«Мико»

Эрик ван Ластбадер Мико

Виктории с любовью... в любую погоду, моему отцу с любовью к человеку-энциклопедии

Из соседней комнаты

Свет тоже струился,

А сейчас — холод ночи.

Масаока Сики (1867-1902)

Миссис Дарлинг: Джордж, мы должны оставить Нану. Я скажу тебе, почему.

Дорогой, когда я вошла в эту комнату сегодня вечером, то увидела в окне лицо.

Дж. М. Барри. Питер Пэн

Ни один из персонажей “Мико” не имеет ни малейшего сходства с реальными людьми, живущими или умершими, за исключением тех, кто выведен как действительная историческая фигура. Хотя Министерство международной торговли и промышленности действительно существовало, и хотя его власть и роль в развитии послевоенной экономики Японии изображены верно, некоторые специфические события, относящиеся ко времени его образования, равно как и описываемые министры, являются целиком продуктом авторского воображения.

Весна. Наши дни Префектура Нара. Япония

Стоя на коленях на соломенном татами, сэнсэй Масасиги Кусуноки готовил чай. Серое кимоно заколдованным водоворотом обволакивало его пружинистое тело. Привычным движением он плеснул дымящуюся жидкость в глиняную чашку и уже начал было взбивать тростниковым венчиком зеленоватую пену, как вдруг в дверном проеме метнулась тень Цуцуми.

Кусуноки сидел спиной к двери. Лицо его было обращено к большому распахнутому окну, за которым трепетали цветущие деревья сакуры. Низкие набычившиеся облака медленно плыли над лесистыми склонами Ёсино. Густой маслянистый запах кедра, как обычно, — если не считать нескольких зимних недель, когда горные хребты подвергались беспощадному десанту крохотных снежных парашютистов, — господствовал в окрестностях Нары.

Кусуноки никогда не пресыщался созерцанием этого удивительного пейзажа, от которого веяло седой древностью. Именно в этих неприступных горах укрывался когда-то Ёсицунэ Минамото, для того чтобы разгромить своего брата сёгуна. Именно в них великий император Годайго собрал себе войско для того, чтобы вернуть свой трон. И именно среди этих вершин был описан впервые в “Сюгэн-до” путь горных отшельников, объединивший в себе традиции буддизма и синтоизма. Так же, как и в те далекие времена, возвышалась сейчас над бесчисленными зубцами гор вершина Оминэ, на одной из площадок которой собирались истязавшие себя ямабуси.

С невозмутимым спокойствием Кусуноки следил, как заваривается в чашке чай.

Стоявший за его спиной Цуцуми собрался было уже обнаружить свое присутствие, но, видя, что учитель не замечает его, все никак не решался заговорить. Чем дольше он вглядывался в незыблемую фигуру Кусуноки, тем острее ощущал, как напрягаются его натренированные до хруста мышцы. Мозг Цуцуми прокручивал вариант за вариантом. “Странно, — думал он, — его руки должны двигаться — ведь он же готовит чай. Почему же я вижу перед собой не человека, а каменного истукана?”

Но вот Цуцуми показалось, что час настал. Быстрыми, бесшумными шагами он подошел к Кусуноки на расстояние, достаточное для нанесения удара, и почувствовал, как наливаются кровью его ладони.

В это же мгновение учитель повернулся и, протягивая Цуцуми чашку с горячим чаем, произнес ровным, спокойным голосом:

— Принимать у себя такого способного ученика — большая честь для меня.

Его глаза врезались в глаза ученика, и тот почувствовал, как вся его энергия, готовая вот-вот вырваться на свободу, иссякла в одно мгновение, порабощенная чужой волей.

Цуцуми невольно вздрогнул и заморгал, как сова на солнце, понимая, что безвозвратно расстается с тем, что взращивал в себе долгие годы.

Сэнсэй приветливо улыбнулся:

— Садись... — Тут Цуцуми увидел, как откуда-то вдруг вынырнула вторая чашка. — Выпьем этот чай вместе, в знак взаимного уважения и добрых намерений.

Стараясь скрыть смущение, Цуцуми опустился на колени, лицом к Кусуноки, так, что теперь их отделял друг от друга лишь квадратик соломенного мата — традиционная дистанция между хозяином и гостем. Затем — согласно правилу — он взял двумя руками чашку, поклонился сэнсэю и, коснувшись губами фарфорового полумесяца, хлебнул обжигающей горьковатой жидкости. Чай был великолепен. Цуцуми прикрыл глаза. В эту минуту ему показалось, будто он ощутил вкус самой Японии: ее истории и мистики, ее чести и мужества, вкус божественной тяжести “ками”, чувство долга. “Гири”.

Глаза Цуцуми широко раскрылись. Все оставалось, как и прежде: он снова ощутил себя неуютно. Он родился на Севере, Нара так и осталась чужим ему городом, хотя он и прожил тут целых два года. “Гири”.

— Ответь мне, — первым заговорил Кусуноки, — что мы оцениваем в бою прежде всего?

— Своего противника, — немедленно отозвался Цуцуми. — Надо уметь вычислить его намерения, уяснить ситуацию и перейти к наступлению.

— Действительно! — согласился Кусуноки с такой радостью, будто Цуцуми открыл ему что-то новое. — А мы думаем о победе?

— Нет, — ответил ученик, — мы заботимся о том, чтобы не потерпеть поражения.

Кусуноки посмотрел на него каким-то странным взглядом.

— Хорошо, — в задумчивости произнес он. — Очень хорошо.

Цуцуми, не спеша потягивая чай, терялся в догадках. К чему все это? Слова. Опять слова... Сэнсэй задавал вопросы, на которые был способен ответить любой молокосос. “Будь осторожен!” — предостерег сам себя Цуцуми, вспомнив, как в одно мгновение улетучилась Бог весть куда его атакующая сила.

— Таким образом мы уравниваем поражение и смерть, — продолжал учитель.

Ученик кивнул.

— В рукопашном бою мы играем со смертью, как писал великий Сунь Цзы. Жизнь — это непрекращающийся бой.

— Но Сунь Цзы писал также, что показать высочайшее мастерство значит одолеть врага без боя. Самое важное — разрушить стратегию врага. — Кусуноки широко улыбнулся.

— Прошу прощения, сэнсэй, — смутился Цуцуми, — но мне кажется, Сунь Цзы имел в виду войну.

— А разве мы говорим не о ней?

Цуцуми услышал, как бешено колотится его собственное сердце, и с большим трудом заставил себя казаться внешне спокойным.

— О войне? Простите меня, сэнсэй, но я не понимаю... Ни один мускул не дрогнул на лице Кусуноки.

— Война многолика... Зачастую она рядится в чужие одежды, не так ли?

— Так, сэнсэй, — подтвердил Цуцуми, уже с трудом контролируя себя.

— Ты вправе спросить: “О какой войне может идти речь здесь? — Рука Кусуноки скользнула в сторону холмов, виднеющихся в окне. — Здесь, в Ёсино, где будто бы оживает седая древность? Ведь в этом цветущем краю можно прийти к мысли, что война — устаревшее понятие?”

Тут он посмотрел на Цуцуми так, что у того затряслись поджилки.

— И все же война посетила эту неприступную крепость природы, и мы должны готовиться к бою...

Беседа принимала странный оборот. Она все меньше и меньше походила на чаепитие. Клещи леденящего ужаса все настойчивее сжимали сердце Цуцуми.

— У нас в Ёсино есть предатель, — сказал вдруг Кусуноки.

— Что? — еле слышно переспросил Цуцуми.

— То, что я сказал. — Кусуноки печально опустил голову. — Ты первый, с кем я делюсь этими мыслями. Я наблюдал за тобой на занятиях. Ты пытливый и умный. Ты поможешь мне. Прямо сейчас. Скажи, не замечал ли ты чего-нибудь необычного в последнее время, чего-нибудь, что помогло бы нам обнаружить изменника?

Цуцуми лихорадочно соображал. Он отлично понимал, какая великолепная возможность предоставляется ему, и был несказанно благодарен судьбе. Тонны груза свалились с его плеч. Нет, он должен немедленно использовать этот шанс!

— Я припоминаю, — начал он, — кажется, что-то было... Да-да... Женщина, — с явным оттенком презрения произнес он последнее слово. — Ее не раз замечали здесь поздно вечером...

— Как ее зовут?

Не было необходимости называть ее по имени — в додзё была лишь одна женщина. Конечно, ученики не одобряли выбор сэнсэя — и он знал это, — но в открытую никто не осмеливался высказывать своего недовольства.

— Чем она занималась?

Цуцуми пожал плечами:

— Кто знает, сэнсэй! Но что она не тренировалась — это точно.

— Понятно... — Кусуноки вновь погрузился в раздумья.

— Конечно, о ней много говорят в последнее время, — продолжал Цуцуми уже более уверенно, — я бы сказал, даже слишком много.

— Ее не любят?

— Нет, сэнсэй, — замотал головой Цуцуми. — Большинство учеников считает, что ей не место здесь, в священном додзё, поскольку ее присутствие противоречит традиции. Наша наука — не для женщин. — Цуцуми покачал головой и продолжил вкрадчивым голосом: — Извините, сэнсэй, но кое-кто поговаривает даже, что из-за этой... — он запнулся на мгновение, — этой... вам пришлось уйти с высокого поста в “Гёкку-рю”, и будто бы от ее имени вы обратились в Совет дзёнинов с просьбой дать ей разрешение на вступление в “рю”, но совет не собрал достаточное количество голосов в вашу пользу, и вы... вы ушли... И все из-за нее...

“Непобедимость кроется в обороне, — подумал Кусуноки. — Возможность победы — в нападении...” Вслух же сказал:

— Это правда, когда-то я был дзёнином в “Гёкку-рю”. Но об истинных причинах моего ухода известно только мне. Мой прадед был одним из основателей “Гёкку”, и я долго размышлял прежде, чем решился на этот шаг. Очень долго размышлял...

— Я понимаю, сэнсэй, — ответил Цуцуми, подумав попутно, что все, только что сказанное ему сэнсэем, — ложь, от начала до конца. В глубине души он был убежден, что из-за этой женщины Кусуноки в свое время рискнул карьерой. Непостижимо.

— Хорошо, — кивнул учитель. — Я был уверен, что ты поймешь меня. — Его черные глаза закрылись на какой-то миг, и из груди Цуцуми вырвался чуть слышный вздох облегчения. Он почувствовал, как капля пота сиротливой гусеницей сползает вниз по его спине. — Да, наверное, я в ней ошибался, — с горечью произнес сэнсэй, открыв глаза. — Если ты сказал правду, мы должны разделаться с этой женщиной быстро и беспощадно.

Цуцуми не ослышался: учитель действительно сказал “мы”. Распираемый гордостью, он тем не менее попытался скрыть свое торжество:

— Служить вам, учитель, — большая честь для меня. Я всегда думал так. Ничто не поколеблет моей решимости.

Кусуноки покачал головой:

— Как я и предполагал... Немногим можно доверять. Даже сегодня. Когда я спросил твое мнение... когда просил помочь мне... я понадеялся на твою честность и преданность...

Цуцуми ликовал:

— Достаточно одного вашего слова, учитель...

— Мухон-нин! — подался вперед Кусуноки. — Это все, что я спрашиваю.

Слово “предатель” еще не успело раствориться в сознании Цуцуми, а он уже почувствовал чудовищную боль, ледяной волной окатившую его с головы до пят. Взглянув вниз, он увидел, как плотно сжатые пальцы сэнсэя вклинились ему прямо под ребра. Этому удару Цуцуми еще не был обучен. Он умирал, так и не постигнув его секрета. Алая кровь пенилась у него на губах.

Кусуноки наблюдал, как жизнь неторопливой струйкой покидала тело ученика. Татами, на котором сидел Цуцуми, было забрызгано теплой розовой слюной.

За сёдзи промелькнула тень. Услышав шаги босых ног, Кусуноки спросил, не поворачиваясь:

— Ты все слышала?

— Да. Вы были правы. Он оказался предателем, — раздался приятный голос, и в дверях показалась женщина в темно-коричневом кимоно, украшенном серыми бекасами. Ее блестящие смоляные волосы были гладко зачесаны назад. Она молча приблизилась к Кусуноки. Тот не шелохнулся, разглядывая свиток рисовой бумаги, подвешенный в стенной нише. Под свитком темнела глиняная ваза, имеющая форму бутона. В нее Кусуноки поместил сегодня изумительную лилию — уже не первый год поднимался он на рассвете по горным тропам, пересекая бурные ручьи, преодолевая непроходимые лесные заросли, в поисках того единственного цветка, в котором он смог бы находить умиротворение в течение всего дня: отыскав и осторожно сорвав его, он проделывал обратный путь к своему додзё.

На свитке рисовой бумаги волнистыми иероглифами были начертаны строки дзэнского поэта XVIII века:

Камень и ветер

Только они проходят

Сквозь поколения...

— Но вы позволили ему подобраться так близко, — продолжала женщина.

Кусуноки улыбнулся:

— Я лишь предоставил ему такую роскошь, как возможность самому перерезать себе горло.

Женщина опустилась на колени. Кусуноки показалось странным, что она выбрала место не прямо перед ним, а по правую его руку. Однако долго размышлять над этой странностью он не стал.

— Зачастую обстоятельства складываются таким образом, что приходится больше доверять своим врагам, нежели друзьям. Это важнейший жизненный урок, и я прошу слушать меня внимательно. Существование друзей порождает обязательства, а обязательства усложняют существование. Запомни навсегда:

излишние сложности — превосходная почва для отчаяния.

— Но что такое жизнь без обязательств? Кусуноки снова улыбнулся:

— Это тайна, приоткрыть занавес которой не в состоянии даже сэнсэй. — Он кивнул в сторону мертвого тела. — Теперь нам нужно обнаружить гнездо, из которого выпорхнул этот мухон-нин.

— Это в самом деле важно? — Ее головка слегка наклонилась, и мягкий свет, сочащийся сквозь сёдзи, лишний раз подчеркнул изящные формы ее шеи и подбородка. — Он обезврежен. Мы можем возвращаться к своим делам.

— Ты пока еще не имеешь права знать всего, что происходит здесь, — серьезным голосом прервал ее Кусуноки. — Боевое и военное искусство — это лишь известные тебе две отрасли, а их в додзё гораздо больше... Но сейчас нам необходимо нащупать брешь в нашей защите.

— Тогда не нужно было уничтожать его так быстро...

Сэнсэй прикрыл глаза.

— О, опрометчивая юность! — сказал он тихо, почти нежно, но женщину почему-то от этих слов пробрала дрожь. — Цуцуми был профессионалом. Когда-нибудь ты научишься не тратить драгоценного времени на таких, как он. Эти люди должны уничтожаться молниеносно — они слишком опасны. Итак, продолжим. — Его ладони легли на колени. — Ты должна проникнуть в это гнездо. Люди, которые выучили Цуцуми, а затем подослали сюда, представляют огромную опасность для Японии. — Некоторое время он помолчал, словно стесняясь своего голоса. Когда же он заговорил вновь, голос его утратил прежнюю жестокость, глаза погасли. — Там есть еще кипяток? Выпьем чаю?

Повинуясь вопросу, словно приказу, женщина скользнула мимо Кусуноки и, приподняв чайник, разлила кипяток по крошечным глиняным чашечкам, затем осторожно — чтобы не расплескать жидкость — она поставила их на черный лакированный поднос и принялась усердно взбивать пену. Ощущение внутренней гармонии, исходившее от нее, заворожило Кусуноки. Он гордился своей ученицей.

“Шесть... семь... восемь... — женщина энергично вращала венчик, — девять... десять...” На десятом ударе ее тонкие пальцы, не останавливаясь, скользнули в широкий рукав кимоно и резким движением извлекли оттуда короткое острое лезвие. Через долю секунды оно погрузилось в шею Кусуноки, без видимых усилий пройдя сквозь мышцы и кости. Голова учителя подскочила, как мяч, какое-то мгновение повисела в воздухе, затем со всего размаху ударилась о его грудь, оставшись болтаться на тоненьком ремешке кожи. Темная кровь фонтаном ударила из рассеченных артерий, забрызгивая пол, заливая татами, на котором еще минуту назад велась такая мирная беседа. По телу сэнсэя пробежала предсмертная судорога. Женщина замерла. Глаза ее неотрывно следили за телом учителя. Когда тот уже лежал на полу, она вдруг почувствовала, как что-то нехорошее произошло в ее душе. Вдруг, откуда ни возьмись, по щеке ее сползла предательская слезинка. Однако ей быстро удалось совладать с непрошенными порывами. “Получилось!” — подумала она с гордостью. “Дзяхо”. Без колдовства ей ни за что бы не удалось обмануть сэнсэя. В этом она была уверена на сто процентов. Глядя на дело рук своих, она думала приблизительно так: “В этом убийстве не содержится ничего личного, ничего похожего на то, что замышлял этот ублюдок мухон-нин. Я — не предатель. Но мне необходимо было доказать себе... Я должна была знать, смогу ли я победить сильнейшего...” Она поднялась с колен и, словно ангел смерти, приблизилась к телу учителя, огибая кровавые лужи, начавшие уже растекаться грязными ручейками по всей комнате.

“Ты был лучшим, — мысленно обратилась она к нему, глядя сверху вниз. — Теперь лучшая — я!” Она согнулась и краешком кимоно отерла кровь со своего лезвия. На ткани кимоно остался длинный след. Последнее, что сделала она в оставшиеся минуты — сняла кимоно с учителя и благоговейно свернула это драгоценное одеяние — так, как будто в руках у нее находился национальный флаг. Затем она покинула дом, и через минуту капли чистого весеннего дождя забарабанили по листьям цветущей сакуры...

Книга первая Сила

Весна, наши дни Нью-Йорк. Токио. Хоккайдо.

Что-то щелкнуло, переключилось, где-то в святая святых сознания и сквозь разорванный занавес сна Жюстин почувствовала чье-то враждебное, пугающее ее присутствие. Она попыталась открыть глаза, но это удалось ей с трудом и только наполовину — веки были словно накачаны чем-то тяжелым и жгучим. Сквозь образовавшуюся решетку ресниц она успела заметить, как чья-то черная тень, словно лезвие меча перерезала поток солнечного света, струящегося сквозь большой стеклянный купол на потолке. По когда-то такой мирной, полной детских воспоминаний: об одноглазом плюшевом мишке, о полосатом жирафе с серебряной бляшкой на шее — комнате потянуло зловещей кладбищенской сыростью. Жюстин перевела взгляд чуть вверх, с тем, чтобы разглядеть лицо пришельца, и вздрогнула от изумления — это был Сайго. Она попыталась закричать, но крик ее был подавлен плотным энергетическим потоком, исходящим от непрошенного гостя, способного — казалось — управлять всеми земными и небесными стихиями одним движением руки. Склонясь над оцепеневшим телом Жюстин, он принялся обволакивать ее мозг своими беззвучными заклинаниями, и пока сознание ее вопило: “Проснись! Беги!” — ледяная жестокость его глаз буквально всасывалась в ее трепещущее сердце, которое выталкивало в стенки артерий, сокращающихся с бешеной скоростью, не кровь, а ужас. Один только ужас. Теперь Жюстин была частью Сайго, как послушный слуга, как безропотный раб, готовая выполнить любой его приказ, поднять его упавший дай-катана и поразить врага. Она почувствовала, как пальцы ее сжимают прохладную рукоять меча. Отныне она владела им так же искусно, как мог бы владеть сам Сайго, будь он не призраком, а живым человеком.

А рядом лежал Николас. Тень от занесенного катана скользнула по его незащищенной спине. Сознание ее помутилось.

“Николас! Единственная моя любовь!” Но в то же время слепая ярость обрушилась на ее мозг, и, руководимая чужой волей, она нанесла чудовищный по своей силе удар: “Ниндзя! Предатель! Вот твоя смерть!”

Жюстин вздрогнула и проснулась. Она была вся в поту. Сердце ее бешено колотилось, и каждый всплеск его больно отдавался во всем теле. Она рассеянно провела трясущейся рукой по слипшимся волосам и медленно отстранила их назад, подальше от глаз. Затем с глубоким вздохом, едва не перешедшим в затяжной спазм, она обняла себя за плечи и принялась качаться взад-вперед, как всегда делала в детстве, напуганная кошмарами, хлынувшими из нефтяной черноты ночи. Спустя какое-то время, успокоившись, Жюстин, не поворачивая головы, ощупала пустое место рядом с собой на большой двуспальной кровати, и червячок подавленного ужаса вновь шевельнулся в ее груди. Но и новый страх зарождался в ней. Она повернулась и, схватив лежавшую рядом подушку, крепко прижала ее к своей груди, стиснув изо всех сил, — словно это могло вернуть Николаса в ее объятия, в безопасную Америку. Но Николас находился сейчас на другом конце Тихого океана, и Жюстин была твердо уверена — страх, который она только что испытала, был страхом за его жизнь. Что происходит в этот момент в Японии? Что делает сейчас Николас? Какая непонятная опасность грозит ему?

Внезапно зазвонил телефон, и Жюстин, не помня себя от волнения, бросилась на его полуночный зов...

* * *

— Леди и джентльмены! Наш самолет пошел на снижение, чтобы совершить посадку в аэропорту Нарита. Проследите, пожалуйста, чтобы спинка вашего кресла находилась в вертикальном положении, а столик был закрыт и закреплен. Ручную кладь поместите под соседнее перед вами кресло. Добро пожаловать в столицу Японии — Токио!

Когда невидимая стюардесса повторила свою речь по-японски, Николас Линнер открыл глаза. Он грезил о Жюстин, вспоминал, как еще вчера они ездили за город, вырвавшись наконец-то из своей спрессованной в пространстве и времени стальных манхэттенских каньонов жизни. Едва лишь автомобиль притормозил возле их маленького домика в Уэст-Бэй-Бридж, Жюстин выпрыгнула из кабины, сбросила туфельки и носочки и с восторженным визгом побежала в сторону моря. Николасу ничего не оставалось делать, как разуться и ринуться за ней следом. Уже в воде он догнал ее и резким движением развернул к себе лицом. Ее длинные черные волосы мягким крылом ударились в его плечо. Где-то внизу шептались темно-синие волны. Сквозь шум соленого ветра он услышал ее тихий голос:

— Ах, Ник, я никогда не была так счастлива, никогда! Благодаря тебе печаль покинула меня...

Жюстин верила, что именно он, Николас, спас ее от бесконечного множества демонов, которыми было насыщено когда-то ее хрупкое существо. Она положила голову ему на плечо и коснулась губами загорелой кожи:

— Жаль, что тебе приходится уезжать. Жаль, что мы не сможем остаться здесь навсегда... вместе... среди волн...

— Мы бы посинели от холода, — рассмеялся Ник, не желая приумножать ее меланхолию, — и потом, ты никогда не задумывалась о том, что нам было бы лучше чем-нибудь заняться перед свадьбой, чтобы не оставалось времени на раздумья — ведь чего доброго можно испугаться и дать задний ход?

Николас продолжал шутить, но Жюстин подняла голову, и он увидел ее глаза — необыкновенные, умные и в то же время с оттенком какой-то детской наивности, глаза, показавшиеся ему такими возбуждающими в первый вечер их знакомства. Сквозь эти глаза он мог наблюдать за всем, что происходило в душе Жюстин, и сейчас был благодарен судьбе за то, что события минувшего года не исказили ее сущности.

— Тебе больше никогда не снились эти кошмары? — спросил он. — Дом... Сайго... дай-катана?

— Нет! — Она решительно помотала головой. — Нет, нет! Ты рассеял весь этот странный гипноз. Ведь сам же уверял меня в этом? — Она с надеждой посмотрела ему в глаза.

Он кивнул:

— Да, рассеял.

— Ну вот, значит, все в порядке. — Она взяла его за руку и повела прочь из холодных волн за высокую линию прилива, очерченную бурой полоской морских водорослей и причудливыми кусками дерева, отполированными соленой водой. Достигнув берега, она закинула руки за голову и посмотрела на солнце.

— Я так счастлива, что зима кончилась, так рада снова быть здесь, именно теперь, когда все возвращается к жизни...

— Жюстин, — голос Николаса звучал уже серьезно, — я просто хотел узнать, не было ли каких-нибудь, — он запнулся, подыскивая английский эквивалент японскому словосочетанию, — каких-нибудь отголосков того, что случилось тогда? Все-таки Сайго запрограммировал тебя убить меня моим же собственным мечом. Ты никогда не говоришь об этом со мной.

— А почему я должна об этом говорить? — Ее глаза неожиданно потемнели. — Мне нечего тебе сказать.

Какое-то время они просидели молча, вслушиваясь в ритмический шепот прибоя. Далеко на горизонте окруженный сверкающей синевой показался траулер. Жюстин посмотрела туда так, словно хотела в океанском просторе разглядеть свое будущее.

— Я всегда подозревала, что жизнь небезопасна, — сказала вдруг она, — но до встречи с тобой я не задумывалась об этом всерьез. Да! — Взгляд ее оторвался от сверкающего горизонта. — До встречи с тобой я была такой же саморазрушительницей, как и моя сестра. — Жюстин посмотрела на свои судорожно сжатые пальцы. — Господи, как бы я хотела, чтобы никогда не происходило того, что произошло! Сайго одолел меня. Знаешь, когда-то в детстве я болела ветрянкой — болела так тяжело, что чуть не умерла. Но я выжила. Только шрамики остались. И теперь я выживу! — Она подняла голову. — Понимаешь, я должна выжить потому, что я думаю о нас с тобой.

Николас внимательно посмотрел ей в глаза. Скрывала ли она что-нибудь от него? Он не мог ответить на свой вопрос и испытывал от этого смутное беспокойство.

Вдруг Жюстин рассмеялась и сразу стала похожа на школьницу — невинную и беззаботную. Да и сам смех был как-то по-детски заразителен. Николас улыбнулся в ответ.

— Завтра тебя не будет со мной. — Она нежно поцеловала его в щеку. — Так давай же наслаждаться сегодняшним днем! — Последовал еще один поцелуй. — Это очень по-восточному?

Он рассмеялся:

— Думаю, что да!

Ее длинные тонкие пальцы — пальцы художницы — пробежали по его колючему подбородку и остановились у линии губ.

— Я никогда не думала, что кто-нибудь будет мне так дорог...

— Жюстин...

— Если бы ты даже уехал на край земли, я и там бы тебя нашла. Может, это и смешно, но я не шучу. — Она действительно говорила всерьез. Николаса даже испугало выражение ее глаз. Ему показалось, что на него смотрит женщина-самурай. Похожее выражение он встречал только один раз — в далеком-далеком детстве в глазах своей матери. Это было особое сочетание преданности и жестокости, не доступное, как считал Николас, для западного человека. Он был тронут и горд за Жюстин.

— Послушай, мы ведь расстаемся ненадолго — не больше чем на месяц. Уверяю — тебе не придется искать меня на краю земли...

Ее лицо помрачнело.

— Ник, Япония и есть для меня край земли. Это чужая, абсолютно чужая страна. В Европе я тоже чувствую себя иностранкой, но там я могу хотя бы ориентироваться... Там я ощущаю хоть какую-то сопричастность... Япония же, как черный камень... Это пугает меня, понимаешь?

— Я наполовину азиат, — усмехнулся он. — Я тоже пугаю тебя?

— Да, раньше пугал... Но теперь все позади! — Ее руки обвили его упругую загорелую шею. — Ах, Ник, как было бы здорово, если бы ты не уезжал!

Николас крепко обнял Жюстин. Как бы ему хотелось сказать в эту минуту, что никуда он не поедет и никуда не отпустит ее от себя! Но это было бы ложью, поскольку менее чем через сутки он сядет в самолет, вылетающий в Токио. Кроме того, восточное воспитание сделало его личностью скрытной, направленной внутрь себя. Николас догадывался, что и его отец — человек стопроцентно западный — был таким же замкнутым и непроницаемым. И отец, и сын умели хранить свои секреты даже от тех женщин, которых любили самой искренней и преданной любовью...

Николас сделал глубокий вдох, почувствовав перепад давления и острый запах озона, от которого защекотало в носу.

“Боинг-747” медленно шел на снижение. Вот уже показались бледно-зеленые поля, расчерченные узкими ровными каналами. А вот и вершина Фудзи — величественная и нерушимая, она слепила глаза своей снежной шапкой, пылающей голубоватым огнем на беспощадном полуденном солнце. Николас зажмурился — вот он и дома...

А потом они попали в плотный увесистый слой смога, как саван нависший над промышленными окраинами столицы.

— Господи! — Сидевший рядом человек вытянул шею, чтобы лучше видеть происходящее за окном. — Надо было захватить с собою противогаз — у них тут смог почище, чем в Сан-Фернандо!

Его агрессивное морщинистое лицо почти прилипло к стеклу иллюминатора. Кривая усмешка застыла на узких губах.

“Он похож на римского полководца, — подумал Николас. — Интересно, каково ему было воевать на два фронта — с варварами на передовой и политическими противниками в тылу?”

Тем временем человек, сидевший рядом, откинулся на спинку кресла и раздраженно забарабанил пальцами по подлокотникам. В эту минуту он напоминал скорее фермера средней руки, нежели миллионера-промышленника, на которого работал Николас. За долгие годы безбедной жизни он, несомненно, привык к роскоши, но отсутствие хороших манер выдавало в нем человека невысокого происхождения. О нет, не в богатой, далеко не в богатой семье родился он, Рафаэль Томкин, человек, за убийство которого было заплачено Сайго. Николас предотвратил это убийство, хотя и был уверен, что именно Томкин отдал приказ уничтожить Лью Кроукера, его лучшего Друга.

Николас украдкой разглядывал “полководческий” профиль Томкина. Он знал, что американцы зачастую лишь кажутся сильными и уверенными в себе, а на самом деле для него не представляло большого труда обнаружить их слабые места. Томкин был скорее исключением из общего правила. Его “ва” отличалось колоссальной силой, характер — твердостью и решимостью. Однако Николаса это занимало постольку, поскольку он поклялся себе и “ками” своего погибшего друга раскусить сущность Томкина и, использовав все имеющиеся в запасе знания, медленно уничтожить его.

Он вспомнил, как поразила его — якобы случайная — смерть Кроукера в автокатастрофе неподалеку от Ки-Уэста. Кроукер поехал туда по собственной инициативе, напав на след, ведущий к разгадке убийства Анджелы Дидион — фотомодели, бывшей любовницы Томкина.

Неподдающаяся влиянию Запада, существующая и поныне в первозданном виде тактика Иэясу Токугавы, величайшего из сёгунов Японии, чья династия находилась у власти сотни лет, гласит: “Чтобы узнать своего врага, нужно сначала стать его другом. Когда ты станешь его другом — он будет беззащитен перед тобой. Тогда ты должен выбрать наиболее удобный способ его уничтожения...”

Николас поклялся отомстить за друга и год назад, несмотря на горячие протесты Жюстин, принял от Томкина предложение работать у него. Теперь он мог направить всю свою энергию на достижение желанной цели. Томкин ломал голову над слиянием одного из своих отделений с отделением “кобуна” “Сато петрокемиклз”. Любая сделка с японцами имеет свои сложности, а уж слияние двух компаний... Короче, Томкин понимал, что в одиночку ему не справиться. И кто мог быть более подходящей кандидатурой на роль помощника, как не Николас, родившийся и выросший в Стране восходящего солнца?

Колеса мягко ударились о бетон. Самолет пробежал еще километра полтора по взлетной полосе и замер. Пока пассажиры отстегивали ремни и разбирали багаж с полок, Николас наблюдал за Томкиным. Тот сильно изменился с того момента, когда Николас дал свою страшную клятву. Узнавая Томкина все ближе и ближе, день за днем добиваясь его доверия и дружбы, которыми этот человек одаривал не многих, Николас наконец уяснил, что представлял собой Томкин в действительности.

Это был далеко не монстр, каковым считали его дочери, Жюстин и Гелда. Поначалу Николас хотел даже поделиться своими соображениями на этот счет с Жюстин, но их разговоры неизбежно заканчивались ссорой, и в конце концов он прекратил доказывать ей, что отец ее по-своему любит. Слишком много обид и недоразумений пролегло между двумя этими людьми. Жюстин считала своего отца монстром.

“В одном лишь она оказалась права”, — подумал Николас, спускаясь по трапу. Хотя теперь ему с трудом верилось в то, что Томкин способен на убийство. Но ведь и взлететь так высоко, как взлетел Томкин по социальной лестнице, тоже невозможно, не запачкав крылышек в крови. Сломанные судьбы, банкротства, разрушенные браки — вот какими “тучками” должен был бы сопровождаться этот “полет”.

Томкин был умен и, конечно же, жесток. Иногда он вытворял такое, чего Николас не мог даже предвидеть. И все-таки... Все это никак не вязалось с олимпийским спокойствием убийцы, отнимающего жизнь. Искренняя, хотя и своеобразная любовь к дочерям исключала такую возможность.

И тем не менее Кроукер сумел установить, что именно Рафаэль Томкин отдал приказ своему телохранителю уничтожить Анджелу Дидион. Зачем? Что подтолкнуло его совершить это ужасное злодеяние? Николас не знал ответов на эти вопросы, однако все-таки стремился ответить на них прежде, чем решить — какой кары заслуживает этот могущественный неоднозначный человек. Он хотел знать правду и поэтому дал Томкину отсрочку. Долготерпение Николас впитал с молоком матери. Время виделось ему бурным, непрерывно изменяющим свое направление потоком, хранящим множество тайн, раскрыть которые возможно лишь в назначенный для этого момент. “Переходи вброд...” — как писал Мусаши.

Таким образом, Николас поставил для себя задачу вначале понять своего врага, исследовать каждый закоулок его сердца, проникая все глубже и глубже до тех пор, пока перед ним не откроется его истинная сущность. Только выяснение причин убийства сможет оправдать будущий поступок Николаса. Не раскусив Томкина до конца, он не имеет права ступать на кровавую стезю мести — чем он тогда будет лучше своего противника? Нет, Николас поступит иначе. В эту минуту ему почему-то вдруг вспомнился его двоюродный брат — Сайго, в свое время уничтоживший многих его друзей. Для сумасшедшего Сайго не существовало сомнений. Он научился убивать при помощи “каньакуна ниндзюцу”, а также наводящей ужас “кобудэры”. Но в какой-то момент те темные силы, которые он пытался приручить, восстали против него самого. Это и свело его с ума, ибо Сайго оказался слаб духом.

Николас глубоко вздохнул, отгоняя видения прошлого. Уже год, как Сайго был мертв, и, казалось бы, вместе с ним должны были умереть и воспоминания, но не тут-то было... Николас снова шагал по японской земле, и прошлое снова клубилось вокруг его сознания, словно призрак “ками”, что-то нашептывая ему, сковывая его внимание. Он вспоминал свою мать, полковника, свою тетку Итами, и — конечно же — Юко, печальную, обреченную Юко. Великолепная, она буквально свела его с ума тогда, на вечеринке “кэйрэцу”, где они впервые встретились. Он вспоминал трепетное тепло ее упругого бедра, прижавшегося к его бедру, в тот момент, когда они медленно танцевали в комнате, озаряемой мерцанием свечей, их вонзившиеся друг в друга глаза... Он не вспоминал свинцовый взгляд, которым сверлил их его двоюродный братец...

Юко погибла от рук Сайго, но ее “ками” часто посещал Николаса. И хотя тело его теперь целиком принадлежало Жюстин, душа все еще танцевала тот медленный танец с Юко, в каком-то особом мире, над которым не властна смерть.

Память — страшная вещь. Если бы мертвых можно было воскрешать, Николас воскресил бы Юко. Вот он опять на родной земле. Впервые за десять лет. Теперь он гораздо ближе к Юко, ко всему, что связано с ней... “Танцуй, Юко! Я крепко обнимаю тебя, и, пока не отпущу, ничего больше не случится с тобой!..”

— Добрый день, джентльмены! — Перед Николасом и Томкиным в церемониальном поклоне застыла молодая японка. — “Сато петрокемиклз” приветствует вас в Японии!

Чуть поодаль стоял молодой человек в добротном деловом костюме и черных очках. Он протянул руку, чтобы взять их багажные квитанции.

— Наш сотрудник позаботится о ваших вещах! — У японки была приятная улыбка. — Пожалуйста, следуйте за мной.

Николас слегка удивился тому, что их встретила женщина. Он ничего не сказал Томкину, хотя и понимал — такая встреча едва ли предвещала удачные переговоры. Как человек европейский Томкин, конечно же, не придавал этому значения — юное создание было так прелестно! — но любой японец оскорбился бы подобному приему. Ведь чем более высокопоставленный представитель компании встречает вас, тем значительнее ваш статус в ее глазах. Ну а женщины в Японии достаточно далеки от высших управленческих структур.

Они прошли через переполненные залы аэропорта, мимо шумных туристских групп, мимо суетливых молодоженов, отправляющихся в свадебное путешествие, мимо школьников, глазеющих на рослых гайдзинов, с трудом пробирающихся сквозь эту сутолоку...

Томкин был уже порядком раздражен, когда японка вывела их наконец на свет Божий и подвела к шикарному черному лимузину.

— Я мисс Ёсида, — сказала она, услужливо открывая дверцу, — административная помощница мистера Сато. Простите, что не представилась вам раньше, — хотелось как можно быстрее высвободить вас из этой толпы.

Николас мысленно улыбнулся ее неуклюжему английскому произношению, находя его даже трогательным. Японка вновь почтительно поклонилась, и он, машинально поклонившись в ответ, пробормотал расхожую любезность:

— Все о’кей, мисс Ёсида! Я и мистер Томкин благодарны вам за вашу предусмотрительность.

Все, что от нее требовалось, она выполняла безукоризненно, не задавая лишних вопросов. Это тоже являлось традицией, берущей начало еще со времен сёгуната Токугавы.

— Прошу вас, господа! Наш автомобиль к вашим услугам.

— Черт побери! Я предпочел бы сейчас несколько иные услуги, — прорычал Томкин, вползая в сверкающий лимузин. — Ну и полет! Отсидел себе все яйца.

Николас рассмеялся так, словно это была всего лишь невинная шутка, стараясь оградить мисс Ёсиду от неловкого положения. Она засмеялась в ответ нежным мелодичным смехом, столь не соответствующим ее строгому деловому костюму из натурального шелка, ирисовой блузке и темно-бордовому галстуку, выглядывающему из-под крошечного круглого воротничка. К лацкану ее пиджака был прикреплен лаковый, с позолотой, значок — феодальный герб “Сато петрокемиклз”. В маленьких ушках посверкивали изящные изумрудные серьги.

— Должно быть, приятно снова вернуться домой, Линнер-сан? — Его фамилию она произнесла как “Риннару”, давая понять Николасу, что знакома с его биографией.

Было бы дурным тоном реагировать на скрытый смысл фразы. Николас улыбнулся.

— Прошли годы, а мне кажется, что прошло лишь несколько мгновений...

Ёсида посмотрела в окно: в дверях багажного отделения показался юноша в черных очках с чемоданами гостей в руках... Вновь взглянув на Николаса, она произнесла тихо, почти интимно:

— Если захотите зажечь благовонные палочки, вам будет предоставлена машина.

Николас лишь пожал плечами. Он и в самом деле был удивлен тем, насколько хорошо мисс Ёсида осведомлена о нем. Только что — скрытым текстом — она сообщила ему не столько о том, что их компания предоставит в его распоряжение транспорт в случае, если он задумает посетить могилы родителей, сколько о том, что ей известен тот факт, что мать Николаса, Цзон, была наполовину китаянкой: зажигать палочки на надгробьях усопших родственников — китайский обычай, хотя ему следовали и некоторые японские буддисты.

Мисс Ёсида опустила глаза.

— Я не знаю... Смею ли вам предложить... Но если вы захотите поехать туда с кем-нибудь, то можете рассчитывать на меня.

— Вы чрезвычайно любезны, — отозвался Николас, краем глаза наблюдая за юношей в черных очках, — но, поверьте, мне неудобно будет затруднять вас.

— О, не беспокойтесь! — возразила она. — Мои муж и ребенок похоронены неподалеку, и я поеду туда в любом случае.

Их глаза встретились. Николас не был уверен в том, что Ёсида говорит правду. Упоминание о муже и ребенке могло быть просто-напросто тонкой японской уверткой, направленной на то, чтобы он согласился принять ее предложение. Тем не менее Николас решил, что возьмет Ёсиду с собой на кладбище, куда отправится, как только наступит передышка в переговорах.

— Сочту за честь, мисс Ёсида, — сказал он вслух. Когда их автомобиль вклинился в плотный поток машин, на подъезде к городу, Томкин принялся разглядывать сквозь серые дымчатые стекла многоэтажные громады из стали и бетона, выраставшие, казалось, прямо из зеленых крестьянских полей.

— О Господи! — воскликнул он. — Да это просто Нью-Йорк! И когда же они, черт подери, перестанут строить? Я отмахал двенадцать тысяч миль, а сейчас у меня такое ощущение, что никуда и не уезжал! — Он пробурчал еще что-то невнятное и с самодовольной ухмылкой откинулся на спинку кресла. — Ник, а ведь мы — самые высокорослые существа на сто миль вокруг, а?

Ник кивнул, а мисс Ёсиде, сидевшей впереди, сказал по-японски:

— Гайдзины бывают порой грубоваты, сами того не замечая. — Он пожал плечами. — Чего можно ожидать от дурно воспитанных детей?

Ёсида лишь лукаво улыбнулась в ответ.

— О чем это вы там болтаете, черт побери? — проворчал Томкин.

— Объясняю аборигенам, что наши дьяволы отличаются не только большим ростом.

— Ха-ха-ха! — зычно загоготал Томкин. — Что правда, то правда. Молодец, Ники!

* * *

...Примерно через час скоростной лифт вознес всех троих на самый верхний этаж треугольного здания “Синдзюку-сюйрю” — на высоту шестисот шестидесяти футов над уровнем моря, с которой Токио, переливающийся, словно редкостный драгоценный камень, всеми цветами радуги, был виден как на ладони. Николаса поразило количество ультрасовременных небоскребов, взметнувшихся к небу за время его отсутствия. Они росли прямо из тротуаров, как сверкающие ногти мандаринов.

Томкин ухмыльнулся и, притянув к себе Николаса, прошептал ему на ухо:

— Каждая поездка сюда ассоциируется у меня с рыбьим жиром. Когда я был маленьким, отец заставлял меня глотать эту гадость утром и вечером, повторяя при этом, что старается для моего же блага. Впрочем, то же самое он повторял и тогда, когда лупил меня, зашухерив с сигаретой на унитазе... — Томкин тяжело вздохнул. — Потом, конечно, я все равно давился мерзким бычком... Но не в этом дело. Просто ты, Николас, способен есть сырую рыбу вместе с этими варварами без всякого отвращения, а у меня постоянный привкус рыбьего жира на губах.

Мисс Ёсида провела их мимо бесконечного множества дверей, отделанных дорогим красным деревом, по коридору, освещенному таинственным молочно-фиолетовым светом, коридору, стены которого были украшены гравюрами Хиросигэ — мастера дождя, Хокусая — мастера деревенской жизни, и Куниёси — мастера японской мифологии. Под их ногами был толстый голубовато-серый ковер. Мерно гудели телетайпы. Из-за дверей доносилась яростная стрельба пишущих машинок. Мисс Ёсида остановилась перед массивной дверью, отделанной благородным ясенем в типично японской манере.

— Мистер Сато понимает, сколь утомительным было ваше путешествие, — произнесла она. — Перелет через океан — чересчур большая нагрузка для организма. Наш сотрудник отправился с вашим багажом в отель “Окура”. Он также позаботится о номерах. Пока же вы можете расслабиться, отдохнуть. — Ее вишневые губки вытянулись в улыбку. — Будьте любезны следовать за мной...

Но не успела она сделать и шагу, как сердитый голос Томкина загремел у нее над ухом:

— Что за чертовщина тут у вас происходит? — Глаза его воинственно сверкали. — Я не затем облетел полшарика, чтобы попарить кости в какой-нибудь сидячей ванне. — Он постучал по дипломату. — Мне необходимо завершить процесс объединения наших отделений. Все остальное, насколько я понимаю, может подождать.

Лицо японки оставалось непроницаемым. Приветливая улыбка по-прежнему играла у нее на губах.

— Мистер Томкин, — начала было она, — позвольте заверить вас в том, что...

— Где Сато?! — Казалось, от резкого выкрика Томкина содрогнулись своды “Синдзюку-сюйрю”. — Я хочу сейчас же видеть Сато! Я не какой-нибудь сукин сын или чиновник, чтобы томиться здесь черт знает сколько в ожидании босса. Рафаэль Томкин никого и никогда не ждет!

— Уверяю вас, мистер Томкин, — здесь все относятся к вам с должным уважением, — упорствовала мисс Ёсида, пытаясь обуздать разбушевавшуюся стихию. — Моя задача — помочь вам отдохнуть, привести ваш мозг в оптимальное состояние для...

— Для того чтобы привести свой мозг в оптимальное состояние, я не нуждаюсь ни в вас, ни в ком-либо другом, — гремел Томкин, наступая на бедную японку. — Сейчас же вызовите сюда Сато, или...

В это мгновение Николас выступил вперед и встал между ними. Он заметил, как побледнело лицо мисс Ёсиды. Руки ее тряслись, и скрыть этого ей не удавалось.

Томкин вопросительно взглянул на Линнера:

— Что ты придумал, Ник?

Мощным торсом Николас оттеснил своего шефа в сторону и обворожительно улыбнулся, чтобы успокоить перепуганную девушку.

— Пожалуйста, не обижайтесь на гайдзина, — сказал он по-японски, сознательно не упоминая имени Томкина. — Его измотал перелет. — Николас понизил голос. — Все дело в том, мисс Ёсида, что его замучил геморрой, и сейчас он чувствует себя, как пес, присевший на муравейник, — кусает всех и каждого. — Николас усмехнулся. — У него нет и капли благоговения перед таким прелестным цветком, как вы, он не ценит красоты — его сжигает жажда разрушения.

Девушка бросила настороженный взгляд в сторону Томкина, а затем поклонилась Николасу:

— Сато-сан скоро спустится к вам. Он заботится о вашем отдыхе перед началом сложных переговоров.

— Я все прекрасно понимаю, Ёсида-сан, — вежливо ответил Николас. — Это очень мудро со стороны вашего шефа — заботиться о нашем благополучии. Пожалуйста, сообщите ему о нашей признательности. — Он еще раз приналег своим мощным плечом на пытавшегося сопротивляться Томкина. — А что касается гайдзина — предоставьте это мне...

На лице девушки было написано облегчение:

— Благодарю вас, Линнер-сан. Мне и подумать страшно, что сказал бы мой патрон, если бы я не выполнила его воли. — Николаса удивила та поспешность, с которой она юркнула в коридор. Он повернулся к Томкину — тот был красен, как раскаленный кусок железа.

— Ты должен мне немедленно все объяснить, Ник! Но только прошу тебя — взвешивай слова, иначе...

— Заткнись.

Сказано это было негромко, но что-то в голосе Николаса было такое, что заставило Томкина отступить.

— Послушай, — медленно проговорил Николас, стараясь держать себя в руках, — ты и так уже нанес нам крупный ущерб...

— Ущерб?! О чем ты?

— Из-за тебя мы “потеряли лицо” перед этой женщиной. И если она сейчас же не отправится со своей обидой к Сато, считай, что нам сильно повезло, — сознательно соврал Николас: мисс Ёсида сама настолько боялась обидеть гостей, что никогда бы не стала жаловаться боссу. Но припугнуть Томкина стоило.

Николас толкнул дверь перед собой и вошел в небольшое слабоосвещенное помещение, пол которого был выложен дорогостоящим сибирским кедром. Вдоль одной из стен тянулись высокие металлические шкафы. Николас подошел к одному из них и открыл дверцу. Внутри он обнаружил махровый халат, расческу, щетку и полный набор банных принадлежностей. Справа от шкафов виднелась арка, ведущая в отделанную зеркалами туалетную комнату с раковинами, писсуарами и рядом кабинок. Слева от шкафов находилась обычная деревянная дверь, за которой, очевидно, находилась баня. Николас услышал звук льющейся воды и начал раздеваться.

Томкин вошел следом. Распрямив плечи, он встал посреди комнаты и испепеляющим взглядом уставился на Николаса, ожидая, когда тот удосужится обернуться. Николас же спокойно продолжал раздеваться, поигрывая стальными мускулами.

Наконец Томкин не выдержал:

— Слушай, ты, ублюдок, никогда так со мной больше не обращайся, понял? — В голосе его клокотала животная ярость. — Ты слышишь меня?

— Раздевайся! — Сложив брюки, Николас повесил их на металлическую вешалку. Теперь он стоял окончательно обнаженный, избавленный от лжезначимой скорлупы цивилизации. И было в его теле какое-то пугающее совершенство. Он напоминал ночного хищника, использующего свое тело как инструмент — божественное слияние грации и силы.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, черт побери! — Голос Томкина сорвался почти на визг — не столько от злости, сколько от внезапного страха перед человеком, стоящим напротив. Он был растерян. В его мире — мире большого бизнеса — нагота обозначала незащищенность, однако, глядя в эту минуту на Линнера, Томкин чувствовал лишь собственную незащищенность. Сердце его учащенно билось.

— Ты нанял меня для специальной цели. — Николас обернулся к Томкину. — Позволь же мне выполнять свою работу без помех! — В его голосе не было гнева.

— Твоя работа заключается не в том, чтобы оскорблять меня, — ответил Томкин уже более спокойно.

— Мы в Японии, — простосердечно произнес Николас, — и я здесь для того, чтобы помочь тебе прекратить мыслить по-западному.

— Ты имеешь в виду “потерю лица”? — фыркнул Томкин и указал толстым пальцем на закрытую дверь. — Но ведь это была всего лишь девчонка!

— Ты ошибаешься. Она — личный представитель Сэйити Сато, — солгал вторично Николас, чтобы не выпускать Томкина из рук, — и если бы он узнал о случившемся, с ним уже нельзя было бы разговаривать на равных. Эта “девчонка” — правая рука Сато, и для нас чрезвычайно необходимо ее расположение.

— Ну так что, я теперь должен раскланиваться перед ней и шаркать ножкой? Тем более после того, как Сато даже не удосужился нас встретить...

— Ты не первый раз в Японии, — холодно парировал Николас. — Но меня поражает, что ты до сих пор так и не разобрался в местных традициях. Такого приема, какой устроили нам здесь, удостаиваются лишь высочайшие гости. Ты хоть представляешь себе, сколько все это — в том числе и японская баня — должно стоить при нынешней-то цене на землю в Токио? — Николас вздохнул. — Забудь про свой западный эгоизм и принимай здешние обычаи как данность. Увидишь, что это пойдет тебе на пользу. — Он достал из шкафчика пушистое белое полотенце с вышитой эмблемой “Сато петрокемиклз”.

Томкин несколько секунд помолчал, потом крякнул и начал раздеваться — так, как будто этим он делал одолжение Николасу, Сато и всем чертям на свете. Раздевшись, он перекинул через плечо свое полотенце и подбросил на ладони ключ от шкафчика.

— Не запирай, — предупредил Николас.

— Почему это? — изумился Томкин.

Они посмотрели друг на друга, затем Томкин кивнул:

— Лицо потеряю, да?

Николас улыбнулся:

— Пошли...

Они вошли в комнатку, площадью в двадцать квадратных футов, пол которой был выложен кедровыми брусочками, а стены — блестящими голубыми плитками. Все свободное пространство занимали две огромные ванны, наполненные горячей водой. Потолок над ними был расписан причудливыми узорами, в центре же красовались два переплетенных колеса — эмблема компании. Рядом с ваннами застыли в ожидании две молодые девушки. Не раздумывая, Николас шагнул к ним и через мгновение был облит обжигающей водой и натерт мыльными губками. Его примеру последовал и Томкин.

— Вот это я понимаю! — сказал он, щурясь, как кот, от удовольствия. — Сначала смыть с себя грязь, а потом расслабиться под паром...

Их тщательно вымыли, после чего они подошли к одной из дымящихся ванн. В стенках ванны были сделаны такие ниши, в которые можно было усесться, полностью погрузив свое тело в воду и оставив на поверхности лишь голову. Лицо Томкина раскраснелось, капли пота бежали по щекам. Жар становился нестерпимым. Николас прикрыл глаза. Стояла тишина, нарушаемая лишь гипнотическим плеском волн. Кафельные стены комнаты были покрыты капельками влаги. Томкин откинул голову на край ванны и принялся разглядывать эмблему концерна на потолке.

— В детстве, — проговорил он, — я ненавидел ванны. Не знаю даже почему. Может быть, считал, что это не для мужчин... У нас в классе был один “голубой парнишка”, так вот от него всегда пахло так, как будто он только что выбрался из ванны. Боже, как я его ненавидел! Однажды после уроков я даже избил его. — Томкин тяжело дышал, грудь его медленно поднималась и опускалась. — Понимаешь, я думал, что мое презрение к мытью делает меня героем в глазах моих приятелей, ан нет... — Какое-то мгновение он помолчал, затем продолжил: — Помню, отец ловил меня, заталкивал в ванну и тер каким-то специальным порошком, кажется, “Аджаксом”. Боль была страшная. Я орал, а он только приговаривал: “Плачь, плачь... Это пойдет тебе на пользу. Завтра сам полезешь в ванну, и мне не придется драить тебя как замызганный бампер...” Да, — Томкин покачал головой, — мой отец и в самом деле приучил меня к чистоте. — Он прикрыл глаза, словно прокручивал в памяти какие-то эпизоды из своего детства.

Николас смотрел на него и думал о своем погибшем друге. Лью Кроукер был уверен на сто процентов, что именно Томкин убил Анджелу Дидион. “Понимаешь, Ник, — сказал он ему как-то на досуге. — Мне абсолютно наплевать на то, чем занималась эта красотка и какой она обладала, репутацией. Важно то, что она, как и все мы, имеет право на справедливость, ибо была такой же Божьей тварью, как ты и я...” Мысль о наказании виновного в убийстве Анджелы стала навязчивой для Лью. Но то, что он называл “справедливостью”, Николас определял как честь. Кроукер четко знал, в чем заключаются его обязанности в этом мире, и погиб, выполняя их. Смертью самурая. Николас хорошо это понимал, но это не уменьшало понимание его тоски по безвременно ушедшему другу, не устраняло гнетущее ощущение пустоты. Он чувствовал себя так, будто его лишили чего-то очень-очень важного...

— Ник, ты хорошо ладишь с Крэйгом. — Томкин имел в виду главного финансиста компании. — Это один из немногих людей, на которых можно положиться. Если не принимать в расчет меня, то он знает о положении вещей в “Томкин индастриз” больше, чем кто бы то ни было. Можно сказать, что он держит руку на пульсе компании... — Томкин не завершил одной своей мысли и неожиданно перескочил на другую: — У Крэйга сейчас очень сложный период. Он ушел из дома. Они с женой смотреть друг на друга не могут с тех пор, как она ему рассказала о своем любовнике.

Томкин втянул в себя горячий воздух:

— Это довольно дурацкая ситуация. Крэйг хочет снять номер в одном из городских отелей, но я об этом и слышать не желаю. Короче, он остается со мной, пока окончательно не решит, что ему делать. Я обещал помочь ему с разводом, если он к этому так стремится. Я готов даже заплатить адвокату... — Он прикрыл глаза. — Но, что важнее всего, Крэйгу нужен настоящий друг. Я — его босс, и поэтому другом быть не могу. По крайней мере сейчас... Тебе же Крэйг нравится, да, кстати, и он высокого мнения о тебе. К тому же ты знаешь цену настоящей дружбе.

Николас откинулся на спину. “Западные люди непредсказуемы, — подумалось ему, — сначала они взрываются, хамски игнорируют все правила приличия, а в следующую минуту демонстрируют глубочайшее понимание и заботу...” Вслух же он сказал:

— Я сделаю все, что смогу, как только мы вернемся.

Томкин посмотрел на Николаса и заговорил уже совсем без всякой злобы:

— Ники, ты ведь собираешься жениться на моей дочери?

Николас почувствовал нотки отчаяния в голосе Томкина, и это его удивило.

— Да, — быстро ответил он, — как только мы возвратимся в Штаты...

— Ты говорил об этом с Жюстин?

Николас улыбнулся:

— В смысле, сделал ли я ей предложение? Да, конечно. Мы можем рассчитывать на твое благословение?

Лицо Томкина потемнело. Затем он вымучил нечто похожее на смешок:

— Ясное дело — можете. Если в этом будет необходимость... Но, черт побери, мне кажется, что она может раздумать выходить за тебя, хотя бы просто назло мне.

— Думаю, ты преувеличиваешь.

— О-о, нет! Тут ты, дружок, ошибаешься. Ничего и никогда уже не наладится в отношениях между мной и моими дочерьми. Они испытывают ко мне отвращение. Не могут простить то, что я годами вмешивался в их личную жизнь. Ну да, я вмешивался... Тогда мне казалось, что я поступаю правильно. А теперь... Теперь я уж и сам не знаю...

“Пора сменить пластинку”, — подумал Николас и осторожно выбрался из ванны. Томкин последовал его примеру. Они прошли в парную и уселись на шестиугольные плиты. Длинная вертикальная труба, расположенная где-то под самым потолком, фыркнула и выплюнула струю воды, которая полилась вниз широким потоком. Из соседней трубы со зловещим шипением повалил густой пар, сделавший невозможным дальнейшие разговоры. Даже сидя почти бок о бок, Николас с Томкиным не могли разглядеть друг друга сквозь обжигающую молочную пелену. То и дело труба, вскрикивая, выбрасывала наружу очередное облако пара, обдававшее их лица дополнительной порцией жара. Наконец Николас ухватил Томкина за мясистое плечо, и они прошли в следующую комнату. Там пахло березой и камфарным деревом. Посередине располагались четыре длинных стола. На двух уже темнели чьи-то тела. Над каждым из них склонилась молодая женщина, совершавшая какие-то таинственные пассы.

— Джентльмены! — Мужская фигура отклеилась от одного из столов и вежливо поклонилась вошедшим. — Полагаю, что сейчас вы чувствуете себя гораздо лучше, чем тогда, когда впервые переступили наш порог.

— Сато, — начал было Томкин, — вам понадобилось... — но, почувствовав прикосновение руки Николаса, враз осекся и закончил более чем миролюбиво: — Какую встречу вы нам устроили! Даже в “Окура” не смогли бы это сделать лучше.

— О нет, нам далеко до их уровня. — Сэйити Сато слегка склонил голову в знак благодарности за комплимент. — Линнар-сан, для меня встреча с вами большая честь! — Он вновь подошел к столу и улегся на спину. — Я много слышал о вас. Скажите, вы рады снова оказаться дома?

— Теперь мой дом — Америка, Сато-сан, — осторожно ответил Николас. — Многое изменилось в Японии за время моего отсутствия, но главное, я думаю, осталось неизменным.

— Вам следовало бы стать политиком, Линнер-сан, — заметил Сато, — вы зарываете свой талант в землю...

Но Николас уже не слушал его. Он думал о том, кто же это может лежать сейчас на том столе, у дальней стены.

— Прошу вас, джентльмены, располагайтесь поудобнее, — пригласил Сато. — Вы еще не до конца расслабились.

Джентльмены приняли приглашение, и тотчас еще две молодые женщины появились из полутьмы. Николас почувствовал, как опытные руки принялись разминать его мускулы.

— Вы, наверное, удивлены тем, что эти девушки не японки, Линнер-сан? — ухмыльнулся Сато. — О нет, только не упрекайте меня в антипатриотизме! Просто вдобавок ко всему я еще и реалист, а эти девушки — с Тайваня. Они слепые, Линнер-сан, вы не заметили? Считается, что недостаток зрения развивает более острое осязание. Еще со времен первой своей поездки на Тайвань, в пятьдесят шестом, я мечтал привезти в Японию тайваньских массажисток. Что вы думаете об этом, Линнер-сан?

— Это превосходно! — промычал Николас. Его каменные мускулы превращались в воск под умелыми пальцами девчонок. Он глубоко дышал, испытывая при этом райское наслаждение.

— Как-то раз мне пришлось пробыть на Тайване десять дней. В то время мы обсуждали юридические аспекты одной сделки, которая, кстати, провалилась... Уверяю вас, джентльмены, единственным достоинством этой паршивой страны можно считать ее кухню да непревзойденных слепых массажисток...

Некоторое время были слышны лишь мягкие звуки шлепков. Резкий камфарный запах нагонял сон.

Мысли Николаса были заняты таинственным четвертым участником их встречи, до сих пор не проронившим ни слова. Будучи знаком с извилистыми тропами японской системы бизнеса, Николас понимал, что, хотя Сато и являлся президентом данной промышленной группы, помимо него существовало еще множество других слоев, обладающих не меньшей, а то и большей властью. На самой верхушке пирамиды находились люди, которых в глаза не видели не то что иностранцы, но и сами японцы. Был ли этот “четвертый” одним из таких людей? Если да, то прав оказался Томкин, предупреждая Николаса о необходимости предельной бдительности во время их поездки за океан.

— Сделка с “Сато петрокемиклз” потенциально самая крупная из всех тех сделок, которые я только заключал в своей жизни, Ник, — говорил он перед отъездом. — Слияние моего “Сфинкс силикон” с “кобуном” Сато “Ниппон мемори Чип” обещает принести неслыханные прибыли “Томкин индастриз” в целом, в ближайшие пятнадцать — двадцать лет. Ты знаешь американских производителей — они всегда тянут резину. Поэтому-то я и решил начать проект “Сфинкс” два с половиной года назад. Тогда я был по горло сыт посулами этих ублюдков, все время отставал от графика... А когда дождался результатов, оказалось, что “джапы” их опередили. Как всегда, они принимали к сведению наши разработки и выпускали продукт, который был и лучше и намного дешевле. Так они обогнали немцев — со своими тридцатипятимиллиметровыми камерами, а затем и всю Европу — с автомобилями. А теперь, если мы вовремя не пошевелим задницами, они провернут то же самое и с компьютерными чипами. Ты, Ник, лучше чем кто бы то ни было знаешь, как трудно иностранной компании зацепиться здесь, в Японии. Но я имею кое-что, интересующее их настолько сильно, что они согласны оставить за мной пятьдесят один процент участия. Для здешних мест это беспрецедентный случай. “IBM” они умыли как раз тогда, когда те начали дела в Токио...

Николас помнил это прекрасно. Всесильное японское Министерство внешней торговли и промышленности, известное больше как МИТИ, возникло сразу после второй мировой войны для того, чтобы поднять национальную экономику. В пятидесятых глава МИТИ Сигэру Сахаси, с упорством самурая, препятствовал проникновению американского капитала на японский рынок. Он отлично понимал громадные потенциальные потребности мирового рынка в компьютерах. Но у Японии к тому времени не было собственной компьютерной технологии. Чтобы создать национальную электронную промышленность, Сахаси воспользовался стремлением “IBM” открыть Японию для сбыта. К тому времени МИТИ уже проводило политику, ограничивающую участие иностранных компаний в японской экономике. Министерство было настолько влиятельно внутри страны, что имело возможность запретить деятельность любой иностранной компании в любой момент. На исторической встрече с представителями “IBM” Сахаси заявил: “Мы будем препятствовать вашему успеху в Японии, если вы не передадите лицензии на патенты “IBM” местным фирмам и не назначите при этом не более пяти процентов комиссионных. Когда возмущенные представители “IBM” намекнули японцам на то, что у тех-де развился болезненный комплекс неполноценности, Сахаси спокойно ответил на это: “У нас нет никакого комплекса неполноценности. Просто нам необходимы время и деньги, чтобы успешно конкурировать с вами”. Изумленные американцы оказались перед нелегким выбором: полностью вывести “IBM” из запланированного проникновения в этот регион или капитулировать на милость МИТИ. Они предпочли второе, и Сахаси потом еще много лет с гордостью вспоминал эти триумфальные переговоры...

— Я не забыл этот урок. — Голос Томкина вернул Николаса к действительности. — Я не настолько жаден, чтобы попасться на их крючок, и еще разберусь, что за чертовщина тут у них творится. “Джапы” будут работать на меня, а не наоборот! Я не вложу ни доллара в японскую компанию до тех пор, пока сделка не будет окончательно завершена. У меня есть патент, но я не могу выпускать этот новый чип в Штатах так, чтобы себестоимость его не привела предприятие к убыткам. Здесь же Сато может дать мне такую возможность. Он контролирует шестой по величине концерн Японии. Здесь эта штука обойдется во много раз дешевле и будет приносить баснословные прибыли. — Он засмеялся. — Я говорю об огромных деньгах, Ник! Можешь верить, можешь — нет, но мы ожидаем получить порядка ста миллионов долларов чистой прибыли в течение двух лет. — Глаза Томкина сверкнули хищным огнем. — Да, да, Ник, ты не ослышался — сто миллионов!

* * *

Николас уже почти спал, когда руки девушки отлепились наконец от его мускулов. Теперь он чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал уже много лет. Повелительный голос Сато окончательно развеял его дремоту:

— А сейчас мы примем душ и оденемся для ведения переговоров. Через пятнадцать минут мисс Ёсида зайдет за вами.

Николас вывернул шею, чтобы как следует разглядеть обладателя голоса, но отметил лишь то, что он невысок, если судить по американским стандартам. Внезапно за его спиной зашевелился и приподнялся на локтях таинственный “четвертый”. Николас перевел взгляд на него, но Сато встал между ним и незнакомцем, закрывая поле обзора.

— Мы займемся бизнесом совсем немного, — сказал он, — вы же еще как следует не отдохнули после полета, да и поздно уже... Но все-таки, — он застыл в официальном поклоне, — сегодня уже понедельник и предварительные переговоры не могут ждать. Вы согласны, Томкин-сан?

— Я готов приступить... — Голос Томкина звучал глуше обычного.

— Превосходно! — улыбнулся Сато. — До встречи.

Японцы покинули комнату. Вслед за ними упорхнули и девушки, прошелестев халатиками, как камыш на ветру. Николас обмотал свое полотенце вокруг бедер и присел на край ванны.

— Ты вел себя на крепкую четверку, — сказал он Томкину. Тот соскользнул со стола и присел рядом.

— Что ж, осматриваюсь, привыкаю... — Он также обернул свое полотенце вокруг бедер. — И потом, Сато был настолько увлечен разговором с тобой, что я решил не встревать. Интересно, а кто это был вместе с ним?

— У тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?

Томкин покачал головой.

— Один Бог ведает, как у них тут все устроено на самом деле, да и он, думаю, временами попадает впросак. — Томкин пожал жирными плечами. — Кем бы ни был этот незнакомец, судя по всему, он большой человек, если ему было дозволено присутствовать здесь, в святая святых “Сато петрокемиклз”...

* * *

Офис Сэйити Сато внешне выглядел почти по-западному: удобные диваны и кресла, расставленные вокруг лакированного кофейного столика с вездесущей эмблемой Сато посередине, невысокие книжные стеллажи, гравюры на стенах... Проходя вместе с Томкиным по коридору, Николас заметил за одной из дверей токонома — традиционную нишу, куда ежедневно ставились свежие цветы. На стене висел старинный свиток с еще сохранившимися остатками позолоты, на котором было начертано дзэн-буддистское изречение, составленное древним мастером...

Сэйити Сато вышел из-за своего стола и быстрыми уверенными шагами направился навстречу гостям. Как уже успел заметить Николас, он был невысокого — по американским стандартам — роста. Ткань костюма распирали мощные бугры мышц. Николас вгляделся в лицо Сато — рябое и грубоватое, оно напоминало плохо отесанную деревянную колоду. Узенькие глазки утопали в раздувшихся щеках. Жесткий ежик волос спускался до самого лба. Ничего привлекательного не было в этом лице, что, впрочем, с лихвой окупалось внутренней энергией, силой воли его владельца.

Улыбаясь, Сато с каждым поздоровался за руку — по-американски. Он стоял спиной к окну, и за его плечами Николас, к своему величайшему удивлению, разглядел очертания Фудзи. Он знал, что в ясные солнечные дни она видна с верхнего этажа Международного торгового центра, расположенного близ станции Хамамацу-тё, откуда монорельсовая дорога ведет в аэропорт Ханэда. Но здесь, в центре Синдзюку... Фантастика!

— Проходите, — обратился к гостям Сато, — на диване вам будет гораздо удобнее.

Когда Николас с Томкиным уселись, Сато выдвинул вперед нижнюю губу и издал странный звук — так, как будто прочищал горло, — и тотчас же из полуоткрытой двери, ведущей к токонома, вышел человек. Он был достаточно высок и худощав. От него веяло морем. По возрасту он превосходил Сато, пожалуй, лет на десять. Возможно, ему было уже лет за шестьдесят — точнее сказать трудно. Тонкие его волосы уже тронула седина. Лицо его было увенчано аккуратными, тщательно подстриженными усами, пожелтевшими от никотина. Незнакомец приблизился трясущимися сомнамбулическими шагами, словно и не вполне владея собственным телом. Николас заметил, что правый глаз незнакомца, похожий на лопнувший агат, был затянут голубовато-молочным бельмом.

— Позвольте мне представить вам мистера Тандзана Нанги. — Одноглазый японец поклонился. Николас ответил тем же. Пришедший был одет в серый полосатый костюм. Ослепительно белую рубашку дополнял монотонный галстук. В пришедшем Николас безошибочно узнал представителя старой консервативной школы, не доверяющего иностранным бизнесменам, подобно Сахаси из МИТИ.

— Нанги-сан, президент банка “Даймё дивелопмент банк”, — представился одноглазый.

Сообщение Сато было исчерпывающим: и Николас и Томкин знали, что почти все многопрофильные “кэйрэцу” в Японии принадлежали тому или иному банку. Это было логично — банк как раз и является тем самым местом, где сосредоточиваются наиболее крупные денежные средства. Банку “Даймё дивелопмент банк” принадлежал “Сато петрокемиклз”.

В это время мисс Ёсида внесла поднос с дымящимся чайником и четырьмя крошечными чашечками. Осторожно присев у края кофейного столика, она при помощи камышового венчика принялась не спеша готовить пенистый зеленый чай.

Николас с интересом наблюдал за ней, отметив про себя мастерство и изящество ее движений. Когда чай был готов, девушка приподнялась, разлила его по чашечкам и бесшумно удалилась, так и не взглянув ни на кого.

Николас чувствовал на себе тяжелый взгляд Нанги и понимал, что в эту минуту его оценивают с особой тщательностью. Он не сомневался, что задолго до начала встречи этот финансист выведал о нем все, что только мог, — кто же является на подобную встречу без должной подготовки! Он понимал также, что если Нанги действительно такой консерватор, каким казался внешне, то он не может испытывать ни малейшей симпатии к человеку типа Николаса Линнера: наполовину японцу, наполовину англичанину. В глазах Нанги он был даже ничтожнее гайдзина.

По традиции мужчины разом подняли маленькие чашечки и с удовольствием принялись за чаепитие. Николас улыбнулся украдкой, заметив, что Томкин слегка поморщился от горечи, которую почувствовал на губах после первого глотка.

— А теперь, господа, — Томкин неожиданно отодвинул от себя чашку и всем корпусом подался вперед, словно футболист, готовящийся рвануться в атаку, — приступим к делу.

Нанги, державший свое тело неестественно прямо, осторожно достал из внутреннего кармана платиновый портсигар и — словно пинцетом — двумя тонкими пальцами вытянул сигарету. Так же осторожно он щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся. Затем повернул голову и выпустил дым сквозь широкие ноздри.

— Легче-легче, настырная обезьяна! — ехидно прошипел он по-японски и добавил, слегка усмехнувшись: — Не так ли выражаются англичане здесь, на Дальнем Востоке, мистер Линнер?

Николас возмутился, но виду не подал.

— Да, возможно... Старые колонизаторы пользовались этой идиомой, заимствованной из китайского...

— Искаженного китайского, — поправил Нанги.

Николас кивнул.

— Это было очень давно, Нанги-сан, — продолжал он, — времена изменились и принесли новые, более просвещенные взгляды.

— Что верно, то верно, — выпустил дым Нанги, раздосадованный тем, что ему нечем крыть.

Но тут в разговор вступил Сато, пытаясь увести разговор в сторону от скользкой темы:

— Мистер Томкин, вы и мистер Линнер только что прибыли в Токио. Ваш юридический советник мистер Грэйдон прибудет лишь завтра в одиннадцать пятнадцать. Может быть, пока мы обсудим только общие положения нашего объединения? Для обсуждения же деталей у нас будет еще предостаточно времени. Я...

— Процент, предназначенный для “Ниппон мемори” в условиях нашей страны, совершенно неприемлем, — перебил его Нанги. Он затушил окурок о край пепельницы и тотчас же раскурил вторую сигарету. — Это просто попытка ограбления в чистом виде.

— Принимая во внимание принципиально новую технологию чипа, которую “Сфинкс” согласен предоставить нам в случае успешного слияния, — произнес Николас прежде, чем Томкин успел открыть рот, — я не думаю, что долевое участие 51 — 49 является слишком высокой ценой. Подумайте об огром...

— Я банкир, мистер Линнер. — Голос Нанги был тверд, взгляд холоден. — Наш “кэйрэцу” владеет многими концернами, включая трастовые, страховые и торговые ассоциации, равно как и “Сато петрокемиклз”. И все они связаны между собой двумя факторами. — Он спокойно пыхнул сигаретой, будучи уверен, что инициатива снова в его руках. — Первое: все они зависят от денег, которыми их обеспечивает банк “Даймё”. Второе: все они ориентированы на высокий процент прибыли...

— Слияние обеспечивает достаточно высокий процент, Нанги-сан.

— Но не несет нам конечного капитала. Кроме того, мне почти ничего не известно об этих компьютерных чипах, — отрезал Нанги, как бы закрывая тему.

— Чтобы оценить важность того, что мы имеем, — спокойно продолжил Николас, — необходимо сперва обрисовать ситуацию в целом. Чип компьютерной памяти — это тоненькая пластинка кремния, которая, в свою очередь, состоит из множества микроскопических ячеек, содержащих определенные биты информации. Например, наиболее распространенный чип — “б4 килобайта RAM” — включает в себя шестьдесят четыре тысячи таких ячеек, расположенных на площади не большей чем площадь вашего ногтя...

Нанги, не вынимая изо рта сигареты, сидел, скрестив ноги и ничего не отвечая.

Николас продолжал:

— “RAM” — значит память свободного доступа. Это быстродействующие чипы, и поэтому они пользуются большой популярностью — ведь главное для компьютера — скорость. Проблема же состоит в том, что, когда выключается питание, эти чипы теряют всю заложенную в них ранее информацию, и их приходится программировать заново. Потому-то и были изобретены чипы типа “ROM”, обладающие нестираемой памятью. Это значит, что их ячейки либо пусты, либо заполнены постоянно, что является, естественно, их недостатком, — чтобы изменить программу, чипы необходимо извлечь из компьютера. Долгие годы мечтой компьютерных техников оставались такие чипы, которые бы и легко перепрограммировались, и не теряли информацию при отключении питания.

Перед тем как продолжить, Николас обвел взглядом присутствующих. Никто не выглядел скучающим.

— Не так давно наша электронная промышленность предложила частичное решение проблемы: “ERROM” — быстро-стираемый программируемый чип постоянной памяти. Единственная проблема — они менее оперативны, нежели чипы “RAM”. “Ксикор” — один из наших конкурентов — сделал еще один шаг в этом направлении. Он начал комбинировать “RAM” и “ERROM” затем, чтобы “RAM” мог выполнять все скоростные вычисления, а потом переводить полученные результаты в “ERROM”, непосредственно перед тем, как будет отключено питание. Но подобные тандемы громоздки, дорогостоящи и все еще не способны выполнять весь комплекс необходимых операций. Более того, дисковые системы хранения информации, при всей своей архаичности, ничуть не уступают им в оперативном плане.

Николас сложил руки на коленях и сконцентрировался на банкире:

— Иначе говоря, Нанги-сан, гибкий, не утрачивающий информацию чип, который совершил бы революцию в компьютерной сфере, до сегодняшнего дня изобретен не был. — Глаза его загорелись. — До сегодняшнего дня, Нанги-сан. “Сфинкс” же сделал невозможное — его сотрудники разработали технологию подобного чипа. С результатами испытаний, проходивших, кстати, в лабораториях “Сато петрокемиклз”, вы можете ознакомиться в любую минуту. Мы же предлагаем вам этот чип на эксклюзивной основе. Естественно, изобретение такого масштаба не может долго оставаться эксклюзивным — неизбежно последуют имитации. Но пока что мы имеем достаточно времени для успешного старта, столь важного для завоевания рынка. Пока другие концерны будут биться над разгадкой схемы чипа, наши заводы уже полным ходом будут выполнять заказы.

— Что и послужит источником ваших прибылей, — добавил Томкин. — В течение двух лет они возрастут до ста пятидесяти миллионов долларов...

— То есть тридцати шести миллиардов шестисот шестидесяти миллионов иен, — перебил Нанги. — Не пытайтесь обучать меня основам финансирования, мистер Томкин! — Небрежным жестом он погасил окурок о край пепельницы. — Оценки эти ваши, а не наши, и астрономичность их представляется мне сомнительной.

Томкину уже явно осточертело упрямство старого банкира, и он обратился непосредственно к Сато:

— Послушайте, Сато-сан! Я приехал сюда с твердой решимостью заключить сделку. В любом деле неизбежны трудности, и я готов к конструктивному их обсуждению. Но здесь я слышу такую чушь, что мне кажется, будто я присутствую на заседании МИТИ.

— В свое время Нанги-сан был в МИТИ первым заместителем министра, — осклабился Сато, — а семь лет назад он создал банк “Даймё” и, разумеется, “Сато петрокемиклз”.

— Я не удивлен, — ехидно усмехнулся Томкин. — Однако мне очень хотелось бы убедить его в том, что это не тот случай, когда иностранный хищник посягает на экономический баланс Японии. У каждого из нас есть то, что необходимо соседу. У меня — товар, у вас — возможность его воспроизводства. Это выгодно для всех! — Он перевел взгляд на неподвижную фигуру банкира. — Вам понятно, Нанги-сан?

— Я прекрасно вас понял, — ответил Нанги, — но я также понял и то, что вы приехали сюда для того, чтобы отхватить изрядный кусок собственности нашего “кэйрэцу” в Мисаве, а также порядочный кусок земли, которая уже предназначена для расширения “Нива минерал майнинг”. Но земля здесь чрезвычайно дорога, что не могут представить себе такие, как вы, по-сибаритски развалившиеся на своих обширных владениях с виллами, бассейнами и конюшнями. Вы просите нас отдать вам эту землю и ждете, что мы внемлем вашим просьбам. Но, спрашивается, ради чего? Ради пресловутой “технологии будущего”? Но решит ли эта технология наши земельные проблемы? Сделает ли она Японию более независимой от богатых нефтью стран, мечтающих обобрать нас до нитки? Освободит ли она нас от гнусной обязанности перед Соединенными Штатами служить заслоном от коммунизма на Дальнем Востоке?

Нанги выпрямился, как змея, приготовившаяся к нападению:

— Времена изменились, мистер Томкин. И мы давно уже не являемся вашим поверженным противником, обязанным слепо подчиняться любому приказу.

— Да выслушайте же вы меня внимательно! — Томкин еле сдерживал свои эмоции. — Я принес вам ключ к миллионам, а вы проповедуете мне тут какую-то чушь. Я бизнесмен, а не политик, ясно? И если вы затянете переговоры, мне придется подумать о других партнерах. О “Мицубиси” или “Тошиба”, например.

— Попытайтесь и вы нас понять, — спокойно отреагировал Сато на гневную эскападу Томкина. — Нам очень сложно действовать в сложившейся ситуации. Япония не имеет таких просторов, какие имеют Соединенные Штаты. Отсюда совершенно другое отношение к иностранным компаниям, зарящимся на кусок японского пирога.

— Но в том-то и дело, — парировал Томкин, — что я не интересуюсь Японией как таковой. Я думаю о мировом рынке. И вам должно думать о нем. Вы же вместо этого решаете проблемы каких-то “гарантий”, хотя “гарантии” эти не что иное, как барьеры на пути к мировому рынку. Мне кажется, вам пора покончить с затянувшимся “экономическим детством” и стать наконец мощной державой.

Нанги остался равнодушным к тираде Томкина.

— Если то, что вы именуете барьерами, будет уничтожено, результат окажется весьма плачевным. В этом случае объем американского импорта в нашу страну увеличится более чем на восемьсот миллионов долларов. Даже вы, мистер Томкин, не станете отрицать, что эта сумма далеко не капля в море торгового дефицита вашей страны.

Лицо Томкина стало багровым, как помидор:

— Ребята, я думаю, вам все-таки пора взяться за ум. Ваша ограничительная политика изолирует вас от мирового сообщества. А ведь промышленность Японии чрезвычайно зависима от иностранных энергоносителей. Так прекратите же наводнять свой внутренний рынок исключительно товарами местного производства! Откройте его и для нашей продукции, иначе в скором времени вы превратитесь в процветающих сирот.

— Почему вы так ненавидите японцев? — холодно спросил Нанги. — Потому что они производят более качественные товары? Потому что эти товары имеют на американском рынке куда больший спрос, чем ваши собственные? Не ухмыляйтесь, мистер Томкин, — это объяснение звучит не так уж и смешно. Мы делаем вещи, которые и лучше и дешевле, чем те, которые выпускаете вы. Американцы верят в наше “ноу-хау” сильнее, чем в обещания ваших компаний.

Однако Томкина это откровение ничуть не смутило, и он продолжил:

— В настоящий момент “Сато петрокемиклз” не входит в шестерку крупнейших компьютерных фирм Японии. Но, насколько я понимаю, вы все-таки хотите пробиться в их тесный круг. Новый чип “Сфинкса” — ключ к вашему успеху. Мне известно, что МИТИ заказало машину, способную производить до десяти миллиардов операций в секунду, то есть в сто раз больше, чем самый современный компьютер “Крэй Рисерч”. Фирме, готовой взяться за разработку данной системы, МИТИ выделяет двести миллионов долларов в год под этот проект.

Он замолчал. Ни один из японцев не шелохнулся. Томкин понял, что сравнял счет, и продолжил свою мысль:

— Далее, мне известно и о другом проекте, также финансируемом министерством, — проекте создания суперкомпьютера, способного понимать человеческую речь. Наш новый чип даст вам преимущества в обоих проектах. МИТИ будет вынуждено обратиться за помощью именно к вам, а это значит, что Большая шестерка в очень скором времени сможет превратиться в Большую семерку.

Томкин переводил взгляд с одного сурового лица на другое.

“Они просто-напросто бизнесмены, — говорил он себе, — бизнесмены, и ничего более...”

Закончив речь, он с удовлетворением отметил, что Нанги не произнес больше ни слова. По его мнению, это уже было огромным шагом вперед.

— Предложения и контрпредложения не должны выдвигаться в спешке, — задумчиво проговорил Сато. — Войны частенько проигрываются из-за импульсивности и нетерпеливости главнокомандующих. Как учит нас Сунь Цзы, удар ястреба сокрушает тело жертвы тогда, когда время для удара выбрано правильно...

Он поднялся и поклонился гостям. Нанги также поднялся и встал рядом, слегка покачиваясь.

— Мы встретимся завтра после обеда, — улыбнулся Сато, — и обсудим эти вопросы поподробнее — в присутствии наших коллег и юристов. Ум — хорошо, а два — лучше. Пока же я предлагаю вам совершить небольшую экскурсию по нашему городу. Моя машина будет ждать вас у “Окуры” завтра в два часа. Она и доставит вас сюда.

Николас и Томкин пробормотали что-то в знак согласия, Сато и Нанги церемонно поклонились.

— До завтра, джентльмены. Желаю вам приятно провести вечер.

И поспешно увел Нанги из комнаты.

* * *

— Сукин сын Нанги! — Томкин метался из угла в угол. — Почему мои люди не проинформировали меня о нем? — Николас молча наблюдал за ним. — Представляешь, какую бомбу нам подложили? Оказывается, он был первым заместителем в МИТИ, этот черт! Как ты думаешь, заблокирует он слияние?

Николас проигнорировал возбуждение Томкина.

Тогда Томкин ответил себе сам:

— Он наверняка хочет выбить для себя более высокий процент.

Николас взял с письменного стола толстый квадратный пакет. Ногтем подцепил отклеившийся уголок.

— Прекрати вертеть носом и скажи наконец, что ты думаешь, черт тебя побери.

Николас взглянул на него.

— Терпение, Томкин, — спокойно сказал он. — Я же тебя предупреждал еще вначале: для того чтобы осуществить это слияние, понадобится терпение куда большее, чем имеющееся у тебя в наличии.

— Дерьмо собачье! — Томкин подошел к Николасу. Глаза его сузились. — Хочешь сказать, что они меня объегоривают?

Николас кивнул:

— Пытаются, по крайней мере. Японцы всегда темнят на переговорах. Они ни на что не соглашаются до самого последнего момента, выжидают, не случится ли чего-нибудь неожиданного в процессе переговоров. Они уверены, что в девяти случаях из десяти что-нибудь да меняется в их пользу. Так что пока они делают все возможное, чтобы не дать нам удержать равновесие.

— Ты имеешь в виду таких, как Нанги? — задумчиво произнес Томкин. — Да... Пусти козла в огород.

— И посмотришь, что произойдет, — кивнул Николас. — Совершенно верно. Может быть, они считают, что, заставив тебя обнаружить свои истинные намерения в этой сделке, и они смогут выговорить себе лучшие условия завтра или в понедельник. — Он постучал пальцами по конверту. — Японцы знают, что люди, являясь на переговоры, зачастую маскируют свои цели. Их необходимо декамуфлировать. Это называется “двинуть тень”. Так написано в “Пособии по стратегии” Миямото Мусаши. Он создал его в тысяча шестьсот сорок пятом году, но все настоящие бизнесмены до сих пор применяют его принципы в своей деловой практике.

— “Двинуть тень”, — задумчиво повторил Томкин. — Что это значит?

— Если тебе не понятны истинные намерения противника, следует провести решительную ложную атаку. Как пишет Мусаши, в этом случае противник покажет свой длинный меч, полагая, что увидел твой. Но ты-то не показал ему ничего ценного, а он выдал тебе свою тайную стратегию.

— Что и произошло несколько минут назад с Сато и Нанги?

Николас пожал плечами.

— Это зависит от того, насколько они сами себя обнажили.

Томкин потер висок пальцами.

— Ну, это ни черта не значит, — сказал он, тяжело дыша. — У меня есть ты, Ник, и, говоря между нами, мы загоним этих выродков в мышеловку, которую я поставил, — независимо от стратегии Мусаши.

— Вроде разницы в цифрах прибылей? — саркастически поинтересовался Николас. — Мне ты сказал, что доля “Сфинкса” составит сто миллионов, а по расчетам, данным Сато, получается, что “Сфинкс” и “кобун” Сато будут делить сто пятьдесят.

— Да что они значат, эти пятьдесят миллионов, — поморщился Томкин, усиленно массируя висок. — Проклятая мигрень. Мой врач утверждает, что всему причиной — образ жизни. — Томкин усмехнулся. — Знаешь, что он прописал? Постоянный отдых в Палм-Спрингс. Он хочет, чтобы я гнил там под плеск волн вместе с упавшими пальмами. Ну, да ему виднее. Он книгу сейчас пишет — “Пятнадцать путей к жизни без мигрени”. Полагает, что это будет бестселлер. Думает, что все сегодня страдают исключительно от мигрени. “Да благословит Господь стресс”.

Присев на край плюшевого дивана, Томкин открыл холодильник и налил себе пива.

— Что у тебя там? — спросил он Николаса, заметив в его руках конверт.

— Это приглашение для тебя. Прислано с нарочным. У меня такое тоже есть.

Томкин отставил стакан.

— Давай-ка посмотрим. — Он вскрыл конверт, вытащил из него твердую тисненую карточку. — Это же чертовы “кандзи”, — сердито буркнул он. — Что там написано?

— Мы с тобой, похоже, приглашены на свадьбу к Сато. В субботу.

Томкин хрюкнул и осушил одним глотком стакан.

— Только этого нам не хватало! — Он налил себе еще. — А ты выпьешь со мной?

Николас отказался. Томкин пожал плечами.

— Просто хотел твою печень в порядок привести. Эти сукины дети пьют свой “Сантори энд скотч” как воду. Если идешь с ними куда-то вечером, готовься к жесткому натиску.

— Не стоит беспокоиться, — холодно ответил Николас. — Я хорошо знаю привычки японцев.

— Ну да, конечно, — согласился Томкин. — Просто так, к слову. Однако здорово ты бодался с этими козлами. — Он осушил стакан. — Ты с Жюстин уже говорил?

Николас отрицательно покачал головой.

— Она вообще не хотела, чтобы я ехал.

— Это естественно. Думаю, она по тебе скучает. Николас смотрел, как Томкин пытается одолеть второй стакан. “Наверное, — думал он, — это и есть его средство против мигрени”.

— Когда Сайго добрался до нее, он пустил в ход сайминдзюцу, искусство, малоизвестное даже в кругу ниндзя.

— Что-то вроде гипноза, да?

— Отчасти. В западном понимании этого слова. Но это и нечто большее, чем просто гипноз. — Николас сел рядом с Томкиным. — Она пыталась меня убить. Сайго внушил ей... Мое лечение разрушило внушение сайминдзюцу, но я не смог стереть глубокое чувство вины, которое Жюстин испытывает.

— Но она не виновата!

— Сколько раз я убеждал ее в этом!

Томкин крутил в руках стакан с остатками виски.

— Я ее знаю. Она с этим справится.

Николас же думал о том, как тяжело восприняла Жюстин его решение работать на Томкина. Она ненавидела отца за то, что он манипулировал ее личной жизнью. Ее недовольство было понятно Николасу. Два столь разных человека не могли ладить друг с другом. Томкин ожидал от нее одного, а получал другое и реагировал на происходящее как деспот. Жюстин не могла простить ему постоянного вмешательства в свои дела.

Он постоянно использовал подкуп и угрозы, чтобы оттолкнуть от нее парней. “Мой отец, — часто повторяла Жюстин, — бессердечная скотина. Он никогда ни о ком, кроме себя, не думал, — ни обо мне, ни о Гелде, ни даже о моей матери”.

Но Николасу было известно и то, что Жюстин была слепа и неразборчива с мужчинами, которые ей нравились, а уж они вертели ею куда круче, чем отец. Неудивительно, что Томкин так враждебно отнесся к Николасу, когда они впервые встретились. Естественно, он подумал, что Николас тоже хочет использовать его дочь в корыстных целях.

Трудно было внушить Жюстин, что именно любовь заставляла Николаса вмешиваться в ее отношения с отцом.

Николас не забыл, как Жюстин отреагировала на сообщение о его решении работать на ее отца. Напряженное молчание, последовавшее за этим сообщением, свидетельствовало о том, что Жюстин не хочет больше обсуждать этот вопрос. Но за несколько дней до отъезда Николасу показалось, что она немного смягчилась и уже не столь негативно относилась к его решению. “Это ведь ненадолго, правда?” — сказала она, провожая его.

— Что? — переспросил Николас, возвращаясь к реальности.

— Я спрашиваю, на ком женится Сато? — ответил Томкин.

Николас взглянул на приглашение.

— На женщине по имени Акико Офуда. Знаешь что-нибудь о ней?

Томкин отрицательно покачал головой.

— Она сейчас больше чем кто-либо представляет интерес в жизни твоего потенциального партнера, — серьезно сказал Николас. — Думаю, тебе пора менять команду по сбору информации.

* * *

Тандзан Нанги с трудом повернулся. За его спиной в густой золотистой дымке быстро скрывались из вида снежные склоны Фудзи. Токио гудел у него под ногами, как гигантский автомат пачинко.

— Он мне не нравится, — сказал Нанги скрипучим голосом.

— Томкин?

Нанги выгнул бровь, доставая из портсигара сигарету.

— Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду.

Сато дружелюбно улыбнулся.

— Конечно, не нравится, друг мой. Не поэтому ли ты приказал Ёсиде, женщине, встретить их в аэропорту? Скажи, кого из наших японских деловых партнеров ты мог бы оскорбить подобным образом? Никого! Тебе даже не нравится, что она работает у меня помощницей, ты верен традиции и считаешь, что это не женское дело.

— Ты всегда управлял этим “кобуном”, как считал нужным. Я ни во что не вмешиваюсь. Но что касается этих “итеки”, не стоит терять драгоценного времени, предоставляя им в распоряжение кого-то из высшего звена.

— О да! — воскликнул Сато. — Томкин — гайдзин, а Николас Линнер в твоем представлении того хуже. Он лишь наполовину азиат. И никому еще не удалось толком выяснить, сколько в нем японской крови.

— Хочешь сказать, что я расист? — спросил Нанги, выпуская дым.

— Ни в коем случае. — Сато откинулся в своем вращающемся кресле. — Просто патриот. Но в конце концов, что нам до происхождения Цзон Линнер?

— И это надо иметь в виду. — Странные глаза Нанги сверкнули темным огнем. — Нам понадобятся все средства из нашего арсенала, чтобы справиться с чертовыми “итеки” — жадными варварами, которые не желают умерить свои аппетиты. — Плечи Нанги непроизвольно вздрагивали. — Думаешь, для меня имеет какое-то значение тот факт, что его отцом был полковник Линнер, “круглоглазый спаситель Японии”? — Он презрительно скривился. — Как может “итеки” хорошо относиться к нам, скажи, Сэйити?

— Садись, — мягко предложил Сато, отводя взгляд от старика, — тебе и так больно.

Нанги неуклюже сел на краешек стула, лицом к Сато:

Сато знал, что в свое время Нанги повезло остаться в живых. Жизнь — штука непредсказуемая, и эта горькая загадка всегда занимала его, даже сейчас, через, тридцать восемь лет.

Думал ли человек с искусственным легким, что жизнь имеет какой-то смысл? Временами Сато хотелось ненадолго проникнуть в сознание сотоварища затем только, чтобы узнать ответ на этот вопрос. В подобные моменты его одолевало чувство стыда — точно такого же, какой ему приходилось испытывать, когда старший брат Готаро заставал его в состоянии сексуального возбуждения во время просмотра “сюнга”, порнографических картинок.

Часто говорят, что в Японии невозможно уединиться: тесно от нехватки жизненного пространства. И что это проблема, существующая веками; использование промасленной бумаги и дерева в качестве строительных материалов было продиктовано частыми и разрушительными землетрясениями на островах и сезонными тайфунами. Эти факторы долгое время определяли течение жизни в японском обществе.

Поскольку истинное уединение в понимании западного человека физически невозможно, японцы создали уединение внутреннее, которое проявляется в многослойной системе условностей, это — индивидуальный оплот против посягательства хаоса.

Именно потому желание вторгнуться в чужой разум (тем более разум близкого друга) заставило Сато вспотеть от стыда. Сейчас он просматривал папку с документами, которые им удалось собрать относительно “Томкин индастриз”, пытаясь заглушить острое чувство дискомфорта.

— Что касается Томкина, — мы не должны его недооценивать, Нандзи-сан, — сказал он наконец.

Нанги взглянул на него, почувствовав озабоченность в голосе друга.

— Что такое?

— За его жуткими вызывающими манерами скрывается острый ум. Он попал в самую точку, когда сказал, что мы слишком сильно зависим от иностранных источников энергии, чтобы позволить себе отгородиться от остального мира.

Нанги усмехнулся:

— Выпад наугад. Он просто животное, и ничего больше.

Сато глубоко вздохнул.

— И все же ты прав. Иначе почему мы так долго и напряженно работали над “Тэндзи”, а? Это ведь серьезно истощает наши финансовые ресурсы, это самая отчаянная игра, в которую бросалась Япония со времен Перл-Харбора. Мы смогли оправиться от поражения в войне. — Сато покачал головой. — Но если “Тэндзи” провалится, или — упаси нас Будда! — все раскроется, я боюсь, что от наших любимых островов не останется ничего, кроме атомного пепла.

* * *

— Кусуноки мертв, Цуцуми убит. — Голос был спокоен и холоден. С тем же выражением он мог бы сказать: “Вот десять фунтов риса”.

— До или после Кусуноки? — В отличие от первого, этот голос был густым, с сильным акцентом.

— До.

Последовало крепкое ругательство на языке, которого первый не понимал.

— Ты уверен? Абсолютно уверен?

— Я даже задницу его проверил. У Цуцуми ничего не было. — Последовала короткая пауза. — Вы хотите, чтобы я вышел из игры? — спросил также равнодушно первый голос.

— Разумеется, нет. Оставайся здесь, любая твоя неосторожность вызовет подозрение, от таких людей можно ждать чего угодно. Это же фанатики, опасные фанатики.

— Да... Я знаю.

— Придерживайся данных указаний. Додзё будет бурлить по меньшей мере еще несколько дней. Даже им необходимо время, чтобы прийти в себя. Ведь пока не выбрали преемника Кусуноки?

— Они совещаются, но меня на заседания не допускают. Новостей нет, но обстановка накалена.

— Хорошо. Теперь самое время осуществить задуманное. Подберись к ним как можно ближе. Надо нанести удар, пока они в растерянности, наша тактика рассчитана на экстремальные условия.

— Смерть Кусуноки превратила их в сумасшедших, в каждой тени они видят врага.

— Тогда веди себя нагло.

— Опасность возросла.

— И что, твоя верность отечеству из-за этого уменьшилась?

— Я не отступлю, вы знаете это.

— Хорошо. Тогда разговор окончен.

На поцарапанном металлическом столе зажглась старая лампа на гибкой ножке с абажуром защитного цвета. Она испускала фосфоресцирующий свет, падавший на лицо — заурядное, как у какого-нибудь преподавателя. Черные глаза над славянскими скулами были умными и проницательными, но редкие клочковатые волосы, безвольная челюсть создавали портрет обыкновенного, незаметного человека. Как обманчива бывает внешность!

Тонкие пальцы выпустили телефонную трубку. Мозг лихорадочно работал. Ему не нравилось внезапное убийство сэнсэя, он хорошо знал грозную силу Кусуноки и был удивлен, что его вообще смогли одолеть. Но он умел заставлять обстоятельства, в том числе и непредвиденные, работать на себя, быстрое и точное нанесение удара было для него отработанной процедурой.

В отличие от товарищей по оружию, там, на родине, ему нравилось работать с местными людьми. Хотя он и не захотел бы, чтобы кто-нибудь из них женился на его дочери (если бы она у него имелась), он восхищался их профессионализмом, собачьим упорством, а больше всего — жестоким фанатизмом. Это восхищало его, было его броней от политического убийства там, дома.

Его положение среди собратьев упрочил страх, которым он их постоянно кормил. Но было полезно перетасовывать карты, всегда иметь запасные варианты, находить негатив в личной жизни начальства. Этот урок он вызубрил хорошо.

Он отодвинул стационарный телефон, включил переносной, но очень мощный компьютерный терминал “512 К” и перепроверил некоторые данные, которые ввел в первоначальную программу. Она все еще оставалась в сохранности.

В тишине комнаты послышалось его удовлетворенное хмыканье. С усилием поднявшись, он подошел к пуленепробиваемой двери, толстой, как в банковском сейфе, и, набрав нужную комбинацию, вышел.

* * *

Николас оставил за спиной сверкающие огни огромного отеля — настоящего города в городе — и отправился на безупречно чистом, тихом метро в район Асакуса. Безликая мятущаяся толпа со всей их модной одеждой и французской косметикой внешне ничем не напоминала людей военной поры. И все же Николас не мог забыть того, что случилось в Токио 9 марта 1945 года — бомбардировку американской авиации.

Здесь, в районе Асакуса, люди искали убежища в великом, любимом всеми буддийском храме Каннон — храме богини Милосердия. Построенный в XVII веке, он считался безопасным, пережил все грандиозные токийские пожары и печально знаменитое землетрясение 1923 года. Но когда внутрь набились сотни людей, длинные изогнутые балки, так любовно расписанные художниками прошлого, внезапно вспыхнули. Серая слюдяная крыша, простоявшая сотни лет, рухнула внутрь, сокрушая уже горящую толпу. Снаружи, в садах, окружающих храм, древние незыблемые деревья гинкго превращались в трескающие факелы, снопы искр разлетались в багровой ночи.

Николас знал: Асакуса, как и остальные части города, не сохранила шрамов того времени. Японцы приложили для этого очень много усилий. В этой части Токио, может, даже в большей степени, чем в других районах города, все еще царил дух величественной эпохи Эдо.

Море людей окружало ворота Каминари. Быстрые тени его метались по плоскости ворот. Красно-черный гигантский фонарь из рисовой бумаги висел меж двух деревянных статуй богов ветра и грома, охранявших богиню, которую любили и которой поклонялись, хоть она однажды и подвела доверившихся ей людей.

Протискиваясь сквозь толпу спешащих японцев, Николас свернул на вымощенную булыжником Накамисэдори, минуя магазинчики сластей и сувениров, доверху набитые товаром.

Повинуясь импульсу, он свернул в ближайшую боковую улочку и медленно зашагал в полутьме. Внезапно Николас остановился перед крохотной витриной с названием “Ёноя”, выполненным иероглифами. Стеклянные полки внутри были заполнены самшитовыми гребнями.

Николас вспомнил, как Юко медленно, ритмично расчесывала таким гребнем волосы. Какими мягкими, длинными и блестящими были эти пряди — густые и светящиеся. Однажды он спросил у нее: “Неужели у всех на Востоке такие чудесные волосы?” — и она смущенно засмеялась, оттолкнув его:

— Только у тех, кто может себе позволить вот это, — ответила она, все еще смеясь, и показала ему искусно вырезанный гребень ручной работы. — Потрогай, — предложила она.

— Липкий, — сказал он.

— Но он никогда не застрянет в волосах, Николас, — пропела она своим музыкальным голоском. — Этот самшит привозят с самого Кюсю, с юга. Дерево разрезают и зачищают на нем все неровности, после этого неделю сушат над особым огнем. Потом пластины плотно связывают вместе, поверх связки надевают бамбуковое кольцо и оставляют сохнуть на тридцать лет, чтобы они были совершенно сухими перед тем, как из них будет вырезан гребень. В магазинчике в Асакуса, где я покупала его, мастера учатся по двадцать лет. Они сидят по многу часов неподвижно — двигаются одни только руки, делающие гребень.

Николас был поражен. “Даже к созданию такой обыкновенной вещицы, как гребень, — подумал он, — мы относимся тщательно, с артистизмом. Ни один западный человек никогда не поймет — зачем? Или подумает, что мы ненормальные, раз посвящаем столько времени такому маленькому и вроде бы неважному делу?”

Повиновавшись импульсу, Николас вошел в магазин и купил гребень для Жюстин. В то время, как продавщица снова смазывала маслом гребень, осторожно заворачивала его в три слоя рисовой бумаги и укладывала в кедровый футлярчик ручной работы, он разглядывал разные гребни, искусно выложенные на полках. В каждом округлом изгибе, в каждом ровном зубце он снова видел Юко перед зеркалом, ее молочно-белая рука поднималась и опускалась, словно волна в реке черных волос. Он видел этот угольно-черный каскад, контрастирующий с белоснежным кимоно, красноватые края которого струились подобно кровавым потокам.

Он наклонился к ней и, положив руки на хрупкие плечи, повернул к себе, она поднялась. Мягкое шуршание шелка напоминало горестно-сладкое опадание божественных цветков сакуры в середине апреля, когда, казалось, возвращались древние боги Японии, наполняя ароматный воздух своим незримым присутствием.

Ощущение Юко, видение. Юко, ее запах — все вместе буквально перевернуло Николаса изнутри. Он снова почувствовал глубокий страх перед тем, что некогда она открыла в нем — перед мощью сексуального влечения. В шестьдесят третьем ему едва исполнилось восемнадцать. К этому времени он еще не знал женщин, а уж тем более таких сильных, как Юко.

Она будто держала Николаса в нежных сетях, и, когда ее ладонь коснулась его щеки, он вздрогнул от внезапного ощущения ее ласки. Как всегда, Юко пришлось взять инициативу в свои руки. Ее пальцы скользнули вдоль смуглого тела, сбрасывая с плеч кимоно. Оно опало с шорохом, приоткрывая изгиб ее грудей с затвердевшими сосками. У Николаса перехватило дыхание и судорожно сжался живот.

Мягкое белое кимоно сползало по рукам, его алая кромка теперь была подобна лижущему пламени. Теперь она была нагая, свет очерчивал фигуру Юко, отбрасывая глубокую тень на потаенные места ее тела, больше приоткрывая, нежели пряча.

Николас почувствовал, как ужас наполняет его, когда она двинулась, словно колдунья, высвобождая его чувства, вытягивая на свет его вязкое желание. Он ни в чем не мог отказать ей в такие мгновения. И все же была в ней какая-то глубоко затаенная грусть, когда ее рука скользила меж его бедер.

— Это все, о чем ты можешь думать? — спросил он глухо.

— Это все, что у меня есть, — ответила она со стоном, направляя его.

Медленно сознание его вернулось к реальности, к пустому месту на полке, где раньше лежал подарок для Жюстин. Юко исчезла так же неожиданно, как исчез этот гребень со стеллажа.

Николас подумал о том, что же стало с волшебным гребнем Юко. Бросил ли Сайго его следом за ней в пролив Симоносэ-ки? Был ли он у нее в волосах, когда он оглушил ее битой, а потом связал перед последним, длинным путешествием на лодке по этим неспокойным водам? Или какая-нибудь девчонка нашла его среди брошенных вещей Юко и сейчас носит его?

Николас почувствовал, что глаза его полны слез. Вопреки клятве никогда не вспоминать тот момент, когда его двоюродный брат — это исчадие ада! — рассказал ему о смерти Юко, он вновь и вновь прокручивал происшедшее в своей памяти. Его сердце опять разрывалось на части. Сегодня он чувствовал потерю Юко столь же остро, как и тогда, год назад. Наверное, есть раны, которые время залечить не в состоянии.

Механически он принял из рук продавца роскошно завернутый пакет, подписал счет на карточку “Америкэн экспресс” и ощутил, будто “ками” — душа Юко — находится где-то рядом, дотрагиваясь до него, вместе с ним разглядывая разложенные гребни.

И на это мгновение смерть исчезла из мира живых, будто и не было никогда барьера между жизнью и смертью. Неизвестное вдруг стало известным и понятным. Перенесся ли он к мертвым или это ожила тень Юко?

Потрясенный, Николас снова стоял в одиночестве у прилавка. Продавщица странно смотрела на него, не зная, улыбнуться или страшиться необычного выражения его лица.

Выйдя на Накамисэдори, Николас вернулся к храму Сансёдзи, где продавали рисовые лепешки и черепашьи палочки, точно так же, как и сто лет назад. Он не хотел расставаться с прошлым, развеять последние сладостные видения этого сна наяву. У киоска на обочине Николас остановился купить сладости, которые делались из яиц и муки. Древний торговец наливал их в формочки кукол, покрывая затем соевым джемом.

Но, взяв крохотную конфету в руку, Николас понял, что не хочет ничего есть, особенно сладкого. Прошлое будто оставило во рту привкус пепла. Раньше он думал, что со смертью Сайго обрывки прошлого высохнут и опадут, как старая змеиная кожа. Но теперь, вернувшись в Японию, он понял, что это не так. Так и не могло быть. В жизни существует непрерывность, которую невозможно отрицать. Как часто говорил отец Николаса, полковник Линнер: “Это единственный настоящий урок истории, и те, кто не усвоил его, исчезают из-за своей нерадивости”.

Перед воротами храма Сансёдзи он отдал конфету старику, со спиной, тонкой и согнутой, как ствол дерева на сильном ветру. Старик в узкополой шляпе поблагодарил его кивком, но даже не улыбнулся.

Николас вошел в храм с высоким сводчатым потолком и холодным каменным полом; здесь видения и отголоски прошлого, казалось, исходили из полумрака, наполненного запахом ароматических палочек, напоминая ему обо всем, чего он и сам не смел забыть.

Выйдя обратно в сверкающую ночь ситамати — нижней части города, Николас снова увидел старика, обхватившего рукой толстый медный край чаши, в которой жгли благовония.

С Николаса уже довольно было старой Японии и сонма воспоминаний, всколыхнувшихся в нем. Ему хотелось ярких огней нового Токио, только что отстроенных небоскребов, еще пахнущих краской, он жаждал затеряться в толпе молодых японцев, таких модных и шикарных в своих просторных пиджаках, свободных рубашках и брюках с высоким поясом. Спустившись в метро, он проехал девять станций по линии Гиндза, перешел на линию Хибия и быстро доехал до Роппонги. Выйдя на воздух, он свернул на запад в сторону Сибуя. В здании Исибаси стеклянный лифт поднял его на самый верхний этаж; через металлические двери он вошел в “Дзян-Дзян”. Сквозь огромные окна, выходящие на юго-восток, было видно залитое светом здание советского посольства.

Воздух колыхался, как живой, сотрясаемый аккордами “Йеллоу мэджик оркестра” и английской группы “Джапан”. Было уже далеко за полночь, а здесь все гремело и переливалось в синих клубах сигаретного дыма. Мощные прожекторы били лучами с высокого потолка по качающейся деревянной танцплощадке, превращая ее в волнистую тигриную шкуру.

Вокруг центральной площадки тремя рядами стояли прозрачные пластиковые столы, окруженные синими велюровыми банкетками. Официантки быстро и ловко пробирались сквозь толпу. Движение, жар, звук обрушивались на присутствующих сокрушающими волнами. Энергия современной жизни!

Она пронизывала Николаса, когда он протискивался сквозь ритмично колышущуюся толпу. Глаза его блуждали в море юных накрашенных лиц, натыкаясь на смех, возбуждение, замечая модно причесанные головки, склоненные на плечи парней, руки, обнимающие талии и бедра, извивающиеся тела дервишей ночи, завороженных музыкальными ритмами, распаленных алкоголем и запретными наркотиками, а над всем этим — пьянящее чувство вечной молодости. Смерти не было здесь места, и, приди она, ее бы оставили за порогом.

На какой-то миг Николас удивился самому себе — что, собственно, он здесь ищет. Он подумал, о Жюстин, зная, что ее здесь ему не найти.

* * *

Заметив Николаса, идущего по залу, Акико Офуда быстро спряталась в тень. Сердце ее лихорадочно забилось. Почему Николас появился тут? Неужели ему что-то известно? Может ли быть такое?

“Нет, — подумала она, успокаивая себя. — Еще слишком рано. Это, конечно же, простое совпадение. Шутка богов”. Она поднялась со своего места и медленно пошла вдоль залитой светом танцплощадки.

Она не теряла Николаса из виду, наблюдая за ним незаметно, но внимательно. Она рассматривала его жесткое, угловатое лицо, в котором не было ничего от классической красоты. Оно было слишком странным и необычным. Продолговатые, вытянутые к вискам карие глаза выдавали восточную кровь, как и характерные скулы. Но мощная англосаксонская нижняя челюсть была явно западного происхождения — наследство, доставшееся от отца.

Широкоплечий брюнет с узкими бедрами танцора и мощными мускулистыми ногами серьезного атлета.

Акико захотелось раздеть его донага, чтобы насладиться этим переплетением могучих мышц. Она и сама толком не знала, чего хотела. Столько противоречивых чувств, борющихся друг с другом, переполняло ее.

Как она ненавидела Николаса! Ее поражала сила этой ненависти. Непредвиденная встреча обнажила весь спектр эмоций, так долго скрываемых Акико. Она дрожала от ярости, несмотря на то, что ее глаза наслаждались его движениями, исполненными мощи, заметной даже с такого расстояния, — в повороте головы, в плавной походке, в точных движениях плеч и рук. Все говорило о чрезвычайной опасности, тугой пружиной свернутой внутри этого человека.

Но, следуя за ним на определенном расстоянии, она ощутила странный, зарождающийся в ней восторг; мелькнула мысль:

“Какая же выдающаяся карма должна быть у меня, если я получила такое преимущество перед ним с самого начала!” Сердце ее громко стучало, пока глаза впитывали силу Николаса, мощь его духа. Как же она ждала момента, когда впервые лицом к лицу встретит его! Невольно ее пальцы дотронулись до щеки, легко поглаживая упругую кожу. У нее едва не закружилась голова от сладостного предвкушения, хотя ее воля и стремилась оттянуть этот момент как можно дальше. После столь долгого ожидания Акико не хотела скорой развязки, и, конечно, это не должно было случиться раньше назначенного времени.

О да, это было гениально — предложить Сато пригласить гайдзинов на свадьбу! “Особенно этого Линнера, — шептала она своему будущему мужу в вечерней полутьме. — Мы же все знаем историю его семьи. Подумай только, какое лицо ты приобретешь, пригласив Линнера на столь важное событие!”

“Да, да, Николас, — пела она про себя, следуя за ним, — скоро наступит минута, когда я посмотрю тебе прямо в глаза и увижу, как твоя сила разлетается серым пеплом по ветру”.

Она шла как пьяная, горло перехватывало, мускулы на бедрах подрагивали с каждым ударом сердца, ее неодолимо тянуло к нему. Но она использовала все свое самообладание, чтобы не разрушить в одночасье то, над чем трудилась так долго.

Акико прекратила преследование, пошла быстрее, игнорируя похотливые взгляды мужчин и зависть женщин — она привыкла к этому. Пора было забирать Ёко, Сато уже возвращается домой с поля битвы.

* * *

Акико искоса поглядывала на Ёко, когда они быстро ехали через центр Токио. “Она чудесное создание, — подумала Акико. — Мой выбор правилен”. Она нашла Ёко несколько недель назад и, когда убедилась в правильности выбора, поговорила с ней. Так началась, как считала Акико, странная дружба этих двух ночных птиц.

Акико однажды спросила Ёко, чем та занимается днем. “А... Пришла — ушла. Я — торговый агент, — беззаботно ответила она. — Доставляю на дом парфюмерию, косметику. В остальное время смотрю телевизор. Не только спектакли, но и учебные программы, изучаю каллиграфию, составление букетов, даже чайную церемонию”.

В стране, где девяносто три процента населения смотрят телевизор по меньшей мере раз в день, это, наверное, не было удивительно. И все же Акико потрясло, что ее страна обучает своих жителей вот так, “по доверенности”. Она училась чайной церемонии у своей матери, вспомнила, как следила за ее лицом, слушала ее голос, наблюдала за узорами ее кимоно, которое двигалось здесь — так, а там — совсем иначе; пытаясь запомнить малейшие детали, потому что, как однажды сказала мать, только на них-то и обращают внимание.

Может ли изучение катодной трубки научить чему-либо подобному? Конечно, нет; отвратительно, что столько женщин обучается именно этим способом.

Однако она промолчала. В эти вечерние часы Ёко была ей необходима.

Когда лимузин повернул на гравийную дорожку, ведущую у двухэтажному дому, Акико вернулась к реальности. Сэйити Сато жил севернее парка Уэно в районе Тайтоку. В двух кварталах к юго-западу извивался широкий проспект Кототоидори. За домом стена аккуратно подстриженных кипарисов чернела на фоне розоватых ночных огней Гиндзы и Синдзюку. Деревья отделяли кладбище времен Токугавы от железной дороги на севере Уэно.

Дом Сато, построенный из стандартных шестифутовых строительных блоков, изготовленных из бамбука и кипариса, по токийским меркам был довольно крупным строением. Три уровня крыши покрывали терракотовые плитки. В дальнем конце дома была сделана огромная выемка, чтобы дать место столетней криптомерии; ее раскидистые ветви разрослись и свешивались над дорогой.

Водитель открыл им заднюю дверь. Акико провела Ёко в дом Сато.

* * *

Сэйити Сато потягивал подогретое сакэ из маленькой фарфоровой чашечки и созерцал пустоту. Так он очищал мозг в моменты сильного стресса. Но чаще подобным образом он гасил нетерпение. В стране, где терпение было не просто ценным качеством, а стилем жизни, Сато приходилось обуздывать себя, словно он был чужаком в собственной культуре. И все же он работал над собой упорно, даже чрезмерно, зная, что именно своему терпению он обязан всему, что ему дорого.

Он сидел в комнате площадью в шесть татами — в японских домах площадь измеряется этими соломенными матами, покрывающими деревянный пол; в ней находились только маленький столик, покрытая простыней лежанка — футон — и нага-хибати, сделанное в начале XIX века. Углубление в верхней части длинной жаровни служило для подогрева сакэ и пищи.

На Сато было только белое хлопчатое кимоно. Яркий красный квадрат изображал герб династии Дандзюро — актеров театра “Кабуки”.

Сато излучал спокойствие и уверенность, его холодные глаза вглядывались в запредельность.

Мягкий стук о фусума заставил его моргнуть, но он не пошевелился. Отпустив свои мысли на волю, он позволил сладостной волне предвкушения захлестнуть себя, подобно метели в зимний вечер.

Сато протянул руку и сдвинул бумажную дверь на дюйм вправо. На него из-под полуприкрытых век смотрели выразительные глаза Акико. Мягкая темная тень падала на нежную хожу, подобно облаку в предрассветном небе, черные зрачки загадочно светились. Сато почувствовал, как учащается его пульс, горло горело.

— Ты опоздала, — сказал он с придыханием, начиная ритуал. — Я решил, что ты уже не придешь.

Акико услышала нетерпение в его голосе и улыбнулась про себя.

— Я всегда прихожу, — прошептала она. — Я не могу иначе.

— Ты вольна уйти. — Сердце его прыгнуло, когда он произнес эти слова.

— Я отдаю тебе свою любовь по доброй воле. Я никогда не покину тебя.

Сценарий отрабатывался месяцами, чтобы возбудить их обоих и дать ощущение интриги, не позволяя выйти из жестких рамок предписанной вежливости. Конечно, в их отношениях были определенные нюансы, которые мать Сато, будь она жива, не преминула бы осудить.

Сато наклонился и, открыв фусума шире, снова сел на колени, позволяя ей войти. Когда Акико вошла, два иероглифа “соби” затрепетали в сознании Сато, как знамя “даймё”, потому что девушка и в самом деле была красива какой-то особой одухотворенной красотой. Несмотря на содержание ритуального диалога, Сато знал, что это он привязан к ней навсегда, телом и душой, а не она к нему.

Некоторое время они стояли на коленях друг перед другом. Свои сильные руки Сато держал ладонями вверх, маленькие ладошки Акико легко лежали на них. Они испытывали друг друга, их взгляды встретились. Сато, созерцая карму, сведшую их вместе, почувствовал, как душа Акико поднимается раскрашенным воздушным змеем над крышами домов и шелестящими вершинами деревьев.

— О чем ты думаешь?

Вопрос озадачил Сато. Может, он был вызван неожиданным шорохом в тишине, где бились только их сердца? Из глубины его души выплыл тайный страх того, что каким-то непостижимым образом ее воля проникает в его сознание, оказывая парализующее действие. В этот короткий миг дрожь пробежала по его мышцам, вдоль выгнутой спины, и Сато настороженно посмотрел на Акико как на чужую.

Она улыбнулась, обнажив ровные белые зубы.

— Ты такой серьезный сегодня. — Она рассмеялась, зайчик света заплясал на ее шее.

Сато не ответил; взглянув на его гранитное лицо, Акико начала подниматься.

— Я буду... — Но его пальцы сжали ее запястье, останавливая. Затрепетав как две птицы, губы ее приоткрылись. — Сато-сан...

Медленно он усадил ее снова на колени, затем сам приподнялся. Ткань кимоно натянулась и затрещала, когда его плечи напряглись под ней.

— Этот вечер особенный, — сказал он низким голосом. — Он останется единственным в нашей жизни. — Он помолчал, будто собираясь с мыслями. — Наша свадьба уже так скоро... Я не увижу тебя до субботы, когда наши жизни наконец свяжет Будда Амида. — Его взгляд скользил по ее лицу. — Неужели это ничего не значит для тебя?

— Я только об этом и думала весь день.

— Тогда останься. — Пальцы его разжались, и рука Акико, освободившись, упала на колено. Ее гладкие лакированные ногти словно слились воедино, когда она скрестила пальцы. — В эту самую необычную из ночей отошли прочь свой подарок.

На ее лице, совершенном, как фарфоровая маска, не отразилось ничего из того, что она чувствовала. Ее грудь тихо подымалась и опускалась. Ее глаза оставались такими же спокойными, незамутненными, как горное озеро.

Сато смутился.

— Ты же знаешь, что я желаю только тебя. Акико откинула голову, будто он ударил ее.

— Ты ненавидишь мой подарок! Ты ненавидел все подарки, что я привозила тебе с...

— Нет! — Дрожа, Сато забился в ловушке, в которую сам попал.

— Я оскорбила тебя в своем стремлении угодить. — Акико заломила руки, как маленькая обиженная девочка. Сато подался вперед.

— Я любил все твои подарки, я дорожил тем чувством, с которым ты их преподносила. — Он снова овладел своим голосом. — Твои подарки — большая честь для меня... — Он отвел глаза. — Я знаю, что ты никогда... не была с мужчиной... и так понять мои желания, — он глубоко вздохнул, — принести мне радость...

Голова ее склонилась:

— Это мой долг. Я...

Но его рука снова метнулась, накрывая ее руку.

— Но сегодня мы должны слиться воедино. Увидев тебя, я...

— Как скажешь... — Она вскинула голову. — А что тогда с нашей брачной ночью? Мы будем издеваться над традициями? Предадим их? Ты этого хочешь?

Сато почувствовал, как ее ногти впиваются в его напрягшуюся руку, и понял, что она права. Он боролся со своим желанием овладеть ею. Голова его качнулась на толстой шее, и сухие губы прошептали:

— Я хочу твой подарок.

* * *

Акико стояла у нага-хибати, обжигаемая его жаром. Она почти не обращала внимания на свои руки, готовившие соба — лапшу из темной гречневой муки, разводившие соевый соус в небольших фарфоровых чашках, накладывающие зеленую редьку и нарезанный огурец в глубокую тарелку.

Приготовленную соба раскладывали крошечными порциями на прямоугольные черные лаковые подносы. Обычно Акико пользовалась прислугой, как и Сато, но сегодня стряпня составляла часть ее подарка, и вечером слуги не были допущены в эту часть дома.

Акико сервировала блюдо и добавила немного подогретого сакэ. Она наблюдала за тем, как Сато и Ёко разговаривали приглушенными голосами. Акико хорошо подготовила девушку. Ёко знала, чего ожидать и чего ожидали от нее.

Акико поднялась и бесшумно подошла к краю фусума. На минуту ее тонкая рука задержалась на легкой деревянной раме. Звук их голосов обдал ее горячей волной, прежде чем она задвинула за собой бумажную дверь.

Но она не ушла из дома. Вместо этого она свернула налево и вошла в крошечную — в два татами — комнатку. Осторожно прикрыв фусума, заскользила коленями по соломенным циновкам, пока не добралась до сёдзи, смежных той комнате, в которой оставались Сато и Ёко.

Перегородка состояла из множества длинных и узких декоративных планок, приятных для глаз. Не так давно, с тех пор как она стала бывать у Сато, Акико незаметно расшатала одну из планок, и та теперь легко убиралась.

Через эту щель она наблюдала за Сато и Ёко. Они уже закончили соба, сакэ оставалось совсем немного. Они сидели очень близко друг от друга. Усаживаясь на своем наблюдательном посту, Акико приготовилась к тому, что должно было произойти.

Сато сидел спиной к ней, ей было видно, как двинулась его рука к кимоно Ёко — Акико знала, что не стоит преподносить Сато девушку в западном костюме, — и оно мягко соскользнуло вниз, обнажая белое плечо.

Акико затаила дыхание, увидев, как заиграло обнажившееся тело девушки. Глаза Сато были прикованы к груди Ёко, серо-коричневое кимоно лежало на татами, все еще прикрывая ее бедра. Тут Сато наклонил голову, и Ёко откинулась назад. Ее пальцы начали ласкать его уши, пока язык его нежно скользил по ее соскам.

Акико обхватила руками свою грудь с набухшими сосками, почувствовав, как в ней просыпается таинственное пламя. Во рту у нее пересохло, и ей захотелось глотнуть сакэ, чтобы погасить жажду.

Она почти уступила Сато сегодня. Это поразило ее как гром среди ясного неба. Было довольно легко держать его на расстоянии вытянутой руки все эти долгие недели, ей было отвратительно вожделение, туманившее его взгляд. Но сегодня все было иначе.

Ёко уже была полностью обнажена. Открытый рот Сато облизывал и посасывал ее плоть так яростно, что Акико почувствовала, как она сама распаляется, напрягаясь, будто это с ней занимался любовью Сато.

Почему? Что изменилось? Акико анализировала свое сознание, как учил ее Сунь Сюнь давным-давно: “Раздели свою память на четыре части, затем подели их на восемь, затем — на шестнадцать, и так далее. Постепенно, — говорил он ей, — ты обнаружишь деталь, которую искала, потому что твои чувства — самые сильные рецепторы. Они регистрируют все; это только твое сознание отфильтровывает лишь то, что считает важным. Ты должна усвоить урок — сложнейший из уроков, — а именно: твое сознание часто делает неправильный выбор”.

И теперь, когда ее глазам представали эротические картины, разворачивающиеся прямо перед щелью в сёдзи, Акико начала делить на четверти свою память, прекрасно регистрирующую и чужие, и ее собственные эмоции.

Сегодня, как и в предыдущие вечера, она грамотно расставила ловушку для Сато с тем, чтобы ускользнуть от его притязаний. Ее уже наполнил было восторг от того разочарования, которое испытал он из-за нее. И вдруг это чувство умерло. Почему?

Первобытный пульс рока, исполненный ярости, агрессии и вожделения, горячил ее кровь как алкоголь; воздух был синим от дыма, фигуры танцующих напоминали храмовых монахов, зажигающих ритуальные светильники в память по умершим. Ей казалось, что она преследовала тигра, движущегося мягкими прыжками. Это притягивало и пугало ее. Потому что она проследила свои вырвавшиеся сексуальные чувства до того момента, когда кружила голодным шакалом вокруг Николаса Линнера. Его образ, вновь вызванный в лабиринтах экзотического “Дзян-Дзяна” заставил ее сердце бешено колотиться. Снова задрожали мускулы на внутренней стороне бедер, и она ощутила могучее желание подойти к нему.

Опять, как тогда в ночном клубе, ее пальцы дотронулись до вспыхнувшей щеки, будто бы для того, чтобы убедиться, что она на месте. Но это состояние длилось недолго. Непонятная самой себе, она должна была бы в первую очередь подружиться с собой. Ей никогда не удавалось сделать это... раньше. Перед лицом следующего рождения она поклялась себе, что постарается. Но сначала — завершить дело, касающееся Николаса Линнера. О да! Касающееся его...

Глаза Акико широко раскрылись. Сато и Ёко слились в единое целое. Складки кимоно обвивали их двигающиеся тела подобно морским волнам, накатывающимся на берег, скрывая и обнажая одновременно.

Их порывистое дыхание долетало до нее, подобно крику чаек, притягивая, приглашая стать третьей, все сильнее распаляя ее желание.

Она увидела упругий член Сато — сильную, багровую плоть, вздрагивающую под поглаживающими движениями девушки, прикрывшей глаза от удовольствия. Мягкие груди Ёко расплющивались о твердые ладони Сато. Его голова опускалась все ниже и ниже, пока наконец раскрытыми губами он не коснулся внутренней стороны горячих девичьих бедер.

Бессознательно Акико подалась вперед и буквально задохнулась, увидев, как язык Сато заиграл, лаская Ёко. Струйка горячего пота скользнула змейкой по спине и впиталась в кимоно отметиной вожделения. Ее ладони плавными движениями коснулись разведенных бедер.

Теперь вместо кончиков своих пальцев Акико ощущала ласкающий язык Сато, совершающий сводящие с ума движения по влажным бедрам Ёко: его руки двигались под ее коленями, поднимая ноги.

Бедра Ёко, бедра Акико. Не было различия в ощущении прикосновений. То, что с ней сделали, не испортило шелковистой кожи. Но она понимала: если Сато увидит скрытое там, на внутренней стороне, он может отменить свадьбу, а этого она не могла допустить. После... что ж, тогда у него не будет иного выбора, кроме как принять ее такой. Губы Сато двинулись выше, к черным завиткам, покрывающим высокий лобок Ёко. Акико увидела, как ноги девушки задрожали от возбуждения и приближающегося оргазма. Сато погрузился во влажную жаркую плоть, и Ёко откинулась головой назад, тонкие жилки на шее напряглись, губы раскрылись, обнажая зубы. Ноги ее непроизвольно дрожали.

И, пока Акико наблюдала за этим, умелые пальцы ее раскрывали ее собственные складки нежными круговыми движениями, синхронными с движениями головы Сато. Она чувствовала его, но этого было недостаточно, ей нужно было больше. Возбуждение омывало ее подобно каплям дождя. Она молила о вихре, цунами, который бы поднял ее ввысь и бросил в объятия экстаза.

Но он не приходил, и она стала сильнее нажимать пальцами, углубляясь в мягкие складки, раздвигая их, сильнее нажимая на клитор.

Сато поднял голову. Грудь его вздымалась, как у быка. Его мощное мужское тело нависло над хрупкой женственной Ёко, загораживая ее от рассеянного света, отбрасывая тень, которая казалась каким-то странным гримом на ее лице.

Она тянула его выше, пока ей не осталось ничего другого, как выгнуться вверх и бросить свое тело на его, резко оторвав свои бедра от футона: дыхание вырывалось из нее громко и торопливо, груди ее дрожали от переполняющих ее чувств.

Как желала Акико ощутить то же самое: прилив, зарождающийся вдали, бушующий, врывающийся в нее из необъятных глубин моря, накрывающий ее покрывалом ночи, стирая все мысли, всю боль, все воспоминания — мгновенным потоком вибрирующего удовлетворения.

Сато опускался навстречу яростным движениям Ёко, прикосновения их бедер пылали жаром. Горячий пот Сато капал, стекая по содрогающемуся телу девушки.

Она начала вскрикивать, обхватив его руками, тянула его на себя, так что Акико показалось, что еще чуть-чуть — и он раздавит ее своей массой. Ритмичные выдохи участились, движения их тел стали резкими.

Ёко выплескивала свое возбуждение сильными длинными стонами, лицо ее напряглось. Руками она сжимала мускулистые ягодицы Сато, заставляя его погружаться в нее еще глубже.

— Кончаю, кончаю... — кричал срывающийся голос Ёко. Акико страстно желала этого, этого освобождения от сжимающего ее напряжения, стянувшего бедра и живот. Ее мышцы одеревенели, их терзала рычащая боль, как всегда в такие моменты. Она закусила нижнюю губу, чтобы сдержать крик. Сердце ее стучало, угрожая сорваться с места и взорваться в сдавленном горле.

— Пожалуйста, — простонала она про себя, — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...

Хотя сначала она чувствовала сильнее, чем когда-либо, хотя и подумала, что, может быть, на этот раз к ней придет долгожданное освобождение, эта ночь оказалась такой же, как и все остальные. Она слышала звериный рык Сато, когда он выстрелил горячим огнем в сжавшуюся глубину Ёко.

Это было слишком для Акико, и она упала навзничь, ударившись плечом о пол. Глаза ее закатились; в какой-то миг она услышала шум ветра и усомнилась в его реальности. Боль и чудовищное желание перенесли ее на черную равнину. Она услышала слова Сунь Сюня: “Есть способ — и, если ты будешь терпеливой, я научу тебя ему — изучить внешний облик врага настолько, чтобы понять его внутренний мир”.

Акико потеряла сознание.

* * *

Николас проснулся за несколько секунд до того, как часы пробили шесть, разбуженный внутренним будильником. Он быстро принял душ, пустив сначала обжигающе горячую воду, потом ледяную. Выйдя из ванной с пылающей от быстрого вытирания кожей, он сел в позу лотоса лицом к окну, за которым виднелся Токио, три раза глубоко вздохнул и растворился в себе. Он расширялся до тех пор, пока его существо не заполнило всю Вселенную и он сам не стал частью всего сущего.

Осторожный стук в дверь вывел его из состояния глубокой медитации. Николас ждал этого стука. Взгляд его сфокусировался на городских крышах, и, вновь приведя свое дыхание в норму, он встал. Молча съел свой завтрак, состоявший из зеленого чая и рисовых кексов. Затем легко одевшись, и перебросив через плечо небольшую черную сумку, вышел из отеля. Было начало одиннадцатого.

Он прошел два квартала на восток, потом на юг и оказался в Тораномон-тё. Пересек маленький, аккуратно прибранный парк на дальней стороне Сакурададори и вышел в сантёмэ, в третий квартал Тораномона. В Токио нет точных уличных адресов — особенность, которая озадачивает всех иностранцев. Вместо этого огромный город делится сначала на ку — городские районы, затем на зоны — такие, как Гиндза, и, наконец, на те. Внутри те пронумерованы тёмэ и кварталы.

В тринадцатом квартале Николас наконец нашел то, что искал. Здание выходило прямо на маленький старинный храм, позади которого был расположен холм Атаго.

Войдя внутрь, Николас переоделся. Из черной сумки, которую взял с собой, он вынул белые хлопчатобумажные брюки с широкими штанинами, удерживающиеся сверху туго затягивающимся поясом. Поверх он надел широкую куртку, завязывающуюся отдельным черным поясом низко на бедрах. И наконец, он облачился в хакама — традиционную черную юбку с разрезом, которую носят лишь мастера кэндо, кюдо и сумо или имеющие черный пояс в айкидо. Она также затягивалась низко на бедрах, чтобы усилить ощущение концентрированности, по традиции, берущей начало от самураев.

Одевшись, Николас поднялся на один пролет по идеально отполированным деревянным ступенькам. В голове застучало от клацающих звуков сталкивающихся деревянных боккэнов. Ему вдруг вспомнилось прошлое лето. Они с Лью Кроукером были в нью-йоркском додзё, и он наблюдал за выражением глаз своего друга, который впервые видел молниеподобное кэндзюцу.

К дружбе Николас всегда приходил медленно и осторожно, по той причине, что это понятие для восточного человека значило намного больше, чем для западного. Для него дружба означала обязанность, защиту чести друга, железные узы, не доступные западному пониманию. Но Лью Кроукер, сблизившись с Николасом, усвоил это и сам решил стать его другом.

Они пообещали друг другу, что после того как Кроукер вернется из Ки-Уэста и завершит дело об убийстве Анджелы Дидион, они поедут ловить голубую рыбу или акул у Монтока. Теперь это никогда не произойдет. Кроукер погиб, и Николасу так остро не хватало его, что он чувствовал почти физическую боль.

Он знал, что нужно очистить сознание, готовясь к тому, что ожидало его наверху, но не мог изгнать воспоминания о друге из своего сознания. Он вспомнил их последнее, почти японское прощание, исполненное сдержанных чувств.

Они сидели в “Митита”, японском ресторане, где прежде часто бывал Николас. Их обувь осталась за деревянным порогом комнаты, покрытой татами, — тяжелые рабочие ботинки Кроукера рядом с легкими, как перо, мокасинами Николаса. Они сидели на коленях друг против друга. Между ними стояли дымящийся чай и подогретое сакэ в маленьких глиняных чашечках. Вот-вот должны были подать суси и тонкацу.

— Во сколько ты улетаешь? — спросил Николас.

— В полночь, — усмехнулся Кроукер. — Это самый дешевый рейс.

Но оба понимали, что на самом деле Лью хочет добраться до Ки-Уэста под покровом ночи.

Из ресторана доносился гул голосов, но он не достигал их слуха. Они находились на острове тишины.

Вдруг Кроукер поднял голову.

— Ник... — В это время им принесли еду, и он подождал, пока они снова не остались одни. — Конечно, немного, но у меня есть акции, облигации и все такое в сейфе. — Он протянул маленький ключ в коричневом пластиковом футляре. — Ты позаботься обо всем, если... — Кроукер взял свои палочки и подтолкнул сырые кусочки тунца. — Ну, если там у меня что-нибудь не заладится.

Николас взял ключ, он подумал, что ему оказана честь. Друзья принялись за еду, а атмосфера вроде бы разрядилась. Когда они закончили и заказали еще сакэ, Николас попросил:

— Пообещай мне одну вещь, Лью. Я знаю, что ты думаешь о Томкине. Это слепое пятно...

— Я знаю то, что я знаю, Ник. Это чертова акула, пожирающая все на своем пути. Я собираюсь его остановить, и эта зацепка — единственный способ.

— Я хочу только одного, чтобы эта твоя... страсть... не обвела тебя вокруг пальца. Когда попадешь туда, не спеши, осмотрись, оцени обстановку.

— Ты мне будешь объяснять, как выполнять мою работу?

— Не будь таким ранимым, Лью. Я просто хочу сказать, что жизнь не состоит из черного и белого, в ней множество оттенков. Томкин — не князь тьмы, как ты его себе представляешь. Возможно, он и не убивал Анджелу Дидион.

— Ты в это веришь?

— Разве так важно, во что я верю?

Теперь Николас действительно сомневался в виновности Томкина, потому что сам оказался вовлеченным во все это полностью. Он отправился в Японию из-за внезапной смерти Кроукера в далеком Ки-Уэсте. “Гири”.

— Пока, Ник, — попрощался Кроукер на освещенной разноцветными огнями улице у выхода из ресторана. Он протянул было руку, но передумал и вместо этого поклонился. Николас ответил тем же, и они оба расхохотались в ночи, словно отгоняя от себя всевозможные страхи.

Их последние мгновения, проведенные вместе, были весьма заурядными. Они вели себя как люди, расстающиеся ненадолго. И хотя Кроукер отдал ключ Николасу, ни один из них не думал, что может произойти через несколько дней во Флориде. У них было так мало времени оценить священный дар — их дружбу.

Для скрытного, замкнутого Николаса такой случай был действительно редким. Теперь ему нравилось вспоминать время, проведенное вместе с другом, прокручивать мысленно разные эпизоды, словно кадры полюбившегося фильма.

Дойдя до верха лестницы, Николас обрел уверенность, что путь, избранный им, верен. Он не оставит смерть Кроукера неотмщенной. “Гири” связывало его: “гири” сильнее, чем сама жизнь.

* * *

Сэнсэй этого додзё сидел на камидза — возвышении, сделанном из нескольких соломенных татами, — для занятий айкидо. Это был человек неопределенных лет, с жестким лицом без малейших следов растительности и кошачьими глазами, мощными плечами и узкими бедрами.

Его звали Кэндзо. Кое-какую информацию о нем — вместе с рекомендательным письмом — дал Николасу Фукасиги — его сэнсэй в Нью-Йорке. “Он тяжелый человек, — сказал Фукасиги, — но я больше не знаю никого, кто подошел бы тебе для... э-э, необычного будзюцу”. Он знал также, что Николас ниндзя и что мог бы быть его сэнсэем, — “Кэндзо не узнает, кто ты, Николас, но оценит полноту твоих знаний и будет работать с тобой”.

За спиной Кэндзо Николас увидел возвышение, за которым перекрещивались два дай-катана семнадцатого века — самых длинных и смертоносных из мечей самураев; там же висел церемониальный барабан, а между ними — свиток из рисовой бумаги, на котором было начертано: “Все сущее появляется на свет, но мы не можем увидеть ворот, из которых оно пришло. Все люди думают, что они знают, но на самом деле они ничего не знают. Лишь те, кто склоняется перед лицом непознаваемого, по-настоящему знают”. Николас узнал слова Лао Цзы.

Разувшись, он ступил на татами, склонился перед сэнсэем в приветственном поклоне. Затем протянул письмо Фукасиги.

Кэндзо читал долго. Не взглянув на Николаса, он аккуратно сложил листы и положил их в конверт. Опустил руки на татами, изогнувшись в сидячем поклоне. Подобрав под себя ноги, Николас ответил таким же приветствием.

Но едва он наклонился, что-то мелькнуло перед глазами, и на него обрушилась короткая палка. Если бы он потерял бдительность хоть на мгновение, то наверняка удар пришелся бы в голову. Николас инстинктивно поднял правую руку, переместив одновременно корпус вправо, в направлении надвигающегося удара.

Палка задела его предплечье и, перевернувшись в воздухе, отлетела в сторону. Но Кэндзо ринулся на него, предвидя, что Николас перевернется влево, и использовал “сёмэн ути”, прямой удар в голову, пытаясь повалить его на мат. Для этого Кэндзо схватил себя за правое запястье, но Николас применил “ёнкё” — прием, парализующий врага, согнув запястье своей руки так, что ему теперь удалось завладеть левым предплечьем сэнсэя. Он глубоко вдавил большой палец руки в нервный центр на внутренней стороне руки Кэндзо. Но вместо того, чтобы откинуться назад под давлением, что позволило бы Николасу освободить распростертую руку, Кэндзо извернулся, жертвуя своей рукой, чтобы не проиграть сражение.

В другой руке появилась еще одна палка, и он с силой обрушил ее на плечо Николаса. Николас отказался от “ёнкё”, но не применил снова иммобилизацию, как того ожидал Кэндзо, а взял на вооружение “атеми”, прием из айкидо, использованный ранее сэнсэем.

Крепко сжатые кончики его пальцев впились в место под ключицей Кэндзо, нащупывая находящееся там нервное сплетение. Голова сэнсэя спастически дернулась вверх и в сторону, и Николас надавил сильнее.

Но теперь между их напряженными телами, где-то напротив грудной клетки Николаса, находилась палка, и Николас придвинулся еще ближе, опасаясь, как бы Кэндзо не согнул ее в дугу и не надавил на сердечную мышцу. Этого он не должен был допустить.

Он применил два быстрых спинных удара “воздушный змей”, прежде чем снова приступить к иммобилизации. Но ничего не вышло, и деревянная палка начала медленно сгибаться все ближе и ближе к левой стороне его груди. Силы покидали, и его центризм казался ему уже каким-то далеким и почти бесполезным.

Он проклинал себя, зная, что проиграл. Нехватка сна, разнобой во времени — все это не давало ему возможности сконцентрироваться. Оставшиеся в нем резервы быстро истощались под непрекращающимися атаками. Кровь шумела в его голове, и это было признаком уже наступающей дезориентации. Николас знал, что затем последует нарушение физической координации, если только он не сможет его предотвратить.

Вдруг в памяти всплыл урок в кэндо, и, вспоминая “Срезанные Красные Листья” Мусаши, он настроил весь свой дух на то, чтобы обрести контроль над палкой Кэндзо.

Вместо того чтобы защищаться, он совершенно освободил руки и бросился навстречу ударам. Словно в тумане, Николас схватился за маленький скользкий цилиндр, рванул его вниз и влево, освобождаясь от мертвой хватки пальцев сэнсэя, но в то же время его собственная энергия ослабилась настолько, что неожиданно он получил жестокий удар в печень.

Кэндзо откинулся назад, на колени. Николас потянулся вслед за ним, но снова столкнулся с могучей силой железного кулака сэнсэя. Острая боль пронзила его, и он стиснул зубы, вцепившись одной рукой в плечо сэнсэя, а другой пытаясь уронить его.

В тот момент, когда плечо сэнсэя коснулось татами, Николас прекратил дальнейшие действия. Он обливался потом, сердце бешено колотилось, а каждый вздох отзывался нестерпимой болью.

Он подумал о том, как близок был к поражению.

* * *

Итиро Кагами был в скверном расположении духа. Необычайно уравновешенный человек, он отличался достоинством, которое обеспечило ему должность вице-президента по финансовым вопросам в “Сато петрокемиклз”.

Но сегодня он не мог ни на чем сосредоточиться, просто разрываясь между этим “кобуном” и американской компанией по изготовлению микросхем. Поэтому он был очень благодарен Сато, когда он подал ответственным исполнителям знак расходиться, а то бы все заметили его рассеянность.

Битый час он просидел, уставившись на дождь, рисующий на окне узоры, и решил, что с него довольно. Повернувшись в кресле, он нажал на кнопку селектора и попросил секретаршу отменить все встречи, назначенные на остаток дня, не забыв сообщить ей, где его можно будет найти, если что-нибудь непредвиденное вынудит Сато быстро с ним связаться.

Затем он встал. Токио выглядел серым и тоскливым. Все веселье ханами, господствующее в городе последние несколько дней, словно улетучилось; Даже вид цветущей сакуры не доставил Кагами удовольствия этой весной.

Его лицо походило на мрачную маску, когда он выходил из своего офиса. Ни мягкие огни, ни прекрасные гравюры “укиё-э” не могли поднять настроения. Он отворил обитую железом дверь и прошел в раздевалку. Начал раздеваться.

Все было бы ничего, если бы речь не шла о его брате, Тосиро. И если уж честно, то не о его брате, а о брате его жены, подумал он с раздражением. Жена Кагами с большим удовольствием расплачивалась с ним за все то, что натерпелась от свекрови, матери Кагами. Именно она распоряжалась семейным бюджетом, крепко держа его в своих руках. “Слишком крепко”, — подумал он, когда брел в ванные комнаты, раздевшись донага.

Пока молодая женщина с бесцветным плоским лицом, покрытым от жары бисеринками пота, обмывала его, Кагами думал о своей жене: дело было даже не в том, что она скупилась на его гейш. Отнюдь. Каждый месяц приходили к ней счета, и она оплачивала их своевременно, пятнадцатого числа. Она делала все, что и положено делать образцовой супруге. И все же та манера, с которой жена отпускала ему скудные порции из его же зарплаты, из осэйбо и отюгэн — подношений, которые вручали ему подчиненные перед Новым годом и летом, стремясь получить повышение по службе, — заставляло его чувствовать себя не в своей тарелке. Это и было основной причиной того, что он мчался в Анмицу, район гейш.

Перебираясь во вторую ванную, Кагами ощутил с досадой, что Тосиро бесил его еще больше, чем жена.

Оставшись один, Кагами вдыхал пар, поднимавшийся с поверхности воды. Он был таким горячим, что при малейшем движении все тело начинало пылать.

Тосиро был фермером, а потому был гораздо богаче самого Кагами. Разумеется, он не имел тех многочисленных льгот, какими “Сато петрокемиклз” одаривал своих сотрудников. И тем не менее... В конце каждого года банковский счет Тосиро раздувался до невероятных размеров, и Кагами грызло, что хотя и косвенно, но и он субсидирует своего шурина.

Какой же все-таки это идиотизм, подумал Кагами. Япония была не более чем на 30 процентов аграрной страной, и доля сельского населения постоянно уменьшалась. И тем не менее эти фермеры обладали не меньшей политической властью, чем сразу после второй мировой войны, когда страна была аграрной на 70 процентов. А все потому, что не дифференцировали избирателей, а Либерально-демократическая партия, которая с тех пор почти неизменно стояла у власти, делала все, что могла, чтобы заполучить голоса фермеров на выборах. Даже субсидировала убыточные фермерские хозяйства.

В журнале “Тайм” Кагами прочитал, что на средней американской ферме — 450 акров земли. На средней японской для сравнения — 2,9 акра. О какой же “эффективности” может идти речь? Кагами презрительно фыркнул.

А тут еще проблема с рисом, как будто всего остального было недостаточно. Японские фермеры выращивали его гораздо больше, чем страна могла потребить. А поскольку этот мелкозернистый сорт на мировом рынке особым спросом не пользовался и для того, чтобы его экспортировать, требовалась вторая дотация, чтобы понизить цену, взвинченную первой, то излишки полностью пропадали.

Кагами знал, что правительство на такие вот дотации тратило ежегодно 20 миллиардов долларов. Большая часть этих денег поступала от продажи импортированной пшеницы японским мельникам по непомерным ценам. Но даже этого было недостаточно. Использовались также деньги из подоходного налога, при этом урезывались расходы на строительство, что еще важнее, на дорожные работы.

А самое возмутительное, что теперь этот Тосиро приходит к нему со шляпой в руке и клянчит денег. Кагами знал, что он был разгильдяй каких мало. Тратил все, что зарабатывал, и даже больше. А еще говорят, что японцы очень экономны. Конечно, нельзя судить обо всех по Тосиро. Он был вдовцом, и потому женщины и азартные игры стали его пристрастием. Он обычно нанимал кого-нибудь, чтобы присматривали за фермой, но эти личности особо не обременяли себя.

Во всяком случае, так говорил сам Тосиро. Кагами снова фыркнул. Похоже, кто-то из родственников хорошо его “нагрел”. Тосиро получил по заслугам, и при других обстоятельствах Кагами даже радовался бы, наблюдая плачевное состояние своего шурина. Если бы не необходимость одалживать ему деньги.

Разумеется, вопрос о том, давать ему деньги или нет, даже не стоял. И жена Кагами прекрасно это понимала. “У тебя нет выбора, — отрезала она вчера вечером после ухода Тосиро. — Он твой брат. Тебя с ним связывают семейные узы и чувство долга”. Она сверкнула глазами: “Я думаю, мне не следует напоминать тебе о таких элементарных вещах”.

Ему не имело смысла даже заикаться о том, что, поменяйся они с Тосиро местами, то не увидели бы от него ни одной иены, поскольку тот всегда заботился только о себе. Он не прислал даже подарка Кэну к его выпуску и Тамико — на ее тринадцатилетие. Конечно, дети ни о чем не догадывались. В соответствующие дни они получили подарки якобы от дяди Тосиро. Но Кагами знал, что это жена тайком ездила в “Даймару” и покупала их сама, на его, между прочим, деньги.

Кагами закрыл глаза, чувствуя, как кровь пульсирует в венах. Действительно, это уж слишком. И вовсе он не обязан этого делать.

Вздохнув, он поднялся и, весь мокрый, спустился в маленький холл и прошел в парную. Ему хотелось совершенно расслабиться перед массажем.

Усевшись на облицованную кафельной плиткой скамью, Кагами откинул голову на влажную стену и вспомнил, как ему однажды делали массаж в Корее. В молодые годы он находился там как-то в деловой поездке, но теперь ни за что не согласился бы побывать там снова. Он мысленно содрогнулся при воспоминании об этом массаже. Это больше походило на пытку. Ему следовало бы знать об этом заблаговременно. Корейцы — сущие варвары во всем, за что бы ни взялись. Сёгун Токугава называл их “пожирателями чеснока”. Это было в 1605 году, и с тех пор они, похоже, не стали ни на йоту культурнее. Если не считать, конечно, того, как ловко они научились брать подачки от американцев. Мерзкие людишки, и никакого чувства достоинства.

Кагами встряхнул головой, чтобы отогнать навязчивые мысли о корейцах, Тосиро и иже с ними. Этот день начался для него плохо, но он был решительно настроен закончить его иначе.

Слева от него зашипела труба, выпуская пар. И туман снова начал заполнять комнату. Стало еще жарче, и Кагами вспотел. Он совсем забыл освежиться в душе, прежде чем прийти сюда. И это опять же благодаря Тосиро.

Ну да ладно, Кагами положил руки на живот. За последнее время он изрядно оброс жирком. Может, ему удастся хорошенько пропотеть, это должно помочь сбросить лишний вес. Глаза его были закрыты. Он полностью расслабился.

Дверь отворилась. Кагами не открывал глаз, но почувствовал, что через какое-то время жара спала, а влажная атмосфера в комнате разрядилась. Затем его снова обдало клубящимся паром.

Его вовсе не интересовало, кто вошел. Члены высшего управленческого аппарата целый день сновали туда-сюда в этой части этажа, что продолжалось даже ночью, когда все остальные помещения были закрыты и погружены во мрак. Мужчины редко заговаривали друг с другом, прекрасно понимая все особенности этого восстановления сил, повышающего работоспособность.

Кагами почти не ощущал чужого присутствия, но что-то заставило его открыть глаза. Трудно сказать, что именно — то ли какое-то предчувствие, то ли просто легкое колыхание насыщенного паром воздуха.

Он увидел напротив себя почти неразличимую фигуру. Туман окутывал ее с головы до пят, делая расплывчатыми ее очертания даже для зоркого Кагами.

Немного постояв, эта фигура направилась к нему странной скользящей походкой, настолько легкой, словно она была бесплотным призраком. Кагами вытер рукой пот со лба. Он почувствовал абсурдное желание ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не уснул.

Теперь Кагами мог рассмотреть эту фигуру получше, и ему вдруг показалось, что она женская. Он выругал себя. Нет, конечно! Даже слепым тайваньским девушкам запрещалось заходить в парную.

И тут у Кагами отвисла челюсть, он задохнулся. Прямо перед его глазами, из-под клубящегося тумана предстал участок, без всяких сомнений, женских волос, черных как ночь, в густых завитках которых, словно жемчужины на дне моря, застряли капельки воды. Это чудовищно, подумал он с возмущением. Какое нарушение правил! Я обязательно доложу Сато-сан.

Медленно покачивая бедрами, женщина приближалась к нему, и Кагами почувствовал первое легкое волнение внизу живота. Что-то остро возбуждающее было во всем этом; полное отсутствие кокетства только усиливало ощущение. Это была сама сексуальность, ворвавшаяся сюда во влажную жаркую парную, и Кагами, сам не желая того, почувствовал, как кровь прихлынула ему в пах, возбуждая его член.

Кагами не покидала приводившая его в ярость мысль, что в нем разбудили желание против его воли. Странное, незнакомое ему ощущение.

Теперь он мог получше рассмотреть ее тело, высокие груди конической формы, темные соски, твердые и напряженные, плоский живот, покрытый легким пушком.

Он не мог уже дальше сдерживать эрекцию, пытаясь скрыть свое смущение, опустил руки вниз и положил их между бедер. И тут он впервые почувствовал опасность. Она остановилась перед ним и, выпрямившись, расставила ноги. Капельки воды, словно бисер, падали с бахромы крутых завитков на упругую плоть. Кагами невольно потянулся вперед, чтобы разглядеть заветную линию, прекраснейшую в природе.

И тут он поперхнулся собственной слюной. Желчь хлынула из сведенного судорогой желудка, и его ошеломленный разум помутился. Так он и сидел с отвисшей челюстью, уставившись на внутреннюю сторону ее бедер, в то время как его член увядал, как виноградная лоза.

Все еще изумленный, он всмотрелся в лицо этой женщины и увидал только пару загадочных темных глаз, спрятанных за раскрытым позолоченным веером, расписанным красными и черными узорами.

— Кто... — начал было он, но голос его осекся.

Веер медленно отодвигался в сторону, приоткрывая улыбающееся лицо. Лицо, которое действительно было прекрасным. Его свежесть и утонченные линии заставили Кагами вздохнуть. Затем, с опозданием, он узнал его, и воспоминание, словно луч прожектора, прорезало память. У него на глазах овальное скуластое лицо превращалось в дьявольскую маску.

— Ты! — Крик ужаса вырвался из его рта, словно гейзер.

Веер обрушился на него острым краем, мастерски развернутый в самый последний момент. Он разрезал влажную от пота кожу и теплую плоть, особенно больно ободрав скулу.

Кагами не успел даже отвернуться. Удар, умело нанесенный остро отточенным краем, был таким неожиданным, что он едва успел осознать, что произошло.

Первой мыслью Кагами было защитить свои гениталии, поэтому он не оказал никакого реального сопротивления. Огромный золотой веер взмывался в воздух снова, снова и снова. Кагами вскрикивал каждый раз, когда он впивался в его тело, но по-прежнему не хотел убрать руки, прикрывающие место между ног.

Тело женщины надвигалось на него, словно смрад подземелья, принесенный ветром в безоблачный летний день. Казалось, она заполнила собой всю комнату, забирая свет и воздух. Словно она поглотила собой все вокруг, не оставив ничего, кроме абсолютного мрака.

Кагами отпрянул, согнувшись и дрожа. Боль растекалась по всему его телу. Он пришел в ужас от того, как много крови было вокруг, как тяжело стучало его сердце, каким сморщенным стал его пенис, прикрытый ладонями.

Затем веер с коротким свистом снова сверкнул в воздухе. Кагами выпучил глаза и широко раскрыл рот. Он почувствовал удар стали по шее со стороны шейных позвонков.

Кагами наконец понял конечную цель этого нападения, и все содрогнулось в нем. Подняв руки, он всеми силами попытался отразить неистовую атаку. Веер? Рассудок его мутился. Веер?! С трясущейся головой он начал карабкаться по скользким плиткам. Что угодно, только бы выбраться отсюда, только бы спастись.

Какими ничтожными казались ему теперь все его проблемы с женой, с Тосиро. Здесь речь уже шла о первобытной необходимости бороться за свою жизнь, за Жизнь! Я не хочу умирать! Я должен спастись!

Пытаясь отбиться от своей мучительницы, он взмахнул руками. Но был не в форме, и, кроме того, у него перед глазами стояла жуткая картина: то, что он увидел у нее между ног. Кагами отчаялся. Он знал, кто был перед ним, хотя вся логика, все его традиционные представления о жизни и смерти кричали ему, что такого не может быть.

Кагами понимал, с кем имеет дело. Ему казалось, что происходящее — ночной кошмар, от которого он уже никогда не проснется. И все же он продолжал бороться, потому что надежда — это единственное, что у него оставалось! Он цеплялся за жизнь, прижимал ее к себе и ликовал от сознания, что все еще существует.

Остро отточенные лезвия веера снова ударили по нему, и даже то небольшое количество кислорода, которое еще просачивалось в его задыхающееся горло, иссякло. Хлынула кровь, и его легкие заработали сначала отчаянно, а затем все прерывистее, по мере того как наполнявший их углекислый газ распространялся по всему телу.

Веки Кагами задрожали, глаза сошлись на переносице. Он все еще видел перед собой ее ужасное лицо. Беспомощные пальцы скользили по его покрытому потом телу, словно по песку. Разум, угасавший последним, пытался еще продолжить борьбу, не понимая, что тело, которому он принадлежал, уже погружается в беспробудную и бездонную пустоту.

Падая во мрак, Кагами еще раз взглянул на это лицо, на котором была отражена такая жгучая ненависть, словно взгляд мог убивать сам по себе, и беспредельная ярость этой силы заставила еще раз содрогнуться его умирающее тело. Пальцы, сведенные судорогой, сжались.

Но это был бесполезный жест, внутри у него все разрывалось. Глаза его закатились, выкатившиеся белки слепо уставились на мокрый кафель. Все. Только дрейфующий туман и ручьи крови, медленно стекающие в водосток — в центре уже пустой комнаты.

* * *

Нанги встал и неуклюже отошел на своих несгибающихся ногах от стола, где шли переговоры. Это служило сигналом для перерыва в заседании.

Пока Томкин тяжело поднимался и выходил из комнаты, Николас прошел к одному из высоких окон, откуда хорошо было видно Синдзюку. Потоки дождя падали вниз на море зонтов, срывая последние нежные соцветия сакуры и разбрасывая их вдоль водосточных канав и парковых дорожек, и они смешивались с грязью под ногами прохожих. Отсутствующим взглядом Николас смотрел на окутанный туманом город. Три с половиной часа они просидели здесь, в кабинете Сато, за закрытыми дверями, сцепившись, словно в смертельной схватке: Сато, Нанги, их поверенный Судзуран, Масуто Иссии, вице-президент по торговым операциям и правая рука Сато, и три начальника отделов, а с их стороны — Томкин, его советник по производству Грэйдон и он, Николас. Начинался час “пик”. Залитые огнями улицы Токио были переполнены людьми, спешащими домой или на ужин в какой-нибудь ресторан.

Здесь же, наверху, в огромном офисе Сато, время, казалось, остановилось. Николас тяжело вздохнул. Порой он думал, что иметь дело с японцами — нелегкое испытание. Их нежелание принять хоть какое-нибудь решение — обычная тактика вести переговоры — иногда переходило все границы. Терпение терпением, но Николас был уверен, что еще недели, если не месяцы, Сато и Нанги будут так же пережевывать вопросы, обсуждавшиеся в первые полтора часа сегодняшней встречи.

Какая-то надежда на перерыв в заседании появилась, когда час назад начальники отделов: Ойто, вице-президент по закупкам, Кагами, вице-президент по финансам, Сосуро, вице-президент по научно-исследовательской работе, рассыпаясь в извинениях и дважды раскланявшись, покинули комнату переговоров.

Когда Сато жестом руки подал знак заместителям, Николас воспрянул духом. Он надеялся, что переговоры вот-вот достигнут нужного уровня, поскольку японцы обычно чувствуют себя куда увереннее, зная о поддержке своих помощников. А теперь оставалось исключительно только высшее руководство.

Но то, что последовало за этим, окончательно разочаровало его: разгорелась очередная бесконечная дискуссия вокруг да около одних и тех же вопросов, вызывающих разногласия. Один из них касался финансовых противоречий между “Сфинксом” и “Ниппон мемори”. Другой же несколько сбивал с толку самого Николаса, потому что до начала переговоров его не проинструктировали на этот счет.

Вопрос стоял о том, где следует строить завод-изготовитель компании “Сфинкс-Сато”. Томкин потратил почти полтора года на составление, сравнивая графики строительства, анализ погодных условий, материально-техническое обеспечение производства и транспортировки, и настаивал на том, что завод следует строить в Мисаве, на земле, принадлежавшей “кэйрэцу”.

В этом маленьком городишке на северо-западе Хонсю — главном японском острове — единственным соседом завода будет американская военная база.

Но в самом начале переговоров Сато сообщил, что этот кусок земли уже предназначен для расширения “кобуна” их “кэйрэцу” “Нива минерал майнинг”.

Спор был бесконечным, и ни одна из сторон не могла склонить к своему мнению другую. От этого с ума можно сойти, подумал Николас. Обычно вопросам подобного характера не придавалось такого большого значения. И он был уверен, что при других обстоятельствах они сумели бы переубедить Сато и Нанги. И его собственное терпение сыграло бы здесь не последнюю роль.

Но он прекрасно помнил разговор с Томкиным непосредственно перед тем, как они покинули гостиницу, чтобы сесть в присланный за ними лимузин.

Его удивила бледность Томкина, но тот презрительно пропустил мимо ушей вопрос о самочувствии. “Желудочный грипп, — сказал он. — Если бы ты дристал всю ночь, посмотрел бы я на тебя после этого”.

— Главное, сохранять спокойствие, что бы там ни случилось, — посоветовал ему Николас. — Они из шкуры будут лезть, лишь бы замедлить ход дела и увильнуть от прямых ответов. А сами будут нас постоянно подзуживать. Они вывернут нас наизнанку, чтобы узнать, из какого мы теста. А заодно проверят, как сильно можно на нас надавить. — Он пожал плечами. — Обычная японская тактика.

Изможденное лицо Томкина было так близко от него, что Николас почувствовал тошнотворный запах, поднимающийся из его бунтовавшего желудка.

— Значит, ты сделаешь что-нибудь, чтобы вытряхнуть из этой, как ты говоришь, их “привычной ситуации”, слышь, Ник? Мне наплевать, как ты будешь это делать, просто сделай, и все. Я не из тех слабаков, которые едут в Японию клянчить чего-нибудь.

— Хорошо. Тогда от нас потребуется, что называется, их пересидеть. Я ведь говорил уже, самое главное — терпение. Именно это качество, они считают, не присуще иностранцам. Не волнуйся. Я добьюсь от них того, что нужно.

Тут голос Томкина переменился, и он вцепился в руку Николаса, словно ребенок.

— Нет, нет, — задыхаясь, говорил он. — Ты не понимаешь, Ники. У нас совсем нет времени. Дело нужно уладить до следующей недели. Это крайний срок. — Казалось, он заглядывал внутрь себя. — Я... у меня есть обязательства, я не могу их нарушить. Здесь огромные суммы денег... Ссуды, которые нужно давать... Оплаты, которые нужно осуществлять... И кроме того... Долги, которые нужно возвращать. — Затем, словно опомнившись, он снова посмотрел на Николаса. — Ты же не подведешь меня, Ники? Только не теперь. Ну же, ты ведь почти мой зять.

Услышав, что Томкин вернулся, Николас отвернулся от залитого дождем окна. Николас почувствовал, что тот стоит за его спиной.

— Пора, Ники, — шепнул ему Томкин. — Я почти уломал Нанги. Чертовы ослы!

— Еще ничего не ясно, — сказал Николас. — Они останутся верными себе. Это вопрос вре...

Но Томкин уже схватил его за лацканы пиджака.

— Сейчас, Ники. Мы не можем ждать. Ты это знаешь не хуже меня. Ты же читал отчеты! Нас сожрут заживо, как только мы вернемся домой.

— Тогда давай отдадим им Мисаву. Мы ведь можем построить...

— Нет! — Голос Томкина стал резким. — Мисава даже не подлежит обсуждению. Что бы ни случилось. Ты понял?

Николас бросил быстрый взгляд на своего босса.

— С тобой все в порядке? Может, вызвать доктора?..

Томкин поморщился.

— Проклятая японская зараза. Что снаружи, то и внутри. — Он смачно выругался, словно желая рассеять этим тревогу Николаса. — В чем дело, Линнер? Ты что, считаешь, я не могу отличить грипп от другой болячки?

Николас смотрел на него пристально еще с минуту, а затем кивнул.

— О’кей. Садись за стол, я подойду через минуту. Хочу прийти последним. Молчи и дай мне вести дальнейшие переговоры.

— А что ты собираешься говорить?

— Ты что, не любишь сюрпризов?

— Нет, когда речь идет о миллионах и миллионах долларов, — пробурчал Томкин, но все же послушался Николаса.

Он снова смотрел на расплывчатый в туманной дымке за окном город. Он ни о чем не думал. В комнате, за его спиной, было спокойно. Запах табачного дыма от новой сигареты, зажженной Нанги. Тихое жужжание кондиционера. Больше ничего.

Стратегия... Он вспомнил изречение из книги Мусаши. Вопрос, который ждал ответа, это нечто вроде “Быть или не быть?”. Учитель говорил, что, если ты в бою применяешь катана, что бы ты ни делал: прыгал, боролся, отражал натиск врага, — ты должен в каждом своем движении рубить его. И если ты делаешь все правильно, но у тебя нет внутреннего ощущения, что ты рубишь неприятеля, толку от твоих маневров будет мало.

Николас сделал три глубоких вдоха. Повернулся и пошел к столу переговоров, где его терпеливо ждали шесть человек. Теперь он знал, что он должен делать, но ему еще нужно было разгадать тактику японцев, прежде чем решить, как это делать.

Он посмотрел на Нанги, который легко постукивал сигаретой по краешку керамической пепельницы, словно дирижер, призывающий к порядку собравшийся оркестр.

— Похоже, мы сегодня далеко продвинулись, — сказал он ничего не выражающим голосом.

Сато тут же закивал головой.

— Знаю по опыту, заключать сделки нелегко. Вначале пути друг к другу кажутся нам закрытыми, затем они совсем неожиданно открываются. Думаю, мы успешно продолжим наши дальнейшие переговоры.

Николас с неподдельным интересом наблюдал за происходящим. Ему приходилось сталкиваться с подобной тактикой раньше. Она называется “медведь и барсук”, и он был хорошо с ней знаком. Еще в Нью-Йорке, в рекламном агентстве Сэма Голдмана, он предложил именно эту стратегию, чтобы уламывать клиентов. И она неплохо срабатывала. Голдман тогда выступал в роли “медведя” — человека жесткого, а сам Николас с блеском представлял покладистого “барсука”. И клиенту инстинктивно хотелось склонить Николаса на свою сторону.

Не успел Томкин и рта открыть, как Николас сказал:

— Насколько я понимаю, мы окончательно зашли в тупик. Я согласен с Нанги-сан. Не думаю, что продолжение дискуссии принесло бы сейчас ощутимую пользу.

— Вы хотите сделать перерыв? — не веря своим ушам, спросил Сато, настолько ошарашенный, что забыл принятую вежливость.

Николас кивнул.

— Если у вас нет каких-нибудь конструктивных предложений, лучше разойтись и немного поостыть.

Идея заключалась в том, чтобы смешать роли: став на сторону “медведя”, давать отпор “барсуку”.

— Мне кажется, — тихо сказал Сато, — что перерыв оставит нас на прежних позициях. И боюсь, при следующей встрече мы будем еще более далеки от решения проблемы. Мы будем оказывать куда большее сопротивление друг другу.

— Думаю, нам не нужна конфронтация, — осторожно сказал Николас. — Мы пришли сюда, чтобы вместе работать для обоюдной выгоды. — Он сделал паузу, ожидая, что Томкин вклинится в разговор со своим заявлением о срочном запуске производства микросхем. Но тот молчал. — На сегодняшний день мы все осознаем необходимость быстрого создания “кобуна” “Сфинкс-Сато”, — продолжал Николас. — Приходится отметить, что несколько раз была обнаружена, м-м... скажем так, скрытая деятельность вокруг наших основных филиалов в Коннектикуте и в Силиконовой Долине. Честно говоря, ситуация, в которой мы сейчас находимся, подобна вашей, здесь, в Японии. Поверьте, мы маленькая компания — с огромным потенциальным ростом. Но нас вытесняют три или четыре гиганта, готовые отдать половину своей прибыли за последние пять лет, лишь бы заполучить новую микросхему “Сфинкса”, полностью программируемую микросхему оперативной памяти случайного доступа.

— Если у вас проблемы с сохранением тайны деятельности компании, — сказал Иссии, попадаясь на крючок, — то вы ведь понимаете, мы и пальцем не пошевельнем, чтобы вам помочь. Особенно после скандалов в прошлом и позапрошлом году. — Конечно, он имел в виду сотрудников самых известных японских компаний по производству компьютеров, пойманных при попытке промышленного шпионажа в Силиконовой Долине.

— Вы совершенно неправильно меня поняли, — сказал Николас, умышленно внося нотку раздражения не только в свои слова, но и в тон, которым они были произнесены. — Я только хочу сказать, что если попытки шпионажа против нас начались еще в Америке, то вполне естественно, и даже разумно, ожидать, что подобная ситуация возникнет и здесь. Помимо Мисавы, которая была бы лучшим вариантом для нашего совместного предприятия, есть еще маленький, но вполне достаточный участок земли в промышленном поясе Кэйо, в префектуре Тиба.

Иссии кивнул. Он чем-то напоминал медведя своей грубоватой красотой: короткие щетинистые волосы, умные карие глаза. Пиджак, казалось, вот-вот треснет на его мощной грудной клетке.

— Там наша лучшая площадка.

Нанги хитро улыбнулся, чувствуя, куда клонит этот гай-дзин.

— Иссии-сан совершенно прав. Как вы знаете, Кэйо построен на участке земли, отвоеванном у Токийского залива. Он находится недалеко от центра города, основных офисов и заводов “Сато петрокемиклз”. Значительно упрощаются отгрузка и транспортировка, а потому более высокая стоимость недвижимости окупится с лихвой. — Нанги откинулся на спинку кресла, довольный тем, как развиваются события.

Но только Николас сумел прочитать это на его внешне непроницаемом лице, уловив еле заметную мимику. Он выдержал небольшую паузу и сказал, адресуя свои слова непосредственно Нанги:

— Как раз это больше всего меня и беспокоит, Нанги-сан. Близость Кэйо к Токио. Не может не тревожить, что наш завод будет практически окружен более сильными и могущественными конкурентами. Концерн Сато-сан не может нанять достаточное количество людей и обеспечить полную безопасность. Да мы и не хотим, чтобы он это делал. И затраты, и дополнительные хлопоты вряд ли пойдут на пользу производительности нового “кобуна”. В то время как, я говорю просто для сравнения, если мы поместим наше предприятие в Мисаве — маленьком северном городке, находящемся далеко от основных промышленных центров, — то единственными нашими соседями будут “Нива” и военная база США, а они, насколько я понимаю, не представляют никакой угрозы для секретности чипа “Сфинкса”.

Николас посмотрел на листы бумаги, лежащие перед ним, словно они имели какое-то отношение к тому, что он говорил.

— А что касается земли для “Нивы”, джентльмены, то я переговорил с мистером Томкиным, и он — поскольку в результате слияния “Нива” станет одной из наших родственных компаний, за благосостояние которой мы тоже несем некоторую ответственность, — согласился финансировать приобретение нового земельного участка. Так что в любом случае расширение “кобуна” не будет сорвано. — Он сделал выразительный жест, наблюдая за вытянувшимися лицами японцев. — Не представляю, что может быть лучше, чем...

Шум за дверью кабинета заставил его замолчать. Возбужденные, встревоженные голоса, затем, заглушая мужские, послышался высокий женский. Уже не голос, а вопль. Вдруг дверь распахнулась, и мисс Ёсида, спотыкаясь, вбежала в комнату. Видимо, что-то случилось. Пряди черных волос выбились из ее безупречной прически и в полном беспорядке падали на ее бледное и перекошенное тревогой лицо.

Ёсида подбежала к Сато и начала что-то шептать. Сначала Нанги, который все еще не мог прийти в себя после заявления Николаса, не обращал на нее никакого внимания. Он был слишком разъярен. Но по мере того, как мисс Ёсида продолжала что-то шептать, а лицо Сато становилось все более землистым, старик не на шутку встревожился и отвел от Линнера презрительный взгляд.

Он ничего не сказал, но внимательно посмотрел на мисс Ёсиду. Ее глаза обеспокоенно бегали по комнате, не останавливаясь ни на ком.

Через минуту Сато обратился к Иссии:

— Пожалуйста, передайте Котэну, что он мне нужен.

Затем, когда помощник ушел, он склонился к уху Нанги и начал быстро говорить по-японски. Лицо старика окаменело, потом он отшатнулся от Сато, словно тот его ужалил. Нанги повернулся к присутствующим:

— Простите нас, джентльмены. Но сейчас я вынужден завершить сегодняшнюю встречу. Пожалуйста, зайдите к мисс Ёсиде и назначьте день следующей нашей встречи.

Но ладонь Сато уже лежала на его руке.

— Если вы не против, Нанги-сан, я попрошу Линнера-сан нас сопровождать.

“Что?..” — Нанги проглотил свое восклицание, которое, как он сам понимал, грубо нарушало железный этикет, принятый устоявшимися традициями переговоров. Он просто хотел сказать, что происшедшее не касается никого из гайдзинов и опасно впутывать кого-либо в их неприятное дело. Но его учили никогда не спорить на глазах у посторонних с членами семьи, не важно где — на службе или дома. Поэтому он промолчал.

— Линнер-сан, — начал Сато, — произошла ужасная трагедия. Я знаю о вашем искусстве. — Николас запротестовал было, но Сато поднял руку. — Не возражайте. Но прежде, чем я посвящу вас в дело, пообещайте, что все увиденное и услышанное вами будет сохранено в строжайшей тайне.

Николас понимал, что ему оказывают честь, прося о помощи, и только хотел было утвердительно кивнуть, как Томкин резко сказал:

— Никто из моих сотрудников не имеет права давать одностороннего обещания. Возможно, то, о чем вы просите, нанесет ущерб “Томкин индастриз”. Мистер Линнер не может дать такого обещания.

— Я могу дать честное слово, — сказал Николас, — и я его даю, Сато-сан: никто ничего не узнает, никто из посторонних.

— Включая полицию?

— Что, черт побери, здесь происходит? — заорал Томкин. — Что вы затеваете? Полицию в наши дела вмешивать нельзя, никого нельзя! — Он встал. — Все, Ник, мы уходим.

Николас не двигался. Он и Сато не отрываясь смотрели друг на друга.

— Вы просите о многом, — сказал Николас.

Мисс Ёсида стояла теперь позади Сато. Томкин приутих.

— Хай, — кивнул Сато. — Да. Но не больше, чем может попросить один член семьи у другого. Вы же понимаете, что мы теперь семья.

— Хай, — кивнул Николас в ответ. — Мое слово остается в силе. Это относится ко всем нам.

— Так, так, — покачал головой Томкин, — я в этом деле не участвую. Ник, если ты думаешь, что... — Он оборвал фразу, не выдержав взгляда Николаса, излучавшего некую мощную силу, и молча опустился в кресло.

Николас снова повернулся к Сато.

— Томкина-сан это тоже касается.

Сато снова кивнул: “Хорошо”. Он встал.

— Пожалуйста, следуйте за мной.

У лифта их встретил Иссии и великан с иссиня-черными волосами, уложенными в замысловатую прическу “итёмагэ”, что указывало на то, что он был ёкодзуной, обладателем высшего титула в “сумо”.

— Котэн, — представил им своего телохранителя Сато.

Сато остановил всех в коридоре, перед дверью в парную. Пар был уже выключен, но Сато все же предложил им снять пиджаки. Мисс Ёсида аккуратно сложила их и повесила на левую руку. Она встала около двери как часовой, со странным остекленевшим взглядом. Вокруг никого.

— Господи Иисусе! — воскликнул Томкин, когда увидел тело, распростертое на кафельной скамье.

— Пожалуйста, осторожнее, здесь много крови, — сказал Сато, и они встали по периметру комнаты. — Труп Кагами-сан нашли только что, и поэтому мисс Ёсида прервала нашу встречу.

Нанги стоял молча, слегка опираясь на свою трость.

— Вы видите его щеку? — спросил Сато. — Я имею в виду левую.

Томкин удивленно посмотрел на Сато: он был в панике от увиденного.

— Что-то не похоже, чтобы вы сильно расстроились.

Сато повернулся к нему.

— Он мертв, Томкин-сан. Это карма. Не в моих силах вернуть ему жизнь. Но он работал с нами много лет, и мне будет его недоставать. Скорбь остается в душе, и здесь это хорошо понимают. Томкин отвернулся и засунул руки в карманы. Сато с минуту молча смотрел на него, потом обратился к Николасу:

— Линнер-сан. — Тон его голоса был совершенно спокоен.

Николас стоял неподвижно с того самого момента, как увидел труп. Он не мог отвести глаз от левой щеки Кагами.

— Мне кажется, это похоже на иероглиф, — продолжал Сато.

— Я вижу только кровь, — отрезал Нанги. — Ему нанесли по меньшей мере дюжину ударов.

Не говоря ни слова, Николас осторожно по забрызганным кровью плитам пересек комнату. Повсюду растекались густые кровавые лужи, но он двигался так легко и осторожно, что не задевал их. Томкин уже видел эту особую, по-кошачьи мягкую, походку, когда к нему в офис пришел Сайго с намерением убить его.

Николас достал носовой платок и осторожно промокнул сгусток крови на левой щеке Кагами.

Нанги издал хриплый возглас:

— Иероглиф.

— Что все это значит? — спросил Томкин.

— У-син, — ответил Николас. Он не верил своим глазам. Кровь стучала у него в висках, как молот по наковальне. Он ощутил сильное головокружение, реальность ускользала от него.

— Это на китайском, я знаю, — заметил Сато. — Точнее, на древнекитайском. Но не видя четкого написания иероглифа, не могу сказать точно, что он обозначает.

Николас обернулся; лицо его стало бледным. Кроваво-багровый знак предвещал несчастье.

— У-син, — медленно проговорил он, — это особая серия ритуальных наказаний китайского уголовного права.

В комнате воцарилось молчание. Сато посмотрел на распростертое тело своего друга и коллеги, потом перевел взгляд на Николаса и спросил:

— Значит, он не последний?

Николас кивнул. В его глазах была мука. Он не представлял, что ему когда-нибудь придется говорить нечто подобное. Николас не мог оторваться от иероглифа, вырезанного на человеческой плоти, от этого зловещего знака, вызывающего ужас насмешкой убийцы.

— Это “мо”, — сказал он, — татуировка на лице. А также — первое из наказаний с нанесением увечий, искусству которых обучают в “Тэнсин Сёдэн Катори”. — Резкая сердечная боль пронзила его, не было сил смотреть на иероглиф, он с трудом произнес: — Это школа ниндзя, я сам из нее вышел.

* * *

Николас уже собрался идти в номер к Томкину, когда раздался телефонный звонок — тонкая ниточка между ним и Жюстин. Ее далекий голос, искаженный электроникой:

— Я страшно по тебе соскучилась, Ник. Уэст-Бэй-Бридж без тебя совсем другой. Лучше жить в чужой стране, но рядом с тобой.

— Япония — не чужая страна, — не раздумывая, возразил он. — Скорее родная.

— Даже теперь? Ведь прошло столько времени...

Он уловил нотки ужаса в ее голосе, но было уже поздно:

— У меня японская душа. Я говорил тебе об этом при первой нашей встрече. Внешне я, может, и похож на отца. Но внутри... внутри у меня “ками” матери. Я не могу с собой ничего поделать. Да мне и не хотелось бы.

Оба замолчали, но даже жужжание линии было не в состоянии скрыть от него ее тревожное дыхание.

— Ты ведь не захочешь там навсегда остаться, правда? — детским тоненьким голоском спросила она. Он рассмеялся.

— Навсегда? Боже мой, конечно, нет. Что это тебе пришло в голову?

— Ник, ну разреши мне приехать! Я могу вылететь уже сегодня вечером. Обещаю, не буду тебе мешать. Просто мне хочется быть рядом. Обнять тебя.

— Жюстин, — сказал он так нежно, как только мог, — нельзя. У меня очень много дел. У нас с тобой не будет времени.

— Даже ночью?

— Это же не работа “с девяти до пяти”.

— Ты мне нравился больше, когда ничего не делал.

— Но теперь я счастливее.

— Ник, пожалуйста, разреши мне приехать. Я не буду...

— Нет. Нет. Нет. Я скоро вернусь.

Гудение в трубке продолжалось, колыхалось, словно “ками”, и непрерывно нарастало.

— Если честно, Ник, мне просто страшно. Я все время вижу один и тот же сон: что-то вроде... предчувствия. Я боюсь, с тобой случится что-нибудь ужасное. А я останусь здесь... — Голос ее прервался. — Тогда не останется никого.

— Жюстин, — сказал он спокойно, — все идет хорошо, и так же хорошо будет идти дальше. Как только я вернусь, мы поженимся. Ничто этому не помешает. — Жюстин молчала. Он старался не думать об убийстве Кагами. — Жюстин...

— Я все слышала. — Она говорила так тихо, что трудно было различить слова.

— Я люблю тебя, — сказал Николас и положил трубку. Что еще сказать? Он не знал. Жюстин непредсказуема. Ему чужды ее завихрения, ночные страхи, ему трудно понять ее власть над ним, потому что он совсем другой.

— Ник, что, черт побери, здесь происходит? — Бледный Томкин стоял в коридоре, прислонившись к двери, ведущей в ванную комнату. — Я приехал в Токио заниматься исключительно бизнесом, а нас тут втягивают в какое-то странное ритуальное убийство. Если бы я хотел поглазеть на это, я поехал бы в Южную Калифорнию.

В ответ на неудачную шутку Томкина Николас слабо улыбнулся и сел на угол огромной кровати. Они вернулись в “Окуру” поздно вечером, и никто из них не ел с завтрака, состоявшего из чашки чая и тостов, причем Томкина тут же вырвало.

— Давай сначала поедим, — предложил Николас. — А поговорить можно потом.

— Черта с два, — возразил Томкин и, пошатываясь, вошел в спальню. — Мне кажется, ты знаешь больше об этом... как ты его назвал?

— У-син.

— Ну да. Ты же эксперт. Вот и объясни мне.

Николас провел пальцами по волосам.

— По традиции, существует пять наказаний, назначаемых в зависимости от тяжести преступления. Каждое последующее наказание суровее, чем предыдущее.

— Ну и чем все это грозит “Сато петрокемиклз”?

— Я не знаю.

Некоторое время Томкин пристально смотрел на Николаса, затем медленно прошел к платяному шкафу и натянул потертые джинсы и голубую рубашку. Обувшись в черные мокасины ручной работы, он спросил:

— Ты, наверное, голоден как зверь?

Николас взглянул на него.

— А ты?

— Если честно, меня тошнит от одного только вида еды. У меня пониженная температура, и ничего удивительного в этом нет. Само пройдет. — Он помолчал. — Не смотри на меня так. Ты напоминаешь мне мою мать. Я в полном порядке.

Зазвонил телефон, и Томкин снял трубку. Какое-то время он с кем-то тихо разговаривал, затем положил трубку.

— Это Грэйдон. Спрашивал разрешения съездить в Мисаву к сыну. Мальчишка служит там на военной базе. Он военный летчик и будет впервые испытывать эти новые Ф-20, которые мы только что закупили. Я думаю, Грэйдон беспокоится, что это опасно.

— Он совершенно прав, — сказал Николас. — Эти сверхзвуковые реактивные машины разместили всего в трехстах семидесяти пяти милях от Тихоокеанского побережья Советского Союза и от Владивостока.

Томкин пожал плечами.

— Ну и что? Какой тут вред?

— Ф-20 могут нести ядерное оружие. Русские боятся их как огня. Отсюда и наращивание советских вооруженных сил на Курилах в вызывающих тревогу масштабах.

— На Курилах?

— На Курильских островах. Их там целая цепь, к северу от острова Хоккайдо. На нем в тысяча девятьсот семьдесят шестом году проводили Зимние Олимпийские игры. Фактически они соединяют юго-восток России и Японию, как ступеньки. Курилы были японской территорией, пока не были захвачены — и, как говорят японцы, незаконно — в тысяча девятьсот сорок пятом году. Естественно, они хотят их вернуть.

Николас поднялся с кровати.

— По последним сообщениям, на Курилах в настоящее время сосредоточено более сорока тысяч русских солдат и офицеров. Совсем недавно туда переброшена эскадрилья из двенадцати сверхзвуковых истребителей-бомбардировщиков МиГ-21, которые заменят устаревшие МиГ-17, уступающие по своим техническим данным Ф-20. У них воздушная база на Эторуфу или, как они его называют, Итурупе.

— О, ты неплохо осведомлен в политике.

— Все, что касается Японии, Томкин, — спокойно возразил Николас, — касается и меня. Ситуация серьезная, и у Грэйдона есть все основания для тревоги. Надеюсь, ты разрешил ему уехать на уик-энд: у нас в программе на завтра только свадьба, а переговоры раньше понедельника не возобновятся.

— Он уже покупает себе билет, — улыбнулся Томкин. — Надеюсь, ты меня одобряешь?

— Если сын Грэйдона не вернется из этого полета, твоя совесть будет спокойна: ты разрешил Грэйдону повидаться с сыном.

На некоторое время воцарилось молчание. Затем снова зазвонил телефон, но никто из них не пошел к телефону. Аппарат замолчал, и крошечный красный огонек замигал на его корпусе.

— Я тебе рассказывал, — заговорил Томкин, — что мой папаша был еще тот сукин сын. Ты даже представить не можешь, как сильно я его ненавидел. — Он сложил ладони так, словно собрался молиться. — Но я и любил его. Ник. Несмотря на то что он делал со мной и моей матерью. Он был моим отцом... Ты понимаешь? — Вопрос Томкина был риторическим, и Николас промолчал.

Томкин вздохнул.

— Мне кажется, иногда я поступаю так же, как он, и я даже не мог себе представить, что то же самое случится со мной. Но время проходит и... — Он помолчал. — Время делает с людьми, что хочет. Жюстин, наверное, тебе рассказывала о Крисе. Он был последним ее любовником до того, как она тебя встретила. Самый мерзкий из всех, каких я знал. Но сексуальный, как черт. Он соблазнил ее, она уехала с ним в Сан-Франциско. Она тогда носила свою настоящую фамилию — Томкин. Каждый месяц получала от меня деньги. Приличную сумму. Он забирал ее. Она... — Он отвел глаза. Затем судорожно вздохнул. — Я чувствовал себя спокойнее, когда она забирала доллары. Я чувствовал себя не таким виноватым за то, что все эти годы терпел ее присутствие... Они только тем и занимались в Сан-Франциско, что трахались, как кролики. Кроме секса, в их отношениях ничего не было. А может, так казалось. Жюстин требовала все больше денег. В конце концов я нанял команду детективов, чтобы выяснить, что там у них происходит. А через две недели сел в самолет и прилетел в Сан-Франциско. Я представил своей любимой доченьке все улики, упаковал ее вещички и забрал домой в тот вечер, когда должен был вернуться Крис.

Казалось, Томкину стало тяжело дышать от нахлынувших на него эмоций.

— Он жил на мои деньги, дерьмо... — Глаза Томкина лихорадочно блестели. — Финансировал торговлю кокаином. Он сам его употреблял и, кроме того... он ей ежедневно изменял. — Томкин сделал выразительный жест. — И она возненавидела меня за то, что я вмешался. Чертовски забавно, правда? А этот подонок медленно убивал ее своими изменами, своей подлостью. Он бил ее и... — Комок застрял в горле Томкина. Он провел рукой по мокрым от пота волосам. — Но теперь, по крайней мере, у нее есть ты, Ники. А это самое главное.

Во время своего рассказа Томкин не сводил глаз с Николаса. Он был проницательным человеком с острым аналитическим умом. И его открытое неприятие чужих обычаев и отсутствие терпения никак ему не мешали.

— Теперь твоя очередь, Ник. У тебя ведь что-то на уме. — Голос Томкина был тихим, но в нем чувствовалась возросшая сила, куда большая, чем в последние несколько дней. Тон стал отеческим. — Расскажи мне все чистосердечно об этом самом во-чинге или как там...

— Томкин...

— Ник, ты должен. Ты просто обязан рассказать мне все, что ты знаешь.

Николас вздохнул.

— А я так надеялся, что мне никогда не придется рассказывать кому-то об этом.

— Почему? Имею я право знать: не кладу ли голову под топор!

Николас кивнул.

— Да. — Он посмотрел Томкину прямо в глаза. — Но дело в том, что я не могу сказать ничего определенного, не располагаю фактами. Это ведь не советское наращивание на Курилах. В данном случае и вообще, как это часто бывает в Японии, речь идет всего лишь о легенде.

— Легенде? — Томкин напряженно рассмеялся. — Это что-то вроде небылиц о вампирах? — Он приложил ладонь к уху. — Господи, да я уже слышу завывание волков, Ник. Сегодня, наверно, полнолуние. Может, лучше останемся дома и развесим чеснок от сглаза!

— Перестань, — оборвал его Николас. — Я предвидел такую реакцию, именно поэтому и не хотел ничего рассказывать.

Томкин похлопал его по плечу.

— Все, все. — Он уселся на кровать. — Обещаю вести себя, как пай-мальчик, не пророню ни слова.

Николас пристально посмотрел на него, прежде чем продолжить.

— Эту легенду я услышал в школе “Тэнсин Сёдэн Катори”, где я изучал искусство ниндзюцу и где учили, как делается у-син. В древности, когда острова Японии заселяли только айну и цивилизация еще не распространилась на юго-восток от Китая, искусство ниндзюцу только-только зарождалось на Азиатском континенте. Еще не существовало сэнсэев, подлинных учителей, не было дзёнинов, патриархов школ “рю”, потому что школы ниндзюцу тогда мало разнились между собой. Во всем было больше ритуальности, больше суеверия. Образ мышления сэннинов — знатоков, отличался строгостью и непримиримостью, потому что силы, с которыми они имели дело, казались непонятными и невероятно могущественными. Любое отклонение от общественных правил каралось без разбора.

Здесь Николас сделал паузу и налил в стакан воды. Сделав несколько глотков, он продолжал:

— Согласно легенде, среди них был один сэннин, могущественнее всех остальных. Звали его Син, что имеет множество значений. Его имя обозначало форму.

Рассказывают, что Син гулял только в темноте, она была его единственной возлюбленной. Он был настолько предан своему ремеслу, что принял обет остаться холостым. И, вопреки обычаю, он взял к себе не несколько учеников, а только одного, странного лохматого парнишку, пришедшего из северных степей, где в те времена властвовали монголы.

Сэннины перешептывались, что ученик Сина, не знавший ни одного диалекта, не умея читать по-мандарински, все же свободно общался с самим Сином. Как? Никто не знал.

И тут сэннины заподозрили, что Син расширяет свои знания ниндзюцу, осваивает влияние темных, неизвестных сил на человека. Его стали избегать. Могущество Сина возросло, и в конце концов — то ли из страха, то ли просто из зависти — все другие сэннины собрались и убили Сина.

Глаза Николаса светились странным огнем, и, хотя в номере не включали света, Томкин отчетливо видел этот блеск в сиянии луны. На какое-то мгновение суетный современный мир растворился, и, отбросив покров тумана, прошлое Азии, поражая своими непостижимыми законами, предстало перед ним.

— Убийцы Сина, — продолжал Николас, — хотели также избавиться и от его ученика: издевались над ним, кричали, чтобы он убирался туда, откуда пришел, в северные степи.

Но они недооценили могущество Сина. Убийство его было бессмысленно: он успел сотворить из своего ученика акуму — злого духа, демона, обладающего дзицурёку, сверхчеловеческой властью.

— О Ник, прошу тебя. Это же...

— Ты просил рассказать, Томкин. Так будь же любезен дослушать до конца.

— Но все, что ты рассказывал, просто детские сказки.

— Син научил своего ученика всему, что он знал о “дзяхо”, — продолжал Николас, игнорируя его реплику. — Это своего рода магия. О, ничего сверхъестественного в ней нет. Я говорю не о колдовстве и заговорах и не об исчадиях ада, вымышленных людьми. Сайго изучал “кобудэру”, то есть “дзяхо”. В случае с твоей дочерью он использовал сайминдзюцу, одну из форм “дзяхо”.

Томкин кивнул.

— Ну хорошо. Но какое отношение легенда имеет к сегодняшнему убийству?

Николас глубоко вздохнул:

— Единственным зафиксированным случаем смерти от первых четырех наказаний у-син — поскольку пятым ритуальным наказанием является сама смерть — был случай с учеником Сина, который совершал точно такие же убийства в Кайфэне. Кровавые, наводящие ужас. Он смеялся над правосудием. Он сам творил суд над теми, кто убил его сэннина. Он стал маходзукаи. Колдуном.

* * *

Акико Офуда была одета в дорогое белоснежное парчовое кимоно ручной работы. Сверху легкое шелковое платье — словно тень последних соцветий сакуры, которые ветерок раскачивал над ее головой. Ее волосы были скрыты замысловатыми локонами блестящего парика. Они были увенчаны цунокакуси — церемониальной белой косынкой, якобы скрывающей все женские пороки.

На фоне искусного макияжа большие глаза Акико казались небесно-чистыми. Белизну лица оттеняли ярко-малиновые губы. На ней не было ни сережек, ни других драгоценностей.

Субботнее утро выдалось солнечным, недавние мартовские заморозки едва напоминали о себе.

Над головами гостей, число которых, судя по полученным на приглашения ответам, должно было составить более пятисот, возвышался символ синтоистского храма — огромные красные тории, ворота из камфарного дерева.

Утренний туман все еще клубился над склонами холмов, окутывая кедровые и пихтовые деревья и скрывая сапфировый блеск озера. Вдали теснились постройки северо-западной окраины Токио.

Четыре здания храмового комплекса были развернуты подковой, их кедровые ребристые крыши причудливо блестели в преломляющихся солнечных лучах.

Гости толпились, нахваливая хорошую погоду, сплетничали о вновь прибывших и между прочим обсуждали возможные сделки. Среди приглашенных было немало крупных бизнесменов и государственных чиновников.

Сэйити Сато больше, чем на свою красивую невесту, посматривал на прибывающих гостей. Увидев кого-нибудь из представителей делового мира, он тут же вспоминал имя этого человека и его должность, а затем заполнял им соответствующую ячейку воображаемой пирамиды. Это мысленное сооружение имело для него большое значение. Присутствие на свадьбе большого количества влиятельных персон способствовало повышению престижа “кэйрэцу”. Хотя родителей Акико не было в живых, фамилия Офуда относилась к числу престижных, род Офуда начинался со времен Иэясу Токугавы.

Первый Офуда, Тацуносукэ, был великим “даймё”, блестящим полководцем, чей гений на поле битвы не раз помогал Иэясу выиграть решающее сражение. Сато переживал, что Акико никогда не видела своих родителей, кроме того, у нее не было никаких родственников, кроме тяжело больной тетки, которую она часто навещала на Кюсю. Сато нахмурился, вспомнив широкое улыбающееся лицо Готаро. Он хорошо понимал, что значит потерять кого-нибудь из близких.

Как бы Готаро ликовал в этот день! Его улыбка загнала бы утренний туман в озеро. Его раскатистый смех, словно боевой клич, эхом разнесся бы по лесам, и даже маленькие зверюшки в своих норах узнали, какой это исключительный день.

Сато смахнул набежавшую слезу. Зачем ворошить прошлое? Готаро больше нет.

“Карэ ва гайкоку ни иттэ имасу”, — прошептала мать Сато, когда ей принесли печальную весть. — Он уже в другой стране. — Больше она не проронила ни слова.

Она уже потеряла своего мужа. И смерть старшего сына переполнила чашу страданий бедной женщины. Она не дожила до конца войны, но и не была убита бомбой, ее не коснулся атомный смерч. Война сожгла ее плоть изнутри.

“Нет, — сказал Сато самому себе. — Не страдай, как мать. Каре ва синдэсимаимасита. Отринь от себя “ками” Готаро. Он мертв, его больше нет”. — И Сато повернулся к Масуто Иссии, заговорив с ним о контрактах, выгодных им обоим. Нет места грусти в такой счастливый день.

Тандзан Нанги стоял рядом с Сато неестественно прямо, словно аршин проглотил, сжимая костяшками пальцев нефритовую голову дракона на набалдашнике своей трости. Такая поза причиняла ему боль, но он терпел. Нанги считал своим долгом появиться в числе первых гостей, а поскольку все гости стояли, то и он не мог позволить себе сесть. Кроме того, он не хотел потерять престиж в глазах священников. Нанги, конечно, предпочел бы, чтобы церемония проходила в христианской церкви. Облачения, таинства, тихое бормотание молитвы на латинском (Нанги не только понимал этот язык, но и мог разговаривать) служили ему утешением, что, он считал, было не под силу заумному синтоизму, а тратить жизнь на то, чтобы умилостивить огромное количество всех “ками”, он вообще считал занятием смешным. Он горячо верил в Христа, Воскресение и Святое Спасение.

Рядом с Нанги стоял молодой мужчина, они были центром одной из образовавшихся групп и привлекали внимание гостей, то и дело подходивших к ним, чтобы спросить совета у Нанги или узнать последние новости от нового главы МИТИ Рюити Яно. Министр был протеже Нанги, и, покидая министерство шесть лет назад, он сделал все, чтобы оставляемый им пост первого заместителя достался Яно.

Улыбаясь и разговаривая, любезно отвечая на вопросы, которые ему задавали, Нанги не спускал острых глаз с гайдзинов. Словно монитор следил он за всеми их движениями. Можно узнать много интересного, наблюдая своего врага за игрой.

Акико тоже искоса поглядывала на гайдзинов. Но интересовал ее только один: Николас. Время пришло, и ее глаза превратились в две камеры, готовые запечатлеть все тончайшие нюансы.

Она почувствовала, как бешено бьется ее пульс, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. Ей пришлось мобилизовать все свои внутренние ресурсы, весь разум для начала мести. Акико сконцентрировала свой взгляд на стоявшем неподалеку Сато. Она смотрела на него, потом поймала взгляд из полуприкрытых глаз Иссии. Он улыбнулся, кивнул ей и снова вернулся к разговору с Сато.

Едва заметный шелест прошел в толпе гостей: и Акико, чьи чувства были обострены, сразу поняла, в чем дело. На белоснежном лице не дрогнул ни один мускул — лишь улыбка застыла на ее ярко-малиновых губах, она видела, что кто-то пробирается через толпу.

— А-а, — сказал Сато, поворачиваясь, — наконец-то пришли Томкин и Линнер.

Акико медленно, как уже тысячу раз представляла, подняла руку, раскрыла свой позолоченный веер, украшенный красно-черными узорами, спрятав за ним лицо так, что оставался виден только один глаз.

“Мягче, — думала она, — мягче. Не выдавай себя сразу. Не сейчас. Пусть он подойдет. Подойди ближе, Николас, — мысленно призвала она. — Приблизься к своей смерти”.

Она хорошо видела этих двух гайдзинов: высокие, они выделялись среди остальных гостей.

Акико уже могла хорошо разглядеть их. На Томкине — темный полосатый костюм, белая рубашка и галстук из репса. Николас был одет менее консервативно, в полотняный костюм цвета морской волны, серую рубашку и синий галстук.

Его широкоскулое лицо было еще в тени — они проходили под высоким бамбуковым навесом, но Акико сразу же узнала эти странные глаза с опущенными углами, непонятные глаза, не европейские, но в то же время и не восточные. Непостижимые. На какое-то мгновение Акико ощутила такое же магнитное притяжение, как тогда в “Дзян-Дзяне”, и едва устояла на ногах.

Теперь они были уже очень близко. Внезапно лицо Николаса осветилось солнечным лучом. Порыв ветра бросил темную прядь ему на лоб. Николас автоматически поднял руку, убрал ее, и тень пробежала по этим сильным уверенным чертам.

Акико быстро пошептала про себя заклинание. Нужный момент наступил. Она была готова. Острое возбуждение, сродни экстазу, переполняло все ее существо, она вся превратилась в ожидание.

Акико провела кончиком языка по пересохшим губам, отмечая пластичность, с какой двигался Николас, как он контролировал каждый свой шаг: качества, присущие танцорам или борцам “сумо”. Он казался ей огромным тигром, царем зверей, крадущимся сквозь лесные дебри и настигающим смертельным прыжком зверя, пытающегося спастись от него бегством.

Теперь. Момент настал. Акико ждала, когда Николас наконец посмотрит на нее. Его снедало естественное человеческое любопытство: конечно, ему будет интересно узнать, что за женщину берет в жены Сато.

Акико почувствовала его пристальный взгляд. Он был прикован к ее вееру и краешку ее глаза. Их взгляды встретились, и Акико тотчас почувствовала себя парящей во времени и пространстве. Вся ее подготовка, годы страданий мелькнули одной яркой вспышкой, словно отдельный кадр на киноэкране, для того чтобы вылиться в кульминацию. Теперь.

Резким движением она опустила веер, открывая свое лицо.

* * *

Когда Николас вышел из лимузина, доставившего их сюда из Токио, он поразился красоте здешних мест. По дороге они обогнули огромное озеро и, оставив позади него зеркальную поверхность, поднялись по серпантину дороги на скалу, где располагался синтоистский храм.

Его не удивило, что священники выбрали именно это место, чтобы построить свой храм. Синтоизм обращал душу человека к природе. Течение жизни. Карма. Человеческая жизнь всего лишь тоненькая ниточка гораздо большего клубка, где каждое живое существо — человек, растение, камень — играло свою роль.

Душа Николаса рвалась наружу, сердце трепетало, когда он ступил на эту суглинистую, усыпанную хвоей почву. Ветер был прохладным, но в воздухе чувствовалось весеннее тепло. Скоро над сосновыми верхушками и поверхностью озера рассеется туман, и тогда вид будет просто фантастическим.

Он слышал птичьи трели над своей головой, шелест огромных ветвей, дружное колыхание зарослей бамбука.

Он почувствовал замешательство среди гостей, но сомневался, заметил ли его Томкин. Оно было вызвано приездом гайдзинов, Томкина и Линнера. Нанги ясно дал понять, что многие не считают Николаса японцем.

Проходя сквозь толпу, вглядываясь в лица, Николас гадал, что, интересно, думают они о полковнике Линнере, его отце. Помнят ли они, как он помогал восстанавливать Японию? Или втайне ненавидят его, возможно, для них он так и остался чужеземным захватчиком? Знать наверняка было невозможно, и Николас хотел верить, что некоторые, такие, как Сато, все же чтут полковника. Николас понимал, что его отец был выдающимся человеком, что он боролся с непримиримой оппозицией за демократию, за восстановление нации.

— Господи, какие эти черти маленькие, — сказал Томкин сквозь зубы. — Я чувствую себя среди них как слон в посудной лавке.

Они направились к Сато. Николас хорошо видел его и стоящего неподалеку гиганта — Котэна, в гротескном костюме “сумо”. И рядом с ним — стройную элегантную женщину в японском традиционном наряде невесты. Николас попытался рассмотреть ее, но она закрывала лицо церемониальным веером. Цунокакуси полностью скрывала верхнюю часть ее головы.

— Находись мы в какой-нибудь другой стране, — тихо сказал Томкин, — я бы и не приехал. Мне все еще хреново.

— Лицо, — сказал Николас.

— Ах да. — Томкин попытался улыбнуться. — Мое лицо меня когда-нибудь погубит.

Теперь, когда они окончательно выбрались из толпы, Николас увидел Нанги — его окружали мужчины в темных костюмах. Похоже, здесь собралось высшее руководство семи или восьми министерств.

Они остановились в нескольких шагах от Сато и его невесты. Томкин сделал шаг вперед, чтобы поприветствовать и поздравить Сато. Николас в упор смотрел на Акико, пытаясь угадать, что скрывается за золотым веером. И вдруг, словно она услышала его мысленный призыв, в ответ на его желание веер опустился, и у Николаса перехватило дыхание. Он отшатнулся, как будто невидимая рука ударила его.

— Нет!

Его шепот показался ему криком. Кровь застучала в висках, сердце судорожно сжалось, на глазах выступили слезы, так сильны были нахлынувшие чувства.

Прошлое ожило. Страшный демон глядел на него. Мертвые не воскресают. Их тела становятся прахом, частью Вселенной.

Когда-то она принадлежала Николасу, душой и телом. Сайго не мог обладать ею и убил ее. Он утопил ее в заливе Симоносэки, где “ками” клана Хэйкэ гравировали человеческие лица на спинах крабов. Ее нет.

И все же вот она. В двух шагах от него. Этого не могло быть. И это было.

Юко.

Весна 1944 года Марианские острова. Север Тихого океана

Самое яркое воспоминание Тандзана Нанги о войне — красное небо. Когда солнце поднималось над широкой вздымающейся грудью Тихого океана, казалось, в мире не осталось ни одного мягкого оттенка, только яркие всполохи оранжевого и багрового — словно огромные щупальца морского монстра, тянущиеся из бездны, навстречу медленно пробуждающейся заре.

Длинные ночи, наполненные грохотом моторов, постоянной вибрацией мощных винтов авианосца, прокладывающего себе путь на юг мимо маленькой группы островов Бонин, навевали грустные воспоминания о днях, наполненных ослепительным светом. На краю горизонта, словно в насмешку, сгустились тучи.

Они находились всего в тысяче морских миль от Токио, но погода стояла здесь совершенно другая. Среди людей на борту ходило множество разговоров и догадок об их месте назначения. Ведь они не были частью флота, их не сопровождал эскорт. Да и в море-то они отправились глубокой ночью, когда одни только голые лампочки, разбросанные там и сям в огромном военном порту, бросали резкие тени на покрытую мелкой рябью воду. Часовые, пригнувшись друг к другу, разговаривали шепотом и старательно не замечали осторожно выходящего в открытое море авианосца.

У них есть секретный приказ — единственное, что сказал им капитан Ногути. Он сказал это, чтобы предупредить возможные слухи, но эффект оказался обратным.

Куда же они направляются?

Ночью, когда погасили все огни, люди собрались в своих тесных каютах без окон, чтобы обсудить тревожащие их вопросы.

Готаро Сато был уверен, что они направляются на Марианы. Большинство других нашли эту идею абсурдной. Марианы находились слишком близко от Японии, чтобы там могли развернуться военные действия, а их вылазка, совершенно очевидно, носила боевой характер да к тому же была чрезвычайно срочной, как ясно им дал понять капитан Ногути в своей речи.

Но мысль о Марианах возбудила воображение Нанги и, когда все разошлись, он разыскал Сато. Мощной шеей и круглым лицом Готаро Сато напоминал медведя. У него были широко расставленные проницательные глаза, в которых ничего нельзя было прочитать; но он не был лишен эмоций, и на него часто накатывали приступы неудержимого юмора. Он знал, что определенная порция его нелепого остроумия — по натуре он был шутник — способна порой снять напряжение и успокоить страх.

А в те мрачные дни последних месяцев войны с избытком хватало и того и другого. Союзнические армии уже выиграли две большие, очень тяжелые кампании: сначала на Соломоновых островах, еще в 1943 году, и совсем недавно — в Новой Гвинее. Все понимали, что они неуклонно приближаются к Японии, и ждали от своего командования какой-то особой стратегии, способной переломить ход событий.

Они поднялись на палубу, и Готаро закурил, прикрыв рукой короткую вспышку пламени. Вокруг них простирался темный, предвещающий недоброе океан, и уже не в первый раз Нанги почувствовал, как его пробирает дрожь. Он был смелым человеком, и мысль о смерти в бою — почетная для самурая — не тревожила его. Но здесь, так далеко от какой бы то ни было земли, окруженный одной лишь морской бездной, он чувствовал себя как никогда плохо.

— Это Марианы, — сказал Готаро, глядя в южном направлении, туда, куда они направлялись, — и я скажу тебе почему. Если американцев там еще нет, то скоро они будут. У нас там воздушная база. Острова расположены не более чем в полутора тысячах морских миль от дома. — Он повернул голову, и внезапный порыв ветра взлохматил его короткие волосы. — А ты можешь себе представить лучший объект для базирования и заправки самолетов, которые отправляются для бомбардировок Японии? Я не могу.

Он стоял, облокотившись на металлический поручень, в его словах не было юмора. Внизу, под ними, шипело море.

Нанги почувствовал, что его охватило ужасное отчаяние.

— Тогда можно не сомневаться. Война уже проиграна, что бы ни говорило нам императорское командование.

Готаро повернулся к нему, его глаза ярко светились среди теней многоярусных надстроек авианосца. От близости столь мощной брони веяло леденящим холодом.

— Надо верить.

Сначала Нанги показалось, что он неправильно его расслышал.

— Верить? — переспросил он, помолчав. Готаро кивнул. — Верить в кого? — продолжал Нанги. — В императора? В императорское командование? В “дзайбацу”? Скажи, перед какими нашими иконами я должен бить поклоны сегодня ночью?

В его голосе прозвучала горечь, но ему было наплевать. Эта ночь, такая далекая от дома и такая близкая к линии фронта, была словно предназначена для того, чтобы дать выход давно накопившимся эмоциям.

— Жадность вовлекла нас в эту безумную войну, — торопливо заговорил он снова, прежде чем Готаро мог ответить на его риторические вопросы. — Слепые амбиции “дзайбацу”, которые убеждали правительство, что у Японии не хватает земли для их империи. “Расширяться, расширяться, расширяться”, — твердили они, и воина казалась им превосходным предлогом, чтобы найти наконец ту нишу, которую мы так долго перед тем искали в Азии. Но ответь мне, Готаро-сан, попытались они хоть что-нибудь выяснить о наших врагах, прежде чем атаковать Перл-Харбор? — Он покачал головой. — О, нет, нет. Ни капли чернил на бумаге, ни минуты, потраченной на исследования, на сбор информации. — Он мрачно улыбнулся. — История, Готаро... Если бы они хоть что-нибудь знали или понимали из истории Америки, они бы, пожалуй, могли предвидеть, чем кончится это нападение. — Нанги опустил глаза, вся страсть исчезла из его голоса. — Что же теперь с нами будет?

— Надо верить, — повторил Готаро. — Доверься Богу. Богу? Теперь Нанги начинал понимать. Он повернулся к Сато.

— Ты что, христианин?

Тот кивнул.

— Моя семья этого не знает. Думаю, они бы меня не поняли.

Какое-то время Нанги стоял, уставившись на него.

— Но почему?

— Потому, — мягко сказал Готаро, — что мне теперь ничего не страшно.

* * *

Тринадцатого марта в 04.15 утра Нанги вызвали в каюту капитана на инструктаж. Одетый в хорошо выглаженную униформу, он шел по молчаливым узким коридорам и поднимался по звенящим металлическим трапам. Казалось, весь авианосец принадлежит ему одному, и “ками” древнего сёгуна шел вместе с ним — прямой потомок непобедимых самураев, хитрый, как лис, и сильный, как тигр.

То, что из всех людей на борту вызвали именно его, казалось ему ясным знамением его кармы. Он не согласен с этой войной, но душа его принадлежала Японии, и теперь, когда они по уши увязли во всем этом, единственное, что его пугало, — это призрак поражения. Возможно, ему суждено стать частью новой стратегии; возможно, война еще не проиграна.

Он тихо постучал в белую дверь капитанской каюты и вошел. Увидев там Готаро, он удивился.

— Пожалуйста, присаживайтесь, майор, — сказал капитан Ногути, обходясь без полагающихся в подобных случаях формальностей.

Нанги сел на стул рядом с Готаро.

— Вы ведь знаете майора Сато, — продолжил Ногути своей обычной скороговоркой, вскидывая круглую голову. — Это хорошо. — Вошел стюард с подносом, на котором стояли чашки с сакэ. Поставив его в центре стола, он удалился. — Сейчас середина марта того года, который, как мы все опасаемся, может стать последним годом этой войны. — Ногути был совершенно спокоен, его глаза, увеличенные круглыми линзами очков в металлической оправе, уставились сначала на Нанги, потом на Готаро. Это был мужчина крепкого сложения, излучавший уверенность и энергию. У него были умные глаза, нависшие брови, широкий рот с полными губами и странные, приплюснутые уши, которые торчали на его коротко остриженной голове, словно шляпки грибов. — Европейский драматург, Шекспир, называл подобные периоды истории “дурным временем”! — Ногути ухмыльнулся. — Таким, по крайней мере, оно было для Юлия Цезаря. — Он вытянул на столе свои длинные, с тонкими пальцами руки. — И возможно, такими станут они для союзнических армий.

У него была привычка смотреть во время разговора прямо на человека, а не в сторону, как это делали многие его приятели из высших офицерских эшелонов. Нанги инстинктивно чувствовал, что это внушало доверие тем, с кем он разговаривал.

— Через месяц на холмах и в долинах нашей родины снова зацветет сакура. — Глаза Ногути сверкнули. — Враг грозит истреблением цветущей сакуре, как и нам самим. — Словно освободясь от каких-то тяжелых и страшных мыслей, он глубоко вдохнул и затем выдохнул: — Сейчас, в этот самый момент, механики готовят для вас обоих, майоры, другой “цветок сакуры”. На ваших лицах я вижу недоумение. Я поясню. — Он встал из-за стола и начал ходить взад и вперед по маленькой каюте, словно в нем генерировалось столько энергии, что он не мог усидеть на месте. — У нас на борту ровно сто пятьдесят самолетов. Все они, за исключением одного, бомбардировщики “Мицубиси Г-4 М2.е”. Те, которые непонятно почему враги насмешливо называют “Бетти”.

Ногути грохнул по столу так, что задребезжали и стали раскачиваться маленькие чашки, стоявшие спокойно даже при сильной качке.

— Но хватит! Теперь у нас есть “Ока”! — Он повернулся к ним. — Один из наших “Мицубиси” модифицирован. У него под фюзеляжем находится еще один, меньший аппарат: одноместный моноплан длиной немногим больше девятнадцати футов, с размахом крыльев в шестнадцать футов пятнадцать дюймов. В воздух “Ока” поднимается с помощью “Мицубиси”. На высоте двадцать семь тысяч футов произойдет рассоединение аппаратов. “Ока” может покрыть расстояние до пятидесяти миль при эффективной скорости полета двести тридцать миль в час. Когда она достигнет зоны видимости цели, пилот включит три ее твердотопливных ракетных двигателя, и тогда скорость полета составит почти шестьсот миль в час.

Ногути остановился прямо перед ними, его лицо пылало от возбуждения.

— Через девять секунд ударная сила “Оки” достигнет огромной силы. Мощный бросок и... — Он поднял голову, его глаза, скрытые за стеклами очков, потемнели. — Вы станете карающим мечом императора, пронзающим бок американского военного корабля.

Нанги совершенно ясно помнил, что Ногути не спросил их, все ли им понятно. Но они, разумеется, все поняли. “Ока” была боевой ракетой, пилотируемой для большей точности человеком.

— Нашим оплотом против превосходящей материальной силы врага станет японский дух, — сказал Ногути, возвращаясь к столу. — Он и “Ока” быстро деморализуют зарвавшегося противника. Мы сорвем намечаемую ими атаку на Филиппины.

Ногути начал разливать сакэ. Затем, протянув каждому из них блестящую фарфоровую чашечку и подняв свою, сказал тост:

— У человека только одна смерть. Она может иметь такой же вес, как Фудзи, или быть легкой, как перышко. Все зависит от того, во имя чего человек идет на смерть. Любить жизнь и ненавидеть смерть, думать о своей семье, заботиться о жене и детях — это в природе каждого японца. Если человеком движут более высокие принципы — дзюнсуйсэй, чистота помыслов, все меняется. Появляются вещи, которые он просто должен сделать.

Они выпили. В уголках глаз Готаро Нанги увидел слезы. В тот момент ему подумалось, что это либо от его христианской веры, либо от невежества. Нанги знал, что слова, которые капитан Ногути произнес на прощание, выдавая их за свои, на самом деле были отрывком из известного в китайской истории письма, написанного в 98 году до нашей эры Сыма Цянь. Ногути поставил чашку на стол.

— Вам двоим выпала честь первыми испытать это новое и сокрушительное оружие против врагов. Вы — первые, кого задействовали в том, что потом войдет в историю как Симпу токубэцу когэкитай— Особый ударный отряд Божественного ветра. Это ваша возможность последовать по стопам майора Оды, стать перевоплощением симпу — божественных ветров, которые потопили в 1274 и 1281 годах пытавшиеся вторгнуться в Японию орды монголов и спасли ее от разрушения.

И Готаро и Нанги — как, впрочем, и всем в императорском военном флоте — была известна история пилота Оды, который пошел на таран и уничтожил своим истребителем Ки-43 американский бомбардировщик Б-17, чем спас целый японский конвой. Тогда он был сержантом. Посмертно его дважды повышали в звании.

— Майор Сато, — продолжал Ногути, — вас выбрали пилотом, который поведет первую “Оку” навстречу ее пламенной судьбе. Вы же, майор Нанги, будете пилотировать сам “Мицубиси”. — Он взглянул на лежащую перед ним стопку бумаг. — Нам известно местонахождение противника: это линкор и эсминец, без сомнения, авангард большой эскадры, которая направляется к Марианам. Ваша цель — эсминец. Корабли сейчас, — он снова сверился с донесениями, — в трехстах пятидесяти милях к юго-западу от острова Гуам. Выйдя из этой каюты, вы пройдете прямо на палубу. Ваше снаряжение для полета уже там. Вылет в пять тридцать. Я лично буду наблюдать за вами из боевой рубки.

Он встал. Инструктаж был закончен.

* * *

Предрассветный воздух был прохладным, с северо-востока дул резкий порывистый ветер. Нанги и Готаро, одетые в летные костюмы, пересекали обширное пространство открытой палубы авианосца. Перед ними виднелись очертания безобразного брюхатого монстра, готового разродиться смертоносным младенцем.

— Мой полет продлится дольше, чем твой, — сказал Нанги. — Им следовало бы выбрать для “Оки” меня.

Готаро улыбнулся.

— Таких, как ты, осталось немного, Тандзан. Большинство из тех, кто приходит сейчас, — сопливые новобранцы, мало или вообще ничего не умеющие. Учитывая это, а также и то, что война совершенно нас истощила, ты думаешь, разумно назначать на испытание этой летающей бомбы пилота-ветерана? — Он пожал плечами. — Что толку, если следующие настоящие участники Симпу токубэцу когэкитайничего не будут уметь? — Он покачал головой. — Нет, дружище, они сделали правильный выбор.

Готаро находился с наветренной стороны от Нанги. И когда он резко остановился и повернулся к нему, то своим телом загородил Нанги от жестокого порыва ветра.

Готаро достал из кармана белый лоскут, светящийся в предрассветной мгле.

— Это тебе, — сказал он и повязал его поверх шлема Нанги. — Древний символ решительности и отчаянной храбрости. Теперь к тебе подходит еще одно значение слова “симпу”. Ты его знаешь?

Нанги отрицательно покачал головой.

— Я слышал, что в Токио этим словом сейчас называют лихих таксистов: камикадзе. — Готаро рассмеялся. — Я бы назвал тебя так еще в каюте Ногути, но, боюсь, он счел бы такое слово слишком легкомысленным. Для него это был довольно-таки торжественный момент.

Нанги взглянул на своего друга.

— А для тебя, Готаро-сан? Ты ведь знаешь теперь, чем закончится этот полет.

— У меня есть вера, дружище, — ответил великан. — Я думаю только о том, чтобы служить своей стране.

— Они сумасшедшие, если думают, что “Ока” действительно испугает американцев. Насколько я их знаю, они, скорее всего, только посмеются над этим. У них нет понятия “сеппуку”, пути, которым умирает воин, — сказал Нанги.

— Тем хуже для них, — продолжал Готаро, — это действительно война двух не понимающих друг друга сторон. Я не могу думать о том, что будет с нами сейчас или что придет потом. У меня есть долг, и я должен его исполнить. А во всем остальном я полагаюсь на Бога.

Ветер усиливался, высокий небесный свод начинал светиться, растворяя свои черные, как смоль, краски в глубокой лазури. Далеко на востоке, там, где небо встречается с морем, уже показались первые розовые прожилки.

Готаро коснулся его.

— Послушай, дружище, капитан Ногути прав. Все мы любим жизнь — это тоже наш долг. Но помимо тебя самого существует еще нечто высшее. Это одна из первых заповедей христианства.

Они подошли к наполовину прикрытому брезентом самолету, механики уже принялись за дело, и коротко, но вразумительно объяснили им, как работают основные узлы этого, тандема. Все было довольно просто. Двухмоторный “Мицубиси” частично был разобран снизу, чтобы было куда пристроить брюхо грузной “Оки”. Его переделали так, чтобы с управлением мог справиться один человек — пилот.

Внизу был “цветок сакуры”. Нанги заглянул внутрь и содрогнулся от ужаса: настоящий летающий гроб, почти без всякого оборудования. Только приборы управления и переговорное устройство для связи с пилотом “Мицубиси”.

Механики объяснили, что Готаро будет лететь в большом аппарате до тех пор, пока не покажется цель. Затем он проскользнет через особое отверстие в узкую кабину “Оки”. Все фазы полета были обговорены в деталях, затем обоих майоров попросили все повторить. Было уже 05.19.

Они забрались в “Мицубиси”.

Море казалось сплошным заревом, отражая своей необъятной, покрытой рябью поверхностью кроваво-красный восход солнца. Огненные лучи света поднимались все выше и выше, вытесняя на небе все оттенки голубого.

Нанги и Готаро не слышали ничего, кроме монотонного жужжания и постоянной вибрации двух моторов. Теперь Нанги с полной ясностью осознал, в каком же отчаянном положении находится его страна. Он не раз летал на таких самолетах, но теперешний полет представлял собой нечто иное. Часть оборудования, как и говорили механики, была демонтирована. Разумеется, на самолете не было никакого оружия — он заметил это еще на земле, при первом же осмотре. Убрали также и значительную часть внутренней изоляции. Нанги понимал: это было необходимо, чтобы как-то компенсировать довольно значительный — четыре тысячи семьсот фунтов — вес “Оки”, на носу которой находилось более двух с половиной тысяч фунтов мощной взрывчатки.

Но чем дольше он летел на своем “новом” самолете, тем больше убеждался, что убрано было гораздо больше, чем того требовала крайняя необходимость. Он вспомнил, что сказал Готаро о плачевном состоянии личного состава японской армии. Не относятся ли эти слова в той же мере и к японской технике? До какого же уровня опустились их самолеты? Неужели к концу года неумелые подростки возьмут в свои неокрепшие руки винтовки и поплывут в гребных шлюпках навстречу вооруженному до зубов врагу? Мысль об этом заставила Нанги содрогнуться, и он поправил курс.

Прямо за его спиной Готаро, выполнявший в данный момент функции штурмана, изучал воздушную карту северной части Тихого океана. Он взглянул на часы и, наклонившись вперед, чтобы Нанги смог расслышать его сквозь оглушительный гул моторов, сказал:

— Мы увидим их примерно через десять минут, приблизительно в двухстах пятидесяти милях к юго-западу от Гуама. — Он снова взглянул на карту. — Мы столкнемся с ними почти прямо над Марианской впадиной. Говорят, это самая глубокая впадина на земле.

— Знаю! — Нанги пришлось кричать, чтобы быть услышанным. — И стараюсь об этом не думать. Я где-то читал, что там около сорока тысяч футов глубины. — Его передернуло.

— Не волнуйся, — беззаботно ответил Готаро, — ни тебе, ни мне не доведется сегодня поплавать.

Ровно через шесть минут Готаро коснулся плеча Нанги и указал ему на юг. Нетронутая поверхность океана казалась безмятежной и такой плоской, словно была сделана из цельного куска оружейного металла, прочного и непробиваемого. Но там, куда указывал палец Готаро, Нанги увидел два маленьких пятнышка. Он еще раз скорректировал курс.

— Время, — сказал ему в ухо Готаро. Нанги выравнивал в это время скорость.

— Подожди! — крикнул он. Но, когда повернул голову, друга уже не было. Нанги представил себе, как тот скользит по встроенному тоннелю в узкую и тесную, словно гроб, кабину.

— Я здесь, — услышал Нанги голос Готаро из переговорного устройства. Он сбавил обороты, и самолет начал снижаться. Нанги информировал Готаро о каждом своем движении.

— Мы на высоте тридцать пять тысяч футов. Я уже могу различить цель.

— Вижу эсминец, — сказал Готаро. — Только доставь меня туда вовремя, а уж я сделаю все остальное.

Опытные руки Нанги вели самолет прямо по курсу. Он чувствовал тугую повязку хатимаки вокруг шлема.

— Сато-сан, — сказал он.

— Да, дружище.

Что тут можно было сказать?

— Двадцать девять тысяч футов. Приближаемся к цели. — Он поднял руку и дотронулся до белой полоски ткани, концы которой трепетали на ветру.

Небо было необъятным. Слева вдоль горизонта собирались тучи, и от внимания Нанги не ускользнула резкая перемена в направлении ветра. Но территория, над которой они пролетали, все еще была залита солнечным светом. Насколько хватало глаз, везде простиралось безграничное море.

— Двадцать восемь тысяч! — Нанги положил руку на рычаг отцепления “Оки”. — Буду отсчитывать тебе обратный счет.

Должно быть, Готаро почувствовал что-то в его голосе, потому что он сказал:

— Не переживай, дружище. Выше голову.

— В отличие от тебя, мне не во что верить, — произнес Нанги, оправдывая свою эмоциональность.

Стрелка высотомера колебалась возле нижней отметки. Вскоре “Ока” превратится в стремительно несущийся цветок, падающий на грудь океана. Настало время прощаться.

Сквозь гул ветра по переговорному устройству до него донесся голос Готаро:

— Такая наша жизнь: сегодня мы в расцвете, а завтра будет ветер соцветья наши нежные срывать — не век же нам благоухать.

Глаза Нанги застилали слезы, он дернул за рычаг.

— Прощай, — прошептал он.

Через мгновение сработали реактивные двигатели, но внезапно “Мицубиси” перевернулся в воздухе. Сначала Нанги подумал, что их задел вражеский снаряд. Нет, что-то не то: они находились еще далеко от цели, чтобы их могли достать корабельные пушки, а в небе, кроме них, никого не было.

Развернувшись одним крылом в небо, самолет начал стремительно падать вниз, и Нанги с замиранием сердца понял, что произошло. Ободранный фюзеляж весь сотрясался от порывов ветра, он наклонился вперед и закричал в переговорное устройство:

— Готаро! Готаро!

— Я все еще торчу здесь, приклеенный к твоему днищу.

— Двигатели сработали не так! Я не могу выровнять самолет! — Нанги в отчаянии дергал ручки управления, но все было бесполезно, и он знал об этом. Скорректировать тысячу семьсот шестьдесят четыре фунта дополнительной нагрузки было невозможно.

Потеряв контроль, они неслись по направлению к морской поверхности на головокружительной скорости шестисот миль в час. Нанги все же не терял надежды и делал все, чтобы хоть как-то притормозить их стремительное падение. Через девять секунд реактивные двигатели отключились, но их огромная начальная сила уже оказала свое разрушительное воздействие.

— Забирайся обратно наверх! — прокричал Нанги, пытаясь вновь подчинить себе самолет. — Я не хочу, чтобы ты находился там, когда мы грохнемся в воду.

Ответа не последовало, а Нанги был слишком занят приборами управления, чтобы повторить свое предложение. Теперь, когда двигатели уже заглохли, над самолетом удалось установить некоторое подобие контроля. Но они находились слишком близко к воде, и Нанги понимал, что никакой надежды выйти из штопора у них нет. Два мотора “Мицубиси” не могли преодолеть мощный импульс, полученный самолетом от реактивных двигателей.

Самолет падал под таким острым горизонтальным углом, что Нанги начинал опасаться, как бы у него не отломилось крыло. Он знал, если это произойдет, у них не останется ни одного шанса. Совершенно неуправляемая машина камнем рухнет в океан, и они мгновенно разобьются. Поэтому Нанги попытался изменить угол падения. Если ему удастся хоть как-то его выровнять, у них еще останется какая-то надежда выжить. Когда они врежутся в воду, “Оку” снесет, а поскольку Готаро там уже не будет, все должно обойтись — толстый корпус самолета выдержит такую нагрузку.

За ветровым стеклом небо, сливаясь с морем, бешено вращалось, словно ярмарочная карусель. Сила притяжения так давила на соединительные швы фюзеляжа, что он весь скрипел.

В море не было вражеских кораблей, и только на горизонте вызревал шторм, багрово-желтый, как кровоподтек.

Теперь они были уже совсем близко к воде, и Нанги, у которого в ушах так звенело, что он перестал слышать, покрылся испариной. Другое крыло опустилось еще недостаточно, и давление на него было просто ужасным.

Он знал, только несколько секунд отделяет их от смерти. Нанги не устраивала перспектива быть заживо погребенным в этом стальном гробу, и он с еще большим усердием приналег на рычаги управления.

Что-то легло ему на спину, затем сильная рука Готаро сжала плечо, и Нанги подумал: слишком уж долго он там возился. Нанги разозлился на себя и на Готаро, доставившего ему лишнее беспокойство.

Океан стремительно надвигался на них, и Нанги подумал: дохлый это номер, если нас и не убьет этот чертов угол, то уж взрывчатка на носу “Оки” доконает наверняка. Но он все же не сдавался, и крыло, словно нехотя, начало выравниваться.

Теперь они были не более чем в пятидесяти футах над водой и все еще падали, падали, как лист на ветру, а могучий океан надвигался на них, переливаясь своей темно-синей, почти черной чешуей — то матовой, то сверкающей; и последняя мысль, мелькнувшая у Нанги в голове, была о том, что под ними — Марианская впадина, и если они утонут, то их уже никогда не найдут.

Потом Тихий океан подступил совсем близко и ударился о них с такой силой, что воздух вырвался из легких Нанги, точно из взорвавшегося баллона. Тысячи демонов пронзительно закричали у него в ушах, короткая вспышка ослепила его, все внутри оборвалось, пронзая его мучительной болью, распиная на кресле страданий.

Должно быть, Готаро вытащил его из смятой, искореженной кабины, потому что Нанги не помнил, чтобы он сам оттуда выбирался. Многие годы эти несколько мгновений будут возвращаться к нему в ночных кошмарах, но в памяти его не останется ничего определенного — только смутные воспоминания, ощущение удушья, неподвижности и ужаса.

А затем — ясное небо над головой, резкий ветер, обжигающий лицо, и убаюкивающее движение волн. Он открыл глаза, но взгляд его застилала красная пелена. Боль пронзила его голову, а когда он попробовал пошевелиться, у него ничего не вышло.

— Лежи тихо, — сказал кто-то рядом с ним. — Лежи тихо, самурай.

Дыхание Нанги было затруднено, он делал отчаянные попытки заговорить, но в горле словно застрял ком. Внутри все горело, а рот был точно набит ватой. У него снова начался жар, и пот, будто слезы, струился по его пылающему лицу, в ушах раздавался чудовищный треск, удушливый дым забивал ноздри. Его вырвало, и кто-то поддержал ему голову и вытер рот грязной белой тряпкой, снятой со шлема.

Взгляд его стал проясняться, и Нанги увидел что-то вздыбившееся, закрывающее собой все на свете, похожее на огромную, черную лапу морского монстра. Он застонал, и от необъяснимого ужаса, охватившего его, весь покрылся холодным потом. Затем в голове у него снова прояснилось, и он понял, что это — хвостовая часть “Мицубиси”. Он закрыл глаза и потерял сознание.

Когда он снова открыл глаза, то заметил, что потерял ощущение глубины.

— У тебя поврежден глаз, — сказал находившийся с ним Готаро. — И что-то случилось с твоими ногами. Так что лежи, не шевелись.

Какое-то время Нанги молчал, переваривая услышанное. Потом выдавил из себя одно только слово:

— Взрывчатка...

Готаро ему улыбнулся.

— Именно поэтому я и возился в “Оке” так долго. Пытался освободить нос. Взрывчатку я сбросил на высоте около восемнадцати тысяч футов. Она здорово бабахнула.

— Не заметил.

Готаро покачал головой.

— Ты был слишком занят. — Его улыбка снова омыла Нанги, ему стало немного легче. — Знаешь, а ты нас спас. Когда эти двигатели дали осечку, я был уверен, что с нами все кончено. Так бы оно и было, если б не ты.

Нанги закрыл глаза. Сказанные им два словечка истощили те силы, что еще оставались в нем.

Когда он снова очнулся, то заметил, что Готаро склонился над его ногами, пытаясь что-то сделать.

— Что там такое? — спросил Нанги.

Готаро резко отвернулся.

— Ничего, просто осматриваю твои раны. — Его взгляд скользнул по вздымающемуся морю.

— Никакой земли, — произнес Нанги.

— Что? — переспросил Готаро. — Да, совсем никакой. Наверное, мы недалеко от какого-нибудь из Марианских островов, но не думаю, что это что-нибудь изменит.

— Скоро нас должен найти Ногути.

— Да уж, — сказал Готаро, — наверняка скоро.

— Ему интересно будет узнать, что же именно не сработало. Да и всем вице-адмиралам и адмиралам тоже. Они захотят заполучить нас целыми и невредимыми.

Готаро не ответил, взгляд его блуждал где-то над водой.

— А где тот шторм, который мы заметили раньше? — Нанги было тяжело разговаривать и ужасно хотелось пить. Но он не собирался сдаваться. В тишине мысль о зияющей под ними бездне снова заполнит его разум жуткими видениями, у него опять сведет желудок и начнется рвота.

— Ветер еще не переменился, — рассеянно проговорил Готаро. — Он по-прежнему дует на северо-запад. — Очевидно, он думал о чем-то другом. О чем — Нанги не знал. И не спрашивал.

Наступило молчание. Только ветер свистел с завидным постоянством, надвигаясь на них невидимой стеной, да вздувшееся море раскачивало их вверх и вниз, вызывая тошноту. Нанги страстно хотелось увидеть на пустынном горизонте хотя бы одну чайку, вестника земли.

Тело его было влажным, и от ветра, пробиравшегося сквозь все щели и прорехи на униформе, он весь покрылся гусиной кожей. Его мочевой пузырь был переполнен, и, стеная от усилий, он с трудом отодвинулся от Готаро и неловко помочился, надеясь, что ветер и течение отнесут потом это все подальше.

С его ногами действительно что-то случилось. Он попытался пошевелить ими, но не смог. Превозмогая сильную боль, он приподнялся и дотронулся до них, но ничего не почувствовал. Казалось, они были деревянными.

Чтобы отбросить навязчивые мысли о параличе, Нанги начал оглядываться. Впервые ему удалось рассмотреть, на чем же они все-таки плыли. Это был кусок бортовой части “Мицубиси”. При сложившихся обстоятельствах все произведенные модификации сыграли им на руку. Тяжелая внутренняя изоляция, которая наверняка потянула бы их на морское дно, была демонтирована, ее заменяли перегородки из легкого металла, хорошо удерживающие воздух.

Нанги мрачно улыбнулся. Ногути и адмиралы будут просто счастливы, когда узнают об этом, подумал он не без иронии. Даже несмотря на то, что их драгоценный “цветок сакуры” отказался падать.

Закрыв глаза, он снова в изнеможении откинулся на спину, но постоянные толчки и качка отнюдь не располагали к отдыху. Он посмотрел на Готаро. Скрестив ноги, тот сидел неподвижно, как статуя. Может, он молился. Может, ему даже не было страшно. Если это действительно так, то Нанги ему завидовал.

От усталости и шока он снова стал впадать в забытье и уже не мог с точностью сказать, спит он или бодрствует. Где-то на грани между сном и явью в его помутненном сознании все затаенные необъяснимые страхи снова обрели над ним власть. Он чувствовал себя изолированным от внешнего мира — этакая крошечная клеточка, выставленная напоказ и совершенно беззащитная. Он видел себя плывущим на плоту, чувствовал боль своих ран и даже накатывающиеся на него временами волны тепла, которые сменялись порывами холодного безжалостного ветра.

И вот он уже не один — из бездонных морских глубин, словно демонический фантом, поднялось и нависло над ним нечто ужасающее. И волны стали вздыматься все выше и выше, будто нагрянул невидимый шторм. Огромные черные пирамиды угрожающе выстраивались в высокие гребни, вдавливая его вниз, в бесконечные, как тоннели, подводные пещеры.

Похолодев от ужаса, он цеплялся за грубую поверхность своего плота, сердце его бешено колотилось в ожидании того неизбежного, что должно было произойти.

И затем оно действительно прорвало водяную стену — монстр мрачных глубин океана, такое огромное, что затмило собой небо и звезды: монстр со сверкающими глазами, зияющей пастью и длинными, извивающимися, как змеи, щупальцами.

Глаза Нанги вылезли из орбит, он пронзительно закричал.

Готаро тормошил его, пытаясь разбудить.

— Тандзан! Тандзан! — кричал он настойчиво в его ухо. — Проснись! Проснись сейчас же!

Нанги открыл глаза. Он обливался потом, а тело его, обдуваемое леденящим ветром, била нестерпимая дрожь. Несколько минут он не мог сфокусировать свой здоровый глаз. Затем увидел обеспокоенное выражение на лице своего друга.

— Мы влипли.

— Что такое? — спросил Нанги. Язык у него словно распух и не слушался. — Враг?

— Мне бы хотелось увидеть сейчас хоть кого-нибудь, — сказал Готаро. — Даже врага. — Он крепко прижал к себе Нанги, пытаясь теплом своего тела унять его непрекращающуюся дрожь. — Мне не хотелось говорить тебе об этом раньше, я думал, что смогу сам что-нибудь придумать. Но теперь... — Он пожал плечами. — Ты ранен. Не знаю, насколько серьезно. Но ты потерял много крови.

Конечно, подумал Нанги, досадуя на то, что не догадался об этом раньше. Вот откуда и эта слабость, и эти приливы тепла, которые он ощущал.

— Я испробовал все, чтобы остановить кровотечение. Теперь это всего лишь тоненькая струйка, но все же... — В глазах Готаро была тоска.

— Не понимаю, — сказал Нанги. — Я что, умираю? В это мгновение их импровизированный плот сильно качнуло. Но Готаро, видимо, был готов к этому, потому что он крепко обхватил Нанги одной рукой, уцепившись за что-то другой. Их плавучая жестянка оказалась на удивление прочной — вынесла толчок такой силы и не перевернулась.

Лицо Готаро находилось совсем близко от Нанги. И он увидел в эбеново-черном зрачке своего друга собственное испуганное лицо.

— Посмотри туда.

В голосе Готаро звучала обреченность. Нанги проследил за взглядом своего друга.

— Нет! — выдохнул он охрипшим от ужаса голосом. Справа от них виднелся огромный черный треугольный плавник рыскающей акулы. Оцепеневший от страха Нанги увидел, как слегка изогнутый плавник развернулся и направился прямо в их сторону. Он был большим, таким большим... И Нанги мог представить себе размеры хищника, скрытого под водой. Тридцать футов в длину, нет, сорок... И его разинутую пасть...

Еще один толчок. Он зажмурил глаза; внутри у него все свело, и его снова вырвало — тем, что в нем еще оставалось, — прямо на себя и на Готаро.

— Нет, — простонал Нанги. — О нет... — Он был слишком слаб, чтобы повысить голос. Один из его страшных ночных снов стал явью. Смерть его не страшила. Но такая...

— Вот почему я старался полностью остановить твое кровотечение. Она заметила нас более часа тому назад, когда ты еще исходил кровью. Я думал, если мне удастся остановить кровь, ей надоест слоняться вокруг нас, и она уплывет на поиски чего-нибудь другого. Но я не смог.

Когда акула ударила их в третий раз, часть трубчатой перегородки, и без того уже расшатанной, отломилась. И нечто находившееся по меньшей мере в десяти футах спереди мощного спинного плавника раздробило ее надвое под темной поверхностью воды.

Нанги опять стала бить дрожь, и даже тепло тела Готаро не могло ее унять. Зубы его начали отбивать дробь, и он почувствовал, как из раненого глаза потекла кровь.

— Воины так не умирают, — прошептал он. Ветер, словно расшалившийся ребенок, подхватил его слова и унес прочь. Нанги устало уронил голову на плечо Готаро, и тут его окончательно прорвало: — Я боюсь, Сато-сан. Не самой смерти. А того, какая она будет. С детских лет я боялся морских глубин.

— Даже воины испытывают страх, — послышался в ухе Нанги громкий низкий голос Готаро. — У каждого самурая своя судьба, так же как и бесстрашие в бою. — Его руки еще крепче обхватили друга, в то время как перегородка в очередной раз содрогнулась от удара. Визг металла — и снова тишина. Вокруг вздымался океан. Плавник отплыл и, развернувшись крутой дугой, снова направился к ним. — Судьба может предстать перед тобой в любом обличье, — продолжал Готаро, как будто ничего и не случилось. — Это может быть враг из плоти и крови. Или мстящий “ками”. Или даже демон.

Небо начинало быстро темнеть, подступающая ночь казалась огромной и в то же время близкой, что создавало странное ощущение полной изолированности и одновременно острой клаустрофобии. Тучи нависали так низко, что не было видно ни одной звезды. Темнота, когда она наступит, будет кромешной.

— Мир полон демонов, — продолжал Готаро, наблюдая за приближающимся плавником, — потому что есть много существ, которые живут не так, как мы. Их зависть неизбежно переходит в ненависть, и тогда они добиваются своего, причиняя нам зло. — Он вытянул руку и железной хваткой вцепился в край перегородки. — Во всяком случае, так говорила моя бабушка. Я до сих пор не знаю зачем — то ли чтобы испугать меня, то ли чтобы дать мне понять, что в этой жизни нужно бороться. Всегда бороться, чтобы добиться того, чего хочешь.

Теперь стало совсем плохо: перегородка заскрипела и накренилась под таким углом, что их чуть не смыло волной. Нанги чувствовал, что они начинают съезжать набок, Готаро рядом с ним отчаянно цеплялся за край, чтобы удержать равновесие. Нанги делал все, чтобы помочь ему, но понимал, что толку от него мало.

Когда они снова выровнялись, Готаро прижал к себе Нанги, словно мать, защищающая своего младенца. Их плот все еще раскачивался и жалобно скрипел.

Готаро почувствовал, как под ним начала образовываться трещина, и сказал:

— Теперь я благодарю Бога, что бабушка заботится о моем младшем брате, Сэйити. Она очень старенькая, но все такая же мудрая. Думаю, только ей под силу удержать его от того, чтобы он не записался нелегально в армию. Ему почти семнадцать, и, видит Бог, эта война сжевала бы его и безжалостно проглотила. — Внезапно голос Сато изменился, и он сказал: — Тандзан, обещай мне, что ты присмотришь за Сэйити, когда вернешься домой. Моя бабушка живет в Киото в Хигасияма-ку, около южной оконечности парка Маруяма.

Временами у Нанги все начинало плыть перед глазами. В голову словно вбивали гвозди, поэтому связные мысли давались ему с трудом.

— Я хорошо его помню. Парк... — Он видел перед собой Цветущие криптомерии и деревья сакуры, молодые и полные жизни. Мириады листьев, дрожащих на теплом летнем ветерке. Яркие рубашки детворы, аккуратные строгие узоры кимоно, бумажные солнечные зонтики. Слышал музыку вперемешку со смехом, плывущую над аккуратно подстриженными газонами.

— Господь мне свидетель, я этого не хочу. — Эти странные слова долетели до Нанги словно издалека, и он почувствовал, как волнение Готаро начинает передаваться и ему, будто невидимая нить протянулась между ними. Но мысль о том, что этот большой и сильный человек находится рядом, в какой-то степени утишала его страх. И он подумал: “Так или иначе, но мы выстоим, пока Ногути нас не отыщет”.

— Молись за меня, мой друг, — услышал он и неожиданно почувствовал, что Готаро рядом с ним больше нет.

Пронизывающий ветер безжалостно налетел на него, хлипкий плот затрясся. До него донесся приглушенный всплеск, и он начал озираться вокруг своим уцелевшим глазом. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть пену от сильных рывков Готаро, уплывавшего от раскачивающегося плота.

— Вернись! — закричал Нанги. — О, Сато-сан, вернись! Пожалуйста!

И тут он чуть не задохнулся, дыхание его остановилось — он увидел мощный изогнутый плавник, поднимающийся над водой, и он уже не мог оторвать от него взгляд. Страх и ненависть, которые клокотали в Нанги, словно превратились в физически осязаемые вещи. Ничего в жизни ему так не хотелось, как убить этого монстра, и, увидев, как черный треугольник быстро рассекает гребни волн, он громко зарыдал, молотя по своим бесполезным ногам.

Тело Готаро подбросило над водой, когда невидимая акула резко налетела на него и начала швырять из стороны в сторону. Беспомощное перед натиском разъяренного хищника, оно в последний раз показалось над поверхностью воды, увлекаемое на дно силами первобытной природы.

Глаза Нанги застилали слезы бессильной ярости, и он снова и снова обрушивал на себя удары. Вой ветра криками проклятий отдавался у него в ушах.

Прошло еще много-много времени, прежде чем он начал молиться Богу, которого он не знал и не понимал, но к которому обращался теперь за утешением. Во имя продолжающейся жизни.

Книга вторая Сбор армии

Весна. Наши дни Вашингтон. Нью-Йорк. Токио. Ки-Уэст

К. Гордон Минк, руководитель Красной Станции, сидел на головокружительной высоте — гидроподъемник вознес сиденье его кресла до максимума — на два с половиной метра от пола. Между ним и жестким деревянным полом не было ничего, что могло бы предохранить его в случае падения, но Минку это нравилось; он считал, что ощущение опасности рождает творческое состояние.

В этом здании, находившемся в шести небольших кварталах от Белого дома, его офис был единственным, в котором стены не были увешаны коврами. Минк не желал, чтобы что-либо заглушало звук. Он был фанатиком остроты шести чувств — и был таковым уже много лет, с тех пор, как с блеском закончил элитарную академию Фэйрчайлд, упрятанную в захолустную Вирджинию, в такое место, которое большинство из тех, кому удалось выдержать этот злосчастный жребий, называли “Костоломным”.

Минк постоянно задавался вопросом о важности шестого чувства, и его ответ всегда был неизменным: “Интуиция — это все!” В то время как многие его друзья — руководители станции просиживали больше времени за своими непрерывно совершенствующимися компьютерами, Минк уделял этому все меньше и меньше внимания.

И уже замечал разницу. Те, другие, превращались в серых червей, с вытянутыми озабоченными лицами, освещаемыми зеленым фосфоресцирующим светом, с изматывающими головными болями. Осознав наконец коварный эффект компьютерных консолей, они нанимали помощников, которые должны были передавать им информацию от компьютеров. Похоже, их не очень беспокоила необходимость каждые шесть месяцев менять этих помощников, а также рост бюджетных расходов на санаторий максимальной безопасности, в котором они жили, — в двух шагах от Национального зоопарка.

Это было огромное, раскинувшееся на большой площади здание, возраст которого перевалил за два столетия, он считался достоянием нации. Каждый год Смитсоновский институт, не ведая его настоящего назначения, пытался добиться открытия его для свободного доступа, и каждый год ему в этом отказывали.

В офисе Минка вообще не пахло компьютерами; они были строго запрещены. Однако имелось несколько принтеров, один из которых был установлен в его просторном кабинете. Две стены под пятиметровым потолком были покрыты огромными прямоугольными панелями, похожими на окна более, чем сами окна. Так было задумано. В действительности это были гигантские проекционные экраны, изготовленные из особого химического состава и способные так воспроизводить проецируемые голограммы, что создавался полный эффект реальности. Конечно, голограммы время от времени менялись, но в основном, как и сейчас, это были два вида Москвы: площадь Дзержинского или, точнее, большая открытая площадь, испещренная закутанными в каракуль пешеходами, а в глубине улицы — черный лимузин “ЗИЛ”, заснятый в тот момент, когда он въезжает в черное отверстие на фасаде внушающего страх здания, известного всему миру как ужасная Лубянка. Там — тюрьма и Управление КГБ.

А на другой стене висел иной вид этой же площади. Минк доподлинно знал, что окна некоторых камер на Лубянке выходят на это огромное здание, где за руку со своими родителями прохаживаются дети, еще слишком маленькие, чтобы осознать и постичь тот факт, как близко они находятся к истинному олицетворению зла на земле.

Сейчас Минк в раздумье рассматривал этот второй вид. Он попытался пробудить свои воспоминания, найти хоть какой-нибудь след той ненависти и страха, которые он когда-то испытывал, глядя на этот дом. Конечно, обзор был не такой уж большой: заменявшие окна щели во внешних камерах Лубянки не похожи на окна в отеле.

Минк вспоминал. Тогда была зима. Небо серело облаками, вытянутыми, как жилы. В этом громадном городе свет никогда не выключался, а ночь властвовала по восемнадцать часов. И повсюду городской шум заглушался все покрывающим снегом, превращавшим даже самые обычные городские звуки во что-то странное и нереальное, усиливая в Минке ощущение полной отрешенности от внешнего мира. Как же он стал ненавидеть этот снег, из-за которого его схватили и в наручниках доставили на Лубянку. Снег запорошил тогда ледяную дорожку, на которой он и поскользнулся. Если бы не это, он, без сомнения, ушел бы от них, ибо, как вся мелкая сошка в КГБ, эти люди, логически мыслящие, безукоризненно натренированные, были начисто лишены интуиции.

В мышлении Минка интуиция означала свободу. И его интуиция спасла бы его в ту пронизанную холодом ночь в Москве. Если бы не снег. На любом языке мира он ненавидел это слово.

Минк продолжал разглядывать здание, которое осталось для него последним видом Москвы перед тем, как его потащили из камеры и начали “брать интервью”. С тех пор его домом стала эта клетка фактически без окон площадью не более полутора квадратных метров с деревянной, откидывающейся к стене кроватью и отверстием для смыва отбросов. Вонь стояла такая же невыносимая, как и холод. Об отоплении в камерах и не слыхивали.

Незрячий, как крыса во тьме, Минк стремился уберечь в себе свои чувства от мер воздействия, число которых неумолимо росло. И, дойдя до этих воспоминаний, он представил себе тот самый вид из своей камеры — последний, как он тогда считал, проблеск того мира, который ему уже не суждено увидеть.

Наблюдая, как проходят молодые русские пары, как с трудом пробиваются люди сквозь круговерть метели, — голограммы обновлялись со сменой времени года — он ощутил внутри себя пустоту, догоревшие угольки той страстной ненависти и ужаса, которые заставили его когда-то, перед тем как пересечь границу и оказаться на нейтральной территории, остановиться и всерьез задуматься, а не вернуться ли обратно и не перебить ли их всех голыми руками.

И как разумный ковбой в сухой и пыльной прерии, Минк разбросал эти тлеющие угольки, подпитываемые ненавистью, имя которой “Проторов”. Он весь погрузился в изучение зубчатого здания на голограмме, которое стало для него значить даже больше, чем его зловещая родственница по противоположную сторону площади: московский “Детский мир”.

Он в задумчивости прикрыл глаза и нажал пальцем на одну из кнопок на левом подлокотнике кресла.

— Таня, — негромко сказал он в пустоту кабинета, — есть два распоряжения. Первое: соедини меня с доктором Киддом — как его там по имени? Тимоти? Если его нет в офисе на Парк-авеню, попробуй отыскать в госпитале “Маунт Синай”. Вытащи его откуда угодно.

— Под каким псевдонимом мы будем сегодня работать? — Исходивший из скрытого динамика голос был хриплым, с легким иностранным акцентом.

— А почему бы нам не пошутить, а? Назовись департаментом международных экспортных тарифов.

— Очень хорошо.

— Второе, — произнес Минк. — Чтобы не тратить время, свяжись с ARRTS и закажи досье на Линнера Н. М. Н. Николаса.

* * *

Это был первый рабочий день Жюстин, и она чувствовала себя неуютно, как котенок на раскаленной крыше. Более трех лет она более или менее приятно провела в своей собственной компании, поставляя рекламу небольшим фирмам. Она не разбогатела, но ее талантов оказалось достаточно, чтобы даже в условиях нестабильной экономики совсем неплохо зарабатывать. Конечно, время от времени ей поступали предложения войти в штат того или иного агентства, однако удобства работы только для себя всегда превышали те блага, которые она имела бы, работая на кого-то еще.

Но встреча с Риком Милларом все перевернула. Примерно шесть недель назад Жюстин позвонила Мери Кейт Симс, которой срочно требовался дизайнер для одного проекта. Мери Кейт работала в фирме “Миллар, Соумс и Робертс”, имевшей высокую профессиональную репутацию и еще более высокий годовой доход. Двое из ее лучших дизайнеров слегли с простудой, и не смогла бы дорогая Жюстин заняться заказом “Америкэн Эйрлайнз”? Работа срочная, но Мери Кейт твердо пообещала весьма приличную премию за выполнение заказа в срок.

Жюстин взялась за проект и почти неделю работала по восемнадцать часов в сутки. Но через десять дней закопалась в своих собственных трех или четырех заказах — один из которых давал ей средства к существованию, — и она совершенно забыла о Мери Кейт и “Америкэн Эйрлайнз”. Забыла до тех пор, пока не раздался звонок Рика Миллара, руководителя той конторы. Совершенно очевидно, что идея Жюстин настолько пришлась по душе заказчикам, что они решили превратить начатую кампанию из региональной нью-йоркской в общенациональную. Фирма “Миллар, Соумс и Роберте” заработала приличные деньги и долгосрочный контракт с “Америкэн”.

Рик заявил, что предложение Жюстин понравилось ему еще до того, как агентство отправило его на рассмотрение в “Америкэн”. Жюстин не знала, верить этому или нет. Он пригласил ее пообедать.

На следующей неделе они встретились в “Бискайском заливе”, чудесном французском ресторане, о котором Жюстин не раз читала в “Гурмане”, но в котором ни разу не была.

И все же прекрасная еда стала не самым главным компонентом тех нескольких часов, что они провели в ресторане, так как у Миллара, как выяснилось позднее, на уме было кое-что еще.

— Жюстин, — сказал он за бурбоном, — и в бизнесе, и в частной жизни я в основном ориентируюсь на людей. Я верю в необходимость создания атмосферы, в которой мои работники могли бы раскрыть все свои возможности. Но сверх того я позволяю отдельным лицам даже выходить за служебные рамки, если таланты того заслуживают. — Он отпил глоток. — Думаю, к таким людям относитесь и вы. Работа с нами не будет сильно отличаться от того, чем вы занимались у себя в офисе. — Он улыбнулся. — Хотя отличия, конечно, будут: вы куда быстрее заработаете уйму денег и хорошую репутацию среди компаний высокого класса.

Жюстин отставила в сторону свой бокал, сердце ее забилось.

— Это следует расценивать как прямое предложение работы?

Миллар кивнул.

— Такого рода предложения полагается делать по крайней мере за суфле “Гранд Марнье”.

Он расхохотался:

— Извините меня, я не очень-то поднаторел в этих великосветских штучках.

Она пригляделась к нему внимательней. Он был еще довольно молод — лет сорока, не более, густые волосы ниспадали до воротника. Белокурый, с зачесанными назад прямыми волосами, он запросто мог сойти за одного из любителей серфинга с Редондо-Бич. У него было хорошее лицо сильного человека с чуть заметными морщинками в уголках умных, широко посаженных сине-зеленых глаз. Его нос наводил на мысль о “мерседесе”, розовых коктейлях с джином и игре в поло на аккуратно подстриженных зеленых лужайках на побережье штата Коннектикут. Ему бы еще накинуть на плечи вязаный свитер. Но манеры его противоречили такому заключению.

— Я вижу, дела у них идут, — заметил он, когда им подали первое блюдо из свежих устриц из Блю-Пойнта. Он вновь улыбнулся какой-то светлой, успокаивающей улыбкой, обнажив здоровые белые зубы. — Моя семья не купалась в роскоши. И мне пришлось немало потрудиться, чтобы заработать то, что у меня теперь есть.

У нее вдруг пропал аппетит, она поняла, что готова согласиться на его предложение, хотя суть его была ей не совсем ясна. Но такие предложения на дороге не валяются. Она давно поняла, что за них нужно тут же хвататься, пока они не ускользнули.

Она так увлеклась мыслью о новой работе, что даже спросила Рика, нельзя ли приступить к ней прямо с завтрашнего дня, в пятницу, чтобы не терять время на уик-энд. Николас только что оставил ее, у нее не было никаких планов и целых три дня ожидания — это уж слишком, у нее не хватит терпения. И вот таким образом она появилась сразу после восьми часов утра — час до положенного времени — на углу Мэдисон-авеню и 54-й улицы. Великолепно оборудованные — словно из двадцать первого века — офисы компании “Миллар, Соумс и Роберте” располагались на трех этажах: изысканная меблировка, какую только можно купить за деньги, окна от пола до потолка, машинный и производственный отделы — что должно облегчить ей работу. Ведь она привыкла все делать сама. А теперь, как сказал ей за обедом Рик, она сможет сосредоточиться только на идеях, предоставив остальным воплощать ее наброски.

Рик сам представил Жюстин своей секретарше Мин. Девушке было не более двадцати, в ее темных волосах проглядывала зеленая прядка — очевидно, некая уступка агентства веяниям постпанковой эры. Но Жюстин быстро обнаружила, что под спутавшимися волосами скрывается острый ум, хорошо разбирающийся во всех хитросплетениях бизнеса.

Кабинет Жюстин находился этажом ниже кабинета Мери Кейт и был несколько меньше, чем у ее подруги (Мери Кейт была вице-президентом). Но все равно он был светлый и просторный. На чистом столе рядом с телефоном стояли красивые цветы, перевязанные розовой ленточкой с надписью “Удачи!”. Обстановки в кабинете явно не хватало, и она казалась набором случайных предметов.

Рик извинился за нынешнее состояние кабинета, сказав, что в компании самый разгар реорганизации и Мин принесет ей пачку каталогов мебели и всяких иных, “так что через пару недель все уладится”.

Она поблагодарила Рика за цветы и, поставив их на подоконник, уселась за свой новый стол. Возбужденная впечатлениями и забыв, что в Токио была уже ночь, она прежде всего позвонила Николасу. Отель отказался соединить ее с клиентом, услужливая телефонистка спросила, срочный ли это заказ. Она объяснила Жюстин, какое у них сейчас время, и Жюстин оставила для него сообщение, естественно, не зная о том, что он в этот самый час вышагивает по “Дзян-Дзян”.

Положив трубку, она почувствовала острый приступ печали. Никогда еще она не переживала так остро отсутствие Николаса, никогда еще не хотела так сильно, чтобы он поскорее вернулся. Страх и тревога поселились в ней с того дня, как он сообщил ей, что собирается поработать на ее отца. Не были ли опасения надуманными? Когда дело касалось отца, она чувствовала, что ее захлестывают разные эмоции. Еще бы! Весь ее образ жизни диктовался Рафаэлем Томкиным. Когда ей было двадцать, он, без ее ведома, оборвал все ее любовные связи; будучи подростком, она видела, как пагубно действовали его резкость и самонадеянность на мать; когда она была совсем ребенком, его постоянная занятость бизнесом лишала ее отца. Новая работа Николаса была временной, но ее приводила в ужас одна мысль о том, что она может оказаться постоянной. Она слишком хорошо знала, каким настойчивым бывает ее отец, когда он на что-то решился. Ее испугал также и сам отъезд Николаса. После того ужасного ночного кошмара, когда Сайго с помощью Жюстин чуть было не убил Николаса, она почувствовала, что одиночество — это особая разновидность агонии.

Она знала: зло, причиненное Сайго, поселило в ней страх на всю жизнь, несмотря на усилия Николаса изгнать из нее этого дьявола. По правде говоря, она уже освободилась от мертвой хватки Сайго, но воспоминания преследовали ее всегда.

В самые глухие ночные часы, когда Николас безмятежно спал рядом с ней, она в ужасе просыпалась от ночного кошмара. Я чуть не убила его, повторяла она снова и снова, будто внутри нее жил незнакомец, которому она должна все объяснить. Как я смогла? Я, не способная убить даже рыбешку, а уж тем более человеческое существо, свою собственную любовь?

В этом, конечно, таилось ее спасение: убежденность, что она не могла убить и, значит, она не виновата. Но кошмар продолжал ее преследовать. Ведь если бы Николас не остановил ее, она убила бы его, как это запрограммировал Сайго. Ответственность ее не беспокоила. Она только ощущала огромное чувство вины. Но, Боже, как же она переживала и как же боялась за него теперь, когда он был в Японии, рядом с ее отцом. Боялась и переживала каждую минуту. Ибо ей были известны те мириады способов, которыми Рафаэль Томкин достигал поставленной цели. Он мог быть и настойчивым и обходительным — если того требовала ситуация. Он добивался от вас своего, когда вы были убеждены, что у него ничего не получится.

Она сидела и дрожала в стенах нового кабинета. О, Николас, думала она, если бы только я смогла раскрыть тебе глаза. Я не хочу, чтобы он похитил тебя у меня.

Мысль о том, что Николас будет постоянно связан с “Томкин индастриз”, была для нее невыносима. Ей хотелось вычеркнуть отца из своей жизни, она дошла до того, что изменила свою фамилию на Тобин. Она была уверена, если бы вдруг появился шанс, что он вновь вернется в ее жизнь, она молила бы небеса и землю помешать этому. Чувствуя себя взволнованной и одинокой, она решила набрать номер Мери Кейт. Если бы в этот момент позвонил Николас, она бы плюнула в него за то, что он поставил ее в такую невыносимую ситуацию, за то, что он заставляет переживать и за него, и за них обоих.

Жюстин передали, что ее подруга на совещании, поэтому она оставила для нее сообщение, надеясь, что они вместе пообедают и отметят событие. Потом она попросила прийти Мин, и они занялись разработкой вопросов снабжения, транспортировки, организации работы отдела с тем, чтобы Жюстин могла сразу войти в курс дела.

* * *

Николасу потребовались все его профессиональные навыки, чтобы скрыть свои истинные чувства. Шок был настолько велик и неожидан, что он даже отступил на шаг, на секунду утратив выдержку: его лицо побледнело, ноздри раздулись — животный инстинкт перед нависшей угрозой, — но он был уверен, что никто этого не заметил. Когда негромкие голоса вокруг него затихли, его лицо приняло прежнее выражение.

И вот он опять в Нью-Йорке, его самурайский меч, дай-катана, вынут из ножен, сверкающее лезвие устремлено на Сайго. Он делает шаг вперед, и его кузен говорит:

— Ты думаешь, Юко жива, сидит где-нибудь и вспоминает былые деньки с тобою? Но нет, это не так! — Он засмеялся, хотя они продолжали кружить вокруг друг друга в смертельном танце. Потом он посмотрел в глаза Николасу и сказал: — Она лежит на самом дне пролива Симоносэки, кузен, как раз там, куда я ее бросил. Ты знаешь, она любила тебя. Каждый ее вздох, каждое ее слово говорило об этом. И в конце концов я потерял рассудок. Для меня не существовало других женщин... Только она...

Его воспаленные, бешеные глаза блестели, как угли. Из него вовсю текла кровь.

— Это ты заставил меня убить ее, Николас! — вдруг выпалил он.

Николас месяцами жил с этой болью, черным очагом страдания, который он редко показывал при свете дня. И вот теперь... Это было совсем не то, что Акико Офуда была похожа на Юко — фамильное сходство или даже если бы она была ее сестрой. У нее было лицо Юко. Что касается фигуры, да, конечно, тут были различия, но Николас видел Юко в последний раз зимой 1963 года во время той длинной, ужасной поездки на юг в Кумамото к Сайго. А когда он вернулся наконец в Токио, в одиночестве и смятении, все переменилось. Сацугаи, отец Сайго, был убит. Потом умер полковник, отец Николаса, а вскоре после этого Цзон, его мать, совершила сеппуку — ритуальное самоубийство, вместе с золовкой Итами.

И вот, глядя в упор на Акико Офуду, он лихорадочно гадал, солгал ли Сайго в тот последний раз? Неужели это возможно? Сайго любил приврать, но, рассказывая все это Николасу, он умирал. Так лгал он или сказал правду? Неизвестность — вот что сильнее всего мучило Николаса. Правда это или вымысел? Николас не знал.

А как посмотрела на него Акико в тот момент, когда он оказался недалеко от нее! Хоть там и было больше сотни людей, ее глаза остановились на нем.

Она создавала вокруг себя ореол загадочности, скрывая свое лицо до тех пор, пока он не подошел совсем близко. И очень искусно пользовалась своим веером. Для чего? И если это не Юко, какое ей тогда до него дело? Она вот-вот станет женой Сато... Но их пугающее сходство не ускользнуло от него. Николас, прямо сказать, не верил в совпадения как в природное явление.

Во время брачной церемонии, когда традиционная чашечка сакэ переходила от Сато к Акико, мысли Николаса были заняты этой странной загадкой. Но чем больше он ломал голову, тем больше запутывался в сложной сети вопросов без ответов. Ему было ясно, что он ни до чего не докопается, пока не поговорит с самой Акико.

Он мрачно уставился на нее. Это лицо, это лицо... Как будто он оказался в хорошо знакомом доме и, заплутавшись, забыл дорогу назад. Почва уходила у него из-под ног.

Долго ли длилась свадебная церемония? Он не мог этого сказать. Его терзали сомнения. Надежда, страх, злость и цинизм — все перемешалось в нем. Его собственные мысли и воспоминания стали важнее внешних событий. Тело его двигалось само по себе как автомат. И еще: он постоянно ловил на себе ее взгляд. Он так хорошо знал эти глаза, так любил их в те мрачные дни своей юности, крепко запрятанные в нем. Он попытался найти в них какое-то подобие своих теперешних чувств — он был мастер в подобных вещах, впрочем, и во многих других, но, обескураженный, обнаружил, что вытянул пустышку. Что же это все-таки: насмешка или любовь, страсть или предательство? И так испугался, словно увидел перед собой “ками” — призрак из своего прошлого.

Николас думал только о том, как бы улучить минуту и поговорить с Акико, однако он быстро понял, что это будет нелегко. Толпы гостей собрались вокруг молодоженов, поздравляя их, желая им счастья.

А другие гости уже потянулись по узкой грунтовой дорожке вниз к берегу озера, где прошлой ночью были установлены полосатые палатки.

Там для него места не было. Лучшее, что он мог сделать, — это подойти и поздравить их обоих. Сато широко улыбался — чем не настоящий американец, — пожимая руки, совсем как хитрый сенатор, который хочет, чтобы его переизбрали.

Томкин прохрипел у локтя Николаса:

— Такое впечатление, что он сейчас достанет сигары! — Он отвернулся. — Ты иди на прием. А у меня все еще побаливает желудок; я вернусь в отель. Машину за тобой я пришлю.

Оставшись один, Николас отправился по тропинке, огибающей скалы. Впереди себя он заметил Сато и Акико, все еще окруженных поздравляющими. Поскольку строгие формальности церемонии были уже позади, там теперь царили смех и веселье.

Он видел, как она спускалась сквозь тьму и свет, сквозь колышущиеся тени сосен, рисующие символы на хрупком изгибе ее спины. Слегка покачивая бедрами и плечами, она то появлялась, то исчезала. Он спускался за ней.

Свадьба, толпы гостей, праздная болтовня — все затихло, он остался наедине с ней и окружающей природой. Он остро ощущал солнечный свет, тени, запахи осени, кедра и дикого лимона — всего, что было связано с ней.

Ее появление было подобно возвращению чибисов после суровой зимы, когда земля еще скована морозами и лишь отдельные проталинки излучают тепло.

Когда-то Николас сравнил Юко с нежными бледными лепестками, которые опадают в последний, третий, день ханами. Многие считают, что пик ханами — второй день, тогда сакура цветет особенно красиво, но все-таки почти для каждого японца лепестки третьего дня — самое волнующее зрелище. Ибо только в самый последний день начинаешь по-настоящему понимать непередаваемую мимолетную природу красоты.

А что теперь? Вся его жизнь полетела вверх тормашками. Была ли Акико Юко? Могла ли она быть еще в живых? Не сыграл ли с ним Сайго последнюю дьявольскую шутку по ту сторону могилы? Что, если он удерживал Николаса вдали от нее, когда она еще жива и...

Эта мысль навеяла на него такую невыразимую тоску, поселила в нем такое горькое разочарование, что он отбросил ее и постарался взять себя в руки. Теперь он знал, что следует предпринять, чтобы отыскать ответы на эти вопросы. Он должен полностью отдаться во власть восточной стороны своей натуры. Время и... терпение. Для того чтобы разгадать эту сводящую с ума загадку, ему потребуется и то и другое. А пока лучше унять свое разрывающееся сердце.

* * *

Вот уже более пяти месяцев он следил за Аликс Логан. Будь это залитые солнцем улицы Ки-Уэста, узкие ровные полоски пляжей или маленькие магазины одежды и ювелирные лавки — он не отставал от нее ни на шаг. Он следовал за ней, даже когда она прогуливала свою собаку, огромного пестрого добермана. У него напрягались мускулы, когда он видел свисающий с мачты на лужайке четкий черно-белый знак: Школа Послушания Золотого Берега, а пониже более мелкими буквами: “Наша специальность — полицейская и наступательная подготовка”. И еще одну вещь он узнал за все то время, что находился на этой работе, — к ней подобраться невозможно.

Аликс Логан притягивала взгляды. У нее была стройная фигура фотомодели, длинные густые волосы цвета меда, высвеченные сейчас под солнцем Флориды красивыми полосами. Ее темно-зеленые глаза он разглядел сквозь компактный бинокль “Никон 7х20”. Мощная оптика придала им яйцевидную форму и размеры величиной с солнце.

Вот уже более пяти месяцев она была центром вселенной для этого могучего мужчины с широкими плечами и лицом ковбоя. Он следил за ней так долго и так настойчиво, что, казалось, жил вместе с ней. Он знал, что она ест, как одевается, какие ей нравятся мужчины. Что она любит и что не любит.

Больше всего она любила мягкое мороженое с орехами, кофейным кремом и двумя вишнями. А больше всего не любила пару монстров, которые постоянно следовали за ней. Так она, во всяком случае, о них думала. Он сам слышал, как она однажды назвала “монстром” одного из них, заговорив с ним в безоблачный полдень на причале и спеша в тень, чтобы высказать ему свое страстное негодование, для вящей убедительности барабаня своими маленькими кулачками по его мускулистой груди.

Монстр бесстрастно глядел на нее своими близко посаженными карими глазами.

— С меня хватит! — кричала она ему. — Я этого больше не вынесу! Я думала, здесь будет хорошо. Но все вышло не так. Я не могу работать, я не могу спать, я даже не могу заняться любовью, чувствуя на своем затылке ваше огненное дыхание. — Ее пшеничные волосы трепал солнечный ветер. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, оставьте меня в покое!

Монстр отвернулся от нее и, скрестив руки на груди, начал насвистывать что-то из мультфильма Уолта Диснея.

Человек с лицом ковбоя видел все это из своей маленькой лодки, в которой он мягко покачивался у пирса, возясь с рыболовной снастью; брезентовая шляпа, низко надвинутая на лоб, бросала на его лицо густую тень. Его знали здесь как Бристоля, и это ему нравилось. Он отзывался также на Текс, довольно невыразительное прозвище, которое дал ему Тони, начальник дока.

Текс Бристоль. Если вдуматься, звучит по-идиотски. Впрочем, подумал он, и вся эта сцена тоже годилась бы разве что для какого-нибудь идиотского романа.

Он кончил возиться с удочкой и приготовился отчалить от берега. На причале Аликс Логан, со слезами, будто алмазы, дрожащими в уголках глаз, отвернувшись от монстра, решительно зашагала к сходням прогулочной яхты.

Он отвалил от берега и, услышав, как на корме заработал мотор, набрал скорость, думая только о том, как бы поймать меч-рыбу.

Уже вдали от берега он позволил себе посмеяться. Для умершего и погребенного он ведет невероятно активную жизнь.

* * *

В лимузине по дороге домой после приема Акико Офуда Сато ощутила пожатие руки своего мужа, тепло, излучаемое его телом, почувствовала исходившее от него похотливое желание. Он не делал никаких движений, но сквозь него будто проскакивали электрические разряды, и чем ближе к дому, тем чаще.

Множество образов роилось в ее воображении, накладываясь Друг на друга, переплетаясь, они принимали самые причудливые формы — бесстыдные картины тех “подарков”, которые во множестве принимал Сато. Это вызывало в ней тайное возбуждение. Она сжала его руку и кончиками лакированных ногтей тихонько царапнула теплую плоть его ладони.

Войдя в дом, она тут же направилась в ванную и, сбросив кимоно, сняла все нижнее белье. Затем тщательно завернулась в кимоно, завязала оби и проверила макияж. Немного подвела глаза и подкрасила губы.

Хозяйская спальня находилась в главной части дома, вдали от комнаты в шесть татами, где он принимал свои “подарки”. Тем женщинам вход в эту часть дома был запрещен. Они — посторонние, не семья.

На ночном столике, недалеко от футона, стояла скульптура Анкоку Додзи, мрачно нахмурившегося, сидящего в своей классической позе, подогнув одну ногу. Он был помощником царей ада и, положив кисточку на лист бумаги, объявлял прегрешения каждого, кто представал перед этим дьявольским судом за свои нечестивые деяния на земле.

Этот Анкоку Додзи был вырезан из камфарного дерева в тринадцатом веке.

Акико его ненавидела. Казалось, его глаза следили за ней с таким выражением, будто знали, что она собирается сделать с их обладателем. А она решила, как только обоснуется здесь, переставить его куда-нибудь подальше, туда, куда будет редко заглядывать.

Сато пригласил ее на свой футон. Они выпили подогретое сакэ, и он рассказал ей несколько забавных историй. Она сделала вид, что смеется, хотя едва ли слышала, о чем он говорит.

Пугало ли ее то, что заклятый враг должен проникнуть в нее? Она применила все свое огромное искусство, чтобы подавить черный прилив, готовый затопить ее мозг. Она не хотела думать о том, что сказал ей Сунь Сюнь, но его слова не выходили у нее из головы.

Сато коснулся ее, и она вскочила. Ее глаза широко раскрылись, и только тут она поняла, что веки ее были сжаты, будто этот физический акт был способен стереть мысли, что роились в ее мозгу.

— Ты пустой сосуд, который отныне я буду заполнять, — сказал ей тогда Сунь Сюнь. — Ты пришла ко мне по своей собственной воле. И ты обязана помнить это во все грядущие дни, недели и месяцы. Время твое здесь будет долгим. Нетрудно представить, что когда-нибудь ты захочешь уйти. Говорю сразу: это невозможно. Поэтому, если в тебе есть хоть тень сомнения, что тяготы, боль, напряженный труд — это не твоя стезя, уйди немедля. Сейчас или никогда. Я понятно объясняю?

И с ужасом, затопившим ее сердце, она согласно кивнула, сказав:

— Да, — как будто давала брачную клятву.

Сейчас она думала, что это и была брачная клятва. Да, именно она.

Под искусной рукой Сато шелковое кимоно с тихим шорохом сползло с ее бледного плеча. Стоя рядом с ним, окруженная молчанием пустынного дома — всех слуг отпустили на одну ночь, предоставив бесплатно номера в лучшем отеле города в качестве свадебного подарка, — Акико ощущала его мужское присутствие так же, как лисица ощущает присутствие своего партнера. Ничего, кроме похоти этого короткого мига, украденного из бесконечного потока времени.

То, чем ей предстояло заняться, имело с любовью столько же общего, как слияние двух микроорганизмов. Какие чувства она испытывала, станет ясно только в момент мести. Ее ноздри затрепетали, уловив запах Сато.

Кимоно соскользнуло с другого плеча, и она стояла, прикрывая себя руками, словно школьница, смущенная своими вдруг появившимися грудями.

Сато склонился к ней и прошелся губами по ее шее. Акико прикрыла самую свою укромную часть, самую ей дорогую, учитывая то, что должно вскоре произойти. Она чувствовала, как его руки скользят по ее плечам, заставив себя выйти из оцепенения, распахнула его кимоно. По мере того как кимоно сползало вниз, ярко-красный геометрический рисунок на нем рассыпался на мелкие осколки.

Он разделся раньше, чем она, его плоть под ее изучающими пальцами отдавала теплом. Он был абсолютно безволосым, с гладкой, чистой кожей. Она прижалась щекой к его животу и услышала, как бьется пульс его жизни, словно волны у дальнего морского берега. Но это оставило ее совершенно равнодушной. Все равно, как если бы она приложила ухо к стволу дерева.

Сато поднял ее на ноги, и они легли тело к телу. Ноги ее были стиснуты, его же, напротив, широко разведены. Казалось, там, внизу, бьется в своем собственном ритме второе сердце. Она чувствовала настойчивое подталкивание, незаметное и осторожное, словно движение змеи, затаившейся меж ее бедер.

Она опустила руку и коснулась его мошонки. Он застонал, и она подумала, что это ответный импульс на ее движение. Она дотронулась до его члена.

Сато начал мягко переворачивать ее на спину. Как мало она, оказывается, знала об одной из частей своего тела. Между ее бедер горело огнем, будто она прижалась к пышущей жаром печи, ее тело трепетало словно от ужаса.

Если бы он заметил это раньше, если бы он не был так влюблен, то наверняка прогнал бы ее. Акико уже видела, как он выбрасывает ее на улицу, как изгоняет из города, так было столетия назад, когда правили сёгуны, и таким, как она, запрещалось находиться в постели с самураем, а уж тем более становиться их невестами.

В этот момент она поняла, что не было никакой разницы между ней и ее матерью. Эта мысль вселила в нее беспредельный ужас, она затряслась, как листок, но муж ошибочно принял ее страх за страсть и громко застонал.

Потом он положил ее на спину. Она ощущала чувственную ласку мягкого шелка распахнутого кимоно на своем теле. Сато маячил над ней, его мускулистое тело заслоняло ее грудь и живот. Она подняла руки и, слегка нажимая подушечками больших пальцев, прошлась пальцами по бугоркам и впадинам его мускулов.

— Тебе нравятся мои руки? — прошептал он. Ее темно-зеленые глаза уставились на него и молча сказали то, что ему хотелось услышать.

— Да, да, — выдохнул он, — да...

Сато опустил голову, и его губы схватили ее сосок. Он переходил от одной груди к другой, терся носом и лизал. Но Акико ничего не чувствовала. Только когда он начал крутить один сосок и сосать другой, она уловила разницу между теплой мягкостью его рта и шершавостью пальцев. Она не знала, что ей делать — кричать или плакать. И потому, сделав резкий выдох, просто закусила нижнюю губу. Потом засунула пальцы себе в рот и помазала слюной между бедрами.

Затем она почувствовала, что ее повернули на бок, и жаркое тело Сато оказалось сзади нее. Его рука нежно раздвинула ее ноги и устремилась к вагине. Она задохнулась, почувствовав его меж своих бедер в зарослях лобковых волос. И тогда она сама раскрылась ему и ощутила между ног пылающий жар его стального стержня.

Она заплакала. Он шумно дышал ей в ухо, его сильные руки крепко сжимали Акико. Ее ягодицы напряглись, а его плоть нетерпеливо двигалась между ее ягодиц у входа в вагину, и, наконец, не выдержав, он с громким стоном вонзился в нее. Глаза Акико округлились, стали огромными. В ее груди вспыхнул такой пожар, что она не могла вздохнуть. Она почувствовала, как разрывается ее лоно, как его заполняет что-то огромное, давящее на ее внутренности, будто она объелась. Она дико вскрикнула. Сато, неправильно истолковав ее крик, погрузился в нее еще глубже, стараясь наладить эротический ритм.

Разум Акико заполняли мрачные видения. Казалось, мириады демонов ада восстали со всех покрытых плесенью постелей и танцевали теперь в языках пламени, бушующего перед ее глазами. Ее голова моталась из стороны в сторону, длинные распущенные волосы били Сато по лицу, еще больше распаляя его эго.

Кёки. Учитель тьмы.

Это имя, неожиданно всплывшее в памяти, заставило ее застонать и закусить губу. Перед ней развернулись воспоминания — словно саван на мертвеце. И этим мертвецом была она.

Они качались вверх и вниз, как корабли в ночном штормовом море. Стиснутая крепкими объятиями Сэйити, Акико не противилась его грубой силе, но в уголках ее губ появилась пена, а в сердце — ненависть. Никогда прежде ее тело не подчинялось ничьей воле, и она не хотела, чтобы когда-нибудь снова пришлось это пережить, но она знала, что должна сохранить этот брак до его кровавого конца. И еще она знала, как доставить удовольствие, не получая его. Это тоже было частью той роли, которую она на себя взяла. Все еще всхлипывая, Акико протянула руку между бедер и коснулась его свисающей мошонки. Одновременно напрягла внутренние мышцы таза, стискивая его налившуюся кровью головку, погруженную в ее лоно. Бедра ее стали быстро вращаться.

Она услышала, как он глухо застонал, почувствовала его дрожь и напряжение и поняла, что оргазм вот-вот произойдет.

Нет, нет, я не могу позволить ему сделать это, лихорадочно подумала она. Завтра или послезавтра. Только не сейчас.

Негромко вскрикнув, она выскользнула из-под него и склонилась над его влажным, вибрирующим членом, слегка подразнивая его легкими прикосновениями, пока он не схватил ее за разметавшиеся волосы и не стал умолять о сладостном завершении любви.

И тогда она начала сосать, помогая ему одной рукой, другой рукой она прикрывала лобок, как будто останавливая кровотечение, бедра ее были плотно сжаты.

А потом Акико убедила мужа поспать. Вглядываясь ненавидящим взглядом в темный коридор своего прошлого, она терпеливо ждала, пока он сползет с нее и заснет. Потом осторожно перевернулась и молча поднялась со своего брачного ложа. Обнаженная, совершенно спокойная, Акико стояла, глядя на Сэйити Сато, насытившегося, погруженного в сон.

По ее прекрасному лицу невозможно было догадаться, что она сейчас испытывает. Может, и правду сказал ей когда-то Сунь Сюнь:

— Ты сама еще не понимаешь свои чувства.

Но будь это так, подумала она, я бы никогда не научилась тому, чему научилась. И никогда не вышла бы за пределы “кудзи-кири” и “кобудэры” — тайных и загадочных дисциплин, которыми владел Сайго. И никогда не убила бы эту хитрую лису Масасиги Кусуноки. Она применила тогда “дзяхо”, и это сработало: даже такой знаток, как он, не разобрался в ее намерениях.

Но радость ее длилась недолго. Встряхнув каскадом иссиня-черных распущенных по плечам волос, она наклонилась и подняла свое разноцветное кимоно, в котором была сегодня на свадебном приеме.

Она закуталась в него, как закутывается ребенок в банный халат, согретый на радиаторе отопления, чтобы защититься от чего-то большего, чем просто холод ночи. Она заморозила себя сама, чтобы уберечься от того, что считала нападением. Было время, когда она без конца повторяла себе:

— Я должна отступить, потом вернуться и отомстить. Но тут она ощутила во рту отвратительный сладко-соленый привкус. Привкус ее собственной крови.

Никогда ей не была так противна ее карма. Казалось, специальная подготовка, которую она прошла, должна бы уберечь ее от подобных переживаний, и это ее удивило и расстроило, что она оказалась столь потрясенной всего лишь одним простым актом. Этот акт был необходим, он ровно ничего не значил. В молчаливой своей муке она снова расплакалась.

Она вышла босиком из спальни и стала пробираться по темному дому, пока не нашла фусума, открывавшиеся в дзэнский сад.

Там всегда было тихо. Над древней криптомерией, будто зубы оскалившегося ночного хищника, сверкали звезды. На какое-то время она позволила себе расслабиться. И тогда, как дымок сквозь тлеющие поленья, в ее сознание просочились мысли о Николасе. На мгновение ей показалось, что незнакомое, мощное чувство, охватившее ее, вот-вот разорвет сердце, и она, обратив к небесам лицо, позволила себе воззвать о скорейшем конце. Только там, в миллионах миль от этого мира, она могла бы стать свободной. Бредя сквозь кромешную тьму бесконечного космоса, она могла бы наконец отдохнуть от той суеты, что окружала ее.

Но это чувство длилось всего только миг, потом она вновь оказалась на земле.

Ее голова опустилась, и темные глаза залюбовались искусным великолепием этого сада, где малое было великим — такова уникальная японская эстетика.

Галечник, устилающий землю, отбирался вручную — по форме, размеру и цвету. Дважды в день камешки тщательно разравнивали граблями, чтобы поддержать точную симметрию, которой сумел добиться садовый дизайнер.

В разных углах сада возвышались три черных угловатых камня. В отличие от галечника, у каждого из них были свои собственные черты, их грани и плоскости по-разному воздействовали на зрителя, вызывая у него различное настроение.

Место было спокойным, и в то же время оно вливало в человека новые силы.

Акико уселась на холодную каменную скамейку, уютно поджав под себя ноги. Руки она сложила на коленях, расслабила пальцы и слегка прогнулась. Поза ее была настолько женственной, что было совершенно невозможно представить, на какие невообразимые взрывы скоординированной энергии способно это тело.

Она четко представила себе воображаемую дугу внутри себя, разграничительную линию между светом и тьмой, острую, как самое лучшее лезвие дай-катана. Сидя в сумраке сада, она чувствовала, как переливается в ней ее ненависть, ее тоска по ужасной мести. В страстном ожидании сладостного мига отмщения тело ее трепетало, в мозгу что-то глухо стучало, исторгая из нее стоны, — словно ее терзала невыносимая боль.

Легкий ветерок, ласково коснувшись щеки, охладил Акико. Пот на волосах высох, и безукоризненная симметрия сада вновь захватила ее. Она успокоилась, будто после пережитого шторма, вздохнула и смежила веки. Голова ее была тяжелой. Когда сердцебиение выровнялось, она занялась разбором событий прошедшего вечера. Здесь, в тишине дзэнского сада, Акико с удовлетворением думала о том, что ей не придется ублаготворять свекровь. Мать Сато, как и все японские матери, непременно стала бы хозяйничать в доме. Акико содрогнулась. Разве могла бы она выносить приказания своей свекрови, которой принадлежит исключительное право держать ложку для раздачи риса? Нет, хорошо, что его мать умерла и похоронена, равно как мертв и брат Сато — герой войны.

Встав рядом с криптомерией, которая была сейчас чернее ночи, среди причудливых теней дзэнских камней, Акико одним резким движением сбросила кимоно.

Обнаженная, под холодным мерцающим светом далеких звезд, соперничающим с розовым неоном Синдзюку и далекой Гиндзы, которые никогда не спят, она шагнула на аккуратно уложенные ряды галечника. Они были прохладными и гладкими.

Акико легла между двумя камнями, прямо на голую землю, на границе между светом и тьмой, изогнувшись, как змея, и слилась с окружающим миром.

* * *

Использовать Таню против русских — в этом была особая, своего рода эллиптическая симметрия, которая воздействовала на Минка так же, как созерцание гигантских полотен Томаса Харта Бентона: само их существование придавало жизни смысл.

После Москвы Минку потребовалось многое пересмотреть в себе, чтобы вновь увидеть благородные, красивые и возвышенные стороны человеческой натуры, память о которых была начисто стерта в стенах Лубянки.

По возвращении в Америку ему пришлось снова изучать положительные черты рода людского.

Сейчас он старался припомнить, что он почувствовал, впервые увидев Таню. Это было еще одним следствием его тюремного заключения. Какой-то невидимый слой его мозга, как кожа наждачной бумагой, был стерт постоянными испытаниями, которым он подвергся. И вот тогда-то он обнаружил в себе гиперчувствительность к человеческому присутствию.

Минк смотрел в эти холодные серо-синие глаза, большие и открытые, именно глаза увидел он, впервые взглянув на нее. Эти глаза стали его собственным персональным чистилищем. Глаза Михаила, ее брата.

Михаил, диссидент, был основной причиной того, что Минк оказался в Москве. Михаил отправил на Запад послание, в котором сообщал, что располагает жизненно важной информацией для системы американских спецслужб. Минка выбрал компьютер — из-за хорошего знания русского, а также из-за внешнего сходства со славянским типом. Они отправили его вытащить Михаила из России или, если бы это оказалось невозможным, извлечь из него информацию.

Но его выследили. Кто-то в ячейке Михаила оказался предателем, и встреча Минка с диссидентом закончилась треском автоматных очередей, буквально перерезавших Михаила пополам, прожекторами, выхватившими Минка из укрытия, метелью и падением. Все звуки приглушены, капли крови на снегу, как кусочки углей, разбросанных взрывом злобы; позвякивание цепей на шинах, навязчиво звучавшее в ушах, когда он бежал от истеричных голосов; морды собак, злобные Вспышки прожекторов, изрыгающих красную смерть. И бег сквозь обжигающий холод, хлопья снега на ресницах, заставляющие думать, как ни странно, о Кэти, его подружке по колледжу, а впоследствии жене. Как она любила снег! Когда падающие хлопья садились на ее тонкую руку, она смеялась от восторга и долго рассматривала снежинки, которые, перед тем как растаять, казалось, открывали ей свои особые секреты.

Поскользнувшись на ледяной дорожке, скрытой от глаз снежным покрывалом, он рухнул на землю, разбив колено, и тут его схватили сильные руки, в лицо ударил свет фонарей, запахи капусты и борща проникли в его ноздри, раздались хриплые гортанные голоса:

— Где бумаги? Как вас зовут?

Эти вопросы повторялись снова и снова, к ним свелась вся его жизнь. Было это восемь лет назад.

— Кэррол?

Только она одна знала, кто стоит за этим К., только ей разрешалось так его называть. С его стороны это было единственной внешней демонстрацией тех крепких уз, которые их связывали.

— Да, Таня.

Она взглянула на бумаги, которые он читал.

— Полное досье на Николаса Линнера?

— Полных досье на человеческие существа нет, какими бы свежими эти досье ни были. Хочу тебе это напомнить.

Последнее он мог и не говорить — Таня помнила все.

Снова взглянув на нее, Минк в который раз был поражен ее сходством с Михаилом. У обоих были красивые, очень тонкие черты лица, высокие скулы, вызывающие в памяти породистые лица белоэмигрантов, а не грубые, расплывчатые черты славян. У обоих были густые прямые волосы, хотя в последнее время Таня стала краситься под блондинку, потому что, как она говорила, это помогает заглушить воспоминания.

После того как он вырвался с Лубянки, с кровью полковника на своих дрожащих руках, и против него встал всей своей внушительной мощью Комитет государственной безопасности вместе с милицией, избивающей диссидентов, чтобы получить данные о его местонахождении, Таня вывезла его из Москвы, а потом и из России.

Он был ей многим обязан, и его очень беспокоило, когда она оказалась в лапах “семьи” — в те дни, конечно, еще не было Красной Станции. Они забрали ее и в темной камере начали вытворять с ней то же самое, что делали с ним в КГБ. Он скоро положил этому конец, рискуя исходом собственного дела, тогда он еще только возвращался к жизни, которую считал отрезанной от себя навсегда, отрезанной с такой же уверенностью и профессионализмом, с какой хирург вонзает скальпель в человеческую плоть.

Вначале Минк сам находился под подозрением — они боялись, что в заключении его перевербовали, но когда он передал им информацию Михаила, его перестали подозревать. Однако они никогда не узнали, что эту информацию он получил от Тани спустя длительное время после гибели Михаила в кровавой московской перестрелке, эта информация вырывалась из ее горла, когда они коротали длинные суровые ночи в убежище и ненавистная смерть бродила совсем рядом. После всех мучений он тогда сильно ослаб, и она делала то, что должен был делать он: бесшумно выходила из очередного убежища в пещере или на болоте, приканчивала солдата, который подходил слишком близко, и возвращалась, измазанная кровью, чтобы вести его дальше к свободе. Она была сильной и твердой, и она много раз спасала его, отплачивая за то, что он вытащил ее вместе с собой при побеге с Лубянки. Скоро он убедился, что ее ум был таким же быстрым и сильным, как и ее тело. Ее безупречная память была вместилищем всех секретов Михаила, потому что Михаил боялся доверять такой взрывчатый материал бумаге.

Когда за три года до этого Минк, быстро выросший в “семье”, предложил Красной Станции заняться всеми русскими делами, их спутниками, глобальными исследованиями, ему дали восемнадцать месяцев на осуществление его предложений. Ему потребовалось лишь восемнадцать недель, и с этого времени приличный кусок годового бюджета “семьи” был ему гарантирован. Он вел об этом переговоры умело и настойчиво — словно адвокат звезды бейсбола, обговаривающий с президентом клуба условия контракта. Его контракт был безупречен. Конечно, при условии, что он и дальше будет доставлять информацию. Минк не сомневался, что сможет с этим справиться.

Но сейчас он думал вовсе не о бюджета, не о Тане или даже не о “семье”. В последние несколько месяцев его одолевали странные мысли. Он ломал голову над тем, как высокоинтеллигентный, отлично тренированный офицер-оперативник по имени Кэррол Гордон Минк оказался в таких ужасных обстоятельствах.

После своего кошмарного испытания на Лубянке он не предполагал, что его может постичь такой удар. В те кровавые дни память о Кэти была единственным, что он позволил себе сохранить. Все связанное с “семьей” было решительно заблокировано: в любой момент его могли стащить с железной кровати, вколоть полный шприц Бог весть какой смеси — психоделических или нервных стимуляторов, — и он заговорит еще до того, как поймет, что открыл рот.

Русские в конце концов очень хорошо познакомились с Кэти, но о “семье” они знали не больше, чем в тот день, когда снег сработал против него и его схватили. Когда он вернулся в Америку, его отношения с Кэти были совершенно испорчены. Ведь он делился своими сокровенными тайнами с людьми, к которым испытывал лишь страх и отвращение, будто обсуждал свою сексуальную жизнь с мужчиной, который только что изнасиловал его жену. В его голове произошел беззвучный взрыв. Вернувшись из своего персонального ада, он любил Кэти не меньше, чем прежде, но каждое прикосновение к ней мысленно возвращало в сырую страшную камеру в центре Москвы. Его разум не мог этого вынести, поэтому они жили врозь вплоть до той самой ночи, когда ее убили. И конечно, к тому времени он убедил себя, что там, в стенах Лубянки, его лишили способности испытывать сексуальное наслаждение.

И тогда началась эта жуткая неразбериха. Он до сих пор не мог понять, как ему, безнадежно влюбленному в женщину, которую он не должен — не мог — любить, удалось вырваться оттуда сюда. Всего лишь две недели назад он тайно слетал на уик-энд, чтобы встретиться с ней. Но, Боже мой, кажется, прошло не меньше двух лет! Он слепо уставился на свои руки и рассмеялся. Рассмеялся над самим собой. Уж лучше смеяться, чем заламывать руки, какой же он идиот! И все же он не мог перестать любить ее, как не мог перестать ненавидеть русских. Какой восторг охватил его, когда он вспомнил о подарке, который она ему преподнесла; казалось бы, что в нем особенного, но такого, он был уверен, у него никогда больше не будет. Ну как он мог отказаться от всего этого!

И как бы он хотел довериться Тане! Он мог бы без колебания рассказать ей на ухо секреты всего мира, но только не свой собственный. Нет, этого он не мог позволить ей знать.

Потому что это его слабость, и она заглянет ему в глаза этим суровым славянским взглядом, слишком суровым, чтобы его не заметить, и объяснит, как ему следует поступить. А Минк и сам знал, что ему следует делать, знал еще несколько месяцев тому назад. Женщина, которую он любил, должна умереть, должна — ради безопасности. Каждый день ее жизни таит потенциальную угрозу утечки опасной информации. Сколько раз в течение последних месяцев он поднимал трубку и начинал набирать кодовый номер? И сколько раз приказ о ликвидации замирал у него на губах, оставляя во рту едкий привкус пепла? Не мог он этого сделать. И при этом знал, что по-другому не будет.

— ...здесь.

Он вскинул голову:

— Прошу прощения. Я...

— Задумался, — закончила она фразу. — Да, я это заметила. — Ее глаза, глаза Михаила, смотрели прямо на него.

— Думаю, пора нам поплавать.

Вздохнув, он кивнул. Она любила повторять, что хорошая разминка для тела — хорошая разминка для ума.

Таня включила “АСПРВ” — Активную Систему Поиска в Реальном Времени, новейшую разработку, которую “семья” установила на Красной Станции по приказу ее директора. Эта система теперь следит за всеми входящими и исходящими сообщениями. В этом режиме она была запрограммирована Минком для того, чтобы самостоятельно управляться с первыми тремя номинальными уровнями данных. Для уровней с четвертого по седьмой она должна была ждать инструкций Минка, как действовать в каждом конкретном случае.

Они поднялись на лифте на три этажа вверх и прошли две электронные проверки безопасности.

У раздетого Минка было стройное крепкое тело, по крайней мере лет на десять моложе его истинного возраста. Издали казалось, что это совершенно обычное, нормальное тело, но когда подойдешь ближе, различимы твердые рубцы и шрамы, пятна белой омертвелой кожи, безволосой и глянцевой. Лубянка усердно поработала над ним.

Он мастерски, почти без брызг, нырнул в воду. Через мгновение Таня последовала за ним в бассейн олимпийских размеров. На обоих были простые нейлоновые купальники. Минк с восхищением смотрел на ее гибкое мускулистое тело. Он ценил ее быстрый ум, ее неистощимую изобретательность по части ловушек для русских в их собственной игре, но забывал о ее физическом совершенстве, и такие минуты, как сейчас, заново поражали его, как гром среди ясного неба. У нее были широкие плечи и узкие бедра спортивно развитой женщины, но ничего мужского в ней не было. Просто сильная женщина. Минк никогда не делал типично мужской ошибки, приравнивая первое ко второму.

Они без остановки переплыли бассейн взад-вперед десять раз, следя за скоростью и энергией друг друга и подбадривая себя этим.

Как обычно, это соревнование выиграла Таня, но с меньшим отрывом, чем несколько месяцев назад.

— Совсем немного не дотянул, — сказал он, переводя дыхание и вытирая воду с лица. — Совсем, черт возьми, немного.

Таня улыбнулась в ответ:

— Ты тренируешься больше, чем я. Мне следует об этом помнить.

Выйдя из воды, он уселся на бортике бассейна. Его темные волосы прилипли ко лбу, придавая ему вид римского сенатора. Светло-серые глаза казались неестественно большими. Недавно он сбрил свои густые и жесткие усы и приобрел удивительно мальчишеский вид — ни за что не дашь его сорок семь.

Таня, все еще не выходя из воды, терпеливо ждала, пока он заговорит. После разговора с доктором Киддом в Нью-Йорке у него все время было суровое выражение лица. Она не знала, о чем они говорили, но надеялась, что этот разговор — единственное, что его тревожит.

Он был мужчиной, которому при иных обстоятельствах она бы была не прочь понравиться. В нем было то, что больше всего восхищало ее в людях: интеллектуальная внешность.

— Все это проклятый Николас Линнер. — Минк говорил, как всегда, резко, отрывисто. — Думаю, им надо заняться как можно скорее.

Теперь она поняла, о чем они разговаривали с доктором Киддом, но ничего не сказала.

Серые глаза Минка остановились на ней:

— Ни секунды не сомневаюсь, что этот подлец мне не понравится; слишком уж он себе на уме... И конечно же, чудовищно опасен.

— Я прочитала досье, — сказала она, вытягиваясь с ним рядом. — Агрессия не в его природе.

— О да, — согласился Минк. — И это наш ключик к нему. Пока он на нашей территории, хлопот с ним не будет. Следовательно, мы должны держать его поблизости и сразу избавиться от него, когда получим то, что нам надо. — Он провел руками по своим почти безволосым бедрам. — Потому что если позволить ему вернуться на свое поле, тогда помоги нам Господь! Мы потеряем его, русских и вообще все.

* * *

— Алло?

— Ник... Ник, где ты был? Я весь день стараюсь до тебя дозвониться!

Он что-то буркнул в ответ. Веки его были будто склеены.

— Ник?

Его одолевали видения. Он мечтал о Юко. Свадебная церемония перед могилой Токугавы, черный бумажный змей, реющий в небе, серые чайки, спешащие в укрытие. Юко в белом кимоно с темно-красной каймой, оба они перед буддистским священником. Негромкие песнопения, как снег, кружащийся между ветвями сосен.

— Ник, ты где?

Он держал ее руку в своей руке, пение становилось громче, она поворачивает голову, и... перед ним пожелтевший от воды череп. Он отшатывается, потом видит, что это Акико. Акико или Юко? Кто же из них? Кто?

— Прости меня, Жюстин. Вчера была свадьба Сато. Празднование продолжалось до...

— Ничего страшного, — сказала она, — у меня фантастические новости.

И только сейчас он заметил в ее голосе нотки волнения.

— Что случилось?

— В тот день, когда ты улетел, я разговаривала с Риком Милларом. Помнишь, он рассказывал мне сказки про необыкновенную работу? Так вот, я ее получила! Я так волновалась, что приступила к ней прямо в пятницу!

Николас провел рукой по волосам. Близился рассвет. Он все еще жил событиями вчерашнего дня, он все еще не мог забыть тот головокружительный миг, когда Акико медленно опустила веер. Это лицо! Его преследует одно и то же видение, он потерял ощущение времени и обречен снова и снова переживать тот ужасный миг, пока... не найдет ответа.

— Ник, ты хоть что-нибудь уловил из того, что я тебе сказала? — Теперь в ее голосе слышалось раздражение.

— Я считал, что ты хочешь работать сама на себя, Жюстин, — ответил он, хотя мысли его по-прежнему были далеко. — Не понимаю, зачем тебе связывать себя...

— О Боже, Ник! — Ее зазвеневший рассерженный голос наконец дошел до него. Это уж чересчур: его согласие на отвратительную работу, то, что он так далеко сейчас, ее страшное одиночество этими долгими ночами, когда неумирающий дух Сайго возвращался и кружил над ней, а теперь еще его невнимание — точно так же уходил в себя ее отец, когда она больше всего в нем нуждалась. Как же ей нужен сейчас Николас! — “Поздравляю! — Вот что ты должен был сказать: — Я рад за тебя, Жюстин!” Что, это так трудно?

— Конечно, я рад, но мне казалось...

— Боже мой, Ник! — Что-то в ней прорвалось, будто широкий поток хлынул сквозь дамбу. — А не пошел бы ты к черту?

И на другом конце провода воцарилась мертвая тишина. Когда он попробовал набрать ее номер, раздались короткие гудки. “Ну и ладно, — с грустью подумал он. — Сейчас я не в том состоянии, чтобы приносить извинения”.

Голый, он опять улегся в постель, на покрывало, и задумался над тем, как часто воспоминания предавали его.

* * *

Ровно в 9 утра мисс Ёсида негромко постучала в дверь его номера. Точно в назначенное время.

— Доброе утро, Линнер-сан, — сказала она. — Вы готовы?

— Готов, но признаться, я не успел купить... Она вынула из-за спины руку и протянула ему длинный аккуратный сверток.

— Я взяла на себя смелость принести ваши благовонные палочки. Надеюсь, это вас не обидит?

— Напротив, — ответил он, — я вам весьма признателен, Ёсида-сан.

Было воскресенье. Грэйдон находился в Мисаве, навещая сына, а Томкин все еще валялся в постели, пытаясь избавиться от простуды. Самое время для исполнения семейного долга.

В салоне лимузина с затемненными стеклами на выезде из города Ник обратил внимание, что она сменила макияж. Сейчас ей можно было дать лет двадцать, и он осознал, что не имеет четкого представления о ее возрасте.

У нее был спокойный, почти отсутствующий вид. Она сидела на заднем сиденье по другую сторону от него, сознательно оставив пространство между ними, которое могло бы означать и стену.

Несколько раз Николас порывался что-то сказать, но при виде ее сосредоточенного лица умолкал. Наконец мисс Ёсида расправила плечи и повернулась к нему. У нее были огромные глаза. Солнечные лучи скользнули по ее лицу. На ней было обычное кимоно, оби и гэта — традиционный японский наряд, мешавший точно определить ее возраст.

— Линнер-сан, — начала она, запнулась и умолкла. Он увидел, как она глубоко вздохнула, будто набираясь смелости, чтобы продолжить разговор. — Линнер-сан, пожалуйста, простите меня за то, что я хочу сказать, но меня несколько смущает, что при обращении ко мне вы используете слово “аната”. Осмелюсь вас просить применять более подходящее — “омаэ”.

Николас задумался. То, что она говорила, означало, что эмансипация женщин в Японии — пустые слова, дань переменам, происшедшим в современном мире, на самом деле мужчины и женщины при обращении по-прежнему пользовались разными формами речи: мужчины, обращаясь, приказывали, женщины просили.

Аната и омаэ означало одно и то же — вы. Мужчины пользовались словом омаэ, обращаясь к тем, кто был их уровня или ниже. Естественно, женщины подпадали под эту категорию. Разговаривая с мужчинами, они всегда применяли слово “аната” — более вежливую форму. Если им даже и позволялось пользоваться менее вежливой формой, тогда неизменно следовало обращение омаэ-сан. И, что бы ни говорили, Николас понимал, что это порождало в женщинах раболепный характер мышления.

— Я был бы счастлив, Ёсида-сан, — ответил он, — если бы мы пользовались одинаковой формой обращения. Не станете же вы отрицать, что и вы, и я — мы оба заслуживаем одинакового вежливого обращения.

Мисс Ёсида склонила голову, взгляд влажных глаз уперся в колени. Ее волнение выдавали только сгибаемые и разгибаемые пальцы.

— Прошу вас, Линнер-сан, подумать еще раз. Если вы просите об этом, конечно, я не могу вам отказать. Но подумайте о последствиях. Как я смогу объяснить Сато-сан столь вопиющий социальный проступок?

— Но мы ведь живем не в феодальные времена, Ёсида-сан, — сказал как можно мягче Николас. — Наверняка Сато-сан достаточно просвещен, чтобы понять это.

Она вскинула голову, и он увидел в уголках ее глаз зарождающиеся слезы.

— Когда я поступила на работу в “Сато петрокемиклз”, Линнер-сан, я была офис-гёрл. Это была моя должность, функции не имели значения. Одно из требований к офис-гёрл, чтобы она имела ёситанрэй.

— Красивую внешность? И это в наши дни! Просто представить невозможно!

— Как угодно, Линнер-сан, — тихо сказала она, качая головой, и он понял, что это самое наглядное подтверждение сказанного.

— Хорошо, — помолчав, сказал Николас. — Давайте примем компромиссное решение, мы будем употреблять обращение “аната” только между собой, когда будем одни. Нечего другим слушать это богохульство.

Улыбка искривила губы мисс Ёсиды, и она вновь кивнула:

— Хай. Я согласна. — Она отвернулась, взгляд ее устремился на проносившиеся за окном поля. — Вы очень добры, — тихо прошептала она.

* * *

В отдалении виднелась хрупкая фигурка мисс Ёсиды. Николас повернулся к могилам своих родителей. Так много воспоминаний, так много ужасных смертей. Одно быстрое движение плеч, и короткий меч сделал свое дело. Итами, золовка Цзон, послушная долгу, взмахнула катана, который навсегда прекратил мучения его матери. “Дитя чести”, — шептала при этом Итами.

Николас опустился на колени и стал зажигать благовония, но ни одна молитва не приходила ему на ум. А он-то считал, что будет помнить их вечно, даже против своей воли и без всякой надобности. А вместо этого в его голове роились сейчас совсем иные воспоминания.

Вот он, еще совсем молодой, бродит по крутым лесистым холмам Ёсино, которые так любили все дзёнины из “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”. Позднее он понял: между людьми тайной профессии и этой землей, которую они сделали своим домом, существовала некая мистическая связь.

Синий туман, как вуаль, соскользнул с кипарисов и криптомерий, окрасил все вокруг в нежные пастельные тона зеленого, синего, розового и белого цвета. Остроглазый дрозд, поблескивая белыми пятнышками на кончиках крыльев, будто быстро открывающийся и закрывающийся веер, следовал за ними, перелетая от дерева к дереву и поддразнивая их.

Николас и Акутагава-сан шли бок о бок, один — в простом черном боевом костюме ученика — “дзи”, другой — в перламутрово-сером хлопковом кимоно с коричневой оторочкой, какое подобает сэнсэю. За ними возвышались каменные стены и зеленые черепичные крыши “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”, освещаемые солнцем, поднимающимся из-за горизонта. Яркие лучи, пробиваясь сквозь ветви, выхватывали конические верхушки сосен и коричневые иглы с детальной точностью талантливого живописца.

Стоя в тени, Акутагава-сан сказал:

— Ошибка, которую мы все совершаем, перед тем как прийти сюда, — это неправильное истолкование понятия “цивилизация”. А ведь история, этика, сама концепция законности — все основано на этом важнейшем фундаменте.

Длинное меланхоличное лицо Акутагавы-сан с широкими губами, острым носом и глазами мандарина было серьезнее, чем всегда. Среди учеников — которые, как все ученики в мире, придумывали своим сэнсэям клички, чтобы вернуть себе хотя бы видимость утраченной независимости, — он был известен как человек без улыбки. Вероятно, в них было много общего, они узнали себя друг в друге и поэтому сблизились.

Каждый из них был по-своему отверженным в мире отверженных, ибо, согласно легенде, ниндзя произошли из самого низшего слоя японского общества — хинин. Но, как это иногда бывает, легенда стала историей. Истинное происхождение ниндзя уже не имело значения — эта легенда помогала им усилить свое мистическое влияние на людей, склонных к мистицизму.

Среди мальчиков ходили слухи, что Акутагава-сан был наполовину китаец, и им очень хотелось узнать, почему ему позволили вступить в такое секретное общество. Наконец выяснили, что корни “акаи ниндзюцу” лежат в Китае.

— Дело в том, — говорил Акутагава-сан, выходя на освещенное солнцем место, — что не существует такой вещи, как цивилизация. Это понятие, которое китайцы — или, если ты предпочитаешь западную терминологию, греки — придумали для того, чтобы морально обосновать свои попытки установить господство над другими народами.

Николас покачал головой:

— Я вас не понимаю. А что вы скажете о таких сторонах японской жизни, которые свойственны только нам: сложность чайной церемонии, искусство “укиё-э”, икэбаны, хайку, понятия о чести, сыновний долг, “бусидо”, “гири”... Мы живем во всем этом.

Акутагава-сан взглянул в открытое молодое лицо и вздохнул. У него когда-то был сын, который погиб в Манчжурии от рук русских. И теперь он каждый год совершал паломничество в Китай, чтобы быть поближе — к чему или к кому, он и сам не знал. Но сейчас подумал, что знает.

— То, о чем ты говоришь, Николас... Все эти вещи — наслоение культуры. Они не имеют отношения к слову “цивилизация”, всего-навсего условности сегодняшнего дня.

Они шли вдоль склона холма, дрозд летел вслед за ними, возможно ожидая, что эти могущественные существа пожалуют ему кое-что на завтрак.

— Если бы общество было по-настоящему цивилизовано, — продолжал Акутагава-сан, — оно не нуждалось бы в самураях и в таких воинах, как мы. Понимаешь, в этом просто не было бы необходимости. Но понятие “цивилизация” подобно понятию “коммунизм”. Чистое в замыслах, оно не существует в реальности. Просто некое абсолютное понятие. Что-то вроде теории относительности. Мир, в котором существуют только высокие помыслы, где не шпионят друг за другом, не прелюбодействуют, не злословят, не разрушают...

Акутагава-сан положил свою руку на руку Николаса. Они остановились и залюбовались все еще скрытой в утренней дымке долиной, где верхушки деревьев пронзали колышущийся туман.

— Для большинства людей, Николас, — продолжал Акутагава-сан, — из этого состоит жизнь: явное или тайное, известное или секретное. Но для нас все обстоит иначе. Если мы отбросим понятие “цивилизация”, мы себя освободим. Погружаясь в туман, мы учимся тому, как оседлать ветер, ходить по воде, прятаться там, где нет укрытий, видеть с закрытыми глазами и слышать с закрытыми ушами. Ты узнаешь, что одного вдоха может хватить на несколько часов, и научишься, как расправляться со своими врагами. Освоить эту науку нелегко. Я знаю, ты это понимаешь. И все же я должен повторить это еще раз. Ибо, выбирая себе ту или иную жизнь, ты принимаешь на себя ответственность за нее перед Богом. Самое главное — дисциплина. Без нее воцарится хаос, и при первой возможности зловредная анархия жадно проглотит нашу культуру... всю культуру.

Николас молчал, он застыл, стараясь запомнить все, что говорил Акутагава-сан. Многое из сказанного было ему сейчас непонятно, то, что таили его слова, было огромно и глубоко, как сама жизнь. И он старался сберечь их в своей памяти, понимая, что если проявит терпение, ему все станет ясно.

Акутагава-сан вглядывался в древний пейзаж, вдыхая чистые острые запахи долины, будто тончайшие духи самых изысканных куртизанок страны.

— Сейчас, пока еще не поздно, пока у тебя еще есть время принять решение, ты должен понять одно: “акаи ниндзюцу” — это всего лишь один курс целой науки. И как во всех науках, в ней есть и негативные стороны. — Акутагава-сан повернул голову, и его черные непроницаемые глаза встретились с глазами Николаса. — Надевая наш костюм, ты рискуешь стать мишенью... темных сил. Я сэннин среди них, это одна из причин, почему я здесь. Ты слышал когда-нибудь о “кудзи-кири”, технике ударов девятью руками?

У Николаса перехватило дыхание. “Кудзи-кири” — это была та техника, с помощью которой Сайго победил его в Кумамото год назад, опозорил его и увел Юко, и потом исчез вместе с ней, будто их обоих никогда и не бывало.

Губы его пересохли, он дважды пытался заговорить, прежде чем ему удалось выдавить из себя:

— Да, я... слышал об этом.

Акутагава-сан кивнул. Он старался не смотреть на Николаса, чтобы дать ему возможность справиться с эмоциями, заставившими его потерять лицо.

— Фукасиги-сан догадывается о многом. Он считает, для того чтобы выжить, ты нуждаешься в э-э-э... в необычной подготовке. А выживание — это то, чему учат здесь, в “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”.

Акутагава-сан повернул к нему свою ястребиную голову, и Николас был поражен: обсидиановые глаза Акутагавы-сан излучали физическую энергию. Их взгляд был подобен действию сильного электрического разряда: мышцы Николаса напряглись, волосы встали дыбом — инстинктивные рефлексы примитивных, физически выносливых существ.

Но, как ни странно, его разум был спокоен и ясен, впервые с тех пор, как он вернулся из поездки по заливу Симоносэки, его Стиксу, где он искал Сайго в подземном царстве “каньакуна ниндзюцу”.

Акутагава-сан слегка улыбнулся:

— В терминологии много китайских корней... Но ты знаешь японский. Все должно быть заучено, отточено, чтобы занять надлежащее место в твоей собственной внутренней культуре: — Один-единственный раз сэннин мог позволить себе так разговаривать с Николасом или с кем бы то ни было: это было признанием родства, духовной близости между ними. — Теперь тебе известны опасности, подстерегающие тебя. Фукасиги-сан решительно настаивал на том, чтобы я познакомил тебя с ними.

— А вам этого не хотелось, — сказал Николас, реагируя на почти незаметный нюанс в тоне сэннина.

— Не думай, что я был невнимателен. Мы с Фукасиги-сан на многое смотрим одинаково. Просто я не считал, что тебе нужны эти предостережения.

— И вы правы. — Николас глубоко вздохнул. — Я хочу, чтобы вы учили меня, сэнсэй. Я не боюсь “кудзи-кири”.

— Сейчас — да, — с некоторой грустью заметил Акутагава-сан, — но в свое время ты научишься бояться. — Он взял Николаса за руку. — Идем, — его голос изменился. — Пусть “Тьма” и “Смерть” навеки станут твоим вторым именем.

Они спустились с холма, и скоро туман целиком поглотил их.

* * *

Монстры никогда не сопровождали Аликс Логан сразу вдвоем, а поочередно менялись. Каждый работал по двенадцать часов. Того, мускулистого, который дежурил в дневное время, Бристоль назвал Красным. Другого, худощавого и жилистого ночного монстра с длинной шеей и крючковатым носом, он окрестил Голубым.

Наткнувшись на них, он прежде всего спросил себя: “А не было ли их тогда в машине?”

Прошло уже много месяцев с той темной ночи, полной дождя и дьявольского ветра, пригибавшего чуть не до самой земли высокие стройные пальмы Ки-Уэста. Он ехал по шоссе со скоростью сорок пять миль в час, когда кто-то с выключенными фарами нагнал его на бешеной скорости. Он почувствовал сильный толчок сзади, недоумевающе вскрикнул: “Что за черт!” — и порадовался, что был пристегнут к сиденью. Зная, что после этого тарана он инстинктивно посмотрит в зеркало заднего вида, они тут же включили дальний свет. И начали его убивать. Он понял по этой вспышке, насколько они были искусны, так же как и то, что времени для овладения ситуацией у него нет: он не был Джеймс Бонд, и все это происходит не в кино. Поэтому он сделал единственное, что мог: сконцентрировался на том, чтобы спастись.

В короткое мгновение перед новым ударом он приоткрыл дверцу со стороны водителя и отстегнул ремни безопасности. Его не волновало, что и как они собираются делать, он сейчас знал, что должен думать только о своих действиях, иначе ему придется распрощаться с жизнью.

Они выждали, пока обе машины войдут в правый поворот, и вторично ударили его, как раз под нужным углом. Слева, за низким дорожным ограждением, был крутой обрыв метров двадцати глубиной. Земля там была не особенно жесткой: недавние дожди сделали ее несколько пружинящей. Но какой от этого прок? Это был самый опасный участок дороги, особенно в такую бурю, и приблизительно через каждые десять футов мимо него пролетали большие дорожные знаки, помеченные рубиновыми отражательными кружками.

И вдруг как будто какое-то огромное существо вцепилось в машину. Ее занесло вправо, и руль вылетел у него из рук. Он бросил его, стараясь сохранить равновесие. Центробежная сила и инерция удара мешали ему, а тьма лишала всякой способности ориентироваться. Машина стала неуправляемой. Его рука метнулась к приоткрытой двери, но он заставил себя остаться на месте, несмотря на скрежет и визг металла и полную уверенность в том, что сейчас он полетит вниз.

Он понимал, нельзя покидать машину раньше времени. Мощные фары задней машины тут же выхватят его из тьмы, и убийцы переедут его, совершенно беспомощного. Когда передняя часть автомобиля врезалась в низенькое ограждение и раздался скрежет разрываемого металла, он наклонился вперед и, чтобы смягчить удар, уперся ладонями в приборную доску, не забыв слегка согнуть локти, чтобы не переломать руки.

Нос автомашины все еще продвигался вперед, пружины сиденья угрожающе скрипели. Дождь пробивался в полуоткрытое окно, заливая и ослепляя его, и в этот миг в нем поднялось паническое чувство страха, боязнь, что они все-таки достанут его. Машина рванулась вперед, будто кто-то ударил ее сзади, капот пошел вниз, а передние колеса завертелись в пустоте, стараясь найти опору и не находя ее. Он давным-давно снял ногу с педалей газа и тормоза, хотя скорость была по-прежнему включена. Ему не хотелось оставлять каких-либо следов того, как он спасся, помогать следователям, которые наверняка появятся здесь, если только раньше море не станет его гробом. Лучше ему считаться мертвым.

Машину начало заносить. Он слышал шум обрушивающихся комьев земли, заглушающих рев мотора, задние колеса буксовали, его снова швырнуло так, что он ударился плечом о дверной косяк. У него перехватило дыхание. Еще один дюйм — и он вывалится из незапертой дверцы головой вперед и, лежа с переломанной шеей, будет беспомощно смотреть снизу вверх на бледные лица склонившихся над ним убийц.

Нет, так не пойдет. Он взял себя в руки, вокруг царила жуткая тишина, только ветер свистел в полуоткрытое окно. Потом машина неуверенно ударилась о крутой уступ. Один ее край ударился сильнее, чем другой, и ее начало крутить. Он знал: скоро это вращение станет настолько сильным — на четвертом или пятом ударе, — что машина перевернется, и у него не останется никаких шансов. Он уже не видел, что могло бы ему помочь. Он находился в черном тоннеле, в стальном гробу, когда полагаться можно только на ощущения, верить своему желудку, своим рукам, ногам, сердцу.

Сейчас или никогда.

Он подтянул ноги так, что колени оказались на сиденье, — нельзя, чтобы ноги зажало, и быстро откинулся на спину, ногами вперед к хлопающей двери.

И он выбрался. Перед глазами у него все кружилось; удар — и боль превратила его в беспомощного зрителя: он увидел, как его машина, подпрыгивая, врезалась в бурлящую воду и бесследно исчезла в глубине.

Сейчас Бристоль уже не задумывался особенно о той ночи. Разве что задавался вопросом, кто хотел убить его? Поначалу он был уверен, что это Фрэнк, человек Рафаэля Томкина. Но это еще до того, как он натолкнулся на монстров. Теперь же он ни в чем не был уверен.

Он приехал в Ки-Уэст, чтобы отыскать Аликс Логан. Но, когда он ее нашел, она была уже под прикрытием, вот над этим он и ломал голову. Кто они такие, эти “монстры”, которые никогда не выпускали ее из виду? На кого они работают — на Томкина? Не прикрывали ли они его во время убийства Анджелы Дидион? Этого Бристоль не мог выяснить, не поговорив с Аликс Логан. Еще в Нью-Йорке Мэтти Маус назвал ему ее имя. Бристоль знал, что существует свидетель убийства, и, если он собирался прижать Томкина, ему следует его отыскать.

Осведомитель назвал ему за немыслимые деньги имя и место. Но дело того стоило. Теперь Бристоль знал, что подобрался очень близко, и велел Мэтти Маусу на какое-то время убраться из города. Он многим был обязан этому человеку.

А в Ки-Уэсте, после своей мнимой гибели, подлечив сломанную руку, он занялся наблюдением. У него была уйма свободного времени, и ему ничего не оставалось, как только ждать, ничего не делая. Движение или неподвижность. Тьма и свет. Это все, что существовало для него. И еще Аликс Логан.

Глядя на нее, он часто вспоминал Гелду, хотя это и было совершенно бессмысленно. Он никоим образом не мог с ней связаться. Он обязан оставаться умершим, неслышным и невидимым, чтобы находиться рядом с Аликс Логан. Следить за кем-либо — задача вообще не из легких, а уж когда тебя пытаются убить — тем более.

Да, Бристоль... Сколько раз в течение этих долгих часов ожидания он повторял про себя это имя. Столь часто, что его прежнее, его настоящее имя улетучилось, оно стало походить на изображение на старой выцветшей фотографии из альбома, сделанной давным-давно и далеко-далеко. Он стал Тексом Бристолем и теперь думал о себе только так, как и те, кто его окружал. Только один человек в мире знал, что он не погиб в ту ночь в разбитой горящей машине, но этот человек никогда его не выдаст.

У него оставалось достаточно денег, чтобы добраться до Сан-Антонио. Он знал Марию с давних времен по Нью-Йорку. Тогда они были по разные стороны закона. А сегодня он затруднился бы сказать, кто на какой стороне находится. Она была умной и жесткой и всех знала. Мария оказала ему медицинскую помощь и снабдила необходимыми документами: свидетельством о рождении, карточкой социального страхования, водительскими правами и даже паспортом, слегка потрепанным, отмеченным несколько раз во время поездок в Европу и Азию. Неплохая вещь, хотя вряд ли он когда-нибудь ему потребуется. Тем не менее, паспорт он взял вместе с тридцатью тысячами наличными.

Мария никогда не задавала вопросов, а он ничего не стал ей объяснять, и она просто занялась другими делами. Похоже, ей было даже приятно видеться с ним. Еще в Нью-Йорке им случилось попробовать секс по-мексикански — стоя; это было внове для них обоих, и обоим понравилось. Можно даже сказать, они по-своему любили друг друга.

Уезжая, Бристоль знал, что должен ей куда больше, чем когда-либо сможет отплатить.

* * *

— Товарищ начальник?

Черные проницательные глаза сверкнули в бледном розовато-лиловом свете, и тени кругами разбежались по голым стенам, как погнавшиеся друг за другом котята.

— В чем дело? — Голос был более чем грубый; гортанное рычание соединялось в нем с явным раздражением, так что молодой лейтенант, вошедший в комнату, съежился, будто очутился в присутствии чего-то нечеловеческого.

Тон был намеренно отработанный, но от этого не менее эффективный.

“Хитрость, — подумал человек, кивком головы пригласив лейтенанта, — правит миром”. Ежедневная тщательная работа над своим голосом способствовала тому, что все шло гладко в этом надежном доме.

По опыту он знал, что достаточно лишь немного припугнуть сотрудника — будь то молодой честолюбивый лейтенант или кто-нибудь из старой гвардии, — и все пойдет как надо. А сам освободишься для более важных дел.

— Самая последняя информация “Сахова IV”, товарищ начальник, — обратился к нему юный лейтенант, подавая пачку разграфленной бумаги.

— И сколько у нас совершено заходов, лейтенант? — спросил Виктор Проторов, начальник Девятого управления КГБ.

— Чуть более полдюжины, товарищ начальник.

— Понятно. — Проторов опустил взгляд на пачку бумаги и почувствовал, как человек, стоявший перед ним, слегка расслабился. — Ну и что мне с этой хреновиной делать, лейтенант?

— Не знаю, товарищ начальник.

— Подойди-ка сюда. — Проторов поднял на молодого лейтенанта глаза и побарабанил по стопке документов своим довольно длинным ногтем. — Это новая партия весьма ценных данных с “Сахова IV”, который наше правительство официально именует “компьютеризованным разведывательным спутником”, ориентированных на ту часть Тихого океана, что располагается между Курилами и тем местом, где находимся мы — к северу от Хоккайдо, на район, над которым мы работаем уже... Сколько там месяцев?

— Семь, с того дня, как мы отбыли с аэродрома в Итурупе.

— Так-так... И если ты тщательно не просмотрел эти материалы, лейтенант, то ты или глуп, или некомпетентен. — Проторов откинулся в своем кресле. — Ну-ка, скажи мне, что к тебе больше относится — первое или второе?

Молодой человек стушевался, и под пристальным взглядом своего начальника стал покрываться потом.

— Вы меня ставите в затруднительное положение. Если я скажу “да”, тогда на моей карьере в Управлении можно поставить крест. Если скажу “нет”, то ясно, что я солгал своему начальнику, и ничего хорошего можно не ждать.

— Естественно, лейтенант. Но если тебя когда-нибудь захватит наш капиталистический враг, будь уверен, он не станет с тобой церемониться и тоже поставит тебя раком.

Они разговаривали по-английски.

— Извините меня, товарищ начальник, — возразил лейтенант, — но быть в затруднительном положении не всегда означает стоять раком.

— Ты отвечай на вопрос! — рявкнул Проторов, приступая к просмотру визуальных данных, полученных необычайно мощной инфракрасной аппаратурой “Сахова IV”. При мысли, что американцы могут обладать таким мощным оружием, он непроизвольно вздрогнул. Он знал, что антиспутниковые лазеры наземного базирования его страны могут сбить вражеский военный объект — и действительно недавно сбили, — но это его мало успокаивало.

Он перешел к третьей странице.

— Твое время истекает. Спорю, что американцы не позволят тебе так долго раздумывать.

— Здесь нет того, что мы ищем, — сказал наконец лейтенант на одном дыхании.

Взгляд Проторова пронзил его.

— Значит, ты это видел?

— Товарищ начальник, правила безопасности требуют, чтобы оперативный отдел доставлял все горячие материалы прежде всего ко мне для проверки.

Довольно ироничный термин “горячие” Проторов присвоил материалам первостепенной важности, которые циркулировали в Управлении.

— То есть шпионские донесения, — проворчал Проторов. Он поднял руку. — Ладно. Думаю, что и с американцами ты покажешь себя не хуже, когда придет твой день.

— Я больше боюсь вас, чем американцев, товарищ начальник.

— Тогда научись бояться и их, лейтенант. — Он снова поднял глаза. — Потому что они намереваются уничтожить все, что дорого нам с тобой.

Но он остался доволен этим молодым человеком; тот нашел единственный выход из ловушки, подстроенной Проторовым. Он даже заметил мнимую ошибку в речи Проторова.

Едва молодой лейтенант ушел, Проторов снова склонился над снимками, полученными с управляемого компьютером спутника.

И тут он вынужден был признать очередное поражение. Никакой аномалии не наблюдалось. Опять! Вообще-то он и сам точно не знал, что ищет, ему известно было только название — “Тэндзи”. На японском это означает “Небо и земля”.

“Где же ты? — думал он, беспомощно уставившись на подробные фотографии, разложенные перед ним. — Что ты такое? И почему ты так важен для японцев?

“Тэндзи” начался в Москве, с обычного очередного доклада, который лег на его стол. И с тех пор так мучил его, что однажды он сам приехал сюда и погрузился в это море слухов, мнимых фактов и невероятного вымысла. Из тех данных, что он собрал, следовало, что “Тэндзи” — даже простое знание о нем — даст ему наконец рычаг, необходимый для переворота в своей стране.

Как ему горько было узнать, что Федорин — один из своих же кэгэбэшников — оказался ничуть не лучше остальных кадровых дипломатов, живших до него в Кремле. О да, вначале казалось, что неповоротливый левиафан, каким была Советская Россия, наконец зашевелился. Появились кое-какие перемены. Но вскоре выяснилось, что все это — обычные политические игры, цель которых (ее невозможно было долго скрывать) — очистить коммунистическую иерархию от тех, кто может составить конкуренцию новому лидеру.

Разумеется, Проторов не питал надежд на то, что Федорин или кто-то другой из обладающих властью подберет ключ к пробуждающемуся СССР, поймет характер этого странного зверя, поскольку Россия — это не одна страна, а разнородный сплав из разных России, каждая из которых рьяно отстаивает интересы своей части Родины. Какое дело узбеку или киргизу до того, что творится в Москве? А разве белоруса или азербайджанца волнует, сколько ракет американцы нацелили на Владивосток? А литовцы, эстонцы, грузины, не говоря уже о татарах, башкирах, мордве, удмуртах и коми, — разве им это точно так же не безразлично? Что может соединить их всех?

Проторов хорошо знал ответ. Ничего.

Первым шагом к тому, чтобы привести Советскую Россию в движение, должно стать объединение всех ее народов. Потому что, как только это произойдет, СССР невозможно будет остановить. Ни одной нации на земле — ни коалиции наций — будет не по силам остановить эту страну.

У Федорина был шанс совершить новую революцию. Но ему — как и всем бюрократам, которые управляют этой страной, — не хватило масштабности видения, чтобы совершить этот прыжок и, перейдя рубикон, вступить на опасную и неизвестную территорию. Он позволил этому ленивому великану снова впасть в спячку.

Проторов хорошо знал, сколько времени может пройти до очередной смены советских лидеров. Он не желал дожидаться своей очереди — а может, будучи человеком достаточно умным, понимал, что само собой это может никогда не произойти. Поэтому он начал строить планы, как укоротить срок пребывания у власти нынешнего лидера.

И ныне он свято верил, что “Тэндзи” — орудие, которое поможет ему убедить воинствующую клику генералов и офицеров КГБ немедленно начать действовать. Надо дотянуться до детонатора, понимал Проторов. Он, Проторов, должен стать мостиком между традиционно соперничающими КГБ и ГРУ.

С этой целью он затратил более шести лет на обработку молодого полковника ГРУ. Сильный и амбициозный Евгений Мироненко скоро тоже станет мостиком между этими фракциями. Потому что, только объединив эти два бронированных кулака, Проторов мог быть уверенным в успехе своего заговора. Без них он пропадет. А без него пропадет Россия. Ему недоставало только одного звена в цепи, благодаря которому все они оказались бы у него в кулаке.

И этим звеном был “Тэндзи”.

На столе у него, как разозленное насекомое, зажужжал телефон внутренней связи и на миг отвлек внимание Проторова. Он дотронулся длинным пальцем до кнопки.

— Да?

— Объект готов.

— Хорошо. Введите его. — Он потянулся и выключил розовый свет. Кабинет погрузился в абсолютную темноту. В нем не было окон, а вход — лишь один, через стальную дверь толщиной в добрую четверть метра.

Проторов откинулся на спинку кресла и подавил жгучее желание закурить. Сцепив пальцы, успокоил свои неугомонные руки. И тут послышался шум. Толстая дверь, издав пневматический вздох, открылась, и три человека переступили порог. На мгновение яркий свет из коридора высветил черный прорезиненный пол, потом дверь захлопнулась, и вновь темнота поглотила все.

Проторов, не глядя, уже знал, кто вошел: молодой лейтенант, доктор и объект. Уже почти три дня Проторов и доктор, специалист по наркофармакологии, бились над этим парнем. Проторов отдавал ему должное — американец оказался крепким орешком. Он не раскололся, и, честно говоря, Проторов этого от него и не ожидал. Он ожидал, что тот умрет.

Проторову стало его даже немного жаль, когда он услышал нечленораздельный лепет — результат множества инъекций, которые доктор вогнал в этого объекта. Негоже современному воину, захваченному врагом, попадать в такую ситуацию, когда он оказывается насильственно ввергнутым в быструю смену дня и ночи, когда недели прессуются в часы, и, согласно современной теории, измученное тело, разблокировав мозг, само должно делать их работу.

Ничему этому Проторов не верил. В наше время есть способы не дать агенту заговорить, когда он того не хочет: гипноз, электронные имплантанты. А если и это не поможет, у него всегда оставалась возможность самоликвидироваться.

Громкие животные звуки все усиливались, и печаль переполнила сердце Проторова. Нет, не так должен кончать человек их профессии! Лучше уж погибнуть в жестоком рукопашном бою, когда тобой движет единственное животное побуждение — любой ценой избежать гибели.

Мысленно Проторов вернулся к тому дню, когда он в первый раз почувствовал холод. “Почувствовать холод” — нелепая фраза, бытовавшая в Управлениях КГБ для обозначения убийства. Этот самый первый раз навсегда отложился где-то в уголке его сознания.

* * *

В то время он, Проторов, был совсем еще зеленым лейтенантом. Получив приличную подготовку в школе КГБ под Севастополем, он возомнил себя неким суперменом, которому все нипочем. Оперативной работы, которая определяет истинную цену специалисту, он тогда еще и не нюхал.

Его отправили в отдаленный район Северной Сибири, где проводилась серия сверхсекретных экспериментов по использованию постоянно дующих там сильных ветров. Стало известно, что этими работами заинтересовались американские секретные службы, внедрившие туда своего агента.

Проторов выследил его и заставил выскочить из своей норы. Началась безумная погоня. От Верхоянска, самого холодного места на земле, они мчались один за другим по насквозь промерзшей тундре, в сторону бескрайних ледовых полей.

В Верхоянске безраздельно властвовал холод. Человек здесь ничего не значил — он был всего-навсего крошечной точкой в огромных заснеженных просторах. Снег и лед, земные недра, скованные намертво вечной мерзлотой... Снег слепит глаза, ветер захватывает дыхание, его леденящие объятия наводят на мысль о смерти.

Проторов, однако, мог позволить себе одну-единственную мысль о задании, первом после выпуска. Что из того, что он не понимает его значения? Неотступно и целеустремленно он гнался за своей жертвой, не упуская ее из виду.

Но вот настал момент, когда они столкнулись на льду, сцепились, падая и скользя, съезжая по снежному склону. Вокруг них вихрем взвилось снежное облако.

Проторов сглупил и взял в дорогу пистолет с глушителем и складной нож. На морозе, однако, смазка застыла — хоть плачь, хоть смейся. Пистолет не действовал, нож не открывался. Приходилось драться голыми руками.

Минут тридцать они барахтались и кувыркались в снежном сугробе. Тяжелая одежда мешала рукопашному бою, связывала движения; мороз отнимал силы. Уже после лейтенант понял, что одержал верх исключительно благодаря своей выносливости. Он не был ни хитрее, ни сильнее, ни изворотливее своего противника. Ничего из того, чему его учили в центре подготовки, здесь не пригодилось. Просто он дольше продержался.

Проторов вдавливал темноволосую голову американца в розовый от крови снег до тех пор, пока его дыхание не замедлилось, а потом и вовсе прекратилось. Возникло нечто вроде чувства удовлетворения при мысли о том, что вот он, Проторов, еще жив, хотя грудь сдавило, во рту пересохло, кровь молотом била в виски, а к горлу горьким и едким комком подкатывала желчь.

Вдруг его охватила неудержимая дрожь, будто из него разом ушло все тепло. Он тупо уставился на скрюченное тело, на котором сидел верхом. “А ведь это был живой человек...” — мелькнуло у него в мозгу. Этого человека называли врагом государства.

— Да, — прошептал он, — это был враг...

* * *

— ...времени больше нет, — услышал он, пробуждаясь от воспоминаний. Не желая, чтобы его рассеянность была замечена, он переспросил подчеркнуто резким тоном:

— Что вы сказали?

— Мы израсходовали все время, какое оставалось в нашем распоряжении, товарищ, — снова повторил доктор.

— И что же мы получили? — Проторов хотел знать положение дел. — Есть у нас хоть что-нибудь?

— Магнитофон зафиксировал каждое слово, — ответил доктор, а Проторов подумал: “Так же, как и твое, товарищ”.

— Один положительный момент у нас есть.

Проторов внимательно посмотрел на молодого лейтенанта. Ему казалось, что тот чем-то похож на него самого в юности.

— Мы теперь знаем, что американцы подобрались к “Тэндзи” не ближе, чем мы. Я бы даже рискнул предположить, что на данный момент мы их несколько опередили.

Проторов принял это во внимание. Лейтенант, конечно, был прав. Но Проторов знал, что был и второй положительный момент — сам объект. Или, точнее, те, кому объект принадлежал.

— Ладно, — сказал Проторов своим обычным непререкаемым тоном. — Заверните тело и доставьте обратно в его конуру, на Хонсю. Я хочу, чтобы американцы уже сейчас поняли, какой они допустили провал.

Оставшись снова один в своей необычной комнате без окон, он включил мощные кондиционеры, чтобы очистить воздух, насыщенный запахами наркотиков и смерти. Потом закурил и сел к столу.

При свете настольной лампы Проторов еще раз просмотрел распечатки, полученные с “Сахова IV”. Сейчас он ближе к “Тэндзи”, чем когда-либо прежде. Он чувствовал это. Глаза скользили по согнутым листам. Неужели это здесь? Почему же в таком случае он ничего не видит?

Он со злостью швырнул бесполезные бумаги в воронку стоявшего у стола резака и нажал на кнопку. Неприятный металлический лязг и вой заполнили помещение.

От мыслей о холодном и страшном грузе, который вскоре доставят к порогу противника, Проторов вернулся к сомнениям по поводу системы “Сахов IV”. Несмотря на все ультрасложное оборудование, он считал ее катастрофической неудачей. Что ни говори, это всего лишь машина, она делает только то, что запрограммирует человек, и ничего сверх того. Но, возможно, где-то в недрах огромной дорогостоящей системы попросту вкралась ошибка?

Не важно. У Проторова был свой собственный “спутник” — человек, и работал он до сих пор безупречно.

* * *

— А теперь отбивайся. — Голос Акутагавы-сан донесся откуда-то из тумана. — Начали.

— Но как? — спросил Николас. — Я ничего не вижу.

— Разве в “рю” Канзацу ты никогда не тренировался с завязанными глазами?

— Конечно, да. Но только в додзё, в четко ограниченном пространстве, не загроможденном деревьями, камнями и подлеском, расположение которых мне неизвестно.

— Этот туман, — продолжал Акутагава-сан, оставив без внимания слова Николаса, — похож на тьму, но в нем гораздо труднее действовать. В темноте тебя может вести белая дорожка едва показавшейся луны, отсвет фонаря возле дома, даже мерцание звезд. А здесь нет ничего, кроме тумана.

— Я не вижу даже вас.

— Но ты можешь слышать.

— Да. И очень хорошо. Мне кажется, что вы находитесь слева от меня, но я делаю скидку на особенности акустики.

— Никогда не делай этого, — сказал Акутагава. — Лучше постарайся понять звуки, и тогда они станут еще одним оружием в твоем арсенале.

Николас ничего не ответил, но попытался сконцентрироваться и использовать то, чему научился в долине Ёсино. В конце концов он решил, что, если бы не сэннин, он потерпел бы полную неудачу.

— Думаю, ты слышал, что “кудзи-кири” основано главным образом на “дзяхо”. Скажи мне, Николас, ты веришь в магию?

— Сэнсэй, я верю в то, что существует, и не беру в расчет того, чего нет.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Очень мудрый ответ для столь молодого человека. А теперь слушай внимательно. У всех людей есть некая срединная область восприятия, пограничная между сознанием и подсознанием. Там властвует воображение. Там возникают эмоции, зарождаются страхи. Там живут наши каждодневные тревоги.

Это не магия и не экстрасенсорика. Происхождение этой области сознания гораздо древнее. Нашим далеким предкам она была нужна для того, чтобы они могли выжить в борьбе против диких животных, банд других первобытных людей, мародеров, которые охотились за их женщинами или захватывали их пещеры.

Тогда еще жили в пещерах — вот о каких далеких временах я сейчас говорю. Но с приходом так называемой цивилизации необходимость в этой срединной области разума стала постепенно отпадать. Да и какая от нее могла быть польза, когда дома и квартиры стали закрываться на замки и запоры, а человек получил безраздельное господство над всеми другими формами жизни на планете?

И все-таки она не хотела отмирать совсем. Она начала создавать мелкие страхи: тревоги на работе, страх перед увольнением, муки отвергнутой любви, мелкая зависть по отношению к коллегам, — и все это в преувеличенных размерах, чтобы заставить человека все время быть начеку, действовать весь день с максимальной отдачей сил. И тем не менее выживание перестало быть злобой дня. Произошли изменения, острота восприятия сгладилась, сменившись тревожной озабоченностью. Это — болезнь нашего века.

Повторяю тебе, Николас-сан, что в этой сфере нет ничего мистического. Она не связана с медитацией. Речь идет не о святости, ибо ни ты, ни я, разумеется, святыми не являемся. Оба мы — мирские люди, и у нас нет ни времени, ни склонности освободиться от мирских желаний, чтобы достичь возвышенного состояния души.

“Гёцумэй но мити” — лунная дорога, сейчас открыта перед тобой, Николас. Тебе нужно найти ее и научиться погружаться в нее. Я ничем здесь не могу тебе помочь, кроме напоминания о том, что она существует. Но и это поможет тебе справиться со своими эмоциями и направить их в нужное русло.

— Как же я узнаю, что это и есть “гёцумэй но мити”, сэнсэй?

— Есть два признака. Первый из них: все твои ощущения станут яркими и отчетливыми.

— Вы имеете в виду, что я буду лучше слышать?

— Да, но только в определенном смысле. Не путай яркость и усиление. Ты не будешь, как ты выражаешься, слышать лучше. Ты будешь слышать иначе. Второй признак: ты будешь чувствовать присутствие света, даже если поблизости нет его источника.

— Простите, сэнсэй, но мне это непонятно.

— Не обязательно понимать, Николас. Просто запомни. Голос Акутагавы начал слабеть и затих. Николас испугался: он остался один, у подножия горы. Он находился далеко от “рю”, а туман притупил его обычно безошибочную способность ориентироваться.

Тяжелые спазмы страха подступили к груди. Он испытывал непреодолимое желание закричать и позвать Акутагаву, но острая боязнь потерять лицо, причем не только свое, но и (что было гораздо важнее) Канзацу, своего бывшего сэнсэя, который направил его сюда, заставила Николаса закусить губу.

С бьющимся сердцем он вспоминал совет Акутагавы овладевать своими эмоциями, направлять их. Николас уселся на сырую землю в позе лотоса и закрыл глаза. Он старался восстановить контроль над дыханием, над кровью, бешено клокотавшей в венах.

Ум раскрылся навстречу первому образу, который всплыл в его сознании. Юко. Инстинктивно Николас потянулся к нему, но тут же подумал: “Нет, это пока слишком болезненно. Я не хочу думать о том, как потерял ее. Попробую что-нибудь еще”.

Но другие образы не приходили, ему хотелось мечтать именно о Юко. Большим усилием воли Николас заставил себя думать о ней спокойно.

Каскад волос, черных, как ночь, глаза, опушенные густыми ресницами, полные сладострастных обещаний... Он вспомнил их первую встречу на вечеринке, когда они танцевали, первое теплое прикосновение бедра к его ноге. А потом — это поразительное эротическое чувство, когда она терлась о него лобком, ложбинкой, начинавшейся между ног; глаза ее озорно блестели, и они танцевали среди кружащихся пар, забыв обо всем на свете.

Николас вспомнил, как потом, когда он принимал душ, за стеклянной дверью появилась четкая тень: дверь резко распахнулась, и Юко встала на пороге, нагая. Капельки воды, как бусинки, покрывали ее прохладное тело, выпуклые груди с темными сосками. Он издал возглас удивления, когда она приблизилась к нему. Тепло прикосновений, нежность объятий, персиковый вкус ее рта, страстные движения ее языка... И жаркое, плавное соитие, незаметный переход в долгий экстаз, поглотивший их целиком. А в это время серебряные струи воды окутывали их плечи и шеи сияющим каскадом...

Свет!

Он поднял голову и открыл глаза. И вдруг увидел Акутагаву-сан, который молча стоял неподалеку и наблюдал. Николас почувствовал непонятную тяжесть в груди — ощущение сродни сексуальному. Он будто впал в депрессию, но именно это состояние давало ему идеальную возможность воспринимать окружающий мир. Он ощущал гораздо больше, хотя видел меньше в обычном смысле этого слова.

Николас повернул голову. Действительно ли он видел Акутагаву-сан или только ощущал его присутствие? Он открыл рот и задал этот вопрос вслух.

— Я не могу ответить тебе, Николас. Скажу лучше, что это не имеет значения. “Гёцумэй но мити” существует, и мы используем это. Но я хочу обратить твое внимание на один очень важный момент.

“Гёцумэй но мити” — это в большей степени ощущение твоего тела, чем осознание твоего “эго”. Только западное начало твоей личности ищет объяснения. А твое восточное начало позволяет тебе отрешиться от “эго”, сделать то, на что не способен западный человек, ибо он слишком запуган. Он боится этого отрешения, потому что в примитивном сознании оно изначально связано со смертью. Как известно, западные люди стремятся понять смерть, поскольку испытывают перед ней страх. Они не могут принять ее, как это делаем мы; у них нет идеи кармы, и они не видят того, что для нас совершенно очевидно: смерть — это часть жизни.

Акутагава сделал несколько шагов, но так, что Никола-су показалось, будто его ноги, обутые в гэта, не касаются земли.

— Теперь, когда ты нашел лунную дорогу, настало время использовать эту энергию для прохождения первых, предварительных ступеней “кудзи-кири”. Одно это займет многие месяцы, и сначала тебе придется нелегко, потому что мы будем вызывать у тебя ощущения предельного ужаса. Тебе придется пройти через это. Кошмары будут преследовать тебя и во сне, и наяву. Ужас будет стоять в твоих запавших глазах, пока ты не привыкнешь к проявлениям страха. В самые тяжелые минуты тебе, возможно, даже захочется совершить сеппуку.

— Вы не испугали меня, сэнсэй.

Лицо Акутагавы-сан оставалось мрачным.

— Это хорошо. А теперь запомни хорошенько то, что ты сейчас сказал, потому что мы начинаем спускаться в круговорот ада.

* * *

Утро понедельника, промозглое, с моросящим дождем, вернуло всех к реальной жизни. Туман вызвал общий переполох — как только Николас вышел за двери отеля, он понял, почему это произошло. Воздух над лоснящимися от влаги улицами был коричневато-серым; туман, поднимаясь вверх, казалось, уплотнялся; во всяком случае, он полностью скрывал этажи выше двенадцатого. Не было никакой надежды, что из офиса Сато удастся увидеть вершину Фудзи.

Томкин сел к нему в машину, и они поехали от светофора к светофору, через весь город в Синдзюку. Сегодня Томкин выглядел несколько лучше, хотя был все еще бледен и не в своей тарелке. По его словам, от тумана у него голова всегда просто разламывается.

Когда они вышли из лимузина перед офисом Сато, Томкин взял Николаса за руку и сказал тихо, но твердо:

— Помни, Ник: эта неделя — предельный срок для нас. Сегодня тебе необходимо добиться заключения сделки.

В глазах Томкина еще оставался лихорадочный блеск, а дыхание было, как всегда, зловонным.

Мисс Ёсида встретила их наверху, возле лифта, и проводила в огромных размеров кабинет Сато. На этой высоте за окнами было темно, как в полночь. Все лампы были включены — будто для того, чтобы рассеять темное облако.

Все удобно расселись, за исключением Иссии, который, точно страж, стоял у стены, и Сато начал свою речь:

— Прежде чем мы возобновим наши переговоры, я хотел бы объяснить, почему я попросил наших уважаемых юрисконсультов на какое-то время оставить нас. У меня не было намерения выказать неуважение к Грэйдону-сан, но мы оба, Нанги-сан и я, сочли, что будет благоразумнее, если эта часть совещания останется между нами.

Сато откашлялся, а Нанги с неторопливой обстоятельностью закурил сигарету.

— Боюсь, что встречи, назначенные на завтра, на вторую половину дня, придется перенести, потому что мы должны присутствовать на похоронах нашего близкого друга, Кагами-сан. — Сато немного помолчал, словно обдумывая, что сказать дальше. — Может быть, сейчас неуместно этого требовать, но Нанги-сан и я испытываем вполне естественное желание получить ответы на некоторые вопросы.

Сато слегка наклонился вперед, поближе к Николасу и Томкину, которые сидели рядышком на софе.

— Линнер-сан, я должен сказать вам, что нас привели в глубокое недоумение обстоятельства кончины Кагами-сан. Мы ничего не знаем об у-син, о котором вы упоминали в пятницу, и мы не в состоянии понять причины совершенного здесь убийства.

В свете всего сказанного я надеюсь, что вы, по некотором размышлении, приведете в порядок свои мысли и сможете просветить нас относительно того, что случилось с нашим бедным коллегой и другом.

Это была изящная речь, Николас восхитился ею. Однако он не мог сказать, что его ум был полностью занят мыслями об убийстве Кагами. По правде говоря, с тех пор как он увидел на свадьбе Акико, перед его глазами все время стоял ее пленительный образ, и из головы не шла безумная мысль: а что, если это Юко?

Сейчас Николас испытывал легкое чувство стыда за то, что весь уик-энд так постыдно был занят самим собой. Это было настолько на него непохоже, что вызывало, помимо всего прочего, беспокойство у него самого. Теперь он наскоро восстанавливал в памяти наблюдения, сделанные им в забрызганной кровью парильне и около нее. Свои собственные страхи и сомнения он оттеснил на задний план.

Сцепив пальцы на руках, Николас постукал друг о друга большими пальцами рук.

— Помимо того, что на щеке у Кагами-сан странным образом появилась татуировка у-син, имел место целый ряд других противоестественных вещей. А это, я полагаю, дает основание для простого объяснения: убийство было совершено маньяком или кем-то в этом роде.

— Оно было преднамеренным, — вмешался Томкин. — Ты это хочешь сказать?

— Да, — ответил Николас. — Убийца позаботился о том, чтобы не оставить у двери заметных следов, хотя пол там всегда влажный.

Сато что-то проворчал и хмуро посмотрел на Нанги. Тот не ответил на его взгляд, и Сато, поднявшись, направился к бару и, хотя было еще только начало одиннадцатого, отмерил себе виски. Забыв о правилах хорошего тона, он даже не предложил освежиться остальным — одно это говорило о том, как он был взволнован.

Сделав большой глоток, он уставился невидящим взглядом в зеркало позади бара; потом откашлялся.

— Линнер-сан, вы сказали, что там был целый ряд противоестественных вещей...

— Почему вы не подождали полицию? — в упор спросил его Николас.

Человек с Запада должен, разумеется, знать ответ. Сато просто глядел в лицо Николасу, а в его глазах читалось: потому вам и разрешили проникнуть в “Сато петрокемиклз”, что мы не хотим вмешательства полиции.

Николас задал этот вопрос, потому что хотел быть уверенным в этих людях. Почему их не устраивало вмешательство полиции — это не его забота, но почему они подключили к этому делу его?

— Боюсь, что Кагами-сан убили не сразу.

— Простите, что вы имеете в виду? — спросил Иссии.

— Его несколько раз ударили каким-то оружием с острым лезвием, — ответил Николас.

— Вам известно, каким именно? — уточнил Сато.

— Я не уверен. Это могло быть какое угодно количество сюрикенов.

Сато одолел уже половину своего высокого фужера. Никаких других внешних признаков волнения он не проявлял.

— Линнер-сан, — сказал Сато, — когда вы в первый раз упомянули у-син, вы сказали, что это серия наказаний. Поскольку в названии используется иероглиф “у”, можно ли сделать вывод, что наказаний пять?

Лицо Николаса отразило замешательство.

— Да, верно. “Мо” — первое, а значит, и наименьшее из них!

— Какое наказание может сравниться со смертью? — сердито произнес Нанги.

— Я наводил справки о том, что такое “мо”, — продолжал Николас, глядя на Нанги. — В точном смысле слова это должно означать только татуировку на лице.

Трость Нанги застучала по небольшому пространству деревянного пола, отделявшему рабочее место Сато от места для заседаний, где сейчас сидели или стояли все остальные.

— В таком случае это убийство выглядит весьма необычно! — воскликнул Нанги, едва приблизившись к ним.

— В высшей степени необычно, — согласился Николас. Он сидел на софе, зажав руки между колен, стараясь, чтобы его лицо и каждая частица его естества оставались абсолютно спокойными. Меньше всего ему хотелось, чтобы эти двое поняли, что происходит у него в душе. Голова у него шла кругом при мысли о том, что кто-то из его собственного “рю”, познавший тайные пути “акаи ниндзюцу”, мог совершить такой поступок. Это было просто невероятно. И все же это произошло. Он сам видел страшное доказательство и знал, что сомневаться не приходится. Николас страстно желал, чтобы никто не задал ему того единственного вопроса, который мог сделать ситуацию взрывоопасной.

— Я чего-то здесь не понимаю, — произнес Томкин, и Николас приготовился ответить на вопрос, хотя это и было немыслимо. — Этот во-чин, или как там это произносится по-китайски, о котором вы говорите, означает смешение японского и китайского. Я привык думать, это — две отдельные, четко разделяющиеся культуры. Мне казалось, что только несведущий западный человек может не видеть между ними разницы.

Последовавшее за этим молчание нарушил телефонный звонок, и Иссии отошел от бара, чтобы взять трубку. Остальные ждали, пока он тихо говорил о чем-то. До этого было дано распоряжение, чтобы их не беспокоили.

Иссии с силой нажал на кнопку и повесил трубку.

— Звонят вам, Нанги-сан. — Николас с удивлением отметил, как во взгляде Иссии промелькнуло какое-то хмурое выражение. — Очевидно, дело не терпит отлагательства.

— Я возьму трубку в другой комнате, — кивнул Нанги. Он пересек офис и через открытый проход прошел к токонаме, где Николас увидел его в первый раз.

Обстановка в зале была напряженной. Николас использовал все свое умение, чтобы разрядить атмосферу и увести разговор от тем, которые ему не хотелось здесь обсуждать.

— Почему этому древнему китайскому виду наказаний обучают в японской по сути школе, объяснить несложно, — ответил Николас, когда Нанги вышел. — Говорят, и я думаю, не без основания, что ниндзюцу зародилось где-то на азиатском континенте, а точнее, в северо-восточном Китае. Разумеется, ниндзюцу существовало задолго до появления японской цивилизации. Однако в Японии сохранились и свои, еще более древние обычаи и традиции.

Николас прошелся по комнате. Его движения, помимо его воли, сделались плавными и гибкими, словно у пантеры. Его походка напомнила Томкину виденных им однажды танцоров, у которых центр тяжести был смещен книзу, отчего казалось, что пол под ними упругий, будто матрас из сухой травы.

Усевшись на софе напротив Томкина, рядом с Сато и Иссии, сидевшими по левую сторону, Николас продолжал:

— В действительности Китай и Япония гораздо прочнее связаны друг с другом, чем каждая из этих стран соглашается признать, — их разделяет длительная и ожесточенная вражда. Тем не менее, если взять хотя бы такой жизненно важный фактор, как язык, вы поймете, что я имею в виду. Китайский и японский фактически взаимозаменяемы.

Николас минуту помедлил, ожидая возражений со стороны японцев.

— До пятого века в Японии вообще не было письменности. Вместо этого полагались на катарибэ — людей, которых с детства обучали быть профессиональными сказителями, которые создали подробнейшую устную историю древней Японии. Но сейчас мы знаем, что это — признак примитивности цивилизации. Китайские иероглифы были заимствованы в пятом веке, но традиция катарибэ так прочно въелась в культуру, которая всегда меняется неохотно, что она сохранялась еще по крайней мере триста лет.

— Но между этими двумя языками есть различия, — вставил Сато, выглядевший бледным и разбитым. Иссии только тяжело дышал.

— О да, — согласился Николас. — Конечно, различия должны быть. Даже в далеком прошлом японцы оставались верными самим себе. Никогда не отличаясь способностью к инновациям, они тем не менее превосходили других, когда улучшали чей-то первоначальный замысел.

Проблема с китайским состоит в его ужасающей тяжеловесности. В нем — многие тысячи иероглифов, и поскольку они использовались в основном для хроник, составлявшихся при императорском дворе или для судопроизводства, эта письменность не слишком подходила для каждодневного использования.

Поэтому японцы стали разрабатывать слоговую азбуку, которая теперь известна под названием хирагана, нужно было сделать китайские кандзи более усвояемыми и обозначить новые понятия, которые были характерны только для Японии и для которых вообще не существовало китайских иероглифов. К середине девятого века эта работа была завершена, совпав по времени с эпохой, когда в восточноевропейских странах разрабатывалась кириллица.

Несколько позже была введена другая слоговая азбука — катакана — для разговорных выражений и заимствованных слов, появившихся в японском. Это было своего рода дополнение к хирагане, состоящей из сорока восьми слогов.

Однако некоторые любопытные пережитки китайских обычаев уже действовали в Японии. Ни одна китаянка никогда не пользовалась кандзи, и потому здесь тоже посчитали, что японской женщине не подобает писать.

Итак, объединив хирагану и катакану, японцы через какое-то время создали свою национальную литературу, начало которой положили “Записки у изголовья” Сэй Сёнагон и классическое произведение “Гэндзи моногатари”, оба датирующиеся началом одиннадцатого века.

* * *

В соседней комнате Нанги сидел за столом, с которого были убраны все бумаги и папки. Столешница из хорошо отполированного кедрового дерева блестела как зеркало, отражая его профиль.

— Да? — сказал он в трубку.

— Нанги-сан. — Голос был тонким и каким-то странным, как будто электронное устройство изменило его, лишив при этом души. — Это Энтони Чин.

Чин был директором Паназиатского банка в Гонконге, который Нанги купил около семи лет назад, когда в результате плохого финансового управления и колебаний рыночных цен в этой британской колонии банк оказался на краю гибели.

Нанги помчался в Гонконг и за десять дней подготовил план поручительства, в результате чего через двадцать месяцев его “кэйрэцу” компании был обеспечен максимальный приток наличности. Риск же по истечении начального периода — год и девять месяцев — был минимальным. С весны 1977 года земельный бум приобрел в этой крошечной перенаселенной колонии невиданные размеры.

Энтони Чин развил тогда бурную деятельность. С согласия Нанги он вложил большую часть основного капитала Паназиатского банка в недвижимость. Он сам и “кэйрэцу” невероятно обогатились, потому что цены на недвижимость резко возрастали и к концу 1980 года выросли в четыре раза. Примерно за год до этого Чин посоветовал расширить эту их деятельность.

— Цены будут расти, — говорил он Нанги в конце 1979 года, — другой альтернативы нет. На острове и в гавани вообще не осталось свободной земли. На Новых Землях Гонконга планируется создать Шатинь — для новых средних классов общества. Я видел проекты шестнадцати различных многоэтажных комплексов, которые должны располагаться в одной-двух милях от ипподрома. Если мы сейчас примем в этом участие, через два года наш капитал удвоится.

Однако Нанги предпочел проявить осторожность. Помимо всего прочего, здраво рассудил он, скоро истекает срок девяностодевятилетней аренды Великобританией Новых Земель. Разумеется, жители колонии не симпатизируют коммунистическому Китаю, но ведь Гонконг и Макао — единственные настоящие “окна” Китая на Запад — дают ему такой мощный приток денежных средств, что аннулировать договор или по крайней мере отказаться продлить его было бы Китаю невыгодно.

Нанги часто имел дело с китайскими коммунистами и знал, как у них работают мозги. И теперь, в начале восьмидесятого года, он полагал, что им нужно нечто большее, чем просто деньги.

Он успешно предсказал падение режима Мао, а потом и “Банды четырех”. Предугадать это было нетрудно, потому что он видел, что в современном Китае складывается точно такая ситуация, которая в его собственной стране привела к свержению трехсотлетнего сёгуната Токугавы и к наступлению эпохи Реставрации Мэйдзи. Чтобы выжить в наши дни, китайскому правительству придется наконец прийти к болезненному для них выводу, что нужно открываться Западу. Им придется вытаскивать себя из той добровольной изоляции, в которую вверг их Мао. Поистине это было безвременье, когда промышленность, а вместе с ней торговля, культура и искусство — все подверглось разрушению ради выполнения пятилетних планов в условиях жестоких репрессий.

Более того, Нанги все яснее понимал: чтобы встать на свои неокрепшие ноги, Китаю гораздо больше, чем денежные доходы, потребуются две вещи. Мысль об этом наполняла его трепетом и ужасом: Китай должен развивать тяжелую индустрию и ядерный потенциал. Китаю потребуется коренная ломка, но для этого ему не хватит денег. Существует только одна возможность получить их: бартер. И единственный имеющийся в их распоряжении источник, из которого можно сделать эти астрономические ставки, — Гонконг. Если Китаю удастся запугать англичан тем, что их выставят вон и разрушат все созданное ими с таким трудом на этой самой южной точке Азиатского континента, если угрозы китайцев будут убедительны, тогда они смогут получить все, что угодно. Тем более, что у англичан есть современная технология, о которой Китай может только мечтать.

Нанги чувствовал, что Китай готовится сделать первый шаг в этом направлении. Они, несомненно, выступят с каким-либо официальным заявлением, в котором будет сказано, что первоначальный документ об аренде не имеет в их глазах законной силы. А потом с неизбежностью последует заявление о том, что когда-нибудь в будущем (когда именно, разумеется, не уточнят) Китай восстановит свою власть над этой колонией.

Нанги не сомневался, что после такого рода откровений от нынешнего земельного бума не останется и следа. Какой же заграничный инвестор захочет топить свои деньги в зыбучих песках политики? Результат будет один: резко упадут цены и на земельную собственность, и на ценные бумаги. Нанги не собирался попадаться в эту ловушку. Поэтому он наложил вето на все предложения Энтони Чина расширить их деятельность.

— Пусть этим занимаются другие, — сказал он. — А мы останемся при своем.

Ход событий подтвердил худшие его опасения. Свои заявления китайцы сделали в конце 1982 года, вынудив ее величество королеву Елизавету вступить с ними в борьбу. Ее подданные провели ряд обширных переговоров с коммунистами, надеясь, что основные проблемы решатся быстро и что ожидаемый спад экономики в колонии удастся предотвратить.

Нанги только посмеивался, радуясь собственной предусмотрительности и осторожности. Китайцы взыграли духом и собирались теперь потянуть резину как можно дольше, используя преимущества своего положения. Главным для них было подольше помучить Британию, чтобы эти тупые европейцы поняли наконец весь ужас ситуации, в которой они оказались. Переговоры были прерваны и не дали никаких результатов. В Гонконге начался кризис. На фондовой бирже колонии к декабрю 1982 года индекс курсов акций резко упал с 1730 в июне 1981 года до 740. В начале 1983 года начали разоряться мелкие компании, торгующие недвижимостью, а в третьем квартале эта участь постигла и две-три компании покрупнее.

— Но что вызывает наибольшую тревогу, — говорил Джон Брэмидж, министр финансов Гонконга, — так это банки и финансы. В настоящее время эти отрасли охвачены паникой.

И теперь, отвечая на звонок Энтони Чина, Нанги вновь возблагодарил Господа Бога за то, что вел свои дела с мудрой консервативностью.

— Как дела в цветущем уголке Китая? — спросил он. Это была их постоянная шуточка, но в этот раз Чин на нее не отреагировал.

— Боюсь, что у меня плохие новости, Нанги-сан.

— Если это опять банковские проблемы, не волнуйся, — сказал Нанги. — Мы выстоим. Сам знаешь, какие у нас капиталы.

— В том-то и беда, — ответил Чин. — Их гораздо меньше, чем вы думаете. Мы не сможем выстоять и при меньшем спаде.

Нанги постарался унять сильно забившееся сердце. Усилием воли он вознесся душой в “никуда” — обитель Святой Троицы — и там обрел гармонию. В его уме роились тысячи вопросов, но, прежде чем открыть рот, Нанги расположил их по степени важности. Сначала самое главное.

— Где деньги?

— Они вложены в шесть строек в Шатине, — жалобно произнес Энтони Чин. — Я помню ваши указания, но ведь вас здесь не было. Я держал ситуацию под контролем изо дня в день и видел, сколько мы можем заработать. А теперь невозможно найти людей, согласных въехать в эти районы. Не из-за плохого климата, а из-за страха перед коммунистами. Всех пробирает дрожь. Даже...

— Ты уволен, — холодно сказал Нанги. — Даю тебе десять минут, чтобы покинуть здание. После этого охрана получит приказ арестовать тебя. Если ты прикоснешься к документам или что-то в них изменишь, будет то же самое.

Он повесил трубку и быстро набрал номер Паназиатского банка, попросив Аллана Су, вице-президента банка по статистике.

— Мистер Су, говорит Тандзан Нанги. Пожалуйста, не задавайте никаких вопросов. С этой минуты вы — президент Паназиатского банка. Энтони Чин больше у меня не работает. Пожалуйста, прикажите своей охране удалить его прямо сейчас. Пусть они удостоверятся, что он ничего не взял с собой из сейфа. Приступайте.

* * *

Кого-нибудь он должен вывести из игры. Кого именно, Красного или Голубого? Качаясь на волнах, лазурных с прозеленью, отсвечивающих как прозрачный изумруд, Бристоль решил: это будет Голубой.

Усевшись в глубокое парусиновое кресло-качалку директора, видавшее лучшие дни, он начал травить леску, дожидаясь, когда какая-нибудь рыба клюнет на приманку, пляшущую внизу, на расстоянии пятнадцати футов. Не более чем в ста ярдах от порта стоял длинный, сверкающий лаком двухвинтовой прогулочный катер, на котором находилась Аликс Логан с полудюжиной ее друзей. Среди них был и Красный монстр, который, как ни старался, не мог не раздражать других. Это как больной палец — за что-нибудь да заденет.

Красный монстр зашел так далеко, что позволил себе снять рубашку. “Напрасно, — подумал Бристоль, — он от этого проигрывает еще больше”. Кожа у него на груди, спине и плечах была бледная, хотя с мускулатурой было все в порядке, Бристоль взял это на заметку. Интересно, в качестве кого Аликс представила Красного монстра своим друзьям?

Леска натянулась, и катушка спиннинга затрещала, разматываясь. Видя, что конец удочки обвис, Бристоль начал наматывать леску... Если бы можно было выбирать, он, наверное, предпочел бы схватиться с Красным монстром, потому что тот был крупнее его самого. Сейчас Бристоль, помимо всего прочего, рвался в бой.

Но это не было соперничеством в истинном смысле слова. За многие месяцы слежки он начал ненавидеть Голубого монстра, — наверное, потому, что его манера смотреть на Аликс выходила за пределы чисто деловых обязанностей. С течением времени в Бристоле начало развиваться нечто вроде собственнического инстинкта.

Для Красного монстра Аликс была просто куском мяса, его заданием, вроде тех, которые он выполнял раньше и будет выполнять впредь. Работавший самостоятельно, но под прикрытием, он действовал в соответствии с письмом, которое дало ему начальство. Оно включало “чистый лист” — список людей из окружения Аликс, которых проверили и убедились, что ей можно с ними общаться.

Голубой, ночной, страж любил смотреть на Аликс. Он был вхож в ее апартаменты. Конечно, он проводил там не всю ночь, но достаточно много времени: когда она возвращалась домой, он тщательно проверял, все ли в порядке. Потом дверь захлопывалась, и Голубой монстр неторопливо спускался по бетонной лестнице, крутя зубочисткой то в одном углу рта, то в другом.

Потом он переходил улицу, направляясь к зданию из хрома и стекла, меньше чем в квартале от дома Аликс, где ему разрешалось покупать жареных цыплят. Голубой монстр брал там бадейку чипсов, которыми можно было бы досыта накормить семью из четырех человек, и опускал свой зад в оранжевое пластиковое кресло. Его губы лоснились от жира, на щеках оставались кусочки цыплячьей кожи. Голубой монстр сидел, уставясь в освещенный квадрат окна, за которым перед сном раздевалась Аликс, и облизывался. И Бристолю казалось, что к еде это не имеет никакого отношения.

Удочка вдруг дернулась до самого основания, и ситуация стала накаляться. Бристоль уперся о брус на корме подошвами своих поношенных полукедов и начал изо всех сил тащить леску на себя. Там, внизу, была какая-то сверхъестественная сила, которая едва не выбросила его из кресла. Кого же это, Господи помилуй, он зацепил? Мышцы его спины напряглись, Бристоль собрал всю силу своих мускулов, чтобы преодолеть сопротивление невидимой морской твари на другом конце лески.

А в ста ярдах от него, в алмазных вспышках лучей от перекатывающихся волн сидели в купальниках Аликс и ее друзья. Их бронзовая кожа блестела от крема для загара, лица были подняты навстречу солнечным лучам, волосы развевались на ветру. С хлопаньем открывались холодные как лед банки пива и передавались по кругу. Над водой плыл смех.

Поединок с рыбой продолжался, тогда как глаза Бристоля были заняты тем, что происходит на прогулочной яхте, а мозг — мыслями о Голубом монстре.

На теле Бристоля напряглись крутые бугры мускулов, выброшенный в кровь адреналин вызвал прилив восторга. Черт побери, как хорошо жить! Страх перед могилой, куда пытался вогнать его Томкин, жил где-то глубоко внутри. Та ночь... его автомобиль потерял управление и падает, летит куда-то в пропасть. Живот сводит судорогой... земля уже близко... кромешная тьма: у него кружится голова, но ему все-таки удается выбраться, и почти сразу же его колымага взрывается, опалив его языками пламени... Они уже лижут его щеку, потрескивают, торжествуя победу. Он кубарем скатывается в сторону и, поворачиваясь, каждый раз смотрит в лицо смерти...

С гримасой ярости Бристоль крутит катушку, чувствуя каждой частицей своего существа, как все вокруг заливает клубящийся поток жизни. Он чувствует, как ритмично покачивается лодка, отзываясь на толчки, идущие из морских глубин. Он глубоко вдыхает чистый соленый воздух, смешанный с едким запахом бензина. Он ощущает горячие укусы солнечных лучей на руках и плечах. Перед ним всеми красками сверкает вода: там темно-голубая, здесь аквамариновая, бирюзовая, а чуть дальше проходит перистая полоска бледно-зеленого цвета.

Но главное, он чувствует, что на другом конце удочки бьется чья-то жизнь. Идет схватка, большую рыбу нужно суметь заставить подойти ближе... еще ближе к борту и, наконец, вытащить. Холодными зимами в Нью-Йорке Бристоль мечтал о таких мгновениях, и вот теперь они стали реальностью.

Рыба была уже близко. Пена от ее конвульсивных движений показывала, что она подошла к поверхности. Бристоль знал, что надо взять себя в руки, отпустить предохранитель на катушке и позволить этому созданию погрузиться в глубины океана. Это приведет к тому, что крючок глубже вонзится в жабры, но рыба знала только одно: надо уплывать подальше. Повинуясь инстинкту, она опускалась вниз.

Катушка со скрипом завертелась, и просмоленная леска начала уходить в глубину. Бристоль знал: натяни он слишком сильно, леска разорвется от мощных бросков этой рыбины.

Теперь она ушла в глубину на всю длину лески, и удочка изогнулась длинной правильной аркой. Бристоль запасся терпением и начал медленно, равномерно заворачивать катушку. Впереди его ждет долгий день, и никуда больше он не двинется — если только шкипер на яхте не решит отплывать.

Он постоянно наблюдал одним глазом за судном. Бристоль знал, как это важно — не оставаться пассивным наблюдателем. Иначе, всего вероятнее, ты заснешь и ничего не увидишь. Его учили активно использовать время, предназначенное для слежки, чтобы побольше узнать об объекте. Его привычки и настроения важны, потому что рано или поздно настанет день, когда наблюдающий встретится со своим объектом. Полученные тогда знания могут придать диалогу совершенно иной оборот.

Огромная рыба устала, и Бристоль стал накручивать леску быстрее. В этот самый момент он увидел, как высокая гибкая фигура Аликс сбросила с себя простыню и грациозно, уверенной поступью двинулась вперед по палубе. Уловив ее движение, Красный монстр, занятый банкой с пивом, на секунду повернул голову, но, поскольку ничего особенного не произошло, спокойно вернулся в своему занятию.

Аликс подошла к трубчатому алюминиевому поручню, возвышавшемуся над носовой частью катера, и встала, прислонившись к нему. Ее руки не шевелились, длинные пальцы крепко сжимали верхнюю перекладину. Она долго стояла так, всматриваясь в море, в длинную ровную линию горизонта, голубую на голубом фоне. Потом ее взгляд упал на мягко плещущую внизу воду. Взор Аликс был неподвижен, она была словно загипнотизирована чем-то, что виделось ей внизу, в прозрачной воде.

В последней вспышке энергии рыба на другом конце лески круто пошла вниз, и на какой-то момент все внимание Бристоля было направлено на то, чтобы не упустить ее.

Когда он поднял глаза, Аликс на носу не было. Бристоль повернул голову: ее не было и на палубе. Может, ей понадобилось поправить прическу? Или она пережарилась на солнце?

Вдруг Бристоль почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Эти неподвижные глаза, смотрящие в никуда... Он уже видел такое прежде, когда впервые встретил Гелду. Взгляд Бристоля упал вниз, на море, перед носовой частью катера. Волосы цвета карамели плыли по воде, на поверхности покачивалось золотистое плечо. Плывет она или тонет?

Красный монстр осмотрелся, но не заметил Аликс. Он отодвинул пивную банку и встал. Его рот открылся: Красный монстр что-то сказал шкиперу. Тот отрицательно покачал головой, указывая на передний поручень.

Красный монстр ринулся наверх, и Бристоль подумал, что ему надо торопиться, потому что сомнений быть не могло: течение относило Аликс от яхты. Она и не пыталась сопротивляться, а учитывая большое расстояние и силу течения, это было все равно что сказать: “Я сдаюсь”.

Красный монстр, бежавший по палубе, наконец увидел ее и прыгнул за борт. Сильными, уверенными бросками он добрался до нее в несколько минут. На борту яхты шкипер отвязывал надувную резиновую лодку. Несколько намазанных кремом мужчин ему помогали. Женщины растерянно глядели на них.

Шкипер спустил лодку на воду, и Красный монстр, поддерживая своей мощной дланью Аликс под подбородок, медленно поплыл к спасательной лодке.

Они вытащили Аликс на палубу как раз в тот момент, когда рыба Бристоля показалась на поверхности. Это был марлин, такой большой, что вполне мог бы, борясь за жизнь, вытащить Бристоля за борт и утянуть в море.

А Бристоль смотрел на изогнувшееся дугой длинное золотистое тело Аликс, пока ее укладывали в нужное положение. Ее потемневшие от воды волосы свисали, словно морские водоросли, закрывая одно плечо.

Некоторое время спустя, после того как Красный монстр сделал ей искусственное дыхание “рот в рот”, Аликс перевернулась вниз лицом. Морская вода потоком хлынула у нее изо рта. Кто-то подошел и надел на нее бейсбольную шапочку, чтобы защитить голову от солнца. Шкипер накинул ей на плечи полотенце, и Красный монстр отнес ее вниз.

Бристоль взглянул в огромный сверкающий глаз марлина. Длинное тело билось, удары хвостового плавника обдавали Бристоля холодной водой.

Рыба была совсем близко, и Бристоль наклонился над бортом, держа наготове багор, но вдруг увидел марлина таким, каким он был на самом деле: не добыча, не трофей, украшающий каминную полку, а живое существо.

Он вспомнил о своей горящей машине, о схватке, в которую был вынужден вступить, чтобы избежать смерти, и понял, что отчаянная битва марлина за свою жизнь ничем от этого не отличалась. Оба они были храбрыми воинами, и эта рыба заслуживала смерти не больше, чем Бристоль.

Он еще раз посмотрел в круглый глаз, такой чужой и такой полный жизни. Бристоль не мог вытащить крючок. Отбросив багор, он порылся в кармане в поисках ножа. И перерезал леску над самым крючком.

Мгновение марлин неподвижно стоял рядом с лодкой у самой поверхности воды, глядя в глаза Бристолю. Потом одним взмахом сильного хвоста отплыл от лодки, его черно-зелено-голубое тело выгнулось, в солнечном свете блеснула чешуя, и вскоре от рыбы осталась только узкая пенная струя, крошечный надрез на поверхности моря, отмечающий то место, где проплыл марлин.

* * *

Тэнгу — таким было его имя, которое, следуя традиции, дал ему сэнсэй. Это был другой агент Виктора Проторова внутри “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”. Он ходил как по острию ножа, и даже сон у него стал неспокойным и тревожным в самых своих глубинных пластах. Надо, чтобы никогда его не смогли застать врасплох, как это случилось с Цуцуми.

Он всегда ощущал себя будто в улье, полном злых жужжащих пчел. Их злоба, Тэнгу прекрасно это понимал, может обрушиться на него — для этого достаточно одного слова осуждения. Никогда еще он не испытывал столь сложного смешения поднимавшихся в нем чувств, причиной которых была неожиданная и необъяснимая смерть Масасиги Кусуноки, бывшего главы этого “рю” ниндзя.

Тэнгу родился на Кюсю, в большой деревенской семье. Он очень хорошо запомнил день, когда умер его отец. Вся семья тогда молча, не сговариваясь, объединилась, действуя фактически как единое целое. Но даже такое единство не шло ни в какое сравнение с целеустремленностью единой воли, которая совершенно отчетливо пронизывала все уровни здешнего общества. Дзёнины во главе с лидером — сэнсэем, тюнины, возглавлявшие боевые единицы, и гэнины, ученики, такие же, как и он сам, — все были подчинены этой единой воле.

В додзё происходило нечто, чего Тэнгу не понимал, — какое-то подсознательное бурление; духовная атмосфера накалялась, но он не принимал в этом участия. Он старался вести себя так, словно включенный в то, что происходит вокруг, но внутренне осознавал: это бесполезно. Находясь здесь, Тэнгу, непонятно почему, что-то упустил. Если бы он смог пересилить себя и охватить обстановку, в которой оказался, в целом, он бы увидел, что просто перестал быть “посвященным”. Утратил ту интенсивную концентрацию внутренней энергии, которая позволила бы ему разделить всеобщую скорбь и духовное обновление, которое принесла смерть Кусуноки.

Тэнгу испытал много страха в ненадежное время, когда ему пришлось затратить огромное количество физической энергии, скрывая свою истинную миссию в “Тэнсин Сёдэн Катори-рю” от тех, кто им интересовался. Но эти страхи не были столь острыми и пронизывающими, как те, что он испытал из-за феникса.

После Кусуноки Феникс был самым могущественным из всех дзёнинов. Фактически, по мнению Тэнгу, Феникс представлял большую опасность, чем Кусуноки. Прежде всего, он был моложе, его жизненная сила была в зените. Кроме того, он шел теми путями, от которых, как казалось Тэнгу, Кусуноки отошел много лет назад, что было неразумно с его стороны.

И еще, Феникс гораздо больше времени проводил с младшими учениками, гэнинами, чем это делал Кусуноки, во всяком случае с тех пор, как Тэнгу обосновался в додзё. Старый сэнсэй, казалось, все больше погружался в молчаливые раздумья и в беседы с несколькими любимыми учениками, среди которых была одна женщина — Суйдзин. Тэнгу должен был перед самым рассветом потихоньку проскальзывать в свою каморку, вымотанный и полностью опустошенный после ночи, когда он попеременно то прятался, то занимался поисками. И его сердце начинало сильно биться всякий раз, когда кто-то проходил мимо.

Тэнгу преследовал ужас. Он жил в страхе, что Феникс может узнать о его тайной деятельности. Мысль о том, что им займется этот человек с лицом, полным злобы, была непереносима, он не мог долго думать об этом. Лучше уж умереть от собственной руки, чем стать объектом его мести.

Для Тэнгу, воспитанного на предрассудках и обычаях деревенских людей, это было все равно что пытаться вступить в борьбу с “ками”.

Феникс был тенью, чем-то таким, чего Тэнгу был не в состоянии понять. Стоило Тэнгу взглянуть на него, на устрашающее изображение тигра, вставшего на задние лапы, которое было вытатуировано на спине и плече Феникса, как его охватывало оцепенение, которое он не мог преодолеть. Поэтому, несмотря на все советы Проторова, Тэнгу, ведущий двойную жизнь, чтобы избежать разоблачения, держался тише воды ниже травы.

* * *

Когда Нанги вернулся в большое помещение своего офиса, он выглядел совершенно спокойным. На данный момент он сделал все, что мог. Теперь от Аллана Су и его сотрудников зависело все остальное: им нужно просмотреть бухгалтерскую отчетность Энтони Чина, выяснить, что сделали с Паназиатским банком и сохранил ли он еще жизнеспособность. Су советовал закрыть банк, пока положение не прояснится, но Нанги, зная по опыту, как быстро расходятся слухи, решил не закрывать банк и немедленно опубликовать во всех газетах, как в англоязычных, так и в китайских, сообщение об увольнении Энтони Чина за то, что тот не оправдал доверия. Зачеркивая его карьеру, Нанги не испытывал ни малейших угрызений совести: речь шла о человеке, который привел его банк на грань финансового краха.

Нанги посоветовал Су не открывать карт.

— Мы должны сделать все возможное, чтобы выиграть время, — сказал он. — Я не хочу переводить сюда капитал, чтобы покрыть недостачу в неустойчивой ситуации. Не буду я выбрасывать большие деньги на ерунду. Запомните это, мистер Су. Все зависит от вас и от ваших подчиненных. Пожалуйста, держитесь.

Мысленно пробегая все события заново, Нанги был уверен, что учел все. Судьба Паназиатского банка теперь в Божьих руках. Конечно, он не сказал Су, что “кэйрэцу” не может себе позволить перечисление основных фондов. Но если банк не сумеет предоставить капитал, то деньги должны поступить из какого-то другого места.

Удовлетворенный сделанным, Нанги переключил внимание на то, что происходило в кабинете Сато. Он вспомнил, что собирался спросить кое о чем Линнера, когда его отвлек телефон. Нанги встал за спинкой софы, на которой сидели Николас, Сато и Иссии. Томкин расположился напротив них в огромном кресле.

— Линнер-сан, — сказал Нанги, вынимая очередную сигарету и щелкая зажигалкой, — до того как меня, весьма не ко времени, позвали к аппарату, вы говорили о крайней необычности того, что с этим “мо” связана смерть.

Николас побледнел и ничего не ответил, а Нанги, закуривая, пристально смотрел на него и размышлял о том, удалось ли ему задеть больное место. Если да, то это может помочь ему одержать верх над этим гайдзином.

— Не будете ли вы столь любезны, — продолжал Нанги, выпуская из полуоткрытого рта голубоватый дымок, — рассказать мне о целях у-син.

Теперь Николас стоял перед выбором: потерять лицо или, возможно, вызвать панику среди японцев и поставить тем самым под угрозу срыва переговоры, которые (Томкин выразился совершенно определенно) должны завершиться на этой неделе. Он уже кое-что рассказал Томкину в пятницу, когда они сидели в номере отеля, а сейчас все они узнали чуточку больше. Но только он, Николас, знал всю правду. Последствия были столь ужасными, по крайней мере, на сегодняшний день, что он предпочитал не думать об этом. И все-таки настойчивый, умный Нанги собирался вынудить его рассказать обо всем и тем самым разрушить давние планы Томкина.

Мозг Николаса лихорадочно бился над этой проблемой, а голова, помимо его воли, повернулась. “Харагэй” — особое, шестое, чувство предупреждало его о чем-то. Томкин! Что случилось? Николас начал действовать еще до того, как эта мысль оформилась в нем окончательно.

Карие глаза Рафаэля Томкина, всегда такие непроницаемые, с хитринкой, теперь стали пустыми и водянистыми, словно весь цвет с радужной оболочки вытек через нижние веки. Зрачки расширились, и Томкин, казалось, никак не мог их сфокусировать.

Николас дотронулся до Томкина и мгновенно ощутил неритмичную, с перебивами, вибрацию его тела.

— Скорее! — приказал Николас. — Вызывайте врача.

— Здесь, в здании, есть врач, — отозвался Сато, делая знак Иссии, который был на пути к двери. — Это наш человек и хороший специалист.

Томкин попытался открыть рот, но заговорить не смог. Его руки вцепились в пиджак Николаса, скрюченные пальцы мяли толстую ткань. В глазах вспыхнула красная искорка ужаса.

— Все в порядке, — сказал Николас успокоительным тоном. — Доктор сейчас придет. — Какое-то полустертое воспоминание, совсем крошечное, ускользающее, казавшееся в свое время незначительным, пыталось пробиться на поверхность его сознания. Какое? Лицо Томкина, покрывшееся пятнами, было так близко от Николаса, что он чувствовал биение его сердца, работавшего, как обезумевший мотор. Николас положил указательный палец на внутреннюю сторону дрожащего запястья Томкина. Через секунду передвинул палец, потом сделал то же самое еще раз, не смея поверить себе. Он не мог найти пульса!

Рот Томкина открывался, он притягивал к себе Николаса, силясь прошептать что-то, вероятно, очень важное. Николас приложил ухо к его губам, напряженно вслушиваясь. Тяжелое прерывистое дыхание оглушало, как шум моря, изо рта исходил сладковато-тошнотворный запах умирания. Это воскресило давнее воспоминание, но, когда Николас ухватился за него, раздался голос Томкина, угасающий, дрожащий, неживой.

— Грэйдон... — расслышал Николас между двумя вздохами. — Ради Христа... свяжись с Грэйдоном... сейчас же.

* * *

Розовый свет, отражаясь от кандзаси в волосах мисс Ёсиды, превращал камни, сверкавшие на дне бассейна, в драгоценности. Она стояла, преклонив колени, между открытыми фусума на пятидесятом этаже здания “Синдзюку-сюйрю”, где находилась “Сато петрокемиклз”. Здесь все было отдано в распоряжение главного дизайнера по интерьеру и мастера-садовника, которые должны были создать в дымном аду Токио святилище для мирных размышлений.

Шепот ветерка донесся откуда-то из жемчужного воздуха над склоненной головой мисс Ёсиды.

Справа от нее возвышалась стена тонкого зеленого бамбука, высокого, молодого, всегда гибкого, обладающего священным для японцев качеством — способностью обновлять утомленный дух.

Мисс Ёсида, одетая в модный темно-красный костюм, поймала себя на мысли, что при других обстоятельствах ей не пришлось бы играть роль офис-леди, и она выполняла бы свои обязанности жены и матери, содержа дом в идеальном порядке.

Но шесть лет назад ее мужа, когда он сошел с тротуара, переполненного в середине дня пешеходами, ударил накренившийся грузовик. Его голова мгновенно превратилась в месиво. После гибели мужа мисс Ёсида одна должна была заботиться об их сыне Кодзо, который тогда только что поступил в школу высшей ступени, связанную с престижным Тодай. Мисс Ёсида и ее муж работали долго и напряженно ради поступления сына. Она даже просила Сато, чтобы он использовал свои связи. Родители, однако, были обеспокоены ужасающими проявлениями неблагодарности у мальчика: он, казалось, совершенно не думал о великом шаге вперед, к успешному будущему, которое родители готовили ему всякими правдами и неправдами.

Мисс Ёсида вздохнула, ее плечи ссутулились, как бы под страшной тяжестью, когда она вспомнила обо всем этом.

Сначала она приняла предложение свекрови переехать жить к ней. Но прошло всего несколько месяцев, и мисс Ёсида поняла, что просто поменяла один ад на другой. Живя в доме свекрови, она оказалась под жестким контролем старой женщины. Свекровь проявляла яростную настойчивость, желая распоряжаться деньгами, полученными по страховке за сына, а также многочисленными счетами в банках. И рабство, к которому принуждали мисс Ёсиду, переполнило чашу ее терпения.

Она забрала Кодзо, вернулась в тот район города, который полюбила еще ребенком, и сняла там небольшую квартирку.

И поскольку теперь у нее в жизни оставался только Кодзо, она превратилась в кёику-маму, маму-преподавательницу, которая постоянно работала со своим сыном, чтобы он мог повысить свои оценки и попасть в элитную дзюку, одну из групп, где преподавание велось на частной основе, по воскресеньям и в дни национальных праздников, помимо и сверх тех 240 дней, когда шли занятия в обычной школе. Мисс Ёсида хотела, чтобы Кодзо поступил в дзюку потому, что знала уровень преподавания в его школе. Там учащимся не разрешалось ни оставаться на второй год, ни перескакивать через класс, обучение было рассчитано на средних учеников, то есть тех, кого, с точки зрения мисс Ёсиды, на голову опережал ее сын.

И вот, благодаря ее стараниям и природному уму Кодзо, ее сына вскоре пригласили в особо престижную дзюку, которая арендовала помещение в Тодай.

Мисс Ёсида очень этому обрадовалась, тем более что помнила, как училась сама; в колледже с неполным двухгодичным курсом, где в классе были только девушки, мисс Ёсиду учили, как вести себя в обществе и с будущей свекровью, как воспитывать детей и готовить себя к миллионам превратностей семейной жизни. По сути дела, это был всего-навсего последний курс школьного образования. Мисс Ёсида горько сожалела об этом и поклялась, что если родит девочку, то ребенок будет учиться совершенно иначе.

Но путь ее кармы шел в другом направлении. И, когда врач сказал мисс Ёсиде, что детей у нее больше не будет, она всю себя посвятила сыну. Он должен получить такое блестящее образование, какое только возможно в Японии, перед ним должны открыться двери, ведущие в мир бизнеса. Всем известно, что, не получив диплома одного из немногочисленных престижных университетов, молодой человек будет выброшен в скудное и пустынное житейское море, предоставленный самому себе.

Поэтому она не слушала жалоб Кодзо на школьных учителей, которые негодовали по поводу его поступления в дзюку. Они считали, говорил ей сын, что дзюку умаляла ценность их собственного преподавания, ревновали, утратив свою власть над ним, и осложняли его жизнь в школе.

— Ерунда, — отвечала ему мисс Ёсида. — Ты просто ищешь повод, чтобы увильнуть от занятий. Подумал хотя бы, в какую сумму каждый месяц мне обходится твоя дзюку?

Конечно, она не рассказывала сыну обо всем, но в глубине души была рада, что муж оказался таким бережливым. Даже его смерть принесла семье выгоду. Через два года (неужели прошло так много времени? — спрашивала она себя) Кодзо должен был заканчивать школу. Целый семестр он, вместе с остальными учениками, готовился к вступительным экзаменам в Тодай. Осунувшийся и напряженный, он каждое утро уходил из дома в библиотеку и не возвращался до позднего вечера.

Потом, спустя три недели после Нового года, школьные занятия прекратились на год, а у Кодзо начался предэкзаменационный ад — сикэн дзигоку, — круглосуточное суровое натаскивание.

Чтобы Кодзо мог интенсивно заниматься, мисс Ёсида отделила для него часть квартиры. И вот, однажды утром...

Плечи мисс Ёсиды задрожали, ее громкие рыдания, доносившиеся из миниатюрного садика, заглушали шорох листьев и мелодичные звуки крошечного водопада, разбивающегося о гладкие, цвета охры, камни.

“Нет! — кричал голос внутри нее. — Зачем снова мучить себя? Зачем заставлять себя помнить?”

Но она знала зачем. Раскаяние. Слезы беззвучно катились по ее округлым щекам, покрывали пятнами шелковую блузку и, словно бусинки, усеивали льняной пиджак ее костюма.

О Будда! Как могу я забыть минуту, когда в то утро вошла в его комнату и увидела, как сын висит на скрученной в петлю простыне, а маленькая табуретка лежит, отброшенная, рядом. Он раскачивался взад и вперед, как чудовищный маятник. И эта легкая загадочная улыбка на его губах... О Господи, вот так же он улыбался, когда был ребенком и мирно спал в своей кроватке. А простыней он должен был обернуть себе ноги, ноги — а не шею.

О, бедный мой Кодзо!

Через три месяца после того, как мисс Ёсида похоронила сына рядом с его отцом, она прочла в газете статью профессора Сойти Ватанабэ из токийского университета “София”. Он, в частности, сокрушался по поводу “горького рабства образования”, через которое вынуждены пройти дети, и “этого приговора не может избежать ни один ребенок”. И она плакала вновь и вновь, потрясенная тем, что ей не хватило понимания и сочувствия.

С самого момента рождения сына она лепила из Кодзо то, что хотела. И теперь понимала, что никогда не было у нее ясного представления о сыне как о личности. Более того, он всегда был как бы ее продолжением. По правде говоря, самым важным для мисс Ёсиды. Но все же только частью ее самой.

А сейчас, сжав голову руками, она тихо раскачивалась, стоя на коленях, и лила горькие слезы, полные тоски и злой жалости к самой себе.

Вот так и отыскала ее смерть, обрушившись из тьмы на ее тело, — чей-то призрачный, черный, как ночь, палец, который, казалось, возник из ниоткуда, прошелся по ее склоненной спине, словно разрезая складки льняного жакета и саму мисс Ёсиду, как нож, погруженный в масло.

Мисс Ёсида ничего не замечала, погруженная в свою боль и неизбывную печаль о сыне, вспоминая недавний шок, когда нашла Кагами-сан в луже собственной крови в парильне. Даже отвратительный запах, исходящий от Томкина-сан, результат, как она предполагала, его европейского рациона, с большим количеством мяса, был забыт в том глубоком отчаянии, которое поднималось в душе мисс Ёсиды.

Потом она ощутила нежную руку на своем плече и ласковый голос женщины, которая что-то шептала над ней, и мисс Ёсида медленно очнулась от своих страданий, ее плечи и спина распрямились. Мисс Ёсида подняла голову вверх, чтобы понять, откуда к ней пришло утешение.

Ей хватило времени только на то, чтобы рассмотреть цветное кимоно, волну длинных блестящих иссиня-черных волос, к которым как у гейши был прикреплен грубый кровавый знак. Потом мисс Ёсида услышала странный тонкий свист, и огромное зазубренное лезвие перерубило кость и хрящ, отделив нос от ее лица.

Мисс Ёсида издала хриплый крик, когда обнаженные нервы вышли из шока от травмы и ее обожгла боль. Из раны на лице хлынула кровь, смачивая блузку и жакет. Мисс Ёсида упала навзничь, подтянув ноги к груди. Глаза ее изумленно раскрылись: теперь она узнала, что это была за фигура, и сердце ее сжалось от ужаса.

* * *

— Боюсь, что я здесь бессилен, — сказал доктор. Он был весь серый, вымотанный и, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как вошел в дверь кабинета. — Теперь вся надежда на больницу. — Он глубоко вздохнул, сдвинул свои очки в тонкой, как проволока, оправе на блестевший от пота лоб, потом помассировал глаза большими пальцами рук. — Тысяча извинений. Эти дни я мучаюсь непрерывной головной болью из-за своего гайморита.

Доктор вытащил маленький пластиковый пузырек и закапал жидкость в каждую ноздрю.

— Мой врач советует мне вообще уехать из города. — Доктор убрал пузырек. — Загрязнение воздуха, понимаете.

Это был сутулый пожилой японец с такими худыми плечами, что под мятым пиджаком обозначались лопатки. Глаза у него были добрые и умные. Он тяжело вздохнул.

— Но если вас интересует мое мнение, то и больница вряд ли поможет. — Он взглянул на встревоженные лица людей, стоявших в комнате: Николаса, Сато, Нанги, потом перевел взгляд на тело Томкина, распростертое на софе. — Это не сердце. Я не знаю, что это.

— Перед вашим приходом я пощупал пульс, — сказал Николас. — Его не было.

— Именно так. — Глаза доктора за толстыми стеклами очков мигнули, как у совы. — Вот это и поразительно. Вы же знаете, он должен был бы уже умереть!. — Врач взглянул на неподвижно лежавшего Томкина. — Он принимал какие-то особые лекарства, вы не знаете, какие, Линнер-сан?

Николас смутно помнил, как брал маленький пузырек в номере отеля, где жил Томкин.

— Он принимал преднизон.

Доктор отшатнулся назад, и Николас сделал шаг вперед, чтобы поддержать его. Лицо доктора побледнело, он долго молчал, потом прошептал Николасу, так тихо, что тому пришлось наклониться:

— Преднизон? Вы уверены, что это был преднизон?

— Да.

Доктор снял очки.

— Боюсь, “скорая помощь” не поможет, — негромко произнес он. Потом осторожно надел очки и посмотрел на окружающих.

Теперь его лицо стало другим, словно у актера, сменившего маску. Глаза потемнели, профессиональное выражение лица отгородило его от внешнего мира, точно занавесом. Николас много раз прежде видел это выражение у врачей и солдат, возвращавшихся с войны. Это был своего рода защитный механизм, нарочитая ожесточенность, необходимая для того, чтобы защитить сердце от горьких стрел печали. Конечно, доктор ничего не мог сделать, ему тяжело было принять свое поражение.

— Боюсь, Томкин-сан переживает конечную фазу артрита Такаясу. Эта болезнь злокачественна и фатальна, исключений не бывает. Она известна также как “болезнь отсутствия пульса”. Причина, я думаю, всем ясна.

* * *

Мисс Ёсида понимала, что умирает. Это было для нее не худшим исходом, потому что смерть избавляла от страданий и скрывала ее позор: она оказалась слишком трусливой, чтобы взять вакидзаси своего мужа и, выхватив клинок из ножен, вонзить его себе в живот.

Другой вопрос, как она умирала. Она умирала как уличная собака, жалкое, изувеченное животное на улице, которое долго били и пинали ногами. Жизнь выходила из мисс Ёсиды с ее прерывистым аритмичным дыханием.

Конечно, не пристало так умирать женщине-самураю, сказала она себе, почти потеряв сознание от болезненного прикосновения острого как бритва, зазубренного лезвия, скрывающегося в стальном веере.

Однако маячившая над ней фигура с лицом, разрисованным под демона, какими их изображают в театре “Кабуки”, мертвенно-белым, с ярко-оранжевыми пятнами, приковала внимание мисс Ёсиды.

Она словно провалилась в какой-то ужасный колодец, какие описывают в легендах, а будничный Токио, с толпами бегущих людей, плотным смогом и яркими неоновыми огнями, будто куда-то исчез. Только это место, с домиками из дерева и бумаги, с рощицей дрожащего зеленого бамбука, словно частица воскресшей древней Японии, закрытой туманом и тайной, было наполнено волшебством и тенями героев.

В этом была суть видения, которое вызвала склонившаяся над ней фигура, подвергнувшая ее ужасному наказанию.

“Но ведь я самурай! — вскричал голос где-то в подсознании ослепленной болью мисс Ёсиды. — Если мне суждено умереть, по крайней мере, даруй мне почетную смерть на поле брани!”

И мисс Ёсида вытянула свои острые ногти, а смертоносный гунсэн опять и опять со свистом рассекал над ней воздух, разрезая ее ногти и подушечки пальцев. Она начала медленно отодвигаться, неуклюже прикрываясь руками, по которым горячим потоком струилась кровь, затекая под мышки.

Но теперь ее губы раздвинулись, обнажив стиснутые зубы; она издавала что-то среднее между смехом и звериным рычанием. Адреналин заполнил все ее тело. Сердце очнулось от серого сна и вновь запело, обращаясь к душам предков-самураев, которые вели сейчас мисс Ёсиду к ее славной кончине.

* * *

— Диагноз был поставлен в клинике Мае сравнительно недавно, примерно в начале 1979 года.

— И вы ничем не можете ему помочь, Таки-сан? — спросил Сато.

Доктор пожал своими тощими плечами.

— Я могу ввести снотворное, снять боль. Больше ничего.

— Но в больнице наверняка есть средства, которые могут...

Таки отрицательно покачал головой.

— Фактически все уже кончено, Сато-сан. Боль усилится, если мы будем переносить его. А больница... лично я не хотел бы умирать там, будь у меня выбор.

Сато кивнул, соглашаясь с этим приговором. Николас отошел от них, этих современных мудрецов, ни на что не способных в борьбе с первобытными, первозданными силами природы. Он присел на колени рядом с Томкиным, всматриваясь в бледное, покрытое пятнами лицо. Когда-то в нем была видна сила, бремя власти прорезало на нем морщины, придававшие ему выразительность и значительность.

Теперь морщины стали глубже, а их сеть — гуще, они словно брали верх над ним. Казалось, что время затянуло свою петлю, за несколько минут состарив Томкина на десять лет. Но в отличие от доктора он никогда не станет прежним. Процессы регенерации подорваны в нем болезнью.

Николасу казалось иронией судьбы, что он стоит на коленях рядом с умирающим человеком, тем самым, кого поклялся уничтожить когда-то. Но это его не удивляло. Карма Томкина принадлежит самому Томкину. Николас воспринимал эти события, как и все остальное в своей жизни, хладнокровно и спокойно. Именно благодаря этим качествам он сумел преодолеть сильное желание поговорить с Акико, сумел скрыть смущение, в которое его повергла ее красота. Это же качество позволило Николасу быстро овладеть собой, когда он понял, какой ужасный скрытый смысл таит в себе зверское убийство Кагами-сан.

По природе Николас был восточным человеком, хотя в чертах его лица можно было найти лишь отдаленный намек на кровь матери. Полковник, будь он сейчас жив, узнал бы в облике сына почти самого себя в юности, хотя у Николаса волосы были темные, как у матери, а в глазах не было прямоты, присущей людям западной культуры.

В нем сейчас бурлило множество эмоций. Он воздал должное ненависти к Томкину, и это позволило ему работать на него, даже войти в доверие, чтобы быть поближе и взращивать семена мести за убийство друга, лежащие на совести Томкина. И все-таки... Этот человек обладал качествами, которые не могли не произвести впечатления на Николаса. Во-первых, Томкин был необыкновенно преданным. Кажется, он бы свел солнце на землю ради кого-нибудь из своих людей, попади тот в беду. Во-вторых, исключительно трогательна была его неизменная любовь к дочерям, особенно к Жюстин. В природе этого человека было заложено неумение выразить свою любовь должным образом. Но он понимал беды своей младшей дочери и, что особенно важно, признавался, по крайней мере самому себе и Николасу, что несет ответственность за эмоциональное состояние Жюстин, и это было похвально.

Томкин часто бывал крикливым и грубым, но за этими внешними качествами скрывался человек с ранимой душой. И были моменты в его личной жизни, которые теперь по собственному выбору Томкин делил с Николасом, когда внутренний страж исчезал и Томкин расслаблялся. Тогда он превращался в интересного, даже очаровательного собеседника.

Николас смотрел на серое лицо, из которого будто выпустили весь воздух. Оно было безжизненно, и Томкин походил теперь на старую затасканную восковую игрушку. Николас вспомнил, как Томкин огорчался из-за связей Жюстин, как он страдал, когда ее использовал Крис. Его гнев, в конце концов, спас ее, но одновременно побудил дочь отвернуться от отца.

Николас понимал, что Жюстин сейчас должна была бы сидеть здесь. Наверное, он один знал, какое успокоение могло бы принести Томкину ее присутствие. В конце концов семья — ахиллесова пята Томкина. Жестоко, что он умирает здесь, вдали от дома и дочерей, от всего, что любил. Перед лицом смерти Николас всегда чувствовал себя ничтожным. Он смутно понимал, что это в нем говорит западная сторона его личности, наследие полковника. Восточная половина души полностью осознавала, что жизнь связана со смертью, что на самом деле это одно и то же. Если относиться ко всему одинаково, то сюда надо включать и смерть.

Николас увидел, как раскрылись глаза Томкина. Их карий цвет стал грязноватым, почти серым. Дышал он с огромным трудом, сухие губы были полуоткрыты.

— Я позвонил Грэйдону, — сказал Николас. — Он уже выехал.

Но в глазах Томкина не отразилось ничего, они только блуждали и блуждали по комнате. За окнами умирал день, ночной Токио сверкал великолепием неоновых огней, сдерживающих разноцветным шатром окружающую тьму.

Томкин повернул голову, и Николас проследил за его взглядом. Но там ничего не было — только пустая стена. Что же Томкин увидел такого, что привлекло его внимание в последние минуты? Только кошки имеют обыкновение сидеть и смотреть в никуда.

Потом по стене прошла тень, и Томкин вздрогнул, словно это было как-то связано с ним самим.

— Доктора? — спросил Николас, хотя это была пустая формальность. Он знал, что смерть близка.

— Мистер Линнер! — Медленно поднявшись, Николас обернулся и увидел расстроенное лицо Грэйдона, адвоката Томкина. — Как он?

— Спросите доктора! — Николас вдруг почувствовал, что очень устал.

Таки-сан опустился на колени рядом с Томкиным и стал внимательно прослушивать его грудь стетоскопом. Через минуту он снял инструмент с ушей.

— Боюсь, это конец. — Доктор начал записывать что-то в свой блокнот.

Грэйдон вытер лицо льняным платочком.

— Это так неожиданно... Я никогда не думал, что это случится так скоро.

— Вы знали о его болезни? — спросил Николас.

— Да, — расстроенно кивнул Грэйдон. — Только доктор Кидд, его личный врач, и я знали об этом. — Глаза Грэйдона остановились на собеседнике. — Он обращался ко мне на предмет составления завещания. Мне полагалось знать. — Грэйдон глубоко вздохнул. — Вы не возражаете, если я выпью виски с содовой?

— Извините, что я не догадался предложить вам, — спохватился Сато, — такие обстоятельства...

Он быстро подошел к бару, приготовил напиток для Грэйдона и передал ему бокал. Потом налил что-то и для Нанги, который выглядел очень бледным.

Грэйдон сделал большой глоток и тронул Николаса за локоть.

— Прошу вас, — сказал он вполголоса, — давайте отойдем.

Николас отошел в сторону и остановился.

— В чем дело? — коротко спросил он. Мысли его были далеко.

Грэйдон раскрыл свой черный портфель из кожи ящерицы.

— Есть некоторые вопросы, которые нужно...

— Не сейчас, — прервал его Николас, положив ладонь ему на плечо. — У нас еще будет масса времени для всяких формальностей.

Адвокат, стоявший чуть нагнувшись, взглянул на него снизу вверх.

— Простите, мистер Линнер, но у меня есть четкие инструкции. Мистер Томкин высказался на этот счет совершенно определенно.

Рука Грэйдона нырнула в карман портфеля и извлекла оттуда большой светло-желтый конверт, на наружной стороне которого было написано имя Николаса. Конверт был запечатан пломбой из красного сургуча. Грэйдон передал конверт Николасу.

— Мистер Томкин потребовал, чтобы этот конверт я передал вам из рук в руки сразу же после его смерти, и чтобы вы прочли бумаги и подписали их в моем присутствии.

Николас смотрел на конверт с отсутствующим видом.

— Что в нем?

— Дополнительные распоряжения к завещанию.

— Дополнительные распоряжения?

— К завещанию мистера Томкина! — На лице Грэйдона вновь отразилось беспокойство. Он тронул Николаса за запястье. — Вы должны прочитать это сейчас, мистер Линнер. Такова была воля мистера Томкина. — Глаза адвоката были большими и влажными. — Прошу вас.

Николас перевернул конверт, вскрыл печать и вытащил несколько листков бумаги. На верхнем были крупные каракули Томкина, которые невозможно было ни с чем спутать. Николас начал читать.

Николас!

Ты, вне всякого сомнения, немного удивлен недавними событиями... Это вполне естественно. Признаюсь, мне хотелось бы знать, какие именно чувства владеют тобой сейчас. Однако я знаю одно: оттуда, где я сейчас нахожусь, мне никогда не удастся прочесть их на твоем лице. Во многих отношениях ты всегда был для меня еще большей загадкой, чем мои дочери. Полагаю, это было единственной моей привилегией с тех пор, как я стал относиться к тебе как к сыну.

Думаю, так и должно было произойти. Разве Эдип не хотел убить своего отца? Да, да, я знаю об этом. Потому что начал понимать тебя. Я наделал много глупостей за мою жизнь, таких поступков, о которых не очень-то хочется и рассказывать.

Во мне всегда жила неутомимая жажда власти, и я уничтожал людей, даже целые компании, чтобы удовлетворить свои желания. Но в конце концов у жизни всегда есть возможность оставить нас всех в дураках. И почему я должен быть исключением?

Не стану отрицать: встреча с тобой изменила мою жизнь. Сначала не слишком заметно — у меня была слишком сильная воля. Но я запомнил ту долгую ночь, когда мы оба ждали прихода Сайго. Ты был там, чтобы защищать меня, а я, от страха и отчаяния, говорил с Сайго и предлагал ему твою жизнь в обмен на свою.

Только позже я осознал, каким был глупцом. И я подозреваю, что ты подслушал наш разговор. Я прав, верно? Впрочем, сейчас это уже не имеет большого значения. Скажу только, что после той ночи я начал понимать тебя. Какая-то твоя особенная черта, которую я все еще не могу определить, начала проникать в меня, словно туман. Я рад, что ты работал у меня, и точно так же рад, что ты женишься на моей дочери. Это — то, что надо.

Наверное, существует много причин, по которым тебе хотелось бы убить меня. Но самая главная, вероятно, связана с твоим другом. Лью Кроукером. Он думал, что это я убил Анджелу Дидион, а ты решил, что я убил Лью.

Ты не прав... и вместе с тем прав.

Мне в самом деле жаль, но я не могу говорить об этом подробнее. Наверное, я и так уже сказал больше, чем нужно. А теперь о делах!

На следующем листке ты найдешь юридически оформленный документ. Подпиши его, и ты станешь президентом “Томкин индастриз”. Не размышляй об этом много — следуй своей интуиции. Но знай, Ники, что мне хотелось бы этого всем сердцем и душой, если таковая действительно существует. Вскоре ты и Жюстин поженитесь. Я рад, что вы любите друг друга. Никто лучше меня не понимает, какая это ценность в наши дни. Вот увидишь, вы будете единой семьей во всех отношениях.

Подписав документ, ты меня осчастливишь. Я буду знать, что компания попала в хорошие руки. Но имей в виду: сразу же после похорон тебе нужно выполнить одно дело. Грэйдон, который, конечно, стоит сейчас рядом, расскажет тебе об этом.

Прощай, Ники. Скажи моим девочкам, что я люблю их.

Рафаэль Томкин.

Засвидетельствовано Грэйдоном, датировано 4 июня 1983 года.

Николас уселся на ручку кресла Сато. В голове гудело, он всеми силами пытался взять себя в руки. К такому его не готовили.

— Мистер Линнер!

Николас медленно поднял голову, сообразив, что Грэйдон уже какое-то время пытается привлечь его внимание.

— Мистер Линнер, вы подпишете документ?

Слишком много всего сразу. Николас чувствовал себя ошеломленным. Западная часть его души кипела эмоциями, а восточная — отчаянно боролась, чтобы подавить эти эмоции. Ведь если они проявятся, Николас утратит свое достоинство. Впервые за всю свою жизнь он чувствовал, что стоит как бы посредине и враждует с обоими началами своей личности. Потому что Николасу хотелось и того, и другого: и ощущать эмоции и не ощущать их в одно и то же время. Сато был абсолютно прав. В этой стране печаль — сугубо личное чувство, которое скрывают даже от самых близких людей. И все же он остро ощущал, что в нем живет его отец, полковник, побуждающий его предаться горю, говорящий Николасу: все правильно, у человека есть право плакать, чувствовать, нуждаться в утешении в тяжелые минуты. Этого хочет каждый.

Однако на лице Николаса не отразилось ничего. Может быть, только Нанги, с его профессиональной проницательностью, удалось бы заметить боль в глазах Николаса, промелькнувшую, как темная рыба в воде. Никто другой не смог бы. Однако Нанги никогда не предположил бы, что Николас способен на такое сильное проявление личных эмоций. С того момента, как Томкина разбил паралич, японцы упорно смотрели только друг на друга, не давая ему возможности почувствовать унизительность своего положения.

— Мистер Линнер!

Николас вдруг встал в первую боевую позицию: его мускулы напряглись, бедра и колени пришли в движение, повинуясь инстинкту. В нем закипал кроваво-красный импульс на уничтожение противника. Рука начала подниматься.

— Да?

Рядом стоял Грэйдон, неподвижный и беззащитный, его глаза быстро-быстро моргали за стеклами очков.

“Что же это я делаю?” — подумал Николас, устрашившись того, что его эмоция выбрала неверное направление, что его тело непроизвольно приготовилось действовать в соответствии с правилами “акаи ниндзюцу”. Время, проведенное им в Америке, словно провалилось куда-то. И теперь, возвращаясь к своей естественной природе, Николас стал другим: мозг освобождал путь для тех инстинктов, которым его обучали. Ибо “дзяхо”, магическое искусство “рю” ниндзя, требует полного отторжения законов и ограничений так называемой цивилизации. Но Николас находился не в префектуре Нара и не в прохладных каменных стенах “Тэнсин Сёдэн Катори”. Теперь он не ученик, а сэнсэй. Нужно получше запомнить это. И все-таки Николас не был вполне восточным человеком, как бы он ни пытался уверить себя в обратном.

В эту самую минуту в нем как будто развалилась на куски огромная толстая льдина, которая закрывала путь свету, отражая его своей ребристой поверхностью. И Николас понял, что всегда чувствовал скрытый гнев на полковника за то, что тот наделил его своими западными генами, своими реакциями и инстинктами, огрубленным видением мира. Николас осознал, что его неизменное уважение к отцу было маской, за которой стояло негодование, тлеющее внутри и накаленное добела. Теперь он вдруг понял, что ему надо делать.

Он расслабил мускулы, сознательно изгоняя из своего тела адреналин, который, ничем не регулируемый, высвободился под натиском кокю суру — состояния готовности к бою. Передав Грэйдону бумаги, Николас сказал:

— Пожалуйста, дайте мне время подумать. — Он пересек комнату, ступая с одного ковра на другой, мимо четырех японцев, которые, не осмеливаясь взглянуть ему в лицо, быстрым шепотом говорили о своих насущных делах.

Николас обогнул софу, и перед ним вновь предстало тело Томкина, лежавшее так, словно его подготовили к положению в гроб. Во рту Николаса чувствовалась горечь, глаза жгло. В тот день, когда умер его отец, новый садовник Линнеров, другой старик, дзэнский мастер в царстве растений, занявший место всеми любимого Атаки в их доме в пригороде Токио, начал сгребать снег. И Николас увидел полосы черного и белого, эту грустную картину зимы, которую личное горе преобразило в воплощение смерти.

Николас встал на колени под определенным углом к телу Томкина, склонил голову в церемониальном поклоне, как положено делать в знак уважения к главе семьи. После откровений, полученных Николасом минуту назад, казалось, не было разницы между Томкиным и тем человеком, которого они с матерью и Итами похоронили со всей церемониально и торжественностью много лет назад.

Его внутренняя боль, непостижимая, ни с чем не сравнимая, отпустила его, когда он осознал, что представлял собой этот круглоглазый варвар. Хотя полковник со временем полюбил Восток с неослабевающей страстью, все-таки он оставался гайдзином. Николас, выросший в Японии, всю свою жизнь страдал от этого. Кровь есть кровь. И японцы, проявляя внешние признаки уважения, не могли преодолеть этого, не могли в самых глубинах своей души простить отступлений от норм их морали.

В Рафаэле Томкине Николас чувствовал, хотя и бессознательно, те же качества, которые, возможно несправедливо, приписывали его отцу. Теперь он понимал, что его ненависть к Томкину была ненавистью к тому, чем был (и не мог не быть) полковник. Николас был восточным человеком, оказавшимся, как в ловушке, в теле человека западного. Карма. Николасу было ясно теперь, что никогда он не мог принять эту карму и много лет инстинктивно боролся с ней, точно так же, как долгое время упорно отказывался взглянуть в лицо своей глубокой, неизменной ненависти.

Теперь Николас смог это сделать. Смерть Томкина указала ему путь, и за это надо быть вечно ему благодарным. Но Николас знал также, что чувствовал не только ненависть по отношению к Томкину. Никогда он не верил всерьез, что тот — монстр, каким считали его дочери. Всегда беспощадный, иногда — жестокий, Томкин тем не менее порой мог выказывать удивительно глубокую любовь к своим детям и к самой жизни. Николас ощущал, как в нем, словно пузырьки воздуха, поднимается печаль, освободившись наконец от железных ограничений его восточного начала.

Печалясь о Рафаэле Томкине, он заново скорбел и о своем отце. Слезы капали из глаз, как камни, в изящном порядке расставленные в его собственном внутреннем дзэнском саду, который теперь навсегда уменьшится от пережитой потери.

Через некоторое время Николас поднялся. Лицо его было спокойно и умиротворенно, разум стал ясен, освободясь от узды, наложенной на него полчаса назад. Он вернулся к Грэйдону, который стоял и терпеливо ждал, держа в руках документы, и взял их обратно. Николас перечел письмо, заново восхищаясь проницательностью Томкина: он понимал гораздо больше, чем можно было бы сказать, судя по его безобразной американской наружности.

Дочитав до абзаца, где говорилось об Анджеле Дидион, Николас помедлил. Прав или не прав был Кроукер? — раздумывал он. Возможно ли, чтобы и то, и другое было справедливо? Один удар за другим. Колесо в колесе. Вся тональность письма была удивительно восточной. По точности самоанализа она намекала на глубинные движения души.

Николас долго смотрел на уже прочитанное письмо. Непосвященному наблюдателю его глаза могли показаться пустыми. На самом же деле он пытался заглянуть между строк, найти внутренний смысл и с помощью этой особой формы медитации, доступной лишь величайшим воителям Востока, отозваться, возможно, на величайшую перемену в своей жизни.

Потом Николас быстро вскинул глаза, сосредоточенные и проницательные, и встретил взгляд Грэйдона. Он тщательно сложил письмо и спрятал его во внутренний карман пиджака.

— А что, если я не подпишу? — негромко спросил он.

— Это оговорено в завещании, — ответил Грэйдон. — Не могу рассказать вам о деталях. Это было бы нарушением моих обязательств. Я только уполномочен сказать, что директор одного из подразделений компании будет повышен в должности.

— Но кто же это? — спросил Николас. — Хороший ли он человек? Будет ли компания уважать его? Сможет ли он управлять ею согласно воле Томкина?

— Что я могу сказать вам, мистер Линнер? — тонко улыбнулся Грэйдон. — Очевидно, мистер Томкин хотел, чтобы вы приняли решение, не зная этого. — С минуту он смотрел на Николаса. — Тем не менее, судя по вашим вопросам, вы, полагаю, уже сделали это.

Грэйдон извлек авторучку, снял колпачок. Золотое перо сверкало в электрическом свете, как лезвие меча.

— Томкин пишет, что я должен что-то сделать... если подпишу. Вы не знаете, что именно?

Грэйдон кивнул.

— В качестве нового президента “Томкин индастриз” вам нужно встретиться с одним человеком из Вашингтона. Его зовут К. Гордон Минк. У меня имеется номер его личного телефона.

— Кто он?

— Понятия не имею.

Протянутая ручка повисла в воздухе. Николас взял ее, отметив вес и пропорции. Положив завещание на стол Сато, Николас написал свое имя на указанной строчке.

— Благодарю! — Грэйдон взял завещание и помахал им в воздухе, пока чернила не подсохли, потом свернул листок. — Вы получите копию после того, как завещание будет оглашено.

Грэйдон протянул ему руку.

— Желаю удачи, мистер Линнер, — сказал Грэйдон, наклонив голову. — Теперь настало время уведомить компанию и заняться устройством похорон.

— Нет. Это сделаю я. И прошу вас, Грэйдон, пожалуйста, не сообщайте ничего в офис, пока я не переговорю с дочерьми Томкина.

— Конечно, мистер Линнер. Как пожелаете. — Адвокат вышел из комнаты.

Николас оглядел кабинет: японцы намеренно не смотрели в его сторону. Он подошел к ним и церемонно поклонился.

— Сато-сан, Нанги-сан, Иссии-сан! Я назван преемником Томкина. Компания теперь моя.

Николас поднял глаза, наблюдая за их реакцией, но те вели себя очень сдержанно и осмотрительно. Слишком много произошло всего за один день.

Первым заговорил Сато:

— Примите наши поздравления, Линнер-сан. Я огорчен, что ваша удача совпала со столь трагическими обстоятельствами.

— Спасибо, Сато-сан. Ваше участие глубоко трогает меня.

Иссии также выразил свое участие, искренне, но без излишнего любопытства. Нанги промолчал. Все правильно. Пора двигаться дальше.

— К сожалению, мне придется сразу же вернуться в Штаты и проследить за погребением. Наши переговоры придется отложить.

Все обменялись поклонами.

— Это — карма, — сказал Сато.

— Но я не хочу сорвать заключение сделки, — продолжал Николас. — Я вернусь так быстро, как только позволят приличия. Поэтому я считаю, что должен предоставить вам некоторую информацию, сколь бы странной она вам ни показалась.

Теперь он полностью завладел их вниманием. Хорошо, подумал Николас. Дело идет на лад.

— Сначала я не хотел ничего рассказывать, считая, что нужны какие-то новые доказательства. Я полагал, что смогу быть в этом полезен. Однако обстоятельства диктуют другое. Поскольку я уезжаю, а наше взаимное соглашение остается нерушимым, я не хочу, чтобы возникли какие-то помехи, и должен теперь же дать исчерпывающий ответ на вопрос Нанги-сан. Он спрашивал, знаю ли я, каким образом смерть Кагами-сан связана с у-син. Я честно признался, что не видел ничего подобного. Но я слышал об этом.

— Как это произошло? — спросил Сато. — Что на самом деле случилось с Кагами-сан? Мы должны знать.

И Николас рассказал им, как и Томкину, древнюю легенду. Атмосфера становилась наэлектризованной.

— Я думаю, нам пора расходиться, — сказал Нанги, прерывая молчание.

Приехали одетые в униформу санитары, вызванные доктором, и начали заворачивать тело Рафаэля Томкина в серебристо-серое пластиковое покрывало.

Иссии вышел. За ним последовал Сато и доктор. Но Нанги задержался. Его лицо было бледно, как у гейши, напудренной рисовой пудрой. Он не сводил с Николаса своих темных глаз.

Они стояли рядом.

— Через три дня, — сказал Нанги, — цветы сакуры пробудятся к жизни, они распустятся, как таинственное облако, небеса ненадолго сойдут на землю... Когда бутоны распускаются, мы обретаем радость. Когда они увядают, мы утешаемся богатством наших воспоминаний. Разве не такова вся наша жизнь?

Серебристо-серый пластик с сухим шорохом накрыл лицо Рафаэля Томкина, обрекая его на вечное молчание.

Весна 1945 — осень 1952 Киото. Токио

Тандзан Нанги оправился от последствий войны и вышел из военного госпиталя, где лечился, пока его страна медленно теряла силы в отчаянной борьбе с Западом. Он решил вернуться домой.

Он встал со своей антисептической кровати 11 марта 1945 года — почти через год после того, как его сняли с импровизированного плота. Госпиталь предъявлял на него свои права, скальпель хирурга вновь и вновь испытывал его плоть, пытаясь восстановить нервы и мускулы после нанесенных ему повреждений. Глаз совершенно ничего не видел, и врачи смогли только сшить веки, чтобы прекратился мучивший Нанги безостановочный тик.

Но с ногами дело обстояло иначе. После трех продолжительных операций к нему вернулось частичное владение конечностями. Он не подвергся, как боялись доктора, унизительной ампутации. Но они сказали Нанги, что ему придется учиться ходить заново, и это будет долгий, мучительный процесс. Нанги это не заботило, он был благодарен Господу Иисусу, которому молился во тьме и который посчитал возможным сохранить ему жизнь.

В те времена путешествовать было тяжелым делом для гражданского лица, даже героя воины. На тех, кто не носил формы и не направлялся к пункту мобилизации, не обращали никакого внимания. У Японии, попавшей в тяжелое положение, появилось много других забот. Господство военной бюрократической машины было в стране сильно, как никогда.

Но дух единства пронизывал всю Японию, над которой сгущались тучи войны. И Нанги в конце концов совершил поездку в Токио на разбитом деревенском грузовичке, который с грохотом подпрыгивал на дорожных ухабах и ямах и останавливался чуть ли не на каждом повороте, пропуская военный транспорт.

Оказалось, что Нанги напрасно утруждал себя.

Над Токио небо было черным, но густой едкий туман не имел никакого отношения к дождевым облакам, висевшим выше. Воздух был душным от пепла, который покрывал лицо и руки, забивался в рот и в ноздри вместе с песком.

Нанги с трудом стоял на ногах в кузове трясущегося грузовика, когда они въехали в столицу. Казалось, что от нее ничего не осталось. Токио лежал в руинах. Из-за сильных ветров видимость была плохая, и Нанги приходилось все время моргать, чтобы уберечь глаза от пепла. Не только здания и кварталы — целые районы города были сожжены дотла. На месте дома, в котором когда-то жила семья Нанги, теперь лежала груда обломков, и экскаваторы расчищали путь среди громоздящихся почерневших каркасов зданий. Нанги узнал, что в живых здесь никого не осталось. Пламя горящего напалма вместе с сильными ветрами — теми самыми, которые вызвали ужасный пожар в Токио в 1920 году, — выжгло, как в печке, почти половину города.

Нанги некуда было ехать, кроме как в Киото. Он не забыл, что обещал Готаро повидать его младшего брата — Сэйити.

Древняя столица Японии, избежав полного разрушения, не превратилась, как Токио, в черный дымящийся скелет. Но с едой здесь было плохо, и голод все еще свирепствовал. Нанги раздобыл маленький кусок хлеба, баночку джема, немного масла и шесть дайконов — длинных белых редек. Все это он принес в дар в дом Сато как компенсацию за неудобства и нарушение покоя, причиненные его визитом.

В доме он обнаружил только старую женщину, с прямой осанкой, плотно сжатыми губами и жесткими седыми волосами, туго стянутыми на затылке. На этом лице, изборожденном морщинами, сверкали по-детски любопытные глаза.

— Хай? — Вопрос прозвучал несколько агрессивно, и Нанги вмиг вспомнил, что Готаро рассказывал ему о своей бабушке.

Эта семья пережила много страданий и смертей, и Нанги не мог принудить себя стать вестником еще более ужасных событий. В хаосе войны, весьма вероятно, известие о смерти внука еще не достигло ее.

Нанги вежливо поклонился и, передав старухе пакетик с едой, сказал, что служил вместе с Готаро и что тот передает ей знаки своего уважения. Старуха хмыкнула, ее нос слегка вздернулся, и она сказала:

— Когда Готаро-тян жил здесь, он никогда не выказывал мне почтения.

Но она явно была довольна этим сообщением и, поклонившись, отошла в сторону, пропуская Нанги в дом.

Нанги еще трудно было двигаться, и она так естественно и мило отвернулась, что Нанги так и не смог никогда понять, действительно ли она сделала это для того, чтобы не поставить его в неловкое положение.

Оба-тяма — Нанги, как и все остальные, воспринимал ее только как бабушку, — пошла приготовить чай — знак почета гостю в эти мрачные, безнадежные дни.

Они сидели друг напротив друга, как это принято между гостем и хозяином, учеником и сэнсэем, их разделяло татами, и они пили слабый чай. Заварку, похоже, использовали не один раз.

Оба-тяма говорила, а Нанги слушал, время от времени отвечая как можно обстоятельнее на ее умные, проницательные вопросы, и, путаясь, лгал, когда речь заходила о местонахождении Готаро.

— Война разрушила нашу семью, — сказала со вздохом старуха, — точно так же, как и страну. Зятя моего похоронили, дочь — в больнице и теперь уже не выйдет оттуда. Япония никогда не станет прежней, что бы ни делали с нами американцы.

Взгляд ее блестящих глаз был твердым, и Нанги подумал, что не хотел бы иметь эту женщину своим врагом.

— Но я боюсь не американцев. — Она вздохнула опять, покачала головой и отпила немного чая.

Как раз в тот момент, когда Нанги показалось, что старуха потеряла нить мыслей, она заговорила, постепенно приобщая его к своему жизненному ритму.

— В войну вступили русские. — Эти слова прозвучали, как смертный приговор. — Они выжидали до последнего момента, до тех пор, пока исход войны не стал ясен даже им, с их медлительными, как у медведей, мозгами. Теперь и они вмешались, бряцая мечами, и тоже захотят отрезать от нас кусок.

Ее белые руки, с кожей прозрачной, как фарфор, крепко сжимали крошечные чашки без ручек.

— Ты видишь эти чашки, друг моего внука?

Нанги послушно посмотрел: они были такие тонкие, что свет, падавший из окна, насквозь проходил через них, придавая молочный блеск фарфору. Нанги кивнул.

— Они великолепны. Оба-тяма снова хмыкнула.

— Мне подарил их недавно один мой дальний родственник. Он остановился у меня по пути из Токио в деревню. Он стал сокайдзином. Я умоляла его остаться здесь, но он не выдержал бомбардировок Токио и не смог больше оставаться в городе. Ни в каком городе. Бедняга, он даже не понимал толком, почему бежит, но под конец он улыбнулся и сказал мне:

— Оба-тяма, бомбардировки Токио заставили меня за последние три месяца убегать четыре раза. Сначала я бежал из своего дома, которого больше нет, а потом перебегал из одного временного убежища в другое. И всякий раз уменьшалась моя бесценная коллекция антиквариата эпохи династии Тан. Там огонь пожрал рукописи, здесь разбилась ваза, когда я оступился на улице. — Он отдал мне эти чашки. — Я вижу, что твоя жизнь все еще течет спокойно, оба-тяма, пожалуйста, возьми их. Это все, что осталось от моей коллекции. Теперь я свободен и могу начать жизнь сызнова, не перетаскивая свою коллекцию, как обременительный горб. Война заставила меня по-иному взглянуть на жизнь.

Держа чашку двумя пальцами — указательным и большим, — оба-тяма повернула чашку к свету.

— Представь себе! Я держу в руке вещь, созданную в эпоху династии Тан!

Нанги почувствовал нотку священного трепета в ее голосе, и его это не удивило. Он по-новому взглянул на свою чашку, изумляющую и своей древностью, и артистизмом работы. Как и большинство японцев, Нанги ценил все, что относилось к этой наиболее почитаемой китайской династии.

Оба-тяма осторожно поставила антикварную чашку и на мгновение закрыла глаза.

— Но теперь какая польза от разговоров об искусстве, о древностях? Русские вот-вот придут сюда вместе с американцами, и от нас ничего не останется. — За отчаянием в ее голосе Нанги почувствовал глубинные, неизменные чувства гнева и ужаса перед Советами. В нем вспыхнуло страстное желание преодолеть разделившие их преграды, созданные традициями и этикетом, и коснуться руки женщины, успокоить ее, сказав, что все будет хорошо. Но не смог. Слова застряли в горле, как иглы, потому что Нанги знал: хорошего им всем ждать не приходится.

Он уже открыл было рот, собираясь сказать хоть что-нибудь, чтобы нарушить это напряжение, тяжелое молчание, но тут раздался громкий стук в дверь. Глаза оба-тяма прояснились, она с поклоном извинилась перед гостем.

Нанги сидел молча, не оборачиваясь, спиной к парадной двери. Он слышал только тихий шепот, потом воцарилось короткое молчание, и шепот возобновился. Дверь закрылась, и больше Нанги ничего не услышал, пока не вернулась оба-тяма.

Она уселась напротив него, слегка наклонив голову, так что глаз почти не было видно.

— Я получила известия о Готаро-сан. — Голос оба-тяма был похож на легкий, плывущий в воздухе дымок, прозрачный и пустой. — Он не вернется домой.

Может быть, оба-тяма всегда говорила о смерти с такой поэтической тонкостью, но Нанги подозревал, что это не совсем так. Готаро был для нее чем-то особенным, каким стал и для него самого за то короткое, но удивительно насыщенное время, в течение которого они общались.

Под солнечными лучами танцевали, кружась, пылинки. Их призрачная жизнь только подчеркивала царящую в доме пустоту.

Тихий шум машин, доносящийся с улицы, казался Нанги таким же далеким, как воспоминания, пробуждаемые к жизни выцветшей фотографией. Целая эпоха проходила перед ним, будто медлительный кортеж с траурным катафалком, усыпанный черными розами. Аромат прошлого был везде, и рука об руку с ним шла лишь мрачная неуверенность в неведомом будущем.

От оба-тяма медленным потоком исходило отчаяние, хотя она изо всех сил старалась казаться твердой и внутренне спокойной.

Безнадежность ее ситуации глубоко взволновала Нанги, пока они сидели вот так, глядя друг на друга. Лицо оба-тяма с кожей, похожей на измятую папиросную бумагу, было испещрено следами, оставленными кармой, ее сердце исходило болью от бремени новой потери, еще одной в цепи горьких потерь.

Потом Нанги вспомнилось стихотворение, не совсем хайку, но утонченно трогательное, написанное в XVIII веке Тиё, причисляемой к величайшим японским поэтессам. Она написала его после смерти маленького сына, и стихотворение было замечательно и высказанными, и невысказанными эмоциями.

Он начал читать его вслух:

Охотник за стрекозами

Сегодня куда направился он,

Размышляю я...

Они оба заплакали. Оба-тяма, досадуя на отсутствие хороших манер, поспешно отвернулась, и Нанги видел только, как вздрагивают ее худенькие плечи и склоненная седая голова.

Через некоторое время он спросил:

— Оба-тяма, а где сейчас Сэйити-сан? Он должен быть с вами.

Ее глаза были прикованы к татами. Оба-тяма не поднимала глаз, будто отыскивая на нем какие-то дефекты. Потом она шевельнулась, словно собираясь с силами, чтобы заговорить.

— Он совершает паломничество в мавзолей Токугавы в Никко.

Нанги поклонился.

— С вашего разрешения, оба-тяма, я доставлю его сюда. Его место здесь. Сейчас семья должна быть вместе.

Теперь старуха подняла голову, и Нанги увидел, что ее бьет непрекращающаяся мелкая дрожь.

— Я была бы более благодарна... если бы ты привел мне старшего внука...

В уголках ее глаз алмазами сверкали слезы, которые она удерживала невероятным усилием воли.

Нанги счел, что настало время оставить ее наедине со своим горем. Он церемонно поклонился, поблагодарив за гостеприимство, проявленное в эти недобрые времена, и с трудом поднялся на ноги.

— Тандзан-сан. — Она в первый раз назвала его по имени. — Когда ты вернешься вместе с Сэйити... — Она держала голову очень прямо, прядь волос упала ей на ухо. — ...ты останешься с нами. — Голос ее звучал твердо. — Каждому молодому человеку нужен дом, куда он мог бы вернуться.

* * *

Плотная зелень криптомерии преграждала путь серому туману, все еще стоявшему над выжженным Токио, где тысячи людей рылись в огромных грудах булыжников и почерневших скелетов, оставшихся после Красной Ночи, — городские фермеры с граблями, покрытыми пеплом, собирали жатву отчаяния.

Он страшных ветров прошлой недели остался лишь ласковый ветерок, под которым склонялись верхушки криптомерий, и их шорох, смешиваясь с жужжанием насекомых, воссоздавал гармонию, которая всегда была присуща этому парку.

По каменному пешеходному мостику Нанги перешел на другую сторону ручейка и двинулся по извилистой тропинке, бегущей по склону холма через густые заросли. Она привела его к позолоченным воротам Ёмэй и к усыпальнице Токугавы. Нанги не рассказывал об этом оба-тяма, потому что не было подходящего случая, но он тоже, учась в школе, провел немало счастливых часов в глубокой задумчивости на краю этого последнего прибежища тех, кто сделал Японию великой.

В том, что сёгунат Иэясу Токугавы положил начало истории современной Японии, у Нанги не было абсолютно никакого сомнения, но только позднее, в трудные и беспокойные годы, которые тогда еще были впереди, он в полной мере сумел оценить тот взгляд, который он выработал для себя теперь. Этот сёгун был первым в династии, правившей более двухсот лет, именно он укротил нрав бесчисленных “даймё”, у него одного хватило силы и хитрости, чтобы подчинить этих могущественных местных властителей своей воле и положить конец междоусобным распрям.

Тем самым он, Иэясу, разумеется, обеспечил великий двухсотлетний мир и навсегда изменил путь исторического развития Японии. Ибо он фактически ликвидировал класс самураев. Воинам не было места в мирное время, им нечего было делать. И во время его правления самураи постепенно превратились в чиновников, выполняя административные функции и став чем-то вроде “служилой знати” — и только.

Нанги часто слышал, как в школе, где проницательные умы были еще достаточно молоды, чтобы не утратить объективного взгляда на вещи, который потом вытравят возраст и полная вовлеченность в систему, говорили, что японское правительство основывается на разделении силы и власти. Чтобы понять это, Нанги пришлось вернуться к своим занятиям историей, чтению книг по тем областям знаний, которые его преподаватели явно игнорировали в своем рвении завершить учебный план семестра. Там, в своих книгах, он и отыскал ложные исторические и политические императивы, ставшие ответами на его вопросы.

Двойная феодальная власть кланов Тёсю и Сацума в конце концов положила конец сёгунату Токугава. Однако вызванная этим правительственная коррупция породила такой общественный протест, что и эти династии были в свою очередь свергнуты олигархами Мэйдзи. Началась эпоха Реставрации.

Захватившая власть клика создала правительство, сходное с тем, какое было в Германии Бисмарка. У многих из этих лидеров-были прочные связи с Германией, и это отчасти объясняет, почему они предпочли такую форму правления. Другая причина состояла в том, что они неявным образом хотели удержать свой контроль над правительством, которое, по крайней мере внешне, должно было отзываться на нужды народа в полном объеме.

И ради этой цели они приступили к созданию того, что они нарекли неполитической гражданской бюрократией. По иронии судьбы олигархи Мэйдзи, так страшившиеся традиционных самураев, что пошли на официальное упразднение их института, были вынуждены искать руководителей вновь созданной бюрократической машины среди остатков ненавистного им класса.

Но они были полны решимости сохранять эту необъятную и могущественную буферную силу, пока в 1890 году не был создан новый национальный парламент и кандидаты от политических партий не приступили к проведению кампаний за общественную поддержку за власть.

Бисмарковская система “монархического конституционализма” сослужила хорошую службу также и олигархам Мэйдзи, поскольку она делала премьер-министра и армию ответственными не перед парламентом, а перед монархом. Временным результатом этого был относительно слабый и неэффективный парламент, а также мощная бюрократия, в которую как бы вплетались сторонники олигархов Мэйдзи. Вот как была осуществлена воля народа.

И все же при всех своих увертках и недозволенных способах правления развитие неполитической бюрократии в качестве центра правительства получило серьезное одобрение японцев, так как жива еще была память о привилегиях, предоставленных двум родам, Сацума и Тёсю, что вызывало всеобщее возмущение. Японцы высоко ценили в гражданской бюрократии то, что туда был открыт доступ всем молодым людям, которые учились прилежно и старательно и выказывали надлежащие способности и волю, чтобы получить высокий балл на экзаменах, которые были вполне беспристрастны и справедливы.

Однако окончательного результата олигархи Мэйдзи, по всей вероятности, предвидеть не могли. Ибо с укреплением могущества бюрократии в качестве центра нового правительства и со смертью последнего из этих олигархов подлинная власть в правительстве полностью перешла в руки чиновников, как гражданских, так и — что было не менее важно — военных.

И все это можно было считать наследием династии Токугава. Да, это был важный урок, в особенности для молодого человека, который, скитаясь по стране, которой вскоре суждено было потерпеть поражение, должен был думать о будущем, таком неопределенном и неясном.

Перемены наступали, и вид мавзолея династии Токугава, просматривающийся сквозь кроны деревьев, между которыми он шагал, убеждал Нанги в том, как сильно ему хотелось бы участвовать в этих переменах. Ибо альтернатива была настолько ужасной, что страшно было даже помыслить о ней — быть проглоченным со всеми потрохами трибуналом по военным преступлениям, который неминуемо создадут оккупационные силы.

Нанги огляделся по сторонам — никого. Он повернулся и бесшумно сошел с тропы под укрытие деревьев. Найдя крошечный свободный пятачок, он опустился на колени и достал свою военную форму из небольшой сумки, в которой и содержались все его пожитки. Он свернул ее как попало и поднес к ней горящую спичку. Через недолгое время все было кончено. Он поднялся на затекшие ноги и истоптал пепел в серую пыль.

Проделав это, он вернулся на тропу, чтобы разыскать Сэйити Сато и отвести его домой.

* * *

Сэйити был совсем не похож на своего погибшего брата. Прежде всего у него напрочь отсутствовало то необузданное чувство юмора, которое так облегчало общение с Готаро. А во-вторых, он не был христианином. Это был рано созревший юноша с серьезным подходом к жизни.

В то же время Нанги обнаружил, что Сэйити чрезвычайно сообразителен и что этот мужчина — о нем просто невозможно было думать как о мальчике — открыт для новых и необычных способов мышления. Главным образом из-за этого качества — столь же редкого, что и тонкий юмор, — эти двое быстро сошлись на основе искренности и взаимного доверия.

Что до Сэйити, он стойко перенес известие о смерти старшего брата. Нанги впервые увидел его, когда некий черный силуэт возник из мрака в цветном проеме мавзолея. Он представился, и они довольно долго разговаривали.

А потом, в той интуитивной манере, которая присуща некоторым молодым людям, Сэйити сказал, глядя в сторону:

— Вы пришли сообщить мне, что Готаро-сан убит?

— Он пал смертью самурая, — сказал Нанги.

Сэйити посмотрел на него как-то странно.

— Вероятно, это не доставляло ему такого удовольствия, какое доставляет мне.

— В конце концов, он был японцем, — сказал Нанги. — Его... вера в другого Бога вообще не имела к этому отношения! — Он повернулся, словно желая переменить тему разговора. — Ты знаешь, он спас мне жизнь.

То, что в конечном счете связало их, было их общим страстным желанием не умереть с окончанием войны. Ни один из них не был солдатом императора, они, безусловно, не думали о себе как о камикадзе, падающих, подобно лепесткам сакуры, на третий день ее краткого цветения. При всем при том они были патриотами, ими двигала любовь к стране. Нанги был достаточно дальновиден, чтобы желать увидеть, как Япония поднимается из руин, в которые ее повергла глупая и неумело проведенная война. А Сэйити был все еще достаточно молод, чтобы верить в идеальное устройство мира. Если они будут держаться вместе, думал Нанги, их будет не так-то просто выбить из седла.

Ради этой цели он и стал обучать Сэйити премудростям кан-рёдо, современного японского “бусидо” — пути чиновника, в то время как Сэйити уже заканчивал последний курс университета Киото. Решив, что ему понадобится какой-нибудь особенно яркий пример, чтобы заинтересовать Сэйити этой карьерой, требующей нового способа мышления, Нанги спросил его, знает ли он кратчайший путь к политической власти в Японии.

Сэйити пожал плечами.

— Национальный парламент, разумеется, — сказал он с абсолютной уверенностью, свойственной молодым. — Разве не там политики приобретают свой опыт?

Нанги покачал головой.

— Послушай меня, Сэйити-сан, ни один из членов кабинета министров Тодзё никогда не был в парламенте. Все они в прошлом были чиновниками. И я настоятельно тебе советую всякий раз, когда ты почувствуешь, что твой интерес к занятиям ослабевает, вспоминать об этом.

— Но у меня нет никакого желания становиться гражданским служащим, — недовольно сказал Сэйити. — И я не могу понять вашего упорного стремления стать таковым.

— А ты никогда не слышал такое выражение: “тэнно но канри”? Нет? Это определение японского чиновника на императорской службе. Императорская должность дает им статус “кан”. Это слово китайского происхождения, в старину оно обозначало дом мандарина, который властвует над каким-либо городом. “Кан” — это власть, поверь мне, Сэйити. То, что американские оккупационные войска сейчас делают с нами, не имеет значения, ибо в конечном счете Японией будет править “кан”, и в один прекрасный день он снова сделает ее великой.

И конечно же, история доказала справедливость слов Нанги. Хотя оккупационные власти генерала Макартура за семь лет после 1945 года коренным образом изменили бюрократию, они не уничтожили ее, да, по правде говоря, и не смогли бы этого сделать. Фактически они, сами того не желая, даже усилили одну сферу — экономические министерства.

Оккупационные власти отстранили от власти военных. Им было ведено сделать это, однако, не понимая фундаментальных основ японского правительства, они не видели побочных результатов своих действий. Ибо военные власти были основным противником экономических министерств.

Однако теперь трибунал по военным преступлениям начал проявлять большую прозорливость, приглашая на службу определенных влиятельных членов “дзайбацу”, руководимых влиятельными семьями промышленных синдикатов, мощь которых в первую очередь и побудила Японию втянуться в эту войну. С преобразованием этих “дзайбацу” и неминуемым ослаблением их влияния по мере того, как ревностные члены трибунала тщательно анализировали списки, выискивая все новых и новых затаившихся преступников, образовался некий вакуум власти, который вновь заполнили экономические министерства.

Вскоре после того как Министерство торговли и промышленности было очищено от сорока двух служащих — а это еще был один из самых низких процентных уровней в рамках администрации — Тандзан Нанги добился определенного положения в “косан кёку”, управлении полезных ископаемых. Это произошло в июне 1946 года. Синдзо Окуда, тогдашний заместитель министра, взял его с удовольствием. Нанги обучался в надлежащих школах и, что было не менее важно, на нем не было пятен позора, если иметь в виду войну. Он никогда не занимал высокого военного поста и не был замешан ни в чем таком, что подпадало бы под компетенцию трибунала союзного командования. Перед войной он работал в Корпорации промышленного оборудования, откуда его призвали в армию.

У него ушло не так уж много времени на то, чтобы войти в курс дела. Поскольку Макартуру посоветовали придерживаться непрямой тактики, предполагающей использование существующего японского правительства вместо того, чтобы сместить его, это предоставляло практичным министрам-бюрократам способ защитить себя путем чисто внешнего подчинения. Окуда разъяснил все это Нанги, когда тот уже пробыл на этой службе достаточно долго для того, чтобы начальство могли впечатлить его деловые качества и оно начало ему доверять.

— То, что мы продолжаем делать изо дня в день, — сказал заместитель министра, стоя в центре своего небольшого кабинета, — это следование американским приказам — до тех пор, пока те не выпустят нас из виду. Но стоит им зазеваться, и мы ударим оккупантов под дых.

Окуда рассказал Нанги, что бюрократия уже миновала свою первую кризисную точку.

— Однажды министр Хосидзима вызвал меня в свой кабинет. В волнении он непрестанно расхаживал по кабинету — взад и вперед, взад и вперед. “Окуда-сан, — сказал он мне, — Макартур угрожает обратиться к народу, чтобы он утвердил этот новый заграничный документ, ну тот, что американцы называют конституцией”. Он повернулся и посмотрел на меня. “Вы знаете, что это значит? Мы не можем допустить прямого участия населения в правительстве, если хотим сохранить нашу абсолютную власть. Какой-то там плебисцит означал бы для нас начало конца. Мы должны собрать свои силы и поднажать, чтобы добиться немедленного принятия конституции Макартура”.

Теперь Окуда улыбался.

— И это было сделано, Нанги-сан, именно таким путем.

В последующие месяцы Нанги стало ясно, что судьба японской бюрократии определена навсегда. Прежде всего, безотлагательная потребность страны в экономическом восстановлении обусловила необходимость того, чтобы легион бюрократов был расширен. Во-вторых, политические лидеры, которые сумели пройти сквозь неупорядоченную и нелогичную — во всяком случае, для японцев — систему “чистки”, были абсолютно некомпетентны. Оккупационные силы вернули к власти многих политиков, которые не работали в этом качестве более двадцати лет. Нанги то и дело сталкивался с министрами кабинета, которые приводили с собой своих заместителей, — без них они и шагу ступить не могли.

Ему также стало совершенно очевидно, насколько малой властью обладает парламент. Именно в министерстве, где работал Нанги, и определялась политика, и только после этого она представлялась законодательному собранию для утверждения.

На Нанги была возложена ответственность за проведение многих политических линий министерства, за которыми его замминистра при своей крайней занятости не мог уследить сам. Одной из таких линий была добыча полезных ископаемых. “Мородзуми майнинг” была одной из многих, едва оперившихся компаний, нуждавшихся в полной реконструкции, которые оказались в сфере его надзора. Почти все старшие должностные лица компании были из нее вычищены и впоследствии преданы суду как военные преступники первой степени, так как “Мородзуми” с середины 40-х годов была одним из ведущих производителей тринитротолуола для военных целей. Ее тогдашний постоянный директор был в 1944 году награжден несколькими медалями самим Тодзё за высокий уровень продукции, выпускаемой компанией.

Однако у “Мородзуми” слишком хорошо были поставлены дела, чтобы эту компанию можно было уничтожить полностью, и после того как трибунал верховного командования союзников ободрал с этого дерева все сучья, он предложил Министерству торговли и промышленности заново укомплектовать штаты концерна. Нанги сделал это с огромным удовольствием, поскольку он получил возможность официально назначить Сэйити шефом производства, на должность, которая в лучшие времена могла бы показаться, мягко говоря, не подходящей для молодого человека, которому только что исполнилось 18 лет. Но Сэйити имел голову на плечах и был хорошо образован. Более того, интуиция подсказывала ему, как следует вести себя с теми, кто старше, и в результате его назначение прошло без сучка и задоринки.

Оба-тяма отдала им антикварные чашки эпохи династии Тан, и на вырученные от их продажи деньги (даже в худшие из времен существуют люди, заботящиеся в меру своих возможностей о национальных сокровищах) обоим мужчинам удалось снять приличную квартирку в Токио. Сато знал, что его другу была нестерпима сама мысль о том, чтобы расстаться с такими редкостями: Нанги влюбился в эти старинные чашки еще тогда, когда оба-тяма впервые показала их ему. Но у них не было выбора.

А как только у них завелись деньги, Нанги послал Сэйити за бабушкой. Незадолго перед этим ее дочь умерла, и хотя оба-тяма любила свой маленький домик в спокойном Киото, но возраст есть возраст, ей становилось все труднее жить одной.

* * *

Как-то раз вечером, в начале 1949 года, Нанги вернулся домой относительно рано. Оба-тяма, как всегда, открыла ему дверь и занялась приготовлением чая, не обращая внимания на его протесты. Вместе с крошечными чашечками она принесла три только что приготовленных рисовых пирожка — по тем временам роскошь немалая.

Нанги рассеянно наблюдал за ней, пока она тщательно совершала изысканный чайный церемониал. Когда бледно-зеленая пена приобрела надлежащую густоту, оба-тяма убрала мутовку и предложила Нанги чашечку напитка. Потом она приготовила чай себе и, сделав первый глоток, сочла, что молчание слишком уж затянулось и что ей пора вмешаться.

— Если у тебя болят ноги, я принесу тебе таблетки. Возраст сделал ее более откровенной. В любом случае она не находила ничего постыдного в том, чтобы утишить боль от ран, нанесенных войной. Она была признательна, что он, по крайней мере, уцелел, тогда как ее внук Готаро-сан, ее дочь и зять не выжили.

— Моим ногам, оба-тяма, не лучше и не хуже. Снаружи доносились звуки уличного движения, замиравшие каждый раз, когда наступало время прохождения колонны военных грузовиков, находящихся в ведении оккупационных сил.

— Что же тогда беспокоит тебя, сынок? Нанги посмотрел на нее снизу вверх.

— Мое новое министерство. Я работаю очень напряженно, предлагаю много новых идей. И все-таки мне не светит надежда на повышение. Оби-сан моложе меня более чем на год и не идет ни в какое сравнение со мной в оперативности и знаниях. И он уже начальник отдела! Его “сотомавари”, как называют продвижение по службе, началось еще на скамье элитарного университета. — Нанги прикрыл глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. — Это несправедливо, оба-тяма. Я работаю больше всех остальных. Я предлагаю решения трудных проблем. Заместитель министра обращается ко мне, когда на чем-нибудь спотыкается, но он никогда не приглашает меня выпить вместе после работы, никогда не доверяется мне. Я какой-то отверженный в собственном отделе.

— Этот ваш Оби-сан, — спросила старуха, сидя в позе Будды, — он окончил Тодай, как и ваш заместитель министра?

Нанги кивнул головой.

— А ты, сынок, какой университет кончал?

— Кэйо.

— Ага. — Оба-тяма кивнула, словно он дал ей ключ к прочтению надписей на Розеттском камне. — Этим все и объясняется. Ты не из их стаи. Неужели ты так быстро забыл историю, которую ты так хорошо знаешь? Положение самурая-чиновника всегда зависело только от императорского назначения, а не от качества работы. — Она еще отхлебнула чая. — Так с какой же стати сегодня это должно быть иначе? Неужели ты думаешь, что какие-нибудь “итеки” способны так уж сильно изменить нас? — Она насмешливо фыркнула. — Ты должен научиться работать в этой системе.

— Я делаю все, на что способен, — сказал Нанги срывающимся голосом. — Но не могу же я плыть против течения. Кэйо — не слишком известный университет. В нашем министерстве я знаю только одного человека оттуда. Он моложе меня и учился на другом курсе. Какой от него прок?

— Перестань хныкать, Нанги! — оборвала его оба-тяма. — Не будь ребенком. Я не потерплю таких постыдных сцен в этом доме, ясно?

Нанги вытер глаза.

— Да, оба-тяма. Извините меня. На какой-то миг мое разочарование показалось мне слишком сильным, чтобы его перенести.

Оба-тяма снова фыркнула, а Нанги вздрогнул: она смеется над ним!

— Что ты можешь знать о способности переносить боль, разочарование и страдания? Тебе всего двадцать девять лет. Вот когда ты доживешь до моего возраста, у тебя, может, и появятся некоторые догадки на этот счет, храни тебя от этого Будда. — Она расправила плечи. — А теперь пораскинем мозгами, вместо того чтобы лить слезы по поводу несправедливости системы, которой вынуждены придерживаться все молодые люди. Ясно, что “гакубацу” — это первая и, во всяком случае среди министров, сильнейшая из групп, которые могли бы тебе помочь сделать карьеру. Положим, это исключено для тебя, но есть и другие! Придется исключить и “дзайбацу”: эти связи основываются на деньгах, а у нас их сейчас не густо.

Стало быть, остаются “кэйбацу” и “кёдобацу”. Насколько я знаю, ты не связан — ни по крови, ни через брак — ни с каким министром или замом, и шансов на то, что женишься на чьей-либо дочке в ближайшем будущем, похоже, нет. Так я говорю?

— Да, оба-тяма, — тихо сказал Нанги. Взрыв его копившегося месяцами разочарования не принес облегчения. Скорее он вызвал тягостную депрессию.

— Выше голову, Тандзан-сан! — сказала старуха. — Я хочу видеть твои глаза, когда говорю с тобой. — Нанги повиновался. — Ты уже сложил крылья, словно уже все потеряно, а это не так! — Ее тон чуть-чуть смягчился. — Ты рассказал мне, как много делаешь для министерства. Теперь надо потрудиться и для себя самого. Насколько я понимаю, чтобы получить повышение, каждый молодой чиновник должен иметь протекцию со стороны кого-то старшего. Скажи мне, кто твой сэмпай?

— У меня пока что нет никакого, оба-тяма.

— Ага. — Старуха отставила чашечку и сложила на коленях свои испещренные крапинками руки. — Теперь мы добрались до самой сути. Тебе нужно найти сэмпая. — Она нахмурила брови, ее глаза как бы пересеклись в сосредоточенности, как у актеров театра “Кабуки” или в изобразительном искусстве. — Первые три группы мы не берем, но вот как насчет “кёдобацу”? Нет ли у вас, часом, какого-нибудь заместителя министра, который происходит, как и ты, из префектуры Ямагути?

Нанги задумался.

— Единственный чиновник на столь высоком посту — это Ёитиро Макита. Он родился в Ямагути, чуть дальше моего дома по той же дороге.

— Вот и хорошо.

— Но Макита-сан был министром военного снаряжения во время войны. Теперь он преступник класса А и отбывает срок в тюрьме Сугамо.

Оба-тяма улыбнулась.

— Ты так усердно трудишься у себя в министерстве, что совсем не читаешь газет. О твоем Маките-сан недавно сообщалось в новостях. Ты же знаешь, что министр военного снаряжения Макита-сан был введен в кабинет министров самим Тодзё.

Взгляд Нанги прояснился. Он будто пробудился ото сна. Что у нее на уме?

— Когда американцы в сорок четвертом году захватили Сайпан, Макита-сан публично выразил свое убеждение в том, что война для Японии закончена и что мы, мол, должны бросить оружие и сдаться. Тодзё пришел в ярость. Да и как ему было не возмущаться? В те дни само слово “сдаться” было изгнано из языка. Это и понятно: мы все были ярыми патриотами.

— Но Макита-сан был прав, — сказал Нанги.

— О да! — Она кивнула седой головой. — Разумеется. Но Тодзё устроил ему нагоняй. Министр не должен вести подобных пораженческих разговоров. В качестве руководителя “кэмпэйтая” он ведь мог бы и казнить Макиту-сан. Но Тодзё этого не сделал. Как оказалось, у этого министра был ряд влиятельных друзей в Управлении императорского двора, в парламенте, даже среди бюрократии, и они были достаточно сильны, чтобы остановить руку Тодзё! — Оба-тяма взяла свою крошечную чашечку и подлила себе еще чая. — Это стало известно только теперь. На прошлой неделе статус Макиты-сан был изменен: обвинение в военном преступлении класса А с него сняли, и уже раскручивается механизм, чтобы оправдать его! — Темные глаза внимательно наблюдали за Нанги поверх ободка изящной чайной чашечки. Оба-тяма отпила большой глоток и сказала: — Ты же знаешь, сынок, что Макита-сан был заместителем министра торговли и промышленности в трех кабинетах, а в четвертом сам был министром. Ну как, годится он на роль сэмпая? — Оба-тяма лукаво улыбнулась. — А теперь ешь рисовые пирожки, сынок. Я испекла их специально для тебя.

* * *

Тюрьма Сугамо производила тягостное впечатление. У тюрем, разумеется, есть для этого все основания, но Сугамо была из ряда вон. Это никак не было связано с самим зданием — оно было обычным. По сути дела, в таком помещении, если оно не приспособлено под тюремные камеры, вполне могло бы разместиться любое из бесчисленных министерских управлений, разбросанных по всему городу.

Равнодушие тех, кто управлял Сугамо, возможно, потрясло Нанги больше всего другого. Конечно, там не обошлось без “итеки”, как назвала бы их оба-тяма. Однако Нанги показалось, что повседневное управление этой тюрьмой передано японцам, и именно их поведение повлияло на Нанги так сильно. Все до единого они как бы символизировали тот позор и то унижение, которым подвергли их оккупационные силы, заставив держать в тюрьме свой собственный народ. Ежедневный ужас раздачи пищи, физических упражнений, слежки и — больше всего прочего — наказаний военных преступников — все это отражалось на их лицах столь отчетливо, словно это была татуировка, покрывающая тело якудза.

У Нанги ушло три недели на поиски проходов сквозь бюрократические лабиринты, преграждавшие вход в Сугамо. Некоторую помощь оказал его заместитель министра, хотя сам он и понятия не имел о том, что его подпись на каком-то там документе, отпечатанном в трех экземплярах, помогла Нанги разрубить гордиев узел и пройти через бронированные двери этой тюрьмы.

Запах скорее поражения, нежели безысходности наполнял атмосферу внутри Сугамо. Повсюду бросались в глаза решетки, и после проведенных там нескольких часов полосатый солнечный свет начал казаться Нанги нормальным.

Поскольку Макита-сан перестал считаться преступником класса А и находился в процессе оправдания, ему позволили сидеть напротив Нанги без обычно устанавливаемой между узником и посетителем стальной сетчатой перегородки. Нанги припомнил, что видел Ёитиро Макиту всего один раз, на какой-то фотографии в газете, где сообщалось о его назначении министром военного снаряжения. Тот мужчина был крепок и плотен, словно китаец, у него было приятное широкое лицо и сильные развернутые плечи. Макита, который появился теперь перед ним, имел совершенно другой вид. Он потерял большую часть своего веса, и плоть на его сравнительно ширококостном теле была истончена до предела, как говорят, кожа да кости. Нездоровая бледность придавала ему вид больного желтухой.

Однако, что было самым странным, его лицо не лишилось своей округлости. Пожалуй, даже эта его луноликость необъяснимым образом увеличилась — настолько, что его черты казались расплывшимися и глаза, казалось, утонули в мягких складках кожи.

Нанги ни тоном, ни жестом не выразил и намека на свое беспокойство. Представляя себя, он ограничился формальным поклоном, Макита рассеянно кивнул:

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли. — Как будто он в точности знал, с чего это вдруг появился Нанги. — Сейчас время для моих упражнений! — Он неопределенно махнул рукой. — Я надеюсь, это не причинит вам чрезмерных неудобств, если вы составите мне компанию снаружи.

В Сугамо вариант “снаружи” представлял собой узкую полоску внутреннего дворика между двумя зданиями, сложенными из кирпича и обнесенными заборами. На одном конце была кирпичная стена, слишком высокая для того, чтобы человеческое существо могло взобраться на нее, но все равно увенчанная спиралями колючей проволоки. На другом конце стояла остекленная сторожевая башенка. Гудрон, по которому они прогуливались, был жестким и неподатливым.

— Пожалуйста, извините мне мое молчание, — сказал Макита. — Я тут отвык разговаривать — не с кем, разве что с самим собой.

Он прогуливался с руками, сцепленными за поясницей; его огромная голова была опущена вниз, глаза смотрели на кончики тюремных ботинок. Он уже начал по-стариковски шаркать ногами.

Нанги был теперь ни в чем не уверен. Могла ли эта выжженная изнутри оболочка человека стать его сэмпаем? Теперь, когда он вошел в физический контакт с этим мужчиной, это выглядело маловероятным. Казалось, что его лучшие дни уже позади. Нанги уже собирался извиниться за свою ошибку и смириться с потерей лица как с кармой, когда Макита повернулся к нему.

— Так что же во мне такого, что побудило вас разыскивать меня здесь, в глубинах преисподней, молодой человек?

— Я ищу свой путь в новой Японии, путь канрёдо! — Нанги произнес это слово автоматически, почти не думая.

— В самом деле? — Голова Макиты приподнялась. Они снова начали ходить, и Макита спросил: — В каком министерстве вы работаете?

— В Министерстве торговли и промышленности, Макита-сан, в управлении полезных ископаемых.

— Гм... — Казалось, Макита утонул в мыслях, однако Нанги заметил, что это уже не тот шаркающий ногами старик, каким он был в начале их прогулки. — Я скажу вам, что я об этом думаю, Нанги-сан. Американцев сейчас интересуем не мы, не проигравшая войну держава — они больше всего боятся роста всемирной коммунистической угрозы. Когда главное командование союзников впервые открыло здесь тюрьму, они были непреклонны в одном: они заявили, что поскольку мы-де сами навлекли на себя наши экономические беды, то союзники, мол, не обязаны отвечать за это и не собираются ставить нас обратно на ноги.

Это весьма любопытно, Нанги-сан, потому что как только они обнаружили, что подобная политическая линия может привести к полному крушению нашей внешней торговли и вызвать здесь коммунистическую революцию, они сменили свой курс на сто восемьдесят градусов и стали настаивать на том, чтобы государство получило полный контроль над всеми экономическими мероприятиями.

Это хорошо для нас, кто идет по пути канрёдо. Но более того, они выдернули самый опасный шип на нашем пути — “дзайбацу”. Как вам известно, Нанги-сан, эти гигантские картели были нашими главными противниками перед войной и во время ее. Они похищали экономическую власть у нас, чиновников, при первом удобном случае. Однако этим самым они подготовили свою собственную погибель. Главное командование оккупационных войск справедливо решило, что за нашу военную экономику ответственность лежит на “дзайбацу”, и они были запрещены. Министерства теперь набрали силу, будто вступили на землю обетованную.

Сейчас Япония воспринимается как своего рода оплот Америки против будущего распространения коммунизма в этой части мира. До моего сведения дошло, что основной приоритет верховного командования союзников состоит в том, чтобы сделать нашу послевоенную экономику жизнеспособной! — Макита остановился и повернулся к Нанги. — А известно ли вам, молодой человек, как именно они предполагают сделать это?

— Боюсь, что нет!

— Внешняя торговля, разумеется. — Они снова начали прохаживаться взад-вперед под пристальными взглядами охранников. — В этих условиях мне кажется очевидным, что Министерство торговли и промышленности изжило себя.

Наступила пауза. Нанги показалось, что за пределами тюремных стен поднимается ветер. Солнце закрылось густой темно-серой тучей. Нанги сглотнул, сознавая, что барометр падает. Надвигалась гроза.

— Все в Министерстве торговли и промышленности расколоты на два лагеря, — сказал Нанги. — Одна половина верит в реконструкцию через производство и ориентацию на наращивание тяжелой промышленности. А другая половина выступает защитниками контроля над инфляцией и ориентации на легкую промышленность, что должно принести немедленные выгоды благодаря нашему огромному и дешевому рынку труда.

Макита засмеялся.

— И какой же стороны придерживаетесь вы, защитник канрёдо?

— По правде говоря, никакой.

— Вот как? — Макита остановился и всмотрелся в лицо Нанги, затемненное сумерками. — Объяснитесь, молодой человек.

Нанги собрался в комок. Это была одна из тех идей, которые он сформулировал, но не мог поделиться ими ни с кем в своем министерстве. И теперь он хотел посмотреть, была ли права оба-тяма, направляя его к Маките.

— Мне кажется, что мы должны посвятить себя расширению тяжелой промышленности, если бы только не высокая стоимость конечного продукта. Однако игнорировать валютную реформу было бы, по моему мнению, серьезной ошибкой. Если инфляции позволить расти бесконечно, то уже не будет иметь значения, какой вид промышленности мы начнем создавать. Все рухнет, как стены дома при землетрясении.

Макита стоял прямо, и у Нанги возникло впечатление, что тот смотрит на него так, словно видит впервые. В наступившем молчании можно было отчетливо различить грохотание грома, приглушенное высокими стенами. Однако стоило попасть сюда ветру, как гром начинал отдаваться неясными сдвоенными колебаниями, будто звучал храмовый гонг, обращающийся к богам с мольбами. Стало уже совсем темно, преждевременный вечер готовился перейти в раннюю ночь. Глаза Макиты неистово сверкали во мраке, подобно алмазам на дне колодца.

— Довольно интересная теория, Нанги-сан. Да. Но для того чтобы провести ее в жизнь, нам будет необходимо министерство, которое выходит за рамки Министерства торговли и промышленности, например, торговая палата или какое-нибудь другое из существующих сейчас. Вы согласны? — Нанги кивнул. — Нам понадобится большое министерство с более широкими полномочиями, основными функциями которого будут внешнеторговые операции! — Его голова развернулась, как у огромного хищника. — Вы понимаете это, Нанги-сан?

— Да, согласен!

— Почему?

— Все будет зависеть от американцев, — быстро проговорил Нанги. — Если у них возникла настоятельная потребность в том, чтобы мы снова превратились в жизнеспособную страну и защитили их фланг на Дальнем Востоке, нас должна будет вытянуть наверх их внешняя торговля. Ничто иное не сработает так быстро и так полно.

— Да, Нанги-сан. Именно американцев мы и должны сделать своими ближайшими, хотя и не подозревающими этого союзниками в этом рискованном начинании. Главное командование оккупационных сил поможет нам создать министерство, способное держать в руках меч самурая. С предоставлением нам подобного статуса мы сможем подчинить своей воле и правительство, и промышленность.

И тут хлынул проливной дождь, причем почти без ветра — из-за узости пространства. В считанные мгновения оба промокли насквозь, но никого из них, казалось, это не волновало. Макита придвинулся поближе к Нанги и сказал:

— Мы с вами из одной префектуры, Нанги-сан. Это все равно что кровные узы. И даже больше. Если уж я не смогу доверять вам, тогда я не смогу доверять никому, даже собственной жене. Вообразите, ее троюродная сестра вышла замуж за одного из моих главных противников не более чем пару недель назад! — Он был вне себя от злости. — Впрочем, довольно разговоров о семейной лояльности.

Дождь барабанил по гудрону, смачивая их носки, заливаясь в ботинки, хлюпающие при ходьбе.

— Итак, есть две неотложные проблемы. Одна состоит в том, что, находясь здесь, я недостаточно хорошо информирован. Возвращайтесь на свою службу в Министерство торговли и промышленности, Нанги-сан, и в свободное время собирайте досье на всех министров и их заместителей — сколько сможете охватить. Я знаю, где вы сидите — чуть дальше по коридору от главной картотеки.

Вторая проблема также заключается во мне. Мое дело “очищает” самый что ни на есть сложный человек, большая шишка в оккупационном командовании, английский полковник по фамилии Линнер. Это очень дотошный парень, и его занудное внимание к деталям задерживает мое освобождение. — Макита улыбнулся. — Но я заставлю его расплатиться за продление моего тюремного заточения! — Он доверительно коснулся руки Нанги. — Когда в конце концов я выйду на свободу, будьте уверены, что этот “итеки” передаст мне ту информацию, которая нам понадобится, чтобы пополнить наши картотеки и начать наш собственный мабики — процесс “пропалывания сорняков”.

Торговая палата, о которой упомянул Макита, была замечательным учреждением. По условиям Потсдамской декларации, которую Япония приняла в качестве части своей капитуляции, ни один японец не мог заниматься внешней торговлей как частное лицо. Все должно было проходить через оккупационное командование. Поэтому оккупационные силы создали японскую организацию, занимающуюся учетом и распределением импортных товаров, ввозимых союзным командованием. Эта организация должна была также передавать союзному командованию товары, произведенные местными промышленниками и предназначенные для экспорта.

Нанги никогда не имел прямого отношения к торговой палате. До того как Макита упомянул о ней, он по сути дела почти не знал о ее существовании. Он вернулся на службу в Министерство торговли и промышленности, еще не зная, что торговой палате суждено сыграть важную роль в его жизни.

А дело было так. Три месяца назад, в декабре 1948 года премьер-министр Тосида, давний враг Министерства торговли и промышленности, поскольку он испытывал отчетливо выраженное отвращение к их связям со старыми министерствами военного времени, назначил своего административного советника Торадзо Оду главой торговой палаты. Когда Ода начал, так сказать, уборку помещения в торговой палате под предлогом исправления некоторых недостатков, которые ему якобы довелось там обнаружить, начали циркулировать слухи, что Ёсида планирует поднять статус некоторых министерств, взяв их под свой непосредственный контроль, с целью ослабить Министерство торговли и промышленности.

Могущественные министры в Министерстве торговли и промышленности это терпеть не собирались, и в тот самый день, когда Нанги не был на службе, а беседовал с Макитой в тюрьме Сугамо, в его министерстве состоялась экстренная встреча руководства. Министры решили опередить Оду и Ёсиду, которые, как они знали, действовали против них сообща. Они пришли к заключению, что им необходимо внедрить в торговую палату своих людей, чтобы следить за Одой и доносить о каждом его шаге. Им казалось, что подобным способом они всегда будут на один шаг впереди него и, следовательно, смогут ему помешать.

Выбирать пришлось из немногих кандидатов, и главным образом потому, что набор качеств, которыми должен обладать такой человек, был очень уж необычен. Это должен быть в высшей степени интеллигентный и быстро соображающий человек. К тому же он должен быть относительно молодым и не иметь обычных связей по линии “гакубацу”, что неминуемо поставило бы его под испытующий взор Оды в качестве возможного противника. Короче говоря, этот кандидат должен был проникнуть в торговую палату фактически незамеченным.

Все сошлись на одном имени — Тандзан Нанги.

Когда его пригласили в кабинет заместителя министра Хироси Симады, накопление им картотеки мабики было в самом разгаре. Как раз перед тем, как его вызвали к Симаде, он только что раскопал несколько довольно пикантных фактов о деятельности только что назначенного заместителя министра в военное время.

Нанги выслушал предложение Симады с непроницаемым лицом. О том, чтобы не принять его, не могло быть и речи: для чиновника, так же как и для простого рабочего, обязателен айся сэйсин — дух преданности своей компании, своему ведомству. Это было неотъемлемой частью канрёдо. Но даже если бы он мог выбирать, ему и тогда следовало принять его не раздумывая, ибо он сразу же углядел в нем то, что Сунь Цзы называл “приоткрыть створку двери”. Вот почему он ухватился за предоставленную ему возможность, маскируя радость показным смирением и готовностью служить в меру своих сил заместителю министра Симаде и его управлению.

Однако на деле Нанги поклялся служить Ёитиро Маките. Путь канрёдо был первостепенным для Нанги точно так же, как и для Макиты. Каждый из них распознал в другом то, что ощущал внутри самого себя — дух прямых потомков касты элитных воинов сёгуната Токугавы, дух истинного самурая-чиновника.

Последующее назначение Нанги начальником отдела торговли в торговой палате ненадолго отвлекло его от составления досье. Но по сути дела это дало ему в руки новый источник секретной информации. В результате к тому времени, когда Макита был освобожден от всех обвинений, у Нанги накопилась стопка папок высотой в четыре дюйма, внутри которых раскрывались пустячные грешки, мелкое и не очень мелкое воровство, халатность и беспардонное взяточничество примерно пары дюжин чиновников первого и второго ранга.

Еще до того, как у них с вышедшим на свободу Макитой появилась возможность устроить смотр этому параду должностных преступлений, Нанги вызвали в кабинет Торадзо Оды. То, что оказалось на уме у этого министра, возглавлявшего торговую палату, стало для Нанги полным потрясением. На полированном подносе из европейского серебра филигранной работы был сервирован чай в чашечках из насквозь просвечивающего фарфора, а разливался он из высокого, с вытравленной кислотой гравировкой серебряного котелка на витых ножках. Этот набор выглядел гротескным и каким-то нарочитым в глазах Нанги; такими же представлялись ему и все другие европейские вещи. Но тем не менее он улыбнулся, словно обезьянка, и начал превозносить начальника за его изысканный вкус, хотя слова угрожали застрять у него в горле, точно рыбья кость. Чай тоже ему не понравился. Это была отвратительная и бессмысленная комбинация из нескольких сортов чая с преобладанием апельсинового черного сорта, которому удалось подавить все прочие ароматы. С таким же успехом Нанги мог бы пить застоявшиеся помои.

Выслушав его комплименты по поводу чая, Ода сказал ему, что этот американский импортный сорт называется “Липтон”.

— Значение Америки невозможно переоценить, Нанги-сан, — проговорил Ода. Это был плотно сбитый мужчина с чрезмерным брюшком борца “сумо”. На нем была безупречная тройка в едва заметную полоску, специально пошитая для него в торговом ряду Сэвайл. Его черные туфли с изящной отделкой блестели, как зеркало. — Нам пора отказаться от своих кимоно и гэта, настало время для цивилизованной моды, нам надо начинать думать не только о наших садах и о ритуале чайной церемонии. — Он задержал свой взгляд на Нанги, словно оценивая его реакцию на эту речь. — Мы должны заниматься делом, Нанги-сан. Поскольку гайдзин Джозеф Додж остановил нашу безудержную инфляцию благодаря неимоверному сокращению спроса, мы теперь снова можем думать о будущем. Наше будущее, Нанги-сан, спасение новой Японии, лежит в одной области — внешняя торговля. Цусё дайитисюги, торговля превыше всего. — Он замолчал на какое-то мгновение, чтобы отхлебнуть немного этого неприятного чая. — Скажите мне, Нанги-сан, вы говорите по-английски?

— Нет, сэр.

— Я думаю, что вам надо научиться этому. Премьер-министр создал курсы для персонала управления. Он всем рекомендует посещать их, я — тоже.

— Я немедленно займусь этим, сэр.

— Хорошо! — Ода выглядел неподдельно удовлетворенным. — Мой секретарь снабдит вас всей необходимой информацией, когда вы будете уходить.

Ода снова отхлебнул из своей чашки. Он больше не смотрел на Нанги так испытующе и даже отвернулся от него, чтобы понаблюдать за суетливыми улицами через окно позади его письменного стола.

— Цусё дайитисюги, — негромко произнес он, словно позабыв о присутствии гостя. — Прекрасная цель... и необходимая. Но, по правде говоря, мне представляется, что в новых условиях высокоскоростного развития нам потребуется совершенно новое министерство! — Он вдруг резко повернулся и посмотрел Нанги прямо в лицо; его глаза были мрачными и проницательными. — Что вы об этом думаете, Нанги-сан?

— Я... мне бы надо было услышать об этом побольше, сэр, — сказал Нанги, чтобы скрыть потрясение.

Ода помахал мясистой рукой.

— Я имею в виду такое министерство, основной функцией которого было бы наблюдение и контроль за всей внешней торговлей, за технологией. У него должно быть право направлять предпочтительное финансирование в приоритетные отрасли промышленности и предоставлять таким отраслям налоговые льготы, чтобы облегчить и ускорить их развитие! — Ода внимательно изучал выражение лица Нанги. — Создание такого рода министерства реально, Нанги-сан? Как вы считаете?

Нанги почувствовал себя припертым к стене. Что он должен отвечать? Друг ему Ода-сан или враг? Разумеется, он был врагом начальников Нанги по Министерству торговли и промышленности, но это сейчас не было в центре внимания. С того момента, как они с Макитой, гуляя на тюремном дворике, сформулировали свои далеко идущие цели, Нанги должен был по сути дела прекратить работать на Министерство торговли и промышленности. По крайней мере, в душе.

Предмет обсуждения сейчас состоял в том, поддержит ли Ода эти их планы или нет. Он мог бы оказать исключительную помощь Нанги и Маките, если бы согласился с их теориями. Но если бы Нанги проговорился о своих планах этому человеку, а Ода бы с ними не согласился, то он, безусловно, немедленно уничтожил бы этот заговор еще в зародыше.

Так что же делать?

— Мне представляется ясным, — осторожно начал Нанги, — что до тех пор, пока оккупационные силы не покинут Японию, мы будем связаны по рукам и ногам. Я слышал о волнениях в Корее. Если тамошние коммунисты осуществят свои угрозы захватить всю страну, то я полагаю, что Америка втянет нас в этот конфликт.

— Вы думаете? — Глаза Оды были закрыты веками, и верхнее освещение мешало видеть их выражение. Нанги сделал в уме пометку, что надо бы запомнить этот эффект. — Каким же это образом?

— Думаю, что у них не будет выбора, сэр. Им, несомненно, понадобятся все виды военного снаряжения: форма, автомобили, оборудование для связи, патроны и все остальное. Америка далеко от Кореи, а мы рядом. По моему мнению, они используют нашу экономику и заставят ее работать на них.

— Но для нас это будет хорошо.

— И да, и нет, — сказал Нанги, понимая, что он решается на риск.

— Что вы хотите этим сказать? — Лицо Оды было абсолютно непроницаемо. Нанги проклинал освещение.

— В точности вот что, сэр: разумеется, тот бизнес, который мы получим, будет полезен для нашей экономики, потому что благодаря высокой оборачиваемости капитала прибыли расцветут пышным цветом. И тем не менее существует опасность, связанная с этими высокими темпами. Все наши компании испытывают недостаток капитала, и мне представляется, что даже шестимесячной задержки выплат будет достаточно, чтобы привести их к банкротству. Такой бизнес может погубить нас.

— Еще чаю?

Ода снова наполнил свою чашечку. Нанги отрицательно покачал головой. Он уже выполнил свой долг по этой части. Ода медленно помешивал свой чай крохотной ложечкой филигранной работы.

— Ну, и как бы вы избежали этих... м-м-м... негативных аспектов подобной ситуации, Нанги-сан?

— Планируемое вами новое министерство, сэр, отлично справится с этим.

“Ну, теперь дело сделано”, — подумал Нанги, изо всех сил стараясь не вспотеть. Он должен был это сказать. Теперь ход был за Одой, и в зависимости от того, каким будет этот ход, Нанги получит ответ.

— А вам известно, молодой человек, что ваш собственный заместитель Симада будет противиться созданию нового министерства?

— Он больше не мой заместитель министра, сэр, — сказал Нанги, изящно избежав ловушки.

— Ах да! — Ода поставил на стол свою чашечку. — Разумеется, это так. В данный момент это ускользнуло из моего сознания.

Теперь Нанги получил ответ, и его сердце воспарило ввысь. Он старательно не позволял поднявшимся в нем эмоциям отразиться на своем лице.

— Министры из Министерства торговли и промышленности перешагнули через меня в своем стремлении сохранить свою власть.

— Возможно, у них есть основания вести себя так, Нанги-сан. Те, кто больше всего на свете боится лишиться своей власти, всегда наиболее... м-м-м... чувствительны к мнимым угрозам их безопасности.

“Они с Ёсидой обдумывают план закрытия Министерства торговли и промышленности! — подумал Нанги. — Это единственно возможное объяснение общего направления разговора”.

— Если бы вы были на моем месте, Нанги-сан, — сказал Ода ровным голосом, — то кого бы вы выбрали на место руководителя этого нового министерства, занимающегося внешней торговлей?

Теперь слово было за Нанги: он должен был решить для себя, друг ему Ода или враг. Как только он даст ответ на его вопрос, поворота назад уже не будет. Нанги понимал, что в Министерстве торговли и промышленности нет никого, к кому он мог бы обратиться, понимал он и то, что, сколько бы друзей ни было у Макиты, их влияния будет недостаточно, чтобы забросить его в святая святых нового министерства без благословения Оды и Ёсиды.

Внезапно он почувствовал себя раскрепощенным. Решение было принято как бы помимо его воли.

— Я бы выбрал Ёитиро Макиту, — твердо сказал он.

На некоторое время в кабинете воцарилось молчание. Ода слегка постукивал донышком ложки по своим поджатым губам.

Наконец он сказал:

— Заместитель министра Симада никогда бы не поддержал подобного назначения.

— Но его и образование такого министерства не особенно обрадовало бы, — заметил Нанги.

— Это разные вещи, Нанги-сан. Симада и Макита — злейшие враги. Создание нового министерства — это одно, а водворение на ключевом посту Макиты — совершенно другое.

— Могу я поинтересоваться, сэр, а встретила бы кандидатура Макиты-сан ваше одобрение?

— Ну, это зависит от многих причин, Нанги-сан, как вы сами понимаете. Существуют вещи, которых нам всем хотелось бы, но которые мы иметь не можем. Человек должен научиться плыть вместе с течением так, чтобы его не утащило в море и он не пропал бы навсегда для земли.

Глядя на сгущающиеся за окном вечерние сумерки, Нанги подумал о своих папках с обвинительными свидетельствами, которые он накопил.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, сэр, но в канрёдо издавна практикуется постоянный процесс “пропалывания сорняков”.

— На более низких уровнях — да, — сказал Ода. — Уходящий в отставку заместитель министра выбирает себе замену, а все прочие служащие этого министерства — с одного с ним университетского курса — тоже подают в отставку, чтобы предоставить новичку чистое поле неоспоримой деятельности.

— И все-таки, — осторожно заметил Нанги, — в высших эшелонах власти также время от времени наблюдается мабики.

— О да! — сказал Ода. — Но там мы обычно говорим о каком-нибудь скандале довольно крупных масштабов. Я могу припомнить время, когда подобные вещи могли быть сфабрикованы... — Легкая улыбка тронула его лицо. — В те дни были мастера на такие вещи! — Он пожал плечами. — Но в настоящее время здесь эти оккупационные силы, которые, словно ястребы под солнцем, всегда сидят у нас на левом плече или парят в вышине и все высматривают, выглядывают... — Он потасовал какие-то бумаги. — Во всяком случае, все эти старые мастера ушли.

— Если я правильно понял вас, — сказал Нанги, и его пульс бешено помчался, когда он приблизился к самой сути дела, — вы сейчас говорите о скандале, сфабрикованном из ничего, из дыма и сосновых иголок.

— Вы выразились образно, Нанги-сан, но по существу верно.

— Значит, как я понимаю, — сказал Нанги, сдерживая внутреннюю дрожь, — оккупационные силы не будут чинить нам препятствий в раскрытии вполне реальных нарушений.

Где-то в смежном кабинете зазвонил телефон, и какое-то время из-за закрытой двери были слышны приглушенные голоса. Миндалевидные глаза министра Оды сверкали, словно темные самоцветы, за круглыми линзами его очков.

Тишина в этой комнате была столь осязаемой, что Нанги показалось, будто он завернут в одеяла. Теперь каждое движение, каждое слово, каждый взгляд становились ключом к исходу этой встречи.

— Скандал, как мне представляется, Нанги-сан, для разных людей может означать разное. Я считаю необходимым прийти к некоторому четкому определению этого... гм... понятия.

Нанги посмотрел прямо в глаза министру и сказал:

— Бесчестие для наших врагов.

Ода помедлил немного, потом нагнулся и достал початую бутылку янтарного напитка.

— Могу я предложить вам бренди?

Нанги кивнул в знак согласия, и, пока они оба пили, в комнате стояло молчание. За дверью в быстром стрекочущем ритме заработала пишущая машинка.

Ода осторожно поставил свою чашечку на стол.

— Мне кажется, Нанги-сан, — сказал он, — что Симада-сан поступил слишком уж великодушно, перемещая вас в мое ведомство.

— Возможно, что он был также глуп, — с нехарактерной для себя прямотой сказал Нанги.

Ода пожал плечами.

— Говорят, будто китаец не способен поверить, что иностранцы могут говорить на его языке. Когда такое имеет место, китаец этого просто не слышит. Заместитель министра Симада напоминает мне такого китайца! — Он снова наполнил бокалы. — У него, возможно, нет острой интуиции, но зато у него много друзей и союзников.

Нанги понял, на что косвенно намекает его министр.

— Ни у кого из них нет такой власти, чтобы спасти его от его собственных грубых промахов. Хироси Симада очень уж алчный бюрократ.

— Это не по-американски.

— О нет, — сказал Нанги, принимая правила игры. — Ни в коей степени.

— Отлично. Не исключено, что это поможет делу. — Торадзо Ода потер руки. — Что же касается... м-м-м... деловых аспектов, то я полагаю, что мы пришли к взаимному удовлетворительному соглашению.

— Извините меня, но я полагаю, что мы должны решить еще один вопрос.

Ода, уже готовившийся отпустить Нанги, остановился. Его лицо было спокойным.

— И что же это такое? Продолжайте, — спокойно сказал он.

— Со всем подобающим уважением к вам мое собственное положение не определено.

Ода засмеялся и сел обратно в кресло. Его огромный живот колыхался, будто в конвульсиях. У него за спиной начали нанизывать свои бусинки на оконное стекло первые порывы дождя. Фигуры спешащих далеко внизу пешеходов стали неясными.

— Молодой человек, теперь я могу не сомневаться, что получил о вас полное представление, — хихикнул он. — Я больше не буду вас недооценивать. Давайте подумаем... — Он постучал коротеньким и толстым указательным пальцем по своим поджатым губам. — Вы, несомненно, слишком умны, чтобы торчать здесь, в торговой палате. Вы станете моими глазами и ушами в этом новом министерстве. Макита-сан назначит вас начальником секретариата. Там вы будете “пропалывать” всех кандидатов в новое министерство, одобрив тех, кто лоялен к политике Макиты-сан... и к моей. Мало-помалу мы преобразим лицо всей бюрократии. Постепенно мы уберем с глаз долой тех, кто противостоит нам, тех, кто не понимает природы принципа “торговля превыше всего”. Это будет возрождение двухсотлетнего сёгуната династии Токугава!

Нанги увидел, как неистовый фанатичный огонь превратил холодные глаза министра в яркие огни маяка, и обнаружил, что ему интересно знать, чем же занимался этот Ода во время войны. “Мы с Макитой-сан должны относиться к нему осторожно”, — подумал он, поднимаясь и отдавая церемонный поклон.

— Благодарю вас.

Он повернулся, чтобы уйти, но голос Оды остановил его.

— Нанги-сан, вы были абсолютно правы относительно заместителя, министра Симады. Он дважды глупец. Во-первых, потому что не смог найти применение вашим замечательным мозгам. Во-вторых, потому что из всех своих людей шпионить за мной он прислал именно вас.

* * *

Министерство торговли и промышленности не исчезло, как предполагал Нанги, однако создание Министерства внешней торговли и промышленности прозвучало для него погребальным звоном.

Нанги и Макита внимательнейшим образом изучили картотеку Нанги, после чего, как и было запланировано, Макита официально передал информацию Оде. Поскольку Симада был заместителем министра, на первый взгляд показалось, что дело чревато крупным скандалом, запахло жареным, и Ода счел себя обязанным передать порочащие Симаду сведения премьер-министру. Туда входило: злоупотребление фондами министерства, использование секретной информации с целью получить работу для некоторых членов семьи, а также тайные любовные связи. Спустя шесть дней Ёсида был вынужден уволить заместителя министра и предать гласности обстоятельства его увольнения. Главное командование оккупационных сил потребовало подобной процедуры, чтобы обеспечить и впредь правительству общественную поддержку и заставить простой народ Японии во всем объеме понять, что они действительно живут в демократическом обществе, где ничто не утаивается.

Сам Ёсида не хотел публично унижать Симаду, предугадывая, к чему это приведет. Он возразил против этого, но над ним взяли верх члены администрации оккупационных сил, и в конце концов, после долгих проволочек премьер-министр умыл руки и разрешил передать эти документы в печать.

Не прошло и суток после этого, как Хироси Симада, одетый в кимоно пепельно-серых тонов, опустился на колени на татами, направил свой меч-вакидзаси на мускулистый гребень своего подбрюшья и нанес рубящий удар слева направо, а потом вверх, и его тело затрепетало от напряжения и сдерживаемой гримасы на лице. Его жена Кадзико была обнаружена рядом с ним, лужицы их уже потемневшей крови, скопившейся там и перемешавшейся, были их последним и единственным завещанием.

* * *

— Хотел бы я знать, почему полковник Линнер так ненавидел Симаду.

Ёитиро Макита сидел на коленях на татами, а напротив него полулежал Нанги, чтобы хоть немного унять боль.

Нанги был удивлен.

— Вы имеете в виду того гайдзина, который “очищал” вас? А он-то здесь при чем?

Макита выглядел теперь лучше, чем в Сугамо. Его тело начало наливаться, тогда как лицо утратило прежнюю опухлость. Теперь он был похож на ту газетную фотографию, которую Нанги видел много лет назад, — импозантная фигура, напористый и могущественный самурай-чиновник.

— В течение долгих недель, которые я провел с этим английским полковником, он на многое раскрыл мне глаза, — задумчиво сказал Макита. — У него есть дар терпения, у этого человека.

— Вы говорите так, словно восхищаетесь им.

Макита улыбнулся.

— Вовсе нет. Это сказано слишком сильно. Но все-таки для гайдзина... — его голос затих, пристальный взгляд ушел во внутреннее самосозерцание.

— Вы думаете, — спросил некоторое время спустя Нанги, — что он знал Симаду лично, как и вы?

Глаза Макиты снова стали сосредоточенными, он вернулся к действительности.

— Между ними наверняка что-то было — в этом у меня нет никаких сомнений. Полковник Линнер, человек из штаба Макартура, упорно боролся за то, чтобы обстоятельства этого скандала стали гласными.

— Как гайдзин?

— Напротив, Нанги-сан. Как японец.

Нанги поменял позу, чтобы облегчить боль, разливающуюся по его мышцам.

— Я вас не понимаю.

— В отличие от большинства “итеки” из главного командования союзных войск, которые не могли предвидеть фатальных последствий планируемого ими публичного унижения, ибо видели в этом всего лишь раскрытые истины, полковник Линнер понимал, что должен сделать Симада. Да, Нанги-сан, он хотел смерти Симады почти так же сильно, как и я.

— Но что значит жизнь еще одного японца для какого-то “итеки”?

Макита уловил горечь в тоне друга и подумал о бесчисленных способах рационалистических объяснений, которые изобретает человеческий ум, чтобы защититься от психической травмы. Было очевидно, что Нанги легко убедить, будто кто-то, вроде полковника Линнера, мог спровоцировать смерть какого-нибудь японца только потому, что был варваром. “А разве не приходило в голову Нанги, — спросил себя Макита, — что в этом случае он взял на себя роль министра юстиции, вынося Симаде смертный приговор ради того, чтобы ускорить стремительное развитие Японии посредством прямого контроля над Министерством внешней торговли и промышленности?”

И все же Макита не подвергал сомнениям выдающиеся качества Нанги. Этот человек оказался чертовски прав в своем предсказании корейской войны. Все так и вышло: Америка использовала Японию для ускоренного производства военной продукции, и многие из только что зародившихся компаний, силой принужденные форсировать свою деятельность, были напрочь лишены капитала.

Союзное командование немедленно увидело это и дало распоряжение Банку Японии увеличить ссуды 12 городским банкам, которые передали эти деньги нуждающимся в них компаниям. Целыми неделями Макита ломал голову над этой проблемой, понимая, что в результате неадекватного финансирования многие компании перейдут к иностранцам. Этого ни в коем случае нельзя было допустить, и Макита прилагал все силы к расширению полномочий Министерства внешней торговли и промышленности, чтобы иностранным инвесторам, намеревающимся прибрать к рукам ту или иную компанию, приходилось обращаться в министерство.

— Как там идут дела у нашего друга, Сато-сан? — спросил Макита.

— Неплохо, — ответил Нанги, протягивая руку к рисовому пирожку, которые испекла для них оба-тяма. Прошло уже три дня нового, 1951 года, а такие пирожки были традиционным новогодним угощением. — Ему удалось подняться до уровня вице-президента в своем концерне, где он контролирует все операции с углем.

Макита что-то промычал в ответ.

— Не забудьте выпить с этими пирожками побольше жидкости, — заметил он. — Мой брат был врачом, и он каждый раз приходил в ужас в первые две недели нового года, когда ему приходилось носиться от пациента к пациенту прочищать кишечники, закупоренные непереваренными рисовыми пирожками.

— Я бы не хотел, чтобы оба-тяма услышала ваши слова, — сказал Нанги, надкусывая пирожок. — Но, пожалуй, я выпью еще немного чая — исключительно в целях профилактики.

Он склонился над столом, наливая чай.

— Она скучает по внуку, вы же знаете, — сказал Макита, после того как они осушили свои чашечки. — Он делает себе состояние и имя, это хорошо. Но он сейчас далеко на севере, и у него редко выдается случай повидаться с оба-тяма. Вот если бы у его концерна была контора здесь, в Токио, но они еще не оперились, это не так просто. Здесь находится только контора городского банка, который их субсидирует.

В мозгу Нанги будто звякнул колокольчик. На поверхности не было видно никакой связи между словами Макиты и проблемой, над которой он бился. Однако Нанги привык доверять своей интуиции и знал: если он даст себе труд покопаться глубже, то обнаружит эту связь.

Речь шла о деньгах, а кто распоряжается деньгами, как не банки. На миг сознание Нанги вроде как затуманилось, а потом целый фонтан идей ударил в голову с такой ослепляющей силой, что он откачнулся назад. Ну да, конечно же! Его глаза прояснились.

— Макита-сан, — негромко спросил он, — могу я рассчитывать на ваше содействие?

— С удовольствием помогу, стоит вам только попросить.

— Нам надо сделать следующее, Макита-сан: Министерство внешней торговли и промышленности должно возродить “дзайбацу”.

— Но ведь они были нашими врагами. Они все время покушались на полномочия министерств. И кроме того, оккупационные силы ведь запретили “дзайбацу”.

— Да, — взволнованно сказал Нанги, — старые “дзайбацу” запрещены. Но то, о чем я говорю сейчас, это нечто новое, “кинью кэйрэцу”, финансовая порука. В качестве базы мы возьмем какой-нибудь банк: только у банка хватит денег, чтобы финансировать подобную структуру, в которую войдут несколько промышленных фирм, ну скажем, сталелитейных, электронных, горнодобывающих и тому подобное. В период подъема, какой мы переживаем сейчас, банк будет держать на плаву эти компании, а во время неизбежных экономических спадов подобная торговая компания сможет импортировать сырье в кредит и отправлять продукцию “кэйрэцу” за рубеж, чтобы избежать затоваривания на внутреннем рынке.

Глаза Макиты сияли, он потирал руки.

— Немедленно свяжитесь с Сато-сан. Мы начнем с банка, который будет финансировать его компанию. Мы повысим Сато-сан в должности и вызовем в столицу. О, это будет великолепно, Нанги-сан, просто великолепно! В будущем году оккупационные силы уйдут, и тогда Министерство внешней торговли и промышленности сможет делать все, что сочтет необходимым, чтобы продвинуть Японию на передовые позиции в международной торговле.

— А как насчет контроля? — спросил Нанги. — Мы должны быть уверены, что с этими новыми “кэйрэцу” не получится так, как получилось с “дзайбацу”. Мы должны подчинить их министерствам и включить в устав соответствующий параграф.

Макита улыбнулся.

— Так мы и сделаем, Нанги-сан. Поскольку Министерство внешней торговли и промышленности направляет эту политику, поскольку мы сможем покрывать убытки в одних случаях, а в других — нет, поскольку мы можем санкционировать значительные выплаты для покрытия безнадежных долгов по торговым контрактам, то мы будем полностью контролировать торговые компании. А без торговых компаний “кэйрэцу” не будет иметь смысла. Любой банк это поймет.

— Сам премьер-министр поймет преимущества “кэйрэцу”, поскольку это отличный способ направить имеющийся капитал по нужным экономическим каналам, — заметил Нанги.

Они были похожи на детей, увлеченно изучающих новую занятную игрушку. — Это безупречный долгосрочный план. Если частные компании в рамках каждого “кэйрэцу” полностью финансируются банком, они смогут сосредоточить свои усилия на проникновении в рынки сбыта, на развитии производства нужной продукции и повышении ее качества и не пойдут на поводу у пайщиков, заинтересованных в получении краткосрочных прибылей.

Макита вскочил с места.

— Это надо отпраздновать, мой юный друг! Переговорить с Сато-сан будет не поздно и завтра. А сегодня вечером мы отправимся в одно место, которое я знаю в карюкай. Одна ночь в этом ласковом мире принесет нам обоим немало пользы. Мы отправимся в фуядзё — замок, где никогда не бывает ночей, где сакэ струится до рассвета. Мы будем возлежать на подушках, которые дышат воздушной мягкостью и создают ощущение неземного наслаждения!

* * *

Восторженное пение жаворонков, будто прилипших к пламенеющим ветвям величественного клена, который рос с одной стороны сада, привлекало внимание к этому дому близ парка Уэно. Шустрые осенние ветры бороздили небо, продувая насквозь перистые облака у горизонта и превращая воздух в прозрачный хрусталь.

Нанги, одетый в утепленное кимоно с изображением оловянной посуды на черном поле, наблюдал за птицами. Вот жаворонки сорвались с клена, будто облако водяной пыли, и Нанги почудилось, что он находится на носу корабля, идущего по волнам Тихого океана. А потом они бесследно исчезли, будто проглоченные гигантским лазурным небом, таким же полупрозрачным, как самый лучший китайский фарфор.

Хотя был конец 1952 года и Япония вновь стала свободной страной, очистившись от “итеки”, в сердце Нанги не было радости. Он сидел на полу у открытых фусума, положив руки на колени ладонями вверх и невидящими глазами смотрел на почти совершенную красоту этого сада. Разумеется, полное совершенство недосягаемо. Как гласит природа Дзэн, человеку должно затратить целую жизнь на его поиски.

У себя за спиной Нанги слышал тихие голоса Макиты, Сато и его жены, Марико, кроткой, похожей на куколку женщины, внутренним мужеством и открытой душой которой Нанги не мог не восхищаться. Она хорошо подходила Сато, заполнив в нем пустоту, которая для Нанги была очевидна с момента их первой встречи.

Нанги скорбел о том, что оба-тяма ушла в вечность, больше всех остальных. Макита, разумеется, знал ее лишь но рассказам. Для Сато она была одновременно и матерью, и отцом, и он был не в себе почти целую неделю после ее похорон. Но Нанги...

Оба-тяма умерла больше месяца назад, а он до сих пор ощущал отсутствие ее духа как невосполнимую брешь в своей душе. Ибо для него она была больше, чем мать, она была его другом, и наперсницей, и даже его сэнсэем, когда он нуждался в этом. Она делила с ним его успехи и поражения, его радости и печали. Она давала ему мудрые советы в трудных случаях жизни, и у нее хватало сил хорошенько подстегнуть его, когда он падал духом.

Она прожила долгую жизнь, и Нанги понимал, что все живущие должны в конце концов обратиться в прах, из которого они изначально вышли. Но его дух сник и увял без ярких глаз оба-тяма, без ее щебечущего голоса. Раньше он не понимал этого в полной мере, но смерть оба-тяма решила его судьбу или, по меньшей мере, значительную ее часть. После смерти Готаро Нанги как бы заключил сам с собой молчаливое соглашение — никогда не допускать, чтобы подобная степень открытости и, следовательно, уязвимости возникла между ним и кем-либо еще. Однако оба-тяма каким-то волшебством обошла этот договор.

Хотя Нанги доводилось спать со многими женщинами, в своем сердце он ничего к ним не чувствовал. Эти две смерти в его прошлом были подобны вечному “ками”, парившему в его сознании, напоминая ему о том, какой жестокой и несправедливой может быть жизнь. Это, разумеется, были совсем уж западные концепции, но Нанги не мог предать их анафеме. Его карма была завершена, и эта борьба между его японским началом и той крохотной частичкой его души, которая, как можно было предполагать, стала в конечном счете основанием для его обращения к христианству, должна была теперь мучить его до скончания дней. Может, это было наказанием за то, что он принял жертву от Готаро, не найдя в себе мужества победить ужас и сделать для своего друга то, что Готаро сделал для него.

Птицы улетели, но пылающая осенняя листва покрывала клен роскошной багряной мантией. Голоса плыли над Нанги, словно “ками”. Mарико была занята приготовлением традиционного угощения для вечернего цукими — ритуала созерцания луны в размышлениях и покое.

Пристальный взор Нанги поднялся над верхушкой качающегося клена к ослепительному небу, расчищенному ветрами, кружившими в вышине. Скоро взойдет луна и зальет все серебристо-голубым светом. И через открытые фусума медленно вползет ночной холод.

Книга третья Шпионы

Весна. Наши дни Нью-Йорк. Токио. Ки-Уэст. Ёсино. Мауи

При виде ее его сердце забилось. Она прорвалась сквозь толпу и упала в его объятья.

— О, Ник, — сказала она, уткнувшись ему в грудь. — Я уж думала, ты никогда не вернешься.

Она подняла голову, и он погрузился в омут ее коричневато-зеленых глаз. Их можно было назвать ореховыми, и все-таки цвет их был другой, трудно определимый. В ее левом зрачке плясала малиновая искорка. Он видел, что она плакала.

— Жюстин...

Их губы встретились. Он почувствовал на своей щеке ее горячие слезы, теплое дыхание девушки слилось с его дыханием, и он подумал: “Как хорошо, что я дома”.

— Я сожалею, что наш телефонный разговор закончился так неудачно, — сказала она.

Их начали толкать, и он понял, что они стоят на пути пассажиров только что прибывшего самолета. Они отошли в сторону.

— Я тоже сожалею об этом, — ответил он. — Я был выбит из колеи — надо было столько успеть сделать, а времени не хватало.

Он отметил, что Жюстин изменила прическу. Волосы стали длиннее и вились наподобие львиной гривы. Темно-красные отблески в волосах окружали ее голову сияющим нимбом.

— Мне нравится, — сказал он, не выпуская ее из объятий.

— Что нравится?

— Твоя прическа.

— Пустяки, — улыбнулась Жюстин. — Важно одно: ты снова Дома, живой и невредимый.

Когда они направились к стеклянной двери терминала, она положила голову ему на плечо, и Николасу пришлось взять багаж в другую руку.

Ему показалось странным, что она ничего не сказала о своем отце. Но, учитывая то, что предстоит впереди, он подумал, что сейчас не самое подходящее время спрашивать ее об этом.

— Тебе нравится твоя новая работа?

— О да! — Она увлеченно начала рассказывать о трех основных проектах, над которыми ей поручил работать Рик Миллар. Рассказывая, Жюстин, как это часто с ней бывало, превратилась в маленькую, полную жизни девочку. Было интересно наблюдать, как в такие минуты ее застенчивость куда-то испарялась. Теперь она казалась ему совсем взрослой и уверенной в себе. Он слушал и удивлялся: работа сделала ее совершенно другой за такое короткое время.

Но когда она кончила рассказывать, ее неуверенность вернулась. Он не знал никого, чьи глаза могли бы сказать больше, и, когда она посмотрела на него, он увидел, что она нуждается в одобрении. В ее взгляде был некий сдержанный холодок, который он помнил еще с первых их встреч и который он предпочитал откровенным попыткам удержать его на коротком поводке.

Он засмеялся и сгреб ее в охапку:

— Это замечательно! Тебе давно надо было выбраться из своей раковины.

— Но послушай, Ник, я вовсе не хотела сказать, что собираюсь торчать здесь целую вечность и...

— Однако же ты сказала, что тебе это нравится, — возразил он.

Внезапно она показалась ему очень трогательной и беззащитной, и он прижал ее к себе, как потерявшегося ребенка.

При выходе из аэропорта их дожидался роскошный серебристый лимузин. Николас остановился, но Жюстин потянула его за руку.

— Пойдем же. Я решила прокутить часть своей новой зарплаты. Доставь мне такое удовольствие.

Николас с неохотой отдал свой багаж шоферу в униформе и, нагнув голову, сел рядом с Жюстин на плюшевое заднее сиденье. Она дала указания водителю, и они влились в медленный поток машин, движущихся по направлению к автостраде Лонг-Айленда.

— Я так понял, что Гелда решила не видеть отца.

— Ты не слышал, как я просила посмотреть на гроб. — Жюстин отвернулась.

— Обо всем позаботились заблаговременно, не было никакой необходимости в нашем присутствии. — В машине повисла тишина, как будто между ними натянули занавес. — Твой отец...

— Не начинай это снова, Ники! — Она повернулась, и он увидел в ее глазах злость. — Я никогда не могла понять, почему ты согласился работать на него. На этого презренного человека.

— Он любил своих дочерей.

— Он не любил себя и не умел любить других.

Николас сцепил пальцы в замок и зажал их между коленями. Может быть, это и неудачный момент, чтобы рассказать ей все, но другого времени все равно не будет. Она имеет право знать. Он не может вести с ней двойную игру, как это принято у восточных людей.

— Твой отец предоставил мне полный контроль над компанией.

Под ровное гудение мотора за окнами проплывали пригороды Квинса. Наступила неловкая пауза.

— Это плохая шутка. Ник, — сказала она.

Он мысленно напрягся, готовясь к буре.

— Я не шучу, Жюстин. Шесть месяцев назад он сделал дополнение к завещанию, согласно которому я становлюсь президентом “Томкин индастриз”. Билл Грэйдон засвидетельствовал мою подпись под завещанием в Токио.

— Ты подписал эту грязную бумагу?! — Она отпрянула в угол сиденья. — Ты согласился на это!.. — Она покачала головой, словно не веря тому, что услышала. — Но это же безумие! — Слова, казалось, застревали у нее в горле. Она провела по лицу рукой, как бы стирая образ сидящего рядом с ней человека. Как будто это могло зачеркнуть сказанное им. — О Боже, нет! Это невозможно. — Она убрала руку и посмотрела на него в упор. Ее грудь бурно вздымалась. — Я думала, с этим покончено. Я думала, смерть моего отца раз и навсегда положит этому конец, и я окончательно порву с той жизнью, которой он жил. “Томкин индастриз” была построена на крови и слезах тех, кого отец считал нужным сокрушить на своем пути к вершине. Это так же верно, как то, что мы сидим сейчас с тобой рядом! — Она криво усмехнулась, и ему показалось, что она собирается плюнуть. — К вершине... Вершине чего, Ник? Что могло быть столь важным, чтобы заставить его относиться к нашей матери, Гелде и мне как к вещам — полезным, когда он нуждался в нас, и не заслуживающим внимания, когда он был занят... восхождением к вершине. — Николас молчал, полагая, что лучше дать ей выговориться. — И теперь, — она засмеялась истеричным смехом, — теперь, когда моя жизнь наконец может войти в нормальное русло, ты сообщаешь мне, что я снова связана с “Томкин индастриз” — душой и телом.

— Я только сказал, что подписал завещание.

— А ко мне, значит, это не имеет никакого отношения! — взорвалась она. — Мы собирались через месяц пожениться! Или ты забыл об этом по дороге домой?

— Жюстин, ради Бога...

— Нет и нет! Это касается меня, так же как и тебя. Только такому ублюдку, как ты, это не пришло в голову. Признай же это хоть теперь, черт тебя побери! — Ее глаза горели, лицо побагровело от гнева. — Ты знаешь, как я относилась к отцу. Ты знаешь, как я относилась к его компании. Я думала, что ты работаешь на него временно. Я думала... О Боже! — Она уронила голову на руки и разразилась слезами отчаяния. — О, как я тебя ненавижу! Что ты с нами сделал!

Николас откинул голову на бархатное сиденье и закрыл глаза.

— Я действительно предполагал, что это будет временная работа, Жюстин. — Он убеждал ее мягко и проникновенно, модулируя дыханием тон голоса. — Но жизнь течет, события заставляют нас изменять свои планы. Этот поток несет нас...

— Только, пожалуйста, не надо опять развивать идеи кармы, — прошипела она. — Я не желаю знать это мракобесие, эти мумбо-юмбо. Практикуй эти штучки со своими японскими друзьями, а не со мной!

— Жюстин, — просто сказал он, — мы оба измучены. Я долго думал, прежде чем принять решение, и я...

— Но ты не думал обо мне, не думал о том, что буду чувствовать я!

— У меня были причины более важные, чем твои капризы, — не выдержал он.

— А теперь послушай меня. Всю жизнь я слушала то, что говорил мне отец, что говорили мне все мои мужчины. Я подчинялась им, точно послушная девочка. Но с этим покончено. Потому что нет ничего важнее того, что хочу я сама. Никогда в жизни я не имела того, что хочу. Я всегда боялась поступать по-своему, потому что отец говорил мне другое, мужчины говорили другое, они учили меня, как надо себя вести, что делать, что говорить. Теперь я и только я отвечаю за свою жизнь, за свою судьбу. Не отец и никто другой, даже не ты, Николас!

Она наклонилась в его сторону из своего угла сиденья. Ее щеки горели, ее губы, обычно полные и чувственные, вытянулись в узкую прямую полоску.

— Наконец-то я свободна, и никто не загонит меня обратно в клетку. Я не хочу быть привязана ни к чему, и меньше всего — к этой мерзкой “Томкин индастриз”.

— В таком случае мы, похоже, зашли в тупик, — сказал Николас.

Жюстин покачала головой.

— Нет, Ник. Это тебе только кажется. А истина заключается в том, что, пока ты связан с компанией моего отца, я не хочу видеть тебя, не хочу разговаривать с тобой. Я даже не желаю знать о твоем существовании.

* * *

В просторном зале боевых искусств на тридцать восьмом этаже в здании “Синдзюку-сюйрю” вице-президент компании Сато Масуто Иссии занимался гимнастикой до седьмого пота, Пока другие служащие проводили обеденный перерыв за соба и “Сантори-виски”, Иссии заставлял свое тело работать на предельных нагрузках. Три раза в неделю он просыпался до рассвета, чтобы пробежать десять миль по полутемным улицам. Потом возвращался в свою крохотную холостяцкую квартирку в районе Рёгоку, принимал душ и переодевался в строгий темный костюм для работы. В остальные четыре дня он отдавал ранние утренние часы гимнастике. Поскольку вице-президент отвел своим начальникам отделов на обед всего сорок пять минут, он считал и себя обязанным подчиняться этому спартанскому графику. У него не хватало времени на весь комплекс дневных упражнений, поэтому середину дня он посвящал повторению одного или двух особо трудных движений из комплексов известных ему гимнастических школ.

Акико застала его за выполнением упражнений с шестом, используемым в айкидо. В зале больше никого не было. Все служащие Сато покидали здание ровно в половине первого, снимаясь как саранча с полей Синдзюку. Несколько минут Акико внимательно наблюдала за Иссии.

Мышцы у него блестели от пота, будто смазанные вазелином, голова была опущена, могучая грудь ровно вздымалась по мере того, как он концентрировался. Она припомнила его долгий пристальный взгляд в день их свадьбы с Сато. В его глазах она прочла скрытое плотское вожделение. Тогда она подумала, действительно ли он так хочет ее, как женщину, или же она символизирует в его глазах то, чем будет обладать вышестоящее лицо. Акико ясно видела, как любит Иссии власть. Он был не из тех, кто мог довольствоваться семейными радостями, домашним очагом и даже своим положением человека номер два в компании Сато, правой руки босса. Он хотел распоряжаться всем сверху донизу.

Акико размышляла об этом, пока шла по гладко отполированному полу, ощущая ступнями упругость половиц. Она была в одних белых носках, сандалии она сняла и оставила в коридоре, предварительно закрыв входную дверь. Кроме них двоих здесь никого нет и никто не придет.

Иссии заметил ее только тогда, когда она подошла совсем близко. Движение, которое он сейчас отрабатывал, не давалось ему даже после месяцев упорных тренировок. Но он не злился на себя и не отчаивался, собираясь попробовать другой вариант. В этот момент его внимание отвлекла Акико.

Иссии поднял голову. На его коротко остриженных волосах, подобно капелькам росы, блестел пот. Он поклонился и произнес традиционное приветствие:

— Как вы поживаете?

Помедлив, она ответила:

— Вашими молитвами. Большое спасибо.

Фраза прозвучала как заученное выражение, не более того.

— Вы так же усердно трудитесь на компанию, как и занимаетесь айкидо?

— Я делаю то, что от меня требуют, оку-сан.

Акико улыбнулась, глядя поверх его склоненной головы. Кожа на голове у него покраснела, как медь.

— И только?

Он поднял голову и устремил на нее взгляд своих карих, мнимо кротких глаз. На минуту Акико показалось, что перед ней величественная статуя некоего божества. Но тут он моргнул, и впечатление прошло.

— Я не робот, если вы это имеете в виду. Я делаю для компании больше, чем должен делать.

— Каким образом?

— При помощи своего ума.

— Вы бесстыдный человек!

— Я приношу свои извинения, оку-сан. — Он снова склонился перед ней. — Пожалуйста, простите меня.

Уголки ее губ изогнулись вверх. Она выбросила руку вперед, взялась за его шест и потянула на себя. Он поневоле сделал шаг ей навстречу. Она кокетливо улыбнулась, давая ему понять, что она — женщина. Выражение его лица напомнило ей его жадный взгляд в день свадьбы. Она приникла к нему.

— Ты этого хочешь, не так ли? — прошептала она ему на ухо.

Она почувствовала, как он испугался ее напора, и усмехнулась про себя. Он колебался, разрываясь между чувством долга и влечением к ней. Воспользовавшись этим, она резким движением переломила шест о его правое плечо. Его ум и тело были парализованы.

В глубине ее души шевельнулась жалость к нему. Жалкий и сломленный, он упал на колени, не выражая ни малейшего протеста. Куда девалась его храбрость, его мужское превосходство! Теперь он был ничем — не идол для поклонения, не защитник и не опора для женщины, он не был — она это видела — даже врагом. Он просто ждал конца.

Его покрытое бисеринками пота лицо было обращено к ней. Это был пот боли. Неровное дыхание вырывалось из его полуоткрытого рта, силы, казалось, покидали его.

Акико долго смотрела на него сверху вниз, ее мысли текли спокойно, как дождь. Потом она обнажила свой меч и увидела отражение его блестящего лезвия в глазах Иссии. При виде его ужаса она подумала, что на земле больше не осталось воинов.

Затем резким и точным взмахом своего катана она отсекла обе его ступни.

* * *

Когда большой черный “мерседес” въехал на стоянку, шофер обошел его и открыл Сэйити Сато дверцу. Утро сверкало росой. Рядом с шофером сидели еще двое, Сато не делал без них и шагу — так было принято в кругу влиятельных людей Японии. На этот раз, однако, он велел им остаться в машине.

По усыпанной сосновой хвоей аллее он совершил свое одинокое еженедельное паломничество. Когда ему случалось бывать в Токио, то независимо от погоды он приезжал сюда на берег озера.

Снизу, сквозь плотные кроны сосен и криптомерий, пробивался отраженный от воды солнечный свет.

Поднимаясь к внутреннему дворику храма, Сато прошел через покрытые красным лаком ворота мёдзин тории и задержался на миг у ящика для пожертвований. Потом позвонил в священный колокол, чтобы разбудить отдыхающих “ками” и дать им знать о приходе паломника.

Войдя внутрь храма, Сато остановился у заставленного подношениями столика. Вокруг стола располагались в сидячих позах вырезанные из дерева фигуры лучников, копейщиков и самураев с мечами.

Перед закрытой дверью, ведущей во внутреннее помещение, где находились “ками”, висели “гохэй”, сложенные гармошкой полоски бумаги. Рядом лежал хараигуси, очистительный жезл, сделанный из небольшой ветки священного дерева сакаки. Над ними висели полотнища с изображением облаков и луны, что указывало на присутствие “ками”. Тут же был подвешен кусок парчи, украшенный драгоценными камнями. На ткани можно было видеть щит и меч, символизирующие мудрость и справедливость “ками” и дающие защиту от злых сил.

Прямо за полотнищами на столе лежало священное зеркало — наиболее важный и загадочный элемент синтоистской религии. Оно должно было отражать чистейший свет, чтобы иметь возможность представить все таким, каким это является на самом деле и каким мы хотели бы его видеть.

Разве не говорил Дзинно Сётоки, что “зеркало ничего не скрывает. Оно ничего не добавляет от себя. Все хорошее или плохое, правильное или неверное отражается без искажений”. Разве дух богини Солнца не был пойман таким же зеркалом, висевшим у входа в ее пещеру?

Сато опустился на колени перед этим зеркалом, всматриваясь в его всевидящее око. Его омывал ясный свет, он жаждал спокойствия мысли и духа, более глубокой сосредоточенности сознания, символом которого было сверкающее внизу озеро. Он призвал к себе “ками”.

В считанные мгновения его охватило особое состояние покоя, к которому он привык с юных лет. У него было такое ощущение, словно откуда-то извне вдруг вырос мост, связавший воедино его сущность и сущность его высокочтимого отца. Старший Сато в течение своей жизни приходил к этой гробнице почти каждый день, и когда Сэйити только начал ходить, отец стал брать его сюда вместе с Готаро.

Это место притягивало Сэйити даже тогда, когда он был маленьким мальчиком, и пока его старший брат шалил и позевывал рядом с ним, Сэйити ощущал, что эта атмосфера обволакивает его, словно поток отраженного от этого зеркала света. И когда его почтенный отец умер, он, после погребальных обрядов, совершил туда собственное паломничество, пройдя по узенькой скользкой тропе. По ней же много лет спустя все его гости на второй свадьбе спустились на берег озера. Над ним по-прежнему клубился туман; так, вероятно, было и вечность назад, на заре незапятнанной японской истории.

Так бывало лишь тогда, когда он пристально созерцал поверхность озера, которое Сэйити неизменно связывал с отцовским “ками”. И он приходил сюда регулярно, чтобы быть как можно ближе к истории своей семьи.

Требовалась вся накопленная ими мудрость, чтобы разобраться в круговороте жизни. Было похоже на то, как если бы весь его мир рушился. Он созидал его тридцать семь лет, и вот за какой-нибудь год с небольшим все оказалось на грани развала. Даже теперь, оглядываясь назад, он не смог бы сказать, как это произошло. Возможно, они никогда не ввязались бы в это “Тэндзи”, но правительство ясно дало понять, что, если проект окажется успешным, их ждет награда. “С помощью “кэйрэцу”, при поддержке семи крупнейших японских компаний, это казалось вполне реальным”, — думал теперь Сато.

Но хотя правительство вливало немалые государственные средства в “Тэндзи”, тем не менее оставалось огромное число второстепенных расходов, которые возлагались на “кэйрэцу”. Это входило в его обязанности, вопрос о государственном финансировании не стоял. Более шестидесяти миллионов долларов было истрачено “кэйрэцу” за четырнадцать месяцев — баснословный расход для любой корпорации, какой бы огромной она ни была.

Сато предполагал, что “Тэндзи” была одной из главных причин того, что Нанги решился связаться с гонконгскими банками. Сато был против этого с самого начала — его пугали превратности финансовой фортуны Королевской Колонии. Это было равносильно тому, чтобы сунуть свою ногу в медвежий капкан и ждать, когда он захлопнется.

Но Нанги настаивал, и Сато вынужден был подчиниться его воле: им срочно требовались новые капиталы, как для “Тэндзи”, так и для возмещения убытков, понесенных их сталелитейным производством. У них было много незанятых рабочих рук, и им ничего не оставалось, как исправно платить всем жалованье и пенсии, хотя завод был загружен всего лишь на семьдесят процентов. Теперь Сато был близок к заключению сделки по продаже “кобуна”. Это принесло бы им не слишком большой доход, но в конце концов они как-нибудь выкрутились бы.

Однако теперь всего этого могло оказаться недостаточно. Сделка с Томкиным была отложена до возвращения Линнера, а у Сато появилось чрезвычайно неприятное ощущение под ложечкой, с тех пор как Нанги позвонили из Паназиатского банка в Гонконге. Сато был не очень хорошо осведомлен о содержании телефонного разговора, однако спешный отъезд Нанги в Королевскую Колонию не сулил ничего хорошего.

Сато знал, что означает для Колонии отказ коммунистического Китая от переговоров с Великобританией; он скрежетал зубами, читая газеты. Подтверждались худшие из его опасений. Недвижимость и банковское дело были двумя китами экономики Гонконга, и Сато знал: как только дело пойдет с недвижимостью, банки сразу же начнут набирать силу.

“Но как глубоко Энтони Чин сумел нас утопить? — спрашивал он себя. — О Амида! Сделай так, чтобы он был как можно осторожнее! Сделай так, чтобы мы не попались в этот капкан”.

Однако Сато знал, что он и Нанги уже находятся в ловушке, петля которой затягивается все туже с ужасающей быстротой. Линнер-сан назвал это у-син. Сато непроизвольно вздрогнул. Три смерти подряд. Кагами-сан, “мо”: татуировка; Ёсида-сан, “йи”: отсеченный нос; и наконец, Масуто Иссии, найденный в гимнастическом зале с отрубленными ступнями. Сато мучительно напрягся, и в памяти вдруг возникло с устрашающей отчетливостью: “юэ”! Иероглиф состоял из двух элементов — ножа и отрубленной ноги.

Что происходит с “кобуном”? Компания погибает, и, если Линнер-сан не найдет способа пресечь эти убийства, он и Нанги будут уничтожены. Для совершения ритуала у-син требовались еще два убийства, и не нужно было обладать гениальной прозорливостью, чтобы догадаться, кого наметили в качестве последних жертв.

Кто хочет покарать их и за что? Внезапно в этом месте движущихся теней и древнего “ками” Сато явственно ощутил, как их прошлое — его и Нанги — с жестокой неумолимостью проследовало перед ним подобно воскресшему трупу, который, шатаясь, влечет свою полусгнившую плоть на собственные поминки. Скоро они окажутся не в состоянии завершить последнюю стадию “Тэндзи”. А что потом? Он опустил голову и начал горячо молиться если не о спасении, то хотя бы о прекращении этого кошмара, который разрастался вокруг них, уничтожая самых дееспособных сотрудников “кобуна”, самое сердце той империи, на создание которой они с Нанги затратили столько сил. Он не должен этого допустить! Ничто не должно помешать “Тэндзи”. Ничто. Но какая-то холодная рука сдавила его сердце и сжимала до тех пор, пока из глаз не брызнули слезы, а рот не наполнился горечью.

А он все думал: “За что нам эта кара? В чем мы провинились?”

* * *

Виктор Проторов должен был находиться на Ближнем Востоке. Три недели назад потребовалось его присутствие в Южном Ливане, чтобы остановить затянувшийся конфликт, который уже принял характер настоящей междоусобицы.

И все же он не покидал Хоккайдо, этот безопасный дом, на создание которого для себя самого он потратил четыре года. Когда он был здесь, никто в Советском Союзе не знал, где он находится или как выследить его. Проторов был совершенно спокоен на этот счет: несколько лучших его аппаратчиков надежно внедрились в структуры восьми других управлений. Они подверглись длительной проверке со стороны своих непосредственных начальников, но все сошло благополучно.

Что касается людей Девятого управления, которыми была укомплектована резиденция, то Проторов был абсолютно уверен в каждом из них. Они все, как один, был преданы ему лично, во-первых; управлению, во-вторых; и матушке-России, в-третьих. Само собой, что в таком важном вопросе он не мог положиться на волю случая. Раз в две недели образ жизни всего персонала, равно как и оперативников, находящихся на японских островах, подвергался строжайшей проверке, чтобы обеспечить резиденции абсолютную надежность.

Лишь один человек был свободен от тотального контроля со стороны людей Проторова, поскольку в данный момент находился на особом положении. Его одного Проторов хотел видеть лично, чтобы удостовериться в своей безопасности и в том, что получаемые им донесения — “чистые”. “Чистыми” назывались донесения, имевшие особую ценность и свободные от дезинформации.

На самом деле “чистые” донесения были редки. Проторов занимался искусством лжи достаточно давно, чтобы понять: большинство донесений непременно содержит некоторое количество “грязи”, то есть дезинформации. И ему приходилось распознавать ложь и выявлять истину, отделять зерна от плевел. Это он умел делать как никто другой.

Япония была исключением, подтверждавшим общее правило. Многие оперативники Девятого управления были настроены так фанатично, что старались добиться только “чистых” донесений. Человек, с которым Проторов должен был увидеться, был одним из них.

Однако южноливанская проблема требовала немедленного разрешения, и в то утро Проторов послал туда вместо себя одного из самых надежных своих подчиненных. В последнее время его очень занимал “Тэндзи”. Тут было еще много неясного, но эта загадка манила его как песня сирены, обещая в будущем потрясающее вознаграждение.

Но, по правде говоря, Проторову вовсе не хотелось возвращаться в знойный климат Южного Ливана, где стояла вечная вонь от верблюжьего навоза и горячих паров машинного масла в воздухе. А как он возненавидел арабов! Разумеется, он не сомневался в пользе их дружбы для Советского Союза. Но их простодушие, а в действительности обыкновенная глупость — ключ к их полезности — это было невыносимо. Для него лучше было заниматься “Тэндзи”, чем налаживать отношения между русскими и этими дикарями.

Высокомерие, думал сейчас Проторов, это такое качество, из-за которого русские много теряют, вплоть до самых серьезных неудач. Но и у проклятых арабов его не меньше. С него уже довольно: он месяцами вытряхивал песок из своей одежды.

* * *

Огромная туша Котэна спустилась в метро на станции Синдзюку. Еженедельные паломничества Сато давали ему немного свободного времени: Сато считал, что в храме нет места насилию, и потому мог позволить себе отказаться от сопровождения охранника.

Котэн проехал четыре остановки по зеленой ветке, в Куданси-те пересел на голубую линию — до многолюдной станции Нихонбаси. В подземке на него откровенно глазели во все глаза, но он к этому привык. Он делал вид, что не замечает внимания к своей особе, хотя внутренне его распирало от гордости. Ему пришлось немало потрудиться, чтобы достичь вершины, и хотя сейчас он больше не выступал на публике, все равно он уйму времени посвящал упражнениям и даже участвовал иногда в показательных схватках. Вот уже пять лет он не знал поражений.

Котэн вышел на Эйтайдори и свернул направо. Улица кишела покупателями. Пройдя один квартал, он остановился перед светофором, пересек улицу и вошел в универмаг “Токю”.

Внутри это заведение было огромным и пестрым, будто настоящий город. Один из его друзей когда-то справлял здесь свадьбу, другой покупал похоронные принадлежности для себя и своей семьи. Но Котэна не интересовало ни то, ни другое.

Служительница в белых перчатках указала ему на эскалатор, ведущий вниз. Он долго изучал ее густо накрашенное лицо, пока она не отвела глаза, не выдержав его взгляда.

В цокольном этаже он с ленивым любопытством наблюдал, как готовятся пирожки, закручиваются суси, заквашивается тофу, вымешивается бобовая масса. Он пообедал у бесчисленных стеклянных стоек, уставленных подносами с бесплатными образцами еды. Когда Котэн решил, что съел уже достаточно, он направился к идущему вверх эскалатору. Но и теперь его бездонный желудок все еще не наполнился.

Он миновал множество этажей с модной одеждой, товарами для дома, мебелью, игрушками, настольными играми, театрами, приемными врачей, зубными клиниками, салонами, где продавались картины и скульптуры, классами по овладению искусством надевать кимоно, подавать чай, составлять букеты и со множеством ресторанов.

В садике на крыше здания был чайный домик с красными, черными и желтыми фонариками из рисовой бумаги. Они висели на веревочках и начинали легонько пританцовывать при малейшем дуновении ветерка. Среди заботливо подстриженных кустов расположился небольшой зоопарк, осаждаемый толпами детей, чьи матери внизу занимались покупками.

Котэн протиснулся между детишками, чтобы получше разглядеть бабуинов и гиббонов. Неподалеку размещались карликовые обезьянки, обитающие в северных горах возле Нагано. Котэн пробрался к ним, хотя они были не такой уж экзотикой и пользовались не слишком большой популярностью. Но Котэн сам был из Нагано, и вид этих животных, символизирующих для него дом, внезапно напомнил ему, что он не был на родине уже больше десяти лет.

— Что-то интересное?

Ему не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть невысокую фигуру спрашивающего, узнать незапоминающееся лицо.

— Эти зверюшки напоминают мне о доме, — сказал он.

— Понимаю, — сказал незаметный человек, — горы... Те из нас, кто родился в горах, никогда их не забудут.

Котэн молча кивнул и начал докладывать. Закончив доклад, он в меру сил постарался ответить на все вопросы.

— Мне пора, — сказал он. — Сато-сан скоро вернется с молитв.

— Молитвы, — презрительно отозвался Виктор Проторов, — это для тех, кто уже сломлен.

* * *

Уже трижды Текс Бристоль был вынужден отказаться от своего плана добраться до Голубого монстра, и связано это было скорее с Аликс Логан, чем с ее ночным охранником. После ее попытки самоубийства Голубой монстр не спускал с нее глаз и не выходил от нее даже ночью.

Теперь свет в квартире Аликс не тушили даже в ночное время, чтобы ее сторожа чувствовали себя увереннее.

Бристоль такого не предвидел. Странно, что они прибегли к этому. Ему пришло на ум, что монстры Аликс были не из бывших полицейских: для этого они были слишком щеголеваты. По манерам они скорее напоминали военных. Проводя в слежке за Аликс долгие часы под палящим солнцем, Бристоль не переставал удивляться, откуда у этих громил такая школа. Неужели Томкин решил зафорсить на старости лет и решил нанять горилл высшего класса для такой грязной работы? Другого объяснения не было.

После того как провалилась третья попытка пробраться ночью в квартиру Аликс, Бристоль не без сожаления отказался от первоначального плана. В таких ситуациях нужно проявлять гибкость, твердил он себе. Каждый план должен иметь путь к отступлению, а этот путь в свою очередь — свой путь к отступлению. Только так можно добиться успеха, потому что в подобных положениях нет ничего стабильного. Надо выбирать что-то одно, но параллельно продолжать разрабатывать и другие варианты.

Так Бристоль начал осуществлять план, до которого, как он втайне надеялся, дело не должно было дойти. Он любил рыбную ловлю, любил быть на воде. Но быть под водой, да еще далеко в море — это совсем другое дело.

Тем не менее, он обзавелся водолазным снаряжением и некоторое время потренировался под руководством местного профи — прыщавого восемнадцатилетнего юнца. Бристоль был не в форме — со времени последнего занятия подводным спортом прошло уже пять лет. Однако основные навыки не забываются, и после двух часов интенсивной тренировки в бассейне с розовым кафелем (в отеле, расположенном неподалеку от берега, прямо напротив магазина водолазных принадлежностей) мальчишка похлопал его по плечу и поднял вверх большой палец: “Во!”

Бристоль перенес снаряжение в свою лодку, покачивающуюся на покрытой масляными пятнами воде. Он еще раз все тщательно проверил, как ему велели, и разбирался с какой-то ерундой в регуляторе, как вдруг краем глаза заметил идущую к доку Аликс. За ней шел Красный монстр.

Сердце Бристоля забилось сильнее, когда он увидел, что она повернула к своему катеру. Значит, сегодня не будет прогулки вместе с друзьями-бездельниками. Только она и Красный.

Красный монстр отвязал канаты и прыгнул в покачивающийся на волнах катер. Корма скрипнула под ним. Аликс завела мотор, из кормовой трубы поднялась струйка голубого дыма. Она до отказа повернула штурвал, и судно заскользило из гавани.

Бристоль, со все еще учащенным пульсом, терпеливо выждал некоторое время, прежде чем завести мотор. Он рывком надвинул на лоб свою изрядно потрепанную кепчонку и пошел за ними, щурясь от ярких солнечных бликов, играющих на воде. Свободной рукой он приладил перед глазами темные очки, закинув за уши проволочные дужки.

Этот план был значительно проще первого, но он внушал Бристолю куда больший страх. Некогда ему потребовалось шесть месяцев, чтобы взять первый урок подводного плавания, и пошел он на это только по прямому приказанию свыше. Он был смелым во многих других отношениях, но не в этом.

У него так тряслись руки, что он дважды выронил ружье для подводной охоты, вытаскивая его из футляра. Он не стал брать ружье напрокат. Продавцу в магазине водолазных принадлежностей он сказал, что испытывает непреодолимое отвращение к таким вещам.

Бристоль купил ружье в магазине на Бока-Чика ранним утром, когда Аликс Логан еще беспокойно металась в своей постели. Он заплатил наличными, переоделся в смешной полосатый костюм, на голову нацепил старомодную соломенную шляпу, надел дешевые очки с зеркальными стеклами, скрывающие лицо, и в довершение ко всему приклеил себе густые усы.

На обратном пути он имел возможность выбирать из трех химических предприятий, занимающихся главным образом добычей нитратов из гуано. Остановившись на одном из них, он немного поторговался и получил то, что ему было нужно. Остаток дня он провел в своей лодке, на порядочном расстоянии от прогулочного судна, которое Аликс облюбовала на сегодня. Ему было надо отработать детали своего плана.

А теперь, когда настало время осуществить его, он нервничал, как новичок, впервые попавший на биржу. Это было из рук вон. Надев на спину баллоны, упираясь широко расставленными ногами в качающуюся палубу, он пытался успокоить дыхание и замедлить пульс.

Но его взгляд, словно непослушный ребенок, все время убегал в сторону, обращаясь к той пугающей глубине, куда ему предстояло отправиться. Он понял, что боится. “А, черт с ним!” — сказал он так громко, словно выпускал углекислый газ из своей системы. Затем зарядил и проверил ружье, внимательно осмотрев зазубренный наконечник гарпуна.

Заткнув за пояс две химические гранаты для отгона акул, он еще раз проверил наручный компас, мысленно корректируя направление с учетом дрейфа катера Аликс. Приходилось учитывать угол его сноса, не полагаясь только на компас.

Он подошел к борту лодки и надел огромные ласты. Затем, подняв над головой регулятор, убедился, что горизонт абсолютно чист, пробежал в уме все то, что говорил ему прыщавый молодчик, — отчасти для перестраховки, отчасти же для того, чтобы хоть чем-нибудь отвлечься и не думать о стихии, лежавшей у его лодыжек. Взял маску, промыл ее морской водой, плюнул на стекло и растер, чтобы оно не запотело. Надев маску, он отрегулировал ее натяжение и, стараясь не думать об опасности, скользнул за борт.

Море обдало его прохладой. Даже под защитой водолазного костюма он почувствовал, как его затягивает холодная глубина океана, словно она была живым существом.

“Тихо, старик! — сказал он себе. — Успокой свое воображение. Тебе хорошо и тепло, скоро придет мама и заберет тебя отсюда”. Бристоль завис в голубовато-зеленой глубине, не двигаясь с места до тех пор, пока не восстановил дыхание и не перешел на тот вид дыхания, который требуется под водой.

Солнечные лучи пронзали воду сверху донизу, вызывая у него странное чувство: ему показалось, что он в церкви, и он вспомнил прежние дни в Чертовой Кухне, когда его отец еще не напоролся на нож в грязном и темном переулке.

И тут он допустил ошибку, засмотревшись вниз, в ту глубину, куда не могли проникнуть лучи солнца: чернее этого он никогда ничего не видел, и он попытался представить себе, что там под ним — глубже, еще глубже...

Спохватившись, он заставил себя взглянуть на компас и взять направление на судно Аликс Логан. Он плыл медленно, почти лениво, но мощные ласты продвигали его вперед огромными скачками. Он был в превосходной форме, поводов для беспокойства не было, можно было не бояться и злейшего врага водолаза, приливной волны, вызывающей сильнейшую тошноту, способную даже тренированного ныряльщика превратить в хнычущего ребенка.

Проплыв треть пути, Бристоль заставил себя подняться, чтобы сориентироваться визуально. Пробыв на поверхности не более трех секунд, он сразу же ушел в глубину. Посмотрев на компас, он увидел, что отклонился на шесть-семь градусов, и выровнял курс. Он плыл, используя толчок вполсилы, который прыщавый парень назвал более экономным и требующим меньшей затраты сил в долгом плавании против течения, чем тот стиль, который Бристоль собирался использовать поначалу.

Он уже было подготовился ко второй вылазке на поверхность, когда боковым зрением заметил прямо под собой тень. Бристоль немедленно остановился и завис в воде. Если это была акула, он не хотел бы, чтобы благодаря своей острой чувствительности она почувствовала вибрацию и заметила его.

А прямо над головой тускло темнело днище катера Аликс и была видна туго натянутая леска. В действительности он, конечно же, не мог видеть леску, но сомнений быть не могло в том, что она есть. Красный монстр подцепил хорошую добычу, это Бристолю было видно.

Рыба, извивающаяся всем телом, крепко сидела на крючке. Именно это и привлекло сюда акулу.

Бристоль молча проклинал Красного монстра. Он посмотрел вниз и увидел, как близко подплыла к нему хищница. Он не очень-то разбирался в породах акул, однако был в состоянии отличить катрана от голубой, гренландскую от тигровой.

В этой акуле было футов двенадцать в длину, и по ее окраске он определил, что это — тигровая акула, одна из самых кровожадных. Она приплыла за сотню ярдов, почуяв сочащуюся из рыбы кровь.

Бристоль наблюдал, как блики света играют на шершавой шкуре этой доисторической твари, когда она проплывала внизу. Он не мог сказать наверняка, заметила она его или нет, но счел за лучшее двигаться сверху, параллельно ее курсу. В один прекрасный момент это должно кончиться, и тогда он посмотрит, что предпримет эта тварь.

Акула поднималась лениво, так медленно, что Бристоль мог различить полосы на ее боку. Но вот она резко изменила направление, рванувшись в зеленую воду, как торпеда. Она развернулась, и теперь у Бристоля не оставалось сомнений: хищница его заметила.

Сердце у него сжалось. Теперь главное — не двигаться. Он завис в воде, наблюдая, как вокруг него клубится мелкий зеленый планктон.

“Добыча не здесь, тупица, — говорил он про себя этому безмозглому созданию. — От меня тебе ничего не перепадет — просто забью твои крошечные мозги обратно в позвоночник”.

Акула теперь повернулось к нему, и они встали лицом к лицу, как два гладиатора на широкой, полной молчаливого ужаса арене. Линза моря делала ее чудовищно огромной.

Вопреки всякой логике она двигалась прямо на него. Не так быстро, как вначале, когда она только что его заметила, а осторожно. Это не слабое существо — информировали акулу ее чувства. А где-то неподалеку были слабость и кровь. Акуле хотелось пообедать без особых проблем.

Хотя у Бристоля были противоакульные гранаты, он не слишком полагался на химикаты. Но все же сунул правую руку за пояс. Подумав было о ружье, он отказался от этой мысли: в фильмах часто показывали, как акулы с гарпуном в мозгах все еще живут и бросаются в атаку, и он не хотел оказаться в подобной ситуации; у него был только один гарпун.

Акула была уже совсем рядом, и Бристоль мог разглядеть ее мерзкую серповидную пасть под широко расставленными поросячьими глазками. Розовый планктон клубился у ее вытянутой, как бутылка, морды, и три прилипалы — две сверху и одна снизу — повторяли все повороты ее движений.

Она подплыла совсем близко, и Бристоль затянутой в перчатку рукой нащупал и осторожно вытащил одну из своих гранат. Его бросило в жар. Боже, думал он, эта уродина подходит все ближе...

Волна прилива отбросила его на четыре сажени вниз. Он крепко стиснул гранату. “Иди сюда, старая мразь! — позвал он про себя. — У меня есть для тебя сюрприз”.

Страшная пасть промелькнула перед ним, заставив Бристоля пробудиться к жизни: он поднял гранату и швырнул ее что было сил в пасть акулы.

Хищница тяжело взбрыкнула и встала почти вертикально. Затем она резко дернулась, оставив в стороне двух своих прилипал и уплыла в зеленые глубины, поднимая огромную двойную волну мощным длинным хвостом.

Некоторое время Бристоль оставался на месте, чувствуя, как под резиновым скафандром струится по коже холодный пот. Потом он сунул вторую гранату за пояс, определил местоположение катера и устремился в ту сторону.

* * *

А в двадцати четырех футах над Бристолем, на расстоянии каких-нибудь семидесяти пяти ярдов Джек Кеннели прилагал отчаянные усилия, чтобы вытащить свой улов. Красный монстр не был профессиональным рыбаком, но он родился во Флориде и в детстве много занимался глубоководной охотой. Его нынешняя работа вынуждала его плестись в хвосте событий, и он не уставал проклинать свою идиотскую роль няньки.

Кеннеди с отвращением сплюнул. Однажды ему уже пришлось спасать эту набитую дуру и еще неизвестно, сколько раз ему придется повторить свой подвиг до окончания этого сволочного задания. Хотелось бы знать, кому это он наступил на ногу, что ему так удружили. Он был не из последних, и ему претило быть вне игры, сидеть тут у кого-то на мушке и удить рыбку.

Он взглянул на Аликс Логан в узких полосках бикини — ее блестящая кожа сверкала от крема — и тихонько выругался. Кто она такая, что он, Джек Кеннеди, должен рисковать собственной головой, охраняя ее от всех и вся?

Но Кеннеди не суждено было ответить на этот вопрос: в эту самую минуту солнечный зайчик мелькнул на показавшейся в воде маске. Не успев смотать леску, Красный монстр грязно выругался и полез за пистолетом, чтобы успеть выстрелить первым, но почувствовал быстрое движение воздуха, увидел полет чего-то и ощутил жгучую боль внутри грудной клетки.

— А-а! — в ужасе закричал он и пошатнулся. Спиннинг выпал из его рук и исчез в волнах. Он попытался зажать пламя, загоревшееся внутри, вырвать гарпун из своего тела, но изогнутые зубцы лишь впились еще глубже.

Его грудная клетка распухла. Лежа на палубе, он смотрел вверх, на пышущее жаром солнце. Вдруг перед ним возник стройный силуэт Аликс Логан с поднесенной ко рту рукой, закрывающей большое “О”, которое изобразилось на ее губах. Ее прекрасные глаза широко раскрылись, и Кеннеди внезапно поразился тому, что они напоминают глаза его дочери. Как же он не замечал этого раньше?

Пальцы у него стали похожи на раздувшиеся сосиски, и его начал сковывать паралич. Конечности у него онемели, мозг лихорадило; Кеннеди увидел призрак, маячивший на борту судна и отряхивающий морскую воду с гладкой голубой кожи.

Глаза монстра неестественно выкатились, из носа, рта и ушей яркими темно-красными струйками бежала кровь; его тело дважды содрогнулось в конвульсиях, как вышедшая из строя автоматическая система.

Вскарабкавшись на борт судна, Бристоль сдвинул маску и сказал:

— Аликс Логан, я Льюис Джеффри Кроукер, детектив полицейского управления Нью-Йорк-Сити. Честно говоря, я потратил чертовски много времени на то, чтобы встретиться с вами.

С этими словами он наклонился, и его вырвало прямо на палубу.

* * *

Жюстин, казалось, окаменела. Церемония похорон была для нее одной большой загадкой: она была там свидетельницей, но не участницей. Ее смущали толпы людей из отцовской фирмы, стекающиеся со всех концов мира. Их неискреннее сочувственное журчание текло мимо нее, как дождевая вода. Она никак не могла взять в толк, что такое они говорят.

Ее мысли были заняты другим, но, когда наступило прояснение и она осознала, что отца больше нет, она испытала лишь чувство глубокого облегчения.

Вдруг она почувствовала, что рядом с ней стоит какой-то мужчина. Ее сердце забилось при мысли, что это, вопреки всему, может быть Николас, но это, к ее удивлению, оказался Рик Миллар. Он улыбнулся и взял ее за руку. Жюстин могла бы спросить у него, где Мери Кейт, но в состоянии полной прострации, в котором она находилась, отвечать ей было бесполезно.

Казалось, она умерла для мира. Даже прекрасная природа возле большого дома на берегу Лонг-Айленда, на востоке Саутгемптона, где они с Гелдой выросли, больше не трогала ее. Она как будто погрузилась в своеобразный наркоз, как и ее старшая сестра, лежавшая в своей квартире почти без чувств и выпившая Бог знает сколько водки за этот год после смерти Лью Кроукера. Он был единственным человеком, способным разглядеть за ее грубостью необычайную ранимость. Теперь его не стало, и Жюстин была готова поставить крест на Гелде. Ее могло спасти только чудо. Что могла сделать Жюстин, не властная даже над своей собственной жизнью, не говоря уж о жизни сестры?

О, какой обманутой она себя чувствовала! Земля, которая казалась такой надежной, вдруг будто разверзлась под ее ногами и сбросила ее вниз, в никуда. Она чувствовала отчаяние от того, что Николас так повел себя по отношению к ней, что он стал еще одним в длинной веренице мужчин, которые в конечном счете обманули ее. Жюстин не могла даже злиться. В ней будто погасла некая жизненная искра.

Ее голова склонилась, водопад волос закрыл лицо. Присутствующие старались не смотреть на ее горе — они не понимали его истинных причин.

* * *

Николас почувствовал такое сильное желание вернуться в Японию, что даже если бы он не получил ту тревожную телеграмму от Сато, он все равно вылетел бы следующим авиарейсом, не дожидаясь похорон Рафаэля Томкина.

Он опустил руку в карман брюк и нащупал тонкий листок желтой бумаги. Можно было не вынимать ее, он наизусть помнил содержание:

ЛИННЕР-САН, ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ МАСУТО ИССИИ ТРЕТЬЯ ЖЕРТВА У-СИН. НОГИ ОБРУБЛЕНЫ. НА ЩЕКЕ ТАТУИРОВКА ИЗОБРАЖЕНИЕМ ИЕРОГЛИФА “ЮЭ”. “КОБУН” ПОДВЕРГАЕТСЯ СЕРЬЕЗНОЙ ОПАСНОСТИ. ПРОСИМ ВАШЕЙ ПОМОЩИ. САТО.

Да, думал Николас, сомнений нет. “Юэ” было третьим наказанием у-син. Теперь осталось только два, и Николас боялся, что знает, кто станет следующими двумя жертвами.

Это еще более настойчиво побуждало его вернуться в Токио. Последним желанием Томкина было довести до конца слияние “Сфинкса” — и как можно скорее. Николас знал, что исполнить это должен он. Но сначала ему предстояло столкнуться с существом, разыгрывающим этот смертельный ритуал, потому что было ясно, что никакого слияния не произойдет, если этот кошмар не прекратится. Необходимо было исполнить долг перед Томкиным, и сейчас он видел то, что должно было стать неизбежным со времени появления у-син. Именно он, Николас, должен встать на его пути.

Настал черный день, которого Акутагава-сан и боялся, и ожидал: день, когда пришлось открыть Николасу путь темной стороне ниндзюцу. Он инстинктивно сознавал, что для того, чтобы выжить, ему придется использовать все, чему он научился за долгие годы.

Почти все время до церемонии похорон Николас провел, встречая должностных лиц, прибывающих из далеко раскинувшихся офисов “Томкин индастриз”. Билл Грэйдон позаботился передать им сообщения по телексу, и все они приготовились к встрече со своим новым президентом.

Лишь один раз Николас подумал о Жюстин — это было, когда он мельком увидел ее с красивым блондином, казалось, сошедшим со страниц модного журнала. Это был Рик Миллар, ее новый начальник. Николас наблюдал это со странным безразличием. Он был так поглощен людьми и событиями в другой части мира, что буквально отрезал от себя Жюстин. Он испытывал к ней примерно то же, что чувствуют люди, глядя на рыбок в аквариуме: холодное любопытство и ничего больше.

Компанию “Томкин индастриз” он не бросит — это не подлежит ни малейшему сомнению. Он не может сделать это ни ради кого на свете. Его мать, Цзон, вероятно, поняла бы это. И полковник тоже. В его жизни всегда было “гири”. И долг чести перевешивал все прочие соображения... даже собственную жизнь.

Ему вовсе не казалось странным, что всего шесть месяцев назад он хотел отомстить человеку, по отношению к которому сейчас чувствовал “гири”. Смысл жизни — в постоянном течении, и горе тому, кто останется неизменным и негибким.

Томкин был повинен в смерти Кроукера... и в то же время не был. Что это значит? В этом вопросе Николас еще не пришел к определенному заключению, но одно было ясно уже сейчас: то, что сделал Томкин, не носило характера личной мести. По крайней мере в этом Кроукер ошибался. Но тогда где же истина?

С ним говорили должностные лица из Силиконовой Долины, Сан-Диего, Монтаны, Пенсильвании, северной части штата Нью-Йорк, Коннектикута, Манилы, Амстердама, Сингапура, Берна; был даже один маленький седовласый джентльмен из Бирмы, где компания планировала посадки пород деревьев с твердой древесиной. Казалось, им не будет конца. Все были дружелюбны и все — незнакомы Николасу.

Наконец к нему подошел Крэйг Алонж, главный служащий по финансовым операциям в Нью-Йорке.

— Слава Богу, хоть одно знакомое лицо! — сказал Николас. — Стой здесь и никуда не уходи. Когда все это закончится, у меня будет к тебе поручение.

* * *

В автомобиле, по дороге в Манхэттен, Николас набрал номер телефона, который дал ему Грэйдон. Он поговорил несколько минут, положил трубку и повернулся к Алонжу.

— Первая остановка в офисе, — сказал он. — Опиши мне вкратце, как вывести информацию из компьютера, а потом оставь меня одного. Поезжай домой, возьми свой паспорт — надеюсь, японская виза у тебя не просрочена? Прекрасно. Возьми с собой самое необходимое. Мы с тобой должны подробно изучить пять лет жизни компании, поэтому не надейся отоспаться в самолете.

Николас намного опередил Алонжа, и, пока длинный “Тексан” неистово листал и сортировал его файлы, он погрузился в “гёцумэй но мити”, так как до вылета оставалось еще четыре часа. Его глаза закрылись, чтобы исключить всякие раздражения.

На промежуточной ступени сознания, исполненного благоговейного чувства, царила интуиция.

Он отрешился от противоестественного наплыва трагических событий, происшедших в последние дни. Устремив взгляд на залитую лунным светом дорожку, он сосредоточился на стоящей перед ним дилемме. Его восточная линия родства, которая превалировала в данный момент, удобно отсекала ее, выделив из общего потока мыслей, заботливо окружив непроницаемыми стенами, так что никакие ощущения не могли просочиться ни наружу, ни внутрь. Таким образом он мог продолжать принимать многочисленные повседневные решения, не оценивая их в состоянии аффекта и не расцвечивая неожиданными эмоциями.

И вот на горизонте своего воображения Николас увидел обитель того переживания, которому не было названия и которое часто посещало его с того момента, когда Акико Офуда Сато предстала перед ним, отняв веер от лица. Обычное сознание не могло перенести его туда даже во сне. Только “гёцумэй но мити”, как русло реки всех эмоций, открывало путь к этому далекому берегу.

Он полностью избавился от трепета и страха, подобного затягивающей воронке. Лишь на мгновение он испугался, что, посмотрев в лицо Медузы, окаменеет, если решится узнать, что находится в обители.

Однако, вспомнив один из главных уроков в туманах Ёсино, он преодолел этот страх, переступив через него. И там, на другом берегу, открылась его любовь к Юко, в действительности никогда не умиравшая.

* * *

Перед заходом солнца Сато сидел, положив ногу на ногу, в своем кабинете. Фусума были раздвинуты, открывая маленький садик, заросший мохом, который заботливо выращивали в течение нескольких сезонов. Там было множество видов мха — больше сотни.

Бледный золотистый свет, тускло мерцающий от того, что солнце опускалось за деревья с толстыми сучьями, касался то тут, то там замшелых камней, отчего садик казался зыбким и призрачным.

Сато услышал, как кто-то подошел и встал за его спиной. Однако он не пошевелился.

— Господин! — раздался пронзительный голос Котэна. Больше в доме никого не было. Акико поехала на юг навестить свою больную тетушку, которая не смогла приехать на свадьбу, а Нанги готовился к путешествию в Гонконг. И его, и Нанги наполняло ощущение разгадки смерти Иссии-сан, последовавшей всего через несколько часов после того, как Николас Линнер вылетел в Америку. Как будто сами боги были разгневаны его отъездом.

Сато попытался заставить себя рассказать давнему другу о страхах, одолевавших его в усыпальнице, но Нанги был для него сэмпай, так же, как Макита-сан — для Нанги. Некоторые темы нельзя было обсуждать со старшими.

— Господин!

— Это ты, Котэн? — коротко сказал он. — Что случилось?

— Звонят по телефону.

— Я просил, чтобы меня не беспокоили.

— Извините, но джентльмен говорит, что это срочно.

Сато на мгновение подумалось, что это мог быть молодой китаец, которого он нанял в Гонконге, чтобы наблюдать за передвижениями Нанги-сан. Поскольку Нанги-сан отказался обсуждать ситуацию, Сато счел нужным принять свои собственные меры, чтобы выяснить, что идет не так в Королевской Колонии.

Кивнув Котэну, он встал и вышел из комнаты. Кабинет предназначался для внутреннего созерцания, поэтому телефона там не было. Войдя в офис, Сато направился к столу и взял трубку.

— Сэйити Сато слушает.

— Говорит Феникс, Сато-сан.

— Ах! — Сердце Сато забилось быстрее. — Одну минутку! — Он положил трубку и тихонько прокрался к входной двери. Быстро оглядев холл, он закрыл дверь и вернулся к телефону.

— Что у вас?

— Боюсь, у меня не слишком хорошие новости, Сато-сан.

У Сато заныло под ложечкой. Сначала Паназиатский банк, а теперь вот это. Большой риск, большая награда... Они с Нанги знали, на что идут. Можно было представить, сколько принесет им “Тэндзи”. Но все рассыпалось с дьявольской быстротой.

— Кусуноки убит, сэр.

— Я это знаю. — Сато пришел в раздражение при мысли о риске, на который он пошел. Какая неосторожность!

— Но известно ли вам, что это сделал один из его учеников? Линия, соединявшая Сато с Фениксом, затрещала, будто в агонии. Казалось, множество разговоров вступило в борьбу друг с другом.

— Я думаю, вы должны рассказать мне об этом подробнее, — сказал он, стиснув зубы в предчувствии недоброго.

— В убийстве заподозрен находившийся с ним мухон-нин. Сейчас доказано, что он не убивал. Советскому шпиону не хватило отваги на такой опрометчивый поступок.

— Тогда кто же убийца?

Помолчав, Феникс сказал:

— Если бы мы это знали, он уже понес бы наказание.

— Может, есть другой... советский диверсант?

— Такая возможность не исключена.

Сато был взбешен.

— Вы лучший помощник, какого я мог найти. Поэтому я и нанял именно вас, чтобы охранять тайны “Тэндзи”. Если бы мне нужен был бездумный головорез, я бы набрал их из якудза по всему города. О Амида! Чем вы там занимаетесь?

— Верьте мне, — сказал Феникс, — все идет как надо — я лично слежу за этим.

Феникс, как и Кусуноки, был сэнсэй ниндзя. Сато успокоился:

— Поддерживайте контакт со мной.

— Каждый день в это время я буду звонить вам.

— Отлично. Я буду на месте.

Сато положил трубку, и на другом конце дома отключился миниатюрный диктофон, соединенный с подслушивающим устройством, которое Котэн спрятал в офисе Сато. Запас информации охранника увеличился.

* * *

Николас и Алонж высадились из самолета в “Даллас Интернэшнл” в Вашингтоне.

— Мистер Линнер?

Красивая блондинка с длинными ногами и спортивной фигурой пошла ему навстречу.

— Вы Николас Линнер?

У нее был европейский акцент, который должен бы был раздражать его, но этого почему-то не происходило. Она как-то ухитрялась смягчать гласные и четко произносить гортанные. Он подумал, что ей этому пришлось учиться.

— Да.

Акцент был, несомненно, восточноевропейский, и он тут же начал изучать черты ее лица.

Она сунула руку в карман плаща и открыла сделанный из кожи ящерицы футляр для визитных карточек.

— Не будете ли вы так любезны пойти со мной?

— Ваши отец или мать из Белоруссии?

Он заглянул в ее глаза — небесно-голубые, поистине лазурные. В них светился ум, и во всем ее облике было благородство. Несмотря на беспокойство, которое у него вызывала незнакомка, она ему понравилась.

Он взял у нее раскрытый футляр и заглянул в него.

— Госпожа Таня Владимова, познакомьтесь с Крэйгом Алонжем. Он работает на “Томкин индастриз”, — сказал он по-русски.

Таня была потрясена, хотя она и кивнула, когда ей представили озадаченного Алонжа. Она откинула с лица густые волосы, и он увидел коротко остриженные ногти, покрытые светлым лаком. Очевидно, ей приходилось работать руками, и это заинтересовало Николаса.

— Мой отец родился в Белоруссии, — сказала она тоже по-русски.

— Вы похожи на него не только внешне, но и чем-то еще?

— Он был очень убежденным человеком, — сказала она, — и при необходимости очень настойчивым. Отец был сельским участковым. А мать родилась в Биробиджане.

В ее глазах внезапно вспыхнула искра, что-то вроде вызова и не вполне понятного намека. Николас мог себе представить, каково было их семье в России. С белорусом отцом и еврейкой матерью у нее не было большого выбора. Ее отец сделал один выбор, а может быть, кто-то из семьи сделал другой?

— Сколько из вас были диссидентами? — мягко спросил он.

Она посмотрела на него испытующе, ему стало неловко. Потом ее лицо прояснилось, как чистый экран монитора.

— Достаточно. И это причиняло большое горе моему отцу.

— Простите, — спросил Крэйг Алонж по-английски, — что здесь происходит?

Николас улыбнулся.

— Ничего особенного, просто мисс Владимова считает, что до отъезда в Японию мне нужно выполнить один из пунктов завещания Томкина. — Он потрепал Крэйга по плечу. — Отправляйтесь в аэропорт, разомнитесь, возьмите чего-нибудь поесть. Я постараюсь вернуться как можно скорее.

* * *

— Мистер Линнер, — сказал через три четверти часа К. Гордон Минк четким твердым голосом, — очень любезно было с вашей стороны прийти так быстро. Я знаю, что ваши мысли заняты совсем другим.

Николаса привезли в здание на Ф-стрит, неподалеку от тоннеля на Вирджиния-авеню. Отдельный лифт поднял их в древесный питомник на четвертый этаж. Николас еле скрыл свое удивление. В центре зимнего сада притаилась белая кирпичная конструкция. Таня ввела Николаса, не обращая внимания на эту театральную и, по его мнению, неприятную декорацию.

— Завещание Томкина было довольно специфично по содержанию.

— Тем не менее, я рад вас видеть.

Николас улыбнулся, и мужчины пожали друг другу руки. Они прошли через здание, миновав многочисленные комнаты с кафельными или деревянными полами. Ковров не было вовсе, и звуки шагов гулко отдавались в помещениях.

— Я никогда не слышал об Управлении международных экспортных тарифов, — сказал он. — Чем вы тут занимаетесь?

Минк рассмеялся:

— Я бы удивился, если бы вы слышали о нас. Мы тихое бюрократическое болото, которое конгресс, в своей бесконечной мудрости, считает заслуживающим существования. — Он улыбнулся Николасу. — Мы выдаем заграничные лицензии, а иногда их отменяем.

Николас понял, что Минк ответил на его вопросы, не сказав ровным счетом ничего.

Они вышли в застекленный внутренний дворик. Таня была уже здесь: она разливала свежевыжатый апельсиновый сок в хрустальные бокалы. Минк указал Николасу на одно из ротанговых кресел, на вид весьма удобных.

Вокруг было много растений: гигантские пальмы в кадушках, карликовые пальмы в горшках и какие-то остроконечные растения с густой зеленью.

— Довольно необычная обстановка для правительственного отдела, — сказал Николас.

Минк махнул рукой:

— Это всего лишь декорация. Здесь мы принимаем высоких зарубежных гостей. — Он улыбнулся. — Мы хотим, чтобы они чувствовали себя как дома.

— Вот как? — Николас встал и прошелся по дворику, глядя на Таню и Минка. — Уже почти полночь, а в этом здании царит оживление как в десять утра. Я думаю, если бы это управление было таким, как вы говорите, вы сидели бы за металлическим столом в боксе, полном флуоресцентных светильников. А в ночное время вы бы мирно посапывали в постели. Я хочу знать, кто такие вы оба, где я на самом деле нахожусь и что я здесь делаю.

Минк кивнул:

— Вполне понятный интерес, Николас. Можно называть вас попросту Николасом? Вот и прекрасно.

Зазвонил телефон, за стеной послышались приглушенные звуки, и Таня извинилась.

— Садитесь, пожалуйста. — Минк расстегнул льняной полосатый пиджак. — У этого управления много названий. Управление международных экспортных тарифов — лишь одно из них. Его сооружение и содержание стоят почти столько же, сколько АВАКС, но значительно меньше, чем строительство бомбардировщика Б-1. Создание этого заведения стоило мне шесть месяцев войны, меморандумов и угроз. — Он снова улыбнулся. — Бюрократические умы не видят в нем необходимости, но я-то ее понимаю. Это первое, что видит русский перебежчик, придя в себя и сняв камуфляж.

— Рафаэля Томкина завербовали? — недоверчиво переспросил Николас. — Не верю.

— А почему бы и нет? — Минк пожал плечами. — Он ведь был патриотом, близким другом моего отца. — Минк подлил в бокалы сока. — Позвольте вам объяснить. Мой отец был одним из основателей ОСС, а Томкин — экспертом по взрывчатым веществам. Он изучал это дело в морской пехоте, где они и познакомились. Он мог оторвать крыло зяблика, не задев ни перышка на его груди.

Отец использовал его в нескольких, самых сложных и рискованных вылазках в конце Европейской кампании. Ситуация была критическая: последние наци препятствовали секретным разработкам, которые пытались осуществить русские. Выполнение одного из заданий было сорвано. Насколько я могу судить, Томкин допустил оплошность, но отец ни разу ни в чем его не упрекнул. У человека просто не выдержали нервы, и он сломался. Трое работников погибли по неосторожности, когда бомба взорвалась преждевременно.

Минк опорожнил свой стакан:

— Ваш бывший босс был очень порядочным человеком. Я думаю, он винил во всем себя, и, хотя отец отстранил его от оперативных действий, он сохранил связь с организацией. Отец не хотел, чтобы другу было стыдно за свою человеческую слабость, да и Томкин, я полагаю, не хотел разрыва.

— Значит, вы получили его в наследство?

— Да, если можно так сказать. — Минк прокашлялся. — Я не так суров. Поэтому, зная все обстоятельства, после смерти отца я предоставил Томкину возможность выбора.

Оставался еще один вопрос, который Николас непременно должен выяснить, прежде чем продолжить разговор.

— Скажите мне, — озабоченно произнес он, — не была ли “Томкин индастриз” построена на деньги ОСС?

— Господи! Конечно нет. — Минк казался искренне удивленным. — На эту корпорацию мы не делали ставки, вы можете быть спокойны.

Николас снова встал, подошел к окну и выглянул наружу. Его все больше беспокоили причины, по которым Томкин настаивал на том, что ему надо прийти сюда, и он решил действовать напрямую.

— Ну и что же происходит, когда они видят все это? — спросил он. — Я имею в виду русских.

— Они дезориентированы, — ответил Минк. — Вы бы удивились, если бы узнали, как много они ухитряются читать наших боевиков. Многие из них ожидают, что их доставят в некий колониальный особняк, где-то в дебрях Вирджинии. — Он засмеялся. — Они разочарованы, что у них не берет интервью Алек Гиннесс или кто-то еще, кого они воспринимают как его американский аналог.

Минк встал. “Пора приступить к делу”, — подумал он.

— Ваше присутствие здесь обусловлено вашим слиянием с “Сато петрокемиклз”, — проговорил он.

— Вот как? — Николас резко повернулся к нему. — И каким же образом?

— Это вопрос национальной безопасности, — сказал Минк.

* * *

С отъездом Николаса Акико лишилась сна. В ее жизни, во всех ее действиях был особый ритм, — ритм, который Кёки научил ее искать и использовать, ритм, тысячекратно увеличивающий ее силы.

Что же ей делать сейчас, когда Николас вернулся в Америку? Существовало три возможности, но реальной из них была только одна, потому что первая — полностью отказаться от своего плана — была немыслима, а вторая — последовать за Николасом в Америку — поставила бы ее в такое же невыгодное положение, в каком был Сайго.

Акико ворочалась без сна на односпальном футоне. Здесь не было ни замысловато расшитых покрывал, ни роскошной обстановки. Она могла бы жить в казармах семнадцатого века, лишь бы в маленькой комнате больше никого не было. Мужу она сказала, что поехала навещать тетушку. Это была ложь: никого из ее родственников не было в живых.

Акико медленно встала и, потянувшись, начала ритуал утренних упражнений. Через сорок минут, вытерев струившийся пот и быстро приняв холодный душ, сужающий поры, она вернулась в спальню и приступила к ритуалу чайной церемонии.

Она совершала его — медленно, в уединенных размышлениях — каждое утро, независимо от того, где находилась. Ритуал восстанавливал в ее памяти нить, связующую ее с матерью; это была единственная ощутимая вещь, которой научила ее эта женщина. Мать Акико была тя-но-ю сэнсэй.

Заученные движения были почти священнодействием. Необходимость сосредоточиться перед медитацией, распространив понятие дзэн-концентрации и на приготовление чая, преобразила его, как и многие другие ежедневные японские процедуры, подняв их от обыденности до уровня искусства, заставляя дух участвовать в них наравне с разумом и руками.

Налив в маленькую чашку без ручки светлого зеленого чая, Акико поднялась и раздвинула фусума. За просторной верандой начинался сад размышлений. Ярко блестела чистая белая галька, три скалы, стоящие по периметру, были расположены с безыскусной гармонией, за которой скрывался точный расчет.

Справа возвышался огромный ствол ветвистого кедра. Медленно потягивая нестерпимо горький чай, Акико скользила взглядом по переливам света и тьмы, тени и солнечных бликов, испещряющих все вокруг замысловатой вязью. Это созерцание так ее отвлекло, что, когда взор ее вновь обратился к начальной точке, все неуловимо изменилось: лучи солнца падали уже под другим углом.

Она погрузилась в медитацию, но ее мозг продолжал воспринимать заунывные звуки бамбуковой флейты, протяжные и печальные. За долгие годы жизни с Кёки это было единственной музыкой, доступной ее слуху, кроме пения птиц, сопровождающего смену времен года.

Сладко-горькие звуки начинались уже с полудня, когда она подавала Кёки чай, стоя у него за спиной и склоняясь до земли, по древнему китайскому обычаю, на соблюдении которого он так настаивал. Акико как бы вновь ощутила холод каменного пола на полураскрытых губах: в старом замке не было татами.

Часто днем, в перерыве между занятиями, она устремляла взгляд к длинным узким окнам, прорубленным в толстых каменных стенах, надеясь сквозь густое переплетение зелени увидеть идущего мимо музыканта. Это был комусо, последователь буддийской секты “фукэ”, облаченный в простое полосатое одеяние, обутый в деревянные гэта, на голове он обычно нес соломенную корзину. Искусство музыканта было столь совершенным, что она зачастую плакала от нежной жестокости звуков, растворявшихся в воздухе подобно тающим снежинкам.

Она была достаточно умной, чтобы не показывать Кёки свои слезы. Догадайся он о ее переживаниях, Акико не избежала бы наказания. Таков был стиль сурового воителя Кёки.

Высоко над замком он водрузил сасимоно — древнее боевое знамя. Как предписывала традиция, оно было снабжено знаком военачальника, в данном случае стилизованным изображением мэмпо — боевого забрала из стали. Они бывали разных видов и типов, у Кёки был самый устрашающий — акурё: страшный демон на черном поле.

В течение дня Кёки всегда помещал Акико в таких местах, чтобы сасимоно не ускользало из его поля зрения. Она никогда не могла избавиться от него: ночью тяжелое хлопанье материи достигало ее слуха даже сквозь сон.

Страх глубоко укоренился в ней, и втайне она подозревала, что Кёки как-то раз проник в ее комнату, вынул у нее, спящей, сердце и, совершив какое-то жуткое колдовство, вложил обратно, снабдив неким прозрачным приспособлением, позволяющим в любой момент заглянуть внутрь...

Акико с усилием открыла глаза и взглянула на чашку, которую она крепко сжимала обеими руками. Слезы изменили расположение чаинок, составив из них новые узоры.

Она окончательно стряхнула с себя оцепенение и выдохнула углекислый газ, скопившийся в легких. За открытыми фусума, за каменистым садиком ветерок шевелил ветвями развесистого кедра, и она различила серую стену, позади которой лежали лесистые склоны и туманные долины Ёсино.

* * *

Аликс в испуге попятилась от него. Ее зеленые глаза были широко открыты, так что видны были белки. Она выставила вперед руки, словно обороняясь, но вдруг запнулась о планшир и пришла в такой ужас, что Бристоль подумал: сейчас она свалится прямо в океан.

Он бросился к ней, но она с криком отшатнулась и, поскользнувшись на палубе, ободрала колени.

— Не подходите ко мне! — закричала она. В ее голосе слышались истерические нотки. — Ради всего святого, кто вы такой?

— Я же сказал! — Он даже и не старался скрыть усталость. — Льюис Кроукер, из нью-йоркской полиции! — Бристоль присел на противоположный планшир, стараясь хоть немного унять тошноту.

— Вы перепачкали мне всю лодку! — И потом, словно это было чем-то менее важным, она добавила: — Вы убили человека!

Он посмотрел на нее как на сумасшедшую.

— Он убил бы меня раньше, если бы я предоставил ему такую возможность. — Он указал на валявшийся на палубе пистолет Красного монстра, похожий на блестящую рыбу. — Он вышиб бы из меня мозги.

— Фи, какой мерзкий запах, — сказала она, отворачиваясь.

— Смерть тоже пахнет, — усмехнулся Кроукер, однако взял черпак и морской водой смыл с досок зловонное пятно. Затем он поднял “магнум-357” и внимательно его осмотрел. Маркировки нет, порядковый номер спилен. Из него ни разу не стреляли, и значит, проследить, где его приобрели, невозможно.

Девушку охватил озноб. Она скрестила руки на груди, побелевшие пальцы с силой впились в плечи. Губы шевелились, будто она читала молитву.

Он бросил маску и ласты на палубу, выключил свой аппарат и прислонил к перекладине тяжелый кислородный баллон.

— Что вы собираетесь делать теперь, когда вы свободны? — мягко спросил он.

Аликс вся дрожала.

— Что... — Она судорожно сглотнула и начала сначала. — Что вы с ним сделаете? — спросила она, стараясь не смотреть на труп.

— Он пойдет на дно вместе с лодкой. — Аликс бросила на него быстрый взгляд, и он кивнул в подтверждение своих слов: — С лодкой придется распрощаться, другого выхода нет.

— Есть еще один, — сказала она еле слышно.

Кроукер понял, что она говорит о Голубом монстре.

— Гибель судна займет его как раз на то время, за какое вы успели бы покинуть Флориду.

Было ясно, что она слушает очень внимательно, потому что при этих словах обернулась и посмотрела ему прямо в лицо:

— Вы сказали “вы”, а не “мы”.

Он кивнул.

— Как это понимать?

— Вы уже достаточно времени провели в тюрьме, я не собираюсь продлевать это пребывание.

— Но вам что-то нужно от меня, это же ясно. Из-за этого я и была здесь... с ними. Из-за этого вы и преследовали меня. — Она смотрела на него в упор.

Кроукер отвел взгляд:

— Вы знаете, кто эти двое?

— Нет.

— Откуда они?

Она молча покачала головой.

— Кто вас охраняет?

— Я не знаю.

— Вы прекрасно знаете, что не обязаны отвечать, — съязвил он. Не дождавшись ответа, он хмыкнул и стал методично осматривать катер. Когда он вернулся на палубу, она неподвижно сидела на прежнем месте.

Он показал на Красного монстра:

— У этого парня нет ни имени, ни удостоверения личности — ничего нет. Чистенький, как свинья в дерьме. — Он посмотрел на нее, ожидая, что она скажет.

Затем, приподняв руку Красного монстра, сказал:

— Кроме вот этого.

Аликс приглушенно вскрикнула, когда он отодрал с подушечки пальца нечто похожее на овальный кусочек кожи. Он повторил эту процедуру еще девять раз, так что на ладони у него образовалось небольшая кучка.

— Вы знаете, что это такое, Аликс?

Она энергично замотала головой.

— Это называется “идиоты”, они изменяют отпечатки пальцев. Очень хитроумная штука. Среднему уличному хулигану такая экипировка и не снилась. — Он не подал виду, но его желудок болезненно сжался, когда его острые глаза заметили, как начал отслаиваться первый “идиот”.

Приступать к делу с заранее сформировавшимся мнением — самый тяжкий из всех мыслимых грехов полицейского. Кроукер вынужден был признать, что именно это он и делал с самого начала. Он зациклился на мысли о том, что Томкин — сволочь, и не принимал в расчет никакие другие версии.

Но сейчас обнаружение “идиотов”, отсутствие документов вкупе с теми методами, которыми пользовались эти охранники, показало, что возникает другая возможность, и это ему очень не нравилось.

— Они похожи на слизняков, — поморщилась Аликс. — Уберите их!

Он спрятал “идиотов” и подошел к ней.

— Аликс, кто, черт возьми, эти парни?

— Я... я не знаю... я не... — Она отвернулась. — Я совсем потеряла голову. Я больше не знаю, что хорошо и что плохо.

В ее глазах он заметил страх и решил на первых порах не настаивать: ни к чему ей было находиться так близко от трупа. Он поднял якорь, завел мотор и взял курс вправо — к своей собственной лодке, оставленной им на песчаной отмели.

Здесь он вырубил мотор, сцепил якорной цепью оба судна и перебрался на свое, потом протянул руку Аликс.

Она медленно повернулась и, как сомнамбула, перешла с одной лодки на другую.

— Может, вам пойти полежать внизу? — спросил он, слегка подталкивая ее к трапу. — Просто чтобы немного расслабиться.

Когда она скрылась, Кроукер приступил к делу: перенеся полупустую пластиковую канистру с бензином в лодку Аликс, он спустился с ней в трюм. Потом взял рыбный нож и извлек из тела Красного монстра наконечник гарпуна. Наконечник выбросил за борт, а труп прислонил к штурвалу.

Наконец он поднял пистолет, снова спустился в трюм. Кроукер дал три выстрела по днищу лодки. В отверстия начала сочиться вода. Разлив бензин по кабине, Кроукер зажег спичку и едва успел отшатнуться от пламени, жадно пожиравшего кислород. Он быстро выбрался на палубу, отцепил якорь и обмотал якорную цепь вокруг лодыжек Красного монстра; потом завел мотор, включил его на полную мощность, поставил штурвал на прямой курс и с баллоном в руках прыгнул в воду.

Кроукер без труда доплыл до своей лодки и, забравшись на борт, снял водолазный костюм, отложив его в сторону вместе с пустым баллоном. Затем спустился к Аликс.

Она лежала на узкой койке, прикрывая глаза рукой. Когда он вошел, ее губы слабо шевельнулись:

— Я, кажется, слышала выстрелы...

— На вашем катере забарахлил мотор. — Не стоило ей ничего рассказывать, да это было и не безопасно.

— Его больше нет? — спросила она про судно, словно маленькая девочка, которой стало жалко любимого плюшевого мишки.

— Да. Это та цена, которую нужно было заплатить за ваше освобождение.

Она убрала руки и взглянула на него.

— Он, собственно, и не был моим — я его не покупала. Кроукер кивнул и присел на койку, стоявшую напротив.

— Нам надо поговорить, Аликс. Дело касается вашей подруги Анджелы Дидион.

Аликс вздохнула.

— Опять эта Анджела...

— Я слышал крик, — сказал Кроукер, — я обнаружил труп. И я хочу найти ее убийцу.

Она поморгала глазами.

— Значит, все, что произошло здесь, сделано только ради этого?

— Кто-то не хочет, чтобы я нашел убийцу. Это плохо. — Он заколебался, задавать ли ей вопрос, который мучил его уже больше года, который вынудил его обратиться за информацией к Губастому Мэтти; вопрос, который привел его в Ки-Уэст, хотя его начальство и предупредило, чтобы он держался от этого дела подальше.

В горле у него пересохло, голосовые связки сжала спазма. До сих пор это было лишь его подозрением, и вот теперь он видит ответ в усталых зеленых глазах девушки.

— Ее убил Рафаэль Томкин? — Он не узнал звука собственного голоса.

— Томкин там был.

— Это не ответ.

Она долго смотрела на него, будто собираясь с духом. Лодка тихонько покачивалась на волнах, слабый запах рыбы, вяленой здесь с месяц тому назад, поднимался от надраенной палубы. Наконец она приподнялась и села.

— Давайте с вами договоримся, — прошептала она. — Вы увозите меня из Флориды туда, где я буду уверена в собственной безопасности, — голос ее дрогнул, когда она приготовилась сказать главное, — и тогда я расскажу вам все, что знаю о смерти Анджелы Дидион.

* * *

Если Минк ожидал от своего гостя бурной реакции, он был жестоко разочарован. Николас только сказал:

— Это управление занимается Советской Россией. Почему же вы вышли на Японию?

— Для вас нет ничего нового в том, что Япония стала нашим главным оплотом против коммунизма на Дальнем Востоке сразу же по окончании войны. Мы уже много лет прилагаем огромные усилия, заставляя их наращивать свой оборонный бюджет, что, добавлю, они и делают, медленно, но верно. — Он пожал плечами. — И кое-чего мы добились: в этом году они согласились на размещение ста пятидесяти наших новейших сверхзвуковых истребителей Ф-20 на базе в Мисаве.

Разговор стал напоминать тот, который состоялся у Николаса с Томкиным на прошлой неделе.

— По последним разведданным, на каждом из Курильских островов размещено не менее двух советских пехотных дивизий. Двадцать восемь тысяч солдат. И на одном из них находится советский командный пост, координирующий действия этих сил. — Минк подался вперед. — Процесс координирования их действий наблюдался со времени прибытия новых “МиГов”. Но я лично не думаю, чтобы он был связан с использованием сверхзвуковой техники. Их ввели только как защиту против наших Ф-20.

Если наши разведданные — а мы получаем их все больше и больше — нас не обманывают, то все гораздо серьезнее. Проверка подтверждает, что на этом участке сконцентрировано значительное количество военной техники, причем за довольно короткое время. — Минк отхлебнул сока. — И теперь мы чувствуем, что это наращивание военного присутствия — часть специальной военной программы по созданию мощного военного заслона в этой части земного шара, под защитой которого русские подлодки с оснащенными ядерными боеголовками баллистическими ракетами, способными достичь американского побережья, смогут действовать безо всякого опасения.

Николаса кинуло в дрожь.

— То, о чем вы говорите, безумие! Полный маразм. Мы все погибнем в этом случае, все без разбора. Вымрет три четверти человеческой расы. — Он покачал головой. — Я не могу в это поверить. Даже динозавры были разумнее.

— У динозавров не хватило ума, чтобы расщепить атом, — усмехнулся Минк. — Так что советую вам положиться на нашу информацию. — В глазах Минка зажегся задорный огонек. — Она абсолютно надежна.

Некоторое время Николас молчал. Снаружи доносился шум поливальных автоматов, напоминающий стук дождевых капель.

— Безусловно, это совершенно секретный материал, — сказал он наконец. — Но вот вы сообщили ее мне, человеку штатскому. Почему?

Минк поднялся, по-журавлиному выпрямив ноги. Он стоял у стеклянных дверей, опершись рукой о белый деревянный косяк и, казалось, целиком ушел в созерцание листвы.

— Советский Комитет госбезопасности, сокращенно КГБ, разделен на девять управлений, — начал он. Тембр его голоса изменился, и Николасу показалось, что мысли его далеко отсюда. — Каждое управление имеет специфические функции. Например, Первое управление занимается внутренними делами. Если вы попали в Россию и дали понять сотрудникам этого управления, что готовы пойти на вербовку, в один прекрасный момент вы вдруг окажетесь в желтом кирпичном здании на площади Дзержинского. — Минк помолчал, поглощенный собственными мыслями, потом продолжил: — Четвертое управление курирует все операции по Восточной Европе, Шестое занимается Северной Америкой, Седьмое — Азией. — Он круто обернулся к собеседнику. — Думаю, в общих чертах вам ясно: Курилы, благодаря тесному соседству с Японией, находятся и всегда находились в ведении Седьмого управления.

Минк пересек комнату и стал рядом с Николасом. Он был так возбужден, что не мог усидеть на месте.

— Дней десять тому назад один из моих молодых дешифровщиков разгадал новый советский шифр “Альфа-3”. Шифры меняются еженедельно, так что объем полученной информации не так уж и велик. Однако он работал над “Альфой-3”, потому что с его помощью передаются только сообщения наибольшей важности.

Минк сунул руки в карманы брюк, будто не зная, куда их деть.

— Прежде чем я сообщу вам содержание этой шифровки, я должен объяснить, что в последние девять месяцев мы бросили наши лучшие силы на то, чтобы узнать, кто возглавляет курильскую операцию.

Логично было бы предположить, что это Рульчек, Анатолий Рульчек, начальник Седьмого управления. И действительно, мы засекли его посещения курильских командных постов — три или четыре раза за это время.

Но что-то во всем этом не так. ГРУ как-то уж очень зашевелилось, хотя, насколько я знаю Рульчека, он ненавидит ГРУ со всем фанатизмом служаки старого режима. К тому же я перехватил сообщение некоего полковника Мироненко, осуществляющего командование, пока Рульчек дома, в Москве, занимался бюрократическими склоками. Что же там такое происходит? — спросил я себя. Действительно ли все эти операции возглавляет господин Рульчек, и если да, то почему он уступил, хотя бы частично, свои полномочия ГРУ? Скажу вам со всей откровенностью, Николас, у меня есть очень сильное подозрение, что КГБ и ГРУ действуют здесь заодно. Но тогда мысль о том, что всем заправляет полковник Мироненко, мне кажется еще более невероятной. Курилы слишком серьезный объект, чтобы доверить их молодому полковнику.

— Так что же это все значит?

Минк присел, согнувшись, на ручку белого ротангового кресла. Мерно покачивая ногой, он продолжил:

— Вернемся к перехваченной шифровке. Там говорится о ком-то, кого зовут Миира. Ясно, что Миира — внедренный агент, регулярно поставляющий информацию. И от этого центр очень выигрывает.

Минк вынул руки из карманов и сцепил пальцы. Николас заметил, что руки у него мокрые от пота.

— Шифровка была послана с севера Хоккайдо и получена советским командным постом на Курилах. И это в то время, когда там всем заправлял Мироненко, а вовсе не господин Рульчек.

“Пора бы ему уже перейти к делу”, — подумал Николас.

— И что же было в той шифровке?

Нога Минка прервала на мгновение свое гипнотическое покачивание. Он кивнул, как учитель, одобряющий вопрос хорошего ученика.

— Сейчас мы к этому перейдем. Но сначала не откажите в любезности сказать мне, о чем говорит вам слово “миира”.

Николас на мгновение задумался.

— Если бы я мог видеть, какими иероглифами это написано, я бы дал вам точный ответ. А полагаясь только на слух, я могу предположить, что это нечто вроде японской мумии.

— Гм, мумия... — Минк, казалось, обдумывал это слово, как будто в нем значилось нечто, совершенно новое для него. — Мумия, вы говорите?

Не услышав ответа, Минк поднял голову.

— А я бы сказал, что это скорее похоже на “диг-даг”.

— “Диг-даг”?

Казалось, Минку доставило удовольствие, что он может объяснить что-то еще.

— Это — спортивная игра в галерее с разными уровнями. У нас есть подземное помещение, глубиной в два этажа, предназначенное для тренировки наших сотрудников. В этой игре человек должен рыть, рыть и рыть, все глубже зарываясь в землю, чтобы набрать достаточное количество очков для победы.

— Так вы полагаете, что тот, кого называют Миира, нечто вроде крота?

— В действительности так оно и есть. Очень похоже, не правда ли?

Миира сидит на месте и регулярно поставляет информацию. А Центр набирает очки.

— Но где же находится этот крот? — спросил Николас. — Шифровка дает вам ключ к разгадке?

Вместо ответа Минк встал и разгладил брюки на коленях.

— Скажите, вас никогда не удивляло, что мистер Томкин так настаивал на размещении будущего предприятия “Сфинкс” в Мисаве?

Николас утвердительно кивнул:

— Конечно, удивляло, особенно, когда это стало источником различных затруднений. Я советовал ему отказаться от этой идеи, так как это мешало нам провести окончательное слияние предприятий. Но он привел факты и расчеты, доказывающие целесообразность своего предложения.

— Вранье, — вежливо сказал Минк.

— Что?

— Все, что он сказал вам и людям Сато, — вранье. — Минк поднял руку. — Разумеется, все обосновано наилучшим образом, и все расчеты настоящие. Но вовсе не из-за этого Томкин выбрал Мисаву.

— Я вас не понимаю.

— Томкин настаивал на Мисаве по той же причине, почему Сато сопротивлялся на передаче Мисавы вам. Компания вовлечена в какую-то крупную операцию. Мы не знаем ничего, кроме названия: “Тэндзи”. Одно название черт-те чего стоит!

— И что бы ни представляло из себя это “Тэндзи”, оно создается в Мисаве?

— Да, мы думаем, что это так. Хотя у “кэйрэцу” есть там офисы — якобы для управления горнодобывающим концерном, мы располагаем достоверной информацией о том, что добывающая промышленность в Мисаве незначительна. — Минк, как истинный профессионал, сделал выразительную паузу после этого. — Я думаю, русские тоже добыли эту информацию, — присовокупил он.

Николас сразу же насторожился.

— Через Миира?

— Сейчас трудно сказать! — Минк посмотрел на Николаса так, что у последнего не осталось сомнений относительно цели разговора.

— Нет, — сказал Николас, — это не по моей части.

— Напротив! — Минк не отводил от него взгляда.

— Но у вас есть люди, специально для этого подготовленные. Используйте их.

— Уже, — коротко сказал Минк. — Это продолжается уже девять месяцев. Труп последнего они прислали нам в ужасающем виде. Больше нет смысла посылать какого-нибудь из моих. Я сошел с дистанции, да и время мое почти уже истекло.

Николас секунду подумал:

— Вы убеждены, что Миира находится внутри “кэйрэцу”?

— А где же еще Советы могли организовать игру в “диг-даг”, чтобы извлечь максимум информации о “Тэндзи”?

— Похоже на то, что они преуспели в раскрытии тайны куда больше вас.

Последовавшее молчание было красноречивее любого ответа.

— Вы знаете еще что-нибудь о Миира? — спросил Николас, понимая, что тем самым делает шаг в направлении того, чем Минк так настойчиво заставляет его заниматься.

— К сожалению, нет.

— О Господи! Почему бы вам не завязать мне глаза и не поиграть со мной в жмурки?

Минк посмотрел на свои холеные ногти.

— Я слышал, что ниндзя, я имею в виду настоящих ниндзя, — могут убить человека с завязанными глазами, в полной темноте. Я слышал, что они могут обмануть самую бдительную стражу, среди ночи появляться и исчезать в любом месте, где захотят, изменять внешность самым удивительным образом.

— Все это так, — сказал Николас, — но для вас я не стал бы этого делать.

— А вы будете делать это не для меня. Ни в коем случае. Вы можете считать, что это “гири”. Томкин передал вам свою ответственность, значит, вы обязаны сделать это ради него. Я уверен, он попросил бы вас сам, если бы был здесь. Кроме того, слияние не будет иметь смысла, если Советы успели внедриться в “Тэндзи”.

И Николас понял: теперь ничто не имеет значения. Ни то, что он думает о Минке, ни то, чего Минк добивается от него. Это “гири”. Без выполнения долга человеческая жизнь превратилась бы в беспорядочную мешанину бессвязного шума и бессмысленных поступков. Когда он шел сюда около часа назад, он не собирался заниматься делами, которые его не касались. Но Минк подстроил все очень ловко: это было “гири”. Лично Минку Николас ничем не обязан, и тот это знал. Но с Томкиным все обстояло совсем по-другому.

Николаса охватили сомнения: как ему теперь быть с убийствами в “Сато петрокемиклз”? Были ли они делом рук Миира? Это казалось ему невероятным: работа Миира требовала анонимности и тишины. Поэтому он решил не говорить о них Минку. Кроме того, он дал Сато слово не говорить об этом ни с кем, хотя формально это относилось только к первому убийству.

— Что вы знаете о “Тэндзи”? — спросил он, помолчав.

— Японское правительство уже вложило в этот проект четыреста миллиардов иен, и это только начало.

— Господи, да что же это такое?

— Мы с вами можем лишь гадать об этом.

Минк встал.

— У меня больше никого не осталось, честно вам говорю. — Он подошел к окну.

Поливальные автоматы возобновили работу, их струи обдавали стекла градом капель.

— Теперь, я думаю, пришло время назвать имя человека, подписавшего эту шифровку.

При упоминании о враге Минк насторожился.

— Ах, да! У вас хорошая память. Она была подписана Проторовым. — Минк обернулся. Блестящие струи на стекле бросали тени на его лицо. — Виктор Проторов, мой друг, является начальником Девятого управления КГБ.

— Что входит в сферу их компетенции?

— Есть разные мнения. Некоторые считают, что Девятое — собственный сторожевой пес КГБ, осуществляющий дополнительный контроль за аппаратом сотрудников. Но мне кажется, что это уж слишком, даже для русских. Кроме того, этого не потерпело бы ГРУ. Поэтому очень сомневаюсь.

— И что же?

— Моя собственная версия такова: Девятое контролирует и регулирует деятельность мировой террористической организации, которую формируют и контролируют, по крайней мере в некоторых случаях, Советы.

— Этот господин Проторов опасный человек. — Николас озабоченно смотрел на Минка, подозревая, что наконец-то они подошли к сути дела.

— Крайне опасный, — подтвердил Минк, и его веки дрогнули. — Исключительно активен. Исключительно одарен. И, что еще хуже для нас, он не бюрократ.

— Тогда они уберут его сами в конце концов, — заметил Николас. — Позаботятся об этом вместо вас.

— Думаю, попытаются.

— То есть?

Минк отошел от окна.

— Несколько лет Проторов возглавлял Первое управление. Потом, около шести лет назад, его продвинули наверх. Я думаю, что скорее всего этот неординарный господин к тому времени поднакопил довольно силенок.

— В таком случае придется соблюдать исключительную осторожность.

— О, — сказал Минк и пристально посмотрел на Николаса. — Был бы вам весьма признателен, если бы вы не забывали об этом. Проторов имеет отвратительную привычку использовать ищеек, которых он захватывает, для своих забав.

— Значит, я буду теперь “ищейкой”?

— “Сато петрокемиклз” — вот тот подземный лабиринт, в который я вас посылаю, — сказал Минк, беря Николаса за руку. — Не забудьте только зажечь лампу, когда пойдете туда.

Они отправились обратно через это странное здание.

— Таня даст вам код, открывающий доступ к компьютерной сети двадцать четыре часа в сутки. Кроме того, вы всегда можете связаться с кем-нибудь из нас. — Минк наконец улыбнулся, не скрывая чувства облегчения. — Я буду вам крайне признателен, Николас, если вы запомните наш разговор.

* * *

Уже сгущались сумерки, когда Тэнгу решил, что пора покинуть додзё. С тех пор как его соратник Цуцуми был найден убитым у ног сэнсэя Кусуноки, он стал чувствовать себя все более неуютно в этом окруженном стенами замке, который с год назад стал его домом.

Как же был раскрыт Цуцуми? Он постоянно задавал себе этот страшный вопрос с тех пор, как услышал эту новость. Ведь на месте Цуцуми мог оказаться и он сам.

За время, проведенное здесь, Тэнгу начал понимать, что в мире существует много разных сил, неведомых ему ранее. Он стал свидетелем таких подвигов, которые прежде считал невероятными и которые не мог постичь до конца. Все это мог бы совершить и он сам, если бы остался здесь и усердно работал. Но это было невозможно.

Сообщение Центра это подтверждало. Сейчас Тэнгу и сам не знал, кого он больше боялся: Центра или окружавших его странных людей. Он жил среди них, но не был здесь своим и понимал это. Он двигался вне их орбиты — это можно было сравнить с движением холодной Луны по отношению к Солнцу, из которого она вбирает в себя столько энергии, сколько возможно собрать через разделяющую их огромную бездну.

Что-то в нем сопротивлялось уходу, но причину этого внутреннего сопротивления определить он не мог и решил, что лучше об этом не думать.

И все равно он не решился бы на уход, если бы не нашел тайник. Это произошло случайно, и впоследствии Тэнгу понял, что только так и можно было наткнуться на столь искусно скрытый тайник.

Новички по очереди собирали дневные лилии, которые, сгибаясь от росы, росли на склонах Ёсино, за крепостными стенами. Сегодня была его очередь, и сразу же после заката — как это делал Кусуноки, когда был жив, — Тэнгу отправился в горы в поисках цветов, доставляющих наибольшее эстетическое удовольствие.

Возвратясь в додзё, он зашел в опустевший кабинет сэнсэя. По обычаю додзё, эта комната теперь не могла использоваться ни для чего другого, кроме как для учебных созерцаний духа мастера, который был духом всего, чему здесь учили.

Тэнгу встал на колени перед керамической вазой, которая стояла на возвышении в токономе, нише для созерцания, расположенной в кабинете Масасиги Кусуноки. Налив свежей родниковой воды в узкое горлышко вазы, он начал старательно составлять букет из лилий.

Мысли его, однако, были далеко. Вместо того чтобы сконцентрироваться на душе собранных цветов, он вспоминал все, что сделал за прошлую неделю для того, чтобы раскрыть тайну сэнсэя. Как это было связано с икебаной, он не знал — и не хотел знать.

Конечно, его поискам мешала осторожность, которую приходилось соблюдать, живя среди этих крайне опасных людей. Но сейчас он был поглощен размышлениями о том, где им была допущена оплошность.

Поскольку разум Тэнгу блуждал в ощущении дзэн, он сделался рассеянным. Но, по иронии судьбы, именно эта рассеянность привела его к разгадке. Когда он составлял букет из лилий, несколько капель воды упало на полированную поверхность деревянного пола. Попытавшись стереть их краем рукава, Тэнгу заметил что-то похожее на тень от волоска.

Сначала он принял это за обычную трещинку на лаке, вызванную расширением и сжатием из-за изменения температуры. Но потом сосредоточенность вернулась к нему, и он заметил, что линия проходит прямо, как стрела, на расстоянии около пяти дюймов. Потом он увидел другую линию-волосинку, расположенную под прямым углом к первой. Его пульс участился, и он посмотрел вокруг, опасаясь, что за ним могут следить. Все было тихо.

Фарфоровая ваза находилась в самом центре, где могла располагаться потайная дверца. Наскоро засунув цветы в вазу, Тэнгу осторожно приподнял ее и отставил в сторону.

Затем открыл складной нож с тонким, как волосок, лезвием и направил его острие к “тени волоска”, обследуя ее с предельной осторожностью: стоило ему сколоть или хотя бы слегка поцарапать гладкую полированную поверхность, и ему конец. Его собрат по оружию уже был каким-то неведомым способом раскрыт и уничтожен. Нельзя было допустить и малейшего намека на то, что в стенах додзё существует другой предатель.

Тэнгу напрягал слух, готовый уловить даже самое незначительное изменение на фоне тихих звуков, раздававшихся внутри здания. Он работал лезвием уверенно, методично и терпеливо, радуясь даже самому легкому движению деревянной панели.

И наконец его терпение было вознаграждено: навесной петли не оказалось, кусок панели просто-напросто поднимался кверху. Принимая во внимание назначение тайника, это была гораздо более надежная система: сэнсэй непременно обнаружил бы попытку открыть плотно пригнанную крышку по следам на полировке.

Под панелью оказалось углубление примерно дюйма в три, а за ним — горизонтальная металлическая дверца с пружинным замком. С помощью своего универсального ножа Тэнгу открыл замок. Внутри он обнаружил бумаги — это было то, что он искал. Он быстро сунул пачку рисовой бумаги в разрез просторной хлопковой куртки, ощущая, как листки трепещут, будто пойманная птица, касаясь его голой кожи. Затем он привел дверцу тайника в первоначальное положение.

Предельно собравшись, он всего за несколько минут составил из дневных лилий простейшую, но внушительную композицию. Его икебаной сэнсэй должен остаться доволен.

В угасающем свете дня он уложил свои немудреные пожитки в полотняный мешок, повесил его на плечо и, ощупав сверток бумаг, засунутых под ремень на животе, вышел из комнаты в пустынный коридор.

Быстро, но без спешки он прошел через лабиринты додзё, беспрепятственно миновав старинные каменные ворота. Пройдя мимо красных лакированных тории, которые охраняли вход, он направился по тропинке, вьющейся у подножия лесистых склонов Ёсино. Кипарисы, кедры и сосны, наполнявшие воздух пьянящими ароматами, тянулись почти до самого небесного свода, черные и непроницаемые на фоне последней вспышки заката.

На востоке уже виднелось несколько ярких звезд, сиявших на темном небесном куполе. Ласточки и серые зуйки метались над шепчущимися в ночи полями, торопясь спрятаться в свои гнезда, пока не проснулись и не вылетели на охоту ночные хищники.

За спиной Тэнгу в призрачной и туманной крепости додзё уже загорались огоньки, но ему они уже были не страшны. Пока он находился там, ему требовалась предельная концентрация воли, чтобы поддерживать дисциплину мыслей. Это истощало психику даже такого человека, как Тэнгу. Дело в том, что, как он догадался после некоторых наблюдений, в этом додзё постигали не только многочисленные тайные учения будзюцу, касающиеся тела, но и множество учений, касающихся разума.

Пробираясь сквозь лесистый склон, Тэнгу думал об этом. Он был немного знаком с темной стороной “ниндзюцу”, но здесь, в Ёсино, начал входить в такие области, где чувствовал себя не слишком уютно.

И лишь когда Тэнгу миновал широкую излучину, за которой скрылся замок, так долго бывший его домом, он почувствовал, как свалилась некая темная тяжесть, камнем лежавшая у него на сердце. И как филин, настигающий в ночи свою добычу и раздирающий ее в воздухе когтями и клювом, он почувствовал, что наполняется неким мрачным восторгом, от которого, казалось, закипает кровь в жилах.

И вместе с этим чувством пришло любопытство, с которым он не мог совладать. Отыскав полянку слева в перелеске, на склоне холма, Тэнгу свернул с тропинки и, укрывшись под сенью кедров, сел, скрестив ноги, на плоский замшелый камень, похожий на Токубэй — сказочную огнедышащую жабу.

Взбираясь на него, он почувствовал себя настоящим героем, каким не был на самом деле. Его рука скользнула под куртку.

Беглец осторожно осмотрелся: в широкой долине внизу, за едва различимой горной тропинкой, там и сям мерцали огоньки маленьких домиков и ферм. Он почувствовал едкий запах дыма, наводящий на мысли о домашнем очаге, о миске дымящегося супа мисо с лапшой. Затем он встряхнулся, достал маленький фонарик-карандаш в пластиковом корпусе и развернул листы рисовой бумаги, похищенные из тайника Кусуноки.

Секунду помедлив, Тэнгу принялся разбирать вертикальные линии значков. А почему бы и нет? Он заслужил это по праву. Добрых полчаса он вчитывался в текст, заменяя в нем использовавшийся в “рю” шифр иероглифами. И когда он закончил чтение, сердце заколотилось у него в груди, пульс убыстрился, и он почувствовал, что должен перевести дыхание. “О Будда! — подумал он, — на что же это я натолкнулся!” Листки задрожали в его пальцах при мысли о том, что ожидает Японию.

Погруженный в чтение, он не сразу заметил маленькую дрожащую искорку, порхающую, словно блуждающий светлячок, среди стволов кедров. Она была уже совсем близко. Тэнгу тут же погасил фонарик, но было уже слишком поздно. Огонек теперь не мерцал, а светил, ясно и отчетливо на тропинке прямо под той скалой, где сидел Тэнгу.

Проклиная свое любопытство, притупившее его обычно острое чувство опасности, он свернул бумаги и сунул их обратно под куртку. Спрятал фонарик, слез с камня и медленно пошел по склону. Он понимал, что лучше выйти из леса самому, чем позволить обнаружить себя. Особенно если там какой-нибудь сэнсэй из додзё. Не исключая такую возможность, Тэнгу предельно обострил внимание, чтобы можно было среагировать в считанные доли секунды.

Но когда он вышел на петляющую тропинку, то увидел, что это никакой не сэнсэй, а просто молоденькая девушка. Она была одета в серо-зеленое кимоно и гэта на босу ногу. В одной руке у нее была керосиновая лампа, в другой — дзяномэгаса, разноцветный зонтик, сделанный из рисовой бумаги.

Его лицо покрылось каплями влаги, и он заметил, что идет дождь, которого раньше не замечал, находясь под сенью ветвей. Ниточки дождя скатывались с промасленной бумаги зонтика и монотонно падали на землю.

— Простите, госпожа, — сказал он, пряча чувство облегчения. — Надеюсь, мой огонек не напугал вас. Я собирал грибы, как вдруг...

Она быстро шагнула к нему и подняла лампу так, что свет упал на ее лицо.

Его сердце сжалось от страха, когда он узнал ее. Это была Суйдзин, ученица из додзё. Что она здесь делает? Его правая рука стала лихорадочно нащупывать клинок.

Но лампа уже стояла на земле. Освободившейся рукой Суйдзин взялась за набалдашник бамбуковой ручки своего зонтика и вынула из него сверкнувший клинок.

Едва он успел заметить превращение безобидного зонтика в разящую сталь, как длинное лезвие пронзило ему грудь и надвое рассекло ему сердце.

Суйдзин следила за тем, как по мере того, как вытекала пульсирующая кровь, лицо его становилось все более и более безжизненным. В его глазах она видела замешательство, ярость, стыд; потом они закрылись, и все человеческие чувства исчезли с этого лица. Как и маленький беззащитный воин, которого она когда-то в детстве слепила из глины, прутьев и лишайников, он рухнул, утратив координацию движений, лишившись божественной искры. Как и тогда, она приложила руку к напрягшемуся низу живота, пораженная тем, что происходит у нее в матке — источнике будущих жизней.

Теперь осталась только колышущаяся груда у ее ног, восковая пародия на то, что когда-то было живым существом. Она бросила клинок на мокрую землю, чтобы освободить руки и чтобы промыть под дождем блестящую поверхность, почерневшую от крови.

Падающие вокруг нее дождевые капли промочили ее насквозь, как если бы она упала в воду. Ее ноздри расширились, уловив свежий запах листвы — знак живой жизни. Дождь усиливался, забрызгивая грязью лицо изменника.

Суйдзин подозревала о его существовании уже тогда, после смерти Цуцуми. Строго говоря, ее это нисколько не должно было касаться. Она превзошла своего сэнсэя, Масасиги Кусуноки, и это было для нее равносильно окончанию додзё: если пребывание там и научило ее чему-нибудь, так это не оглядываться назад. Достижения всегда связаны с областью настоящего. Те, кто с гордостью оглядываются на прошлые успехи, часто так с этим и умирают.

И все же, зная это, она оглянулась. Изучая содержимое карманов предателя и вновь испытывая чувство дикой ярости, охватившей ее при виде того, что он похищает тщательно охраняемые секреты ее учителя, девушка почувствовала, что с Кусуноки словно бы что-то произошло. Каким-то необъяснимым образом он будто воззвал к ней. Она остро переживала эту утрату, и особенно здесь, в чаще этого горного леса, который так любил ее учитель; под порывами ветра и струями дождя она вытирала молчаливые слезы, ее грудь сжималась, сердце наполнялось невыразимой тоской, бремя которой внезапно стало невыносимым.

Когда спазм прошел (что это был спазм, Суйдзин поняла только на следующий день), она тщательно обыскала тело. Под курткой предателя она нашла связку бумаг и осторожно отлепила верхний лист от его увлажнившейся кожи.

Чтобы защитить бумаги от сырости, она свернула их и сунула в сухое место, под кимоно. Оскорбление, нанесенное памяти Кусуноки, стало ее собственным оскорблением. Она не стала изучать бумаги: они ее не интересовали. Это была собственность ее сэнсэя, и независимо от того, жив он или мертв, их место было там, куда он их положил. Девушка выпрямилась и подняла с земли свой клинок: промытый дождем, он вновь стал чистым и сверкающим. Она вставила его в зонтик, и он исчез в деревянной ручке. Яркие огни додзё приветливо сияли Суйдзин. Может, это было “ками” Кусуноки? Она не знала. Бумаги были при ней, в целости и сохранности, и скоро они вернутся на свое законное место.

* * *

Когда Жюстин наутро после похорон появилась у “Миллара, Соумса и Робертса”, ее ожидал сюрприз. Мери Кейт Симс не было в ее просторном угловом кабинете: она больше не была вице-президентом.

Жюстин приготовилась идти за объяснениями к Рику Миллару — ни Мин, ни каких-либо других знакомых рядом не было, — когда он сам вошел в ее скромный кабинет.

— Я услышал, что вы уже здесь, — сказал он, пристально глядя ей в лицо. — Мне кажется, я говорил вам, чтобы вы денька два не приходили на службу. Вам совсем не обязательно...

— Для меня сейчас начать работать — самое лучшее, — сказала она. — Я ненавижу сидеть дома и сталкиваться с тенями. Боюсь, одичаю совсем.

Рик почтительно наклонил голову:

— О’кей. В любом случае я рад, что вы здесь: мне надо вам кое-что показать. — С этими словами он начал легонько подталкивать ее к двери.

— Одну минуточку, — начала она, — я кое-что...

— Успеется, — сказал он, ведя ее в холл по направлению к лифту. — Это важнее.

Поднявшись на следующий этаж, он повел ее по коридору.

— Вот здесь. Вам нравится?

“О Боже, — подумала Жюстин, — только этого мне и не хватало!”

— Откуда, черт побери, взялось мое имя на двери кабинета Мери Кейт?

— Теперь это ваш кабинет, Жюстин. Тот маленький кабинет внизу был временным, вы не могли не знать этого.

Она повернулась к нему, вся вспыхнув.

— Временным? Вы хотите сказать, что взяли меня на то время, пока не избавитесь от Мери Кейт?

— Это был ее собственный выбор: вчера вечером она положила мне на стол заявление об уходе.

— Я вам не верю! — запальчиво произнесла Жюстин. — Если бы она думала уходить, она сказала бы об этом мне. Вы забыли, что мы с ней подруги?

По настоянию Рика они зашли в кабинет и закрыли дверь.

— Немедленно объяснитесь, или я уйду отсюда прямо сейчас, — вскричала Жюстин.

После того, что случилось с отцом, что произошло у нее с Николасом, это было уже слишком. Весь мир ополчился против нее... У Жюстин закружилась голова, и ей пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть.

— Дело в том, что Мери Кейт не справлялась. К ней было множество нареканий со стороны старших служащих. Я, разумеется, говорил с ней, и не однажды. Но... — Он пожал плечами. — Вы же ее знаете.

— Я знаю только одно, Рик: она не захотела мириться с вашим враньем. — Жюстин покачала головой. — Я не верю ни одному вашему слову. Я помню, как вы использовали любой предлог, чтобы завести ее, когда мы завтракали втроем. Вы с самого начала прочили меня на ее место!

Рик снова пожал плечами.

— Это обычная вещь, Жюстин. Не понимаю, из-за чего вы так кипятитесь? Победила сильнейшая. Вы можете дать десять очков вперед такой девушке, как Мери Кейт. Вам надо...

— Как вы смеете так обращаться со мной, с нами?! — Она подбежала к нему и наградила его звонкой пощечиной. — Какой же вы подонок! — Она быстро собрала свои вещи. — Поищите кого-нибудь другого для таких штучек, а я вам не гожусь.

— Превосходный удар, — засмеялся Рик. — Если вы захотите прибавку к жалованью, я готов пойти вам навстречу. Кое-кого придется поприжать, но это ни в коей мере...

— Вы в своем уме?! — Жюстин опрометью кинулась к двери. — Я не возьму ни доллара от вашей фирмы. Убирайтесь из моей жизни ко всем чертям!

Оказавшись на шумной улице, Жюстин поняла, что ей, в сущности, некуда идти. Она не могла вернуться в квартиру, пустую и заброшенную, не могла видеть там одежду, вещи, фотографии Николаса. У нее и в мыслях не было пойти к Гелде: ее депрессии она не смогла бы выдержать. А что касается открытия собственного дела, это сейчас ей было не под силу.

В смятении Жюстин пересекла улицу и зашла в кафе напротив. Она не почувствовала вкуса принесенного ей кофе, хотя, возможно, он был и неплох. Слезы катились по ее щекам, когда она смотрела на солнечные блики, пробегавшие снаружи. Надо немедленно что-то сделать, сказала она самой себе.

В ближайшем отделении своего банка Жюстин сняла со счета пять тысяч долларов. Половину взяла наличными, половину в чеках. Она купила кое-что из одежды, после чего выбрала в галантерейном магазине легкую дорожную сумку, в которую сложила все покупки. С косметикой проблем не было, но ей все равно пришлось зайти на квартиру за некоторыми необходимыми вещами. Она пробыла там недолго и тем не менее не могла не заметить поразительные изменения в квартире, которая больше не казалась домом. Все лежало не на своих местах, ничего нельзя было отыскать. Былой уют стал унылым беспорядком. Она вытерла слезы и заперла квартиру с таким чувством, как будто покидала ее навсегда.

И лишь на борту самолета, на пути в Гонолулу, она поняла, чего именно недоставало в ее квартире. Черных лакированных ножен, в которых хранился дай-катана, невероятно длинный меч Николаса, не было там, где они висели на стене в спальне. А это было смертоносное оружие.

Она почувствовала, как внутри нее что-то оборвалось.

* * *

Минк внимательно посмотрел Тане в лицо, когда она вернулась, проводив Линнера в его восточный рейс. Она видела и слышала все, спрятавшись за зеркальной панелью в соседней комнате, прямоугольником, который давал ей возможность видеть все, оставаясь невидимой самой.

— Я не понимаю, что вы делаете, Кэррол, — сказала она. — Лучше бы вы сразу убили его, чем послать вот так против Проторова. Это на вас не похоже — или я что-то упустила?

Несмотря на успех переговоров с Николасом, настроение Минка оставляло желать лучшего.

— Пойдемте со мной, — резко сказал он. Он провел ее в противоположный конец запутанного здания, куда был запрещен вход даже некоторым из его собственных сотрудников. Они миновали ряд лабораторий без окон и вошли в каморку со стальными стенами. В ней было очень холодно.

Он включил резкий флюоресцирующий свет. Таня прищурилась, но тем не менее сразу увидела прикрытое мертвое тело. Его было трудно не заметить в этом тесном помещении.

Она осторожно подошла и сняла прикрывающее лицо белое полотнище.

— О Боже, — изумленно прошептала она, — это Тэнкер.

На самом деле его звали не так. Она повернулась к Минку.

— Когда он поступил?

— Пока вас не было.

Она отошла от посиневшего трупа.

— Я не понимаю, зачем вам понадобилось придумывать эту ложь про подпись. Любой мало-мальски сведущий человек должен был бы знать, что шифрованные донесения подписываются кодовыми, а не реальными именами.

— Тогда порадуйтесь тому, что есть хотя бы одна сфера, где наш мистер Линнер полный профан, — с горечью сказал он. — Из-за этой милой посылочки, подброшенной на наш порог на Хонсю, я вынужден был снестись с братскими службами, которым пришлось переправлять Тэнкера сюда. — Они вышли в тускло освещенный холл, закрыв за собой дверь. — Как бы то ни было, теперь мы знаем, что кодовое имя Проторова — Крез.

— Тэнкер продвинулся дальше всех, — сказала она.

— Очевидно, он зашел слишком далеко. — Минк прикрыл глаза. — Нравится нам это или нет, но теперь мы будем иметь дело с мистером Линнером.

— Вы находите это разумным?

— Посмотрим. Разумно или нет, но другого пути нет. Боюсь, что если бы мы не послали Линнера в логово льва, лев съел бы нас всех на ужин.

— Он и так может это сделать.

Минк помолчал.

— Я вижу, вы не одобряете мои импровизации.

Таня знала, что идет по тонкому льду, и потому тщательно выбирала слова:

— Мне кажется, что он дилетант. Практика показала, что дилетанты совершенно безответственны и катастрофически непредсказуемы, они не признают никакой дисциплины.

— Гм... сказано довольно точно. Но в этом также заключается их преимущество. Проторову и в голову не придет связать его действия с нашей организацией, как он сделал в случае с Тэнкером или как сделал бы в вашем случае. — Минк говорил в ленивой манере деревенского парня, коротающего воскресным днем время на завалинке, неспешно судача с соседями о том о сем. Казалось, он уже забыл все их тревоги. — Что до меня, я думаю, он напугал бы самого дьявола — такой он страшный. — Минк посмотрел на Таню вытаращенными глазами, явно забавляясь ее смущением. — Он даже черта может прикончить при случае, если для него самого или его людей возникнет опасность. Нет, что ни говори, а на мистера Линнера положиться можно.

— Вы считаете, что он захочет ликвидировать Проторова? — Тане только теперь пришло в голову, что Минк имел это в виду с самого начала.

— Да, — сказал тот. — Я послал мистера Линнера, и, замечу, сделал это вполне сознательно для того, чтобы он принес мне голову Виктора Проторова. Я хочу покончить с нашими распрями раз и навсегда. Мне очень не нравятся эти сношения КГБ с генералом Мироненко, они меня пугают, как стук костей скелета за дверью. Я начинаю думать, что эта связь — между Проторовым и Мироненко — в высшей степени значима. В уме я прокручиваю параноический сценарий о том, как КГБ и ГРУ объединяются...

— Это невозможно! — запротестовала Таня, но ее побледневшее лицо выдавало испуг. — У них столько противоречий, да и крови между ними достаточно.

— Да-да, дорогая Таня. Нам всем хорошо знакома эта точка зрения! — Минк казался чрезвычайно довольным собой. — Однако я могу себе представить, что такая попытка имела место. И я могу предположить, что инициатива исходила от Виктора Проторова. У него нестандартное мышление, и он не бюрократ. Когда эти качества сочетаются в противнике, это очень опасно. — Он поднялся с места. — В любом случае — фантазии ли все это или устрашающая реальность — Проторову пришло время умереть, и мистер Линнер станет моим разящим мечом. Я все-таки немного верю в него, в отличие от вас.

— Я этого не говорила.

— Конечно, не в таких словах. — Он испытующе на нее посмотрел, словно увидел впервые. — Но в данном случае вы правы. Я пошлю вас по его следу через несколько дней. Времени терять нельзя, так что будьте готовы выехать немедленно. Я дам сигнал по биперу, если вас не будет в здании. Билеты вам оставят в “Пан-Америкэн”. В остальном — все как обычно.

— А как быть с Линнером?

Минк посмотрел на нее с неприкрытым цинизмом.

— Приоритет абсолютный — это Проторов. Если вы с мистером Линнером сможете договориться и действовать заодно, тем лучше.

— А если нет?

— Если нет! — Минк направился к двери. — Если он станет помехой, вам придется его убрать.

* * *

Сэйити Сато отличался большим “хара”. Преклонив колени у низкого лакированного стола, он с виртуозной ловкостью накладывал палочками угощение своему достопочтенному гостю в верхнюю из маленьких тарелочек, стопкой стоявших на столе.

Японское слово “хара” в прямом переводе означает “желудок”, но оно также символизирует благополучного, преуспевающего человека.

Одно из основных правил всех боевых искусств гласит, что ученик должен найти тот глубинный резерв сил внутри себя, который имеется у каждого, располагаясь ниже пупка. В Китае это называется “даньтянь”, в Японии — “тандэн”.

Считается, что там сосредоточиваются силы человека. Человек с большим “хара” сосредоточен на внутреннем самосозерцании, основанном на гармоническом слиянии с природными началами. Японцы часто отмечают, что люди с Запада подпрыгивают на ходу, что свидетельствует об их сконцентрированности лишь на разуме и об отсутствии гармонической настроенности на окружающую природу. Японцы, напротив, ступают основательно, нога идет ровно от бедра и таза — явный признак большого “хара”.

Николас отметил большой “хара” Сато, что льстит каждому японцу. Еще вчера он, Николас, был в Вашингтоне. Ухватившись, как говорят японцы, за хвост нескончаемой ночи, он гнался за темнотой в течение 21 часа. Покинув Америку ночью, он ночью же, хотя и следующего дня, прибыл в Нариту.

Мистер Сабаяма, один из многих клерков Сато, прождал его в аэропорту много часов подряд. Он встретил прибывшего Николаса хмурым взглядом и, пропустив мимо ушей его извинения, взял багаж и направился через здание аэропорта к ожидавшей их машине. Николас спросил мистера Сабаяму, позаботится ли тот о Крэйге Алонже в “Окуре”. В ответ тот заверил его, что в гостинице уже есть кто-то, кто позаботится обо всем, а что до него самого, ему ведено сопровождать Николаса в дом Сато-сан, расположенный на окраине Токио.

Возле отеля Николас вполголоса сказал Алонжу:

— Я, может быть, исчезну на несколько дней, Крэйг, возможно, даже на неделю. Я бы просил тебя поддерживать связь с Нью-Йорком, чтобы все было спокойно. С нас уже хватит неприятностей.

Теперь Николас слышал лишь шорох сучьев самшита, скребущих по деревянным стенам и черепице дома Сато. Воздух снаружи был прозрачен и чист. По обмытым дождем улицам шли пешеходы, сопротивляясь порывам ветра, от которого их только лишь отчасти защищали амагаса. Когда они пересекали реку, впадавшую в Сумидагаву, он мельком увидел высокую арку “Нихонбаси”. Вид моста напомнил ему гравюры Хиросигэ, будто образы великого мастера говорили с ним через столетия.

Вызов в дом Сато не удивил Николаса, получившего его в виде телеграммы, составленной в сдержанных выражениях.

Три убийства, неожиданных и жестоких, были более чем достаточной причиной для этого ночного рандеву. Японцы — люди практичные и в случае необходимости могут пренебречь даже правилами вежливости, если того требуют соображения безопасности.

Но для Николаса это приглашение имело и другой смысл, о котором Сато знать не мог. Оказаться в доме промышленника означало для Николаса снова увидеть Акико, а если повезет, то и поговорить с ней. В его памяти навсегда запечатлелась та затянувшаяся до бесконечности доля секунды, когда малиновый с золотом веер, трепетавший точно цветок в руке Акико, начал опускаться, навсегда изменив его жизнь. Ибо сейчас для него было абсолютно ясно: все, что он делает теперь, после того как увидел лицо Акико, любое решение, которое он принимает, направлено лишь на то, чтобы увидеть ее еще раз.

Его тянуло к ней, как мотылька тянет к пламени свечи, без причины или логики, даже с каким-то странным, глубинным знанием, что это может окончиться катастрофой.

Николас был уже не таким, каким он был в пору их безумной любви с Юко. Тем не менее, угольки того пожара еще тлели в нем. И он знал, что не сможет жить дальше, не сможет следовать своей карме, не разобравшись с этой последней неясностью внутри себя. Вся его жизнь прошла в стремлении преодолеть тьму, пока он не обнаружил, что может преодолеть хаос жизни с помощью боевых искусств.

Это мощное оружие научило его управлять не только физическим естеством, которого он раньше боялся, — ибо это оно лишило его отца и матери, — но также своими духовными силами, пребывавшими до этого в полном смятении. Власть Юко над ним была очевидна. Она общалась с его духом еще до того, как он узнал толком о ее существовании. Ее притяжение обмануло разум, обошло рациональную, ответственную за принятие решений часть его сознания, на которую он привык полагаться. Что-то толкнуло его к ней, и он не знал что. Он испугался и себя, и ее. Но это, как ни странно, лишь усилило его любовь, превратившуюся в черную татуировку на его сердце, которую уже невозможно было вытравить.

Мчась сквозь дождливую токийскую ночь, пронзаемую розовыми и оранжевыми неоновыми огнями, он странным образом ощущал близость Юко. Поверить в это было немыслимо. Что здесь было мечтой и что реальностью? Его тело била дрожь в предчувствии знания, которым он скоро будет обладать.

Но, к его глубокому разочарованию, Сато, в ответ на его вопрос об Акико, сообщил ему, что она все еще на Кюсю, гостит у своей старой тетушки. Он увидел только телохранителя Котэна, настороженно наблюдавшего за ними издали, как хорошо выдрессированный доберман.

Прежде всего — выпивка, а еда потом. Под влиянием Запада вечерний чай у японцев теперь частенько заменяется выпивкой.

Николас считал “Сантори-виски” отвратительным, но он все же выпил, порадовавшись про себя, что нет Алонжа, который наполовину был шотландцем и непременно расстроился бы, увидев, в какую гадость превращен его национальный напиток.

Как это принято у японцев, они говорили обо всем, кроме того, что было у них на уме. Об этом говорить следовало позже. Между прочим Сато упомянул, что Нанги-сан уехал в Гонконг, чтобы заключить важную сделку.

— Не сочтите меня невежей, — сказал на это Николас, — но мне кажется, что Нанги-сан не видит большой пользы в нашем объединении.

— Я вас понимаю, Линнер-сан, — сказал Сато. — Мы с вами сидим и пьем, и это делает нас друзьями. Это связывает нас больше, чем дела. Бизнес не брак, как вам известно. Его успех или неуспех от нас не зависит. Капризы рынка, экономические факторы, вот что на него влияет прежде всего. — Сато помолчал. — Но и вы должны постараться понять Нанги-сан. Война оставила на нем свой отпечаток, как когти тигра. Каждое утро он просыпается с мыслью, что мы живем с атомом за спиной. Вы понимаете меня? Влияние радиации — это навсегда. У него нет детей, нет семьи из-за этого. По сути дела, у него нет никого, кроме меня.

— Я сожалею о своих словах, Сато-сан, — сказал Николас. Сато взглянул на него, подняв деревянные палочки над дымящейся паром пищей: три вида приготовленной рыбы, сасими, лапша, сваренный на пару рис, огурцы и морские ежи в сладком рисовом уксусе.

— Я в этом не сомневаюсь, — проговорил он наконец. — Вы очень похожи на своего отца, но в вас есть и нечто другое. Эта сторона вашего “я” мне совсем незнакома, — закончил он, продолжая ухаживать за гостем.

Некоторое время они ели молча, быстро и точно работая палочками. Сато много пил, а ел очень мало. Было ясно, что ему хочется поговорить откровенно, безо всяких экивоков. В нормальном состоянии это совершенно невозможно для японца, но все слова, все поступки извинительны и позволительны, если вы пьяны. Так или иначе Николасу приходилось пить вместе с ним: нельзя позволить Сато пить одному, это было бы оскорбительно, как если бы Николас отказался от предложенной ему дружбы. Увидев Сато, встречающего его у дверей своего дома, Николас сразу почувствовал, что этот, уже немолодой, человек нуждается в его дружбе и поддержке. Что бы ни стояло за убийствами у-син, для Сато было намного важнее обсудить объединение фирм, так оригинально спланированное Томкиным. Хотя страх ритуального наказания не был чужд ни ему, ни Нанги, верх брали деловая сметка и страсть к торговым сделкам.

Николас, привыкший анализировать каждую ситуацию, разлагая ее на составляющие элементы, увидел слабость позиции Сато. И поскольку он был единственным человеком, который предположительно мог прервать цепь наказаний у-син, это послужило отправной точкой для начала торга. Он не сомневался, что при любых обстоятельствах пойдет напролом в вопросах, касающихся “Тэндзи” — ему было крайне важно получить туда доступ.

— Фа! — воскликнул Сато, швырнул свою чашку на пол, привлекая к себе внимание Николаса. Он был одет в кимоно, окрашенное в пылающие краски осени. Одно из своих кимоно, с традиционным для театра “Но” угульным рисунком — то самое, в которое он был одет в ту ночь, когда Акико преподнесла ему последний перед свадьбой “подарок”, — он любезно предложил Николасу, и тот сейчас был в нем. Коричневатые остатки напитка вылились ему на рукав, украсив его замысловатым узором из капелек.

— Это виски никуда не годится. — Сато поднял на гостя покрасневшие от алкоголя глаза. — Линнер-сан, выбирайте, что будем пить.

— Спасибо, Сато-сан, — сказал с поклоном Николас. — Я предпочитаю сакэ. Горячее, если можно.

— Можно?! — завопил Сато. — Конечно, можно, только такое сакэ и пьют.

Он тяжело поднялся на ноги и направился в своих коротких белых носках к бару у длинной стены. Комната, в которой они находились, была неимоверно большой по японским стандартам — шестнадцать татами. Деревянный бар, инкрустированный черным металлом, был безраздельным владением хозяина дома. Женщины к нему никогда не прикасались.

Разогревая сакэ, Сато мурлыкал себе под нос старинную народную мелодию, которую оба-тяма тихонько напевала им, когда они с Готаро были еще детьми. И это, казалось, наполнило дом теплотой, как будто его посетил добрый “ками”.

Но когда Сато возвратился с сакэ к низкому лакированному столику, его лицо было чернее тучи.

— Боюсь, для нас настали недобрые времена, Линнер-сан, — сказал он, разливая напиток. — Это у-син... — Он помолчал. — Я и сам самурай, но это... это просто варварство. Я нисколько не удивлен тому, что оно пришло из Китая. Как неразборчивы мы, японцы: взяли у них с хорошим самое худшее. Якудза — не более чем всем известная Триада, и ниндзя берут свое происхождение там же.

Его лицо напряглось, будто он силился вспомнить что-то важное. Потом он беспомощно опустил голову.

— Простите меня, Линнер-сан. Язык старика болтает без умолку до поздней ночи.

Николас протестующе поднял левую руку, сбив при этом каймой рукава стоявший на краю стола изящный фарфоровый кувшин с сакэ. Тонко звякнув, он упал и разбился. Прозрачная жидкость потекла по столу.

Николас вскочил на ноги.

— Тысяча извинений, Сато-сан! Пожалуйста, простите мою западную неуклюжесть.

Сато молча смахнул жидкость и безразлично собрал осколки фарфора.

— Не за что вас винить, мой друг. Акико нет дома, чтобы накрыть стол как подобает. Этот кувшин был старый, и его было давно пора разбить. Только моя лень помешала мне избавиться от него самому.

Так Николасу удалось благоразумно устранить замешательство хозяина и, дав ему возможность спасти лицо, приобрести большой авторитет в глазах Сато.

Когда Сато вернулся с новой порцией сакэ, в его глазах светилось это новое уважение. Он с поклоном поставил на стол наполненный кувшин.

— Домо аригато. — Николас ответил ему таким же церемонным поклоном.

Прежде чем заговорить снова, Сато отпил сакэ.

— По моему мнению, Линнер-сан, у-син был направлен против нас — против Нанги-сан и меня — хотя бы потому, что три смерти серьезно подрывают эффективность концерна. Каждая из смертей весьма специфична, с каждой — Кагами-сан, Ёсида-сан, Иссии-сан — все ближе затрагивается сердцевина компании. Есть чему ужасаться.

Он уставился на свою пустую чашку, и Николас понял, что, выпив такое количество алкоголя, ему трудно говорить. Николасу оставалось хранить молчание.

— Я много думал об этих ритуальных наказаниях. — Сато поднял голову. — И сейчас я уверен, что это подкрадывается к нам наше прошлое. Можете ли вы это понять? Я думаю, можете. Именно вы и никто другой.

— Вы с Нанги-сан обсуждали возможное происхождение этих наказаний?

— Нет. Нанги-сан — сэмпай!

— Понятно.

— Кроме того, — добавил Сато, — Нанги-сан становится сам не свой, когда речь заходит о прошлом. Есть много вещей, которые он почти забыл, — некоторые, потому что они слишком ненавистны, другие — потому что они слишком волнительны. Вы, может, думаете, что Нанги-сан холоден и бесчувственен, но это не так. Напротив, он весьма чувствителен. Как он рыдал, когда умерла оба-тяма! Как он переживал, когда пришлось продать пару ее фамильных чашек эпохи династии Тан. Мы были вынуждены сделать это, чтобы переехать в Токио и начать карьеру. Это было сразу после войны. Те чашки, прозрачные, как горный поток, были чудесным творением гениальных китайских мастеров. Но помимо несомненной художественной ценности, Нанги-сан, я уверен, был привязан к ним из-за воспоминаний о тех страшных обстоятельствах, при которых оба-тяма их получила.

И он рассказал, как родственник его бабушки спасался бегством от бомбежек Токио.

— Мне кажется, что этот случай для Нанги-сан — самый наглядный пример бессмысленной жестокости войны. Теперь, я думаю, вы понимаете, почему он не любит говорить об этом. — Сато покачал головой. — Я боюсь, что мы не можем на него рассчитывать. Память — его несчастье. Он не пожелает говорить о прошлом даже со мной.

— Тогда все зависит от вас, Сато-сан.

— Конечно, — с горечью воскликнул хозяин дома. — Только я не помню ничего такого. Вы знаете, на что был похож Токио после войны? В то время все было таким необычным! Режимы приходили и уходили. Альянсы быстро создавались и также быстро распадались. Я знаю. Тогда у нас появилось много врагов... как, впрочем, и друзей. — Сато помолчал. — Те времена были очень насыщенными. Я часто думаю, что десятилетия тогда были спрессованы в года, а года — в месяцы. Мы достигли многого за короткое время: мы выбрались из хаоса поражения, вновь обрели независимость. Ведь по сути дела нам пришлось все начать сначала. Война как бы очистила нас от того худшего, которому мы позволили управлять нашим обществом.

Подобно тем, кто был на Ноевом ковчеге, мы ступили на берег на горе Арарат, чтобы построить новое общество. И мы это сделали. Мы справились с гиперинфляцией, мы добились роста нашей промышленности с помощью МИТИ и расчистили дорогу для невиданного в мире экономического скачка. — Он посмотрел на Николаса и улыбнулся. — Мы даже успешно превратили слова “Сделано в Японии” из простого значка в символ. Все это не было случайным, но это не принесло нам счастья. Наша карма велика, и хотя мы продолжаем процветать, мы все чаще чувствуем нарастающую боль.

Он налил еще сакэ, выплеснув немного на стол.

— Но знаете, Линнер-сан, что по-прежнему не дает нам покоя? Это сознание того, что даже сейчас, когда нефти полно, когда вереницы танкеров отплывают из Японии и прибывают в нее, доставляя нам топливо, миру приходится питать нас, чтобы мы жили и развивались. Подобно грудному ребенку, не способному добывать себе пищу, мы привязаны к этим красивым островам, лишенным каких бы то ни было полезных ископаемых. Можете ли вы понять, как уязвляет это нашу гордость, Линнер-сан? — спросил он раздумчиво. — Конечно, можете. Ведь вы же часть нас. Я уверен, что вы нас понимаете в отличие от многих других. И вы, наверное, знаете, есть правда в словах о том, что несчастье никогда не длится целую жизнь. — Он тяжело вздохнул. — Но я скажу вам, что иногда не уверен в этом.

Волосы влажными прядями свисали на его лицо, кимоно распахнулось, обнажив голую грудь и темный сосок.

— Знаете, — глухо произнес он, — я потерял жену. О нет, не Акико, я был женат раньше. Ее звали Марико. Прекрасная Марико. Она была очень молода, когда мы встретились. — Сато улыбнулся, и что-то мальчишеское прорвалось сквозь печаль, накопившуюся с годами. — А я? Я тоже тогда был намного моложе. Мы с Нанги-сан уже тогда знали друг друга. Он был в Министерстве внешней торговли и промышленности, а я занимался бизнесом. У меня было несколько “кобунов” в те дни, и все — успешные. В некоторых делах я прислушивался к советам Марико. Именно она рекомендовала мне купить косметическую компанию “Икиру”. Это было в 1976 году. “Икиру” производила кремы для лица и лосьоны. Я приобрел компанию, когда в Японии еще только начинался косметический бум.

Доход был фантастический. За один год эксплуатации я окупил расходы и даже получил небольшую прибыль. Прогноз на следующий год был самый блестящий.

Марико посчитала себя обязанной пользоваться продукцией “Икиру”. Она говорила, что никто из ее подруг не будет доверять продукции компании, если она сама не подаст пример. Чудная матовая кожа была гордостью Марико, и она стала дважды в день пользоваться кремом и лосьоном “Икиру”. Несколько месяцев спустя у нее начались сильные приступы мигрени. Затем появилось головокружение.

Я показал ее врачу. Он не нашел никакого заболевания и посоветовал недельку отдохнуть. Я в точности последовал его совету и отправил Марико в одно живописное место за городом. Но там ей стало хуже: у нее начался сильный жар. Врач, которого пригласили к ней, нашел аритмию, учащенное сердцебиение.

По его настоянию позвонили мне. Я немедленно приехал и забрал ее в Токио. Мы с ней отправились к известному специалисту, и он после обследования сказал, что у Марико не в порядке мочевой пузырь. Она пила лекарства, но температура не снижалась. Кроме того, у нее появились неприятные ощущения под кожей лица, которая сделалась неестественно блестящей. Тогда она стала пользоваться лосьоном еще чаще.

Так продолжалось до тех пор, пока, проснувшись однажды утром, Марико не обнаружила, что вся ее кожа стала такой же блестящей и отечной, как кожа лица. Ее нога, когда она трогала ее, больше напоминала ногу куклы, чем живого человека. Расстроенная, она снова обратилась к доктору. Ее обследовали еще раз и сказали, что это заболевание связано с поджелудочной железой. Снова ей прописали лекарства, которые она аккуратно принимала.

Неделю спустя Марико проснулась утром вся в поту. Она села на кровати — сердце у нее колотилось, как у стайера. Во сне ей приснилась кровь. Она посмотрела на подушку и увидела на наволочке красно-коричневое пятно.

Она механически дотронулась до лица, и ее пальцы оказались в крови и еще в чем-то непонятном. В истерике она стала звать меня. Я настоял, чтобы ее положили в больницу.

Марико вся исхудала. Дыхание ее было затруднено, но доктора не находили заболевания дыхательных путей или легких. Из пор ее кожи продолжала выделяться какая-то жидкость. Марико твердила, что у нее под кожей что-то есть. Жидкость послали на исследование, но тесты сделали не сразу, потому что лаборанты были загружены работой.

Марико с каждым днем становилось все хуже, она перестала есть и медленно угасала. Когда она впала в кому, доктора не могли объяснить это, как и все ее предыдущие недомогания.

Через неделю Марико умерла, так и не придя в сознание. Я даже не мог ей сказать “прощай” или “я люблю тебя”, хотя я просидел возле нее, полуспящей-полумертвой, все эти долгие дни и ночи...

Пустые тарелки и бокалы смотрели на них с поблескивающего стола. Все было съедено и выпито.

— Единственным утешением, — горько усмехнувшись, сказал Сато, — было то, что лаборатория наконец разобралась, в чем дело. Оказалось, что крем для лица, которым пользовалась Марико, содержал похожие на парафин полимеры, аналогичные тем, что применяют в производстве лаковых красок. Лосьон растворял этот полимер, позволяя ему проникать в кровь. Поры кожи забивались, доступ воздуха прекращался. Это повлияло на внутренние органы, включая мочевой пузырь и поджелудочную железу.

Я был поражен как громом, услышав это! С сердцем, разрывающимся от боли, я немедленно принял меры, чтобы изменить формулу продукции “Икиру”, и начал сам проверять все ингредиенты. Но вплоть до 1979 года Министерство здравоохранения Японии продолжало получать жалобы тысяч людей, пострадавших от “кокухисё” — синдрома черной кожи, который возникал от присутствия ядовитых веществ в некоторых кремах, производимых компанией.

Через шесть месяцев после смерти Марико, когда я снова обрел способность думать о чем-либо, я основал “Кэсёхин когай хигайся-но кай” — “Ассоциацию жертв косметики”, вложив в нее всю прибыль от “Икиру”.

Слушая рассказ Сато, Николас искренне ему сочувствовал. Ведь Марико была не единственной жертвой “кокухисё”. Другие также жестоко страдали и умирали. И материальное возмещение, как хорошо понимал Николас, не избавляло его от чувства вины перед ними.

Повертев пальцами стоявшую на столе чашку, Сато накрыл ее ладонью.

— Скажите мне, Линнер-сан, испытывали ли вы когда-нибудь от любви что-либо, кроме удовольствия?

Николас резко поднял голову.

— Естественно, бывают моменты боли, страдания, иногда гнева, но это ненадолго, на день или два. Потом они исчезают, как снег под лучами весеннего солнца.

— Я имею в виду совсем другое. — Сато покачал головой, втянутой в плечи. — Опыт в этом деле ничего не значит. Чувствовали ли вы себя, Линнер-сан, когда-нибудь пленником любви? Как будто вы любите вопреки желанию, а не вследствие него. Вы должны это понимать. — Сато рывком убрал руку, и Николас увидел, что вместе с ней исчезла со стола и тонкая фарфоровая чашечка. — Как будто некое жестокое сердце наложило на вас заклятье, понимаете?

* * *

В вечерних сумерках Лью Кроукер сидел, ссутулившись, в автомобиле, добравшись до западной части Флориды. Мимо него проносились машины — вереница малиновых огней, подобных светящимся любопытством глазам. Аликс только что ушла отдохнуть и перекусить в придорожное кафе. Кроукер ощущал вибрацию шоссе, как будто был его частью. Позади осталась река Саванна, впереди расстилались Джорджия, потом Южная Каролина, потом Северная и так далее. Шоссе уходило на северо-запад.

Последний раз они ели в Джексонвиле. Ему не хотелось останавливаться в маленьких городах, чтобы не оставлять следов для тех, кто, возможно, вел за ними слежку. Только большие города имеют свойство проглатывать приезжих, не обращая на них никакого внимания. Аликс хотела, чтобы они прекратили эту бешеную гонку сразу, как только пересекли границу Флориды. Но Кроукер продолжал давить на газ. Она думала, что он делает это из простого упрямства, а ему не хотелось рассказывать ей о том, что он обнаружил в “форде-седане” Красного монстра. О шифровальных передатчиках “Феникс” он раньше только читал. При виде него у Кроукера отвалилась челюсть. Он не мог себе представить, чтобы кто-нибудь из нанятых Рафаэлем Томкиным ищеек умел пользоваться “Фениксом”, уж не говоря о том, чтобы возить его с собой в машине.

Передатчик был совершенно новый, он автоматически превращал человеческую речь в зашифрованный текст. Код передавался по рации с очень большой скоростью, что исключало возможность расшифровки и подслушивания.

Сейчас, встречая в одиночестве наступающую ночь в Джорджии, оставив позади бесконечные мили, которые все еще напоминали о себе противным дребезжанием, Кроукер снова и снова размышлял о своей навязчивой мысли, завладевшей им после убийства Анджелы Дидион. Он бросил работу, друзей... и женщину, которую был готов полюбить. Все его существо было поглощено этой мыслью. Во имя чего?

Во имя мести Рафаэлю Томкину. Вопреки очевидности, Кроукер все еще был убежден, что Анджелу Дидион убил этот промышленник. Как и почему — это требовалось выяснить. Но теперь у него был ключ. Аликс Логан — единственный свидетель — вопреки всякой логике была все еще жива. Снова и снова он спрашивал себя почему? По всем правилам игры она должна быть сейчас мертвее мертвого. Он увидел ее, появившуюся в дверном проеме кафе, и завел мотор. Она была жива. И ее ни на шаг не отпускали два этих громилы. Почему? И почему на одном и том же месте. Ведь они, без сомнения, могли запрятать ее куда угодно. От кого они ее охраняли? От Кроукера? Но “Кроукер” был мертв, утонул, так что его даже нельзя было опознать после автомобильной катастрофы. Кто же это подстроил? Томкин?

Кроукер вспомнил Мэтти Мауса, который назвал ему имя и адрес Аликс Логан. За определенную мзду, конечно, но назвал же, черт его побери!

— Подождите здесь. — Кроукер быстро вошел в кафе и набрал номер телефона.

Ответила женщина. Сначала она заявила, что никогда не слышала о Мэтти. Кроукер настаивал. Мэтти рядом нет, и она не знает, где он и когда придет. С тех пор как он вернулся из Аруба, Мэтти появляется редко, отрезала женщина. Кроукер сказал на это, что позвонит еще.

— Поедем, — сказал он, сев за руль и развернув машину в сторону шоссе.

— Я устала, — сказала Аликс, золотая девушка, свернувшись калачиком.

Она была подобна ожившей мечте. Гибкая, светловолосая, прекрасная. Кроукер раньше видел подобных женщин лишь издали, и сейчас ему казалось, что она вот-вот рассеется словно дым. Его даже немного пугало, что видение так долго не исчезает. Он не то чтобы вожделел ее, как Голубой монстр, но допускал, что в его отношении к ней есть элемент сексуального влечения.

Однако больше в его чувстве было опеки и покровительства. Желание уберечь ее от опасности рождало в нем дотоле незнакомую теплоту. Он не стремился затащить ее в постель, его отношение к ней напоминало отношение отца к взрослеющей дочери. Ему приятно было видеть ее наготу, ласкать ее глазами — это наполняло его сердце радостным ощущением.

Но этой ночью его мысли были далеко от золотой девушки, подобно котенку свернувшейся на сиденье. Он думал об обнаруженном передатчике, снова и снова переживал те ощущения, которые возникли в нем, когда он увидел его впервые, и на лбу Лью Кроукера выступал холодный пот.

* * *

Конечной целью японского вечера с выпивкой является достижение понимания.

Раскрепощение, которое японцы находят в выпивке, позволяет им освободить дух, но это не может быть достигнуто в одиночку: необходимо взаимное освобождение, основанное на взаимном доверии.

Николас знал, что Сато ждет. Настал решающий момент встречи; теперь многое будет зависеть от того, что Николас скажет сейчас. Если он сейчас солжет, по какой-либо причине не доверяя Сато, между ними больше никогда ничего не будет, что бы ни говорил Сато об их дружбе. Это только слова, а японцы не придают словам большого значения. Перед чем они действительно преклоняются — это действие, потому что действие не лжет.

— Я думаю, Сато-сан, что в определенном смысле мы с вами очень похожи. Может быть, поэтому Нанги-сан не любит меня. Может быть, он чувствует эту связь. — Хорошо это или плохо, но Николас чувствовал, что им с Сато сейчас следует доверять друг другу. Они оба будто плыли в глубокой реке, и у них под ногами была бездна. Если они не будут доверять друг другу, тогда, считай, их враги уже победили. — Когда я был молод... молод и глуп... — Мужчины улыбнулись друг другу. — Я встретил женщину. Она была взрослая не по годам, во всяком случае взрослее меня. Мои занятия мешали мне познать основные, самые притягательные тайны жизни.

Сато, подперев руками раскрасневшиеся щеки, слушал с явным удовольствием.

— Она имела надо мной власть, которую я не могу объяснить, до сих пор не могу, хотя, как мне кажется, теперь лучше разбираюсь в подобных вещах. Как вы красноречиво выразились, это было так, как будто “некое жестокое сердце наложило на меня заклятье”!

Она была очень сексуальна, Сато-сан. Я и сейчас не могу до конца поверить, что бывают такие создания. Но тем не менее меня очень сильно тянуло к ней, должен вам признаться.

Наверное, она не была счастлива. Как можно быть счастливой, не зная ничего, кроме любви? Нет, это не Пустота. Мы с вами знаем, что в Пустоте заключается сила, гармония, которая является основой полноты духа.

Но для Юко не существовало ничего, кроме любовной игры. Однажды, когда мы гуляли с ней в Дзиндайдзи в один из апрельских дней, я задумался об этом свойстве ее натуры. Я любил это место больше всех других районов в Токио, потому что часто бывал там в детстве с отцом. Я думаю, оно ему нравилось из-за расположенного там ботанического сада.

Бомбори еще были развешаны на деревьях. Был самый конец ханами, третий из традиционных дней, когда лепестки сакуры опадают. Мы собирались пойти накануне, чтобы застать цветение в полной красе, но Юко плохо себя чувствовала, мы остались дома и весь день смотрели по телевизору старые фильмы.

Мы шли по петляющим дорожкам сада в тот самый, третий день, и мне показалось, будто мы находимся на вершине горы Ёсино в окружении ста тысяч деревьев сакуры, шепчущихся о чем-то своем.

Я никогда раньше не плакал во время ханами. Разумеется, мне много раз доводилось видеть, как плакала моя мать, и однажды я видел слезы на глазах отца. Тогда тоже был третий день, и я, помнится, удивился тому, что он так растроган именно сегодня: ведь днем раньше цветение было красивее.

Теперь плакал я, поняв наконец, что тогда увидел мой отец и чего не видел я — ребенок. Хотя сакура еще не сбросила своих цветов, но она знала, что завтра лепестки опадут, и все это знали, и от этого их прощальная красота еще более увеличивалась, приобретая трогательную хрупкость умудренности этим знанием. Невыразимая печаль, присущая быстротечному мгновению, выявлялась здесь со всей полнотой. Именно тогда мне открылось священное для японцев мистическое знание о благородстве неудачи. Ибо я уверен, что печаль быстротечности пробуждает истинное геройство.

Николас помолчал. Так же как недавно Сато, он был сосредоточен на возвращающихся далеких воспоминаниях. Его захватила возможность облегчить душу.

— Затем случилось нечто странное. Я повернул голову и посмотрел на Юко. Ее прекрасное лицо было обращено вверх к бело-розовому облаку падающих лепестков. Я видел изящную линию шеи, впадинку между ключиц. Две ветки сакуры прицепились к ее шелковой блузке — казалось, что они проросли сквозь нее.

И я увидел, что между этими последними, самыми драгоценными лепестками и Юко есть некое сходство, что она обладает тем же качеством, которое делает столь своеобразной их красоту. Вне любви она не то чтобы не существовала, но в ней поселялась какая-то болезненная неизбывная печаль.

Может быть, отчасти поэтому я и любил ее все эти годы. Может быть, поэтому я вспоминаю о ней чаще, чем о других. Между прочим, однажды, по прошествии времени, я узнал, что мне, единственному, дано было вытеснить печаль из ее сердца.

— Вы говорите о ней в прошедшем времени, мой друг?

— Она умерла зимой тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Утонула в проливе Симоносэки.

— Ах, — воскликнул Сато. — Такая молодая! Как это печально. Но она сейчас находится с Хэйкэ. “Ками” этого клана мертвых позаботится о ней.

Он опустил глаза и стер краем рукава кимоно капли разлитого на столе сакэ.

Громадное тело Сато казалось неуклюжим и тяжелым, как тело коричневого медведя Хоккайдо.

Между ними лежала пропасть, и в то же время сейчас они были ближе, чем кто-либо на свете. Ибо их объединяла общая печаль, связывающая их словно кровных братьев тем, что было сказано, и еще больше тем, что осталось недосказанным.

Когда Сато вновь заговорил, в его голосе звучала почти отеческая нежность.

— Не кажется ли вам, Линнер-сан, что, если бы эта печаль ушла из ее сердца, вы, возможно, перестали бы ее любить. И что она сама, быть может, не смогла бы жить без нее? Может быть, это утешит вас, когда в следующий раз вы будете думать о ней.

Но Николас уже не думал об этом. Он понимал, что следующим шагом в его исповеди должно быть замечание о необычайном сходстве Акико с Юко. Он попытался найти нужные слова, но у него ничего не получилось. Его горло было как будто парализовано.

В открытой двери комнаты мелькнула тень, и Николас на мгновение увидел мощный силуэт Котэна. Проверяет, все ли в порядке с его боссом, подумал Николас. Не придушил ли я его и не вырезал ли древний китайский иероглиф на его щеке. Николас внутренне содрогнулся, возвращаясь в настоящее. Сейчас он и Сато были в мире, свободном от мести и загадочных убийств.

Напротив него Сато поднялся на ноги.

— Идемте, мой друг. — Он сделал ему знак рукой и, споткнувшись о татами, нашарил и открыл фусума в дальнем конце комнаты.

В комнату влетел ночной ветерок. Следуя за Сато, Николас очутился на белой галечной дорожке, казалось, светящейся в лунном свете. Вокруг него трепетали темные пионы, испуская сладкий томный запах, колыхались ирисы и шток-розы. Дальше виднелись хризантемы, окружавшие самшитовое дерево. Сато остановился посреди сада, его грудь поднималась и опускалась, жадно вдыхая свежий воздух. Сильный ветер унес остатки токийского смога. А дальше, за самшитовой рощей, небо было расцвечено неоном в желтые и розовые цвета.

— Жизнь хороша, Линнер-сан. — Глаза Сато влажно мерцали, отражая сложную комбинацию из холодных лунных лучей и теплого света, льющегося в открытую дверь дома, через которую они вышли в сад. — Она подобна роскошному гобелену. И мне не хотелось бы покинуть ее до срока. — Его глаза блестели пьяным блеском. — Вы волшебник, Линнер-сан. Вы вошли в наши жизни волею случая. Но никто не может уйти от кармы, правда? — Он скрестил руки на груди. — Скажите, Линнер-сан, вы знаете нашу историю?

— Мой отец, полковник, неплохо знал ее, — ответил Николас. — Он многое мне рассказывал.

— Тогда, конечно, вы помните императора Годайго, который в начале XIV века задумал сломить режим Ходзё. Скоро ему стало ясно, что для этого существует один-единственный способ — надо полностью разгромить “восточных дикарей”, как он их называл.

Однако у него не было ясного плана, да и сам он не был хорошим полководцем. Император не знал, как быть, пока однажды ночью ему не приснилось, будто он находится возле огромной раскидистой сосны, очень древней: под ней сидят три его министра, а с южной стороны разостланы циновки для главы государства.

Внезапно перед Годайго появились двое детей, которые сказали ему, что нигде на земле он не будет в безопасности. Еще они велели ему сесть на некоторое время на место, приготовленное для Правителя.

Когда император проснулся, он понял, что бодисатвы Никко и Гакко явились ему во сне и что сон был вещим. Он долго раздумывал и наконец начертал рядом два иероглифа “юг” и “дерево”, в результате чего получилось “камфарное дерево”.

Тогда он позвал священника и спросил, не знает ли он воина по имени Кусуноки — “камфарное дерево”. Священник ответил, что есть один воин Кусуноки и что живет он в провинции Кавати, на западе.

— Его звали Масасиги Кусуноки, и его родовая линия шла от Татибана-но Мороэ, — сказал Николас. — Император позвал его, он сразу пришел и стал самым верным помощником Годайго. Он командовал войсками в битве на реке Минато в 1333 году, там, где сегодня расположен Кобэ. В конце страшного семичасового сражения он покинул поле битвы и совершил сеппуку в расположенном поблизости доме крестьянина.

— Вы назовете это благородством неудачи, мой друг! — Сато сел на округлую скамью, выдолбленную из камня. — Но такие события, как это, такие мужчины, как Кусуноки, ткут гобелен нашей истории.

Сато наклонился вперед, и ветер распахнул полы его кимоно.

— Линнер-сан, мне снилось прошлой ночью камфарное дерево. Я не видел бодхисатв, но две фигуры, скрытые в тени, были. Не можете ли вы растолковать мне значение этого сна, мой друг?

— Сейчас наступили не лучшие времена, это верно, Сато-сан, — осторожно начал Николас. Сато давал ему долгожданную возможность для откровенности, но не было ли тут ловушки? Он постарался еще раз взвесить ситуацию, прежде чем продолжил: — Мы — я сознательно включаю себя, потому что благодаря объединению я и сам стал частью “кэйрэцу” и, следовательно, частично отвечаю за ее жизнь и преуспевание, — окружены снаружи и изнутри.

Сато кивнул.

— Да. Совершающий у-син и те, кто будет пытаться выведать тайну чипа.

Николас помолчал. Не совсем, конечно. Но сейчас есть серьезные бреши, которые действительно угрожают нашему объединению и стабильности “кэйрэцу”.

Заметив, что Николас не сказал вашего “кэйрэцу”, Сато спросил:

— Вы, должно быть, имеете какие-то сведения, полученные в вашем недолгом путешествии в Америку?

— Да! — Николас кивнул. — Короче говоря, Сато-сан, внутри “кэйрэцу” есть мухон-нин — шпион.

Сато затих. Его глаза сделались стальными, потеряв рассеянный алкогольный блеск.

— На кого же из конкурентов он работает?

— Ни на одного из них, — ответил Николас. — Он работает на... КГБ.

Впервые за весь вечер игра эмоций явственно отразилась на широком японском лице. Сато смертельно побледнел. Его руки задрожали так сильно, что ему пришлось сцепить пальцы, чтобы унять дрожь.

— Русские... — сдавленно прошептал он. Но сколько оттенков чувств было в этом шепоте. — Понятно... Русские хотят заполучить прототип микросхемы.

— К тому же... — Николас приблизил свое лицо к Сато. — Возможно, им нужно что-то еще.

Сато-сан пожал плечами.

— Что же?

Николас весь напрягся.

— Кусуноки был верноподданный. Я — тоже. Император поручил ему великое дело, и он выполнил его беспрекословно. — Николас открывал торг. Он не собирался выкладывать всю информацию, не получив нужных ему гарантий. — У-син — вопрос жизни и смерти. И, как вы сказали, Сато-сан, жизнь хороша. Я тоже не хочу, чтобы вы покинули ее преждевременно.

Он повернулся к деревянному футляру, который принес с собой. Отстегнув три застежки, он открыл его и достал дай-катана, свое величайшее сокровище, выкованное почти два века назад. Он был тридцати дюймов в длину.

Когда Сато увидел, что было внутри ящика, его глаза широко открылись, бесконтрольно перебегая с черного лака ножен на лицо Николаса. Некоторое время он молчал. Потом встал на колени перед Николасом и низко ему поклонился, коснувшись лбом земли.

Николас ответил подобающим случаю жестом.

— Мой отец назвал этот клинок “иссёгай” — “вся жизнь”. В нем, как вы знаете, душа самурая.

Николас бережно вынул клинок из ножен и положил его между собой и Сато.

— Мое “ками” находится здесь, Сато-сан. — Излишне было говорить этому человеку, зачем он привез дай-катана обратно в Японию. Конечно, не для того, чтобы показать его, а для того, чтобы пустить в ход. — И пока у-син остается вопросом жизни и смерти, объединение между нашими кобунами очень важно. Я прошу вас...

— Только и слышишь — объединение! Объединение! — взорвался Сато. — Я больше не хочу разговоров об этом объединении. Я дал вам слово, что, как только Нанги-сан вернется из Гонконга, объединение немедленно будет проведено, согласно ранее выработанному соглашению.

Николас на миг остолбенел, забыв, что надо сказать еще. Он приготовился к спорам, а не к капитуляции.

— Значит, это уже решено? — Во рту у Николаса вдруг пересохло. — Не только на словах, но и на деле?

Сато без колебаний протянул правую руку, Николас — левую, поскольку именно она оказалась свободной, и они скрепили этим рукопожатием договоренность. Потом положили свои сплетенные ладони на клинок, и Николас разъединил их.

Чуть помедлив, Сато спросил:

— Вы собирались сказать мне, что, кроме чипа, может интересовать агента КГБ. Или это только ничем не обоснованное предположение?

— Присутствие КГБ — абсолютная реальность, — ответил Николас. — У меня есть неоспоримая информация из первых рук.

— Чего же они хотят? — спросил Сато чуть сердито.

— “Тэндзи”.

В этот момент они оба услышали донесшиеся из дома шаги и, повернув головы, увидели Акико, которая уже включила свет в гостиной и направлялась к ним через сад.

* * *

Возвратившись из Ёсино после выполнения последнего обета, данного ею Масасиги Кусуноки, Акико была застигнута врасплох появлением в их доме Николаса. Она чувствовала, как в ней поднимается дрожь страха, будто ее бросили в ледяную воду.

Никто не предупредил ее о присутствии в доме гостя, и сейчас, легко скользя по серебрящейся в лунном свете дорожке, она проклинала Котэна за его нерадивость.

— Акико! — Сато подпрыгнул, как щенок, обрадовавшийся хозяину. — Я не ждал тебя раньше завтрашнего утра.

— Тетушке очень плохо, — автоматически сказала она. — Не было смысла оставаться дольше.

— Ты помнишь Линнера-сан? Я представлял его тебе на свадьбе.

Акико шла по гравию сада, опустив глаза. Ее темный силуэт четко выделялся на светлом фоне дорожки.

— Ну конечно, помню... Я очень сожалею о том, что Томкин-сан покинул нас, — соболезнующе произнесла она, обращаясь к гостю.

Акико пристально смотрела в его затененное лицо, почти не замечая пьяного возбуждения мужа. Она поняла, что пришла не вовремя, но ей очень хотелось знать, о чем говорили эти двое в момент ее появления.

К неудовольствию Сато, она уселась на каменную скамью, где только что сидел он. На ней было парчовое дорожное кимоно с летящими белыми цаплями на темно-голубом фоне. Японцы всегда надевают в дорогу лучшие одежды. Она держала в руке костяную ручку дзяномэгаса из рисовой бумаги.

Сато болтал без умолку, однако Николас и она были словно окружены некой аурой, превратившей их в единственных людей на земле. Внутри все перекрывшего поля их мощной гармонии что-то происходило, что-то такое, чего Акико никогда не ожидала.

Она чувствовала легкое головокружение. “Хара”, казалось, покинула ее, земля уходила у нее из-под ног, и, не имея точки опоры, она становилась совершенно беспомощной.

Внутри нее поднималась паника, ей хотелось что-то сделать немедленно, чтобы прекратить убывание Пустоты. Что с ней происходит?

Чем больше она смотрела в это лицо, которое знала достаточно хорошо, чтобы ненавидеть с нечеловеческой страстью, тем больше росло в ней чувство беспомощности. Она теряла контроль над собой. Почему? Что он с ней сделал?

Запрокинув голову, она выпила холодное сакэ, которое принес ей Сато, и услышала, будто со стороны, свой незнакомый высокий голос, попросивший еще. Этот сакэ она тоже выпила одним махом, почти задохнувшись.

Одновременно она продолжала наблюдать за ним, изучая контуры его головы и лица, будто дотрагивалась до него. Она ощущала себя в его объятиях, ее бедра дрожали, горло перехватил спазм. Ее прекрасные волосы шевелились, по шее пробегали мурашки, словно от ласк.

Опустив веки, она попыталась успокоиться, но не смогла: перед мысленным взором предстал он. Она открыла глаза: он все еще оставался здесь. Сато продолжал болтать — одному Богу известно о чем.

Словно уносимая ветром вуаль, вся жизнь Акико проплыла перед ее глазами. Годы усердных тренировок, мучительного самопожертвования. В сердце, полном некогда пламенной любви, тлела жажда мести, и раздуваемый ненавистью огонь вспыхнул с новой силой. “Я отомщу!” Как часто за невыносимые годы взросления эта фраза давала ей силы закрывать глаза и засыпать, чтобы утром снова пробудиться к жизни. Без этой фразы, которая согревала ее, как теплое одеяло в морозную ночь, она бы не дожила до этого дня.

И вот теперь, в самый решающий момент, ее сердце пронзила стрела. О Амида! — взывала она про себя, вся дрожа, все яснее понимая, что пробудил в ней Николас Линнер. Напрасно ее разум искал спасения: она знала, что нельзя избегнуть того, что было ужасной правдой.

“О Будда! — думала она. — Я хочу его. Я хочу его так сильно, что не могу передать”.

Осень 1947 — осень 1963 Токио

Икан жила за бледно-зелеными и янтарно-желтыми стенами фуядзё. Этот замок, не ведающий ночи, стал девочке домом, когда ей исполнилось восемь лет.

Тот далекий уже год был отмечен дурными знамениями и неурожаем по всей стране. Крестьяне, гнувшие спину на полях, остались совсем без гроша и почти не надеялись дотянуть до конца года.

В Японии говорят:

— Тяготы — лучшие друзья обычаев, ибо в трудную пору люди с особым усердием подражают примеру своих пращуров.

По старинке жила в тот год и семья Икан. Урожай у ее отца был не лучше, чем у соседей, а у тех, можно сказать, и вовсе ничего не уродилось. Похоже, в тот год земля напрочь отказалась питать людей.

Впервые Икан почуяла неладное, когда вернулась домой с поля с маленьким пучком тростника и увидела свою мать плачущей.

Наутро Икан увезли с фермы на пыльном пыхтящем грузовике, провонявшем капустой и помидорами; спасительница всего семейства отправлялась в Ёсивару, захватив с собой лишь маленький мешочек со скудными пожитками.

Подобно многим маленьким девочкам веков минувших, Икан оказалась одним из последних предметов сделки с торговцами плотью, призванным оградить продавших ее родителей от позора разорения.

Надо сказать, что, в отличие от Запада, в Японии на проституцию смотрели весьма снисходительно, как на нечто забавно-пикантное. Наряду с другими начинаниями, сёгуну Иэясу Токугаве удалось породить вполне законный спрос на “байсюн” — “торговлю весной”, как называют в Японии проституцию.

Сёгун был одержим идеей укрепления своей власти — он был единственной силой, способной держать в узде многочисленных помещиков “даймё” с их рёти, по милости которых Япония долгие годы до его прихода к власти пребывала в состоянии непрерывной гражданской войны, — а посему он требовал, чтобы каждый “даймё” раз в два года совершал паломничество в Эдо (нынешний Токио) и отбывал там годичную повинность вместе с самураями сёгуна. Эта повинность, именуемая санкин-котайсэйдо, служила двум целям. Во-первых, она подрывала усилия “даймё”, направленные на укрепление собственной власти в родном рёти, а во-вторых, долгое и зачастую нелегкое путешествие помогало освободить мошну “даймё” от накопленного богатства.

“Даймё” и зажиточные самураи во время разъездов могли воспользоваться услугами своих наложниц, но самураи победнее были вынуждены обращаться к проституткам, так что узаконивание проституции, по словам самого Иэясу, позволяло свести на нет всякую вероятность супружеской измены.

В 1617 году, спустя год после кончины сёгуна, один феодал из Эдо подал прошение правительству Токугавы, добиваясь соизволения на законном основании создать в городской черте специальный район для “байсюн”. Он отыскал заброшенное поле, заросшее тростником, которое с тех пор и стало называться Ёсивара, то есть “тростниковое поле”. В последующие годы вместо иероглифа “тростник” стал использоваться иероглиф “хороший”, также читающийся как “ёси”, и Ёсивара превратилась в “поле счастья”.

Старый квартал красных фонарей сгорел дотла и в 1656 году был отстроен заново в районе Эдо, носившем название Асакуса, где благополучно просуществовал до апреля 1958 года.

В 1649 году, как впоследствии объяснила Икан ее наставница, правительство объявило, что весь выращиваемый рис подлежит изъятию в пользу самураев, а крестьянам было предложено кормиться просом.

После такого удара крестьянам пришлось заставить своих жен заняться шитьем или ткачеством, а маленьких детей отправить на черную работу в город. Но даже это не спасало, и чтобы семья могла как-то выжить, одно из чад женского пола зачастую продавали в публичные дома.

В этом не было ничего зазорного. Напротив, на таких маленьких девочек смотрели со смешанным чувством: большого уважения — поскольку они оставались верны дочернему долгу — и сострадания — ибо общеизвестно, что, хотя проститутка, что бывало крайне редко, и могла стать наложницей зажиточного самурая, девочка, которая попадала за ограждавший Ёсивару ров с водой, расставалась со всякой надеждой на замужество и домашний очаг. Поэтому гейш неизменно окутывал ореол таинственности и светлой грусти, который манил мужчин точно так же, как по весне их тянет в Уэно полюбоваться цветением сакуры.

Жизнь Икан в фуядзё, самом старом в Ёсиваре заведении подобного толка, началась с того, что она стала камуро — своего рода ученицей, приставленной (в свободное от стирки и уборки время) в качестве девочки на побегушках к ойран, проституткам более высокого разряда.

В этой своей ипостаси она постоянно была чем-то занята, но всегда выкраивала время, чтобы понаблюдать за окружающим миром и сделать из своих наблюдений какие-то выводы. Часто ранним утром она подражала движениям и изящным пируэтам ойран до тех пор, пока на падала в изнеможении на свой футон.

В двенадцать лет Икан подвергли придирчивому экзамену, и она вошла в разряд синдзо, после чего начала постигать науку “байсюн”, включавшую в себя пение, мудреное искусство сочинения, икебаны, чайной церемонии, танцы, изучение литературы и, разумеется, тонкостей любовной игры.

Эти занятия длились пять лет и завершились еще одним экзаменом, от которого на сей раз зависела вся ее дальнейшая судьба. Провалившись, она вновь превратилась бы в камуро, чтобы до конца дней выносить помои с кухни фуядзё.

Серьезных затруднений у Икан не возникло, и в семнадцать лет она поднялась на более высокую ступень — ойран. Четыре года усердно и успешно трудилась она на своем непростом поприще; ее смышленый, пытливый ум постигал все лучшее, чему могли научить более опытные женщины, окружавшие Икан, а врожденная чувственность помогала доставлять мужчине самые разнообразные удовольствия — и духовные, и эстетические и, разумеется, телесные. Икан создавала свой собственный мир, который становился все просторнее и который была способна познать лишь она одна.

В свой двадцать первый день рождения Икан стала таю, достигнув высшей из трех степеней ойран.

В истории этого “замка, не знающего ночи”, еще не было таю в столь нежном возрасте, и в честь Икан было устроено празднество.

И именно в этой более чем праздничной атмосфере, когда сакэ лилось рекой и сямисэн ткал во влажном воздухе музыкальную ткань, Икан впервые встретила Хироси Симаду.

Это был спокойный, энергичный мужчина, которого можно было назвать симпатичным лишь с очень большой натяжкой, но он обладал некой силой духа, которую Икан находила весьма привлекательной.

Симада, в свою очередь, почти сразу приметил ее. Стоило ему увидеть эту статную, будто алебастровую красавицу, и сердце его растаяло. Он ощутил, как в недрах его существа зарождается громкий крик, и на миг ухватился за деревянный резной столбик лестничных перил, дабы обрести опору. Уняв дрожь в коленях, он смог перевести дух. Голова стала легкой, как после целой ночи возлияний, а во рту появился странный металлический привкус, словно туда попал кусочек оловянной фольги.

Прежде ему никогда не приходило в голову, что он может влюбиться. Ведь мужчина не приходит к гейше только за любовью, он приходит, чтобы расслабиться, утешиться, провести ночь, полную услад. Но в тот миг, когда Симада впервые увидел Икан, он был потрясен ее физическим совершенством и понял, что никакая другая женщина уже не сможет увлечь его, даже собственная супруга. Нет, об этом можно даже и не думать.

Икан, несомненно, источала некую ауру. Даже остальные ойран с завистью шептались об этом между собой. Потому что ей удалось то, к чему стремились все обитатели этого зыбкого мира: она добилась поразительного сочетания духовного и животного начал, которое пленяет всех мужчин почти волшебным могуществом чар, завладевает всеми их чувствами, служит источником всех наслаждений. Клиенты Икан блаженствовали в равной степени, и когда она читала им из “Гэндзи моногатари”, и когда составляла для них букеты из лилий, и когда слагала в их честь хайку, и, разумеется, когда играла с ними на ложе.

Поэтому Симада и прикипел к Икан. Его взор любовно ласкал изысканные складки ее блестящего кимоно, полупрозрачные черепаховые кандзаси, кокетливо воткнутые в великолепные сверкающие черные волосы, и куси — простой японский гребешок из дерева цугэ, который носят на затылке. И когда он сказал ей первое слово, выдавленное сквозь спекшиеся губы, она повернула к нему голову, и от этого движения грудь его наполнилась трепетом вожделения. Разумеется, у них не было ни малейшей возможности уединиться на этой вечеринке, да и предварительных переговоров, как это было принято в фуядзё, никто не вел. Но уже на следующей неделе, едва выкроив толику свободного времени, Симада снова вернулся в Ёсивару.

Трепеща, Симада замер на пороге этого бледно-зеленого и янтарно-желтого дома. Дождь барабанил по его амагаса, и Симада, подняв голову, увидел, как падают капли с карнизов, расположенных под вогнутой черепичной крышей. Подражая самураям былых времен, Симада немного изменил свою наружность, прежде чем отправиться в квартал красных фонарей.

Он не то чтобы стыдился своего прихода сюда или стремился утаить посещение фуядзё от жены. Напротив, именно к ней приходили счета из “замка, не ведающего ночи”, именно она оплачивала увеселения Симады. Дело было скорей в неустойчивом политическом и экономическом климате, царившем в чиновной среде; как раз это обстоятельство и вынуждало Симаду действовать с большой осторожностью. Как заместитель министра торговли и промышленности он имел множество врагов и не хотел давать пищу для происков недоброжелателей, норовивших изгнать его из политики.

Порыв холодного ветра пронесся по улице, вогнав Симаду в дрожь и заставив плотнее закутаться в длинный, похожий на балахон дождевик. Эта ищейка из командования оккупационных сил, полковник Линнер, уже вынюхивает, в чем бы его обвинить, и, хотя Симада был совершенно уверен, что надежно упрятал концы в воду, тем не менее он не ослаблял бдительность, поскольку знал, что теперь, когда война кончилась и поднялась волна проверок, вряд ли можно будет надеяться на заступничество премьер-министра. Напротив, зная Ёсиду, Симада был убежден, что тот первым сдаст его, как жертвенного агнца, этим гайдзинам в трибунал для военных преступников.

Война. При мысли о ней Симаду бросало в дрожь. О чем бы он ни думал, мысли его все время возвращались к войне. Как жалел он теперь о том, что Япония не пошла иным путем. Сейчас, задним числом, его собственные безумные помыслы об экспансии, его тесные связи с поджигателями войны из “дзайбацу” казались Симаде не менее губительными, чем харакири. Он был ключевой фигурой в Министерстве боеприпасов и спасся от военного трибунала отчасти благодаря той изворотливости, с которой скрыл свое прошлое, а отчасти — благодаря решению начальства в последнее мгновение расформировать Министерство, превратив его в торгово-промышленное ведомство. Это произошло перед самым приходом оккупационных сил, тотчас приступивших к политической чистке.

Симада взглянул на свои руки. Ладони сделались липкими от пота. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. По пути домой Симада решил остановиться у синтоистского храма и попросить богов и “ками” даровать ему уверенность в себе и благословенное забвение. Он знал, что, если бы не этот гайдзин Линнер, кругом сейчас были бы тишь да гладь.

Двери фуядзё распахнулись, и Симада очутился в снопе холодного света, похожего на луч прожектора. Он торопливо вошел в дом.

Поначалу Симада хотел от Икан только одного — чтобы она подавала ему чай. Мудреная чайная церемония успокаивала его как массаж, как холодный душ в японской парилке.

Когда он смотрел, как Икан готовит ему чай, все напасти, страхи и сомнения, преследовавшие его по пятам за пределами “поля счастья”, растворялись, будто слезинки, падающие в пруд. Их вытесняло наполнявшее душу ощущение приятной удовлетворенности, ясности мысли, какой он уже и не чаял достигнуть.

И поскольку каждое движение Икан — независимо от того, насколько оно было мимолетным или банальным, поворачивала ли она чашечку с чаем или поправляла прядь волос — являло собой квинтэссенцию изящества и женской плавности, Симада чувствовал, как множится его блаженство по мере того, как он постигает смысл всех ее слов и поступков. Ибо слова эти не имели ничего общего с избитой светской болтовней. Икан никогда не говорила о пустяках. Напротив, каждый заданный ею вопрос, равно как и каждый ответ на вопрос Симады, был чарующе красноречив.

В том мире, который лежал за стенами фуядзё, Симаду терзали воспоминания, старившие его, будто прогрессирующий рак. Но здесь, благодаря Икан, это наваждение, отравлявшее жизнь, отступало, и Симада, околдованный ее неземным, поразительным озорством, как бы рождался заново, будто змея, сбросившая старую кожу.

Сама же Икан никогда не видела, каков был Симада во внешнем мире. Ему не было нужды плести интриги, давать отпор недругам. Перед ней представал тот Симада, каким он мог быть, если бы родился в другую эпоху и в другой стране.

Симада был с нею нежен и сердечен. Он явно радовался всему, что делала Икан, и это согревало ей душу. Она увидела, как остро нуждается он в опеке и любви, а поскольку Икан была убеждена, что все мужчины по сути своей — просто дети, ей было ни к чему доискиваться причин этой его потребности.

Однако нельзя не сказать, что в этом самообмане присутствовал еще один штрих. Икан поняла, что Симада — несколько особая статья, когда он, вторично придя к ней, принес в подарок набор старых кандзаси, сделанных из дерева цугэ и украшенных тем же узором, что и ее куси. Теперь у нее был полный набор головных украшений.

Повадка ее была плавной, улыбка — нежной, доброй и подобающей, взор, как и полагалось, опущен долу, когда она тихо пробормотала несколько слов благодарности за этот волшебный подарок. Но сердце в ее груди колотилась, кровь пела в жилах. Это было доселе неведомое ей ощущение, и Икан растерялась, хотя внешне никак этого не выказала.

И лишь потом, вечером, когда она лежала в его объятиях на мягчайшем футоне, когда их пот перемешивался, когда она чувствовала, как его сердце с удвоенной скоростью колотится рядом с ее сердцем, и когда он нежно входил в нее после восхитительной многочасовой прелюдии, исполненной ласки, Икан поняла, что это было за ощущение: она влюбилась.

Она сама решила родить ребенка. Как таю, она имела эту привилегию — во всяком случае, таков был обычай, установленный много лет назад теми, кто заправлял фуядзё. Принимая решение, Икан всецело руководствовалась практическими интересами. Считалось, что, подобно скаковым лошадям, победившим на бегах и отдаваемым на конские заводы, таю обладали рядом уникальных врожденных черт, которые следовало пестовать, дабы они проявились и развились.

Но обычно это все же происходило на более позднем этапе карьеры таю, поскольку существовало опасение, что деторождение и связанные с ними сложности могут оставить свои отметины в виде телесных изъянов; кроме того, роды были чреваты несколькими месяцами вынужденной праздности, а значит, и потерей заработка. И тем не менее Икан была такой звездой, что алчность заправил фуядзё в конце концов взяла верх над сомнениями.

Икан была убеждена, что хочет носить под сердцем ребенка Симады. Он уже настаивал на том, чтобы она не встречалась ни с кем другим, и платил бешеные деньги за эту привилегию исключительности. Он совершенно не считался с расходами, хотя его супруга, видя все более крупные счета, начинала становиться на совсем иную точку зрения.

А вот Икан никогда не задумывалась о жене Симады. Да и с какой стати? Эта женщина была из другого мира — того, в котором Икан никогда не найдется места. Тогда что толку голову ломать? Она прекрасно понимала, сколь велико ее воздействие на Симаду, и надеялась, что после рождения сына (а никаких сомнений в том, что она подарит ему именно сына, у Икан не было) он впадет в такой нечеловеческий восторг, что удовлетворит любое ее желание. А желание у нее было только одно: стать его наложницей. Разумеется, ему пришлось бы выкупить ее, но ведь он вполне мог позволить себе такие расходы.

Икан и мысли не допускала, что беременна дочерью, которая навеки привяжет ее к фуядзё и сама окажется привязанной к этому “замку, не ведающему ночи”. И тем не менее родила она именно девочку, пронзительно вопящего безволосого младенца, у которого между ног не было ничего, кроме длинной щелки.

Три дня и три ночи Икан рыдала на своем футоне, ее мечты о славном будущем рухнули в одно мгновение. Она никого не принимала, ни с кем не разговаривала, не отвечала на записки, которые присылал ей встревоженный Симада. Она сразу же сжигала их, словно боялась, что, сохранив послания, подвергнется осквернению. И все это время она не спала. Она лежала лицом к стене, свернувшись в клубочек на левом боку. Она была раздавлена своим позором, лицо у нее горело от стыда. Поначалу она так жгуче ненавидела свою дочь, что содрогалась, чувствуя во рту горький привкус этой ненависти. Помимо всего прочего, ненависть была ее единственной пищей, поскольку Икан упрямо отвергала любую другую.

На второй день она почувствовала, что больше не в состоянии вынести это злое и жестокое чувство. Оно противоречило всему, чему ее учили, да и ребенок ее был таким крошечным, таким одиноким.

Икан снова рыдала, горячие горькие слезы бежали по щекам, а со слезами убегали и силы. Она начала понимать — подобно тому, как после долгой изнурительной грозы человек начинает видеть красное распухшее солнце, — что, по сути дела, ненависть ее была обращена на нее же. Икан охватило странное чувство отчаяния, а вместе с ним в истерзанном сознании, будто черный зловещий ворон, зашевелился стыд.

О, как ее истерзала любовь! Себялюбивые желания — вот что довело ее до нынешней постыдной доли. У нее достало самонадеянности уверовать в то, что родится мальчик. Разве не проводила она по два часа каждый день в синтоистском храме в двух кварталах от дома, ублажая богов и прося их о помощи? Вот почему мысль о том, что будет, если все-таки родится дочь, оказалась вытесненной куда-то на темные задворки ее сознания. Ибо все потомки таю женского пола становились имуществом фуядзё. Они росли, достигали определенного возраста и начинали учиться, готовясь сменить своих матерей, став новыми ойран, а если боги будут милосердны к ним, то и таю.

Третий день она посвятила размышлениям об этом, уже не отказываясь немного перекусить, если ей предлагали, но по-прежнему не желая никого видеть. А потом зажгла благовония, помолилась великому Будде, прося наставить на путь истинный, и сказала, что хочет видеть своего ребенка.

— Мы еще не подобрали имени этой малютке, госпожа, — сказала старуха, которая стряпала для ойран и ухаживала за ними, когда те болели. — Вот незадача, — без всякой нужды добавила она, вкладывая крохотный сверток в дрожащие руки Икан.

Икан опустила глаза и взглянула на маленькое личико своей дочери — еще красное и сморщенное.

— Ее нянчила Рэйко, одна из камуро, не сдавших экзамены, — тихо сказала старуха, задрав голову и разглядывая лицо своей госпожи. — Малышка проголодалась.

Старуха захихикала, надеясь разрядить гнетущую атмосферу, которую она ощутила, когда вошла в комнату. Икан рассеянно кивнула. Какая, в сущности, разница, кто именно нянчил ребенка: ведь ей-то все равно не разрешили бы этого делать.

— Я разожгла много благовонных палочек, — продолжала старуха. — Я сделала все, что могла, чтобы защитить этого невинного младенца от плохой кармы. Только уж вы не обессудьте, госпожа, но у нее должно быть какое-то имя.

Икан слышала старуху, но при этом в ее сознании творилось что-то непонятное. Чувство было такое, словно она живет в коконе из своей вины. И теперь, лицом к лицу с крошечным созданием, которое она родила, зная, на какую долю обрекла эту малютку своей опрометчивостью, она почувствовала тоску.

Ее бледные губы приоткрылись, и Икан прошептала:

— Да-да, бабушка. Имя... Я дам ей какое-нибудь имя.

Послышался какой-то вздох, словно осенний ветер снаружи каким-то образом проник в щель меж оконными рамами и теперь гулял по комнате. Глаза Икан наполнились слезами, крохотное личико подернулось туманом, утратив четкость очертаний. Она еле слышно прошептала:

— Назову ее Акико.

Она оказалась исключительно здоровым ребенком, сильным и резвым, как мальчик. Она встала на ножки и пошла рано, словно каким-то образом даже в столь юном возрасте понимала, что сумеет выжить, лишь полагаясь на собственные силы. И при том, что Икан все больше любила своего ребенка, внешне она не выказывала к нему почти никаких чувств. Напротив, она отдала малышку на попечение старой стряпухи и остальных девушек, которые все до единой были очарованы новорожденной.

Икан держалась поодаль, словно боясь своего ребенка, особенно в дни, когда содержатели фуядзё собирались в комнате девочки и подкладывали под бочок спящей малютке принесенные дары.

Симада все так же часто приходил в “замок, не ведавший ночи” и по-прежнему проводил с Икан долгие ночи, полные истомы, но она неизменно отказывалась показать ему дочь, позволить взять ее на руки, впервые обратиться к ней, дать понять, что он — ее отец.

Икан испытывала огромное наслаждение от того, что не подпускала его к Акико. Внешне она была внимательна, исполняла все его желания, часто понимая Симаду без слов и предвосхищая его просьбы. В конце концов, в этом заключалось высшее искусство гейши. Но при этом в глубине души торжествовала, видя, какую нечеловеческую боль причиняет ему, и это еще больше привязывало их друг к другу подобно узам, соединяющим садиста и мазохиста, или, во всяком случае, приближало каждого к пониманию сущности другого.

Акико помнила только одну встречу со своим отцом; она произошла не по сезону теплым весенним днем, когда девочке исполнилось ровно три с половиной года. Поиграв с Юми, старой стряпухой, она, как обычно, заглянула в комнату своей матери, что неизменно делала в один и тот же час, но вместо матери, которая обычно ждала дочь, чтобы расчесать ей волосы, девочка увидела мужчину в костюме цвета шоколада, с чуть сутулыми плечами, крупными чертами лица, тонкими, как карандашная черточка, седоватыми усами и густыми жесткими бровями, похожими на тучи. Он улыбнулся, когда увидел ее, и Акико заметила его чуть желтоватые зубы.

— Акико-тян, — с поклоном сказал он.

Она тоже поклонилась. Девочка стояла достаточно близко и чувствовала запах сигаретного дыма, ореолом окутавший его. Она наморщила нос и потерла его пальчиком.

— Я принес тебе подарок, Акико-тян.

Он наклонился к ней и протянул руку. В его ладони пряталась изящная резная нэцкэ, изображающая лошадку со склоненной головой; ее передние ноги были подняты, словно для прыжка или для отпора невидимому обидчику. Фигурка была вырезана из тюльпанного дерева. Акико уставилась на нее, но не пошевелилась, чтобы взять ее в руки.

— Это тебе. Ты что, не хочешь ее?

— Хочу, — прошептала она.

И тогда он потянулся к ней и вложил нэцкэ в ее маленький кулачок, загнув пальчики девочки так, что они сомкнулись вокруг прохладной фигурки.

— Теперь это строго между нами. Наша тайна.

Она кивнула.

— Большое спасибо.

Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз, и взял девочку за вторую руку.

— Мы можем побыть вместе целый день.

Было время ханами, и он отвез ее на поезде в небольшой парк на окраине города, разбитый на пологом склоне, где рядами росли старые деревья сакуры.

Она помнила, что в поезде пахло всевозможными закусками, и через много лет все еще ощущала себя в замкнутом пространстве, стиснутой со всех сторон множеством людей. Симада крепко держал ее руку, но она все-таки чувствовала себя неуютно и беззвучно плакала, пока он не поднял ее на руки и не прижал к груди, покачиваясь в такт движению поезда.

А в парке они остановились перед какой-то тележкой, с которой торговали сладким тофу, и Симада купил им обоим маленькие бумажные кулечки, полные этих сладостей. Небо было ясным и ярким, оно так сверкало, что напоминало Акико о кусочке зеленого стекла, который она нашла на морском берегу. Его края были закруглены и отшлифованы прибоем.

Симада показал рукой вверх, и она увидела оранжево-зеленого воздушного змея в форме коробочки с нарисованной на ней грозной тигриной мордой. Акико хохотала, глядя, как змей то падает, то взмывает ввысь, влекомый ветром. Она жадно ела сладости, а Симада вытирал ей щеки своим белоснежным и очень мягким носовым платком.

Но больше всего ей запомнилось цветение сакуры. В парке было так тихо, что Акико показалось, будто она слышит, как парят легкие розовые лепестки в чистом воздухе. И она, и Симада как бы застыли во времени, все движения замедлились, мир словно подстраивался под дрожь колышущихся лепестков.

Она поднимала голову и громко смеялась от восторга, убегая от Симады и снова возвращаясь к нему, цепляясь за его штанины и увлекая за собой, неосознанно приглашая к танцу.

Она никогда больше не видела Симаду, и прошло много времени, прежде чем она поняла почему. Пока она была с ним, Акико даже не подозревала, что он был ее отцом. Разумеется, он и не заговаривал на эту тему. И все-таки, вспоминая его, она видела сквозь призму времени, что уже тогда сразу осознала его непохожесть на всех других мужчин, которых она встречала в своей короткой жизни прежде и встретила потом, в последующие годы. Симада был особенным, как и ее воспоминание, чистое и отчетливое, пронзавшее завесу времени. Но вот чего она тогда не понимала: почему он покончил с собой всего через сутки после того, как с улыбкой наблюдал за ее проказами в саду, где уже отцветала сакура? Ей казалось, что она никогда не сумеет простить его за это, но потом, узнав страшную правду, Акико решила, что никогда не простит этого себе.

Что же касается Икан, то после смерти Симады она необратимо изменилась. Как цветок во время ханами, она достигла пика своей красоты и, миновав его, уже не смогла вернуться назад. Черная хандра, будто саван, окутала ее, покрыла некогда совершенный лик сеточкой морщин; Икан пристрастилась к сакэ и во время любовных свиданий падала без чувств, как будто пребывать в сознании ей было невыносимо тяжело.

Содержатели фуядзё, естественно, встревожились, а когда состояние Икан стало ухудшаться все быстрее, они пришли в ярость. Ее могло бы хватить еще на много лет, и они чувствовали, что, перейдя ту грань, за которой совокупление уже не играло первостепенной роли, Икан могла бы раскрыть себя как самая очаровательная наставница в их заведении, воспитывать молоденьких женщин.

Но не судьба. Весной 1958 года, когда Акико было тринадцать лет, Икан не смогла подняться с футона. Волна страха, будто злой дух “ками”, промчалась по фуядзё, и девушки сделались нервными и вспыльчивыми. Все разговоры сменились перешептываниями, когда прибыл врач и медленно пошел вверх по длинной лестнице в комнату Икан. Несколько девушек держали Акико, порывавшуюся подняться следом за врачом.

Жизнь покинула некогда роскошное тело Икан. Старый врач покачал головой, поцокал языком, присел на краешек футона. Он пристально вглядывался в это бледное лицо и думал, что никогда в жизни не видывал в мире людей такой величавой красы.

Под боком у Икан он нашел бутылку из-под сакэ и какой-то маленький пузырек. Он был пуст, только на стекле остался налет какого-то белого порошка. Врач сунул в пузырек мизинец, потом лизнул его побелевшую подушечку. Он опять покачал головой и поцокал языком.

Услышав сзади шорох, врач проворно спрятал пузырек в карман. Вероятно, что-то следовало сделать, поэтому, когда содержатели фуядзё спросили его о причине смерти, врач безвольно пожал плечами и ответил, что Икан скончалась от разрыва сердца, тем более что в каком-то смысле так оно и было.

Он не испытал никаких мук совести, солгав им и даже выписав ложное свидетельство о смерти. По правде говоря, этот поступок преисполнил его сознанием собственного благородства. Он читал в газетах о скандальном самоубийстве заместителя министра Симады и о найденных впоследствии уликах против него.

“Эта женщина немало перенесла, — подумал он. — Пусть же почит с миром и от естественных причин, дабы не давать воли злым языкам”.

У хозяев фуядзё не было желания тратить время, объясняя Акико, что произошло. И в конце концов она поняла, какой будет ее жизнь отныне и до самого смертного часа. И умрет она, быть может, точно так же, как умерла ее мать, утратив волю к жизни. Сознавать это было совершенно невозможно.

В ту же ночь Акико собрала свои пожитки, почти так же, как это делала Икан в ночь перед отъездом с фермы родителей в далекой глубинке. Она захватила несколько вещиц своей матери, которые она любила и не хотела оставлять в фуядзё, где их присвоили бы местные мародеры. Запихнув все это в небольшой побитый бамбуковый чемоданчик, она под покровом ночи незаметно выскользнула из этого дома. Работа там была в самом разгаре, и это помогло ей улизнуть незамеченной.

Вскоре она пересекла узкую улочку и, завернув за угол, торопливо зашагала по темному переулку. Она шла быстро и уверенно, пока не оставила Ёсивару далеко позади. Она ни разу не оглянулась и больше никогда не возвращалась туда.

Разумеется, за ней гнались. Они имели на это полное право. Акико была очень ценным товаром, способным приносить доход много лет. Заправилы фуядзё не имели никакого отношения к якудза. Тем не менее, основатели “замка, не ведающего ночи”, были суровыми дельцами, и их потомки, унаследовавшие этот дом терпимости, мало чем отличались от своих предков. И хотя оккупационные силы разогнали Ёсивару и фуядзё, естественно, был вынужден сменить адрес, его заправилы восприняли бегство Акико весьма неодобрительно. Правду сказать, дни хотели как можно скорее поставить все на свои места и с этой целью отрядили двух головорезов, велев им возвратить девочку туда, где ей надлежало находиться, а в случае, если это окажется невозможно, самым суровым образом покарать ее за вероломство.

Впервые Акико заподозрила, что ее преследуют, когда заметила две движущиеся тени, одна виднелась впереди, вторая — позади, на расстоянии двух домов. Она и вовсе не заметила бы этих теней, ведь они двигались совершенно бесшумно, если бы не кошка. Четверо крошечных котят прилипли к ее набухшим соскам, когда Акико, спотыкаясь, вступила на пятачок, который кошка считала своей вотчиной. Вздрогнув, кошка вскочила, выгнула спину и зашипела на незваную гостью, обнажив клыки; ее красноватые глаза сверкали в тусклом свете.

Акико вскрикнула, сердце ее болезненно сжалось и затрепетало; она шарахнулась в сторону, спасая голову и плечи от рассерженной кошки, а ноги ее тем временем скользнули по мостовой в противоположную сторону. Тогда-то Акико и заметила слаженное движение теней, и ее глаза расширились. Она прижалась к какой-то холодной стене и посмотрела по сторонам. Нигде никого. Тишина. Машин не было, и улица выглядела нереально. Поблизости не оказалось и кобана — полицейской будки.

Она все еще находилась в районе Асакуса, где царили древние нравы, остатки Токио прошедших столетий. Дома тут были маленькими и приземистыми, сделанными из дерева и вощеной бумаги, как некогда во всей Японии. Никаких башен из стали и стекла, как в других районах города. Акико, сердце которой по-прежнему колотилось, отошла от ощетинившейся кошки. Теперь она была уверена, что длинная рука фуядзё уже тихо тянется к ней. Но девочка решила, что им не удастся вернуть ее в это ненавистное место. Она скорее умрет, но прежде обязательно изувечит кого-нибудь.

Неистовая ярость захлестнула ее как волна, как испепеляющий жар, который долго накапливался в ней и который прежде она почти не осознавала. Акико быстро присела, уголком глаза заметив какое-то черное пятно, мутное и размытое, которое промелькнуло подобно бегущей туче, на миг скрывшей лик луны.

Она без колебаний открыла свой бамбуковый чемоданчик и достала оттуда пистолет, совсем маленький, двадцать второго калибра, с перламутровой рукояткой, хорошо смазанный и в полной боевой готовности. Он был заряжен, и Акико дважды проверила это, прежде чем забрать его из тайника под футоном матери. Зачем Икан было нужно это оружие? Этого Акико понять не могла, но в тот день, год с лишним назад, когда она нашла пистолет, у нее достало ума никому об этом не говорить, даже с матерью она не поделилась своим открытием. И сегодня она решила не оставлять пистолет. Теперь она поняла почему.

Они приближались. Акико быстро застегнула свой чемоданчик и стояла спокойно, спрятав пистолет за спину. Удивительно, но она не испытывала никакого страха. Она была рождена ночью, и темнота не приводила ее в первобытный ужас, какой испытывает большинство людей. Мир без света был ее родной стихией, она наслаждалась своей невидимостью, которую обретала среди теней. Ночами в фуядзё она нередко поднималась с футона и бесцельно слонялась по многочисленным комнатам, вырабатывая остроту ощущений и способность уверенно двигаться ощупью; она украдкой карабкалась по черным лестницам и проползала через вентиляционные отверстия, чтобы подсмотреть, чем занимаются парочки.

Один подошел. Гибкий и стройный, он так сливался с тенями, что она почувствовала его приближение, только когда он едва не налетел на нее. В невольном испуге Акико повернула голову, сдавленно вскрикнула и выругала себя за то, что не почуяла врага раньше.

— Чего вы хотите? — спросила она хриплым шепотом, тихим как ночной ветерок, от которого шуршала крона кипариса у нее над головой.

Человек промолчал, потому что звук мог выдать его. Акико почувствовала, как ее сердечко трепещет от противного страха. Ее глаза были широко открыты, зрачки расширились до предела, она вглядывалась в темноту, стараясь уловить хоть какой-нибудь отблеск света, который превратил бы его из привидения в нечто более осязаемое.

— Я знаю, что вы там, — сказала она тихо, стараясь унять дрожь в голосе. — Если вы приблизитесь, я убью вас.

Как она ни храбрилась, но все же начала дрожать. Она почувствовала, как холод пронизывает ее до самых костей, все вокруг казалось чужим и недоступным.

Акико едва не расплакалась, и это помогло ей решиться. Она знала, что чем дольше будет ждать, тем с большей вероятностью утратит самообладание. Дрожь уже пробегала по ее напряженным мышцам, терзая ее, словно лихорадка. Или сейчас, или никогда. Надо только положиться на свое зрение. Она не заметила, чтобы он выходил из тени, в которой стоял. Значит, он все еще там, совсем рядом. Все эти привидения и твари, способные преображаться детские сказки.

“Я боюсь, — сказала она себе самым спокойным внутренним голосом, на какой только была способна. — Но он убьет меня, если я ему это позволю, или, по меньшей мере, притащит обратно в фуядзё, что, разумеется, куда хуже смерти”.

Она уже извлекла пистолет из-за спины, когда ощутила слева чье-то присутствие, и подумала: “Второй!” Она почувствовала, как что-то сдавливает ей горло, и машинально попыталась набрать в грудь воздуха. Не сумев этого сделать, она в панике вскрикнула и, подняв пистолет, нацелила его на какое-то смутное пятно. Ее указательный палец давил на курок. Она была готова на все, лишь бы набрать воздуха в изнемогающие легкие.

От грохота выстрелов она закричала в ярости и страхе. Звук ударил в ее барабанные перепонки, и Акико пошатнулась. Ее тошнило от резкой вони пороха и от испепеляющего жара, источаемого чем-то непонятным, пронесшимся мимо нее подобно деснице смерти.

Свет ослепил ее, и Акико вырвало на какую-то деревянную стенку, а потом она сползла по ней вниз, потому что ноги подогнулись. Что-то попало в глаза, она подняла свободную руку и вытерла лоб. В мокрые спутанные волосы набился песок, его крупицы скользили между пальцами. Ночью кровь казалась черной. Ее запах, похожий на запах меди, наполнял ноздри, заставляя Акико снова и снова давиться в судорогах, вытирать лицо. Теперь она судорожно рыдала.

Какая-то тень нависла над ней, и она машинально подняла пистолет вверх, теперь уже почти не целясь. Ствол раскачивался из стороны в сторону. Она попыталась нажать на спусковой крючок, но палец не слушался ее. А потом кто-то вытащил пистолет из ее обмякшей руки, и она сдалась, все еще рыдая и причитая сквозь слезы:

— Не отводите меня обратно, я не хочу возвращаться.

Ее подняли с мостовой, она почувствовала прикосновение ветерка к разгоряченной щеке, потом услышала скрип, хлопок, скрежет задвигаемого засова. Ее окутало тепло чьего-то жилища. Дом был чужой, незнакомый, но сейчас она сознавала лишь, что это не фуядзё. Ее голова опустилась...

* * *

Перед глазами возникло какое-то лицо, похожее на лик обитателя луны, огромное, покрытое оспинами. Оно приближалось сквозь хитросплетения голых ветвей, острых, как оленьи рога.

Акико закричала, пытаясь прикрыть лицо скрещенными руками. Она почувствовала, что ее влечет вперед и вниз, она кувыркалась, как листок на ветру, выдернутый из своего укромного жилища. Какого жилища?

Человек с луны удалился, чувство было такое, будто с груди сняли тяжелый груз.

— Так лучше? — Голос был мягким и певучим и произносил слова с сельским выговором.

— Я не могу... дышать. — Ее голос напоминал писк какого-то грызуна, и Акико поняла, что во рту и горле пересохло, и даже слюнные железы не действуют.

— Со временем все сможете.

Мужчина с луны улыбнулся, или Акико так показалось. Она по-прежнему видела все будто через оконное стекло, исполосованное дождевыми струями.

— Вы как в тумане, — выдавила она сквозь спекшиеся губы.

— Когда вы перестанете плакать, — сообщил ей этот ласковый голос, — это пройдет.

Потом она спала, скользя в каком-то головокружительном водовороте. Тревожная дрема. Страх был ей поплавком, не дававшим провалиться в небытие. Она была где-то на грани сна и яви, и ей грезились битвы. Веки дрожали, ноги и руки вздрагивали и брыкались, будто у спящей собаки.

Когда она наконец проснулась, снова вечерело, и чувство было такое, словно время остановилось, хотя на самом деле с тех пор, как она подверглась суровому испытанию на улице, минуло восемнадцать с лишним часов.

— Где вы это достали?

Таков был первый вопрос, который задал ей человек с луны. Акико, разумеется, знала ответ, но не могла даже открыть рот. А уж выражать мысли словами и вовсе было выше ее сил.

Он поставил перед ней огромную пузатую деревянную чашу с лапшой и, усевшись на татами подле футона, на котором лежала Акико, взял ее за подбородок и принялся молча разглядывать.

Акико поднялась на локтях. Аромат дымящейся лапши заполнил всю комнату, вытеснил все прочие ощущения и мысли. И только наевшись, Акико увидела гладкий перламутровый пистолетик, лежащий у нее под боком. Именно о нем-то и спрашивал ее мужчина.

Акико оглянулась на помятый футон. Ткань его была тонкой, но темные пятна цвета ржавчины сделали прекрасный хлопок жестким и лоснящимся. От этого зрелища у Акико снова заколотилось сердце, а в глазах, вероятно, промелькнуло какое-то странное выражение, потому что сидевший напротив мужчина улыбнулся и сказал:

— Вам нет нужды бояться меня, кодомо-гундзин.

Акико коснулась кончиками пальцев правого виска возле самых корней волос. Теперь, заморив червячка, она почувствовала мучительные спазмы боли и нащупала какую-то выпуклую повязку.

— Почему это вы назвали меня маленьким воякой?

— Возможно, по той самой причине, что вы носите с собой оружие, — тихо сказал он, наклоняясь вперед и подталкивая пистолет по татами в ее сторону.

Он поднял голову. Неудивительно, что поначалу она приняла его за обитателя луны; Его лицо было таким же круглым, как полная луна, с рябыми щеками и плоским носом, как у китайца. У него были длинные тонкие усы, огибающие уголки рта, но вот другой растительности почти не оказалось. Его лицо казалось вылепленным из мягкого сырого теста.

— Меня зовут. Сунь Сюнь, — сказал он, поклонившись. — Как я могу называть вас?

— Так вы ведь уже нарекли меня, разве не так? Кодомо-гундзин.

Он кивнул.

— Как пожелаете.

Акико подалась вперед и взяла с татами пистолет. Теперь он показался ей очень тяжелым. Не глядя на мужчину, она заговорила снова:

— Что произошло... минувшей ночью?

Сунь Сюнь уперся локтями в колени.

— Вы застрелили того... ну, мужчину, который держал вас. Одна из пуль попала ему в левый глаз, раздробила надбровную дугу и застряла у него в мозгах.

— Он... мертв?

— Мертвее не бывает.

Она с трудом проглотила слюну.

— А другой?

— Он набросился на вас, когда появился я. Полагаю, он собирался вас убить. Мне пришлось остановить его.

Акико открыла было рот, чтобы задать следующий вопрос, но спохватилась.

— Они могут послать кого-то еще, — сказала она. Сунь Сюнь пожал плечами.

— Возможно.

Она положила палец на спусковой крючок и подняла пистолет.

— Я их тоже застрелю.

Сунь Сюнь несколько секунд молча смотрел на нее. Он не спросил, что это за человек, способный послать по ее следу новых головорезов, и не поинтересовался, почему вообще была погоня.

— По-моему, это было бы весьма неразумно.

Она дерзко взглянула на него.

— Почему? Это же спасло мне жизнь.

Он встал и молча ушел, предоставив Акико усваивать ее первый урок. Жизнь Акико спас вовсе не пистолет, а неожиданное вмешательство Сунь Сюня. Осознав это и уразумев разницу, Акико поднялась и отправилась на поиски хозяина.

Он был на улице, возился в маленьком милом садике, где росли карликовые деревья в кадках, Акико остановилась с краю, будто великан, вломившийся в Лилипутию.

— Я хочу учиться, — тихо сказала она.

Фонарь из рисовой бумаги висел на черном железном крюке, его свет падал на плечи усердно работавшего Сунь Сюня. Он не повернулся, никак не дал Акико понять, что слышит ее и знает о ее присутствии.

— Я хочу, чтобы вы обучили меня тому, что знаете сами.

Она опустила глаза и посмотрела на пистолет, который держала в руке. Его форма, его тепло внушали странное ощущение безопасности. Кроме того, это была вещь, принадлежавшая ее матери. Медленно и осторожно она пробралась между крошечными, словно выточенными ваятелем деревцами и подошла к мужчине, который работал, стоя на четвереньках.

— Пожалуйста, — прошептала она, опускаясь на колени на узкой, выложенной камнем дорожке и сгибаясь в низком поклоне. Она протянула ему пистолет на ладони. — Возьмите его как плату. Это все, что у меня есть.

Сунь Сюнь отложил в сторонку свой блестящий инвентарь и медленно повернулся. Он поклонился ей и, взяв пистолет с ее ладони, прошептал:

— Большое спасибо, кодомо-гундзин.

Той ночью, убив головореза, она едва не угробила и себя. Вот почему у нее на лбу была повязка. Когда она в конце концов сняла ее, под повязкой оказался красноватый рубец, который постепенно превращался в маленькую белую складку на коже. Пуля, которая убила ее врага, оставила отметину и на ней. Слишком близко они стояли. Акико радовалась, что отдала пистолет Сунь Сюню.

Первый же этап обучения принес сюрпризы. Она встала в пять утра. Ученица и сэнсэй начинали свои упражнения в темноте с постановки дыхания, укрепления сердечно-сосудистой системы. С первыми рассветными лучами переходили к тай-чи-чуань — медленным движениям, помогавшим сохранять равновесие и улучшить координацию, подобно фигурам балета.

Примерно с девяти до двух она оставалась одна, читая по заданию Сунь Сюня выдержки из книг, которые он приносил. Акико была великолепным читателем, с прекрасной памятью и большим словарным запасом. Она была прилежна, временами учение просто поглощало ее.

Когда Сунь Сюнь возвращался из своих ежедневных походов за пределы района, они снова уединялись в маленьком саду, независимо от погоды. Оба брали блокнот из рисовой бумаги, кисточку из собольего меха и горшочек с чернилами. Поначалу Акико было нелегко. Ее сердце пылало от ярости, часто она содрогалась от избытка адреналина в крови. Ее голова гудела от переполнявших ее назойливых чувств, тогда Акико вспоминала ту ночь, и страх разом улетучивался, сменяясь холодной, подчиненной разуму ненавистью, разраставшейся подобно сорной траве в неухоженном саду.

Поэтому Акико отказалась от живописи. Она еще могла смириться с довольно мягким тай-чи, с долгими часами зубрежки, но это... это было уже чересчур.

Так она и сказала, когда ей впервые вручили этот альбом и кисточку. А Сунь Сюнь посмотрел на нее сверху вниз и ответил:

— Кодомо-гундзин, я боюсь, что дал тебе слишком хорошее имя. Прежде чем учиться боевым искусствам, надобно постигнуть науку невозмутимости.

— Но живопись... — Она произнесла это таким тоном, будто говорила о поприще мусорщика.

Сунь Сюнь молча поразмыслил, не дал ли он маху. Интересно, можно ли обучить это необузданное юное создание самой трудной науке — науке терпения? Он мысленно пожал плечами. Это должна определить ее собственная карма, а его карма — обучать ее. А уж потом...

— Прежде чем мы сможем приступить к изучению обороны, твое сердце должно очиститься от ненависти, — сказал он. — А для этого тебе потребуется некий канал. Я прикладываю эту пиявку к внутренней стороне твоего предплечья, и она высасывает из тебя кровь.

— Но они скоро опять начнут искать меня!

— Ты ведь больше не одинока в этом мире, кодомо-гундзин, — сказал он, ставя рядом с ней горшочек с чернилами.

Она отвела от него глаза и посмотрела на необъятный белоснежный простор бумажного листа, лежавшего у нее на коленях.

— Но я даже не знаю, как рисовать, — сказала она с жалобными нотками в голосе.

Сунь Сюнь с улыбкой взглянул на нее сверху вниз.

— Тогда давай начнем с основных правил.

* * *

Через несколько месяцев уроки живописи стали ее любимым времяпрепровождением, она наслаждалась, слыша, как сэнсэй поворачивает ключ в замке, в один и тот же час каждый день. Подняв голову, она выглядывала из окна, чтобы увидеть солнце, заливавшее бамбуковую ограду крошечного садика, и убеждалась, что такое освещение лучше всего подходит для занятий. Исполненная пыла, она нетерпеливо захлопывала книги, хватала этюдник и встречала сэнсэя в фусума, трепеща в предвкушении нового урока.

Поначалу она огорчалась, когда шел послеполуденный дождь, потому что яркого освещения не было, и им приходилось заниматься другими уроками вместо живописи. Но со временем, когда Акико кое-чему научилась, она с нетерпением ждала этого дождя, потому что они просто сидели в открытых фусума, где было тепло и сухо, и при рассеянном свете рисовали косые скрещивающиеся дождевые струи.

Да разве могла Акико когда-либо прежде помышлять, что скверная погода будет так радовать ее? Пока остальное человечество медленно брело по домам слякотными улицами, сгибаясь под тяжестью своих пожитков, дрожа под порывами ветра, мокрое до нитки, она спокойно обмакивала кисточку в чернила и прикасалась ею к бумаге.

И вот мало-помалу, так плавно, что Акико этого и не заметила, ненависть покинула ее сердце, утекла по тому самому каналу, которым Сунь Сюнь счел нужным обеспечить ее. Картины Акико стали мягче, воздушнее, они как бы струились по бумаге, делаясь живыми, одушевленными, и это проявлялось в линиях и фонах, да так, что удивлялся даже сэнсэй, которому понадобилось очень много времени, чтобы добиться такого же мастерства.

И вот пришло время, когда Сунь Сюнь решил, что Акико пора переходить к более сложным наукам. Однажды, когда с неба валил густой снег, выбеливая свойственные Японии зелено-бурые пейзажи, сэнсэй заставил Акико провести бессонную ночь. Так началось ее долгое учение. Он приступил к делу, прекрасно понимая, чем это может обернуться для них обоих. Ибо, по правде говоря, у него никогда прежде не было учениц и, обладай он другим темпераментом, не обошлось бы без некоторой тревоги.

Он понимал, что поступил до некоторой степени необычно, столь легко смирившись с ее полом. В его родном Китае бытовали те же представления о женщине, что и в Японии. Сунь Сюнь знал, что его отец считал умных женщин, которые проявляли хоть какое-нибудь дарование, сеятельницами смуты. “Рано или поздно, — говорил он сыну, — они откроют свои рты и примутся перечить тебе, и какой тогда прок от их таланта?”

В Японии, равно как и в Китае, считалось, что женщина обязана следовать указаниям своего отца до тех пор, пока она не выйдет замуж. А потом обязана повиноваться мужу, ну а в случае его кончины — старшему сыну. Самым страшным грехом, который только могла совершить жена, было бесплодие. В этом случае, в соответствии с определенными древними законами, она должна была покинуть дом. В некоторых случаях она могла остаться, смирившись с тем, что ее муж заведет ребенка от наложницы, а если и это не получалось, то можно было усыновить ребенка одного из родственников ее мужа.

Нарушение супружеской верности женой вело к немедленному разводу, однако мужчина мог иметь столько наложниц, сколько ему хотелось. По сути дела, принятый в Японии в 1870 году закон установил, что родство между родителем и ребенком считается первостепенным, а родство между мужчиной и его наложницей — второстепенным. И хотя спустя десять лет этот закон был отменен, обычай заводить наложниц оставался в силе.

Когда в 1912 году завершилось царствование императора Муцухито, пошли слухи, что сын, унаследовавший его власть под именем императора Тайсё, был рожден не женой Муцухито, а его наложницей. Правление Тайсё было коротким, и в 1926 году власть перешла к его собственному сыну, Хирохито.

Воссоздавая в памяти всю эту историю, Сунь Сюнь снова напомнил себе, что и сам отступник. Он бежал из континентального Китая много лет назад из-за деспотической природы тамошнего общества. Суть дела заключалась в том, что привлекательность там не сочеталась с повиновением, в особенности супружеским. Сознательно или нет, но он посвятил свою жизнь обретению силы, при этом он заметно отличался от феодального японского самурая, которого эта сила питала и днем и ночью, он хотел лишь женского послушания и почтения.

В красном, как медь, свете лампы он следил за телодвижениями своего маленького вояки. Пленка испарины придала бледной коже Акико блеск, она лоснилась.

Он спрашивал себя, охватили бы его все эти противоречивые чувства, созерцай он мужское тело? Действовала бы на него тогда игра мышц спины, дрожь бедер, которую он видел, когда Акико вытягивалась и изгибалась, выполняя движения тай-чи? Она занималась с таким поразительным искусством и ловкостью, что Сунь Сюню не верилось, будто Акико приступила к тренировкам всего шесть месяцев, а не шесть лет назад.

Его глаза украдкой следили за движениями ее ягодиц, когда она исполняла упражнения. Он очень стыдился своего нарастающего вожделения, но ничего не мог с собой поделать.

Сунь Сюнь всегда утолял плотское влечение точно так же, как и все прочие потребности. Почувствовав желание, он отправлялся в новый район карюкай и удовлетворял его. Но тогда все зависело от его собственного выбора, и железное самообладание помогало ему решить, в какую ночь он сможет отправить любовный обряд так, чтобы доставить наслаждение не только себе, но и партнерше.

Теперь же, впервые с тех пор, когда он был маленьким неопытным мальчишкой, страсть охватила его неожиданно, обвивала, как вероломная змея, душила своими тяжелыми кольцами.

Он злился и пускал в ход весь свой разум, чтобы отразить этот натиск, но разум тут был ни при чем. В конце концов, он был из тех мужчин, которые чувствовали всю полноту своего естества, и прекрасно знал, что только современные Адамы могли и хотели жить, руководствуясь одним лишь разумом.

Но сейчас голос подавало тело Сунь Сюня, и в глубине души он знал, что ему как-то придется ответить на этот призыв.

Однажды утром, когда его ученица спала после ночных занятий, он тихонько выскользнул из дома и отдался удовольствиям “мира цветов и ив”. Но хотя блаженство волнами разливалось по телу, хотя услуги, оказанные ему, были великолепны, хотя он дважды извергал семя, когда был с таю, теперь он понимал, что ощущения эти слишком мелки, и пока на поверхности бушевала буря, в глубине царили неподвижность и безмолвие.

Нет, он не мог сказать, что не получил удовольствие от посещения “поля счастья”. Он видел и тучи, и дождь, но все же дух его не находил успокоения. И хотя плоть его пресытилась, душа еще испытывала неудовлетворенность.

Сунь Сюнь размышлял об этом, когда возвращался домой, поворачивал ключ в замке и входил в свое святилище. А тут он сразу же осознал природу охватившего его возбуждения. Шагая по безмолвным комнатам, он увидел ложе своей ученицы. Фусума, как обычно, были приоткрыты, и он остановился, чтобы проверить, спит ли Акико. Да, она спала, ее лицо было обращено к нему. Акико лежала навзничь, ножка торчала из-под покрывала, а вторая была соблазнительно согнута в колене, будто девочка даже во сне готовилась к прыжку. Пожирая ее глазами, Сунь Сюнь вдруг почувствовал, как чувства, будто сверкающий клинок, полоснули его по сердцу.

Какой же загадочной сущностью может обладать столь юная женщина, если она так действует на него? Он не мог ответить на этот вопрос, поскольку ответ свел бы на нет его убежденность в полезности многолетнего опыта — самой привычной ему доселе категории.

И когда Сунь Сюнь опустился на колени за порогом ее комнаты, умилившись безмятежностью сна Акико, он ощутил какую-то дрожь в самом низу живота, нечто вроде приливной волны, про которую говорят ныряльщики за моллюсками, хотя в озере ее быть не должно.

Вот и с Сунь Сюнем теперь происходило нечто подобное. Он вытянул шею, пристально всматриваясь в ее сонное лицо, желая проверить свои чувства. Ему казалось, что через разделявшую их узкую пропасть протянулась какая-то ниточка, которая ласкала его, свербила внутри. Он не то чтобы считал это невозможным, он достаточно знал о “дзяхо”, чтобы понять механизм такого явления. Но чтобы это исходило от создания, вроде его маленького вояки? С какой стати? Ведь у нее не было никакой подготовки.

И тем не менее он не сомневался в том, что именно творится у него внутри. Китаец огляделся. День кончался. Длинные тени протянулись по дому, и свет быстро тускнел. Опускалась ночь.

И тут совсем рядом зашевелилась Акико, вытянула обе ноги, подняла руки над головой, потянулась всем телом, будто большая кошка. Ее веки затрепетали, приоткрылись, глаза были устремлены на него, словно во сне она наблюдала за ним из-под сомкнутых ресниц.

— Иди сюда, — пробормотала она развязным тоном.

Сунь Сюнь не шелохнулся, не вымолвил ни слова, ее веки задрожали, и он почувствовал, как зуд внизу живота усиливается, ползет еще ниже, к основанию члена. Яички затрепетали, словно чья-то нежная рука взяла его за основание пениса, который начал твердеть и увеличиваться.

“Нет!” — прокричал какой-то голос у него в голове, но выбора не оставалось. Словно мечтатель, погруженный в воду, Сунь Сюнь лениво переплыл через порог ее комнаты и почувствовал, как поднимаются ее руки; будто умащенные змеи, скользнули они по его мускулистым плечам. Длинные пальцы ласкали его затылок.

Сунь Сюнь уже не чуял ни рук, ни ног своих. Он ощущал только блаженство, разливающееся по чреслам. Она распахнула его кимоно величественным жестом фокусника, и ее левая рука начала круговыми движениями поглаживать его грудь, живот, соски. Ее глаза, еще затуманенные сном, а может быть, и не только сном, смотрели на него снизу вверх, зрачки стали такими широкими, что радужная оболочка исчезла вовсе. Губы чувственно набухли и чуть приоткрылись, и он почувствовал сладкий аромат ее дыхания.

Какая-то часть его естества не хотела видеть ее обнаженной. Но другая часть, та, которая воспринимала возбуждение, не потерпела бы отказа. Он медленно и нежно распахнул ее хлопковое кимоно, и лоснящееся тело дюйм за дюймом открылось его глазам, сначала — те участки, которые он уже видел; они дразнили его своей близостью к прелестям Акико, мысли о которых уже распалили его.

Потом, когда его взору открылось все, он затаил дыхание, глядя, как сначала одна, а потом вторая грудь Акико появляются из тени, отбрасываемой кимоно. На свету они как бы набухали. Их венчали соски, окруженные ореолом, темным, как наступившая ночь.

Сунь Сюнь тихо вскрикнул, благоговейно склонив голову. Акико зажмурилась от восторга, когда почувствовала, как его губы смыкаются сначала вокруг одного соска, потом вокруг другого. Она ласкала его затылок, применив опыт, приобретенный в фуядзё во время долгих ночных наблюдений и ставший теперь ее опытом. Впервые открывшееся ей знание помогло Акико нащупать чувствительные точки; ее пальчики пробегали по ним, проникая в самые глубины, наитие позволяло держать их в постоянном жгучем возбуждении или, наоборот, успокаивать, приводя в состояние эйфорического оцепенения.

Но этого ей было мало. Акико не могла больше терпеть, и ее правая рука, змеей извиваясь между их телами, нащупала осязаемое воплощение ее последних сновидений, пришедших перед пробуждением, когда она ощутила чье-то присутствие, а потом поняла, что рядом с ней Сунь Сюнь, и уловила эманации страсти, исходящие от него. Она потянулась к нему, когда разум ее еще пребывал в сумеречном состоянии, и теперь, на грани бодрствования, понесла свои грезы сквозь разделяющую их бесконечность.

Теперь она держала в руке то, к чему уже прикасалась мысленно. Она держала в сложенной чашечкой ладони его тяжелую мошонку, а ее пальцы тем временем нежно ощупывали мягкую кожу промежности.

Сунь Сюнь, который был заворожен безукоризненной симметрией ее грудей, внезапно ощутил это нежное вторжение ее пальцев и подумал, что вот-вот умрет от блаженства. Она подбиралась к святая святых его естества, и у него учащался пульс. Он чувствовал себя необыкновенно тяжелым и неуклюжим, этаким человеческим существом, засунутым в мохнатое тело крупного медведя. Его сознание больше не работало как нужно; все эти хрустальные коридоры, которые столь успешно вели его сквозь лабиринты логики, рухнули. Он ощущал себя подхваченным некой силой, не постижимой его уму.

Он непроизвольно застонал, когда вершимое Акико поразительное таинство еще больше распалило его страсть. Тихо зарычав, он сорвал одежду и с нее, и с себя. Развернув ее на футоне, он прижал свои мозолистые ладони к бедрам девушки и медленно повел их вверх, ощущая невероятно нежную плоть. Донельзя неторопливо он развел ее ноги, с обожанием взглянул на влажные лепестки цветка, открывшегося его взору.

Мускусный аромат заставил его ноздри затрепетать. Он почувствовал, как член набухает в ее руках, как расширяется венчик, готовый выбросить сперму. Казалось, Акико была наделена природным даром вызывать такое возбуждение, что даже воздух становился терпким и вязким, как мед.

Он мог коснуться губами ее высокого мягкого бугорка. Сунь Сюнь никогда прежде не желал этого так страстно. Все его естество замерло в предвкушении этих мгновений. Волоски, которые едва начали появляться, росли только на самой середине бугорка Венеры, а по бокам он был гладкий, как у младенца. От этого пыл Сунь Сюня еще больше усилился, потому что перед ним была одновременно и женщина, и девочка. Отбросив колебания, он раздвинул большими пальцами блестящие губки влагалища.

Когда Акико ощутила горячий твердый кончик его языка, тычущегося в лоно, она приподнялась на бедрах, изогнулась дугой и закричала что-то нечленораздельное от восторга. Она испытала такое ощущение, будто солнце упало с небес и жмется к ее промежности. Потом она сделала открытие: если она будет делать с ним то же самое, удовольствие возрастает десятикратно.

Она слегка подалась вверх, изогнула длинную шею и коснулась губами его промежности под мошонкой. Она почувствовала крупную дрожь его члена, когда сделала так, и в ее горле зародился низкий вибрирующий рык. Акико все плотнее прижималась к Сунь Сюню, чтобы передать ему свои ощущения.

Его нос и язык скользили по ее гладкой плоти. Сунь Сюнь был ошеломлен остротой экстаза, который он испытывал. Ощущение было такое, словно таю в карюкай и не опустошала его только что два раза. Казалось, он не занимался любовью уже долгие годы.

Его язык исследовал ее от венца бутона до стебля и опять двигался обратно, словно не распробовав вкус. И вскоре он почувствовал содрогание ее сильных мышц на внутренней стороне бедер. Сунь Сюнь лихорадочно ласкал ее лоно, расширившееся и дрожащее в сладостном подчинении. Он слышал, как она хрипит и тяжело дышит под ним, ощущал нежное прикосновение ее твердых сосков к своему животу, когда она неистово терлась о него.

Ему хотелось подарить Акико первый настоящий оргазм, но он не знал, как долго сможет выдержать. Она не прикасалась к головке его напряженного члена, и тем не менее он знал, что даже без прикосновений скоро переполнится и изойдет. Каким-то уголком сознания он с восхищением воспринимал ее искусство и продолжал возбуждать Акико. И вот по ее телу прошла судорога, мышцы, как горные хребты, натянули кожу, бедра широко раздвинулись, ягодицы стали твердыми, как камни. Он почувствовал, как она задрожала, кончая.

А потом вдруг Сунь Сюнь почувствовал, как она тихонько выскальзывает из-под него, а сам он переворачивается на спину. Вытаращив глаза, он смотрел, как Акико садится на него верхом и вводит в себя самый кончик его члена. Он вскрикнул и непроизвольно оторвал бедра от футона, когда почувствовал, что первое соприкосновение вот-вот сокрушит его, будто удар током.

Ее бедра совершали возвратно-поступательные движения в таком ритме, что у Сунь Сюня захватило дух. Она ласкала головку его члена, сначала спереди и сзади, потом с боков. Акико скользнула чуть ниже, и он схватил ее за талию. Она сидела на нем и давила, помогая прорвать тоненькую преграду, поставленную природой.

А потом, подобно взрыву пушечного ядра, он проник внутрь, его член до основания вошел в нее снизу вверх. Он почувствовал, как раскрывшиеся губы влагалища упираются в его мошонку, а потом Акико развернулась и начала ласкать его пальцами, требуя продолжения:

Акико прижалась к нему, стала тереться сосками о его плоть, чуть ощерив маленькие белые зубки, потом принялась елозить бедрами по его ногам; напряжение уже нельзя было унять, его можно было только разрядить. Сунь Сюнь скрипнул зубами, на шее его, будто стальные тросы, набухали жилы. Он непрерывно мычал, войдя в нее до конца, но глаза его были открыты и устремлены на ее лицо, нависшее над ним. Он хотел дождаться ее оргазма.

И вот она снова задрожала, на сей раз это были мощные изнуряющие толчки; ее лоно, будто ножны, хранящие клинок, раскалилось и затрепетало. Он почувствовал, что как бы плавится; все его силы, вся энергия стекли по напряженным мышцам бедер куда-то к пояснице, будто ртуть наполнила семенники. Она ласкала его ладонью, требуя продолжения, лоно с трепетом сжимало набухший член, и тут Сунь Сюнь почувствовал несколько мощных толчков, его окутало несказанно прекрасное тепло и охватило страстное желание проникнуть в Акико глубже, чем он когда-либо проникал в любую другую женщину.

А потом она закричала, и ее бедра обмякли, но продолжали ласково тереться о него; ее сладкое дыхание, к которому примешивался и его мускусный запах, овевало лицо Сунь Сюня, ее влажные распущенные волосы лежали на его глазах, будто мягкая вуаль. Ее подбрюшье и живот тяжело колыхались, мышцы сотрясались в судороге, и он почувствовал, как шелковистые пальчики вцепились в его плоть, лаская ее по-новому, но с такой нежностью, что он, будто по волшебству, ощутил, как возвращается пошедший было на убыль оргазм, как возбуждение опять нарастает в нем, будто он был женщиной, полностью переродившись для новой формы наслаждения, одной из тех, которые были неведомы ему прежде.

Какая-то внутренняя сила Акико — та же самая, которая протянулась к нему ниточкой и приласкала, когда девочка спала, — теперь приподняла их, и они вместе пережили ее оргазм, слившись в своего рода пляске духа; прежде Сунь Сюнь испытывал такое лишь в поединках самого высокого уровня, когда речь шла о жизни и смерти, и шансы на то и другое были примерно равны.

Дрожа, как листок в бурю, Сунь Сюнь пропустил сквозь свое тело всю чудодейственную силу Акико, и они вместе взлетели на крыльях блаженства. Новое возбуждение охватило его, и Сунь Сюнь выстрелил в Акико остатками своего семени.

* * *

Воспоминания о том вечере не померкли и спустя годы. И вот она снова предстала перед ним, теперь уже превратившаяся в настоящую женщину, и с поклоном сказала:

— Сэнсэй, я хотела бы постигнуть еще одну науку.

Сунь Сюнь почувствовал спазм в желудке и холодок в сердце, поскольку едва ли не с первых дней знал, что этот миг настанет. Страшась его, Сунь Сюнь выбросил из головы дурное предчувствие, но теперь час пробил, и оно вернулось.

— И какую же? — осведомился он. Голос его звучал глухо в тусклом неверном свете лампы, вырывавшем из тьмы лишь узкую полоску пространства.

Акико прильнула лбом к татами. Ее блестящие черные волосы были отброшены назад, открывая утонченные черты, и стянуты в тугой конский хвост. Это была китайская мода, о чем Акико не знала, но такая прическа нравилась Сунь Сюню. Хвостик лежал на плече, доставая до лопаток. Он свился в клубок, будто любимый зверек. На Акико было кимоно с малиновыми, золотистыми и оранжевыми узорами, в тон осенней листве за стенами дома, от красок которой захватывало дух.

— Я хотела бы научиться изменять свое “ва”. — Голос ее звучал спокойно, ничем не выдавая избытка чувств. Акико была очень способной ученицей. — С тех пор как я обнаружила в себе этот дар, мне не терпится узнать это.

— С чего бы вдруг, кодомо-гундзин?

— Потому что без этого я чувствую какую-то незавершенность. Сунь Сюнь кивнул.

— Понимаю, — только и ответил он, решив больше ничего не говорить.

— Нет никакой необходимости предостерегать меня, сэнсэй, — сказала она, улавливая его ауру и все поняв.

— И тем не менее это опаснее, чем ты думаешь. Их взгляды встретились. Акико теперь полностью подчинялась его воле, все ее существо настроилось на его слова, почувствовав их значимость, не говоря уже а том, что никакая сила не могла изменить ее карму.

— Я не боюсь ни расставания с жизнью, ни самой смерти, — тихо сказала она.

— Телесная смерть — далеко не худший конец. Вдруг комнату словно бы окутала паутинка из живых светящихся прядей, порожденных их духом, пульсирующих и полных энергии, и от этого дом превратился в энергетическую точку.

— Эти силы, которыми ты хочешь овладеть, недоступны нашему пониманию, они стихийны и лишь отчасти поддаются управлению. Но они могут отбиться от рук, и тогда ты изменишься, а все, чему я тебя научил, подвергнется порче.

Акико склонила голову в окутавшем их гулком безмолвии.

— Я понимаю. Я буду беречься от этой порчи.

— Тогда ты должна пойти вот сюда, — сказал Сунь Сюнь, пододвигая к ней сложенный листок бумаги.

Наутро, когда она собрала свои пожитки, Сунь Сюнь взял у нее альбом для рисования и кисточку.

— Ты не можешь взять это с собой туда, маленький вояка.

Акико впервые почувствовала, сколь глубок тот мрак, в который она погружалась.

— Мне грустно, сэнсэй.

Это были последние слова, которые Сунь Сюнь услышал из ее уст. На прощание они выпили по чашке чая. Мгновение спустя Акико взяла свои узелки и, поклонившись, как того требовали приличия, поднялась и покинула его.

Так она впервые совершила для него чайную церемонию. Ученик прислуживал учителю уже как новоиспеченный сэнсэй. Сунь Сюнь еще долго сидел над чашкой с остывшим чаем, к донышку которой упрямо липли темно-зеленые, листья, будто виноградные лозы, цепляющиеся за жизнь. Потом он, медленно и осторожно, словно был сделан из хрупкого хрусталя, переместился на другой край татами, где лежали альбом для рисования и черная, похожая на палец, кисточка из собольего меха.

Он протянул руку и придвинул альбом к себе; глаза его были устремлены в маленький садик, где плавно сливались стихии. Фусума были приоткрыты, и он слышал жалобный писк ржанки. В комнате было прохладно, но он совсем не чувствовал холода.

Крепко прижав альбом к груди, Сунь Сюнь принялся медленно раскачиваться на коленях.

Наконец по его обветренной щеке скользнула одинокая соленая слезинка и тихо упала на краешек альбома. Бумага тотчас впитала ее, и слезинка умерла.

Книга четвертая Спущенный курок

Весна. Наши дни Гонконг. Вашингтон. Токио. Мауи. Рэйли. Хоккайдо

— Боюсь, мистер Нанги, известие куда хуже, чем мы оба поначалу думали.

Тандзан Нанги потягивал бледно-золотистый жасминовый чай, глядя на улицу. Окна выходили на Ботанические сады, раскинувшиеся в Мид-Левелз на острове Гонконг. За ними, у самой вершины, зияло ущелье Виктория.

Он сидел высоко над центром города, в кабинете правления Паназиатского банка, башни из стекла и стали, стоявшей посреди Де Ву-роуд Сентрал.

— Продолжайте, — спокойно сказал Нанги, стряхивая пепел с сигареты в хрустальную пепельницу, стоявшую перед ним на письменном столе.

Аллан Су мельком опустил глаза на непомерно толстую папку из буйволиной кожи, которую он сжимал в руках, хотя было очевидно, что это вряд ли имело смысл. Он почесал верхнюю губу, потом провел пятерней по волосам. Это был невысокий плотный китаец родом из Шанхая, который обычно сохранял невозмутимость и рассудительность. Но теперь от него, будто аромат незнакомых духов, исходило беспокойство.

Он принялся мерить шагами старинный бухарский ковер.

— Для примера скажу вам, что нам принадлежат три четверти будущих прибылей от проекта Вань Фа по жилищному строительству на Новых Территориях в Тай По Кау. Первая закладная уже однажды финансировалась повторно, и дело идет к тому, что мы будем вынуждены поступить так еще раз. А это неминуемо повлечет за собой вторую закладную, чего мы не можем себе позволить.

Нам необходима арендная ставка в семьдесят шесть процентов, чтобы, так сказать, остаться при своих даже на этом уровне. Отделения должны получать арендную плату по высшей ставке шестнадцать тысяч гонконгских долларов в месяц, но нам очень повезет, если удастся наскрести пять тысяч. После этих заявлений коммунистов никто не хочет жить в таком “ненадежном” районе, который “того и гляди попадет в руки врагов”.

Аллан Су остановился, хлопнул папкой по стопке других таких же папок, лежавших на полированной поверхности стола из тикового дерева, и возобновил свои хождения.

— Этот перечень можно продолжать до бесконечности! — В его голосе сквозило неподдельное отвращение. — Энтони Чин не смог бы причинить нам большего вреда, даже если бы тайно работал на кого-нибудь из наших соперников.

— А он работает? — спросил Нанги.

— В таком городе все возможно! — Су пожал плечами. — Но я в этом сомневаюсь. Несколько других банков попались так же, как и мы, правда, никто так не влип. — Он покачал головой. — Нет, я думаю, что мистер Чин попросту пожадничал, а жадность, мистер Нанги, — это самый страшный враг здравого смысла.

Нанги подался вперед и подлил себе чаю. Потом устроился поудобнее в кожаном кресле с высокой спинкой и принялся рассматривать похожие на уступы крыши белых и бежевых небоскребов, покрывавших склоны горы Виктория, будто бетонные джунгли.

— Скажите мне, мистер Су, когда у вас в последний раз было сильное землетрясение?

На мгновение сбитый с толку этим вопросом, Аллан Су прищурил глаза, скрытые за стеклами очков в тонкой оправе.

— Ну... я полагаю, почти два года назад.

— Угу! — Внимание Нанги по-прежнему было приковано к лесу из небоскребов. — Достаточно серьезное землетрясение с эпицентром в какой-нибудь неудачной точке разрушит большинство этих домов, вы согласны? Они рассыплются как куча детских кубиков. Погибнет много людей, немало семей прекратит существование, пойдут прахом целые состояния. — Он повернулся и посмотрел в лицо Аллана Су. — А на кого еще работаете вы, мистер Су?

— Я... извините, мистер Нанги, но я не понимаю, о чем вы говорите!

— Ну, ну, — проговорил Нанги, подумав, что все китайцы одинаковы. — Вам нет нужды прибедняться. Весь Гонконг где-то подрабатывает, ведь это так выгодно. — Он умолк, наполняя чаем вторую чашку. — Возьмем, к примеру, Энтони Чина. Он же был не только президентом Паназиатского банка в Гонконге, но еще и лейтенантом вооруженных сил красного Китая.

Нанги толкнул чашечку через стол.

— Это невозможно! — Аллан Су застыл на месте. — Я знал его долгие годы. Наши жены каждую неделю вместе ходили по магазинам.

— Тогда вам, должно быть, известно обо всех этих финансовых нарушениях, — вкрадчиво сказал Нанги, показывая на стопку папок, полных убийственных улик.

Да, команда сыщиков, которую нанял Нанги, поработала на совесть.

— Ничего такого мне неизвестно! — с жаром заявил Су. Нанги покивал.

— Как неизвестно и о его истинном занятии.

Какое-то мгновение Аллан Су пристально смотрел на Нанги, пытаясь подавить невольную ненависть к этому японцу и взглянуть на него беспристрастно. Только это могло сейчас спасти его.

— Стало быть, вы подозреваете меня еще и в том, что я коммунист?

— О, на этот счет не волнуйтесь, — сказал Нанги и улыбнулся. — Ну что, мистер Су, не будете со мной чаевничать?

Сердце Аллана Су заколотилось, как молот, и он принял приглашение.

— Пора бы мне перестать удивляться тому, что тут творится! — Он залпом выпил остывающий чай и указал чашкой на окно, за которым, будто тонкие пальчики, торчали небоскребы Мид-Левелз. — Возьмем, к примеру, вот эти высотки. Чтобы повергнуть их в руины, достанет и меньшей напасти, чем сильное землетрясение. Более чем вероятно, что строители поскупились на стальную арматуру, когда возводили их. Это делается просто: вставляешь полдюжины прутьев в жидкий бетон, в котором, кстати, вдвое больше песка, чем должно быть, а когда строительный инспектор отворачивается и идет своей дорогой, те же шесть прутьев втыкаются в другую секцию, на которую в этот миг смотрит инспектор. Потом, когда он уходит, эти прутья вынимают и перевозят на другую стройплощадку. Причем все это — скорее своего рода игра, ведь инспектору уже заплатили, чтобы он не очень зорко следил за строителями.

Нанги нахмурился.

— Какие уж тут игры: ведь речь идет о жизнях. И о миллионах долларов.

Су пожал плечами.

— Если я могу купить себе в Вань Чай двенадцатилетнюю девственницу, то почему не могу точно так же купить какого-то строительного инспектора?

— Разница здесь заключается в том, — сухо сказал Нанги, — что эта двенадцатилетняя девственница, которой вы заплатили своими кровными долларами, вполне вероятно, способна заткнуть за пояс вашу жену.

— Значит, моя похоть — а это ведь тоже форма жадности — ослепила мой разум. Нанги резко встал.

— Сколько вам платит в месяц банк “Ройял Альберт”, мистер Су?

Аллан Су едва не выронил свою фарфоровую чашечку. Но все же удержал. Он почувствовал тяжелую пульсацию в ушах, будто там разом вопили все его пращуры, и подумал: “О великий Будда, что же теперь случится с моей семьей? Безработный и разорившийся, да еще в разгар самого тяжелого кризиса в Гонконге за три десятилетия”.

Нанги, казалось, то исчезал, то появлялся снова, и Аллан Су с преувеличенной медлительностью и осторожностью закоренелого пьянчужки поставил пустую чашечку на стол рядом со стопкой папок из буйволиной кожи.

— Ну же, ну, — сказал Нанги. — Это же довольно простой вопрос!

— Но ответ трудный. Я прошу вас...

— Я не желаю выслушивать объяснений, мистер Су, — перебил его Нанги, наклоняясь вперед и упираясь сухими ладонями в тиковый стол. — Мне здесь нужен человек, которому я мог бы полностью доверять. Либо да, либо нет. — Нанги не сводил с него глаз. — А ведь вы знаете, что произойдет с вами, мистер Су, если вы не возьметесь за дело.

Аллан Су содрогнулся и промолчал. Он стоял очень прямо, хотя ноги были ватные. Разумеется, он мог бы сейчас уйти, подав в отставку. Но куда бы это его привело? Была ли у него уверенность, что банк “Ройял Альберт” примет его на работу? Рынок труда очень сузился во многих областях, и банковское дело едва ли не держало тут пальму первенства с тех пор, как проклятые коммунисты сделали свое проклятущее заявление. Он подумал о своей жене, шестерых детях, о тетушке и двух дядьях. Один из них уже овдовел... А сколько еще двоюродных братьев и сестер по линии жены, за благосостояние которых он отвечал!

Конечно, он мог попытаться пойти напролом, но чувствовал, что сейчас такой образ действий был бы неразумным, а итог будет таким же, как если он просто возьмет и уйдет. Нанги был человеком жестким. И он был японцем. Но, будь он справедлив, мог бы стать вполне сносным работодателем.

Су решил рассказать правду.

— “Ройял Альберт” платит мне десять тысяч долларов в месяц за то, что я сообщал им обо всех сделках Паназиатского банка.

Он затаил дыхание. И услышал шум в голове, похожий на рев прибоя. Это колотилось его сердце.

— Понятно! — Нанги постучал карандашом с ластиком по письменному столу и поднял глаза. — Отныне и впредь, мистер Су, ваше жалованье удваивается.

“О, великие боги западного ветра”, — подумал Су. Тоненькая струйка пота появилась у корней его волос.

— Через полгода, — продолжал Нанги, — мы снова рассмотрим этот вопрос и с учетом хода дел в банке пересмотрим ваш оклад в сторону повышения... или понижения. То же самое произойдет и спустя год. — Его глаза пристально вглядывались в лицо Су. — Если к тому времени банк выполнит план по прибылям, я рассчитаюсь с вами, прежде чем уйду на покой, вы получите десять процентов от всего остатка акций Паназиатского банка, в соответствии с подписанным вами пожизненным контрактом.

Нанги с удовольствием отметил, что широкая физиономия Су побледнела.

— Я немедленно порву все связи с банком “Ройял Альберт”! — Голос Су звучал высоко и пронзительно, глаза его остекленели.

— Нет, вы этого не сделаете, — сказал Нанги. — Вы будете брать свои десять тысяч долларов в месяц, да еще не позднее, чем через два месяца потребуете прибавки. Видит Бог, вы ее заработали.

Лицо Су омрачилось.

— Сэр, кажется, я вас не понимаю.

Облегчение разливалось по телу, словно весенний паводок, внося сумятицу в мысли.

— Начиная с сегодняшнего дня, мистер Су, вы будете давать банку “Ройял Альберт” только те сведения, которыми вас буду снабжать я. И одновременно вы будете рассказывать мне обо всем, что творится у наших конкурентов. Мне нужно знать о каждой крупной и мелкой сделке в их конторе. Мне понадобятся сведения об их основных расходах, о размахе их деятельности, о ежегодных капиталовложениях, о вкладах на ближайшие пять лет, двадцать лет. — Он склонил голову набок. — Понятно, мистер Су?

Су уже пришел в себя и смог улыбнуться. “О, боги всех четырех сторон света, — безмолвно молился он, — сегодня вечером принесу жертву каждому из вас”.

— Я с вами, Нанги-сан, — сказал он, постаравшись правильно употребить английскую идиому. — Судя по всему, я буду упиваться этой работой. — На лице его вновь появилось озабоченное выражение. — Но не надейтесь, что я добьюсь очень больших прибылей, только не при нынешнем тревожном истощении наших фондов. Банк окажется на грани банкротства, если нам придется платить по векселям и другим долгосрочным вкладам. И даже если наплыва требований о возвращении вкладов не будет — да услышат нас все боги и сделают так! — все равно мы оправимся от застоя не раньше, чем через год, и только тогда я смогу создать хотя бы видимость развития.

— В этом нам должны помочь два обстоятельства, — невозмутимо проговорил Нанги. — Во-первых, не позднее, чем через трое суток мы должны получить дополнительный капитал, которым сможем распоряжаться.

— Могу я спросить об источнике этого капитала? — тотчас насторожился Су.

— Просто будьте готовы разумно разместить часть его, с максимальным оборотом за минимальное время.

Су уже качал головой.

— В этом большой риск. В нынешнем положении мы такое дело не потянем.

— Потянем, если учесть сведения, которые вы раздобудете в банке “Ройял Альберт”. — Нанги с улыбкой поднялся на ноги. — Садитесь им на загривок, мистер Су, подобно псу, оседлавшему огромного дракона. Помните ту скульптуру в храме? Пускай они идут на риск, делают всю работу, а вы тем временем пустите наши денежки в рост без всякого риска. — Он кивнул. — Мои поздравления! Для вас это большой день. Не сходить ли нам куда-нибудь отметить это?

* * *

Таня возилась с терминалом компьютера, когда пришла шифровка. Это была настоящая удача. Но если бы дежурил кто-то другой, что было более чем вероятно, он (или она) попросту отметил бы звездочкой неудобочитаемое послание, и по возвращении ее попросту отстранили бы от дел.

Все, что связано с “Рыбой-мечом”, как она в шутку называла эту операцию, было ее детищем. Она была главным координатором, в основном потому, что операция считалась скорее личным делом Минка, нежели работой.

Строго говоря, это было не совсем так. “Рыба-меч” была частью работы примерно до прошлого года. Уже тогда операцию надо было свернуть, за что Таня и ратовала. По сути, что касается остальных членов Красной Станции, да и всей остальной “семьи”, ее можно было считать свернутой. И лишь Минк и Таня знали, что это не так.

В этот миг, когда Таня узнала, что “Рыба-меч” перешла запретную грань и превратилась в личное дело, она стала вести себя очень настороженно. Одной из ее задач, тайной, а оттого еще более важной, стала охрана Минка. По ее мнению, он выбрал самое неудачное для такой операции время. Хотя она понимала, что, если к интересам дела примешиваются личные чувства, говорить о каком-либо “удачном” времени вообще не приходится.

Вот она и стала покровительницей “Рыбы-меча”, хотя и понимала, сколь безрассудно это предприятие. Есть вещи, которые можно хранить в холодильнике дольше других, но на свежем воздухе все скоро протухнет.

Поняв, что Минк не согласится свернуть деятельность, Таня сменила тактику, добиваясь, чтобы круг людей, вовлеченных в дело, был строго ограничен. Об этом тоже не может быть и речи, сказал Минк. “Рыбу-меч” невозможно посадить под замок.

Тогда она стала добиваться, чтобы работали только по восемь человек в две смены. Но Минк заявил, что и это “Рыбе-мечу” придется не по вкусу. Это стесняет свободу действий, сказал он. Таня тогда промолчала, зная, что в этом-то и заключается назначение “ящика”. Обычно он использовался для более серьезных дел, но можно было применять его и в отношениях с другими группами вроде “Рыбы-меча”.

И в конце концов она сделала то, о чем он просил ее с самого начала — поручила дело двум людям. Но она не хотела удовлетвориться этим и поддерживала постоянную связь. “Рыба-меч” была очень своенравной, и Таня хотела исключить любые ошибки. Она только раз позволила себе расслабиться, когда Минк спускался вниз. Он думал, что даже она этого не знала. Но она знала.

И вот теперь она внимательно следила за возникающими на экране терминала зелеными светящимися буквами; они деловито маршировали по нему ровными рядами. Получив все сообщение, она какое-то время вглядывалась в дрожащие значки, потом нажала кнопку расшифровки. Появилась фраза: “В САМОМ ДЕЛЕ?”, и она набрала шестизначное ключевое число-доступ в определенной последовательности, расшифровав сообщение, появившееся на экране. У нее была одна минута — ни больше ни меньше, — чтобы запомнить его. Если за это время она не нажмет клавишу “печать”, чтобы получить текст на бумаге, компьютер уничтожит шифр, словно его никогда и не существовало.

Таня побледнела, прочитав краткое сообщение, настолько ошеломившее ее, что она не успела решить, нажимать ей кнопку печатающего устройства или нет. Время вышло, и сообщение исчезло с экрана. Большого значения это не имело, коль скоро оно все еще стояло перед глазами чередой сверкающих значков.

В душе она прокляла Минка со всеми его личными неурядицами. После этой шифровки “Рыба-меч” превратилась из источника возможных неприятностей в источник неприятностей реально существующих.

Сочиняя ответ, Таня нажала кнопку “посыл”. Когда на экране появилась только дата, она вспомнила, что коды меняются каждую неделю, и сегодня как раз вступает в действие новый. Значит, надо идти к Тони Теерсону.

Она встала и спустилась на два этажа вниз. Чудо-мальчик работал в пустовавшем углу этого этажа. Его уединение скрашивали нагромождения картонных коробок, деревянных ящиков, посылочных бирок и огромных рулонов бурой оберточной бумаги. И еще его шифровальные машины.

Хотя Минк заставил Теерсона работать над советскими шифрами “Альфа-3” почти сутки напролет, его дьявольский маленький мозг еще и разрабатывал собственные коды для Красной Станции. Теерсон говорил, что они не поддаются расшифровке, и Таня верила в это. Когда она подошла к нему, он сидел на армейской койке, которую попросил установить в своем рабочем уголке. Таня подозревала, что у Чудо-мальчика вообще не было никакой личной жизни, и он наверняка отсыпался тут же, в конторе. Кроме того, из-за разницы во времени между Вашингтоном и районами, по которым он вел радиоперехваты, в основном России и Азии, он предпочитал спать только урывками.

— Привет, — по своему обыкновению коротко бросил он.

— Кофе не хочешь?

Тони протянул ей голую руку. Он был в тенниске с надписью “Депеш мод” и линялых синих джинсах.

— Просто ширни меня в вену, доктор!

Таня засмеялась, подошла к кофеварке и наполнила две кружки.

— Трудная была ночь? — спросила она, вручая одну ему. Он отхлебнул крепкого кофе “френч-роуст” и застонал, зажмурившись от восторга.

— Напиток богов. — Он сделал еще глоток. — Да, я тут повозился, расшифровывая этот новый, мать его. — Он имел в виду “Альфу-3”. Тони отставил пустую кружку. — По правде говоря, я не думаю, что мне удастся разобраться в нем.

Он встал и потянулся, зевнув во весь рот.

— Боюсь, здесь снова такой же случай, — сказала Таня. Сама она едва прикоснулась к кофе, потому что пила чай. Но ей не хотелось показаться недружелюбной. А Чудо-мальчик снова застонал:

— Ты хочешь сказать, что еще одна неделя вот так и пролетит? О Бог мой! — Он запустил пятерню в волосы. — Мне бы сейчас душ принять.

— Сначала дело, а личная гигиена потом, — сказала Таня, ставя кружку. — Я сейчас на открытой линии.

— Понятно. — Теерсон залез в коробку с дискетами, вытащил одну и дал ее Тане. — Вот отличная штука.

— Да они все хороши, — сказала она, направляясь к двери. — Удачи тебе. Он кисло заворчал.

— Да уж, с этим монстром без везения никак нельзя.

Она ушла, увидев, как он натягивает наушники “уокмэн” и садится работать. У Чудо-мальчика дело всегда было на первом месте. Таня решила составить докладную записку для Минка с предложением предоставить Теерсону дополнительный отпуск.

Поднявшись к своему компьютеру, она вставила в машину дискету, которую дал ей Теерсон, и нажала клавишу “ввод”. Появилось слово “ЗАПОЛНЯЙТЕ”, и она отпечатала: “РЫБА-МЕЧ”. Подождав, пока цикл завершится, она ввела свой ответ. Компьютер автоматически использовал новый шифр, заменив в блоке входа старый код на новый:

“ЕЖЕЧАСНО СООБЩАЙТЕ ПОСЛЕДНИЕ СВЕДЕНИЯ. ГОТОВЬТЕСЬ ВСКОРЕ НАЧАТЬ ДВИЖЕНИЕ. В ПРЕДЕЛАХ 36 ЧАСОВ ПОЛУЧИТЕ ЗАМЕНУ. СВЕРНИТЕ “РЫБУ-МЕЧ”, КОГДА ОБСТАНОВКА СТАБИЛИЗИРУЕТСЯ И ВЫ БУДЕТЕ УВЕРЕНЫ, ЧТО ВИДИТЕ ЦЕЛЬ”.

Потом она пошла писать рапорт.

* * *

Николас сидел на каменной скамье без спинки в саду Сато. Он проторчал здесь около часа, с тех пор как ушли его хозяева. Он сделал вид, будто идет в свою комнату, дабы им не пришлось бодрствовать вместе с ним. Но он даже не потрудился раздеться, а просто подождал четверть часа и вернулся в опустевший сад.

Свет просачивался сюда бесконечно медленно. В каком-то смысле это огорчало, потому что прежде лишь холодное мерцание луны создавало игру света и тени и ничего не мешало наслаждаться благоуханием цветов. Теперь же, по мере того как мир делался зримым, ароматы приглушались.

Николас почувствовал чье-то присутствие за спиной. В этот миг человек переступил порог кабинета Сато и вышел на сверкающую гальку. Предрассветный воздух казался водянистым из-за белого тумана. Не было слышно ни звука, только щебетание птиц.

Николас знал, что это Акико, ему не было нужды оборачиваться или слышать ее голос. Их “ва” слились уже много часов назад, и этого было достаточно, чтобы Акико запечатлелась в его сознании. Система была одновременно и примитивной, и утонченной. Как сказал Акутагава-сан, городская жизнь напрочь вытравила это свойство у современных людей.

Благодаря “ва” Николас понимал, что Акико опасна. Он не знал, почему именно, не ведал, представляла ли она опасность конкретно для него. Но знал, что она была сэнсэем. Очень немногие люди были способны определить это по внешнему виду и отпечатку ее духа. Этого не могли сделать даже другие сэнсэи, лишенные умений и дарований Николаса. Но он мог.

— Николас-сан.

Ее низкий голос возбуждал его, и он приказал себе сохранять спокойствие. И все-таки пульс барабанил в висках, а кровь ударила в голову.

— Где ваш муж?

— Храпит на своем царственном ложе из соломенного тюфяка.

Что же это в ее голосе? Николас насторожился, стремясь уловить все полутона и оттенки, даже те, о которых она, возможно и сама не знала. Уж не насмешка ли послышалась ему?

— А разве ваше место не рядом с ним?

Это было колкое замечание ревнивого влюбленного, и Николас выругал себя.

— Мое место там, где мне хочется быть, — ответила она, словно не слыша никакого подтекста. Она помолчала, как бы не зная, стоит ли продолжать. — А вы считаете, что я веду себя не как японка?

Он покачал головой.

— Вполне по-японски, разве что, возможно, несколько нетрадиционно.

Нарушая молчание, которое делалось неловким, она спросила:

— А вы не хотите повернуться и взглянуть на меня? Неужели на меня так уж трудно смотреть?

От ее слов волосы зашевелились у него на затылке, и он подумал: интересно, долго ли она подбирала их? Он повернулся к ней медленно, потому что сердце его колотилось. Он буквально таял.

Первый рассветный луч окрасил ее лицо, заставил его сиять. Она переоделась в бледно-желтое кимоно с вышитыми на нем соснами холодно-зеленого и серебристого цветов. Одинокая золотистая цапля парила на распростертых крыльях над ее левой грудью. Волосы свободно ниспадали, их сияющий иссиня-черный каскад покрывал спину. На Акико не было никаких украшений. Ногти, хотя и покрытые сверкающим лаком, были коротко подстрижены, как, вероятно, требовало какое-то из ее упражнений. Николасу показалось, что он заметил легкую дрожь в ее лице — эдакий молниеносный тик верхнего века. Но это мгновенно прошло, и Акико снова овладела собой.

— Неужели это было так тяжело? — выдохнула она, и слова смешалась с легким ветерком. За спиной Акико клубился туман, будто в танце окутывая плечи Николаса.

— На вас очень приятно смотреть, Акико-сан, — ответил он. Это признание вырвалось у Николаса помимо воли, и он почувствовал себя так, будто потерпел поражение в бою.

Она приблизилась, плавно скользя по покрытой галькой дорожке, словно порождение уходящей ночи.

— Отчего же мне кажется, что я была с вами раньше?

Ее слова поразили их обоих. Ощущение было такое, будто они, голые, сжимали друг друга в объятиях, а Сато приближался к ним. Кровь прилила к лицу Акико, и она поспешно отвела взгляд от его лица, снова затрепетав.

Николас утратил всякое ощущение реальности. Этот человек, затерянный в белом тумане, видел только Акико. Перед его глазами возникла Юко, одна “ками”, которой была дарована вторая жизнь. Потом и он проникся покоем Бездны, потянулся к ней в поисках несуществующего ответа на свой вопрос. Будто во сне поднялся он с жесткого каменного сиденья и пошел к ней, остановившись на расстоянии вытянутой руки. Он пытался заставить себя произнести те слова, которые терзали его сознание с тех пор, как он увидел, как Акико изящно приоткрыла веером лицо. Ему очень хотелось выговорить эти слова, которые, быть может, освободят его от душевных мук, но при этом неизбежно сделают уязвимым.

Что же делать? Миг настал! В японском обществе мужчине редко выпадает минута, чтобы побыть наедине с чужой женой.

Да и сейчас он остался вдвоем с Акико только благодаря ей. Чего она от него хочет? Может, она и есть Юко? Хочет ли она, чтобы он произнес ее имя? Если да, то зачем она так мучает его? Николаса осаждали вопросы, ответы на которые ставили в тупик, приводили к новым загадкам. Теперь вся его жизнь представлялась ему сплошной головоломкой, наспех осознаваемой чередой событий, в которые он никак не желал вникать.

— Кто вы? — хрипло спросил он. — Я должен знать.

Ее глаза пытливо разглядывали его.

— А кто я такая, по-вашему?

Она не рисовалась, Николас скорее ощущал затаенное отчаяние, которому он не мог найти никакого определения.

— Я не знаю.

Они и не замечали, как сокращалось разделявшее их расстояние, будто это происходило само собой.

— Скажите мне, — прошептала она. — Скажите мне!

Он чувствовал ее дыхание, ее аромат, жар тела под шелковым кимоно. Глаза ее были полузакрыты, губы разомкнулись, словно она больше не могла совладать со своим чувством, запрятанным глубоко внутри.

— Юко... — Это имя вырвалось из самого его сердца, словно пробитое пулями боевое знамя. Глупо было произносить его, глупо было думать, что именно она стоит перед ним. И тем не менее он повторил: — Юко, Юко.

Он видел, как трепещут ее веки, словно во власти чар; чувствовал, как размякает и расслабляется льнувшее к нему тело, как откидывается назад ее голова, и длинная изогнутая шея Акико сливается наяву с тем образом, который столько лет стоял перед его мысленным взором, который он все это время носил и памяти.

Протянув к Акико руки, он почувствовал жжение внутри. Он и сам не знал, чего хочет — то ли обнять ее, то ли поддержать и не дать ей уйти. Все его внутренности превратились в воду и начали закипать, разум охватило лихорадочное возбуждение, он утратил всякое самообладание. Его губы прильнули к ее губам, и он ощутил аромат Акико, одновременно почувствовав острое жало ее язычка во рту.

Впервые в жизни Акико раскрылась для мира. Ни одно из ее долгих и энергичных упражнений не могло так воспламенить ее. У нее так кружилась голова, что она была вдвойне благодарна его сильным рукам, обнявшим ее. У нее захватило дух, когда он произнес ее имя. Ее настоящее имя! Возможно ли? Но он был так сладок и, о Боже, как же она жаждала его! Ноги ослабли и не держали ее. От его прикосновений она пришла в такой восторг, какой, казалось ей, возможен только при оргазме.

Что же с ней творится? Даже сейчас какая-то темная частица ее разума кричала, требуя внимания. Что за незнакомая сила вторглась в ее сознание? Из-за чего все ее планы мщения оказались вывернутыми наизнанку? Почему она испытывает такие чувства к ненавистному врагу? И почему она солгала ему? Ведь она же не Юко, она — Акико.

Она почувствовала, как ее окутывает его “ва”, как грохочет пульс в ушах, как его крепкая грудь прижимается к ее груди, и к ней пришло озарение, подобное треску петарды. Теперь она знала ответ.

Как Акико она — ничто. Ничто было ее колыбелью, ничто станет и ее могилой. Но как Юко она кое-что из себя представляла и могла рассчитывать на нечто большее, чем кёму — всеобщее отрицание, которое проповедовал Кёки.

С того мгновения, когда она лишилась любовного покровительства Сунь Сюня, Акико почувствовала себя досигатай, лишенной надежды на спасение. Да и на что она могла надеяться, не имея никакой другой гавани?

А сейчас, с появлением Николаса Линнера, Юко вдруг превратилась в нечто осязаемое. Она перестала быть просто мысленной формой, двухмерным плоским образом, она ожила. Любовь Николаса Линнера вернула ее из царства мертвых.

* * *

Жюстин увидела его на второй день после приезда в гостиницу. Они впервые встретились в баре возле бассейна, под сенью навеса, и тогда она подумала, что, должно быть, обозналась. Но вторая встреча произошла на изогнутом в форме полумесяца пляже, когда она брела к желто-зеленому океану с ластами на ногах и трубкой и маской в руке. На сей раз сомнений не возникало: это был Рик Миллар.

Поначалу она в это не поверила. В конце концов, она была в шести тысячах миль от Нью-Йорка, на безмятежном курорте мирового значения, построенном посреди ананасовой плантации площадью двадцать три тысячи акров. Она была в западном Мауи, в одном из самых отдаленных уголков острова, на большом расстоянии от вереницы высотных гостиниц в Каанипали, где останавливалось большинство посетителей этого рая земного.

Она стояла по пояс в плещущихся волнах и как громом пораженная следила за ним. А он бросился в волны головой вперед и поплыл к ней. Он был строен, худощав, широкоплеч и узок в бедрах. Запястья у него были тонкие, грудь не очень мощная, он не состоял из одних мускулов, как Николас. Ну да ведь Рик — теннисист, а не машина для человекоубийства.

Слезы потекли из-под дрожащих век, обжигая ей глаза, и она отвернулась, глядя на море и окутанный дымкой берег Молокаи.

— Жюстин...

— Ну и нервы у вас, если вы сюда приехали!

— Прежде я слышал только о знаменитом нраве Томкина. Говорят, это невозможно было передать словами!.. — Его голос звучал нарочно беспечно и благодушно.

— Вы вернули Мери Кейт на работу?

Она ощутила сердцебиение, будто в груди раскачивалась гранитная глыба.

— Она не подходила для этой работы, Жюстин, так зачем было брать ее снова? — Он стоял к ней ближе, чем ей хотелось бы. — Я же говорил, что нашел на это место человека получше.

Она резко повернулась к нему, ее глаза сверкали.

— Вы использовали меня, вы, подонок!

Он сохранил невозмутимость.

— Ваша беда в том, что вы — пугливое дитя, заключенное в оболочку женщины. Кончайте с этим, Жюстин. Я использовал вас ничуть не больше, чем любого другого. Да и слово это не совсем верно. Мери Кейт не справлялась с работой. В мире матерых дельцов работника любого уровня не выгоняют, пока не найдут ему замену. Я бы отнесся к своим обязанностям в компании халатно, если бы действовал как-то иначе.

— Но мы же подруги!

— Ну, это несущественно. Но, если вас это утешит, я сожалею, что смешал личное с деловыми интересами! — Он улыбнулся. — Уверяю вас, в этом не было ничего дурного. Я видел кое-что из ваших работ по контрактам, я разговаривал кое с кем из моих сотрудников, прибегавших к вашим услугам в прошлом году. Все они считают, что вы были великолепны. — Он снова улыбнулся. — И все они, между прочим, предупредили меня о вашей вспыльчивости.

— Но вас, я вижу, это не отпугнуло.

Теперь она жалела, что расплакалась при его появлении.

— Мне слишком нравилась ваша работа. Вы очень самобытны во всем, что касается теории рекламного дела. Это бесценное качество! — Он на мгновение отвернулся, сделавшись похожим на маленького мальчика. — В общем, я думал, что смогу приручить вас. Я считал это своего рода ответом на вызов. — Его глаза вновь уставились на нее. — Я бы отдал все, что угодно, за возможность начать все сызнова.

— И поэтому вы преследуете меня?

Он покачал головой и покрепче уперся ногами в дно, когда высокая волна перевалила через коралловый риф возле мыса и покатилась в их сторону.

— Не только. Я убедился, что в конторе без вас пустовато.

Когда накатила волна, вода поднялась до подбородка, и их бросило друг к другу.

* * *

Нанги закинул больные ноги на шезлонг, откинулся назад и устремил взор в просторы Южно-Китайского моря, набегавшего на бледно-желтый берег Шек-О. Он был на южном конце острова Гонконг, ближе к Абердину, чем к Центральному району — средоточию всей деловой жизни этой колонии британской короны. Шек-О был одним из четырех или пяти районов Гонконга, где жили истинно богатые обитатели этого города, приютившего и толстосумов, и жалких бедняков.

Но за те полтора года, что он прожил здесь, положение изменилось. Во-первых, снесли прекрасную гостиницу в бухте Отпора, чтобы возвести на ее месте новый квартал высотных домов. Нанги жалел об этом не только потому, что провел много дней на широкой веранде этой выстроенной в колониальном стиле гостиницы, попивая чай и улаживая дела. Он грустил при мысли о том, что былые нравы уходят в прошлое, а солнечные безмятежные деньки омрачены жаждой наживы, порождением строительного бума, охватившего Гонконг в конце семидесятых годов, когда колония в течение пяти или шести лет развивалась ускоренными темпами.

Вот почему он переехал сюда. Из-за развала всей системы недвижимости. Именно это превращало снос гостиницы в бухте Отпора в событие по-настоящему горестное.

Теперь Нанги сидел один на вилле, отделанной лепным гипсом и покрытой черепичной кровлей, наблюдая за молодой, едва достигшей брачного возраста китаянкой, которая храбро бросала вызов грязному Южно-Китайскому морю, сбегая по пляжу в мягкий прибой. Рядом больше не было ни души, хотя на столе с крышкой из горного хрусталя, у левого локтя Нанги, стояли кувшин с ледяным чаем и пара высоких бокалов.

Он видел голову девушки, торчавшую над водой. Она не потрудилась завязать волосы или надеть какую-нибудь шапочку, и теперь темный шлейф ее волос струился по обнаженной спине, колыхался в воде, будто морская анемона с влекомыми течением стеблями.

У-син. Эти слова все время вторгались в сознание. И это было плохо. Три смерти и три вопроса, на которые надо было найти ответы. Нанги интересовало, какая связь могла быть между “Тэндзи” и убийствами у-син.

Теперь, если происходило что-либо необъяснимое, он сразу вспоминал “Тэндзи”. Это было вполне логично. Он знал, что русские не остановятся ни перед чем, чтобы отнять “Тэндзи” у Японии... если они узнают, что такое “Тэндзи”. Что же касается американцев, то он вполне мог представить себе их попытку сорвать операцию. Со времен окончания войны Америка зависела от Японии, которая была ее антикоммунистическим сторожевым псом на Востоке. Но Америка хотела, чтобы Япония, подобно ивовому прутику, послушно сгибалась по воле страны-победительницы. А Япония и впрямь всецело зависела от Америки.

Но “Тэндзи” изменило бы все это. Нанги опасался, что, если американцы пронюхают об этой операции, они станут срывать, ее наперегонки с Советами. Этого нельзя было допустить.

Впервые за многие десятилетия Япония оказалась совсем одна, и, странное дело, это было пугающее ощущение. Нанги все яснее сознавал, что больше нельзя грезить о былой Японии. Она ушла, ее смел солнечный ветер атомных взрывов, ее оставил за спиной экономический скачок, большую роль в котором сыграл и он, Нанги.

Нанги прикрыл глаза, зная, что в жизни не бывает простых ответов, а на деле все не так чисто и гладко, как было в замысле. “Решай задачи по мере их постановки, — подумал он. — Сперва надо преодолеть эту китайскую преграду, а уж потом размышлять о таинственных древних карах”.

Хотя на вилле никого не было, когда он приехал туда, теперь он слышал мягкие шаги, стук открывающихся и закрывающихся дверей, предвещавших скорое начало работы. Он потянулся к кувшину с ледяным чаем и налил себе бокал. Чай был очень вкусный и бодрил; в такой день, когда уже начинает парить, только его и пить.

Нанги не повернул головы, когда его чуткий слух уловил чье-то приближение, он так и сидел, прихлебывая свое питье и внимательно глядя на девушку, которая, будто нимфа, вынырнула из спокойных вод Южно-Китайского моря.

— Добрый день, мистер Нанги.

По взаимному соглашению здесь они разговаривали только по-английски. Для обоих этот язык был чужим, но; во всяком случае, они одинаково ненавидели его лютой ненавистью.

— Мистер Лю.

Нанги склонил голову, никому не адресуя свой поклон. Он услышал скрип шезлонга рядом с собой, мелодичный звон льда о стекло и только тогда повернул голову.

Должно быть, далекие предки этого человека были чистокровными маньчжурами, поскольку у него был удлиненный череп с высоким сводом, что свойственно этому этносу. Он был высок для жителя Востока, знал это и использовал свой рост в качестве своего рода средства устрашения, даже когда сидел.

Сейчас Лю улыбался и прихлебывал свой чай, положив голову на спинку шезлонга.

— Ну, и каков нынче в Японии деловой климат, мистер Нанги?

У Лю была привычка начинать обсуждение так, словно о предмете беседы уже шла речь.

— Очень хороший, — кратко ответил Нанги, решив не давать Лю пищи для размышлений до тех пор, пока сам не будет к этому готов. — Прогнозы весьма радужные.

— Ага, — сказал китаец, покачав головой. — Значит, ваше... хм, “кэйрэцу” не очень тесно связано с тяжелой промышленностью, с которой и начался ваш экономический скачок. — Он поставил на стол свой запотевший бокал и сложил руки на брюшке, сомкнув кончики пальцев. — Как я понимаю, такие отрасли промышленности, как сталелитейная, которая служит хребтом вашего экономического развития, переживают сейчас значительные денежные трудности в связи с общемировым кризисом.

Нанги долго молчал, гадая, насколько осведомлен его собеседник. Он мог знать, как плохи дела, но мог просто закидывать удочку, дабы получить подтверждение имеющимся у него сведениям. Нанги надо было ответить ему так, чтобы ничего не выболтать.

— С нашими сталелитейными предприятиями все в порядке, — взвешивая слова, сказал он. — Мы от них не имеем ничего, кроме прибылей.

— Да уж, конечно. — Этими словами Лю дал понять, что он не верит утверждению Нанги. — А как насчет добычи угля? Текстильного производства? Нефтехимии?

— Эта тема не представляет для меня никакого интереса. Лю приподнял голову, словно собака, делающая стойку.

— И все же, мистер Нанги, мне-то интересно, почему вы пожелали продать отделение вашей фирмы, которая, по вашим же словам, приносит вам столько прибыли.

— Мы больше не заинтересованы в производстве стали. — Он сказал это, возможно, несколько поспешно.

Но теперь, во всяком случае, Нанги знал степень осведомленности китайца. Она была огромной, и Нанги стал еще бдительнее.

— Настоящие сложности для Японии, думаю, только начинаются, — сказал Лю, будто учитель, вразумляющий своего ученика. — Ваш золотой век безудержной глобальной экономической экспансии подошел к концу. В былые годы вы могли экспортировать свою готовую продукцию на зарубежные рынки, где их тотчас раскупали в ущерб местным товарам. Это давало вам, разумеется, не только прибыль, но и неуклонно повышающийся уровень занятости в вашей стране. Но теперь времена изменились! — Лю разомкнул пальцы и растопырил их, ладонь стала похожа на морскую звезду, потом опять сцепил их и устроил на животе. — К примеру, автомобили, одно из ваших самых больших достижений. Ваше вторжение на внутренний авторынок США вызвало взрыв безработицы в этой стране и недавно поставило одну ее гигантскую корпорацию на грань финансового краха. Вы не хуже меня знаете, как медлительны американцы, когда надо захватывать инициативу! — Он чуть улыбнулся. — Но рано или поздно даже очень крепко спящий должен пробудиться, а если его сила безгранична, как мощь Америки, это пробуждение может быть очень бурным. Американское правительство теперь то и дело бьет вас квотами на импорт. И в итоге вы начинаете понимать, что значит фехтовать на международной арене. Чтобы выжить, вы должны экспортировать капиталы и технологию, строить новые заводы фирмы “Ниссан” в Теннеси, а не на Канде. А это чревато уменьшением занятости в Японии и снижением прибылей. Ваша эра свободной торговли кончилась.

Несмотря на то, что сказанное Лю было правдой, Нанги уловил в его словах изрядную толику зависти. “А хотели бы китайцы оказаться в нашем экономическом положении?” — злорадно подумал он.

— Или, скажем, “Явата”, — продолжал Лю. Он имел в виду великую японскую сталелитейную компанию “Явата”, владевшую старейшими и крупнейшими заводами на побережье страны, которые начали работать еще в 1901, году. — По-моему, это любопытно. Пережиток прошлого, и тем не менее с 1973 года ваше правительство вбухало более трех миллиардов долларов в модернизацию и усовершенствование технологии “Яваты”. И какую же это принесло им пользу? Сегодня “Явата” находится в гораздо худшем положении, чем была после нефтяного шока в семьдесят третьем году. Во всяком случае, тогда правительство могло принять меры по экономии, провести модернизацию, строго нормировать потребление топлива. Все эти шаги позволили “Явате” работать без перебоев.

Но сейчас эти меры все еще действуют, а между тем из-за того, что мировой рынок столь значительно сократился, число рабочих “Яваты” уменьшилось с шестидесяти одной тысячи в шестьдесят девятом году до неполных двадцати четырех тысяч сегодня. Три доменные печи “Ниппон стил” сейчас стоят, многие вспомогательные производства свернуты.

Американская сталелитейная промышленность была бы, я полагаю, рада использовать семьдесят процентов своих мощностей, как сейчас делает “Явата”. Но Япония просто не способна на такие сокращения. И что же вы можете сделать? В Америке компания Беттльхейма может временно уволить своих рабочих, а здесь политическая и социальная система не позволяет вам увольнять своих служащих.

Лю сделал паузу, как бы ожидая какого-то ответа. Когда Нанги промолчал, китаец, казалось, немного растерялся, и, когда заговорил снова, голос его звучал гораздо резче.

— Окончательный итог этого маленького разговора, — сказал он твердо, — заключается в том, что ваше “кэйрэцу”, как и большинство других, сейчас переживает некий организационный переворот. А это, как мы оба знаем, требует капитала. При уменьшении притока наличных средств вам пришлось изрядно опустошить резервные фонды.

— Мы достаточно крепко стоим на ногах.

— Возможно, и крепко. — Лю пожал плечами. — Только я сомневаюсь, что у вас сейчас хватит резервов, чтобы спасти Паназиатский банк.

“Если он собирается предложить мне помощь другой стороны, то мне придется дать ему тростью по голове”, — подумал Нанги.

— А чего хотят коммунисты от Паназиатского банка?

— Он нам ни капельки не нужен, — беспечно сказал Лю. — Скорее уж мы хотели бы получить кусочек вашего “кэйрэцу”.

Несмотря на то, что Нанги напряг все свои внутренние сенсоры в поисках ответа, он был как громом поражен.

— О, мы готовы заплатить высокую цену за такую привилегию, — произнес Лю в наступившей тишине, про себя проклиная необходимость вести разговор с вежливостью, принятой среди равных, как будто перед ним сидел не варвар. — Чрезвычайно высокую цену. Ясно, что “кэйрэцу” нуждается в гарантиях, и мы готовы сделать свежее денежное вливание.

— Меня это не интересует, — сказал Нанги, едва не задыхаясь от ненависти к этому человеку и ко всему, что он олицетворяет.

— Пожалуйста, будьте любезны позволить мне внести предложение, прежде чем опрометчиво отвергать его! — Лю сложил губы в некое подобие улыбки. “Ладно, — подумал он, — чего можно ожидать от какого-то японца. У них же нет нашего многовекового воспитания, они просто высасывают из нашей культуры то, что им требуется, дабы подняться над уровнем слюнявых зверей. Но, о Будда, недалеко же они в этом продвинулись!” Вслух он сказал: — Наше предложение состоит в следующем: вы уступаете нам одну треть интересов в вашем “кэйрэцу”, а мы предоставляем вам общим счетом пятьсот миллионов долларов, в шесть приемов за три года.

Поначалу Нанги был совсем не уверен, что не ослышался. Но когда он вгляделся в это продолговатое маньчжурское лицо, у него не осталось никаких сомнений. Пятьсот миллионов долларов! Он мгновенно просчитал, какие возможности открывает это неслыханное вливание средств.

“Бог мой, — возбужденно подумал он, — да мы же сможем запрыгнуть на самую вершину, если будем осторожны, смелы и... конечно, немного удачливы”.

Сумма значительно превышала ту, которую он мог надеяться извлечь из промышленных предприятий компании “Томкин индастриз” в случае их слияния, ту, которую мог дать любой другой источник. Нанги был совершенно уверен, что Лю знал это. Кроме всего прочего, только этот китаец мог дать достаточно денег, чтобы помочь Паназиатскому банку пережить кризис, связанный с наплывом требований вернуть вклады. А это, наряду с остальным, должно стать его основной заботой. Если погибнет Паназиатский банк, за ним вскоре последует и всё “кэйрэцу”, Нанги это понимал. “Тэндзи” поставило его в крайне неловкое положение, лишив средств. Предательство Энтони Чина могло оказаться последним ударом, который развалил бы эту деловую империю. За это Нанги проклинал бы его и все его потомство до конца дней своих.

Но Нанги не мог не задаться вопросом, чего же на самом деле хотят добиться этой сделкой китайцы. Они весьма неохотно раскошеливаются на такие суммы.

Прибыли? Да. Но ведь они могут получить прибыль в десятке других мест, да еще с гораздо меньшими расходами. Нанги лихорадочно искал ответ на этот вопрос, зная, что сам Лю никогда не ответит. Но существовали и другие ответы, которые китаец вынужден будет ему дать, и, возможно, если он, Нанги, задаст те вопросы, какие нужно, китаец, сам того не ведая, выложит ему решение головоломки.

— Скажите мне, мистер Лю, — вымолвил он, — а что ваши люди предполагают делать с этой третьей частью “кэйрэцу”?

— Делать? — переспросил тот, ерзая в своем шезлонге. — Я не понимаю вас.

К молодой китаянке присоединилась еще одна, и перед Нанги встала нелегкая задача решить, на которой из них более узкий купальник. Теперь между ними на песке стояла корзинка, эдакий сундучок с сокровищами, из которого одна из девушек достала бутылку с вином и налила обеим по полбокала бледно-золотистой влаги. Когда они легли навзничь на свои одеяла, он увидел мягкие пышные выпуклости их грудей.

— Ну, это совсем просто, — сказал Нанги, не отрывая глаз от девушек: на них было куда приятнее смотреть, чем на мужчину, развалившегося рядом с ним. — Прежде чем я задумаюсь о том, давать ли кому-либо из чужих... м-м-м, постоянный доступ к “кэйрэцу” — независимо от цены мне необходимо знать, что эти люди намереваются делать со своими капиталовложениями.

— Ну, делать деньги разумеется, — ответил Лю. — Какая еще у нас может быть цель?

Нанги тускло улыбнулся и развел руками.

— Вероятно, вы способны понять мою осторожность. До сих пор я почти не встречался с сотрудниками... вашей фирмы.

— Вполне вас понимаю, — сказал Лю немного дружелюбнее, почувствовав, что лед тает. — Я бы усомнился и в ваших побуждениях, если не почувствовал, что вы осторожничаете. В конце концов, не каждый же день заключаешь такие сделки. В некоторых отношениях мы еще весьма юная страна, мистер Нанги. Мир за пределами Поднебесной империи нам в диковинку. Попросту говоря, те люди, которые сейчас облачены властью в Пекине, хотят прощупать почву для создания восточного союза. Они полагают, что деловое партнерство — строго деловое — это самый разумный способ сдвинуть с места такое дело.

Словно по команде обе девушки-китаянки начали собирать свои пожитки. Даже здесь, на крытой веранде, солнце изрядно припекало, и, пока мужчины беседовали, лед в кувшине с чаем успел растаять. Вода ослепительно блестела подобно бесконечной золотой ленте.

— Хоть это и исключительно удачная возможность, — продолжал Лю, промокая лоб носовым платком, — время здесь играет весьма существенную роль, и как только вы покинете Китай... — Он пожал плечами. — Эта возможность, боюсь, будет упущена.

— Не думаете же вы, что я приму столь важное решение, связанное с моим “кэйрэцу”, в мгновение ока, — сказал Нанги, поворачиваясь к Лю и не глядя больше на девушек, которые стряхивали песок со своих гладких лоснящихся бедер.

— Отнюдь, мистер Нанги, — отвечал Лю, постукивая длинным ногтем по шелковому пиджаку в той точке, где находилось сердце. — Я ничего подобного не жду. Ведь это вам придется выкручиваться из того прискорбно затруднительного положения, в которое попал Паназиатский банк, и выкручиваться быстро. Волна требований о возврате вкладов нарастает подобно лесному пожару, мистер Нанги. Если уж китайцам что-то втемяшится, то дела нередко поразительно быстро выходят из-под контроля. Королевская полиция Гонконга прекрасно знает об этой их черте, поэтому она стремится не допустить больших скоплений китайцев. Пламя само по себе не очень опасно, но если зажечь огонь на бензоколонке... — Лю широко развел руками. — Поэтому можете не торопиться, мистер Нанги. Пожалуйста, не думайте, что мы оказываем на вас какое-либо давление, торопя с тем или иным решением. — Он сунул руку во внутренний карман. — Но мы постарались оказать вам посильную дружескую помощь, и я взял на себя смелость подготовить все бумаги.

— Понимаю! — Нанги уже давно подозревал, что к этому и идет дело.

Лю не мог удержаться от самодовольной ухмылки.

— Несмотря на несколько забавные отзывы с Запада, наша машина смазана весьма неплохо.

— Да, — сказал Нанги, чувствуя, что теперь ненавидит этого человека куда более сильно, чем прежде. — Да, я вижу.

— О нет, мистер Нанги. Простите, что я так говорю, но вы ничего не видите.

Лю умолк, глядя, как две девушки-китаянки приближаются со стороны пляжа. На нижней ступеньке веранды они стряхнули с ног песок. Глубоко посаженные птичьи глазки Лю изучали лицо одной из них — высокой, той, которая была на пляже, когда Нанги приехал сюда. Его пристальный взгляд словно пронизывал и тени на ее лице, и каскад густых волос, упавших ей на плечо. Мгновение спустя они исчезли, бесшумно пройдя мимо двух мужчин во внутренние комнаты виллы.

— Скоро мы пообедаем, — сказал Лю. — Местные лангусты и гарупа, а также тушеная лапа медвежонка. Весьма лакомые блюда по здешним понятиям.

Его поведение слегка изменилось при появлении женщин, и Нанги всеми силами стремился понять, в чем смысл и значение этой мгновенной перемены.

— Но вернемся к нашей теме, — продолжал Лю с некоторой поспешностью. — В Гонконге у нас хорошо поставлено дело. Британцам и в голову не придет, насколько широка и хороша наша сеть. — Он пожал плечами. — Да и почему должно быть иначе? Гонконг в конце концов наша собственность. Истинное правительство Китая не признавало договора, навязанного силой; были другие времена, и людям приходилось плутовать. Мы миримся с британским правлением, потому что оно выгодно для нас. Не стану отрицать всех тех выгод, которые оно нам приносит, это было бы глупо. — Лю резко поднялся. — Но я открою вам одну маленькую тайну.

Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал какой-то многостраничный документ, сложенный пополам. Прежде чем продолжить разговор, он осторожно положил этот документ на маленький столик, разделявший их. Глаза Лю, казалось, засветились.

— Недавний земельный бум — это наших рук дело! — Он вскинул голову. — Да, это так, мистер Нанги. Нынешний виток роста цен на недвижимость, длящийся уже шесть лет, был вызван нами. Понимаете, мы сделали все это, чтобы потом выступить с заявлением, в котором отрицается право британской короны на власть над Гонконгом. Но сначала нам пришлось заставить их непредвзято оценить положение, в котором они окажутся в один прекрасный день. — Лю злорадно улыбнулся. — И теперь, как видите, мы хозяйничаем тут. Мы говорим: “Гоп!” — и королева подпрыгивает. Весь мир это видел. Ее величество пережила чудовищное унижение, когда поспешила сюда и распростерлась у наших ног, чтобы сохранить британские капиталовложения в этом районе. Однако это унижение не выглядело бы столь чудовищным, а положение Британии здесь — таким стесненным, если не проиллюстрировать в весьма осторожных выражениях тот механизм, который дал нам возможность устроить такую встряску чисто западной экономике этой колонии и оказать столь большое воздействие на здешние финансы.

Лю сцепил пальцы за спиной.

— Даже вы, мистер Нанги, должны признать, что наш последний пятилетний план великолепен. Единственный способ достичь нашей цели — это взять под свой контроль необъятный поток денежных средств, идущих в Гонконг и из Гонконга.

Нанги протянул руку к сложенным бумагам и принялся внимательно читать, чтобы успокоиться.

“Силы небесные, — думал он, — если британские власти пронюхают об этом, всех чиновников разом хватит удар, и это еще в самом лучшем случае. Главе колониальной полиции и службы внутренней безопасности, разумеется, прикажут взяться за топор. Но как можно было провернуть такую махинацию под самым их носом? Ведь ее масштабы, должно быть, огромны! О Мадонна, да тут одни болваны! И всех моих людей обвели вокруг пальца. А я-то был уверен, что они хорошо осведомлены. Так с чего бы здешним официальным властям тоже не впасть в заблуждение?”

Однако ломать голову над вопросами, не имеющими ответов, — пустая трата времени, и Нанги поспешно переключился на другие вопросы. Первое и самое главное — контракт. При первом знакомстве он показался жестким, но по сути справедливым. В нем не было никаких завуалированных условий, никаких уклончивых пунктов, о которых промолчал бы Лю.

На какое-то мгновение Нанги приподнял голову, чтобы перевести дух.

— Я вижу вот здесь, на странице третьей, что первый приток капитала начнется не раньше, чем через три месяца после подписания контракта.

Лю кивнул, радуясь, что они добрались хотя бы до этого пункта.

— Это верно. Сбор и перемещение таких больших средств сопряжены с рядом технических сложностей.

— Золото.

— Если вы так пожелаете. Оно будет передано через торговую компанию “Сунь-Ва”.

— Но, разумеется, ваша... м-м-м... фирма достаточно крупна, чтобы начать выплаты сразу по подписании контракта.

Длинная физиономия Лю болезненно исказилась. Он выпростал из-за спины руки, похожие на цепкие крючки.

— Увы, ужать график выплат невозможно. У моей фирмы есть ряд более важных обязательств, которые она должна выполнить в первую очередь. В течение трех месяцев или около того мы просто не соберем достаточных средств.

Нанги выпрямился, крепко сжав белую нефритовую голову дракона, служившую рукоятью его прогулочной трости. “Теперь мы подошли к самой сути дела, — подумал он. — Я должен перехитрить его либо сейчас, либо никогда”.

— Мистер Лю, как вы сами сказали, мое положение по милости Паназиатского банка стало критическим. Если мне придется три месяца дожидаться ваших денег, то я потеряю эту часть моего “кэйрэцу”. А это было бы не в наших с вами интересах.

“Ах, как я хотел бы, чтобы мы уже объединились с этой американской компанией, тогда я мог бы запросить их капитал”, — в отчаянии подумал Нанги.

Но он понимал, что такое невозможно. Даже если бы “кобун” Сато слился со “Сфинксом”, вряд ли компания смогла бы собрать достаточную сумму до истечения срока. Как бы это не бесило его, но Лю был прав. Нанги должен добиться отсрочки выплат по требованиям вкладчиков, пока их наплыв не стал неуправляемым. Иначе, сколько капитала не вливай, банк не спасешь.

Лю молча похлопывал подушечками пальцев одной руки по пальцам другой, отбивая ритм какой-то мелодии.

— Время для меня так же важно, как и для вас, — сказал Нанги, потихоньку сдабривая свой голос эмоциями. — Если уж я решусь подписать это — а это, как вы говорите, надо сделать до моего отъезда из Гонконга, — то следовало бы внести дополнение, в котором специально оговаривалась бы передача достаточной для покрытия требований вкладчиков суммы в ближайшие, скажем, полгода, и денег на оплату краткосрочных обязательств, которые банк должен погасить тоже.

Нанги мысленно перевел дух и заставил свое лицо — выглядеть, а голос — звучать совершенно бесстрастно. Он понимал, что сейчас либо выплывет, либо пойдет ко дну.

— Тридцать пять миллионов американских долларов должны быть выплачены не позднее чем через двенадцать часов после подписания контракта.

Лю помолчал несколько секунд. На фоне ровного шума прибоя до них донесся тихий уютный звон посуды — это женщины трудились на кухне. Лю требовал от всех своих женщин, чтобы те умели стряпать, и стряпать хорошо. Он легонько постучал ногтем по своим поджатым губам.

— Вы запрашиваете слишком много. Такую сумму не назовешь незначительной.

— Уж вам ли не знать, — сказал Нанги, блефуя. — Вы же сами втянули меня в это дело.

Лю выдавил улыбку. Нанги воспринял это как признак того, что китаец не может усмирить свою гордыню, и подумал: “Я веду его, куда нужно”.

— Вообще-то, наверное, это или нечто похожее можно будет устроить. — Лю кивнул, приняв окончательное решение. — Да, полагаю, мы изыщем возможность вычесть эту сумму из первого взноса за “кэйрэцу”.

“О нет, это у вас не пройдет”, — подумал Нанги и сказал:

— Тридцать пять миллионов американских долларов — вовсе не часть стоимости этой покупки. Это, так сказать, надбавка, совершенно независимая и не подлежащая возмещению. Я не хочу, чтобы банковские операции были как-то привязаны к “кэйрэцу”. В конечном счете, это стеснило бы потенциал наших прибылей здесь, о чем вам хорошо известно.

Сердце Нанги бешено стучало, пока Лю обдумывал это заявление. По прикрытым глазам китайца ничего нельзя было определить. Нанги понимал, что это его шанс: немедленный залог, разовое вливание отчаянно необходимого капитала в обмен на третью часть ожидаемых прибылей от “кэйрэцу”. Это тяжело, но не смертельно. Они с Сато могли наложить вето на все, чего хотели коммунисты, но чего не хотели они. Кроме того, действовать заодно с коммунистами, а не против них, в их собственной стране было разумно, ибо это могло принести свои плоды.

Ну, а Лю раздумывал. По мнению Нанги, несколько дольше, чем нужно было для принятия решения. Он был неподвижен, как истукан, его пергаментная кожа лоснилась на солнце. Наконец он зашевелился, будто удав, очнувшийся от спячки, чтобы снова перекусить.

— Это возможно, — сказал Лю. — Но в таком случае нам придется потребовать, чтобы вы отказались в нашу пользу от несколько большей части вашего “кэйрэцу”. Пятьдесят один процент.

Нанги ничем не выдал ужаса, охватившего его сердце в этот миг страшного оцепенения. Пятьдесят один процент! “Иисус, Иосиф и Дева Мария! — подумал он. — Мы с Сато потеряем контроль над собственной компанией!”

— Видите ли, я вообще не должен был выдвигать такое предложение, — сказал Лю, и в голосе его прозвучали доброжелательные нотки. — Мое правительство не очень охотно бросает такие суммы в... хм... воды мирового рынка. — Он подался вперед. — Но я понимаю, что вы во многом схожи со своей компанией, и это мне нравится. Вместе мы сможем сколотить состояние и здесь, и в вашей стране. — Он встал. — У нас обоих был трудный день. Полагаю, вы проголодались не меньше моего! — Лю улыбнулся Нанги, глядя на него сверху вниз. — Это предложение несколько своеобразно. Мне следует предупредить вас об этом. Срок истекает завтра в шесть вечера. И это окончательно. — Он поднял руку жестом безупречного хозяина. — А теперь — к трапезе.

За обедом Нанги обратил куда больше внимания на подруг Лю, чем на самого хозяина, и Лю счел, что это добрый знак. По его мнению, это означало, что Нанги был первостатейным распутником, и Лю украдкой посмеивался, чувствуя уверенность в успехе.

* * *

— Войдем?

Она покачала головой, ее длинные темные волосы упали на щеку и плечо.

— Я бы осталась тут, на улице. Теперь мы — стихия, и здесь наше место.

Николас почувствовал, как она мягко и покорно льнет к нему. Разум его оцепенел, охваченный недоверием. Она была чужой женой, женой его друга. Они вместе бражничали, делились самым сокровенным, дали клятву, что будут неразлучны. Сознание его коробило, когда нагая плоть Акико ласково прижималась к нему. А как быть с Жюстин? Не бесчестно ли это по отношению к ней?

Николас знал, что любит ее по-прежнему, что любовь не исчезла даже сейчас, в этот миг, наполненный ощущениями. Какая-то душевная оторопь терзала его. Надо остановиться, встать и уйти, укрыться в доме Сато. Но он этого не сделал. Жюстин представлялась ему далеким язычком пламени, колеблемым бурей его сиюминутных чувств. Он обратил к ней безмолвную мольбу, все крепче прижимая к себе Акико.

Он был бессилен что-либо сделать. Его тело жаждало Акико, словно та была пищей, питьем, кислородом, наполняющим легкие. Вырваться из ее объятий было все равно, что остановить свое сердце. Желто-зеленое кимоно Акико складками и холмами лежало у ее ног, и в этих складках залегли глубокие тени, словно там была обитель тайн. И Акико, и Николас кутались в одно кимоно. Его кимоно. Вернее, кимоно Сато.

Ее тело было горячим и влажным. Ее ногти царапали его, маленькие белые зубы кусали его твердую плоть, словно это тоже было своего рода совокуплением. Он желал, чтобы это продолжалось вечно и поэтому управлял своим возбуждением, иногда с трудом сдерживая себя, отчего Акико хныкала и постанывала. Он чувствовал рядом ее маленькое трепещущее тело, которым она больше не могла управлять. Когда его рука впервые коснулась ее увлажненного лобка, бедра Акико судорожно сжались, и потом еще раз, и еще; она зажмурилась и вцепилась в Николаса побелевшими пальцами.

Туман вокруг них, казалось, сгущался и темнел. Небо больше не было видно, воздух сделался тяжелым и промозглым, как перед бурей. Вдруг грянул гром, резкий и отрывистый, и раннее утро, казалось, превратилось в сумерки.

Акико изогнулась дугой, прижимаясь к нему, ее бедра раздвинулись, ладони ласкали его спину и ягодицы. Ее язычок лизал впадинку на его шее. Потом Акико исторгла какой-то звериный крик и простонала.

— Я должна... я должна...

Она изогнулась, и ее жаркий рот заглотил член, дюйм за дюймом продвигаясь вниз, пока губы сомкнулись вокруг основания. Он хотел было подарить ей такую же ласку, но у Акико, которую будто кололо иголочками с ног до головы, достало рассудительности отстранить его, не показав лоно. Она не хотела, чтобы он видел ее бутон, который, казалось, улыбался от сознания своего могущества. Это положило бы конец всему, Юко ушла бы навсегда, и они были бы бессильны вернуть ее. Тогда он узнал бы... И попытался бы уничтожить ее.

Поэтому она всасывала его все сильнее, вытягивала губы, чтобы заключить в себя весь его половой орган целиком, пуская в ход все приемы, которым она обучилась, чтобы принести ему наслаждение. И Николас, сдаваясь, выпустил ее из тисков. Но, ох, как же страстно она желала ощутить на себе его губы и язык, сидя на нем верхом, мысленным взором она увидела эту картину и вся затрепетала. Потом она почувствовала, как его пальцы снова нащупывают ее, и мысленно вздохнула, ощутив, как ее лоно пульсирует, подобно второму сердцу.

Когда она с неохотой отпустила его, начинался дождь. Николас тотчас лег на нее, слегка задев влажным членом ее бедро и живот. Она нежно взяла его и направила. Его губы сомкнулись вокруг темного соска, потом приласкали второй. Туда-сюда, туда-сюда. Акико не могла совладать со своим дыханием.

Над головой сухо затрещал гром, теперь совсем близкий, и хлынул ливень. Ветра почти не было, и дождь падал едва ли не отвесно, глухо барабаня по гладкой гальке вокруг них. Любовники отчетливо видели только друг друга. Акико искусно, будто куртизанка, терлась о Николаса своим мокрым влагалищем. Она молила его не дразнить ее, но руки Николаса продолжали изводить и ее, и его до тех пор, пока напряжение не сделалось невыносимым.

Резко выдохнув, Николас вырвался из ее нежных объятий и медленно вошел в нее. Акико судорожно дышала и, бесконтрольно сотрясаясь, изгибалась дугой. Она терлась своей влажной плотью о его плоть, наслаждаясь кустиком его волос, скребущих по ее телу. Николас пронзил ее до конца, и она почувствовала, что как бы растворяется во вселенной. Кровь отхлынула от сердца, вся ненависть растаяла, будто снег в первый теплый весенний день. Черная туча больше не застила ей свет.

Она плыла в грозовой стихии, словно тонкая тростинка в реке. Над ней, перекликаясь, летали птицы, и ветер завывал вокруг. Дождь хлестал ее, и она покорно склонялась под его натиском. Внизу стремительно мчалась вода, и маленькие копошащиеся насекомые щекотали ее корни. Она была частицей реки, леса, морского берега, глубин мироздания.

Акико и сгибалась под гнетом, и поднималась, ночь превращалась в день, а потом все смещалось назад. Космические часы били у нее в ушах, превращая секунды в века, а минуты — в эпохи. Она вздохнула, и времена года переменились; Акико содрогнулась, и новые острова появились из небытия, из самых недр Тихого океана. Она забилась в судорогах, безумно крича, пока он исходил в нее, пока их тела жались друг к другу, а оргазм следовал за оргазмом. А потом мир исчез в мгновение ока.

* * *

Голубой монстр трижды менял автомобили, пока ехал на север. Первый раз это было в Майами, когда шоссе номер один соединилось со сто девяносто пятым. Во второй раз — в Саванне, когда этот ублюдок и Аликс Логан остановились, чтобы немного перекусить. Ну, а в третий раз — у самого Бьюфорта, штат Южная Каролина. Шифровальная машина фирмы “Феникс” крепилась к скользящей плите, и ее легко было переставлять с одного автомобиля на другой. Сейчас Голубой монстр чувствовал бы себя без нее словно в костюме Адама.

Этот ублюдок вел машину, словно какой-то сукин сын, и Голубому монстру приходилось быть вдвойне осторожным, потому что это был его сольный номер, и нельзя было допускать ни малейшей погрешности. Потеряй он их сейчас, и для него все будет кончено. Он понимал, что никому, включая и его самого, не удастся опять быстро обнаружить их.

Он выжидал, покуривая “Кэмел” без фильтра, и терпеливо ждал. От крепкого табака першило в горле, и благодаря этому он не засыпал. Никаких таблеток он не принимал. Голубой монстр был куда толковее, чем думал Кроукер: он подкатил к этой гостинице спустя четыре с половиной минуты после того, как Кроукер и Аликс Логан скрылись в вестибюле из стекла и камня. Это была стандартная восточная гостиница на самой окраине Рэйли, с большими трехэтажными торговыми рядами. Она возвышалась над шестиполосным шоссе, от которого к ней вели покрытые гравием подъездные пути в форме полумесяца.

Джесс Джеймс, он же Голубой монстр, направил свой бежевый “ариес-кей” с семидесятого шоссе. Он уже, кажется, высмотрел их автомобиль — коричневый четырехдверный “форд” последней модели — и, вырулив из среднего ряда, подрезал машины на внешней полосе, чем навлек на себя гневные крики. Послышался вой клаксонов, скрежет тормозов, но Джесс погнал машину к выезду с шоссе. Уезжая, он показал им средний палец. В пяти милях отсюда произошла эта авария, но и теперь его бесила вся эта деревенщина, обитавшая на юге Северной Каролины. Проклятый прыщавый сопляк в соломенной шляпе и хлопчатобумажной курточке ехал впереди на пыльном пикапе. Ему, скорее всего, не было еще и семнадцати лет, и он, разумеется, не умел толком управлять машиной.

Джеймс подумал и в сердцах выругался:

— Мать твою!

Джеймс плюнул в открытое окно. Вот из-за этого паренька он и потерял коричневый “форд”. Вообразите только! Тащиться всю дорогу на хвосте у этого ублюдка только затем, чтобы упустить его у какого-то проклятого светофора по милости щенка с набитой конфетами жопой, который не может тронуть машину, пропустив его вперед! При этой мысли Джеймс начинал кипеть. Но потом его зоркие глаза все же заметили коричневый “форд”, стоявший перед гостиницей, и Джеймс приступил к делу. Он втиснулся на пятачок через три машины от “форда” и вылез из кабины, разминая ноги. Теперь не было смысла спешить. Либо это их “форд”, либо он уж точно их потерял.

Его сердце забилось, когда он увидел номерные буквы. Флоридские. Он подошел к машине и опытной рукой ощупал капот. Еще теплый. Значит, это наверняка они.

Он присел, делая вид, будто завязывает шнурок, и стер грязь, которой этот хитрый мерзавец замазал номер. Джеймс запомнил номера и буквы, потом выпрямился и зашагал по уступчатой бетонной тропке к боковому входу в гостиницу.

* * *

Фамилия этого молодого лейтенанта была Русилов, и чем чаще Проторов виделся с ним, тем больше Русилов ему нравился. Парень был инициативен. Большинству бойцов, проходивших сквозь строгую советскую систему отбора, недоставало именно этого — предприимчивости.

Они были хороши, когда все для них распишешь. Они выполнили бы указания до последней запятой или умерли, пытаясь это сделать. Их самоотверженность была выше всяких придирок. Но только если они не попадали под начало Виктора Проторова. А здесь такое роботомыслие могло уничтожить целую агентурную сеть, погубить потенциального перебежчика или засветить мышку, забравшуюся в чужой дом. А Проторов держал слишком много мышей в чужих домах, и его не удовлетворял уровень солдафонов, которых ему обычно присылали. Чиновники совсем спятили.

Его злило, что приходилось брать такой вот сырой безмозглый материал и что-то из него лепить. В искусных руках глина матушки-России превращалась в личность, способную принести пользу Девятому управлению. Для того он и работал директором школы на Урале. Она была значительно меньше, чем та, которой управлял сам КГБ. В той-то школе полным-полно было американских улиц, американских денег, молочных коктейлей и бутербродов с горячими сосисками, там северяне-янки болтали с южанами-“кукурузниками”, ньюйоркцами и ковбоями из Далласа... Все это была чепуха из этакой волшебной сказки, да и, кроме того, чреватая опасностями. Слишком многие убаюканные русские из этой школы, попав на американскую почву, так и не смогли проснуться. Их не добудились. Жизнь на Западе была сродни эдакому пению сирен, слишком завораживающему, чтобы можно было противиться ему, если вы не совсем уж черствый и заскорузлый человек.

Проторов предпочитал сохранять в своей академии русский дух, расширяя при этом кругозор курсантов и повышая их мыслительные способности. Короче говоря, приучал их к независимому мышлению.

Престарелые кремлевские чиновники, знай они, чем он занимается, тотчас прикрыли бы его лавочку, это уж точно. Но, по правде говоря, они боялись Девятого управления, а особенно страшились Виктора Проторова. Кроме того, он принес им слишком много побед в “третьем мире”. Им было удобно мусолить его недавний успех в Аргентине, вовлекший Англию в дурацкую изнурительную войну, и в Сальвадоре, где он сумел заставить “ястребов” из американской администрации ввязаться в конфликт, который мог легко превратиться в новый Вьетнам. Так или иначе, они не умели исследовать собственные страхи.

Петр Александрович Русилов был одним из выпускников уральской академии Проторова. Но он был человеком во многих отношениях замечательным. Во-первых, он был лучшим выпускником. Во-вторых, прекрасно подходил для этой работы. Ценой горького опыта Проторов познал, что жизнь в академии имеет мало общего с работой “в поле”, которая сопряжена с ужасными нагрузками. Многие выпускники не сумели приспособиться и были “уволены” в канцелярию Девятого управления, где они никогда больше не общались с Проторовым напрямую.

Но господин Русилов был другим и еще в одном отношении. Он был сиротой. Государству, а вернее Проторову, он достался рано, а оттого стал своего рода целиной, которую следовало осваивать.

Поскольку Проторов был женат на своей работе, а также потому, что секс для него значил не ахти как много, в его жизни была только одна женщина, да и о ней он предпочел бы забыть, но так и не смог. Алена была женой одного еврейского инакомыслящего. Когда Проторов, возглавлявший в те дни Первое управление, отправил мужа Алены в ГУЛАГ, он сделал ее своей наложницей, и это оказалось куда приятнее, чем он думал.

Проторов не знал почему: то ли из-за необычности обстоятельств, то ли из-за самой Алены. Он считал себя в общем-то бесстрастным мужчиной, способным четко и непредвзято разобраться в любой обстановке. И все же это оставалось непостижимым для него, будто громадный подводный арктический айсберг, дразнивший своей непроницаемостью.

Хорошо это или плохо, но, кроме Алены, в его жизни не было ничего, а потом, когда он отправил и ее на Лубянку, она стала его единственным воспоминанием. Но вот появился Русилов. Не понимая толком, как же это случилось, Проторов начал относиться к своему ставленнику как к члену семьи. Слово “сын” вполне подходило для описания их отношений. Когда Проторов уйдет из Девятого управления, а ждать осталось не так уж долго, Русилов, по его мнению, станет отличным руководителем.

Теперь же, когда он получил известие от полковника Мироненко, что на следующей неделе состоится совместное совещание руководства КГБ и ГРУ, он понял, что его служба в Девятом управлении завершается. Но прежде ему надо было проникнуть в “Тэндзи”.

— Сэр?

Проторов поднял глаза, ход его мыслей был нарушен.

— Да, лейтенант Русилов?

Ему нравилось то, что этот молодой человек называл его “сэром”, а не “товарищем”. В Девятом управлении царило чинопочитание и, в отличие от кремлевских лицемеров, плодившихся с поразительной быстротой, Проторов не делал из этого трагедии.

Русилов вошел в звуконепроницаемое помещение через стальную дверь. Он держал в руках стопку компьютерных распечаток.

— Я полагаю, что в конце концов “Сахов-IV” предоставил нам ключ к разгадке.

Проторов немедленно очистил свой стол от бумаг, сложил папки одну на другую. Русилов положил стопку на освободившееся место и перелистал три страницы. Мужчины пристально смотрели на изображение, принятое бортовым компьютером находящегося на орбите спутника. Сетка координат на местности протяженностью от ста пятидесяти до двухсот километров.

Этот приморский район был хорошо знаком русским. Участок моря между северной оконечностью острова Хоккайдо и самым южным из Курильских островов — Кунаширом. Часть этого района была японской территорией, а часть находилась в советском владении.

Молодой лейтенант ткнул пальцем в этот снимок.

— Вот здесь, как видите, сэр, — кончик пальца пересек пролив Немуро, — вообще ничего нет. Ровным счетом ничего необычного. А теперь, — он перевернул страницу, — смотрите сюда!

Его палец указал на какую-то маленькую точку в проливе.

— Что это такое? — спросил Проторов, хотя и сам прекрасно это знал.

Ему не хотелось отнимать у Русилова лавры победителя. Это было бы несправедливо.

— Тепловое излучение, — сказал Русилов. Проторов на миг поднял глаза на лейтенанта. Надо было отдать должное этому молодому человеку. В его голосе не слышалось никакого торжества, хотя он, безусловно, должен был ликовать. — Очень сильное.

— Действующий вулкан, — предположил Проторов. Это было самое правдоподобное из всех объяснений.

— Источник слишком мал. Кроме того, как известно, северный разлом земной коры находится здесь! — Его палец пополз к югу-востоку.

— Понимаю. — Проторов снова сел.

— Так что же это тогда?

— “Тэндзи”.

“О да, — подумал Проторов. — Именно так”. Ибо им было известно из надежных источников, что “Тэндзи” — своего рода грандиозный промышленный или разведывательный проект. Сведения, добытые Проторовым и его подразделением до сих пор, были весьма противоречивы. Но теперь у Проторова возникло ощущение, что объект здесь. Он опустил глаза на распечатку, и что-то привлекло его внимание. Быстро произведя в уме какие-то вычисления, он немного подумал и сказал:

— Лейтенант, это ведь сильное тепловое излучение. Где, по-вашему, находится источник?

— Трудно сказать, сэр! — Русилов склонился над бумагами. — Как вам известно, снимки делаются с большой высоты. И разумеется, нашим техникам пришлось складывать целое из кусочков.

— И тем не менее, — настаивал Проторов, — попробуйте угадать.

Русилов не торопился. Он достал лупу часовщика, сквозь которую обычно рассматривал распечатки. Внимательно всмотрелся. Наконец он встал, расслабил мышцы лица, и лупа упала в подставленную ладонь.

— Ну, если нужно мое мнение, сэр, я сказал бы, что излучение частично идет с японской территории.

У Проторова забилось сердце.

— А частично еще откуда?

— Мне кажется, что с суверенной российской территории.

* * *

Аликс Логан принимала душ. Кроукер сидел в мягком кресле в большой, изысканно обставленной комнате. Он потягивал бурбон с водой, принесенный горничной. Кроукер устало откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Он все еще ощущал легкое головокружение, поскольку восемнадцать часов безвылазно просидел в машине. Он бы предпочел добраться из Ки-Уэста самолетом, но это было равноценно самоубийству — все равно что прицепить на спину бумажку с надписью:

“Требуется “хвост”. Нет, что ни говори, а машина — самый лучший для него транспорт. Они, по крайней мере, могли ехать, куда угодно и когда угодно.

До него доносился глухой шум воды. Он думал о том, каково это — сидеть рядом с Аликс Логан, неотлучно и так долго. Ее волосы, покрытые солнечными зайчиками, снова и снова падали ему на плечо. А эти пронзительные зеленые глаза, это гибкое упругое тело фотомодели, эта загорелая кожа, гладкая, как крем...

Это навело его на мысли об Анджеле Дидион, тоже фотомодели и лучшей подруге Аликс Логан. Но вся слава Анджелы Дидион, все бесчисленные сплетни о ней утратили значение в тот миг, когда Кроукер вошел в ее квартиру и обнаружил Анджелу распростертой на кровати в чем мать родила, если не считать тоненькой золотой цепочки на поясе.

Она тогда не была ни королевой красоты, ни превосходно сложенной жрицей любви, эдаким предметом фантазий любого мужчины. Безжалостно лишенная жизни, она превратилась в обыкновенную девчонку, жалкую и уязвимую. И тогда она тронула Кроукера куда сильнее, чем при жизни.

Он хорошо помнил это мгновение. Больше всего на свете он жаждал взмахнуть какой-нибудь волшебной палочкой и воскресить ее. Нет-нет, не для себя. Только ради нее самой. Смерть превратила ее в обыкновенное смертное существо, и в этом качестве она была гораздо значимее, чем в ипостаси девицы с обложек “Вог” и “Космополитэн”, где она представала как нечто двухмерное и ненастоящее.

В определенном смысле это было мелочью, вряд ли способной заставить его пуститься в долгие мучительные поиски. Эдакий пустячок, чреватый смертью для него самого. Но стоило взглянуть на это по-другому, и оказывалось, что это единственный по-настоящему благородный поступок, который он мог бы совершить. А Лью Кроукер научился у своего лучшего друга, Николаса Линнера, ценить свою честь.

Аликс открыла дверь ванной, наполненной паром, и вышла. Она куталась в махровое полотенце; еще одно, поменьше, охватывало ее волосы как тюрбан. Кроукер резко разомкнул веки, но какое-то мгновение видел перед собой не Аликс, а Анджелу Дидион. Он поймал себя на том, что вновь полон желания спасти жизнь Аликс Логан, что, разумеется, было бы невозможно, пронюхай Голубой монстр о том, что они поблизости.

— Твоя очередь, — сказала она, устремляя на него свой прямой, повергающий в смущение взгляд, проникающий, казалось, в самые глубины души. — А то ты похож на разгоряченную старуху с косой.

Кроукер хмыкнул и осушил свой бокал.

— Потеха. Но чувствую я себя даже хуже, чем она.

Она присела на одну из кроватей, сложив руки на коленях.

— А почему ты делаешь это? Я как раз хотела это выяснить. Они же убьют тебя, если поймают. Ты ведь и сам это знаешь, не так ли?

— Это из-за Анджелы.

— Но ты ведь даже не знал ее, — сказала Аликс. — Ты был влюблен в это личико так же, как и все остальные?

— Ты совсем этого не понимаешь, — сказал он, ерзая в кресле.

— Так я никогда и не пойму, — ответила она с хитринкой, — пока ты не объяснишь.

— Она погибла по моей вине! — Он поболтал пустой бокал, глядя невидящим взором на кружащиеся кубики льда. — Кто-то втянул ее в это дело. И я хочу выяснить, кто именно. Потому что она была таким же человеком, как и любой другой. Уж такую малость она заслужила.

Аликс хмыкнула.

— Ну, мне-то уж лучше знать, чего она заслужила! — Она на мгновение умолкла, словно собираясь с силами. — Она была сукой, Лью. Она была злобной, мстительной, безумно завистливой и насквозь продажной.

Кроукер поднял на нее глаза.

— Все это не имеет никакого значения. Для меня она была не лучше и не хуже, чем любой другой человек.

Аликс подлила себе “Старого дедушки”.

— Тебе вообще не следовало тратить на нее столько времени, — сказала она, выпив. — Хватило бы и пары дней.

Кроукер забрал у нее рюмку и допил то, что оставалось на донышке.

— Ты что, была в нее влюблена?

— Не твое дело, черт побери! — повысила она голос. Ее сжатые кулаки побелели, губы превратились в тонкую противную ниточку. Потом ее лицо начало понемножку расслабляться.

— Думаешь, я буду отвечать тебе на такие вопросы только потому, что ты спас мне жизнь?

Она уже плакала, закрыв лицо руками, загорелые плечи сотрясались. Кроукер некоторое время смотрел на нее, подавляя искушение погладить и успокоить. Он уже достаточно изучил ее и знал, что она шарахнется прочь, вздумай он сделать такой жест.

Вскоре она опустила руки и вытерла глаза. Похоже, она немного успокоилась.

— Все дело в том, — мягко сказала она, — что Анджела была влюблена в меня. — Она пригладила длинными пальцами свои мокрые волосы, сняв полотенце, и принялась вытирать их насухо. — Я никогда не могла вспомнить свою мать, а Анджела была сильной. Я думаю, что в ней было много мужского. Нет, не то чтобы она была мужеподобной. Дело совсем не в этом. Я говорю о чем-то внутреннем. О ее личности, или уж не знаю, как это назвать. И она завладела мною. Я правда не знаю, как еще это выразить. Работая с ней, я знала, что она была сукой. И знала, что она пристрастилась к наркотикам — опиуму и кокаину. Не плохое сочетаньице, а? Но я думала... Ох, да не знаю я, что думала тогда! Наверное, просто закрывала глаза на все это, потому что мне нужна была хоть какая-нибудь мать, человек, который учил бы меня жить, защищал бы меня...

Аликс оставила в покое свои волосы и опять села, сложив руки на коленях с видом невинной маленькой девочки, эдакой розовой витой карамельки.

— Мы все время дрались. Во многих отношениях она превратила мою жизнь в ад.

— Ну ты ведь могла бы уйти, — заметил Кроукер.

Но Аликс, даже не дослушав его, покачала головой.

— Как я уже говорила, ты не знал Анджелу. Если она чего-то хотела, то не отпускала, пока не пресыщалась. Стоило мне попытаться уйти, она сломала бы мне карьеру. В таких делах она была докой и могла без труда добиться своего. Как-то раз я видела, как она учинила такое с одной молодой фотомоделью из провинции, осмелившейся перечить ей. Анджела позвонила по телефону, всего один раз, и с тех пор никто ни разу не упомянул имени этой девушки. Анджела обладала властью фараона. — Она так низко опустила голову, что Кроукер увидел маленький солнечный зайчик у нее на затылке. — И честно говоря, у меня была кишка тонка оставить ее. Она... страшила меня и, как это ни странно, я чувствовала себя в большей безопасности, когда она помыкала мной, чем когда я была свободна, но одинока в этом мире.

Наступило долгое молчание, и в комнате повеяло странным холодом.

— Что было потом? — поторопил ее Кроукер.

— А потом все изменилось, — сказала Аликс так тихо, что Кроукеру пришлось податься вперед, чтобы расслышать ее. — Анджела встретила Рафаэля Томкина.

* * *

Джесс Джеймс узнал имя этого ублюдка, Текса Бристоля, от владельца лодочной станции в Ки-Уэсте, когда он и еще несколько человек, бывших на пристани, увидели, как его катер соскальзывает со слипа в воду следом за лодкой Аликс Логан.

Джеймс не знал, кем на самом деле был этот ублюдок, но поклялся себе, что скоро выяснит это. В регистратуре гостиницы он справился о Бристоле, посчитав, что этот ублюдок не станет менять имя на этом этапе, но ошибся. Ему ответили, что сегодня у них не останавливался ни Текс Бристоль, ни какой-либо Бристоль вообще.

Голубой монстр пустился в объяснения, присовокупив к словам сотню долларов, показав какой-то значок и разыграв целое представление: он, мол, частный сыщик, расследует дело об измене, вот и описание этой парочки, дело-то пустяковое, просто надо оформить бумаги на развод. И дальше в том же духе. Так ему удалось узнать номер их комнаты. Одной на двоих.

“Уютно устроились, — подумал Джеймс. — И что такого есть у этого гада, чего нету у меня?”

Джесс Джеймс поднялся на четвертый этаж.

* * *

Кроукер только что вышел из душа. Он чувствовал себя помолодевшим лет на тридцать. Насухо вытершись полотенцем, он натянул легкие слаксы, темно-синюю тенниску с надписью “Нет на свете мест лучше Ки-Уэст”, выведенной по трафарету зелеными буквами на груди, и свои потрепанные кеды, которые брал с собой в ванную.

Аликс надела обрезанные джинсы и розовую шелковую рубашку с короткими рукавами. Поджав пальцы голых ног, она полулежала на двух подушках и читала книгу в бумажной обложке, купленную в придорожном кафе, где они закусывали.

— Эта книжица ничем не лучше жратвы, которую нам сегодня подали, — сказала она, отбрасывая книгу прочь. — Вампиры на южном побережье Штатов. Кто тут кого дурачит?

И в этот миг входная дверь распахнулась с треском, похожим на винтовочный выстрел.

* * *

Сато обнаружил своего гостя в саду. Под дождем.

— Мой дорогой друг, — крикнул он из своего сухого и уютного кабинета, — вы же там простудитесь и умрете.

Николас ответил не сразу. С поникшими плечами сидел он на каменной скамье, глядя на раскачивающиеся ветви самшита. Жирная серая птичка-ржанка горделиво сновала туда-сюда по сухой полоске ветки возле самого ствола. Она то и дело вскидывала головку, и ее свирепый взгляд, казалось, посылал проклятия мерзким стихиям.

Сам Николас вряд ли вообще замечал сырость вокруг. Его кимоно промокло до нитки, не осталось ни одного сухого клочка. Но это не имело значения. Теперь он знал, что Акико и Юко были разными существами. Больше он не мог обманываться. Выражение лица могло солгать, как и произнесенные шепотом слова, и даже быстрый взгляд, исполненный понимания. Но тело — это совсем иное. Реакция на какое-нибудь интимное прикосновение, расслабление, отклик — это было уникальным. Такое невозможно сыграть.

Невыразимая печаль наполняла его при мысли о том, что он снова потерял ее. Ну конечно, она никак не могла остаться в живых. Логика подсказывала, что она умерла от рук Сайго, как он и признался Николасу, наслаждаясь каждым словом и тем, какое действие оно оказывает. Речь-то шла о его ненавистном двоюродном брате.

И все же Николас, возможно, впервые в жизни, не хотел следовать логике. Отчаянная надежда взяла верх над знанием и разумом. Он не знал, смеяться ему или плакать.

И он презирал себя за наслаждение, полученное от этого прелюбодеяния. Пусть Акико — не Юко, все равно он занимался с ней любовью не только на уровне телесного совокупления. Кто она такая, почему так похожа на его пропавшую возлюбленную — все это было пустяком в сравнении с мыслью о том, что он открыл ей свое сердце. Если она не Юко, может ли он любить ее? Какие чары сделали это возможным? Или, быть может, некая живая частица Юко каким-то образом поселилась в душе Акико? В любом случае он чувствовал себя грязным, недостойным самого себя. Эта ошибка вывела Николаса из равновесия, а без равновесия он был беспомощен в этом безумном мире.

— Линнер-сан?

Он услышал голос Сато, перекрикивавший шум ливня. А потом Сато оказался подле него и набросил на его плечи прозрачное пластиковое покрывало.

— Созерцание должно согласовываться со стихиями, которые оно почитает, — сказал он тихо. — Я оставлю вас одного.

— Нет, Сато-сан, пожалуйста, не уходите.

Николас внезапно захотел общества. Он и так чувствовал себя слишком одиноким, почти брошенным. Все его юношеские грезы исчезли. За то время, пока гремел гром, безумная надежда умерла.

“Но во что превращается человек без надежды?” — подумал он.

— Этот сад прекрасно успокаивает в любое время суток! — сказал Сато. Он открыл было рот, чтобы продолжить, но снова закрыл, потому что в небе грянул гром. Подождав, он сказал: — Я часто думал, что гром — это крики богов. Из-за грозы я нынче утром проснулся рано. Я дремал, прислушиваясь к ее стенаниям. Почти как человек, вам не кажется?

— В самом деле, очень по-человечески, — сказал Николас и подумал, что должен сознаться, вновь обрести душевный покой. — Сато-сан...

— Китайцы обучили наших предков геомантии, — сказал Сато, опережая Николаса, — чтобы мы могли вечно оставаться в гармонии с силами природы. Мы не тигры, как бы нам ни хотелось. Но и в нашем ничтожном состоянии есть некое совершенство, к которому мы, обычные люди, можем лишь стремиться.

Он взглянул на Николаса сверху вниз своими подернутыми влагой добрыми глазами. А потом неожиданно положил руку ему на плечо.

— Может быть, вы теперь войдете и позволите мне заварить для вас чаю?

* * *

Глядя, как прямая, словно шомпол, спина Русилова исчезает за стальной дверью, Проторов подумал: как же так, почему после стольких лет ревностного служения идеологии он вдруг дал такой крен в сторону личной жизни? Он не обзавелся семьей и, разумеется, видел в этом доказательство своей беззаветной преданности делу окончательной победы идеалов коммунизма во всем мире.

Но теперь у него был Русилов, как же это случилось? Сильные чувства к этому молодому человеку сделали его уязвимым. А ощущение уязвимости пугало.

Виктор Проторов уже восемь лет ничего не боялся. С тех пор как умер его старший и единственный брат. Проторов в то время был главой Первого управления, ответственного за внутреннюю безопасность в России. Создать неприступную вотчину внутри Девятого управления, цитадель, из которой в должное время будет нанесен удар по внешнему миру, чтобы его родина сделала шаг вперед, к общей победе, — это ему еще предстояло.

Зима в том году выдалась особенно суровая, день за днем валил густой снег, Проторов руководил многими операциями, и все были важными. Тогда он еще не набрался решимости просить дать людей его не полностью укомплектованному управлению. Он научился обходиться тем, что имел. Однако острая нехватка людей и суровая погода вынудили его лично наблюдать за ходом слишком большого числа операций. В итоге его занесло на север, далеко от Москвы, а тут как раз привезли Минка. Проторов знал, что Минк в России, и отчаянно хотел схватить его. По счастливой случайности поймали его довольно быстро, и он уже был на Лубянке, когда брат Проторова, всего лишь лейтенант, хотя он был тремя годами старше Виктора, узнал о том, что Минк там.

У Виктора Проторова дела всегда шли лучше, чем у Льва — ив учебе, и в общественной жизни. Проторов знал, как следует говорить с людьми, знал, как сдавать экзамены, уяснил для себя, кем ему хотелось быть. А Лев всегда был этаким мечтателем, стоявшим на распутье и не знавшим, куда направить стопы. Он всегда боялся дать маху. И дал. В тот унылый день, когда валил снег.

Хотя сообщение о захвате Минка было отправлено Виктору Проторову до омерзения ненадежной телеграфной связью. Лев отправился на Лубянку, чтобы самолично допросить шпиона. Ему, несомненно, хотелось доказать младшему брату, что есть вещи, которые он умеет делать не хуже и без посторонней помощи.

Но это ему не удалось. Минк как-то скрутил его и, используя как заложника, вырвался на свободу. А потом он убил Льва прямо на снегу, будто мясник.

Тело так и лежало в снежной круговерти, все боялись притронуться к нему, ждали приезда Проторова. Когда через несколько часов Виктор вернулся в Москву, крови он почти не увидел, она застыла на морозе. Тем не менее, в левом виске Льва зияла рана — там, где пуля пробила череп. Проторову не хотелось осматривать рану на затылке брата: он знал, что выходное отверстие выглядит куда страшнее входного. Но он заставил себя перевернуть тело Льва и взглянуть на кровавое месиво. Снежинки, прилипшие к векам, мешали ему, но Виктор все смотрел и смотрел, даже после того, как отдал приказ начать облаву на Минка и сбежавшую с ним вместе Таню Владимову.

Возможно, именно тогда Проторов впервые подумал, что семейная жизнь чревата слишком уж большими страданиями. Быть может, именно в тот миг он и решил, что не будет заводить семью. Ибо чувство потери и ужасающей уязвимости было непреодолимым. Он вдруг возненавидел американца по имени Минк. Он никогда не думал, что способен так ненавидеть другого человека.

Спустя полгода он расконсервировал важного, глубоко законспирированного агента, чтобы тот прикончил жену Минка, которая спала, одинокая и уязвимая, в их доме в маленькой деревушке в штате Мэриленд. Один пистолетный выстрел в упор непременно в левый висок. И Проторов, и Минк прекрасно знали, что это значит. Но и этого Виктору было мало, а посему их война продолжалась. И не было ей конца.

И Проторов вздохнул, оставшись один в своем кабинете, запрятанном глубоко в недрах здания. Он сдвинул очки на лоб и растер ладонью лицо. Проторов почувствовал, что вспотел. Хотя Тэнгу, его второй агент в “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”, и был убит, у его дублера, последнего агента, оставшегося у Проторова в этом районе, дела шли успешно. В какой-то степени Проторов потерпел неудачу, но пока не сознавал ее отдаленных последствий.

Зажужжала маленькая шифровальная машина, готовясь расшифровать код “Альфа-3”. Его спутник-шпион снова собирался что-то ему шепнуть.

* * *

Кроукер схватил тонкое запястье Аликс и рванул изо всех сил. Он услышал, как она вскрикнула от боли и удивления, когда почувствовала, что он с силой оттолкнул ее к дальнему краю кровати, от греха подальше. Одновременно его рука метнулась под кровать, где лежал пистолет. Почти не целясь, он выстрелил в лампу, и свет в комнате погас.

Теперь только из коридора сквозь дверной проем просачивалась полоска света, теснившая сумрак. И в самой середине этой полоски мелькнула тень, мотнувшаяся в комнату.

“Буйвол чертов”, — подумал Кроукер, пригибая голову любопытной Аликс к ковру, и вскочил как раз в тот миг, когда почувствовал, что тень приблизилась вплотную.

Он занес руку и яростно рубанул стволом пистолета по челюсти ворвавшегося мужчины. Он почувствовал удовлетворение, когда ощутил, как ствол коснулся кожи, разрывая ее, пробил ткани и царапнул кость. Но, несмотря на удар, тень по инерции продолжала двигаться вперед. И инерция была столь велика, что человек на полном ходу налетел на Кроукера, выбив у него пистолет, и тот, скользнув по полу, исчез в темноте.

“О Господи, — подумал Кроукер, — вот мы и вляпались”. Он почувствовал, как на его плечо опускается тяжелый удар, согнулся и вслепую ударил ногой снизу вверх. Сначала он промахнулся, потом его колено врезалось в бедро, скользнуло по нему, находя путь к цели, и ударило противника в мошонку. Кроукер услышал резкое “уф”, потом стон, и почувствовал, что и тяжесть и хватка достаточно ослабли, чтобы он мог увернуться от нападавшего.

— Бежим! — крикнул он Аликс, нащупывая ее руку и выволакивая из комнаты.

Кроукер потащил ее по залитому ослепительным светом коридору к лестнице и двери на улицу.

Промчавшись по этой лестнице из стали и бетона, они наконец ворвались в бархатистую ночную тьму. Теперь было не обойтись без машины, но Кроукер оставил ключи в номере.

Он быстро огляделся. Народу вокруг почти не было, только у парадного входа толпились местные жители, собравшиеся на одну из немногих в этом районе дискотек. Кроукер повел Аликс туда, хотя они были одеты совершенно неподобающим образом. Мужчины в вечерних костюмах наблюдали за их приближением скорее весело, нежели встревоженно. Но Кроукер понимал, что это не выход. Они бросались в глаза, как нищие на маскараде, поэтому он свернул в сторону и бросился вверх по изогнутой подъездной дорожке к шоссе номер семьдесят, шарахаясь от вереницы медленно приближавшихся машин и отталкивая Аликс подальше от света их фар.

Он не оглядывался и не знал, гонится ли за ним Голубой монстр. Он исходил из самых худших предположений. Если уже достало упорства и (как с досадой признался Кроукер) ловкости тащиться за ними всю дорогу от Ки-Уэста, то достанет и ума не потерять их теперь. Кроукер увлек Аликс через шестиполосное шоссе, когда загорелся желтый глазок светофора и накопившиеся подле него машины уже пришли в движение, стараясь занять самое лучшее положение, чтобы сделать поворот.

— Господи! — выдохнула Аликс. — Куда мы бежим? Кроукер ничего не ответил. Он полагал, что разумнее всего внушить ей, будто он знает, что делает. Впереди смутно вырисовывалась темная горстка лавочек — одни углы да черные тени, этакий безмолвный заброшенный городок в самом сердце тьмы.

Кроукер провел ее по обочине, и они очутились на широких чистеньких улицах торгового центра. Ноги их ступали по камням совершенно бесшумно, и Кроукер возблагодарил судьбу хотя бы за то, что на нем были кеды с резиновыми подошвами. Но Аликс была босиком и, хотя могла двигаться беззвучно, Кроукер боялся, что на бегу она может нечаянно наступить на что-нибудь острое.

“Ладно, — подумал он, — теперь уж ничего не поделаешь. Надо бежать дальше”.

Он остановился посреди одного из торговых рядов. Оба еще не очень устали, но короткая передышка требовалась. Грудь Аликс ходила ходуном, она запыхалась и была напугана. Аликс вытаращила глаза, озираясь по сторонам. Обувные магазины, лавки готового платья, ателье Сирса местного масштаба, бесконечные ряды стеклянных витрин с выставленными в них товарами, от многообразия которых голова шла кругом. Все лавки и слева, и справа были закрыты, искать там спасения не имело смысла.

Кроукер проворно зажал ей рот ладонью и шепнул на ухо:

— Никаких разговоров. Наши голоса — что звуковой маяк. Он найдет нас по звуку. Ясно?

Она энергично закивала, и он убрал руку, вытер рукавом рубашки потное лицо и прислушался, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук, но он не услышал ничего, кроме далекого шума машин на семидесятом шоссе.

Контуры их плеч резко выделялись в тусклых снопах света, падавшего из лавчонок в торговых рядах. Но вокруг, будто непроходимые лесные чащобы, лежали тени. По сути дела, они и были в лесу из стекла и стали.

Аликс вцепилась в плечо Кроукера и приблизила губы к его уху.

— А чего мы здесь ждем? — прошептала она.

— Давай выбираться отсюда, пока он нас не нашел.

Кроукер все никак не мог решить, надо ли говорить ей правду. Он понимал, что, наверное, лучше держать ее в неведении как можно дольше. Но, с другой стороны, она погрязла в этом деле так же глубоко, как и он, и было бы несправедливо утаить от нее такую весть. Кроме того, если она не будет ничего знать, то может в последнее мгновение сотворить какую-нибудь глупость и испортить все дело.

Он приблизил губы к ее уху и тихо сказал:

— У меня есть новости для тебя. Если твой бывший тюремщик преследовал нас до сих пор, то и теперь не остановится. Даже сумей мы достать машину и завести ее, нам от него все равно не оторваться. Только не сейчас.

Ее большие ясные глаза неподвижно смотрели на него, пока она постигала смысл его слов.

— Нет! — сказала она. — Одно убийство уже было.

— Да уж, — вздохнул Кроукер, — и их будет куда больше, если его не остановить. — Он посмотрел на нее. — Надо это сделать, Аликс. Ты же знаешь, что надо.

Наконец она отвела глаза. Щеки Аликс увлажнились, и он услышал ее шепот:

— Как я сейчас жалею, что он спас меня. Лучше бы мне тогда утонуть в Ки-Уэсте.

— Ты ведь это не всерьез, — бездумно сказал он.

— Черта лысого не всерьез! — вспылила она, и ее глаза заблестели. — Что это за жизнь? Ты можешь мне сказать, что...

Кроукер что есть силы толкнул ее, она рухнула на спину и закрутилась на холодных камнях, и в этот миг тихий шум сменился щелчком срикошетившей пули. Кроукер видел, как пуля отбила кусочки камня и нырнула вниз следом за Аликс. Он поднял ее на колени, потом на ноги, и потащил за собой в глубь пассажа, свернув направо, потом опять направо и затолкав ее в какой-то черный дверной проем. Они присели, пригнувшись пониже к земле. Аликс то обливалась потом, то лихорадочно дрожала от холода. Кроукер посмотрел по сторонам и снова взял ее за руку, но Аликс затрясла головой.

— Нет, — сказала она, — я не могу идти дальше. Это бесполезно. Как ты сам сказал, куда бы мы ни убежали, он нас найдет.

— Вставай! — со злостью сказал он. Она снова покачала головой, ее золотистые волосы упали на лицо.

— Никакого проку в этом нет. Да и нет сил.

— Ради Бога, крепись! — зашипел он, наклоняясь и рывком поднимая ее на ноги.

— Я устала. Лью! — Глаза ее были закрыты. — Я хочу спать.

Он видел, как усталость сковывает ее тело, и спросил себя, неужели она чувствовала себя также, когда собиралась отправиться на своей яхте в бирюзовый океан. Будто клешней, он сжал пальцами ее лицо.

— Слушай, ты, — сказал он, вплотную приблизив лицо к ее лицу. — Спать будешь, когда я тебе разрешу, и ни минутой раньше.

— Господи! — заплакала она, и слезы полились из ее глаз. — Да ты просто, черт тебя подери, какой-то рыцарь без дамы сердца. Ты не видишь, что ли, что меня все это просто больше не колышет?

— Но зато меня колышет! — Он резко рванул ее. — А теперь пошли!

Он потащил ее налево, и тут новая пуля со свистом ударилась в камень позади них и чуть правее.

— Какой в этом прок? — сказала она на бегу. — Он же заграбастал твой пистолет!

— Да, знаешь ли, я тоже это заметил.

— Ненавижу оружие, — сказала она.

И Кроукер невольно рассмеялся.

— Да уж, — сказал он. — И я тоже ненавижу. В особенности, когда его у меня нет.

Но вообще-то она была права. У Голубого монстра было преимущество. И тут Кроукер ничего поделать не мог. Он вспомнил, как Николас рассказывал ему, что никогда не пользовался никаким оружием. И тем не менее Кроукер знал, что его приятель — один из самых опасных людей на свете. Так в чем же тогда заключался его секрет? Когда он задавал Николасу этот вопрос, тот просто загадочно улыбался и говорил:

— Есть способы...

Так какого же черта он имел при этом в виду? Кроукер очень хотел бы это знать. “Уж сейчас-то я наверняка воспользовался бы одним из этих способов”, — подумал он. И когда прозвучал третий выстрел, едва не настигший его, Кроукер принялся бранить себя: “Думай! Используй же те мозги, которые твой предок тебе вложил!”

Вокруг них были только камень, металл и стекло. Что же можно сделать? Ага! Вот оно! Оценивать идею времени не было. Других у Кроукера все равно не возникало, а Голубой монстр преследовал их по пятам, чтобы убить.

Кроукер быстро нырнул вместе с Аликс за какой-то угол, отпустил ее руку и помчался вперед. Сделав еще один поворот под прямым углом, он, скользя, затормозил и стянул через голову тенниску. Обернув ее вокруг левой руки, он ударил забинтованным кулаком по стеклянной панели.

Аликс, которая выбежала из-за угла и наткнулась на Кроукера, разинула рот от изумления, заслышав звон.

— На кой черт ты это делаешь?

— Возвращайся обратно! — велел он, отмахнувшись от нее заложенной за спину рукой. — Уходи как можно дальше, только не теряй меня из виду.

Аликс так и сделала, а он опустился на колени, отыскивая в груде сверкающего стекла осколки поострее. Где-то в темных недрах лавочки слышался трезвон, и Кроукер понял, что у него мало времени, потому что, разбив витрину, он включил сигнализацию, и теперь в дело включилась еще и полиция. А ему надо было держаться подальше от легавых; как и Голубому монстру.

Кроукер нашел то, что искал: два осколка. Длинный и узкий, а второй — покороче и с зазубринами. С огромной осторожностью он взял меньший кусочек в правую руку, стараясь не поранить кожу между пальцами острыми как бритва краями стекла. А длинный осколок зажал в забинтованной левой руке.

Он двинулся к дальнему от улицы углу, прижимаясь к колонне и держась подальше от блестящих острых краев разбитого стекла, все еще торчавшего в витрине.

Настал момент истины. Он мог бы выглянуть наружу, чтобы посмотреть, где Голубой монстр, в точности, как делали все полицейские в телефильмах. Но тогда ему, по всей вероятности, попросту отстрелили бы голову — ведь Голубой монстр палил не холостыми. Действительность ставила такие головоломки, которыми голливудские сценаристы, похоже, никогда не занимались.

— Эй, приятель! — крикнул он из укрытия. — Завязывай! Легавые будут здесь с минуты на минуту! Тебе бы лучше оказаться милях в шести отсюда к их приезду!

— Как и тебе! — послышался голос из-за угла, и Кроукер подумал: “Вот я и поймал его!”

Он определил направление на слух и занес левую руку, изогнув ее дугой. Мышцы его подрагивали в напряженном предвкушении высвобождения этой “тетивы”. Он понимал, что шанс только один.

Кроукер затаил дыхание и сделал большой шаг левой ногой вперед к какому-то смутному пятну, он бросился вперед, не допуская в сознание мысль о том, что он — мишень. Его рука уже устремилась вперед со скоростью ракеты, достигла крайней точки дуги, и перевязанные пальцы выпустили осколок, когда мышечная сила и сила инерции сложились вместе, превращая стекляшку в сверкающий снаряд.

— Это ты так думаешь, приятель! — крикнул он, бросая осколок и рассчитав все так, чтобы в это напряженное мгновение Голубому монстру пришлось ломать голову сразу над двумя задачами.

Он увидел, как неясная фигура Голубого монстра отпрянула, когда он увидел осколок и услышал слова. Но стекляшка уже настигла его, с треском расколовшись о переносицу. Кроукеру некогда было жалеть о неудачном выборе цели. Кровь заливала лицо Голубого монстра, он поднял руки, чтобы вытереть глаза.

Но слышал он прекрасно, и пистолет в его руке нацелился в живот Кроукера, едва до него донеслись звуки, свидетельствующие о приближении противника. Он выстрелил раз, другой, потом наотмашь ударил по голове Кроукера.

Да, это был удачный удар, если учесть, что наносился он вслепую. Пистолет обрушился на голову Кроукера за левым ухом. Тот зашатался, потеряв равновесие, еще когда уклонялся от выстрелов, и теперь, перекладывая мелкий осколок из правой руки в левую, пропустил первый удар. Теперь, когда Голубой монстр опять обрел способность видеть и мог бить в упор, Кроукер представил себе, какую дыру проделает в нем пуля “магнума-357”. От его внутренностей тогда мало что останется.

И когда палец Голубого монстра принялся нажимать на спусковой крючок, Кроукер забыл о боли, терзавшей голову, и силой воли заставил себя двигаться снова. Он коротко замахнулся левой рукой и, обходя ствол пистолета, изо всех сил нанес удар снизу вверх.

Он громко застонал, когда его пронзила боль, и смутно почувствовал, как сминается окровавленная ткань его повязки, как она расползается, вспарываемая острыми краями стекла. Кровь, которая хлынула из его ладони, смешалась с кровью Голубого монстра.

Когда тот инстинктивно спустил курок, Кроукер отпихнул его тело; пуля отбила от высокого потолка кусок штукатурки. Кроукер вдруг почувствовал, как кто-то дергает его за руку, мягкое дыхание на щеке, и услышал над самым ухом голос, назойливый, как жужжание пчелы.

— Пойдем! — умоляла Аликс, отчаянно дергая его. — Господи, Лью, они сейчас будут здесь!

Он тяжело перевернулся, лишь смутно сознавая, кто эта женщина и почему она тревожит его сейчас, когда он так устал и хотел только закрыть глаза и... “Поднимайся! — закричало его сознание. — Утаскивай ее отсюда, пока не поздно! Слишком поздно, чтобы... Ах да, я просто хочу перевернуться и закрыть глаза и... Бога ради, только не засыпай!”

Теперь он стоял на четвереньках, и его кровь заливала сверкающий пол пассажа. Аликс изо всех сил тянула его за руку, поднимала, а голова кружилась, и в торговом центре уже разливался мерцающий алый свет, в ушах стоял рев сирен. Кроукер послушно повернулся, встал и дал Аликс увести себя из этого лабиринта; он хромал и очень хотел, чтобы его одеревеневшие ноги заработали. Он старался не обращать внимания на тяжелую пульсацию в голове — эхо его сердцебиения. От едкого медного привкуса во рту тянуло блевать.

Красный свет, черная тень. Они вертелись перед глазами, и наконец свет начал тускнеть. А потом Кроукер почувствовал прохладный, несказанно нежный легкий ночной ветерок на своих разгоряченных щеках, и у него достало разума сказать ей:

— Ключи... Аликс, раздобудь ты эти чертовы ключи от машины!

* * *

Нанги заворочался в постели и кое-как перевернулся без помощи отказавших ног. Не включая свет, протянул руку и коснулся худенького плеча девушки-китаянки с пляжа. Нанги грубовато встряхнул ее, наклонил голову к завесе черных как ночь волос и шепнул ей на ухо:

— Просыпайся, соня.

Он не услышал в ответ ничего членораздельного, только храп. Перекатившись, Нанги сел. Хорошо. Щепотка белого порошка без вкуса и запаха, которую он всыпал ей в шампанское, сделала свое дело. Теперь можно пойти поработать.

На вилле царила тишина. Он быстро натянул рубашку и брюки, носки и туфли надевать не стал; вытащив несколько маленьких вещиц из глубокого мешочка, вшитого под шелковую подкладку пиджака, сунул их в карман брюк.

Он пересек комнату, исполосованную синими тенями, подобрал свою прогулочную трость и осторожно открыл дверь. В коридоре было темно и тихо, и он неуклюже заковылял вперед, заставляя себя не думать о том, что сейчас ему очень пригодились бы ноги спортсмена. Добравшись до запертой двери, за которой четверть часа назад скрылись Лю и высокая девушка, Нанги остановился, отвинтил нефритового дракона на рукоятке своей прогулочной трости, вставил в нее маленький предмет, который достал из кармана, потом нажал на кнопку, заглянул в спрятанный внутри механизм, удостоверившись, что тот в рабочем состоянии, и с величайшей осторожностью медленно повернул дверную ручку. Он замер, когда в крошечной щелке появилась полоска розового света лампы.

Но больше ничего не произошло, и Нанги опять толкнул дверь. Настало время проверить, насколько обоснованно то чувство, которое он испытал, когда чуть раньше наблюдал за высокой девушкой на веранде, и которое, как ему казалось, исходило от Лю. Теперь до него доносилась тихая певучая китайская речь.

Удивительно, но это был не кантонский диалект. У Нанги было столько дел в Гонконге, что он заставил себя выучить этот язык, потому что не хотел доверять судьбу своих сделок переводчикам. Но сейчас он услышал какое-то незнакомое наречие.

Вряд ли Лю станет говорить на нем. Он был коммунистом из континентального Китая, где кантонский диалект, разумеется, не имел широкого хождения. Но эти две девицы с пляжа, безусловно, были местными. Конечно, они могли быть полукровками или уроженками какой угодно провинции. И все же...

Нанги положил трость на покрытый коврами пол и тихонько просунул наконечник сквозь щель в двери, пока вся она не открылась. Потом сел и начал слушать. Наконец до него донеслось знакомое слово, и сердце Нанги заколотилось. Но поскольку он был осторожным человеком, то решил дождаться еще одного знакомого слова или целой фразы, подтверждающей его подозрения.

И когда это произошло, он чуть слышно вздохнул. Они беседовали на мандаринском наречии, в этом не было ни малейших сомнений. Вряд ли в этой британской колонии Лю нашел бы уличную девку, говорящую на одном с ним наречии. Скрючившись в коридоре, Нанги пережидал молчание и сопение, свидетельствовавшие о соитии, за которым последовал еще и расслабленный отдых. Наконец разговор возобновился. Когда Нанги услышал мягкое шуршание постельного белья, он убрал свою трость. Едва слышное шлепанье босых ступней приближалось, и он прикрыл дверь, заставив себя сделать это помедленнее, миллиметр за миллиметром, чтобы ни один из обитателей комнаты не заметил движения.

В конце концов, он поднялся, двинулся по коридору в задние комнаты виллы, открыл дверь и вышел на улицу. Вечером в небе сияли звезды, но теперь его заволокло тучами, поглотившими свет. Воздух был тяжелый, предгрозовой. Нанги вытащил сигарету и закурил. Он глубоко затягивался и медленно, с наслаждением выпускал дым. Потом он швырнул окурок в песок, спустился по каменным ступеням и перешел через извилистую дорогу.

В черной густой тени у дальней обочины он отыскал маленькую красную “альфу”, внезапно выросшую позади двух высоких ветвистых деревьев.

— Ты ведь так тут и замерзнешь насмерть, — сказал он на идиоматическом кантонском диалекте.

— А! — Водитель повернул голову, словно только теперь заметил Нанги.

— С минуты на минуту пойдет дождь, — продолжал Нанги, указывая на машину. — Лучше бы поднять крышу.

Несколько секунд они смотрели друг на друга как два настороженных зверя, готовых вступить в битву за жизненное пространство.

— Боюсь, это не самая подходящая для шпика машина.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — оскорбленным тоном ответил водитель.

Нанги наклонился так быстро, что водитель не успел среагировать. Они оказались лицом к лицу.

— Я знаю, кто вы такой, — скороговоркой произнес Нанги, — или, скорее, что вы такое. Вас наняли либо коммунисты...

— Плевал я на этих коммунистов, — оборвал его водитель.

— Ну, тогда вы работаете на Сато.

— Никогда не слыхал о таком.

— А я как раз тот человек, который в конечном счете и заплатит вам.

Белки глаз водителя тускло блеснули, когда он покосился на Нанги.

— Вы хотите сказать, что он не отдаст мне остаток?

— Я вот что хочу сказать: отныне и впредь вы исполняете мои указания, а я не стану сообщать господину Сато о вашей неловкости.

— Да о чем вы говорите-то? — заспорил водитель. — Вы думаете, эти гады морские знают, что я здесь? Да ничего они не знают.

— Но я-то знаю, — сказал Нанги. — А вас наняли, чтобы следить за мной!

— Ну и что с того?

— Давайте-ка посмотрим, стоите ли вы хоть чего-нибудь, — предложил Нанги, откручивая головку дракона на своей прогулочной трости.

Он извлек оттуда небольшую пластиковую кассету и подержал ее на ладони, словно какой-то бесценный драгоценный камень.

— Вы знаете мандаринское наречие?

Мужчина взглянул на него снизу вверх.

— Делов-то.

— Делов-то? Чего вы начитались, интересно?

— Ну, читал Раймонда Чандлера.

“О Мадонна! — подумал Нанги. — Он небось возомнил себя частным сыщиком”. Он оценивающе взглянул на водителя, можно ли ему довериться.

— Слушайте, — сказал тот, неловко ерзая на кожаном сиденье, — дайте мне эту кассету, и я все сделаю. Она ведь понадобится вам с самого утра, к тому времени и получите. — Он быстро поднял глаза. — Боги не дадут соврать. Смотрите, здесь уже три недели не было дождя, а сейчас небеса вот-вот разверзнутся. Это их обещание.

— Ну, хорошо, — сказал Нанги, принимая решение. По-видимому, выбирать не приходилось. Он пока не хотел втягивать в дело Аллана Су, стало быть, ничего другого не оставалось. Он вложил маленькую кассету в ладонь водителя. — К семи утра принесете ее в мой номер в гостинице “Мандарин”. Успеете?

Водитель кивнул, потом, будто спохватившись, сказал:

— Эй, мистер Нанги, а меня зовут Везунчик Чу. — Белки его глаз снова блеснули. — Я из Шанхая. Моей семье принадлежит треть всего товарооборота в Сам-Ка-Суэне и Кантоне. Мы занимаемся и ресторанами, и кабаре для туристов, ну, вы знаете, этакие первоклассные заведения с голенькими девочками в окрестностях Вань-Чая. Мы торгуем коврами, алмазами, шлюшками тоже. Если я не явлюсь вовремя, вы уж сходите к моему отцу, Пак Тай Чу. Он живет на вилле с такой желтовато-зеленой черепичной крышей в конце Беллвью-роуд, возле бухты Отпора.

Нанги хорошо знал повадки этого народа и понял, что Везунчик Чу рассказал о себе очень много.

— Придете утром в номер девятьсот одиннадцать, Везунчик Чу. У меня еще найдется для вас занятие, — сказал он, когда упали первые теплые капли дождя. Нанги показал на небо. — Ну, теперь-то вам лучше поднять крышу, не то минут через пять утонете.

* * *

Звонок телефона, донесшийся из задних комнат, звучал глухо, но все же нарушил задумчивую атмосферу чайной церемонии. Какое-то время в этой комнате царила полная гармония. Двое мужчин сидели на пятках на зеленовато-желтом тростниковом татами, оба были в просторных кимоно. Между ними стояли тщательно размещенные принадлежности для чайной церемонии: фарфоровый чайник с парой таких же чашечек. Под прямым углом к этой выставке стоял ларец из прочного дерева, в котором лежал дай-катана Николаса, “иссёгай”.

Между мужчинами, возвышаясь над ними, находилась токонома Сато. В изящной полупрозрачной вазе стояли два безупречно белых пиона — цветы, которые, как знал Сато, любил Николас. А над пеной этого пышного цветения высился свиток, на котором от руки была выведена такая фраза: “Будь преисполнен преданности. В то время, как другие стремятся исполнять сулящие награды услужения, сосредоточься на чистоте своих намерений, пока все вокруг тебя погрязли в своем эгоизме”.

Все остальное в кабинете не имело значения. Только слияние сил, из которых эти сущности и предметы создавали атмосферу гармоничности, столь редкую в жизни и столь желанную для каждого человека.

Звонки смолкли и появился Котэн. Он низко поклонился, выжидая, пока хозяин ощутит присутствие его мощного духа, некоего вторжения, и гармонии придет конец.

Голова Сато поднялась, его взгляд мало-помалу опять делался зорким. Они с Николасом были вдвоем в Пустоте, что удавалось очень немногим людям в этом несовершенном мире, страницы истории которого были написаны огнем. Стук его сердца и дыхание все еще были замедленными. Должно быть, он пребывал в трансе, волшебном состоянии, хорошо известном и высоко ценимом на Дальнем Востоке.

— Тысяча извинений, Сато-сан! — Голос Котэна, пронзительный и немного смешной, если учесть, как огромно было его неуклюжее тело, всегда забавлял Сато. — Звонит мужчина, который не желает называть своего имени. По его словам, он должен поговорить с вами.

— Хорошо, — ответил Сато надтреснутым голосом.

Николас не шелохнулся, и Сато позавидовал ему. Потом он поднялся и вышел из кабинета вслед за Котэном.

За то время, пока Николас был один, он медленно вернулся из Пустоты. Он возился с этим дольше, чем при каких-либо иных обстоятельствах, потому что часть его сознания не хотела возвращаться. Вселенская гармония, частью которой он только что был, все еще заполняла кабинет, будто последние отблески вечерней зари. Спустя некоторое время Николас поднял голову и вгляделся в слова на свитке токономы.

Они были до странного непоэтичны и все же как нельзя лучше соответствовали состоянию духа Сато, каким его довелось узнать Николасу. Он был сэнсэем канрёдо, одним из последних истинных самураев-чиновников. Вскоре, как это ни печально, в мире совсем не останется для них места. По мере того как Япония вступала в современный мир, последние из сэнсэев канрёдо должны были вымереть. И на их место суждено прийти новому поколению — предпринимателям западного типа, которые разбирались в мировой экономике и больше не были истинными японцами, а этакими гражданами мира. Да, Японии требуются такие в грядущие десятилетия, все эти дальновидные, умеющие разбираться в тенденциях дельцы, если уж этой стране удалось справиться с болезнями роста. Это были люди, которые будут помнить политику Рейгана и Миттерана еще долго после того, как они позабудут политику Иэясу Токугавы.

Не видя Котэна, Николас знал, что этот огромный мастер “сумо” вошел в кабинет.

— Вы хоть сколько-нибудь приблизились к обнаружению убийцы?

У него был необычный, прямолинейный стиль речи — во всяком случае, за пределами дохе. Он обходился без традиционных любезностей.

— Если Сато-сан не сможет собрать суммы от последних оптовых продаж, — сказал Николас, — все, что я могу сделать, это защитить его и Нанги-сан.

Котэн ничего не сказал. Николас повернулся и увидел, что гигант свирепо смотрит на него. Он засмеялся.

— Не беспокойтесь, вы тоже получите свой кусочек.

Он испытал некоторое облегчение, снова обретя способность говорить свободно.

— Если вы на что-то годитесь, — сказал Котэн, — то мы будем работать вместе. Тогда мимо нас и муха не пролетит.

Николас промолчал: американец непременно начал бы похваляться удалью.

— И муха не пролетит, — повторил Котэн.

Услышав, что возвращается Сато, он отступил в коридор. Поведение Сато заметно изменилось. Когда он снова вошел в кабинет, всю его апатию как рукой сняло. Теперь он пытался совладать с сильным возбуждением.

Он быстро пересек комнату и сел поближе к Николасу, нарушив традиционную дистанцию между гостем и хозяином.

— У меня есть кое-какие новости. — Голос его звучал тихо, но напряженно. — Относительно “Тэндзи”. Разумеется, проект “кэйрэцу” официально находится под зашитой правительства. Но в частном порядке я взял в помощь несколько членов “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”. Таких же ниндзя, как вы, чтобы сохранить нашу тайну.

Он умолк и огляделся, потом кивнул и встал. Вместе они прошли через открытые фусума в сад. Пчелы уже слетелись на пионы. Серая птичка-ржанка давно покинула свое любимое место под самшитовым деревом. Солнце то выглядывало, то исчезало за серебристо-лиловыми облаками.

— Не так давно там были убиты сэнсэй и его ученик. И теперь мой связник — в “рю” его зовут Феникс — сообщает мне, что только вчера был убит второй ученик. И теперь, судя по тому, что этот человек рассказал мне, получается, что в “рю” кто-то просочился.

— Просочился? — эхом отозвался Николас. — В “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”? Вы в этом уверены?

Сато кивнул.

— Но Феникс звонил не из Ёсино. Он на севере. На Хоккайдо! — Лицо Сато было мрачным. — Боюсь, Линнер-сан, что началось наше последнее противостояние с русскими. Вы были совершенно правы, говоря, что они в это замешаны. Фениксу понадобилось некоторое время, чтобы оценить положение. Смерть этого дзёнина, ведь он же был их духовным вождем! — Сато вскинул голову. — Вы не знали его? По случайному совпадению его звали точно так же, как того героя, о котором мы как-то раз беседовали, Масасиги Кусуноки.

— Я уже много лет не бывал в “Тэнсин Сёдэн Катори”, — ответил Николас.

Несколько секунд Сато странно смотрел на него, потом пожал плечами.

— Его смерть была совершенно неожиданной, и на некоторое время у них там воцарился хаос. Фениксу понадобилось все его искусство, чтобы так быстро привести все в полный порядок. Между тем впечатление такое, что советские агенты поработали там на славу! — Его мускулистые плечи поникли, словно на них лежала неизмеримая тяжесть. — Мы не можем допустить внедрения в “Тэндзи”, Николас-сан. Мне страшно от сознания того, что русские подобрались так близко. Раскрыв “Тэндзи”, они станут достаточно сильны, чтобы уничтожить всех нас.

— А что произошло? — спокойно спросил Николас, несмотря на переполнявшие его чувства.

— Феникс преследует одного из их агентов, последнего, оставшегося в “рю”. Этот человек бежал на север со сверхсекретным описанием “Тэндзи”, теперь он находится на Хоккайдо. Феникс позволил ему бежать, даже учитывая, что этот человек убил одного из его учеников во время боя. Он верит, что этот агент выведет его на местную советскую резидентуру. Но вы даже не можете себе представить, насколько опасен этот маневр. Агента необходимо остановить любыми способами, прежде чем он успеет передать это описание.

“Виктор Проторов, — подумал Николас. — Я должен быть на стороне этого Феникса, когда он проберется на русскую базу”.

— Так где же теперь находится Феникс?

Сато быстро взглянул на него.

— Понимаю ваше нетерпение. Но если вы туда поедете, то и я тоже должен.

— Это невозможно, — резко сказал Николас. — С тактической точки зрения... Сато поднял руку.

— Друг мой, — мягко сказал он, — здесь произошло уже слишком много убийств, и я не могу не положить этому конец. Три человека, которых я считал друзьями, ценными сотрудниками и членами моего “кобуна”, расстались из-за меня с жизнью. Это весьма тяжкое бремя для кого угодно. Пока вы были в отъезде, всех их похоронили и провели временные погребения. У мисс Ёсида не было семьи, так что все было не так уж страшно. Но вот Кагами-сан и Иссии-сан оба были людьми семейными. Конечно, мой приказ не подключать к этому полицию был исполнен. Нам тут не нужны сыщики, полные служебного рвения и сующие повсюду носы. Только мне это не нравится. Я хочу, чтобы этих людей похоронили подобающим образом в родовых усыпальницах. До тех пор их “ками” не будет покоя, разве не так?

Николас вспомнил тот день в обществе мисс Ёсиды, когда она стояла, коленопреклоненная, на расстоянии полета сильно брошенного камня от того места, где были похоронены его собственные родители. Он твердо решил пойти на ее погребение, зажечь благовонные палочки и вознести молитвы за упокой ее души.

— Я знаю, к чему идет дело, — сказал Николас, — и не могу этого допустить. Вы останетесь здесь, в безопасности.

Сато невесело рассмеялся.

— Неужели вы так быстро забыли об у-син, мой друг.

— Для этого тут есть Котэн, — упрямо сказал Николас. — Вы сомневаетесь, что он справится?

— Это не имеет никакого отношения ни к Котэну, ни к кому-либо другому.

— Я отвечаю за вашу безопасность, Сато-сан. Вы именно этого и хотели, именно в этом мы и клялись.

Сато мрачно кивнул.

— То, что вы говорите, Николас-сан, правда. Вы поклялись защищать меня, а я поклялся без осложнений довести до конца объединение. Однако наша клятва действует лишь в этих пределах. Я сам — вот кто будет судить, жить мне или умереть. Вы должны согласиться с этим. Вам и самому это известно.

На некоторое время воцарилось молчание. Две птички-ржанки вспорхнули над левым плечом Сато и устремились в облака. Поднимался ветер, воздух опять делался тяжелым. Если только направление ветра резко не изменится, здесь снова будет дождь, и довольно сильный.

— В таком случае клятва, которая связывает нас, разорвана.

Это была отчаянная уловка, и Николас опасался, что она не сработает.

— И выходит, вы вольны отправляться восвояси? — улыбнулся Сато. — Пожалуйста, вы можете поступить и так. Я не буду держать зла.

— Я могу силой заставить вас остаться здесь.

— И куда же вы отправитесь, друг мой? Ведь только я знаю, где нас должен встретить Феникс. Вы можете скитаться по всему Хоккайдо, но никогда не найдете ни его, ни того советского агента.

Наступило тревожное молчание.

— Выходит, вам все-таки придется присоединиться ко мне.

— Кажется, у меня нет выбора.

— Отлично. Мы берем Котэна и летим на этот северный остров. А там возьмем напрокат автомобиль, и он доставит нас к месту назначения.

— Которое находится?.. — осторожно спросил Николас.

— Пойдем-ка, мой друг, в ротэнбуро, в горячую баньку на открытом воздухе! — Сато улыбнулся с неподдельной теплотой. — А почему бы и нет? Вам, кажется, не помешало бы немного расслабиться!

* * *

Среди ночи прямо над ухом пронзительно запел телефон. Жюстин, всегда с таким трудом засыпавшая, пробудилась. Рот ее пересох, горло воспалилось, будто она спала тревожно или постоянно кричала во сне.

Она протянула руку к трубке, чтобы прервать этот трезвон, и взяла часы с ночного столика. Половина четвертого. О Господи! Она услышала, как трещит аппарат, и взяла трубку, будто она была живой.

— Жюстин?

— Рик, да что же ты...

— Только не говори мне, что ты забыла.

Она прижала руку ко лбу.

— Я не...

— Халеакала. Этот потухший вулкан. Ты же обещала, что я смогу свозить тебя туда.

— Но сейчас половина четвертого утра. Бога ради, Рик...

— Если мы выедем сейчас, доберемся туда как раз к восходу солнца. Самое время подняться к кратеру.

— Но я вовсе не хочу любоваться восходом солнца. Я...

— Это потому, что ты там не была. Ну же, мы только понапрасну тратим драгоценное время. Нам надо быть там не позже половины шестого.

Жюстин хотела было малость поартачиться, но вдруг почувствовала себя слишком усталой, чтобы спорить. Наверное, куда легче просто поехать с Риком. “К тому же, — устало подумала она, — это, возможно, будет забавно”.

Разумеется, поездка превзошла все ее ожидания. Во-первых, от одного только подъема на машине по склону вулкана захватывало дух. Вершина была на высоте двух миль, и Жюстин видела, как по мере подъема местность меняется прямо на глазах. Рик предупредил ее, чтобы она оделась потеплее — в брюки, свитер, какую-нибудь куртку, если найдется. Весь этот наряд показался ей забавным, когда она брела к машине в прохладном, но напоенном благоуханием ночном воздухе. Ей не верилось, что в этом тропическом раю могло отыскаться местечко, где температура не поднималась выше тридцати пяти градусов по Фаренгейту. Но по мере подъема отягощенные плодами пальмы уступали место колючим кактусам, а те — величавым соснам, более подобающим штатам Мэн или Вермонт. И Жюстин пришлось поднять стекло на дверце машины и натянуть куртку.

Уже возле самого кратера Рик включил обогреватель. Они миновали линию распространения деревьев, и теперь Жюстин смотрела на черную пустыню. Давным-давно потоки лавы, исторгнутой из земных глубин, медленно сползли вниз, поглощая все на своем пути. Теперь сквозь эту неровную холмистую лаву тут и там пробивались морозоустойчивые травы. Но никакой иной растительности не было. Машина делала один крутой поворот за другим, Жюстин оглядывалась через плечо, и ей были прекрасно видны огромное подножие Халеакалы и ее просторные склоны, сбегающие к побережью, изогнутая береговая линия, начинавшая поблескивать причудливым фосфорным блеском, и тонкие черные пальмы с прямыми стволами. За весь долгий путь вверх она не перемолвилась с Риком ни словом. Она свернулась в клубочек на переднем сиденье и прижалась боком к борту, словно ждала от него пощечины. Когда он свернул на широкую автостоянку, покрытую гудроном, Жюстин уже дремала, но винила в этом непривычный холод.

Выбравшись из машины, она увидела какую-то призрачную паутину радиолокационных антенн, башенки и электронное оборудование, принадлежащие различным учреждениям, как военным, так и гражданским. Это были метеостанция и сейсмо-станция.

Плакаты призывали идти медленно, а людей со слабым сердцем — вообще не подниматься так высоко. И в самом деле, когда они отправились в пеший поход, Жюстин почувствовала странную легкость в голове — верный признак того, что в легкие поступает недостаточно кислорода. Неистовый порыв ветра, несущего обрывки бумаги, обрушился на них, и дышать стало еще труднее.

Жюстин обрадовалась, когда они поднялись по широкой лестнице и очутились в укрытии — каком-то сооружении из каменных глыб, со стеклянной восточной стеной. С этого наблюдательного пункта, напоминавшего орлиное гнездо, они и смотрели на пустынные кратеры Халеакалы. Местность больше напоминала лунный пейзаж на тех снимках, которые видела Жюстин, нежели их родную планету. Из-за отсутствия каких-либо вех определить расстояние здесь было невозможно. Пять миль тут были равны пяти тысячам ярдов, и это казалось фантастикой.

Люди собирались в этом небольшом помещении точно так же, как столетия назад древние гавайцы, приходившие встречать восход солнца. Именно здесь, как гласила легенда, солнце было взято в плен как заложник и обрело свободу, лишь когда пообещало замедлять свой ход над Гавайскими островами, чтобы насквозь пропитать их своим светом.

Небо было пустым и темным, никаких признаков начала чередования дня и ночи. Но солнце уже рядом. Они чувствовали это. Его приближение сопровождалось ощущением дрожи в спине. А потом будто вспыхнула печь в литейном цеху. Ярко-алая искра устремилась в небо над краем кратера Халеакалы. Вздох изумления пронесся над толпой, он сопровождал рождение света — яркого, прямого и вездесущего.

Окрашен он был в совершенно неземные тона. У Жюстин захватило дух. Она чувствовала себя так, будто силы тяжести больше нет, и больше ничто не мешает ей воспарить над землей.

Бледное пламя ползло через неровную долину в чаше кратера. Невероятно черные длинные стремительные тени перечеркивали лаву, будто новые трещины. Серые тона исчезли, остались только свет и тьма. А потом пришел фасеточный свет, который они знали и под которым родились. Он вернулся на Халеакалу так быстро, что никто не заметил, как это произошло. И зрелище кончилось, будто оно было неким рукотворным представлением.

— Ну, теперь ты простишь меня за то, что я вытащил тебя из постели?

Жюстин и Рик облокотились на деревянные перила. Они были последними, кто еще оставался на обзорной площадке. За спиной слышалось чиханье моторов. Туристы собирались снова преодолеть серпантин шоссе, отправляясь вниз, к теплым морским бризам.

— Я устала, — сказала она. — Отвези меня назад.

Выйдя из-под навеса, Жюстин увидела пару, стоявшую на краю кратера. Тела мужчины и женщины как бы склеились, они обнимали друг друга за талию. Эта пара привлекла внимание Жюстин, и она остановилась посмотреть. Женщина была высокой и стройной, ее медно-рыжие волосы были стянуты назад и образовывали длинный хвостик. Мужчина был крупным, черноволосым и мускулистым — этого не могла скрыть даже теплая ветровка. Женщина пошевелилась; в ее плавных движениях чувствовалась грация танцовщицы. Мужчина тоже двигался как танцор, но Жюстин достаточно долго прожила с Николасом Линнером, чтобы распознать человека, принадлежавшего к его опасному племени.

— На что ты там глазеешь? — Рик проследил за ее взглядом и, потушив взор, отвернулся.

“Я хочу так же”, — сказала себе Жюстин, глядя на влюбленных, которые шли в обнимку на фоне острых лавовых утесов. Они купались в солнечном свете, словно божества. Ее веки обожгло слезами, и она подумала: “Нет, больше он не увидит, как я плачу!”

Она отвернулась от влюбленных и от Рика и быстро сбежала вниз по лестнице. Она задыхалась, когда добралась до асфальтированной автостоянки. В сравнении с недавним зрелищем все здесь выглядело обыденным и неинтересным. Она забралась в машину и, прижавшись головой к окну, закрыла глаза. Выехав со стоянки и спустившись чуть ниже, Рик остановил машину и вылез.

— Вот серебряные клинки, они растут только в горах! — Он показал на огороженный клочок темной земли, над которым возвышалось два-три прямых растения. Их заостренные листья имели необычный серебристо-серый цвет, оправдывая свое название. — Говорят, они цветут раз в двадцать лет и погибают сразу же после цветения.

Жюстин смотрела на эти очаровательные растения, когда до нее донеслись слова Рика, и вдруг разразилась рыданиями, хоть и дала себе клятву не плакать. Губы ее тряслись, она ревела в голос, с мучительной болью, а потом тяжело опустилась на дорогу и уткнулась лицом в колени.

— Жюстин... Жюстин.

Она не слышала его. Она думала о том, как печально сложилась судьба этих серебряных клинков, и, разумеется, о нелепости всяких сожалений на этот счет. Нет, это у нее грустная жизнь. На похоронах своего отца она испытала только облегчение, и ей показалось, что она упивается им.

Но теперь она знала правду. Она тосковала по отцу. Другого у нее не было. Он вырастил ее и, наверное, по-своему любил. И вот теперь он ушел, и это не огорчило ее, никак не повлияло на ее жизнь. Во всяком случае, так она думала. Ну и умница! Право же! Но на самом-то деле она просто чокнутая. Собственные чувства были не более доступны ее пониманию, чем чужие. Вот почему она и была бесполезной для Гелды. И для Николаса тоже.

Но сейчас не время думать об этом. Еще рано. Сейчас лучше погрустить, как маленькая девочка, скучающая без своего папы, всегда тосковавшая по нему, но теперь уже способная сказать ему, как жалеет она о том, что они не смогли ужиться вместе.

Жизнь была несправедлива, и теперь она понимала это всем своим существом. Она не могла сдержать рыдания, да и не хотела. Не скоро же ее пробрало, не скоро начала она скорбеть об отце и о той застенчивой и ранимой девочке, которой была доныне. Ее истинный возраст как бы настиг Жюстин, и она отправилась своим тернистым путем из детства в зрелость.

Впустив в себя долго сдерживаемую скорбь, позволив ей разлиться в душе, завладеть всем ее существом, принести едва ли не телесную боль, Жюстин начала взрослеть.

* * *

Нанги лежал в своей постели в 911-м номере гостиницы “Мандарин” в Гонконге. За сверкающими стеклами окон его взору открывался залив Виктории, а за ним — часы на башне причала Стар-Ферри, южной оконечности Коулуна и всего азиатского берега. Где-то на севере, в далеком Пекине, жили хозяева Лю, в этом уже не было сомнений. И с ними, равно как и с самим Лю, надо было вести себя рассудительно.

“Самая большая сложность — время”, — думал Нанги. Времени у него было не ахти как много, и пока коммунисты считают, что дело обстоит именно так, они будут крепко держать его своими зубами. То, о чем они просили устами Лю, было совершенно невозможно. Не могло быть и речи об отказе от управления его собственным “кэйрэцу”. Всю свою жизнь он боролся за это высокое положение, прошел через бесчисленные опасности, обезвредил множество соперников, свел в могилу целое полчище врагов.

И все-таки, если не будет другого выхода, кроме как поставить подпись под этой бумагой, что проку ломать голову? В любом случае он терял “кэйрэцу”, ибо знал, что его компаний не сможет выдержать потерь на биржевых акциях и требований вернуть вклады, с которыми Паназиатский банк столкнулся по милости этого проклятого Энтони Чина.

И все-таки Нанги сохранял спокойствие. Жизнь научила его терпению. Он обладал редкой способностью, известной в Японии как нариюки-но-мацу: он умел ждать перелома в ходе событий. Нанги веровал в Иисуса Христа и его чудеса. Если ему суждено лишиться “кэйрэцу”, значит, такова его карма, наказание за прегрешения в одной из прошлых жизней. Ибо для Тандзана Нанги не было ничего дороже его компании.

И тем не менее он был совершенно уверен, что не потеряет ее. Как в свое время у Готаро на их импровизированном плотике много лет назад, у Нанги была вера. Его трезвый ум и вера проведут его через все испытания, как не раз бывало прежде в трудную пору жизни.

Нариюки-но-мацу.

Кто-то постучал в дверь. Неужели он уловил изменение течения? Или оно продолжает нести его в открытое море?

— Войдите, — сказал он. — Открыто.

Появился Везунчик Чу и прикрыл за собой дверь. На нем был устрично-серый помятый шелковый костюм. При свете дня он казался мускулистым и весьма щеголеватым. У него было красивое, довольно узкое лицо и проницательные, умные глаза. “Ну, если учесть все это, — подумал Нанги, — Сато умеет выбирать людей”.

— Ровно семь утра, — сказал Везунчик Чу, стоя у дверей. — Мне очень хочется произвести на вас благоприятное впечатление... после прошлой ночи.

— Вы закончили перевод?

Везунчик Чу кивнул.

— Да, сэр. Правда, местами приходилось трудновато, потому что, как вам несомненно уже известно, в китайском языке интонация несравненно важнее, чем слово само по себе.

— Вам нет нужды выражаться столь высокопарно, — сказал Нанги.

Везунчик Чу снова кивнул и, ухмыляясь, пересек комнату.

— Там, на этой кассете, довольно много промежутков. Если богам будет угодно, я бы когда-нибудь встретился с этой женщиной. Она, должно быть, родилась под счастливой звездой, если ее действо, совершенное с этим смердящим коммунистом, сыном шелудивой собаки, принесет какие-либо сведения.

— Я тут позволил себе заказать завтрак для нас обоих, — сказал Нанги, рукой помогая себе спустить ноги с кровати на пол. — Садитесь и составьте мне компанию, если не возражаете.

И он принялся вытаскивать маленькие тарелочки из печи для подогревания пищи и ставить их на стол.

— Дим-сум, — прошептал Везунчик Чу.

Нанги видел, что произвел на него впечатление, угощая традиционно китайским завтраком. Молодой человек уселся в одно из обитых атласом кресел у стола и взял палочки для еды.

За едой Везунчик Чу рассказал о том, что почерпнул из магнитофонной записи.

— Во-первых, я не знаю, много ли у вас сведений о нашем товарище Лю.

Нанги пожал плечами.

— Самые общие, я полагаю. Я не новичок в Гонконге, но мне не удалось пока воспользоваться осведомленностью президента моего банка, Аллана Су. Он не посвящен в то, чем мы здесь занимаемся. Мне не хотелось бы вовлекать его до самого последнего момента. — Нанги на мгновение умолк, приводя в порядок свои мысли. — Лю вносит вклад в поддержание благоденствия Гонконга. Его многочисленные предприятия на самом острове и в Коулуне притягивают в Гонконг огромные суммы денег. Доставка грузов, банковское дело, книгоиздание... Думаю, что одна из его компаний владеет большинством крупных магазинов в Кантоне.

Кладя в рот кусочек креветки, Везунчик Чу кивнул. Он жевал типичными для китайцев быстрыми движениями.

— Да, это уж точно. Но известно ли вам, что он еще и глава синдиката, владеющего “Франтаном”?

— Этим казино в Макао?

— Именно им, — сказал Везунчик Чу, поглощая запеченное в тесте перепелиное яйцо. — Коммунисты считают наиболее удобным отмывать деньги через “Франтан”, потому что это позволяет им получать миллиарды в любой валюте по их выбору, избегая неприятных вопросов, которые им могли бы задать. Некоторые из здешних крупных дельцов поступают так же, хоть и не через “Франтан”.

Нанги лихорадочно соображал, просчитывая все возможности. Он начал улавливать первые признаки перелома в течении дел.

— Товарищ Лю и эта баба, Сочная Пен, давние любовники, это-то вполне ясно! — Везунчик Чу засунул за щеку кусок свиного рулета и принялся жевать с довольным видом, продолжая говорить. — Этот охочий до грязи морской слизень придумал для нее столько изощренных ласк, что у меня голова идет кругом. Он такой пылкий.

— А она? — поинтересовался Нанги.

— Ох, уж эти женщины, — сказал Везунчик Чу, словно это было исчерпывающим ответом. Он сдвинул пустые тарелки на край стола и поставил перед собой полные. Схватив соевый соус, он энергично потряс бутылочкой над клецками, стоявшими перед ним. Потом протянул руку за жгучим соусом чилли, красным как кровь. — Исходя из моего личного опыта, о женщинах никогда нельзя ничего сказать наверняка. Они рождаются обманщицами, как олень рождается парнокопытным. Они развивают в себе обман так же рьяно, как следят за модными стрижками. А разве у вас не было такого же личного опыта?

Нанги ничего не ответил, гадая, куда клонит этот молодой человек.

— Ну, значит, это у меня такой опыт, — сказал Везунчик Чу так, словно Нанги вставил какое-то замечание. — И эта девица — не исключение.

— А она любит, что ли, этого коммуниста?

— О да. Думаю, что любит. Хоть я и не могу представить себе, чем ее мог прельстить этот вшивый козел, не имеющий матери. Но ее чувства к нему, я думаю, к делу не относятся! — Он опустошил еще одну тарелку и пододвинул к себе следующую, снова взявшись за соевый соус чилли. — Это я говорю потому, что мне ясно: денежки она любит куда больше.

— О, — сказал Нанги, чувствуя, что течение повернуло обратно. — И где же она утоляет эту жгучую жажду? Со своим дружком Лю?

— Да, именно с ним! — Везунчик Чу кивнул. Он даже вспотел от обжорства. — Этот сифилитичный пес прямо-таки балдеет, даря ей подарки. Только я боюсь, что не такой уж он щедрый, как хотелось бы нашей Сочной Пен.

— И поэтому она блудит по другим местам.

— Ну, так мне говорили.

Нанги быстро рассердился, видя, что вступает на узкую дорожку.

— А кто знает, что вам это известно?

— Да никто, кроме вас! — Везунчик Чу наконец наелся. Он отодвинул последнюю тарелку. Его лицо лоснилось от жира и пота. — Но кое-что из того, что она говорила Лю, заставило меня навести справки. Сочная Пен живет в этом новом районе, на По-Шан-роуд. Эта территория принадлежит Триаде Зеленого Пэнга. — Он извлек белый шелковый носовой платок и старательно вытер лицо. Потом ухмыльнулся. — Случилось как раз так, что мой Третий кузен — четыреста тридцать восьмой у Зеленого Пэнга.

— Я не хочу быть обязанным никому из Триады за какую бы то ни было услугу, — сказал Нанги.

— Это не проблема, — выдохнул Везунчик Чу. — Мой брат обязан своим возвышением у Зеленого Пэнга моему отцу. Он будет только рад помочь. Никаких условий тут и не понадобится.

Нанги подумал, что разговор с этим человеком подрывает его моральные устои.

— Ну-ну, дальше, — сказал он.

— Похоже, кто-то еще бороздит ту же самую благоуханную бухточку, что и товарищ Лю.

— И кто же это может быть?

— Ну, я же не волшебник. Мне нужно некоторое время, чтобы это выяснить. Они очень тщательно заметают следы! — Он искоса посмотрел на Нанги. — Нам с троюродным братцем, возможно, придется провести этой ночью кое-какую проверку на месте.

— И в это придется вовлечь Зеленого Пэнга?

— У меня нет выбора. Это их территория. Я даже и посрать-то не смогу в этом районе, не дав им знать об этом.

Нанги кивнул. Он хорошо знал, какова сила Триады в Гонконге.

— А что скажет Сочная Пен, если узнает, что вы стали ею заниматься?

— Рэдмен, — сказал Везунчик Чу. — Чарльз Перси Рэдмен. Она использует его имя. Вы его знаете?

Нанги на мгновение задумался.

— Это тот судовладелец, да? Англичанин. Его семья давно живет в Гонконге.

— Да, это Рэдмен, — согласился Везунчик Чу. — Но вот чего почти никто другой не знает, так это, что он агент правительства ее величества.

— Рэдмен — шпион?! О Бог мой! — Нанги был искренне потрясен. — Но где же его связь с Сочной Пен? Она что же, каким-то образом следит за ним?

— Похоже на то, не так ли?

“Все это очень интересно, — подумал Нанги. — Только что из этих сведений может помочь мне в общении с коммунистами? Мое время истекает. Если я не дам Лю подтверждающую телефонограмму сегодня к шести вечера, то сделка отменяется, я не получу никакого капитала, Паназиатский банк рухнет, и в конечном счете то же самое произойдет и с кэйрэцу”.

— Есть что-нибудь еще? — спросил он.

— Нет, пока я не заберусь в постельку с Сочной Пен и не посмотрю, что у нее там спрятано между ног.

— Ну, это ерунда, как и все остальное, — резко заметил Нанги. — Мне нужно иметь что-нибудь до шести часов.

— Этого вечера? — Везунчик Чу сделал большие глаза. — Никак невозможно, сэр. Она же дома и никуда не собирается выходить. За покупками ходит ее служанка. Я думаю, что она готовится к полуночной трапезе с каким-то дружком. Завтра рано утром — это самое большее, что я могу сделать. Я сожалею.

Нанги глубоко вздохнул.

— Боюсь, что далеко не так сильно, как я сам.

* * *

Ночь. Капли дождя барабанят вокруг. Небо было черным и непроницаемым, если не считать серо-перламутрового пятна, за которым плыла полная луна, призрачная, как лик бывшей возлюбленной. Маленькие теплые волны подбирались к их телам, отражения качающихся желтых фонарей на деревьях позади них рассыпали белые блестки, которые тускнели и смягчались, превращаясь в насыщенное сияние благодаря наползающему со всех сторон туману.

Двойные ряды фонариков, изогнутые в форме нитки жемчуга на шее какой-нибудь экзотической африканской принцессы, указывали путь к какой-то черной горбатой тени, поднимающейся над волнообразной землей. А позади этой громады, должно быть, лежало море: Николас уже чувствовал его острый соленый дух.

Сидевший рядом с Николасом Сато заерзал, и по воде от них обоих пошли мягкие круги.

— Вон там, — сказал он тихо, — разве этот вид не один из самых прекрасных в мире, разве он не делает Японию уникальной?

Николас посмотрел в указанном направлении и увидел крутой отрог отвесных скал, сбегавших к Тихому океану. На его вздымавшейся груди ритмично покачивались крошечные оранжевые фонарики на носу и корме рыбацких посудин. Их хозяева и команды в поте лица гнули спину.

— Они кажутся такими маленькими и суетливыми, будто светлячки, — сказал Николас. У него слипались глаза. День был долгий и трудный, полный тревог и опасений за жизнь его друга. И теперь горячая вода волшебным образом расслабляла его напряженное тело, сведенные мышцы, сухожилия на шее и плечах. И накопившаяся за день усталость утекала прочь. Он все еще беспокоился из-за того, что позволил Сато ехать с ним. Но коль скоро сам он был здесь, а Котэн сторожил около ротэнбуро, Николас почувствовал себя более уверенно, чем поначалу.

Сато блаженствовал, ему было хорошо. Он вытянул свои длинные ноги и погрузил их в маленький водоворот, дыша полной грудью, наслаждаясь ощущением здоровья, которое внушал ему этот минеральный источник. Именно тогда он и почувствовал что-то у своей левой икры. Это что-то было мягким и теплым и со странной настойчивостью толкало, толкало, толкало его.

Он вяло наклонился вперед, представляя себя этаким журавлем, скользящим по воде в узеньком морском заливе. Его ищущие пальцы ухватили что-то похожее на пучок морских водорослей. Сато с любопытством медленно потянул их вверх. Они оказались довольно увесистыми.

Дождь прекратился. Свет фонарей доставал до пузатых бегущих облаков. Они скользили по небу, сливаясь и расходясь, и холодный опаловый свет луны, проникая в прорехи, окутывал, будто корона, тот предмет, который Сато извлекал из окутанного паром источника.

Его мышцы напряглись от усилий, и ему пришлось действовать двумя руками, хотя Николас пришел на подмогу. Что-то чудовищно тяжелое упало под водой на его ноги. Потом оно медленно поднялось над водой, будто призрак, встающий из пучины, и Николас вздрогнул.

— О, Будда! — прошептал Сато.

Его руки так тряслись, что капли воды веером падали с извлеченного ими предмета. Это было тело с изображением огромного тигра, свернувшегося клубком. Вода стекала с мощной спины, когти задних лап словно оставили вмятины вдоль изогнутого хребта. Из-за воды казалось, будто цветная татуировка ожила.

— О, Феникс, что же они сделали с тобой? — негромко воскликнул Сато.

Подернутые дымкой слепые мертвые глаза уставились на него, распухшее лицо, обращенное к небу, блестело в лунном свете, зубы были крепко стиснуты, как будто даже боль не могла поколебать решимости их обладателя.

* * *

Акико думала о том обещании, которое она дала Сайго. Или, говоря точнее, дала “ками” Сайго.

Она перевернулась на своем футоне, провела рукой по глазам. Красный свет потеснил мрак. “Гири”. Это связывало ее, словно стальные наручники. Не в первый раз жалела она, что родилась японкой. Как, должно быть, свободны американки или англичанки. И никакого тебе “гири”. Ибо Акико знала, что, если не чувствовать “гири”, то и не будешь связана им. Но она была японкой. Кровь самураев текла в ее жилах. О нет, не кровь прославленного Офуды. Она выбрала это имя по достижении совершеннолетия во многом по той самой причине, по которой Жюстин предпочла именовать себя Тобин вместо Томкин: она хотела скрыть свое прошлое.

Но разве было такое время, когда она в мыслях называла себя Акико Симада? Она ведь даже не знала полного имени своей матери. В фуядзё употреблялись только прозвища, да и те зачастую были ненастоящими. Икан! Получила ли ее мать это имя при рождении? Или она взяла его уже в фуядзё? Или же, что было столь же вероятно, те, кто управлял этим “замком, не ведавшим ночи”, попросту дали его ей?

Она опустила руки и сложила их чашечкой между ног. Она все еще ощущала остаточную дрожь, растяжение влагалища, которое вызвали ласки Николаса. Она никогда больше не будет прежней. Акико с ужасом сознавала, что не уверена, хочет ли быть такой, как раньше.

Но что же ее ответ? Мщение значило так много, дало ей цель, когда Акико думала, что цели нет. Не находя утешения в мыслях о возмездии, согревавших душу, она могла зачахнуть и умереть. Те, кто вынудил ее бежать из фуядзё, давно были мертвы и спали вечным сном, в котором она парила над ними по ночам. Но они были стариками, и в ее понимании это не было истинной справедливостью. Они уже неистребимы, и с этим ничего не поделаешь. По ее мнению, они прожили гораздо дольше, чем хотелось бы. Но все же она отомстила за себя.

Жизнь должна обрести некие очертания. Ее уделом было мщение. Акико подумалось, что в прошлой жизни она была каким-то зловещим созданием, ибо ее злая карма не ослабевала и в нынешней. И вот теперь этой мрачной гармонии угрожал Николас Линнер. Наверное, она знала это с того мига, когда впервые воочию увидела его у “Дзян-Дзяна”. Он сумел растопить сердце, которое, как она полагала, было сделано из гранита и льда. В своей самонадеянности она считала, что уж ее-то любовь не коснется.

Но она ошиблась.

Рыдая на футоне, одна в доме своего мужа и своей жертвы, она молила всесильного Будду только об отпущении грехов и о смерти. Ибо от мысли — о Будда! о это знание! — что она могла полюбить как любой другой смертный, на нее накатывали волны ужаса. Она же пустила свою жизнь по определенному руслу, веря в особое свое предназначение.

Но теперь боль, пронизывавшая ее душу насквозь при мысли о Николасе Линнере (или говоря проще, постоянно), швыряла ее в горнило откровения. Потому что она поклялась уничтожить его.

Она подумала, не отказаться ли ей от своего обета, не попытаться ли обрести благословенный покой. Как ей хотелось, чтобы все это кончилось.

Но потом она раздвинула обнаженные бедра и пристально посмотрела вниз, на нежную кожу на их внутренней стороне. Там извивались огненные рогатые драконы — цветная, невероятно искусная татуировка. И она поняла, что покой и любовь — не ее удел. Ибо Кёки пометил ее душу так же, как и ее плоть. И попытки отступиться были безнадежным делом.

Просто у нее была передышка, затишье в бурю, и она вкусила от радостей иной жизни. “Гири” связывало ее сердце и дух. То, что начато, должно быть доведено до конца.

Она снова подумала о Сайго, как он стоит, сильный и красивый, на той лесной полянке на Кюсю, и солнечные лучи опаляют его плечи, серебрят волосы. Как его присутствие изменило всю ее жизнь!

Она поднялась и побрела по безмолвному дому. Он казался уже давно мертвым, толстые снопы солнечных лучей бились в закрытые окна, словно прося, чтобы их впустили. Но это был дом мертвых, и солнце отныне не властно здесь.

Акико плыла по комнатам, словно хотела в последний раз запечатлеть в сознании каждое помещение и каждый предмет. Она трогала их, переставляла. И наткнулась на маленький магнитофон, которым пользовался Котэн, когда подслушивал разговоры ее мужа.

Перемотав пленку и включив воспроизведение, Акико услышала все, что Феникс рассказал Сато.

* * *

Дождь барабанил по ротэнбуро, бил по их плечам и макушкам. Кожа их делалась сморщенной. Но никто не чувствовал прикосновения капель.

Вдали за завесой дождя то вспыхивали, то гасли манящие янтарные огни рыбацких лодок, а Николас и Сато тащили труп Феникса, мало-помалу извлекая его из теплой воды.

— Амида! — прошептал Сато под шум дождя и поспешно выкарабкался из бассейна, прикрывая срам какой-то тряпицей, и отправился искать на мокрой черной земле еще одну такую же.

Со всей возможной быстротой он вернулся к ротэнбуро, возле которого лежал ниндзя. Щиколотки его были скрещены, руки широко раскинуты. Сато положил небольшой квадратик ткани на чресла Феникса.

— Как это унизительно, — прошептал он, опускаясь на корточки рядом с Николасом. Больше кругом не было ни души благодаря дождю. — Негоже так вот умирать.

— Да, уж он выбрал бы другую кончину. Посмотри-ка сюда, — сказал Николас. Черная и зияющая дыра обезобразила затылок Феникса. — Такое не сделает ни один самурай.

Сато печально опустил глаза на труп, побелевший и раздувшийся, заливаемый дождем.

— Это могло быть казнью КГБ. — Его голос слегка дрожал. — Мой двоюродный брат одно время был в военной полиции. Он знал все о таких вещах и рассказал мне. Пуля в мозг — это русский стиль.

— Кто бы это ни сделал, — заметил Николас, — мастер он замечательный! Ведь этот человек был ниндзя-сэнсэем.

Сато схватился за голову.

— У него были сведения для нас. Возможно, он утратил бдительность. Он был убежден, что Советы не знают о его поисках.

— Его, должно быть, захватили врасплох здесь. В противном случае он бы никогда не погиб. Он явно сражался в поединке с профессионалом. Они были здесь и поджидали его.

Сато поднял голову. Его глаза, окаймленные красными ободками, смотрели растерянно.

— Но как?!

Николас знал ответ, и тот ему не нравился.

— Если предатель в “кэйрэцу”, то, возможно, он находится еще ближе. Внутри “кобуна”.

— Чепуха, — сказал Сато. — Никто из моего “кобуна”, ни одна живая душа, не знал, куда я собираюсь. Феникс звонил мне домой. Там были только вы. Акико...

— И Котэн.

— Котэн?! — Глаза Сато округлились. — О, Будда, нет! — Потом он поразмыслил. — Он был со мной последние три или четыре раза, когда звонил Феникс. — Сато покачал головой. — Но даже с учетом этого я прилагал все усилия, чтобы оставаться в одиночестве, когда мы разговаривали.

— Вы хотите сказать, что он не имел ни малейшей возможности подслушать?

— Ну, нет. Я хочу сказать... — Сато ударил кулаком о ладонь. — Котэн — это сэнсэй “сумо”, по самой древней его разновидности — боевому “сумаи”. Феникс знал его и доверял ему! — Он поднял глаза к небу и воскликнул: — Мухон-нин!

Между ними медленно курился пар, поднимавшийся от еще теплого тела Феникса, и казалось, что эта витиеватая многоцветная татуировка, покрывавшая его плечи и спину, поднималась вместе с паром, продолжая жить отдельно от тела.

— Он должен поплатиться! — сказал Сато. — Он знает, куда Феникс должен был привести нас. И я заставлю его рассказать нам!

Он поднялся и побежал, Николас не успел остановить его. За уступчатой дорожкой ротэнбуро огни рыбачьей флотилии исчезли, и теперь только омут мрака норовил поглотить их. Раскачивающиеся на деревьях фонарики вокруг бассейна потускнели за завесой косого дождя, некоторые уже погасли, их задуло нараставшим ветром.

— Сато-сан! — кричал Николас на бегу.

Но это было бесполезно. Ветер сдувал слова с губ, да и вообще Сато не собирался прислушиваться к голосу разума. “Тэндзи” было слишком важно для него, и время осторожничать прошло.

Николас мчался через пустошь между камфарными деревьями, росшими вдоль ведущих к бассейну аллей. Не было слышно ни звука, только стон ветра и тяжелое биение дождя.

Николас был предельно сосредоточен, когда ворвался в тускло освещенную раздевалку. Котэну, мастеру “сумо” и еще более опасного “сумаи”, понадобилось бы меньше трех секунд, чтобы разделаться с Сато, и поэтому Николас был очень встревожен.

Это и было единственным объяснением тому, почему он слишком поздно почувствовал чье-то тайное присутствие, да и тогда его насторожило движение тени, которое он заметил краем глаза.

Он увернулся вправо, закрутившись волчком, и едва успел пригнуться. Николас почувствовал дуновение ветерка и услышал звук, похожий на назойливое жужжание насекомого. Мимо что-то пролетело. Тихое “с-с-санк” за спиной, чуть левее, помогло определить, откуда бросили сюрикен. Ниндзя! Это означало, что преследуемый Фениксом зверь, этот мухон-нин, который бежал из “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”, все еще находился здесь. Стало быть, еще оставался шанс спасти “Тэндзи” от гибели и уберечь его от русских!

Николас повиновался своим инстинктам. Его напряженные мышцы блестели, покрытые капельками воды и пота. Он двинулся на противника, задумав как можно быстрее подобраться вплотную, чтобы свести на нет преимущества сюрикена.

Вертясь и извиваясь, он мчался по лабиринту тоннелей ротэнбуро; он скользил, а порой и полз, все время помня, что нельзя двигаться ритмично. Дважды он слышал совсем рядом жужжание сюрикена и удвоил усилия, поняв по звуку, что его настигают. Положение было аховое и с каждой секундой ухудшалось. Где Сато? Его отсутствие мешало сосредоточиться, а отвлекаться на что-либо во время поединка крайне опасно.

Скользя, Николас обогнул ряд железных шкафчиков, думая только о том, как бы добраться до своего, в котором лежал его дай-катана. И тут его на миг ошеломил ощутимый удар в плечо. Он от души выругал себя, продолжая скользить вперед, делая вид, будто буксует на мокром полу. Огромная тень пронеслась прямо над его головой.

Николас развернулся, вслепую махнув правой рукой. Локоть на что-то наткнулся, а ребро ладони с хрустом обрушилось на чье-то тело. Николас услышал натужное кряхтение и звук тяжелого падения где-то слева. Он изогнулся, вывернув голени, и стал в позу хризантемы, вновь обретя опору и силы, а потом обрушил град ударов на невидимую фигуру, полулежавшую в темноте за шкафчиками.

Николас обрадовался, услышав звуки ударов плоти о плоть, и приступил к серии блокирующих движений. Вдруг он почувствовал удар по голове, над самым ухом, а когда снова вытянул руки, тень исчезла.

Шатаясь, Николас поднялся и лихорадочно напряг все органы чувств. Он инстинктивно вошел в “гёцумэй но мити” и обнаружил дух ниндзя. Тот удалялся от Николаса. Почему же?

Он нашел ответ, и его сердце тревожно сжалось. Испустив клич “киаи!”, от которого сотряслись стены ротэнбуро, Николас стремительно помчался по темным комнатам вдогонку за этим сеятелем ужаса.

* * *

Сато не застал в ротэнбуро никого. Где же Котэн? Где этот мухон-нин? Сато пылал от гнева, будто солнце. Он скрежетал зубами, охваченный острым чувством, что его предали. Гнев выбрасывал в кровь адреналин.

Он выбежал в ночь, под беснующийся ливень. Вокруг не было ни души, даже хозяев. “Котэн! — хотелось закричать ему. — Я хочу убить тебя медленно, так, чтобы я мог смотреть тебе в лицо, когда жизнь будет оставлять тебя!”

Он выбежал на стоянку. Две-три машины еще стояли под фонарями. Сато вытер глаза, чтобы более отчетливо разглядеть их. В машинах никого не было. Потом зоркий взгляд Сато остановился на том автомобиле, который они взяли напрокат, чтобы доехать сюда из аэропорта.

Котэн!

Сидит в царственном молчании. Небеса разверзлись, а он совсем сухой. Не задумываясь, Сато бросился к машине, скользя на мокром гудроне и едва не искалечив спину. На миг он затаил дыхание, потом поднялся с колена и со стоном преодолел расстояние, отделявшее его от мокрого автомобиля. На этот раз он и впрямь крикнул:

— Котэн!

Он схватился за хромированную рукоятку и рывком распахнул дверцу. Раздался резкий механический щелчок, похожий на хруст сучка в лесу, и в ночное небо взмыл оранжево-багровый огненный шар. Машина вздулась, распадаясь на горячие искореженные обломки стадией мельчайшие острые осколки стекла. Огонь в мгновение ока поглотил резиновый манекен на переднем сиденье.

Раздался резкий звук, словно выстрел из пушки, а потом черный шлейф густого дыма, маслянистый и извивающийся, взмыл к небесам, где бушевала гроза.

* * *

Тело казалось огромным, этакое грузно осевшее животное, отбрасывающее густые тени на камни вокруг. Повсюду, будто звезды, сверкали осколки стекла, крошечные радуги взметались над ними, смешиваясь с сиянием ламп дневного света над головой.

Трое мужчин в форме городской полиции Рэйли стояли вокруг, делая записи, а четвертый, сунув голову и торс в одну из полицейских машин и выставив наружу зад, передавал что-то по рации.

Две машины с подкреплением, истошно визжа тормозами, остановились рядом, из них вылезли полицейские и принялись устанавливать барьеры, преградившие путь растущей толпе зевак.

Гарри Сондерс, сержант, который говорил по рации, кончил докладывать капитану и, бросив микрофон на сиденье, пятясь, выбрался из машины. Когда он брел обратно к трем своим коллегам, лицо его покрыла сеточка глубоких морщин.

— Можете сжечь эти свои блокнотики, — сказал он им, подходя. — Тут без толку что-нибудь записывать.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Боб Сантини, продолжая строчить в отрывной блокнот.

— Сейчас приедут другие и заберут у нас это дело. Капитан говорит, теперь нам тут делать нечего.

Сантини вскинул голову и сердито посмотрел на Сондерса.

— Ты хочешь сказать, что мы должны умыть руки, когда убили человека?

Сондерс пожал плечами.

— Забавно, что ты говоришь это, потому что я и сам задал капитану тот же самый вопрос! — Он поморщился. — Знаешь, что он мне сказал? Ничего хорошего, мол, не выйдет, как мы ни старайся. — Он указал пальцем на труп. — У этого несчастного сукина сына нет никаких отпечатков пальцев, вообще нет никакой биографии. Он ничто, эдакий здоровенный жирный ноль.

— Привидение, значит, — сказал Эд Бейн. — Что ж, любопытно.

— Удовлетворяй свое любопытство в другом месте, — сказал Сондерс, — потому что, когда мы уберемся отсюда, ни даже наши жены, ни твоя любовница, Бейн, не должны знать, что тут стряслось.

— Ах ты, мать твою, — сказал Спинелли с деланным негодованием. — Уж и в постели поболтать нельзя. Ну, и что же вы мне прикажете делать, когда я натрахаюсь?

— Делай то, что и всегда, мудак, — сказал Бейн. — Переворачивайся на бок и спи себе.

Сондерс повернул голову.

— Ладно, заткнитесь-ка, клоуны, — сказал он вполголоса. — К нам гости пожаловали.

Все как один повернули головы и увидели какую-то фигуру в просторном плаще, идущую по коридору. Это зрелище им совсем не понравилось.

— Ох, Боже милостивый, — тихо сказал Спинелли, — да это же баба, мать ее...

— Джентльмены, — сказала женщина, подходя, — кто у вас здесь старший?

— Сержант уголовной полиции Гарри Сондерс, мадам, — ответил Сондерс, выступая вперед.

— Успокойтесь, сержант, — сказала она, обратив к нему бесстрастное лицо. — Я не собираюсь запускать лапу в ваш виноградник. — Женщина быстро огляделась. — Прикасались к чему-нибудь?

— Никак нет, мадам!

— Он так и лежал, когда вы нашли его?

Сондерс кивнул и сглотнул слюну, сердясь на себя за то, что у него пересохло во рту от взгляда этой женщины.

— Могу я спросить, откуда вы... м-м-м... где вы, собственно, служите?

Она отвернулась, внимательно оглядев место, где лежал труп.

— Вы можете спросить об этом у своего капитана, сержант Сондерс. Вероятно, он удовлетворит ваше любопытство охотнее, чем я.

Сондерс стиснул зубы, чтобы ненароком не отпустить какое-нибудь замечание, а стоявший поодаль Спинелли ухмыльнулся.

— Сержант, ваша помощь мне больше не понадобится. — Она опустилась на колени рядом с трупом. — Почему бы вам и вашим людям не отойти к заслону и не помочь сдержать толпу? Я вас позову, если возникнет нужда.

— Слушаюсь, мадам, — сказал Сондерс с преувеличенной вежливостью и, резко повернувшись, кивнул остальным. Те молча последовали за ним по гулкому пассажу к своим машинам с сияющими красными мигалками.

Когда они ушли, Таня Владимова убедилась, что правильно опознала труп с первого взгляда. Это и в самом деле было тело Джесса Джеймса. Она быстро открыла маленькую сумочку и принялась искать отпечатки пальцев на окровавленном стеклянном осколке, который все еще торчал из груди Джеймса. Впервые она позволила себе задаться вопросом, где и что сорвалось. Ей не было нужды долго ломать голову над ответом. Просто глупо было оставлять Аликс Логан в живых. Глупо, а с точки зрения безопасности — еще и безрассудно. Но мужчины слабы, подумала она, даже такой могущественный умница, как К. Гордон Минк. Ведь именно Минк в конце концов настоял, чтобы Аликс оставили в живых, несмотря на настойчивые возражения Тани. И ведь не человеколюбие всему виной, а то, что она была его постоянной любовницей, и он по выходным тайком летал к ней в Ки-Уэст, когда все думали, будто он катается на своей парусной яхте по Чесапикскому заливу. Эта Аликс Логан, подобно Шахерезаде, опутала Минка своими чарами и благодаря этому получала все новые отсрочки в исполнении приговора.

* * *

— Пожалуйста, замрите на месте, господин Линнер. — Он увидел дуло автомата, черное и невероятно большое. — Если вы пошевелитесь, я открою огонь на поражение.

Он не хотел давать понять, что знает русский язык, поэтому приблизился на шаг. Ночная тьма взорвалась еще раз, и кусок асфальта с шумом пролетел над землей, рассыпаясь на мелкие осколки так близко, что они впились в лодыжки и голени Николаса.

— Я же знаю, что вы меня понимаете, господин Линнер. Следующий выстрел снесет вам макушку.

Слева от него, завалившись набок, лежали искореженные остатки взятого им напрокат автомобиля. Дымок вился вокруг его искореженного остова, будто клубок змей, выпущенных из клетки.

Тело Николаса судорожно сжалось, когда он услышал глухой взрыв. Это была реакция животного, спасающего свою шкуру. Выбежав на темную улицу, он увидел, как затухает огненный шар. Обгоревшие останки Сэйити Сато тлели на гудроне, его разорвало на три части. Дождь хлестал сгоревшую плоть и сожженный металл, черными ручьями растекался вовсе стороны.

Николас тотчас нырнул обратно, спрятавшись под сенью кедровых карнизов ротэнбуро. Но русский все равно отыскал его. У него был острый глаз и еще более острый слух. Николас подозревал, что это был тот самый человек, который расправился с Фениксом после того, как Котэн вывел его из строя.

У него был “АКЛ-1000” — одна из новейших моделей автомата Калашникова, короткий, двуствольный, стрелявший осколочными противопехотными пулями, такой маленький, что вести огонь можно было одной рукой. Николас был совершенно беспомощен. Поэтому он вышел из укрытия под дождь.

— Так-то оно лучше, — произнес голос все еще по-русски. — Теперь мне не придется гадать, где вы.

— Из такой пушки можно палить и наугад, — ответил Николас.

— Вот именно.

Теперь Николас видел его: высокий мужчина с квадратными плечами, вероятнее всего, военный, судя по выправке и походке, в длинном плаще, подпоясанном черным ремнем. Он был без головного убора, и Николас видел его лицо, ярко освещенное сиявшими над головой фонарями. Нос с горбинкой, брови, которые с годами разрастутся и станут самой примечательной деталью его довольно красивого лица. Но сейчас такой деталью были светло-голубые, широко поставленные глаза.

Русский улыбнулся.

— Мне интересны умные люди... не важно, каковы их идеологические заблуждения! — Он любезно кивнул. — Петр Александрович Русилов.

— Я ждал Проторова.

В этот миг слова были единственным оружием Николаса, и он был намерен использовать их с максимально возможной выгодой. Лицо Русилова вновь сделалось суровым и отрешенным, дружелюбного выражения как не бывало.

— А что вам известно о Проторове?

— А как вы узнали, что я говорю по-русски? — задал Николас встречный вопрос. — Давайте-ка поделимся сведениями!

Русский сплюнул и махнул автоматом.

— Вы не в том положении, чтобы торговаться. Выходите-ка на свет.

Николас повиновался. Он почувствовал движение позади себя, в дверях дома, и мгновение спустя появился Котэн. Он преобразился. В тусклом свете казалось, что его внушительная фигура стала еще больше. Чудовищно широкие плечи сгибались под тяжестью невероятно мощных мышц. Когда он вышел из-под навеса крыши, с которого падали капли дождя, Николас увидел, что он несет на плечах какое-то тело.

Он легко трусил со своей ношей, передвигаясь короткими семенящими шажками и стараясь не заслонять Николаса от Русилова. Наконец он положил тело к ногам русского, словно охотничья собака, принесшая хозяину дичь.

— Ниндзя ни в чем не виноват! — В устах Котэна русская речь звучала странно. — Этот тип, — он повел плечами в сторону Николаса, — нанес ему слишком много ударов.

Русилов даже не опустил глаз.

— Ты нашел то, что нужно?

Котэн показал туго скатанный кожаный мешочек. В его громадной ладони тот казался совсем крошечным.

— Это выпало из него, когда он помер! — Котэн рассмеялся писклявым пронзительным смехом, заметив нерешительность русского. — Не бойся, возьми. — Он протянул Русилову мешочек на ладони. Тот казался ничуть не больше, чем когда был зажат в кулаке. — Дождь отмыл его до блеска.

Свободной рукой Русилов проворно сунул скатанный мешочек в карман. “Вместе с ним мы упустили и “Тэндзи”, — подумал Николас, вспоминая слова Сато: “Раскрыв “Тэндзи”, они станут достаточно сильными, чтобы уничтожить всех нас”. Что же такое “Тэндзи”, если проникновение в него любой иностранной державы было чревато мировой войной? Николас понял, что должен выяснить это, и как можно скорее.

Взгляд черных глаз Котэна скользнул по Николасу.

— Мне о нем позаботиться?

— Держись от него подальше, — резко сказал Русилов.

Котэн сердито посмотрел на него.

— Вы только что унизили его, Петр Александрович, — сказал Николас.

— Вы оба слишком опасны, чтобы стравлять вас друг с другом.

— В самом деле? — Этот разговор начинал забавлять его. Откуда, черт побери, может этот оперативник из КГБ так много знать о нем? — У вас, разумеется, не может быть досье на меня. Я — частное лицо.

— О? — Темные брови Русилова приподнялись. — Тогда что же вы здесь делаете?

— Мы с Сато-сан друзья... были друзьями, равно как и деловыми партнерами.

— Только и всего-то? — Голос русского был полон издевки. Не было никакого смысла топтаться на месте.

— Эта бомба в автомобиле была предназначена не только для Сато? У вас не могло быть никакой уверенности, что, открывая дверцу, он будет у машины один.

— Если бы вы вместе сгинули, было бы лучше. А поскольку мы получили вот это! — Он похлопал по карману, в который опустил мешочек. — Нам не нужен ни один из вас. Если бы наш агент был перехвачен...

— Фениксом или мной...

— О, я думаю, Котэн нашел бы какой-нибудь способ остановить вас. Но, как я уже сказал, если бы наш агент был перехвачен, то нам пришлось бы захватить вас.

— Если вы хотите жить, — заметил Николас, — то вам лучше застрелить меня прямо сейчас.

— Я это и намерен сделать.

— Тогда вам никогда не узнать о модификациях, которые мы недавно произвели в “Тэндзи”.

— Мы? — В голосе Русилова впервые прозвучала неуверенность.

— А почему же, по-вашему, концерн “Томкин индастриз” объединяет одну из своих компаний с “Сато петрокемиклз”? Могу вас заверить, что не ради своего удовольствия.

— Вы лжете, — сказал русский. — Я ничего об этом не знаю. “Конечно, не знаешь, — подумал Николас. — Но ты не уверен. И если ты не доставишь меня к Проторову, это может оказаться серьезной ошибкой. Времени в обрез, ошибаться никак нельзя”.

— Стало быть, есть вещи, которых вы не знаете!

В школе его обучали красноречию. Подобно тому, как “киаи” используется в качестве боевого клича, чтобы запугать, а в некоторых случаях и сковать своего противника, существует еще и “ити”, более утонченная его разновидность. Сейчас “ити” можно было перевести как “позиция”, то есть возможные достижения, которых способен добиться говорящий при помощи интонации и модуляций голоса. Овладеть этим искусством чрезвычайно сложно. При этом “ити” зачастую подвержено влиянию внешних обстоятельств, над которыми обладатель “ити” не властен, а посему это искусство оказалось почти полностью утраченным. Акутагава-сан, помимо всего прочего, был сэнсэем “ити”, видевшим в Николасе способного и старательного ученика.

— А я-то уж начал было думать, что господин Проторов всеведущ.

Николас подумал, что как раз “ити” и могло бы сейчас спасти ему жизнь.

— Убей его, — зарычал Котэн. — Пристрели его сейчас, или я прикончу его за тебя.

— Успокойся ты, — сказал Русилов. За все время, пока шел разговор, он ни разу не отвел глаз от Николаса. Лейтенант качнул головой. — Идите сюда, товарищ Линнер, — сказал он на фоне прокатившегося с востока на запад раската грома, ударившего над самой головой. Дождь обрушился на них, посеребренный светом фонарей. — Ладно, похоже, ваше желание все-таки сбудется.

И Николас подумал: “Проторов!”

Осень — зима 1963 — весна 198? Кумамото. Асама когэн. Швейцария

Это история о том, как Акико спасла жизнь Сайго, и как он воздал ей за добро. Осень 1963 года была холодная и ненастная — то шел унылый дождь, а то и снег, серебристый, преждевременный и умирающий на земле, словно выброшенная на берег рыба.

На Кюсю, куда Сунь Сюнь отправил Акико проходить следующую степень обучения, крестьяне, стоя на грязных деревянных лестницах, наматывали на стволы своих драгоценных деревьев изящные коконы из вымоченной марли, чтобы спасти их от грубых прикосновений зимы.

Они начали делать это необычно рано, да и скверная погода наступила рано в этот год, предвещая суровую зиму, о чем негромко и сокрушенно поговаривали в округе с тех пор, как за одну ночь лето исчезло как дым.

Туман окутывал Кюсю такой густой пеленой, что до самого въезда в город Акико не могла разглядеть ни вулкан Асо, ни гигантскую трубу большого индустриального комплекса, раскинувшегося по долине на северо-запад от города.

Она сразу невзлюбила Кумамото. В далекие феодальные времена место, возможно, обладало неким очарованием, но сейчас, когда Япония сделала невероятный экономический скачок вперед, синеватый налет промышленной копоти, покрывающий старые здания, лишь наводил на размышления о том, какой тихой заводью был в прошлом Кумамото.

И все же Акико сдалась сама себе, чтобы остаться здесь в школе “каньакуна ниндзюцу”. Ее символом был круг с девятью черными алмазами внутри. В центре на свободном месте помещалась идеограмма комусо. И едва она ее увидела, как поняла — “кудзи-кири”. Черное ниндзюцу.

У нее возникли трудности, несмотря на личный знак Сунь Сюня, прикрепленный к ее рекомендательному письму. Сэннин, человек с топорным лицом, почти болезненно худой, заставил ее ждать полдня прежде, чем вызвал к себе в кабинет.

Правда, он рассыпался в извинениях. Акико ничего не могла прочитать в его глазах — в них не было и намека на то, что отличает человеческое существо от прочих живых творений природы. Склонившись перед ним на стареньком тростниковом татами, она ощутила печаль, в причинах которой не могла бы разобраться сейчас. Потом она с некоторым Удивлением поняла, что скучает по Сунь Сюню, что какая-то часть ее существа не хотела покидать его теплый и удобный дом.

Однако более сильное и более настойчивое желание увело ее т комфорта и тепла: ее карма, ее предназначение быть здесь, именно здесь, это она знала твердо и несомненно.

Повиновение — вот все, что оставалось ей.

Сэннин со своей стороны с первого взгляда отнесся к ней с неодобрительным пренебрежением и молча клял ее бывшего сэнсэя за то, что тот добился своего. Не могло быть и речи о том, чтобы выгнать ее, хотя сэннин больше всего желал именно этого.

Единственная его надежда, пожалуй, заключается в том, чтобы сделать жизнь и обучение для этой женщины невыносимо тяжкими и морально и физически. Он внутренне содрогался при одной мысли о ее присутствии здесь, о том, что ее “ва” нарушит привычный порядок и ритуал.

Уже сейчас он ощущал идущий от нее чисто женский ток души, для него это был болезненный прорыв в единении сил, над которым он и те, кто ему подчинялся, трудились так долго и упорно.

Однако он улыбался любезно, как только мог, и, внутренне ликуя, передал ее на попечение ученика, который по крайней мере выпроводит ее из Кумамото.

Сэннин не мигая наблюдал за тем, как она в соответствии с этикетом поклонилась и выпрямилась. Глядя, как она отступает, он еще раз порадовался, что нашел наилучшую возможность позаботиться о судьбе новой воспитанницы: Сайго ее уничтожит.

Не в буквальном смысле, конечно, случись такое, сэннин потерял бы уважение Сунь Сюня, чего он, разумеется, не мог допустить. Нет, нет. Если он знает своих учеников, то сделал правильный выбор. В демоне, который оседлал Сайго, было нечто особенное и пугающее, его когти впились так глубоко, что сэннин оставил всякие попытки устранить его.

Пусть Призрак — под этим именем Сайго был известен нескольким сэннинам — выпроводит нежеланную женщину отсюда; ей не останется иного выбора. Достоинство не пострадает. Сунь Сюнь не сможет ни в чем его обвинить, а женщина вернется к тому, для чего она больше подходит — чайная церемония или, быть может, аранжировка цветов.

Когда Акико пришла к нему в додзё и сообщила о поручении, какое ему дается, Сайго понял, сколь низкое положение занимает он в глазах сэннина. Никудышная работа, мрачно думал он, взяв женщину-ученицу за руку. Он посмотрел на нее с гневом и негодованием, внезапно вспыхнувшими в нем.

Со своей стороны Акико сразу догадалась, что она попала в лапы к тигру. Ее “ва” противодействовало леденящему контакту с враждебными эманациями Сайго, но она знала, что ее задача — выдержать: она должна победить его, а затем — одного за другим — всех в “рю”.

После полудня в этот день Акико большую часть времени наблюдала за ним, когда он повел ее в “рю” — своего рода мир внутри мира, скрытый от всех даже в центре промышленного города, в котором было полно грязных бараков без окон.

Когда они завершили свой обход, возле них уже не было ни других учеников, ни сэннинов.

— Я хочу, чтобы ты оставалась здесь, — сказал он ей, — пока я отлучусь по делу.

Она кивнула в знак согласия.

— Не произноси ни слова, пока меня не будет, и особенно когда я вернусь.

— А что случилось?

Не говоря ни слова, он сильно ударил ее по лицу. Акико покачнулась и упала на бок. Сайго стоял над ней, расставив ноги, его тело было полностью расслаблено.

— У тебя еще есть желание задавать вопросы? — Он произнес это издевательски грубо, и Акико невольно вздрогнула, но не произнесла ни звука и не сделала ни одного движения.

Сайго невнятным бормотанием выразил удовлетворение и удалился.

Оставшись одна, Акико немедленно впала в синки. Это прежде всего означало держать свой тандэн — часть существа, которую одни сэнсэи называли вторым мозгом, а другие — центром контроля за рефлексами — выключенным. Таким путем она отторгла себя от области, где была жгучая боль. Момент сильной концентрации — и она больше не чувствовала этой боли. Медленно поднялась и направилась к двери, через которую вышел Сайго.

Она ощутила движение его души за мгновение до того, как дурная эманация превратилась в физическое действие. Она легко могла уклониться от удара. Но что хорошего вышло бы из этого? Гнев Сайго сильнее разгорелся бы, и он мог причинить ей еще большее страдание.

Кроме того, она чувствовала, что он был человеком настолько неуверенным в своем чисто мужском естестве, что ему необходимо было физически “давить” на окружающих, как мужчин, так и женщин. Если бы она захотела найти к нему подход, то прежде всего должна была бы позволять его дурным наклонностям проявляться при ней. Только это позволило бы ей выбрать свою собственную стратегию и приручить его.

Сайго отсутствовал несколько часов. За это время свет на небе угас; день догорал как свеча. Было время обедать, и Акико проголодалась. Так как никакой еды не было, она молча вошла в додзё и, открыв свою сумку, переоделась в свою черную “дзи”. Сорок минут она занималась медитацией, добиваясь синки киицу — союза души, разума и тела, что так существенно для достижения вершины всех боевых искусств. Она чувствовала тяжесть вселенной, которая сконцентрировалась у нее в животе. Ситахара.

Она дышала. Вдох: дзицу, полнота. Выдох: кё, пустота. Наноси удар точно в тот момент, когда почувствуешь кё в своем враге, говорил Сунь Сюнь. Наноси удар в тот момент, когда чувствуешь дзицу в себе. Так ты обеспечишь себе победу.

Еще, повторял он ей снова и снова, если ты настолько глупа и эгоистична, что позволяешь себе думать о победе, — ты погибла. Направь свое сознание на сайка тандэн, дыхание пустоты. Из этих изначальных приемов могут быть выведены и сформулированы все стратегии.

Девяносто минут она делала упражнения, увеличивая сложность до тех пор, пока пот не полил с нее ручьями, и отрабатывая быстроту и синхронность, координируя их и контролируя — по три, затем — по шесть, затем — по девять — молниеносные атаки и защиты.

Потом, так как она была еще ученицей и некоторые существенные моменты приходилось обдумывать, а не воспроизводить подсознательно, она вернулась к сайка тандэн.

Достала из сумки длинную полосу плотной хлопчатобумажной ткани — то был единственный подарок от Сунь Сюня, — сложила вдвое и точно рассчитанными движениями обернула вокруг живота так, что верхний край касался нижней части ребер с обеих сторон. Затянула туго; это создавало напряжение. Она старалась дышать как можно глубже. Села, скрестив ноги, тело мягкое и податливое, плечи расправлены и расслаблены, торс сильно наклонен вперед так, что кончик носа почти касается пупка. Сайка тандэн. Она использует каждый вздох.

Она дышала так до тех пор, пока ее острый слух не уловил тихий шорох за металлической дверью. Послышался скрежет висячего замка.

Дзицу, кё. Полнота, пустота. Вдох и выдох. Она услышала, что Сайго входит в додзё, и подняла голову. Она сосредоточила свое внимание на нем.

— Вставай, — шепнул он, — идем.

Он стоял у закрытой двери.

Она повиновалась, поднялась и взяла свое одеяние, которым она очень дорожила, хотя оно было самое простое и его можно было купить в любом магазине. Благоговейно сложив его, она завернула его в свою просторную черную хлопчатую блузку и шагнула, чтобы встать рядом с Сайго.

— Слушай, — произнес он голосом, невнятным и напоминающим далекое жужжание москитов. Они стояли молча. Она не произнесла бы ни слова, даже если бы он не предупредил ее несколькими часами раньше.

Вначале ничего не было слышно, кроме легкого шуршания опилок, напоминавшего о настоящем предназначении этого старого здания. Толстые стены и потолочные перекрытия трех этажей не пропускали ни звука с улицы. Было тихо, как в могиле.

Но вот кто-то кашлянул. Еще раз. Акико услышала легкие шаги за дверью. Она взглянула на Сайго, который был полностью сосредоточен на том, что происходило за дверью.

Кто там был? Акико прислушалась.

— Что это? Где мы? — шепнул женский голос.

— Идем. — Мужской голос. Затем более настойчиво, но не более громко: — Идем!

Звуки стихли, но у Акико возникло ощущение двух начал. Мужского и женского. “Инь” и “ян”.

Ненависть вспышкой пробежала по лицу Сайго, придав ему сходство с горгульей. Сколько ненависти, подумалось Акико. Она пожирает его изнутри. Ненависть была ей хорошо понятна.

Возможно, именно в эту минуту она постигла родство их душ. Акико и Сайго. Предназначены друг для друга?

Чуть погодя лицо его приняло прежний вид, он смог говорить, но, как ни странно, ничего не сказал о происшедшем.

— Ты ждала? — произнес он.

— Но ведь именно этого ты хотел?

Акико посмотрела ему в глаза — они были как неподвижные камни на дне спокойного озера. Если правда, что глаза — зеркало души, то Сайго явно был рожден без нее. Она не увидела в его глазах ничего живого, только вихрь эмоций, мертвый груз, как труп на виселице.

Сайго кивнул, и она поняла, что он доволен. Скорее всего, полагал, что оплеуха сделала ее уступчивой. Полагал ошибочно. Другой человек подобного типа на его месте расслабился бы, но он — нет. Акико заметила это.

— Поздно, — сказал он. — Пора уходить. Одевайся.

Он не отвернулся, когда она снимала свою “дзи”. Раздеваясь, она чувствовала на себе его застывший взгляд. Акико не стыдилась своего обнаженного тела, как большинство японцев. Но все же она ощутила присутствие Сайго, его испытующий взгляд.

В его взгляде не было похоти, по крайней мере в смысле обычного вожделения. В этом она разбиралась. С другой стороны, он и не разглядывал ее с холодной оценивающей пристальностью, и это имело для нее некое значение. С таким человеком ей никогда не приходилось сталкиваться прежде.

Полностью раздевшись и обтеревшись полотенцем, она встала лицом к нему.

— Что тебя так занимает? — С этими словами она закинула полотенце на плечи так, чтобы ничто не ускользнуло от его внимания.

— Если ты имеешь в виду секс, — сказал он, — то у меня сложилось свое мнение на этот счет.

Он вглядывался в ее тело ниже пупка, возможно, смотрел на вьющиеся блестящие волосы на лобке.

— Я не отдаю этого так просто, — сказала она. — Почему ты думаешь, что я отдамся тебе?

— Ты совсем голая, верно? А меня почти не знаешь.

— Если бы я, такая, как есть, знала бы тебя хорошо, — она пристально посмотрела на него и продолжила, — шансов у тебя не прибавилось бы.

— Ты хочешь сказать, что это не предложение?

— Если ты хочешь меня, это твоя проблема, — сказала она, натягивая на себя одежду. — Ты не позволил остаться мне одной, чтобы переодеться.

Мгновение он смотрел на нее, потом резко отвернулся, шагнув к металлической двери, отпер ее и принялся откреплять квадратный знак “рю” от двери. Он отложил его в сторону и начал покрывать дверь лаком так, чтобы не осталось никаких следов этого знака.

Акико брало любопытство, но она знала, что лучше не спрашивать его, почему он решил позаботиться о том, чтобы стереть все следы пребывания “рю” в этом здании. Поскольку эта дверь на третьем этаже была единственной, которая вела вниз на улицу, возможно, именно это его и беспокоило.

Одевшись, Акико подняла свою сумку и вышла, пройдя мимо него.

Она внимательно наблюдала, как он запирает дверь на висячий замок.

— Мне негде остановиться, — сказала она. Он вынул из своего кармана ключ и дал ей.

— Там есть лишняя спальня, — сказал он. — Не трогай ничего в доме. — Он написал ей адрес. — Дождись меня. Я не знаю, когда вернусь.

Три недели спустя они гуляли в пригороде, среди мандариновых рощ. Большая часть южной половины острова оставалась земледельческой и, казалось, хранила обычаи старины. Сайго сказал, что ему это нравится.

Даже здесь, далеко на юге, сверкающий снег лежал достаточно толстым слоем, он похрустывал и звенел под ногами мелодично, словно фарфор Мин. В лунные ночи он матово светился во тьме.

Их дыхание плыло в воздухе, слова вылетали изо рта клубами пара, сплетаясь друг с другом, как цепочка островов.

Многое переменилось в жизни Акико за это время, и ей очень хотелось знать, изменилось ли что-нибудь для него. С любым другим ответ был бы известен.

Это началось три недели назад. Тогда он вернулся домой поздно ночью, открыв дверь в полной тишине. Акико дремала, но его поле сразу проникло в бета-уровень, где бодрствовал ее дух, пока ее сознание спало.

Она открыла глаза и мгновенно стряхнула с себя дремоту. Она знала в себе такую способность, но других это часто смущало.

Сайго, стоя в тени у двери, произнес:

— Ты спала?

— Нет. Ты хотел, чтобы я подождала тебя. Я ждала.

Он бесшумно вошел в комнату, и она почувствовала, как его поле — неуправляемая эманация озлобленного ребенка — проникло в нее. Она не отшатнулась, вообще не сделала никакого движения, ни единым намеком не выдав того, что поняла его намерение. Сделать так — означало бы потерять власть над ним. Кроме того, это могло бы его напугать, чего она не могла себе позволить.

Ударив ее и утолив свою слабость, он сказал:

— Я оставил там свою ношу. Сходи и принеси.

Его голос был совершенно спокоен.

Акико встала и пошла к двери. Проходя мимо Сайго, она почувствовала, что душа у него вялая, как у сытой змеи. На ступеньках она, к своему удивлению, обнаружила молодую девушку, примерно одного с собой возраста. Девушка лежала возле двери и вся дрожала. Обхватив ее рукой, Акико повела девушку в дом.

Девушка споткнулась о порог и, падая, тяжело повисла на руках Акико, которой пришлось протащить ее три или четыре ступеньки.

Девушка понемногу приходила в себя. В теплом свете лампы Акико разглядела ее. Лицо красивое, но такое же вялое, как дух Сайго. Зрачки больших глаз расширены, сквозь полуоткрытые губы вылетают невнятные звуки.

— Она под воздействием наркотиков, — сказала Акико.

— Вот именно.

Слова Акико Сайго воспринял так, будто она сообщила ему, что девушка — японка.

— Уложи ее в постель, — бросил он небрежно. — Она будет жить с тобой в одной комнате.

Акико молча выполнила его приказание. Уложив девушку на ватный футон, заботливо укрыла ее шерстяным одеялом и вернулась в гостиную. Посмотрела на Сайго. Он опустился на татами; засыпанное снегом пальто торчало на нем, как замороженная лилия, голова была опущена, подбородок касался груди, глаза полуоткрыты.

На мгновение Акико пришло в голову, что если она хочет завоевать Сайго, то лучшего момента нельзя и придумать: он в полном кё.

Но он вдруг вскинул голову и пристально посмотрел на нее, словно змея, готовая ужалить.

Акико мгновенно почувствовала опасность и, отогнав прочь мысль о том, чтобы предпринять наступление, опустилась перед ним на колени, положив на них руки ладонями вверх.

Глаза его погасли, и вскоре он уже спал. Она тоже задремала и проснулась лишь перед рассветом. Напротив спал Сайго, его дыхание было глубоким и ровным. Она все еще не могла понять, как же он относится к ней.

Работать в додзё было чрезвычайно трудно. При ее появлении жизнь здесь сразу замирала. Все были вежливы с ней, но, если она находилась рядом, гармонии не было, и никто не понимал этого лучше, чем она сама.

Она чувствовала, что сэнсэй не доверяет ей, а ученики — не любят и не хотят ее принять. Она никогда не чувствовала себя такой одинокой, полностью отрезанной от всего и всех, словно она айсберг в тропиках, который солнце забыло растопить. Если она и существовала для всех них, то только как надоевшая, незаживающая рана.

Они хотели, чтобы она уехала, и она знала это. Но все еще отказывалась подчиниться их объединенной воле. Мужчины никогда не властвовали над ней, и она вовсе не собиралась позволить им этого сейчас. Она боролась с этим, может быть, с самого рождения. Ее воля была осенена страшной тенью катана — меча чести. Неужели они действительно думают, что смогут сломить ее?

Но как же они старались! Для начала сэнсэй поместил ее в группу самых слабых учеников, юношей, постигающих “рю”, как полагала Акико, в течение примерно шести месяцев. Она быстро и поразительно точно оценила их возможности. Все они были уровнем ниже, чем она. Это была намеренная пощечина. Но вместо того, чтобы позволить себе страдать от унижения, она приняла решение использовать это к своей выгоде.

Как любой ученик-новичок в “рю”, она молча просидела в течение всего урока, внимательно и сосредоточенно наблюдая за действиями сэнсэя, показывающего в конце, в качестве примера, наступательно-оборонительную комбинацию.

Всему этому Сунь Сюнь уже обучил ее, она овладела этим год назад. Но Акико постаралась придать своему лицу выражение полного неведения и была удовлетворена тем, что ученики, судя по их поведению, поддались на ее обман.

Когда дело дошло до отработки приемов, сэнсэй поручил ее одному из учеников. Еще одна откровенная пощечина: все прочие ученики отрабатывали приемы непосредственно с сэнсэем. Ей дали полированный деревянный шест, может быть, в половину толщины боккэна — деревянного меча кэндо, используемого для обучения, — ив три раза длиннее. Она устроилась на полированном деревянном полу, окруженная деревом, специально сосредоточившись на нем, восприняв от него качества, особенно ценимые японцами: гибкость и прочность.

Войдя в синки киицу и вытянув шест во всю длину, она легко сбила с ног атакующего ее ученика.

В наступившей тишине сэнсэй послал к ней следующего юношу. Результат был тот же, она лишь изменила прием. Тогда сэнсэй выставил против нее сразу двух учеников: Акико, все еще коленопреклоненная, смотрела прямо перед собой. Она не повернула головы, чтобы узнать, где находится и что делает второй ученик. Синки киицу направляло ее, обе руки сжимали деревянный шест легко, но крепко, в самом центре; ей было необходимо сохранить точку опоры, а баланс играл критически важную роль.

Она оставалась в прежнем положении, не очень выгодном, так как не могла использовать ноги. Но зато она могла свободно владеть торсом. Сконцентрировавшись на пустоте, она почувствовала позади себя движение. Шевельнула плечами, опустив правое и увеличив таким образом инерцию, что сделало ее более сильной. Шест просвистел в воздухе, сильно ударив ученика и заставив его отлететь в сторону.

Противоположный конец шеста — сейчас опущенный — начал движение вверх, и как раз в тот момент, когда второй ученик достаточно приблизился, его закругленный конец, подскочив, легко воткнулся в шею юноши. С ошеломленным лицом тот тяжело осел на ягодицы.

Только тогда она позволила себе слегка расслабиться и осмотреться. Однако она ошиблась, рассчитывая, что теперь сэнсэй будет бороться с ней лично. Он приказал ей подняться и, взяв у нее шест, указал им в направлении комнаты, где занимался класс Сайго. Он посылал ее в группу другого сэнсэя, человека со свирепым лицом, меченным оспой.

Сэнсэй поклонился ей и сказал:

— Добро пожаловать! — Хотя было ясно, что он не имел этого в виду, словно она была гайдзином в своей собственной стране.

Тяжелая, мозолистая, желтая, как сало, рука нового сэнсэя указала на одного из учеников:

— Пожалуйста, будьте добры выполнить “кокю суру”. Это означало положение, из которого начинается атака, но как все японские слова и фразы, оно имело и другой смысл: “дыхание”.

— Дзин-сан.

Ученик, к которому обращался сэнсэй, сделал шаг вперед и поклонился ему.

— Хай.

— Кажется, по недосмотру администрации Офуда-сан поместили не в тот класс. Мы не хотим, чтобы ошибка повторилась. Не будете ли вы любезны убедить нас, что у нас она найдет подобающее место?

Сказав так, он отступил к ученикам, образовавшим круг.

Краем глаза Акико видела Сайго, который стоял спокойно, расслабившись. Был ли он удивлен тем, как получилось, что она оказалась в его более продвинутом классе? Хотел ли он, чтобы его, а не Дзина-сан выбрали испытать ее?

В этом круге додзё кланяться, как это делалось в других видах боевых дисциплин в Японии, не следовало. Они были ниндзя, и самурайский кодекс “бусидо” не имел для них смысла. Это, впрочем, не относилось к чести.

Дзин-сан стоял лицом к ней, расставив ноги почти на ширину плеч. Его сжатые кулаки были вытянуты вперед, левый чуть выше правого.

Что-то не нравилось Акико в его стойке, она не могла точно определить, что именно. Потом он чуть приблизился, и она сумела прочесть его поле, предвкушающее физическую борьбу, она сделала это раньше, чем он успел закрыться.

Самое главное, что она сделала это. Ее опережающее знание позволило ей подготовить свой дух и сосредоточить внимание на непонятном. Потом блеснула манрикигусари, то есть “цепь силы десяти тысяч людей”, железная двухфутовая цепь ручной работы с прикрепленными к ней с обеих сторон тупыми наконечниками длиной в три с половиной дюйма.

И теперь она знала, что беспокоило ее в Дзине-сан: гохо-но-камаэ — позиция в схватке с применением цепи.

Дзин-сан был уже на полпути к ней, его руки вытянуты так, что цепь свободно висела в пространстве между его кулаками.

Он попытается сделать макиотоси — обмотать цепь вокруг ее шеи. Она знала это, потому что ему важно было не просто победить ее, но сделать это быстро и решительно.

Она не совершила ошибки, попытавшись схватить цепь. Она знала, что, если по глупости схватит цепь обеими руками, та раздавит ей пальцы.

Итак, она проигнорировала цепь как цель, к которой надо стремиться. Она слегка отклонила торс, но не в ту сторону, как ожидал Дзин-сан. Это позволило ее инерции вклиниться в его инерцию и перейти к атаке, нанеся удар по экика — ключевой точке под мышкой. Удар сломал ритм и концентрацию Дзина-сан. Отрезанный от Пустоты, он с легкостью был опрокинут Акико.

Рябой сэнсэй молча наблюдал за тем, как Дзин-сан поднимался и возвращался в круг. Но Акико чувствовала, что напряжение резко возросло.

В следующие несколько минут произошло то, что она потом много раз вспоминала. Да, много раз потом всплывало перед ее мысленным взором медленное движение сэнсэя, который, повернувшись к ученикам, произнес:

— Сайго-сан?

Ни тень колебания, ни взгляд — ничто не выдало мыслей Сайго в то мгновение. Но она знала, что в следующую минуту, когда он приблизится к ней, будет решаться судьба их отношений, настоящих и будущих.

Она также знала, что их судьба полностью в ее руках. В собственных мыслях он уже победил ее и поэтому не опасался и не был осторожен, как поступал, когда имел дело с противником-мужчиной. Он был уверен, что легко сделает то, что хотел от него сэнсэй: одержит решительную победу. Публично унизит ее.

Акико же следовало разделить их кармы-двойники, если возможно, и использовать этот момент для того, чтобы проникнуть достаточно глубоко в ненависть, что бурлила, как вулкан, внутри него. Он был очень опасен, и она не забывала об этом. Он легко мог серьезно ранить ее, если она не защитится при его приближении. Она не была уверена, что сэнсэй в случае надобности вмешается вовремя. Сайго мог даже убить ее, подчиняясь силе собственной энергии.

Все это промелькнуло в ее сознании в те мгновения, когда Сайго выходил из круга, куда только что вернулся поверженный Дзин-сан.

Взглянув в его разгоряченное, напряженное лицо, она поняла: он поклялся себе, что не позволит ей оскорбить себя так, как был оскорблен Дзин-сан.

Три минуты потребовалось ему, чтобы победить ее, и в эти три минуты безграничность знания объединила их в микрокосме. Их поля открылись друг другу, они стали ближе, чем любовники, больше, чем двойники. Пустота соединила их в своей целостности, маневрируя, они опускались в черные глубины друг друга.

— Да, — произнес рябой сэнсэй, ничем не выдавая того разочарования, которое испытал он от поражения одного из своих учеников в борьбе с ней. — Ты будешь учиться здесь, Офуда-сан.

Потом Сайго предложил ей поужинать. Спящая девушка, которую он притащил вчера ночью, была перенесена на его футон. Акико ничего не сказала по этому поводу, так же как и по поводу того, что девушка ничего не ела и едва открывала глаза в течение целого дня. По-видимому, еще действовал наркотик.

В ресторане Сайго, ни слова не говоря, долго и без всякого энтузиазма ковырял в своем сасими и салате из редьки. Жизнь вокруг них кипела непрерывными взрывами бурной пьяной веселости, как будто все эти люди, много и тяжело работавшие в течение недели на огромных заводах, окружавших город, испытывали потребность вместить недельную норму выпивки в один вечер.

Вокруг себя Акико видела множество женщин той же профессии, к которой принадлежала и ее мать. Конечно, другого уровня, но по сути это было одно и то же. Наблюдение за ними вызвало в ней странное ощущение, как будто она снова в фуядзё и снова наблюдает через щели в стене спальни за постепенно уходящей ночью.

И еще она думала, что даже если бы все сложилось по-другому и ее мать стала бы изысканной и утонченной женщиной, все равно эта изысканность оставалась бы лишь фасадом, а в глубине души она ничем не отличалась бы от этих женщин, У которых не было ни достойного социального статуса, ни чести — главного товара всех японцев.

У Икан не было ни семьи, ни предков, честь которых она могла бы хранить, ни мужа, чья поддержка помогла бы ей обрести достоинство. У нее была Акико, но эта ответственность была слишком велика для нее.

Ведь у нее, так же как у этих женщин, не было будущего, в котором нашлось бы место ребенку, в котором он мог бы расти, развиваться, искать себя.

— Акико-сан!

Она возвратилась к яви, к Сайго.

— Да?

— Почему ты не сделала этого?

Она поняла, о чем он спрашивал, но, может быть, лучше, если он сам скажет все.

— Я не понимаю, о чем ты, Сайго-сан.

На мгновение он задумался.

— Ты могла побороть меня. Но ты не сделала этого.

Она покачала головой.

— Пожалуйста, поверь мне. Я не могла этого сделать.

— Я почувствовал.

Ее темные глаза устремились в тень его глаз.

— Наверное, в тот момент ты больше всего тревожился о том, чтобы не быть побежденным в присутствии своих товарищей. Честь руководила тобой, это твое оружие и твоя слабость. Разве я могла побороть тебя?

Теперь, три недели спустя, ступая по занесенным снегом дорожкам между рядами спящих мандариновых деревьев, ожидающих следующей весны, Акико знала, что она выбрала верный путь.

“Мити”. Это японское слово обозначало “путь”. Но оно также могло значить и “путешествие”, и “долг”, и “непонятный”, и “чужой”.

Акико вдруг остро почувствовала первозданную слитность всех слов и значений, будто она была первым человеком на Земле. Впрочем, ее жизнь с Сайго постоянно была окрашена этой таинственной неуловимостью, и было невозможно сказать, где кончалось одно и начиналось другое.

В молчании они прошли мимо высокого бамбука. Одно старое растение тяжело склонилось под глянцево-ледяной снежной шапкой.

Казалось, оно вот-вот упадет под тяжестью своей ноши. Но нет. Порыв ветра заставил бамбук качнуться, и, такова уж упругая природа дерева, спружинив, как бы в изящном поклоне, он сбросил отягощавшее его бремя. Снег сверкающими брызгами наполнил холодный воздух, оседая причудливыми формами. И словно пробудившись от сна, бамбук легко выпрямился, освободившись от гнета.

Они шли, вжав головы в плечи, засунув руки в карманы, а ветер свистел над их головами.

Дойдя до густой сосновой рощи, они наконец укрылись от ветра в укромном уголке. Внизу, слева от них, шумела река. С того места, где стояли Акико и Сайго, нельзя было разглядеть ни индустриальный комплекс за Кумамото, ни даже маячивший вдали вулкан Асо с плюмажем из пемзы и горячего пепла. На мгновение показалось, что можно быть отторгнутым от всего, что составляет привычную структуру жизни.

Прислонившись спиной к искривленному стволу старого дерева, Сайго, скользнув вниз, опустился на корточки. Акико присела справа, рядом с ним. Не поворачиваясь к ней, он продолжал смотреть прямо перед собой на ломаную линию скрещенных ветвей, белых под снегом и льдом.

Акико глядела на его гордый профиль. Как бы то ни было, он оставался для нее загадкой. Впрочем, она подозревала, что загадкой он был и для самого себя. Хотя он был склонен к самоанализу, может быть, в большей степени, чем это свойственно людям его возраста, его стремление разобраться в себе не было самокопанием. И Акико думала, что сжигающее его пламя ненависти может быть обуздано им самим. Но вместе с тем она опасалась, и, по-видимому, справедливо, что, если ненависть погаснет в Сайго, он просто погибнет. Она была основной его пищей, материнским молоком для его духа.

Акико подозревала, что зло владело им. Но тем не менее ее тянуло к нему. Было ли это вопреки или вследствие него? Находясь рядом с ним, она испытывала страх, будто вирус, поразивший его душу, был заразен. Но в то же время она ощущала, как крепнет ее дух.

С Сайго она чувствовала свою принадлежность времени и месту. Дух Сайго был духом человека вне закона, но не изгнанника, каким всегда чувствовала себя она. У изгнанника нет ни социального статуса, ни достоинства, ни чести. Она вспомнила гейш, которых увидела той ночью в ресторане, с черными щелкающими зубами и неестественно белыми лицами, покрытыми рисовой пудрой; она вспомнила те чувства, которые испытывала, разглядывая их.

Потом Акико подумала о том, как редко вспоминает она Икан; в этих воспоминаниях было что-то болезненное, будто она боялась высвободить в себе какое-то ужасное, внушающее отвращение существо. Несмотря на то что Акико давно покинула дом Икан, она не могла избавиться от чувства безграничного презрения к куртизанкам. Разве не была Икан рабой? Разве могла она, работавшая в богатом благополучном районе, рассчитывать на замужество? Было ли в этой жизни место достоинству, чести?

Акико не могла даже гневаться на свою мать, ее чувства были погребены под слоями непонимания. Она чувствовала лишь презрение к тому, чем была ее мать, чем она занималась.

Икан была изгоем и, даже не осознавая этого, Акико считала себя такой же.

Но теперь Сайго показал ей, что есть иной путь, по которому она может идти. Ибо объявленный вне закона продолжает обладать статусом, достоинством и честью. Древняя японская традиция освящает неуспех — триумф идеального над действительным — и подтверждает это без всяких колебаний.

Сидя рядом с ней, Сайго чувствовал, как внутри него растет напряжение. Злоба и желание причинить ей боль вспыхивали в нем.

— Должен же быть конец, — сказал он.

Ветер подхватил его слова, бросил их, ломая о стволы покрытых снегом сосен. Сайго все еще не поворачивался к ней. Но вот его голова дрогнула, и Акико ощутила, как его тело напряглось.

— Тебе, может быть, интересно, кто та девушка, которую я привел несколько недель назад? — Его голова опустилась так, что коснулась подбородком груди. — Я ее люблю.

Акико почувствовала, как лезвие ножа вошло ей под ребра и медленно повернулось там, как он и хотел.

— Ее зовут Юко, и она изменила мне. Изменила мне с моим двоюродным братом. Он гайдзин! “Итеки”!

Два последних эпитета Сайго выкрикнул с таким неистовством, что Акико даже зажмурилась.

Губы Сайго снова сложились в подобие улыбки, больше напоминавшей звериный оскал.

— Ты спросишь меня, как гайдзин может быть моим братом? Так вот, у моей матери, Итами, был брат, гордый и благородный человек великой самурайской крови. Его звали Цуко. Зимой тысяча девятьсот сорок третьего года, после смерти командира, он получил под командование гарнизон в Сингапуре.

Там он с честью служил императору до сентября тысяча девятьсот сорок пятого года, когда численно превосходящие британские войска взяли город. Он не смог удержать его. Они были окружены и умерли, защищая честь Японии, как приличествует настоящим самураям. Цуко умер последним. “Итеки”, которым он отрубал конечности и головы своим катана, изрешетили его пулями. Британцы, как и все варвары, не имеют представлений о чести.

Дядя был женат на женщине, очень красивой, но сомнительного происхождения. Говорили, что у нее в роду были китайцы. Она, должно быть, околдовала Цуко, поскольку он не обращал внимания на слухи.

Теперь я уверен, что она не была японкой. Не самурайская кровь течет в жилах женщины, если она не мстит за смерть мужа. Так вот, эта Цзон вышла замуж за человека, который командовал вражескими частями в Сингапуре и участвовал в той битве, где погиб ее муж. Может быть, он послал одну из тех пуль, что ранили дядю. Но ей не было до этого дела.

Сайго поднял голову.

— Отпрыск Цзон и этого варвара — Николас Линнер. Услышав это иностранное имя, Акико вздрогнула. Могло ли это быть, спрашивала она себя. Могло ли колесо жизни свести ее с единственным человеком на земле, который действительно мог помочь ей? Ибо это был тот самый Линнер, тот самый “итеки”, как Сайго назвал его, который настаивал на публичном разоблачении отца Акико!

Она сосредоточилась как только могла — чтобы вобрать в себя все это.

— Это он приходил к нашему “рю”, рука об руку со своей любовницей Юко, — продолжал Сайго. — Мы с ней любили друг друга до того, как она встретила его. Николасу удалось обольстить душу Юко точно так же, как когда-то его безродная мать обольстила Цуко. Я должен давать ей наркотик, иначе она убежит, чтобы забыться с ним. Сейчас у меня есть только она.

— Ты все еще близок с ней?

Сайго внезапно повернул голову, и взгляд его мертвых глаз уставился на Акико.

— Я обладаю ею, когда я этого хочу. — Он снова отвернулся, пристально вглядываясь в просветы между ветками деревьев. — Она предала меня и ничего другого не заслуживает.

Акико вспомнила его слова: “Должен же быть конец”.

— Теперь ты хочешь ее убить.

Некоторое время Сайго молчал. Потом произнес:

— Я хочу отомстить за себя, за мою мать и больше всего за Цуко.

“Кайхо, — подумала Акико. — Я нашла брешь, в которую могу проникнуть”.

Вслух она сказала мягко:

— Две недели назад ты внезапно исчез. Я не видела тебя ни дома, ни в додзё четыре дня.

— Я был в Токио, — ответил он, — на похоронах моего отца.

Он закрыл глаза.

— Я хотел взять тебя с собой, но не мог.

Она наклонилась к нему.

— Я польщена.

— Он был большим человеком.

Его снова охватило напряжение.

— Возможно, его погубили вторгшиеся к нам варвары полковника Линнера. “Итеки” задушили его. Я начал мстить. Я подложил полковнику яд, который проникает через поры кожи и не оставляет следа. Это медленно действующий яд, убивающий постепенно, день за днем.

— А что потом?

Он кивнул.

— Ты права. Юко должна умереть, но об этом не должен знать мой брат Николас. Пусть это станет для него неожиданным... когда придет час. Тогда я встречусь с ним лицом к лицу и только перед тем, как нанести смертельный удар, расскажу о судьбе его возлюбленной. Так будет исполнена воля беспокойного “ками”, который витает вокруг меня и требует возмездия и отдыха.

Смерть, смерть и снова смерть. Она витала над ними, словно их захлестнула волна в море возмездия. “Гири”, который должен выполнить Сайго, казался Акико чрезмерно тяжелой ношей. Неудивительно, что его душа обращена в прах. Как хорошо, что она понимала теперь близость его и своей кармы.

Она непроизвольно потянулась к нему, провела пальцами по его руке. Он повернулся к ней лицом, во взгляде вспыхнул вызов, и тогда она сказала:

— Позволь мне прогнать “ками” в мыслях хотя бы ненадолго.

Что-то в нем смягчилось, преграда рухнула, и гордый воитель замер в ее объятиях, как ребенок, прильнувший к материнской груди.

Холод не мог загасить огонь, и Сайго впервые в жизни почувствовал горячий прилив крови в своем пенисе от прикосновения женщины. В его отношениях с Юко всегда присутствовало некое насилие, но чаще такое происходило даже не с ней, а с юношами-любовниками, и во всем этом не было ничего, что можно назвать любовью.

Но с Акико все было по-другому. Может быть, потому, что он позволил Акико смягчить себя и овладеть собой. Да, он отдавался ее ласкам и отвечал на них нежными прикосновениями сильных и огрубевших рук, тех самых рук, которые несли другим боль и смерть, а теперь гладили в долгом легато белое, как снег, душистое тело.

В то мгновение, когда ее влажные губы коснулись его губ, когда он ощутил прикосновение ее ищущего языка к своему, он испытал возбуждение столь сильное и экстатическое, какое доступно лишь девственнику.

В искусстве любви он и был девственником. Мягкость и сострадание не находили места в его душе. Любовь была ему неизвестна. “Мити”.

Ее груди отзывались на его прикосновения. Его охватило пьянящее чувство при виде ее отвердевших сосков. Он хотел овладеть ею немедленно, настолько сильно было его желание.

Но Акико отвлекла его своими губами, движениями рук, опытных в искусстве любви, трепетом бедер.

Чувствуя приближение разрядки, она удерживала его потенцию как можно дольше, чтобы он не закончил до того, как они захотят этого вместе. Кончиком языка она тронула его соски, поглаживала пальцами его мошонку, сжимала головку члена мягкой плотью внутренней стороны бедер.

Она охватывала его снова и снова до тех пор, пока напряжение не достигло высшей точки, стало настолько невыносимым, что ей стало жаль их обоих, и она впустила его в свою вагину.

Он вошел в нее с долгим стоном, веки его трепетали, грудь Дышала тяжело, пока расслабившиеся бедра не замерли в изнеможении.

Она не позволила ему двигаться, опасаясь, что слишком мощный толчок приведет к эмоциональному срыву. Она обхватила руками его ягодицы и тесно прижалась к нему. Затем она начала напрягать и расслаблять свои внутренние мышцы, и это позволило ему сократить число фрикций до наступления полного оргазма.

Акико смотрела ему в лицо и видела, что он благодаря ей с упоением витает в облаках. Она сама наслаждалась неповторимыми ощущениями, которые он доставлял ей. К тому же это означало хотя бы временное изгнание “ками”, преследовавшего его и днем и ночью. По их спинам пробежал озноб, приятная дрожь, мягкая, словно узор на стекле в морозный зимний день. Их тела соприкасались — упругие, гладкие и скользкие, будто смазанные теплым маслом.

Глаза Акико выражали лишь упоение своими ощущениями, она замкнулась в себе, блуждая в сладком сне. Она взглянула на Сайго. Он видел и понимал все. Его тело то продолжало стремиться к ней, то на мгновение замирало. На шее напряглись вены, а зубы скрежетали при попытках продлить экстаз. Но он иссяк.

— О-о, еще! — выкрикнула она, кусая его шею и чувствуя, что и ее вожделение угасает.

Он все прижимался к ней, дыша тяжело и неровно; потом наступило успокоение. Нужно было одеваться, но он все еще не хотел оставлять ее.

На глазах у него навернулись слезы; она спросила, чем он огорчен, и он ответил:

— Я вспомнил тот бамбук, мимо которого мы сегодня проходили. О, как бы я хотел походить на него, оставаться упругим и несгибаемым даже под большим грузом.

Постепенно он пришел в себя и стал тем Сайго, которого она знала; некоторое время они сидели словно завороженные чем-то, не касаясь друг друга, даже избегая этого. Акико показалось, что по каким-то необъяснимым причинам Сайго смутило то, что произошло между ними, словно он нарушил собственные моральные принципы и только что осознал это. Она хотела сказать, что эти слезы лишь от неловкости и смущения, но удержалась.

Казалось, его мучает то, что им овладевают те же чувства и желания, какие испытывает любой другой человек. Акико узнала Сайго достаточно, чтобы понять, что он внутренне обосновал для себя свою избранность, свое отличие от всего человечества.

Если он верит в Бога, то лишь в собственного, предназначенного только для него. Подобно тому как большинство людей получают энергию при общении со Всевышним, он черпал силы в своей избранности. Именно чувство избранности убеждало его в верности и необходимости собственных поступков. Без этой веры он был бы — как священник без Будды — сам не свой.

Но именно его отстранение сильно задело ее, и она не смогла удержать язык за зубами.

Глядя прямо ему в лицо, она спросила:

— Ты не получил удовольствия от нашей близости, Сайго-сан? Ты не почувствовал излияния любви, как я?

Он скорчил ироническую гримасу.

— Любовь! Пфф! Ее не существует!

— Но совсем недавно ты говорил мне, что любишь Юко, — не отставала Акико, хотя и ощущала внутреннюю неуверенность.

— То, что было у меня с Юко, совсем не похоже на то, что я испытываю к тебе, — произнес он недовольным тоном. — В то, о чем я говорил, я вкладываю иной смысл. Мои чувства к ней нельзя выразить словами. Но это определенно не любовь.

— А ко мне? — Она знала, что все равно придет к этому вопросу, но боялась, что он не сможет ей ответить и удовлетворить ее настойчивое любопытство. — Что ты чувствуешь ко мне? Неужели это тоже невыразимо?

— Вопросы, вопросы и снова вопросы. Почему это все женщины только и знают, что задавать вопросы?

Это вырвалось у него так, словно пробудился долго молчавший вулкан. Он снова принял свой воинственный вид.

— Я не переношу таких вопросов, Акико-сан. Ты прекрасно знаешь об этом и все-таки продолжаешь задавать их.

— Но я же человек, — сказала она с грустью, — чего не скажешь о тебе, “оябун”.

Он засмеялся низким гортанным смехом.

— “Оябун”, вот как? Ну хорошо, Акико-сан, очень хорошо. Ты видишь меня насквозь. Как твой наставник, твой повелитель я расскажу тебе об этом, потому что ты умеешь поднять мое настроение.

Теперь он подозревал, что непоколебимые ранее основы его существования разрушаются под ее влиянием. Ослепительные лучи солнца прорвались сквозь просветы в облаках; чувства переполняли Сайго, и озаренный светом ландшафт показался ему чужим, отгороженным невидимой границей. И словно из глубокой тьмы, мерцая огненными языками, перед ним предстал погребальный огонь.

Казалось, сейчас, когда он смотрел на Акико, его внезапно осенила мысль, что на самом деле он никогда не любил Юко и не мог понять, что в отношениях между людьми вместо отчуждения и эгоистического удовлетворения может возникнуть особая теплота чувств.

Он жадно вбирал глазами Акико с глубоким сексуальным волнением. Он не испытывал к ней той агрессивной тяги, какую испытывал к Юко или к многочисленным партнерам-мужчинам. Он ощущал теплоту, которая была для него утешением. Он понял, что говорил ей сегодня не то, о чем думал, причиняя ей страдания, сам того не подозревая.

Внезапно стало темнеть, небо заволокло пеленой низких облаков. Воздух сделался влажным и тяжелым. Все предвещало скорый дождь или снег. Темный пурпур сумерек опустился на землю.

— Похоже, что надвигается буря, — сказал он. — Пора уходить.

Он пытался отвести от нее свой взгляд, но не мог. Сейчас он был похож на ребенка, перед которым поставили вазу со сладостями. И в то же время он хотел оборвать невидимую нить, которая все туже связывала их. Для него было важно вновь вернуть самообладание и доказать себе, что новые чувства не повлияли на систему его ценностей, не изменили их, что непоколебимое воинственное начало все еще бурлит в его жилах.

Он поднялся и направился прочь, словно забыл о ее существовании. Акико собиралась пойти за ним, но заметила, как он свернул с дороги, будто что-то искал среди сосен.

В этот момент он повернулся. Левой рукой он держал за загривок мохнатое серое существо.

— Эй, Акико-сан, смотри кого я нашел! Волчонок!

Акико осторожно приблизилась к нему. Он весь светился такой беззаботной, почти детской радостью. Она подумала, что приятно видеть его таким восторженным и беззаботным. Как бы она хотела продлить эти минуты! Но тут что-то стремительно пронеслось по воздуху в сторону, где стоял Сайго. Акико хотела крикнуть и предупредить его об опасности, но было слишком поздно.

Нечто большое и серое, рыча, накрыло Сайго своим телом. Сайго покачнулся и повалился на бок. Он машинально выпустил из рук волчонка. Но волчица рвала человека с беспощадной жестокостью.

Акико отпрянула, глядя, как два тела — человека и зверя — катаются по заснеженной земле. Она изогнулась, стараясь ухватить волчицу за загривок и освободить Сайго, но тот, отбиваясь, упал и, увлекая за собой зверя, покатился по насыпи вниз к реке.

Акико побежала к краю насыпи — до берега было в высоту футов двадцать; она увидела, что Сайго весь изогнулся, а лицо его искажено неистовой болью. Цепляясь за что попало, она сползла вниз по насыпи. Приземлившись на ягодицы, начала отчаянно бить зверя ногой, стараясь попасть носком ботинка в морду волчицы.

Волчица вдруг подскочила в воздухе, взвизгнула и, приседая на бегу, понеслась в сосновую рощу, где остался детеныш.

Акико стояла на коленях возле Сайго. Его лицо, плечи и предплечья были изранены. Следы от волчьих зубов виднелись повыше левого запястья. Однако все это было не так страшно, как изогнутый под неестественным углом позвоночник. Расширенные зрачки Сайго свидетельствовали о страшной боли, которую он сейчас испытывал.

С крайней осторожностью она перевернула его на живот. Она сразу поняла, что при падении он повредил верхнюю часть позвоночника об острые камни выступа насыпи. Бережно, словно врач, она провела пальцами по его изуродованной спине. Три, а может, и четыре позвонка были повреждены.

Она глубоко вздохнула. Помимо всего прочего Сунь Сюнь был сэнсэй “коппо”. Двумя пальцами он мог сломать любую кость в теле врага. Это было наиболее распространенной и хорошо известной частью “коппо”. Но Сунь Сюнь научил ее и другому виду “коппо”: “кацу”. Это была форма возвращения к жизни.

Однажды она видела, как он применяет “сэйкоцу”, разновидность “кацу”, и попросила его научить ее этому более эзотерическому и сложному искусству. Практике костоправов.

Акико понимала, что если она начнет лечение и допустит ошибку, то, вероятно, обречет Сайго на жизнь полупарализованного инвалида. А для него это все равно что смертный приговор. Но разве у нее есть выбор? Двигать его нельзя. И нельзя оставить одного даже на то время, какое понадобится, чтобы найти телефон. Он был уже в шоке и потерял сознание, значит, невозможно спросить, согласен ли он; если же она промедлит, его защитные силы могут истощиться, и он умрет.

Итак, она отбросила все свои страхи и принялась за работу. Двадцать минут она работала с одним лишь небольшим перерывом. Как она и предполагала, четвертый позвонок был поврежден. Она не знала, поможет ли здесь “сэйкоцу айки” и не знала, можно ли продолжать.

Она закрыла глаза и стала искать то немыслимое, что определялось знамением, голосом Разума. И тут инстинкт и нечто большее — чувство космической гармонии — подсказали ей, что нужно делать. Воздействуя большими пальцами рук на кюсё — жизненные точки — по обеим сторонам позвоночника, она стала нажимать внутрь и в стороны. Услышав звук, похожий на тот, с каким вылетает пробка из бутылки шампанского, она возблагодарила Будду за то, что он дал ей усердие и силу духа.

Потом она опустилась рядом с ним, сломленная усталостью, но испытывая и огромное облегчение, и ее горячее дыхание растопило ледяную изморозь на обнаженной спине Сайго.

Затем, приготовившись к трудному испытанию, она взвалила себе на плечи бессознательное тело Сайго, постаралась уложить его поудобнее и понесла домой.

* * *

— Значит, это и привело вас сюда, — сказал он.

Акико кивнула.

— Да, Сайго рассказал мне о вас. Это он предположил, что я могу войти туда, куда он не может.

— Я нахожу это дерзким с его стороны, — заметил он. — Но вряд ли неожиданным. Он не достоин того, чтобы появляться здесь. Я полагаю, что он вообще нигде не может надолго задержаться.

Эти слова задели ее, ибо она понимала, что Сайго по доброй воле расчищал ей путь, которого искал сам, но не мог обрести.

Кёки прервал ее мысли.

— Чего же вы ищете здесь, Акико-сан? Неужели вы думаете, что я смогу дать вам то, чего не дали другие?

— Я хочу научиться скрывать свою душу, — ответила она, — для проявления совершенного “ва”, даже когда я близка к тому, чтобы нанести удар по врагу.

Кёки налил еще чаю ей и себе. Они сидели друг против друга, скрестив ноги, на вымощенном камнем полу. Замок, в котором они находились и беседовали, был построен Иэясу Токугавой где-то в первой половине семнадцатого века для одной женщины, полупортугалки, полуяпонки по происхождению. Акико решила, что это была необычная женщина.

Снаружи комусо в тростниковой шапке играл на бамбуковой флейте нечто заунывное.

— Скажите мне, — заговорил он после паузы, — как это случилось, что у молодой девушки столько смертельных врагов.

Не было иного выхода, кроме как рассказать ему все об Икан и фуядзё, о Симаде, ее отце, и о тех, кто вложил в его руки вакидзаси, о двух смертельных ударах в живот, уничтоживших его “хара”. Его жизнь. Сеппуку.

Кёки закрыл ромбовидные глаза.

— Приятно видеть выражение столь благочестивого почтения к старшим со стороны молодых.

Он взял прошитый золотыми нитями веер, лежавший возле него, и принялся легко обмахивать им лицо. Это было женственно и, как показалось Акико, неподобающе для него.

Внезапно он перестал обмахиваться и бросил на нее пронзительный, испытующий взгляд. Веер бабочкой замер у его головы.

— Мое пользование веером беспокоит вас, Акико-сан?

Она должна была подавить свое желание солгать ему. Сайго предостерег ее от этого. Он говорил, что Кёки-сан сразу узнает и непременно попросит ее покинуть свою обитель. Акико стыдно было сказать правду, она покраснела.

— Веер кажется неподходящим для великого воина, подобного вам.

— Или вам.

— Я вовсе не воин, сэнсэй.

— Но вы стремитесь быть им.

— Нет.

— И вы отвергаете веер.

— Как женщина, я...

Она невольно открыла рот, увидев, как веер, гудя, пролетел по воздуху через всю комнату и воткнулся в самый центр сундука из камфарного дерева.

— Не как женщина, — сказал Кёки, — а как воитель.

Он глотнул чаю.

— Пожалуйста, принесите мое оружие, — попросил он, поставив фарфоровую чашку.

Акико встала и пошла через комнату. Подошла, дотронулась до предмета, простертого словно рука Будды и вонзившегося в дерево.

Он сказал:

— Это не оги, не просто веер, выдерните его из сундука, Акико-сан. Это гунсэн, боевое оружие.

Когда она принесла веер, он сказал:

— Все десять ребер выкованы из стали, а сам веер — это мембрана из стальной сетки, которая может разорвать на кусочки кожу, мясо, внутренности, а при соответствующем ударе даже кость.

И гунсэн снова запорхал у его щек, послушная бабочка обернулась куколкой.

— Ваша комната находится на втором этаже, — сказал он, — прямо под моей.

* * *

“У меня нет родителей; я сделала небеса и землю моими родителями. У меня нет дома; я сделала сайка тандэн моим домом. У меня нет тела; я сделала стоицизм моим телом. У меня нет глаз; я сделала вспышки молнии моими глазами. У меня нет стратегии; я сделала саккацу дзидзай моей стратегией. У меня не было плана; я сделала кисан моим планом. У меня не было принципов; я сделала ринки-охэн моими принципами”.

Акико, одна в Комнате Великих Таинств, встала на колени перед двойной линией жезлов-амулетов и длинных белых свечей. Свечи были зажжены, их запахом полнилась комната. Казалось, что эта атмосфера вбирает ее молитвы, словно сами духи внимают ей.

Замок Кёки располагался в узкой долине, где росли белые березы и лиственницы, где целые акры заняты были гигантскими азалиями и посадками персиковых деревьев. Тысячи метров над уровнем моря в Асама когэн. Здесь, в горах, было прохладно летом и морозно зимой. До Токио более 130 километров на северо-восток.

Над долиной царил 2500-метровый Асама-яма, действующий вулкан, близко к вершине совершенно голый из-за частых извержений.

По другую сторону гор, на северо-восток от тех мест, где стоял замок, простирались черные лавовые поля Ониосидаси, совершенно мертвые — порождение сильнейшего извержения 1783 года, названного впоследствии “Исходом Дьявола”.

Парки и виллы богатых людей разбросаны здесь повсюду, но их не видно из Замка Ямидако, или Змей во Тьме — по желанию Кёки ему было дано это имя вскоре после того, как хозяин обосновался здесь.

Акико не имела представления о том, когда это было, как, впрочем, и обо всем, что касалось прошлого сэнсэя. Судя по внешности, в нем была часть монгольской крови — об этом свидетельствовали разрез глаз, широкие и плоские скулы, да и цвет кожи. Она могла представить себе его предков, завернутых в волчьи шкуры, отягощенных коваными латами; они примчались на своих конях из степей Китая, неся с собой белые вьюги, примчались, чтобы совершать набеги на деревни равнин.

Акико и Кёки работали, придерживаясь строго формальных пределов, не отступая от них ни на минуту. Это было нечто прямо противоположное двум годам, проведенным ею в Кумамото. Каждый момент ее времени здесь, в Асама, был заполнен делом, а безделье наказуемо. Оправдания любого рода нетерпимы, так же как и болезни, которые Кёки лечил различными натуральными припарками и смесями трав. Он был одаренный ёгэн, то есть химик, — Акико, которая болела редко, в любом случае выздоравливала в течение десяти часов. Тем временем ее занятия, даже наиболее сложные физически, шли без перерыва.

Неделями они жили в условиях дикой природы, далеко от замка. Нередко это происходило в ненастную погоду — в разгар зимы или в конце лета и ранней осенью, когда тайфуны обрушивались на южное побережье острова, посылая один за другим черные шквалы, подобные острым когтям дракона.

Все это делалось продуманно. Он учил ее, как использовать элементы ниндзюцу и даже во многих случаях подчинять их себе. С собой они брали только рокугу, “шесть предметов для странствий” ниндзя. Пять объединялись в шестом, утитакэ, полом стволе бамбука трехметровой длины. Внутри находились медицинские препараты, каменный карандаш, полотенце, шляпа и мусубинава, восьмиметровая свернутая бечева из женских волос, легче, чем обычная веревка, но также и крепче.

Они жили среди деревьев и кустарников, возле бегущих вниз альпийских ручьев; на горных уступах у водопадов Сираито, накрывающих тонкой и прекрасной сетью водяных струй поросшие зеленые утесы. Техника цутигумо перешла к нему через его отца от Дзинная Укифунэ, наемного убийцы на службе у Нобунаги Оды, крупного феодала “даймё”, единственного в своем роде среди всех ниндзя, так как он был карликом.

Это была техника, как назвал ее Кёки, “летучей мыши на стропилах”. Он учил Акико подниматься к потолку с помощью нэкодэ — кошачьих когтей из закаленной стали. Час за часом они висели в ночной темноте, контролируя дыхание таким образом, чтобы замедлить процессы обмена веществ в организме, и благодаря этому оставались неподвижными до самого рассвета.

Они могли бы спрыгнуть на каменный пол гибко и бесшумно, без судорог в мышцах и боли в суставах, готовые — если была бы реальная ситуация — нанести врагу неожиданный смертельный удар.

* * *

Однажды вечером, полтора года спустя, после того как она впервые вошла в замок, Кёки позвал ее в комнату, которую она никогда раньше не видела. Это была большая комната с потолком в виде арки, таким высоким, что его свод был погружен во мрак. Она разделялась необычными на вид дверями, сходными с китайскими “лунными воротами”, представляющими собой полный круг.

Здесь были татами, которые в Ямидако она видела впервые. Кёки опустился на один из них возле арки “лунных ворот”. Перед ним стоял лаковый чайный сервиз, небольшое блюдо рисовых лепешек.

Акико низко поклонилась, сняла обувь и опустилась на колени напротив него. “Лунные ворота” подымались над ними и одновременно между ними, разделяя сэнсэя и ученицу.

Все было тихо в комнате, тихо и безмятежно. Акико, настроив себя так, как он учил ее, чувствовала только гармонию его “ва”. Она наблюдала, как он заваривает зеленый чай; она не знала, что он владеет этим искусством. Его движения завораживали ее. Она ощущала расслабленность и покой.

Кёки отложил в сторону веничек, протянул ей фарфоровую чашку с дымящимся чаем. Он наклонился к ней, и она повторила его движение, склонившись вперед. Ее лоб коснулся татами по другую сторону “лунных ворот”.

Шорох, словно шуршание шелка о плоть... Резкое возбуждение, мощный выброс адреналина. Акико подогнула голову и рванулась вперед, перевернувшись, словно мяч, на татами.

Позади нее металлическое лезвие упало вниз с вершины “лунных ворот”, вонзившись в татами на том самом месте, где секунду назад находилась ее шея. Упало — и ушло в пол.

Акико вскочила на колени и уставилась широко раскрытыми глазами на своего сэнсэя, который спокойно потягивал чай.

— Как? — недоуменно произнесла она. — Я не почувствовала ни малейшего всплеска вашего “ва”. Там не было ничего... ничего.

— За этим вы здесь, — просто ответил Кёки, — “дзяхо” прячет мое “ва”.

— “Дзяхо”, — отозвалась Акико. — Магия?

Сэнсэй пожал плечами.

— Называйте это как хотите. У него много имен. Какое из них вы используете, неважно.

— Оно существует?

— Вы знали о моих намерениях?

— Я могла умереть. Вы допустили бы это?

— Лезвие высвободилось так, что я не мог больше контролировать его, — сказал он. — Вы, как всегда, оказались хозяйкой своей судьбы. И мне приятно видеть вас здесь, рядом со мной. Вы не первая женщина, которая пришла сюда, чтобы найти то, что предназначается для мужчин. Женщина извечно обладает контролем над энергией, таким путем овладевая ею. Это косвенная стратегия; женственная стратегия. Таким образом в нашем обществе мать контролирует сына, а жена — мужа. Гораздо реже женщина ищет более прямые способы, желает получить абсолютное превосходство над мужчинами через собственную силу. Как я уже говорил, некоторые пытались. И ни одна не преуспела. Быть может, ты станешь первой жрицей. — Он встал и поднял руку ладонью вверх. — Идем. Пора начать твое истинное обучение.

Он был как лицо под дождем. Она смотрела на него — и не видела. Он был рядом с ней и в то же время нет. Быстро, словно “ками”, он мерцал, светился, а затем исчезал.

* * *

Она провела с ним годы, он держал ключ к ее миру, проникал к ней с его помощью, но пришло время, когда она начала сомневаться; была ли она вообще в Ямидако.

Швейцарские Альпы вздымались вокруг большого шале, в котором она лежала, обвязанная чистыми белыми бинтами. Она не могла видеть и большую часть времени не слышала ничего, что могло бы привлечь ее слух. Она жила воспоминаниями.

Кёки сделался мечтой, невещественной почти как пар, поднимающийся от земли в лесу. Но это не относилось к тому, что она приняла от него.

Каждый день сиделки в белых одеждах выкатывали ее наружу, на солнце, ровно на сорок минут. Швейцарцы в некоторых вещах были столь же точны, как и японцы. Например, в соблюдении расписания.

Она вспоминала мгновение, когда разъяренный кабан вырвался из подлеска и бросился на них. Она стояла на ногах, когда яростно хрюкающий зверь налетел на нее. Она видела перед собой его клыки, острые, блестящие, кривые. Они торчали из пасти, готовые вонзиться в нее.

Она не сделала ни одного движения. Ее душа была подобна гладкой поверхности озера. Она открыла рот. Из него само собой вылетело “киаи”, известное как “тоатэ-ноатэ”, отзвук удара.

Зверь развернулся в воздухе, испустил резкий визг и отключился, как если бы что-то мощно сдавило ему глотку. Он грузно повалился на бок и лежал до тех пор, пока, как учил ее Кёки, она не решила прекратить свой крик.

Она вспоминала прикосновение кимоно Кёки к тыльной стороне ее руки. Ощущение его присутствия в течение долгого послеполуденного сна, когда он, казалось, являлся в ее грезы, словно сон в Ямидако был частью ее подготовки. Ее тянуло к его урокам, как молодого мужчину тянет к сексу; она мечтала о них, это было почти наваждением.

В их отношениях была целомудренность, которую она не помнила в отношениях с другими мужчинами. Он не был святым, но она не желала его. Потому что искала в нем иное — нечто большее, чем обладал только он. Он имел “дзяхо”, и она стремилась к этому до тех пор, пока оно не стало ее любовником.

Она вспоминала их развлечения. Она провела с ним семь лет, значительный срок для обоих; магическое число. Настал срок вернуться в мир и заявить о своей мести.

Лицо под дождем, мерцание.

Она была наполовину уверена, что после ее ухода замок обратится в руины, укрытые зеленью молодой поросли. Дождь падал ей на плечи в одном ритме с мелодией комусо. Перед ней легко и быстро проносились кролики, и одинокий ястреб парил в изменяющихся токах воздуха над верхушками деревьев.

Спускаясь с морозных высот Асама когэн и смешиваясь с толпой туристов и постоянных жителей Токио, она думала о том, что человек, которого ей больше всего не хватает, — это Сайго и что уроки Кёки на семь лет стали как бы ее возлюбленным, потому что Сайго не может им быть. Она отодвигала мысль о нем в сторону, чтобы не мучить себя.

Его больше не было в Кумамото, как ей сказали по телефону, и она направилась в пригород Токио, где, как он говорил, жила его семья.

Она не встречалась с ним семь лет, но, когда рельсы железной дороги повели ее к месту назначения, ей показалось, что с тех пор прошло не больше семи минут. Один вздох времени. Между ними не было преграды, не было чувства отчужденности или перемен.

Иногда Сайго рассказывал о своих родителях, и, конечно, она замечала выражение опустошенности на его лице, когда он говорил о смерти отца, но он не сказал такого, что подготовило бы ее к великолепию этого дома.

Прежде всего, он был большой — редкое качество для японских домов; второе — его окружали прекрасные цветники и фруктовые сады. Это свойство ценилось высоко, и Акико была поражена тем, что столько всего принадлежит одной семье.

Она была еще больше поражена, узнав, что “семья” сейчас состоит из матери Сайго и дюжины слуг. Ни братьев, ни сестер, ни каких-либо других членов семьи.

Мать оказалась миниатюрной женщиной с удивительно властным лицом истинной жены самурая. Традиции для нее означали очень многое.

Как желанный гость Акико была встречена у входа служанкой и препровождена в комнату, где другая служанка распаковывала ее сумки, в то время как третья проводила ее в ванную. Потом ее накормили жареным акульим плавником в соевом соусе, восхитительным холодным салатом из морских водорослей, якитогри из цыпленка, рисом и напоили светло-золотым чаем, вкус которого был ей незнаком.

Между тем дело шло к вечеру. Четвертая служанка появилась, когда она закончила трапезу, и проводила ее обратно в комнату, где постель была уже готова. Таким образом, она провела первые шестнадцать часов в этом доме, не встречаясь с хозяйкой.

На следующее утро Акико проснулась и оделась в свое лучшее кимоно, которое, поглядевшись в зеркало, нашла не слишком хорошим. Ее жизнь до сих пор оставляла слишком мало места для того, чтобы задумываться о приятной стороне того, что она женщина.

Концы рукавов кимоно были обтрепаны, а шелк не лучшего качества. Итами же была прекрасно одета. Акико подумала, что она выглядит достойно общества самых знатных дам Японии.

Они встретились в одной из комнат в шестнадцать татами, куда Акико проводили вскоре после того, как она оделась и тщательно причесалась. Молодая женщина, которая впервые ввела Акико в комнату, теперь очень вежливо и тихо постучала в сёдзи, вошла только после ее разрешения и, опустившись позади Акико на колени, почти час причесывала и укладывала ей волосы, пользуясь принадлежностями, которые Акико передала ей: “куси” из дерева цугэ, в прошлом он принадлежал Икан, и набор кандзаси — подарок Симады.

Взяв у служанки зеркало, Акико была поражена, как она была похожа на свою мать. Сколько лет прошло с тех пор, когда у нее была такая прическа? Она не могла вспомнить, она не могла даже сказать, нравилась ли она себе сейчас.

Между ними стоял чайный прибор прекрасной работы из тончайшего полупрозрачного фарфора. Сложность чайной церемонии преследовала двойную цель. Она снимала напряжение и неловкость, неизбежно испытываемые незнакомыми людьми при первой встрече, а к тому же помогала сконцентрировать внимание на дзэн — сути гармонии.

К концу традиционного ритуала если они и не стали друзьями, то по крайней мере не чувствовали себя совершенно чужими друг другу.

— Я рада, что вы приехали, — сказала Итами.

У нее был приятный, хорошо поставленный голос, а манеры, хотя и традиционно сдержанные, несли в себе ту искреннюю теплоту, которая помогла Акико чувствовать себя непринужденно и спокойно.

— Мой сын несколько раз говорил о вас.

Акико понимала, что за этими словами скрыто больше, чем высказано.

— Вы появились в неудачное время, — продолжала Итами. — С тех пор как Сайго не живет здесь, он появляется раз в неделю. Вы можете, конечно, остаться у нас.

— Я никак не думала вторгаться к вам надолго, — ответила Акико, — но я благодарна вам за ваше предложение.

— Предложение ничего не стоит, если не будет принято, — настаивала Итами. — Как вы могли заметить, дом у нас большой, можно сказать, слишком большой для одной женщины. Мне порой бывает одиноко, и чье-то присутствие могло бы скрасить мое существование. Мне было бы очень приятно пообщаться с гостьей. Я вам по душе?

— Если вы желаете, то конечно. Я никогда не видела такого прекрасного дома. Здесь очень хорошо.

— Вы преувеличиваете, — сказала Итами, но Акико видела, что она польщена комплиментом.

На следующий день, в полдень, Итами сказала:

— Я была напугана безвременной смертью бедной Юко, опасалась, что Сайго закроет свое сердце для женщин. Он любил ее и был подавлен ее смертью. К тому же это случилось после смерти моего мужа... Он и Сайго были всегда очень близки.

Акико почувствовала, что понравилась пожилой женщине. Она нашла способ оставить Акико дома без тех обычных вопросов, какие мать задает девушке, которая нравится сыну: “Какая у вас семья? Откуда вы приехали? Где ваш отец?” Ну и так далее.

Видимо, Итами приняла ее с первого взгляда, и это глубоко тронуло Акико.

— Сегодня, — сказала Итами, — все по-другому. Время, когда Япония оставалась незыблемой, ушло. И судя по всему, эта незыблемость не вернется никогда.

Наступило молчание, женщины шли рядом мимо лимонных и сливовых деревьев. Розовые и белые хризантемы клонили головки от дуновений бриза, чем-то напоминая греческий хор. Высоко в небе проплывало белое облако, на его фоне хорошо видны были синевато-серые зуйки, носящиеся в поисках добычи. Солнце тепло и приятно грело спину.

— Завтра мой сын приедет домой! — Итами остановилась посмотреть на ящерицу, греющуюся на камне. Акико тоже остановилась рядом. — Возможно, было бы лучше, если бы вы уехали рано утром.

Эти слова Акико восприняла с чувством, должно быть, сходным с тем, с каким археолог, наткнувшись в своих поисках на что-то, пытается определить, важная ли перед ним находка.

— Я неравнодушна к Сайго, — проговорила Акико немного погодя. — Очень.

— Да, — сказала Итами, — я знаю, но все-таки я думаю, что самое лучшее, если вас не будет здесь, когда он вернется.

— Но почему, Итами-сан?

Пожилая женщина повернулась к ней лицом.

— Мой сын злой, Акико-сан. Иногда мне кажется, что это было благодеяние, когда Юко-сан умерла так рано, так трагически. Я не хотела, чтобы она была с моим сыном. Когда она встретила Николаса Линнера, я надеялась, что этому придет конец. Но, как и вы, она вернулась к Сайго. Я не хочу, чтобы ошибка повторилась.

— Вы опасаетесь за мою жизнь, госпожа?

Итами пристально посмотрела Акико в лицо.

— Нет, Акико-сан. Я опасаюсь за вашу душу. Мой сын очень горький плод. Его мысли ядовиты, и вам лучше держаться от него подальше, чтобы не быть отравленной.

— Меня это не волнует, — безмятежно произнесла Акико.

— Было бы ошибкой относиться к этому легкомысленно, моя дорогая.

Итами снова пошла вперед.

— Если вы решите остаться, я не буду препятствовать вам. Я давно поняла, что в этом отношении каждый поступает по-своему и глупо надеяться изменить волю другого человека. Я не смогла этого сделать ни с моим мужем, ни с моим сыном, ни даже с моей золовкой. У меня просто нет сил добиваться этого от вас. Однако я говорю от чистого сердца и прошу прислушаться ко мне.

Снова наступило молчание; его нарушила Акико:

— Итами-сан, я хочу его увидеть.

Пожилая женщина наклонила голову:

— Конечно, вы увидите его, дитя мое.

* * *

На венчании присутствовало только четверо: Сайго рука об руку с Акико, Итами и синтоистский священник, который совершил таинство. Церемония проходила в северном саду среди запахов лимона и роз. День был чист и прозрачен, как кристалл. Солнце стояло высоко над головой, и его тепло изливалось на них как благословение.

Потом Сайго увез ее в Токио, и она виделась с Итами лишь изредка. Она не смогла быть на его похоронах, когда тело было привезено из Америки в запаянном гробу, который Итами не хотела открывать, узнав, как он умер. Итами написала ей, что все, чего она хочет сейчас, — это похоронить его рядом с отцом, который любил его так, как она не могла, и который завладел его душой так, что она не смогла простить ему этого.

Что касается Акико, то у нее не было вопросов, но она делала то, о чем Сайго просил ее перед отъездом в Америку. Даже если бы он и не сказал ей об этом, она знала бы, что нужно делать.

— Я знаю, как это сделать, — сказала она ему торжествующе накануне их восьмой годовщины. — Это изменит для меня все. Изменит полностью.

Она показала фотографию.

Долгое время он ничего не говорил, переводя взгляд с нее на фотографию и обратно.

— Это его погубит, — проговорил он наконец. — Полностью и окончательно. Если бы я мог не возвратиться! — У него покривилось лицо. — Но я должен.

Акико знала лучше. Сайго мертв с той самой минуты, как поднимется на борт самолета “Джапан Эйрлайнз”, чтобы улететь в Америку и в последний раз встретить там своего двоюродного брата Николаса Линнера. Но это знание не позволило ей остановить его или хотя бы намекнуть ему о его судьбе. Он был воином, и запретить ему сражаться было все равно, что уничтожить его на месте.

Когда известие дошло до нее, она уже пятую неделю была в Швейцарии. Она была в горе, даже когда обдумывала все подробности мести, которые ему пришлись бы по душе.

Она хотела тренироваться в течение всего ее длительного нахождения в клинике, но ей было запрещено делать это по крайней мере в первую неделю. После этого она могла располагать собой, сказали ей, полагая, что она ничего не сможет делать, пока глаза у нее забинтованы. Они ошибались, но швейцарцы, как правило, люди недалекие.

Направляясь в гимнастический зал каждый день перед ленчем, Акико проводила девяносто минут в усердных физических занятиях, чтобы держать свое тело в хорошей форме. И ближе к вечеру она снова упражнялась. Заниматься нужно было и ночью, она вставала и осторожно обходила сиделок, чтобы вернуться в зал и продолжать работу. Она отчаянно стремилась к физическим упражнениям и отдавала им всю себя. Беспокоило ее лишь одно: последствия того, что она делала. Если доктора добились успеха, она погибла. Они уверяли ее в своих способностях, да она и сама видела результаты их искусной работы. Рационально она была удовлетворена. Но теперь, когда это произошло, когда ничего не вернуть обратно и жизнь Акико ушла, ее мучили сомнения. Что, если?.. Что, если?.. Что, если?..

Она усердно тренировала в саду свой мозг и душу, опираясь на основы, которые дали ей Кёки и Сунь Сюнь. Больше ничего не оставалось ей после того, как Сайго был убит.

Наконец настало то мгновение в Швейцарии, когда должен был рассеяться мрак.

Из тумана возникли очертания комнаты, они вырисовывались постепенно, медленно, словно проступая сквозь дымку. Тени исчезли, свет над головой сделался ярче. Только маленькая лампа мягким светом сияла ей в глаза, отвыкшие от света за шесть недель. Ей стало больно, и она быстро сощурилась, пряча глаза в темноту от непривычной яркости.

Все казалось странным и чужим. Далеким, словно она вернулась в этот мир с другой планеты. Она взяла зеркало, которое вложила ей в руки одна из сестер, и взглянула на себя.

То, что она увидела, было не лицо под дождем, но первый настоящий проблеск ее грядущей мести. Она увидела Юко, которая смотрела на нее и неистово моргала глазами при первом свете нового дня.

Книга пятая Мико

Весна. Наши дни Нью-Йорк. Гонконг. Хоккайдо. Мауи. Вашингтон. Токио

— Алло? Это Мэтти?

— Кто его спрашивает?

— Лейтенант Кроукер. Полицейское управление Нью-Йорка.

— Хватит врать. Он давно мертвый.

— Ну, тогда ты разговариваешь с покойником. Везет тебе нынче, Мэтти.

— Да кто это, черт возьми?

— Мэтти, я нашел женщину, о которой мы говорили в прошлом году. Помнишь? Аликс Логан из Ки-Уэста.

— Н-нет...

— Ты еще сказал тогда, что будет жарче, чем у черта на сковородке.

— Боже праведный, это ты, лейтенант! Ты жив? А я ходил в собор святого Луки поставить свечку за упокой твоей души.

— Спасибо, Мэтти. Приятно слышать.

— Ты где, лейтенант?

— Мне нужна информация, Мэтти, — сказал Кроукер в трубку. — Мне нужна информация, как наркоману доза. Я собираюсь рассчитаться со своими должниками, со всеми и каждым. После этого мы начнем все сначала.

Мэтти Маус, лучший информатор Кроукера, немного подумал.

— Меня могут убить.

— Меня уже чуть не убили. Ты будешь в безопасности. Я позабочусь, чтобы люди Томкина к тебе не совались.

— Я не из-за Томкина беспокоюсь, лейтенант. Этот ублюдок сыграл в ящик неделю назад.

— Что?

— Да ты что, газет не читаешь?

— Бегу от них, как от чумы. Я даже сказал Аликс, что в машине радио сломалось. Мы попали в переделку в Северной Каролине. Не хочу, чтобы она узнала, насколько это все серьезно.

— Я ничего не слышал о Северной Каролине.

— В Рэйли.

— Ничего, лейтенант.

— А надо бы.

Кроукер обернулся и посмотрел на Аликс, сидящую в машине на обочине автострады. Они остановились возле туннеля Линкольна, при въезде в. Нью-Йорк.

— А что случилось с Томкиным?

— Загнулся от непонятной болезни. Называется така или что-то там такое. В общем, что-то японское.

— Весьма забавно.

— Что забавно? Не понял.

— Да ничего. Я о своем. — Автомат щелкнул, и Кроукер кинул еще монету. — О случае в Рэйли.

— Что, полное молчание?

— Ага.

— Неудивительно, лейтенант. Томкин был всего лишь верхушкой айсберга. — Послышался какой-то шум. — Подожди минутку. — Кроукер услышал его приглушенный голос, обращенный к кому-то в комнате. — Сколько раз тебе говорить — сходи в кино или еще куда-нибудь.

Почти сразу он снова заговорил с лейтенантом.

— Извини. Хотел выгнать посторонних. Я же рискую. — Он откашлялся. — Я говорил, что постараюсь еще что-нибудь узнать, и разнюхал. Мало радости. Честно говоря, я страшно жалел, что навел тебя на Ки-Уэст. Когда в газетах написали, что ты скопытился, я был уверен, что это моя вина, и сразу пошел в церковь.

— Я все время думал, что мы друзья, просто хорошие друзья.

— В жизни все не так, лейтенант. Ты это знаешь не хуже моего.

Кроукер не мог выбросить из головы Николаса Линнера и дружбу с ним. Были ли это обычные отношения двух приятелей? Наверняка нет. Их дружба была особой, почти братской. Иногда он спрашивал себя, где Николас сейчас и чем он занимается. Последний раз, когда он слышал о нем, Николас вроде бы находился в Уэст-Бэй-Бридж. Сейчас он скорее всего в свадебном путешествии, подумал лейтенант. Кроукер знал, что уже давно мог бы разыскать друга, если бы не хотел уберечь его от опасности, по крайней мере теперь, пока он держал ситуацию под контролем. Он вернулся к телефонному разговору.

— Выкладывай все, Мэтти.

— Новости плохие. Замешано правительство.

Кроукеру на мгновение показалось, что в него запустили гранату. Ошарашенный, он задал нелепый вопрос.

— Чье правительство?

— Наше. Господи, чье же еще?

— Я не понял.

— Думаешь, я понял? Я только сообразил, что это все не для нас с тобой.

Кроукер напряженно размышлял.

— Теперь понятно, почему тебя не удивило известие о молчании по поводу Роли. Это могло сделать только правительство. Не знаешь, кто именно в правительстве?

— Его зовут Минк, слышал о таком?

— Ни разу.

— Я тоже ни разу не слышал, пока не разнюхал все как следует. Он ведет так называемый “секретный отдел” в торговле.

— Это что еще за торговля такая?

— Шпионаж, лейтенант.

— А какое отношение это имеет к убийству Томкиным Анджелы Дидион?

— Ты сказал, что с тобой дама. Спроси у нее. Она была свидетелем. Единственным.

— Да? А почему тогда она до сих пор жива и здорова?

— Разве она в Ки-Уэсте одна? — ехидно спросил Мэтти.

— За ней установили наблюдение. Чтобы охранять ее.

— Ты это наверняка знаешь?

— Да, наверняка, — сказал Кроукер. — Она пыталась покончить жизнь самоубийством. Ее успели удержать. Я сам все видел.

— Да, в этом смысла нету, — согласился Мэтти. — Но черт меня побери, если я понимаю, в чем дело.

— Ты мне все сказал? — спросил Кроукер, опуская в автомат последнюю монетку.

— Есть еще кое-что. Не знаю, как ты отреагируешь, но раз уж ты как с луны свалился, тебе надо знать. Твой дружок Линнер назначен президентом “Томкин индастриз”.

— Шутишь.

— Зачем мне с тобой шутить? Он сейчас в Токио, знаешь? Заканчивает дела, которые закрутил Томкин с фирмой “Сато петрокемиклз”.

“Господи, — подумал Крекер. — Что тут происходит? Весь мир перевернулся”.

Он постарался собраться с мыслями.

— Сделай мне одно одолжение, ладно?

— Только не задаром, лейтенант. Все мы жмоты, ты сам говорил. А в чем дело?

— Нужно надежное место для меня и девушки. У тебя.

— Тысяча в неделю, не меньше.

— Ты становишься умным пареньком, Мэтти. Это срочно.

— Я, конечно, понимаю, лейтенант, но поставь себя на мое место. Времена крутые. Я должен жить как все.

— Ты забыл, что я сейчас безработный.

— Обращусь к твоему кредитору.

— Ах ты сукин сын!

Кроукер почувствовал, что Мэтти улыбается.

— Да, — сказал тот. — Я знаю.

* * *

Ровно в шесть вечера по гонконгскому времени Тандзан Нанги, сидя в офисе Паназиатского банка, взял телефонную трубку и, собрав все свое мужество, набрал номер, который Лю дал ему во время их первой встречи.

Весь день он мрачно наблюдал в окно, как далеко внизу люди, словно муравьи, толпятся у входа в банк, чтобы забрать свои накопления. Паназиатский банк неожиданно стал ненадежным, он может поглотить все деньги. Китайцы их спасали.

Нанги не мог понять, под воздействием какой пружины такое количество людей вдруг собралось вместе, но он знал, кто за этим стоит. Коммунисты завинчивали гайки.

— Сколько мы еще сможем продержаться? — спросил Нанги Аллана Су немедленно после того, как в три часа банк закрылся. Пришлось вызывать полицию, чтобы разогнать огромную очередь у дверей.

— Если пойдет такими темпами, — сказал Су, — не больше сорока восьми часов. Я только что звонил в наши отделения в Вань-Чай, Цим Ша Цуй, Абердин и Стенли. Везде происходит одно и то же. Нам придется ехать в хранилище.

— Не предпринимайте пока ничего, — сказал Нанги, подперев кулаком щеку. — Без моей команды ничего не делайте.

— Да, — раздался в телефонной трубке тихий женский голос.

— Мистера Лю, пожалуйста, — попросил Нанги.

Он ненавидел эту минуту, ненавидел коммунистов как никогда.

— Как о вас доложить?

В четверть восьмого в тот же вечер машина Нанги подъехала к складу компании “Сунь-Ва” на улице Сай Пин Шань в районе Шун Вань. Это было длинное здание, выкрашенное в ярко-красный цвет. Нанги вспомнил, что китайцы не воспринимают приглушенные пастельные оттенки. Они окружают себя примитивными яркими предметами и суеверно относятся к цвету, впрочем, как и ко всему остальному.

Он вышел на переполненную улицу, вдохнул аромат пяти специй — черного перца, аниса, сушеной рыбы, сои и перца чилли. От этих запахов ему до боли захотелось домой. Впрочем, боль он испытывал еще и от сознания того, что ему предстоит сделать.

Выпрямив плечи, он выступал непринужденной походкой, чтобы как можно достойнее выглядеть перед своими врагами.

Он вошел в здание: запах специй продолжал щекотать ноздри. Никого не было, служащие уже давно ушли домой.

Нанги замедлил шаг и незаметно осмотрелся. Он заметил движущуюся тень.

— Я заварил свежий чай специально к вашему приходу.

Это был без сомнения голос Лю.

Нанги пошел на голос, переступая через разбросанные коробки и ящики. Он сел на простой деревянный стул напротив китайца. Между ними стоял обшарпанный стол. На нем лежали два абсолютно идентичных документа. Нанги не надо было читать — он знал, что это.

— Сначала чай, — сказал дружелюбно Лю, — я хочу, чтобы все произошло как можно безболезненнее для вас. — Ему легко было проявлять свою доброту теперь, когда он выиграл.

Они принялись за чай.

— Чай “Черный тигр”, — сказал Лю. — Из Пекина. Ежегодно его производят в очень небольших количествах. Вам нравится?

— Очень, — ответил Нанги, с трудом глотая напиток. Лю чуть склонил голову.

— Я польщен. — Он продолжал потягивать чай. — Кажется, сегодня перед зданием Паназиатского банка были беспорядки.

Нанги решил его проверить:

— Сущие пустяки.

— Но достаточные, чтобы вызвать полицию, да?

— Обычно полиции приходится приезжать, если в колонии ее величества собираются вместе две дюжины китайцев, — ласково заметил Нанги. — Это вызывает озабоченность правительства.

— Даже прожорливая ворона знает, когда улететь с кукурузного поля, мистер Нанги.

К чему он говорит иносказаниями? Какая необходимость вспоминать древний китайский афоризм? Он наверняка знал, что японца этим не проймешь. И вдруг Нанги пришло в голову, что никто не станет говорить загадками, если нет публики.

Подпорки складской крыши были окутаны тенями. На улице совсем стемнело, и даже высокое небо стало непроглядно-черным. Густая пыль на полу, едкий, острый запах специй. Если кто-то и затаился в этой тьме, Нанги ничего бы не заметил. Его не покидало ощущение, что они с Лю не одни здесь.

— Велик ли ущерб, мистер Нанги? — Лю снова разлил чай. Казалось, он старался не показать своего превосходства.

— Я уверен, что вы уже знаете, — осторожно произнес Нанги. — Всякий ущерб плох сам по себе. Это очевидно.

— А мне ясно, мистер Нанги, — сказал Лю, отпивая чай, — что с вами этого не произошло бы без нашего участия.

— Я тоже так подумал. Поэтому и позвонил. Возможно, этого больше всего и хотел Лю: признания собственного бессилия, потому что он поклонился, словно услышал комплимент, и указал кивком на контракт.

— Я надеюсь, что каждый пункт, оговоренный вами, составлен подобающим образом.

Он говорил так, словно он, а не Нанги вынужден пойти на все уступки, словно это он, а не Нанги сидит сейчас под прицелом.

С минуту Нанги был неподвижен. Быстрая реакция стоила бы ему “потери лица”, а он уже поступился большим, чем мог себе позволить, согласившись на эту встречу. Выдержав паузу, он взял документ и принялся его читать. Каждая строка леденила душу, каждый пункт, под которым ему придется поставить свою подпись, удручал. В ту секунду, когда он прикоснется пером к бумаге, контроль за его “кэйрэцу” перейдет в руки хозяев Лю из Пекина.

Китаец положил на стол старомодную чернильную ручку. Нанги придется тянуться за ней.

— Мы не планируем немедленную денежную интервенцию или изменение политики, — сказал Лю. — Беспокоиться совершенно не о чем.

— Я подумал о тридцати пяти миллионах долларов, — ответил Нанги. — Они должны быть доставлены завтра утром к восьми часам.

Лю невозмутимо кивнул. Каковы теперь обязательства его “фирмы”?

— Если вы попросите мистера Су или другого служащего банка, по вашему выбору, прибыть в главное хранилище Паназиатского банка, сумма будет немедленно выдана.

Конечно, думал Нанги, не сомневаюсь, что вы хорошо ознакомились с нашими хранилищами, спасибо товарищу Чину. Но вслух он сказал:

— Меня это вполне удовлетворит.

Умышленно не обращая внимания на ручку, положенную Лю, Нанги достал свою и подписал последние страницы обоих экземпляров контракта. Забрав свое перо, Лю сделал то же самое. Один из экземпляров он положил перед Нанги.

— Может быть, еще чаю? — Его глаза бегали в темноте.

Нанги отказался. Сложив “грязный”, жгущий руки документ, он собирался встать, но Лю остановил его.

Китаец извлек из нагрудного кармана ярко-красный конверт и молча вручил его Нанги.

Нанги вопросительно посмотрел на него.

— В Китае есть традиция. Вполне цивилизованная. Сумма внутри конверта — это плата за передачу. Передачу полномочий, власти, называйте, как хотите. С моральной точки зрения в этом нет ничего унизительного. Простой обмен — одно на другое.

Нанги учтиво кивнул, словно двое гуляющих обменялись любезностями, сидя на скамейке в парке. Но гнев кипел в нем, пульс сделался резким. Ничто в его движениях не выдало внутреннего состояния. Для Лю и остальных зрителей, скрывающихся в темноте, он оставался трезвым бизнесменом, потерпевшим поражение.

Нанги осторожно положил конверт в нагрудный карман, рядом с контрактом, который свинцовым грузом давил на сердце. Он отодвинулся от стола, взял свою трость, поднялся и неуклюже заковылял из помещения “Торговой компании Сунь-Ва” на улицу, где ждал автомобиль с шофером.

Ночная жизнь не волновала его ни в одном из своих проявлений, и он отправился сразу в отель. Еда казалась горькой, точно пепел, и застревала в горле, словно то были куски контракта, который его вынудили подписать Лю и его хозяева. Он стоически продолжал есть, пока тарелка не опустела, к тому моменту он уже не помнил, что заказывал. Ему было все равно.

Раздевшись, он лег в постель и уставился на потолок, как в реку прошлого. Как всегда, его охватили воспоминания. Если ты воин — останешься воином. Невозможно повесить свой меч на стену — ни в прямом смысле, ни в переносном, как в его случае.

В облаках памяти проплыло лицо Макиты, его друга и наставника. Он не пожелал, чтобы ему удалили больной желудок и совершил сеппуку. Он попросил Нанги помочь ему, и, неохотно согласившись, Нанги взял длинный меч своего наставника и одним взмахом прекратил невыносимую боль от двух разрезов, вертикального и горизонтального, которые сделал себе Макита.

И хотя это считалось делом чести, хотя у Нанги не было иного выхода, кроме как исполнить последнюю волю Макиты, он весь побелел при виде отсеченной головы человека, заменившего ему отца. Его трясло, во рту пересохло.

Иисус не может одобрить такой поступок, подумал Нанги. Он побежал в церковь и на исповеди покаялся в том, что сотворил. Но этого ему показалось мало, и он шесть часов простоял на коленях перед распятием, моля о прощении.

За ним тогда пришел Сато, убедил его покинуть храм, куда не должна вторгаться реальная действительность.

— Друг мой, — сказал он мягко. — Зачем ты винишь себя? Ты поступил так, как должно, как поступил бы любой самурай. Ты был необходим другу, и ты был рядом с ним. Что ты теперь казнишь себя?

Глаза Нанги были полны боли и отвращения к себе.

— Я поступил не по-христиански, Сэйити-сан.

Сато, ничего не ответив, вывел его из церкви. Размышляя о Маките, Нанги вспомнил, как помог ему делать чистку в министерстве. Скольких он раздавил на своем пути, чтобы не дать им шансов продвинуться по служебной лестнице японской бюрократии? Он не раз задавался этим вопросом, потому что испытывал стыд за содеянное.

Первым был Симада. Он заплатил за свою жадность и недальновидность. Симада не замечал приближающихся перемен, и поэтому Нанги приговорил его к позору или смерти. Симада избрал благородное решение и совершил сеппуку, открыв путь Маките на пост заместителя министра.

С Симадой было сложнее всего. После него все давалось Нанги куда проще.

Теперь, лежа весь потный в отеле иностранной колонии, забравшейся, как вьюнок, на самую крайнюю точку азиатского континента, распростившись с великой заветной мечтой, Нанги с горечью спрашивал себя: разве он убивал во имя Господа?

Нанги так и не понял, разбудил ли его телефонный звонок или вывел из глубокой задумчивости. Он повернулся на кровати и схватил трубку. Светящиеся цифры на его часах показывали без тринадцати четыре утра. Китаец счел бы эту комбинацию цифр зловещей, Нанги было все равно.

— Да.

— Это Везунчик Чу, — раздался противный голос в трубке, говоривший явно запыхался. — Я на По Шан-роуд, недалеко от квартиры Сочной Пен.

Нанги сел.

— Ты еще не нашел вход?

— Я уже был там и вернулся, — возбужденно продолжал Везунчик Чу. — Вам лучше приехать сюда побыстрее.

— Зачем?

— Простите за грубость, сэр, но я боюсь, что вы мне не поверите, если я скажу. Будет лучше, если вы сами все увидите.

— Еду, — сказал Нанги, сердце его сильно забилось. Испарины как не бывало. Он свесил ноги с кровати и взял трость.

* * *

В подвале почти не было воздуха и почти не было света. Николас слышал, как круглая дверь за его спиной медленно закрывалась. Раздался щелчок автоматического замка, что отнюдь его не ободрило. Один в кромешной тьме, он продвигался к месту, которое, как ему сказали, было центром подвала. Он стоял неподвижно, все его органы чувств напряглись. Стол, несколько стульев, выключенная лампа, какой-то непонятный прибор... Что-то вроде деревянных подмостков — их назначение оставалось загадкой.

Николас задумался. Он был на Хоккайдо, но не знал точно где с того самого момента, как Котэн завязал ему глаза, предварительно связав ему руки и ноги. Его отнесли, как он догадывался, в багажник машины, принадлежавшей русским, и там заперли. Везли его чуть меньше часа. Значит, проехали миль тридцать пять или сорок от ротэнбуро. Недобрый знак.

Его размышления прервало раздавшееся в темноте гудение. Звук был едва слышным и не мог исходить от человека.

Николас сразу пошел на этот звук, принюхиваясь, как зверь. Он различил запах в пятнадцати футах от вентиляционного отверстия, находившегося под потолком, развернулся и отбежал в противоположный конец комнаты. Только так Николас мог продлить время, оставшееся ему, прежде чем хлороформ на него подействует. Ему важна была каждая минута, которую он мог выиграть.

— Не понимаю, почему мы так долго ждем, — язвительно сказал врач. — Газ проникает во все углы подвала всего за три с половиной минуты.

Он слегка помахал рукой, на которой был закреплен хронометр, чтобы всем стало видно, что прошло уже почти пятнадцать минут с того момента, как газ — необычная смесь хлороформа и концентрата мескалина, эффективного только при вдыхании, — был пущен в подвал.

— Терпение, доктор, — спокойно сказал Виктор Проторов. — Я понимаю ваше желание поскорее воткнуть ваши иголки в нового клиента, но в данном случае вам лучше послушаться меня.

Врач пожал плечами и начал насвистывать старую революционную песню. Он хотел показать всем прочим, что он не проторовская марионетка вроде них.

Кроме врача и Проторова, здесь были Петр Александрович Русилов, Котэн и два лейтенанта, подчинявшихся непосредственно Русилову. Судя по последним шифровкам, Евгений Мироненко, полковник ГРУ, получил достаточно рекомендаций Проторова и вскоре проведет особое заседание Генштаба. Присутствовать будет весь генералитет. В последнем послании Мироненко говорилось, что от Проторова требуется теперь только одно — представить доказательства его власти.

Я их представлю, думал Проторов. И тогда впервые в истории ГРУ и КГБ объединят свои силы для одного дела. Кремль задрожит от звука наших шагов, все эти старикашки наверху падут перед нами как колосья пшеницы. Все русские будут объединяться с нами. И снова грянет революция.

Ему с трудом удавалось скрыть свою бурную радость; даже Русилов не должен ничего заподозрить. Еще рано. Он и так получит свое Девятое управление, подумал Проторов. Не собираюсь отдавать ему слишком многое, да и говорить об этом преждевременно.

— Ладно, очистите помещение, — приказал он.

Младший лейтенант по знаку Русилова закрыл один клапан и открыл другой. Два сильных всасывающих вентилятора тянули смесь газов из комнаты. Красный свет сменился зеленым, Проторов приказал отпереть дверь подвала.

Первым вошел Котэн, затем Русилов и оба лейтенанта. За ними последовали доктор и Проторов. В подвале не было абсолютно никакого запаха. Воздух снова был чистым и свежим.

Мужчины встали над Николасом, как охотники над добычей, гордые сознанием собственного превосходства, но все побаивались своей новой и чрезвычайно опасной жертвы.

— По-моему, он достаточно обездвижен, — заявил доктор, надевая очки. — Надеюсь, все пройдет, как обычно.

Ну и дурак, подумал Проторов и кивнул Котэну. Огромный борец “сумо” подошел к лежащему на левом боку Николасу.

— Дыхание глубокое и ровное, — сказал доктор, наклонившись, — веки не дрожат, пульс замедлен, цвет кожи говорит о полной потере сознания.

Он произносил эти слова как некое заклинание против того, чего не понимал и, следовательно, не мог контролировать.

Проторов жестом велел Русилову встать позади Николаса.

— Все отлично, — сказал он Котэну.

Николас ударил приближающегося к нему толстяка. Ему было не трудно задержать дыхание, чтобы газ не проник в легкие. По меньшей мере, восемь разновидностей ниндзюцу основаны на дыхании и управлении нервной системой по принципу тибетской йоги. Это же относилось и к контролю температуры тела.

Доктор отпрянул, когда Николас бросился на Котэна, стараясь ударить его ногами в колени, а не в огромный живот, как это сделал бы человек, ничего не знающий о мощи этих борцов.

Котэн среагировал моментально, ему удалось отбить атаку Николаса. Но не совсем. Он избежал переломов, но все же упал.

Николас слышал приказы Проторова, видел доктора, отошедшего подальше от места схватки, видел приближавшихся молодых лейтенантов. Он не сомневался, что без труда справится со всеми ними. Он занимался Котэном и одновременно решал в уме задачу, как справиться с четырьмя врагами.

Четверо!

Это было последнее, что он осознал, когда Русилов всадил ему шприц в предплечье. Он слишком поздно начал бой. Пять черных пятен поплыли перед глазами; он видел пять человек, склонившихся над ним, чувствовал, как Котэн бил его по голове.

Пятна превратились в черные колодцы, куда он провалился. До него еще доносились приглушенные, как эхо, голоса, слова, не имеющие смысла, вопросы, оставшиеся без ответа. Затем сильный наркотик поразил его мозг, и он впал в забытье.

— Хорошо сделано, — сказал Проторов Русилову. — Видите, доктор, — продолжал он, — что бы ни говорилось в ваших книгах, мы работаем с не простыми смертными. Этот человек может прикоснуться к вам одним пальцем и убить.

Доктор ничего не ответил, он дрожал мелкой дрожью, думая: “Ничего не понимаю. Он должен был давно потерять сознание”. Вслух он сказал:

— А вдруг он снова притворяется?

Проторов усмехнулся.

— Вряд ли. Он не в силах управлять внутренними инъекциями в своем кровопотоке.

И кивнул в сторону деревянной конструкции у задней стены.

— Ладно, Котэн, привяжи его повыше.

* * *

“Ты должна вернуться к источнику...” Его источнику. Слова Масасиги Кусуноки всплыли в ее памяти, на фоне диалога между Сато и Фениксом. Акико снова и снова прослушивала эту часть их разговора, словно он мог что-то прояснить и увенчать успехом ее тщетные попытки разгадать загадку.

Она сидела в комнате Котэна, обхватив руками колени и положив на них голову. Она была голой, и в свете лампы ее кожа блестела, как будто намазанная маслом. Несмотря на достаточно яркий свет, множество теней скрывало очертания ее тела. Открытая и невидимая, она была физическим воплощением тайны ее души.

“Люди, пославшие его, представляют огромную угрозу для Японии”. Слова Масасиги-сан.

Масасиги. Что заставило ее поехать прежде всего в “Гёкку-рю”? Она не знала или не могла вспомнить. Но она помнила, как впервые увидела Масасиги Кусуноки. Именно тогда она обнаружила связь со своим прошлым — неизвестным ей прошлым. Она принадлежала Сайго в супружеской жизни, а Масасиги — по долгу службы. Акико была женой Сайго всего три недели и шесть недель назад ушла из замка Кёки.

В “Гёкку” Масасиги-сан впервые поддержал ее. Он покинул Совет вместе с ней, когда другие сэннины встали и выразили несогласие: они не могли позволить женщине остаться.

И они отправились вместе в Ёсино, в “Тэнсин Сёдэн Катори”.

Зачем он так поступил? Что особенное увидел в ней сэнсэй? И как он ошибся! Его опека принесла ему смерть; смерть от рук той, кого он защитил.

Акико вспомнила улыбку на его лице в тот момент, когда он вступил из жизни в смерть. Почему? Кто может улыбаться в такой миг? В жизни Масасиги не было места грусти. Он жил в гармонии со вселенной, в согласии с собой и космосом. Он не мог жаждать смерти. По мнению Акико, он был почти святым. В этом и таилась еще одна причина, по которой она выбрала его на роль своей первой жертвы. Если умение скрывать свое “ва”, чему она научилась у Кёки, сработает на таком человеке, то получится и с другим.

Что-то появилось в воздухе, какой-то запах специи? Акико не могла определить. Она подняла голову и огляделась — возникло ощущение, что она не одна в комнате. На мгновение за приоткрытой рамой окна блеснул свет. Бумаги на столе слабо шевельнулись. Но это же просто ветер?

По телу Акико пробежала дрожь. Зачем она снова ворошит воспоминания? “Люди, пославшие его, представляют огромную опасность для Японии”. Масасиги-сан говорил это о мухон-нине Цуцуми. Она убила второго мухон-нина Тэнгу, возвратив то, что он похитил.

Теперь она знала, что в “Тэнсин Сёдэн Катори” есть третий предатель. Масасиги Кусуноки появился перед ней, словно призрак, и приказал ей сделать то, чему он ее научил, выполнить данное ему обещание. Она подумала о Сато, Фениксе и Николасе, там, на севере, на Хоккайдо. Особенно о Николасе.

Акико встала и пошла в спальню. Со дна нижнего ящика, куда никогда не заглянет Сато, она достала кимоно со светло-серым рисунком на темно-сером фоне. Сверху на ткани было заметно темно-коричневое пятно там, куда брызнула фонтаном кровь сэнсэя.

Медленно, торжественно она надела его. Она была готова. Она направлялась на север.

* * *

Когда Николас очнулся, он понял, что подвешен на колесе. Сознание вернулось к нему быстро, но он не открыл глаза, изменил темп дыхания, ничем не показал присутствовавшим в подвале, что сознание вернулось к нему.

Они его накачали чем-то очень сильным, и он ощущал последствия. Голова легкая, немного кружится. Он не был уверен, что может полностью доверять своим чувствам. Но логика подсказывала ему, что лучше попытаться сохранить сложившуюся ситуацию.

Кожаные ремни охватили его пальцы, запястья, талию, бедра и щиколотки. Он был приподнят над полом. Смутно припомнились очертания этой деревянной конструкции.

Больше всех его беспокоил Проторов. Он достаточно умен, чтобы понять, с кем имеет дело. Из всех русских только он один подозревал, что благодаря своей подготовке Николас не подвергнется воздействию газа. Он классно подставил Николаса, отвлекая его внимание Котэном — кажущейся главной угрозой, — а сам оставался вне поля зрения. Не было только того молодого офицера, Русилова. И не было времени. Стресс слишком силен. Николас подумал, что, может, он уже стар для этого. Он должен был почувствовать присутствие Русилова. Он недооценил русских — особенно Проторова — и заплатил за это.

Он открыл глаза.

— А, — приветливо произнес Виктор Проторов, — как отдохнули?

Откуда он столько обо мне знает, спрашивал себя Николас, пытаясь согнуть пальцы. Ремни не позволили. Любопытно, подумал Николас. Он приготовил их для меня. Обычному пленнику такие не понадобились бы.

Николас сообразил, сколько людей было в комнате: кроме него и Проторова — Русилов и врач. Русилов стоял сзади, справа от своего начальника; врач находился совсем рядом, у левого плеча Николаса, на табуретке возле него лежали шприц и медицинский чемоданчик.

Проторову не нужен был ответ. Вместо этого он развернул длинный рулон компьютерной распечатки, который потянулся за ним, как хвост. Он поднял один из листов и поднес к лицу Николаса. Николас смотрел на схемы, пытаясь сконцентрироваться. Ему показалось, что он видел уже что-то вроде этого в каких-то научных журналах, подробный маршрут американских спутников над поверхностью Земли.

— Вам знаком этот район, господин Линнер? — До сих пор Проторов говорил только по-русски. — Должен быть знаком. Северная часть Хонсю, весь Хоккайдо, пролив Немуро, южная часть Курил.

Проторов не сводил глаз с Николаса.

— Здесь, — сказал он, указывая на одну из красных отметок, — у побережья, стык двух геологических плато. Здесь и здесь на Хонсю землетрясение значительной силы — более семи баллов по шкале Рихтера — произойдет в течение ближайших нескольких недель. Уже зафиксированы ощутимые толчки к северо-западу от Токио.

Проторов щелкнул пальцами, и Русилов, словно ассистент иллюзиониста, заменил схему. Теперь это было увеличение первой страницы до такой степени, что были видны топографические начертания.

— А здесь, — продолжал Проторов, снова указывая на схему, — еще одна горячая точка, она не имеет отношения к геологическим аномалиям. Здесь ничего никогда не происходило. Причина тут — не природная.

Бумага шуршала, как насекомое в коробке.

— Что вы об этом скажете, господин Линнер?

— Что вы мне суете?

Проторов щелкнул языком.

— А это вы нам расскажите.

В юности Николас общался с японскими монахинями. И все это зрелище казалось ему нелепым. Японский дух стал для него синонимом гармонии с природой, с элементами космоса. С его точки зрения христианство проповедовало божественный порядок, предназначенный для человека, хотя его последователи ведут себя несоответственно собственным принципам. История римской католической церкви была окровавленным стягом, поднятым во имя борьбы за господство.

Он обнаружил, что все католики весьма высокомерны, в том числе монахи и священники. Их абсолютная вера в узкоограниченную мораль не принимала в расчет никаких природных факторов. Человеческой природе, так же как и природе окружающего мира, чужда церковная иерархия. Жестокость моральных устоев ведет к глухоте, слепоте, немоте.

Николасу пришло в голову, и он готов был взвыть от такого сравнения, что Виктор Проторов обладал всеми качествами, которых требует церковь. Он был похож на служителя церкви, хотя понять этого не мог. Моральные устои коммунизма так же слепы, как моральные устои католичества.

— Если вы не дадите мне пояснений, господин Проторов, я не смогу ответить вам вразумительно, — сказал Николас.

— Вы хотите сказать, что не узнаете эти контуры издалека? — Проторов угрожающе помахал документами, бумажный хвост за его спиной зашелестел. — Примерно 35888 километров от земной поверхности. Это дает возможность совпадения скорости спутника со скоростью вращения Земли, в результате чего он все время находится над одной точкой Тихого океана.

Проторов подошел ближе.

— Видите, господин Линнер? Пролив Немуро. Граница Японии и Советского Союза. — Глаза его лихорадочно блестели. — Далее, вы видите область, отмеченную красным? Здесь, под проливом, на японской территории — и на нашей!

Он кивнул, и Николас понял, что сейчас произойдет. Он ничего не мог сделать со своим телом, но разум — другое дело. Блестящая игла вошла в предплечье в сантиметре от следа, оставшегося от первой инъекции. Ему показалось, что тело раздувается изнутри, плоть превращается в воду и этот поток захлестывает легкие. Он тонул; от этого ощущения хотелось кричать. Сердце бешено колотилось.

Надо собраться.

Он собрал свое сознание подобно тому, как отец обнимает напуганного ребенка, и вошел туда, где нет места страху.

А где-то вне его Проторов говорил голосом, словно доносящимся из-под воды:

— Что вы знаете о “Тэндзи”? Что знает Минк? Вы мне скажете, господин Линнер. Вы скажете мне все прежде, чем умрете.

* * *

— Теперь ты мне скажешь, почему поехал за мной на Гавайи?

Рик Миллар сидел на краю пластмассовой лодки, которую они взяли напрокат на пляже. Длинные загорелые ноги были опущены в воду. На нем был костюм для серфинга, купленный в Лахаине.

— Мне кажется, ты знаешь ответ.

Жюстин улыбнулась. На сердце у нее было легко, как никогда.

— Мне льстит, что ты пытался соблазнить меня.

Миллар добродушно засмеялся.

— Это не просто похоть, ты знаешь. Я хочу, чтобы ты вернулась в фирму независимо от того, что произойдет между нами.

— Это уже произошло, — сказала она. — А вообще я рада, что ты приехал.

Он наблюдал за стайкой золотых рыбок, проплывавшей над рифом, возле которого они качались в лодке на волнах.

— Ты, наверное, очень его любишь, раз так ему преданна.

Жюстин постоянно вспоминала, как просыпалась среди ночи, взволнованная и испуганная, как прикасалась к руке Николаса. Ни у кого не было таких рук, она гладила его ладонь, жесткую, покрытую твердыми, как железо, мозолями. Так гладят игрушечных мишек, это ее успокаивало, и она снова засыпала.

Но это было давно, и словно не с ней, а с какой-то другой Жюстин. Она не верила, что страх и тревога надолго сделаются частью ее жизни.

Она смотрела на залитый солнцем пролив Молокаи, где резвились дельфины, рассекая плавниками поверхность воды, и подумала о своей неопытности как о неопытности другого человека: четко и ясно. Она была совсем другой.

Ей пришло в голову, что она всегда боялась любви... истинной любви, которую она испытывала к Николасу. Вся ее взрослая жизнь была серией романов с мужчинами, которые не могли дать ей спокойствия жизни вдвоем. Ее, пожалуй, влекло к мужчинам, которые просто хотели ее использовать как женщину, а затем возвращали ее в одиночество, где она чувствовала себя в безопасности, как маленькая девочка, и где — это поражало ее больше всего — она была уверена в появлении своего отца, его защите и проявлении любви к ней.

Она поняла, что сама вызвала то, что казалось ей вмешательством в ее жизнь. Это самое вмешательство доказывало, что он любит ее и заботится о ней и готов бросить свою работу, отнимающую все его время, чтобы сделать для нее что-нибудь.

Оцепенев, она сидела на гавайском солнцепеке, невидящими глазами глядя на остров, который когда-то был убежищем для прокаженных. В том, что она проделала весь путь к Молокаи, была некая ирония и вместе с тем логика. Конечно, теперь она уже понимала, зачем она здесь. Она находилась в шести тысячах миль от дома, три тысячи миль по Тихому океану и оказалась таким образом ближе к Японии, к Николасу.

— Пойдем поплаваем? — ласково предложил Миллар.

Жюстин сжала его руку.

— Иди, если хочешь, я присоединюсь к тебе через несколько минут.

Он кивнул и перекинулся через борт в воду, медленно отплывая от нее; его мышцы работали четко и согласованно.

Она наблюдала за ним с чувством смутной радости, о которой она и не подозревала. Он был красив, желанен во всех отношениях. Сколько женщин отдали бы все, чтобы оказаться на ее месте. Она громко рассмеялась. Ей нравилось, что в нее влюблен такой мужчина. Но еще радостнее ей было от ощущения всепоглощающей любви к Николасу.

Их ссора казалась теперь банальной и глупой, а тогда воспринималась словно битва титанов на Олимпе. Она билась не с Николасом, а с собой. Теперь, спустя время, она признавалась, что встретила его сообщение с ужасом, потому что была уверена тогда, что человек, за которого она выйдет замуж, будет повторением ее отца.

Да, она страшилась только потому, что этого хотела подсознательная часть ее разума, теперь это ясно. Николас был не ее отец, его жизнь принадлежала только ему... а тут Жюстин.

У каждого из них была своя жизнь. Как Николас говорил? У каждого своя карма. Она снова улыбнулась. Именно карма.

И ее карма приказывала быть на его стороне, будь он главой “Томкин индастриз” или кем угодно. Она больше не боялась отдать свое сердце другому человеку, больше не боялась провести свою жизнь не в одиночку. Наоборот, она точно знала, что хочет именно этого.

Она прыгнула в воду и поплыла к Рику, качавшемуся на волнах и рассматривающему обломки огромных скал далеко в воде.

— Как размышлялось? — спросил он весело.

— Размышлялось. — Она рассмеялась. — Это для взрослых, да? Мне еще многому надо учиться, чтобы заниматься размышлениями.

Он пристально на нее посмотрел, словно щенок вдруг превратился в добермана.

— Ты вернешься и станешь вице-президентом по дизайну?

Жюстин вздохнула.

— Рик, ты должен дать мне гарантии, чтобы я могла принять решение.

Он кивнул.

— Сделаю все, что смогу.

— Хорошо. Я так быстро уехала, что не успела связаться с Мери Кейт, хотя и оставила для нее сообщение. Теперь я должна по крайней мере доверять тебе. — Она замолчала, ожидая, станет ли он возражать, но он промолчал, и она продолжала: — Если ты уволил Мери Кейт против ее желания и если ты определил меня на ее место до моего прихода, то я тебе уже говорила: мне не нужна эта работа. Это окончательно.

— Я тебя понял. Мери Кейт не радовалась происходящему. Мы собирались полюбовно расстаться, когда я тебя встретил. Я пытался ей помочь. Я хотел, чтобы она сама все поняла. Но она не смогла. Хотя достаточно умна, чтобы видеть все. Вот так.

— Значит, вы с ней говорили об увольнении еще до того, как ты впервые пригласил меня на обед?

— Да.

— Рик, для меня это очень важно, я не хочу ошибиться. Все решит один звонок Мери Кейт.

— Тогда позвони ей, Жюстин. Я хочу, чтобы ты мне поверила, хотя у тебя могут быть сомнения. Твоя подруга не скажет тебе больше того, что сказал я. Все.

Пора ослабить напряжение, подумала Жюстин. Она улыбнулась и брызнула на него водой.

— В таком случае, я думаю, что приму твое предложение.

Они качались на волнах, одна из волн ударила о коралловый риф, словно пытаясь разбить его, но рассыпалась в пыль, ударившись об острый выступ.

— Но сейчас я должна съездить в Японию.

Он знал, что это значит. Она рассказала ему о Николасе, о том, где он и что между ними было. Он улыбнулся, но улыбка была печальной. Улыбка искусного рыбака, у которого с удочки сорвалась ценная рыбина. Ему жаль, что он не смог ее вытащить, но он восхитился существом, победившим его; даже рад, что сегодня победила свобода.

— Знаешь, — сказал он, — я много лет завидовал японским методам рекламы. Надеюсь, привезешь нам немало их секретов. И оба засмеялись.

* * *

Везунчик Чу не ответил, он приложил палец к губам и знаком велел Нанги следовать за ним. Они прошли квартал по По Шан-роуд, небоскребы, построенные для гонконгских богачей, обступали их словно огромные деревья в сказочном лесу.

В воздухе висел густой туман, не было видно ни звезд, ни луны. Нанги был доволен этим, ему не хотелось, чтобы его заметили пробирающимся по колонии в четыре утра.

Подойдя к башнеобразному зданию. Везунчик Чу свернул с улицы. Молча они прошли по узкому темному переулку, заставленному мусорными баками и прочим хламом.

Спустились по бетонным ступеням и вошли в обитую железом дверь. Они оказались внутри здания, в подвале. С бетонного потолка свисали голые электрические лампочки. Два молодых китайца играли в коридоре в фантан. Они посмотрели на них, узнали Везунчика Чу и продолжали играть. Никто не проронил ни слова. Нанги не надо было спрашивать, кто были эти юноши. “Грин Пэнг”. Скоро, Нанги знал, они встретятся с Третьим кузеном Током, 438-м, все еще прятавшимся в квартире у Сочной Пен.

Триада, контролирующая жизнь большей части королевской колонии — туда входила и коррумпированная полиция Гонконга, — была частичным акронимом Сан Хо Хью, Ассоциации Трех Гармоний. Когда-то она была самым влиятельным тайным обществом в Китае, созданным горячими патриотами для партизанской борьбы против маньчжурских захватчиков, свергнувших династию Мин в 1644 году.

Теперь они сражались друг с другом на узких улицах Гонконга ножами и топорами за право вершить правосудие. Стремительная урбанизация нарушила единство китайских семей. Сыграла свою роль и быстрая индустриализация в стране, веками занимавшейся в основном земледелием. Нынешняя Триада являла собой некий суррогат семьи.

У “Грин Пэнг”, или, как их называли на кантонский лад, 14К, были весомые причины, чтобы стать уличными бандитами, подумал Нанги.

Они вышли из лифта на четырнадцатом этаже, Везунчик Чу повел его по коридору. Остановился перед дверью, вынул из кармана связку отмычек и занялся замком, который поддался почти сразу.

Квартира была выдержана в розовых и светло-желтых тонах. Такая комбинация цветов вызвала у Нанги раздражение. Просторная квартира с двумя спальнями, его ввели в одну из них.

Боковым зрением он заметил Третьего кузена Тока. Он был широкоплеч, моложе, чем предполагал Нанги, с лицом, покрытым шрамами. Нанги заметил некое сходство между двоюродными братьями.

Они подошли к Третьему кузену Току, который чуть отошел в сторону, когда они приблизились. Нанги увидел, что он щелкает большим фотоаппаратом со 135-миллиметровой линзой.

Между двумя спальнями дверь была чуть приоткрыта. Нанги услышал шепот и через плечо Везунчика Чу заглянул в другую спальню.

Он увидел край окна, полку с флакончиками духов и губной помадой. На стене висела рама, что в раме, не видно.

Постель была тоже розово-желтой. Горы подушек. Два тела. Оба абсолютно голые. Контраст цвета их кожи соответствовал сочетанию тонов комнаты. Желтокожее тело Сочной Пен отражало свет лампы. Тело европейца, лежащего рядом, казалось невероятно большим и неестественно розовым.

С ней в постели был вовсе не Лю, а рослый, не менее шести футов, как определил Нанги, американец с густой темной шевелюрой, высоким лбом, темными усиками и умными голубыми глазами.

“Где я раньше видел это лицо?” — спрашивал себя Нанги. Сейчас никто бы не мог ему ответить. Он приготовился смотреть и слушать. Они говорили по-английски.

— Они привезут три четверти тонны в следующий вторник, — говорила Пен. — Перевозкой в колонию займется, как всегда, Лю.

— А можно без этого обойтись? — спросил мужчина. — С последней ездки прошло только шесть недель.

— На этот раз больше миллиарда. — Глаза у Сочной Пен сверкали. — Информация верная. Очень секретная информация.

— Какая?

Она захихикала и потрепала его по волосатому бедру.

— Очень хочется узнать?

— Я? Да мне наплевать.

Нанги показалось, что он говорит с шотландским акцентом.

— А если наплевать, то я могу тебе этого не говорить. — Пен не говорила, а мурлыкала, продолжая гладить его бедро. — Я поклялась не говорить никому.

Мужчина лежал с закрытыми глазами.

— Мне-то наплевать, дорогая, а вот правительство ее величества может слегка заинтересоваться этим дельцем.

— Ну и как мне поступить? Не могу же я обмануть доверие.

Темноволосый испустил низкий стон.

— Если тебе понадобилась моя помощь, ты уж расскажи, дорогая, — процедил он сквозь стиснутые зубы, содрогаясь от вожделения.

— Какой большой, — сказала Пен. — Меня всегда удивляет, когда он вдруг у тебя увеличивается. — Она подняла голову. — За это придется тебе рассказать.

Нанги сразу понял, что это просто сексуальная игра. Она расскажет ему все, можно не сомневаться. Так вот как она увеличивала свои доходы, подумал он. Доверенное лицо самого влиятельного китайского коммуниста в колонии, она время от времени продавала его.

Она все гладила мужское тело, не сводя с него глаз.

— Это информация о новых назначениях верхнего эшелона коммунистов, засекреченных в правительстве колонии, полиции и службе безопасности.

— Господь Всемогущий!

Нанги было не ясно, на что так отреагировал мужчина — на информацию или женские ласки. Он начал понимать, за что Сочная Пен получила свое прозвище.

С гортанным смехом китаянка уселась верхом на мужчину, вобрав в себя его твердый пенис одним легким движением. Закрыв глаза, она поднималась и опускалась, содрогаясь от вожделения.

— Возьми меня за соски, — выдохнула она. — Мне нравится, как ты это делаешь.

Он послушно поднял руки, она застонала. А тем временем в соседней комнате Ток делал снимок за снимком, его аппарат позволял ему получать четкие изображения лиц и слившихся тел. Везунчик Чу увеличил уровень записи магнитофона с длинным узким микрофоном.

На розово-желтой постели ритмично поднимались и опускались мужские ягодицы, словно мужчина пытался сбросить с себя всадницу, но не мог. Но он тем не менее не утратил чувства реальности.

— Я не хочу компрометировать Лю. Ты понимаешь это.

Пен вздыхала и стонала.

— Да, знаю. И он знает. Он все здорово устроил. — Ее голос перешел в крик. — Давай! Давай, жеребец, работай!

Вскоре Нанги и Везунчик Чу оставили комнату и пошли обратно. В подвале молодые китайцы продолжали свою игру.

На улице Нанги вытер лоб платком.

— Это не она, — сказал он. — Это сам Лю! Он работает на обе стороны. Мадонна, он сам себе готовит смерть!

— До этого еще далеко, — усмехнулся Везунчик Чу. — Он очень хитрый человек... и жестокий.

Нанги старался сдержать чувство радости, еще не пришло время для столь опасной эмоции.

Он почувствовал, что все становится на свои места, и его мозг яростно работал. Он хотел удостовериться, а для этого ему нужна была помощь.

— Чу, а что, если ее слова — коммунистическая дезинформация? — спросил он.

— Обычно такого не бывает, — ответил молодой китаец. — Конечно, мои источники среди коммунистов не так надежны, и вы понимаете, что Третий кузен Ток тоже не найдет ничего более надежного на своей улице. — Он снова усмехнулся, и Нанги подумал, что же в этом смешного? Он должен это выяснить. — В данном случае никаких подтверждений не требуется, — продолжал молодой человек, — потому что этот черт заморский в объятиях Пен не кто иной, как сам Чарльз Перси Рэдмен. И никто в Гонконге не осмелится дать ему ложную информацию, не говоря уже о Сочной Пен. Он слишком хорошо все знает и расколол бы ее сразу, и тогда она бы уже не увидела восхода солнца.

Нанги нащупал в кармане красный конверт, который ему дал Лю и из-за которого он потерял лицо. Теперь он позволил радости заглушить остальные чувства.

* * *

— Что значит, не можешь прочитать?

— Не могу, Проторов-сан, — сказал Котэн.

— Это же японский, разве не так? — Проторов, который так и не выучил трудного японского языка, на что потребовалось бы много времени, не мог простить этого недостатка другим.

— И да и нет.

— Я тебе плачу не за то, чтобы ты мне загадки загадывал.

— Я сделал, что было приказано, — сказал огромный чемпион “сумо”. — Я внедрился в “кобун” Сато, работал с лейтенантом Русиловым, и мы из-за этого потеряли последнего шпиона. Я исполнил свой долг.

— Твой долг, — сказал Проторов, — это то, что я тебе скажу. Ты должен прочитать мне документы из “Тэнсин Сёдэн Катори”. От этого зависит твоя жизнь.

— Значит, я должен умереть, Проторов-сан, я не могу этого перевести. Да, письмо основано на китайских иероглифах, как и мой язык. Но эти иероглифы были отменены у японцев, потому что были слишком сложны и имели множество значений. — Он развел толстопалыми руками. — Для меня это все равно что арабский. Это несомненно код “рю”. Если бы вы мне позволили тогда разобраться со всем в ротэнбуро, ваш шпион не лежал бы сейчас в земле. Он бы смог это прочитать. — Он пожал плечами. — А теперь...

Проторов ударил ладонью по столу, сжал бумаги в кулаке. Какая неудача! Секрет “Тэндзи”, итоги важнейшей тайной операции, которую он провел, меч для борьбы с генералами ГРУ, для восстановления Красной Армии, для начала его переворота, а он не мог этого прочитать. Невероятно!

Ему казалось, что он сойдет с ума. Несколько раз глубоко вздохнул, чтобы выровнять пульс. Раз, два, три. Заставил мозг работать.

— Линнер — ниндзя, — тихо сказал Котэн. — Он учился в “Тэнсин Сёдэн Катори”. Можно предположить... — Он замолчал.

Эта мысль ударила Проторова словно током. Да. Линнер теперь его единственная надежда.

Могло показаться, что это всего лишь игра, но времени у него было совсем мало. Мироненко уже собирал генералов. За шесть дней они съедутся, и он должен будет представить им свой план; он обязан доставить им “Тэндзи”, иначе он проиграет навсегда. Неандертальцы из ГРУ не дают второго шанса никому, и в особенности КГБ.

Проторов вскочил и выбежал из комнаты, призывая доктора с его волшебной иглой.

— Я должен немедленно поговорить с объектом, — сказал он очкастому врачу.

— Сейчас? — Глаза доктора округлились за толстыми линзами. — Вы же сказали, что даете мне сорок восемь часов для реабилитационного периода.

— У меня нет больше времени, — отрезал Проторов. — Реальный мир несовершенен, доктор, пора привыкнуть к неожиданностям.

— Но я не знаю, что смогу сейчас сделать, — сказал врач, шагая рядом с Проторовым. — Я получаю разноречивые данные моих приборов, снимающих показания с головного мозга, я ничего не могу разобрать. Я не могу сказать, насколько глубоко он отключен.

— Тогда удвойте дозу, — приказал Проторов. — Утройте, мне все равно. Мне нужно, чтобы он заговорил.

Врач был явно напуган.

— Это убьет его за пятнадцать минут, максимум за двадцать.

Проторов кивнул.

— Мне больше и не нужно, доктор. Займитесь им, пожалуйста.

* * *

— Его зовут Гордон Минк и он приезжал в Ки-Уэст часто, чтобы встретиться со мной.

— Что значит “встретиться со мной”?

— Ему нравилось заниматься любовью со мной, — сухо ответила Аликс Логан. — Это отвечает на твой вопрос?

— Вполне, — сказал Кроукер.

Они ехали в машине через туннель Линкольна, направляясь к Мэтти Маусу.

Минуту он раздумывал над ее ответом.

— Извини, я не думал, что вы встречались только ради этого.

Аликс откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. Густые светлые волосы окружали ее лицо, словно морская пена.

— А ты что думал? Здоровый, красивый парень. Пожирал меня глазами. Он ужасно опасен, у него это на лбу написано. Говорил мне: “Я должен был бы убить тебя, но не могу. Не могу даже подумать, что больше тебя не увижу”.

— Очень хорошо, — перебил Кроукер. — Почему ты мне раньше не рассказывала?

— Заткнись, — оборвала его Аликс. — Рассказываю сейчас. Тени и полоски флюоресцирующего света сменялись ритмично, точно по сигналу метронома.

— “Я не хочу тебя терять, — говорил он. — Но в моем деле нельзя ошибаться”. Он смотрел на меня так, что кровь в жилах стыла. “Ты станешь моей ошибкой, Аликс?” — “Нет, не стану”, — говорила я. “Обещаешь?” — спрашивал он. “Да”, — и я действительно обещала. — Она заплакала. — И вот что я наделала! — Она всхлипывала как потерявшийся, перепуганный ребенок. — Все из-за тебя.

Кроукер знал, что не стоит ее успокаивать, это было бы неразумно. Вместо этого он переменил тему.

— Так что это за таинственный человек, твой Минк?

— Минк, — произнесла Аликс. — Минк... Минк. Минк! — Он был для нее новой игрушкой, с которой она не хотела расставаться. Наконец она решилась. — Гордон Минк — это тот, кто убил Анджелу Дидион.

Кроукер чуть не врезался в стену туннеля.

— Что?! — У него сразу заболела голова, перед глазами поплыли пугающие красные пятна. — Ты, наверное, ошибаешься, — произнес он едва слышно, почти шепотом.

Больше ничего не смог из себя выдавить. А если она права? — спросил он себя. Все эти месяцы он скрывался, жил жизнью, полной страха разоблачения. Он был отвергнут, словно пария, полицейским управлением Нью-Йорка. Он даже существовал лишь в виде Текса Бристоля. Он солгал, украл, преступил закон, который клялся много лет назад охранять. Что же с ним случилось? Что за безумие нашло? Он чувствовал себя больным малярией, очнувшимся от бесконечной лихорадки, с которой боролся. Он был так тверд в своей уверенности: Рафаэль Томкин хладнокровно убил Анджелу Дидион. Он не сомневался в этом. Все улики на это указывали... Теперь они уплывали от него, как испуганные мальки, когда он снова попытался их схватить, чтобы доказать еще раз, что он прав, а ошибается Аликс.

Аликс чихнула, вытерла платком нос.

— Все было так. Томкин совершил ошибку, когда рассказал Анджеле о своей связи с Минком, а Анджела, стерва, имела память глубокую, как морское дно. Она запоминала все. Пользовалась этим, чтобы добиться чего угодно от кого угодно. И она запомнила то, чего они не хотели разглашать.

Естественно, в один прекрасный день она начала шантажировать Томкина. Я не знаю зачем. Может, хотела, чтобы он купил ей бриллиант, а он отказывался. А может, просто хотела его разозлить. Никогда нельзя было знать, что у нее на уме. Переменчивая, как ветер.

Она всегда знала, на какой рычаг нажать, и знала, где такой рычаг у Томкина. Она от него чего-то хотела, а он отказывал, тогда она пригрозила рассказать газетчикам все, что она о нем знает. Так у нее было заведено.

Но на этот раз, мне кажется, она не понимала, какого зверя держит за хвост. Томкин сразу замолчал, не стал с ней спорить, сразу понял, что с ней не договориться.

В общем, он позвонил Минку, а Минк напустил на нее своих ищеек. Эти ничего не обсуждали и особо не думали. Все, за что брались Минк и Томкин, заходило слишком далеко.

Понятно, Томкин был там. Анджела ни за что не открыла бы людям Минка. Томкин был впереди. Но когда она сняла дверную цепочку, туда ввалилось трое.

— Значит, Томкин присутствовал при том, как ее убивали? — Голос у Кроукера дрожал, потому что ее ответ был очень важен для него.

— Он был в квартире, но не в спальне. Полез в бар за выпивкой, чтобы успокоиться. У него так дрожали руки, что он пролил больше, чем попало в стакан. Я видела это из шкафа, где пряталась. Я как раз выходила из ванной, когда она пошла открывать дверь. — Глаза у нее затуманились, словно утратили цвет. — Я услышала ее крик. Тонкий такой, словно собака взвизгнула от удара. — Она пожала плечами. — Не знаю почему, но я сразу залезла в шкаф.

— Значит, ты была свидетельницей?

— Они ничего особенно плохого с ней не сделали.

Голос у Аликс звучал невыразительно и вяло. Может быть, подумал Кроукер, это защитная реакция на то, чего никому не приведи Бог видеть. Он взял ее за руку.

— Они были... такие деловитые. Все произошло очень быстро. Меня это просто потрясло. Такой ужас... Я всегда думала, что требуется много времени, чтобы лишить человека жизни. — Она на секунду закрыла глаза. На ресницах блеснула слеза. — Потом они все сделали так, чтобы это не было похоже на расправу. Потом зашли в комнату и убрали за Томкиным. Меня не нашли только потому, что я пробралась в потайную комнату, которую Анджела устроила, чтобы хранить меха и драгоценности. Она обожала с ними забавляться. Я очень боялась, что меня найдут. — Тогда меня не заметили, но они, должно быть, знали о моих отношениях с Анджелой, потому что нашли меня через неделю после того, как я прилетела в Ки-Уэст. За это время они хорошо поработали и знали, где я была той ночью, знали, что я все видела. Люди Минка — профессионалы.

— Вот я все и узнал, — произнес Кроукер в сторону.

Он положил обе руки на руль. Правда была близко, хоть и не слишком. Про себя он смеялся, иронично и горько. Истина не бывает черной или белой. Томкин не убивал Анджелу, он ее просто подставил. Он не отдавал приказ, не исполнял этот приказ. Он просто был рядом, в соседней комнате. Виновен, ваша честь, пронеслось у Кроукера в голове, но в чем виновен? Это не убийство второй степени, даже не непредумышленное убийство. Соучастие. Все было сделано из Вашингтона, самим Минком.

Двуличный хищный Минк, горько подумал Кроукер. Сколько он еще совершил убийств? Анджела Дидион была лишь одной из его многочисленных жертв. Он почувствовал себя в вакууме, и это навеяло печаль. Трясина, бесформенная и безликая, раскинулась вокруг. Что делать теперь, когда убийца Анджелы Дидион ему известен? Он знал наверняка, что не сможет предъявить Минку ни обвинений в этом убийстве, ни в любом другом. Он проиграл.

Солнечный свет ослепил его, когда они наконец выехали из туннеля в Манхэттен. Кроукер свернул направо к Тридцать седьмой улице, здесь повернул налево, проехал несколько кварталов, остановился на светофоре, повернул направо и направился ко Второй авеню. Ему казалось, что весь город показывает на них пальцами.

Гнев кипел в нем, неосознанный гнев на Аликс. Женская логика всегда была ему непонятна. Почему она не рассказала ему этого раньше? Хотя что он мог сделать? Им все равно пришлось бы уезжать.

К черту, к черту, к черту!

Она прикоснулась к его руке, и он взглянул на нее.

— Прости меня за то, что я все это тебе рассказала. Ты ведь не виноват. — Она поправила волосы. — Я бы там больше не выдержала. Как в тюрьме — даже хуже. По крайней мере в тюрьме, наверное, знаешь, где находишься. В Ки-Уэсте с этими двумя никогда не знаешь, чего от них ожидать. Приедет ли снова Минк? Или его чувства угасли? И тогда меня убьют? Мне начало казаться, что у меня в голове шар, который становится все больше с каждым днем. Скоро останется один шар, который вытеснит все мозги, и я не смогу думать. — Она попыталась засмеяться. — Правда, глупо?

— Нет, — нежно сказал Кроукер. — Не глупо. Просто замечательно, как она смогла погасить его ярость. Всего лишь прикоснулась к нему, посмотрела на него, и вся злость обратилась в прах.

Она тихо вздохнула, словно ей было очень важно, что он поддержал ее.

— Я хотела рассказать тебе сразу, мне было важно, Лью, чтобы ты мне поверил.

— Я верю.

Она повернулась к нему.

— Сказать легко.

— Я ничего просто так не говорю, Аликс.

Казалось, она поверила ему.

— Я была в шоке, а ты как... даже не знаю... как с неба свалился.

— Рыцарь на белом коне.

Это была шутка, но она восприняла ее серьезно.

— Да, я так хотела в это верить. Но я боялась. Слишком хорошо, чтобы быть на самом деле. Я столько времени была на прицеле, все, что я знала, — это как бомба с часовым механизмом... Мне это напоминало ощущения, которые я испытывала, когда была подростком, самой симпатичной девчонкой в классе — не думай, что я преувеличиваю, стоило посмотреть в зеркало, чтобы понять это. Мальчишки слетались, как мухи на мед. Я просто купалась в их внимании. Какой девчонке это не понравится? Но потом я их узнала, всех до одного, встречалась с ними, все эти детские увлечения, ты знаешь. Я вдруг поняла, почему они так хотели быть со мной. Им было неинтересно говорить со мной, узнать меня. Им нравилось пройтись со мной при всех, потом сунуть руку под юбку. Я их возбуждала, и ни о чем другом они думать не могли. Скоро я возненавидела свою красоту. Словно я была толстоногой, длинноносой и плоскогрудой.

Она положила руку ему на колено.

— С тобой было так же, Лью. Зачем он явился, спрашивала я себя. Что ему от меня надо? — Она снова засмеялась. — Мне даже казалось, что тебя прислал Минк, чтобы проверить меня. Но скоро я поняла, что это глупо — ты убил обоих его людей.

— Ты скучаешь по нему? — Это был не праздный вопрос, скоро это могло стать его козырем, защитой или мечом над головой.

— Как тебе сказать? — проговорила Аликс, когда они подъезжали к многоквартирному дому в районе Двадцатых улиц. — Наш роман проходил в заточении, или в космосе. Мне не от чего оттолкнуться. — Она отвернулась. — Я бы не легла с ним в постель, если бы не чувствовала... чего-то. Я не такая, как была Анджела. Но я не пойму, что это было. Мне кажется, что секс с ним — это как установление физической связи одновременно с... как бы это сказать... с психологической, что ли? — Она пожала плечами.

— Не чувственной?

— Возможно, но вряд ли. Я не думала об этом. Наверное, эта связь с моим тюремщиком, он же держал меня взаперти, должна была помочь не чувствовать себя пленницей.

— Но этого не случилось.

Она едва заметно улыбнулась.

— Ты думаешь, так могло случиться?

— Нет.

— Конечно нет. Это глупо с моей стороны. Нельзя было никому верить. Но я пришла в отчаяние. На меня это так давило. Я чувствовала...

Аликс закричала... В окно машины ударила разрывная пуля и разнесла весь верх седана. Кроукер быстро пригнул Аликс, подмяв ее под себя.

Одновременно он вытащил свой пистолет. Но прогремел еще один выстрел, машину качнуло, словно в нее ударил огромный кулак, во все стороны полетели куски хрома, стали, алюминия, пластмассы. Стекло сыпалось на них, касаясь их нежно, словно крылья голубя.

Кроукер почувствовал запах дыма. С его стороны не было задней двери. Он наклонился, Аликс вскрикнула, когда он сильно придавил ее всей тяжестью тела; он открыл дверь с ее стороны и вытолкнул женщину на тротуар, как мешок картошки.

Он выключил зажигание, но третий выстрел уже угодил в машину, пробив бензобак. Раздался глухой удар. Вспыхнул огонь. Кроукер закашлялся от едкого дыма.

Он повернулся в ту сторону, откуда стреляли. Но угол зрения был неудачным, движения ограничены, а дым становился все гуще. Он услышал приближающийся вой сирен. Сюда ехали.

Он выбрался из машины, схватил Аликс за руку, и они побежали. Он даже не взглянул на дверь дома Мэтти Мауса, словно это не имело для него значения.

Они бежали по Второй авеню, мимо полицейских и пожарных машин, двигавшихся в другом направлении. Гудели сирены, скапливались автомобили. Люди останавливались и смотрели, а потом, как всегда, стали собираться у места происшествия. За считанные минуты собралась изрядная толпа.

* * *

Наблюдая за собиравшимися людьми, Таня Владимова ругала себя за то, что рано выстрелила. Но она не знала, надолго ли они остановились. К тому же всего за десять минут до этого звук бипера напомнил, что нужно было отправляться в Японию. Она не была готова к этому, особенно сейчас, когда жертва была так близко.

Все обстоятельства сложились против нее; они управляли ею, хотя все должно было быть наоборот. Теперь, разбирая свое оружие и запихивая его части в специальный ящик под ковриком в машине, она укоряла себя. Даже если бы у нее хватило времени, она не смогла бы преследовать Аликс Логан и Льюиса Кроукера. Слишком много народу, слишком много полицейских. Приедет еще больше. Автомобили сыщиков без опознавательных знаков вылетали из потока машин неожиданно, как Моисей, выходящий из Красного моря.

Таня завела мотор и поехала подальше от этого места, к Мидтаун-туннелю, по направлению к аэропорту Кеннеди.

Она заставила себя не думать о том, что ей не удалось сделать. Перестроилась в левый ряд. Но очень скоро движение замедлилось, машин становилось все больше. Она принялась вспоминать все подробности того, что она должна была сделать и в каком порядке.

* * *

Блеснул свет. Это ужасно раздражало, потому что словно бился в мозгу какой-то странный ритм. Дам-ти-дам-ти-дам-дам.

Его окружала молочно-белая пена “гёцумэй но мити”. Должно сделаться спокойно и хорошо. Так бы и было, если бы не этот свет.

Он попытался ни о чем не думать. Это ведь вполне легко. Но он не мог. Тщетно он пытался отключиться от всего, перед глазами постоянно стояло видение тропинки, ведущей к невыносимому свету. Он пытался избавиться от наваждения, но ничего не помогало. У него больше не оставалось сил, потому что белый луч света пронизывал его мозг, как электрошок. Он не мог думать, не мог сконцентрироваться, не мог собраться. Если бы у него был меч; если бы он мог вспомнить, где он оставил “иссёгай”. Дам-ти-дам-ти-дам-дам.

— “Иссёгай”, — пробормотал Николас, связанный на колесе, весь в испарине.

— Это еще что такое, — спросил Проторов, — Котэн?

— Это значит “вся жизнь”, — сказал борец “сумо”. — Мне кажется, это имя самурайского меча. — Он чувствовал себя скверно. Процесс был утомительным. Ему хотелось остаться с Линнером наедине. Пяти минут было бы достаточно. — Хотя я не понимаю, что ниндзя будет делать с самурайским мечом.

— Меч? — переспросил Проторов. — Русилов, вы отбирали у него подобное оружие?

— Нет.

— Вы его видели?

— Нет.

Проторов бросился к пленнику.

— Николас! — позвал он совершенно другим тоном. — Где твой дай-катана? Где “иссёгай”?

Луч света не отпускал его, пульсировал в мозгу.

— Ро... Ротэнбуро.

— Так нельзя, — сказал Котэн. — Самурайский меч — это подпись его владельца. Нам не нужно, чтобы кто-нибудь его подобрал и начал о нем расспрашивать.

Проторов кивнул, он уже об этом подумал.

— Иди принеси его, Котэн — сказал он.

— Если его сюда принести, есть опасность, что он до него дотянется, — предупредил японец.

— Это все равно, — рассудил Проторов. — Скажи, он правша или левша?

Котэн подошел к Николасу и осмотрел мозоли на обеих руках.

— Правша, скорее всего.

— Сломай ему три пальца на правой руке.

Котэн был рад этому приказу. Почти ласково он протянул руку к указательному пальцу Николаса. Расстегнул ремень и сжал его. Николас застонал, по его телу пробежала дрожь. Пот лил с него, как вода с пловца.

Еще два раза Котэн расстегивал ремень и ломал пальцы. Еще два раза Николас стонал и содрогался. Он был мокрый от пота. Голова упала на грудь. Подошел врач и проверил пульс и давление.

— Иди и делай, что тебе сказано, — приказал Проторов Котэну. — Сейчас мы его удивим, он только и сможет любоваться на него.

Когда Котэн ушел, Проторов взял бумаги, украденные его агентом из “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”. Он взглянул на правую руку Николаса, висящую на ремне, стягивающем два пальца и запястье. Сломанные пальцы распухли и потемнели.

— Как на него может подействовать боль?

— Вернет часть сознания.

— Это повлияет на работу мозга?

— Нет, определенно, нет.

Проторов кивнул, взял Николаса за мокрые волосы и поднял его голову. Он бил его по щекам, пока Николас не открыл глаза. Затем он поднес к его затуманенным глазам страницу зашифрованного текста.

— Посмотри, — сказал он тихо. — Ты должен это прочитать, Николас, тебе это понравится.

Николас поморщился. Он чувствовал страшную боль, проникающую в тело отравленными иглами. Все происходящее, казалось, было далеко, а может быть, это вообще сон или галлюцинация.

Надо сконцентрироваться, и он попытался это сделать. Ему казалось, что он окутан ядовитым газом. Он не мог из него выбраться, он бежал, но оставался на одном месте. Или ему казалось, что он бежит?

Черное и белое разделялись, соединялись снова, чтобы исчезнуть и появиться опять.

— Читай, — услышал он команду из луча белого света, который горел у него в мозгу.

Надо это сделать. Прочитать. Знаки плыли у него перед глазами, как испуганные рыбы, как языки пламени, как дождинки. Много дождинок. Много букв.

Это не буквы. Иероглифы.

Он прочитал. У него перед глазами было то, что он так долго пытался найти. “Тэндзи”.

“Три года назад... “Харэ Мару” потерялся в море во время тайфуна... более пятидесяти человек погибло... моряки и гражданские лица... самая большая катастрофа на море за последние двадцать пять лет... Подводные спасательные работы начались немедленно, как только улучшилась погода на месте последней радиосвязи... пролив Немуро”.

Он стряхнул тупую боль. Белый пронзительный луч исчез, когда он опустил внутреннюю преграду.

Тишина. Он вышел из состояния “гёцумэй но мити”, которое не помогло и потому было бесполезно в дальнейшем; Он начал возвращать тело к жизни, начиная с кончиков пальцев. Некоторые пальцы он почему-то не чувствовал. В затянутом облаками небе взошла луна, на фоне ее светлого лика были заметны бесконечные движения этих облаков.

Николас стал медленно собираться, несмотря на громадное количество химикалиев, которые ему вкололи. Он начал сложный процесс расщепления этих веществ на безвредные компоненты, которые будут затем изгнаны из его тела, прибегнув к технике ниндзюцу, известной как “Огавано-дзюцу”. При этом он делал именно то, чего добивался от него Проторов, — выяснял секрет “Тэндзи”.

Он не мог не понимать, что перед ним шифр. Шифр “Тэнсин Сёдэн Катори”. Он так же не мог не понимать, что если его враг показывает ему этот документ, значит, больше никто его прочитать не может. И если Николас умрет, это будет конец — Проторову нечего представить и нечего использовать.

Следовательно, решил Николас, после того как он дочитал документ, он должен умереть. И несмотря на то, что в голове крутилась мысль о сокровенном знании “Тэндзи”, несмотря на то, что он вспомнил мечту Сато о конце периода детской зависимости Японии от всего мира и начале периода зрелости, Николас начал процесс самоумерщвления.

Проторов стоял всего в одном шаге от него, но не мог понять, читает ли Николас или просто смотрит. Знает он шифр или нет?

— О чем там говорится? — повторял он снова и снова. — Говори, говори, говори.

Но глаза Николаса блуждали по страницам, и Проторов заметил, что они затуманились.

Между ними встал врач.

— Достаточно, — сказал он, прикладывая стетоскоп к сердцу Николаса.

Вдруг он отбросил стетоскоп в сторону и принялся резко надавливать на грудь Николаса кулаком, прижатым к ладони.

— Я вас предупреждал, — говорил он между толчками. — Мы теряем его.

— Нет! — закричал Проторов. — Вы должны его спасти! Я приказываю!

Врач мрачно ухмыльнулся.

— В отличие от вас, товарищ, я знаю, что я не Бог. Я не могу воскресить его из мертвых. — Он опустил руки, посмотрел на них и повернулся к Проторову: — Я не могу исправить то, что вы сделали, полковник.

— Сделайте это, доктор! — Проторов был вне себя. — Он ничего мне не сказал! Совсем ничего!

— При приеме подобных средств всегда существует подобная опасность. Граница слишком... — Он отлетел к конструкции, на которой был подвешен Николас, Проторов ударил его кулаком. — Вы за это ответите, полковник, — сказал он, вытирая разбитую губу. — Я сообщу об этом в центр.

— Это вы! — Проторов уже не кричал, он ревел. — Это вы его убили! — Руки его тряслись от ярости. “Тэндзи”, встреча ГРУ — КГБ, переворот, все пошло прахом, растворилось в воздухе.

— Русилов! — крикнул он. — Отведи его в камеру. Если будет рыпаться, всади ему пулю в лоб.

Он схватил врача за рубашку и притянул к себе.

— Это была ваша последняя угроза, — произнес он и отпихнул врача от себя.

Русилов, положив одну руку на свой пистолет, схватил врача за предплечье мертвой хваткой.

Глядя, как его уводят, Проторов тщетно пытался взять себя в руки, но гнев бурлил в нем, его трясло, как дерево в грозу. Он не мог в это поверить. Как такое могло произойти? Это было непостижимо. Он не хотел верить в это.

Снова повернувшись к обмякшему телу Николаса, он осмотрел его, как охотник трофей. Он ненавидел его до боли. Вспомнил, как однажды сбросил на пол деревянное распятие, покрашенное белым с золотом. Ярко-красные капли на ладонях, на скрещенных стопах, на израненном лбу. Распятие разбилось, и он наступил на обломки своими нечищеными ботинками. Тогда его поразило, что страдание, которое он причинил владельцу распятия, не ослабило, но укрепило его веру.

Сегодня он как бы сам испытал муки распятия. Удар был невероятно силен. Это был такой удар, как если бы он проснулся утром и увидел, что ему ампутировали обе ноги, и, наверное, страдал бы не больше. Неожиданно мир стал другим и никогда не станет прежним. Покой — цельность не только тела, но и духа — перестал существовать. И вместо этого — мука, всепоглощающая и бесконечная.

До этого момента ему даже не приходило в голову, что какая-то неожиданность может помешать его планам. Он должен был добиться цели любой ценой. Он был умен и беспощаден. Подобно Эйнштейну, он был интуитивным мыслителем, способным приходить к выводам, противоречащим обычной логике. Он был близок к своей цели, как человек, путешествующий со скоростью света.

И вот перед ним сокрушающее осознание того, что этого недостаточно. Он никогда не узнает тайну “Тэндзи”, не соберет задуманную встречу и, значит, не будет переворота. Не будет великого Виктора Проторова. Он не взойдет на престол истории. Она его даже не заметит.

Проторов посмотрел на Николаса Линнера убитым взглядом. Несбывшаяся мечта... Он был так близок к победе и так теперь от нее далек. Мысль об этом была невыносима.

Обезумевший, он набросился на холодное тело, осыпая его ударами, из груди вылетали такие яростные стоны, что Русилов не посмел войти в подвал.

Но физического выхода гневу и боли было мало. Тело связано, оно полностью в его власти. Избиение пленника — человека, из-за которого он потерял все, — унижало и бесило одновременно.

Рыча, как дикий кабан, он отстегнул кожаные ремни, удерживавшие Николаса на колесе. Сначала освободил пальцы и руки, затем бедра и щиколотки. Упал последний ремень, и тело свалилось на него, тяжелое, как мешок с цементом.

Проторов отшвырнул покойника от себя, одновременно пнув его ногой.

Мог ли он подумать в припадке своей безумной ярости, что человек, которого эксперт по нейрофармакологии признал покойником, протянет руку и схватит его за горло...

* * *

Западному мышлению сложно смириться с понятием смерти. Потому что она неприемлема, потому что несовместима с жизнью. Именно поэтому человека иногда так сложно убить.

Объясняется просто. Инстинкт самосохранения. До самого конца человек цепляется за жизнь, и это высвобождает в организме сверхчеловеческие, если хотите, необъяснимые силы и выносливость. Попадая в экстремальную ситуацию, человек, к примеру, за рулем машины может проделывать невообразимые прыжки на этой машине, немыслимые, ибо включаются необъяснимые силы.

Это в самом деле так. Пуля, пущенная в голову, может быть выбита назад костями черепа. А удар ножом обезврежен вставшим на пути ребром.

На Востоке, однако, где смерть сама по себе ничего не значит, все по-другому. Смерть приходит с быстротой молнии, у духа не остается времени на то, чтобы отозваться.

Древние учения допускают возможность использования тела противника против него же самого. Именно такая смерть предстояла Виктору Проторову.

Именно так Николас по сути дела стал ужасным разящим мечом К. Гордона Минка. Возможно, он знал, для чего его использовали. Однако это не имело для него значения.

В голове у Николаса ничего не было, его дух был чист, как горное озеро после дождя. Большим пальцем левой руки он нажал Проторову на ключицу, сломал ее и, используя как нож, перерезал артерии, поднимающиеся от сердца, словно ветви дерева.

Это было легко. Все было кончено в промежутке между двумя ударами сердца. Долгие годы личных тренировок и тысячи лет накопившегося опыта сделали это убийство простым.

Николас не спешил после этого подниматься. Процесс, задержавший приток крови и остановивший пульс, был чрезвычайно утомителен как физически, так и психически.

Постепенно ток крови восстановился. Температура повысилась, словно закатившееся солнце взошло снова.

Он смотрел на скрюченное тело, лежащее перед ним. Оба они были забрызганы кровью.

Николас не испытывал угрызений совести. Убить живое существо тяжко, но собственное возвращение к жизни, к полноте существования отодвигало в сторону, затушевывало все остальное. Николас был жив, а Виктор Проторов мертв. Николас пролетел на всех ветрах мира, переплыл все моря, озера и реки. Пробрался через леса и прошел через равнины. Пересек степи и пустыни. Не было места на земле, где бы его сейчас не было. Восстановив связь с космосом, он находился в состоянии высшей эйфории.

* * *

— Это для Третьего кузена Тока лично, — сказал Нанги, кладя на стол перед Везунчиком Чу шесть тысяч гонконгских долларов. — Я хочу, чтобы ты проявил щедрость, — сказал он, — не забудь подчеркнуть патриотические мотивы. Я хочу, чтобы Третий кузен Ток понял, кто эти люди. В этом случае они получат истинное удовольствие от своего поступка.

Везунчик Чу кивнул.

— Я все понимаю.

— Хорошо, — улыбнулся Нанги.

Он уже посеял кое-какие семена, сделав несколько анонимных звонков в полицию — в Вань-Чай, в центральное управление и в Стенли. Сержантам, которые по подозрениям “Грин Пэнг” работали на коммунистов. На вопрос Нанги Везунчику Чу, почему их не уберут, тот с улыбкой ответил:

— Как это у вас говорят. Лучше знакомый черт, чем незнакомый.

— У тебя хорошо бы пошли дела на Золотой Горе, — сказал Нанги, используя китайское название Америки.

— Возможно, — ответил молодой человек, — но мне не хочется уезжать из колонии. Здесь я сделаю себе состояние.

Нанги в этом не сомневался.

Теперь, когда на Гонконг опустилась бархатная пелена тумана, он встал и сказал:

— Я проголодался. Поужинаем?

Везунчик Чу кивнул:

— Куда хотите пойти?

— Туда, где есть настоящая китайская кухня. На твое усмотрение.

Молодой человек посмотрел на него, едва заметно поклонился и сказал:

— Сюда, пожалуйста.

Везунчик Чу повез его за город, на север, к новым территориям. Скоро они подъехали к границе с Китаем, домов стало меньше, появились хижины. Голые дети бегали по грязным улицам. Собаки сердито лаяли и грызлись среди куч мусора.

Припарковав машину, они пересекли подобие центральной площади и свернули на чрезвычайно узкую улицу.

— Мы пойдем в тот ресторан, — указал подбородком китаец, — он считается лучшим в Гонконге.

Они вышли на рыночную площадь. Нанги увидел, что она держалась на длинных сваях. Он увидел воду, привязанные рыбачьи лодки, их владельцы готовились к утреннему лову.

Проходя мимо рядов. Везунчик Чу сказал:

— Обычно рыбаки привозят не только рыбу. Сейчас туман и не видно, что здесь совсем недалеко до Китая. Оттуда перебегают постоянно.

На рынке торговали только рыбой. Особые баки были наполнены морской водой, в которой плавали большие, средние и мелкие рыбы, крабы, креветки.

— Что вы предпочитаете?

— Мы в Китае, выбирать должен китаец.

Везунчик Чу очень серьезно отнесся к возложенной на него ответственности. Он ходил от одного торговца к другому, указывал на одну рыбу здесь, две там. Когда их доставали из бака, он осматривал их, обнюхивал, словно старая женщина, которая хочет убедиться, что выбрала самое лучшее. Затем начинал торговаться, умело, с особой стратегией, что всегда зачаровывало и захватывало китайцев.

Наконец, забрав пластиковые мешки с покупками, Везунчик Чу отвел Нанги в ресторан.

Владелец, толстый, полный китаец, приветствовал Чу с почтением, уместным при встрече знаменитого господина. Нанги удивился, но он знал, что спрашивать об этом — признак дурного тона. В этот вечер им приготовили не менее девяти блюд из морских продуктов — от моллюсков до жареного лангуста, приправленного таким острым соусом, что у Нанги выступили слезы. Ему страшно захотелось васаби — японского хрена, который он очень любил.

Более трех часов они ужинали в истинно китайской манере, не говоря о серьезных делах. Китайцы — в отличие от японцев, фанатично преданных бизнесу, — считают, что ничто не должно отвлекать от наслаждения пищей. В этом отношении они французы Востока.

Когда они наконец вернулись в отель, Нанги попросил Везунчика Чу пойти с ним. У портье было оставлено для него телефонное сообщение.

Номер телефона не был назван. Сообщен только адрес, куда завтра или, точнее, сегодня, ибо было уже за полночь, надо прийти, и время — два часа ночи.

“Мадонна, — безутешно думал Нанги в лифте, — что мне теперь делать?”

— У меня встреча, — сказал он китайцу, когда они подошли к его номеру, — через два часа. — Он назвал адрес: “Вонг Чук Ханг-роуд”.

— Это Оушн-парк, — объяснил Везунчик Чу. — Он обычно закрыт в такой час, но на этой неделе открыт круглые сутки из-за фестиваля лодок-драконов, который начнется послезавтра, в пятый день пятой луны. Туристам, говорят, нравится.

Нанги нырнул в шкаф, скрывшись ненадолго из поля зрения спутника, и вытащил два одинаковых манильских конверта. Один он протянул Везунчику Чу.

— Один я должен взять с собой, — сказал он. — Экземпляр, который у тебя в руках, предназначается губернатору. Я хотел, чтобы ты пошел к нему одновременно со мной, мне бы было спокойнее, но эта встреча должна состояться в такое время... И теперь...

— Минуту, — сказал Везунчик Чу. — Можно мне позвонить по телефону?

— Конечно.

Около пяти минут Чу говорил на диалекте. Потом положил трубку и повернулся к Нанги.

— Я все устроил. Никаких проблем.

— Что устроил?

— В два часа ночи я буду у губернатора Гонконга.

Нанги опешил.

— Я... Я не понимаю. Как это возможно?

— Мой отец все устроит. Никаких проблем.

Нанги вспомнил, как принимали Чу в ресторане. Подумал о влиянии Третьего кузена Тока. О “Грин Пэнг”. Наконец, он подумал о пяти Драконах, пяти руководителях Триады, самых влиятельных людях колонии. Кем должен быть отец Чу, чтобы приехать в такое время к губернатору? Сколько у него власти? Какой он должен обладать хваткой?

Нанги поклонился.

— Я твой должник.

— А я ваш. Я обрел большое уважение со стороны отца.

— Теперь к делу. Ты будешь у губернатора, и одному Богу известно, о чем вам придется беседовать, — сказал Нанги.

— Разговор поведет отец. Нанги задумался.

— Если я не позвоню до трех, готовьтесь к худшему. Сообщите губернатору все свидетельства против Лю.

— Это будет сенсацией, — сказал Везунчик Чу. — Скандал первого класса. Коммунисты совершенно потеряют лицо.

— Еще бы.

— Им же хуже.

Нанги кивнул.

— Им хуже в любом случае.

Они стояли друг перед другом. Все уже было сказано, время истекало.

Везунчик Чу поклонился.

— До встречи... Старший дядя.

У Нанги дух захватило. Ему была оказана величайшая честь. Так называли только самых уважаемых, и это указывало на особую дружбу, смысл которой не перевести на западные языки.

— Храни тебя Бог, — прошептал Нанги. Он имел в виду многочисленных китайских богов, в которых, конечно, не верил, но которые были так важны для Чу.

Оушн-парк, как выяснил Нанги, располагался на двух уровнях. На одном — главный вход в виде огромных ворот, ведущих к цветникам, к беседкам с разноцветными попугаями: с попугаем на плече каждый мог сфотографироваться за пять долларов. На невысоком холме находилась коллекция деревьев бонсай.

Далее — лебединый пруд, множество водопадов и открытый дельфинарий. Нанги, однако, не пошел так далеко. Ему надо было купить билет на фуникулер, который поднимал на высоту трех тысяч футов на искусственный атолловый риф, где находился еще один дельфинарий.

Фуникулер состоял из четырех вагончиков, в каждый помещалось шесть человек. Нанги было велено сесть в крайний левый вагончик. Он встал в очередь, периодически продвигаясь вперед по мере прибытия фуникулера.

Он не смотрел по сторонам, это недостойно. Однако ему было не все равно, кто стоит рядом с ним, позади и впереди. Он заметил туристов с Запада и из Японии. Китайские подростки весело болтали, обсуждая, несомненно, как здорово быть в парке так поздно. Или, может быть, спорили, какой из вагончиков оторвется от каната и свалится в пропасть. Нанги убедился, что он никого не интересует.

Его сильно занимало, с кем он встретится. Подошла его очередь. Он поедет вместе с китайской семьей, что стоит за ним?

Вагончик подошел пустой. Двери распахнулись, и служитель в униформе помахал ему рукой, чтобы он проходил. Он заметил, что служащий не посадил китайцев с ним вместе.

Внутри было тесно и потому неудобно сидеть. В вагончик впрыгнул человек, Нанги не понял, откуда он взялся. Двери захлопнулись, и мотор заработал.

Фуникулер медленно двинулся вперед. Они сразу оказались на краю бетонной станции. Вдруг вагончик повис в воздухе, чуть раскачиваясь.

Нанги обратил внимание на попутчика. Это был грузный китаец неопределенного возраста. Ему могло быть и пятьдесят, и семьдесят лет. Приплюснутый нос, волосы стрижены так коротко, что виден загорелый череп. Китаец показал зубы — все золотые — улыбка или гримаса, Нанги не понял.

— Доброе утро, мистер Нанги, — сказал китаец, склонив голову. — Меня зовут Ло Ван.

Нанги ответил на приветствие.

— Скажите, вы уже бывали в этом парке?

— Никогда. Хотя я не впервые в Гонконге.

— В самом деле? — По тону китайца было ясно, что ему это абсолютно все равно. Он повернулся в своем кресле, какие ставят в приемном покое больницы. — А я здесь был множество раз. Этот вид не надоедает. Но весьма редко удается взглянуть на него в столь ранний час.

Вид моря с множеством небольших островков был и вправду великолепен. Повсюду плавали длинные лодки с мерцающими огоньками, словно ювелирные украшения. Лунный свет придавал воде особый металлический блеск, похожий на блеск кольчуги.

— Считайте, что вам повезло.

Нанги не понял, относилось ли это к пейзажу или к чему-то еще.

Вагончик теперь двигался над пропастью, если бы они сейчас рухнули вниз, не уцелел бы никто.

— До моего сведения дошло, — сказал китаец, — из достаточно надежных источников. — Глаза его сверкнули. — Информация очень важная, жизненно важная, так, кажется, говорят. Это относится к... к связям в Кантоне, которые могут оказаться компрометирующими.

Нанги кивнул.

— Это по сути верно.

— Понимаю.

Нанги достал копию контракта, подписанного Лю. Он развернул его и осторожно положил на пустое сиденье.

Ло Ван посмотрел на контракт, потом, не сказав ни слова, посмотрел на Нанги, он знал, что это всего лишь копия. Глаза его ничего не выражали.

Нанги вручил ему конверт. Осторожно, словно это могло быть опасно, Ло Ван вскрыл его. Вынул содержимое. Кроме черно-белых фотографий 8х10, там были микрокассета и текст записи на двенадцати страницах. Все это представляло отчет о происходившем в квартире Сочной Пен.

Ло Ван достал золотые очки и минут десять изучал фотографии и текст, не обращая внимания на Нанги.

Когда он закончил, они подъехали к остановке, где вышли из вагончика, и пошли по узкой каменистой тропинке.

— Интересно, — сказал Ло Ван, держа неоспоримые доказательства под мышкой, как обычные деловые бумаги. — Но вряд ли стоит того, что вы просите. — Китаец пожал плечами. — Мы можем в любое время вернуть Лю на родину.

— Не думаю, что это будет просто, — сказал Нанги, старательно обходя камни. — Лю здесь очень важная персона. Его все знают. И если вы отзовёте его сейчас, перед лицом огромного скандала — а могу вас уверить, он непременно последует, — ваша страна потерпит огромное идеологическое поражение. Вы потеряете все преимущества над Англией, которых добились за два с половиной года. И что хуже всего, вы уроните свое достоинство.

Легкий ветер дул им в лицо, пахло солью и фосфором. Световые сигналы далеких кораблей что-то передавали невидимым абонентам. “Они как Ло Ван и я, — подумал Нанги, рассматривая корабли. — Они знают, куда направляются, но не видят”.

Ло Ван напряженно думал. Казалось, единственным выходом для него было бы, если бы Лю поскользнулся в ванне и сломал себе шею. Это спасло бы их от потери лица, и эта умная японская обезьяна уедет к себе домой, на остров. Но он знал, что этого не случится, потому что это невозможно.

Все, что сказал Нанги, было правдой. Это раздражало. Он не мог исчезнуть с Лю или с информацией этого японца. Одно слово губернатору, и он тут же свяжется с правительством ее величества, с каким-нибудь министром. Это будет смертельно для Ло Вана и его руководства.

И вдруг его осенило. Он посмотрел на море так, словно ничего не произошло. Он обдумывал все тщательно, со всех точек зрения, словно собирался сделать очень важное приобретение, так оно, собственно, и было. Он не мог получить от этого всего, что хотел. Затягивать дело — значит потерпеть поражение в битве интеллектов.

Чем дольше он думал о своей идее, тем больше она ему нравилась, и тем больше он ощущал грядущее превосходство над этим восточным варваром.

— Мы считаем, — начал он осторожно, — что не стоит доставлять неприятностей мистеру Лю. Фактически нам хотелось бы оставить его на своем месте. — Он достал из кармана копию контракта Нанги. — Это признается недействительным, если мы достигнем соглашения по одному вопросу. Все материалы против Лю и, разумеется, против этой самой Пен также будут уничтожены, копии, оригиналы, негативы — все будет доставлено по данному мной адресу. Вдобавок вы подпишете соглашение о том, что с этого дня не будете использовать их против кого бы то ни было, прямо или косвенно.

— Но я не хочу уничтожать контракт, — возразил Нанги. Он рисковал, но думал, что сможет получить больше.

Ло Ван стоял неподвижно. Стоял с таким видом, словно Нанги ударил его по лицу этим контрактом. Удивление унизило его, и это было ему неприятно.

— Чего же вы хотите? — спросил он наконец.

— Я хочу, чтобы мы вернулись к первоначальному соглашению с Лю. В обмен на тридцать процентов в “кэйрэцу” — без права голоса — вы обеспечиваете нас капиталом в течение последующих трех лет, каждые полгода, первого января и первого июля.

— Мы уже вложили много денег в вас, мистер Нанги, — заметил Ло Ван. — Тридцать пять миллионов долларов.

Нанги уже качал головой.

— Это за те беспокойства, какие доставил Паназиатскому банку ваш Чин. На сегодняшний день вы не сделали ни одного вклада.

Ло Ван смотрел Нанги в глаза. Он кипел от ярости и от унижения. Он не мог позволить себе потерпеть поражение здесь, на родной земле. У него оставался один аргумент.

— Скажите, — произнес он, — вы действительно утратили интерес к тому, почему мы так стремимся заполучить значительную часть вашего “кэйрэцу”?

В душе у Нанги появилась тревога, но он с ней справился. Блефует, подумал он. И осторожно сказал:

— Мистер Лю уже определил коммунистическую точку зрения. Восточный альянс.

— Да, мы знакомы с недостатками Лю. — Ло Ван наклонил голову. — Вы, конечно, не думаете, что мы ему рассказали все. Нанги молчал.

— В Пекине сейчас две фракции. С одной стороны — маоисты, с другой — сторонники так называемого капиталистического пути. В пятидесятых, как вы несомненно знаете, русские отвергли сталинизм. Мао обвинил их в ревизионизме. Идеологический барьер до сих пор стоит между двумя странами. Однако тайно ведутся переговоры с Кремлем о достижении согласия. Не все довольны течением реки и пытаются найти альтернативный курс. Говорят, они ищут мощное пропагандистское оружие, чтобы использовать его против Советов и руководства Пекина.

Нанги понял весь подтекст этого монолога. Ло Вану не надо было объяснять, к какому течению он относится. Его хозяева еще не взяли власть на севере.

Его сердце билось сильно. Знают ли коммунисты о “Тэндзи”?

— Мне кажется, — сказал он, — из режима Мао ничего хорошего не вышло.

— Я не буду вести идеологических споров, — ответил китаец. — Ваше “кэйрэцу” может стать ключом к будущему нашей страны. Восточный альянс — это не ложь. Вы просто всего не знаете.

Нанги чувствовал, что это триумф. “Я победил!” — твердил он себе. Ему больше нечем крыть. Он побежден. Он может знать о существовании “Тэндзи”, но не знает секрета. И никогда не узнает.

— Осталось только внести изменения в документы. Ло Ван согнулся. Ему казалось, что ему уже сто лет.

— Вы обрекли себя и нас на пакт, который может иметь дьявольские последствия. Я не смею и представить себе, что выйдет из альянса между нашей страной и Россией.

Он продолжал говорить, но Нанги его не слышал. Успех опьянил его; старинная вражда между ними была непреодолима.

За сорок минут они внесли все необходимые изменения и подписали документы. Ло Ван достал блокнот и принялся записывать последний пункт, который он изложил Нанги устно. Нанги извинился и отошел позвонить Везунчику Чу. Когда он вернулся, они подписали обе копии, сделанные Ло Ваном. Нанги был счастлив, что ему больше не придется встречаться с Лю и Сочной Пен.

Оба забрали свои копии документов. Они стояли на скале в изящных шелковых костюмах, несмотря на неподходящий для этого час, торжественные, несмотря на доносившиеся сюда радостные крики людей.

Со стороны дельфинария послышались громкие аплодисменты: дельфины прыгали в обруч, а тюлени подкидывали носами мяч.

Нанги осторожно вынул красный конверт и вручил его Ло Вану.

— А теперь, — раздался из микрофона голос конферансье, — леди и джентльмены, невероятный финал!

* * *

Тони Теерсон, Чудо-мальчик Гордона Минка, как никто разбирался в компьютерных технологиях. Возможно, оттого, что его мозг гораздо лучше воспринимал бинарные заряды, чем расплывчатость человеческой мысли.

Это был тот редкий день, когда Чудо-мальчик испытывал более сложные чувства, чем голод, жажда, усталость. Радость пришла, когда он наконец закончил работать над шифром — он разложил его по словам, предложениям, параграфам, которые отправил Тане Владимовой и самому Минку.

Беспорядок, в котором не смог бы существовать ни один нормальный человек, был образом жизни Тони. Идея о порядке относилась для него только к памяти его компьютера и его собственной памяти.

Теерсон не зря носил свою кличку. Никто, кроме него, на этой стороне Атлантики не смог бы расшифровать хитроумный советский шифр “Альфа-3”. Это была невероятная головоломка, самая сложная из тех, что приходилось ему решать.

И как все гении, Теерсон был подавлен тем, что недоступно его пониманию. Вся его жизнь была посвящена познанию не познаваемого. “Правила логики” — такая табличка висела в его кабинете.

И когда он все же разгадал последнее сообщение “Альфа-3”, когда английские слова высветились на экране его дисплея, он не поверил своим глазам, ему показалось, что произошел небольшой сбой. Он очистил экран и еще раз набрал программу.

И получил то же самое.

Это был не сбой. Он снова и снова производил операцию. Результат получался один и тот же.

Он долго сидел перед экраном. Словно читал Марциана. “Никакого сверхсмысла, никакой сверхлогики. Элементарно, как слова в песне рок-н-рола”, — подумал он.

— Плохо, — пробормотал он. — Очень, очень плохо!

Он чувствовал себя потрясенным.

Он распечатал текст, очистил экран и решил, что пора повидать Минка.

* * *

Когда Теерсон пришел, Минк обдумывал последнюю фазу своей вендетты против Виктора Проторова. Он был очень собой доволен. Задание Тани Владимовой против своего злейшего врага было шагом, о котором он мечтал долгие годы, но не мог осуществить. Появление Николаса Линнера все изменило.

Где-то в глубине души Минк считал себя богом Вотаном, созданным Ричардом Вагнером — одноглазым и гордым, любящим, но мстительным.

Ему никогда не приходило в голову открыто воевать с Проторовым. Он не мог представить себе, что сядет на самолет в Японию, возьмет пистолет, приставит его к голове противника и нажмет на спусковой крючок.

И не потому, что Минк был трусом. Вовсе нет. Борьба не страшила его. Лишения эмоциональные и физические были частью его жизни много лет. Для него личная месть отходила на второй план перед его обязанностями в Красной Станции, перед его ответственностью за людей, с которыми работал, которых должен был держать единым целым в мире, стремящемся разъединить их. И перед долгом гражданина.

Многое из этого было правдой, однако, к своей чести, Минк никогда не думал о своих мотивах. Он был больше богом, чем сам мог себе представить. Его твердым убеждением было, что он обладает властью, могущественной, как копье Вотана, копье, с помощью которого он управлял всеми живыми существами, даже гигантами, копье, прикоснувшись к которому умирали. Агенты Красной Станции были копьями Минка, его властью.

Таня Владимова тоже была его копьем, но он слишком любил ее, чтобы отправить в логово Проторова. Как ни странно, он любил ее так же, как Вотан любил свою дочь Брунгильду. Она была ему ближе всех на свете. С ней он обдумывал все планы, плел все сети. Он не мог представить себе, что пошлет ее на верную смерть от рук своего врага. Он ждал, как умеют ждать только японцы. И наступил подходящий момент. Сейчас она уже прилетела в Японию, она — его оружие против мрака ночи.

Он резко поднял голову, осознав, что в дверях кто-то стоит. Немногие имели доступ на этот этаж, еще более немногие могли войти сюда в одиночку.

— Да, Тони, — сказал он, остановив поток мыслей, как останавливают пленку. — У тебя что-нибудь есть для меня?

Необычность поведения Чудо-мальчика поразила Минка, он махнул ему рукой.

— Заходи, заходи. — Он уже что-то предчувствовал. Теерсон пересек комнату и сел на стул перед столом Минка.

— Я прочитал “Альфа-3”.

Он помахал в воздухе листом бумаги.

— Покажешь или будешь им обмахиваться, как веером?

Теерсон передал ему лист. Он сидел, положив руки на колени. Он чувствовал себя бесполезным и ненужным.

Минк посмотрел на текст:

ПОСЛЕДНЕЕ ВНЕДРЕНИЕ ЧЕРЕЗ ЛИННЕРА НИКОЛАСА. ЛЮБИТЕЛЬСКИЙ СТАТУС. ОПАСЕН. ЦЕЛЬ: “ТЭНДЗИ”, ВАША СМЕРТЬ. САНКЦИОНИРОВАНО ЭТОЙ КОНТОРОЙ. ЛИЧНОЕ ДЕЛО НА ЛИННЕРА ВЫСЫЛАЮ. ПОДДЕРЖИВАЮ ЛИННЕРА. КОНТАКТ ПО ПРИБЫТИИ В ТОКИО. ВОЛК.

Волк, подумал Минк. Он помертвел, когда понял, что Таня Владимова, его Таня, работает на русских. Как? Боже!

Он стукнул кулаками по столу с такой силой, что Тони подпрыгнул, словно его иглой кольнули.

— Убирайся! — заорал Минк. — Прочь с моих глаз!

Чудо-мальчик вскочил и бросился из комнаты. Он дважды видел Минка в ярости и не имел ни малейшего желания видеть снова. В дверях Минк остановил его.

— Стой!

Теерсон повернулся к хозяину.

— Я одного не могу понять, Таня знала, что ты работаешь над “Альфа-3” и что наверняка его расшифруешь, зачем же она использовала его?

Чудо-мальчик пожал плечами.

— Во-первых, я думаю, у нее не было выбора. “Альфа-3” — все еще самый надежный шифр Советов. — Он не мог заставить себя поверить, что разгадал его. — Она знала, что мой предыдущий успех случаен. Не так давно мы об этом говорили. Тогда, как я помню, она даже спросила, как у меня дела с последним сообщением. — Он кивнул. — Я ей сказал, что дело продвигается скверно. Что вряд ли удастся его разгадать. И часов двенадцать спустя меня осенило. Дальнейшее уже было вопросом техники, в основном работал компьютер.

Минк молча смотрел на Чудо-мальчика. Ему не пришло даже в голову сказать, что возможна ошибка. Он слишком хорошо знал Теерсона, тот никогда не допускал ошибок. Быть может, он разгадывал не все шифровки “Альфа-3”, но когда разгадывал, то знал, о чем говорит.

— Ты хорошо поработал. Тони. — Голос был холодным, как зимняя стужа.

Теерсон мрачно кивнул:

— Мне очень жаль.

Минк жестом показал ему, что он может идти. Оставшись один, он встал, взял ужаснувшее его сообщение и перешел в комнату без окон. Ему живо вспомнилась площадь Дзержинского, казавшаяся ему уродливой, как вся русская архитектура. Темное небо, “Детский мир” напротив, черные ЗИЛы въезжают в черные крысиные норы Лубянки. Он вернулся оттуда сквозь снега, спасая свою жизнь.

Сколько же информации получили русские? На сколько шагов его опережает Виктор Проторов? Из донесения было ясно: Волк передавал информацию ему. Таня и Проторов. Как же ему это удалось? Как?

Минк стиснул зубы. Он с трудом дышал. Как, должно быть, смеялся Волк над его предложением отправить ее, чтобы поддержать Линнера? И как она, вероятно, испугалась, когда узнала, что Линнер послан уничтожить ее хозяина.

Он отчетливо представил себе ее лицо в тот момент, когда она поняла смысл его операции. Как же он в ней ошибался!

Он ходил взад и вперед по комнате. Москва с ее промозглым зимним холодом окружала его, он забыл о том, что и там происходит смена времен года. Для него облик этого города был постоянен, как и его ненависть.

“Что же теперь делать? — спрашивал он себя. — Как спасти операцию?” Линнер давно не давал о себе знать. Он не может послать другого агента за ней, она сразу догадается. Эффективнее позвонить и приказать вернуться. Она знала, что для него нет ничего важнее “Тэндзи” и Проторова.

Он чувствовал себя обманутым, как отец, расстающийся с ребенком, но не мог заставить себя ненавидеть ее. Ничто не могло уничтожить его любовь.

Должен же быть какой-то ответ, думал он. Столько раз он одерживал победу над, казалось бы, безвыходными обстоятельствами. Почему же сейчас все иначе? Но он знал ответ на этот вопрос. Еще никогда он не сталкивался с катастрофой в таких масштабах.

Мысль о том, что в его организации советский шпион, выводила его из себя. Таня занимала такое положение в Красной Станции, что знала всех ее членов. Кроме ее предательства, была еще одна опасность — внутри организации. Никто не должен узнать, что она предатель.

Он судорожно соображал, хватался то за одну, то за другую возможность, отметал варианты, едва они возникали.

Раздался телефонный звонок. Он не подходил, но телефон продолжал звонить. Он не хотел, чтобы его отвлекали, и протянул руку, чтобы отключить аппарат. Но вместо этого он нажал на кнопку включения и услышал голос секретарши:

— К вам пришли, сэр.

— Не хочу никого видеть! Понятно?

— Да, сэр. Но он не уйдет. Он настаивает на...

“Черт возьми”, — подумал Минк.

— Кто такой?

— Он говорит, что вы его знаете. Это лейтенант Льюис Кроукер.

* * *

Все его тело было покрыто кровоподтеками после побоев Проторова и Котэна. Три пальца на правой руке сломаны и сильно распухли. Боль его не беспокоила. Он умел ее контролировать.

Он подошел к столу Проторова и включил машинку для уничтожения бумаг. Сунул туда зашифрованный текст. Теперь информация существовала только у него в голове.

Потом он продолжал восстанавливать дыхание. Посмотрел на опухшие пальцы и понял, что их нельзя оставлять в таком состоянии.

В “Тэнсин Сёдэн Катори” он изучил “коппо”, имеющее отношение к переломанным костям. Он использовал эту технику, когда напал на Проторова. Теперь ему нужно было совершить обратный процесс с собой.

Большим и указательным пальцами он потрогал сломанный палец. Нащупав обломки костей, понял, что все не так уж плохо. Он знал, что делать.

Европеец сжал бы зубы, напряг бы мускулы от сознания того, что ему предстоит, и тем самым увеличил бы себе боль. Николас расслабил тело и душу, уменьшая боль. Он погрузился в “гёцумэй но мити”, и его тело начало исцеляться.

Когда он вышел из этого состояния, пальцы встали на свои места. Оторвав полоску от рубашки Проторова, он крепко их перевязал, затягивая повязку зубами, но не настолько сильно, чтобы нарушить кровообращение. Затем он оценил обстановку. Она была непростой. Он находился в тупике. Ему еще повезло, что никто не вошел и не увидел, что произошло с Проторовым. Но он знал, что это ненадолго. Он находился в самом центре хорошо защищенной крепости, где каждая дверь была бронирована, как в банковском хранилище. Он взглянул и увидел большую вентиляционную систему. Если бы не его сломанные пальцы и последствия наркотиков, он бы легко пролез в вентиляционное отверстие и добрался бы до выхода.

Он нуждался в помощи, но все его соратники находились за много миль от него. Поэтому необходимо было получить помощника.

Используя технику “ити”, он, как мог, сымитировал голос Проторова и позвал Русилова. Когда лейтенант вошел, Николас швырнул в него тело Проторова.

Реакция Русилова была предсказуемой. Он инстинктивно поднял руки, чтобы защититься, и сдавленно вскрикнул, когда узнал шефа.

Этого было достаточно, чтобы парализовать его на какое-то время, необходимое Николасу. Николас прикоснулся к груди лейтенанта, и тот почувствовал сильное сердцебиение. Он покачнулся, почувствовал слабость, и ему стало сложно дышать.

Лицо побледнело, на лбу выступила испарина. Но он смог обернуться и произнести:

— Это невозможно! Ты же умер!

— Вот еще одно доказательство жизни после смерти! — прошептал ему на ухо Николас.

Русилов был в крови и глупо пытался стереть ее с себя. Николас обыскал его. У левой щиколотки он нашел нож.

— Теперь ты отсюда меня выведешь.

— Это невозможно, — ответил Русилов. Николас сильнее нажал ему на грудь. — Это правда! Там стоит электронный сканер. На всех пленников ставят невидимую отметку, которая меняется каждую неделю. Если мы попытаемся пройти через любые ворота, тебя подстрелят и меня вместе с тобой, если мы будем в одной машине.

— Должен быть еще выход, — сказал Николас.

— Он есть, — кивнул Русилов. — Но его знал только Проторов. Тебе отсюда не выбраться, ни со мной, ни без меня.

Николас не отчаивался. Он был тренирован для проникновения и знал, что из каждого построенного человеком здания есть выход, так же как и вход в него.

— Быстро! Расскажи мне о здании.

Русилов подчинился. Проторов устроил себе базу в бывшем сельскохозяйственном комплексе. Там было два выхода, бесполезных для Николаса. Внутри деревянных стен были каменные. Специально оборудовано еще одно помещение, в котором они сейчас находились.

Русилов хрипло засмеялся.

— Тебе остается только залезть на стену и спрыгнуть в глухой лес, друг мой. Может, ты и не погибнешь, если тебе повезет, ты только переломаешь ноги.

Николас понял, что Русилов описал ему возможный путь к спасению.

— Выходи! — приказал он. — Если мы кого-нибудь встретим, он не должен ничего заподозрить. Если закричишь, умрешь. Резкое движение — тоже умрешь. Ясно?

Лейтенант кивнул.

В коридоре они никого не встретили. Два лейтенанта отводили врача вниз в камеру. Русилов вывел его на крышу. Они прошли мимо бамбуковых стволов и алюминиевых прутьев, метров по 15 длиной. Николас остановился.

— А это зачем?

— Тут кругом бамбуковые заросли, — ответил Русилов. — И здесь хранили бамбук. Алюминиевыми прутьями его прижимали, чтобы не раздул зимний ветер.

— Возьми два, — приказал Николас. — Бамбуковых.

На крыше Николас приказал лейтенанту раздеться. Каждую вещь разложил на камнях. Ножом Русилова расщепил бамбуковые стволы пополам. Затем отрезал рукава на одежде, распорол брюки и вынул шнурки из ботинок.

— Что ты делаешь? — спросил Русилов.

Николас не ответил. Он разрезал тяжелый кожаный ремень на четыре узкие и длинные полоски, после чего связал их вместе со шнурками. Затем в ход пошли куски одежды. Он работал тщательно, как отец, делающий змея для своего сына.

Он конструировал “хитоваси”. Ниндзя называют это “человеком-орлом”. Подобие дельтаплана. Закончив, подошел к Русилову. Без одежды тот словно уменьшился в размерах. Как и большинство военных, без нее он чувствовал себя крайне неловко.

— Прощай, Русилов! — сказал Николас и дотронулся до одного из “кюконов”, девяти основных меридианов: этот находился за ушами. Русилов тут же упал без сознания.

Николас взял “хитоваси”. С юго-запада дул легкий ветер, порывистый и непредсказуемый. Николас мысленно содрогнулся. Карма. Он страшно устал и очень хотел спать. “Скоро, — подумал он. — Сейчас нужно быть осторожным”.

Он шагнул на каменный парапет. Луны не было, и он не мог определить время. Стояла глубокая ночь, но еще не наступило время, когда особые световые оттенки неба говорят о приближении рассвета, и он не знал, когда взойдет солнце.

Ветер чуть усилился, но, как только он приготовился, ветер стих.

“Ну!” — подумал Николас.

Он чувствовал, что у него повышается температура. Прилив сил. Невидимый простым глазом. Он опустил веки и ощутил его.

Когда он почувствовал, что тело готово, он оттолкнулся сильными ногами и взмыл в темноту. Камнем полетел вниз, но затем подтянул свою конструкцию и попал в поток ветра.

Он парил в темноте как летучая мышь.

* * *

Возле ротэнбуро Акико заметила Котэна и последовала за ним. Он приехал сюда с пустыми руками, а уезжал с длинной полированной коробкой. Опытный взгляд Акико сразу определил, что это футляр для меча. Судя по его размерам, там лежал дай-катана — самый длинный из всех самурайских мечей.

Она притормозила, стараясь держаться в тени. Котэн проехал под невысоким фонарем, и она смогла хорошо разглядеть футляр — тот самый, который она видела раскрытым в саду, во время беседы Николаса с ее мужем. Теперь она не сомневалась — это был меч Линнера.

Их машины ехали след в след. Поскольку движение в этот поздний час было не слишком оживленным, Акико пришлось погасить фары, оставив лишь вспомогательное освещение. Она ориентировалась на хвостовые огни машины Котэна. Раз или два, когда дорога уходила за гребень холма, ей казалось, что она его потеряла. Но поднявшись на перевал, она вновь видела впереди себя рубиновые лампочки.

Местность была пустынная, и ей приходилось соблюдать осторожность. Безлунная ночь, осложнявшая езду, одновременно и помогала Акико. Котэну было трудно разглядеть, что происходит сзади.

Примерно через тридцать минут езды машина Котэна резко сбавила ход, свернула на грязную утоптанную лужайку и тут же исчезла в кустарнике.

Акико поспешно съехала на обочину, оставила машину и пошла пешком. Ехать в автомобиле дальше было нельзя — шум двигателя мог насторожить преследуемого.

Так как дорожка была неширокая, Акико было нетрудно держать Котэна в поле зрения. На небольшой поляне, окруженной зарослями шепчущегося на ветру бамбука, он остановился. Мужчины были уже здесь, и она подобралась поближе, чтобы подслушать их разговор, из которого ей стало ясно, что Николас сбежал.

Но что с Сато? Она пробыла в ротэнбуро слишком мало времени и успела узнать только то, что мужчина — по всей вероятности, один из предпринимателей — погиб в результате загадочного взрыва автомашины.

Кто был этот мужчина, она не знала. Подъехал Котэн и отвлек ее. Но если бы даже и не это, она все равно не могла задавать никаких вопросов, не возбуждая подозрений. Японское общество отличается исключительной клановостью, в нем силен дух общины. Акико была здесь чужая. Если незнакомый человек, вроде нее, начнет вдруг расспрашивать о деле, связанном с убийством или хотя бы с необычной смертью, на него сразу обратят внимание и дадут знать в полицию. Акико это было ни к чему.

Она слушала и не понимала: они говорили исключительно о Николасе, о том, что Котэн возвращался в ротэнбуро за дай-катана, принадлежавшем Линнеру. И ни слова о Сато, его имя вообще не упоминалось в разговоре.

Это привело Акико к неизбежному заключению: Сато нет в живых. Похоже, именно он погиб при взрыве автомашины, а может, его прикончили в этом глухом лесном углу. Какая разница? Кто-то взял на себя труд отомстить вместо нее. Это ее не особенно обрадовало: она предпочитала бы отомстить сама. Но факт оставался фактом.

Ее следующей мишенью был Николас. Она начала осматривать окружающую территорию. Здание в центре поляны очень напоминало сарай, хотя сарая здесь не могло быть.

Она прошла дальше на юго-запад и обнаружила обломки “хитоваси”. Присев на корточки, она потрогала их пальцем, любуясь редким мастерством. Она даже засмеялась от удовольствия.

Потом она продолжила свои поиски.

* * *

Аликс, разумеется, пыталась его удержать. Она кричала на него, называла безумцем, она даже плакала, умоляя его не уходить.

Видя это, Кроукер мог сделать вывод, что она искренне за него боится. И тем не менее он сомневался. Ведь Аликс — профессиональная актриса, на своей работе она ежедневно занимается любовью перед камерой. Она может изображать любое чувство с такой легкостью, с какой каждое утро подводит глаза.

Но потом он подумал: а зачем ей, собственно, притворяться? Что она выиграла бы, удержав его от поездки в Вашингтон? Разве что уверенность, что он цел и невредим. Она отлично знала, кто пытался его убить, во всяком случае, кто приказал это сделать. Это был тот самый человек, который, в нарушение своей клятвы, нанял теперь убийцу, чтобы прикончить их обоих.

Это был К. Гордон Минк, перед которым Кроукер стоял в эту минуту.

— Что это здесь за чертовщина? — спросил Кроукер, окидывая взглядом зеленый внутренний дворик. — Какого дьявола вам понадобилось устраивать здесь этот африканский натюрморт?

Минк выдавил из себя слабое подобие смешка.

— Я должен прикончить вас на месте голыми руками, — глухо проговорил Кроукер.

Минк все еще не мог прийти в себя от изумления при виде человека, которого он не далее как минуту назад считал погребенным на морском дне. Он машинально приложил руку ко лбу, будто стараясь унять предательски стучавшую там боль.

— Возьмите себя в руки, лейтенант, — произнес он, не найдя других слов. Ему требовалось время, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства. Этот день, похоже, будет самым страшным в его жизни, и ему надо предельно собраться, чтобы не ухудшить ситуацию еще больше.

Он жестом пригласил Кроукера присесть.

— Которое из этих кресел заминировано? — спросил тот с мрачной усмешкой.

— Что вы хотите этим сказать?

Эти слова вырвались у Минка помимо его воли: он дал себе слово не состязаться с лейтенантом на его поле. Но боль в висках лишала его сил.

— Вы трижды пытались убить меня, вы дважды покушались на жизнь Аликс Логан! Какие же слова надеялись вы услышать от меня теперь?

Минк тяжело опустился в кресло, еле сдерживая стон. Голова разламывалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Я вас не понимаю...

Голос у него дрожал, лицо побледнело под слоем загара. Только теперь он осознавал ужас положения. И как это он умудрился допустить такой прокол?

Кроукер наблюдал за ним с любопытством. Злость его уже поостыла.

— За мной и Аликс гнались от самого Ки-Уэста. На нее покушались в Роли и в Нью-Йорке. Нас хотели убить, Минк!

Минк отрицательно покачал головой.

— Я ничего не понимаю. Поверьте, я никогда не приказывал убивать Аликс. — Он посмотрел на Кроукера, будто только сейчас увидел его здесь. — Я не мог это сделать, дав ей обещание. Вы должны мне верить.

Кроукер хорошо знал, что слова стоят недорого. Однако в глазах Минка он видел что-то, похожее на мольбу. Он понял, что Минк, которого он, Кроукер, вслед за Аликс считал этаким пауком, плетущим свою прочную паутину, протянувшуюся из столицы — святая святых страны, сам теперь увяз в этой же паутине. Оба они вдруг словно заблудились, не зная, где добро, а где зло. Позиции недавних врагов зашатались. Впервые с того момента, когда Кроукер вошел в шикарную квартиру Анджелы и обнаружил ее холодное обнаженное тело, он начал понимать, что здесь кроется нечто большее, чем убийство фотомодели. Гораздо большее.

— Тогда скажите, кто все это сделал? — резко спросил он.

Это навело Минка на неизбежный вывод. Под чье попечение он отдал Аликс? Кому доверил уберечь ее от всех неприятностей. Тане Владимовой, вот кому! Той самой Тане, которая сорок часов назад сбежала из этого здания неизвестно куда.

Он схватил трубку телефона и запросил сведения о передвижениях Тани за последние трое с половиной суток. Его немедленно подключили к компьютеру ARRTS. Он повторил вопрос и стал с нетерпением ждать ответа. Получив его, он посмотрел Кроукеру прямо в лицо.

— Таня, — негромко произнес он.

— Какая, к чертям, Таня? — удивился Кроукер.

— Это она приказала убить вас обоих. — Минк импровизировал, используя полуправду. В его мозгу зародилась еще неясная мысль, вернее зародыш мысли, которому требовалось время, чтобы созреть, после чего он сможет начать развернутые спасательные работы. Его спасет чудо, если только чудеса возможны вообще. Минк не верил ни в Бога, ни в черта, во всяком случае, до этого момента.

Уже другим, самым обычным голосом он спросил:

— Так что там с Аликс? У нее все в порядке?

— Она обескуражена, обозлена, выбита из колеи. Возможно, вся ее жизнь разрушена в результате этой подлости. Но в общем у нее все в порядке.

Минк почувствовал большое облегчение при этом известии. Если у него и были какие-то сомнения насчет того, что он сохранил жизнь Аликс Логан только из прихоти, то теперь он их отбросил.

Он открыл было рот, но Кроукер его опередил:

— Даже и не надейтесь, что я вам скажу, где она сейчас. Если вы сделаете что-то со мной, она пойдет прямо к Генеральному прокурору штата и расскажет все, что знает. А вы, насколько я понимаю, этого не хотите.

Минк помолчал, как бы взвешивая его слова.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я предлагаю вам мир... сделку, если угодно.

— Что еще за сделка? — проворчал Кроукер. Хоть он и видел, что Минк искренне озабочен судьбой Аликс, доверять ему было нельзя.

— А вот какую. Я не причиню вам вреда и не стану разыскивать Аликс — естественно, до тех пор, пока она не пожелает увидеться со мной сама. А вы сейчас сядете и выслушаете меня, после чего все хорошенько обдумаете.

— И что же потом? — спросил Кроукер.

“Клюнуло! — подумал Минк. — Этот человек умен и многое может. Он убил двух моих агентов и ушел от третьего, наиболее опасного — моей вероломной Тани. Возможно, он сделает то, что не удалось сделать никому из посланных мною людей.

Возможно, — думал он, начиная рассказывать про Таню Владимову и ее предательство, про ее манипулирование операцией “Рыба-меч” по задержанию и охране Аликс Логан, — этот человек сможет разрушить то, что Проторов и я создали совместно”.

Минк почувствовал внутри себя жар. Как человек, который только что избежал лап смерти, его вдруг охватило странное волнение, заставившее дрожать кончики пальцев.

Уговорить Кроукера будет нетрудно. В распоряжении Минка имелось два могущественных стимула, и он предложит их сидящему напротив человеку, который, Минк в этом был уверен, не сможет отказаться. Будь он на его месте сам, он, без сомнения, завелся бы точно так же, как заведется Кроукер.

Месть и патриотизм. Вот две главные причины, по которым, как полагал Минк, Кроукер согласится на сделку. Таня лично пыталась убить его вместе с подопечной — этого простить нельзя. Кроукер жаждет свести с нею счеты, и Минк, естественно, не может его осуждать. Им обоим нужна она. Просто у Кроукера есть возможность достать ее, а у него, Минка, такой возможности нет.

И еще был “Русский фактор”. Это не нравилось никому, и меньше всех — Минку. Здесь Кроукер с Минком заодно.

— У вас будет дипломатический иммунитет, — заключил Минк, — новые документы для таможни и иммиграционной службы. У вас будет полная поддержка, если она вам потребуется. — Он выждал немного. — И вы свяжетесь со своим старым другом Николасом Линнером.

Он приберег самое заманчивое на конец, зная, что это сработает безотказно.

И Кроукер клюнул.

Но уже через полчаса после тою, как детектив-лейтенант был снабжен новым паспортом, свидетельством о рождении, деловыми бумагами и вдобавок американскими долларами, японскими иенами и кредитными карточками “Америкэн экспресс”; после того, как его доставили в Международный аэропорт имени Даллеса на самолет, вылетающий в Токио, уже после всего этого Минк вдруг сломался и в первый раз со времени своего долгого заключения на Лубянке разразился горькими слезами. Он вспоминал, что сделали с ним, и думал о том, что в отместку пришлось сделать ему.

* * *

А в этот момент предмет любви и ненависти Минка высаживался в аэропорту Нарита за пределами затянутого смогом Токио. Полет доставил ей мало удовольствия. Сразу после взлета из аэропорта Кеннеди она приняла две таблетки снотворного и провалилась в тяжелый сон, в котором ее окружали картины из детства. И во сне ее неотступно преследовал Проторов, на лошади и пешком, вооруженный, в тяжелых сапогах; куда бы она ни шла, он оказывался на ее пути.

Вот Таня снова в своей школе в Речице — это был ближайший городок к глухой деревушке, в которой жила ее семья. А в доме были распри. Ее старший брат Михаил не одобрял того, что отец работает милиционером и связан с КГБ, чьи агенты в черных дождевиках время от времени появлялись у них дома, чтобы напомнить ему, что он обязан сообщать об антисоветской деятельности на его участке.

Через шесть месяцев Михаил уйдет из дому, а через год, в возрасте восемнадцати лет, станет одним из самых воинственных диссидентов, успешно действующих внутри страны.

Но к тому времени директор речицкой школы приехал на старом полуразвалившемся автомобиле к ней домой, чтобы поговорить с ее родителями. Ей предложили стипендию в спецшколе, располагающей куда большими возможностями, чем та, которой руководил этот директор. Она — исключительно одаренная девочка, говорил он, и заслуживает такого шанса. Но придется пойти на определенные жертвы. Эта новая школа находится на Урале, а это отсюда добрых 750 километров.

Мать Тани ударилась в слезы, услышав об этом. Ведь они уже лишились сына. Но отец Тани был тверд. Он, простой деревенский участковый, хочет, чтобы его дети, по меньшей мере один из них, пользовались теми благами, которых сам он никогда не имел.

Все было улажено, к большому облегчению директора: на него страшно давил сам Проторов, требуя организовать переезд Тани в новую школу. Само собой, родители и Таня не имели представления о содержании новых школьных предметов.

Приехав на место и поняв, где она находится, и что из нее собираются сделать, она исправно писала домой каждую неделю. Ни единым словом не намекала она родителям и никому другому, что это за учебное заведение, хотя, по правде, ей очень хотелось сказать отцу, зная, как он будет этим гордиться и как эта новость сгладит его мучительные переживания из-за предательства Михаила...

Проторов. Она пыталась связаться с ним из аэропорта в ожидании, когда появится ее единственная сумка, а потом еще раз, когда добралась до пульсирующего перенаселенного сердца Токио. Она использовала четырехзначный код, но получала один и тот же ответ: молчание.

Само по себе это ее не тревожило, а вот присутствие в отеле Петра Александровича Русилова — да. Она зарегистрировалась, отослала сумку в свой номер, а затем позволила лейтенанту сопровождать ее в прогулке по улице, где они прохаживались среди тесных толп мужчин в серых костюмах с черными сложенными зонтиками, точно все они — лондонцы. У многих нос и рот были закрыты белыми масками — это становилось все более привычным для Токио.

Таня нашла, что Русилов выглядит неважно. У него был нездоровый цвет лица, и он приобрел нервозную привычку оглядываться, будто опасаясь нападения сзади. Это Тане не понравилось.

Но еще менее ей понравилось то, что он ей рассказал.

* * *

Ее кожа, прозрачная даже на семьдесят девятом году жизни, была подобна самой тонкой рисовой бумаге, смятой в могучем кулаке.

— Завтра мне исполнится восемьдесят, — сказала она ему. В голосе ее не было гордости, а было лишь удивление, что жизнь может длиться так долго.

Даже и теперь она оставалась одним из самых прекрасных созданий, когда-либо им виденных. Еще ребенком он часто сравнивал ее красоту с красотой своей матери. Он находил, что совершенная симметрия черт Итами уступает более экзотической красоте Цзон. Наверное, это было естественным для него — оставаться верным своей матери. Но тогда было и другое: он ненавидел Итами за то, что она была матерью Сайго, и потому был необъективен.

— Что я могу еще сделать для вас? — спросила она. Он стоял со склоненной головой.

— Ничего, хаха-сан.

Мать. Как много должно было произойти между ними, чтобы он смог так ее назвать.

Здесь она жила всегда — еще с тех времен, как он узнал ее; это был пригород Токио, к северо-западу от столицы, недалеко от того места, где была свадьба Сато и Акико. У Николаса была трудная поездка от Хоккайдо на юг: там ночью он вломился в магазин готового платья и, разжившись новой одеждой и энной суммой денег, перебрался в Хакодате. Он мог бы украсть и машину, но не хотел оставлять такие четкие следы ни тем, кто бросится за ним в погоню, ни полиции, которая неизбежно займется расследованием кражи со взломом. Следствием они займутся со свойственным японцам усердием. Чем меньше им оставлять следов, тем лучше.

Время от времени он менял автобусы, а при случае пользовался автостопом. Однако он, хорошо зная, что именно там легче всего наследить, старался избегать оживленных автотрасс и железных дорог.

Наконец в приморском городке на юге Хоккайдо он переправился через пролив Цугару в Аомори, город на каменистой северной оконечности острова Хонсю.

Не имея документов, он не мог нанять автомашину и предпочитал опять пользоваться автобусами, направляясь на юг зигзагообразным маршрутом.

Честно говоря, Николас страшился мысли о том, что снова увидит свою тетю. Ведь это он убил ее единственного сына; ведь это отец Николаса задушил ее мужа, за что Сайго в свою очередь отравил полковника, а несколько лет спустя преследовал Николаса всю дорогу до Нью-Йорка.

Он не знал, как она его встретит, и даже не мог вообразить, что скажет ей при встрече. Разве есть слова, уместные перед лицом непоправимости смерти? Николасу подумалось, что слова “простите меня”, возможно, самые неадекватные в английском языке. Но в японском не было ничего лучше, точно так же и в любом из других языков.

Дом был построен архитектором, уже немолодым в то время, когда Итами и ее муж Сацугаи наняли его. Архитектор благоговел перед старинными стилями семнадцатого века, которые считал непревзойденными. Они выдержали испытание временем.

Он спроектировал этот дом, взяв за образец “Кацура Рикю” в Киото — императорскую виллу четырехсотлетней давности, которая все еще оставалась лучшим во всей Японии примером смешения человеческого с природным.

— Я стараюсь, — говорил старик, — осуществить свой замысел в такой форме, чтобы создание моих рук казалось частью природы.

Плод его трудов оказался исключительным в японском смысле этого слова, без всяких оговорок. Конечно, многие детали оказались слишком, может быть, утонченными, с точки зрения юного Николаса. Из всего дома он любил одну-единственную комнату: ту, которая была предназначена для чайной церемонии.

И именно в эту комнату его привели слуги, встретившие его у дверей и доложившие о госте. Прежде всего он искупался и отдал свои раны на попечение согбенному старику, который все время разговаривал сам с собой нараспев, но тем не менее свое дело знал. Николас почувствовал себя значительно лучше, чем в последние дни.

Оставшись один, Николас опустился на колени и обратился лицом к саду. Выход к нему был длиной во всю стену, а в высоту метра два. Однако верхняя половина была закрыта ширмой из рисовой бумаги так, что в ходе чайной церемонии была видна только нижняя часть сада. В этом состояла особенность концепции дзэн-буддизма: надо обладать лишь частью окружающих тебя чудес природы, а не всем их изобилием. Создавалось ощущение, что за пределами этой невидимой границы тебя ожидает горько-сладкая утонченность цветов сакуры или пылающего веера осеннего лиственного орнамента, которые могут нарушить сосредоточенность, необходимую для чайной церемонии.

Рассеянные деревьями солнечные лучи, рассыпавшиеся по ширме, окрашивали ее в теплый цвет кипящего масла. Одинокая птичка скакала по гальке в саду и поклевывала то тут, то там.

Бриз колыхал верхушки криптомерии, шевеля тени на полированном деревянном полу. Николас внутренне содрогнулся, вспомнив страшный полет на “хитоваси”, трепыхание его разорванной одежды, похожей на оперение, резкий натиск ночи на его лицо, страх перед тем, что неустойчивый ветер замрет посреди хлынувшего дождя, заставив его рухнуть на заросли бамбука.

Возбуждение и ужас смешивались внутри него в будоражащий кровь коктейль.

Он был выжат, как лимон. Правда, наркотики уже расщепились и покинули его нервную систему, но еще сохранялось какое-то воздействие на мышцы, ткани и мозг. Единственным средством от этого были физические упражнения.

Она вышла к нему, шурша шелком. Он встал и поклонился, чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть из груди. Его пленило — до благоговения — величие ее красоты. Не то чтобы время ее совсем не тронуло, просто она как-то умудрилась сделать его своим другом, а не врагом. Время следовало за ней, как прирученное животное, оставаясь при этом совершенно незаметным.

— Итами-сан, — пронзительным шепотом сказал он. — Оба...

— Пожалуйста, присаживайся, Николас-сан, Он послушно сел, не желая изучать, что таится в ее глазах, гадать, что у нее на уме.

После чая и рисовых пирожных они вновь остались вдвоем.

Она сказала:

— Как хорошо, что ты вернулся. Мое сердце радо видеть тебя вновь, сын мой.

“Сын мой”!

Что-то сломалось в нем, и он с внутренней болью склонялся перед ней все ниже, пока не коснулся лбом полированного пола. Он плакал, не в состоянии сдержать своих чувств: японская половина его “я” стыдилась слез, но западная половина нуждалась в этом и не хотела подчиняться никакой дисциплине.

— Сын мой. — В ее голосе была такая нежность, что она и впрямь могла заменить ему мать. — Я знала, что ты вернешься. Я молилась, чтоб ты нашел в себе мужество сделать это.

— Я боялся, оба. — В его голосе звучали слезы. — Я так виноват перед вами. Видеть всю боль, которую я причинил вам...

— Ты не причинял мне никакой боли, Николас, — мягко сказала она. — Ты всегда был для меня больше сыном, чем Сайго. Слабый духом, он принадлежал душой и телом своему отцу. Сацугаи был для него солнцем, он определил жизненный путь Сайго. Безумие отца перешло к сыну.

Николас заметил, что она ни разу не назвала Сайго “мой сын”. Для матери это было довольно странно. Он поднял голову, и их взгляды встретились. Он не увидел в ней ни гнева, ни печали. Скорее в них была смесь покорности судьбе и любви... любви к нему, Николасу.

— Он был сущим дьяволом, — говорила меж тем Итами. — Я никогда раньше не верила, что такое возможно в человеке. Принято думать, что закомплексованность ослабляет экстремистские проявления! — Она покачала головой. — Но у Сайго все было иначе. В нем была бесхитростная чистота, которая могла быть восхитительной, будь она направлена в нужную сторону.

Его гибель не была для меня бременем, с которым мне пришлось идти по жизни. Мне не положено говорить, что я желала его смерти, но я не стыжусь этих слов. С какой стати? Все, с чем он соприкасался, увядало и умирало. Это был какой-то демон разрушения.

— И при всем том, — сказал Николас, — я не могу гордиться, что уничтожил его.

— Разумеется, — сказала она, — ты руководствовался чувством чести. Ты — сын своей матери.

И тут он увидел, что она улыбается ему. Непроизвольно он ответил ей тем же: в его сердце вспыхнул свет, как будто все тучи развеялись после удара грома.

Долгое время они ничего не делали, наслаждаясь обществом друг друга, заново знакомясь, находя новый, неожиданный уровень их взаимоотношений, после того как тяжкий груз прошлого, мешавший им ранее, был сброшен.

— Я рада, что ты пришел именно теперь, — сказала она ему на следующий день. — У нас тут были один или два подземных толчка, не очень сильных, но довольно неприятных.

Николас припомнил распечатки, полученные с первого спутника, которые показывал ему Проторов. На них отмечался пик тектонической активности. Однако он ничего ей не сказал.

— Я не выбирал время, оба; это оно меня выбрало.

Она кивнула в ответ, слегка улыбнувшись:

— Вот почему мы все должны научиться переходить реку вброд, правда, Николас? Он немного удивился:

— Я не знал, что вы читали Мусаши.

— Не только читала, но и изучала. — Она заразительно рассмеялась. — Ты еще многого обо мне не знаешь, хотя, думаю, во всем мире нет другого человека, которому я открыла столько своих секретов!

Это я направила к Сайго кое-каких бизнесменов — людей, которых оскорбил Рафаэль Томкин; людей, которые хотели его смерти.

Николас обернулся к ней:

— Я не понимаю вас.

— Ты задумывался хоть на минуту, сын мой, что я испытала, когда потеряла твой след после твоего ухода из дома? Моя любовь простирается так же далеко, как и моя защита. В чью дочь ты влюбился? Сколько времени потребовалось бы Сайго, чтобы узнать про это? Как долго он мог с ювелирной точностью объединять выполнение двух задач — профессиональной и личной? Наверняка это нарушило его тонкое чувство логики, и устоять он не мог.

У Николаса все поплыло перед глазами.

— Так вы... это вы послали его за мной? — Он приложил ладонь ко лбу, не веря своим ушам.

— Дорогой мой, — мягко произнесла она, — ведь он был похож на дикого быка, на огромного раненого вепря. Он был опасен и становился все опаснее с каждым днем. По трезвом размышлении я не могла допустить, чтобы это продолжалось.

Она остановилась и в первый раз дотронулась до него легким, но точным жестом, наполненным — как все японские жесты — глубокого значения.

— Ты думал, что я послала его, чтобы причинить вред тебе? Я послала Сайго на его собственную смерть. Возможно, я убила его, если взглянуть на это в определенном свете.

— Но при этом умерли другие люди, оба-тяма! О них тоже надо было подумать!

Некоторое время она молчала, шагая по траве, покрытой пятнами теней от образуемых подстриженными деревьями аллеи.

— Что тебе на это ответить, сын мой? Жизнь лишена совершенства, потому что мы люди, а не боги. Это у богов все ясно, но ведь они не живут, а только существуют, по их собственному определению.

Она оперлась рукой о суковатый ствол дерева. Они помолчали.

— Я сожалею о смерти... любой смерти. Но часто ради излечения приходится удалять и часть здоровой ткани. Это несправедливо, и это определенно мне не по душе. Но пришло время учиться переходить реку вброд. Как ты сказал, не мы выбираем, а скорее нас выбирают.

Он выразился не совсем так, но он подозревал, что Итами это помнила. То, что она сказала, было в любом случае более подходящим. Он понимал: то, что произошло между ним и Сайго, в действительности не было делом их рук. Скорее это было предопределено за поколение до них постоянной враждой между их отцами. Сыновнее почитание заставило их довершить то, что было начато давно.

Он не мог удержаться от мысли о тех, кто погиб из-за кодекса чести, который не был их изобретением: Эйлин Окура, Терри Танака, док Дирфорт, а сколько еще полицейских и других людей, чьих имен он не знал? И еще Лью Кроукер. Николас понимал мудрость слов своей тети, даже соглашался с ними. И все-таки что-то внутри него протестовало, как бы издали: “Это слишком высокая цена; даже одна-единственная жизнь — слишком высокая цена за выполнение “гири”.

Какое-то время спустя Итами сказала:

— Я была откровенна с тобой, Николас, ты должен ответить мне тем же. Объясни мне свое появление здесь. Уверена, что ты пришел не только для того, чтобы увидеться со мной после долгой разлуки.

— Для этого тоже.

Но она опять была права. Всю дорогу его мысли крутились вокруг одного и того же. В результате эта проблема стала расти в размерах и не покидала его даже во сне.

Акико!

Она не была Юко, хотя у нее было лицо Юко. Почему? Ведь она не могла родиться с такими же абсолютно чертами, как у его Любимой. Природа не повторяет свою искусную работу с такой точностью, за исключением разве что близнецов.

И если, как он был сейчас уверен, ее лицо создано искусственно, человеческими руками, значит, его ведут, как собачку на поводке, к какой-то личности, которая желает его гибели; личности, которая могла изобрести такую эмоциональную пытку.

Итами абсолютно права: Сайго был сущим дьяволом. Потому он инстинктивно прибежал сюда в дом своей тети в поисках ответа на необъяснимое.

— Но есть и другая причина, оба, еще более настоятельная. Я недавно повстречался с женщиной с чертами лица Юко. Она и Юко, и нет. Ее зовут Акико.

Итами повернулась лицом в сторону садящегося солнца.

— Я знала женщину с таким именем, — ответила она. — Когда-то я ее любила, а она меня почитала, как невестка почитает свекровь.

Николас почувствовал, что у него сжалось сердце. То, о чем говорила Итами, показалось ему чудовищным, грязным, если не позорным.

— Они с Сайго жили как муж и жена? — выдавил он из себя.

Итами утвердительно кивнула.

— Она была ученицей?

Итами отлично поняла, о каких ученицах он говорил. Для них могли быть только одни ученицы.

— Да. — Ее голос снизился до шепота. — Они встретились в Кумамото. Акико обучалась там два года, потом уехала.

— Куда?

— Я не хочу об этом говорить.

— Итами-сан...

— Это постыдная вещь. — Ее голос стал холодным; перед ним теперь была старая и печальная женщина. — Не заставляй меня говорить о ней.

Он обошел ее и встал у нее на пути.

— Я должен это знать! Должен! Она за вашего сына...

— Не называй его так!

— Она — последнее оружие Сайго против меня, разве вы этого не видите? Если вы не поможете мне, боюсь, ей удастся то, что не удалось ему.

Ее глаза были ясны.

— В самом деле?

Он кивнул.

— Где-то на севере, в горах, живет сэнсэй. Его зовут Кёки.

— Это не имя, — сказал ошеломленный Николас. — Это душевное состояние, равнозначное сумасшествию.

— И тем не менее Акико туда ушла; именно там она научилась скрывать свое “ва”, там обучилась “дзяхо”. — Итами нахмурила брови и отвернулась. — Я тебе все рассказала, хотя это причиняет мне боль.

Он долго ждал, когда она заговорит вновь. Для этого было много причин. Прежде всего, он хотел дать ей возможность вернуть самообладание. Кроме того, ему хотелось и далее упиваться безмятежной атмосферой, которая ласкала его дух материнской лаской. И наконец, он хотел, чтобы эти минуты взаимопонимания между ними продолжались. Наконец он решился заговорить:

— Я должен идти, хаха.

— Хорошо.

— Вы не поцелуете меня на прощание, как этому научил Цзон мой отец?

Итами обернулась. Ее глаза были огромны, казалось, они вместили весь мир. Ласково взявшись за него руками, она легко приподнялась на носки и прижалась губами к щеке, словно делала это тысячи раз.

— С днем рождения, хаха-сан, — прошептал он.

— Живи долго, Николас, — выдохнула Итами. Она осталась в саду одна, птицы сладко щебетали над головой, встречая наступление сумерек.

* * *

Токио привел Жюстин в такое замешательство, какое не испытывает паренек из Небраски, впервые оказавшийся в Нью-Йорке. Это было не то, что она ожидала, и не то, что она хотела от него.

Он пульсировал вокруг нее, точно огромный муравейник, его атмосфера была удушливой, как в угольной шахте. Она вступила в нее со всевозрастающим трепетом и ко времени, когда ее довезли до подъезда гостиницы “Окура”, была готова повернуть назад и уехать домой. Единственное, что удержало ее от такого шага, — Николас, точнее, мысль о нем.

Крэйг Алонж тоже остановился в “Окуре”. Она была с ним немного знакома и в отчаянии нацарапала ему записку, попросив консьержа передать ему, когда он вернется в отель.

Потом она поднялась к себе в номер и полуживая повалилась на кровать. После долгого полета было такое ощущение, будто кожа ее полита маслом, а волосы слиплись от жира. Застонав, она поднялась с кровати и приняла ванну, наполнив ее такой горячей водой, какую только могла стерпеть. Ей было крайне необходимо сейчас снять с себя все слои грима.

Она намылилась и погрузилась в ванну, расслабив мышцы. В это время зазвонил телефон. Она взяла трубку. Звонил Алонж. Он устроился во временном офисе “Сато петрокемиклз” и сейчас вернулся в отель — переодеться перед ленчем. Он предпочитал спортивный стиль в одежде, и никто не предупредил его, насколько консервативными могут быть японцы.

Когда Жюстин спросила его о Николасе, Алонж не знал, что ей ответить. Он слышал, как она волнуется, и не хотел тревожить ее без нужды. Он не имеет понятия, где может быть его босс. Разумеется, он постарается выяснить и перезвонит ей.

В офисе Сато не знали ничего нового о мистере Линнере. Не хочет ли Алонж-сан поговорить с Нанги-сан?

Возвращение Тандзана Нанги из Гонконга было для Алонжа новостью, и он ответил:

— Да, соедините меня, пожалуйста.

Когда его соединили, он рассказал Нанги о Жюстин.

— Приведите ее с собой, — сказал Нанги, — я сам поговорю с юной леди.

* * *

Нанги положил трубку и откинулся от стола. Он лишь час назад приземлился в аэропорту Нарита и мыслями был еще в Гонконге. Он думал о Везунчике Чу и его отце-Драконе. Все его мысли были сосредоточены вокруг Триады “Грин Пэнг”. В течение этого месяца они совершат налет на торговую компанию “Сунь-Ва” на Сай Пин Шань-стрит. Не обойдется без насилия, погибнут люди. Одним из этих людей будет мистер Лю; возможно, другой окажется молодая женщина по кличке Сочная Пен.

Вне зависимости от результата, это не имеет к Нанги никакого отношения; это скорее война Триады, территориальная разборка. Так, по крайней мере, напишут все газеты; так воспримут это обыватели и полиция. Такой образ жизни был принят в колонии короны. Ничего не поделаешь — карма. Ло Вану тоже придется принять его. Может, перед тем как заключить соглашение с Нанги, ему следовало посоветоваться с кем-нибудь из знающих людей.

На самом деле налет был согласован между Нанги и Везунчиком Чу еще до встречи с Ло Ваном в Оушн-парке. Не были забыты и патриотические мотивы, на которые Нанги просил Везунчика Чу обратить внимание Третьего кузена Тока. Нанги не аннулировал своего соглашения с Ло Ваном, а контакты с Рэдменом, осуществляющиеся ради дезинформации, прекратятся в ближайшие три недели.

Но его состояние удовлетворенности длилось недолго. Послышался осторожный стук в дверь, и Нанги повернулся вмес-те с креслом к входящему. Он увидел Кэя Хагуру, одного из старших вице-президентов Сэйити Сато.

— Входите, Хагура-сан.

“У него явно нездоровый вид, — подумал Нанги. — Наверное, ему надо дать отдохнуть. Ничто так не восстанавливает душевные силы, как время, проведенное в кругу семьи”.

— Простите меня за вторжение, Нанги-сан. — Хагура кланялся с чрезмерным усердием. Лицо его побелело и скривилось.

За его спиной Нанги заметил суматоху в муравейнике офисов на 52-м этаже.

— Итак, Хагура-сан. — В голосе Нанги проскользнуло раздражение. — Чем могу быть полезен?

Голова Хагуры была опущена, глаза избегали встречи с глазами Нанги.

— Только что телеграфом пришло сообщение из нашего офиса на Хоккайдо. Там произошел... э-э-э... вероятно, несчастный случай. Пока еще никто точно не знает.

Нанги выпрямился в кресле, пульс его участился.

— Что за несчастный случай, Хагура-сан? Насколько серьезный? Кто в него вовлечен?

— Я боюсь, что это касается... Сато-сан, — запинаясь, будто у него удалили голосовые связки, выговорил Хагура. — Произошла автомобильная катастрофа.

— А что Сато-сан? — с трудом проговорил Нанги. — Как он?

— Спастись было невозможно, — сказал Хагура. Он не хотел произносить рокового слова, как будто его нежелание превращало все это из факта в простой слух.

— Хагура-сан! — рявкнул Нанги. Старший вице-президент закрыл глаза, покоряясь неизбежности.

— Сато-сан мертв.

Нанги старался не выдать своих чувств. Он знал, что сейчас главное — выражение его лица. Этот “кобун” был чем-то вроде самурая на службе у сёгуна. Он был безоговорочно предан его курсу. Он мог двигаться только вперед и ни шагу назад. Запрещалось даже колебание. А “Тэндзи” ждать не может.

— Благодарю вас, Хагура-сан. Я понимаю, как это должно быть трудно для вас.

Хагура поклонился, принимая этот комплимент.

— Это мой долг, Нанги-сан.

На него произвело впечатление “ва” Нанги-сан. Он чувствовал, что гармония не покинула этот кабинет, создавая атмосферу власти. Перед лицом трагической и совершенно неожиданной новости это действительно ободряло. Новость о том, что здесь произошло, распространится по всему “кобуну”, все узнают о героизме Нанги и железной выдержке, которые должны восполнить пустоту, ощущаемую всеми вследствие потери Сэйити Сато.

Оставшись в кабинете один, Нанги сломался. Глаза его заволокло слезами, в горле встал комок, который было больно проглотить. Он тупо смотрел в высокие окна.

“Вначале Готаро, — подумал он, — потом оба-тяма, Макита. Но только не Сэйити, ни в коем случае не Сэйити!” Сколько в жизни человека бывает людей, с кем он может делиться? Сколько встречает он в своей жизни таких людей, кто его понимает? Одного или двух, горсточку, если повезет. С кем же теперь он будет беседовать, спрашивал себя Нанги. Кому он будет доверять, с кем разрабатывать планы, радоваться недавним успехам в Гонконге? Все это доставалось на долю Сэйити. Сейчас не осталось никого.

В нем кипели гнев и глубокая, неизбывная печаль. На этот раз он отвратил свою любовь и возненавидел Господа, в которого верил безгранично и чьим заботам препоручил свою бессмертную душу. “Как ты мог совершить такое?” — бранился он про себя. Было ощущение бессмысленной жестокости, огромной несправедливости. Ведь они были как близнецы, Тандзан и Сэйити, знали души друг друга, доверялись друг другу, несмотря на все их ссоры и разногласия. Как в любой доброй семье, их размолвки заканчивались к удовлетворению обеих сторон. Всего этого больше нет. Почему?

Если бы Нанги был в этот момент способен размышлять объективно, он бы понял, что потерял куда больше, чем дружбу, дорогую его сердцу. Он потерял также восточное чувство покорности и согласия, веру в космический смысл жизни. Он потерял свое место в этой системе ценностей, а это было действительно серьезно.

Он снова надел на лицо маску, когда Крэйг ввел Жюстин в сад 50-го этажа, где Нанги пожелал ее принять.

* * *

Чиновник из “Томкин индастриз” долго не задержался. Он представил их друг другу и поспешил на деловой обед.

“Итак, — думал Нанги, разглядывая ее. — Это дочь Рафаэля Томкина. Интересно, по-прежнему ли она любит этого гайдзина Линнера?” Он слышал, что они держали себя весьма холодно на похоронах Томкина.

— Хотел бы выразить вам соболезнования, мисс Томкин, — сказал Нанги, склонив голову. — Я близко знал вашего отца и восхищался им.

Жюстин чуть было не исправила “мисс Томкин” на “мисс Тобин”, но это разделение, которое она создавала для себя годами, теперь показалось искусственным и бессмысленным.

Вместо этого она сказала:

— Благодарю вас, Нанги-сан. Признательна вам за ваш огромный букет. — Она осмотрелась. — А здесь очень красиво.

Он коротко кивнул ей в ответ:

— Не хотите ли выпить?

— Джин с тоником был бы очень кстати, — сказала она, усаживаясь в кресло рядом с зеленым бамбуком в кадке. “Что здесь происходит? — спросила она себя. — Он выглядит очень старым и потрясенным”. От Николаса она знала, что прямые вопросы японцам задавать нельзя.

Она отхлебнула напиток, стараясь не замечать хромоту Нанги, ковылявшего от бара к соседнему с ней креслу.

— Это в некотором роде сюрприз видеть вас здесь, в Токио, — сказал он, устроившись в кресле. — Вам не требуется какая-нибудь помощь? Только скажите, я распоряжусь, чтобы наша молодая сотрудница провела вас по самым лучшим магазинам. А ночью мужчины проводят вас по...

— Я прилетела сюда в поисках Николаса, — сказала она, оборвав его на середине фразы. Ее возмутили предположения, которые он сделал в отношении нее как женщины, но у нее хватило здравого смысла не обнаружить своих чувств. Внешне она была спокойной и холодной и потому выросла в глазах Нанги неизмеримо.

Помимо его воли это произвело на него впечатление.

— Понимаю. Конечно, это вызывающая уважение причина для путешествия на край света.

Пока он молчал, Жюстин почувствовала, как внутри у нее все холодеет. Ей хотелось вскочить и закричать: “Что случилось? С ним все нормально?”

— Вы не знаете, где он может находиться сейчас? — Она сама удивилась себе — настолько ровным был ее голос. Николас гордился бы ею. Но при этой мысли к ее глазам подступили слезы. “Что же случилось?” — снова спросила она себя.

— К сожалению, нет, — ответил Нанги. — Я сам только что вернулся из продолжительной деловой поездки. И я только сейчас вхожу в курс событий, которые произошли в мое отсутствие.

“Он так чертовски спокоен, — подумала Жюстин. — Как ему это удается?” Она не осознавала, что является достойной парой для Нанги.

С каждой секундой разговора его уважение к этой гайдзин возрастало. Из-за ее самообладания он решился рассказать ей то, что она сама так или иначе узнала бы через несколько часов.

— Я боюсь, что произошло несчастье, мисс Томкин. В мое отсутствие Сато Сэйити, — он употребил японскую форму, — погиб в результате аварии.

— Боже мой! — Жюстин вцепилась пальцами в колени, забыв о напитке, стоявшем рядом с ней. — Он был... один?

Ее голос был почти не слышен.

— Я понимаю вашу тревогу, — сказал Нанги. — По моим сведениям, он был во время аварии один в машине.

У нее задергалось веко, и ей пришлось закрыть глаза. “Авария, — подумала она. — Он использует это слово, как медики употребляют слово “ушел”, скрывая под ним самое ужасное”.

— Я... я страшно сожалею, Нанги-сан, — сказала она. — Прошу вас, примите мои соболезнования. Я так много слышала о доблести Сато-сан в бизнесе и в личной жизни.

Нанги смотрел на нее во все глаза с откровенным восхищением. Так где же тот поток отвратительных эмоций, которых он мог ожидать от варварки? И где неприятные намеки на близость Нанги и Сато, которые могли бы оскорбить его? Ничего подобного. Вместо этого она выразила соответствующие чувства в соответствующей манере, учтиво отозвавшись о них обоих, о Сато-сан.

— Я вам очень признателен, Томкин-сан, — ответил он голосом, смягченным эмоциями. — Вероятно, вам стоило бы вернуться в отель. Или, как я уже сказал, кто-нибудь из сотрудников компании проводит вас по городу, если вы пожелаете. В любом случае, как только мы узнаем что-нибудь о местонахождении Линнера-сан, мы тут же дадим вам знать.

— Если не возражаете, я предпочла бы остаться здесь, — возразила Жюстин, — разумеется, если я не помешаю вам.

— Нисколько, — ответил Нанги и позвонил Хагуре. Ему преподали урок: женщинам диктовать нельзя.

* * *

В густом лесу, окружавшем дом Итами, Николас начал свои поиски, используя самые простые инструменты, которые он взял с кухни своей тетушки с ее благословения.

Он искал в земле отверстия определенной формы, и это отняло у него какое-то время. Лес теперь стал гуще, чем в дни его детства. Но, может, это было лишь плодом его воображения, потому что никогда не обращаешь пристального внимания на окружающие тебя предметы, если место тебе не нравится.

Небо, когда он выхватил взглядом его клочок сквозь сводчатый балдахин из ветвей и листьев, казалось странно желтым. Таких сумерек он не видел прежде. И атмосфера была какая-то необычная: воздух тяжелый, как свинец, не шевелится ни одна травинка. Даже насекомые безмолвствуют. И птиц совсем не было видно.

Наконец он нашел то, что искал, но продолжал свою работу. Большую часть времени он провел на дереве, в ожидании. Закончив свою работу, он улыбнулся удовлетворенно.

Немного погодя увидел выступ скалы, забрался на него и стал ждать.

Здесь и нашла его Акико — он сидел в позе лотоса. Все начинала обволакивать темнота, длинные тени, синие, как лед, ложились пятнами на зеленый ковер земли, на скалы и поганки, на мох и полевые цветы. Наступил вечер — время перехода от дня к ночи. Жаворонки и зяблики уступали место козодоям и совам, дикие кабаны и кролики — лисам и ласкам. Николас услышал негромкий шум шагов.

Она возникла из густой листвы, точно еще одна тень, и приблизилась к нему.

— К сожалению, я не смогла вернуть тебе твой дай-катана, — сказала она.

— А то бы ты меня им убила?

Она ответила ему уклончиво:

— Слезай со своего голубиного насеста, и мы поговорим.

Николас осторожно слез. Он думал о Масасиги Кусуноки. Еще с того времени, как Сато упомянул его имя в связи с “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”, оно запало ему в подсознание, как заноза. И хотя он был вдалеке от Ёсино уже долгое время, он все еще помнил, что ни в Японии, ни за ее пределами нет ни одного сэнсэя, который бы носил это имя.

При этом он знал, что Сато не лжет и что ему самому не солгали. Для чего бы они стали лгать? Он не мог придумать никакой причины. Масасиги Кусуноки существует — или существовал до того, как был убит, — и не существует. Кем он был и кто убил его?

Может, это была Акико, его ученица, которая сидела напротив него на татами, беседуя о мирских делах, скрывая свое намерение.

Этот безумец Кёки научил ее вести себя так, что сэнсэй видел только свет ее “ва” и потому забыл об осторожности? Не так ли она собирается поступить и сейчас, на этот раз с ним?

Трава прекрасно заменяла им татами. Тьма, скрывшая холмы и верхушки деревьев, окутала пеленой ночные создания, каковыми сейчас были и они, ласкала их в мягкой колыбели. Они вновь были у себя дома во тьме этой ночи. Слабый отсвет звезд красил их лица в холодный синий свет.

— Я отыскал бы тебя даже без этой татуировки, — сказал он.

— Никто, кроме тебя, не понял ее истинного значения. — Она чуть наклонила голову.

— Да, — согласился он. — Я знаю легенду о Сине, меняющем облик; о дьяволе, которого он создал с помощью “дзяхо”. Она рассмеялась ему в лицо:

— И ты веришь всему этому?

— Я верю в “Кудзи-кири”, — ответил он. — Ив “кобудэру”, и в у-син. Я знал одного маходзукаи... — Он сделал выразительную паузу — с тем, чтобы ей было понятно, что он еще не закончил фразу. Теперь она больше не смеялась. — Ты его тоже знала, Акико. Это Сайго.

Он словно принес в кармане ключ и теперь протянул ей. Он подумал, что она его взяла, но еще могла быть не готовой к использованию его самостоятельно.

— Теперь я знаю истину, — продолжал он, — твои драконы-близнецы рассказали ее мне языками огня. Перед тем как быть убитым своими соотечественниками, Син оставил свое фирменное клеймо-акума. Син был сэнсэем во многих искусствах, нанесение татуировки было только одним из них. Он это делал, как говорят, для того, чтобы можно было в любое время опознать своих учеников, чтобы они были неотрывно привязаны к колесу его кармы. У тебя был сэнсэй, Акико-сан, который отметил тебя своими искусными руками? Не могу допустить мысли, что ты зашла мимоходом в какое-то уличное ателье. — Конечно, он мог напрямую назвать имя Кёки, но этим он бы дал ей огромное преимущество.

— Итак, ты знаешь об у-син, — сказала она, вставляя ключ, который он ей дал. — Для меня большое облегчение, что еще кто-то это знает. И этот кто-то — ты.

А между тем она думала: “Амида! Не могу этому поверить. Я смотрю на него, и моя любовь столь сильна, что мне нужно сдавить мою старую ненависть белыми пальцами; я обязана держать ее в уме каждую секунду, иначе она может ускользнуть из меня, как песок”.

— Акума Сина послужил причиной стародавней мести. Как и у меня. Моя фамилия — не Офуда.

— Нет, — умышленно прервал ее Николас, — твоя фамилия — Сато. А Сато-сан, твой муж, мертв.

Она опустила голову.

— Я так и знала. Очень жаль! — Ее глаза блеснули под беспощадным светом звезд. — Жаль, что я не смогла лишить его жизни своими руками, применив четвертое наказание у-син.

— Кун, — сказал Николас, употребив китайское слово “дворец”, означавшее наказание кастрацией. — Ты бы сделала его евнухом перед тем, как убить.

— Он это заслужил не меньше, чем его дружок Тандзан Нанги, — ехидно сказала она. — Он еще испробует на себе мою ужасную мощь. Эти двое погубили моего настоящего отца — Хироси Симаду.

Николас всерьез удивился.

— Вице-министр Симада был твоим отцом? — Он хорошо знал это имя по личным причинам, поскольку Симада был одной из первоочередных послевоенных мишеней полковника. — Но ведь его жена родила ему лишь двух сыновей!

— Его любовницей была моя мать! — с гордостью ответила Акико. — Она была таю ойран в Ёсиваре, причем лучшей из них.

— Симада совершил сеппуку, был грандиозный скандал...

— Хитро состряпанный Нанги, Сато и их наставником Ёитиро Макитой.

Николас знал, что это была очевидная ложь. Улики против Симады были бесспорны и неопровержимы.

— Они наворотили горы лжи, полуправды, небылиц. И этого было достаточно. — Лицо ее перекосилось от ненависти. — Более чем достаточно в атмосфере, которая граничила с безумной истерией, когда дело касалось войны. — Он почувствовал, что она собирается с силами. — Твой отец, полковник Линнер, настоял на том, чтобы всю эту ложь довести до сведения общества. Линнер хотел убрать моего отца со своего пути еще тогда, когда он боролся за твердую линию против вмешательства оккупационных властей в политику Министерства торговли и промышленности.

Николас вспомнил, как его отец сказал ему в тот день, когда вице-министра Симаду и его жену нашли мертвыми в луже крови: “Никогда не радуйся смерти другого человеческого существа. Лучше испытывай удовлетворение от того, что искоренен источник зла. Члены Министерства торговли и промышленности затягивают борьбу за власть, начатую годы назад членами довоенных “дзайбацу” в их канмин иттай, контрольных ассоциациях. Когда человек объединяется с дьяволом, мы должны исполнить свой долг. Мы должны действовать. Человечество не сможет существовать, если не выпалывать сорняков”.

— В обвинениях, выдвинутых против твоего отца, Акико, не было ничего ложного, — сказал он. — Ты не можешь отрицать неотвратимость наказания.

Но его слова, казалось ему, звучали где-то далеко. Было невероятно трудно оторваться от этого лица, сейчас столь близкого к нему. Ему казалось абсолютно неважным, что на самом деле она — не Юко. Об этом ему говорил разум, но владели-то им чувства. Они обходили разум стороной. Что он видел в ней такого, что вызывало подобную реакцию?

Все это не притупляло в нем чувство опасности; оно просто затуманивало сознание, превращая прозрачное в непроницаемое.

И еще одно его совершенно поразило. Несмотря на то что рассказывала ему Итами, несмотря на то что он уже знал об Акико, в дополнение к тому, что он подозревал, для него явилось неожиданным, что он, как ни пытался, ничего не почувствовал, кроме сияния ее “ва”. Что именно она чувствовала по отношению к нему, он сказать не мог. Но он не ощущал враждебности, злобы, вообще ничего негативного. И опять он задумался, не то же ли самое испытывал Масасиги Кусуноки перед тем, как Акико набросилась на него со своим “дзяхо” и лишила его жизни.

— Они использовали полковника, — сказала она. — Надо было видеть их глаза — безжалостные, словно камни. Они натащили ему разных отбросов, и он все это проглотил.

— Что бы ни сделали Сато и Нанги, это не имеет отношения к трем невиновным, которых ты уничтожила походя, — продолжал он, игнорируя ее логику.

Она зло сплюнула.

— Не говори мне о невиновности! В этой компании вообще нет невиновных! Виновны двое, а обвинять надо всех одинаково.

Николас подумал о мисс Ёсиде, и ему стало жаль как эту женщину, сидящую перед ним на расстоянии вытянутой руки, так и ту. “Смотри, чем может стать жизнь, — подумал он. — После этого не на что надеяться”.

Но он достиг-таки одной из своих целей; он выяснил все, что собирался узнать. Из ее слов он понял, что она не позволит ему встать и уйти; каковы бы ни были ее личные чувства, она слишком хорошо обучена; в конечном счете дух у нее такой же слабый, как и у ее первого мужа, она находится под властью чар “дзяхо”. Ему никогда не удастся убедить ее в своей правоте. Как сказал Акутагава-сан, эти силы так разъедают разум и душу, что всегда подвергаешься ужасному риску скорее уступить им, чем обратить их себе на пользу, как это имеет место с приемами боевых искусств.

Теперь он глядел на нее другими глазами, узнав наконец, кому он смотрит в лицо. Она была мико, колдунья, которая, маскируя свои истинные намерения, может нанести удар в любой момент и погасить твою жизнь. Это может произойти во время поцелуя или объятия, и ты никогда не почувствуешь угасания ее “ва”, разрушения гармонии из-за вспышки агрессии. Он даже не знал, достигла ли она Пустоты.

Ее намерения навсегда были недоступны его пониманию, и он знал, что поступил правильно, так долго дожидаясь ее под деревом. Он понимал, что находится перед лицом смерти. Ему не казалось насмешкой судьбы то, что она пришла к нему в виде его первой любви, единственно истинной и нужной. Если он сейчас умрет, то се лицо он увидит последним. И он уйдет в небытие, мечтая о Юко.

— Какая вокруг тишина, — тихо проговорила Акико. — Животные попрятались в норах, птицы — в гнездах, насекомые уснули. Даже ветер стих. Все в этом мире для нас двоих.

Ее глаза блестели. Ему показалось, что он видит луну, отражающуюся в глазах, светящихся матовым блеском, будто тончайшие шелка. Это были глаза Юко.

— Потому что мы — любовники, Николас. Последние два любовника, еще оставшиеся в этом мире. Когда мы сольемся с тобой, то объединятся не просто наши тела, проникающие друг в друга и проникаемые, то же произойдет с нашими душами. Эти облака и дождь слили наши души воедино, Николас. У нас теперь своя татуировка, так же навечно выколотая, как и мои драконы. Мы будем знать друг друга всегда. В кого бы мы ни перевоплощались по велению кармы — все равно мы узнаем друг друга. Человек или барсук, чайка или змея, какая разница? Танец душ, который мы исполнили, сохранит нашу связь.

Кажется, она пододвинулась ближе? Николас не мог бы сказать этого с уверенностью. Ее слова начали светиться, как и ее глаза, как и звезды, свет которых падал на них сквозь кружево теней.

Теперь она наклоняется к нему? Разве он не чувствует прикосновение ее упругих грудей к своей груди? Разве не чувствует, как погружается в тепло, как ее дыхание овевает его запахом сирени? Он уже не принадлежит себе, только ее “ва”, светящийся маяк, постоянный, как море, существует теперь для него.

Он вспомнил их горячечную ночь в саду Сато, и ему захотелось, чтоб все вернулось назад. Сато. Ощутил, как ее руки обняли его за спину, легли на плечи, кончики пальцев ласкают шею.

“Помни о Сато, — думал он, — и о том, как ты предал его, как нарушил священную клятву защищать его”. Для него сейчас существовал только один выход.

— Нет! — Его крик эхом отозвался в ночи. — Я не могу позволить себе этого! Я не могу любить тебя, мико!

Он высвободился из ее полуобъятия, выхватил короткий нож, который взял в доме Итами. Хотя этот нож был с кухни, но лезвие было острым, как бритва, и его можно было считать ритуальным оружием.

Без колебаний Николас вонзил себе в живот нож по самую рукоятку. Кровь, черная во тьме ночи, полилась ему на колени, на траву, на руки Акико.

Лицо Николаса исказилось в агонии. Голова задрожала, когда он вспорол низ живота, место, где находится “хара”, горизонтально, слева направо.

Акико была в шоке. Глаза ее округлились. “Амида! — прошептала она. — Столько крови!” Она лилась ручьем из самого центра его существования, унося с собой его силу, его жизнь. В ней боролись противоречивые чувства: восторг и печаль, шок и паника, удовлетворение и страх. Тот ли это конец, к которому она стремилась? Это ли кульминация ее тщательно подготовленной мести?

Она понимала, что это так, но потом ей начало казаться, что она хотела другого. Она всю жизнь боролась, чтобы освободиться от традиционной роли слуги мужчины. В основе этой борьбы было отрицание всего, чем была ее мать, ее бунт против того, что крылось за высоким положением таю. Именно поэтому она решила обучиться самым жестоким приемам боевых искусств, хотя это было мужское дело. Всю свою жизнь она боролась за то, чтобы занять место рядом с мужчиной, как равная с равным.

Но потом она увидела, что эта навязчивая идея сделала ее пешкой в руках тех самых мужчин, к которым, как ей казалось, она была ближе всего: Кёки, Сайго и, наконец, вице-министр Симада. Она поняла, что ее отец более, чем кто-либо другой, определил направление ее жизни. Так же, как это сделал отец Сайго со своим сыном. Они были оба одинаковые, она и Сайго. Полностью сотворенные из зла.

Слишком поздно она сделала это открытие. Понадобилась смерть человека, которого она любила так, как никогда никого не любила.

Она открыла было рот, чтобы произнести что-то, раскрыла руки, чтобы показать чистоту своих намерений, но в этот момент земля под ними закружилась, как будто с помощью “дзяхо” она вдруг превратилась в воду, что было выше даже ее понимания.

Раздался пушечный грохот, отозвавшийся эхом в ночи: звук отражался от препятствий, которых только что не было вовсе.

Мир рушился, земля разверзлась, будто раскрытая пасть чудовища. Цветы и кусты, деревья и трава были проглочены зияющей ямой, у которой не было дна.

В ноздри Акико ударил резкий запах газа, серы и зловоние плавящегося металла.

И тут она потеряла равновесие, упала, покатилась, кувыркаясь, не зная, где небо, а где земля. Все, что она могла, это тянуться вверх, цепляясь за комья осыпающейся под ее руками земли.

Николаса тоже сбило с ног и пронесло по воздуху этим первым толчком землетрясения, эпицентр которого, как точно предсказал советский спутник, находился в одном километре к востоку от этого места.

Его отшвырнуло, отбросило от того места, где они с Акико стояли коленопреклоненные, над искрящимися лужами крови, которая вылилась, когда он вонзил нож в только что убитую лису, которую он обвязал, как пояс, вокруг талии под своим кимоно. Он правильно рассчитал, что только шок такой силы может надолго подавить “дзяхо”.

Он больно ударился о камни, ставшие зазубренными и острыми из-за трещин, возникших в недрах гор и расколовших их, точно яичную скорлупу.

Николас попробовал встать на ноги, но толчки были еще такими сильными, что его опять опрокинуло навзничь. От места, где он был ранее, его отбросило, вероятно, метров на десять или пятнадцать, и он поднял голову, отыскивая глазами Акико. Ее не было видно, что было неудивительно в этом хаосе.

Он оказался в самом центре взбесившегося мироздания. Там, где только что стояли деревья, были зияющие провалы, похожие на израненные десны. Эти же деревья пронзали агонизирующую землю, точно стрелы, пущенные гигантским лучником прямо вверх, над своей головой, с их переплетенных корней осыпались огромные комья земли.

Спустя минуту Николас пополз по тропинке, по которой пришел сюда. На это потребовалось время. Ему пришлось несколько раз делать крюк и останавливаться, пока остаточные колебания почвы вибрировали у него под руками и коленями, как сердитые вскрики богов.

Наконец он добрался до разлома — мощной зазубренной прорехи во Вселенной. Вид раскрытого пространства на том месте, где мгновение назад была твердая почва, вызывал чувство благоговейного ужаса. Это привело его в замешательство. Даже его, родившегося здесь и привыкшего к подземным толчкам. Но к ним никогда не привыкнешь и не перестанешь содрогаться перед титаническим проявлением их силы.

В наступившей после грохота землетрясения глубокой тишине ему показалось, что он слышит чей-то голос. Он осторожно подполз к неровному краю разлома.

Она была там, внизу. Ее хрупкое овальное личико бросилось ему в глаза посреди нагромождения обломков камней, расщепленных деревьев и прочего.

— Николас!

Он увидел эти глаза, все еще блестящие. Глаза Юко. Он двинулся к ней и почувствовал, как земля начала осыпаться под ним. Грунт потоком пополз из-под него, и она закричала.

Опустив голову в это абсолютное царство мрака, он осторожно, сантиметр за сантиметром, отползал назад. Глаза искали, где бы зацепиться, чтобы спуститься к ней на помощь. Может быть, по этому дереву, свисавшему как раз над ней? Но ему не было видно, на чем оно держится, и если он допустит ошибку, если оно не выдержит тяжести его тела, то Акико мгновенно погибнет под тяжестью ствола.

— Николас!

Что-то в ее голосе заставило его вновь взглянуть вниз. Да, это она. Просто ее голос изменился по высоте, по тембру.

— Не шевелись! — крикнул он ей. — Я не могу рисковать и спускаться сам. В этой трещине все сыплется. Я поищу стебли и совью веревку, которая выдержит тебя.

— Нет!

Он похолодел от ее полного муки вскрика.

— Не бросай меня, Николас! Не надо больше меня бросать!

Опять начался грохот, на этот раз еще грознее, как будто он исходил из глубины земных недр. “Я не ослышался? — спрашивал себя Николас. — Она сказала: “Не надо больше?”

— Я сейчас спущусь за тобой! — крикнул он.

— Нет! Нет! О Амида! — Он увидел ее лицо, обозначившееся в свете звезд, который стал, казалось, ярче после землетрясения, как будто Вселенная очнулась от тяжелого сна. — Тебя убьет!

Внизу снова все ожило. Он уже был на полпути к Акико, его голые ступни искали точку опоры.

Он увидел, как Акико тянется к нижним концам корней дерева, огромному сплетению корней, похожему на гордиев узел. Но у нее не было волшебного меча, и разрубить его она не могла.

Грохот достиг крещендо, и Николас услышал ужасный скрежет разрывающегося на части мира. Глубоко внизу перемещались тектонические плиты, при их столкновении силы сжатия искали выход вверху, на поверхности земли. Стены разлома дрожали, щель продолжала расширяться. Казалось, даже небеса стонали от боли и мигал звездный свет, пока земля тяжко дышала в агонии.

Николас не слышал ничего, кроме дикого шума, заполнившего его уши. Ему казалось, что не выдержат вибрации и порвутся барабанные перепонки. Вот он увидел, как поползли вниз деревья. Он раскрыл рот, чтобы закричать, но тут ему пришлось, забыв обо всем, рвануться вверх из этой смертельной ловушки, пока его не сбросило в пропасть.

Когда он вновь обрел способность видеть, перед ним предстал совершенно другой мир. Не было ни нависшего дерева, ни расщелин в скале, ни выступов, ни ямок — ничего из того, что он зафиксировал в своем сознании, готовясь спуститься на помощь Акико.

Все, что он ранее видел, исчезло. И вместе с этим исчезла Акико.

* * *

Первым знакомым человеком, встретившимся Николасу после выписки из госпиталя “Тораномон” в Токио, оказалась Таня Владимова. Его не особенно удивила эта встреча: позвонить Минку он так и не удосужился.

Она выходила из лифта в отеле “Окура”, перед которым стоял Николас.

— Что это с вами случилось? — спросила она, протиснувшись к нему сквозь толпу.

Подошел лифт Николаса, и она вошла в кабину вслед за ним.

— Вы выглядите так, как будто вас засунули в мясорубку и забыли ее выключить.

— Вы приехали посмотреть на землетрясение? — Это было лучшее, что он мог сказать в этот момент, и вопрос был вовсе не таким бессмысленным, как казался внешне.

— О да! — кивнула она. — Должна признать, что это очень страшно. Правда, японцы воспринимают это с большим хладнокровием. — Она болтала с показной легкостью. Николас терялся в догадках: что у нее на уме? — А вы были тут?

— Нет, — сказал он, — самый пик его я пропустил. Она терпеливо дождалась, когда он откроет дверь в свой номер.

— Однажды во время небольшого землетрясения я была в Лос-Анджелесе, — доверительно сказала она. — Все было так же, хотя мне говорили, что здешнее было много хуже. И никто не обратил на него ни малейшего внимания. Как будто вообще ничего не было.

— Японцы смотрят на это несколько иначе, — сказал Николас, направляясь в ванную комнату и включая краны. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать шум льющейся воды. — Они воспринимают землетрясения как часть живой природы. Для калифорнийцев же это как смерть: они предпочитают не думать об этом.

Спустя пятнадцать минут, приняв вначале горячий душ, а затем — ледяной, он появился, обернутый полотенцем. Николас снял пластиковый чехол, который закрывал гипсовые повязки на пальцах, чтобы они не намокли.

— Я действительно рад, что вы здесь.

— Отлично! — Она глядела на его руку. — Вообще-то я прибыла по поручению Минка. Сейчас центр тяжести переместился с момента вашей с ним встречи на прошлой неделе. С Проторова на “Тэндзи”.

Наверное, его сковывала усталость или, может, Акико все еще была у него в голове. Как она смогла полностью превратиться в Юко или в некое подобие Юко, которую он все еще держит в памяти, как святыню и символ чистоты? Возможно, это только игра воображения, но он определенно чувствовал, что “ками” его первой возлюбленной каким-то чудом сохраняет ее живой образ, наполняя его сердце любовью и страстью там, где раньше жила только ненависть и жажда мести. В конечном счете все это, вероятно, глупо с его стороны, но он так не думал. Он слишком хорошо знал, как тесно переплетаются жизнь и смерть.

Во всяком случае, он не уловил фальши в ее голосе, что в нормальных условиях сделал бы без труда. Он не был настроен на этот разговор, мысли его витали в других местах. Расслабив свои натруженные мышцы, он рассеялся, рассредоточился и потому был уязвим.

— Это совсем неплохо, — ответил он, поворачиваясь к шкафу за чистой одеждой, — потому что Проторов уже перестал быть угрозой для кого бы то ни было.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Таня, хотя отлично знала ответ.

— Я хочу сказать, — ответил Николас, — что я его убил. — Он обернулся к ней вовремя, чтобы увидеть удивление в ее глазах, когда он закончил. — Я раскрыл тайну “Тэндзи”.

Таню будто громом поразило. После ужасной новости, полученной от Русилова, она почти совсем потеряла надежду. Какие теперь остались шансы на встречу в верхах КГБ — ГРУ? Она знала Мироненко. Собственно, он был ее первым любовником. Именно она сделала его участником оси Проторова. Это произошло как раз перед тем, как она окончила спецшколу на Урале. Мироненко вместе с несколькими другими энергичными, предприимчивыми офицерами ГРУ прибыл с трехдневной инспекцией общежитии и учебных классов школы.

Из всех приехавших Проторов считал Мироненко самым для себя полезным в будущем, потому и пригласил в первую очередь именно его.

Ночью Проторов отправил Таню в его номер. Девушка изголодалась по сексу, накал ее чувств совпал с пиком физиологической потребности. Перед этим сочетанием Мироненко устоять не смог — как это случилось бы почти с каждым мужчиной.

Таня была первой ниточкой, связавшей его с Проторовым: после этого визита Мироненко не хотел рвать с ней отношения. Их роман тянулся всю весну.

Но настало лето, а для Тани это означало конец учебы. Поскольку у Проторова было для нее еще одно задание, куда более рискованное, которое могла выполнить только она, он подстроил так, что жена Мироненко узнала о пассии своего благоверного. Тот понес наказание и оставил Таню. Последовавшее вмешательство Проторова спасло его семью и карьеру. Поэтому, а отчасти потому, что его политические симпатии были схожи с воззрениями Проторова, Мироненко оказался в его лагере.

А тем временем Проторов убрал Таню из спецшколы, предоставив ей возможность самостоятельно проникнуть в самую сердцевину диссидентской организации ее брата Михаила. С его точки зрения, риска тут не было никакого. Проторов хорошо знал, что сердцем Таня на стороне отца, что она рассматривает поведение Михаила как предательство по отношению к их семье. И Проторов направлял неявно работу своих инструкторов во время ее подготовки именно под этим углом.

Со своей стороны Михаил был вне себя от радости при встрече с Таней. Он понял одно: его сестра повзрослела. Для него было просто немыслимо представить себе, что она может быть сотрудником КГБ.

И вот сейчас, когда к Тане вернулась надежда, она автоматически отказалась от замысла убить Николаса и, докладывая Минку в Вашингтоне, пустить пулю в его мозги. Держа в своей голове, как в сейфе, тайну “Тэндзи”, она свяжется с Русиловым — с тем, чтобы он переправил ее домой.

Конечно, она не расскажет ему о своем открытии. Пусть он считает, что она возвращается в Центр с позором, потерпев поражение в схватке с Линнером. После того что произошло в укрытии на Хоккайдо, он проглотит такую версию без проблем.

А потом, на той стороне границы, за Курильской грядой — к Мироненко. Еще есть время до назначенного для совещания срока, и она не собирается делить свой триумф ни с кем из этих честолюбивых мужиков. Нет, она сама представится на этой встрече КГБ — ГРУ как преемник Проторова, самолично избранный им. Переворот состоится. И мечта не погибнет.

Всеми силами стараясь сдержать охвативший ее трепет, она сказала:

— Чем скорее вы расскажете мне об этом, тем быстрее я смогу дать сигнал Минку, и мы покончим с этим раз и навсегда.

Уже одевшись, Николас считал деньги в своем новом кошельке.

— К счастью, с нашей стороны не требуется никаких действий. Я в этом совершенно уверен. Но было бы полной катастрофой, если бы об этом прознали Советы.

Таня стиснула зубы. Ей едва хватило сил сдержать свое нетерпение. Она пошла вслед за ним в ванную, где он принялся расчесывать свою шевелюру, и встала в дверях, наблюдая за работающим феном.

— “Тэндзи” — это кодовое название, — начал он. — Оно означает “небо и земля”. А на самом деле “Тэндзи” — суперробот.

— Как?! — воскликнула Таня. — Это что — научно-фантастический фильм?

— Дайте мне рассказать все по порядку. Три года назад в проливе Немуро между Хоккайдо и южной оконечностью Курил затонул во время шторма японский танкер “Харэ Мару”, груженный радиоактивными отходами.

Это была катастрофа огромных масштабов, которую, как ты догадываешься, японское правительство не пожелало предать огласке.

Спасательные работы начались сразу же, как только позволили погодные условия. Оказалось, что контейнеры с радиоактивными отходами не были повреждены, и операция прошла гладко. Но на третий день водолазы, использовавшие невероятно мощный вакуумный насос, заякоренный на дне океана, выявили, что от вибрации на нем образовалась трещина шириной с человеческий волос. И сквозь нее стала просачиваться черная вязкая субстанция.

Таким образом была обнаружена нефть у побережья Японии, там, где, по утверждениям уймы геологов, ничего подобного не может быть.

Когда водолазы поднялись наверх со своей новостью, началась настоящая лихорадка. Доложили премьер-министру. В этот район отправили океанографов вместе с геологами. Через три недели они вернулись назад с невероятными известиями. Похоже, что залежи нефти находятся на большой глубине. К тому же они громадных размеров. Если бы власти имели в своем распоряжении способ извлечения нефти, тогда бы не было необходимости в закупке ни единого барреля сырой нефти. Япония стала бы независимой от поставок извне. Ну просто дар Божий!

Однако у роз оказались шипы. Из-за типа породы и характера пластов обычные методы морского бурения оказались неэффективными. Кроме того, месторождение располагается в непосредственной близости от известного океанического разлома, и существует опасность, что неквалифицированные действия вызовут крупное землетрясение.

И вот тогда родился “Тэндзи”. У него восемь искусственных рук и ног. Он может передвигаться по любой поверхности, вне зависимости от сложности рельефа. Он может видеть, слышать и даже чувствовать запах. Он может — и он будет по сути — заниматься добычей нефти со дна моря, проложит первый трубопровод, по которому миллиарды баррелей топлива будут перекачиваться на поверхность к выстроившимся в очередь танкерам.

— Но зачем такая секретность? — спросила Таня. — Наверняка все это можно было бы делать, ни от кого не прячась.

— Вероятно, — согласился Николас. — Однако это нефтяное месторождение располагается не только на японской земле, хотя они считают, что это так.

— О чем вы говорите? — спросила Таня, у которой сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Курильские острова являются предметом спора между Россией и Японией. Вы это отлично знаете, это элементарно. Главный вопрос состоит сейчас в том — кто хозяин этой нефти, Япония или Россия? И существует два разных ответа, смотря кого спрашивать, японца или русского. — Он отвернулся от зеркала. — Теперь понятно, почему Проторов так стремился проникнуть в суть этой операции?

Он вышел из ванной и огляделся. Но Тани уже и след простыл.

* * *

Еще немного — и он бы уже ушел в здание “Синдзюку-сюйрю”, где располагалось управление компании “Сато петрокемиклз”, когда раздался звонок телефона. Он поднял трубку.

— Да?

— В Ки-Уэсте погода — блеск, приятель, — услышал он мужской голос, — но компания паршивая.

— Кроукер! — Над ухом Николаса будто лопнул воздушный шар. Его колени подкосились, так что ему пришлось сесть. — Лью, это невероятно!

— Еще как вероятно, малыш. Я внизу, в вестибюле. Не хотелось, чтобы тебя трахнул сердечный приступ, если приду без предупреждения. Можно к тебе?

— Я как раз ухожу. Встретимся внизу. — В голове у него вертелись тысячи вопросов. Лью Кроукер жив! Но как же...

— Нет. С тем, что у меня, лучше поднимусь я.

— Ну давай. Наступила пауза.

— А вообще-то ты как? — Голос стал хриплым.

— Все поменялось, — ответил Николас. — Впрочем, в жизни всегда так.

— Расскажешь мне об этом. Я мигом.

Лью был похудевший, загорелый больше обычного; на его лице — лице Роберта Митчема — появилось больше глубоких морщин. И тем не менее, на взгляд Николаса, он выглядел чудесно.

Они обнялись, как братья. На этот раз Кроукер против нежностей не возражал — просто удивительно, как он соскучился по другу.

— Что за бинты? — Он показал на руку.

— Потом, — ответил Николас. — А теперь рассказывай.

И Кроукер рассказал — начиная с того момента, когда загадочная автомашина сбила его на дороге в Ки-Уэст, и кончая разоблачением Аликс Логан.

— Выходит, вовсе не Томкин, а Минк санкционировал убийство Анджелы Дидион? — удивился Николас.

— Томкин всего лишь знал об этом, — мрачно усмехнулся Кроукер. — Только впустил убийц в квартиру. Надо думать, это освобождает его от вины.

Николас взглянул на него, ощущая какую-то непонятную боль.

— Жаль, что он оказался таким слабым. Он, наверно, думал об утечке информации, которую она может дать. Национальная безопасность...

— В моей книжке он по-прежнему числится убийцей, — перебил его Кроукер. — Ну ее в задницу, эту национальную безопасность! Большущий обман, будь он проклят.

— Я с тобой не согласен. Лью. Кроукер так и вскинулся:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты сам знаешь, что я хочу сказать, — мягко ответил Николас. — Чем ты здесь занимаешься?

Кроукер замялся.

— Национальной безопасностью, — ответил он виновато. — Извини меня. Ник.

— Ладно, забудь это, Лью. На нас всех паразитируют под предлогом патриотизма.

— И потому Томкин впустил их?

Николас посмотрел ему в лицо.

— Честное слово, не знаю.

— Да ладно! Анджеле от этого никакой разницы. Так или иначе, а до нее все те же шесть футов.

— Перестань себя терзать, Лью! Посуди сам — ты сделал все, что мог. И даже больше, чем другие. Я считаю, душа Анджелы может покоиться в мире.

Кроукер тяжело сел, обхватив голову руками.

— Я ничего не сделал. Я ничего не решил. Я нигде не успел. Просто кручу свои треклятые колеса вхолостую. И никто не собирается отвечать за смерть Анджелы — ни сейчас, ни потом.

Николас встревожился:

— Что с тобой случилось в Ки-Уэсте, мой друг? Только честно!

Голос Кроукера звучал приглушенно.

— Не знаю. Ник. Черт меня побери, если я знаю! — Николас ничего не сказал, и Кроукеру пришлось самому прервать гнетущее молчание. — Моя жизнь пошла наперекосяк. Мне кажется... — Он помолчал и начал снова: — Я не знаю, что произошло с мальчишкой, который закончил училище в числе пяти процентов лучших из своей группы. После этого у меня в одной руке был закон, а в другой — служебный револьвер. И я знал, как с ними надо обращаться. Я знал, что я — на праведной стороне, а они — убийцы, насильники, наркоманы, бандиты, контрабандисты — на неправедной.

Это было очень давно... или мне только так кажется? За это время я утратил ту легкость, с которой раньше отличал преступников от слуг правопорядка. Я был абсолютно уверен — вот как в том, что я сижу здесь, — что Анджелу убил Томкин. Я был не прав... а, может, не был? Я уже ничего не знаю! Ее убил Минк, и я знаю, что должен был найти его. Зачем? Хотел ли я убить его своими руками? Стать законченным анархистом по отношению к закону, который я поклялся соблюдать? Это называется самосуд, парень. Когда я стоял перед ним, я знал, что, по крайней мере, какая-то частица меня хотела этого. Даже зная, что за сучка эта Анджела; даже зная, что она могла, и ты в этом прав, смогла бы — испортить эту шпионскую обедню, всю кашу, которую Минк заварил с Томкиным. Но ведь в результате они отняли человеческую жизнь, точно они — сам Господь Бог. Уничтожили человека, Ник.

Он вскинул голову, и Николас вздрогнул при виде опустошенных глаз, окаймленных красными веками. Он, похоже, плакал... по себе, по еще одной заблудшей душе.

— Какая бы она ни была, Ник, она имела право жить. Разве я не прав, скажи?

Николас обнял своего друга за талию, и они сели вдвоем на край кровати.

— Она имела право жить, Лью.

Кроукер негромко кашлянул:

— И вот вместо того, чтобы придушить самого Минка, я мотаюсь по его заданию.

— Не понимаю!

— Сейчас поймешь, я тебе ручаюсь! — Кроукер ходил по комнате взад-вперед, как тигр в клетке. Он был предельно возбужден и не скрывал этого. — Причина, понимаешь, в том, что я ездил встречаться с этой сволочью в Вашингтон. На этот раз он наметил новое убийство. Похоже, что Таня Владимова подсажена к нему из КГБ. Кстати, ты не знаешь, где она тут притаилась, а?

Николаса бросило в жар. Столько всего сразу!

— Таня? — переспросил он. — Советская шпионка? Но тогда почему Минк не связался со мной сам?

Кроукер кивнул на телефон:

— Ты когда-нибудь вспоминаешь про автоответчик, парень?

— Практически у меня голова забита другим. Но полчаса назад я вошел в отель и наткнулся на Таню. Она...

— Какого черта ей здесь понадобилось?

“О Боже! — подумал Николас. — “Тэндзи”! Я рассказал ей все, что с таким трудом уберег от Проторова! И выходит, он все равно победил. Из-за территориального инцидента почти наверняка вспыхнет война — об этом страшно даже подумать”.

— Идем! — крикнул Николас.

— Куда?

— На Хамамацу-тё.

* * *

Выйдя от Николаса, Таня покинула отель по пожарной лестнице, спустившись на семь этажей, не дожидаясь лифта и опасаясь быть замеченной. На улице она свернула на север, быстрым шагом удаляясь от отеля. Ей очень хотелось взять такси, но она боялась оставить след. Ее решение было верно и по другой причине: улица была перегружена транспортом, и Таня могла быстрее преодолеть три квартала пешком, пробивая себе дорогу в толпе, как лосось пробивается вверх по течению.

Вверх по Сакурададори она дошла до станции метро Тораномон на линии Гиндза. Она опустилась под землю, оплатив проезд, проехала одну остановку до Симбаси и здесь пересела на JNR, направляясь к Хамамацу-тё.

Там она очутилась среди сотен людей, в основном туристов, ожидающих монорельсовый поезд до Ханэды, откуда были рейсы на Хоккайдо. Она вылетит на Хоккайдо. Какое-то время ей пришлось подождать в очереди к телефону-автомату: надо было сообщить Русилову, что она в пути. Когда ее соединили, она произнесла одно-единственное кодовое слово:

— Парашют.

* * *

Это было такое время дня — после полуденного столпотворения и перед вечерними часами “пик”, — когда уличное движение в Токио переменчиво. Оно может быть быстрым или медленным в зависимости от прихоти богов.

Николас решил рискнуть и взял такси до Хамамацу-тё. Это было ошибкой. Сакурададори была забита, боковые улицы тоже. Возле станции Онаримон у него лопнуло терпение и, бросив на колени водителю иены, рассыпавшиеся, как лепестки цветов, он выскочил из машины, Кроукер последовал за ним.

Онаримон уже была у них под боком, когда они ехали по городским улицам, но теперь, под землей, им пришлось дважды пересаживаться: один раз на станции Мита — на линию Тоэй Асакуса до Симбаси, а потом на JNR, повторяя маршрут Тани до станции Хамамацу-тё.

Поднявшись наверх под беспощадный солнечный свет, они оказались в густой толпе, которая текла вниз по двум эскалаторам на платформу станции монорельсовой железной дороги. Буйство красок, голосов, толкающихся тел и море лиц — таков был ритм жаркого сезона.

— Она может быть где-то здесь, — сказал Кроукер, — а может, в двадцати милях отсюда.

— Сейчас не время шутить, — сухо отреагировал Николас. — Ступай к дальнему эскалатору. Ровно через три минуты мы оба отправимся, я — отсюда, а ты — оттуда. Встретимся примерно посредине платформы.

Кроукер стал серьезным.

— Ты на самом деле думаешь, что она здесь, а?

— Ты совсем не знаешь Токио, — ответил Николас. — Ей нужно добраться до Хоккайдо как можно быстрее. Это она может сделать только через аэропорт Ханэда. Для нее это лучший шанс.

— Но в большом городе всегда есть уйма других возможностей. Почему ты уверен, что сейчас будет именно так?

Николас и вправду не мог ответить с определенностью — это решение было принято подсознательно. Перед ним стояло лицо Тани в тот момент, когда он сообщил ей, что раскрыл тайну “Тэндзи”. Ее удивление теперь приобрело для него дополнительный смысл. Он понял, что она не думала улетать. Каковы бы ни были ее планы в тот момент, когда она столкнулась с ним в “Окуре”, они вмиг изменились, как только он рассказал ей про “Тэндзи”.

— Лью, — сказал он очень серьезным тоном, — она собралась домой, в Россию. Она действует инстинктивно, а инстинкт диктует ей избрать самый короткий и самый быстрый путь. Это всего лишь предположение, но весьма точное, должен тебе сказать.

— Ладно, дружище, — с мимолетной усмешкой согласился Кроукер. — У меня уже есть опыт по части твоих предположений. Встретимся на середине!

Было очень жарко и становилось еще жарче. Таня начала покрываться потом. Что-то случилось на монорельсовой дороге. Произошло немыслимое: один из японских видов транспорта вышел из строя.

С минуту назад, когда она взглянула на часы, ее охватило сожаление, что она не пристрелила Николаса Линнера в тот момент, когда он стоял перед зеркалом в ванной комнате. Но она отлично понимала, почему она заколебалась и отказалась от этой мысли. Она просто испугалась: как только она попытается сделать это, он разгадает ее намерения и помешает ей доставить секрет “Тэндзи” к совещанию в верхах. Это совещание имеет исключительную важность, утешала она себя, ни под каким видом нельзя подвергать риску его проведение.

Она сдержала себя в тот момент, а сейчас раскаивалась, что не пошла на риск. Теперь она удирает и потому весьма уязвима. Одна мысль о том, что за ней погонится Николас Линнер, приводила ее в ужас.

Вот почему, увидев его поднимающимся по эскалатору у ближайшего края платформы, она тотчас повернула обратно и стала пробивать себе дорогу сквозь густую толпу к дальнему концу платформы.

Она обшарила взглядом колышущуюся толпу с интервалами в пятнадцать секунд, как ее учили в спецшколе Проторова, используя при этом и отражающие поверхности, которые могут быть ей полезны.

Ее сердце похолодело, когда она заметила, что он уже ступил на платформу. Казалось, он скользит сквозь густую потную толпу с величайшей легкостью, тогда как ей приходилось бороться за каждый дюйм продвижения вперед. У нее было такое ощущение, будто она оказалась в зыбучих песках: ее ноги неистово месят песок, а результата почти никакого. Словно в страшном сне.

К сожалению, это был не сон, Таня это отлично понимала. Поэтому она осторожно извлекла свою модифицированную “беретту” — мощное оружие для ближнего боя.

Она оглядывалась через плечо — точно так же, как это делал Русилов. Тогда Таня втихомолку подсмеивалась над ним, но сейчас не видела в этом ничего смешного.

Настолько велико было ее желание ускользнуть от своего преследователя, что она почти не обращала внимания на то, что творится перед ее носом. Для нее эти люди были лишь трясиной, через которую ей надо пробраться. Они перестали быть отдельными личностями, а превратились в одно существо, сводящее с ума своей медлительностью! Ей хотелось перебить их всех, разбросать их тела на сверкающем металлическом пути монорельса, уходящего к затуманенной смогом голубой вершине Фудзи, и оказаться в самолете, в полной безопасности.

Вдруг что-то жесткое ткнулось ей в грудь, и она в страхе отпрянула, видя, что Николас уже настигает ее.

— Ни с места, товарищ!

Грубый нью-йоркский акцент. Она крутанула головой. “Беретта” сама собой выскользнула из кармана, палец лег на спусковой крючок.

— Опусти эту штуку! — крикнул ей в лицо Льюис Кроукер. — Ты ничего не сможешь сделать. Бежать тебе некуда.

Таня в последний раз обернулась к приближающемуся преследователю и почувствовала, как он протянул руку к ее оружию. Она инстинктивно нажала на спуск и изготовилась было выстрелить еще, когда перед ее лицом возник черный одинокий глаз на расстоянии не более шести дюймов, с грохотом извергая вселенскую смерть.

* * *

Закончив говорить по телефону, Кроукер повернулся к Николасу.

— Нам надо оставаться на месте, пока группа поддержки Минка не сделает все, что надо. С полицией уже связались. Никто нас пальцем не тронет.

Николас молчал, не сводя глаз с накрытого простыней трупа Тани Владимовой. Полицейские уже были на месте происшествия, отделяя зевак от участников. Только что Николас имел краткий разговор с молодым сержантом на беглом японском. А впереди предстояла еще куча формальностей.

Его мысли были, однако, не здесь. Он вновь думал над словами отца о лишении жизни и искоренении зла из окружающего мира. Теперь он видел, что существует дилемма. Почему для того, чтобы сделать одно, приходится делать и другое? Разве нет другого пути? Неужели его не было в случае с Таней?

С Проторовым, понятно, выхода не было, так же и с Акико. Это их карма. Николас понимал, что еще не научился воспринимать жизнь такой, какая она есть. Он слишком много переживает за других. А может, просто он не хочет уступать эту степень контроля над людьми? Ясно, что это иллюзия: жизнью управлять невозможно. И тем не менее он продолжает свои попытки.

Наверное, пора со всем этим кончать, подумал он.

В “Синдзюку-сюйрю” Николас прежде всего встретился с Нанги, несмотря на то что ему уже сообщили о приезде Жюстин. Он поступил так потому, что хотел уладить хотя бы что-то одно в своей жизни до того, как увидит ее вновь. Ему хотелось полностью раскрепостить свой мозг с тем, чтобы сконцентрироваться на том, что она пожелает.

Расставшись с Кроукером, он целых три жарких, душных часа рыскал по городу: сейчас у него в руках был завернутый в шелковую ткань сверток.

Его провели в огромный кабинет Сато без лишних проволочек. Они раскланялись.

— Прошу вас, садитесь, Линнер-сан.

— Если не возражаете, — ответил Николас, — я предпочел бы соседнюю комнату.

Нанги в удивлении раскрыл глаза и заколебался, как если бы просьба Николаса нарушила его внутренний настрой. Быстро опомнившись, он согласно кивнул.

— Ну, разумеется, — пробормотал он.

Они прошли узким коридором, в котором разместилась токонома, где в грациозной вазе стоял пурпурный пион. Над ним висел пергаментный свиток, где были начертаны такие стихи:

“Ни один дождь не выпадает, не оживляя цветения. На горных склонах или в долине”.

Мимо небольшого алькова Нанги ввел его в другую, меньшую комнату, не похожую на офис. Это было помещение, которого Николас никогда прежде не видел, но знал, что оно должно здесь быть.

У самого порога они оба сняли обувь. Это была комната в двенадцать татами. Стенами служили сёдзи, хотя они, несомненно, лишь прикрывали штукатурку и панели. Холодный рассеянный свет разливался по комнате, откуда-то слышалось серебристое журчание воды.

Посреди комнаты стоял низенький полированный столик, вдоль стен выстроились несколько красных китайских сундуков, рядом с ними — кедровый столик под телефон и тяжелый стул из кедра.

Они уселись на пол по разные стороны блестящего черного столика.

Николас обвел комнату восхищенным взглядом. Нанги потребовалось некоторое время, чтобы пристроить под собой свои искалеченные ноги.

— Я прибыл, чтобы сообщить вам о своей неудаче, Нанги-сан, — немного помолчав, начал Николас.

В глазах Нанги мелькнуло удивление:

— Как так, Линнер-сан?

— Пока вы были в отъезде, мы с Сато-сан заключили сделку. Он пожелал, чтобы слияние произошло как можно быстрее; я хотел помочь ему — а также и вам — в борьбе против у-син.

— Вы и Сэйити-сан подозревали, что у нас с Сэйити-сан есть причины бояться этих мерзких преступников, так?

— Вероятно, да. Мы оба чувствовали, что вы с ним являлись их конечной целью.

— У вас были доказательства?

— Сато-сан был уверен, что какой-то факт из вашего прошлого послужил причиной этой вендетты. — Нанги ничего не ответил, и Николас продолжал: — Я поклялся защитить его, Нанги-сан. Вот почему я отправился с ним в ротэнбуро на Хоккайдо, чтобы отыскать ниндзя Феникса. Но Котэн выдал нас русским. Они убили ниндзя и Сато-сан.

Николас рассказал о том, что случилось потом на тайной квартире Проторова, не касаясь того, что произошло после поспешного бегства Николаса.

— Феникс был из “Тэнсин Сёдэн Катори”. — Голос Нанги был деланно спокоен. — Что-нибудь попало в руки Советов?

— Они видели документы, но у них некому было перевести иероглифический шифр.

— Понятно! — Нанги вздохнул с заметным облегчением.

— Я прочел этот документ, Нанги-сан. Я проник в тайну “Тэндзи”.

В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь журчанием невидимой воды.

Веки Нанги сомкнулись. На него навалилась неимоверная усталость, как если бы он был бегуном-стайером, который выложился до последнего в финальном рывке на ленточку, после чего ему сообщили, что дистанция продлена еще на милю.

Но вот его птичьи глаза открылись, и голосом, шелестящим, как бумага, он произнес:

— Теперь, когда в ваших руках есть необходимый рычаг, как вы поступите с этой информацией, если я не уступлю вашим требованиям?

— Мне позвонил человек по имени К. Гордон Минк. Он работает в правительстве Соединенных Штатов. Мы с ним некоторым образом знакомы: я выполнил одно его поручение... потому что оно совпадало с моими целями. Потому что я хотел спасти “Тэндзи”.

Нанги понимающе кивнул.

— Спасти от русских, конечно, как я понимаю. Но вы — гражданин Америки. Теперь американской спецслужбе стал известен наш сокровенный секрет. И они будут постоянно держать нас на крючке.

— Нанги-сан, — негромко возразил Николас. — Я сказал Минку, что Советам не удалось проникнуть в тайну “Тэндзи” и мне тоже. Как-то Сато-сан сказал мне, что боится проникновения американцев почти так же, как русских. Тогда я не понял, что он имел в виду, но теперь я знаю. Америке будет не по вкусу, если Япония вдруг станет независимой от них. Я с ним согласен.

Николас не мог бы произнести более ошеломляющих слов.

— Но это же невозможно! — взволнованно проговорил Нанги. — Ведь вы — американец! Вы...

— “Итеки”? Признайтесь, именно таким вы увидели меня при первой встрече, Нанги-сан. Варваром, полукровкой.

Нанги опустил взгляд на полированную поверхность стола, но увидел там лишь свое собственное отражение. “Я ненавижу этого человека, — размышлял, он, — и сам не знаю почему. Он пострадал за “кэйрэцу”, сохранил его секрет, чуть не погиб из-за этого. Он к нам, несомненно, лоялен. Он пытался спасти жизнь Сато-сан”. При мысли о погибшем друге будто нож вошел в сердце Нанги, и его вновь затрясло от ненависти к этому человеку. И все же он изо всех сил пытался его понять.

— У меня японская душа, — негромко говорил Николас. — Вам надо почувствовать мое “ва”, чтобы понять это. Для Сато-сан оказалось нетрудным принять меня, подружиться со мной.

— У Сато-сан было немало дурных привычек, — проворчал Нанги и тут же склонил голову до столешницы. Ему стало ужасно стыдно. — Простите меня, Линнер-сан, — произнес он свистящим шепотом, полным боли и отвращения к себе. — Вы заслуживаете благодарности за то, что сделали для защиты моего “кэйрэцу” и сохранения “Тэндзи”. Чем я могу отблагодарить вас?

— Я искренне сожалею, что вы не можете пойти мне навстречу! — Николас с огорченным видом поднялся со своего места. — Обещание было дано вашим другом. Я не стану настаивать на том, что оно связывает вас.

— Линнер-сан! — Спина Нанги напряглась. — Прошу вас, сядьте! — Николас не пошевелился. — Я вас умоляю: не добавляйте позора, который я уже навлек на свою голову. Если вы сейчас уйдете, я никогда не смогу вернуть себе потерянное лицо.

Николас снова сел.

— У меня вовсе нет желания вас позорить, — мягко возразил он, памятуя все, что рассказывал Сато об этом человеке.

— Любая договоренность, которую вы имели с Сэйити-сан, сохраняет силу. Он и я — одно и то же. Я сдержу его слово. — Нанги провел рукой по глазам. — Понимаете, я был воспитан в духе канрёдо и всегда ненавидел иностранцев, как болезнь.

— Некоторые — а может, большинство — таковыми и являются, — заметил Николас.

Нанги посмотрел на него с любопытством.

— По правде говоря, я никогда не давал себе труда понять вас. Я видел то, что хотел видеть. — Он снова потупил глаза. — И мне не понравилось то, как быстро вы сошлись с моим другом.

— Он не стал меньше любить вас после этого, это очевидно. — Николас поднял чашку. — Если вы не против, давайте вместе зажжем благовония на могиле Сэйити-сан.

— Да, — сказал Нанги, уже не стараясь скрыть печаль в своем голосе. — За ушедших друзей, потерянных и чтимых во все дни нашей жизни!

Они выпили.

— А что у-син? — спросил Нанги.

— Угрозы у-син больше не существует. Вам теперь нечего бояться. Дочь вице-министра Симады замолкла навеки, ее поглотила земля. Она так и не отомстила до конца.

Нанги-сан прошептал в совершенном изумлении:

— У Симады-сан была дочь? Я знал только о двух сыновьях, погибших за границей в авиакатастрофе. Кто же была ее мать?

— Таю ойран из Ёсивары.

— О Боже! — Веко на здоровом глазу Нанги задергалось. — Я припоминаю информацию, что собирал на него. Там было упоминание о некой куртизанке. Но чтобы она родила ему ребенка!

— Боюсь, дело обстоит еще хуже.

— Что такое?

— Дочерью Симады-сан была Акико Офуда Сато.

— О Мадонна! Нет! Это невозможно! — Он вытер пот с лица. — И Сэйити-сан знал это?

— Нет.

— Слава тебе, Господи! Она, должно быть, все рассчитала — ухаживание, свадьбу. Как Сэйити-сан любил ее! — Он поглядел на свои дрожащие руки, удивляясь, насколько он потерял над собой контроль. Потом взглянул на Николаса. — Так ее уже нет, вы сказали?

Николас кивнул.

— Ее засыпало землей недавнего землетрясения.

— Ведь она могла все уничтожить. Все!

— Она была близка к этому, — подтвердил Николас.

— Не только русские и американцы интересуются “Тэндзи”, — сказал Нанги, помолчав. — Теперь, когда мы с вами партнеры, я обязан рассказать вам, зачем я летал в Гонконг. Я намеренно не говорил об этом Сэйити до вылета, потому что не мог знать заранее, какой будет результат, и мне не хотелось его волновать.

Николас слушал интригующий рассказ Нанги со все большим интересом.

— Я одержал полную победу, — заключил Нанги. Николас помолчал, переваривая услышанное. Наконец он произнес:

— Мне непонятно одно.

— О чем вы, Линнер-сан?

— Есть ли у Ло Вана какая-нибудь причина скрывать от вас свои истинные мотивы?

Нанги покачал головой.

— Нет. Это привело бы к потере им лица. Он умолял меня выдать ему секрет “Тэндзи”.

— Я думаю, нам надо сделать это.

— Что? — взорвался Нанги. — И это после всего того, что вы сказали? Вы, должно быть, сошли с ума!

— Я ведь не говорю, что прямо сейчас. Через тридцать дней “Тэндзи” вовсю заработает, потечет нефть, и тогда ничто не сможет нас остановить. Скажите Ло Вану, что он получит то, что хочет, но не теперь, а через месяц.

— Но ведь это же будет предательство!

— Вы полагаете, что будет лучше, если русские возьмутся за руки с Китаем? В каком тогда положении окажется, по-вашему, Япония? Не уверен, что Америка сможет нас спасти! — Он развел руками. — Как вы не понимаете этого, Нанги-сан? Только поддерживая эту группировку, мы можем быть уверены, что Россия и Китай не объединятся, а вы завоюете для себя опорный пункт в Пекине, в Запретном Городе. Группа Ло Вана нам будет обязана многим. Настанет такой момент, когда им придется вернуть этот долг. А цену диктовать уже будем мы.

— Но это же китайцы! — не соглашался Нанги. — Они же коммунисты!

— Они восточные люди, как и мы.

Николас взял завернутый в шелк сверток и положил на стол.

— А это — вам, — проговорил он. — В свете сегодняшней дискуссии, я полагаю, это будет к месту.

Здоровый глаз Нанги широко раскрылся, и он вновь низко склонил свой лоб, коснувшись черной столешницы.

Осторожно развернув шелк, он увидел коробку из покрытой лаком древесины самшита. Нанги открыл крышку, и его изборожденное временем лицо разгладилось прямо на глазах. С необычайной нежностью он опустил руку вовнутрь и вынул две чашки, изготовленные из самого тонкого полупрозрачного фарфора.

— Династия Тан, — выдохнул Нанги. Он видел, как чашечки наполняются светом, и вспомнил оба-тяма. — Большое спасибо, Линнер-сан. — У него просто не было слов. Перед ним был его новый партнер и, возможно, друг. Все шло к этому. — Ваше предложение будет изучено! — По его губам скользнуло подобие улыбки. — Я целиком и полностью приветствую конструктивные переговоры, ведущие к созданию Восточного альянса!

Медленно, как волны начинающегося прилива, к Нанги возвращалось чувство душевного равновесия, которым он был наделен всегда, но которое почти совсем покинуло его с известием о гибели Сэйити. Бессознательно он цеплялся за него, как синегубая купальщица за свое платье. Понадобилось время, чтобы он пришел к выводу, что это своего рода чудо произошло потому, что он позволил себе довериться другой душе. Готаро, оба-тяма, Макита, Сэйити. И вот сейчас Николас Линнер. В крайнем волнении он почувствовал, как внутри него заработал мощный мотор, как восстанавливается утраченный ритм.

Когда спустя некоторое время они уже собирались расстаться и стояли друг против друга у двери, Николас сказал:

— Это предприятие больше не занимается производством нефтехимических продуктов, а, Нанги-сан? Нанги засмеялся:

— Мне кажется, Линнер-сан, я буду невероятно счастлив иметь такого партнера! Только бы вы остались здесь и не уезжали в Америку! Если честно, вы принадлежите этой стране! Ведь ваш дом — Япония, не правда ли? Но я больше ничего вам не скажу — вы должны почувствовать это сердцем.

Он снова улыбнулся.

— Вернемся, однако, к вашему вопросу. Я должен ответить на него отрицательно. Сэйити-сан создал этот “кобун” и назвал его “Сато петрокемиклз”. В нем принимало участие правительство в лице Министерства внешней торговли и промышленности, но после нефтяного кризиса тысяча девятьсот семьдесят третьего года Сато-сан почувствовал, что нефтепродукты скоро станут упадочной отраслью экономики в нашей стране. Конечно, помог и я, будучи заместителем министра. Еще до того, как “Фудзицу”, “Мацусита”, NEC и другие занялись искусственным интеллектом и робототехникой, мы с Сэйити-сан уже говорили о проблемах будущего.

Медленно, чтобы не привлекать внимания к нашему движению, мы начали смещать цели и приоритеты из устаревших отраслей в новые. Ради камуфляжа мы сохранили старое название. И когда, спустя годы, правительство приступило к проекту “Тэндзи”, мы были единственными, кто оказался у них под рукой.

Он распахнул дверь.

— Когда-нибудь вам обязательно надо будет побывать на Мисаве и увидеть “Тэндзи”. Право, вы это заслужили.

* * *

Николас нашел Жюстин на пятом этаже, у бассейна, где была убита мисс Ёсида. Николас просил не сообщать ей о его приезде.

Он остановился, при виде ее загорелого лица сердце его затрепетало. И он подумал, что Юко принадлежит прошлому, а здесь его будущее.

— Ты хорошо выглядишь!

— Ник! — воскликнула она. — Боже мой! А я и не слышала, как ты вошел! Он улыбнулся.

— Пора бы уже к этому привыкнуть! — Он подошел к ней с серьезным лицом. — Слушай, Жюстин, мне надо тебе что-то сказать.

Но она приложила свою ладонь к его губам.

— Нет, Ник, прошу тебя! Я пролетела тринадцать тысяч миль, чтобы сказать, что я люблю тебя! Я вела себя как вздорная девчонка. Я злилась на тебя, потому что была виновата сама. Это было несправедливо, и я сожалею об этом. Знаю, что обижала тебя, но это потому, что меня саму обижали, хотя это и не может служить оправданием.

Он отвел ее руку и задержал в своей.

— Жюстин...

— Что бы ты ни захотел мне сказать, все это не имеет значения. Разве ты не видишь: ничто не изменит моих чувств к тебе! Ничто не сможет уменьшить мою любовь. Так зачем слова?

Он понимал, что она в конечном счете права. Он хотел было рассказать ей об Акико, о Юко. Ему живо припомнился ее телефонный звонок сразу после свадьбы Сато. Как тесно он был тогда завязан со своим прошлым! Как невероятно трудно было ему пробиться к ней! Он тоже сожалел об этом, но считал, что она об этом уже знает.

Николас притянул ее к себе, и она заметила его перевязанную правую руку.

— Что с тобой случилось! — воскликнула она, беря ее в свои ладони. — Как это произошло?

Он попробовал отшутиться:

— Неосторожно схватился за другую женщину, а у нее был черный пояс каратэ.

Она посмотрела на него испытующе.

— Ты это серьезно? — выдохнула она.

— Сунул нос куда-то, а кому-то не понравилось. Вполне серьезно.

— Когда-нибудь ты мне расскажешь об этом подробнее?

— Жюстин, — мягко проговорил он, пряча лицо в ее волосы, — это не так уж важно.

Она заплакала.

— Ведь тебе было больно! Для меня это важно!

Закрыв глаза, он погладил ее волосы.

— Сейчас уже не больно. Все позади.

Они соединили раскрытые губы, их языки переплелись. Они ощутили жар нарастающей страсти, их будто покрыло теплым облаком.

— О Ник, — прошептала она, — я так счастлива.

Она вспомнила пару влюбленных, стоявшую у самого кратера Халекалы. Теперь и у меня есть то, что у них, радостно подумала она.

Медленно, нежно они начали заново изучать друг друга, и физически, и духовно, будто двое слепых вдруг обрели зрение. Они целовались, словно подростки, у которых эта форма интимности бывает исполнена эмоциональных комплексов и робкого удовольствия, увлекающего их в яркие сети эротики. Поцелуй выражал нечто большее, чем плотская похоть. Жюстин всегда казалось, что в поцелуе передается сердце человека, чего нельзя было сказать о сексе. Вполне можно войти в кого-то или впустить кого-то в себя без поцелуя.

Любовь ожидала ее на его губах, в толчках его горячего языка в ее рту. Сколько же ей пришлось ждать этого мгновения? Она не может сказать наверняка, но ей казалось, что ожидание длилось всю жизнь. Она ожила и почувствовала себя свободной от прошлого. Это было для нее совершенно новым, неизведанным ощущением.

Она упивалась этим чувством, однако в ней произошло столько перемен, что надо было обязательно с ним поделиться.

— Ну и как твои успехи? — спросила она.

— Ты о чем?

— Конечно, о “Томкин индастриз”!

— Ты хочешь сказать, что всерьез интересуешься этим? — скептически спросил он.

— Но ведь это компания моего отца, ею управляет мой будущий муж, разве не так? Мне кажется, я могу рассчитывать на свою долю в успехах или неудачах!

Он улыбнулся, пораженный тем, какое удовольствие доставили ему эти слова.

— Только что Нанги согласился на слияние “Сфинкс Силикон” и “Сато Ниппон мемори”. Но это еще не все. Думаю, что через восемнадцать месяцев, самое большее — через два года, объединение распространится не только на два отделения.

— Ник! — воскликнула она. — Это фантастика! — Она прильнула к нему. — Мой отец гордился бы тобой!

— Я вижу, и тут произошли перемены, — с улыбкой произнес он.

Она кивнула ему в ответ.

— Я многое передумала с момента похорон... Об отце и о себе. От ненависти не осталось и следа. Я теперь думаю, что могла бы оценить его более объективно, различать плохое и хорошее. Очень жаль, что потребовалась его смерть, чтобы я поняла. Мне ужасно хотелось бы рассказать ему все это и увидеть при этом его лицо.

Он погладил ее руку.

— Твой отец был исключительно сильной личностью, Жюстин. Он был очень нужен людям. И неудивительно, что он подавлял своих детей. Важно то, что ты теперь поняла: он не ставил своей целью подавлять тебя и Гелду. Просто он не умел жить по-другому.

Она кивнула и удержала его.

— Это еще одна причина, по которой я так люблю тебя. Ник. Ты меня понимаешь... Ты понял его.

Они снова поцеловались с такой страстью, как будто боялись, что им никогда не хватит друг друга. По привычке Николас испытал ее с помощью “харагэй”. К своему великому удивлению, он обнаружил, что пламя “ва” — совершенной гармонии — горело внутри нее, где раньше были только тьма и хаос.

Он вдохнул в ее рот горячий воздух, и Жюстин застонала, тая от него. Он вспомнил, как начиналось их знакомство, когда они встретились в Уэст-Бэй-Бридж. Сейчас эта долгая дорога к самим себе уже позади. Все только начинается.

— Сегодня поужинаем, — негромко сказал он после долгого молчания у нее в объятиях.

Глаза Жюстин были подернуты дымкой любви и плотского желания.

— А до этого?

— Походи по магазинам, — предложил он. — Купи себе шикарное дорогое платье. Потрать целое состояние.

— Да? А что за повод?

— Пока не могу сказать, — улыбнулся он. — Это сюрприз.

— Ну, Ник, скажи же! — Она уловила его настроение и тоже улыбнулась. — Ну скажи!

— О нет! — воскликнул он. — Могу сказать одно: пока ты будешь заниматься собой, чтобы стать еще красивее, я займусь с другом. Он, похоже, всерьез намерен обучиться айкидо, и я обещал ему пойти вместе с ним. Есть тут один додзё, я бывал в нем раньше. Это недалеко от отеля, где мы остановились. Я посылал его туда сегодня днем, чтобы договориться о времени занятий. Примерно в семь мы с тобой встретимся в “Окуре”.

— Постой! Этот друг и есть твой сюрприз?

Николас пожал плечами, продолжая улыбаться.

— Не знаю. Может быть.

— Значит, это он, Ник? Так нечестно!

— Так и быть, немного тебе подскажу. Это американец... Кто-то, кого ты давно не видела и думала, что никогда больше не увидишь.

Жюстин поморщилась.

— Понятия не имею, кто это может быть.

— Ты его скоро увидишь.

— О, нет! — воскликнула она. — Так я весь день буду думать об этом и не смогу сосредоточиться даже на покупках.

Николас решился сказать ей. Его лицо оживилось.

— Жюстин, Лью Кроукер жив и здоров. Сейчас он находится здесь, в Токио!

— Что?! Ты шутишь? — Она взглянула ему прямо в глаза. — А как же статья?..

— Сообщение в газете было ложным. В общем, это долгая история, суть ее в том, что некто пытался погубить его, но не смог. Лью оставался “мертвым”, чтобы сделать то, что нужно.

— О Боже! — Она обхватила его руками. — Как это чудесно! Просто замечательно! Я расцелую его за то, что не дал убить себя!

Николас рассмеялся, восхищаясь тем, как точно она повторяет его собственную реакцию.

— В семь часов, — сказал он, — ты сможешь делать с ним все, что захочешь — конечно, в пределах разумного.

Они оба посмеялись над этим. Спад напряжения вызвал приступ смеха, который долго не прекращался. У них уже болели бока, но они все не унимались. Им было слишком хорошо.

* * *

Николас встретился с Кроукером в прелестном маленьком парке на Тораномон-тё сантёмэ. Вдвоем они направились к зданию в тринадцатом квартале, которое возвышалось рядом с небольшим храмом и холмом Атаго.

Кажется, так давно он впервые вошел в эти двери, думал Николас. Как будто это было в другой жизни. А сейчас они с Жюстин так изменились. И рядом с ним — Кроукер.

В раздевалке они сняли верхнюю одежду. Николас облачился в свой “дзи”, а Кроукер — в просторные белые хлопковые брюки и куртку, которые он обнаружил аккуратно сложенными в шкафчике.

В додзё стояла тишина. В занятиях был перерыв на несколько часов. Вокруг не видно было ни души, и они отправились на поиски Кэндзо, сэнсэя, которому почти удалось победить Николаса в первый его приход сюда.

Он рассказывал об этом Кроукеру, а тот в ответ пожаловался, что очень нервничает и чувствует себя беззащитным без своего пистолета.

— Ты же знаешь нас, полицейских, — говорил он. — Мы держим свою штуку под мышкой, даже когда принимаем душ.

Они прошли через додзё и оказались в учительской части здания, состоящей из нескольких небольших комнат, отделенных одна от другой сёдзи из рисовой бумаги и устланных татами.

— Меня не оставляет мысль, что я уже слишком стар для всего этого. Я уже стал ухаживать больше за своей пушкой, чем за любимой женщиной. Это нам вдалбливали в училище, по крайней мере, в мое время. Твоя пушка — это единственная вещь между тобой и дырочкой в твоей груди. А вот о женщине такого не скажешь.

Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Это относится и к Гелде? — спросил Николас.

— Да, Гелда... Не знаю. Но мне кажется, если она не сможет справиться со своими проблемами сама, то вместе мы этого не сделаем. Из меня плохой костыль. Не потребуется много времени, чтобы возненавидеть ее.

В этот момент перед ним возник пронзительно четкий образ Аликс в убежище, на квартире Мэтти. Она сидит, зажав руки меж колен, глядя в темноту. За окном безразлично шипят шины автомобилей. Правда ли это? На самом ли деле она ждет его возвращения? Или она ушла из его жизни, как дымок, который он однажды почувствовал рядом с собой, и ничего больше? На обложках модных журналов она демонстрировала неповторимую манеру держаться. Но он ощущал ее голову на своей груди, он видел отчаяние в испуганных глазах. Он взял тогда ее дрожащую руку в свою — она выдавала ее уязвимость. Он и сам был поражен глубиной своей надежды, когда она не сбежала из квартиры Мэтти в ту бесконечную ночь. Не сбежала от него, Кроукера.

— Значит, ты перестал быть полицейским.

— Если б только я знал, что это означает, — сказал Кроукер. — Но я не знаю!

— Ты знал это неплохо, когда мы занимались Таней, — заметил Николас.

— Да, — согласился Кроукер, — тогда я был в норме. За последней ширмой маячила какая-то тень, похожая на человеческую фигуру.

— Сэнсэй! — позвал Николас. Ответа не последовало. Он подошел и отодвинул ширму.

— О Боже! — в ужасе вскричал Кроукер.

С потолка на нейлоновой веревке, обмотанной вокруг лодыжек, свисал сэнсэй Кэндзо. Ноги абсолютно белые, лицо багровое. Из распухших губ высовывается почерневший язык...

На груди, напротив сердца, Николас увидел ровный надрез, как будто скальпелем хирурга. Он вмиг догадался, какое оружие было использовано для убийства.

— Черт побери! — вскричал Кроукер. — Я же тебе говорил, что без “пушки” я голый!

Он повернулся и помчался назад через проход между ширмами к лестнице и раздевалке, где осталась его “пушка”. “Я полицейский — вот что я такое! И им я останусь всегда, до последнего удара сердца”, — стояло у него в мозгу.

— Лью! — закричал ему Николас. — Лью, остановись!

Он бросился вслед за другом.

Кроукер его не слышал. В чужой стране без “пушки” он чувствовал себя невероятно уязвимым. Он был уже во второй комнате, когда Николас, рванувшись с места, влетел в первую комнату. Николас прибавил скорость, схватил его за хлопковую куртку, рванул назад и вниз, но было уже поздно. Воздух рассек какой-то блестящий предмет, сопровождаемый легким дуновением ветерка, будто пролетело насекомое.

— О Господи! — с изумлением и болью вскрикнул Кроукер.

Николас быстро пригнулся. Только мастерски владеющий дай-катана человек мог нанести смертельный удар Кэндзо, и как раз этого Николас и боялся. Удар, от которого он пытался уберечь Кроукера, был предназначен ему самому.

Он увидел, как его друг упал на татами, схватившись правой рукой за левую. Кровь текла ручьем из отрубленной кисти. Беспощадный металл рубил и плоть, и кость с одинаковой легкостью.

Воздух приобрел какую-то особенную, серебристую окраску, смертоносное мерцание, Николас ощутил порыв ветра, который раскроил бы его, если б он остался на месте. Используя “тобиаси”, летящий шаг, он кинул свое тело вверх, выше направления удара.

Котэн хрипло рассмеялся:

— Вся твоя акробатика ниндзя не стоит ни гроша! У меня есть дай-катана!

И действительно, это было то, чего опасался Николас. С того момента, как он увидел искусный разрез напротив сердца Кэндзо. Котэн обладал мечом Николаса, “иссёгай”.

“Как это ёкодзуна — великий чемпион “сумо”, каким был Котэн, сумел найти время, чтобы обучиться искусству кэндзюцу”, — мельком подумал Николас.

Котэн был в монцуки и хакама, как будто он собирался выйти на дохе, чтобы начать поединок. Его блестящие черные волосы были безупречно уложены в прическу итёгамэ. Даже дай-катана с его тридцатидюймовым лезвием казался непривычно тонким и маленьким рядом с этой неохватной тушей. Он был невероятно сильным, и Николасу постоянно приходилось помнить о борьбе, в которой он был сэнсэем.

“Сумо” немного больше ограничено в диапазоне приемов, чем другие единоборства. В нем возможны, может быть, чуть больше двухсот комбинаций, основанных на тридцати двух ключевых приемах, включающих выталкивание руками — “цуки”, всем телом — “оси” и захват — “ёри”.

Но Котэн был еще и сэнсэем — в сумаи. Любое соприкосновение с таким борцом было опасным, потому что его масса в сочетании с его громадным “хара” обеспечивали ему неслыханные возможности — для человека, не вооруженного механическими средствами. Котэн был смертельно опасен и невооруженный.

Котэн выставил вперед лезвие и двинулся на Николаса быстрыми крабьими шагами. Он шел, низко пригнувшись, чуть ли не ползком — в такой удобной для него позиции он был сильнее всего.

Николас отпрыгнул назад мимо последней ширмы и очутился в додзё. Он поискал глазами меч, но его традиционное место было пусто.

Котэн бросился вперед, пытаясь нанести косой удар. Его меч рассек дерево и рисовую бумагу, распоров лишь ширму в нескольких сантиметрах от ноги Николаса.

— Вначале я отрублю тебе ступни, — проревел Котэн, — и заставлю тебя просить пощады! — Как дикий кабан, он проломился через последнюю ширму. — Я и в “сумо” тоже заставлял просить пощады. На дохе. — “Иссёгай” рассек воздух слева направо, а потом, резко изменив направление, врезался в пол возле ног Николаса. — Ты думал, что одзэки не произносят ни звука во время схватки? Зрители полагают, что они только сопят как животные. — Снова мелькнуло сверкающее лезвие. — В этом секрет популярности “сумо”. За формальными ритуалами, внешним лоском и цивилизованностью публику взвинчивает то, что, как ей кажется, она видит: как будто самец-олень, обуреваемый страстью, рвется к своей цели.

Глаза-бусинки Котэна светились, его огромные ноги несли его вперед, босые пятки выбивали по полу громоподобную дробь.

— Но я научился в эти тридцать секунд заставлять соперника просить пощады. За ревом толпы только я мог его услышать, зажав его потное тело в тисках.

Николас сделал обманное движение вправо и пробил защиту Котэна. Но тот перехватил меч в левую руку и ударил плечом в грудь Николаса. Он упал, глухо стукнувшись о пол.

Котэн снова засмеялся:

— На этот раз я что-то не слышу твоей мольбы о пощаде, варвар, но ничего, скоро ты ее запросишь!

Меч обрушился вниз, на пол, расщепив деревянные полированные половицы у самых ступней Николаса.

Николас понимал, что это поддразнивание имеет одну цель:

Котэн хочет вынудить противника пойти на него, заставить Николаса применить все, что тот знает из “оси”, втянуть его в свою орбиту, где он смог бы применить свою огромную силу.

“Надо, наверное, дать ему то, чего он так добивается, — подумал Николас. — Этот момент пришел”.

Котэн ухмылялся, глядя, как к нему приближается Николас: на человека-гору нападает насекомое, которое может ужалить — и только.

Он ответил на “оси” Николаса ударом рукоятки меча, тогда как Николас ожидал, что он ответит “оси”. Николас почувствовал сокрушительный удар в самое плечо, в результате чего кость повернулась и с различимым звуком сошла со своего места. Руку обожгло как огнем, вся правая сторона стала бесполезной.

— Это как раз то, что Мусаши называл “отбиванием углов”, варвар, — злорадно прокомментировал Котэн. — Я разобью тебя на мелкие кусочки. Ты еще попросишь у меня пощады.

Котэн кинулся на Николаса, размахивая длинным мечом, применив теперь “оси”, чтобы сбить противника с ног. Он придавил его коленом. Меч со свистом устремился вниз, описывая в воздухе грозную дугу.

В отчаянии Николас извернулся и, подняв вверх левую руку, ударил изнутри по предплечью Котэна, отведя удар меча. Но из-за раненого плеча и пальцев он не смог завершить движение “суваривадза” так, как хотел.

Вместо этого он отпустил руку Котэна, предварительно нанеся “атеми”, взрывной удар левым локтем. И тут же услышал, как треснули ребра в месте удара.

Котэн вскрикнул, изогнулся, пытаясь достать противника мечом и одновременно ударить корпусом.

Две атаки сразу, а Николас мог справиться лишь с одной за один раз. Главным объектом его внимания было, конечно, стальное лезвие. Он прижал левую руку к предплечью Котэна, скользнул рукой вниз по мышцам. В том месте, где выступает кость на нижней стороне запястья, он резко нажал на нее пальцами левой руки. Это был прием айкидо, и он постарался, чтобы его собственное движение совпало с рывком Котэна. Этого было достаточно, чтобы сломать кость.

Теперь их силы примерно уравнялись. Котэн не мог держать меч двумя руками, его правая рука висела плетью на боку, а сломанное сочленение начало распухать.

Но вторую его атаку остановить было невозможно: он использовал удар плечом в правый бок противника. Удар был нацелен в вывихнутое плечо. Николас вскрикнул от боли и кубарем откатился в сторону. Он понимал, что погибнет, если не успеет подняться на ноги и позволит Котэну навалиться на него всем телом. В схватке с теми, кто владеет сумаи, это очень опасно: на небольшом расстоянии от пола они максимально используют свой вес и свою силу.

Николас начал убегать, слыша за спиной свист меча. Он отпрыгнул в сторону, но нарвался на мощный удар “цуки”, от которого у него захватило дух, голова его упала на грудь, он судорожно хватал ртом воздух, стараясь наполнить легкие кислородом.

Второй жестокий удар в ключицу отбросил его, точно игрушку, назад, и он распластался на полу. Мгновение спустя Котэн уже подмял его под себя, навалившись всем своим весом ему на грудь, не давая дышать. Николас начал кашлять, к горлу подкатила желчь.

Котэн поднес длинный сверкающий “иссёгай” к груди Николаса и прочертил горизонтальную линию, распоров черную хлопковую куртку.

— Следующим ударом я распорю твою кожу и пущу тебе кровь, — вкрадчиво сказал он. — Этот тупица Проторов не дал мне заняться тобой на Хоккайдо. К счастью для тебя, к несчастью для него. Но сейчас ты в моих руках, к несчастью для тебя и к счастью для меня. — Котэн сильнее надавил на грудь Николаса. — Потом твой катана рассечет твою плоть и, наконец, кости и органы. — Он зло усмехнулся. — Расскажи мне, варвар, что чувствует “итеки”, когда умирает от собственного меча?

После первого надреза кожа разошлась надвое, отделившись как кожура от банана. Полилась кровь, темная и горячая.

Дух Николаса изнемогал. Полностью отключив мозг, он вернулся к состоянию Пустоты и предоставил телу действовать самостоятельно. Левая рука взметнулась вверх, пальцы сжались в кованый, стальной клинок, вонзившийся в мягкие ткани там, где соединяется подбородок с горлом.

Николас нанес удар словно в кэндзюцу, как если бы он нанес его мечом. Он вложил в него всю силу мускулов, разума и духа. Он думал не о плоти Котэна, а скорее о том, что находится за нею.

Пальцы Николаса прошли плоть и хрящи, разрывая голосовые связки противника, его рот и носовые перегородки.

Котэн вытаращил глаза, больше от шока, чем от испуга. Испугаться он не успел, испустив дух еще до того, как ощущение боли достигло мозга и зарегистрировалось в нем.

* * *

Выли сирены. Лью лежал без сознания на носилках в автомашине “скорой помощи”. Санитары оставили наложенный Николасом жгут, опасаясь, что возобновится кровотечение.

Рядом с ним сидел Николас, одно плечо у него было выше другого. Отказавшись от предложенного ему глотка спиртного, он не сводил глаз с поверженного друга и его изуродованной левой руки, от которой остался лишь обрубок.

На коленях у него лежал “иссёгай” в черном лакированном футляре. Он сжимал его с такой силой, что пальцы его левой руки побелели. “Вся жизнь”... Сейчас это название казалось ему иронией. В японском кованом мече есть магия, сказал однажды он Жюстин. Но что толку в этой магии, которая могла сотворить такое?

Когда они приехали в госпиталь и Кроукера увезли на тележке в отделение первой помощи, Николас, превозмогая боль, выбрался из машины. Прислонив дай-катана к светло-зеленой бетонной стене, он покопался в кармане, выудил монету и набрал номер отеля.

— Жюстин, — сказал он, когда его соединили, — приезжай за нами, мы в госпитале “Тораномон”.

Он прижался лбом к холодной стене. Его громко позвала медсестра. Лавируя в переполненном людьми коридоре, она шла к нему, чтобы увести его в палату.

— Все нормально, — сказал он в трубку. — Но я скучаю по тебе.

Он положил трубку и заплакал.

Весна. Наши дни Предместье Токио

Ясным днем уже в конце весны, спустя три недели после трагического происшествия в додзё, Николас и Жюстин возвращались из забитого людьми аэропорта Нарита, проводив в Америку Лью Кроукера.

Его рука заживала нормально. Правда, операция по приживлению отсеченной кисти завершилась неудачей: слишком много было потеряно времени. Но все остальное шло неплохо. Никаких осложнений, никаких инфекций. Жгут, который наложил Николас, разорвав на полоски свою куртку, спас пострадавшему жизнь — так сказал хирург. Его прогнозы были обнадеживающими.

Вместо того чтобы вернуться в душный и тесный Токио, Николас направил свой “ниссан”-седан на северо-запад, в объезд города. На заднем сиденье неподвижно лежал в ножнах “иссёгай”, создавая одним своим видом впечатление тяжести.

Они проехали мимо озера, на берегу которого праздновали свадьбу Сато, где Акико впервые выдала себя. Где Юко вернулась из могилы. Яркое солнце превращало воду в средоточие золота и стекла. Возле притока, питавшего озеро, поднимались в воздух цапли; их белые тела четко рисовались на полупрозрачной глубокой синеве небес.

— Какая красота! — воскликнула Жюстин.

Николас не отозвался.

У самых ворот в имение Итами Николас оставил машину; остальную часть пути он решил проделать пешком. Все вокруг говорило о том, что современные атрибуты роскоши и комфорта не свойственны этим местам, и ему казалось, что он оскорбит эти места, въехав сюда на автомобиле.

Они пошли по вымощенной плитками дорожке. Жюстин слегка касалась своей рукой его левой руки.

— Как сегодня твои пальцы? — спросила она.

— Уже лучше, — ответил он, как обычно.

— Уже чувствуют хоть немного?

— Им лучше, — мягко повторил он. — Просто лучше.

Жюстин посмотрела на него, гадая, как можно вернуть ему душевный покой.

Они поравнялись с каменным колодцем, выполненным в форме древней монеты. Он был круглым; напротив каждой из сторон света был выгравирован свой иероглиф: “камень”, “дождь”, “огонь”, “облако”.

Жюстин захотелось взглянуть на него поближе, и они сошли с дорожки. Внутренний, квадратного сечения водоем был заполнен водой, на камне рядом лежал сделанный из бамбука черпак.

— Я хочу пить, — сказала она, и Николас взял бамбуковое коленце. Они напились из него. Вода была холодная и вкусная. Уровень воды в колодце в этот момент понизился, и, когда Николас наклонился, чтобы положить черпак на место, он заметил выгравированную на дне идеограмму: “мити” — “путь”, “путешествие”.

Дом и участок чудом избежали серьезных повреждений во время землетрясения. Внешняя стена с южной стороны дома обвалилась, пострадали несколько росших рядом деревьев. Этим дело и ограничилось.

Но все равно прежнего уже не было. Это место выглядело поистине пустынным без Итами и ее многочисленных слуг. Она скончалась как раз в тот недолгий промежуток времени, который он провел в госпитале. Похороны состоялись через два дня, когда Николаса немного подлечили и он смог присутствовать на них. Теперь она покоится рядом с Цзон и полковником, согласно ее последней воле.

Седовласый доктор, лечивший ее более тридцати лет, сказал Николасу, что умерла она легко:

— Только что она была здесь, а через мгновение ее не стало.

Это было горьким утешением для Николаса.

Жюстин внимательно за ним наблюдала. В тот момент, когда они выходили из машины, на него что-то нашло. Она чувствовала это, когда брала его за руку, когда смотрела на его строгий красивый профиль. Пока они шли по покрытой гравием дорожке к дому, она не спускала с него глаз.

В небольшой комнате, предназначенной исключительно для чайной церемонии, он сел на пол, слегка поморщившись от боли, прострелившей плечо. Потом каким-то известным лишь ему способом он подавил боль, и лицо его прояснилось.

Она присела рядом, наклонив голову, чтобы лучше видеть прекрасный сад, полускрытый верхней ширмой.

— Зачем так устроено? — спросила она. — Ведь там есть на что посмотреть!

И даже после того, как он ей объяснил, она не была уверена, что поняла его. Если это существует, думала она, почему им не пользоваться?

— Я несколько раз встречался с Нанги, — сказал он безразличным тоном. — Он очень хочет, чтобы мы остались, хотя бы на некоторое время. У нас так много дел. — Он обернулся к ней. — Ты не будешь против того, чтобы задержаться на месяц или полтора? Токио не так уж плох, если к нему привыкнешь.

— Я не возражаю, — сказала она, следя за выражением его лица. Оно было печальным и спокойным. Так чувствуют себя юноши, придя домой и расположившись на отдых после долгого и трудного дня.

— Честно говоря, он хотел, чтобы мы остались здесь навсегда. Но я сказал, что об этом не может быть и речи.

— Почему?

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— Как почему? Ты будешь скучать по Нью-Йорку, по твоей новой работе.

— Я буду ревновать тебя, если мы вернемся в Штаты и я увижу, что ты тоскуешь по этим местам. И кроме того, я могла бы переговорить с Риком о том, чтобы создать здесь, в Токио, отделение фирмы. Он в восторге от японских методов рекламы.

— Я не хочу здесь оставаться, — сказал он. — Где мы стали бы жить?

Она улыбнулась в ответ.

— А почему не здесь?

— О нет! — поспешно сказал он. — С этим домом связано слишком много тяжелого. Все говорит о прошлом, воспоминания висят в каждом углу, точно паутина.

— А мне здесь нравится, — сказала она, вставая. — Очень жаль, что ты так настроен.

На обратном пути они остановились на берегу озера. Ласково щебетали птицы, воздух был напоен свежестью.

Жюстин легонько погладила тыльную сторону его поврежденной ладони.

— Почему ты никогда не улыбаешься, Ник? Целыми неделями все думаешь, думаешь. Я не могу быть спокойной, видя тебя таким.

Николас вытянул руки перед собой ладонями вверх.

— Понимаешь, Жюстин, я смотрю на них и думаю, неужели они способны причинять лишь боль и приносить смерть?

Она вложила свою руку в его.

— Но это такие нежные руки, Ник. Когда они ласкают меня, я забываю обо всем на свете.

Он покачал головой.

— Этого мало. Я не могу забыть про то, что они натворили. Ведь я не хочу убивать! — Его голос дрогнул. — Мне даже не верится, что я мог это делать.

— Но ведь ты никогда не стремился к этому. Ник! Ты всегда убивал, защищаясь!

— А кто стремился овладеть сначала будзюцу, потом ниндзюцу. Для чего? — В глазах его застыла мольба.

— Скажи, какой ответ ты хочешь услышать? — негромко спросила она.

— В том-то и дело! — страдальчески воскликнул он. — Я не знаю ответа.

— А думаю, это потому, что его не существует.

Он наклонил голову и произнес сдавленным шепотом:

— Тогда нет ответа и на то, почему я покалечил моего друга.

— О Ник! — воскликнула она, прижавшись губами к его щеке. — Лью тебя не винит, так зачем же ты клянешь себя сам?

— Не будь там меня, его рука была бы цела!

— Да нет же! Если бы не ты, он был бы мертв. И никогда бы не узнал, кто истинный убийца Анджелы Дидион. — Николас поделился с ней, насколько мог, в долгие часы бодрствования у постели Кроукера после операции. — Ты же знаешь, что он был одержим этой идеей.

С тихим стоном Николас вырвался из ее любящих объятий. Он обошел машину, сунул руку в открытое заднее окно и вытащил дай-катана. Потом крепко поцеловал Жюстин в губы.

— Я скоро вернусь. Подожди меня здесь; послушай птиц, посмотри, как солнечные лучи пронизывают листву.

Он поднялся на маленький холмик и спустился к озеру. Вода искрилась от брызг, танцующих на ее поверхности. Она ласково плескалась у ног Николаса, доставая до носков. Прохлада была ему приятна, и он зашел в воду по пояс, не обращая внимания на то, что мокнет одежда.

В горле у него твердым комком стояла боль. “Иссёгай” подарил ему отец в ознаменование его перехода от детства к возмужанию.

Но теперь, подумалось ему, настало время осуществить другой переход. Он всецело готов к такому шагу, и все-таки это причинит ему боль — не столь острую, как переживание за друга, но все же.

— Благодарю тебя, отец, — произнес Николас.

Здоровой рукой он поднял меч над головой и что было сил швырнул его далеко в озеро.

Меч вспорол поверхность воды без малейшего всплеска и бесшумно пошел на дно.

Долго еще стоял Николас в прохладной воде, закрывавшей ему бедра, ощущая ее живительные объятия. Грудь его дышала глубоко и ровно. Вокруг щебетали птицы. Пара белоснежных цапель поднялась с поверхности озера и взмыла в небо. Он проследил глазами их полет, пока они не скрылись из виду.

Его охватило душевное спокойствие. Стало легко, как если бы после душного летнего дня потянуло свежим ветерком. Давно пора расстаться с этими смертоносными игрушками, так долго занимавшими непозволительно большое место в его жизни. Теперь надо начинать жить.

Он повернулся и пошел к берегу. Там, за гребнем невысокого холма, его ждет Жюстин — при этой мысли в сердце у него потеплело.

Он шел к ней и думал: “Она, пожалуй, права, точно так же, как прав и Нанги”. Его дом здесь, в Японии. Так ли уж ему хочется уехать отсюда?

Едва ли не впервые он осознал реальную силу спокойствия, которое он испытал в комнате Итами, предназначенной для чайной церемонии. Там он по-настоящему отдохнет душой, празднуя наступление нового года с традиционными рисовыми пирожками. Он представил себе ритуал созерцания луны, ханами в апреле, когда сакура, достигшая полного расцвета, роняет свои лепестки, напоминая мужчинам и женщинам о том, что собой представляет жизнь, такая хрупкая и скоротечная. По сути дела, сакура тоже смертна, как смертей человек.

Современная Япония еще не проникла в дом Итами — его дом, стоит ему только пожелать. Здесь еще обитает древнее “ками”, гордое и прекрасное, вечно непобедимое. Здесь живут доблесть и честь.

Николас, взяв Жюстин за руку, подумал: “Вряд ли найдется лучшее место для того, чтобы познать в полном объеме, что такое жизнь”.

Комментарии

Мико в переводе с японского означает: колдунья, чародейка, кудесница, жрица.

“Сюгэн-до” — “Путь приобретения могущества”, свод положении учения буддийской секты монахов-ямабуси, созданный в Х — XI вв.

Ямабуси — “спящие в горах”, буддийская секта в Японии, исповедующая особую разновидность тантрической йоги, наставники ниндзя.

Сунь Цзы — выдающийся китайский полководец VI — V вв. до н. э. Трактат “Сунь-цзы” — основа “канона военной науки”.

“Рю” — школа; здесь — клан ниндзя, школа подготовки ниндзя “Гёкку-рю” — один из кланов, в боевом искусстве специализирующийся в нанесении ударов большим и указательным пальцами по болевым точкам.

Дзёнин — старейшина.

“Дзяхо” — колдовство, черная магия.

“Каньакуна ниндзюцу” — букв.: “вероломное ниндзюцу”, одна из разновидностей ниндзюцу, или искусства ниндзя, которому противостоит “Акаи ниндзюцу”.

“Кобудэра” — магия темной стороны ниндзюцу.

“Кэйрэцу” — система, ряд; здесь — ряд компаний, тесно связанных между собой и составляющих единую группу.

Гайдзин — иностранец.

“Кандзи” — иероглифы.

“Итеки” — презрительная кличка иностранцев.

Хибати — жаровня на древесном угле в традиционном японском доме, служащая для отопления; нага-хибати — длинное хибати.

Фусума — передвижные деревянные рамы, оклеенные с обеих сторон плотным картоном; позволяют мгновенно менять планировку традиционного японского дома.

“Соби” — величественная красота (яп.).

Кэндо (кэндзюцу) — фехтование бамбуковыми мечами.

Кюдо — искусство стрельбы из лука.

“Сумо” — разновидность японской борьбы, самый популярный национальный вид спорта в современной Японии; борцы “сумо” отличаются большими размерами и толщиной.

Тонкацу — свиная котлета.

Будзюцу — японское боевое искусство.

Лао Цзы — автор относящегося к IV — III вв. до н. э. трактата, являющегося каноническим сочинением даосизма.

Ханами — традиционное весеннее любование цветущей сакурой в Японии.

“Даймару” — крупный универмаг в Токио.

...новые Ф-20 — авторская неточность. На американской авиабазе Мисава в 80-х годах были размещены истребители-бомбардировщики Ф-16.

Иэясу Токугава (1542 — 1616) — основатель династии сёгунов (военных правителей) Токугава, власть которых длилась до второй половины XIX в.

“Дзайбацу” — гигантские японские финансово-промышленно-торговые монополии, во многом определившие экспансионистский характер политики Токио; были расчленены в годы послевоенной американской оккупации на более мелкие компании.

“Ока” — букв.: цветок сакуры.

Сыма Цянь (145 или 135 г. до н. э. — около 86 г. до н. э.) — древнекитайский историк, автор трактата по истории Китая “Ши цзи” (“Исторические записи”).

Симпу — букв.: божественный ветер: два составляющих это слово иероглифа могут читаться так, же как “камикадзе” — так называли японских летчиков-смертников в заключительный период второй мировой войны.

Сеппуку — ритуальное японское самоубийство путем вспарывания живота, которое иностранцам больше известно как харакири.

Оби — широкий пояс для кимоно, завязывающийся на спине.

Стикс — в древнегреческой мифологии река в царстве мертвых.

...из сорока восьми слогов — авторская неточность. И хирагана и катакана состоят из 46 слогов каждая, которые в обеих азбуках звучат одинаково. 48 слогов в них было до реформы 1946 г.

Сокайдзин — буквально означает: “уехать в деревню”. Этот термин стал применяться к тысячам беглецов, которые из дымных городов устремились в японские деревни, где было спокойнее. (Примеч. автора.)

...династии, правившей более двухсот лет. — Династия Токугава правила в Японии 264 года — с 1603-го по 1867-й.

Розеттский камень — базальтовый камень с надписью, сделанной древнегреческим алфавитом и древнеегипетскими иероглифами, был обнаружен в 1799 г. в местечке Розетта, в Египте. Эта находка стала ключом к расшифровке древнеегипетских иероглифов.

“Гакубацу” — поддержание связей и взаимопомощь среди школьных и университетских соучеников, выпускников престижных учебных заведений.

Сэмпай — человек, который является членом той же группы, но старше по возрасту и занимаемому положению; студент второго и выше курса, например, является сэмпаем по отношению к первокурснику того же учебного заведения.

“Кэмпэйтай” — жандармерия, а позднее тайная полиция в Японии.

Карюкай — букв.: мир цветов и ив; карю — образное название гейш; карюкай — веселые кварталы.

Мёдзин — милостивое божество в синтоизме.

АВАКС — самолетная система дальнего радиолокационного обнаружения и предупреждения.

ОСС — управление стратегических операций.

Алек Гиннесс — известный английский актер и режиссер; снимался в фильмах “Мост через реку Квай”, “Комедианты” и др.

Нарита — международный аэропорт в пригороде Токио.

Ама-гаса — зонт от дождя.

Сасими — кушанье из сырой рыбы.

Бомбори — декоративный фонарь.

Рёти — наследственное земельное владение, аналог западноевропейского феода.

Кандзаси — декоративная шпилька для волос.

Поднебесная империя — так в прошлом именовали Китай.

Токонома — центральная деталь интерьера традиционного японского дома, представляющая собой нишу, где располагаются небольшие украшения — свиток с лаконичной картиной или выполненной искусным каллиграфом надписью, а также ваза с цветами.

Дохё — круглый ринг для борьбы “сумо”.

Третий кузен — ступень в иерархии китайской мафии.

Горгулья — рыльце водосточной трубы в виде фантастической фигуры в готической архитектуре.

“Коппо” — букв.: скелет, костяк, телосложение.

Саккацу дзидзай — свобода смерти и возвращение к жизни; ки-сан — Использование благоприятного момента; ринки-охэн — приспосабливаемость ко всем обстоятельствам. (Примеч. автора.)

...Линнер теперь его единственная надежда. — Прошло много лет с тех пор, как Линнер покинул “рю”, но традиции в Японии бережно хранятся. Проторов надеялся, что код окажется тем же самым. (Примеч. автора.)

Вотан — верховный бог в древнегерманской мифологии.

Хаха-сан — авторская неточность. Когда японцы говорят о матери, они используют либо слово “хаха”, либо более уважительное “ока-сан”. Сочетание “хаха-сан” не употребляется.

Оба — тетя.

Акума — дьявол, черт, сатана.

JNR — японские государственные железные дороги, приватизированы в 1987 г.

Монцуки — одежда с фамильным гербом; хакама — подобие широких шаровар, напоминающих юбку.

Одзэки — титул в борьбе “сумо”, на ступень ниже, чем ёкодзуна.

Оглавление

Весна. Наши дни . Префектура Нара. Япония

Книга первая . Сила

  Весна, наши дни . Нью-Йорк. Токио. Хоккайдо.

  Весна 1944 года . Марианские острова. Север Тихого океана

Книга вторая . Сбор армии

  Весна. Наши дни . Вашингтон. Нью-Йорк. Токио. Ки-Уэст

  Весна 1945 — осень 1952 . Киото. Токио

Книга третья . Шпионы

  Весна. Наши дни . Нью-Йорк. Токио. Ки-Уэст. Ёсино. Мауи

  Осень 1947 — осень 1963 . Токио

Книга четвертая . Спущенный курок

  Весна. Наши дни . Гонконг. Вашингтон. Токио. Мауи. Рэйли. Хоккайдо

  Осень — зима 1963 — весна 198? . Кумамото. Асама когэн. Швейцария

Книга пятая . Мико

  Весна. Наши дни . Нью-Йорк. Гонконг. Хоккайдо. Мауи. Вашингтон. Токио

  Весна. Наши дни . Предместье Токио

Комментарии

Реклама на сайте