях Нила в Египте. Евангелие от Петра — это пергаментный кодекс, написанный около 130 года нашей эры. От канонических евангелий оно отличается в двадцати девяти случаях. В нем говорится, что Ирод — не евреи, не Пилат, а именно Ирод — был ответственным за казнь Иисуса. Там же говорится, что центуриона, возглавлявшего сотню солдат, которые должны были арестовать Иисуса, звали Петронием.

— Вот это да! — воскликнул Ренделл. — Вы хотите сказать, что Евангелие от Петра говорит о реальных событиях.

— Дело не только в реальности, но Юстин Мученик — обращенный в христианство в 130 году нашей эры — говорит нам, что в его дни, когда эту книгу читали, евангелие от Петра ценилось более, чем нынешнее четвероевангелие. Но, когда в четвертом веке был составлен Новый Завет, евангелие от Петра туда не допустили, оно было отложено в сторону, и его посчитали апокрифическим, то есть, писанием с сомнительным содержанием и авторитетом.

— Хорошо, — сказал Ренделл. — В вашем Пергаменте Петрония вы представили Иисуса, которого судят как подрывную личность и мятежника, считающего себя выше тогдашнего Цезаря. Что заставило вас предполагать, будто подобное проглотят?

— Потому что многие библеисты в мире считают это правдой, — ответил на это Лебрун. — Могу процитировать вам хотя бы из одной дерзкой, иконоборческой работы “Восстановленное назарейское евангелие” Грейвза и Подро: “Нет сомнений, что Иисус был помазанным и коронованным царем Израиля; но редакторы Евангелий сделали все возможное, чтобы скрыть это по политическим причинам”.

— Ну а ваша подделка Евангелия от Иакова, — сказал Ренделл. — Различные высказывания, которые вы приписываете Иисусу. Это факт или выдумка?

Глаза Лебруна блеснули из-за очков в стальной оправе.

— Скажем так, мсье: в основе моей выдумки лежали факты. “Логии” — Речения Господа Нашего, проблем не представляли. Еще раз я проконсультировался с апокрифами, старинными документами сомнительной точности. Возьмем, к примеру, один древний, найденный во время раскопок документ — Epistula Jacobi Apocrypha — Апокриф от Иакова, сборник замечаний, приписываемых Иисусу. Я взял кое-какие из них, немного переделав или улучшив. В Апокрифе, когда Иисус покидает Иакова, это звучит так: “Сказав это, Он вышел. Но мы опустились на колени, я и Петр, возблагодарили и послали сердца свои к небесам”. В Пересмотренной Версии От Лебруна я изложил это так: “И Он оставил нас, благославив перед тем, и со своим посохом исчез в тумане и темноте. После этого мы опустились на колени, и послали благодарности свои и сердца к небесам”.

Удовлетворенный Лебрун глянул искоса на Ренделла, ожидая его реакции.

Еще раз Ренделл одобрительно кивнул, завидуя смелости собеседника.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он. Факты служат выдумке. Но мне хотелось бы знать больше. Как насчет описания Иисуса Иаковом? Не думали ли вы, что такой вот Иисус, с узкими глазами, длинным носом, изуродованным шрамами лицом и с физическими недостатками — не ожидали ли вы, что подобное описание будет встречено с сопротивлением?

— Нет. Опять же, имеется много античных намеков о том, что Он обладал непривлекательной внешностью. Клемент Александрийский, осуждая верующих, уж слишком озабоченных своей внешностью, напоминал им, что Иисус был “уродливым с виду”. Андрей Критский писал, что у Иисуса “брови смыкались одна с другой”. Кирилл Александрийский записал, что Христос был “весьма уродливым с виду”, но прибавил при этом, что “по сравнению с божественной силой, плоть ничего не стоит”. Для меня этого было достаточно, чтобы излагать.

— Ну а что у вас имелось, чтобы оправдать ваши утверждения о том, что Иисус пережил Распятие?

— Имеется довольно долгая традиция, утверждающая, что Иисус не умер после своего распятия. Игнатий, бывший епископом в сирийской Антиохии в 69 г. н.э., заявлял, что после Своего Воскрешения Иисус был “во плоти”. Согласно Иренею — известный Папий, который был епископом в Иерополисе и лично знал апостола Иоанна, заявлял, что Иисус не умер перед тем, как Ему исполнилось пятьдесят лет. Розенкрейцеры всегда утверждали, будто у них имеются древние документы, доказывающие то, что Иисус избежал смерти на Кресте в Иерусалиме. Розенкрейцерский историк писал: “Когда они вошли в гробницу, они нашли отдыхавшего Иисуса, довольно быстро восстановившего свои жизненные силы”. Эти же источники утверждают, что сектанты-ессеи прятали Иисуса. Кстати, слово “ессей” означает не только “святой”, но еще и “целитель”. Так что ессеи могли исцелить Иисуса. В этом смысл работы Карла Бардта и Карла Вентурини, которые в конце XVIII века готовили жизнеописание Иисуса. В своей книге они утверждали, будто именно ессеи подготовили и провели все чудеса Иисуса, и что именно они осуществили его Воскрешение, и что с креста его сняли не мертвым, но всего лишь без сознания, после чего Он был излечен врачом или целителем из секты ессеев.

— Ну а отправка Иисуса в Рим? — подогнал его Ренделл.

— Рим, — сказал Лебрун, любовно повторив это слово. — Мой самый крупный риск, но почему бы и нет? Иудейские фарисеи второго века свято верили, что Мессия должен появиться в Риме. Петр видел Иисуса во плоти по дороге в Рим. Римский историк Светоний обвинял Христа за организацию беспорядков в Риме. Дело в том, что и вправду существует традиция, которую Иаков излагает следующим образом, говоря своим последователям, что если кто-либо из них будет интересоваться, где же их Бог, он мог убедить их: “Бог ваш в великом городе Риме”. — Лебрун сделал паузу, обдумывая только что сказанное. Похоже, он был доволен собой. — Мне кажется, что Рим был довольно логическим ходом.

— Несомненно, таким он и был.

— Видите ли, мсье Ренделл, практически каждая концепция в моей подделке основывалась на каком-либо античном намеке. Это те же самые намеки, которые искушают современных теологов и исследователей Нового Завета в их попытках реконструкции жизни Христа, заполнить все пробелы путем дедукции и логики, путем изучения исторического фона и размышлений. Современные библейские эксперты знают, что имеющиеся у нас четыре Евангелия не являются фактической историей. Четыре Евангелия в своей основе являются серией связанных друг с другом мифов, хотя мифы эти и могли основываться на событиях того времени. Все это давало толчок к размышлениям многих современных специалистов о том, что же по-настоящему происходило в начале первого века нашей эры. И они не желали бы ничего большего, чтобы доказать свою правоту путем находки пропавшего евангелия — того самого, которое всегда считалось существующим, и которое было первичным источником для четырех принятых во всем мире четырех евангелий. Потому-то я прекрасно понимал, с каким бы сопротивлением не встретились истории Иакова и Петрония, всегда найдутся сотни теологов и библеистов, которые скажут: “Наконец-то, истинное свидетельство того, о чем мы так долго рассуждали, все-таки должно было найтись”.

— Ваши предположения оказались истинными, мсье Лебрун. Самые уважаемые международные эксперты изучили ваше евангелие от Иакова вместе с отчетом Петрония и приняли их.

— Я никогда ни на минуту не сомневался в результате, — самодовольно заявил Лебрун. — После того, как я закопал свою подделку — а ведь это, в свою очередь, было наиболее сложным…

— Как это, наиболее сложным? — перебил его Ренделл.

— Потому что, как только я был вынужден использовать окрестности Остиа Антика в качестве места для будущей находки с целью поддержки идей профессора Монти и последующего вовлечения его в свое дело, я встретился с трудностями.

— Каким же образом?

— Спрятать мое изделие в какой-нибудь пещере в Израиле или в долине реки Иордан либо же в каком-нибудь складском помещении египетского монастыря было бы гораздо легче, более логично. Большинство основных открытий делается в этих сухих зонах. Но вот Остиа Антика — страшно даже подумать. Никто не мог и представить более неподходящее место, в котором бы папирусы сохранились вплоть до двадцатого века. Существовала проблема воды. Здания Остиа располагались в античные времена столь низко, что каждый год город затапливался водами Тибра. Нельзя было ожидать, чтобы какие-то папирусы или пергаменты могли бы сохраниться в результате этих периодических наводнений. Но тут мне встретился следующий исторический факт. Во втором веке император Адриан полностью разрушил Остиа и перестроил город на метр выше, чтобы нейтрализовать действие наводнений. Лично я преодолел проблему, решив спрятать рукописи в каменном блоке.

— А это не могло бы сразу же стать подозрительным?

— Вовсе даже и нет, — ответил на это Лебрун. — Мне было известно, что многие богатые торговцы когда-то жили в виллах на побережье возле Остиа Антика — и если один из таких купцов, еврей, тайно принявший христианство, хотел сохранить ценные рукописи, присланные ему из Палестины, он бы сделал это точно таким же образом.

— Итак, чтобы сохранить свою работу, вы воспользовались старинным каменным блоком?

— Не все так просто, — сказал Лебрун. — Никакой камень из Италии не может защитить от воды. Лично я экспериментировал с многими видами. Туфовые камни имеются повсюду, но оказалось, что они слишком пористые. Глина, которая может помочь в климате Мертвого Моря, оказалась слишком хрупкой для морского порта типа Остиа. Даже мрамор трескается, находясь под водой. В конце концов, я остановился на одной из двадцати пяти разновидностей серого гранита, надежного гранита, без каких-либо следов полевого шпата, который может растворяться почвенными водами. Я взял один такой древний гранитный блок и обработал, чтобы тот стал основанием для какой-нибудь статуи. Я распилил блок на две части и сделал в половинках нишу. После этого я завернул папирусы евангелия от Иакова и пергаменты Петрония в промасленный шелк, вложил все это в обожженный глиняный горшок, горшок запечатал и поместил горшок в пустотелый гранитный блок. Сделав так, я соединил обе гранитные половинки, запечатал их смолой, еще более придал древности и захоронил в нераскопанной зоне, где под землей могли быть развалины зданий второго, а то и первого века нашей эры. Я прождал несколько лет, чтобы спрятанный блок сделался единым целым с почвой, чтобы на этом месте появилась растительность. После этого я пришел к профессору Монти с фрагментом, который, как я ему сказал, был мною открыт в другом горшке где-то в этом районе. Как только я привлек Монти на свою сторону, больше мне беспокоиться уже было незачем.

План и вправду был дьявольским, решил про себя Ренделл. Чтобы предпринять все это, старик должен был быть либо безумцем, либо извращенным гением. Все так и было, если он и вправду совершил все это, а не просто придумал.

— И теперь вы готовы открыть свою подделку Евангелия от Иакова и Пергаментов Петрония всему миру?

— Да, готов.

— Насколько я понял из того, что мне говорили, один или два раза вы уже пытались открыть их как подделку.

— Правильно. В прошлом году я встретился с Монти, потому что мне были нужны деньги. Я угрожал ему представить открытие как подделку, если он не доставит мне столь нужных для меня денег. Понятное дело, что я сразу же признался, что даже если он мне и даст деньги, свое слово молчания я стану держать недолго, то есть, не стану раскрывать подделку всего год или два. Потом, признался я, мне все равно будет необходимо раскрыть свою мистификацию. Деньги или не деньги, но я не мог позволить церкви избежать своей мести. Потом, уже более решительно, я вступил в переговоры с другой заинтересованной стороной, но прервал их, когда узнал, что эта сторона действует от имени самой церкви, желающей присвоить мою работу и замолчать ее, чтобы сохранить свою веру и свою фальшивую Библию.

— Вы готовы продать доказательства мне, если я опубликую всю историю?

— Готов, но за соответствующее денежное вознаграждение, — уклончиво заметил Лебрун.

— И что же вы рассматриваете соответствующим денежным вознаграждением? — спросил Ренделл, тут же прибавив:

— Не следует забывать, что я всего лишь частное лицо, а не банк.

Лебрун допил свой стакан.

— Я человек разумный. Если сумма будет выплачена в американских долларах…

— В американских долларах.

— Двадцать тысяч.

— Это большие деньги.

— Выплату можно будет сделать в двух частях, — сказал Лебрун. — Ведь, после того, я как я передам вам все, это сделает вас богатым и знаменитым.

— И что вы дадите мне за эти деньги?

— Доказательство, — ответил тот, — неотвратимое и бесспорное доказательство моей подделки.

— Что это за доказательство?

— Во-первых, фрагмент папируса, который точно заполняет лакуну, просвет или дыру в папирусе номер три, о которой вы уже упоминали в кафе. В этом фрагменте имеется отсутствующее место текста, которое Монти цитировал вам, то самое, в котором Иаков перечисляет братьев Иисуса и самого себя. Этот фрагмент не правильной формы, приблизительно 6, 5 на 9, 2 сантиметра — 2 1/2 на 3 3/4 дюйма — и он прекрасно соответствует дыре в так называемом оригинале.

— Но ведь эксперты могут назвать и его аутентичным, точно так же как и весь остальной папирус, находящийся теперь в Амстердаме.

Лебрун одарил его хитрющей усмешкой.

— Я уже давно предусматривал такую возможность, мистер Ренделл. На том самом фрагменте, который сейчас находится в моем владении, на папирусе симпатическими чернилами прямо поверх текста нарисована половинка пробитой копьем рыбы. Вторая половина рисунка на вашем Папирусе номер три. На том фрагменте, что находится сейчас в моих руках, имеется моя личная подпись и написанное моей же рукой предложение, говорящее, что все эти папирусы и пергаменты — подделка. Нет, своими детскими методами вы не проявите мои невидимые чернила, слова не станут видимыми после нагрева. Чернила составлены по формуле, применяемой самой Локустой…

— Кем? — перебил его Ренделл.

— Вы что, не слыхали про Локусту? Она была официальной отравительницей на службе у императора Нерона вскоре после того времени, которое я выбрал для того, чтобы изгнать Иисуса из Рима. Локуста обучала своих учеников различным ядовитым составам, а варево свое испытывала на рабах. По приказу матери Нерона именно Локуста отравила грибной соус, поданный императору Клавдию. Как говорят, она убила десять тысяч человек. Понятное дело, что ей было нужно в тайне переписываться с Нероном. Для этого она и придумала симпатические чернила. Мне удалось ознакомиться с одной из ее сложных и малоизвестных формул.

— И вы можете сказать мне ее?

Лебрун помялся, затем оскалил свои желтые зубы.

— Сейчас я сообщу вам девять десятых ее формулы, а последнюю, десятую часть сообщу после того, как мы договоримся о нашей сделке. Сама Локуста воспользовалась формулой из работ некоего Филона Александрийского, греческого ученого. Где-то около 146 года до нашей эры он изобрел симпатические чернила, изготавливаемые из галлотаниновой кислоты, получаемой из галловых, чернильных орешков. Когда вы пишете такими чернилами, написанное увидеть нельзя. Чтобы сделать надпись видимой, необходимо прибавить раствор того, что теперь называется сульфатом меди, смешанного с еще одним ингредиентом. Весьма экзотическим. Когда вы узнаете полную формулу, вы сможете проявить мое теперь невидимое имя, предложение и рисунок на папирусе, тем самым уничтожить подлинность всего евангелия от Иакова. За то, что я сообщу вам всю формулу и предоставлю отсутствующий фрагмент, который только что описал, я должен буду получить первую половину из договоренных двадцати тысяч. Если вы останетесь довольны, тогда, в обмен на вторую половину платежа, я предоставлю вам остальные и более убедительные доказательства своей подделки.

— Что же это может быть?

Лебрун все так же ухмыльнулся.

— Дополнительные отсутствующие части, для каждой лакуны в евангелии от Иакова. Мистер Ренделл, вы же собирали когда-нибудь головоломки, составляя картинки по фрагментам? Вы понимаете, как тщательно искривленные или волнистые части головоломки должны совпадать с другими, чтобы собрать всю картинку? Так и здесь. В Амстердаме издатели имеют двадцать четыре куска папирусов, некоторые листы с одним или двумя пропусками, всего там девять небольших отсутствующих мест. Каждый кусочек не правильной формы, удаленный из папируса Воскрешения Два, будет вставлен точно на место, точно так же, как отсутствующие фрагменты головоломки. И вот когда все эти “отсутствующие” кусочки будут вставлены на место, доказательство подделки станет явным и неоспоримым. У меня имеется восемь из таких кусочков. Первый из них — этот тот, который я показывал Монти, зато остальные восемь безопасно хранятся в стальном сейфе. Достаточно вам будет этого, чтобы доказать, что Международный Новый Завет основан на подделке?

— Да, — ответил Ренделл. Он чувствовал, как руки покрываются гусиной кожей. — Да, этого будет достаточно. Когда вы предоставите мне эти доказательства?

— А когда вы хотите иметь их?

— Вечером, — быстро сказал Ренделл. — Сегодня же.

— Нет, это, наверное, будет невозможно…

— Тогда завтра.

Все равно Лебрун сомневался.

— И не завтра. Два фрагмента я спрятал отдельно. Их я храню отдельно после моего прошлогоднего посещения профессора Монти. Я почти что был готов их уступить заинтересованному покупателю и вынул материалы из укрытия, но затем, когда усомнился в намерениях покупателя, я решил предоставить эти доказательства во время нашей второй встречи, чтобы убедиться в том, что все пойдет так, как я того хочу. Но мои сомнения полностью оправдались. И понимаете, мистер Ренделл, эти два доказательства остались там, где я спрятал их год назад. Поэтому — больше я объяснять не стану — их извлечение потребует какого-то времени. Они находятся за пределами Рима. Не слишком далеко, но все равно, мне понадобится большая часть завтрашнего дня, чтобы достать их.

Удивляясь тому, что это может быть за место, столь усложняющее доставку доказательства, Ренделл решил не давить на старика.

— Ладно, — сказал он. — Если вы не можете сделать этого завтра, тогда мы проведем это на следующий день. Скажем, послезавтра, в понедельник.

— Да, — согласился с ним Лебрун. — Я предоставлю вам то, что вы желаете, послезавтра.

— Скажите, где вы живете. Я приду туда.

— Нет, — ответил француз. Он медленно поднялся со своего места. — Нет, это было бы неразумно. Мы встретимся в кафе “Дони” в пять часов вечера и там произведем наш обмен. Если пожелаете, мы сможем потом подойти к вам в номер, чтобы вы были довольны.

Ренделл тоже встал.

— Хорошо, кафе “Дони”, понедельник, пять вечера.

Когда они шли к двери, Лебрун искоса глянул на Ренделла.

— Вы не будете разочарованы, это я вам обещаю. Au revoir, друг мой. Сегодня счастливый день.

Следя за тем, как Лебрун ковыляет к лифту, Ренделл никак не мог понять, почему сам он не чувствует себя счастливым в этот счастливый день.

Затем, когда за фальшивомонетчиком закрылась дверь лифта, до него дошло.

Его вера испарилась.

* * *

ОСТАВАЛСЯ ЕЩЕ ОДИН ВОПРОС, одна неприятная сцена, которую предстояло отыграть, прежде чем Ренделл мог начать свое сорокавосьмичасовое ожидание.

Предстояло сделать международный телефонный разговор.

Наконец-то он мог позвонить в Амстердам, в гостиницу “Краснапольски”, прямо Джорджу Л. Уилеру.

Тот уже находился в своем офисе “Возрождения Два”, поэтому секретарша быстро соединила их.

— Стив? — рявкнул Уилер.

— Привет, Джордж. Я считал, что мне следует… — начал было Ренделл.

— И где, черт подери, ты находишься теперь? — перебил его Уилер. Я правильно услышал от секретарши, будто ты… ?

— Я в Риме. Позволь мне объяснить.

— В Риме! — взорвался Уилер. — Черт возьми! В Риме? А почему ты не за своим столом? Разве я не дал ясно понять всем вам, что каждый должен работать, пахать по двадцать четыре часа в сутки, чтобы успеть до пресс-конференции в королевском дворце до будущей пятницы? Я был довольно сердит, когда узнал от Наоми, что ты смылся вчера из города ради каких-то расследований. И я ожидал, что вчера вечером ты вернешься…

— Я и собирался возвратиться вчера вечером, — отрезал Ренделл. — Но произошло нечто крайне важное…

— Имеется только одно крайне важное дело, и ради него ты притащишь свою задницу сюда, чтобы заняться работой, раз и навсегда. Мы должны быть готовы с нашим объявлением…

— Послушай меня, Джордж, — вмешался Ренделл. — Вполне возможно, что никакого объявления и не будет. Уверен, что тебе не хотелось бы выслушивать подобное, но, в конце концов, ты будешь меня только благодарить. Думаю, что будет лучше отложить объявление… возможно, даже всю публикацию Международного Нового Завета.

В Амстердаме случилась долгая изумленная пауза, наконец в трубке зазвучал голос Уилера:

— О чем, ради всего святого, ты говоришь?

Ренделл собрался с духом. Похоже, что будет тяжко. Тем не менее, следовало пережить все неприятности.

— Джордж, — сказал он, — вы не можете публиковать эту Библию. Я узнал всю правду относительно нее. Открытие профессора Монти: евангелие от Иакова, пергаменты Петрония — все это лишь наглые подделки.

Еще раз в трубке была мертвая тишина. А после нее прозвучало заявление Уилера, сделанное уверенным тоном:

— Ты с ума сошел.

— Мне бы и хотелось. Но, поверь, я в здравом рассудке. Я нашел автора этой мистификации. Я разговаривал с ним. У него имеются доказательства. Ну а теперь ты меня выслушаешь?

— Ты только напрасно тратишь свое и мое время, — в голосе Уилера не было ничего кроме раздражения. — Ладно уж, валяй, если это позволит тебе почувствовать себя лучше.

Ренделлу хотелось сказать, что от всего этого он вовсе не станет чувствовать себя лучше. Наоборот, от этого будет лишь головная боль. Только на сей раз нечего было морочить голову Уилеру своими чувствами. Это был критический момент, чтобы поставить издателя лицом к лицу с фактами.

— Ну ладно, — мрачно начал Ренделл. — Именно поэтому я и прибыл в Рим.

Он рассказал о своем прилете в Рим, о том как вынудил Анжелу взять ее к своему отцу. Он рассказал Уилеру о том, где обнаружил профессора Монти. Он рассказал о том, каким он нашел профессора, об умственном состоянии археолога, о последующей беседе с доктором Вентури. Потом Ренделл рассказал про преподобного де Фроома, о том, как голландский священник ждал его в гостинице “Эксельсиор”, о встрече в номере де Фроома. Он сжато повторил все то, что услышал от голландца, без каких-либо подробностей, даже не называя автора подделки, не упоминая про признания мистификатора Пламмеру — одни голые факты о том, что автор подделки контактировал с Пламмером в Риме, о их встрече в Париже, когда Пламмер и фальшивомонетчик торговались относительно доказательств подделки.

В этом месте Уилер остановил его:

— Ага, так в этом замешан де Фроом — сам де Фроом и Пламмер — которые пришли с идеей очутившегося под рукой автора фальшивки, — с яростью орал Уилер. — И ты клюнул на это? Мне следовало догадываться, что они будут пытаться сделать что угодно в самую последнюю минуту. Так они, выходит, наняли фальшивомонетчика, чтобы попытаться саботировать нас?

— Нет, Джордж, — запротестовал Ренделл, — все это совершенно не так. Пожалуйста, выслушай меня.

И он продолжил. Он объяснил, как Пламмер попытался встретиться с автором подделки в Риме, и как тот перепугался, увидав домине де Фроома.

— Именно тогда-то я и решил предпринять попытку узнать, где на самом деле находится автор подделки, — продолжил Ренделл, — и если он действительно существует, от него самого услышать, что он захочет сказать.

Ренделл пересказал, как ему в голову пришла идея покопаться в бумагах Монти, как он узнал о дате и месте встречи с фальшивомонетчиком год и два месяца назад. Он рассказал о том, как отправился в кафе “Дони”, о том, как он встретился лицом к лицу с этим человеком.

— Джордж, автор подделки покинул мой номер всего лишь полчаса назад, — сказал Ренделл. — Это бывший французский подданный, который в Париже назвал себя Робертом Лебруном, но который здесь, в Риме, принял итальянское имя Энрико Тоти. Это пожилой человек, уже за восемьдесят, и большую часть своей жизни он посвятил созданию папирусов Иакова и документов Петрония. Хотите услышать, как он все это сделал?

Но при этом Ренделл не дал издателю ни секунды времени на ответ. Он повторил историю Роберта Лебруна. Но не всю, не сейчас. Совершенно инстинктивно Ренделл решил не касаться сведений о детстве Лебруна, его юности, его преступной деятельности в Париже, о его аресте и депортации в каторжную колонию в Французской Гвиане, о том, как и почему он разочаровался в Церкви, даже о его навязчивой идее личной мести мировому религиозному сообществу. Эти гадкие подробности личной жизни, пришло в голову Ренделлу, только усилят нежелание Уилера увидеть наиболее существенные факты.

И он решил остановиться только на этих важнейших фактах.

Открывая то, как Лебрун, мотивируясь какой-то непонятной неприязнью к Церкви, сделался экспертом во всем, касающемся Нового Завета, Ренделл рассказал о десятилетиях, в течение которых Лебрун провел, готовя свою защищенную со всех сторон подделку. После этого Ренделл рассказал о том, каким образом Лебрун сделал все необходимое, чтобы профессор Монти сделал свое “открытие”.

— Прости, что я все это сообщаю тебе, Джордж, — страстно закончил Ренделл, прекрасно понимая, что издатель сейчас находится в состоянии, близком к самоубийству. — Но мне известно, что и ты, и доктор Дейчхардт, и все остальные хотите только правды.

Он ждал ответа со стороны Уилера. Только никакого ответа не было. Линия между Амстердамом и Римом была мертва.

— Джордж, — спросил Ренделл, — и что вы собираетесь теперь делать?

Голос Уилера пробился через трески на линии. В нем чувствовалась неподдельное бешенство.

— Я знаю, что мне следовало сделать. Мне следовало бы выгнать тебя в шею, как хотелось сделать раньше. — Он сделал паузу. — Надо было бы выгнать тебя ко всем чертям только за то, что ты такой придурок. Но я не сделаю этого. Слишком мало у нас времени. Ты нам нужен. Ну а что касается всей этой херни, то ты быстро прийдешь в себя, когда поймешь, как подставил тебя де Фроом.

Капитан собирается оставаться на своем тонущем судне, решил Ренделл. Это было последнее, чего он мог ожидать.

— Джордж, неужели вы не слушали меня? Несмотря на все то, что вы поставили на карту, неужто вы не понимаете, что вся эта штука — подделка? Мистификация, подготовленная и подброшенная нам извращенным гением? Я прекрасно понимаю, какой потерей станет для вас весь проект. Но подумайте о потере доверия и средств, если вы все же выпустите Библию в свет, и правда будет выставлена после публикации?

— Да нечего тут выставлять, идиот! Де Фроом придумал всю эту штуку для того, чтобы одурачить тебя, чтобы посеять среди нас панику, вызвать среди нас несогласия.

— Пошлите за де Фроомом. Он все подтвердит.

— Не стану я уделять внимания этой сволочи. Тебя поймали на дешевке, на коварной лжи. Будь мужчиной, чтобы согласиться с этим, поверни свою голову в нужную сторону и возвращайся к работе, пока мы еще в благодушном настроении.

Ренделл изо всех сил пытался сдержаться.

— Вы и вправду не верите во все это?

— Ни на йоту. Какой-то оплаченный де Фроомом психопат — и ты считаешь, будто я ему поверю?

— Ладно, можешь не верить, — сказал Ренделл, всеми силами стараясь сделать свой тон рассудительным. — Можете не верить, пока у меня не будут доказательства, которые я вам представлю.

— Какие еще доказательства?

— Лебрун доставит мне доказательства подделки послезавтра — в понедельник вечером — в кафе “Дони”.

Могло показаться, будто Уилер последних слов не услышал. Внезапно он заговорил опять, все его бешенство были искусно подавлено, тактика совершенно пересмотрена. Он обращался к Ренделлу абсолютно доверительным тоном, словно отец, пытающийся увещевать своего расшалившегося сына.

— Позволь мне кое-что сказать тебе, Стив. Я богобоязненный человек, и ты это знаешь. Я принял Иисуса как своего личного Спасителя. Я много думал о Нашем Господе, и о том, что Он может сделать для нас. Тем не менее, всегда в глубине своего сердца я чувствовал, что если Иисус Христос вернулся на землю опять, как Он сделал это сейчас, благодаря чуду и благоволению евангелия Его брата, всегда может статься так, что найдется кто-то такой, который захочет еще раз продать Его за другие тридцать сребреников. И этот Роберт Лебрун, больной ненавистник Христа — он именно такой человек. Если Христос сядет среди нас, еще раз придется Ему сказать: “Один из вас предаст меня”; и когда спросят, кто же может это быть, Наш Господь вновь скажет: “Это тот, кому дам я кусок хлеба, после того, как обмакну в подливку”. И Христу придется обмакнуть хлеб в подливку и дать его твоему Роберту Лебруну — а вместе с ним де Фроому и тебе.

Было какое-то безумие, думал Ренделл, слушать о поведении и словах Иисуса во время Тайной Вечери, переделанных американским бизнесменом, издателем Библии, во время этого междугородного телефонного разговора.

— Стив, послушай моего совета, — продолжил Уилер, — не участвуй в этом дешевом предательстве. Настоящий Христос с нами. Позволь Ему жить. Не позволь Лебруну стать Его Иудой двадцатого века. И сам, Стив, не становись Его Пилатом. Не надо вновь спрашивать, что есть истина — когда мы уже знаем истину.

— Ну а что если истина у Лебруна? Что, если он придет ко мне в понедельник…

— Он не придет к тебе, Стив, — ровно ответил издатель, — ни в понедельник, ни в какой-либо иной день. У нас имеется слово самых уважаемых мировых исследователей Библии. А ты сам, что ты нашел? Не стоящую ни копейки историю сумасшедшего каторжника о том, как он собрался совершить убийство Господа Бога и Его Сына. Подумай об этом, Стив.

Телефон щелкнул Ренделлу в ухо, после чего он сделал именно то, что посоветовал сделать его работодатель. Он задумался над всем этим.

А думал он о последних словах, которые сказал ему Уилер: “А ты сам, что ты нашел? Не стоящую ни копейки историю сумасшедшего каторжника…”

Каторжника.

Откуда Уилер узнал, что Роберт Лебрун когда-то был каторжником? Ренделл был очень осторожным, он ни словом не упомянул, ни разу не сказал о прошлом Лебруна.

Тем не менее, Уилер знал, что Роберт Лебрун был на каторге.

Все это было удивительно зловещим, и Ренделл даже поежился, потому что у него появилось дурное предчувствие чего-то, ему пока что неизвестного, но которое несомненно представляло само зло.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

ПОНЕДЕЛЬНИК УЖЕ БЛИЗИЛСЯ К ВЕЧЕРУ. День был теплым, не жарким; солнце уже уходило к закату, а Стивен Ренделл сидел в кафе “Дони” на Виа Венето, ожидая Роберта Лебруна.

С совершенно отсутствующим видом он двигал нетронутый бокал с кампари, поворачивая головой то влево, то вправо, как будто находился на теннисном матче, якобы он всего лишь следил за прохожими, движущимися по дорожке между столиками.

Все это ужасно утомляло — все время чего-то ожидать, и Ренделл сказал сам себе, что Лебрун должен появиться здесь именно тогда, когда обещал, после чего попытался расслабиться. Он массировал шею, мышцы были напряжены как туго натянутые канаты, после чего он разрешил себе краткую роскошь позволить своим мыслям разбрестись в разные стороны.

Все это время, начиная от прощания с Лебруном вечером в субботу, до этого часа их встречи вечером в понедельник, могло бы быть просто невыносимым, потому-то Ренделл и заставлял себя занять каждый час этого времени работой. Нет, в субботу вечером делом он не занимался, это правда. После ухода Лебруна, и уж точно — после конфликта с Уилером по телефону, он был слишком взволнован, чтобы заняться чем-то осмысленным. Вместо этого он заказал легкую закуску в номер, поел и начал рассматривать свое возможное ближайшее будущее. Что если — вопреки насмешкам Уилера над возможностью подделки — Лебрун принесет абсолютное доказательство собственной мистификации? Каким тогда должен быть следующий шаг Ренделла? Должен ли он отправиться к Уилеру и Дейчхардту, чтобы выложить это доказательство перед ними и заставить их принять то, чего больше они уже не смогут отрицать или не смогут отмахиваться? С другой стороны, а что если они попросту отвергнут правду? Что тогда? Не слишком похоже, чтобы они проигнорировали какое-либо реальное доказательство подделки, ну а если все-таки проигнорируют?

Были возможны и другие альтернативы, и теперь Ренделл рассматривал любую возможность. Единственное, чего он не мог видеть, то это то, что это принесет лично ему, если не считать удовлетворения от раскрытия истины. Слишком слабое удовлетворение, поскольку открытие правды сопровождалось разрушением его недавно обретенной веры; но — слабое или нет — оно было способно придать его внутреннему бытию новые измерения.

Вчера, целый день и большую часть вечера, он действительно занимался работой. Что ни говори, но Воскрешение Два платило ему зарплату, и он чувствовал себя обязанным выдать то, чего от него ожидали. Только все валилось из рук, что-то все время ему мешало писать сообщения для прессы, раскрывающие чудо Международного Нового Завета. Все это было ужасно, поскольку являлось подготовкой прославления того, что сам он уже считал пустышкой, подделкой, которая никогда не должна была увидеть свет.

И еще, что вчера, что сегодня, он неоднократно звонил в Амстердам, не менее полдюжины раз, сотрудничая со своим отделом. О, они все торчали на месте в воскресенье, увлеченные своей работой: ОўНил, Александер, Тейлор и де Боэр. Они читали Ренделлу свои материалы, а он предлагал свои поправки, исправления, делал последние указания. В свою очередь, он и сам диктовал свои заметки для окончательного редактирования и размножения.

Во время одного из таких разговоров Джессика Тейлор сообщила ему, как нечто совершенно случайное, что Анжела Монти вернулась из Рима, спрашивала о нем и крайне удивлялась, что он сам до сих пор не вернулся. Услышав это, Ренделл попросил Джессику передать Анжеле, что он задерживается в Риме — какие-то назначенные встречи, какие-то интервью — но что во вторник он уже вернется. Что передать еще? Нет, больше ничего, разве что пусть наведет порядок и следит за его телефонными звонками.

В отличие от Уилера, никто из его команды не спросил, какого черта он делает в Риме в столь напряженное время.

И вчера были сделаны еще две вещи. Первая, жизненно необходима, а вторая, по-своему, крайне важная.

Жизненно необходимая вещь. Ренделл позвонил своему адвокату, Тэду Кроуфорду, разбудив его в Нью-Йорке, и приказав позвонить рано утром в понедельник в банк, где, используя свою доверенность юриста, перевести Ренделлу в Рим двадцать тысяч долларов. И еще проследить за тем, чтобы деньги поступили наличными, в американской валюте.

Ответственная вещь — крайне важная лишь потому, что Уилер подверг сомнению достоверность рассказа Лебруна или же отсутствие такой достоверности — состояла в том, чтобы действовать более уверенно с бывшим каторжником. Старый приятель Ренделла — они вместе занялись публицистикой уйму времени назад — давным-давно отказался от рекламной деятельности в пользу своей первой любви, журналистики; и теперь работал в парижском бюро “Ассошиэйтед Пресс” на рю де Берри. Это был Сэм Хелси, с очень острым умом, еще не побежденный рутиной, чью дружбу Ренделл весьма ценил и чьим общением наслаждался во время длительных выпивок, когда Сэм проезжал через Нью-Йорк по дороге в отпуск домой.

Так что вторым делом было найти вчера Сэма Хэлси в Париже, и по счастью Ренделл обнаружил его «прикованным» к столу ночного дежурного в Ассошиэйтед Пресс, такого же веселого и богохульного как и всегда.

Ренделл сразу же заявил, что ему нужна услуга, нужно провести кое-какие расследования, но чтобы ответ поступил ему не позднее начала вечера следующего дня. Имеется ли у Сэма кто-то такой, кто мог бы провернуть это? Тогда Сэм спросил, а чего, собственно, Ренделл хочет. Ренделлу хотелось знать, было ли во французской армии подразделение, называемое Экспедиционный Корпус Дьявольского Острова, которое было бы сформировано в 1915 году. Еще Ренделлу хотелось знать, имеются ли хоть какие-нибудь записи в делах Министерства Правосудия, касающиеся молодого француза по имени Роберт Лебрун, который был арестован и осужден за подделки в 1912 году, и который был бы осужден на пребывание на каторге Дьявольского Острова. Заинтригованный Сэм Хелси вызвался провести все исследования утром следующего дня, чтобы позвонить затем днем.

Сегодня, утром понедельника и до самого полудня Ренделл не работал на Воскрешение Два. Совсем наоборот, и на это обстоятельство Уилер несомненно указал бы, если бы только узнал, что Ренделл работал против своих обманутых работодателей.

Тэд Кроуфорд справился с тем, что Уилер — снова Уилер, черт его подери! — назвал бы тридцатью сребрениками. Ренделл снял двадцать тысяч американских долларов в агентстве «Эмерикен Экспресс» неподалеку от площади Испании. Вся наличность, представлявшая собой купюры крупного достоинства, лежала в сейфе гостиницы «Эксельсиор» и была готова для передачи Лебруну в обмен на доказательства его подделки.

Но перед этим были два телефонных звонка из Парижа от Сэма Хелси. В первом разговоре он сообщил, что после длительного выкручивания рук и убеждений в отделе связи с прессой Министерства национальной обороны их представитель все же дал Сэму разрешение покопаться в бумагах Исторического армейского отдела в Винсенне. Здесь смотритель проявил больше понимания и желания сотрудничать. Пересмотрев старинные документы вместе с американцем, он подтвердил, что в 1915 году действительно существовало подразделение, составленное из преступников-добровольцев, прибывших из Французской Гвианы и сражавшихся под названием Экспедиционного Корпуса Дьявольского острова, находясь под командованием генерала Петэна. Но здесь имелась одна неожиданность: в списке не имелось никого по имени Роберт Лебрун. Самым похожим было имя Роберта Лафоржа. Только Сэм этим не удовлетворился. Он направился в Министерство Юстиции, чтобы продолжить свои изыскания там; и он пообещал перезвонить Ренделлу через несколько часов.

Во второй раз Сэм Хэлси позвонил буквально через час. В запыленных папках Министерства Юстиции за 1912 год не было ни одного преступника по имени Роберт Лебрун. Но Сэм не сдался, своим длинным носом он чуял, что разгадка где-то рядом, и потому сделал запрос на имя Роберта Лафоржа.

— И знаешь, Стив, в этом случае выпало очко: в 1912 году фальшивомонетчик с пятью псевдонимами, один из которых был «Роберт Лебрун», был приговорен к пожизненным каторжным работам во Французской Гвиане.

Итак, с Лебруном было все ясно. Вопреки словам Уилера, Лебрун не был приговорен за единичную подделку. Вера Ренделла в историю фальшивых документов и возможность существования доказательств была полностью восстановлена.

С этой верой без десяти пять вечера Ренделл прибыл в кафе «Дони», чтобы ожидать появления Роберта Лебруна.

Ренделл заставил себя не думать о своих приключениях, приведших его в это место. Он поглядывал на часы, все время занятый тем, что же ему покажут. Сейчас было уже ровно двадцать шесть минут шестого. Он поглядел по сторонам. Тротуар был заполнен фланирующими прохожими, очень много незнакомцев, слишком много различных лиц, но ни одно из них не было лицом, глубоко впечатанным в память Ренделла.

Прошло полчаса с момента, на который Роберт Лебрун назначил их встречу.

Ренделл попытался сосредоточиться на непрерывном параде пешеходов: мужчины, старики, представляя себе возбуждение, которое обязан был испытать при виде хромца с неровной походкой, с крашеными каштановыми волосами, с очками в тонкой проволочной оправе, с чертами лица, подточенными временем и похожими на высохшую черносливину, человека, несущего два крайне ценных предмета — первый должен был представлять собой небольшой пакет с выполненной симпатическими чернилами и кричащей о подделке надписью на вытертом кусочке пергамента, а второй, побольше размером — небольшую железную коробочку с отсутствующими фрагментами древней головоломки, которую следовало собирать по частям, и которая была бы реквиемом по Иакову Юсту и центуриону Петронию.

Минуты уплывали, уже десятки минут, но никого похожего так и не появлялось.

Бокал с кампари, стоявший до сих пор на столе, был опорожнен одним глотком.

Тем не менее, Роберт Лебрун так и не появился.

На сердце у Ренделла делалось все тяжелее и тяжелее. Его надежды были сметены землетрясением, внутренней катастрофой, и в пять минут седьмого достигли каменистого дна отчаяния.

Уилер предупреждал: Он не прийдет к тебе, Стив.

И Лебрун действительно не появился.

Ренделл чувствовал себя раздавленным, затем пришло ощущение негодования из-за того, что его обманули. Что могло случиться с этим сукиным сыном? Неужто он испугался своей вспышки гнева и сменил настроение? А может он решил не доверять своему новому партнеру и отступить от сделки? Или же он делал свое предложение всем кому ни попадя, в надежде получить большие деньги и уже добился этого? Ну а может он посчитал, что не стоит выставлять свою подделку миру?

Какими бы не были ответы на эти вопросы, Ренделлу хотелось знать, почему Лебрун в последнюю минуту решил отказаться от их договоренности. Ладно, если Лебрун не пришел к нему, тогда, черт подери, он сам обязан идти к Лебруну. Или, во всяком случае, ему надо хотя бы попытаться достать Лебруна.

Ренделл бросил банкноту в 500 лир на стол, поднялся с места и отправился искать своего собственного эксперта по Лебруну — своего личного командира кафе «Дони», старшего официанта Джулио.

Тот стоял в открытых дверях между уличным кафе и помещением ресторана, поправляя свой галстук-бабочку. Ренделла он встретил очень тепло:

— Все в порядке, мистер Ренделл?

— Не совсем, — мрачно ответил тот. — Я должен был встретиться здесь с одним знакомым, вы знаете, с тем, кого вы называете Тоти или Дукой Минимо — с Робертом Лебруном. Мы назначили деловую встречу здесь в пять часов вечера. А теперь уже начало седьмого. Не мог он, случаем, прийти сюда до пяти?

Джулио отрицательно покачал головой.

— Нет. В кафе совсем мало посетителей. Я бы обязательно заметил его.

— Позавчера вы говорили мне, что, насколько вам известно, он всегда приходит в кафе пешком. Мы согласились с тем, что по причине своего протеза он не может ходить далеко. Выходит, что он должен жить где-то по соседству.

— Полагаю, что так оно должно и быть.

— Джулио, подумайте хорошенько. Не вспомните ли вы, чтобы когда-нибудь слышали, где он может жить?

Старший официант казался обеспокоенным.

— Никогда не слышал. И вообще, понятия не имею об этом. Видите ли, мистер Ренделл, у нас довольно много посетителей, даже постоянных. — Джулио изо всех сил пытался помочь. — Понятное дело, здесь поблизости не так уж много частных апартаментов, но даже и так, Тоти — Лебрун — синьоре Лебрун явно не мог бы проживать в них. Мне кажется, он бедный человек.

— Да, он беден.

— По этой же причине он не может постоянно проживать в гостинице. В этом районе есть и не такие дорогие отели — ими, в основном, пользуются уличные девицы — но даже они были бы для вашего приятеля довольно дороги. Мне так кажется, что он должен снимать маленькую квартирку. Здесь неподалеку такие имеются, и оттуда можно пройти пешком до «Дони». Но остается вопрос, по какому адресу? Лично я сказать не могу.

Ренделл достал бумажник. Даже в Италии, где местные жители гораздо чаще готовы прийти с помощью иностранцу, чем где-либо еще, несколько лир всегда могут помочь установить более тесное сотрудничество. Ренделл сунул в руку Джулио банкноту достоинством в 3000 лир.

— Джулио, пожалуйста, мне очень нужна ваша помощь…

— Вы очень добры, мистер Ренделл, — ответил официант, пряча деньги.

— … или же, возможно, вы знаете другого человека, кто мог бы мне помочь. Один раз вы уже помогли мне встретиться с Лебруном. Может вам удастся и сейчас.

На лбу старшего официанта прорезались глубокие морщины.

— Одна маленькая возможность имеется. Только я ничего обещать не могу. Будьте добры подождать.

Джулио вышел в проход и щелкнул пальцами, созывая официантов: «Per piacere! Facciamo, presto!»

Официанты быстро отозвались на зов своего старшего. Ренделл насчитал семь вновь прибывших. Джулио оживленно говорил им что-то, размахивая руками и даже пантомимой представил протез Лебруна. Когда он закончил, несколько официантом отреагировали на его речь, всего лишь пожав плечами. Двое или трое почесали в голове, стараясь ускорить процесс мышления. Но это ни к чему не привело. В конце концов Джулио поднял руки в жесте беспомощного отчаяния и отпустил своих подчиненных. Шесть официантов отправились на свои места. Но один остался на месте, задумчиво почесывая челюсть.

Джулио уже начал было поворачиваться к Ренделлу. На его лице было выражение обманутой в своих ожиданиях борзой, которая упустила добычу. Он уже собрался что-то сказать, когда стоявший за ним официант проявил признаки жизни.

— Джулио! — воскликнул он, хватая начальника за плечо. Тот повернулся к нему, подставляя свое ухо, внимательно вслушиваясь в шепот своего подчиненного. Официант поднял руку, указывая пальцем через улицу; Джулио кивнул, постепенно его лоб разгладился, а на лице засияла улыбка.

— Bene, bene, — сказал он, похлопав официанта по спине. — Grazie!

Ренделл, заинтригованный всем этим, стоял в дверях, когда Джулио вернулся к нему.

— Это возможно, возможно, мистер Ренделл, вот только с этими женщинами… никто не знает, как с ними может выйти, — начал старший официант. — Мои ребята знают большинство девиц, что охотятся на улицах, вы понимаете, я говорю о проститутках. Как и везде в Европе, они имеются и в Риме, повсюду — в Саду Пинчио, в парке Каракаллы, на виа Систина возле площади Испании — но самые красивые идут на виа Венето, чтобы дарить улыбки прохожим и заниматься своим делом. Как раз в это время многие делают перерыв на aperitivo — кое-кто приходит и к нам, в «Дони», но гораздо больше идет через улицу, к нашим конкурентам, в «Кафе ди Пари» — иногда там им веселее. И вот Джино, тот самый официант, что только что разговаривал со мной, вспомнил, что Тоти — ваш Лебрун — дружит с многими проститутками. Джино говорит, что на одной из них он даже собрался жениться.

Ренделл согласно закивал головой.

— Да, да, я тоже об этом слышал.

— Ага, так вот, Джино говорит, что имеется одна такая девушка, на которой Лебрун собрался жениться, когда сделается богаче. У нее имеется подружка, с которой они живут вместе, и вот эта подружка всегда занимает место в «Кафе де Пари» как раз в это время. Ее зовут Марией. Я знаю ее тоже. Джино считает, что она может сообщить, где живет Лебрун. Конечно, она может и не сказать, но… — он сделал характерный жест пальцами — немножко денег помогает развязать язык, не так ли? Джино считает, что она сейчас на месте. Он посмотрит, а потом я отведу вас.

— А вы не могли бы сделать это прямо сейчас, Джулио?

— Уйти с работы, чтобы поболтать с красивой девушкой — для итальянца тут нет никаких проблем, — улыбнулся тот. — Это удовольствие.

Джулио направился через дорогу, Ренделл следовал за ним. Они прошли к перекрестку возле гостиницы «Эксельсиор» и подождали, когда на светофоре загорится зеленый свет. На другой стороне улицы Ренделл увидал красный навес с буквами CAFE DE PARIS RESTAURANT. Частично скрытые деревьями и кустами столики, казалось, были заполнены сильнее, чем в «Дони».

Наконец светофор позволил пешеходам пересечь улицу. Ловко обходя скопившиеся у перекрестка автомобили, Джулио сказал:

— Я вас представлю как своего американского знакомого, который только желает познакомиться. После этого я оставлю вас одного. Так будет лучше всего. После этого вы объясните этой девушке, что вам нужно. Они все говорят по-английски. В том числе и Мария.

Когда они вместе уже дошли до киоска на другой стороне улицы, Ренделл придержал своего проводника.

— Что я должен предложить ей?

— Итальянец должен был бы заплатить девушке такого класса десять тысяч лир — около пятнадцати долларов — но уже с туриста, тем более, американца, дорого одетого и не умеющего торговаться, она запросит, наверное, тысяч двадцать — то есть тридцать долларов, а если поторговаться, то меньше. Эта сумма рассчитана максимум на полчаса пребывания в постели — в какой-нибудь дешевой гостинице. Вы платите за время. Если же хотите поговорить, это будет стоить то же самое. Но, — тут Джулио подмигнул своему собеседнику, — вы можете и разговаривать и заниматься любовью. Эти девицы здесь гордятся тем, что могут все делать быстро. Полчаса обычно означают минут десять. Они могут доставить удовольствие мужчине всего за десять минут. Они у нас очень умные. А теперь посмотрим, на месте ли Мария.

Похлопывая по спине знакомых, толпящихся у киоска, Джулио подошел к красному навесу и проглядел ряды столиков, тянущиеся до самой виа Венето. Ренделл следовал за ним в небольшом отдалении. Джулио осматривал сидящих за столиками, затем на его лице появилась улыбка. Он обернулся, махнул Ренделлу рукой и направился в самую гущу кафе.

Она была прелестным молодым созданием, побалтывающим надкусанную оливку в стакане с мартини; приветствуя Джулио, девушка подняла руку. У нее были длинные черные волосы, обрамлявшие лицо, напоминавшее о мадонне, прямо тебе картинка чистоты и невинности, несколько нарушенная легкой летней блузкой с глубоким вырезом, открывавшим половинки объемистых грудей; обтягивающая юбка едва прикрывала полные бедра.

— Мария… — пробормотал Джулио и сделал жест, который должен был имитировать поцелуй ее поднятой руки.

— Синьоре Джулио, — ответила девушка голосом, в котором чувствовалось приятное удивление.

Джулио остался стоять, он лишь наклонился и обменялся с девушкой несколькими быстрыми фразами на итальянском. Слушая, она дважды кивнула головой и быстро глянула на Ренделла, который чувствовал себя не в своей тарелке.

Джулио отступил шаг и вытолкнул Ренделла вперед.

— Мария, это мой приятель из Америки, мистер Ренделл. Окажи ему любезность. — После этого он выпрямился и усмехнулся своему визави:

— Она будет добра с вами. Присаживайтесь, пожалуйста. Arrivederci.

Старший официант испарился, а Ренделл присел на стуле рядом с Марией, все еще чувствуя себя весьма неуверенно. Ему казалось, будто все только и пялятся на него. Но на самом деле никто из посетителей кафе не обращал на него ни малейшего внимания.

Мария придвинулась поближе, и валы ее грудей провокационно задрожали. Она скрестила ноги, губы девушки сложились в полуулыбку.

— Mi fa piacere di vederla. Da dove viene?

— Боюсь, я не говорю по-итальянски, — извинился Ренделл.

— Ой, простите, — спохватилась Мария. — Я сказала, что мне приятно встретить вас, а еще спросила, где вы живете.

— Я из Нью-Йорка. Я тоже очень рад нашей встрече, Мария.

— Джулио сообщил, что вы тоже дружите с Дукой Минимо. — Ее улыбка сделалась шире. — Это правда?

— Да, мы друзья.

— Замечательный старик. Он хотел жениться на моей лучшей подружке, Гравине, но не смог ее содержать. Очень жаль.

— Вскоре у него могут появиться деньги, — сообщил Ренделл.

— О? Правда? Я тоже надеюсь на это. Я передам Гравине. — Глаза Марии не отрывались от лица Ренделла. — Я вам нравлюсь? Я кажусь вам красивой и приятной?

— Вы очень красивы, Мария.

— Bene. Не хотите заняться со мной любовью сейчас? Я сделаю для вас все, что угодно. Хорошая любовь. Регулярная любовь. Любовь по-французски. Что вам будет угодно. Вы будете довольны. Всего лишь двадцать тысяч лир. Это немного за хорошую любовь. Не хотите пойти сейчас с Марией?

— Видите ли, Мария, наверное, Джулио не сказал вам — но есть кое-что более важное, что мне нужно от вас.

Она моргнула, как будто Ренделл сказал какую-то дикость.

— Более важное, чем любовь?

— В данный момент — так. Мария, вам известно, где Лебрун… Дука… Дука Минимо… Вы знаете, где он живет?

Девушка мгновенно насторожилась.

— А зачем вы спрашиваете?

— У меня был его адрес. Но я его потерял. Мы должны были встретиться час назад. Джулио думал, что вы мне поможете.

— И это все, ради чего вы пришли ко мне?

— Это крайне важно.

— Для вас — да. Но не для меня. Простите. Я знаю его адрес, но не скажу его вам. Он просил меня и мою подружку обещать, что мы никому его не сообщим. И я не могу нарушать свои обещания. Ну а теперь, будет у вас время заняться с Марией любовью?

— У меня есть время только на то, чтобы встретиться с ним, Мария. Если вы и вправду дружите с ним, то могу сказать, что хочу встретиться с ним, чтобы помочь. — После этого Ренделл вспомнил наставления Джулио и вытащил бумажник из внутреннего кармана пиджака. — Вы сказали, что займетесь любовью за двадцать тысяч лир. Хорошо. Двадцать тысяч — это нормальная цена за то, что вы удовлетворите меня другим образом.

Он уже вытаскивал крупную купюру из бумажника, когда девушка, нервно оглянувшись по сторонам, оттолкнула деньги:

— Не здесь, пожалуйста.

— Простите. — Ренделл вернул бумажник в карман, оставив купюру зажатой в руке. — Меня эта цена устраивает. И вам ничего не нужно делать. Только покажите, где он живет.

Мария жадно смотрела на купюру, наполовину спрятавшуюся в руке Ренделла. После этого хитро глянула на американца.

— Я поклялась никому не говорить. Но ведь вы же хотите ему помочь. Хотите сделать его богатым?

Ренделл готов был согласиться с чем угодно.

— Да.

— Если это все ради него, тогда я, конечно же, покажу. Его дом тут рядом.

Ренделл облегченно вздохнул.

— Спасибо.

Не теряя ни минуты, он оплатил ее мартини, подал девушке руку, и уже вместе они покинули «Кафе де Пари». Они прошли мимо киоска на углу, дождались зеленого света и перебежали через улицу Виа Венето к гостинице «Эксельсиор».

Мария указала на широкую улицу, тянущуюся вдоль боковой стены гостиницы.

— Виа Бонкампаньи, — сказала она при этом. — Он живет на этой улице, неподалеку. Три — четыре квартала. Мы можем пройтись.

Девушка подхватила Ренделла под руку, и довольно быстрым шагом они пошли по улице Бонкампаньи. На ходу она что-то бубнила себе под носом, но после того, как они прошли квартал, она внезапно остановилась. Мария протянула руку.

— Вы заплатите мне сейчас, — сказала она.

Ренделл положил в ее ладонь скомканные лиры. Мария высвободила вторую руку и тщательно пересчитала деньги. Удовлетворенная результатом, она положила банкноты к себе в сумочку.

— Я отведу вас к вашему приятелю, — сказала она.

После этого Мария тронулась с места, вновь бормоча под нос, а Ренделл пошел за ней.

Когда они уже дошли до третьего квартала, американец спросил, а откуда вы знаете, где проживает Дука?

— Вам я скажу, но ему об этом не говорите. Этот человек с большой гордостью. Но иногда, когда я или Гравина и еще одна или две из наших девушек, когда мы не можем получить номер в гостинице, где все занято, мы договариваемся с Дукой воспользоваться его квартирой, чтобы обслужить своих клиентов. За пользование его комнатой мы платим ему половину своих доходов. Нам это подходит, потому что удобно. А ему помогает выплачивать квартплату.

— И сколько же она составляет?

— За одну комнату, ванную и маленькую кухоньку он платит пятьдесят тысяч лир в месяц.

— Пятьдесят тысяч? То есть, около восьмидесяти долларов. И он находит такие деньги?

— Он живет здесь, как говорит, уже много лет. Это с тех пор, как был богачом.

Они перешли через виа Пьемонте, и дошли до четвертого квартала.

— И когда же это он был богачом? — спросил Ренделл.

— Он говорит, что четыре — пять лет назад.

«Все сходится», — подумал Ренделл. «Пять лет назад он получил свою долю от Монти за открытия в Остиа Антика».

— Мы на месте, — объявила Мария.

Они стояли перед доходным семиэтажным домом неопределенного возраста; фасад из выцветшего камня был обильно сдобрен копотью. Вход в здание находился между дверью «Ираниан Экспресс Компани» и лавочкой с надписью «BARBIERRE», за дверью которой стояло одинокое парикмахерское кресло.

Над входом в дом, где проживал Лебрун, в камне была высечена надпись: CONDOMINIO <Жилой дом с квартирами, сдающимися внаем>. Под надписью была массивная двойная деревянная дверь, сейчас раскрытая настежь, а за ней можно было видеть стеклянную дверь, ведущую в фойе, за которым был внутренний дворик.

— Я оставлю вас здесь, — сказала Мария, протягивая руку. — Мне пора возвращаться на работу.

Ренделл пожал протянутую ладонь.

— Спасибо вам, Мария, но вот где я могу…

— Проходите в дверь. Справа вы увидите стойку, где portiere получает почту. Слева имеется лифт и лестница наверх. Но сначала вам необходимо увидеться с портье; скажете ему, что вы хотите повстречаться с Дукой. Если за стойкой портье не будет, вы найдете его во внутреннем дворике. Там сбоку есть окошко с растениями на подоконнике, именно там он проживает со своей женой. Позовите его. А уже он проведет вас к вашему приятелю. Buona fortuna. — Мария уже собралась идти, как вдруг вспомнила:

— Мистер Ренделл, когда вы встретитесь с ним, не говорите, что сюда вас привела Мария.

— Не скажу, Мария. Обещаю вам.

Ренделл проследил, как девушка пошла по направлению к виа Венето, он смотрел на ее покачивающиеся ягодицы и сумку, затем повернулся к двери дома.

«Роберт Лебрун», — подумал он. «Наконец-то».

Ренделл прошел по грязному мраморному полу у входа, открыл высокую стеклянную дверь и вошел в фойе. За стойкой portiere никого не было. Ренделл направился в полутемный внутренний дворик.

В центре дворика громоздились искусственные растения, а слева от прохода, в открытом окне очень смуглый молодой человек, по виду явно сицилиец, поливал стоящие на подоконнике цветы в горшках. Он прекратил свое занятие и с любопытством поглядел на пришельца.

— Привет, — сказал Ренделл. — Вы говорите по-английски?

— Si. Немного.

— Где я могу увидеть портье?

— Это я портье. Вы что-то хотеть?

— Здесь живет один мой приятель. Мне бы хотелось…

— Минуточку. — Портье исчез в глубине комнаты и уже через секунду возник в боковой двери, ведущей в дворик. Это был маленький, бойкий человечек в синей майке и заплатанных джинсах. Уперев руки в бок, он встал перед американцем. — Вы кого-то хотеть видеть?

— Приятеля. — Ренделл раздумывал над тем, какое имя назвать. Он забыл спросить у Марии, под каким именем живет здесь старик. Скорее всего, под итальянским. — Синьоре Тоти.

— Тоти. Простите, но никакой Тоти здесь не живет.

— Он пользуется псевдонимом. Дука Минимо.

— Дука…? — Портье энергично потряс головой. — С таким именем здесь тоже никого нет.

«Тогда это должен быть Лебрун», — решил Ренделл.

— Ну, он француз. В основном, мы все знали его как Роберта Лебруна.

Портье уставился на Ренделла.

— Здесь есть один Роберт, француз — но не Лебрун. Может быть, вы имеете в виду Лафоржа? Роберт Лафорж?

Лафорж. Ну, конечно же. Это было то самое имя, под которым Сэм Хелси, сотрудник агентства «Ассошиэйтед Пресс» в Париже, отыскал Лебруна в архивных записях. Это было настоящее имя Лебруна.

— Ну да! — воскликнул Ренделл. — Именно он. Всегда я путаю его фамилию. Роберт Лафорж именно тот, кого я хочу видеть.

Портье как-то странно поглядел на Ренделла.

— Вы ему родственник? — спросил он.

— Я его близкий приятель. Синьоре ожидает меня. Мы должны обсудить одно очень важное деловое предложение.

— Но это невозможно, — сказал портье. — Вчера в полдень возле Восточного вокзала он попал в аварию. На него наехал какой-то сумасшедший водитель и тут же скрылся. Старик скончался на месте. Примите мои соболезнования, синьоре, но ваш приятель умер.

* * *

МОЛОДОЙ, СОГЛАСИВШИЙСЯ ПОМОЧЬ ПОЛИЦЕЙСКИЙ вывел Стива Ренделла из здания Квестуры, главного полицейского управления в Риме, махнул проезжающему такси, назвал водителю адрес: «Obitorio, Viale dell' Universita», и вдобавок протарахтел по-итальянски, несколько раз повторив слово «Obitorio», а потом указал более точный путь: «Площадь дель Верано, 38».

Таксист быстро перекрестился, сменил скорость, и сейчас они уже направлялись к громадному комплексу зданий Римского университета, где располагался городской морг.

Дергаясь из стороны в сторону, по мере того, как такси вписывалось в повороты, Ренделл постепенно отходил от первоначального шока.

Большинство людей, считал Ренделл, за всю свою жизнь всего лишь несколько раз переживают сильнейшие потрясения. Сам же он познал такие чувства — наваливающиеся изумление, ужас, неожиданное оцепенение всех чувств и эмоций — уже второй раз в течение месяца. В первый раз это был удар отца, Барбара и развод, проблемы с наркотиками у Джуди. А после всего этого был момент, когда его заставили поверить, будто Анжела выступала в роли предательницы, а еще период времени, когда ему стало известно об измене Богардуса. Был и такой момент, когда Ренделл узнал о том, что профессор Монти пребывает в психиатрической клинике, не говоря уже о тех нескольких минутах в лифте, когда домине де Фроом признался в том, что виделся с автором подделки документов Иакова и Петрония. Понятное дело, были и другие неприятные моменты, когда какое-то известие доводило его до головокружения, когда сердце бешено билось в груди, а кровь застывала в жилах. Так получилось, что для Ренделла в последние несколько недель шок сделался привычным состоянием.

Только до сих пор не переживал он удара сильнее того, что встретил его два часа назад, когда портье доходного дома сообщил ему, что Роберт Лебрун мертв.

Удар был настолько неожиданным, что практически полностью выбил Ренделла из колеи. Тем не менее, охваченный ужасом он как-то переварил эту новость, даже удержал себя в руках, потому что пребывание в Воскрешении Два закалило его чувства.

Ренделл вспоминал — для него все события были как бы родом из кошмарного сна — как портье пересказал ему события воскресных пополуденных часов, произошедших только вчера. Полиция прибыла в дом на улице Бонкомпаньи, чтобы убедиться, действительно ли здесь проживал синьоре Роберт Лафорж. Узнав, что этот дом как раз тот самый, в котором Лафорж — Лебрун жил, полицейские сообщили портье, что их бывший жилец тремя часами ранее погиб в результате уличной аварии.

Жертва несчастного случая переходила площадь от пирамиды «Чао Цестио» к входу метро «Порта Сан Паоло», направляясь к небольшой железнодорожной станции, известной как «Стационе Остиенсе», как вдруг большой черный автомобиль — один свидетель считал, что это был американский «Понтиак», хотя другой свидетель утверждал, будто это был английский «Астон мартин» — ворвался на площадь, ударил несчастного, отбросив его метров на десять, и пока длилось замешательство, скрылся из виду. Старик, чье тело было буквально переломано, скончался на месте.

По словам портье, полиция, помимо документов на имя Роберт Лафорж, в которых был и адрес, не нашла у жертвы ничего, касающегося его приятелей, родственников или названия страховой компании. Знает ли портье каких-нибудь родственников или знакомых, которым следовало бы сообщить о смерти и которые бы занялись телом? Тот не мог вспомнить никого, кто был бы близко связан с покойным. Тогда, в соответствии с процедурой, полицейские поднялись в квартиру Лебруна, чтобы поискать каких-либо указаний. Скорее всего, они так ничего и не нашли.

Ренделл вспоминал, как он сам попросил разрешения поглядеть на жилище Лебруна. Будто сомнамбула он последовал за портье к лифту. В кабине имелась щель для монет — все, кто пользуются электричеством, должны платить за него, как пробормотал портье — который сам бросил монетку в 10 лир и нажал кнопку четвертого этажа.

Уже наверху, слева от лифта, портье открыл ключом зеленую дверь. За дверью была прихожая, когда-то тоже выкрашенная зеленой краской, а теперь выцветшая и облупившаяся; одна комната с послужившей кроватью, двумя торшерами с уродливыми бежевыми колпаками, дешевым шифоньером, радиоприемником, треснувшим зеркалом, все еще громко урчавшим небольшим холодильником (портье сразу же отключил его от сети), несколькими стоявшими на кирпичах полками, на которых громоздились потрепанные книжки в бумажных обложках на французском и итальянском языках (в основном, относящиеся к политике, и романы, здесь не было ни одного издания, связанного с богословием, античностью, древним Римом или Палестиной). С потолка свисала дешевенькая люстра с мутной лампочкой. Рядом с комнатой был маленький закуток, который трудно было назвать кухней, где едва размещалась деревянная стойка с газовой плитой и сливной раковиной; с другой стороны располагалась такая же крошечная ванная.

Под зорким глазом портье Ренделл осматривал квартиру Лебруна, его жалкие сокровища — два потрепанных костюма и такое же пальто, какое-то белье в ящиках, рваные книжки. Если не считать нескольких неоплаченных счетов из лавки зеленщика и пустых бланков, здесь не было никаких личных бумаг или визитных карточек, не было ни единого письма, которые могли бы дать какой-нибудь намек на какие-либо связи или родство с другим живым существом.

— Ничего, — устало сказал Ренделл. — Ни одной фотографии, ни одной заметки, ни одной записки.

— У него было несколько знакомых дам. Но в остальном он жил как отшельник, — сообщил портье.

— Похоже, будто здесь уже кто-то был и очистил квартиру от малейших признаков индивидуальности.

— Насколько мне известно, посетителей здесь не было, исключая полицейских и вас, синьоре.

— Выходит, что единственным, что осталось от Роберта Лебруна — это его тело, — печально сказал Ренделл. — И где же находится труп?

— Полицейские сказали мне лишь то, что если кто-либо, родственник или знакомый, обратится ко мне, он сможет в течение месяца забрать тело из Obitorio…

— Из морга?

— Si, из морга. Они будут держать тело месяц, ожидая кого-нибудь, кто обратится к ним и оплатит стоимость похорон. Если никто не придет, тогда тело похоронят на Campo Comune…

— Campo Comune? Вы хотите сказать, это что-то вроде «поля гончара»? <Согласно легенде, тело повесившегося Иуды похоронили на поле, принадлежавшем какому-то гончару, и которое купили за пресловутые тридцать сребреников. Здесь, место, где хоронят неопознанных покойников. — Прим. перев.>

Портье поддакнул.

— Ну да, то самое место, где хоронят людей, за которыми никто не пришел.

— Мне кажется, для полной уверенности мне следовало бы увидеть тело, — сказал Ренделл. Полиция нашла у покойного какие-то документы, следовательно, кто-то из них мог сейчас иметь какими-то бумагами с именем Лебруна. Ренделлу хотелось ознакомиться с ними. — Как я могу сделать это?

— Вначале вам следует пойти в Квестуру, городское полицейское управление, за разрешением увидеть тело и произвести опознание.

Вот каким образом Ренделл попал в полицейское управление, где написал заявление с просьбой увидеть останки Роберта Лафоржа — Роберта Лебруна. Очутившись перед молодым офицером, который вел это дело, Ренделл сообщил тому различные имена Лебруна, описал погибшего француза, его возраст и еще пару мелочей. После этого он назвал собственное имя и род занятий, сочинив историю о своей дружбе с Лебруном, о том, что они встречались в Париже и о том, как он хотел увидеться с ним во время своего пребывания в Риме. После этого Ренделл заполнил четыре страницы Processo Verbale, нечто вроде официального отчета, после чего ему выдали письменное разрешение осмотреть тело, опознать его и получить для похорон, если он этого пожелает. Поскольку американец был всем этим сконфужен, молодой офицер вызвал такси и направил водителя в городской морг.

Такси притормозило, и Ренделл выглянул из окна. Сейчас они ехали мимо лабиринта зданий городского университета и уже добрались до площади Верано. Здесь водитель остановился окончательно. Он указал на четырехэтажное здание из желтого кирпича, окруженное стеной с двойными железными воротами, выкрашенными синей краской.

— Obitorio, — прошептал он.

Ренделл расплатился с ним, прибавив хорошие чаевые, после чего водитель снова осенил себя знаком креста, подождал, пока пассажир выйдет и на полной скорости умчался.

Пройдя через железную калитку в воротах, Ренделл очутился на небольшом дворе, окружавшем всю группу зданий. Над входом в ближайший и самый крупный дом находилась подсвеченная лампой вывеска. Там было написано: UNIVERSITA DI ROMA. INSTITUTO DI MEDICINA LEGALE E DELLE ASSICURAZIONI. OBITORIO COMUNALE.

Городской общественный морг. Самое подходящее местечко для теплой встречи с Робертом Лебруном.

Сразу же за дверью в здание его встретил охранник в неопределенного вида мундире. Далее по коридору был ряд дверей. Ренделл вручил охраннику свое полученное в полиции разрешение, после чего его направили в правую дверь, в комнату, где за длинной стойкой какой-то полный усатый мужчина с красным воротником на угольно-черном мундире просматривал какие-то бумаги.

Он поднял голову и что-то спросил по-итальянски.

— Простите, но я говорю только по-английски, — сказал Ренделл.

— Я говорю по-английски, не совсем хорошо, но все же, — ответил служитель морга. Он говорил приглушенным тоном, столь свойственным директорам похоронных агентств и служащим моргов во всем мире.

— Моя фамилия Ренделл. Я прибыл сюда опознать тело одного своего приятеля. Его звали Роберт Лебрун, то есть, простите, Роберт Лафорж. Его привезли сюда вчера.

— У вас есть выданное полицией разрешение?

— Да, есть.

Ренделл подал служащему документ вместе с собственным паспортом.

Мужчина в мундире просмотрел бумаги, поджал губы, вынул из под стойки интерком, быстро заговорил по-итальянски, поместил аппарат опять под стойку и вышел к Ренделлу.

— Будьте добры, идите за мной, — сказал он.

Вместе они вышли в фойе и подошли к двери из молочного стекла, на которой было написано INGRESSO E VIETATO. Насколько Ренделл понял, эта надпись означала: «Вход запрещен». Служащий отпер дверь ключом, и когда Ренделл вслед за ним вошел в коридор, в его ноздри тут же ударила неприятная вонь. Запах, вне всякого сомнения, был связан с телами покойников, и Ренделл тут же почувствовал приступ тошноты. Его инстинкты подсказывали ему повернуться и бежать отсюда. Ведь это опознание ничего не значило. Главное было выжить, но служащий уже вел его дальше, крепко схватив за плечо.

В дальнем конце коридора, перед дверью с надписью STANZE DI RICONOSCIMENTO стоял полицейский.

— Что это? — спросил Ренделл.

— Комната для опознаний, — перевел служащий. — Именно здесь вы увидите тело и опознаете его.

Полицейский придержал дверь, и Ренделл, зажав пальцами ноздри, силой заставил себя переступить порог. Это было небольшое помещение с современными лампами дневного света. Две двери в противоположной стеклянной стене как по заказу открылись, и санитар вкатил тележку, на которой лежало тело, с головы до ног прикрытое простынкой.

Служащий сделал головой жест по направлению к каталке, и Ренделл, двигаясь словно автомат, направился к ней.

Мужчина в черном мундире взялся за уголок простыни и частично приподнял ее.

— Это он — ваш Роберт Лафорж?

Содержимое желудка Ренделла уже подкатило к горлу, когда он подошел поближе и нагнулся. Один короткий взгляд, и он тут же отпрянул. Морщинистое старческое лицо с мертвой, похожей на пергамент кожей было все избито и покрыто кровоподтеками, но оно принадлежало Роберту Лафоржу, которого Ренделл знал под фамилией Лебрун.

— Да, — прошептал он, борясь с тошнотой.

— Вы подтверждаете?

— Подтверждаю.

Служитель прикрыл лицо покойного и махнул санитару, чтобы тот укатил тележку, после чего повернулся к Ренделлу.

— Благодарю вас, синьоре. Здесь мы уже закончили.

Когда они уже вышли из комнаты для опознаний и пошли по коридору, Ренделл мог чувствовать не только запах смерти, но и вонь совпадения.

Этот новый неприятный запах окружал его со всех сторон, причем уже довольно давно. Когда он захотел увидеть оригинал папируса номер девять в Амстердаме, тот по совпадению исчез. Когда ему захотелось увидеть сделанные Эдлундом негативы папируса, все негативы, опять же по совпадению, погибли в огне. Когда он уже был готов получить доказательства подделки в Риме, ее автор, снова по совпадению, погиб в результате несчастного случая за день до назначенной встречи. По совпадению — или, все же, по чьему-то расчету?

Служащий морга обратился к Ренделлу:

— Синьоре, вам известны какие-либо родственники покойного, которые могли бы подать заявление о выдаче им тела?

— Сомневаюсь, чтобы таковые были.

— Тогда, поскольку вы единственный прибыли, чтобы произвести опознание — и никого другого не было — вы имеете право дать распоряжения. — С надеждой он глянул на Ренделла. — Каковы ваши желания?

— Что вы имеете в виду?

— Поскольку опознание произведено, теперь мы должны распорядиться телом покойного. Если вы не собираетесь подавать заявления, тело будет похоронено на Кампо Комуне…

— Да, я слышал. Кладбище для бедняков и неопознанных лиц.

— Если же вы пожелаете, мы можем вызвать представителей частного похоронного бюро, чтобы они забрали тело, забальзамировали его, поместили в часовню, а потом похоронили на католическом кладбище, Симитеро Верано, с проведением соответствующих обрядов. Опять же, надгробный камень. Но если желаете, можно все провести по церковному обряду. Лишь бы имелись деньги. Как вы хотите, синьоре?

Они уже прошли в фойе, после чего вернулись в комнату с длинной стойкой. Ренделл не колебался. Лебрун, каким бы он ни был, собирался сотрудничать с ним. Хотя этого шанса ему не представилось, должен же он был получить хоть что-то взамен. Хотя бы уважение со стороны другого человека.

— Да, я оплачу все расходы, связанные с похоронами, — сказал Ренделл. — Пусть все будет как следует. Одно только… — Он не мог сдержать улыбки, вспоминая Лебруна. — Никаких религиозных церемоний, никаких католических кладбищ. Мой приятель был… э… агностиком.

Служащий морга сделал понимающий жест и направился за свою стойку.

— Все будет сделано так, как вы пожелаете. После того, как тело подготовят, похороны будут проведены на некатолическом кладбище — Cimitero Acatolico. У нас ведь здесь покоится много неверующих, зарубежных поэтов. Так будет наиболее правильно. Вы заплатите сейчас, синьоре?

Ренделл расплатился, получил квитанцию, подписал окончательный документ и был рад тому, что теперь можно уйти.

Но как только он направился к выходу, служащий морга позвал его:

— Синьоре! Минуточку…

Лишь гадая о том, что ждет его в этот раз, Ренделл повернул к стойке. Служащий вытащил пластиковый пакет.

— Раз уж вы распорядились с похоронами, вы можете забрать все, что имелось у покойного.

— Вы хотите сказать, мебель из его квартиры? Можете передать все какой-нибудь нерелигиозной благотворительной организации.

— Так оно будет и сделано, только сейчас я говорю о том, что находится в этом мешке — что было с покойным, когда его привезли сюда. — Служащий развязал веревку и перевернул мешок. Все последнее добро Лебруна застучало по мраморной доске стойки. — Возьмите на память все, что пожелаете. — В задней части комнаты зазвонил телефон. — Простите, — сказал служащий и поспешил взять трубку.

Ренделл молча стоял возле последних вещей Роберта Лебруна.

Их было мало, что заставляло сердце щемить еще сильнее. Он брал каждую вещицу и откладывал в сторону. Погнутые часы со стрелками, навечно застывшими на двадцати трех минутах первого. Полупустая пачка французских сигарет «Голуаз». Коробка спичек. Несколько монеток по десять лир. И, наконец, дешевый, потертый бумажник, сделанный из коричневой имитации под кожу.

Ренделл взял бумажник, открыл его и начал вытряхивать содержимое каждого отделения.

Удостоверение личности.

Четыре банкноты по 1000 лир.

Сложенный листок плотной бумаги.

Розовый продолговатый железнодорожный билет.

Удостоверение личности и деньги Ренделл вновь положил в бумажник, после чего развернул листок. В центре бумажки был рисунок рыбы, рыбы, пробитой копьем. Эта рыба была похожа на ту самую, которую нарисовал Ренделлу профессор Монти, только это изображение было более уверенным, оно было сделано совсем другой рукой, скорее всего — самим Лебруном. В нижнем правом углу листка чернилами было написано следующее: Cancello C, Decumanus Maximus, Porta Marina. 600 mtrs. Catacomba.

Теперь розовый железнодорожный билет. Он состоял из трех частей. Напечатанные квадраты были окружены тридцатью одной группой цифр, которые явно представляли дни месяца. В верхнем квадрате было напечатано: ROMA S.PAOLO / OSTIA ANTICA. В нижнем квадрате было следующее: OSTIA ANTICA / ROMA S.PAOLO.

У Ренделла заныли виски.

Служащий морга возвратился к стойке.

— Прошу прощения, — сказал он. — Что-нибудь обнаружили?

Ренделл протянул ему розовый билет.

— Что это?

Служащий искоса глянул на посетителя.

— Билет на поезд. Он прокомпостирован на вчерашний день. Верхняя часть — это билет от станции Сан Паоло до Остиа Антика, где имеется знаменитый морской курорт и множество древних развалин. Вторая часть — это для обратной дороги, на ту же самую дату — из Остиа Антика назад в Рим. Третья часть — это квитанция. Билет был куплен на вчера, но не использован, потому что части для поездки туда и обратно не оторваны.

У Ренделла ужасно разболелась голова, но в хаосе мыслей он попытался реконструировать воскресную сцену: Роберт Лебрун отправился вчера на железнодорожную станцию Сан Паоло, купил билет, чтобы съездить в Остиа Антика и обратно, все за один день. До поезда оставалось еще достаточно времени, и Лебрун, скорее всего, собрался где-нибудь посидеть на солнышке. Позднее, когда он переходил площадь, его сбила машина, так что неиспользованный билет остался в бумажнике.

Лебрун собирался отправиться в Остиа Антика, на место великого открытия профессора Монти, чтобы извлечь оттуда доказательства того, что это открытие было всего лишь подделкой. Ренделл сунул билет в карман пиджака, после чего еще раз посмотрел на изображение рыбы и на таинственные слова в правом нижнем углу листка. После этого он поднял голову.

— А то такое Порта Марина?

— Порта Марина? Это опять же Остиа Антика. В самой дальней части развалин древнего города имеются бани Порта Марина — очень интересно, большая старина, вы должны посмотреть.

«Обязательно посмотрю», — пообещал Ренделл сам себе.

Он сложил листок и сунул его в карман рядом с билетом.

— Остальное можете забрать себе, — сказал Ренделл служащему.

— Благодарю вас, благодарю, и мои соболезнования относительно утраты вашего приятеля, синьоре.

«Да, соболезнования относительно утраты приятеля», — подумал Ренделл, покидая здание морга. «Но спасибо и приятелю за его маленькое наследство и за небольшую надежду».

Вступая в теплый римский вечер, Ренделл знал, что он обязан завершить путешествие, начатое Робертом Лебруном. Розовый железнодорожный билет в его кармане не был использован. Ничего, утром у него будет другой розовый билет, и вот этот уже будет использован обязательно — из Рима в Остиа Антика и назад.

А после этого? Ладно, завтра покажет.

* * *

ОЧЕНЬ МЕДЛЕННО ВЧЕРАШНИЙ ВЕЧЕР перешел в сегодняшний день.

В кармане Ренделла лежал следующий розовый железнодорожный билет, прокомпостированный на двойке, и сейчас, поздно утром вторника, второго июля, сам он все дальше и дальше приближался к наполовину занесенному землей древнему морскому порту, где, благодаря лопате профессора Монти «Воскрешение Два» началось, и где, благодаря коварному завещанию Роберта Лебруна, это же «Воскрешение Два» может обрести свой конец.

Прошедший вечер был для Стивена Ренделла до предела заполнен делами. У портье гостиницы «Эксельсиор» он выяснил время отхода утренних поездов из Рима до Остиа Антика. Ему сообщили, что вся поездка займет всего лишь двадцать пять минут. После этого он вышел на Виа Венето, чтобы найти какой-нибудь книжный магазин, продающий книги на английском языке, и который был бы открыт до восьми вечера, а то и позже. Ему удалось обнаружить два таких магазина, в которых он приобрел то, что хотел: уже читаные тома большого специалиста по Остиа Антика, Гвидо Кальца, который руководил некоторыми раскопками развалин, одними из самых ранних в двадцатом веке, а также работу Рассела Мейгса, который свел вместе все исторические свидетельства, касающиеся расцвета и заката этого древнего города.

В качестве дополнения к книгам Ренделл приобрел туристическую схему, представлявшую план города во времена Римской империи, а также путеводитель, описывающий развалины, раскопанные на протяжении столетия. Там не было никаких ссылок на профессора Августо Монти — вполне понятно, поскольку и схема и книги вышли за шесть лет до работ Монти. Опять же, как Ренделл помнил, открытия итальянского профессора держались в строжайшей тайне, и о них публика ничего не могла знать до конца этой недели.

В течение вечера и пару часов после полуночи Ренделл штудировал купленные книги и карты с их древними и современными планами, изучая их с той тщательностью, которую никогда не прилагал к учению или подготовке к экзаменам даже со времен колледжа. Он практически наизусть заучил все картинки и истории, связанные с Остиа Антика и его окружением. Крайне тщательно он рассмотрел план типичной виллы римского патриция первого века нашей эры, подобной той, какую раскапывал Монти. У типичной виллы имелся вестибюль, атриум или же открытый двор, tablinium или библиотека, triclinium или столовая, спальни, oecus или же главная гостиная, кухня, комнаты для слуг, множество уборных — и да, Господи, имелась даже catacomba.

На клочке бумаги из бумажника Роберт Лебрун нацарапал — после слов Porta Marina и 600 mtrs — слово catacomba, и вчера вечером, во время своего чтения, Ренделл тоже нашел его. Он узнал, что многочисленные раскопки итальянских вилл, принадлежавших тайным христианам, открыли наличие там собственных catacomba, частных подземных камер, предназначенных для захоронения.

Покончив с книгами, Ренделл вынул из своего портфеля папку с исследовательскими заметками, своими собственными и сделанными Анжелой, относящимися к раскопкам профессора Монти шестилетней давности. Вспоминая каждое слово, сказанное Робертом Лебруном во время их последней встречи, Ренделл прибавил новые замечания к уже имевшимся. И только после этого, ощущая туман в мозгах и тяжесть в веках, он отправился спать.

Сегодня утром, вооружившись лишь картой и единственным листочком с рисунком пробитой копьем рыбы и таинственными заметками в правом нижнем углу, Ренделл уселся в такси, направляясь в Порта Сан Паоло.

Оказалось, что это незаметное строение — снаружи несколько каменных колонн, а внутри мраморные полы, кафешка, газетный киоск и ряд билетных касс. Держа в руке розовый закомпостированный билет, Ренделл прошел на платформу станции, где уже стоял его поезд бело-голубой расцветки; вышел он точно по расписанию.

Сейчас, судя по часам на руке, путешествие длилось уже семнадцать минут. Всего лишь около восьми минут отделяло Ренделла от его цели.

В обычных условиях он посчитал бы эту поездку даже относительно легкой. Сидения для пассажиров представляли собой банальные деревянные скамейки, ни особенно грязные, ни чистые, разве что уже старые. Сам вагон был забит плохо одетыми простыми итальянцами, возвращавшимися в свои городки и деревни из столицы. Воздух, казалось, был переполнен болтовней, вздохами и руганью — во всяком случае, так Ренделлу казалось — практически все его окружающее было пропитано потом по причине безжалостного солнца, бьющего в грязные окна. С самого начала поездки электрические лампы на потолке продолжали гореть, что стало понятно, когда поезд нырнул в первый туннель под горой, а потом в следующие и следующие.

Наблюдая пейзажи за окошком, Ренделл не нашел ничего для себя интересного. В основном это были рассыпающиеся от старости дома, какое-то белье на балконах, весьма изредка — приличное здание. Поезд ненадолго останавливался в одинаково выглядящих городках: Мальяне, Тор ди Валле, после этого была Витиния.

И вот только что они оставили позади Ацилию. Пейзаж в чем-то сделался интереснее. На горизонте можно было видеть оливковые рощи, фермы и луга, впадавшие в Тибр речушки и шоссе, видимое как параллельная линия — как догадался Ренделл, это была Виа Остиенсис.

Когда-то это была величественная дорога из Рима в порт, выстроенная Юлием Цезарем и Августом, а затем расширенная последующими императорами, Клавдием и Нероном. Порт же представлял собой крепость и хлебный ларь столицы.

Говоря по правде, Ренделла не слишком интересовали виды за окном или жара и толпа в вагоне. Все его естество было сконцентрировано на том, что лежало впереди, на возможности того, что мертвая рука Роберта Лебруна могла привести его к доказательству подделки, которое, очевидно, было спрятано где-то в контролируемых правительством раскопках древнего морского порта — и, скорее всего, где-то рядом с тем местом, где Лебрун спрятал свою мистификацию, которую и должен был обнаружить Монти.

Ренделл понимал, что все обстоятельства направлены против него. Ему предстояло найти иголку в стоге сена. Тем не менее, у него имелся намек, какой-то лучик надежды, и он чувствовал необходимость завершения этого финального акта пьесы. Ему казалось крайне важным узнать, было ли сообщение, заключенное в евангелии от Иакова и пергаменте Петрония, которое теперь Воскрешение Два собиралось представить всему миру, Словом — или все-таки Ложью.

Поезд между тем медленнее застучал колесами, явно готовясь остановиться. Ренделл глянул на часы: двадцать шесть минут после своего отхода из Рима. Он еще успел глянуть в окно, чтобы увидать белые буквы на черной табличке: ОСТИА АНТИКА.

Ренделл вскочил с места, присоединился к толпе сгрудившихся у выхода потных пассажиров и вместе с ними протолкался к двери.

Оказавшись на платформе, пассажиры тут же нырнули в подземный переход. Ренделл пошел за всеми. Пройдя подземный туннель с его прохладными, облицованными белой плиткой стенами, он очутился на маленькой, прокаленной солнцем станции. Там он прошел мимо безголовой статуи, охранявшей билетную кассу и, открыв дверь, оказался на улице.

Пытаясь не обращать внимание на чудовищную жару, которая должна была принести ему немало тягот, он был приятно удивлен. Все было так, будто он очутился в деревенском раю. Перед ним были пальмы и фиговые деревья, за которыми были видны ступени пешеходного моста. Все пассажиры, вышедшие вместе с Ренделлом из поезда, куда-то испарились. Он стоял один в этом покойном и мирном местечке. Хотя нет, не один…

К нему направлялся таксист, выглядящий несколько комично туземец с широкой улыбкой на лице, в широких штанах, полосатой тельняшке и широкополой шляпе гондольера.

Загоревший до черноты водитель уважительно коснулся двумя пальцами края своей шляпы.

— Buon giorno, signore. Меня зовут Люпо Фариначчи. Повсюду в Остия меня знать. Я имею такси. Фиат. Вам нужно такси?

— Думаю, что нет, — ответил Ренделл. — Я собираюсь на раскопки…

— Ах, scavi, scavi, раскопки, si. Вы идти. Это идти рядом. По мосту над автострадой к железным воротам.

— Благодарю вас.

— Вы долго не оставаться. Слишком жарко. Вы наверно захотеть потом прохладная поездка, в Лидо ди Остиа, пляж Рима. Люпо повезти вас на такси.

— Не думаю, что у меня будет время.

— Может быть, посмотрим. Если вам нужно такси, Люпо тут — Люпо в ресторане с название «К месту высадки Энея» — иногда Люпо в дальнем конце у фруктового ларька. Может вы посмотреть и захотеть.

— Спасибо, Люпо. Если мне будет нужно, я вас найду.

Поджариваясь под лучами солнца, Ренделл поспешил к мосту, когда же он спустился возле группы пиний, пропотевшая рубашка приклеилась к телу. Держа карту в руке, Ренделл распознал замок пятнадцатого века, принадлежавший Джулиано делла Ровере, который впоследствии стал папой Юлием ІІ, и только после этого увидел единственный в своем роде ресторан с названием «Allo Sbarco di Enea» — «К месту высадки Энея», как упоминал Люпо — где под крышей из ползучего винограда обедали посетители. Главный вход в зону развалин — на карте он был обозначен как Cancello A, Porta Romana — должен был находиться где-то рядом.

Еще несколько метров, и вдали забрезжили железные ворота, над которыми черные буквы на желтой таблице заявляли: SCAVI DI OSTIA ANTICA.

Как только Ренделл прошел через ворота, все окружающее тут же, как по мановению волшебной палочки, превратилось в сказку. Перед ним расстилался парк, во всяком случае — нечто похожее на парк, с зелеными пиниями, которые дарили тень и приятный запах, а находящееся в нескольких милях море прислало легкий ветерок, который тут же заставил настроение улучшиться.

Слева Ренделл увидел небольшой павильон, внутри которого сидела пожилая толстая женщина и глядела на пришельца. Она подняла руку с рулончиком билетов и крикнула: «Bisogno comprare un biglietto per entrare, signore! Вам нужно купить билет, синьор!»

Помахав ей в ответ, Ренделл подошел к павильончику и купил билет, чтобы осмотреть развалины. Держа в руке картонный прямоугольник и ожидая сдачи, он заметил еще одну желтую вывеску с надписью на итальянском языке. Указав на надпись, Ренделл вопросительно глянул на билетершу.

— Это указание от суперинтенданта, не ходить рядом раскопки, не разрешается, — объяснила та. — Развалины смотрите, не раскопки. Это чтобы спасти ваши ноги.

— Я буду осторожен, — пообещал ей Ренделл.

Следуя указаниям карты, он увидел Декуманус Максимус, древнюю главную улицу, когда-то пересекавшую весь город Остиа Антика. Найти дорогу было нетрудно, но вот идти по ней было нелегко.

Главная улица, сегодня она выглядела так же, как и во времена своего величия во втором веке, была вымощена круглыми камнями; идя по ним вы спотыкались, скользили, сбивали лодыжки. В конце концов, по причине того, что скользкие кругляши ужасно замедляли продвижение, Ренделл сошел на обочину, где росла трава, и направился через останки римского города.

В этом месте, подсказала карта, находились разрушенные стены зернохранилища второго века, а вот здесь располагалась колоннада театра, в котором давались представления еще в 30 году нашей эры. Справа были остатки храма какой-то гильдии, а дальше — общественные бани. Вот только, не удовлетворяясь картой, Ренделл хотел насладиться общим видом, время от времени рассматривая открытые места с перевернутыми резными мраморными урнами, части жилых помещений с покрытыми фресками стенами, давным-давно высохшими бассейнами, остатками арок и громадный валун с надписью: Decumanus Maximus.

Ренделл уже прошел около двух третей руин Остиа Антика, а вокруг не было ни единой живой души, так что он почувствовал себя не совсем уверенно, могло показаться, что он заблудился.

Тогда он направился в тень одиноко стоящей пинии, присел на развалинах каменной стены и развернул листок, вынутый из бумажника Лебруна. Наверное в сотый раз он перечитал надпись в нижнем правом углу: Cancello C, Decumanus Maximus, Porta Marina. 600 mtrs. Catacomba.

Снова и снова изучая эти слова, Ренделл все меньше был уверен в их значении по сравнению со вчерашним днем. Он был уверен, что на листочке было указано направление перемещений Лебруна в воскресенье, описание места, в котором тот спрятал доказательства своей подделки. И вот теперь Ренделла посетили первые сомнения.

Тем не менее, не оставалось ничего другого, как идти дальше. Согласно карты, Cancello C — итальянско-английский словарь помог определить это слово как Вход С — или же Порта Марина находился где-то за поворотом, в самом конце Декуманус Максимус и на самой границе развалин Остиа Антика.

Ренделл положил в карман карту и листок, поднялся с развалин стены, вышел на солнце и направился к повороту дороги.

Через пять минут он достиг конца выложенного камнями пути, и теперь перед ним лежали камни терм Порта Марина. Справа, за уже раскопанными виллами времен императора Адриана, тянулось холмистое поле, где под жарким солнцем желтела срезанная трава.

Придерживая руку козырьком над глазами, Ренделл осматривал местность между полем и развалинами древних бань, где заметил открытый киоск, в котором туристам продавались фруктовые соки, но через какое-то время увидел еще кое-что: в его сторону направлялся какой-то человек.

Ренделл подождал, и за это время пешеход превратился в худощавого подростка лет тринадцати-четырнадцати: космы черных волос, темные огромные глаза; так как майки на парнишке не было, на его теле можно было пересчитать все ребра; остальными предметами одежды были только шорты цвета хаки и растоптанные теннисные туфли.

— Eh, signore! — кричал он, подбегая к Ренделлу, затем долго пытался отдышаться. — Lei e inglese, vero? Вы англичанин, правда?

— Американец, — ответил ему Ренделл.

— Я говорить по-английски, — заявил мальчишка. — Я учился в школе и от многих туристов. Я могу представиться. Меня зовут Себастьяно.

— Хорошо, привет, Себастьяно.

— Вы хотеть гид? Я хороший гид. Я помогать много американцам. Я показывать им все виды Остиа Антика за один час всего за тысячу лир. Хотите, чтобы я показал вам самые основные развалины?

— Основные я уже видел. Сейчас я ищу кое-что другое. Может ты сможешь мне помочь?

— Я помогу вам! — с энтузиазмом заявил Себастьяно.

— Насколько я понимаю, здесь, лет шесть назад, были другие раскопки, где-то рядом, на частных владениях. И вот если…

— Scavi Августо Монти? — перебил его парнишка.

Ренделл не мог скрыть удивления.

— Тебе о них известно? Я слышал, что они проводились в тайне…

— Да, большой секрет, — сказал Себастьяно. — Никто о них не слыхать, никто не ходить посмотреть их. Там вывеска, говорящая, что это запретная зона, потому что до сих пор еще много шурфов и канав, так что начальство никому не разрешать. Правительство сделало там историческое место и следит за ним. Но я со своими друзьями живу рядом, мы играем на поле, и мы все видеть. И вы хотите посмотреть scavi Августо Монти?

— Но, если это запрещено?…

Себастьяно пожал плечами.

— Никто не увидеть. Никто там не смотрит. Вы хотите увидеть за одну тысячу лир?

— Да. — Тут Ренделл вспомнил про записку Лебруна, что лежала в кармане. — Та часть раскопок, которую я хочу увидеть, лежит в шести сотнях метров от Порта Марина.

— Очень легко устроить, — ответил парень. — Вы идти. Я отсчитаю шестьсот метров, пока будем идти. Вы археолог?

— Я… я геолог. Мне хотелось бы исследовать… почву.

— Нет проблем. Мы начинаем. Я отсчитываю про себя шестьсот метров. Это перед болотом и песчаными дюнами. Я знаю, куда это приведет нас.

Через десять минут дорога привела их к входу в глубокий ров, центральную траншею, которая разделялась на множество маленьких канав и шурфов, по большей части покрытых досками, лежащими на огромных бревнах, служащих в качестве стропил.

Рядом с траншеей на покосившемся столбике была выцветшая табличка. Ренделл указал на нее пальцем.

— Что это означает?

Себастьяно присел рядом с надписью.

— Тут написано… сейчас я переведу… Scavi, как же это… ага, вспомнил… «Раскопки Августо Монти. Опасно. Запретная зона. Не входить». — Мальчишка поднялся, улыбаясь во весь рот. — Все так, как я вам говорил.

— Хорошо. — Ренделл глянул в глубину траншеи. Пять или шесть деревянных ступенек вели вниз, в подземный проход. — Можно тут достать какой-нибудь фонарь?

— Нет, только солнце. Но его достаточно. Покров не такой плотный. Солнце просвечивает вниз. Эта канава ведет к большим раскопкам крупной виллы; она исследована только наполовину. Вы хотите, чтобы я вам показал?

— Нет, — быстро ответил Ренделл, — в этом нет никакой необходимости. Я спущусь буквально на пару минут. — Он отыскал банкноту в 1000 лир и сунул мальчишке в ладонь. — Я понимаю твою готовность помочь, но хочу, чтобы никто мне не мешал во время моих исследований. Понял?

Себастьяно закивал головой.

— Я никому не скажу. Вы мой клиент. Если я вам буду нужен, меня найти возле киоска с фруктами.

Мальчик повернулся и побежал по полю, обернулся, махнул еще раз, после чего скрылся среди травы. Ренделл подождал, пока Себастьяно не исчезнет из виду, а потом только подошел к входу в траншею.

При этом его одолевали сомнения. Неожиданно он почувствовал всю глупость данного предприятия. Какого черта он, один из ведущих американских специалистов по связям с общественностью, рекламный директор Возрождения Два, делает здесь, в богом забытой дыре, рядом с этими безлюдными раскопками?

Но потом как будто чья-то невидимая рука подтолкнула его. Рука Роберта Лебруна. Разве не Лебрун направил его в это место два дня назад?

Уже не колеблясь, он встал на неровную деревянную ступеньку и начал спускаться вниз, осторожно, шаг за шагом, между земляными стенками траншеи, пока наконец не очутился внизу, на утоптанной земле. Ренделл поглядел по сторонам и отметил, что узкая канава ведет вперед, ярдов на двадцать; темнота подземных раскопок освещалась столбами солнечных лучей, проникавших сюда через щели между досками и балками.

Он начал осторожное продвижение вперед. То тут, то там по бокам были насыпаны земляные откосы, явно с целью предупреждения обвала; через равные интервалы из пола торчали деревянные столбы, поддерживающие доски и, временами, листы металла сверху. В одном месте земля под ногами была раскопана, открывая древний, покрытый мозаикой пол, после чего в траншее появились многочисленные ящики: некоторые пустые, другие наполовину заполненные кусками красного камня, мраморными и кирпичными обломками.

Добравшись до дальнего конца траншеи, где она сворачивала к более глубоким раскопкам, Ренделл заметил, что доски сверху были частично разобраны, так что путь был освещен немного лучше.

Внимательно изучая стенки узкой расщелины, он увидал, что их материал здесь отличался от того, что было раньше — стена была обработанной и сложенной из камня, напоминавшего известняк; похоже, что это были остатки помещения, похожего на грот. И вот тут Ренделл замер на месте.

Справа от себя, на стенке он впервые в жизни увидал древние граффити — рисунки и надписи.

На поверхности выбитой в камне стены — возможно это помещение и было семейными катакомбами, древним местом для подземного захоронения? — на пористой поверхности из гранулированного туфа были примитивные изображения, картинки первого века нашей эры, явно нарисованные преследуемыми христианами времен апостолов.

Их здесь было не так уж и много, они были не очень четкими, но их контуры различить было можно.

Ренделл подошел поближе к стене из туфового камня. Первым увиденным им рисунком был знак якоря. Тайный раннехристианский якорь, символизировавший собой Крест Иисуса Христа. Знак представлял собой скрещение двух греческих букв: c и r, первых двух букв имени Христа по-гречески. Рядом с ним было довольно грубое изображение голубя с оливковой веткой — символы мира у первых христиан.

Пригнувшись, Ренделл пошел вдоль стенки. Он узнал знак кита, один из первых христианских знаков, означавших Воскрешение. А потом в красноватом камне были изображения рыб — одна, вторая, третья, совершенная мелюзга, символы слова I-CH-TH-U-S, чьи буквы были инициалами греческих слов, означавших: Иисус Христос, Сын Божий и Спаситель.

Туфовая стена постепенно спряталась в подземной камере, помещении, где римское семейство новообращенных христиан в тайне хоронило своих покойных и оставило на камне знаки собственной веры и надежды на будущую жизнь.

Ренделл отступил назад, осматривая поверхность в поисках новых изображений, глаза скользили по стенкам вверх и вниз — и вдруг, когда взгляд остановился буквально в одном футе от утоптанного пола траншеи, он увидал это.

Американец рванулся вперед, опустился на колени, чтобы увидать рисунок поближе, чтобы быть уже совершенно уверенным. Его глаза уже не отрывались от этого изображения, более четкого, не столь древнего, отличавшегося от всех других.

На туфовом камне был процарапан рисунок рыбы, крупной рыбы; рыбы, пробитой копьем посреди тела.

Ренделл тут же полез в карман за листком бумаги, развернул его и прижал к стенке.

Пробитая копьем рыба, которую Роберт Лебрун изобразил на бумаге, была точной копией выбитого в камне заброшенных раскопок профессора Монти изображения.

Тяжело дыша, Ренделл поднялся на ноги и прошептал:

— Господи, я нашел это. Господи, ведь это может быть могилой Воскрешения Два.

* * *

ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ЗА НИМ.

Ренделл тщательно все обдумал, и когда полностью был удовлетворен результатом, тут же направился к выходу из траншеи.

Выкарабкавшись из прохлады туннеля в жар пополуденного солнца, Ренделл быстро зашагал по полю до тех пор, пока не увидал киоск с фруктами, куда уже можно было докричаться. Он высмотрел мальчишку, своего недавнего проводника, Себастьяно, который гонял мяч по площадке, и еще одного человека, водителя с вечной улыбкой на небритом лице, Люпо, который наслаждался кружкой какого-то напитка у стойки.

Ренделл позвал мальчишку, пытаясь привлечь его внимание, он размахивал руками, так что, в конце концов, Себастьяно заметил его и побежал навстречу. Ренделл хотел попросить у парнишки доставить ему как можно больше инструментов — ломик, лопату, какую-нибудь тележку — но потом он решил, что мальчик не сможет их все достать, опять же, их поиск может вызвать подозрения.

Ренделл ожидал Себастьяно, заранее приготовив три банкноты по 1000 лир; две из них он поднял, чтобы парень хорошенько их увидел.

— Себастьяно, не желаешь заработать две тысячи лир?

Мальчишка уставился на него.

— Я собираюсь провести исследования образцов почвы в траншее, кое-какие взять с собой для анализа, — быстро сказал Ренделл. — Мне нужна хорошая лопата, крепкая, ненадолго, самое большее — на час. Ты знаешь, где можно одолжить такую?

— Я могу принести вам лопату, — пообещал мальчишка. — У нас дома есть.

— Мне она нужна ненадолго, — повторил Ренделл. — Я верну ее. Сколько времени займет, чтобы принести ее сюда?

— Самое большее, минут пятнадцать.

Ренделл вручил Себастьяно 2000 лир, после чего помахал третьей банкнотой.

— И еще тысяча лир, если все будет тихо и останется между нами.

Парень схватил и третью банкноту.

— E il nostro segreto, io prometto, io giuro. Все останется между нами, обещаю и клянусь, — сказал он, наслаждаясь привкусом тайны.

— Тогда поспеши.

Себастьяно галопом поскакал через поле, но уже не в направлении киоска, а к дороге, что была справа.

Ренделл с нетерпением ждал его на поле, потягивая свою трубку и глядя на развалины Остиа Антика, стараясь не думать о раскопках профессора Монти, что лежали у него за спиной. Не прошло и четверти часа, когда Себастьяно вернулся с небольшой лопаткой, совершенно замечательной армейской лопаткой, и Ренделл поблагодарил мальчишку, пробормотав что-то насчет тайны, он пообещал принести лопатку где-то через час к киоску с фруктами.

После того, как Себастьяно убежал, Ренделл поспешил вернуться в траншею, в самый дальний ее конец, где солнце все еще освещало старинные рисунки на туфовой стене. Сняв свой пиджак и оставив его на полу вместе с лопаткой, он прошел к месту, где стояли ящики. Он выбрал три из них, в которые археологи складывали найденные артефакты — ящики, покрытые глиной и грязью, но сейчас пустые, он протащил их, один за другим, к месту собственной находки.

Очертив большой квадрат вокруг нарисованной Лебруном рыбы с копьем, Ренделл начал разбивать туфовую стенку, пробиваясь через нее с помощью острия лопаты, уничтожив сначала рисунок пробитой копьем рыбы (это никак нельзя было назвать варварским разрушением древних остатков), определяя и углубляя намеченный квадрат. Поверхность камня была довольно-таки крепкой, так что пришлось приложить всю силу. Но как только стена катакомбы начала поддаваться, дальше процесс пошел быстрее и легче; задача уже не казалась столь невыполнимой. Непрерывно расширяя отверстие, заполняя обломками притащенные ящики, Ренделл видел, что его работа продвигается.

Несмотря на первые признаки усталости, он упорно вонзал лопату в пористый камень все глубже и глубже.

* * *

ПРОШЕЛ ПОЧТИ ЧАС, и каждая минута этого времени была проведена в работе.

Ручьи пота струились по его щекам и груди, спина и руки ужасно болели. Еще раз он сунул лопату в сделанное отверстие, еще раз забросил обломки в почти что заполненный ящик.

Почувствовав необходимость отдыха, он оперся на древко лопаты, после чего вытащил совсем уже грязный носовой платок, чтобы оттереть пот со лба и с глаз.

Сумасшедшие люди имелись повсюду, думал Ренделл. Несколько фанатиков начали проект в Амстердаме, таким же сумасшедшим был Монти, возможно, что таким же был Лебрун в своем раю или аду, но из всех них он был самым безумным.

Что бы сказал его отец в Оук Сити, если бы увидал его сейчас? Что бы сказали Джордж Уилер и Наоми? Хуже всего, что бы сказала сейчас Анжела Монти?

В их вердикте нельзя было сомневаться. Он сошел с ума, или же это дьявол вселился в него.

Тем не менее, он не мог игнорировать и отвергнуть фантастический намек, предложенный ему тенью Роберта Лебруна — пробитая копьем рыба на листке бумаги и такая же рыба на стене траншеи.

После того, как Ренделл увидел ее, его первой мыслью было тут же связаться с Советом по Античности и Искусствам в Риме, все объяснить там и просить их помощи. Но, тщательно обдумав эту идею, он отбросил ее. Он опасался, что власти в Риме могли как-то договориться с главными деятелями Воскрешения Два. В отличие от него самого, правда им могла быть не нужна, одни лишь доходы и слава, и чувствуя подобное недоверие, Ренделл впервые смог понять причины паранойи Роберта Лебруна по отношению к его собственным врагам — как церковникам, так и к правительственным чиновникам.

И по этой вот причине, уже не связанной с паранойей, хотя решение его граничило с чем-то детским, незрелым, романтичным, Ренделл решил все делать один. Делать то, что мог бы делать и Лебрун на этом месте, останься он в живых, сорок восемь часов назад.

Пробитая копьем рыбина на стене катакомб была приглашением к раскопкам. Потому то Ренделл и начал их.

Он испробовал стену катакомб, ту самую часть, что была освещена солнцем, и на которой были древние граффити. В своих исследованиях он уже кое-что узнал про этот красноватый камень, про туф. Это была пористая порода, легко ломающаяся под небольшим давлением, но только когда туф находился в темноте и под воздействием сырости. По этой причине христиане первого-второго веков нашей эры посчитали эту породу наиболее подходящей для того, чтобы устраивать в ней катакомбы, пробивать могилы для своих покойников. Но если туф выставить на свет, на солнечные лучи и свежий воздух, он автоматически твердеет, делается практически неразрушимой породой, такой же стойкой, как мрамор. Это были факты, известные Ренделлу; вот почему его любительские археологические раскопки вообще стали возможными.

По причине того, что доски наверху разошлись, солнечный свет падал на эту стенку месяцами; тонкий наружный слой приобрел крепость мрамора и хорошо смог сохранить древние рисунки. Но под ним, в нижней части катакомб, камень уже не находился под действием солнечных лучей, так что здесь, возле рисунка пробитой копьем рыбы, туф не затвердел; его можно было пробить лопатой. Может потому-то Лебрун и спрятал здесь свое доказательство — если, конечно, он вообще прятал здесь — внизу, у сырого пола. Потому-то Ренделл и был способен здесь работать.

Теперь, спустя час после начала раскопок, ему удалось проделать приличную дыру в нижней части стены, но она не принесла ему ничего кроме обломков камня.

Самым же неприятным из всего был постоянно возвращающийся в мысли факт, что он не знал точно, чего следует искать.

Истекая потом и тяжело опираясь на лопатку, Ренделл попытался вспомнить, что обещал ему Роберт Лебрун в номере гостиницы «Эксельсиор», какие доказательства подделки должны были иметься…

— Во-первых, фрагмент папируса, который точно заполняет лакуну, просвет или дыру в папирусе номер три… отсутствующее место текста, которое Монти цитировал вам, то самое, в котором Иаков перечисляет братьев Иисуса и самого себя. Это фрагмент не правильной формы, приблизительно 6, 5 на 9, 2 сантиметра — 2 1/2 на 3 3/4 дюйма — и он прекрасно соответствует дыре в так называемом оригинале… На том самом фрагменте, который сейчас находится в моем владении, на папирусе симпатическими чернилами прямо поверх текста нарисована половинка пробитой копьем рыбы. Вторая половина рисунка на вашем Папирусе номер три. На том фрагменте, что находится сейчас в моих руках, имеется моя личная подпись и написанное моей же рукой предложение, говорящее, что все эти папирусы и пергаменты — подделка…

После этого я предоставлю вам оставшиеся и наиболее значительные доказательства своей мистификации… издатели имеют двадцать четыре куска папирусов, некоторые листы с одним или двумя пропусками, всего там девять небольших отсутствующих мест… восемь безопасно хранятся в стальном сейфе.

Два фрагмента я спрятал отдельно.. их извлечение потребует какого-то времени. Они находятся за пределами Рима. Не слишком далеко…

За пределами Рима, недалеко — теперь Ренделлу все было понятно. Извлечение этих предметов не должно было занять много времени. Тоже ясно…

Вторая часть доказательства, в небольшом железном ящичке — это тоже достаточно ясно, думал Ренделл.

Но вот первая часть доказательства, та самая первая часть, которую Лебрун пообещал доставить против первого платежа, один фрагмент папируса не правильной формы, приблизительно 2 1/2 на 3 3/4 дюймов по размеру — с этой частью не все было ясно. Лебрун как-то не позаботился сообщить вид контейнера, в котором прятал ее, а сам Ренделл не посчитал необходимым спросить об этом, а сейчас было уже слишком поздно.

В любом случае, это должен быть какой-то защитный футляр, и его можно будет узнать, если только удастся найти. Ренделл глядел на завалы туфовых обломков в ящиках. Он, вроде бы, не пропустил ни одного странного предмета. Он разбивал каждый крупный обломок. Тем не менее, здесь никаким контейнером и не пахло. Ему даже пришло в голову, что может быть вся эта история вообще лишь была плодом воображения бывшего каторжника.

Но после этого он выпрямился, схватил покрепче древко лопатки и продолжил работу.

Снова туф, снова обломки и снова — ничего.

По мере продолжения раскопок до него стало доходить, что главным препятствием был не ход времени, но уходящие силы.

Он собрал обломки и бросил их в ящик.

Еще одно движение лопаткой, и — щелк — она попала на что-то твердое, может булыжник? Черт побери, если сейчас он упрется в гранит, работу можно было заканчивать. Ренделл со стоном присел на колени, пытаясь через льющийся со лба пот разглядеть, что там, в дыре. Препятствие выглядело как еще один камень, но в то же время и как-то иначе. Ренделл отбросил лопатку и сунул в отверстие руку, захватывая непонятный предмет, с помощью пальцев пытаясь прочувствовать его размер. И сразу же, кончиками пальцев, шестым чувством, он понял, что это нечто обладает собственной, необычной формой. Это был предмет, изготовленный человеком. Возможно, древний артефакт… Но…

А может и нет.

Пальцы Ренделла глубоко погрузились в отверстие, пытаясь отделить этот странный предмет от окружавших его слоев туфа. Взяв в руки лопатку, самым ее кончиком Ренделл действовал над предметом, под ним, с боков, пытаясь как-нибудь его сдвинуть с места.

А потом снова он попробовал поработать рукой. Через несколько минут это нечто поддалось, а потом и вообще освободилось из каменного плена, и вот уже Ренделл держит его обеими руками, окончательно вытаскивая на свет.

Это было какое-то керамическое изделие, грубый кувшин или горшок из глины, не более восьми дюймов в высоту и двенадцати дюймов по окружности. Предмет был сверху запечатан каким-то жирным, твердым черным веществом, скорее всего — смолой. Ренделл попробовал содрать этот верхний слой, но безуспешно. Он очистил горшок от грязи, и тогда сделался заметным тонкий, тоже покрытый смолой шов посреди сосуда. Вполне возможно, он поначалу представлял собой две половинки, которые затем были склеены смолой.

Ренделл положил горшок на землю раскопа, прижал коленом и древком лопатки ударил прямо в средину. Сосуд тут же треснул, распавшись на две части, одна из которых полностью разбилась.

Разделив осколки обожженной глины, Ренделл увидел, что внутри сосуда что-то было. Всего один предмет — кожаный кошель мышино-серого цвета.

Он поднял сумку трясущимися пальцами; он не мог вот так сразу открыть ее.

Очень медленно он поднял клапан, осторожно сунул руку вовнутрь, и тут же кончики его натруженных пальцев почувствовали прохладное прикосновение чего-то, похожего на тонкую ткань. Очень осторожно он начал разворачивать его — прямоугольник промасленного шелка, сложенный много раз. И только после этого он взялся за то, что скрывалось тканью.

Будто под гипнозом Ренделл глядел на то, что весьма походило на засушенный коричневый кленовый листок, но это был кусочек папируса — фрагмент бесценного папируса Лебруна. Он весь был покрыт буквами арамейского письма, несколько строчек, написанных выцветшими древними чернилами. Это была отсутствующая часть папируса номер три, описанная ему Робертом Лебруном, первая часть доказательства, которое он обещал принести.

Вот он, сказал Ренделл сам себе, этот кусочек — то ли доказательство современной подделки, который взорвет достоверность Международного Нового Завета и предотвратит возрождение веры во всем мире, то ли фрагмент настоящего древнего папируса, который Монти просто не нашел во время своих раскопок, или же это тот самый кусочек, который Лебрун имел в руках и просто отложил, и который еще сильнее укрепит Воскрешение Два, а самого Лебруна представит лишь хвастливым и психически неуравновешенным лжецом.

Тем не менее, именно Лебрун привел Ренделла к этому кусочку папируса, именно он настаивал на том, что на этом фрагменте имеется невидимое доказательство того, что все Евангелие от Иакова является всего лишь подделкой и ложью.

Ренделл слишком устал, чтобы испытывать какие-либо эмоции.

Да, он нашел этот фрагмент, и, возможно, именно в нем заключалась истина.

Очень осторожно Ренделл завернул папирус в его защитную оболочку из промасленной ткани, и его сбитые, негнущиеся пальцы спрятали сверток в грязную серую сумку.

Его инстинкты подсказывали, что нужно немедленно убираться отсюда с обретенным сокровищем. Но память о второй части доказательства подделки, о небольшой железной коробке с дополнительными восемью фрагментами заставляла продолжать раскопки. Разве могла эта вторая, разрушительная часть наследия Лебруна находиться где-то далеко? Если она существовала, она тоже должна находиться здесь, скорее всего, где-то в этом же месте, вполне возможно, что в глубинах того же отверстия.

С чувством усталости Ренделл взялся за лопатку. На какой-то миг в его мозгу появилось сомнение относительно того, как столь пожилой, как Лебрун, человек нашел в себе силы проделать такую большую работу — если только, конечно, он не был гораздо сильнее и активнее, чем Ренделлу казалось, либо у него имелся молодой помощник, а может он просто нанял какого-то окрестного поселянина. Ладно, любые размышления на этот счет не имели теперь никакого смысла. Роберту Лебруну этот подвиг как-то удался. Ренделл задал себе вопрос, если бы он сам занимался подобным делом, удалось бы ему самому устроить все столь здорово.

Призывая на помощь чуть ли не последние свои силы, Ренделл решил копать дальше. С помощью лопатки он пробирался все дальше и дальше, увеличивая отверстие, но не находил ничего, кроме обломков туфа. При этом он не переставал размышлять над тем, мог ли Лебрун положить все яйца в одну корзинку, либо железный ящик прячется где-то в совершенно другом месте. Неважно, он все равно будет продолжать копать.

Он отбросил в корзину очередную порцию обломков, пригладил их лопатой, когда услышал в ушах звон, похожий на звучание человеческого голоса. Наверно я перетрудился, подумал он. Но, приступив к работе, он вновь услышал этот звон, теперь голоса были более различимы, и Ренделл прекратил работу, положил лопатку на землю и прислушался более тщательно.

Ну конечно же — голоса, а может один голос — женский.

Ренделл прижался к противоположной стенке раскопа. Нет, никакой ошибки быть не могло. Далекий голос, доносящийся откуда-то с луга над головой. Ренделл собрался уже направиться в сторону выхода из туннеля, надеясь выйти из-под земли и выяснить, откуда голос идет. Но в силу интуиции, а скорее даже рефлекса самосохранения, он решил не появляться в этом единственном, возможном для выхода месте.

Тем не менее, следовало выяснить, кто — или что — находился там, снаружи.

Поскольку раскоп высился не менее, чем на три фута выше его головы, Ренделл никак не мог выглянуть, чтобы посмотреть, что происходит вокруг, через щели покрывавших траншею досок. Но тут его глаза остановились на ящиках с обломками. Как можно быстрее, с силой, порожденной необходимостью действовать быстро, он подтащил их к стенке. С огромным трудом он взгромоздил один ящик на другой.

Очень осторожно Ренделл вскарабкался на эту шаткую пирамиду и раздвинул доски сверху. После этого, так же медленно и осторожно, он приподнял голову, чтобы можно было глядеть над самым краем раскопа. Он ясно мог видеть поля на окраине Остиа Антика, шоссе и даже киоск с фруктами.

И тут же он увидел источник голоса, а точнее — источник нескольких голосов.

Все трое находились еще далеко, но быстро двигались в его направлении, спускаясь по склону; люди были чем-то взволнованы и вели себя довольно шумно. Впереди шагала женщина — амазонка итальянского происхождения, за нею шли мужчина и мальчик. Женщина положила свою мясистую лапу на плече мальчика — это был Себастьяно — свободной же рукой она живо жестикулировала, пытаясь ударить пленника; при этом она вопила злым голосом, но с дальнего расстояния слова были неразличимы. Сам же Себастьяно возмущенно огрызался, пока матрона тащила его в направлении раскопок Монти.

Внимание Ренделла сконцентрировалось на другой личности, которая представляла большую опасность. Этот человек олицетворял собой закон, хотя на нем не было смешной треуголки, а на боку не болталась сабля — то есть, это был не карабинер; одет он был в оливково-зеленую рубашку и такие же брюки, белая портупея скрещивалась на груди, картину дополнял белый пояс и пистолет в кобуре. Явно, это был местный полицейский.

И все трое приближались к раскопу все быстрее и быстрее.

Ренделл попытался понять, что же произошло.

Женщина, конечно же, была матерью Себастьяно. По-видимому, ей понадобилась эта чертова лопатка, или же, она вдруг захотела узнать, куда сын утащил ее. Она вытрясла правду из мальчишки, а потом рассказала про Ренделла местному полицейскому. И сразу же пропавшая лопатка сделалась совершенно малой проблемой. Чужак, иностранец, тайно проник в частное владение и роется без всякого разрешения на археологических раскопках, за которые отвечает правительство. Pericolo! Опасность, государству грозит беда! Fermi quell'uomo! Необходимо схватить этого человека!

Выходит, они направлялись сюда, чтобы найти и, возможно даже, арестовать его.

Ренделл спустился задом со своего импровизированного возвышения. Правильными были его размышления или не правильными — сейчас это уже было не столь важно. Теперь оставалась реальная опасность, ловушка, неприятности. Нельзя, чтобы его схватили сейчас с сумкой, с фрагментом папируса. Сумка! Ренделл нагнулся, схватил пиджак и находку. Ладно, остальное может подождать; теперь самым главным было бежать отсюда. Если его схватят вместе с сумкой, он никогда не сможет ничего объяснить.

Ренделл вновь вскарабкался на ящики и глянул вдоль края раскопа. Все трое уже свернули — полицейский, женщина и мальчишка. Они шли не прямо на него, а к входу в главную траншею раскопок и были практически на месте. Как только все трое подойдут к лазу и исчезнут из его поля зрения, можно будет действовать.

— Lei dice che lo straniero e sceso da solo qui? — выспрашивала мать у парнишки. После этого она обратилась к полицейскому:

— Dovete fermarlo! E un ladro!

Ренделлу было чертовски интересно узнать, что она говорит. Явно что-то про чужака, который самостоятельно спустился сюда с ее лопатой. Наверняка она просит полицейского схватить его, схватить вора.

Они исчезли из виду, сначала полицейский, потом Себастьяно, и наконец разгневанная мать.

Теперь их голоса доносились уже из туннеля.

Ренделл действовал быстро. Он забрался на самый верхний ящик с обломками, осторожно положил сумку на край траншеи, туда же закинул пиджак, из последних сил перевалился на траву. После этого, схватив все свое достояние, он поднялся на ноги.

Он сразу же начал бежать, спотыкаясь, на подгибающихся ногах. Он поднялся по склону холма, увидал вдалеке киоск с фруктами и направился в ту сторону, с трудом хватая воздух широко открытым ртом.

И тут же он узнал улыбчивого коротышку-итальянца, только что беседовавшего с владельцем киоска, но теперь идущего к своему ободранному «Фиату».

— Люпо! — заорал Ренделл. — Люпо, подождите меня!

Таксист удивленно обернулся, но когда он увидал приближавшегося Ренделла, на его лице расцвела улыбка. Прижав свою широкополую шляпу к груди, он с надеждой глядел на возможного клиента.

— Мне нужно ваше такси, — едва прохрипел Ренделл.

— На станцию? — спросил Люпо, не отрывая взгляда от растерзанной одежды, грязного лица и сбитых рук своего пассажира.

— Нет, нет, — быстро заявил тот, хватая водителя за руку и подталкивая к машине. — Я хочу, чтобы вы отвезли меня прямо в Рим, как можно быстрее. Я хорошо заплачу вам, к тому же возмещу бензин и обратную поездку сюда. Вы можете ехать побыстрее?

— Да мы уже практически там! — пообещал Люпо. Он широко распахнул дверцы своего такси. — Вы наслаждались древностями Остиа Антика, синьоре? Какой замечательный был день, не так ли?

* * *

В КОНЦЕ КОНЦОВ, Ренделл очутился в безопасности собственного номера гостиницы «Эксельсиор».

Уже в фойе, он попросил удивленного портье заказать для него билет на первый же рейс из Рима в Париж. Из того же фойе он позвонил профессору Анри Оберу. Того на месте не было, но его секретарь приняла сообщение. Мсье Ренделл перед обедом прилетает в Париж. Oui. Мсье Ренделл должен встретиться с профессором Обером в лаборатории по неотложному вопросу. Oui. Мсье Ренделл сразу же по прилету в аэропорт Орли позвонит, чтобы подтвердить свое прибытие. Oui.

Сейчас, находясь в своем номере, Ренделл понял, что у него едва хватит времени на душ и на еще один звонок перед тем, как будет пора выезжать.

Всего один звонок.

Предполагая, что Обер докажет, что кусок папируса из кожаной сумки является настоящим, созданным в первом веке нашей эры, оставался еще один шаг, гораздо более важное испытание. Как сам Обер уже раз указал, что истинность папируса еще не гарантирует истинности документа. В конце концов, самым главным оставался арамейский текст. И в тот же самый момент, Ренделл понял, что здесь было кое-что еще. Надпись симпатическими чернилами, о которой говорил Лебрун.

С кем же поговорить по этому поводу?

Поначалу было искушение, чуть ли не победившее, связаться с Джорджем Уилером или же с доктором Эмилем Дейчхардтом, сообщить о том, что он сам обнаружил, попросить их привлечь докторов Джеффриса и Найта, собственных экспертов по арамейскому языку, равно как и некоторых специалистов по римской истории, которые сотрудничали с проектом. Но, несмотря на все эти искушения, Ренделл смог сдержаться.

Поскольку ни Уилер, ни Дейчхардт не были мазохистами или самоубийцами, они никогда не признают доказательства подделки Лебруна. Им никак нельзя доверять. Как нельзя доверять доктору Джеффрису, который собрался стать ведущим деятелем в Мировом Совете Церквей, и для которого трамплином к этому посту должен сделаться успех Международного Нового Завета — нет, Джеффрису тоже нельзя верить. Но верить нельзя и доктору Найту, милому доктору Найту, у которого восстановился слух, благодаря чуду находки нового евангелия. Он тоже не может считаться бесстрастным судьей. Ренделл понял, что то же самое относится к любому сотруднику Воскрешения Два. Слишком много у них поставлено на карту.

Ему хотелось посоветоваться с кем-либо скептичным и таким же ищущим правды, как и он сам во время собственных поисков.

Оставался только один такой человек.

Ренделл поднял трубку и связался с оператором международных линий.

— Я хочу заказать разговор, очень срочный, с Амстердамом. Нет, номера, к сожалению, я не знаю. Это Вестеркерк в Амстердаме. Такая церковь. Там я хочу говорить с домине Мартином де Фроомом.

— Положите, пожалуйста трубку, мистер Ренделл. Я попробую найти вашего адресата, после чего позвоню вам.

Как можно быстрее Ренделл убрал все свои записки из ящиков стола, уложил их в «дипломат»; сверху он оставил только свежую сорочку и брюки. После этого он разделся до трусов, грязные вещи, скомкав, бросил в дорожную сумку. Найденный с таким трудом кошель он осторожно уложил вместе с бумагами, после чего закрыл портфель на ключ.

Зазвонил телефон. Ренделл тут же схватил трубку.

Это был гостиничный оператор.

— Мы установили вашего адресата в Амстердаме, мистер Ренделл. Можете говорить с ним.

На линии раздался гудок, затем щелчок.

Говоря в трубку, Ренделл инстинктивно понизил голос:

— Домине де Фроом? Это Стивен Ренделл. Я говорю с вами из Рима…

— Да, телефонистка сообщила мне, что я буду разговаривать с Римом. — Тон голоса голландского священника был как всегда учтивым и внимательным. — Весьма приятно, что вы обо мне вспомнили. Мне казалось, что вы остались мною недовольным.

— Нет, я только должен был все проверить. Полагаю, что все сказанное вами, это правда. Но мне нужно было самому удостовериться в этом. И я отправился на поиски Роберта Лебруна. Я нашел его.

— Нашли? Вы действительно встретились с ним?

— Лично. Я услышал его историю. В принципе, все то же самое, что Пламмер докладывал и вам, но здесь было и другое. Сейчас я не могу рассказывать все подробности. У меня скоро самолет. Но я договорился с Лебруном.

— И он вам принес что-то?

— Можно сказать, что принес. Я расскажу вам поподробнее, когда мы встретимся. Самое главное, что доказательство подделки находится со мной, в моем номере.

Его адресат в Амстердаме присвистнул.

— Прекрасно, замечательно. Это недостающий фрагмент одного из папирусов?

— Именно. С текстом на арамейском языке. Я везу его в Париж. В пять вечера я буду в аэропорту Орли. После этого я хочу ехать в лабораторию профессора Обера, чтобы попросить его сделать проверку.

— Обер для меня ничего не значит, — сообщил домине де Фроом. — Но я понимаю, что он крайне важен для вас — и для ваших работодателей. Понятное дело, что он установит, что папирус настоящий. Для Лебруна это было самым простым делом. Доказательством подделки станет то, что написано на папирусе, либо же это доказательством не будет.

— Потому-то я и звоню вам, — сказал Ренделл. — Знаете ли вы кого-нибудь, кому мы могли бы доверять, — тут до него дошло, что он впервые использовал слово «мы» по отношению к де Фроому, — какого-нибудь специалиста по арамейскому языку, который бы смог проверить текст и сказать нам…

— Но ведь я же говорил вам перед этим, мистер Ренделл, — перебил его священник, — что на свете мало таких специалистов, которые смогли бы сравниться со мной по вопросу арамейского языка. В такой деликатной проблеме, я считаю, что лучше всего вам следовало бы довериться мне.

— С удовольствием, — сказал Ренделл обрадованно. — Надеюсь, что вы сможете помочь. Да, и еще одно. Вы когда-нибудь слышали про женщину по имени Локуста?

— Официальную отравительницу императора Нерона? Конечно.

— Домине, по-видимому, вы прекрасно ознакомлены с историей древнего Рима и тогдашними обычаями, так же как и с арамейским языком?

— И даже более.

— Так вот, чтобы не было уже никаких вопросов относительно его подделки, наш приятель Лебрун изготовил по древнему греческому рецепту симпатические чернила, применяемые и Локустой, и он воспользовался этим составом, чтобы нарисовать на папирусе, что находится в моих руках, доказательство собственного мошенничества.

Домине де Фроом хихикнул.

— Воистину злой гений. А он передал вам формулу этого состава?

— Как раз и нет, — сказал Ренделл. — Мне известно, что эти симпатические чернила содержат галлотаниновую кислоту, получаемую из чернильных орешков. Чтобы получить чернила, к кислоте прибавляется смесь сульфата меди и еще какие-то ингредиенты. И вот какие это ингредиенты — мне неизвестно.

— Не важно. Такая мелочь не представит для нас никаких сложностей. Итак, мистер Ренделл, благодарю вас, в конце концов мы имеем в руках вещь, в существовании которой мы никогда не сомневались. Очень хорошо, замечательно. Мои самые сердечные поздравления. Теперь мы сможем покончить с этим позором. Я немедленно вылетаю из Амстердама. И я буду ждать вашего прибытия в Орли. Вы сказали, пять вечера? Я буду там, с тем, чтобы продолжить наше дело. Знаете, нам необходимо действовать быстро. Нам нельзя тратить время. Вам известно, что ваши издатели сделают свое заявление о новой библии в пятницу утром? Это должно произойти в королевском дворце в Амстердаме.

— Я прекрасно знаю об этом, — сказал Ренделл, — вот только не думаю, что все это произойдет на самом деле, ни в королевском дворце, ни где-либо еще, поскольку в четверг мы подложим нашу динамитную шашку, которую я везу в своем портфеле. Встретимся в пять вечера.

* * *

СТИВЕН РЕНДЕЛЛ НЕ МОГ ПОЧУВСТВОВАТЬ себя свободным до тех пор, пока реактивный лайнер не коснулся омытой дождем взлетно-посадочной полосы в аэропорту Орли, в окрестностях Парижа.

Его пребывание в Италии было довольно опасным и потребовало массы нервов. Теперь все уже было позади. Его самолет высадил пассажиров на земле Франции. И хотя весь аэропорт был окутан туманом, не говоря у же о противной мороси и холоде, это была Франция, и она была прекрасной. Франция означала для Ренделла свободу. Впервые за много дней он чувствовал себя расслабленным.

Ренделл взял свой ценный «дипломат» — он ни за что не мог позволить потерять его из виду во время посадки в Риме, и ему позволили взять портфель в салон в качестве ручного багажа — после чего присоединился к покидавшим самолет пассажирам.

Через несколько минут он встретится с домине Мартином де Фроомом, союзником, единственным человеком, на которого можно было положиться, и вместе они отправятся в лабораторию профессора Обера, чтобы там вскрыть кожаный кошель. Имея его на руках, силы света станут их оружием против превосходящих сил религиозных предрассудков.

Довольно быстро Ренделл попал в зал прибытий, после чего французская служащая аэропорта направила всех на следующий этаж. Встав в линию вместе с другими прибывшими, он вступил на движущуюся дорожку, которая принесла их в зал с огромными светящимися буквами PARIS.

Здесь все кипело. В зале находились уже известные Ренделлу по прежним путешествиям столы и покрытые красным пластиком стойки, за которыми занимали место police de l'air, полицейские аэропорта в кепи с длинными козырьками, на которых была эмблема с крылышками; одеты они были в светло-голубые рубашки и синие брюки. Это было то, что сами французы называли полицейским фильтром или же паспортным контролем. Сразу же за полицейскими имелись другие стойки, с надписью DUANE, то есть, таможенные посты; в окрашенных бежевой краской боксах находились французские таможенники, каждый тоже носил свою униформу, вот только на кепи был знак взрывающейся гранаты на фоне почтового рожка; к тому же все они носили синие пиджаки с серебряными пуговицами. А уже за ними, то ли за турникетами, то ли за обычными калитками, Ренделл не смог сразу понять, можно было видеть сбитую толпу встречающих и гидов, ожидавших прибытия родственников, друзей, деловых партнеров и туристов.

Стоя в очереди для паспортного контроля, Ренделл вытягивал шею, чтобы высмотреть высокую, импозантную фигуру домине де Фроома в его неизменной черной сутане. Но толпа ожидавших была слишком плотной. Священника он увидеть не смог, во всяком случае, с этого расстояния.

Теперь он находился перед столом, и неулыбчивый, усталый police de l'air уже протянул свою руку. Ренделл тут же поставил свой «дипломат», вытащил из внутреннего кармана пиджака свой зеленый американский паспорт и подал чиновнику вместе со своей carte debarquement. Полицейский перелистал паспорт, глянул на фотографию (на ней Ренделл был полнее фунтов на пятнадцать, и потому ненавидел ее), сравнил с внешностью Ренделла, глянул на таинственный ряд лежавших у него на столе квадратных розовых карточек, глянул на Ренделла во второй раз и наконец кивнул. Оставив себе желтую прилетную карточку, он возвратил паспорт Ренделлу и указал ему жестом на боксы таможенников. Сделав это, полицейский поднялся с места и покинул свое место, несмотря на протесты очереди.

Вновь зажав «дипломат» под мышкой, в то время как рука потянулась за находившейся в кармане пиджака декларацией, Ренделл перешел к ближайшему боксу таможни, где сидел очередной чиновник, в то время как сам продолжал высматривать в толпе де Фроома.

Не выпуская портфель, он подал бланк таможеннику, желая как можно скорее покончить со всеми формальностями и заняться неотложными делами, ждущими его в этот вечер. Но чиновник принял документ как-то невнимательно, поскольку его отвлекал стоявший сзади коллега. В конце концов, он решил изучить декларацию Ренделла со всем тщанием.

После этого он поднял голову.

— У вас больше нет другого багажа, который следовало бы предъявить к досмотру? Это все ваши вещи, мсье?

— Да, сэр. Всего один предмет со мной. Я выезжал всего лишь на пару дней. — Ренделлу было чертовски неловко объясняться перед таможенником, но они, не только здесь, но и в Соединенных Штатах, заставляли чувствовать вас себя виновными даже тогда, когда никакой вины за собой не чувствуешь. — Тут всего лишь смена белья, — прибавил Ренделл, поднимая «дипломат» выше.

— Вы не превышали предел импорта товаров на сумму 125 франков? Не приобрели никаких товаров, не получали ли подарков, которые бы превышали этот предел?

— Все так, как я указал в документе, — ответил Ренделл с ноткой раздражения в голосе. — Все это лишь мои личные вещи.

— То есть, вам нечего заявлять?

— Ничего. — Раздражение Ренделла лишь усилилось. — Моя декларация у вас. Я там все написал.

— Так, — ответил чиновник, вставая со стула. — Морис, — позвал он. Потом он вышел из бокса, подождал, пока его младший коллега займет место, и подошел к Ренделлу. — Следуйте за мной, мсье.

Разъяренный Ренделл направился вслед за таможенником; они прошли к выходу и протиснулись через сбитую массу посетителей. Вновь Ренделл попытался высмотреть де Фроома, желая попросить у него помощи, чтобы выйти за красную черту, но священника нигде не было видно.

Таможенник подошел к Ренделлу, уже совершенно разозленного затянувшейся сценой. Неожиданно, до Ренделла дошло, что сбоку появился еще один человек в мундире, и тут он узнал флегматичного полицейского, с которым разговаривал во время проверки паспорта.

— Эй, что здесь происходит? — запротестовал Ренделл.

— Сейчас мы спустимся вниз, — ровным тоном объяснил таможенник. — Это всего лишь формальность.

— Что за формальность?

— Обычная проверка багажа.

— Почему бы не провести ее на месте?

— Это могло бы задержать очередь. Для досмотра у нас имеются специальные помещения. — Он направился к эскалатору. — Следуйте за мной, мсье.

Тот заколебался, глянул на чиновника, потом оглянулся на стоящего сзади полицейского, после чего решил не сопротивляться. Сжав ручку «дипломата» покрепче, Ренделл пошел между двумя служащими аэропорта; спускаясь на эскалаторе, он почувствовал первые признаки тревоги; а ведь он считал, что все неприятности остались позади, в Италии.

Когда они уже пересекали зал первого этажа, направляясь к двери с надписью SORTIE, Ренделл еще раз решил протестовать:

— Мне кажется, джентльмены, что вы делаете ошибку.

Чиновники не ответили. Они провели Ренделла в большой зал, где пассажиры снимали свой багаж с поворотных площадок, и направили в сторону ряда пустых помещений с открытыми дверями, что почти незаметно располагались вдоль дальней стены зала. У одной двери на страже стоял жандарм, выставив напоказ дубинку и пистолет. Он кивнул таможеннику и полицейскому, которые эскортировали Ренделла.

— Ну а теперь, можете ли вы сказать, зачем меня сюда привели? — хотелось знать Ренделлу.

— Положите свой портфель на стойку, — спокойно сказал таможенник. — Откройте его для проверки, мсье.

Ренделл положил свой «дипломат» на стойку. После этого он начал копаться в карманах в поисках ключа.

— Я ведь уже говорил, что мне нечего было декларировать, — заявил он.

— Откройте это, пожалуйста.

Полицейский отошел в сторону, в то время как таможенник стоял рядом с Ренделлом, наблюдая, как тот открывает ключом замок и отстегивает защелки. Ренделл поднял крышку.

— Вот. Можете посмотреть сами.

Таможенник обошел Ренделла и встал над открытым портфелем. С профессиональным умением его руки скользнули вовнутрь, разыскивая скрытые карманы или фальшивое дно. После этого он начал перебирать рубашки, носки, пижаму. Он вынул несколько папок, раскрыл, просмотрел содержимое, затем отложил в сторону. После этого его рука проникла в самые недра портфеля, что-то нащупала и потянула наверх.

Это была грязная кожаная сумка Лебруна.

— Что это такое, мсье?

— Дешевая памятка из Рима, — торопливо объяснял Ренделл, пытаясь не показать собственную озабоченность. — Ни для кого, кроме меня, она не представляет никакой ценности. Факсимиле библейской рукописи. Я коллекционирую такие вещи.

Казалось, что таможенник его совершенно не слушает. Он открыл сумку, вытащил завернутый в шелк пакет, медленно развернул его и теперь разглядывал фрагмент папируса величиной с кленовый листок. Его взгляд направился куда-то за спину Ренделла.

— C'est bien ca, Inspecteur Queyras?

Полицейский из аэропорта сделал пару шагов вперед. Он кивнул:

— Je le crois, Monsieur Delaporte.

При этом он держал в руке одну из розовых карточек, которые Ренделл видел на его столе во время паспортного контроля. Полицейский глянул на карточку, а потом обратился к Ренделлу:

— Мсье Ренделл, я обязан сообщить вам, что в наш Отдел Расследований из Итальянской республики поступило предупреждение с просьбой задержать вас. Итальянское правосудие сообщило нам, что вы пытаетесь вывезти из Италии бесценное национальное достояние, не имея правительственного разрешения на его перемещение или законное владение. Поскольку подобные действия запрещены итальянским законодательством, в случае вашего возвращения в Италию вы будете подвергнуты суровому наказанию. Тем не менее…

Ренделл слушал чиновника, обратившись в камень — он просто не мог поверить сказанному. Как кто-либо в Италии мог узнать, что находится у него в портфеле?

— … заботы итальянского правительства не совсем волнуют правительство Франции, — продолжил на безупречном английском языке инспектор Квейрас. — Наше беспокойство заключается в том, что вы совершили flagrant delit, другими словами, вы спрятали в своем багаже объект, обладающий громадной ценностью, и не заявили о нем при таможенном досмотре, равно как пытались провезти его контрабандой во Францию. Это является нарушением наших законов, мсье, что, в свою очередь, наказуется…

— Ничего я не прятал! — взорвался Ренделл. — Я ни о чем не заявлял, потому что у меня нет ничего ценного, что стоило бы вносить в декларацию!

— Итальянское правительство, похоже, имеет другие виды на этот папирус, — спокойно заметил инспектор.

— Другие виды? Тут не может быть никаких других видов. Что им известно об этом клочке папируса? Знаю только я один. Я скажу вам — послушайте, не делайте себя глупцами — этот клочок в сумке в плане денег ничего не стоит; это всего лишь имитация, подделка, которая лишь притворяется оригиналом. Он не представляет ценности ни для кого, кроме меня. Сам же по себе, по собственным свойствам, он не стоит даже су, даже цента.

Полицейский офицер пожал плечами.

— Посмотрим, мсье. В этих вопросах имеются свои специалисты, и с одним из них мы уже связались, чтобы он провел экспертизу и дал свое заключение. Но, пока все это будет делаться…

Он отошел от изумленного Ренделла и взял кусочек папируса у таможенника. После этого он завернул его в шелк, потом уложил в кожаный кошель.

— … пока эта проверка будет производится, мсье Ренделл, — закончил полицейский, — мы конфискуем данный объект.

Держа кошель в руке он направился к выходу из комнаты.

— Погодите! Куда вы собрались с этим? — не успокаивался Ренделл.

У самых дверей инспектор обернулся.

— А вот это уже не ваше дело, а наше.

Ренделл чувствовал, как из-за такой несправедливости в нем вскипает ярость. Сейчас он потеряет папирус, свое ценное достояние, свое доказательство подделки, и все из-за этих придурков-бюрократов! Этого не может быть! Такого не должно быть!

— Нет! — закричал он, после чего дернулся вперед, схватил полицейского за руку и развернул к себе лицом.

— Нет, черт вас подери, вы не заберете это! — Он потянулся за кожаной сумкой. Инспектор попытался оттолкнуть его, но Ренделл уже захватил его шею локтем и нажал; полицейский выпустил кошель, и Ренделл тут же схватил ее.

Шатаясь из стороны в сторону, держась обеими руками за горло, полицейский прохрипел:

— Bon Dieu, attrape cet imbecile!

Ренделл прижал кошель к груди, но в этот момент на него напал таможенник. Взбешенный американец отпрыгнул в сторону, пытаясь обойти нового врага. Таможенник выругался и возобновил попытку нападения, схватив Ренделла за руку; и вдруг нападавших сделалось больше, вдвое больше — это был жандарм, что до того стоял за дверью, и полицейский; они вцепились в американца и прижали его к стенке, не давая пошевелить руками.

Пытаясь сражаться вслепую, чтобы освободиться, Ренделл внезапно увидел, как на него надвигается чье-то колено. Он попытался увернуться, но колено врезалось ему прямо в низ живота. Резкая, ужасная боль пронзила тело Ренделла от яиц, через все внутренности, и, казалось, вместе с криком выплеснулась из горла. Он застонал, закрыл глаза, пытаясь собрать остатки сил, но почувствовал, как сумка выпадает из рук. Сам он сполз по стенке на пол, и там уже свернулся клубочком, воя словно раненное животное.

— Ca y est, il ne nous embetera plus, — услышал он, как кто-то сказал у него над головой по-французски. — Нам больше нечего беспокоиться. Ему хана.

Два француза подхватили Ренделла под мышки и подняли с пола на ноги.

При этом они завели руки своего пленника ему за спину и крепко держали их. К Ренделлу постепенно возвращалась четкость зрения. Первым он распознал мрачного полицейского из службы аэропорта. Сумка с папирусом вновь была у него в руке. И вместе с нею он направлялся к выходу из комнаты.

Ренделл мог только следить за ним. Но тут его внимание привлекла другая фигура, знакомая, хотя она и находилась довольно далеко — высокий, сухощавый мужчина в черной рясе. Это был домине де Фроом — наконец…

— Де Фроом! — закричал Ренделл. — Де Фроом, я здесь!

Вот только голландский священник, казалось, его и не замечал. Он обратился к полицейскому, который показал ему кожаный грязный кошель Де Фроом кивнул, после чего, сказав пару слов повернулся, чтобы уйти вместе с инспектором.

— Погодите, позвольте мне встретиться с ним! — крикнул в отчаянии Ренделл, обращаясь к таможеннику и жандарму, которые продолжали держать его за руки. — Я должен был встретиться с де Фроомом. Я специально договаривался с ним.

— Вы договаривались? — с иронией в голосе спросил его таможенник. — Лично я так не считаю. Дело в том, что это мы договаривались с ним.

Ренделл непонимающе уставился на таможенника.

— Не знаю, о чем вы говорите. Но я должен был встретиться с ним. — Еще раз он попытался освободить руки, и в этот миг почувствовал, как что-то металлическое охватило его запастья. На него надели наручники. — Я должен увидеть его! — крикнул Ренделл.

Таможенник кивнул.

— Завтра вы обязательно увидите его, когда вас станут допрашивать перед парижским juge d'instruction, следователем магистрата, мсье Ренделл. А сейчас мы вас арестуем за нарушение таможенных правил, за попытку контрабандного ввоза во Францию предмета, обладающего огромной ценностью. К тому же вы обвиняетесь в нарушении общественного спокойствия и в нападении на офицера при исполнении обязанностей. Вас поместят в тюрьму.

— Ну а папирус… — не унимался Ренделл.

— Все решится завтра на предварительном судебном слушании в галерее де ля Сан Шапель во Дворце Правосудия.

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

НАКОНЕЦ-ТО НАСТУПИЛО УТРО, хмурое и мрачное парижское утро, как можно было увидать через зарешеченное окошко камеры.

Наконец-то, горько размышлял Ренделл, сидя на соломенном матрасе своих нар и застегивая свежую сорочку, наконец-то к нему не будут относиться как к банальному преступнику.

Сейчас, уже полностью проснувшись и чувствуя себя освеженным, вопреки бессоннице, мучившей его в течение большей части ночи в этой изолированной камере, находящейся на задах Дворца Правосудия, Ренделл попытался проанализировать, что же произошло с ним до сих пор, и чего ожидать от будущего.

Он был все еще сбит с толку. Его арестовали за незаконный провоз во Францию объекта, обладающего огромной ценностью, равно как и за нападение на офицера, что само по себе было достаточно. Вчера вечером, после безумного эпизода в аэропорту Орли его сунули в panier a salade — как на французском сленге называют полицейский автобус — и перевезли в комплекс зданий, известный под именем Дворец Правосудия в Иль де ля Сите.

После этого он попал в здание, называющееся «Пти Паркет». Здесь, в залитой немилосердным светом комнате, он предстал перед мрачным французом, который представился как le substitut du procureur de la republique — что Ренделла поначалу напугало, пока присутствующий здесь же переводчик не объяснил, что это всего лишь заместитель прокурора.

Потом был краткий допрос, в конце которого против Ренделла было выдвинуто формальное обвинение. Ему вменялось outrage a fonctionnaire dans l'exercise de ses fonctions — злостное нападение на государственного служащего во время выполнения им своих обязанностей, как объяснил переводчик — и попытка контрабандного ввоза не декларированных ценностей в страну. Substitut подписал документ, который сделал арест официальным действием.

По причине особых обстоятельств — какие еще особые обстоятельства? Удивлялся Ренделл — министр внутренних дел распорядился рассмотреть его дело без проволочек. Утром он предстанет перед juge d'instruction — процедурным следователем, для полного расследования и проверки. До этого времени Ренделл будет находиться в камере предварительного заключения. Еще одна вещь перед тем, как его отведут в камеру. В завтрашнем предварительном расследовании он может воспользоваться услугами адвоката. Желает ли Ренделл связаться по телефону со своим адвокатом или позвонить приятелю, чтобы тот нашел ему защитника?

Ренделл обдумал это предложение. Никаких юристов в Париже он не знал. Вначале он решил было позвонить в американское посольство, но потом раздумал. Весь инцидент был настолько невыгоден для него — опять же, его было крайне трудно объяснить — что он не желал рисковать выставлять свое затруднительное положение перед каким-нибудь замшелым патриотом, который бы потом разнес в виде слухов всю историю до того, как будут выяснены все обстоятельства. Затем он подумал про Сэма Хелси из агентства «Ассошиэйтед Пресс» на Рю де Берри. Сэм явно мог бы найти для него компетентного защитника по уголовным делам. Но в этом случае какой-нибудь деятель из офиса Сэма мог бы продать неполную и искаженную историю прессе, выставляя его в неприглядном свете. Опять же, сама идея привлечения защитника для столь явного случая — фрагмент папируса очень легко объявить подделкой, а ведь из за него весь сыр-бор и разгорелся — казалась претенциозной и смешной.

Когда Ренделл стал выяснять относительно необходимости привлечения адвоката, он узнал, что никакой иной потребности, кроме того, чтобы дать ему любую возможную защиту, и не существует. Еще он узнал, что привлечение юриста может затянуть рассмотрение его дела дня на три или четыре. Это заставило его задуматься. Поскольку Воскрешение Два должно было выступить со своим заявлением через сорок восемь часов, он не желал откладывать рассмотрения собственного дела, следовательно — не нужно было никаких адвокатов. Он будет рад сам выступить в свою защиту.

Покончив с вопросом привлечения юриста, Ренделла провели через вечернюю сырость из здания суда во Дворце Справедливости; выйдя из решетчатых ворот он и его сопровождающие пересекли бульвар де Пале, чтобы попасть в здание полицейской префектуры. Здесь, в антропологическом отделении его сфотографировали — в фас и профиль — и сняли отпечатки пальцев; после чего последовал новый допрос, на котором выяснялось, не нарушал ли он закон ранее, а затем вновь выслушивалась его версия происшествий в аэропорту Орли.

Затем Ренделл вместе с двумя полицейскими агентами снова вышел на дождь, чтобы возвратиться во Дворец Правосудия, на сей раз в камеру предварительного заключения. Его закрыли в камере — одиночке, в которой не было ничего лишнего, но достаточно комфортабельной. Он знавал и более худшие места во времена своего пьяного прошлого.

Камера предварительного заключения со своим зарешеченным окошком и громогласной железной дверью с глазком для наблюдения предлагала такие удобства как нары с соломенным матрасом, раковину для умывания и краном, из которого текла только холодная вода, туалет, который не промывался (точнее, он промывался автоматически каждые пятнадцать минут). Вместе с этим Ренделлу предоставили несколько старых экземпляров “Пари Матч” и “Луи” для чтения, его трубку, одноразовую зажигалку и кисет с табаком. Но он сам не интересовался ничем иным, кроме как возможностью поразмыслить, подумать о том, как связаться с де Фроомом и Обером, чтобы сделать факты о подделке известными публике до того, как менее чем через пару дней Международный Новый Завет будет представлен всему миру.

Но ему не удавалось собрать свои мысли, потому что день был слишком долгим и переполненным эмоциями: начиная с Остиа Антика, затем Рим, Париж, и, наконец, заканчивая камерой предварительного заключения. Вместе со всем этим, Ренделл не мог и заснуть — все по причине усталости и призрачных фигур, пляшущих в его голове: Уилер и все остальные издатели, Анжела, и чаще всего — старый Роберт Лебрун. В каких-то провалах он все же спал, пускай мучимый кошмарами, но спал.

И вот наступило утро. Надсмотрщик оказал любезность — может потому, что это был особый случай — и вместе с обычным тюремным завтраком, чашка кофе с куском хлеба, принес фруктовый сок и два яйца. После этого он дал возможность заключенному взять из собственного “дипломата” бритву, крем для бритья, расческу, свежее белье, сорочку и даже галстук. И только одевшись, Ренделл смог упорядочить собственные мысли.

Он попытался вспомнить все, что ему уже говорили относительно сегодняшнего дня. Суд или предварительное слушание? Он так и не смог вспомнить. Слишком много неразберихи вчера вечером. Он подумал, что чиновник говорил о слушаниях перед juge d'instruction. И что, черт подери, это слушание представляет? Ренделл вспомнил, что ему вроде бы говорили, что судья начнет расспрашивать его самого и свидетелей. Каких еще свидетелей? Так, его обвиняли в нападении, нарушении общественного порядка, но это было не самое главное. Значительно важнее было то, что он контрабандным путем провез из Италии во Францию незадекларированное национальное достояние. Но ведь никакое не сокровище, вспоминал Ренделл, как он сам об этом кричал, но подделку, пустяк, никому не нужный клочок папируса. Потому-то и нужны будут свидетели, напомнили ему, эксперты с целью установления ценности этого фрагмента.

Наиболее непонятной во всем происходящем для Ренделла была роль де Фроома. Голландский клирик, как и обещал, прибыл в Орли. Он был там, чтобы помочь Ренделлу. Тем не менее, этот идиот-таможенник настаивал на том, что де Фроом появился там по просьбе французской таможенной службы. Ренделл никак не мог увидеть в этом никакого смысла.

Еще одна тайна, более мрачная, самая опасная: кто выдал его французским таможенникам?

Все просто, кто-то устроил для него западню. Но кто мог знать, что Ренделл владеет этим несчастным кусочком папируса? Ясное дело, что это мог быть мальчишка Себастьяно, его мать и полицейский из Остиа. Тем не менее, они понятия не имели, кто он такой, даже если бы и выяснили, что он забрал что-то из раскопа. Еще был таксист по имени Люпо, который отвез Ренделла из Остиа Антика в Рим. Но ведь и водитель не мог знать его имени, не знал, что он с собой везет. Имелся профессор Обер, для которого он оставил срочное сообщение о необходимости встретиться вчера вечером. Но и французский ученый ничего не знал о причине этой встречи. И наконец, был домине де Фроом, которому он звонил из Рима, единственный человек, который знал все. И, тем не менее, голландец, единственный, кто знал о Воскрешении Два, у которого не было совершенно никакого мотива предавать Ренделла. Ведь, после всего, привозя с собой доказательство подделки, Ренделл предоставлял ему прекрасное оружие, способное уничтожить группу религиозных издателей и усилить собственное значение.

Нет, никакого логического объяснения не находилось.

Если Роберт Лебрун погиб не случайно, но убит намеренно, тогда лицо или лица, каким-то образом узнавшие, что Лебрун делает для Ренделла, могли иметь возможность выяснить, чем американец занимался в Риме и в Остиа Антика.

Таким образом, эта единственная возможность также не имела смысла и почвы под ногами, поскольку у нее не было ни лиц, ни имен.

Короче, тупик.

Ренделл закончил завязывать галстук, когда дверь в камеру заскрипела и широко распахнулась.

В камеру пружинистым шагом вошел подтянутый молодой человек в кепи с красным околышем и в темно-синем мундире, похожий на выпускника военной академии Сен-Сир.

— Надеюсь, вы неплохо выспались, мсье Ренделл? Я инспектор Даво из Республиканской гвардии. Я должен буду доставить вас во Дворец Правосудия. Слушание начнется через час. К этому же времени должны собраться и свидетели. У вас будут все возможности, чтобы вас выслушали.

Ренделл поднялся с нар и взял свой спортивный пиджак.

— Я просил, чтобы в мою пользу свидетельствовал домине Мартин де Фроом и Амстердама. Прибудет ли он на слушания?

— Обязательно, мсье.

Ренделл облегченно вздохнул.

— Слава Богу… Ну ладно, инспектор, я готов встретиться со всеми ними. Пошли.

* * *

ВСЕ СОБРАЛИСЬ В НЕБОЛЬШОЙ КОМНАТЕ, расположенной в Галерее Предварительных слушаний на четвертом этаже Дворца Правосудия.

Когда Ренделла ввели в здание Дворца Правосудия, и когда они уже повернули налево, направляясь в Галерею де ла Сан-Шапель, он почувствовал, что его уверенность чудесным образом усилилась, поскольку прочитал надпись над лестницей. Три простых слова: СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО.

Достаточно честно, подумал он.

Теперь же, стоя по стойке смирно в закутке защитника, расположенном вдоль одной из стен зала, Ренделл отметил, что, на удивление, с момента начала заседания уже прошло двадцать две минуты. Он знал, что очень скоро начнут допрашивать его самого. Но при этом никакой опасности он не чувствовал. Наоборот, он был расслаблен и спокоен. Ренделл считал, что самое главное — установить, что клочок папируса, привезенный им из Италии на французскую территорию, был всего лишь подделкой, не имеющей какой-либо ценности. Как только его заявление будет подкреплено мнением эксперта, безукоризненным заявлением авторитетного домине Мартина де Фроома, он тут же будет оправдан. А все до и после выступления де Фроома — это всего лишь обычное юридическое представление. После того, как голландский священник сделает свое заявление о подделке, Ренделл знал, судье не останется ничего иного, как освободить его.

Краем глаза Ренделл еще раз глянул на свидетелей. Нельзя сказать, чтобы он был удивлен их присутствием здесь, когда только вошел в этот зал. Их жизни и репутация, равно как и их капиталы в долларах, фунтах стерлингов, лирах, марках, были поставлены в зависимости от результатов нынешнего слушания.

Стулья в зале располагались в пять рядов. В первом же ряду, словно выбитые из гранита статуи сидели Уилер, Дейчхардт, Фонтен, Янг и Гайда. За ними, с внимательными и честными лицами располагались де Фроом, Обер, Хелдеринг. В заднем ряду, сжав губы и абсолютно бесстрастно, сидела Наоми Данн. Ранее выступивших свидетелей в зале уже не было. После того, как они представили свои показания, их отпустили.

В зале не было никого постороннего, никаких представителей прессы, никаких обычных зевак. Судья заявил об этом в самом начале заседания. По его словам, процесс был закрытым в связи с тем, что предмет обсуждений требует сохранения тайны.

«Звездная Палата», — пришло на ум Ренделлу.

Ему было интересно узнать, кто распорядился о том, чтобы заседание было закрытым для посторонних. Банда издателей, кто же еще, с их мощными связями в Ватикане и Мировом Совете Церквей. Что ни говори, Франция должна была прислушаться к мнению Церкви. Для этого здесь имелся мсье Фонтен и его альтер эго, профессор Собрье. Опять же, здесь присутствовали синьоре Гайда и влиятельный монсиньоре Риккарди. Подобные им люди были замешаны не только в религиозные, но и в политические дела. Здесь с такими людьми вынуждены считаться. Если они пожелали секретности, власти пошли навстречу их желаниям.

Только Ренделлу на все это было наплевать, поскольку у него имелся де Фроом, а вместе с голландцем очень скоро здесь будет правда и выход на публику.

Слушая вполуха выступающего свидетеля, Ренделл вспоминал события, имевшие место до этого момента.

Juge d'instruction — его звали Леклер — вошел в зал и уселся за одним из громадных столов перед местом для свидетеля и рядами стульев. Совершенно неожиданным было то, что на нем не было традиционной черной тоги с белым нагрудником, а самый банальный коричневый костюм. Это был анемичный человечек с лицом типичного бюрократа невеликого ранга, с торчащими вверх волосами, заменявшими судейский парик и с неприятным высоким голосом.

Он объявил судебное заседание открытым. От третьего стола, помещенного под прямым углом к судейским, секретарь суда оторвался от своей пишущей машинки, чтобы громко зачитать на французском, а потом и на английском языке обвинения, выдвинутые против Ренделла. После этого судья заявил, что ради экономии времени он распорядился о привлечении переводчика (за исключением тех свидетелей, которые говорят по-французски). Это стало возможным, поскольку, с целью защиты обвиняемого, слушания будут проводиться на английском языке. Потом он повел заседание со всей возможной скоростью, то ли потому, что время — деньги, то ли потому, что не желал пропустить обед.

Свидетелем, открывшим слушания, был таможенник из аэропорта Орли, мсье Делапорте, который в подробностях описал чудовищное поведение обвиняемого. Вторым свидетелем стал охранник из Сюрте, по имени Горен, которого заранее предупредили, что разыскиваемый контрабандист может быть опасен, поэтому Горен участвовал в его задержании.

Третьим свидетелем стал инспектор полиции аэропорта, которого звали Квейрас, который заявил, что начальник carabineri в Риме проинформировал его о том, что американец, некий Стивен Ренделл, нелегально приобрел некий христианский документ, обладающий громадной ценностью, и без какого-либо разрешения пытается перевезти его из Рима в Париж. Квейрас приготовил специальную розовую карточку с описанием разыскиваемого преступника, и как только Ренделл попал к нему, Квейрас конфисковал кожаную сумку с фрагментом папируса, после чего участвовал в аресте нарушителя закона. После того, как Квейрас присоединил розовую карточку к вещественным доказательствам, его отпустили, равно как и двух предыдущих свидетелей.

Следующим выступающим, новое лицо для Ренделла, был никто иной как доктор Фернандо Тура, бывший суперинтендант региона Остиа Антика, а ныне член Высшего совета по древностям и предметам искусства в Риме. Он прибыл в Париж от имени Министерства общественных работ Италии. Смуглый, держащийся исключительно официально, полный итальянец с хитрованистыми глазками и торчащими усищами. Ренделл сразу же невзлюбил его, и было из-за чего: По словам Анжелы этот человек с самого начала ставил палки в колеса ее отцу.

Доктору Туре начали задавать вопросы как свидетелю.

Нет, доктор Тура никогда перед этим не видел обвиняемого. О синьоре Ренделле он узнал только вчера: о том, что этот синьор каким-то образом и без разрешения министерства получил в свое распоряжение отсутствующий фрагмент папируса, являющийся частью кодекса Евангелия от Иакова, найденного в Остиа Антика шесть лет назад профессором Августо Монти из римского университета, и что это открытие было сделано им совместно с доктором Турой. Обвиняемый приложил определенные усилия с целью вывоза этого национального достояния из Италии. Нет, доктор Тура точно не знает, каким образом синьор Ренделл получил в свое распоряжение этот ценный фрагмент: то ли он его похитил, то ли это было результатом случайной находки, но в любом случае — он нарушил закон.

И доктор Тура перевел присутствующим итальянский закон. «Археологические объекты, найденные в Италии, принадлежат правительству, основываясь на том принципе, что все находящееся под землей, является государственным достоянием. Только Министр общественных работ может давать разрешение на проведение археологических исследований, и никакие раскопки не могут проводиться без лицензии».

Обвиняемый нагло нарушил это последнее требование закона, и мало того, что он не доложил о своей находке, но еще и попытался вывезти ее из Италии. Итальянское правительство желает получить фрагмент в свое распоряжение, чтобы, в свою очередь, передать его синдикату, известному как корпорация «Международный Новый Завет». Эта организация взяла в аренду все документы, найденные профессором Монти, чьей неделимой частью является найденный фрагмент папируса, для целей публикации пересмотренной версии Нового Завета.

И с этим доктор Тура закончил свое выступление.

После того, как итальянец покинул свидетельское место, судья обратился непосредственно к Ренделлу.

— Мсье Ренделл, теперь я готов выслушать ваше заявление. Укажите свою профессию.

— Я глава нью-йоркской фирмы, занимающейся связями с общественностью.

— Какие обстоятельства привели вас в Рим?

— Ну, это долгая история, ваша честь.

— Будьте добры, мсье, постарайтесь сделать ее короткой, — без тени улыбки предложил судья Леклер. — По возможности, подведите ее к факту вашего вчерашнего появления в аэропорту Орли.

Ренделл был в растерянности. Как превратить гору в небольшой пригорочек? Надо пробовать. Он должен как можно лучше подготовить выступление де Фроома.

— Все это началось, когда меня пригласили на встречу в Нью-Йорке с известным религиозным издателем, господином Джорджем Уилером. — Он глянул на Уилера, который рассматривал кончики собственных туфель, не желая отзываться на упоминание собственного имени. — Мистер Уилер желал принять меня на службу с целью рекламирования новой Библии. Сам он выступал от имени международного синдиката издателей религиозной литературы — людей, присутствующих в этой комнате — которые готовили к изданию пересмотренный Новый Завет, основываясь на удивительном археологическом открытии. Не желаете ли вы узнать содержание этого открытия…?

— В этом нет необходимости, — ответил судья Леклер. — Мсье Фонтен предоставил мне информацию о содержании Международного Нового Завета.

«Ага», — подумал Ренделл, — наш добрый судья уже ознакомился с джентльменами из Воскрешения Два".

— Вы были приняты на работу с тем, чтобы направлять действия по рекламе и продвижению этой новой Библии? — спросил судья.

— Да, сэр, я был принят на работу.

— Верили ли вы в истинность новой Библии?

— Да, сэр, верил.

— Вы и сейчас рассматриваете вновь прибавленное содержание Международного Нового Завета как неподдельное?

— Нет, сэр. Совсем наоборот. Я рассматриваю новые материалы как наглую и беззаконную подделку, равно как и содержание кожаной сумки, изъятой у меня вчера в аэропорту Орли.

Судья вытащил из кармана носовой платок и громко высморкался.

— Отлично, мсье. Что же привело вас к такому мнению?

— Если мне можно объяснить…

— Объясняйте, но придерживайтесь фактов, необходимых для данного слушания и разбирательства.

Ренделлу хотелось рассказать очень многое, о нагромождении слишком большого числа подозрений, накоплении слишком большого количества совпадений, но он понимал, что они не будут приняты в качестве доказательств, они даже не все смогут говорить в его защиту. Он покопался в собственной памяти, чтобы найти там серьезные факты, только те ускользали от него, и к собственному изумлению и разочарованию Ренделл увидел, как мало их было.

— Ну, говоря коротко, сэр, в своем гостиничном номере в Риме я лично встретился с автором, подделавшим рукописи Иакова и Петрония. Это был французский гражданин по имени Роберт Лебрун. Он…

— Как вы пересеклись с ним, мсье?

— Поначалу я узнал о нем от домине де Фроома.

— Встречался ли сам домине де Фроом с этим предполагаемым фальшивомонетчиком?

— Не совсем, ваша честь.

— Так он встречался с ним или не встречался. Что конкретно?

— Домине говорил мне, что видел этого человека, но не общался с ним. Он узнал о нем от своего приятеля.

— Ну а вы лично встречались с этим подозрительным типом?

— Я встречался. Благодаря подсказке, найденной в бумагах профессора Монти, я нашел путь к Лебруну. Я убедил его рассказать мне, как он подделал евангелие от Иакова и пергамент Петрония. И он сообщил мне о том, как долгие годы он обдумывал и готовил свою подделку. Это был исключительный специалист по библейским текстам и гений подделок. Он рассказал мне о каждом шаге своей работы. И я уверен, что он говорил мне правду..

— И этот фрагмент папируса, найденный в вашем портфеле, вы получили от Лебруна? — спросил судья.

— Нет.

— Как это нет? Он не продал его вам?

— Он был готов сделать это, а я был готов купить этот фрагмент у него, с целью доказать издателям, что их новая библия — это всего лишь подделка, и что они не имеют права продвигать свой Международный Новый Завет далее. Тем не менее, Лебруну не дали возможности передать его доказательство подделки — тот самый фрагмент, который полиция отобрала у меня — в мои руки.

— Ему не дали возможности? Каким же это образом ему не дали возможности?

— Он был убит, вычеркнут из нашего мира, в результате так называемого несчастного случая в тот самый день, когда он должен был мне его принести.

Судья Леклер поглядел на Ренделла.

— То есть, вы хотите мне сказать, мсье, что Лебрун не может подтвердить ваше заявление здесь?

— Боюсь, что нет, ваша честь. Лебрун мертв.

— То есть, у нас имеется только ваше слово?

— У вас имеется гораздо большее. У вас имеется доказательство самого Лебруна, находящееся на том самом фрагменте папируса, который ваши официальные лица конфисковали у меня в аэропорту. Видите ли, сэр, мертвецу удалось сказать свое слово. Можно сказать, что Лебрун сам, пускай и после собственной смерти, привел меня к открытию своего доказательства.

Ренделл сообщил, как личные вещи покойного, осмотренные им лично в римском морге, привели его на место раскопок профессора Монти в Остиа Антика.

— И как только я выкопал из земли доказательство Лебруна, — завершил свой рассказ Ренделл, — я уже не сомневался в том, что все открытие профессора было подделкой. Из Рима я позвонил профессору Оберу, чтобы назначить встречу. Я хотел, чтобы профессор провел радиоуглеродный анализ найденного мною папируса. Потом я позвонил домине де Фроому и попросил его сотрудничества в выяснении вопроса, действительно ли арамейский текст — равно как и надпись симпатическими чернилами, сделанная Лебруном на фрагменте — поддерживают его признание в подделке. Лично я в этом уже не сомневался. Но я понимал, что мне нужно получить более ученое мнение с тем, чтобы убедить издателей в том, что они работают с фальшивкой и — следовательно — с этим делом необходимо покончить. И вот, совершенно естественно, я покинул Рим и прибыл в Париж с этим кусочком папируса, зная, что никакое это не национальное сокровище, что оно ни для кого не представляет ценности и нужно лишь затем, чтобы остановить проект Воскрешения Два. Когда офицер в аэропорту пытался конфисковать мое единственное доказательство, я инстинктивно попытался помешать этому. Я вовсе не собирался применять насилие. Мне нужно было лишь сберечь тот небольшой клочок доказательств, которое могло бы спасти общество от еще одной лжи, а самих издателей от того, чтобы совершить страшную ошибку.

— Вы закончили, мсье?

— Да, закончил.

— Вы должны оставаться на месте. Мы же продолжим с последними двумя свидетелями. — Судья сверился с лежавшим перед ним листком бумаги, после чего поднял голову. — Профессор Обер, будьте добры пройти сюда.

Занявший свидетельское место профессор Обер со своим напомаженным коком и безукоризненной внешностью производил самое благоприятное впечатление. Когда он проходил мимо Ренделла, то не одарил его даже мимолетным взглядом. Усевшись, он сразу же начал давать показания.

Его заявление было самым кратким из произнесенных сегодня в зале суда, оно заняло не более минуты. Для Ренделла в его словах не было ничего неожиданного.

— Обычный метод радиоуглеродного датирования требует от одной до двух недель проверки. Тем не менее, используя самую современную счетную аппаратуру, я со своими ассистентами, работая весь вечер и большую часть сегодняшней ночи, провел испытания небольшой части спорного папируса, переданного мне органами правосудия, всего за четырнадцать часов. И я могу сообщить результаты этих испытаний.

Он развернул желтый листок с машинописным текстом и стал читать с него:

— Согласно нашим измерениям, проведенным на спорном фрагменте папируса, после испытания на нашей аппаратуре радиоуглеродного датирования, мы можем с большой долей вероятности сказать, что папирус был изготовлен в 62 году нашей эры. В результате, мы можем рассматривать представленный нам вчера вечером фрагмент папируса как вполне аутентичный по научным стандартам. Подписано, Анри Обер.

Судья, казалось, был полностью удовлетворен этим.

— Следовательно, фрагмент, привезенный в нашу страну находящимся здесь обвиняемым, можно считать, без сомнения, неподдельным?

— Абсолютно. Но, — Обер поднял палец, — я должен прибавить, что ограничиваю верификацию исключительно возрастом самого фрагмента папируса. Я ничего не могу сказать относительно аутентичности текста. По данному вопросу я полностью полагаюсь на мнение домине де Фроома.

— Благодарю вас, профессор.

Когда профессор Обер возвращался на свое место во втором ряду, голландский священник уже поднялся и ждал в проходе.

Судья теперь обратился к нему:

— Домине Мартин де Фроом, будьте добры пройти сюда, на свидетельское место и дать свое заключение.

Ренделл жадно следил за тем, как импозантный голландец устраивается на месте для свидетелей. Он надеялся хоть как-то встретиться глазами с де Фроомом, но единственное, что ему удавалось видеть, это только профиль богослова.

Стоя рядом с креслом, предназначенным для свидетелей, тот повернулся к судье.

Без лишних слов судья Леклерк приступил к делу:

— Является ли правдой, домине, что обвиняемый, как заявил он лично, звонил вам из Рима и просил дать ваше заключение относительно отсутствующего фрагмента папируса номер три, который, по его заявлению, является доказательством подделки?

— Это правда.

— Является ли правдой то, что к вам обратилось отделение Сюрте посредством лаборатории Лувра, чтобы произвести оценку того же самого фрагмента?

— Да, это тоже правда.

Судья выглядел довольным.

— Следовательно, произведенная вами оценка должна удовлетворить как обвинение, так и защиту.

Домине де Фроом одарил его своей безгубой усмешкой.

— Сомневаюсь, чтобы моя оценка могла удовлетворить обе стороны. Я могу удовлетворить только одну из них.

Судья тоже улыбнулся.

— Я должен сформулировать свои слова иначе. И обвинение, и защита удовлетворены тем, что для оценки привлекли именно вас.

— Похоже на то.

— Следовательно, я отвергаю любые сомнения в ваших квалификациях как специалиста в арамейском языке и текстах, связанных с историей христианства и древнего Рима. Все стороны должны будут принять вашу оценку. Вы изучили тот самый фрагмент папируса, который был конфискован у мсье Ренделла?

— Да, я тщательно изучал его в течение нынешней ночи и утром. Я изучил его в контексте всех папирусов Монти, предоставленных мне субъектами Международного Нового Завета. Я изучил его и в свете информации, сообщенной мне неким Робертом Лебруном и обвиняемым, Стивеном Ренделлом, относительно того, что арамейский текст является подделкой, а лист папируса содержит к тому же невидимые глазу надписи и рисунок, сделанные симпатическими чернилами, приготовленными по древнеримскому рецепту, которыми Лебрун воспользовался для того, чтобы доказать, что это он лично изготовил евангелие.

Судья Леклерк подался ближе к свидетелю.

— Домине, можете ли вы дать нам окончательное решение относительно ценности фрагмента этого папируса?

— Да, могу. И я собираюсь сделать такое заявление.

— И каково же ваше мнение, домине де Фроом?

Домине де Фроом, божий апостол в каждой пяди, позволил себе сделать театральную паузу, прежде чем его звенящий голос заполнил весь застывший во внимании зал.

— У меня имеется только одно заключение. Моя оценка заключается в том, что фрагмент папируса, который обвиняемый вывез из Италии, не является подделкой — вне всяких сомнений он подлинный и является делом Иакова Юста, брата Иисуса — и в связи с этим, он представляет собой ценность не только для Италии, но и для всего человечества, и он действительно та самая ранее отсутствовавшая часть величайшего открытия за всю тысячелетнюю историю христианства. Я поздравляю деятелей Международного Нового Завета с тем, что теперь у них появилась возможность прибавить этот фрагмент в то духовное деяние, которые они вскоре собираются представить всему миру!

И даже не ожидая того, что скажет ему судья, домине де Фроом повернулся и быстро направился к своему месту, в то время, как все издатели поднялись со своих мест и устроили ему овацию.

Для Стивена Ренделла же заявление голландского теолога прозвучало словно разрыв ручной гранаты. Он не мог выдавить из себя ни единого слова перед лицом столь неожиданного поворота событий.

Когда де Фроом проходил мимо, Ренделлу хотелось крикнуть ему в лицо: «Де Фроом, ты, коварная, грязная и предательская сволочь!»

В шуме аплодисментов он никак не мог сообразить, что же будет дальше.

Ренделл привалился к стенке — совершенно бледный, как будто чье-то невидимое копье пробило его тело.

Судья Леклер жестом призвал собравшихся к молчанию, после чего сказал:

— Суд готов к вынесению приговора — если только больше никто не желает сделать заявления. Не желает ли высказаться какая-либо иная сторона?

Поднялась одна рука. Джордж Уилер, размахивая рукой, чтобы привлечь внимание, в то время как все его коллеги сгрудились вокруг де Фроома, желал, чтобы его выслушали.

— Ваша честь, я прошу устроить краткий перерыв, чтобы лично переговорить с обвиняемым перед тем, как будет вынесен приговор.

— Ваше желание удовлетворяется, мсье Уилер. Вы получаете разрешение суда на разговор с обвиняемым в частном порядке. — После этого Леклер трижды ударил судейским молотком по столу. — Слушание прерывается. Мы возобновим заседание ровно через тридцать минут, чтобы огласить приговор по данному делу.

* * *

— ЧЕРТ ПОДЕРИ, — РЯВКНУЛ ДЖОРДЖ УИЛЕР. — Не знаю, зачем я вообще о тебе беспокоюсь.

— Вы беспокоитесь обо мне, — спокойно ответил на это Ренделл, — потому что желаете, чтобы ваша новая Библия вышла в свет чистенькой, без каких-либо помех и сомнений, я же представляю собой источник измены и потенциальной опасности, а вам как раз этого и не хочется.

Они находились одни в не имеющей окон передней, прилегающей к залу для слушаний; сейчас обе двери были плотно закрыты. Ренделл, чья злость на де Фроома выражалась сейчас в уже знакомом, циничном недоверии ко всем людям, сидел на одном из двух стульев с прямыми спинками, вытянув ноги, и курил свою трубку.

Он продолжал наблюдать за тем, как американский издатель ходит вперед-назад перед ним, и вопреки собственной неприязни, которую испытывал к Уилеру, в то же самое время он рассматривал его с каким-то новым и мрачным уважением. После всего, этот жирный, неискренний торговец Библиями каким-то образом сумел превратить превосходящего его интеллектом, крайне опасного врага, домине де Фроома, в изменника и покорного члена ортодоксально религиозного большинства. Ренделл с сожалением понял, как сильно недооценил он этого шута от коммерции. Оказывается, Уилер был способен на ловкость рук, он обладал определенной долей чертовщины, чего Ренделл никак не подозревал в нем ранее. Теперь он размышлял о том, не станет ли Уилер сейчас пытаться околдовать его. Да и вообще, что этот омерзительный колдун желает обсудить с ним наедине?

Уилер прекратил свои хождения и встал перед Ренделлом.

— Выходит, ты думаешь, что я здесь лишь затем, — сказал он, — чтобы обратить тебя в истинную веру, чтобы ты не был раскольником? Ты чертовски самоуверенная задница, Стив, но, вопреки всем твоим претензиям на ум, ты все же круглый дурак. Послушай меня. Твоя оппозиция может не значить для нас абсолютно ничего, ее можно рассматривать как кваканье какой-то лягушонки в огромном пруду. Нет, ты на тысячу процентов ошибаешься относительно моих мотивов. Если вспомнить то, как ты пробовал саботировать нашу работу, мне следовало бы выгнать тебя к чертовой матери и спустить в сортир. Но я не хочу этого. По одной причине — и не думай, что это потому, что ты такой уж шустрый — просто я испытываю к тебе чувства, отцовские чувства Так случилось, что ты мне нравишься. А я не могу ошибаться в том, к кому испытываю чувства и доверие. И другая причина — а я не стыжусь признаться в этом — я деловой человек, чем и горжусь, и в связи с этим могу тебя использовать. Не только для церемонии объявления нашей Библии. Тут все на мази. В эти минуты радио и телевизионные станции, газеты во всех концах земли предупреждают публику о том, что в пятницу следует ждать международной передачи, в которой будет сделано объявление о библейском открытии всемирных масштабов. Так что с этой стороны все уже раскручено. Но я никогда не позволю себе забыть о том, что наша кампания по продажам с официальной церемонии объявления, которая произойдет послезавтра, только начнется. И я хочу, чтобы ты принял участие в этой кампании, поскольку ты знаком с проектом как мало кто другой, тебе известны все подробности наших последующих действий, и ты можешь оказать нам огромную помощь. Я сейчас разговариваю с тобой подобным образом только потому, что поставил все на одну вещь. Мне кажется, ты понял свой урок.

— Какой еще урок? — не совсем понимая, спросил Ренделл.

— Что ты полностью ошибался относительно аутентичности документов Иакова и Петрония, а мы в этом были правы. И что ты найдешь в себе достаточно мужской смелости, чтобы признать это, и вновь присоединишься к нашей команде. Послушай меня, Стив, если уж такая важная фигура, знаменитый церковный деятель и ученый как домине Мартин де Фроом, скептицизм которого превышал чей-либо иной, смог найти в себе достаточно мужества, чтобы увидеть свет, признать свои ошибки, и предложить свою помощь, то я не вижу причины, почему бы и тебе не сделать то же самое.

— Де Фроом, — сказал Ренделл, вновь прикуривая свою трубку. — Я как раз хотел спросить у вас относительно де Фроома. Каким образом вам удалось притянуть его на свою сторону?

Уилер поднял руки в защитном жесте.

— Ты хочешь сказать, Стив, что все продажные, что все сволочи…

— Я не сказал «все».

— Ну конечно, нет. Ты исключаешь себя из их числа. — Он устремил палец в Ренделла. — Хватит быть шустрой задницей, слушай меня. Никто, абсолютно никто не может подкупить или просто купить человека, обладающего такой целостностью как де Фроом. Он пришел к окончательной оценке нашего проекта исключительно после собственных раздумий. И он сделал это. До сих пор, когда он еще дулся на нас, пытаясь подвести нас под монастырь, он не знал точно, что мы пытаемся делать, не знал всех подробностей о тех замечательных документах, что находились в нашем распоряжении. Но когда он пришел к нам, чтобы предложить свои услуги — а поскольку это был канун объявления нашего проекта, и мы чувствовали, что его услуги нам понадобятся — он тут же отбросил свой антагонизм и перестал сопротивляться. Он увидал, что в наших руках имеется нечто реальное, истинный Христос, и что всему человечеству станет только лучше, когда оно получит Его посредством Международного Нового Завета. Де Фроом немедленно капитулировал. Ему захотелось быть на одной стороне с ангелами и Святым Духом, точно так же, как это было несколько минут назад в зале французского суда.

— Выходит, теперь он поддерживает вас во всем, — отметил Ренделл.

— Абсолютно во всем, Стив. И он будет вместе с нами в Амстердаме, когда Добрая Весть разнесется посредством радиоволн во все концы земли. Для него, такого серьезного и крупного деятеля, было нелегко признать свои ошибки, изменить собственное мышление. Но, как я уже говорил, и повторю еще раз, Мартин де Фроом нашел в себе достаточно мужества, чтобы сделать это. А доктор Дейчхардт и все остальные, мы прекрасно понимали, как это было сложно для де Фроома, но мы, в свою очередь, по-своему, проявили свою благотворительность к нему. И вот, чтобы доказать, что мы не такие бандиты, которых ты пытался из нас сотворить, могу сказать, что мы встретили де Фроома на пол-пути.

— На пол-пути? — переспросил Ренделл. — Как это, Джордж?

— Это то самое место, где взрослый человек пытается как-то сгладить собственные различия, с тем, чтобы совместно работать для формирования крепкого фронта. Поскольку де Фроом был готов поддержать нас, мы тоже были готовы поддержать и его. Мы отвели собственное предложение кандидатуры доктора Джеффриса, и теперь станем поддерживать выдвижение де Фроома на пост генерального секретаря Мирового Совета Церквей.

— Понимаю, — сказал Ренделл.

Он все понял. После этого он выбил пепел из трубки — просто пепел — в стоящую рядом с ним пепельницу. Да он понял. Все понял.

— А как же с доктором Джеффрисом? — спросил он. — Куда вы теперь с ним?

— Мы предлагаем ему другой пост, пост председателя Центрального комитета в Мировом Совете.

— Пост почетный. А не считаете ли вы, что ему не захочется стать банальной пешкой?

— Стив, и доктор Деффрис, и все остальные смотрят на это иначе, чем ты. Мы не думаем только лишь о собственном тщеславии. У нас есть общие задачи. М говорим о единстве. И при этом ожидаем, что кто-то может и в чем-то посвятить себя ради других. Самое главное заключается в том, что имея де Фроома на нашей стороне, мы добиваемся единства.

— И конечно же, вы его имеете, — ответил на это Ренделл, пытаясь, чтобы в его голосе чувствовалась едкость.

— Теперь, когда уже все налажено, когда мы имеем такого заводного человека как де Фроом в качестве главы Мирового Совета, — продолжил Уилер, — с единодушной церковной поддержкой Международного Нового Завета, мы обеспечиваем величайший возврат к религии и возрождение веры, начиная со Средних веков. Следующее столетие будет называться теперь Веком Мира.

Скрывая свое раздражение этими напыщенными словами, Ренделл выпрямился на стуле.

— Ну ладно, Джордж, все это замечательно, просто шикарно. Но будь добр объяснить мне одну вещь. Я разговаривал с де Фроомом. Я знал, на чем он стоит — точнее, стоял. Тогда скажи мне, как такой радикальный реформатор смог достичь компромисса с вами, представляющими консервативную ортодоксальность?

Похоже, эти слова обеспокоили Уилера.

— Ты не правильно судишь о нас. Мы вовсе не твердолобые фундаменталисты. Мы всегда были готовы принять определенные сдвиги и перемены, необходимые для удовлетворения духовных и земных потребностей человечества. В этом и заключается чудо Галилеянина. Он был гибким, понимающим, готовым идти на компромиссы. И мы, Его дети, тоже должны быть гибкими, чтобы наилучшим образом служить общественному добру. Стив, мы же знаем, что компромисс никогда не приходит только с одной стороны. Когда де Фроом принял наше открытие, когда он приготовился покончить со своим противостоянием и бунтом, мы приготовились к тому, чтобы сделать его главой Мирового Совета со всеми вытекающими отсюда последствиями. И это означает, что мы готовы вместе с ним провести определенные реформы, и не только в интерпретации Писаний или обрядах, но и в области социальных преобразований, делая церковь более ответственной за людские потребности. В результате этого компромисса, излечив эту крайне опасную ересь, мы можем идти вперед не только с новой Библией, но и с обновленной и динамичной мировой церковью.

Ренделл сидел неподвижно, только глядя на этого мошенника и ханжу.

Это беспощадный и удачливый клуб, размышлял он. Клуб людей, обладающих властью. Словно гигантский муравьед, с длиннющим рылом, называемым компромиссом, дающим крайне мало, но забирающим чуть ли не все, он подавляет любое сопротивление. И его невозможно было победить. Это как “Космос Энтерпрайсиз”, как картели по продаже оружия, как правительства крупнейших стран, как мировая банковская система. Как ортодоксальная вера, играющая людьми-единичками. Наконец-то он ясно представил себе, как стало возможным это окончательное слияние. Он сам стал невольным катализатором. Он сам нашел оружие, которое могло уничтожить все, что было по-настоящему циничным и античеловеческим, оружие, способное привести Воскрешение Два к бесславному концу. И он сам, в истинной вере, передал его Мартину де Фроому. Обладая этим оружием, де Фроом имел теперь инструмент, способный заставить лидеров Воскрешения Два пойти на компромисс. Распознай меня, и я распознаю тебя. Если ты станешь сопротивляться, тогда, обладая таким оружием Ренделла, я стану драться и уничтожу тебя окончательно. И в самом конце де Фроом предпочел не расширять гражданскую войну с целью достижения полной победы, но пошел на компромисс, чтобы получить немедленную выгоду. Сделавшись генеральным секретарем Мирового Совета, он станет тем бараном-Иудой, который поведет верующих на стрижку к Уилеру.

И в этой громадной схеме событий Ренделл мог видеть лишь одно лицо, стоящее над всем этим и оставшееся чистым. Себя.

Смысл был понятен. Одиночное сопротивление было бесполезным. Вешайся вместе со всеми, или же повисай один. Висеть вместе со всеми означало страдания души; в одиночку — смерть.

— Что ты хочешь от меня, Джордж? — спокойно спросил Ренделл. — Ты хочешь, чтобы я сделался кем-то вроде де Фроома. Это так?

— Я хочу, чтобы ты взглянул фактам в лицо, точно так же, как это сделал де Фроом. Только фактам, ничего более. Ты сам запутался в собственных безрассудных играх, идя по следу глупейших подозрений и действуя совместно с преступниками, и ты не добился ничего, что могло бы поколебать или помешать Международному Новому Завету, если не считать кучи личных неприятностей. Признайся, что ты ошибался.

— А если я признаю, что тогда?

— Тогда мы сможем тебя спасти, — тщательно подбирая слова, сказал Уилер. — Ты в глубоком дерьме с этим судом. Уверен, что судья выдаст приговор на всю катушку. Тебя посадят в Бастилию бог знает на сколько времени, при этом ты будешь обесчещен и ничего не добьешься. В ближайшем будущем тебе ничего не светит. Перед тем, как огласят приговор, попроси последнее слово. Мы проследим за тем, чтобы тебе его предоставили. Мсье Фонтен обладает здесь определенным влиянием. В этой стране наш проект уважают.

— И какое же заявление я должен буду сделать, Джордж?

— Очень простое, сделанное откровенно и без обиняков, в котором ты отказываешься от предыдущих слов. В котором ты заявишь, что имел аутентичный фрагмент папируса, отсутствующую часть евангелия от Иакова, найденную тобой в Риме. Как верный сотрудник Воскрешения Два ты постановил вернуть фрагмент его законным владельцам. В Риме ты обнаружил, что папирус находится в руках закоренелого преступника, Роберта Лебруна, который и украл его у профессора Августо Монти. За небольшие деньги ты выкупил этот фрагмент у него. Ты понятия не имел, что итальянское правительство может воспрепятствовать тебе в вывозе этого фрагмента из страны. Ты просто считал, что часть папируса Иакова должна находиться в Амстердаме. Во Францию ты ввез его исключительно ради научной проверки. Ты вовсе не собирался провозить его контрабандно. Когда же тебя задержали, ты просто поддался панике. Ты не знал, что этим нарушаешь закон, поэтому решил схитрить. Ты представил, будто папирус всего лишь подделка, не стоящая ни гроша, только лишь чтобы доказать, будто ты не провозишь национальное достояние, вот ты и придумал все, чтобы спасти себя. Это всего лишь ошибка, вызванная незнанием законов и преувеличенным энтузиазмом по отношению к проекту. Скажи, что тебе очень стыдно и что ты просишь прошения у суда. Вот и все, что тебе требуется сказать.

— Если я так и сделаю, что на это ответит судья?

— Он посоветуется с нами, с нами пятью и с представителем итальянского правительства, после чего никаких проблем уже не будет. Судья обязательно примет наши рекомендации. Он немножко пожурит тебя, после чего объявит тебя невиновным, и ты выйдешь отсюда свободным человеком, с высоко поднятой головой, и вновь присоединишься к нам, чтобы готовить грандиозное шоу для прессы и незабываемое историческое представление в королевском дворце Амстердама послезавтра утром.

— Должен заметить, что звучит заманчиво. Тем не менее, а если я не соглашусь?

Улыбка сползла с лица Уилера.

— Тогда мы умываем руки и оставляем тебя на милость суда. Мы не сможем удерживать твое поведение в тайне уже не перед кем, даже от Огдена Тауэри и «Космос Энтерпрайсиз». Он сделал паузу, потом спросил:

— Что ты скажешь на это, Стив?

Ренделл пожал плечами.

— Не знаю.

— После всего, ты не знаешь?

— Я не знаю, что сказать.

Уилер нахмурился и глянул на свои золотые часы.

— Даю тебе на раздумья десять минут, — мрачно сказал он. — Вполне возможно, что эти десять минут ты проведешь с большей пользой, разговаривая с тем, кто обладает большим влиянием на тебя. — Он направился к двери. — Может быть ты найдешь, что сказать ей. — Он открыл дверь, кивнул кому-то, находящемуся снаружи, и снова посмотрел на Ренделла. — Это твой последний шанс, Стив. Воспользуйся им.

Уилер вышел, а через мгновение в двери появилась Анжела Монти.

Ренделл медленно поднялся со стула. Казалось, что последний раз он видел ее целую жизнь назад. Она выглядела так же, какой он увидел ее впервые — много веков тому назад и бесчисленное количество чувств — в Милане. На ней была шелковая блузка, с достаточным вырезом, чтобы прикрыть кружевной бюстгальтер, и белый замшевый пояс, поддерживающий короткую летнюю юбку. Анжела сняла солнечные очки, и ее зеленые миндалевидные глаза озабоченно изучали его, в то время как она ожидала слов приветствия.

Первой мыслью Ренделла было схватить ее в объятия, обнять, погрузить в собственное сердце.

Но его сердце было испорчено недоверием. Уилер только что сказал, что эти десять минут он проведет с кем-то, кто может оказать на него влияние. И Анжела появилась здесь, чтобы влиять на него.

Поэтому он не приветствовал девушку.

— Ты меня удивила, — сказал он.

— Здравствуй, Стив. У нас мало времени. Но мне разрешили встретиться с тобой.

Она прошла через комнату. Поскольку Ренделл не проявлял никаких усилий для того, чтобы поприветствовать ее, Анжела направилась к стулу, что стоял напротив, и присела на самый краешек с разочарованным видом.

— Кто тебя прислал сюда? — резким голосом спросил Ренделл. — Уилер и вся остальная галилейская мафия?

Пальцы Анжелы плотно сжались на замшевой сумочке.

— Вижу, что ничего не изменилось. За исключением того, что ты стал еще более едким. Нет, Стив, я приехала сюда из Амстердама, по собственному желанию. Я услышала о том, что произошло. Вчера вечером, уже после того, как тебя арестовали, мне позвонила по какому-то делу Наоми Данн, и это она рассказала мне о твоих неприятностях. И в то же самое время издателям из Парижа позвонил домине де Фроом. Все они немедленно отправились, чтобы встретиться с ним. Поскольку Наоми тоже летела с ними, я спросила, могу ли я тоже поехать.

— Тебя не было в зале суда.

— Нет. Я не хотела там присутствовать. Я вовсе не похожа на Марию. Нет во мне желания посещать Голгофу. Я подозревала, что такое может произойти. Вчера, поздно вечером, после того, как господин Уилер закончил свою встречу с де Фроомом, он пришел ко мне и рассказал все, что он сам и все издатели услышали от де Фроома. И вот только что, когда мистер Уилер был с тобой, Наоми сообщила мне о том, что происходило во время слушания.

Ренделл присел на стул.

— Тогда тебе известно и то, что они собираются принести меня в жертву. Не только Уилер со всей своей когортой, но и сам де Фроом.

— Да, Стив, как я уже говорила, я боялась, что такое может произойти. И вот сейчас, судя по тому, что рассказала мне Наоми, так оно и случилось.

— А знаешь ли ты, что только что Уилер предлагал еретику отречься с тем, чтобы стать свободным и вновь присоединиться к Воскрешению Два?

— Это меня не удивляет, — ответила на это Анжела. — Ты им нужен.

— Им нужно единодушие. Они не желают нарушителей спокойствия. — Ренделл видел, что девушка чувствует себя неуютно, и ему хотелось бросить новый вызов. — Ну а ты? Чего желаешь ты?

— Я хочу, чтобы ты знал: каким бы ни было твое решение, мои чувства к тебе останутся без изменения.

— Даже если продолжу свои нападки на открытие твоего отца? Даже если я стану продолжать открывать всю правду и уничтожать его — а вместе с тем и репутацию твоего отца?

На прекрасном итальянском лице появилось выражение глубокой печали.

— Репутация моего отца уже не под вопросом. Вопросом остается жизнь или смерть надежды. Мне известно, что ты нашел Роберта Лебруна и общался с ним, как это поначалу удалось де Фроому. Но это не отвернуло меня от тебя. Я здесь.

— Зачем?

— Чтобы позволить тебе узнать: даже если в тебе нет веры — веры в то, что открыл мой отец, в тех, кто поддерживает это открытие, даже веры в меня — ты все еще можешь найти верный путь.

— Верный путь? — со злостью повторил Ренделл, поднимая голос. — Ты имеешь в виду, тот самый путь, который нашел домине де Фроом? Ты хочешь сказать, тебе бы понравилось, если бы я продался, как продался де Фроом?

— Как ты можешь быть столь уверенным в том, что де Фроом продался, как сам называешь это? — Анжела старалась, чтобы ее голос звучал убедительно и разумно. — Неужели ты не веришь в то, что у де Фроома нет силы и веры?

— Возможно, у него это и есть, — не сдавался Ренделл, — но у него имеется и цена — Мировой Совет Церквей. Да, ты можешь называть его сильным, если все свои силы он прилагает для того, чтобы достичь наиболее выгодного конца пути, и не важно какими средствами.

— Стив, неужто ты и в это не веришь? Не веришь, что конец пути — это нечто воистину ценное, если для достижения этого конца никто не страдает?

— Нет, — твердо ответил он, — нет, если на конце пути находится ложь. И тогда достигнутое принесет боль и несчастья каждому.

— Стив, Стив, — продолжала умолять Анжела, — но ведь у тебя нет доказательств, ни малейшего, что рассказы Петрония и Иакова о Христе — это ложь. У тебя есть только собственные подозрения. Ты одинок в этом.

Ренделл начал вскипать.

— Анжела, если бы я не был сам в Риме — я хочу сказать, если бы ты была рядом со мной в эти последние несколько дней — ты была бы вместе со мной и сейчас. Если бы ты встретилась с Лебруном и послушала его, если бы ты пережила все, что произошло потом, твои глаза были бы открыты, а твоя вера не была бы столь слепой. Ты бы задала себе весьма непростые вопросы, как я задал себе, но ты бы нашла на них такие же непростые ответы. Как мог Лебрун, человек, выживший в мире насилия, доживший до своих восьмидесяти лет в состоянии вечной настороженности и ясности ума, проживший в Риме так много лет, прохаживаться перед сбившим его водителем и погибнуть по чистой случайности в тот самый день, когда должен был доставить мне доказательство подделки? Теперь я догадываюсь, как все это могло произойти. Уилер со своими издателями, а может и де Фроом — теперь я могу говорить о них как об одном человеке — следили за мной. Раз уж де Фроом узнал, что я встречался с твоим отцом в клинике для душевнобольных, у него имелись все возможности выяснить, что я могу пытаться разыскать и Лебруна. Скорее всего, за мной установили слежку. О моей встрече с Лебруном в кафе “Дони” и в гостинице “Эксельсиор” ему наверняка доложили. За Лебруном тоже должны были проследить от “Эксельсиора” вплоть до его дома. А на следующий день на него напали и безжалостно ликвидировали. Анжела, мы же не проживаем в сладком мире, похожем на волшебную сказку, раз ставки столь высоки. Жизнь бывшего каторжника не стоила ни гроша, если его устранение могло означать приход Христа в славе, спасение церкви, обеспечение продаж миллионов новых Библий и возвышение бывшего заговорщика до самых высших постов и протестантской иерархии.

— Стив…

— Нет, погоди, выслушай меня. Еще один вопрос, хотя за ним стоит гораздо больше. Кто знал, что я отправился в Остиа Антика, кто знал, что там я нашел фрагмент папируса, кто передал предупреждение французской таможне посредством итальянского правительства, что у меня находится доказательство подделки? Ответы на все эти вопросы теперь очевидны. Де Фроому было известно, что у Лебруна имеется соответствующий фрагмент. Затем, уже от меня самого, де Фроом узнал, что папирус находится у меня. Де Фроом отправился к Уилеру, Дейчхардту, Фонтену и всем остальным, чтобы предложить им сделку — а может он и выдавил эту сделку — после чего они сговорились задержать меня в Орли, отобрать доказательство мошенничства, а вместе с тем исключить меня из всего процесса. Вот какие это вопросы. И, Анжела, разве они тебя не беспокоят?

Какое-то время девушка вертела в пальцах свои очки.

— Стив, как мне говорить с тобой? Мы разговариваем на двух языках — твой язык, это язык скептика, мой язык, это язык веры — и потому-то ответы на эти вопросы переводятся совершенно различно. Смерть Лебруна в тот самый день, когда он собирался помочь тебе? Что здесь необычного, если пожилой человек , старше восьмидесяти лет, идущий по переполненным машинами римским улицам был сбит автомобилем? Стив, я сама римлянка. Я читала и слышала о том, что происходит в нашем городе. Наши водители самые бешеные и безрассудные во всей Европе. Что кто-то мог сбить старика и умчаться с места происшествия? Такое встречается на каждом шагу, совершенно банальное событие — но никак не заговор, не убийство. По-твоему, убийцами являются Уилер, де Фроом и доктор Джеффрис? Но ведь даже представить подобное глупо. Относительно того, что тебя задержали на таможне? У итальянского правительства имеется масса агентов и шпионов, задача которых состоит в охране национального достояния. Скорее всего, кто-то увидел, как ты шастаешь по Остиа Антика, и этого было достаточно, чтобы некто встревожился и обратил на тебя внимание. Но даже если твой арест устроили люди из Воскрешения Два. Что здесь плохого или нелогичного? Им хотелось самим увидать, что ты нашел, до того, как ты сделаешь какие-то заключения и станешь использовать свое открытие не правильно. Им пришлось конфисковать твою находку, чтобы тщательно изучить ее. Если это и вправду доказательство подделки, то я не сомневаюсь в том, что они бы отдали его тебе, а сами отложили или вообще прекратили бы публикацию Международного Нового Завета. Но когда они выяснили, от тех самых людей, которых ты сам выбрал в качестве экспертов, что твое “доказательство” на самом деле представляет собой столь же неподдельный документ, как и те папирусы, что были открыты моим отцом, им потребовалось остановить тебя и предпринять против тебя определенные действия, чтобы предотвратить нежелательный скандал. Стив, ну разве ты не понимаешь? Язык веры дает совершенно другие ответы.

— А дает ли твой язык ответ на один вопрос, который я еще не задавал?

Анжела была удивлена.

— Что еще за вопрос? Задай его.

— Каким образом некий профессор Августо Монти решил проводить раскопки в Остиа Антика?

Анжела смешалась.

— Потому что шесть лет назад кто-то нашел кусок папируса возле развалин и показал этот кусок ему.

— И тебе не известно, что этим человеком, показавшим папирус, был Лебрун?

— Нет. Я никогда не слышала этого имени, пока мистер Уилер не упомянул его вчера вечером.

— И тебе не известно, что Лебрун в прошлом году встречался с твоим отцом в кафе “Дони” в тот самый день, когда с профессором… случился удар?

— Нет. Я не знала этого до вчерашнего дня, когда мистер Уилер рассказал мне о том, что ты, якобы, видел заметку об этой встрече в ежедневнике моего отца.

— И ты не замечаешь в этом ничего странного? Ничего подозрительного?

— Нет. Мой отец имел дело с различными людьми и в тот самый день, равно как и перед тем.

— Прекрасно. Анжела, позволь мне испытать твою веру. Будешь ли ты готова сказать следователю, что твой отец встречался с Лебруном в прошлом году в кафе “Дони”? Это позволит установить связь между профессором Монти и Лебруном. Это может посеять дополнительные сомнения относительно уже решенного дела и привести к новым поискам с целью установления окончательной правды. Имеется ли в тебе достаточно веры, чтобы сделать это?

Она покачала головой.

— Стив, — сказала Анжела, — я уже сообщила следователям и судье обо всем, что знала. Это вошло в документ, переданный главами проекта. Вчера вечером я позвонила Лукреции в Рим и попросила ее прочитать нам заметки отца в его ежедневнике. И все, включая судью, считают, будто инициалы “Р.Л.” еще не являются достаточным доказательством. Но даже если бы они и подразумевали Роберта Лебруна, что это может нам дать? Тем не менее, я хотела, чтобы следователь об этом знал. Так что, видишь, Стив, я вовсе не боюсь. Если в тебе имеется вера, правды бояться нечего.

Силы покинули Ренделла. Он понял, что все потеряно. Ладно, еще одна попытка.

— А сможешь ли ты сообщить эти сведения еще одному человеку?

— Кому?

— Седрику Пламмеру. Будешь ли ты готова подтвердить, что Пламмер слышал от Лебруна, что твой отец действительно встречался с французом?

Анжела взмахнула руками.

— Стив, Стив, но он тоже это знает. Пламмеру все известно. И он не видит в этом ничего подозрительного. Когда домине де Фроом присоединился к Воскрешению Два, Пламмер пришел вместе с ним. Можно сказать, он тоже был обращен в истинную веру. Он отбросил свое ядовитое перо и теперь работает над историей всего проекта, начиная с событий шестилетней давности, вплоть до нынешнего дня.

Ренделл откинулся на спинку стула. Всего этого было слишком много. Каждый дюйм вражеской территории уже был захвачен. Но это означало, что шея герра Хеннига была спасена. Шантаж Пламмера с целью выманить у Хеннига экземпляр Международного Нового Завета оказался уже ненужным.

Он поднял голову. В двери кто-то постучал, после чего она открылась. В комнату заглянул какой-то судейский служащий.

— Мсье Ренделл, пришло время оглашения приговора.

Ренделл поднялся с места.

— Еще несколько секунд, — попросил он. Анжела уже подошла к нему. Еще раз он решил испытать ее. — Значит ты желаешь, чтобы я сдался, так?

Она надела свои солнцезащитные очки.

— Я хочу, чтобы ты сделал то, что должен сделать, ни больше и ни меньше. — Было видно, что она раздумывает над тем, чтобы сказать еще что-то, и в конце концов произнесла это:

— На самом деле, я пришла сюда сказать тебе, кем бы ты ни был, кем бы не стал, я могла любить тебя — если бы ты мог научиться любить взамен, сначала себя, а потом и меня. Но ты не можешь научиться этому, пока в тебе нет веры — в человечество и в будущее. Мне очень жаль тебя, Стив, но более всего я жалею нас. Я могла бы отдать тебе, посвятить тебе все, что угодно — но только не веру. Надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь это. А сейчас ты можешь делать все, что только желаешь.

Она чуть ли не бегом покинула комнату, и Ренделл остался один.

* * *

— МСЬЕ РЕНДЕЛЛ, НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЛИ вы перед вынесением вердикта сказать свое последнее слово?

— Желаю, ваша честь, — ответил тот судье-следователю. — Я обдумал то самое заявление, которое уже делал в этом зале. Я хочу сказать, что прибыл в Рим, не желая принести вред Воскрешению Два или Международному Новому Завету, но исключительно с целью проверки, для себя самого и директоров проекта, что они открыли конкретно, в свете появившихся сомнений. Я хотел открыть истинного Иисуса Христа.

Он видел, что Уилер вместе с остальными четырьмя издателями, даже Анжела, подались вперед на своих сидениях.

Ренделл повернулся к судье.

— То, что я услышал в Риме, то, что увидел своими глазами, убедило меня, что фрагмент папируса, который я искал и который нашел и привез во Францию, равно как и все остальное собрание папирусов и пергаментов, послуживших основой для Международного Нового Завета, является современной подделкой, фальсификацией и обманом, изготовленным рукой великолепного мастера. Я считаю, что результаты открытия профессора Монти не стоят ни гроша, что Иисус, представленный нам Иаковом Справедливым и Петронием — это всего лишь истукан и ложный Христос. Вопреки предыдущим заявлениям, я до сих пор придерживаюсь того мнения, что привезенное мною во Францию доказательство является подделкой — повторюсь, не стоящей ни гроша — и потому, никакого преступления я не совершал. Я думаю, что суд, принимая во внимание мои знания и собственноручно проведенные расследования, за которыми не стоит желания личного обогащения или достижения личных целей, посчитает меня невиновным. Более того, я прошу, чтобы суд возвратил мне этот недостающий фрагмент папируса номер три, который в качестве наследия был оставлен мне Робертом Лебруном, с тем, чтобы я мог передать его для исследования более объективным экспертам в любой стране мира. Больше мне добавить нечего.

— Вы закончили, мсье Ренделл?

— Да, ваша честь.

— Отлично. Обвиняемый был выслушан. Сейчас будет представлен приговор по данному делу. — Следственный судья Леклер перебрал несколько листков бумаги на своем столе. — В обвинительном акте рассматривалось два случая. Второе обвинение в нарушении общественного порядка и нападении на должностных лиц снимается, принимая во внимание предыдущее законопослушное поведение обвиняемого в своей собственной стране и необычные обстоятельства, возникшие во время ареста. Что же касается первого обвинения, касающегося провоза во Францию без надлежащего заявления древнего документа неизвестной ценности, но считающегося национальным достоянием страны, из которой он был вывезен…

Ренделл затаил дыхание.

— …суд посчитал документ аутентичным, а обвиняемого виновным в предъявленном ему обвинении.

Превратившись в камень, Ренделл мог только ждать продолжения.

«Один», — подумал он.

— А теперь будет объявлен приговор, — продолжил судья. — Обвиняемый, Стивен Ренделл, обязан выплатить в качестве штрафа пять тысяч франков, и он присуждается к трем месяцам заключения. В свете личного, похожего на откровенное, заявления обвиняемого, что он не нарушал закон сознательно, и в свете определенной просьбы, представленной суду связанными с обвиняемым лицами, штраф и тюремное заключение снимаются. Тем не менее, с целью защиты лиц, связанных с обвиняемым, с целью предотвращения возможного нарушения общественного спокойствия, обвиняемый останется в камере предварительного заключения вплоть до того момента, когда Международный Новый Завет будет представлен общественности. Через сорок восемь часов, конкретно же — в полдень пятницы, то есть, послезавтра — обвиняемого освободят из камеры и препроводят под надзором полиции в аэропорт Орли, где его посадят на рейс в Соединенные Штаты Америки, тем самым депортируя из Франции, причем, билет должен быть оплачен самим обвиняемым.

Судья прочистил горло.

— Что же касается вашего, мсье Ренделл, желания, чтобы спорный фрагмент папируса был возвращен вам, то в его исполнении вам отказано. Поскольку аутентичность конфискованного у вас фрагмента была установлена, он будет передан нынешним распорядителям арендованных у итальянского правительства документов, директорам корпорации «Международный Новый Завет», известной еще как Воскрешение Два, чтобы они поступили с ним по собственному желанию.

После этого он хлопнул ладонями по столу.

— Слушание по данному делу завершено.

Откуда-то появились два полицейских агента. Ренделл почувствовал на запястьях холод металла и понял, что на него надели наручники.

Его глаза обратились к рядам стульев, не задерживаясь на Анжеле, радующихся Уилере, Дейчхардте и Фонтене; он хотел видеть де Фроома.

При этом его голову посетила мысль. Святотатственная или нет, но она пришла к нему и оставалась здесь.

Отче, прости им, ибо не знают они того, что творят.

Отче, прибавил он от себя, прости им не за то, что делают они со мною, но за то, что творят они с Духом Святым и с ничего не подозревающими, беспомощными, доверчивыми людьми во всем мире.

* * *

И ЕЩЕ ОДИН НЕПРИЯТНЫЙ МОМЕНТ — нельзя сказать, что совсем уж паршивый, но шокирующий, невероятный и в чем-то даже смешной — он пережил через полчаса, возвратившись в свою камеру.

Как нежелательного элемента, его приговорили к депортации из Франции за свой собственный счет. Инспектор Баво потребовал от него деньги на приобретение билета в одну сторону до Нью-Йорка. Ренделл раскрыл свой бумажник, пересчитал дорожные чеки и выяснил, что необходимой суммы у него нет. Его предупредили, что будет гораздо лучше, чтобы эти деньги он достал где-то немедленно.

Ренделл вспомнил, что тех двадцати тысяч долларов, которые он положил в сейфе римской гостиницы «Эксельсиор», с ним нет. Перед отлетом в Париж он договорился с гостиничным кассиром перевести их назад на счет в Нью-Йорке. Поскольку деньги были нужны немедленно, первой его мыслью было позвонить Тэду Кроуфорду или Ванде и договориться, чтобы они переслали необходимую сумму телеграфом, но потом вспомнил, что в Париже у него имеется близкий приятель.

Вот почему, прямо из будки охранника, он позвонил Сэму Хелси из «Ассошиэйтед Пресс».

Не вдаваясь в сложные разглагольствования про Воскрешение Два, Международный Новый Завет и фрагмент папируса, оставшийся от Роберта Лебруна, он сообщил Сэму, что его арестовали вчера вечером в аэропорту Орли за провоз незадекларированного произведения искусства помимо таможни. Понятное дело, все это произошло по ошибке, но, тем не менее, его поместили в камеру предварительного заключения во Дворце Правосудия.

— Мне нужны деньги, Сэм. Получилось так, что со мной почти ничего нет. Как только я окажусь в Штатах, я сразу же верну их тебе.

— Тебе нужны деньги? Сколько? Только скажи.

Ренделл назвал нужную сумму.

— Я немедленно переведу их, — сказал Хелси. — Эй, Стив, погоди минутку, ты еще не сказал мне, признал ты себя виновным или нет?

— Ясное дело, что нет.

— Понятно, и на когда же назначено судебное заседание?

— Суд уже состоялся. Я предстал перед судом сегодня утром и был признан виновным. Меня присудили к заключению и штрафу, но потом и то, и другое было отменено. Мои вещи конфисковали. А теперь меня изгоняют из Франции. Поэтому мне и нужны деньги.

На другом конце провода была длительная пауза.

— Погоди, Стив, давай выясним точно, — сказал Хелси. — Тебя арестовали — когда?

— Вчера вечером.

— И ты предстал перед судом уже сегодня утром?

— Все точно, Сэм.

— Погоди, Стив — наверно кто-то из нас сошел с ума, но такого не может быть — я хочу сказать, такого не может быть, эти вещи во Франции так не делаются. Лучше расскажи мне, как все происходило сегодня утром?

Очень просто и коротко — не забывая о следящих за ним стражниках — Ренделл сообщил своему приятелю о заседании с участием следователя-судьи, об окончательном вердикте и приговоре.

Хэлси сопел на другом конце провода.

— Но… но ведь такого не может быть… никак… все это не имеет смысла. Ты точно уверен, что все прошло именно так, как рассказал мне?

— Сэм, богом клянусь, все именно так и случилось. Я лично прошел через все это за последние несколько часов. Так чего мне беспокоиться?

— Господи! — вскричал Хэлси. — Сколько я уже здесь живу — понятно, доходили до меня слухи о всяких грязных и подстроенных судебных играх — но впервые я слышу об этом из первых рук.

Ренделл никак не мог прийти в себя.

— Что ты хочешь этим сказать? Что здесь не так?

— Лучше уж скажи, а что здесь так! Послушай, Стив, мой ничего не подозревающий невинный иностранец, тебя просто подставили и прокатили. Неужто ты ничего не знаешь о французской судебной системе и процедуре? Понятное дело, тебе предлагали привлечь защитника. Понятное дело, что ты предстал перед судьей-следователем. Но ведь это всего лишь предварительное слушание! У судьи-следователя, juge d'instruction, нет никакой юридической власти готовить вердикт и оглашать приговор. Он может решать лишь о том, есть ли какие-то несоответствия в обвинении, и если таковые имеются — обвинения снимаются; а еще он направляет данный случай для рассмотрения в суде присяжных. Если тебя признают виновным, тогда до суда перед тремя судьями из Tribunal Correctionnel, может пройти от шести до двенадцати месяцев. Только это и может быть настоящим судом, с прокурором и адвокатами, с рассмотрением перед вынесением приговора. Имеется только одно отступление от данной процедуры, крайне редкое, когда тебя ловят прямо на месте преступления, en flagrant delit, ловят в самый момент совершения преступления, когда нет никаких сомнений. Тогда, и только тогда, тебя ставят перед Tribunal de Flagrant Delit — что уже гораздо более похоже на случившееся с тобой, но и в этом случае должно было присутствовать трое судей, должен быть заместитель прокурора и защитник. Но ведь в твоем случае все было не так…

— Нет. Со мной все было совсем иначе.

— То, через что прошел ты, больше похоже на дьявольскую комбинацию обеих процедур, но оно не имеет ничего общего с французским законом, во всяком случае, как я понимаю его.

Действительно, вспомнилось Ренделлу, полицейские предлагали ему возможность найти для себя адвоката, скорее всего — чтобы разоружить его, отвести какие-либо подозрения. Затем он вспомнил, что тут же они начали вставлять ему палки в колеса с этим, говоря, что привлечение защитника задержит процесс. Но потом он спросил у себя, а что бы произошло, если бы он и вправду взял себе адвоката? Ответ был для него очевидным. Контролирующие ситуацию типы просто изменили бы процедуру в нечто, совпадающее с французскими законами, даже если бы это потребовало нежелательной огласки. В любом случае, понял Ренделл, результат был бы известен заранее. Его обязательно признали бы виновным.

— Так что нет никаких сомнений, — говорил Хэлси, — что это было фальшивое судебное заседание, а тебя сделали как ребенка. — Он сделал паузу. — Стив, похоже на то, что кто-то на верху, на самом высоком верху, пожелал убрать тебя с дороги, как можно быстрее и тише. Не знаю, во что ты замешан, но для кого-то это все чертовски важно.

— Все так, — ошарашенно ответил тот, — для кого-то, даже для нескольких лиц, это чертовски важно.

— Стив, — тут же спросил Хэлси, — ты не хочешь, чтобы я этим занялся?

Ренделл обдумал предложение своего приятеля. Наконец он сказал:

— Сэм, тебе нравится работать во Франции, вообще в Европе?

— Что ты хочешь этим сказать? Это обалденная работа.

— Тогда не влезай во все это.

— Но правосудие, Стив… Как насчет правосудия?

— Оставь это мне. — Он помолчал. — Я очень тронут твоим участием, Сэм. Просто пришли мне эти деньги.

И он повесил трубку.

«Правосудие», — подумал он. — «Свобода, Равенство и Братство».

Но потом до него дошло, что эти слова были только обещаниями Франции. Но ведь его судила не Франция, не представители ее правительственной власти. Его осудила супервласть. Его осудило Воскрешение Два.

* * *

В ЯСНОЕ ФРАНЦУЗСКОЕ УТРО, утро освобождения Ренделла из французской тюрьмы, «это» было повсюду. И это было самым грандиозным событием из всех тех, что Ренделл помнил на своем веку.

За все годы своего земного бытия он был уверен, что не было ничего подобного, что превысило бы огласку и внимание, посвященные этому событию. Конечно, известия о нападении японцев на Пёрл Харбор, падении Берлина и смерти Гитлера, запуске первого спутника в космическое пространство, убийстве Джона Кеннеди, первом шаге по Луне Нила Армстронга тоже были интересны — но теперь внимание всех и вся было приковано к ошеломительной новости из Королевского дворца в Амстердаме, о том, что Иисус Христос на самом деле жил на этой земле как человек и как духовный посланник Творца.

За последние дни Ренделл был столь поглощен техническими возможностями и дилеммами аутентичности и правды, равно как и собственным выживанием во всем этом, что наполовину забыл о том, какой удар Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония могут нанести миллионам и миллионам изменчивым и жаждающим вопросов смертных.

Но во время поездки из камеры предварительного заключения Дворца Правосудия в аэропорт Орли, находящийся за пределами Парижа, Ренделл лично наблюдал доказательства реакции на это историческое чудо на каждом углу, в каждом кафе, в каждой витрине. Что французы, что иностранцы одинаково погрузились в раскрытые газеты, приклеились к транзисторным приемникам, толпились у витрин с телевизорами, все охваченные единой страстью.

Сидя в полицейском «ситроене», в котором его сопровождали три офицера в синих мундирах, Ренделл был никому не нужным актером в уже разворачивающейся грандиозной драме.

Он сидел на заднем сидении, зажатый между двумя офицерами, национальным гвардейцем Гореном, к которому он был прикован наручниками, и полицейским агентом по имени Лефевр. Оба офицера были погружены в специальные издания «Ле Фигаро», «Комбат», «Ле Монд», «Ль'Орор» — все их первые страницы были отданы Событию. Ренделл заметил два из множества гигантских заголовков: LE CHRIST REVIENT PARMI NOUS! — ХРИСТОС ВОЗВРАЩАЕТСЯ К НАМ! И LE CHRIST RESSUSCITE PAR UNE NOUVELLE DECOUVERTE! — ХРИСТОС ВОСКРЕШЕН НОВЫМ ОТКРЫТИЕМ! Под громадными заголовками были фотографии трех оригиналов папирусов Иакова, Пергамента Петрония, раскопок в Остиа Антика, пересмотренный портрет Иисуса Христа, каким он выглядел в Своей жизни, обложка Международного Нового Завета.

Везущий их в полицейской машине офицер все время молчал, завороженный предварительными комментариями, которые предшествовали главному объявлению, транслируемому из Амстердама в переводе на французский язык.

Время от времени, сидящие по бокам Ренделла офицеры читали друг другу вслух отрывки из газетных статей, а иногда, понимая недостаточное знание Ренделлом их языка, они переводили эти фрагменты на английский. Из того, что Ренделлу удалось понять, газетные сообщения о Международном Новом Завете с его историей Иисуса, сообщенной Его братом, с историей суда, переданной центурионом, основывались на ограниченном сообщении для прессы, переданном всем агентствам новостей сразу же после полуночи. Все остальные подробности должны были быть представлены со сцены Burgerzaal — громадного Зала Горожан — в королевском дворце Амстердама. Сенсация во всей ее полноте должна была прозвучать перед двумя тысячами журналистами, которые прибыли сюда в качестве представителей всех цивилизованных народов земли, равно как и перед миллиардами телезрителей во всех уголках земного шара, для которых эта новость транслировалась через систему Интелсат V, включающую в себя геостационарные спутники, способные передавать телевизионные изображения и комментарии.

Всего лишь раз за все время их совместной поездки полицейский офицер по имени Лефевр обменялся парой слов с Ренделлом. Оторвавшись от газет, он с недоверием глянул на американца и спросил:

— Так вы участвовали в этом, мсье?

— Было такое.

— Тогда почему же вас депортируют?

— Потому что они сошли с ума, — ответил Ренделл, затем добавил:

— Потому что я не верю в это.

Лефевр поглядел на него широко раскрытыми от изумления глазами.

— Тогда это именно вы сошли с ума.

Они подкатили к зданию аэропорта Орли, после чего Лефевр открыл заднюю дверцу автомобиля, вышел и попытался помочь Ренделлу выбраться. Поскольку тот был прикован наручниками к Горену, ему пришлось туго, при этом он даже содрал кожу на запястье, что болезненно напомнило ему самому, кто он сейчас такой, и что с ним произошло.

Первый этаж аэропорта, обычно очень шумный, сейчас был необычно тихим. Для удобства пассажиров и встречающих, равно как и собственного персонала, компания «Эйр Франс» установила телевизоры с громадными экранами по всему залу. Вокруг этих экранов люди собрались в группы, когда друг за другом стояли от десяти до двадцати человек. Даже у стоек, где продавали билеты и предоставляли информацию, у таможенных стоек, весь персонал, включая и вспомогательный, позабыли о своих обязанностях, уставившись на маленькие телевизионные экранчики.

Лефевр отправился, чтобы забрать билет Ренделла на полет в одну сторону через Атлантику, который уже должны были подготовить, и чтобы выяснить время посадки. Когда он ушел, Горен направился к группе людей, смотрящих передачу в ближайшем телевизоре, и прикованному к нему Ренделлу пришлось тащиться за ним.

Глядя между головами теснящихся зрителей, Ренделл пытался следить за изображениями на экране, одновременно прислушиваясь к комментатору, говорящему сначала по-французски, а потом по-английски, на двух официальных языках, применяемых в этот день объявления открытия.

Камера панорамировала по интерьеру Burgerzaal королевского дворца в Амстердаме. Ряд за рядом изображение представляло журналистов и приглашенных знаменитостей, после чего зрителям показали королевскую ложу. Потом на экране предстали арочные окна с коричневыми шторами, на каждой из которой в центре был золотом вышит цветок. С потолка свисали шесть хрустальных канделябров, оставшихся от императора Луи Наполеона. После этого камера переключилась на фрагменты мраморного пола, инкрустированного латунными полосами, представляющими небесный свод. Здесь же были бесчисленные группы статуй, но близко показали только последнюю — Справедливость попирающая Жадность и Зависть (Жадность в виде Мидаса, а Зависть в виде Медузы) — после чего Ренделл уже потерял свою невозмутимость.

«Зависть», — горько подумал он, и тотчас же, как будто в ответ на его мысли, камера переключилась на возвышение, и все они — черные души для Ренделла — все они уже были там.

Камера запечатлевала каждого из них, сидящего на своем обитом бархатом стуле, а комментатор представлял их зрителям. Все они сидели полукругом на сцене — благочестивые, духовные, принадлежащие как бы иному миру: доктор Дейчхардт, Уилер, Фонтен, сэр Тревор, Гайда, не говоря уже о докторе Джеффрисе, докторе Найте, монсиньоре Риккарди, преподобном Закери, докторе Траутманне, профессоре Собрье, домине де Фрооме, профессоре Обере, Хенниге, и наконец, показали единственную красавицу среди чудовищ, Анжелу Монти (представлявшую своего больного отца, профессора Августо Монти, итальянского археолога — как тут же объяснил голос комментатора).

Доктор Дейчхардт направлялся к трибуне, задрапированной атласом и украшенной вышитым на материи крестом.

Он громко прочел полное, подробное объявление об открытии Евангелия от Иакова и отчет Петрония о судилище, после чего кратко изложил содержание этих документов и представил собравшимся экземпляр Международного Нового Завета, который был официально опубликован к этому историческому дню.

Ренделл почувствовал руку на своем плече. Это был Лефевр, который принес для него билеты.

— Не потеряйте их, — предупредил он Ренделла, — иначе снова попадете в камеру. — Он сунул билеты Ренделлу в карман пиджака, после чего отошел к своему коллеге. — Горен, — прошептал он ему, — у нас еще минут пятнадцать, прежде мы посадим его на самолет. Давай посмотрим, не найдется ли где местечко, чтобы посидеть в фойе.

Пару минут спустя, поднявшись в фойе третьего этажа с его коктейль-барами, сейчас переполненное людьми, прикованными к мерцающим телевизионным экранам, Ренделл не мог скрыть изумления. Никогда еще не мог он представить себе подобной сцены. Зрители сидели не только за столами или же, скрестив ноги, пристроились на полу, заполняя все проходы между столами, но и стояли, собравшись в огромные группы, отдавая все свое внимание изображению на десятке телеэкранов.

Но здесь же происходило и кое-что иное. Многие зрители, скорее всего, большинство из них, вели себя так, словно были пилигримами, ставшие свидетелями чуда в Лурде. Кто-то молился про себя, другие молились вслух, в то время как оставшиеся тихим голосом повторяли слова из телеприемников. Кто-то плакал, некоторые качались вперед и назад, а в дальнем углу вообще была суматоха. Неопределенной национальности женщина билась в конвульсиях, и теперь ей пытались помочь.

Нигде не было ни единого местечка, чтобы присесть, но управляющий словно из воздуха наколдовал откуда-то столик и три стула. Для полиции, напомнил себе Ренделл, местечко найдется всегда.

Неуклюже он пристроился рядом со своим сиамским близнецом, Гореном, потом поглядел по всему помещению, размышляя при этом, не увидал ли кто-нибудь из собравшихся наручников на нем. Только, судя по всему, до него никому не было дела, все смотрели на экраны.

Ренделл и сам поглядел в сторону ближайшего телевизора, и тут же до него дошла сила побуждений той эмоциональной реакции, что охватила всех посетителей фойе.

Весь экран заполнила аскетичная фигура домине Мартина де Фроома. С эстрады в королевском дворце, со страниц раскрытого перед ним Международного Нового Завета он громко читал по-французски (в то время как батальон переводчиков обеспечивал мгновенный перевод на другие языки для зрителей всего мира) Евангелие от Иакова во всей его полноте. Его звучный голос, цитирующий Слово, заполнил все фойе, как будто бы это был голос самого Господа, и этот голос сейчас заглушил даже молитвы и плач.

Откуда-то издалека металлический голос объявил о вылете трансатлантического рейса, и Лефевр, затушив окурок в перепльнице, кивнул Ренделлу:

— Пора.

По дороге к терминалу с каждой стороны настырливые звуки из телеприемников и транзисторных приемников окружали Ренделла и идущих рядом с ним полицейских.

Вышедшие из накопителя пассажиры потоком заполняли громадный реактивный самолет. В то время, как Горен отвел Ренделла в сторону, Лефевр начал дебаты с агентом, занимавшимся отправкой пассажиров. Потом он вернулся и объяснил:

— Мсье Ренделл, у нас имеются инструкции, говорящие о том, что вы пройдете в самолет в самую последнюю очередь. Это займет буквально несколько минут.

Ренделл кивнул ему и поглядел налево. Даже здесь, у самого накопителя, тоже работали портативные телевизоры, точно так же, как и везде окруженные толпой, большую часть которой составляли пассажиры, которые приостанавливались хотя бы на минутку, перед тем как пройти на борт самолета. Ренделл тоже попытался ухватить мелькавшие на экранах сцены.

Это были краткие интервью с ведущими государственными лидерами, каждый из которых выступал с кратким поздравлением всему человечеству в связи с обретением чуда Возвращения Иисуса Христа. Здесь был папа римский, выступающий с балкона храма святого Петра в Ватикане, президент Франции, снятый во внутреннем дворе Елисейского дворца, вся королевская семья в Букингемском дворце и президент Соединенных Штатов Америки в своем Овальном кабинете Белого Дома; а комментаторы объявляли выступления президентов и премьеров из Бонна, Рима, Бухареста, Белграда, Мехико Сити, Бразилии, Буэнос Айреса, Токио, Мельбурна и Кейптауна.

Камеры вновь вернулись в королевский дворец Амстердама, и теперь вновь показывали собравшихся здесь теологов, в то время, как выступающий от их имени монсиньоре Риккарди объявлял, что в последующие двенадцать дней будет праздноваться — каждый день будет посвящен отдельному апостолу (понятное дело, что место Иуды занял Матфей) — телесное возвращение Иисуса Христа на страницах Международного Нового Завета.

В Рождество же, объявил Риккарди, проповеди в каждой церкви во всем христианском мире, как протестантском, так и католическом, будут посвящены величайшей славе Воскресшего Иисуса, поскольку священники и проповедники построят их на основании новообретенного пятого евангелия, которое является величайшей надеждой всего человечества.

Рождество, подумалось Ренделлу, тот самый день, когда он всегда (если не считать последних двух лет) возвращался в Висконсин, в Оук Сити, в увенчанную острым шпилем белую церковь, где Натан Ренделл всегда обращался к своей пастве. Мимолетно он подумал о своем отце и его протеже, Томе Кери, как и где они могут смотреть и слушать эту передаваемую через спутники программу, и что это будет за Рождество с Иаковом Справедливым, который станет членом каждой семьи верующих.

Взгляд Ренделла вернулся к экрану. На нем мелькали лица Анжелы Монти, профессора Обера, доктора Найта и герра Хеннига, в то время как комментаторы объясняли, каким образом эти лица участвовали в открытии, процессах аутентификации, перевода и напечатания новой Библии, а они тут же отвечали на неожиданные вопросы собравшихся журналистов.

Камера вновь вернулась к монсиньоре Риккарди, когда он уже заканчивал свою речь.

От экрана Ренделла отвлек пассажирский агент, который отчаянно размахивал руками, призывая его в накопитель.

— Ну вот, — сказал Горен, — все уже в самолете. Вы последний, и мы проведем вас вовнутрь.

Оба полицейских подтолкнули Ренделла к накопителю, где Лефевр достал кольцо с ключами, после чего вставил один из них в замок наручников, соединявших Горена и американца. После того, как наручники были сняты, Ренделл начал массировать запястье.

Они уже были в накопителе, из которого надувной коридор вел прямо к самолету.

— Bon voyage, — сказал Лефевр. — Извините, что все так получилось.

Ренделл только кивнул. Ему тоже было жаль, жаль, что все произошло именно так.

Еще раз он повернул шею, чтобы ухватить последние мгновения спутникового шоу из Амстердама. Телевизионный экран уже был скрыт от его взгляда. Зато можно было слышать комментарий. Ренделл уже отошел от своих охранников, но апокалиптичный голос монсиньоре Риккарди следовал за ним.

— Как писал Иоанн «Хотя видели вы знаки и чудеса, все равно вы не верите». И вот теперь Иаков пишет нам: « И вот я, собственными глазами, видел знаки и чудеса, и я могу верить». И все человечество теперь может повторить с ним: Мы верим! Christos anesti! Христос воскрес! Alithos anesti! Воистину воскрес! Аминь.

Аминь.

Ренделл вошел в самолет, и начавшая уже беспокоиться стюардесса закрыла за ним дверь.

Теперь был слышен лишь рев реактивных двигателей.

Ренделл уселся на свое кресло. Он был готов снова вернуться домой.

* * *

ПРОШЛО ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦЕВ.

Невероятно, но он снова был дома.

Еще одно Рождество в Оук Сити, штат Висконсин, но такого еще никогда не было, Ренделл понимал это всем своим сердцем.

Расслабившись и уютно устроившись, он сидел в первом ряду в Первой Методистской Церкви, окруженный своими родственниками и собственным прошлым, теми, о ком он сам беспокоился, и кто беспокоился о нем. Стоя за поцарапанной дубовой кафедрой, что располагалась перед Ренделлом, преподобный Том Кери собирался читать проповедь, особенную проповедь, написанную по живому представлению Иисуса Христа и его крестных мук, сошедших с хрустящих страниц Международного Нового Завета, проповедь, которая сегодня, в эти рождественские дни, эхом повторялась с тысяч подобных кафедр в подобных домах веры, существовавших по всему земному шару. Речь Тома Кери, равно как и он сам, одаренные новой верой, обещанием нового завета и силы, была посланием надежды, обнаруженной лично, она отражала возрождение и усиление его личной веры служения, социальные и духовные речения Воскресшего Христа.

Лишь вполуха слушая историю и послание, которое сейчас было для него столь знакомо — для него лично гораздо более, чем для сотен верующих, втиснутых в старенькую отцовскую церковь — Ренделл разглядывал окружающих.

Он сидел на разболтанном деревянном сидении между своей матерью, Сарой, с ее гладким, пухлым лицом, блаженным от счастья при каждом доносившемся с кафедры высказывании, и своим отцом, Натаном, старческие черты лица которого отражали оставшийся давно в прошлом юношеский задор, бледно-голубые глаза вспыхивали радостью после каждой словесной каденции своего протеже. Только лишь лежащий рядом костыль и медленность речи напоминали о ударе, после которого ему удалось оправиться. Рядом с отцом Ренделл видел свою сестру Клару, а возле нее — Эда Периода Джонсона, с его выпяченной вперед шведской челюстью. Слегка сдвинувшись, Ренделл мог видеть тех, кто сидел за его матерью — в первую очередь Джуди, с закрывающими чуть ли не все ее ангельское личико длинными волосами, напоминающими шелковистые нити кукурузных початков, его милая, светлоглазая дочка; а рядом с нею дядю Германа, ставшего более толстым, но не таким праздным, как в прошлые времена.

Все они представляли собой само внимание, все они были полностью поглощены проповедью Тома Кери, они слушали о том, что для них было совершенной новинкой — о знамении, о чуде воскресшего Иисуса.

Но Ренделл — он слыхал это, он уже знал это, жил с этой историей, покупался на нее, испытывал ее, сомневался в ней, сражался с ней, был ею предан — так что сейчас его мысли были совершенно свободными. Никто из собравшихся здесь до сих пор еще не знал, что он, щедрый сын, был частью Воскрешения Два. Ренделл решил рассказать об этом после праздничной службы, вначале отцу, а потом уже и всем остальным. Ему хотелось поделиться с ними, ради чего он выезжал за границу, и кое-чем из того, что пережил там. Сколь многое можно им открыть, он еще не знал. Даже про себя он не решил эту проблему.

Ренделл поглядел над ныне склоненными головами в одно из витражных окон церкви, на тени, что отбрасывали в окно ветви деревьев, уже безлистые, но сейчас покрытые искристой свежестью выпавшего ночью снега. В окне он хотел высмотреть отблеск своего прошлого, лет собственной невинности, только они были слишком далеки, и все, что он мог видеть глазами своего воображения было совсем недавнее прошлое — беспокойное, злое, агонизирующее прошлое последних пяти с половиной месяцев.

Еще раз он переживал все те недели, пережитые им после того, как его вышвырнули из Воскрешения Два и депортировали из Франции.

Снова в Нью-Йорк, вспомнилось ему, в офис собственной фирмы, к уютному но и деловому присутствию Ванды, своего верного секретаря, к неугомонному помощнику Джо Хокинсу, к своему проницательному и умному адвокату Тэду Кроуфорду, ко всем остальным, к своей команде, зависящей от его изобретательности и энергии.

Весьма ненадолго Ренделл вернулся в суету и рутину, когда телефонная трубка становится продолжением руки. Только теперь в нем не было энергии, поскольку не было у него интереса, и его охватила апатия, потому что в жизни не было цели.

Он хотел сбежать и на три месяца из пяти с половиной это ему удалось. У Тэда Кроуфорда в Вермонте был летний домик — ферма со слугами, скотом, ручьем, что вился змеей через весь десятиакровый участок, а еще выстроенный еще в годы Революции, а теперь заботливо отреставрированный дом. Ренделл отправился туда, чтобы изгнать из себя призрак; призрак, представлявший собой кошмарный коллаж из Амстердама, Парижа и Остиа Антика, из Уилера, де Фроома и Лебруна, и еще — из Иакова Юста-Справедливого. Он забрал с собою все пленки, заметки, все свои недавние воспоминания и портативную пишущую машинку. Он пытался жить затворником, и это ему почти что удалось. Телефон работал и был тоненькой линией, соединявшей Ренделла с внешним миром; он был необходим для отдачи распоряжений своим подчиненным, для связи со своей дочкой Джуди в Сан-Франциско и с родителями в Оук Сити. Но большую часть собственного времени он посвящал написанию книги, своей противо-Библии, накрепко закодированной в его мозгу.

Нет, эти месяцы не были самыми лучшими месяцами его жизни. Он чувствовал себя запутанным, разбитым, жалеющим себя, но в большей степени — запутавшимся и сконфуженным. Он писал и пил, и пытался выдавить из себя яд. Он заполнял строками страницу за страницей и тут же рвал их, полную и подлинную историю Воскрешения Два, рассказывал о собственных с ним отношениях, о разрешении тайны, представленной ему Лебруном в Риме, о собственных несчастных приключениях во Франции, короче, обо всем — за исключением Анжелы. О ней он умолчал.

Во время создания книги Ренделл иногда испытывал чувство, что пишет величайшую детективную историю всех времен и народов. В другие же дни он был уверен, что никогда ему не удастся передать религиозную фальшь, мошенничество и лицемерие, в то время как его де-садовские пальцы выплясывали на клавиатуре пишущей машинки. Через пару часов ему уже казалось, и он был свято уверен в том, что создает лишь самый откровенный и обнаженный автопортрет больного и циничного параноика, который никогда еще не был представлен в литературе.

Он пил и писал, и книга плыла к своему завершению на волнах целой реки из виски.

Когда он закончил, катарсис исполнения изгнал из его жил последнюю каплю яда. Оставшееся же представляло собой пустую скорлупу его собственного одиночества и неудовлетворенного смятения.

Когда осень подморозила траву, он уехал с фермы в Вермонте и возвратился в Нью-Йорк с рукописью. Он спрятал ее в рабочем сейфе, код которого был известен только ему самому и Ванде. Он не знал, то ли оставить ее как часть усилий по изгнанию таившихся в нем сатанинских сил, которые никогда не будут представлены общественности, то ли все же напечатать, чтобы противодействовать монстру Франкенштейна, уже захватившего всю его страну, а вместе с ней и половину всего мира.

Ренделл прекрасно знал и был уверен, что за всю историю литературы никогда еще не было столь абсолютного успеха, которым сейчас пользовался Международный Новый Завет. Куда бы вы не посмотрели, вас встречала Книга Книг, пытаясь обратить в свою веру, стараясь опутать и заглотить вас. Радиостанции и телеэкраны, казалось, днем и ночью были заполнены только ею. Ренделл считал, что помимо Нового Завета оттуда исходило мало что. Не было дня, чтобы газеты и журналы не выходили с подвалами и разворотами, посвященными истории Международного Нового Завета, с подборками фотографий или новыми рекламными объявлениями. Когда вы отправлялись за покупками, посещали бар или обедали в ресторане, везде слышали как обсуждают только это.

Барабаны грохотали без устали, и харизматический новый Христос вновь собирал души, бесчисленное количество душ. Некоторое снижение уровня насилия приписывалось возвратившемуся Христу. За улучшения в экономике хвалу возносили опять же Христу. Снижение количества наркоманов тоже было заслугой Христа. Окончание какой-то войны и начало мирных переговоров, общее благосостояние и чувство эйфории вместе с ощущением всеобщего братства, охватившие землю, тоже объявлялись чудом воскресшего Иисуса.

Из одной заметки Ренделл узнал, что Международный Новый Завет в твердой обложке в одних только Соединенных Штатах был продан в количестве трех миллионов экземпляров; в других странах объем продаж оценивался на уровне сорока миллионов копий. И все это за три-четыре месяца.

Ренделл начал раздумывать над тем, что его разоблачение все-таки нужно опубликовать. Его книга будет камнем, выпущенным в Голиафа. Брошенный из пращи подготовленной им кампании, он может нанести громадному монстру неожиданный удар, свалить его и покончить с ним, покончить с ложью.

Именно в момент подобных размышлений Ренделла настиг долгожданный телефонный звонок от Огдена Тауэри III, главы конгломерата по имени «Космос Энтерпрайсез». Контракты, связанные с поглощением фирмы Ренделла и с гарантией его беспечной жизни в будущем, были давным-давно уже приготовлены и ждали только подписей — подписей Тауэри и его собственной. Но сейчас все находилось в состоянии непонятной подвешенности. Кроуфорд пытался пробиться через сплоченные ряды юристов Тауэри, но это ему никак не удавалось. Поэтому Тэд никак не мог понять, что же происходит. Ренделл подозревал, что ему-то как раз все понятно. Уилер, дружок Тауэри, предупреждал его в Париже: Или пляши под дудку Воскрешения Два, или пожалеешь о последствиях.

И вот Тауэри позвонил лично Ренделлу.

Разговор очень краткий, никаких лишних слов, все по теме, никакого дружелюбного тона.

— Ренделл, я уже все слыхал от Джорджа Уилера. У него удивительный успех. Но он сказал, что ты в этом никак не участвовал. Он говорил, что ты всячески ставил палки в колеса. Он рассказывал, что ты пытался саботировать проект. Что скажешь на это?

— Я пытался остановить его, поскольку у меня имеются доказательства того, что все это подделка.

— И об этом я тоже слышал. Что это с тобой, Ренделл? Ты что, коммунист, атеист или что-то вроде того?

— Я не могу продавать того, во что не верю.

— Слушай, Ренделл, размышления относительно того, во что верить или не верить, можешь оставить людям типа Уилера или Закери с президентом, а сам делай свою работу. Сейчас твой контракт лежит у меня на столе. Перед тем, как подписать его, перед тем, как взять тебя в семью «Космос», я должен знать, на чем ты стоишь.

— На чем я стою?

— Что ты намереваешься в будущем делать с Международным Новым Заветом? Собираешься ли ты снова вредить им, доставлять новые неприятности, творить нечто противозаконное, или как? Я имею в виду, типа всяких речей или написание с публикацией всяких грязных материалов, направленных против нашей новой Святой Книги? Я хочу знать, а так же Уилер хочет знать. Если у тебя имеются какие-то подобные намерения, я не желаю иметь с тобой ничего общего. Если же ты достаточно умен для того, чтобы вести себя как богобоязненный сын священника, делать то, что заставит твоего отца гордиться тобой, тогда я тоже с тобой. Но вначале мне нужно иметь это от тебя в письменном виде, в качестве дополнения к контракту, перед тем, как я его подпишу. Говоря юридически, посредством этого дополнения к нашему контракту, тебе не разрешается говорить или публиковать что-либо, способное помешать Международному Новому Завету. Если ты дашь подобные гарантии, тогда и я смогу гарантировать, что «Космос» примет тебя. Так каким же будет твой ответ: да или нет?

— Возможно.

— И что, черт подери, это должно значить?

— Мистер Тауэри, это означает, возможно — да, возможно — нет. Это означает, что я никогда не принимаю важных решений, хорошенько не подумав перед тем.

— Хорошо, думайте быстрее, молодой человек. Надеюсь получить ответ в последний день года.

Он положил трубку, и все, а Ренделл чувствовал себя как оплеванный. Одно дело, когда тебя только суют в Воскрешение Два. Позволить себе потерять договор с «Космос Энтерпрайсез» было совершенно другим делом, намного серьезнее, поскольку вопрос продажи фирмы и ее поглощения был для него жизненно важным, его единственным безопасным выходом из крысиных гонок, его спокойствием и независимостью в будущем. Вот только новые поставленные ему условия были для него крайне болезненными, он чувствовал себя не в своей тарелке и пытался сравнить важность контракта, лежащего сейчас на столе у Тауэри, с рукописью разоблачительной книги, покоящейся в его личном сейфе, и ему не было еще ясно, что перевесит в конце концов.

Несколькими неделями спустя случился еще один телефонный звонок, который привел к еще большей запутанности в голове Ренделла. Несколько месяцев он пытался связаться с Джимом Маклафлином только лишь с целью сообщить, что по причинам, которые в настоящее время не могут быть раскрытыми (снова Тауэри и «Космос»), Ренделл не может сдержать свое обещание поработать в пользу Рейкеровского Института. Маклафлина все это время нельзя было поймать, поскольку он вечно находился в секретных экспедициях.

— Сейчас он уже вернулся и ждет разговора, — сообщила Ренделлу Ванда. — Он звонил откуда-то из округа Колумбия и сообщил, что по возвращению обнаружил целую кучу сообщений и писем от тебя и Тэда Кроуфорда, он страшно сожалеет о том, что был столь невнимательным, но он находился где-то очень далеко, где работал двадцать пять часов в сутки. Теперь он страшно желает переговорить с тобой, поскольку у него имеются планы для твоей кампании по продвижению его первой «Белой Книги», направленной против крупного бизнеса. Соединить тебя с ним?

У Ренделла не оказалось мужества сказать Маклафлину все то, что следовало сказать.

— Нет, Ванда, не сегодня, у меня нет настроения. Знаешь что, скажи ему, что я уехал в аэропорт, мне снова нужно лететь в Европу по какому-то срочному делу. Скажи, что через месяц я вернусь и позвоню ему. Обязательно позвоню еще до конца года.

Самый лучший способ решения проблемы, посчитал он в тот день, это просто проигнорировать ее. Если не становиться с ней лицом к лицу, она может просто испариться. Если же проблемы уходят, значит — их и не существует. Во всяком случае, до самого конца года.

Естественно, самый лучший способ решить проблему — это проигнорировать ее и выпить.

Потому-то он и пил, начиная с конца октября, весь ноябрь и большую часть декабря — он пил как в старые времена. Он потреблял алкоголь галлонами, в качестве противоядия от проблем, связанных с мыслями и бизнесом, от общего замешательства, от одиночества. Единственной проблемой стали пробуждения, потому что в этот момент ты был трезвым и совершенно одиноким.

Никогда еще в своей жизни не чувствовал себя столь одиноким — что в постели, что вне ее.

Зато он помнил старинное лекарство от этой напасти, и теперь принимал его в огромных дозах.

Девицы, женщины, которые выглядели намного лучше раздетыми и в горизонтальной позиции — они были повсюду, и их всегда было легко выловить для успешного загула — вот он и обратился к ним. Актрисочки с большими сиськами, невротичные цыплята из полусвета, свободные профессиональные давалки — все те, кто приходил к нему в офис по делам, все те, кого он сам находил в барах и дискотеках или же по объявлениям в газетах (только-спроси-не-желает-ли-она-завести-дружка) — все они кайфовали или пьянствовали с ним, раздевались вместе с ним, трахались вместе с ним — но потом пришел момент осознания, что он был все так же одинок.

Ведь до сих пор никакого участия не было, а Ренделл отчаянно желал человечности для себя.

Человеческого контакта, обладавшего значительностью, а не просто секса.

Как-то ночью, совершенно нагрузившись, он решил позвонить Барбаре в Сан-Франциско, чтобы только поглядеть, что из этого может выйти, если даже не поможет. Но когда экономка ответила: «Это дом семейства Бурке», Ренделл вспомнил, хотя и через пьяный туман, что несколько месяцев назад Барбара вышла замуж за Артура Бурке, и потому грохнул ни в чем не повинную трубку об стенку.

Другим вечером, снова пьяный, возможно, что даже сильнее, чем в прошлый раз, и потому настроенный слюняво и меланхолично, он подумал о том, чтобы на сей раз позвонить своей последней долговременной подруге — Дарлене Николсон — где же, черт возьми, могла она быть? — ну да, в Канзас Сити, чтобы вымолить у нее прощение и возвратить в свою постель. Он ни на мгновение не сомневался в том, что она бросит своего дружка, этого зеленого пацана, Роя Ингрема, и прибежит к нему. Но, уже подняв трубку, он вспомнил, что глупенькая Дарлена изо всех сил мечтала о замужестве, и как раз по этому поводу произошел их разрыв в Амстердаме, поэтому он положил трубку на место, а вместо нее взял в руки бутылку.

В своих болезненных поисках Ренделл даже рискнул утратой своей замечательной секретарши в течение последних трех лет, Ванды, как-то вечером, уже перед самым уходом с работы, сделав ей предложение, чувствуя себя и возвышенно, и одновременно паршиво, желая ее, кого-угодно… лишь бы не оставаться одному. И она, эта замечательная, полногрудая, независимая чернокожая девушка, которая знала его как облупленного и ни капельки не боялась, она только сказала: «Да, босс, я вот только удивлялась, когда же вы попросите».

И она соединилась с ним этой ночью, удивительное тело цвета черного дерева, длинные руки, раскрытые ему навстречу, розовые соски торчали для него, пышные бедра раскрылись для него, и она любила его, и это продолжалось целый месяц ночей. Она соединилась с ним — без какого-либо расчета, не из желания закрепиться на своей работе, не из материнского чувства, которое Ванда испытывала к Ренделлу, но только из чувства глубокого, истинного, человеческого понимания его желаний и его нынешнего состояния, поэтому ее любовь к нему была только жалостью. И через месяц, додумавшись до этого, стыдясь и все же благодаря от всего сердца, он освободил ее от своей постели, чтобы оставить своим большим другом и секретаршей.

И наконец, на прошлой неделе, с почтой пришел конверт с маркой, на которой был штамп: ROMA. Внутри была чудесная поздравительная открытка — Счастливого Рождества и С Новым Годом — а на обратной стороне было сообщение. Глаза Ренделла поискали подпись отправителя. Отправитель звался очень просто: «Анжела».

Она часто думала о нем, размышляла над тем, что он делает, молилась о том, чтобы ему было мирно и хорошо. Ее отец оставался таким же, ни живым, ни мертвым, абсолютно не осознавая того чуда, которое открыла миру его лопата. У ее сестры все было хорошо, равно как все хорошо было и с племянниками. Что же касается ее самой, то она была занята, очень занята, особенно теперь, когда Библия пошла в свет; Анжела отвечала на сотни писем, направленных ее отцу, она была занята написанием статей и раздачей интервью от имени отца. Но на неделе она прилетит в Нью-Йорк, где Уилер будет участвовать в телевизионном шоу. Ее приезд намечен утром в Рождество. Жить она будет в гостинице «Плаза». «Если ты считаешь, что в этом будет какой-то смысл, Стив, то я буду рада видеть тебя». А после этого простая подпись: «Анжела».

Ренделл не знал, что ей ответить, поэтому он и не ответил, хотя бы для того, чтобы объяснить, что в Нью-Йорке его как раз и не будет, что он обещал родителям побыть с ними в течение недели между Рождеством и Новым Годом; что как раз в это время туда же, из Калифорнии в Висконсин, приедет и его дочь, так что он никак не сможет встретиться с Анжелой в Нью-Йорке, даже если бы он желал того — или осмеливался желать.

Письмецо Анжелы было первым трезвым событием, произошедшим с Ренделлом за пять с половиной месяцев. Второй — стал его приезд в Оук-Сити вчера вечером, чтобы порадоваться вместе с семьей украшенной блестками елкой и попить традиционный яичный пунш, лишь слегка сдобренный ромом, чтобы обменяться подарками в шикарных упаковках и вместе с Джуди слушать местную группу, распевающую рождественские песни под снежными хлопьями.

Третий же отрезвляющий момент произошел здесь, в первом ряду сидений Первой Методистской Церкви.

Совершенно неожиданно Ренделл осознал, что он сидит здесь на лавке, что проповедь Тома Кери закончилась, и что все, кто сидел с ним рядом, все, кто дороги его сердцу, родные и знакомые, поднимаются со своих мест.

И что он увидал, в этот знаменательный момент, это были их глаза, глаза всех их, ярко блещущие надеждой — глаза своей матери, благодарные и счастливые, и глаза отца, отдаленные и сияющие; они оба, и мать, и отец были намного моложе, чем Ренделл помнил их из недавнего прошлого, оба они были возбуждены тем, что прожили достаточно долго, чтобы увидеть и услышать Слово; глаза своей сестры Клер — более решительные и уверенные, чем ранее, в этих глазах светилась решимость не ползти назад к своему имеющему семью любовнику и работодателю, а идти собственным путем к чему-то совершенно новому; Ренделл видел и глаза своей Джуди — собранные и задумчивые, озаренные тем внутренним светом, который подарили ей проповедь и чувство взрослости, которое ранее Ренделл в ней не замечал.

Ренделл оглянулся. Все верующие, по двое и по трое, группками, выходили из церкви. Никогда еще в своей жизни Ренделл не видел знакомых себе людей такими теплыми, такими добрыми, такими утешенными и уверенными в себе и в других.

Это начало и было тем концом, который оправдывает любые средства, о чем Анжела говорила ему во время их последней встречи.

Средства не имеют никакого значения. Самое главное — это конец.

Так она сказала.

И на это он ответил: Нет.

И сейчас, в это мгновение — поскольку это было Рождество, поскольку это был дом, поскольку это был самый отрезвляющий для него момент за последние месяцы, поскольку он сам был свидетелем того, как рай на земле отражается в сотнях глаз — в этот момент он и склонен был бы сказать Анжеле: Возможно — Возможно, самое главное, что считается — это именно конец всего.

Но полностью он не мог, ни за что на свете быть уверенным в этом.

Он склонился и поцеловал свою мать.

— Какое чудо, не правда ли? — спросил он.

— И подумать только, что я дожила до этого дня, сынок, — ответила та. — Даже если больше таких дней и не будет, для меня и твоего отца достаточно и этого.

— Да, мамочка, — прошептал он. — И снова поздравляю тебя с Рождеством. Знаешь что, давай-ка ты вместе с Клер, дядей Германом, Эдом Периодом и Джуди вернетесь домой. А я приеду с папой на той машине, что взял напрокат. Мы поедем домой по длинному пути, вспомню, как был мальчишкой, а папа водил ту таратайку, помнишь? Но мы не долго, мамочка. Обещаю, мы вернемся, когда еще ничего не застынет.

Ренделл повернулся к отцу, который с трудом опирался на свой костыль, и, предложив руку, чтобы дать старику дополнительную опору, повел его по устланному красной ковровой дорожкой проходу.

Отец улыбнулся.

— Мы отдали Господу свои сердца, свои души и веру взамен за Его доброту открытия нам Себя в этот день, за то, что Он собрал всех нас вместе в здравии и духовной полноте, чтобы услышать Его послание.

— Да, папа, — ласково ответил Ренделл, радуясь тому, что отец разговаривал почти так же свободно, как и до своего удара.

— Ну а теперь, сынок, — сказал преподобный Натан Ренделл с искрой обычной для себя сердечности, — полагаю, что даже на сегодняшний день нам уже хватит церкви. Поехать для меня с тобой домой будет сплошное удовольствие. Все как в старые добрые времена.

* * *

ВСЕ БЫЛО КАК В СТАРЫЕ ДОБРЫЕ ВРЕМЕНА, и, тем не менее, Ренделл чувствовал, что время изменилось.

Долгая дорога домой, по дороге, покрытой гравием и грязью, сейчас подмороженной и покрытой свежим снегом, огибала озеро, которое все называли прудом. Эта дорога была всего лишь на десять или пятнадцать минут дольше по сравнению с коротким путем через деловой центр Оук Сити.

Ренделл вел машину не спеша, пытаясь сохранить ностальгическое настроение.

Они оба с отцом выглядели смешно, думал Ренделл, словно два набитых ватой елочных херувимчика. В вестибюле церкви, зная, что температура хорошенько упала, что сияние солнца весьма обманчиво, они натянули на себя пальто, закутались в шарфы, а на руки надели теплые перчатки. Сейчас же, во взятой напрокат машине (обогреватель, понятное дело, не работал), они были отделены от зимнего холода, и им было уютно.

Все это время отец болтал, и хотя кое-какие слова давались ему с трудом, он говорил со своей прежней энергией, так что Ренделл только молчал и слушал.

— Ты только погляди на Пайков Пруд, сынок, — говорил отец. — Разве можно найти где-либо на земле более приятный и радующий душу вид? Я всегда говорил Эду Периоду, что Торо <Генри Дэвид Торо (1817 — 1862) — известный американский поэт, философ и натуралист, прославлявший радости тихой сельской жизни, в отличие от городской — Прим. перевод.>, если бы тот приехал сюда, он понравился бы намного более, чем Пруд Вальден. Но я рад, что его тут не было. Иначе бы мы страдали от орд туристов, оставляющих повсюду свои бумажные тарелки и пивные банки. А наш пруд сейчас точно такой же, как и в те времена, когда ты был мальчишкой лет десяти — двенадцати. Ты помнишь те времена, Стив?

— Помню, папа, — тихо ответил Ренделл, глядя на озеро, окруженное по берегу зарослями, так что воды и не было видно. — Оно все замерзло.

— Все замерзло, — повторил отец. — Когда оно замерзало как сейчас, лед крепкий, толщиной дюймов шесть, мы приезжали сюда на подледную рыбалку. Помнишь, сынок, зимнюю рыбалку? — Отец не стал ожидать ответа. — Каждый должен был пробить несколько лунок, до самой воды. Потом мы устанавливали пружины и спускали лески, по пять на человека, все по закону. Это уже много времени прошло, как я приезжал сюда рыбачить. Нужно было взять с собой пешню, сачок, чтобы вылавливать лед, потом удочки с настороженным флажком. Мы втыкали рогульку у края лунки, и через нее спускали леску с наживкой. А потом все возвращались на берег, где стояли машины, хлопали друг друга по спине, чтобы восстановить кровообращение в замерзших руках, после этого разжигали костер, сидели вокруг него, пели, шутили, но при этом не забывали следить за флажками. Как только рыба клевала, флажок дергался вверх, а мы орали будто краснокожие индейцы и бежали к лунке. Ведь интересно же было, что там поймалось: окунь или щуренок. Чаще всего, ты прибегал первым, ведь у тебя были молодые ноги.

Ренделл живо представил себе подобные моменты.

— Надо будет опять как-нибудь съездить на рыбалку, папа.

— Нет, только не зимой. Уже имеются такие вещи, которые зимой мне делать противопоказано. Но знаешь, что я тебе скажу. Доктор Оппегеймер обещал, что я снова могу отправиться на рыбалку, когда погода станет потеплее. На прошлой неделе мы как раз обсуждали это с Эдом Периодом. Когда наступит весна, мы поговорим о том, чтобы отправиться на рыбалку. Здесь еще есть замечательные местечки.

Потом они помолчали, когда Ренделл свернул на дорогу, отходящую от озера.

Через какое-то время отец продолжил свой разговор:

— Ты подумай только, прошлое никогда не уходит, оно всегда остается в настоящем. Подумать только, каким чудесным и значительным было мое прошлое — моя юность, вся жизнь с твоей матерью, мое служение Господу — и все от этой новой Библии. Я просто живу в этом открытии, в этом новом евангелии. Вместе с твоей матерью я читал и перечитывал его уже раз десять. Удивительно, истинное чудо и откровение. Иисус гонит своих овец на пастбище. Иисус над могилой отца своего, Иосифа, говорящий от Его имени. Никогда еще не слыхал я ничего более значительного. Даже если человек и неверующий, после такого он обязательно поверит. Он просто обязан знать, что Сын Божий находится среди нас, и отсюда черпать силы. Это дает жизни смысл.

— Если это так, папа, тогда это очень важно.

— Нет ничего более важного, Стив, — с задором ответил на это отец. — Можно процитировать Колриджа <Самюэл Тэйлор Колридж (1772-1834) — знаменитый английский поэт и философ — Прим. перевод.>: «Я верю Платону и Сократу». Я же верю в Иисуса Христа. Расскажу тебе, о чем я думал сегодня утром, в церкви, во время проповеди Тома. Я никогда не сомневался в собственной вере, поэтому правильно пойми то, что я сейчас скажу. Несколько прошлых лет мне было больно видеть, как молодежь — не только она одна, но и их родители — отходят от церкви и от Писания. Они обратились к фальшивым идолам, к «Покажи Мне» и «Докажи Это» науки, как будто голая видимость одна может подтвердить истину, как будто в самой науке нет абстракций и тайн. Люди ловились на то, что они могли схватить и чем могли владеть, но все равно, в каждую секунду они желали иметь цель и значимость в жизни. Ты не считаешь, сынок, что такое было?

— Я согласен с тобой.

— Они не могли найти волнующие их ответы в Господе и Его Сыне, поскольку не могли видеть Христа только лишь посредством веры, потому-то они и не могли воспринять послание от того, в кого не верили. Потому-то они и повернулись к Нему спиной. Думаю, подобное произошло и с тобой, Стив. В различной степени это обязательно случилось в большинстве семей нашего прихода.

— Знаю. Мы говорили об этом с Томом Кери, когда ты болел.

— Так вот, я был лично благославлен, узнав, что все это кончилось. Ведь я и вправду думал, что Иисусу это тоже хорошо ведомо. Вот почему он снова открылся нам в это время. Находка в Остиа Антика не была случайной. Она была послана нам свыше.

«Остиа Антика», — подумал Ренделл. «Нет, это не было случайностью. Вот только, как трудно начать говорить отцу про нее».

— И вот теперь мы можем ответить, к всеобщему удовлетворению, на два вопроса нашего символа веры, — продолжил отец. — Верим ли мы в Иисуса Христа как нашего Спасителя и Господа, равно как и в Его царствие? Получаем ли мы и исповедуем христианскую веру в нашего Господа, Иисуса Христа, как говорится о нем в Новом Завете? Те, кто до сих пор не мог ответить на них утвердительно, наконец-то могут сказать: Да. Благодаря Иакову Юсту, сегодня они могут сказать: Да. Для них это — по всем научным критериям — видимое доказательство бытия Спасителя. Что же касается меня, то мои личные суждения и сомнения тоже завершены. Я вижу свою церковь в порядке. Я вижу, что, благодаря Тому Кери, кафедра остается в хороших руках, и к ней вернулось уважение. Я вижу небеса для сомневающихся молодых людей, как моя внучка Джуди, как моя дочь Клер. Ведь ты же видишь, насколько они изменились, Стив?

Ренделл кивнул.

— Я рад за них. Даже не могу сказать, насколько рад.

— Говоря же обо мне, я никогда не боялся уйти, когда прийдет время. Я всегда испытывал глубочайшую веру в рай на небесах — не рай с золотыми шпилями и улицами, но в рай, где спасенные — мыслями, духом, вечной душой — могут присоединиться к Господу и Его Сыну. Вот каким был для меня рай, но теперь я дожил до дня, когда вижу возможность построения рая на земле, где добро победит стремление к наживе, насилие и беззаконие. А далее, добро, в экуменическом смысле, мир и любовь охватят весь мир. Нынешнее Воскрешение сможет объединить в единое целое две сотни протестантских сект, сблизить нас с католиками, сделать нас ближе с нашими еврейскими родичами, ведь не следует забывать, что и Господь наш поначалу был евреем. — Старый Натан замолчал, ослабил шарф. — Что-то ты позволил мне разойтись. Это зима заставила меня сделаться таким болтливым. Хватит. А теперь я хотел бы услышать о тебе, Стив. Ты говорил, что собираешься рассказать про то, как провел лето.

— Ничего интересного, па. Может, в другой раз.

— Да, нам нужно будет поговорить.

Ренделл глянул на отца и увидал, что тот откинул голову, а глаза старика закрыты. «Не Спиноза, но Натан Ренделл, воистину отравленный Богом человек», — подумал он.

— Наверное, ты устал, па, — сказал он, выворачивая на свою улицу. — Ничего, сейчас отдохнешь.

Он притормозил, пробиваясь сквозь сугробы.

— Нет, сынок, я прекрасно себя чувствую, — услышал он бормотание отца. — Никогда еще не испытывал я такого божественного умиротворения. Надеюсь, что теперь и ты его тоже сможешь найти.

Ренделл остановился перед домом и выключил зажигание. Он повернулся, чтобы сказать отцу, что тоже верит в то, что тоже может найти для себя умиротворение, тем или иным образом, но может — а еще сказать отцу, что они уже приехали.

Но глаза отца были плотно закрыты, и при этом он совершенно не двигался.

Еще до того, как Ренделл схватил руку отца, чтобы отыскать пульс, у него уже были неясные подозрения, но теперь он уже точно знал, что отец умер. Он подвинулся к сидящему старику, поскольку эта мысль казалась ему невозможной. Его отец вовсе не походил на мертвого. Легкая улыбка на застывших губах была той же, что и при жизни.

Ренделл прижал к себе тело, положив седую голову на грудь.

— Нет, папа, — шептал он, — не уходи, не оставляй меня. — Он качал отца в объятиях, и голос его детства молил откуда-то из прошлого:

— Погоди, па, пожалуйста, не оставляй меня.

Он прижимал отца все сильнее и сильнее, отказываясь поверить в неизбежное, пытаясь удержать его при жизни.

Его отец не мог умереть, просто не мог, но через какое-то время Ренделл смирился с очевидным и наконец отпустил тело.

* * *

ТРАУРНАЯ СЛУЖБА В КЛАДБИЩЕНСКОЙ ЧАСОВНЕ закончилась, и все пришедшие проститься с отцом, отошли от гроба, и теперь собирались кучками наружи, и Ренделл, поддерживая мать, смог отвести ее к выходу, чтобы там передать Клер и дяде Герману.

Он поцеловал ее в лоб.

— Все будет хорошо, ма. Он теперь покоится в мире.

Ренделл не стал идти дальше, глядя, как мать выводят наружу, где перед катафалком ее ожидали Джуди, Эд Период и Том Кери.

Оставшись в часовне, Ренделл беспомощно осматривался по святилищу последнего прощания: ряды пустых теперь лавок, опустевшая кафедра священника; орган молчит; комната для членов семьи ожидает следующих посетителей. Но в его сердце все еще звучали слова траурной службы. Он все еще слышал гимн «Господь Милосердный, Господь Славный». Он все еще слышал слова Тома Кери, читающего из Писания: "Иисус сказал: «Я есмь воскрешение и жизнь; кто верит в меня — пусть и умрет, будет жить. И каждый, кто живет и верует в меня — вовеки не умрет» <Иоанн, 11.25-26>. Ренделл все еще слышал, как все присутствующие хором поют: «Слава Отцу и Сыну, и Духу Святому; и ныне, и присно и вовеки веков. Аминь.»

Его глаза остановились на открытом гробе, стоящем за кучей цветов.

Практически бессознательно, будто загипнотизированный, он направился к гробу, встал над ним и всматривался в смертные останки своего отца, преподобного Натана Ренделла, лежащего в своем последнем сне.

Ренделл думал про себя: «Ты не можешь быть мужчиной, пока твой отец не умрет. Кто это сказал?» Потом вспомнил: Это сказал Фрейд.

Ты не можешь быть мужчиной, пока твой отец не умрет. Ренделл всматривался в гроб. Его отец умер, умер окончательно и бесповоротно, тем не менее, сам он вовсе не чувствовал себя мужчиной, но только сыном, сыном, что был маленьким, потерявшимся мальчиком.

Ренделл переборол это чувство, вспомнив, что он все же мужчина, но из глаз покатились слезы, и он почувствовал их соленую влагу во рту, а в груди — страшную сухость, после чего отчаянно разрыдался.

Прошло немало долгих минут, пока рыдания ослабели, и Ренделл вытер глаза. Он уже не мальчик — это было ему известно — он и вправду был мужчиной, нравилось это ему или нет, но к нему пришло тепло и уверенность того, что все, что он переживал только что как потерянный мальчонка, теперь осталось позади.

Один последний взгляд. Покойся в мире, папа, покойся в своем раю разума и души с Господом и Иисусом Христом, которых ты уже видел и так хорошо знал. Я оставляю тебя, папа, но оставляю тебя не одного до того дня, когда мы снова будем вместе.

И после этого, после единого недолгого момента страха, Ренделл оставил часовню, чтобы присоединиться к траурной процессии.

Весь последующий час, на кладбище, он прожил как в тумане.

Возле могилы, бросая горсть земли, он прочитал молитву за своего ушедшего отца.

«Отец всех милостей, глаза видящие и уши слышащие, о, выслушай мольбу мою о Натане, пожилом человеке, и пошли Михаила, главу ангелов своих, и Гавриила, светлого посланника, и армии ангелов своих, чтобы они шли с душой отца моего, Натана, пока не приведут они ее к тебе, в небеси».

Вплоть до того момента, когда все они в двух лимузинах покинули кладбище, возвращаясь домой, чтобы там принять друзей и родственников, прибывших высказать свое сочувствие, Ренделл все повторял и повторял эту молитву, пока не вспомнил, откуда ее знает.

Это была та самая молитва, которую Иисус читал возле могилы своего отца, Иосифа, как сообщало об этом евангелие от Иакова.

Та самая молитва, о которой сообщил нам Иаков Справедливый или же Роберт Лебрун.

Только для Ренделла это было совершенно безразлично. Эти слова утешили бы его отца в его последнем пути, и, каким бы ни было их происхождение, они были святыми и самыми верными.

В голове у Ренделла прояснилось, а удавка, сжимавшая горло, тоже исчезла. Когда до дома оставалось проехать еще с половину мили, он попросил шофера остановиться и выпустить его.

— Не беспокойся, ма, — сказал он. — Я только хочу немного подышать воздухом. Через несколько минут я снова буду с тобой, с Джуди и Клер. Со мной все будет хорошо. Ты только сама береги себя.

Оставшись на тротуаре, Ренделл подождал, пока лимузин не исчезнет из виду, затем, обойдя катавшуюся на санках ребятню, он снял перчатки, сунул руки в карманы пальто и пошел вперед.

Через пять кварталов, когда можно было уже видеть их серый деревянный дом, снова начал падать снег. Легкие, летучие снежинки холодили щеки Ренделла и придавали окружающему праздничный вид.

К тому времени, когда Ренделл подошел к белой от снега лужайке перед домом, он чувствовал себя полностью отдохнувшим и готовым вновь присоединиться к обществу людей. В этом незавершенном году у него оставались кое-какие недоделанные дела, и их обязательно нужно было закончить. Он направился к центральному крыльцу и через окно увидал, что лампы в гостиной все горят, а десяток пришедших окружает его мать и Клер; он мог видеть, как Эд Период разливает пунш, а дядя Герман обходит собравшихся с блюдом, наполненным бутербродами; и он знал, что с его матерью все будет хорошо. Вскоре он присоединится к ней. Но вначале, как сын, ставший мужчиной, он должен кое-что сделать и для себя.

Ренделл обошел крыльцо и по дорожке, окружавшей весь дом, направился к задней двери. Ускоряя шаг, он добрался до двери, прошел через кухню и по задней лестнице поднялся в спальню.

В спальне для гостей он нашел Ванду, укладывающую свои вещи в дорожную сумку. Вчера он позвонил ей в Нью-Йорк, чтобы рассказать, что произошло, и чтобы сообщить, что его не будет в офисе до первого января. Не говоря ни слова, она просто приехала вчера, не как личный секретарь, а как друг, чтобы быть рядом и помогать чем только можно. Сейчас же она готовилась к возвращению домой.

Он подошел к ней сзади, обнял, прижал к себе и поцеловал в щеку.

— Спасибо тебе, Ванда. Спасибо за все.

Она отошла на шаг и озабоченно посмотрела на него.

— С тобой все в порядке? Я вызвала такси, чтобы отправиться в аэропорт, но если я нужна здесь, то могу и задержаться.

— Ты нужна мне в Нью-Йорке, Ванда. Есть кое-какие вещи, которые хотелось бы сделать. И я хочу, чтобы все было закончено еще до Нового Года.

— Завтра я буду на работе. Хочешь, чтобы я все записала?

Ренделл улыбнулся.

— Думаю, что ты все прекрасно запомнишь. Для начала… Ты же знаешь ту книгу, про которую я говорил, что написал в Вермонте, и которую положил в сейф?

— Да.

— Она в старой картонной коробке, с этикеткой, на которой написано «ВОСКРЕШЕНИЕ ДВА».

— Ну знаю, шеф, я же сама печатала эту этикетку.

— Прекрасно. Комбинация сейфа тебе известна. Завтра выложи коробку из сейфа, пусть она будет у тебя под рукой. Я собираюсь заняться ею.

— Что ты имеешь в виду?

— Старые мосты сожжены, Ванда. Мне они уже не нужны. Назад я возвращаться не собираюсь. Я хочу идти вперед…

— Но, босс, после такой кучи работы над рукописью…

— Погоди, Ванда, я же еще не сказал тебе, как я собираюсь с ней поступить. Через несколько минут узнаешь. Теперь следующее. Я хочу, чтобы ты позвонила Тэду Кроуфорду. Ему известно, что Огден Тауэри и «Космос» ждут моего ответа до Нового Года. Пусть он сообщит Тауэри, что я свое решение принял. Ответ таков: мистер Тауэри, идите к черту. Я не собираюсь продаваться «Космосу». У меня имеются более интересные идеи.

— Вау, босс! — воскликнула Ванда, обнимая Ренделла. — Даже молитвы грешников иногда бывают услышанными.

— И еще одно дело. Его ты можешь сделать прямо сейчас. Ты не знаешь, где можно найти Джима Маклафлина?

— Я разговаривала с ним на прошлой неделе. Он хотел знать, когда вы вернетесь.

— Прекрасно, свяжись с ним. — Он показал на стоящий на тумбочке телефон. — Передай ему, что я вернулся. И что я хочу переговорить с ним прямо сейчас.

И вот он уже разговаривает с Джимом Маклафлином, находящимся в Вашингтоне.

— Самое время, — сказал тот. — Мистер Ренделл, я уже думал, что мы совсем потеряли друг друга. А дела по-настоящему закипают. У нас имеются неопровержимые факты про всех этих воров, обманщиков и лицемеров. Мы собираемся сделать свободное предпринимательство снова истинно свободным, и нельзя терять ни минуты, поверьте мне. Следующий шаг за вами. Готовы ли вы рассказать всему миру про Рейкеровский Институт? Готовы ли вы идти вперед?

— Только при двух условиях, Джим. И, кстати, называйте меня Стивом.

— Ну конечно, Стив. — Но голос на другом конце линии прозвучал обеспокоенно. — Что это за условия, Стив?

— Первое. Когда я был в Европе, у меня был небольшой шанс поиграть в ваши игры. Я был включен в испытания, пытаясь проследить — в каком-то смысле — чисто деловые вещи. Я пытался узнать, является ли кое-что — вы могли бы назвать это потребительским продуктом — подделкой, представленной обществу ложью, или же это было честным предприятием. У меня имелись причины считать это подделкой, только мне никак не удалось полностью это доказать. Люди, занимающиеся продажей этого продукта в основном считали его истинным и честным. Возможно, что они и правы. Тем не менее, имеются разумные сомнения. Я составил длинный отчет о своем участии в данном проекте, и я поручил своему секретарю выслать вам его завтра. Вы получите коробку с этикеткой «Воскрешение Два»…

— Воскрешение Два? — перебил его Маклафлин. — Что вы имели общего с ними? Не хотите рассказать прямо сейчас?

— Не теперь, Джим. Опять же, рукопись расскажет вам все, что необходимо знать на текущий момент. А после этого мы сможем и поговорить. Если вы решите продолжить дело с того места, в котором я его оставил… посмотрите на все это, обдумайте все пути и средства поисков правды, если посчитаете, что это в интересах общества, куда бы не привели поиски — все будет замечательно. Я лишь забочусь о том, чтобы вы все обдумали и рассмотрели. А уже после этого — я в вашем полном распоряжении.

— Первое ваше условие принято. Можете не беспокоиться. — Маклафлин помялся. — А каким будет ваше второе условие, Стив… ваше второе условие присоединения к Рейкеровскому Институту?

— Я подключаюсь к вам, если вы подключаетесь ко мне, — просто ответил Ренделл.

— И что это означает?

— Это означает, что я тоже решил заняться делом борьбы за истину. У вас имеется рука для проведения расследований, но нет голоса. У меня нет такой руки, зато есть зычный голосина. Так почему бы нам не объединить силы, поработать вместе, чтобы попробовать очистить эту страну и сделать жизнь получше для каждого? Именно сейчас, и прямо здесь, на земле.

Джим Маклафлин издал громкий вопль.

— Так вот что вы имели в виду, Стив? Вы и вправду так считаете?

— Вы чертовки правы, именно так я и считаю. Мы отправляемся вместе, либо я вообще никуда не иду. Вы можете оставаться президентом, я же буду вашим вице-президентом и пресс-атташе. Вы меня слышите?

— Конечно же слышу, парень! Ну вы и заварили кашу! Вот это подарочек к Рождеству!

— Для меня это тоже подарок, Джим, — спокойно сказал Ренделл. — Встретимся на баррикадах.

Когда он повернулся к Ванде, чтобы взять ее сумку, он мог видеть, что щеки у нее мокрые, и вся она буквально горит.

— Ах, Стив, Стив… — только и сказала она, после чего всхлипнула.

— Возвращайся к своей пишущей машинке, девочка, — грубо отозвался он, — а все глупости оставь мне.

Ренделл провел Ванду вниз и посадил на такси. Когда машина уже собиралась уезжать, Ванда выглянула из заднего окна.

— Хотела сказать, шеф, что мне очень нравятся обе ваши девчонки, очень нравятся. Выигрышная ставка, без всяких сомнений. Разыгрывайте ее. Они на заднем дворе, лепят снеговика. Счастья в Новом Году, босс!

И такси уехало.

Ренделл повернулся к дому, раздумывая, не пойти ли вовнутрь, но на это еще время будет.

Оставалось еще одно неоконченное дело, последнее, и оно находилось на заднем дворе.

Ренделл медленно шел вдоль дома, смахивая легкие снежинки со щек и со лба.

Он знал, что наконец-то отыскал для себя ответ на классический вопрос Пилата, тот самый что волновал его все лето и до сих пор.

Вопрос Пилата: Что есть истина?

Вначале Ренделл считал, что на этот вопрос нельзя найти ответ. Теперь он знал, что был не прав. Ответ имелся.

Радуясь снегу, он проговорил этот ответ про себя: «Истина — это любовь».

И в любви нужно верить: в себя, в других, в невидимые никому цели существования всех живых существ, в план, лежащий за самим существованием.

В этом истина, говорил Ренделл себе.

Он вышел на покрытое снегом пространство за домом, впервые чувствуя себя так, как желал ему его отец: умиротворенным, ничего не боящимся, и не одиноким.

Впереди виден был огромный, смешной снеговик, и его дочь становилась на цыпочки, приделывая ему нос картошкой.

— Эй, Джуди, — позвал Ренделл.

Она наполовину развернулась, махнула рукой и крикнула в ответ:

— Привет, папа!

А потом вернулась к своей забаве.

А потом Ренделл увидал еще одну девушку, с вязанной лыжной шапочкой на темных волосах, выходящую из-за огромной снежной фигуры, заботливо пытающуюся придать ей человеческий вид.

— Привет, Анжела, — позвал он ее. — Я тебя люблю, ты же знаешь!

Она побежала к нему, спотыкаясь в снегу.

— Дорогой, — крикнула она в ответ, — мой милый!

А потом она наконец очутилась в его объятиях, и Ренделл знал, прекрасно знал, что никогда не позволит ей уйти.

КОНЕЦ

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

Реклама на сайте